В середине июня 1965 года окончился семестр в колледже Торренс Хаус. Джулиет не предложили постоянную работу, так как учительница, которую она замещала, выздоровела. И теперь Джулиет ехала домой. Хотя не совсем домой: она решила сделать небольшой крюк, чтобы повидать друга, который жил на побережье.

Около месяца назад вместе с другой учительницей — Хуанитой, которая одна среди коллег подходила ей по возрасту и была ее единственной подругой — она ходила в кино, на фильм «Хиросима. Любовь моя». Хуанита потом призналась, что, как и героиня фильма, влюбилась в женатого мужчину, отца своего студента. Тогда Джулиет сказала, что и она тоже как-то раз оказалась в подобной ситуации, но не позволила отношениям зайти слишком далеко из-за ужасного состояния его жены: та была очень больна, и мозг ее практически был мертв. Хуанита сказала, что хотела бы, чтобы жена ее любовника была бемозглой, но, к сожалению, та наоборот была энергичной и властной женщиной, и вполне могла добиться увольнения Хуаниты из колледжа.

Вскоре после этого разговора пришло письмо, словно наколдованное ее безобидным враньем, вернее полуправдой. Весьма потрепанный конверт, будто его долго таскали в кармане, был адресован просто «Джулиет (учительнице), Торренс Хаус, 1482 Марк-стрит, Ванкувер, Бритиш Коламбия». Директриса, отдавая его Джулиет, сказала:

— Кажется, это вам. Странно, что нет фамилии, но адрес написан правильно. Скорей всего, его нашли в справочнике.

Джулиет предстояло ехать автобусом из Ванкувера в Хорсшу Бэй, а потом на пароме. Потом через полуостров и на другом пароме. А потом снова на материк и уже тогда в город, где жил мужчина, написавший это письмо. В Уэйл Бэй.

Очень быстро, еще не доехав до Хорсшу Бэй, из городской природы вы попадаете в совершенно дикую. Весь этот семестр Джулиет жила в окружении газонов и садов Керрисдейла, с севера виднелись горы, которые в ясную погоду походили на театральный занавес. Площадка вокруг школы была обустроена и огорожена каменной стеной, увитой каким-то растением, которое цвело круглый год. Участки около соседних домов со множеством подстриженных рододендронов, падубов, лавров и глициний походили на школьный двор. И вот, не доезжая до Хорсшу Бэй, вы уже оказываетесь в настоящем, а не городском лесу. Отсюда и дальше — вода, скалы, угрюмые деревья, свисающий мох. Изредка из сырого, похожего на жидкую грязь, домишки вьется дымок. Двор завален хворостом, бревнами, покрышками, машинами и запчастями, сломанными или старыми велосипедами, игрушками — всем тем, что люди вынуждены хранить около дома за неимением гаража или подвала.

Города, в которых останавливался автобус, вовсе не походили на города. Кое-где одинаковые домики тесными стайками прижимались друг к другу, но большинство домов были похожи на те, в лесу, каждый — в своем собственном широком захламленном дворе, будто по ошибке построенные рядом друг с другом.

Все улицы — не мощеные, кроме главного шоссе, которое шло через весь город. Тротуаров не было. Не было высоких солидных зданий почтамта или муниципального управления, не было больших красивых магазинов, выстроенных так, чтоб их отовсюду было видно. Не было военных памятников, питьевых фонтанчиков, маленьких цветочных скверов. Иногда попадалась гостиница, похожая на обычный паб, иногда новая школа или больница, приличная, но низенькая и простая, как сарай.

Иногда — особенно на втором пароме — желудок Джулиет начинал сомневаться в правильности ее затеи.

Часто думаю о тебе,

Часто думаю о тебе.

Люди так говорят, просто чтобы утешить другого человека, из смутного желания слегка придержать его на поводке.

Там в Уэйл Бэй должна быть гостиница, или хотя бы туристические домики. Она поедет туда. Свой чемодан она оставила в школе: заберет его попозже. С собой у нее только большая сумка, перекинутая через плечо. В таком виде она не будет слишком бросаться в глаза. Она останется там на одну ночь. Может быть, позвонить ему?

И что сказать? Что она ехала повидать подругу, и по пути завернула сюда. Ее подругу по школе, Хуаниту, у которой есть летний домик… Где? У Хуаниты есть домик в лесу, она не из пугливых женщин. (Ой, как это было не похоже на настоящую Хуаниту, которая редко выходила из дому без каблуков!) А домик оказался на юге Уэйл Бэй. Она туда приехала, а Хуаниты нет, вот Джулиет и подумала. Она подумала. раз уж она здесь. Она подумала, что, может быть.

* * *

Скалы, деревья, вода, снег. Эти декорации, постоянно сменяя друг друга, проносились за окном поезда шесть месяцев тому назад, утром между Рождеством и Новым Годом. Скалы были огромные, иногда острые, иногда гладкие как валуны, темносерые или совершенно черные. Деревья — большей частью сосны, ели или кедры. На самых вершинах скал торчали маленькие черные елочки, будто миниатюрные копии самих себя. Остальные деревья казались тонкими и голыми, наверно это были тополя, лиственницы или ольха. Стволы некоторых из них пестрели пятнами. Снег толстыми шапками покрывал верхушки гор и облеплял подветренную сторону деревьев. Он лежал мягким покрывалом на ледяной поверхности больших и маленьких озер. Вода свободная ото льда журчала только в быстрых темных и узких ручьях.

На коленях Джулиет лежала открытая книга, но она не читала. Она не могла оторвать глаз от проносящегося за окном пейзажа. Она устроилась одна на двухместном сиденье, и напротив нее тоже было два пустых места. Здесь она провела на ночь. Проводник был сейчас занят в спальном вагоне, приводя его в порядок после ночи. Кое-где темно-зеленые шторки на молниях все еще свисали до пола. В вагоне стоял запах этой ткани, похожей на брезент, и легкий запах ночной одежды и туалета. Каждый раз, когда в конце вагона открывалась дверь, внутрь врывались потоки свежего воздуха. Последние пассажиры уходили на завтрак, другие уже возвращались.

На снегу виднелись следы, следы маленьких животных. Вереницы петляющих, исчезающих бусинок.

Джулиет исполнился двадцать один год, но она уже была обладательницей степеней бакалавра и магистра по классической филологии. Она писала докторскую, но ненадолго сделала перерыв, чтобы поработать учительницей латинского языка в частной школе для девочек в Ванкувере. У нее не было опыта преподавания, но из-за неожиданно образовавшейся посреди семестра вакансии школа охотно предложила ей место. Скорей всего, больше никто не откликнулся на их объявление: зарплата была ниже, чем полагалась квалифицированному педагогу. Но Джулиет была счастлива, что может хоть немного заработать после десяти лет мизерных стипендий.

Это была высокая светлокожая девушка, с хорошей фигурой и светло-каштановыми волосами, которые никакие средства не могли сделать пышными. Она была похожа на старательную школьницу: высоко поднятая голова, аккуратный круглый подбородок, широкий тонкогубый рот, вздернутый нос, живые глаза. Лоб ее всегда краснел от напряжения или усердия. Профессора восхищались ею, они были признательны всем, кто в те дни изучал древние языки, а особенно таким одаренным студентам, как она. Но, в то же время, они переживали за нее. Сложность заключалась в том, что она была женщиной. Если она выйдет замуж, а это вполне может произойти (ведь она довольно привлекательна и для стипендиатки, и вообще для девушки), то все ее и их усилия пропадут даром. А если она не выйдет замуж, то скорей всего превратится в унылую и замкнутую тетку, все время уступающую служебную лестницу мужчинам (ведь им это нужнее, им надо содержать свои семьи). Она не сможет отстоять странность своего выбора классической филологии в качестве профессии, смириться с тем, что люди воспринимают ее как абсолютно ненужную и скучную, и не обращать внимания на чужое мнение, как это делают мужчины. Странные решения — мужская привилегия, большинство из них без труда найдут женщин, которые будут рады выйти замуж за них. А наоборот не получается.

Когда пришло предложение поработать в школе, профессора убедили ее принять его. Здорово! Проветрись немного. Посмотри на настоящую жизнь!

Джулиет воспользовалась советом, хотя ей было неприятно, что сами советчики не производили впечатления жаждущих столкнуться с этой самой настоящей жизнью. В городе, где она выросла, такой ум как у нее часто считался сродни хромоте или шестому пальцу. Люди сразу замечали любой ее недостаток: она не умела шить на машинке, не могла красиво упаковать сверток и не замечала, что из-под платья торчит комбинация. Что из нее вырастет — это еще вопрос!

Этот вопрос приходил на ум даже ее родителям, которые гордились ею. Мать хотела, чтобы она стала знаменитой, поэтому учила ее кататься на коньках и играть на пианино. Джулиет занималась этим неохотно и без особых успехов. Отец же просто хотел, чтобы она нашла свое место в жизни.

— Надо найти свое место, — говорил ей отец. — А то люди превратят твою жизнь в ад.

Почему-то в расчет не бралось то, что и он сам, и особенно мать Джулиет были не очень-то на своем месте и при этом не бедствовали. Возможно, он сомневался, что Джулиет повезет так же, как им.

— Я уже нашла, — сказала Джулиет, отправляясь в колледж. — Факультету древних языков я как раз подхожу. И у меня все замечательно.

Но в колледже она услышала то же самое предостережение от учителей, которые, казалось, ценили и радовались тому, что она училась у них. Но их радость не скрывала их тревоги.

— Оглянись, посмотри на мир, — говорили они, как будто до этого она была вообще неизвестно где.

И все-таки, в поезде он была счастлива.

«Тайга», — думала она. Она не знала, правильное ли это слово, чтобы назвать пейзаж за окном. Подсознательно она представляла себя девушкой из русского романа, которая ехала по незнакомым, пугающим, но возбуждающим интерес местам, где по ночам выли волки, а она могла встретить свою судьбу. Ее не волновало, что в русском романе эта судьба могла оказаться безотрадной или трагической, а может и той и другой одновременно.

Во всяком случае, личное счастье не было ее целью. Что действительно манило и очаровывало ее в эту минуту, так это покой, монотонность, небрежность и презрение к гармонии, которые царили на неровной поверхности докембрийского щита.

Вдруг краем глаза она заметила надвигающуюся тень, а затем и приближавшуюся мужскую ногу.

— Здесь занято?

Конечно, нет. Что еще она могла сказать?

Мокасины с кисточками, коричневые слаксы, желто-коричневый клетчатый пиджак с темно-красными полосками, синяя рубашка, кирпичный галстук с голубыми и золотыми искорками. Все новенькое, и все, кроме туфель, казалось немного великовато, как будто тело чуть усохло после покупки.

Ему было около пятидесяти, пряди золотисто-каштановых волос прилипли к лысине (Неужели он их красил! кто же красит такие прядки?!) Его брови были темнее и рыжее, и торчали кустами. Кожа на лице бугристая и плотная, как поверхность скисшего молока.

Был ли он уродлив? Конечно, был. Он был некрасив. Но такими, по ее мнению, были почти все мужчины его возраста. Хотя впоследствии, она не сказала бы, что он был уж очень уродлив.

Его брови поднялись, светлые бегающие глаза расширились, как будто в предвкушении веселья. Он устроился напротив нее.

— Немного увидишь отсюда, — сказал он.

— Да, — она уткнулась в книгу.

— Да, — сказал он, будто все складывалось очень удачно. — Куда вы едете?

— В Ванкувер.

— Я тоже. Через всю страну. По дороге можно все рассмотреть, правда?

— Да.

Но он упорно продолжал:

— Вы тоже сели в Торонто?

— Да.

— Я сам из Торонто, прожил там всю жизнь. Вы тоже там живете?

— Нет, — буркнула Джулиет. Она смотрела в книгу, изо всех сил стараясь затянуть паузу. Но что-то, может, воспитание, смущение, Бог его знает, может жалость, пересилили, и она выдавила из себя название города, где она жила, а потом и место, где он находился, указав его расположение относительно больших городов, озера Гурон и Джорджиан Бэй.

— Моя двоюродная сестра живет в Коллингвуде. Хорошее местечко. Пару раз я гостил у нее и ее семьи. Вы тоже путешествуете одна? Как и я?

— Да.

Больше ни слова, думала она. Ни слова.

— Первый раз я отправился так далеко. Целое путешествие! И совсем один.

Джулиет ничего не ответила.

— Просто увидел, что вы одна-одинешенька, читаете книгу, и подумал, что вот она одна, и ей тоже долго ехать, так что, может, мы могли бы подружиться.

При этих словах Джулиет взбунтовалась. Она поняла, что он не пытается клеиться к ней. Хотя иногда случались такие отвратительные ситуации, когда какой-нибудь одинокий, весьма неуклюжий и непривлекательный мужчина пытался добиться ее, намекая на то, что они оказались в одной лодке. Но у него подобного и в мыслях не было. Он хотел друга, а не подружку. Он хотел приятеля.

Джулиет знала, что многим кажется странной и замкнутой, и в какой-то степени, она такой и была. Но, в то же время, почти всю свою сознательную жизнь она чувствовала, что окружена людьми, которые используют ее внимание, время, душу. И обычно, она позволяла им делать это.

Будь полезной и дружелюбной (особенно если ты не «звезда») — вот, чему она научилась в маленьком городке и в студенческом общежитии. Приспосабливайся к любому, кто хочет выжать из тебя все соки, не имея ни малейшего понятия, что ты из себя представляешь.

Она смотрела прямо на мужчину и не улыбалась. Он увидел ее решительность, и в его лице появилась тревога.

— Хорошая книжка? О чем?

Она не собиралась говорить ему, что эта книга о Древней Греции и о значительном вкладе греков в изучение иррациональных чисел. Она не изучала греческий, но слушала курс под названием «Греческая мысль», и поэтому перечитывала Додда, чтобы посмотреть, что оттуда можно взять. Она сказала:

— Я хочу почитать. Пойду в смотровой вагон.

Она встала и вышла, досадуя, что сказала, куда идет, ведь он мог встать и пойти за ней, извиняясь и придумывая новый предлог для беседы. К тому же в том вагоне могло быть холодно, а она не взяла свитер. А вернуться за ним было уже невозможно.

Вид из окна смотрового вагона в конце поезда оказался не таким интересным, как из спального. Да и весь поезд к тому же теперь был все время как на ладони.

Как она и предполагала, в вагоне было холодно. Ее немного трясло, но о случившемся она не жалела. Еще чуть-чуть и он протянул бы ей свою влажную руку. Она подумала, что рука могла быть и влажной, и сухой, и шершавой, они обменялись бы именами, и тогда уж ей никуда не деться. Так что это была ее первая победа такого рода, а противник оказался самым жалким и несчастным. В ушах звучал его голос, смакующий слово «подружиться». Оправдание и дерзость. Оправдание — его хобби. А дерзость — результат какой-то надежды или решимости нарушить свое одиночество, утолить голод общения.

Ей просто необходимо было так поступить, но сделать это было не легко, совсем не легко. В сущности, этот шаг был больше, чем победа: восстать против человека в таком состоянии. Больше, чем победа, даже если бы он оказался хитрым и самоуверенным. Но ей все равно было не по себе.

В смотровом вагоне находились только два человека. Две пожилые женщины, и каждая сидела отдельно. Джулиет увидела большого волка, бегущего по снежной идеально гладкой поверхности маленького озера, и поняла, что и они тоже его видят. Но ни один возглас не нарушил тишину, и ей это понравилось. Волк не обращал никакого внимания на поезд, он не медлил, но и не торопился. Его длинная серебристая шерсть на кончиках становилась совсем белой. Неужели он думал, что такая шерсть делает его невидимым?

Пока она наблюдала за волком, в вагон вошел другой пассажир. Мужчина сел на противоположной стороне чуть наискосок от нее. Он тоже держал книгу. Затем появилась пожилая чета: она — маленькая и энергичная, он — большой, неуклюжий с тяжелой одышкой.

— Здесь холодно, — сказал он, когда они уселись.

— Хочешь, я принесу тебе куртку?

— Не беспокойся.

— Мне не трудно.

— Все нормально.

Через минуту женщина сказала:

— Уж тут-то все хорошо видно.

Он не ответил, и она повторила попытку:

— Здесь все вокруг видно.

— Было бы на что смотреть.

— Погоди, скоро будем горы проезжать. Это будет что-то! Как тебе завтрак?

— Яйца жидкие.

— Да, — сочувственно произнесла женщина. — Наверно, надо было пойти на кухню и самой их приготовить.

— На камбуз. Они называют кухню камбузом.

— Я думала, так только на кораблях говорят.

Джулиет и мужчина на соседнем ряду одновременно оторвались от своих книг, и глаза их встретились. В этом взгляде не было никаких эмоций. Через мгновение поезд стал тормозить, потом остановился, и они отвели глаза.

Поезд остановился у какого-то лесного поселка. С одной стороны от него находилась станция, выкрашенная в темно-красный цвет, с другой стороны — несколько домов того же цвета. Это были одноэтажные бараки для железнодорожных рабочих. По радио объявили, что поезд будет стоять десять минут.

Платформа была очищена от снега, и Джулиет, выглянув, увидела, что несколько человек вышли из поезда прогуляться. Она и сама бы вышла, но не без пальто же. Мужчина с соседнего ряда встал, и, не оглядываясь, пошел к выходу. Где-то внизу открылась дверь, и клубы холодного воздуха ворвались внутрь. Пожилой супруг спросил, что они здесь делают и как называется это место. Его жена пошла в переднюю часть вагона, чтобы узнать название станции, но ей это не удалось.

Джулиет читала о менадах. У Додда говорилось, что ритуалы происходили ночью, посреди зимы. Женщины поднимались на вершину Парнаса. А однажды в горах сошла лавина, и жриц пришлось спасать. Когда так называемых менад спустили с горы в негнущихся, как доска, одеждах, они с неистовством отдались спасателям. Джулиет такое поведение казалось весьма современным, оно каким-то образом объясняло безумство фанатов на концертах знаменитостей. Понимали ли это студенты? Не похоже. Вероятно, они вообще были настроены против любых развлечений, тем более участия в них. А те, что не были, не хотели этого показывать.

Прозвучал сигнал отправления, поток свежего воздуха прекратился, и поезд стало потряхивать. Джулиет подняла глаза, и немного впереди увидела, что паровоз исчезает за поворотом. А потом поезд накренился и так затрясся, что, казалось, дрожь прошла сквозь весь состав. Вагон закачался. Поезд неожиданно остановился.

Все сидели и ждали, что поезд снова тронется, и никто не разговаривал. Даже вечно жалующийся муж молчал. Минуты шли. Двери открывались и закрывались. Слышались мужские голоса, нарастало смятение и страх. Из соседнего вагона, где находился бар, послышался официальный голос, наверно, кондуктора, но что он говорил, расслышать было невозможно.

Джулиет встала и пошла в начало вагона, глядя поверх крыш передних вагонов. Она увидела несколько фигур, бегущих по снегу.

Одна из женщин подошла и встала рядом с ней.

— Так и знала, что что-нибудь случится, — сказала она. — Я почувствовала это еще тогда, когда мы остановились. Даже не хотела, чтобы мы снова трогались, чувствовала, что что-то произойдет.

Другая женщина тоже подошла и встала позади них.

— Ничего страшного, наверно, просто ветка упала на пути, — сказала она.

— У них есть такая штука впереди поезда, — ответила ей первая. — Она убирает все, что попадается на дороге.

— Может, она отвалилась.

Обе женщины говорили с северо-английским акцентом и без той сдержанности, которая присуща незнакомым людям при первой встрече. Теперь, когда Джулиет вгляделась в их лица, она поняла, что они скорей всего сестры, хотя у одной из них лицо было моложе и круглее. Значит, они путешествовали вместе, а сидели отдельно друг от друга. Может, поссорились?

Кондуктор поднялся по ступенькам в смотровой вагон. Он повернулся на полпути и произнес:

— Не о чем беспокоиться, господа. Кажется, мы натолкнулись на что-то. Приносим извинения за задержку, поезд тронется, как только это будет возможно. Мы еще немного постоим здесь. Проводник говорит, что через несколько минут в баре будет готов бесплатный кофе.

Джулиет хотела спуститься за ним. Но как только она встала, то почувствовала необходимость срочно вернуться в свой вагон за чемоданом, и ей уже было все равно, там ли все еще тот мужчина, которого она осадила, или нет. Пробираясь по вагонам, она то и дело сталкивалась с людьми, которые тоже куда-то шли. Некоторые прилипли к окнам по одну сторону поезда, другие толпились между вагонами, будто ждали, что дверь откроется. Джулиет некогда было задавать вопросы, но она украдкой слышала, что причиной остановки мог быть медведь, лось или корова. И люди рассуждали, что это корова могла делать здесь, в кустах, или почему медведи не спят в такую пору, или может, это пьяный уснул на рельсах.

На месте Джулиет никого не было. Место напротив тоже пустовало. Она подхватила свой чемодан и заторопилась в туалет. Месячные были ее проклятием. Один раз они даже помешали написать ей очень важный трехчасовой экзамен, потому что нельзя было выйти из аудитории.

Чувствуя прилив, боль в животе, головокружение и тошноту, она присела над унитазом, вытащила промокшую прокладку, завернула ее в туалетную бумагу и бросила в ведро. Привстав, она вытащила из сумки и прикрепила новую прокладку. Джулиет увидела, что вода и моча в унитазе стали красными от ее крови, и хотела смыть, но вдруг заметила надпись, запрещающую пользоваться смывом во время стоянки поезда. Конечно, имелось ввиду, когда поезд стоит на станции, и люди могу увидеть, что льется из туалета. А здесь он могла рискнуть. Но как только она дотронулась до рычажка, рядом послышались голоса. Не в поезде, а снаружи, прямо за матовым окном. Наверно, рабочие проходили мимо.

Она могла бы постоять здесь, пока поезд не тронется, но сколько же придется стоять? А если кому-то очень надо будет в туалет? Она решила, что единственный выход — это опустить крышку и выйти.

Она вернулась на свое место. Наискосок от нее ребенок четырех-пяти лет чирикал карандашом по раскраске. Его мама заговорила с Джулиет о бесплатном кофе.

— Может быть он и бесплатный, но, кажется, идти за ним надо самой, — сказала она.

— Вы не приглядите за мальчиком, пока я схожу?

— Я не хочу оставаться с ней, — сказал мальчик, не поднимая головы.

— Я схожу, — предложила Джулиет, но в этот момент в вагон вошел официант с кофейным столиком.

— Ну вот! Зря жаловалась, — сказала женщина. — Вы слышали, это было человеческое тело!

Джулиет покачала головой.

— На нем даже не было пальто. Кто-то видел, как он вышел из поезда и пошел вперед. Но никто даже не подумал, что он собирается сделать. Он, наверно, специально зашел за поворот, чтобы машинист не смог его сразу заметить.

Мужчина, сидевший на несколько рядов впереди женщины, сообщил:

— Вот они возвращаются.

Несколько человек со стороны Джулиет встали, чтобы посмотреть. Малыш тоже встал и прижался к стеклу. Мама велела ему сесть обратно.

— Раскрашивай дальше. Смотри, что ты наделал! Везде за контур выходит.

— Не могу смотреть на это, — объяснила она Джулиет. — Не выношу такого.

Джулиет встала и посмотрела. Она увидела, как несколько человек идут к станции.

Некоторые сняли свои пальто и накрыли носилки, которые несли двое мужчин.

— Ничего не видно, — сказал мужчина женщине, которая не встала. — Они его накрыли.

Не все люди, шедшие с опущенными головами, были железнодорожными рабочими. Джулиет узнала мужчину, который сидел напротив нее в смотровом вагоне.

Минут через десять-пятнадцать поезд тронулся. За поворотом крови не было. Но виднелась вытоптанная площадка, а рядом снежная горка. Мужчина, сидевший сзади, снова встал.

— Думаю, здесь все и случилось, — сказал он.

Он постоял еще немного на случай, если сможет еще что-нибудь увидеть, потом снова сел.

Поезд, вместо того, чтобы нагонять упущенное время, казалось, шел еще медленнее, чем прежде, как будто в знак скорби или из предосторожности, что еще что-то может лежать на рельсах за следующим поворотом. Главный официант прошел по вагону, объявляя, что обед для первой очереди пассажиров подан. Мама с мальчиком встали и пошли за ним. За ними потянулась цепочка других пассажиров, и Джулиет услышала, как проходящая мимо женщина спросила:

— Правда?

Другая женщина, с которой та разговаривала, тихо ответила:

— Так она сказала. Полно крови. Наверно брызнуло, когда поезд проезжал то место.

— Ой, не рассказывай.

Немного позже, когда цепочка пассажиров стала редеть, и желающие пообедать пораньше уже сидели за столами, по вагону прошел мужчина, тот самый, который сидел с ней в смотровом вагоне, и которого она видела рядом с носилками около поезда.

Джулиет встала и быстро пошла за ним. В темном холодном переходе между вагонами, как раз в тот момент, когда он толкал тяжелую дверь в следующий вагон, она сказала:

— Простите. Я хочу спросить у вас.

В тамбуре было шумно, тяжелые колеса стучали по рельсам.

— Что такое?

— Вы врач? Вы видели того человека, который?..

— Я не врач. В этом поезде нет врача. Но у меня есть кое-какой медицинский опыт.

— Сколько ему было лет?

Мужчина посмотрел на нее терпеливо, но с некоторым неудовольствием.

— Трудно сказать. Не молодой.

— На нем была голубая рубашка? У него были светло-коричневые крашеные волосы?

Он покачал головой, не отвечая на вопрос, а отказываясь отвечать.

— Вы его знали? — спросил он. — Вы должны сказать кондуктору, кто это.

— Я не знала его.

— Прошу прощения, — он толкнул дверь и вышел.

Ну конечно. Он подумал, что ею, как и многими другими, движет отвратительное любопытство.

Полно крови. Вот что, к вашему сведению, отвратительно.

Она никому не могла рассказать об этой путанице, об этой отвратительной шутке. Люди посчитали бы ее ужасно грубой и бессердечной, если бы она заговорила об этом. А размозженное тело самоубийцы, замешанное в этой ошибке, вряд ли показалось бы им более грязным и страшным, чем ее собственная кровь.

«Никогда никому не расскажу об этом!» (На самом деле, потом она рассказала обо всем одной женщине по имени Криста, женщине, даже имени которой она пока еще не знала.)

Но ей очень захотелось с кем-то поделиться. Она открыла блокнот, и на разлинованном листке начала писать письмо родителям.

Она, ее отец и мать всегда приносили домой какие-нибудь интересные истории. Это занятие требовало не только тонкого умения наблюдать, оно было тесно связано с отношением к жизни. Джулиет поняла это, когда ее жизнью стала школа. Она превратилась в неуязвимого наблюдателя. И теперь, когда она была далеко от дома, постоянное наблюдение превратилось у нее в привычку, даже в обязанность.

Но как только она написала слова «страшный удар», она вдруг почувствовала, что не может продолжать. Не может продолжать обыкновенным языком.

Она стала смотреть в окно. Пейзаж, состоящий из тех же элементов, изменился. Поезд проехал меньше сотни миль, а климат, казалось, уже потеплел. Озера были покрыты льдом только у кромки, а не целиком. Черная вода, черные скалы под рваными облаками наполняли воздух чернотой. Она устала смотреть и вернулась к Додду, открыв книгу наугад (ведь она уже читала ее прежде). Многие страницы пестрели карандашными пометками. Раньше ей нравились эти отрывки, но теперь, когда она читала их, то все, что казалось ей понятным прежде, сейчас было совершенно невразумительно и абсолютно не к месту.

Книга выскользнула у нее из рук, глаза закрылись, и вот она уже шла с детьми (или это были ее ученицы?) по глади озера. Там, где каждый из них ступал, появлялась пятиконечная трещина. Это было так красиво, и лед стал похож на выложенный плиткой пол. Дети спрашивали у нее называния этих ледяных плиток, а она уверенно отвечала, что это «ямбический пентаметр». Дети смеялись, и от этого смеха трещинки расползались еще больше. Тогда она поняла свою ошибку, поняла, что только правильное слово может их спасти, но она никак не могла его подобрать.

Она проснулась и увидела того самого человека, мужчину, за которым она бежала по вагонам. Теперь она сидел напротив нее.

— Кажется, вы спали, — он слегка улыбнулся своим словам.

Да, она спала, свесив голову вперед, как старуха, а из уголка рта вытекла слюна. К тому же она почувствовала, что ей снова надо в дамскую комнату, и надеялась, что на юбке ничего нет. Она сказала: «Прошу прощения», именно то, что он ей сказал, когда они разговаривали в прошлый раз, взяла свою сумку и быстро, как могла, вышла.

Когда она вернулась, умытая, посвежевшая, он все еще был там.

Он снова заговорил. Сказал, что хотел извиниться.

— Мне показалось, я был немного груб. Когда вы спросили.

— Да, — сказала она.

— Вы правильно описали его, — сказал он.

С его стороны это не было попыткой поддержать беседу, скорее прямой и неизбежный разговор. Если бы она не захотела разговаривать, он мог просто встать и уйти, совершенно не разочарованный, с чувством выполненного долга.

К стыду Джулиет ее глаза наполнились слезами. Это случилось так неожиданно, что она не успела отвернуться.

— Все хорошо, — сказал он. — Все хорошо.

Она быстро кивнула несколько раз, жалобно всхлипнула, высморкалась в салфетку, которую случайно нашла в сумке.

— Все нормально, — вздохнула она, а потом выложила ему все, что случилось. Как мужчина наклонился, спросил ее, занято ли место, как он сел, как она смотрела в окно, а потом когда дольше не могла уже терпеть, то притворялась, что читает, а потом как он спросил ее, где она села, где она живет, как пытался поддержать разговор, пока она не ушла.

Она не рассказала только о слове «подружиться». У нее было ощущение, что если она расскажет об этом, то снова расплачется.

— Заговорить с женщиной легче, — сказал он. — Легче, чем с мужчиной.

— Да, это правда.

— Считается, что женщины в этом плане намного лучше.

— Но он просто хотел с кем-нибудь поговорить, — сказала она, расправляя юбку. — Он хотел поговорить с кем-то гораздо сильнее, чем я этого не хотела, теперь я это понимаю. Я не злая, не жестокая. Но в ту минуту я была такой.

Возникла пауза, во время которой она еще раз вздохнула, снова пытаясь сдержать слезы.

— А раньше вы когда-нибудь хотели поступить так же с кем-нибудь еще?

— Да. Но никогда не делала. Никогда не заходила так далеко. А в этот раз так получилось, потому что был такой жалкий. На нем была новая одежда, наверно, он специально ее купил для этой поездки. Наверно, у него была депрессия, и он решил попутешествовать, думал, что это поможет ему развеяться, завести друзей… Если б он сказал, что едет недалеко! Но он сказал, что в Ванкувер. И мне пришлось бы сидеть с ним несколько дней!

— Да.

— Но ведь так и могло быть.

— Да.

— Вот так.

— Сомнительная удача, — сказал он, чуть заметно улыбнувшись. — Впервые вы разнервничались и оттолкнули человека, а он бросился под поезд.

— Наверно, это была последняя капля, — сказала она, слегка защищаясь. — Так, наверно, и было.

— Теперь уж вы будете повнимательнее в этом смысле.

Джулиет подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза.

— Вы считаете, что я преувеличиваю?

— Немножко, — сказал он.

— Вы думаете, я драматизирую ситуацию?

— Это естественно.

— Но вы думаете, что это не так, — сказала она, сдерживая смех. — Думаете, что чувство вины — это всего лишь мой каприз?

— Что я думаю… — замялся он, — это неважно. В вашей жизни будут случаться разные события. Возможно, случатся и такие, в сравнении с которыми, этот случай будет совсем незначительным. И вы будете жалеть совсем о другом.

— Разве люди не всегда так говорят? Особенно тем, кто младше их? Они говорят, что когда-нибудь ты не будешь так думать. Погоди немного и поймешь! Как будто у тебя не права на чувства. Или ты не способен чувствовать.

— Чувства. — вздохнул он. — Я говорил об опыте.

— Но вы ведь сказали, что не надо ни о чем жалеть. Люди всегда так говорят. Это правда?

— Это вы мне скажите.

Они еще долго говорили на эту тему, тихо, но так увлеченно, что люди, иногда проходящие мимо, смотрели на них с удивлением, или даже слегка обиженно, как смотрят люди, которые услышали спор, на совершенно пустую, по их мнению, тему. Через какое-то время Джулиет осознала, что хотя она и спорила (очень успешно, по ее мнению) о необходимости проявления чувства вины и прилюдно и в душе, сама она в данный момент перестала его ощущать. Можно даже сказать, что она была довольна собой.

Она предложила перейти в бар, где они могли бы выпить кофе. Только там Джулиет вдруг почувствовала, что очень проголодалась, а время обеда давно прошло. Крендели и орешки — это все, что они смогли раздобыть. Она ела их с такой жадностью, что содержательную, слегка соревновательную беседу возобновить не удалось. Вместо этого они заговорили о себе. Его звали Эрик Портеус, он жил в местечке под названием Уэйл Бэй к северу от Ванкувера, на западном побережье. Но он не сразу ехал домой, собирался задержаться в Регине, где хотел повидать людей, которых давно не видел. Он был рыбаком, ловил креветок. Она спросил его о медицинском опыте, про который он говорил. Он ответил:

— Не очень большой. Я немного изучал медицину. Когда приходится бывать в глухих местах или в лодке, то всякое может случиться с людьми, с которыми ты работаешь, ну или с тобой самим.

Он был женат. Его жену звали Энн.

Восемь лет назад, рассказал он, Энн попала в автокатастрофу. Несколько недель она была в коме. Потом вышла из комы, но была почти парализована, не могла ходить и даже есть сама. Казалось, она понимала, кто он, и кто та женщина, которая ухаживала за ней (если бы не она, он не смог бы оставить Энн дома), но все ее попытки заговорить и понять, что происходит вокруг нее, были безуспешны.

Они были на вечеринке. Она не очень хотела туда идти, а он хотел. А потом она решила вернуться домой, потому что на вечеринке ей что-то там не понравилось.

Группа пьяных парней возвращалась с другой вечеринки, ехали по дороге и сбили ее. Подростки.

К счастью, у них с Энн не было детей. Да, к счастью.

Когда людям рассказываешь о таких вещах, им кажется, что они должны воскликнуть: какой ужас! Какая трагедия! И т. д.

— Разве можно их винить за это? — спросила Джулиет, которая сама собиралась сказать что-то похожее.

— Нет, — сказал он. — Но вся ситуация несколько сложнее, чем кажется. Понимает ли Энн, что это трагедия? Скорее всего, нет. А я? Я уже привык к новому укладу своей жизни. Вот и все.

Весь приятный опыт общения с мужчинами был плодом фантазий Джулиет. Две-три кинозвезды, красивый тенор (еще не вполне возмужавший покоритель сердец) со старой пластинки «Дон Джованни», Генри V, о котором она читала у Шекспира, а в кино его играл Лоуренс Оливье.

Это было смешно и трогательно, но кого это касается? Ее настоящая жизнь была полна унижений и разочарований, которые она пыталась забыть как можно скорее. На школьных танцах ее голова возвышалась над толпой других девочек, которых тоже не приглашали. Превозмогая скуку, она все же делала отчаянные попытки выглядеть более оживленно в колледже на свиданиях с мальчиками, которые ей совсем не нравились. В прошлом году к ее научному руководителю приехал племянник, и она гуляла с ним, а потом поздно ночью оказалась на земле Виллис парка. Изнасилованием это нельзя было назвать, она держалась весьма решительно. По дороге домой он сказал, что она не в его вкусе. А она чувствовала себя слишком униженно, чтобы ответить ему тем же или хотя бы понять в тот момент, что и он ей не пара.

Она никогда не мечтала о каком-то конкретном, настоящем мужчине, и менее всего о ком-то из своих учителей. Мужчины старше нее в жизни казались ей неприятными.

А сколько лет было этому мужчине? Он был женат уже как минимум восемь лет, а может на два, ну на два-три года дольше того. Получалось, что ему около тридцати пяти — тридцати шести лет. Его темные волнистые волосы по бокам тронула седина, лоб — широкий и обветренный, плечи сильные и немного сутулые. Он был не выше нее. Широко поставленные глаза, темные, жизнерадостные, но в то же время настороженные. Круглый капризный подбородок с ямочкой.

Она рассказала ему о своей работе, и даже назвала школу — Торренс Хаус. (Могу поспорить, она называется Тормент Хаус!) Она рассказала, что не была настоящей учительницей, но что им нужен был кто-то, кто в колледже специализировался на латыни и греческом. Вряд ли кто-то подошел бы больше, чем она.

— А почему вы этим занимаетесь?

— Чтобы отличаться от других, наверно.

А потом она сказала ему то, что никогда не говорила мужчинам или парням, чтобы они не потеряли интерес к ней сию же минуту.

— А еще потому, что мне это нравится. Мне все это нравится. На самом деле!

Они пообедали вместе, выпили по стакану вина, а потом пошли в смотровой вагон, где сидели в темноте только вдвоем. На этот раз Джулиет взяла с собой свитер.

— Наверно, люди думают, что ночью здесь не на что смотреть, — сказал он. — Но посмотрите как видны звезды в ясную ночь.

Ночь и в самом деле была безоблачной. Луны не было, по крайней мере, пока. И звезды появлялись в плотной темноте, и тусклые и яркие одновременно. Как все, кто живет или работает на судах, он был хорошо знаком с картой звездного неба. Джулиет удалось найти только Большую Медведицу.

— Отсюда и пойдем, — сказал он. — Найдите две звезды напротив ручки ковша. Нашли? Это указатели. Следуйте от них вверх. Ведите и найдете Полярную звезду.

И так далее. Он нашел для нее Орион, который назвал самым главным созвездием в Северном полушарии зимой. И Сириус, который в это время года был самой яркой звездой на всем северном небе.

Джулиет нравилось, что он ей все это рассказывал. Но еще больше ей понравилось, когда пришла ее очередь рассказывать ему. Он знал названия, но не легенды, с ними связанные.

Она рассказала ему, что Ориона ослепил Энопион, но зрение вернулось к нему, когда он посмотрел на солнце.

— Его ослепили, потому что он был очень красивым, но Гефест его спас. А потом его все равно убили. Артемида убила, и он превратился в созвездие. Очень часто бывает, когда погибает кто-то по-настоящему нужный, его превращают в созвездие. А где Кассиопея?

Он указал на не вполне понятную букву W.

— Похоже на садящуюся женщину.

— Она там тоже из-за красоты, — сказала она.

— Красота была опасна?

— Еще бы! Она вышла замуж за царя Эфиопии и была матерью Андромеды. Она хвасталась своей красотой, и в наказание ее прогнали на небо. А Андромеда здесь тоже есть?

— Это галактика. Ее можно увидеть ночью. Это самое дальнее, что можно увидеть невооруженным глазом.

Даже тогда, когда он руководил ею, рассказывал, куда надо смотреть на небе, он не дотрагивался до нее. Конечно, нет. Он ведь был женат.

— А кем была Андромеда? — спросил он.

— Она была прикована к скале, но Персей ее спас.

* * *

Уэйл Бэй. Длинный док, целый ряд больших кораблей, бензозаправочная станция и магазин с вывеской, сообщающей, что здесь же находятся автобусная остановка и почта. На окне машины, припаркованной с другой стороны магазина, прикреплен самодельный значок такси. Джулиет стояла на том месте, где сошла с автобуса. Автобус уехал, а такси несколько раз посигналило. Шофер вышел из машины и подошел к ней.

— Все приходится делать самому, — проворчал он. — Вам куда надо ехать?

Она спросила его, где у них обычно останавливаются туристы. Ведь, скорее всего, не в отеле.

— Вряд ли кто-то сдает комнаты в это время года. Но я могу спросить. Вы кого-нибудь здесь знаете?

Ей ничего не оставалось, как назвать имя Эрика.

— О, конечно, — сказал он с облегчением. — Залезайте, доедем за минуту! Эх, жаль, вы опоздали на поминки.

Сначала она подумала, что он сказал пожитки. Или закидки? Она подумала о рыболовных состязаниях.

— Печально, конечно, — сказал водитель, слегка притормаживая. — Хотя никто и не ждал, что она поправится.

Поминки. Жена. Энн.

— Не волнуйтесь, — сказал он. — Я думаю, не все еще разъехались. Конечно, вы пропустили похороны. Вчера. Это было чудовищно. Вы не смогли выбраться пораньше?

— Не смогла, — ответила Джулиет.

— Ну, я не назвал бы это поминками. Поминки, это ведь то, что до похорон, правда? Не знаю, как назвать то, что происходит после. Не вечеринка же это, правда? Я могу подвезти вас и показать все цветы и подарки, хотите?

В стороне от шоссе примерно в четверти мили по ухабистой грязной дороге находилось кладбище Уэйл Бэй. А прямо у забора холм из свежей земли весь засыпанный цветами. Живые чуть увядшие и яркие искусственные цветы, маленький деревянный крест с именем и датой. Блестящие скрученные ленты разметало по кладбищенской траве. Таксист обратил ее внимание на отпечатки колес множества машин, что были здесь вчера.

— Половина из них никогда ее и не видали. Но они знали его, и поэтому захотели придти. Эрика все знают.

Они вернулись в машину, поехали обратно, но до главного шоссе не доехали. Ей хотелось сказать шоферу, что она передумала, что не хочет ни к кому ехать, что переждет в магазине и сядет на автобус, который едет в другую сторону. Она ведь может сказать, что перепутала день, и теперь ей очень стыдно, что она пропустила похороны, и не хочет, чтобы ее здесь видели.

Но она никак не могла начать. А он ведь все равно о ней расскажет, не важно что.

Они ехали по узкой петляющей дороге мимо домов. Каждый раз, когда они проезжали мимо поворота, она чувствовала, что приведение приговора в исполнение откладывается.

— Ну вот, приехали! — сказал шофер, и они повернули. — Куда все подевались? Час назад я проезжал мимо, и машин шесть стояло здесь. Даже его грузовичка нет. Вечеринка окончена. Извините, мне не стоило так говорить.

— Если никого нет, — с готовностью сказала Джулиет, — я, пожалуй, вернусь обратно.

— Кто-нибудь все равно есть, не волнуйтесь. Эйло здесь. Это ее велосипед. Вы раньше встречались с Эйло? Знаете, она одна тут помогала.

Он вылез из машины и открыл ей дверцу.

Как только Джулиет вышла, к ней подбежала большая желтая собака, запрыгала вокруг нее и залаяла. Какая-то женщина позвала собаку с порога дома.

— А вот и Пэт, — сказал водитель, сунул деньги за проезд в карман и быстро забрался обратно в машину.

— Тихо, тихо, Пэт. Сидеть. Она вам ничего не сделает, — крикнула женщина. — Она еще щенок.

Джулиет подумала, что хоть Пэт и щенок, но легко может сбить ее с ног. Следом за большой подбежала и затявкала маленькая красно-коричневая собачонка. Женщина спустилась по ступенькам и пронзительно крикнула:

— Пэт, Корки, ведите себя прилично. Если они увидят, что вы их боитесь, они еще больше будут на вас кидаться.

Ее «больше» звучало как «больще».

— Я не боюсь, — сказала Джулиет, отпрянув в сторону, когда нос желтой собаки уперся ей в руку.

— Заходите. Тихо, вы обе! А то настучу вам по головам! Вы перепутали день похорон?

Джулиет покачала головой, будто сожалела о случившемся. Она представилась.

— Да. плохо. Я — Эйло.

Эйло была высокой, широкоплечей женщиной, с полным, но не дряблым телом, соломенные волосы спадали ей на плечи. Ее голос, сильный и настойчивый, обладал богатой гаммой горловых звуков. Немецкий, датский или скандинавский акцент?

— Лучше посидите здесь на кухне. Везде такой беспорядок. Я принесу вам кофе.

Светлая кухня с покатым небесно-голубым потолком. Посуда, чашки, горшки грудами возвышались повсюду. Пэт и Корки смирно вошли на кухню вслед за Эйло и начали жадно лакать из мисок, которые та поставила на пол.

За кухней, на две ступеньки выше находилась темная, похожая на пещеру гостиная. Большие диванные подушки валялись на полу.

Эйло вытащила из-за стола стул.

— Ну, теперь садитесь. Садитесь, выпейте кофе и съешьте чего-нибудь.

— Нет, не надо, — сказала Джулиет.

— Нет уж. Вот кофе! Я только что сварила. А свой я выпью, пока буду тут убираться. Ой, а еды-то сколько здесь осталось!

Она поставила перед Джулиет чашку кофе и кусок пирога — ярко-зеленого цвета с сухими меренгами.

— Лимонное желе, — сказал она. — Должно быть, ничего на вкус. Хотя, может, оно из ревеня.

— Спасибо, — сказала Джулиет.

— Такой беспорядок здесь. Сначала после поминок все убирала, приводила в порядок. Потом похороны. После похорон опять все заново надо убирать.

В ее голосе звучало недовольство, и Джулиет почувствовала себя обязанной сказать:

— Я допью и помогу вам убрать.

— Нет, не надо, спасибо, — сказала Эйло. — Я все сама сделаю.

Она двигалась не быстро, но точно и действенно. (Такие женщины не хотят, чтобы им помогали, и всегда могут указать тебе место.) Эйло продолжила вытирать бокалы, тарелки и ножи, раскладывая все, что уже вытерла по шкафам и ящикам. Затем она стала скоблить горшки и миски (включая и те, которые забрала у собак) окуная их в свежую мыльную воду, тереть столы и стойки, отжимая тряпку, будто цыплячью шейку. Через паузы она продолжала разговаривать с Джулиет.

— Вы подруга Энн? Вы знали ее прежде?

— Нет.

— Нет, ну конечно, вы не знали ее. Вы слишком молоды. А почему же вы захотели придти на ее похороны?

— Я не хотела, — сказала Джулиет. — Я не знала. Я приехала просто погостить.

Она старалась, чтобы ее слова звучали непринужденно, будто у нее куча друзей, и она время от времени приезжает их навестить.

Эйло терла горшок с необычайной энергией, нарочито вызывающе, будто решила не отвечать на эти слова. Джулиет пришлось выждать полировку еще нескольких горшков, прежде чем она снова заговорила.

— А, так вы приехали навестить Эрика. Вы приехали правильно. Эрик живет здесь.

— А вы не здесь живете, так ведь? — спросила Джулиет, будто этот вопрос мог поменять тему.

— Нет, я не живу здесь, я живу чуть дальше, за той горкой, с мужжжем, — слово «мужжж» прозвучало гордо и весомо, с укором.

Эйло, не спросив, снова налила Джулиет кофе, а потом и себе. Она принесла другой кусок торта. Внизу был розовый слой, а сверху — крем.

— Ревеневый заварной крем. Надо съесть, а то испортится. Не хочу, но все равно съем. Может, вы тоже хотите кусочек?

— Нет, спасибо.

— А сейчас Эрик уехал. Сегодня к ночи он не вернется. Думаю, что не вернется. Он поехал к Кристе. Вы знаете Кристу?

Джулиет едва качнула головой.

— Мы все здесь живем, поэтому все друг про друга знаем. Все знаем. Понятия не имею, как это у вас, где вы живете. В Ванкувере? (Джулиет кивнула). В городе. Ну, у вас там все совсем по-другому. Чтобы Эрик мог заботиться о жене, ему нужен был помощник, понимаете? Я ему и помогала.

Абсолютно не подумав, Джулиет ляпнула:

— Вам ведь платили за это?

— Конечно, платили. Но это больше, чем просто работа. Ему нужна была помощь женщины. Вы понимаете, о чем я говорю? Не в смысле отношений, как у мужа с женой, я в это не верю. Это нехорошо. Все просто перессорились бы! Сначала Эрик и Сандра. Потом она переехала, а на ее место пришла Криста. Какое-то время они помогали вместе, Криста и Сандра, они подружились, все было хорошо. Но у Сандры были дети, и она хотела переехать куда-нибудь, где школа побольше. А Криста — художница. Она делает поделки из деревьев, которые находит на пляже. Как называются эти деревья?

— Сплавной лес, — неохотно сказала Джулиет. Ее парализовало от разочарования и стыда.

— Точно. Она отвозит их в разные магазины, а те продают их. Большие штуки. Животные и птицы, но на настоящие не похожие. Настоящие?

— Настоящих.

— Ну, да. У нее никогда не было детей. Не думаю, чтобы она захотела переезжать куда-то. Вам Эрик говорил об этом? Кофе еще хотите? Еще немного осталось в кофейнике.

— Нет, нет, спасибо. Нет, он не говорил.

— Ну, так я вам сказала. Если вы допили, я помою чашку.

Она обошла вокруг стола и легонько пихнула ногой желтую собаку, лежавшую по другую сторону от холодильника.

— Вставай, вставай, ленивая девочка. Скоро мы идем домой. Тут автобус ходит до Ванкувера, он отходит в десять минут девятого, — сказала она, домывая раковину в глубине кухни. — Вы можете поехать ко мне домой, а когда время подойдет, мой мужжж отвезет вас на остановку. Вы можете поесть с нами. Я езжу на велосипеде, но медленно, так что вы поспеете за мной. Тут недалеко.

Ближайшее будущее привиделось Джулиет так четко, что она встала, не осознавая, что делает, и взяла сумку. Потом снова села, но на другой стул. Новый вид кухни вдохновил ее на другое решение.

— Наверно, я лучше останусь здесь, — сказала она.

— Здесь?

— У меня нет тяжелых вещей, так что я потом дойду пешком до остановки.

— Откуда вы знаете куда идти? Это в миле отсюда.

— Это не далеко, — Джулиет сначала хотела спросить у нее дорогу, но потом подумала, что надо просто идти все время вниз по улице.

— Он ведь не вернется, понимаете? — сказала Эйло. — Сегодня не вернется.

— Это не имеет значения.

Эйло презрительно пожала плечами.

— Вставай, Пэт, вставай.

Потом бросила через плечо:

— Корки останется здесь. Пусть будет в доме или во дворе?

— Лучше во дворе.

— Я ее привяжу, тогда она не пойдет за вами. Ей не понравится, что ее оставили с незнакомым человеком.

Джулиет ничего не ответила.

— Дверь запирается, когда выходишь. Видите? Если вы выйдете и захотите снова войти, вам надо нажать сюда. Но когда будете уезжать совсем, не нажимайте. Дверь защелкнется. Понятно?

— Да.

— Мы здесь не запираемся, но сейчас слишком много посторонних.

* * *

Они полюбовались звездами. Потом поезд ненадолго остановился в Виннипеге. Они вышли из вагона и прогулялись вдоль поезда, но на улице было так ветрено и холодно, что стало больно не только говорить, но и дышать. Они зашли обратно в вагон, сели в баре, и он заказал бренди.

— Согревает и усыпляет, — объяснил он.

Но сам он не собирался спать. Он хотел доехать до Регины и выйти там, а это будет рано утром.

Когда он провожал ее до вагона, многие места уже были застелены, и из-за темнозеленых шторок проходы стали узкими. У всех вагонов были имена, ее вагон назывался Мирамичи.

— Вот здесь, — прошептала она, когда его рука толкнула дверь перед ней в переходе между вагонами.

— Тогда попрощаемся тут, — он протянул ей свою руку, и они забалансировали в трясущемся поезде, поддерживая друг друга так, чтобы он мог как следует поцеловать ее. Когда поцелуй закончился, он не дал ей уйти, а прижал к себе и стал гладить по спине, а потом стал целовать глаза, щеки, лоб, все лицо.

Она внезапно отпрянула и быстро прошептала:

— Я девственница.

— Да, да, — засмеялся он и поцеловал ее в шею. Потом отпустил и открыл дверь в вагон. Они пошли по проходу, и она нашла свое место. Она остановилась у шторки и повернулась, ожидая, что он снова поцелует или дотронется до нее, но он незаметно прошел мимо, будто они только что случайно столкнулись.

Как глупо, как ужасно! Конечно, она испугалась, что его нежная рука последует ниже и нащупает узелок, который она сделала, чтобы закрепить прокладку. Если бы она доверяла тампонам, то этого никогда бы не случилось.

И почему вдруг девственница? Когда случилась та пренеприятнейшая история в Виллис Парке, разве девственность явилась помехой? Надо было заранее придумать, что ему сказать (никогда в жизни она не призналась бы, что у нее месячные), на случай, если ему захочется пойти дальше. Хотя как он мог даже думать об этом? Как? Где? На ее полке, на этом малюсеньком клочочке? И к тому же пассажиры еще не спали! Стоя в трясущемся тамбуре между вагонами, прижимаясь к двери, которую могут открыть в любой момент?

Теперь он всем может рассказать о том, как весь вечер слушал глупую девицу, похваляющуюся своими глубокими познаниями в греческой мифологии, а когда он поцеловал ее, чтобы пожелать спокойной ночи и отделаться наконец от нее, она начала визжать, что она девственница.

Он не производил впечатления человека, способного на такое, но она все же не могла прогнать эти мысли.

Она долго не могла уснуть в ту ночь, и уснула только тогда, когда поезд остановился в Регине.

* * *

Оставшись одна, Джулиет могла бы осмотреть дом. Но она не стала этого делать. Прошло, по крайней мере, минут двадцать, прежде чем ей удалось избавиться от ощущения присутствия Эйло. Нет, она не боялась, что Эйло вернется с проверкой или взять что-то забытое. Эйло не из тех, кто забывает что-либо даже в конце напряженного дня. А если бы той и пришло в голову, что Джулиет может что-нибудь украсть, то она просто выкинула бы ее отсюда сразу.

Однако, она из тех женщин, что заявляют свои права на территорию, и в особенности на кухонное пространство. Все, на что ни падал взгляд Джулиет — от горшков с зеленью (травами?) на подоконниках до колоды для рубки мяса на отполированном линолеуме — говорило о том, что здесь руку приложила Эйло.

Когда Джулиет удалось вытеснить образ Эйло если не из комнаты, то хотя бы из-за старого холодильника, ее воображение вернулось к Кристе. У Эрика есть женщина. Конечно, есть. Криста. Джулиет виделась более молодая и привлекательная, чем Эйло, особа. Широкие бедра, сильные руки, длинные светлые без седины волосы, груди, свободно покачивающиеся под просторной блузой. С такой же, как у Эйло, агрессивной, но к тому же еще и сексуальной, простотой. С такой же манерой жевать, а потом выплевывать слова.

Ей вдруг вспомнились две другие женщины. Брисеида и Хрисеида. Подруги Ахилла и Агамемнона. Каждую из них студентам приводили в пример, как обладательницу «прекрасных щечек». Когда профессор читал то слово (которое она сейчас никак не могла вспомнить), его лоб розовел, и казалось, он еле сдерживался, чтобы не захихикать. В те минуты Джулиет презирала его.

А если Криста окажется грубой северной копией Брисеиды/ Хрисеиды, станет ли Джулиет презирать и Эрика?

Но как же она это узнает, если выйдет к шоссе и сядет в автобус?

На самом деле она и не собиралась на тот автобус. По крайней мере, так казалось. С уходом Эйло ей стало легче понимать свои собственные желания. Она встала, сварила себе еще немного кофе и налила его в кружку, а не в одну из чашек, которые Эйло оставила на столе.

Она была слишком взвинчена, чтобы ощутить голод, но все же рассмотрела на стойке бутылки, которые люди, наверно, принесли с собой на поминки. Вишневый бренди, персиковый шнапс, Тиа Мария, сладкий вермут. Бутылки были откупорены, но, очевидно, особой популярностью не пользовались. Полностью осушили бутылки, которые Эйло выставила за дверью. Джин и виски, пиво и вино.

Она налила в кофе Тиа Марии, и, захватив бутылку с собой, пошла в гостиную.

Это был один из самых длинных дней в году, но растительность, высаженная вокруг дома, — вечнозеленые кусты и красноствольные земляничные деревья — закрывала свет заходящего солнца. Сквозь застекленную крышу солнечный свет хорошо освещал кухню, а вот окна гостиной скорее походили на щели в стене, и сумерки в комнате сгущались все плотнее. На затертом полу, на квадратах фанеры лежали старые разлохмаченные коврики. Комната была меблирована странно и беспорядочно, в основном, диванными подушками, разбросанными по полу да парой потрескавшихся кожаных подушек под колени. Огромный кожаный стул откидывался назад таким образом, чтобы разгрузить ноги. Диван, покрытый настоящим, но очень потрепанным одеялом в стиле пэчворк, старинный телевизор, книжные полки из кирпичей и досок, на которых книг не было, а только множество старых номеров «Нэшинал Географик», журналы про корабли и несколько выпусков «Популярной механики».

Эйло, очевидно, еще не бралась за уборку этой комнаты: повсюду крошки и пятна от пепла, там, где пепельница опрокидывалась на пол. Джулиет пришло в голову поискать пылесос, если он есть, но потом она испугалась, что если начнет пылесосить, то что-нибудь обязательно случится, например, засосет эти тонкие коврики. Она села на кожаный стул и добавила в чашку немного Тиа Марии, потому что кофе уже заканчивался.

На этом побережье Джулиет ничто не нравилось. Слишком высокие деревья росли как-то скученно, ничем не отличаясь друг от друга, просто лес и все. Слишком величественные и неправдоподобные горы, слишком уж живописные острова, торчащие из воды пролива Джорджиа. А этот просторный дом, с покатыми потолками и потертыми полами казался ей застывшим и каким-то робким.

Время от времени слышался собачий лай, но не слишком настойчивый. Может, Корки стало одиноко и хотелось попасть в дом. Но у Джулиет никогда не было собаки; к тому же собака в доме стала бы всего лишь соглядатаем, а не компаньоном, и только стеснила бы ее.

А может, собака лаяла на забредшего в сад оленя, медведя или пуму. Что-то писали в ванкуверских газетах про пуму, напавшую на ребенка. Кажется, это было в этой части побережья.

И кому только приходит в голову жить в таком месте и постоянно сталкиваться с дикой природой, со свирепыми, мародерствующими животными.

Каллипареос. Милые щечки. Теперь она вспомнила. Слово Гомера заискрилось в ней. А вместе с ним она вдруг вспомнила все греческие слова, которые знала, и к которым даже мысленно не обращалась последние шесть месяцев. Она не преподавала греческий, поэтому все и забылось.

Так случается. Откладываешь что-то ненадолго, потом время от времени заглядываешь в шкаф за чем-то еще, вспоминаешь об этой вещи и думаешь: скоро понадобится. Потом полка заполняется все новыми и новыми предметами, и скоро той вещи уже не видно. В конце концов, ты вообще перестаешь вспоминать о ней.

О той, что была твоим главным богатством! Ты не думаешь о ней. Не осознаешь эту потерю, а через какое-то время едва ли вспомнишь о ней.

Так случается.

А если ты помнишь о ней? Если зарабатываешь на ней каждый день? Джулиет подумала о своих старших коллегах по школе: как мало волновал их тот предмет, который они преподавали. Взять, скажем, Хуаниту. Она выбрала испанский только потому, что он подходил к ее имени (она была ирландка), и ей хотелось хорошо говорить по-испански, чтобы путешествовать без проблем. Про нее не скажешь, что испанский — это ее богатство.

У очень, очень немногих людей есть такое свое сокровище. И если оно есть у тебя, надо держаться за него, не позволять себе свернуть с выбранного пути, не позволять другим отобрать его у тебя.

Тиа Мария в сочетании с кофе подействовала. Джулиет почувствовала себя беззаботной и всемогущей. В конце концов, она решила, что Эрик не так уж и важен. С ним она может просто пофлиртовать. Пофлиртовать — подходяще слово. Как Афродита с Анкием. А в одно прекрасное утро она уйдет, не прощаясь.

Она поднялась и нашла ванную, потом вернулась, легла на диван и накрылась одеялом. Ей ужасно хотелось спать, и она не заметила, что покрытое собачьей шерстью одеяло пахнет псиной. Когда она проснулась, было уже позднее утро, хотя кухонные часы показывали только двадцать минут седьмого.

У нее болела голова. В ванной стояла баночка с аспирином, и она взяла две таблетки. Затем умылась, причесалась и, достав из сумки зубную щетку, почистила зубы. Потом сварила кофе и съела кусок домашнего хлеба, не подогрев его и не намазав маслом. Она сидела за кухонным столом. Солнечный свет пробивался сквозь листву, оставляя круглые медные пятнышки на гладких стволах земляничных деревьев. Корки залаяла и лаяла до тех пор, пока во двор не въехал грузовик.

Джулиет услышала, как хлопнула дверца грузовика. Он заговорил с собакой, а Джулиет накрыла волна ужаса. Ей захотелось спрятаться (позже она говорила, что была готова залезть под стол, но ничего такого, конечно, не сделала). Это как в школе, перед объявлением победителя соревнований. Хуже было только то, что сейчас ей не на что было надеяться. И то, что никогда в жизни у нее уже не будет случая, который значил бы для нее так много.

Когда дверь открылась, она не могла поднять головы и сидела, сцепив пальцы в замок на коленях.

— Ты здесь, — засмеялся он с торжеством и восхищением, словно пораженный ее дерзостью и отвагой. А когда он развел руки, будто ветер ворвался в комнату, и это заставило ее поднять глаза.

Шесть месяцев назад она даже не знала, что этот мужчина существует. Шесть месяцев назад, человек, погибший под колесами поезда, был еще жив и, наверно, собирался в дорогу.

— Ты здесь.

По его голосу она поняла, что он хочет, чтобы она подошла. Она встала, совершенно оцепенев, и увидела, что он старше, тяжелее и темпераментнее, чем она его запомнила. Он потянулся к ней, и она почувствовала, что он окинул ее взглядом с головы до ног. Ей стало легко и радостно. Это было так удивительно! И так близко к ужасу.

Как потом оказалось, на самом деле Эрик не был так удивлен, как притворялся. Эйло позвонила ему накануне, предупредила о странной девушке Джулиет, и предложила ему убедиться, уехала ли девушка на автобусе, как собиралась. Он подумал, что Джулиет, наверно, правильно сделала, что воспользовалась случаем испытать судьбу. Но когда утром Эйло позвонила и сообщила, что девушка еще не уехала, он обрадовался. Но все же он не сразу поехал домой и Кристе ничего не сказал, хотя знал, что скоро ему придется ей все объяснить.

Все это Джулиет узнавала по крупицам неделями и месяцами, которые последовали потом. Некоторые подробности всплывали случайно, а некоторые — в результате ее неосторожных расспросов. Ее собственные откровения (по поводу недевственности) казались теперь совершенно не важными.

Криста совсем не походила на Эйло. У нее не было ни широких бедер, ни светлых волос. Эта темноволосая, худая женщина, остроумная, временами замкнутая стала лучшей подругой Джулиет и оставалась ею в течение многих лет, хотя и не бросила привычки тонко поддразнивать ее, иронично высмеивая их скрытое соперничество.