Андрей Левонович Шляхов

Доктор Данилов в сельской больнице

Андрей Шляхов

ДОКТОР ДАНИЛОВ В СЕЛЬСКОЙ БОЛЬНИЦЕ

От автора

Населенных пунктов под названием Монаково в России несколько, и раскиданы они по разным областям — Московской, Белгородской, Владимирской, Нижегородской, Новгородской, Тамбовской, Тверской… Ни к одному из этих населенных пунктов вымышленный автором районный центр Монаково Тверской области не имеет никакого отношения. Просто автору очень понравилось название. С одной стороны, оно русское, собирательное, исконное, с другой стороны — созвучно названию одного европейского княжества, что делает Монаково названием мирового значения, в какой-то мере — сакральным. Где же еще работать доктору Данилову, как не в Монаково? В вымышленном, разумеется, чтобы не было обидно ни одному из реальных. Все имена и названия, встречающиеся в этой книге, вымышлены или взяты с потолка, на который прилеплена большая и очень подробная карта России. Ничто так не вдохновляет русских писателей, как созерцание необозримых просторов любимой Отчизны.

Глава первая

СЕЛЬСКАЯ БОЛЬНИЦА

Жопа!

Именно это слово, по мнению Данилова, как нельзя лучше подходило для описания положения с кадрами в Монаковской ЦРБ (ЦРБ — центральная районная больница). Полная кадровая жопа или полная жопа с кадрами — кому как нравится.

В некоторых медицинских учреждениях Москвы некоторые сотрудники считают, что у них полная жопа с кадрами. Подежурят сутки в одиночку на двенадцать реанимационных коек, поведут неделю сорок больных или побегают на вызовы по трем участкам и начинают возмущаться: «Куда смотрит администрация?! Довели родную больницу (поликлинику) до ручки: полная жопа с кадрами».

В районном центре Тверской губернии, в Монаково, они бы поняли, что такое полная жопа с кадрами и как далеко до этого печального состояния любому московскому медицинскому учреждению городского или ведомственного подчинения…

Еще в электричке Москва — Монаково Данилов прокручивал в уме возможные варианты беседы с будущим начальством — главным врачом и заведующим отделением. Ему казалось (а как же могло быть иначе?), что его встретят удивленно, недоуменно, станут долго допытываться, каким ветром столичного жителя занесло в Монаково, затем непременно объяснят, что здесь, в провинции, свои порядки, и ему, московскому врачу, не следует лезть в чужой монастырь со своим уставом… Данилов не исключал, что в реанимацию его могут взять не сразу, отправив на время в приемное отделение для прохождения «курса молодого бойца». Данилов был морально готов к тому, что ему могут отказать. Подумают: «Зачем нам тут москвич? Жили без него сто лет и еще триста проживем!»

Данилов приехал в Монаково не совсем на пустое место: отсюда была родом Маша, нынешняя девушка старого институтского друга Игоря Полянского, тут жили Машины родители, врачи-пенсионеры. Они уже передали через Полянского, что вакансии в местной ЦРБ имеются, с трудоустройством проблем не будет, но Данилов все же слегка волновался, как, наверное, волнуется каждый человек, переезжающий на новое место.

Переночевав на съемной квартире (в гнусной дыре, достойной названия трущоба), Данилов решил прямо с утра отправиться в больницу на разведку, а потом, если возьмут на работу, идти знакомиться с Машиными родителями, заводить связи среди местной интеллигенции. Был понедельник, традиционно благоприятный день для любых начинаний. В случае отказа Данилов уехал бы в Москву на ближайшей же электричке и начал искать другое место в другом городе, недалеко от Москвы.

Заручаться какой-то протекцией от Машиных родителей Данилов не хотел. С одной стороны, неизвестно, как все обернется в больнице, зачем зря людей подставлять? С другой стороны, непонятно, сколько продлятся отношения у Полянского с Машей и чем закончатся. Скорее всего ничем, как и все предыдущие романы Полянского, закоренелого убежденного холостяка, искусно притворяющегося человеком, который ищет свою половинку, но никак не найдет. Скорее всего, Маша обидится, и Данилов в глазах ее родителей из категории как близкий родственник перейдет в разряд иродов проклятых. Друг несостоявшегося мужа дочери по определению не может считаться хорошим человеком. Да и делать все самому проще и безболезненнее.

Строгий на вид пожилой охранник, стоявший на воротах, узнав, что Данилов врач, интересующийся перспективами трудоустройства, расплылся в приветливой улыбке (внутренняя система распознавания переключилась с чужой на свой) и зачастил:

— Доктор, значит! Это хорошо, что доктор, доктора нам нужны, ой как нужны, да еще в реанимацию! Вы сумку свою у меня оставьте (Данилов явился в больницу с дорожной сумкой, потому что оставаться там, где ночевал, не собирался, а камеры хранения на местной станции не было), а сами идите вон туда, в административный корпус…

— Туда? — уточнил Данилов, поскольку жест охранника относился сразу к двум зданиям.

— Нет, что вы, туда вам рано, — улыбка охранника стала еще шире, — одноэтажное здание — морг, а вам надо в соседнее, двухэтажное. Там на втором этаже кабинет Юрия Игоревича. Вы к нему прямо и идите, врачей он лично набирает.

— А он на месте?

— Конечно, доктор! Разве ж я вас посылал в другом случае? И главный врач на месте, и заведующий реанимацией Олег Денисович. Денисович уже вторую неделю из больницы не вылезает…

— Болеет? — предположил Данилов.

— Нет, просто работает. — Охранник явно был рад возможности поговорить с новым человеком и ввести его в курс местных дел. — Доктор Цапникова на больничном, поясницу у нее прихватило, так Денисович с доктором Дударем несут в отделении вахту — один спит, другой работает. Ставок у нас дохрена, а работать некому, такие дела. С завтрашнего дня и вас запрягут, готовьтесь. Вас, кстати, как зовут, доктор?

— Владимир Александрович, — представился Данилов, протягивая охраннику руку. — Можно просто Владимир.

— Докторов без отчества не полагается, — покачал лысой головой охранник, вежливо пожав руку Данилова своей заскорузлой ладонью. — Владимир Александрович, значит. А я Максим Максимович, совсем как у Лермонтова…

«Три врача на отделение анестезиологии и реанимации ЦРБ? — удивился Данилов, окидывая взглядом четырехэтажное здание больницы и прикидывая, что в отделении должно быть не менее десяти врачебных ставок. — Ничего себе расклад, аховый…»

На первый взгляд Монаковская районная больница производила довольно неплохое впечатление. В целом бедновато (кое-где на стенах штукатурка облупилась, на асфальте были трещины и небольшие колдобины, по забору можно было бы пройтись кистью), но чистенько и ухожено. Ничто так не свидетельствует о требовательности администрации, как отсутствие мусора на территории, это Данилов знал еще со «Скорой». Если во дворе подстанции валяются лысые покрышки, щедро пересыпанные окурками разной степени свежести, то даже не заходя в здание, можно сказать, что заведующий никуда не годится.

Возле двухэтажного административного комплекса обнаружилась жемчужина в навозной куче — у входа на площадке, огороженной выкрашенными в темно-зеленый цвет столбиками и цепями («Ну, прямо как в музее!» — восхитился Данилов), стояла сверкающая серебристым металликом «Тойота Хайлендер». Если бы не ограждение, то можно было бы предположить, что на крутой тачке приехал кто-то посторонний, но обрамление явно указывало на ее принадлежность главному врачу.

— Слухи о бедственном положении отечественной медицины и ее служителей явно преувеличены, — негромко сказал самому себе Данилов.

Покой административного корпуса охранял молодой парень, то ли флегматичный по характеру, то ли просто невыспавшийся. Документов не спросил, зачем нужен главный врач, не поинтересовался, просто махнул рукой и пробурчал нечто: «Втортажкцеридора», что Данилов расшифровал, как «Кабинет главного врача на втором этаже в конце коридора» — и не ошибся.

Пол вестибюля, где сидел охранник, был покрыт видавшим виды линолеумом, но на лестнице и в коридоре второго этажа лежала классическая ковровая дорожка, в народе именуемая «кремлевкой». Дорожка тоже была старой, но не такой, как линолеум.

На стене у двери приемной главного врача висела большая латунная табличка с надписью:

Изящный наклонный шрифт с завитушками превосходно сочетался с благородной латунью, выглядела табличка очень респектабельно, под стать автомобилю, стоящему у входа. Только избыток регалий смотрелся смешно, обычно указывают рядом с должностью только ученую степень. «Театр начинается с вывески, — иронично подумал Данилов, — еще бы добавить отличник здравоохранения, и был бы полный комплект!»

К подобной вывеске полагалась гламурно-утонченная секретарша, томная дева с пустым взглядом, мелированной челкой и инкрустированными коготками, но в приемной сидела суровая пожилая дама из категории коня на скаку остановит, в горящую избу войдет — гибрид Цербера с горгоной Медузой. Она взглянула недружелюбно на вошедшего Данилова, сурово поинтересовалась, зачем он явился, и с видимой неохотой («ходют тут всякие», — так и читалось в ее выпуклых водянистых глазах) разрешила пройти, добавив:

— Сумку можете здесь оставить.

«При такой секретарше охранник у входа на фиг не нужен, — подумал Данилов, доставая из сумки пластиковый конверт с документами, и тут же поправился: — Нет, нужен, чтобы за машиной приглядывать, воробьев и голубей от нее отгонять».

Внешность у главного врача Монаковской ЦРБ была представительной, с претензией на аристократичность: седая шевелюра, тонкие черты лица, волевой подбородок в сочетании в выпуклыми надбровными дугами свидетельствовал о твердокаменном упрямстве. Стекла очков немного смягчали начальственный взгляд.

Данилов думал, что разговор будет долгим, но не пробыл в кабинете главного врача и пяти минут.

Выслушав краткую автобиографию (о причинах, приведших его из Москвы в Монаково, Данилов предпочел умолчать), главный врач бегло просмотрел документы, уделив основное внимание трудовой книжке, в которой за последние годы накопилось много записей, и спросил:

— Деньги вымогаете?

— Нет, — ответил Данилов.

— Сейчас это чревато. В Новозагладинской поликлинике в канун Восьмого марта нашу старейшую сотрудницу с поличным взяли — оформила медкнижку без обследования, за пятьсот рублей. Восемьдесят пять лет, стаж такой, сколько другие и не живут, и на тебе — статья за взяточничество! Дело завели, суд скоро будет. Вот такие дела. А жить вам есть где?

— Если устроюсь к вам на работу, то сегодня же решу этот вопрос.

— У нас есть общежитие, — с оттенком гордости сказал главный врач. — И комнаты свободные тоже есть. Жилье, можно сказать, дармовое — всего семьсот рублей в месяц, но приличное. От больницы, правда, далековато — с четверть часа ходу.

Данилов улыбнулся.

— Ну да, — кивнул главный врач. — По вашим московским меркам это рядом. Значит, напишете два заявления. Одно: «прошу принять на должность врача анестезиолога-реаниматолога», а другое: «прошу выделить комнату в общежитии ввиду отсутствия жилья…». Отдел кадров — вторая дверь от лестницы.

На этом аудиенция закончилась. Можно было подумать, что в Монаковскую ЦРБ ежедневно просятся на работу столичные врачи.

— При желании зарабатывать у нас можно не меньше, чем в Москве, — сказала начальник отдела кадров, как две капли воды похожая на секретаршу главного врача, только та красила волосы в рыжину (не иначе как хной), а эта обесцвечивала пергидролем. — Это я вам как главная по кадрам говорю.

— Неужели? — не поверил Данилов, представлявший, пусть и не с точностью до рубля, разницу между московскими и провинциальными врачебными заработками.

— Если, конечно, работать на три ставки! — Главная по кадрам растянула губы в улыбке. — Трудовой кодекс мы чтим, как и все прочие кодексы, поэтому больше чем на полторы ставки никого не оформляем, но реальную разницу выплачиваем в виде премии… Некоторые врачи, можно сказать, живут в своих отделениях не в переносном, а в прямом смысле. Что поделать, раз ситуация требует? Взять, к примеру, ваше отделение анестезиологии и реанимации: там на одиннадцати ставках работают трое врачей, к тому же одна сейчас на больничном. А в следующем месяце другой врач в отпуск собирается. «Если не отпустите, — говорит, — то уволюсь, отдохну и снова приду устраиваться». Шантажист!

— И возьмете? — спросил Данилов. — Снова?

— Да тут черта лысого возьмешь, — вздохнула главная по кадрам, колыхнув мощным бюстом. — Кто наше штатное расписание увидит — испугается. Решето, дыра на дыре, некому работать. Если так дальше пойдет, то через пять лет не будет в Монаковском районе медицины, за любым рецептом, не говоря уже о операциях, будут в Тверь ездить! А к вам, доктор, жена приедет, или вы бобылем жить будете?

— Совсем не приедет, — сухо сказал Данилов, давая понять как тоном голоса, так и выражением лица, что личная жизнь сотрудников ее не касается.

— Я не из-за бытового любопытства интересуюсь, — обиделась тетка, — а чтобы знать, на какую комнату вам ордер выписать. А то выпишу на «одиночку», а завтра придется переписывать.

— Пишите на «одиночку», — заверил Данилов и, вспомнив свой последний ночлег, спросил: — А как там у вас в общежитии в смысле чистоты, мебели и прочих удобств?

— С чистотой все в порядке, свои медики, не рыночная гопота. — Слово «медики» главная по кадрам произнесла с придыханием. — Мебель хоть и не новая, но приличная, кровати, шкафы, столы, стулья, только вот холодильников и телевизоров нет…

На это Данилов и не надеялся.

— …а удобства на этаже. Дом старый, его немцы после войны строили. — Главная по кадрам поиграла выщипанными в ниточку бровями, демонстрируя сочувствие, но закончила на оптимистичной ноте: — Зато горячая вода есть постоянно!

«Какая разница, — подумал Данилов, — все равно, судя по всему, жить я буду в ординаторской. Чем тут еще заниматься, кроме работы?»

Главная по кадрам недолго повозилась с бумажками, выписала ордер, вклеила в пропуск фотографию, припечатала ее, старательно подышав на печать, затем встала, протянула Данилову руку и гаркнула:

— Поздравляю вас, Владимир Александрович, со вступлением в дружную семью медиков Монаковского района!

Нигде и никогда Данилова не принимали на работу столь торжественно. Если бы сейчас под окнами оркестр заиграл «Прощание славянки» или что-то другое в том же стиле, Данилов нисколько бы не удивился. Он осторожно пожал протянутую руку. Женщинам, сколь бы мощно и брутально они ни выглядели, крепкие рукопожатия противопоказаны.

— На первом этаже, прямо подо мной, сидит Иван Валерьевич, заместитель главного врача по хозяйственным вопросам. Отдайте ему ордер и получите ключ…

Ивана Валерьевича Данилов отвлек от дела. На столе завхоза была разложена на газете нехитрая, но весьма аппетитная снедь: розовое, с прожилками, сало, несколько очищенных зубчиков чеснока, толстая и хрусткая на вид горбушка ржаного хлеба, два соленых огурца. Венчал композицию граненый стопарик, стоявший по центру. Бутылку Иван Валерьевич то ли еще не достал, то ли успел спрятать, едва только скрипнула дверь. Скрипевшие петли свидетельствовали (да какое там «свидетельствовали» — вопили!) о том, что завхоз из Ивана Валерьевича никакой, он без внутренней хозяйственной сущности. У хорошего хозяина дверным петлям скрипеть не положено.

Иван Валерьевич молча кивнул в ответ на даниловское «Добрый день», молча взял ордер, покивал плешивой головой и начал рыться в верхнем ящике своего стола.

Поиски затянулись, и Ивану Валерьевичу пришлось нарушить молчание для того, чтобы произнести заклинание привлечения утерянных вещей:

— Куда ж ты, б…, делся, ё…ая кочерга, мать твою по рогам да за ногу!

Повинуясь магии, нужный ключ с номером 12-а на большой белой бирке тут же нашелся и был передан Данилову со словами:

— Вообще-то это тринадцатый номер, но медики народ суеверный, вот и перенумеровали в 12 «а».

— Спасибо, — поблагодарил Данилов и ушел знакомиться с новым местом работы.

В первую очередь Данилов изучил план больницы. Корпусов было пять. Номер один — главный корпус, номер два — роддом, номер три — патологоанатомическое отделение, номер четыре — поликлиника и номер пять — административный корпус. Также имелись отдельно стоящие, но номеров и звания «корпус» не имеющие пищеблок, аптека, гараж и котельная. Данилов с минуту постоял около плана, соотнося его с местностью, после чего перекинул ремень своей тяжелой сумки с правого плеча на левое и направился к первому корпусу, на первом этаже которого находилось отделение анестезиологии и реанимации.

В стационар просто так не войдешь, это не административный корпус. Повсеместно за проход в отделение во внеурочное, не предназначенное для посещений время охранники взимают скромную, посильную возможностям посетителей плату. В Москве она составляет не меньше ста рублей, здесь, в Монаково, по мнению Данилова, могло хватить и пятидесяти, если не тридцати. Меньше тридцати — это уже не по-божески, какое-то подаяние, оскорбительное для любого человека, находящегося в форменной одежде при должности.

На входе в первый корпус Данилову пришлось объяснить, кто он и что ему здесь надо. Новенький, только что выписанный пропуск никакого впечатления на охранника не произвел, кажется, только усилил подозрительность. Не удовлетворившись расспросами, охранник буркнул: «Обождите минутку», — и по стоящему на столе перед ним внутреннему телефону связался с отделом кадров.

— Обострение бдительности? — поддел Данилов, стоило только охраннику положить трубку.

— У меня инструкция: незнакомых пускать только после подтверждения личности, — пояснил охранник. — А то мало ли кто пропуск подделает и захочет сюда бомбу пронести.

— Вы каждого посетителя подтверждаете?

— Посетитель должен иметь на руках правильно оформленный пропуск с подписью заведующего отделением, также правильно назвать фамилию больного и палату, — отчеканил охранник.

— …которые написаны на пропуске, — улыбнулся Данилов.

Улыбка задела охранника за живое.

— Откуда вы к нам пришли, такой умный? — спросил он, сдвигая брови на переносице.

— Из Федерального клинического госпиталя МВД. — Нет ничего проще, чем говорить правду. — Слыхали о таком?

— Видел по телевизору.

Упоминание госпиталя произвело впечатление на охранника: складка на переносице разгладилась, голос смягчился.

— Реанимация направо, — почти дружелюбно сказал он.

— Спасибо, — поблагодарил Данилов, в который уже раз дивясь многообразию окружающего мира. Три охранника в одной больнице, и какие все они разные! Чехов, наверное, о каждом бы из них по рассказу написал, колоритные люди.

Кому-кому, а уж заведующему отделением анестезиологии и реанимации Смолову полагалось долго расспрашивать Данилова, чтобы оценить его профессионализм и личностные качества. Хотя бы минут десять-пятнадцать пообщаться, рассказать про местные порядки и свои требования. Это в усредненном идеале.

В реальности же навстречу Данилову вышел небритый мужик лет сорока с красными от бессонницы глазами, назвался Олегом Денисовичем, сказал: «Опаньки! Вот так нечаянная радость!» — и повел знакомить со старшей сестрой Ксенией Викторовной («для своих я просто Ксюша»), Спустя десять минут Данилов получил четыре комплекта хирургической формы, четыре халата, ключ от ординаторской («раньше не запирали никогда, а теперь жизнь заставила — подворовывают втихаря в больнице»), ключ от раздевалки для сотрудников, находившейся в подвале, и совет идти домой в общежитие, как следует выспаться напоследок.

— Пока наркотический допуск на вас не оформим, работать будете под прикрытием, — сказал Олег Денисович, имея в виду, что сделанные Даниловым назначения наркотиков и психотропов будет подписывать другой врач, — но это ничего не меняет — запряжем мы вас по полной, сразу предупреждаю…

И кто только придумал оформлять допуск к работе с наркотическими средствами и психотропными веществами на каждом новом месте? Можно подумать, что, переходя с работы на работу, человек сильно меняется. По уму, выдавали бы этот допуск врачу сроком на пять лет (или на три года), но всякий раз при смене работы нужно долго ждать разрешения. Только в госпитале МВД Данилову сделали этот допуск быстро, в считаные дни — сработали межведомственные связи. Здесь, в Монаково, на быстроту надеяться не приходилось. Наоборот, с учетом того, что Данилов постоянно проживал в Москве, запросы будут идти дольше — другой регион.

— Запрягайте, — ответил Данилов.

По крайней мере, скучать на первых порах не придется.

В общежитие можно было пройти напрямик дворами («Тут наискосок всего ничего, только в одном месте канаву по досочке перейти надо», — объяснил Максим Максимович) или кружным путем по улице. Данилов выбрал более длинный путь. Ему не хотелось с тяжелой сумкой на плече балансировать на «досочке» (отдых в травматологическом отделении — дело малопривлекательное, а в местном и подавно), а погода стояла приятная — разгар бабьего лета.

«Если в общаге хоть немного пахнет цивилизацией — там и останусь», — пообещал себе Данилов, идя по улице. Хотелось сбросить с плеча сумку, принять душ, потом растянуться на чистой постели и начать устаканивать впечатления, привыкать к новому месту. Вечером можно будет выйти на прогулку, ознакомиться поближе с местными достопримечательностями, изучить город, и вообще… Понятие «вообще» неожиданно превратилось в видение запотевшей кружки холодного пива. Данилов попытался превратить воображаемое пиво в квас, но на это не хватило ментальных сил. Вышло наоборот: рядом с пивом появился из небытия большой и янтарно-жирный копченый лещ. Его нельзя было потрогать, но соблазнительный аромат ощущался явственно. Данилов остановился посреди тротуара, крепко зажмурился и потряс головой, отгоняя наваждение. Оно исчезло, но не совсем — рыбный дух продолжал щекотать ноздри.

«Why not?» — на чистейшем английском языке (подсознание непостижимо) подумал Данилов, удивляясь как неожиданному наваждению, так и внезапному переходу на иностранный язык. Он продолжил думать уже на родном: «В конце концов, это всего лишь пиво, а ситуация у меня сейчас далеко не такая, чтобы… увлекаться спиртным. Да и сам я не тот уже, что раньше, могу держать себя в руках. Пропустить пару кружек пива в честь приезда в Монаково и закусить их вкусной рыбкой — что в этом плохого? Но сначала надо устроиться…»

В солнечный день любой город производит хорошее впечатление, особенно если ты настроен на получение позитива и не склонен обращать внимание на негатив. Данилов присвоил Монакову статус места, вполне подходящего для временного проживания.

Двухэтажное общежитие Монаковской ЦРБ снаружи выглядело не самым лучшим образом: оштукатурить не мешало бы по новой, рамы сменить бы не мешало, но впечатления разрухи и упадка не было, и это внушало надежду. В общежитии во весь голос шел диалог двух культур. Из одного распахнутого окна доносилось не то двух-, не то трехголосое нестройное хоровое пение:

Из другого надрывались «Йе-йе-йес», явно не вживую (что могло привести американскую рок-троицу в общежитие медиков города Монаково?):

«Отдежурили — и культурно отдыхаем, — констатировал Данилов. — Ну-ну…»

В общежитии охранника не полагалось. Оно и верно: что тут охранять? Данилов вошел внутрь и удовлетворенно отметил, что ничем таким (ароматами сырости и отхожих мест) здесь не пахнет.

Лестница привела Данилова на середину второго этажа. Комната 12-а оказалась последней в правом крыле. Расположение было удачным — и место непроходное, и от туалета далеко. Туалет и душевые комнаты, находившиеся в конце левого крыла, подверглись осмотру в первую очередь и получили твердую четверку по гигиене. Не так чисто, как в домашнем санузле, конечно, но дома они тоже ведь разные бывают.

— Что ж, теперь осмотрим апартаменты! — скомандовал Данилов себе на выходе из туалета.

Апартаменты оказались вполне достойными: примерно четырнадцать-пятнадцать квадратных метров, на потолке — плафон (две лампы дневного света без крышки), плотные шторы на окне, шкаф, дверки которого свободно закрывались и открывались, стол, который не шатался, два стула, кресло, простецкое, но не продавленное, и кровать. Кровать стала самой неожиданной — не какое-нибудь музыкальное чудо на пружинах, а медицинская кровать с ложем металлической решетки. Она была заслуженной, со следами ремонтно-сварочных работ на каркасе, но крепкой. И матрац, не имевший ни запаха, ни пятен, порадовал Данилова. Огорчило только одно обстоятельство: отсутствие подушки, одеяла и постельного белья. Елена обещала привезти Данилову из дома все необходимое для обустройства, но она могла приехать только в субботу… Данилов достал из большой сумки маленькую, убрал в нее документы, решив, что завтра положит их в сейф в отделении, а до тех пор будет носить при себе, и ушел обзаводиться постельным бельем.

Сразу по выходу на улицу зазвонил мобильный. То, что звонит Елена, было ясно и без взгляда на дисплей. Данилову давно уже следовало отзвониться и рассказать о своих достижениях.

— У меня все нормально, устроился на работу, получил комнату в общежитии, сейчас иду покупать постельное белье и подушку с одеялом, — кратко, но в то же время обстоятельно доложил Данилов.

— Если ты устроился на работу, то все это можешь получить у своей сестры-хозяйки, — проявила практичность Елена.

— С меня хватит медицинской кровати в апартаментах, — ответил Данилов. — И как ты вообще представляешь эту картину: «Здрасьте, нельзя ли мне разжиться казенными постельными причиндалами?» Как-то не очень…

— Ты не приватизатор, Данилов, — констатировала Елена. — Другие заводами казенными разживаются, а то и рудниками…

— Это упрек? — удивился Данилов.

— Это похвала, замаскированная под упрек. Ладно, подробности я у тебя выпытаю вечером…

— Да, к тому времени я успею провести ревизию местных дам и…

— За дам я тебе так дам — не обрадуешься! — пригрозила Елена и отсоединилась.

«Да — я не приватизатор, — подумал Данилов. — Видел бы меня сейчас дядя Гоша — перестал бы уважать». В Москве в Карачарове был у Данилова сосед, дядя Гоша, отставной прапорщик и талантливый, идейный приватизатор. Дома у него многое было приватизированным — и посуда, и постельное белье, и кое-что из мебели. «Когда в отставку вышел, так непривычно было покупать лампочки, мыло, зубную пасту и прочую хрень за живые кровные деньги, — вздыхал дядя Гоша и с видом мученика добавлял: — Такое уж существо человек — ко всему привыкает».

Идти без вещей было приятно. Не спрашивая ни у кого дороги, Данилов вышел к станции и порадовался тому, что уже начал ориентироваться в Монаково. Голод уже напоминал о себе бурчанием в животе, но правильнее было сначала обжиться на новом месте, а потом уже отпраздновать новоселье. Купить каких-нибудь вкусных пирожков (откуда-то взялась у Данилова уверенность в том, что в Монаково должны быть вкусные пирожки), приличного чаю (кипятильник и кружка имелись)… Мысли о чае сменились мыслями о пиве. «Однако какая навязчивость, — удивился Данилов. — Это природа местная, что ли, так действует, или удаленность от родных московских мест?» Времени на дальнейшие рассуждения не осталось, потому что Данилов уже шел по пристанционному рынку, и уже попалась на его пути женщина с лотком, на котором аккуратными стопочками было разложено постельное белье.

Белый, без затей, полуторный комплект обошелся Данилову в пятьсот рублей.

— Лучше цены, чем у меня, не найдете, — гордо сказала торговка. — За пятьсот рублей такое качество да две наволочки!

Данилов открыл пакет с угла и двумя пальцами пощупал материю, оказавшуюся довольно плотной на ощупь.

— Не марля, — ударение почему-то было сделано на последней букве, — и сшито хорошо, без перекоса.

— А где тут у вас можно подушку и одеяло купить? — поинтересовался Данилов.

— Пух-перо или синтепон какой?

— Синтепон, — пуховых и перьевых спальных принадлежностей Данилов не любил за тяжесть и за то, что в них с удовольствием размножалась всякая мелкая живность.

— Двести пятьдесят — подушка, пятьсот пятьдесят — одеяло.

Данилов оглядел торговое место, но никаких одеял не увидел.

— Семьсот за все! — скинула торговка, истолковав замешательство Данилова как недовольство ценой. — Ниже — только если подарить.

— А где? — спросил Данилов.

— Сейчас принесу! — сверкнула золотыми зубами торговка и попросила соседку, продававшую носки: — Вер, пригляди за моим товаром! У молодого человека комплект оплачен. Может, вам еще чего, так вы разом скажите.

— Спасибо, больше ничего не надо, — ответил Данилов, думая о том, в каком возрасте его перестанут называть молодым человеком.

Самой торговке было на вид 45–46 лет.

На обратном пути Данилов зашел в салон связи и купил местную сим-карту, не столько для того, чтобы не тратить лишних денег на роуминг, сколько ради отсечения московских знакомых, не посвященных в его жизненные передряги.

За время отсутствия Данилова репертуар в общежитии успел смениться. Любители отечественной классики теперь пели «Сиреневый туман», а «Йе-йе-йес» сменились металлом «ДрагонФорс».

У подъезда стояли две женщины средних лет и, свободно перекрывая музыку и пение, беседовали.

— Уколы этому идиоту я колю стоя, потому что он не может лежать кверху голым задом, ему совесть не позволяет небесам зад показывать, как тебе это?

— Ну, не небесам ведь, а потолку, не во дворе же колешь.

— Это не имеет значения. Кверху — значит небесам!

— Что, он и на бабу никогда не забирался? Там же тоже…

— Я тебя умоляю, Тома! Какие женщины?! Где вообще Мухортов и где женщины?! Нет, завтра же скажу Елене Борисовне, чтобы показала его психиатру. А то натворит чего, а мы отвечай…

— С тебя-то, Ань, какой спрос?

— Большой! Старшая сестра за все отвечает…

Данилов поздоровался с женщинами, ему вежливо, с улыбкой ответили, но никаких вопросов не задали — проявили деликатность. Застелив постель, Данилов полюбовался наведенной красотой, затем достал из сумки полотенце и пластиковые шлепанцы, отправился в душ, смывать усталость и лишние впечатления. Комнату сдуру не запер, не приобрел еще такой привычки, но, когда вернулся, застал дверь запертой и увидел на ней записку: «Заберите ваш ключ в 15-й комнате».

Неизвестный доброжелатель пожелал сохранить анонимность, или, скорее всего, решил, что в преддверии скорого знакомства подписываться нет смысла. Данилов пригладил рукой мокрые волосы (расческу он с собой не взял), поправил висевшее на плече полотенце и постучался в дверь пятнадцатой комнаты. На двери Данилова номер был написан черной краской, а здесь красовался пластиковый квадратик с единицей и пятеркой.

Данилов негромко постучал, и дверь тут же открылась.

— Заходите, — пригласила миловидная, коротко стриженая шатенка лет тридцати в черном шелковом халате, воротник которого был расшит золотыми узорами.

— Здравствуйте, я из 12-а.

— Здравствуйте, я уже поняла, — улыбнулась женщина. — Ну, что вы стоите, я же пригласила войти.

— Мне бы ключ, — улыбнулся в ответ Данилов, — я приведу себя в порядок, избавлюсь от этого, — он дотронулся до полотенца, — и…

— …проверите, ничего ли не пропало, и тогда решите, с чего начинать знакомство.

— Ну зачем же так… — смутился Данилов, принимая ключ, который был вынут из кармана халата.

— Я заварю чай, так что приходите обязательно, — сказала ему в спину соседка и тихо, без стука, закрыла дверь.

Данилов причесался, погляделся в зеркало, висевшее на одной из дверок шкафа, и подумал, что если тебя пригласили на чай, то уместно что-то принести. Но с другой стороны, бежать в магазин и обратно — это минут пятнадцать-двадцать, получится не очень-то и вежливо. Так что пришлось отправляться в гости с пустыми руками.

— Я вообще-то ненадолго, — с порога начал Данилов, — чисто познакомиться и поблагодарить за урок. Действительно, не дело — дверь открытой оставлять, да еще с ключами…

— Так можно и без ключей, и без вещей остаться. Ладно, хорошо все, что хорошо заканчивается. Давайте знакомиться. Меня зовут Марина, на работе — Марина Юрьевна, врач гинекологического отделения.

Обошлись без рукопожатий. Данилов назвал себя и свое место работы, после чего был усажен в кресло и получил возможность осмотреться, пока хозяйка возилась с чайником. Комната номер пятнадцать была обжитой и по-домашнему уютной. На стенах — обои нежно-салатового цвета, потолок недавно белили, на потолке — небольшая круглая трехрожковая люстра с цветами, на окнах не только шторы под обои, но и тюль. Мебель примерно такая же, как и у Данилова в 12-а, но 2 кресла, есть журнальный столик, на большом столе красуется музыкальный центр (не из самых дешевых), а на прикроватной тумбочке стоит ноутбук.

— Я здесь уже два года, — сказала Марина, заметив интерес, проявленный Даниловым к обстановке, — обустроилась на новом месте. Я сама из Унгеня, это в…

— Молдавии, — блеснул эрудицией Данилов.

— Многие не знают, — повела бровями Марина. — Ванька-встанька уверен, что Унгень в Туркмении.

— Ванька-встанька? — переспросил Данилов.

— Ключ у кого получали? — Марина поставила на столик поднос с чайником, чашками и двумя вазочками — с печеньем и сахаром.

— У завхоза.

— Прозван Ванькой-встанькой за беззаветную любовь к крепким спиртным напиткам. Упал — встал, упал — встал. Готовьтесь — будете промывать его в реанимации, он там частый гость.

Посуду на столик Марина переставлять не стала, оставила на подносе. Наполнила чашки горячим дымящимся чаем (судя по аромату, весьма неплохим) и села во второе кресло, напротив Данилова. Закинула ногу на ногу, но деликатно, не вызывающе, после чего спросила:

— Откуда вы к нам?

— Из Москвы.

— Из Москвы? Мельникова, заведующая приемным отделением, тоже в Москве работала, но не приработалась. А вообще-то вы откуда?

— Тоже из Москвы, я там и родился.

— Ух ты! — Глаза Марины округлились от удивления. — Настоящего москвича занесло в Монаково, в нашу сельскую больницу? Если не секрет, то каким ветром?

— Разве это важно? — улыбнулся Данилов. — Важно, что занесло.

— Да, конечно, — согласилась Марина, ничуть не обидевшись.

— И не такая уж она сельская…

— Вот тут вы ошибаетесь — самая что ни на есть сельская. Со всеми соответствующими заморочками. Теперь моя очередь рассказывать о себе. — Марина деликатно дала понять, что не собирается глубже вникать в биографию Данилова. — Я — младшая дочь военного, осевшего в Молдавии. Закончила медицинский институт в Кишиневе, поработала немного в стационаре и перебралась сюда по программе добровольного переселения соотечественников из-за рубежа. Впрочем, могла бы и просто так приехать, разницы практически никакой, важен результат. Здесь, конечно, лучше, с Молдавией не сравнить, там я получала какие-то гроши, около ста долларов в месяц, а сейчас работаю на полторы ставки, дежурю много, надбавки; уже, как говорил мой отец, можно не только жить, но и отложить. Диплом, правда, пришлось подтверждать, убила на это кучу времени и денег. Глупая процедура, совершенно никчемная… Что еще? Живу одна, стою в очереди на квартиру, а пока обосновалась здесь. Не исключено, что своего жилья придется ждать чуть ли не до пенсии, строительства у нас никакого не ведется, только коттеджи народ себе возводит. Да вы не сидите, накладывайте сахар, пейте чай, берите печенье…

— Спасибо, но пью без сахара, — ответил Данилов и отпил из своей чашки. — Марина, а вы мне не расскажете про больницу? Так, в общих чертах, чтобы я представил, где мне предстоит работать. Я же, в сущности, как бы глупо это ни звучало, попал сюда, можно сказать, случайно…

— Ваша тайна явно романтического плана. — Марина улыбнулась и кокетливо стрельнула глазами. — Но это я так, к слову, не подумайте, что хочу что-то выпытать. Разумеется расскажу, введу в курс дела…

«Романтизма тут хоть отбавляй, — подумал Данилов, аккуратно надкусывая печенье и изо всех сил удерживаясь от искушения слопать все, что было в вазочке, ведь с утра у него и маковой росинки во рту не было. — Не успел приехать, а уже сижу, пью чай с одинокой симпатичной соседкой, спасительницей моего имущества и документов».

Вроде каждый о своем, но все — о романтизме. Бабье лето способствует возвышенному не меньше, чем весна.

— Начнем с «папы», или «дяди Юры», то есть — с нашего главврача, — продолжила Марина. — Дядя Юра — мужик сильно себе на уме, очень ухватистый и верткий. Столп местного здравоохранения. Все схвачено, везде смазано, с главой района не то кумовья, не то закадычные друзья. Человек неприятный, очень злопамятный, но если с ним не пересекаться — вполне нормальный главный врач, даже с претензией на справедливое и чуткое отношение к людям. Материальную помощь всегда выпишет, если что-то случилось, может помочь решить вопрос не только на местном уровне, но и в Твери, вместо бумажных разборок ограничится устным внушением. Короче говоря, любит обязывать окружающих, совсем как Крестный отец. Правильная методика, я считаю.

— Мне трудно судить. — Данилов пожал плечами. — Я никогда не был главным врачом и вряд ли когда-нибудь им стану.

— Я имею в виду, что лучше привязывать к себе каким-то добром, чем угрозами. С этим вы согласны?

— Да. Пряник всегда лучше кнута.

— В поликлинике терапевтическим отделением заведует Ирина Валентиновна Спивак, не просто красивая, но и яркая женщина, официальная любовница дяди Юры. Если испортите отношения с ней, считайте, что испортили их и с ним. Но вам как реаниматологу это вряд ли грозит — точек соприкосновения у вас мало. Если, конечно, вы не надумаете за ней ухаживать, тогда берегитесь!

— Не начну, — улыбнулся Данилов и добавил, — у меня жена есть, ребенок.

— У главного врача тоже есть жена, дети и даже внуки, — усмехнулась Марина. — Вы просто еще Ирину Валентиновну не видели… Поехали дальше. Рутинными делами стационара заправляет замглавврача по медицинской части Елена Михайловна Канава. Выросла в нашей больнице, страшная патриотка родного учреждения и ужасная зануда. В общем, классический дятлоподобный заместитель.

Данилов улыбнулся слову «дятлоподобный» и взял второе печенье.

— Личная жизнь у Михайловны не удалась, живет работой, в каждую дырку затычка. Въедливая вредина…

Инструктаж растянулся на полтора часа, Марина дважды заваривала чай и добавляла в вазочку печенья. Данилов вернулся к себе с таким чувством, словно лет пять, если не десять, проработал в Монаковской районной больнице.

Пива больше не хотелось. И рыбы тоже — наелся печенья, напился чая.

Глава вторая

ТРУДОВЫЕ БУДНИ НАЧИНАЮТСЯ

Синдром москвича (или жителя другого большого города) — встать по будильнику, собраться, выйти и начать соображать, как бы быстрее к метро выйти.

Ничего, что ты уже обжился на новом месте и даже завел знакомства. Ничего, что ты исходил центр Монакова вдоль и поперек. Все равно привычка ездить на работу на метро никуда не делась.

«Нет, определенно в пейзанском бытии есть свои преимущества, — рассуждал по дороге в больницу Данилов, — ритм жизни менее суетливый, воздух чистый, и все проще». Что именно проще и почему все проще, он, пожалуй, не смог бы объяснить, но ведь далеко не все поддается объяснению.

Утро рабочего дня — это вам не субботний вечер. Прохожие шли деловито на работу, а не на праздник, но не неслись как угорелые, и не было ощущения спешащей толпы. Каждый шел сам по себе, часто здороваясь со встречными и обгоняющими, некоторые даже позволяли себе остановиться на несколько минут и поболтать.

Данилов по своему обыкновению вышел с большим запасом времени. В продуктовом магазине с веселым названием «Свежачок» Данилов запасся провизией: печенье, крекеры, несколько банок консервов (шпроты, паштет, зеленый горошек), чай в пакетиках, две плитки горького шоколада. С таким пайком можно было провести в больнице несколько суток подряд. На выходе Данилов спохватился, и, вернувшись к прилавку, купил два вафельных торта — для церемонии проставления на новом месте.

На подходе к больнице Данилову попался навстречу знакомый — охранник Максим Максимович, как-то не по-людски, не по-монаковски было бы по пути на работу не встретить ни одного знакомого. Вживаясь в роль местного жителя, Данилов остановился, поздоровался за руку, поинтересовался: «Как отдежурили?», поблагодарил за пожелание: «Ну, чтоб у вас все путем было», — и двинулся дальше.

На территории больницы, перед главным корпусом, собралось в кружок около десятка сотрудников. Невысокий мужчина средних лет, взъерошенностью и круглой головой напоминавший воробья, говорил, остальные слушали. Кто-то согласно кивал головой, кто-то недоверчиво покачивал.

— Я вам говорю — вопрос уже решен! — горячо убеждал «воробей», размахивая руками. — На самом высшем уровне! Окончательно! Это нам не спешат объявлять, а в Москве, кому положено, уже знают! Бросают работу и едут к нам устраиваться!

«Опаньки! — удивился Данилов. — А это, кажется, про меня. Интересно, какой это вопрос уже решен, и что заставило меня бросить работу в Москве и приехать в Монаково? Спросить, что ли?»

Спрашивать не стал, тем более, что, увидев Данилова «воробей» сильно понизил голос и продолжил свою речь едва ли не шепотом. Открыто на Данилова никто не пялился, но стоило ему пройти мимо собравшихся, как спина просто зачесалась от неприязненных взглядов.

«Дожили, — ворчливо, совсем по-стариковски, подумал Данилов. — Из Москвы в Монаково нельзя переехать, чтобы про тебя какой-нибудь ерунды не придумали».

В ординаторской Данилов застал заведующего отделением. Тот сидел за одним из двух столов и перебирал истории болезни. Заведующий успел с утра побриться, поэтому выглядел бодрым и отдохнувшим.

— А я сижу и гадаю, куда придет мой новый врач — в отделение или в администрацию, — улыбнулся он, увидев Данилова. — Здравствуйте, Владимир Александрович.

— Здравствуйте… — Данилов осекся, потому что забыл, как зовут заведующего, а бейджиков в Монаковской ЦРБ не носили.

Выручила старшая сестра, заглянувшая в ординаторскую в поисках заведующего.

— Олежка… — начала она, но увидев, что заведующий не один, тут же поправилась: — Олег Денисович, вам Аня передала?

— Передала, — кивнул Олег Денисович. — Ксюша, внеси Владимира Александровича в обеденный список.

— А Владимир Александрович хочет обедать в больнице? — Старшая сестра выжидательно посмотрела на Данилова и, поняв, что он не понимает, о чем идет речь, пояснила: — Для сотрудников у нас предусмотрены льготные обеды. Тридцать два рубля за салатик, супчик, второе и компот или чай. За обеды бухгалтерия вычитает из зарплаты.

— Готовят на больничной кухне, но отдельно, не в общем котле, — добавил заведующий отделением.

— Правильнее было бы в общем, — полушутя-полусерьезно заметил Данилов.

— Тогда весь пищеблок в тот же день уволится, — сказала старшая сестра. — Зарплаты там никакие, если еще и унести нечего будет, то вообще не останется смысла работать. Сотрудникам-то все, как положено, в котел закладывается, получается сытно и вкусно, не как дома, но хорошо. Можно диетическое заказывать, если язва есть или диабет. Семь дней в неделю, без выходных. Все в столовую ходят, а нам и акушерам в отделение приносят.

Пациентов реанимационного отделения нельзя оставлять без врачебного присмотра. Если дежурит двое врачей, то они еще могут отлучаться из отделения поочередно; если врач один, то выхода из реанимации нет до тех пор, пока не пришла смена.

— Я считаю, что это хуже, потому что в столовой у нас весело, — улыбнулся заведующий, — но всем остальным эта привилегия нравится.

— Так я вас записываю? — Старшая сестра явно куда-то спешила, все они вечно куда-то спешат, а по утрам особенно.

— Записывайте, — согласился Данилов, думая о том, что если в сельской больнице можно за семьсот рублей в месяц жить во вполне сносном общежитии и получать ежедневно горячие обеды за тридцать два рубля, то с материальной точки зрения приезжему сотруднику работать здесь не так уж и плохо: выложи-ка в Москве не меньше пятнадцати тысяч в месяц за комнату да сто пятьдесят — двести рублей за хилый комплексный обедик, да проездной купи…

— Обычные или по диете?

— Обычные.

— Хорошо, с сегодняшнего дня будут вам обеды. — Старшая сестра закрыла дверь.

Данилов поставил сумку с провизией в шкаф и сел на стул напротив заведующего.

— У меня один организационный вопрос, Олег Денисович, — начал он, — как можно обходиться двумя или тремя врачами, с учетом того, что надо наблюдать реанимационное отделение, обезболивать операции и спать хотя бы три-четыре часа в сутки. Я не в смысле подготовки к дезертирству, а просто чтобы понять.

Над этой загадкой Данилов ломал голову вчера вечером, но единственным найденным им решением проблемы могло стать временное прикрепление врачей из других отделений. Но во-первых, хирург или терапевт анестезиолога-реаниматолога полноценно заменить не смогут, это не кардиолога в терапию на месяц перевести, а во-вторых, откуда их брать, если вся больница едва укомплектована? Бином Ньютона в сравнении с такой задачей — детская забава.

— Хороший вопрос, — одобрил заведующий отделением. — И хорошо, что не в смысле подготовки к дезертирству. Хотя скажу честно, что если бы не семейные обстоятельства — только бы меня здесь и видели. А выкручиваемся мы так: если надо давать наркоз, а в реанимации оставить некого, то приходится полагаться на сестер. Сестры у нас все опытные, со стажем, не свиристелки какие-нибудь…

— Но все-таки это медсестры, — вырвалось у Данилова.

— Хорошо. Тогда такая ситуация: вы дежурите один, а «скорая» привозит «авто» (пострадавшего в автомобильной аварии. — Сленг. ), или ножевое ранение, или что-то, подлежащее срочной операции. Хорошо, если кто-то из коллег отдыхает в ординаторской, а если нет? Вот и приходится. Случись что, можно, конечно, и пострадать, но надо же надеяться на лучшее, не так ли?

Данилову было ясно, что оптимизм заведующего отделением есть не что иное, как способ самоуспокоения, адаптации к экстремальным условиям. Иначе если прокручивать в уме возможные последствия, то недолго и свихнуться. Ситуация-то донельзя скользкая, тут и вдумываться не надо. Умрет пациент в реанимации без врача, напишут родственники заявление в прокуратуру…

— Все относятся с пониманием: и пациенты, и родственники, — добавил Олег Денисович, угадав по выражению лица Данилова, о чем тот думает. — Входят в положение.

«Тысяча входящих в положение не стоит ничего перед одним, не желающим входить», — подумал Данилов и рассудил, что, назвавшись груздем, надо лезть в кузов, а не предаваться меланхолическим пророчествам. В любом случае следует присмотреться, составить собственное мнение и уж тогда… А что тогда? Менять монаковское шило на какое-нибудь другое мыло? Все будет так же, разве что с небольшими отличиями.

На утренней конференции Данилова представила народу заместитель главного врача по медицинской части Елена Михайловна (сам главный врач пятиминутку посещением не удостоил). Сухопарая, блеклая, очкастая, она как нельзя лучше подходила под определение «бледная немочь». И как показалось Данилову, у Елены Михайловны не все было ладно с головой.

— Вот видите, уважаемые коллеги, — сказала она, закончив церемонию представления, — в Москве далеко не все так хорошо, если оттуда уезжают такие врачи, как Владимир Александрович! Врачи, прошедшие огонь, воду и медные трубы…

Столь великий пафос показался Данилову уже не наигранным, а болезненным, патологическим. «Огонь — это „Скорая“, — прикинул он, — „вода“, наверное, — Склиф, ну а медные трубы — это без вопросов Федеральный клинический госпиталь МВД, трубы как трубы. Странно, конечно, нормальное учреждение и администрация, что главного врача возьми, что заведующего отделением, далеко не самые паскудные сослуживцы, а чем все закончилось?»

— …уезжают из столицы, потому что понимают, уже успели испытать на своей, пардон, шкуре всю эту сладкую московскую жизнь, которая на самом деле очень часто горчит…

— Знаем мы, как она горчит, — донеслось откуда-то сзади до Данилова, — так горчит, что слипается в одном месте. А то мы не знаем, чего это москвичи к нам потянулись! Знаем, знаем, где тут собака зарыта и как эту собаку зовут!

Оборачиваться на голос Данилов не стал, но решил сразу после «пятиминутки» узнать у заведующего отделением, где тут зарыта собака и какое отношение она имеет к нему.

— …мы, разумеется, не вправе допытываться, какие именно причины побудили Владимира Александровича уехать из Москвы, но мы прекрасно понимаем, что причины эти были вескими…

— Ну, все, села на любимого конька, — сказал за спиной Данилова другой голос, не мужской, а женский. — Теперь минут десять будет распинаться.

— Как же — такой случай! — ответила другая женщина. — Полбольницы в Москву свалило, а тут видите ли, наоборот. Разве ж можно не выступить?

Данилов почувствовал, что краснеет. Вроде бы и не с чего, а как-то неловко. С одной стороны, какие-то непонятные намеки насчет всезнающих москвичей, с другой — этот никчемный пафос. Подумаешь, большое дело, переехал человек с одного места на другое, так нет же, непременно надо какие-то выводы сделать!

Дождавшись окончания пятиминутки, Данилов спросил у заведующего:

— Слышал я уже дважды разговоры насчет того, что неспроста я, москвич, устроился к вам работать. Не объясните ли, Олег Денисович, в чем тут дело? А то, может, я по незнанию какую-то великую выгоду упускаю?

— Да какое там! — скривился Олег Денисович. — Сплетни все это и домыслы, пустопорожний звон…

— А на какую тему? — Вносить ясность надо до конца, считал Данилов.

— Вы, наверное, знаете, что у нас есть огромное Иваново-Никольское водохранилище, которое еще называют Монаковским морем?

— Знаю, конечно.

— Год назад пошли слухи, что по каким-то не то экологическим, не то экономическим причинам водохранилище решено уменьшить, в результате чего должны появиться земельные участки, ранее бывшие под водой. И вроде бы они будут продаваться по льготной цене жителям Монаковского района. Чуть ли не за копейки… Информация совершенно недостоверная, никем не подтвержденная, работ по частичному осушению не ведется. Помните, как у Ильфа и Петрова жители Черноморска все события сводили к тому, что быть им вольным городом? Так же и у нас некоторые все происходящее связывают с этими участками и их льготной продажей. А заводилой у них доктор Тишин из приемного отделения…

«Игорь Тишин — это наш балабол и пустомеля, — вспомнил Данилов характеристику, данную Мариной. — Как врач ничего из себя не представляет, может дизентерию в терапевтическое отделение положить, но зато вечно всем недоволен, любит погундеть по любому вопросу, покачать права, выставить всех гадами, а себя белой лебедью… Презерватив ходячий, а не человек».

— …Объяснять дуракам, что они заблуждаются, бессмысленно, — продолжил заведующий отделением, — недаром говорится, что дурака учить — это как мертвого лечить. Не обращайте внимания, поговорят и перестанут.

— Да, это лучший выход, — согласился Данилов.

Объяснения только укрепят веру в то, что дело нечисто. Раз оправдывается, значит, виноват.

— Это, кстати говоря, не единственная версия, касающаяся причин, вызвавших ваш переезд в Монаково. — В глазах Олега Денисовича заплясали веселые искорки. — По второй версии у вас давний роман с Мариной Юрьевной из гинекологии, и дело идет к бракосочетанию. По третьей версии вы — подставное лицо, которому поручено организовать при больнице платную наркологическую клинику…

«Одна версия лучше другой! — восхитился Данилов. — Но почему только три версии? Как это еще никто не додумался объявить меня внебрачным сыном главного врача, которого любящий отец собирается сделать своим преемником? И почему именно наркологическую клинику, а не клинику пластической хирургии?»

— …я же склонен подозревать, что вышли у вас какие-то серьезные трения с московским департаментом здравоохранения, и пришлось искать работу за пределами Москвы. Самое простое объяснение чаще всего и оказывается верным.

— Примерно так оно и есть, — усмехнулся Данилов, думая о том, что простые объяснения хоть и верны, но малоинтересны и оттого людям не хочется в них верить…

Рабочий график Данилова получился ударно-трудоголическим. Суточное дежурство, восьмичасовой отдых, новое дежурство до девяти утра, затем работа в отделении до шестнадцати часов, затем отдых до следующего утра, и снова в том же ритме. Разумеется, неофициально, но Олег Денисович положил правую руку на лекарственный справочник и поклялся, что оплачено все отработанное будет, как положено, но только в виде премии.

— Пока не выйдет Цапникова, желательно бы вам не уходить на отдых домой, а оставаться в отделении, — попросил заведующий. — Для подстраховки, на всякий случай. Можете рассматривать мой кабинет как второй дом.

— Хорошо, — согласился Данилов. — Только нельзя ли мне получить субботу в полное свое распоряжение? Ко мне жена должна приехать, вещи кое-какие привезти, посмотреть, как я устроился… А до субботы и после можете уплотнить все, как вам будет угодно, хоть двое суток подряд ставьте.

— Двое суток подряд это сурово, — вздохнул Олег Денисович. — Но приходится, что поделать. И самое ужасное, что нет никакой перспективы на лучшее. Нет кадров! Была надежда на переселенцев из ближнего зарубежья, но они в Москву стремятся или хотя бы туда, где работать выгоднее — в областные центры, к примеру, в Тверь.

— А там выгоднее? — полюбопытствовал Данилов.

— Выгоднее. Туда даже не всех берут. В Твери, например, врачу не так легко устроиться на работу, как у нас. Можно, конечно, но придется поискать, походить, и это несмотря на то что там нет сельских надбавок, коэффициентов и таких возможностей для совмещения. Главный врач бомбардирует письмами тверской департамент здравоохранения, добиваясь усиления нашего и других отделений тверскими врачами, но все впустую. Никто из Твери не горит желанием работать у нас даже 2–3 месяца.

Мы находимся в глубокой жопе, и выберемся ли мы из нее — еще бабушка надвое сказала.

— Мое впечатление в целом совпадает с вашим, — признался Данилов, — но всегда хочется надеяться на лучшее.

На этом время разговоров закончилось, началась работа. Заведующий познакомил Данилова с доктором Дударем, атлетически сложенным блондином с хитровато-ироничным взглядом, и поручил его попечению реанимационное отделение, в котором из двенадцати коек было занято три.

Мониторами здесь были оснащены всего четыре койки. В Москве реанимационную койку без монитора нельзя было представить.

— Пока был сильный напряг, нас по полной не загружали, берегли, как могли, — прокомментировал Олег Денисович. — Но сейчас, с вашим появлением, мы расширимся до восьми коек, а когда поправится Цапникова, заработаем на полную мощность.

— Наталья Геннадьевна может и свалить. — Дударь, присутствовавший при разговоре, скептически улыбнулся. — Шестьдесят два года ей, как-никак в поликлинике можно те же самые деньги зарабатывать, что и у нас, но без ночных дежурств и в более спокойной обстановке.

— Не исключен и такой вариант, — погрустнел заведующий отделением. — Может, мне тоже в поликлинику свалить? Нет, лучше на «Скорую» — отбарабанил сутки, и отдыхай до следующей смены…

«А зря я проигнорировал вариант трудоустройства на местную „Скорую“, — подумал Данилов. — В таких-то условиях там, конечно, удобнее, там самая зверская нагрузка — сутки через сутки. И на две части разрываться не приходится — получил вызов, пока его не закроешь, нового тебе не дадут».

Но теперь уже было поздно пить «Боржоми». Даже если набраться нахальства и обратиться к главному врачу с просьбой о переводе на «Скорую», то вряд ли эта просьба будет удовлетворена. Скорее всего, Юрий Игоревич решит, что имеет дело с идиотом, у которого семь пятниц на неделе, и поспешит избавиться от столь «ценного» кадра. Да здесь и у «Скорой» должна быть своя специфика — длинные «концы» по колдобинам и бездорожью, а тут хоть под крышей работать, в тепле и уюте, не на семи ветрах. И как что должно сложиться, так оно и будет, непонятно только, для чего провидению понадобилось выживать его из Москвы? Для расширения кругозора? Или это такой контрастный душ, который поможет найти свое место в жизни, перестать метаться? Или намек, что пора перестать быть ершистым и колючим? Или просто обычный дурацкий случай, бессмысленный и беспощадный, как русский бунт? Гадать можно было до бесконечности…

В начале второго буфетчица Анна Васильевна привезла обед для сотрудников и сразу же отправилась на пищеблок за обедами для больных. Собственно говоря, всем лежавшим в реанимации обеды были не нужны: кто без сознания, кто после операции на желудке только сок пьет, да и тот разбавленный кипяченой водичкой, но это не означает, что обеды должны остаться невостребованными. Самой буфетчице лишняя еда всегда пригодится, это ее законный должностной хлеб.

Обед, как и говорила старшая сестра, оказался неплохим, если совсем начистоту, вполне сносным. Салат «оливье» по эконом-варианту (яйца, зеленый горошек, лук, майонез), борщ средней наваристости, но ароматный, две котлеты с гречневой кашей. Если бы не котлеты, в которых хлеб явно доминировал, то обед можно было бы считать хорошим. Данилов остался доволен. В отношении больничных поваров он никогда не обольщался, отлично понимая, что на этой работе малые праведные доходы должны непременно подкрепляться неправедными, иначе работать на пищеблоке нет никакого смысла, да и ожидать, что за тридцать два рубля тебе подадут шикарный ресторанный обед, было бы глупо. После обеда Данилов проставился двумя принесенными тортами, которые были радостно встречены и подчистую съедены.

Сразу после обеда Олега Денисовича вызвали на срочную операцию — «скорая помощь» привезла прободение язвы желудка. Олег Денисович разбудил Дударя, прикорнувшего на диване в его кабинете, отправил к больным, а Данилова забрал с собой, сказав:

— Познакомитесь с хирургами, а заодно и освоитесь в нашем оперблоке.

Роль сестры-анестезиста выполняла старшая сестра. Данилов уже успел заметить, что с заведующим отделением ее связывали не только рабочие, но и личные отношения. Видно это было по взглядам, по жестам, по выскользнувшему обращению «Олежка», да и когда между людьми есть что-то интимное, оно сразу же бросается в глаза.

Оперировал заведующий хирургическим отделением Крамсалов. Руками он действовал сноровисто, а языком еще быстрее, болтал без умолку, обсуждая больничные и городские новости, политику, футбол, состояние отечественной медицины, новинки кинопроката, грядущую зиму… Разве что экономики Китая не коснулся, да и то скорее всего потому, что времени не хватило. Данилов побыл на операции, затем вышел на ознакомительную экскурсию по оперблоку, удивился, что не увидел кабинета заведующего, и узнал у санитарки, что оперблоком по совместительству заведует Крамсалов, которому хватает и одного кабинета — в хирургическом отделении.

После операции заведующий отделением отпустил доктора Дударя домой, показаться на глаза жене и детям, чтобы не забывали, что у них есть отец и муж, а сам ушел подавить подушку в кабинете, сказав Данилову:

— Лучше сто раз не по делу меня будануть, чем один раз по делу не будануть. Не стесняйтесь.

— Не буду, — пообещал Данилов, занося Олега Денисовича в разряд правильных заведующих.

Правильные начальники считают, что пусть лучше подчиненные побеспокоят их лишний раз по пустякам, чем натворят без их ведома дел. Другие шефы любят повторять: «Я вам не нянька, справляйтесь сами!» — и как следствие вечно разгребают какие-то проблемы, которых без труда можно было бы избежать.

Спустя час после ухода заведующего к себе поперла местная специфика. Раздался звонок в дверь, причем не в ту, что вела на улицу и через которую принимали больных, а в другую, которая посредством короткого коридора сообщалась с вестибюлем и в обиходе называлась служебным входом. Дежурная медсестра вместе со старшей сестрой перестилали постели и меняли полотенца (не успели сделать это с утра), поэтому на звонок откликнулся Данилов. Он открыл дверь и увидел краснолицего бритоголового амбала лет тридцати в короткой кожаной куртке, спортивных штанах и остроносых лакированных туфлях. Классический типаж плохого парня из лихих девяностых годов, только кобуры под мышкой не было. Но это еще ничего не означало, поскольку некоторые плохие парни суют свои «волыны» за пояс на спине, а некоторые цепляют на голень.

Амбалу было явно не по себе. Пот лил с него градом, он привалился плечом к стене, чтобы не упасть, и то и дело вытирал себе лоб скомканным платком.

— Денисыч здесь, родной? — по-свойски спросил амбал.

— Здесь, — ответил Данилов, которого последний раз называли родным во время работы на «Скорой помощи» (два брата-наркомана вымогали у него «укольчики»).

— Так я пройду?

— Куда? — удивился Данилов, придерживая дверь.

— Как куда? На койку! — так же удивленно ответил амбал. — Не в коридоре ж вы меня лечить будете?

— А вы уверены, что мы вас должны лечить? Это реанимационное отделение! — Данилов указал свободной рукой вверх, на надпись над дверями.

— Я только здесь и лечусь! — гордо вскинул голову амбал. — В терапии насмерть залечат, только Денисычу доверять можно…

Говорил он уверенно, явно не брал на пушку. Данилов посмотрел на покрытую пылью обувь.

— Забыл, блин! — Страдалец извлек из кармана куртки большой пластиковый пакет.

Через полминуты он стоял перед Даниловым без обуви и куртки, с раздувшимся пакетом в руках.

— Заходите, — разрешил Данилов.

Он проводил амбала до ближайшей койки и спросил:

— Что сказать заведующему?

— Скажи, что Юра подыхает.

Данилов так и передал. Олег Денисович ничуть не удивился. Встал с дивана, натянул халат и пошел лечить подыхающего. Спустя четверть часа обколотый и посвежевший Юра лежал под капельницей и мурлыкал себе под нос какой-то невнятный мотивчик. Данилов поинтересовался у заведующего, под каким диагнозом пойдет Юра.

— Домой он пойдет, — ответил Олег Денисович. — Мы на таких историй не заводим и диагнозов им не придумываем. Полечили, получили, и до свидания. Юра — наш постоянный клиент, я имею дело только со знакомыми, а то ведь у нас могут и подставу прислать — органам план по борьбе с коррупцией выполнять надо.

— А если сейчас какая-нибудь проверка нагрянет?

— Пусть нагрянет — отбрешемся! Скажу, что пришел самотек с подозрением на инфаркт, а историю пока еще не успели оформить. Только к нам ведомственные проверки ходят по-людски: начинают с кабинета главного врача, и он, предупредив персонал, ведет их куда считает нужным. Экспромтом только ОБЭП нагрянуть может или наркоконтроль, их и опасайтесь.

— И часто навещают?

— Когда как, но раз в месяц кто-нибудь да придет. Наркоконтроль обожает под утро заявляться, часов в пять, когда пофигизм достигает своего пика, а ОБЭПовцы — в любое время. Иногда такие концерты устраивают для правдоподобности — закачаешься! Сразу предупреждаю — с незнакомыми не связывайтесь. И не думайте, что если к вам пришел на промывку явный наркоман, исколотый с головы до пят, то это не подстава. Наркоман или алкаш может быть настоящим, а в роли брата или матери окажется кто-то из сотрудников. Поэтому связывайтесь только со знакомыми. Вот, например, явится в мое отсутствие Юра — лечите его спокойно.

— Я, наверное, никого левым образом лечить не стану, — ответил Данилов. — Не привык до сих пор, нечего и начинать.

— Еще никто не признавался, что любит слевачить, — усмехнулся Олег Денисович, — а под суд на моей памяти столько сотрудников угодило… Даже ветеран нашей районной медицины, Надежда Борисовна, которая у самого Мясникова училась, попалась на оформлении медкнижек!

— Мне главный врач рассказывал об этом.

— Шестьдесят лет врачебного и чуть ли не семьдесят общего стажа, член КПСС с хрен знает какого года, медали и грамоты имеет — и то не устояла перед соблазном! А вы говорите. Так что будьте осторожны…

— Буду, — пообещал Данилов, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

В конце концов, все люди судят о других по своей мерке, поэтому если заведующий отделением склонен левачить, то, по его мнению, этим должны грешить все.

В половине восьмого утра в служебную дверь снова позвонили, причем позвонили требовательно: два коротких звонка, один длинный. Данилов открыл дверь и увидел высокого мужчину в джинсовом костюме, лицо которого показалось смутно знакомым.

— Будем знакомы, — улыбнулся и протянул Данилову руку. — Доктор Заречный, Виктор Анатольевич, из терапии. Вы не разрешите мне выйти через ваш приемник?

— Заходите, — пригласил Данилов, отступая в сторону. — Через порог вроде как не полагается знакомиться. Очень приятно, а я — Владимир Александрович.

— Я в курсах — был на пятиминутке. Извините за беспокойство, но меня у главного входа ждет злобная фурия, от которой я с вашей помощью надеюсь улизнуть.

— Родственница кого-то из больных? — сочувственно спросил Данилов, пересекая отделение рядом с Заречным.

— Хуже! — вздохнут тот. — Моя родственница, законная супруга, с которой я все никак не разведусь. Обычно она подстерегала меня у ворот, а сегодня выглянул в окно — у корпуса прохаживается. А вы, коллега, женаты?

— Женат.

— Жену с собой привезли?

— В Москве осталась.

— Я-а-асно, — протянул Заречный.

По многозначительности его тона Данилов понял, что одной версией, объясняющей его появление в Монаково, стало больше. Захотелось внести лепту в местное народное творчество, обогатив его какой-нибудь своей версией, ведь выдумывать что-то про себя самого гораздо веселее, чем про кого-то другого.

«Что бы им такого соврать, чтобы они приняли эту версию и больше никаких других не строили? — подумал Данилов, выпустив коллегу на улицу. — Сказать, что приехал искать клад? Не годится, еще прирежут, чтобы карту украсть, да и незачем для поисков клада устраиваться на работу в больницу. Намекнуть, что хочу сделать быструю карьеру? Еще хуже — восстановлю против себя все местное медицинское начальство, начиная с Денисовича, причем совершенно напрасно. Да… Интересней правды ничего не придумаешь, но правду всем сообщать не обязательно…»

В служебную дверь снова позвонили и, не удовлетворившись результатом, громко постучали. Дежурная сестра Нина делала утренние инъекции, поэтому открывать снова пошел Данилов, думая о том, почему здесь, в Монаковской ЦРБ, принято всегда держать двери отделения запертыми.

На сей раз в реанимацию явился доктор Тишин из приемного отделения, тот самый, похожий на воробья.

— Что за дела, доктор?! — гаркнул он, не входя в отделение. — Или у вас в Москве сводку ответственному по больнице подавать не принято?!

— Вот она! — Медсестра кинулась к дверям, на ходу достав из кармана халата вдвое сложенный бланк. — Извините, замешкалась.

— Ты опоздала, а доктор не проследил. — Тишин неодобрительно посмотрел на Данилова. — А то тут некоторые думают, что в Москве порядок, а я так скажу — такого бардака, как в Москве, нет нигде!

Слова бы Данилов еще стерпел, но не победоносный взгляд: «съел, мол, прыщ московский?»

— Спасибо, Нина, я сейчас, — сказал он медсестре и вышел в коридор, плотно затворив за собой двери.

Тишин попятился и попробовал развернуться и уйти, но оказался прижатым к стене. Левой рукой Данилов крепко держал ворот тишинского халата, а правой, сжатой в кулак, резко ткнул Тишина под ребро. Хотел повторить, но увидев испуг в глазах оппонента, передумал.

— Не надо со мной так себя вести! — попросил Данилов. — Пожалуйста.

Тишин замотал было головой, но спохватился, что это может быть превратно истолковано, и дважды кивнул.

— Спасибо за понимание.

Данилов отпустил обмякшего коллегу, разгладил и одернул его смятый халат, улыбнулся и ободряюще похлопал по плечу: все хорошо, свободен. Тишин, не говоря ни слова, повернулся, и, быстро перебирая ногами, даже слегка подпрыгивая от усердия, ушел.

Данилов вернулся в отделение, мысленно поздравил себя с первой победой и отчитал себя за несдержанность. Отчитал чисто для порядка, прекрасно понимая, что на таких козлов, как Тишин, тумаки действуют гораздо лучше слов. Точнее, только тумаки с пинками на них и действуют, а объяснять, взывать, призывать, просить и уговаривать бесполезно — только сильнее выделываться начнет. А тут прижал, ткнул, и полная гармония и взаимопонимание. Как верно сказал поэт:

— Вы на Тишина не обращайте внимания, доктор. — Медсестра уже закончила делать инъекции и сидела на посту. — Он пыльным мешком по башке шандарахнутый, с ним спорить — себе дороже.

— Тишин — нормальный мужик. — Данилов улыбнулся сестре. — С ним только понимание найти надо.

Общий язык был найден настолько хорошо, что после пятиминутки Данилов услышал от Тишина вежливое и дружелюбное:

— До свидания. Счастливо отдыхать.

— И вам не болеть, — так же дружелюбно ответил Данилов и ушел отдыхать в кабинет заведующего отделением.

Глава третья

МОСКОВСКИЕ НОВОСТИ И НЕПОЗНАВАЕМАЯ МЕСТНАЯ ЖИЗНЬ

Елена обещала приехать к двум часам. Чтобы первая половина дня не пропадала зря, Данилов решил нанести визит вежливости родителям Маши. Позвонил, представился и был приглашен в гости.

— Мы живем в розовом доме на углу Пионерской и Октябрьской, где с одной стороны аптека, а с другой — почта, — объяснила мать Маши. — Очень легко найти…

В Монаково было много улиц со старорежимными названиями: Революции, Пионерская, Октябрьская, Коммунистическая, имени Коминтерна, Маркса, Энгельса и Парижской коммуны, Советская, Красноармейская, проспект Ленина… Такое впечатление, что улицы здесь в девяностые годы прошлого века не переименовывали, то ли экономили деньги, то ли просто руки не дошли, то ли власти опасались, что подобные действия не встретят понимания у населения.

Визит оказался унылым. Родители Маши долго сетовали на изменившиеся нравы, намекая на несправедливое к ним отношение со стороны главного врача, которого иначе как Юркой-жуликом не называли. Данилову сразу стало ясно, где зарыта собака: по причине пенсионного возраста обоих Машиных родителей попросили из заведования, а продолжать работать рядовыми врачами они не пожелали и ушли на пенсию, целиком и полностью сосредоточившись на дворовых новостях и дачном земледелии.

— Мы не любим шума, поэтому будни проводим на даче, а выходные — в городе, — сказала Машина мать.

От рассказа о своих невзгодах она (отец Маши больше помалкивал, только кивал, соглашаясь с тем, что говорит жена) быстро перешла к расспросам и принялась выпытывать у Данилова, что за человек Полянский, с которым был роман у ее дочери, и почему он до сих пор не женат.

Данилов призвал на помощь фантазию и щедрыми, яркими мазками нарисовал светлый образ перспективного молодого ученого, с головой ушедшего в науку, кочующего с симпозиума на конференцию, с конференции на семинар, отдающего всего себя интересам дела, у которого совсем не оставалось времени на устройство личной жизни.

Он рассказывал и внутренне содрогался от смеха, думая о том, насколько его Полянский отличается от реального, завзятого бабника и закоренелого холостяка, число несостоявшихся спутниц жизни которого давно перевалило за сотню. «Знаешь, она така-а-ая! Ты не представляешь, какая она! Я наконец-то нашел свою половинку!» — и через полтора-два месяца: «Она такая, как все, ничего особенного». В этом был весь Полянский. Маше недолго оставалось ходить в его половинках, но пока что оба они верили, что это навсегда, и были счастливы.

Высидев для приличия час, Данилов сослался на скорый приезд жены и откланялся, получив приглашение по-свойски заходить на огонек. Вышел, облегченно вздохнул, позвонил Елене, узнал, что она стоит на одном из множества светофоров, которыми славится город Солнечногорск, и отправился на прогулку. Неспешным шагом добрел до набережной, полюбовался рекой и не спеша вернулся домой, в общежитие.

Спросил бы кто Данилова: «Какое оно, Монаково?» — Данилов ответил бы не задумываясь: «Разное». Действительно, разное: асфальт сменяется грунтовыми дорогами, цепочки одноэтажных домиков — четырех- и пятиэтажными домами, а окраины, которые уже лет сорок никак не отвыкнут звать новостройками, застроены девяти- и шестнадцатиэтажками. За городом, на берегу Волги, вырос элитный таунхаус «Монако гранд меридиан» — оплот и пристанище местной буржуазии.

— Эх, не ложатся к нам монАковцы, одни монакОвцы, — вздыхал охочий до нетрудовых доходов доктор Дударь. — МонАковцы все в Тверь норовят улечься или в Москву. Богатое к богатому тянется, голытьба к голытьбе…

Елена приехала ближе к трем часам. Навигатор вывел ее прямо к общежитию. Данилов увидел из окна, как она паркуется задом к подъезду, и поспешил на улицу.

— Вова! — Елена повисла у него на шее. — Я уже успела так соскучиться! Никита передавал тебе привет, если бы ему нашлось место, он бы приехал со мной.

Багажник и салон Елениной машины были забиты под завязку вещами Данилова.

— Какой я, однако, зажиточный, — пошутил Данилов, спустившись за новой партией вещей в четвертый раз.

Седьмая ходка оказалась последней.

— Когда благородный муж умерен в еде, не стремится к удобству в жилье, расторопен в делах, сдержан в речах и, чтобы усовершенствовать себя, сближается с людьми, обладающими правильными принципами, о нем можно сказать, что он любит учиться, — выдала Елена, скептически оглядев даниловские апартаменты, заваленные коробками и пакетами.

— Конфуций? — предположил Данилов.

— Он самый. — Елена, лавируя между завалами, подошла к окну и выглянула во двор. — Вид у тебя неплохой. Ну, рассказывай, Данилов, как ты тут живешь? Уже успел сблизиться с людьми, обладающими правильными принципами?

— Пока что только с соседкой из пятнадцатой комнаты, — признался Данилов. — Я же больше живу на работе, чем здесь.

— Соседка симпатичная? — насторожилась Елена.

— Миленькая такая, — поддразнил Данилов, — чай заваривает вкусно. Я тебя с ней познакомлю, должна же ты войти в местное общество, чтобы иметь представление, с кем общается твой муж.

— Давай отложим на потом, — ответила Елена, присаживаясь на край кровати. — Сейчас мы разберем этот бардак, а потом я расскажу тебе последние московские сплетни.

— А давай сначала сплетни? — просил Данилов. — Я безумно соскучился по московским сплетням!

— Ordnung muss sein! («Порядок должен быть!» — нем. ) — Елена встала и подняла ближайший пакет. — Сначала разберем, а потом будем разговоры разговаривать… Ой, а скрипку-то я тебе не привезла! Совсем забыла! Балда я, балда!

— Ничего страшного, — поспешил успокоить Данилов. — Вернее, хорошо, что не привезла. Мне тут все равно не до скрипки, местная обстановка как-то не располагает к музицированию. Жителю Монакова больше подходит баян или балалайка.

— Ты хочешь сказать, что здесь так провинциально?

— Здесь все по-другому, — серьезно ответил Данилов. — Это другой мир, это… — он замялся, подбирая нужное определение, но не нашел ничего лучше, чем сказать, — не Москва, это — матушка Россия.

— Жду подробностей, — потребовала Елена.

— Сначала орднунг, потом московские сплетни, ну а третьим номером программы пойдут местные впечатления. — Данилов разрезал ключом от апартаментов упаковочный скотч и раскрыл самую большую из коробок…

Разобрались быстро. Через полчаса вещи лежали по своим местам. Большая часть — в шкафу, электрический чайник и посуда — на столе, книги и справочники — на широком подоконнике. Наполнившись знакомыми вещами, комната в общежитии стала совсем домашней.

— Ничего, — одобрила Елена. — А можно ли гостям пользоваться вашим душем?

— Разумеется. — Данилов достал из шкафа только что убранные туда махровый халат, чистое полотенце и флакон с гелем для душа. — Держи. Тапки под кроватью.

Переодевшись, Елена подняла вверх руки, посмотрела на ноги, обутые в пластиковые шлепанцы Данилова, и усмехнулась:

— Вылитый Маленький Мук. Душевая-то у вас запирается?

— Изнутри — да, — ответил Данилов. — Если хочешь, я могу подежурить у двери, охраняя твой покой.

— Лучше вынеси мусор, завари чай и накрой на стол. — Елена указала пальцем на пакет, который остался стоять в углу. — Я привезла пирожные, чтобы отметить твое новоселье…

Данилов управился гораздо быстрее Елены, которая любила долгие водные процедуры. Наконец она вернулась и рухнула на кровать, простонав:

— Хорошо-то как, не помереть бы от счастья! Дорога была такой тяжелой, по Московской области сплошные пробки… Господи, какое счастье, что у нас с тобой нет дачи!

Данилов оглушительно заржал, а отсмеявшись, рассказал жене историю с подводными земельными участками и потребовал:

— Выкладывай свои сплетни, а то еще немного, и я узнаю все из газет.

— Ты же не читаешь их!

— Это речевой оборот такой (Данилов как-никак был сыном учительницы русского языка и литературы), намек на то, что еще немного, и твои сплетни станут известны всему миру.

— Скорее всего, так и будет.

Елена уселась на кровати, скрестив ноги, Данилов указал рукой на кресло, но она отрицательно потрясла головой. Данилов придвинул стол к кровати, разлил чай по чашкам и сел рядом с Еленой.

— Говорят, что со дня на день с Москвы снимут Кепку! — Елена сделала паузу, ожидая, какое впечатление новость произведет на Данилова.

«Кепка» было одним из прозвищ московского мэра Жулкова, предпочитавшего данный головной убор всем прочим.

— Эти слухи ходили, еще когда мы учились на первом курсе! — скривился Данилов. — Кепка и Целышевский вечны. Нас не станет, а они еще будут.

Директора московского департамента здравоохранения Целышевского слухи снимали и отправляли на пенсию по три раза в год, но он выходил сухим из любой грязной воды, в крайнем случае жертвуя кем-то из подчиненных.

— Напрасно ты так думаешь. Ты телевизор не смотришь?

— Какой телевизор, Лен?! Посмотри, где ты тут его видишь?

— А в отделении? Или в вашей больнице нет телевизоров?

— Есть, но врачей не хватает. Я как зашел в больницу во вторник, так до субботы из нее не выходил. Знаешь, что такое тридцатипроцентная укомплектованность реанимации врачами? Это отработал — упал, потом встал, еще отработал и снова упал. Какой, к чертям собачьим, телевизор?

— И новости вы с коллегами не обсуждаете?

— Не забывай, что это Монаково, а не Москва. Большая политика здесь заканчивается на главе районной администрации, все остальное монаковцев не интересует. Кадровые перестановки в Москве? Я тебя умоляю! Гораздо важнее, что жена доктора Заречного пообещала утопиться, если муж к ней не вернется, что магазин «Свежачок» у Аветиса купил Самвел, и теперь там водочный кредит без залога невозможен, что на улице Парижской комунны наконец-то засыпали яму…

Ямы этой Данилов увидеть не успел, но местные жители, например, тот же доктор Дударь, на полном серьезе утверждали, что вырыта она была еще в далеком 1941 году и служила окопом то ли нашим войскам, то ли немецким (в руках врага Монаково находилось недолго, меньше месяца), и с тех пор ее все никак не могли засыпать.

— Это и есть местные новости!

— А ты, я вижу, освоился здесь, — улыбнулась Елена.

— Есть немного, — подтвердил Данилов. — Так что с Кепкой?

— По центральным каналам идут передачи, в которых его чихвостят и в хвост, и в гриву. Причем делается это не голословно, а с фактами. Сам понимаешь, что такого дыма без хорошего огня не будет. И сам понимаешь, какие тут открываются перспективы.

— Так-так, сейчас попробую сообразить! — Данилов прикрыл глаза, чтобы лучше думалось. — Значит, Кепку с Москвы снимут, а следом пойдут кадровые перестановки на всех уровнях…

— Правильно мыслишь, — одобрила Елена.

— Целышевского попрут, на его место скорее всего посадят Гучкова…

Когда-то давно главный врач «Станции скорой и неотложной медицинской помощи города Москвы» Михаил Юрьевич Гучков был заместителем директора столичного департамента здравоохранения. Отношения с Целышевским у него не сложились, как часто бывает у руководителей и их чересчур прытких подчиненных. Испугавшись, что Гучков его подсидит, Целышевский принял меры, в результате которых Михаил Юрьевич пересел в кресло главного врача одной из самых худших московских больниц, бросил его на усиление. Разумеется, в надежде, что Гучков не справится, его можно будет снять как не оправдавшего доверия и забыть о нем навсегда.

Расчет оказался неверным. Гучков не только решительно, но и умело взялся за дело и вскоре навел в своей больнице такой порядок, что бригады «скорой помощи» перестали брать с пациентов деньги за то, чтобы только не везти в эту «кузницу здоровья», и начали брать за то, чтобы туда отвезти. Целышевский похвалил Гучкова и назначил его главным врачом московской «Скорой». Вроде как повышение, но скорее всего не без надежды на то, что здесь Гучков непременно потерпит фиаско. Впрочем, нельзя исключить и того, что руководитель департамента по достоинству оценил организаторские таланты Гучкова и нашел им новое применение.

— …кресло главного врача освободится, и в него сядешь ты! — Данилов открыл глаза и уставился на Елену.

— Вынуждена тебя разочаровать, — рассмеялась Елена. — Преемником Гучкова стану не я. Кто именно — сказать не возьмусь, но то, что не я — это стопудово. Я имела в виду твои перспективы…

— Чтобы я стал главным врачом «Скорой»? — Данилов опешил, но чашку свою не уронил, успев поставить на стол.

— Вова, не тупи! Включи мозг! — потребовала Елена. — Кадровые перестановки будут не только в медицине, но и везде, в том числе и в ГУВД. Улавливаешь?

— Да, — кивнул Данилов, которого к отъезду из Москвы вынудил конфликт с одним из гувдешных генералов. — Это обнадеживает и вдохновляет. Теперь я уверенно буду смотреть в будущее…

— Ладно, не издевайся. — Елена прикрыла рот Данилова своей ладонью. — Я тебе рассказала новость, теперь ты рассказывай про себя и про Монаково. А то по телефону только и слышу, что «угу» и «нормально»…

Снизу грянули хором:

— На первом этаже общежития живут большие любители хорового пения, — сказал Данилов, — только я еще не успел с ними познакомиться.

— И не надо, — посоветовала Елена. — Петь они точно не умеют.

— Зато как душевно, — возразил Данилов. — И репертуар богатый — одно и то же подряд не поют. Нет, ты только послушай…

Пропустив куплет (сказки все это, что из песни слова не выкинешь) про «теплоту» и «трех человек у автомата», хор затянул:

Елена спрыгнула с кровати, подбежала к открытому окну и закрыла его:

докончили певуны.

— Здесь очень хорошая слышимость, так что окно можно открыть, — сказал Данилов.

— Пугачева убила бы их за такое пение! — сказала Елена, снова открывая окно.

— Она бы порадовалась, — сказал Данилов. — Это ж квинтэссенция любви народной, когда твои песни помнят и поют. Если я не ошибаюсь, это песня времен нашего детства:

затянул одинокий женский голос.

поддержали остальные.

Елена невнятно помянула чью-то мать (такое случалось редко) и вернулась на кровать.

— Не обращай внимания, — посоветовал Данилов. — Судя по душевности пения, они уже хорошо набрались, так что еще одна-две песни, и все. Потом другие соседи врубят рок или металл.

— Лучше металл, чем это унылое соплежуйство! «Я от себя любовь таю, а от него тем более!» — передразнила Елена. — Ладно, рассказывай о себе, только погромче. Как вам здесь живется, доктор Данилов?

— Живется мне ничего, — начал Данилов, — можно сказать, нормально. Имею эти прекрасные апартаменты, — он сделал широкий жест рукой, — всего за семьсот рублей в месяц, только еще не успел понять, электричество в эту сумму входит или нет. В городе, кстати говоря, меньше чем за три тысячи комнату не найти. Также я имею калорийные горячие обеды на работе, всего по тридцать два рубля за обед. Мидий, конечно, не подают, но в целом обеды достойные. Короче говоря, моя социальная защищенность на должном уровне. На работу хожу пешком, существенно экономя на транспорте, так что оклада в восемь тысяч рублей мне вполне хватит…

— Сколько-сколько? — вскинулась Елена. — Восемь тысяч?

— Ну, что-то около того. Но это без надбавок и за одну ставку, а мы работаем на три, если не на четыре…

— Но больше полутора вам никто не заплатит, — перебила Елена.

— Что сверх полутора, идет в премию, и насколько я понял, это неписаное правило соблюдается. Так что не все уж так плохо с материальной точки зрения.

— А как больница?

— Больница? — задумался Данилов. — Обычная сельская больница, как ее все называют. Сравнивать ее со Склифом или со сто тридцать третьей больницей бесполезно, потому что сравнивать можно что-то схожее, а тут все по-другому.

— А если поконкретнее? — Елена всегда отличалась дотошностью и любовью к деталям.

— Можно начать хотя бы с того, что здесь практически нет свободных санитарских ставок и до черта врачебных. Парадокс?

— Да, — согласилась Елена. — А в чем причина?

— Причина в том, что для многих местных жителей, точнее, жительниц, работа санитаркой — неплохая прибавка к пенсии или к огородно-фермерской деятельности. Совмещать можно неограниченно, график либеральный: можно уйти домой на обед, переделать дела и вернуться на работу; опять же связи в больнице тоже важны, случись что — отнесутся хорошо, по-свойски. Здесь с работой туго, и те, кто не желает или не имеет возможности уехать, держатся за любую работу, на которой регулярно платят. И по десяточке, а то и по полтиннику санитаркам обламывается, не без этого. А врачам нужны перспективы, большие заработки, высшее образование — это амбиции, а потом уже знания. Вот и нет врачей. И сестрам в основном больше сорока, но с ними напряженка, многие уезжают в Москву. Предел мечтаний местной медсестры — стать массажисткой в Москве. У меня уже человек десять по-свойски интересовалось, нет ли у меня каких завязок в массажных салонах… Среди местных бытует такая прикольная уверенность, что всего в жизни можно добиться только по блату.

— Закономерно, — кивнула Елена. — Все, кто считает иначе, пробиваются в Москве или еще где, а все, кто уповает на связи, сидят на попах и ждут у моря погоды, оправдывая свое бездействие отсутствием блата. Три дня назад общалась я в Скайпе с одноклассницей, некоторое время бывшей моей подругой. И вдруг она выдает: «Круто ты поднялась, Ленок! Сразу видно, что любовников с умом выбираешь!» Я так ржала, чуть ли не до истерики. Никита уже холодной водой обливать собрался…

— А что ответила?

— Написала: «Была ты, Светик, дурой, дурой и помрешь». Сам понимаешь, на этом общение закончилось. Слушай, а для кого я все это везла? Ты что, разлюбил сладкое?

— Нет, просто некогда за разговорами.

— В таком случае объявляю обеденный перерыв! — Подавая пример Данилову, Елена потянулась за пирожным.

Поедание пирожных прошло под песню «Мне пел-нашептывал начальник из сыскной…», после которой наступила тишина. Когда от привезенных Еленой сладостей почти ничего уже не осталось, Данилов налил в электрический чайник свежей воды (попробовав местную воду из-под крана, он сразу пошел и купил две пятилитровые фляги с питьевой водой) и вытряхнул в пластиковый пакет, играющий роль мусорного ведра, спитую заварку из заварочного чайника. Заглянув внутрь чайника, Данилов вздохнул и понес его в туалет ополаскивать от мелких чаинок. Отсутствие воды в комнате (раковину с краном можно было установить, медицинское общежитие, в конце концов!) создавало некоторые неудобства.

В коридоре Данилов встретил Марину.

— Ползу отсыпаться! — доложила она, доставая из сумки ключ. — А у вас, я смотрю, гости.

— Жена приехала, — ответил Данилов. — Но как?.. A-а, машину увидели…

— И сделала логический вывод! — рассмеялась Марина. — Заходите вечером в гости.

— Спасибо за приглашение, но вечером она уже уедет.

— Тогда заходите один, если жена разрешит!

Марина подмигнула Данилову и скрылась за дверью своей комнаты.

«Все, что угодно, только не роман с соседкой по общежитию! — подумал Данилов. — Это так пошло — все эти служебные и околослужебные романы!»

Вернувшись в комнату, он насыпал в чайник свежей заварки, залил ее подоспевшим кипятком и продолжил рассказ:

— Оснащение, конечно, не такое, как в Москве. Шприцы не кипятим, но мониторов вместо двенадцати всего четыре, хорошими трубками (имеются в виду эндотрахеальные, иначе говоря — интубационные трубки) и наборами для катетеризации наше отделение снабжают спонсоры…

— У вас они есть?

— Мой заведующий активно промывает местных любителей выпить или ширнуться, а часть платы берет расходными материалами, говорит им, где, чего и сколько надо заказать. И такая ситуация, насколько я понимаю, во всех отделениях. С лекарствами тоже не ахти, всего не хватает. Зам по медицинской части требует отчет чуть ли не за каждую таблетку и ампулу, но мы это дело успешно саботируем, типа руки не доходят. Ремонт оставляет желать лучшего, мебель тоже…

— Это все понятно, — перебила Елена. — А как тебе местная администрация?

— Пока не понял, — признался Данилов. — Что можно понять за неделю беспробудной работы? Только наслушался разных мнений, суть которых сводится к одному: будь у администрации руки развязаны, вела бы она себя иначе, а кадровый голод вынуждает быть человечной и беречь имеющихся сотрудников.

— В чем это выражается? — прищурилась Елена. — У вас анархия?

— На словах у нас железная дисциплина, — улыбнулся Данилов. — На бумаге — тоже.

— А на самом деле?

— В реальности каждый делает то, что считает нужным, стараясь не слишком выбиваться из рамок. Короче говоря, власть в больнице принадлежит низам, а не верхам. Если врача прижать или обидеть, он снимает халат…

Данилов уже сподобился лицезреть процедуру торжественного снимания халата. Во время утренней конференции заместитель главного врача Елена Михайловна напустилась на хирурга Краева, самовольно перекроившего расписание операций в отсутствие заведующего отделением. Сам заведующий хирургией сидел с отсутствующим выражением лица, показывая, что случившееся выеденного яйца не стоит — перекроил и перекроил, от перестановки оперируемых сумма дохода хирурга не меняется.

Елена Михайловна погорячилась и перегнула палку, сказала глупость:

— Самоуправству не место в нашей больнице! Еще одна подобная выходка, и мы с вами, Андрей Александрович, расстанемся! Навсегда!

Видимо, это пафосное «Навсегда!» и оказалось той самой последней соломинкой, сломавшей хребет верблюду терпения доктора Краева. Со словами: «Да разве ж я против?! Давно мечтал!» — Краев встал, стянул с широких плеч кандидата в мастера спорта по академической гребле халат и торжественно, на обеих руках, отнес его в президиум, где возложил его на стол перед Еленой Михайловной.

Замер с опущенной головой на несколько секунд, словно прощаясь с халатом, и торжественным шагом направился к дверям.

Заведующий хирургией сорвался с места, схватил краевский халат и с воплем «Андрюха, ну ты же не ребенок — пятьдесят скоро!» выбежал следом за мятежным доктором. Елена Михайловна закусила трясущуюся нижнюю губу и продолжила пятиминутку. Часа через три доктор Краев пришел в реанимацию проведать прооперированного им пациента. Его уговорил заведующий хирургией, справился.

— У нас нравы деликатные, — прокомментировал ситуацию Олег Денисович, — руководству грубить не принято. Куда приличнее и проще халат с себя снять — доходит лучше любых слов. Я, чего греха таить, и сам пару раз это делал. Один раз на совещании заведующих, другой — на пятиминутке.

— Хорошо помогает? — спросил Данилов.

— Помогает, только злоупотреблять не надо, во всем должна быть мера…

Елена с интересом выслушала рассказ о процедуре снятия халата и сказала:

— Трудно у вас руководить.

— Работать — тоже не сахар, — ответил Данилов. — Сплошной трудовой подвиг.

— Кстати о халатах. — Елена огладила рукой надетый на ней махровый халат Данилова. — Долго еще мне придется сидеть рядом с тобой во всяких соблазнительных позах в этом эротическом одеянии? Или ты так уработался в своей сельской больнице, что больше ни на что сил не осталось?

— Для хорошего дела силы всегда найдутся! — заверил Данилов. — Только дверь запру…

— Да уж, пожалуйста, — улыбнулась Елена. — Одно дело, когда все слышно, и совсем другое, когда все видно.

Созвучно настроению внизу запели:

— Надо бы тебе обзавестись каким-нибудь уютным диванчиком, — сказала Елена на прощание, — тогда я смогла бы оставаться у тебя ночевать.

Они стояли на улице возле машины, на пыльных боках которой местная детвора нарисовала пальцами кривляющиеся рожицы. Данилов мысленно поставил юным монаковцам пятерку по поведению. В Москве художники по пыли большей частью писали или изображали какую-нибудь похабщину.

— Я могу уступить тебе кровать и спокойно выспаться в кресле, — ответил Данилов, — а диванчик мне ни к чему. Не собираюсь я обрастать имуществом в Монаково, а то получится по пословице: коготок увяз — всей птичке пропасть. Сначала диванчик, потом комодик, за комодиком огородик, так и застряну здесь на всю оставшуюся жизнь.

— А вообще-то тут неплохо. — Елена огляделась по сторонам. — Тишина, покой, умиротворение…

— Это певцы пока отдыхают, — сыронизировал Данилов. — А еще у местных жителей есть отвратительная привычка переговариваться на расстоянии без помощи телефона. Как начнут орать из одного дома в другой: «Доброе утро, Семеновна! Как спалось?!» — так и мертвого поднимут.

— Нет, я непременно должна приехать к тебе на весь уик-энд, чтобы как следует познать местную жизнь! — решила Елена.

— Местную жизнь познать невозможно, — покачал головой Данилов. — Она сама кого хочет познает…

Глава четвертая

ЛАБОРАТОРИЯ ДЛЯ КРЕМАТОРИЯ

Основоположник марксизма Карл Маркс считал, что всякая экономия в конечном счете сводится к экономии времени. Здесь он серьезно ошибался. Она сводится к лишним проблемам и ни к чему больше.

Бюджет Монаковского района был дефицитным, и экономить здесь привыкли на всем. Можно сказать, что здесь любили и умели это делать, помня народную мудрость: «на себе экономить нельзя».

На себе нельзя, а на закупках канцтоваров для районной больницы очень можно. Какая проблема? Выкрутятся!

Заместитель главы района по социальным вопросам поручила одной из своих сотрудниц рассчитать нормы расхода канцтоваров в ЦРБ. Поручение было профильным. В 1973 году сотрудница окончила медучилище и хотя по специальности ни дня не работала (решила, что лучше продвигаться по комсомольско-профсоюзной линии), но должна была представлять профессиональную специфику вопроса. Она выпросила под столь ответственное поручение неделю работы на дому и умотала на дачу, так как дело было в мае, месяце великих огородных работ. Расчету норм она посвятила последний вечер — проставила от балды числа в клеточках, уложившись не в заданную руководством сумму, а даже в меньшую. Умение работать с цифрами составляет основу любой административной деятельности, причем ее надо уметь подогнать под высшие интересы, иначе карьеры не видать.

Увидев новые канцелярские нормативы, главный врач подумал, что произошла ошибка. Звонок в администрацию убедил его в обратном.

— Купите за свои деньги, если не хватит! — рявкнула зам по социальным вопросам. — Сейчас времена такие — не до жиру, быть бы живу!

Насчет выживаемости зам по социальным вопросам не преувеличивала. Ее предшественницу, славившуюся своей несговорчивостью и чрезмерно завышенными аппетитами, застрелили прямо у здания районной администрации, она не успела до машины дойти. Виновных традиционно не нашли.

— Изыщите резервы, Юрий Игоревич! Найдите возможности! Вы же опытный администратор!

«Опытный-то опытный, — подумал главный врач, вешая трубку, — но покупать что-нибудь для больницы за свои деньги — перебор! Даже парадокс. Глупость, короче говоря».

Но без ручек и бумаги больница обойтись не может. Проще обойтись без чего-нибудь другого, например каких-то лекарств, ведь они не так уж и важны, главное, чтобы соответствующие назначения в истории болезни были сделаны. А как их сделаешь, если писать нечем и не на чем?

На ближайшем административном совещании главный врач обсудил канцелярский вопрос с подчиненными. Вопросы, напрямую не касавшиеся личных интересов, главный врач предпочитал всегда обсуждать с подчиненными, чтобы слыть не самодуром, а демократом.

— Дефицит канцелярских принадлежностей серьезно осложнит нашу работу! — высказалась зам по медицинской части.

— Спасибо, Елена Михайловна, напомнили, что дважды два — четыре, — саркастически ухмыльнулся заместитель главного врача по медицинскому обслуживанию населения Машурников, холеный сорокалетний красавец. — Вы — наш Капитан Очевидность!

Заместитель главного врача по медицинскому обслуживанию населения, который обычно возглавляет организационно-методический кабинет ЦРБ, — правая рука главного врача, власть которой распространяется на всю медицину района, на службу скорой помощи, на участковые больницы, на фельдшерско-акушерские пункты с амбулаториями… Заместитель главного врача по медицинской части — это левая рука, менее ответственная и важная, власть которой распространяется только на районную больницу.

Елена Михайловна вела себя так, словно она равна по статусу Машурникову, за что тот ее не любил (всяк сверчок знай свой шесток), поэтому частенько щелкал по носу, в переносном, разумеется, смысле.

— Я не капитан, Евгений Викторович, — оскорбилась Елена Михайловна, несведущая в современных сетевых терминах и званиях, — а заместитель главного врача!

— У Юрия Игоревича восемь заместителей, — ответил Евгений Викторович, намекая на то, что Самый Главный заместитель один.

У главного врача Монаковской ЦРБ действительно было восемь заместителей, если считать начальника штаба по чрезвычайным ситуациям и гражданской обороне. Даже восемь с половиной, как иногда, будучи в хорошем расположении духа, шутил сам Юрий Игоревич, включая главную медсестру больницы. На руководство кадровый голод не распространялся, и если бы кто-то из заместителей ушел на пенсию или на повышение, то его место не пустовало бы ни дня.

— Да нет никакой проблемы! — подал голос завхоз, то есть заместитель главного врача по хозяйственным вопросам Иван Валерьевич. — Кому нужна канцелярия, пусть тот и раскошеливается!

Участники совещания дружно поморщились — уж очень силен был перегарно-чесночный дух, исходящий от Ваньки-встаньки. От такого ядреного духа полагалось дохнуть не только комарам с мухами, но и воробьям.

— Ну вы даете, Валерьич! — возмутился заведующий травматологическим отделением Балабанов. — Как вам такое могло в голову прийти? Это при наших зарплатах еще на бумагу с ручками тратиться и на амбарные тетради? Это ж беспредел! Может, еще и костылей закупить на свои кровные? Вы скажите, не стесняйтесь, чего мелочиться?

— Это вы даете, Павел Яковлевич! — Завхоз демонстративно постучал себя по лбу костяшками пальцев. — Придумали какую-то чепуху! Разве я сказал, что сотрудники должны раскошеливаться?! Я больных имел в виду. Народу-то у нас проходит немеряно, если с каждого, к примеру, по десять рубликов, то это не деньги, а сложи все вместе — не только на канцелярию хватит, но и детишкам на молочишко останется. Что, разве не так?

— Это, конечно, не совсем законно, но что нам остается делать? — после небольшой паузы сказал главный врач. — Действительно, не самим же покупать.

— Прямо при поступлении брать со всех по червонцу? — усомнилась заведующая приемным отделением Мельникова. — Как-то мне не очень… Пусть лучше поликлиника старается.

— Она и так старается! — возразил заместитель главного врача по поликлинической работе Ворчуков, за привычку брить голову прозванный Черепом. — Из страховой компании денег выжимаем — будь здоров! Так что я попрошу…

— Извините, Дмитрий Владимирович, — перебил Машурников. — У меня есть идея получше. В приемном отделении деньги брать не годится, гораздо лучше делать это в лаборатории. Анализы назначаются всем, со всех и будем брать денежку за оформление результата. Амбулаторные пациенты будут платить в лабораторию при сдаче анализа, а со стационарных деньги будут собирать старшие сестры отделений, дадим им общественное поручение. Ответственной за сбор средств предлагаю сделать Ольгу Петровну. У меня все.

Главный врач дважды кивнул головой, и собравшиеся единогласно одобрили предложение Машурникова. Заведующая лабораторией, весьма бойкая и острая на язык дамочка Ольга Петровна Ушакова не возражала, так как понимала, что любой сбор средств всегда сулит ответственному за него лицу кое-какую выгоду. Сидя у реки, от жажды не умрешь.

На следующий день у входа в лабораторию появился крепкий фанерный ящик с откидным, запирающимся на замок верхом. Ящик крепко-накрепко прикрутили к стене, чтобы не унес какой-нибудь злодей, и написали на нем спереди красной краской при помощи трафарета: «Для добровольных пожертвований на оформление анализов». Наверху, у самой щели приклеили «прейскурант» — квадратик бумаги с надписью: «10 руб», который предполагалось время от времени пересматривать сообразно темпам инфляции.

Сбор пожертвований тотчас же заработал на всю катушку. Слово «добровольных» никого в заблуждение не вводило и ввести не могло, народ давно свыкся с тем, что это синоним «принудительного».

Большинство опускало в ящик по десять рублей за каждый анализ, а отдельные скупердяи интересовались:

— Это десять рублей с носа или с анализа?

— С анализа! — тоном, отметавшим всякое желание продолжать дискуссию, отвечали сотрудники лаборатории. — Нос один, а анализов может быть десять!

В отделениях назначенные врачами анализы шли в работу только после того, как старшие сестры получали от пациентов или их родственников добровольное пожертвование.

— Анализ-то сделаем, а на чем результаты написать? — объясняли непонятливым. — У нас ни бланков, ни ручек, вот и приходится рассчитывать на ваше понимание.

К чести сотрудников ЦРБ надо отметить, что с бедствующих категорий — одиноких пенсионеров, еле сводящих концы с концами, или бомжей — плата за анализы не взималась. Про совесть забывать не след. И без того выходило очень неплохо, даже с учетом того, что пятую часть пожертвований нахально забирала себе заведующая лабораторией в качестве вознаграждения за труды. Перепадало и главному врачу, таковы неписаные традиции.

Нововведение натолкнуло Юрия Игоревича на мысль, точнее, указало ему на великое упущение: в Монаковском районе не было ни одной фирмы, делающей платные анализы. Казалось (в первую очередь самому Юрию Игоревичу), что в сорокатысячном и небогатом (отдельные исключения только подтверждали правило) городе подобное учреждение обречено на банкротство.

«Если все безропотно платят по десятке, то процентов двадцать заплатят по сотне-другой, лишь бы сдать анализы без очереди, в цивильных условиях, и получить ответ поскорее», — подумал Юрий Игоревич и позвонил двоюродной сестре своей жены, у которой в Твери был собственный бизнес — салон красоты.

— Вика, ты не хочешь открыть у нас в Монаково нечто вроде филиала? — спросил он, обменявшись домашними новостями.

— Что мне делать в вашей дыре? — вопросом на вопрос ответила родственница. — У меня не парикмахерская для голытьбы, а европейский салон!

Он и впрямь был на уровне: никаких парикмахеров, одни стилисты с визажистами.

— Я не могу регистрировать фирму на себя, — объяснил главный врач, — связываться с посторонними как-то не хочется. И не о парикмахерской идет дело, а о лаборатории.

— А разве на это дело не надо получать лицензию?

— Это мои проблемы! — заверил Юрий Игоревич. — Ты мне дай свое юридическое лицо, а все остальное я организую. Внакладе не останешься.

— Свои люди — сочтемся! — ответила родственница.

Через три недели (рекордные сроки) в Монаково открылась первая частная лаборатория. Юрию Игоревичу пришлось раскошелиться только на покупку кассового аппарата. Необходимую мебель и кое-какое списанное лабораторное оборудование (оборудование было нужно было «для блезира», на самом деле анализы предполагалось делать в лаборатории ЦРБ) он взял из больницы, а аренда двухкомнатного помещения у старого приятеля стоила дешевле бутылки хорошего коньяка, плохой Юрий Игоревич не пил.

Заведующую лабораторией главному врачу пришлось слегка обломать, потому что делиться с ней доходами ему не хотелось. Не такие баснословные доходы приносила лаборатория, чтобы отстегивать с них не только тверской родственнице, формальной владелице бизнеса, но и своим подчиненным.

Ушакова оказалась настолько наглой, что поинтересовалась, глядя в глаза главному врачу:

— А я что буду с этого иметь?

— Мое хорошее отношение, Петровна, — ответил Юрий Игоревич.

Ушакова проглотила ответ «хорошее отношение» на хлеб не намажешь и в карман не положишь, понимая, что им добьется только того, что в лаборатории ЦРБ появится новая заведующая.

Ввиду нехватки сотрудников Ольга Петровна тянула на себе треть всей врачебной нагрузки. Другую половину вела доктор Супрун, вечно недовольная всем пенсионерка, мастерски вязавшая крючком шали и салфетки. Лаборантскую нагрузку, те анализы, которые можно делать фельдшерам, делали три фельдшера-лаборанта — Таня-маленькая, Таня-большая и Лола Джамшитовна, переселенка из Наманганской области. Вот и все сотрудники, это при трех врачебных ставках и дюжине лаборантских! Лаборатория Монаковской ЦРБ состояла из шести отделов: общеклинического, гематологического, биохимического, иммунологического, микробиологического и коагулогического, это вам не кот начхал!

Появление в Монаково платной коммерческой лаборатории изрядно увеличило нагрузку лаборатории больничной, сделав ее не непосильной, но близкой к этому. «А е… оно все конем!» — решила Ольга Петровна, не желая торчать в лаборатории с раннего утра и до позднего вечера еще и без выходных.

Ольга Петровна была женщиной с интересной, но до сих пор неустроенной судьбой. А что это такое неустроенная в Монаково? Мрак беспросветный в смысле перспектив. С кем тут можно познакомиться, если все кандидаты в спутники жизни давно оценены, опробованы и отвергнуты (или сами отвергли Ольгу Петровну, такое тоже случалось). Устройство личной жизни подразумевало активную светскую жизнь: поездки в Тверь, в Москву, посещение выставок и всяких шумных премьер, хождения в гости… А тут сиди в своей лаборатории, к тому же бесплатно. Ольга Петровна так обиделась, что сама поверила в то, что работает бесплатно, забыв не только о зарплате и премиях, но и о множестве побочных доходов: от срочных левых анализов до прилипавшей к рукам части канцелярских денег. Каждый дополнительный доход был не очень и велик, но общая сумма была ощутимой (так множество маленьких ручейков, сливаясь, образуют полноводную реку), сильно радуя.

Результатом стало рационализаторское предложение, столь часто встречающееся в лабораториях медицинских учреждений. Было просто удивительно, как это Ольга Петровна не додумалась до него раньше! Примерно половину своих анализов она не делала, как положено, а писала от балды, все, что взбредет в голову. Ничего, в сущности, страшного: в конце концов, если какой-то анализ вызовет подозрение у лечащего врача, его всегда можно переделать. Но Ольга Петровна увлеклась и распространила свой опыт и на коммерческие анализы, питая к ним определенную неприязнь. Подобное было опрометчивым, неправильным, непродуманным решением и привело к неприятным последствиям.

Помощник прокурора Монаковского района Попырская, у которой в течение последнего месяца повышалась вечерами температура, предпочитала лечиться в Твери, считая Монаковскую ЦРБ не столько лечащим, сколько калечащим учреждением. К тому же в тверской областной больнице заведовала приемным отделением школьная подруга Попырской.

— Ты сделай у себя основные анализы, чтобы времени не терять, и я тебя быстро прогоню через всех врачей, — пообещала подруга.

В основные анализы входили клинический анализ крови, развернутая биохимия, анализ мочи, анализ кала на яйца глист и мазок из влагалища. Попырская решила сделать их за деньги, в частной лаборатории, к которой испытывала больше доверия. О sancta simplicitas! Наивная помощница районного прокурора и не подозревала, где на самом деле делаются ее анализы и что развернутое биохимическое исследование крови не делалось. Ольга Петровна посмотрела на возраст («Скажите, чем серьезным можно болеть в тридцать четыре года?») и заполнила бланк нормальными показателями.

Тверские врачи удивились тому, что при высокой скорости оседания эритроцитов и значительном увеличении количества лейкоцитов такие биохимические показатели, как общий белок, гамма- и альфаглобулины, находятся в пределах классических норм, а С-реактивный белок, которому положено присутствовать в крови при самых различных воспалениях, не выявлен. Биохимический анализ крови Попырской был переделан и получился совсем не таким, какой она привезла из Монакова.

— Видно, совсем у ваших деятелей крышу снесло, — неодобрительно покачав головой, сказала подруга, — прокуратуру не уважают!

— Я им покажу! — пообещала багровая от стыда и ярости Попырская.

Женщины грозны в своем гневе, высокие и дородные женщины обычно выглядят страшнее маленьких и субтильных, а если разгневанная дородная женщина еще и помощник районного прокурора в звании юриста первого класса, которая абсолютно права, то тут держись! Выяснив у перепуганной сотрудницы частной лаборатории, где на самом деле делаются анализы, Попырская явилась в ЦРБ и увидела ящик для сбора пожертвований. Цепь замкнулась.

— Я вас покрывать не буду и никому не дам! — орала Попырская. — Я вас всех посажу и лично прослежу, чтобы никто досрочно не освободился.

Яростный натиск, подкрепленный форменной одеждой и удостоверением, довел заведующую лабораторией до гипертонического криза. Ее вырвало прямо на китель Попырской, что помощник прокурора восприняла как личное оскорбление: за всю жизнь не нее еще ни разу никто не блевал.

До этого дня главный врач Монаковской ЦРБ опрометчиво полагал, что не может возникнуть в районе такого медицинского скандала, который он не смог бы погасить. Жизнь показала, что он глубоко заблуждался. Районный прокурор, задетый за живое подобным отношением к сотрудникам его ведомства, искавший, из какой бы мухи раздуть слона, чтобы подняться на следующую карьерную ступеньку, уперся и ни в какую не желал идти на мировую. Юрий Игоревич обратился за помощью к Хозяину, главе районной администрации, но тот отказался ввязываться в конфликт, сказав:

— Ты там творишь что в голову взбредет, ни сам не думаешь, ни у кого разрешения не спрашиваешь, а я тебя из дерьма должен вытаскивать? Скажи спасибо, что сильнее не топлю.

«Боишься связываться с прокурором — так и скажи», — неприязненно подумал Юрий Игоревич, глядя на круглое улыбчивое лицо Хозяина.

Там, где не помогают уговоры и просьбы, помогают слезные мольбы. Разумеется, при условии, что они подкреплены должным образом, облечены в материальную форму. Прокурор, бывший страстным любителем антиквариата, получил в подарок бронзовые каминные часы восемнадцатого века с двумя подсвечниками на мраморных подставках и сменил гнев на нейтральную милость. Попырской Юрий Игоревич подарил гарнитурчик — золотые серьги и кольцо, украшенные россыпью мелких бриллиантов. Он обошелся почти в две тысячи долларов, а во сколько бы обошлись настоящие часы восемнадцатого века, и подумать страшно. Но на часах Юрий Игоревич сэкономил. Зная, что в антиквариате прокурор, как и все любители, разбирается слабо, по знакомству купил для него новодел, снабженный всеми нужными сертификатами и актами экспертиз. Всего тысяча долларов, а виду — на двадцать. Все потому, что настоящий мастер делал, заведующий реставрационным отделом известного музея, а не вернисажный бракодел.

Частную лабораторию Юрию Игоревичу пришлось закрыть. После случившегося (слухи распространялись по району со скоростью света) никто бы в нее обращаться не стал. Порочную практику сбора пожертвований тоже пришлось прекратить от греха подальше, как бы и впрямь не раздули из нее масштабное антикоррупционное дело. Ольгу Петровну, виновницу всех бед, Юрий Игоревич оставил в заведующих, но сделал ей суровое внушение и оштрафовал на сорок тысяч рублей. Подвела — так расплачивайся.

Ольга Петровна, чувствуя себя без вины виноватой, да еще и несправедливо обобранной, затаила злобу и, чтобы дать ей выход, завела тетрадку в сорок восемь листов, куда начала записывать все, что могла узнать о тайных и неблаговидных делах главного врача. Иначе говоря, начала собирать компромат на Юрия Игоревича. Она еще не представляла, как будет использовать материалы, но была уверена в том, что висящее на стене ружье когда-нибудь непременно выстрелит, что собранные сведения когда-нибудь непременно пригодятся для шантажа или мести и для чего-то другого.

Мафия недаром исповедует принцип: «Лучше убрать, чем наказать». Порой это, может, и жестоко, но так спокойнее. Без обид.

Глава пятая

«МОЯ ДУША С РОЖДЕНЬЯ ЖАЖДАЛА…»,

ИЛИ «МОНАКОВО, МОНАКОВО, СЧАСТЬЯ НЕТУ НИКАКОГО…»

В Москве празднуют день города, в Санкт-Петербурге празднуют день города, в Твери празднуют день города, в Торжке празднуют день города… «Разве Монаково чем-то хуже других городов?» — решили монаковцы и тоже стали праздновать день города.

Местные историки и краеведы, опираясь на древние летописи и хроники, вычислили примерную дату рождения города, а районная администрация назначила праздничным днем первое воскресенье октября. В этом году Монакову должно было исполниться пятьсот пятьдесят лет — юбилей!

В преддверии юбилея центр города украсили праздничными транспарантами, а во всех крупных учреждениях организовали вечера.

После того как обанкротился местный фаянсовый завод, некогда гремевший на всю Россию, районная больница стала самым крупным учреждением в районе. Оттого и праздновали день города здесь с размахом. Одними зрелищами (праздничным вечером) ограничиваться не стали, выдали каждому сотруднику подарок: бутылку игристого вина, которое здесь по старинке называли «шампанским», и коробку шоколадных конфет. И не какую-нибудь фигню из категории «полкило картона — сто пятьдесят грамм конфет», а полновесную коробку в шестьсот грамм нетто живого шоколадного веса.

Данилову как новичку выпало идти на торжественный вечер. Поистине, в Монаково все было не так, как в Москве. Там положено запрягать новых сотрудников по полной, а тут заведующий отделением сам предложил:

— Сходи на вечер, Володя (с глазу на глаз они уже были между собой на «ты» и по имени), тебе интересно будет, а я в отделении останусь. Если что — выдерну.

— А что там будет? — спросил Данилов. — Я, честно говоря, не большой любитель торжественных речей.

— Речь будет всего одна — начальницы нашего районного отдела здравоохранения, и поверь, что хотя бы один раз это стоит услышать! — Глаза Олега Денисовича озорно блеснули. — Агния Аркадьевна не всякий раз бывает в ударе, но если что, так никакого Жванецкого с Задорновым не надо. А после нее будут выступать наши самородки… Это тоже весело.

— А главный врач?

— Юрий Игоревич речей не любит. Скажет что-то бодрое вроде: «Замечательный у нас город, не правда ли?» — и все. Он у нас молчун, всегда тихой сапой действует…

Данилов сел в самом последнем ряду, у самой двери, чтобы, если будет скучно, незаметно уйти. Одно дело во время чьего-то выступления пробираться через весь зал, и совсем другое — незаметно выскользнуть за дверь, никого не обижая.

Начальницу отдела здравоохранения угадать было нетрудно: кому еще главный врач галантно подаст руку, приглашая подняться на сцену, где стоял стол президиума, в лучших отечественных традициях накрытый красной скатертью? Только графина с водой и граненых стаканов на столе не было, вместо них стояли шеренгой полулитровые пластиковые бутылки с местной минеральной водой «Монаковская особая», а над ними поднималась стопка одноразовых пластиковых стаканчиков.

— Слово предоставляется начальнику отдела здравоохранения Монаковского района, заслуженному врачу Российской Федерации Агнии Аркадьевне Жужакиной! — объявил ровно в семнадцать ноль-ноль главный врач.

Зал, почти битком заполненный народом (развлечений и зрелищ в Монаково было немного) мгновенно, словно по мановению волшебной палочки, затих.

Жужакина, осанистая корпулентная дама позднего бальзаковского возраста, одетая в строгий серый костюм, медленно, с достоинством поднялась, уперла левую руку в бок, а правой обвела зал, как бы приглашая кого-то полюбоваться собравшимися.

— Расселись! — неодобрительно фыркнула она. — Ме-е-едики!

«Ме-е-едики» прозвучало еще более неодобрительно, совсем как дебилы или придурки.

— Не знаю, сколько на самом деле лет нашему городу, потому что еще восемьдесят лет назад он был поселком и назывался совсем по-другому, но одно я могу сказать точно: таких хреновых горожан здесь никогда не было и никогда не будет!

Жужакина сделала паузу, во время которой по залу пронесся негромкий гул.

— Во дает Аркадьевна! — восхитился сидевший рядом с Даниловым узист Евлампиев, обнажая в улыбке щербатые прокуренные зубы.

Данилова подобное начало выступления немного удивило и в какой-то мере порадовало: скучно не будет, не соврал Олег Денисович.

— Ёкарный бабай! — продолжила выступление Жужакина. — Работать мы не хотим, а праздновать — всегда готовы! Совсем распустились, дальше некуда! А стоит только кого прижучить, так сразу скулеж начинается: «Трудно, рук не хватает, не успеваем, не справляемся…» Слушать противно! Все небось уже в курсе, что позавчера я инспектировала дур… психоневрологическое отделение?

— Как же не в курсе! — прокомментировал Евлампиев. — Там такой шурум-бурум случился!

— Что за шурум-бурум? — тихо спросил Данилов.

Психоневрологическое отделение располагалось особняком, в трех кварталах от ЦРБ, в двухэтажном здании дореволюционной постройки.

На первом этаже психиатры вели амбулаторный прием, а на втором лежали больные.

— Аркадьевна застала заведующего с одной из медсестер, — пояснил узист. — Они так увлеклись, что дверь запереть забыли.

— Думала я по наивности своей, что приехала в медицинское учреждение, а оказалось, что в бордель! — Жужакина обвела взглядом зал. — Что-то я Вячеслава Николаевича не вижу… Он здесь вообще?

— Так он и пришел! — сказал Евлампиев. — Кому охота на потеху выставляться? Ему и так позора хватит.

Данилов догадался, что речь идет о заведующем психоневрологией.

Не найдя Вячеслава Николаевича, Жужакина покачала головой — как же это он так, не почтил присутствием городской праздник.

— Нет, я, конечно, рада, что Вячеслав Николаевич, несмотря на возраст, сохранил не только чувства к прекрасному полу, но и возможности, это можно только приветствовать, особенно в наше время, когда кругом не поймешь что да пьяницы… — в командный голос Жужакиной вплелась лирическая грустная нотка, — но представьте себе мое состояние, когда я открываю дверь кабинета, надеясь увидеть там должностное лицо, находящееся при исполнении своих обязанностей, а вместо этого вижу голую задницу, которая так и ходит туда-сюда!

Аудитория дружно полегла, содрогаясь в конвульсиях смеха. Смеялся даже главный врач, не слишком-то щедрый на проявление эмоций. Только одна Жужакина сохраняла на лице серьезное выражение. Пока все смеялись, она взяла из стопки пластиковый стаканчик, налила в него воды, залпом осушила и переглянулась с главным врачом.

Жужакина явно наслаждалась тем эффектом, которое производило ее выступление, потому что не стучала по столу, требуя тишины, а терпеливо ждала, пока все отсмеются. Впрочем, аудитория не злоупотребляла ее терпением и жаждала продолжения, поэтому смеялись от души, но не очень долго.

— Сложное отделение, это же вам не лютики-ландыши, а психоневрология, — Жужакина потрясла в воздухе указательным пальцем, — осталось без присмотра. Постовая сестра вместе с заведующим уединились пообщаться, старшая сестра ушла раньше положенного, а доктор Дуркин спал в ординаторской…

— Дуркин — наша местная достопримечательность, — сказал Данилову Евлампиев. — Другому психиатру хватило бы такой говорящей фамилии, а Владимир Антонович еще и стихи пишет. Сегодня прочтет что-нибудь, вон какой сияющий сидит, предвкушает.

— А если бы кто-то из больных сбежал?! — Жужакина повысила свой и без того громкий голос. — И натворил бы дел?! Этому же контингенту дел натворить — раз плюнуть. Они ж только и мечтают кого-нибудь зарезать, задушить, поджечь или изнасиловать, а то и все сразу! А рядом с психоневрологией (это между прочим) — здание районной администрации! Ладно, психоневрологию мы еще пропесочим как следует.

Сегодня все-таки праздник, день города, нашего с вами города, который мы все очень любим. Или хотя бы притворяемся, что любим, как наша Ирина Алексеевна, которая в рабочее время регулярно занимается шарлатанством! Невропатолог высшей категории на полном серьезе предлагает больным чистить чакры! Куда это годится? Стреблова, ты не прячь глаза, когда к тебе руководство обращается! Я сказала — еще одна жалоба, и я не посмотрю, что у нас трудности с невропатологами! Уволю к чертовой матери, и ни один суд тебя не восстановит! Чакры чистить — надо же! Мы с тобой один институт заканчивали, но я что-то про чакры ничего не слышала! Где ты этой лабуды набралась?..

— Стреблова, конечно, немного того. — Евлампиев покрутил пальцем у виска. — Но с другой стороны, 70 % ее больных — хроники, которым ничего уже не помогает. Сказка про чакры может оказывать определенный психотерапевтический эффект, вы согласны?

— Не согласен, — ответил Данилов. — Не люблю я околопсевдоврачебные шарлатанские методы. Научить жить с каким-то заболеванием и приспособиться к нему — это психотерапия.

— Да-да, конечно, — поспешил согласиться Евлампиев.

Жужакина тем временем дошла до темы вымогательства.

— …Я тут недавно от одного доктора услышала: «Даром папа маму не целует». До того вы, дорогие мои, оборзели, что не стесняетесь мне в лицо такое говорить! Зарплаты у вас, видите ли, маленькие. А я вам так скажу: грош цена тому врачу, который ради больших денег пошел учиться в медицинский институт! Стремление лечить людей должно быть призванием, потребностью, а не путем к обогащению! Я так считаю, и любой настоящий врач со мной согласится…

Данилов подумал, что перед тем, как сказать нечто подобное, не мешало бы снять с себя серьги, цепочки и кольца. Даже он, совершенно не разбирающийся в ювелирных изделиях, понимал, что цацки руководителя отдела здравоохранения тянут на очень хорошую сумму.

— …Святой великомученик целитель Пантелеймон денег за лечение не брал! И медицинские книжки за мзду не оформлял!..

— Заговорилась Аркадьевна, — прокомментировал Евлампиев, — какие в те времена медицинские книжки были?

— Лучше бы ей вообще святых не поминать, — сказала незнакомая Данилову женщина, сидевшая справа от Евлампиева. — Чья бы корова мычала… К самой без конвертика не подходи. И зарплаты у них в администрации не чета нашим. По 50 000–80 000 оклады, и премии сами себе назначают еще столько же, только непонятно — за какие достижения?

— С понедельника у нас в районе начинает работать горячая антикоррупционная линия, телефоны которой будут вывешены во всех учреждениях! В каждом отделении, у каждого кабинета…

Данилова так и подмывало спросить, будут ли вывешены номера телефонов антикоррупционной линии у кабинета самой Агнии Аркадьевны, но он сдержался, понимая, что после такого вопроса придется собирать манатки и переезжать в один из соседних районов или в другую область. Да и какой смысл задавать вопрос, если и так знаешь ответ?

— Так что всем вашим нетрудовым доходам скоро придет конец! — пообещала Жужакина. — С праздником вас, монаковцы мои дорогие!

«Взяточничество на Руси еще Иван Грозный искоренить пытался, — подумал Данилов. — Правда до антикоррупционной линии он не додумался, но в целом подданных напугать умел, иначе бы так не прозвали. И что изменилось с шестнадцатого века?»

На этой бодрой ноте выступление начальника отдела здравоохранения завершилось. Не успела Агния Аркадьевна сесть, как на сцену поднялся пожилой мужчина в строгом черном двубортном костюме, застегнутом на все пуговицы, ослепительно белоснежной рубашке с широченным красном галстуком. В правой руке мужчина держал тоненькую школьную тетрадку, а в левой платок. Данилов догадался, что это и есть психиатр по фамилии Дуркин, он же — местный самобытный поэт.

Дуркин вытер платком лысину (волновался перед выступлением), убрал платок в карман пиджака и обратился к президиуму:

— Спасибо вам, Агния Аркадьевна, за добрые слова и сердечные поздравления…

«Подхалим», — с сожалением констатировал Данилов.

— …А сейчас позвольте продемонстрировать, что я могу не только спать в ординаторской после двух бессонных ночей, но и о нашем любимом городе сказать в рифму.

«Язва!» — изменил Данилов свое мнение о Дуркине.

Жужакина царственно кивнула — валяйте, говорите хоть в рифму, хоть без нее.

Дуркин извлек из нагрудного кармана очки, надел их, раскрыл свою тетрадку, заглянул в нее и начал читать, нет — декламировать, с выражением и воодушевлением:

Стихи были так себе, никудышные, если честно, но это были стихи местного поэта, а не какого-нибудь столичного эстетствующего словоблуда. Поэтому сказать, что они были встречены аудиторией «на ура», не сказать ничего. Когда оглушительные аплодисменты, перемежаемые возгласами «Молодец, Дуркин!» и «Даешь, Антоныч!», наконец отгремели, Дуркин прочел стихотворение на производственную тему, озаглавленное «Дежурная элегия», Выхожу один я на дежурство:

«Ничего так, — оценил Данилов, аплодируя вместе со всеми. — Во всяком случае, тоскливое настроение дурдома передано на пять с плюсом».

Затем последовало непонятное стихотворение, в котором автору надо было успеть до наступления темноты в Верону (уж не с Ромео он себя отождествлял?), но он не успел, поэтому искал ночлег в разоренной кем-то деревне, где почему-то были крепкие тяжелые ворота и кованые засовы.

— Напрасно бью в ворота я, ведь знаю сам, что некому открыть их! — закончил Дуркин.

Вытерев вспотевшую лысину, он поклонился залу и под привычно-традиционные аплодисменты покинул сцену, на которую тут же взобрался молодой бородатый парень в джинсах и растянутом коричневом свитере с гитарой. Начальник отдела здравоохранения и главный врач синхронно взмахнули руками, прогоняя гитариста, но тот покачал головой и, перекрывая своим мощным басом шум в зале, спросил:

— Дуркину можно, а Маркелову нельзя?! Что за дискриминация?!

Главный врач поморщился и демонстративно отвернулся.

— Кто такой? — поинтересовался Данилов.

— Слава Маркелов, фельдшер со «Скорой», — ответил Евлампиев. — Антипод Дуркина.

— Почему?

— Сейчас увидите…

Отстояв свое право на выступление, Слава Маркелов поднял руку, призывая зал к тишине. Зал замолчал. Монаковские зрители были дисциплинированными. Маркелов ударил рукой по струнам и выдал:

— Действительно, антипод, — согласился Данилов. — Откуда такая нелюбовь к родному городу?

— Славе здесь скучно и бедно, он хочет уехать в Москву, — Евлампиев усмехнулся, словно давая понять, что в подобном желании нет ничего необычного, — а его жена, школьная учительница математики, наотрез отказывается покидать Монаково. Не хочет мыкаться на съемных квартирах, и вообще…

Что вообще, Евлампиев пояснять не стал. Сюда могло войти многое — начиная от страха потерять мужа в городе, полном соблазнов, до нежелания тратить по три часа в день на дорогу на работу и обратно:

Никто из слушателей не пытался перебить певца или согнать его со сцены. Президиум сидел с печатью отрешенности на лицах, — «нас это не касается», а зал слушал, улыбался, некоторые даже тихонько подпевали:

Закончив петь, Маркелов боевито потряс в воздухе гитарой, совсем как какой-нибудь абориген копьем, и сошел со сцены. Хлопали ему не так рьяно, как предшественнику: подавляющее большинство монаковцев все же были патриотами родного города, который сегодня отмечал юбилей.

На сцену поднялась тощая, нескладная и невзрачная женщина 40–45 лет. Ничего выдающегося, кроме носа, в ее облике не было.

— Моя бабушка хорошо помнила то время, когда в Монаково не было больницы… — начала она.

— Наша статистик Силина, — не дожидаясь вопроса Данилова, сказал Евлампиев. — Бесценный кадр, непонятно почему прозябающий в нашей глуши.

— Что в ней бесценного? — удивился Данилов.

— Сводит вместе любые концы, чтобы получились пристойные показатели.

— Это должен уметь любой статистик. — Данилов улыбнулся, вспомнив сразу несколько примеров из жизни, но приводить их не стал. — Можно сказать, необходимое условие для такой работы. На честной цифре далеко не уедешь.

— Все знают, как все считается, и все делают вид, что верят, — поддержал узист.

— Конфуций говорил, что если не находишься на службе, то нечего думать о государственных делах.

Незадолго до отъезда Данилова Елена прочитала «Суждения и беседы», прониклась и часто к месту вспоминала высказывания древнего китайского мудреца. От нее набрался и Данилов, который перечитывал Конфуция еще в студенческие годы, но со временем все позабыл: растворилась древняя мудрость в будничной суете.

— Это верно, — согласился Евлампиев. — Нечего голову забивать. Вам, кстати, как тут? Нравится или не очень?

— Нормально, — стандартно ответил Данилов.

— Я сам ведь тоже не местный, из Ярославля, но приработался и никуда уезжать не хочу. Что мне в Москве ловить, если там ультразвук даже в переходах делают? Там нашего брата как собак нерезаных, а здесь я один такой. Ну, если честно, то не совсем один: еще акушеры с гинекологами один аппарат на двоих имеют, эндокринолог на моем щитовидку смотрит. Но главный по ультразвуку в районе я, а это ценится. И за интенсивность мне Юрий Игоревич хорошо платит. В нашем деле, если иметь опыт, можно существенно экономить время на исследованиях. Печень с желчным пузырем, поджелудочная и селезенка — это 50 минут, а я спокойно укладываюсь в пять. Почки, надпочечники, мочевой пузырь и простата — это 40 минут, а что там сорок минут делать? Да и народ у меня идет как на конвейере: один одевается, другой раздевается, я для этого у Ваньки-встаньки лишнюю ширму выбил, чтобы никто не стеснялся… Правда, в последнее время идут разговоры, что нормативы собираются сократить, но я надеюсь, что пока они там раскачаются, я на пенсию выйти успею.

Выглядел Евлампиев лет на пятьдесят, и если бы не проседь на висках, то ему можно было дать не больше сорока.

— Зря надеетесь, — ответил Данилов, — все вредное случается быстро, хорошего приходится ждать годами.

— Это да. — Евлампиев внимательно посмотрел на Данилова. — А не отправиться ли нам ко мне в кабинет? У меня есть армянский коньяк, дар признательной пациентки, к нему и шоколадка найдется…

— Спасибо за приглашение, но я вроде как на дежурстве, да и к спиртному как-то равнодушен, — отказался Данилов.

— Поджелудочная или кодировались? — по-свойски, какие тайны между коллегами, спросил Евлампиев.

— Ни то, ни другое. Просто в определенный момент перестало доставлять удовольствие, а без него какой смысл зря продукт переводить?

— Настаивать не буду — самому больше достанется. — Чувствовалось, что Евлампиев немного обиделся. — Тогда выпустите меня…

Из зала они вышли вместе, Данилову тоже хватило развлечений. На лестнице Евлампиев спросил:

— Ну как, не надумали? Работой не прикрывайтесь — во-первых, там всего-то поллитровочка, во-вторых, реаниматологи у нас на вечном дежурстве, что ж теперь, и не выпить никогда?

— Спасибо огромное за приглашение, — Данилов улыбнулся как можно приветливее и развел руками, — но я действительно не пью. Без обид, прошу вас.

«Зря я, наверное, отказываюсь, — мелькнуло в голове. — Поскольку я до утра вроде как в резерве, грамм сто под шоколадку вполне можно было себе позволить».

Атмосфера Монакова явно располагала к употреблению спиртных напитков. В Москве Данилов игнорировал их, не напрягаясь, не борясь с собой, не испытывая соблазна, просто не хотелось, и все. А здесь то пиво рисовалось в воображении, то, как сейчас, вспомнились аромат и вкус коньяка.

Перед тем как заснуть на диванчике в кабинете заведующего, Данилов подумал насчет своего отношения к алкоголю. Прикинул так, прикинул эдак и решил, что если хочется и в меру, то почему бы и нет? Одно дело кружку-две пива выпить или рюмочку коньяка, а совсем другое — вгонять себя в состояние, близкое к запою. Главное — не перебрать, ведь еще кто-то из древних греков говорил, что если перейти меру, то самое приятное становится самым неприятным.

Глава шестая

ДОКТОР ГУГА И ДОКТОР ХРЮН

Битва титанов — увлекательнейшее зрелище. Содрогается земля, раскалывается молниями небо, вода выходит из берегов, сметая все на своем пути… Есть на что посмотреть, только, разумеется, издалека, чтобы не попасть под горячую руку…

Помимо руководства в монаковской медицине были и другие авторитеты, признанные и не очень. За неимением (или ввиду малого количества) конкурентов любой местный врач мог считать себя признанным специалистом, но авторитет больше подпитывается не тем, что думает про себя человек, а тем, что думают о нем другие. В некоторых районах (поверьте, такое случается) нет ни одного Замечательного Диагноста, а в Монакове их было сразу два. Вот как повезло монаковцам!

Одним замечательным диагностом считался заведующий диагностическим отделением ЦРБ (на такой должности, как говорится, сам Бог велел быть корифеем диагностики) Хрюкин, по прозвищу Доктор Хрюн или просто Хрюн. Он не только заведовал отделением, но и тянул на своих мощных плечах (под стать фамилии он был упитанным, почти квадратным) функциональную диагностику и эндоскопию. Про таких говорят универсал-многостаночник.

Другим замечательным диагностом был участковый терапевт Гулямов, лет пятнадцать назад переселившийся в Монаково из Ташкента и сразу же завоевавший популярность как своими знаниями, так и восточными обходительными манерами. Монаковцы прозвали доктора Гулямова Гугой и быстро забыли, что он не коренной, а приезжий (не только в Москве люди делятся на коренных и понаехавших).

У больного, поступившего в реанимацию по распоряжению главного врача, прямых показаний к нахождению под усиленным врачебным надзором не было, но ввиду начала сырых осенних холодов терапия была забита под завязку пневмониями (стремясь успеть все, граждане интенсивно простужались на огородах, продолжая копаться в земле), и отдельной палаты там невозможно было выкроить, инфекционное же отделение почти год было закрыто на ремонт. В случае подтверждения инфекционного диагноза больного можно было бы отправить в Тверь, в область. Но с диагнозом и вышла закавыка. В итоге отдельный бокс при отделении анестезиологии и реанимации занял тридцатипятилетний мужчина с желтухой, лихорадкой и неустановленным диагнозом.

Заведующий отделением так обрадовался подарку, что через слово поминал родителей главного врача, пациента, заведующего отделением терапии и неизвестного прораба, затянувшего с ремонтом инфекционного отделения.

Данилов не разделял праведного гнева Олега Денисовича, но понимал, что заведующий злится не без причины. Одно дело окучивать в реанимации какой-нибудь сугубо реанимационный случай, совсем другое — заниматься с непрофильным пациентом. Разумеется, все больные имеют право на правильный прижизненный диагноз, и все реаниматологи давали врачебную присягу, но один вариант — когда ты знаешь, что возишься с тем, с чем тебе положено возиться, и совсем другой, когда тебе приходится решать чужие проблемы.

— У нас так принято, чуть что — кладите в реанимацию! — возмущался Олег Денисович. — Блатной — в реанимацию! Ни хрена не понятный — в реанимацию! Кляузник — в реанимацию! Ничего страшного, Смолов и разберется, и успокоит, и нахождение в его отделении для страховой компании обоснует. Все Смолов да Смолов, больше некому! Мало того что работаю за четверых, так еще и чисто терапевтическую проблему повесили…

— Может, не терапевтическую, а хирургическую, — предположил Данилов.

В его предположении был определенный резон: камни или опухоль в желчном пузыре (чисто хирургическая проблема) могут привести к развитию желтухи.

— Да хоть акушерскую! — огрызнулся Олег Денисович, пренебрегая логикой, потому что никакой акушерской проблемы у мужчины быть не могло. — Мне от этого разве легче?

Непонятного пациента Олег Денисович вел лично, не спихивая этот груз на своих подчиненных — Данилова и Дударя. Им пациент по фамилии Подпрягаев никаких хлопот не доставлял, поскольку в силу не очень тяжелого состояния в реанимационных мероприятиях и регулярном контроле не нуждался: лежал в боксе и ждал уточнения диагноза.

Ультразвуковое исследование выявило несколько небольших камешков в желчном пузыре. По статистике они есть у каждого седьмого, если не у каждого пятого, ничего особенного. Закупорки желчных протоков нет. Тогда откуда взяться желтухе? Анализы крови на гепатит оказались отрицательными. Выяснив у пациента, что время от времени его знобило с повышением температуры, а потом отпускало, Олег Денисович назначил рентгенографию легких и туберкулиновую пробу Манту, после чего пригласил на консультацию фтизиатра, чтобы подтвердить или исключить туберкулез. Фтизиатр долго выспрашивала Подпрягаева (собирать детальный анамнез у не блещущего интеллектом и немного тормознутого человека то еще удовольствие) и написала в истории болезни, что данных по поводу туберкулеза не видит.

Олег Денисович проверил все, в конце концов признав свое поражение, обратился к Хрюкину с просьбой проконсультировать непонятного пациента, диагнозом которого каждое утро интересовалась заместитель главного врача по медицинской части. Примерно в это же время старшая сестра отделения Ксения Викторовна встретила в административном корпусе доктора Гулямова, поболтала с ним минуту-другую и попросила:

— Шариф Умарович, вы к нам не заглянете? У нас лежит очень загадочный мужчина с желтухой и лихорадкой. Почти неделю бьемся, но никакого результата.

— Конечно, загляну! — просиял доктор Гулямов, очень любивший диагностические загадки (не меньше, чем Шерлок Холмс — криминальные) и никогда не упускавший случая подтвердить свою репутацию. — Сейчас только разберусь с Иваном Валерьевичем и сразу к вам.

— А что, Иван Валерьевич тоже заболел?

— Иван Валерьевич? — Гулямов выпятил нижнюю губу и поиграл кустистыми бровями. — Наверное, заболел. Он откуда-то взял, что на мне числится 14 халатов! Нет, вы себе представляете? Или что-то перепутали, или не отмечали те, которые я сдавал. Я никогда больше 2–3 халатов не брал. Что у меня — магазин медицинской одежды, что ли?! 14 штук! И никто не почешется, не спросит — как так? Зачем Гулямову может понадобиться 14 халатов? Нет ли здесь какой ошибки?! Нет, я это так не оставлю! Так их постепенно наберется и 1000! Когда я помру, дочерям придется продать все, чтобы рассчитаться с больницей за халаты, которых я и в глаза не видел! Нет, так нельзя!

Чересчур эмоциональный Гулямов заводился с полоборота, дай только повод. Но и остывал быстро, без злопамятства.

«Они сошлись. Волна и камень, Стихи и проза, лед и пламень Не столь различны меж собой…» Эти строки из «Евгения Онегина» как нельзя лучше подходят для описания встречи доктора Гуги и доктора Хрюна у постели пациента-загадки.

Они и внешне сильно разнились: необъятный блондин Хрюкин и юркий живчик Гулямов. Хрюкин глядел на мир исподлобья, а Гулямов имел привычку склонять голову набок, попеременно щурить один глаз, что делало его взгляд ироничным.

— Ну, спасибо тебе, Ксюша, удружила, — сказал Олег Денисович, узнав от старшей сестры, что она пригласила на консультацию Гулямова. — Я только что к Хрюкину ходил, жду его с минуты на минуту.

— Ну и что? — Ксюша пожала плечами. — Один ум хорошо, два — еще лучше, а три — замечательно. Раскусите вы эту загадку в пять минут, и одной проблемой в нашем отделении станет меньше.

— А в моей жизни — сразу двумя больше, — вздохнул Олег Денисович. — Они же не поверят, что это случайность, решат, что я нарочно их стравил.

— По-научному это называется консилиум, — улыбнулся присутствовавший при разговоре Данилов, — мозговой штурм, сталкивание мнений. Совсем как в команде доктора Хауса.

— Это Монаково, а не Америка, Владимир Александрович, — поджал губы заведующий отделением. — Доктора Хауса с его методами у нас сразу бы в Волге утопили. Здесь не принято обострять отношения, слишком долго все помнится.

— Давайте попросим Хрюкина прийти завтра, — предложила старшая сестра.

Прозвенел звонок — кто-то пришел.

— Поздно, — прошептал Олег Денисович и пошел впускать гостя.

Первым пришел Хрюкин. Не успел он дойти до бокса, как раздался новый звонок.

— Заждались, наверное, пока я Ивана Валерьевича учил, как надо материальные ценности учитывать? Дайте-ка мне гостевой халат…

Увидев Хрюкина, Гулямов осекся, потускнел взором, и на лице его появилось такое выражение, словно он только что съел лимон. С кожурой, но без сахара. Хрюкин в свою очередь покраснел и раздул щеки, отчего его и без того широкое лицо стало еще шире.

Данилов, которому (невозможно представить!) было нечем заняться в ближайшие полчаса, решил поприсутствовать на консилиуме. Интересно было посмотреть на состязание умов, и самому хотелось вникнуть в ситуацию. Олег Денисович рассказывал о трудном пациенте урывками, историю болезни большей частью держал у себя в кабинете, чем на посту, почерк у него был такой, что разбирать сделанные им записи Данилову удавалось с трудом. Вроде бы буковка к буковке, а не прочтешь — сливается все в какую-то затейливую вязь.

Пациент за время пребывания в больнице успел привыкнуть к обходам и расспросам. Отвечал быстро, гладко, по существу, с деталями, если их помнил. Во взгляде больного явственно читалось снисходительное презрение к ученым людям в белых халатах, которые строят из себя невесть что, а причину его болезни никак не могут найти. Сам пациент работал грузчиком в небольшой местной фирмочке, торгующей пиломатериалами, и, подобно многим пролетариям, считал, что весь смысл работы докторов сводится к запудриванию мозгов больных.

Расспрашивал, на правах хозяина, Олег Денисович, консультанты лишь время от времени задавали вопросы. Затем они поочередно ознакомились с анализами и данными обследований. Оба делали это, как и положено врачам, бесстрастно, не обмениваясь мнениями, чтобы не волновать пациента. Это только интернам, да и то далеко не всем, кажется поначалу, что больные ничего не понимают и ни на что не обращают внимания. Обычно после первого, максимум после второго скандала или жалобы до них доходит, что пациенты схватывают все на лету, только выводы делают не те, что надо, а прямо противоположные. Так что не вякать лишнего у постели больного это не только этично, но и практично. Так спокойнее.

Дискуссия развернулась в ординаторской, бурная, экспансивная, во многом рассчитанная на публику — на Олега Денисовича и Данилова.

С Олегом Денисовичем Данилову все стало ясно: он — мастеровой от реаниматологии, не более того. Хорошо освоил все манипуляции, знает, что следует делать при том или ином симптоме или синдроме, не теряется, когда надо действовать, но не может решать более-менее сложные задачи. Не диагност, а практик.

В сельских больницах нет кафедр, но зато есть нехватка кадров и ограниченные возможности обследования. Сложные в диагностическом смысле случаи чаще всего отфутболиваются в область, где проще разобраться, потому что больше возможностей для обследования и где имеется научная база (медицинский институт).

Можно потом позвонить и узнать для себя правильный диагноз. Можно и не спрашивать, потому что если и узнаешь, то намного умнее не станешь, ведь одно дело пройти диагностический поиск от начала до конца, спотыкаясь, сворачивая не в ту сторону, но приходя к правильным выводам, и совсем другое — просто узнать диагноз. Разницы столько же, сколько между вдумчивым наслаждением хорошим детективным романом и прочтением последней главы после первой: узнал самое главное — кто преступник, но ничего не понял.

Замечательные диагносты сначала повели себя правильно, но очень скоро зацепились каждый за свое, и дискуссия из поиска истины превратилась в битву титанов со всеми полагающимися атрибутами: упоминанием былых заслуг, примерами из богатой собственной практики, полным неприятием мнения противоположной стороны и психологическим давлением на аудиторию, на заведующего отделением и Данилова. Психологическое давление сводилось к намекам насчет того, что «если вы со мной не согласны, то нечего было и звать консультировать, делай после этого добро людям».

Доктор Гуга зацепился за снижение гемоглобина и количества эритроцитов в клиническом анализе крови.

— Ищите онкологию! — убеждал он. — Сделайте тотальный онкопоиск, и вы непременно найдете причину. Я бы начал с того, что переделал УЗИ. Одно дело, когда врач просто смотрит, и совсем другое, когда он нацелен на поиск конкретной патологии…

Данилов считал иначе. По его мнению, врач, проводящий исследование, должен полагаться на свои знания, на свой профессионализм и описывать в заключении то, что увидел или выявил, не идя на поводу у лечащих врачей, не принимая заранее какой-либо версии в качестве главной доминирующей. Если нацелить того же Евлампиева на поиск онкологии, он ее найдет, чтобы не ударить в грязь лицом перед нашими лучшими диагностами. Только что это будет за онкология?

— Что вы зациклились на гемоглобине, Шариф Умарович? — хмурился доктор Хрюн. — Не так он и понижен, чтобы сразу кричать об онкологии! Почему сразу онкология? Почему бы не подумать о цитомегаловирусной инфекции? При чем здесь это, Никита Семенович? Разве у него так плохо с иммунитетом, чтобы думать о цитомегаловирусной инфекции? Анализ на ВИЧ — отрицательный, можете убедиться.

— Анализ на ВИЧ я видел, но разве иммунодефицит вызывается только им? Помнится, нас в Первом меде учили…

— Никита Семенович, я вас прошу — не надо постоянно поминать ваш Первый мед. Все знают, что вы окончили Первый медицинский институт, а я — Самаркандский, но что с того? Дипломы у нас совершенно одинаковые, а ум и жизненный опыт — совершенно разные. И вашу версию с цитомегаловирусом я принять не могу при всем уважении к вам, извините!

— Ничего удивительного я в своей версии не вижу! — набычился доктор Хрюн. — Она, во всяком случае, гораздо конкретнее вашей, Шариф Умарович. Вы предлагаете провести тотальное обследование, по сути дела, ничего не предлагаете, а я за диагностическую версию!

— Нас в Самаркандском медицинском институте учили не высасывать диагнозы из пальца! — повысил голос доктор Гуга. — Но заподозрить онкологию…

Данилов представил, что бы ему поставили на экзамене по терапии за подобный клинический разбор. Двойку — и на пересдачу, молодой человек, только сначала теорию подучите. Данилову было неловко присутствовать на обсуждении больного, а мысль о том, что перед ним — самые лучшие Монаковские диагносты, портила настроение окончательно.

— Я вернусь к пациенту на минуточку, — сказал Данилов заведующему отделением и вышел из ординаторской.

Доктор Гуга и доктор Хрюн не заметили его ухода, настолько их поглотила дискуссия.

— Они там еще не подрались? — спросила идущая навстречу старшая сестра.

Спрашивала как бы в шутку, но по глазам было видно, что чувствует она себя неловко: подложила свинью начальнику и любимому мужчине.

— Не подерутся, — успокоил Данилов. — Разве что укусят друг дружку разок-другой, но скорее всего до этого не дойдет…

Пациент лежал на койке и читал газету «СПИД-инфо». «Газета о сексе — самое то для поднятия настроения», — мысленно одобрил Данилов.

— Я вас ненадолго потревожу, Виталий. Разденьтесь по пояс и лягте на спину.

Пациент отложил газету, встал, разделся по пояс и лег на живот.

— На спину, — напомнил Данилов.

Пациент перевернулся на спину и пожаловался:

— Охренел я уже от всей вашей медицины. Долго мне еще лежать?

— Пока не знаю. — Данилов начал пальпировать живот пациента. — Так не больно? А здесь? Согните ноги в коленях… Ну-ка, подышите животом… Хорошо. А теперь повернитесь на бок лицом ко мне… правую ногу выпрямите, левую согните в колене и обе руки под голову, пожалуйста… Так не больно? Скажите, Виталий, а что это вы так покраснели? В голову ударило?

— Непривычно мне как-то, когда мужики ощупывают, — признался пациент, краснея еще больше.

— Это вы эротики перечитали, — констатировал Данилов, не прекращая своего занятия. — Я же не просто мужик, а врач и щупаю вас не удовольствия ради, а по долгу службы, так сказать… А теперь — глубокий вдох! Вот так… И еще раз глубокий вдох… Спасибо, Виталий, можете одеваться.

— Что-нибудь нашли? — обеспокоился Виталий.

— Нет, — солгал Данилов, не желая морочить парню голову. — Надо бы еще обследоваться…

— Если бесплатно — то я не против, — ответил Виталий, снова беря в руки газету, — и хотелось бы до Нового года выйти.

— До Нового года вы точно выпишитесь! — заверил Данилов и ушел.

Дискуссия в ординаторской продолжалась, причем за время отсутствия Данилова градус накала в отношениях между консультантами заметно повысился. Каждый стоял на своем, не прямо, но при помощи весьма прозрачных намеков уличал оппонента в непрофессионализме, а Олег Денисович своими замечаниями (когда их удавалось вставить) пытался вернуть обсуждение из эмоционального русла в деловое и всякий раз терпел поражение.

«Хороши, — залюбовался консультантами Данилов. — Ну прямо гладиаторы». Он представил себе мощного Хрюкина с мечом и щитом, а щуплого подвижного Гулямова — с трезубцем и сетью.

Олег Денисович по выражению лица Данилова понял, что ему есть что сказать, и вклинился в беседу, перебив Хрюкина:

— Давайте послушаем Владимира Александровича!

— Селезенка у него увеличена, — сказал Данилов, обводя взглядом коллег. — А селезенка, нормохромная анемия, нейтрофилез со сдвигом влево и чередование обострений с ремиссиями наводят на мысль о микросфероцитозе.

— Селезенка? — удивился доктор Гуга. — Но ведь УЗИ…

Селезенку никто пропальпировать не удосужился, рассуждая, что раз ультразвуковое обследование органов брюшной полости, проведенное пациенту, не выявило ее увеличения, то с ней все в порядке.

— Торопился, наверное, вот и не увидел, — ответил Данилов. — Кто желает или думает, что вместо селезенки я пропальпировал печень, может проверить.

— А что? — Доктор Хрюн среагировал первым. — Все верно, надо повторить УЗИ и поискать в крови сфероциты. Пойду задам перцу Евлампиеву, чтобы смотрел больного внимательно, а не хрен положивши. Привозите вашего Подпрягаева завтра с утра на повторное УЗИ брюшной полости…

Евлампиев как врач ультразвуковой диагностики подчинялся заведующему диагностическим отделением.

— Заодно и почки пусть посмотрит! — сказал Гулямов, не желавший расставаться со своей версией. — Мало ли что! Вдруг опухоль!

Данилов вспомнил слова профессора Лысова, заведующего кафедрой госпитальной терапии: «Искать надо не везде, а там, где надо. Чем выше профессионализм, тем короче поиск!»

— Посмотрим и почки, — согласился Олег Денисович, не желавший продолжения дискуссии.

— А вы какой институт заканчивали? — спросил Гулямов у Данилова.

— Медицинский, — ответил Данилов, не любивший сравнительных анализов разных учебных заведений.

Данилов считал, что из толкового студента в любом вузе получится толковый врач, а глупого нигде уму-разуму не научат. Недаром же говорится, что дурака учить так же бесполезно, как мертвого лечить.

Гулямов все понял и уточнять не стал. Попрощался с реаниматологами за руку, сказал, чтобы не стеснялись беспокоить, если что, и ушел.

— Умеешь ты, Володя, удивить! — вроде как похвалил Олег Денисович, но в словах явно проскальзывало неодобрение. — А почему раньше молчал? Хотел эффект произвести?

— До сегодняшнего дня я по поводу Подпрягаева не задумывался. — Данилов посмотрел в глаза заведующему отделением. — Ты же сказал, что будешь сам им заниматься, и никаких советов у меня не спрашивал. А я как-то не приучен набиваться в помощники…

— Теперь ты станешь легендой нашей больницы — разом съел и Гугу, и Хрюна. Готовься к приглашениям на консультации.

— Я с момента появления в Монаково стал легендой, — вздохнул Данилов. — Не привыкать. А против консультаций я ничего не имею — интересные случаи разнообразят нашу монотонную жизнь и делают ее ярче.

«Только надо будет сразу предупреждать, что в составе консилиума местных светил я консультировать не стану, — подумал Данилов. — Только в одиночку, а то очень много времени на пустопорожнюю болтовню уходит».

Ничто так не учит ценить время, как работа на три ставки.

Глава седьмая

СИБИРСКАЯ ЯЗВА

Сибирская язва относится к особо опасным инфекциям. Люди заражаются от животных. Возбудитель сибирской язвы большей частью проникает в организм через кожу, что приводит к развитию наименее опасной кожной формы заболевания. При попадании возбудителя в дыхательные пути может развиться легочная форма сибирской язвы, при проглатывании — кишечная. Легочная и кишечная формы протекают тяжело, в подавляющем большинстве случаев даже при своевременно начатом лечении заканчиваются летальным исходом. Недаром возбудителя сибирской язвы рассматривают в качестве биологического оружия.

Среди медиков время от времени проводятся различные учения, в том числе и по ликвидации очага сибирской язвы. Это масштабное мероприятие, находящееся на контроле у высокого начальства, и местное руководство изо всех сил старается не ударить в грязь лицом, провести учения на должном уровне, и, конечно, с двумя банкетами — открывающим и закрывающим.

В Монаковском районе было довольно много скотомогильников — земельных участков, на которых хоронили скот, павший в неравной борьбе за выживание. В принципе, если его не трогать, опасности нет никакой. Если могильник разрыть или размыть водой, то можно дать новый шанс разным микроорганизмам, в том числе и возбудителю сибирской язвы. А там до эпидемии рукой подать. Поэтому учениям по обезвреживанию сибирской язвы в Монаково придавалось большое значение. Эти мероприятия проводились раз в 2–3 года, причем не на бумаге, когда медики освежают в памяти знания, отвечая на вопросы, а вживую, все делалось как положено при вспышке заболевания.

— Дождались, намучаемся теперь, — проворчал Олег Денисович, узнав о предстоящем сибиреязвенном учении. — Радуют только два обстоятельства: то, что в прошлый раз эпицентр учения был у нас в больнице, якобы «Скорая» доставила больного с подозрением, и то, что инфекционное отделение никак не отремонтируют. Это внушает надежду. Скорее всего, эпицентр устроят в какой-нибудь участковой больничке, а у нас будет работать штаб. Но все равно надо готовиться к сдаче норматива по облачению в противочумный костюм — полный, со всеми причиндалами. Ты хоть порядок надевания не забыл?

— Что там помнить? — Данилов пожал плечами. — Все логично: сначала рабочая одежда, потом — обувь, за обувью — капюшон, за капюшоном халат, на халат — фартук, дальше — респиратор или маску, очки и перчатки.

— Забыл про нарукавники, которые положено надевать перед перчатками, и про полотенце, которое закладывают за пояс фартука с правой стороны. Кстати, если хочешь вывести нашу Елену Михайловну из себя, то спроси у нее, с какой стороны должен закладывать полотенце левша.

— С левой, чтобы удобнее было вытирать рабочую руку.

— Вот и неправда: с правой, потому что так написано в инструкции! И спорить бесполезно.

— С заместителем главного врача может спорить только главный врач, — невесело пошутил Данилов.

— На том и стоим, — хохотнул заведующий отделением, но тоже не очень весело.

Данилов обвел взглядом обшарпанные стены ординаторской и подумал о том, что должно было представлять собой инфекционное отделение, если его взялись капитально ремонтировать. А еще о том, что хорошо бы, если учение пришлось на его выходной.

Увы, надежды не сбылись, потому что учения, проходившие без отрыва от производства, растянулись на два дня — вторник и среду и охватили практически весь персонал.

Легенда гласила, что в селе Свербилово при строительстве частного дома бригада рабочих в составе 5 человек случайно разрыла заброшенный скотомогильник, не отмеченный ни на одной из карт. Там якобы находились останки несожженных коров, умерших от сибирской язвы, 2 из 5 рабочих заразились и были госпитализированы в Свербиловскую участковую больницу, откуда «скорая помощь» должна была перевезти их в инфекционное отделение областной больницы.

В Свербилово выехала бригада дезинфекторов для того, чтобы провести обработку очага, в том числе и участковой больницы. Районные ветеринары начали подворный обход села с целью поголовного осмотра скота. Под надзором своего начальства ветеринары добросовестно обходили дворы, осматривали скотину и читали свербиловчанам короткие лекции на тему сибирской язвы. Дезинфекторы тренировки ради полили какой-то дрянью пятачок земли на окраине села, а в участковой больнице только имитировали процесс. Сотрудники «Санэпидемнадзора» взяли несколько образцов почвы и отправили ее на исследование.

Учение очень порадовало местных сотрудников ГИБДД, которые тренировались перекрывать въезд и выезд из очага. Водителям, разумеется, не сообщалось, что это всего лишь учения, и потому на полдня въезд в Свербилово и выезд из него стал платным.

В ЦРБ засел штаб во главе с главным врачом. 2 местных инфекциониста, которыми на время ремонта отделения заткнули дыру в поликлинике, экзаменовали сотрудников по теме борьбы с сибирской язвой. Им помогали главный областной инфекционист, заместитель главного врача по медицинской части и 6 инфекционистов, откомандированных на учение из соседних районов. Экзаменаторы особо не зверствовали. Вопросы задавали самые простые, сдача норматива на надевание костюма засчитывалась независимо от времени, лишь бы он был одет в правильном порядке. Данилову повезло: как реаниматолог, которого не годилось надолго задерживать, он обошелся без маскарада. Он ответил на пару вопросов и был отпущен в отделение.

Ко всеобщему удовольствию учения прошли гладко.

— Хорошо, что на этот раз газетчики не устроили переполоха, — сказал Олег Денисович. — В прошлый раз они приняли учения за чистую монету и попробовали поднять хай. Хорошо, что волну вовремя погасили, а то… Народ у нас приучен плохому верить, запаниковали, натворили бы чего-нибудь…

— Что это было? — спросил Данилов.

— Было написано, что в области вспышка сибирской язвы, объявлен карантин, дороги перекрыты, поезда и электрички отменены, все домашние животные подлежат уничтожению, и все такое прочее. Бабки подхватили, переврали, как полагается, стали судачить, что заболевших сразу же сжигают в крематории, лечение все равно не помогает. У меня соседка интересовалась: усыпляют ли, перед тем как сжечь, или так прямо…

— Да не может быть! — воскликнул Данилов. — Двадцать первый век на дворе, как можно в такую чушь верить?!

— А в лечение мочой можно верить?! — прищурился Олег Денисович. — А в то, что сахар нужно снижать не инсулином, а приседаниями? С соседки моей какой спрос, ей скоро девяносто стукнет, она уже как ребенок — что услышит, тому и верит. А вот то, что наша главная медсестра Бубликова свой пиелонефрит настойкой бобровой струи лечит — это тебе как?

— И помогает? — усмехнулся Данилов.

— Все спиртовые настойки оказывают целебное действие благодаря своей основе, а что настаивать — бобра или пустырник, это уже без разницы. А невропатолог Стреблова у нас за умеренную плату чакры чистит.

— Я в курсе.

— Неужели обращались?

— Нет, на вечере, посвященном дню города, ее прорабатывали.

— Бесполезно, — махнул рукой Олег Денисович. — Хоть кол на голове теши, а она опять за свое. Имей в виду, может и в реанимацию сунуться, как будто проведать кого-то из знакомых, а на самом деле чакры почистить. Гони в шею, посторонним, будь они хоть академики, нехрена делать в реанимации.

— Я, конечно, ничего в этом не смыслю, — признался Данилов, — но в моем понимании чакры вроде бы чистятся самостоятельно, без посторонней помощи…

— Это к Стребловой, — перебил Олег Денисович, — мне в институте чакроведение не преподавали. Знаю только, что у Стребловой шар есть стеклянный, с яйцо размером, в него надо смотреть и представлять хорошее. Может, ей за прокат шара платят? Не знаю, но в моем понимании врачу не к лицу подобное поведение. Хочешь зарабатывать — научись иголки ставить. Они востребованы и научны, не шарлатанство какое-нибудь, а древний метод. Я сам когда-то во время отпуска хотел месячные курсы по иголкам в Твери пройти, но так и не собрался. Но набор купить успел. Дорогущий — триста зеленых рублей стоит, лежит дома без пользы. Случайно, никому из знакомых не надо? За двести пятьдесят отдам.

— Никто не спрашивал, — ответил Данилов. — А в Интернете объявление дать не пробовал?

— Так это куда-то возить его нужно, показывать. В Тверь или в Москву. В Монаково ни одного желающего нет, это я давно понял. А когда мне ездить? Да и купят ли, а я деньги и время потрачу. Так вот и лежит: память о несбывшихся надеждах. Лет семь уже…

Спустя неделю учения по сибирской язве начали аукаться. Врачи и фельдшера освежили знания, повысили свой профессиональный уровень и в любой болячке, покрытой черной коркой, опознавали сибирскую язву, не сильно вдаваясь в то, чем сам больной болячку мазал и не была ли эта мазь черной. Вариантов могло быть множество — от аптечной ихтиоловой мази до разных народных средств, на которые так охоча российская провинция.

Во вторник прямо с утра весть о выявленной кожной форме сибирской язвы пришла из больницы поселка городского типа Козихино. Грозное заболевание выявили у сорокадвухлетней местной жительницы, обратившейся к докторам с жалобой на боли в груди, температуру и кашель. Во время осмотра на левой голени женщины были обнаружены две характерные болячки.

— Я боюсь, как бы это не оказалась легочная форма сибирской язвы! — истерила в трубку главный и единственный врач Козихинской больницы Гусева. — А у меня всего один противочумный костюм и два ребенка!

— Еще два ребенка заражены?! — ужаснулся заместитель главного врача по медицинскому обслуживанию населения Евгений Викторович.

— Нет! Почему сразу заболели?! Это у меня два ребенка! Девять и одиннадцать лет! Я их без мужа ращу! — рыдала Гусева. — Если я сдохну, то кто о них позаботится?!

— А у вас есть симптомы, Светлана Григорьевна? — спросил Евгений Викторович, окончательно сбитый с толку.

— Пока нет! Но будут! Костюм-то один! Мы с сестрами и санитаркой его по кругу надеваем, чтобы к ней в палату войти, продезинфицировать некогда. Разве это правильно?! Мы же все сдохнем!

— А почему у вас только один противочумный костюм, Светлана Григорьевна? — собрался с мыслями Евгений Викторович.

— Потому что два других буквально расползлись на лоскуты от времени! Они небось еще с довоенной поры здесь лежали!

Насчет Гусевой в районе не обольщались — дура дурой, да еще не просто дура, а суетливая, по-местному — заполошная. Сама рассказывала, что сумела поступить на лечебный факультет и окончить его лишь благодаря своей тетке, работавшей инспектором в деканате. С другой стороны, умные врачи не особо рвались работать в поселковых больницах, так что приходилось радоваться тому, что есть. Да и потом, как однажды пошутил один медицинский деятель, стандарты вполне заменяют ум: следование утвержденным министерством стандартам позволяет врачу лечить правильно. Вопрос, конечно, спорный. Но то, что дурак, вооруженный стандартом, лучше, чем без него, — аксиома.

Козихинская больница обезлюдела — в областную инфекцию увезли не только саму больную, но и весь контактировавший с ней персонал. В результате на посту осталась только повариха, которая в медицине не разбиралась совершенно. Евгению Викторовичу пришлось срочно принимать меры для спасения козихинской медицины. Воем, угрозами, просьбами и посулами он согнал в Козихино четырех человек из других медицинских учреждений района. Терапевта Васякину из ЦРБ он соблазнил летним отпуском и удвоенной премией, медсестрам Ямпольской и Харитоновой пригрозил увольнением (когда людям остается полтора года до пенсии, они на все согласны), а санитарку Бабаеву из соседней Озерковской участковой больницы уговаривать не пришлось — ей было совершенно все равно, где мыть полы и выносить говно.

В инфекционном отделении областной больницы у больной из Козихина первым делом поинтересовались, чем она мазала свои болячки. Вопрос простой и абсолютно закономерный, но Гусева по своей заполошности его не задала. Пациентка рассказала, что с детства пользуется универсальным средством, рецепт которого передается в их роду из поколения в поколение: мазью из высушенных и сожженных цветов тысячелистника. Рецепт был очень простым: нарвать цветы тысячелистника, высушить, сжечь, добавить в золу немного подсолнечного масла, и можно лечиться.

Сутки спустя счастливая больная была дома. Ничем не осложненный острый бронхит прекрасно лечится в амбулаторных условиях, незачем с такими пустячными хворостями больничную койку занимать. Контактных сотрудников Козихинской больницы отпустили восвояси, а доктору Гусевой посоветовали впредь более тщательно собирать анамнез и подарили методичку «Сибирская язва — дифференциальная диагностика».

— Больше я этого паскудного диагноза никогда не поставлю! — пообещала Гусева на прощание заведующему инфекционным отделением.

— Вы действуйте по обстановке, — посоветовал он и добавил: — Но лучше перестраховаться, чем пропустить реальный случай.

— Нет-нет, — затрясла мелкими кудряшками Гусева, — какое там лучше? Еще одна такая канитель, и меня уволят! Как пить дать — уволят!

Заведующий отделением, который одновременно был и главным областным инфекционистом, с тоской подумал о том, что год от года кадры все тупеют и тупеют, хотя вроде бы должны умнеть.

Ему было с чем сравнивать: сорокадвухлетний стаж врачебной работы дает себя знать.

Дурной пример заразителен. Через несколько дней страшный диагноз всплыл в соседних с Козихиным Озерках. Здесь отличился ветеринарный врач Кокушкин, заподозривший сибирскую язву у двух павших коров с местной молочной фермы. Сигнал ушел в область и районную администрацию, наложили карантин и начали докапываться до истины. От трупов подозрительных коров отрезали по уху (согласно методике) и отправили на исследование в областную ветлабораторию. Диагноз не подтвердился. Карантин сняли, хозяин молочной фермы, понесший ощутимые убытки, набил морду чересчур дотошному ветеринару, затем распил с ним мировую и пригрозил убийством в случае повторения подобного инцидента.

Областное начальство, раздраженное постоянными вспышками сибирской язвы в Монаковском районе, откомандировало туда доцента кафедры инфекционных болезней местного мединститута. Доцент прочел в ЦРБ целых три лекции: одна была посвящена клинике сибирской язвы, вторая — диагностике, а третья лекция представляла собой нечто вроде тренинга, совмещенного с экзаменом — вопросы, ответы, разбор различных ситуаций. Данилов посидел минут пятнадцать на первой лекции и тихо слинял в отделение. Он и в институте не видел смысла в лекциях, на которых говорилось то же самое, что было написано в учебнике. Собрались, подремали под монотонное жужжание лектора, разошлись — какая же это лекция?

Третий (а как же без этого?) случай «сибирской язвы» был диагностирован в участковой больнице поселка Октябрьский. Здесь хотя бы имелись объективные предпосылки: в больницу обратился таджик-гастарбайтер, только что вернувшийся из родного Худжанда. Врач Поповкин (он же и главный врач) слышал вчера в новостях, что на севере Таджикистана вспыхнула и свирепствует сибирская язва. Для верности Поповкин сверился с краснообложечным атласом СССР одна тысяча семьдесят седьмого года издания, хранившимся в его кабинете. В атласе никакого Худжанда не оказалось. Поповкин позвонил в местное отделение.

— У меня лежит подозрительный тип, — сообщил он. — Якобы таджик, якобы из Худжанда, но дело в том, что в Таджикистане нет такого города…

— Бывший Ленинабад, — ответил дежурный капитан, по долгу службы неплохо разбиравшийся в географии республик бывшего СССР, из которых массово ехали в Россию на заработки. — Географию надо учить, доктор.

«Приди еще ко мне с триппером — я тебе покажу географию, — подумал Поповкин. — Так мочеиспускательный канал промою, что на стенку полезешь!»

Ленинабад на карте нашелся — на севере Таджикистана. Тютелька в тютельку. Поповкин вздохнул, надел маску и перчатки, пошел к больному. Он бы надел и противочумный костюм, береженого, как известно, и Бог бережет, но в больнице не было ни одного. По ведомостям проходили 3 штуки, но реально не было ни одного. Прежнего главного врача посадили за торговлю наркотиками, поэтому Поповкину пришлось принимать дела в хаотической суете, во время которой ему было не до противочумных костюмов.

Таджик лежал на кровати и смотрел в потолок. Губы его беззвучно шевелились, не иначе как молился.

«Плох совсем», — сочувственно подумал Поповкин, еще не до конца профессионально очерствевший. Таджик и впрямь был нехорош: истощенный, серый, с заостренными чертами лица и чернотой под глазами. На лбу то и дело выступали, скатываясь вниз, бисеринки пота.

Поповкин покосился на левую руку таджика, лежавшую вдоль тела ладонью кверху. Ладонь украшала язва размером с пятирублевую монету, которую покрывал черный налет, края были неровными и припухшими.

— Файзулла, что появилось сначала — язва или температура? — спросил Поповкин, стараясь говорить медленно и подкрепляя свои слова жестами — сперва указал пальцем на язву, а затем на градусник, лежавший на тумбочке.

— Язве… — машинально повторил Файзулла, не поняв вопроса.

— Наверное, от животных заразился? — предположил Поповкин. — Ишака трогал, верблюда?

— Да, — на всякий случай согласился Файзулла, разобрав знакомые ругательные слова ишак и верблюд, не понимая, почему ругается врач.

«Наверное, сердится, что мне нечем заплатить», — решил Файзулла и попытался исправить положение:

— Днги буди, дохто… — произнес он, недоумевая, почему так плохо слушается его язык.

— Сдох? — послышалось Поповкину. — Кто сдох? Верблюд?

«Не верит, что отблагодарю», — подумал Файзулла и, собравшись с силами, энергично кивнул два раза подряд.

Только что приехал с севера Таджикистана, контактировал с верблюдом, который сдох, на руке появилась язва черного цвета, а потом температура поднялась до сорока с половиной… Да с такими данными ни о чем другом не подумаешь, как о сибирской язве!

Поповкин еще раз прогнал в уме обоснование диагноза и позвонил в СЭС…

Файзулле несказанно повезло: не имея ни гражданства, ни полагающегося к гражданству полиса обязательного медицинского страхования, он вылечил свою пневмонию не где-нибудь, а в областной больнице, причем из трех две недели он пролежал в отдельном боксе со всеми удобствами. Доктору Поповкину повезло меньше: чувствуя, что настало время решительных мер, главный врач ЦРБ вкатил ему строгий выговор с занесением в личное дело, что означало годовое отсутствие премий. Евгению Викторовичу и Елене Михайловне было велено довести до сведения всех сотрудников, что ошибочно выставленный диагноз сибирской язвы повлечет за собой строгие репрессивные меры.

— А то привыкли жить по принципу: лучше перебздеть, чем недобздеть! — напутствовал заместителей Юрий Игоревич. — Мозги уже не включаем, для разгадывания кроссвордов бережем! Они перестраховываются, а на меня во время совещаний в Твери уже пальцами показывают. Это, мол, тот самый Сухарчик, у которого подчиненные знают всего два диагноза — внематочная беременность и сибирская язва.

При чем тут внематочная беременность, заместители не поняли, но уточнять не стали. Не годится докучать начальству вопросами, когда оно изволит гневаться. Так недолго и слететь из заместителей — на теплые места желающие всегда найдутся.

Глава восьмая

КАМАСУТРА ДОБРОСОСЕДСТВА

Соседи по общежитию были интересными личностями. Столько интересных людей в одном месте Данилов видел только на «Скорой». Впрочем, не исключено, что на всех прочих своих работах он недостаточно хорошо присматривался к окружающим: мешала суета мегаполиса.

В размеренно-неспешном Монаково изучать соседей никто не мешал. Наоборот, малый спектр местных развлечений этому всячески способствовал. Да и интересно, кто живет рядом с тобой.

Психиатр Александр Султанович Муродов, тридцатилетний переселенец из Таджикистана, благодаря матери — с Волги — в совершенстве владевший русским языком, носился с идеей написать книгу «Психиатрия в русской литературе XIX–XX веков». Откуда ему пришла в голову такая мысль, никто не знал, но ей Муродов посвящал все свободное от работы время и часть рабочего, в психиатрии ведь относительно спокойные дежурства, это не реанимация.

Знакомство Данилова с Муродовым выдалось нестандартным. Вернувшись домой из больницы, Данилов столкнулся в коридоре второго этажа с худощавым брюнетом, разгуливавшем взад-вперед с раскрытой книгой в руках.

— Нет, я больше не имею сил терпеть, — бубнил себе под нос любитель ходячего чтения. — Боже! Что они делают со мною? Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней!..

— Гоголь, «Записки сумасшедшего», — опознал Данилов вслух.

— Да, они самые. — Брюнет остановился и обернулся к Данилову. — Любите Гоголя?

— Мама была учительницей литературы, — ушел от прямого ответа Данилов, из всех русских классиков девятнадцатого века любивший только Чехова.

— Сильный писатель! — похвалил брюнет и стал читать дальше: — «Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего…» Читаю и как будто рядом стою. А вы наш новый жилец, верно?

Они познакомились, но в этот раз сосед не поделился с Даниловым своей заветной мечтой, рассказал о ней при следующей встрече, произошедшей через два дня при схожих обстоятельствах. Муродов снова расхаживал по коридору и читал книгу. На этот раз — «Москву — Петушки» Ерофеева.

— Нравится мне очень этот отрывок, — сказал он и зачитал: — «А выпив — сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту, как долго я чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность — так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло, и умолял бога моего не обижать меня. И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова мой бог не мог расслышать мою мольбу, — выпитый стакан то клубился где-то между чревом и пищеводом, то взметался вверх, то снова опадал. Это было как Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей страны. И я страдал и молился…»

— «А уж если у меня что-нибудь притихнет и уляжется, так это бесповоротно. Будьте уверены. Я уважаю природу, было бы некрасиво возвращать природе ее дары», — напрягши память, процитировал Данилов.

— Любите Ерофеева? — спросил сосед.

— Очень, — улыбнулся Данилов. — Ерофеев — гений. Все остальные писатели писали свои книги словами, а он — готовыми афоризмами.

— Так приятно встретить человека, разбирающегося в литературе! — обрадовался сосед и, не слушая возражений, затащил Данилова к себе пить чай и вести умные разговоры.

Чай у Муродова был, как и положено, зеленым, крепким до вяжущей горечи и несладким. После третьей пиалы Данилову совершенно расхотелось спать, и он просидел в гостях часа полтора.

Хоровым пением на первом этаже общежития, оказывается, увлекались соседки по больнице — медсестры Надежда и Вера из диагностического отделения, расположенного прямо напротив отделения анестезиологии и реанимации.

— Нам бы еще любовь — и был бы полный комплект! — шутила в подпитии Надежда.

Судьба у нее была примечательной, можно сказать, даже сериальной. Учеба в Ашхабадской консерватории, Большая Любовь на всю жизнь, бегство с любимым из родительского дома (одновременно и с третьего курса консерватории), скитания в поисках счастья между Хабаровском и Тверью, развод, новый брак, скорый развод, учеба в медицинском училище, едва не закончившаяся тюремным сроком (нанесение телесных повреждений преподавателю, предложившему отработать зачет натурой)…

— Где меня только не носило, — вспоминала Надежда и с удовольствием начинала загибать пальцы: — Якутск, Братск, Красноярск, Томск, Омск, Курган, Екатеринбург, Самара, Рязань, Калуга…

Пальцев не хватало, приходилось разгибать загнутые. Дойдя до Монакова, Надежда оглядывалась по сторонам, словно оценивая место своего обитания, и сокрушалась:

— Метила в рай, а попала хрен знает куда!

Какой город она имела в виду под раем — Москву или Париж, оставалось тайной. Вполне возможно, что это было какое-то воображаемое место, возвышенный и недостижимый идеал.

Вера была местной, «монаковкой в сто седьмом поколении», как сама выражалась, в общежитии жила из-за напряженных отношений с родной матерью, которую иначе как ведьмой и не называла.

В больнице Данилов с удовольствием общался с Надей и Верой, а в общежитии сводил общение к минимуму, не желая участвовать в постоянных пьянках, которым обе женщины предавались не с упоением, а с каким-то остервенением, словно пытаясь утопить в водке свою неустроенность и неприкаянность. А может, и не словно, а на самом деле пытались — где ж его, горе горькое, топить, как не в водке? В воде горе не тонет — сразу же всплыть норовит.

Любителем «Йе-йе-йес» и прочей иностранной музыки в диапазоне от Армстронга до «Disturbed» был сорокалетний фельдшер местной «Скорой помощи» Константин Конончук, переселенец из Симферополя. Он неизменно ходил в увешанной металлом рокерской косухе, кожаных штанах и ботинках-гадах. В зависимости от погоды менялся прикид, надеваемый под косуху. Вариантов было три: концептуально драная черная футболка, черная фланелевая рубашка или черный свитер с обрезанной горловиной. Длинные, уже начавшие седеть волосы Конончук связывал аптечной резинкой в конский хвост. Был у него и металлический перстень с черепом, который Конончук называл Яшей.

— Я как увидел тебя, сразу понял — наш, «скоропомощник», — сказал Конончук Данилову при знакомстве.

— Что, до сих пор на лбу цифры 03 проступают? — пошутил Данилов.

— Впечатление такое сразу складывается. — Конончук не стал вдаваться в подробности, только добавил: — Для сведущих людей, конечно.

Работа на монаковской «Скорой» была такой же ударной, как и во всем местном здравоохранении. Конончук дежурил сутки через сутки.

— Как тебе удается постоянно выдерживать такой ритм? — спросил Данилов.

Одно дело отдежурить сутки через сутки пару недель, месяц, другое дело — работать подобным образом все время.

— Да так и удается, — пожал плечами Конончук, — концы у нас длинные — поспать можно, пока едешь. Ночью тоже немного придавить получается, так что день работаю, день гуляю, а не отсыпаюсь. Вполне нормальный график, пока не достает. Деньги нужны: не всю же жизнь в общежитиях и на съемных квартирах жить.

— А что не в Москве? — спросил Данилов. — Там же заработки больше и места на «Скорой» всегда есть.

— Нельзя мне в Москву, — веско сказал Конончук. — То есть можно, но на «Скорую» мне путь заказан. Больше не возьмут…

— Так ты в Москве скорил? — оживился Данилов. — А на какой подстанции?

— На двенадцатой, в Мневниках. Недолго, правда, полгода.

— Если не секрет, то что же ты такого натворил, что тебе теперь путь заказан?

— Никакого секрета: я самого Сыроежкина принародно на три веселые буквы послал…

Среди заместителей главного врача московской «Станции скорой и неотложной медицинской помощи» Валерий Иосифович Сыроежкин считался главным, первым заместителем, правой рукой, ведавшей общей организацией и кадрами. Он был коварен, злопамятен и очень любил власть. У Данилова он ассоциировался с кардиналом Ришелье, не с настоящим, о котором Данилов почти ничего не знал, а с книжным, из «Трех мушкетеров».

— Ого! — оценил Данилов. — Вот это, я понимаю, героизм! А за что?

— За вредность! — буркнул Конончук, но историю все же рассказал.

История была старой, как сама московская «Станция скорой помощи», недавно отметившая свое девяностолетие. Пожилая женщина поехала сопровождать в стационар своего мужа в больницу № 136, возле которой ночью ездят одни лишь машины «скорой помощи». Зима, гололед, половина третьего ночи, идти до оживленной трассы, где можно поймать машину, далеко, и по темноте страшновато.

— Бабка попросила подкинуть ее до проспекта, нам было по пути, как тут отказать? Ночь же, и старуха вся на нервах… Ты бы не подвез?

— Подвез бы, — ответил Данилов. — Что там…

— Ну, и мы решили подвезти. А на воротах нас линейный контроль тормознул… — Конончук вздохнул. — В общем, бабка поковыляла на своих двоих, то есть — на троих, она с палочкой была, а мы получили свое утром на подстанции, потом поехали получать на Центр. Не знаю, что у них там было — делать нехрена или какой-нибудь месячник борьбы с извозом, но отвели нас с доктором к Сыроежкину. Там у него целая комиссия сидела. Он стал на нас орать. Сначала на обоих скопом — извозчики, стяжатели и тому подобное, потом перешел на личности. Проехался по врачу, нормальному, надо сказать, мужику… Доктор Сычужников, не знаешь случайно? Нет?

Данилов наскоро порылся в памяти, но врача с такой фамилией не вспомнил и отрицательно покачал головой.

— Ну, а мне он сказал, что я есть классический пример народной мудрости: волос длинен, да ум короток. И еще усмехнулся так гадко-гадко. Я ему на это ответил, что эту мудрость придумали в утешение лысым…

Сыроежкин был лыс. Не как колено, но близко к тому.

— …Он вспылил и начал орать, что таким идиотам, как я, не место на «Скорой»! Ну, я его и послал.

— А потом?

— Он поперхнулся от неожиданности, а я не стал дожидаться продолжения, повернулся и ушел. Назавтра, правда, пришлось снова прийти на Центр, за трудовой книжкой. Но уже не к Сыроеге, а к какой-то тетке. Уволили меня по инициативе администрации за грубое нарушение трудовых обязанностей. Я так и не понял, за что именно меня уволили — за старуху или же за посыл с уходом.

— За последнее, однозначно. — Данилов усмехнулся, представив себе всю эту кульминацию. — За постороннего в машине никогда больше строгача с занесением не давали, а у вас еще и смягчающие обстоятельства были. Ночь, гололед, старуха на трех ногах… А послать Сыроежкина в глаза, да при свидетелях, — это настоящий акт гражданского мужества!

— Глупость, а не акт, — поправил Конончук. — Я его словами послал, а он меня делом — вышиб со «Скорой», да еще и со статьей в трудовой книжке. Я потом в Химки совался на «Скорую», в Дмитров, в Солнечногорск — нигде меня не брали. Только здесь вот взяли. А что тут смешного?

— Ничего. — Данилов погасил улыбку. — Просто я тоже со статьей в трудовой книжке. Только история у меня другая…

— Итог-то все равно один — оба здесь оказались! — Конончук хлопнул Данилова по плечу и потребовал: — Расскажи!

Данилов рассказал все, как было, только попросил, чтобы история не пошла гулять дальше по Монакову.

— Мы практически одинаково смотрим на мир, — резюмировал Конончук. — Это приятно.

— Единомышленника встретить всегда приятно, — ответил Данилов.

Чуть позже выяснилось, что Конончук любит не только рок, но и классику и даже окончил музыкальную школу по классу фортепиано.

— Так это же здорово! — восхитился он, узнав, что Данилов играет на скрипке. — В случае чего мы сможем выступать в ресторанах…

— Нет, — отказался Данилов, — я уж, если что, лучше буду играть на похоронах и танцах…

Первый визит к родителям Маши оказался и последним — поддерживать скучные знакомства Данилов не любил и не умел. Центром светской жизни для него стало общежитие, которое, даже если оно и не студенческое, всегда подразумевает некую простоту нравов и отсутствие стен в общении. Если и не всех преград, то хотя бы большинства. Да и как-то приятнее пообщаться с людьми, нежели смотреть телевизор, тем более, что у Данилова и телевизора не было. Компьютера тоже не было — с одной стороны, дорогой ноутбук не очень-то хотелось оставлять под защитой хлипкой двери и простого замка в здании, куда мог спокойно войти любой желающий, а с другой — проверить почту и отправить письмо можно было и из кабинета заведующего отделением (ординаторские здесь компьютерами пока еще не оснастили). А всякие изыски в виде блужданий по Сети хороши при наличии выделенной линии с быстрым трафиком. Модем для этой цели не очень подходил, а о выделенной линии в общежитии Монаковской ЦРБ можно было только мечтать, да и то не сейчас, а лет этак через пятнадцать-двадцать, не раньше. Так что — куда ни кинь, со всех сторон выходило, что ноутбуку лучше ждать своего хозяина дома.

С Мариной Юрьевной, соседкой из пятнадцатой комнаты, Данилову удалось удержать отношения в рамках соседского приятельства, не давая им превратиться в романтические, несмотря на то что определенные, порой весьма соблазнительные и довольно недвусмысленные намеки на это ему подавались. То халат (дома, в общежитии, Марина всегда ходила в халатах, но не затрапезных, а парадных) будто невзначай распахнется, то разговор свернет на тему одиночества и прозвучат призывные слова: «иногда хочется просто любить и любиться без всяких обязательств», то начнет читать наизусть свою тезку Цветаеву (других поэтов для Марины не существовало):

Сила поэзии велика — удачно, к месту подобранное стихотворение может сказать больше, чем длинные «прозаические» речи. А тут достаточно только произнести: «Знай одно: что завтра будешь старой, Остальное, деточка, — забудь», — и все станет ясно. А с другой стороны, если тебе не шагнут навстречу, то всегда можно отступить, прикрыться чистой любовью к поэзии, сделать вид, что декламация была продиктована всего лишь желанием развлечь собеседника, но не соблазнить, о чем вообще может идти речь.

Служебный роман в Склифе, спонтанно начавшийся и оставивший после себя сильное, до сих пор иногда ворочающееся в душе чувство неловкости перед Еленой, не вызывал желания попробовать еще раз. Наоборот, вызывал желание больше не пробовать. Да и любовные отношения между коллегами, одновременно — соседями, вдобавок ко всему живущими в маленьком городке, в котором друг от друга просто деться некуда, имеют только два пути развития. Путь позитивный — скорая свадьба, путь негативный — неприязнь, переходящая во вражду. Третьего не дано, потому что тихо разойтись не получится, слишком уж много разных ниточек связывает помимо отношений.

В общении с Мариной Данилов избрал самый верный путь: так усердно прикидывался не понимающим намеков, что очень скоро стало ясно — он не хочет их понимать. Тут самое главное — неукоснительно придерживаться пути, стоит раз-другой хоть как-то отреагировать, и твое непонимание сочтут кокетством. Все ясно: человек цену себе набивает, самоутверждается. Некоторых подобное поведение обижает, других — заводит еще больше, но в любом случае приводит к осложнениям. Если хочешь, чтобы костер погас как можно быстрее, даже щепки в него подкладывать не стоит.

Правильная тактика всегда приводит к желаемому результату. Намеки прекратились, и общению больше ничего не мешало. Общение в Монаково выстраивалось по традиционной, можно сказать архаичной, гостевой схеме: сегодня вы к нам, завтра мы к вам. В гости ходили как в общежитии, так и в больнице, во время дежурств, ведь каким бы тяжелым ни было дежурство, свободных полчасика всегда найдется. В кафе и прочих заведениях общепита в Монаково встречались лишь те, кому нельзя было сделать это дома: тайные любовники или выпивохи, которым родители или супруги не давали возможности напиться в родных стенах. С развлечениями в Монаково было плохо. В самом крутом местном ресторане «Две заставы» имелись боулинг и бильярд, но там чашка кофе стоила четыреста рублей, а стакан газированной воды — триста пятьдесят. Не очень находишься.

Друг Полянский, узнав о том, что Данилов живет не на съемной квартире, а в общежитии, проникся сочувствием и во время каждого телефонного разговора (раз в 1–2 недели) интересовался:

— Тебя еще не достала жизнь в общежитии?

Полянский никогда не жил в общежитиях, и рисовались они ему полными ужасов и дурных запахов. Очереди в душ, в туалет, всеобщая и всепроникающая грязь, ржавые трубы, дающие протечку от малейшего прикосновения, склоки, драки, милицейские рейды, наркоманы, варящие свои зелья в комнатах… Он все никак не мог поверить, что в провинции может найтись пусть в какой-то мере и обшарпанное и обветшавшее, но тем не менее вполне приличное общежитие. И уж тем более не мог поверить, что в общежитии можно уживаться с соседями.

— Игорь, не суди о жизни по фильмам и газетам! — смеялся Данилов. — У нас здесь мир, покой и любовь, полная камасутра добрососедства.

Услышав в первый раз выражение «камасутра добрососедства», Полянский оживился (даже по телефону это чувствовалось) и потребовал подробностей. Заодно и пообещал приехать проведать лучшего друга в ближайшие выходные. Данилов объяснил, что имеет в виду исключительно царящее в общежитии миролюбие и ничего более («обломал», короче говоря). Полянский разочарованно протянул «а-а-а, так ты в этом смысле» и больше о приезде не заикался. Друг называется: за сто километров от Москвы только развратом заманить и можно. Впрочем, если уж начистоту, то какой смысл Полянскому приезжать в Монаково? Проще уж Данилову выкроить из своего уплотненного донельзя графика 2–3 дня и поехать на побывку домой, в Москву.

Проще, да не совсем. Попробуй выкрои эти дни, когда работать некому. Больше суток никак отдыхать не получалось: то одно, то другое…

Глава девятая

НОВОКОШМАРОВО

Поселок Новокошманово считался элитным, но не сам поселок, а угодья вокруг него. При советской власти здесь любили отдыхать и охотиться члены Политбюро, а с начала девяностых окрестности Новокошманова застроили впечатляющими коттеджами.

Когда-то деревянная участковая больница, стоявшая в чахлой березовой рощице, была самой крупной постройкой в Новокошманово. Теперь же, словно присев в почтительном реверансе перед домами новых русских, она смотрелась на их фоне совершенной развалюхой, каковой и была. Более ста лет простояла больница, изначально она была домом какого-то местного дореволюционного богатея, и никто за это время толком ее не ремонтировал, разве что предшественник Юрия Игоревича в порыве хозяйственности заасфальтировал дорожки и высадил вдоль них сосенки. Деревья выросли и разорвали асфальт корнями в мелкие клочья: природа всегда норовит взять свое, где только может.

Когда под дежурной медсестрой провалился пол второго этажа (сотрясение головного мозга, закрытый перелом обеих костей правого предплечья, закрытый трехлодыжечный перелом правой голени — повезло, легко отделалась, ведь спокойно могла бы и позвоночник в шейном отделе сломать), стало ясно, что больницу пора ремонтировать. На самом деле ее надо было не ремонтировать, а сносить, потому что вся прогнила.

Районной администрации пришлось в срочном порядке искать деньги на строительство новой больницы. Новокошманово — довольно большой поселок. Если считать поселок вместе с четырьмя прилегающими деревеньками, которые тоже обслуживались местной больницей, то это почти 7500 жителей. Фельдшерским пунктом здесь никак не обойтись, наоборот, больница сама курировала два фельдшерско-акушерских пункта (сокращенно — ФАП) в деревнях Селивановке и Тишкино. Для связи с пунктами имелся автомобиль — латвийский микроавтобус РАФ-2203 одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года выпуска, с нержавеющим дном из фанеры! В Москве подобное средство передвижения, возможно, смотрелось бы архаично, но в Монаковском районе попадались и не такие аксакалы автомобильной промышленности. В умелых руках бережливых жителей провинции десятилетиями служили верой и правдой четыреста двенадцатые АЗЛКовские «Москвичи» (попадались на местных дорогах и четыреста восьмые), круглобокие «двадцать первые» «Волги», «девятьсот шестьдесят пятые» и «девятьсот шестьдесят восьмые» «Запорожцы». Правда, «горбатых» «девятьсот шестьдесят пятых» было раз два и обчелся, но они были! Были!

7 миллионов выделила на строительство больницы администрация района, 3,5 миллиона добавили по очередной программе модернизации здравоохранения. 30 % районных денег сразу же вернулось в карманы чиновников. Программа модернизации была более суровой: здесь откат равнялся сорока процентам. В итоге в дело пошло менее 7 миллионов.

— Доложишь из своих, если не хватит, — привычно пошутил районный глава.

«А ху-ху не хо-хо?» — привычно подумал Юрий Игоревич, растягивая губы в угодливой улыбке.

В самом начале шальных и шебутных 90-х годов, которые нынче принято называть лихими, нынешний глава районной администрации, тогда скромный школьный учитель физкультуры, заработал кличку Каток. Не за любовь к фигурному катанию, как можно было подумать, а, как поговаривали, за привычку закатывать в асфальт своих недругов. Впрочем, это были слухи, а языки, как известно, без костей, оттого-то и болтают всякую чепуху.

Обычный главный врач ЦРБ воспринял бы строительство новой участковой больницы с радостью: это же сколько проблем разом долой! Но Юрий Игоревич радоваться радовался, но и о выгоде не забывал. Личной, разумеется, выгоде — об общественной выгоде пусть само общество и думает.

В свете развернувшегося вокруг коттеджного строительства Новокошманово стало весьма перспективным в смысле выгоды. Если вокруг собрались денежные мешки, то разве можно удержаться и не потрясти их немного? Невозможно, как ни старайся, ничего не получится. Надо только правильно придумать, как именно это сделать…

Что могла бы предложить сельская участковая больница нуворишам и олигархам? (таковым в России именуется любой человек, зарабатывающий более четырех тысяч долларов ежемесячно. По количеству олигархов на душу населения мы уступаем только Китаю, где для получения этого почетного титула надо зарабатывать втрое меньше). Реабилитацию в постинфарктный период? Курс оздоровительного массажа? Вакуумные аборты? Смешно, честное слово…

Решение пришло внезапно. Оно явилось к Юрию Игоревичу не во сне, как явилась Менделееву его таблица периодических элементов, а наяву, на оживленной, не умолкающей даже ночью дороге жизни — трассе Москва — Петербург, официально именующейся магистральной дорогой федерального значения № 10.

Почтенный респектабельный джентльмен, поддерживаемый бритоголовым амбалом, самозабвенно блевал на обочине возле черного внедорожника «Лексус». Многолетний опыт позволил Юрию Игоревичу поставить диагноз без расспросов и на расстоянии. Да и какие могут быть варианты утром понедельника? Только один — привет с Большого Бодуна (счастлив тот, кто не ведает о существовании этой планеты!), похмельный синдром.

«А ведь „похметологов“ здесь раз-два и обчелся, — подумал Юрий Игоревич, знавший наперечет всех монаковских медиков. — Как же я раньше об этом не подумал, осел египетский?»

«Ослом египетским» маленького Юрку называла бабушка, когда он шкодничал или упрямился. По наследству выражение перешло к внуку, и теперь он так ругал себя за мнимую глупость и явные оплошности.

Персональными врачами, всегда находящимися под рукой, могли похвастаться только самые богатые из олигархов. Все остальные вызывали эскулапов при необходимости, но далеко не всякий доктор, тем более если из известных, поедет к пациенту за тридевять земель, да еще по пробкам. Не тот вариант… Новокошманово явно нуждалось в хорошо оборудованных палатах, где под руководством грамотного и внимательного врача большие люди могли бы на скорую руку поправить здоровье. Поселок просто задыхался без такой услуги… Воображение нарисовало Юрию Игоревичу чудную картину. Уютное, новое, сияющее чистотой здание больницы, современные жалюзи на тихих трехслойных пластиковых окнах, мониторы и всякая аппаратура (воображению лень было углубляться в детали, и поэтому оно рисовало картину размашистыми мазками)… Но Юрий Игоревич, подобно всем руководителям, был человеком дотошным и потому начал перебирать в памяти необходимое. Автоклавы, холодильники, сухожаровой шкаф для стерилизации инструментов, бактерицидные лампы, аппарат УЗИ (грех упускать возможность сделать УЗИ клиента, раз уж он попал к тебе в руки), кардиографы, массажный и стоматологический кабинеты… И в центре этого маленького доходного мироздания — коммерческие палаты, лечение в которых будет оплачиваться официально, через кассу, с выпиской всех положенных документов и выплатой налогов. Широкая реклама, привлекающая клиентуру, невозможна без официального статуса услуг: это Юрий Игоревич давно усвоил.

Строящийся стационар новокошмановской больницы был рассчитан на 25 койко-мест, из которых две отводились на дневной стационар, были не круглосуточными, но по желанию могли стать таковыми в любой момент. 8–10 коек из 25 спокойно можно было отводить под коммерческие, разумеется, официально выдвигая в качестве прикрытия не похметологическую версию, а что-нибудь поблагозвучнее.

И например, обозвать койками сестринского ухода. Мало ли какие у кого обстоятельства? Может, кому-то из местных жителей хочется на Каймановы острова махнуть, а старенькую бабушку дома не с кем оставить? Обоснование? Доход от коммерческих коек пойдет на улучшение питания. Готовка из парного мяса, салатики из свежих овощей, качественнейшие молочные продукты, и так далее и тому подобное, рубликов этак на 280–300 в день (врать тут можно как угодно, лишь бы впечатляло, ведь планы планами, а жизнь вносит коррективы). Можно к питанию подцепить премии персоналу и дополнительное оборудование больницы, чтобы все начальство в Твери просто прибалдело от радости. Нормалёк? Нормалёк, да еще какой!

Организационные вопросы умному человеку решить легко, а найти подходящий кадр — знающего и опытного врача, коммуникабельного, да еще и хозяйственного, с коммерческой жилкой, было гораздо труднее. Особенно если учесть, что речь шла о должности главного врача не какой-нибудь самой завалящей московской, а сельской участковой больницы. А кадры — это самое главное, они, как известно, все и решают.

«На ловца и зверь бежит, месяц небо сторожит, приходи ко мне скорее, покажу, где что лежит», — говорится в детской считалочке. Главное — успеть схватить его за хвост или за шкирку, не упустить своего шанса.

«Зверя» звали Виктором Кирилловичем Огаевским, 32 года, диплом с отличием, опыт работы в реанимации и хирургии, куча амбиций и хитрые огоньки в карих зрачках. Причины, побуждавшие его перебраться из далекого Екатеринбурга в Тверскую область, он объяснял туманно, намекая на личные обстоятельства и невозможность оставаться на родине. Юрий Игоревич желал конкретики и добился своего: услышал рассказ о рухнувшем бизнес-проекте («Клинике су-джок медицины»), крупных долгах и настырных екатеринбургских кредиторах.

— А почему к нам, а не в Москву? — Юрий Игоревич просто не мог не задать этого вопроса.

— Хочется самостоятельности, — Огаевский оскалил прокуренные зубы, — хочется чувствовать себя человеком, а не винтиком-шпунтиком.

— Самостоятельности у нас — хоть с кашей ешь, — обнадежил Юрий Игоревич, но сразу же предупредил: — Однако не надо путать ее с анархией. Ее я не потерплю.

Если уж начистоту, то Огаевский был настоящим подарком судьбы, кладом бесценным: хирург и анестезиолог-реаниматолог в одном флаконе, со специализациями по ультразвуку и эндоскопии. Настоящий земский врач, на все руки мастер, только пенсне не хватает и борода не чеховская, интеллигентная, а разбойничья, во всю физиономию.

Пока новокошмановская больница строилась и отделывалась, Юрий Игоревич обкатал Огаевского в хирургическом отделении ЦРБ и пришел к выводу, что тот потянет — вроде как вменяемый и понимает, что к чему. После этого Огаевский был назначен в Новокошманово главным врачом. Заведующий хирургическим отделением Крамсалов, узнав о повышении Огаевского, трижды перекрестился, а вечером того же дня напился в стельку, что позволял себе очень редко. Но сегодня у Александра Викторовича был повод — и какой! Он, бедняга, подозревал, что прыткого, ушлого и хваткого Огаевского главный врач прочит в заведующие хирургией, и очень сильно нервничал по этому поводу. А оказалось — зря накручивал себя понапрасну.

Нового главного врача встретили в Новокошманово настороженно: чужаков здесь традиционно не любили, потому что знали и верили, что от них ничего хорошего ждать не приходится. Понаедут, захапают себе лучшие участки, настроят домов и заборов, и к воде выйти нельзя. Огаевский не растерялся, очаровал новокошмановцев своей обходительностью (прежние доктора-главврачи все больше покрикивали да командовали, а этот «пожалуйста» да «прошу вас»), и насчет денег не намекал: впереди, с подачи главного врача, маячили такие перспективы, что на их фоне мелкие подачки местных жителей выглядели бы просто смешно. Да и глупо рисковать свободой за какие-то смешные деньги. Огаевский был максималистом, он жил по принципу: «иметь — так королеву, украсть — так миллион». Да и месячный доход у него выходил неплохой: около сорока пяти тысяч рублей. Оклад главного врача плюс еще полставки на приеме, надбавка за стаж, федеральная надбавка, региональная надбавка, сельский коэффициент…

Юрий Игоревич обещал не обижать премиями, если, конечно, Огаевский будет справляться и не разочарует. В понятие это вкладывалось очень многое: от умения управлять небольшим коллективом (2 врача, 5 фельдшеров, 6 медсестер, 4 санитарки и диетсестра, она же и шеф-повар), самостоятельно решая все возникающие проблемы, до налаживания коммерции, как явной, так и тайной.

«Нет, что ни говори, а в моей работе плюсов больше, чем минусов, — думал Юрий Игоревич. — Беспокойства и нервотрепки много, что есть — то есть, но зато и возможности имеются… А потом — где его нет, беспокойства-то?»

Очень давно, когда родная отчизна, спотыкаясь и пошатываясь, делала первые шаги на пути из светлого социалистического прошлого в мрачное капиталистическое будущее, Юрий Игоревич серьезно мучился вопросом: в каком направлении строить свою жизнь? Пойти в дельцы (возможности были, причем как медицинского, так и немедицинского плана) или остаться на казенной службе? И там, и здесь были плюсы и минусы, примерно поровну, поэтому принятие решения давалось ох как непросто. Казалось Юрию Игоревичу, что вьются вокруг него, задевая искрящимися хвостами, две сказочные жар-птицы, а он все никак не может определиться, которую из них ловить. В конце концов, Юрий Игоревич решил ничего не предпринимать, остаться на казенной службе.

Года через два-три, глядя на круто поднявшихся бывших коллег (диапазон их стартовых площадок был широк неимоверно — от стоматологической клиники до совместного с немцами предприятия по производству линолеума), Юрий Игоревич начал корить себя за нерешительность, но вскоре у бизнесменов начались проблемы. Кого-то подставил партнер, на кого-то наехали так, что подняться уже не было никакой возможности, кто-то по незнанию или наглости перешел дорогу братве и взлетел на воздух вместе со своим автомобилем…

Сейчас же, на исходе нулевых годов, Юрий Игоревич искренне радовался тому, что не поддался искушению и не свернул с проторенного пути. По крайней мере, находясь на должности главного врача районной ЦРБ, можно делать бизнес по «льготной схеме», когда все издержки и расходы несет государство, а ты получаешь прибыль в чистом виде. Разумеется, приходится делиться, без этого никак, не будешь делиться — тебе и заработать не дадут, но все равно при таких раскладах в минус уйти невозможно, в самом худшем случае просто прибыли не будет.

Юрий Игоревич хоть и мнил себя бизнесменом, но в некоторых вопросах проявлял непростительную для бизнесмена наивность. Так, например, он совершенно не подумал о том, каким именно образом следует довести до сведения «олигархов» и примкнувших к ним нуворишей информацию о тех услугах, которые могла предложить новокошмановская участковая больница. Был репортаж по местному телевидению с упоминанием о платных койках, интервью на весь разворот в газете «Монаковские вести», в котором платным койкам отвели большой абзац, но целевая аудитория не смотрела местного телевидения и не читала «Монаковских вестей». Как сказала Агата Кристи, у богатых свои причуды.

Хорошее начинание, в которое Юрий Игоревич вложил столько сил (хорошо, хоть средства были казенными) и с которым связывал немало надежд, забуксовало. На сарафанное радио надеяться не приходилось, его внештатные сотрудники или сотрудницы не имели выхода на тех, до кого надо было донести информацию. Многие новокошмановцы работали у новых русских — кто за зелеными насаждениями следил, кто ремонтно-строительными работами перебивался, кто в охране, но, разумеется, с хозяевами они не общались. Максимум — со старшими помощниками младших ассистентов.

— Эх, если бы нам парочку рекламных щитов на трассе! — вздыхал Огаевский, которому не терпелось начать зарабатывать как следует.

— Если бы у бабушки была борода, то дедушка с ней бы развелся. — Юрий Игоревич привык мыслить реальными категориями, а не воображаемыми. — Щиты — это не наш вариант.

— А что тогда? Тогда я не знаю!

— Я тоже не знаю. Надо думать.

Огаевский не придумал ничего лучше, как распечатать на компьютере рекламные листовки (новенький картридж на них целиком извел) и распространить в коттеджных поселках. С этим ничего не вышло: в одном месте во время наклейки объявления на забор на него спустили огромного злющего кобеля (породу Огаевский рассмотреть не успел), в другом охранники по-хорошему предупредили, что сорить на охраняемой территории не стоит, что в реальности означало сломанные очки и два болезненных тычка под ребра. Как оно может быть по-плохому, Огаевский уточнять не стал, сунул в карман сбитые с носа очки, аккуратно собрал как разбросанные, так и разлетевшиеся в пылу дискуссии с охраной листовки и слинял.

Пару дней Огаевский придумывал и отвергал разные варианты, а потом его осенило. Почти как Архимеда, только того осенило в ванной, а Огаевского — под душем.

На следующий день он оделся попредставительнее: лучший костюм, лучший галстук, новые полуботинки от Версаче, купленные на рынке у вьетнамцев всего за тысячу рублей, солидный черный портфель и отправился в местный яхт-клуб.

Расчет Огаевского строился на внезапности.

Лощеный менеджер, вызванный девушкой с ресепшн, не смог устоять перед натиском, подкрепленным словами «Роспотребнадзор», «прямое распоряжение губернатора», «сложная эпидемиологическая обстановка» и «вплоть до принудительного прекращения деятельности в случае неисполнения». К тому же Огаевский предъявил полномочия — письмо из областного управления Роспотребнадзора и копию распоряжения, подписанного губернатором («фотошоп» и цветной принтер в умелых руках творят чудеса!) На ресепшн часто сажают самых тупых сотрудников. Менеджер дрогнул и выдал требуемое: диск с клиентской базой, якобы подлежащей учету на случай возникновения эпидемии. Чем неправдоподобнее выглядит ложь, тем охотнее верят в нее люди, разве не так? И слова какие — «эпидемия», «Роспотребнадзор», «принудительное прекращение деятельности»! Великий комбинатор Остап Бендер мог бы гордиться знакомством с Виктором Огаевским, и случись оно, непременно бы позавидовал изобретательности и актерским способностям авантюристичного главного врача.

Строгий и элегантный рекламный проспект с собственноручно сделанными фотографиями был готов давно, имелась в запасе и спамерская программка, способная, как уверял продавец с Савеловского рынка, пробить любой фильтр.

«Какое элегантное в своей простоте решение! — радовался Огаевский. — Раз — и готово! Четко, практически бесплатно, и прямо в цель, в самую десятку!»

Рекламная акция на самом деле ничего не стоила, разве что в какие-то копейки обошлась распечатка на личном принтере (больничный был черно-белым) «письма» и «копии распоряжения». Диск со спамерскими программами Огаевский потихоньку слямзил с прилавка, стоило только продавцу на секунду отвлечься.

Кандидатом Огаевский не был, категорию только собирался получать, но кашу маслом не испортишь. «Главный врач, к.м.н., врач высшей категории Огаевский В. К.» выглядит куда презентабельнее, чем просто «Главный врач Огаевский В. К.».

Несколько кликов мышью — и письма ушли в народ.

— «Письма, письма лично на почту ношу, словно я роман с продолженьем пишу, знаю, знаю точно, где мой адресат — в доме, где резной палисад…» (М. Л. Матусовский, «Вологда») — напевал Огаевский, следя за тем, как крутятся циферки на счетчике отправленных писем.

Настроение у него было прекрасным. Ай, Витя, молодец, возьми с полки пирожок.

Вы любите пирожки? Это замечательно! Только смотрите не подавитесь — разные они бывают.

Большинство клиентов яхт-клуба, скорее всего, и внимания не обратили на письмо Огаевского, ведь спам нынче приходит тоннами. Но вот муж заместителя областного министра здравоохранения, изучив проспект, сказал жене:

— А я и не знал, Тань, что в наших деревнях настоящие Принстоны-Плейнсборо строят!

Оба супруга были фанатами сериала «Доктор Хаус».

— Ты о чем? — не поняла жена.

— О новокошмановской больнице, которая… «предоставляет качественные медицинские услуги и прекрасный сервис на коммерческой основе. Мы — команда высококлассных специалистов, имеющих высшее медицинское образование, научные степени, квалификационные категории и большой опыт работы в своей области».

— Ну-ка, ну-ка! — Жена развернула ноутбук к себе. — «В нашем диагностическом центре… комплексное обследование… кардиолог… невропатолог… нарколог…» Нарколог?!! А это не какая-то частная клиника? Уж больно интерьеры понтовые…

Интерьеры и впрямь были понтовыми. Хорошо понимая, что реклама должна цеплять и запоминаться, к собственноручно сделанным фотографиям родной больницы Огаевский добавил несколько чужих, найденных в Сети. С самой современной аппаратурой. Произвести же себя в кардиологи, наркологи и невропатологи, не имея соответствующих корочек, было просто необходимо. Без этого никак…

Утром следующего дня распечатанное послание Огаевского легло на стол министра здравоохранения Тверской области со словами:

— Посмотрите, Галина Платоновна, что у нас в Монаковском районе творится. Как бы всем нам боком не вышло…

Недавно «вышло боком» в соседней области, где разом обновилось все медицинское руководство. Поводом стал самый обычный фельдшерско-акушерский пункт, превращенный в подпольный абортарий. Перфорация матки с летальным исходом обернулась громким скандалом в прессе и социальных сетях, что повлекло за собой не только посадку горе-абортмахера, но и кадровые перестановки по принципу «всех вон». Хотя если начистоту, то ведь не может же руководитель областного здравоохранения держать под контролем все ФАПы? Это главный врач больницы, которой подчинен ФАП, должен бдить, это его прямые обязанности. А у министра этих самых ФАПов сотни, как тут уследишь за каждым?

Выезжать с проверкой в Новокошманово не было никакой необходимости. Во-первых, не так давно, на открытии, там были два делегата от областного министерства, во-вторых, компромат налицо. Юрия Игоревича и Огаевского срочно вызвали в министерство.

— Чего это нас обоих да к самой Галине Платоновне дернули? — гадал всю дорогу Юрий Игоревич. — Ты там ничего не напортачил?

— Нет, ничего.

Огаевский, сидевший рядом с Юрием Игоревичем на переднем пассажирском сиденье, действительно не чувствовал за собой никакой вины. Все шло гладко, без конфликтов и сбоев, только вот платной клиентуры пока что не было, но скоро… Огаевский был уверен в том, что его затея с клиентской базой яхт-клуба непременно сработает, и он не ошибся. Сработало так, что из кабинета Галины Платоновны оба главных врача вышли как из бани: красные, распаренные, с подгибающимися коленками и легким головокружением. На улице Юрий Игоревич долго стоял возле своей машины — приходил в себя, чтобы можно было сесть за руль. Огаевский тихо слинял, не набиваясь в попутчики на обратную дорогу, и правильно сделал. Юрий Игоревич не мог поручиться, что, проезжая лесом, смог бы устоять против искушения придушить идиота и спрятать его труп в каком-нибудь овраге. Это надо было загубить такое славное и многообещающее начинание!

Да и не только начинание загубил Огаевский — он чуть было не загубил карьеру Юрия Игоревича, которому было сделано последнее предупреждение. Разве можно прощать такое? Разумеется, Галина Платоновна отходчива, особенно если ее отходчивость простимулировать чем-нибудь материальным, но всему, как известно, есть предел, и доводить до него нельзя.

Огаевскому Юрий Игоревич испортил трудовую книжку, чего обычно не делал — уволил за грубое нарушение обязанностей, а не по собственному желанию и не по соглашению сторон. А еще Юрий Игоревич начал ловить себя на том, что вместо Новокошманово он иногда произносит Новокошмарово. Оговорка по Фрейду…

Глава десятая

ПЛЕСНИТЕ КОЛДОВСТВА

— О, Данилов, неужели ты вспомнил обо мне? Подобной иронии Данилов не любил, так же, как и глупых вопросов.

Раз звонит, значит — вспомнил. Не вспомнил бы — не позвонил.

— Неприятности на работе, Лен?

— Нет, на работе, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, сплошные приятности. Редко когда так бывает.

— Никита дурит?

— Нет, пока вся его дурь удерживается в рамках подросткового возраста.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем, Данилов. Почему дело должно быть в чем-то, а не в ком-то?

«Как-то я не вовремя», — подумал Данилов.

— У меня тоже все хорошо! — бодро сказал он, игнорируя тему «дело в ком-то». — Дали «наркодопуск» — теперь могу…

— Менять работу, чтобы получать новый! — съязвила Елена.

— Если ты не в духе, то я перезвоню позже.

— Да я и позже буду, как ты выражаешься, «не в духе»! «Предопределенное — неизбежно», — в который уже раз напомнил себе Данилов и спросил:

— Что я сделал не так?

Было обидно. Торопишься домой в предвкушении разговора, выбираешь удобное время, звонишь и… нарываешься на выяснение отношений. Кажется, и выяснять давно уже нечего, вроде все уже говорено-переговорено, но как оказывается, еще не все. Что-то осталось.

— Да ничего, Данилов, не парься! — Голос Елены из иронично-недружелюбного стал ледяным. — Все в порядке.

— Сначала ты даешь понять, что не все в порядке, и упорно вызываешь меня на разговор, а когда я задаю вопрос — уходишь от ответа. Где логика?

— Какая может быть логика у женщин?! — делано удивилась Елена. — Что ты? У женщин одни эмоции!

— Я когда-нибудь это говорил?

— Не помню, но в глазах твоих это читалось не раз!

«Ёшкин кот! — выругался про себя Данилов. — Какой мух ее укусил?» Недоумение было обоснованным: когда люди живут вместе, то у них иногда получается обидеть друг дружку случайно. Но как можно провиниться, живя в другом городе и никак не контактируя с женой целую неделю, прошедшую со времени их последнего разговора?

— Что ты сейчас читаешь в моих глазах?

— Сейчас я не вижу тебя, но могу угадать, что написано на твоей физиономии! «Отстаньте все от меня» на ней написано, разве нет?

— Говори, в чем дело, или будем заканчивать разговор! — потребовал Данилов.

— Дело в тебе! — Данилов не успел спросить, дома Елена или еще на работе (часы показывали половину шестого вечера), но судя по тому, что голоса она не повышала, разговор велся из кабинета на подстанции; тем лучше — скорее закончится, на работе Елена долгих телефонных бесед не признавала. — Ты, Данилов, живешь своей жизнью, в которой никому, кроме тебя, нет места…

Это утверждение легко можно было оспорить, но не хотелось.

— Звонишь раз в неделю, а мог бы и почаще! В последний мой приезд ты мне совсем не обрадовался…

Последний приезд Елены выдался не очень, что да, то да. Сама виновата: решила сделать сюрприз, зная, что в воскресенье у Данилова наверняка будет выходной. Он сам об этом сказал. Только надо было учесть, что со среды Данилов из отделения не вылезал, потому что из их сплоченных рядов снова выбыл один боец — доктор Дударь: катаясь на велосипеде, свалился в овраг и сломал левую ключицу. Пенсионерка Цапникова пока держалась, но пару раз обмолвилась насчет того, как ей надоели вечные авралы. Женщин надо беречь, особенно если она пенсионного возраста и подумывает насчет того, чтобы свалить, поэтому основная нагрузка легла на Данилова и заведующего отделением.

Данилов шел в общагу, думая только об одном: как бы поскорее угодить «в мир гномов», то есть заснуть. Душа не хотела ни водных процедур, ни горячего кофе, ни завтрака. Только спать, запереть дверь, задернуть занавески, раздеться, упасть на кровать и заснуть еще в полете. Завтра — снова на подвиг, ведь доктор Цапникова после суточного дежурства на сутки уйдет домой. Но должно полегчать, потому что администрация ЦРБ пообещала с понедельника усилить отделение врачом одной из участковых больниц. Если, конечно, он или она согласятся.

Увидев возле общежития знакомую машину, Данилов обрадовался, мобилизовал остатки сил, подкрепил их чайной заваркой дегтярного цвета и почти такой же густоты, вдохновился ледяным душем и изображал бодрость до самого отъезда Елены. Видать, плохо изображал, потому что усталость была принята за отсутствие радости. Впрочем, это ее проблемы — сама тоже врач, должна понимать, что это такое — провести четверо суток в отделении, причем не где-нибудь, а в анестезиологии и реанимации.

В тот день Елена уехала как ни в чем не бывало, а сейчас решила высказать:

— …я уже не знаю что и думать. Создается впечатление, что я тебе не нужна…

— Зря.

— Зря не зря, а оно такое. И не без твоего участия. Иногда мне кажется, что ты уехал очень далеко и навсегда…

— Лен, ну зачем ты себя накручиваешь?

Как раз сегодня Данилов собрался похвастаться тем, что у него давно не болит голова, даже на фоне постоянного переутомления. То ли климат местный повлиял благотворно, то ли отсутствие суеты. Сейчас Данилов понял, что хвастаться он собрался преждевременно, потому что в затылке возникла привычная тупая боль.

— Я себя не накручиваю, я просто трезво смотрю на вещи. Я совсем не так представляла себе нашу жизнь порознь. Мне казалось, что ты уедешь, но в то же время останешься рядом, что мы будем ездить друг к другу каждые выходные, часто звонить…

— Но ты же знаешь, как мне приходится работать.

— Мне тоже приходится много работать, но я никогда не жертвую личным ради работы!

— Я тебя понял, — поспешно сказал Данилов, желая поскорее закончить разговор. — Но имей в виду, что мое отношение к тебе не изменилось…

— Я верю, — неожиданно согласилась Елена. — Оно всегда было таким, просто когда мы вместе, ты утруждаешь себя притворством, а стоит нам расстаться…

— Лена, прекрати! — потребовал Данилов, морщась как от боли, которая уже успела охватить всю голову, так и от того, что попал в дурацкую ситуацию и вынужден оправдываться без вины.

— Я чувствую себя какой-то декабристкой…

— Ты лучше любой декабристки, — сказал Данилов.

— Чем же?

— Хотя бы тем, что они ехали вслед за мужьями и устраивали им сцены наяву, а ты гуманно делаешь это по телефону, — пошутил Данилов.

Шутка вышла не очень, жаль, что он понял это уже постфактум.

— Данилов — ты гад! — выдохнула Елена и отключилась.

«Гад не гад, но глупость спорол однозначно, — подумал Данилов. — Ладно, попозже извинюсь, как остынет».

Как назло, под рукой не оказалось обезболивающих таблеток. До круглосуточной аптеки с хорошим ассортиментом идти было далеко — минут двадцать, и то если быстрым шагом. Данилов вышел из комнаты, запер дверь и отправился к Конончуку — у любого уважающего себя «скоропомощника» непременно найдется под рукой одноразовый шприц и парочка ампул обезболивающего. Только бы дома его застать.

Он оказался у себя. У него нашлись и шприцы, и ингредиенты для «обезболивающего коктейля», и даже грелка, которую он, несмотря на протесты Данилова, наполнил горячей водой и положил к месту укола.

— Не магнезию же сделал, в конце концов, — сказал Данилов. — Что мне — больше делать нечего, как лежать с грелкой?

— Грелка не повредит, — ответил коллега, — да и полежать полезно — быстрей голова пройдет. Часто она у тебя болит?

— В последнее время вообще не болела, но стоит только подумать о том, что больше она болеть не будет, как сразу же…

— Ясно, — кивнул Конончук. — Травма была.

— На вызове железкой по голове получил.

— Вот как! За что?

— Ни за что. Войти не успел, как меня отключили…

Минут десять говорили о том, насколько опасно скоропомощное ремесло. Данилов, которому было с чем сравнивать, считал, что участковым терапевтам еще хуже, потому что они ходят по домам в одиночку, а на «скорой» даже если и работаешь один, то хоть водитель ждет у подъезда, может в случае чего на выручку прийти. Конончук доказывал обратное: участковый обычно ходит по хорошо знакомому участку, а «скорую» куда только не засылают.

— Возьми мое прошлое дежурство. Услали меня на «мужчина сорок шесть, без сознания» в Болтнево, это за Малыми ручейками, 25 километров, которые по нашим дорогам можно считать за все 50. Приезжаем на место, пустынная деревенька, ни одной живой души, ищем нужный дом, находим, встречать нас выходит мужик с двустволкой при вот таком псе. — Конончук поднял ладонь до уровня собственной груди. — И орет дурниной — чего мы его обеспокоили. Пьяный вдрабадан. Как оказалось, жена к нему «скорую» вызвала, а сама ушла прятаться к соседке. А что ему стоило нас троих прямо во дворе положить?

— У двустволки два заряда.

— Ну, пусть двоих. Разве мало?

Избавившись, наконец, от грелки, Данилов встал с кровати, сел на стул и помассировал кончиками пальцев виски.

— Как голова? — поинтересовался Конончук. — Прошла?

— Почти.

— Надо бы долечиться. Погоди-ка…

Конончук выставил на стол початую бутылку черного «Джонни Уокера», два стакана и закуску — два пакетика с соленым арахисом и пакет с крекерами.

— Придвигайся, Вова! Пропустим по чуть-чуть для окончательной поправки, — сказал он, разливая виски по стаканам. — Это меня добрый человек угостил, артист, в сериалах снимается, фамилию только забыл… на букву «м», но не Михалков и не Машков.

— Миронов? — подсказал Данилов.

— Нет, другой, постарше… Да ладно, какое нам дело до фамилии, был бы человек хороший.

Данилов хотел сказать, что он совсем не пьет, потому что не испытывает желания, но поймал себя на мысли о том, что неплохо бы было немного расслабиться в приятной компании.

— «Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала…» — затянули соседки Надежда и Вера.

«Это можно считать мистическим знаком», — усмехнулся про себя Данилов, беря в руки свой стакан.

Наливал Конончук интеллигентно — на два пальца, а не до краев.

— Будем здоровы! — Он опустился на стул напротив Данилова, на какую-то долю секунды коснулся своим стаканом даниловского, вроде как чокнулся, и залпом выпил. — Хорошо!

Данилов отпил маленький глоточек, погонял его во рту, прислушиваясь к ощущениям, и проглотил. Ничего нового, все как и было: сначала немного обжигает, но тепло сразу же начинает расползаться по организму.

— Не бойся — нормальный вискарь, не какое-то там паленое пойло! — ободрил Конончук, неверно истолковав поведение Данилова.

с надрывом пели соседки.

— Я не боюсь, — ответил Данилов, — я смакую.

— Ну-ну, — разрешил Конончук и налил себе еще виски.

Данилов сделал второй глоток, побольше. Вышло еще вкуснее и еще приятнее. «Я пью не потому, что мне плохо, — констатировал Данилов, — а потому, что мне хорошо».

Было хорошо сидеть за столом, слушать пение соседок, пить виски и разговаривать с Конончуком, человеком многое повидавшим и, как иногда выражалась мать Данилова, совпадающим по мироощущению.

— На позапрошлом дежурстве мне такой псих попался — просто уникум, — о чем еще говорить двум коллегам, как не о работе. — Бывший лабух, кстати, саксофонист. Решил сделать из своего саксофона иерихонскую трубу, универсальный резонатор огромной мощности. Ты про Иерихон вообще в курсе?

— Да. Там были не то настолько хреновые стены, что рухнули от звуков труб, не то такие настырные трубачи…

— Это ты так считаешь, — перебил Конончук. — А мне человек по дороге все подробно рассказал. Это все трубы сделали, а не трубачи. Наша планета, вращаясь вокруг солнца и вокруг своей оси, немного колеблется, но мы привыкли и не замечаем этого. Но если настроить любой инструмент в такт этим колебаниям, то, играя на нем, можно разрушить что угодно, подобное тому, как батальон, идущий в ногу, может разрушить мост…

— Надеюсь, ты его госпитализировал? — улыбнулся Данилов. — А то я не смогу спокойно спать, зная, что этот чудесный мир вот-вот может рухнуть.

— Госпитализировал, а как же. В областную.

— А что не к нам? Или там есть специальное отделение для изобретателей?

— Там есть отделение для буйных. Был бы тихий — лечился бы у нас, в Монаково.

— Интересно получается… — Данилов сделал третий глоток. — В Москве таких госпитализируют только психиатрические бригады, а здесь — обычные линейные…

— Потому что психиатрическая бригада чуть ли не одна на область, и пока она доедет, без мужика родить можно! Так что по согласованию тех, кто состоит на учете, мы возим сами. На нашей станции специализированных бригад нет, только условно ответственный врач смены считается бригадой интенсивной терапии, и я, например, попав на инфаркт, могу вызвать его «на себя». Ну, на улице Энергетиков я, может, так и поступлю, а какой смысл брать Старые Мельники за 30 километров?

— Нет смысла, — согласился Данилов.

Виски из-за отвыкания и без закуски (крекеры осточертели в больнице, а соленый арахис явно не годился) сильно ударило в голову. Данилову стало хорошо и спокойно. Хотелось соглашаться, не хотелось спорить, сидеть потягивать виски и восстанавливать силы и нервы. Он подумал о том, что неплохо было бы позвонить Елене и договорить с ней по-хорошему, но в этот момент внизу затянули нечто заунывное про безответную любовь.

Конончук поморщился и врубил вполсилы «Юрай Хип», видимо решив, что если и слушать про безответную любовь, то лучше пусть это будет «Джулай Монинг» («July Morning» — культовая песня британской хард-рок-группы Uriah Неер, записанная в июле 1971 года), а не тягомотина из серии «отец мой был природный пахарь». Разговор с Еленой пришлось отложить ввиду неподходящего звукового фона. «Позвоню потом, — решил Данилов. — Все равно она раньше часу не засыпает».

— Повторишь? — спросил гостеприимный хозяин, указывая глазами на стакан.

— Только не больше, чем в первый раз, — откликнулся блаженствующий гость.

Под новую порцию виски Конончук заговорил о перспективах.

— Гляжу я на то, что творится у вас, и ужасаюсь.

— У нас в отделении? — уточнил Данилов.

— У вас в ЦРБ, но больше всего меня интересуют травма и ваша реанимация. Если дело пойдет так и дальше, то скоро вас закроют, и тогда нам придется возить всех тяжелых и травмированных в Тверь или по соседним районам. Можешь себе представить, что за веселая жизнь у нас начнется: сутками из машин вылезать не будем, да еще каждую смену с трехчасовой переработкой закрывать. А то, что вы накроетесь, уже можно предсказать без карт и магического шара.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — возразил Данилов, которому не хотелось думать о плохом. — Дударь скоро выйдет — перелом у него нестрашный, без смещения, еще кого-то со стороны дать обещали…

— Один выйдет, другой уйдет! — хмыкнул Конончук. — Я лично всегда исхожу из худшего и стараюсь иметь что-то в запасе.

— И где же твой запасной аэродром, Костя? — прищурился Данилов. — Переберешься на тверскую «Скорую»?

— Может, на «Скорую», а, может, и нет. — Конончук напустил на себя загадочный вид, но быстро раскололся: — В нашем районе есть поселок Алешкин Бор, ты, наверное, о таком и не слышал…

— Нет, — подтвердил Данилов, — но название хорошее, запоминающееся. А чем славен Алешкин Бор?

— Родником с целебной водой и колонией строгого режима.

— Ты собрался работать там? — удивился Данилов.

— Во всяком случае — жду вакансии. Должна освободиться фельдшерская ставка. А что тут такого удивительного, Вова?

— Ничего. — Данилов пожал плечами. — Просто как-то неожиданно. Вместо «Скорой» — колония строгого режима.

— Ты не забывай, что я фельдшер, — напомнил Конончук. — Для нашего брата рабочих мест не так уж и много: «Скорая» да фельдшерские пункты или здравпункты на вокзалах и в аэропортах…

— Можно еще лаборантом, — подсказал Данилов.

— Пробирки — это не мое, — отмахнулся Конончук. — На «Скорую» в Москву я бы вернулся, переходить на в соседний район меня как-то ломает.

— А в Твери?

— В Твери не гаснут фонари, — срифмовал Конончук. — Там на «скорую» фельдшера требуются, но вот жилья для них нет. А если отдавать шесть тысяч за комнату, да еще с учетом того, что зарплаты там не выше, а премии меньше… Скажем так, в Твери хорошо на платной «скорой» работать, а на обычной — так себе. Но на платную еще попасть нужно, туда только по рекомендации берут. А колония — дежурства сутки через двое, полторы ставки, причем почти на уровне московских, надбавки плюс бесплатное питание на дежурствах. Как я подсчитал, работая десять суток в месяц, я могу зарабатывать столько же, сколько сейчас имею на сутках через сутки. Чем плохо?

— А жилье?

— Если уйти так, чтобы не испортить отношений с главным врачом, и поставить магарыч завхозу, то можно остаться жить здесь. Временно, в порядке исключения. Все равно комнат пока больше, чем желающих. Только стоить это удовольствие будет дороже — тысячу двести или тысячу триста.

— Ты, я смотрю, уже все просчитал.

— А как же. — Конончук горделиво приосанился. — Я уже, можно сказать, пробил этот вопрос, жду, пока место освободится, человек на пенсию уйдет, только пока никому не треплюсь, только вот тебе рассказал.

— Я буду молчать, — заверил Данилов, допивая вторую порцию виски и решительно накрывая стакан ладонью.

Пить с Конончуком было приятно: он не настаивал на том, что надо поддерживать компанию, и не уговаривал. Не хочешь так и не надо.

В десятом часу Данилов отправился к себе, подумав о том, что приятнее всего ходить в гости к соседям, потому что на дорогу времени практически не уходит. Следом за первой умной мыслью пришла другая: о том, что надо бы позвонить Елене. Звонить следовало непременно сегодня, потому что все неприятное надо превращать в приятное как можно скорее. Это с обратным процессом можно не торопиться.

Данилов потратил минут пять на подготовку к разговору, обдумал, что и как он станет говорить. Лежал на кровати и смотрел в потолок, самая та поза для медитации.

Вариантов было немного, точнее, всего два. Или Елена уже отошла, тогда они сразу же пойдут на мировую, или она еще сердится, и тогда до мировой придется ее выслушать. Ничего, пусть выговаривается — он потерпит. Сам ведь тоже виноват: и звонить можно чаще, и шуточки надо отпускать подумав.

Елена ответила быстро, на втором гудке.

— Да? — нейтрально ответила она, хотя должна была видеть, кто ей звонит.

— Ты уже дома? — первым делом поинтересовался Данилов, потому что на втором гудке могла включиться и беспроводная гарнитура в автомобиле.

— Уже дома. — Тон у Елены был ровным, но холодно-отстраненным.

«Злится», — определил Данилов.

— Если тебя обидела моя сегодняшняя шутка, то…

— Это пустяк, не заслуживающий внимания. Куда больше меня обидела другая твоя шутка.

— Какая именно? — насторожился Данилов. — Насчет чего?

— Насчет того, что ты меня любишь!

— Не надо так, Лен. — Данилов переложил телефон из правой руки в левую и улегся поудобнее, понимая, что разговор будет долгим. — Ты выскажи мне все, что хочешь, только не обобщай и не забирайся слишком далеко. Давай предметно, по пунктам.

— Данилов, ты что, напился? — ахнула Елена.

— Ну… выпил сто грамм, было дело, — подтвердил Данилов, не сильно занижая дозу выпитого. — Сосед угостил виски. Хороший человек, кстати. Приедешь, я вас познакомлю.

— Я к тебе больше не приеду! — выкрикнула Елена срывающимся голосом. — Работай неделями, пей с соседями, трахайся с соседками! Мне нет до тебя никакого дела!

— Почему? — опешил Данилов.

— Потому что тебе нет никакого дела до меня!

В трубке коротко запикало — Елена отключилась.

— Интересно получается, — сказал потолку Данилов. — Мне, значит, нет до нее дела. И при чем тут соседки? И как мне теперь себя вести: хранить после таких рекомендаций супружескую верность или же пойти и выполнить распоряжение любимой супруги буквально?

Потолок молчал.

— Вот выбью из Денисыча два дня выходных и поеду в Москву, разгонять грусть-тоску, — пообещал в пространство Данилов. — Заодно и посмотрю, как там дела при новом мэре.

Долгожителя Жулкова, как и предсказывала Елена, на этот раз действительно попросили из мэров. Правда, до масштабных кадровых перестановок пока не дошло, новая власть только осваивалась и примеривалась. Данилов старался следить за столичными новостями не только в ожидании удобного момента для возвращения, но и для того, чтобы не чувствовать себя оторванным от малой родины.

Глава одиннадцатая

СМЕРТЬ В ПРИЕМНОМ ПОКОЕ

Данилов проснулся в половине восьмого, когда санитарки дружно загремели ведрами по больнице, возвещая начало нового дня.

В Монаковской ЦРБ врачи, обладавшие по дежурству правом отдыха, но не сна, спали открыто, не таясь от администрации. Да и как тут так не делать, если торчишь на работе по нескольку суток подряд?

Врачи отделения анестезиологии и реанимации спали по очереди с дежурными медсестрами, чтобы не оставлять отделение без присмотра, тем более что не все пациенты были подключены к мониторам. Данилов предпочитал спать во вторую смену, в промежутке с четырех до семи часов, ему казалось, что так лучше — просыпаешься к началу нового дня и начинаешь совершать новые дела.

Сегодняшние подвиги обещали быть не слишком героическими: 5 пациентов в отделении (2 диабетика, уже выведенных из своих коматозных состояний, мужчина, которому вчера доктор Крамсалов удалил полный камней желчный пузырь, женщина с трансмуральным крупноочаговым инфарктом миокарда двухдневной давности, и алкаш, отравившийся паленой водкой, по-научному — суррогатами алкоголя).

Из пятерых самой тяжелой была инфарктница, а самым беспокойным — немного оклемавшийся алкаш, которому сразу захотелось выпить, но ему не давали. Алкаш обиделся и начал качать права, громко, на все отделение. Заодно стал приставать к дежурной медсестре Тамаре, делал ей непристойные предложения и пытался ущипнуть за соблазнительные округлости.

— У нас таких обычно привязывают, доктор, — намекнула медсестра Данилову.

Тот сразу же вспомнил, как сам лежал связанным в психиатрической больнице, и сказал:

— Я с ним сначала поговорю, может, обойдемся без связывания.

— Ой, не думаю… — усомнилась медсестра, но спорить не стала — доктору виднее.

Студент или интерн Данилов начал бы с увещеваний и уговоров, но доктор Данилов благодаря накопленному опыту понимал, что ласковым словом здесь ничего не добьешься или будет обратный эффект — хулиган распояшется пуще прежнего. Поэтому пришлось прибегнуть к древнему испытанному способу, сомнительному с деонтологической точки зрения, но действенному и практически безотказному.

— Чё скажешь, дохтур? — осклабился алкаш, увидев Данилова. — Ты лучше ничего не говори, а спиртиком поделись. Сами небось ведрами хлещете, а больному человеку ста грамм жалеете. Эх, а еще медицина…

— Слушай, Коля, — тихо и проникновенно сказал Данилов, глядя в серо-голубые глаза алкаша, — если ты сейчас же не уймешься, я тебя усыплю. Навсегда… Понял, нет?

— П-почему «н-н-авсегда»? — Выражение лица Коли мгновенно из глумливого сделалось серьезным.

— Чтобы ты не создавал проблем. У меня нет ни времени, ни желания тебя уговаривать. Проще усыпить. Напишу потом, что сердце не выдержало — и все. Так что смотри сам, рыпнешься еще хоть раз — хана тебе. Я предупредил.

— А как же клятва, доктор? — пролепетал Коля.

— Если бы не она, я бы тебя уже усыпил, а так даю шанс. Последний шанс, Коля.

Ободряюще потрепав алкаша по плечу, Данилов ушел в ординаторскую. Коля притих и больше не возникал, только опасливо косился на шприц в руках медсестры, когда та делала ему уколы. Косился, но ни о чем не спрашивал, рук не распускал и называл уже не козой, а сестричкой.

Утренняя пятиминутка в отделении никогда не затягивалась дольше двух-трех минут. Заведующий Олег Денисович сам изъяснялся кратко и всех сотрудников приучил к тому же:

— У меня с десяти часов начинается «конвейер». Две хирургии, одна травма.

«Конвейер» означал идущие подряд друг за другом операции.

Это означало, что Данилов сегодня трудится в реанимации — доводит до ума, то есть до перевода в отделения тех, кто уже лежит, разбирается с новенькими и следит за пробуждением тех, кого привезут из оперблока.

— Большие операции? — спросил Данилов, чтобы представлять, сколько примерно будет отсутствовать заведующий.

— Опухоль желудка, грыжа, перелом голени, повтор.

Олег Денисович ушел на общебольничную конференцию, а Данилов начал утренний обход в отделении.

— Сколько вам еще осталось, Владимир Александрович? — сочувственно спросила старшая медсестра.

Данилов вспомнил, что забыл побриться, а она, как известно, усиливает впечатление изнуренности.

— Как Мальчишу-Кибальчишу — день простоять да ночь продержаться. А там Наталья Геннадьевна выйдет на сутки, спасительница наша.

— Она могла бы и поменьше отдыхать! — фыркнула старшая сестра, по каким-то неизвестным Данилову причинам недолюбливавшая доктора Цапникову.

— Она бы могла и на пенсию уйти, — возразил Данилов. — Так что пусть отдыхает, сколько положено.

Алкаш Коля на вопросы о самочувствии отвечал односложно, а когда Данилов сказал, что сегодня переведет его в отделение, набрался храбрости и спросил:

— Доктор, а мы с вами ночью разговаривали? Или приснилось мне?

— Разговаривали, — подтвердил Данилов и уточнил: — Насчет хорошего поведения.

— Я на Песчаной живу, — непонятно к чему сказал Коля. — Дом одиннадцать, квартира два.

— В истории болезни записано, — ответил Данилов.

— Я к тому, что, может, я пойду уже домой, а?

— Под расписку отпустить могу хоть сейчас, но как врач рекомендую остаться в больнице хотя бы до завтра, чтобы убедиться наверняка…

— Если советуете, то я останусь, — поспешил согласиться Коля.

Угрызений совести Данилов не испытывал. Да, злоупотребил своим служебным положением, пригрозил убить пациента, если тот не угомонится. Но с другой стороны, это не только пациенту на пользу пошло, но и всем остальным. В отделении должна быть спокойная обстановка. Больная с инфарктом поспала ночью, а утром чувствует себя заметно лучше. А если бы Коля буянил? Уместно все, что делается для блага пациентов, даже если иногда приходится пренебречь врачебной этикой и деонтологией. Недаром же студентов учат, что врач обязательно должен быть хорошим психологом и уметь найти подход к любому больному. Вот Данилов и нашел, а то, что ключик малость нестандартный, так и пациент колоритный, настоящий есенинский персонаж — буян и гуляка.

Первый пациент из оперблока «порадовал» остановкой дыхания. Пришлось подключить его к аппарату и к монитору. Особых поводов для волнения не было: на фоне наркоза у курящих остановки дыхания случаются чаще, чем у некурящих, а пациент, судя по цвету зубов и кончиков большого, указательного и среднего пальцев правой руки, дымил как паровоз.

Затем Данилову привезли постоянную клиентку, впавшую в астматический статус. Привезла не «скорая», а сын. Одной из отличительных особенностей сельской больницы было то, что добрая половина экстренных пациентов поступали самотеком. «Пока „скорую“ дождешься, проще уж самим…» — говорили монаковцы, «скорую помощь» они не осуждали, просто констатировали факт. Понимали, что не по одному лишь Монакову разъезжает она, а по всему району, площадь которого, к вящей гордости местных патриотов, составляет две тысячи квадратных километров, что почти в тысячу раз превосходит территорию одноименного княжества Монако.

Закончив заниматься астматичкой, Данилов обошел пациентов (просто прошелся по отделению и убедился, что у все стабильно) и решил побаловать себя чашкой растворимого кофе. Это делать следовало не откладывая, поскольку скоро из оперблока должны были спустить очередного прооперированного.

Увы, не успел еще замолчать чайник, как «скорая» привезла водителя фуры, слетевшей в кювет на трассе Москва — Петербург. Множественные переломы, сотрясение головного мозга, подозрение на внутрибрюшное кровотечение… «Если сразу не успеть, то потом можно не торопиться», — говорил о таких доцент кафедры травматологии Копейкин.

Патовая ситуация, столь типичная для Монаковской ЦРБ с ее нехватками врачей, имела только одно решение: оставлять отделение на дежурную медсестру, а старшую брать с собой в качестве сестры-анестезистки и идти давать наркоз в операционную, что было грубейшим нарушением правил, ибо пациентов реанимационного отделения нельзя оставлять без врачебного присмотра. Впрочем, точно так же, как нельзя оставлять без наркоза человека, по жизненным показаниям нуждающегося в срочной операции. Теребить больничную администрацию было совершенно бессмысленно, потому что людских резервов у нее не было. А если даже и пришлют экстренно снятого с приема участкового терапевта, то чем он может помочь? Случись же что в реанимации, от оперблока за минуту добежать можно, а за оперируемым некоторое время и медсестра приглядит.

Разумеется, Данилов прекрасно отдавал себе отчет в том, что где тонко, в том месте и рваться положено. Все такие ситуации молчат до поры до времени, а потом оглушительно выстреливают, да так, что хоть стой, хоть падай. И не в одном Монаково так обстоят дела, а во многих сельских больницах. Но человеку свойственно надеяться на лучшее, Данилов так делал. Да и что еще остается, когда выбор рабочих мест невелик? Работать и надеяться…

Бедолага-фурщик уже лежал на операционном столе, когда в приемный покой доставили молодого парня, повздорившего на вокзальной площади с другим таким же. Быстро исчерпав словесные методы убеждения, одна из противоборствующих сторон пустила в действие нож с выкидным лезвием, в результате чего другая сторона оказалась в больнице.

Оба хирурга были на операции: заведующий отделением оперировал, доктор Краев ему ассистировал. Другой хирург по фамилии Волчок неделю назад уволился, ни с кем не делясь своими дальнейшими планами. По одной версии, он ушел из медицины в оптово-розничную торговлю мясом, а по другой — уехал в Москву работать врачом в какой-то ведомственной поликлинике.

Дежурная медсестра хирургического отделения сказала врачу приемного покоя Тишину, что до возвращения врачей с операции она никаких резаных в отделение не примет.

— Я — медсестра, а вы — врач! — сказала она. — Вот и тяните его сами.

Дежурная медсестра реанимации ответила другими словами, но в том же ключе. Тишин выругался и позвонил заместителю главного врача по медицинской части.

— Что мы можем сделать, раз все у нас заняты? — вздохнула та. — Наложите на рану повязку, поставьте реополиглюкин и передавайте «скорой», чтобы везли в Тверь.

— Уже наложил и поставил, Елена Михайловна, — обиделся Тишин, не любивший, когда его учили профессии. — Только «скорая» не повезет из больницы-то…

— Сейчас сама распоряжусь.

Свободных машин на станции скорой помощи, расположенной по соседству с ЦРБ, не оказалось. Заведующий Захар Георгиевич пообещал прислать первую же освободившуюся.

— Желательно — врачебную! — сказала Елена Михайловна.

— Как получится, — ответил Захар Георгиевич и осторожно поинтересовался: — А не проще ли подождать, пока хирурги освободятся, чем везти его в Тверь по колдобинам? Ведь у нас он быстрее попадет в руки врачей…

— Ты, Захар, рассуждаешь как дилетант, а не как администратор. — Елена Михайловна доверительно перешла на «ты». — Неизвестно, когда и кто освободится — хирурги оперируют онкологию, а в травму только что привезли множественные переломы. А что, если во время ожидания он резко ухудшится или даже — того?.. Больница будет виновата, потому что все скажут, что мы положили больного умирать в приемном отделении и забыли о нем. А так — мы сразу же отреагировали, по ситуации приняли правильное решение — перевод в другой стационар…

— И если что случится, то отвечать будет «Скорая», — вздохнул Захар Георгиевич.

— Если сделают что-то не так, то непременно будут отвечать, — заверила Елена Михайловна, не любившая «Скорую помощь» как явление.

В ее представлении нормальные врачи шли работать в стационары, а на «Скорую» устраивались лишь самые никудышные — тупицы, лентяи, стяжатели и алкоголики. Корни подобного отношения уходили во времена студенческой юности, когда Елену Михайловну, тогда еще пятикурсницу Леночку, не взяли работать фельдшером на «скорую» по причине никудышной практической подготовки. Она завалила «вступительный экзамен», не сумев ни перебинтовать рану на темени, ни наложить шину на сломанную голень, ни снять кардиограмму. Пришлось идти подрабатывать в больничную лабораторию, где платили значительно меньше, да и было скучно работать среди пожилых теток, вечно сплетничающих о своих нудных домашних проблемах. Но зато Леночка набралась от теток гордости: в крупном стационаре работаем, а не в какой-то там амбулатории, и гордость эту сохранила навсегда.

В ожидании транспорта раненый лежал спокойно, не доставляя проблем никому из персонала, но оно было непродолжительным: в просвет поврежденного ножом сосуда попало несколько капель жира (раненый имел внушительные подкожные жировые запасы), которые отправились гулять по организму и добрались до ветвей легочной артерии, где и решили остановиться.

Когда пациент посинел и начал хрипеть, Тишин решил, что тот притворяется, и строго прикрикнул:

— Ну-ну, не балуй!

Окрик не помог: продолжая хрипеть, пациент скатился с кушетки на пол, громко стукнув об него головою.

— Кончается! — взвизгнула старшая и единственная медсестра приемного отделения Ткачева.

— Наташа, не нагнетай! — Тишин кинулся к умирающему. — Бери «мешок» и дыши его.

Реанимационная укладка приемного отделения была неполной: ручной дыхательный аппарат, он же «мешок», взрослая дыхательная маска и ножницы Н-14, официально именующиеся ножницами горизонтальными изогнутыми для разрезания повязок.

Главная медсестра Бубликова во время регулярных инспекций приемного отделения про укладку предпочитала не вспоминать, есть чемодан с инвентаризационным номером, и ладно, нечего в него лазить. Вышестоящих проверок они не боялись: проверки из области всегда проходили с предварительным предупреждением, чтобы главный врач успел подготовиться — заказал бы банкет на требуемое количество персон и приготовил всем проверяющим подарки.

Тишин хоть и неумело, но все же провел положенные полчаса реанимационных мероприятий. Затем встал, накрыл лежащее на полу тело простыней, вымыл руки и вспотевшее лицо с мылом и отправился к Елене Михайловне. Сообщать о случившемся по телефону не стал, поскольку знал, что зам главного врача все равно потребует его перед свои светлые очи, потому что делать крупный разнос, не видя лиц тех, кого ты ругаешь, очень неудобно. Да и удовольствие совсем не то, вроде секса по телефону.

Елена Михайловна всплеснула руками, выразилась нецензурно и потащила Тишина к главному врачу — держать ответ вместе. Ситуация была нестандартной, чреватой последствиями, потому требовала высочайшего вмешательства.

Юрий Игоревич сначала выслушал Тишина как непосредственного участника событий, а потом уже Елену Михайловну, которая ничего полезного сказать не могла, а только повторяла: «Что теперь делать? Ну что теперь делать?»

Для волнения были причины: доставленному по «скорой» пациенту не оказали своевременную помощь, отчего он умер в приемном отделении. Хотя это случилось в ожидании машины «скорой помощи», которая должна была перевезти его в другой стационар, данный факт уже не имел никакого значения…

Уяснив ситуацию, Юрий Игоревич в очередной раз проявил свой блестящий административный дар и способность быстро и правильно решать сложные проблемы.

— Родственникам уже сообщили? — спросил он.

— Нет, — мотнул головой Тишин. — У него здесь и родственников, наверное, нет никаких. Паспорт у него украинский, прописан в Херсонской области, по виду — типичный гастарбайтер.

— Милиция была?

— Козырев со «скорой» сказал, что милиция была на месте, — Тишин имел в виду место происшествия, — поэтому я не вызывал.

— Козырев у нас врач или фельдшер?

— Фельдшер он, Юрий Игоревич, — подсказал Тишин, чувствуя, что, кажется, пронесло — грозы не будет.

Главный врач нажал на одну из кнопок многоканального телефона, стоявшего перед ним на столе.

— Слушаю, Юрий Игоревич! — бодро откликнулся заведующий отделением скорой медицинской помощи.

— Где у тебя Козырев?

— На линии. Едет с одного вызова на другой.

— Вызов передавай другому, а Козырева немедленно ко мне. С водителем и машиной!

— Будет сделано! Я буду нужен?

— Давай и ты приходи, — разрешил главный врач.

Тишин уже все понял и просиял, что сразу же было замечено.

— Обрадовался. — Юрий Игоревич погрозил ему пальцем. — Привыкли, что я за всех думаю.

— А кто же еще о нас подумает, если не вы, Юрий Игоревич?! — Заместитель по медицинской части никогда не упускала возможности польстить начальству или как-то еще сподхалимничать. — Вы — наша надежда и…

— Сделаем вид, что он к нам не поступал, — перебил ее главный врач. — Историю порвать, из журнала приема вычеркнуть, труп оставить, где лежит…

— А потом его куда? — спросила Елена Михайловна, от волнения утратившая способность соображать.

— Вечером отнести к реке и сбросить в воду! — рассердился Юрий Игоревич. — Ты, Михайловна, совсем уже того, простых вещей не понимаешь! Ты же слышала, как я вызвал к себе Козырева! Зачем, по-твоему? О футболе поговорить или проблему решать? Переоформим сейчас как смерть в машине «скорой», и на том делу конец!

— А Козырев согласится? — не унималась Елена Михайловна.

Юрий Игоревич молча махнул рукой, давая понять ей и Тишину, что он их более не задерживает…

Данилов провел в оперблоке четыре часа. Операция сама по себе выдалась долгой, и кроме того, оперируемый дважды вознамеривался отдать концы.

— А у нас тут та-а-акой шухер был в приемном отделении… — начала рассказывать дежурная медсестра, но Данилову было не до чужих новостей.

Пошатываясь от усталости, он провел обход, сделал записи в историях болезни и ушел отдыхать в ординаторскую. Включил чайник, чтобы наконец-то выпить кофе, присел на стул, привалился боком к столу и тут же заснул.

Работа врачом в сельской больнице быстро излечивает от бессонницы. Начинаешь засыпать в любом месте, положении и практически мгновенно, стоит только дать себе команду: «Отдыхать!»

Глава двенадцатая

РОЖАТЬ — НЕ КАРТОШКУ САЖАТЬ

— Может, нам еще и аппендиксы вырезать?! — возмущалась Марина Юрьевна. — Я как врач гинекологического отделения не должна заниматься акушерством!..

По идее за этой фразой должно было последовать: «Не должна и не буду!» — или что-то в том же роде, но у Марины Юрьевны имелись свои обстоятельства и резоны, поэтому Данилов услышал:

— …Но придется.

— Акушерство — приятная специальность, — сказал Данилов, — позитивная. Человек родился, все радуются…

— Ну, во-первых, радуются не все и не всегда! — Марина никак не могла успокоиться. — А во-вторых, что же тогда ты сам не стал акушером? Небось и мысли такой не было?

— Нет, — подтвердил Данилов. — Но это еще не означает…

— Вот и я о том же! Ой!

Давая выход негативу, Марина изо всех сил пнула попавшийся под ноги снежный ком, но ком оказался ледяным. Чтобы не упасть, она схватилась за руку Данилова и поджала ушибленную ногу.

Идти до общежития оставалось немного, каких-то 150–200 метров.

— Сильно ушибла? — спросил Данилов и предложил: — Могу донести до дома. Или возвращаемся в больницу делать снимок?

— Спасибо, но это лишнее. — Марина осторожно наступила на ногу, еще раз ойкнула, но устояла. — Снимок ни к чему, а тасканием на руках ты окончательно погубишь мою и свою репутацию. Пойдем, только медленно, похоронным шагом…

Они медленно пошли дальше, старательно обходя обледенелые участки.

— Ходить под руку — это тоже компромат, но не такой значимый, — продолжила Марина.

— Вся наша жизнь — сплошной компромат, — туманно ответил Данилов, которому показалось, что Марина прижимается к нему сильнее, чем следовало бы.

Травмированная нога — опаснейшее дело в смысле соблазнения. И очень действенное. Осмотр, пальпация, холодный компресс… Недаром же в сериалах подобные ситуации неизменно заканчиваются постелью. Если, конечно, между героями предполагаются чувства, хотя бы односторонние.

«Вольдемар, а может, тебе хочется адюльтера, но не хочется признавать это? — спросил себя Данилов, косясь на ковыляющую рядом соседку, и через два шага ответил: — А ну его!»

Предпосылкой могло стать охлаждение отношений с Еленой. Приезжать она больше не приезжала, а если и звонила изредка, то всегда по делу: сообщить, что Данилова искал кто-то из соседей по старой квартире, узнать, не нужно ли ему еще чего-то из теплых вещей (вещи предполагалось выслать посылкой — очень показательно!), или спросить, не возражает ли он против того, если они с Никитой на Новый год уедут в Питер. Глупый вопрос (чего там возражать?) почему-то сильно рассердил Данилова, и он ответил, что не возражает и даже придет на станцию помахать ручкой их поезду, когда тот будет проходить мимо Монакова. Елена в свою очередь тоже психанула, сказала, что незачем так себя утруждать, и больше с тех пор не звонила.

Самым прикольным было то, что питерские поезда мимо Монакова не проходили. Оно лежало немного в стороне и от автомобильной, и от железнодорожной дороги.

Потом уже, после разговора, Данилов догадался, что питерский вопрос мог быть завуалированным приглашением присоединиться к ним, шагом навстречу, и отругал себя за тугодумие. Но делать ответных шагов не спешил, решил, что надо выждать немного, дождаться длинных выходных (чертов Дударь обещал выйти со дня на день, но не выходил, ссылаясь то на боль в плече, то еще на что-нибудь), нагрянуть в Москву как снег на голову и сгладить все углы.

Предпосылки остались предпосылками еще и потому, что интуитивно чувствовалась в Марине хищница, не склонная делиться ни с кем своей добычей. Недаром Полянский всячески избегал, как он выражался, женщин с неустроенной судьбой, предпочитая востребованных, тех, кто пользовался постоянным успехом у мужчин. Последние были избалованы, это Полянский признавал, но зато от них легче было отделаться, расставания в большинстве своем выходили не слишком проблемными. Марина производила впечатление женщины, от которой, раз уступив, уже не отвяжешься. Не отпустит. Менее настойчивая особа давно бы уже оставила попытки соблазнить Данилова, искусно притворявшегося бесчувственным. Она же прекращала их лишь на время, подобно осторожному охотнику, боящемуся спугнуть дичь, возобновляя их при первом же удобном случае, как сейчас.

— Я так люблю смотреть на звезды, — сказала Марина.

— Так что в итоге у вас будет? — Разговаривать о звездах Данилову не хотелось. — Совмещенное отделение — родильно-гинекологическое? Это какая-то чушь!

— Оно останется прежним. — Марина оторвала взгляд от неба и стала смотреть под ноги, что, по мнению Данилова, было весьма кстати. — Только нам передадут родблок, и мы станем оказывать родовспоможение по экстренным показаниям…

Родильное отделение при Монаковской ЦРБ самоликвидировалось с подачи доктора Мельниковой, устроившейся работать в частную клинику, расположенную в подмосковном Клину. Меньше часа езды на электричке, хороший, по монаковским меркам, прямо огромный оклад, тихая и спокойная работа — амбулаторное ведение беременных и аборты. Не работа, а мечта всей жизни.

Родильное отделение монаковской ЦРБ всегда славилось своей сплоченностью. Вместе работали, дружили, детей крестили. Поэтому, едва освоившись на новом месте, Мельникова перетянула к себе весь коллектив отделения, за исключением санитарок, в которых бурно развивающаяся частная клиника не нуждалась.

В одно прекрасное утро заведующая родильным отделением Карпович после утренней конференции вручила заместителю главного врача по медицинской части заявления об уходе от себя, старшей акушерки Карцевой, врача Лагутько, троих акушерок и процедурной сестры. У той случилась небольшая истерика. Шутка ли, сразу семь бойцов акушерского фронта готовятся выбыть из строя! После этого начались проникновенные беседы главного врача со всеми дезертирками по очереди. Беседы не увенчались успехом, дамы твердо стояли на своем.

— Поймите же вы, больница — это стабильность! — восклицал Юрий Игоревич.

— Видели мы ее! — отвечали они.

Матершинница Карцева пошла дальше: сказала, где именно она хочет видеть стабильность и всю родную ЦРБ вместе с главным врачом.

— Вы нас столько лет завтраками кормите, — упрекнула она, — «потерпите, будет лучше…». А становится только хуже. Я лучше буду в день два часа на дорогу тратить, но зато без нервотрепки и вечного «давай, Таня, давай, кроме тебя некому!».

— Обратно не возьму! — пригрозил Юрий Игоревич.

— Да я лучше на панель пойду или под поезд брошусь! — ответила грубиянка.

Юрий Игоревич скептически посмотрел на Карцеву (рост — метр восемьдесят два сантиметра, вес — 130 килограмм) и подумал, что лучше уж сразу под поезд, чем на панель.

Закончив последний разговор с процедурной медсестрой Тютюнник, Юрий Игоревич погрузился в раздумья. Не полагается главному врачу медсестер уговаривать, на то главная медсестра Бубликова имеется, но уж очень хотелось докопаться до истинных причин массового увольнения. Как-то не верилось Юрию Игоревичу, что все дружно сорвались с насиженного-пересиженного места в погоне за длинным рублем и спокойной жизнью.

На лихорадочный поиск кадров («Хоть со статьей, хоть судимых, хоть кого, лишь бы с дипломом и сертификатом!») ушла неделя. Поняв, что кадров не будет, главный врач поставил перед фактом свое непосредственное начальство — районный отдел здравоохранения. Результатом стал приказ о закрытии родильного отделения монаковской ЦРБ. Отныне жительницам монаковского района предстояло рожать в Твери, в родильном доме № 2, в который их должна была доставлять «скорая помощь». «Прием рожениц по экстренным показаниям осуществляется в отделение гинекологии» — помимо прочего говорилось в приказе, и данная фраза вызвала беспокойство и даже возмущение у гинекологов.

Гинекологов можно было понять: кому охота делать чужую работу, да еще такую тяжелую и ответственную. Ясно же, что будущие мамы монаковского района не захотят ехать в Тверь рожать там вдали от родных, а будут тянуть до последнего, до отхождения околоплодных вод и являться в гинекологическое отделение ЦРБ. Если воды отошли, врачам деваться некуда и переводить уже нельзя — женщине, находящейся в родах, положено рожать в том медицинском учреждении, в которое она обратилась.

Гинекологи представили, что их ожидает, и заволновались. Заместитель главного врача по детству и родовспоможению Щеглова успокоила их как могла, сказав, что дала неофициальное распоряжение госпитализировать всех «девятимесячных» заранее, недели за две до предполагаемого наступления родов, в отделение патологии беременных второго тверского роддома, чтобы уж наверняка оградить гинекологию ЦРБ от посягательств и лишней нагрузки. Госпитализировать беременную при желании нетрудно: всегда можно придраться к повышенному давлению, плохому анализу мочи или еще чему-нибудь.

— Поймите, это чистая формальность, — увещевала коллектив гинекологии Щеглова, не поленившаяся ради такого случая прийти в ординаторскую. — Мы же не можем оставить район вообще без родовспоможения. Ну, обратится когда-нибудь роженица, так вам же самим интересно будет, вы же, поди, акушерство давно забыли…

— А так мы гинекологию забудем, Оксана Анатольевна, — возразила заведующая отделением. — У нас, если со мной считать, всего три врача… А роды — это же так сложно! Недаром же говорят, что рожать — это не картошку сажать!

— Не заводите эту песню, Ольга Вячеславовна, умоляю вас! — Оксана Анатольевна демонстративно прикрыла руками уши, показывая, что не хочет ничего слушать. — Так решили наверху, значит, так и будет! Справитесь, куда вам деваться?

Древний принцип учит, что если насилие неизбежно, то следует не просто подчиниться ему, но и попытаться получить от него удовольствие. Гинекологи попробовали было поискать его в предстоящем превращении в акушеров по совместительству, но как ни старались, так ничего и не нашли. Никаких плюсов нововведение не сулило, одни минусы. Марина, нагнавшая Данилова, идущего из больницы домой, не могла пройти мимо животрепещущего и насущного, сразу же принялась жаловаться. Данилов сочувствовал вяло: его отделение анестезиологии и реанимации давно уже балансировало на грани закрытия, и эта тема превратилась в привычную, чуть ли не в обыденную.

На лестнице Данилову пришлось обнять Марину, помогая ей подниматься по ступенькам. Добрые дела пришлось продолжить и в комнате: усадить, помочь снять дубленку и сапоги, принести свежей воды для чайника. Пока вода закипела, Марина, уже объявившая, что никакого перелома нет и до завтра все пройдет, попыталась было превратить обычный вечер в вечер поэзии, начав читать Цветаеву:

Стихи были глубокомысленно-провокационными, с претензией на задушевное обсуждение и прочую лирику, но Данилов сказал, что ему надо срочно закончить заклеивать окна, и ушел к себе.

Окна на самом деле были уже добросовестно законопачены ватой и сюрреалистически заклеены поверху широким прозрачным скотчем, но повод прекрасно подходил в качестве срочного, потому что уже ударили морозы и в комнатах было холодновато. Марина, наверное, обиделась на Данилова, потому что не предложила, по обыкновению, скоротать вечерок за рюмочкой чая. «Ну и ладно — по крайней мере неделю-другую проживу без романтических намеков», — подумал Данилов.

Неделю-другую, а там уже и Новый год. Данилов прикинул в уме свои перспективы относительно поездки в Москву, подумал о том, что стоит только выйти на работу Дударю, как тут же свалится с гриппом Цапникова (это Монаково, здесь иначе не бывает), и решил не откладывать на следующий год то, что можно и нужно сделать в этом.

Он наскоро поужинал баночкой шпрот, изумительно сочетавшихся с хрустящими ржаными хлебцами (впрочем, голодному человеку всякая еда замечательна, потому что желанна), запил их крепким чаем и позвонил Елене.

Трубку взял Никита.

— Мама руководит народом по городскому телефону, — доложил он.

— Что-то срочное?

Елена не особо любила это делать из дома.

— Какой-то Елизаров напился на линии.

— И что тут такого срочного? — удивился Данилов. — Снять его может диспетчер…

— Там еще кто-то с кем-то подрался.

— А-а-а… — протянул Данилов. — Тогда ясно. Как поживаешь?

— При таком объеме домашних заданий я существую, — проворчал Никита.

— Ничего, будет и на твоей улице праздник, — утешил Данилов, — большую часть срока ты отбыл, осталось совсем немного…

— А там институт, и все по новой… Грустно. До пенсии — целая вечность.

— Вот и радуйся этому, — серьезно сказал Данилов. — Потом поймешь, как это хорошо, когда до пенсии целая вечность, только поздно будет. Новости есть какие?

— Да какие тут могут быть новости — каждый день одно и то же.

— К гимназии привык уже?

В этом учебном году Никите, несмотря на его сопротивление, пришлось сменить школу из-за переезда на новую квартиру. Если старая была обычной школой ближнего Подмосковья, то новая оказалась гимназией с углубленным изучением предметов гуманитарной направленности.

— А что там привыкать? — вздохнул Никита. — Я же говорю, задают много, а в остальном все то же самое. Учителя — придурки, одноклассники — дебилы.

— Исключения хоть есть?

— Попадаются, — ответил Никита, не расслышав иронии. — Но мало. Англичанка вот хорошая, недавно институт закончила. Фигура как у манекенщицы, а глаза…

— При таких данных можно вообще не знать английского и считаться замечательным педагогом, — поддел Данилов.

— Она добрая, — гнул свое Никита, — орать еще не научилась и не обзывается. Даже ругается вежливо.

— Это как?

— Ну, типа: «Голубев, выйди, пожалуйста, из класса», а не «вон отсюда, мразь!».

Гимназическим нравам Данилов удивляться не стал: школа есть школа, как ты ее ни назови. Покойная мать, преподававшая русский язык и литературу в лицее, частенько сетовала на то, что большинство ее коллег совершенно не умеют разговаривать с людьми.

— Друзей в классе завел?

— Работаю над этим. — Никита явно был не в духе. — А вот и мама!

— Да, — послышалось в трубке.

— Привет! — Данилов постарался вложить в голос как можно больше теплоты. — Если ты еще занята, я перезвоню позже.

— Привет, нет.

— Вот и хорошо! А я сегодня неожиданно освободился в шесть вечера, и вот звоню…

Данилов не соврал: заведующий отделением отправил его спать домой, сказав, что в случае чего выдернет из дома Цапникову, а то у нее чересчур льготный режим работы — сутки через двое, а то и трое.

— Неужели соскучился? — притворилась удивленной Елена.

— Да! — подтвердил Данилов. — Стоит только закрыть глаза, как сразу же вижу твое лицо…

— Бездонные зеленые глаза, высокий лоб мыслителя, губки-ягодки и зубки-жемчужины… — продолжила Елена. — Ты там любовные романы писать еще не начал?

— Скоро начну, — пообещал Данилов, радуясь тому, что Елена шутит, значит, пребывает в более-менее сносном расположении духа. — И посвящу его тебе. Только сейчас я звоню не за этим, я насчет Нового года. Как-никак — семейный праздник.

— Да, — согласилась Елена. — Но не настолько, чтобы праздновать его в твоей реанимации.

— Конечно. — Данилов представил себе эту картину. — Но если вдруг я не сумею освободиться, то вы ведь можете по пути в Питер или обратно сделать небольшой крюк и заехать ко мне. Если я буду знать время вашего приезда заранее, то непременно буду свободен…

— Я так давно не была на празднике в общаге…

— Почему? — перебил Данилов. — Сходим в ресторан, попразднуем, обменяемся подарками, поболтаем, а потом я усажу вас в московскую электричку, и…

— Помашу ручкой!

«Далась ей эта ручка!» — с досадой подумал Данилов. — И через три часа вы будете уже дома.

— Звучит заманчиво… — Данилов не стал уточнять, к чему относятся эти слова — к тому, что через три часа Елена с Никитой окажутся дома, или к самому приглашению.

— А тебе это действительно надо?

— Что «это»? — переспросил Данилов.

— Чтобы мы приехали.

— Очень надо, иначе бы не приглашал. Зачем уточнять?

— Ну мало ли… Вдруг ты напился, под воздействием минутного порыва решил пригласить нас в Монаково и сразу же пожалел об этом.

— Давай не будем придумывать то, чего не было, а? Если один раз я позволил себе выпить немного виски, это не значит, что я должен ежедневно напиваться!

Данилов на самом деле не пил ничего спиртного с того раза. Не потому, что ограничивал себя, а потому, что не хотелось, да и поводов не было.

— Не заводись, Вова. — Голос Елены заметно смягчился. — Уже и спросить нельзя. Мы приедем к тебе четвертого января, подгадаем так, чтобы с утра пораньше. Кстати, ты не звонил на днях Игорю?

— Нет. А что с ним?

— Насколько я поняла, там очередная смена караула, причем очень эмоциональная.

— Откуда такие сведения? — Данилов не мог представить, чтобы Полянский стал делиться с Еленой сокровенным, максимум — мог просто оповестить о замене одной пассии на другую, не углубляясь в сферу эмоционального.

— Я звонила ему на днях, был у меня вопрос по его профилю, и краем уха слышала гневные вопли, которые шли фоном к разговору.

— Что за вопрос? — Данилов заподозрил, что поводом мог быть он сам, и немного напрягся.

— По поводу чудодейственного эффекта льняного масла, если тебе так интересно.

— А что оно такого делает, кроме послабления?

— Способствует похудению!

— Ну, это ясно и без Полянского — все слабительные средства способствуют похудению.

— Хотелось проконсультироваться со специалистом, — рассмеялась Елена.

Так на веселой волне и закончили разговор. Обрадованный Данилов, не откладывая, позвонил Полянскому. В периоды смены караула тот иногда нуждался в дружеской поддержке. Не столько в смысле советов и утешений, сколько в смысле выговориться и убедиться в правильности решения.

— О, глазам своим не верю, что звонит наш ссыльный каторжник!

— Ты уж определись — ссыльный или каторжник, — ответил Данилов. — Это разные виды наказания. А то нелогично получается. И лучше называть меня земским врачом. Ближе к реальности.

— К черту ссыльного каторжника! — не стал спорить Полянский. — Хочешь быть таким — будь. Как там земская жизнь?

— Бьет родниковым ключом по темени. Сам-то как?

— Уже нормально. — Голос Полянского слегка поскучнел. — Но что было… Шум и ярость, только без Фолкнера! Я, конечно, подозревал, что Маша очень эмоциональна…

Данилов хмыкнул. Прожить с женщиной несколько месяцев бок о бок и всего лишь подозревать, что та очень эмоциональна, — это уметь надо! Ах, Полянский, Полянский, мастер уклончивых выражений.

— …но не настолько, чтобы устраивать скандалы после того, как я деликатно предложил расстаться! Удивительно, как нежная дева за секунду превращается в разъяренную фурию!

— А еще она вязкая, как патока, — поддакнул Данилов. — Прилипчивая — не отодрать.

— Вот, даже ты успел заметить! — обрадовался Полянский.

— Да нет, не успел, — честно признался Данилов. — Просто ты обычно говоришь о своих бывших, что они вязкие, как патока или болото.

— Я? — удивился Полянский. — Ну-у… Может быть. Каждый раз думаешь, что встретил…

— …свою половинку…

— …а на самом деле оказывается…

— …что снова наступил в…

— …ту же воду. Вова, ты позвонил мне для того, чтобы поиздеваться?

— Нет, конечно, как ты мог такое подумать?! — возмутился Данилов. — Просто я так давно и хорошо тебя знаю, что мыслю в унисон с тобой!

— Слушай, а ведь мое расставание с Машей может плохо сказаться на твоей работе в Монаково, — спохватился Полянский.

— Умирающему сквозняк не страшен, — успокоил Данилов.

— У тебя проблемы со здоровьем?

— Нет, просто я имел в виду, что на моей работе, пожалуй, ничто не может сказаться плохо. Такая у нас обстановка. На днях родильное отделение закроют, а там и до нашего доберутся…

— И что тогда? Что ты будешь делать? Или тебе уже можно возвращаться?

— Насчет возвращаться я как-то не уверен, но можно переехать в другой район или в Тверь… Я, смею надеяться, зарекомендовал себя…

— Опять переезжать?

— Можно подумать, Игорь, что мне долго собраться! Забрал документы, собрал вещи и вперед! Нищему собраться — только подпоясаться. Мы, земские врачи, по всей России требуемся.

— Ага, сегодня только министерскую статистику видел: 150 000 врачей не хватает по стране, и где-то 800 000 среднего персонала. Только стоматологов переизбыток, почти в два раза.

— У нас, представь себе, и стоматологов мало.

— А кого у вас там хватает?

— Пациентов, — ответил Данилов и, подумав, добавил: — И еще начальства. Я вот никак не могу взять в толк, зачем главврачу агонизирующей сельской больницы семь или восемь заместителей?

— Роскошно живут главные врачи сельских больниц!

— Не то слово.

Полянский шутил насчет роскошной жизни, а Данилов говорил серьезно. Машину главного врача ежедневно видели все сотрудники, и все знали, что у него есть трехкомнатная квартира в Монаково, большой двухэтажный каменный дом за городом на берегу Волги, огромный катер водоизмещением в три тонны и две квартиры в Твери, обе немаленькие и в центре города.

Данилов был далек от того, чтобы начать завидовать главному врачу, но подобный уровень личного благосостояния никак не сочетался с состоянием учреждения, им возглавляемого. Конфуций бы сказал, что он не видит здесь гармонии между личным и общественным, и оказался бы прав. В качестве наглядного примера можно было бы взять больничную «Газель» выпуска 1997 года, предназначенную для социальной перевозки (например, отвезти с трудом передвигающегося инвалида-монаковца в одну из тверских больниц на консультацию или обследование, которые невозможно пройти в Монаково) и новенький автомобиль главного врача. Ее заводили редко, потому что бензина на нее давно не отпускалось, и заправка производилась за счет того, кому надо было прокатиться до Твери и обратно. Туда-сюда, в пробочке постоять, в объезд, тариф равнялся двадцати литрам бензина плюс литр (уже не бензина, а водки) водителю, чтобы тот подвез как можно ближе, а не остановился за полкилометра от места назначения, помог сесть и вылезти, возможно, и проводил бы до кабинета. Не всякий пенсионер потянет такую дорогую услугу.

Разумеется, бензин на автомобиль отпускался. Так уж положено: если есть на балансе исправное транспортное средство, то и топливо для него должно быть. «Газели» как транспорту с длинными концами на месяц полагалось 860 литров 92-го бензина. Юрий Игоревич отоваривал талоны, получаемые от завхоза Ивана Валерьевича, 95 бензином для своей красавицы с 25 % потерей в литраже. Ничего предосудительного он в этом не видел, потому что давно привык путать казенный карман со своим, кроме того, ездил на своей машине по служебным делам: на работу, по району и в Тверь. В подобной ситуации оплачивать бензин из собственного кармана было бы верхом глупости.

Глава тринадцатая

ЛЕТАЛЬНЫЙ ПИНГ-ПОНГ

Дочери декана можно не затруднять себя учебой, все равно не отчислят. Строгий отец требовал от Евы только одного: чтобы не было пропусков. В медицинских институтах с пропусками строго и сейчас, при социализме было еще строже. Пропустил лекцию — изволь представить собственноручно написанный реферат, прогулял практическое занятие — пополни, явиться на кафедру после уроков и под присмотром дежурного преподавателя не просто отбудь пропущенное время, а сделай все, что полагалось выполнить на занятии. А если пропустил неделю без уважительной причины — можно и вылететь.

С учебой было проще. На практических занятиях Еву спрашивали только тогда, когда она сама вызывалась ответить, а во время экзаменов громко и обстоятельно (пусть все слышат, чтобы не сплетничали) ответила заранее выученный билет. Законная привилегия своих студентов учить не 30–40–50 билетов, а всего один, да еще по собственному выбору.

— Студенческая пора — самая замечательная в жизни! — вздыхала мать Евы, ведущая актриса Фрунзенского русского драматического театра имени Надежды Крупской. — Ах, где мои семнадцать лет!

Ее семнадцать лет были не так уж и далеко: в свой день рождения она неукоснительно праздновала тридцатидвухлетие. Ева перешла из детского садика в школу, из школы — в институт, но возраст матери не менялся. Впрочем, она и выглядела всегда на эти самые 32 года, не больше.

Замечательная пора промелькнула быстро: будто и не шесть лет, а шесть недель. Два серьезных романа, один между делом, море веселья, развлечения, поездки с друзьями по стране (Прибалтика, Ленинград, Черноморское побережье, фешенебельный в советском представлении горнолыжный курорт Бакуриани, прочие культовые места великой державы). На учебу, если честно, много времени не оставалось, да и какой смысл напрягаться с учебой, если пока еще не известно, по какой дорожке пойти после института, но зато ясно, что настоящий врач учится всему на практике.

Неопределенность с конкретным выбором профессии была вызвана не легкомыслием Евы, а объективными условиями. На курсе училась дочь секретаря местного ЦК, две дочери первых секретарей районных комитетов партии, дочь заведующего отделом промышленности и транспорта Фрунзенского городского комитета партии, племянница проректора, сын городского прокурора, внучка заведующего кафедрой детских болезней, сын вице-президента местной Академии наук и еще несколько человек, чей родственный статус был выше Евиного, а хорошие места в ординатурах распределялись согласно этому статусу. Декан педиатрического факультета — безусловно фигура, причем не институтского, а республиканского масштаба. Но с другой стороны, по сравнению с прокурором города Фрунзе декан, можно сказать, никто. Прокурор за неделю кладет себе в карман столько, сколько декан зарабатывает за весь учебный год вместе со вступительными и переводными экзаменами.

Евин выпускной год выдался «неурожайным» на хорошие места, и потому она со своим красным дипломом смогла поступить лишь в клиническую ординатуру по общей педиатрии. Зато кафедрой заведовал близкий друг отца, и оттого перспективы рисовались радужные: аспирантура с кандидатской, место ассистента, затем — доцента, защита докторской, профессорство и, возможно, заведование…

Распад Советского Союза Ева восприняла без особого беспокойства, даже с некоторой радостью: в капиталистическом мире врачи зарабатывали гораздо больше, чем в социалистическом. Рост национального самосознания коренного населения тоже не пугал: киргизы настолько сильно схлестнулись с узбеками, что на другие национальности просто не оставалось ни сил, ни времени. К тому же к врачам, да еще и «кафедральным», здесь относились с огромным уважением: знали в лицо и по имени-отчеству, предлагали бесплатно подвезти на машине, на базаре обвешивали в обратную сторону — бросали на весы три килограмма и говорили: «адын кило, Евамихайна». У кого сын или сестра в медицинском учатся, у кого ребенок в республиканской детской больнице лежал, а кто и на всякий случай любезничает, мало ли как жизнь повернется…

Весной две тысячи пятого года стало ясно, что надо поскорее уносить ноги из мятежной республики. Родители к тому времени уже умерли, поэтому уезжали втроем — Ева с мужем и дочерью. У мужа в Монаково жила родная тетка, причем была уважаемым человеком — завучем в школе. Поэтому вопроса, куда бежать, не возникало. Ясное дело — к родне.

Все сложилось довольно неплохо (для беженцев, разумеется). На привезенные с собой деньги, вырученные от срочной продажи двух бишкекских квартир, своей и родительской, удалось купить старый, но довольно крепкий дом в Монаково. Мужа сразу же взяли инженером на ГРЭС, дочь, в прошлом году окончившую университет в Бишкеке, родственница устроила в свою школу преподавать английский язык, Еве Михайловне Юрий Игоревич, тронутый ее послужным списком (кандидат наук, доцент, без малого двадцать лет на кафедре) предложил сразу должность заведующей педиатрическим отделением. До Евы Михайловны отделением заведовала семидесятилетняя пенсионерка, которую главврачу регулярно приходилось умолять поработать еще немного, чуть ли не на коленях. С появлением Евы Михайловны Юрий Игоревич перестал беспокоиться за педиатрическое отделение, считая, что оно находится в надежных профессиональных руках.

Ева Михайловна хорошо разбиралась в теории (как-никак столько лет учила студентов), могла умно выступить на конференции, блестяще вела документацию, ладила не только с руководством, но и с подчиненными.

У нее был всего лишь один недостаток, который она искусно скрывала. Ева Михайловна была никудышным клиницистом. Она не владела искусством постановки правильных диагнозов. Нет, в общем Ева Михайловна ориентировалась: могла, к примеру, отличить пневмонию от аппендицита или пищевую токсикоинфекцию от порока сердца. Но вот сложные случаи, которые выбивались из накатанной колеи, ставили Еву Михайловну в тупик. Раньше рядом были коллеги с кафедры и заведующие отделениями, способные разобраться с любым диагнозом, а сейчас надеяться приходилось на себя. Два врача педиатрического отделения Монаковской ЦРБ — Потемкина и Курбанова — умом не блистали, оттого и работали здесь, а не где-нибудь в Москве. Доктор Потемкина ставила диагнозы на основании ведущего симптома, брала самый явный симптом и подгоняла под него все остальные. Доктор Курбанова соображала немного лучше, но постоянно терялась и без одобрения заведующей отделением шагу боялась ступить.

Скрывать получалось неплохо, потому что возможности у ЦРБ были небольшие, можно сказать, что и никаких возможностей не было, и потому все сложные случаи сразу же переводились в Тверь, в областную детскую клиническую больницу, где было множество специализированных отделений и даже аритмологический центр. Никакого сравнения с сельской больницей.

— Да, иногда я перестраховываюсь! — признавала Ева Михайловна. — Но что делать? Если дотянуть до последнего, то можно и не успеть перевести. И потом, в областной больнице все под рукой, даже центр магнитно-резонансной томографии есть!

Центр магнитно-резонансной томографии для Монаково был чем-то… Тут даже подходящего слова подобрать невозможно. Тем, чего в Монаково не было и, наверное, никогда не будет.

«Есть такой аппарат, его еще в „Докторе Хавусе“ показывают, — судачили всезнающие монаковские старухи, — так ён показывает всю внутренность лучше, чем на вскрытии, куды там ренгену…»

Полуторамесячная девочка Верочка из села Кудасово заболела остро: поднялась температура, стул стал жидким, а ребенок — вялым. Педиатров в Кудасово не было, поэтому пригласили фельдшера из соседней деревни, в которой имелся ФАП. Фельдшер Боровская осмотрела ребенка и успокоила родителей:

— Ничего страшного, температурка небольшая, это вы ее простудили…

На следующий день температура поднялась с тридцати семи и пяти до тридцати восьми.

— Ничего страшного. — Боровская любила успокаивать и умела делать это не только тет-а-тет, но и по телефону. — Подождем до завтра, если лучше не станет, отправим в Монаково.

Отправлять ребенка с матерью в Монаково пришлось ночью, когда температура поднялась до тридцати девяти. Не дождавшись приезда «скорой помощи» (в тот день как назло сломались сразу две машины), отец Верочки отвез жену с ребенком на своей «четверке».

— Тяжелый ребенок! — всполошилась дежурный терапевт (отдельных дежурных врачей на педиатрию в ЦРБ не полагалось — слишком большая роскошь для сельской больницы) и вызвала из дома Еву Михайловну.

Она пришла, осмотрела Верочку, выслушала мать и поставила диагноз пневмонии. Рентгенологическое подтверждение не требовалось: температура и ослабление дыхания в правом легком явно свидетельствовали в пользу поставленного диагноза, а понапрасну облучать пациентов, тем более таких маленьких, не годится. Лечить решила ампициллином, все равно другого подходящего антибиотика в больничной аптеке не было.

Такие симптомы, как отсутствие влажных хрипов в правом легком и отставание в дыхании правой половины грудной клетки, Еву Михайловну не насторожили. Хрипы могут добавиться и позже, а отставание наблюдается и при пневмонии.

Зато Ева Михайловна показала Верочку хирургу: заведующему хирургическим отделением Крамсалову. «При высокой температуре следует исключить хирургическую патологию!» — этот принцип в общем-то правильный, ей вбили в голову на родной кафедре. Поводом для консультации хирурга было «исключение острой хирургической патологии в брюшной полости», именно так было записано рукой Евы Михайловны в истории болезни.

Крамсалов пришел, осмотрел пациентку (в детях до года он разбирался плохо, но какому же еще хирургу показывать?) и написал, что данных за острую хирургическую патологию в брюшной полости нет.

Состояние Верочки не улучшалось, и на вторые сутки лечения Ева Михайловна увеличила суточную дозу ампициллина в полтора раза. Рентген делать не стала, Ева Михайловна старалась облучать как можно меньше.

На третьи сутки пребывания в стационаре Верочка, по выражению старшей сестры педиатрического отделения Князевой, «капитально ухудшилась»: посинела, начала задыхаться, температура рванула за отметку «41». Ева Михайловна среагировала мгновенно — перевела Верочку в реанимационное отделение.

В отделении дежурил Олег Денисович, Данилов давал наркоз на операции, а доктор Цапникова набиралась дома сил для следующего дежурства. На памяти Олега Денисовича это был первый случай поступления в отделение столь юной пациентки. Массивная антибиотикотерапия, детоксикационная терапия, реанимационные мероприятия, летальный исход. Так вкратце можно описать те три часа двадцать пять минут, которые Верочка прожила в реанимационном отделении.

— Я этого так не оставлю! — пообещал отец Верочки, примчавшийся в больницу по вызову жены. — Виновным придется ответить!

Угроза была высказана Олегу Денисовичу, но впрямую касалась и педиатрического отделения, в котором Верочка пролежала двое с половиной суток.

Ева Михайловна кинулась срочно дорабатывать историю болезни, в результате чего та увеличилась вдвое.

Вскрытие выявило множественную мелкоочаговую деструкцию, то есть распад легочной ткани, осложнившуюся сепсисом. Проверка прокуратуры не нашла в действиях врачей злого умысла или преступной халатности, а также поводов для возбуждения уголовного дела.

Оба причастных заведующих отделениями понесли административное наказание: получили по строгому выговору с занесением в личное дело. Ева Михайловна не возражала, прекрасно понимая, что дешево отделалась. Если бы она не поработала после смерти Верочки над ее историей болезни, то можно было и под суд угодить.

А вот Олег Денисович воспринял выговор с обидой, переходящей в негодование.

— Я в этот летальный пинг-понг больше не играю! — возмущался он на конференции после того, как Елена Михайловна зачитала приказ главного врача о наказания виновных. — Педиатры лечат ребенка три дня, а помирать переводят ко мне! Что я могу сделать за три часа, да еще в нашей богадельне?! За что мне выговор лепить?! За компанию?!

— Комедия Островского «Без вины виноватые», акт второй! — пошутил острослов Крамсалов.

— Акт последний! — взвился Олег Денисович и принялся стаскивать с себя халат.

Халат затрещал по швам, явно предостерегая Олега Денисовича от необдуманного решения.

— Олег Денисович, давайте мы продолжим этот разговор у меня в кабинете! — не очень уверенно потребовала Елена Михайловна.

— Нет уж, разговаривать мы будем здесь и сейчас!

Олег Денисович скомкал халат и швырнул его в направлении заместителя главного врача. Халат не пролетел и половины пути, распластавшись на полу подбитой птицей.

— Вам же в марте категорию подтверждать!

Последний довод заместителя главного врача по медицинской части не подействовал на Олега Денисовича. Впрочем, нет — подействовал. Как красная тряпка на быка.

— В … … … я видел вашу категорию вместе с вашей больницей! — сорвался Олег Денисович. — Как ишачить без продыху — так это моя прямая обязанность, а как пиво пить — так прорва ушастая!..

Связь между работой без продыху и пивом аудитория не уловила, но в большинстве своем смотрела на Олега Денисовича сочувственно — довели, мол, человека.

— Я же не требую какого-то особого отношения! Я просто хочу, чтобы ко мне относились по-человечески! С пониманием!..

Работа на износ, да еще нервная, неимоверно обостряет чувство жалости к себе и потребность в справедливости.

— Гори оно все синим огнем! — возопил, направляясь к двери, Олег Денисович и, не удовлетворившись одним проклятием, добавил более экспрессивное: — Е…сь оно конем!

Елена Михайловна обалдела от происходящего настолько, что спросила:

— Куда вы, Олег Денисович?

— В отдел кадров! А потом в поликлинику! И если мне там попробуют не дать больничный с моим давлением, то я знаю куда обратиться, чтобы поставить всех на уши, то есть раком! Простите мне мою природную простоту, Елена Михайловна, но других слов у меня просто не осталось!

Олег Денисович вышел, как и положено — хлопнув на прощание дверью. Аудитория загудела, обсуждая случившееся.

— Он вернется! — сказала заведующая приемным отделением Мельникова. — Успокоится и вернется.

— Вы его с Карлсоном путаете, Татьяна Евгеньевна, — сказал Крамсалов. — Это Карлсон улетал и возвращался, а Смолов не вернется.

— Почему вы так думаете, Александр Викторович?

— А зачем ему возвращаться? За новым выговором или за новыми подвигами?

— Не нравится мне ваше настроение, Александр Викторович! — вмешалась Елена Михайловна.

— Оно и мне самому не нравится, но что имеем, то имеем… — проворчал Крамсалов.

Старшая сестра отделения анестезиологии и реанимации Ксения Викторовна встала с места, чтобы подобрать халат.

— Смотри, Ксюш, будешь следующей, — поддела ее старшая сестра «травмы».

— Это не свадебный букет! — огрызнулась Ксения Викторовна.

Она отряхнула халат, аккуратно сложила его и вернулась на свое место.

— Да он вообще ни хрена не теряет, а только выигрывает! — громко сказал терапевт Заречный. — Возьмет в Москве дежурств в реанимации на полторы ставки и будет ездить туда раз в трое суток. Головной боли в десять раз меньше, а тысяч семьдесят чистыми получать станет.

— Почему же он раньше так не поступил? — спросила заведующая гинекологией Бороздина. — Что его у нас держало?

— Престиж держал, Ольга Вячеславовна. Заведующий отделением, все с ним считаются, ценят… А как обидели, так он прозрел.

— Виктор Анатольевич! — Не сумев справиться с Олегом Денисовичем, Елена Михайловна решила отыграться на Заречном. — Выбирайте выражения, вы же взрослый человек! Что значит обидели? Юрий Игоревич никого не обижает! Он наказывает по заслугам, а не по какой-нибудь своей прихоти! Следите за тем, что вы говорите, пожалуйста!

Заречный ничего не ответил, только посмотрел в глаза Елене Михайловне и демонстративно-неторопливо расстегнул сначала самую верхнюю пуговицу на своем халате, а затем следующую.

— Все свободны! — поспешила объявить заместитель главного врача, отводя взгляд в сторону и думая о том, что того, кто завел эту чертову традицию снимания халатов, она бы с удовольствием придушила бы собственноручно, не испытывая никаких угрызений совести.

Глава четырнадцатая

«ИНТЕРНЫ», ИЛИ RESPONDEAT SUPERIOR^[7]

— Тверь дает двух врачей! — объявила Цапникова, вернувшись от Елены Михайловны.

После внезапного ухода Олега Денисовича исполняющим обязанности заведующего отделением анестезиологии и реанимации главный врач назначил Цапникову, а не срочно вышедшего на работу Дударя. Ее пришлось долго уговаривать: она не хотела входить в положение, порывалась тоже подать заявление об увольнении по собственному желанию, тем более что ей как пенсионерке можно было покинуть больницу без отработки. Дело сдвинулось с мертвой точки только после того, как Юрий Игоревич поклялся, что исполнять придется недолго, самое большее — два месяца, и что сразу же после окончания «дорогая Наталья Геннадьевна» сядет на расшифровку кардиограмм и сможет отдохнуть.

Расшифровка кардиограмм — чудесная работа, если, конечно, руководство относится к тебе с пониманием. Прийти утром, сдать расшифрованное, забрать нерасшифрованное и вернуться домой — это же просто праздник какой-то, а не работа. Настоящая синекура. Специализация по функциональной диагностике, необходимая для официальной расшифровки ЭКГ, у Цапниковой имелась, и сама она была не прочь зарабатывать прибавку к пенсии более спокойным образом, поэтому повздыхала-повздыхала да и согласилась, выговорив, что в качестве и. о. заведующего отделением будет работать только днем, с понедельника по пятницу, без каких-либо дежурств.

— Сразу двух, Наталья Геннадьевна? — удивился Дударь, пришедший сменить Данилова.

— Сразу двух! — подтвердила Цапникова.

— Какие-нибудь семикратные лауреаты конкурса «Худший врач года», — поморщился Дударь. — Кто еще согласится ехать в Монаково.

— Ну, остались же еще сознательные люди. — Цапникова грациозно повела головой, что со стороны выглядело смешно — маленький шар хотел скатиться с больного шара, но передумал. — Вот я, например! Почему бы не найтись в Твери двум сознательным анестезиологам-реаниматологам?

— Главное — чтобы не интернов прислали, — пошутил Данилов.

— Ты прав, — согласился Дударь. — Лучше уж пусть интернок.

— Батюшки-светы! — Цапникова по-деревенски всплеснула руками. — Никак поправился! Что, больше не болит плечо?

— Да вроде бы нет… — Дударь подвигал левой рукой. — Но точно можно будет сказать только после первого непрямого массажа…

Возле стражника, охранявшего вход в главный корпус, стояла женщина в ярко-оранжевой куртке и такой же пронзительной вязаной шапке. У ног ее (дутые сапоги были не оранжевыми, а черными) стояли две объемистые клетчатые сумки, набитые битком.

— Вся моя трудовая биография — это торговля косметикой, — рассказывала женщина. — Хотите, я приглашу вас в наш офис, вас угостят чаем, — охранник презрительно поморщился, — и расскажут о том, как можно зарабатывать хорошие деньги. Это не обман какой-нибудь, а сетевой маркетинг, всемирно известная фирма, производитель элитной косметики…

— Не интересуюсь, — процедил охранник.

— Все люди делятся на тех, кто тупо ходит на работу и мало зарабатывает, и на тех, кто работает у нас и зарабатывает если не огромные, то приличные деньги…

— Вы мне надоели! — Отчаявшись отделаться от женщины добром, охранник прибегнул к откровенному хамству.

— Это судьба, — многозначительно сказала женщина. — Каждый сам творец своей судьбы, но на самом деле это не так. Судьба вертит нами, а не мы ею. Когда меня попросили с работы якобы за то, что я необоснованно отдавала предпочтение одному из поставщиков…

— Разрешите, пожалуйста.

Женщина посторонилась, выпуская Данилова, но говорить не перестала.

— …я тогда торговала комплектами постельного белья. Самое обидное — это незаслуженное обвинение. Я ведь на самом деле поставщикам конфеты и шампанское возвращала, не то чтобы откаты у них брать. Хотела быть независимой. Знаете, как это бывает — коготок увяз, всей птичке пропасть. Прикормят тебя, а потом начнут шантажировать этим. А я хотела сделать карьеру…

— Уйдите, женщина! — громко простонал охранник.

— …Да что вы так нервничаете? У вас, наверное, девушки нету, да?..

Данилов ускорил шаг, чтобы не пришлось возвращаться и реанимировать тетку, которую с минуты на минуту придушат или забьют пинками. В свидетели попадать тоже не хотелось. Хотелось, как обычно, под душ и спать. Простые, примитивные, донельзя однообразные желания, но как же приятно их исполнять…

С душем сегодня вышел частичный облом: где-то прорвало трубу, и общежитие осталось без горячей воды. Поэтому вместо контрастного душа пришлось принять ледяной, чрезмерно бодрящий, и оттого на время прогнавший сон. После холодных процедур сразу же захотелось согреться не только снаружи, но и изнутри. Данилов подумал о том, что бутылку коньяка дома иметь не мешает, и заварил прямо в кружке крепкого чаю. Одеваться и идти за коньяком не хотелось. «Потому и не надо держать выпивку дома, — сварливо сказал внутренний голос, — меньше соблазнов».

— Соблазн не в бутылке, а в нашем сознании, — вслух ответил внутреннему голосу Данилов, залезая под одеяло прямо в махровом халате.

Было очень приятно лежать под теплым одеялом, смотреть на причудливо замороженное окно, пить чай и знать, что впереди у тебя целые сутки отдыха. Даже не сутки, а больше, завтра его ждали в отделении к шестнадцати часам. Цапникова уйдет домой, Дударь завалится спать в кабинете заведующего, а Данилов со свежими силами заступит на вахту… И тут Данилов вспомнил, что из Твери пришлют двух врачей, и подумал, что Цапникова, пожалуй, права: это скорее всего будут сознательные врачи, решившие прийти на выручку коллегам. Впрочем, не исключено, что оба они (или хотя бы один) окажутся карьеристами, метящими на вакантную должность заведующего отделением…

Тверь удивила: прислала в Монаково двух клинических ординаторов первого года обучения. У главного врача, когда он понял, что ему прислали, на минуту отнялась речь. Ординаторов в Монаковской ЦРБ отродясь не бывало, потому что не было никаких кафедр, при которых им положено обретаться. Юрий Игоревич перечитал приказ, подписанный заместителем министра здравоохранения Тверской области, согласно которому врачи Калымов Илья Федорович и Тимошин Виталий Максимович направлялись в ЦРБ Монаковского района на два месяца для прохождения ординатуры. Когда речь вернулась, Юрий Игоревич переспросил:

— Вы хоть чего-то умеете или…

— Умеем мы многое! — тряхнул шевелюрой высокий и кудлатый Калымов, а Тимошин, который был пониже ростом и лысоват, добавил:

— Но и научиться кое-чему надо бы…

Спустя пару дней стало ясно, что Калымов и Тимошин умеют:

— рассказывать анекдоты и заразительно хохотать при этом;

— курить и есть одновременно;

— оказывать знаки внимания (порой весьма настойчивые) всем мало-мальски симпатичным женщинам;

— опровергать чужие диагнозы и выдвигать свои, которые можно только отмести в сторону (настолько они притянуты за уши);

— проникновенно беседовать с родственниками пациентов, выдавая себя за опытных и знающих врачей;

— искусно намекать родственникам пациентов в отношении дополнительного вознаграждения за труды;

— делая обходы, уделять каждому пациенту, независимо от тяжести его состояния, не более минуты;

— играть на гитаре и петь песни, в том числе и собственного сочинения;

— фехтовать свернутыми в трубку историями болезни;

— наносить непоправимый урон мебели, оказавшейся в их доступе;

— гадать по кардиограмме не хуже, чем по картам Таро или по Книге Перемен;

— к месту и ни к месту вставлять латинские пословицы и изречения;

— смешивать любые виды спиртных напитков, а наутро выглядеть свежими и бодрыми (о, молодость!);

— мгновенно засыпать.

Разумеется, умея столь многое, нельзя было кое-чего не уметь и не знать. Правда, недостаток был всего один: оба почти не разбирались не только в анестезиологии и реаниматологии, но и в терапии, неврологии, эндокринологии и прочих смежных науках. «Умы, незамутненные лишними знаниями», — сказал о Калымове и Тимошине Данилов, и надо признать, что это еще было мягко сказано. Цапникова выражалась более категорично.

— В мое время, — говорила она, имея в виду годы своего студенчества, — таких раздолбаев отчисляли после первого же семестра!

Данилов и сам удивлялся тому, как Калымов и Тимошин могли доползти до дипломов, не будучи детьми каких-нибудь богачей или высокопоставленных чиновников. В его представлении незамутненность ума плохо сочеталась с учебой в медицинском вузе.

Тайну открыл Тимошин, сказавший, что сейчас в институтах стараются не увлекаться отчислениями, потому что ставки и финансирование напрямую зависят от количества занятых бюджетных мест. Калымов же добавил, что если преподавателям не мешать, то никакого вреда от них не будет.

Руководителем ординаторов главный врач назначил Елену Михайловну.

— Почему я? — попробовала отказаться та. — Они же анестезиологи, пусть ими Цапникова и руководит!

— Согласно традициям руководство интернами и ординаторами возлагается на заместителя главного врача по медицинской части, — ответил Юрий Игоревич.

— Но что я с ними буду делать?

— Затребуйте программу! Есть же у них какая-то учебная программа? Вот в соответствии с ней и руководите!

— А за это вообще доплачивают? — Елена Михайловна была весьма меркантильной.

— За двух ординаторов на два месяца, да еще в такой ситуации?! — вытаращился главный врач. — Михайловна, ты бы показалась Илютину, а то у тебя, кажется, с головой плохо!

Разумеется, ни к какому Илютину она не пошла. Еще чего не хватало — консультироваться с психиатрами. Возиться с программой ей тоже не хотелось, тем более задаром. Она ограничилась тем, что пригласила Калымова и Тимошина к себе в кабинет и прочла им получасовую нотацию, касающуюся их работы в отделении и глобальных аспектов становления врача. Ординаторы внимательно слушали, в нужных местах кивали или подавали подходящие по смыслу реплики, а под конец Тимошин сразил Елену Михайловну наповал, сказав:

— Нам очень приятно оказаться под вашим руководством, Елена Михайловна.

— Почему? — Елена Михайловна заподозрила подвох.

— Потому что вы не только профессионал, но и красивая женщина! Простите, пожалуйста, если я сказал лишнее…

Тимошин был превосходным психологом и подбирал к людям ключики, что называется, сходу.

— Это действительно лишнее! — притворно нахмурилась Елена Михайловна. — Чтобы больше я ничего подобного не слышала.

Тимошин кивнул и вздохнул, словно говоря: «Стоит только сказать правду, как…»

После ухода ординаторов Елена Михайловна с четверть часа провертелась перед зеркалом, разглядывая себя во всех ракурсах, и пришла к выводу, что Тимошин не соврал, она еще о-го-го, ягодка в самом соку! «Вот приехал мужчина со стороны и сразу заметил, — удовлетворенно подумала она. — А наши-то… Эх!»

— Ну ты, Виталь, и змей! — восхитился Калымов, топая по двору следом за Тимошиным по узкой расчищенной и утоптанной дорожке в снегу. — Как ты ей подпустил! Или вправду запал?

— Какое там запал! — Тимошин обернулся и постучал себя указательным пальцем по лбу. — Просто надо было наладить отношения. Ты же знаешь, что мне нравятся фигуристые…

— Знаю, потому и удивился.

— Эх, не дипломат ты, Илья! Как говаривал французский философ Пьер Буаст, о котором ты конечно же не слышал: «Похвала есть пробный камень для дураков».

— Скажем так, я не дамский угодник, а просто любитель женщин, — поправил Калымов. — И почему я должен знать французских философов? На кой они мне сдались?

— Я, между прочим, и для тебя стараюсь! — обиделся Тимошин. — Раз уж выпала нам такая планида…

«Планида» выпала не просто так, а в качестве наказания за совершенно невинную шалость, которую злые языки раздули до небывалых размеров. Ничего так не любят люди, как раздувать из мух слонов (разумеется, кроме тех случаев, когда дело касается их собственных грешков). Если два молодых и энергичных организма устраивают ночью в пустом больничном коридоре гонки на сидячих каталках, то что в этом такого, даже при наличии сбитой с ног лаборантки и утраченных анализов крови? Чем орать дурниной на весь корпус, проще пойти и взять анализы по новой! Так нет же — надо поднять всех на ноги, а потом рыдать, возмущаться, демонстрировать всем синяк на бедре… Скучные, ограниченные люди, не способные понять, как это здорово — прокатиться на каталке по коридору, да не просто так, а борясь за приз! Он был не очень велик, но весьма приятен — двенадцать бутылок пива и четыре пиццы, которые победитель и побежденный делили пополам.

Об отчислении из ординатуры конечно же не могло быть и речи: уж слишком муторный это процесс, любой суд, скорее всего, будет на стороне отчисленного, если только он не выгнан за длительные прогулы без уважительной причины. Правда, кроме прогулов оставались действия, порочащие высокое звание врача и несоблюдение клятвы врача, но гонки на каталках было бы трудно отнести к одному или к другому. Вот если бы на каталках сидели больные, тогда — да, а так… Гонщики получили, как выразился Калымов, «по устной прочищающей клизме с выговором» и в наказание были откомандированы в Монаково с предупреждением: «Если и там станете откалывать номера — тогда уж вам точно несдобровать!»

— Я все удивлялся, каких клоунов под видом интернов по телевизору показывают, а посмотрел тут на наших помощничков и понял — в кино все из жизни, это просто я от нее отстал, — сказал доктор Дударь, сдаваясь Данилову.

Ординаторы успели отработать неделю, но с ними уже все, как говорится, было ясно.

— Что на этот раз?

— Ушел на наркоз, оставил этого дятла Виталика в отделении. Он в мое отсутствие решил, что четыре человека в реанимации — это слишком много, и перевел в отделение позавчерашний крупноочаговый инфаркт и диабетичку, еще не до конца выкарабкавшуюся из комы. А мне потом Заречный долго высказывал… Я спрашиваю: «Дружок, нахрена такая самодеятельность? Я же тебе сказал — сидеть и наблюдать за больными. Я не сказал — переводить». А он мне отвечает: «Хотел как лучше, а то надоели — один все время стонет, а другая поминутно теребит — то воды ей дать, то одеяло подоткнуть, то еще чего». И я когда-то считал Тишина идиотом! Да он перед этими недоумками — настоящий светоч разума!

— А ты их используй как грубую рабочую силу! — посоветовала вошедшая в ординаторскую Цапникова.

— Я так и стараюсь! Но они же инициативу проявляют! Врачи на букву «х»!

— Это как будет? — поинтересовался Данилов. — «Храчи», что ли?

Дударь ничего не ответил, только махнул рукой — понимай, мол, как хочешь.

Данилову выпала честь знакомить ординаторов с больницей. Примерно на десятой минуте знакомства в речи Калымова проскочило словосочетание «общий наркоз». Вскоре эти слова повторил Тимошин.

— Коллеги! — сказал Данилов, стараясь, чтобы обращение прозвучало без сарказма. — Простите, но мне просто режет слух выражение «общий наркоз». Я еще понимаю, когда так говорят сантехники, менеджеры или системные администраторы. Я даже смирился с тем, что так говорят терапевты, невропатологи и эндокринологи! Но вам-то как анестезиологам пора бы уже усвоить, что это анестезия может быть местной и общей, а не наркоз, потому «наркозом» называют общую анестезию! Масло масляное…

Пользуясь тем, что операций в это время не было, а в реанимации сидела Цапникова, Данилов отвел ординаторов на экскурсию в оперблок. Разумеется, не дальше предбанника. Калымова его осмотр не удовлетворил, и он попытался ломануться в операционную, но Данилов успел схватить его за руку.

— Вы куда?

— Туда! — как ни в чем не бывало ответил Калымов, удивленно глядя на Данилова.

— Там же операционная!

— Так вы же сказали, что сейчас операций нет!

— Ребята, вы про режим стерильности что-нибудь слышали? — Данилов выпустил руку Калымова. — Про три функциональные зоны? Зоны оперблока можете перечислить?

Задавать подобный вопрос человеку, считающему себя врачом-анестезиологом, оскорбительно. Это все равно что спросить у преподавателя математики, знает ли он таблицу умножения. Данилов хотел пристыдить интернов, но совершенно неожиданно их озадачил. Калымов посмотрел на Тимошина, тот наморщил лоб, имитируя мыслительную деятельность, и выдал:

— Стерильная и нестерильная, да?

— Первая зона — это зона общего режима. — Для наглядности Данилов поднял вверх правую руку и загнул мизинец. — В ней мы сейчас с вами и находимся. Дверь с надписью «Шлюз» видите?

Ординаторы молча кивнули.

— Для чего служит это помещение?

Никто не ответил.

— Для разбора белья и инструментария. Вторая зона, — безымянный палец прижался к мизинцу, — это зона ограниченного режима, в которой соблюдается режим санитарного пропускника. В эту зону входят помещения для хранения запасов инструментов и перевязочного материала. А третья зона, — Данилов загнул средний палец, — это зона стерильного режима, объединяющая предоперационную и операционную. Даже если нет операций, в третью зону так вот просто не входят. Надо надеть бахилы и сменить халат. Вы общую хирургию на третьем курсе проходили?

— Проходили, — дружно кивнули ординаторы.

«Двое из ларца, одинаковы с лица». — Данилов вспомнил двух недотеп из старого мультфильма про приключения Вовки в Тридевятом царстве, и обреченно подумал о том, что таким кадрам не то что больных — даже швабру доверить нельзя.

Вернувшись с экскурсии в отделение, Данилов устроил ординаторам нечто вроде экзамена. Для начала попросил снять кардиограмму одному из пациентов, а сам встал рядом и стал смотреть, как они накладывают электроды. Лучше бы так не делал: ординаторы перепутали все, что только можно было. Поручив аппарат и пациента заботам дежурной медсестры, Данилов увел ординаторов в ординаторскую, дал каждому по нерасшифрованной еще кардиограмме и попросил высказаться.

— Ритм синусовый… — бодро начал Тимошин, едва взглянув на свою ленту, но тут же умолк и больше ничего не сказал.

— Спасибо, — поблагодарил Данилов, забирая у него кардиограмму. — Вообще-то здесь мерцательная аритмия.

— А у меня инфаркт! — радостно объявил Калымов. — То есть не у меня, а у него.

— Давайте как положено, — попросил Данилов. — Ритм, частота, локализация инфаркта…

— Э-э-э, — промычал Калымов, впадая в ступор.

Данилов выждал немного, потом забрал кардиограмму и сказал:

— Полная блокада правой ножки пучка Гиса может быть следствием инфаркта передней стенки, но начинать надо все-таки с блокады. А про диагностику кетоацидотической диабетической комы мне кто-нибудь расскажет?

Ординаторы переглянулись.

— Мы еще не волшебники, а только учимся, — напомнил Калымов. — За нас пока отвечают старшие.

— Respondeat superior, — блеснул эрудицией Тимошин.

«Мудаки вы, классические дипломированные мудаки», — подумал Данилов, но озвучивать эту мысль не стал, а спросил:

— А чем вы, ребята, если не секрет, планируете заняться после ординатуры?

— Это не тайна, — улыбнулся Калымов. — Я устроюсь куда-нибудь на непыльную работенку и буду получать второе высшее образование. Юридическое.

— Вот как? — слегка удивился Данилов. — А почему именно такое?

— Медик-юрист — это очень перспективно! — оживился Калымов. — Сейчас принято судиться по любому поводу, иногда и без него, но обычный адвокат, не имеющий медицинского образования, плохо разбирается в профессиональных вопросах и вынужден во всем полагаться на экспертов, но еще не факт, что у них будут схожие интересы. Возможно, что они, руководствуясь понятиями корпоративности или чем-то еще, намеренно исказят картину в пользу ответчика. А я, будучи компетентным…

— Я понял. — Слово «компетентный» настолько не вязалось с впечатлением от Калымова, что Данилову едва удалось сдержать смех. — А вы, коллега?

— Я больше не хочу учится, хватит, — ответил Тимошин. — Я в медицинские представители пойду. У меня двоюродный брат — начальник отдела в московском представительстве «Майер кемикал групп». Буду работать под его началом.

— Что ж, хорошее дело, — одобрил Данилов.

Эта компания была гигантом мировой фармацевтической индустрии.

— Я тоже так считаю, — улыбнулся Тимошин.

— Только вот зачем вы при таких жизненных планах пошли в ординатуру, да еще по такой хлопотной специальности, как анестезиология и реаниматология, а не удовольствовались интернатурой, скажем, по терапии?

— Это непрестижно. — Калымов скривился, словно съел что-то кислое. — Нормальный, уважающий себя врач должен окончить ординатуру.

— Нормальный, уважающий себя врач должен обладать знаниями и уметь применять их на практике, — ответил Данилов. — Я, к вашему сведению, закончил интернатуру по АИР.

— Извините, Владимир Александрович. — Калымов притворился смущенным. — Я не имел в виду вас…

— Ладно, проехали, — свеликодушничал Данилов. — А почему все-таки анестезиология?

— Больше никуда не попали, — вздохнул Тимошин. — Троек много было.

— А в АИР вечный недобор, — добавил Калымов. — Специальность, как вы только что сказали, хлопотная, желающих мало.

«Хорошо хоть, что лечить они никого не собираются, — порадовался про себя Данилов. — Главное, чтобы за время ординатуры никого не угробили».

С подачи доктора Дударя ординаторов в ЦРБ прозвали интернами. Ординаторы, придерживающиеся принципа «хоть горшком назови, только в печку не ставь», на такое понижение в звании не обиделись. Интерны — и интерны.

— По сути дела, Елена Михайловна, нам дали двух медбратьев, а не двух врачей, — сказала Цапникова заместителю главного врача по медицинской части.

— Что дали, то дали! — оборвала ее Елена Михайловна, до сих пор находившаяся под впечатлением от комплимента, сделанного ей Тимошиным. — Если бы никого не дали, было бы тяжелее, не так ли?

— Да, конечно, — согласилась Цапникова, — хоть есть кого с пробирками в лабораторию послать.

— Это уже ваше дело, Наталья Геннадьевна, кого куда посылать! — раздраженно ответила Елена Михайловна, но тему развивать не стала, потому что Цапникова тоже могла психануть и уволиться. Долго ли умеючи?

Труднее всего было отлучить интернов от общения с родственниками реанимационных пациентов. Оба они просто обожали поважничать и повыпендриваться, не упуская ни единого подходящего случая. Предупреждения и просьбы не срабатывали. Оба отвечали одними и теми же словами:

— Меня спросили, не могу же я не ответить, это как-то невежливо.

Наконец Цапниковой надоело просить и предупреждать. Застав в очередной раз Калымова, беседующим с родственниками возле входа в отделение, она скомандовала ему:

— А ну, брысь, Илюша!

А затем посмотрела на немного удивленных такими вольностями родственников и сказала:

— Это наш практикант, он пока еще ни в чем не разбирается. Если у вас есть вопросы, задавайте их мне.

Больше интерны к родственникам не выходили и на вопросы не отвечали. Даже если их пытались остановить в коридоре, проходили мимо, никак не реагируя. Какой смысл распускать хвост, если грубые местные доктора не дадут получить от этого удовольствие.

Тимошину, кстати говоря, пару раз доставалось не только удовольствие, но и деньги. Впечатленные беседой родственники поблагодарили один раз тремя сотнями, а другой — пятью.

Интерны не пожелали жить в общежитии («Здесь только продолжение „Миллионера из трущоб“ снимать», — сказал Тимошин, увидев двухэтажное здание не первой ремонтной свежести), а по наводке одной из медсестер, сразу же попавшей под чары Тимошина, сняли за четыре тысячи рублей половину собственного дома у ее родственницы-пенсионерки. Они считали, что из соображений высшей справедливости затраты на жилье им должно компенсировать благодарное местное население, но оно оказалось не таким уж и благодарным, местные коллеги вдобавок еще и вредными, и потому за жилье пришлось платить из своего кармана.

Данное печальное обстоятельство немного скрашивалось тем успехом, который интерны имели у местных жительниц. Успех был настолько впечатляющим и разносторонним, что уже через неделю после приезда у Калымова появились симптомы острого уретрита. Кожно-венерологического диспансера в Монаково не было, поэтому пришлось Тимошину колоть товарищу уколы и с грехом пополам делать промывания мочеиспускательного канала раствором перманганата калия, в просторечии именуемым марганцовкой.

Глава пятнадцатая

НОВЫЙ ГОД ПО-МОНАКОВСКИ

Новый год Данилов встретил на работе, причем не за столом, накрытым в ординаторской или кабинете заведующего, а на боевом посту — купировал фибрилляцию желудочков (опасный вид аритмии). Между вторым и третьим разрядом дефибриллятора послышались разрывы петард, возвестившие наступление Нового года, но Данилов не обратил на них никакого внимания. Только в четверть второго он посмотрел на часы и сказал медсестре:

— С наступившим!

— Ой! — всполошилась та. — Прозевали! Ну все, теперь весь год будем работать! Как встретишь, так и проведешь!

Четвертого января Данилов встретил на станции Елену и Никиту. Гости приехали налегке — с одной небольшой сумкой на двоих, которую нес Никита. Данилов удивился скудости багажа и пошутил насчет того, что в Петербург положено вести все свои наряды, дабы блистать и затмевать. Елена, никогда не лезшая за словом в карман, ответила, что, будучи не замужем, она именно так бы и поступила. После недолгой шутливой пикировки Елена восхитилась местными реалиями — тишиной и чистотой снежного покрова — и предложила прогуляться. Данилов попытался забрать у Никиты сумку, но безуспешно.

— По сравнению с тем, что каждый день приходится таскать в школу, это не тяжесть, — сказал Никита.

От вокзальной площади отходили три улицы.

— Пойдем на набережную? — предложил Данилов.

— Ты будешь смеяться, но меня так и разбирает посмотреть местную станцию «Скорой», — сказала Елена и, наткнувшись на удивленный взгляд Данилова, добавила: — Нет-нет, у меня все хорошо, и на работе все в порядке, с новым главным врачом отношения нормальные, и с ума я не сошла настолько, чтобы переезжать сюда. Просто любопытно: как все устроено в провинции?

— Примерно так, как на семнадцатой подстанции, — ответил Данилов. — Древнее одноэтажное здание, гаража нет, машины стоят во дворе. Только все попроще…

— А «наладонники» здесь есть?

— Лен, ты что, смеешься? Тут есть рации, и этого достаточно. Кстати, обзорную экскурсию я вполне могу устроить. Прямо сейчас.

— А удобно ли? — засомневалась Елена. — И как это будет выглядеть? Зам главного врача московской «Скорой» приехала в Новый год делиться опытом? Мы там шороху не наведем?

— Слишком много вопросов, — поморщился Данилов, — не знаю, на какой и отвечать, поэтому отвечу на все разом. Я зайду проведать своего соседа Костю, а вы вроде как будете при мне. Пока я буду болтать с народом, вы успеете обозреть подстанцию. Тихо и ненавязчиво.

— Мам, тебе очень туда надо? — заныл Никита. — Неужели тебе московской «Скорой» мало?

— А вас, молодой человек, никто насильно не тащит, — сказал Данилов. — Можете погулять возле ворот.

— Нет, лучше пойдем все вместе! — сказала Елена, глядя на редких и заметно пошатывающихся прохожих. — Тут все пьяные, еще пристанет кто.

— Время такое, — успокоил Данилов, — новогоднее. А насчет пристанут не беспокойся. Стоит только сказать, что я работаю в местной реанимации, сразу же отстанут. Медицину здесь уважают, а нас, борцов со смертью, в особенности.

— В Москве не уважают, а здесь уважают? — не поверил Никита.

— Там врачей много, непонятно, кого надо уважать. А здесь — мало. А еще тут народ простой, оттого и уважительный.

Один из местных жителей, шедший по другую сторону улицы, остановился и начал блевать на проезжую часть. Делал это он громко, с надрывом, казалось, еще чуть-чуть, и его вывернет наизнанку. Елена ускорила шаг.

Конончука на станции не оказалось — уехал на «плохо с сердцем» к мужчине тридцати шести лет. Данилов немного поболтал с двумя свободными фельдшерами, курившими у входа, а Елена с Никитой тем временем прогулялись по двору. Закончив осмотр территории, коварная Елена попросилась в туалет, чтобы получить возможность осмотреть подстанцию не только снаружи, но и изнутри.

— Жесть! — сказала она, отойдя от подстанции метров на пятьдесят. — Все какое-то облезлое, кресла продавленные, тараканы колоннами маршируют, трубы ржавые, кран в туалете не закрывается…

— Если бы он не открывался, было бы лучше? — усмехнулся Данилов. — А что касается живности, то там не только тараканы живут, но и крысы.

— Бр-р! — Елену передернуло. — Хорошо, что мне ни одна на глаза не попалась…

— Обломала бы всю экскурсию! — рассмеялся Никита.

— Однако не пора ли нам отобедать? — Данилов посмотрел на часы.

— А здесь сегодня что-нибудь работает? — усомнилась Елена. — И так, чтобы не отравиться…

— Конечно, работает! — ответил Данилов. — Народ гуляет! Как общепит может позволить себе не работать? Метрах в трехстах прямо по курсу есть одно злачное местечко…

— Туда мы не пойдем! — перебила Елена. — Веди нас в приличное!

— Насчет «злачного» я пошутил, это вполне нормальное место. Узбекское кафе «Звезда Востока». Семь видов плова…

— Из Тузика, Мурзика, Барсика, — Никита начал загибать пальцы, — Бобика…

— Тобика, Барбоса и Му-му, — закончил Данилов. — Чтобы ты не переживал, возьмем тебе сладкий плов с сухофруктами. И для сведения: мясом неустановленного происхождения обычно кормят на трассе доверчивых и голодных путешественников. А здесь, в самом сердце древнего города Монаково, такие шутки не проходят! Начистят морды всему персоналу, а кафе подожгут.

— Здесь такие суровые нравы? — не поверила Елена.

— Самые что ни на есть, — подтвердил Данилов. — К нам прямо перед Новым годом фотографа привезли, четыре ножевых ранения — одно в грудь, три в живот. Причина — сфотографировал одного из местных на загранпаспорт так, что видны были все три подбородка, и не захотел переснимать бесплатно.

— Какой ужас! — ахнула Елена. — После твоих рассказов хочется развернуться и пойти на станцию…

— Во-первых, для этого не стоит разворачиваться, потому что мы гуляли по кругу и станция теперь впереди, во-вторых, мы же не собираемся никого фотографировать за деньги. И потом, вы же со мной, так что бояться вам нечего. Сейчас пообедаем, потом пойдем ко мне, по дороге купим мороженого…

Елена недоверчиво покосилась на Данилова, но возражать не стала. Оттаяла она только в кафе после второй рюмки перцовой настойки, заказанной Даниловым, как он выразился, исключительно в терапевтических целях.

— Так непривычно пить спиртное вместе с тобой, — сказала она. — И вообще все как-то непривычно… Восточное кафе, а интерьер «березовый».

Три стены зала были оклеены фотообоями с изображением елей, сосен и березок. До «Звезды Востока» здесь было кафе «Есенин».

— Привыкай, — посоветовал Данилов, уплетая плов по-фергански. — А пока привыкаешь, расскажи про нового главного врача. Гучкова, если я не ошибаюсь, забрали в департамент, первым заместителем?

— Да, ты не ошибаешься.

— А прочили в руководители…

— Он и сам надеялся, да не вышло. Как говорит мой старший врач — «фишка легла боком».

— Але, милый, я скоро буду, — громко ворковала в трубку девушка, сидевшая за соседним столиком. — Да, уже… Ну не знаю я даже… А лучше всего просто забей на ужин — когда ты узнаешь, сколько я сегодня потратила на себя, аппетит у тебя исчезнет напрочь… нет, не одна, с Олей…

Оля тем временем сосредоточенно поглощала восточные сладости, обильно пересыпанные сахарной пудрой. Над столом витало легкое белое облачко. Данилов оценил количество пакетов, гроздьями висевших на свободном стуле, и подумал, что потратилась девушка нешуточно. На то, впрочем, и Новый год.

Елена подумала о другом.

— У вас есть, где делать шопинг? — шепотом спросила она.

— Обижаешь, — «обиделся» за Монаково Данилов, — у нас есть рынок, два торговых центра и бутик.

— Бутик? — не поверила Елена.

— Да.

— А как называется ваш бутик?

— Странный вопрос, — пожал плечами Данилов. — Так и называется — «Бутик». Прямые поставки из Европы.

— Не заливай, — усмехнулась Елена.

— Нисколько. Хозяйка ездит за товаром в Белоруссию и Польшу. Скажешь, не Европа? И антураж, как в бутике.

— Это как?

— Просторно, часть одежды висит не на вешалках, а на манекенах.

— Данилов, ты чудо! — громко восхитилась Елена.

Девушки за соседним столиком разом обернулись, окинули Данилова оценивающим взглядом и тут же отвернулись: пялиться на незнакомых считалось в Монаково верхом неприличия.

— Я никак не могла понять, чем бутик отличается от обычного магазина! И только сейчас…

— Плов остынет, — прервал ее восторги Данилов. — А остывший плов — это как…

— …бутик в Монаково, — подсказал Никита и зыркнул в сторону соседнего столика.

«А мальчик совсем вырос, — констатировал Данилов. — Интересуется. Надо, наверное, поговорить с ним на эту тему. Или не надо?»

С самим Даниловым на эту тему никто целенаправленно не разговаривал, если не считать часто повторявшихся слов матери насчет того, что о девушках можно начинать думать только после получения диплома. Этот постулат был настолько далек от жизни, что его даже не хотелось оспаривать. Данилов согласно кивал, да, конечно, первым делом — получение высшего образования, а девушки потом, но в силу возраста о них думалось больше, чем о учебе. А если взять Полянского, так тот вообще о учебе не думал, экзамены сдавал при помощи «брейн-штурмов» — суточного погружения в предмет накануне. Хорошая память и отлично подвешенный язык — залог хороших отметок.

— Ты расскажи про свое новое начальство, — напомнил Данилов, дождавшись, пока Елена расправится со своей порцией плова.

— Пока нечего рассказывать, — ушла от ответа Елена. — Любой руководитель проявляет себя во всей красе примерно через полгода после назначения, когда полностью освоится на новом месте. Пока скажу только одно: хорошо, что не Сыроежкина назначили, он бы всех заклевал вусмерть.

— Да уж, пожалуй, — согласился Данилов. — С его-то амбициями…

— Они огромные, — согласилась Елена. — Но на одних амбициях далеко не уедешь. Сыроежкин — типичный исполнитель, правда, ответственный, этого у него не отнимешь, но в руководители он не годится, и это все понимают. Да и с выпивкой, — Елена указала глазами на свою пустую рюмку, — у него проблемы.

— Это никогда не мешает, — улыбнулся Данилов. — Наоборот, помогает сближаться с людьми.

— У тебя превратные представления о карьере.

— Возможно, — согласился Данилов. — Я этим не интересуюсь. Например, вакансия заведующего нашим отделением нисколько меня не возбуждает. Чтобы я строил козни, интриговал, не спал ночей, добиваясь повышения… Впрочем, ночами я частенько не сплю, но исключительно по работе.

— Будет и на твоей улице праздник, — обнадежила Елена. — Кадровые перестановки в ГУВД неизбежны…

— Прикольно будет, если в результате этих перестановок мой генерал не слетит, а поднимется и станет самым-самым главным.

— Поживем — увидим. Да и потом, не будет же он вечно помнить о ваших с ним разногласиях. Уже, наверное, забыл.

— Хотелось бы в это верить. Но ведь не спросишь…

— Ага! — встрял Никита. — Скажите, уважаемый, вы помните, как я вас мудаком назвал?..

— Ты что себе позволяешь? — накинулась на сына Елена. — Следи за речью!

— Подумаешь! У нас некоторые учителя так выражаются, и ничего!

— Вот как! И кто же это? Давай рассказывай, раз уж начал!

— Мам, ну что ты в самом деле. Я сейчас уже и не вспомню… Ну, у кого-то сорвалось, подумаешь…

— У кого? Никита, ты же знаешь, что я не отстану, пока не получу ответа.

— У физкультурника.

— И кого он так обозвал? Тебя?

— Нет, не меня. Трапезникова.

— За что?

— За то, что тот дергал канат, на который влез Мансуров. Степашка увидел и разорался.

— Что творится в школе? — вздохнула Елена. — Ученики называют учителя Степашкой, а тот ругает их матом.

— Прозвища учителям давались во все времена, — заметил Данилов, — и насчет мата я, конечно, никого не собираюсь оправдывать, но понять могу. Чисто по-человечески. Увидел физкультурник эту картину, представил, что будет, упади ученик с каната, и сорвался… Кому охота отбывать срок за чужую дурь?

— Ну, так сразу и срок… — усомнился Никита.

— Так, — кивнул Данилов. — С каната можно же по-всякому упасть. Можно сломать что-нибудь и шею свернуть. А кто крайний? Учитель. У мамы в лицее случай был: один ученик другому два зуба выбил в туалете, подрались. И родители на лицей в суд подали, крайней оказалась учительница, дежурившая во время перемены по этажу. Вот как она, объясните мне, может контролировать туалет, еще и мужской?

— Ее посадили? — спросил Никита.

— Нет, уволили до суда, — усмехнулся Данилов. — А он отказал в удовлетворении иска. Дело гражданским было, не уголовным. Но нервы потрепали всем изрядно…

Девушек сменила компания из троих помято-потертых мужичков, которые после первой же рюмки начали ностальгировать по социалистическому прошлому.

— Да я вообще слова «Тверь» не употребляю! — горячился один. — Я в Калининской области родился, в ней и помру! Я даже когда письма отправляю, пишу «Калининская область, город Монаково»! И Екатеринбурга я никакого знать не хочу! Свердловск, он и есть Свердловск!

— Ты одно с другим не путай! — грозил заскорузлым пальцем второй. — Тверь — это наше, исконное…

— Посконное! — передразнил третий, выглядевший самым трезвым. — Исконного у нас ничего не осталось — все разворовали!..

Никита послушал-послушал и сказал:

— Вот с таких разговоров и начинаются гражданские войны.

— С таких разговоров начинаются черепно-мозговые травмы и ножевые ранения. — Данилов кивком подозвал официантку: — Счет, пожалуйста… А гражданские войны начинаются с митингов и выстрелов корабельных пушек. Вам разве в школе не рассказывали?

— Рассказывали, — кивнул Никита, — и сказали, что большой раскол начинается с малого.

— Это просто тихая застольная беседа, — поправил Данилов. — Старые друзья обмениваются мнениями.

Общежитие, в котором сегодня было на удивление тихо, Никите не понравилось.

— Да-а-а, — протянул он, поднимаясь по лестнице, а, войдя в комнату Данилова, повторил: — Да-а-а… Это не «Марриотт Гранд-Отель»!

— Подобные намеки в отношении чужого жилья по меньшей мере бестактны, молодой человек, — строго сказал Данилов. — Да, это не «Марриотт Гранд-Отель», а общежитие монаковских эскулапов, и что с того?

В наказание смущенного Никиту отправили за водой.

— Не ищи в туалете кулер, — мстительно сказал Данилов, — там его нет. Наливай прямо из крана.

— Да я просто так… — попытался оправдаться Никита, пунцовея от смущения, — …без всякой задней мысли…

— Я — тоже, — ответил Данилов. — Я задом думать вообще не умею, и поэтому у меня таких мыслей не бывает.

— В тебе проснулся местечковый патриотизм, — сказала Елена, когда Никита вышел из комнаты, — вот уж не ожидала.

— Никакого патриотизма, — покачал головой Данилов. — Просто какой смысл сравнивать мое скромное жилище с фешенебельным отелем? И вообще, как приползешь сюда после нескольких суток работы, упадешь в кровать, иногда даже не раздеваясь… Какие там гранд-отели? Нет ничего лучше моего скромного жилища…

— Особенно если выключить мобильный, чтобы никто не мешал, — добавила Елена.

— Не поможет — пришлют гонца. Бывало такое. Поэтому я предпочитаю спать там, где работаю, так проще. И только иногда, когда обстановка более-менее нормализуется… Слушай, а я ведь не рассказал тебе о наших интернах! Это нечто! Два совершенно восхитительных молодых человека с врачебными дипломами и абсолютно незамутненными умами…

Рассказ о них растянулся на два часа. Потом была прогулка до станции и недолгое прощание на фоне подъезжающей электрички.

— Несмотря ни на что, я люблю тебя, Данилов, — сказала Елена.

— Взаимно. — Данилов скромно поцеловал ее в разрумянившуюся от мороза щеку. — Только я люблю не несмотря ни на что, а вопреки всему.

— А у вас здесь хорошо, — встрял Никита. — Надо будет летом приехать, в купальный сезон.

— Очень надеюсь, что летом меня здесь уже не будет, — сказал Данилов и за неимением под рукой чего-то деревянного трижды постучал себя по лбу костяшками пальцев.

— Я тоже, — сказала Елена и вошла в вагон.

— Всего хорошего! — Никита последовал за ней.

На обратном пути на Данилова нахлынула вдруг такая тоска, что хоть волком вой. Возвращаться в общежитие не хотелось, хотелось общения и, возможно, добавить грамм двести к перцовке, выпитой днем в кафе. «Вольдемар, не распускайся!» — скомандовал себе Данилов, проходя мимо магазина. По возвращении домой он сделал себе крепчайшего растворимого кофе (пять ложек с верхом на чашку) и долго сидел в кресле, глядя в расписанное морозными узорами окно, размышляя обо всем и в то же время ни о чем. Мысли лениво-умиротворяюще перекатывались в голове, Данилов незаметно заснул в кресле и проспал в нем до утра крепким и безмятежным сном праведника. Во сне он гулял с Еленой по Чистым прудам, ели мороженое, много смеялись, дело было не зимой, а летом, и не сейчас, а когда-то давно, когда они в силу возраста были перманентно беззаботными.

Глава шестнадцатая

ЖРЕЦ АНУБИСА^[8]

— Я хочу научиться ставить подключичку! — объявил Тимошин.

Данилов подумал о том, что этому надо было учиться раньше, еще в институте. Словно угадав его мысли, Тимошин добавил:

— Учиться же никогда не поздно, правда?

— Тренируйтесь на трупах, — ответил Данилов. — Когда увижу, что умеете, пущу к живым.

Пункция и катетеризация подключичной вены — манипуляция, выполняемая вслепую, без визуального контроля продвижения иглы в тканях. Осложнения могут быть разными: перфорация подключичной вены, ранение легкого с развитием пневмоторакса, воздушная эмболия сосудов и много чего еще. Толкового врача, хорошо знающего топографическую анатомию, можно научить ставить подключичку сразу по живому, но таким раздолбаям, как Тимошин и его приятель Калымов, было положено учиться на трупах.

Тимошин, разумеется, сказал, что хочет начать учиться прямо сейчас. Данилов посмотрел на часы и ответил, что может отпустить минут на сорок — час. Тимошин вернулся через пять минут.

— Заблудились? — спросил Данилов.

Вообще-то на территории Монаковской ЦРБ нельзя было заблудиться, это вам не Первая градская больница, но Тимошин вполне мог заблудиться и в трех соснах.

— Там забастовка, — развел руками Тимошин.

— Что?!

— Никаких вскрытий, никаких тренировок на трупах.

— Кто вам об этом сказал?

Сотрудники больницы иногда разыгрывали интернов, потешаясь над тем, насколько они далеки от медицины. Некоторые шутки удавались, другие не очень. Забастовка в морге — довольно прикольный розыгрыш.

— Мужчина, которого я там встретил. Лысый такой, невысокий, малость «датый»…

Единственный врач-патологоанатом, он же — заведующий патологоанатомическим отделением Монаковской ЦРБ Максим Артемович Ракитянский, иронично называвший себя «жрецом Анубиса», пил понемногу, но постоянно. Об этом знали все, но Максим Артемович деликатно пытался скрыть свой порок (когда-то он пытался даже бороться с ним, но быстро признал свое поражение) при помощи закуски — корочки ржаного хлеба, когда с куском колбасы или сала, когда и без, но непременно с чесноком. Жевательные резинки и всякие леденцы, освежающие полость рта, Максим Артемович игнорировал, утверждая, что жвачки вытягивают из зубов пломбы, а от леденцов развивается кариес. Чеснок же организму никакого вреда не наносит, а убивает все вредные микробы. Впрочем, в тех количествах, которые поедал Ракитянский, чеснок, наверное, был способен убить и лошадь, если бы ей пришло в голову питаться чесноком.

У патологоанатомов тяжелая работа, они ежедневно имеют дело со смертью, ни на минуту не забывая о бренности всего сущего, но есть в их работе и преимущества, главное из которых перевешивает все недостатки. Пациентам патологоанатомов совершенно начхать на то, как доктор выглядит и чем от него пахнет — дорогим одеколоном или чесноком, и насколько твердо он стоит на ногах. У них уже другие интересы, в горних сферах.

Максим Артемович существовал в полной гармонии с окружающим миром. Это удается только маленьким детям и убежденным холостякам, да и то не всегда. Его ценил главный врач (было за что — грамотный специалист), любили коллеги и просто обожали подчиненные. За пределами больницы Максима Артемовича уважали за умение выдуть залпом из горла бутылку водки и энциклопедические футбольные познания (Максим Артемович был не только страстным болельщиком, но и настоящей копилкой сведений).

Гармония длилась бы вечно, если бы в один прекрасный зимний день Максима Артемовича не угораздило схлестнуться с заведующей терапевтическим отделением поликлиники Ириной Валентиновной, женщиной очень красивой и темпераментной, но не очень умной.

Конфликт произошел на заседании больничной комиссии по изучению летальных исходов. Разбирался случай женщины, долго наблюдавшейся амбулаторно и госпитализированной в ЦРБ за три дня до кончины. Максим Артемович во время своего доклада проехался по поликлиническим терапевтам, плохо обследовавшим свою пациентку. Ирина Валентиновна тут же вскочила и начала орать, что дефекты в обследовании вызваны ограниченными возможностями, а не халатностью или непрофессионализмом.

— Так кто же вам мешал госпитализировать ее пораньше? — картинно удивился Максим Артемович, не любивший, когда на него повышают голос. — Разве вам, Ирина Валентиновна, когда-нибудь отказывали в госпитализации?

Собственно, и весь конфликт, можно сказать легкие производственные прения, не более того. Но это как поглядеть.

— Нет, ты слышал, как он произнес это: «Разве вам, Ирина Валентиновна, когда-нибудь отказывали в госпитализации?!» — вечером того же дня спрашивала Ирина Валентиновна у главного врача.

Разговор происходил у нее дома. В спальне. Юрий Игоревич, преисполненный боевого задора, лежал на широкой низкой кровати, украшенной наборной деревянной мозаикой, а Ирина Валентиновна, одетая в нечто эфемерно-кружевное, стояла перед ним, уперев руки в бока и гневно сверкая очами.

— Он при всех позволил себе грязный намек на наши с тобой отношения!..

Об отношениях главного врача ЦРБ и заведующей терапевтическим отделением поликлиники знало все Монаково, включая супругу Юрия Игоревича и вечно пребывающего в командировках мужа Ирины Валентиновны.

— Я стояла как оплеванная, а все так мерзко улыбались!..

— Да никто не улыбался, Ир, ну что ты себе придумала? — попытался погасить пожар Юрий Игоревич. — И Ракитянский скорее всего имел в виду то, что больница никогда вам не отказывает в местах. Давай не будем больше о работе. Иди ко мне…

— Вот в этом ты весь! — пламя разгорелось еще больше. — Тебе лишь бы поскорее трахнуть меня! У меня трагедия, меня унизили, оскорбили, а ты, вместо того чтобы защитить или хотя бы успокоить, пытаешься затащить меня в постель! Ненавижу! Ненавижу тебя!!! Убирайся!

Задор у Юрия Игоревича был по возрасту недолгим, а от воплей Ирины Валентиновны он улетучился окончательно, поэтому встать, одеться и уйти было не так уж и сложно. Куда хуже было представить, что Ирина Валентиновна более не допустит его до своего горячего и щедрого на ласки тела.

Ирина Валентиновна прекрасно знала своего любовника. Просидев около двух недель на голодном пайке (однократное исполнение супружеского долга только расстроило, поскольку жена не шла ни в какое сравнение с любовницей), Юрий Игоревич вызвал к себе заведующего патологоанатомическим отделением. Начал издалека, порассуждал о том, что вокруг одни сплетники, сказал, что с Ириной Валентиновной его связывают сугубо рабочие отношения, а, разогнавшись, попросил (именно попросил, какие тут могут быть приказы?) извиниться перед Ириной Валентиновной и объяснить, что имелось в виду не «потакание грязным сплетням, а только вопрос взаимодействия поликлиники и стационара».

Максим Артемович слушал, согласно кивал, услышав про «сугубо рабочие отношения», позволил себе улыбнуться, но извиняться отказался наотрез. Сказал, что не видит повода, а если Ирина Валентиновна напридумывала себе чего-то, так сама и виновата.

Юрий Игоревич, утомленный неудовлетворенной похотью и оттого малость взвинченный, позволил себе лишнего.

— Мы с вами, Максим Артемович, всегда ладили, — сказал он, слегка нахмурившись. — Я всегда шел вам навстречу, даже договорился о том, чтобы вы вскрывали умерших заключенных из Алешкина Бора…

На одну патологоанатомическую ставку положено делать двести вскрытий в год. Монаковская ЦРБ вместе с поликлиникой давали едва ли седьмую часть от плана. Не потому, что работа была поставлена на высшем уровне, а потому, что все сложные и тяжелые пациенты при первой же возможности отправлялись в Тверь, и родственники большей части покойников писали заявления на имя главного врача ЦРБ с просьбой выдать тело без вскрытия. Биопсиями, которых в год положено четыре тысячи, в монаковской ЦРБ тоже не увлекались (в Тверь, в Тверь, пускай там разбираются!), и потому патологоанатомическое отделение ввиду своей незагруженности балансировало на грани закрытия. Спасали положение покойники-зэки, за патологоанатомическое исследование тел которых, согласно межведомственному договору, УФСИН по Тверской области платил местному министерству здравоохранения.

— Нужен вам новый термостат — пожалуйста, нужен новый микротом ротационный — пожалуйста, — продолжал перечислять свои благодеяния главный врач. — Мне кажется, что я вправе рассчитывать на такое же внимание к моим просьбам. Разве не так, Максим Артемович?

— Не так, — затряс лысой головой Максим Артемович. — Начнем с того, что все это вы делаете не ради меня, а ради себя…

— Не понял? — грозно и со значением произнес главный врач.

— Что тут непонятного? — удивился заведующий патологоанатомическим отделением. — Вам нужно иметь патанатомию, вот вы и стараетесь.

— Мне? — переспросил главный врач.

— Вам!

— Зачем? Я с таким же успехом могу отправлять биопсии и трупы в Кимры или в Тверь, а свое отделение закрыть из-за малой нагрузки. Получить разрешение несложно. Там, — главный врач указал глазами на потолок, — все просто помешались на экономии…

— Им-то все равно, — Максим Артемович тоже посмотрел на потолок, — а вот вам, Юрий Игоревич, нет.

— Поясните! — потребовал главный врач.

— Ну, что мы — дети малые, чтобы очевидное разъяснять? — Лицо Максима Артемовича расплылось в дурашливой улыбке. — Я — гарант вашего спокойствия, если можно так выразиться. Отправить труп на вскрытие в Тверь или Кимры несложно, но что вам напишут? Чужой патанатом не станет подгонять свой диагноз к клиническому, наоборот, захочет умом блеснуть за чужой счет. Потонете в расхождениях третьей категории…

Расхождения прижизненного и посмертного, клинического и патологоанатомического диагнозов, делятся на три категории. К первой категории относятся расхождения, обусловленные объективной невозможностью установления. Ко второй — те, которых в данном лечебном учреждении можно было избежать, но диагностическая ошибка существенно не повлияла на исход заболевания.

Третья категория — самая неприятная и «чреватая». К ней относятся те расхождения, которых в данном лечебном учреждении можно было избежать, причем диагностическая ошибка повлекла за собой неверную врачебную тактику (иначе говоря, привела к недостаточному или неверному лечению), в итоге к летальному исходу. Проще говоря, лечили от одного, а умер от другого или залечили насмерть. Несколько расхождений третьей степени подряд могут вызвать смену руководства медицинского учреждения, особенно если родственники умерших предадут случившееся широкой огласке и начнут писать жалобы в вышестоящие инстанции.

— Это я всегда иду навстречу родной больнице и любимому начальству. Нахожу то, чего не было, упорно не вижу то, чего нельзя не рассмотреть, потому что понимаю, что покойника не воскресишь, что не ошибается только тот, кто ничего не делает. И поэтому вы мне и покойников с зоны устроили, и оборудование покупаете. Прошу заметить — оборудование, а не телевизор или чайник, это я сам обеспечиваю. Поэтому не надо на меня давить: я не стану извиняться и объясняться, не чувствуя за собой никакой вины.

— Жаль, — констатировал главный врач. — Но — дело ваше, Максим Артемович.

Последняя фраза прозвучала зловеще, почти как «Я не из тех людей, что разбрасываются своей дружбой и отдают ее тем, кто не ценит этого» в устах Дона Вито Корлеоне.

Утром следующего дня в патологоанатомическое отделение явилась комиссия в составе заместителя главного врача по медицинскому обслуживанию населения Машурникова, заместителя главного врача по медицинской части Канавы, заместителя главного врача по клинико-экспертной работе Кобзевой и главной медицинской сестры Бубликовой. Комиссии подобного блистательного состава приходят с единственной целью: опустить и растоптать. Для простых проверок вполне достаточно одного заместителя.

Увидев на пороге высокопоставленных гостей, Максим Артемович галантно выдохнул куда-то вбок, подальше от комиссии, но Машурников подергал ноздрями и спросил:

— Максим Артемович, вы что, пили сегодня спиртное? От вас алкоголем пахнет.

— Да-да, — дружно закивали остальные члены комиссии.

— Пил, — признал Максим Артемович. — Немножко. Одну стопочку для поднятия иммунитета.

— Он от этого только страдает, — назидательно заметил Машурников и прошел в секционный зал.

Заведующий патологоанатомическим отделением был добрым и не очень требовательным начальником, поэтому придраться к санитарному состоянию его владений не составляло никакого труда. За несколько минут комиссия добыла улики: шкурку от колбасы, пустую банку из-под сайры в собственном соку, три окурка, порванную резиновую перчатку, смятый бланк направления на патологоанатомическое вскрытие, выпавший из чьей-то истории, и аляповатую заколку для волос.

Закончив инспектировать патанатомию, комиссия составила акт о выявленных нарушениях (8 страниц печатного текста!), согласно которому главным врачом были приняты меры. Максим Артемович получил выговор и устный совет от главного врача пересмотреть свое поведение. Это уже было что-то, и Ирина Валентиновна сменила гнев на милость, причем выказала эту самую милость столь пылко, что Юрий Игоревич вознамерился подыскать нового патологоанатома взамен наглеца Ракитянского среди переселенцев из ближнего зарубежья и известил областное министерство о появлении потребности.

Об этом случайно узнал завхоз Ванька-встанька, услышавший из приемной телефонный разговор главного врача с начальником отдела кадрового обеспечения министерства. Адептов Его величества Зеленого Змия объединяет не только общность помыслов и интересов, но и взаимная поддержка. Ванька-встанька, никогда не выносивший из административного корпуса того, чего другим знать не положено, грубо пренебрег начальственно-корпоративной этикой, известив закадычного друга и верного собутыльника Максима Артемовича о том, что главный врач ищет ему замену.

— И хрен с ним! — сказал Максим Артемович, услышав новость. — Не пропаду! А Сухарик (у главного врача была чудесная фамилия — выкинешь одну букву, и вот тебе готовое прозвище) меня долго помнить будет! Устрою я ему беспокойство!

Максиму Артемовичу недавно исполнилось шестьдесят два года. С его скромными запросами он вполне мог прожить на пенсию, посвятив освободившееся время такому увлекательному занятию, как самогоноварение. У него имелся большой опыт и прекрасный самогонный аппарат, выдававший в час три литра готового продукта, что позволяло надеяться не только на удовлетворение собственных потребностей, но и на реализацию излишков. Самогон «от Артемыча» высоко ценился местными знатоками, что позволяло Максиму Артемовичу надеяться на солидную прибавку к пенсии.

На следующий день он пришел на работу трезвым как стеклышко, чисто выбритым и при галстуке. Таким его не видели уже лет пятнадцать, если не больше. Твердым шагом он вошел в приемную главного врача и спросил у секретаря Марии Андреевны:

— У себя?

— Подождите.

Мария Андреевна сняла телефонную трубку, чтобы доложить главному врачу, но Максим Артемович разрешения дожидаться не стал. Рванул на себя обитую дерматином дверь, вошел, кивнул, сел без приглашения и сообщил:

— С этой минуты я объявляю забастовку!

— Что? — удивляясь происходящему, Юрий Игоревич выронил свой чернильный «Паркер», которым подписывал приказы.

— Я! Объявляю! Забастовку! — нещадно артикулируя, произнес Максим Артемович, глядя прямо в глаза главного врача, и добавил: — Частичную!

Главный врач шумно втянул ноздрями воздух.

— Ни в одном глазу! — доложил Максим Артемович. — Со вчерашнего дня пью только чай и мерзкий кефир.

— Что значит объявляю забастовку? Что значит частичную?

— Частичную означает, что прижизненный материал, биопсии, я смотреть буду, а вот вскрытия делать не стану.

— Почему?

— Потому что мне не нравится ваше отношение ко мне. Наслали комиссию, дали выговор, ищете втихаря мне замену, а на вскрытиях я буду должен по-прежнему фальсифицировать заключения? Писать пневмонию вместо инфаркта, язвенную болезнь вместо опухоли желудка, и так далее? Не выйдет! Финита ля комедия!

Максим Артемович обнаглел настолько, что показал главному врачу кукиш, да не просто показал, еще и пошевелил большим пальцем, что придало грубой выходке откровенно глумливый характер.

— Знаете, что я вам скажу, Максим Артемович?! — рявкнул главный врач. — Идите работать или топайте в кадры за трудовой книжкой, и чтобы вашего чесночно-перегарного духу здесь и в помине не было! Допились до энцефалопатии, так нехрена место занимать!

— В кадры я с удовольствием! — Максим Артемович встал, демонстрируя готовность топать. — Только учтите, что молчать я больше не стану. Возьму журнал и, начиная с того, что помню, напишу, что было на самом деле, как меня всякий раз просили «спасти доброе имя больницы», все как было, а потом отправлю куда надо!

— И куда же?! — Главный врач склонил голову набок и прищурил левый глаз. — В Тверь?

— В Москву! — ответил возмутитель спокойствия. — В Тверь какой смысл отправлять, там у вас все схвачено. И не только в Министерство отправлю, но и в газеты, и на телевидение. Кто-нибудь заинтересуется. Так куда мне топать-то?

— Идите пока к себе в отделение, — ответил Юрий Игоревич.

— Но предупреждаю: вскрытия я делать не стану до тех пор, пока с меня не снимут выговор! — напомнил Максим Артемович и ушел.

Юрий Игоревич попал в пиковое положение. Отменить собственноручно подписанный выговор означало потерять лицо, уступив столь грубому шантажу. Оставить все, как есть, означало скорый скандал, из тех, пересидеть которые явно не удастся. Ракитянскому, безбашенному идиоту, давно пропившему свой ум, все как с гуся вода, тем более что он будет выставлять себя жертвой принуждения, а главному врачу придется плохо.

Велик был соблазн съездить домой за своим охотничьим карабином, затем подкараулить Ракитянского где-нибудь за пределами больницы и одним нажатием курка решить проблему. Нет такого преступления, на которое бы не пошел человек, ставший жертвой, чтобы избавиться от шантажиста. Потому-то шантаж считается не только грязным, но и весьма опасным занятием. Остановило Юрия Игоревича отсутствие опыта в подобных делах, неимоверно увеличивающее степень риска. Обращение за помощью к наемному исполнителю исключалось: это неминуемо привело бы к замене одного шантажа другим, более серьезным.

«Сучка! — мысленно обругал Юрий Игоревич любимую женщину. — Втравила же в историю!»

Теперь ему уже не хотелось пылкого тела Ирины Валентиновны. Даже думать о нем не хотелось, не то чтобы обладать им. Когда возникает угроза положению, секс и прочие жизненные радости отходят на второй план. В конце концов, можно найти другую любовницу, на Ирине Валентиновне, при всех ее многочисленных достоинствах, свет клином не сошелся, а если лишишься должности, конец всему, «финита ля комедия», как выражается подлый негодяй Ракитянский.

По всему выходило, что надо уступить.

В начале первого к Юрию Игоревичу явилась раскрасневшаяся от негодования Елена Михайловна.

— Вы знаете, что творит Ракитянский?!

— Знаю, — спокойно ответил Юрий Игоревич. — Он бастует.

— И вы так спокойно об этом говорите?! — опешила заместитель по медицинской части.

— Администрация должна сохранять спокойствие в любой ситуации, — напомнил главный врач. — И вообще, как мне кажется, мы с вами, Елена Михайловна, слегка… э-э… перегнули палку с этим выговором.

Она села, чтобы не упасть. Пару дней назад шел разговор о том, чтобы конкретно прижать заведующего патологоанатомическим отделением, а сегодня выясняется, что «мы перегнули палку с этим выговором».

— Горбатого только могила исправит. — Главный врач ударился в философию: — Наказание должно воспитывать, а не озлоблять. Озлоблять вообще ни к чему, потому что от этого прямой вред работе. Пить наш Максим Артемович не бросит и собраннее не станет, но заменить его некем, еще как бы не получилось по известной пословице хрен на хрен менять — только время терять. Ракитянский хотя бы вменяем и легко идет на компромиссы…

Елена Михайловна слушала, кивала, не переставая удивляться.

— …Переиграйте, пожалуйста, все назад, — сказал в завершение своей речи главный врач, — так, как будто никакого выговора не было. А я завтра утром выступлю на конференции и все объясню, чтобы не оставалось вопросов.

— А что делать с Ракитянским?

— Пусть себе дальше бастует. — Юрий Игоревич посмотрел на свои «Chopard» с черным циферблатом. — Полдня уже прошло, чего уж там. А завтра все войдет в нормальный режим.

Юрий Игоревич не соврал. Он выступил в самом конце пятиминутки и уложился в четыре предложения.

— Тут недавно некоторые товарищи увлеклись, — строгий взгляд в сторону шушукавшихся заместителей по медицинской части и клинико-экспертной работе, — и ввели меня в заблуждение. Максим Артемович далеко не так плох, чтобы давать ему выговоры. Я вчера разобрался как следует и отменил свое предыдущее распоряжение. Вы же знаете, для меня главное не на своем настоять и в ошибках упорствовать, а чтобы руководить по справедливости.

Хорошо сказал: и вину полностью переложил на чересчур ретивых заместителей, и справедливостью лишний раз козырнул.

— Спасибо, Юрий Игоревич! — поблагодарил с места Максим Артемович.

О забастовке больше никто не вспоминал.

Ирина Валентиновна стационарных конференций не посещала и потому узнала об отмене выговора Ракитянскому после обеда, когда зашла в отдел кадров для того, чтобы заверить анкету для получения загранпаспорта и копию выписки из трудовой книжки. Новость буквально взбесила ее, причем настолько, что она попробовала закатить сцену Юрию Игоревичу прямо в кабинете, нарушив принцип «на службе — ничего личного».

Эффект оказался совсем не таким, какого она ожидала.

— Заткнись, истеричка! — прошипел главный врач. — Если у нас с тобой есть что-то общее (прекрасный эвфемизм для понятия «любовные отношения», не так ли?), то это еще не означает, что ты вправе мной манипулировать.

— Раз так, то между нами все кончено! — заявила Ирина Валентиновна, сильно жалея о том, что она не обручена с Юрием Игоревичем и не может швырнуть в него обручальным кольцом.

— Пусть так! — легко согласился главный врач. — Готовься сдавать дела Гулямову.

— Как сдавать? — Ирине Валентиновне показалось, что она ослышалась.

— Как принимала, помнишь? Вот так же и сдавай.

— За что?

— Завтра приду проверять твою работу и найду за что, — пообещал Юрий Игоревич. — А то что-то очень уж ты обнаглела. Мало того что я тебя всячески прикрываю, премии по сорок тысяч в месяц выписываю, подарками балую, так ты еще мной вертеть вздумала? Не получится, так и знай! А теперь умойся, а то у тебя тушь потекла, и уходи, не мешай работать!

Холодная вода вернула Ирине Валентиновне способность рассуждать логически и делать выводы, опираясь не на эмоции, а на факты. Тон Юрия Игоревича и выражение его лица недвусмысленно свидетельствовали о том, что он не шутит и не пытается взять ее на пушку. Насухо вытерев лицо, чтобы не обветрилось на морозе, она подошла к столу Юрия Игоревича, изображавшего сосредоточенное изучение чьей-то объяснительной, и жалобным голосом попросила:

— Прости меня, Юрочка, дуру грешную.

— Полагается еще на колени встать и лбом в пол биться, — не отрывая взгляда от объяснительной, ответил Юрий Игоревич.

— Давай я лучше вечером на колени встану, — игриво предложила Ирина Валентиновна, осторожно касаясь дрожащими пальцами волос любовника. — Надену прикид Красной шапочки и покажу тебе небо в алмазах.

Он состоял из красного кружевного боди и красной же банданы, а небо в алмазах означало полную покорность вкупе с горячим желанием искупить свою вину усердием. Сердце Юрия Игоревича дрогнуло, и в упоении забилось часто-часто, а брюки вдруг стали тесными в ширинке.

— Ладно, — буркнул он, откладывая докладную в сторону и стараясь сохранить строгость во взгляде и голосе. — Я к семи приеду, про ужин смотри не забудь…

— Я сделаю ризотто и буду кормить тебя с рук, — пообещала Ирина Валентиновна, наклоняясь и целуя Юрия Игоревича в гладко выбритую щеку. — Ты только не опаздывай, я буду та-а-ак ждать…

Глава семнадцатая

ПРОКЛЯТЫЕ ПИРОЖКИ

Пирожки бывают разные — вкусные и не очень. В качестве начинки можно вложить бумажку с предсказанием, и тогда это будет гадательный пирожок, можно золотую монету, чтобы получился сюрприз, а протухшее мясо превращает обычный пирожок в превосходное слабительное средство, очищающее не только кишечник, но и душу — страданием. А бывают проклятые пирожки, приносящие несчастье.

Много проверок за всю свою жизнь видела Монаковская районная больница. Бывали проверки формальные, для галочки, были и такие, после которых всех сотрудников долго трясло. Но всегда было понятно, что проверяют и для чего…

Четверо суровых мужиков подкатили к больнице рано утром на неприметной «Нексии» цвета «кофе с молоком». Вылезли, показали охраннику удостоверения в красных обложках и быстрым шагом, чуть ли не бегом, прошли на пищеблок, где готовился ужин. Еще раз предъявили удостоверения и, нарушая все мыслимые и немыслимые санитарно-гигиенические нормы, не переодеваясь и не переобуваясь, молниеносно, но тщательно осмотрели все помещения. Это заняло не больше четверти часа (профессионалы!), но что именно ищут незваные гости, персонал так и не понял.

Закончив досмотр, мужики дошли до машины, сели в нее и уехали.

Пока они шли по территории, диетсестра Лида успела сообщить новость главному врачу.

— Откуда они, говоришь? — уточнил Юрий Игоревич.

— Из милиции, — повторила Лида.

— Она большая…

— Я не поняла, Юрий Игоревич, заволновалась…

— Решила, что по твою душу пришли, — пошутил главный врач, намекая на обычные для каждого пищеблока недовложения.

— Это было сразу видно, что не по мою, — ответила Лида. — Их больше всего интересовало, холодные ли у меня духовые шкафы, а также что находится в мешках.

— Духовые шкафы? — удивился Юрий Игоревич. — Мешки? Странно…

Загадка была интересной, но решить ее Юрию Игоревичу не удалось. Повышенный интерес к мешкам, а именно к сыпучим продуктам, наводил на мысль о том, что незваные гости могли искать какую-нибудь взрывчатку. Но как и зачем она может быть на пищеблоке? Если уж поднимать на воздух родную больницу (ах, как иногда хотелось Юрию Игоревичу сделать это своими руками!), то лучше уж заложить взрывчатое вещество в подвал главного корпуса, чтобы наверняка. И какое отношение к этому имеют духовые шкафы?

Шерлок Холмс, окажись он на месте Юрия Игоревича, не отступился бы от кажущейся неразрешимой загадки, а непременно решил бы ее, пусть и не сразу. И конечно же он не стал бы замыкаться в пределах пищеблока, а со свойственным ему вниманием присмотрелся бы к окружающему миру: а не случилось ли там чего-то такого, что могло вызвать столь странную проверку? Рано или поздно, в его руки попала бы другая ниточка, а именно информация о том, что на привокзальной площади города Монаково уже третий месяц продаются довольно вкусные и очень дешевые пирожки. Самые обычные пирожки: с мясом, картошкой, ливером и яйцами, но крупные, чуть ли не в ладонь, не недомерки какие-нибудь, всего по пятнадцать-двадцать рублей (цена варьировалась в зависимости от начинки). Их продавала горластая и острая на язык женщина средних лет, неутомимо выкрикивавшая задорное: «Пирожки румяные, вкусные, дешевые! А кому пирожка?!» У женщины, судя по всему, неплохо было с чувством юмора, потому что спереди на тележке красовалась картонка, на которой красным по белому, чтобы было заметней, она написала: «Продажа в кредит не производится».

Утром, в начале восьмого, торговку вместе с тележкой привозил микроавтобус марки «Газель». Он же и увозил ее вскоре после полудня. Тележка к этому времени всегда была пустой: весь товар распродавался без остатка.

— Сами пекли? — интересовались у торговки монаковцы, которым мало попробовать пирожок, им еще и всю подноготную расскажи.

— Сестра пекла, а я вот продаю! — отвечала тетка.

— А вы вроде не местная? — был следующий вопрос.

Если уж про пирожки ничего узнать не удается, то хотя бы биографию продавца надо выспросить. Иначе какое удовольствие от покупки?

— Ярославская я, из города Рыбинска.

Слово «город» тетка произносила с фрикативным придыханием вместо звука «г», что вызывало некоторое недоверие к ее словам. Общеизвестно ведь, что ярославцы, как и положено северянам, «окают» и «ёкают», но не «хекают». Так делают южане. С другой стороны, если человек врет, то и нечего приставать к нему с вопросами. Купил пирожков — и иди себе.

Никаких документов, разрешений на торговлю и всего такого у тетки не было.

— Зачем я буду налоги платить? — удивлялась она, передавая патрулю ежедневную мзду. — Я лучше вам, соколики, дам. Государство не обеднеет, а вам лишние деньги всегда пригодятся.

К купюрам неизменно полагался бонус: пакет с горячими пирожками. При такой понятливости и душевности проблемы с властями исключались напрочь. Правильный подход — залог успешности любого бизнеса.

Пирожки выпекались в соседней, Московской области, в городе Бубны, находившемся у самой границы Монаковского района. Дрогни чуть в давние времена рука землемера (или кто там рисует на картах границы районов?), и Бубны, «город славный, город чудный», как шутили его жители, мог бы оказаться в Тверской, а не в Московской области, и было бы сейчас у Юрия Игоревича на одну головную боль, то есть на одну подведомственную больницу больше.

Это же просто счастье, когда в маленький город приезжает сразу несколько врачей. Семейство Тягниконь, переехавшее в Бубну из Иваново-Франковской области, спасло Бубненскую участковую больницу от закрытия, а жителей от утомительных поездок в районный центр за медицинскими услугами.

Глава семейства, стоматолог с двадцатилетним стажем (если откуда-то уезжают стоматологи, это означает, что жизнь там совсем тяжелая) сразу же встал к станку — к бормашине. Супруга-терапевт стала главным врачом и тут же вызвала к себе двоюродную сестру-гинеколога. Приятно же работать со своими, разве не так? У той была мать, которая стала главной медсестрой, и свекровь, бывший шеф-повар заводской столовой.

Со свекрови, взятой в больничные повара, все и началось. Посокрушавшись по поводу того, что довольно приличное оборудование вверенного ей пищеблока большей частью простаивает без дела, она выдвинула идею небольшой семейной пекарни, которая могла стать неплохим подспорьем, ведь за аренду помещения платить не надо, да и работоспособное оборудование имеется. Главный врач поколебалась пару дней и уступила, мудро рассудив, что никакого вреда от этого не будет, одна только польза. Из соображений конспирации (Бубны — городишко маленький, все у всех на виду) продукцию решено было печь по ночам, а продавать где-нибудь по соседству. Монаково подходило для этой цели идеально: не только район другой, но и область, вроде бы и рядом, а пути-дорожки у населения разные, потому что электрички и автобусные маршруты совсем другие.

Возить пирожки на больничной машине, раскрашенной в красно-белые медицинские цвета, было опасно, но среди многочисленной родни очень удачно имелся владелец микроавтобуса, жена которого вызвалась продавать пирожки. Хорошо быть членом большого дружного семейства!

Тихий спокойный бизнес давал неплохую прибыль, которую все участники процесса полюбовно делили между собой. Но любое хорошее дело непременно вызывает раздражение у сил зла, каковые только и ищут возможности все испортить.

Неизвестно откуда прокатился по Монакову слух о том, что пирожки нелегально пекутся на больничной кухне, который быстро достиг ушей тех, кому положено бороться с подобными вольностями. Он и послужил поводом для проверки на пищеблоке ЦРБ.

Ничего не найдя там, где вероятнее всего можно было найти, оперативники не стали задерживать торговку пирожками, потому что она скорее всего заявила бы, что печет пирожки у себя дома, отделалась бы штрафом с конфискацией товара, после чего непременно бы перенесла свою незаконную деятельность в другое место.

А дело виделось таким перспективным, особенно с учетом того, из чего могут готовить начинку в больнице. Одно из двух: или из краденых у пациентов продуктов, или (представить такое невозможно, но в жизни случается все, в том числе и невозможное) из того, что официально именуется биологическими отходами. Оперативникам виделись броские заголовки местных газет: «Подпольные повара сделали монаковцев людоедами!» или «Съесть прибыльнее, чем похоронить!», а также повышения в званиях и должностях, следующие за каждым успешно раскрытым резонансным делом. Поэтому оперативники пошли другим путем: проследили за микроавтобусом, забравшим торговку с пустой тележкой.

Микроавтобус привел их прямиком в город Бубны. Делиться славой с местными коллегами не хотелось, поэтому к их помощи прибегать не стали, а решили проследить за микроавтобусом завтра утром и узнать, откуда будут забираться пирожки — уж не из местной ли больнички?

Увидев, как микроавтобус въезжает в ворота Бубненской участковой больницы, оперативники (на сей раз их было двое) удовлетворенно переглянулись и на всех парах помчались в контору докладывать своему руководству.

На согласования ушло два дня, после чего нелегальное кулинарное производство в Бубненской больнице приказало долго жить. Шеф-повар (вот оно — главное преимущество родственно-клановых связей!) взяла всю вину на себя, полностью обелив главного врача, которая якобы не ведала о том, что по ночам творится в больничном пищеблоке. В результате этого главный врач получила выговор, а не судимость, и сохранила за собой место. Уголовное дело, заведенное на шеф-повара по статье, предусматривающей ответственность за незаконное предпринимательство (кражу больничных продуктов доказать не удалось), вскоре закрыли то ли по причине недостатка улик, то ли из-за малого незаконного оборота, то ли еще почему.

Несмотря на то что согласно заключению экспертизы мясная и ливерная начинки в пирожках были самыми что ни на есть обычными, говяжьими, по Монакову прошел слух о том, что в ЦРБ подрабатывают продажей «всего, что отрежут» на мясо для пирожков. Слуху охотно поверили. А как же не поверить, когда столько говорится и пишется о торговле органами? Хорошее для пересадки продают, а что похуже идет в начинку. Не пропадать же добру.

Мужчина, которому травматологи ампутировали размозженную левую кисть, случайно попавшую в штамповочный станок, едва придя в себя после операции, устроил в реанимации скандал, требуя, чтобы ему принесли и отдали отрезанную конечность.

— Я не хочу, чтобы меня съели! — орал он. — Отдайте, сволочи, руку!

На выходе из наркоза бывает и не такое, поэтому Данилов, отчаявшись успокоить пациента при помощи слов, назначил успокаивающий укол. Пациент заснул, но, проснувшись, снова стал орать насчет руки. Затем он принялся предлагать деньги, начал со ста рублей, постепенно повышал цену, как на аукционе, дошел до полутора тысяч.

— Может я сбегаю в оперблок? — не то шутя, не то серьезно предложил Калымов, сидевший на посту и писавший что-то в блокнотик.

— Лучше сходите в лабораторию, — ответил Данилов, — а то они сегодня половину ответов не принесли.

Изобразив на лице «ну вот, я так и знал», Калымов ушел.

— Отдайте руку! — нудил пациент. — Вы же клятву давали.

— Там насчет отрезанных конечностей ничего не говорится, — заметил Данилов. — И руку вашу никто не съест, успокойтесь же вы, наконец. Биологический материал собирается и сжигается.

— А пепел можно будет получить? — не унимался пациент.

Данилов подумал и на всякий случай назначил ему консультацию психиатра.

На следующее утро дед, удачно вернувшийся с того света после перфорации язвы, оклемавшись за двое суток, устроил скандал, требуя, чтобы ему выдали его, как он выразился, «требуху». Мотив был тем же, что и в случае с рукой — не хочу, чтобы меня съели.

— И что вы станете с ней делать? — устало спросил Данилов, надеявшийся немного отдохнуть в ожидании смены.

— Зарою в огороде! — прошамкал беззубым ртом дед. — А где мои протезы?

— Под подушкой, — напомнил Данилов, удивляясь тому, насколько охотно люди верят в самые несуразные нелепицы. — То, что у вас вырезали, отправили на исследование.

— Зачем?

— Чтобы исключить онкологию…

Дед больше не возникал.

На утренней конференции заведующий хирургическим отделением пожаловался на то, что пациент, получивший после операции холецистэктомии на память коллекцию своих собственных камней, просто извел его вопросами о том, куда делся отрезанный желчный пузырь.

— Ну, ногу — я еще понимаю, но кому нужен желчный пузырь? На что он годится? Достали просто! Сегодня же повешу у входа в отделение объявление с выпиской из инструкции по утилизации биологических отходов! Пусть просвещаются!

— Не вздумайте, Александр Викторович! — одернула Елена Михайловна. — Вот после этого все как один поверят в то, что биоматериал идет на пирожки! Вы же знаете, как у нас все воспринимается — наоборот, шиворот-навыворот!

— Поговорят и перестанут, — сказал терапевт Заречный. — Не впервой!

— Вам-то что, — обернулся к нему Александр Викторович. — Вы же ничего не отрезаете…

— Не отрезаем, — согласился Заречный, — но на вопросы все равно отвечать приходится. «Доктор, а из чего сделаны тефтели?», «Доктор, что-то у котлеток сегодня какой-то странный вкус, сладковатый!». Я отвечаю: «Самый нормальный вкус, вкус хлеба и моркови…»

Все присутствовавшие на пятиминутке, включая и Елену Михайловну, рассмеялись.

— …а они не верят, гарнир съедят, а котлеты возвращают.

— Нехорошо это, когда еда пропадает, — заметила Елена Михайловна.

— Она не пропадает — у нашей буфетчицы две свинки растут. Им, крошечкам-хаврошечкам, все на пользу…

— Нет, вы видели?!

В зал ворвалась главная медсестра Бубликова. Раскрасневшаяся от гнева и мороза, в норковой шубе, накинутой на плечи, и со свернутым в трубочку листом бумаги в правой руке, она напоминала лихого конника времен Гражданской войны. Вот только было бы трудно найти скакуна, способного выдержать ее десятипудовый вес.

— Вот это висело у ворот! — Бубликова развернула лист и замерла, дав залу возможность прочесть написанное.

— «В отделении хирургии ежедневно с четырнадцати до семнадцати часов проводится продажа мяса и субпродуктов по низким ценам…» — прочитала вслух Елена Михайловна и ахнула. — Господи! Кто же это мог написать?

— В отделе кадров есть образцы почерка всех сотрудников! — сказала главная медсестра. — Я сейчас сама сяду сравнивать и обещаю, что тому, кто это написал, мало не покажется!

Экспертиза вряд ли что дала, потому что неизвестный злоумышленник (или — злоумышленница, а может, и злоумышленники) написали объявление печатными буквами и вдобавок пользовались не ручкой, а толстым красным маркером, что сильно затрудняло идентификацию.

— А охранник не видел, кто повесил объявление? — спросила Елена Михайловна.

— Говорит, что не видел. — Бубликова свернула объявление.

— Может, это он сам и написал? — предположила Елена Михайловна.

— Только не Паша, — покачала головой главная медсестра. — Я читала его рапорты, он в слове «еще» делает четыре ошибки, а «отделение» всегда пишет через «а». Это кто-то другой…

Сильно подозревали интернов. Елена Михайловна даже устроила им нечто вроде допроса, но расколоть не смогла, они делали круглые глаза и удивлялись тому, что их могли заподозрить в подобном поступке.

Глава восемнадцатая

СТО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ СТАТЬЯ

Прощались с интернами душевно, можно даже сказать, почти как с родными. Тимошин и Калымов радовались окончанию ссылки, а врачи отделения анестезиологии и реанимации тому, что не дали им никого угробить. Короче говоря, настроение было радостным, но в то же время немного лиричным. Провожающая сторона грустила, потому что за два месяца не нашлось ни одного кандидата в коллеги, а отъезжающая понимала, что такой свободы, как в Монаково, у них уже никогда не будет. Принцип «делай что хочешь, только не вреди» в Твери не прокатывал, там имели опыт работы с ординаторами и умели грузить их работой по самое не могу.

На последнее свое дежурство интерны принесли два вафельных торта, несколько пакетов с соками и гитару.

— Нас ждет вечер песни? — спросил Данилов.

— Конечно! — ответил Калымов и добавил: — Какой же дембель без гитары? Мы тихонечко, никого не побеспокоим.

Собственно, и мешать было некому: в отделении лежали два пациента в коме. Хоть на ухо кричи — все равно никакой реакции.

Праздновать начали в два часа, чтобы охватить как можно больше сотрудников отделения.

— Вы вообще-то ребята хорошие, — как и. о. заведующего отделением Цапникова не смогла обойтись без напутственного слова, пусть даже и краткого, — но что вы забыли в медицине, я так и не поняла.

— Да мы и сами не всегда знаем, — признался Калымов, переглянувшись с напарником. — Я вот, когда поступал, думал, что получу чистую непыльную профессию…

Первым начал смеялся Данилов, его примеру последовали все остальные, в том числе и сам Калымов.

— Ты еще про престиж вспомни! — вставил Тимошин, когда стихли.

Посмеялись еще, на этот раз покороче.

— Для престижа в наше время одного диплома мало, — посерьезнел Калымов.

«А он не так уж и безнадежен», — решил Данилов.

— …для престижа нужна ученая степень. Пусть даже и кандидатская.

Данилов вздохнул — разочаровываться в людях всегда неприятно, даже если очарование длилось всего секунду.

— Не переживайте, Владимир Александрович, — сказала Цапникова, неверно истолковав причину его вздоха, — вы еще молодой и докторскую успеете написать.

— Честно говоря, не горю желанием, Наталья Геннадьевна, — ответил Данилов. — И никогда не хотел.

— Почему? — удивился Тимошин. — Ведь приставка «к.м.н.» повсюду работает на имидж.

— Профессионализм на него работает, — «толсто» намекнул Данилов, — все остальное — мишура. Но на недалеких людей производит впечатление. Поначалу…

— А я иногда подумываю об аспирантуре, — Тимошин пропустил намек мимо ушей, — ведь можно учиться заочно, это не так муторно…

«Дурак дураком, а какие грандиозные планы! — восхитился Данилов. — Аспирантура, второе высшее образование… Для начала интубировать бы научился и „подключичку“ ставить!»

— Кстати, Наталья Геннадьевна, — спросил он, — а что слышно с кадрами? Дадут ли нам кого-то взамен?

— Этот вопрос я задаю главному постоянно. И постоянно слышу: «Чтобы дать, надо где-то взять». Меня это уже так достало, как выражаетесь вы, молодежь, что и представить невозможно. Вот досижу до конца месяца — и уйду совсем. Оставит главный пленки расшифровывать, как обещал, — хорошо, не оставит — еще лучше. Сколько-нибудь надо и для себя пожить.

Сын Цапниковой имел собственный бизнес: торговал в розницу инструментами на нескольких строительных рынках, и потому жизнь на одну лишь пенсию ее не пугала. Работала Наталья Геннадьевна не столько ради денег, сколько давая выход своей энергии. Но когда три врача тянут на себе все отделение, запасы энергии, какими бы большими они ни были, рано или поздно иссякают.

— Вообще-то у вас не очень напряжно, — сказал Калымов. — С такой нагрузкой жить можно.

— Это как посмотреть, — сказал Данилов. — С одной стороны, операций и пациентов в реанимации мало, потому что много мы просто не потянем, есть предел возможностям. Ситуация наша ни для кого не секрет, поэтому всех, кого только можно, отправляют в Тверь, которая безропотно их принимает. С другой стороны, если проводить на работе по двадцать суток в месяц, то…

— Ордена нам всем надо дать! — перебила Цапникова.

— Мне лучше деньгами, — улыбнулся Данилов. — Я жадный, но не тщеславный.

— Вы не такой, Владимир Александрович, — покачал кудлатой башкой Калымов. — Про вас в больнице легенды рассказывают.

— Какие? — заинтересовался Данилов. — Ну-ка, ну-ка!

— А то вы не знаете. Говорят, что вас в Москве отовсюду выживали, потому что вы взяток не берете, поэтому вы сюда и переехали.

— Хорошая версия, — одобрил Данилов. — Мне нравится.

— Она соответствует действительности? — спросил Тимошин.

— Нет, но вам я открою правду. Я скрываюсь в Монаково от алиментов…

В дверь отделения дробно постучали, подергали за ручку и постучали снова. Данилов вышел из ординаторской посмотреть, в чем дело. «Свои», медики, так никогда не стучат, скорее всего самотек.

Открыв дверь, Данилов увидел женщину лет сорока, одетую в засаленный пуховик. Платок съехал вниз, волосы растрепаны, глаза заплаканные, губы дрожат. Как есть самотек — и к гадалке не ходи.

— Что тут у вас творится! Вы чудовища! Фашисты! Почему такое свинское отношение к людям?! Я в прокуратуру пожалуюсь!

— Где больной? — спокойно спросил Данилов, привыкший к эмоциям родственников.

— Лежит в приемном покое уже два часа! — Женщина зашлась в рыданиях. — Стеклил парник… ногу поранил… сосед перевязал, как мог, и привез… Он же помрет в приемном покое…

— Пойдемте посмотрим!

Через пустой коридор диагностического отделения (после четырнадцати здесь задерживаться было не принято) Данилов и женщина прошли в приемное отделение, где возле лежавшего на кушетке мужчины выясняли отношения два врача — приемщик Тишин и травматолог Бутаков.

«Два сапога — пара», — подумал Данилов, недолюбливавший обоих коллег. Бутакову он даже как-то посоветовал не лезть в наркозные дела (тот начал давать рекомендации, что именно переливать оперируемому), а заниматься непосредственно операцией. Прозвучало грубовато: «Вы, Сергей Анатольевич, смотрите на ногу, которую оперируете, а не по сторонам», — но что делать, сам напросился.

Пострадавший страдальчески морщился, но в дискуссию не встревал, только переводил взгляд с одного доктора на другого. Окровавленное левое бедро было перетянуто резиновым жгутом, явно из автомобильной аптечки. Раны видно не было, ее прикрывали черные джинсы.

«Черные — это хорошо», — машинально отметил Данилов, на черном кровь не видна, и оттого не так страшно.

— Я еще раз повторю: я не обязан обрабатывать кровоточащие раны! — наседал на Тишина высокий и широкоплечий Бутаков. — Я возьму его в операционную после того, как вы сделаете то, что обязаны!

— Почему я должен обрабатывать хирургические раны?! — возмущался Тишин. — Открытая рана с кровотечением требует зашивания, то есть хирургического вмешательства, которое производится в операционной! Где она тут, а? Покажите мне ее!

— Речь идет не об операции, а о оказании первой помощи! Это обязанность приемного покоя! Вы за кровь особую надбавку получаете! Так что нехрен делать меня крайним! Обработайте, тогда возьму его в операционную.

— Нехрена считать мои надбавки! Если бы у нас был отдельный хирургический «приемник»…

— Но у нас его нет, так что вам придется отдуваться за всех!

На Данилова дискуссанты никакого внимания не обратили, точно так же, как на пациента. Когда тебе пытаются подкинуть чужую работенку, по сторонам смотреть некогда, сначала отбиться надо.

— А вам не придется?!

— Мне — нет! У меня, если хотите знать, некомплект операционных сестер!

— А у меня что, комплект!? Вы там в вашей травме совсем с ума посходили!

— Приглядите, пожалуйста, за мужем, — попросил Данилов женщину. — Мы буквально на минуту перенесем наш консилиум в соседнее помещение.

Он вывел, то есть вытолкал разом умолкнувших коллег в коридор и тихо, но внятно сделал им краткое внушение, смысл которого сводился к тому, что пациент совершенно не виноват в том, что попал в руки двух идиотов, по огромному недоразумению называемых врачами.

— Вам-то какое дело? — набычился Бутаков.

— Такое, — коротко ответил Данилов. — Сто двадцать четвертую статью напомнить?

— Везите в операционную! — отводя взгляд в сторону, буркнул Бутаков и ушел.

— А вам надо знать, что неприлично отправлять больного в отделение в окровавленных штанах и с зияющей раной! — сказал Данилов Тишину. — Срезать штанину, полить перекисью и наложить повязку — это ж минутное дело!

— Такого много, а в сутках двадцать четыре часа! — огрызнулся Тишин.

— С людьми же работаем! — укоризненно напомнил Данилов.

Как известно, глупо и бесперспективно искать в темной комнате черную кошку, если ее там нет. Взывать к тому, чего не существует (в данном случае к совести Тишина) было глупо и бесперспективно.

Через час в ординаторскую к Данилову явился Бутаков. По глазам и немного виноватому выражению его лица было видно, что он пришел мириться. Мириться — так мириться. Данилов мигнул Тимошину, мол, надо нам наедине пообщаться, сходи, покури пока. Он усадил Бутакова на стул, сам сел напротив и приготовился слушать.

— Мужик-то нормальный, и рана у него небольшая, ничего страшного, — начал Бутаков, — но вот баба его как с цепи сорвалась. На меня наорала, Пал Яклича в коридоре поймала, на него тоже накричала, сейчас пошла в администрацию скандалить.

— Имеет право, — ответил Данилов. — В другой раз сначала рану зашьете, а потом будете считаться, кто что должен делать. И келейно, с глазу на глаз.

— Ну, замкнуло меня, — поморщился Бутаков, — бывает. Я на Тишина вообще плохо реагирую, терпеть его не могу.

— Ваше право, я его тоже не очень-то люблю, но разве человеку, который ногу порезал, есть дело до ваших взаимоотношений с Тишиным или с кем-то еще?

— Нет, конечно, — согласился Бутаков. — Слушай, а что мы все на «вы» да на «вы»? Может на «ты» перейдем?

— Давай на «ты». — Данилову было все равно.

— Нехорошо, конечно, вышло. Но я ведь не на пустом месте завелся, у меня были причины…

— Сергей Анатольевич, я не главный врач, чтобы решать, кто и что должен делать, и не батюшка, чтобы грехи отпускать. Мне можно ничего не объяснять, даже и не нужно.

— Дело в том, что она собирается писать в прокуратуру…

— Ее право.

— …и вопит, что у нее есть свидетель — ты. Понимаешь?

— Понимаю.

Бутаков подождал, не скажет ли Данилов еще чего-нибудь, но не дождался и встал.

— Ты уж не топи своих, — попросил он. — В одном же котле варимся. Сегодня — я, завтра — ты.

— Со мной ничего подобного произойти не может. — Данилову не нравилось, когда его пугали или хотя бы делали многозначительные намеки подобного рода. — У меня принципиально иное отношение к людям.

— Рад за тебя. — Лицо Бутакова не выражало никакой радости, скорее обиду. — Ладно, я пойду.

«Если бы не угроза жалобы, то ты бы и не пришел, — неприязненно подумал Данилов, глядя на оторвавшийся с одного конца хлястик бутаковского халата. — Ладно, пришел и пришел. А теперь надо чуток расслабиться, пока есть такая возможность».

Подремать не удалось.

— Владимир Александрович, к вам пришла Мартыничева, — доложил Тимошин. — В коридоре ждет.

— Мартыничева? — удивился Данилов.

Ею оказалась сегодняшняя знакомая: та самая, по выражению Бутакова, сорвавшаяся с цепи.

— У меня к вам серьезный разговор, доктор. Здесь можно или пройдем куда?

— Тут. К нам нельзя посторонним. Тогда уж давайте познакомимся. Я — Владимир Александрович.

— Тамара Семеновна, — назвалась женщина и замолчала.

— Говорите же, — поторопил ее Данилов, — а то меня в любой момент могут отвлечь.

— Я поблагодарить пришла. — На глаза женщины снова навернулись слезы. — Спасибо вам, Владимир Александрович, за помощь, а то эти сволочи грызлись бы там до тех пор, пока Сережа кровью не изошел…

«Сволочи», сказанное про коллег, неприятно царапнуло слух, но Данилов воздержался от замечаний, учитывая то, что пришлось пережить Тамаре Семеновне. Это должно быть очень ужасно, когда близкий человек нуждается в срочной помощи, а врачи не хотят ее оказывать. Данилов на секунду представил себя и Елену в подобной ситуации. Он бы на месте Мартыничевой не только бы выражался бы гораздо грубее, но и морды обоим бы набил.

— Я хотела спросить, вы вот сами как считаете — это нормально? Так должно быть?

— Разумеется, нет, Тамара Семеновна. Муж-то как себя чувствует?

— Спасибо, хорошо. В палату положили, пока сказали, что на два дня, а там видно будет. А я ведь к вам, Владимир Александрович, пришла не только спасибо сказать, но и за поддержкой.

Мартыничева просительно, даже немного заискивающе посмотрела в глаза Данилову.

— Я жаловаться собралась. — Голос Мартыничевой отвердел, и послышалась в нем некая отчаянная решимость исполнить задуманное. — Не столько из-за мужа, а потому что нельзя так. Даже с кошками нельзя, не то что с людьми…

На взгляд Данилова это сравнение здесь было лишним. Какая разница: человек, кошка или канарейка? Живое же существо, а ко всему живому надо относиться одинаково бережно и внимательно. Вот только комаров, мух, тараканов и крыс не включал Данилов в свою программу, отчего до истинного джайнистского (джайнизм — одна из наиболее известных религий Индии, требующая от своих последователей уважения ко всем без исключения формам жизни, ввиду чего ревностные джайнисты при ходьбе подметают перед собой землю, чтобы ненароком не наступить на какую-нибудь букашку, и пьют только фильтрованную воду, чтобы вместе с водой никого не проглотить) совершенного просветления было ему еще далеко. Впрочем, Данилов к нему и не стремился.

— Вы со мной согласны?

Данилов молча кивнул.

— Тогда поддержите меня, — попросила Мартыничева. — Подтвердите, что так все и было. Я напишу сегодня все, как было, дам дочери перепечатать и завтра принесу вам на подпись. Вы завтра до скольки на работе будете?

— Давайте сделаем так, Тамара Семеновна, — после небольшой паузы предложил Данилов. — Вы напишите, что обратились ко мне, как меня зовут — вы уже знаете, фамилия моя Данилов…

— Данилов, — повторила, запоминая, Тамара Семеновна.

— Если меня спросят, я расскажу все, как было, никого выгораживать не стану, но вот жалобу мне подписывать не хочется. Как-то вот…

— Почему? — искренне удивилась Мартыничева. — Я ж только правду… И еще я думала, вы посоветуете, как именно все изложить, чтобы убедительнее было.

— Трудно объяснить… — замялся Данилов.

— Но ведь вы же не такой, как они! Вы же сразу вмешались, и все пошло как надо! Почему вы не хотите подписывать? Боитесь, что вам станут мстить? Или правду говорят, что ворон ворону глаз не выклюет?!

— Я никого не боюсь, я же не отказываюсь подтвердить…

— Это вы сейчас так говорите чтобы отвязаться! А потом скажете, что я все выдумала! Эх вы, а еще…

«Клятву давали?» — подумал Данилов.

— …выглядите как хороший человек! А на самом деле такой же, как они! Тьфу!

Плюнула она не на халат Данилову, а на пол — пустячок, а не так обидно.

— Тамара Семеновна, может, вам успокаивающего?..

— Мне от вас ничего не надо! — выкрикнула Тамара Семеновна и убежала, сотрясаясь от рыданий и качаясь из стороны в сторону.

— Что такое? — из отделения выглянул встревоженный Калымов.

— Ничего особенного, — ответил Данилов, — просто нервы.

— А повод? — Как и положено будущему юристу, Калымов был въедлив.

— Я же говорил, что скрываюсь здесь от алиментов, — подумал Данилов. — Иногда меня находят и бывают эмоции.

Настроение у него испортилось. Идиотская, если разобраться, ситуация: помог людям и получил в награду плевок. Вроде как на пол, но на самом деле — в душу. И ведь он не отказывался, а непременно подтвердил бы, что стояли коллеги над нуждавшимся в срочной помощи пациентом и упоенно грызлись, ввиду чего пришлось призвать их к порядку посредством устного внушения. Но ставить свою подпись на жалобе — это как-то… неприемлемо, что ли. И не из соображений корпоративной этики (она единственная, общечеловеческая, а все остальное от лукавого), а просто потому, что невозможно. Одно дело — доложить о случившемся главному врачу или его заместителям, совсем другое — стать соавтором жалобы.

А если вникнуть, то какая разница в том, как и когда подтвердить правдивость написанного — подписью на жалобе или ответом на вопрос? В сущности, никакой. Почему бы тогда и не подписать? Потому что не годится врачу жаловаться вместе с родственниками на другого врача, пусть и обоснованно? Значит, все-таки «ворон ворону глаз не выклюет»…

Какой-нибудь гений психоанализа, восседающий в респектабельном, снизу доверху увешанном дипломами кабинете, расспросив Данилова, сумел бы авторитетно и убедительно разложить все по полочкам. Но во-первых, в Монаково не было психоаналитиков (вообще никаких), во-вторых, отлежав некоторое время в психиатрической клинике, Данилов зарекся иметь дело с психиатрами, психотерапевтами и психоаналитиками. Поэтому пришлось решать философскую проблему, беседуя с самим собой, а это не самый действенный метод.

В конце концов Данилов сформулировал свое кредо так: «Я за правду, но я не ябеда». Но он сразу же погряз в раздумьях насчет того, что можно называть ябедничеством, а что нельзя.

Но в хирургию очень удачно (если можно так выразиться применительно к ситуации) привезли парня с перфорировавшимся аппендицитом, и Данилову стало не до философии. Противный осадок, правда, на душе остался, который бывает у людей прямо ни в чем не виноватых, но косвенно причастных.

Утром, как только пришел Дударь, Данилов отправился в административный корпус к Елене Михайловне, приходившей на работу ни свет ни заря, самой первой. Там он рассказал не только о самом происшествии, но и о том, что возможны последствия в виде жалобы в прокуратуру, что супруга пациента настроена весьма решительно.

Елена Михайловна слушала не перебивая, только ахала и качала головой — когда понимающе, а когда и осуждающе. Когда Данилов закончил, она поблагодарила его за сознательность и пообещала «поотрывать головы» Тишину и Бутакову. Данилов подумал, что хуже оба они от этого работать не станут, поскольку головы используют исключительно для ношения колпаков. Тишин, пытаясь компенсировать свой невысокий рост, предпочитал колпаки высокие, накрахмаленные от души, которые шутники называют поварскими, а Бутаков носил на голове смятую зеленую шапочку, в тон своей пижаме.

«Все — точка! — сказал себе Данилов, выйдя из административного корпуса. — Feci, quod potui, faciant meliora potentes!» («Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше» — лат. )

Настроение, однако, не улучшилось, и приятного чувства, обычно сопутствующего выполнению того, что должен, тоже не было. Захотелось ужасного: напиться как следует и податься в охранники, в прекрасную профессию, где не существует ни философско-моральных проблем, ни прочих напрягов. Жизнь становится простой, как три копейки (была когда-то такая монетка). Пропуск есть — проходи, пропуска нет — давай стольник и проходи, нет ни пропуска, ни денег — не пущу! И еще охранники порой ворчат, жалуясь на жизнь и не понимая своего счастья.

Под воздействием морозного воздуха желание уйти в охранники быстро исчезло, чего нельзя было сказать о желании выпить. «Хрен тебе, Вольдемар! — обломал себя Данилов. — Ты теперь можешь пить, только пребывая в хорошем или хотя бы нейтральном расположении духа. Надираться в депрессии тебе категорически противопоказано!»

Искушение немного посопротивлялось, но к моменту ухода с работы пропало окончательно.

Данилов сдался Дударю, попрощался с интернами, которые сегодня уезжали в Тверь, и направился было в раздевалку, но в коридоре его перехватила Мартыничева.

В левой руке она держала пакет с полустершейся надписью «METRO». Там, судя по виду, лежало что-то увесистое, похожее размерами на пачку бумаги формата А4.

«Это жалоба такая? — ужаснулся про себя Данилов. — Или сотня копий во все-все-все инстанции, включая Европейский суд по правам человека и Всемирную медицинскую ассоциацию?»

— Здравствуйте, Владимир Александрович, а я жду и думаю, вдруг вы уже домой ушли! — обрадовалась она. — В общежитие как-то неудобно, да и потом вы спать, наверное, сразу ложитесь…

Данилов не стал удивляться и спрашивать, откуда Тамаре Семеновне известно, где он живет. В Монакове такой вопрос звучал бы глупо.

— Доброе утро, Тамара Семеновна, — ответил он. — Как ваш муж?

— Спасибо, ночью спал, нога побаливает, правда. Владимир Александрович, а можно вас сюда, в уголочек?

— Можно, — согласился Данилов.

Они отошли.

— Вы меня, Христа ради, извините, я вчера вела себя как последняя дура! — взмолилась Тамара Семеновна. — Нервы сдали, вот и понесло меня… У меня же щитовидка, чуть что — так сразу в слезы. Не сердитесь, умоляю! Я всю ночь не спала, себя корила — вы мне помогли, а я вам нагрубила, да еще и под ноги плюнула!

— Не переживайте вы так, Тамара Семеновна, все нормально. — Данилов постарался улыбнуться как можно радушнее. — Нервный срыв в подобной ситуации естественен, и я это прекрасно понимаю. Руководство я, кстати говоря, поставил в известность. Может, меры какие примут.

— Горбатого только могила исправит, — отмахнулась Тамара Семеновна. — Так вы на меня не сердитесь?

— Нет.

— Нисколечко?

— Нет, — рассмеялся Данилов. — Хотите, на руководстве по анестезиологии поклянусь?

— Я вам верю, — посветлела лицом Тамара Семеновна, поняв, что Данилов действительно не сердится. — Спасибо, Владимир Александрович. Если так, тогда примите, пожалуйста, маленький подарок.

— Подарок? — Чего-чего, а этого Данилов не ожидал.

— Пустяк, но от чистого сердца. Если вы не возьмете, я буду переживать и думать, что вы все еще сердитесь, — зачастила Мартыничева, пихая в руки Данилову пакет. — Свое, домашнее, не покупное какое-нибудь…

— Сало, что ли? — догадался Данилов.

В Монаково сало традиционно заворачивали в полотенца или какую-то другую чистую материю, чтобы оно не задыхалось.

— Сало, сало, свое, домашнее!

— Да тут килограмма три, если не больше, — оценил Данилов, взвешивая пакет в руке. — Слишком шикарный подарок, вы не находите?

— Сто грамм нести — только позориться! — ответила Тамара Семеновна. — Дед мой говорил, что гостинец должен быть не на один зубок. Сейчас придете домой, нальете себе водочки холодной с устатку, отрежете сальца…

— …и понесется душа в рай! — закончил Данилов, поняв, что отказаться не удастся, а если и удастся, то выглядеть это будет так, будто он все же сердится, и потому лучше не отказываться. — Спасибо вам…

Настроение моментально улучшилось, а раз так, то можно было позволить себе небольшой праздник. По дороге Данилов купил пол-литровую бутылку водки, двухлитровый пакет томатного сока и головку чеснока. Здесь, в Монаково, за неимением холодильника он привык покупать всего мало.

— Еще бы приятную компанию, — озвучил вслух свое заключительное желание Данилов, осторожно спускаясь с обледенелого магазинного крыльца.

Если уж начало складываться хорошо, то так и продолжится: на подходе к общежитию он услышал рокот тяжелого металла, а именно «Still Loving You» «Скорпионов» («Still Loving You» — рок-баллада, ставшая визитной карточкой легендарной немецкой рок-группы Scorpions, выпущенная в альбоме «Love at First Sting» в 1984 г.). Это означало, что приятная компания сегодня не работает, уже проснулась и отдыхает.

Глава девятнадцатая

ФЕЛЬДШЕРСКИЙ ПУНКТ СТАЦИОНАРНОГО ТИПА

С бывшим начальником Данилов столкнулся в магазине. Олег Денисович выглядел хорошо — помолодел лет на пять, если не больше, даже вечные круги под глазами исчезли.

— Как там у вас дела?

— Как обычно и даже чуточку хуже, — ответил Данилов. — Наталья Геннадьевна вот-вот уйдет, новых кадров нет и не предвидится.

— Они в свое время малость воспрянули духом, когда пошли переселенцы, — злорадно сказал Олег Денисович, имея в виду администрацию ЦРБ. — Думали, что все проблемы решились. Но волна быстро схлынула, и приезжие поумнели: выбирают крупные провинциальные городки с более-менее приличными больницами. Райцентры очень разные. Монаково — райцентр, но и Череповец — тоже райцентр.

При слове «Череповец» Данилов улыбнулся.

— Бывал там?

— Нет, просто вспомнил, что о нем написал Игорь Северянин. — Данилов напряг память и продекламировал: «Череповец! пять лет я прожил, В твоем огрязненном снегу, Где каждый реалист острожил, Где было пьянство и разгул…» А заканчивалось все словами: «Давно из памяти ты вытек, ничтожный город на Шексне».

— Это больше подходит к Монакову. — Олег Денисович не был патриотом. — Город — не город, и больница — не больница.

— А ты как? — в свою очередь спросил Данилов. — Куда устроился?

— Устроился я замечательно! — похвастался Олег Денисович. — Знаешь одиннадцатую туберкулезную больницу в Солнечногорске?

— Слышал, но не был.

— Московская больница со столичными окладами плюс надбавки за профиль, в полутора часах езды от моего дома! Это если считать от двери до двери — пешочком до станции, электричка и маршрутка. Взял полторы ставки, работаю сутки через двое, просто блаженствую. Не только от графика и отсутствия авралов, всегда под рукой есть все необходимое.

— Заведовать больше не хочется? — поддел Данилов.

— Тянет повеситься, как вспомню! — Судя по выражению лица, Олег Денисович говорил правду.

— А отделение большое?

— Шесть коек. Сугубая реанимация, потому что хирургии там нет. Есть только хирургический кабинет для амбулаторного приема. Честно говоря, я доволен. С наркозами куда беспокойней.

— Да, — согласился Данилов.

— Представь себе, вышел я на них совершенно случайно. Смотрел в Интернете вакансии, гляжу — Солнечногорск… А я уже и в Москву был готов ездить, а тут — вдвое короче. Что Бог ни делает, все к лучшему…

«Что Бог ни делает — все к лучшему», — говорил себе в трудную минуту Юрий Игоревич. Правильная пословица, мудрая, в комплексе с «на Бога надейся, а сам не плошай» заставляет находить в любой ситуации не только выход, но и пользу. Польза никогда под ногами не валяется, ее надо искать.

— Какие же нынче пошли обидчивые сотрудники! — пожаловался Юрий Игоревич жене. — Выговор дать страшно: или забастуют, или уволятся.

Травматолог Бутаков, получивший на пару с Тишиным строгий выговор (Мартыничева все-таки написала жалобу, но не в прокуратуру, а в областное министерство), тут же принес заявление об уходе. Следом за Бутаковым в кабинет главного врача пришел заведующий отделением травматологии Балабанов и заявил, что на пару с вечно болеющим пенсионером Ершовым он тянуть отделение отказывается — устал. Доктор Цапникова предупредила, что сложит с себя обязанности заведующей перед Международным женским днем, если они не будут сняты с нее раньше.

— Это я себе подарок такой сделаю, — сказала она, и Юрий Игоревич понял — не шутит, уйдет, достало.

Закрытие отделения анестезиологии и реанимации автоматически закрывало и хирургию в ЦРБ, потому что без обезболивания оперировать невозможно. Или если не закрывало (вдруг кто из врачей решит остаться анестезиологом при хирургическом отделении), то превращало из экстренно-«скоропомощной» в плановую. Тоже ничего хорошего: если население начнет массово писать жалобы, то можно лишиться должности раньше определенного самим собой срока.

Когда больница разваливается на глазах, умный главврач не станет изображать капитана тонущего корабля и оставаться в своем кабинете до окончательного краха. Умному человеку положено вовремя соскочить, иначе он не умный, а самый настоящий дурак. Юрий Игоревич мог уйти на пенсию в любой момент, но пока не хотел. По уму, надо было просидеть в своем кресле еще два года, а там можно и на покой или, если будет скучно, устроиться в областное министерство. В отдел организационной работы или в кадры…

Согласно программе модернизации здравоохранения в этом и следующем годах Монаковская ЦРБ должна была получить уйму предусмотренных денежных средств: 8,5 млн. рублей на проведение капитального ремонта в самой ЦРБ, больше 11 млн. — на оснащение оборудованием, 2 млн. было обещано по статье «внедрение современных информационных систем», почти 3,5 млн. выделялось на поэтапное приведение уровня оказываемой медицинской помощи в соответствии с современными стандартами и целых 7 млн. на повышение доступности амбулаторной медицинской помощи.

Уйти, не освоив таких сумм, было бы преступлением против своей обеспеченной старости, несмотря на то что она была и без того неплохо обеспечена. Деньги никогда не бывают лишними, а несколько миллионов — тем более.

Оставаться в главных врачах было мало, следовало создавать впечатление, что все трудности и проблемы носят ситуационный характер, и что они преодолимы, хотя если честно, то Юрий Игоревич совершенно не представлял, откуда можно привлечь кадры.

Беда не приходит одна. К грядущему закрытию травмы и реанимации добавился громкий скандал на «скорой», попавший даже в новостную передачу одного из центральных каналов.

Скандал спровоцировал не какой-нибудь новичок, а один из самых старых сотрудников — фельдшер Прощелыкин, от которого конечно же никто ничего подобного не ожидал. Все на «скорой» знали, что он любит, когда его благодарят деньгами, но кому это не нравится? Главное, чтобы активно не вымогал, но в нем за двадцать три года работы на линии Прощелыкина ни разу не уличали. Нормальный добросовестный сотрудник, звезд с неба не хватает, но дело свое знает и на дежурствах не пьет. Чего еще желать?

Дело было вот в чем. Мужчина 35 лет получил перелом обеих костей правого предплечья, неудачно упав с лестницы на железнодорожной станции Монаково. Прощелыкин приехал по вызову, обезболил, наложил шину, погрузил в машину и предложил выбор: местная «кузница здоровья» или нормальная тверская травматология. Ввиду близости Монаковская больница ничего не стоила, а за доставку в Тверь полагалось отблагодарить. Пациент оказался московским риелтором, приехавшим в Монаково по рабочим делам, поэтому Прощелыкин запросил с него десять тысяч, пообещав, что в эту сумму войдет качественное обезболивание, благодаря которому поездка окажется комфортной.

Пациент попробовал сбить цену. Риелторы любят и умеют торговаться. Прощелыкин напомнил, что они не на рынке, что на собственном здоровье лучше не экономить.

— У меня при себе всего три тысячи, — сказал пациент.

— Толя, едем в нашу, — распорядился Прощелыкин.

— Жаль парня, молодой еще! — громко, так, чтобы было слышно в салоне, подумал вслух Толя, трогая своего боевого коня с места.

Он не первый год работал вместе с Прощелыкиным и хорошо знал, когда ему следует выступать, а когда помалкивать.

— Брату моему они так перелом вылечили, — теперь Толя обращался к сидевшему в салоне другу, — что рука в локте не сгибается и не разгибается.

— Каждому свое! — хмыкнул Прощелыкин.

— У меня есть карточка! — вспомнил пациент. — Где здесь ближайший банкомат?

Когда машина остановилась, Прощелыкин заботливо накинул на плечи пациента его куртку, чтобы шинированная рука не так сильно бросалась в глаза, и проводил до банкомата. Больной снял с карты деньги — две пятитысячные купюры и прямо у банкомата передал их Прощелыкину.

— Благодарствую, — степенно сказал Прощелыкин, подражая дореволюционным извозчикам. — Прошу в карету, доставим в Тверь в лучшем виде!..

На следующий день пациент написал заявление в милицию. Вернее, написала заявление жена, а он только подписал левой, здоровой рукой. О том, сколько стоит доехать на «скорой» из Монаково в Тверь, узнало все отделение, а там тосковал от безделья с переломом бедра начинающий горнолыжник и по совместительству профессиональный журналист. Он с радостью ухватился за новость, дальше все пошло как положено: из искры возгорелось пламя, да такое, что чуть не опалило и главного врача Монаковской ЦРБ. Факт вымогательства был не только вопиющим по сути (вместо того, чтобы поскорее госпитализировать пострадавшего, «скорая помощь» возит его по банкоматам), но и доказанным, поскольку камера видеонаблюдения зафиксировала факт передачи денег. На Прощелыкина завели уголовное дело, а Юрию Игоревичу пришлось демонстративно уволить заведующего отделением Скорой медицинской помощи Варфоломеева за недостаточный контроль над подчиненными. Так шахматисты жертвуют пешкой или слоном ради безопасности короля.

К имевшимся головным болям добавилась еще одна: где найти нового заведующего на «скорую». В числе сотрудников имелись два врача непенсионного возраста, но оба наотрез отказались от заведования, потому что ответственности на этой должности становится намного больше, а денег меньше: нет ночных часов, колесных, на работу каждый день ходить непривычно и неохота. Юрий Игоревич временно назначил и. о. заведующего «скорой» своего заместителя по медицинской части, зная, что она не откажется, поскулит, но согласится, и вызвал к себе Данилова.

От внезапных вызовов к начальству Данилов ничего хорошего не ждал. Когда все хорошо, начальство не вспоминает о подчиненных, но стоит только случиться чему-нибудь неприятному, как сразу же начинается классическое: «Подать сюда Ляпкина-Тяпкина!»

Главный врач оказался неожиданно приветлив.

«Явно припас какой-нибудь сюрприз», — подумал Данилов, сев на стул.

— Не хотите ли чаю? — поинтересовался главный врач.

Столь великая любезность (где это видано, поить подчиненных чаем?) не просто настораживала, а пугала. Данилов отказался, быстро прикинул в уме возможные варианты и решил, что главный врач сейчас станет сватать его в заведующие отделением анестезиологии и реанимации.

Ошибся Данилов ненамного — речь зашла об отделении «Скорой помощи».

Юрий Игоревич начал с лести:

— У вас большой опыт работы на «скорой», вы компетентны, работаете без нареканий, соблюдаете дисциплину…

Перечень достоинств получился довольно длинным, если бы Данилову пришло в голову хвалить себя, то он бы и половины не сказал.

— Я уверен, что из вас получится хороший заведующий, Владимир Александрович.

— Вы глубоко заблуждаетесь, Юрий Игоревич, — возразил Данилов. — Заведующий из меня никакой, уж поверьте.

— Почему?

По жизни Юрий Игоревич больше привык к обратному. Обычно люди, совершенно не годящиеся, по его мнению, в руководители, убеждали, что они справятся, и умоляли дать им шанс.

— Потому что я не умею руководить, не люблю контролировать и не собираюсь отвечать за чужие ошибки. Мне и своих хватает.

— Вы вообще не собираетесь расти? — удивился главный врач.

— Только духовно.

— Странно. — Главный врач, казалось, даже немного растерялся. — Я был уверен, что вы согласитесь. Может быть, вас волнует материальная сторона? В деньгах вы только выиграете — это я вам обещаю!

«Вот бы удивилась Елена, если бы я согласился, — подумал Данилов. — Мы бы с ней начали соревноваться: кто кого обгонит на карьерном поприще, и наша жизнь наполнилась бы новым содержанием».

— Спасибо, Юрий Игоревич, но дело не в деньгах, а во мне.

— Ваше отделение с первого марта прекратит работу.

— Вот как? — вырвалось у Данилова. — Уже?

— Да. — Главный врач приподнял одну из бумажек, лежавших перед ним на столе. — Только что получил разрешение… Травматологии тоже не будет. Вам и Дударю придется выбирать между переходом в хирургическое отделение, куда мы передадим три анестезиологические ставки, или благородным увольнением, по сокращению штатов со всеми положенными льготами. Но учтите, что в связи с закрытием нам срежут много ставок, что плохо отразится на фонде экономии заработной платы и на премиях. Как анестезиолог в хирургическом отделении вы будете получать гораздо меньше, процентов на пятьдесят…

Заведующий отделением Скорой медицинской помощи был нужен Юрию Игоревичу позарез. Это наше все, за ее развал наверняка попрут из главных врачей, а без толкового заведующего она очень скоро развалится. Было ясно, что Елена Михайловна со «скорой» не справится как из-за нехватки времени, так и из-за отсутствия нужного опыта. Положение осложнялось тем, что на монаковской «скорой помощи» не было старшего врача, все руководство осуществлял заведующий.

— Что ж, придется искать что-нибудь другое, — сказал Данилов.

Меньше зарабатывать не хотелось: не одной же Елене содержать семью и копить на предстоящий ремонт, который сначала вроде как было решено отложить, а потом стало ясно, что лучше раньше закончить. И еще надоело находиться в подвешенном состоянии. Завтра, к примеру, уволится доктор Краев, на его место, как водится, никого не найдут, и хирургия в ЦРБ останется в виде хирургического кабинета, если вообще будет. При таких тенденциях больница очень скоро превратится в фельдшерский пункт стационарного типа: совсем немножко койко-мест и еще меньше сотрудников.

К тому же до столичного управления внутренних дел наконец-то докатилась волна кадровых перестановок, и генерал Уровейцев одним из первых отправился в отставку. Можно было возвращаться в Москву. У отставных генералов обычно не бывает ни возможностей, ни желания сводить с кем-то счеты. Данилов уже неделю собирался подать заявление об увольнении, но, понимая, сколь фатально это может отразиться на работе отделения, все медлил, хотя и понимал, что его присутствие или отсутствие общей тенденции не изменит, и еще он очень устал от ударной работы. Оказывается, хорошо, что медлил: уйти по сокращению штатов гораздо лучше, чем по собственному желанию.

Данилов оценил по достоинству поведение главного врача, который мог бы просто предложить ему перевод в анестезиологи при хирургическом отделении, сказав: «Не хотите — пишите заявление „по собственному“».

— Подумайте, Владимир Александрович, время пока терпит. Немного, но терпит.

— Нечего думать, Юрий Игоревич, и время тянуть незачем. Я же не цену себе набиваю, а просто отказываюсь. Сразу и наотрез. Увольняйте меня по сокращению штатов, так всем будет лучше.

— Может, вы и правы, — согласился главный врач. — Но если вдруг что, всегда помните, что здесь вам рады. Я, честно говоря, не ожидал… Думал, что освоитесь и попрет из вас все… столичное. А вы меня приятно разочаровали.

— Спасибо за комплимент, — улыбнулся Данилов, радуясь, что трудный разговор закончился. — Когда вы меня уволите?

— Третьего марта, — заглянув в настольный органайзер, ответил главный врач. — Двадцать восьмого февраля закроем отделение, два дня на консервацию, и до свидания. Соскучились по Москве-то?

— Времени не было, — пошутил Данилов. — Работа — лучшее лекарство от меланхолии…

— Если что, обращайтесь, — напомнил на прощание главный врач. — Вы теперь наш, монаковский. Свой человек…

«Елки-палки! — с досадой подумал Данилов. — Ну почему все всегда так складывается? Или с работой какая-нибудь засада, или отношения с начальством не складываются, или пакость какая объявится! Почему не бывает так, чтобы все нормально? Более-менее… Как у всех…»

В отделении новость выслушали со смешанным чувством — облегчение, печаль и небольшая растерянность.

— Наконец-то! — сказала Цапникова, и глаза ее тут же подозрительно заблестели. — Все к этому шло!

— Недолго мы протянули без Олега Денисовича, — сказала старшая сестра.

— Мы бы и с ним протянули не больше! — обиделась Цапникова.

— У Крамсалова работа будет не сахар, — вздохнул Дударь. — Одно дело, когда можно с хирургом разговаривать на равных, и совсем другое — когда ты у него в подчинении…

— Травму тоже закрывают, — вспомнил Данилов.

— Что же с больницей-то будет?! — ахнула старшая сестра.

— Что будет, что будет… — передразнила ее Цапникова. — Останется со временем одна администрация, будут друг дружкой руководить!

— Это же ужасно, Наталья Геннадьевна!

— Я не спорю, Ксюша, но что от нас зависит?

— Ладно, хватит о мрачном! — влез Дударь. — Раз у нас будет целых два дня на консервацию, то грех этим не воспользоваться. Надо бы отметить это дело, да так, чтобы было приятно и надолго запомнилось! Все согласны участвовать в прощальном банкете?

Несогласных не нашлось. Банкет назначили на последний день — третье марта, чтобы, как выразился Дударь, посидеть на дорожку и разойтись в разные стороны.

Глава двадцатая

«ЭЛЕКТРИЧКА ВЕЗЕТ МЕНЯ ТУДА, КУДА Я НЕ ХОЧУ…»

— Происхождение сумочки можно определить по подкладке. Ровные прямые швы, аккуратно пришитые детали, отсутствие резких неприятных запахов, — тараторила с экрана девица с круглым, как блин, лицом.

— Тебе это интересно? — удивилась вошедшая в спальню Елена.

— Мне это приятственно, — ответил Данилов, отрывая взгляд от экрана ноутбука. — Если полгода пожить без телевизора, то он из говорящего ящика превращается в символ цивилизации. Нет разницы, что смотреть. А в сочетании с компьютером и собственными удобствами… Впрочем, чтобы понять это, надо какое-то время пожить в спартанской обстановке.

— Джинсы можно идентифицировать по клепкам, пуговицам и молниям: на них обязательно должны быть фирменные знаки или надписи, чаще всего с двух сторон. Выверните джинсы наизнанку. Швы должны быть отсрочены пятиниточным швом типа «оверлок». Не должно быть никаких торчащих ниток. Кривой шов — безоговорочный признак подделки…

— Как поиски? — Елена присела на подлокотник его кресла.

— Пять более или менее подходящих вариантов, — доложил Данилов. — С утра обзвоню и…

— Покажи-ка.

— Вот.

Бросив беглый взгляд на экран, Елена сказала:

— На самом деле у тебя три варианта. Сто двадцатую можешь вычеркнуть — месяц назад там сменился главный врач, который многим пришелся не по душе. Больница погрязла в дрязгах, коллектив расколот на два лагеря, в департамент каждый день поступает по нескольку жалоб. А в шестьдесят пятой решено организовать образцово-показательное отделение экстренной помощи нового типа, поэтому на спокойную работу там можно не рассчитывать.

— Так это, наоборот, интересно! — возразил Данилов.

Реорганизация приемных отделений в отделения экстренной медицинской помощи объединяла приемное и диагностическое отделения в единый блок со «скорой помощью». Данилов считал это разумным и правильным, разумеется, при условии, что все будет сделано толково.

— Постоянные комиссии, жуткая подковерная возня, суета. — Елена ласково взъерошила Данилову волосы. — Это не твое, Данилов. Больше месяца ты там не проработаешь, могу поспорить на что угодно.

— Верю. — Придерживая одной рукой стоявший на коленях ноутбук, Данилов другой обнял Елену за талию. — Ты зря не скажешь.

— Только в Москве можно увидеть торговцев подделками под всемирно известные бренды на центральных улицах…

Круглолицую девицу сменила пышнотелая брюнетка в усыпанном блестками малиновом свитере.

— Неправда, — возразил ей Данилов. — В славном городе Монаково тоже торгуют подделками под всемирно известные бренды на центральных улицах. За триста-четыреста рублей можно приобрести сумочку, за семьсот — джинсы. Цивилизация проникает повсюду…

— С этого момента, Данилов, пожалуйста, поподробнее, — нахмурилась Елена. — Кому ты покупал сумочки и джинсы?

— Никому, просто у меня привычка такая: не просто идти по улице, а смотреть по сторонам. Попадается на глаза много интересного. Как тебе, например, вывеска на магазинчике «Все для свадьбы»: «Жених ваш, все остальное — наше»?

— Смотри у меня! — Елена погрозила Данилову пальцем. — А то…

— Кажется, горелым пластиком запахло, — сказал Данилов, принюхиваясь к запаху, донесшемуся с кухни.

— Пакет плавится!

Елена убежала на кухню к запекающейся в духовке курице.

Данилов убрал из списка забракованные женой варианты, подумал немного и добавил четвертым пунктом вакансию анестезиолога-реаниматолога в «ведущей многопрофильной клинике европейского уровня». В объявлении было указано, что рассматриваются резюме соискателей, проживающих в других городах и готовых на переезд в Москву, следовательно, потребность была острой. К тому же предполагалось оказание анестезиологического пособия только при плановых оперативных вмешательствах, то есть работа была относительно спокойной, а после Монаково с его безумным рабочим графиком Данилову хотелось такого графика.

«Два места, конечно, отсеются еще по телефону, — подумал Данилов, — но остальные должны остаться. Хорошо бы объехать их в первой половине дня, тогда вечером можно будет вытащить Елену в театр или хотя бы в кино».

Данилов всю жизнь предпочитал кинотеатрам домашние просмотры, считая их более удобными. Никто рядом не хрустит попкорном и не мешает разговорами, можно пересмотреть понравившийся или непонятный момент, да и дома комфортнее. Но в Монаково ему вдруг захотелось в кинотеатр. В настоящий современный кинотеатр, а не в ретровариант, имевшийся в монаковском ДК «Романтик».

Перед тем как выключить ноутбук, Данилов проглядел сетевые афиши, отмечая в памяти более-менее подходящие фильмы и спектакли. Выйдя из спальни, он закрыл за собой дверь и машинально сунул руку в карман домашних джинсов в поисках ключа. Монаковские привычки оказались въедливыми: при выходе из комнаты хотелось запереть за собой дверь, влезать в ванну в пластиковых шлепанцах, а вчера вечером Данилов после душа вернулся в спальню с полотенцем и замер в растерянности, соображая, куда его можно повесить (в Монаково для полотенца имелся персональный крючок). Только смех Елены, ставшей свидетельницей этой немой сцены, привел Данилова в чувство…

Во время утреннего обзвона не отсеялся ни один вариант, все четыре вакансии оставались открытыми, и всюду хотели видеть опытного московского врача. Резюме Данилов предусмотрительно не рассылал, опасаясь, что частые смены мест работы сразу же вызовут у кадровиков неприятие и встречаться с ним они уже не захотят. Проще объяснить при встрече, когда видят перед собой живого соискателя, а не текст.

Первым номером, самой близкой к дому, была «ведущая многопрофильная клиника европейского уровня» — небольшая частная клиника на Таганке, которая произвела на Данилова довольно неплохое впечатление своим внешним видом, перечнем услуг и предупредительной вежливостью персонала. «Лучше притворно улыбаться, чем искренне хамить», — говорила мать Данилова, когда сын-подросток упрекал ее в неискренности.

Собеседование с директором отдела персонала (само собой, в современных клиниках отдела кадров быть не может, он бы там смотрелся архаизмом) оказалось недолгим.

— Расскажите о себе, Владимир Александрович, — попросила она. — Учеба, работа, достижения, причины ухода с последнего места.

Данилов уложился в две минуты.

— Вы работали в провинции? — удивилась директор, открывая паспорт Данилова.

За ним последовала трудовая книжка, до диплома дело так и не дошло.

— Извините, Владимир Александрович, — в голосе директора отдела персонала звучала грусть (профессионалы умеют непринужденно притворяться), — но наша компания предпочитает принимать сотрудников, не склонных часто менять места работы. Мне очень жаль.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Данилов и ушел.

Следующим номером программы была расположенная неподалеку от частной клиники двадцать третья городская больница. Здешняя кадровик сразу же начала со знакомства с трудовой книжкой. Бегло пролистала, хмыкнула и вернула книжку Данилову со словами:

— Место уже занято.

Зачем надо было приглашать на собеседование и смотреть трудовую книжку, если вакансия уже закрыта, Данилов спрашивать не стал. Какая разница? В какую форму ни облекай отрицательный ответ, главной остается суть.

«Наверное, правильнее все же начинать с рассылки резюме, — подумал Данилов. — Все равно по поводу смены мест работы слова сказать не дают. Нет смысла зря мотаться».

Но с другой стороны, после долгого отсутствия ездить по Москве было приятно, даже и в пасмурный мартовский день. По дороге от больницы до метро Данилова нехило обдала грязью проезжавшая мимо «Мазда». Сначала Данилов, как и предписано традициями, помянул добрым словом матушку лихого водителя, но, закончив отряхиваться, подумал, что грязь — это, в сущности, вода, а она, согласно народным поверьям, всегда к счастью. «Или только чистая?» — усомнился он, но тут же одернул себя, напомнив, что рано еще становиться занудой, возраст совсем не подходящий.

Третье собеседование проводила заместитель главврача по медицинской части. Судя по сдвинувшимся на переносице бровям, даниловская трудовая книжка ее определенно впечатлила, но не настолько, чтобы сразу же дать Данилову от ворот поворот.

— Бывает, — сказала она, закрыв книжку. — Из госпиталя почему со статьей ушли?

— Поставил на место одного генерала, который безобразничал в реанимации. Он обиделся.

— Он лечился или приходил к кому-то?

— Можно считать, что лечился.

— У нас тоже бывают непростые пациенты. Вот недавно в кардиореанимации лежала мать сотрудника департамента здравоохранения. Непростая больная, с претензиями, но если бы заведующий отделением и лечащий врач не проявили бы должного терпения, проблемы были бы не только у них, но и у всей больницы.

«Ну, на больнице это бы никак не отразилось, — подумал Данилов, глядя в слегка косившие глаза заместителя главного врача, — а вот на главном враче и тебе вполне могло».

— Вы сделали выводы из случившегося?

У нее был пытливый взгляд из-под очков в тонкой оправе, совершенно не подходившей к простецкому скуластому лицу.

— Сделал, — коротко ответил Данилов.

Глаза стали недоверчивыми.

— А что вас побудило уехать из Москвы в это ваше…

— Монаково, — подсказал Данилов.

— Какая разница — Монаково, Конаково, Ганаково…

На лице мелькнула гримаса, означавшая: «Важно не то, куда именно, важен сам факт».

— Хотелось расширить свой опыт.

— И как?

— Более чем.

— А что за сокращение штатов там произошло?

— Из-за нехватки персонала закрыли отделение анестезиологии и реанимации.

Заместитель главного врача неодобрительно покачала головой — как, мол, можно?

В разговоре возникла долгая и тягостная пауза.

— У вас сейчас есть время? — наконец спросила зам.

— Есть. — Данилов немного приободрился.

— Возможно, с вами захочет побеседовать Михаил Андреевич. Подождите, пожалуйста, в коридоре. Возьмите документы!

Уточнять, кто такой Михаил Андреевич, Данилов не стал. И так ясно, что речь идет о главном враче.

Тот сидел за двустворчатой полированной дверью напротив кабинета заместителя. Данилов успел трижды пройтись по коридору, прежде чем услышал:

— Извините, но Михаил Андреевич уже нашел анестезиолога.

В последнее место Данилов поехал без надежды, повинуясь привычке доводить начатое до конца. В метро попробовал составить короткую, но яркую и убедительную речь, которая смогла бы сразу вызвать к нему расположение. Ничего не получилось: хвалить себя (по-нынешнему, заниматься самопиаром) Данилов отродясь не умел. Да и глупым казалось это, каким-то детским, что ли: «Возьмите меня, я хороший! Я не буду больше ковырять в носу и ругаться матом!»

Сто тридцать шестую больницу Данилов намеренно оставил напоследок. Этот большой скоропомощной стационар неофициально считался «главным бомжатником департамента», туда со всей Москвы свозили асоциальный и бесполисный контингент, что создавало определенные сложности персоналу.

Здешний заместитель главврача по медицинской части не понравился с первого взгляда. Данилов не любил чересчур самодовольных людей. Само собой, заместитель главврача большого полуторатысячекоечного стационара имеет право немного гордиться собой, но достоинство достоинству рознь. Когда оно переходит в чванную спесь, это не вызывает в окружающих ничего, кроме раздражения. Впрочем, манера держаться неплохо гармонировала с внешностью: заместитель был толст, имел вздернутый кверху нос-пятачок и оттопыренную нижнюю губу. Возможно, характер сделал его таким свинообразным.

На даниловское «здравствуйте» заместитель ответил едва заметным кивком. Сесть не предложил, пришлось сделать это самовольно, без приглашения. Документы смотрелись с брезгливой миной, словно они были перемазаны дерьмом. Данилову пришлось сделать над собой определенное усилие, чтобы не забрать их и не уйти. Он сделал три глубоких вдоха подряд и напомнил себе, что устраивается не в заведующие отделением, стало быть, много контактировать с заместителем главного по медицинской части ему не придется. Аутотренинг подействовал.

— Я удивляюсь вашей самонадеянности! — изрек заместитель, закончив знакомиться с документами. — С такой трудовой прямая дорога в участковые врачи, а не в ведущую московскую клинику!

— Нахальство — второе счастье, — улыбнулся Данилов.

— Вот и я о том же! — насупился заместитель.

Данилов встал, взял со стола свои документы, убрал их во внутренний карман куртки и не смог удержаться от ехидства:

— Можно узнать, что именно сделало вашу клинику ведущей?

— Вам этого не понять, — буркнул собеседник и демонстративно уткнулся в какие-то бумаги.

Прощаться Данилов не стал, ушел молча.

Домой он возвращался немного подавленным. Первый блин просто должен выйти комом, но если таким вышел и четвертый, то это уже заставляет задуматься над тем, все ли делается правильно. Идти в участковые врачи Данилову не хотелось, недолгий опыт хождения по вызовам во время эпидемии гриппа навсегда отвратил его от подобной работы. В физиотерапевты не тянуло, во всяком случае пока.

Елена сильно задержалась на работе, и если уж начистоту, Данилов был этому рад, потому что не только не хотелось идти куда-нибудь развлекаться, но и просто рассказывать о том, как прошел день. Он простоял минут десять под контрастным душем, немного поиграл на скрипке, по которой успел сильно соскучиться, проверил написанное Никитой сочинение на тему: «Каким я вижу будущее моей страны» и уже собирался завалиться в постель с какой-нибудь нагоняющей сон книжкой, но в это время вернулась жена и сразу же поинтересовалась успехами.

— Пока похвастаться нечем, — ответил Данилов. — Ужинать будешь?

— Нет, только выпью кофе, — ответила Елена.

Разумеется, под кофе она выспросила у Данилова все подробности, как, что и почему. Помолчала, глядя в окно, и призналась:

— Если честно, то я с такой трудовой тоже бы не взяла. Не конкретно тебя, а незнакомого мне человека.

— А меня?

Данилов шутил, но Елена приняла его вопрос всерьез.

— Если хочешь, посодействую устроиться в другой регион. К себе не возьму. Не хочу, чтобы мне кололи глаза родным мужем.

«Регионом» сокращенно называли структурные подразделения московской Станции скорой и неотложной медицинской помощи, объединяющие несколько подстанций. Елена была директором региона и одновременно заведовала одной из входящих в него подстанций.

— Не надо мне содействовать, — ответил Данилов, — сам справлюсь, и вообще я пошутил.

— Кому же мне еще помогать? — улыбнулась Елена.

— Неправильная постановка вопроса, Лен. Я не отношусь к тем людям, которых можно и нужно куда-то устраивать. Во-первых, я люблю решать свои проблемы самостоятельно, во-вторых, ты меня уже, помнится, пристраивала в госпиталь МВД. И чем все это закончилось? Мне, если хочешь знать, до сих пор неловко и перед тобой, и перед Максимушкиным. Вроде бы и не виноват ни в чем, а всех подвел.

— Да что ты выдумываешь! — возмутилась Елена. — Навыдумывал, не поймешь чего, и страдаешь. От общения с идиотами и негативных последствий никто не застрахован. И все это понимают. Так что давай больше не будем на эту тему.

— Давай, — согласился Данилов.

— Ты никого не подвел!

— Не подвел!

— Данилов, ты невыносим!

— Невыносим!

— И не надо издеваться! — обиделась Елена.

— Лен, давай не будем, — попросил Данилов. — Я же не издеваюсь, а просто шучу. Не бери в голову…

— Поживешь с тобой, научишься вообще ничего не брать в голову, — ответила Елена, но по глазам было видно, что она не сердится, просто для порядка хочет оставить за собой последнее слово.

Остаток вечера прошел в обсуждении предстоящего ремонта. Сначала, еще до переезда, вроде как сочли, что он в новой квартире нормальный (предыдущие хозяева отделали ее незадолго до разъезда) и что она вполне годится на роль уютного семейного гнездышка. Затем Елена захотела перекрасить стены и изменить еще кое-что по мелочи, но быстро передумала, решила, что сойдет и так, начала обставляться. Но после все же решила, что чужой дизайн ей не по душе и лучше бы квартиру покомнатно отремонтировать так, как хочется. Чтоб уж жить и не тужить.

У Данилова, если честно, никакой потребности в новом ремонте не было, ему и старый был хорош, но если уж любимая женщина хочет, то, как пели Битлы, «Let it be» («Let it be» — «пусть будет так» — англ. ), все равно не переспоришь. Единственным, против чего он возражал, были точечные светильники, которые сильно нравились Елене. Она считала их экономичными, эргономичными и очень стильными, а Данилову казалось, что подобный стиль хорош где угодно, кроме дома. Максимум, на что он готов был согласиться, — на карту звездного неба из разномастных, сообразно размерам и яркости звезд, точечных светильников на потолке в спальной, но согласно концепции Елены им полагалось быть выложенными спиралью.

— Это элегантно, Данилов! — убеждала она. — Массивные хрустальные люстры давно ушли в прошлое!

Он не понимал, при чем здесь массивные хрустальные люстры, которые ему никогда не нравились, и пытался показать в Интернете устраивающие его варианты. Елена смотрела, морщилась и браковала. Наконец Данилов потянулся и сказал:

— Не красна изба углами, а красна пирогами.

— Ты проголодался? — удивилась Елена.

— В некотором смысле — да, — кивнул Данилов и пояснил: — Это я намекаю на то, что мне спальня в первую очередь дорога не светильниками, а таинствами, которые там регулярно происходят.

— Это так по-мужски: сводить любой разговор на тему секса, — вздохнула Елена, но озорно сверкнувшие глаза выдали ее истинные намерения…

За неделю Данилов объехал полтора десятка мест, в основном стационаров. Анестезиолог-реаниматолог — специальность тяжелая, можно сказать — неблагодарная, нервная, поэтому вакансий по ней куда больше, чем, например по пластической хирургии или венерологии. Но столичная ситуация с медицинскими кадрами заметно отличалась от провинциальной. Московские главные врачи и их заместители были разборчивы и принимали не каждого.

Некоторые, как, например, главный врач пятого госпиталя для ветеранов войн, открыто признавали, что предпочитают нанимать приезжих, которые более зависимы и оттого более вменяемы.

«Прописаться, что ли, в Монаково?» — пошутил сам с собой Данилов, выходя из кабинета.

Тягостно было ездить на собеседования, и еще хуже было ежевечерне рассказывать Елене о своих неудачах. Она слушала, пыталась приободрить, но посодействовать в трудоустройстве больше не предлагала — или обиделась, или поняла, что это бесполезно.

В воскресенье Елена с Никитой уехали на экскурсию в Суздаль, а Данилов продолжил изучать вакансии. После часового блуждания по сайтам он решил снизить планку и начал копировать в папку «Работа» вакансии «врач приемного отделения».

Врачи приемного покоя требовались чуть ли не в каждой третьем, если не втором стационаре. Оно и ясно: нет работы хлопотнее, чем там. Его по старинке называют приемным покоем. Это ведь только непосвященные думают, что врач приемного отделения принимает больного у «скорой» и передает дальше по эстафете. В общем-то так оно и есть, но больного в приемном покое положено расспросить, осмотреть, завести на него историю болезни и записать туда свой осмотр, пригласить к нему при необходимости консультантов и только потом решать, в какое отделение его положить.

Врач приемного покоя должен хорошо и быстро соображать, чтобы не принять у «скорой» непрофильного больного (некоторые особо одаренные деятели могут и дизентерию под видом пневмонии привезти), чтобы положить больного туда, куда надо (отделений много), чтобы не отказать в госпитализации тому, кому она требуется, и не госпитализировать того, кому в стационаре нечего делать.

Врач приемного покоя должен иметь крепкие нервы, чтобы противостоять натиску снаружи и изнутри. Снаружи на него наседают «скорая помощь», пришедшие на плановую госпитализацию, пришедшие сдаваться самотеком… Изнутри атакуют врачи отделений: «А кого это к нам положили?! А зачем?! А почему?!» Всем ведь не угодишь.

Когда-то Данилов работал врачом приемного отделения в Склифе. «А почему бы и нет? — подумал он. — Поработаю в приемном, обвыкнусь, а потом, при первом же удобном случае, перейду в реанимацию».

Выбрав первую (очень хотелось, чтобы и последнюю) десятку стационаров, Данилов выключил ноутбук и позвонил Полянскому. Пора было встретиться, не все же время только по телефону общаться.

Он еще спал, ответил не сразу, голос у него был сонный.

— Это я, говорящий будильник! — отрекомендовался Данилов. — Хочу прийти к тебе с приветом, рассказать, что солнце уже часов шесть как встало!

— Одну минуточку! — попросил Полянский.

Минуты три в трубке слышался его бас, перемежаемый высоким женским голосом. Слов было не разобрать, да Данилов и не пытался. Во-первых, чужие разговоры подслушивать нехорошо, во-вторых, и так ясно, что диалогу положено быть примерно таким:

— Зайчонок (Пусечка, Солнышко, Милая, Любимая, Малыш и т. п.)! К нам (обязательно «к нам», а не «ко мне»!) собирается в гости Вова Данилов! Помнишь, я про него рассказывал?

— Фу-у, Гошенька (Гусик, Игоречек, Медвежонок, Сладкиймой, Игочка…)! Я не хочу никакого противного Данилова! Я хочу тебя, мой шалунишка!

— М-м-м! Чмок-чмок!

— Ы-ы-ы! Чмок-чмок!

— Он уже выходит!

— Га-а-а-а-адкий, га-а-адкий! Тогда я поеду домой…

Если бы вторая половинка уже жила у Полянского, разговор бы был короче. Полянский просто бы скомандовал:

— Подъем! Все по местам! К нам едет ревизор!

Или выразился бы иначе, но, по-любому, долго бы не сюсюкал.

— Как ее зовут? — спросил Данилов, когда Полянский снова взял трубку.

— Приезжай, жду! — ответил Полянский, притворяясь, что не расслышал вопроса.

— Что привезти?

— Себя! — хохотнул Полянский. — Все остальное у меня найдется.

— Закажи пиццы, а я привезу пиво, — сказал Данилов, не знакомый с гастрономическими пристрастиями новой пассии Полянского и потому не желавший рисковать.

С равной вероятностью можно было нарваться как на угощение из семи блюд домашнего приготовления, так и на унылые травяные салатики, в которых пасутся редкие креветки.

Полянский нисколько не удивился отсутствию безалкогольного пива, словно Данилов и не воздерживался долгое время от спиртного. Пиццу пришлось подождать: курьер никак не мог найти дом Полянского, только звонил каждые пять минут.

— Купите в ближайшем киоске карту Москвы или валите со своей пиццей к чертям собачьим! — сорвался наконец Полянский. — И не надо мне больше звонить!

Буквально через две минуты курьер позвонил еще. На этот раз в дверь.

— Надо было сразу на него наорать! — сказал Полянский и пошел открывать.

За время его отсутствия Данилов огляделся по сторонам и заметил на телевизоре сложенный веер, на подоконнике — книгу «Дао дэ цзин», а над дверью — в раме из бамбука два иероглифа, нарисованных черной тушью на шершавой бумаге.

— Я смотрю, ты снова обратился лицом к Востоку… — сказал Данилов, когда коробки были открыты, пицца разрезана, а банки с пивом открыты.

Полянский периодически и ненадолго увлекался то конфуцианством, то буддизмом. Происходило это под влиянием кого-нибудь из подружек.

— Не к Востоку, а к мудрейшему из учений, — поправил Полянский и, забыв про то, что стояло на столе, метнулся к подоконнику за книгой. — Учение о пути! Да ты не улыбайся, послушай…

Видимо, учение было хорошо знакомо, потому что нужное место Полянский нашел сразу же.

— Вот, это про всех нас. «Высшая добродетель подобна воде. Вода дарит благо всей тьме существ, но не ради заслуг. Жить в покое, вдали от дел — вот то, чего избегают люди, но только так и можно приблизиться к истинному Пути…» («Дао дэ цзин», перевод Александра Кувшинова.)

Данилов взял кусок пиццы и начал есть, намекая на то, что пора бы закругляться с чтениями. Намек не подействовал.

— «…В покое Земля обретает величие, сердца делаются бездонными, а человеколюбие — истинным, суждения обретают силу и точность. В покое научаешься руководствоваться в жизни главным, и дела заканчиваются успешно, а изменения происходят всегда вовремя…»

— Ты мне дай эту книгу с собой, — сказал Данилов, — я ее почитаю на досуге. А то пицца остывает, а пиво нагревается. Нет бы наоборот.

— «Лишь тот, кто не стремится оказаться впереди всех, может освободиться от ошибок»! — Полянский захлопнул книгу и победительно посмотрел на жующего Данилова.

— Все верно, — промычал Данилов, не умевший разговаривать с набитым ртом. — Кому ничего не надо, тот счастливей всех.

— Это чересчур упрощенный взгляд, — ответил Полянский, но книгу отложил и набросился на пиццу.

— Она востоковед? — после небольшой паузы спросил Данилов.

— Она студентка лингвистического университета и очень разносторонний человек! — гордо ответил Полянский, словно был не любовником своей пассии, а ее отцом.

— Рад за тебя! — Данилов приложил все усилия для того, чтобы ненароком не улыбнуться. — Хорошо, наверное, искать путь вместе?

— Не скрою — в этом есть определенная привлекательность, — с видом знатока ответил Полянский.

— Как зовут-то?

— Василина.

— Сокращенно — Вася? — Взгляд Данилова был невинным и не выражал ничего, кроме любопытства.

— Сокращенно — Лина!

Полянский нахмурился, показывая, что шутки здесь неуместны, но тут же вспомнил о законах гостеприимства и спросил:

— Ты-то сам как? Рассказывай… Привык уже к Москве после своей глухомани?

— Да.

— И где лучше?

— В Москве, — не раздумывая, ответил Данилов. — Это Новый Вавилон, Третий Рим, шумный, энергичный и очень теплый город. Она настоящая, здесь хорошо.

— А это твое Монаково, что, игрушечное?

— Оно какое-то нерельное… Хотя, возможно, что я к нему так и не привык. Времени не было, все работа да работа…

— Я бы так не выдержал, — признался Полянский.

— Человек ко всему привыкает, — философски заметил Данилов. — Правда, должен сказать, что это напрягает. Полгода еще как-нибудь, а через год можно и сдуться.

— Зато в провинции так тихо, пасторально… — Полянский мечтательно прикрыл глаза и улыбнулся. — Благодать!

— К вопросу о умилении провинциальными пасторалями… — Данилов отпил пива и продолжил: — Как поет один местный самородок: «Монаково, Монаково, счастья нету никакого…» Но конечно же лучшее из мнений — собственное. В Монаковской ЦРБ, кстати говоря, есть ставка врача-диетолога.

— Иди ты знаешь куда?! — обиделся Полянский.

— Уже-е-е? — Данилов встал, вроде бы собираясь уходить. — А то, что я не успел съесть, можно собой?..

— На вынос не угощаем! — отрезал Полянский.

— Тогда придется остаться, — вздохнул Данилов, опускаясь на диван.

Посидели хорошо. Умница Полянский не спрашивал ничего о поисках работы, понимал, что если Данилов сам не затрагивает эту тему, то, значит, так и надо. Устроится — расскажет.

Елена, к сожалению, вела себя иначе: продолжала ежевечерне интересоваться: «Ну, как там твои поиски?» Поиски не радовали, а вопросы — еще больше. Даже врачом приемного отделения устроиться не удавалось.

— Восемь мест за три года? Многовато, не находите? А за что вас из госпиталя уволили?

Данилов нервничал и оттого вел себя немного вызывающе. Кадровикам и руководителям это не нравилось. Дважды Данилову отказали, даже не раскрыв трудовую книжку. То ли выражение лица у него было несоответствующее, то ли уже нашли кого-то.

«Ну не на участок же идти!» — говорил себе Данилов и продолжал поиски, расширяя географию, обращаясь в более удаленные от дома стационары.

Через месяц поисков в голову закралась шальная идея о возвращении в Монаково (на сей раз — с ноутбуком и модемом) и продолжении поисков путем рассылки резюме. Во всяком случае, будет какая-то работа, рано или поздно и в Москве подвернется что-нибудь подходящее. Насчет того, что его возьмут обратно, у Данилова сомнений не было, ведь главный врач прямо сказал об этом.

Еще не приняв окончательного решения, Данилов спросил у Елены за ужином:

— А что бы ты сказала, если бы я вернулся в Монаково?

— Данилов, не глумись! — потребовала Елена. — Какое может быть Монаково?

— Я не глумлюсь, а серьезно рассматриваю подобную возможность.

Елена положила вилку с ножом на тарелку и сказала сыну:

— Поел, так иди, нечего слушать наши скучные разговоры.

— Я вообще не понимаю, в чем проблема? — удивился Никита, вылезая из-за стола. — Купить чистую трудовую книжку, вписать туда, что надо, поставить печати…

— Тоже купить? — спросил Данилов.

— Конечно! И никаких проблем!

— Спасибо, я подумаю над этим, — улыбнулся Данилов, а Елена, наоборот, нахмурилась, и Никита предпочел уйти к себе, не говоря больше ни слова.

Елена и Данилов немного посидели молча, обмениваясь взглядами. Первым нарушил молчание Данилов:

— Как-то не складывается в этот раз, вот я и подумал, что, может, пока поработать там, а по Москве рассылать резюме…

— Почему же ты сразу не рассылал их? — перебила Елена.

— Думал, что общаться вживую будет перспективнее, но уже понял, что это не так. Все равно сразу цепляются к скачкам с работы на работу и больше ничего слушать не хотят. Стереотипы, черт бы их побрал.

— А резюме…

— Рассылка много времени не занимает, рано или поздно куда-нибудь меня все-таки возьмут.

— Ты в этом уверен? — прищурилась Елена.

— А ты нет? — удивился Данилов.

— Пока я не вижу ничего ободряющего.

— Придет время — увидишь, — заверил Данилов. — Дай только срок!

— Дожить бы!

Настроение Елены портилось на глазах.

— Какие сегодня восхитительно вкусные овощи! — преувеличенно бодро произнес Данилов и положил себе на тарелку добавки.

— Обычная замороженная смесь, — не повелась на уловку Елена, — ничего особенного. Скажи-ка, Данилов, ты по-прежнему против того, чтобы я помогла тебе с работой?

— Да, — кивнул Данилов.

— То есть — принцип?

— Жизненная установка. — Данилов вспомнил последний визит к Полянскому и добавил: — Дао.

— Ах, дао! — побагровела Елена. — Дао-мудао!

— Лена, умоляю, не заводись! — попросил Данилов. — Мы сидим, разговариваем…

— Наслаждаемся напоследок общением! — Елена в сердцах не глядя стукнула рукой по столу, едва не попав по тарелке. — Значит, сами мы ничего не можем, помощи не хотим, а желаем в Монаково, так, что ли?!

— Не совсем.

— А выходит, что так! Нормальный человек с радостью бы принял помощь и давно бы уже работал! Но у тебя же установки! Ради них можно снова оставить меня в Москве и умотать в свое Монаково! Слушай, Данилов, ты там не подженился ли часом на какой-нибудь местной роковой красавице?! А?!

— На подушке своей я подженился! — огрызнулся Данилов.

Елена закрыла лицо руками и ринулась в ванную: сначала плакать, а затем умываться. За время ее отсутствия Данилов успел перемыть посуду и заварить чай, выбрал Еленин любимый — зеленый с жасминовыми лепестками.

Она вернулась раскрасневшаяся от эмоций и холодной воды, но спокойная. Достала из шкафчика заначенную к чаю пастилу (как не побаловать себя в промежутке между диетами) и спросила:

— Здесь будем разговаривать или?..

«Разговаривать» не порадовало. Данилов бы предпочел просто выпить чаю и поболтать на отвлеченные темы.

— Давай здесь, раз уж все на столе, — ответил он, разливая чай по чашкам.

— Скажи мне, почему ты так упорно отказываешься от моей помощи?

Было у Елены такое качество: заводить одну и ту же песню по нескольку раз. Данилов этого, мягко говоря, не приветствовал, но и поделать ничего не мог. Свои дурные привычки перебороть практически невозможно, а чужие и подавно.

— Я уже объяснял. Добавить мне нечего.

— Ради какого-то глупого, надуманного принципа ехать незнамо куда, заниматься незнамо чем… Неужели тебе без меня хорошо? Неужели ты по мне совсем не скучаешь?

«Началась демагогия, — констатировал Данилов. — Сегодня разговора не получится, получится монолог разгневанной женщины».

Надо отдать ей должное: на некоторое время она попыталась умерить свой гнев и соблазнить несговорчивого мужа радужными перспективами трудоустройства. Среди перечисленных вариантов промелькнул даже Главспас — мобильный спасательный отряд МЧС.

— Вот уж не думал, что твои возможности простираются так далеко, — заметил Данилов.

— Что там думать? — удивилась Елена. — Половина их врачей начинала на «Скорой».

— И туда можно с таким «трудовым анамнезом», как у меня? — не поверил Данилов.

— Ты — самозабвенный энтузиаст и бессребреник, — усмехнулась Елена. — Там такие всегда нужны.

Усмешка у нее получилась недоброй, насмешливо-снисходительной. Данилову стало обидно, и разговор окончательно зашел в тупик.

Елена не думала сдаваться. Попытки повлиять на Данилова возобновились на следующее утро, продолжились за ужином, потом был следующий день с новыми доводами и уговорами, потом еще один день, а потом Данилов оказался в пустой утренней электричке Москва — Монаково. Вещей у него на этот раз было изрядно: две больших сумки и одна средняя. Елена поклялась, что ничего из даниловских вещей перевозить принципиально не станет, поэтому пришлось нагрузиться «по самое не могу». Ничего, если отдыхать через каждые пятьдесят шагов, то вполне терпимо. Зато никому ничем не обязан.

Через проход от Данилова сидел у окна бородатый мужчина лет пятидесяти, уже изрядно прихваченный сединой, и слушал группу «Кино». Слушал по старинке — на портативном CD-плеере и без наушников. Правда, громкость на всю катушку не врубал, то ли благодаря воспитанию, то ли просто берег аккумуляторы, чтобы хватило на всю дорогу:

«Как все в тему!» — восхитился Данилов, когда очередь дошла до этой песни. Он тоже поздно лег и рано встал. Только к врачу ему не было надо, потому что он сам был им.

Данилов пригляделся к седому бородачу: уж не видение ли посетило его на стыке сна и реальности? Но нет, попутчик был так же материален, как и сам Данилов, не исчез даже после того, как Данилов легонько ущипнул себя за ногу. Значит — просто совпадение.

Электричка увозила Данилова туда, куда ему не особо хотелось, оттуда, где ему после нервотрепки последних дней не очень-то хотелось оставаться.

— Следуюшш… Х-химки — прохрипело в динамиках.

Бородатый меломан сменил диск. «You know that it would be untrue, You know that I would be a liar…» (The Doors, «Light My Fire») — запел Джим Моррисон.

Где-то на середине пути Данилову вдруг захотелось вернуться обратно, но он не поддался соблазну. Решил ехать в Монаково, значит, надо ехать в Монаково. Мужик сказал — мужик сделал.

Эпилог

ИЗ ИНТЕРВЬЮ ГЛАВНОГО ВРАЧА МОНАКОВСКОЙ ЦРБ СУХАРЧИКА Ю. И. КОРРЕСПОНДЕНТУ ГАЗЕТЫ «ТВЕРСКИЕ НОВОСТИ»

Корреспондент: Юрий Игоревич, многие считают, что в настоящее время на селе, в районах, сложилась критическая, если не катастрофическая, ситуация с медициной. Так ли это?

Сухарчик Ю. И.: Это совсем не так. Те, кто кричит о катастрофе, невольно или сознательно искажают картину. Я всю жизнь проработал в сельской медицине и могу со всей ответственностью заявить, что такого современного оборудования и таких квалифицированных кадров, как сейчас, у нас никогда не было. И показатели, если сравнить нынешние с теми, что были десять или двадцать лет назад, свидетельствуют о том, что с медициной у нас все благополучно.

Корреспондент: Но тем не менее в вашей больнице закрыты четыре отделения — родильное, анестезиологическое, травматологическое и реанимационное. И насколько мне известно, причиной закрытия стала нехватка кадров, в первую очередь врачебных. Это правда?

Сухарчик Ю. И.: Не совсем. Начну с того, что не четыре отделения, а три: родильное, травматологическое и анестезиология-реанимация. И они просто временно приостановили свою деятельность ввиду, как вы правильно сказали, нехватки кадров. Как только решится этот вопрос, работа будет возобновлена.

Корреспондент: А вопрос решается?

Сухарчик Ю. И.: Да, очень интенсивно. На уровне министерства здравоохранения нашей области. Думаю, что работа всех трех отделений будет возобновлена в ближайшее время.

Корреспондент: Юрий Игоревич, почему возникла кадровая проблема? Из-за плохих условий работы, маленьких зарплат или есть еще что-то?

Сухарчик Ю. И.: Я бы сказал так — не всякий врач нам подходит. Тот, кто руководствуется в своей деятельности корыстными мотивами или не проявляет должной чуткости к пациентам, нам не нужен. Нам требуются люди, для которых медицина стала смыслом всей их жизни. Подчас таких врачей найти нелегко, но это не означает, что мы должны брать на работу кого попало. У нас высокие требования, ведь мы отвечаем за здоровье целого района. Зарплаты у нас неплохие, есть надбавки, возможность подработки, условия достойные, не хуже, чем в других местах. Еще надо отметить, что кадровая проблема в современной медицине приобрела глобальный характер. К сожалению, в наши дни выпускники медицинских вузов склонны выбирать различные околомедицинские специальности: медицинских представителей в различных компаниях, менеджеров по продаже и закупке медицинского оборудования и медикаментов. Эти работы проще, денег платят больше, вот и идет отток…

Корреспондент: Сейчас очень модно жаловаться на недостаточное финансирование. Ваша больница получает много денег?

Сухарчик Ю. И.: Денег сколько ни дай, всегда мало (смеется). Но получаем мы немало, как из федерального, так и из местного бюджетов. Посмотрите, какую суперсовременную больницу построили в Новокошманово, скоро после ремонта открывается инфекционный корпус в Монаково, планируется переоснащение фельдшерско-акушерских пунктов, на будущий год запланирован поэтапный ремонт нашего главного корпуса… В девяностые годы теперь уже прошлого века были перебои с финансированием, скрывать не буду, но сейчас все в порядке, грех жаловаться…

Корреспондент: Ходят слухи, что планируется упразднение ряда врачебных специальностей в сельских больницах. Как вы к этому относитесь?

Сухарчик Ю. И.: Нормально. И не слухи это, а часть программы по реорганизации сельской медицины. На селе нам нужны врачи основных специальностей, здесь нет ежедневной нужды в узких специалистах. Такую консультацию можно получить в районном или областном центре, реально организовать выезд специалиста к больному, если тот не может передвигаться. Это рационально и разумно. К тому же за счет упразднения ряда должностей можно увеличить заработную плату другим врачам сельских больниц. Грядет реформа здравоохранения, согласно которой скоро все медицинские учреждения перейдут на самоокупаемость, поэтому нельзя забывать о рентабельности. При капитализме ведь живем, каждая копейка на счету.

Корреспондент: А когда, на ваш взгляд, было лучше — при социализме или сейчас?

Сухарчик Ю. И.: Я думаю, лучше было тогда, потому что я был на двадцать лет моложе (смеется). А если серьезно, то тогда одни проблемы были, сейчас — другие. Жизни без них не бывает. Но медицина, конечно, сильно шагнула вперед, сейчас аппарат для ультразвукового исследования в любой поликлинике есть, а я помню, как на УЗИ в Москву ездили, очередь была на полгода, если не больше. Прогресс не может не радовать…

Корреспондент: Юрий Игоревич, чем вы как главный врач гордитесь больше всего? Каким своим достижением?

Сухарчик Ю. И.: Чем еще может и должен гордиться главный врач, как не своей больницей? Все силы и жизнь моя отдана ей. Я ведь после окончания института приехал работать в провинцию не по распределению, а по зову души. При желании мог бы на кафедре остаться, была такая возможность, но не захотел. И знаете, каждый день иду по своей родной больнице и думаю, что правильно поступил. Наука наукой, а я живое дело люблю, чтобы в руках кипело.

Корреспондент: Супруга вас не ревнует к больнице?

Сухарчик Ю. И.: (смеется) Привыкла уже, она ведь тоже врач, понимает.

Корреспондент: Ваши дети пошли по вашим стопам?

Сухарчик Ю. И.: Нет, династии не получилось.

Корреспондент: Почему?

Сухарчик Ю. И.: Не было, значит, и потребности. Врачом же можно стать только по зову души, такая это профессия.

Корреспондент: Но врачи, как и все люди, бывают разными. Все помнят недавний случай, когда врач «Скорой помощи» вместо больницы привез человека со сломанной рукой к банкомату и потребовал снять для него деньги. Десять тысяч рублей, если я не ошибаюсь. Как вы можете прокомментировать данный факт?

Сухарчик Ю. И.: Что тут можно сказать? В семье, как говорят, не без урода. Мне до сих пор стыдно, хоть я напрямую и не причастен к этому преступлению, но его совершил мой сотрудник. Значит, я что-то проглядел. Мы сделали выводы, сменили руководство нашей «скорой помощи», и я могу заверить, что впредь подобное не повторится. А преступник (я только так его называю) был осужден и получил срок, но с учетом того, что ранее он никогда не привлекался к уголовной ответственности, наказание было назначено условно. Кстати, он работал не врачом, а фельдшером…

Корреспондент: Что бы вы хотели сказать на прощание нашим читателям?

Сухарчик Ю. И.: Пожелать им крепкого здоровья и напомнить, что мы, медики, всегда рядом. Вылечим, выходим, на ноги поставим, к жизни вернем, потому что профессия у нас такая: помогать людям!

1

Станислав Куняев, «Добро должно быть с кулаками».

2

В. Тушнова, «Не отрекаются любя».

3

Н. Доризо, «Огней так много золотых».

4

Марина Цветаева, «Але».

5

Лариса Рубальская, «Напрасные слова».

6

Марина Цветаева, «Прокрасться».

7

«Respondeat superior» (лат.)  — отвечает старший.

8

Анубис — в древнеегипетской мифологии бог — покровитель умерших. Изображался с головой шакала и телом человека.

9

Виктор Цой, «Электричка»