I

В наш просвещенный век каждому школьнику, хорошо известно, что между каменным углем и алмазом существует самая тесная химическая связь. Поэтому некоторые и называют уголь черным алмазом. Оба эти продукта знаменуют собою богатство, но уголь является менее портативным видом собственности. С этой точки зрения ему чрезвычайно недостает концентрации! О, если бы можно было уместить каменноугольную шахту в своем кошельке! Попробуйте-ка! Тем не менее уголь обладает настоящей силой очарования как существеннейшее благо века, в котором мы уподобляемся ошалелым путешественникам в ярко освещенной и оглушительно шумной гостинице. Без сомнения, эти-то два соображения — практическое и мистическое — и помешали отъезду Акселя Гейста.

«Тропическое Угольное Акционерное Общество» находилось в состоянии ликвидации. Финансовый мир — мир таинственный, в котором, как это ни представляется неправдоподобным, испарение предшествует ликвидации, то есть разжижению. Сначала испаряется капитал; затем общество ликвидируется. Это совершенно противоестественные физические законы, но ими объяснялась упорная неподвижность Гейста, над которой мы, «тамошние», посмеивались между собою — совершенно, впрочем, безобидно. Неподвижное, инертное тело не может никому вредить, не вызывает к себе вражды и едва заслуживает насмешки. Случается, что оно мешает нам, но относительно Гейста этого нельзя было сказать. Он так же мало мог мешать кому бы то ни было, как если бы сидел на самой высокой вершине Гималаев, а в известном смысле он был и также хорошо виден. В этом уголке земною шара всем было известно, что он жил на своем островке. Остров есть лишь вершина горы. С этой вершины Аксель Гейст видел вокруг себя, вместо невесомого, бурного и прозрачного воздушного океана, теряющегося в бесконечности, теплое и не особенно глубокое море, являющееся продолжением огромных водных пространств, окружающих материки нашей планеты. Самыми частыми посетителями его были тени облаков, нарушавшие однообразие гнетущего и грозного солнца тропиков. Самым близким соседом — говоря о предметах, одушевленных известного рода жизнью, — был ленивый вулкан, который целыми днями слегка курился над северной частью горизонта. По вечерам от него Гейсту был виден, среди ярких звезд, тусклый красноватый свет, то вспыхивавший, то угасавший, подобно концу гигантской сигары, которой курильщик затягивается от времени до времени.

Аксель Гейст, засиживаясь перед сном на веранде, в свою очередь зажигал в темноте огонек такого же свойства, как этот другой курильщик на расстоянии стольких миль от него.

Если можно так выразиться, вулкан составлял ему компанию во мраке ночи — мраке, который часто казался таким плотным, что не пропускал дуновения воздуха. Ветер редко бывал настолько силен, чтобы поднять перышко. Большею частью Гейст мог бы расположиться вечером на воздухе и при свете свечи читать одну из книг, которые ему оставил в наследство отец и которые составляли прекрасную библиотеку. Но этого он никогда не делал. Вероятно, из-за москитов. Молчание также никогда не побуждало его обратиться с каким-либо случайным замечанием к дружескому огоньку вулкана. Он не был сумасшедшим. Странный субъект… это можно было сказать о нем — да некоторые, впрочем, и говорили — но вы согласитесь с тем, что между этими двумя понятиями существует огромная разница.

В лунные ночи тишина, царившая вокруг Самбурана — или, как он значится на морских картах, «Круглого Острова», — становилась ослепительной, и в лучах холодного света Гейст мог обозревать свои владения. Они казались покинутой колонией, поглощенной джунглями: неясные очертания крыш над низкой растительностью, изломанные линии бамбуковых изгородей посреди блестящей травы, покрытая дерном дорога, спускавшаяся к берегу между колючим кустарником. В море, начинавшемся шагах в двухстах, вырисовывались черная дамба и нечто вроде плотины. Но что больше всего бросалось в глаза — это гигантская черная доска, укрепленная на двух столбах и показывавшая Гейсту, когда луна светила в этом направлении, белые буквы: «Т.У.А.О.», высотою, по крайней мере, фута в два. То были инициалы «Тропического Угольного Акционерного Общества», представителем которого он состоял когда-то.

Повинуясь противоестественным законам финансового мира, капитал Т.У.А.О. испарился в два года, и Общество находилось в периоде ликвидации — разумеется, вынужденной, а не добровольной. Тем не менее в процессе этом не замечалось ни малейшей торопливости. Он был медлителен, и покуда в Лондоне и Амстердаме происходило его тихое течение, Аксель Гейст, именовавшийся в отчетах «тропическим директором», оставался на своем посту в Самбуране, главной угольной станции Общества.

Это, впрочем, была не только угольная станция. На склоне холма, на расстоянии менее трехсот метров от качающейся пристани и внушительной черной доски, имелась шахта, разрабатывающая месторождение каменного угля. Общество предполагало взять в свои руки все угольные залежи этих тропических островков, чтобы эксплуатировать их на месте. И одному господу богу известно, какое количество месторождений это составляло. В той части тропической зоны их, в большинстве случаев, разыскал Гейст во время своих поездок без точно определенной цели; большой любитель переписки, он, как говорят, исписал поэтому поводу бесчисленные страницы в письмах к своим европейским друзьям.

Мы сомневаемся, чтобы он видел в этом какие-либо перспективы личной наживы. Казалось, что ему главным образом ныло дорого то, что он сам называл «шагом вперед» в общей организации вселенной. Больше ста человек на островах слышало, как он исповедовал свою веру в «большой шаг вперед для тих мест». Убежденный жест руки, которым он сопровождал свои слова, словно подталкивал тропическую зону вперед. В соединении с полнейшей учтивостью его манер жест этот был убедителен или, по меньшей мере, заставлял собеседника умолкнуть на некоторое время. Никто не решался спорить с Гейстом, когда он говорил таким тоном. Его убеждение не могло никому повредить. В том, чтобы кто бы то ни было отнесся серьезно к его мечте о тропическом угле, не было ни малейшей опасности. А в таком случае к чему было оскорблять его чувства? Так рассуждали в конторах некоторых солидных фирм, куда он был допущен, благодаря привезенным им с запада рекомендательным письмам, сопровождавшимся скромными аккредитивами, за несколько лет до того, как эти угольные месторождения начали украшать собою его учтивые и шутливые речи. Сначала его понимали с некоторым трудом. Он не был путешественником. Путешественник приезжает и уезжает, отбывает к какой-либо цели. Гейст не уезжал. Однажды я встретил человека — директора отделения Общества Восточных Банков в Малакке, при котором Гейст воскликнул без явной связи с чем бы то ни было (дело происходило в биллиардной клуба):

— Я околдован этими островами.

Он сказал это так, что называется, «ни к селу, ни к городу», натирая мелом свой кий. И, быть может, тут действительно были какие-то чары. Существуют самые разнообразные и очень многочисленные виды колдовства, о которых наши вульгарные магики не знают и не мечтают.

Поскольку это касается Гейста, можно было бы назвать заколдованным круг с радиусом приблизительно миль в восемьсот и с центром, расположенным в средней части Борнео. Круг этот соприкасался с Манилой — и Гейста там видели. Он соприкасался с Сайгоном, и там его также встретили однажды. Может быть, следовало бы предположить с его стороны попытки выйти из заколдованного круга. В таком случае они потерпели неудачу. Колдовство это, должно быть, было из тех, с которыми бороться невозможно. Директор — человек, слышавший восклицание Гейста, был так поражен горячностью, восторженностью или, может быть, нелепостью этих слов, что говаривал потом многим:

— Странный субъект этот швед!

Это было его единственное замечание, но отсюда произошло прозвище «Околдованный Гейст», которым некоторые награждали нашего приятеля.

У него были и другие прозвища. Много лет тому назад, задолго до того, как лысина так красиво увенчала маковку его головы, он явился с рекомендательными письмами к г. Тесману из фирмы «Братья Тесман» — первоклассного торгового дома в Сурабайе. Этот Тесман был любезный и полный доброжелательства старик. Он не знал, что делать с посетителем. Сказав ему, что желал бы сделать его пребывание на островах возможно более приятным и готов оказать ему всякое содействие в осуществлении его намерений — вам, должно быть, известны подобного рода разговоры, — он принялся его расспрашивать медлительным отеческим тоном. Затем, не давая Гейсту выразить свою благодарность, он спросил:

— Итак вы интересуетесь?..

— Фактами, — перебил Гейст своим учтивым тоном. — Единственное, с чем стоит познакомиться, это факты, грубые факты. Одни лишь факты, господин Тесман.

Я не знаю, согласился ли старик Тесман с этой точкой зрения, но он, по-видимому, разгласил этот разговор, потому что наш приятель в течение некоторого времени носил кличку «грубого факта». У него была оригинальная особенность: его же собственные выражения приставали к нему, становясь составными частями его имени. После этого он скитался по Яванскому морю на товарных шхунах фирмы «Тесман», затем скрылся на арабском судне в направлении Новой Гвинеи. Он так долго оставался в этой дальней части своего заколдованного круга, что о нем было почти позабыли, когда он вдруг появился на туземном суденышке, набитом бродягами из Джерама. Обожженный солнцем, худой, с сильно поредевшими волосами, он носил под мышкой папку с эскизами, которые охотно показывал, храня обо всем остальном глубокое молчание. Он «хорошо позабавился», говорил он. Отправиться в Новую Гвинею для забавы! Странный субъект!

Гораздо позднее, много лет спустя, когда последние признаки молодости покинули его лицо и все волосы — верхушку его черепа, когда его золотисто-рыжие, горизонтальные усы приняли поистине благородные размеры, один европеец сомнительной репутации нашел прозвище получше. Ставя дрожащею рукою на стол пустой стакан, содержимое которого было оплачено Гейстом, он сказал с той мудрой проницательностью, на которую не может претендовать ни один трезвенник:

— Гейст на-а-стоящий джентльмен, но он у-у-у-утопист.

Гейст только что вышел из харчевни, в которой было провозглашено это изречение. Утопист? Ей-ей, единственное из тога, что я когда-либо слышал из уст Гейста и что могло иметь некоторую связь с этим термином, было приглашение, адресованное им старому Мак-Набу. Обращаясь к нему с той полнейшей учтивостью манер, жеста и тона, которая составляла его отличительную особенность, он сказал с деликатной шутливостью:

— Придите утолить с нами жажду, мистер Мак-Наб!

Может быть, в этом и было дело. Человек, даже в шутку предлагавший утолить жажду старого Мак-Наба, мог быть только утопистом, фантазером, так как Гейст вовсе не был щедр на иронию. Может быть, поэтому-то его обычно любили. В этот период его жизни, в полном расцвете своего физического развития, со своей прекрасной величественной осанкой, со своей лысой головой и длинными усами, он походил на портрет воинственного Карла XII. Но нет никаких оснований предполагать, чтобы Гейст в каком бы то ни было отношении обладал воинственным духом.

II

Около этого времени Гейст сделался компаньоном Моррисона. Условия контракта не были известны: некоторые считали его компаньоном, другие — чем-то вроде платящего гостя. В действительности положение было очень сложно. Однажды Гейст находился на острове Тимор. Почему именно на острове Тимор изо всех уголков земного шара — этого никто не мог бы сказать. Он бродил по Дилли, этому зачумленному месту, быть может, в поисках какого-нибудь незамеченного «факта», когда наткнулся на улице на Моррисона, который также был в своем роде «околдованным человеком». Когда Моррисону говорили о возвращении на родину — он происходил из Дорсетшира — он вздрагивал. «Там темно и сыро, — уверял он, — можно подумать что живешь, засунув голову и плечи в мокрый холщовой мешок». Его преувеличения были известны — Моррисон был одним из наших. Он был владельцем и капитаном «Козерога», коммерческого брига, который мог бы доставить ему некоторое благосостояние, если бы не его мания чрезмерного альтруизма. Он был другом и благодетелем множества богом забытых деревушек вдоль темных заливчиков и неизвестных бухт, где он производил обмен «естественных богатств». Ему нередко случалось чрезвычайно опасными переходами достигнуть какого-нибудь жалкого поселка, где голодные люди громкими криками просили риса и все вместе не обладали достаточным количеством «естественных богатств», чтобы наполнить трюм Моррисона.

Посреди всеобщих ликований он, несмотря ни на что, выгружал свой рис, объясняя туземцам, что это — аванс, что они взяли теперь на себя обязательство; он проповедовал им энергию и прилежание; затем вписывал подробнейший счет в карманную записную книжку, с которой никогда не расставался; сделка этим и заканчивалась. Я не знаю, так ли понимал дело Моррисон, но для туземцев в этом не было никакого сомнения. Как только какое-нибудь из селений побережья давало сигнал о появлении брига, начинали бить во все гонги, поднимать все знамена; молодые девушки вплетали цветы в свои волосы; толпа выстраивалась на берегу реки, и сияющий Моррисон с видом глубочайшего удовлетворения созерцал сквозь монокль всю эту суету. Он был высок ростом, со впалыми, гладко выбритыми щеками и имел вид адвоката, забросившего к черту свой парик.

Мы говаривали ему:

— Вы никогда не вернете ни одного своего аванса, если будете продолжать в том же роде, Моррисон.

Он делал хитрое лицо.

— Я сумею нажать на них в один прекрасный день, будьте спокойны. Да, кстати, — он доставал свою неразлучную записную книжку, — у меня тут есть одно селение… Их дела сейчас идут недурно; пожалуй, надо начать нажимать на них.

Его карандаш жадно набрасывался на книжку и отмечал: «Нажать при первом случае на такое-то селение».

Затем он прятал карандаш и щелкал резинкой с непреложной решимостью, но «нажим» никогда не начинался. Некоторые ворчали на него. Он портил коммерцию. Быть может, и так, — но в весьма незначительной мере. Большая часть селений, с которыми он имел дело, не была известна не только географам, но и той специальной традиции торговцев, которая передается из уст в уста и составляет таинственный запас местных знаний. Поговаривали также, что в каждом из этих селений Моррисон имел жену. Но обыкновенно мы энергично отвергали подобные инсинуации. Моррисон был филантроп и вдобавок аскет.

Когда Гейст встретил его в Дйлли, Моррисон шел по улице, забросив монокль за плечо, опустив голову, с безнадежным видом закоренелых бродяг, которых можно увидеть в Англии на больших дорогах между двумя остановками в домах для бедных. Услышав, что его окликают с другой стороны улицы, он поднял встревоженный и мрачный взгляд. Его отчаяние было обосновано. Он приплыл в Дилли на прошлой неделе, и португальские власти под предлогом какой-то неисправности в его бумагах наложили на него штраф, захватив его бриг.

У Моррисона никогда не бывало при себе наличных денег. При его системе ведения торговли удивительно было бы, если бы случалось иначе, а под все долговые записи в своей книжке он не мог бы занять ни единого пенни. Португальские чиновники просили его не волноваться. Они давали ему недельный срок, по истечении которого бриг должен быть продан с торгов. Для Моррисона это означало разорение, и когда Гейст своим учтивым тоном окликнул его через улицу, неделя подходила к концу.

Гейст перешел улицу, слегка поклонился, как кланяется принц другому принцу при неофициальной встрече, и сказал:

— Какая неожиданная радость! Не согласитесь ли вы зайти выпить со мной чего-нибудь в этом мерзком трактире? Солнце слишком печет, чтобы можно было разговаривать на улице.

Моррисон с угрюмым видом послушно последовал за ним в темный и холодный сарай, в который он во всякое другое время побрезговал бы войти. Он был невменяем. Он не сознавал, что делает. Его можно было заставить шагнуть в пропасть так же легко, как Гейст привел его в трактир. Он сел, как автомат. Он не говорил ни слова, но увидал перед собой стакан с красным вином и проглотил вино. Между тем Гейст уселся против него с полной внимания учтивостью.

— Боюсь, что вы вынашиваете пароксизм лихорадки, — сказал он вежливо.

Язык бедного Моррисона наконец развязался.

— Лихорадки! — вскричал он. — О, дайте мне лихорадку! Дайте мне чуму! Вот это болезни! Из них можно выскочить. Меня убивают. Португальцы убивают меня. Мерзавцы добрались-таки до меня. Послезавтра меня зарежут.

При этом взрыве Гейст слегка приподнял брови; он принял удивленное выражение, которое было бы уместно в любом салоне. Замкнутость Моррисона растаяла. Он бродил с пересохшим горлом по этому жалкому городишке с хижинами, построенными из грязи, молча, не имея ни единой души, к которой мог бы обратиться в своей беде, чувствуя, как сходит с ума от своих мыслей, и вдруг встретил «белого» — белого душою и телом, — ибо Моррисон отказывался признавать португальских чиновников белыми. Тогда он дал себе волю, находя уже облегчение в одной резкости своих слов, поставив локти на стол, с налитыми кровью глазами, упавшим голосом, с надвинутым над бледным, небритым лицом козырьком колониального шлема. Его белый костюм, которого он не снимал трое суток, был отвратителен. Он казался человеком опустившимся без малейшей возможности возрождения. Гейст был шокирован этим зрелищем, но его безупречные манеры непроницаемо скрывали его впечатления. Вежливое внимание, которое всякий джентльмен должен оказывать другому джентльмену, — вот все, что он обнаруживал; и, как всегда, собеседник его был побежден настолько, что Моррисон взял себя в руки и продолжал рассказ спокойным тоном, с видом светского человека.

— Это низкий заговор. К несчастью, ничего нельзя поделать. Этот негодяй Кузинго-Андреас, вы его знаете, — уже несколько лет зарится на мой бриг. Разумеется, я бы его никогда не продал. Это не только мой насущный хлеб — это моя жизнь. Тогда он подстроил этот маленький заговор вместе с директором таможни. Вы хорошо понимаете, что торги — это одна комедия. Тут нет никого, кто бы мог набить цену. Бриг достанется ему за гроши, дешевле пареной репы!.. Вы уже несколько лет на островах, Гейст. Вы нас всех знаете. Вы видели, как мы живем. Теперь вы увидите, как один из нас погибает. Для меня ведь это погибель — я не могу больше обманывать себя. Вы ведь это хорошо понимаете, не так ли?

Моррисон взял себя в руки, но чувствовалось, что он напряжен до последней степени под личиной своего вновь обретенного хладнокровия. Гейст хотел было сказать, что он «прекрасно видит все обстоятельства этой печальной истории», когда Моррисон резко перебил его:

— Даю вам слово, я не знаю, почему я рассказал вам все это. Вероятно, перед таким вполне цивилизованным человеком, как вы, я не смог удержать про себя свои мучения. Слова плохо передают, но раз уже я вам так много сказал, я могу с тем же успехом сказать больше. Слушайте. Сегодня утром я упал на колени и молился. Молился на коленях!

— Вы верующий? — спросил Гейст с заметным оттенком уважения.

— Я не атеист, разумеется.

В голосе Моррисона слышался упрек. Наступило молчание. Быть может, Моррисон заглядывал в свою совесть, а Гейст сохранял выражение напряженного и учтивого интереса.

— Это правда, я молился, как ребенок. Я верю в молитву детей — и в молитву женщин тоже — но что касается мужчин, я думаю, что господь советует им больше рассчитывать на самих себя. Я не люблю, чтобы мужчина без конца надоедал всемогущему своими жалобами. Это представляется мне бесстыдством. Но как бы то ни было, сегодня утром я… я никогда не причинял намеренно ни малейшего зла ни одному божьему творению… я молился. Внезапное побуждение… Я упал на колени. Вы можете судить…

Они смотрели друг другу в глаза. Бедный Моррисон добавил запоздалое и безнадежное замечание:

— Но эта дыра так забыта богом!

Гейст деликатно спросил, не может ли он узнать, за какую сумму захвачен бриг. Моррисон подавил проклятие и назвал такую незначительную сумму, что всякий другой на месте Гейста вскрикнул бы от изумления. Даже Гейст невольно допустил, чтобы некоторая недоверчивость прозвучала в вежливой интонации его голоса, когда он спросил, точно ли Моррисон не имеет на руках этой суммы.

Это было вполне точно. На судне у Моррисона было только немного английского золота, всего несколько фунтов. Он оставил все свои свободные деньги фирме «Тесман» в Самаранге для уплаты по кое-каким обязательствам, сроки которых должны были истечь во время его плавания. Во всяком случае, эти деньги могли ему помочь не больше, чем если бы они были запрятаны в преисподней. Моррисон говорил грубовато. Он принялся с внезапной недоверчивостью разглядывать благородный лоб, большие величественные усы и усталые глаза сидевшего против него человека. Кто он, черт возьми? И зачем это он, Моррисон, так с ним говорил? Он знал о Гейсте не больше того, что знали все мы, плававшие в Архипелаге. Если бы швед поднялся, чтобы внезапно хватить его кулаком по носу, Моррисон был бы не более удивлен, чем когда этот иностранец, этот непонятный бродяга, сказал ему с легким поклоном через стол:

— Ах, в таком случае я был бы очень счастлив, если бы вы мне позволили быть вам полезным.

Моррисон был огорошен. Это был один из тех случаев, которых не бывает, случай неслыханный. Он начал по-настоящему понимать, только когда Гейст пояснил:

— Я могу одолжить вам эту сумму.

— У вас есть деньги? — прошептал Моррисон. — Вы хотите сказать, что они у вас здесь, в кармане?

— Да, при мне. Я счастлив, что могу оказать вам эту услугу.

Моррисон вытаращил глаза и с открытым ртом искал на своем плече шнурок от висевшего у него за спиной монокля. Найдя стеклышко, он быстро поднес его к глазу. Можно было подумать, что он ожидал увидеть, как белый костюм обитателя тропиков превратится в яркую хламиду, и пара огромных ослепительных крыльев вырастет за плечами Гейста, и он решил не упустить ни малейшей подробности этой метаморфозы. Но если Гейст и был ангелам, сошедшим с неба в ответ на молитву Моррисона, то ничто не выдавало его небесного происхождения. Поэтому, вместо того, чтобы упасть на колени, как ему хотелось, Моррисон протянул руку, которую тот схватил с церемонной поспешностью, бормоча какие-то вежливые слова, из которых можно было разобрать только:

— Пустяки… очень рад… оказать услугу…

— Значит, чудеса все-таки случаются, — говорил себе Моррисон, пораженный благоговейным ужасом. В его глазах, как и в глазах каждого из нас, на островах, бродяга Гейст, Гейст, подобный птицам небесным, «которые не сеют и не жнут», представлялся последним человеком, которым провидение должно было воспользоваться в денежном деле. Было не более удивительно увидеть Гейста в Тиморе или каком-либо другом пункте, чем увидать воробья, опускающегося в любой момент на раму окна. Но чтобы у него в кармане могла быть крупная сумма денег, это казалось неправдоподобным. Настолько неправдоподобным, что, направляясь вдвоем по песчаной дороге к таможне, тоже хижине из грязи, чтобы внести там штраф, Моррисон, покрывшись холодным потом, неожиданно остановился и воскликнул прерывающимся голосом:

— Скажите, Гейст, ведь это не шутка?

— Шутка?

Голубые глаза Гейста стали холодными. Он пристально взглянул в расстроенное лицо Моррисона.

— Разрешите спросить, что вы хотите этим сказать? — продолжал он с холодной учтивостью.

Моррисон был смущен.

— Простите меня, Гейст! Бог послал вас в ответ на мою молитву. Но вот уже три дня я наполовину помешался от горя, и сейчас мне вдруг пришла мысль: а если его послал дьявол?

— Я не имею сношений со сверхъестественным, — любезно пояснил Гейст, снова принимаясь шагать, — Никто меня не посылал. Я просто случайно оказался тут.

— Нет, нет, — воскликнул Моррисон, — конечно, я недостоин, но моя молитва была услышана. Я это знаю… я это чувствую… Иначе, почему бы мне предложили…

Гейст наклонил голову, словно преклоняясь перед убеждением, которого он не мог разделить. Но, оставаясь верным своей собственной точке зрения, он прошептал, что ввиду такого безобразия было вполне натурально…

Позже, когда штраф был уплачен и оба мужчины находились на освобожденном от стражи бриге, Моррисон, который был не только джентльменом, но и порядочным человеком, стал говорить о возмещении, он отлично отдавал себе отчет в своей неспособности скопить самую незначительную сумму. Виною тому отчасти обстоятельства, а отчасти его характер, и было бы крайне трудно распределить ответственность между тем и другими. Моррисон и сам отказался это сделать, признавая лишь самый факт. С усталым видом он обвинял судьбу:

— Я не знаю, чем это объяснить, но я никогда не был способен копить деньги. Это своего рода проклятие: всегда появляются обязательства, по которым приходится платить…

Он опустил руку в карман, достал знаменитую, столь известную на островах книжку, фетиш его надежд, и стал лихорадочно ее перелистывать.

— А между тем… Посмотрите, — продолжал он, — тут больше пяти тысяч долларов, которые мне следует получить. Ведь это все же кое-что.

Он вдруг остановился. Гейст, все это время старавшийся казаться возможно более безразличным, издал несколько одобрительных звуков. Но Моррисон был не только порядочен. Он был также человеком чести, и в этот час испытания, среди хаоса своих чувств, перед лицом этого удивительного посланника провидения, он отрекся от иллюзии всей своей жизни:

— Нет, нет, все это ничего не стоит. Я никогда не сумею заставить их расплатиться, никогда! Сколько лет уже я обещаю себе это сделать, но отказываюсь от своего намерения. В глубине души я в это никогда не верил. Не рассчитывайте на это, Гейст, я вас обокрал.

Бедный Моррисон положил голову на стол и остался лежать распростертым таким образом, а Гейст тихонько говорил ему что-то с безупречной вежливостью. Швед чувствовал себя таким же несчастным, как и Моррисон, переживания которого он отлично понимал. Гейст никогда не презирал никакого выражения искреннего чувства.

Но, неспособный открыто показать свою симпатию, он живо ощущал этот недостаток. Самая утонченная любезность не является лекарством против сильных волнений. Оба они должны были пережить в каюте брига несколько довольно тяжелых минут. Наконец Моррисон, мучительно старавшийся найти выход в беспросветной тьме своего отчаяния, придумал пригласить Гейста плавать с ним на его бриге и принимать участие в его коммерческих делах, покуда он не возместит одолженной суммы.

Тот факт, что он смог принять это предложение, крайне характеристичен для отрешенности Гейста от прочего мира и для бродяжнической жизни, которую он вел. Нет никаких оснований предполагать, чтобы для него в данный момент было особенно заманчиво отправиться на бриге рыскать по углам и закоулкам Архипелага, по которому плавал Моррисон. Отнюдь нет! Но он был готов согласиться на что угодно, чтобы положить конец раздирающей сцене в каюте. В этот момент разыгрался театральный эффект: Моррисон поднял свою поверженную ниц голову и вставил в глаз монокль, чтобы с нежностью посмотреть на Гейста; откупорили бутылку вина, как это вы можете себе представить. Решено было не говорить никому ни слова об этом договоре. Моррисону, как это легко понятно, нечем было гордиться, и он побаивался безжалостных насмешек.

— Такая старая лисица, как я! Попасться в ловушку этих проклятых португальских мерзавцев! Я никогда не переслушаю всего! Главное — ни слова об этом!

По совершенно другим причинам, главной из которых была его врожденная деликатность. Гейст был еще больше озабочен сохранением тайны. Роль посланника небес, которую приписывал ему Моррисон, не могла не быть противна порядочному человеку, и Гейста она стесняла. Может быть, ему также не хотелось, чтобы знали, что его средства позволяли ему ссужать деньги. Поэтому они пропели вдвоем дуэт заговорщиков из оперетки: «Ш-ш, ш-ш, молчи, молчи!»

Пикантнее всего было их серьезное отношение к этому. И в течение некоторого времени заговор их удался в том смысле, что все мы считали, будто Гейст находится на борту брига в качестве пансионера этого прекраснодушного Моррисона — как говорили одни — или в качестве паразита при этом идиоте — как утверждали другие. Но вы знаете судьбу всех подобных тайн. Где-нибудь непременно получится утечка. Сам Моррисон отнюдь не был надежным хранилищем для тайн; в нем бурлила благодарность, и под этим давлением он высказал невольно что-то смутное, как раз достаточное, чтобы дать пищу сплетням на островах. А вы знаете, как великодушен свет, комментируя то, чего он не понимает. Начали ходить слухи о том, что Гейст, приобретя над Моррисоном неограниченную власть, присосался к нему, чтобы выжать его до основания. Те, которые доискались источника подобных слухов, остерегались им верить. Автором их был, по-видимому, некто Шомберг, парень рослый, внушительный, бородатый, тевтонского происхождения, одаренный языком без костей, который, должно быть, двигался на роликах. О том, чтобы он был лейтенантом запаса — как он сам заявлял — мне ничего не известно. Во всяком случае, в данное время он был содержателем гостиницы и работал в качестве представителя этой профессии сначала в Бангкоке, затем еще где-то и, наконец, в Сурабайе. Он всюду таскал за собой по тропикам маленькую, молчаливую и перепуганную женщину с длинными локонами и глупой улыбкой, обнаруживавшей испорченные зубы. Я не знаю, почему так много наших покровительствовали различным заведениям Шомберга. Это был зловредный осел, удовлетворявший свою страсть к сплетням за счет своих клиентов. Однажды вечером он таинственно шепнул разношерстной группе, собравшейся на веранде, указывая на проходивших мимо Гейста и Моррисона, которые не были его клиентами:

— Вот, господа, прошли муха с пауком.

И затем, очень многозначительно и конфиденциально, прикрывая рот толстой лапой, добавил:

— Мы, господа, находимся в своем кругу; так вот все, что я могу вам сказать: не водитесь никогда с этим шведом, не давайте ему завлекать вас в свои сети.

III

Человеческая природа так создана, что к известной доле глупости в ней всегда примешивается известная доля низости. Поэтому нашлось немало людей, которые притворились негодующими, не имея других поводов, кроме своей обычной склонности верить всякому злостному слуху; другим показалось просто забавным называть Гейста «пауком» — разумеется, за его спиной. Он оставался в блаженном неведении этого прозвища, равно как и всех остальных. Но нашлись и другие вещи, которые можно было говорить о нем. Он оказался вскоре выдвинутым на передний план более важными делами. Он спустился в нечто определенное. Он предстал перед взорами публики в качестве местного директора Тропического Угольного Акционерного Общества, которое имело конторы в Лондоне и Нью-Йорке и устраивало грандиозную рекламу. Конторы в обоих столицах состояли, быть может — и даже вероятно — из одной комнаты каждая, но на этом расстоянии из глубины Востока все это казалось крупнее. Правду говоря, мы были скорее озадачены, чем ослеплены, но даже самые осторожные из нас начинали верить, будто что-то в этом все же было. Контора «Тесман» избрана была для коммерческого представительства; заключен был контракт на снабжение углем казенных почтовых пароходов; на островах наступало царство пара. Это был большой «шаг вперед» — по словам Гейста.

И все это возникло в результате встречи потерпевшего аварию Моррисона и бродячего Гейста, встречи, в которой, быть может, можно было усмотреть непосредственный эффект молитвы. Моррисон не был дураком, но можно было бы предположить, что положение его по отношению к Гейсту представлялось ему в особо туманном освещении. Ведь если Гейст был послан с деньгами в кармане специальным приказом всемогущего в ответ на молитву Моррисона, то не было никакого основания питать к нему особую благодарность, ибо очевидно, что он был тут ни при чем. Но Моррисон одновременно верил в силу молитвы и в бесконечную доброту Гейста. Он благодарил бога за его милость со смешанной со страхом искренностью и не мог достаточно благодарить Гейста за оказанную ему, как человеком человеку, услугу. В этой — впрочем, весьма почтенной — путанице сильных чувств Моррисон из чувства признательности непременно пожелал, чтобы Гейст был приобщен к великому открытию. Мы, наконец, узнали, что Моррисон поехал на родину через Суэцкий канал, с целью лично отвезти в Лондон сказочный проект угольного предприятия. Он расстался со своим бригом и исчез, но мы слышали, что он прислал Гейсту письмо, или несколько писем, в которых говорил, что Лондон мрачен и холоден, что ему там не нравятся ни люди, ни вещи, что он там «так же одинок, как ворона в чужой земле». В действительности он тосковал по «Козерогу» — я говорю не только о тропике, но и о судне. Наконец, он отправился навестить родных в графство Дорсет, схватил сильную простуду и через несколько дней умер, к великому смущению семьи. Возможно, что деятельность его в лондонском Сити подорвала его жизненные силы, но, во всяком случае, я уверен, что эта поездка вдохнула жизнь в проект угольного предприятия. Как бы то ни было, Тропическое Угольное Акционерное Общество возникло вскоре после того, как Моррисон, жертва собственной признательности и родного климата, присоединился к своим предкам на одном из кладбищ Дорсетшира.

Гейст был страшно поражен, он узнал об этом от конторы «Тесман» на Молуккских островах; после этого он на некоторое вовремя исчез. Говорят, что он отправился в Амбойну, к одному голландцу, правительственному врачу и своему другу, который приютил его в своем бунгало. Потом он внезапно появился снова с ввалившимися глазами и таким видом, точно ожидал, что его станут обвинять в смерти Моррисона.

Наивный человек! Как будто кому-нибудь могло прийти в голову… Люди, возвращавшиеся на родину, совершенно переставали нас интересовать. Они уже не шли в счет. Уехать в Европу — это было почти так же безвозвратно, как отправиться на тот свет. Человек переставал существовать для мира случайностей и приключений.

И действительно, большинство из нас услышало об этой смерти лишь несколько месяцев спустя, от Шомберга. Он ни за что ни про что ненавидел Гейста и выдумал гнусную клевету, которую нашептывал нам на ухо.

— Вот что значит якшаться с этим субъектом! Он выжимает вас, словно лимон, потом швыряет прочь; он отправляет вас на родину умирать. Пусть участь Моррисона послужит вам уроком!

Разумеется, мы только смеялись над мрачными намеками трактирщика. Некоторые из нас слышали, будто Гейст собирался поехать в Европу, чтобы лично подтолкнуть угольное предприятие. Но он так и не уехал; ему не пришлось этого делать: Общество организовалось без него, и его назначение директором в тропиках пришло к нему по почте.

С самого начала он избрал главным пунктом Самбуран, или Круглый остров. Несколько экземпляров распространявшихся в Европе проспектов попало на Восток и ходило по рукам. Мы сильно восхищались приложенной к ним для сведения акционеров картой. Самбуран красовался на ней как центральный пункт восточного полушария, и название его было напечатано огромными заглавными буквами. Толстые линии, разбегавшиеся во всех направлениях, пересекая тропики, образовывали таинственную и могущественную звезду — линии влияния или сообщения или чего-то в этом роде. Организаторы предприятий обладают особой фантазией. Нет на свете более романтического темперамента, чем у них. Прибыли инженеры; привезли кули,^[5] на Самбуране построили бунгало; на склоне холма вырыли шахту и, действительно, обнаружили немного угля.

Эта процедура произвела впечатление на самые недоверчивые умы, и в течение некоторого времени на островах только и было разговора, что о Тропическом Акционерном Обществе; даже те, которые посмеивались, лишь старались скрыть свою тревогу. Да, да! Это таки пришло, и каждому очевидно были последствия этого успеха, он означал гибель мелкой торговли, которую задушит наплыв пароходов. Мы не были в состоянии приобретать пароходы. И Гейст — управляющий!

— Вы ведь знаете: Гейст, Гейст Околдованный!

— Да что вы! Он ведь только слонялся тут, насколько можно запомнить!

— Да, он говорил, что ищет фактов. Вот он и нашел здесь такой факт, который всех нас прикончит, — с горечью замечал один.

— Это называется прогрессом… Чтоб его черт побрал! — ворчал другой.

Никогда еще в тропиках не говорили так много о Гейсте.

— Ведь он, кажется, шведский барон или что-то в этом роде?

— Он — барон? Да полноте, это смешно!

Что касается меня, то я нисколько не сомневался, что он барон. Он сказал мне это сам в одном особом случае в то время, когда он еще бродил по островам, загадочный и презираемый, как призрак без всякого значения. Это было задолго до того, как он материализовался в столь страшном облике разрушителя нашей мелкой торговли. Говорить о Гейсте как о враге сделалось довольно распространенной модой. Теперь он стал вполне конкретным и видимым. Он носился из одного конца Архипелага в другой, перепрыгивая с одного местного почтового парохода на другой, словно это были товарные вагоны; он был здесь и там, повсюду, и изо всех сил занимался организацией. Мечтательности больше не было места. Это была настоящая работа. И это внезапное проявление действенной энергии лучше побеждало недоверие самых упорных скептиков, нежели научные доказательства ценности угольных месторождений. Такая деятельность импонировала. Один лишь Шомберг устоял против заразы. Высокий, величественный, с пышной бородой, он подходил, держа в своей грузной лапе стакан пива, к какому-нибудь столику, за которым обсуждался жгучий вопрос, слушал некоторое время, потом бросал свое неизменное уверение:

— Все это очень красиво выглядит, господа, но ему не удастся пустить мне в глаза свою угольную пыль. Под этим решительно ничего нет. Подумайте, под этим не может быть ничего, подобный человек — директор! Тьфу!

Было ли это прозрением нелепой ненависти или же только той бессмысленной стойкостью убеждений, которая иногда самым неожиданным образом оказывается победительницей? Все мы знаем случаи, когда глупость торжествовала. И в данном случае восторжествовал этот осел Шомберг. Тропическое Угольное Акционерное Общество, как я уже говорил, ликвидировалось. Господа Тесманы умывали себе руки. Правительство аннулировало пресловутые контракты. Толки замолкли, и вскоре все заметили, что Гейст совершенно исчез. Он снова сделался невидимым, как в былые дни, когда ему случалось, в попытках разрушить чары островов, скрываться от взоров, бросаясь к Новой Гвинее или Сайгону, к каннибалам или кафрам. Удалось ли наконец Гейсту Околдованному нарушить колдовство или он умер? Мы были слишком равнодушны, чтобы долго над этим задумываться. Вы видите, что в общем мы питали к нему некоторую симпатию. Но симпатии недостаточно для того, чтобы сохранить интерес, который можно чувствовать к человеку. Иначе обстоит дело с ненавистью. Шомберг не мог забыть Гейста. Этот грубый и внушительный тевтонец умел ненавидеть. С дураками это часто случается.

— Добрый вечер, господа! Всем ли вы довольны? Да? Отлично! Вот видите, что я вам всегда говорил? Ага! Под этим ничего не было. Я это знал. Но вот что я бы очень хотел знать, что сталось с тем… шведом?

Он подчеркивал слово «швед», будто оно означало то же, что «мошенник». Он ненавидел вообще всех скандинавов. За что? Бог весть! Подобного рода глупцов не разгадаешь. Он продолжал:

— По меньшей мере, пять месяцев я не встречал никого, кто бы его видел.

Это нас, повторяю, нисколько не интересовало, но Шомберг этого, разумеется, не замечал. Он был необычайно толстокож. Каждый раз, как в его гостиницу приезжало два-три человека, он справлялся, не находится ли среди них Гейст.

— Надеюсь, что он не утопился, — добавлял он с забавной уверенностью, от которой нам должно было бы делаться жутко.

Но наш ум был слишком поверхностен, чтобы схватить глубокий смысл этой набожной надежды.

— Почему? Разве Гейст должен вам по счетам? — спросил однажды кто-то с оттенком презрения.

— По счетам? О, боже мой, нет!

Трактирщик не был мелочным. Тевтонский темперамент редко грешит этим. Но он с мрачным видом рассказал нам, что Гейст, кажется, не посетил его заведения и трех раз. Это было преступление, за которое Шомберг желал ему, по крайней мере, долгой и полной страданий жизни. Оцените это чисто тевтонское чувство пропорции и это прекрасное забвение обид.

Наконец как-то днем Шомберг приблизился к группе завсегдатаев. Явно было, что он вне себя от радости. Он выпячивал свою широкую грудь со значительным видом.

— Господа, я имею известия о нем…

— О ком?

— Да об этом шведе. Он все еще в Самбуране. Он никогда не покидал Самбурана. Общество исчезло; инженеры исчезли, служащие исчезли, кули исчезли — ничего не осталось; но он держится крепко. Капитан Дэвидсон, шедший с Запада, видел его собственными глазами.

Что-то белелось на пристани; тогда он повернул в этом направлении и съехал на берег в шлюпке. Так и есть — Гейст! С книгой в кармане, вежливый, как всегда, он бродил по пристани. «Я остаюсь на месте», — объяснил он капитану Дэвидсону. Хотел бы я знать, чем он там питается? Кусочек сушеной рыбы время от времени, должно быть! Это великое падение для человека, который брезговал моей кухней!

Он лукаво подмигивал. Ударил колокол, и он вошел впереди нас в столовую, как в храм, очень серьезный, с видом благодетеля человечества. Его призвание заключалось в том, чтобы кормить человечество по выгодным ценам; его счастье — в том, чтобы пересуживать его за спиной. Только такой человек, как он, мог радоваться мысли, что Гейст не имеет возможности прилично питаться.

IV

Кое-кто из нас, которых это интересовало, расспрашивали Дэвидсона о подробностях. По правде говоря, он мало что знал. Дэвидсон рассказал нам, что он поплыл вдоль северной части Самбурана с целью увидеть, что там творится. Сначала эта часть острова показалась ему совершенно заброшенной. Он так и подумал. Вскоре поверх густой растительности он увидел мачту для флага, но без флага. Тогда он поплыл дальше, к небольшой бухточке, которая была одно время известна под официальным названием Бухты Черного Алмаза, и рассмотрел в бинокль на угольной пристани белую фигуру, которая могла быть только Гейстом.

— Я подумал, что он хочет покинуть свой остров, поэтому я приблизился. Он не делал мне знаков; все-таки я спустил шлюпку. Нигде не было видно ни одной живой души. Он держал в руках книгу. Он был совершенно такой, каким мы его знали… Очень аккуратный, в белых башмаках, в пробковом шлеме. Он объяснил мне, что всегда любил одиночество. Я признался, что впервые слышу от него что-либо подобное. Он молча улыбнулся. Что я мог еще сказать? Он не из тех людей, с которыми смеешь говорить фамильярно. В нем есть что-то такое, что отбивает у вас охоту.

— Каковы же ваши намерения? Разве вы хотите вечно сторожить шахту? — спросил я.

— Да, более или менее, — отвечал он. — Я не сдаюсь.

— Но ведь это мертво, как Юлий Цезарь, — воскликнул я. — Ведь на самом деле здесь нет ничего, за что стоило бы цепляться, Гейст.

— О, я покончил с фактами, — сказал он, поднося руку к козырьку со своим коротким поклоном.

После этого Дэвидсон вернулся к себе на судно. Уходя, он видел, как Гейст сошел на берег у пристани, потом вступил в высокие травы, в которых совсем скрылся так, что только его белый шлем казался плывущим по зеленому морю. Потом исчез и он, словно поглощенный роскошной тропической растительностью, еще более, чем океан, ревнивой к завоеваниям человека и готовой сомкнуться над последними остатками Тропического Угольного Акционерного Общества, сиречь над «А. Гейстом, директором на Дальнем Востоке».

На Дэвидсона, который был по-своему добрым и простым малым, это произвело страшное впечатление. Нужно заметить, что он очень мало знал Гейста. Он принадлежал к тем людям, которых больше всего поражала неизменная вежливость его речи и манер. Мне кажется, что Дэвидсон и сам не был лишен деликатности, хотя, само собою разумеется, манеры его были не более утонченными, чем наши. Наша компания состояла из людей, от природы потертых и не знавших церемоний; у нас были наши собственные принципы, которые, смею сказать, были не хуже принципов других людей — но утонченность манер сюда не входила. Из деликатности Дэвидсон изменил курс своего парохода. Вместо того чтобы проходить к югу от Самбурана, он взял обыкновение плавать вдоль северного его берега, приблизительно в миле расстояния от пристани.

— Таким образом он может увидеть нас, если захочет.

Потом он добавил:

— А скажите, он не сочтет меня нескромным, как вы думаете?

Мы успокоили его уверением, что поведение его вполне корректно. Море ведь открыто для всех и каждого.

Этот легкий обход удлинял круговой рейс Дэвидсона приблизительно на десять миль, но так как дело шло о плавании в тысячу шестьсот миль, то это не имело большого значения.

— Я предупредил своего арматора, — говорил нам щепетильный капитан «Сиссии».

Его арматор был похож на старый лимон. Он был маленький и сморщенный, что может показаться странным, так как китаец обычно растет в вышину и в ширину одновременно со своим капиталом. Служить в китайской фирме отнюдь не неприятно. Если китаец убедится в вашей честности, его доверие не имеет границ. Вы уже не можете поступить дурно. Старый гражданин Небесной империи с живостью закивал Дэвидсону:

— Отлично, отлично, отлично! Делайте, как считаете лучшим, капитан.

Вопрос был покончен. Не совсем, впрочем. От времени до времени китаец спрашивал Дэвидсона:

— Ну что, белый все еще там, а?

— Я его никогда не вижу, — вынужден был признаться Дэвидсон своему арматору, который молча его рассматривал через круглые очки в роговой оправе, слишком большие для его маленького, старческого личика. — Я его никогда не вижу.

Порою он говорил мне:

— Я убежден, что он там. Он прячется. Это ужасно досадно.

Поведение Гейста несколько обижало Дэвидсона.

I — Странно! — продолжал он. — Из всех людей, с которыми я разговариваю, никто никогда не спрашивал меня о нем, кроме моего китайца… и Шомберга, — добавлял он после короткого молчания.

Черт возьми! Шомберг расспрашивал всех и обо всем, а затем умел придать полученным сведениям самый скандальный смысл, какой только могла изобрести его фантазия.

Он подходил к нам время от времени; его моргающие и заплывшие жиром глазки, его толстые губы и даже густая борода казались исполненными злобы.

— Добрый вечер, господа. Всем ли вы довольны? Да? Отлично! Что я слышал? Джунгли дошли до хижин в бухте Черного Алмаза? Право! Вот наш директор превращен в отшельника в пустыне. Что он может там есть? Вот что я желал бы знать.

И когда какой-нибудь новичок спрашивал с законным любопытством:

— Кто это — директор?

— Ах, это один швед.

И он вкладывал в эти слова такое значение, словно говорил:

— Один разбойник.

— Он здесь хорошо известен. Это стыд заставил его сделаться отшельником, как черта, когда он попался.

Отшельник. Это было последнее из более или менее остроумных прозвищ, которыми награжден был Гейст во время своих бесплодных странствований в той части тропической зоны, где оскорбляла слух дурацкая болтовня Шомберга.

Но, по всей вероятности, Гейст не был отшельником по натуре. Вид себе подобных, должно быть, не вызывал в нем непреоборимого отвращения, потому что по той или иной причине он как-то раз покинул на время свое убежище. Быть может, он хотел узнать, не было ли у Тесманов писем для него? Не знаю. Никто ничего не знает. Но его появление доказывает, что отречение его от мира не было полным. А все незаконченное является причиной неприятностей. Аксель Гейст не должен был бы заботиться ни о письмах, ни о чем бы то ни было, что могло заставить его покинуть Самбуран после проведенных там полутора лет. Но что поделаешь? У него не было призвания к отшельничеству. Это и оказалось явной причиной его возвращения.

Как бы то ни было, Гейст снова появился на свет божий. Широкая грудь, лысый лоб, длинные усы, вежливые манеры и все прочее — неизменный Гейст, в ввалившихся добродушных глазах которого еще гнездилась тень смерти Моррисона. Разумеется, он смог покинуть свой остров только благодаря Дэвидсону. Других средств, кроме случайного прохода какого-либо туземного судна, не существовало, а этот шанс был ненадежен и обманчив. Итак, он отправился с Дэвидсоном, которому неожиданно объявил, что оставляет Самбуран ненадолго, самое большее на несколько дней. Он твердо решил туда вернуться.

Дэвидсон не скрывал своего ужаса и недоверия. «Это безумие», — говорил он. Тогда Гейст объяснил ему, что во время организации Общества ему переслали из Европы его обстановку.

Для Дэвидсона, как и для всех нас, мысль о том, что Гейст, этот бродяга, этот кочевник, этот бездомный, обладал какой бы то ни было обстановкой, была совершенно неправдоподобна… Мы не могли опомниться. С тем же успехом можно было говорить о мебели птицы — это было забавно и фантастично!

— Обстановку? Вы хотите сказать, столы и стулья? — спрашивал Дэвидсон с нескрываемым изумлением.

Да, Гейст именно это хотел сказать.

— Все это валялось в Лондоне со времени смерти моего отца, — пояснил он.

— Но ведь с тех пор прошли годы! — воскликнул Дэвидсон, думая о том бесконечном времени, в течение которого мы видели Гейста блуждающим в пустынных местах, подобно ворону, который перелетает с дерева на дерево.

— И даже больше, — ответил Гейст, отлично поняв его.

Из этого можно было заключить, что он начал свои странствования прежде, чем попал в поле наших наблюдений. В каких странах? С какого именно раннего возраста? Тайна, тайна! Может быть, у этой птицы никогда не было гнезда?

— Я очень рано бросил школу, — сказал он однажды во время плавания Дэвидсону. — Это было в Англии. Очень хорошая школа, но я ей не делал чести.

Признания Гейста! Никто из нас, за исключением, должно быть, покойного Моррисона, никогда не слыхал от него так много. Не думаете ли вы, что отшельническая жизнь обладает способностью развязывать языки?

Во время этого достопамятного перехода на «Сиссии», продолжавшегося около двух суток, он еще несколько раз приподнимал завесу — потому что назвать это «знакомством с его жизнью» нельзя. А Дэвидсон так этим интересовался. Не потому, чтобы эти отрывочные сведения были захватывающими сами по себе, но он испытывал к себе подобным ту врожденную любознательность, которая свойственна человеческой природе. Кроме того, жизнь, которую вел Дэвидсон, перемещаясь с Запада на Восток и обратно, была, бесспорно, однообразна и в известном смысле одинока. На судне у него никогда не бывало никакой компании. Куча туземцев в качестве палубных пассажиров, но никогда ни единого белого. Таким образом, двухдневное присутствие Гейста показалось ему даром свыше. Позже Дэвидсон целиком пересказал нам их беседы. Гейст сообщил ему, что отец его написал множество книг. Он был философ.

— Мне кажется, что у него тоже было немного неладно в голове, — рассуждал Дэвидсон. — Он, кажется, перессорился со своей родней в Швеции. Как раз подходящий отец для Гейста! Разве у него самого «все дома»? Он сказал мне, что как только отец умер, он кинулся бродить по белу свету совершенно один и не переставал странствовать до тех пор, пока не наткнулся на это знаменитое угольное дело. Во всяком случае, это было похоже на сына такого отца, не правда ли?

В других отношениях Гейст был еще более вежлив, чем когда-либо. Он хотел заплатить за свой переезд, и, когда Дэвидсон отказался от денег, он схватил его за руку с одним из своих учтивейших поклонов и заявил, что глубоко тронут его дружеским отношением.

— Я говорю не о той скромной сумме, от которой вы отказываетесь, — продолжал он, пожимая Дэвидсону руку, — но я тронут вашей любезностью.

И снова пожатие руки.

— Верьте, что я глубоко чувствую, что она относилась ко мне.

Заключительное рукопожатие. Из этого можно заключить, что Гейст сумел оценить периодическое появление «Сиссии» в виду его обители.

— Это истинный джентльмен, — говорил нам Дэвидсон. — Я был искренне огорчен, когда он съехал на берег.

Мы спросили, где он его высадил.

— Да в Сурабайе… Где же еще?

Главная контора братьев Тесман находилась в Сурабайе. Между ними и Гейстом существовали весьма давние отношения. Нам не представлялось диким, что отшельник имел поверенных в делах, как не поражало нас и то, что забытый, уволенный, покинутый директор-распорядитель потерпевшего крушение, рухнувшего, исчезнувшего Общества мог иметь какие — либо расчеты. Говоря о Сурабайе, мы были уверены, что он остановится у одного из Тесманов. Кто-то из нас спросил, как он там будет принят, ибо известно было, что Юлий Тесман был чрезвычайно рассержен крушением Тропического Угольного Акционерного Общества. Но Дэвидсон вывел нас из заблуждения. Мы ошибались! Гейст остановился в гостинице Шомберга и съехал на берег в ее шлюпке. Не потому, чтобы Шомберг снизошел до того, чтобы выслать шлюпку к такому ничтожному торговому судну, как «Сиссия», но шлюпка встречала береговой почтовый пароход, который дал ей сигнал. На руле сидел сам Шомберг.

— Посмотрели бы вы, как глаза Шомберга полезли ему на лоб, когда Гейст спрыгнул в шлюпку со старым коричневым кожаным мешком в руках, — говорил Дэвидсон. — Он делал вид, что не узнает его — в первую минуту, по крайней мере. Я не уехал с ними на берег. Мы простояли в общем не более двух часов. Ровно столько времени, сколько нужно, чтобы выгрузить две тысячи кокосовых орехов — и дальше. Я обещал забрать его обратно в следующий рейс, через двадцать дней.

V

Вышло так, что во время обратного рейса Дэвидсон опоздал на двое суток. Разумеется, это было неважно, но он счел своим долгом немедленно съехать на берег, в самую жаркую пору дня, и отправиться на розыски Гейста. Гостиница Шомберга стояла в глубине обширной ограды, заключавшей в себе прекрасный сад, несколько больших деревьев, и в стороне, под их широко раскинутыми ветвями, зал «для концертов и других увеселений», как гласили объявления. Рваные афиши, огромными красными буквами вещавшие о «концертах каждый вечер», висели на каменных столбах по обе стороны ворот.

Путь был долог под жгучим солнцем. Дэвидсон остановился, чтобы вытереть облитые потом лицо и шею, на том месте, которое Шомберг называл «пьяццей». Сюда выходило несколько дверей, но все шторы были спущены. Не видно было ни души, даже ни одного китайского боя, ничего, кроме нескольких крашеных железных столов и стульев. Тень, одиночество, мертвая тишина и предательский легкий ветерок, совершенно неожиданно налетавший под деревьями, вызвали у Дэвидсона дрожь — ту легкую дрожь тропиков, которая часто означает — особенно в Сурабайе — лихорадку и больницу для неосторожного европейца.

Благоразумный Дэвидсон поспешил укрыться в ближайшей темной комнате. В искусственном полумраке, позади покрытых чехлами бильярдов, приподнялась распростертая на двух стульях белая фигура. Шомберг ежедневно предавался сиесте после второго завтрака, за табльдотом. Он медленно выпрямился, величественный, подозрительный и уже готовый к обороне, с распущенной на груди, подобно броне, широкой бородой. Он не любил Дэвидсона, который никогда не был его частым посетителем. Проходя мимо одного из столов, он нажал кнопку звонка и сказал холодным тоном запасного офицера:

— Что угодно?

Добряк Дэвидсон, вытирая снова мокрую шею, в простоте душевной заявил, что пришел за Гейстом, как это было условлено.

— Его здесь нет.

На звонок появился китаец. Шомберг повернулся к нему:

— Примите заказ.

Но Дэвидсону некогда было ждать; он попросил только передать Гейсту, что «Сиссия» уходит в полночь.

— Его здесь нет, повторяю вам.

— Боже великий, держу пари, что он в больнице.

Довольно естественное предположение в этой в высшей степени нездоровой местности.

Лейтенант запаса удовольствовался тем, что сжал губы и приподнял брови, не глядя на собеседника. Это могло означать псе что угодно, но Дэвидсон без колебания отбросил мысль о больнице. Тем не менее необходимо было разыскать Гейста до полуночи.

— Он здесь останавливался? — спросил он.

— Да, останавливался.

— Можете вы мне сказать, где он сейчас? — спокойно продолжал Дэвидсон.

Он начинал тревожиться, так как чувствовал к Гейсту привязанность добровольного покровителя.

— Не могу сказать. Это не мое дело, — ответил Шомберг, покачивая головой с торжественностью, заставлявшей предполагать какую-то страшную тайну.

Дэвидсон был само спокойствие. Это была его натура. Он ничем не проявил своих чувств, которые далеко не были благоприятны для Шомберга.

«Мне, без сомнения, дадут все нужные сведения в конторе Тесмана», — сказал он себе.

Но на дворе было чрезвычайно жарко, и если бы Гейст спустился в порт, он должен был уже знать о приходе «Сиссии». Быть может, он находился уже на судне, наслаждаясь неведомой городу свежестью. Как тучный человек, Дэвидсон особенно ценил прохладу и склонен был к неподвижности. Он остановился на минуту в нерешительности. Шомберг, стоя на пороге, смотрел на двор, притворяясь глубоко равнодушным. Но он не выдержал и, повернувшись, спросил с внезапной яростью:

— Вы хотели его видеть?

— Ну да, — сказал Дэвидсон. — Мы условились встретиться.

— Не портите себе кровь, он сейчас плюет на это.

— Как так?

— А вот судите сами. Его здесь нет — не так ли? Можете мне поверить. Не портите себе кровь из-за него. Я даю вам дружеский совет.

— Спасибо, — проговорил Дэвидсон, внутренне содрогаясь от злобы тевтона, — Я, пожалуй, присяду и выпью чего-нибудь.

Шомберг этого не ожидал. Он резко крикнул:

— Человек!

Вошел китаец, и Шомберг, кивнув посетителю головой, удалился ворча. Дэвидсон слышал, как он скрежетал зубами.

Дэвидсон сидел посреди бильярдов в полном одиночестве; можно было подумать, что в гостинице не было ни души. Дэвидсон был от природы так спокоен, что его не слишком взволновало исчезновение Гейста и таинственное поведение Шомберга. Он смотрел на все это по-своему, будучи до некоторой степени прозорливцем. Что-то случилось, и ему противно было производить розыск, так как его удерживало предчувствие, чти свет прольется для него здесь. Афиша, возвещавшая о «концертах каждый вечер» и сохранившаяся лучше, чем висевшие у входа, была прибита к стене против него. Он машинально взглянул на нее и поражен был довольно редким в то время фактом, что оркестр состоял из женщин «Восточного турне Цанджиакомо и числе восемнадцати исполнительниц». Афиша гласила, что они имели честь играть свой избранный репертуар перед различными «превосходительствами» колоний, а также перед пашами, шейхами, вождями, его величеством Маскатским султаном и проч. и проч.

Дэвидсон пожалел этих восемнадцать исполнительниц. Ом знал, что это была за жизнь, знал жалкие условия и грубые приключения в поездках такого рода под предводительством таких Цанджиакомо, которые выдают себя за музыкантов, но зачастую бывают всем, чем угодно, кроме этого. Покуда он читал афишу, позади него открылась дверь и вошла женщина, которая считалась женою Шомберга — и считалась, без сомнения, справедливо, потому что, как цинично заметил некто, она были слишком непривлекательна, чтобы быть чем-либо иным. Ее запуганное выражение заставляло предполагать, что трактирщик ужасно обращался с нею.

Дэвидсон приподнял шляпу. Госпожа Шомберг наклонила бледное лицо и тотчас уселась за чем-то вроде высокой конторки, стоявшей против двери; позади нее находилось зеркало и ряд бутылок. Из ее тщательно возведенной прически на худую шею падали с левой стороны два локона; на ней было шелковое платье; она приступала к исполнению своих обязанностей. Шомберг требовал ее присутствия здесь, хотя она, разумеется, ничего не прибавляла к приманкам кафе. Она сидела среди шума и табачного дыма, словно идол на троне, посылая время от времени в сторону бильярдов бессмысленную улыбку и ни с кем не заговаривая; с нею также никто не заговаривал. Что касается Шомберга, то он обращал на нее внимание только затем, чтобы злобно сдвигать брови безо всякой причины. Даже китайцы игнорировали ее присутствие.

Она оторвала Дэвидсона от его размышлений. Очутившись с нею наедине, он почувствовал себя стесненным ее молчанием, ее неподвижностью, ее широко раскрытыми глазами. Он легко сочувствовал людям. Ему показалось невежливым не оказать ей никакого внимания. Он сказал, указывая на афишу:

— Эти дамы остановились у вас в гостинице?

Она так мало привыкла, чтобы посетители обращались к ней, что при звуке его голоса подпрыгнула на месте. Дэвидсон позже рассказывал нам, что она подпрыгнула совсем как деревянная кукла, не утрачивая нисколько своей общей неподвижности. Она даже не повела глазами, но свободно ответила ему, хотя губы ее, казалось, не шевелились:

— Они пробыли здесь больше месяца. Теперь они уехали. Они играли каждый вечер.

— И хорошо?

Она ничего не ответила, и так как она продолжала пристально смотреть перед собой, ее молчание смутило Дэвидсона. Между тем невозможно было, чтобы она его не слыхала. Быть может, она не хотела высказать своего мнения. Могло случиться, что Шомберг по семейным соображениям выучил ее оставлять его при себе. Но Дэвидсон чувствовал себя обязанным поддерживать беседу. Поэтому он снова сказал, истолковывая по — своему это странное молчание:

— Понимаю. Ничего замечательного. Эти оркестры редко бывают хороши. Итальянцы, мистрис Шомберг, судя по фамилии директора?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. На самом деле он немец. Только он красит волосы и бороду в черный цвет из-за профессии. Цанджиакомо это псевдоним для сцены.

— Удивительно, — пробормотал Дэвидсон.

Так как мысли его были полны Гейстом, то ему пришло в голову, что хозяйка могла что-нибудь знать. Предположение прямо невероятное для всякого, кто бы взглянул на госпожу Шомберг. Никто никогда не подумал, что она могла иметь хоть каплю ума. На нее смотрели, как на вещь, как на автомат, как на ужасный манекен с механизмом, который заставлял ее по временам наклонять голову и изредка глупо улыбаться. Дэвидсон рассматривал этот профиль с приплюснутым носом, впалыми щеками и круглыми, пристальными, немигающими глазами. Он спрашивал себя: «оно» сейчас говорило? Будет ли «оно» еще говорить?

По своей необычайности это было так же занимательно, как пытаться разговаривать с механической игрушкой. На лице Дэвидсона появилась улыбка человека, делающего забавный опыт. Он снова спросил:

— Но другие участники этого оркестра были настоящие итальянцы — не правда ли?

Это было ему совершенно безразлично, но он хотел убедиться, будет ли механизм действовать. Механизм заработал. Дэвидсон узнал, что они не были итальянцами, они, по-видимому, принадлежали к всевозможным национальностям. Произошла минутная остановка; на неподвижном лице круглый глаз повернулся через всю комнату к открытой на «пьяццу» двери, потом тот же тихий голос произнес:

— Там была даже одна молодая англичанка.

— Бедное создание, — посочувствовал Дэвидсон. — Я боюсь, что с этими женщинами обращаются не лучше, чем с рабынями. Что, этот субъект с крашеной бородой был в своем роде порядочный человек?

Механизм остался безмолвным, и участливая душа Дэвидсона сама вывела свои заключения.

— Ужасная жизнь у этих женщин, — продолжал он. — Говоря «молодая англичанка», вы действительно хотите сказать «молодая девушка», мистрис Шомберг? Большинство этих музыкантш далеко не подростки.

— Скорее молодая, — проговорил глухой голос из бесстрастных уст госпожи Шомберг.

Ободренный Дэвидсон заявил, что он очень ее жалеет. Он легко чувствовал жалость к людям.

— Куда они направились отсюда? — спросил он.

— Она не поехала с ними. Она сбежала.

Таковы были полученные Дэвидсоном сведения. Они возбудили в нем новый интерес.

— Вот как! — воскликнул он.

Затем с видом человека, знающего жизнь, спокойно спросил:

— С кем?

Неподвижность придавала госпоже Шомберг вид глубокого внимания. Быть может, она и на самом деле прислушивалась, но, по всей вероятности, Шомберг доканчивал свою сиесту где — нибудь в отдаленном углу дома. Царило глубокое молчание, и оно было достаточно длительным, чтобы произвести известное впечатление. Затем со своего трона над Дэвидсоном она прошептала наконец:

— С вашим другом.

— Ах, вы знаете, что я здесь отыскиваю друга? — сказал Дэвидсон, полный надежды. — Не можете ли вы мне сказать?..

— Я сказала.

— Что?!

Можно было подумать, что завеса тумана, разорвавшаяся перед взорами Дэвидсона, открыла ему невероятные вещи.

— Ведь вы же не хотите меня уверить?.. — вскричал он. — Это не такой человек.

Но он произнес последние слова изменившимся голосом. Госпожа Шомберг не сделала ни малейшего движения. После толчка, заставившего его встрепенуться, Дэвидсон снова совершенно поник.

— Гейст! Такой благородный человек! — воскликнул он.

Казалось, госпожа Шомберг не слыхала его. Это необычайное приключение совершенно не вязалось с представлением, которое Дэвидсон имел о Гейсте. Гейст никогда не говорил о женщинах, как будто он никогда о них не думал и не вспоминал об их существовании. И после этого, так вот, вдруг, бежать со встреченной случайно артисткой из оркестра!

«На меня достаточно было подуть, чтобы повалить меня на землю», — рассказывал нам Дэвидсон несколько времени спустя.

Тем не менее он признавался, что начинал снисходительно относиться к обеим сторонам этого ошеломляющего союза. Подумав хорошенько, становилось совершенно очевидно, что подобный увоз не мешал Гейсту быть благородным человеком. Говоря это, Дэвидсон подставлял свою серьезную, круглую физиономию нашим откровенным улыбкам и усмешкам. Не было ничего смешного в том, что Гейст увез молодую девушку в Самбуран. Разумеется, пустынность и развалины острова произвели сильное впечатление на бесхитростную душу Дэвидсона. Они были несовместимы с фривольными комментариями тех, кто их не видел. Эта черная дамба, выдвигавшаяся из джунглей, чтобы погрузиться в пустынное море, остовы крыш над покинутыми хижинами, мрачно вырисовывавшиеся над высокими травами… бррр… Гигантская траурная доска — вывеска Тропического Угольного Акционерного Общества, еще возвышавшаяся над разраставшейся растительностью и поставленная словно эпитафия над могилой, которую представляла собою на дальнем конце пристани огромная куча непроданного угля, только усиливала общее впечатление уныния…

Так рассуждал чувствительный Дэвидсон. Девушка, должно быть, была очень несчастна, что последовала в такое место за незнакомым человеком. Без сомнения, Гейст рассказал ей правду — это был джентльмен. Но какими словами можно было описать условия жизни в Самбуране? Недостаточно было назвать его необитаемым островом. Кроме того, когда попадаешь на необитаемый остров, с ним поневоле приходится мириться, но предположить, чтобы молодая скрипачка странствующего оркестра могла находить приятным пребывание на нем хотя бы в течение дня, одного только дня, это было недопустимо. Один вид его должен ее напугать — она стала бы кричать от страха.

Каким огромным запасом сочувствия иногда обладают флегматичные толстяки! Дэвидсон был взволнован до глубины души, и нетрудно было заметить, что беспокоился он о Гейсте. Мы спросили его, не проплывал ли он там за последнее время?

— О да, я всегда там проплываю, приблизительно на расстоянии полумили.

— Вы никого не видели?

— Нет, ни единой души, ни одного призрака.

— Вы давали свистки?

— Свистки? Неужели вы думаете, что я стану делать подобные вещи?

Он отбрасывал даже мысль о возможности такого грубого вторжения в чужую жизнь. Необычайно деликатен этот Дэвидсон.

— Хорошо, но как же вы знаете, что они там? — задали мы ему весьма естественный вопрос.

Оказалось, что Гейст доверил госпоже Шомберг весточку для Дэвидсона: несколько строк, набросанных карандашом на клочке бумаги, в которых сообщалось, что непредвиденное обстоятельство вынуждает его уехать ранее условленного времени. Он просил Дэвидсона извинить его кажущуюся невежливость. Хозяйка дома — он подразумевал госпожу Шомберг — изложит ему факты, хотя, разумеется, не имеет возможности объяснить их.

— Что тут надо было объяснять? — спрашивал Дэвидсон с сомнением. — Он влюбился в эту молоденькую скрипачку и…

— И она в него, как видно, — предположил я.

— Все это произошло чрезвычайно быстро, — заявил Дэвидсон. — Как вы думаете, что из всего этого произойдет?

— Раскаяние, несомненно. Но как это вышло, что поверенной избрана была госпожа Шомберг?

И действительно, по нашему мнению, даже восковая фигура могла бы оказать больше помощи, чем эта женщина, которую все мы привыкли видеть восседающей над обоими бильярдами без выражения на лице, без движений, без голоса, без взгляда…

— Ну что ж, она помогла девушке бежать, — сказал Дэвидсон. Он смотрел на меня своими наивными глазами, округлившимися от постоянного изумления, в которое повергла его эта история. Подобно тому, как не проходит вызванная болью или горем нервная дрожь, казалось, что Дэвидсон тоже никогда не оправится.

— Мистрис Шомберг бросила мне на колени записку Гейста, свернутую так, как свертывают бумажку, чтобы закуривать трубку. Я в это время сидел, ничего не подозревая, — продолжал Дэвидсон. — Как только ко мне вернулся рассудок, я спросил ее, каким чертом Гейст выбрал ее, чтобы именно ей доверить эту бумажку? Тогда, похожая, скорее, на картину, чем на живую женщину, она прошептала так тихо, что я едва мог ее расслышать:

— Я им помогала. Я собрала ее вещи, завернула их в мою собственную шаль и выбросила их за ограду через окно в задней стене дома. Вот что я сделала.

— Эта женщина, которую я не считал бы способной пальцем пошевелить, — изумленно повторил Дэвидсон своим спокойным, слегка задыхающимся голосом.

— Что вы об этом думаете?

— Я думаю, что у нее должна была быть какая-нибудь особая причина, чтобы им услужить. Она слишком безжизненна, чтобы ее можно было заподозрить в импульсивном сочувствии. Нельзя допустить, чтобы Гейст ее подкупил. Каковы бы ни были его средства, он все же не был достаточно богат для этого. Или же могло случиться, что толкнуть женщину в объятия мужчины побудила ее бескорыстная страсть, которая в высшем обществе переходит в манию устройства браков? Это был бы разительнейший пример такой страсти.

— Он не должен был быть особенно тяжел, ее узел, — говорил нам впоследствии Дэвидсон.

— Я полагаю, что эта девушка, должно быть, исключительно привлекательна, — предположил я.

!: — Не знаю. Она была несчастна. У нее было, по-видимому, только немного белья да пара тех белых платьев, которые они надевают перед выходом на сцену.

Дэвидсон следовал течению собственных своих мыслей. По его мнению, в истории тропиков никогда не случалось подобного приключения. t — Где найдется человек, чтобы похитить девушку из оркестра? Разумеется, время от времени люди увлекаются хорошенькой певичкой, но чтобы бежать с нею… вы шутите. Надо было быть таким сумасшедшим, как Гейст.

— Подумайте только, что это означает, — продолжал Дэвидсон, скрывавший весьма богатую фантазию под своим неизменным спокойствием, — Только попробуйте об этом подумать. Постоянные одинокие размышления на Самбуране перевернули ему мозги вверх дном. Он не дал себе времени поразмыслить, иначе не сделал бы этого. Ни один человек в здравом уме… Как может продолжаться такого рода штука? Что он будет с ней делать, в конце концов? Безумие, говорю вам, безумие.

— Вы говорите, что он безумец? Шомберг уверяет, что он умирает с голоду на своем острове, так что может кончиться тем, что он ее съест, — предположил я.

— Мистрис Шомберг не успела рассказать подробностей, — продолжал Дэвидсон.

По правде говоря, было удивительно и то, что их так долго оставили вдвоем. Дневное оцепенение подходило к концу. На веранде — извините, на «пьяцце» — начинали раздаваться шаги и голоса; шум передвигаемых стульев, звонки. Появились клиенты. Госпожа Шомберг стала торопливо просить Дэвидсона — не глядя на него, — чтобы он никому ничего не рассказывал, как вдруг ее нервный шепот оборвался на полуслове. Шомберг вошел из маленькой задней двери с приглаженными волосами и тщательно расчесанной бородой, но еще с отяжелевшими от сна веками. Он недоверчиво посмотрел на Дэвидсона и даже бросил взгляд на свою жену, но был обманут природным спокойствием первого и обычной неподвижностью второй.

— Ты выслала во двор напитки? — спросил он грубо.

Она не разжала рта, так как в эту минуту появился слуга с полным подносом и направился к «пьяцце». Шомберг подошел к двери и раскланялся со своими посетителями, но не присоединился к ним. Он остался стоять спиною к зале, наполовину загораживая дверь. Он еще стоял так, когда Дэвидсон, посидев несколько минут неподвижно, поднялся, чтобы уйти. Услышав шум, Шомберг повернул голову и увидел, как Дэвидсон поклонился госпоже Шомберг и получил в ответ ледяной поклон, сопровождаемый глупой улыбкой, похожей на гримасу. Трактирщик отвел глаза. Он был полон высокомерного достоинства.

Хитрый, несмотря на свое простодушие, Дэвидсон остановился у двери.

— Очень жаль, что вы ничего не хотите мне сказать об исчезновении моего приятеля, — сказал он, — моего приятеля Гейста, вы знаете. Я думаю, единственное, что мне остается сделать, это пойти за справками в порт. Там я, наверное, что-нибудь узнаю…

— Подите за справками к черту, — ответил Шомберг хриплым, сдавленным голосом.

Дэвидсон заговорил с трактирщиком главным образом для того, чтобы отвлечь всякое подозрение от госпожи Шомберг; но он все же был бы рад узнать что-либо большее и увидеть поступок Гейста в новом освещении. Это был лишь пробный шар, но пущенный ловко. Он удался превыше самых смелых ожиданий, так как угол зрения трактирщика страшно искажал предметы. Он вдруг принялся тем же глухим и могильным голосом поносить Гейста наихудшими словами, из которых самыми нежными были «свинья» и «собака», он делал это с такой яростью, что буквально задыхался. Воспользовавшись паузой, Дэвидсон, темперамент которого мог устоять и перед более сильными испытаниями, возразил ему вполголоса:

— Неблагоразумно доводить себя до такой ярости. Если бы даже он сбежал с вашей кассой…

Рослый трактирщик наклонился и, приблизив свою разъяренную физиономию к лицу Дэвидсона, вскричал:

— С моей кассой!.. Я… он… Взгляните на меня, капитан Дэвидсон. Он сбежал с девкой. Какое мне дело до девки? Мне плевать на нее. Это…

Он выкрикнул мерзкое слово, от которого Дэвидсона передернуло. Вот чем была девушка, и Шомберг снова заявил, что плюет на нее. Его беспокоила лишь добрая слава его гостиницы. Всюду, где бы он ни держал гостиницу, он имел труппы артисток. Они рекомендовали его друг дружке; но что будет теперь, если распространится слух, что импресарио рискуют потерять под его кровлей — под его кровлей! — членов своей труппы? И как раз в то время, когда он только что истратил семьсот тридцать четыре гильдера на постройку на своем участке концертного зала! Разве можно было делать такие вещи в солидной гостинице? Это дерзость, неприличие, бесстыдство, это чудовищно! Бродяга, негодяй, мошенник, бандит, скотина!

Шомберг схватил Дэвидсона за пуговицу и держал его в дверях как раз против перепуганной госпожи Шомберг. Дэвидсон кинул тайком взгляд в ее сторону и хотел сделать ей какой-нибудь успокаивающий знак, но женщина казалась до такой степени лишенной чувства и даже жизни, что эта предосторожность представлялась совершенно излишней.

Он со спокойной решимостью освободил свою пуговицу. После этого, проглотив свое последнее ругательство, Шомберг скрылся неизвестно куда, внутрь дома, чтобы собраться с мыслями и успокоиться в одиночестве. Проходившие мимо посетители были свидетелями бурного разговора в дверях. Одного из них Дэвидсон знал и, проходя, сделал ему знак, но тот окликнул его:

— Он все еще во власти своего припадка? Он еще с тех пор не успокоился?

Говоривший громко расхохотался в то время, как все прочие улыбались. Дэвидсон остановился.

— Да, кажется.

Он рассказывал нам, что чувствовал себя в состоянии какого-то покорного оцепенения, но не показывал этого: с тем же успехом можно было бы разбираться в настроении спрятавшейся под своим щитом черепахи.

— Это представляется мне весьма странным, — задумчиво проговорил он.

— Ну, да они ведь здорово подрались, — возразил тот.

— Что вы говорите, неужели у него была драка с Гейстом? — спросил Дэвидсон, сильно встревожившись, несмотря на свое недоверие.

— С Гейстом? Нет. Но с директором — этим типом, который возит за собой этих женщин. Утром синьор Цанджиакомо принялся, как безумный, бегать и разыскивать нашего достопочтенного друга Шомберга. Уверяю вас, они катались вдвоем по полу этой самой веранды после того, как набегались один за другим по всему дому. Двери хлопали, женщины визжали — все семнадцать женщин выскочили в столовую, все китайцы позалезали на деревья. Эй, Джон, ты лазил на дерево смотреть драку?

Бесстрастный парень с миндалевидными глазами издал презрительное мычание, кончил вытирать стол и удалился.

— Настоящая свалка дикарей. И начал Цанджиакомо. Ах, вот и Шомберг! Не правда ли, Шомберг, он накинулся на вас, лишь только исчезновение девушки было замечено? Ведь это вы настояли на том, чтобы музыкантши присоединялись к публике во время антракта.

Шомберг только что появился в дверях. Он приблизился. Его борода имела внушительный вид, но ноздри были страшно расширены; усилия, которые он делал, чтобы справиться со своим голосом, были очевидны.

— Разумеется. Это было чисто деловое столкновение. Я согласился на совершенно особые условия исключительно ради вас, господа. Я забочусь о своих клиентах: по вечерам в этом городишке решительно нечего делать. Я думаю, господа, все вы были рады послушать немного хорошей музыки; а что дурного в том, чтобы предложить артистке стаканчик гренадина или чего — нибудь другого? Но этот человек, этот швед, обманул девушку. Он тут всех провел. Я уже несколько лет приглядывался к нему. Вы помните, как он обошел Моррисона?

Он круто повернулся, словно на параде, и вышел. Клиенты за столом молча переглянулись. Дэвидсон имел вид спокойного зрителя. С веранды слышно было, как Шомберг злобно шагал по биллиардной.

— Забавнее всего в этой истории, — начал тот, который говорил раньше — англичанин, приказчик голландской фирмы, — что в то же самое утро оба они ездили в одном экипаже разыскивать девушку и Гейста. Я видел, как они повсюду бегали за справками. Я не знаю, что бы они могли сделать с беглянкой, но казалось, что они готовы наброситься на нашего Гейста и растерзать его на месте.

Он никогда не видел ничего забавнее, говорил он.

— Оба сыщика лихорадочно преследовали одну и ту же цель, бросая друг на друга яростные взгляды. Ненависть и недоверие заставили их сесть в один и тот же паровой катер; они носились от судна к судну по всему порту, в котором произвели настоящую сенсацию, смею вас уверить. Капитаны, съезжавшие на берег днем, рассказывали о нашествии на их суда, спрашивая, кто эти два злобные безумца, которые разъезжали на паровом катере, разыскивая каких-то мужчину и девушку. Как видно было из беспорядочных рассказов, им оказывали на рейде не особенно теплый прием; говорят даже, что помощник капитана на американском пароходе спустил их за борт с довольно неудобной быстротой.

Тем временем Гейст и девушка, севшие глубокой ночью на одну из шхун фирмы Тесман, шедшую на восток, находились уже в нескольких милях оттуда; так рассказывали потом яванские лодочники, которых Гейст нанимал в три часа утра, чтобы перевезти их на судно. Судно снялось с якоря до рассвета, пользуясь обычным береговым бризом и, вероятно, в это время было еще видно. Между тем после столкновения с американцем оба преследователя возвратились на берег. На пристани у них снова была перебранка по-немецки, но на этот раз без драки, и, наконец, глядя друг на друга с яростной враждебностью, они уселись вместе в «гарри», нанятый на половинных началах из явно экономических соображений. Они уехали, оставив позади себя небольшую группу изумленных европейцев и туземцев.

Выслушав эту удивительную историю, Дэвидсон покинул веранду, на которую стекались завсегдатаи. Темой большей части разговоров служила эскапада Гейста. Дэвидсон говорил себе, что никогда еще этот загадочный человек не давал такой богатой пищи толкам. Нет! Даже тогда, когда он, временно сделавшись видным лицом при возникновении Тропического Угольного Акционерного Общества, служил объектом нелепой критики и глупой зависти для всех бродяг и авантюристов на островах. Дэвидсон заключил из этого, что люди любят обсуждать скандалы такого рода более охотно, чем всякие другие.

Я спросил его, считает ли он, в сущности говоря, этот скандал таким уж крупным.

— О бог мой, нет! — воскликнул добряк, который сам был совершенно неспособен на малейший проступок против приличий. — Но все же такой вещи я бы никогда не сделал, даже если бы был не женат.

В этом заявлении не звучало ни малейшего порицания — скорее, некоторое сожаление. Как и я, Дэвидсон подозревал, что подкладкой этой истории было спасение человека из беды. Не потому, чтобы оба мы были романтиками, окрашивавшими вселенную в оттенки нашего темперамента, но оба мы были достаточно проницательны, чтобы давно разглядеть всю романтичность Гейста.

— У меня не хватило бы для этого смелости, — продолжал Дэвидсон. — Я рассматриваю вещи, так сказать, со всех сторон, а Гейст — нет, иначе ему стало бы страшно. Нельзя увезти женщину в дикие джунгли без того, чтобы потом не пришлось кусать себе локти; а то, что Гейст — джентльмен, нисколько не устраивает дела… напротив.

VI

Дэвидсон больше ничего не рассказывал, и я с ним не встречался месяца три. Когда мы снова встретились, первые слова его были:

— Я видел его.

Потом он тотчас стал уверять меня, что не позволил себе никакой вольности, не совершил никакой нескромности. Его позвали. Иначе он никогда бы не осмелился нарушить уединение Гейста.

— Я в этом и не сомневаюсь, — ответил я, скрывая усмешку, вызванную его необычайной щепетильностью.

Это был самый деликатный человек из всех, которые когда — либо водили пароходы между островами. Но его человечность, не делавшаяся от этого ни менее великой, ни менее похвальной, побуждала его проплывать в виду пристани Самбурана (в расстоянии приблизительно одной мили) аккуратно через каждые двадцать три дня. Дэвидсон был деликатен, добр и точен.

— Гейст позвал вас? — спросил я с любопытством.

Да, Гейст его позвал однажды, когда он проплывал мимо в обычный срок. Находясь в открытом море против Самбурана, он осматривал в бинокль побережье со своей неутомимой и пунктуальной добротой.

— Я увидел человека в белом; это мог быть только Гейст. Он привязал к бамбуковой жерди что-то вроде огромного флага и размахивал им, стоя на конце старой пристани.

Дэвидсон предпочел не причаливать на пароходе; по всей вероятности, из опасения чьей-либо нескромности. Но, бросив якорь недалеко от берега, он спустил на воду шлюпку с командой малайцев и сел в нее сам.

Увидев шлюпку у берега, Гейст опустил свой флаг, и, когда Дэвидсон приблизился, он, стоя на коленях, торопливо отвязывал его от жерди.

— Случилось что-нибудь? — спросил я.

Дэвидсон сделал паузу, и мое любопытство, разумеется, было возбуждено. Вы должны помнить, что Гейст, каким его знали в Архипелаге, был не из тех — как бы это сказать? — не из тех людей, которые стали бы подавать сигналы по пустякам.

— Эти самые слова вырвались и у меня прежде, чем шлюпка коснулась бревен, я не мог их удержать.

Гейст поднялся с колен и тщательно сворачивал свой флаг, размерами с добрую простыню, как заметил Дэвидсон.

— Нет, ничего не случилось, — воскликнул он. Его белые зубы красиво сверкали под горизонтальными золотистыми усами. Я не знаю, деликатность или тучность помешали Дэвидсону взобраться на пристань. Он встал на ноги в шлюпке, а Гейст с полной доброжелательства улыбкой очень низко наклонился над ним. Он благодарил и в то же время извинялся в позволенной себе вольности точно так же, как он мог бы это делать в обыкновенное время. Дэвидсон ожидал найти в нем какую-либо перемену, но ее не оказалось. Ничто в его поведении не обнаруживало чудовищного факта, что вот тут, в джунглях, жила девушка, музыкантша из оркестра, которую он сорвал с концертной эстрады, чтобы повергнуть в одиночество. Это не придало ему ни сконфуженного, ни недоверчивого, ни пристыженного вида. Разве только он взял несколько конфиденциальный тон, говоря с Дэвидсоном. Слова его были загадочны.

— Я решился подать вам сигнал, потому что может быть крайне важным, чтобы приличия были соблюдены. Не для меня, разумеется. Я не забочусь о том, что могут сказать люди, и уж конечно никто не посмел бы меня задеть. Да, я, может быть, несколько виноват, допустив со своей стороны такой поступок. Каким бы невинным он ни представлялся мне, поступок этот сам по себе зловреден. Вот почему мир в общем преступен. Но я покончил с ним. Никогда больше не пошевельну я пальцем. Было время, когда я думал, что внимательно наблюдать факты есть лучший способ убивать время, которое нам волей-неволей даровано; но теперь я покончил с наблюдением.

Представьте себе Дэвидсона, простодушного Дэвидсона, которому говорят подобные слова у разбитой, заброшенной пристани, выступающей из тропической заросли. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил так, тем более Гейст, речь которого обычно была сжата и вежлива, с легким оттенком шутливости в звуках голоса.

— Он с ума сошел, — сказал он себе.

Но поглядев на лицо, наклонившееся к нему с высоты пристани, он вынужден был отбросить мысль о банальном, обыкновенном сумасшествии. Разумеется, это были совершенно непривычные речи, но в этот момент он вспомнил — и потому позабыл о своем удивлении, — что у Гейста в доме была женщина. Эти странные слова, должно быть, относились к женщине. Дэвидсон справился со своим нелепым страхом и спросил, чтобы доказать свою дружбу, и не зная, что бы ему другое сказать:

— Может быть, вам не хватает провизии?

Гейст улыбнулся и покачал головой.

— Нет, нет, не беспокойтесь. У нас довольно хорошие запасы. Спасибо. Я позволил себе задержать вас не потому, чтобы нам чего-нибудь недоставало, мне или моей… спутнице. Особа, о которой я думал, когда решился обратиться к вам за содействием, — мистрис Шомберг…

— Я с ней говорил, — перебил Дэвидсон.

— Ах, вы?.. Да, я надеялся, что она найдет способ…

— Но она мне не много сказала, — прервал Дэвидсон, который был не прочь узнать побольше — он сам не знал что.

— Гм… да. Но моя записка? Да? Она нашла возможность передать ее вам? Это хорошо, это очень хорошо. У нее больше ресурсов, чем это кажется.

— Это часто бывает с женщинами, — заметил Дэвидсон.

Впечатление странности, мучившее Дэвидсона при одной мысли, что его собеседник увез девушку, сглаживалось с каждым мгновением.

— Всегда бывают неожиданности, — обобщил он, стараясь подать Гейсту веревку, за которую тот не схватился, ибо спокойно продолжал:

— Это шаль мистрис Шомберг.

Он пощупал материю, висевшую у него на руке.

— Кажется, индийская, — добавил он, глядя на нее.

— Не особенно ценная, — сказал правдивый Дэвидсон.

— Не особенно ценная, — повторил Гейст. — Но самое важное, это, что она принадлежит жене Шомберга. Ужасный негодяй этот Шомберг. Вы не согласны с этим?

Дэвидсон слабо улыбнулся.

— Мы там привыкли к нему, — проговорил он, словно стараясь найти извинение всеобщей малодушной терпимости в отношении этого явного бича божия, — Я не могу так его назвать. Я знаю его только как трактирщика.

— Я его и как трактирщика не знал до той минуты, как вы были любезны доставить меня в Сурабайю, и я остановился у него из экономии. Гостиница «Нидерланды» слишком дорога, и там считается, что каждый должен привезти с собой своего слугу. Это неудобно.

— Конечно, конечно, — с живостью согласился Дэвидсон.

После короткого молчания Гейст снова заговорил о шали, которую надо было вернуть госпоже Шомберг.

— У нее могут выйти большие неприятности, — сказал он, — если она не сможет ее предъявить в случае, когда спросят о ней, — Это его, Гейста, сильно тревожило. Он знал, что она трепещет перед Шомбергом. Очевидно, не без причин.

Дэвидсон это также заметил.

— Это ей не помешало, — сказал он, — обмануть своего мужа, так сказать, ради постороннего человека.

— Ах, вам известно? — ответил Гейст. — Да, она мне… она нам помогла.

— Она рассказала мне об этом. У меня с нею был целый разговор, — пояснил Дэвидсон. — Разговор с мистрис Шомберг! Вы представляете себе это? Если бы я рассказал товарищам, они бы мне не поверили. Как вы ее приручили, Гейст? Как вам пришло в голову? Правду говоря, она на вид так глупа, что кажется, будто не понимает человеческой речи, и так труслива, что должна бояться цыпленка. О женщины, женщины! Нельзя знать, что может скрываться в самых смирных.

— Она заботилась о сохранении своего общественного положения, — сказал Гейст, — это очень почтенное стремление.

— Значит, вот в чем дело? Я об этом как будто догадывался, — признался Дэвидсон.

Потом он рассказал Гейсту о сценах, происшедших после его бегства. Гейст слушал с вежливым вниманием и чуть-чуть нахмурился, но не высказал ни малейшего удивления и не сделал никакого замечания. Когда Дэвидсон кончил, Гейст подал ему шаль, и Дэвидсон обещал сделать все возможное, чтобы тем или иным способом тайно возвратить ее госпоже Шомберг. Гейст высказал свою благодарность несколькими простыми словами, которым придавал еще более цены в высшей степени любезный тон, которым они были произнесены. Дэвидсон готовился к отплытию. Они не смотрели друг на друга. Вдруг Гейст сказал:

— Вы понимаете, что дело шло о возмутительном преследовании, не правда ли? Я это заметил и…

Участливый Дэвидсон мог легко понять.

— Меня это не удивляет, — сказал он спокойно. — Поистине возмутительно. И разумеется, будучи не женаты… вы вправе были вмешаться.

Он сел на корму шлюпки и уже держал шнурки руля в руках, когда Гейст внезапно заметил:

— Свет — злая собака. Он вас кусает при всяком удобном случае. Но я думаю, что здесь мы можем презирать судьбу с полной безопасностью.

Рассказывая мне все это, Дэвидсон решился сделать одно лишь замечание:

— Странный способ презирать судьбу, взяв на буксир женщину.

VII

Однажды, много времени спустя, — мы не часто встречались, — я спросил Дэвидсона, что он сделал с шалью, и узнал, что, приступив с решимостью к выполнению своей миссии, он не встретил больших затруднений. В первое же посещение Сурабайи он свернул шаль как можно туже, чтобы сделать самый маленький пакет, завернул ее в коричневую бумагу и взял с собою на берег. Когда его вещи были отправлены в город, он сел в «гарри» с пакетом в руках и велел везти себя в гостиницу. Руководясь прежним своим опытом, он рассчитал так, чтобы приехать как раз во время «сиесты» Шомберга. Застав, как и в прошлый раз, поле действий свободным, он вошел в бильярдную, выбрал место в глубине комнаты, вблизи возвышения, на котором должна была в свое время воссесть госпожа Шомберг, и резким звонком нарушил сонную тишину дома. Разумеется, тотчас же появился китаец. Дэвидсон заказал какой-то напиток, твердо решив не покидать своего места.

— Я бы сделал двадцать заказов подряд, если бы понадобилось, — сказал он (а он был великий трезвенник), — только бы не унести пакета обратно. Немыслимо было оставить его где — нибудь в углу, не предупредив женщину, что он там. Это могло бы принять для нее худший оборот, чем если бы ей совсем его не отдали.

Итак, он ожидал, неоднократно давая звонки и проглотив два или три замороженных напитка, которых ему вовсе не хотелось. Как он и надеялся, вскоре появилась госпожа Шомберг — шелковое платье, длинная шея, английские букли, испуганные глаза, бессмысленная улыбка, одним словом, госпожа Шомберг собственной персоной. Возможно, что это животное, ее муж, лениво послал ее посмотреть, кто этот невоздержный человек, который в этот тихий час поднимает в доме такой шум. Поклон, легкое движение головы; она забралась на свое место на возвышении, позади конторки, имея там наверху такой бестелесный и нереальный вид, что, не будь пакета, заявил Дэвидсон, он подумал бы, что видел все происшедшее между ними во сне. Чтобы удалить китайца, он потребовал еще какой-то прохладительный напиток и, схватив лежавший рядом с ним на стуле пакет, быстро сунул его под конторку к ногам госпожи Шомберг, прошептав просто: «Это ваше». Вот и все; остальное было ее личным делом. Впрочем, на большее не хватило бы и времени. Дэвидсон едва успел вернуться к своему месту, как вошел Шомберг. Он притворно зевал, бросая вокруг себя недоверчивые, злобные взгляды. Невозмутимое спокойствие Дэвидсона чудесным образом помогло ему; разумеется, трактирщик был бесконечно далек от подозрения, что между его женой и этим клиентом могли существовать какие бы то ни было отношения.

Что касается госпожи Шомберг, то она сидела на месте, словно идол. Дэвидсон был поражен и восхищен. Теперь он был уверен, что она в течение многих лет намеренно принимала та кой вид. Она даже никогда не моргала глазами. Это было нечто невероятное. Это открытие наполнило его чем-то похожим на ужас; мысль о том, что он знает истинную госпожу Шомберг лучше, чем кто-либо на Островах, не исключая и самого Шомберга, вызывала в нем удивление, от которого он не мог прийти в себя. Эта женщина была неисчерпаемым кладезем притворства. Немудрено выкрасть девушку из-под носа двух мужчин, имея на своей стороне такого сообщника.

Удивительнее всего было все-таки то, что Гейст оказался замешанным в бабьи дела. В течение многих лет жизнь его протекала у нас на виду, и ни в одной жизни не могло быть так мало женского элемента. Если бы он не угощал при случае не хуже, чем всякий другой, этот созерцатель казался бы совершенно отрешившимся от земных дел и страстей. Самая вежливость его манер, шутливые оттенки его голоса делали его каким-то особенным. Его представляли себе легко порхающим, словно перо в атмосфере труда, созданной дыханием наших уст. По этой-то причине этот созерцатель привлекал к себе внимание, как только входил в соприкосновение с реальным миром. Во-первых, дело Моррисона, это таинственное товарищество; потом сенсационное Тропическое Угольное Акционерное Общество, где, правда, смешивались различного рода интересы, — дело в полном смысле слова; наконец, совсем недавно — это похищение, неприличное проявление индивидуальности, наиболее крупный, поразительный и интересный из сюрпризов.

Дэвидсон говорил, что толки уже затихали и история была бы позабыта, если бы этот болван Шомберг не продолжал публично скрежетать зубами. Нас все же раздражало, что Дэвидсон не мог нам ничего рассказать о девушке. Красива ли она? Он не знал этого. Он провел целый день в гостинице Шомберга с единственной надеждой что-нибудь узнать. Но история начинала утрачивать свою пикантность. За столиками на веранде обсуждались другие, более свежие происшествия, а Дэвидсон не хотел задавать прямых вопросов. Он спокойно сидел тут, довольный тем, что на него не обращают внимания, и полагаясь на судьбу, чтобы узнать нечто большее. Меня бы не удивило, если бы добряк задремал. Трудно представить себе все спокойствие Дэвидсона.

Вскоре расхаживавший поблизости Шомберг присоединился к компании у соседнего столика.

— Такие люди, как этот швед, господа, представляют собою общественную опасность, — начал он, — я помню его уже несколько лет. Оставим в стороне его шпионскую деятельность. Да, да, разве он сам не говорил, что находится в поисках необычайных фактов? Что же это такое, если не шпионство? Он выслеживал дела всех решительно. А капитана Моррисона, на которого он наложил руку, он выжал как апельсин, до последней капли, и погнал его умирать в Европу. Всем известно, что у капитана Моррисона были слабые легкие. Он его сначала ограбил, а потом убил! Я не боюсь слов. После этого он придумал то жульничество с тропическим углем. Вы знаете, что тут получилось. Наконец, набив карман чужими деньгами, он похищает бедную женщину из оркестра, который играет в публичном зале для увеселения моих гостей, и отправляется жить, словно владетельный князь, на остров, где никто не может до него добраться. Какая дура эта девчонка! Прямо противно! Тьфу!..

Он сплюнул; злоба душила его, у него, без сомнения, были галлюцинации. Он вскочил со стула и бросился вон, быть может, с целью убежать от них. Он пошел в залу, в которой восседала госпожа Шомберг. Вид этой особы никоим образом не мог служить облегчением от терзавших ею мук.

Дэвидсон не считал необходимым защищать Гейста. Его метод заключался в том, чтобы вступать по воле случая в разговоры то с тем, то с другим, не проявляя особой осведомленности в данном деле; таким образом он рассчитывал больше узнать. Была ли девушка и на самом деле чем-то выдающимся? Была ли она красива? По всей вероятности, красота ее не была особенно замечательной, так как не привлекла особого внимания. Она была молода — в этом все сходились. Англичанин, приказчик фирмы Тесман, припоминал, что у нее был желтоватый цвет кожи. Это был почтенный и в высшей степени приличный человек. Он не принадлежал к тем, кто посещает подобных особ. Большинство этих женщин было довольно потрепано. Шомберг поселил их в том, что он называл «павильоном», в глубине сада, и они там усердно трудились над починкой и стиркой своих белых платьев, которые развешивали потом для просушки между деревьями, как это делают прачки. Впрочем, они и на эстраде сильно смахивали на пожилых прачек. Но молодая девушка жила в главном здании с чернобородым импресарио и стареющей, полинявшей дамой, которая играла на рояле и была, по-видимому, его женой.

Запас полученных сведений был невелик. Дэвидсон засиделся; он даже пообедал за табльдотом, чтобы собрать еще какие — нибудь указания — он покорился судьбе.

— Мне кажется, — кротко проговорил он, — что я ее еще когда-нибудь увижу.

Он, само собою, намеревался при каждом рейсе проплывать в виду Самбурана, как и прежде.

— Да, — сказал я, — я в этом уверен. Когда-нибудь Гейст снова подаст вам сигнал, и я хотел бы знать, что его к этому побудит.

Дэвидсон ничего не ответил. У него на этот счет было особое мнение и за его молчанием скрывалось множество мыслей.

Мы прекратили разговор о спутнице жизни Гейста. Прощаясь, он поделился со мной необычайным открытием.

— Странно, — проговорил он, — но я полагаю, что у Шомберга по вечерам потихоньку устраивают какую-то запрещенную игру. Я заметил людей, пробиравшихся по двое и по трое к той зале, где обычно играет музыка. Вероятно, окна особенно плот но завешены, потому что я не смог увидеть ни малейшего луча света, но я не могу допустить, чтобы эти субъекты собирались там только для того, чтобы обдумывать в темноте свои грехи.

— Странно. Все же маловероятно, чтобы Шомберг рисковал заниматься такого рода делами, — отвечал я.

I

Как мы уже знаем, Гейст остановился у Шомберга, не подозревая, что он ненавистен этому человеку. Когда он приехал в гостиницу, там уже некоторое время подвизалась женская группа Цанджиакомо.

Его вырвала на время из уединения необходимость урегулировать с конторой Тесман небольшой денежный вопрос. Быстро покончив с делом, Гейст оказался совершенно свободным в ожидании Дэвидсона, который должен был увезти его обратно — так как Гейст твердо решил вернуться к своей одинокой жизни. Тот, кого мы привыкли называть «очарованным», страдал от глубокого разочарования. Но виною тому были не Острова. Очарование архипелага прочно. Не легко бывает порвать очарование жизни на Островах. Гейст был разочарован в жизни вообще. Его раздражительная натура, предательски вовлеченная в действие, страдала от неудачи его предприятия; он страдал утонченно, тем страданием, которое неизвестно людям, привыкшим бороться с реальностями обыденной человеческой жизни. Его словно терзало раскаяние в напрасном отречении от своей веры; он словно стыдился противоречия собственной своей натуре; прибавьте к этому определенное и реальное угрызение совести. Он считал себя виновным в смерти Моррисона. Это было несколько нелепо: как мог он предвидеть печальные последствия холодного и сырого лета, которое ожидало беднягу Моррисона по возвращении на родину?

Нельзя сказать, чтобы Гейст обладал особенно мрачным характером, но склад его ума не допускал любви к обществу. Он проводил вечера, сидя в стороне на веранде гостиницы Шомберга. Жалобы струнных инструментов вырывались из строения в ограде, декорированного подвешенными между деревьями японскими фонариками. До его ушей долетали обрывки мотивов, преследовавшие его даже в его комнате, выходившей на другую веранду, в верхнем этаже. Назойливое повторение этих звуков с течением времени становилось утомительным. Подобно многим мечтателям, Гейст, кочевник по архипелагу, имел величайшую склонность к тишине, в которой он прожил последние годы. Острова обладают безграничным спокойствием.

Одетые темной растительностью, они покоятся в серебре и лазури; море безмолвно соединяется с небом в кольце волшебной тишины. Их окружает какое-то улыбающееся усыпление; самые голоса их жителей нежны и сдержанны, словно они боятся на рушить какие-то благотворные чары.

Быть может, эти-то чары и околдовали Гейста в первые дни. Во всяком случае, теперь они были нарушены для него. Очарование прошло, хотя он и оставался пленником Островов. Он не имел намерения когда-нибудь их покинуть. Куда бы он направился после стольких лет? Он не знал уже ни одной живой души во всех частях света. В этом он, впрочем, только недавно отдал себе отчет, так как неудачи заставляют человека углубляться в самого себя и делать смотр своим возможностям. Как он твердо ни решил удалиться от мира, словно отшельник, он все же был неожиданно смущен этим сознанием одиночества, которое пришло к нему в час отречения. Оно причиняло ему страдание. Нет ничего мучительнее столкновения резких противоречий, которые раздирают вам ум и сердце.

Тем временем Шомберг исподтишка наблюдал за Гейстом. Имея дело с тайным предметом своей ненависти, он принимал холодные манеры лейтенанта запаса. Подталкивая некоторых посетителей локтем, он приглашал их полюбоваться, какой вид напускал на себя «этот швед».

— Я, право, не знаю, зачем он поселился в моей гостинице. Для него она недостаточно хороша. Дал бы бог, чтобы он пошел чваниться своим превосходством в другом месте. Взять хоть концерты, которые я устроил для вас, господа, чтобы сделать жизнь хоть намного веселее — вы думаете, он хоть раз соблаговолил зайти прослушать одну или две вещицы? Ничуть не бывало! Я его не со вчерашнего дня знаю. Он сидит там, в темном углу пьяццы, и обдумывает какое-нибудь новое плутовство, черт побери! Я бы охотно попросил его поискать себе другое помещение! Но в тропиках избегаешь так обращаться с белыми. Я не знаю, сколько времени он думает пробыть, но я готов прозакладывать что угодно за то, что он никогда не решится истратить пятьдесят центов, чтобы послушать немного хорошей музыки.

Охотников биться об заклад не нашлось, иначе трактирщик проиграл бы пари. Однажды вечером Гейст почувствовал себя доведенным до изнеможения обрывками резких, визгливых, въедливых мотивов, которые загоняли его в постель с плоским, как блин, матрасом и редким пологом. Он сошел под деревья, где мягкий, красноватый свет японских фонариков освещал там и сям среди полной темноты под высокими деревьями части толстых, узловатых стволов.

Гирлянда других фонариков в виде цилиндрических гармоний украшала вход в то, что широковещательное красноречие Шомберга именовало «моим концертным залом». Охваченный отчаянием Гейст поднялся на три ступеньки, откинул коленкоровую занавеску и вошел.

В этой маленькой, похожей на сарай постройке из еловых носок стоял поистине оглушительный шум. Инструменты оркестра горланили, выли, стонали, рыдали, скрежетали, визжали какой-то веселый мотив в то время, как рояль, под руками кос- I нивой женщины с красным лицом и плотно сжатыми губами сыпал сквозь бурю скрипок град сухих, жестких звуков. На узкой эстраде — цветник белых кисейных платьев и вишневого цвета шарфов, с голыми руками, без устали пилившими по скрипкам. Цанджиакомо дирижировал. Он был в белой куртке, черном жилете и белых панталонах. Со своими длинными, спутанными волосами и лиловой бородой он был отвратителен. Жара стояла ужасающая. Человек тридцать потягивали напитки за маленькими столиками. Совершенно подавленный этой массой звуков, Гейст упал на стул. Быстрый темп музыки, пронзительные и разнообразные взвизгиванья струн, мелькание обнаженных рук, вульгарные лица, ошалелые глаза исполнительниц — все это создавало впечатление грубости, чего-то жесткого, чувственного и отвратительного.

— Это ужасно, — пробормотал Гейст.

Но во всяком ритмическом шуме живет какая-то дьявольская притягательная сила. Гейст не обратился немедленно в бегство, как этого можно было ожидать. Он сидел, удивляясь самому себе, так как ничто не противоречило сильнее его наклонностям, не было мучительнее для чувства, чем эта грубая выставка. Оркестр Цанджиакомо не играл — он просто нарушал тишину, с вульгарной и яростной энергией. Казалось, что являешься свидетелем насилия, и впечатление это было так живо, что представлялось странным, как это люди спокойно сидят на стульях и спокойно осушают стаканы, не проявляя никаких признаков отчаяния, возмущения или страха.

Когда музыкальная пьеса была окончена, облегчение оказалось настолько сильным, что Гейст почувствовал легкое головокружение, как будто у ног его разверзлась бездна тишины. Когда он поднял глаза, женщины в белых кисейных платьях попарно сходили с эстрады в «концертный зал». Они рассеялись по всей комнате. Мужчина с крючковатым носом и лиловой бородой удалился. Это был «антракт», во время которого, как обусловил хитрец Шомберг, члены оркестра должны были осчастливливать своим обществом слушателей, по меньшей мере тех, которые казались склонными водить с искусством тесную и щедрую дружбу; близость и щедрость символизировали здесь угощением.

Гейст был скандализован неприличием такого порядка вещей. Между тем осуществлению хитрого расчета Шомберга сильно вредил зрелый возраст большинства женщин; кроме того, ни одна из них никогда не была красива. Более или менее увядшие щеки их были нарумянены, но возможно, что это делалось по привычке, и, помимо этого, они, казалось, принимали не слишком близко к сердцу успех этого маневра. А аудитория обнаруживала лишь очень умеренное желание завести дружбу с искусством. Некоторые музыкантши машинально присели к свободным столикам, другие попарно ходили взад и вперед по среднему проходу, без сомнения, радуясь возможности одновременно размять ноги и дать отдых рукам. Вишневые шарфы вносили нотку искусственного веселья в прокуренную атмосферу зала, и Гейст почувствовал внезапно сострадание к этим несчастным созданиям, которых эксплуатировали, унижали, оскорбляли и на вульгарные черты которых тяжелое, роковое рабство налагало трагическую печать.

Гейст от природы был участлив. Ему тяжело было смотреть, как эти женщины проходили взад и вперед возле его столика Он собирался встать и уйти, как вдруг заметил, что два белых кисейных платья и два вишневых шарфа еще не покинули эст рады. Одно из этих платьев прикрывало костлявую худобу женщины со злобными ноздрями. Эта особа была не кто иная, как мадам Цанджиакомо. Она встала из-за рояля и, повернувшись спиною к залу, приготовляла партитуры ко второму отделению концерта с резкими, порывистыми движениями своих безобразных локтей. Окончив свою работу, она повернулась, заметила другое кисейное платье, неподвижно сидевшее на одном из стульев второго ряда, и стала раздраженно пробираться к нему между пюпитрами. В образуемой этим платьем ямке отдыхали, ничего не делая, две маленькие, не очень белые ручки, от которых к плечам шли чрезмерно чистые линии. Затем Гейст перевел глаза на прическу, состоявшую из двух тяжелых черных кос, обвивавшихся вокруг красиво очерченной головки.

— Совсем девочка, ей-богу! — воскликнул он мысленно.

Девушка, бесспорно, была молода. Это угадывалось в контуре плеч, в стройности бюста, перерезанного наискось цветным шарфом, и в талии, легко выделявшейся из пышной кисейной юбки; юбка эта прикрывала собою стул, на котором, слегка отвернувшись от залы, сидела скрипачка. Ноги ее в белых атласных туфельках были грациозно скрещены.

Вечно бодрствующая наблюдательность Гейста была прикована к ней. У него было ощущение какого-то нового переживания, потому что до этого времени его наблюдательная способность никогда не была так сильно и так исключительно привлечена женщиной. Он смотрел на нее с некоторой тревогой, как мужчина никогда не смотрит на другого мужчину, и положительно забыл, где он находится. Он потерял ощущение того, что его окружало. Приблизившись, высокая женщина на мгновение скрыла от его взгляда сидящую девушку, к которой она наклонилась; по-видимому, она шепнула ей что-то на ухо. Несомненно, губы ее шевелились. Но что могла она сказать такого, что заставило девушку так резко вскочить на ноги? Неподвижного за своим столиком Гейста невольно охватила волна сочувствия. Он бросил вокруг себя быстрый взгляд. Никто не смотрел на эстраду, и, когда он снова повернулся к ней, девушка спускаясь впереди следовавшей за нею по пятам женщины с трех ступенек, отделявших эстраду от залы. Здесь она остановилась, сделала один-два колеблющихся шага вперед и снова стала неподвижно в то время, как вульгарная пианистка, конвоировавшая ее, словно солдат, резко прошла мимо нее яростными шагами и по среднему проходу между столиками и стульями отправилась разыскивать где-то снаружи крючконосого синьора Цанджиакомо. Когда она совершила этот необычайный выход, словно все окружающее было прахом под ее ногами, ее презрительный взгляд встретился со взглядом Гейста, который тотчас перевел его на молодую девушку. Та не пошевельнулась; она стояла, свесив руки вдоль тела и опустив веки.

Гейст положил недокуренную сигару и сжал губы. Затем он встал. Это было побуждение, аналогичное тому, которое несколько лет тому назад заставило его перейти через песчаную улицу отвратительного городишки Дилли на острове Тимор, чтобы заговорить с Моррисоном, в то время совершенно посторонним ему человеком, человеком в беде, в полном смысле слова измученным, упавшим духом и покинутым.

Это было то же самое побуждение, но Гейст его не узнал. В то время он не думал о Моррисоне. Можно смело сказать, что впервые с того момента, как шахта на Самбуране была окончательно заброшена, он совершенно забыл Моррисона. Правда, что он забыл также до известной степени, где он находится. Таким образом, он прошел по среднему проходу, не останавливаемый сознанием своих действий.

К тому времени некоторым женщинам удалось бросить якорь тут и там, между занятыми столиками. Они болтали с мужчинами, поставив локти на стол, и, если бы не вишневые шарфы, они забавно походили бы на собрание пожилых новобрачных с непринужденными и свободными манерами и сиплыми голосами. Зал был полон жужжанием разговоров. Никто не обращал внимания на Гейста, так как не один он находился на ногах. Он простоял с минуту перед молодой девушкой, не замечавшей его присутствия. Совершенно неподвижная, без кровинки в лице, без голоса, без взгляда, она не поднимала глаз от земли. Она подняла их, только когда Гейст заговорил со своей обычной учтивостью.

— Простите, — сказал он по-английски, — но эта ужасная женщина вам что-то сделала. Она ущипнула вас, не правда ли? Я уверен, что она вас только что ущипнула, когда подошла к вашему стулу.

Девушка ответила ему пристальным взглядом. Ее глаза были расширены от глубокого изумления.

Гейст рассердился на самого себя, думая, что она его не поняла. Трудно было угадать национальность всех этих женщин очевидно было только, что все они различных национальностей Но эта девушка была главным образом поражена таким близким соседством самого Гейста, этой лысой головой, белым лбом, за горелыми щеками, длинными горизонтальными усами бронзового цвета, добродушным выражением голубых глаз, смотревших в ее глаза. Удивление на лице девушки сменилось мимолетным страхом, затем выражением покорности.

— Я убежден, что она очень больно ущипнула вас за руку, — прошептал он, немного смущенный тем, что очутился здесь.

Большим облегчением было услышать голос девушки.

— Это было бы не впервые. А если бы и так, что вы можете сделать?

— Не знаю, — сознался он со слабым и отдаленным оттенком шутливости, которого давно уже не слыхали в его голосе и который, казалось, приятно поразил слух девушки. — Я должен, к сожалению, сказать, что не знаю. Но не могу ли я все-таки что-нибудь сделать? Что вы хотите, чтобы я сделал? Прошу вас, приказывайте.

У девушки снова появилось выражение изумления, так как она теперь поняла, насколько Гейст отличался от остальных мужчин в зале. Он так же мало походил на них, как она на других женщин в оркестре.

— Приказывать вам?.. — шепнула она испуганным голосом после некоторого молчания. Затем прибавила немного громче:

— Кто вы такой?

— Я остановился в этой гостинице на несколько дней. Я только что вошел в залу. Эта обида…

— Главное, не вмешивайтесь в это, — вскричала она с такой горячностью, что Гейст спросил своим слегка шутливым тоном:

— Вы желаете, чтобы я вас оставил?

— Я этого не говорила, — возразила девушка, — Она ущипнула меня потому, что я недостаточно скоро сошла с эстрады.

— Не могу выразить, как я возмущен, — проговорил Гейст. — Но, раз уже вы сошли, — продолжал он с непринужденностью светского человека, разговаривающего в гостиной с дамой, — то не лучше ли нам сесть?

Она повиновалась его жесту, и они уселись на ближних стульях.

Через разделявший их круглый столик они смотрели друг на друга открытым, удивленным взглядом, приходя в себя так медленно, что прошло довольно много времени, пока они отвели глаза, которые почти тотчас же снова встретились на мгновение, чтобы сейчас же опять отпрянуть. Наконец они остались в контакте, но в это время, минут через пятнадцать после того, как они сели, антракт кончился.

Такова была история их взглядов. Что касается их беседы, то она была совершенно незначительна, так как, очевидно, им нечего было сказать друг другу. Гейста заинтересовало лицо молодой девушки. Выражение его не было ни простым, ни вполне ясным для него. Оно не было очень изящным — этого нельзя было ожидать — но черты его были чище, нежели черты всех женских лиц, которые ему когда-либо приходилось видеть так близко. В этом лице было что-то неизъяснимо смелое и бесконечно несчастное, потому что оно отражало характер и судьбу девушки. Но ее голос! — он очаровал Гейста своей изумительной прелестью. Это был голос, созданный чтобы говорить самые восхитительные вещи, голос, который скрасил бы самую нелепую болтовню, самые грубые речи. Гейст наслаждался его очарованием, как иногда наслаждаешься звуком некоторых инструментов независимо от мелодии.

— Вы поете так же, как играете? — внезапно спросил он.

— Я никогда в жизни не пропела ни одной ноты, — отвечала она, видимо удивленная этим неожиданным вопросом.

Очевидно, она не отдавала себе отчета в своем голосе. Потом она добавила:

— Я не припоминаю, чтобы у меня с детства было много поводов петь…

Эта неизящная фраза нашла себе путь к сердцу Гейста одним вибрирующим и теплым благородством звука.

— Вы, конечно, англичанка? — сказал он.

— А вы как думаете? — ответила она с самым чарующим выражением голоса.

Потом, словно находя, что наступила ее очередь задать вопрос:

— Почему вы всегда улыбаетесь, когда говорите?

Этого было бы достаточно, чтобы смутить кого угодно, но ее искренность была так очевидна, что Гейст тотчас оправился.

— Это у меня глупая привычка, — сказал он со своей деликатной и утонченной шутливостью. — Вам это очень не нравится?

Она была очень серьезна.

— Нет. Проста я это заметила. Я встречала в жизни не много приятных людей.

— Несомненно одно: женщина, которая сидит у рояля, бесконечно более неприятна, чем любой из каннибалов, с которым я когда-либо имел дело.

— Я вам верю, — согласилась девушка, вздрагивая. — Как это случилось, что вы имели дела с каннибалами?

— Это слишком длинная история, — ответил Гейст со слабой улыбкой, потушившей его веселость.

Улыбки Гейста были, скорее, грустны и плохо подходили к его большим усам, под которыми таилась наготове вся его шутливость, словно пугливая птица, спрятавшаяся в родном кусте.

— Слишком, слишком длинная, — повторил он. — А вот вы как очутились среди этих людей?

— Незадача, — коротко ответила она.

— Очевидно, очевидно, — согласился Гейст, покачивая головой.

Потом, все еще возмущенный щипком, который он, скорее, угадал, чем увидел, спросил:

— Скажите мне, не можете ли вы найти способ защищаться?

Она уже поднялась. Скрипачки медленно возвращались ни свои места. Некоторые уже сидели перед пюпитрами. Гейст так же поднялся.

— Они сильнее меня, — проговорила она.

Эти слова были ей внушены банальным знанием жизни, но благодаря очарованию голоса они поразили Гейста как откровение. Чувства его были в смятении, но рассудок оставался ясным.

«Плохо дело! Но она жалуется не на обычное дурное обращение», — подумал он после ее ухода.

II

Вот как началось дело. Как оно дошло до известной нам развязки, будет не так легко рассказать. Очевидно, Гейст не был совершенно равнодушен к девушке, или, по меньшей мере, к ее судьбе. Он остался тем же самым человеком, который бросился когда-то на помощь к Моррисону, этому жалкому обломку, которого он знал лишь по виду да по сплетням на Островах. Но на сей раз дело шло о шаге совершенно другого рода, способным привести его к совершенно иному сближению. Дал ли он себе, по крайней мере, труд над этим пораздумать? Возможно, что да. По натуре он был довольно рассудителен. Но если и так, то он сделал это недостаточно внимательно, так как незаметно, чтобы у него была хоть минута колебания между этим вечером и самим похищением. Правду говоря, он был не из тех людей, которые долго колеблются. Привычные созерцатели людских треволнений, эти мечтатели становятся страшными, когда их внезапно охватит потребность действовать. Нагнув голову, они кидаются прямо на стены с той поразительною ясностью духа, которую может дать лишь одно недисциплинированное воображение.

Гейст не был наивен. Он, несомненно, знал, или, по крайней мере, чувствовал, к чему могло его повести это приключение. Необходимую смелость придала ему его полнейшая неопытность. Голос молодой девушки звучал очаровательно, когда она рассказывала Гейсту о своем печальном прошлом, в простых бесхитростных словах, с бессознательным цинизмом, свойственным ужасам нищеты. И потому ли, что голос молодой девушки бывал то трогательным, то веселым, то смелым, потому ли, что сам Гейст был сострадателен, эта история вызывала в нем не отвращение, а чувство безмерной печали.

Однажды вечером, во время антракта между двумя отделениями концерта, девушка рассказала ему всю свою жизнь. Она была почти уличным ребенком. Отец ее, скрипач, играл в оркестрах маленьких театров. Мать сбежала из-под супружеского крова, покинув ее совсем малюткой. Жильцы различных жалких меблированных комнат при случае заботились о ней. Она никогда не испытывала настоящего голода, никогда не ходила в настоящих лохмотьях, но безнадежная нищета не отпускала ее ни на минуту. Отец научил ее играть на скрипке. Иногда он напивался, кажется без особого удовольствия, стараясь только забыть изменницу. Когда, разбитый параличом, он свалился во время концерта в пролет лестницы в мюзик-холле, она присоединилась к группе Цанджиакомо. В настоящее время отец ее находится в госпитале для неизлечимо больных.

— А я вот здесь, — закончила она свой рассказ. — Если я когда-нибудь брошусь в воду, ни одной живой душе не будет до этого дела.

Тогда Гейст сказал, что, если бы она хотела покинуть мир, она могла бы, по его мнению, сделать это несколько иным способом.

Она посмотрела на него внимательно. Недоумение придавало ее лицу наивное выражение.

Это случилось во время одного из антрактов. Она сошла на этот раз вниз без понукания и щипков отвратительной жены Цанджиакомо. Трудно допустить, чтобы ее пленили широкий открытый лоб и длинные рыжие усы ее нового друга. «Новый друг» — определение не точное. До сих пор у нее никогда не было друга, и ощущение этой изливавшейся на нее дружбы волновало ее уже одной своей новизной. Кроме того, всякий не походивший на Шомберга человек казался ей уже привлекательным. Трактирщик пугал ее: в течение дня, пользуясь тем, что она жила в самой гостинице, а не в «павильоне» с остальными «артистками», он бродил вокруг нее молча, с пылающими под широкой бородой щеками; или же он настигал ее сзади в темных закоулках и пустых коридорах с тихими таинственными нашептываниями, которые, несмотря на свой явный смысл, умудрялись сильно отдавать безумием.

Спокойные и вежливые манеры Гейста уже из одного контраста доставляли ей особенное удовольствие и восхищали ее. Она никогда еще не видала ничего подобного. Если ей и случалось встречаться с добротой, то никогда в жизни не приходилось иметь дела с формами простой учтивости. Это интересовало ее даже с точки зрения нового переживания — переживания не вполне понятного, но, безусловно, приятного.

— Я говорю вам, что они сильнее меня, — повторяла она иногда с беспечностью, но чаще безнадежно качая головой.

Сама собою разумеется, что она была положительно без гроша. Бродившие вокруг «чернокожие» наводили на нее ужас. Она не имела точного представления о том уголке земного шара, в котором находилась. Оркестр привозили обыкновенно с парохода прямо в гостиницу, где и запирали вплоть до отъезда на другом судне. Она не запоминала слышанных ею имен.

— Скажите мне еще раз, как вы называете это место? — спрашивала она Гейста.

— Су-ра-бай-я, — произносил он раздельно.

При звуках этих диких слогов он читал уныние во взгляде, которого она не отводила от его лица.

Он не мог не чувствовать к ней жалости. Он посоветовал ей обратиться к консулу, но давал этот совет для очистки совести и без убеждения. К консулу? Она никогда о нем не слыхала. К чему это могло повести? Где он находится? Что он может сделать? А когда он ей сказал, что консул мог добиться ее отправки на родину, она поникла головой.

— Если бы я там очутилась, что бы я стала делать? — прошептала она с такой верной интонацией, с таким трогательным выражением — очарование ее голоса оставалось неизменным даже в шепоте, — что Гейст при виде неприкрашенной наготы этого жалкого существования почувствовал, как мираж человеческой солидарности рушится в его глазах.

Они оставались лицом к лицу посреди нравственной пустыни, более бесплодной, нежели пески Сахары, без малейшей тени, в которой можно было бы отдохнуть, без единого ручейка, у которого можно было бы освежиться. Она немного наклонилась над столиком, тем самым столиком, за которым они сидели в свою первую встречу, и среди неясных впечатлений, где единственно рельефным оставалось воспоминание о мостовых тех улиц, на которых протекало ее детство, среди уныния и смутной боязни жизни, в которые повергали ее бессвязные, сбивчивые и незаконченные впечатления ее путешествий, она быстро проговорила, как говорят в полном отчаянии:

— Вы, вы что-нибудь сделайте! Вы — джентльмен. Не я заговорила с вами первая, не правда ли? Вы подошли и заговорили со мною, когда я вот там стояла. Что заставило вас сделать это? Это мне все равно, но вы должны что-нибудь сделать.

Ее манера была в одно и то же время строгой и умоляющей — я бы сказал, страстной, хотя голос ее едва был слышен, страстной до такой степени, что это могло привлечь внимание окружающих. Гейст нарочно громко рассмеялся. Она почти задохнулась от негодования при этом грубом доказательстве бесчувствия.

— В таком случае, что же вы хотели сказать словом «приказывайте»? — спросила она почти шипящим голосом.

Что-то в пристальном и серьезном взгляде Гейста и спокойно произнесенное им слово: «Решено!» — успокоили ее.

— Я недостаточно богат, чтобы вас купить, — продолжал он с удивительно спокойной улыбкой, — даже если бы это было возможно; но я всегда могу вас украсть.

Она смотрела на него, словно стараясь разгадать сложный и таинственный смысл его слов.

— А теперь уходите, — быстро проговорил он, — и старайтесь улыбаться, уходя.

Она повиновалась неожиданно быстро, и, так как у нее были прекрасные зубы, эта машинальная улыбка по принуждению вышла радостной и сверкающей. Гейст был поражен.

«Неудивительно, — внезапно подумал он, — что женщины так хорошо умеют обманывать мужчин. Это у них врожденная способность; они, кажется, созданы с особым талантом лжи».

Например, эта улыбка, происхождение которой было ему так хорошо известно, дала ему какое-то ощущение теплоты, какую — то жажду жизни, до тех пор совершенно ему незнакомые.

Молодая скрипачка встала из-за столика и присоединилась к остальным «дамам из оркестра». Они группами возвращались на эстраду, подгоняемые отвратительной супругой Цанджиакомо, которая, казалось, с трудом удерживалась, чтобы яростно не толкать их в спину. Цанджиакомо следовал за ними со своей длинной, крашеной бородой, в своей слишком короткой куртке, и с сосредоточенным видом висельника, который ему придавали опущенная вниз голова и близко поставленные, беспокойные глаза. Он взошел на эстраду последним, повернулся, показав публике свою лиловатую бороду, и ударил по пюпитру смычком. Гейст содрогнулся от ожидания ужасающего шума, который тотчас же раздался, дерзкий и неумолимый. В конце эстрады пианистка, обратив к публике свой жестокий профиль, колотила по клавишам, откинув назад голову и не глядя в ноты.

Гейст не мог перенести этого адского шума. Он вышел, преследуемый мотивом чего-то вроде венгерского танца. В населенных каннибалами лесах Новой Гвинеи, где происходили его самые захватывающие приключения, было, по крайней мере, тихо. А между тем сегодняшнее приключение по своему характеру и независимо от своего практического осуществления требовало больше решимости и хладнокровия, нежели все те, с которыми он до сих пор имел дело.

Проходя между гирляндами фонариков, он с сожалением вспомнил о мраке и мертвой тишине лесов, окаймляющих бухту Гельвинк, — быть может, наиболее дикое место из всех прибрежных мест, наиболее опасное, наиболее грозное. Под гнетом своих мыслей он пытался найти спокойствие и мрак в своей комнате, но и здесь они были не полны. Без сомнения, несколько ослабленные, но все еще раздражающие звуки оркестра доносились до его слуха. И он не чувствовал себя в безопасности даже в этой комнате, потому что чувство безопасности зависит не столько от внешних обстоятельств, сколько от нашей внутренней уверенности. Он даже не пробовал уснуть; он не расстегнул ни одной пуговицы на своей куртке. Он уселся на стул и задумался. В былое время, в тишине и одиночестве, он имел обыкновение думать трезво, иногда с большой глубиной, и разглядывать жизнь сквозь постоянно возрождающиеся миражи надежды, условные иллюзии и непобедимую веру в счастье.

Но теперь он был взволнован: что-то витало перед его мысленным взором, словно дымка — зарождавшаяся привязанность, инстинктивная, еще неясная, к совершенно незнакомой женщине.

Постепенно вокруг него воцарилась тишина, настоящая тишина; концерт кончился; публика разошлась. В концертном зале потушили огни, и в павильоне, где после своей шумной работы почивали женщины, было темно. Гейст внезапно почувствовал какое-то беспокойство во всем теле; эта жажда реакции была вполне законна после долгой неподвижности; он повиновался ей и бесшумно вышел на заднюю веранду и оттуда в прилегавший к ней сад. Потушенные фонари раскачивались на концах ветвей, словно высохшие плоды.

Он шагал взад и вперед в полной темноте, подобный спокойному и задумчивому привидению в белой одежде; в голове его роились совершенно новые, волнующие и соблазнительные мысли; он приучал свой ум к созерцанию своего намерения, надеясь, что, вглядываясь в него получше, он кончит тем, что признает его разумным и похвальным. Не сводится ли роль рассудка к тому, чтобы оправдывать темные желания, двигающие нашими поступками, побуждения, страсти, предрассудки, пороки и страхи?

Он понимал, что своим необдуманным обещанием он обязал себя к поступку, чреватому неисчислимыми последствиями. Потом он спрашивал себя, поняла ли девушка смысл его слов? Как это узнать? Его терзали сомнения. В это время, подняв голову, он увидел скользившую между деревьями белую тень. Это видение почти тотчас же исчезло, но он, без сомнения, не ошибся. Ему не особенно хотелось быть застигнутым вот так, бродящим ночью вокруг дома. Кто бы это мог быть? Ему не пришло в голову, что она также могла тщетно пытаться уснуть. Он пошел осторожно вперед. Белый призрак появился снова, и почти тотчас же исчезли все его сомнения относительно девушки и ее образа мыслей, так как он почувствовал, что она прижимается к нему, как это делают «просящие» всего мира. Ее шепот был так неясен, что он не понимал его смысла, но это не мешало ему быть глубоко взволнованным. Он не строил себе на ее счет иллюзий, но его скептический разум уступил переполненному сердцу.

— Успокойтесь, успокойтесь, — шептал он девушке на ухо.

Он отвечал объятием на ее объятие, сначала машинально, потом с возрастающим сознанием, что это человеческое существо страдает.

Тесно прижимая ее к себе, он чувствовал прерывистое дыхание ее груди; дрожь ее членов проникала в него, передавалась его телу, доходила даже до его сердца. И по мере того, как она затихала в его объятиях, его волнение возрастало, как будто во всем мире существовало только ограниченное число эмоций. Самая ночь, казалось, стала тише, спокойнее, и полнее — неподвижность неясных темных очертаний, которые их окружали.

— Все хорошо, — сказал он ей на ухо уверенным шепотом, чтобы успокоить ее, и снова обнял ее еще крепче.

Благотворное действие слов или жеста: он услышал тихий вздох облегчения, потом она заговорила с жаром:

— О, я знала, что все будет хорошо, с первого раза, как вы заговорили со мной. Правда, правда, я почувствовала это в ту самую минуту, как вы ко мне подошли в тот вечер. Я поняла, что все будет хорошо, если только вы захотите вмешаться, но я, разумеется, не знала, намереваетесь ли вы это сделать. Вы сказали: «Приказывайте». Странное слово для такого человека, как вы. Точно ли вы хотели это сказать? Правда, вы не насмехались надо мной?

Он возразил, что он человек серьезный и был серьезным всегда.

— Я верю вам, — горячо проговорила она.

Его тронуло это признание.

— У вас есть манера всегда говорить так, словно люди кажутся вам забавными, — продолжала она. — Но меня она не обманула. Я хорошо видела, что вы рассердились на эту противную женщину. И вы такой умный. Вы с первого взгляда что-то угадали. Вы это прочли у меня на лице, да? А скажите, это лицо не безобразно? Вы не будете раскаиваться? Послушайте, мне еще нет двадцати лет. Правда, я, должно быть, не очень некрасива, иначе… Скажу вам откровенно, что разные типы мне сильно надоедали и отравляли существование. Не знаю, что с ними делается…

Она говорила торопливо. Она задохнулась, потом вскричала с отчаянием в голосе:

— Что такое? Что случилось?

Гейст внезапно выпустил ее и немного отодвинулся.

— Разве это моя вина? Я даже не глядела на них, я говорю вам откровенно. Разве на вас я глядела? Ведь начали вы.

Действительно. Гейст отодвинулся при мысли о соревновании с неизвестными типами и с трактирщиком Шомбергом. Воздушная белая тень беспомощно колыхалась перед ним в темноте. Ему стало стыдно своего порыва мнительности.

— Я боюсь, что нас заметили, — прошептал он. — Мне показалось, что я кого-то увидел в аллее позади нас между домом и кустами.

Он никого не видал. Это была ложь во спасение, сострадательная ложь, если такая бывает. Сострадание его было так же искренне, как и его движение назад, но он гордился им гораздо больше.

Она не повернула головы. Она чувствовала облегчение.

— Неужели это та скотина? — шепнула она.

Она говорила, очевидно, о Шомберге.

— Он становится слишком предприимчивым. Что-то будет? Еще сегодня вечером, после ужина, он хотел… но мне удалось вырваться. Вам нет дела до него, не правда ли? Теперь, когда я знаю, что вы меня любите, я смогу одна противостоять ему. Ведь женщина всегда сумеет справиться. Вы не верите мне? Трудно защищаться совсем одной, когда не чувствуешь позади себя никого и ничего. Нет на свете ничего более одинокого, чем девушка, которая вынуждена сама охранять себя. Когда я оставила своего бедного папу в больнице — это было в деревне, вблизи одного городка, когда я вышла за дверь, у меня в кошельке было всего семь шиллингов и три пенса и железнодорожный билет. Я шла милю пешком и села в поезд.

Она остановилась и помолчала.

— Не отталкивайте меня теперь, — продолжала она, — Если вы отвернетесь от меня, что станется со мною? Я должна буду жить, конечно, потому что у меня не хватит мужества убить себя, но вы мне сделаете в тысячу раз больше зла, чем если бы вы меня убили. Вы говорили мне, что всегда жили один, что у вас никогда даже собаки не было. Так вот, я, значит, никому не помешаю, если буду с вами жить, даже собаке. А что другое вы имели в виду, когда подошли и смотрели на меня так внимательно?

— Внимательно? Правда? — прошептал он, неподвижно стоя перед нею в глубокой темноте, — Разве так внимательно?

Тихим голосом, она заговорила со взрывом отчаяния и гнева:

— Значит, вы позабыли? Что же вы ожидали найти? Я знаю, что я за девушка, но все-таки я не из тех, которыми мужчины пренебрегают, и вы бы должны были это знать, если только вы не такой же, как все. О простите меня! Вы не такой, как другие. Вы не похожи ни на кого из тех, с кем я когда-либо говорила. Значит, вам нет до меня дела? Разве вы не видите?..

Что он увидел, это, что, вся белая и призрачная, она в темноте протягивала к нему руки, как умоляющее привидение. Он схватил эти руки, и его взволновало и почти удивило, что они были такие теплые, такие реальные, такие крепкие, такие живые в его руках. Он привлек ее к себе, и она с глубоким вздохом опустила голову ему на плечо.

— Я умираю от усталости, — жалобно прошептала она.

Он обнял ее, и только судорожные движения ее тела дали ему понять, что она плакала. Поддерживая ее, он углубился в бездонную тишину ночи. Через несколько времени она успокоилась, потом, словно пробуждаясь, спросила:

— Вы больше не видали того человека, который следил за нами?

Он вздрогнул от этого быстрого, свистящего шепота и ответил, что, по всей вероятности, ошибся.

— Если кто-нибудь и был, — подумала она вслух, — это могла быть только жена трактирщика…

— Мистрис Шомберг? — спросил удивленный Гейст.

— Да. Еще одна, которой по ночам не спится. Почему? Вы не догадываетесь почему? Потому что она, конечно, видит все, что происходит. Это чудовище даже не пытается таиться от нее. Если только бы у нее был хоть малейший признак ума! Она знает также и то, что я чувствую, но она слишком запугана, чтобы посмотреть ему в лицо, не говоря уже о том, чтобы раскрыть рот. Он послал бы ее к черту.

Гейст помолчал. Нечего было и думать об открытом столкновении с трактирщиком. Сама мысль об этом ужасала его. Он постарался осторожным шепотом объяснить девушке, что при данном положении вещей официальный отъезд встретит сопротивление. Она слушала объяснения Гейста с тревогой, сжимая время от времени его руку, которую разыскала в темноте.

— Я уже сказал вам: я недостаточно богат, чтобы вас купить; поэтому я вас украду, как только смогу подготовить наше бегство. До тех пор было бы катастрофой, если бы нас увидали вместе ночью. Сегодня я, кажется, ошибся, но если, как вы говорите, эта несчастная мистрис Шомберг не спит по ночам, надо быть осторожными. Она может рассказать своему мужу.

Пока он говорил, девушка высвободилась из его объятий, но все еще сжимала его руку.

— О нет, — возразила она со спокойной уверенностью, — я вам говорю, что она не смеет рта раскрыть перед ним. Но она не так глупа, как кажется с виду. Она бы нас не выдала. Она могла бы сделать что-нибудь получше. Она помогла бы нам — вот что бы она сделала, если она вообще смела что-нибудь делать.

— Мне кажется, вы хорошо уясняете себе положение вещей, — проговорил Гейст и в благодарность за этот комплимент получил долгий, горячий поцелуй.

Он почувствовал, что расстаться с нею не так легко, как он предполагал.

— Честное слово, — сказал он, прощаясь. — Я даже не знаю вашего имени.

— Правда? Меня зовут Альма. Не знаю почему. Это глупое имя. Еще Мадлен. Это все равно. Вы будете называть меня так, как вам понравится. Вот хорошо! Вы мне дадите имя. Поищите такое, которое вы любите; что-нибудь совсем новое. Ах, как бы я хотела забыть все, что было до этого времени! Забыть так, как забываешь дурной сон со всеми его ужасами. Я попробую.

— Правда? — спросил он шепотом. — Это не невозможно? Я знаю, что женщины легко забывают то, что умаляет их в их собственных глазах.

— Я о ваших глазах думала, потому что, уверяю вас, я никогда ничего не хотела забыть до того вечера, когда вы подошли и заглянули мне в душу. Я знаю, что не многого стою, но я могу исполнять свои обязанности. Я исполняла свои обязанности при отце с тех пор, как только себя помню. Это был не дурной человек. Теперь, когда я ему уже ни на что не нужна, я хотели бы лучше все забыть и начать все заново. Нет, я не могу говорить с вами об этих вещах. Но о чем же я смогу говорить с вами?

— Не мучайте себя этим, — проговорил Гейст. — Мне достаточно вашего голоса. Я влюблен в него, что бы он ни говорил.

Девушка помолчала, словно от этого спокойного признания у нее захватило дух.

— Ах, я хотела у вас спросить…

Он вспомнил, что она, вероятно, не знала его имени, и подумал, что она хочет справиться о нем, но после некоторого колебания она спросила:

— Почему вы велели мне улыбаться тогда вечером в концертном зале? Помните?

— Мне казалось, что на нас смотрят. Улыбка — лучшая маска. Шомберг сидел за два столика от нас и пил с голландцами — приказчиками из города. Конечно, он наблюдал за нами — во всяком случае, за вами. Вот почему я попросил вас улыбаться.

— Ах, вот почему! Я не подумала об этом.

— А между тем это вам прекрасно удалось, и вы сделали это с большой готовностью, словно поняли мое намерение.

— С готовностью? — повторила она, — О, я готова была улыбаться в эту минуту. Это верно. Я могу сказать, что впервые за несколько лет почувствовала себя готовой улыбаться. У меня не много было поводов улыбаться за всю мою жизнь, могу вам это сказать; особенно за последнее время.

— Но вы это восхитительно сделали, совершенно чарующе.

Он остановился. Она стояла неподвижно, восхищенная, ожидая и надеясь, что он еще будет говорить.

— Я был совершенно поражен, — добавил он, — она дошла прямо до моего сердца, ваша улыбка, как если бы вы улыбнулись, чтобы ослепить меня. Мне казалось, что я в первый раз в жизни вижу улыбку вообще. Я думал о ней, расставшись с вами. Она не дала мне уснуть.

— Так много? — проговорила она тихим колеблющимся и недоверчивым голосом.

— Если бы вы не улыбнулись так, я, быть может, не пришел бы сюда сегодня, — сказал он со своим серьезным и в то же время полушутливым выражением. — Это была ваша победа.

Он почувствовал, как губы девушки легко прикоснулись к его губам. Мгновение спустя ее уже не было. Ее белое платье мелькнуло в отдалении, потом плотная тень дома как будто поглотила ее, Гейст немного подождал прежде, чем пойти в том же направлении; он обогнул гостиницу, поднялся по ступенькам веранды и вошел в свою комнату, где вытянулся наконец, не для того, чтоб спать, а чтобы перебрать в своем уме все, что они только что говорили.

«Я сказал об этой улыбке истинную правду, — подумал он, — и об ее голосе тоже. В этих словах не было ничего, кроме правды. Что касается остального… то будь что будет!»

Его обдало жаром. Он повернулся на спину, раскинул крестообразно руки поперек широкой, жесткой кровати и остался неподвижен с широко открытыми глазами, под пологом от москитов, покуда заря, проникнув в его комнату и быстро разгораясь, не расцвела окончательно в солнечный свет.

Тогда он поднялся, подошел к маленькому, повешенному на стене зеркальцу и долго рассматривал себя. Он делал это не из тщеславия. Он чувствовал себя необычным до такой степени, что сомневался, не появилось ли у него за ночь другое лицо. Однако зеркало отразило знакомый облик. Для него это было почти разочарованием, обесценением его переживаний. Потом он улыбнулся своей наивности, потому что в тридцать пять лет следовало бы знать, что тела почти всегда является безразличной маской души, маской, которой не сможет изменить даже смерть — по крайней мере, до тех пор, пока она не будет скрыта от глаз, убрана в такое место, где ни друг, ни враг не заботятся больше ни о каких переменах.

Друзья или враги — Гейст не помнил, имел ли он их. По существу, жизнь его была одиноким достижением, которое он осуществлял не как отшельник в пустыне, в тишине и неподвижности, а наоборот, как постоянный гость среди разнообразных картин, в непрерывных блужданиях. Так он находил способ проходить через жизнь без страданий, почти без забот, постепенно исчезая — неуязвимый вследствие непрерывного движения, в котором находился.

III

В продолжение пятнадцати лет Гейст странствовал, неизменно вежливый и недосягаемый, приобретая славу «странного субъекта». Он стал путешествовать тотчас после смерти своего отца. Этот швед-эмигрант умер в Лондоне, недовольный своим отечеством и всем миром, который инстинктивно отверг его мудрость.

Мыслитель, ученый и светский человек, Гейст-отец начал с того, что добивался всех радостей жизни — радостей великих и скромных людей, радостей безумцев и радостей мудрецов. Более шестидесяти лет он влачил по нашей планете самую усталую, самую неспокойную душу из всех, которые цивилизация когда — либо приобщала к своим разочарованиям и сожалениям. Ему нельзя было отказать в известном величии, так как страдания, которые он претерпевал, не достаются в удел посредственности. Гейст не помнил своей матери, но он с волнением припоминал бледное, изящное лицо отца. Чаще всего он представлял его себе одетым в широкий синий халат, в большом доме одного из тихих предместий Лондона. Выйдя восемнадцати лет из школы, он три года прожил с отцом, который в то время писал свою последнюю книгу — то сочинение, в котором он на склоне дней требовал для человечества права абсолютной интеллектуальной и моральной свободы, перестав, впрочем, считать его достойным этой свободы.

Три года такого общества в этом пластичном и впечатлительном возрасте должны были оставить в сердце юноши глубокое недоверие к жизни. У него развилась привычка размышлять, привычка губительная, являющаяся непрерывным подсчетом убытков. Не ясновидящие двигают мир. Великие деяния совершаются в горячем и благодетельном умственном тумане, тумане, который безжалостное холодное дыхание отцовского анализа далеко отогнало от сына. «Предадим себя на волю случая», — смело сказал себе Гейст.

Он не хотел определять, подразумевает ли он это в интеллектуальном, сентиментальном или моральном отношении. Он намеревался носиться в полном и буквальном смысле слова «наудачу», душою и телом, как носится в лесу оторвавшийся лист по воле ветра под неподвижными деревьями чащи. Он будет носиться, никогда ни к кому не привязываясь. «Это будет самозащитой против жизни», — решил он со смутной уверенностью, что сыну такого отца не оставалось другого выхода.

С тех пор он стал плыть по течению, подобно тому, как иные уносятся течением вследствие пьянства или порока или же просто по недостатку характера, но с тою разницею, что он плыл по течению сурово и убежденно; он заставлял себя делать это с решимостью, тогда как другие дают себя уносить с отчаянием. Да, такова была жизнь Гейста вплоть до этой волнующей ночи. На следующий день, когда он встретил молодую девушку, которую называли Альмой, она сумела бросить ему полный нежности, быстрый, как молния, взгляд, который произвел на него глубокое впечатление и тайно проник ему в сердце. Это было в саду гостиницы, в час второго завтрака, когда оркестрантки возвращались в свой «павильон» после репетиции, урока — или не знаю, как они называли свои музыкальные упражнения в зале. Гейст, возвращавшийся из юрода, где он мог отдать себе отчет во всех затруднениях, которые представляло собой немедленное бегство, проходил через ограду с утомленным и разочарованным видом. Почти незаметно для самого себя он очутился среди рассеянной группы скрипачек. Оторвавшись от своих мрачных размышлений, он вздрогнул, увидев молодую девушку так близко, подобно тому, как вздрогнул бы человек, который, проснувшись, внезапно увидел бы перед собой материализацию своего сна. Она не подняла своей красивой головки, но бросила ему взгляд, который, без сомнения, не был сном. Он был реален, этот взгляд. За всю свою жизнь бездомного бродяги Гейст никогда не встречал ничего более реального.

Он не позволил себе на него ответить, но ему казалось невозможными, чтобы действие его осталось незамеченным окружающими. На веранде находилось несколько неизменных завсегдатаев шомберговского табльдота, которые смотрели в ту сторону (в действительности они смотрели на «дам из оркестра»). Опасения Гейста были вызваны не стыдом или застенчивостью, а излишком деликатности. Все же, приблизившись к мужчинам, он увидал на их лицах не больше следов интереса или удивления, как если бы они были слепыми. Сам Шомберг, которому на верхней ступеньке лестницы пришлось посторониться, чтобы дать ему пройти, был совершенно спокоен и продолжал болтать с одним из посетителей.

Правду говоря, Шомберг заметил, что этот швед разговаривает с девушкой во время антрактов. Один из его приятелей подтолкнул его локтем, но господин Шомберг подумал, что это к лучшему: этот болван будет держать других на почтительном расстоянии. Он был, скорее, доволен и наблюдал за ними исподтишка, смакуя положение с лукавством, с известного рода сатанинской радостью. Он не сомневался в привлекательности собственной особы и еще менее — в легкости, с которой он мог завладеть девушкой, по-видимому, слишком наивной, чтобы суметь защититься; у нее совершенно не было друзей, и, что еще хуже, она по той или иной причине вызвала враждебное к себе отношение мадам Цанджиакомо, женщины без всякой совести. Шомберг прощал молодой девушке отвращение, которое она ему выказывала, сколько осмеливалась (так как со стороны слабых не всегда осторожно обнаруживать щепетильность своих чувств); он относил это отвращение на счет женской условной скромности. Альма была достаточно умна, дабы понять, что она не могла бы поступить благоразумнее, чем доверившись человеку состоятельному, во цвете лет и умеющему подойти к делу. Он ей на это указывал, и если бы не нервная дрожь его голоса и не необычайное стремление его глаз выскочить из его багровой и всклокоченной головы, эти речи имели бы вид спокойных и бескорыстных советов, которые, как у всех влюбленных, легко превращались в кровожадные поползновения.

— Старуха будет нам не долго мешать, — шептал он ей наскоро, задыхаясь от ярости, — пусть она убирается к черту! Я ее никогда не любил. Климат для нее вреден, я скажу ей, чтобы она возвращалась к своим, в Европу. Ей придется убраться! Я позабочусь об этом! Раз-два, марш вперед! А потом мы продадим эту гостиницу и откроем новую в другом месте.

Он уверял ее, что на все для нее готов, и это была правда.

Сорок пять лет — это для многих мужчин возраст безумства, являющегося как бы вызовом бессилию и смерти, ожидающим их с распростертыми объятиями в мрачной долине по ту сторону рокового склона. Ему нравилось наблюдать, как съеживалось все тело девушки и опускались глаза, когда, прижатая в углу пустого коридора, она вынуждена была ею слушать; он принимал это за признаки подчинения непреодолимой силе его воли. Он видел в этом доказательство того, что она сдается перед его физическим обаянием. Так каждый возраст тешится иллюзиями, которые удерживают людей от слишком раннего отречения от жизни.

Легко представить себе унижение Шомберга, его возмущение, его ярость, когда он узнал, что ту, которая в течение нескольких недель противостояла ею атакам, его мольбам, его пламенным уверениям, «этот швед» украл у него из-под носа и, по всей видимости, без особых усилий. Он отказывался этому верить. Сначала он уверял себя, что чета Цанджиакомо из каких-то загадочных соображений сыграла с ним злую шутку, но когда сомнению не оставалось более места, мнение его о Гейсте видоизменилось. Презренный швед сделался в глазах Шомберга самым мрачным, самым опасным, самым ненавистным негодяем. Он не мог допустить, чтобы существо, которого он так долго и так тщетно добивался, могло быть нежным, порывистым и почти предложить себя Гейсту без малейшего угрызения совести, из жажды безопасности и желания подарить свое доверие тому, к кому толкал ее инстинкт женщины. Шомберг изо всех сил хотел верить, что она была околдована какими-то оккультными манипуляциями, с помощью какой-то коварной ловушки, взята силой или хитростью. Его оскорбленная гордость заставляла его без конца доискиваться, какими средствами пользовался «этот швед», как будто необходимы были непременно необыкновенные, неслыханные, невообразимые средства, чтобы вырвать девушку у такого человека, как он, Шомберг. В присутствии посетителей он хлопал себя по лбу, садился и молча размышлял или же неожиданно разражался ругательствами по адресу Гейста, безо всякой меры и осторожности, с багровым лицом, принимая вид оскорбленной добродетели, которая ни на секунду не могла бы обмануть самого ребячливого из моралистов и над которой слушатели его сильно потешались.

Очередным развлечением сделалось ходить слушать эти обвинительные речи, посасывая на веранде замороженные напитки, и это привлекало к Шомбергу больше посетителей, нежели концерты Цанджиакомо вместе с антрактами и всем прочим. Не было ничего легче, как завести эту марионетку. Кто угодно мог попробовать, и чаще всего достаточно было самого отдаленного намека. Шомберг обычно начинал свои бесконечные обвинения в бильярдной зале. Госпожа Шомберг, восседая, по обыкновению, на своем троне, глотала слезы. Она скрывала терзания твоего унижения и своего ужаса под глупой, неподвижной и роковой улыбкой — несравненной, дарованной природой маской, которую ни что — быть может, не исключая и самой смерти — не могло бы с нее сорвать.

Но, по крайней мере, в этом мире ничто не может длиться без видоизменения. Через несколько недель к Шомбергу возвратилось наружное спокойствие, как будто внутри него иссякло негодование. Было давно пора. Он становился несносен, не мог говорить ни о чем, кроме лживости Гейста, порочности Гейста, его хитрости, его подлости. Шомберг не притворялся больше, что презирает его. После того что произошло, это не было больше возможно; это не могло больше иметь успеха даже в его собственных глазах. Но его сосредоточенная ненависть бродила самым опасным образом. Один из его клиентов, пожилой человек, свидетель его многословия, сделал однажды такое предсказание:

— Таким путем этот болван кончит сумасшествием.

И действительно, Гейст сидел у него в мозгу. Вплоть до того, что плохое состояние своих дел — они никогда не были хуже со времени его отбытия на Восток, тотчас после войны 1870 года — Шомберг приписывал губительному влиянию Гейста. Никогда больше он не сделается самим собой, пока не расправится с этим хитрым шведом. Он готов был поклясться, что Гейст погубил его жизнь. Женщина, которую тот так бесчестно, так лукаво, так низко соблазнил, эта самая женщина вдохновила бы его на успех в новом предприятии. Что касается госпожи Шомберг, то, спрашивается, какого вдохновения можно было ожидать от нее? Ее терроризировали мрачные и желчные взгляды, которые он бросал на нее во время этих припадков дикой угрюмости. Он сделался вообще небрежен с наклонностью к опасным наркотикам, как будто его очень мало беспокоило, закончит ли он рано, или поздно, и более или менее прилично свою карьеру трактирщика. Этой деморализацией объясняются замечания Дэвидсона во время последнего посещения заведения Шомберга, около двух месяцев спустя после отъезда Гейста и девушки на одинокий Самбуран.

Шомберг предыдущих лет. Шомберг времен Бангкока, например, где были организованы первые обеды его знаменитого табльдота, никогда бы не решился ни на что подобное. Он обладал талантом предоставлять европейцам европейский стол и измышлять, строить и расцвечивать подробностями скандальные сплетни с глупым умилением и бесстыдной радостью. Но теперь ум его помутился от терзаний оскорбленного самолюбия и отвергнутой страсти. В этом состоянии морального упадка Шомберг и дал себя совратить.

Это было сделано постояльцем, высадившимся в одно прекрасное утро с почтового парохода с острова Целебеса. Он сел на него в Макассаре, но ехал издалека, с Китайского моря, как понял Шомберг. Бродяга, как и Гейст, по-видимому, но совершенно в другом роде, и который к тому же был не один.

Взглянув вверх с кормы парового катера, на котором он подходил к почтовым пароходам, Шомберг заметил глубокий и мрачный взгляд, направленный на него с палубы поверх перил первого класса. Он не был большим физиономистом: можно было сказать, что он знаком был с родом человеческим лишь настолько, чтобы добывать пищу для своих скандальных сплетен и подавать клиентам длинные счета с красивым заголовком: «В. Шомберг. Владелец гостиницы такой-то. Плата понедельно».

Таким образом, бритое и чрезвычайно худое лицо, свешивавшееся через перила парохода, представляло собою для Шомберга только «будущий счет». Шлюпки других гостиниц также пристали к пароходу, но предпочтение было отдано ему.

— Вы господин Шомберг, не правда ли? — неожиданно спросило это лицо.

— Точно так, к вашим услугам, — ответил он снизу.

Дело прежде всего, и всякое мужественное сердце должно соблюдать правила и формы, даже если его терзает мрачная ярость, являющаяся продолжением бури отвергнутой страсти, подобно тому, как жар углей сменяет собою яркое пламя.

Вскоре обладатель исхудалого лица сидел рядом с Шомбергом на корме катера. Он обхватил переплетенными худыми пальцами колено одной ноги, положенной на другую, и с небрежным и в то же время напряженным видом откидывал назад свое длинное, нескладное тело. По другую сторону Шомберга сидел второй пассажир, которого бритый господин отрекомендовал так:

— Мой секретарь. Вы дадите ему комнату рядом с моей.

— Это легко будет устроить.

Шомберг держал руль с достоинством, глядя прямо перед собой и не выказывая огромного интереса, который возбуждали в нем эти два многообещающие «счета». Их багаж — два больших сундука из потемневшей от времени кожи и несколько более мелких пакетов — был нагроможден на носу. Третий субъект, существо волосатое и необычайное, скромно направился к носу и взгромоздился на вещи. Нижняя часть его лица была ненормально развита; его узкий и низкий лоб, нелепо испещренный горизонтальными складками, возвышался над покрытыми неопрятной шерстью щеками и приплюснутым носом с широкими ноздрями, похожими на нос павиана. Казалось, что он также был подчинен бритому человеку и, по-видимому, проделал плавание с палубными пассажирами-туземцами, которые обычно спят под парусами. Его широкое, коренастое сложение обличало незаурядную силу. Сжимая планшир катера, он вытянул две невероятно длинные руки, заканчивавшиеся огромными обезьяньими лапами, черными и волосатыми.

— Что нам делать с этим парнем? — спросил Шомберга предводитель этой группы. — Где-нибудь поблизости порта, должно быть, имеется какой-либо кабак, где он найдет себе циновку для ночлега?

Шомберг действительно знал подходящее заведение, содержавшееся неким португальским метисом.

— Один из ваших слуг? — спросил он.

— О! Он пристал ко мне. Это охотник на крокодилов. Я подобрал его в Колумбии; вы бывали в Колумбии?

— Нет, — ответил чрезвычайно удивленный Шомберг. — На крокодилов? Странное ремесло! Так вы прибыли из Колумбии?

— Да, но я уехал оттуда давно. Я побывал во многих местах. Видите ли, я объезжаю Запад.

— Спорт? — предположил Шомберг.

— Да, пожалуй, спорт. Что вы думаете об охоте за солнцем?

— Понимаю… свободный джентльмен, — сказал Шомберг, наблюдая за парусной лодкой, которая должна была пройти у носа катера, и готовясь к тому, чтобы поворотом румпеля обойти ее.

Второй пассажир неожиданно возвысил голос.

— Черт бы побрал эти туземные суда! Они вечно становятся поперек дороги!

Это был низкорослый, мускулистый человек с блестящими, мигающими глазами и глухим голосом; на его круглом, изрытом оспой лице без румянца виднелись тощие, щетинистые усы, забавно торчавшие вверх к словно выточенному из дерева носу.

Шомберг сказал себе, что он совершенно не имеет вида секретаря. Как и на его длинном, тощем патроне, на нем был обычный и очень корректный белый костюм тропиков, пробковый шлем и белая обувь. Восседавшее на вещах мохнатое и неописуемое существо было облечено в клетчатую ситцевую рубашку и синие панталоны… Оно смотрело на них внимательным и покорным взглядом ученого животного.

— Вы первый заговорили со мной, — сказал Шомберг самым благородным тоном, какой только был ему доступен. — Вам известно было мое имя. Могу я спросить, где вы обо мне слышали, господа?

— В Маниле, — тотчас ответил первый джентльмен. — От одного человека, с которым я однажды вечером играл в карты в гостинице «Кастилия».

I — Кто такой? Я не имею друзей в Маниле, — удивился Шомберг, нахмурив брови.

— Не сумею сказать вам, как его зовут. Я совсем забыл его имя. Но не беспокойтесь. Это вовсе не был ваш друг. Он поносил вас всевозможными бранными словами. Он говорил, что как-то раз вы подняли против него огромный скандал. Кажется, в Бангкоке. Вы держали когда-то табльдот в Бангкоке? Не так ли?

Ошеломленный тоном этого сообщения, Шомберг сумел только сильнее выпятить грудь и подчеркнуть свою важность лейтенанта запаса, в то же время сжимая влажною рукою медную перекладину.

— Табльдот? Да, конечно, разумеется. Всегда ради европейцев. И здесь также, в этом городе… Да, в этом городе тоже.

— Значит, все в порядке.

Незнакомец отвел от Шомберга свой мрачный, замогильный магнетический взгляд.

— Много народу у вас бывает по вечерам?

Шомберг обрел свое хладнокровие.

— Около двадцати приборов в среднем, — ответил он с жаром, как и следовало для близкой его сердцу темы, — Их должно было бы быть больше, если бы люди хотели понимать, что это для их пользы. Выгода, которую я из этого извлекаю, невелика Вы сторонники табльдота, господа?

Новый постоялец заметил, что он любит гостиницы, в которых после обеда встречаешься с местными жителями. Иначе это чертовски скучно. Секретарь в виде одобрения издал удивительно свирепое рычание, как будто «местные жители» предназначались на съедение. Все это заставляло предполагать, что они собираются прожить здесь довольно продолжительное время, как с удовлетворением подумал про себя Шомберг, не теряя своего важного вида; потом, вспомнив о женщине, которую у него вырвал последний серьезный постоялец его гостиницы, он так громко скрипнул зубами, что спутники взглянули на него с изумлением. Казалось, что мимолетная судорога его цветущего лица поразила их до потери слова. Они обменялись взглядом. Вскоре бритый человек снова спросил своим резким и грубым тоном:

— У вас в гостинице нет женщин?

— Женщин! — вскричал Шомберг с негодованием, но и с некоторым подобием испуга, — Что вы хотите сказать, черт возьми! Каких женщин? Там есть госпожа Шомберг, разумеется, — добавил он, внезапно успокаиваясь, с высокомерным равнодушием.

— Если она помнит свое место, то это ничего. Я не выношу подле себя женщин. У меня делаются припадки. Это мерзкая порода!

При этом взрыве секретарь состроил дикую гримасу. Главный постоялец закрыл свои впалые глаза, как совершенно обессиленный человек, и прислонился головой к стойке тента. Эта поза обнаружила его длинные, как у женщины, ресницы и выдвигала его правильные черты, резкий рисунок челюсти, крепкий подбородок, которые придавали ему вид какого-то усталого, изношенного, развращенного изящества. Он не открывал больше глаз, пока катер не остановился у пристани. Тогда он живо высадился вместе со своим секретарем, затем оба они сели в экипаж и велели везти себя в гостиницу, предоставив Шомбергу заботу об их багаже и об устройстве их странного спутника. Тот, напоминая, скорее, покинутого вожаками ученого медведя, нежели человеческое существо, шаг за шагом повторял каждое движение Шомберга, бормоча что-то про себя за его спиной на тыке, похожем на испорченный испанский. Трактирщик почувствовал себя в своей тарелке, только когда избавился от него и чем-то вроде темного логовища; на пороге его со спокойной уверенностью стоял в высшей степени чистоплотный, толстый метис, который, казалось, отлично знал, как взяться за любого постояльца. Он схватил стянутый ремнем сверток, который странный пассажир тесно прижимал к себе во все время странствования по незнакомому городу, потом прервал попытки Шомберга что-то объяснить, заявив с полной уверенностью:

— Понял, сударь!

«Понимает больше моего», — подумал, уходя, Шомберг, довольный избавлением от общества охотника на крокодилов. «Что это за люди?» — спрашивал он себя, но не находил никаких правдоподобных предположений. Он спросил их имена в гот же день.

— Чтобы записать в книгу, — пояснил он, спрашивая, со своей военно-церемонной манерой, вытягивая грудь и голову вперед.

Бритый человек, распростертый на кушетке с видом увядшего юноши, поднял на него ленивый взгляд:

— Мое имя? Мистер Джонс. Просто Джонс — так и запишите: свободный джентльмен. А это — Рикардо.

Изрытый оспой человек, валявшийся на другой кушетке, сделал гримасу, точно что-то пощекотало ему кончик носа, но не вышел из своей неподвижности.

— Мартин Рикардо, секретарь. Вам больше ничего не нужно знать о нас, не правда ли? А? Что? Профессия? Напишите… Ну да, напишите — туристы. Нас и похуже называли, нас это не обидит. А куда вы девали моего парня? Ах, так хорошо. Когда ему что-нибудь нужно, он сам берет. Это Питер, гражданин Колумбии, Питер, Педро, я не знаю, было ли у него когда-либо другое имя. Педро, охотник на крокодилов. Да, да, я заплачу по его счету у метиса. Приходится. Он мне так свирепо предан, что, если бы я сделал вид, что колеблюсь, он схватил бы меня за горло. Рассказать вам, как я убил его брата в лесах Колумбии? В другой раз: это довольно длинная история. О чем я всегда буду жалеть — это, что я не убил также и его. Тогда я мог это сделать без малейших хлопот. Теперь уже слишком поздно. Изрядный мерзавец, но иногда бывает очень полезен. Надеюсь, вы не будете все это записывать?

Шомберг совершенно растерялся от грубой беззастенчивости и презрительного тона «просто Джонса». С ним никогда еще так не говорили. Он молча покачал головой и удалился если не в полном смысле слова напуганный — хотя в действительности под его внушительной наружностью скрывалась трусливая натура-но, видимо, пораженный и недоумевающий.

IV

Три недели спустя, спрятав выручку в несгораемый шкаф, украшавший своей стальной массой один из углов их спальни, Шомберг повернулся к жене и сказал, не глядя на нее:

— Я должен избавиться от этих двух господ! Так не может больше продолжаться.

Госпожа Шомберг была того же мнения с первого дня, но она уже давно научилась молчать. Сидя в своем ночном уборе, при свете свечи, она остерегалась издать хотя бы шепот, зная по опыту, что даже ее одобрение было бы сочтено дерзостью. Она следила глазами за Шомбергом, лихорадочно шагавшим по комнате в своей пижаме.

Он избегал смотреть в ее сторону, потому что в этом виде госпожа Шомберг, несомненно, являлась самой непривлекательной вещью в мире, вещью жалкой, несчастной, полинялой, одряхлевшей, разрушенной… И контраст с непрерывно преследовавшим его женским образом делал вид его супруги еще более тягостным для его эстетического чувства.

Шомберг шагал, злобствуя и ругаясь, чтобы придать себе мужество.

— Черт бы меня побрал! Мне следовало бы сейчас, сию минуту пойти к ним в комнату и сказать, чтобы они завтра чуть свет убирались вон, и он, и его секретарь. Я еще понимаю простую игру в карты, но сделать притон из моего табльдота… Кровь во мне кипит! Он приехал сюда, потому что какой-то негодяй в Маниле сказал, что я держу табльдот.

Он говорил все это не для того, чтобы поделиться мыслями с госпожой Шомберг, а потому, что надеялся, выкрикивая это громко, растравить свою ярость и придать себе мужества для разговора с «просто Джонсом».

— Бесстыдник! Наглец! Негодяй! — продолжал он. — Хотелось бы мне…

Он был вне себя; он бесился по-тевтонски, безобразным и тяжелым бешенством, так сильно отличающимся от живописной и живой ярости латинских рас. И, несмотря на нерешительные взгляды, которые он бросал по сторонам, его искаженные злобой черты вызвали у несчастной женщины, которую он тиранил столько лет, опасение за его драгоценную шкуру, так как несчастному созданию во всем мире больше не за что было зацепиться. Она знала его хорошо, но не совсем. Последнее, что женщина соглашается обнаружить в любимом человеке или в человеке, от которого она только зависит, — это трусость. И, робко сидя в своем углу, она отважилась сказать умоляющим голосом:

— Будь осторожен, Вильгельм! Вспомни о ножах и револьверах в их сундуках.

В благодарность за это тревожное предостережение Шомберг бросил в сторону этого трепещущего видения град ужасающих ругательств. В своей узкой рубашке, босая, она напоминала средневековую кающуюся, которую осыпали проклятиями за ее грехи. Эти орудия убийства, которых он, впрочем, никогда не видал собственными глазами, постоянно стояли перед мысленным взором Шомберга. Дней через десять после приезда постояльцев он стоял на веранде на страже, принимая величественные и беззаботные позы, покуда госпожа Шомберг, вооруженная связкой ключей, выбивая зубами дробь и окончательно поглупев от страха, «производила осмотр» багажа странных постояльцев. Этого пожелал ее ужасный Вильгельм.

— Я буду сторожить, говорю тебе, я свистну, когда увижу, что они приближаются. Ты не умеешь свистеть. Да и если они тебя накроют и вышвырнут за шиворот из комнаты, это не причинит тебе большой беды. Впрочем, нечего опасаться, чтобы он прикоснулся к женщине. Он мне это сказал. Ломающийся мерзавец! Я должен непременно узнать, в чем заключается их игра, чтобы привести ее в порядок. Ну, за дело! Иди же! Вперед! Живо!

Какая отвратительная работа! Но она пошла, потому что гораздо больше боялась Шомберга, чем кого бы то ни было. Больше всего ее беспокоило опасение, что ни один из данных ей мужем ключей не подойдет к замкам. Это было бы таким разочарованием для Вильгельма. Но она нашла сундуки открытыми. Впрочем, ее исследования были непродолжительны. Она безумно боялась огнестрельного оружия и всякого оружия вообще, не столько из свойственной многим женщинам трусости, сколько из своего рода мистического ужаса перед насилием и убийством. Она вышла обратно на веранду задолго до того, как Вильгельм мог иметь повод свистнуть. Инстинктивный и нерассуждающий страх побеждается всего труднее, и впоследствии ничто не могло ее заставить возобновить осмотр, ни угрожающая брань, ни свирепые окрики, ни даже два-три пинка под ребра…

— Безмозглая баба, — ворчал трактирщик при мысли об этом арсенале, хранившемся в одной из его комнат.

В его страхе не было ничего таинственного — это был своего рода физический недостаток.

— Убирайся с глаз моих долой! — рычал он. — Иди одевайся к табльдоту.

Предоставленный самому себе, Шомберг принялся размышлять. Что это означало, черт возьми? Мысли его текли медленно и неровно. Но вдруг истина предстала перед ним.

«Боже великий! — подумал он. — Это разбойники!»

Как раз в эту минуту он увидал «просто Джонса» и его секретаря с вычурной фамилией Рикардо входящими в сад гостиницы. Они возвращались из порта, куда ходили по какому-то делу. Худой, поджарый мистер Джонс раздвигал свои длинные ноги, не сгибая их, словно циркуль, Рикардо семенил рядом с ним. Уверенность проникла в сердце Шомберга: безо всякого сомнения, разбойники, но так как терзавшее его подозрение не находило ничего определенного, за что бы уцепиться, он принял свой самый суровый вид офицера в запасе прежде, чем они дошли до него.

— Привет, господа!

Насмешливая учтивость, с которой они ему ответили, укрепила его новое убеждение. Манера мистера Джонса направлять на вас свои замогильные взгляды, подобно бесстрастному призраку, и манера Рикардо внезапно показывать зубы, когда к нему обращались, раздвигая губы и не глядя на вас, являлись неоспоримой характеристикой отчаянных людей. Разбойники! Таинственные, непроницаемые, они пересекли бильярдный зал, чтобы пройти в заднюю часть дома к своим перерытым сундукам.

— Через пять минут будут звонить к второму завтраку, господа! — крикнул им вдогонку Шомберг, усиливая свой мужественный бас.

Он ожидал, что оба мужчины вернутся разъяренные и примутся разделываться с ним без стеснения. Но ничего подобного не произошло.

Разбойники не заметили в состоянии своих сундуков ничего подозрительного, и Шомберг снова обрел спокойствие, повторяя себе, что действительно необходимо положить конец этому жуткому кошмару, как только он найдет возможность это сделать. Впрочем, было невероятно, чтобы они собирались задержаться надолго; город-колония не представлял собой ничего для разбойников. Шомберг опасался действовать. Всякий беспорядок, всякий «шум» в гостинице пугал его. Это было крайне вредно для дела. Конечно, иногда «шум» был неизбежен, но что такое было в сравнении с этим схватить поперек тела тщедушного Цанджиакомо, приподнять его, швырнуть на пол и упасть на него? Игрушка. Жалкий крючконосый субъект остался лежать без движения под своей лиловатой бородой.

При воспоминании об этом «шуме» и об его причине Шомберг вдруг застонал от боли, как будто грудь его сжигал горящий уголь, и впал в отчаяние. Ах, если бы только эта девушка была с ним! Тогда он чувствовал бы себя мужественным, решительным, неустрашимым, тогда он пошел бы против двадцати разбойников, тогда бы никто не устоял перед ним. Но каким ободрением могло служить для него обладание госпожой Шомберг? Он не мог противостоять никому — ему ничто больше не было дорого. Жизнь была только обманом; и тот, кто с целью сохранить свою неприкосновенность рисковал получить пулю в печень или в легкое, был поистине слишком наивен. Черт возьми! Это была совсем не поэтично!

В этом состоянии моральной растерянности, несмотря на свое исключительное уменье управлять гостиницей, на свою всегдашнюю заботу о том, чтобы не давать никакого повода к недовольству ведающих этой отраслью промышленности властей, Шомберг предоставил вещам идти своим течением, хотя и видел, к чему это течение вело. Началось с небольшой партии с несколькими засидевшимися за обедом посетителями за одним из столов, отставленных к стене в бильярдной зале. С первого же взгляда Шомберг понял в чем дело. Так вот что это было! Так вот чего хотели эти люди! Лихорадочно шагая взад и вперед, он бросал время от времени взгляд на игру, но ничего не говорил. Не стоило заводить спор с людьми, столь в себе уверенными. Даже когда в этих послеобеденных забавах на сцену появились деньги и число их участников стало непрерывно возрастать, он еще сдерживался, не желая некстати привлекать к себе внимание «просто Джонса» и замысловатого Рикардо. Тем не менее однажды вечером, когда залы гостиницы опустели, Шомберг сделал попытку повести косвенную атаку.

В дальнем углу усталый слуга-китаец дремал стоя, прислонившись к стене. Госпожа Шомберг скрылась, как всегда, между десятью и одиннадцатью часами. Шомберг задумчиво шагал взад и вперед по зале, потом по веранде, ожидая, когда оба его постояльца поднимутся к себе. Вдруг он подошел к ним по-военному, выпятив грудь, и сказал отрывистым тоном солдата:

— Жаркая ночь, господа.

Мистер Джонс, лениво растянувшийся в кресле, поднял глаза. Рикардо, столь же ленивый, хотя несколько более вертикальный, не пошевельнулся.

— Вы не откажетесь выпить со мной что-нибудь прежде, чем подняться?! — продолжал Шомберг, усаживаясь за маленьким столиком.

— Ну конечно, нет, — проговорил небрежно мистер Джонс.

Странная, мимолетная гримаса обнажила зубы Рикардо.

Шомберг болезненно почувствовал, как трудно войти в контакт с этими людьми, которые оба были так спокойны, так самоуверенны, так высокомерно беззастенчивы. Он приказал слуге принести вина. Он намерен был узнать, сколько времени его постояльцы думают у него прожить. Рикардо не проявлял никакого желания разговаривать. Мистер Джонс оказался довольно разговорчивым. Голос ею подходил к его ввалившимся глазам. Он был глух, не будучи в то же время трагичным, и звучал отдаленно и безлично, словно выходил из колодца. Шомберг узнал, что он будет иметь честь содержать и кормить этих господ, по меньшей мере, еще в течение месяца. Он не мог скрыть вызванного этим сообщением неудовольствия.

— Ну, в чем дело? Вы не довольны, что у вас есть постояльцы? — лениво спросил «просто Джонс». — Мне кажется, что содержатель гостиницы должен быть в восторге от этого.

Он приподнял свои тонкие, грациозно очерченные брови. Шомберг пробормотал что-то относительно города, скучного и не имеющего никаких развлечений для путешественников — в нем никогда ничего не случалось — слишком тихий город; но он вызвал лишь замечание, что тишина имеет иногда свою прелесть и что даже скука может быть приятна, как известное разнообразие.

— Нам некогда было скучать за последние три года, — добавил «просто Джонс».

Он не сводил с Шомберга своих мрачных глаз и пригласил его выпить на этот раз на его счет, советуя ему не волноваться из-за вещей, которых он не должен был понимать; главным образом, ему не следовало показывать себя негостеприимным, что совершенно противно правилам его профессии.

— Я не понимаю? — проворчал Шомберг. — Нет, я отлично понимаю… Я…

— Можно подумать, что вы боитесь, — прервал мистер Джонс. — В чем дело?

— Я не хочу скандала в моем доме. Вот в чем дело.

Шомберг старался держаться смело, но этот пристальный и мрачный взгляд смущал его. Взглянув с беспокойством в сторону, он увидел угрожающий оскал Рикардо. Между тем этот последний казался совершенно углубленным в свои мысли.

— Помимо всего, — продолжал мистер Джонс свойственным ему словно далеким голосом, — с этим ничего нельзя поделать. Мы здесь и здесь останемся. Попробуйте только выгнать нас вон. Смею вас уверить, что если это вам удастся, то не без того, чтобы вам здорово влетело, очень здорово. Я думаю, мы можем ему это обещать, Мартин, что ты скажешь?

Секретарь оскалил зубы и бросил на Шомберга пронизывающий взгляд, как будто ему не терпелось броситься на него, пустив в ход и зубы и когти.

Шомберг выдавил из своей груди глухой смешок: ха-ха-ха.

Мистер Джонс устало закрыл глаза и стал удивительно похож на труп — и это было уже довольно неприятное зрелище. Но когда он поднял веки, нервы Шомберга подверглись еще худшему испытанию. Напряженная сила этого взгляда без определенного выражения — и это-то и было всего страшнее — казалось, растворила в сердце бедняги последние остатки решимости.

— Вы ведь не воображаете, что имеете дело с обыкновенными людьми? — спросил мистер Джонс тем протяжным тоном, в котором, казалось, слышалось нечто вроде потусторонней угрозы.

— Он джентльмен, — заявил Рикардо с внезапным движением губ, заставившим его усы неожиданно и странно взъерошиться, как у кота.

— О, я не об этом думал, — сказал «просто Джонс», тогда как Шомберг, онемевший и словно прикованный к стулу, переводил взгляд с одного на другого, слегка наклонившись вперед. — Разумеется, я джентльмен, но Рикардо придает этому социальному преимуществу слишком большое значение. Что я хочу сказать, это, что ему, например, которого вы видите таким спокойным и безобидным, ничего не стоило бы поджечь ваш гостеприимный дом. Он вспыхнул бы, как коробка спичек. Подумайте-ка об этом. Это мало подвинуло бы ваши дела, не так ни?.. Что бы ни случилось…

— Полноте, полноте, господа, — протестовал шепотом Шомберг, — это пахнет дикарями…

— А вы привыкли иметь дело только с прирученными людьми, не так ли? Ну, мы не ручные. Мы уже однажды два дня держались против целого разъяренного города, потом удрали со своей добычей. Это было в Венесуэле. Спросите Мартина… он вам расскажет…

Шомберг машинально взглянул на Рикардо, который только облизнулся со сладострастным видам, но не проронил ни слова.

— Ладно… Это будет, пожалуй, немного длинная история, — согласился мистер Джонс после недолгого молчания.

— У меня нет ни малейшего желания услышать ее, уверяю вас, — сказал Шомберг. — Мы здесь не в Венесуэле. Вы бы не вырвались так из этого города. Но эти разговоры положительно нелепы. Неужели вы хотите уверить меня, что вы пускались в неслыханные приключения только из желания заработать несколько гильдеров в вечер, вы и этот другой… джентльмен, — проговорил он, подозрительно рассматривая Рикардо, как рассматривают неизвестное животное. — Мои клиенты не похожи на толпу богачей с набитым деньгами карманом. Меня удивляет, что вы даете себе столько труда из-за пустяков.

Мистер Джонс ответил на рассуждения Шомберга заявлением, что надо же как-нибудь убивать время. Убивать время не воспрещается. Что касается остального, то мистер Джонс, находясь в разговорчивом настроении, лениво заметил таким холодным голосом, словно он выходил из могилы, что он обязан отчетом только самому себе, совершенно так же, как если бы весь мир представлял собой огромные дикие джунгли. Что касается Мартина, то он с ним заодно… и по основательным соображениям.

Рикардо подтверждал все эти откровенности быстрыми гримасами, в которых не было ничего человеческого. Шомберг опустил глаза, потому что его смущал вид этого человека, но он начинал терять терпение.

— Ну, конечно; я с первого взгляда увидел, что вы оба отчаянные люди, нечто вроде того, что вы говорите. Но что скажете вы, если я вам заявлю, что я почти такой же отчаянный, как и вы, господа? Люди говорят: «Этому Шомбергу хорошо с его гостиницей», а между тем я, кажется, охотно дал бы вам себя вы потрошить и сжечь всю лавочку. Вот!

Рикардо издал насмешливое хихиканье. Шомберг, тяжело дыша, смотрел в землю. Он и в самом деле дошел до отчаяния Что касается мистера Джонса, то он сохранил свой ленивый скептицизм.

— Та, та, та! У вас недурное ремесло. Вы совершенно ручной; вы…

Он остановился, потом закончил с отвращением:

— У вас есть жена.

Шомберг сердито топнул ногой и глухо пробормотал какое то проклятие.

— Чего ради вы тычете мне в глаза этим проклятым несчастьем? — воскликнул он. — Если бы вы увезли ее с собой к черту на кулички, я бы не стал вас догонять.

Этот неожиданный взрыв произвел на мистера Джонса необычайное впечатление. Он с ужасом отодвинул свой стул вместе со своей особой, словно Шомберг кинул ему в лицо змею.

— Что это за дьявольская дерзость? — с трудом выговорил он. — Что она означает? Как вы смеете…

Рикардо слегка захихикал.

— Говорю вам, что я в отчаянии, — повторил Шомберг. — Я в таком отчаянии, в каком еще никто никогда не был. Мне наплевать на все, что может со мной случиться.

— В таком случае, — начал мистер Джонс (и голос его звучал спокойной угрозой, как будто самые банальные и обыденные слова принимали в его мозгу новое роковое значение), — зачем вы так глупо придирались к нам? Если вам наплевать, как вы говорите, то вы с тем же успехом можете дать нам ключ от вашего концертного сарая для маленькой спокойной игры, для скромного небольшого банка, приблизительно с одной дюжиной свечей. Это пришлось бы по вкусу вашим клиентам, судя по тому, как они держали пари на эту партию экарте, которую я сыграл с тем блондином с ребячьей физиономией… Как его зовут? Они мечтали о банке, право! И, кроме того, я побаиваюсь, как бы этот самый Мартин не наделал беды, если вы будете чинить нам препятствия. Но вы, конечно, этого не сделаете. Подумайте-ка о спросе на напитки!

Подняв, наконец, глаза, Шомберг встретился взглядом с двумя таинственными лучами, которые мистер Джонс направлял на него из пещерной глубины своих глазных впадин, защищенных дьявольскими ресницами.

Он вздрогнул, как будто в них таились ужасы страшнее убийства, и, указывая движением головы на Рикардо, сказал:

— Я не сомневаюсь, что он ни секунды не колебался бы перед тем, как разделаться со мною, если бы вы подталкивали его сзади! Почему я не потопил своего катера и не пошел вместе с ним ко дну прежде, чем причалить к пароходу, который вас сюда привез! Ах, я словно в аду уже несколько недель. Вы немного можете к этому прибавить. Я предоставлю вам концертный зал — и плевать мне на последствия! Но как быть со слугой, который будет работать ночью? Если он увидит вместе с картами деньги, он, несомненно, станет болтать, и это моментально разнесется по всему городу.

Бледная улыбка искривила губы мистера Джонса.

— О, вы, я вижу, хотите, чтобы дело уладилось. Отлично! Таким образом люди выбиваются на дорогу. Не беспокойтесь. Вы будете рано отправлять спать своих китайцев, и каждый вечер мы будем приводить сюда Педро. Он не обладает, быть может, традиционной ловкостью официанта, но для того, чтобы обносить поднос, он отлично сойдет, а вы с девяти до одиннадцати часов будете выдавать напитки и собирать деньги.

— Теперь их будет трое, — подумал несчастный Шомберг.

Но если Педро и был кровожадным животным, животное это было, по крайней мере, простое и бесхитростное. В нем не было ничего таинственного, ничего беспокойного, ничего, напоминающего превращенную в человека скрытную и хитрую дикую кошку или посланное самим адом дерзкое привидение в образе исхудалого человека, обладающего способностью внушать ужас. Педро со своими клыками, своей всклокоченной бородой и странным взглядом своих маленьких, медвежьих глазок производил приятное впечатление чего-то естественного. Впрочем, Шомбергу уже не приходилось возражать.

— Решено, — согласился он мрачно. — Но слушайте, господа: если бы вы явились сюда три месяца — нет, менее чем три месяца тому назад — вы бы встретили тут человека, совершенно не похожего на то, что я собою сейчас представляю. Это истинная правда. Что вы об этом скажете?

— Ничего не скажу. Или скажу, что это вранье. Вы и три месяца тому назад были таким же ручным, как сейчас. Вы родились ручным, как и большинство населяющих этот мир людей.

Мистер Джонс поднялся, подобно привидению, и Рикардо последовал его примеру, ворча и потягиваясь. Погрузившийся в мрачную задумчивость, Шомберг продолжал, словно разговаривая с самим собой:

— Здесь был оркестр… восемнадцать женщин…

У мистера Джонса вырвалось восклицание ужаса, и он оглянулся вокруг, словно стены и весь дом выделяли из себя чумную заразу. Потом он впал в сильнейшую ярость и стал злобно бранить Шомберга за упоминание о подобных вещах. Потерявший от изумления способность двигаться, трактирщик наблюдал со своего стула за яростью мистера Джонса, которая, не будучи призрачной, не стала от этого более приятной.

— Что такое? — пробормотал он. — Почему?.. Говорю вам, что это был оркестр. В этом нет ничего дурного. Ну так вот, в нем была одна девушка.

Глаза Шомберга сделались стеклянными. Он стиснул руки с такой силой, что пальцы его побелели.

— Такая девушка! Я — ручной? Я бы все разнес на части вокруг себя, чтобы ее добыть! Что касается ее… разумеется… Я мужчина во цвете лет… Но один субъект околдовал ее, бродяга, лгун, обманщик, вор, хитрец, ни на что не годная дрянь. Ах!..

Его переплетенные пальцы хрустели, когда он разжимал руки. Он вытянул руки вперед, потом прижался к ним лбом в припадке ярости. Оба его собеседника смотрели на его сотрисавшуюся от рыданий спину, скелетоподобный мистер Джонс — с каким-то полу-презрением, полу-испугом, Рикардо — с выражением кошки, которая видит лакомый кусок и не может его схватить. Шомберг откинулся назад. Глаза его были сухи, но он задыхался, словно подавляя рыдания.

— Неудивительно, что вы можете сделать из меня, что хотите. Вы не имеете никакого представления… Дайте мне только рассказать вам мое горе…

— У меня нет ни малейшего желания слушать о вашем дурацком горе, — сказал мистер Джонс своим беззвучным голосом.

Он протянул вперед руку как бы для того, чтобы его остановить, и, покуда Шомберг сидел с разинутым ртом, вышел из бильярдной зловещей походкой на своих длинных ногах. Рикардо следовал за своим хозяином по пятам, но обернулся, чтобы через плечо показать Шомбергу зубы.

V

С этого вечера начались те таинственные, но многозначительные явления, которые случайно остановили внимание кроткого капитана Дэвидсона, когда он вернулся в гостиницу, чтобы тайком передать госпоже Шомберг ее индийскую шаль.

Удивительно, что эти явления продолжались довольно долго, либо потому, что «просто Джонс» был честен и ему не везло, либо потому, что он был изумительно ловок и осторожен в своих манипуляциях с картами.

Внутренность концертного зала Шомберга являла необычайный вид; один конец его был загроможден кучей наваленных на эстраду и вокруг нее стульев, другой освещался двумя дюжинами свечей, расставленных на длинном, покрытом зеленым сукном столе. Посреди стола, напоминавший призрак, мистер Джонс метал банк. Сидя напротив него с видом ленивого и блудливого кота, Рикардо исполнял обязанности крупье. Рядом с ним толпившиеся вокруг юные лица, в возрасте от двадцати до тридцати лет, казались еще более наивными и слабыми; с трогательною невинностью они следили за небольшими колебаниями счастья, которые для некоторых из них могли иметь серьезные последствия. Никто не обращал ни малейшего внимания на волосатого Педро, разносившего свой поднос с неуклюжестью животного, пойманного в лесу и выученного ходить на задних лапах.

Шомберг держался в стороне. Он оставался в бильярдной, разливая напитки и передавая их Педро, с таким видом, точно не замечал этого страшного зверя, не знал, куда он несет свой поднос, не подозревал о существовании концертного зала, там, под деревьями, в пятидесяти шагах от гостиницы. Он мирился с положением вещей с мрачным стоицизмом, основанным на страхе и покорности. Как только компания начинала расходиться (ему видны были проходившие через ограду поодиночке или группами черные фигуры), он, чтобы не встретиться со своими постояльцами, прятался за полуотворенную дверь, но смотрел из своего угла, как тени их переходили бильярдную и исчезали в направлении их комнат. Затем он слышал хлопанье дверей в верхнем этаже и глубокая тишина воцарялась во всем доме, в той его гостинице, которой завладели два незнакомца с дерзкими речами и целым арсеналом в сундуках. Глубокая тишина. Иногда Шомберг не мог поверить, что он не во сне это видит. Вздрогнув, он приходил в себя, потом выползал из залы с движениями, чрезвычайно непохожими на манеры лейтенанта, манеры, которыми он старался поддерживать свое достоинство на людях.

Его угнетало сильное чувство одиночества. Он тушил лампы одну за другою, затем бесшумно отправлялся в комнату, в которой его ожидала госпожа Шомберг — совершенно неподходящая подруга жизни для человека таких достоинств и к тому же «в цвете лет». Но этот цвет — увы! — теперь сильно завял. Он-то чувствовал постоянно, но отчетливее всего, когда, отворив дверь, замечал эту женщину, терпеливо сидящую на стуле, с выступающими из-под ночной рубашки босыми ногами и забавной косицей, свисавшей вдоль такой сухой и худой шеи, что она казалась колом с привинченной к нему головой — этой головой с вечной испуганной улыбкой, обнажавшей испорченный зуб и не означавшей ровно ничего — не означавшей даже действительного испуга, потому что она к нему привыкла.

Иногда у него являлось искушение отвинтить эту голову от верхушки кола. Он представлял себе, как он это делает одной рукой легким вращательным движением. Разумеется, представлял себе не вполне серьезно — так, легкое, преходящее удовлетворение, которое он разрешал своим смятенным чувствам. В сущности, он был неспособен к убийству. В этом он был, во всяком случае, уверен. И, припоминая недвусмысленные слова мистера Джонса, он говорил себе: «Я слишком хорошо приручен для такого рода вещей». Он не отдавал себе отчета в том, что в течение многих лет убивал несчастную морально; он был недостаточно умен, чтобы иметь представление о подобном преступлении. Физическое присутствие его жены казалось ему жестоким оскорблением, в силу контраста, который она составляла с совершенно иным женским образом. А избавиться от нее ни к чему не привело бы. Это была многолетняя привычка, которой ему нечем было заменить. Он мог, по крайней мере, полночи разговаривать с этим истуканом, если ему этого хотелось.

В эту ночь он бахвалился перед ней своим проектом изба виться от обоих постояльцев, но, вместо вдохновения, в котором нуждался, услышал обычное предостережение: «Будь осторожен, Вильгельм!»

Разве он нуждался в том, чтобы глупая баба рекомендовала ему осторожность? Две обвившиеся вокруг его шеи женские руки — вот что придало бы ему мужества для столкновения, вот что, по его выражению, «вдохновило бы» его.

Шомберг долго не мог уснуть, а когда уснул, сон его был прерывист и неспокоен. Утренний свет не обрадовал его; он стал с тоскою прислушиваться к движению в доме. Китайцы делали уборку и широко открывали двери выходивших на веранду комнат. О ужас! Еще один отравленный день, через который придется пройти так или иначе. Внезапное воспоминание об его намерении положительно вызывало у него колики. Его обескураживали, во-первых, самоуверенные, барские манеры мистера Джонса, во-вторых, его презрительное молчание. Мистер Джонс никогда не обращался к Шомбергу с каким-нибудь замечанием общего характера; он раскрывал рот, только чтобы сказать ему: «Здравствуйте», — и это банальное слово принимало в его устах характер угрожающей насмешки. Впрочем, он внушал ему не чисто физический страх — так как в этом случае даже крыса защищается, когда ее припрут к стенке, — а какой-то суеверный ужас, отвращение, непобедимое отвращение, подобное тому, которое ощущалось бы от сношения со зловредным привидением. То обстоятельство, что привидение это появлялось среди бела дня, что оно имело угловатые движения и большую часть времени проводило растянувшись на трех стульях, нисколько не улучшало положения. Дневной свет делал его появление только более мрачным, смущающим и беззаконным. Странное дела: когда, по вечерам, он выходил из своей безмолвной неподвижности, то, что было в нем сверхъестественного, несколько смягчалось. За карточным столом, с картами в руках, оно, быть может, пропадало совершенно. Но Шомберг, наподобие страуса, решил игнорировать все, что там происходило; он никогда не входил в оскверненный концертный зал; он никогда не видел мистера Джонса осуществляющим свое призвание, или, если угодно, просто свое ремесло.

«Я поговорю с ним вечером», — сказал себе Шомберг.

Он пил утренний чай в пижаме, на веранде, когда солнце не поднялось еще над верхушками деревьев ограды и покуда серебрившаяся еще на газоне роса украшала бриллиантами цветы средней клумбы и делала более темным желтый гравий аллеи.

«Вот что я сделаю. Я не спрячусь. Я выйду и наложу на него руку, когда он пойдет спать с выручкой в руках».

В сущности говоря, кем был этот субъект, если не обыкновенным жуликом? Преступный тип? О да, конечно, преступный, в весьма достаточной степени. Шомберг почувствовал, как внутри у него пробежала дрожь. Но даже самый закоренелый преступник подумает не раз и не два прежде, чем убить публично мирного гражданина цивилизованного города с европейским управлением. Он пожал плечами. Черт возьми! Он снова вздрогнул. Затем неуверенным шагом направился в свою комнату одеваться. Решение было принято, он не хотел его изменять, но у него еще были колебания. Они развивались и разрастались на своем ложе с боку на бок не менее двадцати раз, как это делают некоторые растения, по мере того, как день подвигался вперед. Время от времени сомнения вгоняли его в испарину; они сделали совершенно немыслимой послеполуденную сиесту. Перевернувшись, трактирщик отказался от этой пародии отдыха, встал и сошел вниз.

Было между тремя и четырьмя часами — время глубочайшего покоя. Даже цветы, казалось, дремали на своих украшенных сонными листьями стебельках. Воздух был неподвижен, так как морской бриз еще не поднимался. Слуги исчезли, чтобы урвать кусочек сна там и сям, в тени, позади дома. Госпожа Шомберг, наверху, в комнате с опущенными шторами, сооружала свои длинные английские локоны, готовясь к своему ежедневному занятию. Ни один клиент никогда не нарушал в этот час покоя заведения. Бродя по дому, в полном одиночестве, Шомберг отпрянул от двери бильярдной, словно увидев поднявшуюся перед ним змею. Среди бильярдов, непокрытых столиков и множества пустых стульев, спиною к стене сидел в одиночестве господин секретарь Рикардо с колодою собственных карт, с которою он никогда не расставался, и с быстротою молнии проделывал настоящие чудеса метания. Шомберг удалился бы бесшумно, если бы Рикардо не повернул головы. Чувствуя, что он замечен, трактирщик счел более безопасным войти. Внутреннее сознание своего унижения перед этими людьми заставляло его выпячивать грудь и принимать строгий вид. Сжимая обеими руками колоду карт, Рикардо смотрел, как он приближался.

— Вы, быть может, чего-нибудь желаете? — спросил Шомберг тоном лейтенанта запаса.

Рикардо молча покачал головою и, казалось, ожидал. С ним Шомберг обычно обменивался десятком-другим слов в течение дня. Он был гораздо разговорчивее своего патрона. Случалось, что он точь-в-точь походил на большинство человеческих существ своего класса, и даже в эту минуту, казалось, был в хорошем настроении.

Неожиданно, разложив веером десяток карт, рубашкой кверху, он резко протянул их трактирщику.

— Ну-ка, старина, вытащите одну — живо!

Шомберг заметно удивился, но поспешно взял карту. Глаза Мартина Рикардо сверкнули фосфорическим светом в темноте комнаты, защищенной шторами от жары и от ослепительного света тропиков.

— Это король червей, — засмеялся он, показывая на мгновение зубы.

Шомберг посмотрел на карту, увидел, что это была именно та, и положил ее на стол.

— Девять раз из десяти я заставлю вас взять ту, какую я захочу, — ликовал секретарь со странным подергиванием губ и зеленым огоньком в поднятых кверху глазах.

Шомберг не сводил с него глаз, не говоря ни слова. В продолжение нескольких секунд ни один из них не шевелился; наконец, Рикардо опустил глаза и, разжав пальцы, уронил всю колоду на стол, Шомберг сел. Он сел потому, что у него подкашивались ноги. Во рту у него пересохло. Усевшись, он почувствовал, что может говорить. Он выпрямился, словно на параде.

— Вы ловки в такого рода вещах, — сказал он.

— Дело тренировки, — ответил секретарь.

Фальшивая любезность помешала Шомбергу уйти, и трактирщик, по собственному своему малодушию, оказался вовлеченным в беседу, одна мысль о которой наполняла его страхом. Надо отдать ему справедливость — он скрывал свою трусость с ловкостью, которая делала ему честь. Привычка выпячивать грудь и говорить суровым тоном немало помогала ему. У него это тоже было «делом тренировки», и весьма возможно, что он сохранил бы этот вид да конца, до последней минуты, до того рокового момента, когда его сломило бы усилие, которое повергло бы его задыхающимся на землю.

Его тайное смущение усиливалось еще тем, что он не знал, что сказать. Он сумел только сделать одно замечание:

— Вы, кажется, любите карты?

— Это вас удивляет? — спросил Рикардо тоном спокойной уверенности. — Как же мне их не любить?

Потом внезапно воскликнул с жаром:

— Люблю ли я карты? О да, страстно!

Это восклицание было подчеркнуто скромным опусканием ресниц, сдержанным видом, словно он признавался в страсти иного характера. Шомберг старался найти другую тему для разговора, но ничего не нашел. Его обычные скандальные сплетни были здесь неуместны. Эти жулики никого не знали на двести миль в окружности. Шомбергу пришлось поневоле вернуться к прежней теме разговора:

— Я думаю, вы их всегда любили, с юных лет.

Рикардо все еще не поднимал глаз. Руки его рассеянно играли на столе колодою карт.

— О нет, не так рано. Я начал играть на судах, на баке, знаете, в грубые матросские игры, на табак. Мы проводили за ними, бывало, все время отдыха, вокруг какого-нибудь ларька, под фонарем. Мы едва успевали проглотить кусок соленой конины; некогда было ни спать, ни есть. Мы едва могли держаться на ногах, когда выходили на палубу. Вот это называлось играть! Да!

Потом добавил другим тоном:

— Меня с детства готовили к морю.

Шомберг задумался, не теряя ощущения надвигавшейся беды. Рикардо продолжал:

— Впрочем, я недурно делал свою морскую карьеру. Я сделался помощником на шхуне, или яхте, если вы предпочитаете; хорошее место, которое в Мексиканском заливе являлось такой синекурой, какие не встречаются дважды в жизни. Да, я был помощником на этом судне, когда бросил море, чтобы последовать за ним.

Движением подбородка Рикардо указал на комнату второго лажа, из чего Шомберг, болезненно почувствовавший напоминание о существовании мистера Джонса, заключил, что этот последний удалился в свою комнату. Рикардо, наблюдавший за ним сквозь опущенные ресницы, сказал:

— Мы с ним плавали на одном судне.

— С мистером Джонсом? Разве он тоже моряк?

При этих словах Рикардо поднял ресницы.

— Он такой же мистер Джонс, как вы, — сказал он с видимою гордостью. — Он — моряк! Вот оно, ваше невежество! Да, впрочем, чего и ожидать от иностранца?! Я — англичанин и узнаю джентльмена с первого взгляда. Я узнал бы его пьяного, в канаве, в тюрьме, на виселице. Есть что-то… это не только манера, это… Но вам бесполезно объяснять. Вы не англичанин; если бы вы им были, вы не нуждались бы в объяснениях…

Волна неожиданной говорливости прорвала плотину где-то в самой сокровенной глубине этого человека, разжижила его буйную кровь и смягчила его безжалостные нервы. Шомберг испытывал смешанное с опасением облегчение, как если бы огромная, дикая кошка вздумала тереться об его ноги в припадке необъяснимого дружелюбия. Ни один осторожный человек не посмел бы шевельнуться в подобном случае. Шомберг не шевелился. Рикардо уселся поудобнее, положив локти на стол. Шомберг выпрямился.

— На этой яхте или шхуне, если вам так больше нравится, я служил у десяти джентльменов одновременно. Это вас удивляет, а? Да, да, у десяти. Или, лучше сказать, их было девять буржуев, довольно приличных в своем роде, и один настоящий джентльмен, который был не кто иной, как…

Рикардо снова сделал движение подбородком, словно хотел сказать: «Он, единственный!»

— Тут ошибки не было, — продолжал он. — Я распознал его с первого взгляда. Как? Почему? Почем я знаю! Мне не случалось видеть так уж много джентльменов. И все же, так или иначе, и его распознал. Если бы вы были англичанином, вы…

— Что же делали на вашей яхте? — перебил Шомберг, отважившись проявить некоторое нетерпение, потому что эти рассуждения о национальности окончательно расстраивали ему нервы. — В чем заключалась игра?

— А вы не так уж глупы! Действительно, игра была, как рал такая комедия, которую могут устроить между собою джентльмены, чтобы позволить себе роскошь приключений в погоне за кладом. Вы понимаете, каждый из них внес известную сумму на покупку яхты. Их агент нанял меня вместе с капитаном. Разумеется, все было сделано в строжайшей тайне. Мне кажется, что он все время подмигивал… Я не ошибся. Но это было не наше дело. Они могли швырять свои деньги, как хотели; жаль, что их не больше попало в нашу сторону. Только хорошее жалованье — и все тут. Впрочем, к черту, большое или маленькое жалованье. Это мое мнение.

Его глаза, казавшиеся в полумраке зеленоватыми, мигали. Жара словно заставила смолкнуть в мире все, кроме его голоса. Он без видимой причины разразился долгими, обильными проклятиями, потом так же неожиданно успокоился и возобновил свой рассказ.

— Их сначала было только девять, этих прекрасных искателей приключений; потом, в самый день отъезда, явился он. Он услыхал об их затее, не знаю — где и не знаю — как. Я бы подумал, что от женщины, если бы и знал его, как я его знаю. Он сделает десять миль кругу, чтобы обойти женщину. Он их не выносит. Может быть, он узнал в каком-нибудь подозрительном кафе. Или еще в фешенебельном клубе на Пел-Мел. Во всяком случае, агент завертел его, как следует — деньги на стол, — не дав ему и двадцати четырех часов на сборы; но он не упустил своего судна. Не бойтесь! И гоп! С конца мола! Это был знатный прыжок для джентльмена! Я видел, как он приближался. Вы бывали в Вест-Индских доках?

Шомберг не бывал в Вест-Индских доках. Рикардо некоторое время разглядывал его с задумчивым видом, потом продолжал тоном человека, ограничивающегося презрением к подобному невежеству.

— К нам уже подошел буксир. За ним шли два носильщика с его барахлом. Я крикнул людям у швартов, чтобы они минутку обождали. Сходни были уже убраны, но это его не смутило. Он разбежался; прыг! Его длинные ноги перелетели через перила — и вот уже он на судне. Ему передали его элегантный багаж, он засунул руки в карманы панталон и бросил всю мелочь ожидавшим на пристани субъектам. Они еще ползали за ней на четвереньках, как мы уже отчалили. Только тогда он взглянул на меня, спокойно, знаете ли, с важностью. Тогда он не был так худ, как сейчас, но я увидел, что он не так молод, как казался… Он словно тронул меня где-то в глубине груди. Я живо удрал; впрочем, я нужен был на баке. Я не испугался. Чего мне было пугаться? Я только чувствовал себя тронутым… где следовало. Но, черт возьми, если бы мне кто-нибудь сказал, что мы, меньше чем через год, станем компаньонами, я бы…

Рикардо высыпал целый ворох странных ругательств, частью привычных уху Шомберга, частью диких и ужасных; между тем и его устах это были лишь невинные восклицания удивления перед переменчивостью и превратностями человеческой судьбы. Шомберг слегка подвинулся на стуле. Но поклонник и компаньон «просто Джонса», казалось, позабыл о присутствии Шомберга. Поток виртуозных ругательств, произносимых частью на плохом испанском наречии, иссяк, и Мартин Рикардо, шаток джентльменов, оставался безмолвным, со стеклянным взглядом, словно продолжая внутренний обзор поразительных приключений, совпадений и переплетений случайностей, влияющих на земные странствования человека.

Шомберг снова помог ему.

— Значит, э-э-э… тот джентльмен убедил вас бросить ваше хорошее место?

Рикардо вздрогнул.

— Убедил? Ему не пришлось тратить много слов. Он только сделал мне знак, и этого было достаточно. Мы в это время находились в Мексиканском заливе. Однажды вечером мы бросили якорь вблизи низкого песчаного берега — я хорошенько не знаю, в каком именно месте — кажется, у Колумбии. Розыски должны были начаться на следующее утро, и весь экипаж рано улегся в ожидании тяжелого рабочего дня. Вдруг он выходит на палубу, подходит ко мне и говорит мне своим усталым и ленивым голосом — джентльмен узнается по своей манере говорить, как и по всему прочему, — в некотором роде шепчет мне на ухо:

— Ну, что вы скажете об этой знаменитой охоте за кладом?

Я не поворачиваю даже головы, не двигаюсь ни на одну линию и отвечаю также тихо:

— Если вы хотите знать мое мнение, сэр, это знатная ловушка для дураков.

Во время пути мы время от времени обменивались несколькими словами. Я уверен, что он читал во мне так же ясно, как читают книгу. Впрочем, во мне много не прочитаешь; все, что можно сказать, это, что я никогда не бываю ручным, даже когда гуляю по тротуару, болтая о пустяках, или сижу за кружкой вина с товарищем или с чужим человеком. Я люблю видеть, как люди подталкивают друг друга локтем на мой счет или хватаются за бока, смеясь тому, что я им говорю. Я умею быть забавным, когда захочу, даю вам слово.

Рикардо помолчал немного, словно для того, чтобы бросить довольный взгляд на свое великодушие и на свои мысли. Шомберг старался удержать в приличных границах свои глаза, которые, как он чувствовал, расширялись с каждой минутой.

— Да, да, — с живостью подтвердил он.

— Я смотрю на них и говорю себе: «Вы, друзья мои, и не по дозреваете, что я такое! Ах, если бы вы только знали!» С женщинами — та же история. Как-то раз я сказал себе, целуя за ушком девушку, за которой я волочился: «Если бы ты, моя красавица, знала, кто тебя целует, ты бы подняла крик и убежала поскорее». Ах, ах, не то, чтобы я хотел причинить им зло, но я очень люблю чувствовать, что мог бы это сделать. Глядите, мы сидим смирненько, как два приятеля. Вы мне нисколько не мешаете. Но не думайте, что у меня к вам дружеские чувства; вы мне, правду говоря, глубоко безразличны. Есть люди, которые стали бы уверять вас в своей дружбе. Я не из таких. Вы меня интересуете не больше, чем эта муха. Не больше. Я могу раздавить вас или оставить в покое. Это мне все равно.

Если истинная сила характера заключается в том, чтобы превозмогать внезапную слабость, Шомберг проявил недюжинную силу. Сравнение с мухой заставило его удвоить строгое достоинство осанки с усилием, подобным тому, с каким взрослый человек расширяет грудь, чтобы надуть воздушный шар ребенка. Развязная и пренебрежительная манера Рикардо действительно могла хоть кого свести с ума.

— Вот что я за человек, — продолжал секретарь. — Этого нельзя было подумать — а? Нет? А надо, чтобы это знали. Потому-то я вам говорю об этом, но вижу, что вы мне верите только наполовину. Во всяком случае, вы не можете заподозрить меня в том, что я пьян, сколько вы на меня ни смотрите. Я за весь день не выпил ничего более хмельного, чем стакан ледяной воды. Нужно быть настоящим джентльменом, чтобы разглядеть, что у человека в желудке. О, он-то сумел меня понять! Я говорил вам, что мы немного поговорили о том о сем во время плавания. И я сквозь окно каюты видел, как он играл там в карты с теми, другими. Надо же было убивать время. Как-то раз он это заметил, и тогда-то я ему и сказал, что люблю карты… и что я обычно довольно счастлив в игре… О, он сумел оценить меня по достоинству. Почему бы и нет? Джентльмен стоит другого человека… и даже немного больше.

Шомберг внезапно понял, что эти два авантюриста прекрасно подходили друг к другу, несмотря на страшное различие. Под несхожими масками они скрывали совершенно тождественные души.

— Тогда он сказал мне, — продолжал фамильярно Рикардо: — «Я готов. Пора удирать, Мартин».

Он в первый раз назвал меня Мартином. Я спросил:

— Вы полагаете, сэр?

— Вы же не думали, что я стану бегать за этим дурацким кладом? Я хотел уплыть потихоньку. Я избрал немного дорогой способ передвижения, но он был очень удачен.

Я дал ему понять, что принадлежу ему. С ним я готов был на все и не больше задумался бы над тем, чтобы убить человека, чем чтобы поиграть с ним в орлянку.

— Убить? — проговорил он своим спокойным тоном. — Что вы хотите сказать, черт возьми? О чем вы говорите? Есть люди, которых приходится убивать, потому что они лезут вам под ноги, но в таком случае это законная самозащита, понимаете?

Я понял. Я сказал ему, что спущусь на минутку вниз, чтобы сунуть кое-какие вещи в свой матросский мешок. Я никогда не хотел обременять себя большим багажом; я любил чувствовать себя в море налегке. Поднявшись снова наверх, я увидел, что он шагает по палубе, как будто вышел по своему обыкновению подышать перед сном свежим воздухом.

— Вы готовы?

— Да, сэр!

Он даже не взглянул на меня. С тех пор как мы днем бросили якорь, на воду у кормы была спущена шлюпка. Он швырнул в воду окурок сигары.

— Вы бы могли вызвать капитана наверх? — спросил он меня.

Этого я меньше всего ожидал. На мгновение я утратил дар слова.

— Можно попробовать, — говорю я.

— Ну, тогда я сойду вниз. Позовите его и задержите здесь до тех пор, покуда я вернусь. Будьте внимательны. Поняли? Не упустите его до моего возвращения.

Я не мог не спросить, зачем он велит мне разбудить капитана, когда нам нужно, чтобы все мирно спали для того, чтобы мы могли спокойно покинуть судно. Он тихонько засмеялся и сказал, что я еще не понимаю всей его игры.

— Внимание, — повторил он, — не давайте ему уйти, покуда не увидите меня возле себя.

Он посмотрел мне в глаза.

— Это значит? — спрашиваю я.

— Чего бы это ни стоило ему: всеми возможными и невозможными способами. Я не хочу, чтобы мне помешали в моем маленьком деле; он может наделать мне неприятностей. Я беру вас с собой, чтобы вы избавляли меня в разных случаях от такого рода неприятностей, и сейчас время приниматься за дело.

— Слушаю, сэр, — отвечал я.

И он скрылся на трапе. Когда имеешь дело с джентльменом, всегда знаешь, куда идешь, но это было щекотливое дело. Я не больше беспокоился о капитане, чем забочусь в данную минуту о вас, господин Шомберг. Вы можете на моих глазах закурить сигару или разбить себе башку — это мне совершенно безразлично, и вы можете сделать то и другое, нисколько меня не огорчив. Вызвать капитана наверх было совсем не хитро; достаточно было несколько раз хорошенько топнуть ногой над его головой. Я топнул изо всех сил. Но как удержать его, когда он очутится рядом со мною?

— Что случилось, мистер Рикардо? — услышал я за спиной.

Он появился, а я еще не придумал, что ему сказать. Я не обернулся. Лунная ночь была светлее, чем иные дни в Северном море.

— Зачем вы меня вызвали? Что вы там рассматриваете, мистер Рикардо?

Моя поза ввела его в заблуждение. Я ничего не рассматривал, но его фраза подсказала мне идею.

— Я смотрю вон там… как будто лодка, — проговорил я мед ленно.

Капитан тотчас встревожился. Но это не был страх перед туземцами, каковы бы они ни были.

— Вот несчастье! — воскликнул он. — Как это досадно!

Он надеялся, что яхта останется некоторое время незамеченной с берега.

— Для нашего дела будет очень скверно, если куча негров примется следить за нами… Но уверены ли вы в том, что это лодка?

— Может быть, это и ствол дерева, — ответил я, — но я подумал, что лучше, если вы сами посмотрите. Вы видите лучше, чем я.

Зрение его было много хуже моего, но он сказал:

— Конечно, конечно. Вы отлично сделали.

Я действительно заметил на закате плававшие по воде стволы. Но я тотчас разобрал, в чем дело, и, не беспокоясь больше, позабыл о них до этой минуты. Нет ничего удивительного в том, чтобы увидеть в открытом море у подобного побережья плавающие деревья, и пусть меня повесят, если капитан не увидел одного из этих стволов в столбе лунного света. Удивительно, от какого пустяка зависит жизнь человека: иногда от одного слова. Вот вы, например, сидите передо мною, ничего не подозревая, и можете нечаянно сказать слово, которое будет стоить вам жизни. Не потому, чтобы у меня было к вам малейшее недоброе чувство; у меня нет вовсе никакого чувства. Если бы капитан сказал: «Вот ерунда!» — и повернул мне спину, ему бы не пришлось сделать и трех шагов к своей койке. Но он стоял на месте и таращил глаза. И теперь вопрос заключался в том, чтобы удалить его с палубы, на которой он больше не был нам нужен.

— Мы стараемся разглядеть, что это там: лодка или ствол дерева, — сказал он мистеру Джонсу.

Мистер Джонс поднялся так же спокойно, как и сошел вниз. Покуда капитан рассуждал о лодках и уносимых течением деревьях, я за его спиной знаком спросил мистера Джонса, не лучше ли его оглушить и спокойненько сбросить за борт? Ночь исходила и пора было удирать. Отложить дело до следующего дня не было уже возможно. Нет, ни в коем случае. И знаете почему?

Шомберг отрицательно покачал головой. Этот прямой вопрос стеснял его, нарушал молчание, навязанное этому превращенному в слушателя болтуну. Рикардо закончил с оттенком презрения:

— Вы не знаете почему? Вы не угадываете? Нет? Да потому, что мой патрон унес денежный ящик капитана, поняли?

— Проклятый вор!

Шомберг прикусил язык на секунду позднее, чем следовало; он окончательно очнулся, увидев хищный оскал Рикардо, но спутник «просто Джонса» не покинул своей ленивой, располагающей к болтовне позы.

— Черт возьми! А если он хотел вернуть свои деньги, как самый ручной из лавочников, колбасников, маляров или писарей? Такая черепаха, как вы, осмеливается высказывать свое мнение о джентльмене. Джентльмена так не судят! Я сам иногда попадаю впросак. В ту ночь, например, он ограничился тем, что погрозил мне пальцем. Удивленный капитан прервал свою дурацкую болтовню:

— Что случилось? — спросил он.

Что случилось? Это было всего лишь дарование ему жизни.

— Нет-нет, ничего, — говорит мой джентльмен. — Вы совершенно правы, это ствол дерева, только ствол дерева.

Да, да, дарование ему жизни, говорю вам, потому что, если бы капитан долго тянул свои идиотские рассказы, пришлось бы его прикончить, чтобы убрать с нашей дороги. Я с трудом удерживался, думая об убегавшем драгоценном времени. По счастью для него, его ангел-хранитель надоумил его замолчать и пойти спать. Я не мог стоять на месте при мысли о времени, которое мы из-за него теряли.

— Почему вы не позволили мне стукнуть его как следует по его дурацкому кокосовому ореху? — спросил я.

Невозможно описать, как джентльмен относится к такого рода вещам. Он не теряет терпения. Это дурной тон. Вы никогда не увидите его потерявшим терпение, по крайней мере, так, чтобы это было заметно. Кровожадность тоже противоречит хорошему тону. Я узнал это от него, как и многое другое. Я так хорошо усвоил его уроки, что вы по моему лицу никогда не узнаете, имел ли я намерение выпотрошить вас, как я мог бы это сделать в один момент. У меня в штанине есть кинжал.

— Не может быть! — вскричал недоверчиво Шомберг.

С быстротою молнии Рикардо покинул свою ленивую позу, наклонился вперед и коротким движением приподнял на левой ноге панталоны, чтобы показать оружие. Шомберг на мгновение увидел кинжал, прикрепленный к волосатой ноге. Рикардо вскочил, топнул ногой, чтобы опустить штанину, и снова принял свою спокойную позу, опершись локтем на стол.

— Это более удобный способ носить оружие, чем вы думаете, — сказал он, спокойно погружая взгляд в широко раскрытые глаза Шомберга. — Вообразите себе маленький спор во время игры. Вы наклоняетесь, чтобы поднять карту, и, когда вы выпрямляетесь, вы можете нанести удар, или кинжал у вас в рукаве, наготове, или же сами вы скользнете под стол, когда револьверы начинают плеваться. Трудно себе представить, что может спрятанный под столом человек с кинжалом наделать этим жаждущим корысти негодяям, прежде чем они поймут причину криков и пустятся наутек… по крайней мере, те, которые смогут это сделать…

Розы на щеках Шомберга заметно побледнели. Рикардо слегка засмеялся.

— Без кровожадности, без кровожадности! Джентльмену это понятно. Зачем ставить себя в необычайное положение? Прятаться также не надо. Джентльмен никогда не прячется. Я не забываю того, чему меня научили. Смотрите: мы играли в степях с компаниями пастухов на фермах: играли, разумеется, честно, не так ли? Так вот, большею частью приходилось распороть кому-нибудь из них брюхо, чтобы унести свою выручку. Мы играли в горах, и в долинах, на берегу моря и далеко от земли, и почти всегда играли честно. Это по большей части выгодно. Мы начали в Никарагуа после того, как покинули яхту и этих идиотов, искавших клад. В денежном ящике капитана оказалось двадцать семь золотых и несколько мексиканских долларов. Признаюсь, из-за этого не стоило бы убивать человека, но все же капитан сильно рисковал; мой патрон позже согласился с этим.

— Вы хотите заставить меня поверить, сэр, что вам не все равно, будет ли одним человеком больше или меньше на земле? — спросил я через несколько часов после нашего бегства.

— Конечно, нет! — ответил он.

— Тогда почему вы меня удержали?

— Есть манера и манера. Надо учиться быть корректным. Надо также избегать ненужных усилий, хотя бы только ради изящества.

Вот как джентльмен смотрит на вещи. На рассвете мы вошли в маленькую речонку, чтобы иметь возможность спрятаться в случае, если бы искатели клада пожелали начать с того, чтобы искать нас. И они не замедлили это сделать, черт возьми! Мы увидели, как шхуна делала галсы против ветра, разглядывая море во всех направлениях с помощью двух десятков биноклей! Я посоветовал патрону дать им время убраться, прежде чем пуститься в путь. Тогда мы смирненько просидели десять дней в своем убежище. Но на седьмой день пришлось все же укокошить одного парня, брата того Педро, которого вы знаете. Они были охотники на крокодилов. Мы прятались в их хижине. В то время ни патрон, ни я не умели говорить по-испански. Сухой берег, прохладная тень, восхитительные гамаки, свежая рыба, вкусная дичь — сказка, да и только! Патрон с самого начала дал им несколько долларов, но это было все равно, что жить с парой диких обезьян. Скоро мы заметили, что они очень много разговаривают друг с другом. Они зарились на денежный ящик, кожаный чемодан и мой мешок. Для них все это составляло недурную добычу. Они, должно быть, говорили себе: «Никто никогда не явится разыскивать этих субъектов, которые точно с луны свалились. Что, если мы перережем им глотку?»

— Очевидно! Это было ясно как день. Нужно было видеть, как один из них, глядя по сторонам изумленными глазами, берется за чертовски большой нож, чтобы понять, откуда дует ветер. Педро сидел рядом, пробуя лезвие другого ножа. Они думали, что мы ушли сторожить устье реки, как мы это обычно делали днем. Не потому, чтобы мы очень боялись снова увидеть шхуну, но надо было обеспечить наше отплытие и, кроме того, на берегу ветерок был прохладнее. Впрочем, патрон там и находился, растянувшись на одеяле в таком месте, с которого ему видно было открытое море, а я вернулся в хижину, чтобы взять из своего мешка немного табаку. Я еще не отказался от этой привычки и чувствовал себя счастливым, только когда у меня во рту был комок табаку величиною с детский кулак.

Это людоедское сравнение заставило Шомберга издать робкое: «Скажите пожалуйста!»

Рикардо уселся поглубже и продолжал, разглядывая с удовольствием свои вытянутые ноги:

— У меня вообще легкая походка. Мне кажется, черт меня побери, что я мог бы насыпать соли на хвост воробью, если бы захотел. Во всяком случае, оба мои черных мохнатых негодяя не слыхали меня. Я наблюдал за ними на расстоянии не более десяти шагов. Вместо одежды на них были только белые полотняные штаны, закатанные до бедер. Они не говорили ни слова. Присев на своих толстых икрах, Антонио точил на плоском камне нож, а Педро, прислонившись к небольшому дереву, проводил пальцем по лезвию своего. Я скрылся так же бесшумно, как мышь, понимаете?

Я не сразу заговорил с патроном. Опершись на локоть, он имел такой вид, словно не хотел, чтобы его тревожили. Вот он каков: иногда такой фамильярный, что, казалось бы, готов есть у вас из рук, а на другой день может оттолкнуть вас не хуже черта, но всегда потихоньку. Настоящий джентльмен, говорю вам. Я оставил его пока в покое, но не забывал своих двух приятелей, так славно занимавшихся своими ножами. У нас был, на нас двоих, только один шестизарядный револьвер хозяина, но всего с пятью пулями, а патронов у нас не было. Он забыл коробку в одном из ящиков в каюте. Это было неприятно. У меня был только складной нож, который для серьезного дела не годился.

Вечером мы все четверо сидели у небольшого костра перед хижиной; мы ели поджаренную на листьях банана рыбу и, вместо хлеба, печеный иньям — наше обычное меню. Патрон и я сидели по одну сторону, а оба мои красавца — по другую. Они время от времени бормотали несколько слов на своем почти нечеловеческом наречии и упорно держали глаза опущенными. За последние три дня они ни разу не взглянули нам в лица. Я стал тихонько говорить с патроном, так же спокойно, как говорю сейчас с вами, и рассказал ему все, что видел. Он не перестал выбирать кусочки рыбы и отправлять их себе в рот с самым невозмутимым спокойствием. Одно удовольствие иметь дело с джентльменом. Он ни разу не взглянул на дикарей.

— Теперь, — сказал я ему, притворно зевая, — придется не спать ночью, дремать днем, то и дело открывая глаза, и не дать им застать нас врасплох.

— Это совершенно невыносимо, — сказал патрон, — да к тому же вы не имеете никакого оружия!

— О, я впредь буду держаться поближе к вам, сэр, если вы ничего не имеете против, — сказал я ему.

Он тихонько покачал головой, вытер руки о банановый лист, заложил одну руку за спину, словно для того, чтобы подняться, выхватил из-под куртки револьвер и пустил мистеру Антонио пулю пряма в грудь. Вы видите, что значит иметь дело с джентльменом; никаких историй, никаких затруднений. Но ему все же следовало бы сделать мне знак или шепнуть мне словечко. Не могу сказать, чтобы я испугался; я даже не знал, кто выстрелил. Вокруг было так тихо за минуту до того, что звук выстрела показался мне самым страшным грохотом, какой я когда-либо слышал. Достопочтенный Антонио упал головою вперед — как они всегда падают, в сторону выстрела, — вы это, должно быть, сами заметили; да, так он упал головою вперед, прямо в огонь, и вся шерсть у него на лице и на голове запылала, словно горсть пороха — жир, должно быть: они всегда соскабливали жир с крокодиловых шкур.

— Полноте! — вскричал Шомберг, как человек, старающийся порвать невидимые цепи. — Вы ведь не собираетесь уверить меня, что все это правда?

— Нет, — холодно ответил Рикардо. — Я постепенно сочинял свой рассказ, чтобы развлечь вас в самую жаркую пору дня… Ну, так вот: он падает носом на горячие уголья, а наш прекрасный Педро и я разом вскакиваем на ноги, как два черта из одной коробки. Он бросается бежать, оглядываясь через плечо назад, а я, почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, кидаюсь ему на спину. У меня хватило присутствия духа схватить его сейчас же за горло обеими руками, но мои пальцы едва соединились на его шее. Вы видели шейку этой пташки? И при этом она тверда, как железо. Мы покатились вдвоем на землю. Тогда патрон положил свой револьвер обратно в карман.

— Свяжите ему лапы, сэр, — кричал я. — Я стараюсь его задушить.

Вокруг были кучи лиан. Я скрутил его как следует и поднялся.

— Я мог бы ранить вас, — сказал мне участливо патрон.

— И вы были не прочь сберечь заряд, сэр, — ответил я ему.

Своим прыжком я спас положение. Не годилось дать дикарю убежать и спрятаться где-нибудь в кустах со старым кремневым ружьем, которое у него было. Патрон признал, что я поступил самым корректным образом.

— Но он жив, — сказал он, наклонясь над дикарем.

— Задушить его было бы не легче, чем задушить быка. Мы поспешили связать ему локти за спиной и, прежде чем он пришел в себя, подтащили его к небольшому дереву, посадили и привязали к стволу не за талию, а за шею, по меньшей мере двадцатью оборотами тонкой бечевки с великолепным узлом под ухом.

Я был страшно утомлен; эта маленькая переделка удивительно выкачала из меня силы. Но патрон мой был совершенно свеж. Вот в чем джентльмен всегда превосходит нас. Он не волнуется: джентльмен никогда не волнуется… или почти никогда. Я заснул, как камень, а он продолжал курить у костра, обернув ноги своим дорожным одеялом и с таким невозмутимым видом, словно он находился в салон-вагоне. Мы едва обменялись десятком слов, когда все было кончено, и с того дня никогда больше не говорили об этом. Я бы подумал, что он забыл всю историю, если бы он не намекнул на нее тогда, по поводу Педро. Помните?

Это вас удивляет? А? Потому-то я и рассказываю вам, как это вышло, что он следует за нами, как собака, очень полезная собака. Вы видели, как он расхаживает с подносом? Ну так вот, он бы с небольшим трудом по первому знаку патрона уложил быка ударом кулака. А как он его любит, патрона! Больше, чем собака любит своего хозяина, ей-ей!

Шомберг выпятил грудь:

— Кстати: я хотел, между прочим, заметить мистеру Джонсу, что мне не нравится, что ваш Педро начинает спозаранку бродить по дому. За несколько часов до того, как он нужен, он усаживается на черной лестнице и так пугает моих людей, что служба от этого страдает. Китайцы…

Рикардо, с легким движением головы, поднял руку.

— Когда я его в первый раз увидел, он мог и медведя обратить в бегство: немудрено, что он может напугать китайца! Теперь он выглядит совершенно цивилизованным по сравнению с тем, чем был раньше. Ну так вот, в то утро, едва проснувшись, я увидел, что он сидит, привязанный за шею к своему дереву, и моргает глазами. Весь день мы наблюдали открытое море и наконец увидели шхуну, державшую по ветру, что означало, что она отказывается от нашего общества. Ладно! На следующее утро, при восходе солнца, я взглянул на нашего Педро. Он больше не моргал. Он вращал глазами, которые казались попеременно то совершенно черными, то совершенно белыми, и высовывал язык длиною в локоть. Какого угодно черта можно усмирить, привязав его вот этак за шею. Я не ручаюсь даже, что самый настоящий джентльмен сохранит до конца свою осанку. Мы возились со своей шлюпкой, и я как раз прикреплял мачты, когда патрон сказал:

— Он, кажется, чего-то хочет.

— Я уже несколько времени слышал какое-то карканье, только не хотел обращать внимания. Я вылез из шлюпки и понес ему немного воды. Его глаза были красные-красные и наполовину вылезли из орбит. Он выпил всю воду, которую я принес, но просил он немногого. Я вернулся к патрону.

— Он просит себе пулю в башку, пока мы не уехали, — сказал я.

— Вот уж это совершенно невозможно, — ответил патрон.

— Он был прав. У нас оставалось всего четыре заряда, а нам надо было пройти около ста миль вдоль совершенно дикого побережья, прежде чем мы могли надеяться найти револьверные патроны.

— Во всяком случае, он, как великой милости, просит, чтобы мы его так или иначе прикончили.

И я снова принялся за свою мачту. Мысль прирезать человека, связанного по рукам и по ногам и привязанного за шею, мне совсем не улыбалась. Но нож у меня был, нож достопочтенного Антонио, вот этот самый нож…

Рикардо звонко хлопнул себя по ноге.

— Первый трофей моего нового существования, — сказал он с грубой шутливостью. — Носить его вот так я научился несколько позже. В тот день я заткнул его за пояс. Нет, к такого рода делу у меня вовсе было охоты; но когда работаешь с джентльменом первого сорта, можно ожидать, что он угадает, что ты чувствуешь. Патрон вдруг сказал:

— Казалось бы, что это его право! (По этой манере говорить можно сейчас же узнать джентльмена.) А что вы скажете о том, чтобы увезти его с собою в нашей лодке?

И патрон принялся объяснять, что бедный парень сможет быть нам полезен в экскурсии вдоль побережья. Всегда можно будет от него избавиться, прежде чем мы очутимся в первом более или менее цивилизованном месте. Меня не пришлось долго убеждать. Я вылез из лодки.

— А вы думаете, сэр, что он позволит?..

— О, не беспокойтесь! Он укрощен. Идите, отвязывайте его. Я беру на себя ответственность.

— Хорошо, сэр.

Педро увидел, что я быстро приближаюсь к нему, с ножом его брата в руке; понимаете ли, я не подумал о том, какое впечатление это на него произведет, но, ей-ей, он чуть не околел! Он смотрел на меня, как обезумевший буйвол, дрожа и обливаясь потом с головы до ног. Это было поразительно. От удивления я остановился и принялся его разглядывать. Пот капал у него с бровей, с бороды, с носа, и он хрипел. Тут я вдруг понял, что он не мог угадать моего намерения. Независимо от того, было ли это для него милостью или же его правом, ему вовсе не хотелось умирать, во всяком случае таким манерам, когда он увидел, что смерть приближается. Когда я обходил сзади, чтобы перерезать бечевку, он издал нечто вроде глухого рева. По-видимому, он думал, что я всажу ему нож в спину. Я одним махом перерезал всю бечевку; он повалился на бок — хлоп! И принялся дрыгать своими связанными лапами. Как я хохотал! Я не знаю, что в этом было такого смешного, но я держался за бока от хохота. От собственного смеха и его дрыгания я едва смог его развязать окончательно. Как только он почувствовал, что его члены очнулись, он побежал к берегу, где стоял патрон, бросился перед ним на колени и обнял его ноги. Вот это благодарность так благодарность! А? Видно было, что парень готов лопнуть от радости, так как его оставляют в живых. Патрон тихонько освободился и сказал мне просто:

— Ну, в путь! Возьмите-ка его в шлюпку.

— Это было не трудно, — продолжал Рикардо, пристально поглядев с минуту на Шомберга, — Он с готовностью вошел в шлюпку, и вы видите сами, что с ним сделалось. Он дал бы себя на куски разрезать, улыбаясь, слышите ли, улыбаясь, ради патрона. Я не знаю, сделал бы он ради меня то же самое или нет, но почти… почти… Связывал и развязывал его я, но он сразу понял, кто из нас двух господин. Он умеет распознать джентльмена. Каждая собака, самая паршивая собака узнает джентльмена. Этого не умеют только иностранцы, и ничто никогда не научит их этому. j — Вы хотите меня уверить, — удивлялся Шомберг, не принимая на себя скрывавшегося в последнем замечании намека, — вы хотите меня уверить в том, что променяли хорошее место с большим жалованьем на подобное существование?

— Вот пожалуйте! — спокойно проговорил Рикардо. — Это как раз то, что может сказать подобный вам субъект! Ну, вы-то уж совсем ручной! Я сопровождаю джентльмена. Это не то же самое, что служить господам, которые швыряют вам жалованье, как собаке кость, и еще ожидают от вас признательности. Это хуже всякого рабства. Нельзя требовать благодарности от раба, которого ты купил. А продавать свой труд, разве это не то же самое, что продавать самого себя? У вас имеется столько-то дней жизни, и вы их продаете один за другим. Кто может оплатить мою жизнь по ее стоимости? Нет! Они швыряют вам плату за неделю и требуют, чтобы вы им сказали спасибо, еще не взяв ее в руки!

Он пробормотал какие-то ругательства, по всей вероятности, по адресу работодателей вообще, и воскликнул:

— К черту работу! Я не собака, которая станет плясать на задних лапках, чтобы выклянчить кость: я — спутник джентльмена. Вот различие, которого вы никогда не поймете, господин Шомберг Ручной.

Он тихонько зевнул. Шомберг, сохраняя военную суровость, усиленную слегка нахмуренным видом, позволил своим мыслям бродить бесконтрольно. Они сосредоточились на образе молодой девушки, отсутствующей, исчезнувшей, похищенной. Он чувствовал, что ярость его вырывается наружу. А этот разбойник дерзко смотрит на него. Если бы его не провели так хитро с этой девушкой, он не допустил бы, чтобы на него так смотрели, он не побоялся бы хватить бандита по черепу. После этого он не колеблясь пинками ноги вытолкал бы другого за дверь. Он представлял себе, как он это проделывает, и, переживая это доблестное видение, правая рука и правая нога его судорожно подергивались.

Внезапно очнувшись от своих мечтаний, он с беспокойством заметил в глазах Рикардо странное любопытство.

— Так вы скитаетесь вот так, по белу свету, играя в карты? — машинально спросил он, чтобы скрыть свое смущение.

Но взгляд Рикардо оставался напряженным, и Шомберг неуверенно продолжал:

— Здесь и там, и повсюду понемногу?

Он выпрямился и расправил плечи.

— Разве это не очень ненадежное существование? — спросил он твердым голосом.

Казалось, слово «ненадежное» возымело надлежащее действие, так как жуткое выражение настороженности исчезло из глаз Рикардо.

— Не так уж очень, — ответил он небрежно. — По моему мнению, люди будут играть, покуда у них будет хоть грош, чтобы поставить на карту. Игра? Да ведь то сама природа. Что такое сама жизнь? Никогда не знаешь, что может случиться. Беда в том, что никогда не знаешь точного достоинства карт, которые у тебя на руках. Где козырь? Вот в чем вопрос. Понимаете? Все люди играют, если дать им возможность; играют на грош или на все, что имеют. Сами вы…

— Я двадцать лет не держал карт в руках, — возразил Шомберг надменным тоном.

— О, если бы вы зарабатывали свою жизнь игрою, это было бы не хуже, чем то, что вы делаете, продавая пойло, скверное пиво и водку, проклятые снадобья, способные уморить старого козла, если бы их влили ему в глотку. Ах, я не переношу ваших проклятых напитков. Я их никогда не переносил. От одного запаха налитой в стакан водки мне уже делается тошно. Это со мною всегда было так. Если бы все люди были похожи на меня, кабатчики недалеко бы ушли. Вы не находите, что это несколько странно для мужчины, а?

Шомберг сделал снисходительный жест. Рикардо развалился на стуле, положив локоть на стол.

— Что я, признаться, люблю, так это французские сиропы. Их можно найти в Сайгоне. Я вижу, что у вас, в баре, имеются сиропы. Черт меня побери, если у меня от этой болтовни с вами не делается на языке типун! Ну-ка, мистер Шомберг, будьте гостеприимны, как говорит мой патрон.

Шомберг поднялся и с достоинством направился к стойке. Шаги его звонко отдавались на навощенном паркете. Он взял бутылку с этикеткой «Смородинный сироп». Легкий шум, который он производил: звон стакана, бульканье жидкости, хлопанье пробки содовой воды, принимал в окружающей тишине сверхъестественную резкость. Он вернулся к столу со стаканом розовой искрящейся влаги. Рикардо следил за его движениями косым взглядом своих желтых глаз, внимательных и настороженных, словно глаза кошки, следящей за приготовлением блюдца с молоком. Он выпил сироп, и его вздох удовлетворения напоминал почти в точности мурлыканье, очень мягкое, словно отдаленное, исходившее из глубины горла. Этот звук произвел на Шомберга неприятное впечатление, как новое доказательство того, сколько было нечеловеческого в этих людях, что и делало сношения с ними столь затруднительными. Призрак, кот и обезьяна — это была недурная компания, если с нею приходится иметь дело нормальному человеку, сказал он себе с внутренней дрожью. Воображение Шомберга одержало, по-видимому, верх над ним, и разум его уже не мог реагировать против фантастического представления, которое он составил себе о своих постояльцах. Правду говоря, дело шло не только о их внешнем виде. Конечно, манеры Рикардо представлялись ему очень похожими на кошачьи. Даже слишком! Но какие аргументы может благоразумный человек противопоставить призраку? Каково должно быть мышление призрака? Шомберг не имел об этом понятия. Что-нибудь ужасное, без сомнения, что-нибудь совершенно чуждое состраданию. Что ж касается обезьяны… всем известно, что такое обезьяна. От нее нечего ожидать хороших манер. Решительно, хуже этой истории нельзя себе ничего представить.

Между тем Шомбергу удавалось сохранять спокойный вид. Он снова взял в свои толстые пальцы, один из которых украшало золотое кольцо, отложенную было для приготовления сиропа сигару и курил с суровым видом. Сидя против него, Рикардо поморгал, потом закрыл глаза с видом дремлющей перед очагом кошки. Через минуту он их широко раскрыл и, казалось, удивился, увидев Шомберга.

— Дела сейчас идут неважно, а? — сказал он. — Но этот проклятый город совсем мертв, и я никогда не видел за столом таких сонливых типов, как здесь. Не успеет пробить одиннадцать часов, они уже собираются расходиться. Что это с ними? Они хотят идти спать или что другое?

— Не думаю, чтобы вы из-за этого теряли свои доходы, — заметил Шомберг с оттенком мрачного сарказма.

— Нет, — согласился Рикардо с усмешкой, растянувшей его рот от уха до уха и обнажившей его белые зубы. — Только, видите ли, раз уж я взялся, я бы стал играть на орехи, на овечий горох, на что угодно. Я бы играл на их души. Но эти голландцы ни на что не годны. Выигрывают ли они или проигрывают, они как будто никогда не горячатся. Я в этом убедился! Проклятая кучка нищих, живые огурцы с холодной кровью!

— О, если бы произошло что-нибудь несколько необычное, они бы с тем же холодным спокойствием расправились с вами и с вашим джентльменом, — проворчал сердито Шомберг.

— Ах, в самом деле, — медленно проговорил Рикардо, словно измеряя Шомберга взглядом. — А что бы вы при этом делали?

— О, вы хорошо притворяетесь! — не выдержал трактирщик. — Вы толкуете о рыскании по свету в поисках счастья, а сами прилипли к этому грязному делу!

— Правду говоря, это не золотоносная жила, — сознался Рикардо с неожиданной откровенностью.

Шомберг покраснел от прилива храбрости.

— Я… я нахожу это жалким, — пробормотал он.

— Да, если хотите; пожалуй, большего и сказать нельзя, — проговорил Рикардо, который, казалось, был в сговорчивом настроении. — Я бы этого стыдился, но, видите ли, мой патрон подвержен припадкам…

— Припадкам? — вскричал Шомберг, не возвышая, впрочем, голоса. — Вы не хотите сказать…

Он внутренне ликовал, словно это открытие некоторым образом сглаживало затруднительность положения.

— Припадки!.. Вы знаете, это серьезная штука! Вам следовало бы свезти его в городскую больницу. Это отличное учреждение.

Рикардо с усмешкой покачал головой.

— Это серьезная штука, вы правы. Настоящие женские припадки, как я говорю. Время от времени он все сваливает на меня, и тогда немыслимо заставить его пошевелить пальцем. Если вы думаете, что мне это очень нравится, вы жестоко ошибаетесь. В общем, мы с ним хорошо ладим. Надо уметь держать себя джентльменом. Я не раб хлеба насущного. Но, когда он скажет: «Мартин, мне все опротивело!» — тогда все кончено; мне приходится только молчать, черт бы меня побрал!

Сильно подавленный, Шомберг сидел с раскрытым ртом.

— К чему же ведут эти припадки? Зачем он это проделывает? — спросил он. — Я не понимаю.

— Ну, я-то понимаю, — ответил Рикардо. — Джентльмен, знаете ли, не такой простой человек, как мы с вами, и обращаться с ним тоже не так уж просто. Если бы только у меня было, чем его поднять!

— Что вы хотите этим сказать? Чем его поднять? — прошептал Шомберг унылым тоном.

Это непонимание вывело Рикардо из себя.

— Вы, значит, не понимаете слов? Смотрите, я бы мог с утра до вечера говорить с этим бильярдом, не заставив его подвинуться ни на одну линию, не так ли? Так вот, то же самое и с патроном, когда на него находит один из его припадков. Мертвый человек! Ничто его не интересует! Все недостаточно хорошо! Но если бы у меня был здесь кабестан, я без труда поднял бы бильярд на несколько дюймов. Вот что я хочу сказать.

Гибким и бесшумным движением он встал и потянулся, странно запрокидывая голову и неожиданно удлиняя свое приземистое тело; он поглядывал искоса на дверь и, наконец, прислонился к столу, спокойно скрестив руки на груди.

— Джентльмен распознается по своим причудам. Джентльмену не приходится отдавать отчета никому, все равно, как бродяге на большой дороге. Ничто не вынуждает его быть точным. Однажды на патрона нашел припадок на маленьком постоялом дворе Мексиканского плато, вдали от всего на свете. Он проводил целые дни в темной комнате…

— Один?

Это слово невольно вырвалось у Шомберга, и он остолбенел от ужаса. Но, по-видимому, преданный секретарь нашел этот вопрос вполне естественным.

— Нет, это с его припадками никогда не вяжется. Он лежал, вытянувшись во всю длину на циновке, а у открытой двери его комнаты, между двумя олеандрами внутреннего дворика, босоногий оборванец, которого он подобрал на улице, бренчал на гитаре и пел ему печальные песенки с утра до вечера. Вы знаете эти песенки? Тванг, тванг, гу, круу, иан!

Шомберг поднял руки вверх с выражением отчаяния, которое, видимо, польстило Рикардо. Рот его мрачно искривился.

— Вот именно. Есть отчего заболеть коликами, не так ли? Это ужасно. Ну вот, там была кухарка, которая меня сильно любила, толстая, старая негритянка в очках. Я прятался в кухне и просил ее готовить мне «сластену» — знаете, пирожное из яиц и сахара, чтобы занять время. Я ведь сладкоежка, словно малый ребенок. Да, кстати, почему вы никогда не даете нам сладкого за табльдотом, мистер Шомберг? Одни фрукты утром, в обед и вечером? Невыносимо! За кого вы нас принимаете? За ос?

Шомберг не реагировал на это сердитое замечание.

— А сколько времени продолжался этот припадок, как вы его называете? — спросил он тревожно.

— Целые недели, месяцы, годы, века, или мне так показалось, — ответил Рикардо с убеждением. — Вечерами патрон спускался в залу и портил себе кровь, играя в карты с крохотным гидальго в черных бакенбардах; они играли по маленькой и экарте^[6], знаете, эта живая французская игра? Комендант, индийский метис, кривой, со сплюснутым носом, и я, мы должны были стоять позади них и биться об заклад на их игру. Это было отвратительно!

— Отвратительно! — повторил, как эхо, Шомберг, с глухим тевтонским отчаянием. — Но, послушайте: мне нужны ваши комнаты.

— Ну, разумеется. Я это давно говорю себе, — равнодушно ответил Рикардо.

— Я был дураком, когда послушался вас… Надо с этим по кончить!

— Я думаю, вы и сейчас не умнее, — проговорил Рикардо, не разнимая рук и не изменяя ни на йоту своего положения.

Он прибавил, понижая голос:

— А если я замечу, что вы предупредили полицию, то велю Педро схватить вас за талию и сломать вашу толстую шею, загнув вам голову назад — крак! Я видел, как он проделал это со здоровенным негром, который размахивал бритвой под носом патрона. Это у него славно выходит. Глухой треск, больше ничего, и парень валится на землю, словно узел тряпья…

Рикардо даже не повел своей слегка склоненной к левому плечу головой; но, когда он замолчал, его зеленоватые, повернутые к двери глаза скользнули в сторону Шомберга и остановились на нем с жадным и сладострастным выражением.

VII

Шомберг почувствовал, что его покидает даже то отчаяние, которое служит иногда суррогатом мужества. Его не столько пугал страх смерти, сколько ужасный облик, который она принимала. Несмотря на всю кровожадность тона, несмотря на серьезность намерения, он бы вынес простое: «Я сдеру с вас шкуру!», но перед этим новым тоном и новой манерой действия его воображение, очень чувствительное ко всему необычайному, спасовало, словно нравственная его шея хрустнула: «Крак!»

— Пойти предупредить полицию? Неужели вы думаете? Я об этом никогда и не помышлял. Слишком поздно! Я дал себя оплести. Вы воспользовались тем, что я был сам не свой, чтобы вырвать у меня согласие: я вам это уже объяснял.

Глаза Рикардо медленно отвернулись от Шомберга и уставились вдаль.

— Ах, да! История с какой-то девчонкой! Но это нас не касается.

— Разумеется. Но послушайте: к чему эти разбойничьи истории, которые вы мне рассказываете?

Затем он рискнул сказать:

— Не стоит того, даже если бы я был настолько глуп, чтобы пойти предупредить полицию, я бы не мог выдвинуть против нас серьезного обвинения. Власти ограничились бы тем, что отправили бы вас отсюда с первым уходящим в Сингапур пароходом.

Он оживился.

— И он увез бы вас к чертям! — добавил он сквозь зубы, для собственного удовлетворения.

Рикардо не сделал никакого замечания и ничем не обнаружил, что он слышал хоть одно слово. Шомберг, поднявший было на него полный надежды взгляд, почувствовал себя обескураженным.

— Почему вы упорствуете и сидите здесь? — воскликнул он, — Вам совсем не будет выгодно валять дальше дурака у меня в гостинице. Вы только что сокрушались, что не можете сдвинуть с места своего патрона. Ну так вот, полиция сдвинет вам его с места, а из Сингапура вы сможете отплыть в Восточную Африку.

— Пусть меня повесят, если этот парень не собирается идти предупреждать полицию! — проворчал Рикардо угрожающим тоном, который вернул Шомберга в мир действительности.

— Нет, нет, — уверял он, — я только так говорю. Вы хорошо знаете, что я не сделаю ничего подобного.

— Я и вправду начинаю думать, что история с этой девчонкой повредила вам мозги, мистер Шомберг. Поверьте мне: будет гораздо лучше, если мы расстанемся друзьями; так как, вышлют нас или не вышлют, вы можете быть уверены, что один из нас скоро появится обратно, чтобы рассчитаться с вами за все скверные штуки, которые придумает ваша башка.

— Боже великий! — вскричал Шомберг. — Значит, ничто не заставит его уехать!.. Он останется здесь навеки… навеки… А если бы я вам предложил хорошее отступное… не можете ли вы?

— Нет, — перебил его Рикардо. — Невозможно, если вы не придумаете, чем бы его поднять… Я вам это уже объяснял.

— Нужно было бы найти что-нибудь, что соблазнило бы его, — прошептал Шомберг.

— Да. А Восточной Африки для этого недостаточно. Он сказал мне на днях, что Восточная Африка может подождать, пока он соберется… и ее можно заставить подождать довольно долго, потому что она никуда не убежит и он не боится, что кто-нибудь захочет ее похитить.

Эти рассуждения, которые можно было рассматривать как простые трюизмы^[7] или как показатели нравственного состояния мистера Джонса, являлись малообещающими для несчастного Шомберга, но имеется доля истины в поговорке, которая гласит, что ночь всего темнее перед рассветом. Самый звук слов имеет собственную силу, независимо от смысла их во фразе. И это слово «похитить» пробуждало отзвук в больном уме трактирщика. Это был отзвук, постепенно гнездившейся в его мозгу мысли, пробужденный случайно произнесенным словом. Нет никто не сумел бы похитить материк, но Гейст похитил девушку.

Рикардо не мог постичь причины происшедшей в лице Шомберга перемены. Между тем она была достаточно заметна, чтобы живо заинтересовать его; он перестал небрежно покачивать ногой и сказал, глядя на трактирщика:

— На такую болтовню нечего отвечать, да?

Шомберг не слушал.

— Я мог бы указать вам другой след, — проговорил он мед ленно.

Потом он замолчал, словно его душила нездоровое волнение, усиленное опасением неудачи. Рикардо слушал со вниманием, но не скрывая некоторого презрения.

— След человека, — судорожно пробормотал Шомберг и снова замолчал, борясь между велениями ненависти и совести.

— Может быть, человека на луне? — усмехнулся Рикардо.

Шомберг покачал головой.

— Во всяком случае, его не опаснее ограбить, чем человека на луне, а искать придется не так далеко. Попробуйте-ка.

Он размышлял. Эти люди, профессия которых заключалось в грабежах и убийствах столько же, сколько в шулерстве, казались самою судьбою предназначенными для проектов мести. Но Шомберг предпочитал не входить в подробности. Он думал лишь о том, что может одним ударом освободиться от тирании бандитов и рассчитаться с Гейстом. Ему достаточно был дать свободу своему естественному таланту клеветника. В данном случае его обычная склонность к скандальным сплетням будет усилена ненавистью, которая, подобно любви, обладает собственным красноречием. Рикардо слушал теперь со вниманием. Шомберг принялся пространно описывать Гейста, разжиревшего от многих лет мошенничества, общественного или частного порядка; это был убийца Моррисона, обманщик бесчисленных акционеров, чудовищное соединение хитрости и бесстыдства, дерзких проектов и просто плутовства, таинственности и ничтожества. Шомберг возвращался к жизни, выполняя свою естественную функцию; кровь снова приливала к его щекам; он становился красноречивым, оживленным, веселым, и его военная осанка снова делалась мужественной.

— Вот правдивый рассказ. Его видели бродящим несколько лет в этой части света и сующим нос в дела всех и каждого, но один я разгадал его с первого взгляда, этого негодного обманщика без принципов, этого опасного субъекта.

— Вы говорите, опасного?

Звук голоса Рикардо вернул Шомберга к действительности.

— О, постараемся понять друг друга, — проговорил он с замешательством. — Это лгун, обманщик, бандит с медоточивой речью и слащавой любезностью, один из тех людей, в которых нет ни капли искренности.

Рикардо отошел от стола и шагал бесшумно по комнате. Проходя мимо Шомберга, он оскалил зубы и проговорил:

— А! Гм!

— Какой опасности вам еще нужно? — спросил Шомберг.

Потом небрежным тоном продолжал:

— Я не думаю, чтобы он был из тех, которые дерутся.

— И вы говорите, что он там один?

— Как на луне, — с живостью подхватил Шомберг. — Никто в мире не беспокоится о том, что может с ним случиться. Вы поймете, что он предпочел смирно сидеть, когда зацапал всю свою добычу.

— Свою добычу? А почему он не увез ее к себе на родину? — спросил Рикардо.

Спутник «просто Джонса» начинал находить, что этому делу стоило уделить немного внимания. Он искал истины, как это делают люди с более прочной моралью и более чистыми намерениями, нежели у него; он искал ее при свете собственного опыта и собственных предрассудков. Мы можем познавать факты, каково бы ни было их происхождение (а одному богу известно, откуда они рождаются!), лишь при свете наших особых подозрений. А Рикардо был исполнен подозрений.

Шомберг — таково успокаивающее действие вновь обретенной уверенности — Шомберг возразил холодным тоном:

— К себе? А вы, почему вы не вернулись к себе на родину? Слушая вас, подумаешь, что вы себе хорошо набили карманы, бегая по свету и обыгрывая бедняков. Вы сейчас должны быть не бедны.

Рикардо остановился, чтобы взглянуть на Шомберга с удивлением.

— Вы, вероятно, считаете себя очень хитрым? — спросил он.

В данную минуту Шомберг так ясно отдавал себе отчет в собственной хитрости, что ирония Рикардо его не возмутила. В его тевтонской бороде промелькнула даже настоящая улыбка, впервые за несколько месяцев. Он был в ударе.

— А кто мне поручится, что вы не потешаетесь надо мною, рассказывая мне сказки? — резко проговорил Рикардо. — Я удивляюсь, что у меня хватает терпения выслушивать эту идиотскую историю.

Шомберг, не дрогнув, выдержал эту внезапную перемену фронта. Ему не нужно было обладать особой наблюдательностью, чтобы увидеть, что он сумел пробудить в сердце Рикардо чувство любопытства и, может быть, даже алчности.

— Вы мне не верите? Хорошо… Спросите у первого встречного… проезжал ли здесь этот… этот швед по пути на родину Зачем бы он здесь останавливался, если не за этим? Спросите, кого хотите.

— Спросить? Ах, отлично, — возразил тот. — Так я и пойду расспрашивать о человеке, на которого собираюсь напасть. Эти вещи делаются потихоньку или не делаются совсем.

Особая интонация, с которой были произнесены эти слова, заставила Шомберга похолодеть. Он кашлянул, чтобы прочистить горло, и посмотрел вдаль, словно его покоробило то, что он услыхал. Потом, безо всякого перехода, продолжал:

— Ну, разумеется, мне он ничего не говорил. Я этого и не ожидал. Но у меня есть глаза, чтобы видеть, и здравый смысл, чтобы выводить заключения. Я умею разбираться в людях. Он воспользовался своим пребыванием здесь, чтобы побывать и конторе Тесмана. Зачем он ходил туда два дня подряд? А? Вы не знаете? Вы не догадываетесь?

Он дал Рикардо время изрыгнуть на него град ругательств за его проклятую болтовню, потом спокойно продолжал:

— Никто не ходит в банкирскую контору два дня подряд, в служебное время, для того, чтобы разговаривать о погоде. Зачем же ему было ходить туда, в таком случае? Чтобы сделать расчет в первый день и чтобы получить деньги во второй. Ясно или нет?

— Получить деньги? — промурлыкал Рикардо.

— Разумеется! — с нетерпеливой важностью бросил Шомберг — Иначе зачем же? Да, он ходил за своей мошной, по крайней мере, за той, которую он хранил у Тесмана. Одному черту известно, что он спрятал или зарыл на своем острове. Когда подумаешь о том, какие суммы проходили через руки этого человека на жалованье, на продовольствие и на все другое, и когда знаешь, что он ловкий плут…

Пристальный взгляд Рикардо смутил трактирщика, и он добавил с некоторым замешательством:

— Я хочу сказать: обыкновенный вор, тайный и незначительный. И он еще называется шведским бароном? Тьфу!

— Бароном? В самом деле? Эта чужеземная аристократия немного стоит! — серьезно проговорил Рикардо. — А потом? Он тут болтался?

— Да, он болтался тут, — сказал Шомберг, искривив рот. — Он… Болтался… Вот, вот… он…

Он поперхнулся. Рикардо казался заинтересованным.

— Так себе? Безо всякого дела? И в один прекрасный день он проскользнул у вас между пальцев и вернулся на свой остров?

— И вернулся на свой остров… — повторил, как эхо, Шомберг, уставившись в пол неподвижным взглядом.

— Что с вами? — с искренним удивлением спросил Рикардо, — Что случилось?

Не поднимая глаз, Шомберг сделал нетерпеливое движение. Его упорно опущенное книзу лицо побагровело. Рикардо вернулся к интересовавшему его вопросу.

— Чем вы это объясняете? Какие у него могли быть причины? Что он отправился искать на острове?

— Свой медовый месяц, — выкрикнул с яростью Шомберг.

С совершенно неподвижным корпусом и опущенными вниз глазами, без малейшего предварительного движения, он стукнул по столу кулаком с такой силой, что Рикардо подпрыгнул на месте. Тогда только Шомберг поднял голову с мрачным и злобным выражением лица.

Рикардо вытаращил глаза, повернулся на каблуках, отошел в дальний угол комнаты, вернулся с оживленным видом и мечтательно пробормотал «так, так!» над головой Шомберга.

Трактирщик проявил большую моральную силу, медленно возвращаясь к строгой выдержке лейтенанта запаса.

— Так, так! — повторил Рикардо, на этот раз с большей уверенностью.

Потом добавил, как человек, который обдумал положение вещей:

— Я предпочел бы ничего у вас не спрашивать или чтобы вы мне наврали. Мне неприятно знать, что в дело замешана женщина. На что она похожа? Это она?..

— Прошу вас… — умоляюще проговорил Шомберг, жалкий в своей военной осанке.

— Так, так, — в третий раз пробормотал Рикардо, который все больше и больше задумывался по мере того, как положение становилось для него яснее. — Вы не можете слышать об этой девушке… Вам так больно? А между тем я уверен, что она вовсе не чудо красоты.

Шомберг сделал движение, которое должно было выражать неведение и беспечность, потом расправил плечи и сурово сдвинул брови, глядя в пространство.

— Шведский барон… Гм! — начал Рикардо задумчивым тоном, — Мне кажется, что эта история может заинтересовать патрона, если я ее преподнесу ему в надлежащем виде. Патрон любит поединки, а это можно назвать поединком. Но я не знаю никого, кто бы мог противостоять ему в единоборстве. Видели ли вы когда-нибудь, как кошка играет с мышью? Это красивое зрелище.

Со сладострастным блеском в глазах и своим двусмысленным взглядом сам Рикардо так походил на кошку, что Шомберг испытал бы весь ужас мыши, если бы его сердцем не завладели всецело другие чувства.

— Между нами не может быть никакого обмана, — сказал он с большей твердостью, чем сам от себя ожидал.

— У него отвращение к женщинам, — проговорил Рикардо. — В этой мексиканской харчевне, в которой мы, так сказать, оказались осажденными, я ходил по вечерам на танцы. Местных девицы спрашивали меня, не был ли английский кабальеро переодетым монахом, не дал ли он пресвятой деве обета никогда не говорить с женщиной или не… Ну, да вы можете себе пред ставить, что могут в конце концов спросить девушки с хорошо подвешенным языком, когда они не стесняются говорить, что им вздумается! Это было мне неприятно. Да, патрон терпеть не может говорить с женщинами…

— Но с одной женщиной! — сдавленным голосом бросил Шомберг.

— С одной бывает щекотливее иметь дело, нежели с двумя или с двумястами. В таком месте, где полно женщин, ничто но обязывает вас заниматься ими, если вам этого не хочется, но когда входишь в комнату, в которой находится только одна женщина, молодая или старая, красивая или безобразная, поневоле приходится смотреть на нее. И если вы за ней не станете ухаживать, она может вам только мешать — в этом патрон совершенно прав…

— Зачем заниматься ими? Что они могут сделать? — прошептал Шомберг.

— Во-первых, шум, — сухо заявил Рикардо, говоря с видимой неохотой, как человек, профессия которого обязывает его молчать. — Ничто не ненавистно больше шума человеку, занятому серьезной и напряженной игрой в карты. Шум, шум, друг мой, — продолжал он с жаром, — шум из-за всего и из-за ничего, а я это ненавижу так же, как и патрон. Но у патрона не одно это. Он их совершенно не выносит.

Он замолчал на мгновение, размышляя над этой психологической загадкой, а так как здесь не нашлось философа, который сказал бы ему, что к каждому сильному чувству всегда примешивается известного рода ужас и что не существует религии без некоторого фетишизма, то он рискнул сделать собственный вывод, который, разумеется, не освещал вопроса полностью:

— Пусть меня повесят, если женщины не производят на него такого же впечатления, как алкоголь на меня. Водка — тьфу!

Он изобразил на своем лице отвращение и вздрогнул. Шомберг слушал с изумлением. Можно было подумать, что самая подлость шведа являлась для него защитой: плод преступления вставал между ним и возмездием.

— Так вот, старина, — заключил Рикардо, разглядывая с чем — то вроде участия мрачного Шомберга. — Я не думаю, чтобы это дело можно было устроить.

— Но это же нелепо, — жаловался Шомберг, видя, как мщение, которое, казалось, давалось уже ему в руки, ускользает от него во имя какой-то дикой мании.

— Не берите на себя судить джентльмена, — сказал Рикардо строгим тоном, но без злобы, — я и сам не всегда понимаю патрона. А между тем я англичанин и живу с ним. Нет, я не думаю, чтобы я мог рискнуть говорить с ним об этом деле, несмотря на все мое нежелание здесь торчать!

Рикардо не мог сильнее желать не торчать у Шомберга, чем Шомберг желал не видеть его торчащим. Трактирщик так уверовал в созданного его собственными лживыми выдумками, его ненавистью и его склонностью к скандальным сплетням Гейста, что не смог удержаться от искреннего, убежденного восклицания:

— Дело шло о том, чтобы захватить куш в тысячу фунтов, в две тысячи, может быть, в три тысячи фунтов. И никаких затруднений, никаких…

— Затруднение заключается в юбке, — прервал Рикардо.

Он снова принялся бесшумно шагать со своей кошачьей манерой, в которой опытный наблюдатель мог бы увидеть признаки волнения, подобного тому, которое хищное животное кошачьей породы проявляет перед прыжком. Но Шомберг ничего не видел. Между тем он мог бы почерпнуть в этих признаках некоторое утешение для своего смятенного ума; но он вообще предпочитал не смотреть на Рикардо. Однако этот последний одним из своих беглых взглядов исподтишка подметил на губах Шомберга горькую улыбку, улыбку, которая признается в крушении надежд.

— А вы ужасно злопамятны, — сказал он, приостанавливаясь на минуту с заинтересованным видом. — Пусть меня повесят, если я видел когда-нибудь такого озлобленного субъекта. Держу пари, что вы бы охотно наслали на них чуму, если бы могли. А? Что вы сказали?.. Чума для них слишком хороша?

Рикардо наклонился, чтобы разглядеть Шомберга, который оставался бесстрастными, с невидящим взглядом и неподвижными чертами лица, и, казалось, не замечал иронии в этом смехе, звучавшем так близко от его толстого, красного уха.

— Чума слишком хороша, ха-ха!

Рикардо поворачивал нож в ране несчастного трактирщика, который упорно держал глаза опущенными.

— Я не желаю девушке никакого зла, — проворчал он.

— Но она ведь сбежала! Она насмеялась над вами! Послушайте!

— Один черт знает, что этот мерзавец швед мог с ней сделать, ей наобещать, как он ее запугал. Она не могла его полюбить, в этом я уверен.

Гордость Шомберга цеплялась за убеждение, что Гейст употребил необычайные и чудовищные средства обольщения.

— Посмотрите, как он околдовал беднягу Моррисона, — пробормотал он.

— Ах, Моррисон, тот, у которого он забрал все деньги?

— Деньги, да… и жизнь тоже…

— Да, он ужасен, этот шведский барон! Как с ним справиться?

Шомберга взорвало:

— Втроем-то против одного! Вы трусите? Хотите, чтобы я вам дал рекомендательное письмо?

— Взгляните-ка на себя в зеркало, — спокойно проговорил Рикардо. — Черт меня побери, если вам не угрожает кондрашка И этот человек отрицает могущество женщин! Ваша хорошо вами завладела, если вы не можете ее забыть.

— Ах, я бы очень этого хотел, — с жаром воскликнул Шомберг. — И всем этим я обязан этому шведу. Я почти не сплю, мистер Рикардо. А чтобы доконать меня, вы являетесь сюда, точно у меня недостаточно мучений и без вас!..

— Это принесло вам пользу, — иронически проговорил секретарь. — Это отвлекает вас от этой дурацкой истории… в вашем возрасте!..

Он замолчал с видом сочувствующего человека и, переменив тон, сказал:

— Я бы с удовольствием сделал вам это одолжение, обделав в то же время выгодное дельце.

— Выгодное дельце, — подтвердил Шомберг почти машинально.

В своей наивности он никак не мог отказаться от засевшей у него в голове мысли. Одна мысль изгоняется другою, а у Шомберга они были тем более стойки, что являлись чрезвычайно редко.

— Это так же верно, как наличные деньги, — прошептал он с каким-то отчаянием.

Выражение, с которым он произнес эти слова, не пропало бесследно для Рикардо. Оба эти человека были чувствительны к словам. Секретарь «просто Джонса» пробормотал со вздохом:

— Да, но как завладеть ими?

— Втроем против одною! — проговорил Шомберг. — Мне кажется, вам достаточно их потребовать!

— Вы говорите так, словно этот парень живет в соседнем доме, — нетерпеливо вскричал Рикардо. — Черт вас возьми! Разве вы не понимаете того, что вам говорят? Я спрашиваю вас, каким путем туда пробраться?

Шомберг оживился:

— Каким путем?

Оцепенение обманутых надежд, обусловливавшее видимые вспышки раздражения, соскочило с него при этих многообещающих словах.

— Морским путем, само собой разумеется, — ответил он. — Для таких людей, как вы, три дня пути в хорошей большой лодке ровно ничего не значат. Это маленькая прогулка, легкое разнообразие. В это время года Яванское море спокойно, как озеро; у меня есть прекрасная, вполне надежная шлюпка, спасательная лодка, рассчитанная на тридцать человек и которую может вести один ребенок. В это время года вам и морская пена не брызнет в лицо. Настоящий пикник.

— А почему же, имея такую лодку, вы не отправились за девушкой или за шведом? Вы здоровый парень, хоть и обманутый любовник!

Шомберг вздрогнул.

— Я один, — проговорил он недовольным тоном, остановившись на этом ответе из-за его краткости.

— Знаю я таких людей, как вы, — небрежно заявил Рикардо. — Вы как все, а может быть, еще немного более миролюбивы, чем торгаши, которые покупают и продают в этом проклятом рынке, который называется миром. Ну-ка, уважаемый гражданин, рассмотрим дело в подробностях.

Когда Шомберг понял, что компаньон мистера Джонса готов рассматривать, как он это сам заявил, вопрос о лодке, о направлении, которое надлежало взять, расстоянии и о других конкретных данных, не предвещавших ничего хорошего этому негодяю шведу, он снова принял свою военную осанку, выпятил грудь и спросил своим офицерским тоном:

— Итак, вы намерены дать ход этому делу?

Рикардо сделал утвердительный знак. Ему этого очень хочется, прибавил он. Необходимо подчиняться, как только можешь, фантазиям джентльмена, но для его собственной пользы приходится иногда что-нибудь скрывать от него при некоторых обстоятельствах. Обязанность хорошего компаньона заключается в том, чтобы выбрать удобный момент и необходимые средства для того, чтобы довести до хороших результатов эту щекотливую сторону его обязанностей. Высказав эту теорию, Рикардо перешел к ее практическому применению.

— Я никогда не сказал ему настоящей неправды, — заявил он, — и не начну делать это сегодня. Я ограничусь тем, что не пророню ни слова о девушке. Ему придется примириться с этим, как он сумеет. В случае, подобном этому, не годится слишком потакать его фантазии.

— Фантазия крайне удивительная, — сухо проговорил Шомберг.

— Удивительная? Да вы, я уверен, не поколебались бы схватить за горло женщину где-нибудь в темном углу, если бы вас никто не видел!

Опасная и угрожающая кошачья способность Рикардо показывать когти еще раз заставила вздрогнуть Шомберга. Эта манера его раздражала.

— А вы? — возразил он. — Вы хотите уверить меня, что вы не способны на что угодно?

— Я, дружок? Ну, разумеется. Но я ведь и не джентльмен, да и вы тоже. Схватить их за горло или ущипнуть за подбородок, меня это одинаково мало смутит, — подтвердил Рикардо, скрывая некоторую иронию под своей любезностью. — Но вернемся к разговору о нашем деле. Трехдневное путешествие в хорошей лодке не может испугать таких людей, как мы. В этом мы с вами сходимся. Но существуют другие подробности.

Шомберг не желал ничего лучшего, как войти в подробности. У него в Мадуре была небольшая плантация с более или менее обитаемой хижиной. Он предложил, чтобы его постояльцы покинули город в его лодке, заявив о своем намерении сделать туда экскурсию. Таможенные чиновники привыкли видеть его лодку отправляющейся на такого рода прогулки. Передохнув в Мадуре, мистер Джонс и Кº назначили бы день для настоящего отъезда. Им надо было бы только плыть по ветру. Шомберг брал на себя заботу о продовольствии. Самое страшное, что могло ожидать путешественников, это теплый ливень. В это время года не бывает серьезных штормов.

Сердце Шомберга сильно билось, чувствуя, что мщение его подготовлено. Он говорил хриплым, но убедительным голосом:

— Никакой решительно опасности, ни малейшей.

Рикардо прервал эти уверения нетерпеливым жестом. Он думал о других опасностях.

— Мы без труда выйдем отсюда, но нас заметят в море и позже это может создать кутерьму. Лодка с тремя европейцами вдали от берега, несомненно, вызовет толки. Может случиться, что нас увидят по пути?

— Нет, разве туземная лодка… — сказал Шомберг.

Рикардо с удовлетворением кивнул головой. Для этих двух европейцев туземцы были только пустыми призраками. Призраками, с которыми представители высших рас могли встречаться, не нарушая и не изменяя своих планов. Разумеется, туземная лодка не шла в счет. Эта часть моря была совершенно пустынна, объяснял Шомберг. Только почтовый пароход из Терната регулярно проходил там около восьмого числа каждого месяца, но всегда на значительном расстоянии от острова. С бьющимся сердцем, с мыслями, поглощенными успехом его махинации, трактирщик сыпал словами, словно хотел нагромоздить их как можно больше между собою и своим смертоносным планом.

— Таким образом, если вы спокойно покинете мою плантацию восьмого, при заходе солнца, — всегда лучше уезжать вечером, чтобы использовать береговой ветер, — у вас сто шансов против одного… что я говорю?., тысяча против одного, за то, что ни одна живая душа не увидит вас в пути. Вам надо будет только править к северу в течение пятидесяти часов, может быть, немного меньше. Для вашей лодки ветра всегда хватит, за это я ручаюсь, и тогда…

Под его одеждой все его мускулы вздрагивали от возбуждения, нетерпения и чего-то похожего на страх, точного происхождения которого он не мог разобрать. Впрочем, он об этом не особенно старался. Рикардо пристально смотрел на него сухими глазами, больше походившими на шлифованные камни, нежели на живую ткань.

— А тогда что? — спросил он.

— Тогда… ну, тогда вы настигнете господина барона… Ха-ха — ха!

Шомберг выговорил эти слова как бы с некоторым трудом и рассмеялся.

— Так вы думаете, что у него все сокровища при себе? — спросил Рикардо для очистки совести, так как его опытному взгляду это со всех точек зрения представлялось несомненным.

Шомберг поднял руки и тихонько опустил их.

— Как бы это могло быть иначе? Он ехал домой, он по пути домой остановился здесь, в гостинице. Справьтесь, у кого хотите. Возможно ли, чтобы он хотел оставить свой капитал позади себя?

Рикардо задумался, потом вдруг сказал, поднимая голову:

— Держать на север в течение пятидесяти часов. Так? Это немного расплывчатые указания. Мне случалось слышать о людях, которые не находили порта при более точных указаниях. Не можете ли вы мне сказать, какой причал мы там найдем? Но вы, должно быть, этого острова никогда не видали?

Шомберг сознался, что, действительно, никогда его не видал, с выражением человека, счастливого тем, что избежал ужасного осквернения. Нет, конечно, ничто никогда не приводило его туда. Но что ж из этого? Он мог указать Рикардо великолепный знак. Он нервно посмеивался. Не найти острова! Он держал пари, что всякий, проплывавший от острова в расстоянии не более сорока миль, не мог не найти логовища этого проклятого шведа!

— Что вы скажете о столбе дыма днем и о большом зареве ночью? Вблизи этого острова есть действующий вулкан, которого было бы достаточно, чтобы указать путь слепому! Что вам еще нужно? Вам будет указывать путь действующий вулкан!

Он произнес эти слова с энтузиазмом, но вдруг подпрыгнул на месте с широко открытыми глазами. Левая дверь бара открылась и перед ним на другом конце комнаты появилась госпожа Шомберг в своем рабочем костюме. Одно мгновение она держала пальцы на ручке двери, потом скользнула на свое место за конторкой и, усевшись, стала, по обыкновению, смотреть прямо перед собой.

I

Природа тропиков отнеслась с состраданием к крушению угольного предприятия. Разрушение строений Тропического Общества было скрыто от взглядов со стороны моря, с той стороны, где нескромные взоры — если бы нашлись такие, которые, из злорадства или из сочувствия, достаточно этим интересовались, — могли бы заметить разрушающиеся костяки этого некогда цветущего предприятия.

Гейст сидел среди этих костяков, так любовно прикрытых растительностью двух дождевых периодов. Нарушаемая только отдаленным рокотанием грома, шумом дождя в высоких ветвях, или ветра в листьях деревьев, или же разбивающихся о берег волн, окружающая тишина, скорее, способствовала, нежели препятствовала, его одиноким мечтаниям.

Размышления — особенно размышления европейца — всегда в большей или меньшей степени сводятся к ряду вопросов. Гейст размышлял просто о загадочности собственных своих поступков и давал им следующее добросовестное объяснение:

«В общем, во мне, должно быть, еще много первобытного человека».

Он говорил себе также, с таким чувством, точно сделал открытие, что с этим первобытным существом справиться нелегко. Самый древний в мире голос никогда не перестанет звучать. Если бы кто-нибудь был в состоянии заставить умолкнуть его повелительные звуки, это был бы, без сомнения, не кто иной, как отец Гейста, с его пренебрежительным и непреклонным отрицанием всякого усилия; но это была, по-видимому, бесплодная попытка. В сыне сильно сказывался тот старейший предок, который, едва отделив свое сделанное из праха тело от небесной формы, принялся осматривать и наделять именами животных рая, который ему предстояло так скоро потерять.

Действие! Первая мысль или, быть может, первое земное побуждение! Зубчатый рыболовный крючок, с иллюзией прогресса вместо наживки, чтобы вырвать из мрака небытия бесчисленные поколения!

«И я, сын своего отца, также схватил его, как самая глупая из рыб!» — говорил себе Гейст.

Он страдал. Картина его собственной жизни, из которой он хотел было сделать чудо отрешенности, причиняла ему страдание. В памяти его всегда было живо воспоминание о последнем проведенном с отцом вечере. Он снова видел пред собою исхудалое лицо, копну седых волос, кожу цвета слоновой кости. Рядом с кушеткой, на маленьком столике, стоял канделябр с пятью зажженными свечами.

Они долго беседовали. Уличный шум постепенно затихал, и облитые лунным светом дома Лондона стали походить на могилы кладбища, где похоронены надежды, кладбища, не знающего ни славы, ни посетителей.

Он долго слушал, затем, после некоторого молчания, спросил, потому что в то время он был поистине молод:

— Разве нет пути?

В эту совершенно безоблачную лунную ночь отец его был исключительно мягко настроен.

— Так ты еще во что-то веришь? — сказал он ясным, хотя и ослабевшим за последние дни голосом. — Ты, может быть, веришь в плоть и кровь? Однообразное, полное презрение быстро расправилось бы и с этим. Но раз ты еще до этого не дошел, советую тебе культивировать ту форму презрения, которая называется жалостью. Быть может, она самая безболезненная. Только не забывай никогда, что ты и сам — поскольку ты являешься чем-нибудь — совершенно так же жалок, как и остальные, и что тем не менее ты не должен рассчитывать ни на чью жалость к себе.

— Что же делать в таком случае? — вздохнул юноша, глядя на отца, неподвижного в кресле с высокой спинкой.

— Наблюдать, не делая ни малейшего шума.

Таковы были последние слова этого человека, жизнь которого прошла в вызывании страшной бури, наполнившей развалинами небо и землю, в то время как человечество следовало своим путем, не обращая никакого внимания на его усилия.

В эту самую ночь он скончался в своей постели так спокойно, что его нашли в обычном его положении, лежащим на боку, с подложенной под щеку рукой и слегка согнутыми коленями. Он даже не вытянул ног.

Сын похоронил безмолвные останки этого разрушителя таинств, надежд и верований. Он убедился, что смерть этого все презиравшего ума нисколько не нарушила течения жизненного потока, увлекающего вперед, словно песчинки, мужчин и женщин, кувыркающихся и переворачивающихся, как те игрушки из пробки, которые хорошо прилаженный груз неизменно приводит в вертикальное положение.

После похорон Гейст сидел в сумерках совершенно один, и его размышления перешли в совершенно определенное видение потока; кувыркание, ныряние, бесплодное вращение неизменно увлекаемых вперед человечков, ничто не указывало на то, чтобы кто-либо заметил, как голос с берега внезапно умолк. Впрочем, нет: было несколько некрологов, большею частью незначительных, а иногда грубо бранных; сын прочитал их с мрачным без различием.

«Они злобствуют и ненавидят от страха, — подумал он, — а также от оскорбленного самолюбия. Проходя, они издают свой слабый крик… Без сомнения, я тоже должен был бы его ненавидеть…»

Он почувствовал, что глаза его влажны. Не потому, что этот человек был его отцом. Он считал это условностью, которая, сама по себе, неспособна была вызвать такое волнение. Нет! Он так горевал об этом человеке потому, что столько времени не сводил с него глаз. Покойный задержал его рядом с собой на берегу. И теперь у Гейста было острое сознание, что он стоит один на краю потока. В своей гордости он твердо решил не погружаться в него.

По лицу его медленно скатилось несколько слезинок. В наполнявшейся сумраком комнате словно ощущалось чье-то тревожное и печальное присутствие, которое не могло себя проявить. Юноша поднялся со странным ощущением, точно уступал место чему-то неосязаемому, что, казалось, этого от него требовало, вышел из дому и закрыл дверь на ключ. Через две недели он пустился странствовать, чтобы «наблюдать, не делая шума».

Старик Гейст оставил после себя немного денег и кое-какую обстановку: книги, столы, стулья, картины, которые могли бы пожаловаться (потому что вещи имеют душу) на полное забвение, которому они были преданы после стольких лет верной службы. Гейст — наш Гейст — часто представлял их себе безмолвными и полными упреков, покрытыми чехлами и запертыми там, далеко, в Лондоне, в этих комнатах, куда слабо доносился до них уличный шум, а иногда доходило немного солнечного света, когда, повинуясь его прежним или вновь повторенным распоряжениям, в доме поднимали шторы и открывали окна.

Казалось, что в его представлении о мире, недостойном того, чтобы к нему прикасались, и вдобавок недостаточно реальном, чтобы его можно было схватить, эти знакомые ему с детства предметы были единственными реальными вещами, существовавшими в абсолюте. Он не хотел, чтобы их продавали и даже чтобы нарушили тот порядок, в котором он их оставил, когда видел в последний раз. Когда ему дали знать из Лондона, что срок арендного договора истек и дом будет снесен вместе с несколькими другими домами, походившими на него, как походят одна на другую капли воды, он испытал страшное огорчение.

В то время он был вовлечен в широкий поток человеческих безрассудств. Тропическое Угольное Акционерное Общество было организовано. С непоследовательностью первого встречного наивного юноши он распорядился, чтобы ему переслали часть пещей на Самбуран. Они прибыли, вырванные из своего продолжительного покоя: множество книг, несколько стульев и столов, портрет отца масляными красками, который удивил его своим юным видом, так как он помнил покойного гораздо более старым; затем много мелочей: подсвечники, чернильницы, статуэтки, которые стояли в рабочем кабинете отца и поразили его своим утомленным и изношенным видом.

Распаковывая эти реликвии на веранде, в небольшом затененном пространстве, осаждаемом со всех сторон яростным солнцем, управляющий Тропического Угольного Акционерного Общества должен был испытывать полное угрызений совести чувство вероотступника. Он прикасался к ним с нежностью, и, быть может, присутствие их в этом месте держало его прикованным к острову, когда он очнулся от своего вероотступничества. Какова бы ни была решающая причина этого, Гейст остался в этом месте, из которого всякий другой рад был бы бежать. Добряк Дэвидсон обнаружил факт, не разгадав его причин, и хотя врожденная деликатность не позволила ему перечить этой прихоти одиночества, он преисполнился сочувственного интереса к странной жизни Гейста. Он не мог понять, что Гейст, в своем полнейшем одиночестве на острове, не чувствовал себя ни более, ни менее одиноким, чем в любом населенном или пустынном месте. Что тревожило Дэвидсона, это, если можно так выразиться, опасность умственного голода; но ум Гейста отказался от всякого рода внешней пищи и горделиво питался своим презрением к обычным грубым веществам, которые жизнь преподносит вульгарному аппетиту людей. Гейст также не подвергался, вопреки уверениям Шомберга, опасности телесного голода. В начале деятельности Акционерного Общества остров был в изобилии снабжен различными припасами, и Гейсту нечего было опасаться голода. Даже одиночество его было несколько ограничено. Один из многочисленных китайских рабочих, которые были привезены на Самбуран, остался на нем, странный и одинокий, словно позабытая при перелете ласточка.

Уанг не был простым кули. Он уже служил европейцам. Договор между ним и Гейстом был заключен в нескольких словах в тот день, когда последняя партия кули покидала Самбуран. Наклонившись над перилами веранды с таким спокойным видом, словно он никогда не отступал от мнения, что мир представляет собою для мудреца только забавное зрелище, Гейст наблюдал. Уанг обошел вокруг дома и, подняв свое худое, желтое лицо, спросил:

— Все кончено?

Гейст сверху кивнул головой, глядя на мол.

В шлюпки парохода, стоявшего в некотором отдалении, подобно нарисованному кораблю на нарисованном море, нарисованном яркими безжалостными красками без теней, с резкой определенностью очертаний, грузили кучку людей в синей одежде, с желтыми лицами и ногами.

— Вы бы лучше поторопились, если не хотите, чтобы вас оставили.

Но китаец не двигался.

— Моя остаться, — заявил он.

Гейст в первый раз взглянул на него.

— Вы хотите остаться туг?

— Да.

— Кем вы тут были? Что вы делали?

— Слугою в общей зале.

— Вы хотите остаться здесь, чтобы служить у меня? — спросил удивленный Гейст.

Китаец внезапно принял умоляющий вид и сказал после до вольно продолжительного молчания:

— Моя может.

— Ничто вас не вынуждает остаться, если вы не хотите, — сказал Гейст, — Я намерен остаться здесь, быть может, очень долго. Я не могу отправить вас, если вы хотите остаться, но не понимаю, что может вас удерживать.

— Моя найти чудесная женщина, — спокойно заявил Уанг.

И он удалился, повернув спину молу и широкому миру, который вдали символизировался ожидавшим шлюпок пароходом.

Гейст скоро узнал, что Уанг убедил одну из женщин из селения альфуросов, расположенного на западном побережье острова по другую сторону центрального хребта, прийти жить с ним. Это было тем более удивительно, что, испуганные внезапным вторжением китайцев, альфуросы загромоздили срубленными деревьями пересекавшую гору тропу и строго держались у себя. Кули, не доверяя видимой кротости этого безобиднейшего племени рыболовов, уважали установленное разграничение и не пытались обходить остров. Уанг был единственным и блестящим исключением из этого правила; он был, должно быть, чрезвычайно убедителен. Оказанные Гейсту женщиной услуги ограничились тем, что она прикрепила Уанга к острову своими чарами, которые остались неизвестными европейцу, так как она ни разу не приблизилась к домам.

Чета жила у опушки леса, и иногда можно было видеть женщину, смотревшую в направлении бунгало, прикрыв глаза рукою. Даже издали она производила впечатление робкого, пугливого создания, и Гейст, не желая напрасно тревожить ее примитивные нервы, тщательно избегал в своих прогулках этой части леса.

В тот день, или, вернее, в первую ночь его отшельнической жизни, он услышал в этом направлении слабые отголоски какого-то торжества; ободренные отплытием чужестранцев, некоторые из альфуросов, родственников и друзей женщины, отважились перебраться через горы, чтобы принять участие в чем-то вроде брачного пира. Их пригласил Уанг. Но это был единственный раз, что глубокая тишина леса была нарушена более громкими звуками, нежели жужжание насекомых. Туземцы больше не получали приглашений. Уанг не только умел жить согласно приличиям, но имел крайне определенное личное мнение об устройстве своей семейной жизни. Спустя некоторое время Гейст заметил, что Уанг завладел всеми ключами. Всякий лежавший где бы то ни было ключ исчезал, как только Уанг проходил мимо. Позднее некоторые из них — те, которые относились к складам или пустым бунгало и не могли считаться общею собственностью, — были возвращены Гейсту связанными вместе бечевкой. В одно прекрасное утро он нашел их возле своей тарелки. Их исчезновение нисколько его не стесняло, потому что он ничего не запирал на ключ. Он ничего не сказал. Уанг тоже. Быть может, житель Небесной империи был всегда молчалив; быть может, он подпал под влияние местного духа, который, вне всякого сомнения, был духом молчания… Вплоть до того дня, когда Гейст и Моррисон, высадившись в бухте Черного Алмаза, окрестили ее этим именем, эта часть Самбурана, так сказать, никогда не слыхала звука человеческого голоса. Нетрудно было быть молчаливым с Гейстом, погруженным в бездну размышлений над своими книгами и отрывавшимся от них, только когда тень Уанга падала на раскрытую страницу и его низкий глухой голос произносил по-малайски «макан», чтобы заставить его подняться наверх, к столу.

Быть может, в своей родной провинции, в Китае, Уанг был существом обидчивым и задорным, но на Самбуране он замкнулся в таинственное бесстрастие и, казалось, не обижался тем, что к нему обращались односложно и не более пяти-шести раз в день. Впрочем, он и давал не больше, чем получал. Можно предположить, что если он страдал от этого молчания, то отводил душу со своей альфуросской женой. Он возвращался к ней по вечерам, внезапно исчезая в известное время из бунгало, словно прятавшийся в свой ящик чертик, словно привидение китайца, появлявшееся вечером в своей белой куртке и со своей косой. Вскоре, удовлетворяя одну из страстей своей расы, он принялся копать киркой углекопа землю возле своей хижины, между могучими пнями срубленных деревьев. Некоторое время спустя он нашел в пустой кладовой заржавленную, но еще годную лопату, и, по всей вероятности, все пошло хорошо; но Гейсту ничего не было видно, потому что китаец позаботился разобрать одну из хижин Акционерного Общества, чтобы обнести свой участок очень плотным дощатым забором, точно возделывание овощей было секретным процессом или страшной заклятой тайной, от сохранения которой зависело сохранение его расы.

Гейст, издали наблюдавший за развитием земледелия Уанга и за его предосторожностями — ему больше не на что было смотреть, — посмеивался при мысли, что он олицетворяет собою единственный объект для производства китайца. Уанг разыскал в кладовых несколько пакетиков семян и повиновался непреодолимой потребности посадить их в землю. Он заставит своего господина оплачивать овощи, которые он возделывает для удовлетворения собственного инстинкта. И наблюдая за молчаливым Уангом, исполнявшим, со своим ровным и спокойным видом, свои обязанности в бунгало, Гейст завидовал его покорности инстинктам, этому могучему единству направления, которое придавало его существованию оттенок автоматичности в таинственной определенности его действий.

II

Во время отсутствия своего хозяина Уанг немедленно принялся за участок земли перед главным бунгало. Выйдя из высокой травы, покрывавшей берег у пристани, Гейст увидел широкое, плоское и пустое пространство с двумя-тремя кучами обугленных веток; пламя все вычистило между домом и первыми деревьями леса.

— Вы не побоялись поджечь траву? — спросил Гейст.

Уанг покачал головой. Под руку с европейцем шла девушка, которую звали Альмой. Но ничто во взгляде и в выражении лица китайца не обнаруживало, чтобы он сколько-нибудь отдавал себе отчет в этом новом явлении.

— Он нашел действенный способ расчистить это место, — объяснил Гейст, не глядя на молодую женщину. — Он олицетворяет собой весь мой штат, как видите. Я говорил вам уже, что у меня нет даже собаки, чтобы поддерживать мне здесь компанию.

Уанг скрылся в направлении мола.

— Он похож на тамошних слуг, — сказала она.

«Там» — означало гостиницу Шомберга.

— Китайцы удивительно похожи один на другого, — проговорил Гейст. — Он будет нам здесь полезен. Вот и дом.

Недалеко от них шесть невысоких ступенек вели на веранду. Молодая девушка выпустила руку Гейста.

— Вот и дом, — повторил он.

Она не обнаружила намерения отойти от него, но стояла неподвижно, пристально глядя на ступени, словно они составляли единственную и непреодолимую преграду. Гейст немного подождал, но она не двигалась.

— Вы не хотите войти? — спросил он, не поворачивая головы. — Не надо здесь оставаться, солнце слишком сильно печет.

Он старался победить какое-то опасение, что-то вроде на — присной потери сил, и от этого в голосе его появились жесткие мотки.

— Вы бы лучше вошли, — настаивал он.

Они двинулись оба вперед, но у самых ступенек Гейст остановился, а девушка продолжала быстро двигаться, словно впредь ничто не могло ее остановить. Она быстро пересекла веранду и вошла в полумрак выходившей на веранду средней комнаты, потом в более глубокий мрак задней комнаты; она остановилась неподвижно в темноте, где глаза ее едва различали очертания предметов, и вздохнула с облегчением. Впечатления солнца, моря и неба казались ей воспоминанием об очень тяже- iioM испытании, пережитом и наконец оконченном.

Тем временем Гейст медленно направился обратно к молу, но не дошел до берега. Практичный Уанг вооружился одной из вагонеток, на которых подвозили уголь к судам. Он появился, толкая ее перед собой с мешком Гейста и узлом, содержащим ввернутое в шаль госпожи Шомберг имущество девушки. Гейст сделал полуоборот и пошел вдоль ржавых рельс. Перед домом Уанг остановился, взвалил себе на плечо мешок, потом взял узел в руки.

— Положите это в большой комнате на стол. Поняли?

— Моя знает, — проворчал Уанг.

Гейст смотрел, как Уанг удалялся с веранды. Сам он вошел в полумрак большой комнаты, только когда увидел, как он вышел обратно. В эту минуту Уанг находился позади дома, откуда не мог видеть, но мог слышать происходившее. Китаец услыхал голос того, которого обычно, в те времена, когда на острове было много народа, называли «номером первым». Уанг не мог понять слов, но его заинтересовала интонация.

— Где вы? — кричал номер первый.

Затем Уанг расслышал гораздо более слабый голос, которого он еще никогда не слыхал — новое впечатление, которое он воспринял, наклонив голову набок.

— Я здесь… подальше от солнца.

Новый голос казался далеким и неуверенным; Уанг подождал некоторое время, не двигаясь; верхушка его бритого черепа приходилась как раз на уровне пола веранды, но он больше ничего не слыхал. Его лицо сохраняло непроницаемую неподвижность. Вдруг он наклонился и поднял деревянную крышку от ящика из-под свечей, валявшуюся на земле, у его ног. Разломав ее руками, он направился к сараю, где приготовлял кушанье, и там, присев на корточки, принялся разводить огонь под сильно закопченным чайником, по всей вероятности, чтобы приготовить чай. Уанг был несколько знаком самым поверхностным образом с жизнью европейцев, жизнью в остальном так загадочно недоступной его пониманию и заключавшей в себе непредвиденные возможности добра и зла, которые следовало подстерегать осторожно и внимательно.

Ill

В то утро, как и в каждое утро с тех пор, как он вернулся на Самбуран с молодой девушкой, Гейст вышел на веранду и обло котился на перила в спокойной позе помещика. Пересекавшие остров горы закрывали собой от бунгало восход солнца, торжествующий или грозный, сумрачный или ясный. Обитатели дома не могли по рассвету судить о судьбе грядущего дня. Он являлся им в полном расцвете, а глубокая тень поспешно отступала, как только жгучее солнце показывалось из-за гор и изливало свой свет, пожирающий, словно враждебный взгляд. Но Гейсту, некогда «номеру первому» на этом острове, кишевшем в то время человеческими существами, нравилось это продолжение утренней свежести, смягченного полусвета, легкого призрака скончавшейся ночи, аромат ее темной души, пропитанный росой, задержавшийся еще мгновение между широким пожаром неба и пламенеющим зноем моря.

Гейсту трудно было не давать своему рассудку углубляться в характер и последствия последнего его поступка, заставившего его позабыть о роли безразличного наблюдателя. Тем не менее он сохранил достаточно философии, чтобы не позволять себе доискиваться, чем все это кончится. Но в то же время, несмотря ни на что, в силу долгой привычки и сознательного намерения, он все еще оставался зрителем, бьггь может менее наивным, но (как он это замечал с некоторым удивлением) немногим более проницательным, нежели большинство смертных: как и все мы, действующие, он лишь сумел сказать себе с несколько деланным презрением:

— Посмотрим!

Он поддавался этим приступам саркастического сомнения только в одиночестве. Теперь эти моменты случались не особенно часто, и он не любил, когда они наступали. В это утро беспокойство не успело охватить его. Альма пришла к нему задолго до того, как солнце, выступив из-за цепи холмов Самбурана, прогнало тень раннего утра и запоздалая ночная свежесть покинула кровлю, под которой они жили уж три месяца. Она пришла, как и в другие дни. Он слышал ее легкие шаги в большой комнате, в той комнате, в которой он распаковывал полученные из Лондона ящики, в комнате, уставленной теперь по трем сторонам книгами до половины высоты стен. Выше полок тонкие циновки доходили до обтянутого белым коленкором потолка. В полумраке одиноко поблескивала золоченая рама портрета Гейста-отца, написанного знаменитым художником.

Гейст не оглянулся.

— Знаете, о чем я думал? — спросил он.

— Нет.

В голосе молодой женщины всегда звучало некоторое беспокойство, словно она никогда не знала хорошенько, какой обо- |ют может принять разговор. Она облокотилась рядом с ним на перила.

— Нет, — повторила она. — Скажите мне.

Она подождала. Потом, не столько робко, сколько нехотя, спросила: I — Обо мне? f — Я спрашивал себя, когда вы придете? — сказал Гейст, не глядя на свою подругу, которой после нескольких попыток и комбинирования отдельных букв и слогов он дал имя «Лена».

Помолчав немного, она проговорила:

— Я была недалеко от вас.

— Но, по-видимому, это было для меня недостаточно близко.

— Вам стоило только позвать меня, если бы я была вам нужна. И я не очень долго причесывалась.

— Надо полагать, что для меня это было все же слишком долго.

— Одним словом, вы все-таки думали обо мне. Я рада. Знаете, мне иногда кажется, что если вы когда-нибудь перестанете обо мне думать, я перестану существовать.

Он повернулся, чтобы посмотреть на нее. Она часто говорила такие вещи, которые его поражали. Появившаяся на губах молодой женщины неопределенная улыбка исчезла под его пытливым взглядом.

— Что вы хотите сказать? — спросил он. — Это упрек?

— Упрек? Что вы! Где вы тут видите упрек? — возразила она.

— В таком случае, что вы хотите сказать? — настаивал он.

— То, что я сказала; ничего больше того, что я сказала. Зачем вы несправедливы?

— Ну вот, это уж во всяком случае упрек!

Она покраснела до корней волос.

— Можно подумать, что вы стараетесь доказать, что у меня дурной характер, — прошептала она. — Правда? Скоро я буду бояться открыть рот. Вы заставите меня поверить, что я совсем злая.

Лена опустила голову, Гейст смотрел на ее гладкий, низкий лоб, слегка порозовевшие щеки и красные губы, полуоткрытые над сверкающими зубами.

— А тогда я и буду злая, — проговорила она с уверенностью. — Я могу быть только такой, какой вы меня считаете.

Гейст сделал легкое движение. Она положила руку на его руку и продолжала, не поднимая головы, с дрожью в голосе, несмотря на неподвижность тела.

— Это истинная правда. Иначе и не может быть между такой женщиной, как я, и таким мужчиной, как вы. Вот мы здесь вдвоем, совершенно одни, а я не сумею даже сказать, где мы находимся.

— А между тем это очень известная точка на земном шаре, — тихонько сказал Гейст. — В свое время распространено было не менее пятидесяти, а вернее, даже ста пятидесяти тысяч проспектов. Этим занимался мой друг. У него были широкие планы и непоколебимая вера. Из нас обоих верующим был он. Без со мнения, сто пятьдесят тысяч проспектов.

— Что вы хотите сказать? — спросила она тихо.

— В чем я могу упрекнуть вас? — начал снова Гейст. — В том, что вы приветливы, добры, милы и… красивы?

Наступило молчание. Потом она сказала:

— Лучше, чтобы вы меня считали такой. О нас некому что бы то ни было думать, хорошее или дурное.

Изумительный тембр ее голоса делался при этих словах особенно прекрасным. Невыразимое впечатление, которое производили на Гейста некоторые ее интонации, было скорее физическим, чем моральным, он отлично это понимал. Казалось, что каждый раз, как она говорила, она отдавала ему частицу себя, что-то бесконечно тонкое и необъяснимое, к чему он был крайне восприимчив и чего бы ему страшно недоставало, если бы она когда-либо покинула его. Гейст погрузил взгляд в глаза Лены и, заметив, что ее обнаженная рука вытянулась вверх, откинув короткий рукав, поспешил прижаться к белой коже своими большими русыми усами; вскоре они вошли в дом.

Уанг тотчас появился и, присев на корточки, принялся за какие-то таинственные манипуляции с растениями у ступенек веранды. Когда Гейст и молодая женщина снова вышли, китаец исчез своим особым способом; казалось, что он исчезает из жизни, а не из глаз, испаряется, а не перемещается. Они сошли со ступенек, глядя друг на друга, и быстрыми шагами направились к лесу. Они не прошли и десяти шагов, как без малейшего движения и без малейшего шума Уанг материализовался в глубине пустой комнаты. Он стоял неподвижно, обводя глазами комнату, осматривая стены, словно рассчитывая на них увидеть какие-либо надписи или знаки, исследуя пол, словно разыскивая на нем капканы или оброненные деньги. Потом он слегка кивнул головой портрету Гейста-отца, сидевшего с пером в руке перед разложенным на красном сукне листом бумаги; затем он бесшумно выступил вперед и принялся убирать посуду.

Он двигался без торопливости, но неизменная точность его движений, протекавших в полнейшей тишине, придавала этому занятию вид фокусов. И закончив фокусы, Уанг исчез со сцены, чтобы через минуту снова материализоваться позади дома. Он материализовался, удаляясь без видимой или угадываемой цели, но, пройдя шагов десять, остановился, повернулся вполоборота и прикрыл глаза рукой. Солнце выступило из-за холмов Самбурана. Огромная тень утра сбежала, и Уанг поспел как раз вовремя, чтобы увидеть вдали, в пожирающем солнечном свете, «номера первого» и женщину, двумя маленькими белыми пятнышками выделявшихся на темной полосе леса. Через мгновение они скрылись. С минимальным количеством движений Уанг, в свою очередь, исчез с залитой солнцем площадки.

Гейст и Лена достигли тенистой лесной тропы, которая пересекала остров и недалеко от своей высшей точки была загромождена срубленными деревьями. Но они не собирались идти гак далеко. Пройдя некоторое расстояние, они свернули с тропы в таком месте, где не было колючего кустарника и где увешанные лианами деревья стояли в некотором отдалении друг от друга в своей собственной тени. Здесь и там на земле мерцали солнечные пятна. Они молча подвигались среди этой неподвижности, дышавшей покоем, полным одиночеством, отдыхом усыпления без снов. Они вышли на опушке леса и, между скалами и крутой отлогостью, которая образовывала небольшую площадку, повернулись, чтобы посмотреть на море. Оно было пусто; цвет его растворялся в солнечном свете вплоть до горизонта, затуманенного кольцом зноя, так что оно казалось невесомым сиянием в бледной и ослепительной бесконечности, над которой расстилалось более темное пламя неба.

— У меня от этого кружится голова, — прошептала молодая женщина, закрывая глаза и положив руку на плечо своего спутника.

Гейст, пристально смотревший на юг, воскликнул:

— Парус!

Последовало молчание.

— Он, должно быть, очень далеко, — сказал он, — не думаю, чтобы вы смогли его увидеть. Верно, какая-нибудь барка, направляющаяся к Молуккским островам. Идем. Не надо здесь оставаться.

Обняв ее одной рукой, он провел ее немного дальше, и они устроились в тени; она сидя на земле, он лежа у ее ног.

— Вы не любите смотреть на море оттуда, сверху? — спросил он немного погодя.

Она покачала головой. Это огромное пустое пространство представляло собой в ее глазах мерзость запустения. Но она повторила только:

— У меня от этого кружится голова.

— Слишком просторно? — спросил он.

— Слишком пустынно. У меня от этого сжимается сердце, — добавила она тихо, как будто признаваясь в секрете.

— Боюсь, — сказал Гейст, — что вы вправе обвинять меня в этих ощущениях. Но что же делать?

Он говорил шутливым тоном, несмотря на серьезный взгляд, которым глядел на молодую женщину. Она возразила:

— Я не чувствую себя одинокой с вами, совсем нет. Только когда мы приходим сюда и я вижу всю эту воду, весь этот свет…

— В таком случае мы никогда больше не придем сюда, — прервал он.

Она немного помолчала, и пристальность ее взгляда заставила Гейста отвести глаза.

— Как будто все живое исчезло под водой, — сказала она.

— Это напоминает вам историю потопа, — прошептал он, лежа у ее ног, которые он разглядывал. — Разве вы боитесь новою потопа?

— Я бы не хотела остаться на земле в полном одиночестве Когда я говорю об одиночестве, я подразумеваю нас обоих, разумеется.

— Правда?

Гейст лежал молча.

— Видение разрушенного мира, — начал он мечтать вслух. Вы жалели бы о нем?

— Я жалела бы о счастливых людях, которые в нем жили, — ответила она просто.

Гейст перевел взгляд с ног молодой женщины на ее лицо, и ему показалось, что он увидел на нем, как видно солнце сквозь облака, скрытое пламя ума.

— А я бы думал, что за них-то как раз следовало бы радоваться. Вы не находите?

— О да, я понимаю, что вы хотите сказать; но ведь пока все кончилось, прошло целых сорок дней.

— Вы, по-видимому, отлично осведомлены обо всех подробностях.

Гейст сказал это, только чтобы что-нибудь сказать и не сидеть перед нею молча. Она не смотрела на него.

— Воскресная школа, — прошептала она. — Я ее аккуратно посещала с восьми до тринадцати лет. Мы жили в северной части Лондона, возле Кингсланд-Рода. Это было довольно хорошее время. Тогда мой отец зарабатывал недурно, и хозяйка посылала меня после обеда в школу со своими дочерьми. Это была славная женщина. Ее муж служил на почте сортировщиком или чем-то в этом роде. Иногда он снова уходил после обеда на ночное дежурство. Потом как-то раз произошла ссора, и они нас выгнали. Я помню, как я плакала, когда вдруг пришлось собирать вещи и идти искать другую квартиру. Я так никогда и не узнала, в чем было дело…

— Потоп, — рассеяно пробормотал Гейст.

Он начинал составлять себе представление о личности молодой женщины, словно в первый раз с тех пор, как они жили вместе, нашел время ее разглядеть. Особый тембр ее голоса, с его смелыми и грустными модуляциями, придал бы смысл самой пустой болтовне. Но она не была болтлива. Она, скорее, казалась молчаливой, со склонностью к неподвижности; она сидела очень прямо, не шевелясь, как некогда на эстраде в промежутке между двумя отделениями концерта, со скрещенными ногами и опущенными на колени руками. Среди их интимной жизни ее спокойный, серый взгляд производил на Гейста, помимо его воли, впечатление чего-то необъяснимого — глупости или вдохновения, слабости или силы, — или просто пустой пропасти, непрестанной замкнутости даже в минуты кажущегося единения.

Наступило продолжительное молчание, во время которого она не смотрела на него. Потом вдруг, как будто слово «потоп» впечаталось в ее уме, она спросила, глядя в небо:

— Здесь никогда не бывает дождя?

— Есть период почти ежедневных дождей, — сказал удивленный Гейст. — Бывают даже грозы. Один раз у нас даже шел дождь из грязи.

— Дождь из грязи?

— Наш сосед, которого вы видите вон там, выплевывал пепел. Он иногда прочищает таким образом свою раскаленную добела глотку. В то же время разразилась гроза. Это был знатный кавардак. Но обычно наш сосед вполне благовоспитан; он ограничивается тем, что спокойно дымит, как тогда, когда я вам в первый раз показал его дым на горизонте, с палубы нашей шхуны. Это ленивый вулкан, добрый парнюга-вулкан.

— Я уже видела раз гору, которая так дымила, — сказала она, устремив взгляд на стройный ствол древовидного папоротника в десяти шагах от себя, — Это было вскоре после нашего отъезда из Англии, быть может, через несколько дней. Я была сначала гак больна, что потеряла представление о времени. Дымившаяся юра… я не знаю, как она называлась.

— Может быть, Везувий, — подсказал Гейст.

— Да, так.

— Я его тоже видел много лет… нет, целую вечность тому назад.

— Когда ехали сюда?

— Нет, гораздо раньше, чем я надумал побывать в этой части света. Я был еще ребенком.

Она обернулась и внимательно посмотрела на него, словно стараясь найти в зрелом лице мужчины с редеющими волосами следы этого детства. Гейст выдержал этот наивный осмотр с шутливой улыбкой, скрывавшей глубокое впечатление, которое производили на него эти серые, загадочные глаза, и относительно которого он не мог бы сказать, шло ли оно к его сердцу или к его нервам, было ли оно чувственным или интеллектуальным, нежным или раздражающим.

— Ну что же, властительница Самбурана, — сказал он наконец, — заслужил ли я вашу милость?

Она словно очнулась и встряхнула головой.

— Я думала, — прошептала она очень тихо.

— Думы… поступки… все это ловушки. Если вы начнете думать, вы будете несчастливы.

— Я не о себе думала, — заявила она с простотой, которой он был несколько смущен.

— В устах моралиста подобное заявление звучало бы порицанием, — сказал он наполовину серьезно, — но я не хочу подозревать вас в том, что вы моралистка. Я с этой публикой давно не в ладах.

Она внимательно слушала.

— Я поняла, что у вас нет друзей, — сказала она. — Мне приятно, что у вас нет никого, чтобы критиковать то, что вы сделали. Я счастлива, что никому не мешаю.

Гейст собирался что-то сказать, но она не дала ему времени Не заметив его движения, она продолжала:

— Я спрашивала себя вот о чем: почему вы здесь?

Гейст снова оперся на локоть.

— Если под словом «вы» вы подразумеваете «мы», вы хорошо знаете, почему мы здесь!

Она опустила на него взгляд.

— Нет, не то. Я хотела сказать, раньше… Прежде чем мы встретились и вы с первого взгляда угадали отчаянное положение, в котором я находилась, не имея ни души, к кому бы я могла кинуться. И вы хорошо знаете, что спасения у меня не было.

Голос ее при этих словах упал, словно она собиралась на них остановиться, но выражение Гейста, сидевшего у ее ног с поднятыми на нее глазами, было настолько вопросительное, что она продолжала после короткого вздоха:

— Это было поистине безвыходное положение. Я уже говорила вам, что мне надоедали грязные субъекты. Это делало меня несчастной, смущало, сердило меня. Но как я этого человека ненавидела, ненавидела, ненавидела!

«Этот человек» — это был цветущий Шомберг, с военной выправкой, благодетель европейцев (приличный стол в приличном обществе), зрелая жертва запоздалой страсти. Молодая женщина вздрогнула. На мгновение характерная гармоничность ее лица была нарушена. Пораженный Гейст вскричал:

— Зачем об этом думать теперь?

— Потому что на этот раз я выбилась из сил. Это не было как прошлые разы. Это было хуже, и намного. Я готова была умереть от страха. А между тем я только сейчас начинаю понимать, какой бы это был ужас. Да, только теперь, с тех пор, как мы…

Гейст сделал легкое движение.

— …приехали сюда, — докончил он.

Ее напряжение прошло, покрасневшее лицо постепенно приняло свой обычный вид.

— Да, — сказала она, бросив на него восхищенный взгляд.

Потом ее лицо подернулось грустью; все тело ее незаметно опустилось.

— Но вы, во всяком случае, должны были сюда вернуться? — спросила она.

— Верно. Я ожидал только Дэвидсона. Да, я собирался вернуться сюда, к этим развалинам, к Уангу, который, быть может, Не думал меня уже увидеть. Невозможно угадать выводы, которые делает китаец, или как он к тебе относится.

— Не говорите о нем. Он производит на меня тягостное впечатление. Говорите о себе.

— Обо мне? Я вижу, что вы все еще заинтересованы тайной моего пребывания здесь. Но в нем нет никакой тайны. Первоначально за мое существование ответствен человек с гусиным пером, изображенный на портрете, который вы так часто разглядываете. Он ответствен также в качестве того, что это существование собой представляет — или, вернее, представляло. Это был по-своему великий человек. Я не знаю в точности истории его жизни. Думаю, что он начал, как другие: верил в хорошие слова, принимал звон золота и благородные идеалы за наличные деньги. Впрочем, впоследствии он сам сделался мастером в том искусстве. Позже он нашел… Как бы вам это объяснить? Предположите, что мир — это фабрика и все люди — рабочие в ней. Так вот, он нашел, что жалованье недостаточно велико, что его уплачивают фальшивою монетой.

— Понимаю, — медленно проговорила она.

— Правда?

Гейст, говоривший словно для самого себя, с удивлением поднял глаза.

— Это открытие было не ново, но он приложил к нему всю свою способность к презрению. Она была необъятна. Она была достаточно сильна, чтобы высушить всю землю. Я не знаю, сколько умов он покорил. Но мой ум был в то время очень молод, а молодость, мне кажется, легко увлечь даже отрицанием. Он был очень жесток, но в то же время не лишен чувства жалости. Он покорил меня без труда. Человеку без сердца это не удалось бы. Он не был совершенно безжалостным даже к глупцам. Он мог возмущаться, но был слишком велик, чтобы унизиться до сарказма и насмешки. То, что он говорил, не предназначалось, не могло предназначаться для широкой публики, и мне льстило, что я находился в числе избранных. Они читали его книги, но я — я слышал его живое слово. Против него нельзя было устоять. Казалось, что этот ум сделал меня своим доверенным, открыв передо мною одним силу своего отчаяния. Это, конечно, не так. В каждом пожившем довольно долго человеке есть частица моего отца. Но другие не говорят. Они не могут. Они не умеют, или, быть может, если бы умели, они не хотели бы говорить. На земном шаре человек — непредвиденная случайность, которая не выносит внимательного разглядывания. Как бы то ни было, этот человек умер так же спокойно, как засыпает ребенок. Но после того, как я слушал его речи, я уже не мог заставить свою душу сойти на улицу, чтобы там бороться. Я отправился вести бродячую жизнь в качестве независимого наблюдателя, поскольку это вообще возможно.

В течение довольно долгого времени серые глаза молодой женщины разглядывали лицо Гейста. Она замечала, что, обращаясь к ней, он, в сущности, говорил с самим собою. Он поднял глаза и, казалось, разгадал ее. Он спохватился с легкой усмешкой и продолжал другим тоном:

— Все это не отвечает на вопрос, почему я приехал сюда? Правду говоря, тут приходится рыться в непроницаемых тайнах, которые не стоят того, чтобы на них останавливаться. Человек носится по волнам; те, которые успевают, носясь по волнам, приплыли к успеху. Я не хочу сказать, что мое положение является успехом; вы бы мне не поверили. Нет, я не добился успеха, но это не такая большая беда, как можно подумать. Из этого ничего нельзя вывести, кроме, быть может, скрытой слабости моего характера, но и это еще не бесспорно.

Он пристально смотрел на нее такими серьезными глазами, что она почувствовала необходимость ответить ему слабой улыбкой, хотя и не поняла его слов. Эта улыбка отразилась, еще более слабо, на губах Гейста.

— То, что я вам сейчас говорю, все еще не отвечает на ваш вопрос, — продолжал он, — и, по правде говоря, я не сумею на него ответить; но факты имеют известную положительную ценность, и я расскажу вам факт. Однажды я встретил прижатого к стене человека. Я употребляю это выражение потому, что оно отлично рисует положение человека, и потому, что вы сами его как-то раз употребили. Вы знаете, что оно означает.

— Что вы говорите? — прошептала она, пораженная. — Мужчину?

Гейст расхохотался.

— О, это манера говорить, — произнес он.

— Я знала, что это не могло быть одно и то же… — проговорила она вполголоса.

— Я не стану утомлять вас этой историей. Как это ни покажется вам странным, это было таможенное дело. Он предпочел бы, чтобы его убили на месте, то есть отправили бы его душу на тот свет, вместо того чтобы отобрать у него его достояние, все его жалкое достояние на этом свете. Я видел, что он верил в существование того света, потому что, будучи прижатым к стене, он упал на колени и молился. Что вы об этом скажете?

Гейст остановился. Она внимательно смотрела на него.

— Вы не посмеялись над ним? — проговорила она.

Он сделал резкое протестующее движение.

— Дитя мое, я не мерзавец! — воскликнул он.

Потом своим прежним тоном продолжал:

— Мне даже не пришлось скрыть улыбки. Не от чего было. Положение человека не было смешным, оно было, скорее, трогательным; он так хорошо воплощал в себе все прошлые жертвы Великой Комедии! Но мир движется исключительно глупостью, которая становится поэтому вещью почтенною. Впрочем, это был, что называется, «порядочный человек». Я не хочу сказать, что он был порядочен потому, что молился. Нет, это вправду был отличный парень; он совсем не был сотворен для этого мира, в котором являлся аномалией прижатый к стене порядочный человек, созданный на радость богам; потому что ни один приличный смертный не станет созерцать такого рода картины.

Какая-то мысль, казалось, пробежала у него в голове. Он взглянул на молодую женщину.

— А вы, когда вы были также прижаты к стене… вам приходило в голову молиться?

Она не моргнула глазом, не дрогнула. Она только уронила следующие слова:

— Я не то, что называется «порядочная девушка».

— Вот это уклончивый ответ, — сказал Гейст после короткого молчания. — Одним словом, парень молился, и, после того как он признался мне в этом, я был поражен комизмом положения. Нет, не заблуждайтесь относительно смысла моих слов — я, разумеется, говорю не о его поступке. И даже представление о вечности, бесконечности и всемогуществе, приглашаемых для разоблачения заговора двух подлых португальских метисов, не способно рассмешить меня. С точки зрения просящего, опасность, которую надо было отвратить, представляла собою нечто вроде конца света — или еще хуже. Нет, что увлекло мое воображение, это то, что я, Аксель Гейст, самое отрешенное ото всего в мире существо, самый совершенный бродяга на земном шаре, равнодушный созерцатель житейских треволнений, именно я должен был ему попасться, чтобы сыграть роль посланника провидения. Я — человек неверующий и все презирающий…

— Вы хотите казаться таким, — перебила она своим прелестным голосом с ласковой интонацией.

— Нет, я таков от рождения, или по воспитанию, быть может. Я недаром сын моего отца, человека с картины. Я — целиком он — за исключением гениальности, таланта. И во мне еще менее гениальности, чем я было думал, потому что с годами даже презрение покидает меня. Ничто никогда не забавляло меня так, как этот случай, когда я внезапно призван был играть такую неправдоподобную роль. Один момент меня это очень развлекало. Я вытащил беднягу из угла, к которому он был притиснут, вы понимаете.

— Вы спасли человека ради забавы… Точно ли вы это хотите сказать? Только ради забавы?

— К чему этот подозрительный тон? — возразил Гейст. — Я полагаю, что мне неприятно было видеть это исключительное отчаяние. То, что вы называете забавой, явилось потом, когда я обнаружил, что представляю для него живое, осязаемое, воплощенное доказательство действительности молитвы. Это меня почти восхищало. И потом, разве я мог бы с ним спорить? Немыслимо возражать против такой очевидности, и, если бы я спорил, это имело бы такой вид, точно я хочу приписать всю заслугу одному себе. Его признательность была и без того прямо ужасающей. Забавное положение, а? Скука пришла потом, когда мы жили вместе на его корабле. Я создал себе связь в минуту оплошности. Определить ее с точностью я бы затруднился. Мы каким-то образом привязываемся к людям, которым что-нибудь сделали. Дружба ли это? Я не знаю хорошенько, что это было такое. Я знаю только, что человек, завязавший связь, погиб. Семя развращенности вошло в его сердце.

Гейст говорил легким тоном, с тем оттенком шутливости, который придавал пикантность всем его разговорам и, казалось, исходил из самой сущности его мыслей. Женщина, которая встретилась на его пути, умом которой он завладел, присутствие которой все еще удивляла его, с которой он не знал, как жить, это человеческое создание, такое близкое и в то же время такое загадочное, наполняло его более острым ощущением реальности, чем он когда-либо испытывал за всю свою жизнь.

Поставив локти на поднятые колени, Лена держала голову в руках.

— Вы устали сидеть здесь? — спросил Гейст.

Вместо ответа она слегка, почти незаметно повела головой.

— Почему такой серьезный вид? — продолжал он.

Он тотчас же подумал, что постоянная серьезность гораздо более переносима, нежели постоянная веселость.

— Впрочем, это выражение очень к вам идет, — добавил он не из дипломатии, а по искреннему убеждению. — И если я не вынужден приписывать его скуке, то буду сидеть и смотреть на вас до тех пор, пока вы не пожелаете уйти.

Это была правда. Он еще находился во власти нового очарования их совместной жизни, самолюбия, польщенного обладанием этой женщиной, — чувство, знакомое всякому мужчине, не перестававшему быть мужчиной. Глаза молодой женщины обратились к нему, остановились на нем, потом снова погрузились в более густую темноту у подножия прямых стволов, раскинутые кроны которых медленно собирали тени. Горячий воздух едва заметно дрожал вокруг ее неподвижной головы. Она не хотела на него смотреть из смутного опасения выдать себя. В самой глубине своего существа она ощущала непреодолимое желание отдаться ему полнее, каким-нибудь актом полного самопожертвования, но он, по-видимому, об этом нисколько не догадывался. Это был странный человек, не имевший потребностей. Она чувствовала на себе его взгляд и, так как он молчал, сказала с чувством неловкости, потому что никогда не знала, что может означать его молчание:

— Так вы жили с этим другом… с этим порядочным человеком?

— Это был прекрасный человек, — ответил Гейст с неожиданной быстротой. — Тем не менее наше товарищество было с моей стороны слабостью. Я нисколько не стремился к этому, но он не хотел меня отпустить, а я не мог сказать ему правду слишком резко. Он принадлежал к тем людям, которым ничего нельзя объяснить. Он был чрезвычайно чувствителен, и надо было иметь сердце тигра, чтобы оскорбить его нежные чувства слишком грубыми словами. Его ум походил на опрятную комнату, с белыми стенами и с полдюжиной соломенных стульев, которые он все время переставлял в различных комбинациях, но это были все те же стулья. Жить с ним было чрезвычайно легко, но он увлекался несчастной фантазией заняться этим делом — вернее, эта идея овладела им. Она вошла в эту скудно меблированную комнату, о которой я только что говорил, и уселась на всех стульях. Ничем нельзя было выжить ее — вы понимаете! Это означало обеспеченное богатство для него, для меня, для всех. В былое время, в минуты сомнений, через которые непременно проходит человек, решивший держаться вне нелепостей существования, я часто спрашивал себя, с преходящим ужасом, каким способом жизнь попытается справиться со мной? И вот — это-то и был избранный ею способ! Он вбил себе в голову, что ничего не может делать без меня. Неужели, говорил он, теперь я покину и разорю его? Кончилось тем, что в одно прекрасное утро — я спрашиваю себя, падал ли он на колени и молился ли в ту ночь? — в одно прекрасное утро я сдался.

Гейст резким усилием вырвал пучок высохшей травы и отбросил его прочь нервным движением.

— Я сдался, — повторил он.

Обратив к нему взгляд, не пошевельнувшись, с тем напряженным интересом, который он пробуждал в ее сердце и в ее уме, молодая женщина прочла на лице Гейста всю силу волновавших его чувств, но это выражение вскоре исчезло, сменившись мрачным раздумьем.

— Трудно устоять, когда все тебе безразлично, — заметил он. — Быть может, во мне есть доля каприза. Мне нравилось болтать глупые и вульгарные фразы. Никогда меня так не уважали на Островах, как когда я стал говорить на коммерческом жаргоне, как самый настоящий идиот. Честное слово, мне кажется, что одно время я пользовался несомненным почетом. Я играл свою роль с серьезностью первосвященника. Надо было быть лояльным по отношению к этому человеку. С начала до конца я был так всецело, так безупречно лоялен, как только мог. Я думаю, что он что-то смыслил в угле, и даже, если бы я заметил, что он ничего не смыслит — как это и было на самом деле — тогда… я не вижу, что бы я мог сделать, чтобы остановить его. Тем или другим способом, надо было оставаться лояльным. Истина, труд, честолюбие, даже любовь, быть может, только лишь марки в жалкой и достойной презрения игре жизни, но раз уж взял карты в руки, надо доигрывать партию. Нет, тень Моррисона не имеет оснований преследовать меня… Что случилось, Лена, скажите? Почему вы так широко открыли глаза? Вам дурно?

Гейст собирался вскочить на ноги; молодая женщина протянула вперед руку, чтобы остановить его, и он остался сидеть, опершись на одну руку и пристально наблюдая появившееся на юном лице выражение тоски, словно Лене не хватало воздуха.

— Что с вами? — повторил он, чувствуя странное нежелание двинуться, прикоснуться к ней.

— Ничего.

Ее горло судорожно сжалось.

— О нет, это невозможно, какое имя вы назвали? Я плохо его расслышала.

— Какое имя? — повторил с удивлением Гейст. — Просто имя Моррисона. Так звали того человека, о котором я только что говорил. А дальше?

— И вы говорили, что он был вашим другом?

— Вы достаточно слышали, чтобы судить об этом лично. Вы знаете о наших с ним отношениях столько же, сколько знаю я сам. В этой части света люди судят по наружному виду, и нас считали друзьями, сколько я могу припомнить. Наружный вид… Чего можно еще желать большего, лучшего? Другого нельзя и требовать.

— Вы стараетесь оглушить меня словами, — воскликнула она, — Это не может вас забавлять.

— Конечно, нет. Это жаль. Быть может, это лучшее, что можно было бы сделать, — сказал Гейст тоном, который для него мог назваться мрачным. — Разве только еще забыть эту историю совершенно…

Легкая шутливость слов и тона вернулись к нему, как выработанная привычка, прежде, чем лоб его окончательно разгладился.

— Но почему вы на меня так пристально смотрите? О, я не жалуюсь и постараюсь не сплоховать. Ваши глаза…

Он смотрел ей прямо в глаза и в эту минуту положительно позабыл все, что касалось покойного Моррисона.

— Нет! — внезапно вскричал он. — Что вы за непроницаемая женщина, Лена, с этими вашими глазами! Глаза — это окна души, как сказал какой-то поэт. Этот парень был, несомненно, стекольщиком по профессии. Как бы то ни было, природа отлично позаботилась о застенчивости вашей души.

Когда он замолчал, молодая женщина взяла себя в руки и перевела дыхание. Он услыхал ее голос, изменчивое очарование которого было ему, как он думал, так хорошо знакомо, произносивший с непривычной интонацией:

— И этот ваш товарищ умер?

— Моррисон? Ну да, как я вам говорил, он…

— Вы мне этого никогда не говорили.

— Правда? Я думал, что говорил, или, вернее, я думал, что мы это должны были знать. Когда со мной говорят о Моррисоне, мне представляется невозможным, чтобы не знали, что он умер.

Она опустила ресницы, и Гейст с изумлением заметил в ее лице нечто вроде ужаса.

— Моррисон, — пробормотала она испуганным голосом. — Моррисон!

Голова ее поникла; Гейст не мог видеть ее лица, но по звуку се голоса понял, что по какой-то причине это избитое имя страшно ее поразило. «Может быть, она знала Моррисона», — подумал он. Но одно различие их происхождения делало это предположение совершенно неправдоподобным.

— Вот это удивительно, — сказал он, — разве вы уже слыхали это имя?

Она стала говорить отрывисто, словно борясь со страхом или с сомнением. Она действительно слышала об этом человеке, сказала она Гейсту.

— Невозможно, — заявил он решительно, — вы ошибаетесь. Вы не могли о нем слышать.

Он вдруг остановился, подумав о тщетности этих слов: с ветром не спорят.

— Уверяю вас, что я слышала о нем. Только в ту минуту я не знала, я не могла догадаться, что речь шла о вашем компаньоне.

— Речь шла о моем компаньоне, — медленно повторил Гейст.

— Нет, — сказала она с испуганным и почти таким же недоверчивым выражением, какое было у ее спутника. — Нет, говорили о вас; только я этого не знала.

— Кто «говорили»? — спросил Гейст, возвышая голос. — Кто говорил обо мне? Где?

С этими словами он поднялся и стоял перед нею на коленях. Головы их были теперь на одном уровне.

— Это было в том городе, в гостинице. Где бы это могло быть иначе? — ответила она.

Мысль о том, что о нем могли говорить, всегда казалась странной Гейсту с его очень простым представлением о себе. С минуту он был так удивлен, как если бы увидел себя среди людей в виде беглой тени. У него была полусознательная иллюзия, что он стоит выше сплетен Островов.

— Но вы сейчас сказали, что говорили о Моррисоне, — сказал он молодой женщине небрежным тоном, снова опускаясь на пятки. — Странно, что вы могли слышать чьи бы то ни было разговоры. У меня было впечатление, что вы никогда никого не видели иначе, как с высоты эстрады.

— Вы забываете, что я не жила с другими женщинами, — сказала она. — После завтрака и после обеда они возвращались в павильон, а меня заставляли оставаться с шитьем или с чем я хотела в той комнате, где разговаривали.

— Я об этом не подумал. Между прочим, вы так мне и не сказали, кто «говорили»?

— Это мерзкое животное с красной физиономией, — сказала она со всей силой отвращения, которое наполняло ее при одной мысли о трактирщике.

— О, Шомберг, — прошептал Гейст равнодушно.

— Он говорил с патроном… то есть с Цанджиакомо… Он заставлял меня сидеть тут же. Иногда эта дьявольская женщина не давала мне уйти. Я говорю о мадам Цанджиакомо.

— Я так и думал, — проговорил Гейст. — Она любила тиранить вас всяческими способами. Но что действительно странно, это, что трактирщик говорил Цанджиакомо о Моррисоне. Насколько я помню, он не часто имел дела с Моррисоном. Есть очень много людей, которых он знал гораздо лучше.

Молодая женщина слегка вздрогнула.

— Это единственное имя, которое я от него слышала. Я старалась держаться возможно дальше от них, на противоположном конце комнаты, но когда это животное принималось рявкать, я не могла его не слышать. Я хотела бы никогда ничего не слышать. Если бы я встала, чтобы выйти из комнаты, не думаю, чтобы женщина убила меня, но она побила бы меня. Она бы мне грозила, она осыпала бы меня бранью. Эти люди, их ничто не останавливает, когда они чувствуют, что вы беззащитны. Я не знаю, как это выходит, но дурным людям, настоящим дурным, которые причиняют зло, я не умею противиться. Вы знаете, как они умеют раздавить… О да, я боюсь злобы!

Гейст наблюдал смену выражений на лице Лены. Он поддержал ее с искренним сочувствием и незаметной иронией:

— Я отлично понимаю. Вам нечего извиняться в вашей способности чувствовать злобу. Я отчасти такой же, как вы.

— Я не очень храбрая, — вздохнула она.

— О, я и сам не знаю, что бы я делал и как бы себя чувствовал перед существом, которое представлялось бы мне воплощением зла. Вам нечего стыдиться.

Она вздохнула, подняла глаза с бледным и наивным взглядом и робко прошептала:

— Вы как будто не хотите знать, что он говорил?

— Об этом бедном Моррисоне? Это не могло быть что-нибудь очень плохое, потому что бедный парень был сама невинность. Впрочем, он умер, как вы знаете, и теперь ничто не может ему повредить.

— Но я же вам говорю, что трактирщик говорил о вас, — вскричала она. — Он говорил, что компаньон Моррисона начал с того, что высосал из него все, что можно было высосать, и потом… потом… что он его все равно что убил… послал куда-то умирать.

— И вы этому поверили? — спросил Гейст после глубокого молчания.

— Я не подозревала, чтобы это сколько-нибудь касалось мае… Шомберг говорил об «одном шведе». Как могла я угадать? Только когда вы начали мне рассказывать, как вы сюда попами…

— Теперь вы имеете объяснение.

Гейст принуждал себя говорить спокойно.

— Так вот какое освещение придавалось этому делу, — прошептал он.

— Он уверял, что об этом знают здесь решительно все, — добавила молодая женщина, задыхаясь.

— Любопытно, что это способно причинять боль, — вздохнул Гейст, говоря с самим собой. — А между тем боль налицо. Приходится думать, что я такой же безумец, как и «все», которым известна эта история и которые, без сомнения, верят ей. Не припоминаете ли вы чего-нибудь еще? — спросил он с насмешливой вежливостью, — Я часто слышал о том, насколько в моральном отношении выгодно видеть себя таким, каким представляешься постороннему глазу. Будем продолжать расследование. Не можете ли вы припомнить еще что-нибудь такое, что «знают решительно все»?

— Ах, не смейтесь, — взмолилась она.

— Смеюсь? Я? Уверяю вас, я не сознавал, что смеюсь. Я не хочу спрашивать вас, верите ли вы версии трактирщика. Вы должны знать цену человеческим суждениям.

Она разжала руки, сделала неопределенное движение, затем снова сложила их. Протест? Согласие? Неужели она больше ничего не скажет? Для Гейста было облегчением услышать удивительный теплый голос, одна интонация которого согревала, очаровывала, побеждала сердце.

— Я слышала, как он рассказывал эту историю прежде, чем мы с вами познакомились. Потом она совсем вылетела у меня из головы. Все вылетело у меня из головы в то время, и я была этим счастлива. Это было для меня началом новой жизни с вами… вы это хорошо знаете. Я хотела бы забыть и то, кем я была. Это было бы еще лучше, но, по правде говоря, это мне почти удалось.

Он был растроган звуком ее последних слов. Казалось, что она совсем тихо говорила о каком-то чудесном очаровании, таинственными словами, обладавшими глубоким смыслом. Он подумал, что, если бы она говорила на каком-нибудь незнакомом наречии, она очаровала бы его одной красотой этого голоса, который заставлял предполагать в ней бездну мудрости и чувства.

— Но, — продолжала она, — это имя, по всей вероятности, запечатлелось у меня в памяти и, когда вы его произнесли…

— Оно разрушило волшебство, — пробормотал он со злобным разочарованием, как будто обманувшись в какой-то надежде.

Со своего немного возвышенного места молодая женщина разглядывала этого человека, от которого она теперь всецело за висела; до сих пор она никогда не чувствовала этого так ясно, потому что никогда не представляла себя рука об руку с ним между пустынями земли и неба. Что будет, если он устанет от своей ноши?

— Впрочем, никто никогда не верил этой истории!

Гейст вышел из своего молчания с резким повышением голоса, от которого молодая женщина широко раскрыла свои пристальные глаза, что придало ей глубоко изумленный вид. Но это было чисто механическое впечатление, потому что она не была ни удивлена, ни озадачена. По правде говоря, сейчас она понимала его лучше, чем когда-либо с тех пор, как впервые увидала его.

Он презрительно засмеялся.

— Где у меня голова? — вскричал он. — Как будто мне есть дело до того, чему кто бы то ни было верил от сотворения мира и до страшного суда!

— Я еще никогда не слыхала, чтобы вы смеялись, — заметила она, — А сегодня это с вами случается во второй раз.

— Это потому, что раз пробита такая брешь, какую вы пробили в моей душе, все слабости находят для себя открытую дорогу: стыд, гнев, нелепое возмущение, глупые страсти… и глупый смех также. Я спрашиваю себя, как вы его поняли?

— Разумеется, это не был веселый смех, — сказала она, — Но почему вы рассердились на меня? Вы жалеете, что отняли меня у этих негодяев? Я говорила вам, кто я; да вы это и сами знали.

— Боже великий! — прошептал он, овладевая собой. — Уверяю вас, что я видел дальше ваших слов. Я видел множество вещей, о которых вы даже не подозреваете еще; но вы не из тех, которых можно всецело понять.

— Чего же вы хотите еще?

Он помолчал немного.

— Невозможного, без сомнения, — проговорил он очень тихо, конфиденциальным тоном, сжимая руку молодой девушки, которая осталась неподвижной в его руке.

Гейст тряхнул головой, словно для того, чтобы прогнать свои мысли; потом прибавил громче и более легким тоном:

— Не меньше этого. Но не думайте, что я не умею ценить того, что имею. Конечно, нет! Я потому-то и не могу считать обладание достаточно полным, что ценю его так высоко. Я неблагоразумен, я знаю. Вы больше ничего не сможете держать про себя… в будущем…

— Да, это верно, — прошептала она, отвечая на его пожатие, — хотела бы только дать вам что-нибудь большее или лучшее, дать вам все, чего вы только можете желать.

Он был тронут искренностью этих простых слов.

— Я скажу вам, что вы можете сделать… скажите мне, бежали бы вы со мной, как вы это сделали, если бы знали, о ком говорил этот идиот-трактирщик? Убийца… всего только!

— Но я вас в то время совсем не знала! — вскричала она. — И я была не так глупа, чтобы не понять того, что он говорил. Ото не было убийство! Я этому никогда не верила.

— Что могло заставить его выдумать такую гадость? — воскликнул Гейст. — Он имеет вид глупого животного. И он действительно глуп. Как он ухитрился придумать эту маленькую историйку? Разве у меня наружность преступника? Разве на моем лице можно прочитать злостный эгоизм? Или же это настолько свойственное человечеству преступление, что его можно приписывать первому встречному?

— Это не было убийство! — горячо настаивала она.

— Я знаю. Я понимаю. Это было хуже. Что же касается того, чтобы убить человека, — а по сравнению с этим, это было бы приличным поступком — ну так… этого я никогда не делал.

— Почему бы вы могли это сделать? — спросила она испуганным голосом.

— Мое дорогое дитя, вы не знаете, какого рода жизнь я вел в неизведанных странах, в диких местностях; трудно дать вам об этом понятие. Есть люди, которые никогда не находились в таких затруднительных положениях, как я, и которые вынуждены были… проливать кровь, как говорится. Самые дикие страны заключают в себе добычу, прельщающую некоторых людей, но у меня не было никакой цели, никаких планов… Не было даже такой стойкости ума, которая сделала бы меня слишком упрямым. Я только «перемещался», тогда как другие, быть может, куда-нибудь «направлялись». Полное безразличие в отношении путей и целей делают человека некоторым образом более добродушным. Я не могу по совести сказать, что никогда не дорожил, не скажу жизнью — я всегда презирал то, что так называется, — а своей собственной жизнью. Я не знаю, это ли называется храбростью, но я в этом сильно сомневаюсь.

— Вы не храбры? Вы? — возразила она.

— Право, не знаю. Не тою храбростью, которая всегда держит оружие в руках; потому что я никогда не хотел употреблять никакого оружия в столкновениях, в которых иногда оказываешься замешанным самым невинным образом. Разногласия, толкающие людей на убийство, как и все их действия, самые жалкие, самые презренные мелочи… Нет, я ни разу не убил человека, ни разу не любил женщины… даже в мечтах, даже во сне…

Он поднес руку молодой женщины к своим губам и поцеловал; она немного приблизилась к нему. Он удержал ее руку в своей.

— Убийство… любовь… самые сильные завоевания жизни над человеком. Я не испытал ни того, ни другого. Простите же мне все, что может казаться вам неуклюжим в моем поведении, невыразительным в моих словах, неловким в моих молчаниях.

Он волновался с некоторым стеснением, немного разочарованный манерой своей подруги. Тем не менее он не был ею недоволен и чувствовал, что в эту минуту глубокого спокойствия, держа ее руку в своей руке, он достиг более полного общения с нею, чем когда бы то ни было. Все же у него еще оставалось ощущение чего-то неполного, незаконченного между ними, чего, казалось, ничто не сможет никогда победить — роковое несовершенство, которое все дары природы превращает в миражи и западни.

Вдруг он с гневом стиснул ее руку. Ровность его характера, его шутливость, рожденные из презрения и доброты, рушились с потерею его горькой свободы.

— Вы говорите, не убийство! Я думаю. Но когда вы только что заставили меня рассказывать, когда я произнес это имя, когда вы поняли, что эти ужасы были сказаны обо мне, вы выказали странное волнение. Я ею хорошо видел.

— Я была несколько поражена, — сказала она.

— Низостью моего поведения? — спросил он.

— Я не позволила бы себе судить вас в чем бы то ни было.

— Правда?

— Это было бы то же самое, как если бы я осмелилась судить все существующее.

Свободной рукой она сделала жест, одним движением обнимавший небо и землю.

Наступило молчание, которое прервал наконец Гейст:

— Я! Я причинил смертельное зло моему бедному Моррисону! — вскричал он. — Я, который не решался оскорбить его чувства! Я, который уважал их до безумия! Да, до этого безумия, разрозненные развалины которого вы видите вокруг бухты Черного Алмаза. Что я мог сделать? Он упорствовал в своем желании видеть во мне своего спасителя; у него на языке постоянно была вечная признательность, так что его благодарность заставляла меня сгорать со стыда. Что я мог сделать? Он хотел расплатиться со мной этим проклятым углем, и мне пришлось принимать участие в его игре, как мы принимаем участие в играх ребенка в детской. Я бы не подумал огорчить его, как не подумал бы огорчить ребенка. Зачем говорить обо всем этом? Разумеется, люди не могли понять истинной сущности наших отношений. Но к чему им было вмешиваться? Убить моего старика Моррисона! Да было бы менее преступно, менее низко — я не говорю о том, что это было бы менее трудно — убить человека, чем обмануть его таким образом. Вы понимаете?

Она несколько раз с уверенностью кивнула головой. Глаза Гейста искали ее лица, готовые наполниться нежностью.

— Но я не сделал ему ничего дурного, — сказал он. — К чему же тогда ваше волнение? Вы сознаетесь только, что не позволили бы себе судить меня.

Она обратила на него свой серый, затуманенный, неопределенный взгляд, в котором нельзя было прочесть ничего, кроме удивления.

— Я сказала, что не могла, — прошептала она.

Шутливость тона плохо скрывала раздражение Гейста.

— Какая же сила кроется в плохо расслышанных словах — потому что вы не слушали с особым вниманием, не так ли? Что но были за слова? Какое усилие извращенного воображения вызвало их на лживом языке этого идиота? Если вы постараетесь их припомнить, быть может, они убедят и меня?

— Я не слушала, — возразила она. — Какое мне было дело до того, что он рассказывал неизвестно о ком? Он говорил, что никогда не бывало более нежных друзей, чем вы оба, а потом, когда вы высосали все, что хотели, и когда он вам надоел, вы отправили его умирать на родину.

Негодование и другое, более смутное чувство звучали в ее чистом, чарующем голосе. Она внезапно замолчала и опустила свои длинные, черные ресницы с усталой подавленностью и смертельной тоской.

— В сущности говоря, почему вам не могло надоесть это… общество или какое-либо другое? Вы ни на кого не похожи… и эта мысль сразу сделала меня несчастной; но, право, я никогда не думала о вас плохо. Я…

Резким движением Гейст отбросил руку, которую держал, и оставил Лену. Он снова потерял самообладание. Он стал бы кричать, если бы это было в его характере.

— Нет, эта планета была, должно быть, создана, чтобы снабжать клеветою всю Вселенную! Я противен самому себе, словно провалился в зловонную яму. Фу!.. А вы… все, что вы находите сказать, это, что вы не хотите меня судить, что вы…

Она подняла голову, хотя Гейст и не повернулся к ней.

— Я не верю ничему дурному о вас, — повторила она. — Я бы не могла…

Он сделал движение, словно говорившее: «Довольно!»

В его душе и в его теле происходила нервная реакция нежности. Внезапно он почувствовал к ней ненависть. Но только на мгновение. Он вспомнил, что она красива и — что еще важнее, — что в интимной жизни она обладает особой привлекательностью. Она обладала секретом личности, которая вас волнует… потом ускользает от вас.

Он поднялся одним прыжком и принялся ходить взад и вперед. Скоро его скрытая ярость рушилась, как развалившееся здание, оставив в нем пустоту, тоску и раскаяние. Он упрекал в душе не молодую женщину, а саму жизнь, эту ловушку, в которую он чувствовал себя пойманным, самую банальную из всех существующих, этот заговор из заговоров, который он ясно угадывал, не находя в то же время ни малейшего утешения в ясности своего ума.

Он повернул кругом, воротился к молодой женщине и опустился рядом с нею на землю. Прежде чем она успела сделать движение или хотя бы повернуть к нему голову, он обнял ее и поцеловал в губы. Он почувствовал горечь скатившейся на них слезы. Он еще никогда не видел ее плачущей. Это было новым призывом к его нежности, новым очарованием. Молодая женщина посмотрела вокруг, отодвинулась и отвернула лицо. Она сделала рукою повелительный жест, чтобы освободиться, но Гейст не послушался его.

V

Когда она снова открыла глаза и села, Гейст быстро вскочил и поднял ее пробковый шлем, который откатился в сторону. Она приводила в порядок распустившиеся волосы, заплетенные в две тяжелые черные косы. Он подал ей шлем, ни слова не говоря, как человек, который боится собственного голоса. Потом сказал очень тихо:

— Теперь нам лучше сойти вниз…

Он протянул руку, чтобы помочь молодой женщине подняться. Он хотел улыбнуться, но отказался от этого, увидев вблизи неподвижное лицо Лены, в котором отражалась бесконечная усталость. Чтобы вернуться к лесной тропе, им надо была снова пройти по тому месту, откуда было видно море. Эта пылающая и пустая бездна, это жидкое и волнующееся сверкание, ужасающая резкость света заставляли ее сожалеть о дружественной ночи с ее звездами, застывшими в неподвижности под какими-то суровыми чарами, о темном бархатном небе и глубокой таинственной тени моря, которая приносит покой утомленным дневною работой сердцам. Она поднесла руку к глазам. За ее спиной Гейст тихонько произнес:

— Пойдем, Лена.

Она молча шла вперед. Гейст напомнил ей, что они еще никогда не выходили в самую жаркую пору дня. Он боялся, как бы это ей не было вредно. Его заботливость обрадовала и успокоила молодую женщину. Она почувствовала, что становится понемногу самой собой: бедной лондонской девушкой, музыкантшей из оркестра, спасенной от унижений, от гнусных опасностей жалкого существования человеком, подобного которому не встречалось, не могло встретиться во всем мире. Она чувствовала это с радостью, со стыдливостью, с внутренней гордостью… и со странным сжиманием сердца.

— О, я не боюсь жары, — сказала она решительно.

— Разумеется. Но не надо забывать, что вы не тропическое растение.

— Вы тоже не родились в этих краях, — возразила она.

— Нет, и, быть может, даже не обладаю вашей бодростью. Я растение пересаженное. Пересаженное! Мне следовало бы скачать «вырванное с корнем» — состояние противоестественное, но человек способен все перенести.

Она обернулась, чтобы взглянуть на него, и увидела улыбку на его губах. Гейст посоветовал ей придерживаться лесной троны, глухой, заснувшей и удушливой, но все же наполовину затененной. Время от времени им видна была старая просека угольного общества, залитая ярким светом, со своими черными обугленными стволами, стоявшими без тени, жалкими и мрачными. Они направились прямо к бунгало. Им показалось, что они заметили на веранде мелькавшую фигуру Уанга. Впрочем, молодая женщина не была уверена в том, что видела какое-либо движение, но у Гейста не было никаких сомнений.

— Уанг поджидает нас. Мы запоздали.

— Вы думаете, что это был он? Мне одну секунду казалось, что я вижу что-то белое, потом оно исчезло.

— Вот именно… он исчезает… это чрезвычайно удивительная особенность этого китайца.

— Они все такие? — спросила она с любопытством тревожной наивности.

— Не все с таким совершенством, — сказал Гейст.

Он с радостью заметил, что прогулка не слишком утомила его подругу. На ее лбу капельки испарины казались каплями росы на свежем лепестке цветка. Он со все возрастающим восхищением смотрел на сильный и грациозный силуэт, на крепкие и гибкие формы.

— Отдохните четверть часика, а потом мистер Уанг накормит нас, — сказал он.

Они нашли стол накрытым. Когда они вышли, чтобы сесть к столу, Уанг бесшумно материализовался, без зова, и исполнил свои обязанности. Как только они кончили есть, китайца больше не стало.

Глубокая тишина висела над Самбураном, тишина тропического зноя, который кажется наполненным мрачными предсказаниями, как сосредоточенность пламенной мысли. Гейст остался один в большой комнате и взял в руки книгу. Молодая женщина удалилась к себе. Гейст сел под портретом своего отца и ужасная клевета подкралась исподтишка к его мысли. Он снова ощутил на губах противный горький вкус, напоминавший вкус некоторых ядовитых веществ. Ему хотелось плюнуть на пол, инстинктивно, просто от отвращения, вызванного этим физическим ощущением. Но он тряхнул головой. Он больше не узнавал себя: он не имел обыкновения воспринимать таким образом умственные впечатления и переводить их в жесты телесного волнения. Он нетерпеливо подвинулся на стуле и обеими руками поднес книгу к глазам. Это было сочинение его отца. Он раскрыл его наугад, и взгляд его упал на середину страницы; Гейст-отец писал в многочисленных произведениях на всевозможные темы: о пространстве и о времени, о животных и о планетах; он анализировал мысли и поступки, улыбки и нахмуренные брови людей, гримасы их агонии. Сын читал, углубляясь в себя, изменяя выражение своего лица, как если бы оно находилось под взглядом автора, очень ясно ощущая присутствие портрета справа от себя, немного повыше головы; это было странное присутствие в тяжелой раме, на подвижной стенке из циновок, с этим выражением изгнанника и в то же время вполне довольного человека, отчужденного и вместе с тем повели тельного.

И Гейст-сын прочитал:

«Изо всех ловушек, которые расставляет жизнь, самой жестокой является — утешение любви — и в то же время самой ловкой, ибо желание — ложе мечтаний».

Он перелистал маленький томик «Грозы и пыль», здесь и там останавливаясь взглядом на отрывистом тексте, состоявшем из размышлений, афоризмов, коротких фраз, загадочных слов, порою красноречивых. Ему казалось, что он слышит голос отца, который то говорил, то умолкал. Вначале пораженный, он стал находить в этом впечатлении известную прелесть и предался иллюзии, что какая-то частица его отца еще живет в этом мире: призрак его голоса, доходивший до слуха сына, который был плотью от плоти его, кровью от его крови. С каким удивительным спокойствием, смешанным со страхом, этот человек разглядывал ничтожество вселенной! Он погрузился в него головой вперед, быть может, для того, чтобы сделать более переносимой смерть — неизбежный ответ на все вопросы.

Гейст пошевелился, и призрачный голос умолк; но глаза его пробегали последнюю страницу книги:

«Люди с неспокойной совестью или с преступным воображением знают множество вещей, о которых даже не подозревают умы спокойные и покорные; и одни только поэты осмеливаются спускаться в бездны преисподней или хотя бы мечтать о такой прогулке. Самое незначительное существо человеческое сказало себе однажды: „Все лучше, чем это!“

У всех нас бывают минуты ясновидения, но они нам мало помогают. Слишком ловкая жизнь запрещает им, как и всему, что с нами соприкасается, приходить к нам на помощь. Собственно говоря, природа этой жизни бесчестна, судя по принципам, установленным ее жертвами. Она извиняет всякие протесты, как бы они ни были резки, но устраивается в то же время так, чтобы их раздавить так же, как она давит самое слепое подчинение. Так называемое зло, с тем же правом, что и так называемое добро, находит свою награду в самом себе, если только оно хочет существовать.

С ясновидением, или без него, люди любят свою зависимость. Неизведанной силе отрицания они предпочитают жалкую беспорядочность ложа рабов. Только человек способен вызывать отвращение жалости, а между тем мне приятнее верить в несчастье человечества, нежели в его злобность».

Этими словами заканчивалась книга. Гейст уронил ее на колени. Голос Лены, раздавшийся над его склоненной головой, заставил его вздрогнуть.

— Вы сидите так, словно вам тяжко.

— Я думал, что вы спите.

— Я лежала, это верно, но даже не закрыла глаз.

— Отдых был бы вам полезен после прогулки. Вы не пробовали уснуть?

— Я бы не смогла.

— И вы не делали ни малейшего шума? Какая неискренность! Но, может быть, вы хотите одиночества?

— Я?.. Одиночества! — прошептала она.

Гейст подметил взгляд, который она бросила на книгу, и поднялся, чтобы поставить ее на полку. Повернувшись, он увидел, что молодая женщина упала в кресло, в котором обычно сидела; казалось, что силы, внезапно покинув ее, оставили ей только трогательную юность, которая была всецело во власти ее спутника. Он быстро подошел к креслу:

— Вы устали — правда? Это моя вина. Заставить вас подняться так высоко и продержать вас так долго на воздухе! Да еще в такой душный день!

Все еще полулежа, она наблюдала за Гейстом, устремив на него еще более загадочный взгляд, чем когда-либо. Он отвел от него глаза, чтобы любоваться ее неподвижными руками и беззащитными устами. Потом ему все же пришлось вернуться к широко открытым глазам. Что-то дикое в пристальности их зрачков напомнило ему морских птиц, затерявшихся в ледяном мраке высоких широт. Он вздрогнул, услыхав голос молодой женщины, в котором внезапно прозвучало непередаваемое очарование интимности.

— Вам следовало бы попробовать полюбить меня, — сказала она.

Он сделал удивленный жест.

— Попробовать? — прошептал он. — Но мне кажется, что…

Он внезапно остановился, вспомнив, что если он и любил ее, то никогда не говорил ей этого совершенно ясно, простыми словами. Он колебался перед тем, как произнести эти слова.

— Что заставило вас это сказать? — спросил он.

Она опустила ресницы и слегка отвернула голову.

— Я ничего не сделала, — сказала она тихо, — это вы были добры, отзывчивы и нежны. Быть может, вы меня за это любите… только за это; или, может быть, вы любите меня потому… одним словом… но мне иногда представляется невозможным, чтобы вы любили меня ради меня самой, только ради меня, как любят друг друга навеки.

Ее голова упала на грудь.

— Навеки, — снова вздохнула она.

Потом она прибавила еще тише, умоляющим шепотом:

— Попробуйте.

Эти два последних слова, и скорее звук их, нежели их смысл, дошли прямо до сердца Гейста. Он не знал, что сказать, быть может — по неопытности в обращении с женщинами, быть может — по врожденной честности помыслов. Все орудия его за щиты были уничтожены. Жизнь по-настоящему держала его за горло. Ему все же удалось улыбнуться, хотя Лена и не смотрела на него; он сумел вызвать на своих губах хорошо известную улыбку Гейста, улыбку вежливую и шутливую, хорошо знакомую на Островах людям всех родов и всех положений.

— Моя милая Лена, — сказал он, — похоже на то, что вы хотите вызвать пустую ссору между собой и мною… мною изо всех людей в мире!

Лена не сделала ни малейшего движения. Расставив локти, Гейст с озадаченным видом покручивал кончики своих длинных усов, окутанный, точно облаком, атмосферой женственности; в высшей степени мужественный мужчина, которым он был, подозревал ловушки и опасался малейшего движения.

— Я, впрочем, должен признаться, — продолжал он, — что здесь никого больше нет, и, может быть, чтобы жить в этом мире, необходимо известное количество ссор.

Сидя в своем кресле в грациозно-спокойной позе, Лена рисовалась ему рукописью на незнакомом языке — более того, она представлялась ему такой таинственной, какой представляется всякая рукопись неграмотному человеку. Совершенно незнакомый с женщинами, он не обладал тем даром интуиции, который во дни юности вызывает мечты и видения, эти упражнения, подготовляющие сердце к жизни, в которой самая любовь основана столько же на антагонизме, сколько на притяжении. Состояние его ума было подобно состоянию ума человека, без конца рассматривающего неразборчивые письмена, в которых он предчувствует откровение. Он не знал, что сказать, и нашел только следующие слова:

— Я даже не понимаю, что я мог сделать или упустить сделать, чтобы так вас огорчить.

Он остановился, снова пораженный физическим и моральным ощущением несовершенства их отношений, ощущением, которое заставляло его желать постоянного присутствия молодой женщины возле себя и которое, когда она бывала вдали от него, делало это присутствие таким неопределенным, обманчивым и призрачным, словно обещание, которое немыслимо схватить и удержать.

— Нет, я положительно не понимаю, что вы хотите сказать. Вы, может быть, думаете о будущем? — спросил он с деланной шутливостью, чтобы замаскировать стыд, который вызвало в нем произнесенное им слово.

Но разве он не позволял рушиться, одному за другим, всем отрицаниям, которые он взлелеял в своем уме?

— Потому что, если это так, нет ничего легче, как победить его. В нашем будущем, как и в том, что принято называть иною жизнью, нет ничего такого, чего следовало бы бояться.

Она подняла на него глаза и, если бы природа позволила этим глазам выражать что-либо, кроме кротости, он прочел бы в них ужас, который вызывали его слова, и более чем когда-либо отчаянную любовь измученного сердца. Он улыбнулся.

— Перестаньте себя терзать, — сказал он. — После того, что вы мне рассказали, вы не можете заподозрить, чтобы я стремился возвратиться к человечеству. Я, я! Убить беднягу Моррисона. Возможно, что я действительно способен на то, в чем меня обвиняют, но дело в том, что я этого не сделал! Но эта тема очень мне неприятна. Мне, должно быть, стыдно сознаваться в этом, но между тем это так. Забудем эту скверную историю. Вы, Лена, способны утешить меня и в больших неприятностях. А если мы забудем, здесь некому будет нам напомнить.

Она подняла голову.

— Ничто не может нарушить здесь наш покой, — повторил он.

Как будто взгляд ее выражал вызов или призыв, он наклонился и, схватив ее под мышками, поднял ее всю с кресла в порывистом и тесном объятии. Живость, с которой она ответила на это движение и которая сделала ее легкой, как перышко, в его руках, больше согрела в эту минуту сердце Гейста, нежели делали это до сих пор более глубокие ласки. Он не ожидал этого горячего порыва, который таился в пассивной манере Лены. Но едва он почувствовал, что руки молодой женщины обвились вокруг его шеи, как с глухим восклицанием «он здесь!» она вырвалась от него и скрылась в своей комнате.

VI

Пораженный изумлением, Гейст оглянулся вокруг, словно призывая всю комнату в свидетели подобной обиды, и заметил на пороге материализованного Уанга. Вторжение неслыханное, принимая во внимание строгую регулярность, с которой Уанг делался видимым. Сначала Гейсту хотелось рассмеяться. Этот материальный ответ на его утверждение, что ничто не может нарушить их покоя, облегчал напряжение его ума. Тем не менее он был слегка раздосадован. Китаец хранил глубокое молчание.

— Чего вам надо? — строго спросил Гейст.

— Шлюпка там, — ответил китаец.

— Где? Что вы хотите сказать? Парусная лодка дрейфует в фарватере?

Легкое изменение в манере Уанга указывало на то, что он запыхался, но он не дышал тяжело и голос его оставался твердым.

— Нет… весла.

Гейст, в свою очередь, удивился и, повысив голос, спросил:

— Малайцы?

Уанг отрицательно покачал головой.

— Слышите, Лена? — крикнул Гейст. — Уанг говорит, что где-то, должно быть, поблизости есть лодка. Где эта лодка, Уанг?

— Огибает мыс, — сказал Уанг, неожиданно переходя с английского языка на малайский.

Потом добавил громче:

— Белые… трое…

— Так близко? — воскликнул Гейст, выходя на веранду, куда за ним последовал Уанг. — Белые? Немыслимо!

На поляну уже ложились тени. Низко опустившееся солнце посылало свет на расстилавшееся перед бунгало пространство черной, выжженной земли; его лучи проходили наискось сквозь высокие, прямые деревья, стволы которых, подобные мачтам, поднимались на сотни футов вверх без единой ветки. Совершенно скрытый растительностью мол не был виден с веранды. Поодаль, направо, хижина Уанга, или, вернее, ее крыша из темных циновок, возвышалась над бамбуковой изгородью, охранявшей уединение альфуросской женщины.

Китаец тайком бросил туда взгляд. Гейст остановился, потом шагнул обратно в комнату.

— Это, по-видимому, белые, Лена. Что вы там делаете?

— Я хочу немного примочить глаза, — ответил голос молодой женщины.

— А, хорошо.

— Я вам нужна?

— Нет. Вы бы лучше… Я спущусь к молу. Да, вы лучше останьтесь здесь. Это что-то необычайное!

Никто, кроме него, не мог постигнуть всей необычайности подобного события. Всю дорогу до мола Гейст чувствовал, что ум его полон удивления. Он шел вдоль рельс в сопровождении Уанга.

— Где вы были, когда заметили лодку? — спросил он через плечо.

Уанг объяснил по-малайски, что он сошел на пристань с целью взять немного угля из большой кучи, когда, подняв случайно глаза, увидел лодку, европейскую лодку, а не пирогу. У него было хорошее зрение. Он увидел лодку с сидящими на веслах людьми; при этом Уанг сделал странный жест у себя над глазами, как будто глаза его от этого пострадали. Он тотчас же повернул и побежал сообщить об этом в дом.

— Да вы не ошиблись ли, а? — сказал Гейст, подвигаясь вперед.

У кустов он приостановился, и Уанг остановился позади него. Но голос «номера первого» резко приказал ему двигаться. Он повиновался.

— Где же эта лодка? — спросил Гейст. — Я бы очень хотел тать, где она?

Между мысом и молом не было ничего видно. Бухта Черного Алмаза лежала перед ними, сверкающая и пустынная, словно пятно фиолетовой тени, а позади мола расстилалось открытое море, голубое под лучами солнца. Глаза Гейста окинули открытое море вплоть до черного конуса далекого вулкана, легкое облачко дыма на вершине которого непрестанно то увеличивалось, то исчезало, не изменяя своей формы в сиреневой прозрачности вечера.

— Парню померещилось, — пробормотал он.

Он строго посмотрел на китайца. Уанг казался пораженным. Вдруг, словно подучив удар, он подпрыгнул, вытянул вперед руку и стал тыкать вперед указательным пальцем, объясняя, что нот тут видел лодку.

Это была странная загадка. Гейст подумал, что у Уанга была галлюцинация. Это было малоправдоподобно, но чтобы лодка с гремя европейцами исчезла между мысом и молом, словно брошенный в воду камень, не оставив на поверхности даже весла, было еще менее правдоподобно. Легче было допустить предположение о призраке лодки.

— К черту! — пробормотал он.

Эта загадка произвела на него неприятное впечатление. Но ему пришло в голову очень простое объяснение. Он быстро пошел вдоль пристани. Если лодка существовала и повернула обратно, она была, быть может, видима с другого конца длинного мола.

Но и здесь ничего не было видно. Глаза Гейста рассеянно блуждали по морю. Он был так поглощен своим недоумением, что не сразу расслышал глухой шум у своих ног. Казалось, что кто-то барахтается в лодке, гремя веслами. Когда он понял значение этого шума, ему нетрудно было определить, откуда он исходил. Он шел снизу, из-под мола.

Гейст пробежал несколько шагов да середины пристани и посмотрел в воду. Его глаза тотчас встретили корму большой шлюпки, которую настил мола закрывал почти целиком. Он увидел узкую спину человека, согнувшегося вдвое на перекладине руля в странной и неудобной позе, выражавшей бессильное отчаяние. Другой человек, как раз под Гейстом, лежал на спине от одного борта до другого, наполовину свисая со скамейки вниз головой. Этот второй человек пристально смотрел вверх блестящими, испуганными глазами, делая усилия, чтобы встать, но был, по-видимому, слишком пьян, чтобы это сделать. Видимая часть лодки содержала еще плоский кожаный чемодан, на котором неподвижно покоились ноги первого человека. Большая глиняная бутыль с широким горлышком без пробки скатилась на дно лодки.

Гейст никогда в жизни не был так удивлен. Он молча широко открытыми глазами разглядывал странный экипаж лодки. Он с первой минуты понял, что эти люди — не моряки. Они были одеты в белые полотняные костюмы цивилизации тропиков. Но Гейсту не удавалось подыскать правдоподобное объяснение их появлению в этой барке. Немыслимо было, чтобы цивилизация тропиков имела какое-либо отношение к этому приключению Это больше походило на те полинезийские легенды, истории о необычайных путешественниках, богах или демонах, которые являются на остров и приносят невинным жителям добро или зло, дары незнакомых предметов, слова, никогда не слышанные прежде. Гейст увидел, что вдоль шлюпки плавал пробковый шлем, видимо упавший с костлявого смуглого черепа того чело века, который перегнулся вдвое на перекладине. Через борт было также переброшено весло, по-видимому, опрокинувшимся человеком, который продолжал барахтаться между скамьями. Теперь Гейст разглядывал незнакомцев уже не с удивлением, а с настойчивым вниманием, которого требует трудная задача. Поставив одну ногу на причальную тумбу и опираясь локтем на согнутое колено, он не упускал ни одной подробности. Барахтавшийся скатился со скамьи, потом, совершенно неожиданно, встал на ноги. Он несколько раз покачнулся оглушенный, с расставленными руками, и произнес невнятно, точно сквозь сон, хриплое: «Ну, вот!» Его поднятое кверху лицо распухло и было красно, кожа на носу и на щеках шелушилась. У него был растерянный взгляд. Гейст увидел пятна высохшей крови на груди его белой куртки и на одном из рукавов.

— Что с вами? Вы ранены?

Тот посмотрел себе под ноги, споткнулся — одна нога его запуталась в пробковом шлеме, — потом, приходя в себя, издал жалобный скрипучий звук, похожий на отвратительный смех.

— Кровь? Не моя. Пить! Устали, измучены! Пить, приятель! Воды!

Самый звук этих слов говорил о жажде. Это было какое-то карканье, прерываемое слабыми горловыми судорогами, которые едва доходили до слуха Гейста. Человек в шлюпке протянул руки, чтобы ему помогли взобраться на мол.

— Пробовал. Слишком слаб. Повалился.

Уанг медленно подходил вдоль мола с внимательным, испытующим взглядом.

— Подите принесите клещи, живо! Там лежат одни возле кучи угля, — закричал ему Гейст.

Стоявший в шлюпке человек упал на скамью. Ужасный смех, похожий на приступ кашля, вырвался из его распухших губ.

— Клещи? Зачем? — проговорил он.

Его голова тяжело упала на грудь.

Между тем Гейст, словно позабыв о существовании шлюпки, принялся изо всех сил колотить ногой по медному крану, торчавшему из досок пристани. Для удобства судов, которые приходили за углем и в то же время нуждались в пресной воде, в глубине острова был каптирован источник и по железному трубопроводу проведен вдоль мола. Он оканчивался коленом почти и том самом месте, где шлюпка чужестранцев налетела на сваи, но кран был туго завернут.

— Торопитесь! — прорычал Гейст китайцу, который бежал к нему с клещами в руках.

Гейст вырвал их у него и, упираясь в тумбу, сильным поворотом открыл упрямый кран.

— Надеюсь, что трубопровод не забит, — тревожно пробормотал он.

Трубопровод не был испорчен, но он пропускал лишь слабую струю. Звук тонкой струйки воды, разбивавшейся о борт лодки и стекавшей в море, послышался тотчас. Он был встречен нечленораздельным криком дикого восторга. Гейст стал на колени на тумбу и с любопытством смотрел вниз. Человек, который говорил, раскрывал уже во всю ширину рот под сверкающей струей. Вода текла по его носу и по его ресницам, булькала у него в горле, стекала по подбородку. Потом что-то, забивавшее водопровод, подалось, и сильный поток воды хлынул внезапно на его лицо. В одну секунду его плечи были мокры, перед куртки залит; с него всюду стекала и капала вода; она текла в его карманы, вдоль ног, в башмаки, но он ухватился за конец трубки и, повиснув на нем обеими руками, глотал, плевался, давился, фыркал, словно пловец в воде. Вдруг слух Гейста уловил необычайное, глухое мычание. Что-то черное и мохнатое вынырнуло из-под мола. Взъерошенная голова с быстротою пушечного ядра ударила человека у водопровода в бок так сильно, что он оторвался от трубки и свалился головой вперед на палубу кормы. Он упал на скрещенные ноги сидевшего на руле человека и тот, очнувшись от толчка, сидел прямо, молча, неподвижно, совершенно как труп. Его глаза представляли собою две черные дыры, зубы сверкали оскалом мертвеца между обтянутыми губами, тонкими, словно полоски черноватого пергамента, и прилипшими к деснам.

Глаза Гейста отвернулись от него, чтобы взглянуть на существо, заменившее первого человека у водостока. Огромные черные лапы дико сжимали трубку, громадная шершавая голова была закинута назад и в покрытом мокрою шерстью лице зияла широкая искривленная пасть, украшенная клыками. Вода наполняла ее, вылетала обратно в приступах хриплого кашля, вытекала по обе стороны челюстей, вдоль волосатой шеи, смачивала черные волосы на огромной груди, обнаженной под лохмотьями клетчатой рубашки и судорожно задыхавшейся, сокращая массивные, словно выточенные из красного дерева, мускулы.

Как только первый человек перевел дыхание, прерванное этим неодолимым нападением, с кормы шлюпки раздался рев диких проклятий. Человек у руля поднес руку к своему боку угловатым, деревянным движением.

— Не стреляйте, сэр! — закричал другой. — Дайте я возьму эту скамью. Я научу его соваться впереди кабальеро.

Мартин Рикардо, потрясая тяжелой доской, сделал прыжок с удивительной силой и нанес Педро по голове удар, треск которого разнесся по всей спокойной бухте Черного Алмаза. В спутанных волосах появилось красное пятно, алые струйки смешались со стекавшей по лицу животного водой и розовые капли падали с его головы. Но Педро не сдавался. Только после второго свирепого удара мохнатые лапы разжались и искривленное тело мягко осела вниз. Прежде чем оно коснулось досок, Рикардо страшным ударом ноги отбросил его на нос лодки, где его не стало видно и откуда донесся шум тяжелого падения вместе с треском дерева и жалобным рычанием. Рикардо наклонился, чтобы заглянуть под мол.

— Вот тебе, собака! Это научит тебя знать свое место, животное, убийца, дикарь! Это тебя научит! В следующий раз я раздеру тебя от горла до пят, негодяй! Раб!

Он немного попятился и выпрямился.

— Не думайте, что я в самом деле собираюсь это сделать, — сказал он Гейсту, встретив его твердый взгляд.

Он быстро побежал к корме.

— Пожалуйста, сэр. Теперь ваша очередь. Мне не следовало пить первому. Это правда, я забылся. Но такой джентльмен, как вы, не станет на меня сердиться, не правда ли?

Извиняясь таким образом, Рикардо протянул руку.

— Позвольте поддержать вас, сэр.

Мистер Джонс медленно разогнулся, покачнулся и схватился за плечо Рикардо. Его провожатый подвел его к трубке, из которой все еще бежал прозрачный ручеек, сверкая необычайным блеском на фоне черных свай мола.

— Принимайтесь, сэр! — участливо советовал Рикардо, — Ну что, идет?

Он отступил на шаг и, покуда мистер Джонс наслаждался этим обилием воды, обратился к Гейсту с чем-то вроде оправдательной речи, тон которой, отражая его чувства, походил на мурлыканье и на фырканье. Они мучились тридцать часов на веслах, объяснял он, и больше сорока часов не имели другого питья, кроме упавшей на борта росы, которую они слизывали прошлою ночью.

Рикардо не объяснил Гейсту, что привело их в эти края. Он еще не придумал подходящего объяснения для человека, который, как он себе говорил, должен был гораздо больше удивляться присутствию вновь прибывших, нежели их состоянию.

VII

Это состояние объяснялось двумя крайне простыми фактами. Легкие бризы и сильные течения Яванского моря заставили их шлюпку так сильно дрейфовать, что путешественники почти не могли ориентироваться. Кроме того, по странной ошибке один из двух жбанов, поставленных в шлюпку слугою Шомберга, содержал соленую воду. Рикардо старался ввести в свой рассказ трагические нотки. Грести тридцать часов подряд веслами в восемнадцать футов длиною! А солнце! Рикардо облегчал душу, проклиная солнце. Они чувствовали, как сердце и легкие каменели у них в груди. И как будто этого было еще недостаточно, горько жаловался он, ему пришлось еще тратить свои падающие силы на то, чтобы колотить скамейкой по голове их слугу. Этот идиот во что бы то ни стало хотел пить морскую воду и ничего не слушал. Это был единственный способ его остановить. Лучше было колотить его до потери сознания, чем видеть его в лодке взбесившимся и быть вынужденным всадить в него пулю. Это предохранительное средство, применявшееся, по словам Рикардо, с такой силой, что могло бы раздробить голову слону, пришлось повторить два раза, и в последний раз — в виду мола.

— Вы видели этого Адониса, — продолжал Рикардо, скрывавший под потоком слов свою неспособность дать их приключению правдоподобное объяснение. — Я вынужден был отогнать его ударами от крана, и все старые дыры на его черепе открылись. Вы видите, что его пришлось здорово колотить! У этого животного нет выдержки, решительно никакой выдержки. Если бы не то, что он может быть иногда полезен, я бы не помешал патрону всадить в него пулю.

Он улыбнулся Гейсту со своим характерным вздергиванием губ и добавил:

— Кончится тем, что это с ним и случится, если он не выучится сдерживаться. Во всяком случае, сейчас я его на некоторое время образумил.

Он снова осклабился по адресу стоявшего на пристани человека. Его круглые глаза не отрывались от лица Гейста.

— Так вот как этот парень выглядит, — говорил он себе.

Он не ожидал увидеть Гейста таким. В представление, которое он сделал о нем, входила ободряющая мысль о какой-либо уязвимой точке. Такие отшельники часто бывают пьяницами. Но это… нет, это не было лицо алкоголика, и Рикардо не удавалось подметить в нем никакой слабости — тревоги или хотя бы удивления.

— Мы были слишком измучены, чтобы взобраться на мол, — объяснял Рикардо, — но я все же слышал, как вы ходили. Мне казалось, что я кричал — по крайней мере, пытался кричать. Вы меня не слыхали?

Гейст сделал едва заметный отрицательный жест, который не ускользнул от глаз Рикардо, жадно ловивших каждую мелочь.

— У меня слишком пересохло в горле. В течение нескольких часов у нас не хватало сил говорить друг с другом даже шепотом. Жажда душит. Мы могли бы подохнуть под этой пристанью прежде, чем вы бы нас нашли.

— Я не мог понять, куда вы делись, — сказал наконец Гейст, впервые обращаясь непосредственно к этим пришельцам с моря. — Вас заметили, когда вы обогнули мыс.

— Нас заметили! Ах, да, — проворчал Рикардо. — Мы гребли, как машины… не смея останавливаться. Патрон сидел на руле, но говорить он уже не мог. Лодка прошла между сваями, но на что-то наткнулась, и мы все поскатывались со скамей, как пьяные. Пьяные! Ха-ха. Это от жажды, черт возьми! Мы потратили последние силы, чтобы сюда добраться, это несомненно. Еще одна миля и нам была бы крышка! Когда я услыхал над головой ваши шаги, я попробовал встать и повалился на дно.

— Это был первый шум, который я услышал, — сказал Гейст.

Мистер Джонс, пошатываясь, отходил от водопровода. Его намокшая и испачканная белая куртка прилипла к ребрам. Опираясь на плечо Рикардо, он глубоко вздохнул и поднял голову, с которой ручьями стекала вода. Он скроил похожую на гримасу улыбку-, но Гейст не заметил этой любезности. Швед замечтался. Позади него солнце касалось поверхности воды, как железный диск, охлажденный до темно-красного цвета; казалось, оно сейчас покатится вниз по стальной выпуклости моря, которое, под потемневшим небом, казалось более плотным, чем высокие холмы Самбурана, более плотным, чем мыс, удлиненный склон которого терялся в собственной тени, непроницаемым пятном лежавшей на потускневшем блеске бухты. Могучая струя, вырываясь из крана, со стеклянным звоном разбивалась о борт лодки. Ее громкий, прерывистый, настойчивый плеск подчеркивал глубину окружающей тишины.

— Шикарная идея провести сюда воду! — произнес одобрительно Рикардо.

Вода это жизнь. Теперь он чувствовал себя способным пробежать милю, перепрыгнуть через стену в десять футов вышиною, петь во всю глотку. За несколько минут до того он был не лучше трупа; он был совсем без сил, он не мог держаться на ногах, издать стон, пошевельнуть пальцем. Это чудо сделала капля воды.

— Чувствуете, как течет и наполняет вас сама жизнь, не правда ли, сэр? — спросил он своего начальника с почтительной живостью.

Не говоря ни слова, мистер Джонс перешагнул через скамейку и уселся на корме.

— А что, этот человек не истекает там внизу кровью? — спросил Гейст.

Рикардо перестал восхищаться чудесами животворящей воды и ответил невинным тоном:

— Он — человек? Называйте его так, если хотите, но у него гораздо лучше выдублена кожа, чем у самого дубленого крокодила из всех, которых он обдирал в доброе старое время! Вы не знаете, что он в состоянии перенести, а я знаю. Мы его давно испытали. Эй! Педро, сюда! — заорал он с силой, доказывавшей живительные свойства воды.

Слабое «сеньор» послышалось из-под пристани.

— Что я вам говорил? — сказал торжествующе Рикардо. — Ему ничто не может повредить: он уже молодцом. Но посмотрите-ка, лодка погружается. Вы не могли бы закрыть этот кран прежде, чем он затопит нашу лодку у нас под ногами? Она уже наполовину полна.

По знаку Гейста Уанг завернул медный кран, потом снова стал на свое место, позади «первого номера», с клещами в руках и по-прежнему неподвижный. Быть может, Рикардо не был так убежден, как он уверял, в прочности кожи Педро; он наклонился, потом прошел вперед и исчез. С внезапным прекращением падения водяной струи, настала полная тишина, как только стекли последние капли. Вдали солнце было только красной искрой, блестевшей очень низко в неподвижной беспредельности сумерек. Пурпурные лучи лежали еще на море, вокруг лодки. Призрачная фигура на корме заговорила ленивым тоном:

— Этот… гм… спутник… мой секретарь, странный тип. Боюсь, что мы представились вам в не особенно выгодном свете.

Гейст слушал. Это был корректный голос хорошо воспитанного человека, но удивительно бесстрастный; еще удивительнее была эта забота о внешних приличиях, относительно которой Гейст не знал, выражалась ли она шутя или серьезно. Тем не менее при данной обстановке трудно было поверить в серьезность этих слов; но кто же слышал когда-нибудь, чтобы шутили с таким мрачным видом? Отвечать было нечего, и Гейст молчал. Тот продолжал:

— Такому путешественнику, как я, подобный компаньон чрезвычайно полезен. Разумеется, у него есть свои слабости.

— Неужели? — вырвалось у Гейста. — Во всяком случае, слабость мускулов не из их числа, так же, как излишек человечности, насколько я могу судить.

— Это только припадок злобы, — пояснил мистер Джонс.

Объект этого диалога показался в эту минуту в видимой части лодки. Он сам стал защищать себя сильным голосом, без малейшей слабости. Наоборот, он был, казалось, в добром и почти веселом настроении. Он извинялся за возражение, но он никогда не бывал зол «на нашего Педро». Парень был вторым Даго сказочной силы, но совершенно лишенным рассудка. Это двойное качество делало его опасным, так что с ним приходилось поступать соответствующим образом — и единственным, который он был способен понимать. Нечего было и думать рассуждать с подобным созданием.

— Итак, — сказал с оживлением Рикардо, обращаясь к Гейсту, — не удивляйтесь, если…

— Уверяю вас, — прервал Гейст, — что мое изумление перед вашим появлением достаточно велико, чтобы не оставить места более мелким удивлениям. Но не лучше ли вам выйти на сушу?

— Вы правы, сэр.

Рикардо, не переставая болтать, принялся рыться в лодке. Неспособный разгадать этого человека, он склонен был наделить его необычайной проницательностью, а молчание, по его мнению, могло только способствовать прозорливости. Он опасался также какого-либо прямого вопроса. У него не было наготове придуманной истории. Его патрон и он слишком долго откладывали обсуждение этого вопроса, несмотря на его чрезвычайную важность. А за последние два дня неожиданно свалившиеся на них ужасы жажды прогнали всякое желание рассуждать. Им пришлось грести ради спасения своей жизни. Но хотя бы он был в союзе с самим чертом, стоявший на пристани человек заплатит за все их мучения, говорил себе с сатанинскою радостью Рикардо, болтаясь в покрывавшей дно лодки воде. Вслух он радовался тому, что вещи были спасены от сырости. Он нагромоздил их на носу. Он перевязал голову Педро, которому таким образом нечего было ворчать. Наоборот, он должен был благодарить Рикардо за спасение своей жизни.

— А теперь позвольте мне помочь вам выйти, сэр, — весело сказал он неподвижно сидевшему на корме патрону. — Все наши несчастья кончены… по крайней мере пока… Разве не удача — найти на этом острове европейца? Этого можно было ожидать не больше, чем сошедшего с неба ангела, не так ли, мистер Джонс? Ну, тронемся… Вы готовы, сэр? Раз, два, три — вверх!

Подталкиваемый Рикардо и с помощью человека, присутствие которого было более неожиданно, нежели появление ангела, мистер Джонс очутился на пристани, рядом с Гейстом. Он покачивался, словно тростинка. Спускавшаяся над Самбураном ночь покрывала густою тенью полоску земли и самый мол и превращала тусклую воду, простиравшуюся вплоть до последней черты света, далеко на западе, в темную, плотную массу. Гейст рассматривал гостей, посланных таким образом, на закате дня, миром, от которого он отрекся. Единственный луч света, остававшийся еще на земле, отражался в глубине ввалившихся глаз тощего человека. Эти томные глаза блестели, подвижные и бегающие. Веки его затрепетали.

— Вы чувствуете слабость? — спросил Гейст.

— Немножко, — признался тот.

С громким «гоп!» энергичный Рикардо взобрался без посторонней помощи на пристань. Он стал рядом с Гейстом и дважды топнул по настилу ногой тем резким и вызывающим призывом, который приходится слышать в фехтовальных залах перед тем, как противники скрещивают шпаги. Между тем беглый моряк Рикардо не имел понятия о фехтовании. Его оружием было ружье или еще менее аристократический нож, который в это время был искусно подвешен к его ноге. Он внезапно подумал о нем.

Быстрое движение, чтобы нагнуться, хороший удар снизу вверх, сильный толчок — и всего лишь всплеск воды, который едва нарушит тишину; Гейст и крикнуть бы не успел. Это было бы чисто сработано, и всецело во вкусе Рикардо. Но он подавил в себе жажду убийства. Дело было не так просто; эту арию надо было разыгрывать в другом тоне и гораздо более медленным темпом. Он снова принялся добродушно болтать.

— Черт побери! Я тоже не так бодр, как думал, когда первый глоток оживил меня. Великая волшебница — вода! И получить ее так вот, прямо в клюв! Это было просто райское блаженство… не правда ли, сэр?

На это прямое обращение мистер Джонс запел свою партию в этом дуэте:

— Право, я глазам своим не поверил, увидев мол на острове, который можно было бы принять за необитаемый. Я усомнился в собственных чувствах. Я думал, что это мираж, покуда лодка на самом деле не вошла в сваи, там, где вы ее сейчас видите.

Мистер Джонс говорил слабым голосом, казавшимся чуждым земле. Его поверенный, звук голоса которого был совершенно темным и очень громким, возился вокруг лодки. Он звал Педро:

— Эй, ты, там! Подай-ка мне сюда мешок! Ну, пошевеливайся, если не хочешь, чтобы я спрыгнул вниз и задал тебе хорошую трепку, пентюх ты этакий!

— Так вы не думали, что это настоящая пристань? — говорил Гейст мистеру Джонсу.

— Ты бы должен был руки мне целовать! — сказал Рикардо, хватая старый дорожный мешок и бросая его на пристань, — Ты должен был бы ставить мне свечи, как ставят их на твоей родине святым чудотворцам. Ни один святой не сделал бы для тебя того, что сделал я, неблагодарное ты животное! Ну пошел теперь! Вверх!

С помощью разговорчивого Рикардо Педро вскарабкался на пристань, где постоял с минуту на четвереньках, раскачивая вправо и влево свою взъерошенную, обмотанную белыми тряпками голову. Потом он, как огромное животное, неуклюже поднялся на задние лапы.

Мистер Джонс принялся томно давать Гейсту объяснения. Они были в очень плачевном состоянии в то утро, когда увидали дым вулкана, но этот вид придал им мужества для последнего усилия. Вскоре после этого они заметили остров.

— У меня сохранилось ровно столько присутствия духа, чтобы переменить курс, — продолжал замогильный голос, — что же касается того, чтобы надеяться найти здесь помощь, пристань, европейца… никому бы это и не снилось! Это было бы слишком дико!

— Это как раз то, что я подумал, — сказал Гейст, — когда мой слуга-китаец стал меня уверять, что видел гребную лодку с европейцами на веслах.

— Это была невероятная удача! — вскричал Рикардо, тревожно прислушивавшийся к разговору. — Прямо сон, — добавил он, — чудесный сон.

Все трое умолкли, словно каждый из них, неясно предчувствуя неизбежный кризис, не решался нарушить молчание. Педро, по одну сторону, и Уанг, по другую, имели вид двух внимательных зрителей. В потемневшем небе загорелось несколько звезд. Легкий ветерок, казавшийся в ночной темноте свежим после знойного дня, заставил вздрогнуть мистера Джонса в его промокшем платье.

— Должен ли я заключить, что здесь колония европейцев? — спросил он, дрожа.

Гейст очнулся.

— О, покинутая колония. Я здесь один… фактически один, но есть несколько пустых домов. Места-то достаточно… Впрочем, нам лучше… Уанг, вернись на берег и прикати сюда вагонетку.

Он вежливо объяснил, что эти слова, произнесенные по-малайски, были распоряжением относительно багажа. Уанг по своему обыкновению бесшумно растворился в темноте.

— Даю слово, здесь отлично уложенные рельсы, — восхищенным тоном воскликнул вполголоса Рикардо.

— Мы здесь эксплуатировали угольную шахту, — сказал бывший директор Т.У.А.О. — Теперь вы видите только тень нашего прежнего оборудования.

У мистера Джонса застучали зубы от нового порыва ветра. Это было слабое дуновение с востока, где Венера изливала свои лучи над черным горизонтом, словно блестящая лампада, повешенная над могилой солнца.

— Мы могли бы двинуться вперед, — предложил Гейст. — Китаец и ваш… ваш неблагодарный слуга с проломленным черепом нагрузят вещи и последуют за ними.

Предложение было принято молча. Идя к берегу, трое мужчин встретили вагонетку, проехавшую мимо них с металлическим шумом; тень Уанга бесшумно бежала позади. Их сопровождал только звук их собственных шагов. Давно уже мол не слыхал стольких шагов. Прежде чем выйти на протоптанную тропинку между высокими травами, Гейст сказал:

— Я не могу предложить вам разделить со мной мое собственное жилище.

Отдаляющая учтивость этой фразы заставила обоих незнакомцев остановиться, словно они были поражены явным неприличием.

— Я бы сожалел об этом еще больше, если бы не мог предложить вам, в качестве временного приюта, лучшего из этих пустых бунгало.

Он повернулся и вступил в узкий проход, куда за ним последовали остальные.

— Странное начало, — прошептал Рикардо на ухо мистеру Джонсу, который пошатывался в темноте.

Высокие тропические травы возвышали вокруг них свои стебли, почти такой же толщины, как его исхудалое тело.

Они вышли один за другим на поляну, которую хитроумная система периодических выжиганий, применявшаяся Уангом, поддерживала свободной от какой бы то ни было растительности.

Постройки с высокими крышами выделялись своими неопределенными темными массами на звездном небе. Гейст с радостью убедился в отсутствии света в собственном своем бунгало, казавшемся таким же необитаемым, как и остальные. Он продолжал идти вперед, сворачивая несколько вправо. Послышался его ровный голос:

— Вот, кажется, самый лучший дом. Это была наша контора. Здесь есть еще кое-какая мебель. Я почти уверен, что в одной из комнат вы найдете пару походных кроватей.

Остроконечная крыша бунгало вырисовывалась совсем близко, прикрывая собою небо.

— Вот мы и пришли. Три ступеньки. Как видите, здесь большая веранда. Извините, если я заставлю вас немного подождать. Дверь, кажется, заперта на ключ.

Слышно было, как он пробовал открыть эту дверь; потом, перегнувшись через перила, сказал:

— Уанг пойдет за ключами.

Двое остальных ожидали. Их неясные очертания сливались в темноте веранды, откуда вдруг послышался, тотчас подавленный, стук зубов мистера Джонса, потом легкое шарканье ног Рикардо. Прислонившись к перилам, хозяин и проводник, казалось, забыли об их существовании. Вдруг он сделал легкое движение и прошептал:

— Ах, вот и Уанг.

Потом он громко сказал что-то по-малайски и из неясной группы, угадывавшейся в направлении тропинки, послышался ответ:

— Иа туан.

— Я послал Уанга за ключом и светом, — сказал Гейст бесстрастным голосом, равнодушие которого поразило Рикардо.

Уанг недолго исполнял данное ему поручение. Вскоре в далеких глубинах мрака появился свет фонаря, который он покачивал в руке. Беглый луч его скользнул по вагонетке и по странной фигуре дикаря Педро, склонившегося над вещами. Уанг приблизился к бунгало и взошел на ступени. Он попробовал за мок, который не подавался, потом толкнул плечом дверь, и она открылась с похожим на внезапный взрыв шумом, словно то был крик гнева, вызванного вторжением после двух лет покоя Забытый листок бумаги слетел с высокой черной конторки и грациозно опустился на пол. Уанг и Педро принялись ходить взад и вперед через взломанную дверь, с вещами, которые они снимали с вагонетки; один входил и выходил, быстро скользя, другой — тяжело покачиваясь. Потом, повинуясь приказаниям, отданным спокойным голосом «номера первого», Уанг сделал со своим фонарем несколько рейсов в кладовые и принес просты ни, консервы, кофе, сахар и пачку свечей. Он зажег одну из них и прикрепил ее на край конторки. Педро, получив зажигалку и связку хвороста, принялся разводить огонь в очаге, на который поставил полный воды чайник, протянутый ему Уангом издали, словно через пропасть. Гейст выслушал выражения благодарности своих гостей, пожелал им спокойной ночи и удалился, предоставив им отдыхать.

VIII

Гейст удалялся медленно. В его бунгало все еще не было света, и он говорил себе, что так, без сомнения, лучше. Тем не менее сейчас он был гораздо спокойнее. Уанг пошел вперед с фонарем, словно торопясь уйти от обоих европейцев и их волосатого слуги. Свет не раскачивался больше перед ними, он стоял неподвижно у веранды.

«Номер первый» бросил назад машинальный взгляд и увидел другой свет: это был очаг незнакомцев, устроенный на открытом воздухе. Черная тень, чудовищно большая и неуклюжая, наклонилась над пламенем, потом скрылась в тени. Вероятно, вода закипела.

У Гейста осталось мрачное впечатление от этого существа сомнительной человечности. Он сделал несколько шагов. Кем могли бьггь люди, имевшие подобное существо в качестве слуги? Он остановился. Миновала пора неясного опасения перед далеким неизбежным будущим, в котором он представлял себе Лену, отделенною от него глубокими и тонкими разногласиями; пора беспечного скептицизма, который, как тайное ограничение его души, заранее обессиливал все его попытки к действию. Он не принадлежал больше самому себе и теперь перед ним вставал несравненно более повелительный и священный долг. Он дошел до бунгало и в самом конце светового круга от фонаря, на верхней ступеньке, увидел ноги и край юбки своей подруги. Остальной силуэт угадывался до пояса. Она сидела на стуле, и тень низкой кровли падала на ее плечи и голову. Она не двигалась.

— Вы не заснули тут? — спросил Гейст.

— О нет, я ждала вас в тени.

Гейст оставил фонарь и прислонился к деревянной колонне на верху крыльца.

— Это лучше, что у вас не было света. Но вам было невесело с вдеть так в темноте?

— Мне не нужно света, чтобы думать о вас.

Очарование голоса придавало ценность банальной фразе, которая между тем имела также достоинство искренности. Гейст слегка рассмеялся и сказал, что пережил только что большое удивление. Она не рискнула ничего спросить. Он старался представить себе грациозную позу молодой женщины. Слабый свет позволял угадывать эту полную уверенной грации манеру, которая была драгоценным свойством Лены.

Она думала о нем, но не интересовалась незнакомцами. С первого дня она любовалась им; ее привлекали его теплый голос И мягкий взгляд, но она чувствовала, что узнать его бесконечно трудно, он придавал ее жизни особый интерес, обещание, полное вместе с тем угроз, которых она не могла подозревать; такое счастье, казалось, не могло быть предназначено бедной девушке, обреченной на нищету. Ее не должна была раздражать явная замкнутость, уносившая Гейста в известный ему одному мир. Когда он сжимал ее в своих объятиях, она чувствовала в его ласке большую и неодолимую силу; она убеждалась в его глубоком чувстве и надеялась, что, быть может, она не слишком скоро надоест ему. Она говорила себе, что он пробудил ее к познанию возвышенных радостей; что даже чувство неловкости, которое он в ней вызывал, было восхитительно, несмотря на печаль, и что она постарается удержать его как можно дольше, покуда ее утомленные руки и обессиленная душа не в силах будут цепляться за него.

— Уанга здесь, конечно, нет? — неожиданно спросил Гейст.

Она ответила словно в полусне:

— Он поставил на землю фонарь и, не останавливаясь, пустился бежать.

— Бежать? Уанг? В самом деле, обычный час его возвращения домой давно прошел; но чтобы увидели его бегущим — это падение для Уанга, достигшего такого совершенства в искусстве исчезать. Вы не думаете, что что-нибудь могло смутить его настолько, чтобы заставить позабыть об обычном его мастерстве?

— Разве у него был повод к смущению?

Голос Лены был мечтателен и несколько неуверен.

— У меня, по крайней мере, был, — сказал Гейст.

Она не слушала его. Фонарь отбрасывал на потолок тени от ее лица. Глаза ее, словно испуганные и настороженные, горели над освещенным подбородком и белой шеей.

— Честное слово, — прошептал Гейст. — Теперь, когда я их больше не вижу, мне трудно поверить в существование этих людей.

— А в мое вы верите? — спросила она с такой живостью, что Гейст сделал невольное движение, как человек, на которого сделано внезапное нападение. — Когда вы не видите меня, вы верите, что я существую?

— Вы? Да самым восхитительным образом в мире! Милая моя Лена, вы не сознаете своей собственной прелести. Одного вашего голоса достаточно, чтобы вас нельзя было забыть.

— О, я не об этом забвении говорю… Если бы я умерла, я верю, что вы помнили бы меня. Но что мне в этом? Я хотела бы при жизни…

Стоя рядом с Леной, Гейст возвышался в полутьме своей атлетической фигурой. Широкие плечи, мужественное лицо, казалось, скрывавшее его безоружную душу, терялись в тени над полосой света, в которой стояли его ноги. Его мучила тревога, и которой она не участвовала. Она не представляла себе ясно тех условий существования, которые он ей предложил. Вовлеченная в страшную неподвижность его жизни, она оставалась чуждой этой жизни, продолжая не понимать ее.

Она, например, никогда не могла бы осознать всю невероятную неправдоподобность появления этой лодки.

Казалось, она о ней совершенно не думала и, быть может, уже позабыла о самом факте. Гейст внезапно принял решение больше не говорить об этом. Не потому, чтобы он боялся встревожить молодую женщину; не питая сам никакого определенного опасения, он не мог представить себе точного впечатления, которое произвело бы на нее более или менее подробное объяснение. Некоторые события обладают свойством производить различное действие на различные умы или даже на один и тот же ум в различные моменты. Всякий человек, сколько-нибудь разбирающийся в себе, знаком с такого рода положением. Гейст понимал, что подобный визит не мог обещать ничего хорошего. Неприязнь, с которой он в данную минуту относился вообще ко всему человеческому роду, заставляла его считать этот визит особенно угрожающим.

Он бросил взгляд на другое бунгало. Костер уже погас. Ни один горящий уголек, ни одна струйка дыма не указывали больше на присутствие незнакомцев. Смутно рисовавшиеся в темноте очертания, мертвая тишина ничем не обнаруживали этого необычайного вторжения. Покой Самбурана казался ненарушимым, как и во всякую другую ночь. Все оставалось неизменным, но, несмотря на это, Гейст вдруг спохватился, что в течение целой минуты, хотя рука его лежала на спинке кресла, в котором сидела Лена, а сам он стоял на расстоянии не более одного шага от нее, он не ощущал ее присутствия, впервые с тех пор, как привел ее в эту непобедимую тишину. Он поднял фонарь, и этот жест пробудил на веранде молчаливую жизнь. Полоса тени быстро пробежала по лицу Лены, и свет облил ее черты, неподвижные, словно в экстазе. Глаза ее смотрели пристально, губы были серьезны. Ее слегка открытое платье тихонько поднималось в такт ровному дыханию.

— Нам бы лучше войти в дом, Лена, — предложил Гейст очень тихо, словно боясь нарушить какие-то чары.

Она встала, не говоря ни слова. Гейст последовал за ней в дом. Проходя через большую комнату, он поставил зажженный фонарь на средний стол.

IX

В эту ночь, впервые с тех пор, как началась ее новая жизнь, молодая женщина проснулась с ощущением одиночества. Ей снился тяжелый сон — будто она каким-то непонятным образом разлучена со своим другом — и пробуждение не принесло обычного облегчения. Она действительно была одна. Слабый свет ночника показал ей это одиночество смутно и таинственно, как во сне. Но на этот раз то была действительность, странно встревожившая ее.

Она подбежала к занавеске, висевшей у входа в комнату, и подняла ее решительным движением. У нее не было причин бросать взгляд исподтишка — условия их жизни на Самбуране делали такую осторожность нелепой, да она и не соответствовала ее характеру. Кроме того, движение ее было вызвано не любопытством, а неподдельной тревогой, порожденной, без сомнения, жуткостью сна. Было, по-видимому, еще не очень поздно. Яркий свет фонаря рождал широкие полосы тени на полу и на стенах большой комнаты. Лена даже не знала, увидит ли она Гейста, но с первого же взгляда увидала его стоящим у стола, в ночном костюме, спиною к двери. Она босиком бесшумно подвинулась вперед, опустив за собою занавес. Характерная поза Гейста заставила ее спросить:

— Вы что-нибудь ищете?

Он не слыхал, как она вошла, но не вздрогнул от неожиданного шепота. Он только задвинул ящик стола и, даже не оборачиваясь, спокойно спросил, словно видел каждое движение женщины:

— Скажите мне, вы уверены, что Уанг не входил сегодня вечером в эту комнату?

— Уанг? Когда же?

— После того, как он принес фонарь.

— О нет. Он пустился бежать. Я следила за ним глазами.

— Может быть, раньше, когда я был с приезжими? Припомните хорошенько.

— Право, не думаю. Я вышла при закате солнца и сидела на воздухе, пока вы не вернулись.

— Он мог проскользнуть на минутку через заднюю веранду.

— Я не слышала в доме ни малейшего шороха, — сказала она, — В чем дело?

— О, вы бы не могли ничего слышать: это очевидно. Он умеет быть тихим, как тень, когда захочет. Я думаю, он мог бы вытащить у нас подушки из-под головы. Может быть, он побывал здесь десять минут назад.

— Что вас разбудило? Какой-нибудь шум?

— Нет, я не могу этого сказать. Вообще, трудно сказать, но это малоправдоподобно. У вас, кажется, гораздо более чуткий сон, чем у меня. Шум, достаточно громкий для того, чтобы разбудить меня, непременно разбудил бы и вас. Я старался делан, как можно меньше шума. Почему же вы встали?

— Не знаю… может быть, меня разбудил сон. Я проснулась и слезах.

— Что же вам снилось?

Опираясь одною рукою о стол, со своей круглой непокрытой головой на мускулистой шее борца, Гейст повернулся к ней Она не ответила на вопрос, словно не слыхала его.

— Что вы потеряли? — в свою очередь, спросила она, очень серьезно.

Ее черные, приглаженные назад волосы были заплетены на ночь в две косы. Гейст заметил чистую форму ее лба, благородной вышины, матовой белизны. На секунду восхищение перс било течение его мыслей. Предстояло ли ему непрестанно — и и самые необычные минуты — делать открытия в этой женщине?

На ней был надет только бумажный ручной работы саронг^[8] — одна из немногочисленных покупок Гейста. Он приобрел его на Целебесе много лет тому назад. Он совершенно позабыл об этой покупке. После приезда молодой женщины он нашел его на дне сундука из сандалового дерева, купленного еще до знакомства с Моррисоном. Лена быстро научилась прикреплять саронг под мышками, туго закручивая его вокруг себя, как это делают, отправляясь купаться на реку, молодые малайки. Руки и плечи ее были обнажены; одна коса, упавшая на грудь, казалась очень черной на белой коже. Так как она была выше ростом, чем большинство малайских женщин, то саронг не доходил ей до щиколоток. Она стояла на полдороге между столом и занавесью, и ее белые ноги светились, как выточенные из мрамора, на покрывавшей пол темной циновке. Покатость ее освещенных плеч, сильная и чистая форма ее опущенных вдоль тела рук, самая ее неподвижность имели характер скульптурности, очарование искусства, напоенного жизнью. Она не была очень высока — вначале Гейст мысленно называл ее «бедной малюткой», — но без жалкой банальности концертного платья, под простыми складками саронга, что-то в линиях и пропорциях ее тела производило впечатление репродукции с модели героических размеров. Она сделала шаг вперед.

— Что вы потеряли? — спросила она снова.

Гейст совершенно повернулся спиной к столу. Полосы пола и стен сливались на потолке в темное пятно, образовывая словно прутья клетки. На этот раз Гейст оставил вопрос без ответа.

— Вам стало страшно, когда вы проснулись? — спросил он.

Она подошла ближе. Малайский саронг создавал странный контраст с лицом и плечами белой женщины и придавал ей маскарадный, экзотический и вместе с тем знакомый вид. Но выражение лица ее было серьезно.

— Нет, — ответила она. — Это была, скорее, тоска. Понимаете ли, вас не было и я не могла уяснить себе, почему вы оставили меня. Ужасный сон… первый такой сон с тех пор, как…

— Вы, я думаю, не верите снам? — спросил Гейст.

— Я знала раньше женщину, которая им верила. По крайней мере, она за шиллинг толковала людям значение их снов.

— Вы бы пошли справиться о значении этого сна? — пошутил Гейст.

— Она жила в Кэмбердэлле; это была отвратительная старуха.

Гейст рассмеялся несколько принужденно.

— Сны пустяки, дорогая. Что хотелось бы знать — это значение некоторых вещей, происходящих в бодрствующем мире, когда ты сам спишь.

— В этом ящике было что-то, чего вы теперь не находите, — сказала она.

— В этом или в другом. Я искал повсюду и потом вернулся сюда, как это всегда бывает. Мне трудно поверить своим собственным чувствам, а между тем его нет. Скажите, Лена, вы наверное не…

— Я в этом доме не прикоснулась ни к чему, кроме того, что дали мне вы…

— Лена! — воскликнул он.

Этот протест против обвинения, которого он не высказывал, неприятно поразил его. Таких слов можно было ожидать от служанки, от подчиненной, во всяком случае, от посторонней. Он сердился на нее за то, что она так плохо истолковала его мысль, и был разочарован, видя, что она не познала инстинктом, какое место он тайно отвел ей в своем сердце.

«Все же, — подумал он, — мы очень чужды друг другу».

Потом он почувствовал к ней большое сострадание. Он заговорил спокойно:

— Я хотел сказать: вы имеете основание полагать, что китаец не входил сюда сегодня ночью?

— Вы подозреваете его? — спросила она, сдвигая брови.

— Мне больше некого подозревать. Вы можете назвать это не подозрением, а уверенностью.

— Вы не хотите мне сказать, в чем дело? — спросила она спокойным голосом человека, констатирующего факт.

Гейст ограничился улыбкой.

— О, ничего важного по ценности, — ответил он.

— Я думала, может быть, деньги.

— Деньги! — вскричал Гейст, как будто подобное предположение казалось ему нелепым.

Но, видя явное недоумение Лены, он поспешил прибавить:

— О, разумеется, в доме имеются деньги; вот в этом бюро, и левом ящике. Он не заперт на ключ. Его можно выдвинуть совершенно. Внутри есть углубление, и задняя доска поворачивается. Это очень простой секрет для тех, кто с ними знаком. Я открыл его случайно и держу там наш запас золотых монет Клад не очень велик, дорогая, и чтобы хранить его, пещеры не нужно.

Он замолчал, тихо засмеялся и обратил к Лене свой твердый взгляд:

— Деньги на текущие расходы, несколько долларов и гильдеров, я всегда клал вот в этот ящик, который также не запирается. Я уверен, что Уанг отлично знаком с его содержимым, но он не вор и потому-то… Нет, Лена, дело не в золоте и не в драгоценностях, и это-то и удивительно, тогда как обыкновенная кража нисколько не удивила бы меня.

Она глубоко вздохнула, узнав, что речь шла не о деньгах. На лице ее было написано большое любопытство, но она воздержалась от каких бы то ни было расспросов, ограничившись одной из своих выразительных сияющих улыбок.

— Виновата не я — значит, Уанг. Вам следовало бы заставить его вернуть то, что он взял, — посоветовала она с наивной уверенностью.

Гейст ничего не сказал, так как то, чего он не находил в ящике, — был револьвер.

Это была тяжелая штука, которую он имел уже давно, но которой никогда не пользовался. Он не вынимал ее из стола с тех пор, как получил из Лондона вещи. Для Гейста истинными опасностями были не те, которые можно отвратить пулей или шпагой. Кроме того, он не казался таким безобидным, чтобы подвергаться безрассудным нападениям.

Он не смог бы объяснить побуждение, заставившее его прийти рыться в этом ящике ночью. Внезапно проснувшись — что с ним очень редко случалось, — он оказался сидящим на кровати без малейшей сонливости. Молодая женщина спала рядом с ним совершенно неподвижно, лицом к стене. В полумраке очертания ее были смутны, но чисто женственны.

В это время года на Самбуране не бывает москитов, и края полога были откинуты. Гейст спустил босые ноги на пол и очутился на ногах, прежде чем отдал себе отчет в своем намерении. Он не мог бы сказать, зачем встал. Он не хотел разбудить свою подругу, и легкий скрип кровати болезненно отозвался у него в ушах. Он со страхом оглянулся, ожидая движения. Но молодая женщина не шевелилась. Глядя на нее, Гейст представил себе самого себя, погруженным в такой же глубокий сон и (он в первый раз в жизни подумал об этом) совершенно безоружным. Этот совершенно новый для него страх перед опасностями сна наставил его вспомнить о револьвере. Он крадучись вышел из комнаты. При виде легкой занавеси, которую ему пришлось откинуть, чтобы выйти, и широкой двери, открытой в темноту веранды, у него появилось ощущение угрожавшей ему опасности. Он не сумел бы сказать почему. Он открыл ящик и нашел его пустым. Это вывело его из мечтательности. Он прошептал:

— Не может быть! Верно, он в другом месте!

Он старался припомнить, куда мог положить эту вещь, но случайные проблески памяти не приносили успокоения. Перерыв все хранилища и все уголки, достаточно обширные, чтобы вместить револьвер, он постепенно пришел к убеждению, что его в комнате не было. Его также не было и в соседней. Бунгало состояло всего лишь из этих двух комнат с широкой верандой вокруг. Гейст вышел на террасу.

«Это, без сомнения, Уанг, — подумал он, глядя прямо перед собой, в темноту. — Он зачем-нибудь стащил его».

Ничто не мешало этому призракоподобному китайцу внезапно материализоваться под лестницей, где угодно, когда угодно и свалить Гейста меткой пулей. Опасность была настолько неизбежна, что лучше было не думать о ней, как и о ненадежности жизни вообще. Гейст обдумывал эту новую опасность. С каких нор он находился под угрозой положенного на курок тонкого желтого пальца? Понимал ли он причину, побудившую китайца украсть револьвер?

«Застрелить меня и сделаться моим наследником, — подумал Гейст. — Это очень просто!»

Между тем ум его упорно отказывался видеть в этом домовитом садоводе убийцу.

— Нет, это не то. Уанг мог нанести удар в любую минуту за последние двенадцать месяцев.

Гейст пытался убедить себя, что Уанг овладел револьвером в отсутствие своего хозяина, но его точка зрения внезапно изменилась. Он проникся глубокой уверенностью в том, что оружие похищено в конце этого же дня, быть может, даже ночью. Это был Уанг, вне всякого сомнения! Но с какой целью? Значит, опасность, не существовавшая в прошлом, целиком стояла перед ним в настоящем.

«Теперь я в его власти», — подумал Гейст без особого волнения.

Он испытывал только легкое любопытство. Забывая о себе, он словно наблюдал странное положение другого человека. Но и это подобие интереса стушевалось, когда, взглянув влево, Гейст увидел в темноте знакомые очертания других бунгало и вспомнил о появлении необычайного экипажа шлюпки. Уанг не мог отважиться на подобное преступление в присутствии других белых. Это было удивительным доказательством правила «сила в численности», которое тем не менее совершенно не нравилось Гейсту.

Он вернулся довольно мрачный и задержался у стола в глубокой и мало утешительной задумчивости. Он только что решил ни слова не говорить об этом своей подруге, когда услыхал позади себя ее голос. Неожиданность захватила его врасплох. Он хотел было живо повернуться к ней, но подавил это движение боясь, что она увидит на его лице волнение. Да, он был застигнут врасплох и не смог дать разговору того направления, в котором вел бы его, если бы успел приготовиться к прямому вопросу молодой женщины. «Я ровно ничего не потерял», — следовало ему тотчас же ответить. Он сожалел, что дал разговору зайти достаточно далеко, чтобы она встревожилась тем, что он чего-то не находит. Он прекратил разговор, проговорив развязным тоном:

— Это не ценная вещь. Не тревожьтесь; не стоит того. Вы бы лучше легли опять, Лена.

Она неохотно повернулась и, остановившись на пороге, спросила:

— А вы?

— Я? Я, пожалуй, выкурю на веранде сигару. Мне сейчас не хочется спать.

— Хорошо, только не засиживайтесь.

Он не ответил. Он стоял неподвижно, его лоб пересекали глубокая складка; Лена медленно опустила занавеску.

Прежде чем выйти на веранду, Гейст действительно закурил сигару. Он взглянул на небо, поверх навеса крыши, чтобы определить время по звездам. Оно подвигалось очень медленно. Гейста это, неизвестно почему, рассердило, хотя ему нечего было ожидать от утра; но вокруг себя он чувствовал всякого рода непостоянные и нежелательные вещи; он ощущал какую-то неясную необходимость, нечто вроде обязательства, и нигде не находил указаний на ту линию поведения, которой ему следовало держаться. Это положение вызывало в нем высокомерное раздражение. Внешний мир произвел на него нападение. Он не знал, что он сделал плохого, чтобы вызвать такое озлобление или отвратительную клевету, искажавшую его поступки в отношении несчастного Моррисона. Потому что он не мог забыть этой клеветы. Она дошла до слуха женщины, для которой всего важнее было сохранить полную веру в его порядочность.

— А она верит мне только наполовину, — вздохнул он с чувством мрачного унижения.

Можно было подумать, что этот удар в спину отнял у него часть сил, словно физическое ранение. Он не чувствовал желания действовать и так же мало думал о том, чтобы убедить Уанга отдать револьвер, как и о том, чтобы узнать от незнакомцев, кто они и как очутились в этом ужасном положении. Он бросил зажженную сигару в темноту ночи. Но Самбуран перестал быть пустыней, в которой он мог давать волю всякой прихоти. Красноватая черта, которую описала в воздухе сигара, была замечена с другой веранды, в каких-нибудь двадцати метрах от него. Это был важный симптом для наблюдателя, все чувства которого были жадно напряжены в ожидании какого-либо знака; он так насторожился, что, казалось, мог расслышать, как растет трава.

X

Этим наблюдателем был Мартин Рикардо. Для него жизнь была не пассивным отречением, а чрезвычайно деятельной борьбой. Он не питал к жизни ни недоверия, ни отвращения и еще менее склонен был подозревать ее разочарования, но очень хорошо знал все шансы неудачи. Будучи очень далек от пессимизма, он в то же время не был исполнен безумных иллюзий. Он не любил неуспеха не только за его неприятные и опасные последствия, но и потому, что неуспех вредил уважению, которое он питал к Мартину Рикардо. В настоящем случае предстояло особое дело его собственного измышления, дело совершенно новое и, так сказать, не входившее в его обычную компетенцию; самое большее он мог бы заниматься им с моральной точки зрения, что было совершенно невероятно. Все эти причины не давали спать Мартину Рикардо.

После нескольких приступов озноба, сопровождавшихся возлияниями горячего чая, мистер Джонс, по-видимому, погрузился в глубокий сон. Он явно противился всем попыткам своего верного ученика вызвать его на разговор. Рикардо прислушивался к его ровному дыханию. Патрону хорошо было спать. Он видел во всей этой истории какую-то игру. Джентльмен не мог смотреть на нее иначе. А между тем это было большое и щекотливое дело, с которым надо было справиться во что бы то ни стало, ради спасения чести, как и ради спасения жизни. Рикардо неслышно поднялся и вышел на веранду. Он не мог лежать и оставаться неподвижным. Ему хотелось воздуха, и, казалось, что самая сила его желания заставит темноту и тишину доверить ему кое-какие тайны.

Он увидел звезды и отступил в густую тень, подавляя в себе все усиливавшееся желание подкрасться к другому бунгало. Было бы безумием бродить ночью по незнакомому месту. И зачем — если не для того, чтобы освободиться от этого гнета? Неподвижность давила на его члены, как свинцовая оболочка. Тем не менее он не решался отказаться от своей бесцельной вахты. Обитатель острова не шевелился.

В эту минуту глаза Рикардо увидели мимолетный светящийся след огонька сигары. Это было поразительное доказательство бессонницы Гейста. Он не мог удержаться, чтобы не прошептать: «Так! Так!» — и в обход направился к двери вдоль стены.

Как знать, не наблюдал ли теперь тот за их верандой? В действительности Гейст, бросив сигару, вернулся в дом, как человек, отказывающийся от бесцельного занятия. Но Рикардо послышались легкие шаги на поляне, и он быстро вбежал в комнату. Тут он перевел дух и с минуту раздумывал. Потом, поискав на конторке спичек, зажег свечу. Мнения и рассуждения, которые он хотел сообщить своему патрону, были так важны, что он дол жен был следить за произведенным ими на патрона впечатлением по выражению его лица. Сначала он думал, что вопросы эти могут подождать до утра, но бессонница Гейста, так удивительно обнаруженная, внезапно убедила его в том, что ему в эту ночь не заснуть.

Это он и сказал своему патрону. Когда пламя свечи победило темноту, Рикардо увидал мистера Джонса, лежавшего в глубине комнаты на походной кровати. Из-под дорожного одеяла, покрывавшего его исхудалое тело, виднелась только голова, опиравшаяся вместо подушки на другое скатанное одеяло. Рикардо уселся на полу, скрестив ноги, и мистер Джонс, сон которого был, должно быть, не очень глубок, открыв глаза, увидел своего секретаря на уровне собственного лица.

— А? Что вы говорите? Не можете заснуть? Но почему вы мне не даете спать? К черту все ваши глупости!

— Да этот тип, там вот, тоже не спит. Вот почему! Черт меня возьми, если он там только что не мечтал. Разве посреди ночи кому-нибудь приходит фантазия размышлять?

— Почем вы знаете?

— Он был на дворе, сэр, я видел его своими глазами.

— Да почем вы знаете, что он встал, чтобы размышлять? У него могли быть другие причины, например зубная боль, а может быть, это вам и приснилось. Вы не пробовали уснуть?

— Нет, сэр, я даже не ложился.

Рикардо рассказал своему патрону, как он сторожил на веранде и что положило этому конец. По его мнению, не спящий ночью человек, с сигарой в зубах, мог только размышлять.

Мистер Джонс приподнялся на локте. Это доказательство внимания ободрило его верного последователя.

— Пора бы нам тоже подумать, — добавил Рикардо более уверенным тоном.

Сколько они ни жили вместе, капризы патрона продолжали быть источником беспокойства для его несложной души.

— Вы всегда выдумываете истории, — снисходительно заметил мистер Джонс.

— Возможно, но я никогда не выдумываю их напрасно. В этом вы меня не можете упрекнуть, сэр. Возможно, что моя точка зрения отличается от точки зрения джентльмена, но она отличается и от точки зрения идиота. Вы это и сами иногда признавали.

Рикардо горячился. Мистер Джонс небрежно прервал его:

— Вы, я думаю, разбудили меня не для того, чтобы я выслушивал ваши оправдания?

— Нет, сэр.

Рикардо помолчал немного, прикусив язык.

— Думаю, что не смог бы вам ничего сказать о себе, чего бы ни не знали, — сказал он с шутливым удовлетворением.

Но продолжал другим тоном:

— Говорить надо о том человеке. Он мне не нравится.

Рикардо не заметил зловещей улыбки, пробежавшей по губам мистера Джонса.

— В самом деле? — прошептал джентльмен.

— Нет, сэр, — горячо проговорил Рикардо, огромная черная тень которого падала на противоположную стену. — Он… не знаю, как это сказать… ему не хватает сердечности…

Мистер Джонс небрежно согласился:

— Это, несомненно, вполне владеющий собою человек.

— Да, да, вот именно. Владеющий…

Негодование душило Рикардо.

— Я скоро выпущу из него это «владение» через дыру в ребрах!.. Но дело идет об особой работе.

По всей вероятности, мистер Джонс думал о том же, потому что он спросил:

— Вы думаете, он что-нибудь подозревает?

— Не вижу, что именно он мог бы подозревать, — проворчал Рикардо. — А между тем он сидел там и размышлял. О чем, хотел бы я знать? Что заставило его подняться с постели посреди ночи? Не блохи же, разумеется!

— Может быть, нечистая совесть, — усмехнулся мистер Джонс.

Его верный секретарь был слишком раздражен, чтобы понять шутку. Он грубо заявил, что не знает, что такое совесть. Трусость — это существует, но трусить парню казалось бы поводов не давали. Он все же допускал, что появление незнакомцев могло несколько встревожить его из-за скрытого где-то клада.

Рикардо оглядывался по сторонам, как будто боялся, что его услышат скользившие по стенам от слабого освещения тени. Его патрон проговорил с полным спокойствием:

— Кто знает, не обманул ли вас этот трактирщик? Очень возможно, что это бедняк.

Рикардо недоверчиво покачал головой. Шомбергу удалось внушить ему полную уверенность, и он пропитался ею, как губка пропитывается водой. Сомнения его патрона являлись совершенно неосновательным возражением против самой очевидности; но голос Рикардо сохранил мурлыкающую слащавость, сквозь которую проскальзывала ворчливая нотка.

— Вы удивляете меня, сэр! Они не поступают иначе, эти ручные, вульгарные лицемеры. Когда у них под носом лакомый кусок, ни один не станет держать руки в карманах. Впрочем, я их не осуждаю. Что мне противно, так это их манера действовать. Посмотрите только, как он избавился от своего приятеля. Отправить парня на родину, чтобы он схватил там простуду, это как раз прием этих ручных. И вы, сэр, думаете, что человек, способный на такую вещь, не загребет со своим лицемерным видом всего, что попадется ему под руку? Что такое вся эта история с углем? Махинация прирученного гражданина, лицемерие… вот и все! Но, нет, сэр, все дело в том чтобы вытянуть у него секрет как можно чище. Вот какая предстоит работа. Она не так проста, как кажется. Я уверен, что вы, сэр, обдумали вопрос прежде, чем согласиться на эту маленькую экскурсию.

— О нет.

Мистера Джонса было едва слышно; его глаза пристально смотрели куда-то вдаль.

— Я не раздумывал много. Мне было скучно.

— Да, вы можете сказать… порядком. Я дошел почти до отчаяния, когда этот идиот трактирщик стал болтать об этом парне на острове. Совершенно случайно. Наконец, сэр, мы тут, после того, как довольно-таки близко заглянули смерти в глаза. Я чувствую себя совершенно разбитым. Но не бойтесь: его клад заплатит за все!

— Он здесь совершенно один, — проговорил мистер Джонс глухим голосом.

— Да… да… в известном смысле. Да, он все равно что один. Да, можно сказать, что он — один.

— Есть, правда, этот китаец.

— Да, есть китаец, — рассеянно согласился Рикардо.

Он размышлял над тем, своевременно ли сообщить патрону о присутствии на острове женщины. Наконец решил воздержаться. Предприятие было достаточно щекотливым и без того, чтобы осложнять его еще, возбуждая капризы джентльмена, с которым он имел честь работать. Если бы секрет обнаружился, он мог всегда поклясться, что ничего не знал об этом оскорбительном присутствии. Лгать нет надобности. Достаточно держать язык за зубами.

— Да, — прошептал он задумчиво, — Есть гражданин Небесной империи. Это верно.

В глубине души он чувствовал какое-то двусмысленное уважение к преувеличенному отвращению, которое внушали его патрону женщины, как будто это отвращение было своего рода добродетелью, правда, извращенной, но все же добродетелью, так как в нем он видел выгоду; в конце концов это предохраняло от множества нежелательных осложнений. Рикардо не пытался понять и даже анализировать эту особенность своего начальника. Он знал только, что собственные его наклонности были не таковы, и что от этого он был не более счастлив и не более обеспечен. Он не мог сказать, до чего его могли бы довести его страсти, если бы он болтался по свету один. Но, по счастью, он был подчиненным — не рабом на жалованье, а учеником, — что составляло большую разницу. Да, конечно, вкусы его патрона многое упрощали — это была неоспоримо. Но иногда они и усложняли кое-что: например, в данном случае, исключительно важном и уже достаточно щекотливом для Рикардо. И всего хуже было то, что никогда нельзя было с точностью знать, что сделает патрон.

«Это ненормально, — с раздражением думал Рикардо. — Как вести себя в отношении ненормальности? Правил на этот счет не существует». Верный сподвижник «просто Джонса» предвидел тысячу затруднений материального характера; он решил скрывать от патрона существование девушки возможно дольше. Увы! Это могло быть всего лишь вопросом нескольких часов, а для того, чтобы правильно повести дело, надо было иметь в своем распоряжении несколько дней. Раз дело было бы уже в ходу, джентльмен не бросил бы его. Как это часто случается с испорченными натурами, Рикардо питал к некоторым людям искреннее и непоколебимое доверие. Человеку необходимо иметь нравственную опору в жизни.

Скрестив ноги, склонив немного голову, совершенно неподвижный, он, казалось, в этой позе бонзы размышлял о священном слове «Ом». Поразительная иллюстрация обманчивости внешности, потому что его презрение к миру было строго практического свойства. В Рикардо не было абсолютно ничего ненормального, за исключением его странной неподвижности. Мистер Джонс снова опустил голову на скатанное одеяло и лежал на боку, спиною к свету. От гнездившихся в его глазных впадинах теней они казались совершенно пустыми. Когда он заговорил, голос его прозвучал у самого уха Рикардо.

— Что же вы ничего не говорите, если уже разбудили меня?

— Я себя спрашиваю, так ли вы крепко спали, как хотите меня уверить, сэр? — сказал невозмутимо Рикардо.

— Спал ли я? — повторил мистер Джонс. — Во всяком случае, я спокойно отдыхал.

— Послушайте, сэр, — с тревогой в голосе прошептал Рикардо, — вы не собираетесь предаваться одному из ваших припадков скуки?

— Нет.

— Ну, в добрый час!

Секретарь почувствовал большое облегчение.

— Это было бы непростительно, говорю вам прямо, сэр, — прошептал он с ужасом. — Все, что хотите, только не это. Я некоторое время не говорил, но это не значит, чтобы нам нечего было обсуждать. О нет! Наоборот: слишком много, по-моему!

— Что это с вами? — проговорил его патрон. — Уж не становитесь ли вы пессимистом?

— Я? Пессимистом? Нет, сэр. Я не из таких, которые меняются. Вы можете говорить мне бранные слова, если хотите, но вы отлично знаете, что я не каркаю.

Рикардо продолжал другим тоном:

— Если я молчал, то потому, что думал о китайце, сэр.

— Неужели? Вы даром теряли время, милый друг! Китаец существо непроницаемое.

Рикардо признал справедливость этих слов. Во всяком случае, как бы он ни был непроницаем, дело шло не о китайце, а о шведском бароне, а это уже совсем другой товар: таких баронов сколько угодно на каждом углу!

— Я не знаю, так ли он хорошо приручен, — сказал мистер Джонс замогильным голосом.

— Что вы хотите сказать, сэр? Разумеется, это не мокрая курица. Это не такой человек, которого можно гипнотизировать, как вы это на моих глазах проделали более чем с одним даго или с болванами другого рода, чтобы удержать их за игрой.

— О нет, конечно, — серьезно прошептал мистер Джонс.

— Я на это сэр и не рассчитываю. Тем не менее у вас удивительная сила во взгляде. Положительно так!

— Скажите лучше: «Удивительное терпение», — сухо ответил мистер Джонс.

Слабая улыбка скользнула по губам верного Рикардо, который не позволил себе поднять голову.

— Я бы вам не надоедал, сэр, но это маленькое дельце совершенно не похоже ни на одно из тех, которые мы до сего времени предпринимали.

— Весьма возможно. Во всяком случае, ничто не мешает нам верить этому.

В этих двусмысленных словах прозвучало отвращение к жизни, ударившее жизнерадостного Рикардо по нервам.

— Подумаем лучше о том, как вести наше дело, — ответил он с некоторым нетерпением. — Этот человек хитер. Посмотрите только, как он поступил со своим приятелем. Видели вы когда — нибудь что-либо подобное? И коварство животного… эта проклятая скромность!

— Без морали, Мартин, — возразил мистер Джонс, — если я правильно понял рассказ этого немца-трактирщика, он обнаруживает редкий характер и удивительное отсутствие вульгарных чувств. Это нечто замечательное, если вашему Шомбергу можно верить.

— Да, да, замечательное и вместе с тем крайне мерзкое, — упрямо проворчал Рикардо, — Я, признаться, с удовольствием думаю, что ему будет отплачено тем или другим способом.

Кончик вздрагивающего языка показался на мгновение между губами Рикардо, как будто он ощущал сладость этого жестокого возмездия. Потому что Рикардо был искренен в своем негодовании. Это постоянное холодное нарушение самой элементарной порядочности, эта упорная двойственность в отношении обманываемого в течение нескольких лет друга возмущали его; порок, как и добродетель, имеет собственные принципы, и отвратительное, улыбающееся предательство представлялось Рикардо особенно ужасным вследствие своей длительности. Но он понимал также более утонченное суждение своего патрона, который судил обо всей этой истории как джентльмен, с беспристрастием культурного ума, свойственного существу высшего порядка.

— Да, это хитрец, лукавый субъект, — пробормотал он сквозь зубы.

— Черт вас возьми! — спокойно прошептал мистер Джонс. — Переходите к делу!

Секретарь оторвался от своих мечтаний. Между умами этих двух людей существовало странное сходство. Один из них был выброшен из мира своими пороками, другой — увлеченный презрительным недоверием, страстью к нападению хищного животного, всегда считающего ручных животных своими естественными жертвами. Впрочем, как тот, так и другой не лишены были проницательности и отлично понимали, что бросились в это приключение, недостаточно изучив его детали. Представление о совершенно одиноком человеке, лишенном какой бы то ни было помощи, казалось им во время пути чарующим и неодолимым; в то время оно заполняло собою все поле их зрения. Они не чувствовали тогда никакой необходимости в рассуждениях. Разве их не было «трое против одного», как сказал Шомберг?

Но теперь дело не представлялось более таким простым ввиду одиночества, служившего этому человеку своего рода броней. Рикардо высказал это так:

— Кажется, что, приехав сюда, мы нисколько не приблизились к цели.

Молчание мистера Джонса показалось ему согласием.

— Один он или не один, не хитро прирезать парня или всадить в него пулю, — проговорил конфиденциальным тоном Рикардо, — но…

— Он не один, — глухо сказал мистер Джонс, не оставлявший, казалось, надежды заснуть. — Не забывайте китайца.

— Ах, да… китаец!

Он едва не выдал существования девушки. Но нет: надо было, чтобы его патрон оставался твердым и невозмутимым. Неясные мысли, которые он едва осмеливался формулировать, бродили у него в голове по поводу этой девушки. Разумеется, она не шла в счет. Ее легко можно было напугать. И можно было представить себе другие случайности. Что касается китайца, то говорить о нем не мешало ничто.

— Вот что я думал, сэр, — заговорил он с оживлением, — парень не имеет большого значения. Если он не захочет быть благоразумным, его легко будет образумить. Ничего нет легче. Но сокровище? Ведь не таскает же он его в кармане?

— Полагаю, что нет.

— Я — тоже. По-нашему, оно слишком для этого велико. Но если бы парень был один, он не старался бы спрятать деньги. Он прямо сунул бы все в первый попавшийся ящик или сундучок.

— Вы думаете?

— Разумеется, сэр. Он держал бы их у себя под носом, если можно так выразиться. А почему бы нет? Это совершенно естественно. Никто не зарывает своего имущества в землю без причины.

— Без причины?

— Ну да, сэр. За кого вы принимаете людей? За кротов?

Опыт показал Рикардо, что человек, вообще не был роющим животным. Даже скупцы не закапывают своих драгоценностей без особых причин. Но в этом исключительном случае общество китайца являлось для одинокого обитателя острова достаточной причиной. Ни ящики, ни сундуки не могли предохранить от пронырливого китайца с косыми глазами.

— Нет, сэр, тут нужен несгораемый шкаф, хороший несгораемый шкаф, как в банке. А несгораемый шкаф стоит в этой самой комнате.

— В этой комнате имеется несгораемый шкаф? Я его не заметил, — проговорил мистер Джонс.

— Потому что он выкрашен белой краской, как и стены, и задвинут в темный угол. Вы были слишком утомлены когда пришли, сэр, чтобы что-нибудь заметить.

Что касается Рикардо, то он живо рассмотрел характерную форму шкафа. Он хотел убедить себя в том, что плоды предательства, двуличности и всех нравственных пороков Гейста находились тут. Но нет! Проклятая машина была открыта.

— Он, может быть, прятал здесь одно время свою кубышку, — начал он грустно, — только теперь ее уже здесь нет.

— Наш приятель не выбрал для себя этого дома, — заметил мистер Джонс. — Кстати, что он хотел сказать, когда говорил об обстоятельствах, не позволяющих ему принять нас в том бунгало? Вы понимаете, Мартин? Это пахло таинственностью.

Мартин отлично помнил и понимал, что слова Гейста были вызваны существованием на острове женщины. Он колебался с минуту.

— Это с его стороны тоже коварство, сэр. И он не показал нам своего мешка до дна. Его манера не задавать вопросов, — это то же самое. Человек всегда любопытен, и этот барон так же, как и другие, но он притворяется, что это его не интересует. Не интересует? Зачем же он раздумывает ночью с сигарой в клюве? Не нравится мне все это!

— Он, может быть, и сейчас во дворе и, видя у нас свет, делает аналогичные заключения о нашей бессоннице, — серьезно предположил мистер Джонс.

— Возможно, сэр. Но это слишком важная тема, чтобы обсуждать ее в темноте. Против света у нас возражать нечего, и его присутствие объясняется легко. У нас, в этом бунгало, горит среди ночи огонь, потому что… да черт возьми! Потому что вы больны! Больны, сэр!.. Вот вам и нужное объяснение и надо, чтобы вы эту роль поддерживали…

Эта мысль пришла верному сподвижнику неожиданно, как отличное средство возможно дольше держать своего патрона вдали от девушки. Мистер Джонс выслушал ее без малейшего движения в исхудалом лице, без малейшей игры в глубине орбит, где слабый, неподвижный блеск являлся единственным признаком жизни и внимания. Но как только Рикардо подал своему начальнику эту счастливую идею, как он открыл в ней более широкие и более практические возможности.

— С таким видом это будет не трудно, сэр, — сказал он спокойно, как будто не было никакого молчания.

Все еще почтительный, он просто развивал свою мысль:

— Вам ничего не нужно делать, только спокойно лежать в постели. Я заметил удивленный взгляд, который он бросил на вас на пристани.

При этих словах слабо освещенное лицо мистера Джонса искривилось глубокой, темной складкой, пробежавшей полукругом от крыльев носа до конца подбородка. Уголком глаза Рикардо заметил эту безмолвную улыбку и, ободренный, ответил на нее восхищенным взглядом.

— И вы все время держались прямо как палка, — продолжал он. — Черт меня возьми, если всякий встречный не поклялся бы, что вы больны. Я бы дал себя зарезать. Дайте нам денек — другой, чтобы изучить положение вещей и понять этого лицемера.

Глаза Рикардо не отрывались от его скрещенных ног. Мистер Джонс одобрил своим невозмутимым тоном:

— Это, может быть, недурная идея.

— Китаец не в счет. Его можно образумить когда угодно.

Одна рука Рикардо, покоившаяся ладонью вверх, на его коленях, сделала резкое движение, повторенное внизу на стене чудовищно большой тенью. Царившее в комнате очарование полной неподвижности было нарушено. Секретарь задумчиво посмотрел на стену, с которой сбежала тень. «Всегда можно кого угодно образумить», — объяснил он. Дело было не в том, что мог выкинуть китаец, а в том, какое влияние оказывало его присутствие на одинокого человека. А дальше?

Шведскому барону можно было пустить кровь, разрезать шкуру ножом или пулей, как и всякому другому живому существу, но этого-то и следовало избегать до тех пор, пока не удастся узнать, куда он спрятал деньги.

— Я не думаю, чтобы это было где-нибудь в самом бунгало, — рассуждал Рикардо с неподдельной тревогой.

Нет! Дом может сгореть… В нем может случайно произойти пожар или его могут поджечь нарочно, когда хозяин спит. Может быть, под домом, или в какой-нибудь щели, или выбоине? Нет, тоже не то. Лоб Рикардо наморщился от умственного напряжения. Кожа на его черепе, казалось, принимала участие и этой работе тщетных и мучительных предположений.

— За кого вы меня принимаете, сэр? За грудного ребенка? — сказал он в ответ на возражение мистера Джонса. — Я стараюсь представить себе, что бы я сам сделал. Я не вижу, почему бы он мог быть хитрее меня.

— А что вы знаете о себе самом?

Мистер Джонс, казалось, следил за стараниями своего последователя со скрытой под мертвым спокойствием насмешкой.

Рикардо не отвечал. Материальное видение клада поглощало все его способности. Дивное видение! Ему казалось, что он видит несколько маленьких, перевязанных тонкой бечевкой, полотняных мешочков, вздувшиеся бока которых позволяли угадывать круглые очертания монет — золото, прочное, веское, вполне портативное. Может бьггь, стальные шкатулки с выгравированными на крышках рисунками; или, быть может, сундук из почерневшей кожи с ручкой наверху, сундук, наполненный бог знает чем. Банковыми билетами? Почему бы нет? Парень собирался возвращаться на родину — значит, у него было с чем ехать.

— Он мог зарыть сундук в землю… где угодно! — воскликнул Рикардо сдавленным голосом. — В лесу…

Ну, да! Внезапно темное облако заслонило перед ним слабый свет свечки, перед ним стоял темный лес ночью и в этой темноте освещенная фонарем фигура копала землю под деревом. И он готов был пари держать, что рядом стояла другая, женская фигура, державшая фонарь. Девушка!

Осторожный Рикардо заглушил образное и пошлое восклицание, наполовину радостное, наполовину изумленное. Доверился ли человек девушке или остерегался ее? Во всяком случае, он не мог сделать дело наполовину. С женщинами полумер не существует. Рикардо не представлял себе, чтобы кто-нибудь мог довериться наполовину женщине, с которой был так тесно связан, особенно при таких обстоятельствах и в таком одиночестве; никакая откровенность не могла быть опасной, потому что, по всей видимости, ей некому было передать секрет. По всему было видно, что за то, чтобы женщина была избрана поверенной, было девять шансов против одного. Но в том или другом случае, являлось ли ее присутствие благоприятным или угрожающим? В этом заключался весь вопрос.

Велико было искушение для Рикардо посоветоваться со своим начальником, обсудить с ним этот столь важный факт и услышать его мнение. Тем не менее он устоял против своего желания, но мучения этой одинокой умственной борьбы были чрезвычайно остры. Женщина — это неизвестная величина в сдаче, даже если имеется основание для догадок. Но что можно сказать, если ты ее никогда не видал?

Как ни быстро происходила его внутренняя работа, Рикардо почувствовал, что более продолжительное молчание стало бы опасным. И он сказал быстро:

— Можете вы себе представить, сэр, нас обоих, себя и меня, с лопатами в руках, вынужденными перекапывать этот проклятый остров от края до края?

Он позволил себе легкое движение руки, которое тень повторила, увеличив его в широкий, круговой жест.

— Это меня обескураживает, Мартин, — прошептал невозмутимо мистер Джонс.

— Не надо падать духом, вот и все, — возразил наперсник. — После всего, что мы вытерпели в этой шлюпке, это было бы…

Он не нашел подходящего определения. Очень спокойно, искренне, но тем не менее чего-то не договаривая, он неясно выразил свои новые надежды:

— Без сомнения, произойдет что-нибудь, что даст нам указания. Одно ясно, что с этим делом нельзя торопиться. Доверьтесь мне, чтобы уловить малейший признак; но вы, сэр… на вашей обязанности лежит закрутить парня. В остальном вы можете на меня положиться.

— Хорошо, но я спрашиваю себя, на что вы рассчитываете?

— На вашу счастливую звезду, — ответил Рикардо. — Не говорите о ней ничего худого. Это может заставить ее повернуть.

— Ах вы, суевер! Ну хорошо, я ничего не скажу.

— Прекрасно, сэр. Но не следует смеяться над этим даже мысленно. С этим не шутят.

— Да, счастье вещь чувствительная, — согласился мистер Джонс мечтательно.

Настало короткое молчание, которое прервал Рикардо осторожным и несмелым тоном:

— По поводу счастья: я думаю, можно было бы заставить парня сыграть с вами партию, сэр, — в пикет или в экарте, для времяпрепровождения, пока вам не по себе и вы не выходите. Быть может, он из таких, которые увлекаются, когда заведены…

— Это маловероятно, — холодно ответил мистер Джонс. — После того, что мы знаем о его истории с его… ну, скажем, с его компаньоном…

— Верно, сэр. Это холодное животное без нутра и…

— Я скажу вам, что еще маловероятно. Не может быть, чтобы он позволил обобрать себя до нитки. Мы имеем дело не с молодым болваном, которого можно взять насмешкой или лестью, а потом терроризировать. Это человек осторожный.

Рикардо разделял это мнение. В сущности, он имел в виду маленькую партию, от скуки, чтобы дать ему, Рикардо, время нащупать почву.

— Вы даже могли бы дать ему немного выиграть, сэр, — про должал он.

— Это верно.

Рикардо подумал немного.

— Он производит на меня впечатление человека, способного неожиданно начать лягаться. Я хочу сказать, если его что-нибудь испугает. Что вы думаете, сэр? Скорее лягаться, чем бежать, а?

— Да, без сомнения, без сомнения, — тотчас ответил мистер Джонс, понимавший язык своего верного сподвижника.

— Я очень рад, что мы сходимся во мнениях. Это лягающее животное. Значит, надо стараться не испугать его, по крайней мере, пока я не обеспечу клада. Ну а после…

Рикардо остановился, зловещий в своей неподвижности. Вдруг он выпрямился быстрым движением, потом посмотрел на своего начальника с задумчивым и озабоченным видом.

— Меня беспокоит одна вещь, — начал вполголоса Рикардо.

— Только одна? — насмешливо спросил тот.

— Одна больше, чем все другие, вместе взятые.

— Вот это серьезно.

— Да, довольно серьезно… Скажите мне, как вы чувствуете себя, сэр, этак внутри? Не собираетесь ли вы проделать один из ваших припадков? Я знаю, что они находят на вас внезапно, но вы должны все же чувствовать…

— Мартин, вы осел.

Озабоченное лицо секретаря прояснилось.

— В самом деле, сэр? Ну, так я рад буду оставаться им, пока у вас не сделается припадка… Это не годилось бы, сэр.

Чтобы освежиться, Мартин расстегнул рубашку и закатал рукава. Босиком он бесшумно перешел комнату, к свече. Тень от его головы и плеч вырастала позади него на противоположной стене, к которой повернулся лицом «просто Джонс». Кошачьим движением Рикардо посмотрел через плечо на тощее привидение, покоившееся на кровати, потом задул свечу.

— В сущности говоря, Мартин, это дело меня, пожалуй, забавляет, — сказал среди ночи мистер Джонс.

Рикардо хлопнул себя по бедру, потом вскричал с торжествующим видом:

— Ну вот и в добрый час! Это хорошие речи, сэр!

I

Рикардо осторожно подвигался вперед. Он перебегал с одного ствола на другой, мелкими, короткими прыжками, на этот раз, скорее, по способу белки, чем по способу кошки. Солнце только что взошло, и блеск открытого моря уже сливался с утренней, глубокой и свежей синевой бухты Черного Алмаза, тогда как густая тень еще лежала на высоких вершинах леса, в котором скрывался Рикардо.

Он наблюдал за бунгало «Номера первого» с терпением животного и вместе с тем с чисто человеческой сложностью намерений. Он уже нес накануне подобную вахту, и его терпение не было вознаграждено ни малейшим успехом. Но торопиться, по правде говоря, было нечего.

Внезапно перевалив через вершину хребта, солнце залило выжженную площадь перед Рикардо, и единственным черным пятном на фасаде бунгало, притягивавшим его взор, оказалась открытая дверь. Справа от секретаря и слева, позади него, золотые блики прорезали густые тени леса, разрежая темноту над узорчатою кровлею листвы.

Это яркое освещение не благоприятствовало намерениям Рикардо. Он не хотел быть застигнутым в этом положении. Он ожидал появления девушки, взгляда, который позволил бы ему, через выжженную площадку, увидеть, на что она похожа. У него было превосходное зрение, да и расстояние казалось невелико. Ему нетрудно было бы рассмотреть ее черты, если бы она только вышла на веранду, а ведь должна она была когда-нибудь выйти. Рикардо был убежден, что он сможет сразу, по первому взгляду, составить себе представление об этой женщине, и это было, безусловно, необходимо прежде, чем отважиться на первый шаг к тому, чтобы завязать с нею сношения за спиной шведского барона. Он заранее составлял себе об этой девушке мнение, позволявшее ему по первому взгляду украдкой показаться ей или даже сделать ей знак. Все должно было зависеть от того, что он прочитает у нее на лице. Девушка такого рода не могла быть невесть чем важным. Он знал эту породу.

Вытянув немного голову, он видел сквозь гирлянду лиан все три неровно расположенные по слегка изогнутой линии бунгало. На перилах самого отдаленного из них висело теплое одеяло, рисунок которого выступал с чрезвычайной отчетливостью Рикардо различал мельчайшие клеточки. На земле перед крыльцом пылал яркий костер из сухих веток, и под лучами солнца трепещущее пламя побледнело так, что стало почти незаметным; это было только слабое розовое сияние под легким столбом дыма. Педро склонил над костром свою обмотанную белы ми тряпками голову и взъерошенные пучки своих волос. Эту повязку наложил сам Рикардо после того, как проломили эту огромную, шершавую голову, которой странное существо покачивало, как мертвым грузом, двигаясь по направлении к крыльцу с маленькой сковородкой в своей огромной, косматой лапе.

Да, Рикардо было видно, и вблизи, и вдали, все, что только можно было видеть. У него было превосходное зрение. Его взгляд не мог проникнуть только под низкую крышу бунгало, сквозь продолговатое пятно открытой на веранду двери. Это было невыносимо! Рикардо чувствовал себя оскорбленным Женщина, несомненно, должна выйти. Почему бы ей не выйти сейчас? Не мог же негодяй, выходя из дому, привязывать ее к ножке кровати?!

Никто не показывался. Рикардо оставался неподвижным, как покрытые листьями лианы, спадавшие благодетельной занавеской с огромной, искривленной ветки, протянувшейся футов на шестьдесят над его головой. Даже веки его не двигались, и его неподвижный, пристальный взгляд придавал ему задумчивый вид кота, созерцающего огонь, сидя на коврике перед камином. Но что это? Уж не сон ли? Прямо перед собой, в ярком свете, он видел белую блузу или куртку, синие штаны, пару голых желтых икр, длинную тонкую косу…

— Проклятый китаец! — пробормотал он, совсем пораженный.

Ему казалась, что он ни на минуту не отводил взгляда, а между тем Уанг торчал посреди поляны, не показавшись до того ни с правой, ни с левой стороны дома, не свалившись с неба и не вышедши из-под земли. Он, как юная девица, занимался срезыванием цветов. Шаг за шагом материализовавшийся таким странным способом китаец наклонялся над грядками, у подножия веранды; потом, самым банальным образом, скрылся со сцены, взойдя по ступенькам и исчезнув в темноте открытой двери.

Только тогда желтые глаза Мартина Рикардо утратили свою страстную пристальность. Он понимал, что ему пора уходить. Этот букет цветов, вошедший в дом в руках китайца, по-видимому, предназначался для накрытого к завтраку стола. По-видимому…

— Я покажу тебе цветы, — проворчал он угрожающим тоном. — Погоди немного!

Еще мгновение — чтобы бросить взгляд на бунгало Джонса, откуда должен был, по его соображениям, выйти Гейст, дабы вернуться домой к этому так дерзко декорированному завтраку.

Рикардо пустился в обратный путь. Бессознательное побуждение толкало его кинуться прямо на поляну навстречу намеченной жертве; он мысленно смаковал этот удар ножом, всегда предшествуемый быстрым, ныряющим движением, неизменно несущим противнику смерть. Это побуждение было у него, так сказать, природным, и ему очень трудно бывало удерживаться, когда кровь в нем закипала. Может ли быть что-нибудь несноснее этой необходимости скрываться, подкрадываться, сдерживаться физически и морально, когда в крови бушует пламя. Рикардо начал с предосторожностями спускаться с дерева, которое служило ему наблюдательным пунктом против бунгало Гейста. Его задача облегчалась покатостью грунта, круто спускавшегося к воде; раз попав туда, он становился невидимым со стороны домов. Ноги его, сквозь тонкие подошвы соломенных сандалий, ощущали теплоту скалистой почвы острова, уже сильно накаленной солнцем. Пробежав футов двадцать, он очутился на том месте, откуда мол выходил в море. Он прислонился к одному из высоких столбов, поддерживавших еще вывеску Общества над кучею заброшенного угля. Никто не смог бы угадать, как кипела у него кровь. Чтобы успокоиться, он прижал руки к груди. Рикардо не привык долго сдерживаться. Его ловкость и хитрость, всегда находившиеся во власти врожденной кровожадности, уступали только перед авторитетам патрона и престижем джентльмена. Разумеется, он не был лишен известного рода коварного лукавства, но оно подвергалось слишком жестокому испытанию с тех пор, как положение вещей не позволяло сделать прыжок хищного зверя. Рикардо не смел выйти на площадку, буквально не смел.

«Если я встречу этого бандита, — думал он, — я не знаю, что я способен сделать! Я не смею довериться самому себе».

Что его изводило в данную минуту, так это неспособность понять Гейста. Рикардо был достаточно человечен, чтобы страдать от своих недостатков. Нет, он не способен был разгадать Гейста: убить его, это было бы пустым делом — рычание, прыжок, — но это было запрещено. Во всяком случае, он не мог оставаться тут без конца.

«Я должен немного пройтись», — сказал он себе.

Он пошел вперед. Голова у него кружилась от усилий, которые он употреблял, чтобы подавить свою жажду убийства. Он остановился на виду у домов, словно только что спустился, чтобы взглянуть на шлюпку. Жгучее, сверкающее, неподвижное солнце обливало его своим светом. Против него возвышались все три бунгало. Дальше всех стояло бунгало с одеялом; следующее было необитаемо. В самом ближнем, у веранды которого находились цветочные грядки, жила эта несносная девчонка, которая так дерзко ухитрялась оставаться невидимой. Взгляд Рикардо не отрывался от этого дома исключительно для того, чтобы увидеть ее. Девушку, разумеется, легче будет раскусить, чем Гейста. Если бы только на мгновение увидать ее — и он уже кое-что узнает; он почувствует, что сделал шаг для достижения своей цели: игра будет начата. Рикардо не видел другой возможности подвинуть дело. И с минуты на минуту женщина могла выйти на веранду.

Она не показывалась, но притягивала его к себе, как магнит Шаги Рикардо поневоле направились к бунгало. Его движении продолжали быть осторожными, но если бы он встретил Гейста, то в яростном порыве хищнических инстинктов, конечно, удовлетворил бы свою жажду убийства. Он никого не встретил. Позади дома Уанг подогревал кофе к возвращению «Номера первого». Даже Педро был невидим, сидя, по всей вероятности, где-нибудь на пороге и с преданностью животного устремив маленькие красные глазки на мистера Джонса, занятого беседой с Гейстом. Беседа зловредного призрака с беззащитным человеком под взором обезьяны.

Рикардо бросал по сторонам беглые взгляды. Он, так сказать, невольно очутился у крыльца Гейста. Здесь, уступая непреодолимому влечению, он взошел по ступенькам крадущимися и в то же время быстрыми шагами; потом на мгновение остановился под выступом крыши, чтобы прислушаться. Ободренный тишиною, он перенес через порог ногу, вытянувшуюся, словно резиновая кишка, поставив эту ногу на пол комнаты, он живо подтянул к ней другую и очутился в доме. Он повернул голову направо и налево. Его ослепленным солнечным светом глазам сначала показалось, что вокруг совершенно темно. Потом зрачки его расширились, как у кошки, и он увидал огромное количество книг; он был этим поражен и буквально сбит с толку. Он одновременно был и удивлен, и раздосадован. Он надеялся извлечь из вида и характера обстановки полезные указания, какое-либо представление о Гейсте. Но какие предположения можно сделать на основании кучи печатной бумаги? Он не знал, что подумать, и его изумление выразилось в следующем мысленном восклицании:

«Что же эта скотина собиралась устроить здесь, черт возьми? Школу, что ли?»

Взгляд его остановился на портрете Гейста-отца, на этом строгом, презиравшем мирскую суету профиле. Глаза его загорелись, когда он увидал тяжелые, серебряные подсвечники — признак богатства. Он бродил, как заблудившаяся кошка, попавшая в незнакомое место, потому что, хотя он не обладал чудесной способностью Уанга материализоваться и снова исчезать вместо того, чтобы входить и выходить, его менее гибкие движения могли становиться почти такими же бесшумными. Он заметил, что задняя дверь чуть приоткрыта; все это время его слегка заостренные и напряженные с усиленным вниманием уши улавливали лишь тишину, окружавшую снаружи безмолвный дом.

Не пробыв в комнате и двух минут, он сказал себе, что в бунгало никого, кроме него, нет. Женщина, вероятно, вышла тайком и прогуливается где-нибудь в саду, позади дома. Без сомнения, Гейст запретил ей показываться. Почему? Потому ли, что не доверял своим гостям, или же потому, что не доверял ей? Рикардо подумал, что, в сущности говоря, результат получался одинаковый. Он припомнил рассказ Шомберга. Бегство с человеком с целью избежать преследований этого животного, трактирщика, не могло служить доказательством безмерной страсти. Она должна была быть доступной.

Усы его взъерошились. Он уже с минуту разглядывал запертую дверь. Он заглянет в эту вторую комнату, в которой, быть может, найдет что-нибудь более красноречивое, нежели куча старых книг. Позабыв всякую осторожность он перешел через комнату.

«Если негодяй неожиданно явится и начнет лягаться, — сказал он себе, — я прикончу его, и все тут!»

Он взялся за ручку двери и почувствовал, что она подается. Прежде чем открыть ее совсем, он еще раз прислушался. Он почувствовал вокруг себя тишину, без единого шороха.

Вынужденная осторожность исчерпала его выдержку. В нем пробудилось безумие кровожадности, и, как всегда в таких случаях, он физически ощутил привязанный к его ноге нож. С диким любопытством он потянул к себе дверь. Она открылась совершенно бесшумно, и он увидел перед собой плотную, темно — синюю материю. Это была повешенная позади двери занавеска, достаточно тяжелая и достаточно длинная, чтобы не двигаться.

Занавес! Это препятствие отвлекало любопытство Рикардо и смягчило его резкость. Он не отдернул ее нетерпеливым движением, а ограничился внимательным осмотром ее и словно необходимо было исследовать ее происхождение, прежде чем рискнуть взяться за нее рукой. В эту минуту колебания ему показалась, что полная тишина чем-то нарушена. Это был едва заметный шелест, который его слух поймал и тотчас потерял снова в слишком напряженном внимании. Нет, все оставалось безмолвным и внутри и снаружи дома. Только он не чувствовал себя больше в одиночестве.

Когда он протянул руку к неподвижным складкам, то сделал это чрезвычайно осторожно; слегка отодвинул занавес, вытягивая в то же время голову, чтобы заглянуть в комнату. Он замер на мгновение. Потом без малейшего движения в теле голова Рикардо откинулась назад, рука медленно опустилась. В комнате находилась женщина — та женщина. В полумраке, прорезанном отблеском яркого наружного света, она стояла, странно высокая и словно бесплотная, в противоположном конце длинной, узкой комнаты. Повернувшись спиною к двери и подняв обнаженные руки, она закладывала на голове волосы. Одна ее руки сверкала перламутровой белизной; безупречные очертания другой выделялись темным рисунком на светлом фоне окна с открытыми ставнями и поднятой шторой. Она стояла там, запустив пальцы в свои черные волосы, ничего не подозревающая, беззащитная… и соблазнительная!

Рикардо сделал шаг назад и прижал локти к телу. Грудь его прерывисто дышала, как во время борьбы или бега, тело его стало медленно раскачиваться взад и вперед. Это был конец сдержанности — его натура должна была сорваться с цепи. Он не мог дольше противиться инстинкту, побуждавшему его к прыжкам дикого зверя. Насилие или убийство — для него это было одно и то же — лишь бы он мог удовлетворить зуд кровожадности, обостренный долгой сдержанностью. Бросив через плечо быстрый взгляд, о котором, как говорят охотники, никогда не забывают перед прыжком ни львы, ни тигры, Рикардо, наклонив голову, бросился вперед за занавес. Резко отброшенная его вторжением материя отшатнулась мягким и медленным движением и застыла неподвижно длинными, вертикальными складками в знойном, неподвижном воздухе.

II

Стенные часы, некогда отмечавшие целые ночи философских размышлений, не отсчитали, должно быть, и пяти секунд, когда Уанг материализовался посреди столовой. Он беспокоился о запоздавшем завтраке, как вдруг глаза его остановились на неподвижной занавеси. Из-за этой занавеси доносился наполнивший пустую комнату странный, заглушённый шум борьбы. Узкие глазки китайца не могли округлиться в удивленном взгляде, но они остались пристальными, совершенно пристальными, и неожиданное напряжение тревожного, усиленного и испуганного внимания придало его невозмутимой желтой физиономии исхудалый, осунувшийся вид. Противоречивые побуждения колебали его приросшее к циновкам пола тело. Он даже протянул руку к занавеси. Но она была слишком далеко, а он не сделал шага, необходимого для того, чтобы до нее достать.

Таинственная борьба продолжалась с беспорядочным топаньем босых ног, безмолвная, и никакой человеческий звук — ни свист, ни шепот, ни ворчанье, ни восклицанье — не проникал через занавес. Упал стул, без грохота, мягко, как будто слегка задетый, и из ванны ответил слабый металлический звон. Потом жуткую тишину, подобную тишине, охватывающей двух противников в смертной схватке, нарушило падение тяжелого мягкого тела, обрушившегося на перегородку с той стороны. Все бунгало затряслось. В этот момент Уанг, с расширенными глазами, со сдавленным от страшного волнения горлом, с протянутой еще к занавеси рукой, отступил к задней двери и исчез. Выбравшись в палисадник, он бегом обогнул угол дома. Затем, появившись с невинным видом в промежутке между двумя бунгало, он принялся небрежно бродить по поляне, где его должен был увидеть всякий вышедший из того или другого дома; это был кроткий китаец, не беспокоившийся ни о чем, кроме остывающего завтрака.

В эту минуту Уанг решил порвать всякие сношения с «Номером первым», человеком безоружным и уже наполовину побежденным. До сих пор он колебался принять ту или иную линию поведения, но борьба, которую он только что угадал, решила вопрос: «Номер первый» был человек обреченный, один из тех людей, которым нельзя прийти на помощь, не подвергая самого себя ужасным бедствиям. Прогуливаясь с совершенно беспечным видом по поляне, Уанг удивлялся тому, что до него не доносится из дому никакого шума. Бьггь может, белая женщина подралась со злым духом, который, конечно, ее убил. Потому что никто не появлялся из дому, на который он поглядывал уголком глаза. Свет и тишина оставались неизменными вокруг бунгало.

Между тем внутри здания человек с тонким слухом не назвал бы полной тишину средней комнаты. Ее нарушал едва различимый звук, такой слабый, что казалось, сквозь занавес доносился призрак шепота.

Ощупывая участливо и нежно свое горло, Рикардо ворчал с восхищением:

— У вас стальные пальцы. Мускулы великана, черт возьми.

По счастью для Лены, нападение Рикардо было так внезапно — она в это время закладывала вокруг головы свои тяжелые косы, — что она не успела опустить рук. Он не мог прижать их ей вдоль тела, и это увеличило ее шансы сопротивления. Прыжок Рикардо едва не опрокинул молодую женщину. По счастью также, она стояла в конце комнаты; грубо толкнувшись о стену, она нашла в себе достаточно силы для сопротивления силе толчка, которая даже помогла ей в инстинктивном усилии оттолкнуть нападающего.

После первого мгновения испуга, настолько сильного, что она не могла даже вскрикнуть, она ни одной минуты не сомневалась в характере опасности. Она защищалась с полным и ясным сознанием, с силой инстинкта, которая является источником всякого энергичного усилия; это уже не была та молодая девушка, которая, прижатая к стене в темном коридоре Шомбергом, дрожала от стыда, отвращения и страха и теряла силы от одного омерзительного шепота человека, который еще ни разу не прикоснулся к ней своей толстой лапой.

Нападение этого нового врага было простым и прямым насилием; это не был уже хитрый и зловещий план обращения ее в рабство, который вызывал у нее тошноту и, в ее одиночестве, заставлял ее чувствовать, что ее преследователи сильнее ее. Теперь она больше не была одна на свете. Она сопротивлялась, не теряя сил, потому что теперь она не была лишена нравственной опоры, потому что она была существом, нужным кому-то, по тому что защищалась она не для себя одной. Она сражалась за жившую в ней веру — веру в человека и его судьбу и, быть может, за веру в бога, который так чудесно поставил этого человека на ее пути.

Она упорно, с отчаянием сжимала пальцы вокруг шеи Рикардо, покуда не почувствовала, что под этим смертоносным давлением ослабевает ужасное объятие. Тогда, последним усилием рук и внезапно поднятого колена, она отбросила его к стене. На полдороге стоял кедровый сундук, и с глухим шумом, от давшимся по всему дому, Рикардо упал на него, в сидячем положении, наполовину задушенный и менее утомленный усилием борьбы, чем ее волнениями.

Разбитая, в свою очередь, затраченной ею силой, она шатаясь отступила назад и села на край постели. Задыхающаяся, но спокойная и без смущения, она укрепляла под мышками свой саронг с Целебеса, с коричневыми и желтыми разводами, который развернулся во время борьбы. Потом, сложив обнаженные руки на груди, решительная и бесстрашная, она оперлась на свои скрещенные ноги.

Наклонившись вперед, потеряв всю свою энергию, жалкий, как промахнувшийся в своем прыжке дикий зверь, Рикардо встретился взглядом с серыми глазами Лены; это были широко открытые, испытующие, таинственные глаза под дугой сдвинутых вместе бровей. Между их лицами было не более фута расстояния. Он перестал ощупывать свою шею и тяжело уронил ладони на колени. Он не смотрел больше на обнаженные плечи и сильные руки молодой женщины; он смотрел в пол. Он потерял одну из своих соломенных сандалий. Стул, на котором лежало белое платье, был опрокинут; это был единственный след борьбы, если не считать нескольких брызг воды из упавшей на пол губки.

Рикардо дважды с усилием глотнул слюну, словно для того, чтобы убедиться в состоянии своего горла, прежде чем снова возвысить голос:

— Ладно… Я никогда не собирался причинить вам зло… а между тем я не шучу, когда берусь за дело.

Он закатал панталоны, чтобы показать привязанный к ноге нож. Она, не поворачивая головы, посмотрела на него и прошептала с презрительной суровостью:

— О да… воткнув мне в грудь эту игрушку. Но не иначе…

Он покачал головой со сконфуженной улыбкой.

— Послушайте! Теперь я благоразумен. Это правда… вам не надо объяснять почему… вы это знаете. И я вижу теперь, что с вами надо было не так браться за это дело.

Лена не отвечала. Ее неподвижный взгляд выражал терпеливую грусть, которая смутила Рикардо как откровение неизмеримой глубины. Он добавил после некоторого колебания:

— Вы не поднимете шума из-за этой глупой попытки?

Она сделала едва заметное движение головой.

— Черт возьми, вы молодец! — с горячностью прошептал он, чувствуя большее облегчение, чем она могла предположить.

Разумеется, при первой попытке к бегству он всадил бы ей между лопатками нож, чтобы заставить ее молчать; но это означало бы провал всего дела; ярость патрона не знала бы границ. Женщина, которая после такого нападения не поднимает шума, втайне уже простила. У Рикардо не было мелочного самолюбия, но ясно было, что, раз она так легка простила, она не испытывает к нему отвращения. Он чувствовал себя польщенным. И кроме того, молодая женщина, казалось, уже не боялась его. Рикардо чувствовал какую-то нежность к этой девушке, к этой смелой красавице, которая не пыталась бежать от него с криком.

— Мы будем друзьями, — прошептал он. — Я не отказываюсь от вас. О нет! Друзья, настоящие друзья! Черт возьми, вы не ручная! Я тоже нет. Вы это скоро узнаете.

Он не подозревал, что если она не бросилась бежать, то потому, что в это самое утро, побуждаемый все возраставшей тревогой, которую внушали ему необъяснимые посетители, Гейст поверил ей причину своей озабоченности: ночью он искал свой револьвер, исчезновение которого оставляло его безоружным и беззащитным. Тогда она едва поняла значение этого признания. Теперь она усвоила его вполне. Ее неподвижность, хладнокровие, которое ей удавалось сохранить, производили глубокое впечатление на Рикардо. Вдруг она спросила:

— Чего вы хотите?

Он не поднял глаз. Уронив руки на колени, опустив голову, он переживал, казалось, усталость несложной души, усталость, вызванную, скорее, нравственной, нежели физической борьбой. На ее прямой вопрос он ответил так же прямо, словно от усталости не мог притворяться:

— Кубышку.

Молодая женщина не поняла. Взгляд ее серых глаз, пламенный и вместе с тем загадочный под черными бровями, не отрывался от лица Рикардо.

— Кубышку? — проговорила она спокойно. — Что вы хотите этим сказать?

— Ну мошну, деньги… то, что ваш джентльмен за столько лет награбил направо и налево… Мошну! Не понимаете? Смотрите!

Все еще глядя в пол, он сделал вид, что считает на ладони деньги. Она немного опустила глаза, следя за этой мимикой, но очень скоро подняла их снова к его лицу. Потом, скрывая свое тревожное недоумение, спросила громко:

— Откуда вы узнали о ее существовании? И что вам до нее?

— Все, — ответил он лаконически, негромким, но энергичным шепотом.

Он говорил себе, что все его надежды зависят от этой женщины. Еще свежее впечатление от проявленного им насилия вызывало в нем то чувство, которое не позволяет ни одному мужчине оставаться равнодушным к женщине, которую он хоть раз держал в своих объятиях, хотя бы и против ее желания Прощение обиды в особенности образует между ними своего рода соглашение. Он положительно чувствовал потребность довериться ей, повинуясь таким образом чисто мужскому чувству, почти физической потребности в откровенности, которое уживается с самым грубым и самым подозрительным характером.

— Понимаете ли, тут надо загрести кое-что, — продолжал он с новым выражением.

Теперь он смотрел ей в лицо.

— Нас навел на след этот толстый слизняк, Шомберг.

Бессильное горе и преследуемая невинность оставляют в душе такой глубокий след, что эта женщина, только что бесстрашно противостоявшая дикому нападению, не смогла сдержать нервной дрожи, услыхав ненавистное имя.

Речь Рикардо становилась более торопливой и более конфиденциальной.

— Трактирщик хочет таким образом отомстить ему… вам обоим; он мне так сказал. Он полюбил вас. Он бы отдал все, что имел, в ваши руки, в те руки, которые меня наполовину задушили. Но это было выше ваших сил, а? Тут уж ничего не поделаешь!

Он перебил сам себя:

— Так вы предпочли пойти за джентльменом.

Она слегка кивнула головой. Рикардо с жаром продолжал:

— Я тоже… я предпочел пойти за джентльменом вместо того, чтобы быть рабом на жалованье. Но этим иностранцам доверять нельзя. Вы слишком добры к нему. Человек, который ограбил своего лучшего друга! Да, я эту историю знаю. Можно угадать, как он начнет обращаться с женщиной через некоторое время.

Он не знал, что наполнял теперь сердце Лены ужасом. Тем не менее серые глаза не отрывались от него, неподвижные и внимательные, словно усыпленные, под белым лбом. Она начинала понимать. Слова Рикардо принимали в ее мозгу определенное и ужасающее значение, которое он постарался разъяснить еще больше.

— Мы с вами созданы, чтобы понять друг друга. То же рождение, то же воспитание, пари держу. Вы не ручная. Я тоже. Вас силой вытолкнули в этот прогнивший от лицемерия свет. Меня тоже!

Испуганная неподвижность молодой женщины принимала в глазах Рикардо вид очарованного внимания. Он спросил внезапно:

— Где он?

Ей пришлось сделать усилие, чтобы прошептать:

— Кто?

— Ну, клад… кубышка… мошна. Надо попытаться загрести его. Он нам нужен; но это нелегко, и вы должны нам помочь. Послушайте-ка, он в доме?

Как эта часто случается с женщинами, ум Лены был обострен самим ужасом разгаданной ею угрозы. Она отрицательно покачала головой:

— Нет.

— Наверно?

— Да.

— Я так и думал. Ваш джентльмен доверяет вам?

Она снова покачала головой.

— Дьявольский лицемер! — проговорил он убежденно.

Он подумал немного.

— Он из ручных, не так ли?

— Убедитесь в этом сами!

— Положитесь в этом на меня. У меня нет охоты умирать, прежде чем мы с вами не подружимся.

Рикардо произнес эти слова со странным видом кошачьей любезности, потом вернулся к занимавшему его вопросу:

— Но вы, может быть, могли бы добиться, чтобы он доверился вам?

— Доверился мне? — проговорила она с отчаянием, которое тот принял за насмешку.

— Будьте на нашей стороне, — настаивал он, — пошлите к черту все это проклятое лицемерие! Может быть, вы и без его признаний нашли уже способ кое-что узнать, а!

— Может быть, — произнесла она, чувствуя, что губы ее холодеют.

Рикардо смотрел теперь на ее спокойное лицо с некоторым почтением. На него производили даже впечатление неподвижность молодой женщины и ее лаконизм. Со своей женской догадкой она почувствовала произведенное ею впечатление, впечатление, будто она многое знает и держит то, что знает, при себе. Впрочем, она ничего не делала для этого. Ободренная таким образом, вступив против воли на путь притворства — прибежища слабых, — она с трудом сделала отчаянное усилие и вызвала улыбку на свои похолодевшие, сухие губы. Притворство — прибежище слабых и трусливых, но и безоружных также. Между очарованным сном ее жизни и жестокой катастрофой она могла поставить только свое притворство. Ей казалось, что сидевший вот тут, перед ней, человек был неизбежным спутником всей ее жизни. Это было воплощение зла в этом мире. Она не стыдилась своего двуличия. С великодушным мужеством женщины она не оглядываясь бросилась на этот путь, как только заметила его, сомневаясь только в собственных силах. Положение вещей наполняло ее ужасом; но, понимая уже, со всей экзальтацией женщины, что, любил ли ее Гейст или нет, сама она его любила, и чувствуя, что эту опасность навлекала на него она, — она стояла перед нею со страстным желанием защитить свое счастье.

III

Молодая женщина предстала перед Рикардо в таком неожиданном свете, что ему не удалось применить в отношении ее своих критических способностей. Улыбка Лены казалась ему многообещающей. Он совсем не ожидал найти ее такой. Слышав, как говорили о ней эти болваны, кто бы мог представить себе такую девушку? «Вот это баба так баба», — говорил он себе фамильярно, но с оттенком почтительности. Мужество молодой женщины, ее физическая сила, которую он испытал на себе, пробуждали его симпатию. Он чувствовал, что его привлекают к ней эти доказательства поразительной энергии. Что за девушка! У нее была сильная душа, а ее намерение бросить своего приятеля доказывало, что она не была лицемеркой.

— А что, ваш джентльмен метко палит? — спросил он снова, глядя равнодушно в пол.

Она едва поняла смысл этой фразы, но, догадавшись, что дело шло о каком-то таланте, прошептала, не выдавая себя:

— Да.

— Мой тоже… больше чем метко, — проговорил Рикардо.

Потом в порыве откровенности:

— Я не так ловок, как он, в этой игре, но все же ношу при себе достаточно опасный инструмент, — сказал он, ударяя себя по ноге.

Теперь Лена больше не позволяла себе вздрагивать. Совершенно окаменевшая, неспособная даже перевести взгляд, она испытывала ужасающее умственное напряжение, какое-то полное забвение всего окружающего. Рикардо попытался по-своему повлиять на нее.

— И мой джентльмен не таков, чтобы меня покинуть. Он-то не иностранец, а вы, с вашим бароном, вы не знаете, что вас ожидает или, вернее, вы, как женщина, слишком хорошо знаете… Гораздо лучше не ожидать, пока он вас бросит! Пойдемте — ка с нами и возьмите свою долю… мошны, разумеется. Вы знаете же кое-что о ней?

Она почувствовала, что, если она словом или знаком даст понять, что на острове нет никакого сокровища, жизнь Гейста будет висеть на волоске; но напряженность ее мысли была такова, что лишала ее сил связать несколько слов. Она не находила и самих слов… она нашла одно слово: «Да». Она прошептала его, не дрогнув. Рикардо принял этот слабый, сдавленный звук за холодное и сдержанное согласие, которое со стороны этой так удивительно владеющей собой женщины имело гораздо больше значения, чем тысяча слов всякой другой. Он подумал с восхищением, что нашел женщину, единственную из миллиона, из десяти миллионов женщин. Его шепот сделался умоляющим:

— Отлично! Теперь все, что вам остается сделать, это узнать, где он зарыл кубышку. Но вы должны поторопиться. С меня довольно ползания на животе, которое я проделываю, чтобы не спугнуть вашего джентльмена. За кого меня принимают? За пресмыкающееся?

Она широко открыла пристальные глаза, как галлюцинирующий, который ночью прислушивается к потусторонним звукам, к злым чарам. И все это время в голове ее продолжалось это искание слов, спасительной мысли, которая казалась такой близкой и не хотела дать себя поймать. Вдруг она нашла. Да, надо было заставить этого человека выйти из дому. В это самое мгновение снаружи донесся голос Гейста, отдаленный, но очень явственный, проговоривший:

— Вы меня ищете, Уанг?

Для Лены, среди охватывавшей ее тьмы, это было блеском молнии, осветившей отверстую пропасть у ее ног. Она выпрямилась судорожным движением, не имея сил встать совсем. Рикардо, напротив, тотчас вскочил на ноги, неслышно, как кошка. Его желтые, блестящие глаза скользнули по сторонам, хотя он и казался неспособным сделать какое-либо движение. Только усы его шевелились, словно усики животного.

Ответ Уанга «Иа туан» донесся до них более слабо. Потом Гейст сказал:

— Отлично! Можете подавать кофе. «Мем Пути» еще у себя?

На этот вопрос Уанг не ответил.

Глаза Рикардо и молодой женщины встретились; они были совершенно лишены выражения; все их чувства были направлены к улавливанию шагов Гейста или малейшего доносившегося снаружи звука, который означал бы, что отступление Рикардо отрезано. Уанг должен был завернуть за угол дома. Теперь он находился позади бунгало, что лишало Рикардо возможности проскользнуть туда прежде, чем Гейст войдет через парадную дверь.

Лицо преданного секретаря омрачилось гневом или страхом. На этот раз дело провалилось не на шутку. Он, быть может, бросился бы к задней двери, если бы не услыхал, что Гейст входит на крыльцо. Он поднимался медленно, как человек ослабевший, утомленный или просто задумавшийся. Рикардо представил себе его лицо с величественными усами, высоким лбом, невозмутимыми чертами и спокойными, мечтательными глазами. Пойман в западню! Проклятие! В конце концов патрон, должно быть, прав: следует остерегаться женщин. Валяя дурака с этой бабой, он провалил все дело! Пойманному таким образом, ему оставалось только убить, потому что его присутствие здесь разоблачит весь их замысел. Но все же он не был в претензии на молодую женщину, к которой чувствовал такое влечение.

Гейст остановился на веранде, быть может, даже у самой двери.

— Он убьет меня, как собаку, если я не потороплюсь, — глухо прорычал Рикардо.

Он наклонился, чтобы выхватить нож. Он собирался броситься за занавес, неукротимый, неожиданный и смертоносный, как молния. Рука Лены, вцепившись ему в плечо, остановила его порыв. Повинуясь более ощущению, нежели силе этой руки, он резко повернулся, собранный в комок для прыжка, со свирепым взглядом желтых глаз. Что это? Уже не обратилась ли она против него?

Он хотел было всадить нож в ее обнаженную грудь, когда заметил, что ее другая рука указывала ему на окно. Это было узкое отверстие с одной ставней, прорезанное очень высоко, почти под потолком. Он тупо уставился на него. Молодая женщина бесшумно отошла, подняла упавший стул и приставила его к стене. Потом она бросила ему взгляд через плечо. Но Рикардо не нуждался в том, чтобы ему показывали дорогу. В два прыжка он на цыпочках очутился рядом с Леной.

— Торопитесь! — проговорила она, задыхаясь.

Он схватил ее руку и сжал со всей силой безмолвной благодарности, как пожимает руку товарища человек, которому некогда тратить время на слова. Потом он стал на стул. Рикардо был слишком мал ростом, чтобы вскарабкаться на окно без шума. Он колебался с минуту. Она, прислушиваясь, нажимала своими прекрасными руками на сиденье стула, в то время как легко и гибко он пользовался спинкой как лестницей. Вся масса черных волос молодой женщины упала ей на лицо.

В соседней комнате послышались шаги, и голос Гейста произнес:

— Лена!

— Да, одну минутку, — ответила она с особой интонацией, которая, как она знала, должна была помешать Гейсту войти немедленно.

Когда она подняла глаза вверх, Рикардо уже исчез. Он так быстро скользнул наружу, что Лена не слыхала ни малейшего шума. Тогда она выпрямилась, испуганная, растерянная, словно очнувшись от наркоза, с тяжелым, невидящим, устремленным в землю взглядом; она совершенно утратила мужество, и ее воображение, казалось, умерло в ней, не способное даже вновь оживить ее страх.

Гейст рассеянно шагал по соседней комнате. Звук его шагов оживил молодую женщину. Она внезапно стала думать, слышать, видеть, и то, что она увидала — или, вернее, узнала, так как глаза ее не отрывались от этого все время, — это была сандалия Рикардо, которую он потерял в борьбе. Она едва успела сделать шаг и поставить на нее ногу: занавес заколыхался и, откинувшись, показал стоявшего в дверях Гейста.

После успокоенного очарования чувств, настоящего волшебного сна, испытанного ею возле этого человека, сознание опасности, которой он подвергался, словно обжигало ей грудь. Она почувствовала, как в ней что-то вздрагивало, что-то глубокое, словно некая вторая жизнь.

Комната была погружена в полумрак, потому что Рикардо, прыгая, нечаянно захлопнул ставню. Гейст взглянул на Лену.

— Как? Вы еще не причесаны? — удивился он.

— Я это сейчас сделаю. Одну минутку, — спокойно ответила она, не двигаясь и не снимая ноги с туфли Рикардо.

Гейст отступил на шаг и опустил занавес. Лена тотчас нагнулась, чтобы поднять сандалию, взяла ее в руку и повернулась во все стороны, ища, куда ее спрятать. Она не видела в комнате ничего подходящего: сундук, чемодан, несколько ее платьев, развешанных на палках… не было ни одного местечка, куда бы случай не мог в любой момент толкнуть руку Гейста. Ее растерянно блуждавший взгляд остановился на полузакрытом окне. Она подбежала к нему и, встав на цыпочки, концами пальцев достала до ставни. Она распахнула ее, отступив на середину комнаты и повернувшись к окну, размахнулась, рассчитывая силу размаха так, чтобы брошенная слишком сильно сандалия не задела за выступ крыши. Эта была задача большой ловкости для мускулов этих прекрасных рук, еще дрожавших от ужасной борьбы, для этого мозга, разгоряченного возбуждением опасности, и для этих нервов, от напряжения которых у нее перед глазами летали черные мухи. Наконец, брошенная ее рукою сандалия пролетела отверстие окна; она скрылась из вида. Молодая женщина прислушалась: она не услыхала никакого шума, сандалия исчезла, словно у нее были крылья, чтобы улететь. Ни одного звука, ничего!..

Уронив руки вдоль тела, прижав их к себе, Лена стояла неподвижная, окаменелая. Легкий свист дошел до ее слуха. Рассеянный Рикардо хватился своей потери и терзался тревогой. Появление вылетевшей из-под крыши сандалии успокоило его. Полный сочувствия, он решил подать молодой женщине этот сигнал.

Она сильно покачнулась и избежала падения, только охватив обеими руками один из грубо выточенных столбиков, которые поддерживали полог над кроватью. Она долго держалась за него, прижавшись к дереву лбом. Одна сторона саронга спустилась до ее бедра. Длинные темные волосы падали прямыми полусырыми прядями и казались черными на ее белом теле. Ее обнаженный бок, влажный от вызванной ужасом и усталостью испарины, блестел тусклым, холодным блеском, напоминавшим полированный мрамор, под сливавшимся в окно ярким светом — слабым отблеском жгучего и яростного пламени тропического солнца, дрожавшего от усилия зажечь землю и превратить ее в груду пепла.

IV

Сидя у стола с опущенной на грудь головой, Гейст поднял глаза при легком шелесте платья Лены. Он был поражен смертельной бледностью ее лица и пустым взглядом глаз, которые пристально смотрели на него, словно не узнавая. Но Лена успокоила его и на его тревожные расспросы ответила, что с нею, право, ничего не случилось. Когда она встала, у нее кружилась голова, и после ванны она даже почувствовала легкую слабость. Ей пришлось посидеть немного, что ее и задержало.

— Я не причесалась. Я не хотела заставлять вас ждать дольше, — сказала она.

Он не стал больше расспрашивать, так как она, по-видимому, не придавала этому недомоганию никакого значения. Она не подняла кверху волос, а пригладила их и связала сзади лентой. Открытый лоб придавал ей очень юный вид, вид почти девочки, лицо озабоченного ребенка.

Гейст удивился, не видя появления Уанга. Китаец всегда материализовался как раз в ту минуту, как они садились за стол, ни раньше, ни позже. На этот раз обычное чудо не свершилось. Что это означало?

Гейст позвал, чего он не любил делать. Из палисадника очень скоро донесся ответ:

— Ада туан!

Опершись на локоть с опущенными в тарелку глазами, Лена, казалось, ничего не слыхала. Когда Уанг вошел с подносом, его косые глаза не переставая наблюдали исподтишка за молодой женщиной. Белые не обратили на него ни малейшего внимания, и он удалился, не услыхав ни одного слова. Он присел на корточки позади дома. Его характерный для китайца ум, очень ясный, но не особенно широкий, был поглощен простою видимостью вещей; он прислушивался только к инстинкту самосохранения, не давая увлечь себя ни романтическому героизму, ни чувству долга или велениям совести. Его слабо сплетенные желтые руки лениво висели у него между колен. Могилы предков Уанга находились очень далеко отсюда; родители его умерли; его старший брат служил солдатом в ямыне^[9] какого-то мандарина где-то там, на Формозе. Здесь никто не имел прав ни на почитание, ни на послушание с его стороны. В течение многих лет, нигде никогда не привязываясь, он работал без отдыха. Единственной связью его была альфуроска, которой он уступил значительную часть скопленного с большим трудом имущества.

Таким образом, у него были обязательства только в отношении самого себя.

Угаданная позади занавески борьба была плохим предзнаменованием для этого «Номера первого», к которому китаец не испытывал ни любви, ни ненависти. Это событие произвело на него такое сильное впечатление, что он забылся над своим кофейником до тех пор, покуда белый не позвал его. Уанг вошел, исполненный любопытства. Очевидно, белая женщина сражалась со злым духом, который выпил у нее половину крови прежде, чем ее отпустил. Что касается мужчины, то Уанг давно считал его существом заколдованным, а теперь он был обречен. Он слышал в столовой их голоса. Сильно встревоженный Гейст уговаривал молодую женщину лечь. Она ничего не ела.

— Это будет лучше для вас! Прошу вас!

Она сидела неподвижно и время от времени покачивала головой, словно против ее страданий не существовало никаких средств. Но Гейст настаивал; она прочла в его глазах удивление и внезапно уступила.

— Вы, может быть, в самом деле правы.

Она не хотела вызывать у Гейста удивления, которое могло его довести до подозрений. Надо было, чтобы он ничего не подозревал.

В ней уже зародилось, вместе с сознанием своей любви и чего-то восхитительного и более глубокого, нежели самые страстные объятия, чисто женское недоверие к мужчине и его обольщению; она угадывала в нем ту чрезмерную щепетильность, то нелепое отвращение от признания грубой силы фактов, которого не боится ни одна истинная женщина. У нее не было никакого плана действий, но ум ее, успокоенный усилием, которое она делала, чтобы сохранить перед Гейстом естественный вид, угадывал, что ее мужество обеспечивало им, по крайней мере, кратковременную безопасность. Она отлично поняла Рикардо, быть может, благодаря одинаковости их жалкого происхождения из подонков общества. Он некоторое время будет держать себя смирно. Эта успокоительная уверенность позволяла ей сильнее чувствовать свое утомление, тем более жестокое, что оно происходило не столько от затраты физических сил, сколько от ужасающей внезапности ее усилий. Она попыталась бы превозмочь эту усталость просто по велению инстинкта, если бы не настояния Гейста. Под влиянием чисто мужской преувеличенной тревоги она повиновалась женственной потребности уступить, сладости подчинения.

— Я сделаю, как вы хотите, — сказала она.

Встав на ноги, она почувствовала себя охваченной волной слабости, которая захлестнула ее, окружив словно теплой водой и наполнив ее уши легким шумом пустой раковины.

— Помогите мне! — вскричала она.

Гейст обнял ее за талию одной рукой; он делал это нередко, но ощущение этой поддержки было по-новому сладостно для Лены. Она всею тяжестью отдалась этому покровительственному объятию и вдруг содрогнулась, подумав, что впредь ей придется охранять и защищать этого человека, достаточно сильного для того, чтобы поднять ее, как он и делал это в ту минуту, по тому что Гейст понес ее на руках после того, как медленно довел до порога комнаты. Так было проще и скорее, чем заставлять ее делать несколько последних шагов. Он был слишком встревожен, чтобы задуматься над этим усилием. Он поднял ее очень высоко и положил на постель, как укладывают ребенка в колыбельку. Потом он сел на край кровати, скрывая свое беспокойство под улыбкой, которую мечтательная неподвижность взгляда Лены оставила без ответа. Но, нащупав руку Гейста, она жадно схватила ее; потом, пока она сжимала ее со всей оставшейся у нее силой, ее внезапно и властно охватил непреоборимый сон, как он охватывает дитя в колыбели, и она заснула, полуоткрыв губы, чтобы сказать ласковое успокаивающее слово, которого не успела произнести.

Пылающая тишина царила над Самбураном.

— Что означает эта новая загадка? — прошептал Гейст, наблюдая ее глубокий сон.

Он был так глубок, этот зачарованный сон, что, когда, минуту спустя, Гейст попытался тихонько разжать пальцы молодой женщины, чтобы высвободить свою руку, ему удалось сделать это, не вызвав у нее ни малейшего движения.

«Объяснение, должно быть, есть, и очень простое», — подумал он, выходя на цыпочках в столовую.

Он машинально взял с верхней полки книгу и уселся читать, но сколько ни смотрел на ее страницы, не мог вникнуть в их содержание. Глаза его оставались прикованными к сжатым параллельным строкам. Подняв их внезапно, без особой причины, он увидел по другую сторону стола неподвижно стоявшего Уанга и сразу овладел всеми своими способностями.

— Ах, да, — сказал он, словно вспомнил о позабытом и довольно неприятном, заранее назначенном свидании.

Он подождал немного; потом, несмотря на любопытство, нехотя спросил молчаливого Уанга, что его сюда привело. Гейст думал, что Уанг заговорит об украденном револьвере, но произнесенные гортанным голосом слова не имели отношения к этому щекотливому вопросу. Он говорил о чашках, блюдцах, тарелках, ножах и вилках. Все эти предметы были убраны в шкафу на веранде, на свои места, чисто вымытые, «все в полном порядке». Гейст удивился этой щепетильности у человека, который собирался его покинуть; тогда как он нисколько не был удивлен, когда Уанг закончил свой отчет по хозяйству следующими словами:

— Моя теперь уйти.

— А, теперь вы уходите? — сказал Гейст, откидываясь назад и положив на колени книгу.

— Да. Моя не любит. Один человек, два человека, три человека… нет хорошо! Моя теперь уйти.

— Что заставляет вас бежать таким образом? — спросил Гейст.

У него внезапно появилась надежда получить какие-либо разъяснения от существа, столь резко от него самого отличавшегося, смотревшего на мир с простотой и бесхитростностью, на которые собственный его ум был не способен.

— Почему? — снова начал он. — Вы к белым привыкли. Вы их хорошо знаете.

— Да. Моя знать, — согласился непроницаемый Уанг. — Моя знать много.

В действительности Уанг знал только свое собственное намерение. Он решил уйти со своей туземной женой подальше от белых и их непостоянной жизни. Первой причиной подозрений и испуга Уанга был Педро. Китаец видел дикарей. В качестве кули он плавал вверх по некоторым рекам острова Борнео и доходил до страны Дингов. Он углублялся также на остров Минданао, где туземцы живут на деревьях, почти как животные; но этот Педро, это мохнатое существо с клыками и диким рычанием совсем не подходил под его представление о человечестве. Сильное впечатление, которое произвел на него Педро, было первой причиной, побудившей его украсть револьвер. Размышления об общем положении вещей и беззащитности «Номера первого» пришли позже, после того как он взял револьвер и коробку с патронами из ящика в столовой.

— А, так вы многое знаете о белых? — спросил Гейст слегка насмешливым тоном.

Короткое размышление дало ему почувствовать, что ему нечего было надеяться получить револьвер обратно ни посредством убеждений, ни посредством других, более резких мер.

— Вы говорите это, но на самом деле вы боитесь тех белых, вон там.

— Моя не бояться, — возразил Уанг глухим голосом, откидывая голову назад, что придало его шее напряженный, более чем когда-либо, тревожный вид, — Моя не любить, — добавил он более спокойным тоном. — Моя шибко больная.

Он положил руку себе на грудь.

— Это, — сказал Гейст, — чистая ложь. Мужчине не пристало так говорить. Да еще после того, как он украл мой револьвер.

Он внезапно решил заговорить об этой краже; никакой откровенностью нельзя было ухудшить положение вещей. Он не думал, чтобы Уанг носил револьвер на себе, и по зрелом размышлении заключил, что китаец никогда не намеревался употребить это оружие против него. При этом прямом обвинении, которое застало его врасплох, Уанг вздрогнул; потом, распахивая куртку со всей видимостью судорожного негодования:

— Моя — нет! Смотри, твоя смотри! — прокричал он, симулируя сильный гнев.

Он сильно бил себя по голой груди, обнажал свои ребра, трепетавшие от прерывистых вздохов оскорбленной добродетели, свой гладкий живот, колыхавшийся от негодования. Он тряс свои широкие синие штаны на желтых икрах. Гейст спокойно наблюдал за ним.

— Я не говорил, что он у вас при себе, — заметил он, не повышая голоса, — но револьвера нет там, куда я его клал.

— Моя нет револьвер, — упрямо повторял Уанг.

Лежавшая на коленях Гейста книга неожиданно соскользнула на пол, он сделал резкое движение, чтобы удержать ее, Уанг, от которого стол скрывал причину этого движения, почуял в нем угрозу и отскочил назад. Когда Гейст снова поднял глаза, китаец был уже у двери, повернувшись лицом к зале, не испуганный, но настороженный.

— Что случилось? — спросил Гейст.

Уанг многозначительно кивнул бритой головой на занавесь, закрывавшую вход в столовую.

— Моя не любит, — повторил он.

— Что вы хотите сказать, черт возьми?

Гейст был искренне удивлен.

— Не любите чего?

Длинным, лимонного цвета пальцем Уанг указал на неподвижные складки.

— Два, — сказал он.

— Два чего? Я не понимаю.

— Если ваша узнать, ваша не любить такая вещи. Моя много знать. Моя теперь уйти.

Гейст поднялся со стула; но Уанг еще мгновение простоял на пороге. Миндалевидные глаза придавали его лицу выражение тихой и сентиментальной меланхолии. Мускулы его шеи заметно двигались, когда он проговорил отчетливо гортанное «Прощайте», потом он скрылся из глаз «Номера первого».

Уход китайца сильно изменял обстановку, и Гейст подумал о том, что следовало предпринять при новом положении вещей. Он долго колебался; потом, пожав с усталым видом плечами, вышел на веранду, спустился со ступенек и твердыми шагами задумчиво направился к бунгало своих гостей. Он хотел сделать им важное сообщение и не имел ни цели, ни желания смутить их неожиданным визитом. Но так как их дикий слуга покинул свой пост, внезапное появление Гейста на пороге заставило вздрогнуть и мистера Джонса, и его секретаря. Их разговор должен был быть очень интересным, чтобы помешать им услышать шаги посетителя. Несмотря на темноту, царившую в комнате с закрытыми от жары ставнями, Гейст увидел, как они поспешно отскочили друг от друга. Мистер Джонс заговорил первым.

— Ах, вы вернулись? Войдите, войдите!

Гейст снял на пороге шляпу и вошел в комнату.

V

Внезапно проснувшись, Лена окинула глазами комнату и увидела, что она одна. Она быстро встала, словно стараясь своею деятельностью победить угнетавшее ее сжимание сердца. Но это ощущение было мимолетно. Овладев собой из самолюбия, из необходимости, а также из той гордости, которую женщины черпают в самоотречении, она встретила возвращавшегося из бунгало незнакомцев Гейста улыбкой и ясным взглядом.

Ему удалась ответить ей улыбкой, но молодая женщина заметила, что он избегал ее взгляда; она сжала губы, опустила глаза и принялась говорить с ним безразличным тоном; она без труда притворялась спокойной, как будто с восхода солнца стала чрезвычайно опытной в притворстве.

— Вы опять были там?

— Да… Я думал… но я должен вам сначала сказать, что мы окончательно лишились Уанга.

— Окончательно? — повторила она, словно не понимая.

— Да, к счастью или к несчастью, не умею вам сказать. Он отказался служить дольше. Он ушел.

— Но вы ведь этого ожидали. Не правда ли?

Гейст сел по другую сторону стола.

— Да. Я ожидал этого с тех пор, как обнаружил кражу револьвера. Он утверждает, что не брал его. Само собою разумеется! Китаец никогда не видит необходимости сознаться. Возражать против любого обвинения одно из правил хорошего тона; но он не рассчитывал убедить меня. Под конец он стал несколько загадочен, Лена. Он меня смутил.

Гейст остановился. Молодая женщина казалась поглощенной собственными мыслями.

— Он меня смутил, — повторил Гейст.

Она уловила тревогу в его голосе и слегка повернула голову, чтобы взглянуть на него через стол.

— Надо было что-нибудь серьезное, чтобы вас смутить, вас, — проговорила она.

Сквозь ее полуоткрытые губы, напоминавшие спелый гранат, сверкали белые, ровные зубы.

— О, дело было только в одном слове… и в кое-каких жестах. Он наделал немало шума. Я удивляюсь, как мы вас не разбудили. Какой у вас детский сон! Скажите, вы лучше себя чувствуете?

— Я отлично отдохнула, — сказала она, снова улыбаясь ясной улыбкой. — Я не слыхала никакого шума и очень этому рада. Его манера говорить и глухой голос пугают меня. Мне не нравятся все эти иноземные люди.

— Он сделал это перед самым уходом… перед бегством следовало бы сказать. Он кивал головой и показывал на портьеру вашей комнаты. Разумеется, он знал, что вы там. Казалось, он считал… он имел такой вид, словно старался дать мне понять, что… ну, что вам угрожает особая опасность. Вы знаете, как он говорит.

Она ничего не сказала, не сделала никакого движения, но легкий румянец ее щек исчез.

— Да, — начал снова Гейст. — Казалось, он хотел предостеречь меня. Очевидно, это так и было. Неужели он вообразил, что я позабыл о вашем существовании? Единственное слово, которое он проговорил, было «два», — по крайней мере, мне так послышалось. Да, «два»… Он сказал, что этого он не любит.

— Что это означает? — прошептала она.

— Мы знаем, что означает слово «два», не правда ли, Лена? Нас двое. И никогда не было на свете более уединенной четы, моя дорогая. Быть может, он хотел напомнить мне, что у него тоже есть жена, которую ему нужно охранять. Почему вы так бледны, Лена?

— Разве я бледна? — небрежно спросила она.

— Да, вы бледны.

Он был не на шутку встревожен.

— Во всяком случае, не от страха, — искренне воскликнула она.

На самом деле она испытывала своего рода отвращение, которое, не лишая ее самообладания, было, быть может, тем более тягостным, но зато не парализовало ее мужества.

Гейст, в свою очередь, улыбнулся.

— Я не знаю, чтобы у вас был повод для страха.

— Я хочу сказать, что не боюсь за себя.

— Я думаю, что вы очень храбры, — сказал он.

Она слегка порозовела.

— Я так непокорен внешним впечатлениям, — продолжал Гейст, — что не могу сказать того же о себе. Я недостаточно быстро реагирую.

Он продолжал другим тоном:

— Вы знаете, что я первым долгом пошел повидать этих людей сегодня утром?

— Знаю. Берегитесь! — прошептала она.

— Беречься? Как? — я спрашиваю себя об этом. У меня был длинный разговор с… Но вы их, кажется, не видали. Один из них невероятно длинное и тощее существо, которое имеет вид больного; меня не удивит, если он и на самом деле окажется больным. Он напирает на свое нездоровье довольно таинственным образом. Я думаю, что он страдал тропической лихорадкой, но не так сильно, как уверяет. Он то, что принято называть джентльменом. Казалось, он готов был рассказать мне обо всех своих приключениях — я его об этом не просил, — но заявил, что это слишком длинная история; в другой раз, когда-нибудь. «Я думаю, вы хотели бы узнать, кто я?» — спросил он меня. Я ответил, что это его дело, таким тоном, который между двумя порядочными людьми не оставляет места никаким сомнениям. Он приподнялся на локте — он лежал на походной кровати — и сказал мне: «Я — тот, который…»

Казалось, Лена не слушала, но, когда Гейст остановился, она быстро повернула голову. Он принял это движение за вопрос, но ошибся. Впечатления молодой женщины были смутны и неопределенны; вся энергия ее была направлена на борьбу, которую она собиралась вести сама, с тою великой экзальтацией любви и самопожертвования, которая является дивным даром женщины; она хотела вести ее целиком, в мельчайших подробностях, по возможности не дав Гейсту даже узнать, что она сделала. Ей хотелось бы найти какой-нибудь предлог, чтобы запереть его на замок. Если бы она знала средство усыпить его на несколько дней, она без всякого страха применила бы снадобья и заклинания. Он представлялся ей слишком возвышенным и слишком плохо вооруженным для таких столкновений. Это последнее чувство не было основано на материальном исчезновении револьвера. Для нее было почти невозможно понять полное значение этой подробности.

— Не спрашивайте меня, что он хотел сказать, Лена; я не знаю и не хочу знать. Этот джентльмен представляется мне любителем таинственности, как я вам это уже говорил. Я ему ничего не ответил, и он снова опустил голову на скатанное одеяло, которое служит ему подушкой. Он притворился страшно слабым, но я подозреваю, что он способен отлично вскочить на ноги, если захочет. Он дает понять, что был изгнан из своего общественного круга за то, что отказывался подчиняться некоторым условностям, и теперь по всему свету бродит, как мятежник. Так как я не имел никакого желания выслушивать все его сказки, то сказал ему, что подобную историю я уже слышал. У него была зловещая улыбка. Он признался, что я оказался совершенно другим человеком, чем он ожидал. Потом он прибавил: «Что касается меня, то я не хуже того джентльмена, на которого вы намекаете, и обладаю ни большей, ни меньшей решимостью, чем он».

Гейст посмотрел на Лену. Опершись на локти и положив голову на руки, она кивнула ему через стол, словно хотела сказать, что понимает.

— Ничего не может быть яснее, а? — сказал Гейст саркастическим тоном. — Если только это не шутка с его стороны, потому что он закончил фразу бесконечным приступом смеха. Я не последовал его примеру.

— Это очень жаль, — вздохнула она.

— Я совсем не смеялся. Мне это и в голову не приходило. Я не очень тонкий дипломат. Без сомнения, это было бы благоразумно, так как я в самом деле думаю, что он сказал больше, чем хотел, и пытался обмануть меня искусственной веселостью. Но, подумав хорошенько, пускать в ход дипломатию, не опирающуюся на силу, равносильно тому, чтобы опираться на гнилой тростник. И я не знаю, смог ли бы я рассмеяться, если бы даже постарался. Нет, не знаю, это было бы очень тяжело для меня. Удалось бы это мне или нет? Я слишком долго жил, замкнувшись в самом себе, обратив взоры только на призраки жизни. Обмануть человека, чтобы прийти к решению, которого можно было бы достигнуть скорее, уничтожив его, — будучи безоружным, беспомощным, лишенным даже возможности бегства… Нет! Это представляется мне унизительным. А между тем здесь у меня вы, я отвечаю за вашу жизнь! Что вы думаете, Лена? Считаете ли вы меня способным бросить вас диким зверям, чтобы сохранить свое достоинство?

Она поднялась, быстро обошла вокруг стола, легко опустилась на колени к Гейсту, обвила его шею руками и прошептала ему на ухо:

— Сделайте это, если хотите. Это единственный способ, которым я, быть может, соглашусь расстаться с вами. Из-за такой причины, которая не больше вашего мизинца.

Она слегка поцеловала его в губы и выскользнула, прежде чем он успел удержать ее. Она вернулась на свое место и снова оперлась на стол локтями. Можно было с трудом поверить, что она вставала с места. Мимолетные ощущения тяжести ее тела на коленях Гейста, обвитых вокруг его шеи рук, ее шепота у его уха, ее поцелуя на его губах — все это были, быть может, нематериальные ощущения сна, который заслонил действительную жизнь, своего рода восхитительный мираж в бесплодной сухости его мыслей. Гейст колебался нарушить молчание, как вдруг она спросила вполне положительным тоном:

— Так. А дальше?

Гейст вздрогнул.

— Ах, да… Я не последовал его примеру. Я предоставил ему смеяться в одиночестве. Его тело сотрясалось, как веселый скелет, под простыней, которой он был покрыт, не столько ради тепла, как я думаю, сколько для того, чтобы скрыть револьвер, который он держал в правой руке. Я его не видел, но отчетливо чувствовал, что он зажат у него в кулаке. Он не смотрел на меня, его глаза в течение некоторого времени не отрывались от угла. Я посмотрел туда же и увидел позади себя сидевшее на корточках дикое, мохнатое существо, которое играет у них роль слуги. Его там не было, когда я вошел. Мысль о том, что это чудовище подстерегает меня за спиной, совсем мне не улыбалась. Если бы я не был так всецело в их власти, я бы, несомненно, переменил место. Но при данном положении вещей всякое движение было бы слабостью. Я остался на своем месте. Тогда этот джентльмен стал уверять меня, что его присутствие на этом острове в моральном отношении нисколько не предосудительнее моего.

— Мы преследуем одни и те же цели, — заявил он, — но, быть может, я преследую их с большей откровенностью, чем вы, а также с большей простотой.

— Вот его подлинные слова, — продолжал Гейст, взглянув вопросительно на Лену. — Я спросил его, знал ли он заранее о моем присутствии здесь? Он ответил мне только своим зловещим оскалом. Я не настаивал на том, чтобы получить ответ, Лена. Я подумал, что так будет лучше.

С гладкого лба молодой женщины, казалось, не сходил луч света. Разделенные посредине пробором волосы покрывали ее руки, на которые опирались щеки. Она казалась сильно заинтересованной рассказом. Гейст молчал недолго. Он тихонько возобновил разговор следующим замечанием:

— Он бы бесстыдно солгал, а я не выношу, когда мне рассказывают сказки. Это вызывает во мне настоящее недомогание. Нет никакого сомнения, что я создан не для этого света. Между тем я не хотел, чтобы он думал, будто я слишком расположен отнестись благосклонно к его присутствию; поэтому я сказал ему, что его странствования по поверхности земного шара для меня совершенно безразличны и что меня интересует лишь тот момент, в который он пожелает их возобновить. Он просил меня принять во внимание состояние его здоровья. Если бы я был здесь один, как они думают, я рассмеялся бы ему в глаза. Но так как я не один… Скажите, Лена, вы уверены, что они вас не видели?

— Уверена, — быстро ответила она.

Казалось, Гейст почувствовал облегчение при ее ответе.

— Понимаете, Лена, почему я вас прошу скрываться как можно лучше; вы не созданы для того, чтобы эти люди смотрели на вас и говорили о вас. Бедная моя Лена, это чувство сильнее меня. Понятно ли оно вам?

Она сделала легкое движение головой, которое не было ни отрицательным, ни утвердительным.

— Когда-нибудь меня все же увидят, — сказала она.

— Я спрашиваю себя, сколько времени вы сможете оставаться невидимой, — прошептал Гейст задумчиво.

Он наклонился над столом.

— Дайте мне досказать. Я прямо спросил его, что ему надо. Он, казалось, не особенно хотел переходить к фактам. «Это, право, не так спешно», — сказал он. Его секретаря (на самом деле его компаньона) не было, он ходил на пристань взглянуть на лодку. Наконец, он предложил мне отложить на два дня некое сообщение, которое он должен мне сделать. Я согласился, но признался ему в то же время, что нисколько не тороплюсь услышать его сообщение и что я не могу себе представить, какое отношение ко мне могут иметь его дела. «Ах, мистер Гейст, у нас с вами больше общего, чем вы воображаете».

Гейст сильно стукнул кулаком по столу.

— Он смеялся надо мной! Я уверен, что он надо мной смеялся.

Он, по-видимому, устыдился своей выходки и слабо улыбнулся под неподвижным взглядом молодой женщины.

— Что я мог сделать?.. Даже если бы у меня были полные карманы револьверов.

Она одобрительно кивнула головой.

— Убивать грех, — прошептала она.

— Я ушел, — продолжал Гейст. — Я оставил его лежащим на боку с закрытыми глазами. Вернувшись сюда, я застаю вас с изменившимся лицом. Что с вами было, Лена? И напугали же вы меня. Потом у меня был этот разговор с Уангом, покуда вы отдыхали. Вы спокойно спали. Я уселся здесь, чтобы спокойно обдумать положение, чтобы постараться отделить скрытый смысл вещей от их внешнего вида. Я сказал себе, что эти два дня, которые у нас впереди, — своего рода перемирие. Чем больше я об этом думаю, тем больше вижу в этом своего рода молчаливое соглашение между Джонсом и мною. Это для нас преимущество, если могут существовать преимущества для таких обездоленных людей, как мы с вами. Уанг ушел. Этот, по крайней мере, открыл свои карты; но так как я не знал его намерений, то подумал, что лучше предупредить других о том, что я больше не отвечаю за китайца. Я не хотел, чтобы какая-нибудь выходка мистера Уанга ускорила решение мистера Джонса. Понимаете ли вы мою мысль?

Она одобрила кивком головы. Ее душа была всецело поглощена ее страстным решением, ее экзальтированной верой в себя, созерцанием представлявшейся ей чудесной возможности завоевать прочную, вечную любовь этого человека.

— Я никогда не видал, — продолжал Гейст, — чтобы кто-нибудь был так взволнован каким-либо известием, как Джонс и его секретарь, на этот раз возвратившийся в бунгало. Они не слыхали, как я подошел. Я выразил сожаление, что беспокою их.

— Вовсе нет! Вовсе нет! — сказал Джонс.

Секретарь прятался в углу и следил за мной, как кошка. Оба они, казалось, были настороже.

— Я пришел, — сказал я, — довести до вашего сведения, что мой слуга дезертировал. Он ушел.

Они переглянулись сначала, словно не поняли моих слов, но скоро выказали большое изумление.

— Вы хотите сказать, что ваш китаец сбежал? — проговорил Рикардо, вылезая из своего угла, — Как это?.. Вдруг?.. И почему?..

Я сказал им, что у каждого китайца бывает всегда простое и точное основание для всего, что он делает, но что заставить его сознаться в этом — дело нелегкое. Все, что он мне ответил, сказал я им, было: «Моя не любит».

Они, казалось, были очень смущены этими словами. Чего он не любит? Они очень хотели бы знать.

— Вашего вида и вида ваших спутников, — сказал я Джонсу.

— Что вы? Полноте! — вскричал он.

И тотчас Рикардо, короткий, толстый человек, вмешался в разговор:

— Он вам это сказал? За кого же он вас принимает, сэр? За грудного ребенка? Или вы нас принимаете за младенцев, не в обиду вам будет сказано? Держу пари, сейчас вы нам объявите, что у вас что-то пропало?

— Я не имел намерения говорить вам что-либо подобное, — сказал я, — а между тем это правда.

Он хлопнул себя по бедру.

— Вот! Я же говорил! Что вы думаете об этом фокусе, патрон?

Джонс сделал ему знак, и этот удивительный компаньон с кошачьей мордой предложил мне свою и их слуги помощь, что-бы поймать или убить моего китайца.

Но я не собирался просить их помощи, что я им и объявил. Я не имел ни малейшего намерения преследовать Уанга. Я просто пришел предупредить их, что он вооружен и что их присутствие на острове ему очень не по вкусу. Я старался дать им помять, что не отвечаю за последствия.

— Вы хотите уверить нас, — вскричал Рикардо, — что на этом острове есть сумасшедший китаец с шестизарядным револьвером и что вас это не смущает?

— Странно, они, казалось, не верили тому, что я говорил. Они не переставали обмениваться многозначительными взглядами. Рикардо подошел к своему начальнику; они недолго посовещались, после чего сделали мне крайне неожиданное и для меня довольно щекотливое предложение.

Так как я отказался от их помощи в деле поимки китайца и отобрания от него моего пропавшего револьвера, самое меньшее, что они могли сделать, это послать мне своего слугу.

Эту идею высказал Джонс, и Рикардо поддержал:

— Да, да, наш Педро будет стряпать для всех нас, в вашем камбузе… Он не так плох, как кажется. Вот что мы сделаем.

И он тотчас же выскочил на веранду и оглушительно свистнул, чтобы позвать Педро. Ему ответило звериное рычание, и Рикардо быстро вернулся в комнату.

— Да, мистер Гейст, дело пойдет как по маслу. Вы только укажите ему, как вы привыкли, чтобы вас обслуживали. Понятно?

— Признаюсь вам, Лена, что я был застигнут совершенно врасплох. Я не ожидал ничего подобного. Впрочем, я не сумел бы сказать, чего я ожидал. Я слишком беспокоюсь за вас, чтобы иметь возможность отделаться от этих двух мерзавцев. Два месяца тому назад все это было бы мне совершенно безразлично. Я презирал бы их гадости, как презираю все другие неприятности в жизни. Но теперь, теперь я имею вас! Вы вошли в мою жизнь и…

Гейст глубоко вздохнул. Молодая женщина бросила на нет быстрый, пытливый взгляд.

— Ах, так вот, что вы думаете… что вы имеете меня!

Невозможно было читать мысли, таившиеся за ее неподвижными, серыми глазами, угадывать значение ее молчания, ее слов и даже ее ласк. Гейст выходил озадаченным даже из се объятий.

— Если я не имею вас, если вы не здесь, где же вы тогда? — воскликнул он. — Вы понимаете меня?

Она слегка покачала головой и уронила следующие слова со своих алых губ, на которые он смотрел и которые так же волновали его, как и исходивший из них голос:

— Я слышу, что вы говорите, но что это означает?

— Это означает, что из любви к вам я способен лгать и, быть может, делать низости.

— Нет, нет, только не это, — стремительно вскричала она, засверкав глазами, — Вы бы возненавидели меня потом.

— Возненавидеть вас? — возразил Гейст прежним учтивым тоном. — Нет! Бесполезно обсуждать сейчас такую совершенно неправдоподобную вещь! Но, признаюсь вам, что я — как бы это сказать? — что я… кое-что утаивал. Начать с того, что я скрыл свое изумление результатами моей идиотской дипломатии. Понимаете ли вы, дорогая?

Очевидно было, что она не поняла этого слова. Гейст снова улыбнулся прежней шутливой улыбкой, которая странно противоречила усталому выражению всего его лица. Его виски ввалились, щеки осунулись.

— Дипломатическая декларация, Лена, это такое заявление, в котором искренне все, кроме чувства, которым оно кажется продиктованным. Я никогда не был дипломатом в своих сношениях с обществом, не из уважения к его чувствам, а из известного уважения к самому себе. Дипломатия не уживается с искренним презрением. Жизнь не имела для меня никакого значения; смерть — еще меньше.

— Не говорите этого!

— Я скрывал свое неистовое желание схватить этих негодяев за горло, — продолжал он. — У меня только две руки. Мне хотелось бы иметь их сотню, чтобы защищать вас. А передо мной было целых три горла. В эту минуту их Педро также находился в комнате. Если бы он увидел, что я схватил их за горло, он бросился бы на меня, как злой пес или какое-либо другое дикое и преданное животное. Мне нетрудно было скрыть свое желание обратиться к такому вульгарному, глупому и безнадежному аргументу, каким является драка. Я заметил им, что совершенно не нуждаюсь в слуге. Я не хотел лишать их услуг Педро… Но они ничего не хотели слышать. Они приняли свое решение.

— Мы пошлем его к вам, чтобы он приготовил наш общий обед, — сказал Рикардо. — Вы, я думаю, не будете ничего иметь против, если я приду откушать с вами в ваше бунгало. Патрону мы пришлем обед сюда.

— Мне оставалось или молчать, или вызвать ссору, создавая благоприятную почву для зловещих целей, которым мы не имеем возможности помешать. Конечно, сегодня вы могли бы не показываться; но с этим отвратительным животным, которое будет все время болтаться позади дома, сколько времени сможем мы скрывать ваше существование от этих разбойников?

Даже молчание Гейста выражало его тревогу.

Головка молодой женщины оставалась совершенно неподвижной.

— Вы уверены, что до сих пор вас не видели? — спросил он резко.

Она ответила не шевелясь:

— Как я могу быть уверена? Вы просили меня держаться в тени. Я повиновалась. Я не спрашивала вас, чем это было вызвано. Я думала, вы не хотели, чтобы знали, что при вас такая девушка, как я!

— Как?! Вы думаете, я стыдился вас?! — воскликнул Гейст.

— Ведь это может быть неприлично для вас, не правда ли?

Гейст поднял руки с упреком.

— Я нахожу ваше присутствие здесь настолько приличным, что не мог перенести мысль, чтобы на вас кто-либо взглянул без симпатии и уважения. Я сразу стал ненавидеть этих людей и не доверять им. Разве вы этого не понимаете?

— Да, я скрывалась, — сказала она.

Они помолчали. Наконец Гейст сделал легкое движение.

— Все это не имеет теперь никакого значения, — сказал он со вздохом. — Сейчас дело вдет о вещах несравненно более важных, нежели мысли и взгляды, как бы мерзки они ни были. Как я уже сказал, я ответил молчанием на предложение Рикардо. Когда я собрался уходить, он сказал: «Если у вас случайно при себе ключ от вашей кладовой, господин Гейст, вы бы могли передать его мне: я отдам его нашему Педро». Ключ был у меня при себе, и я его подал ему, не говоря ни слова. В эту минуту мохнатое существо стояло у двери; оно с ловкостью ученой обезьяны подхватило ключ, который бросил ему Рикардо. Я ушел. Все это время меня не покидала мысль о вас, которую я оставил здесь одну спящей, может быть, больной…

Гейст внезапно прервал свою речь и повернул голову, словно прислушиваясь. Он услыхал слабый треск хвороста, который кто-то ломал в палисаднике. Он встал и подошел к задней двери, чтобы посмотреть.

— Глядите! Вот явилось чудовище, — сказал он, возвращаясь к столу. — Вот оно у нас и уже разводит огонь! О, бедная моя Лена!

Она последовала за ним взглядом; она смотрела, как он осторожно вышел на переднюю веранду. Он беззвучно спустил две шторы между колоннами и стоял совершенно неподвижно, словно вид поляны приковал к себе его внимание. Между тем Лена, в свою очередь, встала, чтобы выглянуть в палисадник Гейст посмотрел через плечо и увидел, как она возвращалась на свое место. Он сделал ей знак, и она пошла к нему, блистающая и чистая, в своем белом платье, с распущенными по плечам волосами. В ее медленной походке, в движении ее протянутой вперед руки, в ее блестевших в темноте и как будто ничего не видящих глазах было что-то напоминавшее сомнамбулу. Гейст никогда не видал у нее такого выражения. Он читал в нем мечтательность, напряженное внимание и своего рода суровость. Остановленная на пороге протянутой рукой Гейста, молодая женщина слегка покраснела, как бы просыпаясь. Этот румянец быстро побледнел и, казалось, унес с собой преображавший ее странный сон. Смелым движением она отбросила назад тяжелую массу волос. Свет упал на ее лоб. Ее нежные ноздри затрепетали… Гейст схватил ее за руку и прошептал с глубоким волнением:

— Становитесь сюда! Живо! Шторы закроют вас. Берегитесь только ступенек. Смотрите! Вон они вышли, те два… Лучше, чтобы вы увидели их, прежде чем…

Она едва заметно попятилась назад, но тотчас справилась с собой и осталась неподвижна; Гейст выпустил ее руку.

— Да, это, может быть, лучше, — согласилась она с напряженной поспешностью.

И она прижалась к нему.

Каждый с своей стороны, они смотрели между краями шторы и обвитыми вьющимися растениями колоннами веранды. Жгучий жар поднимался от залитой солнцем почвы беспрестанно возобновлявшейся волной, выходившей из каких-то тайников сердца земли; небо уже остывало, и солнце стояло достаточно низко, чтобы тени мистера Джонса и его сподвижника протягивались к бунгало — одна — неимоверно тощая, другая — широкая и короткая.

Стоя неподвижно, два человека смотрели перед собой. Чтобы поддержать легенду о своей болезни, мистер Джонс опирался на руку Рикардо, донышко шляпы которого едва доходило до плеча его патрона.

— Вы их видите? — прошептал Гейст на ухо молодой женщине. — Вот они, посланники общества, вот они перед нами, рука об руку, извращенный ум и примитивная дикость. Грубая сила находится сзади. Быть может, прекрасно подобранное трио; но какой им оказать прием? Предположим, что я был бы вооружен. Мог бы я сразить их обоих одной пулей на таком расстоянии? Мог ли бы я?

Не поворачивая головы, молодая женщина нащупала руку Гейста. Она сжала ее и удержала в своих. Он продолжал с оттенком горькой насмешки:

— Не знаю! Не думаю. Во мне есть что-то врожденное, что ужасно мешает мне думать об убийстве. Я никогда не нажимал курка, никогда не поднимал руку на человека, даже защищаясь.

Он замолчал, потому что Лена внезапно сжала его руку.

— Они двигаются, — шепнула она.

— Неужели они намерены прийти сюда? — тревожно спросил Гейст.

— Нет, они не сюда идут, — сказала она.

Они снова помолчали.

— Они возвращаются к себе, — сказала она наконец.

Проводив их глазами, она выпустила руку Гейста и отошла от шторы. Он последовал за ней в комнату.

— Теперь вы знаете их, — начал он. — Подумайте о моем изумлении, когда я увидал их высаживавшимися на берег в тумане, — миражи, рожденные в море, видения, химеры. И они воплощаются! Вот что всего хуже: они воплощаются. Они не имеют никакого права на существование, но они существуют. Они должны были бы вызвать мою ярость. Но в настоящую минуту я ото всего очистился — от гнева, негодования, даже от презрения. Осталось одно отвращение. С тех пор как вы передали мне эту возмутительную клевету, это отвращение сделалось громадным и распространяется на меня самого.

Он поднял на нее глаза.

— Счастье, что я имею вас. Если бы только Уанг не унес этого злосчастного револьвера… Да, Лена, вот мы тут вдвоем.

Она положила ему на плечи обе руки и посмотрела ему прямо в глаза. Он ответил на ее проницательный взгляд. Этот взгляд озадачил его. Он не мог проникнуть за его серую завесу, но ее грустный голос глубоко проникал в его душу.

— Это не упрек? — медленно спросила она.

— Упрек? Что за слово между нами! Я мог бы делать упреки только самому себе… Но по поводу Уанга мне пришла в голову одна мысль. Я не то что делал настоящие низости, не то что действительно лгал, но, во всяком случае, скрывал. Вы прятались в угоду мне, — но все-таки вы прятались. Это недостойно. Почему нам не попробовать теперь просить милостыни? Это благородное занятие. Да, Лена, мы должны выйти вместе. Я не могу подумать оставить вас одну, а нужно… да, необходимо, чтобы я поговорил с Уангом. Мы отправимся на поиски этого человека, который знает, чего хочет, и умеет добыть себе то, что ему нужно. Мы не откладывая пойдем к нему.

— Дайте мне подобрать волосы, — согласилась она.

Опустив за собою занавес, она повернула голову с выражением безграничной нежной тревоги. Никогда она не сможет понять Гейста; никогда она не сможет удовлетворить его; можно было бы сказать, что ее страсть была страстью низшего качества и не могла утолить высшего и утонченного желания возвышенной души, которую она любила. Минуты через две она появилась снова. Они вышли из дому через дверь в палисадник и, не глядя на него, прошли в трех шагах от Педро, наклонившегося над хворостом. Он поднялся, пораженный, тяжело раскачался и обнажил свои огромные клыки в удивленной гримасе; потом внезапно помчался на своих искривленных ногах, чтобы объявить о сделанном им поразительном открытии.

VI

По воле случая Рикардо оказался один на веранде бывшей конторы Акционерного Общества. Он тотчас же почуял какое — то новое осложнение и побежал навстречу медведю, который приближался рысью. Глухое рычание Педро лишь отдаленно напоминало испанский язык или человеческую речь вообще, и только вследствие долгой привычки было понятно секретарю мистера Джонса. Рикардо был поражен. Он думал, что женщина будет продолжать прятаться. По-видимому, она от этого совершенно отказалась. Он не сомневался в ней, не имея оснований для подозрений; по правде говоря, он не мог думать о ней спокойно.

Он старался отогнать от себя образ Лены; это был единственный способ сохранить для активной деятельности все хладнокровие, которого требовала сложность положения; на карту ставилась личная безопасность и честь верного ученика джентльмена Джонса.

Он собрался с мыслями и принялся размышлять. Появление Лены указывало на перемену фронта, исходившую, по всей вероятности, от Гейста. Если только решение не шло от нее; а в таком случае… гм… отлично. Это, должно быть, и было так. Она знала, что делала. Педро раскачивался перед ним, переступая с ноги на ногу, в своей обычной выжидательной позе. Его маленькие красные глазки, терявшиеся в пучках шерсти, оставались неподвижными. Рикардо посмотрел в них с притворным презрением и сказал раздраженным тоном:

— Женщина? Разумеется! Тут есть женщина! Мы это и без тебя знаем!

Он дал ленивому чудовищу пинка.

— Убирайся прочь отсюда. Ступай. Иди готовить обед. В какую сторону они пошли?

Педро протянул огромную волосатую руку в том направлении, в котором скрылись Гейст и Лена, потом убежал прочь на своих кривых ногах. Рикардо прошел несколько шагов и едва успел увидеть поверх кустов два белых шлема, удалявшихся рядом по просеке. Они скрылись из вида. Теперь, когда ему удалось помешать Педро сообщить патрону о существовании на острове женщины, Рикардо мог предаваться размышлениям о действиях этих двух людей. Его отношение к мистеру Джонсу несколько изменилось, в чем сам он не мог отдать себе отчета.

В это утро, после своего бегства, окончившегося таким ободряющим возвращением его сандалии, Рикардо побежал, спотыкаясь, с пылающей головой, к бунгало мистера Джонса. Он был невероятно наэлектризован многообещающими видениями. Он подождал, пока не успокоился, прежде чем заговорить с патроном. Войдя в комнату, он застал мистера Джонса сидящим на походной кровати, спиною к стене, с поджатыми под себя ногами.

— Сэр, вы не собираетесь сказать мне, что скучаете?

— Я? Нет! Где вас все это время носила нелегкая?

— Я наблюдал… я выслеживал… я разнюхивал в окрестностях. Что я мог делать еще? Я знал, что вы не одни. Ну что, сэр, вы поговорили свободно?

— Да, — прошептал мистер Джонс.

— Но вы не раскрыли карт, сэр?

— Нет. Я хотел бы, чтобы вы были тут. Вы болтаетесь где-то целое утро и возвращаетесь запыхавшись. Что это значит?

— Я не терял времени даром, — проговорил Рикардо. — Ничего не случилось. Я… я… пожалуй, немного торопился.

Он еще задыхался, но в это состояние привела его не быстрота, с которой он бежал; это сделала буря мыслей и чувств, долго сдерживаемых и прорвавшихся вследствие утреннего приключения. Они сводили его с ума. Он терялся в лабиринте угрожающих и чудесных возможностей.

— Так у вас был большой разговор? — спросил он, чтобы выиграть время.

— Чтоб вас черт побрал! Уж не растопило ли вам солнце башку? Что это вы строите мне круглые глаза василиска?

— Простите, сэр. Я не сознавал, что делал круглые глаза, — извинялся веселым тоном Рикардо. — Солнце было бы способно растопить башку и покрепче моей. Это сущий огонь. За кого вы меня принимаете, сэр? За саламандру?..

— Ваше место было здесь, — заметил мистер Джонс.

— Разве животное собиралось лягаться? — быстро спросил Рикардо с искренней тревогой, — Это не годится, сэр. Нужно держать его в порядке, по крайней мере денька два, сэр. У меня есть план. Мне кажется, что в эти два дня я сделаю множество открытий.

— Неужели? Каким же это образом?

— Да вот… выслеживая, — медленно ответил Рикардо.

Мистер Джонс заворчал.

— Это не ново… Выслеживать? Быть не может! Почему не помолиться заодно?

— Ха-ха-ха! Вот это шутка! — воскликнул секретарь, уставившись на патрона тусклым взглядом.

Мистер Джонс лениво переменил разговор.

— О! Вы можете рассчитывать на два дня, по крайней мере, — сказал он.

Рикардо повеселел. Его глаза сладострастно заблестели.

— Мы выиграем еще эту игру, сэр, чисто, решительно и по всей линии, если вы только пожелаете довериться мне.

— О, я вам доверяю, — сказал мистер Джонс. — Это столько же в ваших интересах, сколько в моих.

В сущности, заявление Рикардо не было лишено искренности. Теперь он твердо верил в успех. Но он не мог сообщить своему патрону о своей разведке в неприятельском лагере. Он не мог решиться заговорить с ним о девушке. Одному черту известно, что этот джентльмен способен был натворить, если бы узнал о существовании поблизости женщины. И как подойти к этому рассказу? Невозможно сообщить о своей внезапной эскападе.

— Мы выиграем игру, сэр, — повторил он с отлично разыгранным жаром.

Сердце его расширялось от порывов ужасающей, жгучей радости.

— Это необходимо, — проговорил мистер Джонс. — Это дело, Мартин, не похоже на остальные наши попытки. Я чувствую к нему слабость. Это дело особого рода, нечто вроде испытания.

Вид патрона удивил Рикардо. Он впервые замечал в нем некоторое подобие оживленности. И одно из сказанных им слов — слово «испытание» — показалось ему особенно значительным, хотя он и не мог бы сказать почему. На этот раз разговор ограничился этим. Рикардо тотчас вышел из комнаты. Он совершенно не мог оставаться в бездействии. Он испытывал опьянение, в котором смешивались чувство необыкновенной нежности и чувство дикою торжества. А неподвижность мешала ему думать. Он провел большую часть дня, шагая взад и вперед по веранде. При каждом повороте он бросал взгляд на соседнее бунгало. Ничто не указывало на присутствие в нем обитателей. Два-три раза Рикардо останавливался, чтобы посмотреть на свою левую сандалию. Он громко смеялся. Его все возраставшее возбуждение испугало, наконец, его самого. Он ухватился руками за решетку веранды и стоял неподвижно, улыбаясь не столько своим мыслям, сколько могучему ощущению жизни, которая бродила в нем. Он отдавался ему с беспечностью, даже с безрассудством. Он смеялся надо всем миром, над друзьями и недругами. В это время мистер Джонс позвал его из комнаты.

— Сейчас, сэр! — ответил он, но вошел не сразу.

Он застал своего патрона на ногах. Мистер Джонс устал от бесцельного лежания. Его тонкая фигура скользнула по комнате, потом остановилась.

— Я подумал, Мартин, об одной из ваших идей. В ту минуту она не показалась мне осуществимой, но, по размышлении, я думаю, что Гейсту можно было бы предложить партию в карты; это был бы способ дать ему понять, что пришло время вернуть награбленное. Это не так… как бы сказать… не так вульгарно… Он поймет, что это значит. Это не плохой оборот для дела, которое само по себе несколько грубо, Мартин… несколько грубо…

1 — Вы собираетесь щадить его чувствительность? — съязвил секретарь с такой горечью, что мистер Джонс был не на шутку удивлен.

— Да ведь это ваша мысль, чтобы вас черт побрал!

— Я и не говорю ничего другого, — возразил Рикардо напыщенным тоном. — Но мне опротивели все эти увертки. Нет! Нет! Забрать мошну и прикончить парня! Он большего не стоит…

Страсти Рикардо разбушевались. Жажда крови соединялась в нем с жаждой любви… да, любви. Что-то вроде тревожной нежности наполняло и смягчало его сердце, когда он думал об этой девушке, девушке одного с ним племени. Он чувствовал, как в нем пробуждалась разрывавшая ему грудь ревность, как только образ Гейста омрачал его дикую мечту о счастье.

— Ваша грубая кровожадность положительна неприлична, Мартин, — сказал Джонс с презрением. — Вы даже не понимаете моих намерений. Я хочу им позабавиться. Попробуйте только себе представить атмосферу этой игры: этого человека с картами в руках, кровавую иронию этой партии! Ах, это будет красивая картина! Да, выиграем у него его деньги, вместо того чтобы отнимать их у него. Вы, разумеется, всадили бы в него сразу пулю, но я — я буду наслаждаться этой утонченностью иронии. Это человек из лучшего общества. Я изгнан был из своего круга людьми, которые очень на него похожи. Какая ярость и какое унижение для него! Я предвкушаю несколько восхитительных минут во время игры с ним.

— Да, а если он неожиданно начнет лягаться? Ему, может быть, совсем не понравится эта шутка.

— Я рассчитываю на ваше присутствие, — спокойно заметил мистер Джонс.

— Ладно, если вы дадите мне полную свободу пустить ему кровь или распороть живот, когда я найду, что время наступило, вы можете забавляться в свое удовольствие, сэр. Я-то уж вам не помеха.

VII

Как раз в эту минуту Гейст прервал разговор мистера Джонса и его секретаря, явившись предупредить их об исчезновении Уанга. Когда он вышел, оба оставшиеся переглянулись, окаменев от удивления. Первым заговорил мистер Джонс:

— Ну что, Мартин?

— Что, сэр?

— Что это означает?

— Это какая-то подстроенная штука. Черт меня побери, если я что-нибудь понимаю.

— Это вам не по силам? — сухо спросил мистер Джонс.

— Это дьявольская наглость и больше ничего! — проворчал секретарь. — Надо надеяться, что вы не верите всему, что он вам только что наговорил, сэр. Это вранье, вся эта история с китайцем.

— Она может иметь для нас значение, даже если это и неправда. Важно было бы знать, для чего он пришел рассказать нам все это.

Мистер Джонс задумчиво взглянул на своего секретаря.

— У него был озабоченный вид, — пробормотал он, словно разговаривая с самим собою, — А если китаец в самом деле украл у него деньги? Он казался очень расстроенным.

— Это тоже хитрость, сэр, — живо возразил Рикардо, ибо подобное предположение было слишком обескураживающе, чтобы его допустить. — Разве он позволил бы китайцу совать нос в его дела до такой степени, чтобы это было возможно? Помилуйте, — добавил он с жаром, — именно об этом, больше, чем о чем-нибудь другом, он бы держал язык за зубами. Нет, у него другой повод для заботы. Вопрос — какой именно?

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Джонс зловещим смехом. Потом проговорил мрачно: — Я никогда не бывал в таком глупом положении и в него вовлекли меня вы, Мартин. Впрочем, есть тут и моя вина, признаюсь… Я бы должен был… Но я был слишком подавлен, чтобы хорошенько пораскинуть мозгами, а вашим доверять нельзя, у вас горячая голова!

У Рикардо вырвалось проклятие: «Вашим мозгам доверять нельзя… У вас горячая голова…» Он готов был заплакать.

— Не говорили ли вы мне десятки раз, сэр, с тех пор как нас вышвырнули за дверь в Маниле, что нам необходим кругленький капиталец, чтобы подступиться к Центральной Африке? Вы не переставали повторять мне, что для того, чтобы подцепить на удочку всех этих чиновников и португальцев, надо начинать с крупных проигрышей. Разве вы не ломали себе голову, чтобы найти способ захватить хороший куш? Ведь вы бы не открыли его, предаваясь вашим припадкам в этом мерзком голландском городишке или играя по два гроша с дрянными банковскими писцами и другими болванами. Ну а я привез вас сюда, где есть что взять, и, кажется, порядочно, — пробормотал он сквозь зубы.

Наступило молчание. Оба собеседника уставились в разные углы комнаты. Мистер Джонс внезапно топнул ногой и направился к двери. Рикардо догнал его уже на веранде.

— Возьмите меня под руку, сэр, — проговорил он тихо, но твердо. — Не следует самим портить дело. Больной может выйти подышать немного свежим воздухом, когда солнце село. Не так ли, сэр? Но куда вы хотите идти? Зачем вы вышли, сэр?

Мистер Джонс остановился.

— Я сам хорошенько не знаю, — признался он, пожирая глазами бунгало «Номера первого». — Это совершенно нелепо, — добавил он очень тихо.

— Лучше вернуться, сэр, — продолжал Рикардо. — Ого! Что это значит? Эти шторы только что не были спущены. Он следит за нами из-за них, пари держу, этот хитрец, этот проклятый интриган!

— Почему бы не пойти туда и не попытаться разобраться в его игре? — неожиданно спросил мистер Джонс. — Он вынужден будет говорить с нами.

Рикардо удалось подавить испуганное движение, но у него захватило дух. Он инстинктивно прижал к себе локоть мистера Джонса.

— Нет, сэр! Что бы вы ему сказали? Ведь вы не рассчитываете расшифровать его выдумки? Как заставить его говорить? Еще не время переходить к рукоприкладству с этим молодчиком. Вы, я думаю, не предполагаете, чтобы я стал колебаться. Разумеется, я убью его китайца как собаку, как только его увижу, но, что касается мистера Гейста Проклятого, то время еще не наступило. В настоящую минуту моя голова холоднее вашей. Вернемся. Э? Да потому, что мы здесь слишком на виду. Предположите, что ему придет фантазия выпалить в нас из ружья, этому неразгаданному лицемеру?!

Мистер Джонс позволил себя убедить и вернулся в свое заточение. Секретарь остался на веранде под предлогом посмотреть, не покажется ли где-нибудь китаец. Ему доставило бы удовольствие всадить в него издали пулю, не заботясь о последствиях. Настоящая причина заключалась в том, что ему хотелось побыть одному вдали от взглядов своего патрона. Он испытывал сентиментальную потребность ласкать в одиночестве картины своего воображения. В Рикардо произошла с утра большая перемена. Одна сторона его натуры, которую его до сих пор заставляла подавлять осторожность, необходимость и преданность, теперь пробудилась, преображала его мысли и нарушала его умственное равновесие настолько, что позволяла ему созерцать невероятные последствия, вплоть до бурного конфликта с патроном. Появление чудовища Педро с новостями вырвало Рикардо из мечтательности, которую смущало предчувствие неизбежных сцен. Женщина! Ну, разумеется, женщина существует и это-то и меняет все дело! Прогнав Педро и увидев, как скрылись в кустах белые шлемы Гейста и Лены, он снова погрузился в размышления.

— Куда они могли направляться таким образом? — спрашивал он себя.

Его напряженные до максимума мыслительные способности привели его к заключению, что они отправились к китайцу. Рикардо не верил в измену Уанга. По его мнению, это была ловкая выдумка, которая должна была служить основанием для какой-нибудь опасной махинации. Гейст измышлял новый ход. Но Рикардо был уверен, что имеет на своей стороне женщину, женщину, полную отваги, здравого смысла и рассудительности, эту сообщницу одной с ним породы!

Он быстрыми шагами вошел в комнату. Мистер Джонс сидел по-портновски на кровати, спиною к стене.

— Ничего нового?

— Ничего, сэр.

Рикардо с беспечным видом шагал по комнате. Он напевал обрывки песенок, и эти звуки заставили мистера Джонса поднять свои раздражительные брови. Секретарь стал на колени перед старым кожаным чемоданом, порылся в нем и вытащил из него маленькое зеркальце, в которое принялся молча и сосредоточенно разглядывать свое лицо.

— Кажется, мне следует побриться, — заявил он, поднимаясь.

Он бросил на своего патрона взгляд сбоку. Он повторил это несколько раз во время операции, которая оказалась непродолжительной, и даже после, когда, уложив свой прибор, снова принялся прохаживаться, напевая.

Мистер Джонс сохранял полную неподвижность, со сжатыми губами, с невидящим взглядом. Лицо его казалось мраморным.

— Итак, вам хотелось бы попытать счастья с этим негодяем, сэр? — спросил Рикардо, внезапно останавливаясь и потирая руки.

Мистер Джонс сделал вид, что не слышит.

— Господи боже, почему бы и нет? Почему не доставить ему это удовольствие? Вы помните, в этом мексиканском городишке — как, бишь, его? — этого вора, которого поймали в горах и приговорили к расстрелу? Он полночи проиграл в карты с тюремщиком и шерифом. Ну, наш парень тоже приговорен. Он вам составит партию. Черт возьми! Надо же джентльмену иметь какое-нибудь развлечение! А вы были здорово терпеливы, сэр!

— А вы стали вдруг здорово легкомысленным, — заметил мистер Джонс с раздражением. — Что это с вами случилось?

Секретарь немного помурлыкал, потом сказал:

— Я постараюсь привести вам его после обеда. Если вы не будете меня видеть, не тревожьтесь, сэр. Я буду производить в окрестностях легкую рекогносцировку. Понимаете?

— Понимаю, — небрежно съязвил мистер Джонс. — Но что вы рассчитываете увидеть ночью?

Рикардо не ответил и, сделав два-три поворота, выскользнул из комнаты. Он уже не чувствовал себя в своей тарелке в обществе своего патрона.

VIII

Между тем Гейст и Лена быстрым шагом приближались к хижине Уанга. Гейст попросил молодую женщину подождать его и вскарабкался по легкой бамбуковой лесенке, которая вела к двери. Его предположения оправдались: закопченная комната была пуста, если не считать большого сундука из сандалового дерева, слишком тяжелого для спешного переезда. Крышка его была поднята, но содержимое исчезло. Все имущество Уанга было вынесено. Не задерживаясь в хижине, Гейст вернулся к молодой женщине, которая со свойственным ей странным видом, словно она все знала и понимала, не задала ему никакого вопроса.

— Пойдем дальше, — сказал он.

Он шел вперед, и шелест белого платья следовал за ним в тени леса, вдоль тропы, по которой они обычно гуляли. Воздух между прямыми, голыми стволами оставался неподвижным, но по земле двигались солнечные блики; Лена подняла вверх глаза и высоко над головой увидела трепетавшие листья и вздрагиванье огромных ветвей, протянувшихся горизонтально. Гейст дважды взглянул на нее через плечо. Под быстрой улыбкой, которой она ему отвечала, таилась сдержанная горячая страсть, горевшая надеждой на более полное удовлетворение. Они прошли то место, с которого обычно поднимались на бесплодную вершину центрального холма. Гейст продолжал идти твердыми шагами к дальней опушке леса. В ту минуту, как они вышли из — под защиты деревьев, на них налетел ветерок и большая туча, быстро закрыв солнце, бросила на землю удивительно густую тень. Гейст указал пальцем на крутую, неровную тропинку, извивавшуюся по склону холма. Она заканчивалась баррикадой из сваленных деревьев, примитивным препятствием, устройство которого в этом месте должно было стоить больших трудов.

— Вы можете видеть в этом, — пояснил Гейст своим учтивым тоном, — препятствие против шествия цивилизации. Бедные люди, ютящиеся по ту сторону, не любили этой цивилизации в том виде, в каком она представилась им в образе моего Акционерного Общества — этого «крупного шага вперед», как говорили некоторые с неразумной верой. Нога, поднятая для того, чтобы шагнуть, повернула обратно, но баррикада осталась.

Они продолжали медленно подниматься. Туча пронеслась, и мир казался еще более ярким.

— Это очень странная вещь, — сказал Гейст, — но это результат законного страха, страха перед неизвестным и непонятным. Есть в этом и доля патриотизма в известном смысле. И я от души желал бы, Лена, чтобы мы с вами находились по другую ее сторону.

— Стойте! Стойте! — закричала она, схватив его за руку.

Баррикада, к которой они приближались, была увеличена посредством кучи свежесрезанных ветвей. Листья их были еще зелены и слабо колыхались под дыханием ветерка. То, что заставило молодую женщину вздрогнуть, оказалось остриями нескольких копий, выступавших из-под листьев. Они не блестели, но она видела их очень отчетливо в их зловещей неподвижности.

— Пустите меня лучше идти одного, Лена, — сказал Гейст.

Она всеми силами держалась за его руку, но он не отрывал улыбающегося взгляда от глаз молодой женщины и кончилось тем, что он освободился.

— Это, скорее, демонстрация, нежели реальная угроза, — говорил он убедительно. — Подождите минутку. Я вам обещаю не подходить так близко, чтобы меня можно было пронзить.

Она, словно во сне, видела, как Гейст прошел остальную часть тропинки, как бы не собираясь останавливаться; она слышала, как его голос, словно потусторонний, прокричал непонятные слова на наречии, казавшемся непохожим ни на одно существующее на земле. Гейст просто спрашивал об Уанге. Ему не пришлось долго ждать. Лена справилась с первым волнением и увидела движение в свежей зелени баррикады. Она с облегчением вздохнула, когда острия копий — ужасная угроза — подались назад и исчезли по другую сторону баррикады. Перед Гейстом две желтые руки раздвинули листву и в узком отверстии показалось лицо, глаза которого были ясно видны. Это было лицо Уанга, казалось, вовсе не имевшее тела, как те картонные маски, которые она разглядывала в детстве в окне скромной лавочки в Кингсланд-Род, принадлежавшей таинственному маленькому человечку. Только в этом лице, вместо пустых отверстий, были моргающие глаза. Она видела движение век. Раздвигавшие листву по обе стороны лица руки тоже казались не принадлежащими никакому телу. Одна из них держала револьвер — Лена узнала его по догадке, так как никогда в жизни не видала подобного предмета.

Она прислонилась к скале у обрывистого склона холма и не сводила глаз с Гейста, более спокойная с тех пор, как копья перестали ему угрожать. За его прямой и неподвижной спиной она видела призрачное, картонное лицо Уанга, которое страшно гримасничало и шевелило губами. Она стояла слишком далеко, чтобы слышать разговор, который велся обыкновенным голосом. Она терпеливо дождалась его окончания. Плечи ее ощущали теплоту скалы; время от времени волна более прохладного воздуха как бы обдавала сверху ее голову; у ее ног лощина, наполненная густою растительностью, гудела монотонным жужжанием насекомых. Все было спокойно. Она не заметила, когда голова Уанга, вместе с неживыми руками, исчезла в листве. К ее великому ужасу, копья показались вновь, медленно высовываясь. Она вздрогнула до корней волос, но прежде, чем успела вскрикнуть, Гейст, стоявший как вкопанный, резко повернулся и подошел к ней. Его большие усы не вполне скрывали злую и неуверенную усмешку, и, подойдя совсем близко, он расхохотался резким голосом:

— Ха-ха-ха!

Она смотрела на него, не понимая. Он внезапно умолк и сказал кратко:

— Нам остается только спуститься тем же путем, каким поднялись.

Она последовала за ним в лес, который приближавшийся вечер наполнял тенью. Далеко впереди, между деревьями, косой луч света преграждал поле зрения. Дальше все было погружено во мрак. Гейст остановился.

— Нам некуда торопиться, Лена, — сказал он своим обычным, спокойно-учтивым тоном, — Наши планы разрушены. Я думаю, вы знаете, или, по меньшей мере, угадываете, с какой целью я поднялся сюда?

— Нет, мой друг, не угадываю, — сказала она, улыбаясь и замечая с взволнованной нежностью, что его грудь высоко поднималась, словно он задыхался.

Тем не менее он попытался говорить спокойно, и его волнение выдавали только короткие паузы между словами.

— Неужели?.. Я поднялся, чтобы повидать Уанга… Я поднялся…

Он снова с трудом перевел дыхание, но это было уже в последний раз.

— Я взял вас с собой потому, что не хотел оставлять беззащитной во власти этих людей.

Он резким движением сорвал с себя шлем и швырнул его на землю.

— Нет! — вскричал он. — Все это поистине слишком чудовищно! Это невыносимо! Я не могу защитить вас! Я не могу!

Он с минуту пристально смотрел на нее, потом пошел поднять шлем, который откатился на несколько шагов. Он вернулся с прикованным к Лене взглядом, очень бледный.

— Прошу прощения за эти дикие выходки, — сказал он, надевая шлем. — Минута ребячливости. Я и на самом деле чувствую себя ребенком в моем невежестве, в моем бессилии, в моей беспомощности, во всем, кроме ужасающего сознания тяготеющего над вашей головой несчастья… над вашей головой, вашей…

— Они до вас добираются, — прошептала она.

— Несомненно, но, к несчастью…

— К несчастью — что?

— К несчастью, я потерпел неудачу у Уанга, — сказал он.

Гейст продолжал, не отрывая от Лены взгляда:

— Я не сумел тронуть его сердца, если можно говорить о сердце у подобного человека. Он сказал мне с ужасающей китайской мудростью, что не может позволить нам перейти баррикаду, потому что нас будут преследовать. Он не любит драки. Он дал мне понять, что выстрелит в меня без малейших угрызений совести из моего собственного револьвера скорее, чем допустит из-за меня какие-либо неприятные столкновения с незнакомыми варварами. Он держал речь к жителям селения, которые уважают в нем самого замечательного из виденных ими людей и своего родственника по жене. Они одобряют его поли тику. Кроме того, в селении остались только женщины, дети и несколько стариков. Сейчас мужчины в море, на судах. Но и их присутствие не изменило бы ничего. Из этих людей никто не любит драки — да еще вдобавок с белыми! Это тихий и кроткий народ, который с величайшим удовольствием смотрел бы, как в меня всадили бы пулю. Уанг, казалось, находил мою настойчивость — потому что я настаивал, вы это понимаете, — совершенно глупой и неуместной. Но утопающий хватается за соломинку. Мы говорили по-малайски, насколько мы оба знаем этот язык.

— Ваши опасения глупы, — сказал я ему.

— Глупы? О да, я знаю, — ответил он. — Если бы я не был глуп, я был бы купцом и имел большой магазин в Сингапуре, вместо того чтобы быть углекопом, превратившимся в лакея. Но если вы не уберетесь вовремя, я выстрелю в вас прежде, чем стемнеет и я не смогу в вас прицелиться. Не раньше этого, «Номер первый», но в эту минуту я это сделаю. А теперь довольно!

— Очень хорошо, — ответил я, — Довольно о том, что касается меня, но вы не станете возражать против того, чтобы «Мем Пути» прожила несколько дней с женами Оранг-Кайа. В благодарность я сделаю вам подарок.

— Оранг-Кайа вождь в селении, Лена, — добавил Гейст.

Она смотрела на него с изумлением.

— Вы хотели, чтобы я отправилась в это селение дикарей? — проговорила она задыхаясь. — Вы хотели, чтобы я вас покинула?

— У меня руки были бы свободнее.

Он протянул вперед руки и разглядывал их с минуту, потом снова уронил их вдоль тела. Лицо молодой женщины выражало негодование, которое можно было прочитать, скорее, в изгибе губ, нежели в ее неподвижных, светлых глазах.

— Мне показалось, что Уанг засмеялся, — сказал он. — Он закудахтал, как индюк.

— Это было бы всего хуже, — сказал он мне.

Я был ошеломлен. Я доказывал ему, что он не знает, что говорит. Ваша участь не могла никоим образом повлиять на его собственную безопасность, потому что дурные люди, как он их называет, не знают о вашем существовании. Я не солгал, Лена, хотя и натягивал правду так, что она трещала, но этот мошенник, казалось, знал о неведомых мне вещах. Он покачал головой. Он уверял меня, что им известно все относительно вас. Он сделал ужасную гримасу.

— Это не имеет значения, — сказала молодая женщина. — Я не хотела… я бы туда не пошла.

Гейст поднял глаза.

— Удивительная проницательность! Когда я стал настаивать, Уанг сделал мне на ваш счет то же самое заявление. Когда он улыбается, его лицо напоминает мертвую голову. Это были его последние слова — что вы не согласитесь. После этого я ушел.

Она прислонилась к дереву. Гейст стоял против нее, тоже в небрежной позе, словно оба они покончили с представлением о времени и со всеми другими заботами этого мира. В вышине над их головами внезапно пронесся шелест листьев и тотчас затих снова.

— Это была странная мысль: отослать меня, — сказала она. — Отослать меня? Почему? Да, почему?

— Вы как будто возмущены, — сказал он рассеянно.

— Да еще к этим дикарям, — говорила она. — Неужели вы думали, что я бы согласилась к ним пойти? Вы можете сделать со мною все, что хотите, только не это, только не это!

Гейст вглядывался в темную глубину леса. Теперь все было так неподвижно, что казалось, будто сама земля под их ногами дышала тишиной.

— К чему возмущаться? — проговорил он. — Нового ничего нет. Я отчаялся упросить Уанга. И вот мы отвержены! Мы не только бессильны против зла, но не имеем никакой возможности войти в какое-либо соглашение с достойными посланниками того мира, из которого мы думали выйти навсегда. А это нехорошо, Лена, очень нехорошо!

— Странно, — проговорила она задумчиво. — Нехорошо? Это, должно быть, действительно нехорошо. Но я, право, не знаю. А вы, знаете ли вы это наверное? Знаете ли вы? Вы говорите неуверенно.

Она говорила с жаром.

— Знаю ли я это? Как сказать? Я постарался от всего освободиться. Я сказал миру — «я есмь я, а ты только призрак». И это так! Но, по-видимому, такие слова не остаются безнаказанными… Вот я очутился на призрачном острове, обитаемом призраками. Как человек бессилен перед призраками! Как их испугать, как их убедить, как им противиться, как устоять против них? Я потерял всякую веру в действительность… Лена, дайте мне вашу руку.

Она посмотрела на него с удивлением, не поняв его.

— Вашу руку! — крикнул он громко.

Она повиновалась; он горячо схватил руку, словно торопясь поднести ее к губам, но вдруг опустил ее. Они посмотрели друг на друга.

— Что с тобой, милый? — робко шепнула она.

— Ни силы, ни уверенности, — проговорил Гейст усталым голосом. — Как приступить к этой задаче, которая так восхитительно проста?

— Мне жаль, — начала она.

— Мне тоже, — живо проговорил он. — Что в этом унижении всего хуже, так это моя полная никчемность, которая меня так… так глубоко…

Она никогда не замечала в нем подобной чувствительности Его длинные усы золотились в тени, перерезывая его бледное лицо. Он начал снова:

— Я спрашиваю себя, хватило ли бы у меня мужества про браться ночью к этим людям с ножом и перерезать им по очереди горло, пока они спят? Я спрашиваю себя об этом.

Испуганная этим необычайным волнением больше, чем словами, которые он произнес, она очень быстро проговорила:

— Не пытайтесь делать подобных вещей! Не думайте об этом!

— У меня нет никакого оружия, кроме перочинного ножа. А что касается того, о чем можно думать, Лена, то как это узнать? Думаю не я… думает что-то во мне… что-то чуждое моей натуре. Что с вами?

Он увидел, что губы молодой женщины полуоткрыты, а взгляд сделался особенно пристальным.

— Кто-то следит за нами. Я видела, как мелькнуло что-то белое.

Гейст не повернул головы. Он посмотрел только на протянутую вперед руку Лены.

— Очень возможно, что за нами действительно следят и выслеживают нас.

— Сейчас я уже ничего не вижу, — сказала она.

— Впрочем, это не имеет значения, — продолжал он своим спокойным голосом, — Мы здесь, в лесу. У меня нет ни силы, ни способов убеждения. По правде говоря, трудно быть красноречивым с головой китайца, которая появляется перед вами из кучи хвороста. Но можем ли мы бесконечно блуждать среди этих деревьев? Могут ли они служить нам убежищем? Нет! Что же нам остается? Я думал одно время о шахте, но и там мы не смогли бы долго пробыть. Кроме того, галерея ненадежна. Подпорки слабы были всегда. С тех пор там поработали муравьи — муравьи после людей. Это оказалось бы смертельной западней. Двум смертям не бывать, но умереть можно различными способами.

Молодая женщина бросала вокруг себя боязливые взгляды, стараясь разглядеть силуэт, который она видела одно мгновение между деревьями; быть может, кто-нибудь следил за ними, но если это и было так, то теперь этот кто-то оставался невидимым. Глаза Лены не различали на некотором расстоянии ничего, кроме сгущавшейся тени между живыми колоннами, поддерживавшими неподвижный лиственный свод. Потом она перевела взгляд на стоявшего рядом с ней человека; она была воплощенное ожидание, воплощенная нежность и, кроме того, исполнена сдержанного ужаса и какого-то почтительного и робкого удивления.

— Я думал также об их лодке, — сказал Гейст. — Мы могли бы сесть в нее и… Но они убрали весь такелаж. Я видел весла и мачту у них в комнате, в углу. Выйти в открытое море в неоснащенной лодке — это было бы отчаянное предприятие, даже если допустить, что нас отнесло бы довольно далеко между островами прежде, чем рассветет. Это был бы лишь утонченный способ самоубийства. Нас нашли бы мертвыми в лодке, умершими от жажды и солнечного зноя! Это было бы лишней тайной моря! Я спрашиваю себя, кто бы нас нашел? Может быть, Дэвидсон? Но Дэвидсон проплыл здесь десять дней тому назад. Однажды рано утром я смотрел, как удалялся дымок его парохода.

— Вы не говорили мне об этом, — сказала она.

— Он, должно быть, смотрел на меня в бинокль. Может быть, если бы я поднял руку… Но зачем нам нужен был тогда Дэвидсон? Он не пройдет здесь снова прежде, чем через три недели, Лена. Я жалею, что не поднял руку в то утро.

— К чему бы это повело? — вздохнула она.

— К чему? Очевидно, ни к чему. У нас не было никаких предчувствий. Этот остров казался недоступным убежищем, в котором мы могли бы жить без испытаний и научиться понимать друг друга.

— Может быть, испытания лучше всего учат понимать? — вздохнула она.

— Может быть, — сказал он равнодушно. — Во всяком случае, мы бы не уехали с ним отсюда. А между тем я уверен, что он явился бы с величайшей поспешностью, готовый оказать нам какие угодно услуги. Такова натура у этого толстяка — прекрасный человек! Вы не захотели пойти со мною на пристань в тот день, когда я поручил ему вернуть шаль госпоже Шомберг. Он вас никогда не видал.

— Я не знала, хотели ли вы, чтобы меня видели, — ответила она.

Он скрестил на груди руки и держал голову опущенной.

— А я до сих пор не знал, хотите ли вы, чтобы вас видели, то было, очевидно, недоразумение, но недоразумение почтенное. Теперь, впрочем, это все равно.

Помолчав, он поднял голову.

— Как этот лес стал мрачен! А между тем солнце еще не село, должно быть.

Она посмотрела вокруг себя — и словно глаза ее открылись в эту самую минуту; она увидела тени леса, которые разливали вокруг нее не столько грусть, сколько мрачную, угрожающую враждебность. Ее сердце упало в этой душной тишине, и она почувствовала над собой и своим спутником дыхание близкой смерти. Малейшее трепетание листьев, легчайший треск сухой ветки, самый слабый шелест заставил бы ее громко вскрикнуть. Но она стряхнула эту недостойную слабость. Скромная, неумелая скрипачка, жалкая, подобранная на пороге позора девушка должна постараться подняться выше самой себя; она одержит победу, и счастье, которое прольется тогда на нее потоком, бросит любимого человека к ее ногам.

Гейст сделал легкое движение:

— Нам лучше вернуться домой, Лена, потому что мы не можем всю ночь оставаться в лесу или в каком-либо другом месте Мы бесповоротно обречены этой дьявольской махинации, пред начертанной… судьбой?., вашей судьбой — или моей?

Молчание нарушил Гейст, но дорогу указывала Лена. У опушки леса она остановилась под деревом. Он осторожно при близился к ней.

— Что случилось? Что вы видите, Лена? — прошептал он.

Ей только что пришла в голову одна мысль. Она колебалась немного, глядя на него через плечо лучистым взглядом своих серых глаз. Она хотела бы знать, не является ли это испытание, эта опасность, это несчастье, которое обрушивается на них в их убежище, своего рода наказанием?

— Наказанием? — повторил Гейст.

Он не понимал. Когда она пояснила свою мысль, он еще больше изумился.

— Своего рода возмездием разгневанного бога? — проговорил он с удивлением. — На нас? Но за что, создатель?

Он видел, как бледное лицо потемнело в тени. Она покраснела. И заговорила торопливым шепотом: вот то, как они живут вместе… Это нехорошо — не так ли? Это преступление, потому что она не была вынуждена к этому ни силой, ни страхом. Нет, нет… Она пришла к нему добровольно, свободно, с порывом всей своей души…

Гейст был так растроган, что некоторое время не мог говорить. Чтобы скрыть свое волнение, он взял самый «гейстовский» тон.

— Как? Таким образам, наши гости являются посланниками нравственности, мстителями правосудия, орудием провидения! Вот это оригинальный взгляд. Как бы они были польщены, если бы могли вас слышать!

— Вы смеетесь надо мной, — сказала она сдержанным и внезапно дрогнувшим голосом.

— Неужели вы чувствуете, что совершили преступление? — спросил Гейст очень серьезно.

Она не отвечала.

— Что касается меня, — заявил он, — я этого не сознаю. Клянусь богом, я этого не сознаю.

— Вы — другое дело. Женщина всегда искусительница. Вы взяли меня из сострадания. Я бросилась вам на шею.

— О, вы преувеличиваете, вы преувеличиваете! Вы не так-то много сделали, — говорил он шутливо, несмотря на то, что с трудом сохранял спокойный тон.

Он смотрел на себя уже как на мертвого, но ради нее и для того, чтобы ее защищать, должен был делать вид, что еще жив. Он сожалел, что не имел бога, которому мог бы поручить эту прекрасную, трепетную горсть праха, горячую, живую, чуткую, отдавшуюся ему и обреченную теперь, без надежды на спасение, оскорблениям, обидам, унижению, безграничной телесной муке.

Она отвернулась от него и стояла неподвижно. Он схватил ее безвольную руку.

— Вы хотите, чтобы это было так? Да? Ну так будем вдвоем надеяться на милосердие.

Она, не глядя на него, покачала головой, словно пристыженный ребенок.

— Вспомните, — продолжал он со своей неисправимой насмешливостью, — что надежда является одной из христианских добродетелей. А вы, наверное, не пожелаете рассчитывать на милосердие для себя одной.

По ту сторону поляны перед их глазами вырисовывалось бунгало в зловещем освещении. Внезапный порыв холодного ветра потряс верхушки деревьев. Лена резка высвободила свою руку и вышла на открытое пространство, но, не сделав и трех шагов, остановилась и показала на запад.

— О, взгляните туда! — вскричала она.

Позади мыса бухты Черного Алмаза, выделявшегося черным пятном на лиловатом фоне моря, тяжелые громады туч плавали в кровавой дымке. Между ними, как открытая рана, змеилась красная трещина; внизу сверкал кусочек темно-красного солнца. Гейст бросил равнодушный взгляд на угрозы этого небесного хаоса.

— Собирается гроза. Мы будем слышать ее всю ночь, но к нам она, вероятно, не придет. Обычно тучи собираются над вулканом.

Она не слушала его. Ее глаза отражали яркие и мрачные краски этого заката.

— Это не предвещает милосердия, — проговорила она медленно, словно разговаривая сама с собой.

Она ускорила шаги. Гейст последовал за ней. Вдруг она снова остановилась.

— Мне это безразлично. Теперь я бы сделала гораздо больше. И когда-нибудь вы простите меня. Надо, чтобы вы меня простили.

IX

Лена вошла в бунгало, спотыкаясь о ступеньки, и упала в кресло, словно почувствовав внезапную потерю сил. Прежде чем войти вслед за ней, Гейст с веранды посмотрел по сторонам. Все было совершенно спокойно. Ничто в этом привычном ландшафте не напоминало, что молодая женщина и он перестали жить в таком уединении, как в первое время их совместной жизни, когда единственным обществом их были материализовавшийся время от времени китаец и робкая тень Моррисона.

Порыв холодного ветра сменился полной неподвижностью воздуха. Тяжелая, грозовая туча висела позади мыса, низкая, черная, и благодаря ей сумерки становились более темными. В виде контраста небо в зените было безоблачно-прозрачно, сверкая, словно хрупкий стеклянный шар, который мог разбиться от самого легкого движения воздуха. Несколько левее, между двумя темными массами мыса и леса, вулкан, увенчанный дымом в течение дня и светящийся ночью, испускал свой первый, вечерний пылающий вздох. Над ним появилась красноватая звезда — искра, выброшенная из пылающих недр земли и оставшаяся неподвижной в таинственном очаровании ледяных пространств.

Перед Гейстом, словно стена, вырисовывался уже полный темноты лес. Тем не менее он продолжал наблюдать за опушкой, особенно в том месте, где деревья скрывали начало мола. С тех пор как молодая женщина заметила между деревьями белую фигуру, он был почти уверен в том, что за ними следил секретарь мистера Джонса. Без сомнения, негодяй шел за ними до их выхода из леса, но теперь он вынужден был выйти на поляну перед бунгало, если не хотел вернуться назад, чтобы попасть на поперечную тропинку, сделав, таким образом, значительный крюк. Одно время Гейсту действительно показалось, что он заметил какое-то движение между деревьями, но все тотчас успокоилось. Тем не менее он продолжал вглядываться в тень, но тщетно. Почему он интересуется действиями этих людей? Почему это глупое беспокойство о предварительных приемах, когда развязка застанет его безоружным?

Он отвернулся и вошел в комнату. В ней царила уже полная темнота. Сидя у двери, Лена не шевельнулась, не произнесла ни слова. В темноте белела постланная на стол скатерть. Прирученное двумя бродягами животное начало свою службу в отсутствие Гейста и Лены. Стол был накрыт. Гейст ходил некоторое время взад и вперед по комнате. Молодая женщина сидела в кресле, молча и неподвижно. Но когда Гейст, поставив на стол оба серебряных канделябра, чиркнул спичкой, чтобы зажечь свечи, она внезапно поднялась и прошла в спальню. Она сняла шляпу и почти сейчас же вернулось, Гейст взглянул на нее через плечо.

— К чему отдалять роковой час? Я зажег свет, чтобы дать им знать о нашем возвращении. Быть может, все-таки за нами не следили, по крайней мере, во время пути, так как, без сомнения, видели, когда мы выходили из дому.

Молодая женщина села. Ее густые волосы казались совершенно черными над ее бледным лицом. Она подняла глаза, кроткое сияние которых казалось при свете свечей неясным призывом и производило странное впечатление слепой невинности.

— Да, — проговорил Гейст, опираясь концами пальцев на девственно белую скатерть, — это существо с челюстью допотопного животного, поросшее щетиной, как мастодонт, и скроенное, как доисторический орангутанг, накрывало здесь на стол. Бодрствуете ли вы, Лена? Не сплю ли я сам? Я бы ущипнул себя, если бы не знал заранее, что ничто не рассеет этого кошмара. Три прибора! Вы знаете, что должен прийти тот, который пониже, джентльмен, у которого овал лица и движения плеч мри ходьбе напоминают ягуара. Ах, вы не знаете, что такое ягуар? Но вы успели хорошо разглядеть этих двух людей. Тот, что пониже, будет нашим гостем.

Она кивком головы сделала знак, что понимает. Слова Гейста вызывали перед нею образ Рикардо. Внезапная слабость парализовала ее члены, словно физический отзвук борьбы с этим человеком. Испуганная этим ощущением, она сидела неподвижно, готовая молиться вслух о даровании ей сил.

Гейст снова зашагал по комнате.

— Наш гость! Существует пословица, кажется, русская, что с гостем сам бог входит в дом! Священная добродетель гостеприимства! Но нам она приносит мучения, как и всякая другая!

Молодая женщина внезапно встала, выпрямила свое гибкое тело и вытянула руки над головой. Гейст остановился, чтобы посмотреть на нее с любопытством, сделал паузу, потом начал снова:

— Смею думать, что бог не имеет ничего общего ни с таким гостеприимством, ни с таким гостем!

Она встала, чтобы побороть свое оцепенение, чтобы убедиться, будет ли ее тело повиноваться ее воле. Оно повиновалось; она могла стоять на ногах; она могла свободно двигать руками. Не будучи физиологом, она заключила, что это оцепенение исходило от головы, а не от членов. Успокоившись, она мысленно вознесла благодарность небу и прошептала:

— О нет, он заботится обо всем… о самых незначительных вещах. Ничто не может случиться…

— Да, — сказал быстро Гейст, — волос не упадет с головы… вот что вы хотите сказать.

Шутливая улыбка сбежала с добрых губ под величавыми усами.

— О, вы помните, чему вас учили в воскресной школе…

— Да, помню.

Она снова опустилась в кресло.

— Это единственные минуты жалкого счастья, которые я когда-либо испытала в детстве, с двумя дочерьми нашей квартирной хозяйки — вы знаете?

— Я спрашиваю себя, Лена, — сказал Гейст, обретая на время свою ласковую шутливость, — кто вы: малое дитя или же представляете собою нечто древнее, как мир?

Она удивила Гейста, ответив мечтательно:

— Вот как? А вы?

— Я? Я явился позже, гораздо позже… Я не могу выдавать себя за ребенка, но чувствую себя таким «недавним», что мог бы назвать себя человеком последнего часа… или предпоследне го. Я так долго оставался за дверью, что не знаю хорошенько, куда зашли стрелки часов с тех пор… с тех пор, как…

Он взглянул на висевший над головой молодой женщины портрет: Гейст-отец в своей неподвижной суровости, казалось, игнорировал ее существование. Гейст не докончил своей фразы, но скоро заговорил снова:

— Чего следует избегать, так это ложных выводов, милая моя Лена… особенно теперь.

— Вот, вы опять смеетесь надо мной, — проговорила она, не поднимая глаз.

— Я? — возразил он. — Я смеюсь? Нет! Я предостерегаю вас, и только. К черту все это! Каковы бы ни были истины, которые вам преподавали в свое время, среди них есть такая: волос не упадет с головы без воли всевышнего! Это не пустое утверждение, это факт. Вот почему (он снова переменил тон, взяв со стола нож, который тотчас отбросил с презрением), вот почему я бы хотел, чтобы эти дурацкие круглые ножи были заострены. Совершенно дрянной товар: ни острия, ни отточенного лезвия, ни упругости! Мне кажется, такая вилка могла бы служить лучшим оружием в случае надобности. Но не могу же я разгуливать с вилкой в кармане!

Гейст скрипнул зубами с неподдельной и вместе с тем забавной яростью.

— Здесь был когда-то нож для мяса. Но его давно сломали и бросили. Резать здесь нечего. Это было бы, несомненно, прекрасное оружие, но…

Он остановился. Молодая женщина сидела спокойная, пристально глядя в пол; так как Гейст молчал, она подняла на него глаза и сказала задумчиво:

— Да, нож… не правда ли, вам нужен был бы именно нож, в случае… в случае, если…

Он пожал плечами.

— В складах должны быть кирки, но я отдал все ключи вместе… Да потом, вы представляете себе меня разгуливающим с киркою в руке? Ха-ха! Этой удивительной картины было бы, я думаю, достаточно, чтобы подать сигнал к атаке. А, по правде говоря, почему он не подан до сих пор?

— Может быть, они вас боятся, — прошептала она, снова опуская глаза.

— Ей-ей, можно это подумать, — согласился он с задумчивым видом. — Они как будто колеблются по какой-то таинственной причине. Что это с их стороны: осторожность, неподдельный страх или спокойный прием людей, уверенных в своем деле?

Снаружи, из мрака ночи, послышался резкий, продолжительный свист. Руки Лены впились в поручни кресла, но она не двигалась. Гейст вздрогнул и отвернулся от двери. Звук замер.

— Свистки, рычанья, предзнаменования, приметы, все это ничего не означает, — проговорил он. — Но кирка? Предположим, что она у меня в руках. Представляете ли вы себе меня, спрятавшимся за этой вот дверью… готовым размозжить первую голову, которая покажется, готовым пролить на пол кровь и мозг. Потом я крадучись перебежал бы к другой двери, чтобы проделать там то же… и, быть может, повторил бы операцию и в третий раз. Мог бы я это сделать? По одному подозрению, без колебаний, с холодной и спокойной решимостью? Нет, на это бы меня не хватило. Я родился слишком поздно. Хотели бы вы, чтобы я попытался сделать такую вещь, покуда длится мое загадочное, влияние на них или их не менее загадочное колебание?

— Нет, нет, — горячо проговорила она, словно взгляд, который он устремил на нее, вынуждал ее говорить. — Нет, вам нужен нож, чтобы защищаться… чтобы… еще есть время…

— А кто знает, не заключается ли в этом моя настоящая обязанность? — снова заговорил он, словно не слыхал прерывистых слов молодой женщины, — Это, может быть, мой долг… по отношению к вам… к самому себе… Зачем терпеть унижение их скрытых угроз? Знаете ли вы, что сказал бы свет?

Он засмеялся глухим смехом, который привел ее в ужас. Она хотела встать, но Гейст так низко склонился над ней, что ей пришлось бы его оттолкнуть, чтобы сделать движение.

— Сказали бы, Лена, что этот швед, предательски толкнув на смерть, из жадности к деньгам, своего друга и компаньона, убил из трусости безобидных, потерпевших крушение путешественников. Вот о чем стали бы шептаться, быть может, кричать, что, во всяком случае, стали бы распространять, и чему бы поверили, чему бы поверили, милая моя Лена!

— Кто стал бы верить подобным мерзостям?

— Быть может, вы не поверили бы, по крайней мере сначала; но могущество клеветы с течением времени возрастает. Она коварна и вкрадчива. Она убивает даже веру в самого себя… она разрушает душу тлением.

Глаза молодой женщины обратились к двери и остались прикованными к ней, изумленные, слегка расширенные. Гейст последовал за ними взглядом и увидал стоявшего на пороге Рикардо. Они с минуту оставались неподвижными. Потом, переводя взгляд с Рикардо на молодую женщину, Гейст иронически произнес:

— Мистер Рикардо, дорогая.

Она слегка наклонила голову. Рикардо поднес руку к усам. Его голос разнесся по комнате:

— Честь имею представиться, сударыня!

Он приблизился, снял широким жестом шляпу и небрежно бросил ее на стул у двери.

— Честь имею представиться, — повторил он совершенно другим тоном. — Наш Педро предупредил меня о присутствии дамы, но я не знал, что буду иметь удовольствие видеть вас сегодня, сударыня.

Гейст и Лена незаметно наблюдали за ним, но он отводил взгляд и, казалось, разглядывал какую-то точку в пространстве.

— Вы довольны своей прогулкой? — спросил он внезапно.

— Очень. А вы? — отвечал Гейст, которому удалась поймать бегающий взгляд.

— Я? Я ни на шаг не отходил от патрона, покуда не пришел сюда.

Искренность тона удивила Гейста, но не убедила его в правдивости слов.

— Почему вы об этом спрашиваете? — спросил Рикардо совершенно невинным тоном.

— Вы могли пожелать обследовать немного остров, — ответил Гейст, глядя в упор на Рикардо, который не попытался отвести взгляда, — Но позвольте мне вам напомнить, что это неосторожно.

Рикардо казался воплощенной невинностью.

— Ах, да: вы говорите об этом китайце, который вас покинул. Но какое это имеет значение?

— У него есть револьвер, — заметил Гейст многозначительным тоном.

— Ну так что ж? У вас он тоже имеется! — бросил ему неожиданно Рикардо. — Меня это тоже не тревожит.

— Я дело другое. Я не боюсь вас, — ответил Гейст после короткого молчания.

— Меня?

— Всех вас!

— Странная манера глядеть на вещи, — усмехнулся Рикардо.

В эту минуту задняя дверь с шумом распахнулась и Педро вошел, прижимая к груди край тяжелого подноса. Его огромная, мохнатая голова слегка покачивалась, он ставил ноги на пол с коротким, резким стуком. Это явление, быть может, изменило течение мыслей Рикардо и, несомненно, повлияло на его слова.

— Вы слышали, как я недавно свистнул? Это я, выходя, давал ему понять, что пора подавать обед, и вот он!

Лена встала и прошла справа от Рикардо, который опустил глаза. Они сели к столу. Огромная спина гориллы Педро, раскачиваясь, скрылась за дверью.

— Чудовищная сила у этого животного, сударыня, — проговорил Рикардо, любивший говорить о «своем Педро», как некоторые говорят о своей собаке, — Он, правда, некрасив, нет, он некрасив. И его надо держать в руках. Я, так сказать, его надсмотрщик. Патрон не входит в мелочи. Он предоставляет все Мартину. Мартин — это я, сударыня.

Гейст видел, как глаза молодой женщины обратились к секретарю мистера Джонса и остановились на его лице невидящим взглядом. Между тем Рикардо рассеянно смотрел вдаль; подобие улыбки пробегало на его губах и, не смущаясь молчаливостью хозяев, он болтал без устали. Он хвалился своим долгим сотрудничеством с мистером Джонсом, четырьмя годами их совместной жизни. Потом бросил быстрый взгляд на Гейста:

— Сейчас же видно, что это джентльмен, не правда ли?

— О, все вы лишены и тени реальности в моих глазах! — сказал Гейст своим шутливым тоном, слегка омраченным оттенком меланхолии.

Рикардо принял эти слова так, как будто он именно их ожидал или как будто ему не было ни малейшего дела до того, что может сказать Гейст. Он пробормотал рассеянно: «Так, так!» Отломил кусочек сухаря, вздохнул, потом сказал со странным взглядом, который, казалось, не шел вдаль, а останавливался где-то в воздухе, у самого его лица:

— С первого взгляда видно, что вы тоже один из них. Вы с патроном должны понимать друг друга. Он надеется увидеть вас вечером, мой патрон; он плохо себя чувствует, и нам надо подумать об отъезде отсюда.

Произнося эти слова, он обернулся к Лене, но без какого — либо определенного выражения. Откинувшись назад, со скрещенными на груди руками, молодая женщина смотрела прямо перед собою, словно находилась в комнате одна. Но под этим видом мрачного безразличия трепетало сознание опасностей и волнений, ворвавшихся в ее жизнь, чтобы зажечь ее сердце и ум и дать ей невыразимое ощущение напряженной жизни.

— В самом деле? Вы думаете уехать? — проговорил Гейст.

— Лучшим друзьям приходится расставаться, — произнес с расстановкой Рикардо. — И если они расстаются друзьями — все хорошо. Мы оба привыкли бродяжничать. Что касается вас, я знаю, что вы предпочитаете пускать корни там, где находитесь.

Все это говорилось явно для того, чтобы поддерживать разговор, и мысли Рикардо были, очевидно, поглощены какой-то заботой, не имевшей отношения к произносимым им словам.

— Хотел бы я знать, — спросил Гейст с подчеркнутой вежливостью, — как вы узнали эту подробность — так же как и остальные подробности обо мне? Насколько помнится, я не делал вам никаких признаний.

Удобно прислонившись к спинке кресла, уставив взгляд в пространство, — с некоторого времени все трое перестали делать вид, что едят, — Рикардо ответил рассеянно:

— Это нетрудно отгадать.

Он внезапно выпрямился и обнажил все свои зубы в необычайно кровожадном оскале, который шел вразрез с неизменной любезностью его тона:

— Патрон сумеет объяснить вам это. Я бы очень хотел, чтобы вы обещали зайти к нему. Он наш парламентер. Позвольте мне свести вас к нему сегодня вечером. Ему нездоровится, и он не решается уехать, не поговорив с вами серьезно.

Гейст поднял глаза и встретил взгляд Лены, кроткое выражение которого, казалось, скрывало за собой неясное намерение Ему показалось, что она незаметно сделала ему головой знак, чтобы он согласился. Почему? Какая могла быть у нее цель? Было ли это побуждением какого-либо темного инстинкта? Или это было просто обман его собственных чувств? Не все ли равно? В странном сцеплении обстоятельств, нарушивших спокойствие его жизни, в том состоянии сомнения, презрения и почти отчаяния, в которое он был сейчас погружен, он позволил бы вести себя даже обманчивой видимости сквозь такой непроницаемый мрак, что он приводил к безразличию.

— Ну а если я пообещаю пойти?

Рикардо не скрыл удовольствия, которое привлекло на мгновение внимание Гейста.

«Они не собираются убить меня, — сказал он себе, — какая им польза от моей смерти?»

Он посмотрел через стол на молодую женщину. Не все ли равно, сделала ли она ему знак или нет? Погружая взгляд в ее невинные глаза, он, как всегда, почувствовал горечь нежного сострадания. Он решил отправиться к мистеру Джонсу. Воображаемый или действительный, значительный или непроизвольный, знак молодой женщины заставил чашку весов опуститься. Он подумал, что приглашение Рикардо вряд ли скрывало западню. Это было бы слишком дико! Зачем прибегать к хитростям и уловкам с человеком, который, так сказать, уже связан по рукам и по ногам?

Все это время Гейст не переставал пристально смотреть на ту, которую он называл Леной. Под послушным спокойствием, свойственным ей с самого их приезда на остров, она оставалась всегда немного загадочной. Гейст внезапно поднялся с такой двусмысленной и полной отчаяния улыбкой, что Рикардо, туманный взгляд которого не упускал ничего из того, что вокруг него происходило, начал было делать ныряющее движение, словно собирался выхватить привязанный к его ноге нож — движение, которое он, впрочем, тотчас подавил. Он думал, что Гейст схватит его за горло или вытащит револьвер, так как судил о нем по себе. Но Гейст ничего этого не сделал; он перешел через комнату и высунул голову за дверь, чтобы заглянуть в палисадник.

Едва он повернул спину, рука Рикардо нашла под столом руку молодой женщины. Он не смотрел на нее, но она чувствовала тревожные нащупывающие движения его неуверенных пальцев, потом нервное пожатие руки выше кисти. Рикардо наклонился немного вперед, но все еще не смел смотреть на нее; его жестокий взгляд не отрывался от спины Гейста. Его навязчивая идея прорвалась внезапно в заглушённом шепоте:

— Вы видите, он никуда не годится! Это не тот мужчина, который вам нужен!

Он посмотрел на нее наконец. Она слегка пошевелила губами, и он был поражен этим немым движением. Мгновение спустя он выпустил руку молодой женщины. Гейст закрыл дверь, возвращаясь к столу, он прошел мимо женщины, которую неизвестно почему звали Альмой или Магдаленой и рассудок которой так долго не понимал смысла своего собственного существования. Теперь она уже не искала решения этой жестокой загадки, потому что ее сердце находило его при ярком ослепляющем свете ее страстного стремления. Она прошла перед Гейстом, словно в самом деле была ослеплена тайным трагическим и пожирающим пламенем, которое привлекало ее к себе. Невидящий взгляд Рикардо, казалось, следил в воздухе за неровным полетом мухи.

— Чертовски темно на дворе, а? — проговорил он.

— Не настолько, чтобы я не мог увидеть, как ваш человек бродит вокруг дома, — ответил Гейст размеренным тоном.

— Что? Педро? Это почти не человек, иначе я не любил бы его так, как я его люблю.

— Очень хорошо! Назовем его вашим достойным компаньоном, если вам так больше нравится.

— Да, достаточно достойным для того, чего мы от него требуем. Это хорошее подкрепление, наш Педро, в собачьей схватке. Рычание, клыки вперед… Ах черт возьми! А вы не хотели бы, чтобы он тут бродил?

— Нет.

— Вы хотели бы, чтобы он ушел? — настаивал Рикардо с деланной недоверчивостью.

Гейст сохранял свое спокойствие, хотя атмосфера, казалось, становилась все более и более напряженной с каждым произнесенным словам.

— Да, я хочу, чтобы он отсюда ушел.

Он старался говорить сдержанным тоном.

— Создатель! Это, кажется, не имеет большого значения. Педро нам здесь не нужен. Дело, которое занимает моего патрона, может быть улажено в каких-нибудь десять минут с… с другим джентльменом. Десять минут спокойной, разумной беседы.

Рикардо поднял внезапно глаза, в которых горел жесткий фосфорический огонек. Ни один мускул не дрогнул в лице Гейста, и Рикардо порадовался, что не взял с собой револьвера. Он был так взбешен, что мог неизвестно что сделать. Наконец он сказал:

— Вы хотите, чтобы этот бедный, безобидный Педро ушел прежде, чем я провожу вас к патрону. Не так ли?

— Да, именно так.

— Гм… видно, что вы джентльмен, — проговорил Рикардо со скрытым недовольством, — но все эти капризы избалованного барина могут отозваться на сердце простого человека. Ну что же!.. Вы меня извините!..

Он всунул два пальца в рот и свистнул так, что Гейсту показалось, будто острая струя плотного воздуха ударила по его барабанной перепонке. Рикардо пришел в восторг от невольной гримасы Гейста, но остался совершенно бесстрастным в ожидании результата своего зова.

Вскоре прибежал Педро тяжелыми шагами. Дверь шумно распахнулась настежь, и дикое существо, которое в ней появилось, казалось, горело нетерпением вскочить в комнату и приняться ее грабить. Но Рикардо поднял раскрытую ладонь, и чудовище вошло спокойно. Оно раскачивало на ходу свои огромные лапы перед наклоненною вперед грудью. Рикардо устремил на него свирепый взгляд.

— Ступай в лодку… Понял?.. Ну!

Маленькие, красноватые глазки прирученного животного замигали в его шерсти с мучительным напряжением внимания.

— Ну, что же?.. Ты не идешь? Ты забыл людскую речь, а? Ты уже не знаешь, что такое лодка?

— Да? Лодка… — пробормотало чудовище неуверенным тоном.

— Ну, так ступай туда!.. В лодку у пристани!.. Ступай туда, садись там, ложись, делай все, что хочешь, только не засыпай., и если ты услышишь мой свист, скачи сюда галопом. Вот приказ. Ну, в путь! Ступай! Нет, не туда: через парадный ход… И без надутой физиономии!..

Педро повиновался с неуклюжей поспешностью. Когда он скрылся, выражение дикой жестокости погасло в глазах Рикардо, и лицо его приняло в первый раз за этот вечер выражение кошки, которую ласкают.

— Вы можете посмотреть, как он уходит, если хотите. Слишком темно? В таком случае, почему бы вам его не проводить?

— Ничто не докажет мне, что он останется в лодке. Я не сомневаюсь, что он туда идет, но это акт без гарантии.

— Ах вот вы каковы! — сказал Рикардо, пожимая плечами. — Что ж вы хотели с этим поделать? Если только не всадить ему в голову пулю, ни один человек в мире не может бьггь уверен в том, что наш Педро пробудет где-нибудь дольше, чем сам захочет. Только поверьте мне, он живет в благодетельном страхе моего гнева. Поэтому, когда я с ним говорю, я напускаю на себя вид людоеда. Но я, разумеется, не хотел бы его убить, если не считать тех припадков ярости, в которых человек может убить свою собаку. Послушайте, сэр, я играю в открытую: я глазом не моргнул, чтобы дать ему противоположное распоряжение. Он не тронется с пристани. Теперь пойдем?

Последовало непродолжительное молчание. Челюсти Рикардо угрожающе двигались под кожей. Его мечтательные и жестокие глаза сладострастно бегали по сторонам. Гейст подавил резкое движение, подумал немного и сказал:

— Подождите минутку!

— Минутку! Минутку! — проворчал почти громко Рикардо. — а кого вы меня принимаете? За статую?

Гейст вошел в спальню и резко закрыл за собой дверь. Со света он сначала ничего не видел, но почувствовал, что Лена поднимается с пола. На менее темном фоне окна с открытой ставней вырисовалась вдруг ее голова темным пятном и без лица.

— Я ухожу, Лена. Я иду к этим канальям.

Он с удивлением почувствовал, что она положила ему на плечи обе руки.

— Мне казалось, что вы… — начал он.

— Да, да, — торопливо прошептала она.

Она не цеплялась за него и не пыталась также привлечь его к себе. Ее руки сжимали плечи Гейста, и она, казалось, вглядывалась в темноте в его лицо. Он начинал также смутно различать ее лицо, овал без черт — и ее неясную фигуру.

— У вас ведь есть черное платье, Лена? — спросил он очень быстро и так тихо, что она едва расслышала.

— Да… старое…

— Отлично. Наденьте его сейчас же.

— Зачем?

— Не для траура!

В его ироническом тоне звучала решимость.

— Можете вы найти и надеть его в темноте?

Да. Она попробует. Он ожидал, стоя неподвижно. Он представлял себе ее движения там, в другом конце комнаты, но глаза его, хотя и привыкшие теперь к темноте, совершенно потеряли ее. Когда она заговорила, он удивился, услыхав так близко ее голос. Она сделала то, что он хотел, и подходила к нему совершенно невидимая.

— Отлично. Где эта лиловая вуаль, которая тут валялась?

Она не ответила, но он услыхал шелест материи.

— Где она? — повторил нетерпеливо Гейст.

Он почувствовал дыхание молодой женщины у себя на щеке.

— У меня в руках.

— Отлично. Слушайте, Лена. Как только я выйду из бунгало с этим проклятым негодяем, вы выскользнете в палисадник, немедленно, не теряя ни минуты, и побежите к лесу. Воспользуйтесь нашим отсутствием; я уверен, что он не лишит меня своего общества. Бегите в лес и спрячьтесь позади кустов между большими деревьями. Вы, без сомнения, найдете местечко, с которого вам будет хорошо видна входная дверь. Я боюсь за вас, но в этом черном платье, с закутанным вуалью лицом, я уверен, вас никто не найдет до рассвета. Подождите в лесу, пока не увидите, что стол выдвинут на середину двери и из четырех свечей три погашены, а одна зажжена; если все четыре погаснут, пока вы будете там сторожить, подождите, пока три из них бузи дут снова зажжены, потом две погашены. Если вы увидите один из этих двух сигналов, бегите как можно скорее сюда, так как это будет означать, что я жду вас здесь.

Покуда он говорил, молодая женщина нашла и схватила его руку. Она не сжимала ее, она держала мягкой, ласкающей, почти робкой рукой. Это не было объятие, это было просто прикосновение; можно было подумать, что она хотела убедиться в том, что он здесь, что он живое существо, а не тень, кажущаяся более темной среди окружающего мрака. Теплота ее руки давала Гейсту странное, глубокое ощущение всего ее существа. Ему пришлось бороться с новым волнением, которое едва не лишило его последнего мужества. Он снова заговорил строгим тоном:

— Но если вы не увидите ни одного из этих сигналов, тогда ничто — ни страх, ни любопытство, ни надежда, ни отчаяние — не должны привести вас к этому дому; с первым лучом рассвета проберитесь вдоль опушки до тропинки. Не ждите дольше, так как я, вероятно, буду уже мертв.

До его слуха долетело слово «никогда», которое, казалось, само собою образовалось в воздухе.

— Вы знаете тропинку, — продолжал он, — Идите по ней до баррикады. Обратитесь к Уангу… Да, к Уангу. Пусть ничто вас не останавливает.

Ему показалось, что рука молодой женщины слегка дрогнула.

— Самое худшее, что он может сделать, это выстрелить в вас. Но он этого не сделает. Я уверен, что он этого не сделает, когда меня не будет. Оставайтесь у этих поселян, у дикарей, и не бойтесь ничего. Ваше присутствие будет внушать им больше страха, чем они могут внушить его вам. Дэвидсон непременно скоро пройдет здесь. Подстерегайте пароход. Дайте ему какой-нибудь сигнал, чтобы позвать его к себе.

Она не отвечала. Казалось, что мрачная, давящая тишина проникала снаружи в комнату, наполняя ее бесконечным, бездыханным, беспросветным молчанием, казалось, что сердце сердец перестало биться и настал конец всему живому.

— Вы поняли меня? Надо сейчас же бегом покинуть дом, — настойчиво прошептал он.

Она поднесла его руку к губам, потом выпустила ее. Он вздрогнул.

— Лена! — тихо вскрикнул он.

Она немного отстранилась. Он не смел доверять себе… Он не рискнул произнести ласковое слово.

X

Повернувшись, чтобы выйти, он услыхал глухой стук. Прежде чем открыть дверь, ему надо было приподнять занавес. Он сделал это, глядя через плечо. Слабый луч света, проходивший через замочную скважину и через две-три щели в дереве, осветил молодую женщину, всю в черном, стоявшую на коленях, положив голову и руки на кровать в позе кающейся грешницы. Что означала эта поза? Гейст подумал, что вокруг было больше вещей, чем он мог понять. Поднявшаяся с кровати рука молодой женщины сделала ему знак удалиться. Он повиновался и вышел с переполненным тревогою сердцем.

Занавесь еще колыхалась, когда Лена вскочила и припала к ней, напрягая слух, ловя слова, звуки, в склоненной и трагической позе тайного внимания, прижав одну руку к груди, словно для того, чтобы сдержать, заглушить биение своего сердца.

Гейст застал секретаря мистера Джонса за созерцанием его закрытого бюро. Быть может, Рикардо размышлял о способе взлома, но, когда он внезапно повернул голову, лицо его было искажено такой гримасой, что Гейст остановился, пораженный закатившимися глазами, от которых видны были одни белки и которые ужасно моргали, словно этого человека терзали внутренние судороги.

— Я думал, что вы никогда не явитесь, — прорычал Рикардо.

— Я не знал, что вы торопитесь. Допустив, что ваш отъезд, как вы говорите, зависит от этого разговора, я сомневаюсь, чтобы вы пустились в море в подобную ночь, — сказал Гейст, жестом приглашая Рикардо выйти первым.

С кошачьими движениями бедер и плеч секретарь тотчас вышел из комнаты. В полной тишине ночи было что-то жестокое. Закрывавшая половину неба огромная туча простиралась над самой землей, словно гигантская мантия, скрывавшая угрожающие приготовления к насилию. В ту минуту, как двое мужчин сходили с веранды, позади тучи раздался грохот, предшествуемый быстрым и таинственным огненным лучом, скользнувшим по водам бухты.

— Ага, — сказал Рикардо, — начинается.

— Это, может быть, окончится пустяками, — заметил Гейст, подвигаясь твердыми шагами вперед.

— Глупости! Пусть разразится гроза! — сказал с раздражением Рикардо. — Это соответствует моему настроению.

Когда они дошли до второго бунгало, глухое, отдаленное грохотание сделалось непрерывным, а бледные молнии проливали на остров, в быстрой последовательности, беглые волны холодного пламени. Рикардо бросился вперед по ступенькам и, просунув голову в дверь, прошептал:

— Вот он, сэр! Держите его возле себя как можно дольше, покуда не услышите, что я свистнул. Я напал на след.

Он бросил эти слова с невероятной быстротой; потом отстранился, чтобы пропустить гостя; но ему пришлось немного подождать, потому что, поняв его намерение, Гейст презрительно замедлил шаги. Когда он вошел в комнату, под его величественными усами притаилась улыбка, — «улыбка Гейста».

На высокой конторке горели две свечи. Мистер Джонс, закутанный в старый халат из роскошного голубого шелка, держал локти прижатыми к телу и руки глубоко засунутыми в необычайно просторные карманы своего одеяния. Этот костюм подчеркивал его худобу. Прислонившись к конторке, он производил впечатление высохшей головы сомнительного благородства, надетой на конец раскрашенной пики. Рикардо остановился в дверях. Равнодушный с виду ко всему происходящему, он ожидал своего часа. Внезапно, в промежутке между двумя молниями, он скрылся и исчез в темноте ночи. Мистер Джонс, тотчас заметивший его исчезновение, покинул свою небрежно-неподвижную позу у конторки и сделал несколько шагов, чтобы очутиться между Гейстом и дверью.

— Ужасно душно, — заметил он.

Гейст, стоявший посреди комнаты, решил говорить прямо.

— Мы здесь не для того, чтобы разговаривать о погоде. Вы оказали мне честь сказать сегодня о себе: «Я тот, который…» Что это означает?

Не глядя на Гейста, мистер Джонс продолжал рассеянно двигаться; дойдя до намеченного места, он с глухим стуком прислонился к стене возле двери и поднял голову. От этого решительного движения на его изможденном лице выступила испарина; капли пота текли вдоль его ввалившихся щек и почти ослепляли его глаза в их костлявых орбитах.

— Это означает, что я человек, с которым приходится считаться. Нет… прошу вас… не кладите руку в карман… пожалуйста…

В его голосе появился внезапный пискливый звук. Гейст вздрогнул и настала минута взволнованного ожидания, в продолжение которой вдалеке громыхал гром, а справа от мистера Джонса дверь освещалась быстрыми голубоватыми отблесками. Наконец Гейст пожал плечами; он даже посмотрел на свою руку, но не положил ее в карман. Прижавшись к стене, мистер Джонс видел, как он поднес руки к кончикам своих горизонтальных усов, потом ответил на его вопросительный твердый взгляд:

— Вопрос предосторожности, — сказал он своим обычным глухим голосом, сохраняя мертвенно-холодное лицо, — Человек, который вел такую свободную жизнь, как вы, несомненно, должен это понимать. Мне много говорили о вас, мистер Гейст, и я как будто понял, что вы предпочитаете прибегать к более тонкому оружию ума; впрочем, я не хочу рисковать методами… более грубыми. Я не настолько самонадеян, чтобы бороться с вами в умственной сфере, но, уверяю вас, мистер Гейст, что во всякой другой борьбе я окажусь сильнее вас. В эту самую минуту вы у меня на прицеле с того момента, как вы вошли в комнату. Да… из кармана.

Гейст спокойно посмотрел назад, немного попятился и сел в ногах походной кровати. Поставив на колено локоть, он подпер подбородок ладонью и, казалось, обдумывал ответ на эту речь. Прислонясь к стене, мистер Джонс явно ожидал его хода. Обманувшись в своих ожиданиях, он решил заговорить сам. Ему необходимо было подвигаться вперед с величайшей осторожностью из боязни, что гость начнет «лягаться», как говорил Рикардо, — а это было бы весьма нежелательно. Он повторил:

— Я человек, с которым приходится считаться.

Тот продолжал смотреть в пол, словно был в комнате один. Снова наступило молчание.

— Так вы много слышали обо мне? — спросил наконец Гейст, поднимая глаза.

— Я думаю! Мы стояли в гостинице Шомберга.

— Шом…

Гейст задумался на середине слова.

— В чем дело, мистер Гейст?

— Ничего. Тошно стало, — проговорил Гейст покорно.

Потом, возвращаясь к своему мечтательному равнодушию, он прибавил:

— Что вы хотите сказать, говоря, что с вами приходится считаться? — спросил он немного погодя, так спокойно, как только мог. — Я вас совсем не знаю.

— Мы, очевидно, принадлежим к одному и тому же кругу общества, — начал мистер Джонс с ленивой иронией.

В самом деле он был осторожен, насколько мог.

— Что-то изгнало вас из него… Оригинальность взглядов, может быть. Или же ваши наклонности.

Мистер Джонс улыбнулся бледной улыбкой. В спокойном состоянии его лицо носило странный характер: извращенной и утомленной суровости, но, когда он улыбался, оно принимало неприятно детское выражение. Громыхание грома усилилось, наполнило комнату, потом замерло в отдалении.

— Вы как будто не совсем ясно понимаете создавшееся положение, — снова начал мистер Джонс.

На самом деле, несмотря на эти слова, он считал, что дело принимает весьма удачный оборот. У этого человека не хватало мужества перейти к физической борьбе. Он продолжал вслух:

— Послушайте! Вы же не можете рассчитывать поступать всегда по-своему. Вы ведь человек из общества…

— А вы? — неожиданно спросил Гейст. — Кто же вы такой?

— Я, сэр?.. В некотором смысле я само общество, явившееся к вам с визитом… В другом, я изгнанник, почти объявленный вне закона… Если вы предпочитаете менее материалистическое определение, я своего рода судьба… возмездие, ожидающее своего часа…

— Дал бы бог, чтобы вы оказались бандитом самого вульгарного сорта! — сказал Гейст, поднимая на него свой невозмутимый взгляд. — В таком случае с вами можно было бы говорить откровенно и рассчитывать на некоторую человечность… Тогда как…

— Я, как и вы, ненавижу всякое насилие и жестокость, — заявил мистер Джонс, томная поза которого у стены шла вразрез с его твердым голосом, — Вы можете спросить у Мартина, правда ли это. Наш век — век гуманности, мистер Гейст. Это также век предрассудков. Я позволил себе сказать, что вы свободны от них. Не будьте же скандализованы, если я вам скажу без обиняков, что мы претендуем на ваши деньги или что я претендую, если вы предпочитаете возложить ответственность на меня одного. Педро, само собою разумеется, знает о наших намерениях не больше, чем могло бы знать какое-либо животное. А Рикардо принадлежит к породе преданных слуг: он слился со всеми мои ми мыслями, со всеми моими желаниями, даже с моими капризами.

Мистер Джонс вынул левую руку из кармана, вытащил из другого кармана носовой платок и стал вытирать испарину на лбу, шее и подбородке. Вследствие волнения делались заметными его дыхательные движения. В своем длинном халате он походил на выздоравливавшего, который не рассчитал своих сил. Очень спокойный, мощный, широкоплечий, Гейст наблюдал за ним, опустив руки на колени.

— Кстати, где он сейчас, ваш секретарь? — спросил он. — Занят взламыванием моего бюро?

— Это было бы грубо. Но грубость — одно из условий жизни.

В голосе патрона Рикардо звучал легкий оттенок иронии.

— Это возможно, — продолжал он, — но маловероятно. Мартин несколько груб, это верно. Этот человек не в вашем духе, мистер Гейст. Правду сказать, я не знаю в точности, где он. Он с некоторых пор немного загадочен, но пользуется моим доверием. Нет, не вставайте, мистер Гейст!

Мрачное выражение его лица невозможно было разгадать. Сделавший легкое движение Гейст был поражен всем, что в нем сказалось.

— У меня не было ни малейшего намерения встать, — сказал он.

— Сидите, пожалуйста, — настаивал мистер Джонс томным голосом, но с огоньком решимости в черных безднах глаз.

— Если бы вы были наблюдательнее, — сказал Гейст с холодным презрением, — вы бы в пять минут поняли, что у меня нет при себе никакого оружия.

— Возможно, но все-таки держите руки смирно, прошу вас. Пусть лежат себе, как сейчас. Мы обсуждаем слишком серьезное дело, чтобы я согласился подвергаться бесполезному риску.

— Серьезное дело? Слишком серьезное дело? — повторил Гейст с неподдельным изумлением. — Боже великий! Я не знаю, за какой добычей вы охотитесь, но здесь вы ее не найдете… Здесь, впрочем, мало что есть.

— Вы и не можете говорить иначе, но другие не то рассказывают, — живо возразил мистер Джонс, с такой отвратительной гримасой, что ее немыслимо было считать намеренной.

Лицо Гейста потемнело; он нахмурил брови.

— Что же вам рассказывали? — спросил он. h — Многое, мистер Гейст… очень многое, — уверял мистер Джонс.

Он старался снова взять тон томного превосходства.

Гейст не смог подавить легкого движения.

— Ага! — проговорил Джонс, на лице которого отразилась сатанинская радость.

Глухое рокотание грозы казалось отзвуком отдаленной стрельбы, и оба они словно прислушивались к нему в хмуром молчании.

«Эта дьявольская клевета будет стоить мне жизни в буквальном смысле слова», — подумал Гейст.

Он вдруг рассмеялся. Мистер Джонс слушал с видом жуткого привидения.

I — Смейтесь, сколько хотите, — сказал он. — Что касается меня, которого выбросили из общества люди высокой нравственности, я не вижу в этой истории ничего забавного. Но сейчас мы с вами вдвоем, и для вас настало время расплатиться за все, что вас в ней соблазняло.

— Вы наслушались всякой ерунды, поверьте мне, — уверял Гейст.

— Само собою разумеется, вы не можете говорить иначе. Это как нельзя более естественно. По правде говоря, я немного слышал. Это все узнал Мартин. Собирает сведения Мартин. Ведь вы не представляете себе, чтобы я без крайней необходимости беседовал с этим животным Шомбергом? Свои излияния он делал Мартину.

— Глупость этого субъекта так велика, что она становится чудовищной, — проговорил вполголоса Гейст.

Его мысли невольно уносились к молодой женщине, бродящей по лесу, одинокой, испуганной. Увидит ли он ее когда-нибудь? Эта мысль едва не лишила его хладнокровия. Но мысль о том, что она, без сомнения, спасется от этих негодяев, если будет следовать его наставлениям, вернула ему немного спокойствия. Они не знали, что остров населен, и, покончив с ним, слишком торопились бы удалиться, чтобы преследовать исчезнувшую женщину.

Гейст представил себе все это с быстротою молнии, как думаешь в минуту опасности. Он с любопытством разглядывал мистера Джонса, который ни на секунду не сводил глаз со своей будущей жертвы.

Гейст почувствовал, что этот отщепенец высших кругов был безжалостным и совершенно закоренелым негодяем. Он вздрогнул, когда раздался звук голоса мистера Джонса:

— Было бы совершенно бесполезно говорить мне, например, что ваш китаец сбежал с вашими деньгами. Человек, который живет на необитаемом острове вдвоем с китайцем, старается так хорошо спрятать свои сокровища, чтобы сам черт…

— Очевидно, — пробормотал Гейст.

Мистер Джонс принялся снова вытирать левой рукой свой костлявый лоб, свою тощую шею, свои похожие на лезвия бритв челюсти, свой острый подбородок. Голос его дрожал. Он принял еще более зловещий вид, словно злобный и бессердечный труп.

— Я понимаю, в чем вы хотите меня уверить, — вскричал он, — но не слишком полагайтесь на свою изобретательность. Вы не производите на меня впечатления особенно изобретательного человека, мистер Гейст. Я тоже малоизобретателен. Мои таланты в другом роде. Но Мартин…

— Который в настоящую минуту опустошает мой письменный стол, — прервал Гейст.

— Не думаю. Я хотел сказать, что Мартин гораздо догадливее китайца. Верите ли вы в превосходство рас, мистер Гейст? Я глубоко в него верю. Мартин, например, чрезвычайно ловок в разоблачении тайн вроде вашей.

— Тайн вроде моей? — с горечью повторил Гейст. — Ну, желаю ему получить много удовольствия от всех его открытий.

— Это с вашей стороны крайне любезно, — снова заговорил мистер Джонс, начинавший мечтать о возвращении Мартина.

Невозмутимо хладнокровный за карточным столом, бесстрашный в неожиданной свалке, мистер Джонс чувствовал, что эта несколько своеобразная работа расстраивала ему нервы.

— Не шевелитесь! — крикнул он резко.

— Говорю вам, что я безоружен, — сказал Гейст, складывая руки на груди.

— Я по-настоящему склонен вам поверить, — серьезно проговорил Джонс. — Это странно, — продолжал он задумчиво.

Он пристально смотрел на Гейста. Потом с живостью сказал:

— Но что я решил, так это удержать вас в этой комнате. Не вынуждайте меня невольным движением раздробить вам ногу или сделать какой-нибудь слишком определенный жест такого рода.

Он провел языком по губам, темным и сухим на блестевшем от испарины лице.

— Я не знаю, не лучше ли сделать это сейчас же.

— Кто колеблется, тот погиб, — проговорил Гейст с насмешливой серьезностью.

Мистер Джонс пренебрег этим замечанием. Казалось, он советовался с самим собою.

— Физически я слабее вас, — медленно выговорил он, разглядывая сидевшего в ногах кровати человека, — вы можете прыгнуть…

— Вы стараетесь самого себя напугать? — спросил неожиданно Гейст. — Вам, кажется, не хватает мужества для вашей задачи. Почему же вы не делаете сейчас же того, что надо?

Сильно раздраженный, мистер Джонс фыркнул и принял вид рассерженного скелета.

. — Как это ни покажется вам странным, меня заставляют колебаться мои традиции, мое рождение, мое воспитание, мои прежние связи, всякая другая чепуха этого рода… Не все могут освободиться от своих предрассудков с такой легкостью, как вы, мистер Гейст. Но оставим мое мужество в покое. Попробуйте-ка броситься на меня! Вы на лету получите нечто такое, что вас совершенно обезвредит прежде, чем вы опуститесь на землю. Пет, не ошибайтесь на наш счет, мистер Гейст. Мы, бандиты, на высоте своего призвания, и мы требуем плодов ваших трудов и качестве… удачливого мошенника. Так водится на свете: кто сегодня награбил, возвращает награбленное завтра.

Он с усталым видом склонил голову на левое плечо. Его жизненная энергия казалась исчерпанной. Даже веки его провалились в глубокие орбиты. Одни только тонкие, раздражительные, восхитительно очерченные и слегка нахмуренные брови говорили о стремлении и возможности наносить вред, о чем-то непобедимом и смертельно опасном.

— Плоды моих трудов в качестве мошенника! — повторил Гейст без волнения и даже почти без презрения. — Вы затрачиваете массу сил, вы и ваш верный сподвижник, чтобы разгрызть пустой орех. Здесь нет тех плодов, которые вы себе воображаете. Есть несколько золотых монет, которые вы можете взять, если вам этого хочется, и потому, что вы сами себя называете бандитом…

— Да-а-а, — протянул мистер Джонс. — Скорее бандитом, чем мошенником. Это, по крайней мере, открытая война.

— Пусть будет так! Позвольте мне только вам сказать, что свет еще не видывал так ловко обманутых бандитов, как вы… никогда!

Гейст произнес последние слова с таким жаром, что прижавшийся к стене мистер Джонс, казалось, еще вытянулся в длину и уменьшился в ширину в своем голубом халате с металлическим оттенком.

— Обмануты болваном, пройдохой-трактирщиком! — продолжал Гейст. — Проведены, как двое ребят, которым наобещали конфет!

— Я никогда не разговаривал с этим отвратительным животным, — проворчал недовольным тоном мистер Джонс. — Но он убедил Мартина, а Мартин не дурак.

— Его, должно быть, не так трудно было убедить, — возразил Гейст тем вежливым тоном, который был так хорошо известен на Островах. — Я бы не хотел поколебать трогательное доверие, которое вы, по-видимому, питаете к вашему… вашему последователю… но это, как видно, самый легковерный бандит на свете. Что же вы воображаете? Предположив даже, что история о моих мнимых богатствах правдива, неужели вы думаете, что Шомберг сообщил бы вам о ней из альтруизма? Разве так делаются вещи на этом свете, мистер Джонс?

Челюсть джентльмена мгновенно упала, но он снова подо брал ее с презрительным щелканьем и сказал замогильным голосом:

— Это трусливое животное. Он боялся за себя и старался от нас избавиться, если желаете знать, мистер Гейст. Материальная приманка не была бы, может быть, слишком соблазнительна, но я скучал, и мы позволили себя уговорить. Я не сожалею об этом. Всю мою жизнь я искал новых впечатлений и нахожу в вас нечто из ряда вон выходящее. Что касается Мартина, то он озабочен материальными результатами. Он прост, верен и чудовищно ловок.

— Ах да, он напал на след, — проговорил Гейст с вежливой насмешливостью, — но он недостаточно еще расследовал его, чтобы позволить вам всадить в меня пулю без дальнейших церемоний. Значит, Шомберг не указал вам точного места, где я храню плоды своих хищений? Фу! Не видите ли вы, что он рассказал бы вам любую историю, правдивую или выдуманную? Им руководило самое понятное побуждение: жажда мести, яростная злоба… подлый мерзавец…

Мистер Джонс казался неубежденным. Справа от него молнии беспрерывно бороздили просвет двери, и непрерывное рокотание грома раздавалось словно нечленораздельное рычание великана, бормочущего бессвязные слова.

Гейст превозмог страшное нежелание говорить о молодой женщине; образ ее не переставая витал перед его глазами; он видел ее прячущейся в лесу, и это видение обладало всей силой, всей трогательностью властной и вместе с тем жалобной, почти священной мольбы. Он снова начал смущенным и торопливым тоном:

— Если бы не эта девушка, которую он преследовал своей безумной и отвратительной страстью и которая обратилась ко мне за заступничеством, он бы никогда… Но вы это отлично знаете…

— Я ровно ничего не знаю, — вскричал мистер Джонс с поразительной горячностью. — Этот трактирщик действительно пытался как-то раз говорить со мной о женщине, которую у него украли, но я заявил ему, что не хочу слушать его грязных историй. Разве вы имели какое-нибудь отношение к этому делу?

Гейст спокойно выслушал его, потом, теряя немного терпение, спросил:

— Что за комедию вы играете? Вы хотите уверить меня, что не знали о пребывании здесь девушки?

Глаза мистера Джонса приобрели внезапно пристальный, стеклянный блеск, словно приковывавший их к самой глубине орбит. Весь он казался оцепеневшим.

— Здесь! Здесь! — воскликнул он дважды.

Нельзя было ошибиться в его удивлении, в его возмущенной недоверчивости, в его испуганном отвращении.

Гейсту стало противно, в свою очередь, но несколько иначе. Он оставался недоверчивым и сожалел, что заговорил о молодой женщине; но дело было сделано; он превозмог свое отвращение в пылу спора с этим нелепым бандитом.

— Возможно ли, чтобы столь важный факт не был вам известен? — спросил он. — Это была единственная истинная правда но всей куче глупого вранья, которым вас так глупо провели.

— Да, я не знал! — вскричал мистер Джонс. — Но Мартин шал, — добавил он таким тихим голосом, что Гейст едва его расслышал.

— Я скрывал ее, пока мог, — снова начал Гейст. — Быть может, с вашим воспитанием, с вашими традициями и прочее, вы поймете причины, которые меня к этому побудили.

— Он знал! Он знал заранее! — глухо стонал мистер Джонс. — Он с самого начала знал, что она здесь!

Тяжело опираясь на стену, он перестал следить за Гейстом. У него был вид человека, под ногами которого раскрылась бездна.

«Если я хочу убить его, это надо сделать сейчас», — подумал Гейст. Но он не шевельнулся.

Минуту спустя мистер Джонс поднял голову с горящим сатанинской яростью взглядом.

— Мне очень хочется убить вас, отшельник с бабами, человек с луны, который не может существовать без… Но нет, я не в вас буду стрелять… Я буду стрелять в того, другого юбочника… в лицемера, в хитреца, в проходимца, во влюбленного пса! И он брился… брился у меня под носом!.. Я убью его!..

«Он сошел с ума», — подумал Гейст, ошеломленный внезапной яростью призрака.

Он никогда не чувствовал себя в большей опасности, не чувствовал большей близости смерти с тех пор, как вошел в эту комнату. Бандит в припадке безумия существо опасное. Он не знал, не мог знать, что ум мистера Джонса был достаточно быстрым, чтобы предвидеть уже окончание его власти над мыслями и чувствами его несравненного секретаря, чтобы предвидеть скорую измену Рикардо. Между ними появилась женщина! Женщина, девушка, по-видимому, обладавшая силой пробуждать отвратительное безумие мужчины. Она доказала это уже дважды: с этим негодяем-трактирщиком и с этим усатым господином, на которого мистер Джонс, сжимая в своем кармане смертоносную руку, устремлял взгляд, горевший, скорее, отвращением, нежели злобой. Он забывал самую цель своей экспедиции в своем внезапном и подавляющем ощущении полной неуверенности. Мистер Джонс чувствовал, как в нем загоралась дикая ярость, но не по отношению к усатому мужчине. В ту минуту, как Гейст почувствовал, что жизнь его висит на волоске, on услыхал, что тот обратился к нему без деланной томной дерзости, но с порывом лихорадочной решимости:

— Послушайте! Давайте заключим перемирие!

Гейст был так разбит, что у него не оставалось сил улыбнуться.

— Разве я объявлял вам войну? — спросил он устало. — Ка кой смысл могут иметь для меня ваши слова? Вы представляетесь мне каким-то больным и полусумасшедшим. Мы говорим на разных языках. Если бы я попытался сказать вам, зачем я здесь и разговариваю с вами, вы бы мне не поверили, потому что не поняли бы меня. Это, без сомнения, не из любви к жизни, потому что с этой любовью я давно покончил, хотя, быть может, и недостаточно; но, если вы думаете о вашей жизни, то, повторяю вам, что с моей стороны ей никогда не угрожала ни малейшая опасность. Я не вооружен.

Мистер Джонс кусал себе губы. Объятый глубокой задумчивостью, он внезапно посмотрел на Гейста.

— Вы говорите, что вы не вооружены?

Потом заговорил резко:

— Поверьте мне, джентльмен бессилен перед стадом животных. А между тем приходится ими пользоваться. Не вооружены, а? Эта особа, должно быть, самого низкого сорта. Вряд ли вы ее выудили в гостиной. Впрочем, где дело касается этого, они все похожи одна на другую. Не вооружены! Это жаль! Я сейчас в гораздо большей опасности, чем вы — и чем вы были… или я очень ошибаюсь. Но я не ошибаюсь. Этого негодяя я хорошо знаю!

Он утратил свой безумный вид и разразился шумными восклицаниями, которые показались Гейсту более дикими, чем все его предыдущие слова.

— Напал на след! Выслеживает! — кричал он, забывшись до того, что плясал от ярости посреди комнаты.

Гейст смотрел на него, загипнотизированный видом этого скелета в пышном одеянии, сотрясавшегося, как грубый паяц, на конце невидимого шнурка. Паяц внезапно успокоился.

— Я должен был бы почуять западню! Я всегда знал, в чем заключалась опасность.

Он перешел внезапно на конфиденциальный тон и сказал, уставив на Гейста свой замогильный взгляд:

— А между тем меня провел этот субъект, как последнего болвана. Я всегда опасался какого-нибудь отвратительного фокуса в этом роде, и это не помешало мне дать себя провести. Он брился у меня под носом, а я ни о чем не догадался!

Он прервал свои излияния, которые делал вполголоса, и расхохотался пронзительным смехом, который звучал таким безумием, что Гейст выпрямился, как на пружине. Мистер Джонс отступил шага на два, но не проявил никакого смущения.

— Это ясно как день, — мрачно сказал он.

Потом он замолчал. Позади него бледные зарницы освещали Дверь, и тишину ночи наполнял глухой шум морского прибоя, доносившийся откуда-то из-за горизонта. Мистер Джонс склонил голову к плечу. Его настроение совершенно изменилось.

— Что вы скажете, невооруженный человек? Не пойти ли нам посмотреть, что задерживает так долго Мартина, моего верного слугу? Он просил меня занять вас дружеским разговором, чтобы дать ему время выследить этот след. Ха-ха-ха!

— Он грабит, без всякого сомнения, мой дом, — сказал Гейст.

Он был поражен. Ему казалось, что он видит непонятный сон или что он стал игрушкой какой-то сверхъестественной и опасной шутки, выдуманной этим скелетом в ярком халате.

Мистер Джонс смотрел на него с отвратительной, насмешливой улыбкой и показал ему рукою на дверь. Гейст вышел первым; его чувства настолько притупились, что ему было безразлично, всадят ли ему пулю в спину раньше или позже.

— Как душно! — прошептал возле него голос мистера Джонса. — Эта дурацкая гроза расстраивает мне нервы. Хорошо бы, чтобы прошел дождь, хотя я и не люблю мокнуть. Правда, этот глупейший гром хорош тем, что заглушает наши шаги. Молнии нам больше мешают. Ого! Ваш дом совершенно иллюминован. Мой ловкий Мартин не жалеет ваших свечей! Он принадлежит к беззастенчивым людям, которые так неприятны и так недостойны доверия.

— Я оставил свечи зажженными, чтобы избавить его от лишних хлопот, — сказал Гейст.

— Вы в самом деле думали, что он отправился к вам? — спросил мистер Джонс с подчеркнутым интересом.

— Я был в этом уверен. Я убежден, что он и сейчас там.

— И это вам безразлично?

— Да.

— Совершенно безразлично?

Мистер Джонс от изумления остановился.

— Вы необыкновенный человек! — сказал он недоверчиво.

Они снова двинулись бок о бок вперед. В сердце Гейста царила полная тишина, тишина замерших чувств. В эту минуту он одним ударам плеча мог бы бросить на землю мистера Джонса и в два прыжка очутиться вне досягаемости револьвера; но он и не подумал об этом. Даже воля его казалась истощенной от усталости. Он двигался, как автомат, с опущенной головой, пленник зловредного скелета, вырвавшегося из могилы в маскарадной одежде. Мистер Джонс шел впереди. Они сделали большой крюк. Эхо отдаленного грома, казалось, следовало за ними по пятам.

— Но, скажите мне, — проговорил мистер Джонс, словно не мог сдержать своего любопытства. — Разве вы не беспокоитесь об этой… фу!., об этом соблазнительном создании, которому вы обязаны удовольствием нашего посещения?

— Она в безопасности, — сказал Гейст. — Я принял предосторожности.

Мистер Джонс положил свою руку на его руку.

— Право? Взгляните-ка сюда! Что вы на это скажете?

Гейст поднял голову. Слева от него перемежающиеся вспышки молний вырывали из мрака, чтобы тотчас снова погрузить их в него, голую поляну и беглые формы отдаленных, бледных, призрачных предметов. Но в освещенном четырехугольнике двери он увидал молодую женщину, женщину, которую он так горячо желал увидать еще раз, сидящую в кресле, словно на троне, положив руки на поручни. Она была в черном платье; лицо ее было бледно; голова задумчиво склонялась на грудь. Гейст не видел ниже колен. Он видел ее там, в комнате, оживленную мрачной реальностью. Это не было обманчивое видение — она была не в лесу, а здесь! Она сидела в кресле, как будто без сил, но и без страха, нежно склонившись вперед.

— Понимаете ли вы власть подобных тварей?

Шепот мистера Джонса обжигал ухо Гейста.

— Видано ли более омерзительное зрелище? Есть от чего получить отвращение ко всему земному шару. Надо полагать, что она нашла родственную душу! Подойдите! Если мне придется убить вас под конец, вы, может быть, умрете исцеленным!

Гейст повиновался приставленному к ею спине, между лопатками, револьверу. Он очень ясно его ощущал, но не ощущал почвы под ногами, которые медленно взошли по ступенькам без участия его сознания. Сомнение вливалось в него; сомнение нового рода, сомнение бесформенное, отвратительное. Ему казалось, что это сомнение наполняло все его существо, проникало во все его члены и даже во внутренности. Он внезапно остановился, подумав, что человек, испытывающий подобное ощущение, больше не может жить или, быть может, уже перестал жить.

Вокруг все дрожало без остановки — бунгало, лес, поляна; даже земля и небо беспрерывно содрогались; и единственное, что оставалось неподвижным в этой трепещущей вселенной, была внутренность освещенной комнаты и одетая в черное женщина, залитая светом восьми свечей. Они разливали вокруг себя нестерпимо яркий свет, от которого глазам Гейста было больно, который, казалось, иссушал его мозг лучами адского пламени. Его ослепленные глаза только через несколько мгновений различили Рикардо, сидевшего неподалеку на полу, наполовину отвернувшись от двери; его приподнятый профиль выражал сильное, безумное восхищение.

Рука мистера Джонса оттащила Гейста немного назад. Он воспользовался раскатом грома, чтобы саркастически прошептать ему на ухо: «Разумеется!»

Огромный стыд подавил Гейста, дикое, безумное ощущение преступности. Мистер Джонс увлек его еще дальше в темноту веранды.

— Это серьезно, — начал он, изливая прямо в ухо Гейста свой яд злобного призрака. — Я не раз вынужден был закрывать глаза на его маленькие похождения, но на этот раз это серьезно. Он нашел родственную душу. Грязные души, бесстыдные и лукавые! Грязные тела, тела из уличной грязи! Повторяю вам, мы бессильны перед чернью. Я, я сам, едва не попался! Он просил меня удержать вас, покуда он не подаст мне сигнала. Я не нас должен убить, а его! После этого я не потерплю его возле себя и пяти минут.

Он слегка встряхнул руку Гейста.

— Если бы вы не заговорили случайно об этой твари, нас обоих к утру не было бы в живых. Он заколол бы вас кинжалом на ступенях веранды, после вашего ухода, затем вернулся бы домой и всадил бы мне в ребра этот же самый нож. Он не страдает предрассудками. Чем ниже происхождение, тем шире свобода этих простых душ! Я ясно читаю его замысел; его хитрость едва не завлекла меня в сети.

Он выставил голову вперед, чтобы сбоку заглянуть в комнату. Гейст тоже сделал шаг, повинуясь легкому давлению этой твердой руки, которая охватывала его локоть жестким, костлявым кольцом.

— Смотрите! — пробормотал ему на ухо с фамильярностью призрака сумасшедший скелет бандита, — Смотрите, как простодушный Альцест лобзает сандалию нимфы, он на пути к устам, он все позабыл, в то время как грозная флейта Полифема звучит совсем близко! Если бы только он мог ее слышать! Наклонитесь немного!

XI

Возвратившись, словно на крыльях, к бунгало Гейста, Рикардо застал Лену ожидающею его, одетой в черное платье. Окрылявший его восторг сразу уступил место робкому и трепетному терпению перед бледным лицом молодой женщины, перед неподвижностью ее спокойной позы, тем более удивительной для него, что он испытал на себе силу ее рук и непобедимую энергию ее тела.

Инстинктивный жест этих рук, протянутых вперед, остановил Рикардо, который неподвижно замер между дверью и креслом с почтительной податливостью человека, уверенного в своей победе и имеющего возможность выждать время. Эта сдержанность смутила молодую женщину. Она выслушала страстные уверения Рикардо, его ужасные комплименты и еще более отвратительные признания в любви. У нее хватило даже сил встретить взгляд косых, бегающих, полных дикого вожделен и и глаз.

— Нет, — говорил он после неистового потока слов, в котором самые яростные любовные фразы смешивались с ласковы ми мольбами. — Кончено! Не бойтесь меня. Я говорю разумно Послушайте, как спокойно бьется мое сердце. Десятки раз сегодня, когда я видел вас перед собой — Вас! Вас! Вас! — я думал, что оно разорвет мне ребра или выскочит в горло. Оно разбилось в ожидании этого вечера, этой самой минуты. А теперь оно без сил: посмотрите, как оно тихонько бьется.

Он сделал шаг вперед, но она сказала ясным, повелительным голосом:

— Дальше нельзя!

Он остановился с улыбкой глупого обожания на устах, с радостным послушанием человека, который мог во всякую минуту охватить ее руками и бросить наземь.

— Ах, если бы я схватил вас сегодня утром за горло, если бы я послушался своего желания, я бы никогда не узнал, чего вы стоите. А теперь я это знаю. Вы чудо! И я тоже — в своем роде. У меня есть характер и голова на плечах! Если бы не я, мы бы двадцать раз погибли! Я все организую, все устраиваю для своего джентльмена… Мой джентльмен… Фу!.. Он мне опротивел! А вам противен ваш, не правда ли? Вам! Вам!

Он дрожал с головы до ног. Он стал ворковать, перечисляя целый лексикон ласковых имен, сальностей и нежных слов, потом вдруг спросил:

— Почему вы ничего не говорите?

— Я слушаю: это моя роль, — ответила она с неопределенной улыбкой, с пылающими щеками и похолодевшими губами.

— Но вы будете мне отвечать?

— Да, — проговорила она, широко раскрывая глаза, словно внезапно заинтересованная.

— Где мошна? Вы знаете?

— Нет еще.

— Но ведь где-то есть такой куш, из-за которого стоит постараться?

— Да, я думаю. Но кто знает? — добавила она, немного помолчав.

— Чего ломать над этим голову? — ответил он беспечно, — С меня довольно этой роли ползающей гадюки. Мое сокровище — это вы. Я открыл вас в темнице, в которой этот джентльмен вас похоронил, собирался сгноить для своего проклятого удовольствия!

Он поискал стул сзади себя и вокруг, потом обратил к ней свои мутные глаза и свою нежную улыбку.

— Я совсем без ног, — сказал он, садясь на пол, — я без сил с утра, так слаб, словно пролил здесь на пол всю кровь из своих жил, чтобы вы купали в ней свои белые ножки.

Она оставалась бесстрастной и задумчиво кивнула ему головой. Как истая женщина, она сосредоточивала все свои мысли на желании своего сердца, на этом ноже, тогда как, у ее ног, ласковый и дикий, опьяненный страстью мужчина продолжал развивать свои безумные планы…

Но Рикардо также не упускал своей идеи.

— Для вас, для вас я пожертвовал бы деньгами, жизнью… жизнью всех в мире, только не своей! Что вам нужно — это мужчину, властелина, который позволил бы вам поставить ему на голову ваш башмачок, а не этого труса, которому вы наскучите через год, как и он вам наскучит. А тогда что? Вы не такая женщина, чтобы с вами можно было делать, что угодно: вы похожи на меня. Я живу для себя, и вы будете жить для себя, а не для какого-то шведского барона. Эти люди пользуются такими существами, как вы и я, для своего удобства. Джентльмен — это лучше, чем хозяин, но что нам обоим нужно — это равноправный союз против всех лицемеров. Мы будем продолжать бродить по свету вдвоем, свободные и верные друг другу. Мы будем бродяжничать вместе, потому что мы не из тех людей, которые сидят у своего очага. Мы бродяги по натуре.

Она слушала его с глубоким вниманием, словно ожидала слова, которое дало бы ей указание, как овладеть этим кинжалом, этим ужасным ножом, чтобы обезоружить убийцу, умолявшего ее о любви. Она снова задумчиво кивнула головой, и это движение зажгло огнем желтые глаза, которых Рикардо не сводил с ее лица. Когда он немного приблизился, тело Лены не сделало движения назад. Это должно было случиться. Надо было перенести все, что могло отдать нож в ее руки. Рикардо принял более конфиденциальный тон.

— Мы встретились, и их час пробил, — начал он, глядя ей в глаза. — Союз между мной и моим джентльменом будет расторгнут. Для него нет места рядом с нами обоими. Он убил бы меня как собаку. Будьте покойны. Вот штучка, которая покончит дело не далее как сегодня ночью.

Он хлопнул себя по согнутой ноге, повыше колена и был удивлен и польщен, увидев, что лицо молодой женщины осветилось; она наклонилась к нему с жадным вниманием, с полуоткрытыми, как у ребенка, губами, красными на ее бледном лице, вздрагивавшими от ее учащенного дыхания.

— Ах, вы чудо, восторг, радость и счастье для мужчины… лучшая женщина из миллиона! Нет, единственная женщина! Вы нашли во мне своего настоящего мужчину, — говорил он дрожа, — Слушайте! Они ведут свою последнюю беседу, потому я с ним тоже покончу счеты, с вашим джентльменом, не позже полуночи!

Без малейшего трепета она прошептала, как только несколько уменьшилась сдавливавшая ее грудь тяжесть и она смогла выговаривать слова:

— С ним не следует очень торопиться…

Замедленность, ударения — все придавало этим словам ценность зрело обдуманного совета.

— Молодец! Предусмотрительная девушка, — сказал он, тихи посмеиваясь со странной, кошачьей веселостью, от которой за колыхались его плечи и в бегающих глазах зажглись огоньки. Вы еще думаете о мошне. Из вас выйдет отличный компаньон А какой приманкой вы будете, черт возьми!

Он увлекся на мгновение своими мыслями, но лицо его скоро омрачилось.

— Нет, никаких отсрочек! За кого вы меня принимаете? За пугало? За чучело, сделанное из шляпы и старых лохмотьев, за манекен без чувств, без внутренностей и без мозгов? Нет, — продолжал он с жаром, — он никогда больше не войдет в вашу комнату… никогда, никогда!..

Настало молчание. Его омрачали терзания ревности, и он даже не смотрел на молодую женщину. Она выпрямилась; потом медленно, постепенно склонилась к нему, словно собираясь упасть в его объятия. Он поднял глаза и, сам того не подозревая, остановил ее движение.

— Скажите! Вы так хорошо боретесь с мужчиной голыми руками… могли бы вы… а? Сумели бы вы пустить одному из них кровь вот таким ножичком?

Она широко открыла глаза и улыбнулась ему странной улыбкой.

— Как я могу сказать? — прошептала она с чарующей интонацией. — Дайте мне на него взглянуть.

Не сводя глаз с лица Лены, он вытащил нож из ножен; это был короткий, широкий, массивный обоюдоострый клинок с костяной ручкой. Наконец он опустил глаза на нож.

— Это надежный друг, — сказал он просто. — Возьмите его в руку и взвесьте.

В ту минуту, как она наклонилась, чтобы его взять, в ее загадочных глазах зажглось внезапно пламя, красный свет в белом тумане, окутывавшем побуждения и желания ее души. Она достигла успеха! Орудие смерти в ее руках; пробравшаяся в ее рай змея изрыгнула свой яд, и она держала ее, беспомощную, в своей власти, почти наступив ей на голову каблуком. Растянувшись на циновках пола, Рикардо незаметно приблизился к креслу, на котором она сидела.

Все мысли, все желания молодой женщины были направлены к тому, чтобы обеспечить себе окончательное обладание этим оружием, которое, как ей казалось, объединяло в себе все опасности и все угрозы этой преследуемой смертью планеты. Она сказала с тихим смешком, в котором Рикардо не расслышал торжествующей нотки:

— Я бы никогда не поверила, что вы доверите мне это оружие!

— Почему же нет?

— Из опасения, как бы я вдруг не нанесла вам удара.

— За что? За сегодняшнюю историю? О нет. Вы ведь на меня не сердитесь. Вы меня простили. Вы меня спасли. Вы меня так же победили. Да и к чему это вам послужило бы?

— Ни к чему, это правда, — согласилась она.

В глубине души она чувствовала, что не могла бы этого сделать. Если бы дело дошло до борьбы, ей пришлось бы выпустить оружие, чтобы бороться голыми руками.

— Слушайте, — сказал Рикардо. — Когда мы будем вместе бродить по свету, вы будете меня всегда называть «мой муж». Хорошо?

— Да, — проговорила она, собираясь с силами для борьбы, какова бы она ни была.

Нож лежал у нее на коленях. Она засунула его в складки юбки. Потом, сплетя руки вместе, она положила локти на колени, которые отчаянно стиснула вместе. Ужасный предмет был, наконец, спрятан от глаз.

Она почувствовала, что всю ее обдало холодным потом.

— Я не похороню вас, как этот ни к чему не годный ломака, этот смешливый джентльмен. Вы будете моей гордостью и моим товарищем. Разве это не лучше, чем покрываться плесенью на каком-то острове в угоду джентльмену, покуда он не бросит вас?

— Я буду всем, чем вы захотите, — сказала она.

В своем опьянении Рикардо придвигался все ближе с каждым произносимым ею словом, с каждым ее движением.

— Дайте вашу ножку, — молил он робким шепотом, но с полным сознанием своей власти.

— Все, что хотите!

Все, она бы все сделала, чтобы держать убийцу спокойным и безоружным, покуда не вернется к ней сила ее членов и она не решит, что ей надо сделать. Самая легкость успеха колебала ее твердость. Она немного высунула ногу из-под юбки, и он с жадностью накинулся на нее. Она даже не отдавала себе отчета в том, что он делал. Она подумала о лесе, в который ей велели бежать. Да, лес, вот куда надо отнести ужасную добычу, жало побежденной смерти. Рикардо сжимал ее щиколотку, прижимаясь время от времени губами к ее ноге, бормоча слова, прерывистые, похожие на стоны страдания и отчаяния. Гром, которого они не слыхали, рокотал вдалеке сердитыми переливами могучего голоса, и вокруг мертвой неподвижности этой комнаты, в которой профиль Гейста-отца строго смотрел в пространство из своей золоченой рамы, внешний мир содрогался непрерывной дрожью.

Внезапно Рикардо почувствовал, что его отталкивает нога, которую он ласкал, отталкивает таким сильным ударом в грудь, что он был отброшен назад и встал на колени. Он прочел в испуганных глазах молодой женщины опасность, которой он подвергался, и в ту самую минуту, как вскакивал на ноги, услыхал выделявшийся из грохота грозы сухой, разрывающий звук вы стрела, наполовину оглушивший его, словно удар кулаком. Он повернул пылающую голову и увидел Гейста, стоявшего в дверях. Мысль, что негодяй стал лягаться, пробежала у него в мозгу. Одну десятую секунды глаза его искали на полу нож, но тщетно.

— Пустите ему сами кровь! — крикнул он молодой женщине хриплым голосом.

И он с отчаянием кинулся к задней двери. Повинуясь таким образом инстинкту самосохранения, он в то же время сознавал, что не выйдет из дома живым. Но дверь широко открылась под давлением его тяжести, и в то же мгновение он захлопнул ее за собою. Тогда, прислонившись к ней плечом, ухватившись за ее ручку руками, ошеломленный и одинокий посреди полной содроганий и угрожающих шепотов ночи, он пытался овладеть собой. Он спрашивал себя, сколько раз в него выстрелили. Плечо его было мокро от крови, стекавшей с головы. Ощупывая ее повыше уха, он убедился, что это всего лишь царапина, но потрясение неожиданности лишило его сил.

— О чем думал, черт возьми, патрон, что упустил этого негодяя? А может быть… может быть, патрон убит?..

Царившая в комнате тишина пугала его. Не могло быть и речи о том, чтобы туда вернуться.

— Но она сумеет выпутаться, — пробормотал он.

У нее был его нож. Опасна была теперь она; он — он был теперь безоружен, бессилен до лучшего будущего. Он неслышными шагами, пошатываясь, пошел прочь от двери. Теплая струйка стекала по его шее, он посмотрит, что сталось с патроном, и возьмет себе оружие в их арсенале.

XII

Выстрелив через плечо Гейста, мистер Джонс счел за лучшее удалиться. Он скрылся с веранды бесшумно, словно видение, Гейст, спотыкаясь, вошел в комнату и обвел ее глазами. Все, что было в ней: книги, старое, поблескивающее серебро, все родные ему с детства вещи, самый портрет на стене — все казалось ему призрачным, нереальным, немыми участниками необычайного хитросплетения сна, который оканчивался обманчивым впечатлением пробуждения, чувством, что он никогда больше не сможет закрыть глаза. Он с отвращением заставил себя посмотреть на молодую женщину. Сидя неподвижно в кресле, она склонилась вперед, к своим коленям и спрятала лицо в ладонях. Гейст внезапно вспомнил Уанга. Как все это было ясно и как, в сущности, забавно! Удивительно забавно!

Она слегка выпрямилась, потом откинулась назад и, отняв руки от лица, прижала их к груди.

— Я знала, что вы войдете вовремя! Теперь вы спасены! Мне удалось… Я бы никогда, никогда не позволила ему… (голос ее угас, но глаза светились навстречу ему, как пронизывающее туман солнце)… никогда не позволила бы ему взять его обратно. О, мой возлюбленный!

Он наклонил голову и проговорил своим учтивым тоном, «тоном Гейста»:

— Очевидно, вы повиновались вашему инстинкту. Женщины снабжены особым оружием. Я был человеком безоружным; я был им всю свою жизнь; я это вижу теперь. Вы можете гордиться своей изобретательностью и своим глубоким знанием самой себя; но, смею вам сказать, что первая ваша поза, изображавшая стыд, имела свою прелесть. Потому что вы полны очарования!

Выражение торжествующей радости сбежало с ее бледного лица.

— Не надо смеяться надо мною теперь. Я уже не знаю стыда. Я от всей своей грешной души благодарила бога за дарование мне сил, чтобы сделать это… за то, что он таким образом подарил мне вас. О, мой возлюбленный! Наконец совсем, совсем мой!

Он смотрел на нее безумными, широко раскрытыми глазами. Она попыталась робко извиниться за неповиновение его указаниям. Каждая интонация ее чарующего голоса так глубоко раздирала сердце Гейста, что он от боли едва понимал ее слова. Он повернулся к ней спиной, но неожиданное замирание ее голоса заставило его обернуться. Бледная головка молодой женщины поникла на белой шее, как склоняется на своем стебле цветок, убитый жестокой засухой. Гейст затаил дыхание, посмотрел на нее внимательно, и ему показалось, что он прочел в ее глазах ужасающую весть. В ту минуту, как веки Лены опускались, словно закрытые невидимой силой, он схватил ее в объятия, поднял с кресла и, не обращая внимания на резкий звон металла, ударившегося о пол, перенес ее в другую комнату. Его пугала податливость неподвижного тела. Ему казалось, что он ничего больше не может сделать. Подперев подбородок рукой, он с напряженным вниманием вглядывался в безжизненное лицо.

— Ее закололи? — спросил Дэвидсон, которого он внезапно увидел рядом с собою и который протягивал ему кинжал Рикардо.

Гейст не проронил ни слова приветствия или удивления. Он только перевел на Дэвидсона немой, полный невыразимого ужаса взгляд. Потом, словно внезапно охваченный безумием, он бросился к молодой женщине и разорвал платье на ее груди. Она оставалась бесчувственной в его руках, и он застонал так, что Дэвидсон вздрогнул. Это была глухая жалоба человека, который падает, сраженный в темноте убийцей.

Они стояли рядом, разглядывая маленькое, черное отверстие, пробитое пулей мистера Джонса под выпуклой грудью. Белая грудь, сверкавшая яркой и словно священной белизной, поднималась слабо, так слабо, что только глаза любящего человека могли различить незаметное движение жизни. Спокойный, с преобразившимся лицом, бесшумно двигаясь, Гейст смочил полотенце и приложил его к маленькой, безобидной ранке, вокруг которой было так мало крови, что она не могла нарушить красоты и очарования этой бренной плоти.

Веки Лены затрепетали, и она посмотрела вокруг себя туманным взглядом. Она была спокойна, словно ее слабость была вызвана только усилиями ее ошеломляющей победы, которая, ради блага любви, дала ей в руки само оружие смерти. Но глаза ее широко раскрылись, когда она увидела кинжал Рикардо, наследие побежденной смерти, которое Дэвидсон продолжал бессознательно держать в руках.

— Дайте его мне, — сказала она. — Он мой!

Дэвидсон вложил трофей победы в слабые руки, протянутые невиданным жестом ребенка, жадно бросающегося к игрушке.

— Для вас, — проговорила она, задыхаясь и глядя на Гейста. — Не убивайте никого!

— Нет, — обещал Гейст, принимая от нее кинжал и осторожно кладя его ей на грудь, между тем как она опускала бессильные руки.

Слабая улыбка сбежала с твердо очерченных губ, и голова тяжело ушла в подушку, принимая величавую бледность и неподвижность мрамора. Но по лицу, черты которого, казалось, навеки застыли в новой красоте, пробежал легкий и страшный трепет. С поразительной энергией она вдруг спросила громко:

— Что со мною?

— Вы ранены пулей, моя милая Лена, — сказал Гейст твердым голосом, тогда как Дэвидсон, услышав этот вопрос, отвернулся и прижался лбом к колонке полога.

— Ранена? Мне действительно показалось, что меня что-то ударило.

Гром, наконец, перестал рокотать над Самбураном, и материальный мир уже не содрогался под нарождавшимися звездами. Готовая отлететь душа молодой женщины цеплялась за свое торжество, за уверенность в своей окончательной победе над смертью.

— Никогда больше! — прошептала она. — Никогда не будет ничего подобного! О, мой возлюбленный! Я спасла тебя! Почему ты не берешь меня на руки, чтобы унести далеко-далеко от этого пустынного места?

Гейст наклонился над нею очень низко, проклиная свою подозрительную душу, которая с проклятым сомнением во всем, что билось жизнью, даже в эту минуту задерживала на его устах крик истинной любви. Он не смел дотронуться до нее, а у нее уже не было сил обвить его шею руками.

— Кто другой мог бы сделать это для тебя? — с гордостью прошептала она.

— Никто в мире! — ответил он шепотом с неподдельным отчаянием.

Она попыталась приподняться, но ей удалось только отделить голову от подушки. Робким и нежным движением Гейст просунул свою руку под ее шею. Тотчас, освобожденная от невыносимой тяжести, она радостно передала ему бесконечную усталость своего утомительного подвига. Ликуя, она увидала себя лежащей на постели в черном платье, среди восхитительного спокойствия, а он, склонившись над ней с нежной и мягкой улыбкой, собирался поднять ее на свои сильные руки, чтобы унести ее в святая святых своего сердца… навсегда! Волна восхищения, наполнившая все ее существо, выразилась в улыбке наивного детского счастья, и, с невыразимым блаженством на устах, она вздохнула в последний раз, торжествующая, различая еще взгляд своего возлюбленного среди теней смерти.

* * *

— Да, ваше превосходительство, — говорил своим спокойным голосом Дэвидсон, — В этом деле больше погибло людей — по крайней мере, белых, — нежели во многих сражениях последней войны.

Дэвидсон беседовал с одним высокопоставленным лицом о том, что в разговорах называли «Тайной Самбурана». Эта история произвела на архипелаге такую сенсацию, что даже в высших кругах люди жаждали сведений из первоисточника. Дэвидсон был вызван на аудиенцию к высокому сановнику, находившемуся в служебной поездке.

— Вы хорошо знали покойного барона Гейста?

— Правду говоря, здесь никто не может похвалиться близким знакомством с ним, — сказал Дэвидсон. — Это был странный человек. Я спрашиваю себя, отдавал ли он себе отчет в собственной странности. Но всем было известно, что я дружески наблюдал за ним. И это заслужило мне предупреждение, заставившее меня среди рейса повернуть обратно и поспешить к Самбурану, куда я, к сожалению, явился слишком поздно.

Не вдаваясь в большие подробности, Дэвидсон объяснил внимательно слушавшему превосходительству, что жена одного трактирщика, по фамилии Шомберг, слышала, как два негодных плута расспрашивали ее мужа о точном местонахождении острова. Она уловила только несколько слов, относившихся к расположенному вблизи Самбурана вулкану, но этих слов было достаточно, чтобы пробудить ее подозрения.

— Она поделилась ими со мною, ваше превосходительство, — продолжал Дэвидсон. — Они были — увы! — слишком основательны!

— Это было очень умно с ее стороны, — заметила высокопоставленная особа.

— Эта женщина гораздо умнее, чем думают, — сказал Дэвидсон.

Но он воздержался от разъяснения превосходительству истинной причины, обострившей ум госпожи Шомберг. Несчастная женщина обезумела от мысли, что молодую девушку могли привезти обратно, поближе к ее Вильгельму, все еще терзавшемуся страстью. Дэвидсон сказал только, что ее тревога сообщилась ему. Он повернул обратно, но признавался, что сомневался одно время в основательности ее подозрений.

— Я попал в одну из этих нелепых гроз, которые собираются вокруг вулкана, и с некоторым трудом нашел остров, — пояснил Дэвидсон. — Мне пришлось ощупью и бесконечно медленно продвигаться по бухте Черного Алмаза. Мне кажется, что, если бы кто-нибудь ожидал меня, все равно никто не мог бы услыхать, когда я бросал якорь.

Он сознавал, что ему следовало тотчас сойти на берег, но вокруг все было темно и совершенно спокойно. Он устыдился того, что так легко поддался своему побуждению. Было бы немного дико разбудить человека среди ночи для того, чтобы спросить, все ли у него благополучно. Кроме того, присутствие молодой женщины делало такое вторжение еще более неловким; он боялся, как бы его появление не показалось Гейсту непростительной нескромностью.

Первым признаком, открывшим ему глаза и заставившим заподозрить что-то неладное, был вид большой белой лодки, которую нанесло волной на нос его парохода. В ней находился труп необыкновенно волосатого человека. Тогда Дэвидсон не стал терять времени: он тотчас поехал на берег, конечно, один — из деликатности.

— Я поспел, как уже говорил вашему превосходительству, чтобы присутствовать при кончине бедняжки, — продолжал Дэвидсон. — Не могу вам сказать, какие часы я провел после этого с Гейстом. Он говорил со мною. Его отец был, надо думать, своего рода маньяк, который с детства передернул мозги сына вверх дном. Это был странный человек. Его последние слова, когда мы выходили на веранду, были:

— Ах, Дэвидсон, горе человеку, сердце которого в молодости не научилось надеяться, любить… и верить в жизнь!

В ту минуту, как я собирался проститься с ним, так как он выразил желание побыть некоторое время наедине с покойной, мы услыхали в кустах у пристани грубый голос, который спросил:

— Это вы, патрон?

— Да, я.

— Черт возьми! Я думал, что негодяй прикончил вас. Он принялся лягаться и едва меня не уложил. Я брожу тут уже с некоторых пор, чтобы вас разыскать.

— Ну вот и я! — неожиданно крикнул другой голос.

И мы услыхали выстрел.

— На этот раз он не промахнулся — с горечью сказал мне Гейст, входя в дом.

Я вернулся на пароход, как он меня просил. Я не хотел быть навязчивым в его горе. Позже, около пяти часов утра, мои малайцы прибежали сказать, что на острове пожар. Я немедленно поехал, конечно. Главное бунгало пылало. Мы вынуждены были отступить от нестерпимого жара. Два других дома вспыхнули один за другим, словно две пачки спичек. Ранее середины дня нечего было пытаться перейти конец мола, прилегавший к берегу.

Дэвидсон кротко вздохнул.

— Вы, я вижу, уверены, что барона Гейста нет в живых?

— Он… превратился в пепел, ваше превосходительство, — сказал Дэвидсон. — Он и молодая женщина с ним. Я полагаю, что он не смог перенести своих мыслей у ее изголовья… а огонь все очищает. Этот китаец, о котором я говорил вашему превосходительству, на следующий день, когда зола несколько остыла, помог мне производить раскопки. Того, что мы нашли, было достаточно для полной уверенности. Это неплохой китаец. Он сказал мне, что из сострадания — да и из любопытства тоже — последовал за Гейстом и молодой женщиной через лес. Он сторожил вблизи дома, покуда не увидел, как Гейст вышел после обеда и как Рикардо вернулся один. Тогда, стоя настороже, он решил, что недурно было бы пустить лодку по течению; он боялся, как бы негодяи не обошли вокруг острова, чтобы с моря обстрелять селение из револьверов и винчестеров. По его мнению, это были дьяволы, способные на что угодно. Он тихонько сошел на пристань; в ту минуту, как он ставил ногу в лодку, чтобы ее отвязать, волосатый человек, по всей вероятности спавший в ней, с рычанием вскочил, и Уанг выстрелом уложил его на месте. Тогда он оттолкнул лодку возможно дальше и убежал.

Настало молчание. Затем Дэвидсон снова начал своим спокойным тоном:

— Да примет господь то, что было очищено! Дожди и ветры позаботятся о пепле. Я оставил труп этого слуги, этого секретаря — не знаю, каким именем называл себя этот мерзкий бандит, — там, где он был, чтобы он разлагался на солнце. Его патрон попал ему, по-видимому, прямо в сердце. Этот Джонс, должно быть, сошел потом на пристань к лодке и к волосатому человеку. Я предполагаю, что он упал в воду нечаянно — а может быть, и нарочно. И человек, и лодка исчезли; мерзавец увидел себя совершенно одиноким; игра была проиграна начисто, и он оказался в полном смысле слова пойманным в западню. Кто знает? Вода в этом месте очень прозрачна, и я видел его труп, застрявший между двумя сваями, словно груда костей в голубом шелковом мешке, из которого торчали только голова и ноги. Уанг пришел в восторг, когда мы его заметили. «С этой мину ты, — сказал он, — можно спокойно жить на острове». И он тотчас пошел на противоположный склон холма, чтобы забрать свою жену-альфуроску и вернуться с ней в хижину.

Дэвидсон вынул платок и вытер лоб.

— Тогда, ваше превосходительство, я отплыл. Там больше ничего нельзя было сделать.

— Очевидно, — согласилось высокопоставленное лицо.

Дэвидсон, задумавшись, казалось, взвешивал в уме этот вопрос, потом прошептал с тихой грустью:

— Ничего!

Мелкое море, пенящееся и рокочущее у побережий тысячи больших и маленьких островов, которые образуют Малайский архипелаг, было в течение столетий ареной смелых предприятий. При завоевании этой страны, еще и теперь не вполне лишенной своей былой таинственности и романтизма, целых четыре народа проявили свойственные им пороки и достоинства, — и неминуемое поражение не изменило расы, сражавшейся против португальцев, испанцев, голландцев и англичан. Она сохранила до наших дней свою любовь к свободе, свою фанатическую преданность вождям, свою слепую верность в дружбе и ненависти, — все свои хорошие и дурные инстинкты. Ее родина, — а родиной ее было море в такой же степени, как и земля ее остовов, — досталась в добычу людям Запада как награда за высшую силу, если и не высшую добродетель. Надвигающаяся цивилизация скоро изгладит последние следы долгой борьбы, завершая неизбежную победу.

Смельчаки, начавшие эту борьбу, не оставили преемников. Слишком быстро менялись для этого человеческие взгляды. Но еще и в настоящем столетии у них были последователи. Один из них, подлинный искатель приключений, безраздельно предававшийся своим порывам, человек высокого ума и чистого сердца, — почти у нас на глазах заложил основание цветущему государству, построенному на идее сострадания и справедливости. С рыцарским благородством он признал притязания побежденных; это был бескорыстный смельчак, и наградой его благородным стремлениям является то обожание, с которым относится к его памяти чуждый ему, но честный народ.

Пусть при жизни его не понимали и осыпали клеветой; величие осуществленного им дела доказало чистоту его побуждений. Он принадлежит истории. Но были и другие, — никому не известные искатели приключений, не обладавшие ни его происхождением, ни его положением, ни его умом и только разделявшие его симпатию к этим людям лесов и морей, которых он так хорошо понимал и так горячо любил. О них нельзя было бы сказать, что они забыты, ибо их вообще никто не знал. Затерянные в толпе морских торговцев архипелага, они появлялись из тьмы только для того, чтобы подвергнуться осуждению как нарушители закона. Их бесхитростные жизни, руководимые непосредственным чувством, погибли во имя дела, заранее обреченного на крушение неудержимым и последовательным прогрессом.

И все же эти погибшие жизни — для тех, кто знает — придали романтическое очарование стране мелководий и лесистых островов, что лежит, все такая же таинственная, далеко на Вое токе между глубинами двух океанов.

I

Из голубой равнины мелководного моря Каримата вздымает к небу темные и бесплодные вершины своих оголенных Серова то-желтых холмов. К западу, отделенный узкой полосой воды, виднеется Суруту, напоминающий изогнутыми очертаниями своего горного хребта спину склонившегося гиганта. На востоке разбросались толпой мелкие островки — смутные, неясные, как бы тающие в тенях вечера. Медленно продвигаясь вслед за заходящим солнцем, с востока наплывала ночь и проглатывала землю и море: землю — неровную, истерзанную, обрывистую; море — спокойное и манившее блеском своей ровной глади, к странствиям легким и бесконечным.

Ветра не было, и небольшой бриг, целый день стоявший в нескольких милях к северо-западу от Кариматы, едва сдвинулся на полмили в течение всех этих часов. На тихой поверхности пролива бриг высился спокойно и прямо, словно крепко прибитый, киль с килем, к своему собственному изображению, отраженному в бескрайнем зеркале моря. На юге и востоке удвоенные острова молча наблюдали за удвоенным кораблем, который, казалось, навеки застыл среди них; безнадежный пленник штиля, беспомощный узник мелкого моря.

После полудня, когда легкие и капризные ветерки этих вод предоставили маленький бриг его томительной участи, нос корабля понемногу переместился по направлению к западу, и конец его тонкого, гладкого утлегаря,^[10] смело выдаваясь над изящным изгибом остова, был теперь устремлен в сторону заходившего солнца, словно дротик, высоко занесенный рукой врага. На корме, у рулевого колеса, стоял матрос-малаец, прочно уставив свои голые коричневые ноги в решетку и крепко сжав спицы руками, точно корабль был застигнут штормом. Малаец стоял совершенно неподвижно, будто окаменев, но готовый повернуть руль, как только судьба позволит бригу тронуться дальше по маслянистому морю.

Другое человеческое существо, видневшееся на палубе брига, был помощник капитана — человек белой расы, низкорослый, коренастый, с бритыми щеками, седеющими усами и лицом, которое палящее солнце и резкие соленые морские ветры окрасили в ярко-багровый цвет. Он сбросил свою легкую куртку и остался в одних только белых брюках и тонкой коленкоровой рубашке; сложив на груди крепкие руки, выделявшиеся на белом фоне ткани точно два толстых куска говядины, он шагал по корме взад и вперед. Он был обут в соломенные сандалии, а голова его была защищена огромной пробковой шляпой. Перегнувшись через борт, он мог видеть свою голову и плечи, отраженные в воде; и так он стоял долго, точно заинтересованный своими собственными чертами, и бормотал бессвязные проклятия штилю, опустившемуся на корабль давящий тяжестью, огромной и жгучей.

Наконец, он глубоко вздохнул, сделал над собой усилие и, отойдя от борта, прошаркал туфлями до нактоуза.^[11] Там он опять остановился, истомленный и скучающий. Из приподнятых рам стеклянной крыши каюты, находившейся рядом, слабо донеслось щебетание канарейки, по-видимому доставившее ему некоторое удовлетворение. Он прислушался, слегка улыбнулся, пробормотал: «Ах, Дик, бедный Дик», — и опять погрузился в необъятное молчание мира. Глаза его закрылись, и голова низко свесилась над горячей медной обшивкой нактоуза. Вдруг он встряхнулся, выпрямился и хриплым голосом строго сказал:

— Ты там совсем заснул! Переложи руль. У нас задний ход.

Малаец, ни на йоту не изменив ни позы, ни выражения лица, словно неодушевленный предмет, внезапно призванный к жизни таинственной магией слов, быстро завертел колесо, пропуская спицы между руками; когда колесо со скрипом остановилось, он опять ухватился за него и стал крепко держать. Немного погодя он медленно повернул голову, взглянул на море и упрямым тоном сказал:

— Ветер нет… Хода нет…

— Ветер нет, ветер нет! Ты, видно, больше ничего не придумаешь, — проворчал краснолицый моряк. — Понемножку двигай колесо, Али, — продолжал он, внезапно смягчившись, — Двигай его тихонько, и тогда руль ляжет как следует. Понял?

Упрямый матрос, по-видимому, ничего не понимал, да, пожалуй, ничего и не слышал. Белый с отвращением посмотрел на бесстрастного малайца, оглядел горизонт, затем опять обратился к рулевому и коротко приказал.

— Поверни руль назад. Разве ты не чувствуешь, что сзади подул ветер? Стоишь, как чучело…

Малаец с презрительной покорностью опять заворочал спицами, и краснолицый человек пошел прочь, что-то бормоча про себя. Вдруг из-под открытой стеклянной крыши раздался окрик: «Эй, кто там?» — и краснолицый сразу остановился, изобразим на лице внимание и любезность.

— Слушаю, сэр, — сказал он, наклоняясь к отверстию.

— В чем там дело? — спросил из каюты низкий голос.

Краснолицый изумленным тоном переспросил:

— Сэр?!

— Я слышал, как скрипит рулевая цепь, то вперед, то назад Что вы там делаете, Шо? Есть ветер?

— Д-да, — протянул Шо, опуская голову под крышу и говори в темное пространство каюты. — Мне было показалось, что поднялся легкий ветер, но теперь он опять пропал. Все тихо, не шелохнет.

Он вытянул голову обратно и подождал минуту возле стеклянной крыши, но не услышал ничего, кроме щебетания неутомимой канарейки, которое точно пробивалось слабой струйкой сквозь блеклые красные цветы гераней, расставленных в горшках под стеклами. Он отошел шага на два. Снизу послышался торопливый окрик:

— Эй, Шо! Вы здесь?

— Здесь, капитан Лингард, — отвечал он, возвращаясь.

— Продвинулись мы хоть сколько-нибудь за сегодняшний день?

— Ни на дюйм, сэр, ни на дюйм. Мы все равно, что стоим на якоре.

— Это всегда так, — отозвался невидимый Лингард. Голос его менялся по мере того, как он двигался по каюте, и вдруг зазвучал громко и ясно, в то время как голова Лингарда появилась в дверях.

— Всегда так. Течения начинаются только с темнотой, когда не видишь, на какую чертову штуку тебя несет. Тогда и ветер подымается. Штиль, несомненно, кончается.

Шо слегка пожал плечами. Стоявший у руля малаец подошел к стеклянной крыше, нырнул под нее головой, посмотрел на часы в каюте и дважды ударил в маленький колокол на корме.

Впереди, на палубе, раздался резкий, протяжный, вибрирующий свисток и тихо замер. Хозяин брига вышел из каюты на палубу, посмотрел наверх на выправленные реи и, стоя у дверного порога, стал долго и пристально оглядывать горизонт.

Это был человек лет тридцати пяти, прямой и гибкий. Он двигался легко, скорее как человек, привыкший шагать по холмам и долинам, чем как моряк, которому с самой ранней юности приходится уравновешивать быстрыми изгибами тела судорожные подъемы и опускания палубы маленького корабля, подбрасываемого по прихоти то сердитого, то игривого моря.

На нем была серая фланелевая рубашка, а белые брюки были опоясаны синим шелковым кушаком, плотно облегавшим узкую талию. Он хотел выйти только на минуту, но, видя, что корма затенена грот-марселем, остался на палубе с непокрытой головой. Светло-каштановые вьющиеся волосы обрамляли его красиво очерченную голову; подстриженная бородка переливала искрами, когда ему случалось попадать в полосу света, и каждый волосок ее казался тогда тонкой, волнистой золотой проволокой. Рот его был закрыт густыми усами; нос был прямой; короткий, слегка притуплённый на конце; прямо под глазами начиналась широкая полоса румянца, окрашивавшая верхнюю часть скул. Своеобразное выражение сообщали лицу глаза. Брови, более темного цвета, чем волосы, проходили прямой чертой под широким и гладким лбом, который был гораздо белее, чем загорелые щеки. Серые глаза, словно пылая скрытым огнем, отсвечивали красным, и это придавало его пристальному взгляду пытливую напряженность.

Этот человек, когда-то очень известный, а теперь совершенно забытый на чарующих и безжалостных берегах Малайского моря, слыл среди своих приятелей под кличкой «Красноглазого Тома». Он гордился своим счастьем, но не своей рассудительностью. Он гордился своим бригом, который считался самым быстрым судном в этих морях, гордился всем тем, что этот бриг знаменовал.

Он знаменовал удачу на золотых россыпях Виктории; мудрую умеренность; долгие дни замыслов, любящую заботливость при постройке; великую радость его юности — ни с чем не сравнимую свободу морей; родной очаг, совершенный, ибо подвижный; его независимость, его любовь и его тревогу. Он часто слышал, как говорили, что Том Лингард не любит на земле ничего, кроме своего брига; мысленно он вносил поправку в это утверждение, прибавляя с улыбкой, что он не любит ничего живого, кроме своего брига.

Для него бриг был так же полон жизни, как огромный окружающий мир. Он чувствовал жизнь в каждом движении судна, в каждом его наклоне, в каждом качании его высоких мачт, чьи крашеные клоты^[12] вечно движутся перед глазами моряка, то мимо облаков, то мимо звезд. Для Лингарда бриг был всегда драгоценен, как давняя любовь; всегда желанен, как незнакомая женщина; всегда нежен, как мать; всегда верен, как любимая дочь.

Иногда он стоял целыми часами, облокотившись о поручень и подперев голову рукой, и прислушивался, прислушивался в дремотной тишине к ласковому и зовущему шепоту моря, пробегающая пена которого скользила вдоль гладкого черного борта судна. О чем мечтал в такие минуты одинокого раздумья этот сын рыбаков девонского побережья, который, подобно большинству своих сородичей, был глух к еле слышным голосам вселенной и слеп к загадочным сторонам бытия, который не спасовал бы ни перед каким очевидным событием, как бы ужасно, пугающе и грозно оно ни было, и в то же время был беззащитен, как дитя, перед темными порывами своего собственного сердца; о чем мечтал он в часы грез, — вряд ли бы кто мог угадать.

Несомненно, бывали минуты, когда и он, подобно большинству из нас, поддавался внезапно проснувшемуся лиризму и уносился мыслью в области влекущие, смутные и опасные. Но, подобно большинству из нас, он почти не вспоминал об этих бесплодных путешествиях, не имевших отношения к интересам дня. И все же после этих нелепых и зря истраченных минут на его повседневной жизни оставался теплый и спокойный, хотя и не яркий, отблеск, смягчающий его прирожденную резкость и как бы еще более укреплявший связь между ним и бригом…

Он понимал, что его маленький бриг мог дать ему то, чего не дали бы ему никто и ничто в мире, нечто, принадлежавшее ему безраздельно. Зависимость крепкого человека, из мяса и костей, от послушной вещи из дерева и железа порождала смутное чувство, походившее на любовь. Бриг обладал всеми качествами живого существа: быстротой, послушанием, верностью, выносливостью, красотой, способностью действовать и страдать, — словом, всем, кроме жизни. Он, хозяин, как бы придавал душу этой вещи, казавшейся ему наиболее совершенной в своем роде. Его воля была ее волей, его мысль — ее двигательным импульсом, его дыхание — дыханием ее бытия. Все это Лингард ощущал неясно и никогда не пытался облечь свои чувства в беззвучные формулы мысли. Для него корабль был дорог и единствен, этот бриг в триста четырнадцать тонн водоизмещения, — целое королевство!

И вот, без шляпы, он вышел из-под навеса и стал ходить мерным шагом по своему королевству, размахивая на ходу руками, словно человек, отправляющийся на пятнадцатимильную прогулку по полю; при каждом двенадцатом шаге ему, однако, приходилось резко поворачиваться кругом и идти назад до гакаборта.

Шо, охватив поручень обеими руками, засунул ладони за кушак и, казалось, внимательно созерцал палубу. На самом деле он видел перед собой маленький домик с крошечным палисадником, затерянный в лабиринте спускавшихся к Темзе улиц на восточном конце Лондона. Он еще не успел познакомиться со своим новорожденным сыном, которому теперь уже исполнилось восемнадцать месяцев, и это обстоятельство слегка раздражало его и переносило его фантазию к неприглядной обстановке родного дома. Полет фантазии продолжался, однако, недолго, и скоро мысль его возвратилась к действительности. Меньше чем через две минуты он был уже опять на бриге — «весь начеку», как он выражался. Он гордился тем, что был всегда «начеку».

Манеры его были резки, и с матросами он говорил ворчливым тоном. С капитанами, у которых он служил, он был чрезвычайно почтителен по внешности, но в душе он почти всегда чувствовал к ним враждебность, ибо только очень немногие из них были «всегда начеку». У Лингарда, который подцепил его на Мадрасеком рейде с английского корабля после бурной сцены с капитаном, он прослужил еще немного; в общем, он его одобрял, хотя и признавал с прискорбием, что Лингард, подобно большинству других, отличался некоторыми нелепыми фантазиями. Эти причуды Шо называл «мыслями, которые ходят вверх ногами».

Шо был человек, каких много, — человек, не представлявший особой ценности ни для кого, кроме самого себя, и имевший значение постольку, поскольку он был главным помощником капитана и единственный, кроме него, белый человек на бриге. Он чувствовал себя неизмеримо выше подчиненных ему малайских матросов и обращался с ними с высокомерной терпимостью, хотя и был убежден, что в трудную минуту эти парни окажутся, несомненно, «не начеку».

Возвратившись из своей экскурсии на родину, он отнял руки от поручня, прошел вперед и остановился у кормы, глядя вдоль палубы. Лингард тоже остановился в своем углу и стал рассеянно смотреть перед собой. На шкафуте, между шестов, принайтовленных по обе стороны люка, виднелась группа матросов, которые примостились вокруг деревянного подноса, поставленного на свежевыметенную палубу и доверху заваленного рисом. Темнолицые, молчаливые, с ласковыми глазами, люди эти сидели на корточках и уплетали рис за обе щеки, соблюдая, однако, сдержанность и благопристойность.

Только один или два из них носили саронги; остальные, подчинившись — по крайней мере на море — недостойному европейскому обычаю, были одеты в панталоны. Двое сидели на шестах. Один, — человек со светло-желтым детским лицом, глуповато-чванной улыбкой и пучками жестких волос, окрашенных под цвет красного дерева, был тин даль экипажа, — нечто вроде помощника боцмана, или се ран га. Другой, сидевший рядом с ним, был почти чернокожий, ростом немного выше крупной обезьяны; на его сморщенном лице застыло выражение несколько комической злобности, которое часто отличает людей юго-западного побережья Суматры.

Это был кассаб, или хранитель припасов, спокойная и почетная должность. Из всего экипажа, занятого теперь ужином, кассаб был единственным человеком, обратившим внимание на появление капитана. Он что-то прошептал тиндалю, который сейчас же заломил свою старую шляпу набекрень и приобрел от этого необыкновенно глупый вид. Остальные услышали замечание, но продолжали лениво есть, причем их худые руки двигались, как паучьи лапы.

Солнце стояло не выше одного-двух градусов над горизонтом, и от нагретой поверхности воды начал подниматься легкий стелющийся туман; он был тонок и почти не виден для глаза, но все же его было достаточно для того, чтобы солнце превратилось в ярко-красный диск, вертикальный и горячий, скатывавшийся к краю горизонтального и холодного диска сияющего моря. Наконец края соприкоснулись, и водная равнина приняла вдруг окраску, мрачную, как взор врага, глубокую, как злодейский умысел.

Сонные воды словно задержали на мгновение падающее солнце, и от него к неподвижному бригу протянулась по гладкой и темной поверхности моря полоса света, ровная и сияющая, яркая и прямая, золотой и багровый и пурпурный путь, ослепительный и ужасный, который как будто вел от земли прямо в небо сквозь врата торжественной смерти. Он медленно угасал.

Море побеждало свет. Наконец от солнца остался только огненный отсвет, блиставший над водой подобно далекой искре. Искра как бы замерла и затем вдруг погасла, словно прихлопнутая чьей-то вероломной рукой.

— Зашло! — воскликнул Лингард, все время наблюдавший и все же пропустивший последний миг, — Зашло! Посмотрите-ка на часы в каюте, Шо!

— Часы, кажется, верны, сэр. Три минуты седьмого.

Рулевой звонко прозвонил четыре раза в колокол. Другой босоногий матрос неслышно двинулся с противоположного конца кормы, чтобы сменить рулевого, а серанг брига поднялся по лестнице, чтобы стать на дежурство вместо Шо. Он подошел к компасу и молча ждал приказаний.

— Когда будет ветер, серанг, держи курс на юго-восток, — отчетливо произнес Шо.

— Юго-восток, — с солидной серьезностью повторил пожилой малаец.

— Дай мне знать, когда бриг начнет трогаться, — прибавил Лингард.

— Слушаю, туан, — отвечал малаец, бросая быстрый взгляд на небо. — Ветер будет, — тихо добавил он.

— Я тоже так думаю, — пробормотал Лингард как бы про себя.

Тени быстро окутывали бриг. Из каюты высунул голову мулат и крикнул:

— Готово, сэр!

— Давайте перекусим чего-нибудь, Шо, — сказал Лингард. — Но прежде чем пойдете вниз, поглядите кругом. Когда мы выйдем на палубу, будет уже совсем темно.

— Слушаю, сэр, — ответил Шо, беря длинную подзорную трубу и прикладывая ее к глазам. — Чертова вещь, — отрывисто повторял он, вдвигая и выдвигая трубки, — я почему-то никогда не могу… Ну, вот, наконец-то, есть!

Он стал понемногу поворачиваться на каблуках, держа конец срубки на линии горизонта. Затем он со щелканьем сложил трубку и решительно произнес:

— Ничего не видно, сэр!

И, довольно потирая руки, спустился вниз вслед за капитаном.

Некоторое время на корме брига не было слышно ни звука. Затем дежурный рулевой сонно проговорил:

— Малим сказал, что в море ничего не видать?

— Да, — пробурчал серанг, не оглядываясь на рулевого.

— Между островами плыла лодка, — тихо произнес матрос.

Серанг, заложив руки за спину и слегка расставив ноги, стоял прямо и неподвижно у компаса. Его лицо, теперь едва видное, было столь же лишено выражения, как дверца несгораемого шкапа.

— Послушай-ка, что я скажу, — кротким голосом настаивал рулевой.

Серанг не шелохнулся. Матрос немного нагнулся к нему с высоты своей рулевой решетки.

— Я видел лодку, — пробормотал он с мягкой настойчивостью, похожей на настойчивость любовника, просящего поцелуя. — Я видел лодку, Хаджи Васуб! Да! Хаджи Васуб!

Серанг дважды совершал паломничество в Мекку и не был нечувствителен к звукам своего законного титула.^[13] На его лице появилась хмурая улыбка.

— Ты видел плавучее дерево, Сали, — сказал он с иронией.

— Меня зовут Сали, и глаза мои видят лучше, чем заколдованная медная трубка, которую далеко вытягивают, — отвечал упрямый рулевой. — Я видел лодку как раз у восточного острова. Я видел лодку, и люди в ней могли заметить корабль на западе, потому что он стоял против света, — если только это не слепцы, потерявшиеся в море. Я видел ее. Ты тоже видел ее, Хаджи Васуб?

— Разве я толстый белый человек? — ворчливо проговорил серанг. — Я был моряком еще раньше, чем ты родился, Сали. Нам приказано молчать и смотреть за рулем, чтобы с кораблем не приключилось чего плохого.

После этих слов он опять замер в своем окаменелом бесстрастии.

Слегка расставив ноги, он стоял, прямой и застывший, сбоку от ящика с компасом. Глаза его беспрерывно переходили от освещенного компаса к призрачным парусам брига, а тело не шевелилось ни одним мускулом, точно оно было сделано из дерева и врублено в остов судна. С такой напряженной и чуткой бдительностью стоял на вахте неусыпно бодрствующий Хаджи Васуб, серанг брига «Молния», раб долга.

Через полчаса после заката солнца тьма окончательно завладела землей и небом. Острова растаяли во мраке ночи. И на водной глади проливов маленький бриг, казалось, глубоко спал, закутанный в благоуханную мантию молчания и звездного света.

II

Лингард вышел на палубу в половине девятого. Шо, одетый теперь в пальто, ходил мелкими шажками взад и вперед по корме, оставляя позади себя запах табачного дыма.

Искра, то потухавшая, то разгоравшаяся, точно сама неслась впереди перед округлыми очертаниями его головы. Распростершийся над мачтами брига ясный небесный свод был полон мерцающих огней, словно там, в высоте, чьи-то мощные дыхания колышут пламя звезд. На палубе брига было тихо, и лежавшие на ней тяжелые тени, казалось, скрывали чьи-то притаившиеся фигуры, молча дожидавшиеся какого-то решительного события. Лингард чиркнул спичкой, чтобы зажечь сигару, и его энергичное лицо с прищуренными глазами выделилось на миг из мрака ночи и сразу исчезло. Теперь по корме задвигались две призрачных фигуры и два красных огонька. Более широкое, но более бледное овальное пятно света, отбрасываемое лампами компаса, лежало на медных частях рулевого колеса и на груди стоявшего у руля малайца. Голос Лингарда, как бы не в силах одолеть необъятного молчания моря, звучал придушенно и очень спокойно, без обычной раскатистости.

— Перемены почти никакой, Шо, — начал он.

— Да, сэр, перемены мало. Остров, вон тот, большой, стоит все на прежнем месте. По-моему, сэр, по части штилей это море исключительное.

Он разделил слово «исключительное» на две половины, разъединив их многозначительной паузой. Это было хорошее слово, и он был доволен собой, что вспомнил его. Он продолжал:

— Так вот, с самого полудня этот большой остров…

— Каримата, Шо, — перебил его Лингард.

— Именно, сэр, я и хотел сказать Каримата. Я должен сознаться, что, не зная этих мест, я не привык к здешним…

Он собирался сказать «названиям», но остановился и сказал вместо этого «наименованиям», любовно смакуя каждый слог.

— За последние пятнадцать лет, — продолжал он, — я постоянно ходил из Лондона в Ост-Индию и там, в заливе, я чувствую себя гораздо более дома, чем здесь.

Он указал пальцем в ночную тьму по направлению к северо — западу и так пристально смотрел туда, точно он мог отсюда различить этот Бенгальский залив, где, как он утверждал, он чувствовал себя гораздо более дома.

— Скоро привыкнете, — пробормотал Лингард, идя быстрым шагом и обгоняя своего помощника. Затем он повернул назад и резко спросил:

— Вы сказали, что перед заход солнца в море ничего не было видно? А?

— Я ничего не видел, сэр. Когда в восемь часов я снова вышел на палубу, я спросил серанга, не видно ли чего-нибудь. Насколько я понял, он отвечал, что все обстояло так же, как и в шесть часов, когда я сошел вниз. Это море иногда бывает пустовато, сэр, не правда ли? А ведь можно было бы думать, что в это время года здесь должно бы быть немало посудин, возвращающихся домой из Китая.

— Да, — согласился Лингард, — мы встретили очень мало судов с тех пор, как миновали Педра Бранка. Да, это пустынное море. Но, Шо, как бы пустынно оно ни было, оно не слепо. Каждый остров на нем — это глаз. И теперь, когда наша эскадра направилась в китайские воды…

Он не докончил фразы. Шо сунул руки в карманы и удобно прислонился спиной к раме стеклянной крыши.

— Говорят, с Китаем будет война, — сказал он тоном любителя поболтать, — и французы будут воевать вместе с нами, как они воевали в Крыму пять лет тому назад. Мне кажется, что мы что-то уж слишком подружились с французами. Это мне не очень-то нравится. А вы как думаете, капитан Лингард?

— Я встречал их военные суда в Тихом океане, — медленно проговорил Лингард. — Корабли были отличные, а экипаж очень вежлив со мной. Они очень интересовались моими делами, — прибавил он со смехом. — Впрочем, я с ними воевать не собирался. У меня тогда был вместо брига старый торговый катер, Шо, — продолжал он оживленно.

— Вот как? — отозвался Шо без всякого энтузиазма. — Дайте мне большое, хорошее судно, которое…

— А позднее, несколько лет тому назад, — перебил его Лингард, — я подружился в Ампанаме с французским шкипером. Нас было там всего только двое белых. Он был славный малый и здорово хлестал красное вино. По-английски он объяснялся не очень вразумительно, но зато пел на своем языке песни на счет а-мур: а-мур — значит по-французски любовь, Шо.

— Совершенно правильно, сэр. Когда я был вторым помощником на сендерладской шхуне, в сорок первом году, в Средиземном море, я мог совершенно легко болтать на их жаргоне, так же легко, как…

— Да, это был настоящий человек, — продолжал задумчиво Лингард, как бы говоря с самим собой. — Лучшего человека для компании на берегу нельзя было бы сыскать. У него завязалась история с одной балийской девушкой, которая как-то раз бросила ему красный цветок, в то время как мы вместе с ним шли с визитом к племяннику раджи. Француз был красивый малый, но девушка принадлежала племяннику раджи, и дело оказалось серьезным. Старый раджа разгневался и сказал, что девушка должна умереть. По-моему, племяннику его не очень хотелось, чтобы ей вспороли кинжалом живот, но старик устроил скандал и послал одного из своих приближенных последить за исполнением приказа. К тому же у девушки имелись враги, — ее же родственники одобряли приговор. Мы ничего не могли сделать. Заметьте, Шо, между ними не было абсолютно ничего, кроме этого несчастного цветка. Француз приколол его к петлице, а впоследствии, когда она умерла, он положил его в коробочку и носил на шее под сорочкой. Должно быть, ему не во что больше было положить этот цветок.

— Неужели дикари могли за это убить женщину? — с сомнением спросил Шо.

— Еще бы! Они там весьма щепетильны по части морали. В этот раз я впервые в жизни чуть было не ввязался в настоящую войну, Шо. Мы не могли уговорить туземцев. Мы не могли даже подкупить их, хотя француз предлагал лучшее, что у него было, а я готов был отдать ему все, до последнего доллара, до последнего лоскута ситца, Шо! Но они не хотели ничего и слышать. Дьявольски респектабельный народ! Француз тогда мне говорит: «Слушайте, дружище, если они не хотят взять от нас порох в подарок, давайте сожжем его и угостим их свинцом». Я был тогда вооружен так же, как сейчас: шесть восьмифунтовых пушек на верхней палубе и длинная восемнадцатифунтовая на баке. Мне хотелось попробовать их, честное слово. Но у француза было только несколько старых мушкетов, да и, кроме того, эти дьяволы водили нас за нос всякими вежливыми словами, пока в одно прекрасное утро посланная французом шлюпка не наткнулась на труп девушки, на самом берегу бухты. Это положило конец нашим планам. Во всяком случае, девушка уже кончила счеты с жизнью, а из-за мертвой женщины никакой разумный человек драться ведь не будет. Я не мстителен по натуре, Шо, да и цветок-то она бросила не мне. Но француза это сокрушило совершенно. Он впал в меланхолию, бросил дела и вскоре отплыл. Я помню, эта поездка дала мне немало деньжат.

Этими словами Лингард закончил свои воспоминания об этом рейсе.

Шо подавил зевок.

— Из-за женщин бывает масса неприятностей, — сказал он равнодушно. — Я помню, у нас на «Морэшайре» был один пассажир, старый джентльмен, который рассказывал нам историю о том, как древние греки десять лет воевали из-за какой-то женщины. Ее похитили турки, а может бьггь, кто-нибудь другой. Во всяком случае, они воевали в Турции. Я этому охотно верю, потому что турки и греки вечно дерутся. Мой отец был помощником боцмана на трехпалубном корабле в Наваринской битве, — а это было, когда мы помогали грекам. Но эта история с женщиной произошла задолго до того.

— Наверное, давно, — пробормотал Лингард, свесившись через поручень и наблюдая плавучие искры, мелькавшие глубоко в воде у киля брига.

— Да, времена изменились. Тогда люди были непросвещенные. Мой дед был проповедником, и, хотя мой отец служил во флоте, я тоже недолюбливаю войны. Война — грех, говаривал, бывало, старый джентльмен. Я тоже думаю, что грех. Другое дело — воевать с китайцами, неграми и вообще с людьми, которых надо держать в ежовых рукавицах и которые не слушают никаких резонов, не хотят понять своей собственной пользы, когда им это объясняют люди знающие — миссионеры и тому подобные ав-то-ритеты. Но воевать десять лет! И из-за какой-то гам женщины!

— Я читал об этом в книге, — произнес Лингард, свесившись за борт, и его речь словно тихо опускалась на море. — Я читал об этом. Женщина была очень красива.

— Тем хуже, сэр, тем хуже. Можно поручиться, что она ничего не стоила. Но, слава богу, эти языческие времена уже не вернутся. Десять лет убийств и всяческих безобразий! И все из — за женщины! Разве теперь кто-нибудь так поступил бы? Разве вы так поступили бы, сэр? Разве вы…

Резкий звук колокола прервал рассуждения Шо. Где-то высоко застонал сухой блок, и звук этот, короткий и жалобный, прозвучал криком боли.

Он глубоко пронзил ночную тишину и словно разрушил ее обаяние, сковывавшее голоса собеседников. Теперь они заговорили громко.

— Прикройте компас, — распорядился Лингард деловым тоном. — А то он светит, как полный месяц. Когда мы стоим ночью близко от берега, да еще при полном штиле, мы должны держать как можно меньше огней. Если сам не можешь видеть, так надо, чтобы и тебя не видели. Не так ли? Запомните это, мистер Шо. Может быть, тут шныряют какие-нибудь бродяги…

— Я думал, все это уже давным-давно кончилось, — сказал Шо, возясь у компаса, — Ведь сэр Томас Кокрэн со своей эскадрой несколько лет тому назад очистил все побережье Борнео. Он ведь не мало-таки подрался, а? Мы слышали об этом от экипажа «Дианы», которая чинилась в Калькутте в то время, как я был там на «Варвик Касле». Эскадра Кокрэна даже взяла какую-то столицу вверх по реке, неподалеку от этих мест. Матросы только об этом и говорили.

— Сэр Томас сделал хорошее дело, — сказал Лингард, — но пройдет еще немало времени, прежде чем эти моря будут так же безопасны, как Па-де-Кале в мирное время. Я сказал насчет света главным образом для того, чтобы обратить ваше внимание на те мелочи, за которыми здесь нужно внимательно следить Вы заметили, как мало туземных судов мы видели до сих пор в этих местах?

— По правде, сэр, я не придал значения этому обстоятельству.

— Это значит, что что-то готовится. Стоит только донестись сюда какому-нибудь слуху, и он переносится с острова на ост ров, сам собой.

— Я всю жизнь провел на океане, в рейсах между портами, — медленно проговорил Шо, — а потому не могу претендовать на знание особенностей этих малоизвестных мест. Но, вообще, я умею смотреть в оба и заметил, что последние дни судов было мало. А между тем мы все время держались в виду берега.

— Вы узнаете эти особенности, как вы их называете, если проплаваете со мной подольше, — небрежно заметил Лингард.

— Надеюсь, вы будете мной довольны, сколько бы времени я с вами ни пробыл, — сказал Шо, подчеркивая значительность своих слов особой отчетливостью произношения. — Человек, проведший тридцать два года своей жизни на воде, не может сказать большего. Если, прослужив пятнадцать лет офицером на английских судах, я и не понимаю обычаев этих диких язычников, то во всем, что касается плавания и исполнения моих обязанностей, вы всегда найдете меня начеку, капитан Лингард.

— Кроме разве тех случаев, когда придется драться, судя по тому, что вы только что сказали, — проговорил Лингард с коротким смехом.

— Драться! Я не думаю, чтобы кто-нибудь захотел со мной драться. Я — мирный человек, капитан Лингард, но если дело дойдет до серьезного, то я смогу драться не хуже этих тупоносых ребят, которыми мы должны пробавляться вместо настоящих христианских матросов. Драться! — продолжал он с неожиданной воинственностью. — Если кто-нибудь вздумает со мной драться, он найдет меня начеку, даю вам слово.

— Хорошо, хорошо! — сказал Лингард, вытягивая руки над головой и поводя плечами. — Черт возьми! Мне бы очень хотелось, чтобы поднялся ветер и унес нас отсюда. Я несколько тороплюсь, Шо!

— Еще бы, сэр! Я еще ни разу не встречал настоящего моряка, который бы не торопился, когда проклятый штиль держит его за пятки. Когда подует ветер… Прислушайтесь, сэр, что это?

— Я слышу… — отвечал Лингард. — Это волна, Шо!

— Мне тоже так думается. Но что за странный у нее звук. Я редко слышал такой…

Далеко в море появилась полоса кипящей пены, похожая на узкую белую ленту, которую как будто быстро тянули по ровной поверхности моря за оба ее конца, терявшиеся во тьме. Полоса достигла брига, пронеслась под ним, растянувшись по обе стороны; и по обе стороны вода зашумела и забилась маленькими волнами, точно охваченная неистовым волнением. Однако, несмотря на этот внезапный и шумный набег, судно оставалось столь же недвижимым, как если бы оно стояло в надежном доке между двумя каменными стенами. Через несколько мгновений пиния пены и зыби быстро пронеслась к северу, исчезла из вида и перестала быть слышной, не оставив на водной глади никакого следа.

— Это очень занятно… — начал было Шо.

Лингард подал знак молчания.

Он, казалось, прислушивался, словно шум волны мог откликнуться эхом, которого он ждал. И раздавшийся впереди мужской голос звучал безлично, как голоса, отраженные от твердых и высоких скал на пустынном морском просторе. Этот голос заговорил по-малайски, тихо.

— В чем дело? — окликнул Шо.

Лингард, останавливая своего помощника, положил ему руку на плечо и быстро двинулся вперед. Шо, ничего не понимая, пошел вслед за ним. Быстро произносимые и непонятные фразы, которыми перебрасывались в призрачной тьме палубы капитан и сторожевой матрос, заставляли его чувствовать себя посторонним и лишним здесь.

Лингард резко спросил:

— Что ты видишь?

— Я слышу, туан, — последовал быстрый ответ. — Я слышу весла.

— Где?

— Кругом ночь. Но слышно, что близко.

— Слева или справа?

На этот раз ответ замедлился. На шканцах, под кормой, зашуршали босые ноги. Кто-то кашлянул. Наконец, голос неуверенно сказал:

— Канан.

— Позовите серанга, мистер Шо, — спокойно сказал Лингард, — и велите разбудить матросов. Они все лежат на палубе. Теперь не зевайте. К нам кто-то едет. Неприятно, когда вас застигают врасплох, — прибавил он раздосадованным тоном.

Он перешел к правому борту и стал прислушиваться, держась за бакштаг и повернув ухо к морю; но ничего не было слышно.

Шканцы наполнились тихими шумами. Вдруг прозвучал долгий и резкий свисток, отдался громким эхом среди плоских поверхностей неподвижных парусов и постепенно замер, как бы вырвавшись на свободу и убежав в море. Хаджи Васуб был на палубе, готовый выполнять приказания белого человека. Бриг снова погрузился в молчание. Шо спокойно сказал:

— Я пойду на нос, сэр, вместе с тиндалем. Мы будем все на местах.

— Хорошо, мистер Шо. Смотрите, как бы они не прицепились к борту. Впрочем, ничего еще не слышно. Ни звука. Вряд ли что-нибудь серьезное.

— Малайцу, должно быть, пригрезилось. У меня тоже хороший слух, но… — Шо прошел вперед, и конец его фразы донесся как неясное ворчание.

Лингард внимательно слушал. На корме появились один за другим трое матросов и занялись чем-то у большого ящика, стоящего у входа в капитанскую каюту. Слышались стук и бряцание складываемого на палубу стального оружия, но люди да же не перешептывались.

Лингард пристально вглядывался в темноту и покачал голо вой.

— Серанг! — окликнул он негромко.

Поджарый старик взбежал по лестнице так легко, что его костлявые ноги, казалось, не касались ступенек. Он остановился перед капитаном, заложив руки за спину, — неясный в темноте, но прямой как стрела.

— Кто стоял на вахте? — спросил Лингард.

— Бадрун, — отрезал Васуб своим отрывистым голосом.

— Я ничего не слышу. Бадруну, должно бьггь, показалось.

— Ночь скрывает лодку.

— Ты сам видел лодку?

— Да, туан. Маленькая лодка. Видел еще до заката. Недалеко от земли. Теперь едет сюда, уже близко. Бадрун слышал ее.

— Почему же ты об этом не доложил? — резко спросил Лингард.

— Малим сказал: «Ничего нет», а я видел. Как мог я знать, что у него было на уме или у тебя, туан?

— А теперь ты слышишь что-нибудь?

— Нет, теперь они остановились. Может быть, потеряли из виду корабль — кто знает? Может быть, боятся.

— Гм, — пробормотал Лингард, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, — Ты, должно быть, лжешь. А что это за лодка?

— Лодка белых людей. По-моему, с четырьмя гребцами. Маленькая. Туан, я слышу ее сейчас. Вон там.

Он вытянул руку, указывая в сторону борта. Затем рука его медленно упала.

— Едут сюда, — прибавил он с уверенностью.

С носа послышался встревоженный голос Шо:

— Что-то плывет, сэр. Прямо перед нами.

— Хорошо, — крикнул ему Лингард.

Он увидел кусок еще более черной тьмы. Из него понеслись над водой английские слова — внятные, произносимые с расстановкой; каждое из них, казалось, с трудом пробивало себе путь сквозь глубокую тишину.

— Какой это корабль?

— Английский бриг, — отвечал Лингард после некоторого колебания.

— Бриг! Я думал, кое-что побольше, — продолжал голос спокойным и несколько разочарованным тоном. — Я подъеду к борту, если вы позволите.

— Нет, не подъезжайте, — резко бросил Лингард. Протяжный и спокойный голос невидимого собеседника казался ему оскорбительным и вызывал враждебное чувство. — Не подъезжайте, если вы дорожите своей лодкой. Откуда вы? Кто вы? Сколько нас в этой лодке?

После этих настойчивых вопросов на минуту наступило молчание. Тем временем очертания лодки стали несколько более отчетливыми. Она, вероятно, немного продвинулась вперед, ибо теперь она казалась больше и виднелась как раз против того места, где стоял Лингард. Потом опять раздался спокойный голос:

— Я вам все это покажу.

После короткой паузы голос произнес, менее громко, но совершенно ясно:

— Чиркни спичкой о борт. Чиркни сильнее, Джон!

Сверкнул синий огонек, освещая мертвенным светом небольшой кусок окружающей тьмы. В дымном, вспыхивающем пламени очертилась белая четырехвесельная шлюпка с пятью людьми. Их лица, в этом ярком и зловещем свете как бы покрытые мертвенным налетом и похожие на лица трупов, были повернуты к бригу и выражали большое любопытство. Затем рулевой бросил в воду огонь, который он держал над головой, и тьма, снова кинувшаяся на шлюпку, с сердитым шипением поглотила его.

— Нас пятеро, — сказал спокойный голос из тьмы, которая казалась теперь еще чернее, — Четыре матроса и я. Мы с яхты — с британской яхты…

— Взойдите на борт! — закричал Лингард, — Что вы это сразу не сказали? Я думал было, что вы — переодетые голландцы с какой-нибудь разведочной канонерки.

— Разве я говорю, как чертов голландец? Приналягте на весла, ребята. Правь к борту, Джон!

Шлюпка подъехала, тихо ударилась о бриг, и какой-то человек, тяжелый, но ловкий, стал взбираться на борт. На поручне он на минуту остановился и крикнул в лодку:

— Отпихнитесь немного, ребята!

Затем он тяжело спрыгнул на палубу и сказал подошедшему Шо:

— Добрый вечер! Вы капитан, сэр?

— Нет. Капитан на корме, — проворчал Шо.

— Идите сюда! Сюда, — крикнул нетерпеливо Лингард.

Малайцы оставили свои посты и молчаливой группой столпились около грот-мачты. Пока незнакомец шел к ожидавшему его капитану, на палубе брига не раздалось ни одного слова. К Лингарду подошел приземистый подвижный человек, притронулся к шляпе и спокойным, тягучим тоном повторил свое приветствие.

— Добрый вечер! Вы капитан, сэр?

— Да, я хозяин брига. В чем дело? Вы отбились от своего корабля? Или что?

— Нет, не отбились. Мы оставили его четыре дня тому назад и все время шли на этой шлюпке на веслах. Люди мои выбились из сил, вода вся вышла. К счастью, мы заметили вас.

— Заметили меня? — воскликнул Лингард. — Когда? В какое время?

— Уж, конечно, не ночью. Мы путались южнее между каких — то островов, гребли, надрываясь, то одним проливом, то другим, стараясь выбраться. Огибая какой-то островок, — совсем голый, похожий на сахарную голову, — я увидел вдали судно. Я наспех определил его положение, и мы приналегли как следует, но нас, должно быть, задерживало какое-то течение, и мы не скоро миновали островок. Пришлось править по звездам, и, клянусь лордом Гарри, я уж начал думать, что упустил вас, — потому что судно, которое я видел, было, очевидно, ваш бриг.

— Да, наверное. Мы весь день ничего не видели, — подтвердил Лингард. — А где же ваш корабль? — спросил он нетерпеливо.

— Застрял на илистой отмели милях в шестидесяти отсюда. Наша шлюпка уже вторая, которую посылают за помощью. С первой мы распростились во вторник. Сегодня она, должно быть, прошла к северу от вас. На ней старший офицер, которому приказано идти в Сингапур. Я младший; меня послали к проливам в надежде, что я, может быть, встречусь с каким-нибудь кораблем. У меня есть письмо от владельца яхты. Нашим господам надоело сидеть на мели, и они хотят помощи.

— На какую же помощь вы здесь рассчитываете?

— Об этом скажет письмо. Нельзя ли, капитан, попросить у вас воды для моих ребят? Я тоже был бы вам благодарен, если бы вы мне дали чего-нибудь выпить. С полудня мы не выпили ни глотка. Наш бочонок почему-то дал течь.

— Позаботьтесь об этом, мистер Шо, — сказал Лингард. — Пожалуйте в каюту, мистер…

— Меня зовут Картером.

— Пожалуйте вниз, мистер Картер, — продолжал Лингард, спускаясь по лестнице.

Слуга зажег висячую лампу и поставил на стол графин и бутылки. Салон, весь выкрашенный в белую краску и с позолоченными карнизами вдоль панелей, имел уютный и веселый вид. Против занавешенных задних окон стоял шкафчик с мраморной крышкой, над которой висело зеркало в позолоченной раме. На полукруглом диване, в глубине, лежали подушки из малинового плюша. Стол был накрыт черной, ярко расшитой индийской скатертью. К бимсам были подвешены мушкеты, дула которых поблескивали при свете. Мушкетов было двадцать четыре. Столько же штыков устарелого образца обрамляли двойным поясом меди и стали полированную тиковую обшивку рулевого отделения. Все двери каюты были сняты с петель, и на их месте висели только занавеси. Они были, по-видимому, из желтого китайского шелка и зашевелились все разом, когда Лингард и его гость вошли.

Картер одним взглядом подметил все эти подробности, но больше всего его заинтересовал круглый щит, висевший посредине между штыками. На его красном поле был изображен в виде позолоченного рельефа сноп молний, врезывающихся между двух заглавных букв «Т. Л.». Лингард с любопытством оглядел своего гостя. Это был молодой человек, казавшийся еще моложе своих лет, с гладким, загорелым детским лицом, искрящимися голубыми глазами, светлыми волосами и небольшими усиками. Лингард заметил его внимательный взгляд, устремленный на щит.

— Ах, вас занимает эта штука… Это подарок строителя моего брига. Лучший из судостроителей. Это имя корабля с моими инициалами. Молния — понимаете? Корабль называется «Молния», а меня зовут Лингард.

— Красивая вещь. Очень украшает каюту, — вежливо пробормотал Картер.

Они выпили, кивнув головой друг другу, и уселись.

— Теперь попрошу письмо, — сказал Лингард.

Картер передал послание через стол и стал смотреть кругом, а Лингард вынул письмо из незаклеенного конверта, адресованного командиру любого английского судна в Яванском море. Бумага была плотная, с вытисненным заголовком: «Яхта „Отшельник“». Судя по дате, письмо было написано четыре дня назад. Оно извещало, что в туманную ночь яхта застряла на отмели у берегов Борнео. Берега кругом были низменные. По мнению капитана, ее занесло туда во время прилива весенними течениями. Судя по всему, берег был совершенно пустынный. В течение четырех дней со времени катастрофы они видели издали только два туземных судна, которые не приближались. В заключение владелец яхты обращался с просьбой к капитану всякого отправляющегося в обратный путь судна дать знать о положении яхты в Анжер при проходе через Зондский пролив или сообщить об этом первому встречному английскому или голландскому военному судну. Письмо заканчивалось обычными благодарностями и обещаниями возместить все связанные с этим расходы.

Лингард медленно сложил письмо и сказал:

— Я не иду в Анжер и вообще не буду в тех местах.

— Любой порт подойдет, — сказал Картер.

— Но не тот, куда я иду, — отвечал Лингард, опять развертывая письмо и беспокойно глядя на него. — Да и, кроме того, он не очень подробно описывает побережье, и широта обозначена не точно, — продолжал он. — Я неясно представляю себе, где именно вы сели на мель, а между тем я знаю каждый вершок земли в этих местах.

Картер откашлялся и своим медленным и тягучим тоном начал говорить.

Он скупо передавал факты и в кратких словах описывал приметы побережья, но каждое слово свидетельствовало о точности его наблюдений и указывало на ясное зрение истого моряка, способного быстро схватывать основные черты незнакомой земли и незнакомого моря.

Сжато и точно он описывал лабиринт рифов и песчаных отмелей, через который, каким-то чудом, яхта пробралась ночью прежде, чем села на мель.

— Погода на море как будто достаточно ясная, — заметил он в заключение и остановился, чтобы выпить большой глоток. Лингард, склонясь над столом, слушал его с нетерпеливым вниманием.

Картер продолжал, сжато и обдуманно:

— К югу, на берегу я заметил несколько высоких деревьев. Кто-то, очевидно имевший какие-то дела в этой бухте, выбелил два из них: крайнее и другое подальше. Должно быть, для приметы… В чем дело, капитан?

Лингард вскочил на ноги. Услышав восклицание Картера, он, однако, снова сел.

— Ничего, ничего… Скажите, сколько у вас на яхте людей?

— Двадцать три, кроме наших господ: владельца яхты, его жены и одного испанского джентльмена, которого они подобрали в Маниле.

— Значит, вы шли из Манилы?

— Да, из Манилы в Батавию. Владелец яхты хочет изучить голландскую колониальную систему, чтобы ее изобличить, как он говорит. Поневоле многое слышишь, стоя на вахте, сами знаете. Потом мы идем на Цейлон, где будем ждать парохода. Владелец вернется в Англию, как и прибыл, сушей, через Египет, а яхта, конечно, пойдет кругом, мимо мыса Доброй Надежды.

— Дама? — спросил Лингард. — Вы говорите, у вас есть дама на судне? Вы вооружены?

— Не очень-то, — небрежно отвечал Картер. — У нас есть несколько мушкетов и два охотничьих ружья — только и всего. По-моему, это слишком много или слишком мало, — прибавил он с легкой улыбкой.

Лингард пристально посмотрел на него.

— Вы шли на этой яхте из самой Англии? — спросил он.

— Нет, я вообще не служил на яхтах. Я поступил на нее в Гонконге, где я лежал в госпитале. Я два года проплавал у китайского побережья.

Он остановился и затем шепотом пояснил:

— На шхунах, торгующих опиумом, — понимаете? К медным пуговицам я не привык. Мое судно оставило меня на берегу, и мне нужна была работа. Я взял это место, но ехать домой мне не очень хотелось; это скучная работа, в особенности со старым Робертсоном на его «Ляйимун». Так звался мой корабль. Вы слышали о нем, капитан?

— Да, да, — поспешно отвечал Лингард. — Слушайте, мистер Картер, каким путем направился в Сингапур ваш старший офицер? Через проливы Рио?

— Вероятно, — отвечал Картер несколько изумленным тоном — Почему вы спрашиваете?

— Да так, чтобы знать… Что вам, мистер Шо?

— На севере подымается черное облако, сэр. Сейчас начнется ветер.

Шо переминался в дверях, поглядывая на графин.

— Не хотите ли стаканчик? — пригласил его Лингард, подымаясь с места, — Я пойду наверх и посмотрю.

Он вышел на палубу. Шо подошел к столу и в глубоком молчании стал наливать себе вино, прикасаясь к бутылкам с преувеличенной осторожностью, как будто отливал из хрупкого сосуда дозу смертоносного яда. Картер, засунув руки в карман и откинувшись назад, рассматривал его с головы до ног холодным взглядом. Поднеся стакан к губам, Шо пристально поглядел на незнакомца и медленно выпил содержимое.

— Вы ловко умеете вынюхивать ночью корабли, мистер, — обратился он к Картеру, необыкновенно тихо ставя стакан на стол.

— Что же в этом особенного? Я заметил вас как раз после захода солнца.

— Вот, вот… Вы знали, в какую сторону смотреть, — продолжал Шо, не отрывая взгляда от Картера.

— Я смотрел на запад, где еще было светло. Так поступил бы на моем месте всякий рассудительный человек, — отвечал Картер с некоторым нетерпением. — Но что вам, собственно, надо узнать?

— И вы умеете нахвастать о себе с три короба, а?

— Никогда я не видал такого чудака, — объявил Картер, переходя к своему обычному, небрежному тону. — Вы, кажется, чем-то встревожены?

— Я не люблю, чтобы лодки подкрадывались, притом неведомо откуда, к кораблю, когда я стою на вахте. По части зоркости я не уступлю любому английскому моряку, но я не терплю, когда меня проводят при помощи обмотанных весел и тому подобных неблагородных приемов. Яхтовый офицер, еще бы. Здешние моря, поди, кишат такими яхтсменами. Позвольте вам заявить, что вы сыграли со мной низкую шутку. Я сказал своему старику, что ничего не было видно на закате, — ничего и но было. Сколько бы вы там ни хвастали на счет закатов и ориентаций, а по-моему, вы набрели на нас случайно. Черта с два! Я знаю, вы на нас наткнулись вслепую, да еще с обмотанными веслами. По вашему, это прилично?

— Если я обмотал весла, так на это у меня были основания Я хотел проскользнуть мимо бухточки, где стояло какое-то ту земное судно. Это было необходимой предосторожностью в такой маленькой лодке, да к тому же без оружия, — как я. Я вас отлично видел, но я не имел намерения кого бы то ни было пугать. Даю вам слово.

— Я хотел бы, чтобы вы попали куда-нибудь в другое место, — проворчал Шо. — Я терпеть не могу, когда меня сажают впросак, благодаря случайностям и подвохам. Вот! Меня зовет старик…

Шо поспешно вышел из каюты, и вскоре после этого Лингард спустился вниз и уселся за столом против Картера. Его лицо было серьезно и решительно.

— Сейчас начнется ветер, — сказал он.

— В таком случае, — проговорил Картер, подымаясь, — отдайте мне обратно это письмо, и я опять пущусь в плавание, чтобы отыскать какой-нибудь другой корабль. Я надеюсь, что вы сообщите о нас там, куда вы идете.

— Я пойду к яхте и сохраню письмо, — решительно отвечал Лингард. — Я теперь точно знаю, где она находится, и отправлюсь на выручку Очень счастливо для вас, что вы наткнулись на меня, мистер Картер. Счастливо для них и для меня, — прибавил он тише.

— Д-да… — задумчиво протянул Картер, — Если вы снимете яхту с мели, вам порядочно перепадет, но я не думаю, чтобы вы могли много сделать. Мне лучше бы остаться здесь и разыскать какую-нибудь канонерку…

— Вы должны вернуться на яхту вместе со мной, — властно заявил Лингард. — Бросьте думать о канонерках.

— Этим я не выполнил бы данного мне поручения, — пояснил Картер, — Мне поручено обратиться к какому-нибудь обратному судну или военному кораблю — это ясно. Я не боюсь проболтаться несколько дней в открытой лодке, только велите наполнить свежей водой мой бочонок, капитан, и я удалюсь.

— Вздор, — резко произнес Лингард. — Вы отправитесь со мной показать мне место и… и помочь. Я возьму вашу лодку на буксир.

Картера это, видимо, не убедило. Лингард положил тяжелую руку ему на плечо.

— Послушайте, молодой человек. Я — Том Лингард, и на этих островах нет ни одного белого человека и почти нет туземцев, которые не слышали бы обо мне. Мое счастье занесло вас на мой корабль, и теперь я вас держу, вы должны остаться. Должны!

Это «должны» прозвучало громко и резко, как пистолетный выстрел. Картер отступил на шаг.

— Вы хотите сказать, что задержите меня силой? — спросил он встревоженно.

— Силой? Это зависит от вас. Я не могу позволить вам вступать в разговоры с каким бы то ни было кораблем. Ваша яхта застряла в самом неудобном для меня месте, а ваши шлюпки, разосланные по всем направлениям, притащили бы туда все чертовы канонерки. А между тем спокойнее этого уголка трудно найти. И вздумалось же вам сесть на мель именно в этом месте! Это было мое несчастье, а счастье мое в том, что вы набрели на меня. И за это счастье я буду держаться.

Он опустил на освещенную лампой черную скатерть свой огромный и жилистый кулак, от которого задребезжали стаканы; сильные пальцы плотно впились в крепкое мясо ладони. Так он держал его минуту, словно для того, чтобы показать Картеру, что не намерен выпускать своего счастья из рук. Затем он продолжал:

— Понимаете ли вы, в какое осиное гнездо попал ваш дурацкий экипаж? Сколько, думаете вы, стоит сейчас их жизнь? Ни одного фартинга, если штиль задержит меня здесь еще на сутки. Что вы так удивленно смотрите? Это истинная правда, и может быть, даже и теперь, пока мы тут с вами спорим, мы уже опоздали.

Лингард стукнул костяшками по столу, и стаканы, словно проснувшись, тихо и жалобно задребезжали. Картер стоял, прислонившись к шкафу.

Он был ошеломлен неожиданным оборотом разговора; челюсть его слегка опустилась, и глаза не отрываясь глядели на лицо Лингарда. Воцарившееся в каюте молчание длилось только несколько секунд, но напряженно ожидавшему Картеру оно показалось очень долгим. Он вдруг ясно различил в тишине тиканье часов, похожее на биение пульса; казалось, даже их маленькое металлическое сердце, скрытое за циферблатом, начало биться от волнения.

— Канонерка! — вскричал вдруг Лингард, как будто только сейчас, в свете внезапно осенившей его мысли, он понял всю трудность положения. — Если вы не вернетесь туда со мной, очень скоро вам уже не к чему будет возвращаться… Ваша канонерка не найдет там ни одной корабельной щепки, ни одного трупа. Ничего не найдет. Вам нужен не шкипер с канонерки Вам нужен я. Вы не понимаете своего счастья, а я понимаю свое, понимаю, и — послушайте-ка…

Лингард прикоснулся указательным пальцем к груди Картера и продолжал смягчившимся тоном:

— Я — белый внутри и снаружи и не дам погибнуть безоружным людям, да еще и женщине, если только я в силах им по мочь. А если я не помогу — никто не поможет. Понимаете никто. Слишком мало для этого времени. Но я — человек, как другие. Я не дам погибнуть начатому предприятию, когда этому можно помешать, а здесь как раз такой случай…

Его голос был убедителен, почти нежен. Он держал Картера за пуговицу жилета и слегка тянул его к себе, конфиденциально продолжая:

— Дело в том, мистер Картер, что я скорее застрелил бы вас на месте, чем позволил бы вам подымать тревогу на всем этом море из-за вашей проклятой яхты. Мне приходится принимать на соображение еще и другие жизни, интересы моих друзей, данные мною обещания, да и себя самого. Я задержу вас у себя, — резко добавил он.

Картер глубоко вздохнул. С палубы доносилось мягкое шлепанье ног, бормотанье, неясные слова поблизости от стеклянной крыши. Ворчливый голос Шо громко скомандовал:

— Крепи бомбрамсели, тиндаль.

— Вот так штука! — пробормотал Картер, смотря в пол. — Вы странный человек. Мне приходится верить тому, что вы говорите, если только вы и ваш толстый помощник — не сумасшедшие, сбежавшие из желтого дома и каким-то образом заполучившие этот бриг. Ваш помощник искал со мною ссоры из-за того, что я явился к вам на судно, а теперь вы грозитесь, что скорее застрелите меня, чем отпустите. Не то, чтобы это меня очень беспокоило; рано или поздно вас за это повесили бы, а вы не похожи на человека, которого ждет такой конец. Если даже половина из того, что вы говорите, — правда, то я должен вернуться на яхту как можно скорее. По-моему, ваш приезд принесет им мало пользы, а я, может быть, понадоблюсь. Но, во всяком случае, все это очень странно. Можно мне ехать в моей шлюпке?

— Как хотите, — отвечал Лингард. — Но дело в том, что надвигается шквал с дождем.

— Я командую шлюпкой и буду мокнуть вместе с моими ребятами. Дайте нам длинный крепкий трос, капитан.

— Уже сделано. Вы, кажется, моряк рассудительный и сами видите, что вам все равно не удастся улизнуть от меня.

— Вы уж очень уверены в себе, капитан, — протянул Картер, — Если я обрежу канат во время шквала, мы вряд ли увидимся.

— Попробуйте, — сухо сказал Лингард. — Здесь на бриге у меня есть люди, которые смогут видеть вашу лодку в то время, как вы не будете видеть брига. Вы мне нравитесь, но если вы попытаетесь шутить со мной, я вас найду, а когда я вас найду, я вас потоплю. Это так же верно, как то, что я стою здесь.

Картер хлопнул себя по боку, и глаза его засверкали.

— Клянусь лордом Гарри! — воскликнул он. — Если бы не матросы, я попробовал бы, хотя бы спорта ради. Вы уверены, что все можете сделать, капитан. Вы можете взбесить святого!

Его добродушие вернулось. Но после короткого взрыва смеха Картер опять стал серьезен.

— Не бойтесь, — сказал Картер. — Я не сбегу. Если предстоит потасовка, как вы, по-видимому, намекаете, я не намерен оставаться в стороне, поверьте, и…

Он протянул руки вперед, посмотрел на них, слегка взмахнул ими.

— И эта пара рук об этом позаботится, — добавил он, снова беззаботно растягивая слова.

Но хозяин корабля, сидевший опершись обоими локтями о стол и закрыв лицо руками, неожиданно погрузился в задумчивость, столь глубокую и сосредоточенную, что, по-видимому, ничего не слышал, ничего не видел и даже не дышал. Вид этого человека, безраздельно поглощенного своими мыслями, поразил Картера больше, чем все происшествие этой ночи. Если бы его странный хозяин вдруг исчез у него на глазах, он вряд ли бы почувствовал себя более неприятно и одиноко, чем чувствовал себя сейчас в этой каюте, где часы упрямо выстукивали бесполезные минуты штиля, чтобы немного спустя выстукивать, с тем же спокойствием и постоянством, минуты бесцельно бушующего шторма.

III

Подождав немного, Картер вышел на палубу. Небо, море, самый бриг исчезли во тьме, непроницаемой, удушливой и как бы ощутимой. По небу неслась огромная туча, точно добираясь до маленького брига. Вот она достигла его и неподвижно повисла над ним. На юге виднелся синеватый трепетный полусвет, слабый и печальный, словно исчезающее воспоминание об угасшем свете звезд. На севере, как бы свидетельствуя о невозможном, невероятное, еще более черное пятно очерчивало на страшной тьме неба центр надвигающегося шквала. Фосфорические сверкания в воде прекратились, и невидимое море лежало немое и тихое, точно оно внезапно умерло от страха.

Картер не мог ничего различить. Он чувствовал, как вокруг него двигались люди, слышал, как они шептались в темноте, точно поверяя друг другу важные или постыдные тайны. Ночь изгладила даже слова, и тайна ее завладела всем окружающим, не оставив ничего, кроме неожиданностей, таившихся вокруг и словно готовых вот-вот схватить людей беззвучной быстротой и страшной хваткой. Даже беззаботный характер молодого моряка, служившего на занимавшихся опийной контрабандой кораблях, не мог остаться равнодушным к этой зловещей обстановке Что представляло собой это судно? Кто такие были эти люди. Что случится завтра с яхтой и с ним самим? Он внезапно по чувствовал без каких-либо новых доводов, кроме темноты, что дело, во всяком случае, скверно, с какого конца ни посмотреть Эта ничем не объяснимая уверенность на секунду заставила его вздрогнуть. Он крепко сжал створку двери, к которой прислонился.

Голос Шо, раздавшийся над самым ухом Картера, несколько облегчил его неприятное настроение.

— А, это вы, мистер. Вышли, наконец, — медленно произнес помощник капитана. — Нам, видно, придется взять вас на буксир. Необыкновеннейший инцидент. Подкрадывается неизвестно откуда шлюпка и вдруг оказывается долгожданным другом. Вы ведь и есть один из тех друзей, которых поджидал тут шкипер? Не так ли? Нечего скрывать, я знаю больше, чем вы, может быть, думаете. Мы ведь теперь отправляемся в… Ну, не скрывайте же… Отправляемся, гм, гм… Ну, да ведь вы знаете куда?

— Да, я знаю. А вы разве не знаете? — невинно проговорил Картер.

Шо с минуту помолчал.

— Где шкипер? — спросил он наконец.

— Я оставил его внизу. Он как будто задремал. Где моя шлюпка?

— Ваша шлюпка за кормой. И позвольте вам сказать, что вы так же невежливы, как вы оказались недобросовестны. Совершенно так же.

Картер, спотыкаясь, тронулся к гакаборту, но при первом же шаге наткнулся на чье-то быстро ускользнувшее тело. Ему пришло в голову, что в такие ночи люди становятся беспомощными. Любой человек, способный поднять кол, мог бы сейчас безнаказанно раздробить ему череп. Картер чувствовал странное раздражение. И, обращаясь к Шо, который, как он предполагал, стоял где-то близко, он громко сказал:

— А мне кажется, что вы и ваш шкипер кончите плохо, прежде чем…

— Я думал, что вы в вашей шлюпке. Вы переменили ваше решение? — раздался низкий голос Лингарда совсем близко от Картера.

Картер, продвигаясь ощупью вдоль поручня, нащупал наконец трос, который, казалось, по своей собственной воле тянулся в темное пространство за бортом. Он окликнул свою шлюпку И вскоре услышал плеск воды у самого брига. Лодку подтянули к кормовому подзору. Бесформенной массой Картер повис на поручне и через миг исчез, словно провалившись за пределы вселенной. До Лингарда донеслись слова:

— Держи меня за ногу, Джон!

В шлюпке послышался глухой звук, и чей-то голос буркнул:

— Есть!

— Держитесь дальше от подзора, — спокойно предупреждал Лингард, говоря прямо перед собой во тьму ночи. — Бриг может дать задний ход, если этот шквал не подхватит его как следует.

— Хорошо, хорошо, — раздался вежливый ответ с воды.

Лингард перешел к левому борту и стал пристально глядеть на темную массу приближающихся облаков. Через минуту он отрывисто произнес:

— Подбросьте для левого галса, мистер Шо!

И замолчал, стоя лицом к морю.

Тоскливый и пугающий звук, похожий на вздох какого-то огромного животного, несущегося в беззвездном пространстве, пронесся над высокими вертикальными мачтами застывшего брига. Он усилился, затем через минуту смолк, и слышно было, как корабельные снасти, вибрируя, откликаются певучей нотой на грозное рокотание бури. Водная поверхность стала подниматься длинными и медленными волнами, и казалось, что это море дышит глубоко и тревожно. Прошла еще минута, и что-то бурное и безмерное прыгнуло из тьмы на море, зажигая его синевато-бледным светом пены. На бриг налетел первый порыв шквала и, как бичом, хлестнул его брызгами и дождем. Как бы оглушенный внезапностью и свирепостью нападения, корабль с секунду оставался на месте, весь сотрясаясь от киля до кормы. Высоко над головой, затерянные в ночной тьме, бешено хлопали паруса.

Затем, с громким двойным ударом, похожим на пушечный выстрел, оба марселя сразу надулись и бриг быстро перекачнулся на бок.

Шо с силой швырнуло о подъемное окно, и Лингард, обхвативший рукой поручень, почувствовал, что судно ровно ринулось вперед и палуба несколько выпрямилась; бриг стал развивать скорость и облегчил напор ветра на надутые поверхности парусов. Только пропорциональность линий маленького судна и его совершенная форма дали ему возможность с такой молниеносной быстротой развить ход; это спасло паруса, а может быть, даже и мачты. Лингард глубоко вздохнул и торжествующе закричал Шо, с трудом пробиравшемуся к нему сквозь дождь и ветер:

— Он выдержит. Держитесь за все, что подвернется!

Шо попытался говорить и сейчас же наглотался тепловатой воды, которую ветер забил ему в горло. Бриг мчался среди широких волн, шумно проносившихся между мачт и пробегавших по палубе с грохотом и яростью водопада. С каждой мачты, с каждого каната хлестали в подветренную сторону неровные потоки воды. Этот поток, казалось, продолжавшийся целую вечность, стал невыносимым и сразу прекратился. Через какие-нибудь две минуты ливень прошел и теперь, похожий на прямую серую стену, убегал дальше в непроглядную ночь под замолкавший шум рассеивающихся облаков. Ветер стал стихать. На севере, у темной линии горизонта, появились три звезды, то подпрыгивая над гребнями волн, то опускаясь вниз, словно головы пловцов. Отступающий край облака, вытянувшийся прямой линией с востока на запад, скользил по небесному своду, похожий на огромную полукруглую заслонку, передвигаемую вниз каким-то огромным механизмом. Вместе с трепетным звездным светом с величественного неба полилась бодрящая свежесть. Небо теперь было торжественное, чистое и до странности необычное, точно в быстрое мгновение бури была создана новая вселенная. Это было возвращение к жизни, возвращение к пространству, земля выходила из-под савана и снова занимала свое место в обновленной, сверкающей безграничности мира.

Бриг, слегка нагнувшись, ровно бежал вперед под марселями, кливером и контр-бизанью, презрительно расталкивая беспорядочную толпу шумных и взбудораженных волн. Позади него по беспокойной поверхности моря крутилась широкая лента кипящей пены, пронизанная поблескивающими, завивающимися темными кругами, отбрасываемыми рулем. Далеко за кормой, на конце троса, казавшегося не толще нитки и то и дело погружавшегося в клубы пены, виднелся какой-то маленький предмет, длинный и темный, несшийся по белому следу корабля.

Лингард прошел на корму и, опершись обеими руками о гакаборт, стал искать глазами шлюпку Картера. С первого же взгляда он убедился, что шлюпка плыла на конце длинного троса, и, отвернувшись, пристально посмотрел наверх, в подветренную сторону. Было половина первого ночи, и Шо, смененный Васубом, спустился вниз. Уходя, он сказал Лингарду:

— Я уйду, сэр, если вы не собираетесь наддать ходу.

— Я еще подожду, — озабоченно отвечал Лингард. Шо удалился, негодуя, что таким хорошим ветром не пользуются.

На верхней палубе темнокожие матросы, вымокшая одежда которых так плотно прилегала к их дрожавшему телу, точно их выкупали в море, только что окончили уборку и подвязку снастей. Кассаб, подвесив фор-марса-фал на стропку, важно прошел на шкафут к кучке людей, стоявших без дела у спасательной шлюпки. Он внимательно посмотрел на их туповатые лица. Ему сейчас же освободили место.

— Это был большой дождь и могучий ветер, матросы, — наставительно произнес он, — но этому кораблю не страшен никакой ветер. Я это знал, когда я смотрел за парусом, который мне поручен.

Послышался тихий и равнодушный шепот голосов.

Высокая волна, перескочив через борт, хлестнула собравшимся в глаза тяжелыми и колющими, как град, брызгами. Раздались негодующие стоны. Кто-то вздохнул. Кто-то рассмеялся, стуча зубами. Но никто не тронулся с места. Маленький кассаб отер лицо и, под аккомпанемент шипящих волн, продолжал своим скрипучим голосом:

— Слышали вы, как он кричит на ветер? Кричит громче самого ветра. Я сам слышал, когда стоял на носу. Да еще и раньше, за все те долгие годы, которые я прослужил этому белому человеку, я часто слыхал, как он выкрикивает волшебные слова. Эти слова спасают от всякой опасности. Я-ва! Это истинная правда. Спросите Васуба, который такой же хажди, как и я.

— А я не раз видел, как корабли белых людей вместе с их мачтами ломались так же, как и наши прау,^[14]- печально заметил худой, поджарый малый, который дрожал, сидя рядом с кассабом, повесив голову и пытаясь охватить свои лопатки.

— Верно, — согласился кассаб. — Все они дети сатаны, но некоторым посылается небом милость. Хорошо повиноваться таким людям на море или в бою. Я видел, как хозяин этого брига сражался с дикими людьми, которые съедают своих врагов, — они живут далеко на востоке, — и я стоял рядом с ним и без страха наносил удары направо и налево. Ибо чары, которыми он обладает, защищают и его слуг. Я истинно верующий… и сатана не может коснуться моей головы. Но вознаграждение за победу идет от неверных. Шесть лет плавал я с этим белым человеком. Сначала я был за рулевого, ибо я вырос на море, родился на прау и искусен в этой работе. А теперь, так как я хорошо знаю его желания, я заведую всем на этом корабле.

Несколько голосов пробормотало: «Верно, верно». Под порывами ветра, то и дело обдаваемые брызгами, матросы стояли апатично и терпеливо. Балансируя на колеблющейся палубе корабля, они все сбились в одну кучу и прижались к большой спасательной шлюпке. И ветер, жужжа между наклоненных мачт, обволакивал своим непрерывным звучанием их темные и молчаливые фигуры.

Нос брига был повернут так, чтобы пройти мимо маленьких островов Кариматской группы. До сих пор их не видно было во тьме, но теперь оба вахтенных одновременно крикнули, что впереди показалась земля. Лингард, стоя с подветренной стороны рулевого колеса, наблюдал первый показавшийся островок.

Когда бриг очутился как раз против него, Лингард скомандовал, и Васуб поспешил на верхнюю палубу. Руль положили под ветер, реи грот-мачты медленно выправились, и мокрая парусина грот-марселя, тяжело хлопнув, прилипла к мачте. Блестящий след корабля исчез. Бриг потерял направление и начал окунаться своими концами в быстро набегавшие волны. При каждом погружении ветер выл в качавшемся рангоуте жалобно и дико.

Когда приготовили лодку к спуску, яхтовая шлюпка, подтягиваемая тросом, появилась с подветренной стороны, подбрасываемая вверх и вниз и обдаваемая пеной. Картер стоял у кормы, ловко балансируя на своем беспорядочно качающемся суденышке Он дважды окликнул бриг, спрашивая, в чем дело, ибо он не мог различить в темноте, что делали люди, столпившиеся на корме брига. Он не получил ответа, хотя на бриге стоял лицом к нему какой-то человек и, по-видимому, наблюдал за ним. Он собирался было крикнуть в третий раз, как вдруг послышалось громыхание талей, затем тяжелый звук упавшего в воду предмета, громкие голоса, глухой скрип, и отделившаяся от корабля темная масса пронеслась мимо него на гребне волны. С секунду он мог видеть на фоне звездного неба очертания лодки, головы людей, лопасти торопливо поднимаемых и опускаемых весел. Затем все исчезло из вида, еще раз появилось вдали в смутных, едва различимых контурах и, наконец, совсем скрылось.

— Они спустили лодку! — воскликнул Картер. Он вспомнил, что всего несколько часов тому назад он видел, как среди этих островов шныряли туземные прау. Ему пришло в голову, что надо бы отвязать шлюпку и поехать вслед за лодкой, чтобы выяснить… Но что выяснять? Он сразу отказался от своей идеи. Что мог он сделать?

Мысль, что яхта и ее пассажиры подвергаются какой-то неопределенной, но реальной опасности, овладела им с новой силой, и хотя он был уверен, что хозяин брига идет яхте на помощь, все же это нисколько не успокаивало его. Это только усложняло его тревогу ощущением тайны.

Белый человек, говоривший таким тоном, точно это море принадлежало ему и точно люди, осмелившиеся сесть здесь на мель, тем самым вмешивались в его личные дела, представлялся ему не очень желанным помощником. Лодку спустили для того, чтобы что-то передать на те самые прау, которые он видел и старательно избегал. Это не подлежало никакому сомнению. Мысль эта осенила его сразу. Все это было подозрительно и, однако, все-таки наилучшим образом действий было следовать за бригом и добраться обратно до яхты, чтобы предупредить их… Но предупредить против кого? Не против же капитана «Молнии», который был с ним совершенно откровенен. Предупредить против чего? Картеру пришло в голову, что именно им грозило или что могло грозить. Весть об опасности приносил сам их странный освободитель. Опасность грозила, конечно, со стороны туземцев. Это было очевидно. С другой стороны, эта спущенная ночью лодка… Картер выругался. Его замешательство становилось настоящей физической болью, пока он сидел тут у руля, промокший, усталый и бездеятельный, подбрасываемый волнами вверх и вниз. Прямо перед его глазами опускался и подымался высокий и черный корпус брига, то и дело с шумом окуная свою корму в пенящуюся воду. С брига до Картера не доносилось ни звука. Бриг казался покинутым, и только фигура внимательно сторожившего человека виднелась у гакаборта.

Картер приказал подплыть ближе к бригу и крикнул:

— Алло! Что-нибудь случилось?

Картер дожидался, прислушиваясь. Темная фигура стояла молча. Через некоторое время раздалось короткое «нет».

— Вы еще долю собираетесь тут простоять? — крикнул Картер.

— Не знаю. Вероятно, недолго. Держитесь дальше от брига. Вам придется плохо, если вы не отъедете.

— Трави, Джон, — сказал Картер покорным тоном пожилому матросу, сидевшему на носу. — Трави. Отъедем подальше. Они что-то не очень разговорчивы там, на бриге.

Не успел он кончить, как веревка вытянулась, и правильные колебания проносившихся волн отогнали шлюпку от брига. Картер повернулся немного и взглянул на землю. Земля возвышалась с подветренной стороны высоким и неправильным конусом в расстоянии какой-нибудь мили или полторы. Несмотря на ветер, слышен был шум прибоя, с мерным грохотом разбивавшегося о скалы. Мало-помалу многодневная усталость возобладала в Картере над тревогой, и он потерял всякое представление о времени, хотя и не вполне забыл окружающее.

По временам, пробуждаясь от этого не столько сна, сколько странного оцепенения, он замечал, что шум прибоя переходит в беспрерывный гул, возрастая порой до громкого воя; что высокий островок кажется теперь больше и что у его основания виднеется белая кайма пены. На бриге по-прежнему не было заметно никакого движения. Он видел, что ветер стихает и море вместе с ним, и снова впадал в дремоту.

Когда он открыл глаза, он вдруг с изумлением заметил, что из-за линии берега поднялась к небу какая-то новая яркая звезда, заняла место в блестящем созвездии и сразу исчезла. За ней последовали две других и, достигши той же высоты, одновременно погасли.

— Это ракеты, сэр? — тихо спросил один из матросов.

— Да, ракеты, — буркнул Картер. — Что же за этим последует? — грустно пробормотал он про себя.

Как бы в ответ ему, с сердитым шипеньем, над темным остовом брига стрельнула вверх тонкая полоса огня и, поднявшись, рассыпалась красным каскадом падающих искр. Только одна, белая и сверкающая, одиноко повисла в вышине и, ярко просияв секунду, взорвалась со слабым треском. Сейчас же вслед за этим бриг повернулся по ветру, грот-марсель надулся, и Картер ясно услышал плеск волн, разрезаемых носом судна. Трос натянулся, и шлюпка, вздрогнув, понеслась за бригом. Нагнувшись вперед, чуткий и внимательный, Картер правил. Матросы сидели на банках друг за другом, подняв плечи и сгорбившись; не смотря на неудобства положения, они молча терпели и дремали. Править лодкой в волнистом и беспокойном следу, оставляемом кораблем, была нелегкая задача, и Картеру некогда было много раздумывать насчет тревожного будущего и насчет необычности своего собственного положения.

Больше всего он думал теперь о том, чтобы снова увидеть яхту, и с чувством немалого удовлетворения он заметил, что бриг идет на всех парусах. Во всю остальную часть ночи он сидел, крепко держа руль и не отрывая глаз от призрачной и высокой парусной пирамиды, ровно скользившей впереди и легко покачивавшейся из стороны в сторону.

IV

Было уже за полдень, когда бриг Лингарда, пробираясь по глубоким проливам между коралловых рифов, обогнул на расстоянии пистолетного выстрела низкий песчаный холм, стоявший на самом конце длинной полосы подводных камней, которые высовывали там и сям свои черные головы из-под шипящей пены желтого моря. Лишь только бриг миновал холм, над полосой прибоя и песка, среди утесов, обрисовались черные очертания яхты, перекачнувшейся на бок и неподвижно высившейся на фоне широкого сверкающего мелководья. Ее длинные обнаженные мачты были слегка наклонены, словно она неслась под сильным ветром. Людям, находившимся на бриге, вид ее внушал нечто вроде печали и разочарования, — так силен был контраст между ее мертвой неподвижностью и ее позой, невольно вызывавшей в уме моряка мысль о быстром движении.

— Вот и она, — сказал Шо, одетый в белоснежную пару и только что подошедший с носовой части брига, где он был занят якорями.

— Здорово она застряла, сэр, а? По-моему, она села на ил.

— Да, это ил, — медленно проговорил Лингард, приставляя к глазам подзорную трубку. — Грот долой, мистер Шо, — продолжал он, пристально глядя на яхту. — Нам придется здесь пробираться полегоньку.

Лингард положил трубку и отошел от поручня. В течение целого часа маневрировал он своим маленьким судном в извилистом и узком проходе, маневрировал с небрежной уверенностью, как будто от взора его не укрывался ни один камень, ни одна песчинка предательского дна. Несмотря на неровный и капризный ветер, он действовал с такой смелостью, что у Шо, стоявшего на носу, захватывало дух от волнения. Когда бриг направлялся на мель, поворот делали лишь после того, как матрос с лотом кричал, что воды под килем не больше трех футов. А когда он приближался к крутым скатам скалы, где лот был бесполезен, руль перекладывали не раньше, чем водорез касался пены прибоя. Лингард любил свой бриг так, как любят мужчины: его чувство удовлетворялось лишь тогда, когда сила и качества брига подвергались наибольшему испытанию и выносливость этого последнего достигала крайнего предела. Каждый плеск парусов, натянутых на крепкие тросы, наполнял его сердце острым наслаждением; а нежное ворчание воды вдоль борта, показывавшее, что его несравненный бриг при всех поворотах ни на минуту не терял направления, было для Лингарда более драгоценно, более вдохновляюще, чем были бы для иного мужчины ласковые слова любимой женщины. Именно в такие минуты он и жил напряженной жизнью. Его так переполняла нежность, что ему хотелось прижать к груди свое маленькое судно. Оно было для него целым миром, полным радости, внушавшим безграничную веру.

Люди на яхте, напряженно следившие за этим первым парусным судном, которое они видели со времени своего крушения на безлюдном побережье, скоро заметили с некоторым разочарованием, что это всего только небольшой торговый бриг. Судя по тому, что он осторожно пробирался к ним между рифов, он, вероятно, хотел установить с ними сношения и оказать помощь. По общему мнению моряков, от такого судна нельзя было многого ожидать. Только капитан яхты заметил боцману (который приходился ему двоюродным братом):

— Этот человек хорошо знает здешние места. Это видно по тому, как он маневрирует. Я, признаться, не прочь, чтобы кто — нибудь нам помог. Но когда мы выберемся из этой грязи, Джордж?

Бриг достиг южной окраины той отмели, где застряла яхта. На самом ее краю бриг повернул в последний раз. Как только он лег на другой галс, быстро убавили парусов, и «Молния» начала пробираться к месту своей будущей стоянки, под марселями, нижними стакселями и кливером. Между бригом и яхтой было меньше четверти мили расстояния; но яхта уткнулась в отмель носом к востоку, а бриг двигался в северо-западном направлении и таким образом огибал всю яхту. Лингард видел весь экипаж и всех пассажиров яхты, наблюдавших за его приближением в таком же полном молчании, какое господствовало и на его собственном судне.

Низенький человечек с красным лицом и седыми бакенбардами, стоявший у поручня на шкафуте яхты, махнул ему фуражкой с золотым галуном. Лингард в ответ махнул рукой. Дальше на палубе, под белым навесом, виднелись фигуры двух мужчин и одной женщины. Один из мужчин и дама были в синем. Другой мужчина, казавшийся очень высоким и стоявший, охватив рукой подпорку навеса, был одет в белое. Лингард различал их совершенно ясно. Они смотрели на бриг в бинокли, поворачивались друг к другу, по-видимому, что-то говорили, казались изумленными. Большая собака положила передние лапы на борт, затем, подняв свою крупную черную голову, три раза громко и жалобно пролаяла и скрылась. Когда на яхте заметили, что лодка, шедшая за бригом на буксире, была их собственная шлюпка, всеми овладело волнение. Поднялись руки, стали указывать пальцами, кто-то выкрикнул длинную фразу, ни одного слова из которой нельзя было разобрать. В эту минуту бриг, достигнув западной стороны отмели, начал по диагонали двигаться прочь, удаляясь от яхты и минуя ее корму. Лингард заметил, что люди на яхте покинули свои места и перешли на корму, чтобы дольше не терять ею из виду.

Когда бриг отошел от отмели почти на милю и оказался на одной линии с кормою яхты, марсели его затрепетали, реи медленно опустились, передний и задний парус свисли вниз, и некоторое время «Молния» со сложенными крыльями спокойно плыла по прозрачной скатерти воды под немым блистающим небом. Затем, с рокочущим шумом, похожим на раскаты отдаленного грома, опустился якорь. С минуту нос еще двигался; под последними дуновениями северного ветра флаг, вывешенный на верхушке мачты, затрепыхал, тихо опал, развернулся опять и наконец повис неподвижно и прямо, словно к нему привесили свинец.

— Мертвый штиль, сэр, — сказал Шо Лингарду. — Опять мертвый штиль. Мы как раз вовремя добрались в эти странные места.

Некоторое время они стояли рядом, глядя на море и на берег. Бриг стоял в самой середине залива. К северу, на слегка покатом берегу, белыми и черными линиями высились гряды скал. В двух милях от брига виднелся небольшой остров, выдававшийся из воды словно четырехугольная башня огромного потонувшего здания. На востоке берег был низкий, поросший темно-зелеными лесами, на опушке которых были разбросаны манговые деревья. В темной линии его зарослей блестело резко очерченное отверстие, как будто вырезанное ножом. Вода в нем сверкала, подобно полированному серебру. Лингард показал на него Шо.

— Это — вход в то место, куда мы направляемся, — сказал он.

Шо смотрел на него, широко раскрыв глаза.

— Я думал, вы шли сюда из-за этой яхты, — пробормотал он в изумлении.

— Ах, яхта, — задумчиво произнес Лингард, не отрывая взгляда от берегового пролома. — Яхта…

Он вдруг топнул ногой.

— Я отдал бы все мое достояние, да еще вдобавок несколько дней жизни, если бы только мне удалось убрать ее отсюда до вечера.

Он успокоился и продолжал смотреть на землю. Из-за стены лесов, неподалеку от залива, невидимый костер изрыгал черные и тяжелые спирали густого дыма, выделявшиеся на ясной синеве неба словно скрученная, зыблющаяся колонна.

— Мы должны прекратить эту забаву, мистер Шо, — отрывисто проговорил Лингард.

— Слушаю, сэр. Какую забаву? — переспросил Шо, изумленно глядя вокруг себя.

— Да этот дым, — нетерпеливо сказал. Лингард. — Это сигнал.

— Конечно, сэр, хотя я, признаться, не знаю, как это сделать. Костер, по-видимому, горит далеко на берегу. Сигнал к чему, сэр?

— Сигнал не касается нас, — сказал Лингард неожиданно свирепым тоном. — Велите матросам положить в пушку холостой снаряд. Да пусть забьют пыж и смажут жерло. Надо, чтобы было погромче. Если старик Иоргенсон услышит выстрел, костер погаснет прежде, чем вы успеете обернуться… Сейчас, мистер Картер!

Как только бриг остановился, шлюпка подъехала к борту, и Картер ожидал Лингарда, чтобы отвезти его на яхту. Лингард и его помощник подошли к трапу. Шо ожидал приказаний.

— Спустите на воду все лодки, мистер Шо, — говорил Лингард, перекинув одну ногу за поручень и приготовляясь к спуску, — и поставьте четырехфунтовый фальконет на носу большой шлюпки. Снимите с орудий чехлы, но еще не выкатывайте их. Держите марсели и кливер наготове, может быть, скоро придется трогаться. Теперь, мистер Картер, я к вашим услугам.

— Отваливай, ребята, — сказал Картер, как только Лингард уселся. — Приналягте в последний раз, а потом будете долго отдыхать.

Матросы, ворча, налегли на весла. Их лица осунулись, посерели и были покрыты засохшей солью от водяных брызг. Их измученный вид свидетельствовал о том, какому испытанию подверглось их долготерпение. Картер, с опухшими и тяжелыми веками, сидел у руля и правил к яхте.

— У бортов вашей яхты довольно воды? — спросил ею Лингард.

— Достаточно. От восьми до двенадцати футов, — хрипло отвечал Картер, — Но послушайте, капитан. Где же ваши головорезы? Ведь тут на море так же пусто, как в церкви в будничный день.

Грохочущий выстрел из восемнадцатифунтового орудия, прозвучавший почти над его головой, прервал его слова. Круглое облачко дыма лениво развернулось и повисло в воздухе неподалеку от фока-рея. Лингард, полуобернувшись, смотрел на дым, вившийся над берегом. Картер молчал, сонно глядя на яхту, к которой они приближались. Лингард смотрел на дым с таким напряжением, что почти забыл, где он находится, пока голое Картера, крикнувший над его ухом: «суши весла», не вернул его к действительности.

Они уже были в тени яхты и подплывали к ее трапу. Взглянув вверх, владелец брига увидел лицо джентльмена с длинными бакенбардами и выбритым подбородком, пристально глядевшего на него в монокль, перегнувшись через борт. Становясь ногой на нижнюю ступеньку, Лингард все еще видел, как над берегом подымается густой клуб дыма, но уже через какую-нибудь секунду нижняя часть колонны оторвалась от земли и поднялась над неровной линией деревьев. Затем колонна расползлась в бесформенную массу, понеслась к морю и одиноким, зловещим облаком поплыла в далекую синеву неба.

I

Берег, у которого маленький бриг стоял на якоре, как бы охраняя высокий остов яхты, ничем не бросался в глаза. Это — земля, лишенная формы. Она тянется вдаль неопределенными очертаниями, без мысов и обрывов, длинная и низкая. Когда резкие порывы северо-восточного муссона гонят над морем косые струи дождя, эту землю едва видно под серым небом; ее темные, неясные очертания кажутся тогда сплошной прямой полосой, расплывающейся в воздухе. В долгую пору безоблачных дней она представляет узкую ленту земли, словно вдавленную в ровную поверхность вод и приплюснутую тяжестью неба, необъятный свод которого, опираясь на нее, очерчивает линию столь же ровную, как морской горизонт.

Несмотря на свою близость к центрам европейского влияния, это побережье было издавна известно среди вооруженных морских бродяг под именем «Берега Убежища». На картах оно не носит никакого названия, и географические справочники не упоминают о нем, но неудачники-авантюристы безошибочно находят дорогу в его маленькие бухты.

Подступы к нему чрезвычайно трудны для нового человека. Когда на него смотришь с моря, бесчисленные островки, окаймляющие главный остров, сливаются в один сплошной фон без единого отличительного признака, который помог бы найти путь среди запутанных проливов. Можно сказать, что в двадцатимильном поясе моря, окружающем это низкое побережье, гораздо более коралловых рифов, ила, песка и камней, чем самой воды. Именно здесь, среди внешних отмелей, застряла яхта и произошли события, связанные с ее крушением.

В рассеянном свете занимающегося дня светлело на западе морское пространство, — сонное, гладкое, серое, под блеклым небом. Прямая полоса берега отбрасывала тяжелый пояс мрака на мелкие воды, по которым в этот последний час умирающей ночи не проносилось ни единого трепетания зыби. Низкие купы кустов на песчаных мелях казались огромными в слабых сумерках рассвета. Вдоль бухты скалистого островка, бесшумные, как тени, двигались две фигуры — мужчина и женщина. Через минуту они остановились у самого края воды. Позади них, между циновок, с которых они поднялись, тихо тлела небольшая кучка догорающих углей.

Они стояли прямо, не шевелясь, и только головы их слегка двигались справа налево, обозревая серую пустыню воды, где вздымался кверху, в двух милях от них, остов севшей на мель яхты, темный и почти бесформенный в предрассветных сумерках.

Обе фигуры смотрели вдаль, не обмениваясь ни звуком. Высокий человек стоял, опершись о длинный ствол ружья; у женщины волосы рассыпались по плечам и почти достигали пояса. Рядом с ними листья ползучих растений, свисавшие с верхушки крутого утеса, не шевелились и в неподвижности своей походили на фестоны из камня. Слабый свет, открывавший глазу только белые песчаные отмели и неясные группы маленьких островков, разбросанных у темной линии берега, глубокое молчание, застывший воздух, — все это еще более подчеркивало одиночество этих двух человеческих существ. Побуждаемые беспокойной надеждой, они поднялись на самой заре, чтобы взглянуть на лицо моря, еще укрытое покрывалом тумана.

— Ничего! — со вздохом произнес наконец мужчина, словно пробуждаясь от долгого раздумья.

Он был одет в куртку из грубого синего ситца, какие обыкновенно носят бедные рыбаки. Куртка была широко расстегнута на его мускулистой груди, темной и гладкой, как бронза. Из-за поношенного саронга, крепко обернутого вокруг бедер, торчал с левого бока выложенный золотом эфес из слоновой кости, насаженный на стальной клинок, которого не постыдился бы никакой раджа. Замок и ложе его ружья блистали серебром. Красный с золотом платок, повязанный на его голове, был из дорогой материи, какую прядут высокорожденные женщины в домах вождей; золотые нити его, однако, потускнели, а шелковая ткань раздергалась на складках.

Мужчина стоял, закинув голову назад и полузакрыв веки, скрывавшие блеск его глаз. На лице его не было растительности, нос был короткий, с подвижными ноздрями, а беспечно — добродушная улыбка проложила легкие морщинки у уголков его полных губ. Высокая фигура его дышала небрежным изяществом. Тем не менее в беспечном лице и в спокойных жестах мужчины чувствовалось внимание и настороженность.

В последний раз окинув залив внимательным взглядом, он повернулся лицом к восходящему солнцу и стал ходить по эластичному песку. Волочившийся по земле приклад его ружья чертил глубокую борозду. Угли совсем заглохли. Он задумчиво взглянул на них и затем крикнул через плечо оставшейся позади него женщине, все смотревшей на море:

— Огонь погас, Иммада.

При звуке его голоса девушка двинулась к циновкам. Ее черные волосы свисали, как плащ. Ее саронг, нечто вроде юбки, которую носят и мужчины, и женщины, был расцвечен по обычаю страны серыми и красными клетками, но в костюме ее не хватало пояса, шарфа, верхней накидки и женского головного убора. Черная шелковая куртка, похожая на куртку знатного мужчины, была застегнута на груди и плотно прилегала к ее гонкой талии. Край высокого, шитого золотом воротника подпирал шею. На ней не было ни ручных, ни ножных браслетов, и хотя она носила мужскую одежду, при ней не было никакого оружия. Руки ее облегали чрезвычайно узкие рукава, с небольшим разрезом у кистей, золотым шитьем и рядом маленьких золотых пуговиц. Смуглая и подвижная, она шла короткими шагами; на бесстрастном маленьком лице горели оживленные глаза, и дугообразный рот был крепко сжат. Вся фигура ее, строгая и грациозная, дышала пламенной решимостью юности, — той поры бытия, когда жизненный путь с его надеждами и упованиями только еще начинается.

Это было как раз в день прибытия Лингарда, когда бриг, задержанный штилем, появился на отмелях лишь поздно утром. Мужчина и женщина, надеявшиеся увидеть долгожданный парус с первыми же лучами восходящего солнца, были разочарованы; не зажигая огня, они вернулись к своим циновкам. У самых ног их виднелся челнок, вытащенный из воды и для большей безопасности привязанный травяным канатом к длинной пике, которая была крепко воткнута в белый песок бухты. Волна прилива тихо лизала опущенную в воду корму.

Женщина закрутила свои черные волосы и укрепила их тонкими деревянными шпильками. Мужчина разлегся во всю длину, оставив рядом с собой место для ружья, точно для друга, и, оперши голову о локоть, смотрел в направлении яхты. В его мечтательных глазах ясно читалась каждая пробегавшая мысль; мысли, по-видимому, были невеселые, и взгляд его постепенно приобретал мрачную неподвижность.

— Уже три восхода видели мы на этом острове, и все же друг не приехал, — сказал мужчина, лежа спиной к женщине, сидевшей по ту сторону погасшего костра.

— Да и месяц уже на ущербе, — тихим голосом отвечала она. — А он обещал приехать сюда, когда ночи светлые и вода покрывает отмели по самые кусты.

— Путник знает, когда он отправится в путь, но не знает, когда вернется, — спокойно заметил мужчина.

— Медленно тянутся ночи, когда ждешь, — пробормотала она, вздохнув.

— И иногда ждешь напрасно, — с такой же сдержанностью добавил мужчина. — Может быть, он никогда не вернется.

— Почему? — воскликнула девушка.

— Путь долгий, и сердце может остыть, — послышался спокойный ответ. — Если он не вернется, значит, он нас забыл.

— О Хассим, это будет значить, что он умер, — с негодованием крикнула девушка.

Мужчина, продолжая пристально глядеть на море, улыбнулся ее пламенным словам.

Они были брат и сестра, и хотя они походили друг на друга, их семейное сходство как бы поглощалось общностью их расовых черт. Они были родом из Ваджо, а среди малайцев существует поговорка, что для успеха в торговле и мореплавании надо иметь в венах хоть немного ваджской крови. А у этого народа торговля — обозначающая также и «далекое путешествие» — романтическое и почетное занятие. Торговец должен быть смелым и проницательным; он должен сочетать в себе бесстрашие юности и мудрую осторожность старости; он должен быть диплома том и воином, чтобы обеспечить себе благоволение великих мира и внушать страх злым.

Качества эти, конечно, не считаются необходимыми для лавочника или китайца-разносчика; они необходимы лишь для такого человека, который, принадлежа к благородному роду и иногда связанный родством с правителем страны, странствует по морям на собственном судне и с многочисленной дружиной. Такой человек развозит с острова на остров товары и политические новости, передает тайные послания и ценные посылки и так же готов к интригам и битвам, как к купле и продаже. Таков идеал ваджского торговца.

Торговля в этом смысле была излюбленным занятием честолюбивых людей, игравших скрытую, но важную роль во всех национальных восстаниях, религиозных смутах и широких пиратских предприятиях, свергавших с трона не одну туземную династию в течение первой половины последнего столетия и одно время грозивших голландскому владычеству на Востоке. Когда, ценой множества крови и золота, на островах был водворен сравнительный мир, профессия эта, хотя и лишилась былых возможностей, все же продолжала привлекать наиболее смелых авантюристов беспокойной расы. Младшие сыновья и родственники раджей пересекали архипелаг по всем направлениям и пробирались на бесчисленные и малоизвестные острова и на берега Новой Гвинеи, тогда еще совершенно неисследованные, направляясь всюду, куда еще не успевала проникнуть европейская торговля, — от Ару до Адже, от Сумбавы до Палавана.

II

В наименее известном из таких уголков, — в маленькой бухте на новогвинейском побережье и состоялась первая встреча Лингарда с молодым Пата Хассимом, племянником одного из самых могучих ваджских вождей.

Он был торговцем в том смысле, как это понимают в стране Ваджо, и прибыл в бухту на крепком морском прау, вооруженном двумя пушками, и со свитой молодых сородичей и воинов, чтобы купить оперенья райских птичек для старого тернатского султана. Это была рискованная экспедиция, предпринятая не ради барышей, а из-за дружбы к старому султану, который как — то раз целый месяц оказывал ему широкое гостеприимство в своем неуютном тернатском дворце.

Хассим, соблюдая все предосторожности, стал на якоре неподалеку от деревушки и начал торговаться с вероломными дикарями, которые в этом деле служат посредниками. Однажды утром он увидал, как в бухту вошел бриг Лингарда и стал на якорь. Вслед за тем высокий белый человек с отливавшей золотом бородой вышел из лодки на берег и пошел к поселку совершенно безоружный, хотя и сопровождаемый четырьмя матросами-малайцами.

Хассим был поражен таким хладнокровием и беспечностью. По малайскому обычаю он около часа обсуждал вопрос со своей дружиной, а затем тоже высадился на берег, но с вооруженным эскортом, дабы посмотреть, что из этого выйдет.

Инцидент был, в сущности, очень простой, — «такой, какой мог бы случиться с каждым», как говорил Лингард. Лингард сошел на берег для того, чтобы разыскать какой-нибудь ручей и пополнить запас воды, и это было единственным мотивом, побудившим его войти в бухту.

Вместе со своими матросами он стоял в самой середине черноволосой, черноликой толпы, показывал ситцевые платки и знаками пытался объяснить цель своего прибытия. Вдруг его шею царапнул дротик, брошенный кем-то сзади; вероятно, его метнул какой-нибудь папуас лишь для того, чтобы удостовериться, можно ли убить или ранить подобное существо, будучи, впрочем, уверен, что этого сделать нельзя. Но один из матросов Лингарда сейчас же ударил экспериментирующего дикаря своим парангом. Три паранга, захваченные на всякий случай для расчистки леса, были единственным оружием, которое взяли с собой матросы.

Смертоносная свалка произошла так внезапно, что Лингард, быстро обернувшись, увидел, что его защитник уже падает к его ногам, пронзенный пиками в трех местах. Васуб, присутствовавший при этой сцене, впоследствии рассказывал эту историю каждую неделю, к ужасу слушателей наглядно демонстрируя, как моргал глазами раненый прежде, чем упасть. Лингард был безоружен. В этом отношении он до конца своих дней оставался неисправимо беззаботен, объясняя, что он слишком вспыльчив, чтобы носить при себе оружие на случай стычки. «А если меня вынудят, — добавил он, — во всяком случае, сумею убить человека кулаком; тогда знаешь, что делаешь, и не так-то легко затеешь ссору из-за простого раздражения или страха».

В данном случае он постарался убить одного кулаком наотмашь, а другого схватил за пояс и швырнул в разъяренную голую толпу. «Он бросал людей, как ветер бросает сломанные ветви. Он проложил широкую дорогу через наших врагов» — рассказывал Васуб своим крикливым голосом. По всей вероятности, воины отступили перед Лингардом просто потому, что были поражены его быстрыми движениями и необычным видом.

Воспользовавшись их удивлением и испугом, Лингард, сопровождаемый матросами, бросился по мосткам, устроенным над водой и ведущим к деревне. Они вскочили в одну из хижин, выстроенных из циновок и обломков челноков, и в этом убежище, просвечивавшем насквозь, они имели время перевести дух и в то же время убедиться, что положение их мало улучшилось.

Бывшие в хижине женщины и дети с визгом убежали в лес. На берегу и на мостках воины прыгали и выли, приготовляясь к решительной атаке. Лингард с досадой заметил, что матрос, оставленный у лодки, по-видимому, потерял голову, ибо вместо того, чтобы поплыть к кораблю и позвать на помощь, что он вполне мог сделать, он ринулся к маленькому утесу в ста ярдах от берега и изо всех сил пытался влезть на его отвесный обрыв. Прилив кончился, и у берега оставалась только жидкая грязь; броситься в нее значило бы идти на верную смерть. Жалкая же хижина не выдержала бы и сильного толчка, а не только осады, и потому не оставалось ничего иного, как ринуться обратно к берегу и захватить лодку. Лингард так и решил поступить и, вооружившись валявшейся тут же изогнутой палкой, бросился на вылазку во главе своих трех матросов. Далеко обогнав их и подвигаясь вперед бешеными скачками, он понял, насколько отчаянна была его попытка; но не успел он как следует сообразить всю безнадежность положения, как вдруг справа от него раздалось два выстрела. Видневшаяся впереди плотная масса черных тел и курчавых голов дрогнула и расступилась, но еще не разбежалась.

Лингард продолжал свой бег, но теперь он уже бежал с тем воодушевлением, которое придает сангвиническому человеку хотя бы слабая надежда на победу. Издалека слышались крики, затем снова раздался звук выстрела, и мушкетная пуля, ударившись в землю, взрыла песок между ним и его дикими преследователями. Со следующим прыжком он очутился бы как раз посредине толпы, если бы дикари ожидали его натиска; однако его поднятая рука так и не нашла, на кого опуститься. Он увидел перед собой только черные спины, уносившиеся через траву к опушке леса.

Лингард швырнул палку в ближайшую пару черных плеч и замер на месте. Высокая трава перестала качаться; визги и крики превратились в печальный вой, замиравший в отдалении, и лесистые берега и синяя бухта сразу погрузились в светлую тишину. Быстрота перемены напоминала сон. Внезапно наступившее молчание ошеломило Лингарда.

Лингард крикнул во всю глотку, и матросы, преследовавшие дикарей, остановились и неохотно вернулись назад, сердито глядя на стену джунглей, в которой ни один лист не шевелился. Незнакомцы, своевременное появление которых решило исход схватки, не решались принять участие в преследовании, а остановились всем отрядом на том месте, где только что были дикари.

Лингард и молодой вождь ваджских торговцев встретились под яркими лучами полуденного солнца, среди внимательного молчания их свиты, на том месте, где погиб матрос-малаец.

Лингард прошел вперед и протянул руку; Хассим ответил на этот искренний жест, и первое их рукопожатие произошло над распростертым телом. Казалось, сама судьба потребовала смерти в уплату за самый зловещий из ее даров — за дар дружбы, иногда дающий полное счастье, а иногда губящий целую жизнь.

— Я никогда не забуду этого дня, — воскликнул Лингард сердечным тоном.

Его новый друг спокойно улыбнулся.

— Ты сожжешь деревню в отместку? — спросил он после короткой паузы, бросив быстрый взгляд на мертвого ласкара, который лежал ничком, с раскинутыми руками, словно жадно хватаясь за эту землю, которую он так мало успел узнать.

Лингард колебался.

— Нет, — сказал он наконец. — Это никому не принесет пользы.

— Верно, — тихо отозвался Хассим. — Этот человек был твой должник, твой раб?

— Раб? — воскликнул Лингард. — Это английский бриг. Раб? Нет. Свободный человек, как и я.

— Гай! Теперь он действительно свободен, — пробормотал малаец, опять взглянув на мертвого матроса, — Но кто же заплатит его родным за его жизнь?

— Если у него есть жена или ребенок, — мой серанг, наверное, это знает, — я их отыщу, — отвечал Лингард тоном, в котором звучала жалость.

— Ты говоришь как вождь, — сказал Хассим. — Но наши вожди не идут в битву с голыми руками. Вы смелы, белые люди!

— Это было сумасшествие, настоящее сумасшествие, — запротестовал Лингард, — и этот бедный малый заплатил за него жизнью.

— Он не мог уйти от своей судьбы, — тихо проговорил малаец. — Мне уже больше не удастся торговать в этом месте, — прибавил он весело.

Лингард выразил свое сожаление.

— Ничего не значит, — вежливо сказал Хассим.

Лингард пригласил Хассима и его двух знатных сотоварище И в гости на бриг, и они расстались.

Был тихий вечер, когда малайское судно покинуло свою стоянку у берега и медленно перешло на другой конец бухты к бригу Лингарда. Прау привязали к бригу крепким канатом, и в эту ночь бриг белого человека и прау темнокожего малайца стояли на одном якоре.

При последних лучах заходившего солнца тело убитого лас кара, завернутое по магометанскому обычаю в белый саван, было тихо спущено в спокойные воды того самого залива, на который он впервые взглянул всего несколько часов тому назад.

В тот самый миг, когда мертвец, спущенный на тросах, бесследно исчез в воде, на носу брига сверкнул огонь и раздался громкий выстрел, подхваченный эхом прибрежных лесов и кружащимися стаями морских птиц, которые, громко крича, точно посылали моряку свое дикое, вечное «прости». Владелец брига, склонив голову, прошел к корме, сопровождаемый одобрительным шепотом экипажа и столпившихся на палубе гостей. В таких простых актах, выполняемых без задней мысли, по убеждению, сказывалась романтическая сторона характера Лингарда, — та искренняя отзывчивость к призрачным голосам жизни и смерти, которая составляет основу благородной натуры.

Лингард угощал своих гостей до поздней ночи. Матросам прау дали овцу из корабельных запасов, а в каюте, на софе, расселись Хассим и его два друга, сверкавшие золотом, серебром и драгоценными камнями. Лингард вел разговор в тоне сердечной дружбы, а малайцы — с той сдержанной и благовоспитанной вежливостью, которая свойственна высшим классам этого народа. Беседа касалась многих тем и наконец перешла на политику.

— Мне кажется, что ты могучий человек в твоей стране, — сказал Хассим, оглядывая каюту.

— Моя страна лежит в далеком море, где легкие ветры так же сильны, как здесь — бури дождливых месяцев, — отвечал Лингард. Собеседники издали тихие восклицания удивления. — Я оставил ее очень молодым. Насколько я там могуч — право, не знаю. Ведь в моей стране одних великих людей столько же, сколько бедняков на всех ваших островах, туан Хассим. Но здесь тоже моя страна. Это английский бриг, достойный своей родины. И я тут достаточно силен. Я тут раджа. Эта частица моей земли принадлежит всецело мне.

На гостей эти слова произвели впечатление. Они обменялись многозначительными взглядами и кивнули головами.

— Хорошо, хорошо, — сказал наконец Хассим с улыбкой. — Ты возишь с собой по морям и свою землю, и свою силу. Морской раджа! Это хорошо.

Лингард громко расхохотался, гости его улыбнулись.

— Мы знаем, что твоя страна очень сильна, — начал опять Хассим, после некоторой паузы. — Но сильнее ли она, чем страна голландцев, которые крадут у нас нашу землю?

— Сильнее ли? — воскликнул Лингард и широко раскрыл ладонь. — Сильнее ли? Мы могли бы взять их вот так, — и он торжествующе зажал пальцы.

— И они платят вам подать за свою землю? — с интересом расспрашивал Хассим.

— Нет, — отвечал Лингард более спокойным тоном. — Это не к обычае белых людей, туан Хассим. Мы, конечно, могли бы потребовать с них подать, но это у нас не в обычае.

— Вот как? — проговорил Хассим со скептической улыбкой. — А они вот сильнее нас и потому требуют с нас подать. И иногда они получают ее, — даже со страны Ваджо, где каждый человек свободен и носит крис.

Последовало мертвое молчание. Лингард задумчиво глядел перед собой, малайцы невидящим взглядом созерцали пустоту.

— Но мы жжем наш порох между собою, — тихо продолжал Хассим, — и тупим наше оружие друг о друга.

Он вздохнул, помолчал и, перейдя на легкий тон, стал приглашать Лингарда в Ваджо «поторговать и повидаться с друзьями», — объяснил он, прижимая руку к груди и слегка кланяясь.

— Вот именно, приехать, чтобы поторговать с друзьями, — со смехом воскликнул Лингард. — Ведь такой корабль, — Лингард сделал широкий жест рукой, — все равно, что дом, где много людей скрывается за занавесками. Он также драгоценен, как жена и дети.

Гости поднялись и стали прощаться.

— Ты и твои люди, Панглима Хассим, сделали для меня три выстрела, — серьезным тоном проговорил Лингард. — Я послал на твой прау три бочонка пороха — по одному за каждый выстрел. Но мы еще не расквитались.

Глаза малайца засверкали от удовольствия.

— Это поистине дар друга! Приезжай ко мне в гости в мою страну!

— Я обещаю приехать к тебе, — отвечал Лингард, — когда-нибудь.

Спокойная поверхность залива отражала торжественное ночное небо, и бриг и прау казались повисшими среди звезд в неземной тишине и совершенном безмолвии. На палубе обменялись последними рукопожатиями, и малайцы отбыли на свое судно.

На следующий день, вскоре после восхода солнца, когда поднялся утренний ветер, бриг и прау одновременно оставили бухту. Выйдя в море, Лингард поставил все паруса и прошел мимо прау, чтобы попрощаться перед расставанием; действительно, бриг был втрое быстроходнее. Хассим стоял на высокой корме.

— Счастливого пути, — крикнул Лингард.

— Помни о своем обещании, — ответил Хассим. — И приезжай скорее, — прибавил он, напрягая голос по мере того, как удалялся бриг, — Приезжай скорее, чтобы исполнилось то, что написано в книге судьбы.

Бриг ринулся вперед.

— Что такое? — с недоумением закричал Лингард. — Что та кое написано?

Он дожидался ответа. Наконец по воде до него слабо донеслись слова:

— Это никому не ведомо.

III

— Честное слово, я не мог не полюбить этого малого, — вое кликнул Лингард, рассказывая про свое приключение и оглядываясь на слушателей, глаза которых сверкали из-за сигарного дыма. Этот бриксгемский юнга, затем шахтер, затем матрос, за тем золотоискатель и, наконец, владелец и капитан «лучшего брига во всем океане» знал, что все его слушатели — моряки, купцы и искатели приключений вроде его самого — сочтут его слова не за простое изъявление чувств, а за высшую похвалу, какую только он мог воздать своему малайскому другу.

— Клянусь небом, я поеду в Ваджо! — крикнул он.

Головы слушателей серьезно закивали в знак одобрения, но один слегка иронический голос произнес:

— Ваше состояние сделано, Том, если вы только объедете на кривой этого вашего раджу.

— Поезжайте и держите ухо востро, — со смехом подхватил другой.

Некоторая профессиональная зависть была неизбежна, так как страна Ваджо, вследствие хронических смут, была закрыта для белых торговцев; но все же в шутках собеседников не слышалось настоящего недоброжелательства. Они поднялись, пожали Лингарду руку и разошлись один за другим.

Лингард направился прямо на свое судно и до самого утра размеренным шагом ходил взад и вперед по корме. Вокруг мерцали огни стоявших на якоре кораблей. На берегу мерцали рядами огни зданий, высоко над головой в черном небе мерцали звезды, а внизу, под ногами, мерцали в черной воде рейда их отражения. Все эти бесчисленные сияющие точки были затеряны в необъятной тьме. Раз до него слабо донеслось грохотание цепи какого-то корабля, становящегося на якорь где-то далеко за официальными границами гавани. «Должно быть, капитан не знает здешних мест, — подумал Лингард. — Если бы это был наш брат, он стал бы посередине. Может быть, это судно, идущее с родины». Лингард почему-то испытал чувство жалости при мысли об этом корабле, усталом от долгих странствий и не осмеливающемся приблизиться к месту отдыха. На восходе, когда большое судно с запада, покрытое ржавчиной и посеревшее от морской соли, медленно подходило к гавани, чтобы стать на якорь у берега, Лингард оставил рейд и тронулся к востоку.

Путешествие было долгое. Наконец, в один душный безветренный вечер, после долгой неподвижности в виду земли, Лингард воспользовался легкими порывами капризного ветерка и приблизился к берегам Ваджо.

Как раз в это время разразилась сильная гроза. С характерной для него смелостью он продолжал путь, хотя побережье было ему незнакомо, а ночь была такая, что испугала бы всякого другого. При каждом сверкания молнии родина Хассима точно прыгала на бриг и сейчас же исчезала, как бы прячась, чтобы через минуту снова прыгнуть из непроглядной тьмы. В течение долгого безветренного дня Лингард со своего мостика внимательно разглядел берег и тщательно заметил расположение земли и опасные места; в тот миг, когда он приказал спустить якорь, было так темно, что голова его была точно закутана шерстяным одеялом, — и тем не менее при первой же вспышке молнии оказалось, что бриг стал именно там, где думал Лингард, — у узкой белой бухты; неподалеку от устья реки.

На берегу виднелись группа высоких бамбуковых хижин, поставленных на столбах, маленькая роща пальм, сгибавшихся под ураганом, подобно стеблям травы, что-то вроде палисада из заостренных бревен, расположенного у самой воды, а вдали — темные, заросшие лесом холмы, похожие на огромную стену. Через секунду все это исчезало из вида, словно уничтоженное, а мгновение спустя, прежде чем он успевал отвернуться, появлялось вновь под оглушительные раскаты грома. Неподвижная и невредимая под кривыми стрелами пламени, земля эта казалась легендарной страной бессмертных, против которых бессильны ярость и огонь небес.

Неуверенный в твердости дна и боясь, что бешеные порывы берегового ветра могут сорвать бриг с якоря, Лингард остался на палубе охранять свое судно. Держа в руке лотлинь, который сейчас же дал бы ему знать, если бы бриг сдвинулся с места, он стоял у поручня, оглушенный и ослепленный, но в то же время и очарованный этими мгновенно исчезавшими видениями незнакомого берега — видениями, грозящими смутными опасностями и пробуждающими надежды на успех и потому всегда столь привлекательными для каждого истинного искателя приключений. Застывшая неподвижность и глубокое спокойствие этой земли, открывавшейся взору в потоках огня и в грохоте бури, придавали ей особую необычность и загадочность.

Иногда наступали кратковременные промежутки затишья, и даже гром на минуту замолкал, словно для того, чтобы перевести дух. В один из таких промежутков усталый и сонный Лингард начал было дремать, как вдруг ему показалось, что где-то внизу море заговорило человеческим голосом. Голос сказан «Хвала богу» — и звучал он тихо, ясно, доверчиво, словно шепот ребенка под сводами собора. Лингард вздрогнул и подумал, что он грезит, но в ту же минуту море, совсем близко от него, отчетливо произнесло: «Дайте конец».

Гром по-прежнему злобно рокотал. Лингард крикнул вахтенным матросам и стал внимательно смотреть на воду; наконец он различил на волнах около борта повернутое вверх лицо чело века. Глаза пловца устремились на него, сверкнули и при вспышке молнии мигнули и закрылись. Все бывшие на палубе матросы засуетились и сразу бросили за борт несколько концов Секунду спустя человек перелез через поручень и шлепнулся на палубу, точно занесенный порывом ветра. Не успели его поднять, как он уже вспрыгнул на ноги с такой быстротой, что матросы поспешно отпрянули назад. В зловеще-синем свете молнии показались встревоженные лица и окаменевшие фигуры людей. Раздался оглушительный раскат грома. Немного спустя в наступившем молчании, казавшемся бесконечно долгим, раздался незнакомый слабый голос, доносившийся точно издалека:

— Я ищу белого человека.

— Здесь, — крикнул Лингард.

Он подвел незнакомца, не имевшего на себе ничего, кроме пропитанной водой передней повязки, к лампе каюты, посмотрел на него и сказал:

— Я не знаю тебя.

— Мое имя — Джафир, и я послан к тебе от Пата Хассима, моего вождя и твоего друга. Ты узнаешь это?

Пришелец протянул толстое золотое кольцо с большим изумрудом посредине.

— Да, я видел его на пальце раджи, — сказал Лингард, обеспокоенный.

— Это знак того, что я говорю тебе правду. Хассим велел тебе сказать: «Уезжай и забудь».

— Я не привык забывать, — медленно проговорил Лингард, — Не таковский я человек. Но что это за блажь?

История, переданная Джафиром, была в коротких словах следующая. По возвращении домой после своей встречи с Лингардом Хассим нашел своего родственника умирающим, причем образовалась сильная партия, желающая свергнуть его законного наследника. Старый раджа Тулла умер поздно ночью, и, как выразился Джафир, прежде чем успело взойти солнце, в даламе раджи люди уже обменивались ударами. Это были предварительные стычки гражданской войны, подстрекаемой иностранными интригами, — войны, ведшейся в джунглях и на реках, в огороженных крепостях и в лесных засадах. По словам Джафира, обе партии обнаружили большое мужество, а одна из них, кроме того, и непоколебимую преданность делу, заранее обреченному на неудачу. Не прошло и месяца, как Хассим, все еще оставаясь вождем вооруженной шайки, стал беглецом. Тем не менее он продолжал вести войну, смутно надеясь, что приезд Лингарда повернет счастье.

— Неделями мы жили на одном диком рисе и сражались целыми днями, не имея в желудке ничего, кроме воды, — докладывал Джафир с пылом истинного вояки.

Затем он рассказал, как Хассим, постепенно оттесняемый к морю, очутился со своими соратниками на самом берегу, где они оборонялись уже несколько дней за палисадом деревушки.

— Но каждый день несколько человек исчезало, — признался Джафир. — Они были усталые и голодные, и они уходили есть к врагам. Теперь нас осталось только десять — десять мужчин и одна женщина с сердцем мужчины. Сегодня ночью мы голодаем, а завтра утром умрем. Мы видели издали твой корабль, но ты пришел слишком поздно. Чтобы ты не попал в ловушку и чтобы с тобой не приключилось чего-нибудь плохого, раджа, твой друг, дал мне это кольцо, и я полз на брюхе по песку, и плыл ночью. И теперь я, Джафир, лучший пловец в Ваджо и слуга Хассима, говорю тебе — уезжай и забудь. Так он велел тебе передать. А вот его прощальный дар — возьми его.

Он порывисто схватил Лингарда за руку, сунул в нее кольцо и в первый раз окинул каюту изумленным, но бесстрастным взором. Глаза его устремились на полукружие штыков и затем любовно замерли на подвешенных мушкетах. Он крякнул от восторга.

— Я-ва! Вот это — сила! — прошептал он как бы про себя. — Но она пришла слишком поздно.

— Может быть, и не поздно! — воскликнул Лингард.

— Слишком поздно, — повторил Джафир, — нас всего десять человек, и на рассвете мы пойдем на вылазку и умрем. — Он направился к двери каюты и замешкался там, так как он не привык к замкам и дверным ручкам.

— Что ты хочешь делать? — спросил его Лингард.

— Я поплыву назад, — отвечал Джафир. — Я передал поручение, а ночи уже немного осталось.

— Ты можешь остаться со мной, — сказал Лингард, испытующе глядя на него.

— Хассим ждет, — послышался короткий ответ.

— Он велел тебе воротиться? — спросил Лингард.

— Нет. К чему бы он стал говорить лишнее? — изумленно проговорил Джафир.

Лингард порывисто схватил его за руку.

— Если бы у меня было десять человек таких, как ты! — воскликнул он.

— Нас десять, а их двадцать на одного, — просто сказал Джафир.

Лингард отворил дверь.

— Нужно тебе что-нибудь, что я мог бы тебе дать? — спросил он.

Малаец замялся, и Лингард заметил, что глаза его впали, ребра выдались, лицо совершенно истощено.

— Говори прямо, — настаивал он с улыбкой. — Тот, кто приносит дар, должен получить и вознаграждение…

— Дай мне воды и горсть рису, чтобы у меня хватило сил добраться до берега, — бодро сказал Джафир. — Там, — он кивнул головой на берег, — мы сегодня ничего не ели.

— Ты это получишь. Я подам тебе рис и воду своими собственными руками, — произнес Лингард.

Лингард подал просимое и этим на некоторое время унизил себя во мнении Джафира. Пока посланец, поместившись на полу, неспешно, но деловито ел, Лингард разрабатывал план действий. Он не знал действительного положения вещей в стране, и потому единственное, что он мог попытаться сделать, было спасти Хассима от непосредственной гибели. С этой целью Лингард хотел спустить большую шлюпку и послать ее к берегу за Хассимом и его людьми. Он достаточно хорошо знал характер малайцев и потому был убежден, что в такую ночь осаждающие, уверенные в успехе и, по словам Джафира, в изобилии снабженные лодками, не будут особенно бдительно сторожить ту часть частокола, которая выходила к морю.

Это доказывал уже один тот факт, что Джафиру удалось уплыть незамеченным. Как только затихнут молнии, шлюпка может незаметно подплыть к берегу, и осажденные либо прокрадутся к ней поодиночке, либо сделают вылазку, сядут в лодку и доберутся до брига.

План этот Лингард изложил Джафиру, который, однако, был в эту минуту слишком занят едой и слушал без малейшего интереса. Проглотив последнее зерно риса, он встал, выпил воды и пробормотал: «Я слышу. Хорошо, я скажу Хассиму», — и, обвязав покрепче передник, приготовился идти.

— Подожди, пока я доплыву до берега, — сказал он, — и когда шлюпка тронется, зажги еще другой фонарь рядом с тем, который сейчас горит, как звезда, над твоим судном. Мы тогда будем знать. Но пошли лодку только тогда, когда молнии станут реже: лодку виднее в воде, чем человека. Скажи матросам, чтобы они держали к пальмовой роще и перестали грести тогда, когда весло, погруженное сильной рукой, коснется дна. Они услышат наш окрик; но если никто из нас не придет, пусть уезжают до рассвета. Вождь может предпочесть смерть, а мы, оставшиеся с ним, все верны ему. Понимаешь, сильный человек?

— Этот малый совсем не глуп, — пробормотал про себя Лингард и затем, когда они остались на палубе одни, добавил: — Но на берегу могут быть враги, Джафир, и они тоже, пожалуй, станут кричать, чтобы обмануть моих людей. Ты крикни: «Лайтнинг».^[15] Запомнишь?

Сначала Джафир подавился этим словом.

— Лайтнинг, — выговорил он наконец, — Верно я сказал, о сильный человек? — Миг спустя, он стоял, прямой и темный.

— Верно. Теперь отправляйся, — сказал Лингард, и Джафир прыгнул вниз, став невидимым еще раньше, чем он достиг воды.

Послышался всплеск, и через минуту слабый голос тихо крикнул: «Лайтнинг. Запомнил». На берег опять налетел шквал. Во вспышках молнии перед Лингардом опять замелькали белая бухта, гнущиеся деревья пальмовой рощи, частокол у моря, далекий лес, родная страна Хассима, загадочная и беззвучная, равнодушно спящая под яростными потоками небесного пламени.

IV

Чужестранец, попавший ныне в Ваджо и заслуживший доверие туземцев, может услышать традиционный рассказ о последней гражданской войне и легенду о вожде и его сестре и о их матери-колдунье, которая, лежа на смертном одре, передала им тайны магического искусства. Особенно сестра вождя, «по виду — дитя, а по бесстрашию — великий воитель», была опытна в волхвованиях.

Их двоюродный брат победил их, потому что, простодушно пояснит рассказчик, «народ Ваджо так храбр, что волшебные чары бессильны против него». «Я сражался в эту войну. Мы прижали их спиною к морю». И затем он станет повествовать трепетным голосом о том, как однажды ночью, «когда бушевала такая гроза, какой никогда не бывало ни до того, ни после», корабль, похожий на корабли белых людей, появился в виду берега, «как будто приплыв из туч». «Он шел, — поведает рассказчик, — на парусах, надувшихся против ветра; величиною он был с остров; молнии сверкали между его мачт, высоких, как гора; на облаках, прямо над ним, горела звезда. Мы сразу поняли, что это была звезда, ибо никакой огонь, зажженный человеческой рукой, не мог бы выдержать того ветра и дождя, какие свирепствовали в ту ночь. Это была такая ночь, что мы, стоявшие на страже, не решались смотреть на море. Дождь лил потоками и бил в глаза. А когда наступил день, корабля нигде не было видно, и в палисаде, где еще накануне сидело в осаде сто или более человек, находившихся в нашей полной власти, не осталось ни души. Вождь Хассим исчез, исчезла и княжна, и до сего дня никто не знает, что с ними сталось. Иногда наши торговцы говорят, что слышали о них то тут, то там, но это все россказни людей, ездящих в далекие страны из-за денег. Мм жители страны, думаем, что корабль уплыл обратно в облака откуда его вызвали чары княжны. А что касается раджи Хассима и его сестры Мае Иммады, то одни говорят одно, другие другое и бог один знает, где правда».

Таков традиционный рассказ о посещении Лингардом берегов Бонн. Правда заключается в том, что Лингард отбыл в ту же ночь. Когда наступил дождливый рассвет, бриг, под подрифленными парусами и весь заливаемый пеной, уже летел стрелой к югу от залива. Наблюдая за быстрым бегом своего корабля, Лингард тревожно глядел вперед и не раз спрашивал себя, зачем он так гонит бриг под всеми парусами. Волосы его развевались под ветром, голова была полна забот и смутных, новых дум, а послушный бриг, ныряя с волны на волну, несся все вперед и вперед.

Его владелец и командир сам не знал, куда он идет. Лингард только смутно сознавал, что стоит на пороге какого-то большого приключения. Что-то нужно было сделать, и Лингард чувствовал, что ему придется это сделать. От него ждали этого, — ждало море, ждала земля, ждали люди. История войн и страданий, верность Джафира, Хассим и его сестра, ночь, буря, обдаваемый пламенем берег — все это как будто указывало на какую-то жизнь, властно требовавшую его вмешательства. Больше всего, однако, действовало на Лингарда молчаливое, безграничное, не сомневающееся и, по-видимому, не рассуждающее доверие этих людей. Они попали к нему в руки прямо из лап смерти и теперь пассивно отдались ему, словно на свете и не существовало таких вещей, как сомнение, надежды, желания. Эта поразительная беззаботность налагала на него тяжелый долг.

Он говорил себе, что если бы эти побежденные люди не ждали всего от него одного, они не были бы так безразличны. Их немое спокойствие трогало Лингарда больше, чем самые горячие мольбы. Ни слова, ни шепота, ни вопросительного взгляда. Они не спрашивали. Это льстило ему и отчасти радовало его, ибо, хотя его подсознательное «я» отлично знало, что оно сделает, его рассудок решительно не мог сказать, куда девать израненные и истомленные существа, внезапно брошенные в его руки капризной судьбой.

Он сам встретил беглецов, даже перетащил некоторых из них через поручень. Несмотря на тьму, только изредка прорезываемую молнией, он догадался, что они все ранены, и, глядя на их шатающиеся фигуры, не понимал, как им удалось добраться до увезшей их шлюпки. Самого маленького из воинов он бесцеремонно подхватил на руки и отнес в каюту, а затем, даже не оглядываясь на свою легкую ношу, опять выбежал на палубу, чтобы распорядиться отъездом. Пока он отдавал приказания, он смутно почувствовал, что кто-то стоит рядом с ним. Это был Хассим. j — Я не готов к войне, — поспешно объяснил он, — а завтра, может быть, не будет ветра.

Затем, проводя бриг через опасные места, он на некоторое время забыл всех и все. Но через полчаса бриг уже отплыл далеко от берега. Ветер дул с кормы, и Лингард свободно вздохнул. Только теперь он подошел к двум людям, стоявшим на корме, — в том месте, где в трудные минуты он имел обыкновение беседовать один на один со своим бригом. Хассим вызвал свою сестру из каюты. Они были теперь видны совершенно отчетливо: они стояли рядом, взявшись за руки и глядя на таинственную страну, что при каждом сверкании молнии уходила все дальше и дальше от брига, невредимая под бурей и грозой и с каждой минутой таявшая в пространстве.

«Что я буду делать с ними?» — думал Лингард.

Но, по-видимому, никто не интересовался тем, что он будет делать. Джафир и восемь других воинов устроились на грот-люке, перевязывали друг другу раны и тихо беседовали, веселые и спокойные, как благовоспитанные дети. Каждый из них сохранил свой крис, но, чтобы одеть их, Лингарду пришлось раздать им ситцу из корабельных запасов. Когда он проходил мимо них, все они серьезно глядели ему вслед. Хассим и Иммада поселились в каюте. Сестра вождя выходила на воздух только по вечерам, и каждую ночь можно было слышать, как брат и сестра шепотом разговаривали, укрывшись в каком-нибудь темном углу.

Каждый малаец на корабле держался от них в почтительном отдалении.

Лингард, стоя на корме, прислушивался к их тихим голосам, то возвышавшимся, то падавшим в печальном ритме. Иногда женщина вскрикивала, — как будто от гнева или от боли. Лингард затаивал дыхание, и в тишине ночи до него доносился глубокий вздох. Внимательные звезды окружали блуждающий бриг, струя свой свет с немых высот на беззвучное море. Тогда Лингард опять принимался ходить по палубе, бормоча:

— Самый подходящий для этого человек — Белараб. Только оттуда, где он живет, и можно рассчитывать получить помощь. Но найти его я, пожалуй, не смогу. Ах, если бы хоть на десять минут залучить сюда старика Иоргенсона!

Этот Иоргенсон знал многое из давнего прошлого и жил среди людей, умеющих встречать события настоящего дня, но не заботящихся о том, что случится завтра, и не успевающих вспоминать о вчерашнем. Строго говоря, он и не жил среди них. Он только появлялся время от времени. Проживал он в ту земном квартале, с женщиной-туземкой и в туземном домике, посреди огороженного участка, где росли бананы; единственным украшением его жилья были циновки, печные горшки, рыболовная сеть на двух шестах и небольшой ящичек из красного дерева с замком и серебряной дощечкой. На дощечке были вы гравированы слова: «Капитан Г. К. Иоргенсон. Барк „Дикая Роза“».

Это походило на могильную надпись. «Дикая Роза» умерла, как умер и сам капитан Г. К. Иоргенсон, и ящичек для секстан та было единственное, что осталось от них. В обеденное время старик Иоргенсон, суровый и молчаливый, появлялся то на одном, то на другом торговом судне, заходившем в проливы, и стюард-китаец или мулат, не дожидаясь приказаний, хмуро ставил для него лишний прибор. А когда моряки шумной толпой собирались где-нибудь на веранде перед сверкающей батареей бутылок и стаканов, старый Иоргенсон выныривал откуда-то со ступенек лестницы, словно из морских глубин, подходил слегка дрожащей, стройной походкой и угощался из первого попавшегося под руку стакана.

— Пью за здоровье всех… Нет, стула не нужно.

Потом он становился позади группы беседующих. Молчание его было столь же красноречиво, как предостережения раба, прислуживавшего за древними пирами. Тело его, разделив судьбу всякой плоти, износилось и обветшало, дух погрузился окончательно в воспоминания о бурном прошлом, но его огромный костлявый остов продолжал жить, точно был сделан из железа. Руки его дрожали, но глаза глядели твердо. Говорили, что он знает все подробности о гибели таинственных людей и о конце таинственных предприятий. Сам он был, несомненно, неудачником, но, как уверяли, он знал секреты, могущие принести немалое богатство; однако, по общему мнению, секреты эти были такого рода, что они вряд ли оказались бы полезными для сколько-нибудь рассудительного человека.

Этот могучий скелет, одетый в выцветший костюм из синего шевиота и без всякого признака белья, как-то ухитрялся существовать. Иногда ему предлагали провести через проливы Рио возвращавшееся домой судно. Он принимал работу, но предварительно говорил капитану:

— Вам не нужен лоцман, — здесь можно проехать с закрытыми глазами. Но если я вам нужен, я приду. Десять долларов.

Проведя порученный ему корабль мимо последнего острова, он ехал обратно на челноке тридцать миль с двумя старыми малайцами, бывшими чем-то вроде его свиты. Проехать тридцать миль в море под экваториальным солнцем, да притом еще в скорлупе, в которой нельзя пошевелиться, — это подвиг, для которого нужна выносливость факира и свойства саламандры.

Десять долларов была дешевая цена за такую работу, и его нанимали частенько. А когда приходилось трудно, он занимал пять долларов у первого встречного, замечая при этом: «Я не могу очень скоро расплатиться с вами, но моей старухе надо есть, и если вы захотите что-нибудь узнать, я вам сообщу».

Удивительно, что никто никогда не улыбался в ответ на это «что-нибудь». Обычно говорили:

— Спасибо, старина. Когда мне понадобится что-нибудь разузнать, я обращусь к вам.

Иоргенсон кивал тогда головой и говорил:

— Помните, что если вы, молодежь, не окажетесь такой же закалки, как мы, старики, которые шатались тут в былые времена, сообщенные мною сведения могут сослужить вам плохую службу.

От этого-то Иоргенсона, имевшею своих любимцев, с которыми он был менее замкнут, Лингард и услышал о «Дарат Эс — Саламе», или «Береге Убежища». Иоргенсон, по его словам, «знал всю подноготную этой страны с тех самых времен, как одетые в белое падрисы стали проповедовать и воевать на Суматре и нагнали на голландцев такого страху, что у них родимчик сделался». Правда, он говорил не «родимчик сделался», но эта парафраза достаточно передает его презрительное выражение. Теперь Лингард пытался припомнить удивительные рассказы Иоргенсона и извлечь из них практические указания; но в памяти его не осталось ничего, кроме общего представления о местонахождении этого побережья да еще смутной мысли о чрезвычайной трудности подступов к нему. Лингард колебался, и бриг, как бы отвечая его мыслям, колебался тоже, блуждая по тихим водам то туда, то сюда.

Благодаря такой нерешительности большой нью-йоркский корабль, груженный бочонками с маслом для Японии и проходивший через Биллитонский пролив, увидел однажды утром красивый бриг, приведенный к ветру в самом фарватере, немного восточнее Кариматы. Худой капитан в сюртуке и его грузный помощник с густыми усами сочли, что он слишком красив для британского судна, и удивлялись, зачем командир брига убрал марсель. Большой корабль, с хлопающими парусами, скользил вперед, и когда с него в последний раз взглянули на оставшийся позади бриг, — грот на бриге все еще был обстенен. Но на следующий день плывший из Лондона с грузом чая клипер уже не увидел на этом месте неподвижно стоявшего судна, как бы недоумевавшего, куда ему направиться.

Всю эту ночь Лингард проговорил с Хассимом, пока звезды над их головой огромным потоком искр плыли с востока на запад. Иммада слушала, иногда издавая восклицания, иногда затаив дыхание. Один раз она захлопала в ладоши. Наконец слабо заалела заря восхода.

— Я буду обходиться с тобой, как со своим отцом, — говорил Хассим.

Тяжелая роса покрыла снасти, и потемневшие паруса чернели на бледной синеве неба.

— Ты будешь мне отцом, который подает добрые советы…

— Я буду верным другом и хочу, чтобы со мной обходились, как с другом, не больше, — перебил его Лингард. — Возьми назад твое кольцо.

— Почему ты презираешь мой дар? — спросил Хассим с печально-иронической улыбкой.

— Возьми его, — сказал Лингард. — Кольцо все равно останется моим. Как могу я забыть, что ты думал о моей безопасности, когда тебе самому грозила смерть? Нам предстоит еще много опасностей. Мы часто будем в разлуке, чтобы лучше делать общее дело. Если когда-нибудь тебе и Иммаде потребуется немедленная помощь и я буду неподалеку, пошли мне это кольцо, и я приду к тебе, если буду жив… — Он посмотрел на бледный рассвет. — Я поговорю с Беларабом напрямик, по обычаю белых людей. Я никогда не видел его, но я — сильный человек. Бела — раб должен помочь нам отвоевать твою страну, а когда мы это сделаем, я послежу, чтобы он не ощипал тебя дочиста за свои услуги.

Хассим взял кольцо и склонил голову.

— Нам пора пускаться в путь, — закончил Лингард.

Вдруг он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Он оглянулся и увидел, что Иммада прижимается лбом к фланели его рубашки.

— Не надо, дитя мое, — сказал он тихо.

Поднявшееся солнце осветило слабо синевшую линию «Берега Убежища». Теперь колебания кончились. Капитан и его бриг, дружно работая, нашли путь к голубому берегу. Солнце еще было высоко над горизонтом, когда бриг бросил якорь на расстоянии пушечного выстрела от мангровой рощи, в том месте, где в течение более чем столетия ни один белый человек не рисковал останавливаться.

Искатели приключений лет двести тому назад, несомненно, знали это место, ибо они были несведущи и отчаянно смелы. И если духи умерших обитают в местах, где они грешили и трудились при жизни, то в этот вечер они, вероятно, видели, как длинная восьмивесельная белая лодка, управляемая загорелым бородатым человеком в широкополой соломенной шляпе и с пистолетом за поясом, шла вдоль илистого берега, среди извилистых корней, ища прохода.

Проходила бухта за бухтой, а лодка все еще продолжала ползти вперед, словно чудовищный водяной паук с длинным телом и восемью тонкими ногами… Следили ли вы своими мертвыми глазами за поисками этого никому не ведомого смельчака, вы, забытые тени прошлого, которые некогда в кожаных камзолах и стальных шлемах штурмовали, с длинными рапирами в руках, палисады язычников или с мушкетом на плече охраняли бревенчатые блокгаузы, построенные на берегах судоходных рек? Вы, которые, устав от битв, спали на песке тихих заливов, закутанные в свои фризовые плащи и грезя о сказочных алмазах и далекой родине?

— Вот и вход, — сказал Лингард сидевшему рядом Хассиму как раз в тот миг, когда солнце садилось влево от них. — Здесь может пройти корабль. Это, наверное, тот самый вход, которого мы ищем. И черт меня побери, если мы не отыщем берлогу Белараба еще до рассвета!

Он налег на руль, и лодка, круто повернув, исчезла с линии берега.

Тени старых авантюристов, быть может, покачали своими призрачными головами и обменялись призрачными улыбками.

V

— Что сталось с Королем Томом? — спрашивали за столом, когда все карты были смешаны в кучу и торговцы, откинувшись в кресла, отдыхали от бешеной игры.

— Том научился держать язык за зубами. Должно быть, затеял какую-нибудь штучку, — подал мнение один из присутствующих.

Тут в разговор сердито вмешался человек с угловатыми чертами лица, немец по происхождению, который считался агентом голландской посудной фирмы, знаменитой марки «Сфинкс».

— Не стоит о нем гофорить, шентельмены. Он сумасшедший, как мартовский заяц. Дри месяц назад я пошел на борт его прига гофорить о делах, и он гофорит: «Упирайтесь». Почему упираться? — гофорю я. «Упирайтсь, пока я не просил фас са порт». Разве так гофорят о делах? Я хотель продайть ящик посуда, а он…

— Ха-ха-ха… я не осуждаю Тома, — прервал его шкипер, только что приехавший в проливы за запасами. — Ведь во всей Новой Гвинее не осталось ни одного паршивого каннибала, который не обзавелся бы чашкой и блюдцем вашей фирмы. Вы наводнили весь рынок, вы понимаете?

Иоргенсон немым скелетом стоял у карточного стола.

— Вы голландский шпион, оттого он вас и прогнал, — сказал он вдруг мрачным тоном.

Агент фирмы «Сфинкс» яростно вскочил.

— Што? Што? Шентельмены, вы все меня знайт… — Кругом ни одно лицо не дрогнуло. — Знайт меня, — повторил он влажными губами. — Што, пять лет — феликолепно знайт — посудная торговля — проклятый песдельник.

Дверь хлопнула.

— Вот как? — заговорил чей-то голос с американским акцентом. — Отчего вы не зададите ему трепки?

— Мы не можем сделать это здесь, — проговорил один из иг роков. — Вам сдавать, Трэнк, будем продолжать.

— Не можете? — протянул голос. — Эх вы, законники, парламентарии, сыны Белиала! Неужели не можете? Смотрите, вот эти пистолеты Кольта, которые я продаю…

Он отвел в угол только что приехавшего шкипера и говорил:

— Смотрите. Вы заряжаете вот так — смотрите. Потом… — послышалось частое щелканье, — Просто, а? Если поссоритесь, скажем, с вашими ныряльщиками за жемчугом, — клик-клик — клик, насквозь, как решето… Лучшее лекарство от негрских капризов — гарантирую.

— Да, сэр. Продается ящиками по двадцать четыре штуки, но можно и отдельно, — как хотите. Не желаете? Может быть, вам нужны охотничьи ружья или карабины? Нет? Ну, вы, по — видимому, мне ни к чему. Вот с этим Томом, или как вы его там называете, — я мог бы сделать дела. Где его можно поймать? Всюду? Значит — нигде. Но я его как-нибудь найду, да, сэр?

Иоргенсон, о котором все забыли, задумчиво смотрел на карты.

— Я говорю вам: шпион, — бормотал он про себя. — Если хотите что-нибудь узнать, спрашивайте у меня.

Когда, после необычно долгого отсутствия, Лингард вернулся из Ваджо, все заметили в нем большую перемену. Он был менее разговорчив и не такой шумный, как всегда; он был по-прежнему гостеприимен, но его гостеприимству не хватало былого размаха, и тот самый человек, который раньше с наслаждением обсуждал неосуществимейшие проекты с полудюжиной родственных душ, теперь неохотно встречался даже с самыми лучшими друзьями. Вообще он вернулся гораздо менее компанейским малым, чем был до сих пор. Его визиты в Поселения стали не реже, но гораздо кратковременнее, и когда он приезжал туда, он всегда торопился уехать.

В течение последних двух лет бригу досталось не меньше, чем его хозяину. Быстрый и чистенький, он все время переходил от одного островка к другому. С уединенных высот острова частенько видели, как он белым пятнышком проносился по морю, а сторожа редких маяков, разбросанных по восточному побережью, издали узнавали его по покрою марселей. Бриг плыл то на восток, то на запад; иногда он несся со склоненными мачтами в туман, дождь, бурю, иногда, прямой и с дрожащими парусами, он бежал ровно и неторопливо, подгоняемый легкими и переменчивыми ветрами. То он плыл под сильным муссоном в Бенгальском заливе, то, убаюканный штилем, недвижно лежал в Яванском море, то нежданно появлялся откуда-то из скал, весь облитый лунным светом, изящный и тихий. Путешествия брига служили темой оживленных разговоров вполголоса; разговоры эти, однако, сейчас же замолкали, как только появлялся его владелец.

— Вот и он. Пришел вчера ночью, — шептали сплетничавшие собеседники.

Лингард не замечал бросаемых на него почтительно-иронических взглядов; он кивал головой и проходил дальше.

— Эй, Том! Неужели вам даже выпить некогда? — кричал кто-нибудь.

Вместо ответа Лингард только качал головой, даже не оглядываясь. Он был уже далеко.

День-два он расхаживал по городу, разодетый и осанистый: появлялся откуда-то из пыльных складов. Шагал от западного банка к портовой конторе, пересекал эспланаду, исчезал в китайских лавках. Рядом с ним шествовал старик Иоргенсон, такой же высокий, как и он сам, худой, упрямый, выцветший, позабытый, похожий на беспокойного духа, пытающегося снова вступить в жизнь живых.

Лингард игнорировал незадачливого авантюриста, ходившего за ним неотступно, как тень, а Иоргенсон не старался привлечь его внимание. Иоргенсон терпеливо дожидался у дверей контор, исчезал во время вечернего чая, опять появлялся вечером и уже не отходил от Лингарда, пока тот не удалялся спать к себе на бриг. Стоявшие на посту полицейские презрительно смотрели на призрак капитана Г. К. Иоргенсона, с барка «Дикая Роза», блуждавшего по набережной или стоявшего целыми часами у берега темного, искрящегося корабельными огнями рейда, — на беспокойного духа, как будто стремившегося перейти обратно реку забвения.

Иногда лодочники, проезжавшие ночью домой мимо темного корпуса брига, слышали громкий тягучий говор американца, доносившийся из подъемного окна каюты. Отрывки произносимых в нос фраз долетали с тихого судна.

— Да, сэр. Мексиканские военные ружья совсем как новые, — по шести штук в ящике… Моя балтиморская фирма… По сто двадцати патронов на штуку… Как раз подойдет к вашим требованиям. Ну а музыкальные инструменты вам не подойдут? Кредит? Нет-нет! Наличными… Моя балтиморская… Мортиры, вы говорите? Гм. Это рискованная штука… Десять процентов комиссионных, да и это еще совсем даром…

Время шло, ничего не случалось или, по крайней мере, никто ничего не слышал, — и возбуждение мало-помалу улеглось. С новыми манерами Лингарда свыклись. «Ничего особенного нет», — утверждали одни. Другие не соглашались. Но любопытство все же оставалось, и смутные слухи о каком-то готовящемся предприятии следовали за Лингардом по пятам от Рангуна до Гонконга.

Лингард нигде не чувствовал себя так хорошо, как на якорной стоянке во внутреннем кольце отмелей. Центр его жизни переместился на четыреста миль от Малаккских проливов к Берегу Убежища. Когда он был здесь, он находился как бы в другой сфере бытия; тут им руководили непосредственные порывы и громче говорили его желания. Хассим и Иммада приходили на берег и ждали его прибытия на островке. Он всегда расставался с ними с сожалением.

Каждый раз, как он приезжал в Поселения, Иоргенсон ждал его у лодочной пристани и, ничего не говоря, подходил к нему и шел рядом с ним. Они редко обменивались тремя словами в день. Но как-то вечером, месяцев за шесть до последней экспедиции Лингарда, когда они переходили по мосту через канал, где гроздьями были причалены туземные суда, Иоргенсон ускорил шаги и прошел вперед. Была лунная ночь, и ничто не шевелилось вокруг, кроме теней, отбрасываемых высокими облаками. Лингард снял шляпу и глубоко вдохнул в себя теплый ночной ветер.

Вдруг Иоргенсон тихо сказал:

— Новый раджа Туллы курит опиум, и иногда с ним опасно бывает говорить. Влиятельные люди в Ваджо очень недовольны.

— Превосходно! — возбужденным шепотом проговорил Лингард, сразу потерявший свою сдержанность. — Но где вы ухитрились об этом узнать? — спросил он.

Иоргенсон указал пальцем на сгрудившиеся в канале прау, береговые лодки и сампаны, покрытые циновками и залитые холодным лунным светом; кое-где тусклый фонарь мерцал среди путаницы корм, шестов, мачт и убранных парусов.

— Вот где, — сказал он, пока они шли и их тени, в шляпах и одеждах, тяжело падали на странно очерченные корабли, которым темнокожие люди вверяют свою судьбу на мелководном море.

— Я сижу с ними, говорю с ними, прихожу и ухожу, когда хочу… Они знают меня, пора бы, тридцать пять лет. Некоторые из них дают белому человеку тарелку рису и кусок рыбы. Немного для тридцатипятилетнего знакомства…

С минуту он помолчал.

— Я был когда-то вроде вас, — прибавил он и, положив руку на локоть Лингарда, прошептал: — Вы серьезно ввязались в это дело?

— До последнего цента, — спокойно отвечал Лингард, смотря прямо перед собой.

Вода рейда помутнела, и мачты стоящих на якоре кораблей погрузились в тень набежавшего облака.

— Бросьте! — шепнул Иоргенсон.

— Я задолжал, — медленно произнес Лингард.

— Бросьте!

— Никогда в жизни ничего не бросал.

— Бросьте!

— Клянусь богом, не брошу! — воскликнул Лингард, топнув ногой.

Последовала пауза.

— Когда-то я был вроде вас, — проговорил Иоргенсон. — Тридцать пять лет… Никогда ничего не бросал. То, что вы затеваете, — детская игра по сравнению с моими проделками. Поймите это, вы, сильный человек, знаменитый капитан Лингард с «Молнии»… Вам бы надо было видеть «Дикую Розу»… — прибавил он внезапно задрожавшим голосом.

Лингард перегнулся через решетку мола. Иоргенсон придвинулся ближе к нему.

— Я поджег ее своей собственной рукой, — произнес он. Голос его прервался, как будто он исповедовался в чем-то чудовищном.

— Бедняга, — пробормотал Лингард, глубоко тронутый трагичностью этого беспримерного поступка, — Должно быть, ничего больше не оставалось?

— Я не мог допустить, чтобы она сгнила в каком-нибудь голландском порту, — мрачно сказал Иоргенсон, — Вы слышали когда-нибудь историю с Доусоном?

— Что-то слышал. Впрочем, как следует не помню, — пробормотал Лингард, у которого мурашки пробежали по спине, когда он представил себе свой собственный бриг, медленно гниющий в каком-нибудь голландском порту, — Он ведь, кажется, умер? — рассеянно спросил он, раздумывая тем временем, хватило ли бы у него мужества поджечь бриг в случае крайности.

— Зарезался на берегу у форта Роттердам, — отвечал Иоргенсон.

В лунном свете, то и дело затемнявшемся облаками, худая фигура его колебалась и казалась сотканной из тумана.

— Да. Он нарушил какие-то там правила, а когда его задержали, стал грозить лейтенанту «Кометы» исками об убытках и судебным преследованием. — «Конечно, — отвечал негодяй. — Здесь юрисдикция Макассарского округа, и я поведу вашу шхуну туда». А потом, как только они стали подходить к рейду, он на буксире подвел ее к подводным скалам северной стороны. — Трах! Когда она до половины наполнилась водой, он снимает шляпу и отвешивает Доусону поклон. «Вот берег, — говорит он, — можете туда отправиться и начинать судебное преследование, господин англичанин».

Иоргенсон поднял свою длинную руку и погрозил кулаком месяцу, сейчас же спрятавшемуся за облака.

— Все погибло. Бедняга Доусон несколько месяцев шлялся по улицам босой и в лохмотьях. Потом он как-то выпросил нож у одной сострадательной души, взглянул в последний раз на за тонувшую шхуну и…

— Я не вмешиваюсь в дела голландцев, — нетерпеливо перс бил его Лингард. — Мне надо только, чтобы Хассим получил об ратно то, что ему принадлежит.

— А может быть, голландцы хотят, чтобы было именно так, как сейчас, — возразил Иоргенсон. — Во всяком случае, это игра рискованная. Бросьте ее!

— Послушайте, — сказал Лингард. — Я взял этих людей, когда они были при последнем издыхании. Это что-нибудь да значит. Я не должен был бы вмешиваться, и через несколько часов все было бы кончено. А раз я вмешался, значит, я что-то имел в виду, — все равно, понимал я это или нет. Я, в сущности, тогда же решил помочь им, хотя сам этого еще не знал. Отлично. Теперь я подтверждаю свое решение и делаю это сознательно. Если спасаешь людей от смерти, — берешь на себя участие в их жизни. По крайней мере, я так на это смотрю.

Иоргенсон покачал головой.

— Глупости, — воскликнул он, но сейчас же дрожащим от любопытства голосом тихо спросил: — Где вы их оставили?

— У Белараба, — едва слышно отвечал Лингард. — Вы его знали когда-то.

— Да, я знал его и его отца, — возбужденным тоном заговорил Иоргенсон. — Кого я только не знал! Я знал Сентота, когда он был королем южного яванского побережья и когда голландцы предложили за его голову такую цену, которая равнялась целому состоянию. Он два раза ночевал на «Дикой Розе», когда ему пришлось туго. Я знал его, всех его вождей, мулл, воинов, старика регента, который в конце концов смалодушествовал и перешел к голландцам. Я знал… — Иоргенсон запнулся, точно слова не шли у него из горла, замолчал и вздохнул. — Отец Белараба убежал со мной, — начал он более спокойным тоном, — и присоединился к падрисам на Суматре. Он стал великим вождем. Белараб был тогда юношей. Вот это было времечко! Я ездил вдоль побережья и смеялся над крейсерами. Я видел все битвы в стране батгаков, видел, как бежали голландцы. Я был при взятии Сингаля и спасся бегством. Я был тот самый белый, который давал советы мананкабским вождям. В то время обо мне много писали в голландских газетах. Говорили, что я француз, перешедший в магометанство…

Иоргенсон крепко выругался и, упав на железные перила и задыхаясь, стал изливать проклятия по адресу газет.

— Ну, так вот, дело теперь в руках у Белараба, — спокойно сказал Лингард. — На Берегу Убежища он играет главную роль. Конечно, есть и другие. Он разослал гонцов на север и на юг набирать людей.

— Словом, все дьяволы спущены с цепи, — проговорил Иоргенсон. — Вы это начали и теперь глядите в оба. Глядите в оба!

— Насколько я могу судить, все должно пойти хорошо, — заметил Лингард. — Они все знают, что им нужно делать. Они у меня в руках. Вы не считаете Белараба ненадежным?

— Я не видел его пятнадцать лет. Но дело в том, что вся затея ненадежная, — проворчал Иоргенсон.

— Но я же вам говорю, что я все рассчитал, и промаха быть не может. Было бы лучше, если бы у меня был там белый, который присматривал бы за тем, как идут дела. Там много припасов и оружия, и Белараб, несомненно, не будет протестовать, если за ним будут наблюдать. Вы нуждаетесь в чем-нибудь? — прибавил Лингард, опуская руку в карман.

— Нет, дома у меня довольно еды, — коротко отвечал Иоргенсон. — Но лучше бросьте эту затею, — с оживлением заговорил он. — Лучше уж сразу броситься в море. Посмотрите на меня. Я выехал из дома восемнадцатилетним мальчиком и могу говорить по-английски, по-голландски, на каждом жаргоне этих островов… Я помню такие вещи, что у вас на голове волосы встали бы дыбом… Но свой родной язык я забыл. Я торговал, сражался, никогда не нарушал слова ни с белыми, ни с туземцами. А посмотрите на меня. Если бы не моя старуха, я умер бы в канаве десять лет тому назад. Всё и все оставили меня — молодость, деньги, сила, надежда, даже сон. А она жила с этим обломком!

— Ну что ж, это хорошо рекомендует ее, да отчасти и вас, — одобряюще сказал Лингард.

Иоргенсон покачал головой.

— Это-то и есть самое худшее, — медленно и внятно произнес он. — Это конец. Я пришел к ним с другого края земли, они взяли меня — и смотрите, что они из меня сделали.

— Откуда вы родом? — спросил Лингард.

— Из Тромзё, — простонал Иоргенсон. — Мне уж более никогда не увидеть снега, — с рыданием добавил он, закрыв лицо руками.

Лингард молча смотрел на него.

— А почему бы вам не поехать со мной? — произнес он. — Я уже вам говорил, что мне нужен…

; — Нет, уж если хотите сломать себе башку, ломайте без меня, — сердито огрызнулся Иоргенсон. — Я старый бездельник, но все же вам не удастся запутать меня в их чертовы дела. У них все по-своему…

— Дело не может не удаться. Я рассчитал каждый шаг и принял меры против всяких случайностей. Я ведь не дурак.

— Нет, вы дурак! Покойной ночи.

— Прощайте! — спокойно отвечал Лингард.

Он пошел на свою лодку, а Иоргенсон отправился вверх по набережной. И когда Лингард был уже далеко от берега, до нет издали донесся голос:

— Бросьте это!

— Я ухожу перед рассветом, — крикнул он в ответ и взошел на бриг.

Когда, после бессонной ночи, Лингард вышел на палубу h i каюты, было еще темно. По палубе разгуливала какая-то тощая фигура.

— Я пришел, — хрипло сказал Иоргенсон. — Там ли умирать, здесь ли — все равно. Но если я там умру, помните, что моей старухе надо есть.

Лингард был один из тех немногих людей, которым удалось видеть Иоргенсонову старуху. У нее было коричневое сморщенное лицо со спутанными космами седых волос и несколькими обломками зубов. Законным браком она сочеталась с ним лишь недавно, по настояниям энергичного молодого миссионера из Букит Тимах. Какова была ее наружность в те давние времена, когда Иоргенсон купил ее за триста долларов и несколько ружей, никто бы не мог угадать. Все, что осталось у нее от молодости, была пара глаз, ясных и печальных, которые в часы одиночества неподвижно глядели в прошлое этих двух жизней. Когда Иоргенсон был поблизости, она с беспокойным упорством следила за каждым его движением. А теперь, под саронгом, накинутым на ее седые волосы, из ее глаз капали невидимые слезы и тело ее, прикорнув в темном углу хижины, медленно качалось взад и вперед.

— Об этом не беспокойтесь, — сказал Лингард, пожимая руку Иоргенсону, — Она ни в чем не будет нуждаться. Единственное, чего я от вас хочу, это чтобы вы последили за Беларабом в мое отсутствие. Я должен сделать еще один рейс, и тогда мы можем приступить к делу. Я предусмотрел все мелочи, поверьте мне.

Так беспокойная тень капитана Г. К. Иоргенсона опять пересекла реку забвения и снова вернулась в жизнь людей.

VI

Лингард, бросившийся телом и душой в свое большое предприятие, целых два года жил как бы в состоянии опьянения, предвкушая медленно подготовляемую победу. Мысль о неудаче ни разу не приходила ему в голову, и он готов был заплатить любую цену за столь великолепный конец. Дело шло о том, чтобы с торжеством вернуть Хассима в ту страну, которую он увидел однажды ночью под низкими тучами, под беспрерывный грохот грома. Как-то раз, после долгого разговора с Хассимом, который, должно быть, в двадцатый раз излагал повесть своих страданий и борьбы, он поднял свою огромную руку, потряс кулаком над головой и крикнул:

— Мы их расшевелим! Мы разбудим эту страну, черт возьми!

Неведомо для него самого, он выразил в этих словах весь свой идеализм, скрытый под покровом его простодушной силы, ом разбудит страну! Это был его главный побудительный мотив, — мотив, к которому присоединялись потребность в деятельности, примитивное чувство справедливости, благодарность, дружба, сентиментальная жалость к Иммаде, «бедному ребенку», И, наконец, гордое убеждение, что из всех людей, среди которых он вращался, только он один имел возможность и мужество двинуть, как следует — такое рискованное дело.

Требовались деньги и люди, и он добыл достаточно и тех и других с того дня, как два года тому назад, с револьвером за пенсом и в широкой соломенной шляпе, он на утренней заре неожиданно встретил лицом к лицу таинственного Белараба, совершенно растерявшегося от изумления при виде белого человека.

Солнце еще не успело подняться над лесами острова, но над земной овальной лагуной уже распростерлось напоенное светом небо. Тени, покрывавшие обширные поля, светлели и понемногу превращались в полосы белого тумана. Кругом виднелись хижины, ограды, палисады; большие дома, воздвигнутые на высоких сваях и полузакрытые кронами густых плодовых деревьев, казались подвешенными в воздухе.

Таков был вид поселка Белараба, когда Лингард впервые взглянул на него. На этом фоне мелькало множество лиц, окружавших поджарую и закутанную фигуру встретившего его вождя; утренняя тишина была так глубока, что произнесенное шепотом слово «мархаба» (добро пожаловать), которое наконец проронил вождь, донеслось до каждого из его приближенных.

Стоявшие рядом телохранители в черных шапочках и с длинными копьями в руках хранили полное бесстрастие. Через промежутки между домами видно было, как люди бегут к берегу. Группа женщин, столпившихся на низком холме, внимательно смотрела на пришельцев; видны были только их головы, тела были закрыты высокими стеблями маиса. Неподалеку, где-то между хижин, раздался голос невидимой старухи, с визгливой яростью бранившей невидимую девушку.

— Иностранцы? Тебе захотелось поглазеть на иностранцев? Ах, бесстыдница! Что же, мне одной, хромой и старой, чистить рис? Поди ты к нечистому со своими иностранцами. Чтоб им пусто было! Чтоб их мечами проткнули! Я старая, старая… В иностранцах проку нет, девушка. Чтоб они сгорели!..

— Добро пожаловать, — важно повторил Белараб, глядя прямо в лицо Лингарду.

Шесть дней пробыл Лингард в поселке Белараба, из которых три ушло на то, чтобы наблюдать друг за другом, ничего не спрашивая и не касаясь ни единым намеком цели посещения. Все это время Лингард валялся на тонких циновках, которыми был устлан пол небольшого бамбукового дома, стоявшего за стенами ограды и украшенного белым флагом с зеленой каймой. Неподалеку от дома высились большие здания с острыми крышами, поднятые на сорок футов над землей на столбах из твердого дерева.

Вдали мерцающей синевой отливали леса, словно леса сновидений. Ближе к морю пояс больших стволов и переплетшихся кустом тянулся к западному берегу овальной лагуны; и в ясной чисток воздуха группы бурых домов, отражаемые в воде или возвышающиеся над волнистою зеленью полей, купы пальм, огороженные плантации, рощи фруктовых деревьев сливались в одну картину, роскошную и привольную. Над зданиями, над людьми, над тихой скатертью вод, над пространствами росистых хлебов, расстилалось высокое, чудесное, дышащее миром небо. И ни одна дорога, казалось, не вела в эту страну роскоши и тишины.

Не верилось, что так близко отсюда беспокойное море с его дарами и вечными угрозами. Даже в месяц бурь громкий шум покрытых белыми волнами отмелей оставался где-то высоко в небе и стлался над головой смутным рокотом, то усиливавшимся, то слабевшим. Дувший над землей ветер, казалось, то отбрасывал его вдаль, то доносил ближе, и никто не мог бы сказать, откуда он шел. Он походил на торжественный гул водопада над лесами, полями, крышами домов и голосами людей, над всей этой укромной тишиной цветущего поселка, где спрятались от людских глаз побежденные фанатики, беглецы и изгнанники.

Каждый вечер Белараб в сопровождении эскорта, остававшегося за дверью, входил один в дом своего гостя. Он произносил приветствие, осведомлялся о здоровье и с невозмутимой миной беседовал о незначительных вещах. Но все это время прямой взгляд его умных глаз, казалось, пытался прочесть правду в лице белого человека. Перед заходом солнца, когда становилось прохладно, они гуляли вместе в маленькой рощице у ворот ограды. Провожатые, стоя поодаль в косых солнечных лучах, следили за этими разгуливавшими фигурами, то появлявшимися, то исчезавшими за деревьями. Говорилось много слов, но не было сказано ничего, что раскрыло бы мысли собеседников. Перед расставанием они демонстративно жали друг другу руки, и тяжелое хлопанье ворот каждый раз сопровождалось тремя ударами деревянных засовов, вдвигаемых в железные кольца.

На третью ночь Лингарда разбудил легкий шорох, раздавшийся за дверью. На пороге, загородив звезды, появилась черная тень, и к постели Лингарда подошел человек. Его провожатый остался ждать на пороге.

— Не бойся. Я — Белараб, — сказал осторожный голос.

— Я не испугался, — прошептал Лингард. — Опасность грозит тому, кто приходит во тьме и без предупреждения.

— А разве ты не пришел ко мне без предупреждения? Я сказал тебе: «Добро пожаловать», а ведь я легко бы мог сказать: «Убейте его».

— Ты был около меня. Мы умерли бы вместе, — спокойно возразил Лингард.

Белараб дважды прищелкнул языком, и его неясная фигура точно ушла наполовину в пол.

— Так не было написано в книге судьбы, — сказал он омертвевшим голосом, сидя со скрещенными ногами у циновок. — И потому ты мой гость. Пусть слова наши будут так же прямы, как дротик, и короче, чем остаток этой ночи. Чего ты хочешь?

— Во-первых, я желаю тебе долгой жизни, — отвечал Лингард, облокачиваясь и придвигаясь ближе к паре сверкающих глаз, — а во-вторых, я хочу твоей помощи.

VII

Тихий шепот слов, произнесенных в эту ночь, долго оставался в памяти Лингарда, более живучий, чем воспоминание о громком гуле. Он пристально смотрел на звезды, мирно сиявшие в пролете двери; молча выслушав все, что ему говорилось, Белараб, словно зачарованный силой и решимостью белого человека, без утайки раскрыл свое сердце. Он говорил о своей юности, проведенной в свирепых и фантастических войнах, о битвах на холмах, о маршах через леса, о стойком благочестии его людей, о их ненасытной ненависти.

Ни облачка не омрачало благородного блеска звездного прямоугольника, обрамленного глухим мраком шалаша. Белараб шептал о следовавших друг за другом поражениях, о кольце невзгод, сжимавшемся вокруг слабеющей надежды людей и их непреклонного мужества. Он шептал о поражении и бегстве, о днях отчаяния, о бессонных ночах, о бесконечных преследованиях, о растерянном ужасе и ярости детей и женщин, которых убивали за палисадами прежде, чем осажденные могли броситься на вылазку.

— Я видел все это еще раньше, чем вырос, — воскликнул он тихо.

Голос его дрожал. Последовала пауза. Раздался легкий вздох спящего телохранителя, который примостился у порога, скрестив ноги и опустив голову на колена.

— Среди нас был один белый человек, оставшийся с нами до конца, — начал опять Белараб, — Он верно служил нам своей силой, мужеством и мудростью. Это был великий человек. У него были великие богатства, но еще более великое сердце.

В тихом свете звезд перед Лингардом вдруг мелькнула фигура Иоргенсона — истощенного, поседевшего, занимающего пять долларов, чтобы прокормить свою старуху…

— Он походил на тебя, — продолжал Белараб. — Мы бежали на его корабле и вместе с ним прибыли сюда. Здесь была пустыня. Лес доходил до самой воды, а роскошная трава волновалась над головами высоких людей. Телал, мой отец, умер от тоски Нас было мало, и мы все чуть не умерли здесь от трудов и печали. На этом самом месте. Враги не знали, куда мы исчезли. Это был берег убежища и голода…

Белараб, то повышая, то понижая голос, продолжал свою повесть. Он рассказывал, как его отчаянные сотоварищи хотели выйти в море и погибнуть, сражаясь с идущими с запада кораблями, — высокими, с большими белыми парусами, — и как он вместо этого заставлял их вести войну с колючими кустарниками, с сорной травой, с высокими, уходившими в небо деревьями. Лингард, облокотясь о циновку и глядя в дверь, вспоминал виденные им широкие поля, теперь мирно спящие под ясным светом звезд. Все это сделал этот его спокойный, почти невидимый собеседник, основавший, создавший и укрепивший поселок.

Лингардом овладело изумление. Призрачная, тихо бормотавшая фигура приобретала огромное величие и значительность и казалась воплощением какой-то стихийной силы, вечно мощной и неумирающей.

— И все-таки даже теперь жизнь моя небезопасна, и они смотрят на меня, как на врага, — грустно продолжал Белараб, — Глаза не убивают, не убивают гневные слова; и проклятия бессильны, иначе голландцы не жирели бы, сидя на нашей земле, и я бы не жил сегодня. Ты понимаешь? Ты видал людей, сражавшихся в былые времена? Они не забыли о войнах. Я дал им дома, спокойное сердце, сытое брюхо, — я один. А они исподтишка проклинают мое имя, — они не могут забыть.

Этот человек, говоривший только о войне и насилии, вдруг проявил страстную жажду мира и безопасности. Но его никто не понимал.

— Правда, некоторые из тех, которые не хотели понимать, умерли, — добавил, он и белые зубы его хищно сверкнули во тьме.

Но были еще и другие, которых он не мог убить. О, дураки! Он хотел, чтобы об этой земле и людях, живших на ней, совсем забыли, как если бы их поглотило море. Но у них не было ни разума, ни терпения. Они не могли ждать. Они распевали молитвы по пяти раз в день, но веры не имели.

— Смерть приходит ко всем. Для правоверных — она только конец страданий. Но ведь и вы, белые люди, которые сильнее нас, вы тоже умрете. И хотя рай так же велик, как земля и небо вместе, — он не для вас, не для вас!

Лингард с изумлением слушал эту речь, не издавая ни звука. Спящий телохранитель тихо храпел. После этой невольной попытки утешительной веры Белараб продолжал свою речь уже совершенно спокойно. Он объяснил, что ему нужна поддержка, нужна постоянная сила, — какой-нибудь сильный и верный союзник, который внушил бы почтение непокорным, страх невежественным и укрепил бы его правление. Он стал шарить в темноте, нащупал руку Лингарда, с силой пожал ее повыше локтя и отпустил. И Лингард понял, почему его рискованный шаг оказался столь удачным.

За оказание поддержки в виде нескольких пушек и небольшой суммы денег Белараб тут же пообещал помочь в завоевании Ваджо. Он, конечно, сможет найти людей, готовых сражаться. Он пошлет гонцов к друзьям, да и в его округе есть немало беспокойных людей, готовых на любое приключение. Он говорил об этих людях с суровым презрением и с сердитой нежностью, не то завидуя им, не то осмеивая их. Они замучили его своим безумием, своей бесшабашной храбростью, своим нетерпением, но качества эти он порицал как будто только потому, что сам был лишен их благодаря своей роковой мудрости. Люди эти будут сражаться. Когда настанет время, Лингарду стоит только кликнуть клич, и по одному его знаку они пойдут на верную смерть, — эти дураки, которые не могут ждать ни удобного случая для отмщения на земле, ни вечного возмездия в другом мире.

Белараб кончил и выпрямился во весь рост.

— Проснись! — тихо окрикнул он, наклоняясь над своим спящим спутником. Их черные тени тронулись, на миг застлали поочередно видневшийся в двери яркие звезды, и Лингард, не тронувшийся с места, остался один. Он лежал на спине, закрыв рукой глаза.

Три дня спустя он оставил поселок Белараба в тихое, безоблачно-мирное утро. Все шлюпки брига, с вооруженными матросами, вышли в лагуну, чтобы придать большую торжественность заключенному союзу. Глазеющая толпа следила за его величественным отплытием в глубоком молчании и с возрастающим чувством изумления перед тайной его появления. Лодки медленно и ровно пересекали обширную лагуну. Лингард оглянулся. Великая тишина положила руку на землю, небо и людей, на неподвижность неживой и живой природы. Хассим и Иммада, стоя рядом с вождем, подняли руки в знак последнего приветствия, и их далекий жест казался печальным, ненужным, затерянным в пространстве, словно сигнал, который выкидывают потерпевшие кораблекрушение в тщетной надежде на невозможную помощь.

Лингард уехал, вернулся, снова уехал, и каждый раз эти две фигуры, одиноко стоявшие где-нибудь на песчаной отмели, посылали ему все тот же приветственный или прощальный знак.

Каждое движение их рук как бы все сильнее скрепляло узы привязанности, соединявшие его с ними. Лингард прозаически работал, накапливал деньги для оплаты романтического пред приятия, вторгшегося в его жизнь. Деньги текли из его рук, как вода. Немалую часть из них американец переслал своему Балтиморскому торговому дому, но порядочно досталось и импортирующим фирмам в портах Дальнего Востока. Пришлось приобрести быстрый прау, который, под командой Джафира, заходил в малопосещаемые бухты и малоизвестные реки, передавал тайные послания, важные известия и щедрые взятки. Покупка «Эммы» также обошлась в крупную сумму.

«Эмма» представляла потрепанную, рассыпавшуюся старую шхуну, которая на склоне своих дней немало потерпела от свое го последнего хозяина — толстого белого торговца с хитрыми и жадными глазами. Этот человек впоследствии хвастался высокой ценой, которую он получил «за эту старую дрянь». «Эмма» незаметно оставила порт вместе с бригом и с тех пор исчезла навсегда. Лингард на буксире ввел ее в бухту и посадил ее на мель в том месте лагуны, которое дальше всего отстояло от поселка Белараба. В то время был сильный подъем воды; когда вода спала, старая шхуна осталась в иле, причем концы ее покоились на двух древесных стволах, а палуба немного нагнулась на бок и придавала «Эмме» вид усталого от тяжелой жизни существа, наконец обретшего место вечного успокоения. Тут-то и нашел ее через несколько месяцев Иоргенсон, когда, вернувшись к жизни людей, он появился вместе с Лингардом в стране Убежища.

— Это лучше, чем форт на берегу, — говорил Лингард, стоя у гакаборта рядом с Иоргенсоном и глядя поверх лагуны на дома и пальмовые рощи поселка, — Все мои орудия и порох сложены тут, не правда ли, хорошая идея? Такого наводнения не повторится, может быть, долгие годы, а при теперешнем ее положении они могут добраться до нее только с кормы, да и то по одной доске в ряд. По-моему, вы будете здесь в полной безопасности. Вы можете защищаться против целой флотилии лодок. Поджечь ее нелегко. А лес напротив лучше всякой стены. Ну, как вы думаете?

Иоргенсон хрюкнул в знак согласия. Он смотрел на пустую, запущенную палубу, на оголенные мачты, на мертвое тело полуразрушенного маленького судна, которому не суждено больше видеть моря. Мрачная тень леса падала на него, словно саван; прибрежные кусты шуршали ветвями об его остов, а над обломками брошенного брашпиля тихо покачивались сережки крошечных коричневых цветов.

На старую шхуну переселились соратники Хассима, и Иоргенсон, оставшийся на ней, целыми днями расхаживал от носа к корме, молчаливый и бдительный. В поселке его встретили с изумлением, уважением и боязнью. Белараб часто навещал его.

Иногда к белому человеку приходили побеседовать его старые знакомые, которых он знал во дни их юности, в дни борьбы за веру и жизнь. Их голоса были словно эхо бурных событий, таившим бледные чары миновавшей юности. Они кивали своими старыми головами. «Помнишь ли ты нас?» — спрашивали они. Иоргенсон все помнил. Он походил на человека, воскресшего из мертвых, у которого вера во всемогущество жизни омрачена черным скептицизмом могилы.

Только иногда непобедимая вера в реальность бытия возвращалась к нему, баюкая и вдохновляя. Он расправлял плечи, выпрямлялся и начинал ходить более твердым шагом. По телу его пробегало тепло, и сердце начинало биться быстрее. В молчаливом возбуждении он вычислял шансы Лингарда на успех и некоторое время жил общей жизнью с этим человеком, которому неведомо было черное отчаяние смерти. Шансов было много, очень много.

— Хотелось бы мне видеть все это, — пылко бормотал Иоргенсон, и его погасшие глаза загорались минутным блеском.

I

— Некоторые люди ходят по свету с завязанными глазами, — говорил Лингард. — Вы правы, море открыто нам всем. Одни на нем работают, другие валяют дурака. Мне это все равно. Но знайте только одно, — что я никому не позволю мешать моим делам. Вы хотите меня уверить, что вы очень большой человек?

Мистер Треверс холодно улыбнулся.

— О да, я это отлично понимаю, — продолжал Лингард. — Но помните, что вы далеко от дома, а я здесь как в своей родной стихии. Где я нахожусь, там и мой дом. Я только Том Лингард, ни больше и ни меньше, где бы я ни находился, и если вы хотите узнать, что это значит…

Широкий жест рукой вдоль западного горизонта дополнил фразу, как бы призывая море в свидетели.

Он пробыл на яхте уже больше часа, и визит этот пока вызвал в нем только смутную, нерассуждающую злобу. Само присутствие этих людей, их беспомощность, их лица, их голоса, их глаза как бы требовали от него помощи, а он не находил в себе ничего, кроме раздражения, готового перейти в насилие. Он ничего не мог объяснить им. Они появились на его горизонте тогда, когда из жизни его исчезли все следы, оставляемые в душе человека расой, воспоминаниями, впечатлениями юности, родной обстановкой. Они смущали его, лишали способности речи. Это походило на то, как если бы он встретился в пустыне с назойливыми призраками.

Лингард смотрел на открытое море, скрестив руки, в злобной задумчивости. Даже внешность выделяла его из всех находившихся на палубе людей. Серая рубашка, синий кушак, засученный рукав полуобнаженной руки, небрежная самоуверенность тона и позы раздражали мистера Треверса, который, приготовляясь к помощи официальных властей, смотрел крайне подозрительно на вмешательство этого непонятного человека.

С той минуты, как Лингард появился на яхте, все глаза были устремлены на него. Только Картер, стоявший тут же, облокотясь о перила, тупо глядел на палубу, словно застигнутый дремотой или погруженный в свои мысли. Мистер Треверс, стоя на корме, заложил руки в карманы пиджака и не скрывал своей растущей неприязни.

На другой стороне палубы в шезлонге сидела дама. Поза ее дышала равнодушием, и стоявший рядом с ней мистер д'Алькасер полагал, что поза эта характеризует ее общее отношение к жизни. Он познакомился с миссис Треверс несколько лет тому назад, когда был атташе посольства в Лондоне, и тогда нашел ее интересной хозяйкой. Она ему казалась еще интереснее теперь, с тех пор, как случайная встреча в Маниле и приглашение мистера Треверса отвезти его в Батавию дали ему возможность изучить различные оттенки презрения, лежавшего, по его мнению, в основе того безразличия, с которым миссис Треверс относилась к скуке и монотонности светского существования.

Некоторых вещей он не мог понять с самого же начала их знакомства, как, например, почему она вышла замуж за мистера Треверса. Вероятно, исключительно из честолюбия. Он не мог удержаться от мысли, что столь выгодный промах вполне объясняет и ее презрение, и ее примиренность. Встреча в Маниле была для него полной неожиданностью; своему дяде, генерал-губернатору колонии, он объяснил приезд Треверсов тем, что когда англичане терпят неудачу в любви или политике, они принимаются путешествовать, по-видимому рассчитывая во время своих дальних странствий набраться свежих сил для новой схватки. Что касается его самого, то он считал, хотя этого не высказывал, что его схватка с судьбой была кончена, хотя он сам тоже путешествовал. В столицах Европы он оставил по себе историю, в которой не было ничего скандального, кроме чрезмерного и слишком явно выражаемого чувства, и ничего особенно трагического, кроме безвременной смерти женщины, блестящие дарования которой были так же мало известны обществу, как и вызванная ею страстная любовь.

Обмен многочисленными любезностями завершился приглашением на яхту, ибо мистеру Треверсу хотелось иметь при себе какого-нибудь собеседника. Д'Алькасер принял это приглашение с беззаботным равнодушием человека, для которого любой способ бегства от беспощадного врага одинаково хорош. Конечно, длинные монологи о торговле, администрации и политике не обещали особого облегчения его скорби, а ничего иного он не мог и ожидать от мистера Треверса, вся жизнь и все помыслы которого, чуждые человеческим страстям, были отданы на то, чтобы извлечь из человеческих учреждений наибольшую личную выгоду. Д'Алькасер нашел, однако, что в обществе Эдиты Треверс он может найти некоторое забвение — самый драгоценный для него дар. Она возбудила в нем любопытство — чувство, которое, как ему казалось, никто на земле не мог в нем воскресить.

Д'Алькасер и миссис Треверс говорили о вещах безразличных и интересных, не связанных с человеческими учреждениями и имевших лишь отдаленное отношение к человеческим страстям. Тем не менее Д'Алькасер заметил в ней способность сочувствовать другим, — способность, обычно развивающуюся в людях, разочарованных жизнью или смертью. Насколько велика ее разочарованность, он не знал, да и не пытался узнать. Эта деликатность вытекала отчасти из рыцарского уважения к женским тайнам, отчасти из убеждения, что глубокое чувство часто совершенно неясно даже для тех, кого оно губит или вдохновляет Он был уверен, что даже она сама в этом никогда не разберется. Однако наблюдения над ее душевным состоянием несколько удовлетворяли его любопытство, и он не жалел, что приключившееся с яхтой несчастье продлило их совместную жизнь.

На этой отмели дни проходили так же, как и в других местах, а д'Алькасер ждал облегчения не от многообразия событий, а от простого течения времени. Однако, благодаря монотонности существования на отмелях, часы хотя и продолжали течь, но текли незаметно; и так как каждому человеку свойственно упорствовать в своих чувствах, будь это радость или печаль, то и д'Алькасер, уставший от блужданий, не без удовольствия воображал, что ход вселенной и даже самого времени остановился. Казалось, оно не хотело унести его дальше от его скорби, которая тускнела, но не уменьшалась, подобно всем вообще душевным переживаниям, не исчезающим в пространстве, а лишь заволакивающимся туманом.

II

Д'Алькасер был человек лет сорока, худой и бледный, с ввалившимися глазами и опущенными вниз черными усами. Взгляд его был прямой и проницательный, и на губах часто пробегала мимолетная улыбка. Он с большим интересом наблюдал Лингарда. Его привлекало в нем неуловимое нечто, — линия, складка кожи, форма глаза, опускание век, изгиб щеки, — та маленькая подробность, которая бывает различной на каждом человеческом лице и придает лицу его подлинное выражение, словно среди всех прочих особенностей, порожденных наследственностью, тайной или случаем, только одна эта черта была сознательно создана живущей в нем душой. Время от времени он наклонялся к миссис Треверс, медленно обмахивавшейся красным веером, и говорил что-то; она отвечала, не глядя на него, ровным тоном, с неподвижным лицом, как будто сквозь завесу невыразимого безразличия, протянутую между нею и всеми остальными людьми, между ее сердцем и смыслом событий, между ее глазами и морем.

Мистер Треверс отошел в сторону и осыпал Картера упреками.

— Вы не поняли ваших инструкций, — быстро пробормотал мистер Треверс. — Зачем вы привезли сюда этого человека? Я удивляюсь…

— Вряд ли больше, чем удивлялся я прошлой ночью, — проворчал молодой моряк без всякой почтительности.

— Я вижу теперь, что вы совершенно не пригодны к тому поручению, которое я на вас возложил, — продолжал владелец яхты.

— Не я, а он меня привез, — возразил Картер, — Разве вы сами не слышали, что он говорит, сэр?

— Пустяки! — сердито зашептал мистер Треверс, — Вы представляете себе, чего он, собственно, хочет?

— По-моему, вчера ночью он хотел меня застрелить в своей каюте, если я…

— Это не относится к делу, — прервал его мистер Треверс. — Вы представляете себе, каковы были мотивы, приведшие его сюда?

Картер поднял на него свои усталые, налившиеся кровью глаза. Лицо его было багрового цвета, кожа шелушилась, точно ее обожгли.

— Я знаю не больше, чем вы, сэр. Вчера ночью он увел меня в свою каюту и сказал, что он скорее застрелит меня на месте, чем позволит мне искать помощи у других. По-видимому, он хочет воспользоваться тем, что яхта села на мель, и получить побольше денег за то, чтобы снять ее.

Мистер Треверс отвернулся и на минуту глубоко задумался. Это несчастье, приключившееся на безлюдном побережье, раздражало его как потеря времени. Чтобы уменьшить эту потерю, он стал приводить в порядок заметки, сделанные им за время года его странствий по Востоку. Он послал за помощью; командир яхты, очень перепуганный, робко сказал, что яхта, по всей вероятности, снимется с мели во время ближайших весенних приливов; д'Алькасер, человек, несомненно, хорошего происхождения, хотя и не очень твердых принципов, был лучше, чем отсутствие компании, — по крайней мере, он мог составить партию в пикет. Мистер Треверс решил ждать. И вдруг этот грубый человек, похожий на картинку из книжки о флибустьерах, вломился в его жизнь и нарушил его покой загадочными намеками на какую-то опасность, намеками нелепыми, но все же тревожащими. А его темные предостережения походили на скрытые угрозы.

У мистера Треверса был большой, длинный, тщательно выбритый подбородок и голубые, холодные, несколько наивные глаза. Он стоял перед Лингардом бодрый и крепкий, без всяких следов скуки или утомления, словно был рожден неуязвимым. У него было полное, бледное лицо и бесцветная, но совершенно свежая кожа, точно он всю свою жизнь провел в тени.

Мистер Треверс думал: «Я должен положить конец этим нелепым угрозам. Меня не запугаешь, и я вовсе не намерен платить за услуги, которые мне не нужны».

Мистера Треверса выводило из себя подобное нахальство; сразу, по совершенно непонятным причинам, он почувствовал необыкновенную гордость при мысли о том, что расстроит тайные планы этого человека, — как будто спор их был состязанием, от которого зависела вся его карьера.

Лингард, ни на кого не обращая внимания, продолжал смотреть в море. Он вырос на море, он жил в море; море увлекло em из дома, расширило его мысль, дало работу его рукам. Оно звало к усилиям, сделало его владельцем и капитаном лучшего на морях брига; оно внушило ему веру в себя, в свою силу, в свое счастье — и вдруг, благодаря роковой случайности, вовлекло его в осложнения, грозившие гибелью всем его планам.

Он сказал все, что мог сказать, а ему не верили. Этого уже долго не бывало с ним. Этого вообще до сих пор не бывало. Он чувствовал себя выбитым из колеи, как бы потерявшим свое «я». Он пришел к ним и сказал: «Я хочу вам добра. Я — Том Лингард», — а они не верили! Он был беспомощен перед подобным скептицизмом, ибо он никогда не считал его возможным. Он сказал: «Вы мне мешаете. Вы мешаете делу, от которого я не могу отказаться; но я все улажу, если вы только доверитесь мне, Тому Лингарду». А они все-таки не верили. Это было невыносимо. Но можно было ведь бросить их на произвол судьбы. Почему бы и нет? Он не знал их, не интересовался ими. Чтобы избавиться от них, ему даже не было нужды тронуть их хотя бы пальцем. Все, что требовалось, — это закрыть глаза и на день — два предоставить события их естественному развитию. А потом он может и совсем забыть, что когда-либо видел их. Это было бы очень легко. Пусть пропадет их неверие, исчезнет их безумие, погибнут их тела… Или это, или конец!

III

Взгляд Лингарда, оторвавшись от молчаливого моря, медленно перешел на теснившиеся впереди фигуры и на внимательные и изумленные лица матросов, лица, никогда не виденные им прежде, но напоминавшие ему былые дни, его юность, его родное море, далекие, полузабытые берега. Мистер Треверс тоже тронулся с места, и руку, теребившую левую бакенбарду, поднес к карману пиджака, словно собираясь достать нечто ценное. Он быстро подошел к Лингарду.

— Я не могу воспользоваться вашими услугами, — сказал он холодно и решительно.

Лингард с минуту задумчиво смотрел на него, теребя бороду.

— Может быть, так и лучше, — медленно произнес он, — потому что я вовсе не предлагал вам своих услуг. Я только предложил взять вас к себе на бриг на несколько дней, так как это — единственное, что может дать вам безопасность. Вы все допытываетесь, какие у меня мотивы. Мои мотивы! Если вы не понимаете их, то вам незачем их знать.

Они, еще два часа тому назад не имевшие понятия друг о друге, стояли теперь один против другого как давние и заклятые враги, один низенький, подвижной, сердитый, другой высокий, громоздкий, с презрительно-гневным взглядом.

Д'Алькасер, не отрывая от них глаз, нагнулся над креслом миссис Треверс.

— Видели вы когда-нибудь, как человек бьется головой о каменную стену? — спросил он.

— Нет, — отвечала миссис Треверс, медленно обмахиваясь веером и смотря прямо перед собой. — Я вообще не знала, что это когда-нибудь случается; обычно люди делают лазейку или обходят кругом, а сами при этом как ни в чем не бывало смотрят в другую сторону.

— Вы даете определение дипломатии, — проговорил д'Алькасер, — Несомненно, здесь бы не мешало немножко дипломатии. Но наш живописный гость совершенно лишен ее. Мне он очень нравится.

— Уже! — произнесла миссис Треверс с улыбкой, слегка коснувшейся ее губ и сейчас же улетевшей.

— Есть симпатии с первого взгляда, как есть любовь с первого взгляда. Coup de foudre…

Миссис Треверс взглянула на него, и д'Алькасер серьезно продолжал:

— По-моему, это самое настоящее и самое истинное чувство. Человека любишь не за то, что есть в нем, а за нечто, имеющееся в нас, что-то живое в нас самих. — Он слегка ударил себя пальцем по груди. — Это свойство в нас самих, и оно имеется не у всякого. Не всякий достоин прикосновения небесного огня.

— И смерти, — сказала миссис Треверс.

Д'Алькасер слегка пожал плечами.

— Кто знает! Может случиться. Но небесный огонь всегда привилегия, даже если человек и продолжает жить после того, как его обожгло.

Они замолкли, и до них ясно донесся раздраженный голос мистера Треверса:

— Я уже сказал вам, что мне вас не нужно. Я отправил гонца к губернатору проливов. Не будьте навязчивы.

Тогда Лингард, стоявший к ним спиной, проворчал что-то, должно быть, очень раздражившее мистера Треверса, ибо голос его повысился еще.

— Я предупреждаю вас, что вы ведете опасную игру. Сэр Джон мой личный друг. Он пошлет крейсер…

Лингард беззаботно-громко перебил его:

— Крейсер сюда не доберется раньше десяти дней, и потому мне это безразлично. Крейсеров сейчас мало в проливах, да и, кроме того, если я вас брошу, меня ведь за это не повесят. А я на это пойду, пойду и на большее. Слышите? И на большее!

Лингард топнул ногой, и мистер Треверс отступил на шаг.

— Запугиванием вы от меня ничего не добьетесь, — сказал он. — Я вас не знаю.

Все, бывшие на палубе, широко раскрыли глаза. Матросы, навалившись друг на друга, глазели, точно стадо овец. Мистер Треверс вынул платок и провел им по лбу. Лицо капитана яхты, прислонившегося к грот-мачте, — это был крайний предел, до которого он осмеливался приблизиться к господам, — багровым светом отливало между белыми бакенбардами, подобно горящему углю между двумя комьями снега.

Д'Алькасер прошептал:

— Это — ссора. Живописный незнакомец сердится. Он обижен.

Веер миссис Треверс опустился к ней на колени. Она сидела молча, как бы дожидаясь, что еще скажет ее собеседник.

— Как вы думаете, не попытаться ли мне водворить мир? — спросил д'Алькасер.

Миссис Треверс не отвечала. Подождав немного, он стал настаивать:

— Как вы думаете, не выступить ли мне в роли посредника — нейтрального, но благожелательного человека? Мне нравится этот бородач.

Тем временем обмен гневными фразами продолжался среди всеобщего смущения.

— Я бросил бы вас, если бы мне не было жаль этих бедных ребят, — яростно проговорил Лингард. — Вы их не спросили, что они на этот счет думают?

— Я никого не спрашиваю, — воскликнул мистер Треверс, брызгая от гнева слюной. — Всё здесь зависит от меня.

— Мне жаль их в таком случае, — произнес Лингард с внезапной задумчивостью и, наклонившись вперед, скрестил руки на груди.

При этих словах мистер Треверс подпрыгнул и, совершенно забывшись, закричал:

— Вы нахал, и больше мне нечего вам сказать.

Д'Алькасер пробормотал: «Дело становится серьезно», — и сделал было движение вперед. Он не поверил своим ушам, когда услышал, как миссис Треверс быстро и как бы с волнением проговорила:

— Пожалуйста, не ходите. Не останавливайте их. О! Это настоящее, это гнев! Наконец что-то настоящее!

Д'Алькасер остался стоять, прислонившись к поручню.

Мистер Треверс протянул руку и очень громко повторил:

— Больше мне нечего сказать. Уходите сейчас же с моего корабля!

Черная собака, растянувшаяся у ног его жены, положив морду на лапы и поблескивая желтыми глазами, сердито заворчала на шум.

Миссис Треверс засмеялась легким, веселым смехом, который точно вырвался, скользил, летел стрелой из-за ее белых зубов. Д'Алькасер, со скрытым изумлением, серьезно смотрел на нее. Передохнув, она продолжала, со взрывами смеха после каждой фразы:

— Но ведь это… Это такое новое для меня зрелище… Увидеть наконец что-то настоящее и человеческое… Они как будто весь свой век дожидались этого случая. Ха-ха-ха! Всю свою жизнь дожидались этого случая. Ха-ха-ха!

Эти странные слова показались д'Алькасеру совершенно правильными. Они бросали неожиданный свет. Он улыбнулся и потом серьезным тоном сказал:

— Эта реальность может зайти слишком далеко. Человек столь живописной внешности способен на все. Позвольте мне…

Он отошел от нее и направился к Лингарду, худой и мешковатый, но во всей своей фигуре, в походке, в каждом движении сохранявший церемонную изысканность.

Почувствовав на своем плече легкое прикосновение, Лингард резко и сердито обернулся. Но, как только он отвел глаза от мистера Треверса, гнев его сразу стих, как бы упал к его ногам, подобно сброшенной одежде.

— Извините, — спокойно сказал д'Алькасер. Легкое движение его руки было не более чем подобием, началом примирительного жеста. — Извините, но это требует доверия с обеих сторон. Дон Мартин человек влиятельный…

— Я говорил достаточно ясно. Я сказал все, что мог сказать. Честное слово, все, — заявил Лингард с добродушным видом.

— Ах, вот в чем дело! — сказал д'Алькасер в раздумье. — В таком случае ваша скрытность — результат данного слова, вопрос чести?

Лингард подумал с минуту.

— Можно назвать и так. Но я вообще ничего не должен делать для человека, который не соблаговолил заметить моей руки, когда я ему ее протянул, входя на яхту.

— Вы находитесь в более выгодном положении, чем мы, — отвечал д'Алькасер, — и потому можете проявить благородство и забыть эту оплошность. И если мы окажем друг другу немного более доверия…

— Дорогой д'Алькасер, вы говорите нелепости, — вмешался мистер Треверс спокойным голосом, но с побелевшими губами, — Я приехал в эти места вовсе не для того, чтобы пожимать руки направо и налево и слушать откровенности первого встречного авантюриста.

Д'Алькасер отступил назад с едва заметным поклоном Лингарду, который мгновение стоял молча с искривившимся лицом.

— Да, я авантюрист, — воскликнул он. — Если бы я не был авантюристом, мне пришлось бы подыхать с голоду или прислуживать у себя в Англии таким господам, как вы. Если бы я не был авантюристом, то все вы, наверное, лежали бы теперь на палубе вашей яхты с перерезанными глотками.

Мистер Треверс только презрительно махнул рукой. Но другие тоже услышали слова Лингарда. Картер был весь внимание, и даже маленький, толстый капитан яхты сообразил, что им грозит какая-то опасность. Он стремительно ринулся на своих коротких ножках к Картеру, потянул его за рукав и заговорил, заикаясь:

— Что он такое говорит? Кто он? Что ему нужно? Разве туземцы здесь не мирные? Мой справочник говорит: «Туземцы мирны на всем этом побережье». Мой справочник говорит…

Картер взглянул через плечо и нетерпеливо высвободил руку.

— Идите лучше в кладовую, шкипер, это самое подходящее для вас место, и перечтите еще раз этот отрывок о туземцах, — произнес он с нескрываемым презрением к своему начальнику. — Вон видите, уж кое-кто из них плывет к нам, чтобы скушать вас со всеми вашими справочниками. Отойдите и дайте джентльменам подраться.

Затем, обратившись к Лингарду, он протянул:

— Этот ваш сумасшедший помощник послал вашу лодку обратно, да еще с какими-то гостями.

Не успел Лингард толком понять значение этих слов, как головы Хассима и Иммады показались над перилами. Затем появились и их тела, словно постепенно выплывая из воды. С минуту они стояли на краю, оглядываясь на незнакомую обстановку палубы, потом прошли под парусиновый навес, защищавший от солнца роскошь и комфорт сложных и непонятных для них существ.

Лингард сейчас же крикнул:

— Какие новости, раджа?

Хассим обвел глазами яхту. Свое ружье он оставил в лодке и пришел безоружный, спокойный, как будто уверенный, что легкая улыбка, игравшая на его губах, будет принята, как приятный дар. Иммада, почти не видная из-за его спины, шла за ним легкой походкой, плотно прижав локти к телу. Ее густые ресницы широко раскрылись; ее лицо, юное и задумчивое, было робко, но в то же время решительно.

В двух шагах от белых они остановились, и некоторое время никто не говорил ни слова. Хассим значительно взглянул на Лингарда и, легким кивком головы указав на яхту, сказал:

— Тут нет пушек.

— Да, нет, — смущенно отозвался Лингард. Ему пришло в голову, что впервые за эти два года он совершенно забыл о существовании этих двух людей.

Иммада стояла, потупив глаза, странная и неподвижная. Хассим, совершенно спокойный, разглядывал незнакомые лица, как бы выискивая общие черты или тонкие оттенки различия.

— Что это за новое вторжение? — сердито спросил мистер Треверс.

— Это рыбаки, сэр, — вмешался капитан. — Мы видели, как они три дня плавали тут на челноке. Но по глупости они ничего не отвечали на наши крики. А не мешало бы вам кусочек рыбки на завтрак, — добавил он со льстивой улыбкой и вдруг начал орать во весь голос:

— Эй, Джонни! Рыба? Рыба? Эй! Савэ! Понимаешь — рыба?

Он внезапно смолк и почтительно сказал:

— Не могу ничего втолковать этим дикарям, сэр.

И сейчас же удалился, словно совершив чудо ловкости.

Хассим взглянул на Лингарда.

— Почему белый человек так кричит? — спросил он со страхом.

— Они хотят рыбы, — взбешенным голосом отвечал Лингард.

На лице Хассима немедленно появилось такое крайнее изумление, что Лингард не удержался и разразился коротким и унылым смехом.

— Хотят рыбы! — повторил Хассим, недоуменно глядя перед собой. — О, вы, белые люди! Есть рыбу можно, но зачем так шуметь? И зачем ты прислал их сюда без пушек? — Значительно посмотрев на покатую палубу застрявшей яхты, он добавил, слегка кивнув Лингарду: — И без знания?

— Ты напрасно приехал сюда, Хассим, — сердито сказал Лингард. — Здесь никто ничего не понимает. Они принимают раджу за рыбака.

— Я-ва! Это большая ошибка, ибо вождь десяти бесприютных беглецов значит поистине много меньше, чем староста рыбачьей деревушки, — спокойно заметил Хассим. Иммада вздохнула. — Мы приехали сюда, — добавил он после небольшой паузы, — потому что ты забыл взглянуть на нас, которые ждали тебя, мало спав ночью, а днем смотря горячими глазами на пустую воду у подножья неба.

Не подымая головы, Иммада прошептала:

— Ты ни разу, ни разу не взглянул на нас!

— Глазам моим было слишком много дела, — объяснил Лингард с той терпеливой нежностью, которой дышало все его существо всякий раз, как он говорил с молодой девушкой, и которая стушевывала его резкость и смягчала все выражение его лица, подобно призрачному утреннему туману, набрасывающему покрывало нежных чар на неприятную, грубую скалу, затерянную в океане. — Мне приходится теперь смотреть и направо, и налево, как в час большой опасности, — добавил он, и она испуганно шепнула «Почему?» так тихо, что скорбь этого вопроса как бы растаяла в молчании внимательно слушавших людей, — безответная, неуслышанная, непонятная, как скорбь неощутимой мысли.

IV

Д'Алькасер, стоя в стороне, рассматривал их с глубоким и напряженным вниманием. Лингард был словно не в силах ото рваться от яхты и, приготовившись уходить, оставался на месте, подобно человеку, обдумывающему фразу, которую он должен сказать на прощание. Это застывшее тело, точно забытое напряженно работающим умом, напоминало Картеру о той мину те, когда в каюте брига он видел этого человека один на один, борющегося со своими мыслями, неподвижного, словно зажато го в тиски своей собственной совести.

Мистер Треверс бросил сквозь зубы:

— Сколько времени будет продолжаться это представление? Я ведь сказал, чтобы вы уходили.

— Подумайте об этих беднягах! — прошептал Лингард, бросив быстрый взгляд на столпившихся матросов.

— Вы из тех людей, которые не внушают мне никакого доверия, — язвительно и тихо произнес мистер Треверс, с непонятным, но очевидным удовольствием. — Вы только зря тратите здесь время.

Лингард покраснел до самых глаз.

— Вы… Вы… — Он заикался и подыскивал оскорбление, но сделал над собой усилие и не произнес его. — Моим временем я плачу за вашу жизнь, — выговорил он наконец.

Лингард заметил внезапное движение среди присутствующих и увидел, что миссис Треверс поднялась с места.

Она порывисто направилась к стоявшей на палубе группе и подошла прямо к Иммаде. Хассим отступил в сторону и, как и подобает малайскому джентльмену, смотрел мимо нее, точно ее не было.

Миссис Треверс была высокая, гибкая, с свободными движениями. Ее лицо было так ослепительно бело в тени, что отбрасывало как бы сияние вокруг ее головы. На гладкий широкий лоб опускались тяжелым шлемом белокурые волосы, тонкие, как шелк, волнистые, как море, без отсветов и переливов, точно их никогда не касался дневной луч. Белое и гладкое горло, все трепещущее жизнью, и сильная и мощная шея поддерживали это сверкающее лицо и эту бледную массу волос, не знакомых с солнечным светом.

Миссис Треверс оживленно проговорила:

— Да ведь это девушка!

Миссис Треверс вызвала в д'Алькасере новый прилив любопытства. Налетевший порыв ветра стал трепать парусный полог, и через отвернутое полотнище на палубу ворвался сверкающий свет зыбких мелководий. Показалась обширная равнина блещущего моря, линия далекого горизонта, темная, точно край наплывающей ночи. Линия эта проходила как раз на уровне плеч Эдиты Треверс. Где он видел ее в последний раз? Это было давно, на другом конце мира. Тогда около нее было такое же сверкающее сияние, такие же блещущие пространства. И тоже где — то близко таилась ночь, выжидающая удобной минуты, чтобы поглотить свет, блеск, мужчин, женщин…

Д'Алькасер не мог вспомнить. Он почему-то сразу пришел к убеждению, что из всех известных ему женщин только эта одна была рождена для действия. Каждое ее движение было твердо, спокойно, полно значительности, бесстрашия и моральной красоты. Ее гибкая фигура очерчивалась четкими линиями под смелыми складками простого темно-синего платья.

Ей оставалось пройти только несколько шагов, но, прежде чем она остановилась перед Иммадой, д'Алькасер вспомнил их последнюю встречу. Это было далеко отсюда — на западе, в другом мире; она так мало походила тогда на теперешнюю Эдиту Треверс, что образ ее казался бредовой фантасмагорией. Он видел ее в освещенной перспективе дворцовых покоев, в беспокойном потоке человеческих тел, у стен высоких, как утесы, под высокими потолками, с которых, словно с тропического неба, лились потоки света и тепла на сверкающие мундиры, звезды, бриллианты, глаза безразличных или скучающих людей, собравшихся на официальный прием. А снаружи была тогда тьма, точно терпеливо дожидавшаяся чего-то, и покрытое облаками небо, глушившее слабый свет лондонского утра. Этому трудно было поверить.

Лингард, до сих пор глядевший чрезвычайно свирепо, хлопнул себя по боку и, видимо, взволновался.

— Клянусь небом, о вас-то я и позабыл, — озадаченно произнес он.

Миссис Треверс пристально смотрела на Иммаду. Светлокудрая и белая, она являла перед этой девушкой с оливковым лицом и черными волосами всю зрелость совершенства, все превосходство цветка над листом, осмысленной фразы над криком, способным выразить только чувство. Огромные пространства и бесчисленные столетия простирались между ними. Миссис Треверс глядела на девушку с выражением человека, заглядывающего в свое собственное сердце с любопытством, с безмолвным удивлением, с безмерным состраданием. Лингард предостерегающе сказал:

— Не трогайте ее!

Миссис Треверс взглянула на него.

— Разве вы думаете, что я могу обидеть ее? — тихо спросила она.

Мрачное «может быть», сорвавшееся с губ Лингарда, так поразило ее, что она некоторое время стояла молча, не решаясь даже улыбнуться.

— Почти ребенок! И такая хорошенькая! Какое изящное личико… — сказала она.

В этот миг новый глубокий вздох морского ветра поднял и опустил полотнища тента, так что звук, воздух и свет, казалось, ворвались разом и унесли ее слова в простор.

— Я не представляла себе, что у женщины может быть такое очаровательно-нежное лицо.

Голос ее грел, ласкал и странно услаждал душу.

— Такая молодая! И она живет здесь — не так ли? У моря или где? Живет… — Затем совсем тихо, словно во время речи она отодвинулась на далекое расстояние, миссис Треверс произнесла: — Как она живет?

До сих пор Лингард почти не видел Эдиты Треверс, да и во обще не видел никого, кроме мистера Треверса. Теперь он смотрел и слушал с чувством, близким к оцепенению. Наконец он попытался собрать свои мысли и заговорил, все еще гневно:

— Какое вам до нее дело? Она знает войну, а вы знаете ли что-нибудь об этом? Она знает голод, жажду, несчастья — все вещи, ведомые вам только понаслышке. Она стояла лицом к лицу со смертью. Но какое вам дело до всего этого?

— Этот ребенок! — удивленно протянула миссис Треверс.

Иммада подняла на миссис Треверс свои глаза — черные как уголь, сверкающие и нежные, как тропическая ночь, — и взгляды обеих женщин, столь различные, столь испытующие, словно касались друг друга и крепко сплетались в интимном соприкосновении. Затем они разошлись.

— Зачем они приехали? Зачем ты показал им дорогу в эти места? — тихо спросила Иммада.

Лингард отрицательно покачал головой.

— Бедная девушка! — проговорила миссис Треверс. — Они все здесь так хороши?

— Кто это — все? — проговорил Лингард. — Вы не нашли бы другой такой, если бы обыскали все эти острова.

— Эдита! — воскликнул Треверс сердито-укоризненным тоном. Все обернулись на него с удивлением.

Миссис Треверс спросила:

— Кто она?

Лингард, покраснев, коротко ответил:

— Принцесса.

Он подозрительно оглянулся кругом. Никто не улыбнулся. Д'Алькасер, вежливый и небрежный, близко подошел к миссис Треверс.

— Если эта девушка принцесса, то этот человек рыцарь, — прошептал он убежденно. — Уверяю вас, рыцарь. Настоящий потомок бессмертных идальго, странствующих по морям. Было бы хорошо подружиться с ним. Серьезно, я думаю, вам бы следовало…

Оба они отступили в сторону и о чем-то тихо и быстро заговорили.

— Да, вам бы следовало.

— Но что я могу сделать? — перебила она, улавливая мысль на лету.

— Скажите что-нибудь.

— Это так необходимо? — спросила она с сомнением.

— Это не повредит, — сказал д'Алькасер с внезапной беспечностью, — друг всегда лучше, чем враг.

— Всегда? — многозначительно повторила она. — Но что я могу сказать?

— Несколько слов, — ответил он, — я думаю, любые слова, произнесенные вашим голосом…

— Мистер д'Алькасер!

— А может быть, вам достаточно было бы взглянуть на него разок так, чтобы он понял, что вы считаете его не совсем за разбойника, — продолжал он.

— Вы боитесь, мистер д'Алькасер?

— Чрезвычайно, — сказал он, нагибаясь, чтобы поднять ее веер. — Потому-то мне и хочется достичь примирения. И вам не надо бы забывать, что одна из ваших королев однажды не побрезговала ступить на плащ, разостланный вот таким же человеком.

Ее глаза сверкнули, и она вдруг опустила их.

— Я не королева, — холодно сказала она.

— К сожалению, нет, — согласился д'Алькасер, — но ведь зато и у той женщины не было никакого очарования, кроме ее короны.

В это время Лингард, которому что-то говорил Хассим, громко воскликнул:

— Я ни разу до сих пор не видел этих людей.

Иммада крепко схватила брата за руку. Мистер Треверс резко обратился к Лингарду:

— Будьте любезны убрать прочь этих туземцев!

— Ни разу! — прошептала Иммада, вне себя от радости.

Д'Алькасер взглянул на Эдиту и сделал шаг вперед.

— Неужели нельзя как-нибудь уладить дело, капитан? — сказал он учтиво. — Вспомните, что здесь не одни мужчины…

— Брось их, и пусть они умирают! — в экстазе вскричала Иммада.

Хотя только один Лингард понял значение этой фразы, все присутствующие почуяли что-то недоброе в молчании, воцарившемся после этих слов.

— Он уходит. Ну, миссис Треверс, — шепнул д'Алькасер.

— Я надеюсь… — порывисто начала было миссис Треверс и вдруг замолкла, как бы испуганная звуками своего голоса.

Лингард остановился.

— Я надеюсь, — опять начала она, — что эта бедная девушка увидит лучшие дни…

Миссис Треверс замялась.

— Под вашей охраной, — докончила она. — И я верю, что вы желали нам добра.

— Благодарю вас, — с достоинством произнес Лингард.

— Вы и д'Алькасер совершенно напрасно задерживаете этот господина, — строго заметил мистер Треверс, — и… его друзей.

— Я забыл про вас… Как же теперь быть? Надо… Это труд но… трудно… — бессвязно бормотал Лингард, смотря в синие глаза миссис Треверс и чувствуя, что ум его теряется, словно и созерцании каких-то огромных пространств… — Я… Вы ничего не знаете… Я… вы… не можете… И все вышло из-за этого чело века! — разразился он наконец.

Вне себя от гнева, он некоторое время глядел на мистера Треверса, затем сделал знак рукой и направился к трапу, где Хассим и Иммада терпеливо ожидали его.

— Пойдем, — сказал он и прошел впереди их в лодку. На па лубе яхты не слышно было ни звука. Все трое исчезли за бортом один за другим, — бесследно, точно нырнули в море.

V

День тянулся в молчании. Миссис Треверс, погруженная в задумчивость, сидела, опустив веер на колени. Д'Алькасер, считавший нужным трактовать происшедший инцидент в примири тельном духе, попытался было переубедить владельца яхты, но этот джентльмен, намеренно не понимая его целей, осыпал его таким потоком извинений и сожалений по поводу того, что д'Алькасер потерял так досадно много времени, «любезно приняв их приглашение», что тот скоро вынужден был оставить эту тему.

— Даже мое уважение к вам, дорогой д'Алькасер, не могло бы склонить меня к тому, чтобы подчиниться такому бесстыдному вымогательству, — заявил Треверс с непоколебимо-добродетельным видом. — Этот человек хотел навязать мне свои услуги, а затем предъявить огромный счет. В этом весь секрет, будьте уверены, — Монокль мистера Треверса проницательно заблестел. — Но он немного недооценил мою рассудительность. И что за дерзость у этого негодяя! Уже одно существование такого человека в наши времена — настоящий позор.

Д'Алькасер удалился и, преисполненный смутных предчувствий, напрасно пытался углубиться в чтение. Мистер Треверс беспокойно расхаживал взад и вперед и убеждал себя, что его негодование исходит из чисто моральных оснований. Ослепительно яркий день, подобно вынутому из горна раскаленному железу, постепенно терял свой жар и блеск и окрашивался более глубокими тонами. В положенное время два матроса, бесшумно шагая в своих яхтовых башмаках, свернули растянутый тент, и берег, море, темные островки и белые отмели опять открылись взору, немые и настороженные.

Видневшийся впереди бриг с его широко обрасопленными реями, пересекающими стройную симметрию высоких мачт, походил на живое существо, готовое в любую минуту выйти из своего изящного спокойствия и ринуться в дело.

Двое стюардов в белых жилетах с медными пуговицами вышли на палубу и начали бесшумно накрывать к обеду на верхней раме стеклянной крыши каюты. Солнце уходило к другим странам, к другим морям, к другим людям; его красный диск, склонявшийся по безоблачному небу, обливал яхту прощальными багровыми лучами, игравшими огненными блестками на хрустале и серебре обеденного сервиза, зажигавшими черенки ножей и окрашивавшими в розовый цвет белые тарелки. Над морем тянулся пурпуровый след, точно струя крови на синем щите.

Садясь за стол, мистер Треверс удрученным тоном намекнул, что придется перейти на консервы, так как весь запас свежего провианта, рассчитанный на переход до Батавии, уже съеден. Это было решительно неприятно.

— Впрочем, я путешествую не для личного удовольствия, — прибавил он. — И вера в то, что, жертвуя своим временем и комфортом, я приношу некоторую пользу человечеству, вознаградит меня за любые лишения.

Миссис Треверс и д'Алькасер не были расположены к разговору, и беседа их, подобно затихающему ветру, прерывалась долгими паузами после каждой новой вспышки.

Широкое молчание горизонта, глубокий покой всех видимых вещей окутывали тело и баюкали душу, останавливали и голос и мысль. Долгое время никто не говорил. Слуги бесшумно прислуживали замолкшим господам.

Вдруг мистер Треверс, как бы договаривая какую-то мысль, громко пробормотал:

— К сожалению, я должен признать, что я до некоторой степени потерял самообладание. Но вы должны согласиться, что существование такого человека — позор для цивилизации.

На это замечание никто не ответил, и мистер Треверс некоторое время опять чувствовал прилив негодования, в основе которого лежало, словно чудовище в тумане, нелепое чувство личной обиды. Он отстранил рукой поданное блюдо.

— Это побережье, — начал он, — было передано под покровительство Голландии по договору 1820 года. Договор 1820 года создает особые права и обязательства…

Его слушатели живо ощутили настойчивую необходимость не слушать больше.

Д'Алькасер, ерзая на походном стуле, не сводил глаз со стеклянной пробки графина. Миссис Треверс отвернулась в сторону, подперла голову рукой и, казалось, думала об очень важных вещах. Мистер Треверс все говорил; говорил он монотонно, резким, невыразительным голосом, точно читал прокламацию. Обрывки казенных фраз неудержимо лились в уши его слушателей, как бы погруженных в неполный транс.

Международное соглашение… Обязанность распространять цивилизацию… Неисполнение обязательств… Договор… Каннинг… Здесь д'Алькасер стал было внимательно слушать.

— Впрочем, это покушение, почти забавное по своему нахальству, нисколько не влияет на мое мнение. Я никогда не допущу мысли, чтобы над людьми нашего положения кто-либо вздумал учинить насилие. Я хочу остановиться только на общественной стороне этого инцидента…

Тут д'Алькасер перестал слушать и вспомнил встречу Эдиты и Иммады, — конца и начала, цветка и листа, фразы и нечленораздельного крика. Мистер Треверс продолжал в том же духе, догматически и упрямо. Но конец его речи был произнесен с некоторым одушевлением.

— И если низшая раса должна погибнуть, — это прямая выгода, дальнейший шаг к усовершенствованию общества, что и является истинной целью прогресса.

Он замолк. Закатные отсветы на хрустале и серебре погасли, и окружавшие яхту отмели и побережье, казалось, спокойно ждали наступления ночи. Обед давно уже окончился. Стюарды терпеливо дожидались в стороне, стоически вынося неудержимый поток слов, словно часовые под проливным дождем.

Миссис Треверс первая встала, вышла на корму и стала смотреть на берег. Солнце, уже зашедшее, еще выбрасывало над массой воды снопы неугасимого пламени, а внизу, по обе стороны яхты, сверкавшая поверхность моря, словно отражая цвет ее глаз, уже окрашивалась темно-фиолетовыми тонами. Д'Алькасер неслышными шагами подошел к миссис Треверс, и некоторое время оба они стояли рядом, опершись о перила и не говоря ни слова.

— Как спокойно! — проговорил наконец д'Алькасер.

Миссис Треверс, по-видимому, почувствовала, что спокойствие этого вечера было глубже и значительнее, чем обыкновенно. Почти бессознательно она прошептала:

— Точно во сне!

Опять последовало долгое молчание; вселенная дышала таким ненарушимым спокойствием, что звуки замирали на губах, точно боясь его потревожить. Небо было прозрачно, как алмаз, и в последних отблесках заката ночь уже расстилала свое покрывало. Что-то трогательное, смягчающее было в ясном конце этого погасавшего дня, дня трепещущего, сверкающего и горячего, умиравшего теперь в бесконечном мире, без шороха, без содрогания, без вдоха, в несокрушимой надежде на грядущее воскресение.

Тени сразу сгустились, и толпой высыпали звезды, рассеивая по черной поверхности воды целый дождь бледных искр. Берег лежал темным, низким поясом, без единого просвета. Корзина на мачте брига очерчивалась над ним расплывчато и неясно.

Миссис Треверс заговорила первая:

— Как странно спокойно! Как будто — пустыня. Кажется, что ни на земле, ни на море нет ни одной живой души.

— Один-то человек уже во всяком случае здесь живет, — шутливо отвечал д'Алькасер, — и если ему поверить, то тут есть и другие люди, преисполненные злонамеренных умыслов.

— А вы думаете — это правда? — спросила миссис Треверс.

Прежде чем ответить, д'Алькасер пытался рассмотреть выражение ее лица, но тьма уже была слишком глубока.

— Как можно разглядеть темную правду в такую темную ночь? — уклончиво пошутил он. — Но если легко поверить во то, то это — здесь или нигде.

Миссис Треверс казалась погруженной в раздумье.

— А что такое сам этот человек? — спросила она.

Немного помолчав, д'Алькасер начал тихо говорить:

— Он груб, необычен и совершенно непохож на людей его круга. Он вовсе не таков, каким его рисует себе дон Мартин. Вообще, для меня непонятен. Но ведь он же ваш соотечественник…

Миссис Треверс изумилась такому ходу мысли.

— Да, это так, но вы знаете, — медленно заговорила она, — я совершенно… — что я хотела сказать — не представляю себе этого человека. Он не имеет ничего общего с тем человечеством, которое я знаю. Тут не с чего начать. Как этот человек живет? Что он думает? Что делает? Что любит? Что…

— Что он считает принятым, — подсказал д'Алькасер. — Это пояснило бы все остальное.

За ними внезапно появился мистер Треверс с горящей сигарой в зубах. Вынув ее изо рта, он сердито и упрямо заявил, что «никакое подлое запугивание» не помешает ему отправиться на его обычную прогулку. В трехстах ярдах к югу от яхты находился песчаный остров, с милю длиной, серебристо-белый в темноте, с торчащим пучком сухих кустов, громко шуршавших при малейшем движении тяжелого воздуха. На следующий день после крушения они причалили сюда, «чтобы немножко размять ноги», как выражался капитан. С тех пор каждый вечер, словно пользуясь некоей привилегией или исполняя некий долг, они гуляли там все трое, расхаживая во тьме взад и вперед у самого края воды по влажному песку, гладкому, ровному, эластичному, точно живое тело, и потевшему морской влагой под каждым прикосновением ноги.

Но на этот раз мистера Треверса сопровождал только д'Алькасер. Они уселись в самую маленькую лодку, и вахтенный мат рос отвез их к ближайшей точке острова.

Затем он вернулся. Он взошел по трапу, и миссис Треверс слышала, как он сказал кому-то на палубе: — Приказано приехать за ними через час. Шаги его замолкли, и сонная, бездыханная тишина воцарилась на севшем на мель судне.

VI

Вскоре это абсолютное безмолвие, как бы напиравшее со всех сторон, начало вызывать в миссис Треверс состояние близ кое к галлюцинации. Ей казалось, что она стоит совершенно одна у края времен, на закате дней. Все было недвижно, как будто никогда не наступит рассвет, никогда не погаснут звезды, никогда не подымется солнце. Все было беззвучно, спокойно, мертво, как будто тень внешней тьмы, тень непрерывной, вечной ночи, наполняющей вселенную, такой глубокой и необъятной, что затерянные в ней пылающие солнца — только искры, только огненные точки, неутомимая тень, которая, словно подозрение об ужасной истине, омрачает все земное на своем пути, окутала ее, остановилась, чтобы никогда ее не покинуть.

И такая непреложность была в этой иллюзии, такое созвучие с ее собственными мыслями, что когда она прошептала во тьму тихое: «Пусть будет так», — ей показалось, что она произнесла одни из тех слов, которыми завершается и заканчивается целая жизнь.

В юности ее часто бранили за романтические идеи. Великая и искренняя страсть казалась ей идеалом и единственным смыслом жизни. Вступив в свет, она убедилась, однако, что идеал этот недостижим, ибо люди слишком рассудительны для того, чтобы быть искренними. Тогда она стала искать правду жизни в преданном и беззаветном служении какой-нибудь самоотверженной идее. Имя мистера Треверса было у всех на устах; он казался способным к энтузиазму и преданности делу и пленил ее воображение своей непроницаемостью. Она вышла за него замуж, нашла, что энтузиазм его ограничивается его собственной карьерой, и с тех пор перестала на что-либо надеяться.

Ее супруг, как и следовало ожидать, был смущен этим взаимным непониманием и немало огорчен ее равнодушием к его почтенным идеалам. Тем не менее он вполне удовлетворялся ее красотой, умом и полезными связями. Ею восхищались, ей завидовали, она была окружена блеском и поклонением. Так и проходили дни их совместной жизни — блестящие, однообразные, мимолетные, без намека на искренность или увлечение, без проблеска настоящего чувства, даже без сильного горя. Быстро и незаметно они влекли ее все дальше и дальше и привели, наконец, к этому вечеру, к этому берегу, к этому морю, к этому мигу времени и этой точке земной поверхности, где она ясно почувствовала, что плавучая тень непрерывной ночи окончательно надвинулась на нее и останется с ней навеки.

— Пусть будет так! — бросила она с вызывающей покорностью в немую и неподвижную тьму, сплошным пологом висевшую перед ее глазами. Как бы в ответ на ее слова на фока-рее брига появился фонарь. Он подымался, качаясь, затем застыл в воздухе. Его огненный глаз пронзал непроглядную ночь, разделявшую оба судна, и своим сильным и спокойным лучом освещал, казалось, ее одну.

Ее мысли, словно зачарованная ночная бабочка, невольно направились к этому свету, к этому человеку, к этой девушке, знавшей войну и опасности, видевшей смерть в глаза и, по-видимому, завоевавшей любовь этого человека. События сегодняшнего дня были странны сами по себе, но ее художественное чувство особенно поражала та сила, с которой они разыгрались. Они вставали в ее памяти с ясной простотой какой-то бессмертной легенды. Они были таинственны, но она чувствовала, что они, безусловно, истинны. Они дышали безыскусственным и могучим чувством, таким же точно, какое руководило людьми на заре дней.

На миг миссис Треверс позавидовала судьбе этой скромной, неведомой девушки. Ничто не стояло между ней и правдой ее ощущений. Она могла отдаваться искренним страстям души — нежности, любви и жестокости… Почему бы, в самом деле, ей не быть также и жестокой? Она, наверное, знала правду ужаса и правду любви — без всяких искусственных пут, без болезненных ограничений…

Миссис Треверс раздумывала, чем могла быть подобная жизнь. Она вдруг почувствовала наплыв той необъяснимой восторженности, которую часто внушает интеллектуальным натурам мысль об их физических качествах. С внезапной радостью она поняла, что и она могла бы вести такое существование, и ей страстно захотелось узнать голую правду вещей — правду жизни и страсти, похороненную под пылью протекших столетий.

Вдруг она вздрогнула и пришла в себя, точно упала с неба.

За бортом послышалось журчание воды, и из темноты вынырнула какая-то бесформенная масса. Внизу, у ног ее, чей-то голос произнес:

— Я заметил вашу фигуру на фоне неба!

Крик удивления замер на ее губах; она могла только внимательно смотреть вниз. Лингард, один на шлюпке, взмахом весел направил легкую лодку почти к самой корме, положил весла и встал с банки.

Его голова и плечи очертились за бортом, и казалось, будто он стоит на воде. Миссис Треверс невольно отпрянула назад.

— Не уходите, — взволнованно заговорил он. — Не говорите громко. Никто не должен знать. Что воображают ваши спутники, — где они находятся, по их мнению? В доке, у себя дома? А вы…

— Моего мужа нет на яхте, — поспешно прервала она.

— Я знаю.

Миссис Треверс несколько перегнулась за перила.

— Значит, вы за нами следите? Зачем это?

— Кто-нибудь должен же за вами следить. Ведь ваш экипаж замечательно бдителен, не правда ли? Как только спустились сумерки, одна из моих лодок все время юлила тут, со стороны кормы. Я поклялся, что не увижу больше никого из вас, не буду больше говорить, буду слеп, глух и нем. И вот я опять здесь.

Тревога и недоверие миссис Треверс исчезли, уступив место жгучему, но спокойному любопытству, какое испытываешь перед лицом неотвратимой судьбы. Она посмотрела вниз на Лингарда. Он стоял, обнажив голову и опершись одной рукой о борт судна, как бы о чем-то глубоко задумавшись.

— Потому что вам надо было еще что-то сообщить нам, — подсказала миссис Треверс.

— Да, — сказал он тихо, не шевелясь.

— Может, вы взойдете на яхту и подождете?

— Кто? Я!

Он так быстро поднял голову, что миссис Треверс вздрогнула.

— Мне не о чем с ним говорить, да и вообще я никогда ногой не ступлю на эту яхту. Мне велели убираться — и этого достаточно.

— Он привык, чтобы с ним обращались почтительно, — произнесла миссис Треверс после небольшой паузы, — а вы…

— Кто он такой? — просто спросил Лингард.

Казалось, что три эти слова развеяли в одну минуту все ее прошлое, подобно дыму. Они лишали все человечество всякого следа значительности. Она с изумлением заметила, что здесь, в эту ночь, на этот наивно-испытующий вопрос, нельзя было подыскать подходящего ответа.

— Я просил немного, — начал опять Лингард. — Я только просил, чтобы вы все на пять дней перешли ко мне на судно. Вот и все… А разве я похож на лжеца? Но есть вещи, которые я не могу им сказать. Я не могу объяснить этого ни ему, и никому в мире.

' Голос его упал.

— Ни даже самому себе, — добавил он как во сне.

— Мы так долго пробыли здесь, никем не тревожимые, — начала миссис Треверс, слегка волнуясь, — что сейчас как-то не верится в опасность. Во все эти дни мы не видели никого, кроме этих двух людей, которые приезжали за вами. Если вы не можете объяснить…

— Конечно, нельзя требовать, чтобы вы видели через стену, — перебил Лингард. — Этот берег — все равно, что стена, но я-то знаю, что находится по ту сторону… Яхта — здесь! Когда я взглянул на нее, мне представилось, что она оставила Англию всего какой-нибудь час назад. Уж одни ее мачты напомнили мне о старых временах. А потом — лица этих матросов… Мне казалось, что я всех их знаю. Точно моя родина нежданно-негаданно свалилась ко мне. И мне ненавистно было смотреть на всех вас.

— Но если мы подвергаемся здесь опасности, то ведь вас-то это не касается, — проговорила миссис Треверс после паузы, во время которой она старалась проникнуть в тайну страсти, скрытой за словами этого человека. — Наша вторая шлюпка направилась в Проливы, и скоро, наверное, нам пришлют помощь.

— Не касается меня! Что, это ваш вахтенный идет на корму? Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я опять являлся сюда просить, хотя бы даже вас. Он идет сюда? Послушайте… Я перехватил вашу вторую шлюпку…

Голова и плечи Лингарда нырнули вниз, словно он погрузился в более густой слой тьмы, реющий под водой.

Вахтенный, намеревавшийся было понежиться в одном из парусиновых кресел, увидел жену хозяина, подошел к лампе, висевшей на шесте полога, сделал вид, что оправляет ее, и лениво прошел на нос яхты.

— И вы осмелились, — шепнула вниз миссис Треверс напряженным голосом. И тотчас же голова Лингарда опять вынырнула с поднятым лицом.

— Надо было на это пойти или бросить все. Помощь из Проливов все равно пришла бы слишком поздно, если бы я не был в состоянии некоторое время оберечь вас. А если бы я оказался в состоянии сделать это, то я помог бы вам один. Я думал, что встречу рассудительных людей, но ошибся в расчетах. Удивительного тут, впрочем, ничего нет. Вы приехали слишком издалека и не понимаете здешних условий. Так вот, так или иначе, я осмелился. Я послал за вашей второй шлюпкой одного малого, который попытается арестовать самого губернатора Проливов, если я прикажу. Он это устроит. Может быть, это уже сделано. Вам не на что надеяться. Но я здесь. Вы сказали, что верите в чистоту моих намерений.

— Да, — пробормотала миссис Треверс.

— Вот почему я и хотел рассказать вам все. Надо было начать с дела насчет шлюпки. А теперь что вы обо мне думаете? Ведь я отрезал вас от всего мира. Вы точно канули в воду. Вы шли из одного порта в другой. Кто станет о вас беспокоиться?

Кто догадается? Пройдут месяцы, прежде чем власти начнут шевелиться.

— Я понимаю, — сказала спокойно миссис Треверс. — Мы совершенно беспомощны.

— И одни, — добавил Лингард.

Помолчав, миссис Треверс произнесла сдержанно и медленно:

— Но что это значит? Нас ограбят, возьмут в плен?

— Вас убили бы, если бы меня не было здесь.

— Но, значит, вы имеете возможность…

— А почему вы еще живы, как вы думаете? — воскликнул Лингард. — Иоргенсон все время уговаривал их там на берегу, — продолжал он, махнув рукой в сторону погруженного во тьму побережья, — Неужели вы полагаете, что он смог бы удержать их, если бы они не ожидали с часа на час моего прибытия? Без моего кулака слова его не значили бы ничего.

Послышался тяжелый удар кулака о борт яхты. Звук исчез в ночной тьме, окутавшей равнодушное море, и равнодушную землю, и ярость, и боль человеческих сердец. Миссис Треверс улыбнулась, очарованная простым и образным языком собеседника.

Лингард сделал порывистое движение, чтобы сохранить равновесие в неустойчивом челноке. Миссис Треверс заговорила медленно, рассеянно; мысли ее были, казалось, так же неясны, как ее чувства.

— А кто такой этот Иоргенсон? — спросила она.

— Человек, самый обыкновенный человек вроде меня.

— Вроде вас?

— Да, вроде меня, — сказал он со странным отвращением, словно допуская мучительную истину. — Рассудительнее, пожалуй, но не такой счастливый. Хотя, с тех пор как сюда явилась ваша яхта, я начинаю думать, что моим счастьем мне нечего хвастать.

— Но неужели наше присутствие здесь так фатально для вас?

— Для некоторых оно может значить смерть, а для меня, может быть, и хуже, чем смерть. И это зависит от вас, в известном смысле. Подумайте об этом. Мне никогда больше не представится такого случая. Но это еще ничего! Человек, который когда-то спас мне жизнь и которому я дал слово, подумает, что я бросил его на произвол судьбы. Но и это еще ничего! Послушайте! Девушка, наверное, умрет от горя. Это верно, как то, что я стою здесь в лодке и говорю с вами.

— Вы любите ее, — тихо сказала миссис Треверс.

— Как родную дочь, — тихо произнес Лингард.

— Ах, так, — слабо воскликнула миссис Треверс. С минуту они помолчали.

— Послушайте! — начал опять Лингард. — Когда, еще мальчишкой, я был юнгой на рыбачьем судне и, бывало, видал людей на яхтах, как вы, вы были мне такие же чужие, как вам эти малайцы. Я оставил Англию шестнадцать лет назад и изъездил весь свет. Теперь я уже почти забыл свою родину. И что такое для меня все вы по сравнению с этими двумя? Если бы я сейчас вот тут умер, — разве вы пожалели бы? И разве на родине пожалел бы кто-нибудь? Ни одна душа в целом мире, — кроме вот этих двух.

— Но что же я могу сделать? — спросила она и ждала ответа, перегнувшись за борт.

Он подумал немного, потом поднял голову и тихо заговорил:

— Вы понимаете грозящую вам опасность? Вы боитесь?

— Я, конечно, понимаю смысл ваших слов. Понимаю ли я опасность? — продолжала она. — Нет, решительно не понимаю. И, по правде сказать, совсем не боюсь.

— Вы не боитесь? — разочарованным тоном протянул Лингард. — Может быть, вы мне не верите? А ведь я вам поверил, когда вы сказали, что доверяете мне. Я так надеялся на вас, что вот приехал сюда просить у вас помощи и рассказываю вам то, чего никто не знает.

— Вы не понимаете меня, — порывисто и серьезно проговорила миссис Треверс. — Все это так необычно и внезапно, так странно для меня…

— Ну, конечно. Разве вам знакомы опасности и тревоги? Вам? Но, может быть, если вы все хорошенько обдумаете…

— Вы хотите, чтобы я запугала себя? — Миссис Треверс рассмеялась. Эта веселая нотка совершенно не вязалась с его мрачными мыслями и звучала почти жутко. Но ночь вдруг почему-то показалась ему блестящей и теплой, как день. Смех замолк — и снова возвратилась тьма и больно ударила Лингарда в грудь.

— Я не думаю, чтобы это мне удалось! — спокойно закончила миссис Треверс.

— Не думаете? — Лингард смущенно замялся. — Но ведь положение достаточно плохо — так плохо, что можно испугаться всерьез. Я не трус, — быстро заговорил он, — но уверяю вас, я не смогу ничего сделать, если вы мне не поможете.

— Вы хотите, чтобы я сделала вид, что очень напугана? — быстро спросила миссис Треверс.

— Вот именно, — сделайте вид… Я, вероятно, прошу от вас слишком много. Ведь вы, должно быть, никогда не притворялись в жизни?

— Нет, — отвечала миссис Треверс после паузы.

Послышавшаяся в ее тоне нотка горечи смутила Лингарда.

— Не обижайтесь, — заговорил он. — У меня есть план, как вас отсюда вызволить. Но это нелегко. Смогли бы вы притвориться?

— Может быть, и смогла бы, если бы постаралась. Но для чего?

— Вы все должны переехать на мой бриг, — начал он быстро. — Тогда, может быть, дело обойдется без потасовки. Так вы, скажите, что вы хотите этого, что на яхте вы не чувствуете себя в безопасности… Понимаете?

— Понимаю, — задумчиво проговорила миссис Треверс.

— Мой бриг не велик, но салон вполне подойдет для леди, — с оживлением продолжал Лингард.

— Конечно, в нем ведь уже помещалась принцесса, — спокойно добавила миссис Треверс.

— Я не буду вам мешать.

— Вы меня очень завлекаете.

— Вам вообще никто не будет мешать. Вам даже не придется меня видеть.

— Все это бесспорно удобно, но…

— Я знаю свое место.

— Но я, пожалуй, не смогу убедить, — докончила она.

— Этому я не верю, — бесцеремонно заявил Лингард. — Суть в том, что вы мне не верите. Вы думаете, что только люди вашего круга могут говорить правду.

— Несомненно, — пробормотала она.

— И вы говорите себе — этот малый водится с пиратами, ворами, неграми…

— Послушайте…

— Я никогда не видала таких людей, — продолжал, не слушая, Лингард, — он, наверное, негодяй.

Лингард замолчал, окончательно смущенный. Через минуту раздался спокойный голос миссис Треверс:

— Вы походите на остальных людей тем, что вы начинаете сердиться, когда не можете сразу поставить на своем.

— Я сержусь! — воскликнул Лингард упавшим голосом. — Вы меня не понимаете. Я ведь думаю и о вас. Мне тяжело…

— Я не верю не вам, а своему собственному влиянию. Вы произвели неблагоприятное впечатление на мистера Треверса.

— Неблагоприятное впечатление? Он обошелся со мной, как с бродягой! Ну, да не в этом дело. Он ваш муж, а страх близкого человека всегда тяжело видеть. И потому он…

— Что за макиавеллизм!

— Как вы сказали?

— Я только удивилась, где вы могли сделать такое наблюдение. На море?

— Какое наблюдение? — рассеянно переспросил Лингард и продолжал свою мысль: — Стоит вам сказать слово, и все будет сделано.

— Вы так думаете?

— Я убежден в этом. Ведь даже я сам…

— Конечно, — прервала она, — Но вы не думаете, что после такого недружелюбного прощания вам трудно будет возобновить отношения?

— Человек вроде меня на все готов ради денег. Понимаете?

— А вы ничего не имеете против того, чтобы я воспользовалась таким аргументом? — спросила миссис Треверс помолчав.

— Как вы найдете нужным.

Голос его дрожал, и миссис Треверс в смущении слегка отпрянула назад, точно он к ней прикоснулся.

— Но что же, собственно, за всем этим кроется? — начала недоумевающе миссис Треверс.

— Царство, — ответил Лингард.

Миссис Треверс, широко раскрыв глаза, перегнулась через борт, и их лица приблизились друг к другу.

— Не для вас самого? — прошептала она.

Он почувствовал, как ее дыхание коснулось его лба, и с секунду оставался неподвижным, совершенно неподвижным, как будто не хотел больше ни двигаться, ни говорить.

— Такие вещи сваливаются неожиданно, — начал он вдруг. — Прежде чем сообразишь, в чем дело, уже уходишь в них с головой. Когда я направился в ту бухту на Новой Гвинее, мне и в голову не приходило, куда меня заведет это путешествие. Я, пожалуй, расскажу вам одну историю. Вы поймете! Только вы!

Лингард запнулся, помолчал и сразу заговорил, как бы бросая в ночную тьму свои видения последних двух лет, и миссис Треверс казалось, что слова его вычерчиваются огненными знаками.

VII

Рассказ Лингарда поражал, как открытие нового мира. Ее точно водили по границам какого-то захватывающего существования, и она заглядывала туда через искренний энтузиазм рассказчика. Героизм чувств скрывал нелепую преувеличенность этой благодарности, этой дружбы, этой необъятной преданности, а непоколебимая решимость придавала туманным завоевательным планам Лингарда размеры большого предприятия. Самые знаменитые авантюристы истории вряд ли были больше увлечены своими мечтами о покорении вселенной.

Время от времени он прерывал свой рассказ, как бывает при разговоре со старым другом. «Как вы поступили бы на моем месте?» — спрашивал он и сейчас же спешил дальше, не дожидаясь ответа.

В рассказе его миссис Треверс поразило величие страсти и красота врожденной любви к людям, нашедшей себе и предмет, и способ проявления. Поразила нежность, скрывавшаяся за грубой порывистостью и направлявшаяся на то, чтобы защищать человеческие существа от их собственной судьбы. Быть может, ее ненависть к условностям, убивающим искренние порывы, особенно обострила ее восприимчивость к тому великому и глубокому, что кроется под человеческими безумствами, какую бы разнообразную форму ни принимали они в различных местах и в различные эпохи.

Что из того, что рассказчик был всего-навсего бродячий моряк, царство, о котором он говорил, — джунгли, люди — лесные дикари, жизни — никому не ведомые? Его простая душа была захвачена величием идеи, и к этим пламенным порывам не примешивалось ничего пошлого. Как только миссис Треверс поняла это, рассказ стал находить отклик в смелости ее собственных мыслей, она поддалась очарованию и забыла, где она находится.

Она забыла, что она сама участвует в этой повести, которая представлялась ей далекой от нее, все равно — правда или вымысел, живущий только в образной речи и в том отклике, который она встречала в ее чувствах.

Лингард остановился.

Минута наступившей тишины дала ей возможность подумать. Вначале единственное, что ей пришло в голову, была несколько давящая мысль, что в истории этого человека есть нечто, имеющее значение и для нее самой. Впервые за все это время у нее мелькнула мысль о смерти и опасности. Может быть, именно в этом заключалась для нее значительность рассказа? И вдруг она остро почувствовала, что предприятие Лингарда уже вовлекло целиком ее самое, как вовлекают людей стихийные катастрофы.

Он опять заговорил. Он молчал не больше минуты, но миссис Треверс казалось, что прошли годы — так по-новому воспринимала она теперь его слова. Ею овладело глубокое волнение, точно его приезд сюда и доверие, которое он ей оказывал, были событиями ужасающей важности. Она с тревогой начинала сознавать, что это сливалось с ее собственной жизнью и в то же время было частью рассказанной истории. До слуха ее долетали странные имена: Белараб, Даман, Тенга, Нинграт. Они теперь входили в ее существование, и она со страхом чувствовала, что не в состоянии связать эти имена ни с каким человеческим образом. Они стояли особняком, как бы написанные на пологе ночи. Они принимали символические формы. Они завладевали ее чувствами. Миссис Треверс задумчиво шептала: «Белараб, Даман, Нинграт», — и эти варварские звуки дышали, казалось, какой-то необыкновенной силой, хранили в себе роковой смысл, таили безумие.

— У каждого из них большие счеты с белыми… Но что мне до этого? Мне надо было достать людей, готовых сражаться. Я рисковал жизнью, чтобы добраться до них. Я дал им обещания, которые должен выполнить, или… вы понимаете теперь, почему я велел перехватить вашу шлюпку? Я так глубоко вовлечен в это предприятие, что мне нет никакого дела до всех сэров Джонов на свете. Когда у меня есть работа, я ни о чем другом не думаю. Но я дал вам один шанс спасения — хороший шанс. Я должен был это сделать. Но я, видите ли, недостаточно походил на джентльмена. Да, да, в этом все дело. И, однако, я отлично знаю, что такое джентльмен. Я жил с джентльменами долгие годы. Я дружил с ними — на золотых приисках и в других местах, где человек показывает свое подлинное нутро. Некоторые из них еще и теперь пишут мне письма из дому, потому что я… Ну, да нечего об этом говорить. Да, я знаю, как поступает джентльмен. Он хорошо обходится с незнакомыми людьми, он не считает человека лжецом, пока это не доказано, он держит раз данное слово… Я поступаю именно так. Пока я жив, ни одного волоса не упадет с вашей головы.

Миссис Треверс успела несколько прийти в себя, но при этих словах ею овладело такое ощущение неуверенности и тревоги, какое охватывает людей при первом толчке землетрясения. Вслед за этим все ее чувства застыли в ожидании. Она молчала. Лингард подумал, что она ему не верит.

— Слушайте! Ну, как вы думаете, что меня заставило приехать сюда и говорить с вами? Хассим, вернее раджа Туллы, спросил меня сегодня: «Что ты будешь делать с этими твоими земляками?» Он еще, по-видимому, думает, что я сам для чего — то привел вас сюда, — ведь этим туземцам иной раз приходят в голову самые нелепые мысли! Так взбесят, что невольно выругаешься. — Лингард выругался, — Он считает вас моими земляками. В какой это степени вы мои земляки? Скажите мне, в какой степени? У меня с вами так же мало общего, как у вас со мной. Ну, скажите, какой чистенький господчик из вашего общества стал бы, например, там, в Англии, рисковать жизнью, чтобы спасти от гибели рыбачью барку?

Несмотря на смутное чувство опасности, гнездившееся в ее сознании, миссис Треверс не приходила в голову мысль о смерти. Наоборот, она ощущала необыкновенный прилив жизненности. В ней забродили неведомые доселе силы, как будто жизнь проснулась в ней только сейчас. Скрытая во тьме опасность не давала еще о себе знать и не вызывала в ней ужаса, но зато воочию обнаружились перед ней простые и мощные страсти человеческой души, волновавшие и чаровавшие своей новизной. Перед ней был человек, ничего не скрывавший. Она спросила:

— И все-таки вы приехали сюда?

— Да, — отвечал он, — ради вас… Ради вас одной.

Прилив, заливавший отмели, отдался спокойным звуком о руль яхты.

— Я не хочу, чтобы я одна оказалась спасенной.

— Тогда вы должны сами перетащить их как-нибудь на бриг, — мрачно сказал Лингард. — Бриг — вон. Я, мои пушки, мои люди — в вашем распоряжении. Вы знаете, что надо делать.

— Попытаюсь, — отвечала миссис Треверс.

— Отлично. Если вам не удастся, мне будет очень жаль этих бедняг, которые дрыхнут у вас в трюме. Но этого, конечно, не может быть. Следите за тем фонарем на бриге. Я нарочно велел его поднять. Опасность, может быть, ближе, чем мы думаем. Я послал на разведку две лодки, и если они привезут дурные вести, фонарь будет спущен. Итак, подумайте обо всем этом. Я рассказал вам то, чего не рассказывал никому. Подумайте и обо мне. Я рассказал вам, потому что не мог иначе.

Лингард отпихнулся ногой от яхты и исчез из глаз миссис Треверс. Журчащий звук замолк в отдалении.

Она отошла от борта. Фонарь и звезды слабо освещали темную палубу. Этот вечер походил на вчерашний — на все предыдущие вечера.

«Неужели все это может быть? — спрашивала она себя. — Нет, но это правда».

Она села в складное кресло, чтобы думать, но могла только вспоминать. Она вскочила. Ей послышалось, что кто-то слабо окликает яхту.

«Не он ли зовет?» Она прислушалась и, ничего не услышав, рассердилась на себя за то, что ей чудятся звуки.

«Он сказал, что доверяет мне. В чем же грозящая нам опасность? И где эта опасность?» — раздумывала она.

С передней части яхты стали приближаться шаги. Над лестницей, ведущей в каюту, смутно обрисовалась фигура вахтенного матроса. Он тихо свистнул и удалился. Глухие стуки на дне лодки сменились всплесками весел. Ночь скоро поглотила эти легкие звуки. Миссис Треверс опять уселась. Она чувствовала себя гораздо спокойнее.

Она вообще имела способность и мужество додумывать до конца свои мысли. До возвращения мужа она все равно ничего не могла предпринять. Да и, кроме того, не предостережения Лингарда подействовали на нее. На нее подействовало то, что этот человек раскрыл ей всего себя, без малейшей утайки. Она ясно видела его желания, его затруднения, его сомнения, его привязанности, его порывистость, его безумие; жизнь, слагавшаяся из этих страстей, была, быть может, беспокойна, но отнюдь не пошла. У миссис Треверс был достаточно возвышенный ум, чтобы смотреть на него иначе, чем с чисто человеческой точки зрения. Раз он доверял ей (странно: почему он вздумал довериться ей? Не ошибся ли он?), она добросовестно примет его доверие. Ей вдруг пришло на мысль, что из всех людей, которых она когда-либо встречала, этого она знала лучше всех. Она почувствовала удивление, сменившееся глубокой печалью. Но это было ее личное несчастье.

Она перестала думать и внимательно прислушивалась, не возвращается ли шлюпка. Предстоявшая ей задача тревожила ее. Тишина была мертвая, и миссис Треверс казалось, что она затеряна в пустоте. Кто-то на середине палубы протяжно зевнул и произнес: «О господи, господи!» Чей-то голос спросил: «Они еще не вернулись?» В ответ кто-то пробурчал: «Нет».

Лингард трогал миссис Треверс, потому что он был так по — пятен. «Как проста его жизнь!» — думала она. Она не скрывала от себя, что он стоял особняком от человеческого общества, что ему не было там места. Как это хорошо! Вот наконец настоящее человеческое существо; голая правда вещей, оказывается, не так уж далека, несмотря на столетия культуры. Миссис Треверс подумала, что этот человек своим поступком, в сущности, сразу лишил ее всех привилегий, которые ей давали общественное положение, богатство, прошлое. «Я беспомощна. Что у меня осталось? — спрашивала она себя, — Ничего». Можно было бы сказать — «внешность», но миссис Треверс была еще слишком полна искусственности, чтобы подумать о красоте, которая ведь тоже входит, как необходимая часть, в неприкрашенную правду вещей.

Она обернулась и увидела, что фонарь на бриге горит сильным спокойным пламенем — яркое пятно на звездном пологе, разостлавшемся над берегом. Послышался глухой удар, как будто от лодки, стукнувшейся о борт. Они вернулись! Миссис Треверс поднялась, до крайности взволнованная. Что ей сказать? Как начать? Говорить ли вообще? Ведь это будет нелепо, ее слова будут похожи на сказку. Она не решится! Один миг ей казалось, что она сходит с ума.

Кто-то взбежал по трапу. Чтобы выиграть время, миссис Треверс прошла на корму. Фонарь брига ярко сверкал, и пламя его казалось огромным среди далеких солнц, разбросанных в беспредельности ночи.

Миссис Треверс пристально смотрела на него. «Я ничего не скажу ему, — думала она. — Это невозможно. Впрочем, нет, — я скажу все». Она ждала, что с минуты на минуту послышится голос ее мужа. Напряжение становилось невыносимым. Она понимала, что должна решить сейчас. Кто-то на палубе быстро и возбужденно заговорил. Миссис Треверс надеялась, что д'Алькасер заговорит первым и таким образом отсрочит роковой миг. Чей-то голос грубо произнес: «Что там такое?» Несмотря на волнение, она сразу узнала голос Картера, потому что обратила внимание на этого молодого человека, не походившего на остальной экипаж. Она решила, в конце концов, что лучше всего начать в шутливом духе… А может быть, лучше притвориться испуганной? В эту минуту фонарь задрожал, и миссис Треверс похолодела, точно у нее на глазах обвалился небесный свод. Губы ее раскрылись, готовые крикнуть. Фонарь сразу упал на несколько футов, замигал и погас. Вся нерешительность ее сразу прошла. Этот первый сигнал об опасности наполнил все ее существо совершенно необычным для нее возбуждением. Нужно сейчас же что-то предпринять. Ей почему-то стало стыдно, что она колебалась так долго.

Миссис Треверс быстро двинулась вперед и, пройдя к фонарю, столкнулась лицом к лицу с Картером, направлявшимся к корме Оба остановились в свете фонаря, взглянули и были поражены выражением лиц друг друга. Их глаза были широко раскрыты.

— Вы видели? — спросила она, начиная дрожать.

— Как вы об этом узнали? — удивленно воскликнул Картер.

Миссис Треверс оглянулась и увидела, что весь экипаж был уже на палубе.

— Фонарь спущен, — пролепетала она.

— Джентльмены пропали, — сказал Картер. Затем, видя, что она не понимает, он объяснил: — Их похитили с отмели, — про должал он, пристально глядя на нее, чтобы увидеть, как она примет это. Она казалась спокойной.

— Похитили, как пару баранов. Даже ни одного крика не было слышно! — возмущенно воскликнул он. — Но, впрочем, отмель длинная, и они, может быть, находились на другом ее конце. Вы были на палубе, сударыня?

— Да, — пробормотала миссис Треверс, — Вот здесь, в этом кресле.

— Мы все были внизу. Мне необходимо было отдохнуть немного. Когда я взошел наверх, оказалось, что вахтенный спит. Он божится, что не спал, но я это знаю отлично. Кроме вас, никто не мог услышать никакого шума. Но, может быть, вы спали? — спросил он почтительно.

— Да… Нет… Я, должно быть, спала, — слабо ответила она.

VIII

Разговор с миссис Треверс, напряженная тревога и крайня усталость вывели Лингарда из равновесия. Возвратившись на бриг, он спросил о Хассиме и услышал в ответ, что раджа и его сестра уехали на своем челноке и обещали вернуться к полуночи. Посланные на разведку шлюпки еще не вернулись. Лингард прошел к себе в каюту и, закрыв глаза, бросился на койку. «Я должен заснуть, или я сойду с ума», — подумал он.

Временами он чувствовал безграничное доверие к миссис Треверс и вспоминал ее лицо. Через секунду лицо начало куда — то уплывать, он усиленно старался удержать в воображении ее образ — и вдруг ему становилось до очевидности ясно, что он погибнет, если не предоставит этим людям исчезнуть бесследно с лица земли.

«Ведь все слышали, как этот человек приказывал мне убираться с его корабля, — думал он и мысленно созерцал мрачную картину предстоящего избиения. — И, однако, я сказал ей, что ни один волос с головы ее не упадет. Ни один волос».

При воспоминании об этих словах ему почему-то сразу становилось легко.

Время от времени от крайнего утомления он переставал думать, и в мозгу его зияла черная пустота; в одно из таких мгновений он заснул и потерял всякое представление о внешнем мире — так полно и внезапно, точно его свалили с ног ударом по голове.

Когда он, еще не совсем проснувшись, присел на постели, он с тревогой подумал, что проспал всю ночь напролет. В салоне горела лампа, и на фоне отбрасываемого ею светлого пятна он ясно увидел из двери своей каюты прошедшую мимо фигуру миссис Треверс.

«Значит, они все-таки переехали на бриг, — подумал он. — Почему же меня не позвали?»

Он бросился в салон. Никого!

Взглянув на часы под стеклянной крышей, он с досадой увидел, что они остановились, а он еще недавно слышал глухое биение механизма. Тогда они шли! Он проспал, наверное, не больше десяти минут. Он, наверное, был на бриге не больше двадцати минут!

Значит, ему только почудилось; он никого не видел. Однако он помнил поворот головы, линию затылка, цвет волос, движение проходящей фигуры.

Он уныло вернулся в каюту, бормоча: «Сегодня мне уж больше не заснуть» — и сейчас же вышел оттуда, держа в руках несколько листов бумаги, исписанных крупным угловатым почерком. Это было письмо Иоргенсона, отправленное три дня тому назад с Хассимом. Лингард уже прочитал его дважды, но теперь он оправил лампу и принялся читать в третий раз.

На красном щите над его головой золотой сноп молний, извивающийся между его инициалами, казалось, метил ему прямо в затылок, когда он сидел, положив голые локти на стол и всматриваясь в помятые листы.

Письмо гласило следующее:

«Хассим и Иммада сегодня ночью отправляются искать вас. Вы не приехали в срок, и с каждым днем положение делается хуже и хуже. Десять дней тому назад трое из людей Белараба, собиравшие на островах черепашьи яйца, вернулись с известием, что на илистых отмелях застрял корабль. Белараб сейчас же распорядился, чтобы ни один из людей не выходил из лагуны. В поселке поднялась суматоха.

Я думаю, это, должно быть, какая-нибудь дурацкая торговая шхуна. Впрочем, когда вы получите это письмо, вам уже все будет известно. Может быть, вы скажете, что мне самому надо было бы поехать на море и посмотреть. Но, не говоря уже о том, что Белараб запретил выходить из лагуны, — а я должен по давать другим пример послушания, — все ваше состояние, Том, находится тут, на „Эмме“, и я не могу ее оставить ни на пол дня. Хассим ходил на совет, который собирался каждый вечер за оградой Белараба. Их святой, Нинграт, рекомендовал разгромить судно. Хассим стал ему выговаривать и указал, что корабль, вероятно, прислан вами, так как до сих пор еще ни один белый не заходил в эти места. Белараб поддержал Хассима. Нинграт очень рассердился и стал упрекать Белараба, что тот дает ему мало опиума. Он начал свою речь: „Сын мой!“, а кончил „О, ты хуже, чем неверный!“ Началось смятение. Приверженцы Тенги хотели было вмешаться, а ведь вы знаете, какие отношения между Тенгой и Беларабом. Тенга всегда хотел прогнать Белараба и имел на это недурные шансы, пока не появились вы и не вооружили телохранителей Белараба мушкетами. Но все-таки Хассиму удалось утишить ссору, и на этот раз дело обошлось без членовредительства. На следующий день, в пятницу, Нинграт, после молитвы в мечети, стал говорить с народом. Он блеял и дергался, как старый козел, и предсказывал народу несчастья, разорения и гибель, если этих белых отпустят. Он сумасшедший, но они считают его за святого, да, кроме того, в молодости он целые годы воевал с голландцами. Шесть телохранителей Белараба прошли по улице с заряженными мушкетами, и толпа рассеялась. Приверженцы Тенги утащили Нинграта в ограду своего господина. Если бы не ждали вас с минуты на минуту, в этот вечер, несомненно, загорелся бы бой. По-моему, жаль, что правитель страны Белараб, а не Тенга. Смелому и предусмотрительному человеку, как бы ни был он вероломен, всегда можно доверять до известного предела. А от Белараба нельзя добиться никакого толка. Мир! Мир! Вы знаете, на этом он помешан. А это лишает его рассудительности, и он нежданно-негаданно может ввязаться в войну. В конце концов это может ему стоить жизни. Но Тенга еще не чувствует себя достаточно сильным, и Белараб по моему совету разоружил всех жителей деревни. Его воины обходили все хижины и силой отбирали все огнестрельное оружие и все пики, какие только находили. Женщины, конечно, визжали и бранились, но сопротивления никто не оказывал. Несколько человек убежало в лес с оружием. Заметьте это обстоятельство. Это значит, что кроме Белараба есть еще другая сила в поселке. Возрастающая сила Тенги.

Четыре дня тому назад я был у Тенги. Он сидел на берегу и топориком обстругивал какую-то дощечку, а раб держал над его головой зонт. Забавы ради он строит лодку. При виде меня он бросил топор, взял меня за руку и провел в тень. Он признался, что послал двух хороших пловцов следить за севшим на мель кораблем. Они прокрались в залив на челноке, а когда доехали до морского берега, переплывали с отмели на отмель и добрались ярдов на пятьдесят до шхуны. Что это за шхуна, я не могу дознаться. Разведчики сообщили, что на борту ее трое вождей — и один с блестящим глазом, один худой, в белом платье, и третий без всякой растительности на лице и одетый совсем иначе. Может быть, это женщина. Я не знаю, что подумать. Хотел бы я, чтобы вы были здесь. После долгой болтовни Тенга сказал: „Шесть лет назад я был правителем страны, и меня прогнали голландцы. Страна была маленькая, но они не брезгают ничем. Они сделали вид, что отдают ее моему племяннику — да горит он в геенне! Они убили бы меня, если б я не убежал. Здесь я ничто, но я помню прежнее. Белые люди там, на отмели, не могут убежать, и их немного. Наверное, будет и кое-какая добыча. Я отдал бы ее моим людям, ибо они последовали за мной в несчастье и я их вождь, а мой отец был вождем их отцов“. Я указал ему на неосторожность этого шага. Он отвечал: „Мертвые ничего не скажут“. На это я сказал, что люди, ничего не знающие, все равно ничего не могут рассказать. С минуту Тенга помолчал и потом сказал: „По-твоему, мы не должны трогать их, потому что их кожа похожа на твою и убить их было бы дурно, а между тем по требованию белых мы можем воевать с людьми одного с нами цвета и одной веры, и это, по-твоему, хорошо. Я пообещал туану Лингарду двадцать воинов и один прау для войны в Ваджо. Воины мои хороши, а прау быстр и силен“. Я должен признаться, Том, что его прау действительно лучший из всех, какие я видел. Я сказал, что вы ему хорошо заплатили за помощь. „Я тоже заплачу, — отвечал он, — если ты дашь мне несколько ружей и немного пороха для моих людей. Мы с тобой сообща разделим добычу с этого корабля, а туан Лингард ничего не узнает. Это ведь пустяки. У тебя много ружей и пороху“. Он имел в виду припасы на „Эмме“. Я отвечал ему напрямик, и мы разгорячились; наконец он дал мне понять, что так как у него сорок воинов, а у меня только десять воинов Хассима, чтобы защищать „Эмму“, то он легко мог бы захватить все силой. „И тогда, — добавил он, — я был бы так силен, что все были бы на моей стороне“. В течение дальнейшего разговора выяснилось, что многие считают что с вами стряслось несчастье и вы больше здесь не покажетесь. Я тогда понял, что положение серьезно, и поспешил вернуться на „Эмму“. Но я сделал вид, что ничего не боюсь, смеялся и благодарил Тенгу за то, что он предупредил насчет своих намерений, относительно меня и „Эммы“. Тут он чуть не подавился своим бетелем и, вонзив в меня свои маленькие глаза, пробормотал: „Даже ящерица дает мухе время произнести молитву“. Я повернулся к нему спиной и был очень рад, что меня не угостили в спину дротиком. С тех пор я не съезжал с „Эммы“…»

IX

Письмо затем подробно рассказывало об интригах Тенги и нерешительности Белараба и о состоянии общественного мнения. Оно отмечало каждое колебание настроений и каждое событие с такой серьезностью, точно повествовало о кризисе целой империи. Тень Иоргенсона действительно вошла в жили людей. Старый авантюрист обнаруживал полное понимание важности деталей и как бы отдавал свои глаза к услугам другою человека, который должен был распутывать узел. Лингард представлял себе положение так отчетливо, точно он все это время сам жил в поселке Белараба, и был очень благодарен Иоргенсону. Но так как он переживал это не изо дня в день, а от фразы к фразе, то быстрое чередование событий ошеломило его. Иногда он сердито ворчал или с удивлением восклицал: «Что та кое?» — и опять перечитывал несколько строчек или целую страницу. К концу письма он нахмурился и стал ерзать на месте. В конце послания говорилось:

«…и я начал было думать, что мне удастся предотвратить осложнения до вашего приезда или до отъезда этой проклятой белой шхуны, как вдруг, в тот самый день, когда его ждали, с се вера прибыл шериф Даман с двумя илланунскими прау. Он похож на араба. Мне совершенно очевидно, что с обоими илланунскими пангерансами (вождями) он сделает все, что захочет Оба прау большие и вооружены. Они вошли в бухту с флагами и знаменами, под грохот гонгов и барабанов; на них стояло много вооруженных воинов, которые размахивали мечами и испускали воинственные крики. Это отличный отряд для вас, но нелепый Белараб не хотел принять Дамана. Тогда Даман направился к Тенге, который долго говорил с ним. От Тенги он на правился на борт „Эммы“, и я сейчас же понял, что что-то готовится.

Он начал с того, что попросил у меня амуницию и оружие, которое они должны получить от вас. Он сказал, что хочет немедленно поехать в Ваджо, так как должен выехать на несколько дней раньше вас. Я отвечал, что все это правда, но что я не могу выдать порох и амуницию до вашего приезда. Он начал говорить о вас и намекнул, что, может быть, вы никогда не приедете. „Да это и неважно, — добавил он, — раджа Хассим и княжна Иммада здесь, и мы стали бы сражаться за них, если бы даже ни одного белого не осталось во всем свете. Но мы должны иметь оружие“. Потом он как будто совсем забыл обо мне и стал говорить с Хассимом, а я сидел и слушал. Он хвастался, как хорошо миновал Брунийское побережье, мимо которого в течение долгих лет не проходил ни один илланунский прау.

Иммада просила, чтобы я выдал им оружие. Девушка вне себя от страха, что что-нибудь может помешать экспедиции в Иаджо. Она во что бы то ни стало хочет отвоевать свою страну. Хассим сдержан, но очень озабочен. Даман от меня ничего не получил, и в тот же вечер Белараб приказал его прау покинуть лагуну. Он не верит илланунам — и неудивительно. Шериф Даман удалился послушно, как ягненок. У него нет пороха. Когда его прау проходили мимо „Эммы“, он крикнул мне, что будет нас ждать в заливе. Тенга дал ему проводника. Все это, по-моему, очень странно.

Теперь прау разъезжают между островками. Даман ходит к Тенге. Тенга был у меня, как добрый друг, и убеждал дать Даману порох и ружья. Они как-то воздействовали и на Белараба. Он был у меня вчера вечером и советовал то же самое. Ему хочется, чтобы иллануны поскорее уехали из этих мест, и он думает, что как только они разграбят шхуну, они сейчас же уедут. Ему больше ничего не нужно. Иммада была в гостях у женщин Белараба и провела две ночи в его ограде. Младшая жена Белараба — он женился шесть недель назад — поддерживает Тенгу, потому что думает, что Белараб получит часть добычи. Она забрала себе в башку, что на шхуне много шелка и драгоценностей. От приставания Тенги и нашептываний своих собственных женщин Белараб совсем потерял голову и в конце концов решил пойти на богомолье к могиле отца. Последние два дня он был в отсутствии — отправился на могилу. Так как место это очень нездоровое, то по возвращении он, наверное, заболеет лихорадкой и тогда уже не будет ни к чему годен. Тенга часто зажигает большие костры, — должно быть, сигнализируют Даману. Я хожу на берег с людьми Хассима и тушу их. Это может каждую минуту привести к драке, потому что воины Тенги смотрят на нас очень косо. Не знаю, что будет дальше. Хассим тверд и верен, как сталь. Иммада очень горюет. Они передадут вам много подробностей, которые мне некогда описывать».

Последний листок письма выпал из пальцев Лингарда. С минуту он сидел не двигаясь и смотрел прямо перед собой и затем вышел на палубу.

— Вернулись ли наши лодки? — спросил он Шо, разгуливавшего у капитанского мостика.

— Нет, сэр. Я все время их жду, — отвечал недовольно его помощник.

— Опустите передний фонарь! — вдруг распорядился Лингард по-малайски.

— Тут что-то нечисто, — пробормотал про себя Шо, отошел к поручням и стал хмуро смотреть на море. Через минуту он проговорил:

— На яхте, кажется, поднялась суматоха. По палубе ходят с фонарем. Там, может быть, что-нибудь случилось, как вы думаете, сэр?

— Ничего не случилось. Я знаю, в чем дело, — сказал Лип гард радостным тоном. «Она устроила это», — подумал он.

Он вернулся в салон, отложил в сторону письмо Иоргенсон, и выдвинул ящик стола. Ящик был полон патронов. Лингард снял с козел мушкет, зарядил его, потом снял другой и третий Он забивал пыжи с дикой радостью. Шомпола звенели и подпрыгивали. Ему казалось, что он делает часть какой-то работы в которой принимает участие и та женщина. «Она устроила это, — мысленно повторял он, — Она будет сидеть в салоне. Она будет спать в моей каюте. Я не стыжусь своего брига — клянусь небом, нет! Я буду держаться в стороне, не буду подходить к ним, как я обещал. Теперь нам говорить не о чем. Я рассказал ей все. Больше рассказывать нечего».

Он почувствовал жгучую тяжесть в груди, во всем теле, как будто все его жилы налились расплавленным свинцом.

«Я сниму яхту с мели. Потребуется три-четыре дня, может быть, неделя», — соображал Лингард. Лингард решил, что потребуется не меньше недели. Пока яхта не будет снята, он будет видеть миссис Треверс каждый день. Он, конечно, не будет надоедать, но ведь он как-никак хозяин и владелец брига. Он вовсе не намерен прятаться на своей собственной палубе, точно выпоротый щенок.

«Яхта будет готова не раньше чем через десять дней. Я сниму с нее весь балласт. Я с нее все сдеру, даже нижние мачты, честное слово. Надо действовать наверняка. Потом еще неделю на оснастку, — и прощайте. Лучше бы мне их никогда не видать Прощайте — навсегда! Им надо сидеть дома, не то что мне… А ведь в другом месте она не стала бы меня слушать. Но что это за женщина! Вот это настоящая женщина! До последнего ноготка! Я пожму ей руку на прощание. Да, просто возьму ее за руку, когда она будет уезжать. Почему бы и нет? На этом бриге я хозяин, нисколько не хуже всякого другого, лучше всякого другого, лучше всякого на свете». Он услышал у себя над головой быстрые шаги Шо и его оклик:

— Что там? Лодка?

Послышался неясный ответ.

«Одна из моих лодок вернулась, — подумал Лингард. — Может быть, известия насчет Дамана. Пусть его брыкается. Я покажу ей, что воюю не хуже, чем управляю бригом. Два прау. Всего два прау. По мне, хоть двадцать! Я прогоню их к морю, потоплю, пройду по ним килем моего брига и скажу ей: смотрите, вы, бесстрашная женщина, как это делается».

Он почувствовал себя легко. Ему показалось, что его подхватил вихрь восстания и что он беспомощен, как перышко в урагане. Он вздрогнул.

Руки его повисли, и он пристально уставился глазами на стол с выражением человека, ошеломленного роковой вестью.

Но, отправившийся на шкафут, чтобы встретить ожидаемую им шлюпку, наткнулся на Картера, поспешно шедшего к корме.

— Алло! Это опять вы? — быстро проговорил Шо, загораживая ему дорогу.

— Да, я приехал с яхты, — нетерпеливо отвечал Картер.

— Ну, конечно, откуда же еще вам приехать? А что вам надо?

— Мне надо видеть вашего шкипера.

— Нельзя, — злобно заявил Шо. — Он лег спать.

— Он ждет меня! — воскликнул Картер, топая ногой. — Мне надо рассказать ему, что случилось.

— Не волнуйтесь, молодой человек, — покровительственно сказал Шо. — Он все знает.

Оба молчали в темноте.

Картер, по-видимому, растерялся, и Шо, хотя несколько удивленный, наслаждался произведенным им эффектом.

— Да, черт возьми, я так и думал, — пробормотал Картер про себя. Затем своим небрежным, тягучим тоном спросил: — Вы тоже, может быть, знаете?

— А что ж бы вы думали? Вы полагаете, я здесь чучелом стою? Не зря же я помощник капитана.

— Ну, конечно, не зря, — не без горечи произнес Картер. — Люди занимаются всякими странными делами, чтобы заработать на хлеб, да и я сам не очень разборчив на этот счет. Но я не один раз подумал бы прежде, чем поступил бы на ваше место.

— На что это вы намекаете? Мое место? Вы не годитесь для него, вы, яхтовый лакей, обманщик в ливрее!

— Что там такое? Наша лодка вернулась? — послышался с кормы голос Лингарда. — Пошлите ко мне сейчас же матроса, который был за главного.

— Это с яхты прислали, — начал медленно Шо.

— С яхты? Сейчас же зажгите фонари на шкафуте. Велите спустить трап. Пошевеливайся, серанг. Мистер Шо… Зажгите факелы на корме. Посветите лодкам, которые сейчас прибудут с яхты. Стюард! Где стюард? Сейчас же разбудите его.

Голые ноги зашаркали около Картера. Со всех концов быстро заскользили тени.

— Готовы факелы? Где же вахтенный? — кричал Лингард по — английски и по-малайски. — Сюда идите! Прикрепите фонарь на шест — есть? И высуньте за борт. Так! Держите наготове концы для шлюпок! Мистер Шо, нам нужно побольше света!

— Слушаю, сэр, — откликнулся Шо, но не двигался с места, точно ошеломленный порывистостью своего начальника.

— Да. Именно света, мы в нем очень нуждаемся, — прошептал про себя Картер. — Обманщик! А себя как вы величаете? — громко обратился он к Шо.

Красноватое пламя освещало Лингарда с головы до ног. Голова его была обнажена, и в колеблющемся свете факелов лицо его казалось свирепым и постоянно меняющимся.

«Чего он хочет? — подумал Картер; на него произвел впечатление хищный и дикий вид этой фигуры. — Он как-то изменился с тех пор, как я его в первый раз видел», — рассуждал он.

Ему показалось, что перемена значительная, не то, чтобы к худшему, нет, но… Лингард улыбнулся ему с кормы.

Он подошел к Лингарду и без дальних околичностей рассказал, что случилось.

— Миссис Треверс велела мне сейчас же ехать к вам. Она, понятно, очень взволнована, — протянул он, глядя на Лингарда Лингард сдвинул брови.

— Матросы тоже боятся, — продолжал Картер. — Они воображают, что дикари или вообще те, кто похитил хозяина, бросятся на яхту с минуты на минуту. Я сам этого не думаю, но…

— Да, это маловероятно, — пробормотал Лингард.

— Вы, наверное, все об этом знаете, — холодно продолжал Картер, — Матросы здорово перепугались, и не без основания. Да я их за это и не браню. У нас на яхте даже столовых ножей и то не хватает. Одна сигнальная пушка. Привычные вояки и те бы растерялись.

— Тут нет никакого недоразумения? — спросил Лингард.

— Нет, разве что джентльмены захотели поиграть с нами в прятки. Матрос говорил, что он десять минут ждал у обычного места, потом медленно поехал вдоль отмели, рассчитывая их увидеть. Он заметил ствол дерева, очевидно занесенного туда водой, и когда он проезжал мимо, какой-то человек выскочил оттуда, швырнул в него палкой и убежал. Он сейчас же отъехал от берега и начал кричать: «Вы здесь, сэр?» Никто не отвечал. Он слышал, как шуршали кусты и точно кто-то шептался. Было очень темно. Крикнув несколько раз и подождав немного, он, наконец, перетрусил и поехал обратно к яхте. Все это совершенно ясно. Единственно, что мне неясно, — это живы они или нет. Я не говорил об этом миссис Треверс. Вы, конечно, оставите это про себя.

— Я не думаю, чтоб их убили, — медленно произнес Лингард, как будто думая о другом.

— Ну, раз вы так говорите, значит, все благополучно, — задумчиво сказал Картер.

— Как вы сказали? — рассеянно переспросил Лингард. — В матроса бросили палкой? Копьем!

— Да, копьем, — подтвердил Картер. — Но я ничего не говорил. Мне только интересно, не бросили ли такой палкой в хозяина, вот и все. Но я думаю, вам лучше известно, капитан.

Лингард забрал в пальцы бороду, о чем-то напряженно думал.

Пламя фонарей ярко освещало его прямую фигуру и наклоненную голову.

— Вы, должно быть, думаете, что это я подстроил? — резко спросил он, не глядя на собеседника.

Картер поглядел на него с откровенным любопытством.

— Видите ли, капитан, миссис Треверс разболтала мне кое — что насчет нашей шлюпки, которая уехала со старшим офицером. Вы ее перехватили, не так ли? Как она это разузнала, один бог ведает. Она пожалела, что сказала это, но для меня это не было особенной новостью. Я ведь кое-что соображаю. Вот, например, ракеты, которые вы пускали вчера ночью… Лучше бы я откусил себе язык, чем рассказал вам о нашей первой шлюпке. Но вы захватили меня врасплох. Вы это и сами понимаете. Я так и сказал ей, когда она спросила, что произошло между вами и мной на этом бриге двадцать четыре часа тому назад. Теперь положение вдруг изменилось, настолько изменилось, что перепугалась бы любая женщина. Впрочем, миссис Треверс лучше всякого мужчины. Остальные здорово перетрусили, — ведь, во — первых, ночь, а во-вторых, они к таким штукам не привыкли. Но у нее есть что-то на уме. Вообще, я ее не разберу, — Картер остановился, передернул плечами и добавил: — Да и вас не разберу, капитан.

— Так вот что вас тревожит, — медленно произнес Лингард.

— Да, капитан. Вам все это ясно? Перехватывают лодки, похищают джентльменов. Это, конечно, забавно, но вам все это ясно? Старый Робертсон был не особенно щепетилен, но и он…

— Яснее ясного, — горячо воскликнул Лингард. — Я не могу бросить…

Он оборвал фразу. Картер ждал. Матросы с факелами в руках стояли неподвижно, отворотившись от огня, и ближняя мачта, озаряемая снизу колеблющимся пламенем, вздымалась в темное небо, словно высокая колонна. Убегавшие вверх тросы терялись во мраке ночи, но где-то высоко белел свернутый парус, и конец реи, точно висящий в воздухе, светился словно своим собственным светом. В ночном воздухе не проносилось ни одного дуновения ветерка.

— Не можете бросить… — повторил Картер, беспокойно шаркая ногами.

— Не могу бросить никого, — докончил Лингард. — Не могу. Это ясно как божий день. Не могу. Никого и ничего.

Лингард пристально смотрел куда-то вдаль. Взглянув на него, Картер, точно понявший что-то, пробормотал: «Это плохо», — и в его тоне, вопреки его воле, сквозила нотка смутного сострадания.

В душе у Картера царила растерянность, а в окружавшей его обстановке он чувствовал какую-то тайну. Ничего подобного он не испытывал, когда служил у старика Робертсона на шхуне «Ляйимун». А ведь он видал некоторые странные вещи и даже принимал в них участие. Тогда он не вполне понимал их, ни знал, что вообще их можно понять. А это дело было непонятно Он чуял тут какую-то особенную тонкость, раздражавшую его. Он был встревожен, словно встретился с чем-то магическим, что придавало осложнениям их путешествия особенное значение, не постигаемое умом, но тем не менее ясно чувствовавшееся во фразах, в жестах, в событиях и будившее в душе странную жуть.

Но он не принадлежал к людям, анализирующим свои переживания, да и, кроме того, он не имел на это времени. Ему на до было отвечать на вопросы Лингарда относительно яхты Миссис Треверс? Нельзя сказать, чтобы она была испугана. У нее, по-видимому, что-то есть на уме. Несомненно, есть. Матросы перепугались. Станут ли они драться? Если к тому вынудят обстоятельства, всякий станет драться, все равно: напуган он или нет. По крайней мере, он знает это по себе. Конечно, хорошо бы иметь на этот случай нечто лучшее, чем железный лом. Однако…

Картер замолчал и, по-видимому, взвешивал, какие шансы на успех могут быть у людей, вооруженных ломом.

— Зачем вы непременно хотите втянуть нас в драку? — вдруг спросил он. Лингард вздрогнул.

— Вовсе не хочу. Я вас не стал бы об этом просить.

— Никто не может угадать, что вам взбредет на ум, капитан, — отвечал Картер, — Ведь всего двадцать четыре часа тому назад вы хотели пристрелить меня.

— Я только сказал, что скорее застрелю вас, чем позволю вам подымать тревогу и создавать мне затруднения, — объяснил Лингард.

— Да, день на день не походит, — проворчал Картер, — Но я-то почем знаю ваши намерения? По-моему, вы сами изо всех сил создаете себе затруднения.

— Хорошо, допустим, что так, — мрачно проговорил Лингард. — Но как вы думаете, стали бы сражаться ваши матросы, если бы мы их вооружили?

— За кого сражаться? За себя или за вас? — спросил Картер.

— За женщину, — вскричал Лингард. — Вы забываете, что на яхте есть женщина. О мужчинах я не забочусь вот ни на столько.

Картер добросовестно соображал.

— Только не сегодня, — сказал он наконец. — Среди матросов найдется один-два дельных парня, но остальные совсем повесили носы. Не сегодня. Если вы хотите, чтобы они сражались, дайте им немного прийти в себя.

Картер добросовестно и отчасти недоверчиво стал излагать факты и высказывать свои соображения. Он ничего не мог понять, но чувствовал настоятельное желание помочь этому человеку. Иногда ему казалось это необходимым в интересах дела, иногда желательным из политических соображений, а иногда всякая подобная попытка представлялась ему безумием, которое все равно ничему не повредит, ибо сам он совершенно бессилен что-либо сделать. И тогда он чувствовал гнев и нащупывал в кармане рукоятку заряженного пистолета. Он взял с собой это оружие, когда миссис Треверс велела ему ехать на бриг. «Если он захочет что-нибудь со мной сделать, я выпалю в него и постараюсь удрать», — объяснял он ей поспешно.

Он отлично помнил, какой испуг выразился на лице миссис Треверс. Конечно, женщина вроде нее не привыкла к таким разговорам. Вообще, слушать ее было бесполезно, — разве только из вежливости. Нет, пуганая ворона куста боится. Он теперь не даст себя увезти и не позволит, чтоб его задирали.

— Я не дам себя одурачить. Я вам понадоблюсь, миссис Треверс, — сказал он, — и я обещаю вам не стрелять из этой штуки, если он меня не вынудит к этому.

Он проявил юношескую твердость и не уступил ее просьбам, хотя ее необычное волнение несколько озадачивало его. Когда лодка уже отъехала на порядочное расстояние от яхты, она крикнула ему вслед:

— Не стреляйте! Вы не понимаете, в чем дело.

Ее голос, слабо доносившийся из тьмы, тронул его. Он напоминал жалобный крик.

— Пошевеливайся, ребята, — поторопил он матросов.

Он был достаточно рассудителен, решителен и юн и потому почти желал, чтобы «до этого дошло». Он предусмотрительно велел матросам держаться у самой кормы брига.

— Если я вдруг шлепнусь в шлюпку, сейчас же отпихивайтесь и гребите изо всех сил.

Сейчас ему почему-то не очень хотелось стрелять, но он все же мысленно повторял свое решение, чтобы оно как-нибудь не ускользнуло от него и не погибло в море сомнений.

— Не лучше ли мне сейчас же ехать обратно на яхту? — спросил он мягко. Не получив ответа, он продолжал в раздумье: — Миссис Треверс приказала мне передать вам, что она вам верит, что бы ни случилось. Она, вероятно, дожидается ответа.

— Она верит мне, — повторил Лингард. Глаза его сверкали.

При каждом трепетании огней массивные тени палубы качались из стороны в сторону. Там и сям виднелись неподвижные фигуры людей с темными лицами и сверкающими белками.

Картер осторожно сунул руку в карман.

— Ну, что же, капитан? — допытывался Картер. Он вовсе не хотел, чтоб над ним издевались. Пусть миссис Треверс верит, кому хочет.

— Есть у вас какое-нибудь письмо для меня? — спросил Лингард, быстро шагая вперед.

Картер, настороженный, отступил назад, чтобы не очутиться к Лингарду слишком близко. Шо наблюдал за ним со стороны, полные щеки его дрожали, глаза точно готовы были выскочить из орбит, и рот широко раскрылся, как будто Шо вот-вот задохнется от любопытства, удивления и негодования.

— Письма нет, — ответил Картер тихо и спокойно.

Лингард был словно разбужен выстрелом. Казалось, что тяжелая и мрачная туча упала из ночи ему на лоб и быстро опять исчезла в ночи, и, когда она скрылась, он был так спокоен, его взгляд так ясен, ею лицо так уверенно, что трудно было поверить, что сердце этого человека за секунду перед этим пережило муку унижения и страха. Он грустно улыбнулся.

— Что это у вас там спрятано, молодой человек? — спросил он со спокойным и добродушным смирением. — Нож или пистолет?

— Пистолет, — отвечал Картер, — Вы удивлены, капитан? — Картер горячился, ибо внутри его подымалось чувство раскаяния, тихое и неудержимое, как прилив, — Кто из нас первый начал эти штуки? — Картер вынул руку из кармана и повысил голос: — Вы что-то замышляете, чего я не могу понять. Вы не ведете дело напрямик.

Факелы над их головами светились ровно, и тени палубы в эту минуту глубокой тишины казались такими же застывшими, как и люди.

— По-вашему, я не откровенен? — задумчиво сказал Лингард.

Картер кивнул головой. Он сердился на тот оборот, какой принимало дело, и на то, что в нем самом растет желание сдаться этому человеку.

— Но миссис Треверс мне верит, — с тихим торжеством продолжал Лингард, точно выставляя неопровержимый аргумент.

— Да, она так говорит, — проворчал Картер, — Я ее предупреждал. Она — ребенок. Они там все как малые ребята. Вы это знаете, и я это знаю. Я слыхал о людях вашего склада: вы готовы были бы всех нас вышвырнуть за борт, если бы вам это было выгодно. Вот что я думаю.

— И это все?

Картер слегка кивнул головой и отвернулся. Наступило молчание. Лингард оглядел бриг. Освещенная часть судна, покрытая сверху балдахином ночи, была видна во всех деталях. На лицо его повеяло легкое дуновение. Воздух дрожал, но отмели, затерянные во тьме и молчании, не подавали никаких признаков жизни.

Тишина давила Лингарда. Мир его стремлений и надежд, казалось, умер, исчез. Его желаниям не было места в этой темной вселенной, поглотившей и море, и берег, и его упования. И тут же, в том месте, где до сих пор безраздельно господствовала его смелая душа, очутился какой-то юноша, готовый его застрелить за предполагаемое вероломство. Этот юноша приехал, чтобы его застрелить! Хорошо, нечего сказать! Лингард слишком устал, чтобы смеяться, да и перспектива быть застреленным — вполне реальная, ибо молодежь все делает сплеча — раздражала его. Здесь все было полно противоречий. Нельзя было разобрать, кто враг и кто союзник. Осложнения, связанные с этой несчастной яхтой, так близко столкнули его с чужими людьми, что он точно чувствовал их прикосновения в своей собственной груди.

«Хотел меня пристрелить! Малый не промах, черт возьми! И, однако, я верю ему больше, чем кому бы то ни было другому на этой яхте».

Думая так, он смотрел на Картера, кусавшего себе губы и раздраженного долгим молчанием. Когда они наконец заговорили, они успокоились и почувствовали облегчение, точно вышли на свежий воздух из жарко натопленной комнаты. Когда Картер распростился и спустился в шлюпку, он уже принял план, предложенный Лингардом по отношению к экипажу. Он чувствовал теперь к Лингарду почти полное доверие. Это была одна из нелепостей положения, которую приходилось признать, но которую нельзя было понять.

— Ну, что же, я сейчас говорю с вами напрямик, а? — спросил Лингард.

— Как будто напрямик, — сдержанно согласился Картер. — Во всяком случае, пока что я буду действовать с вами.

— Миссис Треверс верит мне, — снова заметил Лингард.

— Черт меня побери! — воскликнул Картер, вдруг давая ход какому-то внутреннему убеждению. — А я ведь предостерегал ее насчет вас. Послушайте, вы, капитан, дьявол, а не человек. Как вы этого достигли?

— Я сам доверился ей, — отвечал Лингард.

— Когда? Как? Где? — залепетал пораженный Картер.

— Вы и без того слишком много знаете, — спокойно произнес Лингард. — Не будем терять времени зря. Я приеду вслед за вами.

Картер тихо свистнул.

— В вас обоих я не разберусь, — крикнул он, быстро перелезая через борт.

Шо воспользовался удобным случаем и подошел к Лингарду, начав нерешительно:

— Два слова, сэр.

Помощник заявил, что он почтенный человек. Он объяснялся громким, но неровным голосом. Он человек женатый, имеет детей и ненавидит все незаконное. Свет играл на его тучной фигуре, он бросил на палубу свою грибовидную шляпу, он смело говорил правду. Седые усы торчали воинственно, глаза смотрели беспокойно. Широко размахивая своими толстыми короткими руками и то и дело прижимая их к животу, он заявлял, что он служил старшим офицером на английских судах, пользовался безукоризненной репутацией и, как он надеялся, «знал свое дело». Он мирный человек, и только; он ничего не имеет против того, чтобы выйти немножко из рамок закона, когда дело идет о разных там неграх, «которых надо учить вежливому обращению и уму-разуму», да и сам он при случае задавал им трепку, но здесь замешаны белые — джентльмены и леди, — не говоря уже об экипаже.

Он еще никогда не говорил так с начальством. В эту минуту вырвались наружу его рассудительность, его убеждения, его принципы, сознание своего превосходства и раздражение, копившееся годами против всех плохих капитанов, с которыми ему приходилось сталкиваться.

Еще никогда ему не представлялось такого удобного случая показать себя. Теперь капитан у него на веревочке, и он заставит его поплясать. Шо был убежден, что он при этом совершает весьма смелый акт, ибо считал себя попавшим в лапы отчаянного и беззаконного человека.

К его смелости примешивался и некоторый расчет. Ему пришло в голову, что, может быть, господа с яхты услышат, как он стоял за них. Это могло пойти на пользу человеку, нуждающемуся в протекции. «Хозяин яхты очень напуган. Он джентльмен, и деньги для него ничего не стоят». Поэтому Шо с горячностью заявил, что он не будет соучастником в этом деле. Те, кто никогда не ездит на родину, кому, может быть, и ехать-то некуда, могут поступать, как им угодно. Но он этого не может. У него есть жена, семья, маленький домик, купленный на трудовые деньги. Он совершает по морю правильные рейсы из Англии и в Англию, а не шатается зря, обнимаясь с первым встречным негром и ставя ловушки для порядочных людей.

Один из матросов, державших факелы, вздохнул и переступил с ноги на ногу. Это движение, нарушившее его застывшую неподвижность, было так неожиданно, словно статуя сошла со своего места. Шо злобно взглянул на провинившегося и заговорил о судебных инстанциях, следствиях и правах граждан; затем, с бесстрастием мудреца, он намекнул на неизбежность и неудобство того, что дело раскроется.

— За эту штуку каждому попадет по пятнадцати лет тюрьмы, а у меня есть сын, который еще не видал своего отца. Хорошо ему меня отрекомендуют, когда он подрастет! Невинные пострадают вместе с вами, жена умрет с горя, если не с голоду. Дом продадут.

Он чувствовал, что находится под угрозой какой-то таинственной несправедливости, и начинал терять голову. Чего он хотел, так это остаться нетронутым, чтобы он мог себя чтить и гордиться собой. Это было высоконравственное желание, но в охватившей его тревоге его природная грубость шумно выскочила наружу, как черт из люка.

Он пошлет к черту всю эту комедию, раскроет интригу, встанет за честных людей и, поклявшись на библии, расскажет всему миру… и когда он остановился, чтобы перевести дух, все кругом было безмолвно и тихо. Гонимые порывом благородного воодушевления, его слова мчались, как пыль под ветром, и исчезали в темноте моря. И в великом, невозмутимом мраке раздались его слова о том, что он «умывает руки».

— А бриг? — спросил вдруг Лингард.

Шо смутился. На секунду в нем заговорил моряк.

— Бриг, бриг… — пробормотал он, — С бригом все в порядке.

Про бриг ничего худого сказать нельзя. Конечно, это не большой корабль, с которыми он привык иметь дело, — в своем роде, это лучшее судно, которое он когда-либо… И вдруг, словно спохватившись, он стал утверждать, что его, в сущности, заманили сюда обманом, вроде как опоили. Честное слово! Заманили на корабль, мало чем отличающийся от пиратской шхуны. Да, это настоящая пиратская шхуна. Это так же верно, как то, что его зовут Шо. Он произнес это, широко раскрыв глаза, как сова.

Лингард молча сносил эти оскорбления, не прерывая своего помощника ни одним словом. Глупая суетливость этого человека тянула его за душу.

Судьба точно нарочно посылала к нему дураков со всех концов земли. Человеку вроде Шо ведь ничего не расскажешь. Да и никому не расскажешь. Слепыми они сюда приехали и слепыми уедут. Неохотно, но без колебаний Лингард признал, что если его вынудят обстоятельства, ему придется спасать этих двух. Для этой цели, может быть, надо будет на некоторое время оставить бриг. И тогда придется оставить судно с этим человеком, его помощником. Он нанял его сам, чтобы соблюсти страховое условие, чтобы иметь кого-нибудь около, с кем можно бы перемолвиться словом. И как только такие дураки попадают на море! Оставить на него бриг, этот бриг! Невозможно…

С самого захода солнца на отмелях начал подыматься ветер. Сначала во тьме слышались его терпеливые шепоты, его полузадушенные вздохи; а теперь вдруг он ударил резво и сильно, словно победоносно прорвав тянувшийся на северо-востоке пояс затишья. Пригибаемое книзу пламя факелов горело синеватыми, горизонтальными, шумными струями, похожими на развевающиеся флаги. Тени на палубе затанцевали и затолкали друг друга, точно стараясь убежать с обреченного судна. Тьма, до сих пор отталкиваемая вверх блестящими огнями, тяжело навалилась на бриг, и люди закачались, точно готовые упасть под черными, бесшумно падающими руинами.

Смутные силуэты брига, мачт, снастей, казалось, дрожали перед лицом грозящей гибели — и вдруг тьма опять отпрянула вверх, тени вернулись на свои места, люди стояли прямо, со спокойными смуглыми лицами и сверкающими белками. Гибель миновала. Во внезапно затихшем воздухе тягуче разнеслись окрики трех голосов.

— Эй, бриг, бросьте нам канат!

Это прибыла с яхты первая шлюпка. Она медленно вошла в круг пурпурного света, плававший вокруг брига на черной воде. Двое матросов сидели на веслах, а посредине, на груде парусинных вещевых мешков, неуклюже восседал третий, опершись о груз обеими руками. Висевший на корме фонарь обдавал все зловещим светом, и в его пламени медленно подплывавшая к бригу шлюпка имела почему-то подозрительный и жалкий вид. Наполнявший ее невзрачный груз имел такой вид, точно он был украден этими людьми, похожими на спасшихся после кораблекрушения. У руля стоял Картер и, правя ногой, улыбался с юношеским сарказмом.

— Вот и мы! — крикнул он Лингарду. — Вы таки настояли на своем, капитан. Я решил сам приехать с этой первой драгоценной порцией…

— Правьте кругом! Бриг качает, — перебил его Лингард.

— Хорошо, хорошо… Мы постараемся не сломать бриг. Мы погибли бы, если бы… Отпихивайся, Джон, отпихивайся, старина, если ты дорожишь своей соленой шкурой. Я люблю этого малого, — продолжал Картер, стоя рядом с Лингардом и глядя на лодку, быстро выгружаемую малайцами и белыми. — Мне он нравится. Он не принадлежит к экипажу яхты. Они подобрали его где-то по дороге. Посмотрите-ка на это чучело, — точно вырезан из корабельных брусьев, нем как рыба, мрачен, как идущий ко дну обломок. Он в моем вкусе. Все остальные женаты, или собираются жениться, или не прочь жениться, или жалеют, что не женились. У каждого за спиной юбка. Только и разговору, что о женах и детях. Ну, поторапливайтесь там! Мне не трудно было снять их с яхты. Они ведь еще ни разу не видали, как крадут джентльменов. Это перекувырнуло все их понятия насчет того, что значит сесть на мель. Впрочем, и мои понятия насчет этого тоже несколько спутались, а я ведь видал виды.

В этом ребяческом порыве к болтовне обнаруживалось его возбуждение. Показывая на растущую груду мешков и постельных принадлежностей, он продолжал:

— Смотрите! Они хотят мягко спать. Когда спать хорошо, думается о доме. О доме! Подумайте, капитан, эти ребята не могут забыть о доме. Не то, что мы с вами…

Лингард сделал движение. f — Я сбежал из дому вот таким мальчишкой. Отец у меня лоцман. Из-за такой работы, правда, стоит оставаться дома. Мать иногда пишет, но она обходится и без меня. В семье у нас четырнадцать человек, — восемь еще живут с родителями. Ничего, старуха Англия не обезлюдеет с такими семейками… Пусть умирают, кому надо. Но, слушайте, капитан, довольно уловок! Будем вести дело начистоту.

Лингард уверил его, что так это и будет. Ведь именно для этого он и хотел, чтобы экипаж яхты перебрался на его бриг, прибавил он. Затем спокойно и серьезно он осведомился, все ли еще у Картера в кармане пистолет.

— Нечего об этом говорить, — поспешно заговорил молодой человек. — Вспомните, кто первый начал. Быть застреленным, это еще ничего. Но меня злило, что вы мне грозили. Ну, да это уже все кончилось, и, право, я не знаю, зачем я взял с собой эту штуку. Большего я пока не скажу. Пусть сначала все выяснится так или иначе. На этом пока сговоримся, а?

Густо покраснев, он отложил окончательный приговор и с благородством юности решил на время удержать свою карающую руку.

Лингарда, очевидно, несколько облегчил этот разговор. Он медленно склонил голову. Ничего, так оно и нужно. Ему казалось, что, доверяя свою жизнь поведению этого юноши, он уравновешивает в своем уме множество тайных замыслов.

Это было неприятно и горько, как бывает всякое искупление. Он, Лингард, тоже держал в руках человеческую жизнь — и немало смертей; но на весах его совести смерти эти весили не больше перышка. Он не мог чувствовать иначе, потому что тогда растратилась бы вся его сила, а этого он не мог позволить. Этого не должно быть. Единственное, что он мог сделать, это добавить еще один риск к той массе рисков, которые он уже взял на себя. Он теперь понимал, что капля воды, упавшая в океан, ведет к большим последствиям. Само его желание, непобежденное, но изгнанное, оставило то привычное место, где он всегда слышал его голос. Он видел свою цель, видел самого себя, свое прошлое, свое будущее, — но все это было смешано и неясно, подобно формам, какие видит в темноте напряженный глаз путешественника.

X

Когда Лингард пошел к лодке, чтобы последовать за уплывшим на яхту Картером, Васуб спустился перед ним по трапу с мачтой и парусом на плечах. Старик легко спрыгнул в лодку и стал приготовлять ее к путешествию.

Лингард привык плавать один по лагунам в этой маленькой лодке. У нее была небольшая мачта и небольшой парус, она легко подымала двоих и без труда пробиралась по таким местам, где воды было всего на несколько дюймов. В ней он мог обходиться без команды и, если ветер падал, в ней можно было передвигаться на паре весел по мелководью. Кругом было так много островков и песчаных отмелей, что, в случае внезапной бури, всегда имелась защита от ветра; а когда он хотел выйти на берег, он мог втаскивать ее за собой на канате, словно дитя-гигант игрушечную лодку. В этой лодке он обычно и ездил во время посещения бригом отмелей. Однажды его застиг сильный ветер, и он, идя вброд, донес челнок на голове до ближайшего песчаного островка, где и провел два дня. Вокруг мелководное море вздымало яростные волны, а в трех милях, сквозь пену и туман, виднелся бриг, то появлявшийся, то исчезавший; его высокие мачты качались и как будто касались плачущего, грустного, серого неба.

Всякий раз, как он появлялся в этом челноке в лагуне, Иоргенсон, уже знавший о прибытии брига по глухому выстрелу сигнальной пушки и сейчас же начинавший наблюдать за проходом, бормотал про себя:

— Вот и Том в своей скорлупе.

По форме и по цвету своей темной полированной обшивки она и в самом деле походила на половинку ореховой скорлупы. Плечи и голова пассажира высоко выдавались над ее бортами; несмотря на тяжелый вес Лингарда, она смело взбиралась на крутые валы, легко соскакивала в углубления и иногда со спокойной ловкостью перепрыгивала через короткую волну. В ней было что-то располагающее к доверию, и она напоминала осторожную горную лошадку, везущую по трудным тропинкам всадника большего, чем она сама.

Васуб отер банки, приладил мачту и парус, укрепил уключины. Лингард посмотрел сверху на худые плечи старого слуги, озаренные неверным, но живым светом. Васуб трудился ради удобства своего начальника, и от его поглощенности этой работой на Лингарда повеяло утешением дружеской услуги. Наконец старик, что-то почтительно пробормотав, поднял голову; на его сморщенном лице, украшенном дюжиной щетинистых волосков, свисавших над губами, было несколько усталое, но удовлетворенное выражение, и слегка раскосые глаза метнули вверх скромный взгляд, как бы на что-то осторожно намекая. Лингард понял этот молчаливый вызов на откровенность и, сходя в лодку, проговорил:

— Время сейчас опасное.

Лингард сел и взялся за весла. Васуб продолжал держать лодку за борт, рассчитывая на дальнейшие откровенности. Он пять лет прослужил на бриге, и Лингард это отлично помнил. Этот старик был тесно связан с жизнью брига и с его собственной и в нужные моменты был всегда наготове, молча ожидая приказаний; он слепо верил в могущество Лингарда и беспрекословно подчинялся его воле. Можно ли на него положиться теперь?

— Нам понадобятся мужество и верность, — добавил Лингард испытующе.

— Меня знает много людей, — с готовностью подхватил старик, словно давно дожидаясь случая, чтобы заговорить. — Смотри, туан, я на всякий случай налил воды в маленький бочонок на корме.

— Я тоже тебя знаю, — сказал Лингард.

— Ты знаешь и ветер, и море, — воскликнул серанг. — Ветер и море верно служат сильному человеку. Я был пилигримом и во многих местах слышал слова мудрости, и я говорю тебе, туан, что силен тот, кто знает скрытое в вещах и в людях. Ты долго пробудешь в отсутствии, туан?

— Я скоро вернусь вместе с остальными белыми. Это только начало. Слушай, Васуб! Даман, сын собаки, взял в плен двух людей моего народа. Лицо мое омрачилось.

— Це-це! Жестоко и дурно он поступил! Не следует обижать друга или брата друга, а то придет возмездие, быстрое, как наводнение. Но илланунский вождь и не может быть иным. Много видели мои старые глаза, но никогда еще я не видел, чтобы тигр переменял свои полосы. Я-ва! Тигр этого не может. Такова мудрость у нас, невежественных малайцев. Но мудрость белых туанов велика. Они думают, что если с тигром поговорить, то он может… — Васуб не докончил и энергичным деловым тоном добавил: — Руль лежит под задней банкой на тот случай, если туан захочет идти под парусами. Ветер не затихнет до заката. — И опять его голос изменился, точно две души по очереди влетали и вылетали из его тела. — Нет, нет. Сначала надо убить тигра, а потом уже можно без страха считать полосы на его спине, одну за другой, вот так.

Он вытянул худой, смуглый палец, и в его горле послышался безрадостный звук, точно там забрякала побрякушка.

— С ним много других негодяев, — сказал Лингард.

— Нет, туан. Они следуют за своими вождями, как мы следуем за тобой. Это так и должно быть.

Лингард подумал с минуту.

— Значит, мои люди последуют за мной, — сказал он.

— Они простые, глупые калаши, — с презрительным сожалением сказал Васуб. — Некоторые из них понимают не больше, чем дикие люди из лесов. Вот, например, Сали, глупый сын моей сестры, который по твоей милости назначен к рулю. Неразумие его безмерно, но зрение его хорошо — почти так же хорошо, как у меня, который вследствие молитв и многих упражнений умеет заглядывать в самую темную ночь.

Лингард тихо рассмеялся и затем серьезно взглянул на серанга.

Над их головой матрос наклонил в сторону факел, и мелкий дождь искр поплыл книзу и погас, не долетев до воды.

— Так, значит, ты можешь видеть во тьме, серанг? Ну, тогда загляни и говори. Скажи, воевать или не воевать? Оружие или слова? Которая глупость лучше? Ну, что же ты видишь?

— Темно, темно, — прошептал наконец Васуб испуганно. — Бывают такие ночи… — Он покачал головой и забормотал: — Смотри, туан, течение повернулось. Да, туан, повернулось. — Лингард взглянул вниз на скользящую воду. Она быстро двигалась мимо борта судна, и в освещенном круге, отбрасываемом кормовыми фонарями, ясно виднелись полосы пены. Искрились пузырьки, появлялись темные и сверкающие полосы и убегали за корму без журчания, без шума, без жалобы, без шороха. Мягкая неудержимость течения чаровала глаз и приводила на ум мысль о неизбежном. Волны, пробегавшие через одинокое пятно света, походили на вечный поток времени. Когда Лингард взглянул вверх, он не мог отделаться от смущающего впечатления, которое вызвал в нем этот бесшумный бег вод. С минуту ему казалось, как будто затерянное во мраке пятно света, бриг, лодка, скрытый от глаз берег, отмели и самая тьма вокруг и над головой, словом, все видимое и невидимое тихо скользило через необозримые мрачные пространства. Он сделал над собой усилие — и все остановилось, и только пена и пузырьки неустанно бежали вперед, не подвластные его воле.

— Так ты говоришь, течение повернулось, серанг? Может быть, может быть, — закончил Лингард про себя.

— Да, туан. Разве ты не видишь этого своими глазами? — с тревожной серьезностью проговорил Васуб. — Смотри… И я думаю, что если прау, который идет с юга, направить умело по этому течению, то он подойдет к борту нашего брига тихо, как бесплотная тень.

— И нас захватят врасплох, — ты это хочешь сказать?

— Даман хитер, и илланунский народ кровожаден. Ночь для них ничего не значит. И они храбры. Разве они не родились среди битв и разве они не слушают своих злых сердец, даже когда не научились еще говорить? И у них будут вожди, между тем как ты, туан, как раз теперь уезжаешь от нас.

— Ты не хочешь, чтобы я уезжал? — спросил Лингард.

Некоторое время Васуб внимательно вслушивался в тишину ночи.

— Как мы можем сражаться без вождя? — заговорил Васуб. — Храбрость у людей бывает оттого, что они верят в победу. А что бы стали делать бедные калаши, сыновья земледельцев и рыбаков, недавно взятые и ничего не знающие? Они верят в твою силу и могущество, а иначе… И разве белые, которые только что приехали, вступились бы за тебя? Они здесь как рыба на сковородке. Я-ва! Кто принесет вести, кто узнает правду, кто, может статься, привезет твое тело? Ты едешь один, туан!

— Сражаться мы не должны. Это было бы несчастьем, — настойчиво проговорил Лингард. — Есть кровь, которую нельзя проливать.

— Послушай, туан, — с горячностью воскликнул Васуб. — Вот теперь вода течет отсюда. — Он указал головой на челнок. — Вода течет, и в назначенное время она возвратится. И если бы между отливом и приливом в море пролили всю кровь земли, море не поднялось бы и на ноготок.

— А мир был бы другой. Ты этого не понимаешь, серанг. Отпихни-ка лодку.

— Сейчас, — сказал старый малаец, и лицо его опять приняло бесстрастное выражение. — Туан знает, когда надо уезжать, а перед твердым шагом смерть иногда отступает, как испуганная змея. Туан должен был бы взять с собою верного слугу, не глупого юношу, а человека пожившего, с твердым сердцем, который спокойно шел бы за ним и все наблюдал. Да. Человека спокойного, с быстрым взглядом, как у меня. Может быть, с оружием, я ведь умею наносить удары.

Лингард заглянул в близко наклонившееся к нему морщинистое лицо и в старые проницательные глаза. Они странно сверкали. Нагнувшаяся к нему фигура Васуба выражала внимание и напряженность. И тут же рядом жуткой, темной, непроницаемой стеной стояла ночь. Помощь была бесполезна. Тьма, с которой ему приходилось сражаться, была слишком неощутима, чтобы ее можно было разбить ударом, слишком густа, чтобы глаз мог в нее проникнуть. И все-таки эти слова верного слуги, хотя и бесполезные, почему-то ободряли и успокаивали Лингарда. Он испытал на миг чувство гордости; его неразумное и непонятное сердце почувствовало кратковременное облегчение и уже не сжималось тягостным предчувствием, а билось сильно и свободно, благодарное за преданность.

На смутном фоне его собственных растерянных чувств преданность этого человека была ясной точкой, как бы факелом, поднятым во тьме ночи. Факел бесценный, конечно, но бесполезный, — слишком маленький, слишком слабый, слишком одинокий. Он не рассеивал таинственной тьмы, которая спустилась на его судьбу и мешала его глазам видеть дело его рук. Скорбь поражения объяла мир.

— А что бы стал делать Васуб? — спросил Лингард.

— Я мог бы крикнуть: «Берегись, туан!»

— Ну а как же ты думаешь насчет моих магических слов, которые устранят опасность? Впрочем, тебе, вероятно, все равно пришлось бы умереть. Вероломство тоже сильное волшебство, как ты сам когда-то сказал.

— Да, туан, судьба, может быть, велела бы твоему слуге умереть. Но я, Васуб, был сыном свободного человека, был воином раджей, был беглецом, рабом, пилигримом, искателем жемчуга и серангом на кораблях белых людей… У меня было слишком много господ, слишком много. Ты — последний.

После некоторой паузы Васуб сказал, почти безразлично:

— Если тебе надо ехать, туан, возьми меня с собой.

Лингард подумал.

— Бесполезно, — проговорил он. — Бесполезно, серанг. До вольно и одной жизни, чтобы заплатить за человеческое безумие, а у тебя ведь есть дом.

— Два дома, туан. Но я уже давно не сидел на его лестнице, мирно беседуя с соседями. Да. Два дома. Один в… — Лингард слабо улыбнулся. — Туан, позволь мне ехать с тобой.

— Нет. Ты сказал, серанг: я здесь один. Это правда, и один я поеду сегодня. Но сначала мне нужно привезти сюда белых людей. Оттолкни лодку, Васуб!

— Готов, туан? Берегись!

Васуб перегнулся, протянул руки и оттолкнул лодку. Лингард взял весла и, удаляясь от брига, смотрел на освещенную корму. Он ясно видел хмурого и мрачного Шо, тяжело нагнувшегося над перилами, матросов с факелами, прямых и неподвижных, головы у борта, глаза, пристально смотревшие вслед за ним. Нос брига был окутан мутным сероватым туманом, смесью света и тьмы. На прямых мачтах лежали неровные отблески огней, и клоты исчезали вверху, как бы пронзая тяжелую массу неподвижных испарений. Бриг был прекрасен. Глаза Лингарда с любовью смотрели на судно, покоившееся на воде и окруженное облачным ореолом; оно точно висело в воздухе, между невидимым небом и невидимым морем. Лингард отвернулся, ему было тяжело смотреть на бриг в эту минуту расставания. Скоро его маленькая лодка миновала освещенную полосу воды, и очень низко, на западе, в черной пустоте, он завидел фонарь, слабо горевший на корме яхты и похожий на закатывающуюся звезду, бесконечно, недосягаемо далекую, принадлежащую к другому миру.

I

Миссис Треверс Лингард отвез с яхты один, в маленькой лодке. Все время, пока продолжалась погрузка, и до того момента, когда последний матрос оставил судно, он стоял рядом с ней, высокий и безмолвный. Только после того, как бормочущие и тревожные голоса отплывавших в лодках матросов совершенно замолкли вдали, раздался его серьезный голос: — Идите за мной.

Она пошла за ним, и их шаги глухо и гулко отдавались на пустой палубе. На верхней ступеньке трапа он обернулся и сказал очень тихо:

— Осторожнее.

Он вошел в лодку и стал ждать. Ему показалось, что миссис Треверс несколько испугана темнотой. Он крепко схватил ее за руку и произнес:

— Я вас держу.

Миссис Треверс вошла, ничего не видя, слепо доверяясь его руководству, и упала на заднюю банку, тяжело дыша.

Послышался легкий всплеск, и неясные очертания покинутой яхты нераздельно слились с ночным мраком.

Он греб, сидя лицом к ней. Миссис Треверс была закутана в плащ с капюшоном, и прямо над ее головой виднелся свет медленно угасавшего кормового фонаря покинутой яхты. Фонарь вдруг погас, и контуры оставленного судна растаяли. Яхта исчезла, словно сон, и вместе с этим сном исчезли, казалось, и события последних суток. Закутанная фигура, темневшая перед Лингардом, была тоже частью этого сна. Фигура не говорила, не двигалась; еще минута — и она пропадет. Лингард пытался припомнить черты миссис Треверс, сидевшей в лодке в двух футах от него. Ему представлялось, что с призрачной шхуны он захватил с собой не женщину, а воспоминание — мучительный образ человеческого существа, которое он никогда более не увидит.

При каждом взмахе коротких весел миссис Треверс чувствовала, как лодка прыгала вперед; Лингард часто оглядывался через плечо, чтобы ориентироваться.

— Вы будете в безопасности на бриге, — произнес он.

Миссис Треверс молчала.

Сон! Сон! Лингард с силой налегал на весла, и вода шумно ударялась о борта лодки. Красноватые отсветы далеких факелом проникали под капюшон миссис Треверс. У сна было бледное — лицо, у воспоминания были глаза.

— Мне пришлось самому приехать за вами, — продолжал он.

— Я этого ожидала.

Это были первые ее слова за время их третьей встречи.

— А между тем я поклялся, — и перед вами, — что нога мои больше не будет на вашей яхте.

— С вашей стороны было очень любезно… — начала она.

— Но я об этом почему-то позабыл, — просто сказал Лингард.

— Я этого и ожидала от вас, — повторила она.

Лингард сделал два быстрых гребка и мягко спросил:

— А что еще вы ожидаете от меня?

— Всего.

Лингард огибал в это время корму брига и должен был осматриваться по сторонам. Затем он повернулся к ней.

— И вы мне верите! — воскликнул он.

— Мне хотелось бы вам верить, потому что…

Над их головой чей-то голос вскричал по-малайски:

— Капитан едет.

Звуки незнакомого языка прервали миссис Треверс. Лингард сложил весла и они подъехали к высокому борту брига. Совсем близко показалось чье-то пристально глядевшее лицо, и черные пальцы ухватились за край лодки. Миссис Треверс встала, качаясь.

— Осторожнее, — опять сказал Лингард, но на этот раз, в свете фонарей, почему-то не предложил ей помощи. Она взошла по трапу одна, и Лингард последовал за нею.

Шканцы кишели людьми двух рас. Лингард и миссис Треверс быстро пересекли палубу, проходя между расступавшимися группами. Лингард распахнул дверь каюты, но сам остался на палубе, чтобы расспросить насчет своих лодок.

Они вернулись, пока он был на яхте, и ездившие с ними два матроса пришли с докладом. Лодка, посланная на север, ничего не видела. Лодка, посланная на юг для осмотра островков, доехала почти до прау Дамана. На берегу горело несколько костров, а экипаж обоих прау расположился лагерем на песчаной косе. Воины варили пищу. Лодка подъехала так близко, что слышны были голоса. На краю косы стоял часовой, время от времени перекликавшийся с сидящими у костров воинами. Лингард поинтересовался, как им удалось остаться незамеченными.

— Нас укрывала ночь, — отвечал матрос своим глухим, рычащим голосом. Он не мог сказать, есть ли в лагере Дамана белые люди. Зачем бы им там быть? Потом неожиданно у их лодки появился челнок раджи и его сестры. Раджа Хассим шепотом приказал им сейчас же ехать на бриг и сообщить туану, что они видели. Он сказал также, что скоро приедет сам и привезет новости. Они повиновались, ибо раджа, как мы все знаем, вполне осведомлен насчет планов туана.

— Довольно, — вдруг воскликнул Лингард.

Матрос с минуту смотрел на него и потом отошел, не говоря ни слова. Лингард сердито глядел ему вслед. В мире появилась какая-то новая сила, завладевшая человеческой речью, сообщавшая ей иронию, вставлявшая мрачные намеки. Слова матроса насчет человека, «вполне осведомленного о его планах», взволновали Лингарда и заставили его нахмуриться. Он понял, что теперь он и сам не уверен в своих планах и вряд ли когда-нибудь обретет свою прежнюю уверенность. Новая сила опутала своими чарами не только слова говоривших с ним, но и события, и окружающих его людей, и руководившие им мысли, и владевшие им чувства. Все они оставались тем же, чем были, — внешней поверхностью жизни, на которой свободная, побеждающая воля человека пролагала путь. Еще вчера всех их можно было легко различать, побеждать и презирать, но теперь другая сила, пришедшая в мир, погрузила их во мрак, подчинила какой-то темной, неисповедимой цели.

II

С некоторым усилием овладев собой, Лингард приказал погасить на бриге все огни. Теперь, когда экипаж яхты был весь перевезен, темнота представлялась во всех отношениях полезной. Приказ свой Лингард отдал инстинктивно, так как чувствовал, что при данных обстоятельствах это была наиболее целесообразная мера. Мысли его были прикованы к каюте брига, где дожидалась женщина. Он провел рукой по глазам, как бы приготовляясь к могучему душевному усилию. Вокруг него раздавались возбужденные голоса белых, которых еще утром он так страстно хотел перетащить к себе. Сейчас они были у него; но случай, неудача, дурацкое упорство разрушили его планы. Ему надо пойти переговорить с миссис Треверс. Эта перспектива смущала его. Он не принадлежал к числу людей, умеющих излагать свои мысли. Высказаться начистоту было для него гигантской задачей, требующей отчаянных усилий. «Я должен переговорить с ней начистоту», — прошептал он про себя. Он не был уверен ни в себе, ни в ней. Он не был уверен ни в ком и ни в чем, но он отчетливо сознавал, что ему хочется взглянуть на нее.

Когда он направился к двери каюты, оба факела погасли, и черный свод ночи, отдаляемый до сих пор огнями, упал вниз и окутал тьмой всю палубу. Послышался тревожный гул голосов.

— Алло! — окликали друг друга приехавшие матросы. — Ни зги не видать. Ну а теперь что будет? — настойчиво спрашивал чей-то голос. — Надо еще чего-нибудь ждать.

Лингард, уже подошедший к двери каюты, остановился и слушал, точно дожидаясь, что ему подскажут удачную мысль.

— Чем ты недоволен? Ты лучше благодари судьбу, — говорил кто-то.

— Да, на сегодняшнюю ночь все это очень хорошо, — начал голос.

— Ну и чего же ворчать? — убеждал другой. — Бог даст, вес доберемся домой.

— Я в этом не очень-то уверен. Второй помощник говорит…

— Мало ли что он там говорит. Капитан этого брига нас выручит. Жена хозяина с ним поговорит, а деньги, ты знаешь — все.

Голоса приближались и раздавались ясно, совсем близко от Лингарда.

— Ну а если эти дикари дожгут яхту? Им ведь никто не может помешать.

— Ну и пусть поджигают. Мы сможем уехать и на этом бриге. Бриг хороший: есть и пушки, и все. Домой на нем вполне доберемся. А ты что скажешь, Джон?

— Ничего не скажу. Мне все равно, — отозвался третий голос, тихий и спокойный.

— Значит, тебе все равно — ко дну ли идти или домой ехать? Не ври, пожалуйста!

— По-моему, мы все рано или поздно пойдем ко дну. А как — это неважно.

— Уф! Ты бы и на клоуна в цирке и то тоску нагнал. Что скажет моя миссис, если я не вернусь?

— Выйдет замуж за другого — вот и все. Дураков много.

В наступившем молчании раздался спокойный, невеселый смех. Лингард, держась за ручку двери, стоял на месте. Кто-то заворчал:

— Я терпеть не могу, когда меня ночью перевозят на чужой корабль. Где у них тут пресная вода? У этих глупых негров ничего толком не разберешь. На нас тут смотрят, как на скот. Видно, нам долго придется валяться на этой палубе.

Первый голос неподалеку от Лингарда осторожно заговорил:

— Довольно странно, что этот бриг пришел сюда нежданно — негаданно. И капитан его — что это за птица?

— Это один из тех шкиперов, что шатаются всюду, куда придется. Бриг, кажется, принадлежит ему. Он ездит и глядит, не подвернется ли что под руку. Мой шурин много лет служил на военном судне в этих морях и порассказал мне, какие вещи творятся в этих проклятых местах. Может быть, он и врал. Ведь матросы военных судов любят рассказывать небылицы. А на этого шкипера мне наплевать. Пусть себе делает, что хочет, а нам думать о нем нечего. Когда мы отсюда выберемся, мы его, наверное, ни разу и не увидим.

— А сможет ли он помочь хозяину? — опять спросил первый голос.

— Не знаю, сможет ли он, но что мы ничего не можем сделать, это я знаю. Может быть, хозяин сейчас уже валяется где — нибудь с раздробленной башкой. Говорят, здешние дикари на этот счет мастера. А мне хозяина жаль.

— Конечно, жаль, — одобрительно подхватил другой.

— Может быть, он не приготовился к смерти, бедняга, — начал опять рассудительный голос.

Послышался вздох.

— Если для него можно что-нибудь сделать, его жена все наладит с этим шкипером. С божьей помощью, он, может быть, ей и окажет услугу.

Лингард повернул дверную ручку, вошел и захлопнул за собою дверь.

— Я к вашим услугам, — проговорил он после некоторого молчания, устремив взгляд на миссис Треверс.

Висячая лампа ярко освещала каюту. Миссис Треверс сбросила капюшон. Свет, заливавший маленькое помещение, окутывал ее, прижимался к ней, словно являясь частью ее самой. На ее лице не было тени: сверкающее, непроницаемое, оно было как бы заперто на замок от всех внешних впечатлений.

В бессознательном восторге Лингард смотрел на это видение, такое поражающее, такое непонятное, словно вдруг пришедшее в его жизнь из каких-то неведомых миров. Нельзя было угадать ее мысли, узнать ее чувства, понять ее горе и радости. Но она знала все, что было у него на сердце. Он сам все рассказал ей, побуждаемый внезапным порывом, полный отчаяния, нелепой надежды, непостижимого доверия. Он сказал то, чего никому не говорил на земле; только самому себе он, может быть, не раз говорил об этом, но менее ясно, без слов. Он говорил ей, а она молча слушала. Она слушала, склонясь через поручень, пока наконец ее дыхание не коснулось его лба. Лингард вспомнил все это и испытал на минуту чувство гордого полета и невыразимой печали. Он сделал над собой усилие и снова заговорил:

— Вы слышали, что я сказал? Вот я здесь, пришел.

— А каких слов вы от меня ждете? — спросила она. — Разве нужно и разве можно что-нибудь сказать?

— Нет, — отвечал он. — Главное уже сказано. Я знаю, чего вы от меня ждете. Вы ждете всего.

— Да, всего, — повторила она, помолчала и тихо прибавила: — И это самое меньшее.

Лингард задумался.

— Удивительно, до чего я не люблю этого человека, — размышлял он вполголоса.

— Вспомните, что эти двое людей ни в чем не виноваты, начала миссис Треверс, немного наклонившись вперед.

— Я тоже не виноват. Да и вообще во всем мире никто не виноват. Видали вы когда-нибудь виноватого мужчину или виноватую женщину? И все-таки им приходится нести свою судьбу.

— Я надеюсь на ваше благородство, — сказала миссис Треверс.

— В отношении вас?

— Ну, хотя бы в отношении меня. Да, если хотите — только в отношении меня.

— Только в отношении вас! Но ведь вы все знаете! — голос Лингарда упал. — Вы хотите себе счастья.

Она сделала нетерпеливое движение, и рука ее, лежавшая на столе, конвульсивно съежилась.

— Я хочу, чтобы мне вернули мужа, — резко проговорила она.

— Да, да. Я именно это и хотел сказать, — пробормотал Лингард со странной мягкостью.

Миссис Треверс пытливо взглянула на него. Его душевная простота, его могучая фигура невольно покоряли. Он не был посредственным человеком. Все, что угодно, но только не посредственным человеком. Очарование беззаконности окутывало его всего, подобно небу, окутывающему безграничный океан. Он был одинок, опасен, романтичен. В нем таились преступления, самозабвение, ненужность, преданность и безумное увлечение идеей. Ей пришло в голову, что из всех людей этого одного она знает лучше всех и в то же время не могла бы угадать, что он сделает или скажет через минуту.

— Вы подарили мне ваше доверие, — отчетливо проговорила миссис Треверс, — Теперь я хочу, чтобы вы дали мне жизнь этих двух людей, которых вы не знаете, которых вы забудете завтра. Это можно сделать, и это должно сделать. Вы не можете отказать мне в этом. — Она ждала.

— Почему я не могу отказать? — мрачно прошептал Лингард, не глядя на нее.

— И вы еще спрашиваете! — воскликнула она.

Лингард не произнес ни звука. Он, по-видимому, не находил слов.

— И вы еще спрашиваете! Ах! Разве вы не видите, что у меня нет царства, которое я могла бы завоевать?

III

Легкое изменение в лице, почти сейчас же исчезнувшее, показывало, что Лингард услышал этот страстный крик, вырвавшийся у нее под влиянием душевной муки. Он по-прежнему не говорил ни слова. Миссис Треверс ясно сознавала всю трудность положения, сложного не только по внешней обстановке, но и по чувствам, им вызываемым.

Минутами ей думалось, что это только сказка; и она казалась себе самой какой-то женщиной из баллады, просящей о даровании жизни невинным пленникам.

Спасти жизнь мистера Треверса и мистера д'Алькасера было больше чем долг — это была необходимость, повелительная потребность, непреоборимое веление. И, однако, чтобы почувствовать к ним жалость, ей приходилось думать об ужасах жестокой и безвестной смерти, между тем как при одном взгляде на Лингарда сердце сжималось мучительным сочувствием. Те были жалки, а он, жертва своих собственных необыкновенных порывов, казался трагическим, чарующим и вместе с тем виновным.

Лингард поднял голову. За дверью послышался шепот, и в каюту вошли Хассим и Иммада.

Миссис Треверс взглянула на Лингарда, потому что из всех лиц в каюте только его лицо было понятно ей.

Хассим сейчас же начал говорить. Когда он кончил, Иммада глубоко вздохнула, и воцарилось молчание. Лингард обратился к миссис Треверс:

— Джентльмены живы. Раджа Хассим — вот этот — видел их всего два часа тому назад. Их видела и девушка. Пока что они здравы и невредимы. А теперь…

Он не докончил. Миссис Треверс, опершись на локоть, поднесла руку к глазам.

— Вы должны ненавидеть нас, — сказала она.

— Вас! — Миссис Треверс показалось, что в тоне его зазвучала нотка презрения. — Я ненавижу самого себя.

— За что? — чуть слышно спросила она.

— За то, что я сам себя не понимаю. За то, что я не понимаю, что такое нашло на меня с того утра. Тогда я был взбешен… Только взбешен.

— А теперь?

— Теперь я… несчастен, — отвечал он.

Наступила пауза. Миссис Треверс с удивлением заметила, что этот человек проник в самые скрытые тайники ее сострадания. Вдруг Лингард сильно ударил кулаком по столу, так что тяжелые мушкеты задрожали на своих ремнях.

Хассим что-то сказал серьезным тоном. Иммада издала стон.

— Я верила вам еще до того… до того, как вы доверились мне, — начала миссис Треверс, — Вы это могли сами заметить. Не правда ли?

Лингард пристально взглянул на нее.

— Вы не первый человек, который мне верит, — сказал он.

Хассим, опираясь спиной о запертую дверь, внимательно наблюдал за Лингардом, а темные и грустные глаза Иммады впились в лицо белой женщины. Миссис Треверс чувствовала, что она вступила в единоборство с ними, что она оспаривает у них силу и преданность этого человека. Взглянув на Лингарда, она увидела в его чертах не бесстрастие, не увлечение, не строгость вождя, не безжалостность мечтателя, а только блаженное само забвение. Он как будто наслаждался каким-то глубоким и совершенно новым для него ощущением.

И вдруг, посредине своего призыва к его великодушию, по средине фразы миссис Треверс запнулась, заметив, что предметом его восторженного созерцания была она.

— Не смотри на нее! — воскликнула Иммада. — О господин, отвернись от этой женщины! — Хассим обхватил рукой шею девушки. Ее голос стал глуше, — Смотри на нас, господин!

Хассим притянул Иммаду к себе и прикрыл ее рот рукой. Иммада сначала немного отбивалась, точно пойманная птичка, а потом утихла и положила голову брату на плечо, беззвучно рыдая.

— Что они говорят? — спросила миссис Треверс со слабой и тревожной улыбкой. — Что они могут говорить? Невыносимо думать, что их слова, которые для меня лишены смысла, может быть, прямо доходят до вашего сердца…

— Отвернись от этой женщины, — прошептал Лингард, не шевелясь.

Миссис Треверс вздохнула.

— Да, тяжело думать, что меня, которая хочет вас тронуть, вы понимаете хуже, чем их. И, однако, я говорю на языке вашего детства. На этом же языке говорит тот человек-пленник, которому неоткуда ждать помощи, кроме как от вашего благородства.

Лингард покачал головой. Миссис Треверс с тревогой посмотрела на него.

— Тогда от ваших воспоминаний, — сказала она и была поражена выражением глубокой печали на его лице.

— Воспоминаний? — воскликнул он, — Вы хотите их знать?

Она слушала, слегка раскрыв губы.

— Я вам скажу. Бедность, тяжелый труд и смерть, — продолжал он очень спокойно. — Вот, я вам сказал, а вы не понимаете. Так оно и есть между нами. Вы говорите мне, я говорю вам, и мы не понимаем.

Миссис Треверс опустила глаза.

— Что мне вам сказать, — проговорила она. — Что мне делать? Я не могу сдаться. Подумайте! Неужели в вашей памяти не осталось ни одного лица, ни одного голоса, ни одного имени? Неужели там нет ничего, кроме озлобленности?

— Озлобленности там нет, — пробормотал он.

— Брат, у меня сердце замирает от страха, — прошептала Иммада.

Лингард, услышав ее шепот, быстро обернулся.

— В таком случае, их надо спасти! — воскликнула миссис Треверс, — О, я знала…

— Успокой свой страх, потерпи, — бросил Хассим своей сестре.

— Их надо спасти. Вы этого хотите? — вдруг громко произнес Лингард.

Он испытывал чувство, какое бывает у пловца, делающего последнее сверхчеловеческое усилие, чтобы достичь берега, и вдруг замечающего, что подводным течением его уносит обратно в море. Ну, что же, он отдастся во власть этого таинственного потока. Он поплывет быстро и увидит конец, блаженное и страшное завершение жизни…

К этому восторженному состоянию, которое у него почему — то всегда сопутствовало удаче, примешивалось упорство. Он не мог отказаться от своих планов, лелеемых целые годы и ставших мечтой его жизни; существовать без них для него было так же невозможно, как жить без сердца. Лингард твердо держался за свое предприятие, сделавшее его, как он думал, тем, чем он был.

Он обдумывал предстоявшую ему задачу смело и хладнокровно, уверенный в своей силе. Ему надо было спасти не этих двух людей, а себя самого. Когда он смотрел на положение с этой точки зрения, оно уже не казалось запутанным.

Хассим рассказал ему, что оба белых были отведены в лагерь Дамана. Молодой раджа оставил свою сестру в челноке, вышел на берег и подполз к самому краю того освещенного пространства, где горели костры илланунов. Даман сидел отдельно у большого костра.

Около песчаной косы на мелком месте стояли два прау; по краю косы расхаживал часовой, следивший за огнями брига. Воины в лагере оживленно шептались. Хассим вернулся к своему челноку. Затем он и Иммада осторожно проехали мимо прау, с которых доносились женские голоса, и приблизились к другому концу лагеря. На воду падал свет больших костров, и пришлось ехать тихо и все время держаться в отдалении. Потом Хассим опять вышел на берег и пополз к кострам. По обычаю илланунов, во время военной экспедиции у каждого прау имелся небольшой челнок. Эти челноки, легкие и подвижные, были теперь вытащены на песок, неподалеку от главного костра, и отбрасывали от себя густые тени. Хассим подполз к более крупному из них, встал на цыпочки, и из-за его бортов принялся осматривать лагерь. Смутный говор людей напоминал жужжание насекомых в лесу. На одном из прау плакал ребенок, и женщина стала кого-то сердито звать с берега. Хассим обнажил свой крис и держал его наготове.

— Вскоре, — продолжал он, — среди костров показалось двое белых. Они размахивали руками и что-то говорили, время от времени останавливаясь. Они подошли к Даману, и короткий человек, с волосами на лице, долго и серьезно что-то толковал ему, а Даман, скрестив нош, сидел на коврике с кораном на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, и читал нараспев священные стихи.

Илланунские вожди, которые до сих пор лежали на земле, закутанные в плащи, приподнялись и стали смотреть на белых. Кончив говорить, низенький человек посмотрел на них и топнул ногой. Он, должно быть, сердился, что его никто не понимает. Потом он вдруг опечалился и закрыл лицо руками. Высокий человек положил ему руку на плечо и что-то шепнул на ухо. Сухие поленья костров потрескивали, и иллануны тут же спали, варили пищу, разговаривали, но все время держали оружие подле себя. Двое вооруженных подошли к пленникам, посмотрели на них и вернулись к своим кострам. Белые опустились на землю против Дамана. Их платье было испачкано, и в волосах у них был песок. Высокий человек потерял шляпу; стекло в глазу низенького человека очень сильно сверкало, спина его была в грязи, а один рукав разодран до локтя.

Все это Хассим рассмотрел и потом незаметно вернулся к той части берега, где Иммада дожидалась его в лодке. Иллануны, уверенные, что с моря им нечего опасаться, очень плохо сторожили пленников, и если бы только Хассим мог поговорить с пленниками, их, наверное, было бы легко увести. Но они не поняли бы ни его слов, ни его знаков. Хассим посоветовался с сестрой. Иммада что-то печально шепнула; у их ног прибой плескал не громче, чем их голоса.

Верность Хассима была непреклонной, но теперь вместо бодрящей надежды им все больше и больше овладевало сомнение. Он хотел добыть сведения для своего друга, который так могуществен и который, должно быть, сумеет быть постоянным. Когда, в сопровождении Иммады, он опять приблизился к лагерю, на этот раз открыто, их появление не вызвало особого удивления. Вожди илланунов отлично знали, что раджа, за которого, с помощью бога, они должны были сражаться, находится на отмелях в ожидании приезда белого человека, — человека с большими богатствами и со многим оружием, служившего ему. Даман, один понимавший истинное положение вещей, невозмутимо приветствовал их. Хассим сел на ковре справа от него, и началось совещание. Оно велось вполголоса, короткими и внешне небрежными фразами, с долгими безмолвными промежутками. Иммада прижалась к брату и, опершись рукой о его плечо, внимательно и спокойно слушала, как и подобает ваджской принцессе, привыкшей совещаться с воинами и приближенными в минуты опасности и в часы важных решений. Сердце ее быстро билось. Белые люди молча смотрели на эти два знакомых лица, словно через пропасть. Четыре илланунских вождя сидели один подле другого. Плащи упали с их плеч и лежали за ними на песке; перед ними были воткнуты четыре длинные пики, на которых висели небольшие продолговатые щиты с резьбой по краям, окрашенные в темно-пурпуровый цвет. Даман протянул руку и указал на пленников. Лица белых людей были очень спокойны. Даман смотрел на них молча и возбужденно, как смотрят люди, волнуемые сильной страстью.

Коран в шелковом переплете на красном шнурке висел у него на сердце. Как раз под кораном, из-под складки саронга высовывалась рукоятка криса, сделанная из простого рога. Сгущавшиеся облака тяжелой и темной массой висели над огнями костров.

— Между мной и белыми кровь, — с жаром проговорил Даман.

Илланунские вожди оставались бесстрастными. Кровь была между ними и всем человечеством. Хассим спокойно заметил, что есть один белый, с которым бы следовало дружить; впрочем, Даман, кажется, его друг. Даман улыбнулся, полузакрыв глаза. Да, он друг белого человека, но не раб его. Иллануны, играя рукоятками мечей, вполголоса выразили свое одобрение.

— И зачем эти белые заехали так далеко от своей земли? — продолжал Даман, — Великий белый человек, которого все здесь знают, не нуждается в них. Они никому не нужны. По стопам их идут несчастья. Они похожи на людей, которых правители посылают на разведку в далекие страны говорить о мире и заключать договоры. А это всегда — начало великих скорбей. Иллануны находятся далеко от своей родины, куда белые не осмеливаются заглядывать, и потому в открытом море они могут воевать с кем угодно. Эти люди приехали что-то высматривать. Но что им тут высматривать? Разве в их собственной стране не на что смотреть?

Даман говорил тихим и насмешливым тоном. Груды тлеющих углей постепенно темнели; костер, горевший перед вождем, опал и в конце речи Дамана стал гаснуть. На берегу бухты подымались, двигались и шептались стройные фигуры. Там и сям над черными головами поблескивали красными отблесками острия пик.

— Иллануны ищут на море добычу, — закончил Даман. — Этим занимались их отцы и отцы их отцов, ибо они были бесстрашны и привыкли смотреть смерти в в лицо.

Послышался тихий смех.

— Мы бьем и идем дальше, — сказал чей-то ликующий голос. — Мы живем и умираем с оружием в руках.

Иллануны вскочили. Они топали по земле ногами и размахивали обнаженными мечами над головой пленников. Начался крик. Когда волнение немного улеглось, Даман поднялся, в своем плаще, закрывавшем его до ног, и опять заговорил, высказывая свое мнение. Белые люди сидели на песке и поворачивали глаза от лица к лицу, словно стараясь понять. В конце концов решили отправить пленников в лагуну и передать их судьбу на усмотрение властителя этой страны. Иллануны хотели только разграбить яхту. Им не было дела до того, что станется с белы ми людьми.

— Но Даману это не все равно, — прибавил Хассим. — Далеко не все равно, туан.

Хассим узнал также, что в поселке волнение, точно накануне войны.

Белараб со своими воинами расположился лагерем у могилы отца, в низине, что лежит далеко за полями. Ограда его была заперта, и на верандах расположенных в ней домов никто не появлялся. Только подымавшийся на них дым показывал, что там живут люди. Сторонники Тенги расхаживали по поселку и всячески задирали мирных жителей. Народом овладело великое безумие, такое же сильное, как любовь, как пыл битвы, как желание пролить кровь. И на всех напал страх. Большой дым, который подымался сегодня утром над прибрежными лесами, очевидно, был сигналом Тенги Даману, но что он значил, Хассим не мог узнать. Хассим боялся за Иоргенсона. Пока одну из лодок приготовляли к отправке пленников в лагуну, он и его сестра тихонько ушли из лагеря и уехали в своем челноке. Отсвет огней брига на облаках указывал им путь через отмели. Но не успели они проехать и полпути, как огни погасли и мрак стал еще гуще, чем раньше.

— Но мрак этот не больше чем мрак, окутывающий его ум, — прибавил Хассим. — Он глядел на белых, спокойно и молча сидевших под остриями мечей; глядел на Дамана и слушал его гневные слова; теперь он смотрел на своего белого друга — и не понимает, чем все это кончится. Можно видеть лица людей, но видеть их судьбы, начертанные на их челе, никому не дано. Больше ему сказать нечего, и все, что он говорил, — до последнего слова правда.

IV

Лингард все это повторил миссис Треверс. Ее мужество, ее рассудительность, быстрота ее соображения, цвет ее глаз, бесстрашие взгляда — все это вызывало в нем восхищение и энтузиазм. Она поддерживала его. С каждой минутой эта роковая иллюзия все крепче облегала его душу, словно одежда, сотканная из света, словно оружие, выкованное из огня.

Он не хотел смотреть в лицо действительности. Вся его жизнь вплоть до этого дня была борьбой с событиями ясными и понятными. Но теперь он не мог трезво взглянуть на свое положение.

Миссис Треверс, подождав немного, спросила, какое значение имеют вести, принесенные Хассимом, и только этот вопрос заставил работать остановившуюся мысль Лингарда.

Лингард нисколько не сомневался, что Даман намеренно дал ему возможность узнать о судьбе пленников. Вот почему Даман приветливо встретил Хассима, дал ему выслушать решение и позволил ему уйти из лагеря. Во всем этом была одна цель: дать понять Лингарду, что ему нельзя добраться до пленников, пока он будет оставаться на бриге. А бриг — это его сила. Удалить его с брига — все равно, что обезоружить его.

— Вы меня понимаете, миссис Треверс? — спросил Лингард. — Они боятся меня потому, что я умею драться на этом бриге. Они боятся брига потому, что, когда я на нем, бриг и я — одно. Вооруженный человек, так сказать. Без брига я безоружен, без меня он безвреден. Так, по крайней мере, думает Даман. Он знает не все, но он недалек от истины. Он думает, что если я посажу людей на лодки и поеду за белыми в лагуну, его иллануны, наверное, захватят их яхту, а может быть, и бриг. А если я останусь на бриге, он задержит белых у себя и сможет поставить любые условия. Белараб, несомненно, верит мне, но Даман не верит ни одному человеку на земле. Он просто не понимает, как можно доверять кому бы то ни было, потому что сам он только и делает, что строит кому-нибудь козни. Он приехал мне на помощь, а как только увидел, что меня нет, начал интриговать вместе с Тенгой.

Даман сделал теперь ловкий ход — гораздо более ловкий, чем сам он думает. Почему? Я вам скажу почему. Потому, что у меня, Тома Лингарда, нет на бриге ни одного белого, которому я мог бы довериться. Ни одного. Вся ваша команда так же думает. Ваша яхта меня точно сглазила. Мне не верит никто. Господи боже! До чего я дожил! Даже эти двое — посмотрите на них! — я говорю вам, посмотрите на них! Клянусь небом, они сомневаются во мне! Во мне!

Он указал на Хассима и Иммаду. Девушка казалась испуганной. Хассим смотрел спокойно и умно, с бесконечным терпением. Голос Лингарда вдруг упал:

— И, ей-богу, они, может быть, правы! Кто знает? Вы? Вы знаете? Они ждали годы! Смотрите. Они ждут с тяжелым сердцем. Вы думаете, мне все равно? Может быть, мне надо было скрыть все, никому не говорить — никому! — даже вам! Может быть, они ждут того, чего никогда уже не будет?

Миссис Треверс встала с места и быстро обошла кругом стола.

— Но, может быть, надо дать что-нибудь этому Даману или остальным? — спросила она. — Мы могли бы дать им больше, чем они ожидают. Я и мой муж…

— Не говорите мне о вашем муже, — грубо перебил Лингард. — Вы не знаете, что делаете. — Она встретила темный гнев его взгляда.

— Но я должна, — с жаром настаивала она.

— Должна, — сказал он задумчиво; он заметил, что она только на полголовы ниже его ростом. — Должны! О да! Конечно, вы должны. Должны! Да. Но я не желаю слушать! Дать! Что вы можете дать? Пусть у вас все сокровища мира. Нет! Вы ничего не можете дать…

— Я думала о ваших интересах, когда говорила, — прервала его миссис Треверс.

Глаза его опустились вниз, скользя вдоль линии ее плеч.

— Обо мне! — повторил он.

Они говорили почти шепотом. На палубе над их головой раздались медленные шаги. Лингард повернулся к подъемному окну.

— Эй, кто там! Есть ветер?

С минуту все было тихо. Затем кто-то спокойно отвечал:

— Небольшой ветер с севера. — После короткой паузы голос прибавил: — Темно, хоть глаз выколи.

— Да, темно, — пробормотал Лингард. Он чувствовал, что должен что-то сделать. Сейчас. Немедленно. Мир ждет. Мир, полный страха и надежд. Но что же делать? Вместо того, чтобы ответить себе на этот вопрос, Лингард смотрел на матовые косы миссис Треверс и с любопытством созерцал локон у ее шеи. Но что же делать? Ведь бриг оставить не на кого.

Отвечавший ему голос принадлежал Картеру.

— Вот видите, он следит за мной, — сказал Лингард.

Миссис Треверс покачала головой и попыталась улыбнуться.

Стоявший наверху человек кашлянул.

— Нет, — продолжал Лингард, — вы должны понять, что вы не можете ничего дать.

Человек, по-видимому оставшийся у окна, спокойно сказал:

— Если я вам понадоблюсь, миссис Треверс, я тут.

Хассим и Иммада взглянули вверх.

— Ну, вот видите, — воскликнул Лингард. — Я вам говорил, что он следит за мной. На моем же судне… Право, даже не верится.

— Велите ему сойти вниз, — сказал он, помолчав.

Миссис Треверс позвала Картера, и голос ее показался Лингарду и очень нежным, и очень повелительным.

— Этот бриг я люблю больше всего на свете, — продолжал он. — Больше всего на свете. Если бы я его потерял, мне негде было бы стать на земле. Но вы этого не понимаете, не можете понять.

Картер вошел и тщательно запер за собой дверь. Он спокойно оглядел присутствующих.

— Все спокойно? — спросил Лингард.

— Спокойно, если угодно, — ответил он. — Но стоит вам высунуть голову за дверь, чтобы услышать, как все они на шканцах храпят вповалку, словно дома нет жен, а на море пиратов.

— Послушайте, — сказал Лингард. — Я только что узнал, что не могу положиться на своего помощника.

' — Вот как? — протянул Картер, — Я не очень этому удивляюсь. Он, правда, не храпит, но это, вероятно, потому, что он слишком глуп, чтобы спать. Он только что сейчас подстерег меня на корме и сказал что-то вроде того, что дурное общество портит хорошие манеры. Кажется, я это уже где-то слышал, но сейчас это как будто не к месту. И, кроме того, пытался дать мне понять, что если сам он не испорчен, то это не ваша вина. Как будто мне есть дело до этого! Он так же глуп, как толст. А может быть, притворяется.

Картер засмеялся и прислонился к дверному косяку. Лингард посмотрел на женщину, которая так много ожидала от него, и в свете, который словно исходил от нее, ему показалось, что он, во главе вооруженных лодок, атакует поселок Белараба. Он мог сжечь поселение дотла и всех их, до единого, угнать в леса. Да, он мог. Он испытывал внезапно удивление и смутный ужас при мысли о разрушительной мощи своей собственной воли. Он мог отдать ей массу жизней. Он только вчера увидел ее, а между тем ему казалось, что всю свою жизнь он только дожидался ее знака.

Миссис Треверс сидела молча. Лингард стал обдумывать план атаки.

Он видел пламя, дым, а затем самого себе, — одного, среди бесформенных развалин, на берегу шепчущего и вздымающегося моря. Он вздрогнул и махнул рукой.

— Нет, я не могу отдать вам все эти жизни, — воскликнул он.

И прежде чем миссис Треверс могла понять значение этих слов, он объяснил ей, что для спасения пленников ему придется идти одному на берег. Он не может пустить в ход силу оружия.

— Вы понимаете почему, — добавил он.

— Да, — слабо отозвалась миссис Треверс.

Он сам должен рискнуть. Если только Белараб поймет свои настоящие интересы, все будет хорошо.

— Только мне до него добраться, а там я его уже уговорю, — размышлял он вслух, — ведь эти два года он держался у власти только благодаря мне. И он это знает и чувствует. Только вот допустят ли меня до Белараба?

Лингард задумался.

— Не посмеет, — вдруг воскликнул он.

Миссис Треверс слушала, полуоткрыв рот.

Картер не двинул ни одним мускулом своего юного, спокойного лица. Только когда Лингард подошел к нему вплотную и, сверкнув глазами, тихо спросил: «Могли бы вы сражаться на этом бриге?» — нечто вроде улыбки заиграло у его светлых усов.

— Во всяком случае, я могу попытаться, — отвечал он и едва слышно прибавил: — Конечно, только ради вот этой леди.

Лингард покачнулся, словно его ударили в грудь.

— Я имел в виду бриг, — сказал он тихо.

— Миссис Треверс будет на бриге, — возразил Картер.

— Как? Ну, да, конечно, на бриге. Где же еще? — пробормотал Лингард.

Картер посмотрел на него с изумлением.

— Сражаться, говорите вы? — медленно сказал он. — Ну, что же, испытайте меня.

— Хорошо, — отвечал Лингард.

Он вышел из каюты и позвал:

— Серанг!

Тонкий, надтреснутый голос тотчас же откликнулся:

— Туан! — и дверь захлопнулась.

— Вы верите ему, миссис Треверс? — быстро спросил Картер.

— А вы нет? Почему? — ответила она.

— Я не могу его понять. Будь это другой человек, я сказал бы, что он пьян, — произнес Картер. — Зачем он вообще здесь, он и его бриг? Простите мою смелость, но — вы пообещали ему что-нибудь?

— Да, пообещала! — воскликнула миссис Треверс с горечью, так удивившей Картера, что он с минуту хранил молчание.

— Тем лучше, — сказал он наконец. — Пусть он покажет, что может сделать, и тогда…

— Вот, возьмите это, — сказал Лингард, входя и что-то ощупывая у себя на шее.

Картер машинально протянул руку.

— Для чего это? — спросил он, смотря на маленький медный ключик, привязанный на тонкой цепочке.

— Это от порохового склада. Откидной трап тут, под столом. Человек, у которого этот ключ, командует бригом, пока меня нет. Серанг понимает. Жизнь брига теперь в ваших руках.

Картер посмотрел на лежавший в его ладони ключик.

— Я сейчас говорил миссис Треверс, что я не могу вполне доверять вам.

— Я знаю, — презрительно перебил Лингард. — Вы ведь до сих пор носите в кармане свой дурацкий пистолет, чтобы вышибить у меня мозги. Мне какое дело? Я думаю о бриге. Мне кажется, я не ошибаюсь в вас. Вы подойдете.

— Что же, может бьггь, — скромно пробормотал Картер.

— Не поступайте опрометчиво, — тревожно говорил Лингард. — Если вам придется драться, действуйте и руками, и головой. Если есть ветер, деритесь на ходу. Если они попытаются атаковать в штиль, старайтесь задержать их ружейным огнем. Соображайте и… — Он пристально посмотрел Картеру в глаза; его губы беззвучно шевелились, словно он вдруг онемел. — Обо мне не думайте. Что вам за дело, кто я такой? Думайте о корабле! — воскликнул он. — Не погубите его! Не погубите его!

Страстность его голоса поразила слушателей; некоторое время они хранили глубокое молчание.

— Хорошо, — согласился наконец Картер, — Я буду заботиться о вашем бриге, как о моем собственном. Но мне хотелось бы знать, в нем тут дело? Послушайте, вы куда-то уезжаете? И один?

— Да, один.

— Хорошо. Но имейте в виду, что если вы сюда вернетесь с толпой ваших черномазых друзей, клянусь небом, я не подпущу вас к вашему бригу и на расстояние голоса. Ну, что же, оставляете вы мне теперь ключ?

— Капитан Лингард, — вмешалась вдруг миссис Треверс. — Не лучше ли было бы рассказать ему все?

— Рассказать ему все? — повторил Лингард, — Все? Еще вчера это можно было бы сделать. Еще вчера. Какое там вчера! Шесть часов тому назад, шесть часов тому назад я мог бы кое — что ему рассказать. Вы это слышали. А теперь — кончено. Скажите ему. Мне больше нечего рассказывать.

Лингард склонил голову и замолчал. Миссис Треверс, собиравшаяся было сделать жест протеста, вдруг уронила руки. Лингард взглянул Картеру в лицо.

— Оставьте ключ у себя, — сказал он спокойно, — а когда наступит время, действуйте. Я вас уполномочиваю.

— Мне все-таки хотелось бы знать, в чем тут дело, — снова пробормотал Картер, — и на сколько дней вы оставляете нас, капитан?

Лингард не отвечал. Картер немного подождал и опять заговорил:

— Вы должны сказать, сэр. Мне это надо знать хоть приблизительно. На два-три дня?

Лингард вздрогнул.

— Дня? — повторил он. — Дня? Вы это хотите знать? Два… три дня… что говорил старик… может быть… навсегда.

Это было сказано так тихо, что слышал только один Картер.

— Что вы говорите? — прошептал он.

Лингард кивнул.

— Дожидайтесь, пока можете, а потом уходите, — сказал он тем же еле слышным голосом.

— Куда?

— Куда хотите, в ближайший порт, в любой порт.

— Хорошо. Это, по крайней мере, ясно, — с невозмутимым добродушием заметил молодой человек.

— Я иду, Хассим! — начал Лингард, и малаец медленно склонил голову и не поднимал ее, пока Лингард не кончил говорить. Он не выразил ни удивления, ни какого-либо иного чувства, пока Лингард в сжатых и быстрых словах сообщал ему о своем намерении самолично освободить пленников. Когда Лингард закончил словами:

— И ты должен постараться помочь мне в трудную минуту, раджа Хассим, — он взглянул на него и сказал:

— Хорошо. Ты до сих пор ни о чем меня не просил. — Он улыбнулся своему белому другу. Было что-то лукавое в этой улыбке и еще большая твердость в снова замерших губах.

Иммада сделала шаг вперед. В ее черных расширенных глазах, устремленных на Лингарда, был ужас. Дрожащим голосом, который невольно заронил во всех присутствующих смутную тревогу, она воскликнула:

— Он погибнет, Хассим! Он погибнет один!

— Нет, — сказал Хассим. — Сегодня вечером страхи твои так же напрасны, как и утром. Он не погибнет один.

Ее веки вдруг опустились, и из-под полузакрытых ресниц беззвучно закапали слезы. Лингард нахмурился, и в каждой складке его лба, казалось, зароились мрачные мысли.

— Помни, Хассим, когда я пообещал вернуть тебе твою страну, ты пообещал мне быть другом каждому белому. Другом каждому белому моего народа, навеки!

— У меня хорошая память, туан, — сказал Хассим. — Я еще не стал правителем своей страны, но каждый человек правитель над своим сердцем. Обещания благородного человека живут до тех пор, пока живет он сам.

— Прощайте, — обратился Лингард к миссис Треверс. — Здесь вы будете в безопасности.

Он оглядел всю каюту.

— Я уезжаю, — опять начал он и остановился.

Рука миссис Треверс, слегка опиравшаяся о стол, чуть-чуть задрожала.

— Это ради вас… Да. Только ради вас… И, кажется, не может быть…

Ему казалось, что он прощается со всем миром, что он навеки расстается с самим собой.

Миссис Треверс не проронила ни звука, но Иммада бросилась между ними и вскричала:

— Ты жестокая женщина! Ты гонишь его оттуда, где его сила. Ты бросаешь безумие в его сердце! О, слепая, безжалостная, бесстыдная!

— Иммада, — раздался спокойный голос Хассима.

Никто не шевелился.

— Что она сказала мне? — пролепетала миссис Треверс и повторила еще раз глухим голосом: — Что она сказала?

— Простите ей, — сказал Лингард. — Она боится за меня…

— Это по поводу вашего отъезда? — быстро прервала миссис Треверс.

— Да, из-за этого. И вы должны простить ее.

Он отвернулся, словно в смущении, и вдруг его охватило неудержимое желание еще раз взглянуть на эту женщину. В миг разлуки он охватил ее своим взглядом, словно человек, который держит в руках бесценное, оспариваемое другими, сокровище. Легкий румянец, понемногу заливший лицо миссис Треверс, сообщил ее чертам необычайное и странное оживление.

— Вам грозит опасность? — тревожно спросила она.

— Ничего особенного, — с небрежным жестом отвечал Лингард. — Не стоит об этом думать. Я бывал и не в таких переделках.

Он хлопнул в ладоши и ждал, пока за спиной его не растворилась дверь. I — Стюард, пистолеты.

Мулат, в туфлях и в переднике до самого подбородка, бесшумно заскользил по каюте с таким видом, словно для него присутствующие не существовали.

«Почему у меня так болит сердце? — мысленно спрашивала себя миссис Треверс, смотря на недвижимую фигуру Лингарда. — И сколько времени будет продолжаться эта ноющая боль? Или это навсегда?..»

— Сколько зарядов положить вам, сэр? — спросил стюард, когда Лингард взял у него пистолеты и пробовал курки, положив свежие пистоны.

— На этот раз ничего не надо, стюард.

Мулат подал ему красный шелковый платок, записную книжку, портсигар. Лингард повязал платок вокруг шеи, по-видимому решив одеться так, как он обычно одевался во время экскурсий на берег. Он даже посмотрел, положены ли сигары в портсигар.

— Шляпу, сэр? — спросил мулат.

Лингард нахлобучил шляпу на голову.

— Слушайся эту леди, стюард, пока я не вернусь. Эта каюта ее, слышишь?

Он приготовился идти, но ноги его точно прилипли к полу., - Я еду с вами, — вдруг объявила миссис Треверс непоколебимо-решительным тоном.

Лингард не взглянул на нее, даже не поднял глаз. Он не сказал ничего. И только после того, как Картер воскликнул:

— Это невозможно, миссис Треверс! — Лингард, не двинувшись с места, прошептал про себя: «Конечно».

Миссис Треверс натянула на голову капюшон, и лицо ее в рамке черной ткани стало неестественно белым; только фиолетово-синие глаза ее загадочно темнели на этой режущей белизне. Картер порывисто шагнул вперед.

— Вы не знаете этого человека, — почти закричал он.

— Я знаю его, — сказала она и, видя в лице Картера упрек и недоверие, медленно и отчетливо произнесла: — Я уверена, что в его жизни нет ни одной мысли, ни одного действия, которых бы я не знала.

— Правда, правда! — пробормотал Лингард.

Картер со стоном всплеснул руками.

— Отойдите, — прозвучал над его ухом голос, похожий на ворчание грома, и руку его сжали так, что затрещали кости. Картер вырвался.

— Миссис Треверс, отойдите! — воскликнул он. Но оба они уже исчезли в открытую дверь, и даже шум их шагов замер в отдалении. Картер дико озирался кругом, словно ища помощи.

— Кто этот человек, стюард? Кто этот сумасшедший дьявол? — спрашивал он вне себя.

Холодный философский тон ответа смутил его.

— Не мое дело об этом беспокоиться, сэр, да, я думаю, и не ваше.

— Как не мое! — закричал Картер. — Да ведь он увез леди!

Стюард критическим взором окинул лампу и привернул фитиль.

— Вот так, — промямлил он.

— Господи! Но что же мне делать? — продолжал Картер, смотря на Хассима и Иммаду, которые шептались и ответили ему невидящим взглядом.

Он ринулся на палубу. Ночь, точно подстерегавшая, разом ослепила его. Он споткнулся обо что-то мягкое, пихнул ногой что-то твердое и бросился к поручню.

— Вернитесь! — кричал он. — Вернитесь, капитан! Миссис Треверс! Или позвольте мне ехать с вами.

Он прислушивался. Свежий ветер обвевал ему щеки. На глазах у него словно лежала черная повязка.

— Уехали… — простонал он, совершенно подавленный, и вдруг услышал издали голос миссис Треверс.

— Защищайте бриг, — донеслось до него. Повелительная грусть, сквозившая в этих словах, раздавшихся из безбрежности темной вселенной, пронзила дрожью все фибры его тела.

— Защищайте, защищайте бриг…

— Не сделаю ни черта, если вы не вернетесь, — в отчаянии закричал Картер. — Миссис Треверс…

— …как если бы… я сама… была… на бриге… — продолжал в восходящей каденции удалявшийся голос, слабый, но чудесно отчетливый и повелительный.

Картер больше не кричал. Сначала он еще пытался различить во тьме очертания лодки, но скоро отказался и отошел от поручня. От тяжести его шагов царивший на палубе тяжелый мрак как будто заколебался, словно лужа, в которую ступили, поплыл в сторону, стал расслаиваться. Темные пятна отбегали назад и увертывались в сторону, торопливо шаркали голые ноги, слышались замиравшие голоса.

— Малайцы! — проговорил Картер. — Весь бриг на ногах.

С минуту он прислушивался к храпу белых матросов, спавших рядами, головами к корме. У самых его ног завизжала черная собака, привязанная к кольцу, забрякала цепочкой, зацарапала когтями, точно тоскуя в незнакомой обстановке и прося человеческого внимания. Картер нагнулся и почувствовал, что его лизнули в лицо.

— Алло, старина! — Картер, потрепав шерстистые бока, погладил гладкую голову. — Славный пес, Ровер! Ложись, ну, ложись же, собачка! Ты не понимаешь, куда попал? — Собака присмирела. — Ну и я тоже не понимаю, — прошептал он.

Таким натурам, как Картер, помогает то, что они терпеть не могут ломать голову над сложными вопросами. Он сказал себе, что скоро все выяснится, и этим положил конец дальнейшим думам. Если бы он был старше, он понял бы, что при данных обстоятельствах он бессилен; но он был лишком молод, чтобы составить себе общую картину и взглянуть на все со стороны. Все эти непонятные события очень озабочивали его, но ведь, с другой стороны, у него был ключ от порохового склада, да и к Лингарду он чувствовал невольную симпатию. В этом последнем отношении его мнение окончательно установилось, а это значительно облегчало решение, особенно после того мучительного душевного борения, которое он недавно испытывал. Когда он вместе с Шо спустился в каюту, он не мог подавить чувства радости и даже слегка улыбнулся насмешливой улыбкой.

— Уехал, говорите вы? И увез с собой леди? — громко рассуждал Шо, стоя в дверях. — Что же, нисколько не удивляюсь. Чего ж иного и ожидать от человека, который оставляет судно на рейде и не только не дает инструкций своему помощнику, но не удостаивает его ни единым словом. Да еще ночью. Это ясно показывает, что это за гусь. Разве так обращаются со старшим помощником? Он, должно быть, взъерепенился из-за маленькой стычки, которая у нас произошла как раз перед вашим приездом. Я врезал ему правду-матушку… Ну, да все равно. Есть закон, и этого для меня достаточно. Пока его нет, я здесь капитан. И если в скором времени он не угодит в ту или иную тюрьму ее величества, я вам разрешаю называть меня голландцем. Помните мои слова.

Шо с видом хозяина прошел к столу, сел и медленно, самодержавным оком оглядел каюту. Вдруг глаза его окаменели от негодования и изумления, и, тыкая своим толстым, трясущимся пальцем, он хрипло воскликнул:

— Негры! В салоне! В салоне!

Казалось, он лишился дара речи. Все время, что он был в каюте, Хассим глядел на него в задумчивом и выжидательном молчании.

— Я этого не допущу, — продолжал он искренним голосом. — Черт возьми! Я слишком уважаю себя!

Он решительно поднялся с места, и глаза его, преисполненные строгости и важности, чуть не выкатились из орбит.

— Вон отсюда! — заорал он вдруг, делая шаг вперед.

— Что вы такое делаете, мистер? — вмешался стюард, всовывая голову в дверь. — Это друзья капитана.

— Укажи мне твоих друзей, и я тебе скажу… — начал было Шо наставительно, но вдруг перешел в увещательный тон: — Не суй свою рожу куда не надо, судомой. Они не мои друзья. Я но бродяга. Я знаю, что мне надо. Вон! — зашипел он свирепо.

Хассим быстрым движением ухватился за рукоятку своего криса.

Шо надул щеки и нахмурился.

— Смотрите, он подденет вас, как поросенка на вертел! — произнес Картер, не двигая ни одним мускулом.

— А вам это будет очень приятно, не так ли? — горько сказал Шо. Равнодушная улыбка Картера совершенно ошеломила его своим ледяным бесстрастием. В примитивной душе помощника капитана расовая гордость сразу сменилась горьким унынием.

— О господи! Что за несчастье? И за что свалилось это на меня? — застонал Шо и, усевшись, охватил свою седую голову обеими руками.

Картер посторонился, чтобы пропустить Иммаду, которая, по знаку брата, направилась к двери. Она на секунду замялась, взглянула на Картера и вышла. Хассим, готовый к защите, дожидался, пока она уйдет. Когда она исчезла за порогом, Хассим выпустил из рук рукоятку криса, осмотрел всю каюту, как бы желая навек запечатлеть ее в памяти, и бесшумным шагом удалился.

Хассим и Иммада вошли в ту самую тьму, которая несколько минут тому назад окутала и укрыла встревоженные души Лингарда и Эдиты. Но для этих двух свет, из которого их прогнали, обозначал обманутые надежды, и его беспощадно-спокойная яркость казалась горькой насмешкой, как усталому, тонущему пловцу — горящий на берегу огонь. Они оглянулись: света уже не было. Картер запер за ними дверь, чтобы наедине объясниться с Шо. Он хотел прийти к какому-нибудь компромиссу с номинальным капитаном брига, но Шо был так деморализован совершенно необычными для него покушениями на его респектабельность, что юный защитник брига ничего от него не добился, кроме жалоб и богохульств; бриг спал, и доносившиеся из каюты голоса — громогласные упреки Шо, обращенные к небу, и ровные и тягучие увещания Картера — сливались в один приглушенный и непрерывный ропот.

Вахтенные матросы на шкафуте, напряженно вглядывавшиеся в темноту и внимательно прислушивавшиеся в сторону моря, слышали у себя за спиной этот странный шум, походивший на ссору. Васуб, проводив Хассима и Иммаду до их челнока, ходил взад и вперед по палубе судна. Небо было беззвездное, на воде не виднелось ни одного отсвета. Не было ни горизонта, ни очертаний, ни форм, ничего, на что мог бы устремиться глаз или опереться рука. Мрак, бесконечный во времени и безграничный в пространстве, залил весь мир, как губительное наводнение.

Ветер затих, и некоторое время маленькая лодка держалась поблизости брига. Невидимый парус слабо трепетал, таинственный, и лодка подымалась и опускалась на зыбких волнах, точно на дышащей груди живого существа. Лингард, положив руку на румпель, сидел прямо, молчаливый и бдительный. Миссис Треверс плотно закуталась в плащ.

Взор их тонул в глубокой черной пустоте, но лодка все еще была так близко от брига, что жалобный вой собаки и сердитое лязганье ее цепочки доносились до их слуха, полные гнева и тоски. Потом в ночной тишине раздался пронзительный лай, перешедший в тихий визг, словно перед животным проходили невидимые людям призраки и, вдохновленное душою ночи, оно в своей тоскливой жалобе инстинктивно изливало страх перед будущим, боязнь подстерегающей смерти, ужас перед тенями.

Неподалеку от лодки Хассим и Иммада в своем челноке бросили весла и сидели в оцепенении. Тревожные порывы ветра словно вливали им в сердце тонкий смертоносный яд.

— Видел ты глаза белой женщины? — воскликнула девушка. Она громко всплеснула ладонями и сидела, протянув сжатые руки.

— О Хассим! Видел ты, как они сверкают из-под ее бровей, точно лучи света, что пробегают в древесной чаще? Они пронзили меня насквозь. Я содрогалась при звуке его голоса. Я видела, как она шла за ним… И мне кажется, что она не живет на земле… что все это — волшебство.

Иммада сетовала в ночи. Хассим молчал. У него не было иллюзий, и будь на месте Лингарда кто-нибудь другой, он счел бы все эти поступки безумием и самоубийством. Треверса и д'Алькасера он принимал за могущественных раджей, может быть, родственников той женщины, что правит Англией. Но почему им понадобилось приехать сюда и мешать его воцарению, он решительно не понимал. Он беспокоился за Лингарда. Его не особенно трогало то, что Лингард рисковал из-за него жизнью, дабы ссора из-за этих белых не погубила задуманного предприятия. С его точки зрения, Лингард не мог иначе поступить. Ведь сам он был не кто иной, как раджа Хассим, а тот, другой — человек с сильным сердцем, с сильной рукой, с гордым мужеством, могущественный настолько, что он мог защищать высокорожденных принцев, и, прежде всего, его друг. Речи Иммады вызвали у него улыбку, затерявшуюся во тьме, как и ее слова.

— Забудь свои тревоги, сестра, — ласково сказал он, — а то мы, пожалуй, опоздаем.

Сегодня должны разыграться решительные события. Хассим подумал о своих воинах, находившихся на «Эмме»; он хотел бы, чтобы они были поближе и могли слышать его голос. Он пожалел, что рядом с ним не было Джафира, человека, некогда отнесшего его другу послание, которое он считал тогда последним. Но оно не оказалось последним. Он остался жить для новых надежд и новых тревог. Может быть, ему еще придется составлять другое послание, когда смерть руками вооруженных врагов постучит в его дверь. Ветер стал крепчать. Челнок ровно понесся по вздымающимся валам, двигавшимся вдоль берега. Плыли они медленно. У Иммады устали не столько руки, сколько сердце, а Хассим, бесшумно погружая весло, оглядывался направо и налево и старался разглядеть смутные очертания островков. Лодка брига, теперь уже далеко обогнавшая челнок, быстро бежала под парусом, направляясь к узкому и извилистому проходу между берегом и южными отмелями, за которыми начиналась бухта и внутренняя лагуна.

Так беспокойные души блуждали по водам в эту ночь. Над их головами расстилалось густое покрывало облаков и отрезывало их от остальной вселенной. Иногда миссис Треверс казалось во мраке, что они движутся с головокружительной быстротой, а по временам ей чудилось, что лодка стоит на месте, что весь мир стоит на месте и только ее фантазия, свободная от оков, блуждает по неведомым пространствам. Лингард неподвижно сидел рядом с ней и правил, определяя направление по ветру. Вот он заметил впереди призрачное мерцание бледного света, который земля словно отбрасывала в однообразный мрак небес. Шлюпка приближалась к морскому разливу.

Смутный гул прибоя стал громче.

— Сколько времени еще мы будем так плыть? — тихо спросила миссис Треверс.

В ответ на ее вопрос голос, которого она не узнала, произнес:

— Всегда.

Голос звучал безлично, точно он никому не принадлежал. Сердце ее быстро забилось.

— Капитан Лингард! — воскликнула она.

— Да. Что? — нервно переспросил он, словно просыпаясь от сна.

— Я спрашиваю вас, сколько времени мы будем так плыть? — повторила она отчетливо.

— Если ветер не утихнет, мы придем в лагуну вскоре после рассвета. Это будет как раз вовремя. Я оставлю вас на шхуне вместе с Иоргенсоном.

— А вы? Что вы будете делать? — спросила она.

Ответ пришел не сразу.

— Я сделаю, что могу. — Последовало новое молчание. — Все, что могу, — добавил он.

Ветер стих, и парус заполоскался.

— Я совершенно уверена в вас, — сказала миссис Треверс. — Но уверены ли вы в успехе?

— Нет.

Миссис Треверс ясно поняла бессмысленность своего вопроса. В каких-нибудь несколько часов она была оторвана от всего ясного и привычного и брошена в мир невероятностей. Эта мысль, вместо того чтобы усилить ее тревогу, почему-то успокаивала ее. Она испытывала не сомнение, не страх, а что-то совсем другое, может быть, просто сильную усталость.

До нее донесся звук глухого удара, шедший точно со дна моря. Она ощутила его как легкое сотрясение. Это была волна, разбившаяся об отмели: беловатые отсветы, видневшиеся уже давно, теперь сверкали и маячили белыми полосами совсем неподалеку от лодки. Все это — слабые пятна света, тихий гул, точно от огромного падающего здания — происходило где-то за пределами ее жизни, окруженной непроницаемым мраком и мертвым молчанием. Ветер порывисто ударил ей в голову и затих. Парус опал, потом вздрогнул, надулся, опять опал; все быстрее чередующиеся ощущения головокружительной скорости и полной неподвижности превратились наконец в странное состояние, где стремительный бег и глубокое спокойствие как-то сливались в одно. Погруженный во мрак мир окутывал ее своей расслабляющей лаской, мягкой и в то же время разрушительной. Душой ее овладела истома. Для нее ничто уже не существовало, даже воспоминания исчезли в небытии. И она была довольна, что ничего нет.

Лингард, все время ощущавший соприкосновение их тел на узкой банке лодки, почувствовал вдруг, как голова женщины опустилась на его плечо. Он весь съежился, застыл, точно пытаясь перед лицом грозящей опасности спрятать жизнь в бездыханной неподвижности своего тела. Лодка тихо опускалась и подымалась. Прямо перед ней лежали рифы, у подножия которых кружилась и шипела пена, точно в гигантском котле. Ветер с минуту мощно гнал лодку прямо на них, потом вдруг перестал и бросил ее на произвол течения. Лингард, словно зачарованный, глядел на эту борьбу утесов, то заливаемых водой, то снова выходящих на поверхность, с вечно победоносным и вечно побеждаемым морем. Это зрелище напоминало ему то, что творилось в его собственной душе. Поддерживаемая его рукой, миссис Треверс спала, прижавшись к его плечу и словно целиком доверившись его силе. Отмели Берега Убежища давали ему первое слабое обещание успеха — крепкую опору, которая была ему нужна для его дела. Отмели приютили его грезы; их голос успокаивал его, навевал трепетный восторг, сулил удачу его мечтам. Никогда не было на свете такой благородной дружбы… Масса белой пены, крутившейся вокруг какого-то черного центра, беззвучно скользнула около борта лодки… Эта женщина, которую он держал в руках как пленницу, была дана ему тоже отмелями.

На дальней отмели красным отблеском засветились огни лагеря Дамана и сейчас же пропали, точно фонарь, мигнувший на секунду над ровной поверхностью воды. Это напомнило ему о существовании тех двух мужчин, пленников. Если лодка, увозящая их в лагуну, покинула отмель вскоре после ухода Хассима из лагеря Дамана, д'Алькасер и Треверс должны бы уже быть теперь далеко в бухте.

Лингард с отвращением гнал от себя всякую мысль о действии, ибо каждый шаг, какой бы он ни предпринял, ускорил бы миг его разлуки с этой женщиной, которой он поверил всю тай ну своей жизни.

А она спала. Она могла спать! Лингард взглянул на нее, как глядят на беспечно дремлющего ребенка, но все существо его билось буйным восторгом. Вокруг них среди рифов шипел прибой, журчала вода между камнями, кидаясь на скалы с мрачным рокотом, похожим на обещания, прощания, мольбы. Издалека, из непроглядной ночи донесся гул моря, разбивающегося об отмели. И он чувствовал близость женщины с таким напряжением, что не слышал ничего.

Вдруг он подумал о смерти.

— Проснитесь! — крикнул он ей, резко поворачиваясь на скамейке.

Миссис Треверс вздрогнула, брызги воды хлестнули ей в глаза и каплями потекли по щекам. Она чувствовала их на губах, теплые и горько-соленые, как слезы. Шипящая волна подбросила лодку вверх, за ней последовала другая и еще другая, и лодка, все время поворачиваясь, заскользила под ветром по ровной поверхности.

— Миновали риф, — облегченно проговорил Лингард.

— А разве нам грозила опасность? — шепотом спросила миссис Треверс.

— Ветер утих, и нас отнесло очень близко к утесам, — объяснил Лингард, — Мне пришлось вас разбудить. Вам было бы не совсем удобно проснуться в воде.

Значит, она спала! Ей не верилось, что она могла смежить глаза в этой маленькой лодке, в таком неспокойном море, в такую опасную минуту.

Сидевший рядом с ней человек наклонился вперед, протянул руку, и лодка, под порывом набежавшего ветра, пошла гладко и ровно. Прямо перед ними зловеще высилась неподвижная черная масса. Она обратила на нее внимание Лингарда.

— Посмотрите на это ужасное облако!

— Это облако — берег, и через минуту мы уже войдем во внутреннюю бухту, — сказал спокойно Лингард. Миссис Треверс стала смотреть.

Итак, это была земля! Земля эта казалась миссис Треверс еще менее ощутимой, чем облако; зловещей, неподвижной тенью она лежала над беспокойным морем, укрывая в своем лоне мятущихся людей, которые представлялись ей не более реальными, чем фантастические тени.

V

Более всего поразило миссис Треверс в Иоргенсоне его странное, как бы отрешенное от земли выражение. Он так долго находился вне жизни, что его высокое костлявое тело, неторопливые механические движения, застывшее лицо и ничего не выражающие глаза дышали непобедимым равнодушием ко всем возможным неожиданностям этого мира. Это подобие человека, как бы воскрешенного властным заклятием, прошло по палубе словно мертвого корабля и с неземным равнодушием повернуло к ней пару впавших неживых глаз. Еще никто никогда не смотрел на миссис Треверс с таким странным, абсолютным безразличием. Но он не вызвал в ней неприятного чувства. В свете раннего утра, облаченный в безукоризненно чистое платье, под которым как будто не было человеческого тела, свежевыбритый (впавшие и бесцветные щеки Иоргенсона всегда лоснились, точно он брился каждые два часа), он казался таким незапятнанным, словно это был чистый дух, избавленный от грязнящих соприкосновений с материальным миром. Он смущал, но не вызывал отвращения. С приехавшими он не поздоровался.

— Вы устроили на борту шхуны настоящую лестницу, — обратился к нему Лингард. — Нам было очень удобно всходить по ней, но не думаете ли вы, что в случае нападения…

— Я думал…

Не было ничего бесстрастнее голоса капитана Г. К. Иоргенсона, бывшего командира барка «Дикая Роза», с той поры, как он переплыл обратно Воды Забвения и снова вступил в мир людей.

— Я думал… но так как я не рассчитываю заводить здесь неприятности…

— Ах, не рассчитываете заводить неприятности… — перебил Лингард.

— Нет. Я считаю их бесполезными. А вы, Король Том?

— Может быть, мне и придется завести их.

— Значит, вы сюда приехали на этой вашей шлюпчонке, чтобы заварить тут кашу, так, что ли?

— Что с вами? Разве вы меня не знаете, Иоргенсон?

— Я думал, что знаю. Но разве я мог подумать, что такой человек, как вы, отправится в военную экспедицию вместе с женщиной?

— Эта леди — миссис Треверс, — сказал Лингард, — жена одного из тех злополучных джентльменов, которых вчера захватил Даман… А это — Иоргенсон, тот мой приятель, о котором я вам говорил, миссис Треверс.

Миссис Треверс слабо улыбнулась. Ее глаза блуждали кругом, и непривычность обстановки, жадное любопытство, внутренняя борьба придавали ее лицу такое выражение, точно она недавно появилась на свет и наивно изумлялась неожиданностям бытия. Между этими двумя мужчинами она казалась неопытной и юной. Лингард смотрел на нее с той бессознательной смесью нежности и удивления, с которой некоторые мужчины глядят на молодых девушек. В его позе совершенно не чувствовался завоеватель царств. Иоргенсон по-прежнему хранил свой отрешенный вид и как будто ничего не видел и не слышал. Но, по-видимому, он каким-то образом был в курсе событий этого мира, ибо совершенно естественным тоном спросил:

— Как она оттуда выбралась?

— Леди не была на отмели, — коротко объяснил Лингард.

— На какой отмели? — рассеянно произнес Иоргенсон. — А яхта разграблена, Том?

— Ничего подобного, — ответил Лингард.

— Много убитых? — спросил Иоргенсон.

— Я говорю вам, что ничего подобного, — нетерпеливо сказал Лингард.

— Ах, вот как! Битвы, значит, не было? — проговорил Иоргенсон без малейшего признака оживления.

— Нет.

— А ведь вы любите сражаться, Том.

— Выслушайте меня, Иоргенсон. Все сложилось так, что прежде, чем дошло до боя, воевать было уже слишком поздно.

Лингард обернулся к миссис Треверс, оглядывавшейся вокруг со слабой улыбкой.

— Когда я вечером говорил с вами с лодки, было уже слишком поздно. В сущности, для битвы вообще не было случая. Я все рассказал вам о себе, миссис Треверс, и вы знаете, что я говорю правду. Ах, если бы вы были одна на яхте!

— Да, — отозвалась миссис Треверс. — Но я была не одна.

Лингард опустил голову. В искрящейся свежести утра уже чуялась надвигающаяся дневная жара. Улыбка исчезла с губ Эдиты Треверс, и глаза ее остановились на склоненной голове Лингарда. Если бы Иоргенсон взглянул на нее, он прочел бы в ее глазах не любопытствующее, а несколько загадочное выражение. Но Иоргенсон не смотрел ни на что. Точно откликаясь откуда-то из глубины своего мертвого прошлого, он спросил:

— Что там осталось, Том? И что вообще там делается?

— Яхта сидит на мели, бриг мой стоит на якоре, а на отмели расположилась сотня илланунских разбойников с тремя вождями и двумя прау. Может быть, впрочем, Даман направился теперь на яхту.

— Нет, — уверенно произнес Иоргенсон.

— Значит, он приехал сюда и самолично привез пленников, — воскликнул Лингард.

— Высадился при свете факелов, — отчетливо произнесла тень капитана Иоргенсона, бывшего командира барка «Дикая Роза». Он указал рукой на другой берег лагуны, и миссис Треверс повернула голову в этом направлении.

Там все было светлым и пустынным.

Глаза, блуждавшие по блестящей, темной водной скатерти и по берегу белой бухты, не замечали никакого признака жизни. Человеческие жилища были затеряны в тени плодовых деревьев и замаскированы хлебными полями и банановыми плантациями. У берега виднелись очертания двух огороженных бревнами фортов, между которыми, на широкой открытой площадке, темнела коричневая крыша огромного длинного здания, точно подвешенного в воздухе. На здании развевался большой четырехугольный флаг. Что-то сверкало белым пламенем: это был резной коралловый конек на крыше мечети, отражавший лучи солнца. Над крышами домов, наполовину скрытыми зеленью, над искрящимися полями и темными пальмовыми рощами веяли белые и красные флажки. Такой вид могло иметь поселение, разукрашенное и потом брошенное своими обитателями. Лингард указал на ограду с правой стороны.

— Вон там находится ваш супруг, — сказал он миссис Треверс.

— А кто другой? — раздался за их спиной голос Иоргенсона. Он тоже смотрел в эту сторону своими странными невидящими глазами.

— Испанский джентльмен, кажется, так, миссис Треверс? — полувопросом ответил Лингард.

— Трудно поверить, что там кто-нибудь есть, — заметила миссис Треверс.

— Вы видели их обоих, Иоргенсон? — спросил Лингард.

— Не мог различить никого. Слишком далеко. Слишком темно.

На самом деле, за час до рассвета, Иоргенсон не видел ничего, кроме далекого пламени факелов, а громкие крики возбужденной толпы доносились до него лишь слабым беспорядочным гулом. Вскоре огни тронулись процессией через рощицу в огороженные бревнами палисады. Далекие огни растянулись в рассеивающейся тьме, и гул невидимой толпы сразу смолк, точно унесенный тенями ночи. А когда забрезжил рассвет, Иоргенсон увидел только одинокий берег и призрачные очертания привычных деревьев и человеческих хижин. И потом он наблюдал, как под яркими красками рассвета поселок, вставленный в темную рамку леса, отливал разнообразными оттенками.

Миссис Треверс, прислонившись к перилам шхуны, стояла как статуя. Лицо ее потеряло всю свою подвижность, и щеки были мертвенно белы, как будто вся кровь отхлынула из тела к сердцу и осталась там. Даже губы потеряли свой естественный цвет. Лингард грубо схватил ее за руку.

— Не надо, миссис Треверс. Зачем так пугаться? Если вы не верите мне, послушайте, что говорит Иоргенсон.

— Да, спросите меня, — пробормотал Иоргенсон в седые усы.

— Говорите прямо, Иоргенсон. Как вы думаете, живы эти джентльмены?

— Конечно, — отрезал Иоргенсон разочарованно, словно он ожидал гораздо более трудного вопроса.

— Подвергается их жизнь неминуемой опасности?

— Конечно, нет, — сказал Иоргенсон.

Лингард отвернулся от своего оракула.

— Вы слышали, что он сказал, миссис Треверс. Вы можете верить каждому его слову. В этом поселке, — продолжал он, указывая на немую пустыню лагуны, — нет ни одной мысли, ни одного намерения, которых бы этот человек не знал, как свои собственные.

— Я знаю. Спросите меня, — машинально пробормотал Иоргенсон.

Миссис Треверс не сказала ничего, но сделала легкое движение; ее неподвижная фигура зашаталась. Лингард крепко ухватил ее за талию. Она, по-видимому, не заметила этого, пока не повернула головы и не увидела, что лицо Лингарда находится совсем близко от нее. Его встревоженные глаза смотрели на нее так пристально, что она закрыла веки, точно женщина, падающая в обморок.

Она почувствовала, что рука Лингарда еще крепче охватила ее. Когда она открыла глаза, на лице ее показалась краска. На его тревожный взор она ответила таким спокойным и в то же время, сама того не зная, таким оживленным взглядом, что в свете его все прошлое Лингарда как бы сразу ушло в тень.

— Не думайте, пожалуйста, что это обморок, — совершенно спокойно проговорила она.

Она показалась Лингарду холодной, как лед.

— Отлично, — согласился он с покорной улыбкой. — Только раньше, чем я вас отпущу, пожалуйста, возьмитесь за поручень.

Она принужденно улыбнулась.

— Какое недоверие, — заметила она и некоторое время не шевелилась. Наконец, словно делая уступку, она кончиками пальцев коснулась поручня. Лингард понемногу отвел свою руку. — И, пожалуйста, не смотрите на меня, как на «слабое существо», как на деликатную даму, какой вы меня воображаете, — сказала она, смотря на Лингарда и касаясь поручня протянутой рукой. — Пожалуйста, постарайтесь отделаться от вашего представления о том, чем должна быть женщина вроде меня. Я, может быть, так же сильна, как вы сами, капитан Лингард. То есть буквально. В смысле телесной силы.

— Вы думаете, я не заметил этого давно? — услышала она его протестующий, глубокий голос.

— А что касается храбрости, — продолжала миссис Треверс, причем выражение ее лица очаровательно колебалось между хмуростью и улыбкой, — то разве я не говорила вам совсем недавно, еще вчера вечером, что я могу вообразить себя испуганной. Помните, когда вы просили меня разыграть страх. Не думайте, что я постыдилась бы играть роль, но это мне просто не удалось бы. Да, даже ради завоевания кому-то царства и то не удалось бы. Вы меня понимаете?

— Бог вас знает! — отвечал Лингард с неожиданным вздохом. — Люди вроде вас, должно быть, сделаны из другого теста.

— Что за нелепости!

— Я не хочу сказать, что вы лучше или хуже. Или что то или другое тесто плохое. Я хочу только сказать, что вы совсем другая. Это чувствуешь. Вот и все.

— Да, вот и все, — повторила миссис Треверс. — И сейчас, если я поддалась волнению, это было вовсе не потому, чтобы я боялась за других. Мне было страшно. Мои страхи не могут даже уложиться ни в какую определенную картину. Вы, должно быть, считаете меня отъявленно бессердечной, что я вам так говорю.

Лингард молчал. Ему нечего было говорить. Он просто слушал слова миссис Треверс, как будто только ради одного их звука.

— Я с вами откровенна, — продолжала она. — Я ведь ничего не знаю о дикости, о насилии, об убийстве. Я никогда в жизни не видела мертвого тела. Вероятно, на мои нервы подействовал этот свет, эта тишина, эта загадочная пустынность. Что значит это удивительное спокойствие, в котором мы очутились? Туг только вы и я — совершенно одни.

Лингард покачал головой. Из-за ее полураскрытых, улыбающихся губ блестела узкая полоска сверкающих зубов. Вся ее горячая речь в конце концов свелась к этому признанию их товарищеского сотрудничества перед лицом неведомого. В этой улыбке чувствовалось немного беспомощности, и это его трогало. В трех футах от них чистенькая и костлявая тень Иоргенсона пристально смотрела в пространство.

— Да, вы сильная, — сказал Лингард. — Но просидеть всю ночь в маленькой лодке не так-то легко. Я удивляюсь, что у вас совсем не затекло тело.

— Нисколько не затекло, — прервала она с улыбкой. — Я в самом деле очень сильная женщина, — серьезно прибавила она. — Вы это должны иметь в виду, что бы ни случилось.

Лингард бросил на нее восхищенный взгляд. Но тень Иоргенсона, быть может, услышав издали слово «женщина», со свойственною всем вообще теням непринужденностью, вдруг преисполнилась громкого, хотя и бесстрастного негодования.

— Женщина! В том-то и дело! Этого только не хватало… Вы, Том Лингард, Красноглазый Том, Король Том, — или какими еще прозвищами вас там величали? — оставляете оружие за двадцать миль от себя, бросаете своих людей, свой бриг, в котором вся ваша сила, приезжаете сюда и болтаете о войне с голыми руками, да еще с женщиной на буксире! Ну, ну!..

— Не забывайте, Иоргенсон, что леди вас слышит, — раздраженно заметил Лингард. — Он не хочет быть грубым, — громко обратился он к миссис Треверс с таким видом, точно Иорген сон был действительно бесплотной и бесчувственной галлюцинацией. — Он просто забыл о вас.

— Женщина нисколько не оскорблена. Я ничего не имею против такого обращения.

— Ничего не забыл! — пробормотал Иоргенсон с какою-то уверенностью призрака, словно ради собственного удовлетворения. — До чего мы дошли!

— Это я настояла на том, чтобы поехать с капитаном Лингардом, — попыталась смягчить Иоргенсона миссис Треверс.

— Вот, вот, так я и знал! До чего мы дошли! Разве у Короля Тома нет собственной головы? Что с ним приключилось? Оставить бриг, когда тут же рядом за отмелью дожидаются сто двадцать отъявленных пиратов на двух прау. Вы и на этом настаивали, да? Он, значит, отдался в руки незнакомой женщины?

Иоргенсон, казалось, задавал эти вопросы самому себе. Миссис Треверс заметила пустой взгляд, обращенный внутрь голос, мертвенное отсутствие оживления. Но это почему-то облегчало разговор с ним.

— Нет, это я в его руках, — возразила миссис Треверс.

Никто бы не догадался, что Иоргенсон слышал хотя одно слово из этого красноречивого заявления, если бы он не обратился к Лингарду с вопросом, столь же безразличным, как и все его речи.

— Зачем же вы ее сюда привезли?

— Вы не понимаете. Ну, просто оттого, что так следовало. Один из пленников муж этой дамы.

— Гм, да… — пробормотал Иоргенсон, — А кто другой?

— Ее хороший друг; мы говорили вам.

— Бедный мистер д'Алькасер, — вставила миссис Треверс. — Как он поплатился за то, что принял наше приглашение! Но он, в сущности, только знакомый.

— Я почти не заметил его, — мрачно проговорил Лингард, — Но когда я приехал к вам на яхту, он стоял за вашим креслом и говорил с вами, как очень хороший друг.

— Мы очень хорошо понимаем друг друга, — сказала миссис Треверс, беря в руку лежавшую на поручне подзорную трубу, — Мне всегда нравились его откровенность, его верность.

— Что он сделал? — спросил Лингард.

— Любил… — тихо сказала миссис Треверс, — Но это очень старая история.

Миссис Треверс приставила подзорную трубу к глазам, поддерживая ее вытянутой рукой, и Лингард забыл о д'Алькасере, любуясь твердостью ее позы и полной неподвижностью тяжелого прибора. Она была тверда, как скала, после всех этих волнений и всей этой усталости.

Миссис Треверс инстинктивно направила трубу на вход в лагуну. В рамке леса гладкая вода сверкала, как серебро. Вдруг на этом блистающем фоне показалось темное пятнышко. Она не сразу поймала его опять и тогда увидела, так близко, что его, казалось, можно было окликнуть, челнок с двумя людьми. Она ясно видела, как, сверкая на солнце, поднимались и опускались мокрые весла. Лицо Иммады было видно так отчетливо, как будто девушка смотрела прямо в отверстие подзорной трубы. Вождь и его сестра, проведя ночью несколько часов за отмелью, въехали в лагуну и теперь направлялись прямо к шхуне. Они были уже так близко, что их можно было бы заметить невооруженным глазом, если бы кто-нибудь смотрел в этом направлении. Но о них никто и не думал. Они продолжали существовать, может быть, только в памяти старика Иоргенсона, да и та по большей части была занята таинственными секретами недавно покинутой им могилы.

Миссис Треверс опустила подзорную трубу. Лингард, точно очнувшись от сна, проговорил:

— Мистер д'Алькасер… Любил… Ну, да, почему бы ему и не любить?

Миссис Треверс заглянула в насупленное лицо Лингарда.

— Дело, конечно, не только в этом, — сказала она. — Во-первых, он знал, как любить, а во-вторых… Но вы ведь не знаете, как неестественны и пусты некоторые жизни. Мистер д'Алькасер, впрочем, жил другой жизнью. Его преданность можно было ценить.

— Вы, видно, немало о нем знаете, — с завистью проговорил Лингард. — Чему вы улыбаетесь?

Она продолжала улыбаться ему. Длинная медная труба у ее плеча сияла золотом, рядом с бледной светлостью ее непокрытой головы.

— Одной мысли, — отвечала миссис Треверс, говоря все так же тихо, как будто слова ее могли нарушить сосредоточенность капитана Иоргенсона, — Я подумала, что, несмотря на мое долгое знакомство с д'Алькасером, я не знаю о нем и половины того, что знаю о вас.

— Это невозможно, — возразил Лингард. — Хотя он и испанец, но он человек вашего круга.

— Одним миром мазан, — проговорила миссис Треверс с легкой иронией.

— Он ведь, кажется, хотел помирить меня и вашего мужа? — продолжал Лингард. — Я тогда, правда, был очень раздражен и почти не обратил на него внимания, но он мне понравился. Больше всего мне понравилось то, как он бросил свою попытку. Это было сделано по-джентльменски. Вы понимаете, что я хочу сказать, миссис Треверс?

— Да, вполне.

— Ну, конечно, вы-то это поймете, — просто согласился Лингард, — Тогда я был очень взбешен и не мог ни с кем говорить. Я уехал к себе на бриг и оставался там, не зная, что делать, и посылая всех вас на дно морское. Но не поймите меня неверно, миссис Треверс. На дно морское я посылал только вас, господ. Против матросов я ничего не имею. Они бы мне сразу поверили. И вот я все бесился и бесился, до тех пор…

— До девяти часов вечера или около того, — невозмутимо подсказала миссис Треверс.

— Нет. До тех пор, пока я не вспомнил о вас, — невинно поправил ее Лингард.

— Значит, до тех пор вы совершенно забыли о моем существовании? А на яхте вы ведь со мной говорили, помните?

— Разве? Да, кажется, говорил. Но что я вам сказал?

— Вы мне сказали, чтобы я не прикасалась к смуглой принцессе, — с коротким смехом отвечала миссис Треверс.

Настроение ее сразу изменилось, как будто среди легкомысленного разговора она вдруг вспомнила о действительном положении вещей.

— Но я, право, не собиралась причинить никакого вреда вашей принцессе Грезе. Но посмотрите, она положительно преследует вас!

Лингард взглянул на север и едва не вскрикнул от досады на самого себя. Уже второй раз он ловил себя на том, что совершенно забывал о существовании Хассима и Иммады. Челнок был теперь совсем близко, и его пассажиры могли ясно различить лица трех людей, стоявших у борта «Эммы». Иммада опустила весло и вскрикнула:

— Опять эта белая женщина!

Брат ее оглянулся через плечо, и челнок сразу остановился, точно по волшебству.

— Они для меня не греза, — упрямо произнес Лингард.

Миссис Треверс отвернулась и стала глядеть на далекий берег. Невооруженному глазу берег казался голым и пустым и под лучами солнца дрожал и колебался, точно раскрашенная декорация, опущенная над неизвестной сценой.

— Раджа Хассим едет, Иоргенсон. Я думал, он останется на берегу.

Миссис Треверс услышала за спиной слова Лингарда и бормотанье Иоргенсона. Она медленно поднесла к глазу подзорную трубку и направила ее на берег.

Теперь она ясно различала цвета флажков, веявших над коричневыми крышами поселка, видела, как колеблются пальмы, чернеют тени леса и сверкает зажженная солнцем белая песчаная бухта, жутко загадочная в своем молчании. Она обвела весь берег и уже собиралась положить трубку, как вдруг из-за массивного палисада в блестящую неподвижность пейзажа вышел человек в длинном белом халате и огромном черном тюрбане, увенчивавшем смуглое лицо. В ярком сиянии солнца, он медленно прохаживался по берегу, важный и зловещий, и во внезапном появлении, в одиночестве этой загадочной фигуры точно из восточной сказки чувствовалось что-то жуткое и угрожающее.

Невольно вздрогнув, миссис Треверс положила трубку. За спиной ее раздался низкий, певучий голос, страстно изливавший целый поток непонятных слов. Хассим и Иммада вошли на шхуну и говорили с Лингардом. Да! Было невыносимо сознавать, что эта мягкая речь, не имевшая для нее никакого смысла, может быть, льется прямо в сердце этому человеку.

I

— Можно войти?

— Да, — ответил голос, — дверь открыта.

На двери была деревянная щеколда. Мистер Треверс поднял ее и вошел.

— Почему вы думали, что я заперлась? Я, кажется, вообще никогда не запираюсь.

Мистер Треверс затворил за собой дверь.

— Нет, до этого вы еще не доходили, — сказал он далеко не примирительным тоном.

В этой комнате, составлявшей часть деревянной рубки и имевшей вместо окна четырехугольное отверстие без стекла, но с полуприкрытым ставнем, миссис Треверс было видно не очень хорошо. Она сидела в кресле, распустив волосы, беспорядочно свисавшие через спинку. Наступила пауза.

Снаружи доносились мерные шаги двух матросов, расхаживавших по палубе мертвого корабля и подчиненных мертвой тени Иоргенсона.

Когда Иоргенсон принял «Эмму» под свое командование, он приказал сколотить на ее задней части рубку, где помещался и он сам, и Лингард, когда тот приезжал на Берег Убежища. Узким коридором рубка разделялась на две половины. На половине Лингарда стояла походная кровать, дощатый столик, бамбуковое кресло и матросский сундук, который Лингард как-то привез с собою. Кроме этих предметов, да маленького зеркала ценой в полкроны, приколоченного к стене, в комнате не было ничего. Что имелось на половине Иоргенсона, никто не знал, но по наружным признакам можно было предполагать наличность бритвенного прибора.

Постройка этого примитивного сооружения подсказывалась, скорее, соображениями приличия, чем соображениями удобства. Белые должны были иметь отдельное помещение; этого требовал этикет, но Лингард был совершенно точен, когда он сказал миссис Треверс, что он ни разу не спал здесь. Он привык спать на палубе. А что касается до Иоргенсона, то он вообще не спал или спал очень мало. Он не столько командовал «Эммой», сколько бродил по ней, как беспокойный дух. Его белый костюм всю ночь мелькал от носа к корме; иногда Иоргенсон замирал на месте и стоял целыми часами, молча созерцая сверкающие воды лагуны. Глаза мистера Треверса, понемногу привыкшие к темноте, стали теперь различать не одну только густую волну медвяных волос миссис Треверс. Он видел ее лицо, темные брови и глаза, казавшиеся черными в полусвете комнаты.

— Да вы и не могли бы тут запереться. Тут нет ни замка, ни засовов, — сказал он.

— Я, право, не заметила, есть или нет. Я сумею оберечь себя и без замков и засовов.

— Рад слышать, — хмуро проговорил мистер Треверс и замолчал, глядя на сидевшую в кресле женщину. — Вы, по-видимому, развлекаетесь вашими излюбленными маскарадными костюмами, — продолжал он с иронией.

Миссис Треверс сидела, закинув руки за голову. Широкие, соскользнувшие назад рукава обнажали ее руки по самые плечи. На ней был надет малайский жакет из тонкого ситца, без воротника и с широким вырезом на шее, застегнутый пряжками из чеканного серебра. Юбку, которую она носила на яхте, она заменила синим, клетчатым, шитым золотом саронгам. Глаза мистера Треверса медленно переходили от одной части костюма к другой и наконец остановились на качающейся обнаженной ноге, с которой свисала легкая кожаная сандалия.

— У меня не было другого костюма, — отвечала миссис Треверс. — Мое платье было невыносимо тяжелое. Я промокла насквозь, пока ехала сюда. И когда мне показали эти вещи…

— Явившиеся как бы по волшебству, — пробормотал мистер Треверс тоном, слишком мрачным для сарказма.

— Нет, явившиеся из того вон сундука. Там есть очень красивые материи.

— Не сомневаюсь! Этот человек не побрезгает ограбить туземца.

Мистер Треверс уселся на сундук.

— Самый подходящий костюм для этого фарса, — продолжал он. — Но неужели вы намерены выходить в нем днем на палубу?

— Конечно, намерена, — отвечала миссис Треверс, — Д'Алькасер меня в нем уже видел и нисколько не был шокирован.

— На вашем месте я бы нацепил на щиколотки бубенчики, чтобы они звенели на ходу.

— Бубенчики вовсе не необходимы, — скучающим тоном проговорила миссис Треверс, продолжая пристально глядеть вверх и точно думая о чем-то совершенно постороннем.

— Как вы думаете, сколько времени будет продолжаться этот фарс? — перешел к другой теме мистер Треверс.

Миссис Треверс отняла руки от головы, взглянула на него и сразу изменила позу.

— Что вы хотите сказать? Какой фарс?

— Да тот самый, который со мной разыгрывают.

— Вы все еще так думаете?

— Не только думаю, — я в этом глубоко уверен. Именно со мной. Это прямо что-то зловещее.

Мистер Треверс продолжал, опустив глаза, непримиримым голосом:

— Я должен вам сказать, что, когда я увидел вас во дворе и толпе туземцев и под руку с этим человеком, я был поражен.

— Я тоже имела зловещий вид? — спросила миссис Треверс, поворачивая голову к мужу. — И все-таки, уверяю вас, я была рада, очень рада, что вы в безопасности, по крайней мере, на время. Выгадать время для нас самое главное.

— Я не знаю, был ли я в опасности, — размышлял вслух мистер Треверс, — Не знаю, в безопасности ли я теперь. Ничего не знаю. Все это представляется мне отвратительным фарсом.

В его тоне было что-то новое, заставлявшее его жену смотреть на него с живым интересом. Было очевидно, что огорчение его вызвано не страхом, и миссис Треверс начала было уже испытывать некоторое беспокойство, как вдруг он ледяным голосом произнес:

— Впрочем, вам об этом лучше судить.

Она снова откинулась в кресле, спокойно сложив руки на коленях.

— А вы предпочли бы, чтобы я оставалась на яхте, поблизости от тех самых дикарей, которые захватили вас? Или вы думаете, что и их тоже подговорили разыграть фарс?

— Безусловно уверен. — Мистер Треверс поднял голову, но голоса не повысил. — Вы должны были бы оставаться на яхте среди белых людей, ваших слуг, вашего экипажа, которые обязаны умереть за вас.

— Не знаю, почему они обязаны умереть за меня, и не думаю, чтобы я имела право просить их о такой жертве. Впрочем, я не сомневаюсь, что бы они это сделали. А может быть, вы предпочитали бы, чтобы я окончательно поселилась на бриге? Мы были там в полной безопасности. Я настаивала на переезде сюда только для того, чтобы быть ближе к вам и принять какие — нибудь меры… Но если вы хотите, чтобы я объяснила вам свои мотивы, я, пожалуй, ничего не смогу сказать. Я просто не могла оставаться там жить целые дни без всяких известий, мучаясь всевозможными страхами… До тех пор пока мы не приехали сюда, мы даже не знали, живы ли вы и д'Алькасер. Вас ведь могли убить там же на берегу после отъезда раджи Хассима и его сестры. Или могли убить, пока везли по реке. Я хотела узнать все сразу — и уехала в чем была, ни минуты не медля.

— Да… и вы даже не подумали отложить в мешок несколько вещей для меня. Конечно… впрочем, вы были в состоянии возбуждения. Вы, может быть, смотрели на положение так трагически, что вообще считали излишним подумать о моем костюме.

— Я сделала это под впечатлением минуты и не могла поступить иначе. Верите вы мне хоть в этом?

Мистер Треверс взглянул жене в лицо; оно было ясное и с покойное. До сих пор в его голосе слышалось тупое раздражение, теперь в нем зазвучала некоторая важность.

— Нет. Я знаю по опыту, знаю наверное, что вы лишены тех чувств, которые свойственны вашему происхождению, вашему общественному положению, тому классу, к которому вы принадлежите. Это открытие было самым тяжелым разочарованием моей жизни. Я решил никогда не говорить об этом, но вы сами создали эти обстоятельства. Это отнюдь не торжественные обстоятельства. Я вовсе не смотрю на них так торжественно. Все это очень неприятно и очень унизительно. Но все это случилось. Вы никогда серьезно не интересовались моей деятельностью, которая составляет отличительную черту и ценность моей жизни. Почему в вас вдруг проснулось чувство ко мне, как к человеку, — я не понимаю.

— И потому вы меня не одобряете, — ровным голосом резюмировала миссис Треверс. — Но уверяю вас, вы вполне могли бы меня одобрить. Мои чувства были совершенно светского характера, совершенно такие же, какими бы они были на глазах у общества. Мы все же муж и жена. Что я тревожусь за вас — это только прилично. Даже человек, которого вы так не любите (между прочим, эта нелюбовь — самое сильное чувство, которое я когда-либо у вас замечала), даже он и то нашел мое поведение вполне приличным. Это были его собственные слова. Оно было настолько прилично, что он даже ничего не мог возразить против моего плана.

Мистер Треверс беспокойно заерзал на стуле.

— Мне кажется, Эдита, что если бы вы были мужчиной, вы вели бы крайне беспорядочный образ жизни. Вы были бы авантюристом — в моральном смысле слова. Я был очень огорчен, когда понял это. Вы презираете серьезную сторону жизни, презираете идеи и стремления той общественной среды, к которой вы принадлежите.

Он умолк, потому что его жена снова закинула руки за голову и не смотрела на него.

— Это совершенно очевидно, — снова начал он. — Мы жили в избранном обществе, а вы всегда относились к нему так отрицательно. Вы никогда не считали важным достижение высокого положения, личный успех. Я не припомню случая, чтобы вы сочувствовали когда-нибудь политическому или общественному успеху. Я вообще не понимаю, чего вы ожидали от жизни.

— Во всяком случае, я не ожидала от вас такой речи. А что же касается моих ожиданий вообще, то я, должно быть, была глупа.

— О нет, только не это, — серьезно возразил мистер Треверс, — Это не глупость. — Он подыскивал слово, — По-моему… это своего рода упрямство. Я предпочитал не думать об этом прискорбном различии в наших взглядах, которое, конечно, не мог предвидеть, пока мы не…

Мистером Треверсом овладело какое-то торжественное смущение. Миссис Треверс, опершись головой на руку, пристально смотрела на голую стену рубки.

— Вы обвиняете меня в глубоком девическом двоедушии, in так ли? — тихо спросила она.

Горячий и неподвижный воздух комнаты был точно весь на душен тонким ароматом, исходившим от распущенных волос миссис Треверс. Мистер Треверс уклонился от прямого ответ;i на вопрос, показавшийся ему грубым и даже не совсем приличным.

— В то время я, вероятно, был немного выбит из колеи и не обнаружил должной проницательности и рассудительности, отвечал он. — Тогда мне не хватало критических способностей, — признался он. Но, даже делая это признание, он не взглянул на жену и потому не заметил легкой улыбки, заиграв шей на губах миссис Треверс. Скептицизм этой улыбки был так глубок, что его нельзя было выразить ничем, кроме легчайшего намека. Поэтому миссис Треверс ничего не сказала, и мистер Треверс продолжал, как бы думая вслух:

— Конечно, ваше поведение было безупречно. Но вы составили себе ужасную репутацию, — вас считали надменной, насмешливой. Вы вызывали недоверие в лучших людях и никогда не были популярны.

— Я скучала, — проговорила миссис Треверс, точно припоминая и по-прежнему подпирая голову рукой.

Мистер Треверс вдруг вскочил с матросского ящика, словно укушенный осой, однако все же сохраняя до известной степени свою медлительную важность.

— Суть в том, Эдита, что вы в душе примитивны.

Миссис Треверс встала и, поправляя волосы неспешным движением рук, задумчиво проронила:

— Не вполне цивилизована.

— Не вполне дисциплинированы, — поправил мистер Треверс, подумав.

Миссис Треверс опустила руки и обернулась к мужу.

— Нет, уж во всяком случае не это, — со странной серьезностью возразила она, — Я самое дисциплинированное существо на свете. Я готова сказать, что моя дисциплинированность не останавливалась ни перед чем, кроме разве самоубийства. Но вы вряд ли меня поймете.

На лице мистера Треверса показалась легкая гримаса.

— Я и не буду пытаться вас понять, — сказал он. — Это похоже на то, что мог бы сказать варвар, ненавидящий утонченность и сдержанность более благородной жизни. У вас это звучит как намеренно дурной тон. Я вообще часто удивлялся вашим вкусам. Вы всегда любили крайние мнения, экзотические костюмы, отчаянные характеры, романтических людей — вроде д'Алькасера…

— Бедный мистер д'Алькасер… — прошептала миссис Треверс.

— Человек без всякой идеи о долге и полезности, — сердито проговорил мистер Треверс, — Почему вы его жалеете?

— Почему? Да потому, что он очутился в этом положении исключительно благодаря своей любезности. От своего путешествия с нами он не мог ждать ни политических, ни каких-либо иных выгод. Вы, вероятно, пригласили его для того, чтобы нарушить наше одиночество, которое начинало становиться вам скучным.

— Я никогда не скучаю, — объявил мистер Треверс. — Д'Алькасер, по-видимому, принял приглашение с радостью. И, кроме того, он испанец, а потому трата времени для него ничего не значит.

— Трата времени! — с негодованием повторила миссис Треверс, — За его любезность ему, может быть, придется поплатиться жизнью.

Мистер Треверс не мог скрыть своего гнева.

— Ах, я и забыл ваши нелепые страхи, — сказал он, стиснув зубы, — Д'Алькасер — испанец, и ничего больше. К этому подлому фарсу он относится совершенно равнодушно. У вырождающихся рас есть своя особая философия.

— В этом положении он проявляет большое достоинство.

— Не знаю, где тут достоинство. По-моему, это просто недостаток уважения к самому себе.

— Почему вы так думаете? Только потому, что он спокоен, вежлив и осторожен в своих суждениях? Что касается вас, Мартин, то позвольте мне вам сказать, что ваши злоключения вы сносите не очень-то хорошо.

— Я не привык к этому манерничанью, которое так любят иностранцы, и вовсе не намерен скрывать свои чувства.

— Вы просто злитесь, — сказала она.

Миссис Треверс обернулась и посмотрела мужу в лицо.

Мистер Треверс слегка тряхнул головой, как бы пропуская это слово мимо ушей.

— Я оскорблен, — заявил он.

В его тоне послышалось что-то вроде настоящего страдания.

— Уверяю вас, — сказала миссис Треверс серьезно (она была сострадательна), — что этот странный Лингард совершенно не представляет себе, насколько вы значительное лицо. Он не знает ни вашего общественного положения, ни вашего политического влияния, ни ваших планов.

Мистер Треверс стал слушать с некоторым вниманием.

— А разве вы не могли бы ему это рассказать? — спросил он.

— Это было бы совершенно бесполезно. Он думает только о своем собственном положении и о своем влиянии. Он вышел и i низшего класса…

— Он — животное, — упрямо проговорил мистер Треверс.

Муж и жена с минуту глядели друг другу в глаза.

— Да, — медленно произнесла миссис Треверс, — я ведь и за была, что вы решили не скрывать ваших чувств, — В ее голосе послышалась нотка презрения. — Но знаете, что я вам скажу? Миссис Треверс приблизила голову к смотревшему на нее бледному небритому лицу. — Я думаю, что при всем вашем слепом презрении вы достаточно хорошо понимаете этого человека и потому отлично знаете, что можете предаваться вашему негодованию с полной безопасностью. Слышите? С полной безопасностью.

Она сейчас же пожалела, что это сказала. В самом деле, здесь, в Восточном архипелаге, полном темных козней и воинственных замыслов, было нелепо относиться к выходкам мистера Треверса с большей страстностью, чем она относилась к ним в искусственной обстановке большого города. В конце концов, она хотела только спасти его жизнь, а не утончить его восприимчивость. Мистер Треверс раскрыл рот и, не произнеся ни слова, снова закрыл его. Миссис Треверс отвернулась к прибитому на стене зеркалу.

— Эдита, где тут правда? — послышался за ней его голос.

В голосе мистера Треверса чувствовался страх неповоротливого ума, инстинктивно боящегося малоизвестных мест и новых открытий. Миссис Треверс оглянулась через плечо и проговорила:

— Правда на поверхности, уверяю вас. Только на поверхности.

Она опять отвернулась к зеркалу, где ее лицо встретилось с черными глазами и легкой дымкой волос над ровным лбом. Слова ее не произвели, однако, никакого действия.

— Скажите, пожалуйста, Эдита, что все это значит? — воскликнул он. — Почему этот человек не извиняется передо мной? Почему нас держат здесь? Почему мы не уезжаем? Почему он не увез меня обратно на яхту? Чего он от меня хочет? Как он добился нашего освобождения от этих людей на берегу, которые, по его словам, намеревались нас зарезать? Почему они отдали нас ему?

Миссис Треверс принялась закручивать волосы.

— Все это вытекает из высших соображений местной политики. Конфликт личных интересов. Взаимное недоверие партий, интриги отдельных лиц, вы ведь знаете, к каким неожиданностям все это приводит. Он воспользовался всем этим. Прежде всего ему надо было не освободить вас, а добиться того, чтобы вас отдали под его надзор. Его значение здесь очень велико; и поверьте, что ваша безопасность зависит не столько от его силы, которую он не может применить, сколько от его умения использовать свое влияние. Если бы вы захотели с ним поговорить, я уверена, что он рассказал бы вам все, что может.

— Мне вовсе не интересно слушать рассказы об его проделках. Но вас-то он посвятил во все это?

— Вполне, — подтвердила миссис Треверс, смотря в зеркало.

— Чем объясняется ваше влияние на этого человека? Выходит как будто, что наша судьба в ваших руках.

— Ваша судьба не в моих и даже не в его руках. Тут имеется некоторое затруднение морального характера, из которого надо выйти.

— Этика шантажа, — с неожиданным сарказмом пояснил мистер Треверс.

У его жены мелькнула мысль, что, может бьггь, она знает его хуже, чем думала. Словно блестящая и торжественная кора твердых приличий слегка треснула, там и тут, от напряжения, обнаруживая простую бестолковость рядового смертного. Но треснула только внешность; удивительная глупость осталась, как была. Ей стало ясно, что дальнейшие споры совершенно бесполезны, и, окончив прическу, миссис Треверс сказала:

— Мне кажется, нам лучше выйти на палубу.

— Как, в этом костюме? — протянул мистер Треверс, потупив глаза.

— Ну, конечно, в этом. Это уже теперь не новость. Да кто мог бы здесь бьггь шокирован?

Мистер Треверс ничего не отвечал. Миссис Треверс верно определила его отношение к окружающему. Он злился на невыносимые оскорбления, которые причиняли ему люди, вещи и события, злился на слова и даже на взгляды, ощущавшиеся им как физическая боль, как нечистое прикосновение. Он не показывал этого слишком явно, но злился.

— И позвольте вам сказать, — продолжала его жена, — что этого костюма не постыдилась бы принцесса. Он такого качества и стиля и сделан из такого материала, которые обычай предписывает для женщин самого благородного происхождения. В той стране, как мне передавали, женщины стоят на одном уровне с мужчинами. Этот костюм предназначался в подарок настоящей принцессе. Его выбрал для этого ребенка, Иммады, капитан Лингард…

Мистер Треверс произнес какой-то неопределенный звук, похожий не то на стон, не то на хрюканье.

— Должна же я как-нибудь называть его, и я думала, что это имя будет наименее оскорбительно для вашего слуха. В конце концов, этот человек существует. Но на некотором протяжении земной поверхности его зовут также Королем Томом. Д'Алькасеру очень нравится это прозвище. Он находит, что по своей простоте и почтительности оно замечательно подходит этому человеку. И если вы предпочитаете…

— Я предпочитаю не слышать ничего, — перебил мистер Треверс. — Ни одного звука. Даже от вас, пока я не смогу опять действовать свободно. Слова вообще меня не трогают, и мне безразличны и ваши зловещие предупреждения, и ваши легкомысленные настроения, которым вы считаете приличным предаваться в присутствии человека, жизнь которого, по вашим словам, висит на ниточке.

— Я этого ни минуты не забываю. И я не только знаю, что она висит на ниточке, но также знаю и крепость этой ниточки. Это вообще удивительная ниточка; ее спряла та самая судьба, которая сделала вас таким, каков вы есть.

Мистер Треверс почувствовал себя глубоко оскорбленным. Так к нему еще никто не обращался. В тоне слов слышалось сомнение в его ценности. И он, мистер Треверс, прожил с этой женщиной целых восемь лет! Он хмуро проворчал:

— Вы говорите, как язычница.

Это было порицание достаточно сильное, но миссис Треверс, по-видимому, не расслышала его, ибо она оживленно продолжала:

— Не могу же я думать об этом с утра до вечера и, запершись в этой комнате, оплакивать нашу злосчастную судьбу. Это было бы нездорово. Пойдемте на палубу.

— У вас вид настоящей дикарки в этом костюме, — продолжал с нескрываемым отвращением мистер Треверс.

У миссис Треверс было тяжело на душе, но все, что ни говорил ее муж, почему-то вызывало ее на легкомысленный тон.

— Если я не похожу на воронье пугало, я вполне удовлетворена, — небрежно бросила она и посмотрела в направлении его мрачного взгляда, устремленного на ее обнаженные ноги. Она остановилась. — Ах, вот в чем дело… Ну, что же, если хотите, я могу надеть чулки. Но имейте в виду, что я должна их очень беречь. У меня здесь только одна-единственная пара. Я вымыла их сегодня утром в умывальной комнате, которую они устроили на корме. Сейчас они сушатся на поручне. Пожалуйста, возьмите их и передайте мне, когда вы пройдете на палубу.

Мистер Треверс круто повернулся и вышел на палубу, не говоря ни слова. Лишь только миссис Треверс осталась одна, она прижала руки к вискам и почувствовала некоторое облегчение от этого искреннего жеста отчаяния. Мерные и ритмические шаги двух человек, гулявших по палубе, ясно доносились до нее. Люди эти, очевидно, ходили нога в ногу и спокойно, дружески разговаривали. Она ясно различала шаг человека, жизненная орбита которого была всего дальше от ее собственной. И все-таки эти орбиты пересеклись. Несколько дней тому назад она не знала о его существовании, а теперь она могла бы узнать его шаги в шуме целой толпы. Это было невероятно. И в полусвете ее душного убежища с губ ее слетела нерешительная, испуганная улыбка. Потом она вышла на палубу.

II

Большую часть палубы «Эммы» занимала искусно сооруженная четырехугольная решетка из легких шестов и тонкой фанеры; стены этой воздушной постройки были затянуты муслином. Рамы с натянутым коленкором, служившие вместо дверей, были прикрыты целой системой занавесок, предназначенных для того, чтобы охранить помещение от москитов, которые от заката до восхода целыми тучами носились у берегов лагуны. Весь пол под прозрачным потолком был устлан тонкими циновками. Все это было придумано Лингардом и Иоргенсоном для удобства миссис Треверс, которая должна была оставаться на «Эмме» вплоть до окончательного решения судьбы обоих путешественников, да, впрочем, и всех остальных обитателей шхуны. Скоро непрошеные и роковые гости Лингарда научились быстро вскакивать в это помещение и выскакивать из него. Мистер д'Алькасер выполнял этот подвиг не торопясь, почти небрежно, но не хуже других. Все признавали, что он ни разу не впустил с собой ни одного москита. Мистер Треверс впрыгивал поспешно и без грации, и всякий раз, по-видимому, раздражался. Миссис Треверс делала это по-своему, с большой, казалось бессознательной, ловкостью. В помещении был устроен стол и поставлены плетеные кресла, разысканные Иоргенсоном где-то в трюме. Недра «Эммы» заключали в себе всевозможные вещи. Они служили одновременно и товарным складом, и арсеналом, обслуживавшим политические предприятия. В них имелся порох, кипы коленкора, ситца, шелка, мешки риса и медные пушки. Там было все необходимое для того, чтобы убивать и подкупать людей, чтобы воздействовать на их жадность и страх, чтобы предпринимать походы и организовывать отряды, чтобы кормить друзей и поражать врагов. И богатство, и власть хранились в этом погибшем судне, не способном к плаванию, лишенном мачт, загроможденном неуклюжими постройками из досок и муслиновых ширм.

За муслиновыми ширмами жили европейцы. Днем они виднелись точно из-за полосы тумана, а вечером в блеске зажженных внутри ламп они казались темными фантомами, окруженными светящейся стеной. Об эту стену разбивались все атаки миллионных полчищ москитов, налетавших из прибрежных лесов.

Огороженные этими прозрачными стенами, непрошеные гости Лингарда двигались, сидели, жестикулировали, разговаривали; а ночью, когда гасились все лампы, кроме одной, их вытянувшиеся на походных кроватях тела, прикрытые белыми простынями, напоминали положенные на носилки трупы. Обед проходил в этом же помещении, которое все называли}и вовсе не в насмешку, — «клеткой». За обедом присутствовал обыкновенно и Лингард, смотревший на эту пытку, как на долг вежливости. Он и не представлял себе, как раздражало его присутствие мистера Треверса, слишком последовательного, чтобы вносить в свое обращение какие бы то ни было оттенки. Мистер Треверс был непоколебимо убежден, что он является жертвой бандита, добивающегося от него выкупа на каких-то непонятных условиях. Это убеждение, озлоблявшее его до последней степени, ни на минуту не покидало мистера Треверса; оно составляло предмет его постоянных размышлений и как бы при стало к самому его телу. Оно сквозило в его хмурых глазах, и его жестах, в его зловещем молчании.

Этот моральный удар отозвался даже на здоровье мистера Треверса. У него появились нервные боли, сонливость и при падки ярости, которые он сдерживал, но которые втайне очень пугали его. Цвет лица его стал желтым, а глаза налились кровью — результат трехдневного пребывания в ограде Белараба, где его окуривало дымом от костров. Его глаза вообще были очень чувствительны к внешним условиям. Красивые черные глаза д'Алькасера обнаружили больше выносливости, и его внешность мало отличалась от обычной. Д'Алькасер с благодарностью принял предложенный Иоргенсоном синий фланелевый пиджак, вполне подошедший ему, ибо оба они были почти одинакового роста и сложения, хотя, конечно, д'Алькасер, со своей спокойной живостью и всегда настороженным умом, не был похож на Иоргенсона, который, не будучи в полном смысле слова «macabre», все же походил на бездушный, хоть и неугомонный труп. Друг с другом они почти никогда не разговаривали; разговаривать с Иоргенсоном вообще была вещь невозможная, и даже Лингард никогда не пытался совершить такой подвиг. Он только предлагал Иоргенсону вопросы, вроде того, как чародей вопрошает вызванную тень, или давал ему краткие указания, какие можно бы давать чудесно сделанному автомату. Единственным собеседником Лингарда на «Эмме» был д'Алькасер. Д'Алькасер обращался с Лингардом, как всякий человек хорошего общества, привыкший вносить естественность даже в условности. Из чувства приличия, а может быть, и из природной деликатности, д'Алькасер не проявлял ни малейшего любопытства и все время сохранял ровный, спокойно-учтивый тон, часто смягчаемый легкими улыбками, которые нередко не имели прямого отношения к его словам, но придавали им участливый и ласковый оттенок. Касались же эти слова только нейтральных тем.

Только один раз Лингард заметил в д'Алькасере более глубокое понимание положения. Это было на другой день после того, как в ограде Белараба велись переговоры насчет временного возвращения пленников. Как миссис Треверс сказала своему мужу, шаг этот был подсказан Лингарду соперничеством партий и общим настроением поселка, выбитого из колеи отсутствием человека, который, по крайней мере номинально, являлся самым сильным вождем и правителем на Береге Убежища. Белараб все еще оставался у могилы отца. Может быть, этот разочарованный и мирный человек удалился туда для того, чтобы размышлять о беспокойной природе человека и о неблагодарности своей задачи; может бьггь, ему просто хотелось покупаться в находившемся там чистом пруде, поесть плодов, росших там в особенном изобилии, и предаться на досуге религиозным упражнениям; как бы то ни было, его отсутствие чрезвычайно осложнило дело. Правда, благодаря его престижу и установившимся привычкам подчинения пленников отвели прямо в ограду Белараба. Хотя и отсутствующий, Белараб все еще перевешивал влияние Тенги, тайных целей которого никто не знал; Тенга был общителен, болтлив, откровенен и воинствен, но он не был, как Белараб, признанным служителем бога, знаменитым своей благотворительностью и неукоснительным благочестием. У него не было отца, которого чтили, как святою. Но Белараб отсутствовал, и его репутация строгого и меланхолического аскета, ибо благочестие неизбежно сопровождается строгостью, не могла оказать должного влияния. Хорошо было только то, что он взял с собой свою последнюю жену, ту самую женщину, о которой Иоргенсон писал в своем письме и которая настаивала на убийстве белых и грабеже яхты, не по природной злобе, а потому что ей хотелось драгоценностей и шелков, подобающих ее юному возрасту и высокому сану. Белараб избрал ее в подруги своего уединения, и Лингард был этому очень рад. Влияния ее на Белараба он, впрочем, не боялся. Он знал Белараба достаточно хорошо. Никакие слова, просьбы, упреки и нашептывания фаворитки не могли воздействовать на решения или нерешительность этого араба, все время колебавшегося между противоположными стремлениями и доводами. Лингард опасался вообще не его действий. Опасность заключалась в его молчаливом колебании, в его равнодушии и спокойствии. Белараб мог просто оставить своих белых друзей лицом к лицу с беспокойными элементами, против которых Лингард мог пустить в ход только силу. А сила в данном случае обозначала бы крушение всех его планов и надежд и, что еще хуже, являлась бы чем-то вроде измены по отношению к Хассиму и Иммаде, этим беглецам, которых он в бурную ночь вырвал из пасти смерти, которых он обещал с торжеством вернуть в родную землю, которую он видел всего только раз, недвижно спящую под гневом пламенных небес.

В день их совместного — к великому отвращению Иоргенсона — прибытия на «Эмму» у Лингарда с миссис Треверс, как только она отдохнула, был долгий, оживленный и странный разговор. Стоявший перед ними вопрос был как будто не очень сложный, но в конце беседы оба они почувствовали себя совершенно обессилевшими. Миссис Треверс не нужно было уже посвящать в факты и детали, — она знала их слишком хорошо. С другой стороны, ей не приходилось ни решать, ни просить, ибо положение не зависело от их воли. Но она устала следить за страстной внутренней борьбой, разрывавшей душу этого человека, такого отчаянно смелого и, несмотря на всю его горячность, такого сдержанного. Это заставляло ее забывать стоявшие на очереди злобы дня. Это не была пьеса, разыгрываемая на сцене, — и все же она ловила себя на том, что смотрит на Лингарда с затаенным дыханием, как смотрят на гениального актера, вы ступающего в какой-нибудь простой и захватывающей драме. В миссис Треверс невольно рождался отклик на стихийную борьбу сил, мучивших этот прямой ум, это бесхитростное сердце. Ей передавались его сомнения и его чувства, как будто во всем этом деле его личность была единственным предметом, достойным внимания. И, однако, что общего было у нее с этой непонятной и варварской обстановкой? Решительно ничего. К не счастью, этот человек посвятил ее в свои затруднения, очевидно подпав под обаяние ее личности. Это льстило ей, это даже трогало ее. Миссис Треверс испытывала нечто вроде благодарности и ответной симпатии, какая рождается между равными по силе людьми, признавшими ценность друг друга. И все-таки ей было жаль, что она не осталась в неведении вроде мистера Треверса или даже д'Алькасера. Впрочем, относительно последнего нельзя было угадать, сколько точного, безотчетного, проникновенного понимания скрывается под его невозмутимой внешностью.

Д'Алькасера можно было бы заподозрить в чем угодно, только не в невежестве или глупости. Ничего определенного он, конечно, не мог узнать, не мог даже уяснить себе голые факты, но в течение этих нескольких дней он, должно быть, смутно учуял положение. Он был острым и проницательным наблюдателем, несмотря на всю свою изолированность от жизни, — изолированность, впрочем, совершенно иного порядка, чем бесстрастная отрешенность Иоргенсона. Миссис Треверс очень хотелось разделить с д'Алькасером бремя (ибо это было бремя), возложенное на нее рассказами Лингарда. Ведь она не вызывала Лингарда на откровенность, да и сам Лингард не обязал ее хранить рассказанное в тайне. Таких обязательств даже не подразумевалось. Он не говорил ей, что она — единственный человек, которому он желал бы поведать свою историю.

Он только сказал, что она единственный человек, которому он сам мог рассказать все это, ибо никто другой не смог бы вызвать его на откровенность. Смысл его слов был только таков. Ее бы очень облегчило, если бы она передала эту историю д'Алькасеру и таким образом вышла из того романтического мира, где она оказалась запертой один на один с Лингардом. Кроме того, и свою ответственность она разделила бы с другим, понимающим, человеком. Тем не менее она почему-то была не в силах на это решиться, словно боясь, что, разговаривая с д'Алькасером о Лингарде, она выдаст свой внутренний мир. Это было чувство смутного беспокойства, настолько, однако, сильное, что она испытывала его даже тогда, когда говорила с Лингардом при д'Алькасере. Дело, конечно, не в том, что д'Алькасер позволял бы себе пристально смотреть на них или хотя бы украдкой бросать на них взгляд. Но он, может быть, намеренно отворачивался, — да, это было бы еще оскорбительнее.

«Я просто глупа», — прошептала про себя миссис Треверс с глубоким, спокойным убеждением. Но, прежде чем выйти на палубу, она подождала, пока шаги двух собеседников остановились у рубки, потом разошлись в разные стороны и замерли. Она вышла немного спустя после того, как на палубу прошел мистер Треверс.

На всем внешнем мире лежала печать ясного спокойствия, точно намеренно подчеркивавшего хаос людских столкновений. Мистер Треверс удалился с палубы в клетку, где он и в самом деле походил на пленника и вообще казался совсем не на своем месте. Д'Алькасер тоже ушел туда, но хранил независимый вид. Это не было позированием. Как и мистер Треверс, он сидел в плетеном кресле, приняв почти такую же позу; но в этой позе чувствовалось что-то совсем другое, не вязавшееся с мыслью о плене. Да и, кроме того, д'Алькасер никогда и нигде не казался не на своем месте.

Чтобы подольше сохранить свои европейские башмаки, миссис Треверс надела пару кожаных сандалий, извлеченных из того же матросского сундука. Она прикрепила их к ступням, но при ходьбе они все же стучали о палубу. Эта часть костюма казалась ей наиболее экзотической. Ей пришлось несколько изменить свою обычную походку, и теперь она ходила быстрыми, короткими шагами, вроде Иммады. «Помимо всего прочего, я еще отнимаю у девушки ее платье», — подумала она. Она уже знала, что девушка такого высокого ранга, как Иммада, не стала бы носить платье, которое носила другая.

Услышав легкий стук сандалий миссис Треверс, д'Алькасер оглянулся назад, но сейчас же повернул голову обратно. Миссис Треверс облокотилась о поручень, подперла голову рукой и стала бесцельно смотреть на спокойную поверхность лагуны.

Она стояла спиной к клетке, к передней части палубы и к полосе ближнего леса. Огромные стволы деревьев высились темными неправильными колоннами, перевитыми стеблями вьющихся растений. Погруженный в сумрак лес был так близко от берега, что, склонясь за борт, она могла видеть в хрустальной глади воды его темные опрокинутые отражения, четко выделявшиеся на фоне отраженного синего неба. Это было похоже на синюю бездну, просвечивающую сквозь прозрачную пленку. И та же неподвижная бездна открывалась глазу в залитой солнцем, никому не ведомой лагуне. Миссис Треверс остро почувствовала свое одиночество. Она казалась себе единственным живым существом ее породы, двигавшимся в этом таинственном мире; здесь она была как бы бесправным и беззащитным призраком, в конце концов вынужденным сдаться господствующим здесь силам. В этом одиночестве чувствовалась катастрофическая напряженность. Вокруг миссис Треверс был начертан какой-то магический круг, который отрезал ее от мира, но отнюдь не охранял. Позади нее вдруг послышались знакомые шаги. Она не повернула головы.

С тех пор как «джентльмены», как их называл Лингард, появились на палубе «Эммы», миссис Треверс и Лингард не обмолвились ни одним сколько-нибудь значительным словом.

Когда Лингард решил вести дело путем мирных переговоров, миссис Треверс спросила его, на что он рассчитывает.

— На мое счастье, — отвечал он.

В действительности он рассчитывал на свой престиж, но если бы он даже и знал это слово, он не произнес бы его, ибо оно звучало бы похвальбой. Впрочем, он и действительно верил в свое счастье. Никто, ни белые, ни темнокожие, не сомневались в данном им слове, и это, конечно, было немалым преимуществом в предстоящих переговорах. Но все же окончательный исход зависел только от удачи. Он так и сказал миссис Треверс при прощании, когда Иоргенсон уже ждал его в лодке, которая должна была отвезти его через лагуну в поселок Белараба.

Испуганная его решением и той неуверенностью, которая сквозила в брошенной Лингардом фразе: «Я думаю, что я смогу это сделать», миссис Треверс уронила руку в его широко раскрытую сильную ладонь, где опытный хиромант увидел бы не одну только линию счастья. Лингард тихо пожал ее руку. Она молча смотрела на него. Он подождал и необычно мягким голосом проговорил:

— Ну, что же, пожелайте мне удачи!

Она ничего не говорила, и Лингард, все еще державший миссис Треверс за руку, удивлялся ее колебанию. Миссис Треверс не могла отпустить его, а Лингард не знал, что ему сказать. Наконец миссис Треверс решила еще раз пустить в ход свое влияние.

— Я поеду с вами, — решительно заявила она. — Я не могу ждать здесь целыми часами в полной неизвестности.

Он вдруг уронил ее руку, точно обожженный.

— О да, конечно, — смущенно согласился он.

Ведь один из пленников был ее муж! Такая женщина и не могла поступить иначе. Возразить было нечего, но он все же колебался.

— Вы думаете, что мое присутствие может все испортить? Но я уверяю вас, что мне тоже везет… Не меньше, чем вам, — прибавила она с улыбкой.

— О да, мы оба счастливые люди, — пробормотал он.

— Я считаю себя счастливой, потому что встретила такого человека, как вы, — человека, готового сражаться за мое… за наше дело, — горячо воскликнула миссис Треверс. — Что было бы с нами, если бы не было вас? Вы должны мне позволить поехать с вами.

Он вторично подчинился ее желанию сопутствовать ему. Ведь даже если бы дело приняло плохой оборот, с ним и Иоргенсоном она была бы в большей безопасности, чем здесь, на «Эмме», под защитой нескольких малайских воинов. Лингард подумал, что надо бы захватить пистолеты, которые он намеренно оставил на судне, ибо считал, что на важное совещание лучше ехать совсем безоружным. Пистолеты лежали тут же, на поручне, но он, в конце концов, не взял их. Четыре выстрела все равно ничему не помогут. Они не помогут, если рушится создаваемый им мир. На счет этого он, однако, ничего не сказал миссис Треверс, но занялся тем, чтобы изменить ее наружность. Перед миссис Треверс открыли хранившийся в рубке матросский сундук, и она с интересом стала рассматривать его содержимое. Лингард протянул ей коленкоровую накидку с застежками из драгоценных камней, какую носят малайские женщины. Эту накидку миссис Треверс должна была надеть поверх своего европейского костюма. Миссис Треверс молча подчинилась. Затем Лингард вытащил длинный белый шелковый шарф, вышитый по краям и на концах, и попросил ее закутать им голову так, чтобы не видно было ничего, кроме глаз.

— Мы ведь едем к магометанам, — объяснил он.

— Понимаю. Вы хотите, чтобы я имела респектабельный вид, — пошутила она.

— Дело в том, миссис Треверс, что большинство здешних жителей, а главари и подавно, ни разу в жизни не видали белой женщины. Но, может быть, вам больше нравится один из тех шарфов? Их тут целых три.

— Нет, этот достаточно хорош. Все они очень роскошны. Очевидно, принцессу надо отправлять в ее страну в наивозможном великолепии. Какой вы заботливый человек, капитан Лингард! Это дитя было бы очень растрогано, если бы оно знало о ваших приготовлениях… Ну, что же, так хорошо?

— Да, хорошо, — отвечал Лингард, отводя глаза в сторону.

Миссис Треверс последовала за ним в лодку. Малайцы молча уставились на нее. Иоргенсон, угловатый и застывший, не подавал никаких признаков жизни, даже не шевелил глазами. Лингард усадил ее у руля и сел рядом.

Жгучее солнце светило так, что в блеске его исчезали все цвета.

Лодка быстро плыла по блистающей поверхности лагуны и скоро пристала к коралловому берегу бухты, похожему на раскаленный добела металлический полумесяц. Все трое вышли. Иоргенсон важно раскрыл над головой миссис Треверс белый зонтик, и она шла между двух мужчин, ошеломленная, как бы во сне, и ощущая землю только подошвами. Все было тихо, пусто, раскаленно, фантастично. Когда открылись ворота ограды, она заметила молчаливую, настороженную толпу, массу бронзовых тел, задрапированных в цветные ткани. Люди теснились под тенью трех высоких лесных великанов, оставленных внутри палисада. Под их широкими ветвями холодно поблескивали широкие клинки пик, украшенных пучками из конского волоса.

Слева несколько строений на сваях с длинными верандами и огромными крышами высоко вставали над толпой и, словно рея в ярком свете, казались менее вещественными, чем их тяжелые тени. Лингард, указывая на одно из самых небольших строений, сказал вполголоса:

— Здесь я прожил две недели, когда в первый раз был у Белараба, — и миссис Треверс еще живее ощутила, что все это — сон, когда заметила за перилами веранды две фигуры в кольчугах и в остроконечных шлемах с белыми и черными перьями, на страже запертой двери. Неподалеку стояла высокая скамья, покрытая турецким ковром. Лингард провел к ней миссис Треверс. Иоргенсон спокойно закрыл зонт. И как только она уселась между своими двумя спутниками, вся толпа разом пала ниц, и в глубине двора она увидела одинокого человека, прислонившегося к гладкому стволу дерева.

Его голова была повязана белою тканью, концы которой спускались ему на грудь, обрамляя худое, смуглое, с большими глазами лицо. Полосатый шелковой плащ спускался до самых ног, и в отдалении он казался высоким и таинственным; его прямая и небрежная поза дышала самоуверенностью и силой.

Лингард, слегка нагнувшись, шепнул на ухо миссис Треверс, что этот человек, державшийся вдали и игравший, по-видимому, главную роль, был Даман, вождь илланунов, тот самый, который приказал захватить пленников. Два диких полуобнаженных человека, покрытые украшениями и амулетами, повязанные красно-золотыми платками и сидевшие у его ног с обнаженными мечами на коленях, были пангерансы, которым он поручил исполнить приказ и привести пленников в лагуну. Два воина в кольчугах, стоявшие на страже у дверей небольшого дома, были телохранители Белараба, появлявшиеся только в исключительных случаях. Их присутствие указывало на то, что пленники находятся у Белараба, и это было хорошим признаком, пока что. К сожалению, сам великий вождь отсутствовал.

Лингард принял официальную позу. Миссис Треверс стала смотреть на большой двор с бесконечными рядами сидевших на земле людей. У нее слегка закружилась голова.

Толпа замерла. Даже глаза, затененные пестрыми головными платками, остановились. На фоне сверкающей лагуны и бледного раскаленного неба четко выделялся черный силуэт пальмы. Миссис Треверс удивлялась, почему нет Хассима и Иммады. Впрочем, девушка могла быть где-нибудь в доме, вместе с женщинами Белараба.

Вскоре принесли другую скамейку, на которую уселись пять человек с круглыми, важными лицами, одетые в роскошные шелковые и бархатные, шитые золотом плащи. Руки их покоились на коленях; один из них, облаченный в белый плащ и большой почти черный тюрбан, наклонился вперед и сидел, опершись головой на руку. Щеки его были впалые, и глаза не отрывались от пола, словно боясь взглянуть на неверную женщину.

Вдруг по толпе пробежал тихий шепот. Лингард выпрямился и принял бесстрастно-внимательную позу. Переговоры начались; велись они тихим голосом, в полутонах, с длинными паузами. Все воины неподвижно сидели на земле и только стоявшая вдали фигура Дамана высилась над всем собранием. Но и у Дамана миссис Треверс не могла подметить никаких жестов. И раздававшийся вокруг нее певучий шепот окутывал все окружающее атмосферой мира и спокойствия.

Она не понимала ни одного слова, и это почему-то успокаивало ее. Иногда наступало молчание, и Лингард шептал:

— Дело не так-то легко.

Тишина была такая мертвая, что можно было слышать шелест голубиных крыльев в ветвях высоких деревьев. Затем вдруг начинал речь один из сидевших на скамье, и полная неподвижность лица делала его слова еще более загадочными. Только настороженное выражение глаз показывало, что говоривший обращался не к самому себе, а к Лингарду, время от времени бросавшему в ответ несколько слов, то с серьезным выражением лица, то с улыбкой. Обычно вслед за этим среди присутствующих раздавался шепот, означавший как будто одобрение, и снова воцарялось задумчивое молчание, и толпа казалась еще более застывшей, чем раньше.

Когда Лингард шепнул миссис Треверс, что теперь его черед говорить, она подумала, что он подымется с повелительным жестом. Но он не встал. Он говорил сидя, и вибрирующий голос его, хотя и сдерживаемый, разносился далеко кругом. Он говорил и говорил, а солнце, взбираясь по безоблачному небу, перемещало тень деревьев и сквозь густую листву изливало потоки горячего света на головы толпы. Иногда раздавался ропот. Тогда Лингард останавливался и, бесстрашно глядя на собрание, ждал, пока водворится тишина. Один или два раза ропот превращался в громкий гул, и Иоргенсон что-то бормотал про себя. Даман по-прежнему стоял в тени дерева, над рядами голов, скрестив руки на груди. Край белой ткани скрывал его лоб, а у ног его, как бронзовые идолы с мечами на коленях, сидели два илланунских вождя, изукрашенные амулетами, яркими перьями, раковинами, ожерельями из зубов, когтей и сверкающих бус. И даже перья их головных уборов не пошевелились.

— Судах! Кончено!

Головы задвигались, сидящие тела закачались из стороны в сторону. Лингард кончил. С минуту он продолжал сидеть, оглядывая толпу, потом встал вместе с Иоргенсоном и миссис Треверс, и все собрание в беспорядке поднялось с мест.

Несколько приближенных Белараба, молодые широколицые люди, одетые во что-то вроде мундиров из клетчатого саронга, черной шелковой куртки и красной шапочки набекрень, кичливо прошли сквозь смешавшуюся толпу и выстроились в два ряда перед недвижимым Даманом и его илланунскими вождями в воинственных уборах.

Старейшины оставили свою скамью и подошли к белым с приветливыми улыбками и почтительными жестами. Судя по их поведению, они были настроены примирительно, и только человек в большом тюрбане упрямо держался в отдалении, вперив глаза в землю.

— Сделано, — прошептал Лингард.

— Это было очень трудно? — спросила миссис Треверс.

— Нет, — отвечал он, сознавая в глубине души, что хотя он и пустил в ход весь свой престиж и использовал до последних пределов обаяние своего богатства и страх перед своим именем, он все же добился только оттяжки окончательного решения. Он предложил миссис Треверс руку, приготовляясь увести ее, но вдруг застыл на месте.

Властным жестом Даман раздвинул ряды воинов Белараба в красных шапочках и направился к белым. В толпе воцарилось изумленное молчание.

Раздавшиеся ряды опять сомкнулись за ним. Илланунские вожди, несмотря на свой свирепый вид, осмотрительно не двинулись с места. Для этого не потребовалось и тихого предостерегающего шепота Дамана. Он шел один. Из-под складок его плаща высовывались эфес меча и ручки двух пистолетов. На груди на красном шелковом шнурке висел коран в бархатном переплете. Общий вид его был величествен и воинствен, движения спокойны, взгляд решительный. Он держался прямо, с какой-то торжественной скромностью.

Лингард поспешно предупредил миссис Треверс, что этот человек встречается с белыми и что, если он захочет обменяться с ней рукопожатием, она должна предварительно прикрыть свою руку концом шарфа.

— Почему? — спросила она. — Таковы правила приличия?

— Да, так будет лучше, — отвечал Лингард.

Через секунду миссис Треверс почувствовала, как ее обернутую руку тихо пожали тонкие смуглые пальцы и сама себя почувствовала совсем по-восточному, когда, закутанная по глаза, она встретилась с блестящим черным взглядом предводителя морских разбойников. Но это длилось только миг, потому что Даман сейчас же отвернулся от нее и подал руку Лингарду.

— Велика твоя сила, — сказал он приятным голосом. — Белые люди будут тебе выданы.

— Да, их отдадут под мой надзор, — с вежливой улыбкой отвечал Лингард, но не разгоняя хмурых морщин, легших на его лоб при приближении Дамана.

Он взглянул через плечо на группу воинов, эскортировавших пленников, которых только что вывели на двор.

Видя, что Даман как бы загораживает Лингарду дорогу, они остановились и плотным кольцом окружили обоих белых.

Даман равнодушно взглянул в том же направлении.

— Они были моими гостями, — пробормотал он. — Да позволит Аллах, чтобы я скоро пришел к тебе узнать о них… Как друг, — прибавил он после маленькой паузы.

— И да позволит Аллах, чтобы ты не ушел с пустыми руками, — отвечал Лингард, разглаживая морщины. — Ведь не для одних же ссор суждено встретиться тебе и мне. Разве ты предпочел бы, чтобы их отдали под надзор Тенге?

— Тенга толст и коварен, — с презрением отвечал Даман. — Он просто лавочник, который хочет быть вождем. Он — ничто. А мы с тобой — люди, имеющие силу. Но слушай. Людские сердца изменчивы, и вожди зависят от своих воинов. А ум простых людей неустойчив, желания их непостоянны, и мыслям их верить нельзя. Говорят, что ты великий вождь. Не забывай, что я тоже вождь вооруженных людей.

— Я слышал о тебе, — спокойно отвечал Лингард.

Даман уставился в землю. Вдруг, широко раскрыв глаза, он взглянул на Лингарда и проговорил:

— Но сам ты это видишь?

Миссис Треверс, слегка опершейся рукой о руку Лингарда, показалось, будто она участвует в пышно поставленной экзотической опере, на блестяще освещенной сцене, под аккомпанемент не музыки, а разнообразных звуков всепроницающей тишины.

— Да, вижу, — отвечал Лингард странно конфиденциальным тоном. — Но в руках великого вождя есть и сила.

Миссис Треверс заметила, что ноздри Дамана слабо задрожали, как будто под влиянием сильного волнения. Поддерживавшая ее рука Лингарда в белом рукаве оставалась твердой, как мрамор. Даже не глядя на него, она чувствовала, что он мог бы одним движением раздавить эту нервную фигуру, в которой веяло дыхание пустыни, где скитались на верблюдах его кочевники-предки.

— Сила в руках Аллаха, — сказал Даман, и лицо его сразу потеряло оживление. Он умолк.

— Это правда, — ответил Лингард.

Даман с тонкой улыбкой продолжал:

— Но он награждает людей по своей воле и дает успех даже тем, кто не принадлежит к истинной вере.

— Раз такова воля Аллаха, ты не должен питать злобы к ним в своем сердце.

Тихое восклицание: «Против этих-то людей!»-и пренебрежительный жест смуглой худой руки из-под складки плаща были почти понятны миссис Треверс, Таким выразительным презрением дышали они. Лингарду они обрисовали еще яснее характер союзника, добытого для него дипломатией Белараба. Но это высокомерное равнодушие не вполне успокаивало его. Он больше верил эгоизму людей. Даман согласился помогать ему только потому, что рассчитывал получить богатство и почетный пост в отвоеванном королевстве. Его отец и дед (о которых Иоргенсон писал, что их повесили ради примера двенадцать лет тому назад) были друзьями султанов, советниками правителей, богатыми купцами, финансировавшими пиратские экспедиции. Из чувства ненависти Даман стал добровольным изгнанником и жил в каком-то уединенном убежище, пока Белараб не извлек его оттуда.

В немногих словах Лингард объяснил Даману, что его воинам не грозит никакой опасности, пока они не будут ничего предпринимать против застрявшей на мели яхты.

Как и предполагал Лингард, захват пленников был вызван страхом и желанием обезопасить себя заложниками на случай возможных осложнений.

Застрявшая яхта вызывала у Дамана подозрения. Ему казалось, что теперь нарушена тайна, окутывавшая эти места. Ведь вообще верить белому человеку, хотя бы и совсем оторвавшемуся от своего народа, настоящее безумие. В данном случае, может быть, это был просто заговор, имевший целью запутать Дамана. Бриг Лингарда представлялся ему могущественным орудием войны. Даман растерялся и захватил двух белых в заложники, но, не доверяя своим диким воинам, поспешил передать их под охрану Белараба. Отсутствие Белараба, отказ Иоргенсона немедленно передать ему обещанные припасы и амуницию, положение дел в поселке — все это нагоняло на него смутный страх. А теперь еще белый человек одной силой своей речи добился обратной выдачи пленников. Даман был изумлен и испуган таким влиянием. Он прожил долгие годы отшельником в одном из самых диких уголков архипелага, и теперь ему казалось, что он со всех сторон опутан интригами. Но такой союзник, как Лингард, представлял большую цену, и Даман вовсе не хотел с ним ссориться. Поэтому он пока решил поверить Лингарду на слово, что ничто не грозит его людям, расположившимся на отмели. Он внимательно слушал и точно запоминал медленные речи Лингарда. Сила этого безоружного великана казалась ему огромной. Он тихо склонил голову.

— Аллах наше прибежище, — пробормотал он, подчиняясь неизбежности.

Миссис Треверс он представлялся не живым человеком, а хорошим этюдом, фантастическим образом свирепой и утонченной души, который яркими красками набросал художник. Его тонкая полуулыбка была необыкновенна, острая, как наточенная сталь, проницательная до боли. Весь двор теперь был во власти палящего солнца и населен тенями: очертания фигур, оттенки их одежд сразу выцвели под его беспощадными лучами. Даже коричневые крыши и стены и те ослепительно сверкали. Даман отошел в сторону и перестал улыбаться. Миссис Треверс, опершись на руку Лингарда, пошла вперед среди жгучего зноя, такого сильного, что его как будто можно было обонять, щупать рукой, пробовать на язык. Она точно плыла в нем, поддерживаемая Лингардом.

— Где они? — спросила она.

— Они идут за нами, — отвечал Лингард. Он был так уверен в выдаче пленников, что даже ни разу не оглянулся, пока они не дошли до лодки. Группа воинов раздалась направо и налево, и мистер Треверс с д'Алькасером выступили вперед, странные и нереальные, словно свои собственные двойники.

Мистер Треверс не дал понять ни одним жестом, что он замечает присутствие жены: очевидно, это было ему очень неприятно. Д'Алькасер шел улыбаясь, с таким видом, точно он находился в салоне.

С немногими веслами, тяжелая европейская лодка медленно двигалась по воде, казавшейся бледной и сияющей, как небо над ней. Иоргенсон поместился на носу. Остальные белые — на задних банках, причем освобожденные пленники посредине. Вдруг Лингард заговорил:

— Я должен вас предупредить обоих, что дело еще не кончено. Вас отпустили под мое честное слово.

Мистер Треверс отвернулся. Д'Алькасер вежливо слушал. В течение всего пути не было больше произнесено ни одного слова.

Оба пленника взошли на корабль первыми. Лингард остался сзади, чтобы помочь миссис Треверс подняться по трапу. Она крепко пожала ему руку и, взглянув ему в лицо, проговорила:

— Это был удивительный успех.

Его восхищенный взгляд оставался некоторое время неподвижным, как будто она ничего не сказала. Затем он восторженно прошептал:

— Вы понимаете все.

Она отвернулась от него и должна была высвободить свою руку, которую он не отпускал. У Лингарда кружилась голова, точно он падал с огромной высоты.

III

Миссис Треверс, остро чувствуя, что за нею стоит Лингард, смотрела на лагуну. Немного времени спустя Лингард сделал шаг вперед и, подойдя к поручню, стал рядом с ней. Миссис Треверс продолжала смотреть на воду, отливавшую под лучами заката темным пурпуром.

— Почему вы избегаете меня с тех пор, как мы вернулись из ограды? — глухо спросила она.

— Мне нечего вам рассказать, пока не приедут с новостями раджа Хассим и Иммада, — таким же голосом ответил Лингард. — Удалась ли Хассиму его миссия? Подействуют ли на Белараба его доводы? Согласится ли он выйти из своей скорлупы? Скоро ли вернется Хассим? Все это неизвестно… Оттуда до меня не доходит ни звука. Может быть, Белараб тронулся в путь два дня тому назад и теперь приближается к поселку. Может быть, он расположился станом на полдороге под влиянием какого-нибудь минутного каприза. А может быть, он теперь уже в поселке. Что мы его не видели, это ничего не значит. Дорога от холмов проходит не около бухты.

Он нервно схватил подзорную трубу и направил ее на потемневшую ограду. Солнце уже спустилось за леса. На светло-зеленой кайме нижнего края неба контуры древесных вершин отсвечивали золотом. Вверху бледный пурпур зари переходил в темную лазурь вечернего неба. Вечерние тени сгустились над лагуной, опускаясь на борта «Эммы» и на дальний берег. Лингард положил трубку.

— Мистер д'Алькасер тоже почему-то избегает меня, — сказала миссис Треверс. — Вы с ним очень подружились, капитан Лингард.

— Да, он очень приятный человек, — рассеянно проронил Лингард, — но иногда он говорит странные вещи. Вчера он, например, спросил, есть ли тут игральные карты, а когда я спросил, — чтобы что-нибудь сказать, — любит ли он карточную игру, он рассказал мне, с этой своей улыбкой, вычитанную им историю об осужденных на смерть узниках, которые перед казнью играли в карты со своими тюремщиками, чтобы скоротать время.

— А вы что сказали?

— Я сказал, что карты, должно быть, есть; Иоргенсон должен знать. Потом спросил, не смотрит ли он на меня, как на тюремщика. Он стал очень жалеть и извиняться, что рассказал этот анекдот.

— Это было жестоко с вашей стороны, капитан Лингард.

— Это у меня вырвалось ненарочно, и мы тут же посмеялись.

Миссис Треверс оперлась о поручень и опустила голову на руки. Каждая поза этой женщины почему-то глубоко действовала на Лингарда. Он вздохнул. Наступила долгая пауза.

— Я очень хотела бы понимать слово в слово то, что говорилось в то утро.

— В то утро? — повторил Лингард. — В какое утро?

— Когда я шла из поселка Белараба во главе процессии, капитан Лингард, под руку с вами. Мне представлялось, что я иду по блестящей сцене в какой-нибудь роскошно поставленной опере, которую зрители смотрят с замиранием. Вы не можете себе представить, каким нереальным все это казалось и как сама себе я казалась выдуманной! Совсем как в опере…

— Понимаю. Одно время я работал на золотых приисках. Иногда нам приходилось наезжать в Мельбурн с набитыми карманами… и я как-то раз попал на одно такое представление. Конечно, оно, должно быть, было не такое пышное, как те, что вам приходилось видеть. Там играли под музыку и все время пели.

; — Каким выдуманным, должно быть, вам все это казалось, — сказала миссис Треверс, не глядя на него, — Вы не помните название этой оперы?

1 — Нет. По правде сказать, я и не интересовался ее названием. Никто из нас.

— Я не буду спрашивать вас о ее содержании. Вам, наверное, оно представлялось сплошной нелепостью. Ведь только в сказках люди постоянно поют.

— Эти люди не всегда пели от радости, — простодушно возразил Лингард. — Впрочем, сказок я не знаю.

— В сказках по большей части рассказывается о принцессах, — тихо проговорила миссис Треверс.

Лингард не расслышал. Он наклонил ухо, но миссис Треверс не смотрела на него, и он не стал просить ее повторить.

— Сказки только для детей, — сказал он. — А эта вещь с музыкой, миссис Треверс, о которой я говорю, была не для детей, уверяю вас. Из всех представлений, что я видел, оно показалось мне самым правдивым. Более правдивым, чем сама жизнь.

Миссис Треверс вспомнила, как пусты бывают оперные либретто, и была несколько тронута такой бесхитростной восприимчивостью. Это походило на то, как если бы изголодавшийся человек стал восхвалять прелести сухой корки хлеба.

— Вы, наверное, забыли себя, когда слушали эту оперу, — заметила она.

— Да, она меня увлекла. Вам, наверное, знакомо это чувство.

— Нет, я даже ребенком не испытывала таких чувств, — сказала миссис Треверс.

Лингарду показалось, что в этих словах зазвучало чувство превосходства. Он слегка нагнул голову. Что она говорила, было для него несущественно. Всего приятнее ему было то, что она не смотрит на него; это давало ему возможность вволю смотреть на линию ее щеки, на ее маленькое ухо, наполовину скрытое колечком тонких волос, на ее открытую шею. Вся ее фигура была непостижимое, поразительное чудо, действовавшее не столько на его глаза, сколько на какую-то другую внутреннюю сторону его «я», не зависящую от его чувств. Ему ни на минуту не приходило в голову, что она далека от него. Неосязаема, может быть, но вовсе не далека. Ее духовная сущность была ему понятна, и лишь ее материальная оболочка вызывала в нем благоговейное изумление.

— Нет, — начала опять миссис Треверс. — Я никогда не могла увлекаться историями и забывать о себе. Это не в моей натуре Даже в то утро, на берегу, когда дело касалось меня так близко, я и то не могла забыть себя.

— Вы держали себя превосходно, — сказал Лингард, с улыб кой глядя на ее затылок, на ее уши, на выбившиеся из-под при чески волосы, на уголки ее глаз.

Ее темные ресницы слегка трепетали, и тонкий румянец щек ощущался, скорее, как аромат, чем как цвет.

— Вы одобрили мое поведение.

— Вы вели себя именно так, как надо. Честное слово, они все с ума посходили, когда они поняли, кто вы такая!

— Я должна бы чувствовать себя польщенной. Но я вам признаюсь, что я чувствовала себя тогда, как в маскараде, несколько сердилась и вообще была выбита из колеи. Мне, должно быть, помогало то, что я желала угодить.

— Не могу сказать, чтобы вы им особенно угодили, — сказал Лингард. — Они были, скорее, испуганы.

— Я хотела угодить вам, а не им, — небрежно уронила миссис Треверс.

С берега донесся слабый, хриплый и нетерпеливый крик птицы, точно звавший поскорее ночь. В сгущавшихся сумерках лицо Лингарда темнело. Лимонно-желтые и эфирно-зеленоватые отблески исчезли с неба, и теперь оно все заволоклось темным, зловещим багрянцем. Солнце совсем опустилось за черным пологом леса, и золотистой бахромы уже не было видно.

— Да, я иногда ощущала самое себя до нелепости остро, — продолжала миссис Треверс тоном светского разговора. — Вероятно, благодаря этому костюму, который вы заставили меня надеть поверх моего европейского платья. Вы знаете, я чувствую себя в нем совершенно естественно, хотя эти вещи не вполне ко мне подходят. Эти шелковые рукава немного жмут, плечи точно связаны, а саронг до невозможности короток. По правилам он должен был бы покрывать мне ноги. Но мне нравится, что этот костюм дает свободу движений. В жизни вообще мне редко доставалось то, что мне нравится.

— Мне что-то не верится, — сказал Лингард, — Если бы это говорили не вы…

— Я это не всякому сказала бы, — проговорила миссис Треверс, на минуту повернув голову к Лингарду и потом опять отворачиваясь к потемневшей лагуне. Где-то вдали слабо мигали два огонька, не то на берегу, не то дальше, у опушки далекого леса. Наверху начали появляться звезды, но свет их был еще слаб и как будто не мог дойти до лагуны.

Только на западе, сквозь багровый туман заката, ярко сияла заходившая планета.

— Считалось, что мне вредно пользоваться свободой. Так, по крайней мере, мне говорили. Но я подозреваю, что это было просто-напросто неприятно другим.

— Я думал… — начал Лингард, замялся и остановился. Ему казалось непонятным, что находились люди, не желавшие сделать приятное этой женщине. Горечь ее тона поразила его. По — видимому, миссис Треверс не очень интересовалась узнать, что он хотел сказать. Подождав немного, она прибавила:

— Ко мне так относились не только в детстве. Детство я вообще плохо помню. Я, должно бьггь, была очень несносным ребенком.

Лингард пытался представить ее себе ребенком. Это оказывалось трудным. Ее совершенная красота, казалось, пришла в мир окончательно сложившейся, зрелой, без всяких недоделанностей или недостатков. Он не знал детей ее класса. Дети, которых он знал, играли на деревенской улице, бегали по берегу бухты. Он сам был таким ребенком. Конечно, потом он видел и других детей, но только издалека, да и то это были не английские дети. Ее же детство, как и его собственное, прошло в Англии, и потому-то так трудно было его вообразить. Он не знал даже, где она жила ребенком — в городе или в деревне, и видала ли она в детстве море. И разве подобный ребенок мог быть несносным? Но он вспомнил, что дитя, которое бранят, бывает очень несчастным, и сказал:

— Мне жаль вас.

Миссис Треверс рассмеялась. Человеческие фигуры в муслиновой клетке превратились в мутные тени. Видно было, как д'Алькасер встал и начал ходить. Систематическое молчание мистера Треверса, может быть, вызывавшееся и болезнью, раздражало его, хотя речи его хозяина никогда особенно не развлекали и не успокаивали его.

— Вы очень добры. Вы вообще умеете чувствовать симпатию к людям, но, в конце концов, я не уверена, на кого именно направлены ваши симпатии — на меня или на ваших горемычных друзей? — сказала миссис Треверс.

— На ребенка, — серьезно сказал Лингард, игнорируя насмешливость тона. — Детям приходится особенно плохо.

— Но разве вы знаете что-нибудь о детях? — спросила она.

— Знаю по себе, — отвечал он несколько удивленно.

Миссис Треверс почувствовала смущение. Она тоже не могла представить себе его детства, как будто он явился на свет в полноте физических и умственных сил; это показалось ей наивным, и она рассмеялась. Лингард не произнес ни звука.

— Не сердитесь, — сказала она. — Мне бы и в голову не пришло смеяться над вашими чувствами. Ваши чувства вообще самое серьезное, с чем я когда-либо встречалась. Я смеялась над собой, над одним странным открытием, которое я сделала.

— Когда вы были ребенком? — спросил Лингард, помолчав.

— О нет, долгое время спустя. Ребенок не мог бы сделать та кого открытия. Знаете, в чем наибольшая разница между нами? Вот в чем. С самого детства я только и делала, что смотрела на представление, но ни на одну минуту меня не обманывали ни побрякушки, ни шум, ни все вообще, происходившее на сцене. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Лингард помолчал.

— Так что ж? Мы больше не дети. — В его голосе была бес конечная нежность, — Но если вы были несчастны, вы с тех пор, наверное, вознаградили себя. Такой женщине, как вы, стоит только сделать знак…

— Чтобы все с перепугу бросились на колени?

— О нет, не с перепугу, — улыбнулся Лингард и сразу перешел на деловой тон: — Ваш супруг… — Он замялся, и миссис Треверс воспользовалась этим, чтобы холодно вставить:

— Его зовут мистер Треверс.

Лингард не знал, как это понять. Ему пришло в голову, что он сказал что-то невежливое. Но как ему называть этого человека? Ведь он же действительно был ее муж. Мысль эта была ему неприятна, потому что этот человек относился к нему с нелепой и желчной враждебностью. В то же самое время он сознавал, что и вражда, и дружба мистера Треверса были ему одинаково безразличны. Он почему-то почувствовал внезапную досаду.

— Да. Я именно его имею в виду, — уронил он презрительно. — Мне не особенно нравится это имя, и я стараюсь по возможности не говорить о нем. Если бы он не был вашим супругом, я ни одного часа не выдержал бы его обращения. Вы знаете, что случилось бы с ним, если бы он не был вашим мужем?

— Нет, — ответила миссис Треверс, — А вы знаете, капитан Лингард?

— Не совсем, — согласился он, — Но, во всяком случае, нечто весьма неприятное, поверьте.

— Не думаю, чтобы ею теперешнее положение было ему приятно, — заметила миссис Треверс.

Лингард отрывисто рассмеялся.

— Я вообще, кажется, не в силах сделать для него что-либо приятное, — серьезным тоном сказал он. — Извините за откровенность, миссис Треверс, но мне иногда очень трудно оставаться с ним вежливым. В жизни мне со многим приходилось мириться, только не с презрением.

— Вполне верю, — сказала миссис Треверс, — Ведь ваши друзья называют вас, кажется, Королем Томом?

— Мне безразлично, как они ко мне относятся. У меня нет друзей. Но, действительно, они меня так называют.

— У вас нет друзей?

— Ни одного. У человека вроде меня не бывает близких людей.

— Это вполне возможно, — проговорила про себя миссис Треверс.

— Даже Иоргенсона я не могу назвать приятелем. Старый чудак Иоргенсон! А ведь он тоже зовет меня Королем Томом. Видите, как это мало значит.

— Да, я знаю. Я слышала. У этого бедняги нет тона, а ведь от тона многое зависит. А что, если бы я стала называть вас Королем Томом, когда мы наедине? — предложила миссис Треверс, и в мутной, бесцветной тьме голос ее звучал нерешительно.

Она молчала, облокотясь о поручень и опустив голову на руки. Она как будто забыла то, что сказала. Рядом с ней тихий голос проговорил:

— Попробуйте, как это выйдет.

Миссис Треверс не шевельнулась. В темной лагуне слабо мигали отраженные звезды.

— Ну, что же, я скажу, — проговорила она в звездное пространство мягким и понемногу менявшимся голосом. — Я надеюсь, что вы не пожалеете о том дне, в который вы покинули свое безрадостное одиночество и заговорили со мной, Король Том. Сколько дней прошло с тех пор! Теперь еще один день прошел. Скажите, сколько их будет еще? Этих слепящих дней и беззвучных ночей?

— Терпение! — прошептал он. — Не задавайте мне вопросов, на которые никто не может ответить.

— Почем мы знаем, что возможно и что невозможно? — прошептала она со странным пренебрежением. — Угадать нельзя. Но я только скажу вам, что каждый лишний день делает для меня положение все более и более невыносимым.

От этого грустного шепота Лингарда ударило в грудь точно кинжалом.

— Что мне вам сказать? — с каким-то отчаянием проговорил он. — Помните только одно, что с каждым закатом ждать остается все меньше и меньше. Как вы думаете, я хочу, чтобы вы были здесь?

Горький смешок улетел в звездный простор. Миссис Треверс почувствовала, как Лингард быстро отодвинулся от нее. Она ни на волос не изменила своей позы. Она услышала, что из «клетки» выходит д'Алькасер.

Своим холеным голосом он шутливо спросил:

— У вас был интересный разговор? Может быть, вы мне что — нибудь расскажете о нем?

— Мистер д'Алькасер, вы любопытны.

— Согласитесь, в нашем положении… Ведь вы наше единственное прибежище.

— Вы хотите знать, о чем мы говорили, — сказала миссис Треверс, слегка поворачиваясь к д'Алькасеру, лица которого почти нельзя было различить. — Мы говорили об опере, о реальностях и иллюзиях сцены, о костюмах, об именах, и так далее и том же роде.

— Словом, о неважных вещах, — вежливо резюмировал д'Алькасер.

Миссис Треверс тронулась, и он уступил ей дорогу. В клетке два малайских матроса вешали круглые фонари, свет которых падал на склоненную голову сидевшего в кресле мистера Траверса.

Когда все собрались к ужину, Иоргенсон появился из небытия — он всегда появлялся нежданно — и известил сквозь муслин, что капитан Лингард извиняется, но в этот вечер он не может присоединиться к компании. Сейчас же после этого он исчез. С этого момента вплоть до той минуты, когда ужин кончился и принесли постели, собравшиеся не обменялись и двадцатью словами. Странность их положения очень затрудняла всякую попытку обмена мыслями; а кроме того, у каждого были мысли, которые было явно бесполезно сообщать другим. Мистер Треверс предавался своим оскорбленным чувствам. Он не столько скорбел, сколько тупо и уныло бесился. Невозможность как-либо проявить себя отравляла ему душу. Д'Алькасер чувствовал себя совершенно сбитым с толку. Хотя и оторванный от жизни людей почти так же, как Иоргенсон, он все же интересовался ходом событий и не вполне потерял инстинкт самосохранения.

Он не вполне понимал все происходившее, но он принадлежал к тем людям, которые ни при каких обстоятельствах не теряются. По натуре он был добродушен, и его обычная мягкая улыбка вполне выражала его истинное лицо. Его характер, скорее европейский, чем испанский, отличался тем истинным благородством, которое располагает человека приписывать другим его собственные хорошие черты и совершенно не руководствуется каким бы то ни было классовым чувством. Он считал Лингарда честным человеком и никогда не пытался налепить ему ту или другую этикетку; одно только, — он находил его интересной личностью. Внешний вид и манеры этого моряка внушали ему уважение, еще усиливавшееся благодаря тому, что в Лингарде не было ничего типического. Лингард был вполне индивидуален. Природная проницательность подсказывала д'Алькасеру, что многие знаменитые морские авантюристы были, вероятно, гораздо менее достойны, чем Лингард, потому что они были менее непосредственны. Этими мыслями д'Алькасер, однако, не делился с миссис Треверс; он вообще избегал говорить с ней о Лингарде, ибо считал ее достаточно умной, чтобы ясно понять его собственное мнение об этом человеке. В его оценке, правда, были тонкие оттенки, но ведь и сама миссис Треверс отличалась утонченным умом, и потому не было никакой нужды слишком углубляться в психологические детали их авантюры. Сама она, по-видимому, тоже избегала всякого разговора о Лингарде и его роли в их судьбе. Д'Алькасер не понимал отношений между ними, но отлично сознавал, что они были связаны каким-то внутренним сродством, неясным даже для них самих. Всякий раз, как он видел их вместе, его тянуло наблюдать за ними, и он нередко уступал искушению. Ведь когда жизнь человека зависит от чьих-то непонятных для него действий, границы допустимого невольно расширяются. Он часто видел, как они разговаривали, и в их встречах, позах, расставаниях он всегда подмечал что-то характерное, свойственное только им одним, как если бы они были созданы друг для друга.

Д'Алькасер только не мог понять, почему миссис Треверс уклонилась от ответа на его естественный вопрос о теме ее разговора с роковым человеком. Опера, костюмы, имена — все это, конечно, вздор. Она могла бы выдумать что-либо более правдоподобное или просто сказать, что это не его дело. Она знала, что он бы не обиделся. Ведь ее несколько загадочные отношения с Лингардом он принимал всецело, без вопросов, как если бы они были предрешены от начала дней. Впрочем, он не сердился на миссис Треверс. Может быть, она сказала ему правду. Она могла говорить о чем угодно, хотя бы на самые неподходящие темы, и все равно Лингард стал бы слушать ее, затаив дыхание. И самого Лингарда она могла заставить говорить о любых вещах — об опере, костюмах, Шекспире, игре на стаканах… Женщины, действительно достойные этого имени, проделывают такие штуки из каприза или по особым тайным соображениям. Такие женщины удивительны. Они обычно оказываются на высоте положения перед лицом опасных событий, разрешающихся иногда комедией, иногда трагедией, но, во всяком случае, тревожных даже для невинных зрителей.

Мысли д'Алькасера были лишены горечи и даже иронии. Человек одной большой страсти, он любил всех вообще женщин, наблюдал ли он их в порыве чувства, или в припадке жестокости, или под влиянием глупых или умных порывов. Все это он принимал как должное — серьезно и снисходительно.

Слова миссис Треверс насчет оперы, костюмов и так далее он истолковал как просьбу не касаться их беседы и потому весь вечер промолчал.

После ужина он подошел к миссис Треверс и спокойно заметил:

— По-моему, Роковой Человек хорошо сделал, что не присоединился к нам сегодня вечером. Мы ужинали, как картезианские монахи.

— Вы имеете в виду наше молчание?

— Оно было ненарушаемо. Если бы на нас лежал вечный обет, мы не могли бы исполнить его лучше.

— Вы скучали?

— Pas du tout^[16], — заявил д'Алькасер с комической серьезностью. — Я не ощущал ничего. Я находился в состоянии блаженного безразличия и был, вероятно, самым счастливым из трех, если только вы, миссис Треверс, тоже не…

— Вы совершенно напрасно стараетесь поймать мои мысли, мистер д'Алькасер. Если бы я раскрыла их вам, вы пришли бы в ужас.

— Мысли — только выражение чувств. Я восхищаюсь той бесстрастной маской, под которою вы умеете скрывать ужасы, которые, по вашим словам, таятся в вашей груди. По вашему лицу ни о чем нельзя было судить.

— Вы всегда говорите лестные вещи.

— Сударыня, мои похвалы идут от глубины души. Я давно отказался от всякого желания быть приятным. И я не собирался читать ваших мыслей. Что бы обо мне ни думали, вы можете быть уверены в моем безусловном уважении к вашим тайнам. Да и, кроме того, вы так хорошо умеете носить маску, что вам нечего беспокоиться. Роковой Человек в этом отношении далеко уступает вам.

— Что за претенциозное имя! Вы его называете так в глаза, мистер д'Алькасер?

— Нет, у меня на это не хватает нахальства, — спокойно сознался д'Алькасер, — И, кроме того, оно слишком громко для повседневного употребления. Он так наивен, что мог бы принять это за шутку, а между тем я совсем не шучу. Вообще, я должен сознаться, что я далеко не в шутливом настроении. Но он совершенно не знает людей нашего круга. А когда я подумаю, как мало мы знаем людей вроде него, я прихожу к мысли, что лучше всего его звать капитаном Лингардом. Это обычно, респектабельно и во всех отношениях удовлетворительно, ведь «капитан» — это самый невыразительный из всех титулов. Что такое «капитан»? Решительно всякий может быть капитаном, и к Лингарду этот титул подходит так же, как и всякий другой. А между тем он заслуживает совершенно своеобразного, выразительного имени, которое бы гармонировало с его личностью, с его простой и романтической личностью.

Он заметил, что мистер Треверс внимательно глядит на него. Они поспешно отвели глаза друг от друга.

— Ему бы понравилась ваша оценка, — небрежно бросила миссис Треверс.

— Я боюсь, что он отнесся бы к ней с презрением.

— С презрением! Да ведь это и есть его настоящая сущность.

— Вы, по-видимому, хорошо понимаете его, миссис Треверс. У женщин есть талант понимания, по крайней мере, по отношению к интересующим их вещам. Это объясняется тем, что они не боятся давать волю воображению, когда оно начинает у них работать. Мужчина более боязлив в этом отношении. Женщины же рождены смелыми и обычно несутся вперед не останавливаясь, и чем больше тьма, которую они хотят исследовать, тем больше их мужество.

— Вы серьезно думаете, что я люблю ходить во тьме?

— Я говорил вообще, иначе это было бы невежливостью. Да, тьма — это лучший друг женщины. Они любят ее потому, что смелы. Но зато внезапный луч света сбивает их с толку. Говоря вообще, если они и не добираются до всей правды, то всегда подходят довольно близко к ней.

Миссис Треверс внимательно слушала. После того как д'Алькасер кончил, она некоторое время молчала и затем небрежно сказала, что в этой области у нее были чрезвычайно интересные наблюдения. Ее воспитанный собеседник подавил движение любопытства и учтиво воскликнул:

— Вот как! Интересные наблюдения! Как вам удалось создать для этого подходящую обстановку?

Миссис Треверс это показалось слишком.

— Неужели вы думаете, что я намеренно создавала ее? — с негодованием воскликнула она. — Да и как я могла бы ее создать?

Мистер д'Алькасер, словно рассуждая сам с собой, пробормотал, что женщины редко могут сказать, как они «создали ее», на что миссис Треверс скучающим тоном заметила, что каждый мужчина ограничен по-своему.

— Да, — согласился д'Алькасер, — в этом смысле у нашего брата больше разнообразия. С известной точки зрения, это для нас выгодно… Мы интересуемся… Я-то, конечно, вас не интересую, миссис Треверс. Но вот, например, Роковой Человек?

— О да, — прошептала миссис Треверс.

— Понимаю… — сказал д'Алькасер тоном таинственного проникновения. — Скажите, неужели его глупость так колоссальна?

— Она всецело объясняется его мечтами, которые далеко не плохи и создали ему его собственный мир.

— Да, я так и думал, — пробормотал д'Алькасер, — Но, знаете ли, миссис Треверс, на мой взгляд, это малоутешительно. Мир грез… Это очень плохо, очень опасно. Это почти фатально, миссис Треверс!

— Почему вы так опечалены? Почему вы считаете дурным, если человек живет в мире грез?

— Потому, что мне не улыбается перспектива быть принесенным в жертву этим маврам. Я не оптимист, вроде нашего друга, мистера Треверса, — продолжал он, понизив голос и кивая головой в сторону мистера Треверса, беспомощно съежившегося в своем кресле. — Я вовсе не считаю это фарсом, и мне почему-то очень не хочется, чтобы эти великолепные варвары после напыщенных бесед перерезали мне глотку. Почему именно мне этого не хочется, не сумею вам сказать. Если хотите, можете объяснять это нелепой слабостью.

Миссис Треверс слегка подвинулась в своем кресле, подняв руки к голове, и в смутном свете фонарей д'Алькасер увидел, как волна ее сияющих волос упала и рассыпалась по ее плечам.

Она захватила ее руками, казавшимися очень белыми, и, слегка наклонив голову, начала заплетать косу.

— Вы ужасны! — сказал д'Алькасер, следя за движением ее пальцев.

— Почему? — спросила она.

— В вас есть обреченность. Вы тоже жертва грез.

— Но не мавров? — спокойно проговорила миссис Треверс, принимаясь за вторую косу.

Д'Алькасер ждал, пока она кончит. За нею ее прозрачная тень на муслине воспроизводила малейшие ее движения. Д'Алькасер стал смотреть в сторону.

— О нет, ни один варвар вас не коснется. Если дело дойдет до этого, я думаю, что «он» убьет вас собственными руками.

Прошла минута, прежде чем д'Алькасер решился взглянуть на нее. Она откинулась назад, руки ее упали на колени, и голова с заплетенными косами вдруг совершенно изменила свое выражение. В ее мечтательно опущенном лице появилось что-то средневековое, аскетическое.

Д'Алькасер ждал, затаив дыхание. Миссис Треверс не двигалась. Со своими блестящими застежками, золотыми вышивками и переливающим шелком шарфа она напоминала фигуру, сошедшую со старого портрета. Только шея ее сверкала ослепительной белизной в красноватом свете фонарей. Д'Алькасер почувствовал что-то вроде благоговейного изумления. Он уже собирался уходить, как вдруг миссис Треверс, нисколько не меняя позы, проговорила:

— Я сказала ему, что с каждым днем нам становится все труднее и труднее. Вы сами видите, что положение невозможное.

Д'Алькасер бросил быстрый взгляд на другой край клетки, где спал мистер Треверс, сжавшись в комочек и всем своим взъерошенным видом напоминая заболевшую птицу. Очертания его фигуры терялись в полумраке, и только на макушке головы блестела лысина.

— Да, — прошептал он, — это очень печально… Я понимаю ваше беспокойство, миссис Треверс, но…

— Я боюсь, — сказала она.

Он подумал несколько мгновений.

— Что же он вам ответил? — тихо спросил он.

— Он отвечал: «Терпение».

Д'Алькасер рассмеялся.

— Да, смейтесь, — взволнованно проговорила миссис Треверс.

— Я потому и смеюсь, — прошептал он. — «Терпение»! Неужели он не понимает, как ужасно ждать?

— Не знаю. Он сказал и ушел, — сказала миссис Треверс.

Миссис Треверс посмотрела на свои сложенные на коленях руки и тревожно воскликнула:

— Чем это, по-вашему, кончится, мистер д'Алькасер?

— Ага, вы, наконец, задали себе этот вопрос. Случится неизбежное. И вы, может быть, лучше всех знаете это неизбежное.

— Нет. Я до сих пор не понимаю, что он в конце концов сделает.

— Что он сделает, я сказать не могу. Но что с ним будет, — это я знаю.

— С ним, говорите вы? С ним! — воскликнула она.

— Он разобьет себе сердце, — отчетливо произнес д'Алькасер, слегка наклоняясь над ее креслом. Он сам испугался своей смелости и молча ждал, что будет.

— Croyez-vous?^[17] — протянула, наконец, миссис Треверс таким холодным и ленивым тоном, что д'Алькасер вздрогнул.

Неужели она так жестока, спрашивал себя он. Неужели она не замечает ничего и никого, кроме себя? Неужели ей неведомо самое обыкновенное сострадание? Ее, конечно, нельзя было заподозрить в глупости, но она, может быть, принадлежала к тем бессердечным женщинам ее класса, которые не считаются ни с чем, кроме своих собственных чувств. Д'Алькасер был шокирован и в то же время несколько обрадован: он, очевидно, зашел в своих догадках слишком далеко. К счастью, миссис Треверс не оскорбилась — она не была вульгарно мелочной. Эта мысль доставила д'Алькасеру удовольствие, ибо он не привык ожидать от людей многого. Но он не знал, как вести себя дальше: после его выпада и того приема, который встретила его смелость, не оставалось, по-видимому, ничего иного, как переменить разговор. Миссис Треверс сидела не шевелясь. «Я сделаю вид, будто подумал, что она заснула», — сказал себе д'Алькасер, замышляя отступление.

Он не знал, что миссис Треверс просто старалась вернуть себе самообладание. Его слова ошеломили ее. Это холодное и небрежное «croyez-vous» было последним усилием умирающей воли, и когда оно, как слабая защита, слетело с ее губ, миссис Треверс точно застыла и потеряла способность речи. «Д'Алькасер заметил, — думала она, оцепенев от волнения, — Что же он заметил еще?» Она не чувствовала ни страха, ни смущения, ничего, кроме покорности. После ошеломляющего удара наступило глубокое спокойствие. По ее телу разлилась приятная теплота. Если бы д'Алькасер мог разглядеть при этом тусклом свете ее лицо, он увидел бы, как на ее губах вспыхнула фаталистическая улыбка. Но д'Алькасер был слишком деликатен для подобного любопытства, да, кроме того, и его внимание в этот момент было отвлечено в другую сторону. Послышались тихие восклицания, на палубе «Эммы» началось какое-то движение, и даже снаружи, за бортом, как будто раздался шум.

— Странные звуки, — сказал д'Алькасер.

— Да, я слышу, — с трудом проговорила миссис Треверс.

За клеткой заскользили неясные тени, забегали босоногие малайцы, зашелестели малайские слова…

— По-видимому, причалила лодка, — проговорил д'Алькасер, внимательно прислушиваясь. — Не знаю, что бы это могло быть. В нашем положении…

— Это может значить все что угодно, — договорила миссис Треверс.

— Джафир приехал, — раздался чей-то голос на другом конце шхуны, и среди непонятных звуков настороженное ухо д'Алькасера уловило слово «сурат».

— Привезли какое-то известие, — пояснил д'Алькасер. — Они сейчас позовут капитана Лингарда. Интересно, какие грезы или какие думы они нарушат.

Д'Алькасер говорил небрежным тоном и смотрел на миссис Треверс, которая слегка изменила свое положение. И поза, и тон были так спокойны, точно они плыли на яхте, в полной безопасности.

— Вам он, конечно, все расскажет. Вы не чувствуете волнения, миссис Треверс?

— Меня просили быть терпеливой, — все так же спокойно отвечала она. — Я могу ждать. Ждать, вероятно, придется до утра.

— Сейчас еще не очень поздно, — сказал он, — Мы ведь привыкли жить без времени. Но, может быть, как раз сейчас-то и настал роковой час.

— У вас такое чувство?

— У меня такое чувство уже довольно давно. Сначала это волновало, а теперь не очень. Я воспользовался этим временем, чтобы пересмотреть всю свою жизнь.

— Да разве это возможно?

— Возможно, и я должен сказать, что это не так уж скучно. Как видите, я еще жив, но я, в сущности, покончил с жизнью и не знаю, куда себя деть. Я хотел бы сделать только одну вещь. Я хотел бы выразить вам мою благодарность за ваше дружеское расположение в прошлом, когда я так часто видал вас в Лондоне. Я всегда чувствовал, что вы брали меня таким, каков я есть. Вы были ко мне так добры, что это возвышало меня в собственных глазах. Но я боюсь наскучить вам, миссис Треверс.

— Вы еще никогда не заставляли меня скучать, по крайней мере, в прошлом. А что касается настоящего, то я прошу вас не уходить. Пожалуйста, останьтесь со мной. Ведь еще рано, и нам нечего делать вид, что мы хотим спать.

Д'Алькасер пододвинул стул к креслу миссис Треверс и уселся.

— Да, вот насчет этого рокового часа, — заговорил он. — Я хочу попросить вас об одном одолжении, миссис Треверс. Я не прошу вас рассказывать всего, — ведь конечный исход будет достаточно ясен. Но я хотел бы, чтобы вы предостерегли меня, если дело будет обстоять плохо. Я тогда заблаговременно приготовлюсь и возьму себя в руки. Вы, например, могли бы воспользоваться тем моментом, когда я смотрю на вас, и приложить левую руку ко лбу. Вот так. Вы никогда не делаете этого жеста, и потому…

— Иоргенсон! — раздался голос Лингарда на носу, где вдруг появился фонарь. После небольшой паузы снова послышался его голос:

— Сюда!

Потянулись безмолвные минуты. Миссис Треверс, откинувшаяся в кресло, и д'Алькасер на своем стуле ждали, не говоря ни слова. Скоро среди неясных шепотов, носившихся по темной палубе «Эммы», застучали твердые шаги, и у муслиновой ширмы появился Лингард с фонарем в руках.

— Выйдите, пожалуйста, сюда. Мне надо поговорить с вами, — громко сказал он. — Не вы, а леди, — прибавил он властно, видя, что д'Алькасер поспешно поднимается с места. — Мне надо миссис Треверс.

— Ну, конечно, — пробормотал про себя д'Алькасер. Отворяя перед миссис Треверс дверь клетки, он шепнул ей: — Это и есть роковой час.

Миссис Треверс быстро скользнула мимо него, не подав и виду, что слышала его слова. В задней части палубы, между клеткой и рубкой, ее дожидался Лингард с фонарем в руке. Больше никого не было видно, но д'Алькасер слышал, что в неосвещенных местах безмолвно двигались возбужденные люди. При приближении миссис Треверс Лингард поднял фонарь и сказал:

— У меня есть новости, которые я должен вам сообщить. Пойдемте в рубку.

В свете поднятого фонаря, окруженные со всех сторон глубокой тенью, их головы казались странным, символическим видением. Д'Алькасер слышал, как миссис Треверс проговорила: «Я предпочла бы не слушать ваши новости» тоном, немало удивившим чуткого наблюдателя. Он подумал, что она переутомлена, и положение начало сказываться на ее нервах. Но этот тон не походил на тон испуганного человека. «Может быть, надменность?» — пришло ему в голову. Дальше он думать не стал. Этот друг женщин был деликатен даже в мыслях. Он отошел в глубь клетки и без удивления увидел, как миссис Треверс, следуя за Лингардом, вошла в рубку.

IV

Лингард поставил тусклый фонарь на стол и тяжело опустился на матросский сундук с видом сильно уставшего человека. Его фланелевая рубашка была расстегнута у ворота, пиджак был скинут. Миссис Треверс стояла перед ним высокая и прямая, окутанная складками своей пестрой экзотической одежды.

— Вы тоже хотите бросить меня? — сказал Лингард. — Теперь этого уже нельзя сделать.

— Я не думала бросать вас. Я даже не понимаю, что вы хотите сказать вашим вопросом. Да и вообще есть многое, чего мне нельзя сделать. Скажите лучше, что я могу сделать? И понимаете ли вы сами, чего вы от меня хотите?

— Вы можете позволить мне глядеть на вас? Вы можете слушать меня? Вы можете говорить со мной?

— Сказать по правде, я никогда не уклонялась от всего этого. Вы сами вынудили меня…

— Я вынудил вас? — воскликнул Лингард.

— Ну, конечно, я сама была во всем виновата. Мне, вероятно, приснилось, что вы ночью приехали ко мне с вашими невозможными рассказами. Разве я могла отослать вас прочь?

— Я хотел бы, чтобы вы тогда прогнали меня. Почему вы меня не прогнали?

— Вы хотите, чтобы я говорила вам комплименты? Хотите, чтобы я сказала вам, что перед вами нельзя устоять? Я не могла прогнать вас. Но вы-то почему приехали ко мне исповедоваться?

Помолчав, Лингард заговорил короткими, отрывистыми фразами.

— Я об этом все время думаю. Мне было больно. Я не думал о вас, как о знатных господах. Я думал о вас, только как о людях, жизнь которых зависит от меня. И как же мне было забыть вас? Ваше лицо я увез с собой на бриг. Не знаю почему. Я ведь смотрел на вас не дольше, чем на других. Я всеми силами сдерживал себя, чтобы мое бешенство не погубило всех вас. Я не хотел быть грубым, но оставаться вежливым было не так-то легко, ведь меня угощали у вас только угрозами. Разве я был очень груб, миссис Треверс?

Миссис Треверс слушала внимательно, почти строго. Не меняя выражения лица, она сказала:

— Я думаю, что ваши терзания вполне подходят к тому образу жизни, который дала вам судьба.

— К какому образу жизни? — недоумевающе проговорил Лингард, — Я то, что я есть. Меня зовут Королем Томом, Раджой Лаутом и тому подобными именами. Вас это, может быть, забавляет, но уверяю вас, когда дают такие имена хотя бы в шутку, это очень серьезная вещь. Эти-то имена и осложняют всю эту историю.

Лицо миссис Треверс было сурово и неподвижно.

— Вы позвали меня сюда только для того, чтобы ссориться со мной?

— Нет. Но почему вы именно сейчас говорите мне, что мое желание помочь вам было в ваших глазах нахальством? В таком случае, извините, что я оскорбил ваше достоинство.

— Вы не поняли меня, — сказала миссис Треверс, ни на миг не покидая своей созерцательной серьезности. — Такие лестные вещи со мной до сих пор не случались и не случатся. Но поверьте, Король Том, вы делаете мне слишком много чести. Иоргенсон совершенно прав, когда он сердится на вас. Вы напрасно взяли на буксир женщину.

— Он не хотел быть грубым, — серьезно запротестовал Лингард.

Миссис Треверс даже не улыбнулась на эту заботу о соблюдении приличий в такой тревожный и напряженный момент. Впрочем, атмосфера тревоги и напряжения почему-то всегда устанавливалась между нею и этим сидящим на ящике человеком, который сейчас вот поднял на нее глаза и глядел не отрываясь. Она напрягала всю свою волю и продолжала сурово смотреть на него.

— Как вы изменились! — прошептал он.

Лингард не мог прийти в себя от изумления. Она казалась ему теперь мстительной, как бы навеки окаменевшей перед его диким раскаянием. Навеки. Вдруг миссис Треверс оглянулась вокруг и села в кресло. Силы оставляли ее, но поза ее была по — прежнему неподвижна и сурова. Она держалась за ручки кресла. Лингард глубоко вздохнул и опустил глаза. Она не решалась ослабить хотя бы один мускул из боязни окончательно потерять власть над собой и поддаться безрассудному порыву, подымавшемуся из глубины ее сердца. Ей хотелось схватить голову этого Рокового Человека, как называл его д'Алькасер, прижать ее к груди, потом оттолкнуть далеко прочь и исчезнуть из жизни, — совсем исчезнуть, подобно привидению.

Роковой Человек сидел молча, сгорбившись, и, однако, все же сильный, несмотря на свою подавленность.

«Если я не заговорю, — подумала миссис Треверс с большим внутренним спокойствием, — я расплачусь».

— Что случилось? — громко произнесла она, — Для чего вы меня сюда вызывали? В чем ваши новости?

— Я думал, вы не хотите слушать. Мне кажется, вы действительно не хотите. Вам это, вероятно, не интересно, как и вообще не интересно, что я чувствую, что я делаю и как я кончу. Да и как вы сами кончите, вам тоже, должно быть, безразлично? Право, мне кажется, что вы никогда не обращали внимания ни на свои чувства, ни на чувства других. Это не потому, что вы жестоки, а потому, что вы не понимаете и не хотите понимать и сердитесь на жизнь.

Лингард безнадежно махнул рукой, и миссис Треверс только теперь заметила, что в руках у него был листок бумаги.

— Это и есть ваши новости? — спросила она многозначительно. — Право, трудно даже вообразить, что в такой глуши могут писать. И кто мог прислать вам письмо? Дайте мне посмотреть его. Я смогу понять то, что написано? Это по-английски? Да ну же, Король Том, не смотрите на меня так.

Она вдруг встала, словно будучи больше не в силах выносить его взгляда. В шелестевших складках ее одеяния проблескивали драгоценные камни застежек и золотые вышивки.

— Я не могу! — крикнула она. — Я не могу выносить, когда на меня так смотрят. Ни одна женщина этого бы не вынесла, да и ни на какую женщину так не смотрели. Что вы во мне видите? Ненависть я могла бы понять. Но это… В чем вы меня подозреваете?

— Вы очень странная, — пробормотал Лингард, к которому при виде этого порыва вернулось его самообладание.

— Ну и отлично. Вы тоже очень странный. Значит, на нас обоих лежит одно проклятие, и нам приходится вместе глядеть в лицо событиям. Но кто вам мог прислать это письмо?

— Кто? — повторил Лингард. — Да тот вот юнец, который наткнулся в темноте на мой бриг и натворил кучу бед в ту тихую ночь в Кариматском проливе. Это была самая ужасная ночь, которую я когда-либо переживал. Проклятая ночь!

Миссис Треверс закусила губу, подождала немного и спросила:

— Опять какие-нибудь осложнения?

— Осложнения! — воскликнул Лингард. — Этот юный глупец чрезвычайно доволен собой. Знаете, в тот вечер, когда вы послали его ко мне перед тем, как оставить яхту, он явился с заряженным пистолетом в кармане. А теперь он пошел и сделал это.

— Сделал что? — переспросила миссис Треверс.

Миссис Треверс выхватила из покорной руки Лингарда листок бумаги. Пока она разглаживала его, Лингард подошел и стал возле нее. Она быстро пробежала первые строчки, затем стала читать внимательно. Прочитав письмо до конца, она вздохнула и посмотрела на Лингарда. Лица их никогда еще не были так близко друг от друга, и миссис Треверс испытала на секунду совершенно новое ощущение. Она отвела глаза.

— Понимаете вы, что это значит? — прошептал Лингард. Рука миссис Треверс бессильно упала.

— Да, — сказала она еле слышно, — Понимаю. Договор нарушен.

Письмо Картера начиналось без всяких предисловий.

«Вы уехали ночью и взяли леди с собой. Вы не оставили мне никаких точных приказаний. Но, как моряк, я считал, что оба судна оставлены на мое попечение, а между тем в полумиле от меня на отмели дежурила сотня головорезов, выжидавших удобного случая, чтобы, как тигры, броситься на меня. Дни проходили за днями, а от вас все не было никаких известий. Оставить корабли и пуститься на поиски нечего было и думать, пока пираты были так близко. Поставьте себя на мое место, представьте себе мою тревогу, мои бессонные ночи… С каждым днем становилось все хуже и хуже, а от вас по-прежнему не приходило никаких известий. Я не мог сидеть сложа руки и ломать себе голову над вещами, которых я не понимаю. Я моряк. Моя первая забота — корабли. Надо было положить конец этому невыносимому состоянию, и, я надеюсь, вы согласитесь, что я сделал это так, как сделал бы всякий моряк. В одно туманное утро я подвел бриг ближе к отмели и, как только туман рассеялся, открыл огонь по стоявшим на якоре прау. Мы сначала взяли нарочно слишком далекий прицел, чтобы дать время бывшим на судах бродягам убраться прочь к своим друзьям на берегу. Я не желал убивать людей. Потом мы пустили в ход большое орудие, и через час у обоих прау было уже выбито дно. Дикари на берегу выли и визжали при каждом выстреле. Они очень гневаются, но теперь мне наплевать на их гнев, потому что сейчас, когда их прау затоплены, они безвредны, как барашки. Они не помрут с голоду. На отмели у них есть две-три лодки, и они могут переправиться со своими женщинами на материк, когда заблагорассудится.

Я думаю, что поступил, как моряк, и впредь думаю поступать так же. Теперь, когда корабли вне опасности, я попытаюсь поскорее снять с мели яхту. Как только это будет сделано, я вооружу матросов, поеду на лодках искать вас и наших джентльменов и не успокоюсь до тех пор, пока не буду знать, остался ли кто-нибудь из вас в живых.

Надеюсь, это письмо дойдет до вас. После того как мы расправились с прау, приехал человек, которого вы послали тогда остановить нашу первую шлюпку. Шлюпку с экипажем он тащил на буксире. Ваш серанг сказал мне, что на него вполне можно положиться и что его зовут Джафиром. Ему, видимо, очень хочется как можно скорее добраться до вас. Я повторяю, корабли и экипаж теперь в безопасности, и я найду вас, мертвыми или живыми».

— Вы быстро поняли суть, — сказал Лингард глухим голосом. Миссис Треверс, сжимая в руке письмо, смотрела ему в лицо тревожными глазами. — Он ловко использовал положение, говорить нечего.

— Он не знал, — прошептала миссис Треверс.

— Да, он не знал. Но разве я мог рассказать всем и каждому? — так же тихо возразил Лингард. — И, однако, кому же другому мог я доверить бриг? Мне казалось, что он поймет без объяснений. Но он слишком молод. Он гордится собой и по — своему он прав. Он устроил это все очень ловко. Черт бы побрал его ловкость! Но суть дела в том, что наши жизни зависят от моего слова, а оно нарушено, миссис Треверс. Оно нарушено.

Миссис Треверс тихо кивнула головой.

— Они скорее поверили бы, что солнце и луна свалятся на землю, — продолжал Лингард со сдержанной яростью. Но уже через минуту весь пыл оставил его, и он пробормотал бессвязную фразу: — «Целый мир у меня на глазах».

— Что вы будете делать? — проговорила миссис Треверс.

— Что я буду делать? — тихо повторил Лингард. — Легко сказать — делать. Вы ведь видите, миссис Треверс, что я сейчас ничто. Ровным счетом ничто.

Лингард пристально смотрел в лицо миссис Треверс, глядевшей на него со страхом и любопытством. Удар, нанесенный Лингарду ловкостью Картера, был так страшен, что Лингард словно весь застыл, как это часто бывает у людей от сильной боли или после трагической катастрофы. Кроме лица этой женщины, Лингарду не на что было теперь смотреть в этом рухнувшем на его глазах мире, который в один миг потерял для него порядок, форму и будущее.

Миссис Треверс отвернулась. Она поняла, что на вопрос ее нельзя было ответить. То, что для нее было только проблемой, для Лингарда было душевным кризисом. Несомненно, выступление Картера нарушило договор, заключенный с Даманом. Миссис Треверс отлично видела, что этого факта нельзя смягчить никакими объяснениями. Она чувствовала не ужас, а оцепенение, несколько похожее на растерянность людей, только что опоздавших к поезду. Только гораздо сильнее. Настоящая мука должна была наступить потом. Для Лингарда же это был удар, нанесенный прямо в сердце.

Лингард не сердился на Картера. Картер поступил как моряк. Он заботился только о кораблях, и его роль в этой катастрофе была совершенно случайна. Настоящая причина лежала где-то дальше и глубже. В то же время Лингард не мог отделаться от мысли, что причина эта лежала в нем самом, в каких-то неведомых глубинах его натуры.

Это было что-то роковое, неизбежное.

— Нет, я не счастливый человек, — пробормотал он.

Этими словами он формулировал внезапно осенившее его открытие, как бы брошенное ему в грудь какой-то неумолимой силой, решившей положить конец его удачам. Но он не привык предаваться анализам своих ощущений. Он предпочитал бороться с обстоятельствами и старался делать это и сейчас. Но сейчас ему не хватало той уверенности, которая есть половина победы. Борьба была его родной стихией, но такой борьбы он до сих пор не ведал. Это была борьба внутри его собственной души. С ним сражались тайные силы, невидимые враги. Они находились внутри его самого. Что-то или кто-то ему изменил. Он стал прислушиваться, желая обнаружить изменника, и вдруг в его затуманенном уме отчетливо пронеслась мысль: «Да ведь это я сам».

С беспощадной ясностью в его воображении встали образы Хассима и Иммады. Он видел их там, за далекими лесами. Да, они существовали в его груди.

— Что это за ночь была! — тихо уронил он, глядя прямо на миссис Треверс. Он смотрел на нее все время. Его взгляд околдовал ее, но уже бесконечно долгую минуту он совсем не сознавал ее присутствия. При звуке его слов миссис Треверс слегка пошевелилась, и он заметил ее.

— О какой ночи вы говорите? — робко прошептала она, точно совершая нескромность.

Она с изумлением заметила, что Лингард улыбнулся.

— Не о такой, конечно, как сегодня, — отвечал он. — Вы тогда обратили мое внимание, как спокойно и тихо было кругом. Да и сейчас тихо. Прислушайтесь.

Они повернули головы и стали прислушиваться. Ни шепота, ни шороха, ни вздоха, ни журчания, ни шума шагов, ни слова, ни трепета — ни единого звука… Казалось, на «Эмме» они остались совершенно одни, и даже дух капитана Иоргенсона покинул их, удалившись на потонувшую в водах Леты «Дикую Розу».

— Так тихо, точно наступил конец, — ровным, тихим голосом произнесла миссис Треверс.

— Да, но и это неправда, — в тон ей ответил Лингард.

— Я вас не понимаю, — торопливо заговорила миссис Треверс после короткой паузы. — Но, пожалуйста, не употребляйте этого слова, Король Том. Пожалуйста. Мне от одного его звука становится страшно.

Лингард ничего не сказал. Его мысли были с Хассимом и Иммадой. Молодой вождь и его сестра добровольно отправились в лагерь к Беларабу, чтобы убедить его вернуться в поселок и снова принять бразды правления. Они должны были передать ему послание Лингарда, являвшегося в глазах Белараба воплощением правды и силы, той силы, которая гарантировала ему спокойствие и неприкосновенность. Но и у Хассима и Иммады был свой собственный престиж. Помимо того, что они были друзьями и как бы детьми Лингарда, у них имелось и нечто свое, — высокое происхождение, воинственное прошлое, скитания, приключения, надежда на будущее, — и все это окружало их личным обаянием.

V

В тот самый день, когда Треверс и д'Алькасер прибыли на «Эмму», Хассим и Иммада отправились в свою экспедицию. Лингард не мог присоединиться к ним, так как считал невозможным оставить белых с одним Иоргенсоном. Он ничего не имел против Иоргенсона, но вечное бормотанье старика насчет того, что: «Надо бросить зажженную спичку в пороховые бочки», внушило ему некоторое недоверие. Кроме того, ему не хотелось уезжать от миссис Треверс.

Единственно разумное, что сделал Картер, было то, что он послал с Джафиром письмо Лингарду. Этот закаленный боец, несравненный пловец и преданный соратник Хассима и Иммады считал данное ему Лингардом в Кариматском проливе поручение задержать первую шлюпку совсем пустяковым делом. Предприятие это потребовало несколько более долгого времени, чем он предполагал, но все же он вернулся на бриг как раз вовремя и после двухчасового отдыха уже ехал к Лингарду с письмом Картера. Он узнал о происшедшем от Васуба и, хотя ничем не выдавал своих чувств, в душе он совсем не одобрял случившегося.

Бесстрашный и хитрый, Джафир был неоценимым человеком для всякого рода трудных поручений и прирожденным гонцом. Его главная задача, как он выражался, заключалась в том, чтобы «передавать важные слова великих людей». Его безукоризненная память позволяла ему воспроизводить их в точности, будь они грубы или вежливы, официальны или доверительны; и в этом он был бесстрашен. Ему не надо было передавать писем, которые могли попасть в руки врагов, и если бы он умер по дороге, послание умерло бы вместе с ним. Он хорошо разбирался в положениях и был наблюдателен, и его информация была драгоценна для вождей больших экспедиций. Лингард задал ему несколько вопросов, но в данном случае, конечно, он не мог сообщить многого.

О Картере он только сказал, что «юноша» имел такой вид, какой обыкновенно бывает у белых людей, когда они довольны собой, и затем прибавил: «Корабли теперь в безопасности, раджа Лаут». Но в тоне его не чувствовалось никакой радости.

Лингард поглядел на него, как бы не слыша его слов. Когда самый великий из белых людей заметил, что теперь придется расплачиваться за эту безопасность, Джафир подтвердил: «Да, видит Аллах!» — все с тем же хмурым видом. Когда ему было сказано, что теперь ему придется отправиться на поиски своего господина и госпожи Иммады, находившихся теперь где-то в лесах, в кочующем лагере Белараба, Джафир изъявил готовность сейчас же тронуться в путь. Он поел вволю, три часа проспал на бриге и не устал. Когда он был молод, он иногда уставал; но теперь уже много лет, как он не знал этой слабости. Ему не нужно весельной лодки, в которой он прибыл в лагуну. Он поедет один, в маленьком челноке. Теперь такое время, что надо стараться быть возможно незаметнее. «Я думаю, туан, — закончил он, — что с той ночи, как ты приплыл из черной тучи и всех нас взял из осажденной ограды, смерть еще ни разу не была к ним так близка».

Лингард ничего не ответил, но веру Джафира в этого белого человека было нелегко поколебать.

— Как ты спасешь их теперь, раджа Лаут? — спросил он просто.

— Белараб мой друг, — пробормотал Лингард.

Джафир был встревожен и потому говорил напрямик.

— Белараб миролюбивый человек! — тихо воскликнул он. — Кто может доверять такому человеку? — сказал он презрительно.

— Но ведь войны пока нет.

— Но есть подозрение, страх, мщение и гнев вооруженных людей, — возразил Джафир. — Ты взял из их рук белых пленников только потому, что они положились на твое слово. Не так ли, туан?

— Да, — отвечал Лингард.

— И они у тебя здесь, на судне? — спросил Джафир, взглянув на клетку, в которой в это время Д'Алькасер и миссис Треверс разговаривали при свете маленькой масляной лампы.

— Да, здесь.

— Тогда, раджа Лаут, — прошептал Джафир, — ты можешь исправить дело, если отдашь их обратно.

— Но разве я могу это сделать? — сорвалось с губ Лингарда в ответ на слова верного соратника Хассима и Иммады.

— А что же другое можешь ты сделать? — прошептал Джафир, гонец, привыкший говорить открыто с великими мира. — Ты белый человек, и ты должен держать свое слово. Теперь я ухожу.

Маленький челнок с «Эммы» был подан к трапу. Невидимый калаш, почтительно державшийся в тени на палубе, дважды кашлянул, как бы в предупреждение.

— Поезжай, Джафир, — напутствовал его Лингард, — и оставайся моим другом.

— Я друг великого вождя, — упрямо отвечал Джафир. — Но ты, раджа Лаут, был еще более велик. И ты будешь оставаться великим, пока будешь оставаться с нами, людьми этого моря и этой земли. Но куда девается сила твоих рук, когда ты находишься с белыми людьми? Куда исчезает она? Но мы должны верить в силу твоего сердца.

— Надеюсь, она мне не изменит, — сказал Лингард, и Джафир издал довольное ворчание. — Но в сердцах людей читает один Аллах.

— Да, Аллах наше прибежище, — согласился Джафир, привыкший к благочестивым фразам в обществе мулл и дервишей, которых было немало в поселке Белараба. На самом деле он надеялся только на Лингарда, который казался ему человеком, посланным самим небом в час нужды. Он немного подождал и затем спросил:

— Что я должен передать?

— Расскажи радже Хассиму и передай ему, чтобы он и госпожа его сестра как можно скорее и тайно отправлялись сюда. Наступил трудный час. Нам надо быть вместе.

— Верно, — одобрил Джафир. — Умереть одному среди врагов — страшная судьба.

Тогда-то д'Алькасер и миссис Треверс и услышали, как Лингард звал Иоргенсона. Знакомая тень сейчас же появилась рядом с Лингардом и стала молча слушать его рассказ. Только вы слушав до конца, он произнес: «Попали в переделку, можно сказать». Но ничто на свете не могло удивить или смутить старика Иоргенсона. Он повернулся и ушел, что-то бормоча. Лингард стоял, взявшись за подбородок, и последние слова Джафира понемногу овладевали его мыслями. Потом он вдруг взял лампу и пошел искать миссис Треверс. Ему необходимо было ее физическое присутствие, звук ее голоса, темный и ясный блеск ее глаз.

Помочь ему она ничем не могла. Идя к миссис Треверс, он заметил, что Иоргенсон вызвал малайцев на палубу и расставил их на сторожевых постах наблюдать за лагуной. Когда он вызвал ее из клетки, он, несмотря на все свое душевное беспокойство, почувствовал некоторое удовлетворение, что увел ее от д'Алькасера. Он не мог допустить, чтобы хоть доля ее внимания, крупица ее времени, самая малая часть ее мыслей отдавались другим. Ее мысли нужны были ему все без изъятия. Видеть, что он их лишен хоть на миг, раздражало, казалось бедствием.

Оставшись один, д'Алькасер начал было раздумывать о странно-повелительном тоне Лингарда. Этому наблюдателю оттенков такое обстоятельство показалось значительным. «Нервы, — заключил он про себя. — Человек переутомлен. Должно быть, получил какое-нибудь неприятное известие. Но что бы это могло быть?» — удивился он. В той атмосфере напряженного ожидания, которая установилась за эти невыносимо долгие дни, каждое малейшее движение казалось важным. Д'Алькасеру не хотелось ложиться на свою походную кровать. Он даже не сел, а остался стоять, прислонившись к столу и опершись руками о его края. В этой небрежной позе он размышлял; ему пришло в голову, что, может быть, миссис Треверс немного избаловала Лингарда. Но их внезапное и вынужденное сближение имело в своей основе какие-то моральные причины, и потому было очень трудно взвесить точно, где была уместна требовательность и где сдержанность, где смелость и где осторожность. В общем д'Алькасер восхищался тактичностью миссис Треверс.

Несомненно, она была госпожой положения. Правда, это еще не означало, что они в безопасности. Она владела положением постольку, поскольку, например, владеют сильным взрывчатым веществом с малоизвестными свойствами. Д'Алькасер думал о ней с чувством глубокой симпатии и беспристрастного интереса. Иногда на улице мы встречаемся с людьми, возбуждающими в нас симпатию и удивление, но из-за этого мы все же не провожаем их до дому. Так и д'Алькасер не хотел идти дальше за миссис Треверс.

Вдруг он с удивлением заметил, что мистер Треверс сидит на своей походной кровати. Он, должно быть, проснулся сразу, потому что еще минуту назад он казался погруженным в глубокий сон, и тишина ничем не нарушалась. Д'Алькасер от удивления воскликнул, и мистер Треверс медленно повернул к нему голову. Д'Алькасер с некоторой неохотой подошел к кровати.

— Не спите? — спросил он.

— Озноб, — отвечал мистер Треверс, — Но теперь прошло. Странно. Мне показалось, что на меня подул ледяной ветер.

— А! — сказал д'Алькасер.

— Вздор, конечно, — продолжал мистер Треверс. — Этот отвратительный воздух никогда не движется. Он противно прилипает к человеку. Который час?

— Право, не знаю.

— У моих часов сломалось стекло и стрелка, когда на нас предательски напали дикари на отмели, — проворчал мистер Треверс.

— Должен сознаться, что никогда в жизни я не был так удивлен, как тогда, — сказал д'Алькасер, — Помните, мы тогда остановились и я как раз зажигал сигару.

— Нет, не помню. Я в ту минуту вытащил часы. Конечно, они вылетели у меня из руки, но остались висеть на цепочке. Кто-то наступил на них, и стрелки сломались. Они тикают, но время определить нельзя. Ужасная нелепость. Раздражает.

— Но, значит, вы все-таки заводили их каждый вечер? — удивился д'Алькасер.

— Ну, конечно, заводил, — отвечал мистер Треверс, изумленный вопросом д'Алькасера. Он помолчал.

— Это не слепая привычка, как вы, может быть, думаете. Все мои привычки — результат строгого метода. Мне вообще приходится методически располагать мою жизнь, ибо иначе, вы сами понимаете, дорогой д'Алькасер, у меня не осталось бы времени на работу и на мои общественные обязанности, которые, само собой, очень ответственны. Я могу сказать, что моя общественная карьера оказалась успешной только благодаря методу. В моей жизни вообще не было незанятых минут. Между прочим, где моя жена? — спросил он, оглядываясь вокруг.

— Я говорил с ней всего несколько минут назад, — отвечал д'Алькасер, — Я не знаю, который час. Мои часы остались на яхте, но я думаю, что еще не поздно.

Мистер Треверс с необычной для него живостью скинул покрывавшую его легкую ткань и стал поспешно застегивать пиджак. Но, вместо того, чтобы стремительно вскочить на ноги, как ожидал д'Алькасер, он опять лег, откинулся на подушки и принял совершенно неподвижную позу.

Д'Алькасер постоял немного и затем начал ходить по «клетке». Походив, он остановился и участливо заметил:

— Вы, должно быть, не совсем здоровы?

— Я не знаю, что такое болезнь, — раздался голос с подушек, к великому облегчению д'Алькасера, который думал, что ответа не последует. — Хорошее здоровье играет огромную роль в общественной деятельности. Из-за болезни можно иногда упустить случай, который более не повторится. Я никогда не хворал.

Все это было произнесено заглушённым голосом, словно лицо говорящего было покрыто паутиной. Д'Алькасер снова принялся ходить взад и вперед.

— Я, кажется, спросил вас, где моя жена, — произнес заглушённый голос.

С большим самообладанием д'Алькасер продолжал ходить по «клетке», как бы не слыша вопроса.

— Знаете, мне кажется, что она сошла с ума, — продолжал заглушённый голос, — или я сошел с ума.

Д'Алькасер по-прежнему расхаживал мерными шагами.

— Знаете, что я вам скажу? — вдруг проговорил он. — Мне кажется, что вам совсем не хочется говорить о ней, Треверс. И вообще, вам, должно быть, ни о чем не хочется говорить. А говоря по правде, и мне тоже не хочется.

С подушки донесся слабый вздох. Д'Алькасер увидел, что на палубе показался свет, но, как ни в чем не бывало, продолжал ходить взад и вперед. Миссис Треверс и Лингард вышли из рубки и остановились у двери. Лингард поставил фонарь на крышу рубки. Голоса их не долетали, но фигуры виднелись совершенно явственно; миссис Треверс стояла прямая как стрела, а Лингард, опустив голову, стоял против нее. В его склоненном профиле, ясно очерченном на фоне освещенного пространства, чувствовалась как будто почтительность. Они стояли неподвижно, смотря друг на друга.

— Во мне есть одна мысль, которая должна бы сделать мое сердце тверже камня, — тихо говорил Лингард, — Я — Король Том, раджа Лаут, и могу любому человеку здесь смотреть прямо в лицо. Я должен заботиться о своем имени. Все дело в этом.

— Мистер д'Алькасер сказал бы, что все дело в чести, — пояснила миссис Треверс. Губы ее были спокойны, хотя по временам она чувствовала, как сердце ее усиленно бьется.

— Называйте это, как хотите. Это вообще то, без чего человек не может дышать свободно. А в то же время, вот сейчас, как то, что я стою с вами, мне это безразлично.

— Но мне-то это не безразлично, — возразила миссис Треверс, — Как то, что я стою тут, — мне это не безразлично. Это ваше достояние. Вы имеете на это право. И я повторяю, я очень забочусь об этом.

— Заботитесь о чем-то моем? — пробормотал Лингард, близко наклоняясь к ее лицу. — С какой стати заботиться вам о моих правах?

— Потому что, — отвечала она едва слышно, — потому что, если я когда-либо вернусь к моей прежней жизни, я не хочу, чтобы она стала еще нелепее из-за настоящих угрызений совести.

Голос ее звучал нежностью.

Лингарду показалось, что слова ее как бы ласкают его лицо.

Д'Алькасер все еще продолжал ходить взад и вперед по «клетке». Ему не хотелось, чтобы мистер Треверс опять приподнялся на постели и стал оглядываться кругом.

— Нашелся человек, который принимает к сердцу мои интересы! — прошептал Лингард. — И этот человек — вы, вы, которая отняла у меня всю мою жесткость!

— Я не хочу, чтобы вы были жестки, я хочу, чтобы вы были тверды.

— Чтобы укрепить меня, вы не могли бы сказать ничего лучшего, чем то, что вы сказали, — тихо раздался голос Лингарда. В его глубоких нотах звучала нежность. — Ни у кого на свете не было такого друга, как вы! — воскликнул он, подымая голову и как бы призывая звездную ночь в свидетели.

— А я спрашиваю себя, найдется ли на земле другой человек, которому можно было бы верить так, как я верю вам. И я говорю вам: идите спасать то, на что вы имеете право. Только будьте милосердны. Я не буду напоминать вам о вашей невинности. Должно быть, земля очень мала, что мы так странно замешались в вашу жизнь. После этого невольно станешь верить в судьбу. Но я не могу вести себя как фаталистка и сидеть сложа руки. Если бы вы были другой человек, во мне могла бы зародиться безнадежность или презрение… Вы знаете, как называет вас мистер д'Алькасер?

Из «клетки» бросавший в их сторону любопытные взгляды д'Алькасер увидел, что Лингард качает головой, и подумал: «Он ей в чем-то отказывает».

— Мистер д'Алькасер зовет вас Роковым Человеком, — сказала миссис Треверс немного смущенно.

— Сразу не выговоришь. Ну, да он джентльмен… Мне важно то, как вы…

— Я вас зову всячески, только не по имени, — поспешно договорила миссис Треверс. — Поверьте мне, д'Алькасер вас понимает.

— Он прав, — воскликнул Лингард.

— И он ни в чем не виноват. Вы как-то сказали, что и невиновные должны покоряться судьбе. Ну, что же, делайте, как надо.

— Вы думаете, что будет правильно так поступить? Вы верите, что это правильно? Вы чувствуете это?

— В данное время, в данном месте, для такого человека, как вы, это правильно.

Лингард подумал, что эта женщина удивительно верна ему и удивительно бесстрашна по отношению к себе. Было совершенно ясно, что обоих пленников необходимо увезти обратно в поселок, и ничто на земле не могло бы его остановить. Но нашлась ли бы хоть одна женщина в мире, которая отнеслась бы к его решению так, как отнеслась она? «В правде и мужестве обретаешь мудрость», — пришло ему в голову. Ему казалось, что, пока миссис Треверс не пришла ему на помощь, он и не подозревал, что такое правда, мужество, мудрость… Когда он смотрел в ее лицо и слушал ее слова, что он достоин приказаний и просьб, он испытал миг полного удовлетворения и совершенного душевного покоя.

Во время наступившего молчания, бросив быстрый взгляд в сторону, миссис Треверс заметила д'Алькасера, словно человека в тумане; его темная фигура остановилась у муслиновых ширм. Она не сомневалась, что он смотрит в их направлении и что он видит их яснее, чем она его. Миссис Треверс подумала, как сильно он, должно быть, тревожится, и вспомнила, что он просил заранее предупредить его об опасности условным знаком.

Она отлично поняла, что он просил о том, чтобы она дала ему время приготовиться. Если на это требовалось больше, чем несколько минут, то сейчас настал миг подать ему знак, который он сам указал.

Миссис Треверс немного отступила назад, чтобы на нее упал свет, и медленным, отчетливым движением приложила левую руку ко лбу.

— В таком случае, — раздался прерывистый шепот Лингарда, — в таком случае, миссис Треверс, это должно быть сделано сегодня.

Можно быть правдивым, бесстрашным и мудрым и все-таки замереть перед решающим мигом.

У миссис Треверс захватило дыхание.

— Сегодня? Сегодня? — пролепетала она.

Темный силуэт д'Алькасера расплылся — он видел ее знак и ушел в глубь «клетки».

— Да, сегодня, — подтвердил Лингард. — Сейчас же, сию же минуту, — шептал он свирепо, тронувшись за отодвинувшейся миссис Треверс. Он быстро схватил ее за руку.

— Дело в том, что это принесет пользу и не окончится их убийством только в том случае, если сделать это сейчас же, пока еще на берегу все темно, пока сюда не приплыла вооруженная толпа. Меньше чем через час, пока весь поселок Спит, я уже должен быть у ограды Белараба.

Миссис Треверс не думала возражать. Она не могла выговорить ни слова. С такой же внезапностью, с какой Лингард схватил ее руку (миссис Треверс, среди ее тревоги, пришла нелепая мысль, что завтра на этом месте будет синяк), он выпустил ее и виноватым тоном проговорил:

— Может быть, и сейчас уже слишком поздно. Я ясно видел, что надо делать, но вы стояли поперек дороги, а у меня не хватало духу. Я был как потерянный и не смел взглянуть вам в лицо. Простите меня. Я не имел права сомневаться в вас ни минуты. Мне кажется, я должен стать на колени и молить у вас прощения за то, что я забыл, какой вы человек.

— Что с вами, Король Том?

— Я словно совершил грех, — проговорил он.

Он схватил ее за плечи, повернул кругом и подвинул на шаг вперед. Руки его были тяжелые и сила огромная, хотя самому ему казалось, что он обращается с миссис Треверс очень осторожно.

— Смотрите прямо перед собой, — буркнул он ей на ухо. — Вы что-нибудь видите?

Миссис Треверс, покорная в его твердых руках, посмотрела прямо перед собой, но не увидела ничего, кроме скученных бесформенных теней на берегу.

— Ничего не вижу, — сказала она.

— Вы, наверное, не туда смотрите, — Лингард взял ее голову в руки и немного повернул направо. — Вот куда. Видите?

— Нет. Но что же там такое?

I — Огонек, — отвечал Лингард, внезапно отнимая руки. — И прежде чем наша лодка проедет половину лагуны, огонек этот превратится в пламя.

Теперь миссис Треверс заметила вдалеке красную искру. Она часто смотрела на поселок, словно он был изображен на картине или на занавесе, ясно представляла себе его расположение и потому поняла, что искра эта находится на самом конце бухты, всего дальше от ограды Белараба.

— Хворост разгорается, — прошептал ей на ухо Лингард. — Если бы у них была сухая трава, костер бы теперь уже полыхал.

— И это значит…

— Это значит, что известие уже распространилось. Костер горит как раз перед оградой Тенги, на его конце бухты. У него, должно быть, собрались теперь все влиятельные люди поселка. Речи, и возбуждение, и множество хитрых слов. Костер Тенги! Я говорю вам, миссис Треверс, что через полчаса и Даман будет там и сразу сдружится с толстым Тенгой, который ему, наверное, скажет: «Я тебе говорил».

— Понимаю, — прошептала миссис Треверс.

Лингард тихо подвел ее к борту.

— Теперь смотрите на другой конец бухты, там, где всего темнее. Там крепость, дома, сокровища и воины Белараба. Здесь сила поселка. Я поддерживал ее, я ее укреплял. А теперь что это такое? Все равно что оружие в руках мертвеца. А между тем только оттуда мы и можем ждать помощи, если еще не поздно. Клянусь вам, днем я не осмелился бы высадить их, их могли бы растерзать туг же, на берегу.

— Времени терять нельзя, — едва слышно произнесла миссис Треверс, и Лингард отвечал ей тоже очень тихо:

— Да, нельзя, если я хочу сберечь то, на что имею право. А вы сами сказали, что я имею на это право.

— Да, сказала, — прошептала она, не поднимая головы. Лингард сделал резкое движение и нагнул голову к ее плечу.

— И я не доверял вам! Как араб, я должен был бы целовать край вашего платья и каяться, что усомнился в величии вашего сердца.

— Моего сердца! — легким тоном сказала миссис Треверс, продолжая смотреть на огонек, внезапно выросший в большое пламя. — Уверяю вас, мое сердце очень мало значит. — Она помолчала с минуту, чтобы собраться с силами, и сказала твердо:

— Ну что ж, давайте кончим.

— По правде говоря, лодка уже наготове.

— В таком случае…

— Миссис Треверс, — с усилием произнес Лингард, — они близкие вам люди. — И вдруг воскликнул: — Не могу же я везти их на берег связанными по рукам и по ногам!

— Мистер д'Алькасер уже предупрежден. Он приготовился. Он с самого начала готов ко всему.

— Он настоящий мужчина, — с убеждением проговорил Лингард. — Но я думаю не о нем, а о другом.

— Ах, о другом… — откликнулась она. — Да, о чем я говорила! К счастью, у нас есть д'Алькасер. Я поговорю сначала с ним.

Миссис Треверс отошла от борта и направилась к «клетке».

— Иоргенсон, — раздался на палубе голос Лингарда, — Приготовьте фонарь у трапа. — Затем он медленно последовал за миссис Треверс.

VI

Получив предупреждение, д'Алькасер отошел от ширм и прислонился к краю стола. Он должен был признаться, что испытывает некоторое волнение.

Когда он просил миссис Треверс дать ему знак, он ожидал, что будет несколько взволнован, но он не ожидал этого знака так быстро. Он думал, что эта ночь пройдет так же, как и остальные, — в беспокойном полусне, ворочаньи с бока на бок и бессвязных, тревожных думах. Но испытанное им сильное чувство удивило его, — он полагал, что сумеет более философски отнестись к положению. Он считал, что хваленое чувство самосохранения, в сущности, только животный инстинкт. «Мыслящему человеку, — рассуждал он, — жизнь и смерть должны бы быть безразличны». Очевидно, на него подействовала необычность обстановки. Если бы он лежал серьезно больной где-нибудь в отеле и подслушал зловещий шепот, он нисколько не встревожился бы. Но ведь при болезни положение другое — болезнь делает человека равнодушным. Болезнь вообще помогает относиться к вещам не эмоционально, так, как должен относиться поживший на свете человек. Жаль, что он не болен… Впрочем, вот мистер Треверс явно болен, а это ему не помогает.

Д'Алькасер посмотрел на постель мистера Треверса. Мистер Треверс лежал в намеренно, как показалось д'Алькасеру, неподвижной позе. Он не доверял ей. Он вообще не доверял мистеру Треверсу: за этого человека никогда нельзя было поручиться. От него, конечно, ничего не зависело, но он мог опошлить положение, на которое следовало бы смотреть как на удар судьбы, на испытание мужества. Мистер д'Алькасер, с его тонкой наблюдательностью, предпочитал смотреть на себя не как на жертву негодяя, а как на жертву малокультурного человека, наивно борющегося с небесной несправедливостью.

Д'Алькасер не вопрошал свое сердце, но ему вспомнились стихи одного французского поэта насчет того, что все сражавшиеся с несправедливостью неба всегда внушали людям любовь и тайное преклонение. Сам он до любви, конечно, не доходил, но чувство его к Лингарду было, бесспорно, дружественное и с оттенком уважения.

Мистер Треверс вдруг приподнялся на постели. «Вот неотвязный!» — подумал д'Алькасер, устремляя глаза на носки сапог в надежде, что мистер Треверс, может быть, снова уляжется. Мистер Треверс заговорил:

— Вы еще не легли, д'Алькасер?

— Еще не поздно, уверяю вас. В шесть уже темно, мы обедали в седьмом часу, поэтому ночь длинная, а я не мастер спать; да, я могу уснуть только поздно ночью.

— Я вам завидую, — сказал мистер Треверс с какой-то вялой апатией. — Я все время просыпаюсь, и эти пробуждения ужасны.

Д'Алькасер поднял глаза и заметил, что миссис Треверс и Лингард куда-то ушли. Они отошли к борту, и д'Алькасеру их было не видно. Он отчасти жалел мистера Треверса, отчасти был раздражен его бессонницей. Ему показалось, что у Треверса несколько странный вид.

— Иоргенсон… — начал было он.

— Кто это такой? — ворчливо спросил мистер Треверс.

— Это тот худой старый эконом, который все время торчит на палубе.

— Не видел. Я вообще никого не вижу и никого не знаю. Я предпочитаю не замечать.

— Я хотел только сказать, что Иоргенсон дал мне колоду карт. Может, вы хотели бы сыграть в пикет?

— Я не думаю, что смогу держать глаза открытыми, — сказал мистер Треверс неожиданно доверчивым тоном. — Не странно ли это, д'Алькасер? Закрою глаза и потом вдруг просыпаюсь. Ужасно!

Д'Алькасер ничего не ответил, да Треверс, по-видимому, и не ожидал ответа.

— Когда я сказал, что жена моя сошла с ума, — вдруг начал он, — я, конечно, говорил это не в буквальном смысле слова.

Голос его звучал несколько наставительно. Мистер Треверс, по-видимому, вовсе не сознавал, что он довольно долго спал. Д'Алькасер был теперь почти уверен, что мистер Треверс только притворялся спящим, и, скрестив руки на груди, уныло приготовился слушать.

— Я хотел сказать, — продолжал мистер Треверс, — что жена моя поддалась глупой причуде. Вы очень хорошо знаете, что в обществе часто увлекаются глупостями. Само по себе это не предосудительно, но в моей жене самое худшее то, что ее глупости никогда не походят на глупости тех, среди кого она вращается, а, наоборот, обычно им противоречат. В моем положении, вы сами понимаете, эта ее особенность несколько тревожит меня. Ее станут называть эксцентричной особой. Вы ее видите где-нибудь, д'Алькасер?

Д'Алькасер был рад ответить, что миссис Треверс нигде не видно. Не было даже слышно никаких шепотов, хотя на судне сейчас, наверное, никто не спал. Но мистер Треверс внушал ему непобедимое недоверие, и потому д'Алькасер счел благоразумным прибавить:

— Вы забываете, что у вашей жены есть комната на рубке.

Правда, он отлично знал, что миссис Треверс в рубке нет.

Мистер Треверс, вполне успокоенный, замолк. Но больше не улегся. Д'Алькасер предался размышлениям.

Ночь казалась особенно душной.

Внезапный окрик Лингарда, звавшего Иоргенсона, почему — то показался ему зловещим; он поднял глаза и увидел в дверях «клетки» миссис Треверс. Он поднялся ей навстречу, но она уже вошла. Она, по-видимому, была взволнована, задыхалась и как будто не знала, как заговорить.

— Не лучше ли закрыть дверь? — обратился к ней д'Алькасер.

— Сейчас придет капитан Лингард, — шепнула она. — Он принял решение.

— Превосходно, — спокойно заметил д'Алькасер, — Из этого я заключаю, что мы кое-что услышим.

— Я вам сама все расскажу, — тихо сказала миссис Треверс.

— А! — воскликнул д'Алькасер очень тихо. Тем временем вошел Лингард, и видно было, как по палубе «Эммы» забегали тени. Иоргенсон отдавал какие-то приказания. С минуту все находившиеся в «клетке» хранили молчание. Невидимый малаец крикнул у сходен: «Судах, туан!» — и Лингард прошептал:

— Готово, миссис Треверс.

Миссис Треверс схватила д'Алькасера за руку и повела его в самый дальний угол «клетки», между тем как Лингард стал деловито оправлять фитиль висячей лампы, словно желая, чтобы предстоящие события, каковы бы они ни были, разыгрались при свете. Мистер Треверс только слегка повернул голову.

— Одну минуту, — тихо сказал д'Алькасер, невольно улыбаясь при виде волнения миссис Треверс, — Прежде чем вы начнете говорить, позвольте мне задать вам один вопрос. Сами-то вы приняли решение или нет?

Глаза миссис Треверс широко раскрылись. «Она, может быть, рассердилась?» — спрашивал себя д'Алькасер. После небольшой паузы, дышавшей, казалось, взаимным недоверием, д'Алькасер проговорил:

— Может быть, мне не надо было спрашивать вас об этом?

И Лингард услышал слова миссис Треверс:

— О нет, я не боюсь ответить.

После этого беседа стала вестись вполголоса. Лингард повесил разгоревшуюся лампу на место и стоял, ничего не делая; вдруг его тихо позвал д'Алькасер:

— Капитан Лингард!

Лингард направился к говорившим. Голова мистера Треверса сейчас же повернулась обратно и заняла свое прежнее положение.

— Миссис Треверс сообщила мне, что мы должны быть снова выданы маврам, — начал он серьезно и дружелюбно.

— Да, другого исхода нет, — отвечал Лингард.

— Признаюсь, я немного удивлен, — сказал д'Алькасер; но, если не считать немного ускоренной речи, ничто не указывало в нем на малейшее волнение.

— Мне приходится заботиться о моем добром имени, — сказал Лингард, тоже очень спокойно. Возле него миссис Треверс, полузакрыв глаза, бесстрастно слушала, словно предводительствующий гений.

— Я этого нисколько не оспариваю, — согласился д'Алькасер, — Вопросы чести вообще не подлежат обсуждению. Но есть ведь еще и такая вещь, как человечность. Быть выданными, и притом совершенно беспомощными…

— Может быть, — перебил Лингард. — Но вы не должны считать свое положение безнадежным. Я не имею права жертвовать ради вас своей жизнью. Моя жизнь не принадлежит мне. Миссис Треверс это знает.

— Это тоже вопрос чести?

— Не знаю, как назвать, но данное обещание надо исполнять.

— От человека нельзя требовать невозможного, — заметил д'Алькасер.

— Невозможного? Но я не знаю, есть ли вообще невозможное. Во всяком случае, я не люблю говорить о невозможностях и прятаться за ними. Да, кроме того, ведь не я вас сюда привел.

Д'Алькасер опустил голову.

— Я кончил, — серьезно сказал он. — Больше мне добавить нечего. Надеюсь, вы не считаете меня слишком большим трусом.

— Да и, кроме того, это лучшее, что можно сделать, — вмешалась вдруг миссис Треверс. В ней шевелились только губы, она даже не поднимала глаз, — Это единственно возможная политика. Вы верите мне, мистер д'Алькасер?

Д'Алькасер слегка кивнул головой.

— В таком случае, мистер д'Алькасер, — сказала миссис Треверс, — я надеюсь, что вы как-нибудь уладите все это и предупредите неприятную сцену. Но может быть, вы думаете, что это должна бы сделать я…

— Нет, нет, я этого не думаю, — перебил д'Алькасер. — Это невозможно.

— Я тоже боюсь, что это было бы невозможно, — нервно сказала она.

Д'Алькасер поднял руку, словно прося ее более ничего не говорить, и сейчас же перешел на ту сторону «клетки», где находился мистер Треверс. Он хотел не дать себе времени думать о своей задаче. Мистер Треверс сидел на походной кровати, набросив на ноги легкое одеяло. Его взгляд, бессмысленно устремленный в пустоту, выражал, казалось, последнюю степень ужаса, и у д'Алькасера невольно замерло сердце. «Это ужасно», — подумал он. Мистер Треверс сидел, как притаившийся заяц.

Д'Алькасеру пришлось сделать над собой усилие, чтобы слегка тронуть мистера Треверса за плечо.

— Наступила минута выказать некоторую твердость, Треверс, — сказал он ласково.

Мистер Треверс быстро взглянул на него.

— Я только что говорил с вашей женой, которая сообщила мне то, что передал ей Лингард относительно нас с вами. Единственно, что нам остается, это, по возможности, не потерять достоинства. Я думаю, что, в случае необходимости, мы оба сумеем умереть.

Последовала минута глубокого молчания; глядя на обращенное к нему лицо мистера Треверса, д'Алькасер невольно задал себе вопрос, у кого из них сейчас наиболее окаменелое выражение. Вдруг на каменной маске его собеседника заиграла улыбка, чего д'Алькасер ожидал менее всего. Несомненно, улыбка, и даже слегка презрительная.

— Моя жена, наверное, опять начиняла вашу голову всяким вздором, — заговорил мистер Треверс голосом, удивившим д'Алькасера не меньше, чем улыбка, голосом, в котором не было ни гнева, ни раздражения, но чувствовался оттенок снисходительности, — Дорогой д'Алькасер, она так увлеклась своей причудой, что способна наговорить все что угодно. Шарлатаны, медиумы, предсказатели и вообще всякого рода надуватели имеют странное влияние на женщин. Вы сами это замечали. Я говорил с ней перед обедом. Влияние, которое приобрел над ней этот бандит, прямо непостижимо. Я думаю, что и сам он наполовину сумасшедший. Это ведь часто бывает с бандитами. Я вообще перестал с ней спорить. Что вы хотите мне сообщить? Но предупреждаю вас, я отнюдь не намерен принимать ваших сообщений всерьез.

Он быстрым жестом скинул одеяло, свесил ноги на пол и начал застегивать пиджак. Послышавшийся за их спиной тихий шум дал понять д'Алькасеру, что миссис Треверс и Лингард уходят из «клетки», тем не менее он довел свою речь до конца и с тревогой ждал ответа.

— Смотрите, она ушла с ним на палубу, — были первые слова мистера Треверса. — Надеюсь, вы сами теперь видите, что это просто дурацкая причуда. Посмотрите на один ее костюм. Она просто потеряла голову. К счастью, в обществе об этом не узнают. Но представьте себе, что-либо подобное случилось бы в Англии, — это было бы чрезвычайно неудобно… Да, я, конечно, пойду. Я пойду куда угодно. Я не в силах выносить эту шхуну, этих людей, эту чертову «клетку». Я думаю, я заболел бы, если бы мне пришлось оставаться тут.

Около трапа бесстрастный голос Иоргенсона произнес:

— Лодка дожидается уже целый час, Король Том.

— Итак, превратим необходимость в добродетель и пойдем, — сказал д'Алькасер, готовясь взять под руку мистера Треверс, которого он совсем перестал понимать.

— Я боюсь, д'Алькасер, что и вы тоже не проявляете достаточной трезвости, — отозвался мистер Треверс. — Я возьму с собой вот это одеяло.

Он поспешно перекинул одеяло на плечо и пошел вслед за д'Алькасером.

— Как это ни странно, я больше всего страдаю от холода.

Миссис Треверс и Лингард дожидались у трапа. К общему изумлению, мистер Треверс обратился к жене первый.

— Вы всегда смеялись над причудами других, — заметил он, — а теперь вы обзавелись своей собственной. Но об этом лучше не говорить.

Д'Алькасер, поклонившись миссис Треверс, прошел в лодку, Иоргенсон исчез, словно заклятый дух, Лингард отошел в сторону. Муж и жена остались одни.

— Вы думали, что я устрою скандал? — очень тихим голосом заговорил мистер Треверс. — Уверяю вас, мне приятнее уехать куда бы то ни было, чем оставаться здесь. Вы этого не думаете? Вы потеряли всякое чувство реальности. Я как раз сегодня говорил себе, что готов быть где угодно, лишь бы не видеть вас, ваше безумие…

Громкое восклицание «Мартин!» заставило Лингарда вздрогнуть, д'Алькасер поднял голову, и даже Иоргенсон, где-то в темноте, перестал бормотать. Только мистер Треверс, по-видимому, ничего не слышал и ровным голосом продолжал:

— …ваше сумасшествие. А вы казались настолько выше общего уровня. Вы теперь сами не своя и когда-нибудь мне в этом признаетесь. Впрочем, как вы и сами скоро увидите, самое лучшее будет позабыть об этом инциденте. Мы никогда не будем его касаться. Я уверен, что вы вполне со мной в этом согласитесь.

— Не слишком ли далеко вы загадываете? — спросила миссис Треверс.

Она заметила, что говорит с мужем таким голосом и тоном, как если бы они прощались в прихожей своего дома. Таким точно тоном она спрашивала его, когда он вернется домой, в то время как лакей держал открытой дверь, а на улице дожидалась карета.

— Нет, не слишком далеко. Это не может долго продолжаться. — Мистер Треверс сделал точно такое движение, как будто он торопился ехать на деловое свидание. Между прочим, — добавил он, остановившись, — я думаю, этот субъект понимает, что мы богаты. Он в этом вряд ли может сомневаться.

— Он об этом, наверное, совершенно не думал, — сказала миссис Треверс.

— Ну, конечно. Я так и знал, что вы это скажете, — В небрежном тоне мистера Треверса зазвучало нетерпение. — Но я должен вам сказать, что мне это надоело. Я… готов пойти на некоторые уступки. Готов дать значительную денежную сумму. Но вся ситуация так нелепа! Он, может быть, сомневается в моей добросовестности… В таком случае вы, пользуясь вашим особым влиянием, могли бы дать ему понять, что с моей стороны ему нечего бояться. Я держу свое слово.

— Это он предположил бы относительно каждого человека, — сказала миссис Треверс.

— Неужели ваши глаза никогда не откроются? — раздраженно начал мистер Треверс и сейчас же перестал, — Ну, тем лучше. Я даю вам неограниченные полномочия.

— Что заставило вас так изменить свое отношение? — подозрительно спросила миссис Треверс.

— Мое уважение к вам, — не колеблясь отвечал он.

— Я хотела отправиться в плен вместе с вами. Я пыталась его убедить…

— Я это, безусловно, запрещаю, — настойчиво прошептал мистер Треверс. — Я рад уехать. И вообще я не хочу вас видеть, пока с вас не сойдет ваш стих. — Ее смутила его скрытая горячность. Но тотчас же его яростный шепот перешел в пустую светскую иронию. — Не то, чтобы я придавал этому какое-нибудь значение… — прибавил он громко.

Он как бы отпрыгнул от жены и, сходя по трапу, любезно помахал ей рукой.

Смутно освещенная фонарем на крыше рубки, миссис Треверс стояла, опустив голову, в глубокой задумчивости. Но уже через минуту она встряхнулась и мимо Лингарда, почти задевая его, прошла к себе в рубку, ни на кого не смотря. Лингард слышал, как за ней хлопнула дверь. Он подождал, тронулся было к трапу, но передумал и последовал за миссис Треверс.

В комнате было совершенно темно. Лингард не мог ничего разглядеть. Ничто не шевелилось, и даже дыхания миссис Треверс не было слышно. Лингарду стало жутко.

— Я уезжаю на берег, — начал Лингард, нарушая черную, мертвую тишину, окружавшую его и невидимую женщину. — Я хотел попрощаться с вами.

— Вы уезжаете на берег? — равнодушным, пустым голосом повторила миссис Треверс.

— Да, на несколько часов. Быть может, навсегда. Может быть, мне придется умереть вместе с ними, может быть, придется умереть из-за других. Я хотел бы жить только для вас, если бы я знал, как это сделать. Я говорю это вам только потому, что здесь темно. Если бы здесь был свет, я не вошел бы.

— Я хотела бы, чтобы вы не входили, — прозвучал тот же самый пустой и глухой голос, — Всякий раз, как вы приходите ко мне, вы играете человеческими жизнями.

— Да, для вас это слишком, — тихо согласился Лингард. — Вы не можете не быть правдивой. И вы ни в чем не виноваты! Не желайте мне жизни, пожелайте мне удачи, потому что вы неповинны и должны нести свою судьбу.

— Желаю вам всяческой удачи, Король Том, — послышалось во тьме, в которой он теперь словно различал свет ее волос, — Будь что будет. И не приходите больше ко мне, потому что я устала от вас.

— Охотно верю, — пробормотал Лингард и вышел из комнаты, тихо затворив за собой дверь. С полминуты было все тихо, затем послышался стук упавшего стула. Через секунду, в свете лампы, оставленной на крыше рубки, очертилась голова миссис Треверс. Ее обнаженные руки конвульсивно хватались за косяк двери.

— Подождите минуту! — громко бросила она в темноту. Но не было слышно никаких шагов, не было видно никакого движения, кроме исчезающей куда-то тени капитана Иоргенсона, безразличного к жизни людей. — Подождите, Король Том! — повысила она голос и вслед за этим крикнула безрассудно:

— Я не хотела этого сказать! Не верьте мне!

Второй раз в эту ночь крик женщины встревожил всех обитателей «Эммы» — всех, кроме старого Иоргенсона. Малайцы в лодке взглянули вверх. У д'Алькасера, сидевшего на корме рядом с Лингардом, забилось сердце.

— Что это такое? — воскликнул он. — Я слышал, что на палубе кто-то назвал ваше имя. Вас, должно быть, зовут?

— Отваливай! — бесстрастным голосом приказал Лингард, даже не посмотрев на д'Алькасера.

И только мистер Треверс, по-видимому, ничего не заметил.

Долгое время спустя после того, как лодка отъехала от «Эммы», мистер Треверс наклонился к д'Алькасеру.

— У меня очень странное чувство, — осторожно зашептал он. — Мне кажется, точно я в воздухе. Мы едем по воде, д'Алькасер? Вы уверены? Впрочем, конечно, мы на воде.

— Да, на воде, — тем же тоном отвечал д'Алькасер. — Может бьггь, переезжаем Стикс…

— Очень возможно, — неожиданно отозвался мистер Треверс.

Лингард, положив руку на румпель, сидел неподвижно, как изваяние.

— Значит, ваше мнение изменилось, — прошептал д'Алькасер.

— Я сказал жене, чтобы она предложила ему денег, — серьезно отвечал Треверс, — Но, говоря по правде, я не очень верю в успех.

Д'Алькасер ничего не ответил и только подумал, что в своем другом, болезненном настроении мистер Треверс, пожалуй, приятнее. Вообще же говоря, мистер Треверс был, несомненно, довольно надоедливый человек. Он вдруг схватил д'Алькасера за руку и едва слышно проговорил:

— Я сомневаюсь во всем. Я сомневаюсь даже, передаст ли ему миссис Треверс мое предложение.

Все это было не очень внушительно. Шепот, судорожное хватание за руку, дрожь, точно у ребенка, испугавшегося темноты, — все это производило жалкое впечатление. Но волнение было искренним. Вторично в этот вечер, — на этот раз из-за отчаяния супруга, — удивление д'Алькасера граничило с трепетом.

I

— У вас часы Короля Тома? — спросил голос, не придававший, по-видимому, ни малейшего значения заданному вопросу.

Иоргенсон, стоя за дверями помещения миссис Треверс, дожидался ответа. Он слышал тихий стон, испуганный крик боли, какой раздается иногда в комнатах, где лежат больные, но это совершенно не подействовало на него. Если бы он вошел в комнату, не дожидаясь позволения, он увидел бы, надо полагать, с полным равнодушием, что миссис Треверс стоит на коленях на полу, опустив голову на край кровати (на которой Лингард никогда не спал), словно она поникла после не то молитвы, не то мольбы, не то отчаяния. Всю ночь пробыла в таком положении миссис Треверс. Опустившись на колени, сама не зная почему, потому что ей не о чем было молиться, не к чему взывать, и она зашла гораздо дальше, чем какое-нибудь пустое отчаяние, — она оставалась так, пока не почувствовала себя такой измученной, что, казалось, не в силах будет подняться. Охватив голову руками и прижавшись лбом к кровати, она погрузилась в странное оцепенение, безраздельно овладевшее ее усталым телом и истомленной душой, которое часто служит единственным отдыхом безнадежно больным людям и по-своему бывает желанно. Из этого состояния ее вызвал голос Иоргенсона. Она приподнялась и села на кровать, чувствуя холод и ноющую боль во всем теле.

Стоя за дверью, Иоргенсон повторил с безжизненным упорством:

— Вы там не видите часов Короля Тома?

Миссис Треверс встала, качаясь и хватаясь руками за воздух, и оперлась о спинку стула.

— Кто там?

Она чуть было не спросила: «Где я?», но опомнилась, и ее сразу же охватил острый страх, который в течение последних часов таился в ее усталом, распростертом теле, как смутное, неопределенное чувство.

— Который час? — с трудом выговорила она.

— Светает, — произнес за дверью невозмутимый голос. Ей показалось, что при этом слове каждое сердце должно сжаться от ужаса. Светает! Она стояла, потрясенная. А мертвенный голос за дверью настаивал:

— У вас, должно быть, остались часы Короля Тома?

— Я не видала их, — отвечала она как будто в мучительном полусне.

— Посмотрите в столике. Выдвиньте ящик и увидите.

Только теперь миссис Треверс заметила, как темно в каюте.

Иоргенсон слышал, как она, спотыкаясь, переходила с места на место. Минуту спустя женский голос, даже ему показавшийся странным, слабо произнес:

— Нашла. Но часы остановились.

— Не важно. Мне не требуется знать, который час. Тут должен быть ключ. Нашли?

— Да. Ключ привязан к часам, — отвечал изнутри приглушенный голос.

Иоргенсон подождал и опять попросил:

— Просуньте мне их, пожалуйста. Осталось очень мало времени.

Неожиданно для Иоргенсона дверь распахнулась. Он ждал, что часы ему просунут в щелку. Но он не отступил и вообще не обнаружил никакого признака удивления, когда перед ним появилась миссис Треверс, совершенно одетая. В слабом свете утренних сумерек темный силуэт ее плеч и головы с заплетенными косами ясно очерчивался в рамке открытой двери. Миссис Треверс в ее неевропейском одеянии всегда производила на Иоргенсона неприятное, почти отталкивающее впечатление. Ее рост, жесты, походка казались ему совершенно не подходящими к малайскому костюму, — слишком широкому, слишком свободному, слишком смелому и вызывающему. А миссис Треверс Иоргенсон казался похожим в этом темном проходе на расплывающийся белый призрак. Его мертвенное безразличие леденило ее.

Иоргенсон, не поблагодарив, взял часы из ее руки и пробурчал себе под нос:

— Вот, вот. Я еще не забыл, как надо правильно отсчитывать секунды, но все-таки лучше с часами.

Миссис Треверс не понимала, что он хочет сказать, да и не хотела понимать. Мысли ее путались, тело ныло от усталости.

— Я, должно быть, спала, — смущенно проговорила она.

— Я не спал, — проворчал Иоргенсон, фигура которого становилась все яснее и яснее. Свет быстрого восхода усиливался с минуты на минуту, точно солнце торопилось поскорее взглянуть на поселок. — Будьте спокойны, — прибавил он хвастливо.

Миссис Треверс пришло в голову, что и она, может быть, тоже не спала. Ее недавнее состояние, скорее, напоминало неполное, полусознательное, мучительное умирание. Она вздрогнула, припоминая.

— Какая ужасная ночь! — тоскливо пробормотала она.

От Иоргенсона нечего было надеяться получить ответ. Миссис Треверс ждала, что он сейчас же исчезнет, подобно призраку, унося в руках для какой-то непостижимой цели часы Лингарда — тоже мертвые, как и полагается призраку. Но Иоргенсон не двигался. Что за бесчувственное, безжизненное существо! Миссис Треверс охватила тоска такая же смутная, как и все ее ощущения.

— Неужели вы ни слова не можете выговорить? — вскрикнула она.

С полминуты Иоргенсон не издавал ни звука. Затем он забурчал себе в усы:

— Много лет я говорил всем, кто меня спрашивал. Тому тоже говорил. Но Том знал, чего он хочет. Но почем я знаю, чего вы хотите?

Она не ожидала, что эта застывшая тень скажет столько слов. Иоргенсоновское бормотание завораживало, его внезапная болтливость — шокировала. Ей казалось, что во всем этом затихшем мире с ней остался только один этот призрак старого авантюриста. Опять послышался голос Иоргенсона.

— То, что я мог бы нам сказать, — хуже всякого яда.

Миссис Треверс не была знакома с иоргенсоновской фразеологией. Его механический голос, его слова, его безжизненный вид — все это пугало ее. Но он еще не кончил.

— Я все знаю, — забормотал он небрежно.

Нелепость этой фразы тоже нагоняла жуть. Миссис Треверс нервно вдохнула воздух и со странным смехом воскликнула:

— Тогда вы знаете и то, почему я звала ночью Короля Тома?

Иоргенсон отвел глаза от рубки и стал смотреть на загорающийся восход. Миссис Треверс тоже взглянула на восток. Показалось солнце. День наступил — новый день!

Это открытие показалось ей самым мучительным, какое она когда-либо делала или сделает в жизни. Но самая острота переживания укрепила ее и уняла ее волнение, подобно смертоносным ядам, которые успокаивают, прежде чем убить. Она твердо положила руку на локоть Иоргенсона и спокойно, отчетливо, настойчиво проговорила:

— Вы были на палубе. Я хочу знать, слыхали ли меня?

— Да, — рассеянно отвечал Иоргенсон. — Я вас слышал. Весь корабль слышал.

«Может быть, я просто заорала», — подумала миссис Треверс. Ей этого не приходило в голову. Тогда ей казалось, что у нее хватало сил только на шепот. Неужели она в самом деле закричала так громко? Мертвенный холод, проникавший все ее тело после только что миновавшей ночи, сразу куда-то исчез. Ее лицо было в тени, и это давало ей мужество продолжать. И, кроме того, стоявший против нее человек так далеко отошел от стыда, гордости, жизненных условностей, что его можно было не считать за живое существо. Единственно, на что он был способен, — это по временам улавливать смысл обращенных к нему слов и отвечать на них. Главное, отвечать на них, отвечать точно, безлично, бесчувственно.

— Видели вы Тома, Короля Тома? Он был там? Я хочу сказать, в ту минуту, как я позвала его? У трапа был свет. Он был на палубе?

— Нет, в лодке.

— Уже в лодке! Но можно было меня услышать с лодки? Вы говорите, что весь корабль меня слышал, но до этого мне дела нет. Мне важно, слышал ли меня он.

— Значит, вам Тома было нужно? — небрежно спросил Иоргенсон.

— Можете вы мне ответить или нет? — сердито вскричала миссис Треверс.

— Том был занят. Он не в бирюльки играл. В это время лодка отваливала, — сказал Иоргенсон с таким видом, точно он размышлял вслух.

— Значит, вы не хотите мне сказать? — прямо и нисколько не смущаясь допытывалась миссис Треверс. Она не стеснялась Иоргенсона и вообще в эту минуту не стеснялась никого и ничего. А Иоргенсон продолжал размышлять вслух:

— С сегодняшнего дня ему, наверное, будет много работы, и мне тоже.

Миссис Треверс готова была схватить за плечи этот призрак с мертвенным голосом и трясти его, пока он не запросит пощады. Вдруг ее белые руки бессильно повисли вдоль тела.

— Я этого никогда, никогда не узнаю, — прошептала она про себя.

Чувствуя невыносимое унижение и в то же время горя нестерпимым желанием узнать, она опустила глаза, как бы закутала лицо. Так далеко от всего окружающего было ее сознание, что ни один звук не долетал до нее. Но когда она подняла глаза, Иоргенсона уже не было.

С секунду его фигура, вся темная на фоне ярко освещенной двери, оставалась на месте и потом сразу исчезла, точно поглощенная горячим пламенем.

Над Берегом Убежища встало солнце.

Когда миссис Треверс с широко открытыми и покрасневшими от бессонницы глазами вышла на палубу, у нее был такой вид, точно она скинула с себя покрывало. Ее взгляд, не тревожимый ослепительным солнечным светом, впивался в самое сердце вещей, вызывавших в ее душе — уже сколько дней подряд! — мучительную тревогу и страстное нетерпение. Лагуна, берег, формы и цвета предметов больше, чем когда-либо, походили на огромный, ярко разрисованный занавес, скрывавший игру чьих-то необъяснимых жизней. Она затенила глаза рукой. На берегу бухты двигались темные точки человеческих фигур, за которыми, окруженные оградой, виднелись коньки крыш и верхушки пальм. Дальше яркой звездой сиял белый резной коралл на крыше мечети. Религия и политика, вечно политика! Налево, перед оградой Тенги, давешний костер превратился в темный столб дыма. У ограды росли высокие деревья, загораживавшие вид, и потому нельзя было разглядеть, кончилось ночное совещание или нет. Но там и сям двигались какие-то неясные фигуры. Миссис Треверс пыталась вообразить их себе: Дамана, верховного вождя морских разбойников, с мстительным сердцем и глазами газели; Сентота, мрачного фанатика в огромном тюрбане, и того, другого, святого, повязанного только узким поясом и с посыпанными пеплом волосами; наконец, Тенгу, о котором она так много слышала, — толстого, добродушного, хитрого, готового на кровопролитие ради своих честолюбивых планов и — уже настолько осмелевшего, что он показывался, говорят, у самой ограды Белараба под желтым зонтиком — символом верховной власти.

Теперь все эти вещи были реальностью; они не казались ей — только блестящим, варварски роскошным зрелищем, кем-то уготованным для ее глаз. Она уже не подвергала сомнению подлинность всего этого, но жизнь эта не доходила до ее души, как не доходит до души глубина моря, покрытого мирной сверкающей рябью или бурно катящего серые пенящиеся волны. Ее глаза боязливо и недоверчиво блуждали по далеким пространствам, пока вдруг не наткнулись на пустую «клетку» с разбросанными вещами, неприбранной постелью, брошенной на полу подушкой и повешенной над столом лампой, все еще горевшей тусклым желтым светом, похожим на маленький лоскут материи. Все это показалось ей грязным и давно заброшенным, пустой и праздной фантазией. Но Иоргенсон, сидевший прямо на палубе, не был празден. Правда, его занятие тоже казалось фантастическим и таким ребяческим, что у нее упало сердце при виде того, насколько он поглощен им. Перед ним были разложены обрывки тонкой и грязной на вид веревки, разной длины, от нескольких дюймов до фута. Он (идиот мог бы так забавляться) поджег их с одного конца. Они очень ярко тлели, иногда потрескивая, и в тихом воздухе от них вились вверх тонкие параллельные струйки дыма, закручивавшиеся на концах. Иоргенсон был всецело поглощен этой забавой. Он, очевидно, окончательно рехнулся.

В одной руке он держал часы. Рядом с ним лежал листок бумаги и обломок карандаша. Миссис Треверс была уверена, что он ее не видит и не слышит.

— Капитан Иоргенсон, вы, несомненно, думаете…

Он махнул ей обломком карандаша. Он не хотел, чтобы прерывали его странное занятие. Со своими обрывками веревок он играл очень серьезно.

— Я зажег их все одновременно, — бормотал он, глядя на циферблат часов. Самая короткая веревка догорела и погасла. Иоргенсон поспешно сделал какую-то отметку и замер на месте.

Миссис Треверс тупо смотрела на него, думая о том, что все бесполезно. Он продолжал внимательно наблюдать за остальными струйками дыма, завивавшимися спиралями и медленно таявшими в воздухе.

— Что вы делаете? — тоскливо спросила миссис Треверс.

— Выверяю скорость сгорания… Предосторожность.

Никогда еще миссис Треверс не видала его столь мало замогильным. Он проявлял человеческую слабость. Он сердился на ее непрошеное появление. Внимание его было так поглощено струйками дыма и циферблатом часов, что внезапно раздавшиеся ружейные выстрелы, впервые за много дней нарушившие тишину лагуны и обманчивое спокойствие берега, не оказали на него никакого впечатления. Он даже не поднял головы, а только слегка покачнул ею. Миссис Треверс смотрела на облачка белого дыма, подымавшиеся над оградой Белараба. Выстрелы смолкли, и только гулкое эхо их, точно протяжный вздох, разносилось над лагуной.

— Что это такое? — воскликнула миссис Треверс.

— Белараб вернулся, — объяснил Иоргенсон.

Последняя струйка дыма исчезла, и Иоргенсон встал. Он теперь потерял всякий интерес к часам и, небрежно сунув их в карман вместе с клочком бумаги и обломком карандаша, возвратился к своей отрешенности от мира. Тем не менее он подошел к борту и соблаговолил бросить взгляд на укрепление Белараба.

— Да, он вернулся, — повторил тихо Иоргенсон.

— Но что теперь будет? Что делать? — воскликнула миссис Треверс.

— Я-то знаю, что делать, — проворчал он, как бы рассуждая с самим собой.

— Вы очень счастливы, — с горечью произнесла миссис Треверс.

Ей казалось, что она брошена всеми. Противоположный берег лагуны опять стал походить на разрисованный занавес, который никогда не подымается и никогда не раскроет правды, скрытой за его ослепительной и бездушной роскошью. Ей представилось, что она навеки распростилась со всеми ими: с д'Алькасером, с мужем, с Лингардом. Все они ушли за занавес и исчезли навсегда. Из всех белых людей остался один только Иоргенсон, столь основательно покончивший с жизнью, что одно его присутствие отнимало у бытия всю напряженность, всю загадочность, не оставляя ничего, кроме ужасной, отвратительной бессмысленности. Миссис Треверс не могла больше выносить. Едва подавляя возмущение, она вскричала:

— Вы замечаете, капитан Иоргенсон, что я жива?

Он повернул к ней глаза, холодные, стеклянные, жуткие. Она чуть не ушла; но в них вдруг засветилась искра минутного оживления.

— Я хочу поехать к ним. Я хочу на берег, — твердо сказала ' она. — Туда! — Ее обнаженная рука указала на лагуну. Оживившийся взгляд Иоргенсона скользнул по белой коже ее пальцев и потерялся в пространстве.

— Нет лодки, — пробормотал Иоргенсон.

— Должен быть челнок. Я знаю, что у вас есть челнок. Он мне нужен!

Она сделала шаг вперед, требующая, приказывающая, стараясь сосредоточить в своем взгляде всю силу воли, сознание своего права располагать собою и требование, чтобы ей повиновались до последнего мига ее жизни. Все было напрасно. Иоргенсон не двинул ни одним мускулом.

— Кто из них двух вам нужен? — спросил он наконец глухим, ничего не выражающим голосом.

Миссис Треверс продолжала в упор смотреть на него.

Она раздельно проговорила:

— Вы, должно быть, уже не раз задавали себе этот вопрос?

— Нет, я задаю его вам сейчас.

Прямой и скучающий взгляд миссис Треверс ничего не прочел в его лице.

— Что вам там делать? — прибавил Иоргенсон так безжалостно, убедительно и искренне, как будто он был воплощением того внутреннего голоса, который иногда говорит во всех нас, который так же оскорбителен и на который так же трудно ответить.

— Помните, что я не тень, а пока еще живая женщина, капитан Иоргенсон. Я могу жить и могу умереть. Переправьте меня на берег. Я хочу разделить их судьбу.

— А вы уверены, что вам это понравится? — спросил Иоргенсон, несколько выйдя из своего безразличия. В голосе его, внезапно ожившем, слышалась легкая дрожь, чего уже много лет не бывало у капитана «Дикой Розы».

— Это может кончиться смертью, — пробурчал он, опять возвращаясь к своей отрешенности.

— Кому до этого дело? — небрежно бросила миссис Треверс. — Мне только нужно задать Тому один вопрос и получить ответ. Вот что я хочу. И это вы должны сделать.

II

На душной и темной лесной тропе, заброшенной, заросшей, как бы задушенной буйной растительностью джунглей, послышался тихий шелест листьев. Джафир, слуга князей, посланец великих людей, шел, пригибаясь к земле и держа в руке широкий нож. Он был обнажен по пояс, и плечи и руки его были покрыты сочившимися кровью царапинами. Насекомые тучами носились над его головой. Он потерял свою дорогую старинную головную повязку, и когда, дойдя до более широкого места, он остановился, внимательно прислушиваясь, всякий принял бы его за беглеца.

Он взмахнул руками и стал хлопать себя по плечам, по вискам, по тяжело дышащей груди. Потом он замер на месте и опять стал прислушиваться. До него донеслись слабые звуки выстрелов, приглушенные не столько расстоянием, сколько густой листвой. Это были отдельные выстрелы, и он мог бы их пересчитать один за другим, если бы хотел. «В лесу уже начался бой», — думал он. Он низко нагнул голову и стремительно понесся вперед по растительному туннелю, на минуту оставив за собой даже тучи докучливых мух. Бежал он, однако, не потому, что хотел избавиться от насекомых, ибо никакому человеку не удалось бы отделаться от этих спутников, да, кроме того, Джафир, вечно скитаясь по лесам, уже привык к тому, чтобы его, если можно так выразиться, поедали заживо. Согнувшись почти вдвое, он скользил между деревьями и продирался сквозь чащу кустов; его смуглая кожа обливалась потом, и среди массы зеленых листьев, что вечно рождаются и вечно умирают, крепкое тело его сверкало, подобно бронзе. Хотя бег его и производил впечатление стремительного бегства, теперь Джафир уже не спасался от преследователей, — он просто спешил как можно скорее добраться до места своего назначения. Бегство его, начавшееся ловким прыжком и бешеной скачкой и вообще обнаружившее в нем большое самообладание, дало ему простой выход из критического положения. Ведь, вообще, выходы из критических положений довольно просты, если только они вовремя приходят в голову. Джафир скоро убедился, что его больше не преследуют, но все же он направился по лесной дороге и не стал замедлять шаги, ибо раджа Хассим и госпожа Иммада были осаждены врагами на опушке леса и почти что попали в плен к отряду Тенги.

Несмотря на наследственную привычку к проволочкам, Хассим не смог более выносить нерешительность Белараба. Конечно, важные вопросы подобает обсуждать много дней, на каждом свидании повторяя те же самые требования и выводы и получая те же уклончивые ответы. Государственным делам должны сопутствовать достоинство и медлительность, как если бы само время покорялось силе и мудрости правителей. Так всегда поступают посольства, и величавое терпение — необходимое качество посланника. Но теперь положение было настолько критическим, что Хассим не мог выносить этих проволочек. Следуя вместе с сестрой за свитой благочестивого Белараба, он, правда, не изменял традициям вежливости и внешней сдержанности, но тем не менее нередко испытывал минуты гнева, тревоги и отчаяния. Дело шло о его друзьях, его будущем, судьбах его родины, а лагерь Белараба продолжал бесцельно блуждать по лесам, как бы отражая колебания правителя, переменчивого и неверного, как сама судьба.

Часто в ответ на свои долгие речи, которые Хассим держал ежедневно, он слышал только одно слово: «Хорошо». Соратники вождя обращались с Хассимом почтительно, но женская половина лагеря, потакая капризу молодой жены Белараба, выказывала изгнаннику и его сестре явное недружелюбие.

Эта женщина, добрая и кроткая со своими подчиненными, совершенно потеряла голову и в простоте сердечной бредила богатствами, которые достанутся ей с разграбленной яхты. Что ценного мог предложить ей Хассим, этот странствующий бедный чужеземец? Ничего. Все разговоры о богатстве его далекой родины — только пустые сказки изгнанника, ищущего помощи.

По ночам Хассим должен был выслушивать тревожные речи Иммады, единственной спутницы его жизни, его родной сестры, храброй, как мужчина, но впечатлительной, как настоящая женщина. Когда лагерь великого Белараба погружался в сон и огни костров превращались в тлеющую золу, Иммада шепотом передавала ему свои опасения. Хассим спокойно утешал ее. Но и он был родом из Ваджо, где люди храбрее и сообразительнее, чем остальные малайцы, и обладают и большей энергией, и большим душевным пылом. Наконец Хассим потерял терпение и как-то вечером объявил своей сестре: «Завтра мы оставляем этого безголового правителя и возвращаемся к нашему белому другу».

На следующее утро, предоставив свите Белараба идти прямой дорогой к поселку, Хассим и Иммада пошли своим собственным путем, — маленькой тропинкой, тянувшейся между джунглями и расчищенными полянками. Их сопровождало двое воинов Хассима, уроженцев Ваджо; и потому принцесса Иммада могла, когда хотела, пользоваться носилками, как это в обычае у высокородных дам ваджского народа. Иммада, привыкшая к скитальческой жизни, предпочитала идти пешком, но время от времени, из уважения к чувствам своих спутников, она позволяла им нести себя. Утром они прошли большое расстояние, и Хассим рассчитывал еще до вечера добраться до лагуны, неподалеку от места стоянки «Эммы». В полдень они отдыхали в тени на берегу лесного пруда, и там-то их и встретил нежданно — негаданно Джафир.

Беседа была долгая. Джафир, сидя на корточках, степенно повествовал. Его слушали с жадностью. Известие о подвиге Картера еще не достигло лагеря Белараба. Для Хассима это был большой удар, но он слушал Джафира со своей обычной спокойной улыбкой. Принцесса Иммада заплакала от огорчения и ломала руки. Джафир кончил, и наступило глубокое молчание.

Действительно, событие было таким роковым и громадным, что даже эти малайцы считали излишним что-либо говорить, и Джафир почтительно склонил голову перед изумленным владыкой. Это чувство еще тяготело над маленькой горстью людей, сидевших вокруг тлеющих прутьев, как вдруг послышался шум приближающегося отряда людей, и все пятеро вскочили на ноги. Не успели они двинуться с места, как заметили, что их уже открыли. Подходившие люди были все вооружены и, по-видимому, отправлялись в какую-то военную экспедицию. Среди них был и Сентот, в своем белом поясе, со взлохмаченными волосами; он дико прыгал и размахивал руками как одержимый. Остальные от удивления замерли на месте, но, очевидно, питали враждебные намерения. В арьергарде на почтительном расстоянии двигалась дородная фигура, сопровождаемая двумя телохранителями с мечами. Раджа Хассим снова спокойно сел на ствол упавшего дерева, Иммада стала за ним, положив ему руку на плечо, а Джафир уселся на землю, собрав всю свою энергию и держа наготове каждый мускул.

— Воины Тенги, — презрительно проговорил Хассим.

В подошедшем отряде кто-то крикнул, и издали откликнулись несколько голосов. О сопротивлении нечего было и думать. Хассим только снял с пальца изумрудный перстень, и Джафир незаметно взял его. Раджа даже не посмотрел на своего верного гонца.

— Непременно передай это белому человеку, — тихо прошептал он.

— Твой слуга дышит, о раджа. Это могучий талисман.

Тени от деревьев стали длиннее. Никто не произносил ни звука; отряд вооруженных людей стал как будто подвигаться ближе. Иммада закрыла лицо концом шарфа и одним глазом следила за движениями наступающих.

Сбоку от вооруженных воинов Сентот выплясывал медленный танец, но и он почему-то притих.

— Теперь беги, — шепнул раджа Хассим, неподвижно глядя перед собой.

Секунду или две Джафир не шевелился, потом вдруг прыгнул, понесся по джунглям и сейчас же утонул в чаще, подобно пловцу, нырнувшему с высоты. Среди вооруженного отряда раздались удивленные восклицания, кто-то бросил копье, кто-то выстрелил, три или четыре воина ринулись в заросли, но скоро вернулись с виноватыми улыбками. А Джафир в это время уже бежал один по заброшенной тропинке с парангом^[18] в руках и тучей мух над головой.

Склонявшееся к западу солнце бросало полосы света на темную тропинку. Он бежал скорым эластичным шагом, внимательно оглядываясь по сторонам и быстро дыша широкой грудью; на указательном пальце сжатой руки у него было надето изумрудное кольцо, словно он боялся, что оно соскользнет, улетит, будет вырвано невидимой силой или похищено злыми чарами. Мало ли что могло случиться… В мире много злых сил, могущественных заклинаний, страшных привидений. Посланцу князей и великих людей, несшему последний призыв своего господина, было не по себе в темном лесу. Мало ли что могло скрываться во мраке чащи? Солнце еще не село. Огибая лагуну, Джафир еще видел его лик сквозь листья деревьев. Но что, если Аллах сейчас призовет его и он умрет, не выполнив поручения?

На берегу лагуны, в двухстах шагах от «Эммы», он остановился и перевел дух. Прилив кончился и на большом расстоянии обнажил дно. Джафир прошел вперед по затопленному бревну и крикнул, чтобы прислали лодку; в ответ донесся окрик Иоргенсона. Солнце уже опустилось за прибрежные леса, и кругом насколько хватало глаз все было тихо.

Легкий ветерок пронесся по черной воде, и Джафир, на самом берегу, дожидаясь лодки, почувствовал легкую дрожь.

Тем временем Картер, измученный непрерывной тридцатичасовой работой по поднятию яхты, опустился на складное кресло миссис Треверс на «Отшельнике» и сказал преданному Васубу:

— Вели, чтобы сегодня ночью хорошенько сторожили, старик.

Потом он с удовлетворением посмотрел на заходящее солнце и заснул.

III

На носу «Эммы» возвышалась приподнятая над палубой площадка, откуда можно было видеть всю палубу и следить за движениями каждого матроса. Здесь можно было не бояться, что подслушают, хотя находившиеся на ней люди были, конечно, видны всем.

Солнце только что зашло, к величайшему удовольствию Картера, когда Иоргенсон и Джафир уселись рядом между брашпиль-битсов «Эммы» и на виду у всех, но недосягаемые, не скрываясь, но втайне, начали вести тихую беседу.

Каждый ваджский воин, находившийся на шхуне, чувствовал приближение решительного часа. Готовые к битвам и смерти и безразличные к тому, как они будут жить и как будут умирать, они сидели спокойно и не волнуясь. Не так обстояло дело с миссис Треверс, которая, запершись в рубке, мучительно размышляла о том же, хотя и на нее нашло такое отчаяние, что она почти готова была приветствовать любой исход.

Из всех бывших на борту людей только она одна ничего не знала о совещании Иоргенсона и Джафира. Погруженная в беспокойные думы, она заметила только, что почему-то все звучи на «Эмме» вдруг замерли. Не слышно было ни шороха, ни шагов. Фигуры Иоргенсона и Джафира, шепотом совещавшихся друг с другом, у всех отбили охоту двигаться и говорить.

Сумрак окутывал эти две фигуры, похожие в своей неподвижности на изваяния интимно беседующих европейца и азиата. Сгустившиеся тени почти скрывали их, когда они вдруг поднялись, заставив забиться сердца зрителей. Но они не разошлись. Они продолжали стоять на месте, как бы дожидаясь полной тьмы, чтобы подобающим образом закончить свое собеседование. Джафир рассказал Иоргенсону всю историю кольца, — этого символа дружбы, созревшей и подтвержденной в ночь поражения, в ночь бегства из далекой страны, тихо спавшей под гневными потоками небесного пламени.

— Да, туан, — продолжал Джафир, — В первый раз оно было послано белому человеку в ночь смертельной опасности, как прощальный дар. И тогда, как и теперь, оно было вручено мне с наказом во что бы то ни стало спастись и передать кольцо в подтверждение моих слов. Я это сделал, и белый человек точно утишил бурю и спас моего раджу. Он не из таких людей, что уходят и забывают тех, кого однажды назвали своими друзьями. Мне было поручено только сказать последнее прости, но чары кольца были так сильны, что вызвали все силы белого человека на помощь моему господину. Теперь мне нечего сказать. Раджа Хассим ничего не просит. Но что из этого? По милости Аллаха все осталось по-старому, и сострадание всевышнего, и чары кольца, и сердце белого человека. Ничто не изменилось, только дружба укрепилась и любовь стала сильней после общих опасностей и долгой совместной жизни. Поэтому, туан, я не боюсь. Но как мне передать кольцо радже Лауту? Только передать, — мне больше ничего не надо. Если бы они пронзили меня у самых его ног, и то времени хватило бы. Но лес кишит воинами Тенги, бухта открыта, и мне не удалось бы дойти даже до ворот.

Иоргенсон, засунув руки в карманы пиджака, смотрел в землю и слушал.

Джафир был настолько встревожен, насколько он был вообще способен к тревоге.

— Аллах наше прибежище, — прошептал он. — Но что же делать? Неужели твоя мудрость ничего не подскажет, туан?

Иоргенсон ничего не отвечал. Он, по-видимому, ничего не мог подсказать. Но Аллах велик, и Джафир ждал, тревожно, но терпеливо. Он все еще надеялся. Наплывавшая из черного леса ночь скрывала их от внимательных глаз людей. Видя молчание Иоргенсона, Джафир начал говорить.

— Теперь, когда Тенга сбросил маску, Джафир не мог выйти на берег, не будучи атакованным, взятым в плен или убитым. Вернее всего — убитым, потому что он мог спасаться бегством по повелению своего господина, но не мог сдаваться живым. Во время своих странствований ему приходилось скользить, как тень, ползти, как змея, чуть что не пробираться под землей. Он никогда еще не попадал впросак. Его не остановили бы ни болота, ни трясина, ни большая река, ни джунгли. Все эти препятствия, скорее, помощники для того посланца, который умеет использовать их. Но тут была открытая бухта, и не имелось ни какого другого пути. При настоящем положении вещей каждый куст, каждый древесный ствол, каждая тень дома или забора могла скрывать воинов Тенги или разъяренных пиратов Дамана, уже направившихся к поселку. Как ему пройти расстояние между берегом и воротами Белараба, которые теперь, наверное, стоят на запоре и днем и ночью? Не только он, — любой человек с «Эммы» будет схвачен и сразу исколот пиками.

Он замолчал, с минуту подумал и проговорил:

— Даже тебе, туан, не удалось бы этого сделать.

— Верно, — проворчал Иоргенсон.

Когда, после долгого раздумья, он оглянулся, Джафира уж‹ не было. Он сошел с возвышения и, по всей вероятности, сидел где-нибудь на корточках в темном углу палубы.

Иоргенсон слишком хорошо знал Джафира и был уверен, что тот не будет спать. Он будет сидеть и думать, потом придет в ярость, как-нибудь выберется с «Эммы» и погибнет на берегу, сражаясь. Вообще он выкинет что-нибудь безумное, ибо выхода нет. Тогда Лингард ничего не узнает о плене Хассима и Иммады, ибо кольцо не достигнет его. Лингард ни о ком ничего но узнает, пока для всех этих людей не наступит конец. Следовало или не следовало Лингарду это узнать, Иоргенсон не мог решить. Он признался себе, что тут было нечто, чего даже он не знал. Все было ненадежно, неверно, как и все вообще, относящееся к жизни людей. Только относительно своей судьбы Иоргенсон не сомневался. Он знал, что он сделает.

Ни одна черта не изменилась, ни один мускул не дрогнул на лице старого авантюриста, когда он спустился с кормы и пошел по палубе «Эммы». Его выцветшие глаза, так много видевшие на своем веку, не пытались проникнуть в ночную тьму и даже ни разу не взглянули на расставленных им часовых, которых он задевал на ходу. Если бы на него внезапно упал свет, он показался бы идущим в вечном сне лунатиком. Миссис Треверс слышала, как его шаги прозвучали около рубки. Шаги удалились, и она опять уронила голову на свои обнаженные руки, протянутые поперек маленького столика, у которого она сидела.

Иоргенсон, стоя у гакаборта, смотрел на красноватое зарево, подымавшееся над черными массивами дальнего берега. Он все замечал быстро, небрежно, относясь ко всему, как к явлениям, не имеющим связи с его собственным призрачным существованием. Это были отдельные мгновения в той жизненной игре, которой все еще почему-то занимались люди. Он слишком хорошо знал, чего стоит эта игра, и потому мало интересовался ее ходом. Он так давно отвык думать, что внезапное возвращение к этому занятию чрезвычайно досаждало ему, особенно когда приходилось ломать себе голову над определенным решением. В мире вечного забвения, которое он вкушал, пока Лингард не вернул его к жизни людей, все было решено раз и навсегда. Его раздражала его собственная растерянность, которая напоминала ему о смертном бытии, сплетенном из вопросов и страстей, от которого он, как ему казалось, навеки освободился. По естественной ассоциации, в мыслях его внезапно появилась фигура миссис Треверс, ибо как он мог теперь думать о Томе Лингарде, о том, что плохо или хорошо для Короля Тома, не думая в то же время и об этой женщине, которая ухитрилась зажечь подобие искры даже в его собственных потухших глазах? Сама она не имела никакого значения, но доброе имя Тома имело большое значение. О Томе он должен был думать, о том, что хорошо или плохо для Тома в этой нелепой и роковой игре с его жизнью. В конце концов он пришел к заключению, что для Тома Лингарда будет хорошо, если ему передадут перстень. Только передадут перстень. Перстень, и больше ничего.

— Это поможет ему окончательно решиться, — пробурчал себе в усы Иоргенсон, как бы побуждаемый смутной уверенностью.

Он отвернулся от линии костров, горевших на дальнем берегу, и пошел по палубе. Миссис Треверс слышала, как он проходил мимо рубки, но даже не подняла головы. Этот бессонный человек сошел с ума, впал в детство и не поддавался никаким уговорам. Он бродил по палубе неведомо для чего…

На этот раз, однако, у Иоргенсона была вполне определенная цель. Он подошел к Джафиру и сказал ему, что единственный человек в мире, имевший хоть какие-нибудь шансы добраться сегодня ночью до укрепления Белараба, была привезенная раджой Лаутом высокая белая женщина, жена одного из пленных белых вождей. Джафир издал удивленное восклицание, но не стал этого отрицать. Возможно, что, по очень простым или же очень сложным соображениям, эти дьявольские отродья из лагеря Тенги и Дамана не решатся убить белую женщину, если она пойдет одна к укреплению Белараба. Да, вполне возможно, что она дойдет невредимой.

— Особенно если она понесет с собой пылающий факел, — пробурчал Иоргенсон.

Он рассказал Джафиру, что теперь она сидит в темноте и предается скорби по обычаю белых женщин. Утром она сильно кричала, — требовала, чтобы ее отпустили к белым людям на берегу. Он отказался дать ей лодку. С тех пор она заперлась в рубке и горюет.

Джафир слушал все это без особенного интереса. И когда Иоргенсон прибавил:

— Я думаю, Джафир, что лучше исполнить ее желание, — он безразлично ответил:

— Ну, что же, пусть идет. Не важно.

— Да, — сказал Иоргенсон. — И она может отнести кольцо радже Лауту.

Джафир, хмурый и бесстрастный Джафир вздрогнул. Сначала казалось невозможным убедить Джафира, чтобы он расстался с кольцом. Эта мысль была слишком чудовищна, чтобы проникнуть в его ум, тронуть его сердце. Но, наконец, он согласился и мрачно прошептал:

— Аллах велик. Может быть, такова ее судьба.

Джафир был родом из Ваджо и потому не считал женщин ненадежными или неспособными выполнить задачу, требующую мужества и сметливости. Поборов свои колебания, он передал кольцо Иоргенсону, но поставил одно условие:

— Она отнюдь не должна надевать кольцо себе на палец, туан.

— Ну что ж, она повесит его себе на шею, — охотно согласился Иоргенсон.

Когда Иоргенсон шел к рубке, ему пришло в голову, что, пожалуй, теперь эта, приведенная Лингардом на буксире, женщина не захочет оставить «Эмму». Это его, впрочем, не очень волновало.

Все эти люди двигались впотьмах, да и сам он сейчас двигался впотьмах.

Иоргенсону только хотелось направить мысль Лингарда на Хассима и Иммаду и заставить его без колебаний осуществить поставленную цель. Эти белые его совершенно не интересовали. Это были люди, не оставляющие следов на земле. Женщине придется ехать, не понимая, зачем ее посылают. А если она откажется, пусть остается на судне без всяких вестей. Он ей ничего не скажет.

На деле, однако, оказалось, что миссис Треверс не желает иметь с ним никакого дела. Она не хотела даже его слушать. Она — вернее, только голос, заключенный в темной рубке — желала, чтобы он ушел и не тревожил ее.

Но тень Иоргенсона было не так-то легко заклясть. Он тоже был только голосом во внешней тьме, неумолимым, настаивавшим, чтобы она вышла на палубу и выслушала его. Наконец он нашел нужные слова:

— Я хочу вам сказать относительно Тома. Вы желаете ему добра, не так ли?

Этот довод возымел действие; миссис Треверс, выйдя на палубу и склонив голову, стала терпеливо слушать бормотание белого призрака.

— Мне кажется, капитан Иоргенсон, — сказала она, когда он кончил, — что вы просто забавляетесь. После вашего поведения сегодня утром мне нечего с вами говорить.

— У меня готов для вас челнок, — проворчал Иоргенсон.

— У вас какая-то задняя мысль, — недовольно проговорила миссис Треверс, — но, может быть, вы мне ее сообщите? Что вы имеете в виду?

— Интересы Тома.

— Вы действительно его друг?

— Он привез меня сюда. Вы это знаете. Он вам все рассказал.

— Да. Но я сомневаюсь, можете ли вы быть кому-нибудь другом.

— Сомневаетесь! — повторил Иоргенсон, очень спокойно и мрачно. — Если я ему не друг, то хотел бы я знать, какие у него еще друзья.

Миссис Треверс быстро спросила:

— Но что вы говорите про кольцо? Что это за кольцо?

— Это собственность Тома. Оно у него давно.

— И он дал его вам? Он им дорожит?

— Не знаю. Это просто вещь.

— Но оно что-нибудь означает для вас и для него. Так ведь?

— Да. Означает. Он знает, что оно означает.

— Что оно означает?

— Я ему в достаточной степени друг, чтобы придерживать язык.

— Что! Со мной!

— А кто вы такая? — неожиданно заметил Иоргенсон. — Он и так вам слишком много наговорил.

— Может бьггь, да, — прошептала миссис Треверс, как будто про себя. — И вы хотите, чтобы я отнесла кольцо ему? — спросила она уже громче.

— Да. Немедленно. Для его блага.

— Вы уверены, что это для его блага? Почему же вы сами не можете…

Она остановилась. Этот человек был безнадежен. Он ей ничего не скажет, заставить его она не могла. Он был неуязвим, неумолим… Он был мертв.

— …Только передайте ему кольцо, больше ничего, — бормотал Иоргенсон, точно загипнотизированный одной идеей. — Суньте ему в руку. Он поймет.

— Но что это? Совет, предостережение, сигнал к действию?

— Все что угодно, — хмуро, но как будто более мягким голосом сказал Иоргенсон. — Это для его блага.

— О, если бы я только могла верить этому человеку! — почти вслух размышляла миссис Треверс.

Легкий шум, послышавшийся в горле Иоргенсона, может быть, выражал сочувствие. Но Иоргенсон ничего не сказал.

— Это в самом деле необыкновенно! — воскликнула миссис Треверс, выведенная из терпения. — Почему вы обратились ко мне? Почему это должна сделать я? Почему вы хотите, чтобы именно я отнесла его ему?

— Я вам скажу почему, — отвечал Иоргенсон своим мертвым голосом. — Потому, что на этой шхуне не найдется ни одного человека, который мог бы пробраться живым в ограду. Сегодня утром вы сказали мне, что вы готовы умереть за Тома или вместе с Томом. В таком случае рискните. Вы единственный человек, имеющий хоть половину шанса добраться туда. А Том, может быть, дожидается.

— Единственный человек, — повторила миссис Треверс, порывисто шагнув вперед и протягивая руку, перед которой Иоргенсон отступил на шаг. — Да, я рискну! Конечно! Где это таинственное кольцо?

— У меня в кармане, — отвечал Иоргенсон.

Однако прошло не менее полминуты, прежде чем миссис Треверс почувствовала перстень в своей полураскрытой ладони.

— Но его никто не должен видеть, — наставительно шептал Иоргенсон. — Спрячьте его где-нибудь. Самое лучшее, повесьте его себе на шею.

Миссис Треверс крепко сжимала перстень.

— Да, это будет лучше, — согласилась она поспешно. — Я сейчас вернусь. Приготовьте все.

С этими словами она скрылась в рубку, и сейчас же полосы света появились в щелях обшивки. Миссис Треверс зажгла там свечу. Она надевала себе перстень на шею. Она собиралась ехать. Да, она шла на этот риск ради Тома.

— Никто не может устоять против этого человека, — бормотал про себя Иоргенсон мрачным голосом. — Я и то бы не мог.

IV

После того как челнок отъехал от шхуны, интеллектуальная жизнь Иоргенсона прекратилась. Никаких умствований от него больше не требовалось.

Он покончил с этим вопросом. Его решения были уже приняты, и он мог теперь обдумывать их с тем же мертвым равнодушием, с каким он расхаживал по палубе «Эммы». Кольцо заставит Лингарда вернуться к Хассиму и Иммаде, которые теперь тоже были в плену, хотя им, по мнению Иоргенсона, не грозило серьезной опасности. Суть дела сводилась к тому, что у Тенги оказались в качестве заложников близкие Лингарду люди. Люди эти были связаны с Лингардом крепкими узами. Они имели на Короля Тома такие же права, какие много лет тому назад имели люди той же расы на него самого.

Только Том был гораздо больше, чем он, Иоргенсон. И все же он не избегнет такой же точно судьбы, какая постигла его, Иоргенсона, он будет поглощен, пленен, сольется с ними и в случае успеха, и в случае неудачи. Таков был неотвратимый рок, и Иоргенсон верил, что кольцо заставит Лингарда мужественно принять неизбежное. Ему только хотелось, чтобы Лингард перестал интересоваться судьбой этих белых, — людей, не оставляющих о себе никакого следа в жизни.

С первого взгляда казалось, что посылка белой женщины к Лингарду не вполне служила этой цели. Но у Иоргенсона сложилось мнение, еще более подкрепленное утренним разговором с миссис Треверс, что она и Лингард разошлись навсегда. Это так и должно было быть. Женщина Лингарду совершенно не требовалась. Единственная женщина, которую знал Иоргенсон, досталась ему в обмен на несколько штук ситца и несколько ружей. В данном случае подобная сделка представлялась невозможной, и это еще более подтверждало убеждение Иоргенсона. Дело было несерьезно. В сущности, никакого дела и не существовало. Существовал только один факт — связь Лингарда с ваджскими изгнанниками, и вытекавшее отсюда огромное воинственное предприятие, подобного которому никто еще не пытался осуществить в здешних морях.

Старый авантюрист нисколько не сомневался, что Тенга предпочел бы мирную сделку войне. Как Лингард возьмется за переговоры, его, Иоргенсона, не касается. Во всяком случае, это будет нетрудно. Ничто не помешает Лингарду отправиться прямо к Тенге и поставить вопрос ребром. Тенге хотелось только получить свою долю в богатстве Лингарда, во власти Лингарда, в дружбе Лингарда. Еще год тому назад Тенга как-то сказал Иоргенсону, что он нисколько не менее достоин дружбы Лингарда, чем Белараб.

Это был ясный намек, раскрывавший все тайные мысли хитрого вождя. Иоргенсон, конечно, отвечал глубоким молчанием. Он не занимался дипломатией, — он только хранил припасы.

После тех сложных умственных усилий, какие потребовались для того, чтобы спровадить миссис Треверс, Иоргенсон решил отдохнуть и выбросить из головы все думы. Последний его помысел был чисто практический.

Ему пришло на ум, что следовало бы как-нибудь привлечь внимание Лингарда к лагуне. На морском языке одна ракета обозначает несчастье, а три ракеты, одновременно пущенные, обозначали бы предостережение. Он отдал приказ, и ракеты взвились ввысь, оставляя по себе искрящийся хвост и с громким треском рассыпаясь одна за другой высоко в воздухе белыми звездами. После этого Иоргенсон принялся ходить взад и вперед по палубе, уверенный, что Том догадается и прикажет наблюдать за лагуной. Несомненно, эти таинственные ракеты потревожат Тенгу и его друзей и вызовут в поселке немалую суматоху; это было неважно, потому что поселок и без того был весь на ногах. Но что было неожиданным для Иоргенсона, так это мушкетный выстрел, раздавшийся из джунглей со стороны носа. Иоргенсон остановился. Он ясно слышал, как пуля ударилась в борт шхуны.

— Это какой-нибудь осел стрельнул, — проговорил он презрительно. Это значило только то, что он осажден со стороны берега и что Тенга готов идти на все. Конечно, Том все мог бы еще уладить какими-нибудь шестью словами, если только…

Иоргенсон мрачно улыбнулся и опять принялся шагать взад и вперед.

Он с усмешкой заметил, что костер, ночь и день горевший перед резиденцией Тенги, вдруг погас. Он ясно представил себе, какое дикое смятение поднялось там, как люди с бамбуковыми ведрами забегали к лагуне, как они стали заливать огонь, толкая друг друга, как начали, шипя, подыматься облака пара. Но Иоргенсон забавлялся этой воображаемой картиной не более пяти секунд. Потом подошел к рубке и взял лежавший на ее крыше бинокль.

В свете разорвавшихся над лагуной ракет он на минуту увидел черное пятнышко челнока, перевозившего миссис Треверс. Он не мог рассмотреть его в бинокль, — было слишком темно. Но, несомненно, та часть берега, к которой направлялся челнок, находилась у ближайшего к бухте угла ограды Белараба. Это место было слегка освещено слабым заревом горевших внутри костров. Иоргенсон не сомневался, что Лингард теперь следит за «Эммой» из какой-нибудь бойницы.

Миссис Треверс не могла грести, и потому ее сопровождало двое матросов; за рулевого поехал Джафир. Хотя Джафир и согласился на план Иоргенсона, ему хотелось самому проводить кольцо как можно ближе к месту назначения. Только горькая необходимость заставила его расстаться с талисманом. Примостившись на корме и двигая рулем из стороны в сторону, он не отрываясь смотрел на спинку парусного складного кресла, поставленного на середине челнока для миссис Треверс. Окутанная тьмой, миссис Треверс полулежала, закрыв глаза и смутно ощущая на груди кольцо. Челнок был большой и потому двигался очень медленно. Весла матросов бесшумно погружались в воду, и миссис Треверс, пассивно отдавшись на волю судьбы и не шевелясь, вовсе не ощущала движения. Она, как и Иоргенсон, устала думать. Она тонула в молчании этой ночи, где бушевали страсти и замышлялись злодейские планы. Ей казалось, что она отдыхает. В первый раз за много дней она испытала счастье быть одной. Матросы, ехавшие с ней, были все равно что ничто, — она не могла ни говорить с ними, ни понимать их. Челнок двигался как бы сам собой, если только он вообще двигался. Подобно человеку впросонках, она готова была сказать себе: «Какой странный сон я вижу!»

Раздался тихий голос Джафира, который велел матросам перестать грести. Челнок медленно остановился не больше чем в десяти ярдах от берега. Матросы захватили с собой факел, который надо было зажечь, не доезжая до берега, чтобы придать этой отчаянной экспедиции характер открытого выступления.

— А если они откроют огонь, — сказал Иоргенсону Джафир перед отъездом, — мы узнаем, кому суждено сегодня умереть.

— Да, узнаем, — проговорил Иоргенсон.

Наконец Иоргенсон увидел огонек факела на черном фоне ограды. Он напряг слух, ожидая услышать треск мушкетов, но через широкую поверхность лагуны до него не донеслось ни одного звука.

В это время державший факел матрос, другой гребец и Джафир тихонько толкали веслами челнок к берегу. Глаза их сверкали, лица горели возбуждением. Красноватое пламя ударило прямо в закрытые глаза миссис Треверс, но она не подымала век, пока челнок не коснулся дна. Оба гребца сейчас же выпрыгнули, и миссис Треверс быстро встала. Все молчали.

Спотыкаясь, она сошла на берег, и прежде, чем она успела опомниться, факел уже очутился в ее руках. Жар и свет пламени ослепляли ее, пока она инстинктивно не подняла факел высоко над головой. С минуту она стояла на месте, держа высоко в воздухе ослепительный светоч, от которого медленно разлетались редкие искры.

Обнаженная бронзовая рука, освещаемая сверху, указала ей направление, и миссис Треверс тронулась к бесформенной черной массе ограды. Когда, пройдя несколько шагов, она оглянулась назад, лагуна, берег, челнок, оставленные ею люди уже исчезли во мраке. Она была совершенно одна, и пылающий факел освещал немую землю, вязнувшую под ногами. Наконец, грунт стал более крепким, и вдали показались темные очертания ограды, еще не освещенные факелом и казавшиеся огромными, пугающими. От волнения у миссис Треверс подкашивались ноги, но все же она продолжала идти вперед.

— Сверните немного влево, — закричал чей-то сильный голос.

Голос пробежал по всем ее фибрам; он звучал подобно призывной трубе, разносился далеко за ней, охватывал все пространство. Миссис Треверс остановилась, потом бросила далеко в сторону горящий факел и, протянув руки, ничего не видя, кинулась к тому месту, откуда раздался громкий голос Лингарда, оставив лежать на земле шумно горящий светоч. Она споткнулась и упала бы, если бы ее руки не очутились на самых столбах палисада. Огромная и неприступная стена вздымалась высоко над ее головой, и миссис Треверс, широко раскинув руки, всем телом прижималась к ее неровной поверхности. Из-за стены слышались тихие голоса и тяжелые удары, и при каждом ударе почва слегка дрожала у нее под ногами. Она робко оглянулась назад и не увидела ничего, кроме погасшего факела и неясных отсветов лагуны, окаймлявшей непроницаемую тьму берега. Ее напряженным глазам чудились в темноте таинственные движения, и ее охватил неодолимый страх, трепетная агония ужаса. Не пригвоздит ли ее сейчас широкое лезвие к этой высокой, неподвижной деревянной стене, к которой она безнадежно прижалась, словно надеясь проникнуть сквозь нее одной только силой страха. Она совершенно не знала, где она; на самом деле она стояла немного левее главных ворот и почти как раз под одною из бойниц ограды. Ее возбуждение перешло в полную бесчувственность. Она перестала видеть, перестала слышать и даже не чувствовала стены, к которой прижималась. Откуда-то сверху раздался отчетливый, озабоченный голос Лингарда:

— Нагнитесь ниже. Еще ниже!

Застывшая кровь ее тела начала медленно пульсировать. Она нагнулась низко, еще ниже, упала на колени и тут заметила слабый запах дыма и различила смутный шепот встревоженных голосов. Все это доносилось до нее через отверстие, находившееся на уровне ее головы и шириной не более чем в два сложенных бревна. Лингард огорченно говорил ей:

— Я не мог заставить никого из них открыть ворота.

Миссис Треверс не в силах была произнести ни звука.

— Вы здесь? — спросил Лингард тревожно, так близко от нее, что его дыхание касалось ее лица. Миссис Треверс сразу ожила и поняла, что ей надо делать. Она сунула голову по плечи в отверстие и почувствовала, как ее подхватили под мышки и тащат с такой силой и быстротой, что шарф ее зацепился за бревно и остался в проходе. Те же могучие руки подняли ее и поставили на ноги. Лингард пытался что-то сказать, но в его встревоженном бормотании нельзя было разобрать ничего, кроме полубезумных восклицаний: «Вы!.. Вы!..» — которые повторялись опять и опять. Он не выпускал ее из рук; его мощная хватка превратилась в тесное, сокрушающее объятие, страстный порыв которого не знал уже никаких границ и удержа. Подобно тому как несколько мгновений тому назад голос его проникал весь воздух, так теперь его властная и неодолимая сила заполняла, казалось, все пространство. Каждый раз, как миссис Треверс инстинктивно пыталась оказать сопротивление этой безграничной мощи, воля Лингарда, буйная и возносившая ее куда-то ввысь, снова и снова торжествовала над ее усилиями. Несколько раз миссис Треверс переставала чувствовать под собой землю и испытывала какую-то страшную беспомощность, какое-то безрадостное торжество. Неизбежное случилось. Она предвидела это — и все время, в темноте, в красном отсвете костров внутри ограды, человек, в чьих руках она билась, оставался невидим ее глазам — ее полузакрытым глазам. «Он задушит меня до смерти, сам того не сознавая», — пришло ей в голову.

В эту минуту Лингард был слепой стихией природы. Миссис Треверс зажмурила глаза, голова ее немного откинулась назад. Но уже не инстинктивно, а с сознательной покорностью, как бы по чувству справедливости, она отдалась его объятиям. Это полоснуло Лингарда, точно кинжалом. Он вдруг совсем выпустил ее из рук, и она упала бы на землю, если бы не ухватилась за его руку. Лингард, казалось, предвидел это; несколько мгновений все ее тело держалось на этой застывшей руке, в которой не дрогнул ни один мускул. Где-то сзади слышались тупые удары о дерево, голоса и движения людей.

Вдруг голос произнес: «Готово», — и выразительная энергия этого слова, хотя и не понимаемого ею, помогла миссис Треверс прийти в себя. Когда Лингард едва слышно спросил:

— Почему вы ничего не говорите? — она без смущения отвечала:

— Дайте мне сначала отдышаться.

Звуки вокруг них замолкли. Малайцы уже успели заложить отверстие, через которое протащили ее руки Лингарда, сдавившие ее до полусмерти, погрузившие ее в состояние самозабвения, но все же оставившие ей жизнь. Она испытывала странную душевную ясность, словно исполнила долг. Совершенно спокойная, ни о чем не думая, она держалась за железную руку Лингарда и шарила по земле ногой, ища потерянную сандалию. О да, ее подняли с земли куда-то высоко, и она не чувствовала ни стыда, ни раскаяния. Но он не должен знать об этой потерянной сандалии! Сандалия так же символична, как сброшенное покрывало. Он не знает и никогда не узнает. Но где же эта вещь? Миссис Треверс сознавала, что они ни на вершок не тронулись с места. Вдруг ее нога нащупала сандалию и, все еще держась за руку Лингарда, миссис Треверс нагнулась, чтобы обуть как следует ногу. Наконец она подняла голову, все не выпуская его руки, и оба взглянули друг на друга. Лингард стоял весь застывший, усилием воли сохраняя самообладание, но испытывая такое чувство, словно в сердце его бушевали волны неистового, еще никогда в жизни не испытанного урагана; а женщина, точно вся опустошенная, была еще не в силах думать, хотя и начала сознавать положение и вспоминать только что случившееся.

— Я целый час смотрел в эту бойницу, с тех пор как они прибежали сообщить мне о ракетах, — сказал Лингард. — Я тогда сидел у Белараба. Я увидел, как вы вышли на берег с факелом в руках, и думал, что я грежу. Но я был бессилен. Я чувствовал, что должен броситься к вам, и не смел. Все группы пальм полны людей. Так же и дома, которые вы видели, когда были со мной на берегу, полны людей. Вооруженных людей. Курок спустить ничего не стоит, но когда началась перестрелка, дело плохо… А вы шли одна открытым местом, с этим факелом над головой! Я не смел. Вам было безопаснее идти одной. У меня хватило силы удержаться и смотреть, как вы идете берегом. Никто, никто никогда не видел ничего подобного. Зачем вы пришли?

— Разве вы никого не ждали? Не меня, а посланного?

— Нет, — отвечал Лингард, сам удивляясь своему самообладанию. — Как он позволил вам уехать?

— Капитан Иоргенсон? Он сначала отказывался и говорил, что имеет на этот счет приказания от вас.

— Но как вам удалось обойти его? — спросил Лингард самым мягким своим голосом.

— Я и не старалась, — начала она и замялась.

Вопрос Лингарда, хотя, по-видимому, и не очень заинтересованного в ответе, снова пробудил ее подозрения насчет Иоргенсона.

— В конце концов, мне пришлось много говорить, — продолжала она, еще слегка задыхаясь, но чувствуя, как ее исчезнувшая было в этих объятиях личность снова возвращается и приобретает былое значение под неподвижно-внимательным взглядом этого человека.

— Капитан Иоргенсон всегда смотрел на меня, как на бремя, и, может быть, решил от меня отделаться даже вопреки вашим инструкциям. Что, он вполне нормален?

Миссис Треверс перестала опираться на руку Лингарда и теперь вполне овладела собой. У нее осталось только смутное, захватывающее воспоминание о кратковременном взлете над землей, на которой сейчас она уже крепко стояла. «Неужели это все?» — спрашивала она себя без горечи, но с каким-то нежным презрением.

— Он настолько нормален, — мрачно отвечал Лингард, — что, если бы я послушался его совета, вы не нашли бы меня здесь.

— Что это значит — здесь? В этой ограде?

— Нигде.

— Но что же бы тогда случилось?

— Это одному богу известно. Что бы вообще случилось, если бы мир не был создан в семь дней? Я знаю вас почти как раз семь дней. Началось с того, что я пришел к вам украдкой, как тать в нощи. Где, черт возьми, я слышал это выражение? Так вот… И человек, за которым вы замужем, считает меня не лучше вора.

— С вас довольно было бы того, что я никогда в вас не ошибалась, что я пришла к вам меньше чем через сутки после того, как вы так презрительно бросили меня. Не уверяйте меня, что вы не слышали, как я вам кричала. Вы слышали. Вся шхуна слышала, потому что я не стыдилась.

— Да, вы пришли, — с силой воскликнул Лингард. — Но действительно ли вы пришли? Я не верю своим глазам… Неужели вы правда здесь?

— К счастью, здесь темно, — сказала миссис Треверс. — Но неужели вы все еще сомневаетесь? — многозначительно докончила она.

Лингард сделал быстрое и страстное движение к ней, так что миссис Треверс подумала: «На этот раз я не выберусь живой», но через секунду он уже застыл на месте, как будто он никогда и не двигался. Походило на то, словно земля тронулась под его ногами, а он все-таки сохранил равновесие. Но под ногами миссис Треверс земля не трогалась. Миссис Треверс была поражена не этим своим самообладанием, а безмерной волей стоявшего перед ней человека. Если бы не ее странное душевное утомление, она, может быть, сдалась бы этой могучей силе. Но ей казалось, что в ней не было ничего, достойного сдачи, и она совершенно ровным тоном произнесла:

— Дайте мне вашу руку, капитан Лингард. Мы не можем стоять тут всю ночь.

«В этом человеке есть настоящее величие, — думала миссис Треверс, идя рядом с ним, — Ни извинений, ни объяснений, ни унижения, ни грубости, даже ни малейшей дрожи в этом теле, одевающем смелую и мятущуюся душу». Она это знала наверное, потому что ее пальцы легко покоились на руке Лингарда в то время, как она тихо шла рядом с ним, словно он вел ее к столу. И все же она ни на миг не допускала, что он сейчас бесчувствен, как она. Никогда еще он не казался ей до такой степени опасной силой. «Он поистине безжалостен», — подумала она.

Не успели они выйти из тени внутренних загородок у ворот, как позади послышался слегка хриплый, извиняющийся голос, повторявший что-то вроде заученной формулы. Голос говорил: «Осталась эта вещь, осталась эта вещь, осталась эта вещь…» Они обернулись.

— Ах, мой шарф, — сказала миссис Треверс.

Приземистый широколицый молодой малаец, одетый лишь в короткие белые штаны, подал им шарф, который он набросил на обе руки, словно на палки, и почтительно держал как можно дальше от себя. Лингард взял его, и миссис Треверс сейчас же его надела.

— Не будем забывать приличий, — сказала она. — Ведь это мое покрывало.

Она закутывалась в него, когда Лингард сказал:

— В нем, в сущности, нет нужды. Ведь я веду вас к белым джентльменам.

— Я буду носить его и там, — возразила миссис Треверс, — Эта вещь годится и для соблюдения приличий, и для соблюдения предосторожности. Пока я не смогу взглянуть в себя в зеркало, до тех пор меня никто не уверит, что лицо мое не изменилось.

Лингард полуобернулся и посмотрел на нее. Она была теперь под покрывалом и смело ответила на его взгляд.

— Скажите, капитан Лингард, сколько глаз смотрели на нас несколько минут тому назад?

— А разве вам не все равно? — спросил он.

— Решительно все равно. На нас, кроме того, смотрели миллионы звезд, а разве это было важно? Звезды не принадлежат к моему миру. Так же и с этими человеческими глазами. Они не принадлежат к тому миру, в котором я живу.

«К ее миру не принадлежит ни один человек», — подумал Лингард.

Еще никогда она не казалась ему такой недостижимой, такой отличной от всех других, такой далекой. Свет многочисленных маленьких костров освещал только землю и черные фигуры лежавших около них окутанных дымом людей. Только один из этих костров, зажженный в стороне, перед домом, где содержались пленники, горел более или менее ярким пламенем. Но и его огонь не освещал темного пространства веранды, где только смутно очерчивались головы двух часовых и слабо поблескивали копья. Зато внизу, на земле, фигура сидевшего на скамье человека выступала совершенно ясно. Другая такая же отчетливая фигура подбросила в огонь хворосту и отошла в сторону. Сидевший на скамейке человек поднялся. Это был д'Алькасер. Миссис Треверс и Лингард подошли совсем близко к нему. От крайнего изумления он, казалось, лишился речи. В — Вы не ожидали… — начала миссис Треверс, слегка смущенная его немотой.

— Я не верил своим глазам… — произнес д'Алькасер, тоже f казавшийся смущенным. Он оправился и сознался откровенно:

— В эту минуту я не думал о вас, миссис Треверс, — Он провел рукою по лбу. — Я вообще не знаю, о чем я думал.

В свете разгоревшегося огня миссис Треверс ясно разглядела черты д'Алькасера. На лице его не было улыбки; оно было такое серьезное, такое далекое, каким она его еще никогда не видала. Она оставила руку Лингарда и подошла ближе к огню.

— Вы, должно быть, блуждали где-то очень далеко, — сказала она.

— Этой свободы ничто не может отнять у нас, — заметил он, внимательно смотря на шарф, покрывавший лицо миссис Треверс. — Может быть, я блуждал далеко, но где именно, не знаю, уверяю вас. С час тому назад тут поднялась большая суматоха из-за каких-то ракет, но я не участвовал в общем возбуждении. Здесь некому было задать ни одного вопроса. Капитан был занят каким-то важным собеседованием с царем или правителем этого поселка. Можно спросить вас, капитан, — обратился он к Лингарду, — добились вы что-нибудь от этого мавра? Он, по-видимому, очень мешкотный господин?

— Прямому нападению он, конечно, будет сопротивляться, — отвечал Лингард, — В этом смысле у вас есть защита. Но надо сказать, что он на меня сердит, и вообще ему надоела вся эта история. Он больше всего любит мир и спокойствие. Но я с ним еще не кончил.

— Насколько я понял то, что вы мне говорили, — сказал д'Алькасер, быстро взглянув в открытые и внимательные глаза миссис Треверс, — он может получить и мир и спокойствие, если он выгонит нас на пики этих разъяренных дикарей. И, кажется, некоторые из его советников рекомендуют ему сделать это не позже рассвета.

Лингард стоял, не трогаясь с места.

— Да, это приблизительно так, — отрывисто и безразлично произнес наконец он и тяжелыми шагами пошел прочь, не глядя ни на д'Алькасера, ни на миссис Треверс. Д'Алькасер и миссис Треверс переглянулись.

— Вы слышали? — сказал д'Алькасер. — Конечно, это ни в какой степени не затрагивает вашей судьбы, а что касается его, то его зря не убьют, — у него для этого слишком большой престиж. И когда все кончится, вы с триумфом выйдете из этой ограды под руку с ним, ибо во всей этой истории нет ничего, что бросило бы на него тень в глазах этих людей, да и вообще в чьих бы то ни было глазах.

Д'Алькасер не смотрел на миссис Треверс и, кончив говорить, стал отодвигать скамейку от костра. Когда оба они уселись, он намеренно оставил расстояние между собой и ею. Миссис Треверс продолжала оставаться под покрывалом, и ее глаза без лица казались ему странно незнакомыми и жуткими.

— Словом, вы видите все это как на ладони, вплоть до моего триумфального выхода, — проговорила миссис Треверс, — Да, но что потом? Можете не отвечать, это неинтересно. Но, уверяю вас, я пришла сюда совсем не для триумфальных шествий. Говоря попросту, я пришла сюда для того, чтобы спасти вашу шкуру — и свою собственную.

Ее приглушенный покрывалом голос казался другим; даже интонации его как будто изменились. Освещенные пламенем костра глаза, глядевшие из-под белого вышитого шарфа, пронзали его. Они были совсем черные и смотрели так пристально, что даже искорки отраженного пламени не двигались в них. Д'Алькасер не подал вида, какое сильное впечатление она производила. Он слегка поклонился.

— Я думаю, вы прекрасно знаете, что делаете.

— Совершенно не знаю, — быстро заговорила она; он никогда не слышал, чтобы она говорила так быстро, — Прежде всего, я не думаю, что он в такой безопасности, как вы воображаете. У него, конечно, достаточно престижа, я об этом не спорю. Но вы уже слишком легко распределяете между людьми жизнь и смерть.

— Свою долю я знаю, — тихо пробормотал д'Алькасер.

Наступило молчание. Д'Алькасер не мог вынести взгляда миссис Треверс и отвернулся. Огонь костра едва горел. В темной груде зданий, составлявших дворец Белараба, началось оживление. Бегали люди, перекликались голоса, сдвигались с места на место факелы, освещавшие то толстый столб, то угол дома, то карниз низкой крыши. Но во дворах ограды вооруженные люди продолжали мирно спать у догорающих костров.

— Этот Иоргенсон не расположен к нам, — вдруг заговорила миссис Треверс.

— Возможно, — очень тихо согласился д'Алькасер, сидя, наклонясь вперед, с переплетенными пальцами.

Миссис Треверс незаметно прижала руки к груди и нащупала кольцо, толстое, тяжелое, с большим камнем. Оно было тут, тайное, висящее у ее сердца, загадочное. Что оно означало? Что это был за символ? Какое чувство он должен был возбудить, какое действие вызвать? Она подумала, что должна была бы сразу же передать его Лингарду без всяких сомнений и колебаний. «Вот, возьмите. Только для этого я и пришла. Передать вам это». Но был миг, когда она ни о чем не могла думать, а потом, к несчастью, она начала рассуждать, вспомнила презрительно — враждебный взгляд Иоргенсона, которым он окинул ее с ног до головы в это утро, после одинокой, мучительной ночи. А теперь, когда она ушла от его проницательных глаз и сидела тут, покрытая покрывалом, около нее очутился д'Алькасер со своими пророчествами. Д'Алькасер торжествовал, она это знала. Миссис Треверс начинала бояться перстня, ей хотелось снять его и бросить прочь.

— Я не доверяю ему, — проговорила она.

— Не доверяете, — тихо воскликнул д'Алькасер.

— Я хочу сказать — Иоргенсону. Это какой-то безжалостный человек.

— Он просто ко всему равнодушен.

— Но, может быть, это у него маска?

— А вы имеете основания для подозрений, миссис Треверс?

— Никаких, — не колеблясь отвечала миссис Треверс. — Но у меня есть инстинкт.

Д'Алькасер некоторое время молчал, как будто думая о другом, и затем в легком, почти игривом тоне заметил:

— Если бы я был женщиной, — сказал он, повернувшись к миссис Треверс, — я бы всегда доверял своему чутью.

— Если бы вы были женщиной, мистер д'Алькасер, я не говорила бы с вами так, потому что тогда я внушала бы вам подозрение.

Д'Алькасеру пришло в голову, что скоро он будет не мужчиной и не женщиной, а кучкой безжизненного праха. Несмотря на опасность, мысль д'Алькасера работала живо и быстро. Он был рад приезду миссис Треверс, потому что ему надоело одиночество в этой ограде. Мистер Треверс впал в озлобленное состояние, осложненное припадками озноба. Лингарда д'Алькасер почти не видел со времени их высадки, потому что Роковой Человек был занят переговорами в главном доме Белараба. А думать о том, что вот сейчас его жизнь служит предметом торговой сделки, было Д'Алькасеру не особенно приятно. Воины и слуги вождя, охранявшие ограду, обращали на него очень мало внимания, — обстоятельство, по-видимому, указывавшее, что в плену он застрял прочно и безнадежно. Когда он днем гулял в тени хижины, где лежал дрожавший и злившийся мистер Треверс, он заметил, что на более отдаленных верандах показались закутанные женщины из семьи Белараба, с любопытством разглядывавшие белого человека. Все это раздражало. Окончить жизнь оказывалось очень трудным делом. Приезд миссис Треверс вносил трагическую ноту в эту мрачную пустоту.

— Подозрительность не в моем характере, миссис Треверс, и я надеюсь, что и вы не заподозрите меня, когда я сдержан или когда я откровенен. Я уважаю ваше убеждение, хотя и загадочное. Но, может быть, Иоргенсон подал вам повод…

— Он ненавидит меня, — сказала миссис Треверс и слегка нахмурилась, видя, что д'Алькасер улыбается, — Это вовсе не фантазия. Хуже всего то, что он ненавидит меня не ради меня самой. Я думаю, что он совершенно равнодушен к моему существованию. Он ненавидит меня потому, что я как бы символизирую вас двух, из-за которых все началось… Вот!

— Да, это, наверное, так, — поспешно согласился д'Алькасер. — Но Иоргенсон напрасно делает вас одну козлом отпущения. Ведь если бы вас и не было, то простой расчет заставил бы Лингарда немного призадуматься над своей страстью делать изгнанников царями. Если бы нас убили, то об этом все равно стало бы известно, и ничто не могло бы спасти Лингарда от подозрения в соучастии с дикими и бесчеловечными маврами. Кто посмотрел бы на величие его грез наяву, на данное им слово, на его рыцарские чувства? Ничто бы не спасло его от подозрения. Вы знаете, что это за человек, вы понимаете меня, миссис Треверс (вы ведь знаете его гораздо лучше, чем я), это морально убило бы его.

— Боже, — прошептала миссис Треверс, — Это никогда не приходило мне в голову.

Слова ее как будто затерялись в ее шарфе и не дошли до д'Алькасера, который спокойно продолжал:

— Впрочем, при данных обстоятельствах ему ничто не грозит, что бы ни случилось. Ваше свидетельское показание очистит его от всяких подозрений.

Миссис Треверс вдруг встала с места, но набросила на плечи концы шарфа, чтобы сохранить лицо закрытым.

— Я боюсь этого Иоргенсона, — со сдержанной страстью воскликнула она, — Нельзя понять, чего хочет этот человек. Я считаю его таким опасным, что если бы, например, он поручил мне передать Лингарду что-либо, относящееся к данному положению, я бы не передала.

Д'Алькасер удивленно смотрел на нее. Миссис Треверс спокойным голосом говорила ему сквозь складки своего шарфа:

— Скажите, мистер д'Алькасер… Вы ведь умеете смотреть на вещи трезво… Была бы я права в таком случае?

— А разве Иоргенсон вам что-нибудь сказал?

— Прямо ничего не сказал, кроме двух-трех фраз, которых я не могла понять. В них был какой-то скрытый смысл, и он придавал им какое-то таинственное значение, которого он не хотел мне разъяснить.

— Это было рискованно с его стороны, — воскликнул д'Алькасер. — И он доверился вам. Я удивляюсь, почему именно вам?

— Почем я знаю, что у него на уме? Мистер д'Алькасер, по — моему, единственное, чего он хочет, это — отозвать от нас капитана Лингарда. Я поняла это всего несколько минут назад. Меня осенило. Он хочет отозвать его — больше ему ничего не нужно.

— Отозвать его… — повторил д'Алькасер, несколько смущенный ее горячностью. — Я, конечно, так же, как и вы, не хочу, чтобы его от нас отзывали. Но, откровенно говоря, я не думаю, чтобы Иоргенсон мог это сделать. Но если вы чувствуете, что Иоргенсон может это сделать, я на вашем месте не стал бы передавать того, чего я не понимаю.

Миссис Треверс выслушала его до конца. Ее глаза, — они казались д'Алькасеру невероятно темными, — следили, казалось, за каждым словом. Когда он кончил, миссис Треверс некоторое время глядела неподвижно перед собой и потом пошла от него прочь с жестом, как бы говорившим: «Да будет так».

— Стойте! — крикнул ей вслед д'Алькасер. — Не забывайте, что на ставку поставлена не только голова вашего мужа, но и моя. Мое мнение…

Она остановилась. В глубокой тишине двора ясно раздался ее голос, и тени у ближайших костров зашевелились, что-то удивленно бормоча.

— Я отлично помню, чьи головы я должна спасти, — крикнула она. — Но кто спасет этого человека от самого себя?

V

Д'Алькасер опустился на скамейку. «Что она знает? И что я сделал?» — подумал он. Он спрашивал себя, что им в большей степени руководило — бескорыстная искренность или естественное нежелание быть убитым этими маврами, да к тому же варварским способом. Такую откровенно-грубую смерть нельзя было встретить равнодушно. Она была лишена каких бы то ни было ободряющих иллюзий, — свободной воли самоубийцы, героизма воина, экзальтации мученика. «Не лучше ли мне превратить это в некоторого рода битву?» — размышлял он. Перспектива броситься на пики не внушала ему никакого энтузиазма. А может быть, лучше пойти навстречу смерти (где-нибудь за оградой, около этой ужасной бухты) со спокойным достоинством? «Вероятнее всего, меня приколют пикой в спину самым зверским образом», — подумал он, вздрогнув. Мистер д'Алькасер вздрогнул не от страха, ибо он очень мало ценил жизнь.

Он вздрогнул от отвращения, ибо он был цивилизованный человек и, хотя не питал никаких иллюзий насчет цивилизации, все же признавал превосходство ее методов. Цивилизация обеспечивала известную утонченность формы, приличную процедуру и гарантии против роковых неожиданностей. «Все это чепуха», — решил он в конце концов. Потом он подумал, что женщины удивительно находчивы. «Правда, — продолжал он размышлять с необычным для него цинизмом, — у женщин есть, в сущности, лишь одно средство, но в общем оно ведет к цели. Несомненно, ведет к цели».

Он был сам удивлен своей бесстыдной озлобленности в данном случае. Подобное настроение совершенно неуместно. Положение слишком сложно, чтобы ставить его в зависимость от цинических надежд. В сущности, сейчас решительно ни на что нельзя положиться… Д'Алькасер услышал приближающиеся шаги Лингарда и поднял голову. Он не был безразличен к своей судьбе, ни даже к судьбе мистера Треверса. Ему очень хотелось узнать… Но одного взгляда на лицо Лингарда было достаточно, чтобы сразу отказаться от подобных надежд. «Его бесполезно спрашивать, — сказал он себе. — Сейчас ему ни до чего нет дела».

Лингард тяжело уселся на другой конец скамейки, и д'Алькасер, взглянув на его профиль, должен был признать, что лицо его было исполнено самой мужественной красоты, какую он когда-либо видел. Притом это было выразительное лицо, но выражения его в эту минуту д'Алькасер тоже не мог разгадать на основании своего прежнего опыта. Но запечатлевшееся в чертах Лингарда выразительное и странное спокойствие как бы не допускало ни любопытства, ни даже страха. Его бесполезно было о чем-либо спрашивать. Однако следовало что-нибудь сказать, чтобы разрушить чары, чтобы опять призвать этого человека на землю. Впрочем, Лингард заговорил первый:

— Миссис Треверс ушла?

— Она ушла… должно быть, туда, куда ей всего естественнее пойти, раз она явилась к нам, — ответил д'Алькасер, сообразуя свой ответ со щекотливостью положения.

Спокойствие Лингарда, казалось, еще больше возросло. Он снова заговорил:

— Удивительно, о чем эти двое могут говорить друг с другом.

Со своим вопросом он обращался, по-видимому, ко всему ночному миру вообще, но д'Алькасер счел за нужное ответить.

— Вы, вероятно, удивитесь, капитан Лингард, если я вам скажу, что эти двое вполне способны понимать друг друга? Это вас, кажется, удивляет. Но уверяю вас, что за семь тысяч миль отсюда этому бы никто не удивился.

— Мне кажется, я понимаю, но разве вы не видите, что у этого человека ничего нет в голове? Он все равно что сумасшедший.

— Да, с семи часов вечера он бредил немного, — согласился д'Алькасер. — Но, поверьте, капитан Лингард, — продолжал он уже серьезно и повинуясь самому бескорыстному побуждению, — что даже в бреду он гораздо понятнее для нее и сам лучше понимает ее, чем кто бы то ни было… на стомильном радиусе отсюда.

— Да, значит, вы не удивляетесь, — сказал Лингард совершенно спокойно. — Вы не видите никаких оснований удивляться.

— Нет. Дело в том, что я очень хорошо это понимаю.

— Но что вы понимаете?

— Понимаю мужчин и женщин, капитан Лингард, которых вы…

— Я не знаю ни одной женщины.

— В этом отношении вы совершенно правы, — сказал д'Алькасер, и впервые за время этой встречи Лингард медленно повернул голову и взглянул на своего соседа.

— Неужели вы думаете, что она тоже сумасшедшая? — испуганно спросил Лингард.

Д'Алькасер слегка вскрикнул. Нет, конечно, он не считает ее сумасшедшей. Было бы очень оригинально думать, что у сумасшедших есть какая-то общая логика, благодаря которой они понимают друг друга. Д'Алькасер постарался смягчить тон и продолжал:

— Нет, капитан Лингард. Женщина, о которой мы говорим, будет всегда находиться в здравом уме и твердой памяти.

Лингард откинулся назад и охватил колени руками. Он, казалось, не слушал. Д'Алькасер вынул из кармана портсигар и долго смотрел на оставшиеся там три папиросы, последние из тех, которые были при нем, когда его взяли в плен. Д'Алькасер поставил себя на самый скромный рацион. Он позволял себе закуривать папиросу лишь при особо важных обстоятельствах. Теперь их осталось только три, и их надо было растянуть до конца жизни. Папиросы успокаивали, облегчали, придавали достоинство. И их осталось всего-навсего три! Одну надо было приберечь к утру, чтобы закурить перед смертью, когда их будут выводить из ворот ограды. Да, папиросы успокаивают… Достоин данный момент того, чтобы закурить одну из остающихся? Д'Алькасер, настоящий сын латинской расы, не боялся самоанализа. Во время последовавшей паузы он опустился в самые глубины своего существа и взглянул вверх, на ночное небо. Раньше, во время своих путешествий, ему часто приходилось глядеть на звезды, чтобы определить время. Он увидел, что время шло медленно. Он взял папиросу, защелкнул портсигар и нагнулся к углям. Потом сел и выпустил клуб дыма. Сидевший рядом с ним человек, с его склоненной головой и коленями, охваченными руками, был как бы воплощением печального, но мужественного раздумья. Такие позы встречаются на скульптурах древних могил. Д'Алькасер заговорил.

— Женщина, о которой мы говорим, очень типичная женщина и все же одна из таких, каких очень мало на свете. Нельзя сказать, чтобы они были очень редки, но для них мало места. Они вроде радужных отсветов на темной и жесткой поверхности. Свет очень жесток, капитан Лингард. Он жесток и в своей памяти, и в своем забвении. Именно для таких женщин люди работают на земле и под землей и напрягают свое воображение художники.

Лингард, по-видимому, не слышал ни слова и сидел неподвижно, подперев подбородок рукой. Д'Алькасер поглядел на остающийся конец папиросы и ровным, несколько печальным тоном продолжал:

— Нет, их немного. И все-таки они — всё. Они украшают нашу жизнь. Это миловидные фигуры на внутренней стороне темной стены, окружающей нашу общую могилу. Они как бы танцуют ритуальный танец, который большинство из нас согласилось принимать всерьез. Соглашение это, не имеющее ничего общего с искренностью, добросовестностью, честью, поддерживается, однако, очень строго. Горе мужчине или женщине, которые его нарушат. Как только они оставят представление, они погибают…

Лингард быстро повернул голову и увидел, что д'Алькасер смотрит на него с глубоким вниманием.

— …они запутываются, как в лабиринте, и беспомощно блуждают, оплакивая свою судьбу, — спокойно продолжал д'Алькасер, — Я бы устрашился такой судьбы для любимого человека. А вы знаете, капитан Лингард, как кончают люди, запутавшиеся в лабиринте? — продолжал он, не отрывая глаз от Лингарда, — Я вам скажу. Они кончают тем, что начинают ненавидеть самих себя и умирают в тоске и отчаянии.

Как бы сам испугавшись, не хватил ли он через край, д'Алькасер мягко положил руку на плечо Лингарда. Но Лингард продолжал смотреть на догорающие уголья и даже не чувствовал дружеского прикосновения. Все же д'Алькасер не мог допустить, чтобы тот не слышал. Он скрестил руки на груди.

— Я, право, не знаю, зачем я все это говорил вам, — сказал он извиняющимся тоном. — Надеюсь, я не мешал вашим мыслям?

— Я сейчас ни о чем не могу думать, — неожиданно заявил Лингард, — Я только чувствовал, что тон ваш дружеский, а все остальное…

— Как-нибудь надо скоротать такую ночь. Даже звезды как — то медленно движутся. Говорят, когда люди утопают, они вспоминают все свое прошлое. Так вот и сейчас со мной: я рассказывал вам то, что сам испытал. Надеюсь, вы меня извините. Все это сводится вот к чему: мы естественно тянемся к месяцу, но нам пришлось бы очень плохо, если бы мы его поймали. Ибо что мы стали бы делать с месяцем? Я говорю о нас, о простых смертных.

Когда д'Алькасер кончил, Лингард некоторое время сохранял свою прежнюю позу, потом отнял руки от колен, встал и ушел. Д'Алькасер со спокойным интересом провожал глазами эту большую неясную фигуру, пока она не исчезла около лесного великана, росшего в самой середине ограды. Двор Белараба утопал в густой мгле. Угли костров превратились в золу, и только кое-где тлели еще слабые искры. Спящие люди почти не выделялись на земле, на которой они спали, положив оружие рядом с собой на циновки. Вдруг рядом с д'Алькасером появилась миссис Треверс. Д'Алькасер встал.

— Мартин спит, — сказала она тоном, который казался таким же загадочно-спокойным, как сама ночь.

— Весь мир спит, — отозвался д'Алькасер так тихо, что она едва могла уловить его слова. — Не спим только вы, да я, да еще третий, который ушел от меня неведомо куда.

— Он был с вами? Куда он ушел?

— Должно быть, туда, где всего темнее, — тихо сказал д'Алькасер, — Идти его искать — бесполезно. Но если вы прислушаетесь, вы, может быть, услышите неподалеку его шаги.

— Что он говорил вам? — едва выговорила миссис Треверс.

— Я его ни о чем не спрашивал. Я только знаю, что с ним стряслось что-то такое, что совершенно лишило его возможности думать… Я сейчас, пожалуй, направлюсь в хижину к дону Мартину, а то надо, чтобы кто-нибудь был около него, когда он проснется.

Миссис Треверс осталась одна и, затая дыхание, со страхом прислушивалась, не раздадутся ли среди ночи эти одинокие шаги. Нет. Ничего. Ни единого звука. Только ночь стала словно еще темнее. Как будто чьи-то шаги… «Куда бы спрятаться?» — подумала она. Но не тронулась с места.

Оставив д'Алькасера, Лингард пошел между костров и скоро очутился под большим деревом, тем самым, под которым стоял Даман во время великого совещания, когда белые пленники были на определенных условиях возвращены Лингарду. Лингард прошел сквозь глубокую тень, отбрасываемую широкими ветвями этого единственного свидетеля той седой старины, когда на этом берегу, защищаемом отмелями, и у этой лагуны, окруженной джунглями, не проходил ни один человек. В тишине ночи, не шелестя огромными ветвями, старый великан видел, как беспокойный человек миновал его черную тень и вышел на открытое пространство, под свет звезд.

В этой отдаленной части двора было только несколько часовых. Сами невидимые, они заметили, как белая фигура Лингарда стала ходить взад и вперед. Они отлично знали, кто это. Это был великий белый человек. Очень великий, очень богатый человек; владелец огнестрельного оружия, который мог давать ценные дары и наносить смертоносные удары, который был другом их властителя и врагом их врагов, которого они видали несколько лет кряду и который все же оставался для них таинственным существом. Стоя на своих постах и прижавшись к бревнам бойниц, они время от времени бросали на него взгляды и обменивались друг с другом тихими замечаниями.

Лингарду могло казаться, что он один. Он перестал ощущать мир. То, что он сказал д'Алькасеру, была совершенная правда. У него не было ни единой мысли в голове. Он находился в состоянии человека, которому удалось заглянуть в ворота рая и которого это видение сделало слепым ко всему земному. Чувство его было так велико, что даже в себе самом он замечал только то, что относилось к его видению, подымающему и освящающему, а может быть, принижающему и обрекающему на гибель. Каждая случайная мысль, каждое мимолетное ощущение казалось профанацией этого несравненного воспоминания. Он не мог этого выносить.

Когда он попытался, после прихода миссис Треверс, возобновить свои переговоры с Беларабом, он увидел, что не в силах говорить. Ему хватило самообладания только настолько, чтобы положить пристойный конец свиданию. Он указал на поздний час, — самый неосновательный довод для народа, не дорожащего временем и ведущего свою жизнь, не справляясь с часами. Лингард даже вряд ли сознавал, что он говорит и делает. Когда он вышел, все онемели от изумления: так велика была происшедшая в нем перемена. Долгое время в большом приемном зале Белараба царило подозрительное молчание, пока вождь жестом и двумя-тремя словами не подал всем знак удалиться.

Подперев подбородок рукой, в позе Сивиллы, читающей будущее в пламени гаснущих углей, миссис Треверс слышала, как приближаются к ней эти шаги, рождавшие в ее душе тревогу, раскаяние и надежду. Шаги остановились около нее.

— Где вы были все это время? — спросила она, не оглядываясь.

— Не знаю, — отвечал Лингард. Он говорил сущую правду: он не знал. С тех пор как он выпустил эту женщину из своих объятий, все мысли в его голове спутались и перемешались. События, дела, предметы — все это куда-то ускользнуло, стало ненужным и безразличным. Оскорбленный и изумленный Белараб, д'Алькасер с его участливым и дружеским голосом, спящие и бодрствующие, взбудораженный поселок и грозящий опасностями берег как бы провалились в пропасть презрительного безразличия. Может быть, они и существовали. Может быть, они ждали его решения. Ну, что же, пусть ждут; пусть все ждет до завтра или до конца времен, который может наступить хоть сейчас. Но, во всяком случае, до завтра.

— Я знаю только одно, — продолжал он с такой выразительностью, что миссис Треверс подняла голову, — я знаю, что куда бы я ни пошел, я возьму вас с собой, — прижав к груди.

Тонкий слух миссис Треверс уловил в этих словах сдержанный восторг, страсть и смутный страх. Связанное с ними физическое воспоминание было так свежо в ее памяти, дышало такой внутренней правдой, что она невольно прошептала, точно во сне:

— Вы, должно быть, собирались задушить меня?

— Я не мог бы этого сделать, — отвечал он тем же тоном. — Вы слишком сильны. И разве я был груб? Я не хотел быть грубым. Мне часто говорили, что я не знаю своей собственной силы. Вы, по-видимому, не могли пробраться в это отверстие, и потому я схватил вас за плечи и вытащил совсем легко. Тогда мне вдруг пришло в голову: «Теперь я должен удостовериться!»

Он остановился, точно у него перехватило дыхание.

Миссис Треверс не смела шевельнуться. Все еще сохраняя позу человека, ищущего скрытую истину, она пробормотала:

— Удостовериться?

— Да, теперь я знаю наверняка. Вы здесь, здесь! Раньше я не мог сказать этого наверное.

— Не могли сказать? — спросила она.

— Нет, не мог.

— Значит, вы искали действительности?

Как бы говоря с самим собой, он опять повторил:

— А теперь я знаю наверняка.

Ее одетая в сандалию нога, розоватая в пламени костра, чувствовала теплоту тлеющих углей. Теплая ночь окутывала все ее тело. Все еще находясь под обаянием его силы, миссис Треверс отдалась минутному чувству покоя, нежного, как ночь, ясного, как звезды. «Что за прозрачная душа», — подумала она.

— Вы знаете, — продолжал Лингард после небольшой паузы, — я всегда верил в вас. Вы это знаете. Ну, так вот, я никогда не верил в вас так, как верю сейчас, когда вы сидите здесь и вас даже не видно в темноте.

Ей пришло в голову, что она никогда еще не слушала голоса, который бы ей так нравился, за исключением одного. Но то был голос великого актера; а этот человек был только самим собой. Он убеждал, он волновал, он успокаивал крывшейся в нем внутренней правдой. Он хотел удостовериться и, очевидно, удостоверился; и, слишком устав, чтобы противиться прихотям своих мыслей, миссис Треверс подумала полушутливо, что, очевидно, он не разочаровался. Она думала: «Он верит в меня! Какие удивительные слова. Единственного человека, который в меня поверил, я нашла здесь! Он верит в меня больше, чем в самого себя!» Внезапные угрызения совести вывели ее из спокойствия, и она воскликнула:

— Капитан Лингард, мы забываем, при каких обстоятельствах мы встретились и что сейчас происходит. Не надо! Я не хочу сказать, что вы ошибаетесь, веря мне, но я должна вам кое в чем признаться. Я должна рассказать, каким образом я сюда добралась. Иоргенсон…

Лингард порывисто, хоть и не повышая голоса, перебил ее:

— Иоргенсон! При чем тут Иоргенсон? Вы пришли ко мне потому, что вы не могли иначе.

У миссис Треверс захватило дух.

— Но я все-таки должна сказать вам, — настаивала она. — Здесь есть некоторые обстоятельства, которые мне не ясны.

— Вы не можете мне сказать ничего, чего бы я уже не знал, — проговорил Лингард умоляющим тоном. — Не говорите ничего. Сидите тихо, вот так. Успеем завтра. Завтра! Ведь ночь уж скоро кончится, и сейчас я не хочу думать ни о чем в мире, кроме вас. Дайте мне жить. Дайте мне вашу тишину.

Она еще никогда не слышала в его голосе таких нот и почувствовала к нему глубокую и нежную жалость. Почему бы ей не уступить его настроению? Ведь такие мгновения в его жизни больше не повторятся. Она молча колебалась. Она видела его нерешительное движение во тьме, словно он не мог решиться сесть на скамью. Вдруг Лингард отбросил угли костра ногой, опустился на землю около ее ног и положил голову ей на колени. Миссис Треверс не испугалась, она только чувствовала себя глубоко растроганной. Зачем мучить его всеми этими вопросами о пленных и их освобождении, об интригах и насилии, о жизни и смерти? Все равно, ему было бы бесполезно толковать сейчас об этом. Да и сама она была так охвачена жалостью, что не могла ничего говорить. Единственное, что она могла сделать, — это положить ему руку на голову и тихими движениями отвечать на едва слышные вздрагивания его тела — не то вздохи, не то рыдания, от которых она вдруг замерла в тревожном волнении.

В это самое время на другой стороне лагуны Иоргенсон взглянул на звезды и сказал себе, что ночь уже скоро кончится. Ему хотелось, чтобы поскорее рассвело. Он надеялся, что Лингард уже успел что-нибудь сделать. Огни в ограде Тенги были снова зажжены. Влияние Тома было ведь безгранично, да и, кроме того, он был неуязвим.

Старые глаза Иоргенсона окинули взглядом отсветы и отражения на той полосе воды, что лежала между ним и враждебным берегом, и ему показалось, что по лагуне движется тень, похожая очертаниями на сидящего в челноке человека.

— Эй! — окликнул он. — Что надо?

Но тень эту уже успели подметить и другие глаза. На палубе «Эммы» раздались тихие голоса.

— Если ты сейчас же не заговоришь, я буду стрелять, — свирепо крикнул Иоргенсон.

— Не стреляй, белый человек, — протянула приближающаяся тень. — Я послан к тебе с дружескими словами. Со словами вождя. Я послан от Тенги.

— Недавно на эту шхуну прилетела пуля — тоже от Тенги, — сказал Иоргенсон.

— Это была случайность, — раздался с лагуны протестующий голос. — Чем же иным это могло быть? Разве между тобой и Тенгой ведется война? Нет, белый человек. Тенга хочет только поговорить с тобой. Он послал меня пригласить тебя к нему на берег.

При этих словах сердце Иоргенсона несколько упало. Это приглашение обозначало, что Лингард не предпринял никаких шагов. Заснул там Том или окончательно рехнулся?

— Тенга будет говорить с тобой о мире, — внушительно сказала тень, подплывшая ближе к борту.

— Не мне говорить с великими вождями, — осторожно возразил Иоргенсон.

— Но Тенга твой друг, — настаивал ночной вестник. — И у его костра сидят твои другие друзья — раджа Хассим и госпожа Иммада. Они посылают тебе поклон и надеются увидеть тебя еще до восхода солнца.

— Это ложь, — коротко заметил Иоргенсон и начал раздумывать.

Посланный хранил оскорбленное молчание, хотя, конечно, ни минуты не воображал, что ему поверят. Но ведь никогда нельзя заранее сказать, чему поверит и чему не поверит белый человек. Он только хотел дать понять Иоргенсону, что Хассим и Иммада были почетными гостями Тенги. Ему пришло в голову, что Иоргенсон, может быть, еще ничего не знает о их пленении. И он продолжал настаивать.

— Слова мои правдивы, туан. Ваджский раджа и его сестра находятся у моего господина. Когда я уезжал, они сидели у костра по правую руку от Тенги. Не захочешь ли ты сойти на берег и поговорить с друзьями?

Иоргенсон напряженно думал. Ему хотелось выгадать время, чтобы Лингард мог вмешаться. У него, однако, не было ни малейшего желания полагаться на дружеские чувства Тенги. Он, конечно, не боялся риска, но, в данном случае, по-видимому, не стоило рисковать.

— Нет, — сказал он, — я не поеду на берег. У нас, белых людей, есть свои обычаи. Мне доверен этот корабль, и я должен смотреть за ним. Мой вождь, раджа Лаут, такой же белый, как я. Только он может сказать важные слова, и если Тенга такой великий вождь, пусть он пригласит к себе для беседы раджу Лаута. Вот что надо сделать Тенге, если он действительно такой великий вождь, как он говорит.

— Раджа Лаут уже сделал свой выбор. Он живет у Белараба с белыми людьми, которые все собрались, точно пойманная в ловушку дичь, в ограде Белараба. Почему бы тебе тем временем не пойти туда, где все открыто и где ты можешь поговорить с друзьями Тенги, сердца которых болят от сомнений? Раджа Хассим, и госпожа Иммада, и Даман, вождь живущих на море людей, не знают теперь, кому верить, кроме разве тебя, туан, хранителя стольких богатств.

Подъехавший на челноке дипломат на минуту смолк, чтобы подчеркнуть вес последнего аргумента.

— А у тебя нет средств их защитить. Мы знаем, сколько у тебя вооруженных людей.

— Зато они хорошие воины, — беззаботно отвечал Иоргенсон, кладя локти на поручень и всматриваясь в плавучее темное пятно, откуда слышался голос хитрого посланца Тенги. — Каждый из них стоит десяти вас.

— Да, верно, туан. Каждый из них стоит, может быть, и двадцати наших. У тебя достаточно людей, чтобы хорошо сражаться, но недостаточно для того, чтобы победить.

— Один Аллах дает победу, — раздался внезапно голос Джафира, который, стоя рядом с Иоргенсоном, внимательно слушал разговор.

— Истинно, — послышался вежливый и равнодушный ответ, — Так что же, белый человек, захочешь ли ты сойти на берег и стать вождем вождей?

— Я уж бывал им раньше, — с большим достоинством отвечал Иоргенсон, — а теперь я хочу только мира. Но я не пойду на берег к людям, которые потеряли рассудок, пока раджа Хассим и его сестра не возвратятся ко мне на корабль и не расскажут мне сами о своей дружбе с Тенгой.

С каждой минутой Иоргенсон чувствовал все большую тревогу. Самый воздух, казалось, дышал предчувствием надвигающейся беды в эту ночь, которая не принесла с собой ни войны, ни мира и в которую не раздавалось никаких звуков, кроме угрожающе-льстивого голоса посланца Тенги.

— Нет, этого нельзя. Но, о туан, сам Тенга готов приехать к тебе на корабль поговорить с тобой. Он поистине готов приехать и хочет быть у тебя очень скоро.

— Да, с пятьюдесятью лодками, наполненными самой худшей сволочью с Берега Убежища, — саркастически заметил Джафир, перегибаясь через перила. Снизу, с темной воды, до него донеслось зловещее:

— Может быть.

Иоргенсон помолчал, словно дожидаясь вдохновения, и вдруг заговорил своим замогильным голосом:

— Передай от меня Тенге, что если он приведет с собой раджу Хассима и его сестру, я встречу его и его вождей с приветствием, сколько бы лодок с ним ни приехало. До его лодок мне мало дела. Теперь ты можешь уезжать.

Наступило глубокое молчание. Было очевидно, что посланец уехал, держась в тени берега. Иоргенсон повернулся к Джафиру.

— Смерть среди друзей — празднество, — процитировал он, бормоча под нос.

— Поистине, — с мрачной горячностью подтвердил Джафир.

VI

Тридцать шесть часов спустя Картер сидел один с Лингардом в каюте брига. Во время паузы он почти физически ощущал тяжелую, бездыханную тишину отмелей, ждущих заката.

— Я не ожидал увидеть кого-либо из нас живым, — начал опять Картер своим обычным тоном; в манерах его чувствовалось, однако, гораздо меньше небрежности, точно за эти несколько дней ответственной работы он получил более зрелое представление об окружающем мире и о том месте, которое он в нем занимал.

— Еще бы, — пробормотал Лингард.

Апатия этого человека, которого до сих пор он видел всегда под влиянием какой-нибудь кипучей страсти, юному и энергичному Картеру казалась положительно страшной. С тех пор как он очутился наедине с Лингардом, он все время пытался скрыть это впечатление с бессознательной деликатностью ребенка.

Пока он объяснял Лингарду мотивы, побудившие его прибегнуть к придуманной им мере, он невольно спрашивал себя, что такое стряслось с Лингардом. Да и, кроме того, ему хотелось услышать слово похвалы.

— Ну, что же, капитан? — продолжал он. — Понравилось бы вам, если бы вы, придя сюда, нашли на отмели только два обгорелых остова?

Он подождал немного и затем из сострадания отвел глаза от этого неподвижного взгляда, от этого истомленного, со впалыми щеками, лица, от этого неукротимо сильного тела, внезапно лишившегося всего своего огня.

«Он не слышит меня», — подумал Картер и повысил голос, не изменяя, однако, его сдержанного тона.

— Вчера утром я был в каюте, когда мы почувствовали удар, но грохот показался нам отдаленным громом. Я бросился к двери, а Шо заорал во всю мочь: «Землетрясение! Землетрясение!» Даю вам слово, что он грохнулся на пол и скатился вниз головой по лестнице. Мне пришлось немного повозиться с ним, но все же я вышел на палубу как раз в ту минуту, когда густое огромное черное облако стало подниматься над лесом, точно воздушный шар. Оно долго оставалось в воздухе. Некоторые из наших калашей клялись и божились, что они видели над лесом красное пламя. Но я этому не верю. Я сразу догадался, что на берегу что-то взорвалось. Моей первой мыслью было, что я больше вас никогда не увижу, и я тут же решил во что бы то ни стало узнать все то, что вы от меня скрывали. Не думайте, сэр, что я решил вас бросить. Я решил вас разыскать живого или мертвого.

Он пристально посмотрел на Лингарда и увидел, что это истомленное лицо оживилось каким-то чувством. Губы Лингарда слегка зашевелились, но не произнесли ни звука, и Картер опять отвел глаза в сторону.

— Может быть, было бы лучше, если бы вы мне все рассказали, но вы ведь предоставили мне быть вашим заместителем и оставили меня впотьмах. Я моряк и потому принялся за то, что, по — моему, было всего нужнее. Надо было смотреть за двумя судами. И вот теперь оба они в вашем распоряжении. Вы можете на них плыть или оставаться, сражаться или бежать, как вам угодно.

Едва переводя дыхание, он ждал. Лингард сделал над собой усилие и, наконец, произнес столь долго ожидаемые слова похвалы:

— Хорошо сделано.

— Я по-прежнему в вашем распоряжении, — порывисто прибавил Картер, не смотря на Лингарда, который хотел было улыбнуться, но не смог.

Картер не знал, что ему дальше делать: оставаться в каюте или предоставить этого человека самому себе. С непонятной самому ему робостью, совершенно чуждой его характеру, и точно сомневаясь в своем праве давать советы, он заметил:

— Почему бы вам не прилечь немного, сэр? Я присмотрю за всем. Вы, по-видимому, совсем выбились из сил, сэр.

Картер смотрел на Лингарда, который стоял по другую сторону стола, опершись о доску застывшими руками и пристально глядя куда-то перед собой. Картер не знал, что делать. Так не могло долго тянуться. Наконец он с облегчением заметил, что Лингард слегка покачал головой.

— Нет, мистер Картер. Я лучше пойду на палубу, — сказал капитан «Молнии», блуждая взглядом по каюте. Картер сейчас же дал ему дорогу, но прошло еще некоторое время прежде, чем Лингард сдвинулся с места.

Солнце уже зашло. В этот вечер ни на небе, чистом, как кристалл, ни на зеркально-ровной поверхности воды оно не оставило по себе никакого пламенеющего отсвета. От черного берега, лежащего на востоке, подымалась легкая, точно запах, тень, и таким безмолвием дышал весь горизонт, что самое время, казалось, кончилось. Очерчиваясь изящными черными силуэтами в ясной глуби вод и в спокойном прозрачном воздухе вечера, бриг и яхта стояли на якоре посредине главного канала, повернутые носом в одном и том же направлении. Лингард, опустив голову на грудь и скрестив руки, медленно ходил по корме взад и вперед. Картер следовал за ним точно тень, немой и внимательный. Он был очень обеспокоен…

Это было для Картера совершенно новое чувство. Никогда он еще не испытывал подобной тревоги за себя или за другого, и к своему необычному переживанию он относился с недоверчивой робостью. Лингард не смотрел ни на море, ни на небо, ни на свой бриг, ни на яхту, ни на палубу, ни вверх, вообще никуда. Его как будто ничто не интересовало. Картер почему-то чувствовал себя теперь еще более одиноким, чем когда этот человек оставил его одного, отдав на его попечение два судна, запутавшиеся в извилистых протоках и окруженные какой-то мрачной тайной. С момента возвращения этого человека, ответственность его не только не уменьшилась, а с удесятеренной силой стала давить на его молодые плечи. Картер был убежден, что Лингарда необходимо как-нибудь встряхнуть.

— Капитан Лингард, — в отчаянии заговорил он, — вы не можете пожаловаться, что я приставал к вам сегодня, но вы мне должны хоть кое-что рассказать. Что с нами будет? Придется нам сражаться или бежать?

Лингард остановился и посмотрел на Картера — строго и вопросительно. «Ага! — подумал Картер. — Подействовало!» Робость его прошла, и, воспользовавшись благоприятной минутой, он начал:

— Ведь суть в том, сэр, что у вас не будет помощника, если я не соглашусь исполнять его обязанности. Я забыл вам давеча сказать, что я прогнал с брига вашего респектабельного, толстого Шо. Он совершенно с ума сошел и наводил тоску на всех матросов. Вчера я велел ему убираться на яхту со всеми своими пожитками. Он устроил такой скандал, точно я собирался вышвырнуть его за борт. Тогда я его предупредил, что если он не пойдет честью, я велю его связать, как овцу, которую ведут на убой. Тогда он сошел по трапу сам, грозя мне кулаком и обещая, что когда-нибудь меня повесят, как пирата. На яхте он будет безвреден. Слава богу, теперь вы должны отдавать приказания, а не я.

Лингард круто повернулся и пошел в сторону. Картер не двинулся. Через минуту его позвали с другой стороны палубы, и он быстро пошел на зов.

— Какого это человека вы подобрали на берегу вчера вечером? — самым мягким голосом спросил Лингард. — Вы как будто что-то рассказывали мне об этом, когда я приехал на бриг.

— Я пытался вам рассказать, — откровенно заявил Картер. — Но скоро я бросил все мои попытки. Вы, по-видимому, не обращали ни малейшего внимания на то, что я говорил. Вам, очевидно, хотелось остаться одному. Я ведь не знаю ваших привычек, сэр. Вы заметили, капитан Лингард, что сегодня утром я пять раз спускался вниз, к двери каюты, чтобы взглянуть на вас? Вы сидели…

Картер замялся.

— Вы пять раз были в каюте? — спросил Лингард.

— Да. И на шестой раз я решил обратить на себя ваше внимание. Я не могу оставаться без приказаний. Надо смотреть за двумя судами, столько надо сделать…

— Ничего не надо делать, — прервал его Лингард чуть слышно, но таким голосом, что Картер умолк.

— Знать хотя бы это и то уже было бы что-нибудь, — решился он сказать наконец. — Нельзя было, чтобы вы так продолжали сидеть, солнце уже садилось, и наступала длинная ночь.

— Я еще чувствую себя несколько ошеломленным, — сказал Лингард, смотря Картеру прямо в лицо и точно желая узнать, какое впечатление произведет это признание.

— Вы были близко от места взрыва? — спросил молодой человек с сочувственным любопытством и ища глазами каких-нибудь внешних следов взрыва на теле Лингарда. Но следов не было. Ни один волос на голове капитана не был опален.

— Близко… Взрыв этот произошел точно у меня в голове… — Лингард сжал лоб обеими руками и бессильно уронил их. — Расскажите мне об этом человеке, — попросил он вдруг. — Откуда он? Впрочем, теперь он, наверное, умер, — прибавил Лингард с ноткой зависти.

— Нет, сэр, он живуч, как кошка. Я вам сейчас все расскажу подробно. Как я уже говорил, я решил разыскать вас живого или мертвого, и вот вчера, вскоре после полудня, я посадил команду на две наши лодки и поехал к берегу, чтобы сделать промеры и посмотреть, нет ли там прохода. Я хотел во что бы то ни стало добраться до вас, с бригом или без брига, — впрочем, теперь это все равно. Потом показалось три или четыре плавучих бревна, и один из калашей увидел на них что-то красное. Я решил посмотреть, что это такое. Оказалось, что это был саронг этого человека. Саронг как-то запутался в ветках и помешал человеку скатиться в воду. Я был страшно рад, когда оказалось, что он еще дышит. Если мы его приведем в себя, подумал я, он, может быть, многое порасскажет. Дерево, на котором он застрял, выплыло из пролива бухты, и, по моим расчетам, он пробыл на нем не больше половины дня. Я велел спустить его в грот-люк и положить на гамак внизу. Тогда он едва-едва дышал, а ночью пришел в себя и даже вышел из того гамака, в который мы его положили, и улегся на циновки. Сегодня утром он уже мог говорить. Я сейчас же пошел к вам и рассказал вам об этом, но вы не обратили никакого внимания. Я рассказал вам и о том, кто он такой, но я не уверен, слышали вы меня или нет.

— Я не помню, — тихо отвечал Лингард.

— Эти малайцы — удивительный народ. Еще сегодня утром он был, можно сказать, полуживой, а теперь он целый час говорил с Васубом. Вы сами пойдете к нему, сэр, или велеть принести его на палубу?

Лингард колебался.

— Но кто же этот человек?

— Да тот самый малый, которого в ту ночь, что мы встретились, вы послали перехватить нашу вторую шлюпку.

— Как его зовут?

— Да, кажется, Джафир. Разве он не был с вами на берегу, сэр? Я поручил ему передать вам письмо. Удивительно решительный человек! Я узнал его, как только мы сняли его с бревна.

Лингард ухватился за подвернувшийся бакштаг. Джафир!

Джафир! Верный из верных, надежнейший посланец, храбрый и преданный воин! Лингарда охватило отчаяние. «Нет, я не могу этого вынести», — прошептал он про себя, глядя на черный как чернила берег, окутанный тенью, которая теперь медленно надвигалась на прозрачно-серые воды отмелей.

— Пошлите ко мне Васуба! Я пройду в каюту.

Он пошел к каюте, но остановился на полдороге.

— Сегодня не было с яхты никаких лодок? — спросил он, словно осененный внезапной мыслью.

— Нет, сэр, — отвечал Картер. — Сегодня с яхтой не было сообщения.

— Пошлите ко мне Васуба, — суровым голосом повторил Лингард, сходя по лестнице.

Старый серанг бесшумно вошел и увидел своего капитана таким, каким он много раз видал его раньше. Лингард сидел под позолоченным снопом молний, по-видимому, все такой же сильный, такой же богатый, такой же знаток по части тайных слов, дающих силу над людьми и стихиями. Малаец уселся на пол неподалеку от Лингарда, прислонился спиной к обшивке из красного дерева и дружелюбно устремил свои наблюдательные старые глаза на лицо белого человека, зажав руки между колен.

— Ты теперь уже все знаешь, Васуб. Неужели в живых не осталось никого, кроме Джафира? Неужели все они погибли?

— Много лет тебе здравствовать, — отвечал Васуб, и Лингард прошептал испуганно:

— Все погибли!

Васуб дважды кивнул головой.

Его надтреснутый голос звучал скорбно.

— Истинно, истинно! Ты остался один, туан, ты остался один!

— Значит, такова была их судьба, — проговорил, наконец, Лингард с деланным спокойствием, — Но рассказал тебе Джафир, как это все произошло? Каким образом ему удалось одному спастись?

— Его господин приказал ему уходить, и он повиновался, — отвечал Васуб, потупив глаза, и тихо, полушепотом стал рассказывать все Лингарду. Лингард нагнулся вперед и, хотя и содрогаясь внутренне при каждом слове, жадно слушал Васуба. Катастрофа свалилась на голову Лингарда неожиданно, как гром с ясного неба. Вчера, рано утром, при первых лучах рассвета, за ним прислали от Белараба. Миссис Треверс сняла руку с его головы и прошептала ему на ухо: «Вставайте, за вами вдут». Он поднялся с земли. Свет был еще слабый, и в воздухе стоял туман. Понемногу он разобрал окружавшие его очертания: деревья, дома, спящих на земле людей. Он не узнавал их. Все было точно во сне. Разве можно было понять, что тут реально и что нет? Он оглядывался, точно ошеломленный. В нем все еще бродило вино забвения, которого он испил. Это она поднесла ему кубок. Он посмотрел на сидевшую на скамейке женщину. Она не двигалась Она несколько часов просидела так, даря ему грезу бесконечного покоя, беспредельного блаженства, без звуков, без движения, без мысли, без радости. Эта греза, дышавшая печалью и любовью, как бы охватывала весь мир и наполняла душу невыразимой удовлетворенностью. Прошли долгие часы, и она не двигалась.

— Вы самая щедрая из женщин, — сказал он. Он нагнулся над ней. Глаза ее были широко открыты, губы холодны. Он не удивился. Он встал и остался стоять около нее. Жара сжигает человека, но миссис Треверс, с ее холодными губами, казалась ему неразрушимой, бессмертной.

Он опять нагнулся, но на этот раз поцеловал только кайму ее шарфа. Потом он отвернулся и увидел трех человек, которые, обогнув хижину с пленниками, мерными шагами подходили к нему. Его звали в залу совета. Белараб проснулся.

Посланцы выразили удовольствие, что белый человек тоже проснулся, ибо Белараб желал сообщить ему известия величайшей важности.

Лингарду казалось, что он все время бодрствовал; он только не был уверен, жил ли он. Он не сомневался в своем существовании; но это глубокое безразличие, это странное презрение к видимому миру, это отвращение к словам, это неверие в важность людей и вещей — можно ли назвать это жизнью? Он старался найти свое прежнее «я», «я», которое действовало, говорило, слушало. Но это было слишком трудно. Его соблазнили изведать существование несравненно высшее, чем простое сознание жизни; существование, которое было так полно противоречий, радости, страха, восторга и отчаяния, что его нельзя было выносить, и от которого в то же время нельзя было уклониться. В этом существовании не было мира. Но зачем нужен мир? Лучше сдаться и с ослабевшим телом, с жутким спокойствием отдаться на волю этой огромной волны, утонуть в божественной пустоте мысли. Если это можно назвать существованием, то он существует. И он знает, что и эта вот женщина живет в той же волне, живет без слова, без движения, без тепла. Неразрушимая и, может быть, бессмертная!

VII

С возвышенным равнодушием человека, заглянувшего в открытые врата рая и уже равнодушного к жизни, Лингард последовал за посланцами Белараба. Просыпающаяся ограда оглашалась тихими голосами. Люди поднимались с земли, зажигались костры, между зданиями проходили в тумане закутанные фигуры. Сквозь циновки бамбуковой хижины доносился слабый плач ребенка. Начиналась повседневная жизнь; но в большой Зале Совета несколько восковых свечей и пара дешевых европейских ламп еще боролись с рассветом, а врывавшийся в комнату туман окружал их пламя красноватым сиянием.

Белараб не только бодрствовал, но имел такой вид, точно он не спал долгое время. Создатель Берега Убежища, усталый правитель поселка, презиравший неугомонность людей, был сердит на своего белого друга, который всегда впутывал его в свои замыслы и треволнения. Белараб никому не желал смерти, но, с другой стороны, не очень заботился и о чьей бы то ни было жизни. Самое главное для него было отдаваться на досуге своим меланхолическим колебаниям, придававшим ему обаяние таинственности и силы. Порывистость Лингарда грозила лишить его этой возможности. Неугомонный белый человек верил более чем в одного бога и сомневался в могуществе судьбы. Белараб был раздосадован, но также искренне обеспокоен, потому что он любил Лингарда. Он любил Лингарда не только за его силу, охранявшую скептическую душу вождя от опасностей, что обычно осаждают правителей, но и ради его самого. Этот безгранично колеблющийся человек, при всем его мистическом презрении к творению Аллаха, все же слепо верил в силу и смелость Лингарда. Слепо. Тем не менее, верный своему темпераменту, он боялся решительных действий, когда наступил миг испытать эту силу и это мужество.

Лингард не знал, что незадолго до рассвета один из шпионов Белараба, оставшийся в поселке, пробрался в ограду в месте, отдаленном от лагуны, и через несколько минут после того, как взвились ракеты Иоргенсона и Лингард расстался с вождем, уже рассказывал Беларабу о пленении Хассима и Иммады, о решительности ободренного этим Тенги, об овладении «Эммой» не то силой, не то путем переговоров, не то хитростью, в которой, может быть, принимали участие раджа и его сестра. Никому и ничему не доверявший и подозревавший, казалось, самого Аллаха, Белараб был очень встревожен этими новостями, ибо пиратская шайка Дамана оказывалась теперь в распоряжении Тенги. При таких обстоятельствах трудно было сказать, останется ли на его стороне и ваджский раджа. С характерной для него осторожностью, снискавшей ему в поселке прозвище «Отца Безопасности», он ничего не рассказал об этом Лингарду, боясь, как бы бешеная энергия белого вождя не увлекла его самого и его народ и не подвергла мир и спокойствие долгих лет неверным испытаниям битвы.

Белараб принялся убеждать Лингарда выдать белых людей, которые, в сущности, принадлежали Даману, верховному вождю илланунов, дабы этим простым средством сразу отвлечь его от Тенги. В самом деле, почему он, Белараб, должен из-за них воевать с половиной поселка? Это было не нужно и неразумно. Да и, кроме того, начинать войну в общине правоверных грешное дело. А если устроить с Даманом эту сделку, к Тенге можно будет сейчас же послать гонцов с предложением мира. Тенга сразу увидит, что его предположения рушатся и что надеяться ему больше не на что. Только нужно сделать это сейчас же… А потом можно будет сговориться с Даманом насчет выкупа, и он, Белараб, будет действовать в качестве посредника, сильный, без соперников, с чистым сердцем. В крайнем случае можно будет пустить в ход силу, так что этот вождь разбойников будет вести переговоры как бы под острием меча.

Белараб говорил долго. Говорил он тихо, с важностью, с тонкими и убедительными интонациями, с грустными улыбками, как бы подкреплявшими его доводы. Больше всего его ободрял изменившийся вид его белого друга. Свирепая мощь Лингарда куда-то пропала. Лингард слушал молча, все более непроницаемый, но на его лице светилось восторженное мирное настроение, как будто сам ангел мира обвеял его своими крыльями. Заметив эту перемену, советники Белараба, сидя на своих циновках, ободрились и громко изъявили свое согласие с мнением вождя. Свет тропического дня начал просачиваться в зал сквозь густой белый туман, обволакивавший землю. Один из мудрецов поднялся с пола и осторожными пальцами начал гасить свечи, одну за другой. Он не решался прикоснуться к лампам, горевшим холодным желтым огнем. По комнате пронеслось слабое дуновение утреннего ветерка. Лингард, сидевший против Белараба в деревянном кресле, в блаженной расслабленности человека, который только что видел рай, вздрогнул.

В дверях чей-то голос громко и без всяких церемоний закричал:

— Лодки Тенги вышли в туман.

Лингард приподнялся с места, и даже и сам Белараб не мог подавить своего волнения. С минуту Лингард в нерешительности прислушивался, затем выбежал из залы. Ограда гудела, как потревоженный улей.

Выйдя из дома Белараба, Лингард замедлил шаги. Туман еще не рассеялся. Слышался гул голосов, и неясные фигуры людей двигались от центра к ограде. Где-то между зданиями ударяли в гонг. Послышался громкий голос д'Алькасера:

— В чем дело?

Лингард как раз проходил мимо дома, где помещались пленники. У веранды стояли вооруженные люди, и над их головами Лингард увидел миссис Треверс рядом с д'Алькасером. Костер, у которого Лингард провел ночь, погас, угли были рассеяны, самая скамья лежала опрокинутая. Миссис Треверс, должно быть, взбежала на веранду, как только поднялась тревога. Она и д'Алькасер словно возвышались над смятением, которое уже начало стихать. Лингард заметил шарф на лице миссис Треверс. Д'Алькасер был без шляпы. Он снова крикнул:

— В чем дело?

— Я иду узнать, — отвечал Лингард.

Он боролся с желанием присоединиться к ним, возвыситься над смятением, предоставив ему бушевать у его ног, — возвыситься над человеческою жизнью, пустой, как сон, и не вяжущейся с поразительным ощущением его собственного существования. Сам не зная почему, он не уступил этому желанию. Его покинуло всякое чувство самосохранения. Вокруг него теснились люди, но, несмотря на общую сумятицу, очищали перед ним дорогу. Тревога, удивление, растерянность читались на всех лицах. Некоторые, однако, заметили, что у белого человека, отправлявшегося к ограде, застыла на губах улыбка. Ни к кому особенно не обращаясь, он спросил:

— Может ли кто что-нибудь разобрать на лагуне?

Один из старейшин Белараба отвечал:

— Туман сгустился. Если ты что-нибудь видишь, туан, это только тени вещей.

По всем четырем сторонам палисада стояли теперь вооруженные люди. Лингард взобрался по приставной лестнице и стал смотреть на лагуну. Она была вся окутана белым саваном, в котором нельзя было различить ни одной тени, и погружена в такую тишину, что не слышалось даже журчания волн, плескавшихся о берег. Лингард чувствовал, что он как бы слился воедино с этой слепой и беззвучной тишиной.

— Как тут вообще что-нибудь увидели? — спросил он недоверчиво.

К нему сейчас же привели четырех людей, которые видели темную массу лодок, движущихся в свете зари. Потом послали за другими очевидцами, Лингард почти не слушал их и стоял без мысли, без движения, глядя в застывший и немой туман. Вскоре нему подошел Белараб в сопровождении трех смуглых телохранителей. Поглаживая свою седую бороду, он спокойно заметил Лингарду:

— Твой белый человек не сражается?

— Пока еще не с кем сражаться, — отвечал Лингард. — Твои люди, Белараб, видели только тени на воде.

— Мне бы надо помириться с Даманом вчера вечером, — пробормотал Белараб.

Лингардом начала овладевать смутная тревога.

Через минуту подошел д'Алькасер, сопровождаемый двумя вооруженными людьми.

— По-моему, серьезного ничего нет, — отвечал Лингард на его тревожные расспросы. — Послушайте, как все тихо. Выяснить дело можно было бы только одним способом, — если бы удалось убедить Белараба вывести своих воинов и напасть сейчас же на крепость Тенги. Тогда мы что-нибудь узнали бы. Но убедить Белараба невозможно, да и, кроме того, такая экспедиция могла бы действительно кончиться печально. Я, впрочем, не думаю, чтобы все воины Тенги выехали в лагуну… Где миссис Треверс?

Этот отрывистый вопрос, показывавший, до какой степени миссис Треверс завладела душой Лингарда, заставил д'Алькасера вздрогнуть.

— Она с доном Мартином. Ему лучше, но он все-таки чувствует себя слабым. Если нас выдадут, его придется выносить на руках. Представляю себе сцену. Дона Мартина в сопровождении вооруженных пиками варваров несут на носилках, а по обеим сторонам их шествуем я и миссис Треверс. Миссис Треверс сказала мне, что пойдет вместе с нами.

— Ах, она сказала, что пойдет вместе с вами, — рассеянно повторил Лингард.

Д'Алькасер чувствовал, что этот человек бросил его на произвол судьбы. В двух шагах от себя он заметил Белараба с тремя смуглыми телохранителями, облаченными в белое и невозмутимо спокойными. В первый раз со времени кораблекрушения сердце д'Алькасера екнуло.

— Но, может быть, — продолжал он, — этот мавр, в конце концов, не будет настаивать, чтобы нас выдали на жестокую смерть, капитан Лингард?

— Несколько часов назад он настаивал, чтобы вас выдать сегодня в полночь, — сказал Лингард, даже не смотря на д'Алькасера.

Д'Алькасер слегка взмахнул руками и опустил их. Лингард присел на лафет тяжелой пушки, направленной на лагуну, и скрестил руки на груди.

— Значит, нам дали отсрочку? — тихо спросил д'Алькасер.

— Нет, — отвечал Лингард. — Отсрочку получил я.

Наступило долгое молчание. Тихие разговоры, раздававшиеся со всех сторон палисада, прекратились. Звуки гонга замерли. Только часовые, рассевшиеся на верхних ветвях огромного дерева, слегка шелестели листьями.

— О чем вы думаете, капитан Лингард? — полушепотом спросил д'Алькасер.

— Я стараюсь не думать, — отвечал Лингард тем же тоном и не меняя положения.

— Что? Стараетесь не думать? — Да.

— Разве сейчас подходящее время для такого эксперимента? — спросил д'Алькасер.

— А почему нет? Мне дана отсрочка. Не сердитесь на меня за это, мистер д'Алькасер.

— О, конечно, я не сержусь. Но ведь это, пожалуй, опасно?

— Вам остается положиться на судьбу.

Д'Алькасер испытал минуту внутренней борьбы. Он спрашивал себя, не следует ли ему рассказать Лингарду, что миссис Треверс пришла в ограду с поручением от Иоргенсона. Он уж собирался посоветовать Лингарду пойти к миссис Треверс и спросить ее напрямик, не поручено ли ей передать ему что-нибудь, как вдруг сидевшие на дереве невидимые часовые закричали, что туман рассеивается. Вдоль ограды пробежало волнение.

Лингард почувствовал на лице дуновение воздуха, туман быстро пополз через бревна, и внезапно перед глазами наблюдавших развернулась покрытая сверкающей рябью лагуна, слабо плескавшая о берег. Множество рук закрыло глаза от света, и послышались изумленные восклицания при виде целой стаи челноков самых разнообразных размеров, сгрудившихся, словно огромный плот, неподалеку от «Эммы». Возбуждение росло с минуты на минуту. Теперь уже было несомненно, что Тенга вышел в лагуну. Но о чем думал Иоргенсон? «Эмма» казалась покинутой своим капитаном и экипажем, а подъехавшие к ней люди, по-видимому, замышляли немедленное нападение. Хотя Лингард и решил отогнать от себя все мысли до последней минуты, он все же почувствовал изумление и страх. Что за игру вел Иоргенсон? Лингард ждал, что вот-вот борта «Эммы» покроются дымками выстрелов, но целая вечность прошла, а до слуха его не донеслось ни единого выстрела.

Лодки боялись подъезжать близко. Осаждающие, очевидно, находились в нерешительности. Но почему же Иоргенсон не положит конца их колебаниям хотя бы одним или двумя залпами в воздух? Несмотря на тоскливое оцепенение, Лингард почувствовал, что возвращается к жизни, к простой жизни с ее ощущениями боли и смертности, словно человек, пробужденный от сна ударом в грудь. Что значило это молчание на «Эмме»? Неужели уже ее взяли приступом во время тумана? Это было невероятно: в таком случае они непременно слышали бы какой-нибудь шум. Нет, лодки стояли на месте, потому что знали, с какой отчаянной защитой им придется встретиться; и, должно быть, Иоргенсон хорошо знал, что делает, воздерживаясь от стрельбы до последней минуты, чтобы трусливые сердца остыли от страха перед убийственным огнем, который их ждет. Достоверно было только одно: Белараб должен был бы сейчас же отворить ворота, ударить всеми своими силами на дальнюю часть поселка, захватить укрепления Тенги и, таким образом, раз навсегда покончить с этим интриганом. Лингард повернулся к Беларабу, но вождь в это время пристально разглядывал лагуну через подзорную трубу, покоившуюся на плече нагнувшегося раба. Он был неподвижен, как изваяние. Вдруг Белараб бросил трубу, которую чьи-то руки подхватили на лету, и сказал Лингарду:

— Боя не будет.

— Почем ты знаешь? — изумленно произнес Лингард.

— У трапа стоят три пустых сампана, — сказал Белараб едва слышным голосом. — Там ведутся дурные разговоры.

— Разговоры? Не понимаю, — медленно проговорил Лингард.

Но Белараб уже отвернулся к своим трем провожатым, спутникам его бурной юности, когда-то неистовым воинам, а теперь невозмутимым, набожным и мудрым советникам. Они стояли в белых одеждах, с шапочками из плетеной травы на бритых головах, с подвешенными к кистям четками и с великим спокойствием на темных лицах.

— Белому человеку изменили, — прошептал он им спокойно.

Д'Алькасер, ничего не понимая, наблюдал всю эту сцену: Рокового Человека, встревоженного и свирепого, словно потревоженный лев, закутанных в белое мавров, толпу полуголых варваров, усевшихся у пушек и стоявших у бойниц. Миссис Треверс, опустив на лицо белый шарф, стояла на веранде. Муж ее, очевидно, был слишком слаб после приступа лихорадки и остался внутри хижины.

Если бы не это обстоятельство, все трое были бы неподалеку друг от друга в миг катастрофы, которая подарила им жизнь ценою других погубленных существований. Д'Алькасер слышал, как Лингард громко попросил передать ему подзорную трубу, и видел, как Белараб сделал какой-то знак рукой. Вдруг он почувствовал откуда-то из-под низу Сильнейший толчок, небо с грохотом разверзлось над его головой, изрыгая красные языки пламени, и все вокруг погрузилось сразу в непроглядную мглу, сквозь которую едва виднелось потускневшее утреннее солнце. «Эмма» взлетела на воздух. И когда прекратился дождь падавших в лагуну обломков, бревен и изувеченных трупов, видно было только застывшее в небе облако дыма, бросавшее свою тень на Берег Убежища, где кончилась теперь всякая борьба. Протяжный вой ужаса раздался над поселком и сейчас же сменился глубоким молчанием. В беспорядочной панике люди убегали из домов в поля. Груда лодок на лагуне сразу разрядилась: одни из них пошли ко дну, другие поспешно уплывали по всем направлениям. Остатки «Эммы» пылали ярким пламенем, и густое темное облако висело тяжелой массой высоко над лесом, видимое на много миль кругом.

Раньше всех опомнился Белараб. По привычке он воскликнул:

— Велик Аллах! — и посмотрел на Лингарда. Но Лингард не смотрел на него. Взрыв точно лишил его способности речи и движения.

Он тупо глядел на пылавшие остатки «Эммы» и на зловещее облако дыма — детище Иоргенсона, презиравшего жизнь людей. Белараб отвернулся. Мнение его изменилось. Он не смотрел теперь на Лингарда, как на человека, которого предали, но все же это был человек, потерявший все свое значение. Всего важнее теперь было Беларабу немедленно выпроводить из лагуны всех белых людей. Он приказал распахнуть ворота, и толпы его вооруженных воинов сейчас же овладели всем поселением. Вскоре дома Тенги были подожжены, и Белараб, восседая на коне, выехал во главе триумфальной процессии, окруженный толпой старейшин и телохранителей.

Белые люди оставили форт Белараба в эту же ночь.

Их сопровождали слуги Белараба, освещавшие факелами дорогу. Мистера Треверса несли на носилках до самой бухты, где две военных лодки ожидали почетных пассажиров. Миссис Треверс прошла ворота под руку с д'Алькасером. Лицо ее было наполовину закрыто. Она шла сквозь толпу зрителей, при свете факелов, глядя прямо перед собой. Белараб, стоявший впереди группы старейшин, сделал вид, что не видит белых людей. Лингарду он пожал руку, бормоча обычные изъявления дружбы; но, когда великий белый человек сказал ему: «Ты больше меня никогда не увидишь», — он почувствовал невыразимое облегчение. Белараб не желал более видеть этого белого человека. Однако, отвечая на пожатие Лингарда, он изобразил на лице важную улыбку и сказал:

— Один Аллах ведает будущее.

Лингард шел к бухте один, чувствуя себя одиноким и покинутым всеведущим богом. Когда он подошел к берегу, первая лодка с мистером Треверсом и его женой уже выехала из красноватого круга света, бросаемого пламенем факелов.

Д'Алькасер и Лингард сели во вторую шлюпку и последовали за ними.

Вскоре темные тени бухты, окруженной стеною леса, поглотили их, и только всплески весел раздавались в неподвижном сыром воздухе.

— Как вы думаете, каким образом произошел этот ужасный случай? — спросил д'Алькасер, сидевший рядом с Лингардом.

— Что такое случай? — с усилием выговорил Лингард. — Где вы слышали о такой вещи, как случай? Не мешайте мне, мистер д'Алькасер. Я только что вернулся к жизни, и она стала для меня темнее и холоднее, чем могила. Дайте мне привыкнуть… Мне еще трудно слышать звуки человеческого голоса.

VIII

Стоически перенося холод и темноту своей новообретенной жизни, Лингард слушал Васуба, передававшего ему рассказ Джафира. Лицо старого серанга выражало глубокую подавленность, и его тихие слова были исполнены бесконечной грусти.

— Да… там были они все: властолюбивый Тенга, болтливый дурак, раджа Хассим, правитель без царства, Даман, предводитель пиратов, и три его вождя. Они смело взошли на борт, потому что туан Иоргенсон дал им позволение. Они сказали, что ты, туан, добровольный пленник Белараба, и что они всю ночь ждали, что ты или Белараб начнете переговоры о мире. Но никто к ним не приходил, и потому, как только наступило утро, они отправились в лагуну заключить союз с туаном Иоргенсоном. Ибо ты, туан, говорили они, все равно что неживой; ты раб приезжих белых людей и пленник Белараба. Так говорил Тенга. Аллах лишил его и рассудка и страха. Он, должно быть, думал, что он в безопасности, пока на шхуне находятся раджа Хассим и госпожа Иммада. Они сидели пленниками среди твоих врагов! Госпожа Иммада покрыла лицо и ничего не говорила. Раджа Хассим сделал Джафиру знак, и Джафир подошел к нему и говорил с ним. Трюм был открыт, и многие из илланунов забрались туда и смотрели на товары. Никогда в жизни они еще не видели столько добычи. Джафир и ею господин слышали весь разговор туана Иоргенсона и Тенги. Слова Тенги были словами обреченного, ибо он просил туана Иоргенсона отдать ему и Даману оружие и все то, что было на «Эмме». «А потом, — сказал он, — мы пойдем войной на Белараба, помиримся с этими белыми людьми и отпустим их целыми и невредимыми в их страну. Они нам не нужны. Ты, туан Иоргенсон, единственный белый человек, который мне важен». Туан Иоргенсон сказал Тенге: «Теперь, когда ты мне рассказал все, что у тебя на уме, ступай со своими друзьями на берег и возвращайся завтра». Тенга спросил: «Неужели ты хочешь биться со мной завтра вместо того, чтобы сегодня же войти со мной в дружбу?» Он засмеялся и хлопнул себя по бедру. А туан Иоргенсон отвечал: «Нет, я не буду биться с тобой. Но даже паук должен дать мухе время помолиться». Туан Иоргенсон говорил громким и очень странным голосом. Джафир и белый человек всю ночь дожидались какого-нибудь знака от тебя, о раджа Лаут, выстрела или огня, чтобы укрепить их сердца, но знака не было. Раджа Хассим шепотом приказал Джафиру при первой возможности спрыгнуть за борт и передать тебе его прощание и дружеский привет. Знал ли он и Джафир о том, что будет? Кто знает? Но чего они могли ждать, кроме бедствий, для всех ваджских людей, что бы ни задумал туан Иоргенсон? Как бы то ни было, Джафир решил исполнить приказание своего господина, хотя он не рассчитывал доплыть живым до берега мимо стольких вражеских лодок, и не был даже уверен, жив ли ты. Но он ничего не сказал своему радже. На них никто не смотрел. Джафир прижал руку своего раджи к груди и выжидал удобного случая. Туман начал расходиться, и скоро показалось солнце. Туан Иоргенсон стоял и держал между пальцами зажженную сигару. Тенга сидел перед ним на одном из тех стульев, которые были у белых людей. Его воины стояли возле него, и тут же были Даман, Сентот, бормотавший заклинания, и три пангеранса. Теперь Джафир мог бы прыгнуть, но он все еще оставался рядом с раджой. В этом воздухе солнце светило с большой силой. Туан Иоргенсон еще раз взглянул на ограду Белараба, о раджа Лаут, но там ничего не было видно, даже флага, который был раньше. Вдруг Джафир увидел, что туан Иоргенсон на глазах у двадцати воинов, которые могли бы в один миг пронзить ему пиками грудь, взял сигару в рот и соскочил в трюм. Раджа Хассим толкнул Джафира к борту, и Джафир спрыгнул в воду.

Он был все еще в воде, когда весь мир вокруг него помутился, как будто солнце кто-то задул. На него нахлынула волна и выбросила его на берег, а кругом падали обломки дерева, железа и изувеченные члены людей.

Ему удалось выползти из ила. Когда он плыл, что-то ударило его в бок, и он думал, что сейчас умрет. Но жизнь все еще шевелилась в нем. У него было послание к тебе. Долго он пробирался ползком под большими деревьями, потому что посланец не может отдыхать, пока не исполнит своего поручения. Наконец он очутился на левом берегу бухты и все еще жил. Тогда он пустился вплавь. Пока он плыл, силы оставили его. Кое-как он взобрался на плавучее дерево и лежал на нем, как мертвый, пока мы не втащили его в нашу лодку.

Васуб кончил. Лингарду казалось, что никакой человек не страдал больше, чем страдал он в ту минуту, когда наступило молчание, как бы все насыщенное образами смерти и разрушения. Сердце его разрывалось на части, точно бурное выражение иоргенсоновского нестерпимого неверия в человеческую жизнь разбило его собственную душу, лишило его тело всякой силы и навеки бросило его в жертву бесконечным терзаниям, упрекам совести.

— Оставьте меня, Васуб, — сказал он. — Они все умерли, но мне хочется спать.

Васуб взглянул в лицо белому человеку своими немыми старыми глазами.

— Туан, тебе необходимо выслушать Джафира, — сказал он настойчиво.

— Он умирает? — спросил Лингард тихим, нерешительным тоном, как будто боясь звука своего собственного голоса.

— Кто знает? — голос Васуба звучал еще настойчивее. — На теле его нет раны, о туан, но он не хочет жить.

— Он покинут своим богом, — пробормотал про себя Лингард.

Васуб немного подождал и продолжал:

— И у него есть послание к тебе, туан.

— Конечно. Но я не хочу его слышать.

— Оно от тех, кто никогда больше не будет говорить с тобой, — с грустью настаивал Васуб. — Это великое поручение: собственные слова раджи. Джафиру трудно умереть. Он все что — то бормочет насчет кольца, которое было тебе послано и которое он выпустил из рук. Это был великий талисман!

— Да, но на этот раз он не оказал действия. И если я пойду и скажу Джафиру, почему талисман потерял свою силу, он передаст об этом своему радже, о Васуб, потому что ты говоришь, что он скоро умрет… Не знаю, где они встретятся, — пробормотал он про себя.

Васуб опять поднял глаза на Лингарда.

— Рай — удел всех правоверных, — прошептал он, твердый в своей простой вере.

Человек, погибший от одного только взгляда на рай, обменялся со старым малайцем глубоким взглядом и поднялся наверх. На палубе никого не было, как будто все отказались от него, кроме шедшего впереди старика и того другого человека, который умирал в сгущающихся сумерках, дожидаясь его прихода. Внизу, в свете, падавшем из люка, он увидел, как молодой калаш, с широким желтым лицом и жесткими волосами, пробивавшимися пучками из-под его головной повязки, подносил глиняный кувшин с водой к губам Джафира, раскинувшегося на груде циновок. Слабое движение помутневших зрачков показывало, что верный посланец вождей заметил приход человека, которого он и его сородичи так долго знали под именем Короля моря. Лингард опустился на колени у изголовья Джафира, который слегка мотал головой из стороны в сторону и потом затих, смотря на балку потолка.

Лингард пригнулся ухом к его смуглым губам.

— Передай свое поручение, — ласково сказал он.

— Раджа хотел еще раз пожать тебе руку, — прошептал Джафир таким слабым голосом, что Лингард скорее угадывал, чем слышал его слова, — Я должен был тебе сказать… — начал он и вдруг остановился.

— Что сказать?

— Чтобы ты все забыл, — произнес Джафир с усилием, словно начиная длинную речь. После этого он не говорил ничего, пока Лингард не пробормотал:

— А госпожа Иммада?

Джафир собрал свои последние силы.

— Она ни на что не надеялась, — ясно произнес он. — Когда Аллах призвал ее к себе, она сидела в стороне, покрытая покрывалом, и скорбела. Я даже не видал ее лица.

Лингард пошатнулся и упал бы ничком на умирающего, если бы стоявший рядом Васуб не подхватил его за плечо. Джафир, казалось, ничего не замечал и неподвижно смотрел на балку в потолке.

— Ты слышишь меня, Джафир? — спросил Лингард.

— Слышу.

— Я не получал кольца. Кто мог его мне принести?

— Мы отдали его белой женщине, да будет геенна ее уделом!

— Нет, геенна будет моим уделом, — с силой отчаяния проговорил Лингард, и Джафир в ужасе поднял руки, — Ибо слушай, Джафир: если бы она отдала мне перстень, она отдала бы его глухому, немому и безвольному человеку.

Неизвестно, услышал ли его Джафир. Он не произнес ни звука, его взгляд оставался таким же неподвижным, и только распростертое тело его слегка пошевелилось, как бы отодвигаясь от белого человека. Лингард медленно встал и, велев Васубу оставаться, прошел на палубу, ни разу не взглянув на умирающего. И опять показалось ему, что он шел по всеми покинутому кораблю. Слуга-мулат, наблюдавший в щелку из двери кладовой, видел, как капитан, шатаясь, вошел в каюту и шумно захлопнул за собой дверь. Больше часа никто не подходил к этой запертой двери, пока не появился Картер и не попытался заговорить.

— Вы там, сэр?

— Можете войти, — раздался голос. Голос звучал громко и сильно, и это ободрило молодого человека. Он вошел.

— Что скажете?

— Джафир умер. Только что. Я думал, что вы захотите об этом узнать.

Лингард пристально посмотрел на Картера и задумался. Теперь, когда Джафир умер, на опустошенной земле не осталось ни одного человека, который сказал бы ему слово укора, ни одного человека, который знал бы величие его планов, узы дружбы, связывавшие его с Хассимом и Иммадой, глубину его привязанности к этим двум существам и безграничное доверие, которое они к нему питали. Благодаря Иоргенсону и его безумному презрению к человеческой жизни, все это развеялось как дым. Это стало тайной, навеки похороненной в его груди.

— Велите Васубу открыть одну из кип в трюме и достать оттуда бумажное полотно, чтобы похоронить его по обычаю его веры, — произнес наконец Лингард, — Это должно быть сделано сегодня же ночью. Дайте им шлюпки, я думаю, они захотят отвезти его на отмель.

— Да, сэр, — сказал Картер.

— Дайте им все, что нужно, — факелы, лопаты и прочее. Васуб произнесет молитвы, какие полагаются. Ведь правоверным уготован рай. Понимаете, мистер Картер? Рай! Не знаю, какой для него будет рай. Если ему там не придется бегать с поручениями по джунглям, увертываться от засад, переплывать бурные ручьи, — рай придется ему совсем не по вкусу.

Картер молча слушал. Капитан Лингард как будто забыл о его присутствии.

— И все это время он будет спать на отмели, — начал опять Лингард, сидевший на своем старом месте под снопом позолоченных молний, положа локти на стол и прижав руки к вискам, — Если им понадобится доска для могилы, дайте им дубовую тесину. Она, может быть, продержится там до ближайшего муссона.

Картер чувствовал себя не по себе под этим напряженным взглядом, устремленным куда-то вдаль, мимо него. Но ему не предложили уходить, и потому он оставался.

— Все будет сделано, как вы желаете, сэр, — сказал он. — Я полагаю, яхта тронется в путь рано утром, сэр?

— Если она не тронется, нам придется угостить ее выстрелом, чтобы поддать ей жару, не так ли, Картер?

Картер не знал, улыбнуться ему или принять это всерьез. Сказать он ничего не мог, но Лингард, по-видимому, и не ждал ответа.

— Надеюсь, вы останетесь со мной, мистер Картер?

— Я уже сказал вам, что я останусь с вами, если вы этого хотите.

— Беда в том, мистер Картер, что я уже не тот человек, с которым вы говорили в ту ночь, когда мы впервые встретились.

— До некоторой степени и я уже не тот человек, сэр.

Лингард посмотрел на молодого человека задумчиво, но уже без прежней напряженности взгляда.

— В конце концов, вы нужны бригу, а этот бриг никогда не изменится. Это лучший корабль на этих морях. Он по-прежнему будет носить меня по морю, но…

Лингард отнял руки от висков и сделал широкий жест.

Картер глубоко и наивно сочувствовал этому человеку, который выручил пленников, но при этом каким-то образом потерял самого себя. Картер кое-что слышал от Васуба. Из ломаных английских слов старого серанга он понял, что туземные друзья капитана и среди них одна женщина погибли во время какой-то загадочной катастрофы, но как и почему это произошло, оставалось для него совершенно непонятным. Конечно, такой человек, как капитан, должен быть страшно огорчен…

— Я надеюсь, вы скоро оправитесь, сэр, — сказал он насколько можно мягче.

Лингард так же просто покачал головой. Он думал сейчас о мертвом Джафире, передавшем свое последнее поручение и уже не тревожимом ничем земным. Ему было велено сказать, чтобы Лингард все забыл. Лингард вздрогнул. Им овладела такая тоска, точно брига его коснулось крыло ангела разрушения: так тяжко, неизбывно было молчание, окружавшее его и Картера.

Лингард взял листок бумаги, перо и после минутного колебания написал: «Встретьте меня на песчаной отмели на рассвете».

На конверте он написал: «Миссис Треверс, яхта „Отшельник“», — и сунул письмо Картеру.

— Пожалуйста, пошлите это сейчас же на яхту, мистер Картер. Да, вот еще что… Когда наши шлюпки поедут на отмель, велите выстрелить из большой пушки. Я хочу знать, когда этого мертвого человека увезут с брига.

Оставшись один, он подпер голову рукой и долго, без конца, дожидался выстрела. Или его никогда не будет? Когда выстрел раздался, далекий и глухой, и бриг слегка вздрогнул, Лингард остался сидеть на месте, опираясь головой на руку и ясно, почти физически ощущая, что в этом саване, облекшем мертвеца, какая-то часть его собственной души покинула корабль.

IX

В просторной каюте, обставленной с изысканным, но строгим комфортом, отдыхал мистер Треверс на низкой постели под белоснежной простыней и легким шелковым одеялом, покоясь головой на безупречно чистой подушке; свежее белье издавало тонкий запах лаванды. Хотя мистер Треверс лежал в позе серьезно больного человека, он не чувствовал ничего, кроме сильной усталости. В спокойствии мистера Треверса было нечто торжествующее: возвращение на яхту удовлетворило его уязвленное тщеславие и снова оживило в нем сознание своей собственной значительности. Все пережитое он рассматривал в отдаленной перспективе и нисколько не был задет этим приключением, слишком нелепым, чтобы смущать культурный разум или хотя бы оставаться в памяти сколько-нибудь продолжительное время.

Он не чувствовал себя ответственным за происшедшее. Подобно многим честолюбивым людям, управляющим судьбами наций, мистер Треверс не любил чувства ответственности. В случае нужды он постарался бы увильнуть от нее, но в общем он презирал это чувство. Потому он и мог спокойно лежать и с наслаждением следить, как возвращаются его силы. Но ему еще не хотелось говорить, и молчание в каюте продолжалось уже не сколько часов. На большой лампе был надет зеленый шелковый абажур. О существовании негодяев и нахалов следовало теперь вообще забыть.

В дверь скромно и почтительно постучали.

Миссис Треверс подошла к двери и, не говоря ни слова, возвратилась к своему креслу с конвертом в руках, который она тут же вскрыла, при зеленом свете. Мистер Треверс оставался безучастным, но когда его жена протянула ему развернутый листок бумаги, он соблаговолил поднести его к глазам. Там была толь ко одна строчка. Он уронил листок на одеяло и снова принял позу отдыхающего больного. Сидевшая в кресле миссис Треверс сохраняла спокойную позу.

— Я намереваюсь пойти, — объявила некоторое время спустя миссис Треверс.

— Вы намереваетесь пойти, — слабым, но внятным голосом повторил мистер Треверс. — В сущности, вовсе не важно, что вы намереваетесь делать. Да и вообще все это не имеет никакого значения. Мне кажется только, что это совершенно бесцельно.

— Может быть, и бесцельно, — согласилась она. — На не думаете ли вы, что долг следует уплатить до последнего фартинга?

Мистер Треверс повернул голову и несколько испуганно взглянул на эту неприлично откровенную женщину. Но через секунду голова его опять вернулась на прежнее место, и вся его поза как бы свидетельствовала о безмерном утомлении. Миссис Треверс вдруг показалось, что муж ее вовсе не так болен, как можно было подумать. «Он хочет использовать положение. Дипломатический ход», — подумала она. Она это подумала без иронии, без горечи, без отвращения. Только сердце ее несколько упало, и она почувствовала, что сегодняшний вечер не может оставаться наедине с этим человеком. Остаться с ним на всю жизнь она может, но только не сегодня.

— Это прямо чудовищно, — томным голосом прошептал мистер Треверс, который был или очень дипломатичен, или очень слаб. — В вас есть что-то ненормальное.

Миссис Треверс быстро встала.

— Ну, что же, в жизни приходится встречаться с чудовищными вещами. Но уверяю вас, из всех чудовищ, грозящих нормальному существованию, я больше всех боюсь того, которое именуется скукой. Это — безжалостное чудовище без когтей и без зубов. Бессильное, отвратительное…

Бесшумными, решительными шагами она вышла из каюты. Никакая сила в мире не удержала бы ее здесь лишнюю минуту. На палубе было темно. Была безлунная ночь, напоенная мягким, теплым воздухом; на небе слабо мерцали подернутые туманом звезды, и казалось, что это — потускневший позумент изношенного, старого, скучного небосклона. На яхте началась обычная жизнь.

На корме был натянут парусиновый полог, под главной мачтой висел, как всегда, круглый фонарь. Из расстилавшегося за ним мрака вынырнула долговязая фигура д'Алькасера, расхаживавшего по палубе.

Он быстро добрался до запаса папирос, которыми его снабдил на дорогу щедрый генерал-губернатор. Большая красная искра то слабела, то разгоралась, освещая очертания его губ, тонкие темные усы, кончик носа, худой подбородок. Д'Алькасер упрекал себя за овладевшее им необычайное легкомыслие. Такого настроения он не испытывал уже много лет. Но, как оно ни было дурно само по себе, он не хотел, чтобы его нарушали. Уйти от миссис Треверс было, однако, неудобно, и он пошел ей навстречу.

— Надеюсь, вам нечего мне сказать, — произнес он с иронической серьезностью.

— Мне решительно нечего. А вам?

Он заявил, что и ему нечего сказать, и выразил просьбу.

— Не будем ни о чем говорить, миссис Треверс, — предложил он, — и не будем ни о чем думать, это самый лучший способ как-нибудь скоротать этот вечер.

В его шутливом тоне чувствовалось подлинное беспокойство.

— Хорошо, — согласилась миссис Треверс. — Но тогда нам лучше разойтись.

Она попросила д'Алькасера пойти вниз и посидеть с мистером Треверсом, который не любил оставаться один.

— Впрочем, и он, кажется, не расположен разговаривать, — прибавила она и продолжала: — Но я еще должна попросить вас об одной вещи, мистер д'Алькасер. Я хочу заночевать здесь, в кресле, — если я смогу спать. Разбудите меня, пожалуйста, около пяти часов. Мне не хочется говорить ни с кем из экипажа, да кроме того, я знаю, что на вас можно положиться.

Д'Алькасер молча поклонился и ушел. Миссис Треверс, повернув голову, увидела горевший на бриге фонарь, ярко выделявшийся среди потускневших звезд. Она перешла к корме и перегнулась через перила. Ей почему-то представилось, что она сейчас услышит легкий плеск приближающейся лодки. Но ни одного звука не раздавалось во вселенной. Когда она наконец опустилась в парусиновое кресло, она почти не в состоянии была думать.

— Вот так, вероятно, спят осужденные перед казнью, — проговорила она про себя, прежде чем ее веки сомкнулись, точно придавленные свинцовой тяжестью.

Когда утром миссис Треверс проснулась, лицо ее было мокро от слез: она видела во сне Лингарда в кольчуге и в одежде крестоносца, но с непокрытой головой, уходившего от нее в глубь какого-то невозможного ландшафта. Она хотела его нагнать, но в последний миг появилась толпа варваров, в огромных тюрбанах, и она навсегда потеряла его из вида. Он пропал в каком-то песчаном вихре. Больше всего испугало ее то, что она не могла разглядеть его лица. Тогда-то она и начала рыдать, оплакивая свою несчастную судьбу. Когда она открыла глаза, слезы еще катились по ее щекам. Немного поодаль, в свете палубного фонаря, стоял д'Алькасер.

— Вы будили меня? — спросила она.

— Нет, — сказал д'Алькасер, — Я не успел. Когда я подошел, мне показалось, что вы рыдаете. Очевидно, мне это почудилось.

— О нет, я действительно плакала во сне. Мое лицо еще мокрое. Вероятно, уже пять часов. Благодарю вас за пунктуальность. У меня есть одно дело, которое я должна сделать до восхода солнца.

— Да, знаю, — сказал д'Алькасер, подойдя ближе. — Вы решили отправиться на отмель, как мне сообщил ваш супруг. Ваш супруг не произнес и двадцати слов за все это время, но эту новость он мне сообщил.

— Я не думала, что он вам это расскажет, — сказала тихо миссис Треверс.

— Он подчеркивал, что это совершенно неважно, — пояснил д'Алькасер серьезным тоном.

— Да, он знает, что говорит, — отозвалась миссис Треверс. В словах ее чувствовалась такая горечь, что д'Алькасер смутился. — На палубе не видно ни души, — продолжала миссис Треверс.

— Да, даже вахтенные и те спят.

— В этой экспедиции нет ничего тайного, но я предпочитаю никого не будить. Может быть, вы могли бы сами отвезти меня в нашей маленькой лодке?

Ей показалось, что д'Алькасер колеблется. Она прибавила:

— Это свидание не имеет никакого особенного значения.

Д'Алькасер поклонился в знак согласия и прошел с нею к лодке. Когда она входила в нее, он уже был наготове, и как только миссис Треверс уселась, он отчалил. Было так темно, что если бы не фонарь, горевший на бриге, нельзя было бы ориентироваться. Д'Алькасер греб медленно, часто оглядываясь через плечо. Миссис Треверс первая увидела песчаную полоску, слабо светившуюся на черной неподвижности воды.

— Немного левее, — сказала миссис Треверс, — Нет, вот сюда…

Д'Алькасер повиновался, но стал грести еще медленнее. Она опять заговорила:

— Как вы думаете, мистер д'Алькасер, ведь долг нужно всегда платить весь, до последнего фартинга?

Д'Алькасер оглянулся через плечо.

— Это единственно честный способ, — сказал он, — Но это может оказаться трудным, слишком трудным для наших обыкновенных, боязливых сердец.

— Я готова на все…

На секунду д'Алькасер перестал грести.

— На все, что можно найти на песчаной отмели, — продолжала миссис Треверс. — На пустой, маленькой, жалкой песчаной отмели.

Д'Алькасер сделал два взмаха и опять опустил весла.

— На песчаной отмели может уместиться целый мир страданий, вся горечь и озлобление, на которое способна человеческая душа.

— Да, вы, может быть, правы, — прошептала она.

Д'Алькасер греб, часто оглядываясь. Миссис Треверс пробормотала:

— Горечь, озлобление…

Через минуту киль лодки коснулся песчаного дна. Но миссис Треверс не двигалась с места, и д'Алькасер продолжал сидеть, подняв весла и готовый отплыть по первому знаку.

— Как вы думаете, мистер д'Алькасер, я вернусь? — отрывисто спросила она.

Д'Алькасеру почудилось, что в ее тоне не было искренности. Но кто знает, что значила эта отрывистость: искренний страх или простое тщеславие? Д'Алькасер не понимал, для кого она разыгрывала роль: для нею или для себя?

— Я не думаю, чтобы вы понимали настоящее положение вещей, миссис Треверс. Мне кажется, вы не имеете ясного представления ни об его простодушии, ни об его гордости мечтателя.

Миссис Треверс с пренебрежением подумала, что кроме этого было еще и многое другое, чего д'Алькасер не знал, и поддалась внезапному искушению немного просветить его на этот счет.

— Вы забываете, что он способен на сильную страсть и что, благодаря своему простодушию, он не знает своей собственной силы.

В этих словах уже, несомненно, чувствовалась искренность.

«Она это почувствовала, — с уверенностью сказал себе д'Алькасер. — Только когда, где и при каких обстоятельствах?»

Миссис Треверс вдруг встала, и д'Алькасер спрыгнул на песок, чтобы помочь ей выйти.

— Не лучше ли мне подождать здесь, чтобы отвезти вас обратно? — предложил д'Алькасер, помогая миссис Треверс сойти на берег.

— Никоим образом, — тревожно воскликнула она, — вы должны возвратиться на яхту. Через час будет уже совершенно светло. Когда я захочу, чтобы меня отсюда увезли, я подойду к этому месту и махну платком.

У ног их глубоким сном спала вода отмели, и призрачные очертания песчаного острова убегали из глаз. Вдали, на самой середине острова, тяжелой черной массой высились кусты на фоне звезд. Миссис Треверс не отходила от лодки, словно боясь пустынности этого одинокого места и этого моря, где отражались далекие звезды и расстилались безграничные тени.

— Тут никого нет, — прошептала она про себя.

— Он, наверное, дожидается вас где-нибудь близко, или я его не знаю, — уверенно сказал д'Алькасер и сильным ударом весла оттолкнулся от берега.

Д'Алькасер был совершенно прав. Лингард вышел на палубу задолго до того, как проснулась в слезах миссис Треверс. Хоронившие Джафира матросы давно вернулись, и весь экипаж брига спал, кроме двух вахтенных. При появлении Лингарда они бесшумно удалились с кормы. Лингард облокотился о перила и погрузился в мрачные воспоминания о прошлом.

В воздухе носились укоряющие призраки, живые и одаренные речью, но говорившие с ним не членораздельным языком смертных, а слабыми рыданиями, глубокими вздохами и грустными жестами. Когда он пришел в себя, все призраки исчезли, кроме одной темной фигуры, безмолвной и неподвижной. Лингард с ужасом взглянул на нее.

— Кто это? — спросил он тревожно.

— Это я, сэр, — сказал Картер, приказавший, чтобы его разбудили, как только капитан выйдет на палубу.

— Ах, да, — проговорил Лингард, несколько смущенный. Он велел Картеру приготовить шлюпку, а когда, немного спустя, молодой человек сообщил, что все готово, он только сказал: «Хорошо», — и остался стоять, опершись о перила.

— Простите, сэр, — заговорил Картер, помолчав. — Но вы уезжаете не очень далеко?

— Нет, я только хочу проехать на песчаный островок.

Картер успокоился, но был удивлен.

— Там никого нет, сэр, — сказал он.

— Неизвестно, — пробормотал Лингард.

— Но я в этом уверен, — настаивал Картер, — Женщины и дети, приехавшие с этими головорезами и еще остававшиеся там, были взяты теми сампанами, которые привезли вас и джентльменов с яхты.

Он прошел рядом с Лингардом к трапу и слушал его приказания.

— Как только будет достаточно светло, чтобы видеть флаги, — распорядился он, остановившись на трапе, — сейчас же дайте сигнал яхте сниматься с якоря и поднимать паруса. Если они станут тянуть, сделайте холостой выстрел, мистер Картер. Я не допущу никакой задержки. Если яхта не послушается, то я выгоню ее отсюда силой. Пока я здесь еще хозяин.

Миссис Треверс была полна тем тревожным чувством беспредельности и пустоты, которое испытываешь на песчаных отмелях посреди моря. Мир казался какой-то безграничной и плоской тенью, где не на чем остановиться глазу. Затем с южной стороны на фоне звезд появилась одинокая человеческая фигура, казавшаяся необыкновенно огромной; фигура приблизилась, приняла нормальные размеры, но все же внушала смутный страх своей зловеще беззвучной поступью.

Миссис Треверс поспешила заговорить:

— Вы звали меня. Я пришла; надеюсь, вы не жалеете, что я послушалась.

Лингард подошел близко к ней и, слегка нагнувшись, стал всматриваться в ее лицо. Небо над Берегом Убежища уже озарилось холодным сиянием тропического рассвета.

Миссис Треверс смотрела на Лингарда, не отворачиваясь.

— Вы желаете увидеть, есть ли во мне какая-нибудь перемена? Нет. Вы ее не увидите. Теперь я знаю, что я не могла бы измениться, если бы даже и хотела. Я сделана из слишком жесткой глины.

— Я смотрю на вас в первый раз, — сказал Лингард. — Раньше мне не удавалось рассмотреть вас по-настоящему — было слишком много вещей, слишком много мыслей, слишком много людей. Да, я никогда раньше вас не видел. А теперь можно — теперь мир умер.

Лингард схватил ее за плечи, еще более приблизив свое лицо к ее лицу. Миссис Треверс не пошевельнулась.

— Да, мир умер, — сказала она. — Смотрите вволю. Вам недолго придется смотреть.

Лингард, державший ее за плечи, сразу выпустил ее из рук, точно она ударила его. Холодный белый свет тропической зари озарял уже все небо, и все пространство вод казалось тоже холодным, ровное и недвижимое до самого горизонта, где на западе еще медлила тень.

— Возьмите меня под руку, — сказал он.

Она сразу послушалась, и, повернувшись спиной к обоим кораблям, они пошли вперед по песку и вскоре увидели продолговатый холмик, в который была воткнута доска. Миссис Треверс хорошо знала эту часть отмели, ибо она гуляла здесь после обеда с мистером Треверсом и д'Алькасером, когда яхта села на мель и их лодки отправились за помощью, — которую они нашли.

Но этого холмика она никогда не видала. Лингард остановился и мрачно смотрел на него. Миссис Треверс слегка пожала его руку, чтобы возвратить его к действительности, и спросила:

— Что это такое?

— Могила, — тихо отвечал Лингард, не отрывая взгляда от песчаного холмика, — Его увезли с брига сегодня ночью. Странно, — продолжал он в задумчивости, — как много может сказать могила, вмещающая только одного человека. Ему было поручено передать мне, чтобы я все забыл.

— Это нельзя забыть, — прошептала миссис Треверс. — Было бы лучше, если бы я осталась на «Эмме»… Там у вас был сумасшедший, — вдруг воскликнула она.

Они тронулись дальше. Лингард смотрел на миссис Треверс, опирающуюся на его руку.

— Не знаю, кто из нас был сумасшедший, — сказал он.

— Я удивляюсь, как вы можете смотреть на меня, — прошептала она.

Лингард заговорил снова:

— Я должен был увидеть вас еще раз.

— Этот ужасный Иоргенсон, — проговорила про себя миссис Треверс.

— Нет, нет, он предоставил меня моей судьбе, прежде чем от меня отказаться.

Миссис Треверс отняла свою руку, и оба они остановились. Лингард долго молча смотрел на нее.

— Я не могла отказать вам в этой встрече, — сказала наконец миссис Треверс. — Я не могла отказать вам ни в чем. Все права на вашей стороне, и мне все равно, что вы сделаете… или что вы скажете. Но когда я подумаю о том признании, которое я должна вам сделать, я сама удивляюсь, как я решилась прийти. — Она подошла ближе и положила руку на плечо Лингарда, — Я ужасалась мысли, что встречусь с вами. А теперь вы должны выслушать мое признание.

— Не говорите ни слова, — сказал Лингард спокойно и не отрывая глаз от ее лица. — Я уже знаю.

— Этого не может быть, — воскликнула она. Ее рука соскользнула с его плеча. — Почему же в таком случае вы не бросили меня в море? — в страстном порыве вскричала она, — Неужели мне жить, ненавидя себя?

— Вы не должны ненавидеть себя, — проговорил Лингард с тревогой в голосе. — Ведь вам должно быть ясно, что если бы даже вы и передали мне перстень, от этого бы ничего не изменилось.

— Как я могу этому поверить? Но нет, вы слишком благородны, чтобы притворяться. Вы великодушнее всех на свете. Но я не стою вашего великодушия. Вы думаете, что я чувствую упреки совести? Нет. Насколько это можно как-нибудь назвать, — это, скорее всего, отчаяние. Но вы, должно быть, все это знали, и все-таки вы хотели со мной увидеться.

— Я уже говорил вам, что раньше я вас не видел, — сказал Лингард ровным голосом. — Только после того, как я узнал, что вам дали перстень, я почувствовал, что вы для меня значите. Разве я мог понять это раньше? Тут нет ни ненависти, ни любви. Ненависть, любовь… По отношению к вам эти слова не имеют смысла. Для меня вы сильнее, чем сама смерть; я знаю, что, пока я жив, вы не умрете.

Они стояли на южном конце отмели и как будто плыли в открытом море. Нанесенный ветрами холм посредине островка загораживал от них даже мачты обоих кораблей, и разгоравшееся утро только усиливало чувство одиночества в этом спокойном до ужаса мире. Миссис Треверс провела рукой по глазам и отвернулась.

— Вот и все, — прибавил Лингард.

Миссис Треверс уронила руки и пошла обратно одна. Лингард следовал за ней по обнаженной отливом отмели. В холодном небе над черными лесами Берега Убежища появился пояс оранжевого света и быстро превратился в расплавленное золото, сверкавшее ослепительным и бесцветным пламенем. Только пройдя могилу Джафира, миссис Треверс обернулась и заметила, что она одна. Лингард оставил ее. Он сидел у песчаного холмика, согнув спину и обхватив руками колени, словно зачарованный великими видениями, окружавшими могилу его верного посланца. Заслонив глаза рукой, миссис Треверс смотрела на застывшую фигуру этого человека, жившего в мире грез. Он не двигался и даже не поднял головы. Все было кончено. Она подождала еще немного и медленно пошла дальше.

За миссис Треверс приехал в маленькой шлюпке Шо, исполнявший теперь на яхте обязанности второго помощника капитана; с ним был матрос. Он смотрел на нее обиженно, точно нахохлившаяся сова. Он никак не мог понять, каким образом миссис Треверс очутилась на этом островке в такой ранний час, махая платком. Если бы даже она уехала с яхты одна тайком ночью, то ведь, во всяком случае, она никак не могла бы прислать обратно пустую шлюпку. Для Шо это было своего рода неприличное чудо.

Д'Алькасер поспешил к трапу. Когда они встретились, миссис Треверс вызывающим тоном бросила ему фразу, которая немало удивила его:

— Вы были правы, я вернулась. — И с тихим смехом, больно кольнувшим д'Алькасера, прибавила, кивнув головой в сторону каюты: — Мартин тоже был совершенно прав. Это было совершенно неважно.

Она прошла на корму, и д'Алькасер последовал за нею, тревожно глядя на ее побелевшее лицо, на ее резкие движения, на нервное вздрагивание ее пальцев, что-то искавших на груди. Он скромно ждал. Миссис Треверс повернулась и, протянув руку, показала ему толстый золотой перстень с большим зеленым камнем, лежавшим на ее раскрытой ладони.

— Посмотрите, д'Алькасер. Это та самая вещь, относительно которой я спрашивала у вас совета, передать ее или утаить, — символ последнего часа, последний призыв. И он сказал, что это все равно ничего бы не изменило! Он самый великодушный из людей, и долг выплачен до последнего фартинга. Он покончил со мной. О, это великодушнейший человек… Но там, на песках, есть могила, и когда я ушла от него, он сидел около нее и даже не взглянул на меня. Ни одного взгляда перед разлукой навеки! Все, что у меня осталось, — вот эта вещь. Абсолютно ненужная вещь, мертвый талисман!

Нервным движением она бросила перстень за борт и затем, торопливо попросив д'Алькасера:

— Постойте здесь немного, посмотрите, чтобы к нам никто не подходил, — залилась слезами и повернулась к нему спиной.

Лингард возвратился на бриг, и вскоре после полудня «Молния» тронулась по извилистым протокам, ведя за собой яхту. Лингард был на палубе, но ни разу не взглянул на шедшее позади судно. Как только оба корабля вышли в открытое море, он направился вниз и сказал Картеру:

— Вы знаете, что делать.

— Да, сэр, — сказал Картер.

Вскоре после ухода капитана Картер велел убрать грот-марсель. «Молния» замедлила ход, и яхта на близком расстоянии прошла мимо нее. Миссис Треверс стояла на корме очень прямо, охватив поручень обеими руками. Бывший рядом с нею д'Алькасер вежливо махнул рукой. Картер приподнял фуражку.

Вечером он долго ходил по палубе размеренными шагами с биноклем в руках. Наконец он положил бинокль, посмотрел на карту и подошел к открытому откидному окну каюты.

— Только что потеряли ее из вида, сэр, — сказал он. Внизу было все тихо. Картер несколько повысил голос: — Вы велели мне дать вам знать, как только я потеряю яхту из вида.

Внизу послышался подавленный стон, и усталый голос произнес:

— Хорошо, я сейчас приду.

Когда Лингард вышел на палубу «Молнии», закатное солнце уже окрасило все море в пурпуровый цвет, а к востоку воды отливали холодным стальным блеском вдоль темной линии берега. Лингард скрестил руки и смотрел вдаль. Картер подошел к нему и спокойно заговорил:

— Течение повернулось, и уже скоро стемнеет. Не лучше ли нам уйти подальше от этих отмелей, сэр?

Лингард не пошевельнулся.

— Да, уже темнеет. Можете поставить грот-марсель, мистер Картер, — сказал он наконец и снова погрузился в молчание, устремив глаза к югу, откуда медленно наползали темные тени навстречу заходящему солнцу.

К нему подошел Картер.

— Бриг набирает ходу, сэр, — проговорил он, словно предостерегая.

Весь вздрогнув, как вздрагивает дерево, когда его вырывают с корнем, Лингард вышел из своей рассеянности.

— В каком направлении шла яхта, когда вы ее видели в последний раз? — спросил он.

— Почти прямо на юг, — отвечал Картер. — Какого курса мне держаться сегодня, сэр?

Губы Лингарда задрожали, но голос его звучал спокойно.

— Держите на север, — сказал он.