Книга: Убийство на Знаменской



Убийство на Знаменской

Убийство на Знаменской

Серия «Невыдуманные истории на ночь»

Алексей и Ольга Ракитины

1

Июль и август 1885 года выдались в Петербурге на редкость прохладными. Всё лето стояла слякотная погода, через день лили дожди, подтверждая репутацию Петербурга как самой мокрой столицы Европы. Было сыро, по-северному прохладно и ветрено. Неласковое солнце показывалось редко, скупо отмеряя небольшими порциями тепло. В такие редкие минуты начинали ослепительно сиять купола соборов и церквей, новая жесть на крышах, и это раздражающее бликование обманывало надежды на тепло и казалось издёвкой над самим понятием «лета». Потом опять заряжал унылый холодный дождь, убаюкивающе шуршавший по крышам домов и быстро прогонявший из садов и парков нарядную публику. И мир опять надолго становился мокрым и неуютным.

Горожане жили обычной жизнью — кому позволяли средства и время, уезжали в свои имения, на европейские курорты или, на худой конец, на загородные дачи. Остальные пытались ухватить кусочек лета здесь же, в петербургских парках и садах: отправлялись в выходные на Острова, где можно было покататься на лодке, полюбоваться на умытое дождём звездное небо, посидеть в уютных открытых ресторанчиках с девицами или без таковых — как кому больше нравится. Все городские увеселительные заведения — многочисленные кафе, рестораны, чайные, театры, кафе-шантанные кабаре и прочие места — в это дождливое лето никак не могли пожаловаться на недостаток посетителей. А куда ещё было податься человеку, если с самого утра над его головой разверзаются хляби небесные?

Утро 7 августа для Алексея Полозова, коридорного дежурного громадной гостиницы «Знаменская», расположившейся в самом центре столицы, на пересечении Невского и Лиговского проспектов, на Знаменской площади, не сулило ничего необычного. Вверенный его ночному попечению второй этаж левого крыла здания жил привычной жизнью, ночью даже куда более насыщенной, чем днём. Приходили и уходили посетители, бесшумно скользили по ковровым дорожкам, специально уложенным, дабы не тревожить постояльцев звуками шагов, горничные с комплектами белья; то и дело из шикарного ресторана, расположенного здесь же, в гостинице, официант в ослепительно белом кителе вывозил на специальной золочёной тележке вино, фрукты, сладости, а иной раз — и полный завтрак, безукоризненно сервированный на молочно-белом фарфоре. В таких условиях о сне, даже украдкой, в нарушение всех правил, нечего было и помышлять. Но Алексей, работавший здесь восемнадцатый год, уже ко всему привык и не тяготился подобным положением дел. Он не променял бы свою маленькую должность ни на какую другую — даже в более тихом месте, с возможностью нормально спать в своей постели с вечера и до утра.

Много лет назад он начинал мальчиком, выносившим кухонные помои из ресторана, и чтобы выслужиться в коридорные, ему пришлось пройти тернистый путь и даже дать немалую взятку помощнику управляющего, который своевременно порекомендовал его на это место. Что и говорить — работа была уважительная, чистая, «в тепле и добре», как говорила матушка. Самое главное, труд коридорного давал, при известной ловкости, возможность получать очень неплохие чаевые.

Вся хитрость состояла в том, что гостиница эта была местом в своём роде необычным. На самом деле это был громадный, размером с целый городской квартал, дом свиданий. На нарушения общественной нравственности в центре города власти закрывали глаза, поскольку гостиница эта принадлежала одному из влиятельнейших людей Империи, барону Фредериксу. Номера — от дешёвых до самых дорогих — сдавались парочкам, ищущим уединения для непродолжительного интимного общения. Потому оплата за них была почасовой, и именно поэтому среди посетителей не бывало одиночек или обычных приезжих, которым нужно было пристанище на время пребывания в столице. При такой постановке дела за сутки в одном и том же номере могло перебывать до десятка постояльцев — знай только успевай менять постельное белье, выносить пустую посуду да проветривать помещение. Многие клиенты желали бы сохранить инкогнито, поэтому, дохода ради, документы у постояльцев не спрашивали: знай себе плати за почасовой наём номера — и делай, что хочешь, и ни тебе вопросов, ни назойливого любопытства, ни опасности разглашения. Хотя столь безалаберное отношение к регистрации и почиталось формальным нарушением полицейских требований, однако, все заинтересованные стороны — и полиция в первую очередь — закрывали на это глаза: уж больно доходен был прелюбодейский промысел!

Многие клиенты, желая показаться в глазах своих дам людьми солидными и денежными, щедро давали на чай. Порой бросались деньгами без счёта. Такого рода доходы, несмотря на свою случайность и нерегулярность, по большей части значительно перекрывали официальный заработок Алексея. Но объективности ради следовало признать, что не только шальные деньги нравились Алексею Полозову: сама работа была весьма интересной и неординарной. Она давала ощущение прикосновенности к чужим тайнам и пищу для любопытнейших наблюдений самого разного рода. В свои неполные тридцать восемь лет Алексей был уже видавшим виды «тертым калачом», тонким психологом и знатоком человеческих пороков. Был он невысок, коренаст, крепок, на висках вовсю блестела седина. Выглядел Полозов старше своих лет, держался солидно, с достоинством, одевался под стать чиновнику средней руки или купцу второй гильдии, знал толк в крахмальных сорочках и одеколонах. Обычно на работе Алексей одевался в добротный, неброской расцветки мягкий шевиотовый пиджак, под которым красовался неизменный атласный, с толстой золотой цепью поперёк живота, жилет. Наглаженная одежда была слабостью Полозова, он не жалел денег на прачку, но эти затраты сторицей окупались тем ощущением уверенности и самодостаточности, которое он испытывал, рассматривая себя в зеркале.

В 8 часов 40 минут утра Полозов прошёл по коридору, намереваясь поторопить тех посетителей, чьё оплаченное время заканчивалось в 9.00. Это был своего рода ритуал, обычай, о котором предупреждали всех новых клиентов: за двадцать минут до истечения вашего времени коридорный постучит вам в дверь. Утром седьмого августа у Полозова на этаже таких клиентов было две пары: одна, пришедшая в 6 часов, занимала номер пятый, другая, заплатившая за целую ночь, помещалась в третьем номере. Последние, вероятно, уснули.

На вверенном Алексею Полозову участке коридора второго этажа номера считались дорогими, стоили они по пять рублей за первые три часа. Конечно, иные пары обходились куда меньшим временем, но всё равно они должны были платить положенную пятёрку, поскольку это была наименьшая ставка. Каждый следующий час оплачивался уже двумя рублями. Если же пара приходила до одиннадцати часов вечера и оставалась до девяти утра, то это удовольствие обходилось ей в двадцать рублей. Недёшево, конечно, но за эти деньги любовники получали большие, чистые, тёплые номера, обставленные удобно и даже с известной долей шика. Номера были просторные, с альковами, лепниной по потолкам, огромными зеркалами и коврами.

Деликатно постучав в третий номер, Алексей прошёл было мимо, однако, тишина за дверью его смутила, и он вернулся. По заведённому порядку клиент не должен был открывать дверь коридорному, но обязан был отозваться на его стук хотя бы односложной фразой: «да», «иду», «помню», «заканчиваю», как угодно. Если же клиент не отзывался на стук, то это могло указывать на какое-то неблагополучие в номере: клиент пьян, клиенту сделалось плохо, наконец, клиент уже покинул номер, не поставив коридорного в известность. Последнее являлось грубейшим нарушением гостиничных правил, за которое персонал всегда получал строжайшее взыскание управляющего.

Полозов вторично постучал в дверь, громко, с вызовом, по-хозяйски. В номере царила тишина. Алексей не то чтобы испугался или заволновался — нет, просто испытал вполне понятное раздражение: ему вот-вот предстояло сдавать смену, а у него в номере задерживается клиент, скорее всего невменяемо пьяный. Тривиальность ситуации не делала её менее неприятной.

Воткнув в дырку замка мастер-ключ, открывавший все двери на этаже, Алексей нарочито громко загремел им, после чего открыл дверь и остановился на пороге.

— Прошу прощения, господа! — сказал в пространство за дверью и прислушался.

В номере стояла полнейшая тишина. Кровать не заскрипела, ноги не зашаркали… Полозов вошёл и громко, однако, со всею возможной учтивостью в голосе, проговорил:

— Осмелюсь напомнить господам, что уже почти без четверти девять утра…

Никакой реакции. Обычно в подобных ситуациях тут же раздавались осипшие спросонья мужские и женские голоса, иногда взволнованные, иногда ёрничавшие, и люди заплетавшимися языками начинали охать и изумляться, что уже утро, и как же это они так проспали… Но не в этот раз.

Весь номер представлял собой большую, лишь немногим менее десяти квадратных саженей комнату, разделенную глухими портьерами на три части: прихожую, гостиную с мягкой мебелью и альков с кроватью. Со своей позиции возле двери Полозов мог видеть разбросанные тут и сям в гостиной детали мужской одежды, стало быть, клиент не сбежал из номера. А потому Алексей возвысил голос и ещё раз учтиво окликнул посетителей:

— Господа, доброе утро…

Коридорный сделал два шага и осторожно отодвинул тяжелую плюшевую портьеру, отделявшую прихожую от гостиной, дабы получше видеть обстановку. Из-за другой полузадёрнутой шторы, отделявшей альков от гостиной, виднелась часть кровати, а на ней ноги мужчины. Ноги не шевелились, что было весьма нехорошим признаком. Последний раз, когда оказалось, что клиенты пьяны до бесчувствия, их пришлось на руках выносить в каморку швейцара, где они отсыпались до глубокого вечера. Та ещё была морока! Да и уборка номера после их «художеств» заняла более часа вместо положенных тридцати минут. Вся эта история обернулась для гостиницы потерей дохода, а для Алексея Полозова — выволочкой управляющего и штрафом аж в пятнадцать рублей — за недосмотр. Тогда ему особо было поставлено на вид требование недопустимости подобных инцидентов впредь, поскольку таковые порочат честь заведения.

Помятуя тот крайне неприятный случай, Алексей, несколько напрягшись, подошёл к полузадернутой портьере перед альковом и заглянул за нее. То, что он там увидел, потрясло его. На кровати навзничь лежал мужчина, но вовсе не пьяный, а залитый кровью и безусловно мёртвый. Мертвее некуда. На шее его зиял громадный разрез, глубокий и несколько приоткрытый, так что чернела трахея. Лицо представляло собой кровавое месиво, получившееся из-за множества резаных ран, хаотично нанесённых в разных направлениях; брови, нос, щёки, губы — всё было посечено длинными пересекающимися разрезами, невообразимо исказившими лицо убитого. И труп, и всё постельное бельё вокруг него были залиты кровью, правда, уже несколько подсохшей, местами впитавшейся в простыни.

Коридорный в ужасе отшатнулся. Нет, он был вовсе не робкого десятка, но вид растерзанного тела оказался не просто страшным, а мучительно-отталкивающим. Смотреть на зарезанного человека было крайне тяжело, а обилие крови и её специфический запах подействовали на Полозова настолько угнетающе, что его замутило. Почувствовав, как к горлу подступает тяжёлый противный ком, и помимо воли шевелятся волосы на затылке, Алексей с воплем бросился вон из номера. Выскочив в коридор и яростно захлопнув за собой дверь злополучного третьего номера, Полозов почувствовал предательскую слабость в ногах. Привалившись спиной к стене, он постарался перевести дух и взять себя в руки, чтобы закрыть дверь на ключ, но ему не хватало воздуха, и содержимое желудка неодолимо просилось наружу. Ключ как назло не лез в замочную скважину, скользя в покрывшихся холодным потом руках.

Так и не сумев закрыть дверь номера на замок, Полозов, белый как мел, пробежал по коридору, добрался до лестницы и, прикрыв за собой стеклянную двустворчатую дверь в коридор второго этажа, закричал, перегнувшись через лестничные перила:

— Степан, Степан, срочно дворника! Где наш дворник?! Тут у нас такое!..

Эхо понесло сдавленный крик Алексея по всем пролётам широкой лестницы, разделенной на четыре марша между этажами. Внизу, там, где начиналась рубиновая ковровая дорожка, взбегавшая до третьего этажа, показалась дородная фигура швейцара Степана. Задрав голову и придерживая фуражку рукой, чтоб не свалилась, Степан басовито спросил:

— Да что случилось-то?

— Убийство у нас! В третьем номере, — сбегая вниз по лестнице, задыхаясь от волнения, выкрикнул Алексей.

Конечно, это являлось нарушением предписания управляющего, требовавшего соблюдать спокойствие в любых обстоятельствах, но до спокойствия ли было теперь? И как бы сам управляющий повёл себя, если бы довелось ему оказаться на месте Полозова?

— Почему убийство? Может, сам кто помер? — спросил рассудительный щвейцар, но коридорный только рукой махнул:

— Там вся кровать в кровищи, что ты! Где дворник? Надо бы послать его в околоток, за полицией. И управляющему доложить. Пётр Казимирович уже прибыл?

Началась суета, дурацкая беготня, поиски дворника, как назло исчезнувшегося как раз в ту минуту, когда в нём возникла нужда. Всполошились горничные и коридорные с других этажей, слышавшие крик Полозова. Сам Полозов, схватив дольку лимона в буфете — чтобы не мутило! — бросился на поиски управляющего. Коридорный прекрасно понимал, что ему не следует нарушать инструкцию о первичном докладе начальству обо всех происшествиях. Весть о страшном преступлении, произошедшем ночью в третьем номере второго этажа, вмиг облетела тихую обитель плотского порока и вырвала её из того дремотного состояния, в котором она пребывала в этот утренний час.

Не прошло и четверти часа, как в гостиницу примчался квартальный, а ещё спустя некоторое время подтянулась целая полицейская команда: помощник станового пристава Московской части Иван Данилович Гусев, урядник, два младших чина для охраны места преступления и полицейский врач, коему надлежало осмотреть труп. Следом должны были появиться сам пристав, прикомандированный к части чиновник для поручений, а также работники следственной части прокуратуры санкт-петербургского судебного округа.

Поднявшись на второй этаж в сопровождении ожидавшего их прибытия Полозова, так толком и не сдавшего смену дневному дежурному, полицейские сразу прошли в третий номер. Доктор не стал терять времени и приступил к осмотру трупа, в то время как полицейские занялись исследованием других вопросов, не связанных напрямую с осмотром места преступления: составили список отработавшей в ночь убийства гостиничной смены и попробовали хотя бы приблизительно определить количество человек, снимавших номера на втором этаже.

По процессуальным нормам осмотр места преступления, сопровождаемый составлением соответствуюшего протокола, должны были осуществлять чиновники прокуратуры. Поэтому вплоть до их появления полицейские не имели права менять там обстановку. Однако, при этом возникала определённая правовая коллизия или, говоря иначе, признаваемое законом противоречие. Дело в том, что в течение первых суток с момента установления факта совершения преступления полиция могла осуществлять розыск преступника по «горячим следам», то есть без должных санкций со стороны прокуратуры и вообще без согласовывая с нею своих действий. Полиция чрезвычайно дорожила этим правом и широко им пользовалась, тем более, что такого рода розыск давал зачастую прекрасный результат. Однако, розыск невозможно было вести, не изучив должным образом обстановку на месте преступления. Поэтому сотрудники столичной Сыскной полиции обычно начинали осмотр, не дожидаясь чиновников прокуратуры. Это было всем известно и принималось как допустимое, хотя нельзя было не признать, что такого рода действия являлись отступлением от буквы закона.

Очень скоро к полицейским местной части присоединились два агента Сыскной полиции. Это были толковые сыщики Агафон Порфирьевич Иванов и Владислав Андреевич Гаевский, служившие под началом знаменитого на весь Петербург создателя и начальника Сыскной полиции Ивана Дмитриевича Путилина. Ждали и самого Путилина: подобное кровавое преступление в центре города следовало признать из ряда вон выходящим, и в таких случаях руководитель столичного уголовного сыска старался лично осмотреть место преступления и проконтролировать выбранное следствием направление розысков преступника.

Оперативность полицейских подразделений во многом объяснялась прекрасной связью. Все столичные полицейские части, числом тридцать восемь, к 1885 году уже были телефонизированы, благодаря чему получили прямую связь с Сыскной и Речной полицией, пожарным депо и канцелярией градоначальника. Теперь о задержании полицией холерного больного градоначальник узнавал прежде врачей ближайшей больницы.



Первым делом явившиеся сыщики отправились взглянуть на труп; на их языке это называлось «познакомиться». Около убитого деловито возился полицейский доктор Сухоруков. Зарезанный мужчина лежал на кровати вверх лицом, раскинув руки и ноги. Поза его выглядела естественной и расслабленной, словно бы в момент нападения он спал. На ногах трупа были черные шелковые носки, чёрные широкие брюки расстёгнуты, но не сняты. Тонкая крахмальная сорочка, распахнутая до пупа, обнажала волосатую грудь и живот. Атласный, цвета топлёного молока жилет также оказался расстёгнут, и края его небрежно раздвинуты. Общий беспорядок в одежде наводил на мысль, будто погибший не успел завершить начатое раздевание, однако разбросанные в стороны руки вроде бы свидетельствовали о том, что в момент смерти он вовсе и не думал раздеваться. Вся одежда покойного и постель вокруг его тела выглядели буро-красными от запекшейся крови. Она уже успела подсохнуть и впитаться, образовав на ткани заскорузлую корку. О чертах лица погибшего ничего определённого сказать было нельзя из-за большого количества порезов в разных направлениях. С него требовалось сначала смыть кровь, и только после этого можно было попробовать реконструировать лицо. Судя по обильной седине в курчавых волосах и в коротко стриженой ухоженной бороде, а также по проступающей на макушке лысине, мужчина был не молод, годам, эдак, к пятидесяти.

— Ну-с, доброе утро, доктор, — поприветствовал Сухорукова весельчак Гаевский. — А вы, поди, и не знали, чем сегодня заняться?

— Да, знаете ли, сидел в части, давился булочкой с маком и думал: хоть бы к висельнику какому вызвали. А тут всё гораздо интереснее: одним ударом и трахея перерезана, и сонная артерия, а уж с лицом что сделано…

— Продолжайте, вы так интересно рассказываете, — попросил Владислав, склоняясь над трупом.

— Разрез шеи, как вы можете видеть, имеет длину не менее шести дюймов и является безусловно смертельным. Нанесён одним ударом. На лице множественные порезы и колотые раны…

— То есть это была не бритва… — тут же заключил Гаевский.

— И не столовый нож со скруглённым кончиком. Это орудие именно с заточенным остриём: нож, кинжал.

— Что скажете о времени смерти? — спросил Агафон Иванов, осматривавший тем временем детали мужской одежды, разбросанные по комнате: пиджак, длинный тёмно-коричневый плащ, развязанную бабочку.

— Судя по тому, что челюстной отдел полностью окоченел, и окоченение спустилось к рукам, но не охватило ног, ну, а также оценивая температуру тела, я бы отнёс момент смерти к интервалу от пяти до восьми часов до нашего появления. То есть, жертва погибла после часа ночи, но не позднее четырёх, — доктор вытащил из жилетного кармана часы на цепочке и взглянул на циферблат, сверяя с ним свои выводы. — Да, такая оценка представляется достоверной.

— Что скажете про возраст? — продолжал расспрашивать Иванов.

— Примерно сорок пять — пятьдесят лет.

Агафон, закончив осмотр одежды убитого, подвёл итог:

— Ни документов, ни записной книжки, ни визитных карточек. Только бумажник и вот ещё, носовые платки.

— А в бумажнике что? — полюбопытствовал Гаевский, ощупывавший карманы брюк.

— Шестьдесят пять рублей денег, отделение для карточек пусто. А у тебя что-нибудь интересное есть?

— Только испачканные кровью руки, — Гаевский зашёл за ширму, отгораживавшую умывальник, и принялся смывать кровь.

Ещё не так давно функцию умывальника исполнял простой комод с зеркалом над ним и спрятанными внутри кувшином и лоханью. Теперь же, после недавней реконструкции, в гостиницу были проведены водопровод и канализация, так что комод оказался заменён элегантной тумбой, в которую прятались подводные и отводные трубы. Всё это, конечно, было в высшей степени удобно и комфортно, но сыщики в данный момент как раз предпочли бы видеть старинную конструкцию «удобств», позволявшую судить о действиях обитателей номера.

Две пары толстых полотенец на латунных крючках рядом с умывальником оказались сухи и незапятнанны. Этих полотенец, по-видимому, вообще никто не касался. Очевидно, что убийца не пытался приводить себя здесь в порядок. Примостившийся за тумбой в углу ватерклозет также выглядел чистым, сухим, без единого пятнышка.

На место Гаевского возле кровати заступил Агафон Иванов. Не довольствуясь простым визуальным осмотром, он немного подвигал тело из стороны в сторону, заглядывая, не лежит ли что-то под трупом. Ничего не увидев, он тоже направился к умывальнику отмыть запачканные кровью руки.

— Ну, конечно, в журнале регистрации, мы не найдем фамилии погибшего, — пробормотал он, дожидаясь, пока напарник уступит место.

— Ты сам всё знаешь, паспорта здесь никого не интересуют, — вздохнул Владислав. — Меня другое волнует: а где же дама? Он же был не один?

— Конечно, не один, — отозвался Иванов. — Когда станешь осматривать комнату, обрати внимание на столик.

Гаевский оставил альков и перешёл в ту часть номера, которая была названа его коллегой «комнатой». Он сразу понял, что имел в виду Иванов, предлагая обратить внимание на столик. Там стояли початые бутылки «Camartina», довольно дорогого красного вина, и шампанского «Roederer», тоже весьма недешёвого. Подле находились две пары фужеров — высоких, на тонкой ножке для шампанского и пониже, пузытеньких, — для вина. На одном из высоких фужеров был хорошо различим след ярко-красной губной помады. Владислав ещё рассматривал бутылки, как послышался голос Агафона:

— Посмотри-ка, возле постели стеариновые следы. Ты видел?

— Нет покуда, — Гаевский вернулся к кровати.

— Кто-то жёг свечку и закапал стеарином пол.

Действительно, сбоку кровати, ближе к изголовью на полу и на самой постели виднелось множество застывших капель стеарина. Кто-то долго держал здесь свечку.

— Как думаешь, сколько минут надо стоять со свечой в руках, чтобы так наследить? — полюбопытствовал Иванов.

— Минуты три точно, — заверил Гаевский. — В свободную минуту можешь устроить дома эксперимент. Полагаю, убийца что-то искал здесь. Обыскивал тело…

— Есть и другое объяснение, — тут же отозвался Иванов, — убийца был не один, а с компаньоном. Один убивал, а другой держал свечу. Причём, полагаю, в этом случае он должен был закапать стеарином свою одежду.

— Всё-таки, полагаю, имел место обыск трупа. Ты заметил, что у убитого отсутствуют часы?

— Не только часы. Колец тоже нет. Из ценных вещей только золотой нательный крестик.

— А сие означает, что преступник обыскивал тело, потому что…

— … потому что часы носят в жилетном кармане, а жилетку погибший не снимал, — закончил мысль своего коллеги Агафон Иванов.

— А ещё это значит, что убийца не мог не запачкаться в крови. Даже если представить, будто ему удалось избежать попадания брызг крови при нанесении ран жертве — что маловероятно и чему я не верю! — всё равно убийца должен был испачкать руки, пока обшаривал мёртвое тело. Но он не мог покинуть гостиницу в таком виде. Что это может значить?

— Только то, что он где-то привёл себя в порядок.

— Но умывальником в этом номере не пользовались, поскольку полотенца остались неприкосновенны.

— Да, я это заметил, — кивнул Иванов. — Стало быть, убийца или убийцы пришёл из другого номера и в него же затем вернулся.

Сыщики некоторое время смотрели друг на друга. Каждый, видимо, мысленно проверил получившуюся причинно-следственную цепочку. Изъянов она вроде бы не имела.

— Что ж, пора звать коридорного… — подвёл итог Иванов и щёлкнул пальцами, привлекая внимание урядника, стоявшего в дверях. — Братец, коридорного пригласи-ка сюда.

Спустя минуту появился Алексей Полозов. Он выглядел собранным и серьёзным, сознающим важность момента.

— Ты, что ли, коридорный на этом этаже? — спросил его Гаевский.

— Так точно-с, я. Алексей Полозов, сын Данилов.

— Давно ли работаешь тут?

— Восемнадцатый год уже.

— Постоялец, — Иванов неопределенно махнул рукой в сторону кровати, на которой лежал убитый, — при тебе заселялся?

— Да-с, именно при мне. Я заступил вчера в девять часов вечера, а оне-с с дамочкой явились уже в двенадцатом часу, ближе к полуночи, — стараясь не смотреть на окровавленный труп, проговорил коридорный.

— Ты их знаешь? Прежде видел?

— Никак нет-с.

— Как-то они назвались?

— Да никак не назвались. А у нас в гостинице правило — документов мы не требуем. Иначе, сами понимаете, заведение придётся закрывать. Клиенты и клиенты. Этого человека я впервые видел, а дамочка мне тоже не знакома, но…

— Ну, Ломброзо, не томи, — подбодрил коридорного Гаевский, — говори, что хотел сказать.

— Дамочка… она… из ЭТИХ… Мы их сразу отличаем.

— Из «этих» — это которые за деньги? — уточнил Иванов.

— Так точно-с. Панельная или салонная сказать не могу, поскольку в билет не заглядывал. Да только не барышня и уж тем более не дама — это точно. Именно из этих… — он многозначительно округлил глаза.

— А кто же нашёл тело? — спросил Гаевский.

— Я и нашёл. За двадцать минут до девяти утра постучал в дверь, дабы разбудить. У них только до девяти было заплачено. У нас ведь знаете как бывает — просрочат время, а доплачивать не хотят — прямо в скандал иной раз. Еще и в вину ставят, что не разбудили вовремя, вот я и пошёл. Стучу в дверь — никто не отзывается. Зашел. А он лежит…

— Больше в номере никого не было?

— Никак нет, господин…

— …сыскной агент, — задумчиво подсказал Иванов. — А что же его спутница? куда же она делась?

— Ушла раньше.

— Сам вижу, что ушла, а не в дымоход вылетела. Во сколько же это было?

— Да примерно… часа в два ночи, — Алексей задумчиво поскрёб в затылке. — Уходя, сказала, что господин, дескать, заснули, а номер оплачен до девяти утра, ну, и чтоб, значит, его не тревожили.

— А вот ты, Алексей Данилович, скажи-ка мне, братец, — не унимался Иванов, которого насторожил факт раннего ухода проститутки, — разве это обычное дело, чтобы парочка, придя вместе, уходила порознь?

— Сие у нас не приветствуется. Потому как эксцессы возможны… Но бывает иногда, хотя, конечно, и нечасто. Мы в таких случаях всегда проверяем, всё ли в порядке с тем, кто остался. Знаете, чтоб не обворовали, не опоили, не убили, опять же…

— Вот и я о том же, — заинтересованно кивнул Иванов. Ему понравилось, что коридорный правильно понял направление его, Агафона Иванова, мыслей. — В этом случае ты тоже проверил?

— А как же! Именно так-с. Проверил. После её слов я сразу пошёл в номер. Сразу же пошел, клянусь, она ещё не успела даже на первый этаж спуститься. Зашёл, проверил — всё было в порядке. Господин лежал на кровати, сопел, пыхтел, я дыхание слышал его, клянусь! Я тихонько окликнул его — не надо ли, дескать, чего? А потом сам думаю, что же это я, дурак, делаю, он ведь просил не беспокоить. Ну, я тихонько и сдал назад, за дверь то есть.

— А полог, драпировка то бишь, был открыт полностью, или как сейчас, несколько задвинут? — уточнил Гаевский.

Коридорный на миг замолчал, припоминая.

— Кажется, был полностью открыт. Или нет? — в его голосе прозвучало сомнение. — Не отложилось у меня в памяти. Скорее всего отодвинут полностью.

— Но ты точно именно этого человека видел?

— Клянусь. Готов поклясться на любой иконе. Именно убитый спал. Живой и невредимый.

— А свет горел в комнате?

— Света не было, но света достаточно падало из коридора. Можете сами проверить. Я смотрел со стороны ног, к голове не подходил, поскольку незачем. Но черты лица узнать можно было.

— Дверь запер, уходя?

— Так точно-с. У меня ключ от всех дверей.

— А когда утром зашёл в номер, то дверь оказалась отпертой? — выспрашивал Гаевский.

— Никак нет, запертой. Своим же ключом открывал.

Сыскные агенты снова переглянулись. Коридорный рассказывал чрезвычайно ценные вещи.

— Ну, ладно, оставим это, — вмешался Иванов, — Расскажи-ка про девицу. Какая из себя?

— Я же говорю — гулящая за деньги. Видная, высокая, кр-р-расивая, волосы рыженькие. Сама, чувствуется, молоденькая, тоненькая. И смех такой…

— Какой?

— Ну, не знаю… мелкий. Хи-хи-хи, — Алексей попытался повторить девичий смех, но искусство пародии явно не было в числе его талантов; смех получился карикатурным.

— Узнать сможешь?

— Ну… думаю, если с близкого расстояния, как тогда, когда видел её, то да, смогу. В вуальке была и лицо прятала. Я ведь, знаете, минут через пятнадцать после их заселения заходил к ним, принёс ножи для фруктов и бокалы для вина, как господин заказал.

— И что же, она по-прежнему была в вуальке? — уточнил Агафон Иванов.

— Не могу знать. Разговаривала со мной из-за портьеры. Уж и не знаю, была ли она уже в постели или просто спряталась от глаз моих…

— Опиши подробнее. Высокая — это примерно какая?

Полозов подобрался, и, боясь что-нибудь напутать или упустить, стал припоминать, слегка щурясь и глядя куда-то вдаль.

— Думаю, два аршина десять-одиннадцать дюймов. Да. Мне она была вот так, — он показал рукой себе на бровь. — Кожа очень белая, чистая, не конопатая, румяна наложены сильно. Волосы рыжие… я бы даже сказал, оранжевого оттенка, слегка опущены на уши, вьющиеся, пушистые.

— Подбородок как расположен: нормально? выдвинут вперёд или наоборот, сдвинут назад?

— Подбородок овальный, обычный, прикус нормальный.

— Уши как расположены: топорщатся? или прижаты к голове? мочка выражена? серёжка сильно мочку оттягивала?

— Нет, уши не топорщились, не лопоухая, значит. Мочка обычная, ни большая, ни маленькая.

— Козелок и противокозелок рассмотрел? — допытывался Иванов.

— А что это такое?

Агафон оттопырил собственное ухо и кратко объяснил коридорному названия отдельных эелементов ушной раковины.

— Извините, господин сыскной агент, не рассмотрел я, — взмолился Полозов. — Я ж говорю, волосы как бы на уши находили, прикрывали верх ушей.

— Хорошо, а что с шеей? Длинная? котороткая? складки на шее заметны?

— Шея длинная, да только женщина была в газовом шарфике, жёлтом.

— Глаза? — продолжал расспрашивать Агафон.

— Под вуалькой не очень можно было рассмотреть, но не тёмные, не черные — это точно. Может, серые или зеленые. Да, вот ещё: у рыженьких глаза часто бывают цвета испитого чая.

— Ямочки на щеках и подбородках? Мимические морщины? Родинки?

Сыщики довольно долго бились с коридорным, пытаясь узнать от него детали словесного портрета неизвестной женщины, да толком так ничего и не узнали. Описание примет, данное Полозовым, несмотря на всё старание коридорного, получалось всё же весьма общим, без каких-либо точных деталей, способных резко упростить поиск проститутки.

Уже в конце разговора с Алексеем в номер вошли только что подъехавшие чиновники следственной части прокуратуры: товарищ прокурора Павел Николаевич Грибанов, делопроизводитель и секретарь. Оставив коридорного беседовать с вновь прибывшими лицами, сыскные агенты вернулись в гостиную, явно озадаченные услышанным от Полозова.

— Странная какая-то проститутка, — пробормотал Гаевский, — даже полотенцем не воспользовалась. Что же это означает: они плотской любовью вовсе и не занимались? Но ведь провели вместе пару часов — с полуночи до двух!

— Возможно, просто неряшливая женщина, — заметил Иванов. — Меня сейчас не полотенца беспокоят. Меня дверь закрытая смущает.

— Ну, гостиничному вору дверь не помеха.

— В том-то и дело! Загвоздка в том, что гостиничный вор не убивает жертву.

Та часть комнаты, что выполняла функцию гостиной, имела два высоких окна с лепными украшениями по углам потолка и в центе, вокруг люстры. Дубовый паркетный пол в центральной части покрывал круглый, яркой расцветки и совсем еще новый ковер. В простенке между окнами помещалось высокое зеркало, у основания которого примостился маленький столик красного дерева на гнутых ножках с фарфоровой статуэткой купальщицы. Возле стены располагался мягкий диван, а рядом с маленьким столиком в углу — пара кресел.

Внимание сыщиков привлекла фетровая мужская шляпа светло-серого цвета, брошенная на диван, и пара тонких лайковых перчаток подле неё. Рядом на кресле лежал элегантный тёмно-серый драповый пиджак в тонкую коричневую клеточку и белое шёлковое кашне. На столике, рядом с фарфоровой пепельницей Гаевский увидел очки в золотой тонкой оправе, массивное портмоне, уже осмотренное Ивановым, и два носовых платка тонкого батиста с ручным кружевом по краю.

— Обрати внимание, в углах платков вышивка гладью — буквы «К.К.», — подсказал Агафон своему напарнику, подсевшему к столику. — А в портмоне несколько маленьких карточек с голыми девицами.

Иванов уже успел осмотреть эти вещи и теперь по-хозяйски подталкивал Владислава к тому, что заслуживало внимания.

— Буквы «К.К.»… — задумался на секунду Гаевский, — А ты пальто осматривал? Может там какая метка вышита?



— Нет, покуда не успел. Пойдём вместе поглядим.

Сыщики прошли в прихожую. У стены, возле входной двери стоял столик, на котором разместились графин со стаканом. За портьерной занавеской направо от входной двери расположилась вешалка. Там висело дорогое летнее мужское пальто из нежного кашемира. Хорошая, солидная вещь, пошитая явно на заказ из английского полотна, была достойна респектабельного состоятельного мужчины; такое пальто, не уронив своего достоинства, мог одеть и министр, и банкир, и просто богатый человек со вкусом. Под воротником находилась этикетка пошивочной мастерской «Корпус», а ниже аккуратно вышитые инициалы «К.К.». Под вешалкой стояли кожаные калоши; на их красной подкладке также были хорошо заметны инициалы «К. К.», выписанные карандашом. К стене подле вешалки прислонился чёрный дождевой зонтик с ручкой из слоновой кости. Иванов внимательно осмотрел зонт: никаких знаков или эмблем, способных указать на принадлежность определённому человеку, на нём не оказалось.

Рассматривая пальто, Гаевский извлёк из его внутреннего кармана портмоне и платок.

— Что же это получается, одно портмоне в комнате, другое — в кармане пальто? — задумчиво покрутив находку в руках, пробормотал Владислав.

Это была дорогая вещица из крашеной в рыжину свиной кожи, с аккуратными латунными уголками. Всё содержимое портмоне Владислав выложил на столик. Ни писем, ни записок, ни каких-либо квитанций, способных помочь в идентификации владельца. Из денег — шестьдесят рублей в кредитных билетах и два рубля мелочью.

— Обрати внимание, никаких предметов женской одежды, — негромко проговорил Иванов, — Рыженькая девица оказалась очень собранной и ничего не забыла в номере.

Сыскные агенты вернулись в ту часть номера, что служила гостиной, и продолжили осмотр мебели. У противоположной алькову стене находился массивный трёхстворчатый зеркальный шкаф: две двери закрывали плательное отделение, а третья — бельевое. Подойдя к шкафу, Гаевский потянул за ручки. Две двери, закрывавшие плательное отделение, открылись легко, показав совершенно пустое чрево шкафа. Третья же дверца оказалась запертой.

Иванов сделал знак помощнику пристава, стоявшему в дверях, чтобы тот вызвал коридорного. Когда Полозов вошёл, Иванов спросил его, разглядывая в зеркале шкафа свое отражение:

— Скажи-ка, голубчик, а почему бельевое отделение заперто?

— Здесь горничные белье держат, чтоб не носить каждый раз со склада. Для удобства-с. Здание большое, этажи длинные, перестилы следуют один за другим, так что белья на натащишься. Вот горничные и приспособились хранить чистое бельё прямо в номерах. Очень удобно. А бельевое отделение запирают — понятно, чтоб клиенты не растащили. С них же потом взыщется. И ключ у них. Позвать?

— Нет, не надо… — махнул рукой Иванов, переходя к столу, — Ты вот что скажи-ка, откуда столовые принадлежности?

На столе помимо бутылок шампанского и красного вина находились две пары бокалов, десертные тарелки, два ножа для фруктов. Тут же валялась и спираль кожуры, снятой с большого красного яблока, и обёрточная бумага, в которую, очевидно, была завёрнута коробка конфет. Сама коробка, опустошённая почти наполовину, тоже стояла на столе.

— Бутылку красного и коробку конфет клиенты с собою принесли. Меня попросили доставить из буфета еще бутылку шампанского, фрукты ну и посуду — бокалы, ножи для фруктов и тарелочки, — исчерпывающе пояснил Полозов.

Тут вмешался товарищ прокурора, прислушивавшийся к разговору сыскного агента с коридорным:

— А скажи-ка, братец, как вообще проходит твое дежурство? — Грибанов повернулся к Полозову всем телом и впился в него немигающим взглядом. Должно быть, товарищ прокурора всерьёз полагал, что его жесткий взгляд способен развязывать языки лгунам, во всяком случае, в его поведении чувствовалось хорошая школа домашних драматических постановок. Вполне возможно, что Павел Николаевич ставил для своей маленькой дочки сказки братьев Гримм или Шарля Перро, и в таком случае Синяя Борода в его исполнении был по-настоящему ужасен.

Коридорный, впрочем, не являлся маленькой девочкой, поэтому особого ужаса или душевного трепета не испытал.

— Нахожусь в коридоре. Мой пост — стойка в начале коридора, у дверей на лестницу. Вы мимо неё проходили, — спокойно стал объяснять Полозов. — Моя задача — сопровождать клиентов в номера, следить за соблюдением условия найма — чтоб время, значит, не просрочили. Следить за порядком, чтоб горничные вовремя убирали и проветривали освободившиеся номера. У нас с этим строго! Ещё я принимаю заказы посетителей для буфета, если заказ простой — вино, десерт какой-нибудь. Если же заказ сложный — скажем, ужин, то вызываю официанта из ресторана, и уже он с ними общается. Ну, и вообще выполняю всяческие просьбы клиентов.

— Получается, что ты не можешь уследить за всеми, кто входит и выходит из номеров? — проницательно предположил товарищ прокурора.

Постановка вопроса, сама по себе уже обличающая Полозова, как будто бы даже покоробила коридорного:

— Уж извините, господин прокурор, уследить я именно, что МОГУ!

Ударение на слове «могу», сделанное упрямым коридорным, задело товарища прокурора:

— Как же так? Вот ты, братец, говоришь, «принимаю заказы для буфета». Значит, ты покидаешь свой пост?

— Ну-у… отхожу-то я совсем ненадолго, буквально на одну минуту. Буфет у нас на первом этаже, рядом с рестораном. Тут спуститься и вручить буфетчику листок с заказом — всего-то полминуты от силы! И то если медленным шагом, нога за ногу грести! Если кто и уходит, то всё равно со мной столкнётся на лестнице, да и потом, я выбираю такой момент, когда все посетители сидят по номерам, как мыши по закромам. Они ведь не по этажам слоняться сюда приходят, правда? У них дела поинтереснее есть. А если кто только приходит, то опять же, без меня им все равно ни в один номер не зайти. Свободные закрыты на ключ, все ключи я запираю в специальном шкафчике, если должен отойти. А посетители в своих номерах тоже ведь запираются, изнутри. Так что у нас здесь всё под контролем, как в золотых кладовых госбанка. Да нам и инструкцией не запрещено отлучаться ненадолго. За номер клиент расплачивается внизу, у портье, когда только приходит, поэтому нет нужды караулить, чтобы не ушел, не расплатившись. Это раз. А во-вторых, публика у нас, я имею ввиду этот мой второй этаж, очень даже приличная, состоятельная, у шелупони разной на наши расценки денег не хватит! Номера дорогие, так что шаромыжникам всяким не по карману. Поэтому ожидать, что вынесут ковер или картину со стены, не приходится. Конечно, на всякий случай проверяем. Однако, убийство — первый раз за все годы, что я здесь служу.

— А долго ль служишь? — скептически поинтересовался товарищ прокурора.

— Да уж осьмнадцатый год, ваше превосходительство.

— Я не генерал, так что «вашим превосходительством» величать меня не следует, — поправил коридорного Грибанов. Он заметно смягчился, было видно, что бодрые и толковые ответы Полозова произвели на него благоприятное впечатление. — Ну, хорошо, братец, а черный ход где у вас? Как с ним обстоит дело?

— Он обычно заперт. За ним мы следим. Им пользуются исключительно наши работники.

— Покажешь потом, — пробормотал Гаевский, внимательно слушавший разговор товарища прокурора с коридорным. — Тогда скажи-ка, Полозов, а этой ночью кто-нибудь входил или выходил из этого номера?

— Н-нет, — пожал плечами Алексей. — Только я заходил, когда посуду им принес. Позже девица ушла, и я ещё раз зашел убедиться, что клиент в порядке. Я вам уже об этом рассказывал. И это все. До утра больше никого не было.

— А в буфет ты отлучался? Или по нужде?

— Все как обычно. Отлучался, конечно, да только это от силы на пару минут. Здесь зевать некогда. Будешь нерасторопен — не получишь чаевых. А мы здесь все ради чаевых работаем…

— А не было ли еще чего-нибудь необычного в эту ночь? Может, кто-то из постояльцев вёл себя странно, или ушел в одиночку?

— Только и того, что смертоубийство произошло, а так более ничего-с…, — мрачно отозвался Алексей.

— Да ты, я вижу шутник, — процедил Гаевский, — А как остальные номера? Все были заняты этой ночью?

— Да, в общем-то, хорошо были заняты, плотно, — кивнул коридорный. — У портье есть точные записи в журнале, по каждому номеру.

— Да, вот ещё что. Скажи-ка, водопровод подведен в каждый номер?

— На нашем и на третьем этаже — в каждый. И канализация тоже. Четвертый и пятый этажи без таких удобств, там номера дешёвые и публика соответствующая. Но туда отдельный вход — со двора, по другой лестнице. С нашими этажами сообщения нет никакого, даже двери на ту лестницу заколочены.

Гаевский подошёл к Иванову, молча сидевшему на корточках перед шкафом и не принимавшему участия в беседе с коридорным.

— Нашёл что-то? — спросил Владислав, но поскольку Агафон промолчал, присел рядом и проследил за его взглядом. На пыльном полу за ножками шкафа просматривался след волочения.

— Шкафчик-то, похоже, двигали, — озадаченный открытием, пробормотал Гаевский.

— Ага, — поддакнул Иванов, — вот и я о том же думаю. Давай-ка, что ли, и мы подвигаем!

Сыскные агенты живо вскочили, взялись за бока громоздкого гардероба и слегка отодвинули его от стены, буквально на ширину ладони.

Гаевский первым заглянул в получившуюся щель и пробормотал: «Матка бозка, как здесь интересно!»

На задней картонной стенке шкафа были хорошо заметны следы окровавленных пальцев, чёткие в одном месте и смазанные в другом. По крайней мере, дважды заляпанная кровью рука плотно прикладывалась к картону. Но даже не это открытие, при всей его важности, следовало считать главным: за шкафом в стене комнаты сыскной агент увидел закрытую дверь в соседнее помещение. Гаевский отступил в сторону, давая возможность Иванову занять его место, а тот в свою очередь не без удовлетворения хмыкнул:

— Теперь я знаю, как убийца попал в номер.

Через секунду шкаф уже был отодвинут от стены на аршин, а помощник прокурора, вооружившись лупой, принялся рассматривать кровавые следы на задней стенке шкафа.

— Что там? — спросил Гаевский у коридорного, указав на дверь в стене.

— Там находится второй номер. Второй и третий номера связаны дверью, — объяснил Полозов.

— Что ж ты молчал?! — накинулся на него Гаевский, но коридорный спокойно парировал:

— Так вы меня и не спрашивали. Спросили бы, я бы ответил. И потом — дверь закрыта, там даже ручки нет.

Действительно, в дверь был врезан замок, но поворотная ручка, с помощью которой можно было бы отжать подпружиненный язычок, отсутствовала.

— А второй номер был этой ночью занят?

— Так точно, — кивнул коридорный.

— Вот что, братец, подожди нас за дверью, — распорядился Гаевский, — и освободи для нас второй номер, если он занят. Мы туда сейчас сходим.

Оставшись без посторонних ушей, прокурорские чиновники и сыскные агенты сгрудились возле шкафа и скрытой за ним дверью.

— Так, так… Что же получается? — азартно бормотал Грибанов, машинально теребя подбородок, — убийца находится во втором номере, каким-то образом открывает дверь, отодвигает шкаф — и пожалуйста! — оказывается в номере, запертом на ключ! Жертва, по-видимому, спала…

— Жертва крепко спала, — поправил товарища прокурора Иванов, — потому что шкаф тяжёлый, его так просто не подвинешь! Наверняка, ножки по паркету заскрежетали. Однако, жертва даже не сделала попытки подняться с кровати.

— Надо обязательно проверить, не подмешано ли что-нибудь в вино, — весьма здраво заметил Владислав Гаевский. — Что-то уж больно подозрителен такой крепкий сон… Чтоб не услышать отодвигаемого шкафа, гм-гм… надо спать, как медведь зимою…

— Согласен, — кивнул товарищ прокурора, делая пометку карандашом в блокноте, — обязательно выпишем постановление о назначении химического исследования содержимого бутылок… Итак, убийца или убийцы подходят к ложу и убивают. Один наносит раны, другой — светит свечой. Там стеариновые потёки на полу, вы видели?

— Да, видели, — кивнул Гаевский. — А если принять во внимание, что сюда поодиночке никто не приходит, то всего вероятнее, что ножевые ранения наносит мужчина, а женщина — держит свечу. Логично?

— Но на всякий случай нужно будет уточнить у коридорного или у портье, что за пара занимала второй номер, вдруг всё же это были двое мужчин, которые, скажем, объяснили, что ждут своих подружек, которые должны вот-вот к ним присоединиться, — предположил Грибанов.

Пока товарищ прокурора обменивался глубокомысленными замечаниями с Гаевским, Агафон Иванов в полном молчании рассматривал дверь и замок. Казалось, он вовсе не слушал их рассуждения, будучи поглощён какими-то своими мыслями. Неожиданно для всех Иванов извлёк из кармана своего просторного потасканного плаща складной немецкий нож с костяной ручкой. Отщелкнув недлинное узкое лезвие, сыскной агент вставил его в четырёхгранное отверстие от дверной ручки и повернул. Тихонько, почти совсем бесшумно, щёлкнул язычок и дверь неожиданно, безо всякого скрипа подалась внутрь второго номера. Полностью открыться ей помешала тяжёлая плюшевая драпировка с той стороны, поэтому, приоткрывшись примерно на ширину двух ладоней, дверь остановилась.

Вытащив нож из замка, Иванов задумчиво посмотрел на блеснувший в косых лучах света масляный след на лезвии.

— Вот так, господа, и никакого ключа не надо, — пробормотал негромко сыскной агент. — Самое примечательное состоит в том, что какой-то оче-чень предусмотрительный человек не поленился хорошенько смазать машинным маслом замок и петли.

2

Номер второй своим убранством был похож на первый, однако, отличался планировкой и набором мебели. В отличие от третьего номера здесь имелось всего одно окно, а вместо высокого зеркала стояло трехстворчатое трюмо. На полу, возле самой смежной двери, сыщики увидели несколько застывших капель стеарина, похожих на те, что они нашли возле кровати в третьем номере. Внимательно исследовав ковёр, всё пространство в алькове и прихожей, сыщики убедились, что нигде более стеариновых капель не оставлено. Это могло означать лишь то, что человек, ходивший со свечой, сразу же по возвращении в номер её задул.

Убедившись, что номер уже убран, сыскные агенты пригласили для беседы горничную. Это была женщина лет тридцати, в строгом тёмном платье, белом фартуке и белой же крахмальной косынке на волосах. Она выглядела очень встревоженной и во время разговора её беспокойные руки постоянно нервно сминали край фартука. Прасковья Егорова рассказала сыскным агентам, что уборку второго номера осуществляла дважды — в одиннадцать вечера накануне и незадолго до шести часов утра. В обоих случаях клиентов не видела: это вообще против правил, если горничная попадается на глаза гостям. Вторая пара, по словам Прасковьи, оставила после себя полотенца, запачканные красным — то ли кровью, то ли вином — определить на глаз не представлялось возможным. Горничная значения этому не придала ввиду того, что клиенты пили красное вино, да и сами по себе кровавые следы совсем не редкость для дома свиданий.

— Ну, кровь… Эка невидаль! — без всяких затей объяснила Прасковья. — Да у нас через раз попадается пачканое бельё. Девицы, что собой зарабатывают, в любую пору клиентов принимают, даже когда природой не велено. Да и господа хороши, особо с женщинами не церемонятся — не своё же! А уж кровь на полотенце или вино — это иной раз и не разобрать, пятна одинаковые.

— А скажите, Прасковья, можно сейчас взглянуть на те испачканные полотенца? — полюбопытствовал Иванов.

— Да как же разберешь, те это или не те? Бельё всё одинаковое, всё в общие корзины сваливается. Их уже, поди, дворник прачкам нашим снёс. Но если хотите, можно взглянуть.

И горничная повела сыщиков в дальний конец коридора, туда, где рядом с чёрной лестницей помещался чулан для хозяйственных нужд. Однако, там сыскных агентов ожидало глубокое разочарование: корзины с бельём стояли пусты, что означало, что дворник сработал без проволочек.

— Эх, долго мы канителились, — вздохнул Гаевский. — Хотя, если по уму рассуждать, ничего бы это бельё нам не дало!

— Ну да, — не без скепсиса в голосе отозвался Иванов, — если не считать того, что в случае самопоранения убийцы он бы оставил след на полотенце. Мы бы определили размер раны и её местоположение… а в остальном, конечно, ничего.

— Это в том случае, если он действительно порезался, — в тон ему ответил Владислав. — Только мне кажется, что убийца, не забывающий смазать замок и дверные петли, не забудет купить и хороший нож с упором для руки. Это только истеричные барышни, да алкоголики с кухонными ножами убивать бросаются. А наш убийца не из таких…

Сыскные агенты отправились вниз, к портье, который хотя и закончил смену, но не уходил домой, дожидаясь допроса. Портье оказался худощавым мужчиной лет сорока пяти, с изрядной лысиной, маскируемой особым зачёсом остатков волос, и плутовским выражением блуждающих глаз. Звали его Егор Федорович Васильев и уже по первым произнесённым им фразам можно было заключить, что это человек ловкий и осторожный. Он услужливо продемонстрировал сыщикам кассовый журнал, куда были отмечены все поселения в гостинице за истекшую ночь. Всего записей о найме номеров второго этажа оказалось двенадцать. Второй номер, в точном соответствии со словами горничной, был занят дважды: с 21.15 до 23.00 и потом с 1.30 ночи до 6.30 утра. Фамилии клиентов не указывались, регистрировалось только время пребывания в гостинице. В особой графе напротив каждого номера проставлялась сумма, уплаченная клиентом. В первом случае заплачено пять рублей, во втором — девять. Иванов вспомнил слова коридорного о минимальной ставке, которую должны были вносить даже те, кто задерживался в апартаментах менее трёх часов.

— Вы помните, как выглядели последние клиенты, заселённые во второй номер? — спросил у портье Иванов.

Васильев бодро заговорил как о чём-то вполне для себя ясном. Видимо, он уже проанализировал события минувшей ночи и сам для себя всё решил.

— Хорошо их запомнил. У нас к утру клиентов поменьше становится. Да и были они приметные. Мужчине где-то под сорок, может, чуть за сорок. Хорошо одет. Пальто светлое драповое, песочного цвета. Дорогое пальто, хорошее. Шляпа чуть темнее, фетровая, с коричневой атласной лентой. Бумажник… ммм… чёрный, из полированной кожи с каким-то тиснёным гербом. Ростом… ну, чуть повыше вот вас, — портье глазами указал на Гаевского, — Примерно на полдюйма.

— Значит, примерно два аршина девять вершков, — прикинул Иванов.

— Да-с, вероятно именно так. Лицо такое… необычное.

— И чем же оно необычное?

— Да как бы это сказать… строгое. У нас же тут иные такими падишахами себя держат, особенно купчики подгулявшие, с девицами… А этот… даже как будто невесел. Строг-с, одним словом. Гм, как будто бы не в дом свиданий явился, а к причастию встал, уж не сочтите такое сравнение фривольным. Да, вот ещё — трость у него была. То ли коричневое, то ли красное дерево, как правильно такой цвет называется… типа вишни… с массивной латунной ручкой в форме львиной головы. Красивая трость, и вероятно, тяжёлая.

— Ну, а еще что-нибудь? Детали лица запомнили: цвет глаз, волос, может, усы или борода? — выспрашивал Иванов.

— Глаза — светлые, серые, слегка навыкате. Блондин. Волосы слегка вьются, средней длины. Носогубная складка такая, — портье провёл пальцем от носа к краю губы, — заметная. Нос прямой, средний — не толстый и не тонкий. Без бороды и усов.

— Подбородок: выдающийся вперёд? скошенный назад? узкий? раздвоенный? с ямочкой?

— Без ямочки, овальный, гладко выбритый. Совершенно обычный, без выраженных особенностей.

Сыщики переглянулись не без скрытого удовлетворения. Портье давал очень даже неплохое описание внешности, что вселяло надежду на успех последующих розысков.

— А его дама? Тоже из девиц известного сорта? — полюбопытствовал Гаевский.

— Никак нет-с. Про даму я толком ничего не понял, но определённо она не из ЭТИХ, это точно. Она даже к стойке не подошла, стояла в сторонке.

— А как выглядела?

— Скромно, но не в смысле дешёво, а как бы неброско, что ли… Шляпка с вуалью, лицо бледное. Глаз я не видел, а губы свежие, пухлые, приятной формы. Росту невысокого, примерно два аршина и шесть дюймов. Да, пожалуй, так. Зонтик ещё у нее был.

— Молода девица-то?

— Ну, не старая, конечно, фигура такая… стройная. Я бы дал ей от двадцати пяти до тридцати лет.

— Одежду описать можете?

Васильев задумался, глядя куда-то мимо Гаевского, потом встрепенулся:

— Платье, такое… с голубым, поверх приталенный жакет насыщенного синего цвета… его можно даже назвать фиолетовым. Красивый цвет, фасон… хорошо сочетается с платьем. Так панельные «шкуры» не одеваются! Шляпка с синими лентами. И вуаль тоже синяя. Сейчас, говорят, в Париже цветная вуаль — самый писк моды.

— Егор Фёдорович, вы очень ценные описания даёте, — похвалил свидетеля Иванов. — А узнать сможете мужчину или женщину?

— Честно признаюсь, что дамочку опознаю только в том случае, если она будет одета точно так же, — портье развёл руками. — А вот кавалера, пожалуй, опознать смогу без особых затруднений. Особенно, если на руки его взгляну и… и на портмоне.

— Что ж такого примечательного в его руках?

— А у меня, знаете ли, такая привычка — я руки почему-то хорошо запоминаю. А у него они были особенные: крупные, сильные, и форма ногтей редкая — ногти выпуклые, гладкие, продолговатые. Ногти обработанные, ухоженные. Кроме того, есть у него приметка: на ногте четвертого пальца правой руки чёрное пятно — видимо, прищемил когда-то. Либо прибил чем-то. Да, осмелюсь заметить… — портье несколько замялся и умолк.

— Продолжайте, Егор Фёдорович, — приободрил его Агафон.

— Уж не знаю, важно ли это или нет, да только пара эта ушла раньше времени. Заплатили они до половины седьмого утра, а ушли-то в пять с минутами.

Сыщики переглянулись. Портье сам того не зная, в точности подтверждал слова коридорного.

— А точнее?

— Четверть шестого было.

— А как они себя вели, когда уходили?

— Да как… обыкновенно. Песни не орали, на лестнице не падали, червонцы мне в руку не совали.

— А что, бывает, суют червонцы? — иронично взглянул на портье Иванов.

— Как же-с, бывает. Когда подгулявший купец головой ударит ступеньку, а я ему помогу подняться, так он сунет мне червончик. А то и поболее. На моей памяти раз пять-шесть купчины первой гильдии в ступеньки головами попадали. И даже с лестницы в пролёт падали.

— Может, уходившая парочка нервничала? — предположил Гаевский, возвращая разговор в интересующее сыщиков русло. — Может, какая размолвка у них вышла? Или даме было дурно, или, может, они спешили очень?

— Я понимаю, к чему вы клоните, — кивнул портье, — но нет, вроде бы ничего такого заметно не было. Уходили они обычно, не спешили, но вместе с тем и не мешкали. А по настроению, так как тут поймёшь? Признаюсь, я ожидал, что он начнет деньги свои назад требовать за неиспользованный час, обычно именно такие и требуют. Ан нет, не заикнулся. А дамочка так к моей стойке и не подошла, ждала его в сторонке, пока он ключи сдавал.

— Что ж, уже толк. А скажите-ка, Егор Фёдорович, вы часом не запомнили постояльцев из третьего номера? — спросил Гаевский. — Они пришли перед полуночью.

— Это того, кого убили? Запомнил, конечно. Мужчина был очень довольный, пребывал в предвкушении, всё девицу прихватывал за талию, за плечико. Она хихикала, его за рукав держала. Игрались, в общем. Вот эта девица как раз из тех, что за деньги.

— А раньше она здесь бывала?

— Я не видел. А так запомнил бы, конечно. Девица довольно высокая, ростом, эдак, два аршина десять дюймов, а то и того больше; огненно-рыжая, в вуальке, закрывавшей верхнюю часть лица.

— А что еще запомнил? — продолжал выспрашивать Гаевский.

— Нос… короткий, верхняя губа чуть вздернута, губы красиво очерченные, такие… смачные, поцеловать хочется, ярко накрашенные. Кожа хорошая, белая. Шейка нежная, шарфиком обёрнутая. Девица, видать, молодая, не старше двадцати лет.

— Цвет глаз разглядели?

— Какой там, вуалетка же на глаза опущена!

— Ясно. Про уши что-то сказать сможете?

— Уши? — портье задумался, припоминая. — Ушей не помню, не видел, они, наверное, были причёской прикрыты. Зато серёжки помню дешёвенькие, серебряные, с эмалью.

— Как охарактеризуете сложение? субтильна? плотна телом? толста? сутула?

— Ничего такого, никаких крайностей. Хорошая женская фигура, богатая, бёдра хорошо обрисованы, талия узкая, думаю дамочка эта не рожала и даже беременна не была.

— Ну, то есть обычная женская фигура, нормальная, средняя… — уточнил Иванов.

— Можно сказать, что так.

— А одета была во что?

— Салоп лёгкий, темно-зелёный с салатовыми лентами и позумент золотистый по краю воротника и манжет. Шляпка жёлтая с черной вуалеткой.

— А скажите-ка, Егор Фёдорович, обе эти пары откуда явились? Пешком пришли или на извозчике приехали или, может, перед тем, как номер снять, в ресторане вашем ужинали?

— Нет, в нашем ресторане на первом этаже их точно не было, — заверил портье. — Они с улицы вошли, и те, и другие. Да вы швейцара нашего расспросите, Степана, он вам точнее скажет, как они прибыли.

Сыскные агенты вернулись на второй этаж, где на лестнице перед стеклянной дверью теснилась вся ночная смена персонала гостиницы. Людям было запрещено расходиться до тех пор, пока с каждым из них не поговорят полицейские или чины прокуратуры. Мера казалась негуманной, поскольку люди были утомлены бессонной ночью, а ожидание могло растянуться надолго, однако, по-своему оправданной: во время розыска по горячим следам полиция не могла тратить время на поиски разошедшихся по домам людей.

— Кто швейцар? — спросил Иванов, обращаясь к группе мужчин и женщин, расположившихся на лестничных ступенях и вдоль стен.

Крупный дюжий мужик лет тридцати с небольшим живо вскочил со ступеньки, на которой расслабленно дремал, и с трепетной готовностью встал навытяжку:

— Готов служить, ваши благородия!

— Называй нас сыскными агентами, а этого низкопоклонства не надо, — отмахнулся Агафон Иванов и, взяв швейцара за локоть, повёл его вниз, на первый этаж, подальше от посторонних ушей. — Скажи-ка, Степан, ты помнишь девицу из гулящих, которая с барином богатым перед полуночью пришла, а ушла одна около двух пополуночи. Такая вся в зелёном была, с золотистым позументом по краю воротника и манжет, с вуалькой?

— ДолжОн помнить, — важно пробубнил Степан, — ведь ежели проходила, то должОн помнить.

И замолк.

— И что? — поторопил его Владислав Гаевский. — Помнишь или нет?

Швейцар замялся, откашлялся, переступил с ноги на ногу, поскрёб пятернёй в широком затылке, потом поднял умученные глаза:

— ДолжОн помнить, но… но не помню. Разрази меня гром! То есть, как они явились — помню. Такие весёлые были, барин зонтиком помахивал… А вот как мадама с позументом на воротнике уходила — не припоминается… Может, она с какими другими людьми перемешалась? У нас ведь после полуночи многие из ресторана разъезжаются, и не только парами, а целыми компаниями. А когда их выходит человек пять-шесть, поди разбери, кто из ресторана, кто — из номеров.

— Ну, ладно, Степан, оставим это, — вздохнул Иванов. — А вот скажи, может другую пару ты помнишь? Пришли в половине второго ночи, ушли в четверть шестого. Мужчина был одет в песочного цвета пальто, с тростью из красного дерева, дама — в тёмно-синем жакете, синее платье, шляпка с синей вуалькой, на проститутку не похожа. Подумай хорошенько, помнишь?

На этот вопрос швейцар ответил практически не раздумывая:

— Помню, а как же, под утро посетителей всегда меньше, а я со своего места не отлучался. Конечно, помню!

— А ты не запомнил лица этой дамы? Ну, так, чтоб смог узнать?

— Никак нет, господин сыскной агент. Прошли они быстро, она всё отворачивалась. Да я и не приглядывался. На кой мне?

— А что они сделали, когда вышли из гостиницы?

Степан замолчал на мгновенье, припоминая, потом уверенно проговорил:

— Пошли пешком в сторону Знаменья. Извозчики, вон, видите, у нас здесь стоят, у самых, почитай, дверей, а они не стали брать извозчика, а пошли пешком.

— Ты уверен?

— Так точно-с! — заверил швейцар, — Уверен! Я тогда это ещё про себя отметил. У нас ведь как обычно? под утро господа уже все устанут от развлечений и им домой поскорее охота, на собственные перины. Ну, и, конечно, извозчик — это самое лучшее. Редко, кто пешком уходит.

Ещё до наступления полудня в гостинице появился Иван Дмитриевич Путилин, действительный тайный советник, создатель и руководитель столичной Сыскной полиции. За те семнадцать с половиной лет, что минули с момента организационного выделения уголовного розыска в самостоятельное подразделение, Путилин пережил взлёты и падения. Выходец из безродной семьи военнослужащего, Иван Дмитриевич за выдающийся личный вклад в дело борьбы с преступностью был удостоен потомственного дворянства и собрал внушительную коллекцию государственных наград как Российской Империи, так и других государств. Как и всякий успешный деятель, Путилин с течением времени нажил немалую свору недоброжелателей и откровенных завистников. Вынужденный выйти в отставку 1 февраля 1875 года, Путилин, казалось, закончил этим свою полицейскую карьеру, однако через некоторое время Монарх обратился к нему с личной просьбой вернуться на прежнюю должность начальника Сыскной полиции. И 3 июня 1878 года состоялось второе пришествие Ивана Дмитриевича на должность руководителя уголовного сыска столицы. К лету 1885 г. Путилин уже был действительным тайным советником, то есть имел второй чин в «Табели о рангах», обладал правом личного доклада Государю Императору, номинально не уступая в этом министрам и членам Государственного Совета. Никто в полицейском ведомстве ни до, ни после Ивана Дмитриевича Путилина не дослуживался до такого чина, разумеется, если не считать самого министра внутренних дел Империи. Посему карьерный рост Путилина иначе как феерическим нельзя было назвать; при всём том, Иван Дмитриевич сумел остаться человеком очень простым в общении, доступным и внимательным. Его профессиональная компетентность была непререкаема, а нравственный авторитет в полицейской среде не подвергался сомнению. Летом 1885 года пятидесятипятилетний Путилин уже был серьёзно болен, страдая от грудной жабы и подагрических болей, однако, он продолжал тщательно контролировать расследования тяжких преступлений и держал за правило лично выезжать на места убийств, дабы с самого начала представлять обстоятельства конкретных уголовных дел.

С Путилиным прибыл его личный врач, которого он всегда приглашал для осмотра трупов, не полагаясь на заключения штатных полицейских медиков. Деловито и кратко поприветствовав присутствовавших в третьем номере, Начальник Сыскной полиции сразу же прошёл к кровати, дабы взглянуть на жертву. Затем он огляделся в номере, с удивительной тщательностью осмотрел одежду погибшего, выслушал разъяснения товарища прокурора и помощника пристава. После этого пригласил коридорного и портье, дабы лично поговорить с каждым. К моменту появления Иванова и Гаевского начальник Сыскной полиции уже уяснил основные моменты, связанные с трагическими событиями ночи и утра в гостинице, а потому он предложил всем старшим должностным лицам пройти в соседний номер и обсудить там сложившуюся ситуацию.

Согласно давно укоренившейся традиции летучее совещание начали с обсуждения особенностей травмирования жертвы. И сразу же мнения участников разделились. Товарищ прокурора Грибанов заявил, что многочисленные порезы лица, причинённые убийцей, указывают на непримиримый настрой злоумышленника и доказывают наличие у него мотива на почве личной неприязни.

— Убийца был крайне раздражён, наносил жертве неконтролируемые удары острым предметом, явившимся орудием убийства, по лицу, и это доказывает то, что он действовал в гневе, — резюмировал свой взгляд Грибанов.

На что Гаевский тут же возразил:

— Пока нет никаких указаний на то, что убийца и жертва были знакомы: они не сидели вместе в ресторане, не ругались на лестнице, во всяком случае, ни о чём таком мы пока не знаем. Нельзя исключать того, что поранения лица — лишь мистификация, призванная направить следствие по ложному пути. Убийца, возможно, вовсе не рассчитывал убивать жертву; возможно, планировалась брутальная гостиничная кража. Однако, жертва проснулась, возможно, обратилась с вопросом к вору. Что ему делать: бежать? За дверью, у лестницы — коридорный, внизу — портье, швейцар. Поднимется шум, бегущего, даже если он сумеет скрыться, хорошо запомнит множество народа. Посему следует удар ножом в горло, а затем — нанесение порезов лица.

— Гостиничный вор вряд ли станет убивать хозяина номера, — возразил товарищ прокурора. — Это просто несопоставимые по своей тяжести преступления. Одно дело — утянуть бумажник, совсем другое — зарезать спящего человека.

— Возможно, сейчас мы имеем дело с необычной гостиничной кражей, — поддержал своего напарника Агафон Иванов. — Мы не знаем, что именно похищено. Возможно, «приз» убийцы был много больше обычного бумажника. Всё случившееся здесь выглядит как хорошо подстроенная ловушка. Очень подозрительно в этой связи исчезновение девушки, с которой явился в дом свиданий погибший. Очень странен его крепкий сон. Я бы сказал: ненормально крепкий. Очень подозрительна дверь в стене, позволившая преступнику — а вернее преступникам — проникнуть в номер своей жертвы незаметно для коридорного.

— Это всё действительно довольно подозрительно, — согласился Грибанов, — но, как советовал старина Оккам, давайте не будем умножать числа сущностей сверх необходимого! Убийцей, или как вы справедливо уточнили — убийцами — оставлены в номере два кошелька: в одном лежали шестьдесят пять, а в другом — шестьдесят два рубля. Приличные деньги, господа. Я не могу представить себе гостиничного вора, оставляющего в номере сто двадцать с лишком рублей.

— Это тоже может быть манёвр, призванный сбить нас с толку, — буркнул Гаевский. — Мы ведь пока не знаем, что похищено. Вдруг в кармане убитого лежал бриллиант на сорок карат? Вдруг он носил конверт с казначейскими облигациями на пятьдесят тысяч рублей? Тогда сто двадцать рублей — просто пшик!

Путилин, убедившись, что спорщики никак не желают уступить друг другу, примирительно поднял руку, требуя тишины:

— Господа, все эти мудрствования пока выглядят совершенно бесплодными. Давайте определимся с порядком наших действий. Итак, начнём с личности погибшего. Что можно сказать о нём?

— Его личность пока не установлена. Составлена подробная опись вещей, принадлежавших покойному, готов вам её вручить, — проговорил товарищ прокурора. — Погибший, судя по всему, имел инициалы «К.К.».

— Очень хорошо, давайте опись, — кивнул Путилин. — Я вернусь на Гороховую и дам распоряжение провести во всех полицейских частях представление описи городским дворникам. Если наш «К.К.» — житель Санкт-Петербурга, то уже назавтра мы будем знать его фамилию. Так, пойдём далее. Меня особо интересует направление движения второй пары, той самой, что покинула гостиницу в четверть шестого утра.

— Нам известно, что вышедши из дома свиданий, мужчина и женщина не воспользовались услугами извозчиков, стоявших подле здания, — доложил Иванов. — Парочка пешком двинулась в сторону Знаменской площади.

— Возможно, они умышленно не пожелали брать извозчика подле гостиницы, понимая, что мы постараемся проследить их путь, — предположил Путилин. — Извозчика без труда можно взять на площади. Вы, господа, вот что сделайте: побеседуйте с возницами, работающими на Знаменской площади, может, кто-то и подвозил нашу парочку. Да, кстати, есть описание их внешнего вида?

— Да, весьма хорошее, притом, — заверил Иванов.

— Вот и замечательно, вам, как говорится, и прикуп брать. А я со своей стороны постараюсь вам помочь, но пока не буду объяснять как…

Путилин сделал паузу, собираясь с мыслями.

— Далее, — продолжал начальник сыскной полиции, — мне очень интересна дамочка, в сопровождении которой погибший явился в гостиницу. Почему она ушла ранее? Если её уход планировался с самого начала, то для чего погибший брал номер на всю ночь? Хотел отоспаться? Ему — что, негде было поспать? На бродягу он не похож, наверняка, имеет свою квартиру. Но если её уход не планировался изначально, то он — этот уход — весьма напоминает бегство. Проститутка спешит покинуть номер, расчищая тем самым место для убийц… В общем, дамочка мне представляется весьма интересной, её надо искать. Что скажете на сей счёт?

Вопрос был адресован сыскным агентам. Те молча переглянулись. Отвечать взялся Гаевский:

— Описание дамочки самое общее. С одной стороны, свидетели говорят о её рыжих волосах, а поскольку рыженьких женщин всё же не так много, то это обнадёживает. Но что-то мне подсказывает, что наша «рыженькая» вовсе никакая не рыженькая, а просто стриженая женщина с париком на голове. Утешает то, что есть надежда на её опознание свидетелями.

— Ну, Владислав, я не буду учить вас тому, что делать, — кратко уронил Путилин.

— Так точно, ваше высокоблагородие, не надо. Обратимся во врачебно-полицейский комитет, «подёргаем» на опознания билетных проституток.

— Да, вы уж подёргайте, подёргайте, да поживее, давайте, — кивнул начальник Сыскной полиции.

— Беда в том, что наша «рыженькая» может быть безбилетной проституткой, — вздохнул товарищ прокурора. — Тогда от всех этих опознаний толку будет чуть.

— Совершенно справедливое замечание, — согласился Путилин. — Я даже более того скажу: наша «рыженькая» вовсе может не быть проституткой. Если она член банды, и её использовали лишь для того, чтобы заманить жертву в дом свиданий, то окажется, что мы вообще не там её ищем. Однако, сие обстоятельство вовсе не отменяет необходимости организации и проведения опознания нашими свидетелями проституток, получивших жёлтые билеты в Санкт-Петербурге. Понимаете меня?

— Разумеется, ваше высокоблагородие.

— Очень хорошо. Пойдём дальше: мне не совсем понятно, почему между номерами оказалась дверь? — продолжил Путилин. — Это что, нормальная для данного заведения практика — устраивать скрытые мебелью проходы в стенах?

Поскольку никто из присутствующих не взялся отвечать на этот вопрос, со стула поднялся помощник пристава («сидите!» — махнул ему Путилин):

— Ваше высокоблагородие, я задал этот же вопрос управляющему. Он объяснил происхождение дверей так: некоторые номера на втором и третьем этажах до ремонта были двухкомнатными. В ходе ремонта все номера сделали однокомнатными. Существовавшие межкомнатные двери закладывать кирпичом не стали, а просто закрыли замками и заставили мебелью.

— Пресловутые замки открываются перочинным ножиком или карандашом, — иронично заметил Агафон Иванов, — если их вставить вместо дверной ручки.

— И много здесь таких номеров? — уточнил Путилин.

— Управляющий сказал, что по два с каждой стороны коридоров на втором и третьем этажах.

— То есть восемь, — Путилин покачал головой. — Гм-гм, а давно ли был проведён ремонт?

— В 1878 году, ваше высокоблагородие.

— Семь лет назад, стало быть. Удивительно ещё, что подобных преступлений не бывало здесь ранее, — начальник Сыскной полиции даже фыркнул от негодования. — Что это за постановка дела такая? Это же идеальное место для работы гостиничного вора! Уважаемый Павел Николаевич, — Путилин повернулся к товарищу прокурора, — я прошу вас обязательно обратить внимание владельца гостиницы на недопустимость подобного небрежения безопасностью клиентов. Пусть в кратчайшие сроки накрепко заделает двери, хоть досками заколотит! Я обязательно доложу об обнаруженном упущении Градоначальнику, так что пусть владелец гостиницы ждёт в ближайшее время большую ревизию.

— Если вы позволите, я бы хотел ещё кое-что сообщить, — проговорил помощник пристава.

— Слушаю вас внимательно.

— Управляющий уверял меня, что ход на этаж со стороны чёрной лестницы совершенно недоступен для преступника. На двери чёрной лестницы действительно есть крюк, позволяющий закрывать её, но во время моего осмотра он оказался не накинут. Дверь, считай, стояла открытой. Допускаю, что в таком виде она простояла всю ночь. Я спросил у управляющего: «Почему же так случилось, ежели по вашим правилам она должна быть всё время заперта?» А он спокойненько мне ответил: «Может, из горничных кто выходил или дворник белье прачкам выносил…»

Несколько секунд присутствовавшие осмысливали услышанное.

— Просто чёрт знает что такое! — Путилин явно раздражился. — Вот тебе и строгие правила, вот тебе и хваленый порядок! Вся строгость тут касается только сбора денег!

— Я что-то подобное ожидал встретить, — пробурчал товарищ прокурора. — Где-нибудь в Европе, у педантичных немцев подобные отступления были бы нонсенсом, а для нас, для русского человека то есть, сия бесхозяйственность в порядке вещей! Инструкции составляют, дабы их нарушать, законы — дабы обходить, а порядок вещей — дабы его переиначивать.

— Да при чём тут русский человек? — досадливо махнул рукой Путилин. — Виноват в разгильдяйстве не «человек» вообще, а вполне конкретная личность. В данном случае управляющий. Это он должен входить во все мелочи, правильно организовать работу подчинённых и постоянно её контролировать. Ладно, я найду, как довести своё мнение о здешнем управляющем и господину градоначальнику и владельцу гостиницы. Если мы не примем мер, то из этого здания трупы придётся вывозить каждую неделю…

Путилин на минуту задумался, раздражённо забарабанил пальцами по столу.

— Вот что, скажите-ка мне, удалось найти окровавленные полотенца, которыми убийца вытирался после преступления? — неожиданно спросил он.

— Никак нет, Иван Дмитриевич, — вздохнул Агафон Иванов, — полотенца и постельное бельё, изъятые горничными из номеров второго этажа, уже ушли в общую стирку. Теперь не представляется возможным установить, из каких номеров были взяты те или иные тряпки.

— Плохо! — Путилин ткнул пальцем в стол перед собою, словно точку поставил. — Тогда, может, кто-то сумеет объяснить, почему в номере оказались два мужских бумажника? Только не говорите, будто один из них забыл заволновавшийся убийца — это будет и не смешно и глупо.

В комнате повисло молчание. Никто из присутствующих никаких разумных объяснений явно не имел.

Путилин вздохнул:

— Вот и я тоже не знаю. Это что-то означает, вот только хотелось бы знать, что именно!

Механизм следствия закрутился, подобно заведённым и хорошо отрегулированным часам.

Товарищ прокурора Грибанов составил протокол осмотра места преступления и задокументировал показания коридорного и портье. Это были первые допросы в рамках пока ещё не возбуждённого уголовного дела по факту обнаружения трупа неизвестного мужчины в гостинице «Знаменская». Впрочем, через несколько часов прокурор Петербургского судебного округа подписал постановление о возбуждении дела. В рамках начавшегося расследования Павел Николаевич Грибанов, назначенный следователем по этому делу, оформил постановления о назначении аутопсии — посмертного исследования трупа убитого — и судебно-химического исследования напитков, обнаруженных на месте преступления.

Труп неизвестного был отправлен в мертвецкую палату Александровской городской барачной больницы, расположенной в самом начале Миргородской улицы, где ему положено оставаться до захоронения. Аутопсия должна была быть произведена на следующий день в той же самой больнице силами трёх врачей-патологоанатомов полицейского ведомства.

Если деятельность следователя на данном этапе можно охарактеризовать как «бумажная» работа, то сыскным агентам пришлось потрудиться самым что ни на есть реальным образом — ногами. Необходимость отыскать следы постояльцев второго номера направила их вон из гостиницы

Понятное дело, что через минуту они оказались на Знаменской площади; прямо перед ними, на противоположной стороне площади, находился громадный Николаевский вокзал, справа — Знаменская церковь, а налево уходил Старый Невский проспект. Загадочная парочка имела четыре варианта пути из этой точки, и все они были равновероятны: неизвестные могли отправиться на вокзал и покинуть город на поезде; могли взять извозчика и уехать на нём; могли сесть в вагон конной железной дороги, начинавшей движение с пяти часов утра; наконец, неизвестные могли продолжить движение пешком в произвольном направлении.

Последний вариант сыскные агенты даже не стали рассматривать, поскольку не имелось ни единого шанса определить направление их пешеходного движения. А вот первые три предполагаемых маршрута следовало «отработать».

Начали сыскные агенты с вокзала, ибо проверка этого пути представлялась наиболее простой. После десятилетней реконструкции, законченной не так давно, в 1879 году, вокзал превратился в большой комплекс, куда помимо путей, депо, складов угля, жилых зданий для работников железной дороги вошли также ресторан, буфеты, большое багажное отделение. Были расширены залы ожидания и были переведены сюда, наконец, кассы, помещавшиеся до того сначала на Троицком проспекте, а затем на Большой Конюшенной улице. И теперь вокзал являлся громадным живым организмом, включавшим в себя целый мир самого разного люда — от служащих всех уровней и высокого железнодорожного начальства до вокзальных проституток и воров «на доверие». Охрана вокзалов и железных дорог возлагалась на особые жандармские команды, организованные и вооружённые по типу воинских подразделений, но при этом сохранявшие в своём арсенале чисто полицейские приёмы и методы работы. Жандармы изучали правила составления словесного портрета, приёмы задержания и допросов подозреваемых, личного досмотра и обыска, а потому было бы большой ошибкой считать этих людей обычными солдатами, привлечёнными к несению внутренней службы. Несмотря на некоторый антагонизм, легко объяснимый различной ведомственной принадлежностью, полиция и жандармерия в деле защиты правопорядка всегда приходили на помощь друг другу. По личному опыту сыскные агенты знали, что любое их деловое обращение к железнодорожным жандармам встретит со стороны руководства команды поддержку и понимание, поэтому полицейские направились к дежурному жандармскому офицеру, где получили исчерпывающую информацию обо всех поездах — пригородных и дальнего следования, — которые отправились с вокзала с 5.20 до 9 часов утра… Потом в сопровождении жандарма сыщики стали обходить кассиров, контролеров, проверяющих билеты при входе на перрон, кондукторов пригородных поездов. Заглянули даже в буфет и ресторан. Некоторые служащие уже отправились по домам после ночной смены, список их был составлен с тем, чтобы опросить их завтра. Но из тех, кто еще продолжал свое дежурство, никто не мог вспомнить мужчину в светлом драповом пальто с тростью, сопровождавшего даму в синем.

— Ничего удивительного, господа сыщики, — проговорил устало дежурный, провожая полицейских к центральному входу вокзала. — Это они не от невнимания, поверьте. При таком мелькании лиц целыми днями у любого нормального человека накапливается… э… некая зрительная усталость… Вот ежели б эта парочка в какую историю попала бы — ну, скандал там какой или случай из ряда вон выходящий — тогда, да, точно запомнили бы. А так… рядовые пассажиры, обычные, вели себя тихо…

Поскольку жандармский наряд, дежуривший по вокзалу минувшей ночью, уже сменился, сыщики оставили у командира команды описание внешности разыскиваемой парочки и попросили провести опрос подчинённых, дабы установить, не видел ли кто-либо из них людей, соответствующих указанным приметам. Командир обещал в течение суток лично опросить дежурную смену и к вечеру 8 августа дать ответ.

После этого сыскные агенты вернулись на Знаменскую площадь и направились на переговоры с извозчиками, а если точнее — со старостой артели, занимавшейся частным извозом и базировавшейся на площади. Рынок разнообразных частных услуг в столице только на первый взгляд мог показаться хаотичным и неконтролируемым; на самом же деле он строился на незыблемых и проверенных временем принципах землячества и корпоративной солидарности. Так, например, официантами в Санкт-Петербурге на протяжении многих десятилетий были преимущественно татары и вообще выходцы из Казани; строительные артели традиционно состояли из жителей северорусских губерний — Псковской либо Новгородской; частным же извозом промышляли выходцы из Центральной России — ярославцы, рязанцы, костромичи.

Отношения городской власти вообще и столичной полиции в частности с извозчиками складывались весьма непросто. От их услуг город никак не мог отказаться, но вместе с тем возницы, как и всякая корпорация, построенная по принципу земляческой общности, служили для города источником разнообразных проблем и хлопот.

Профессию извозчика с полным основанием можно было назвать рисковой и бесшабашной. Возниц часто грабили и убивали, поскольку эти люди всегда были при деньгах. Кроме того, извозчики постоянно заболевали разного рода заразными болезнями. В 1883 году в Санкт-Петербурге по настоянию известного медика профессора С. П. Боткина появились «холерные» экипажи, бесплатно развозившие людей по больницам; их появление как раз и объяснялось насущной необходимостью оградить столичных извозчиков от заразных больных. Дело в том, что ежегодно почти восемьсот мужчин, занимавшихся в столице частным извозом, заболевали тяжёлыми инфекционными болезнями — чумой, холерой, дифтерией, туберкулёзом. Больные извозчики помимо воли превращались в разносчиков опаснейших заболеваний и потому делались опасными для горожан.

Но зачастую возницы становились опасны для окружающих вовсе не из-за того, что страдали инфекционной болезнью. Некоторые из них не брезговали грабежом своих пассажиров, причём грабежом, отягощённым убийством. Под видом извозчиков на протяжении всего девятнадцатого столетия в разных городах Российской Империи орудовали целые банды уличных грабителей. Поэтому городские власти всегда смотрели на людей этого промысла с известной толикой недоверия, видя в многочисленных, сплочённых и связанных круговой порукой извозчичьих артелях элемент самостийно-стихийный, а потому опасный. Извозчики платили властям тем же, усматривая во всех нововведениях попытку ущемления своих прав и замаскированного ограбления.

Каждый извозчик получал в градоначальстве номерной жетон — большую латунную бляху, носимую на груди. Извозчичья артель платила в городскую казну ежегодный сбор по количеству полученных ею жетонов. Такой порядок рождал в среде лиц, занятых извозом, вполне объяснимый соблазн обмана, заключавшегося в том, чтобы получив меньшее число жетонов (и заплатив тем самым меньший сбор), выпустить на улицы большее число возниц. В больших артелях, объединявших в своих рядах десятки возчиков, под одним номером зачастую катались несколько человек. Полиция как могла, выявляла такие нарушения и сурово карала виновных, причём, в первую очередь страдали даже не непосредственные виновники, а артельные старшины, призванные добиваться безусловного выполнения законов в подчинённом им коллективе. Данное обстоятельство также в известной степени усиливало антагонизм между извозчиками и стражами правопорядка.

Понятно, что разговор с главой артели извозчиков, стоявших на Знаменской площади, не вызывал у сыскных агентов ни оптимизма, ни особых надежд. Разумеется, артельный старшина не мог отказать сыщикам в их совершенно законном желании знать маршрут следования интересовавшей их парочки, но никакого особого рвения помочь не выказал. Он вежливо выслушал Иванова и Гаевского, понимающе покивал в ответ и пообещал к «завтрашнему утру всё вызнать». Да только этим всё и ограничилось. Сыщики убеждали старшину отнестись к их просьбе ответственно, поскольку дело важное, связанное с убийством, да только уверенности в том, что он их услышал, ни у Иванова, ни у Гаевского так и не появилось.

Покончив с артельным старшиной, сыскные агенты решили перекусить. Уже шёл третий час пополудни, так что голод вовсю давал себя знать. Да и мыслишками кой-какими обменяться пришло самое время. А тут еще ветер доносил манящие ароматы из близлежащей пекарни. Иванов махнул рукой в сторону Невского, где как раз на углу в подвальчике разместилась чайная, где можно было бы и кулебяки отведать, и пирогов с черникой. Приятели отправились туда скорым шагом.

Чайная, расположенная неподалёку от пересечения Лиговского и Невского проспектов, являлась местом хотя и простым по обстановке, но весьма популярным у разночинной и мастеровой публики благодаря отменной кухне и демократическим ценам. Сыщики, спустившись по ступенькам, вошли в душное полуподвальное помещение со сводчатым потолком, где у кипящих самоваров ели, пили, делились последними новостями и изливали душу под рюмку водки человек двадцать. Заняв отдельный столик в углу, подальше от чужих ушей, заказав рассольник и кулебяку, а также черничный расстегай и кисель на десерт, сыщики в первый раз за день вытянули ноги.

— Не получим мы от извозчиков никакого следа, — уверенно проговорил Иванов. — Если б мы могли потратить на розыск хотя бы червонец, то может, они бы нам и сказали что-либо дельное. А так… — Агафон сокрушённо махнул рукой. — Потеряем мы на Знаменской площади след, ей-ей потеряем.

Владислав спорить с ним не стал, заговорил о другом:

— Нам надо разделиться. Кто-то должен сбегать в Управление конной железной дороги, отыскать и поговорить с кондукторами утренних вагонов, а другому следует направиться во Врачебно-полицейский комитет.

— Я — на «конку», — вызвался Иванов. — По мне так лучше с народом разговаривать, чем бумажки перебирать.

— Хорошо, — не стал спорить Гаевский, — Тогда я отправлюсь к нашим венерологам, попробую составить список дамочек для опознания.

Принесли заказ. Аппетитно пахнущие блюда отвлекли на пару минут сыщиков, потом Иванов вернулся к своей недосказанной мысли.

— Ты один закопаешься в их картотеке. Обязательно привлеки в помощь кого-то из сотрудников комитета, желательно даже не одного, — посоветовал Иванов. — Если они станут отлынивать, то пригрози жалобой Путилину, скажи, что завтра утром должен отчитаться перед ним о результатах. Это подействует, уверяю, Ивана Дмитриевича они боятся как огня.

— Да знаю я. Что, по-твоему, я первый год работаю? — кивнул Гаевский, налегая на чай с пирогом. — Ты лучше скажи, что думаешь о нашем деле? Почему у убитого два кошелька?

— Не знаю, что и сказать. Мне кажется, что это свидетельствует о наличии у него денег.

— Ты знаешь, Агафон, как дипломатические курьеры перевозят почту?

— Откуда же мне это знать? Я никогда не возил дипломатическую почту…

— Работа эта всегда была весьма опасна, поскольку, сам понимаешь, многие хотели бы заглянуть в тайную переписку дипломата со своим министром. Хотя дипломатический курьер и имеет официальный статус и гарантии неприкосновенности, на него, тем не менее, регулярно совершают разного рода покушения, в основном для того, чтобы незаметно выкрасть почту, а затем также незаметно вернуть её на место. Разумеется, курьеры о такого рода поползновениях прекрасно осведомлены и для собственной безопасности принимают определённые меры. Существовало и даже поныне используется несколько основных приёмов перевозки диппочты. Согласно одному из них, так называемому правилу «двух портфелей», курьер везёт опечатанный портфель, в котором теоретически должна находиться корреспонденция, пустым. Послания он прячет в другом предмете багажа или даже в одежде. Одним словом, опечатанный портфель призван лишь отвлечь внимание похитителей.

— Можешь не продолжать, — остановил коллегу Агафон, — я понял, что именно ты хочешь сказать. Наш «К.К.» имел два кошелька потому, что один из них должен был скрыть факт существования другого.

— Именно. Скорее всего, убитый на людях пользовался тем бумажником, что лежал у него в кармане пальто: именно из него он доставал деньги, дабы заплатить за номер, за заказанное вино. А второй бумажник, в котором и лежала основная сумма денег, всё время оставался скрыт от глаз.

Агафон даже перестал жевать. Было видно, что мысль, высказанная Владиславом, ему понравилась.

— Но во втором бумажнике оказалось всего шестьдесят пять рублей, — продолжал между тем Гаевский, — из чего ты, Агафон Порфирьевич, сможешь сделать целых два важных вывода: первый тот, что убийца, забрав основную часть денег, умышленно оставил некоторую сумму, дабы скрыть факт хищения, а второй вывод — тот, что убийство в гостинице не было спонтанным. Мы имеем дело с хорошо спланированным и виртуозно исполненным заговором.

— А это нас выводит… — Иванов запнулся, пытаясь лучше сформулировать мысль, — это выводит нас на ближнее окружение убитого.

— Не факт. Сведения о нём могли попасть в распоряжение злоумышленников совершенно случайно. Скажем, от работника банкирской конторы, где убитый «К.К.» держал депозит.

— Э-э, нет! Ты, Владислав, меня не сбивай с панталыку! При чём здесь банкир? Банкир не может знать, когда я закрою депозит. Банкир не может знать, когда я принесу крупную сумму на пополнение счёта. Если я совершаю крупную сделку с недвижимостью, скажем, дом продаю, банкир этого тоже знать не будет. А то, что счёт открыт большой, так что ж с того? Я думаю, в Питере наберётся не один десяток тысяч человек, имеющих депозиты, скажем, более десяти тысяч рублей. Это всё-таки богатейший город Европы, если не мира. Я слышал, что только в Вене цены выше, чем у нас, а раз цены выше, значит и люди богаче, тут такое правило…

— Вы, батенька, как заправский экономист рассуждаете, — ухмыльнулся Гаевский. — Но в целом я разделяю эту точку зрения. Богатых людей у нас действительно очень много. Да только я о другом: не обязательно, что убийц вывел на жертву кто-то из его окружения.

— А я думаю, что обязательно. Это был кто-то из его близких знакомцев: любовница, деловой партнёр, возможно, кто-то из прислуги. Если он по домам свиданий таскался, стало быть, человек был… м-м… шебутной, сомнительных знакомств не боялся. Вот ему и подстроили… сомнительное знакомство.

— Ну-у, — Гаевский сделал неопределённый жест, как бы отметая услышанное, — в любом случае разговор этот преждевременен. Надо сначала установить личность этого самого «К.К.», ещё лучше — и личность «рыженькой», покинувшей его в ночь убийства. Тогда и поглядим, кто из нас окажется прав.

Покончив с едой, запив кулебяку отменным крыжовниковым киселем, сыщики покинули уютный погребок.

— Эх, хорош нынче денек! Махнуть бы сейчас в Озерки! Моя кузина там дачу снимает — такая красота! Сосны, песок, а воздух такой, что не надышишься…

Он мечтательно зажмурился. «Точно кот на завалинке», — хохотнул про себя Иванов.

— Ну, брат, раскатал губу… Может тебе еще в Баден захочется или на Марциальные воды? Вернись на грешную землю. Твой путь лежит гораздо ближе — во Врачебно-полицейский комитет.

Сыщики разошлись в разные стороны: Агафон Иванов направился в Управление конной железной дороги, дабы поговорить с кондукторами и установить, не брали ли они на Знаменской площади рано утром парочку из второго номера, а Владислав Гаевский двинул во Врачебно-полицейский комитет, чтобы в его картотеке поискать проститутку, отвечавшую приметам «рыженькой» спутницы убитого.

3

Иван Дмитриевич Путилин вовсе не ради красного словца обещал своим подчинённым помощь. В силу специфики полицейской работы он не мог объяснить им, что же именно крылось за данным обещанием, однако, в глубине души он питал надежду на то, что помощь эта окажется вполне действенной.

Дело заключалось в том, что в ночь с шестого на седьмое августа отряд филеров столичной полиции, именуемый за скрытность своих действий «летучим», проводил в районах вокзалов масштабную операцию, призванную обнаружить трёх серьёзных международных мошенников. Поляки по национальности, говорившие с заметным акцентом, они намеревались порознь прибыть в Санкт-Петербург для проведения здесь ряда мошеннических сделок с очень дорогой столичной недвижимостью. Стало известно, что двое преступников предположительно прибудут из Эстляндии, но, по крайней мере, один человек приедет из Твери. Поэтому Балтийский и Николаевский вокзалы уже с вечера 6 августа были взяты под плотную, но совершенно незаметную непосвящённым людям, полицейскую опеку.

Приметы мошенников были хорошо известны, причём инициатор задания особо подчеркнул высокую вероятность того, что преступники появятся в Санкт-Петербурге в сопровождении привлекательных женщин. А это означало, что все подобные пары должны были привлекать к себе повышенное внимание филеров. Иван Дмитриевич Путилин совершенно справедливо предположил, что вышедшие из гостиницы «Знаменская» в шестом часу утра обитатели второго номера вполне могли заинтересовать кого-то из сотрудников наружного наблюдения.

Поэтому в то самое время, когда Иванов и Гаевский разговаривали со старшиной извозчичьей артели, начальник Сыскной полиции попросил начальника «летучего» отряда подполковника Кторова безотлагательно привести к нему в кабинет всех филеров, задействованных минувшей ночью в наблюдении у Николаевского вокзала. Оказалось, что это было проще сказать, нежели сделать, поскольку филеры, отработавшие на ногах сутки, сейчас отдыхали. Тем не менее, по просьбе Путилина всех их разыскали и пригласили в Управление Сыскной полиции.

Филерский отряд в системе городской полиции стоял совершеннейшим особняком. Отчасти это объяснялось тем, что на начальном этапе своего существования это подразделение широко использовалось для ведения наружного наблюдения за политически неблагонадёжным контингентом, то есть филеры принимали участие не только в сыске уголовном, но и политическом. Поэтому даже когда политическая полиция обзавелась своим филерским подразделением и отказалась от использования в своих целях «летучего» отряда, последний всё равно остался мало кому известен. О филерах никогда не писали газеты, поскольку цензура ни под каким видом не допускала разглашения применяемых ими приёмов сбора информации, и можно сказать, что власть не признавала самого факта их существования.

Тем не менее, заслуги филеров, то есть полицейских, ориентированных на сбор сведений путём непосредственного наблюдения за подозреваемыми, в деле поддержания порядка переоценить просто невозможно. Пожалуй, только массовая перлюстрация, другими словами, перехват почтовых сообщений, давала полиции Российской Империи больше точной информации, чем филеры.

В четыре часа пополудни в кабинете Ивана Дмитриевича Путилина выстроились восемь человек в армяках, зипунах и старых шинелях без знаков отличия. Все они были без усов, бороды и каких-либо броских отличительных примет. Филером мог стать лишь человек, не имевший физических дефектов и особых примет; кроме того, от сотрудника наружного наблюдения требовалась прекрасная память, как образная, так и цифровая, умение составлять и хранить в памяти словесные портреты десятков разыскиваемых людей, абсолютное здоровье, профессиональное владение всеми видами личного оружия. Были и более специфические вещи, которыми должен был овладеть настоящий филер, например, умение безошибочного устного счёта в шестидесятеричной системе, что было совершенно необходимо для расчёта движения вагонов «конки» и железнодорожных поездов.

Путилин прошёл перед строем, вглядываясь в знакомые лица, полицейских, затем поприветствовал явившихся:

— Ну, здравствуйте, братцы…

— Здра-вия же-лаем, ваше высоко-благо-родие, — отчеканили филёры, заставив начальника Сыскной полиции поморщиться.

— Не надо солдафонства, братцы, не люблю я этого. Мы ведь не в армии, давайте разговаривать как люди, — предложил Путилин, с укоризной взглянув на подполковника Кторова, словно тот был виноват в следовании подчинённых воинскому уставу. — Вопрос у меня к вам будет никак не связанный с вашим последним заданием, но… очень важный. Поэтому вы не спешите с ответом, подумайте хорошенько. Дело в следующем…

Путилин нарочито замолчал, добиваясь того, чтобы филеры прониклись сознанием важности сказанного. Иван Дмитриевич прошёлся по кабинету, затем, крутанувшись на каблуках, вернулся назад, к замершей шеренге.

— Сегодня утром, между пятью и половиной шестого часа, из гостиницы «Знаменская» вышла парочка — мужчина и женщина. Они прошли по Лиговскому проспекту в направлении Знаменской площади, так что кто-то из вас вполне мог их видеть. Приметы такие: мужчина лет сорока или несколько старше, без видимых особых примет, одет в драповое пальто песочного цвета, фетровую шляпу чуть темнее с коричневой лентой, держал в руках трость, возможно, вишнёвого дерева, то есть красного цвета. Трость имела массивную латунную рукоять в виде…

— … львиной головы, — неожиданно добавил один из филеров.

Поскольку Путилин замолчал, полицейский сделал из строя шаг вперёд и представился:

— Головач Константин Михайлович. Наблюдал упомянутого вами господина в сопровождении дамы в тёмно-синей жакетке и синем платье, на голове дамы была шляпка с синей вуалькой.

— Что ж, Головач, молодец, — похвалил Путилин. — Рассказывай дальше: куда шли? что делали?

— Я занимал пост у Знаменской церкви, изображал нищего без ног, сидел в коляске с подогнутыми ногами, а из-под шинели торчали культи, подшитые к переднику — это реквизит наш такой…

— Ну-ну, понимаю, — улыбнулся Путилин, — секреты ремесла, можно сказать.

— Так точно, ваше высокоблагородие. В паре со мной работал Остожков, — филёр кивнул в сторону своего соседа слева (тот сразу вышел из строя и представился: «Остожков Пётр Петрович»). — Он был облачён в полицейский мундир и изображал помощника квартального. Он меня прикрывал на тот случай, если потребуется проверить подозрительную личность. По легенде я должен был останавливать всех подозрительных лиц, отвечающих полученному описанию, заводить с ними склоку, а Остожков под видом квартального должен был вмешиваться в скандал и задерживать подозрительных.

— Так, диспозиция понятна, — кивнул Путилин. — Итак, ты, Константин, сидел перед Знаменской церковью, изображая из себя безногого калеку.

— Примерно в пять часов двадцать минут от гостиницы «Знаменская» в мою сторону двинулись мужчина и женщина. Мужчина — блондин, высокого роста, одет богато, что вполне соответствовало полученному нами описанию польского мошенника. Я решил его проверить. Дождавшись момента, когда они приблизились, я двинулся наперерез, законючил: «Господин, подайте копеечку!» Мужчина сделал вид, будто меня не слышит и попытался пройти мимо, мне же надо было услышать его голос. Нас особо предупреждали, что у поляка не только акцент имеется, но и заметный дефект речи — он «ш» не выговаривает. Поэтому я на своей тележке двинулся за ним, продолжая клянчить копейку. В конце концов, я схватил мужчину за рукав.

— Тростью по лбу не получил? — осведомился Путилин.

Начальник Сыскной полиции уже понял, что перед ним очень даже толковый филёр. Чтоб отсидеть на улице всю ночь в деревянной тележке с подогнутыми ногами, а поутру пристать к прохожему с идиотским — как того требовала легенда — вопросом, тут должно быть нечто большее, чем простое чувство долга, тут надо иметь соответствующий темперамент, закваску, если угодно, злость. Для этого надо быть сыщиком от Бога, а не за зарплату…

— Никак нет, ваше высокоблагородие, — улыбнувшись, ответил Головач, — Меня, вообще-то, довольно трудно ударить тростью.

— Почему это?

— А я сдачи всегда даю.

— Молодец, Константин, — Путилин похлопал филёра по плечу, — продолжай, что там было дальше?

— Схватил я его за рукав, значит. А он на меня тростью замахнулся и эдак как рыкнет: «Чтоб тебе, паршивец!» Ну, а мне-то надо услышать его нормальную речь, поэтому я не отстаю, следую за ним и всё хнычу: «Какой вы герой, на безногого нищего тростью замахиваться, дайте, господин, копеечку, дайте, а то не отстану!» Этому мужчине в песочном пальто уже и спутница его говорит, дай, дескать, калеке денежку, пусть отвяжется…

— По имени она к нему не обратилась? — быстро уточнил Путилин.

— Никак нет, ваше высокоблагородие, иначе я бы запомнил.

— Хорошо, что было дальше?

— В общем, я за ним тянусь, хнычу, скандал устраиваю. Тут подтягивается Остожков, дабы замять, согласно выработанной легенде, возникшую склоку. Так что пусть далее вам Пётр Петрович доложит…

Путилин повернулся к стоящему подле Остожкову:

— Ну-с, Пётр Петрович, доложи, как было дело?

— Я увидел, что Головач уже достаточно «нагрузил» подозреваемого, тот и тростью на него замахивался, и вообще, видно, уже до каления дошёл. Я живо подскочил, назвался помощником квартального, всё как положено по легенде, спросил, имеет ли господин жалобы на действия нищего? Господин на чистейшем русском языке отвечает, что никаких жалоб у него нет. Я продолжаю тянуть свою волынку, дабы получше убедиться в том, что не ошибся, дескать, не желает ли господин пройти в околоток и «оформить субчика», Головача, то есть? Тот мне опять своё: претензий не имею, протоколов никаких не надо, ровным счётом ничего не случилось. Ну, я по говору-то слышу, что господин явно не наш «клиент», не тот, кого мы тут всю ночь сторожили. Говорит совсем без акцента и чисто, все буквы по-человечески выговаривает. Не поляк явно, хотя по приметам вполне подходит. Ну, и разошлись все мы с миром. Отвесил я Головачу подзатыльник для видимости, тот для видимости захныкал, поплевался, ну, а парочка эта пошла себе по Невскому. Я, встав на углу у церкви, имел возможность видеть и Невский проспект, и площадь.

— Так и ушли? — уточнил Путилин.

— Так и ушли, ваше высокоблагородие.

— Описать парочку можете?

— Так точно! — бодро заверил Остожков и в целом довольно верно повторил все те детали облика разыскиваемых, что были уже хорошо известны Путилину. Ничего нового в своём описании филёр не упомянул.

— Гм, понятно. Что-то ещё сказать можете? — спросили у него начальник Сыскной полиции.

— Разрешите дополнить, ваше высокоблагородие, — неожиданно подал голос Головач, — Мужчина в песочном пальто имел тросточку приметную.

— Интересно, продолжай. Что в ней было приметного? — оживился Путилин.

— Трость отменная, ваше высокоблагородие, на заказ деланная. Я таких раньше никогда не видел. Рукоять в виде львиной головы, грива такая роскошная выделана. Тонкое литье! Глазки маленькие из черного камня, такие, как бусинки, словно живые. Что за камень сказать точно не могу, сердолик или что… главное, что блестящий. Сверху, там где рука гривы касается, вся эта львиная голова блестит как отполированная, такого ярко-желтого цвета, хоть зайчики ею пускай. А вот под рукояткой орёл в кружочке — как на целковом, а под ним деревянная вставочка, а на ней буковки накладные, из латуни, как бы вделанные в тело самой трости…

— Ну-ка, ну-ка, — Путилин испытал радостное предвкушение близкого успеха, — скажи-ка, братец, нарисовать тросточку сможешь?

— Так точно.

— Садись к столу, вот тебе бумага, вот карандаш, — Путилин лично подал всё необходимое филёру, а сам уселся напротив. — Попробуй-ка изобразить.

Константин, вооружившись толстым карандашом, неожиданно ловко набросал эскиз трости, похоже изобразив и львиную голову с разинутой пастью и развивающейся гривой, с несколькими латунными кольцами ниже рукояти и металлическим наконечником.

— Ты где это, Константин, так ловко научился карандашом возить? — удивился Путилин.

— Я в детстве любил карты географические перерисовывать. Ну, вот нравились они мне, не знаю почему. Так руку и набил. А ежели карту географическую в точности воспроизвести можешь, то считай, что всё что угодно нарисуешь. Вот тут, пониже рукояти, эти самые накладные буковки, о которых я сказал. Буквы не наши, латиница, точно помню. Всего их было, наверное, пять-шесть-семь, не более, и среди них «H» и «S», Буквы всё же мелковаты были, да и тростью мужчина двигал, так что особенно не присмотришься.

— Так-так-так, очень хорошо…

— И потом ещё…

— Продолжай! — Путилин просто не мог нарадоваться на толкового филера.

— Полагаю, что в трости был скрыт стилет, либо кинжал.

— Ага, это интересно. Почему так думаешь?

— Во-первых, трость эта заметно сужается книзу. Во-вторых, подумайте сами, как бы человек замахнулся обычной тростью? Он бы взялся за её тонкий кончик и взмахнул той частью, где львиная голова. Ведь по сути это настоящая булава, причём с металлическим шаром на конце, который не страшно повредить, ведь латунь не погнётся, не расколется. А этот господин замахнулся на меня именно тонким концом. Понятно, почему он так поступил: сжимая в руках рукоять, он моментально может превратить свою трость в колюще-режущее оружие.

— Ай да Константин, ай голова светлая! Хорошо соображаешь, — похвалил филёра Путилин и неожиданно спросил, — пойдёшь ко мне в сыскные агенты?

— Как так? — не понял филёр и как будто бы даже растерялся.

— Да очень просто. Сколько тебе лет?

— Тридцать, ваше высокоблагородие.

— Откуда родом?

— Архангелогородский я.

— Действительную где служил?

— На флоте, здесь же, в Питере, в роте обеспечения при Минных классах.

— Водку пьёшь?

— Ну, это как посмотреть…

— Ну да, у нас не пьют только староверы, да болезные на голову и то потому, что им не дают, а то бы пили непременно. У меня правило строгое: пить — пей, да разум не пропивай, — предупредил Путилин и взыскательно посмотрел в глаза собеседнику. — Пойдёшь служить в сыскные агенты?

— А начальство отпустит?

Путилин улыбнулся бесхитростному вопросу. Повернувшись к подполковнику Кторову, немо наблюдавшему за тем, как у него сманивают толкового сотрудника, Путилин вежливо поинтересовался:

— Виктор Леонидович, отпустите Константина Головача в Сыскную полицию служить?

Подполковник горестно вздохнул и покачал головой, словно бы говоря: «да кто ж меня спросит?» На самом деле он, разумеется, ничего такого не сказал, а только коротко кивнул:

— Константин Михайлович справится.

— Ну, вот и хорошо, — Путилин поднялся со стула, давая понять, что разговор окончен. — Жду тебя завтра, Константин Михайлович, к полудню в цивильном, фартук с культями брать не надо, тебе он здесь не понадобится. Подходи прямо в мою приёмную, секретарь будет предупреждён, — и, повернувшись к остальным филерам, всё ещё стоявшим шеренгой поперёк кабинета, добавил, — благодарю за службу, господа агенты филерского обеспечения!

Врачебно-полицейский комитет при градоначальстве Санкт-Петербурга являлся органом, отслеживавшим соблюдение законодательства в части предоставления интимных услуг. Контроль за деятельностью «жриц любви» во второй половине девятнадцатого века был двояким: паспортным и медицинским. Женщины, желавшие заниматься промыслом на ниве разврата, должны были сдать паспорта и получить взамен особые документы, подтверждавшие их официально узаконенный статус проституток. Обитательницы публичных домов имели на руках билеты жёлтого цвета, поэтому таковых женщин в просторечии называли «билетными» проституками; те же, кто занимался древнейшей профессией индивидуально, получали вместо паспортов особые бланки, в силу чего их именовали «бланковыми» проститутками. Были, впрочем, и такие женщины, которые уклонялись от официальной регистрации и действовали на свой страх и риск без оформления билетов и бланков. Такая категория проституток называлась «комиссионерской», поскольку их сводники официально именовались «комиссионерами».

«Табель о проституции», принятый в 1861 году, довольно подробно регламентировал правила предоставления интимных услуг и нормы поведения проституток. И «жёлтобилетным», и «бланковым» девицам предписывалось еженедельно проходить медицинское освидетельствование, причём каждой из них надлежало иметь личные гинекологические инструменты. Это требование послужило источником большого числа разнообразных шуток и частушек, немало веселивших современников, но совершенно не смешных и не понятных вне исторического контекста. Медицинские осмотры отнюдь не были формальностью, врачи Врачебно-полицейского комитета очень ответственно подходили к контролю здоровья своих подопечных. Исторически, ещё со времён Императора Николая Первого, повелось так, что обязательные осмотры проституток в столице проводились в четырёх местах: в Калинкинской больнице для страдающих венерическими и кожными заболеваниями и в трёх специальных смотровых кабинетах, оборудованных в зданиях полицейских частей — Рождественской, Петербургской и Литейной.

Благодаря этому, в Санкт-Петербурге происходило одновременное и непрерывное накопление сведений о проститутках по двум независимым каналам: как через учёт в адресном столе «билетов» и «бланков» официальных проституток, так и через медицинские карты, заполняемые при еженедельных осмотрах. Понятно, что из поля зрения властей ускользали «комиссионерские» проститутки, но полиция деятельно боролась с ними, выслеживая и высылая их из города в порядке административного наказания. Ежегодно такого рода высылкам на срок до четырёх лет подвергалось около трёхсот «нелегальных проституток.

Если спутница погибшего в «Знаменской» гостинице мужчины была «комиссионерской» проституткой, то шансы сыскных агентов отыскать её равнялись практически нулю. Но если эта женщина бявлялась легализованной профессионалкой и состояла на учёте во Врачебно-полицейском комитете, то надежда выйти на её след становилась вполне даже осуществимой. Опыт такого рода розысков имелся у обоих агентов.

С технической точки зрения задача, стоявшая перед Владиславом Гаевским, не отличалась особой сложностью. Ему надо было просмотреть картотеку всех проституток, зарегистрированных в Санкт-Петербурге, как «желтобилетных», так и «бланковых», выписать тех из них, кто отвечал бы приметам рыжеволосой спутницы убитого, после чего, действуя через территориальные органы полиции, вызвать всех этих дамочек на опознание сотрудниками гостиницы. В теории всё это выглядело просто, как колумбово яйцо, но недаром на Руси во все времена говорили, что бесы прячутся в мелочах. В том, что предстояло Гаевскому, таких мелочей набиралось слишком много.

Во-первых, картотека Врачебно-полицейского комитета Санкт-Петербурга насчитывала более пятнадцати тысяч карточек зарегистрированных в городе проституток. Несложный арифметический подсчёт показывал, что если всю эту бумажную гору Гаевский с участием двух помощников возьмётся просматривать со скоростью хотя бы пять карточек в минуту, то такой просмотр мог бы затянуться примерно на шестнадцать часов непрерывной работы. Во-вторых, сыскному агенту следовало чётко определиться с теми критериями, руководствуясь которыми он собирался искать загадочную дамочку. Учётные карточки проституток содержали некоторые детали их облика, в частности, возраст, рост, цвет глаз, состояние кожи, телосложение, особые приметы. Что было известно Гаевскому о её приметах? Рост — два аршина десять дюймов, возможно, чуть больше; довольно высока, стало быть. Возраст, по словам портье, не более двадцати лет, ладно, если положить с запасом, то двадцать два года. Цвет глаз — неизвестен, на глазах была вуалька. Кожа вроде бы белая, чистая, насколько можно судить по шее и нижней части лица. Особые приметы — неизвестны. Сколько таких проституток в столице, молоденьких и с чистой кожей? В-третьих, существовала ещё одна важная для дела мелочь, а именно — указание на рыжие волосы, которыми обладала спутница погибшего. Хорошо, если она действительно рыжая, таких проституток в Питере будет не очень много. А если женщина была в парике? Стало быть, имеет короткие волосы, возможно, стрижена после инфекционной болезни. Значит, молодых да стриженых тоже надо помещать в список требующих предъявления к опознанию.

Владислав ехал во Врачебно-полицейский комитет и с холодком в груди представлял как объём предстоявшей ему работы, так и тот результат, который будет получен после её выполнения. Хорошо, если из пятнадцати тысяч питерских проституток он по нескольким чертам словесного портрета сумеет отобрать хотя бы одну тысячу потенциально подозреваемых (да больше их будет, больше!). Получившийся огромный список он пофамильно задиктует по телефону во все те участки, где эти дамочки зарегистрированы. Полиция соберёт поименованных проституток в определённый день к назначенному часу и он, Владислав Гаевский, начнёт метаться по городу в компании с гостиничным портье и коридорным, показывая им этих женщин. Хорошо, если полицейские чины сработают точно и сумеют обеспечить поголовную явку всех названных женщин. А если нет? Значит, придётся приезжать в один и тот же участок и во второй раз, и в третий… И самое противное заключалось в том, что никакой гарантии конечного успеха вся эта работа не имела. Будет достаточно проглядеть всего одну карточку в картотеке Врачебно-полицейского комитета, и этот недосмотр превратит всю работу в бесцельную суету… Вот такая она, правда жизни.

Не лежала у Владислава Гаевского душа к этой работе. Но он знал, что сделать её обязательно надо. И сделать непременно хорошо. Даже не потому, что за результат последует строгий спрос со стороны Путилина (хотя и по этой причине тоже). А прежде всего потому, что никакого другого реального выхода на загадочную рыжеволосую женщину у следствия просто не было.

Агафон Порфирьевич Иванов ничего не знал о том, что Путилин благодаря сообщению филера твёрдо установил следующее: парочка, вышедшая из второго номера не садилась в вагон конной железной дороги на Знаменской площади, а повернув с Лиговского проспекта, пешком двинулась по Невскому. Сообщение это делало совершенно бессмысленной поездку сыскного агента в Управление «конки», поскольку при всём своём желании он ничего выяснить там так и не смог бы.

Но ввиду отсутствия оперативной связи между Ивановым и его начальником, Агафон был вынужден потратить вечер седьмого августа на то, чтобы перехватить на кольце «конки» вагоновожатых и кондукторов, проезжавших ранним утром через Знаменскую площадь, и поговорить с каждым из них. Результат этих переговоров оказался нулевым: никто из работников «конки» так и не вспомнил интересовавшую сыскного агента парочку.

Впрочем, определённое внутреннее удовлетворение Агафон Порфирьевич всё же испытал, поскольку теперь он был твёрдо уверен в том, что обитатели второго номера со второго этажа гостиницы «Знаменская» не садились в вагон «конки» на площади и, видимо, вообще утром седьмого августа не пользовались этим видом транспорта. Если бы в ту минуту сыщик узнал, что сделанное им открытие устарело и не является открытием, он бы, наверное, помянул крепким словцом и собственную фортуну, и судьбу, и хитроумную парочку из гостиницы.

Но поскольку ничто не испортило Агафону Иванову настроение, то он успел к десяти часам вечера подъехать к зданию Врачебно-полицейского комитета, где принялся помогать своему напарнику Гаевскому проверять учётные карточки столичных проституток. Более часа сыскные агенты сидели, не разгибая спины, практически обложенные ящиками, точно солдаты за брустверами траншей, пока, наконец, в начале двенадцатого часа, Владислав Гаевский не скомандовал «На этом баста!»

Так прошли первые сутки с момента кровавого убийства в гостинице «Знаменская».

4

Утро восьмого августа 1885 года началось для сыскных агентов с почти ритуального посещения кабинета Путилина. Начальник уголовного сыска держал за правило каждое утро беседовать с сотрудниками, работавшими по делам, которые он курировал. Ввиду экстраординарности случившегося накануне в гостинице на Знаменке Иван Дмитриевич пригласил Иванова и Гаевского к себе первыми. Вопреки обыкновению, начальник Сыскной полиции не стал выслушивать сообщения агентов, а начал говорить сам.

— По убийству в «Знаменской» есть хорошая новость, — бодро начал Путилин. — Накануне, ближе к вечеру, пришло сообщение от некоего Коромыслова, дворника дома № 60 по Литейному проспекту, о том, что один из жильцов его дома, а именно Кузьма Фёдорович Кузнецов, неожиданно пропал. По словам дворника, он ушёл в ночь с шестого на седьмое августа и как в воду канул. На инициалы пропавшего я ваше внимание обращать не буду, полагаю, вы уже сами обратили. Возраст Кузьмы Кузнецова подходящий — пятьдесят лет. Да и описание одежды, вроде бы, подходит: тёмное летнее кашемировое пальто, зонт в руках, очки золотые. Возможно, это и есть наш убитый. Так что вам, господа, как говорится, и джокера в манжету. Первое и главное на сегодня задание: поехать на Литейный и разобраться, наш ли это «К.К». Если да, то начинайте должный опрос дворников, родных, соседей, всю его подноготную на свет тащите. Да что мне вас учить, сами знаете…

Сыщики согласно закивали, а Путилин, убедившись, что его правильно поняли, обстоятельно пересказал свою вчерашнюю встречу с сотрудниками «летучего» отряда филёрского обеспечения. Продемонстрировал эскиз трости, нарисованный Головачём, и кратко подвёл итог:

— Это, конечно, большое везение, что на Знаменке в ту ночь работали филёры, и надо обязательно постараться использовать благоприятное для нас стечение обстоятельств. Полученное описание трости, полагаю, сможет нам очень помочь. Но трость — это позже, сейчас главное — «отработать» сообщение дворника с Литейного. А теперь докладывайте, что раскопали за вчерашний день. Может, чем-то порадуете старика…

Иванов по праву старшего по возрасту, стал отвечать первый:

— Вчера мы с Владиславом пытались проследить путь парочки из второго номера. С этой целью отправились на Николаевский вокзал, обратились за содействием к тамошним жандармам, затем имели беседу с артельным старшиной извозчиков, работающих на площади. Наконец, я отправился в Управление конной железной дороги, где узнал фамилии вагоновожатых и кондукторов тех маршрутов «конки», что пересекали Знаменскую площадь с пяти часов утра до половины шестого. И всё это для того, чтобы узнать сегодня, что интересующая нас парочка спокойно миновала площадь и пешком отправилась по Невскому. В общем, Иван Дмитриевич, вся вторая половина вчерашнего дня улетела коту под хвост.

— Ничего, ничего, ты ведь не был осведомлён о филёрах на площади, правда? — успокоительно проговорил Путилин, похлопав Иванова по рукаву пиджака. — Всё было сделано правильно, этот труд нельзя считать напрасным.

— Да просто времени жалко, Иван Дмитриевич.

— А у тебя, Владислав, какие успехи? — осведомился начальник Сыскной полиции.

— Вместе с Агафоном посетил вокзал и поговорил с артельным старшиной. Затем мы разошлись, я направился во Врачебно-полицейский комитет. Там попытался составить список девиц, соответствующих приметам рыжеволосой спутницы погибшего. На сегодняшний день в Санкт-Петербурге учтены почти пятнадцать тысяч четыреста проституток, из них я при помощи двух работников комитета проверил почти девять тысяч. Выписал немногим меньше трёхсот девиц, которых следует предъявить коридорному и портье. Честно скажу, шансы на опознание представляются мне не очень большими, но…

— …но чем чёрт не шутит, — закончил его мысль Путилин. — Что ж, мне кажется, девицы подождут. В этом деле день-два ничего не решит. Сейчас бегом на Литейный, дом шестьдесят, а потом ко мне с отчётом.

Дом № 60 по Литейному проспекту выглядел весьма внушительно для доходного дома: изысканно декорированный фасад, чугунный узорчатый козырек над парадным подъездом, добротные ворота во внутренний двор. Иванов и Гаевский явились по адресу в сопровождении урядника из ближайшего околотка, предварительно расспросив его о пропавшем Кузнецове. Околоточный мало что смог рассказать, потому как пропавший мужчина в поле зрения полиции прежде не попадал и ни в каких правонарушениях, дебошах или склоках замечен не был. Выправлял раз в три года паспорт, образ жизни имел непредосудительный, внимания к себе не привлекал. Что можно сказать о таком человеке?

Когда полицейские вошли в калитку в воротах, то увидели приоткрытую дверь дворницкой, выходившей прямо под арку. Немолодой бородатый дворник возился с мётлами и совком у порога.

— Ты что ли дворник будешь? — спросил у мужика Иванов.

— Так точно! — увидев, что мужчин в штатском сопровождает урядник, дворник принял во фрунт, с очевидностью выказав тем самым своё солдатское прошлое. — Дворник Коромыслов, Дементий Прохоров. Служу здеся уже седьмой год, — и, подумав немного, добавил, — беспорочно!

— Что же, Дементий Прохорович, стало быть, это ты сообщил о пропаже жильца?

— Так точно-с, я. Но только Кузьма Фёдорович не обычный жилец, он хозяин дома, его владелец. Сам занимал здесь лучшую квартиру. Видели, наверное, «фонарик» на углу? Это и есть его апартамент. В бельэтаже.

— И давно пропал Кузьма Фёдорович?

— Ввечеру шестого августа и пропал. Ушёл с вечера, а днём горничная ихняя ко мне прибегает, говорит, мол, дочка его очень волнуется, плачет, за отца переживает. А я говорю ей — да мало ли… может, загулял человек или загостился. Но на сердце как-то тревожно стало. Ну, а вечером, когда господин квартальный дома обходил, то сказал, что из околотка запрос есть, не пропадал ли кто из жильцов, из приличных, в возрасте. Тут я сразу и сообщил. На всякий случай.

— И что же, ни вчера вечером, ни сегодня утром Кузьма Фёдорович так и не объявился? — продолжал выспрашивать Иванов.

— Никак нет-с.

— А сейчас есть кто в квартире?

— Должно быть, прислуга.

Иванов и Гаевский решили разделиться: Агафон отправился в домовую контору, располагавшуюся здесь же, в доме, во дворе-колодце, а Гаевский в сопровождении околоточного поднялся в квартиру пропавшего Кузнецова. Прежде всего сыщиков интересовало соблюдение паспортного режима лицами, фактически проживавшими в квартире — с этого начинались все полицейские действия на выезде. Ну и, разумеется, следовало познакомиться с прислугой и дочерью пропавшего человека.

Открывшая Гаевскому дверь полноватая, лет сорока женщина оказалась горничной Алевтиной Ганушкиной.

После обычной процедуры знакомства и проверки её паспорта урядник направился в кухню допросить кухарку, а Гаевский поинтересовался:

— Кто ещё живет в квартире?

— Дочь хозяина, Машенька. Но она сейчас в гимназии. И ещё кухарка, Матрёна Ищеева. Она на кухне, стряпает. В четыре часа приходит гувернантка, Синцева Таисия Николаевна. Она с Машенькой французским занимается и на роялях учит играть.

— Так что ваш хозяин?

— Пропал второго дня. Не пришёл ночевать. Правда, такое и раньше случалось, это вообще для него не редкость, чтоб дома не ночевать. Он и с Машенькой, дочкой, так поставил: могу, дескать, и не ночевать, а ты привыкай — не маленькая, чай, папа сам знает, как лучше поступить. Она когда помладше была, иной раз боялась ночью одна, прибежит ко мне, плачет. Утром расскажу ему, да только ничем его не разжалобить, он всё одно. Мужики этого не понимают, женское сердце-то! Да оно-то и не удивительно… что не ночует иной раз. Он мужчина в соку ещё, глаз горит. Любитель женщин, одним словом. Да кто ж его и упрекнет-то? — неожиданно спохватилась горничная, почувствовав, что брякнула много лишнего. — Вдов уже много лет… Но, правда, утром всегда возвращался, и в восемь часов обязательно вместе с дочкой завтракал. Потом она в гимназию, а он по делам. А к обеду опять приезжал. А вот вчера утром к завтраку не вернулся. Маша забеспокоилась, говорит, не пойду на занятия, буду, дескать, папеньку дожидаться. Еле-еле уговорили её вместе с Матрёной. Вот. А после занятий вернулась — Кузьмы Фёдоровича всё нет. Тут уж она в слёзы, говорит, чую сердцем, беда с ним… Мы её давай успокаивать, да только…

— Что только?

— Да только у самих сердце не на месте было…

— Опишите, пожалуйста, как выглядел Кузьма Фёдорович, когда вы его видели в последний раз, — попросил Гаевский. — Припомните поточнее одежду и время, когда это было.

Горничная ответила, почти не раздумывая, видимо, она уже не раз возвращалась к этому воспоминанию:

— Точно могу сказать, что было это в пять пополудни. Я ещё спросила Кузьму Фёдоровича, может, оне хоть чаю с Машенькой и Таисией Николаевной попьют, — а чай у нас принято подавать ровно в пять, он сам такой порядок установил. А Кузьма Фёдорович отвечает: «Нет, должен в банк успеть заехать». И строго добавил, что никак не может опаздывать. Он вообще терпеть не мог, если что-нибудь его задерживало, поэтому всегда я спешила приготовить из одежды всё, что он велит — пиджак и летнее пальто сама вычистила, а сорочки от прачки забрала. Он тщательно так собирался, всё перед зеркалом охорашивался.

— Что же он надел?

— Пиджак лёгкого драпа, тёмно-серый, в тонкую клетку. Сорочка батистовая, белая, черные брюки, галстук серого атласу, тёмно-серое пальто. Шляпа светло-серая, с лентой атласной более тёмной… Да, зонтик он с собой прихватил, чёрный, с костяной ручкой, потому что дождь весь день срывался. И калоши он носил постоянно — боялся ноги замочить и простудиться. У него на это пунктик был — жена вот так же не убереглась, простудилась и через полгода от чахотки умерла.

— Шарф был? — уточнил Гаевский.

— Ну, не шарф, белое шёлковое кашне. Лето всё же.

— А на калошах буквы есть?

— А как же! Чтоб не попутать с чужими. «К. К.», Кузьма Кузнецов, значит. Аккурат с внутренней стороны на каждой калоше.

— А скажите, Алевтина, Кузьма Фёдорович носил бороду?

— Да, такая недлинная, с проседью бородка. Очень благообразная. Оченно её холил. Уж сколько я ему компрессов согревала! Всё к бороде прикладывал, он считал, что сие поможет бороде расти волосок к волоску.

— А шевелюра у него какого цвета?

— Вообще-то Кузьма Фёдорович брунет, но теперь с заметной сединой. На макушке уже плешь начала пробиваться. Знаете, как у нас народ говорит — «плешь на макушке — от чужой подушки».

— А фотографии по… — Гаевский чуть было не произнёс «покойного», но в последнее мгновение понял всю недопустимость этого эпитета и успел перестроить фразу, — последние какие-нибудь у вас есть?

— А как же! Вон их сколько по стенам развешано, — женщина широким жестом повела вокруг себя.

Гаевский пошёл по комнатам, рассматривая развешанные по стенам фотографии и картины. Квартира Кузнецова выдавала главную черту хозяина — любовь к комфорту. Несмотря на отсутствие хозяйки, жильё это вовсе не выглядело запущенным и неуютным. Ковры, мягкие диваны и кресла с наброшенными на них подушками, коллекция курительных трубок из дерева разных пород, кресло-качалка у камина, сервизы севрского фарфора в двух одинаковых полированных горках, масса милых безделушек, любовно расставленных на всевозможных предметах обстановки, — всё это приглашало к приятному времяпрепровождению, отдыху, всё было устроено любовно, с толком и со вкусом. В кабинете хозяина Владислав Гаевский нашёл дагерротипы самого Кузнецова — в молодые годы с женой и малюткой дочкой, и более поздние фотографии — с одной только дочерью. Этот человек, насколько мог судить сыщик, действительно весьма походил внешне на убитого. Однозначному заключению мешало то обстоятельство, что лицо зарезанного в гостинице было сильно изуродовано; тем не менее Гаевский почти не сомневался в том, что они нашли того самого «К.К.», что был им так нужен. Одну из фотографических карточек, наиболее позднюю, как показалось Владиславу, он вынул из рамки и положил в карман.

— Не беспокойтесь, я обещаю вернуть этот снимок, — Гаевский предупредил возможный вопрос горничной.

На письменном столе сыщик увидел кипу газет, небрежно брошенных поверх толстой книги. Гаевский взял стопку в руки и просмотрел её. Оказалось, что хозяин кабинета регулярно изучал «Торгово-промышленную газету». Толстой же книгой оказался тысячестраничный «Вестник финансов, промышленности и торговли», издававшийся ежеквартально. Из него торчала закладка. Сыскной агент открыл альманах в заложенном месте и увидел, что Кузьму Фёдоровича интересовал отчёт о состоянии счетов «Санкт-Петербургского международного банка», одного из крупнейших коммерческих банков Российской Империи. Гаевский вернулся к изучению газет и обнаружил, что в сводной таблице биржевых котировок карандашом были отмечены купли-продажи акций этого банка.

— Скажите, Алевтина, а в какой банк собирался Кузьма Фёдорович в день своего исчезновения? — полюбопытствовал Гаевский.

— Ой, да разве ж я знаю, — замахала рукой горничная. — Разве ж я могу об этом хозяина спрашивать?! Моё ж дело маленькое — пиджак почистить.

— А чем занимался Кузьма Фёдорович? Служил?

— Нет. Раньше, говорили, был в офицерах, но я того не застала. У него три дома в Питере, так что он живёт доходами от них.

— Богат, стало быть?

— Про то доподлинно не знаю. Но, наверное, богат, раз домовладелец, — горничная поджала губы, видимо, недовольная затронутой темой. — Нам с Матрёной жалованье платит хорошее, не скупится и не попрекает никогда, что дров много жгём или, там, мыла расходуем. Да и гувернантку для ребёнка держит — тоже, знаете ли, расход немалый. А уж сколько в кошельке носит — про то не знаю, никогда не заглядывала.

— Скажите, Алевтина, а есть у него часы золотые или другие какие драгоценности, скажем, перстни, запонки, булавки галстучные?

— Часы есть. Большие, плоские, на толстой цепочке. Кольцо тоже, обручальное от покойницы-жены. Он его на левой руке носит. Да вы лучше у него самого спросите, — забеспокоилась горничная, почувствовав неладное.

Гаевский не успел ответить — на пороге кабинета появился Агафон Иванов, закончивший свои разговоры в домовой конторе. Владислав поманил коллегу пальцем и когда тот подошёл, прошептал на ухо:

— Нашли мы его, это «К.К.» однозначно.

На что Агафон также негромко ответил:

— Ну, так забираем кого-то из домашних на опознание вещей, чего кота за хвост тянуть?

Владислав повернулся к Алевтине и сказал ей:

— У нас, то есть Сыскной полиции, есть основания считать, что с вашим хозяином случилось большое несчастье, и его уже нет в живых. Нам надо, чтобы вы, Алевтина, проехали с нами на опознание вещей, тем более что вы сами собирали Кузьму Фёдоровича в дорогу и знаете, как он был одет.

— Ой, избавьте, боюсь я покойников… — сказав это, горничная обмерла и мелко перекрестилась.

— Вы не будете смотреть на труп, не беспокойтесь. Товарищ прокурора вам покажет только одежду: шляпу, пиджак, пальто. Собирайтесь, сие мероприятие не займёт много времени, мы вас отвезём и привезём в экипаже, так что вполне хватит получаса.

На самом деле эта тягостная операция была проделана даже быстрее. На удачу сыскных агентов Павел Николаевич Грибанов оказался на месте и сразу же выложил перед горничной одежду убитого. Когда женщина увидела рубашку, ворот, плечи и грудь которой были залиты кровью так, что даже клочка чистой ткани не осталось, она едва не упала в обморок. Только в кабинете следователя она поняла, что речь идёт о зверском и очень кровавом убийстве. Тем не менее, немного придя в себя, она уверенно опознала все предъявленные ей вещи как безусловно принадлежавшие Кузьме Фёдоровичу Кузнецову.

Это был первый серьёзный успех следствия. Товарищ прокурора тут же выписал постановление на обыск квартиры убитого и умчался его регистрировать в канцелярию, а сыскные агенты повезли горничную обратно.

— Сегодня у вас будет работать полиция и всё-всё опечатает, — объяснял горничной дальнейших ход событий Гаевский. — С квартиры вам и кухарке придётся съехать. Сегодня же. Пока соберите свои вещи, но никуда не отлучайтесь. Скоро приедет следователь с обыскным ордером и с вами обеими побеседует. Дочке убитого есть, где пока пожить?

— Да, у неё есть в Питере родня. Тётя её очень любит, с радостью пустит к себе.

— Вот и хорошо. А пока что до прибытия следователя в квартире будет оставаться полицейский урядник. Ничего выносить и вносить в дом нельзя ни вам, ни кухарке.

— А как же мои вещи?

— С ними ничего не случится, не беспокойтесь, — заверил женщину Гаевский, — Свои вещи вы сможете забрать после полицейского досмотра.

Проинструктировав должным образом квартального, сыщики отправились в полицейскую часть, дабы позвонить Путилину. Конечно, они могли воспользоваться телефоном, установленным в здании прокуратуры, но в известном смысле это было неудобно, поскольку в стенах чужого ведомства и в присутствии посторонних чиновников сыскные агенты не могли говорить вполне откровенно. В полицейской же части можно спокойно закрыться в кабинете и не опасаться посторонних ушей.

Доклад начальнику сыскной полиции начал, как всегда, Агафон Иванов:

— Нашим «К.К.» оказался Кузьма Фёдорович Кузнецов. Вещи убитого в гостинице «Знаменская» были предъявлены горничной, и она их опознала. Мы с Владиславом как раз с опознания возвращаемся. Кузнецов являлся владельцем трёх доходных домов в Петербурге — у Поцелуева моста, на набережной Фонтанки и на Литейном. Как нетрудно догадаться, человек весьма богатый. По словам приказчика, с которым я беседовал в домовой конторе, Кузнецов был неазартен, прижимист. Хотя во всех домах проведён центральный водопровод, он требовал регулярно отключать в них воду, якобы, для ремонта труб. Хотя ремонта никакого и не было. Экономил таким образом на накладных расходах. Приказчику постоянно приходилось выслушивать негодующих жильцов. При этом сам Кузнецов на конфликты никогда не шёл, всегда всю вину валил на других, в общем, он из тех людей, что склонны загребать жар чужими руками. Хитрован был господин домовладелец. Что ещё сказать? Непьющий. Никаких намёков на долги или какие-то опасные связи.

Затем стал докладывать Гаевский:

— На столе в кабинете убитого мною обнаружены газеты с таблицами биржевых котировок, а также свежий альманах «Вестника финансов…», заложенный на странице, посвященной финансовой отчётности «Санкт-Петербургского международного банка». Логично предположить, что Кузнецов интересовался устойчивостью банка, поскольку держал в нём депозит. Кроме того, в таблицах котировок Кузнецов подчёркивал строку, показывающую цены акций этого банка на бирже. Это позволяет думать, что убитый также владел и пакетом акций этого банка. Отсюда вытекает предложение: живенько сбегать в банк и навести там необходимые справки.

— Акции банка убитый мог продать через биржу, — заметил Путилин.

— Мог-то он, конечно, мог, да только для этого надо иметь постоянно много свободных денег и, кроме того, понимать биржевые тонкости, — резонно возразил Гаевский. — Банковский депозит как-то понятнее обывателю. Кроме того, при продаже небольшого пакета акций выгоднее обращаться прямо в «родной» банк этих акций, поскольку можно сэкономить на брокерских комиссионных. Давайте мы с Агафоном слетаем в «Международный», а-а? Чует моё сердце, дружил Кузнецов с этим банком.

— Хорошо, уговорил, — согласился Путилин. — После банка ты, Владислав, возвращайся на квартиру Кузнецова и поприсутствуй при обыске, поговори с прислугой, дочерью и другими родственниками, если они появятся. А Агафона давай ко мне, на Гороховую, я ему маленькое порученьице придумал.

Чтобы доехать до здания «Санкт-Петербургского международного банка», сыщики взяли на Литейном проспекте извозчика, но вскоре пожалели об этом: Невский проспект в полуденный час был запружен экипажами и спешившей по своим делам разношёрстной толпой, которая, рискуя попасть под копыта лошадей, бросалась к вагонам «конки» на остановках. Возница, чертыхаясь себе под нос, то и дело дёргал лошадь. Из-за этого ёрзанья короткий переезд до Александринской площади измотал сыщиков больше, чем пешая прогулка до того же места, да и времени она отняла бы вряд ли больше.

Здание банка, сравнительно недавно выстроенное по проекту модного и дорогого архитектора Шретера, выглядело в высшей степени респектабельно не только снаружи, но и внутри. Всё, на что падал взгляд посетителей, начиная от пары важных, в отутюженных ливреях швейцаров у парадных дверей до мраморной чернильницы на столе управляющего, было солидно, отменного вкуса и напоминало о том достоинстве, что приносят человеку большие деньги.

Управляющий банком принял сыскных агентов без промедления, едва только секретарь, проверивший их документы, доложил о появлении столь необычных визитёров. Подобная оперативность произвела на сыщиков весьма благоприятное впечатление.

Пройдя в кабинет управляющего, Иванов и Гаевский увидели перед собой человека средних лет в безукоризненном костюме, с приметным карбункулом в галстучной булавке и настоящими камеями в запонках. Одни только эти предметы туалета стоили больше совокупного годового дохода обоих сыщиков. Склонив набок голову с идеальным набриолиненным пробором, управляющий внимательно выслушал сыщиков и проговорил раздельно:

— Постараюсь вам помочь, господа.

Хотя управляющего и звали Сергеем Викторовичем Цициным, после первой же произнесённой им фразы сыщикам стало ясно, что перед ними немец. Специфический акцент хотя и был едва заметен, но всё же остался неистребим.

Управляющий нажал скрытую под столом кнопку звонка, дверь распахнулась, появился секретарь.

— Пригласите ко мне Владилена Павловича и Сергея Антоновича. Это наши кассир и заведующий отделом ценных бумаг, — пояснил сыщикам Цицин. — Если этот… как вы сказали, Кузнецов? был у нас шестого августа, то они должны его вспомнить.

Через пару минут в кабинет вошёл маленький человечек в белоснежной сорочке с атласной ленточкой-галстуком, чёрном жилете под длинным строгим пиджаком. Появившийся искательно улыбнулся и деликатно присел на краешек предложенного стула. Сразу следом за ним вошёл и второй служащий — сосредоточенный, задумчивый, с привычно-вышколенным выражением внимания на лице.

— Господа, — произнёс управляющий, обращаясь к своим подчинённым, — к вам имеют вопросы господа из Сыскной полиции.

— Мы просили бы вас внимательно посмотреть на эту фотографическую карточку, — Гаевский выложил на стол снимок, взятый из дома Кузнецова, — и сказать, знаком ли вам этот господин?

Служащие посмотрели на предложенную их вниманию фотографию и даже не стали брать её в руки, очевидно потому, что никаких сомнений или затруднений вопрос не вызывал:

— Лицо знакомое, он бывает у нас в банке время от времени, постоянный клиент… — начал было отвечать один, а второй тут же дополнил:

— Это Кузнецов Кузьма Фёдорович. Регулярно, примерно в течение последних четырёх лет совершает сделки с ценными бумагами, играет небольшими пакетами на изменении котировок. И всегда в плюсе.

— Скажите, пожалуйста, когда вы видели его в последний раз и при каких обстоятельствах? — последовал новый вопрос Гаевского.

— Недавно, по-моему, шестого августа… («именно шестого», — кивнул второй) во второй половине дня, если точнее, после пяти. Приехал, продал небольшой пакет акций нашего банка. Я сам же и оформил сделку, а потом Владилен Павлович, — последовал лёгкий поклон в сторону маленького кассира, — выдал из кассы потребную сумму. Кузнецов ушёл. Это всё.

— И какую же сумму он получил в кассе? — спросил Иванов.

Кассир заколебался, взглянул на управляющего. Тот едва заметно кивнул, давая «добро» на разглашение конфиденциальной информации. Тогда кассир тихо произнес:

— Две тысячи сто рублей. Двадцать один кредитный билет сторублёвого достоинства.

— Номера билетов, часом, нигде не сохранились? Может, пачка была новой?

— Нет. Билеты новыми не были, поступили из оборота. Номера нигде зафиксированы. Впрочем… кроме одного, кажется… — кассир задумался на несколько секунд. — Именно так! Я отсчитал двадцать билетов из ранее вскрытой пачки, и на этом она закончилась. Тогда я последний билет доложил из другой пачки, которую тут же вскрыл. Так вот эта вторая пачка состояла как раз из новых билетов.

— Их номера были зафиксированы? — уточнил Иванов.

— Да, по существующим правилам мы регистрируем номера банковских билетов, впервые попадающих в оборот.

— Вы можете назвать нам номер этого самого последнего билета?

— Разумеется. Только для этого я должен свериться со своими документами. Если вы подождёте несколько минут, я схожу в кассу и сообщу вам потребные сведения.

— Пожалуйста, сходите, мы подождём…

И действительно, через несколько минут кассир продиктовал сыскным агентам номер сторублёвого казначейского билета, полученного Кузнецовым в банке в день убийства. Гаевский записал его в свой блокнот.

— Куда же Кузьма Фёдорович спрятал деньги? — продолжил выспрашивать кассира Агафон Иванов. Вопрос был резонным: клиент не мог покинуть кассовое помещение с пачкой банкнот в руках, он должен был спрятать деньги сразу по их получении.

— На моих глазах он положил деньги в конверт, такой… серый, без рисунка и без марок… перегнул пакет вот так, — Владилен Павлович показал, как именно был согнут конверт, — заложил его в бумажник, а бумажник в свою очередь убрал во внутренний карман пиджака. Левый… — подумав, добавил кассир.

— А как выглядел его пиджак, не помните? — сам не зная для чего, спросил Гаевский.

— Серый, вроде бы клетка какая-то на нём, под ним жилетка довольно светлая, цвета «старая слоновая кость», я бы так сказал…

— Или «кофе с молоком»?

— Да, можно и так сказать, — согласился кассир. — А через руку у него было перекинуто пальто.

— Скажите, а он в банк приехал один, или его кто-то сопровождал? — теперь Гаевский обращался к заведующему отделом. — Может, дама? Может, мужчина?

— Насколько я помню, он был один, — уверенно ответил Сергей Антонович. — Банк всё-таки не музей, если приходит пара, то, как правило, для того, чтобы один оформил доверенность на другого. В данном случае ничего подобного не происходило.

— А не говорил ли он о своих планах на предстоящий вечер?

— Нет-нет, ничего такого. В хорошем расположении духа был — это да. Когда уходил, даже напевал себе под нос: «Сердце краса-а-виц склонно к изме-е-не…», — повторил клерк.

Больше сыщики ничего добиться не смогли. Но результат и без того был убедителен.

Сыскные агенты вышли из здания банка и на минуту задержались под козырьком у подъезда. Над городом нависали плотные мрачные облака, дело явно шло к серьёзному дождю. Деревья в Екатерининском садике качались на ветру и тревожно шелестели кронами. Стало очень неуютно, пасмурно и холодно. Прохожие, запахивая поплотнее свои пальто, спешили поскорее убраться с улицы.

— Ну что ж, я вас поздравляю, господин сыскной агент, — провозгласил Иванов, обращаясь к напарнику, — стало быть, конверт с деньгами всё же имелся. В своих предчувствиях мы не ошиблись…

— М-да, похоже на грабёж, — пробормотал Гаевский. — С использованием женщины-ловушки. В свете наших последних открытий меня мучает всего один вопрос…

— Погоди, я угадаю, — предложил с усмешкой Агафон, — вопрос этот звучит примерно так: охотился ли убийца именно за Кузнецовым или на месте погибшего мог оказаться любой другой обитатель третьего номера?

Согласно распоряжению Путилина сыскные агенты разделились: Владислав Гаевский отправился на Литейный проспект, дом № 60, дабы помочь следователю в обыске и принять участие в допросах прислуги, а Агафон Иванов направился к начальнику. Иван Дмитриевич вручил сыщику эскиз трости, которой неизвестный мужчина замахивался на филера, и дал адрес, по которому следовало отправиться, дабы навести необходимые справки. «Там живёт специалист по редкостям», — кратко пояснил Путилин, — «Он наверняка сможет тебе помочь».

Эта аккредитация показалась Агафону довольно странной. Не было в России такой профессии — «специалист по редкостям». Но раз Путилин решил именно таким эпитетом назвать этого человека и при этом не пожелал ничего объяснить — что ж, значит так и должно быть.

На самом же деле Иван Филиппович Скосырев, к которому начальник Сыскной полиции направил Иванова, занимал странную и совершенно непонятную для непосвящённых должность «декоратора при Министерстве двора». Что он декорировал, не знал почти никто, даже сам Министр, в штате коего он состоял. Лишь несколько человек во всей Российской Империи, в том числе дворцовый комендант и начальник агентуры дворцовой охраны знали, чем же именно занимается Скосырев. Иван Филиппович изучал и конструировал замаскированное оружие, или как его ещё называли «оружие скрытого ношения», которое поступало на вооружение агентов в штатском, привлекавшихся к обеспечению безопасности выездов Государя Императора. После покушения 2 апреля 1879 года на императора Александра Второго, предпринятого Александром Соловьёвым, в ходе которого террорист в присутствии шести офицеров Конвоя Его Величества беспрепятственно выпустил в Государя три пули из револьвера (не попал, правда!), появилась так называемая «агентура дворцовой охраны». Этих людей за цвет их мундира иногда называли «жёлтыми людьми», да только мало кто видел их в форменных жёлтых кителях. Одетые всегда в цивильное, загримированные под семинаристов, студентов, рабочих и мелких чиновников, эти агенты были всегда в толпе народа, жаждавшего видеть Монарха. Если агент дворцовой охраны гримировался под священника, то револьвер он прятал в специально изготовленной «Библии»; если изображал из себя плотника, то оружие находилось в замаскированном отделении ящика с инструментами, ну а если агент был одет в форму учителя, то его стилет помещался в зонтике.

Оружие для дворцовой агентуры разрабатывал и модифицировал — если это требовалось — как раз Иван Филиппович Скосырев. В силу рода своих занятий он внимательно изучал все предметы одежды и домашнего обихода, придуманные цивилизацией, причём изучал с точки зрения приспособления их к задачам секретной охраны. Портсигары, зонты, шкатулки, маникюрные наборы, книги, блокноты, обувь, трости, шляпы, — всё, что предлагали законодатели мод, представляло для Ивана Филипповича Скосырева профессиональный интерес.

Путилин был в числе немногих, кто знал о необычном роде занятий этого человека, но, разумеется, он не мог рассказывать всё, известное ему, Агафону Иванову. Поэтому сыскной агент так и остался в полном неведении относительно того, сколь необычный человек обитал в квартире на третьем этаже в доме с окнами на Владимирский собор.

Прислуга у Ивана Филипповича Скосырева была приходящей, поэтому в четыре часа пополудни он находился дома один и сам же отпер дверь гостю. «Специалист по редкостям» оказался бодрым старичком, сухопарым, несколько сутулым; аккуратная седая бородка клинышком придавал ему сходство с провинциальным врачом. Иванов обратил внимание на цепкие худые руки, показавшиеся ему похожими на птичьи лапки. Его маленькая квартирка походила на библиотеку и склад старьевщика одновременно — она сплошь была заставлена шкафами и стеллажами с книгами, альбомами, связками журналов, а также коробками всевозможных форм и размеров. Все простенки увешаны фотографиями, рисунками, какими-то картинами. Кряжистый сыщик почувствовал себя в этой обстановке крайне неуютно; сравнение его со слоном в посудной лавке было бы в данном случае весьма уместным.

Сыщик бочком протиснулся за хозяином в кабинет и пока тот внимательно рассматривал поданный ему эскиз трости, Агафон, боясь пошевелиться, безмолвно восседал на жёстком стуле перед столом, заваленном кипой журналов. Наконец старичок снял пенсне, посмотрел на Иванова в упор, как на глубоко провинившегося перед ним неуча, и сказал:

— Из того, что я увидел в этом рисунке, я склонен заключить, что сия трость могла быть изготовлена только в двух местах: либо на частной фабрике господ Шаффов, ныне действующей и процветающей, либо в мастерских Зондермана, правда, это производство закончило свое существование лет эдак… тридцать назад. Обе фамилии — и SHCAFF, и SONDERMAN — начинаются на латинскую букву «S», что как раз соответствует вашему изображению, взгляните. Товарный знак обеих фирм включает надпись по-немецки. Так что вам предпочтительнее?

— Трость выглядела как достаточно новая. Посему, полагаю, нам нужно производство Шаффов, — осторожно ответил Иванов. — Адресочек, часом, вам не известен ли?

— Часом, известен. Вот вам адресочек, — старик чиркнул на листке пару строк. — Это мой хороший знакомец, Курт Францевич Вейгель, он на фабрике Шаффов заведует ювелирными мастерскими. При обращении к нему обязательно сошлитесь на меня, он поможет. Судя по описанию, которое я услышал по телефону от его высокопревосходительства Путилина, глазки льва на вашей трости выполнены из гематита, а в просторечии — «кровавика». Так что трость должна была непременно пройти через руки Курта Францевича. Официальным путем, через учетные книги и квитанции вы будете искать заказчика очень долго, а так скажете, что вас направил я, и Курт Францевич всё сделает для вас в лучшем виде.

Как показали события нескольких последующих часов, помощь Скосырева оказалась неоценима. Курт Францевич Вейгель, педантичный светлоглазый немец, не только вспомнил эту трость, но и дал ей исчерпывающее описание, гораздо более полное, нежели филёр Константин Головач. Трость действительно оказалась с секретом: внутри скрывалось восьмивершковое обоюдоострое лезвие с жёлобом для спуска крови. При повороте рукояти на 180 градусов трость разделялась на две половины и рукоять с клинком превращалась в весьма серьёзное холодное оружие. Что оказалось для Иванова особенно важно, Вейгель без затруднений вспомнил человека, размещавшего заказ на изготовление столь любопытного мужского аксессуара. Заказ был размещён 25 июня и уже через пять дней исполнен. Курту Францевичу не составило труда отыскать в своих журналах соответствующую накладную, и поэтому не прошло и двух часов после разговора со Скосыревым, как в кармане Иванова уже лежал листок с адресом и фамилией владельца трости.

Если верить записям Вейгеля, им оказался некто Чижевский Константин Владимирович. Заказ был совсем свежим, его выполнили всего два месяца назад, в начале июня. Иванов ни минуты не сомневался в том, что Чижевский и есть тот самый «господин в драповом пальто», который с неизвестной пока дамой покинул второй номер в гостинице «Знаменская» в четверть шестого утра седьмого августа. Внутри у Агафона Порфирьевича всё ликовало и пело от предчувствия скорой и притом триумфальной развязки такого запутанного на первый взгляд дела.

Заехав в управление Сыскной полиции и убедившись, что Путилина нет на месте, Иванов решил действовать самостоятельно. Чтобы навести как можно более подробные справки о Чижевском, он взял извозчика и с Гороховой отправился прямо по указанному Вейгелем адресу: Измайловский проспект, возле Варшавского моста, дом Бахметьева.

Здание это выгодно отличалось от соседей справа и слева своими свежеоштукатуренными стенами, нарядным фонариками по фасаду и яркой вывеской «Галантерея. Мелочные товары». Сам магазинчик располагался здесь же в первом этаже.

Агафон Иванов нырнул в подворотню. Ворота стояли настежь раскрытые, что было довольно необычно для шести часов вечера. Быстро сориентировавшись, сыщик двинулся к дворницкой, помещавшейся в дворовом флигеле, как неожиданно нужная ему дверь открылась, и на пороге появился Владислав Гаевский. Его-то Иванов менее всего ожидал встретить в этом месте.

Гаевский, впрочем, тоже немало подивился. Оба сыскных агента секунду или две остолбенело смотрели друг на друга. Первым опомнился Гаевский, который вообще-то всегда был быстрее на язык, нежели напарник.

— Да, брат, кругами мы с тобой ходим. Что вместе, что порознь — один черт… — засмеялся он.

— Вот уж и не говори! — в тон ему поддакнул Агафон. — Ну, я-то, как ты понимаешь, тросточку проследил, а вот тебя какая нелёгкая принесла?

Владислав взял напарника под локоть и вывел со двора на улицу — подальше от детей, игравших неподалёку.

— Я с толком поприсутствовал на обыске и с ещё большим толком побеседовал с управляющим, который приехал, узнав об убийстве Кузнецова. Контора управляющего находится в другом доме покойного, в том, что расположен у Поцелуева моста. Слова за слово, что да как? каков был хозяин? имел ли он врагов? А управляющий мне и рассказывает начистоту, что, дескать, Кузьма Фёдорович был далеко не промах, ради лишней копейки и авантюрами не брезговал.

— Так, так, интересно… — прищурился Иванов, — и что же это за авантюры?

— Обманывал жильцов. Порой весьма цинично. Дело в том, что согласно распоряжению Градоначальника домовладельцы должны в обязательном порядке проводить в дома водопровод и канализацию с установкой ватерклозетов. Конечно, дорогое удовольствие, но необходимое. И город под такую реконструкцию даже дает деньги на льготных условиях. Так вот, наш Кузьма Фёдорович водопровод и канализацию провести-то провёл, да вот только жильцам своих домов постоянно воду отключал, ссылаясь на неисправности городских магистралей.

— Что-то я не улавливаю сути махинации, — признался Иванов.

— Это вообще довольно распространенный среди известной части домовладельцев трюк: они заявляют, что дом после реконструкции, заламывают высокую арендную плату с нанимателей квартир, а на самом деле раздачу воды либо вообще не начинают, либо производят с постоянными перерывами. Деньги за недопоставку услуг домовладельцы жильцам, естественно, не возвращают. Люди по-прежнему покупают воду у водовозов, прислуга носит её ведрами на все этажи, а водопроводный кран выступает в роли этакого интерьерного украшения. Зато хозяин такого дома набивает себе мошну.

— Но ведь такое положение дел не может длиться вечно, обязательно начнутся жалобы и скандалы.

— Может, и ещё как! При умелой организации дела так можно протянуть не один месяц. Только представь себе, какие это барыши! У нашего Кузнецова тактика была следующая: он всю вину валил на приказчика, на его нерасторопность, неисполнение его, Кузнецова, распоряжений, на недоделки строителей, волокиту чиновников, словом, на всё, что только можно придумать в своё оправдание. Приказчик, разумеется, оправдывался и тоже находил посторонних виновных и в свою очередь кивал на хозяина. Получался замкнутый круг. И люди месяцами ожидали обещанных удобств. А сейчас, когда хозяина нет, приказчик струхнул, что новый владелец погонит его с места из-за постоянных жалоб жильцов, вот и оправдывается, как может, валит всё на Кузнецова. Хотя ему тоже от этого наглого мошенничества, как я думаю, немало перепало.

— Так, так, теперь я понял, — закивал Агафон Иванов. — У Кузнецова, стало быть, были многочисленные конфликты и враги, так?

— Не то слово! Однажды дело чуть даже не дошло до рукопашной. Один жилец всё ходил к управляющему, жаловался, требовал встречи с хозяином. Кузнецов, разумеется, встречаться не желал и от общения с жильцом всеми способами уклонялся. Тогда жилец этот пригрозил — дескать, не найдет для меня времени — подам жалобу в канцелярию градоначальника. Кузнецов на другой же день явился. Встреча их в конторе управляющего закончилась… ну, почти потасовкой.

— Это как? Один другому в ухо дал, что ли? — немало подивился Иванов.

— Управляющий находился в соседней комнате, а когда услышал крики и звук опрокидываемой мебели, вбежал к господам. Оказалось, успел вовремя: жилец этот и хозяин стояли друг против друга, как разъярённые быки. Оба были в ярости. У Кузнецова в руке хлыст — у него ведь был собственный выезд, и он любил сам экипажем управлять. А жилец этот, аж белый весь, губы подрагивают и глаза чернее тучи. Приказчик признался, что испугался этой сцены не на шутку, что-то стал быстро им говорить и они, вроде как, в присутствии свидетеля поостыли. Жилец сразу ушел, но пригрозил Кузнецову, дескать, вы ещё много об этом пожалеете.

— Ну, что ж, раз ты здесь, то думаю, я не ошибусь, если скажу, что жильцом, имевшим конфликт с покойным Кузнецовым, был господин Чижевский, Константин Владимирович. Угадал? — Иванов похлопал Гаевского по плечу, — И, судя по тому, что ты приехал именно сюда, на Измайловский проспект, ты уже знаешь, что этот самый господин Чижевский съехал с квартиры у Поцелуева моста и теперь обретается здесь.

Иванов обстоятельно рассказал напарнику о том, каким образом ему стал известен этот адрес.

— Что ж, Агафон, по-моему, всё у нас сошлось, — пробормотал Гаевский, выслушав напарника. — Остаются, конечно, кой-какие вопросы: например, я узнал, что этот Чижевский служит инженером на «Обуховском сталелитейном заводе». Хорошее место, приличный оклад. Но вот что занятно: в доме у Поцелуева моста он занимал дорогую квартиру в бельэтаже, а сюда переехал на третий этаж. С учетом района и того, что в этом доме нет новейших удобств, нынешняя его квартира на порядок дешевле предыдущей.

— То есть ты интересуешься, что же заставило его «так низко пасть», — не без сарказма закончил мысль напарника Иванов. — Согласен, тут есть, над чем подумать. Ведь к хорошему так быстро привыкаешь! Надо будет поточнее разузнать о его финансовых делах. А что ещё интересного рассказал дворник, ведь ты, как я понял, уже успел с ним переговорить?

— Сказал, что спокойный жилец. Проблем с полицией не было. Холостяк. Живёт тихо, девиц не водит.

— Ммм… занятно… зато сам по вертепам таскается…

— Ой, Агафон, ты только не морализуй, — поморщился Гаевский, — тебе не идет. Так вот. Пьяным его тут не видели. Ведёт себя барином, но не шикует. На чай даст гривенник — и будь здоров. В общем, дворник говорит, что видал барей побогаче.

— Карты? Рулетка? Что-то такое есть?

— Никаких намёков.

— Послушай, Владислав, а может, мы радикально ошибаемся? Может, Чижевский пару недель назад потерял трость? — с сомнением в голосе проговорил Иванов. — Он, вообще-то, похож на того человека, что мы ищем?

— Похож, похож! И трость у него есть с латинскими буквами, я у дворника интересовался. Тот, правда, не мог сказать, что за слово написано, сказал только, что короткое…

— SHCAFF, шесть букв, — ответил Иванов.

— Вот видишь, в яблочко! И приметам нашим Чижевский в точности соответствует: светлые волосы, возраст — тридцать шесть лет, пальто носит песочного цвета из тонкого драпа, и даже шляпа у него с коричневой лентой, я специально у дворника уточнил.

— Да, похоже на нашего клиента.

— Да он это, Агафон, он! — уверенно заявил Гаевский, точно припечатал. — Ты же, Агафон, не первый год живёшь и не первый год злодеев ловишь, знаешь прекрасно, что таких совпадений не бывает! Именно Чижевский был во втором номере второго этажа в ночь на седьмое августа. Пока мы не знаем с кем, но полагаю, он скоро нам сам всё расскажет.

— Ну так что, Владислав, зайдём к господину Чижевскому сейчас? — предложил Иванов. — Или повременим?

Гаевский помолчал, видно, какое-то время боролся с искушением.

— Нет, Агафон, пыром соваться не след, — наконец решил он. — Надо доложить Ивану Дмитриевичу, надо всё обсудить со следователем. И сразу же запастись арестным ордером. А ежели сунемся без подготовки, то только спугнём. Нет, с кондачка подходить к нему нельзя!

— Ну, что ж, Владислав, пусть будет по-твоему, — согласился Иванов, — доложим Ивану Дмитриевичу, послушаем, что скажет шеф Сыскной полиции. Уверен, он будет нами доволен.

5

На утреннем совещании в кабинете пристава Московской части присутствовали все работники полиции и прокуратуры, прикосновенные к делу об убийстве в гостинице «Знаменская». Вёл совещание помощник окружного прокурора Павел Николаевич Грибанов. Человек уже немолодой, немногословный, производивший по первости впечатление флегматика, он был на хорошем счету в прокуратуре за свою серьёзность и целеустремлённость. Дело своё Грибанов знал досконально и к службе относился в высшей степени ответственно. Ещё накануне его уведомили о том, что личность убийцы, по-видимому, установлена.

В то самое время, как сыскные агенты рыскали давеча по городу, следователь занимался делами хотя и более прозаическими, но не менее важными с процессуальной точки зрения. Уже после окончания обыска в квартире убитого, Грибанов устроил официальное опознание тела, пригласив на него родного брата убитого Кузнецова. Тот едва не упал в обморок, увидев страшно искромсанное лицо Кузьмы Фёдоровича. И уже после опознания товарищ прокурора присутствовал на анатомировании трупа.

— Я пока не имею на руках протокола осмотра, поскольку, как всем присутствующим хорошо известно, у нас такие бумаги не готовятся за один вечер. Но основные моменты, зафиксированные врачами-анатомами, я могу повторить вам по своим записям, — произнес следователь, обращаясь к присутствующим, и листая свой рабочий блокнот. — Прежде всего, начнём с непосредственной причины смерти: таковой признана глубокая резаная рана в области средней трети шеи с рассечением мышц, сухожилий и сонной артерии. Рана нанесена с большой силой остро заточенным предметом в один приём. Орудие убийства имеет довольно широкое лезвие — от двух дюймов. Характер ранения таков, что смерть наступила не позднее минуты или полутора минут с момента его нанесения. Далее: раны на лице определены в количестве семнадцати, из них пять колотых и двенадцать резаных. Раны нанесены хаотично, бессистемно, не акцентировано. Орудие, которым причинены поранения лица, соответствует орудию, коим была нанесена рана на шее. Тринадцать из семнадцати ранений лица прижизненные, т. е. были нанесены в тот момент, когда сердце жертвы ещё билось. Эти раны дали обильное кровотечение. Остальные четыре раны нанесены после момента остановки сердца и кровотечения не дали. Отсюда, кстати, напрашивается довольно любопытный вывод о том, что убийца или убийцы оставляли на некоторое время свою жертву, а затем вернулись к ней и нанесли ещё несколько ударов, уже совершенно безмотивных. Ну, об этом мы ещё, возможно, поговорим… так, так… вот ещё… Время смерти: согласно наблюдениям за прохождением трупного окоченения… так, так, вот… врачи определили момент наступления смерти в промежутке от часа до половины третьего ночи. Ещё один небезынтересный момент, хотя он связан уже не с аутопсией, а с исследованием содержимого бутылок и фужеров, найденных на столе на месте преступления. Так вот, в одном из фужеров с недопитым шампанским, а именно в том, что испачкан помадой, обнаружены следы кокаина, а в наполовину полном бокале красного вина — опия. Примечательно, что опий присутствовал так же и в самой бутылке, а следов кокаина более нигде не обнаружено. Отсюда напрашиваются сразу несколько выводов. Первый — тот, что один из парочки опаивал другого, стараясь при этом самому по ошибке не сделаться жертвой отравления. Второй вывод тот, что обнаружение этих веществ ещё более усложняет картину преступления, превращая его в тщательно спланированный и точно исполненный заговор.

— Само действие этих веществ — противоположно, — задумчиво заметил Путилин, внимательно слушавший рассуждения следователя. — Опий — это сильное успокаивающее средство, прекрасное снотворное. Кокаин же, напротив, оказывает выраженное стимулирующее действие, дает прекрасный тонизирующий эффект. Зачем понадобилось принимать эти два взаимоисключающих препарата?

— Кокаин вызывает сильное возбуждение полового чувства, — заметил Гаевский. — Проститутке был прямой резон повысить потенцию клиента.

— А вы не думаете, что проститутка использовала только опий и только для того, чтобы побыстрее усыпить жертву? — подал голос Иванов, как обычно оппонировавший Гаевскому. — Кокаин Кузнецов мог принять самостоятельно, преследуя вполне очевидную и безобидную цель: подхлестнуть свою стареющую плоть. Кстати, возможно, что именно из-за принятого прежде кокаина последующее воздействие опия оказалось менее выраженным и Кузнецов проснулся во время обыска номера преступниками. А это неожиданное пробуждение повлекло его убийство грабителями.

— Догадка интересна, — кивнул следователь, — но правду, пожалуй, мы узнаем лишь «взяв» преступников и добившись от них признательных показаний. Пока же я только добавлю, что мною выписано постановление о судебно-химическом исследовании органов убитого. Это исследование пока ещё не осуществлено.

— В любом случае мне представляется очевидным, — вновь заговорил Путилин, — что Кузнецов не по собственной воле принял опий, вызывающий сонливость. Потому как иначе получается абсурд: представьте себе на минуточку — человек платит шестнадцать рублей за номер в гостинице, не говоря уж обо всём остальном, и всё это для того, чтобы через час, выпив снотворного, дрыхнуть, как говорится, без задних ног. Полагаю, добавить снотворное в вино могла только девица.

— Кстати, как обстоит дела с поисками этой проститутки? — поинтересовался помощник окружного прокурора.

— Мы можем попробовать подойти к ней разными путями, — стал объяснять начальник Сыскной полиции, — Владислав Гаевский принялся было изучать картотеку Врачебно-полицейского комитета, а там учтено, дай Бог памяти… более пятнадцати тысяч девиц. Проверив за первый день около девяти тысяч карточек, он отобрал некоторое количество потенциальных подозреваемых. Теперь надо бы провести опознания с привлечением коридорного и портье, но я остановил Владислава. Думаю, мы найдём эту женщину иначе: арестовав Чижевского и получив его признательные показания, мы получим прямой выход на неё.

— М-м… — покивал Грибанов. — Наверное, это оправданное решение. Опознание потребует много времени, согласен. В конце концов, если Чижевский откажется назвать сообщницу, опоившую убитого, то к идее проведения опознания мы вернёмся. Пока же мне бы хотелось обсудить тактику первого допроса Чижевского.

— Честно скажу, я бы сам хотел поговорить с этим человеком, — заметил Путилин.

Ничего необычного в высказанном желании начальника Сыскной полиции не было. Многие преступники в его присутствии робели и давали признательные показания от одного лишь осознания того факта, что их допрашивает «сам знаменитый Путилин».

— Что ж, возможно это сподвигнет нашего подозреваемого на скорейшее сознание в содеянном, — согласился следователь (впрочем, было бы странно, если бы он воспротивился желанию действительного тайного советника). — Давайте суммируем, что мы можем предъявить Чижевскому в качестве улик. Итак, первое: нахождение в непосредственной близости от места преступления в момент его совершения…

— Отсутствие alibi, — поддакнул Гаевский.

— Именно. Второе: подтверждаемый свидетелем острый конфликт с погибшим за два месяца до убийства. Конфликт этот сопровождался высказанными вслух угрозами. Третье… — следователь задумался, и Агафон Иванов негромко подсказал:

— Подозрительное поведение в ночь убийства. Чижевский покинул гостинцу ранее истечения оплаченного времени, а кроме того, не воспользовался извозчиком, что было бы логично на его месте.

— Согласен полностью. Он дошёл до Знаменской площади, но и там не взял извозчика, что выглядит совсем уж странно. Он явно не желал, чтобы его путь проследили, поэтому пошёл пешком по Невскому проспекту. Так и запишем, — товарищ прокурора сделал пометку в своём блокноте, — Четвёртое: серьёзной уликой может оказаться обнаружение на лезвии, спрятанном в трости Чижевского, следов крови. Так что на эту трость следует обратить особое внимание. С нею он был в гостинице, возможно, именно она и явилась орудием убийства.

— Не забудьте про сторублёвку, — напомнил Путилин.

— Именно. Итак, пятое: нам известен номер сторублёвого билета, полученного Кузнецовым за несколько часов до гибели в кассе «Санкт-Петербургского международного банка». Этот билет исчез с места преступления, что позволяет нам предполагать ограбление. Поэтому при обыске квартиры Чижевского надлежит обратить особое внимание на розыск этого банковского билета. Если нам удастся его обнаружить, то эта улика намертво привяжет нашего подозреваемого к убийству. И наконец, шестое: во время обыска следует сделать особый упор на розыск грязного белья Чижевского, если же оно уже сдано прачке, то выяснить у нее все обстоятельства и изъять белье. Я понимаю, что это вроде бы азбучная истина, но как раз такие очевидные вещи особенно часто упускаются из вида. Убийство было очень кровавым, и наш подозреваемый никак не мог избежать попадания крови жертвы на свою одежду. Поэтому во время обыска прошу всех особенно внимательно осматривать одежду и детали туалета Чижевского.

— Что ж, для двух дней работы результат, по-моему, весьма неплох, — заметил Путилин. — Я предлагаю сейчас же выдвигаться на Измайловский и приступать к обыску.

— Сегодня пятница, он часом не на службе? — спросил следователь начальника Сыскной полиции.

— С ночи квартира под наблюдением. В любом случае мы будем знать, где находится наш подозреваемый. Если Чижевский уехал — начнём обыск без него, в присутствии домохозяина или приказчика домовой конторы…

— Ну, это уж как водится, — согласился Грибанов.

— … если же Чижевский дома — что ж! тем лучше — берём его в оборот прямо на месте. — Путилин даже привскочил со стула от возбуждения и зашагал по кабинету, заложив руки за спину, — И ежели Бог даст, то у нас уже к вечеру будет сознавшийся убийца и раскрытое дело, казавшееся поначалу совершенно непонятным.

Дом № 29 по Измайловскому проспекту был обложен по всем правилам полицейской науки. В тридцати саженях от въезда во двор стоял извозчик, не бравший пассажиров, якобы потому, что смазывал колёса солодом. На самом деле это был филёр «летучего» отряда, замаскированный под возницу. Другой филёр играл в карты с Константином Головачом во дворе. Если бы Константин Владимирович Чижевский вздумал покинуть квартиру, то новый сыскной агент немедля последовал бы за ним на извозчике, однако, делать этого ему не пришлось: всю первую половину дня девятого августа подозреваемый находился дома.

Когда целая вереница экипажей с полицейскими и прокурорскими чинами подкатила к дому № 29, Константин Головач выиграл в «подкидного» очередную копейку и, бросив карты, вышел на проспект отдать рапорт.

— Ваше высокопревосходительство, интересующая нас персона находится дома и квартиры покуда не покидала, — бодро сообщил он начальнику Сыскной полиции. — Приходила прислуга, кухарка, принесла с собою продукты, до сих пор не выходила.

— К прачке, часом, бельишко не отсылал? — поинтересовался Путилин. Сейчас, пожалуй, это был самый главный вопрос, волновавший его.

— Никак нет, ваше высокоблагородие.

— Хорошо, Константин, пошли с нами, поприсутствуешь при обыске, посмотришь вблизи, как это делается, — и, обернувшись к шагавшим следом Гаевскому и Иванову, добавил, — познакомьтесь, господа, это наш новый сотрудник: Головач Константин Михайлович. Только вчера зачислен в штат. Я вас очень попрошу помочь ему войти в курс дела.

Не прошло и минуты, как на лестницах выше и ниже третьего этажа встали полицейские в форме, пара филёров тем временем перекрыла чёрную лестницу. В нужную дверь постучал Агафон Иванов, подле него стоял дворник, которому предстояло разговаривать.

На стук вышла кухарка. Она безропотно пустила в квартиру вереницу мужчин и тут же скрылась за кухонной дверью, куда её увлёк один из полицейских. Константин Владимирович Чижевский, сидевший в кресле в небольшой комнатке, служившей ему кабинетом, был, видимо, немало поражён видом полицейских и прокурорских мундиров, обладатели которых неожиданно появились перед ним на пороге. Отложив в сторону газету, он поднялся со своего места и, дождавшись, пока в комнату войдут все желающие, спросил:

— Я не спрашиваю, кто вы такие, поскольку вижу ваши мундиры, господа. Но я хотел бы знать, что вы здесь делаете?

В наступившей тишине голос Чижевского прозвучал неожиданно громко и строго. Для человека, оказавшегося в столь необычной ситуации, он держал себя на удивление спокойно. Уже сказанного было достаточно, чтобы понять — этот человек имеет характер чрезвычайно выдержанный. Перед ним стояли четверо полицейских в форме — в шинелях, фуражках, при палашах и револьверах, прокурорские следователь и делопроизводитель, три сыскных агента, наконец, начальник Сыскной полиции собственной персоной.

Именно Путилин и заговорил. Как лицо, имевшее высший чин, он шагнул к столу и, встав напротив Чижевского, пронзительно посмотрел ему в глаза.

— Знаете ли вы, кто я? — спросил начальник Сыскной полиции.

— Не имею чести…

— Я действительный тайный советник Путилин. Зовут меня Иван Дмитриевич. Я возглавляю Сыскную полицию при Градоначальстве Санкт-Петербурга. Теперь представьтесь, пожалуйста, вы.

— Чижевский Константин Владимирович, потомственный дворянин, старший мастер кузнечно-прессового цеха «Обуховского сталелитейного завода».

— Почему вы не на работе?

— С пятнадцатого августа у меня расчёт. А не на работе я потому, что имею отгулы в счёт отработанных прежде авралов. Вот я их и гуляю перед увольнением.

— Так много отгулов? — удивился Путилин.

— Отгулов не много, авралов было много, — довольно язвительно ответил Чижевский.

— Что вы делали и где были в ночь с шестого на седьмое августа сего года?

— Я обязан отвечать?

— В ваших интересах ответить не только исчерпывающе, но и правдиво.

— Не вижу ни одной причины, по которой я должен это делать. Уж извините, — Чижевский развёл руки в стороны, — при всём моём уважении к вашему высокому званию…

В глазах Путилина появилось злобно-хищническое выражение. Он привык видеть страх и оторопь оппонента, ненависть или трепет, но подобное пренебрежение, видимо, глубоко задело начальника Сыскной полиции.

— Что ж, господин Чижевский, вы хотите получить урок юридической грамотности… и вы его получите. Господин следователь, — Путилин оборотился к Грибанову, — предъявите господину Чижевскому ордер на обыск занимаемого им жилого помещения.

Пока подозреваемый читал поданную ему бумагу, Путилин не сводил с него взгляда, покачиваясь с носка на пятку. Едва только Чижевский вернул ордер товарищу прокурора, начальник Сыскной полиции заговорил быстро и уверенно:

— В прочитанном вами ордере указано, что именно прокуратура будет искать в вашей квартире. Вы можете добровольно выдать эти вещи, и данное обстоятельство будет расцениваться как сотрудничество со следствием. Речь идёт, напомню, о любом окровавленном белье, о трости с потайным клинком и, наконец, о сторублёвой банкноте с указанным в ордере номером.

— Окровавленного белья в моём доме нет, — спокойно заговорил Чижевский. — Трость стоит в прихожей. Что касается сторублёвки, то я никогда не имел обыкновения запоминать номера купюр. Поэтому не знаю, есть ли у меня таковая.

— Кто стирает ваше бельё? Фамилия и адрес!

— Юганова Екатерина… отчества, уж простите, не знаю. Проживает тут же, в доме Бахметьева, во флигеле во дворе.

— Когда вы последний раз отдавали ей бельё? Учтите, мы обязательно проверим!

— М-м, — покивал Чижевский и не без сарказма ответил. — Я уже понял, что вы обязательно проверите. Бельё последний раз было отдано ей третьего дня, то есть… то есть шестого августа.

— Хорошо, я понял вашу линию, — Путилин повернулся к стоявшим позади него людям. — Господа, приступаем к обыску. Приглашайте понятых; Агафон, давай живенько отыщи-ка прачку; в общем, поехали, господа, это надолго. А вы, господин Чижевский, выходите из-за стола, садитесь-ка на стульчик посреди комнаты! Продолжим нашу презанятную беседу…

Гаевский стремглав бросился в прихожую: за вешалкой действительно стояла трость, скрытая от глаз полой длинного пальто песочного цвета. Трость выглядела добротной, её без преувеличения можно было назвать вещью благородного человека: рукоять в форме львиной головы с развевающейся гривой, чёрные бусинки-глаза, четыре латунных кольца в верхней части, аккуратные буквы SHCAFF — всё в точности, как на эскизе филёра. Взяв её в руки, Владислав повернул нижнюю часть трости относительно верхней на 180 градусов против часовой стрелки: по линии разреза одного из колец показалась щель, в которой блеснула холодная сталь клинка. Владислав развёл руки в стороны и увидел пугающего вида оружие куда длиннее морского кортика, кинжала или охотничьего ножа, хотя и короче палаша. Обоюдоострым отполированным клинком дюймовой ширины можно было одинаково хорошо и солнечные зайчики пускать, и животы резать. Подойдя к окну, сыщик самым внимательным образом изучил лезвие, особенно возле рукояти — в этом месте очень часто остаётся засохшая кровь, особенно в тех случаях, когда оружие не очень тщательно отмыли. Несмотря на всё желание найти хоть что-то подозрительное, Владислав был вынужден признать, что клинок находится в идеальном состоянии и никоим образом не уличает своего владельца в совершении убийства.

Владислав принёс трость Путилину, который, прервав на минуту разговор с Чижевским, лично осмотрел её. Подобно Гаевскому он встал перед окном и самым тщательным образом изучил клинок с обеих сторон. Никак не выказав неудовольствия результатом, Путилин собрал трость и отдал её следователю.

— Скажите, господин Чижевский, а почему вы увольняетесь с завода? — поинтересовался он.

Вопрос этот, никак не вязавшийся с предыдущим разговором, как будто бы озадачил подозреваемого.

— Потому что государство полностью выкупает у частных акционеров их доли, и «Обуховский сталелитейный завод» превращается в полностью казённое предприятие. Соответственно происходит изменение штатов. Для меня сие означает потерю работы.

— То есть, вы не сами нашли новое место, это вас отставляют от старого, — подытожил Путилин. — А скажите, Константин Владимирович, вам довелось знавать Кузнецова Кузьму Фёдоровича?

— Кузнецов? Был мастер такой на заводе, но его звали не Кузьма. Постойте… Ну да, знаю, Кузьма Кузнецов — это домовладелец, у которого я некоторое время жил, в доме у Поцелуева моста.

— Что вы можете о нём сказать?

— Да ничего особенно хорошего. По совести говоря — каналья! Слишком любит деньги и не видит за ними людей.

— То есть ваши отношения были не очень хороши…

— Да, думаю можно сказать так.

— … или, может быть, они — ваши отношения то есть — были очень плохи? — закончил фразу Путилин, пристально вглядываясь в лицо собеседника.

Чижевский промолчал, опустив глаза. Повисла пауза, которая с каждой секундой становилась всё тяжелее.

— Что ж вы так примолкли, господин Чижевский? Я, кажется, задал очень неудобный для вас вопрос? Особенно, ежели взять на ум ваше обещание поквитаться с Кузнецовым.

— Я не обещал с ним «поквитаться». Я обещал наказать его спесь законным образом — путём подачи жалобы Губернатору. Я даже высказался словами поговорки, дескать, и на вашу спесь, господин Кузнецов, пословица есть.

— Ну, а он?

— А он давай брать на арапа.

— То есть вы признаёте конфликт.

— Признаю ругань, брань. А более ничего не признаю, поскольку ничего более и не было.

— А вы знаете о том, что в ночь с шестого на седьмое августа господин Кузнецов был убит?

— Первый раз слышу. Я, знаете ли, не слежу за его судьбой.

— Газет не читаете? — Путилин с ехидцей скосил глаза на «Санкт-петербургские ведомости», лежавшие на письменном столе. Именно эту газету Чижевский пролистывал перед появлением полиции.

— Газеты читаю. И кое-что кроме газет.

— Да, я вижу, библиотека у вас приличная, — Путилин прошёлся вдоль шкафов, заставленных книгами. — Так вот, разве вы не видели заметок об убийстве в гостинице «Знаменская» в ночь с шестого на седьмое августа?

— Видел.

— Так это как раз Кузьму Фёдоровича и убили.

— Понятно. Знаков скорби выказывать не стану, поскольку таковой не испытываю. Уж извините, лицемерить не привык. И вы, стало быть, явились ко мне потому, что узнали о моей ссоре с ним?

— Мы явились к вам потому… — Путилин примолк и выдержал внушительную паузу, сделав вид, будто читает корешки книг на полке; затем неожиданно повернулся к Чижевскому и выпалил, — потому что он был вашим соседом на втором этаже «Знаменской»!

— То есть как? — опешил подозреваемый. — С чего это вы так решили?!

— Поскольку второй номер, который занимали вы, находится рядом с третьим номером, который занимал господин Кузнецов.

Чижевский замолчал, опустив голову. Взгляд его блуждал по сторонам, ни на чём не задерживаясь, и было нетрудно заметить, как сильно он побледнел.

— Да-да-да, — покивал механически головой Чижевский, и проговорил, словно бы в ответ на собственные мысли, — и вы, стало быть, заподозрили меня…

— Помилуй Бог, Константин Владимирович, следы ваших окровавленных пальцев остались на шкафу, который вы двигали, чтобы освободить проход. Тут уж и ребёнок догадался бы, каким путём убийца проник в номер.

— Н-да? И каким же?

— Через дверь в стене за шкафом.

— Там была такая дверь? Я даже не знал об этом.

— Ну, разумеется! Про дверь вы не знали и Кузьму Кузнецова не убивали…

— Не убивал! Что же, по-вашему, я похож на убийцу?

— Открою маленький секрет, Константин Владимирович, — понизил голос Путилин, — Я уже тридцать два года ловлю убийц и поверьте, наловил их немало… Так вот, я сделал одно любопытное открытие: убийцы не похожи на убийц. Удивительно, правда?

— Я невиновен.

— Разумеется. Сие можно проверить очень легко. Назовите мне женщину, с которой вы были во втором номере.

— Это исключено. Я не могу назвать её имени. Ни при каких обстоятельствах.

— Очень жаль, — Путилин покачал головою. — Кстати, ни один бы убийца на вашем месте не назвал бы имени своей спутницы. Хотите знать почему? — спросил начальник Сыскной полиции и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Потому что женщина в сравнении с вами — слабое звено. Спасая себя от преследования закона, она разоблачит вас на первом же — или maximum — втором допросе. Вы, насколько я успел уже понять, человек неглупый, способный мыслить перспективно, и прекрасно это понимаете. Поэтому, отказываясь назвать свою спутницу, вы фактически укрепляете нашу уверенность в вашей виновности.

Чижевский молчал. Видимо, он решил ни под каким видом не вступать в полемику с Путилиным. Тот же, напротив, хотел вызвать Чижевского на разговор и потому продолжил свои рассуждения.

— Но ваша тактика, Константин Владимирович, вас не спасёт. Мы обязательно найдём женщину, которую привёл в гостиницу Кузнецов, и она расскажет, как вы подучили её угостить жертву опием. А в том, что мы её найдём, не извольте сомневаться: вас же мы отыскали! И, уличённый показаниями соучастницы, вы отправитесь в каторжные работы как нераскаявшийся убийца. Есть у нас такая категория осужденных. На этапе досудебного расследования вы, как дворянин, будете содержаться в особой камере, но после лишения судом всех прав состояния отправитесь на Сахалин в общей колонне кандальных заключённых. В Сибири вас посадят на корабль и повезут по Амуру. Заключённые, заслужившие по суду снисхождение, будут находиться в трюме, вы же, как нераскаявшийся преступник, будете прикованы к мачте в числе прочих извергов рода человеческого. Соответственно и спать будете под открытым небом, и пищу принимать, и физиологические, так сказать, потребности справлять. Вам будет очень тяжело, уверяю. Много тяжелее, нежели другим. Поскольку вы человек с образованием, представитель благородного сословия.

— Послушайте, господин начальник Сыскной полиции, я не знаю, чем вы обосновываете свои подозрения в мой адрес…

— Тем, что убийца пришёл в третий номер из второго, в котором находились вы, — перебил говорившего Путилин.

— … но я не совершал того, в чём вы меня подозреваете.

— Прекрасно, господин Чижевский. Помогите нам это проверить. Назовите даму, которая была с вами.

— Это невозможно. Ни при каких обстоятельствах я не смогу назвать вам её.

— Клянусь вам, её имя никто не узнает. Поверьте, господин Чижевский, клятва Путилина дорогого стоит! Назовите даму, и пусть она подтвердит ваши слова.

— Давайте считать, что никакой дамы не было!

— Гм… Мы знаем, что она была.

— Это почтенная замужняя дама. И её имя не будет замарано этой историей!

— Ха-ха-ха, — Путилин вдруг зашёлся искренним заливчатым смехом, — рассмешили вы меня, батенька. Ну, прям анекдот какой-то, а не история с убийством. Ха-ха, почтенная дама, которую вы повели в гостиницу с почасовой сдачей номеров. Вы сами себя слышите, господин Чижевский? В этакое место ведь проституток водят! Не находите ли вы сами противоречия в своих словах?

— Вы ещё начните мне указывать, куда мне вести мою даму… — огрызнулся Чижевский. Было видно, что он растерян; он не мог выбрать правильную линию поведения и сам же это чувствовал. И от этого только больше терялся.

— Плохой ответ, Константин Владимирович, очень плохой, — Путилин покачал головой. — Не вздумайте так защищаться в суде: пойдёте в каторгу в кандалах, ей-ей, пойдёте! Даже самый наивный присяжный поймёт, что вам ровным счётом нечего сказать в своё оправдание.

— Да что вы всё меня каторгой стращаете?

— Почему, почему? Да потому что так и будет!

— Вы не допускаете, что ваши выводы могут быть ошибочны? Вы не допускаете виновность коридорного? Вы не подумали о том, что шкаф двигали лишь для того, чтобы запутать вас?

— Видите ли, господин Чижевский, если бы коридорный действительно промышлял бы какими-то незаконными делишками, скажем, подворовывал или обирал бы пьяных клиентов, то мы бы об этом, безусловно, узнали. Он работает на своём месте уже восемнадцать лет — это вполне достаточный срок, чтобы полностью раскрыть свои наклонности. Да, он может один раз обворовать клиента и успешно доказать свою невиновность; но как только на него вторично падёт подозрение, он немедленно будет отставлен от должности. У него прекрасная работа, большие чаевые, при сменной занятости у него остаётся ещё и свободное время… Зачем ему кого-то грабить?

Обыск уже шёл полным ходом: полицейские вытаскивали с полок книги, отодвигали от стен мебель и проверяли плинтуса, скрытые от глаз части обоев, половой паркет. Чижевский следил за действиями полицейских; видимо, их работа отвлекала его.

— Напрасно запираетесь, голубчик, — продолжал между тем увещевать Путилин, и голос его в эту минуту сделался почти ласковым. — Уж поверьте старику, правду вы всё равно от нас не спрячете. От упорного запирательства вам же хуже будет. Чистосердечное признание зачтётся судом непременно. Присяжные вынесут вердикт «виновен, но заслуживает снисхождения», и этот вердикт спасёт вашу жизнь. Уж я-то знаю, уж я-то повидал всяких! Ведь одно дело — запутавшийся человек, действовавший в порыве гнева, не совладавший с пагубной жаждой мести, находившийся в состоянии аффекта; и совсем другое — нераскаявшийся, упорный, злобный убийца. Упорное запирательство, сокрытие улик и сообщников — не лучший для вас способ защиты, поверьте.

— Я не собираюсь брать на себя чужую вину и сознаваться в том, чего не делал! Слышите?! — вдруг с неожиданным чувством произнёс Чижевский. Вы, господин Начальник Сыскной полиции, только даром теряете время. Вам положено доказывать мою вину — вот и доказывайте. Только я вам в этом деле не помощник. И хватит меня уговаривать, самооговора не будет!

— Самооговора, значит, да? Стало быть, вы решили, что я вас к самооговору склоняю. Хорошо же, господин Чижевский, хорошо. Тогда напомню вам кратко, сугубо для справки, как будет выглядеть ваше дело в суде. Итак, мотив преступления у вас имеется и притом мотив железный: гнев, личная неприязнь, вызванная прежним конфликтом и, наконец, меркантильная подоплека. Вы получаете расчёт на заводе, а у Кузнецова при себе большая сумма денег, которая после убийства пропала. Суд будет интересоваться вопросом: пересекались ли ваши с жертвой пути в ночь убийства? Да, ответит обвинение, пересекались. И докажет это. Вы были соседями в доме свиданий, и обслуга сего притона разврата подтвердит это. Протокол осмотра места преступления подтвердит перемещение шкафа у стены, поскольку в документе зафиксированы и потёртости от ножек шкафа на полу, и следы окровавленных рук. Обвинение докажет, что ваше деяние не являлось следствием спонтанной вспышки гнева, напротив, оно носило следы тщательной подготовки и предварительного сговора с соучастницами. Жертва была усыплена, что позволило вам без особых церемоний отодвинуть шкаф, загораживавший дверь, и проникнуть в номер, не выходя в коридор. Убив Кузнецова, вы с сообщницей, изображавшей вашу любовницу — а возможно, и на деле являвшейся таковой! — вернулись в свой номер, привели себя в порядок и раньше времени покинули его. Этот уход весьма напоминает бегство. Что, скажете, это было не так? — не без ехидства поинтересовался Путилин, склоняясь над сидевшим на стуле Чижевским.

Поскольку тот не ответил, начальник Сыскной полиции продолжил свой монолог:

— Сходство с поспешным бегством ещё более возрастёт, когда обвинитель упомянет в суде о том, как вы пешком отправились до Знаменской площади и далее по Невскому. Когда к вам пристал нищий, сидевший на паперти Знаменской церкви, вы в ужасе шарахнулись от него: ещё бы, ведь он привлёк к вам внимание! Полицейский предложил вам пройти в околоток для составления протокола, лишь ещё более напугав вас. У вас сердце в пятки упало, скажете, нет? Вы постарались как можно быстрее отделаться и от нищего, и от помощника квартального. Вы проигнорировали извозчиков возле гостиницы, вы проигнорировали извозчиков на самой Знаменской площади, наконец, вы проигнорировали «конку», которая уже ходила в половине шестого утра. Вы станете утверждать, будто у вас не было денег на извозчика? Чушь! Вы пешком отправились по Невскому проспекту вовсе не ввиду безденежья. Причина была одна — вы заметали след, рассчитывая, что Сыскная полиция никогда не сможет вычислить вас.

Чижевский закрыл лицо руками и застонал, точно от зубной боли:

— Боже, за что мне такое? Это просто фантасмагория какая-то!

Путилин не без внутреннего удовлетворения посмотрел на сидевшего перед ним человека и лишь повысил голос, придав речи больше пафоса:

— Так вот, господин Чижевский, когда всё это обвинитель подробно расскажет в суде, и присяжным будет предложено вынести вердикт… подумайте сами, каким он окажется. Пока не поздно… подумайте. Мой вам добрый совет.

Путилин отступил от Чижевского, безмолвно охватившего руками голову, и подал знак следователю. Грибанов приблизился, извлёк из папки бумагу с угловым штампом прокурора окружного суда.

— Ознакомьтесь, господин Чижевский, — следователь протянул документ подозреваемому, — это арестный ордер на вас. С этого момента вы официально являетесь обвиняемым в убийстве Кузьмы Фёдоровича Кузнецова. И подлежите аресту.

— Это что же? — Чижевский запнулся, вчитываясь в текст. — Меня в арестный дом, так что ли? А что, нельзя ли под подписку? или под честное слово оставить на свободе? не знаю, как это называется, под поручительство, может?

— Помилуй Бог, господин Чижевский, какое может быть поручительство в деле об убийстве? Ваша единственная привилегия, как дворянина — это камера, в которой не будет людей неблагородного сословия, то есть, это будет либо одиночная камера, либо совместная с другими дворянами. Вот и всё. Я, кстати, следователь, который ведёт ваше дело. Мне предстоит допрашивать вас. Не хотите ли сделать прямо сейчас какие-либо заявления?

— Заявлений — никаких. Хочу собраться, — Чижевский поднялся со стула. — Объясните мне, что разрешается брать с собою.

— Это пожалуйста. Сейчас я вам всё расскажу…

6

Алексей Иванович Шумилов, тридцатилетний юридический консультант крупнейшего в России «Общества взаимного поземельного кредита», поздним субботним вечером 11 августа возвращался на извозчике с именин своего бывшего сокурсника по Училищу правоведения, а ныне присяжного поверенного Василия Феофилактовича Платова. Выходные дни Вася проводил с семьёй на своей богатой даче под Стрельной, там же он и собрал гостей. Было изрядно выпито, съедено и говорено, так что возвращаться в город Шумилову решительно не хотелось. Под мерное раскачивание рессорного экипажа на мостовых в его мыслях всплывали обрывки разговоров, смех именинника, романсы под гитару и фортепиано, такие загородные и совсем нездешние запахи влажной земли и цветущих флоксов; и всё это крутилось в хмельной голове, сливаясь в ощущение неги, покоя и счастья.

Вот уже почти семь лет прошло с той поры, как после шумного дела французской подданной Мариэтты Жюжеван Шумилов был вынужден покинуть прокуратуру окружного суда. Не пожелав участвовать в осуждении невиновной, Шумилов ценою собственной карьеры спас Жюжеван от каторги, снискав проклятие одних своих коллег и уважение других. Официально числясь в «Обществе поземельного кредита» на весьма второстепенной должности консультанта по межевому праву, Шумилов время от времени возвращался к старому занятию: по просьбе друзей, знакомых и просто попавших в затруднительную ситуацию людей он проводил негласные расследования, сделавшись кем-то вроде частного сыщика. Поручения попадались разного свойства — от весьма простых и невинных, например, розыска совратителя дочери, до запутанных и рисковых вроде установления личности похитителя драгоценностей. Работу свою Шумилов выполнял быстро и аккуратно, лишнего никогда не брал, если поставленную задачу разрешить не мог, то честно в этом признавался. Справедливо полагая, что честность в таких делах превыше всех прочих добродетелей, Шумилов никогда не использовал полученную информацию в корыстных целях. При всём том своих клиентов загодя предупреждал: если в результате розысков он выяснит, что обратившийся к нему за помощью виновен, то он ни за какие деньги покрывать его не станет и обо всём расскажет полиции. Слухи о довольно необычных способностях Шумилова находить выход из затруднительных ситуаций быстро распространились в Петербурге, не зря ведь говорят, что слава впереди босиком бежит! Шумилову нравилось это странное неофициальное ремесло, иногда утомительное, иногда опасное, но всегда оставлявшее ощущение приносимой пользы и собственной профессиональной востребованности.

Подъехав к дому на набережной Фонтанки, в котором он занимал две комнаты в большой квартире домовладелицы, Шумилов убедился, что подъезд заперт, и потому принялся крутить ручку звонка, вызывая дворника. Появившийся через минуту Кузьма впустил Алексея Ивановича в подъезд, в сумраке которого интригующе зашептал: «Алексей Иванович, Алексей Иванович, не проходите мимо, на набережной стоит экипаж, в нём сидит дама, вас дожидается. В квартиру пройти отказалась, уже более часа держит извозчика. Просила при вашем появлении поставить вас в известность». Сквозь застеклённую уличную дверь Шумилову был хорошо виден экипаж, стоявший в саженях тридцати от дома на той стороне проезжей части, что была ближе к парапету.

Дав дворнику пятак, Шумилов вышел из подъезда и направился к экипажу. От выпитого днём шумело в голове, да и время уже шло к полуночи, тут бы и лечь поспать, а не умные разговоры вести! Но неизвестная дама выбора Шумилову не оставила. «Интересно, если б я вообще не явился ночевать, как долго она бы меня ждала?» — отстранённо подумал Шумилов, пересекая пустынную в этот час проезжую часть набережной.

В экипаже с поднятым кожаным верхом сидела женщина лет тридцати. Черты её лица рассмотреть было довольно сложно из-за шляпки и опущенной чуть ли не до подбородка вуали. Возраст женщины выдавали её руки и высокая гладкая шея — они принадлежали именно вполне сформировавшейся молодой женщине, а не девице и не бабушке.

— Добрый ночи, — поприветствовал Алексей Иванович незнакомку, — я — Шумилов.

— Приятно вас видеть, — мягким, тёплым, располагающим голосом ответила женщина. — Здравствуйте, садитесь, пожалуйста, ко мне, покатаемся немного.

Шумилов запрыгнул в экипаж, возница тронул.

— Я прошу меня простить за подобные приёмы конспирации, возможно, они покажутся вам детскими, но мой статус замужней женщины таков, что лучше, чтобы никто не видел меня, входящей или выходящей из вашей квартиры, — пояснила дама.

— Понимаю. И что привело вас в такой час? — спросил Шумилов. Менее всего он был настроен сейчас на прогулки в холодную погоду под безлунным небом с низкой облачностью.

— С близким мне человеком случилась страшная беда, и мне сказали, что именно вы можете мне помочь. Моя сестра хорошо знакома с Мартой Иоганновной, а та везде рассказывает о вас…

Женщина упомянула о домовладелице, в квартире которой проживал Шумилов. Марта Иоганновна Раухвельд действительно чрезвычайно ценила Алексея Ивановича, всячески расхваливала его среди многочисленных знакомых, причём беззастенчиво ставила Шумилова в ряд самых неординарных жителей столицы, наряду с композиторами и художниками. Отчасти это восторженное отношение объяснялось тем, что немка в дни своей молодости была женой жандармского офицера и в дни польского восстания 1863 года содержала в Вильно квартиру, использовавшуюся политической полицией как конспиративная явка. Марта Иоганновна явно не доиграла в «казаков-разбойников» и на всю жизнь сохранила интерес ко всему загадочному, непонятному и скрытому от посторонних глаз. Разделы криминальной хроники в газетах не просто прочитывались ею до последней строки, но и живо обсуждались с любимым квартирантом. Особый колорит этой в целом весьма милой даме придавала прямо-таки патологическая ненависть к полякам и революционерам, легко объяснимая тем обстоятельством, что муж домовладелицы — Эраст Раухвельд — погиб от руки польского «жолнёра», террориста-кинжальщика, в дни памятного кровавого террора, устроенного мятежниками в отношении администрации края и русских вообще.

— Простите, а как мне к вам обращаться? — полюбопытствовал Шумилов, поскольку дама явно не спешила себя назвать.

— Проскурина Анна Григорьевна, — очень тихо, так чтобы возница не мог расслышать, ответила женщина. Она мягким осторожным движением приподняла вуаль на шляпе, и в тусклом сумеречном свете фонарей на Шумилова глянули крупные, темные, как спелая смородина, глаза незнакомки. — Я могу быть уверена, что нигде и ни при каких обстоятельствах вы не назовёте меня?

— Я не могу давать столь обширных и абстрактных обещаний, не зная, какого рода участия с моей стороны вы ждёте. Более того, я сразу должен вас предупредить, что ежели вы попробуете манипулировать мною, в надежде с моею помощью скрыть свои злонамеренные поступки, то я сообщу об этом полиции. Я считаю себя честным человеком и желаю сохранить, как говорили римляне, «manibus puris», то есть чистые руки. И помогаю я только тем, кого также считаю честным. Поэтому прежде чем идти далее, подумайте хорошенько, тот ли я человек, кто вам на самом деле нужен.

Женщина на какое-то время задумалась, впрочем, совсем ненадолго. Затем вздохнула и, словно бы решившись, заговорила:

— Выбора у меня всё равно нет, так что ломать голову не над чем! Так вот, мой близкий друг попал в ужасную ситуацию, которая грозит катастрофическими последствиями всем нам, то есть и мне, и ему, но прежде всего ему. Я думаю, вернее, знаю, что его арестовала полиция в связи с недавним убийством в гостинице у Николаевского вокзала. Вы, наверное, читали в газетах?

Голос ее неожиданно дрогнул, она закусила губу. «Ну, вот, не хватало ещё женских слёз», — не без досады подумал Шумилов. Дело, конечно, было не в его равнодушии или эгоистическом оберегании себя от малейших негативных эмоций; просто опыт научил Шумилова опасаться иррациональных женских переживаний и следовавших за этим перемен настроения. От сентиментальных воспоминаний до вспышки женского раздражения расстояние много ближе, чем об этом принято писать в книгах.

— Насколько я знаю, про убийство было напечатано всего несколько строк. Даже имя убитого не оглашалось, его просто назвали «К.К», если я не ошибаюсь. Насколько я понимаю, это та самая гостиница «Знаменская», где номера сдаются для любовных свиданий? — невозмутимо уточнил Шумилов.

— Да, именно. Я хочу сказать… я… мы… были там той ночью, в соседнем номере, и как раз во время убийства… — сумбурно начала дама. И неожиданно добавила, опустив глаза:

— Вы осуждаете меня?

Шумилову показалось, что она просто боится смотреть на него.

— Осуждаю ли я вас? Помилуй, Бог, я вас вижу три минуты и вовсе не знаю. Я не ваш духовник и не синодальная комиссия. У вас есть право на личную жизнь, и, полагаю, вы лучше меня знаете, как вам надлежит её устроить.

— Видите ли, мужчину, с которым я встречалась в гостинице, арестовали по обвинению в убийстве этого самого «К.К.», как вы его назвали. Кстати, фамилия погибшего была названа газетами ещё вчера — это некий Кузьма Кузнецов…

— Я этого не знал. Упустил, стало быть…

— Но арестованный невиновен в убийстве! Я это знаю абсолютно точно, поскольку всё это время была с ним. Можно сказать так: если виновен он, то виновна и я, понимаете? — собеседница Шумилова явно волновалась, её руки в перчатках торопливо и нервно перебирали складки зонта, который женщина держала на коленях, — Но ни он, ни я не убивали этого самого Кузнецова. Я вообще этого человека никогда не видела.

— Анна Григорьевна, расскажите мне всё по порядку, с самого начала. Я обещаю быть хорошим слушателем и вас не перебивать.

Женщина кивнула.

— Всё началось двенадцать лет назад, когда мы познакомились с Костей, Константином Владимировичем Чижевским. Это тот человек, который обвиняется ныне в совершении убийства. Знакомство наше состоялось в Калуге, на ежегодном балу в дворянском собрании. Мне было семнадцать лет, отец мой являлся выборным предводителем дворянства, — она с грустью склонила голову и безотчётно вздохнула, — жизнь казалась усыпанной розами, а я полна ожиданием и… и предвкушением необыкновенного счастья. Знаете, верно, как это бывает в молодости? А Константин в тот год окончил Технологический, получил хорошее место в столице. Мы были молоды, полны надежд. И между нами начался роман, невинный, юношеский и очень пылкий. Константин попросил моей руки, но… родители мои воспротивились. Говорили, дескать, не пара он тебе, мальчишка, ни имени, ни положения, ни денег. Ты, дескать, достойна лучшего. И «достойный» действительно вскоре отыскался, благо маменька много работала над этим, — женщина произнесла это с горьким сарказмом, — подающий большие надежды блестящий офицер из самого Петербурга. О-о, эти комплексы провинциалок перед всем, что исходит из столицы! Как же-с, аксельбанты и сабля на боку… То, что матушкин избранник старше меня на пятнадцать лет только придавало ему вес в глазах моих родных. Короче, выдали меня за него. Теперь мой муж — гвардейский полковник, начальник штаба гвардейского полка, еженедельно салютующий Государю при разводе гарнизонных караулов в манеже. И живём-то мы в Петербурге, и квартира-то у нас шестикомнатная на казённый счет всего в двух минутах от Дворцовой площади, да только…, — она запнулась, — … разве в этом счастье? Все эти прелести перечеркиваются необходимостью жить с постылым человеком. Я вообще не понимаю, зачем мужчины такого сорта, как мой муж, женятся. Им не нужны ни семья, ни жена, ни дети. Вот маневры, гремящие шпоры, попойки за полночь в компании обладателей точно таких же гремящих сабель и шпор — это да! это романтика! Да ещё пресловутые полковые дамы, певуньи куплетов из шантанов… и чем непотребнее, тем лучше, главное — это чтоб много их было! Одним словом, наша семейная жизнь дала трещину в первый же год. И сейчас это одна только видимость, дань светской формальности: внешнее соблюдение приличий при полном отсутствии всякого обоюдного интереса. И вот через двенадцать лет я опять встретилась с Константином. Совершенно случайно, произошло это в Кисловодске, куда повезла сына подлечить. Представляете, живём в одном городе, а встретились на курорте! Константин за прошедшие годы очень изменился, стал такой… уверенный, сильный. С ним я сразу почувствовала себя в безопасности, как-то очень надёжно, спокойно, уверенно. В нём есть такая сила, прежде всего, я говорю о силе характера, это человек слова, чести и долга. Настоящий дворянин, не то, что эти высокопородные прощелыги, обмельчавшие потомки некогда великих родов. Ну, и у нас всё вновь закружилось. Он один, я… тоже можно сказать одна, хоть и с обручальным кольцом, — она тронула пальчиком колечко на правой руке. — После возвращения в Петербург наши встречи продолжились, благо муж отправился в летние лагеря в Красное Село, ну, вы знаете, там гвардия всё лето весело мечется по лесам и болотам, задорно стреляет из пушек, а доблестные офицеры отдыхают от своих постылых жён. Меня муж предусмотрительно спровадил на дачу в Парголово, совсем в другую сторону. Настоящий стратег, он, знаете ли, и с женой стратег! Вечером шестого августа Константин приехал за мной, привёз в город, мы поужинали в ресторане на Надеждинской улице, а потом отправились в эту самую гостиницу. Благо до Знаменской площади десять минут медленным шагом…

— А почему он не повез вас к себе на квартиру?

— Мы никогда у него не встречались. По обоюдному согласию. С одной стороны, он оберегал свою частную жизнь от досужих сплетен, с другой стороны его смущало то, что в доме нет новейших удобств. А мне тоже не хотелось быть объектом любопытных взглядов. А так пришёл в гостиницу — никто тебя знать не знает… И потом, мне нужно было быть утром у сестры, она живет на Итальянской. Сестра в курсе нашего романа и дает мне alibi на тот случай, если муж решится проверять, где я провела ночь.

— Но вы же говорите, что ваш брак чисто номинальный, — не преминул зацепиться за противоречие Шумилов.

— Мужчина может совершенно не заниматься семьей, гулять налево и направо, но при этом от жены будет требовать верности и полной отдачи. Таков мой муж. И если он узнает о моем романе, то отберет у меня ребенка. И не потому, что жить не может без сына, а из принципа, чтобы наказать меня. Вы же знаете, как наше благородное общество относится к неверным женам. Собственно, боязнь потерять ребенка — это единственная причина, по которой я до сих пор не покинула Александра.

Она помолчала, справляясь с волнением. Видимо, проблема эта была для нее столь животрепещуща, что она не могла спокойно говорить об этом. Наконец, Анна решила продолжить рассказ:

— Так вот, мы провели в номере гостиницы что-то около четырёх часов. Ну, кто же мог предположить, что за стенкой у нас находится тот самый третий номер, в котором поутру найдут труп этого Кузнецова? Более того… и это самое чудовищное в случившемся… Константин прежде знал этого Кузнецова и даже… имел с ним конфликт!

— Постойте, постойте, ну-ка, давайте с этого места помедленнее и обстоятельнее. Что это был за конфликт?

— Видите ли, Константин снимал в доме Кузнецова у Поцелуева моста хорошую квартиру, правда, недолго, что-то около двух или трёх месяцев.

— Когда это было?

— С середины марта по конец мая этого года. В объявлении по найму говорилось, что в доме проведен водопровод и есть канализация. Ну, Константин и повёлся, его даже высокая цена не смутила. У них тогда на заводе оклады были ещё хорошие. Так вот, заплатил он за месяц вперёд, въехал. И оказалось, что водопровод не функционирует. Он к управляющему, тот, дескать, подождите, со дня на день, всё будет. Прошла неделя, другая, месяц, а песня всё та же: то недоделки строителей устраняют, то где-то трубу прорвало, то подписи какой-то на документах не хватает для подключения. Константин, видя, что конца-края этому безобразию не предвидится, стал требовать уменьшения квартплаты и возврата денег. Он вообще был страшно возмущен всей этой ситуацией, ведь это же циничное надувательство!

— Что же было дальше?

— Управляющий деньги не возвращает, говорит, это только хозяин может решить. А домовладелец, это самый Кузнецов, всё никак не мог выбрать время для встречи с Константином. Удобно, правда? Наконец, Костя пригрозил, что напишет жалобу в канцелярию градоначальника. И вот только это заставило домовладельца явиться на встречу. Но вместо извинений Кузнецов повёл себя крайне нахально и вызывающе. Дескать, нечего тут из себя аристократа корчить, горячую воду ему подавай да ванну, из грязи да в князи, дескать… Ну, надобно знать Константина! Отец у него хоть и дворянин, но обедневший, весь в долгах. И детство у Кости было трудным. Он, конечно, мне никогда не рассказывал, но от родителей я знала, что он и в гимназии в Калуге, и в Технологическом учился на казенный счёт, предъявлял справку об отсутствии доходов в семье, вы же понимаете, какое это унижение для человека благородного происхождения. Но это же самое унижение заставляло его всегда быть первым учеником и в гимназическом классе, и на курсе в институте. Позже та же история повторилась с его младшим братом. А теперь только представьте, Алексей Иванович, с каким ощущением своего места в этом мире Константин прожил свои юношеские годы! И вот бессовестный лгун и обирала попрекает Константина его «неаристократическим» происхождением! Ну, в общем, у них вспыхнула ссора. Константин в ответ на оскорбление шлёпнул Кузнецова перчаткой по физиономии, тот схватился за хлыст… Даже представить трудно, чем бы всё это кончилось, если бы не вбежал приказчик и не разнял их.

— И когда произошла эта стычка?

— В самом конце мая. После этого Константин съехал с этой квартиры и поселился на Измайловском проспекте.

— А чем он занимается?

— Он цеховой мастер «Обуховского сталелитейного завода». Вы, верно, знаете историю этого предприятия, сейчас об этом как раз пишут газеты. Основали его фабриканты Обухов, Путилов и Кудрявцев как частное производство, где изготавливались морские пушки, Но довольно быстро дела на заводе пошли не слишком хорошо. Писали, что «Обуховский сталелитейный» нерентабелен, что стал набирать казённые долги и должен постепенно перейти в казённое владение. Процесс этот растянулся почти на два десятилетия, и вот в этом году окончательно объявлено о смене прежней администрации. Старые работники стали неудобны, от них избавляются всеми правдами и неправдами. Ещё бы, оклад цехового мастера выше генеральского! Всегда отыщется масса желающих занять такую должность! Пятнадцатого августа у Константина расчёт, и последние две недели он гуляет отгулы. Ведь когда завод выполняет важную работу, там все трудятся в авральном режиме, все мастера и рабочие не уходят с завода и буквально живут там. Ну, и накапливаются отгулы.

— То есть в августе Константин Чижевский на работу не ходил?

— Именно.

— Скажите, Анна Григорьевна, а как вы узнали, что убитый «К.К.» это тот самый бывший домовладелец вашего друга?

— Восьмого августа вечером Константин неожиданно приехал ко мне на дачу. Знаете, он никогда в дом не заходил, просто посылал мальчика с запиской, и я к нему выходила. А тут не стал терять время, пришёл в дом и газету мне показал, а там заметка про это убийство, в которой сказано, что установлена личность убитого в гостинице. Константин сказал, что если полиция докопается, что мы были в гостинице той ночью, да ещё в соседнем номере, то надо ждать беды. Тут он и про ссору с Кузнецовым в мае мне поведал, до этого я и знать того не знала. Я, конечно, испугалась, а он говорит: «Не волнуйся, даже если они доберутся до меня, я тебя не назову». Мы договорились о встрече в городе через день, то есть вчера вечером. Я приехала, но Константин на свидание не пришел. Я забеспокоилась, прождала его больше часа, потом решилась ехать к нему на квартиру. Я там ни разу не была, но адрес, разумеется, знала. Дворник на меня так странно посмотрел. Я хотела было его спросить про Константина, но что-то меня удержало. Поднялась по лестнице в третий этаж, смотрю, а дверь опечатана листочками бумажными, а на листочках штампики полицейской части проставлены. Тут у меня аж ноги подкосились, ей Богу, Алексей Иванович. Это ж значит, что его арестовали? Да?

— Это означает, что полиция желает сохранить в неизменном виде обстановку в его квартире. А для чего — это уже другой вопрос. Объяснений может быть несколько, ну, да не об этом речь. Вы лучше вот что мне скажите: вы всё мне рассказали? ничего не позабыли? — Шумилов с нажимом произнёс слово «всё».

— Ну, да, конечно, всё… — она недоумённо уставилась на Алексея Ивановича.

Видимо, скрытый подтекст вопроса остался ею не понят.

— Что тут скажешь? С одной стороны это абсурд: арестовать человека только за то, что в момент убийства он находился за стенкой в соседнем номере. С другой стороны имеет место весьма подозрительное совпадение: я имею в виду факт ссоры Чижевского с погибшим. Надо же было им так сойтись: в одном месте и в одно время. Вы, Анна Григорьевна, вообще-то в совпадения верите?

Вопрос, видимо, застал женщину врасплох. Она захлопала глазами, видимо, не понимая, что хочет услышать от неё Шумилов.

— Вы были вместе с Константином всё то время, пока находились в гостинице? — уточнил Алексей Иванович. — Может, он куда-то отлучался, на время выходил? Может, в ресторан или буфет спускался?

— Нет, ничего такого. Мы были вместе.

— А может, вы уснули, и он всё же вышел?

— Нет, нет, ну что вы! Мы всё время были вместе. Нам в тот раз вообще было не до сна, мы много говорили, обсуждали нашу дальнейшую жизнь. Лето скоро кончится, вернётся из лагерей муж. Константин настаивал, чтобы я приняла решение и оставила мужа. А я всё сомневалась… — она горестно спрятала лицо в ладошках, совсем по-детски. Такое непосредственное поведение озадачило Шумилова.

— Понимаете, Анна Григорьевна, у полиции должно быть что-то серьёзное, какие-то в высшей степени веские причины, чтобы задерживать вашего друга. Задумайтесь сами, почему следствие подумало именно на вас? Ведь кроме вас были соседи и в другом номере. Да весь этаж, строго говоря, состоял из соседей. Почему из многочисленных парочек, занимавших номера второго этажа, полиция и прокурорский следователь остановились именно на вас?

— Да не знаю я. Наверное, потому, что у Константина когда-то была с убитым ссора. Наверное, поэтому…

— Гм, не знаете или всё же чего-то не договариваете? Послушайте, Анна Григорьевна, «Знаменская» известна своим рестораном. Это самый большой ресторан в Санкт-Петербурге, а может, и во всей Европе, на пятьсот посадочных мест. Световое окно в потолке, прекрасный интерьер, пальмы, красное дерево. Кухня, кстати, неплоха. Неужели вы не заходили в ресторан? Может, именно там вы и встретились с Кузнецовым, но просто не хотите в этом признаться?

— Нет, Алексей Иванович, нет! Говорю же вам, мы поужинали перед тем. И в ресторан мы вообще не заходили, шмыгнули прямиком в номер и сидели там как мышки.

Шумилов задумался. Он не совсем понимал причинно-следственные связи и не мог догадаться, как же полиция установила личность Константина Чижевского, не сумев при этом установить личность его спутницы. Но раздумье Алексея Ивановича прервала Анна Григорьевна, видимо, неправильно истолковав его молчание.

— Алексей Иванович, помогите мне узнать, что всё-таки с ним произошло и как вытащить его из этой передряги. В том, что он не причастен к убийству этого Кузнецова, я нисколечко не сомневаюсь. Для меня это ясно, как день. Потому что в противном случае я тоже виновна! Но я-то про саму себя знаю, что никакого убийства мною не совершалось! Если будет нужно, я заявлю об этом в полицию, скажу, что была с ним в ту ночь… Даже если это сломает всю мою жизнь, а заодно жизнь моего ребенка… навредит моей сестре… но я не могу смириться с тем, чтобы убийцей объявили невиновного… честного и в высшей степени достойного человека, — в голосе женщины опять послышались слёзы.

— Ну, полноте, Анна Григорьевна, полноте. Надеюсь, до этого не дойдет. Сразу хочу пояснить, что я не являюсь посредником в передаче любого вида взяток полицейским или прокурорским чинам. И не являюсь ходатаем-просителем по делам людей, обращающихся ко мне. Всё, что я могу сделать — это попробовать доказать невиновность Константина Чижевского. Слышите, именно это! Я не могу расследовать дело и искать убийцу, отечественное право не позволяет заниматься этим частному лицу. И вы формально не можете меня об этом просить, слышите? Формально наше сотрудничество сводится к тому, что я попытаюсь найти сведения, способные доказать невиновность Чижевского. Если вы попадёте в полицию, то именно такими словами вам надлежит объяснять там факт своего обращения ко мне. Это понятно?

— Понятно.

— Далее. Сутки моей работы вам будут стоить двадцать пять рублей серебром. Если будут какие-то сопутствующие моим розыскам расходы, вам придётся их оплатить отдельно, разумеется, после того, как я дам вам полный отчёт. Не бойтесь, я вас не разорю. Если бы я разорял людей, ко мне бы никто не обращался. Мои труды не займут более двух-трёх-четырёх дней. За это время станет ясно, можно ли что-то сделать для Константина. Либо я вам представлю очевидный и успешный результат своей работы, либо откажусь от сотрудничества с вами, ввиду невозможности помочь. В любом случае, ваши расходы не превысят ста — ста пятидесяти рублей серебром. Это вам понятно?

— Да-да, очень хорошо, я сейчас отсчитаю деньги, — деловой тон Шумилова, видимо, чрезвычайно благотворно подействовал на женщину, и она полезла в сумочку.

— Подождите вы с деньгами, — остановил её Шумилов. — Выслушайте меня до конца. Разумеется, вы никому не можете говорить о том, что обратились ко мне — сие в ваших же интересах. Наша связь будет осуществляться следующим образом, — Шумилов запустил руку во внутренний карман и извлёк портмоне, в одном из отделений которого лежала стопа разнокалиберных визитных карточек; выбрав нужную, он подал её Проскуриной, — это визитная карточка владелицы модного салона и ателье, в котором вы, якобы, шьёте одежду. Если вы получите письмо в конверте с эмблемой этого ателье, то для вас это будет сигналом того, что на следующий день я буду ждать вас у памятника Екатерине Великой на Александринской площади в половине двенадцатого дня. Это, конечно, крайний случай, но его следует предусмотреть.

— А что будет написано в письме? — с сомнением спросила Проскурина.

— Письмо будет написано женской рукой. Его содержание будет самым невинным, ну скажем, вас пригласят на примерку. Поверьте, письмо это никоим образом вас не скомпрометирует.

— «Агнета Рейнтхофен, модные венские аксессуары на берегах Северной Пальмиры», — прочитала визитку женщина, — «Салон и ателье на Большой Пушкарской». А если последует обращение к этой самой Агнете?

— Не беспокойтесь, Агнета подтвердит вашу легенду, — Шумилов хотел было добавить, что шустрая милая венгерка уже несколько лет является его интимной подругой, но в последнюю секунду воздержался от лишней болтовни. — Если кто-то начнёт расспрашивать Агнету о вас, она подтвердит, что вы клиент её салона. Вы всё поняли? Повторите.

— Получив письмо в конверте салона madam Рейнтхофен, я на следующий день отправляюсь к памятнику Екатерине Второй. К половине двенадцатого дня.

— Прекрасно. Идём далее. Мне, возможно, потребуется ваша помощь. Вы сможете побыть в городе несколько дней?

— Да, я скажусь больной. Это не вызовет подозрений.

— Тогда поступим так: завтра ровно в 23.00 я буду вас ждать на углу Невского и Надеждинской. Постарайтесь выглядеть так, чтобы работники гостиницы «Знаменская» не смогли вас узнать.

— Как, мы пойдем в эту гостиницу??? — искренне изумилась она.

— Пожалуй, именно с этого и придется начинать. Надо же осмотреться, надо выяснить, по какой причине полиция прицепилась к вашему другу. А если я явлюсь на любовное свидание в гордом одиночестве, это будет несколько странно выглядеть, не находите? — усмехнулся Шумилов.

— Но это… это допустимо?

— Что? — не понял Шумилов.

— То, что мы собираемся делать. С точки зрения адвокатской практики, адвокатских приёмов… так делают настоящие адвокаты?

— Ответить на ваш вопрос можно коротко и очень коротко. Я предпочту второй вариант. В римском праве существовал такой постулат: ubi cessat remedium ordinarium ibi decurritur ad extraordinarum, который можно сформулировать по-русски так: если обычный способ защиты бесполезен, следует использовать необычный. Считайте, что именно этим мы завтра и займёмся.

Утром 12 августа, просматривая «Вечерние ведомости», Шумилов прочитал крошечное уведомление о панихиде и похоронах отставного майора Лейб-гвардии Семёновского полка Кузнецова Кузьмы Федоровича. Похороны должны состояться в понедельник 13 августа в 14.00 часов на Смоленском православном кладбище. «Надо бы туда пойти, потолкаться, присмотреться…», — подумал Шумилов. Он прекрасно знал о феномене, которому никто ещё не дал вразумительного объяснения: убийца тяготеет к месту совершения преступления и к могиле жертвы, а потому нередко приходит посмотреть на похороны. Может, как раз завтра и представится случай увидеть убийцу? Заодно можно будет узнать, кто именно из сыскных агентов участвует в расследовании, а в том, что сыскари явятся на кладбище, Шумилов не сомневался ни минуты.

— Марта Иоганновна, — обратился он к госпоже Раухвельд, попивая кофе, — а почему вы мне ничего не рассказывали об убийстве в гостинице «Знаменская»? Вы так любите обсуждать разные криминальные новости, а тут ни словом не обмолвились.

— Так обсуждать нечего, — буднично отозвалась домовладелица. — Убийцу-то уже поймали. Судя по газетным заметкам, это был мужчина из соседнего номера, прежде имевший с убитым конфликт. А тут они повстречались в гостинице — и всё, дело кончилось кровью.

— Я, наверное, много пропустил в нашей прессе, потому что ничего не читал об этом преступлении. Расскажите, пожалуйста, что писали газеты, — попросил Шумилов.

Раухвельд довольно обстоятельно передала общую канву событий в гостинице у Николаевского вокзала, однако, её повествование не только ничего не объяснило Шумилову, но напротив, лишь насторожило очевидными противоречиями с тем, что Алексей Иванович давеча слышал от своей новой знакомой. Со стороны Проскуриной было бы предельно глупо начинать своё общение с Шумиловым с очевидной лжи, поэтому Алексей Иванович в большей степени доверял услышанному от неё, нежели опубликованному в газетах. Но если газетчики выдали на страницах газет не соответствующую действительности информацию, то с чьей подачи это произошло? Неужели следствие докатилось до того, что выдало газетчикам желаемое за действительное? не слишком ли рано прибегать к использованию такого рода приёмов?

— Скажите, Марта Иоганновна, а вы, часом, не были ли знакомы с этим самым Кузнецовым Кузьмой Федоровичем? — полюбопытствовал Шумилов. — Он ведь тремя доходными домами владел, а я знаю, что в вашей корпорации столичных домовладельцев все друг друга знают.

— С Кузьмой-то? Ну, прямо особого знакомства у нас не случилось, но так, шапочно… Знаю, жалобы на него градоначальнику шли. Тот ещё жук! Самым умным себя считал. Не люблю я этаких-то. Хотя о покойниках не принято говорить нехорошо, да только слов-то из песни не выкинешь. Ежели бы была жива его жена, покойница, Янина Яковлевна, то такого «шкандаля» не вышло бы.

— Вы и жену его знали?

— А как же! Вот жену-то как раз я и знала. Два дома-то её были, это она их в приданое Кузнецову принесла. Он-то кроме погон ничего и не имел. А как взял богатую жену, так сразу и армию задвинул куда подальше.

— Вот что, Марта Иоганновна, а не желаете ли составить завтра мне компанию на похоронах Кузнецова?

Госпожа Раухвельд внимательно посмотрела в глаза Шумилову. Уголки её губ сложились в понимающую улыбку, и она произнесла светским тоном, словно Шумилов пригласил её в театр или на пикник:

— Ну, отчего же. С удовольствием.

Из головы Шумилова не выходила вся эта история, связанная с арестом Чижевского. Перебирая в уме все возможные варианты, Алексей Иванович вновь и вновь приходил к одному и тому же умозаключению, ставившему его в тупик: следствие должно располагать какими-то очень весомыми уликами против Чижевского. «Если только его арест — не ложная тревога, и он уже не отпущен, значит обвинение исходит вовсе не из банального соседства номеров Кузнецова и Чижевского. Видимо, есть что-то кроме совпадения места и времени», — решил Шумилов.

7

Ровно в 23.00 Шумилов, как и обещал, стоял на углу Невского проспекта и Надеждинской улицы. Из-за низкой облачности Луны не было видно, ночь выдалась холодная и сырая, точно в октябре. После прошедшего вечером дождя небо так и не очистилось, и теперь тучи чёрным одеялом висели прямо над крышами домов. Редкие прохожие, подняв воротники пальто, прыгали по тротуарам, боясь замочить ноги в лужах, а призрачный жёлтый свет газовых фонарей выхватывал из сумрака их ссутуленные силуэты. Зловеще чернели тени в наглухо закрытых воротами подворотнях и оконных проёмах зданий. «Лето кончилось», — с тоской думал Шумилов, топчась на углу. Десять шагов в одну сторону, десять шагов — в другую.

Наконец, подъехала коляска, из неё выглянула дама и поманила Шумилова рукой. Он запрыгнул внутрь, и экипаж повёз парочку к Знаменской площади.

Если бы Шумилов не знал наверняка, что перед ним Анна Григорьевна Проскурина, он ни за что не узнал бы в этой даме свою вчерашнюю собеседницу. Светлые волосы, кудрявыми локонами спускавшиеся из-под шляпки с вуалью, чрезмерная косметика, неуловимо, но явственно преобразившая лицо, кружевной костюм слишком тесно, по строгим меркам хорошего вкуса, облегавший ладную фигуру — всё в этой женщине было теперь иначе, чем вчера. Алексей Иванович отметил про себя эту разительную перемену, но замечаний вслух высказывать не стал, приписав её исполнению своей же давешней просьбы изменить внешность.

Экипаж остановился перед входом в гостиницу. Важный швейцар с достоинством распахнул двери и пропустил пару в просторный холл. Алексей огляделся. Прямо и наверх вела лестница, застланная широкой ковровой дорожкой, справа находилась стойка портье, а налево — коридор, через который можно было попасть в ресторан и располагавшийся рядом буфет. На свободном пространстве холла разместились три кожаных дивана с низенькими столиками перед ними, большие зеркала и пальмы в кадках.

Шумилов, поддерживая под локоток свою даму, подчёркнуто корректно подвёл её к одному из диванов, усадил, а затем вальяжной походкой направился к стойке портье. Тот в свою очередь поднялся с кресла и с искательной улыбкой на лице закивал полночному визитёру.

— Здравствуйте. Мы хотели бы снять номер, — с достоинством проговорил Шумилов.

— Это завсегда-с можно-с. Господа у нас впервые? — услужливо, не переставая искательно улыбаться, спросил худощавый портье с заметной лысиной, прикрытой остатками волос, и, не получив ответа, продолжил:

— К вашим услугам у нас удобные номера-люкс во втором этаже и более скромные, но тоже с новейшими удобствами в третьем. Что желаете?

— Разумеется, второй этаж, — не задумываясь, решил Шумилов. — Я желал бы именно второй номер… Или лучше нет, третий… Или взять второй? — Шумилов обернулся к своей даме, но она никак не отреагировала на его реплику, и Шумилов опять повернулся к портье. — Так что с третьим номером?

— Третий номер… м-м… к сожалению пока закрыт и не может быть сдан клиентам. А второй…

Он не успел закончить фразы, как Шумилов, навалившись грудью на стойку и заговорщически подмигивая, перебил его:

— Это из-за того убийства? А… скажи-ка, любезный, там и правда весь номер был в крови? Газеты писали — просто как на бойне. А полиция что? Убийцу-то нашла, что слышно? Да, решено, беру второй, это даже в некотором роде пикантнее, когда за стенкой… ммм… этакое место…

— Извольте, — осклабился портье. — Второй как раз свободен. На какое время желаете?

— Думаю, трёх часов вполне хватит, — Шумилов снова подмигнул молодому человеку по-свойски, достал из шикарного портмоне тонкой лайковой кожи, специально прикупленного для тех случаев, когда надо пустить пыль в глаза, пятирублевый билет и забрал из рук портье ключ на тяжелом деревянном брелке с цифрой «2» на торцевой его части. «Третий, стало быть, опечатан полицией, — подумал Шумилов. — Долго ли они его будут держать закрытым? Уж пять дней минуло…»

Вернувшись к своей даме, Алексей Иванович манерно подставил ей свой локоть и повёл её по парадной лестнице во второй этаж, где сразу за стеклянными дверьми у стойки их встретил коридорный дежурный и, не мешкая, провёл во второй номер.

— Не желаете ли заказать ужин в номер? Или, может быть, вино, закуски, десерт? — спросил он, остановившись в маленькой прихожей. Выполнение заказа сулило ему мелочь «на чай», так что вопросы коридорного носили вовсе не праздный характер.

— Закажи-ка, любезный, для нас бутылочку мадеры и фруктов, — сказал Алексей Иванович и протянул коридорному десять копеек. — Скажем пару фунтов винограда, ну и, скажем, пару померанцев и пару персиков.

Когда коридорный ушёл, Шумилов обратился к своей Анне Григорьевне:

— Ну-с, что скажете, вы узнали кого-нибудь?

— Швейцара, признаюсь, я не запомнила, а вот портье и дежурный тоже были в ту ночь. И вино Константин тоже заказал, как вы сейчас.

— Уже хорошо. Вот что, Анна Григорьевна, я попрошу вас внимательно посмотреть на обстановку номера и сказать, осталась ли она неизменной?

Она кивнула. Было видно, что ей не по себе. Возможно, от бередящих душу воспоминаний, возможно от тоски по отсутствующему другу. Шумилов и Проскурина прошли из отделённой драпировкой прихожей в центральную часть номера, являвшейся гостиной. Здесь стояли диван, два кресла, большое, в рост человека зеркало, подле кресел — большой круглый стол морёного дуба, напротив дивана — вместительный трёхстворчатый шкаф. Подле окна в кадке рос развесистый фикус, настоящее дерево, у противоположной стен на подставках в виде дорических колонн располагались гипсовые бюсты Сенеки и Нерона, пол в центре гостиной занимал большой яркий ковёр. Конечно, присутствие бюста Сенеки в этом царстве разврата представлялось несколько неуместным, но в общем номер выглядел очень чистым, а обстановка его смотрелась на удивление респектабельно.

— Это кресло в прошлый раз стояло вот здесь, — сказала Анна Григорьевна, указав на место возле окна.

Сказанное прозвучало странно. Кресло, казалось, сейчас на своём месте, именно там, где ему и надлежало стоять; интересно, кто же тогда и для чего передвигал его к окну? Шумилов перенёс кресло к окну, лёг на пол и внимательно осмотрелся по сторонам. По всему периметру комнаты прекрасно просматривался плинтус, нигде никаких зон невидимости. Взгляду абсолютно не за что зацепиться. Впрочем, в одном месте как будто бы отсутствовала часть плинтуса. Как раз там, рядом со столом, где только что находилось кресло.

Шумилов поднялся с пола, подошёл к ткани, драпировавшей стену, и отбросил её. Так и есть: в стене была дверь. И в этом-то месте как раз отсутствовал плинтус. Чуть выше предполагаемой ручки, вместо которой в накладной пластине зияло сквозное отверстие, наклеен кусок бумаги с синими оттисками полицейской печати. Один конец бумажной ленты крепился на наличнике, а другой — на самом дверном полотне. Это был полицейский «маячок», разрыв которого при открывании двери должен был просигнализировать о несанкционированном проникновении посторонних лиц в опечатанное помещение.

— Что ж, ради одного этого открытия стоило явиться сюда, — удовлетворённо пробормотал Шумилов. — Вы знали о существовании двери?

Вопрос был адресован Анне Григорьевне. Женщина выглядела потрясённой открытием, она даже не сразу нашла слова для ответа, лишь развела руки в стороны и только потом пробормотала:

— Нет, конечно! Мне непонятно, как можно оставлять двери между номерами! Ведь кто-то мог к нам зайти!

Она подразумевала «зайти в момент интимной близости», но вслух этого не сказала. Шумилов же, перешёл к противоположной стене и поднял драпировку там: стена оказалась гладко оштукатуренной.

Алексей Иванович вернулся на прежнее место, снова поднял ткань и присел перед дверью на корточки, пытаясь заглянуть в сквозное отверстие на месте ручки. По ту сторону двери ничего не было видно. Шумилов приложил ухо и несколько секунд слушал тишину, пока не поймал себя на мысли, что занимается явно бессмысленным делом: что можно услышать в опечатанном полиции помещении?

— Судя по всему, за этой дверью находится тот самый третий номер, в котором погиб Кузнецов. Видимо, полиция нашла какие-то следы, указывавшие на то, что убийца проник именно через эту дверь, — проговорил задумчиво Шумилов. — Возможно, это были кровавые отпечатки, по крайней мере, это самое очевидное, что приходит на ум. Если убийца проник в третий номер из второго, то это прекрасно объясняет, почему следствие сфокусировало своё внимание именно на Константине Чижевском.

Раздался короткий почтительный стук в дверь. Шумилов моментально опустил драпировку, переставил кресло на место и пошёл открывать стучавшему. Оказалось, что поспел заказ из буфета.

— Доброй ночи, — негромко провозгласил официант. — Бутылка венгерской мадеры, фунт винограда, два померанца. Персики из Крыму-с…

Шумилов впустил официанта, который ловко расставил на столе необходимую посуду, на глазах клиентов откупорил запечатанную бутылку и, получив «на чай» десять копеек, довольный удалился. Шумилов прошёлся по комнате, раздумывая, как бы лучше приступить к следующей части своей программы, потом, приняв решение, скомандовал:

— Вот что, Анна Григорьевна, отправляйтесь-ка в здешнюю кроватку! Я приглашу сейчас коридорного, потолкую с ним, а вы внимательно слушайте его ответы. Но, разумеется, ни во что не вмешивайтесь, поскольку дело ваше, согласно нашей легенде, совершенно постороннее.

И, открыв в дверь в коридор, он поманил пальцем коридорного. Тот живо подскочил, благо его стойка находилась совсем рядом со вторым номером.

— Зайди-ка, братец, — предложил ему Шумилов, — Скажи-ка, Корифея Мертваго ты знаешь?

— Корифея Мертваго? — переспросил коридорный, — Кажется, нет…

— Гм… Неужели даже не слышал? — удивился Шумилов. — Что ж ты, любезный, газет вовсе не читаешь? «Московский речитатив», «Дни», «Полуденный курьер»… Экий ты, братец, валенок, однако! Аж даже настроение мне испортил! Корифей Мертваго — это я, вернее это мой псевдоним. Я так и подписываюсь: «К. Мертваго».

— Извините, господин, не узнал, — закивал коридорный, — Ну, вылетело из головы, даже не подумал об этом.

— Ладно, пропустим, — снисходительно махнул рукой Шумилов. — Я, признаюсь, и сам газет не читаю. Ты лучше скажи, как тебя зовут?

— Полозов Алексей.

— Мадеру будешь, Алексей?

— Мне ж нельзя, я на службе-с.

— Да будет тебе, мы ж никому не скажем, — Шумилов налил вина в два фужера и снова поманил коридорного к себе. — Подойди-ка, не стой столбом на пороге.

— Да нельзя же мне… мне ночь целую на ногах… меня же срубит…

— Экий ты нервенный, — Алексей Иванович похлопал его по плечу. — Стакан мадеры не срубит! Ну, давай, что ли хлопнем…

Мужчины выпили по половине фужера, и Шумилов тут же долил из бутылки.

— Давай, давай, персик режь, под мадеру хорошо покатится! — хозяйственно распорядился Шумилов. — У меня к тебе, Алексей, такой вот вопрос оформился: скажи-ка, это ж ведь у вас тут убийство случилось?

— Ну… — замялся Полозов, — с этим вопросом к управляющему лучше обратиться. Или даже в полицию.

— Эко далеко ты меня послал. Аж даже невежливо получается, — Шумилов покрутил головой. — Я ведь чего интересуюсь-то… — он наклонился к Полозову и, показав зажатый между пальцами серебряный червонец, тихо продолжил, — я журналист. Вот явился к вам сюда… ммм… с дамой, и подумал, дай-ка напишу очерк об этом деле. Не заметку вшивую в три строки, а очерк, понимаешь, в целую страницу. И задвину его куда-нибудь в солидное, денежное издание, да хоть в тот же «Речитатив». Так вот, поскольку дело это доходное, то я могу хорошо заплатить за ценные сведения, гонорар так сказать соавторский. К управляющему я, конечно, сходить могу, да только вряд ли он что знает. И ты сам в таком разе вряд ли что заработаешь… Так что соображай быстро Алексей, кота за хвост не тяни.

По всему было видно, что услышанное чрезвычайно заинтересовало коридорного: он, не мигая, слушал Шумилова и кивал в такт его словам. Чтобы его немного подразнить, Шумилов с простодушным видом поинтересовался:

— Или ты думаешь, что мне лучше к твоему сменщику обратиться, раз ты ничего не знаешь?

— Сменщик мой всё равно ничего сказать не сможет, потому как в ту ночь моё дежурство было. Как раз таки я знаю больше всех!

— Всю ночь, говоришь? — Шумилов продолжал держать монету перед носом коридорного и не спешил её отдавать.

— До девяти утра. Я и труп нашел.

— Своими глазами видел? — недоверчиво спросил Шумилов.

— Конечно своими, а то чьими же! — получив, наконец, монету, Полозов проворно убрал ее во внутренний карман своего форменного сюртука и, подойдя к двери, выглянул в коридор, проверяя, не появился ли кто возле его стойки. — Зрелище, доложу вам, было ужасное, я даже смотреть не мог. Шея разрезана как у быка на бойне, вместо лица — сплошное кровавое месиво, ножом истыкано, значит, кровищи столько, что… — он развел руки в стороны, не находя подходящих слов. — Вся кровать, почитай, была залита…

— Ну, давай, ещё винца, — предложил Шумилов и после того, как они вместе выпили ещё по бокалу, спросил. — А скажи-ка, Алексей, убитый на кровати лежал?

— Да, лежал в одежде, правда, всё на нём было расстегнуто, и жилет, и сорочка, и брюки.

— А с кем он пришёл?

— Девица молоденькая, симпатишная весьма, по виду проститутка, рыжая.

— Так, так, а может, это она его так… приласкала?

— Не-е, что вы! Он спал, когда она ушла. Я проверял. У нас, знаете ли, так принято — проверять, когда один из гостей уходит раньше другого.

— Скажи-ка, любезный, а та парочка заказывала что-нибудь в буфете?

— Нет, они принесли с собою вино и фрукты, а у меня потребовали посуду. Ну, я и дал.

— А скажи-ка вот что: полиция нашла орудие убийства?

— По-моему, нет.

— Ясненько. А вот что скажи, милый, когда вообще в гостинице появился погибший со своей дамой?

— Точно могу сказать: четверть двенадцатого была. Буквально плюс-минус минута-две.

— Откуда знаешь?

— Хех, — самодовольно ухмыльнулся Полозов, — так церква же за окном, — последовал кивок в сторону Знаменской церкви, — там у них на колокольне колокол каждые четверть часа бомкает. Вокзал — опять же! — через площадь, там часы. Так что со временем у нас всё точно!

— Так, ясно. Считай, что убедил, — кивнул Шумилов. — А теперь скажи мне, кто был во втором номере, то бишь в этом самом, в течение той ночи?

— Ну, была одна парочка, ещё до полуночи. Но она потом слилася и к убийству отношение иметь не могла, поскольку уже после их ухода я видал погибшего живым.

— Так, ясно, продолжай…

— Ну, и потом, в ночи уже, примерно в час тридцать пополуночи во второй номер заселились мужчина и женщина, — Полозов обстоятельно описал жильцов и в его словах Шумилов без труда опознал Проскурину. Дабы замаскировать свой интерес ко второму номеру — ибо, считалось, что Шумилов ничего не знает о замаскированной двери в стене — Алексей принялся дотошно расспрашивать коридорного о жильцах четвёртого номера. Полозов терпеливо отвечал на все вопросы, лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы выглянуть за дверь и убедиться, что его никто не ищет. Выслушав его, Шумилов поблагодарил коридорного:

— Ну, спасибо, Алексей Полозов, толковый ты, как я вижу, человек; если понадобишься, я к тебе ещё обращусь!

— Спасибо вам, барин, — поблагодарил коридорный и вышел из номера.

После того, как Шумилов запер за ним дверь и вернулся в гостиную, послышался голос Проскуриной.

— Я внимательно всё выслушала, Алексей Иванович, и вот что хочу сказать. Этот добрый молодец вам наврал. В ту ночь он работал только в конце, ближе к утру. Когда мы с Константином явились, нас встретил на этаже и проводил в номер совсем другой человек. Этот же только принял у нас ключи, когда мы уходили, — Анна Григорьевна сидела на краю кровати и озадаченно рассматривала ногти на своих руках, точно впервые их увидела, — Что-то нечисто с этими коридорными. Интересно, какие показания этот самый Полозов дал полиции.

— Да уж, действительно интересно, — согласился Шумилов, присаживаясь рядом на кровать, — В котором часу вы уходили?

— Мы пришли примерно в полвторого ночи, а уходили в начале шестого, десять минут или четверть шестого. Мороженое нам принесли что-то около трех, наверное.

— Странно… А вы ничего не путаете?

— Нет, конечно. Портье в тот раз был тот же, что и сегодня, а по этажу дежурил такой чернявый, как жук. И высокий, наверное, на целую голову выше этого Полозова.

Шумилов несколько минут обдумывал всё услышанное и, несмотря на большой соблазн немедленно реализовать полученные сведения, решил всё же покуда не спешить. К обнаруженной странной нестыковке можно было вернуться потом, сейчас же следовало реализовать все возможности, предоставленные его местонахождением. Поднявшись с кровати, он перешёл в гостиную, отодвинул от стены второе кресло и отдёрнул драпировку. Ещё раз внимательно осмотрел дверь, присел на корточки, прикидывая в уме, какой предмет можно было бы использовать вместо отсутствующей дверной ручки. Анна Григорьевна подошла, стала рядом и без лишних слов поняла направление его мыслей.

— Думаете, как это открыть? Пожалуй, у меня найдется что-нибудь подходящее.

Она высыпала содержимое сумочки прямо на ковёр. Среди обычных женских мелочей — нюхательной соли, платочка, пудреницы с перламутровой крышкой, маленького карандашика в золоченом колпачке, флакона духов — мелькнули маникюрные ножнички. Проскурина подняла их и подала Шумилову.

— Чуть позже, — сказал он задумчиво.

Потом достал из нагрудного кармана носовой платок, смочил его водой из-под крана и приложил к тому месту, где бумага была приклеена к дверному наличнику. Оттиск печати располагался левее, и влага, расползаясь пятном по бумаге, не затронула ее. По прошествии полуминуты Шумилов осторожно подцепил фруктовым ножом, принесенным коридорным, конец бумажной ленты, и аккуратно отделил ее от наличника.

— Вы авантюрист, Алексей Иванович. Как же мы потом её обратно приклеем? — спросила Анна Григорьевна. Её глаза испуганно округлились, хотя, возможно, в эту минуту она просто играла.

— Это я-то авантюрист? — удивился Шумилов. — Не верьте тому, кто вам такое скажет! Запомните, Анна Григорьевна, если я открепляю полицейский «маячок», значит у меня с собой есть клей, чтобы приклеить его обратно. Вот так! А авантюристы никогда с собою клей не носят…

Проскурина благожелательно отнеслась к попытке Шумилова пошутить и улыбнулась ему:

— И часто вы носите с собою клей?

— Только когда отправляюсь на место преступления, — спокойно ответил Шумилов.

Взяв из рук Анны Григорьевны ножнички, он принялся орудовать ими в отверстии. Через секунду-другую ему удалось подцепить рычажок, в защёлке что-то напряглось, щёлкнуло, и дверь мягко и бесшумно отворилась внутрь. Алексей несколько раз подвигал дверное полотно из стороны в сторону и, убедившись, что дверь в петлях вращается беззвучно, чрезвычайно этим заинтересовался; внимательно осмотрев петли, Шумилов провел по ним пальцами. На руке остался хорошо различимый масляный след.

— С каждой минутой все интереснее и интереснее, — пробормотал он задумчиво.

Оказалось, что дверной проем со стороны соседнего номера был загорожен шкафом. Алексей Иванович присмотрелся и заметил на его задней стенке темно-бурые пятна, как будто бы оставленные окровавленной рукой. Навалившись плечом, Шумилов немного подвинул шкаф в сторону и протиснулся в образовавшуюся щель.

Он оказался в гостиной третьего номера. Анна Григорьевна, затаив дыхание, следила за его действиями.

— Оставайтесь на месте, — сказал он ей. — Довольно того, что уже мне приходится нарушать закон. Если кто-то постучит в наш номер, затворите дверь и опустите полог, визитёру объясните, что я сижу на горшке и не могу сейчас с ним разговаривать.

Шумилов, осматриваясь, медленно двинулся по номеру. Было темно, однако света, проникавшего через большое окно, хватало, чтобы ясно видеть предметы обстановки. Всё прибрано, полог, отделявший альков от гостиной, отдёрнут. Кровать голая, без постельных принадлежностей, только на высоком матрасе выделялось большое бурое пятно. Алексей сел на кровать лицом к гостиной, и взгляд его уперся в шкаф, расположенный строго напротив. Сдвинутый сейчас с обычного места, он отражал в своём зеркале часть окна и маленький столик перед диваном.

Смутная, пока никак не оформленная догадка забрезжила в голове Шумилова. Алексей чрезвычайно заинтересовался собственным предположением; он подошёл к шкафу и подвинул его на прежнее место. В зеркале отразилась кровать. То, что видел Шумилов перед собою, весьма напоминало картину в раме, не хватало только персонажей, резвящихся на этом широком любовном ложе. Воображение Шумилова быстро дорисовала недостающие фрагменты, и он решительно дёрнул ручки на дверных створках шкафа. Дверца платяного отделения легко подалась, а вот бельевое оказалось хорошо заперто. И именно на этой дверце находилось зеркало! И что же это могло значить? Шумилов на миг задумался.

Можно было бы, конечно, попробовать и здесь пустить в ход маникюрные ножнички, но оставлять царапины на замке не хотелось. Кроме того, главная хитрость этого шкафа должна была состоять вовсе не в закрытой двери, а… в открытой задней стенке. Разумеется, если только предположения Шумилова верны!

Он опять отодвинул шкаф от стенки и принялся скрупулезно изучать заднюю панель. Она была тонкой, из плотного картона и состояла из двух частей, стык половинок проходил вертикально и соответствовал разделению шкафа на платяное и бельевое отделения. Постучав костяшками пальцев по меньшей из двух картонных панелей, Шумилов увидел, как она «дышит», легко колеблется на своём месте. Это могло означать только одно: задняя стенка бельевого отделения едва держится. Через несколько секунд Шумилов понял, что она просто висит на двух гвоздиках, вбитых не очень глубоко в крышу шкафа. Взявшись за эти гвоздики пальцами, Шумилов без особых усилий вынул их из разбитых отверстий, и…. картонный лист легко отвалился. Доступ в шкаф с тыльной стороны оказался свободен благодаря простейшим манипуляциям. Отставив картонную стенку в сторону, Шумилов заглянул в бельевое отделение и подивился тому, как неожиданно точно подтвердилась его полусумасшедшая догадка: никаких полок там не было и в помине, а зеркало оказалось односторонне прозрачным стеклом!

Шкаф третьего номера, как теперь точно знал Алексей Иванович Шумилов, являлся отлично оборудованным наблюдательным пунктом. В него было несложно попасть через дверь соседнего номера. Эта наблюдательная позиция предоставляла замечательную возможность видеть и слышать всё происходившее в третьем номере. Именно о таком предназначении шкафа красноречиво рассказывал стоявший в шкафу стул, ножки которого оказались любовно обмотаны тканью — чтоб при передвижении не производили шума. А подле стула лежала дверная ручка.

— Вот она, милая, — улыбнулся Шумилов, поднимая её.

Он вставил ручку в отверстие в дверном замке, и она прекрасно подошла. Поиграв ручкой, Алексей убедился, что она легко и беззвучно проворачивается, выдвигая и утапливая защёлку в замке. С другой стороны двери за действиями Алексея Ивановича изумлённо наблюдала Анна Григорьевна.

— Что это такое? Откуда вы взяли? — пробормотала она удивлённо.

— Идите-ка сюда, — поманил её Шумилов, — глядите!

Проскурина переступила через дверной порог и оказалась прямо перед шкафом со снятой задней стенкой. Несколько секунд она рассматривала и сам шкаф, и окружавшую его обстановку, и наконец, пробормотала:

— Господи, да что же это такое? Кто это сделал?

Женщина выглядела потрясённой. Шумилов и сам испытывал некоторое смятение от сделанного открытия.

— Это специально оборудованное место, откуда извращенцы известного сорта могут наблюдать чужие игры в постели, — объяснил он, усаживаясь поудобнее на стул в шкафу. — Я слыхивал о таким местечках в публичных домах, так сказать, для особых ценителей, но вижу такое впервые… Вы знали, что третий номер оборудован подобным образом?

— Помилуй, Господи, да откуда?! Я и дверь-то только сейчас увидела. Я была здесь всего один раз в жизни. Господи, постойте! Так ведь и наш номер тоже…

Она бросилась назад во второй номер, очевидно, для того, чтобы проверить внезапно осенившую её догадку.

— Анна Григорьевна, вернитесь ко мне, — строго потребовал Шумилов. — Шкаф второго номера мы рассмотрим позже. Надо сначала закончить с третьим номером.

— Да, да, извините, — Проскурина возвратилась на прежнее место и стала на пороге между номерами.

— Скажите мне, пожалуйста, мог ли ваш друг знать об этой двери и о шкафе с прозрачным зеркалом? — спросил Шумилов.

— Откуда мне это знать? Но мне кажется, что той ночью он тоже был здесь в первый раз. Хотя, может, с кем-то до меня… Но ведь мы же ни на минуту не расставались! — Анна Григорьевна встряхнула головой, словно отгоняя наваждение, — пришли и ушли вместе. Да и не такой он человек, — произнесла она с тоской в голосе. Казалось, к ней вот-вот подступят слезы.

— Ну, ну не сердитесь, это я спросил лишь потому, что должен был спросить. Считайте, что этот вопрос был задан для проформы. Если честно, то я считаю… — Шумилов замолчал и надолго. Женщина, убедившись, что продолжения фразы не последует, спросила сама:

— Что вы считаете, Алексей Иванович?

— Я считаю, что если полиция обнаружила это потаённое место, то положение Константина Чижевского много хуже, чем мне казалось вначале, — ответил Шумилов. — Но вместе с тем, мне кажется, что полиция этого места найти так и не сумела.

— Почему вам так кажется?

— Потому, что полицейские забрали бы дверную ручку из бельевого отделения.

Сидя на стуле в шкафу, Шумилов внимательно осматривал дверцу изнутри. Несмотря на темноту, он без затруднения отыскал защёлки в верхней и нижней частях двери, которые оказались банальными дешёвыми оконными шпингалета. Шумилов опустил верхнюю защёлку и поднял нижнюю — дверца шкафа легко и беззвучно отворилась.

— Ну, вот и доступ к телу, — пробормотал Шумилов. — И шкаф вовсе не нужно двигать, достаточно просто снять заднюю стенку. Правда, сие открытие рождает новый вопрос: откуда же на шкафу отпечатки окровавленных пальцев?

Поднявшись, он принялся всё убирать на свои места. Сначала закрыл шкаф на внутренние защелки, затем немного помедлил в нерешительности, раздумывая, стоит ли возвращать на место дверную ручку, и решительным движением положил ее на прежнее место под стул в бельевом отделении, затем водрузил на два гвоздя картонный задник. После этого приступил к осмотру номера. Зажегши свечу, предусмотрительно прихваченную с собою из дома, Шумилов прошёл с нею по периметру весь номер, внимательно, с близкого расстояния, рассматривая все предметы обстановки. Такой осмотр потребовал не более четверти часа. Алексей Иванович обнаружил отпечатки пальцев на боковой стороне шкафа и его фасаде, а также потёки стеарина на полу у изголовья кровати.

Покончив с осмотром, Шумилов загасил свечу, вернувшись во второй номер, очистил руки от наплывов стеарина от свечи, после чего придвинул шкаф к стене, закрыв за собою проход. Закрыв при помощи ножниц дверь, он занялся приклеиванием бумажного полицейского «маячка».

Процедура эта много времени не заняла. Достав из кармана пальто небольшой пузырек с клеем, Шумилов аккуратно, дабы не переборщить, намазал край бумажной полоски и аккуратно прижал его к дверному наличнику на его прежнем месте. Разгладил носовым платком и полюбовался на полученный результат. В принципе, следы вторжения были практически незаметны.

После этого Шумилов перешёл к шкафу, стоявшему в гостиной второго номера, и внимательно осмотрел его. Шкаф этот являл собою точную копию того, что был установлен в третьем номере и даже точно также имел запертое бельевое отделение, вот только позади него в стене не оказалось двери, да и задняя стенка была укреплена как следует. Из этого Шумилов заключил, что шкаф во втором номере никем не использовался для подглядывания.

Анна Григорьевна молча наблюдала за действиями Шумилова, в её взгляде читалась тревога.

— И что мы будем делать теперь? — спросила она.

— А теперь, дорогая Анна Григорьевна, снимите жакет и шляпку и придайте своему облику некоторую неупорядоченность, дабы все поверили в наше любовное свидание, — ответил Шумилов. — Я сейчас приглашу горничную, и мы должны быть убедительны.

С этими словами Алексей Иванович взял уже наполовину опустошённую бутылку мадеры и, отбросив покрывало с кровати, небрежно плеснул из неё на постельное бельё. Весело подмигнув своей спутнице, он взглядом указал ей на кровать, мол, присаживайтесь. Проскурина, с бокалом вина, села на кровать, а Шумилов, сбросив пиджак и выпростав из-под ремня рубашку, вышел в переднюю, отворил дверь в коридор и громко позвал коридорного:

— Эй, Алексей, будь любезен, горничную подошли-ка нам!

— А что случилось? — подскочил встревоженный Полозов.

— Да у нас маленький казус вышел. Бельишко бы сменить… А то вино разлили, — Шумилов коротко хохотнул, изображая этакого жизнерадостного дебила, довольного собою в любых обстоятельствах. — Мы заплатим, не беспокойся. Скажи сколько надо…

— Сей момент, господин Мертваго, горничная посмотрит и назовёт цену. Бёльё — это ее епархия, — услужливо откликнулся Полозов.

Шумилов вернулся в гостиную. Буквально через минуту в дверь аккуратно постучали. Потупив глаза, деловито вошла женщина лет тридцати, в форменном платье, белом переднике и косынке. Коротко поздоровавшись, она посмотрела на кровать и принялась сноровисто снимать постельное бельё, не высказав ни единым словом или взглядом ни удивления, ни, тем более, сожаления по поводу испорченного белья. Сбросив на пол грязные простыни, она вышла из алькова и направилась к шкафу. Погремев ключами на связке, она открыла бельевое отделение, которое оказалось набито постельными принадлежностями, выбрала необходимое и вернулась к кровати. Весь перестил занял буквально три минуты, горничная двигалась как автомат, не совершая ни единого лишнего движения. Закончив работу, она негромко произнесла: «рубль двадцать» и выжидательно посмотрела на Шумилова. Протянув ей два рубля вместо обычной в таких случаях пары гривенников, Шумилов участливо проговорил:

— Сдачу оставь. И вот что, скажи-ка, милая, как тебя?

— Прасковья Егорова, ваша милость.

— Скажи, Прасковья, а ты каждый день работаешь?

— Сутками, ваша милость, от утра и до утра, потом моя сменщица приходит.

— А как работают коридорные?

— Они по полусуткам, потому как им спать совсем нельзя. Дневные с девяти утра до девяти вечера, ну, а ночные — наоборот. Обычно три через один выходной.

— Так, так… — начал подсчитывать в уме Шумилов, — значит сегодняшний коридорный… как, бишь, его?

— Полозов Алексей.

— …да, Полозов, на прошлой неделе, в ночь с шестого на седьмое тоже дежурил?

— Это когда в соседнем номере убийство было? — тут же уловила смысл подсчётов горничная. — Именно, его была смена.

— Я понял. А скажи-ка, Прасковья, — Шумилов нарочито медленно стал доставать из своего портмоне серебряную рублевую монетку, так что взгляд горничной прямо приклеился к ней, — в тот самый день… ну, когда убийство приключилось, ты дежурила?

Шумилов протянул горничной рубль и посмотрел на нее испытующе. Женщина взяла протянутые деньги, тень явного удовлетворения мелькнула на её лице и она словоохотливо принялась рассказывать:

— Аккурат я дежурила, мне всегда самое невезение достается. Вот сменщице моей, Наталье, той завсегда фортуна прёт: на той неделе какой-то купец-миллионщик деньгами так сорил, так сорил — вся обслуга по червонцу на чай получила. А как кровь замывать или ещё похлеще чего — так тут моя очередь приваливает. Э-эх! — Она сокрушенно покачала головой. — Так мало того, ещё и полиция все соки выпила потом. Три раза один за одним допрашивали, точно издевались. Одно и то же им повторяла. А вы не из полиции часом, господин хороший? — вдруг спохватилась женщина, и глаза заметались в испуге с Шумилова на его даму.

— Гм, Прасковья, дождёшься ты от полиции рубля серебряного. Ты снега прошлогоднего от них не огребёшь! так что на сей счёт можешь быть спокойна, я — не полицейский. Я журналист полёта нешуточного, статью пишу про то убийство. Зовут меня Корифей Парацельсович Мертваго. — Шумилов был готов поспорить на всё золото мира, что горничная не сможет повторить названные ей имя и фамилию даже на самом пристрастном допросе. — Из Москвы я! Так что считай, тебе крупно повезло, потому как наш журнал за ценные сведения денежку платит. Ответишь на мои вопросы — получишь ещё рубль. Ну как, договорились?

— А чего ж, — махнула рукой Прасковья, — спрашиваете ещё! Конечно, договорились, не все же Натахе хвастать…

— Вот и хорошо. А скажи-ка, Прасковья, про что полиция у тебя допытывала?

— Про полотенца. Не было ли на них крови. Я говорю — не припомню. У нас это вообще не редкость, потому как кто ж из клиентов станет жалеть белье? Вот вы, господин хороший, тоже вино разлили. У нас этих пятен… Поди, разбери потом… А ещё прокурор про воск выспрашивал, — горничная хитро посмотрела на Шумилова.

Тот без лишних слов понял её взгляд, достал обещанный серебряный рубль и протянул женщине. Она проворно схватила его и упрятала туда же, куда и первый, в потайной карман где-то под фартуком.

— Да, про воск. В изголовье кровати, возле убитого, значит, они его нашли и давай меня и так и эдак пытать, не я ли его оставила. А на что мне свечка-то в руках? У меня в руках тряпка и ведро, — сказала она, как бы бравируя простотой своего ремесла.

— Может, они решили, что это ты по неосторожности оставила, по забывчивости, а теперь не признаешься? — предположил Шумилов. Он тоже видел следы стеарина на полу третьего номера, но объяснения их появлению не нашёл. Следователь, стало быть, тоже, потому и обратился за разъяснениями к горничной.

— Да при чём же здесь я? Делать мне больше нечего, как за креслом стоять и свечой капать! — женщина начала кипятиться. — Дура, что ли? Клиенты иной раз… одно название, что приличные господа, а нагадят так, что смотреть тошно. А мое дело утром убрать, чтоб по смене чистый номер передать.

— А может, следы на полу остались ещё с предыдущего утра, когда ты только на смену заступила?

— Ага… А то я первый раз замужем и не помню! Не-е-ет, к вечеру шестого я третий номер уже дважды успела убрать и никаких капель там на полу возле кровати не было — это точно я вам говорю!

— А скажи-ка, Прасковья, много ли через второй этаж проходит клиентов за смену?

— Это сколь перестилов делаем, вы спрашиваете? — уточнила горничная. — Уж всяко более двух десятков, а сколь более, то по разному: и двадцать пять бывает, и тридцать пять. Летаешь из номера в номер, как пчёлка, только что не жужжишь. Самые обильные дни — пятница и суббота.

— Да-а, презанятная история получается. А что ваши, гостиничные говорят? — в лоб спросил Шумилов.

— А чего им говорить-то? Кто ж знает… Люди боятся, что управляющий разгневается и погонит.

— За что?

— А мало ли за что. Хозяева-то как рассуждают: наш Филат не бывает виноват! А стало быть, виноваты мы, чернь то есть. Маленького человека всегда можно найти, в чём обвинить и за что наказать…

После того, как горничная ушла, Шумилов крепко задумался. За последний час он узнал столько нового и противоречивого, что всё это надлежало как следует мысленно рассортировать. Итак, Шумилов узнал, что шкаф в третьем номере был оборудован для тайного наблюдения за происходящим в помещении; его расположение напротив двери в стене, а также легко снимаемая задняя стенка обеспечивали скрытный и бесшумный доступ из соседнего номера. Смазанные дверные петли и замок свидетельствовали о том, что к подобному способу проникновения в шкаф прибегали совсем недавно. Когда? Никак не позже седьмого августа, поскольку именно в тот день третий номер был опечатан полицией.

Как убедился Шумилов, из шкафа можно было без труда пройти далее, в комнату. Дверь бельевого отделения также была хорошо смазана и легко открывалась. Однако, на шкафу оказались отпечатки окровавленных рук. Значит, шкаф третьего номера передвигался кем-то уже после убийства Кузнецова. Кем именно? Логично предположить, что самим же убийцей. Но в этом случае получается воистину абсурдная ситуация: для чего убийце двигать шкаф, ежели он и так имел возможность беспрепятственно покинуть комнату тем же путём, каким он в неё попал? Убийца прошёл через дверь в стене и шкаф, зарезал жертву, и точно так же он мог покинуть место преступления. Для чего ему хвататься за шкаф с разных сторон?

Далее. Убийца действовал в темноте. На это указывают потёки стеарина в изголовье кровати. Значит, убийца не мог зажигать в номере свет. Почему? Да в силу той же самой причины, по которой не зажигал свет и Шумилов во время осмотра третьего номера — боясь привлечь внимание коридорного полоской света под дверью. Что может означать такого рода страх? То, что убийца действовал, будучи не в сговоре с коридорным. Что ж, от этого открытия делалось несколько легче. Вместе с тем, по уверениям Проскуриной, ночью на втором этаже почему-то работали два коридорных, во всяком случае, селили и выселяли Проскурину и Чижевского разные люди. Что сие может значить? Один коридорный подменял другого, так сказать, покрывал его. Какие причины служили тому обоснованием — совсем другая песня, но интересно, рассказал ли следователю об этой подмене сам Полозов? Не факт. Вообще, совпадение подобной подмены с убийством выглядело в глазах Шумилова весьма подозрительно; конечно, сие могло ровным счётом ничего не означать, но… Но если такая связь существует, то не означает ли это того, что сменщик Алексея Полозова просто-напросто «подставил» его под убийство?

С точки зрения профессионального преступника такая «подстава» была бы, что называется, работой высшего класса. Полозов чистосердечно будет отбивать все подозрения в свой адрес и тем самым выведет из-под угрозы разоблачения настоящего преступника.

Было очевидно, что второй номер, который был снят Проскуриной и Чижевским в ночь на седьмое августа, не мог быть использован для подглядывания: задняя стенка его шкафа была изготовлена из цельного куска дерева, Шумилов в этом убедился, когда горничная доставала белье. Это означало лишь то, что третий номер, занятый убитым, был особым, он предназначался для «интимных представлений» с участием проституток. Знал ли об этом погибший мужчина? Знала ли об этом рыженькая проститутка, с которой он явился в гостиницу? Как вообще такие «представления» устраиваются? Можно ли их устроить без ведома персонала гостиницы? Очевидно, нет. Но как тогда о такой услуге можно договориться? И тут же рождается другой вопрос: а откуда убийца узнал о том, что в «Знаменской» есть такие в высшей степени необычные номера?

Тут Шумилов запнулся. Голова гудела от разнонаправленных рассуждений, не всегда логичных и мало связанных. Надо было оставить эту мыслительную кашу в покое, чтобы она пришла в какое-то равновесное состояние, может быть, тогда что-то дельное из неё и могло выкристаллизоваться. А пока же (уж коли он находился в гостинице) следовало продолжить розыск.

Шумилов подскочил с кресла и, торопливо приводя себя в порядок, сказал спутнице:

— Анна Григорьевна, припомните как можно точнее, что именно вы заказывали той ночью в буфете?

— Константин попросил принести бутылку мадеры, а я захотела мороженого с клубникой. К вину два бокала на тонкой ножке, — принялась припоминать Анна, — а полфунта мороженого принесли в вазочке богемского стекла. Ну, ложечку, конечно, салфетки…

— Так, так… Анна Григорьевна, мне нужно будет сейчас ненадолго отлучиться. Сбегать, так сказать, в дозор на ту сторону Дуная. Ненадолго. Вы дверь за мной заприте и ждите в засаде.

— В какой засаде? — не поняла Проскурина.

— Да, в обычной. Должен же меня кто-то ждать, чтобы я вернулся…

Шумилов встал и направился к выходу.

В коридоре было тихо, звук шагов скрадывался толстой ковровой дорожкой. Коридорный с приглашающим полупоклоном провожал до дверей номера колоритную подвыпившую парочку — солидного мужчину с толстеньким брюшком, в пальто, наброшенном на одно плечо, причём остальная его часть болталась свободно и грозила свалиться на пол, и весёлую полусогнувшуюся девицу, едва стоявшую на ногах. Девица цеплялась за своего кавалера и, казалось, рыдала. Шумилову потребовалось несколько секунд, дабы понять, что на самом деле её душит истеричный хохот. Мужчина в ниспадавшем пальто, придававшем ему пародийное сходство с древнеримским сенатором, заплетающимся языком требовал «в лучшие нумера» цыган или, на худой конец, балалаечников, а девица, давясь смехом и похрюкивая, словно поросёнок, обещала ему художественно посвистеть «в восемь пальцев», но за отдельную плату. Шумилов не знал, что такое свист «в восемь пальцев», но смутно догадывался, что нечто крайне непристойное. Коридорный спокойным увещевательным тоном пытался объяснить господину с брюшком, что балалаечники, дескать, тренькают в трактирах, а цыгане — в неважнецких ресторанах; в их гостинице в ресторане тенор поёт романсы под аккомпанемент скрипки и семиструнной гитары. «А как же цыгане?» — никак не мог взять в толк обладатель ниспадавшего пальто. — «Ты же позови, скажи, Прохор Тимофеевич желают гулять!» Он активно жестикулировал, грозя уронить и хрюкавшую девицу, и себя самого.

Увидав вышедшего в коридор Шумилова, Полозов встревоженно зыркнул на него глазами, живо открыл парочке номер и буквально в два прыжка догнал Алексея, уже подошедшего было к двери, ведущей из коридора на лестницу.

— Чем могу? — осклабился коридорный.

— Всё просто отлично, не волнуйся, Лёшенька! — успокоил его Шумилов. — Хочу вот в буфет спуститься. Душа просит чего-нибудь… экзотического. Есть у вас экзотическое?

— А чего бы Вы желали?

— Да я и сам толком не знаю. Настойку из надпочечников непальского макака с горячим шоколадом. Есть у вас такая настойка? Приготовят мне на заказ?

Коридорный оторопело посмотрел на Шумилова, напрягая весь свой мыслительный аппарат в тщетной попытке понять, означает ли сказанное насмешку или этот странный журналист говорит о действительно существующем блюде.

— Я вернусь, не волнуйся, — Шумилов похлопал его по плечу, — видишь, я без пальто. Посмотрю, на что глаз упадет и назад…

— А Ваша дама?

— Притомилась и закапризничала. Она только с поезда. Приехала на сутки раньше, глупого мужа запутала. Так что пусть малость подремлет.

Коридорный услужливо распахнул перед ним дверь, и Шумилов вышел на лестницу. От него не укрылся быстрый жест коридорного, адресованный стоявшему внизу швейцару. Очевидно, Полозов обращал внимание швейцара на Шумилова, хотел, чтобы за посетителем был пригляд. Что ж, наверное, по-своему он был прав.

После этого, как только Шумилов начал спускаться по лестнице, Полозов живо вернулся назад, в коридор, к двери второго номера и постучал негромко, но требовательно. Из-за двери ответила Проскурина:

— Что угодно?

— Коридорный вас беспокоит. Хочу узнать, не надобно ль чего?

— Нет, нет, благодарю за внимание, не сейчас…

Полозов, вполне удовлетворенный услышанным, успокоился, вернулся на лестницу и сделал знак швейцару, означавший, что всё в порядке. Швейцар, с печатью важности в лице, в яркой алой униформе с галунами и лампасами, делавшими его похожим на генерала эпохи наполеоновских войн, с этой минуты потерял к Шумилову всякий интерес.

Алексей Иванович, между тем, спустился по лестнице и прошел к буфетной стойке. Это место по праву являло собой объект вожделения любого лакомки: в стеклянных витринах выставлены разнообразные десерты, от которых просто глаза разбегались — желе, украшенные свежими и глазированными фруктами, суфле с пеной из взбитых сливок, многослойные пирожные на фарфоровых блюдечках, более дюжины сортов мороженого в хрустальных креманках, обложенных колотым льдом. На полках позади сновавшего без устали буфетчика красовалось множество бутылок с ярким этикетками, от которых прямо-таки рябило в глазах. Над всем этим великолепием витали ароматы кофе, горячего шоколада и ванили. Алексей принялся пристально изучать бутылки, пока не услышал вежливое:

— Что желает господин?

Буфетчик, учтивый малый лет тридцати, с зализанным пробором и с лисьем выражением в лице, выжидательно уставился на Шумилова.

— А нет ли у вас… чего-нибудь… особенного. Скажем, сакэ. Да, я бы выпил сакэ, — сказал Алексей Иванович. — Или нет, чоя предпочтительнее. Чоя у вас имеется?

— Чоя нет и сакэ нет, — не моргнув глазом, осклабился буфетчик. — Рисовая водка уж слишком на любителя. А вот наша, пшеничная — есть. Пожалуйте! Совершенно замечательная «Зубровка». Могу достать со льда. Поглядите-ка, «со слезой».

Буфетчик полез под прилавок и достал откуда-то ледяную бутылку, которая на прилавке вмиг запотела.

— М-да, как это банально, — вздохнул Шумилов, — остаётся только водку посолить, чтоб совсем стало противно. Ну, что ж, водка, так водка. А ты вот что скажи, милейший, тот убитый из третьего номера тоже водку пил?

— Какой такой убитый? — обыденно, даже бровью не поведя, спросил буфетчик, наливая Шумилову прозрачную жидкость в граненый стопарик. — Лимончик? Или кусочек севрюжки с хренчиком изволите?

— Давай уж севрюжку на вилочке. Только не прикидывайся, будто вопроса моего не понял, дурить-то не надо! — строго сказал Шумилов, давая понять, что праздные рассуждения вести не намерен. — Можно подумать у вас тут каждый день жмуриков находят.

— Правда ваша, не каждый день, — вздохнул буфетчик.

— Давай так, ты мне рассказываешь про ту ночь, а я тебе гонорар плачу как соавтору.

— Что значит «соавтору»? — удивился буфетчик; слово, видно, было ему незнакомо.

— Дак ты меня не знаешь? Я Корифей Мертваго! — важно провозгласил Шумилов и, подбоченясь, выпятил грудь, как и должен был повести себя на его месте напыщенный, самодовольный писака. А буфетчик вмиг переменился в лице, заулыбался, закачался в непрерывных поклонах, точно увидел старого знакомого:

— Ох, господин Мертваго, простите дурня, не признал, не признал, целый день стоишь тут, глаз не подымая, света белого не видишь… Простите, пожалуйста, очень приятно вас видеть у нас.

«Ах ты, каналья, какой хитрован!» — искренне восхитился Шумилов. — «Ведь моментально подстроился, не то что этот пентюх, коридорный со второго этажа». Алексей буквально час назад выдумал журналиста «Корифея Парацельсовича Мертваго», а его тут узнают и кланяются! Да притом так натурально! Назвался бы он любым другим именем, и его бы буфетчик точно также узнал бы и обрадовался. Вот ведь шельма, вот настоящий знаток человеческих душ, а если точнее, человеческих слабостей!

— Ладно, ладно, — Шумилов изобразил великодушное смирение, — я ж всё понимаю, мои портреты нечасто в газетах публикают, я, вообще-то, против этого. В общем, я думаю очерк написать об том случае, ну, когда у вас в номере мужичка зарезали. Кумекаешь?

— А «гонорар» — это сколько?

— Хех, хитрый ты, как я погляжу. Смотря, какие сведения мне сообщишь. Если что стоящее — то пятерку дам, давиться не стану; а ежели журнал дашь посмотреть — у вас ведь есть журнал? — то и на червонец не поскуплюсь. Ну, а за «нет», брат, «нет» и получишь. Я человек честный!

— Идёт, — возбуждённо облизнул красные губы буфетчик. — Только… только, господин Мертваго, не могу я в толк взять, зачем вам мой журнал.

— Ну, ты, брат, даёшь! Это же не фельетонишко какой, это же будет очерк! Читай по губам: о-о-че-е-ерк. Это же рассказ, точно передающий канву реальных событий. Это не выдумка какая, не анекдот, не бабский трёп на завалинке. Это очерк! Это особое дело. У нас с этим строго. Потому фамилия Мертваго и стоит высоко в газетном мире, что Мертваго глупости всякие не повторяет, а пишет вещи проверенные. Так что — на словах это одно, а я своими глазами убедиться должен.

— Ну, тогда да, да, конечно… — буфетчик с сознанием важности исполняемого дела чуть отодвинулся в сторону и быстро, украдкой оглядел буфет и видимую ему часть вестибюля. — Стойте вот так, господин репортёр, да, пошире, пошире руки, а то у нас народ любопытный, всяк к тебе в карман заглянуть норовит.

Он проворно открыл журнал заказов, лежавший тут же на прилавке, перелистал несколько страниц и повернул его к Шумилову. Алексей Иванович не торопясь достал портмоне, отсчитал две синие пятирублёвые банкноты, положил их на прилавок и залпом опрокинул в себя стопарик с водкой. Водка после мадеры покатилась по пищеводу легко, почти незаметно; не поморщившись, он закусил кусочком севрюги и, прежде чем углубиться в изучение журнала, сказал:

— Приятно видеть перед собой понимающего человека. Налей-ка мне, милый человек, ещё водочки.

Журнал, а попросту большая конторская книга из тех, в какие приказчики обычно заносили приход и расход, был открыт на странице, где в первой строке значилось «6 августа». Далее шли записи под порядковыми номерами, заканчивавшиеся закорючками двух видов, которые, очевидно, были подписями разных людей. В записях было множество сокращений слов и цирф, иногда через дробь.

— Что здесь написано? — Алексей указал на первую запись, сделанную бегущим почерком.

— Это… заказ первый. 12.30 — это время, когда заказ поступил. Далее, 3/8 — это откуда поступил заказ, восьмой номер на третьем этаже. Новый управляющий ввёл такой порядок — записывать время и в какой номер подавать заказ после того, как в прошлом годе один телеграфист пришёл с девицей, назаказывал шампанского с клубникой, ананасов, а потом платить отказался, дескать, чем докажете, что это в мой номер был заказ? Доказать-то доказали в конце концов, но скандал вышел. Вот с тех пор… Так, далее читаем: графинчик водки и фунт севрюги. Принял Семилюта, это дневной дежурный третьего этажа, видите, его закорючка.

Алексей пробежался глазами по следующим записям, дошёл до времени 23.15 и стал читать медленнее, возвращаясь время от времени к уже прочитанным строкам.

— А чьи это росписи? — спросил он, указав на два вида непохожих друг на друга закорючек.

— Это наши коридорные так расписываются. Вот эта, — буфетчик указал на ту, которая начиналась с вертикальной палочки и переходила в волнистую линию наподобие извивающегося червяка, — принадлежит Лёхе Полозову, он по второму этажу тогда дежурил, и сейчас тоже его смена, а вот эта, — он ткнул пальцем в закорючку, напоминавшую плохо скрученный проволочный клубок, — коридорному Василию Хлопову, он на третьем этаже стоял. Они когда заказ приносят — расписываются. Потом наш официант относит заказ в номер и тоже расписывается в этом. Порядок у нас такой. Так концы легче найти ежели что, и сразу видно, кто платить должен.

Алексей Иванович, самым тщательным образом принялся изучать записи и скоро пришёл к удивившему его открытию: в промежутке между 23.30 и 3.30 против всех записей, даже тех, что относились к номерам второго этажа (а следовательно, были в ведении Полозова) стояла подпись Хлопова! Последняя запись за подписью Полозова перед перерывом, в 23.30 говорила о том, что, выполняя заявку клиентов из третьего номера, он получил в буфете бутылку Игристого шампанского, фунтовую ветку винограда, два яблока и посуду — два фужера для вина, две тарелки десертные, два фруктовых ножа и пару десертных вилок. Об этом Шумилов уже знал от коридорного. Но дальше было интереснее: буквально через 25 минут, в тот же самый третий номер была доставлена одна порция горячего шоколада. И против этого заказа стояла подпись уже не Полозова, а Хлопова! Полозов в своём рассказе Шумилову о событиях той драматической ночи ни единым словом о шоколаде не обмолвился. Был сознательно неточен? Забыл? Или просто ничего об этом заказе не знал? Нашёл Шумилов и запись о заказах, сделанных той же ночью обитателями второго номера второго этажа: в 21.45 официантом туда была доставлена бутылка кахетинского, два фужера, два фунта чёрного винограда. И самое интересное: в 23.55 во второй номер была отнесена бутылка красного вина, два фужера и два фунта персиков. И опять всё та же закорючка Хлопова красовалась под этим заказом. Далее Шумилов увидел запись о том самом заказе Константина Чижевского, про который ему рассказала Проскурина. В 3.15 во второй номер второго этажа была доставлена бутылка мадеры, два фужера, пара мельхиоровых ложек и полфунта мороженого с клубникой. И за этот заказ расписался опять-таки Хлопов. «Замечательно получается, — лихорадочно соображал Шумилов, возвращая буфетчику тетрадь, — заказ в 23.55 доставлен в пустой, якобы, номер. Ведь горничная совершенно уверенно утверждала, будто убирала его за ночь всего лишь дважды: около одиннадцати часов вечера и уже утром, в шестом часу, то есть после ухода Чижевского с Проскуриной. Значит…»

Это «значит» было самой важной частью рассуждений, и с ним не стоило спешить. Неспешные размышления Шумилова прервал низкий баритон, раздавшийся совсем близко. Голос принадлежал подошедшему к буфетной стойке высокому чернявому мужчине, судя по одежде, коридорному, который, глядя в маленький блокнот, быстро произнёс:

— В шестой номер четверть штофа «анисовки», да похолоднее просили, и икорки чёрной полфунта. К ней хлебца ржаного с тмином четыре кусочка, лимон дольками без сахару и орехов грецких очищенных фунтец.

Низкий внушительный голос никак не соответствовал субтильной фигуре говорившего. Вместо человека богатырского сложения, с объёмной грудной клеткой, Шумилов увидел высокого, худого мужчину лет тридцати пяти с очень смуглым лицом и черными длинными волосами, рассыпавшимися по плечам шикарными кудрями. Говоривший был похож то ли на цыгана, то ли на молдованина; сходства добавляли чёрные, как уголья, глаза. На безымянном пальце правой руки коридорный носил перстень с чёрным, глянцево блестевшим камнем.

Шумилов взялся за свою стопку водки, с видом ценителя принюхался к ней, затем опрокинул в горло. Сдвинув брови к переносице, сделал вид, будто прислушивается к внутренним ощущениям, хотя на самом деле водки он никогда не любил, вкуса её не различал и как спиртной напиток ценил лишь немногим выше мозольной жидкости или кислоты для борьбы с ногтевым грибком. К общению буфетчика и коридорного Шумилов видимого интереса не проявлял, но и от буфетной стойки не отходил. Дождавшись, пока буфетчик запишет заказ в журнал, и коридорный выйдет за дверь, Алексей полюбопытствовал:

— А это кто таков?

— Это как раз Василий Хлопов, тот самый коридорный третьего этажа, роспись которого вы видели в журнале. Вот сделал заказ, сейчас я соберу, и официант понесёт на третий этаж, — предупредительно объяснил буфетчик.

— Скажи-ка, любезный, а если Хлопов коридорный третьего этажа, то отчего же это он тогда передавал тебе заказы со второго этажа?

— Дык… хм… мало ли… это ж их кухня! Мы их не контролируем. Может, он спускался ко мне по лестнице, а Полозов попросил его заодно и свой заказ передать, чтобы самому не идти. Оно, конечно, как бы непорядок, но… — тут буфетчик доверительно понизил голос, — все мы люди-человеки… Тут ведь главное, чтобы доверие было… В конце концов, может, у Полозова живот подвело, и Хлопов его подменил.

Шумилов и сам думал о чём-то подобном. Обтекаемая фраза коридорного, по всей видимости, должна была объяснить, возможность подмены одного коридорного другим на время отлучки. Судя по тому, что сам Полозов в своей отлучке Шумилову не сознался, его отсутствие было не санкционировано руководством гостиницы. Другими словами, Алексей Полозов покидал гостинцу тайно, а его товарищ с верхнего этажа «прикрыл» его, приняв на время исполнение обязанностей коридорного второго этажа.

Главный вопрос, который с этой минуты накрепко угнездился в голове Шумилова, был прост, как колумбово яйцо: было ли убийство, совершённое в отсутствие штатного коридорного, случайным, или оба эти события находились в прямой связи?

8

Шумилов неспешно побрёл из буфета в свой номер. Алексей пытался выстроить цепочку своих дальнейших действий, но если первые шаги он как-то ещё мог просчитать наперёд, то дальнейшие таяли где-то в неопределённости. Причём, неопределённости весьма рискового свойства. Прежде чем предпринимать какие-то шаги, следовало хорошенько обо всём подумать.

С такими мыслями Шумилов поднялся на второй этаж и аккуратно постучал в дверь второго номера. Анна Григорьевна отворила сразу же, будто ждала за дверью. Они молча прошли в гостиную, подальше от двери, расселись в креслах и Шумилов проговорил тихо:

— Полагаю, я узнал нечто важное. Но вам сейчас надлежит уйти. Я вас провожу до экипажа, а сам вернусь в гостиницу. Доедете до дома сами?

— Доеду, конечно. Но что случилось? — Проскурина явно встревожилась.

Шумилов посмотрел на неё с толикой весьма обоснованного сомнения. Он был принципиальным противником абсолютной открытости перед клиентами, но сейчас ситуация складывалась таким образом, что объяснения были совершенно необходимы.

— Я сейчас напишу записку для начальника Сыскной полиции Санкт-Петербурга Путилина Ивана Дмитриевича, которое вручу вам. Если со мной что-то случится, вы отдадите это письмо в его собственные руки. Это письмо — гарантия спасения вас и вашего друга.

— Вы меня пугаете.

— А вы вспомните фельдмаршала Суворова: меня пугают — а мне не страшно!

— Что с вами может случиться?

— Думаю, на самом деле всё будет хорошо, но готовым надо быть ко всякому.

Шумилов подсел к столу, вытащил из внутреннего кармана блокнот и карандаш. Подумав несколько секунд, написал следующее:

«Уважаемый Иван Дмитриевич! Подательница сего находилась во втором номере вместе с К. Чижевским. Действуя в её интересах, я установил следующее: 1. В ночь с 6 на 7 августа второй номер сдавался трижды. Около полуночи в номере находились люди, в чём коридорный и горничная не сознаются. Почему? 2. В то же самое время своё место на несколько часов оставлял коридорный Полозов. Его подменял Хлопов, коридорный третьего этажа. В этом коридорный также не сознаётся. Почему? 3. Разоблачительными для коридорных является книга учёта заказов, хранящаяся в буфете. Поинтересуйтесь. 4. Обязательно раскройте бельевое отделение платяного шкафа в третьем номере. Увиденное вас заинтересует. 5. Допускаю, что убийцей является кто-то из работников гостинцы, да хоть тот же Хлопов. Обратите внимание на персонал. Шумилов».

Вырвав лист, протянул его Проскуриной:

— Прочтите и спрячьте.

— Я вас одного тут не оставлю… — решительно заговорила женщина, но Шумилов остановил её категоричной фразой:

— Сие не обсуждается! Слушайте меня внимательно, берегите своё и моё время. Итак: если всё у меня пройдёт нормально, то сегодня до полудня вы получите письмо в конверте «салона модных аксессуаров» Агнеты Рейнтхофен. Если до полудня посыльный письма вам не принесёт, то поезжайте ко мне на квартиру по известному вам адресу. Если там никаких вестей обо мне не будет, либо окажется, что я мёртв или очутился в больнице, то немедля отправляйтесь к Путилину. Вы всё ему расскажете, ничего не утаивая: как обратились ко мне, как мы явились сюда, как я отклеил полицейский «маячок». После этого дадите ему прочесть записку. Всё ясно?

— Но…

— Никаких «но»… Ответьте «да» или «нет».

— Да, понятно.

— Быстро собираемся, и я вас провожу, посажу на извозчика, — скомандовал Шумилов. Через пару минут она стояла готовая, в шляпке с густой вуалью. Алексей взял ее под локоток, и они вышли в коридор. Полозов заметил их со своего места у двери и встретил дежурной улыбкой:

— Приятной ночи!

— Я еще не ухожу. У меня еще час «с хвостиком» оплачен. Вот только даму провожу до извозчика, — Шумилов за спиной Анны Григорьевны сделал кислую физиономию, показывая Полозову, как он устал от женских капризов.

Посадив даму на извозчика, целая вереница которых стояла вдоль фасада гостиницы по Лиговскому проспекту, Шумилов ещё раз проверил всю последовательность своих умозаключений. Запись буфетчика о заказе вина и фруктов во второй номер, сделанная в 23.55, свидетельствовала о том, что между одиннадцатью часами вечера, когда горничная убирала номер, и половиной второго ночи, когда в гостиницу пришли Чижевский и Проскурина, в этом номере побывал кто-то ещё. Присутствие этого человека коридорный от Шумилова скрыл. Совершенно очевидно, что этот факт точно также был скрыт и от полиции, причём в обмане полиции участвовали сразу несколько человек, а именно: коридорный, портье, селивший неизвестных и принимавший от них деньги, и наконец, горничная, убиравшая после этих людей номер. Причем, после одиннадцати второй номер занял не одиночка, раз в заказе содержалось указание выдать к вину два фужера. Логично? Безусловно. Да, именно так, второй номер занимала парочка. Что дальше? А дальше возникает очень интересный вопрос: как портье, коридорный и горничная сумели скрыть от полиции присутствие в гостинице этих людей? Ведь полиция наверняка самым тщательным образом изучила записи кассовой книги портье. Значит, в кассовой книге нет записи, касающейся неизвестной пары. Но, разумеется, портье пустил этих людей не за красивые глаза, он получил с них деньги, только деньги эти… он благополучно положил к себе в карман. Пустил мимо кассы. Правильный вывод? Во всяком случае, правдоподобный.

Итак, неизвестная парочка осталась нигде не зарегистрирована — ни у портье, ни у коридорного; поэтому она благополучно ускользнула от внимания полиции. Портье, разумеется, был «в доле» с коридорным и горничной, они втроём обманули хозяина и, скорее всего, грешили этим делом неоднократно. Поэтому каждый из них покрыл другого, умолчав о парочке, пропущенной «мимо кассы». Разумеется, в проделанном мошенничестве ни в коем случае нельзя было сознаваться полиции, поскольку это непременно заставило бы её указать хозяину гостиницы на плохо поставленный контроль за персоналом. Итак, вся троица благополучно промолчала, и присутствие загадочной пары так и осталось тайной для полиции. И всё внимание следствия оказалось приковано к следующей паре, той, что поселилась в половине второго ночи, то есть к Чижевскому и Проскуриной.

В принципе, Чижевский и Проскурина действительно могли быть убийцами. Но Шумилов пока не имел оснований сомневаться в честности Анны Григорьевны, а потому считал её невиновной. А коли так, то действительными убийцами следовало считать именно неизвестную пару, занимавшую номер до появления Проскуриной и Чижевского. Во всяком случае, такое предположение казалось наиболее достоверным в свете последних открывшихся фактов.

Не менее важно было и то, что коридорный Полозов, по всей видимости, отсутствовал именно в то время, когда эта неведомая пара находилась в номере. В 23.30 он был ещё на своем месте и подал в буфет заявку о доставке в третий номер посуды, а уже в 23.55 заказ на шоколад в третий номер и бутылку красного французского вина для Чижевского и Проскуриной буфетчику сообщал уже Хлопов. И что сие значит? А то, что именно в этот промежуток времени Полозов отлучился и… скорее всего именно Хлопов пустил убийц во второй номер. Не факт, конечно, их мог пустить и сам Полозов, но… Пусть он сам об этом расскажет. В целом же презанятная получилась картинка.

Подышав немного холодным ночным воздухом, Шумилов вернулся в гостиницу и быстро поднялся на третий этаж, где столкнулся с Хлоповым, стоявшим на своём обычном месте у стойки в начале коридора.

— Чем могу служить? — спросил тот учтиво, склонив на бок свою кучерявую цыганскую голову.

— У меня к вам предложение, — ответил Шумилов, — где бы мы могли поговорить?

— Разве у вас номер на моём этаже?

— Нет.

— Ну, коли так, может, вам не ко мне надо? Может, вам надо к управляющему? — с сомнением в голосе спросил Хлопов. — Я просто коридорный. А управляющий будет утром, после девяти утра.

— Нет, Хлопов, я именно к вам. Я занимаю второй номер второго этажа. У меня ещё полтора часа оплаченных. Так что ждать вас я буду не более этого срока. Приходите, нам есть, что обсудить. Это в ваших интересах.

— Извините, сейчас я очень загружен. Самая напряжённая ночная пора. Ну как я покину своё место, посудите сами?

— Либо вы явитесь ко мне и ответите на мои вопросы, либо разговор наш будет перенесён в полицейскую часть, где получит самое неприятное и неожиданное для вас направление.

Шумилов произнёс последнюю фразу официальным тоном, не допускавшим возражений. Он не стал дожидаться дополнительных вопросов, которые, как было видно, вертелись на языке коридорного, повернулся на каблуках и вышел в застеклённые двери на лестницу, оставив Хлопова недоумённо — встревоженным.

Алексей Иванович спустился на второй этаж и, проходя мимо Полозова, сидевшего на своём месте за стойкой возле стеклянных дверей, сказал ему строго, без тени улыбки и прежнего панибратства:

— Прошу следовать за мной в номер.

— Какие-то жалобы? — встрепенулся Полозов, но Шумилов пресёк лишние рассуждения:

— Без разговоров!

Полозов прошёл вслед за Шумиловым. Только они успели пройти в гостиную и рассесться по креслам, как в дверь постучали: это явился Хлопов. От Шумилова не укрылось то, как тревожно тот переглянулся с Полозовым.

— Располагайтесь, господа, — сказал официальным голосом, без тени улыбки, Шумилов. — Нам предстоит серьёзный разговор.

— Мы не можем надолго отлучаться с рабочего места, — осторожно возразил Хлопов, опускаясь на край дивана.

— В ваших интересах довести наш разговор до конца и исчерпывающе ответить на все мои вопросы. В конце концов, речь пойдёт именно о вашей свободе, а не моей. Кроме того, я не задержу вас надолго. Для начала представлюсь: я юридический консультант «Общества взаимного поземельного кредита», моя фамилия Шумилов, а зовут меня Алексей Иванович…

— Но вы же сказали, что вы журналист, — не сдержал удивления Полозов.

— Одно другому не мешает, — уклончиво ответил Шумилов. — Так вот, господа коридорные, в данный момент я действую в интересах человека, ложно обвиненного в убийстве. В том самом убийстве, которое произошло здесь, в соседней комнате, вот за этой дверью, — Шумилов показал на драпировку, скрывавшую дверь. — Мне доподлинно известно, что ты, Полозов, отлучался в ту ночь в промежутке между половиной двенадцатого и до… до четырёх часов пополуночи. Более того, я смогу это убедительно доказать. Зачем ты отлучался, я пока не знаю, но полагаю, что ты поспешишь мне это объяснить, поскольку, не сделав этого, рискуешь отправиться на нерчинские рудники копать серебряную руду лет, эдак, на восемь. А ты, Хлопов, как я точно знаю, прикрыл своего приятеля. Да только это была медвежья услуга: по сути, ты его «подставили», пустил во второй номер настоящих убийц, которые пришли и ушли в промежутке между половиной двенадцатого ночи и половиной второго пополуночи. И если бы полиция докопалась до этого, то в ответе за всё оказался бы Полозов, ведь это был его этаж и его дежурство. А ты, вроде как, оказывался и не при чем. Ну-с, поправьте меня, господа коридорные, если я где соврал.

Полозов поднял на Хлопова тяжёлый взгляд, но оба коридорных промолчали, будучи пока не в силах понять, куда же именно клонит Шумилов.

— Хорошо, господа, — кивнул удовлетворённо Шумилов. — Стало быть, я прав во всём. Едем дальше, ведь дальше только интереснее! Вы оба скрыли от полиции тот факт, что один из вас оставался вместо другого. Кроме того, оказался скрыт и другой факт, а именно то, что во втором номере до и после полуночи находилась некая неизвестная парочка. Сие даёт основание подозревать вас в сговоре с убийцами. Поэтому вопрос стоит так: либо прямо сейчас вы рассказываете мне о событиях той ночи во всех подробностях и тогда я, видя вашу непричастность к убийству, не сообщу обо всём этом полиции, либо… Либо в дело вступает Сыскная полиция, перед которой вы оба уже виновны тем, что утаили истину при первом допросе. И в этом случае вам обоим прямая дорога в арестный дом. Замечу, что рассказав сейчас мне правду, вы получите право при любых осложнениях сослаться на меня как на свидетеля сделанного вами признания, и я эту ссылку всегда подтвержу. Замечу ещё кое-что: если вы начнёте наводить тень на плетень, то я в праве считать, что вы — и в первую очередь именно ты, Хлопов! — были в сговоре с преступниками и нарочно всё устроил так, чтобы они смогли прийти и уйти незамеченными, и всемерно облегчили им их задачу. Я говорю сейчас о смазанных петлях стенной двери и двери бельевого отделения шкафа, а также о дверной ручке, которую убийцы оставили в шкафу. Да-да, я знаю о шкафе с сюрпризом, не смотри на меня так! — усмехнулся Шумилов, перехватив настороженно — злобный взгляд коридорного. — И вот тогда вам каторга обеспечена. Это вне всяких сомнений. Так что выбирайте.

Полозов сидел, сцепив кисти рук так, что костяшки пальцев побелели. Его губы были стиснуты, взгляд устремлен под ноги, только желваки ходили на неподвижном лице. Хлопов же неожиданно подскочил с дивана и метнулся к драпировке. Отдёрнув её в сторону, он несколько секунд таращился на нетронутый полицейский «маячок», наклеенный поперёк щели между дверным полотном и коробкой. Затем резко оборотился к Шумилову и с негодованием в голосе спросил, почти крикнул:

— Чёрт возьми, как же вы узнали про шкаф?

— Много текста, Хлопов! Голова у тебя сейчас должна болеть совсем по другому поводу! — резко осадил его Шумилов.

— Я уходил играть в карты, — глухо заговорил Полозов. — Слаб я. Играю-с. Большая игра на деньги, подпольный игорный дом. Каждый раз назначается новое место. Накануне того дня мне сообщили, что очередная игра пойдёт в ночь с шестого на седьмое по одному секретному адресу на Гороховой. Начало в полночь. Вы же знаете, как это бывает: полиция игорные дома гоняет, ну и… каждый раз в новом месте собираемся, адрес никогда заранее не известен. Мне подменяться было поздно, а игру пропускать нельзя было, мне «волна» катила последние игры, по примете, перерыв делать нельзя. Ну, я и попросил Василия постоять за меня часа три-четыре. — Полозов недобро зыркнул на Хлопова и рыкнул на него. — Опусти тряпку, дурень, так и будешь, что ли, до утра стоять?

Хлопов опустил драпировку и вернулся на диван.

— У нас ведь как? Начальство не разрешает, да ведь сегодня я его пожалею, а завтра он меня… — неожиданно философски изрёк Василий.

— Ты, Хлопов, мне зубы не заговаривай, лучше расскажи-ка про парочку, которую запузырил во второй номер по моему уходу, — грубо остановил его Полозов. — Тоже мне, жалельщик нашелся. За червонец-то, чё б тебе меня не пожалеть, правда? В гробу я видел такое жаление. Главное, ведь мне ни гу-гу про «левую» пару!

— Ну, а что толку? Какое ты «гу-гу» хочешь? — огрызнулся Хлопов. — В долю, типа, залезть? Так какая твоя доля тут может быть, а-а? Ну, сказал бы я тебе, ты бы только дёргаться начал. Всё равно духу не хватило бы пойти и признаться! Как до управляющего дошло бы, что ты «свалил» ночью, а я тебя прикрыл, а ещё паче того, что «мимо кассы» клиентов пропустили, так вообще выкинули бы пинком под зад обоих! Не так, что ли, скажешь?! И полетели бы не только ты да я, а ещё бы и Егорка Васильев, хотя он тут вообще, почитай, не при делах, сидит у себя «в трюме», что на этажах делается — знать не знает. Егорка Васильев — это наш портье, — пояснил Хлопов, поворотившись к Шумилову.

— Говори по делу, — скомандовал Алексей, — Надоело глупости слушать!

— В общем, господин юрисконсульт, дело было так, — начал свой рассказ Хлопов. — Есть у меня знакомая, зовут её Сонька-Гусар. Девица видная, веселая, модистка, но… это только одна видимость, что модистка, а на самом деле — совсем другим ремеслом промышляет. Короче, из этих, что «по бланку ходят», но без «бланка», разумеется. Пришла она как-то ко мне и говорит: «Дельце надо одно провернуть, лёгких деньжат „поднять“ можно». Я, говорит, приду к тебе с кавалером, и надо устроить так, чтобы за нашими занятиями понаблюдал другой человек. У него, дескать, свои счёты с этим кавалером. Служат они как будто вместе, и этот кавалер праведника из себя строит, дескать, с девицами в номера не хожу, жене верность блюду и всё такое прочее. Ну вот, значит, надо бы застать его с поличным и подшутить. Сонька знала, что у нас тут есть места специальные, оборудованные для таких случаев.

— Ну, да, — кивнул Шумилов понимающе, — дверь смежная и шкаф без задней стенки, с односторонним зеркалом. Кстати, как вы полиции про шкаф объяснили?

— Хе, да никак! — усмехнулся Полозов. — Они не поняли, что за шкаф перед ними. Я им сказал, что бельевое отделение заперто потому, что занято барахлом горничных, они и поверили! В плательное отделение заглянули, ну, а там полный ажур. Они и успокоились. Их больше дверь в стене интересовала. А ты, значит, Вася, решил Соню-Гусара через мой этажец пропустить в моё отсутствие?

— Ну да…

— Умный ты, как я погляжу, — процедил Полозов и друг резко, не приподнимаясь со стула, ударил Хлопова кулаком в ухо.

Тот как сидел на диване, так и кувыркнулся с него на пол, только пискнул как мышь.

— Что ты делаешь? — Хлопов вскочил с пола, но попытки приблизиться к Полозову не сделал, а сел на дальний край дивана. — Что ты руки-то распускаешь?

— Тебя, шельма, убить мало за твой ум! — раздражённо проговорил коридорный. — Селил бы свою шлюху к себе на этаж, да и разбирался сам с полицией…

— Да само собой как-то так получилось, — не нашёлся, что ответить на это, Хлопов. — Короче, сговорились мы с нею, что я дам ей знать, когда случай подвернётся, — вернулся он к прерванному рассказу. — Решили, что она приведёт своего кавалера в двенадцатом часу ночи и займёт третий номер. А этого шутника я должен был запустить чуть позже, когда Лёха уйдет. Ты уж извини, брат, но… сам понимаешь, чего ещё и тебя в это впутывать? наши дела… Так вот, этот господин ждал напротив, в кофейне. Как Леха ушел, я ему в окошко помахал платочком, он и явился — с дамочкой, кстати, был, ну, для правдоподобности. Мы их с Егоркой Васильевым решили «мимо кассы» пустить, потому как они сказали, что долго не задержатся. И, кроме того, обещали, что в койку не лягут. Так что, почитай, и перестила после них делать не требовалось. Без, горничной, стало быть, можно было обойтись…

— То есть горничная не участвовала в этом деле? — уточнил Шумилов. — И она ничего не знала о заселении второго номера?

— Именно так. Раскинули мы с Егоркой «пятерку» на двоих. Я отвёл их сюда, объяснил про шкаф, про дверь…

— … и ручку дал, — подсказал Шумилов.

Он вздохнул. Но это был вовсе не вздох сожаления по поводу произошедшего, а скорее досадливое удивление оттого, что этот, неизвестно откуда свалившийся на его голову юрист-журналист успел узнать столько закулисных подробностей.

— Опиши, Хлопов, как выглядела эта пара.

— Ну… мужчина такой… осанистый, хоть и молодой, лет тридцати, не более. С бородой. Лицо такое… широкое, — коридорный раздвинул руки вокруг своей вытянутой физиономии, показывая, каким было это лицо. — Волосы на голове светлые, русые, а в бороде темнее и как бы даже рыжее.

— Рост, цвет глаз, может, какие-то особые приметы — шрамы, родинки?

— Росту среднего. Глаза… да не приглядывался я, какие у него глаза, карие, может. Одет хорошо. Пальто лёгкое из габардина, светло-серое. Шляпа серая. Да всё, как обычно бывает. Ничего приметного.

— А дама?

— Лет двадцати с небольшим. В вуальке. Бледная такая, фигуристая, можно сказать, чуть полноватая. Ну, тут уж на любителя… В общем, очень даже ничего-с.

— Ты по делу говори: волосы, рост. Про глаза уже и не спрашиваю, — не удержался от сарказма Шумилов.

— Волосы темно-русые, в мягкую косу под шляпкой на затылке уложены. Ростом пониже мужчины будет. Ну, обычного женского роста.

— Да, — крякнул Шумилов, — описание хоть куда. Узнать-то хоть сможешь?

— Дык смогу, конечно! Сразу узнаю, она у меня вот тут, — он почему-то показал себе на печень, как это обычно делают пьяницы, сетуя на своё пристрастие, — прямо отпечаталась.

— Одета хоть в чём была, помнишь?

По тому, как Хлопов замер с остановившимся взглядом, Шумилов понял, что и тут ничего дельного не услышит:

— Дык, если б знать, что они убийцы, я бы их, конечно, рассмотрел бы… А так… У них же на лбу не написано… люди как люди…

— Как они вели себя? нервничали?

— Ничего такого я не заметил. Говорю же — обычные посетители. Он вина красного заказал, а потом, когда я принёс, сказал, чтоб не беспокоили.

— Они как-то объяснили цель своего визита?

— Мужчина сказал, что когда убедится, что тот, сонькин кавалер, с нею выкрутасы вытворяет, ну, выйдет из шкафа. Там защелки есть специальные, чтоб можно было пройти через дверцу. Выйдет и пристыдит его. Потеха, говорит, будет. И выиграет большое пари.

— Большое пари, говоришь?

— Ну, да, так он сказал. Спорили они, дескать.

— Понятно. А когда ты приготовил шкаф для «просмотра»? Там ведь надо заднюю стенку снимать.

— Гм-м. Так наши мастер-ключи все номера открывают. Это на случай пожара так сделано, гостиница-то огромная и чтобы не получилось так, что ключ от всех дверей у одного только коридорного. Ведь по закону подлости, в момент пожара коридорного на месте-то и не окажется. Так что я перед сменой зашёл на этаж, улучил минутку, когда отошёл Полозов, спокойно вошёл в третий и снял заднюю стенку шкафа. Там делов-то на полминуты от силы. Её я спрятал под кровать и спокойно вышел из номера. И не смотри ты на меня так, Лёха, — оборотился Хлопов к Полозову, — Ещё раз ударишь меня, цветочный горшок на голову одену! Нечего тут овечку из себя корчить! Ты тоже… пользуешься, когда занадобится!

Шумилов увидел, как шея и лицо Полозова начали багроветь, он налился злобой и гневно выпалил:

— Только я тебя, шельма, никогда не «подставлял», и мои клиенты никого не убивали! Паскуда ты, Хлопов, паскуда, всё молчком, всё втихаря! Одно слово — гнида.

— Потом будете собачиться, господа коридорные, и цветочные горшки о головы бить, — вмешался в готовую взорваться дракой перепалку Шумилов. — Итак, что же было дальше?

— А дальше… Да ничего особенного. Когда я их запустил, подал Соньке сигнал, что, дескать, они на месте, и она может начинать свою «арию», — коридорный самодовольно хихикнул.

— Что за сигнал?

— Дал в буфетную заявку на шоколад для третьего номера. Через пару минут официант его принёс. Так Сонька поняла, что можно начинать действовать. Кстати, заодно и вино для этой парочки из второго номера тоже заказал.

— Ясно. Дальше.

— А дальше… что ж, примерно через час Сонька ушла.

— Как это? А что же её кавалер? Уже был убит?! — напористо, с вызовом спросил Шумилов, и взгляд его сделался жёстким.

Хлопов, моментально почувствовав эту перемену, заговорил быстро и примирительно:

— Да нет же, что вы! Просто спал. Я зашёл посмотреть. Думаете, я бы её просто так выпустил? У нас правило — завсегда проверять, если клиенты порознь уходят. Мало ли что… Сонька хоть и знакомая мне, но не кума и не невеста. Ну вот, я зашёл и вижу — он спит, носом свистит, меня не слышит, дышит ровно. Чего же более?

— Спит, говоришь, да? Что же это он так разоспался? — в голосе Алексея слышался нескрываемый сарказм. — Сдается мне, вы за врождённо-убогого меня тут держишь. Подумать только, до чего туп оказался этот убитый: выложил кучу денег за номер, за угощение, заплатил девице и захрапел как боров буквально через час. И девицу-то отпустил. Вот дурень-то! Как я посмотрю, Хлопов, не получается у нас с тобой доверительной беседы, — Шумилов сделал вид, что собирается прервать разговор. — Так пеняй ж на себя, полиция сумеет тебя разговорить: сыскной агент навернёт в ухо раз, навернёт другой, посадит в карцер «холодный» или «горячий» на пару суток, так слова-то и польются. На допрос будешь сами проситься, Хлопов…

— Васька, падла, не темни! — взвился Полозов. — Через твое паскудство все на каторгу загремим!

— Да я что же, я же рассказываю, — поспешил заверить Хлопов. — Ваша правда, господин юрист, он уснул от снотворного.

— Сонька подсыпала? — догадался Шумилов. — В вино?

— Если честно, то… помог я ей. Понимаете, она пожаловалась мне, дескать, боюсь, как бы мне не досталось на орехи, когда эти двое начнут отношения выяснять. Между нами говоря, я её понимаю: этак и затрещину схлопотать недолго, и подсвечником по голове. А как она с битой рожей зарабатывать будет? Вот я ей и предложил насыпать снотворного в вино. Объяснил, как все сделать — купить в аптеке опийных капель и через пробку в бутылку шприцем впрыснуть. Дело-то нехитрое, прокола не видно. Велел ей эту бутылку с собой в гостиницу принести — у нас же это не возбраняется — ну, чтобы в буфете не заказывать. Так мы решили поступить на тот случай, что ежели кавалер после сна и догадается, что в вино что-то было подмешано, то чтоб не пошел бы жаловаться на буфетчика к управляющему… ну, одним словом, чтоб, значит, совсем отвести подозрения от себя и от гостиницы.

— Благодаря этому снотворному убийцы смогли подойти к жертве незаметно и прикончили её во сне, — жестко сказал Шумилов.

— Да кто ж знал, что они его резать будут! — запричитал Хлопов. — Что вы мне-то пеняете, как будто я нарочно подвёл господина этого под заклание. Да я же не душегуб какой! У меня самого душа не на месте все эти дни. Я же поверил, будто они и вправду хотят его уличить в измене, мало ли какие пари господа в клубах у себя заключают. Им потеха, ему посрамление, хоть и шуточное!

— Ну, ладно, Хлопов, рассказывай дальше.

— Через какое-то время после того, как ушла Сонька-Гусар, и я проверил комнату, ушла из второго номера и эта парочка. Они, как и обещали, не задерживались. Я после них зашёл в номер, проверил — там всё чисто, постель действительно не смята. То есть слово своё господин этот сдержал. Я быстренько пустую бутылку и посуду убрал, полотенца заменил, благо знаю, где взять смену, проветрил комнату и следующую парочку буквально через четверть часа в номер и запустил.

— Вот про них-то полиция больше всего и расспрашивала, — вставил слово Полозов. — Когда пришли, как выглядели, в каком настроении и прочее. Я эту парочку провожал уже в шестом часу утра и смог полиции всё подробно рассказать. Даже ничего и не придумывал, сказал, что видел. Ну, скажите, господин юрист, разве можно меня обвинять в содействии убийцам? Я про тех, что перед ними были, сегодня первый раз слышу!

И Полозов метнул на Хлопова полный яда взгляд.

— Хлопов, расскажи всё, что знаешь про Соньку, — приказал Шумилов, проигнорировав вопрос Полозова. — Откуда такая кличка — «Гусар»?

— Того не знаю, кличка давняя. «Гусар» и «Гусар». Что сказать? Девица видная, лет, эдак, двадцати трёх, стройная, высокая, мне вот так будет, — Хлопов встал с дивана и показал ее рост себе до подбородка. — Так что погоняло ей товарки приклеили в самый раз. Рыжая. Волосы… такие… пушистые, кудрявые, она их буклями из-под шляпки выпускает с боков. Мордочка смазливая. Вообще, на внешность оченно приятная деваха. Служит модисткой в салоне, только каком — того не припомню, у меня эти иностранные имена не запоминаются. Уж извините.

— Тогда где её можно найти? Как ты с ней связывался?

— Ну, она раньше часто обреталась в ресторане Тихонова, что в «Пассаже» на Невском.

— Ясно. А живёт где, не знаешь?

— Никак нет-с. В её клиентах не хаживал.

Наступила тишина. Полозов заерзал на сиденье и, вопросительно взглянув на Шумилова, несмело проговорил:

— Как бы кто нас не хватился, господин юрист. Можно идти?

— Тебе, Полозов, можно, а вот к Хлопову у меня ещё парочка вопросов будет.

Полозов, видимо, несколько успокоенный окончанием разговора, поспешно покинул номер. Хлопов, напряжённо следивший за лицом Шумилова, остался сидеть на диване.

— Ты покуда не всё рассказал, — продолжил беседу Алексей, — когда и как всё на место убрал, шкаф закрыл, заднюю стенку из-под кровати вытащил…

— Так сразу же после ухода этих, из второго номера, и закрыл-с, — бодро ответил коридорный, но глаза его предательски забегали и он как-то непонятно стушевался. Шумилов сразу понял эту непроизвольную реакцию на, казалось бы, обыденный вопрос и моментально ухватился за ниточку, хотя ещё и не понимая причину этой лжи.

— Я вижу, ты всё ещё пытаешься меня обмануть, Хлопов. Я уже устал следить за твоими наивными выкрутасами. Давай закончим на этом наш разговор. Продолжать его ты очень скоро будешь не здесь и не со мною. Там, полагаю, тебя образумят очень быстро и отучат врать на всю оставшуюся жизнь.

Коридорный молчал, повесив голову. Вид он имел раздавленный.

— Ну, а коли вы и так всё знаете, так что ж меня спрашиваете? — спросил он негромко.

— Хочу посмотреть, когда ты начнёшь вести себя как честный человек. Но, видимо, этого я не дождусь. Убийцам незачем было трогать заднюю стенку шкафа, не так ли? И шкаф двигать им было решительно незачем. Этими действиями они всё равно следы преступления скрыть не могли, поскольку на кровати лежал залитый кровью труп. И что же тогда получается? Ты был в третьем номере уже после ухода убийц из второго, и это ты, Хлопов, запачкался в крови, оставил кровавые отпечатки на шкафу, а теперь наводишь тень на плетень, лепечешь тут невесть что… — Шумилов всё более и более возвышал голос. — Ты пойми, дурак, ведь полиция, ежели не найдёт Соньку-Гусара и эту парочку из второго номера, именно тебя обвинит в убийстве. А может… может, ты и убил его, Хлопов? — Шумилов сделал вид, будто всерьёз задумался над этой версией. — Позарился на деньги, на часы или что там ещё у него было? Запонки с изумрудами! — Алексей почти закричал, подойдя к Хлопову совсем близко и почти нависая над его согбенной фигурой. — Решил, что ты самый умный и всех запутаешь. Свалишь убийство на мифическую Соньку-Гусара, ищите, дескать, её, ну а если и найдёте, так попробуйте доказать… Полиция же дура, там же не докопаются, так?

— Нет, нет, не убивал я, ваше благородие, нет, нет! — взмолился коридорный. Сейчас он сделался совсем жалок, лицо его пошло пятнами, а виски и лоб покрылись большими каплями пота.

И он заговорил торопливо, брызгая слюной, судорожно глотая слова, уставившись невидящими глазами в пустоту перед собою.

— Не убивал, видит Бог, не убивал! Часы… да, взял… нечистый попутал, пачку билетов казначейских украл у трупа… но не убивал, вот вам крест! — он начал истово креститься. — Когда Лёха Полозов его утром нашёл и заорал, как умалишённый, я вопль его услыхал на лестнице. Он метался как оглашенный, честное слово, к швейцару помчался, дурачок. А я смекнул, что беда выйдет, когда полиция нагрянет, а там шкаф открытый. Вмиг к ответу притянут. И ведь не докажешь никому! На маленького человека всегда списать легче! И даже если не засудят, так из гостиницы попрут, как пить дать. Что делать? Я метнулся в номер, благо Лёха его открытым оставил… подскочил к кровати. Тут меня… чуть не вывернуло наизнанку — такое зрелище, не приведи, Господи, — он опять перекрестился. — Ну, я вижу, жилетка на нем, на убитом то есть, распахнута, а из кармана цепочка золотая свешивается. Я ее схватил, часы себе в карман сунул. Тут, видать, и испачкался. Давай из-под кровати заднюю стенку шкафа тащить… вытащил… навесил на два гвоздочка… это секундное дело, когда сноровка имеется. Придвинул шкаф к стене. И вижу, в гостиной на диване пиджак лежит, и карман интересно так оттопыривается. Я туда…

— …сам в руки просится, — саркастически подсказал Шумилов.

— … ну да… то есть, тьфу… Достаю бумажник — ба! мама родная, что б я так жил… там пачечка сторублёвок… красивая такая пачечка. Взял я их. Черт попутал, ваше благородие! Ничего больше из того бумажника брать не стал, хотя там ещё деньги были. Решил, что нельзя вчистую выгребать. Эх-ма… Никогда в руках столько денег не держал, это ж соблазн почище… не знаю даже чего! Но только я никого не убивал, видит Бог!

— Дальше, — прерывая поток словоизвержений, строго приказал Шумилов.

— Ну, вот, потом тем же макаром вернулся на свой этаж. Этот дурачина, Полозов, соловьём внизу заливался. Меня даже и не видел. А я всё быстро сделал, минутки хватило.

— А как с часами и деньгами поступил?

— В сохранности они. Я, как бы это сказать, заробел после убийства. Ни единого билетика из пачки не потратил. Они у меня все схоронены в надёжном месте. Что же мне теперь будет? — спросил он с тоской в голосе.

— Если правду говоришь и ценности вернешь, то до каторги дело не дойдёт. Сознание причиненного вреда и всемерное содействие исправлению оного само по себе уже является смягчающим вину обстоятельством. А я всегда смогу подтвердить, что ты всё рассказал и выдал ценности по собственной воле, из раскаяния. Так где ценности?

— Они здесь же, на моём этаже припрятаны. Нести?

— Неси. Я их у тебя изымаю под расписку. Расписку составим и подпишем в присутствии Полозова, он тоже подпишется. Ежели полиция и спросит, ты смело покажешь расписку, расскажешь всё, как было, и направишь ко мне.

— А вы имеете право? — неуверенно спросил Хлопов.

— Имею, — рявкнул Шумилов. — Запомни, дурачина, я единственный человек в целой Вселенной, который может спасти тебя от каторги! Ты это понял?

По прошествии десяти минут, которые показались Шумилову нескончаемо-долгими, Хлопов принёс золотые часы-луковку и пачку казначейских билетов, завернутую в голубой носовой платок и перехваченную поверх тесемкой. После тщательного пересчёта денег и переписывания номеров банкнот, произведённого в присутствии Полозова, Шумилов забрал их. В двух экземплярах была составлена расписка, гласившая, что в ночь на 13 августа нижепомянутые ценности в присутствии Алексея Полозова были вручены коридорным Василием Хлоповым юристу «Общества взаимного поземельного кредита» Алексею Шумилову. Все трое подписались под обоими экземплярами, один из которых остался у Хлопова, а другой забрал с собою Шумилов.

Засим Алексей Иванович покинул гостиницу, оставив коридорных выяснять отношения. Очевидно, им было, что сказать друг другу.

Ночь стояла тиха и безлунна. Уже закончился дождь, которого Шумилов даже не заметил. В природе царило мрачное, холодное умиротворение. Несмотря на скверную, совсем не летнюю погоду, на душе у Шумилова сделалось легко и весело. Усаживаясь в пролётку, Алексей Иванович думал о том, как здорово будет оказаться через полчаса в своей постели, под уютным одеялом, и уснуть под тиканье старинных напольных часов.

9

Понедельник 13 августа 1885 г., словно бы оправдывая свой суеверный номер, оказался суетным и беспокойным. Шумилов проснулся как от толчка в восемь часов утра дурно выспавшимся и с камнем на сердце. Хотелось поваляться в кровати ещё, прихватить, эдак, часиков шесть полноценного сна, но ряд неотложных дел гнал его из дома.

Прежде всего, следовало узнать у горничной Маши, служившей у г-жи Раухвельд уже не первый год, успела ли она до 7 часов опустить в почтовый ящик конверт, оставленный ей Шумиловым по возвращении из ночной экспедиции. Это было короткое послание для Анны Григорьевны Проскуриной на листе бумаги с угловым штампом «салона венской моды» в котором она приглашалась на примерку платья в любое удобное для неё время. А по сути письмецо являлось весточкой от Шумилова: дескать, со мною все в порядке, цел и невридим, и причин для беспокойства нет. Согласно существующим в Петербурге правилам работы почты, корреспонденция, опущенная до 7-и часов, доставлялась адресату еще до полудня. Кроме того, следовало показаться в «Обществе взаимного поземельного кредита» и испросить пару-тройку дней отпуска без содержания. Польза, приносимая Шумиловым «Обществу…» отнюдь не исчислялась количеством проведенных на рабочем месте «присутственных» часов. К счастью для Алексея, его начальству хватало житейской мудрости, чтобы понимать простую, в общем-то, истину: встречи с клиентами за обедом или завтраком где-нибудь в ресторане или кафе, как, впрочем, и визит к клиенту на дом, являются неотъемлемой частью его работы и не могут быть рассчитаны с точностью до минуты. В этом отношении «Общество…» являлась местом совершенно исключительным, позволявшим Алексею всегда располагать временем по собственному усмотрению, хотя служебный этикет всё же требовал его личной явки для оформления отпуска. Также следовало решить, куда и как надлежит пристроить изъятые у Хлопова ценности. Юридически корректное разрешение этого вопроса было вовсе не так очевидно, как могло показаться на первый взгляд. И наконец, во второй половине дня Шумилову предстояло посещение Смоленского кладбища, поскольку там должны были состояться похороны убитого Кузнецова. Эта в высшей степени тяжёлая и неприятная церемония могла отнять много сил, как физических, так и нравственных, так что к этому следовало подготовить себя заранее.

Хотя очень хотелось поспать ещё, Шумилов вытащил себя буквально за волосы из кровати и погнал непослушное тело обливаться холодной водой в ванную. Постепенно он разгулялся, взбодрился и вышел к завтраку в почти радужном расположении духа. Настроение еще улучшилось, когда Маша заверила, что самолично опустила письмо в зеленый почтовый ящик, что у булочной на углу, никак не позже 6.40, когда бегала за сливками к завтраку.

Затем Шумилов помчался на службу. Там все вопросы он решил даже быстрее, чем ожидал. Ещё до одиннадцати утра Алексей закончил свои мелкие дела в «Обществе взаимного поземельного кредита», подал прошение о предоставлении недельного отпуска без сохранения жалования и вышел из почти родного здания на Невском проспекте с чувством честно выполненного долга. Теперь до конца недели он был освобождён от необходимости ежедневно являться на службу.

Пользуясь тем, что в запасе у него имелось достаточно времени, Шумилов отправился домой пешком. Он любил пешие прогулки и всегда с удовольствием бродил по Петербургу, зачастую даже без ясной цели, наслаждаясь как прекрасными городскими видами, так и возможностью побыть в одиночестве. Не зря ведь кто-то из великих сказал, что человек нигде не бывает более одинок, чем в толпе. В такие минуты отменно думалось. А сейчас Алексею было о чём подумать.

Строго говоря, после получения от обоих коридорных признания Шумилову следовало прекратить заниматься делом об убийстве Кузнецова. Ему надлежит сообщить полученные сведения в Сыскную полицию и предоставить ей раскручивать клубок далее. Задачу перед клиентом, поручившим ему исследовать события в гостинице, можно считать выполненной, поскольку подозрения следствия в отношении Чижевского оказались теперь в значительной степени рассеянными, а сам Константин, скорее всего, через день-другой будет на свободе.

Это в теории. Что же может получиться на практике?

Бесы, согласно старинной русской пословице, любят прятаться в мелочах. И в этом деле Алексей Шумилов усматривал слишком много мелочей и мелочишек, подсказывавших ему, что начатый розыск не следует выпускать из рук. Во-первых, он не может подвести доверившуюся ему женщину, Анну Григорьевну Проскурину. Она обратилась за помощью к Шумилову в надежде на конфиденциальность его услуг. Если вмешать во всю эту историю полицию, то её имя непременно всплывёт и попадёт в полицейские документы. Просить следователя сохранить фамилию Проскуриной в тайне не то, чтобы глупо, а попросту наивно. Нет никаких юридических оснований для официального сохранения её инкогнито. Дело с убийством в гостинице непременно получит резонанс, газетчики в своих репортажах поусердствуют и нагородят даже того, чего на самом деле не было — в этом можно не сомневаться. То, что фамилия замужней женщины прозвучит в прессе в соответствующем скабрезном контексте, для Шумилова было совершенно очевидно. И тогда, возможно, вся её привычная жизнь пойдёт крахом. Допустить этого Алексей не мог, поскольку не считал себя вправе выставлять поведению Проскуриной какие-либо этические оценки. Сам не без греха; в конце концов, Анна Григорьевна взрослая женщина и сама сможет разобраться, как же ей жить дальше…

Вторым, не менее убедительным соображением в пользу того, что Шумилову следует лично отыскать убийц Кузнецова, было то, что кроме Ивана Дмитриевича Путилина, шефа столичной Сыскной полиции, человека справедливого и объективного, существовал ещё и следователь, тот самый сотрудник прокуратуры, которому формально и поручено вести расследование. Неизвестно как следователь решит повернуть всё дело. По личному опыту работы в прокуратуре Шумилов был прекрасно осведомлен, как зачастую ведутся дела: очень часто вместо досконального исследования всех обстоятельств в их совокупности просто находится удобный подозреваемый и на него вешаются все «дохлые кошки». Даже если следователь действительно быстро выпустит Чижевского, у Шумилова не было никакой уверенности в том, что вместо него не будет притянут в качестве обвиняемого Хлопов. Обстоятельств, которые можно истолковывать против него, предостаточно. Конечно, он жаден, нечист на руку, неумён и где-то даже подл, но при всём том он не убийца. И нельзя возводить напраслину на человека потому лишь только, что он несимпатичен и имел несчастье не понравиться товарищу прокурора. А между тем, у Хлопова, окажись он на допросе следователя, шанс оказаться крайним, то есть сделаться перспективным обвиняемым, был весьма велик. Вся эта история с Сонькой-Гусаром с точки зрения формальной логики (а именно ею будет руководствоваться товарищ прокурора из Следственной части) звучала весьма неправдоподобно. Если верить рассказу Хлопова, то против Кузнецова был задуман и реализован целый заговор, а сложных мотивов, как известно, практикующие юристы ох, как не любят! Им сюжетец попроще подавай, чтоб по-приземлённее было, попонятнее, посермяжнее: крысиного яда в сахарницу подсыпать, скамейкой по темени огреть, стамеску под лопатку воткнуть — это нормально, это достоверно. А вот шкаф с одностороннепрозрачным зеркалом и снотворное в вине жертвы — это ни в какие ворота не лезет, такого, скажут, не бывает в жизни!

Между тем — и Шумилов убеждался в этом неоднократно! — жизнь любит время от времени ставить в тупик завзятых умников, ненароком подбрасывая подчас такие сюжеты, каких специально и не придумаешь. И то, что случилось в гостинице «Знаменская» в ночь с шестого на седьмое августа, было как раз из разряда таких сюжетов. И если Шумилов не хотел, чтобы неведомый ему следователь погубил успешно начатое им дело, следовало самому браться за розыск таинственной парочки и предоставить полиции такого убийцу, от которого она никак не сможет отмахнуться. Только при таком исходе Шумилов мог быть уверен в том, что с Чижевского окончательно будут сняты все подозрения и через полгода его не дёрнут обратно на допрос к товарищу прокурора.

Помимо всех этих соображений над Алексеем довлело моральное обязательство, связанное с хранением принятых от Хлопова часов и денег. Их передача явилась чистой воды самодеятельностью и была с юридической точки зрения абсолютно незаконной. Шумилов, не сдав полученное немедленно в полицию, фактически превратился в соучастника хлоповского мародёрства. Между тем, Алексей ни на секунду не сомневался в том, что поступил правильно: кто знает, на что мог решиться перепуганный Хлопов? В панике он мог сжечь деньги, утопить часы в Фонтанке, «толкнуть» их заезжим барыгам или, сплющив, продать дантисту как золотой лом. Шумилов решил не подвергать коридорного подобному искусу и забрал у него ценности — и это было правильное решение! Но теперь вставал вопрос: что же делать со всем этим дальше? Безусловно, в самое ближайшее время Шумилову требовалось продумать выход из того положения, в которое он столь самонадеянно поставил себя.

Не придя пока ни к какому определенному решению, Алексей около часу дня в сопровождении госпожи Раухвельд отправился на Васильевский остров, в северной части которого, возле реки Смоленки, находилось Смоленское православное кладбище. От Фонтанки путь был не близок, проезд был затруднён как запруженностью центральных улиц, так и интенсивным движением по Благовещенскому мосту через Неву. Вечером по этому маршруту можно было бы проехать сравнительно быстро, но в середине дня Шумилову и Раухвельд едва-едва хватило часа.

Самое неприятное заключалось в том, что в два часа пополудни в Смоленской церкви проводилось отпевание не одного только Кузнецова, а и ещё двух человек. Кузьму Фёдоровича единственного хоронили в закрытом гробу, что диктовалось уродующим характером нанесённых ему ранений. Храм был заполнен большим числом пришедших проститься, но кто из них имел отношение именно к интересовавшему Шумилова лицу, со стороны понять решительно не представлялось возможным. Гробы отпеваемых, установленные рядком на скамьях ногами к алтарю, согласно православной традиции были отделены от публики пустым пространством не менее сажени. В толпе Шумилов увидел Агафона Иванова; одетый в дешёвенькое пальтецо, сыскной агент бесцельно курсировал по храму, глубоко погружённый, как казалось со стороны, в свои мысли. За те сорок минут, что длилась служба, он, наверное, раз восемь или десять обошёл церковь во всех мыслимых направлениях, наверняка отдавив немало ног. Алексей ни на минуту не сомневался в том, что был узнан сыщиком, но последний этого никак не выказал и даже ни разу не прошёл мимо.

Присутствующие в скорбном молчании толпились позади лент ограждения и лишь после окончания церемонии получили возможность подойти для последнего прощания. Толпа разбилась на три ручейка, каждый из которых проходил мимо одного из гробов. Тут-то Шумилов и получил представление о том, кто же явился на похороны Кузнецова. Таковых оказалось не очень много; среди них выделялась девочка лет тринадцати в сопровождении немолодой уже дамы — это, видимо, была дочка Кузьмы Фёдоровича с бонной или родственницей.

Смоленское кладбище, принадлежавшее к числу хотя и дорогих, но далеко не «сановных», известность оно получило благодаря могиле Святой Ксении Петербургской и возведённой над нею часовни. Место это чрезвычайно почиталось горожанами, и было отмечено многочисленными чудотворениями, случавшимися непрерывной чередой на протяжении многих десятилетий. Шумилов знал об этом не понаслышке, поскольку несколько лет назад в новогоднюю ночь перед этой самой часовней получил чудесное исцеление от легочной астмы, быстро прогрессировавшей в то время. Дорогие захоронения располагались в непосредственной близости от часовни Святой Ксении Петербургской, по мере же удаления от неё престижность участка значительно падала. Изрядный кусок кладбищенской территории был отведён под захоронения жертв холерной эпидемии, поразившей столицу в 1830 году. Тогда в отдельные недели умирало более четырёх тысяч человек, основная масса которых свозилась именно сюда. Неудивительно поэтому, что Смоленское кладбище получило в народе название «холерное».

Под могилу Кузнецова было выбрано место в одной из отдалённых аллей. Сама процедура, и без того тягостная, из-за резко испортившейся погоды оказались особенно тосклива. Около двух часов дня зарядил мелкий препакостный дождик; к тому времени, когда траурная процессия после отпевания покинула Смоленскую церковь, кладбищенские дорожки, уже весьма скверные после дождей в предшествующие дни, окончательно развезло; стало сыро, холодно и как-то чрезвычайно неуютно. Шумилову было очень неловко перед Мартой Иоганновной, которую он в такую отвратительную погоду столь бессовестно и эгоистично вытащил из тёплого дома.

Среди немногочисленных провожающих отставного майора в его последний путь родственников покойного было на редкость мало: брат, по виду чиновник на пенсии, оказавшийся пожилым господином куда старше покойного; два его сына юношеского возраста, заметно тяготившиеся всей процедурой похорон; средних лет женщина с утомлённым лицом, которая не отпускала от себя девочку лет двенадцати-тринадцати. Эту пару Шумилов заприметил ещё в храме. Девочка то и дело подносила к красным заплаканным глазам платок, а женщина что-то успокаивающе шептала ей на ухо. «Девочка, понятное дело, дочь. А дама? — размышлял Шумилов. — Похожа на бонну или гувернантку, но для прислуги слишком хорошо одета». Действительно, при дневном свете Алексей разглядел на женском платье дорогие кружева, да и шляпка с чёрной розой выглядела весьма недешёвой. Вероятно, это все же была тётушка, и вероятно, по линии матери — судя по тому, что она не общалась с остальными Кузнецовыми.

— Борщёва Агнесса Яковлевна, — пояснила госпожа Раухвельд, проследив направление взгляда Шумилова, — сестра Янины Яковлевны, покойной жены Кузнецова. Мы знакомы. Хотите представлю вас?

— Очень бы того желал, — признался Шумилов.

— Тогда дождёмся окончания церемонии.

Краем глаза Алексей заметил на боковой аллейке мелькнувшее знакомое лицо. Ну, конечно, этого следовало ожидать: Агафон Порфирьевич Иванов явился на кладбище не один, а в сопровождении своего напарника Гаевского. Куда ж без него? Госпожа Раухвельд, прекрасно знавшая сыскных агентов в лицо, также заметила Гаевского и обменялась с Шумиловым понимающим взглядом.

— Агафон-то как по храму скакал! — проговорила она тихо, только для ушей Шумилова. — Прям ноздрями пол рыл, честное слово, даже неприлично.

— Марта Иоганновна, вы не судите их строго, — заметил Шумилов, — ведь им за это деньги платят. В конце концов, это их работа…

— Подождите, ещё они и к вам пристанут.

— Пристанут, конечно, было бы странно, ежели б не пристали! — согласил Шумилов.

Присутствие сыщиков на похоронах жертв преступлений являлось одним из важных элементов сыскной работы. Среди обывателей во все времена бытовало поверье, согласно которому убийцы склонны являться на похороны или посещать могилы своих жертв, однако, совсем немногие знают, что это не просто полицейский миф или народный предрассудок, а действительный факт, подтверждаемый длительными наблюдениями. Безусловно, сие не есть аксиома или непреложная истина, но довольно часто оказывалось так, что убийца приносил на могилу своей жертве цветы или шёл за гробом в составе похоронной процессии. Особенно часто так происходит в тех случаях, когда преступника и его жертву связывали личные отношения, причём не обязательно дружеские. Если убийца не имел благовидного предлога для появления на похоронах, то он иногда изображал скорбящего возле какой-нибудь из соседних могил. Полиция в таких случаях брала на заметку всех сколь-нибудь подозрительных людей, оказавшихся поблизости, и если того требовала ситуация, проверяла их на возможную причастность к преступлению. Похороны Кузьмы Кузнецова также не явились исключением из правила, хотя следствие к этому моменту уже располагало обвиняемым, заключённым под стражу.

Шумилов, учтиво приподняв шляпу, полупоклоном поздоровался с агентами. Гаевский и Иванов с самым любезным видом ответили тем же, не выказав ни тени недоумения. Со стороны могло показаться, что старые друзья пришли на традиционное место встречи, хотя обычным назвать его нельзя было никак.

Когда церемония закончилась, и могильщики приступили к своей работе, провожавшие стали подходить к родственникам со словами соболезнования. Госпожа Раухвельд и Шумилов умышленно задержались и последними подошли к Борщевой, стоявшей вместе с дочкой Кузнецова несколько в стороне от брата покойного. Женщина не отпускала от себя девочку, то поправляя на её шейке шарфик, то приобнимая и поглаживая по плечам.

После приличествующих случаю слов соболезнования госпожа Раухвельд представила Шумилова:

— Разрешите Вам, Агнесса Яковлевна, рекомендовать моего многолетнего постояльца и советчика по самым разным житейским вопросам, человека в высшей степени достойного и, несмотря на молодость лет, житейски мудрого.

— Шумилов Алексей Иванович, юридический консультант «Общества взаимного поземельного кредита», — мягко проговорил Алексей.

Агнесса Яковлевна доброжелательно кивнула, и Шумилов заметил, какие необычные у неё глаза — зеленоватые, яркие, с мягким внимательным взглядом, окружённые сетью мелких морщинок.

— Вы что же, знали Кузьму Фёдоровича? — спросила она вежливо, но формально, безо всякого интереса в голосе.

— Признаюсь, я оказался здесь не без некоторой корысти, — Шумилов указал на дорожку, предлагая пойти по ней вместе. — Лично с Кузьмой Фёдоровичем знаком не был, но в силу ряда обстоятельств оказался прикосновенен к событиям, последовавшим за его гибелью, — Алексей Иванович нарочно высказался туманно, дабы не сказать лишнего.

Бросив быстрый взгляд на девочку, которая как будто оставалась безучастной ко всему происходившему вокруг, он решил, что та погружена в свои невесёлые мысли и, скорее всего, не прислушивается к разговору взрослых.

— Вы потеряли совсем немного, — довольно колко проговорила Агнесса Яковлевна и тут же, словно бы взяв себя в руки, перевела разговор на другое. — Насколько я могу судить, ваше «Общество» занимается кредитованием под залог земли?

— Если совсем коротко, то да.

— Знаете, Марта Иоганновна, — обратилась Борщёва к госпоже Раухвельд, — я думаю, что мне вас с Алексеем Ивановичем сам Бог послал. У нас тут назревает вопрос то ли продажи имения, то ли раздела, так что нужна обстоятельная консультация у специалиста по недвижимости. Муж буквально на днях собирался ехать в ваше «Общество…», — она посмотрела на Шумилова. — Но, может быть, вы, Алексей Иванович, сможете нас проконсультировать? Я ведь правильно поняла, вы занимаетесь земельным правом?

Они не спеша двигались по аллее в направлении кладбищенских ворот. Впереди мелькали спины прочих участников похорон, спешивших бодрым шагом скорее покинуть эту унылое и скорбное место.

— Именно так, — с поклоном ответил Алексей. — Мне не составит труда ответить на все ваши вопросы. Я готов помочь, чем только смогу.

— Как удачно все складывается! — обрадовалась Борщёва. — А когда бы мы могли встретиться?

— Я предложил бы не откладывать с этим делом. Давайте прямо сегодня, если только… — Шумилов осекся.

— А, вы имеете ввиду, что мне надо быть на поминках? Н-нет… мы туда не поедем. Машеньке и без того плохо. Давайте сделаем так… — она на секунду задумалась, — я сейчас отвезу Машу к нам домой… дам ей капелек успокоительных, да, Машенька? и уложу спать… и часа через два подъезжайте к нам. Мы живём на Конногвардейском бульваре, буквально за два дома перед Николаевским дворцом.

— Агнесса Яковлевна, давайте лучше встретимся где-нибудь на нейтральной территории, — предложил Шумилов. — Скажем, на Главпочтамте вам удобно будет? Это рядом с вами, место тихое, не слишком людное, там можно спокойно сесть, есть столы, где можно разложить документы, коли вы желаете их показать. Нам ничто не помешает спокойно поговорить. Сейчас начало четвёртого… давайте договоримся на пять часов?

На том они и порешили.

Расставшись за кладбищенскими воротами с новой знакомой, Шумилов в сопровождении госпожи Раухвельд подошёл к Агафону Иванову, явно поджидавшему их. Сыщик при их приближении улыбнулся и, поздоровавшись, проговорил:

— Всё-таки маленький город Петербург! Кто бы там чего не утверждал… Вы-то здесь каким боком, Алексей Иванович?

— Я, знаете ли, сопровождал Марту Иоганновну. Она знавала как самого покойного, так и его супругу, — спокойно объяснил Шумилов. — И у госпожи Раухвельд появился вполне обоснованный вопрос…

— Я отвечу, если смогу.

— Почему задержали похороны? Убили Кузнецова в ночь на седьмое, а хоронить разрешили только тринадцатого.

— М-мм… Была причина… Следователь колебался, можно ли дозволять захоронение из-за того, что, возможно, потребуется повторное вскрытие тела, причем комиссией более авторитетных судебных медиков, нежели в первый раз… уж извините, более конкретно ничего сказать не в праве… Потом от этой идеи отказались и оставили всё как есть, — спокойно объяснил Агафон. — Я вас заинтриговал, Алексей Иванович?

— Нет, абсолютно.

— Кто-то попросил вас заняться этим делом? — игнорируя ответ Шумилова, снова спросил Иванов.

— С чего вы взяли?

— Ну, мне так показалось, — хитро прищурившись, ответил Агафон.

— Это всего лишь ваши домыслы.

— Почему-то я вам не верю, Алексей Иванович.

— Нехорошее это качество — недоверие. Его изживать надо.

— Ой ли? Интуиция мне шепчет — и даже вопиёт! — что вы занялись этим делом.

— Каким таким делом, Агафон Порфирьевич?

— Да убитого Кузнецова.

— Ах, этим… — понимающие покивал Шумилов. — Интуиция — штука хорошая. Её полезно послушать. До тех, правда, пор, пока она не превращается в мнительность. И кстати, Агафон, ваша интуиция часом не вопиёт, что вы, может быть, не того человека в арестный дом упаковали?

— Эко вы на кривой кобыле под кривую осину завернули, Алексей Иванович! — моментально насторожился Иванов. — А вы, вообще-то, про кого это говорите? Как вы можете знать «того» или «не того» мы «упаковали», ежели фамилия этого человека ещё нигде не была оглашена?

— Интуиция, знаете ли, интуиция. Мы как раз об том и говорили, если вы помните.

— Но-но, Алексей Иванович, не юлите! Признавайтесь, коли проговорились…

— Проговорился? Я? — искренне удивился Шумилов. — Знаете, Агафон, чем лично для меня особенно приятны беседы с вами? — Шумилов, демонстрируя доверительное отношение, взял сыщика под локоть.

— Это чем же? — Иванов, ожидая подвоха, напрягся.

— В вас, Агафон, ощущается настоящая сермяжная простота. Вы, как и ваш друг Владислав Гаевский, постоянно задаёте наивные, — если не сказать «глупые» — вопросы, но в отличие от Гаевского, вы ждёте на них ответа. Лёгкий ум Владислава, испорченный годами учёбы в Варшавском университете, не зацикливается на одной мысли, он порхает от одного умозаключения к другому. С вами, Агафон, всё не так. Вы будете добиваться ответа на засевший в вашей голове надоедливый и подчас даже пустяковый вопрос до тех самых пор, пока не получите на него ответ. Оно, может, и не плохо для сыщика, но при этом вы напоминаете кобылу, которой попавшая под хвост вожжа не даёт покоя всю дорогу, до того самого момента, пока её не распрягут.

Тут Марта Иоганновна хохотнула в голос. Агафон Иванов, хотя и чувствовал, что над ним весьма колко подтрунили, растерялся и не нашёл слов для ответа. Он несколько раз открывал было рот, но ничего не говоря, обратно закрывал его. Так и не собравшись с мыслями, он лишь махнул рукой и, наконец, невпопад пробормотал:

— Ну, господин Шумилов, вам только куплеты сочинять!

Шумилов отправился вместе с госпожой Раухвельд домой, на Фонтанку.

— Как вам показалась Агнесса Яковлевна? — полюбопытствовала Марта Иоганновна.

— На первый взгляд весьма достойная женщина, — осторожно ответил Шумилов. — Но то ли рано постаревшая, то ли не вполне здоровая. Мне показалось странным, что она совсем не общалась с остальными Кузнецовыми.

— О, Алексей Иванович, вы же прекрасно знаете, что семейные дела — тёмный лес, в них постороннему человеку трудно разобраться. У всякого своя правда, каждый почитает себя первейшим знатоком жизни и берется судить других, а для себя самого найдет оправдание в любом грехе и любой ошибке. В чужом глазу, как известно, соринку замечаешь, а вот в своём собственном…

Извозчик подвёз Шумилова и Раухвельд к парадному подъезду. Навстречу выбежал дворник Кузьма и, высаживая домовладелицу из экипажа, проговорил, обратившись к Шумилову:

— Алексей Иванович, к вам дама приезжала, та, что третьего дня ждала вас. Я сказал, что вы будете через час. Оне хотели сначала записку написать, а потом сказали, что подождут в кондитерской за углом. Да вот, это как раз оне-с, — Кузьма кивком указал на шедшую под зонтиком вдоль набережной Анну Григорьевну Проскурину.

Алексей Иванович отпустил извозчика и двинулся ей навстречу:

— Что-то случилось?

Женщина выглядела взволнованной, её выразительные глаза в свете дня казались ещё более яркими, во взгляде читалась тревога и растерянность.

— Случилось. Сегодня я получила записку от присяжного поверенного Николая Павловича Карабчевского, он пишет, что имеет передать важную для меня весть касательно известного мне человека и приглашает приехать в его контору. Назначил время назавтра к десяти часам утра, — на одном дыхании выпалила Проскурина. И тут же спросила:

— Вы думаете, это о Константине?

— Бог его знает. Надо сходить и узнать.

— А что значит «присяжный поверенный»?

— Не волнуйтесь, Анна Григорьевна, ничего страшного, — улыбнулся Шумилов. — Присяжный поверенный — это адвокат, защитник обвиняемого. И записка Карабчевского, по моему мнению, в данном случае может означать только то, что он является официальным представителем вашего друга. Появление в деле Карабчевского — хороший знак. Это человек дотошный, тонко знающий свое дело. Я с ним достаточно хорошо знаком. Ему можно доверять, так что вашему благополучию сей визит никак не повредит. Поезжайте, послушайте, что он вам расскажет. В свою очередь можете рассказать ему о моём участии в этом деле. А я, скорее всего, тоже к нему завтра наведаюсь. Вы как мой работодатель позволите ввести его в круг наших розысков? По сути дела у нас с ним теперь общая задача — вытащить вашего друга из этой передряги.

— У меня камень с души упал, Алексей Иванович, — облегченно вздохнула Проскурина. — Если вы считаете, что ему надо всё рассказать, то конечно…

— Именно считаю, Анна Григорьевна, — подчеркнул Шумилов. — И если он предложит вам передоверить ему свои функции моего официального работодателя по этому делу, то это значительно облегчит мою задачу. Он — официальное лицо, уполномоченное законом, и, работая в его интересах, я получу право официально ссылаться на него в любых обстоятельствах, требующих того, как-то: в разговорах с полицией, в расспросах свидетелей и прочее. А сейчас у меня такого права нет.

Взяв извозчика для Анны Григорьевны и отправив её домой, Шумилов направился к себе. Попив чаю и переодевшись в повседневную одежду, он направился в сторону Главпочтамта. Поскольку времени до встречи с Борщёвой вполне хватало, он решил не брать извозчика, а с удовольствием прогулялся через центр города. Времени ему как раз хватило на то, чтобы явиться туда к пяти часам пополудни, как и было условлено с Агнессой Яковлевной.

Она явилась без опоздания, торопливой походкой подошла к Шумилову, легонько ответила на его пожатие своей маленькой рукой в лайковой перчатке. В другой руке Борщёва держала небольшую, обшитую небелёным полотном посылку. «Сестре в Ревель собрала, — пояснила женщина, перехватив взгляд Алексея. — Наши последние журналы, да женские галантерейные мелочи».

Пройдя в здание почтамта, где сновали туда-сюда люди, доносилось отдалённое ржание лошадей из внутреннего двора, пахло сургучом, кожей чемоданов и баулов и щекотали нос ароматы свежей сдобы из буфетной комнаты, Шумилов и Борщёва расположились за свободным столом в зале оформления отправлений. Агнесса Яковлевна разложила свои бумаги, кратко объяснила Шумилову сущность возникшей проблемы и Алексей Иванович за четверть часа спокойно — и даже не спеша — объяснил ей все те нюансы, которые необходимо было принять во внимание при осуществлении раздела имения. Борщёва, судя по всему, осталась чрезвычайно довольна услышанным. Бережно взяла поданную ей Шумиловым визитную карточку, внимательно прочитала и убрала в маленький ридикюль, висевший на согнутой руке.

— Возможно, нам придётся ещё раз обратиться к вам, — проговорила она, вопросительно посмотрев на Шумилова, словно опасаясь его отказа.

— В любое время. Мне не составит труда ещё раз подсказать вам всё необходимое, — Шумилов улыбнулся. — Советовать легко, а вот тяжесть принятия решения всегда лежит на испрашивающем совета. Так что смело обращайтесь, если только возникнет надобность.

Он внимательно следил за необычными, выразительными глазами своей собеседницы. При всей заурядности остальных деталей её облика, глаза Агнессы Яковлевны жили какой-то совсем особой жизнью и казались словно бы чужими на ее лице, утомленном и рано постаревшем. Шумилов быстро понял, что движения ее глаз опережают слова, причём по их выражению можно наперёд «прочитать» тональность ответа ещё до того, как он произнесен.

— А что же поминки? Вы не поехали? — спросил как бы между делом Шумилов, пытаясь осторожно навести разговор на интересовавшую его тему.

— К остальным-то Кузнецовым? — Борщёва совершенно верно уловила недосказанную часть вопроса. — Нет, как видите, не поехала, и Машеньку не повезла. Да нас там, собственно, и не ждал никто.

Шумилов открыл было рот для нового наводящего вопроса, но Борщёва и без того объяснила смысл сказанного:

— Не желаю участвовать в этом фарсе. Кузнецовы сейчас изображают вселенскую скорбь… так что, пускай без нас…

— А кто назначен душеприказчиком покойного? Вы уж простите, что спрашиваю, но, поверьте, это не только из банального житейского любопытства.

— Никакого особенного секрета здесь нет, — сказала она устало. — Я просто-напросто не знаю. Думаю, старший брат Кузьмы, Егор Фёдорович, тот, что был на кладбище и первую горсть земли в могилу бросил. Мы ведь с Кузьмой в последние годы почти не общались, только «здравствуйте» и «до свидания». Теперь вот узнаю, что, оказывается, есть завещание, и завтра в конторе нотариуса Савицкого состоится его открытие. Я извещена запиской.

— А во сколько это произойдёт?

— Меня пригласили к одиннадцати часам утра. Контора нотариуса в Литейной части.

— Дочка покойного живёт у вас?

— И уже давно, практически с первого дня, когда про Кузьму стало известно.

— Что ж, вам и быть опекуном. Миссия и почётная, и ответственная. Агнесса Яковлевна, могу я вас спросить о покойном Кузнецове? Кузьма Фёдорович был плохим отцом?

— Знаете, — Агнесса Яковлевна опустила глаза, — о покойниках как говорится, либо хорошо, либо ничего. Так что я лучше помолчу.

Она действительно замолчала, видимо, не решаясь пускаться в какие бы то ни было откровения с посторонним человеком. Шумилов, видя, что молчание может затянуться, заговорил первым:

— Видите ли, в убийстве Кузьмы Федоровича сейчас обвинён человека. Причём, обвинён ложно, напрасно, я бы даже сказал облыжно. Я знаю сие абсолютно точно. Но помочь ему и тем более докопаться до истины можно только поняв, кто мог желать зла Кузнецову. Иными словами, только узнав неприглядные подробности его жизни.

Заинтригованный взгляд Борщёвой опять выдал её мысли до того, как она заговорила:

— Вы, что же, помогаете оправдаться арестованному?

— Именно.

— Вы, стало быть, ещё и присяжный поверенный?

— Нет, я не присяжный поверенный. Я просто тот человек, который может помочь арестанту.

Взгляд женщины выражал напряжённый мыслительный процесс, что протекал в её голове. Она явно пыталась осмыслить услышанное, но терялась в неизвестных ей связях.

— Вы поэтому и на кладбище появились? — наконец, спросила Борщёва.

— Именно поэтому.

— Немного нечестно с вашей стороны…

— Я искренне отвечаю на ваши вопросы. Что же здесь нечестного? — удивился Шумилов.

— Ну, — женщина запнулась, но Алексей уже был уверен в том, что она согласится ответить на его вопросы, — может быть, высшая справедливость как раз в том и состоит, чтобы шельмеца назвать шельмецом именно после смерти… Да, Кузьма Фёдорович был не только неважным отцом, но и вообще малопорядочным человеком. У них это семейное — братец его, которого вы на похоронах видели, тот тоже свою жену во гроб вогнал.

— То есть, вы полагаете, что Кузьма Фёдорович повинен в смерти вашей сестры?

— В известной степени. Знаете, когда мужчина невоздержан и в угоду своей похоти обрекает жену на мучения, подчас с риском для жизни, — этому, по-моему, нет прощения. После рождения Машеньки доктора предупредили Янину, что следующая беременность может её убить. Так оно и случилось. Можно подумать, ему мало было приключений на стороне. Вам, мужчинам, трудно понять… ну, а когда сестра умерла, я предложила ему отдать Машеньку в нашу семью. У меня трое своих детей, и Машеньке было бы у нас всяко лучше, чем с таким отцом, который ею всегда мало интересовался. Но он заартачился. Полагаю даже, что моё предложение его задело. Маша осталась с ним, а я часто её навещала, раза по три в неделю. Он нанял для Маши гувернантку, молодую девушку, скромную, воспитанную, образованную, из разночинной семьи. Машенька к ней очень привязалась, а дети ведь всегда чувствуют, кто к ним добр. Она и жила там же с ними, в квартире. И вот я стала замечать, что как будто что-то между нею и Кузьмой Фёдоровичем есть, вроде как симпатия взаимная.

— А как звали девицу?

— Карпухина Варвара, Варвара Игнатьевна. Но я вида не подала, что заметила, в конце концов, не моё это дело. Янину ведь не вернёшь, а они люди свободные. Она девица очень приличная, благонравная, не вертихвостка. А то, что бесприданница — так что ж? Он-то тоже не подарок: старшее её более чем вдвое, лысина, ребёнок на руках. Опять же к Машеньке она со всей душой. Знаете, Алексей Иванович, нет на свете несчастнее тех детей, которые со злой мачехой растут. Я даже молилась тайком, чтоб у них сладилось. И вдруг через год примерно Варвара Игнатьевна пропала. Прихожу как-то раз — Машенька вся в слезах, прислуга её успокоить не может. Оказывается, Кузьма Фёдорович гувернантку рассчитал, говорит, новую возьму. Удивилась я, но допытываться не стала. Машеньку только было жаль — тосковала очень, плакала. А через пару недель эта самая Варвара Игнатьевна пришла ко мне домой. Плакала, жаловалась на Кузьму Фёдоровича. Оказывается, он её совратил, обещал жениться. А как узнал, что ей предстоит родить — от него ведь, шельмеца! — немедля дал расчет и десять рублей денег. Каково? Живи, как хочешь. И она оказалась безо всякой поддержки: на новое место не устроиться, жить не на что, впереди — бесчестье и позор. Я была страшно возмущена. Конечно, её доля вины тут тоже есть, что не соблюла себя, но… Уж коли ты вторгаешься в чужую жизнь, то должен отвечать за все последствия! Не по Божески так себя с людьми вести, не по-человечески! Тем более речь идет о совсем молодой и, в общем-то беззащитной особе, за которую и постоять-то некому.

— И чем же всё закончилось?

— Я поехала к нему и всё выложила начистоту, что про него думаю. А он ничуть не смутился, дескать, я не мальчик, чтобы нравоучения выслушивать. А жениться, дескать, я и не думал, пусть девица не фантазирует. Хватит, говорит, пожил при жениной юбке, хочу, дескать, в свое удовольствие теперь пожить. Тогда я сказала, что он должен принять участие в судьбе девушки. А он только рассмеялся мне в лицо, говорит, ни копейки не дам, пусть в приют снесёт, коли не нужен ребенок. Вы знаете, Алексей Иванович, на меня после этих слов вообще затмение нашло, уж и не помню, что я там ему наговорила — про то, что Машу у него заберу, до суда дойду, трепать его имя стану на всех перекрёстках, опозорю на всю столицу… Но, как ни странно, это возымело свое действие. Чего он больше испугался — огласки, осуждения знакомых или одиночества в надвигающейся старости — уж и не знаю. А только тут же принёс мне из кабинета четыре банковских облигации на предъявителя по 500 рублей каждая — это чтоб я Варваре вручила. А я с тех пор с ним вообще перестала общаться. Либо в его отсутствие к Машеньке приезжала, либо она к нам ездила.

— Машеньке сколько тогда было?

— Шесть лет.

— А что потом приключилось с Варварой Игнатьевной?

— На те деньги, что Кузьма передал, она кое-как утроилась, квартиру сняла. Я её видела ещё раз спустя месяца четыре. Она письмо прислала, в котором сообщала, что родила девочку. Я собрала узелок с детскими вещами, что от моих малышей остались, и поехала её навестить, она в Кузнечном переулке жила, у Владимирского собора. Хорошенькая такая девочка у неё родилась, глазки голубые… А через полгода она ещё одно письмо прислала, представьте, на свадьбу приглашала. Но я ограничилась подарком. С тех пор я о ней больше ничего не слышала.

— Я сильно подозреваю, Агнесса Яковлевна, что после Варвары у Кузьмы Фёдоровича пассии стали сменять одна другую с завидной регулярностью, — предположил Шумилов.

— Я этого не знаю. Но думаю, что люди не меняются, — она устремила глаза куда-то вдаль, вспоминая прошлое. — А вообще… наверное, это Господь покарал его так за грехи. Руками других людей, конечно, руками этого самого убийцы… Причинённые зло и обида имеют свойство возвращаться и обрушиваются с десятикратной силой на голову того, кто их сотворил. Скажете, неправда?

— Отчего же? Скажу, правда. Имею перед глазами множество примеров такого рода. Агнесса Яковлевна, а Кузьма Фёдорович был хорошим домовладельцем?

— Пока была жива Янина, домами занималась она, это было её приданое. А после её смерти Кузьма Фёдорович вышел в отставку и принялся сам руководить. Приказчиков сменил — дескать, воровали. Я с тех пор, как с ним разругалась, ничего про его дела не слышала.

— Агнесса Яковлевна, а теперь последний вопрос: где в последнее время жил Кузнецов с дочерью?

— Вас интересует точный адрес? Литейный, дом 60. Это как раз дом из приданого, они там все годы прожили.

Шумилов поднялся, заканчивая разговор. Вдруг Борщёва проговорила:

— Послушайте, Алексей Иванович, заберите у меня визитные карточки Кузнецова.

— Простите? — не понял Шумилов.

— Я забрала у Машеньки целую пачку визитных карточек отца. Выбросить их как-то жалко — вроде бы память о человеке, хранить — незачем, да и жгут они карман. Заберите, а-а?

— Дочка не обидится? Всё же память об отце, каким бы он ни был.

— Не обидится, — решительно проговорила Агнесса Яковлевна. — Вырастет, поймёт, другими глазами на папашу посмотрит.

— Что ж, давайте сюда карточки, — Шумилов протянул руку. — Не знаю, правда, для чего они мне, но пусть полежат у меня.

Забрав у женщины пачку отпечатанных на лощёной бумаге визиток, с неразрезанной покуда типографской тесьмой, Алексей Иванович попрощался с Борщёвой.

— Спасибо, Агнесса Яковлевна, за то, что нашли силы ответить на мои не совсем скромные, возможно, вопросы. Не смею вас больше задерживать, боюсь, что и без того отнял ваше время, — с чувством проговорил Алексей. — При возникновении каких-то вопросов по имению смело обращайтесь ко мне за советом, я всегда буду готов помочь, чем смогу. Разрешите откланяться.

И учтиво поклонившись, он направился к выходу.

«Ну, что ж, пока всё складывается, вроде бы, славненько», — раздумывал Шумилов, шагая по Конногвардейскому бульвару, мысленно перебирая события долгого дня. — «Вопрос с ценностями Кузнецова, похоже, решится сам собою. Надо сегодня же отвезти часы и деньги убитого Карабчевскому, а уж он сможет, не возбудив ненужных вопросов, передать их душеприказчику покойного Кузнецова. Для этого присяжному поверенному надо будет явиться на открытие завещания у нотариуса — как бишь его? — Сулейко. Даже если полиция и начнет допытываться, откуда взялись эти ценности и как попали в руки присяжного поверенного, тот всегда сможет сослаться на законное право не отвечать на вопросы, затрагивающие интересы его подзащитного. То-то Агафон Иванов крякнет и непременно вспомянет наш разговор на кладбище!»

Шумилов добрался до конторы Николая Платоновича Карабчевского уже почти в семь часов вечера. Шанс застать присяжного поверенного в такой час был невелик, но Алексей Иванович буквально физически ощущал, как вещи Кузнецова жгли ему карман. Он был намерен покончить с этим вопросом непременно сегодня же.

На удачу Шумилова оказалось, что Карабчевский всё ещё работает. Молодой учтивый помощник в адвокатской приемной попросил его обождать на диванчике, «покуда патрон освободится». Ожидание заняло примерно с четверть часа, наконец, дверь в святая святых сего заведения — кабинет присяжного поверенного — распахнулась, и в приёмную буквально выкатилась колоритная пара — немолодая женщина с заплаканными глазами и весьма похожий на неё внешне молодой человек в студенческом кителе. Молодой человек трясся мелкой дрожью и свистящим шёпотом шипел на женщину: «Вы, маменька, в домашнем театре не доиграли. Кого вы тут из себя корчите? Николай Платонович ясно же всё объяснил в самом начале…»

Помощник исчез за дверью кабинета и через несколько секунд пригласил Шумилова войти. Увидев гостя, Карабчевский широко улыбнулся и поднялся из-за стола навстречу:

— Какими судьбами, Алексей Иванович? Уж не знаю, по делу вы или нет, да только я рад вас видеть и безо всякого делового повода.

Они были знакомы уже несколько лет, и знакомство это носило обоюдовыгодный характер, являясь по сути партнёрством равно деятельных и энергичных натур. Карабчевский ценил Шумилова за способности сыщика, порядочность и сноровку — качества, встречающиеся куда реже, чем принято думать; несколько раз именитый присяжный поверенный привлекал Алексея Ивановича к решению задач по своим делам. В свою очередь Шумилов много раз убеждался в ловкости и предприимчивости адвоката, его редкостной способности чувствовать человеческие слабости и играть на них; благодаря этому дару Карабчевский умудрялся влиять на восприятие присяжных заседателей и выигрывать даже самые безнадежные на первый взгляд процессы.

Присяжный поверенный усадил гостя не к письменному столу, а в знак особого дружеского расположения — на диван перед изящным низеньким столиком в углу кабинета. Тут же он выставил перед Шумиловым графинчик коньяка, пузатые рюмки на короткой ножке, лимон и коробку русского шоколада; весь этот «переговорный набор», как называл такую сервировку Карабчевский, адвокат вытащил из хорошо известного Алексею несгораемого шкафа за ширмой.

— Что ж, коли вы так ласково меня встречаете, — усмехнулся Шумилов, — открою вам душу. Интерес у меня к вам, Николай Платонович, самого что ни на есть корыстного свойства.

— Да кто ж из нас без корысти-то? — в тон ему поддакнул адвокат. — Те, кто без корысти, они-то все по сумасшедшим домам, да монастырям собраны. А мы людишки мирские, слабые, так что… по рюмочке коньяку и валяйте, рассказывайте о своём деле.

Они выпили коньяку, Шумилов закусил шоколадкой.

— Вы меня не поняли. Дело-то не моё, дело ваше! — заметил Шумилов.

— Как так?

— Насколько я могу судить, вы являетесь защитником Чижевского Константина Владимировича?

— Ого… Как это всё у вас, Алексей Иванович, быстро происходит, — Карабчевский покачал головой. — Поразительно всё-таки, сколь стремительно распространяются в нашем маленьком столичном городе любые новости! Всего каких-нибудь четыре или пять часов тому назад я только первый раз разговаривал с арестованным в прокурорской камере тюрьмы на Шпалерной и… — заметьте, не без колебаний! — согласился представлять его интересы… как уже являетесь вы и… ставите меня в тупик своею осведомлённостью. Боже мой, ну, как это может быть? Неужели в Англии или во Франции адвокат работает в таких же условиях? Господин Шумилов, откуда вы всё знаете? Неужели товарищ прокурора, любезно разрешивший эту встречу, каким-то образом допустил разглашение конфиденциальных сведений?

— Всё куда проще, Николай Платонович. Вы пригласили назавтра для беседы некую Проскурину Анну Григорьевну, так вот, я нанят этой дамой для выполнения неких деликатных поручений…

— А-а, — протянул Карабчевский, — теперь всё понятно. Кстати, я этому очень рад. Полагаю, мы поработаем в одной упряжке. У нас это прежде получалось весьма неплохо. Думаю, Чижевский пожелает вас нанять. Просто для того, чтобы уберечь даму от лишних трат. Завтра, кстати, я с ним ещё раз увижусь. Полагаю, величина запрашиваемого вами вознаграждения не изменилась?

— Нет, не изменилась. Всё те же двадцать пять рублей за день плюс особые расходы.

— Прекрасно, прекрасно. Ещё коньяку?

Рюмки вновь были наполнены, и коньяк выпит. Зажевав ароматный напиток лимоном, Карабчевский поинтересовался:

— Скажите, любезный Алексей Иванович, удалось ли вам уже что-нибудь выяснить?

— Много больше, чем думаете вы и чем знает полиция. Уж извините за самодовольство…

Шумилов обстоятельно рассказал адвокату о своих открытиях в гостинице и о сделанных Хлоповым признаниях. Разумеется, он не забыл упомянуть о похищенных ценностях.

— Вот эти самые деньги и часы Кузнецова, — Шумилов принялся выкладывать из карманов вещи. — Я забрал их у Хлопова под расписку, дабы он не натворил глупостей и не вздумал со всем этим всем добром скрыться — с перепугу чего не сделаешь! Так вот, Николай Платонович, я просил бы вас принять у меня эти ценности и передать на ваше усмотрение или нотариусу, он, кстати, назавтра пригласил родственников для открытия завещания, или же душеприказчику покойного Кузнецова. По-моему, это самый корректный выход из создавшегося положения. Потрудитесь пересчитать, — и Алексей выложил на столик перед Карабчевским пачку кредитных билетов.

Николай Платонович, задумавшись на секунду, пересчитал деньги.

— Сейчас я напишу вам расписку. Будьте спокойны, завтра же деньги и часы получит душеприказчик, — заверил Карабчевский. — А скажите, Алексей Иванович, есть ли у вас идеи насчёт того, как разыскать эту девицу, Соньку-Гусара? Ведь сейчас всё дело упирается именно в неё!

— Идея есть. Всего одна: кондитерская, где она любит бывать. И, как подсказывает опыт, одна идея всегда лучше двух и тем более трёх. Приступлю завтра же… Однако, у меня есть соображения по поводу Кузнецова. Как рассказала его свояченица, он был падок до женщин, причём его поведение никак не назовешь джентльменским. Был случай, когда он совратил и бросил потом без помощи девушку в «интересном», так сказать, положении. Возможно, это не был единичный случай. Скажем так, наш мужской опыт нам подсказывает, что подлец, способный поступить так однажды, поступит так снова. Скажете, я неправ? Тогда и убийство в гостинице, возможно, явилось актом мести либо какого-то внебрачного, брошенного в свое время ребенка, либо близкого родственника опороченной девушки. Или, наконец, самой женщины, чью жизнь загубил сластолюбивый плешивый ловелас. Правда, почерк убийства совсем «неженский» — столько крови, насилия и жестокости, что… — Шумилов запнулся, подбирая слова, — чувствуется, мужская рука держала нож. Женщина скорее ударила бы один только раз, ну, два… наконец, воспользовалась бы ядом. А тут же всё лицо было искромсано! В закрытом гробу хоронили, людям показать нельзя было!

— Очень мудрое замечание, дорогой друг! Подпишусь под каждым вашим словом! И, кроме того, дополню: в крови убитого найдены следы двух взаимоисключающих по своему воздействию веществ — стимулирующего и снотворного, кокаина и опия!

«Про опий я уже наслышан», — подумал Шумилов, но перебивать адвоката не стал.

— Каково, Алексей Иванович, не ждали этого услышать? — продолжал, улыбаясь, словно отпустил удачную шутку Карабчевский, — Как это вам покажется? Вот и следователю это показалось до такой степени странным, что он назначил повторную, проверочную, так сказать, экспертизу, причем пригласил другого специалиста для ее проведения. Скажу более того: именно из-за назначения проверочного исследования тканей покойного было задержано его захоронение.

— Ну да, то-то мне показалось странно: Кузнецова убили в ночь на седьмое, а похороны назначили на тринадцатое августа, — закивал Шумилов.

— Со временем, я уверен, все загадки разрешатся, а пока же не станем заводить телегу впереди лошади. Стоит попытаться отыскать следы обиженных им женщин. Может, это что-то и даст нам.

Они обсудили план ближайших действий.

— Ну, что ж, Алексей Иванович, удачи, — проговорил Карабчевский на прощание. — Сейчас очень многое зависит от вас. У меня большая программа назавтра: в десять у меня Проскурина, в одиннадцать — открытие завещания у нотариуса Сулейко в Литейной части, а во второй половине дня — встреча с Чижевским в тюрьме. Давайте встретимся завтра после… после, скажем, пяти пополудни.

— Предлагаю отужинать у Эзелева. Вам будет очень удобно, как раз на углу Шпалерной и Гагаринской, — подсказал Шумилов.

— Отлично! — согласился Карабчевский. — С пяти до шести встречаемся там. Кто приезжает первым, тот ждёт второго!

И постучав пальцем по графину, добавил:

— Терпеливо ждёт, и не пьёт коньяк в одиночку!

10

Утро следующего дня выдалось необычайно светлым, чистым и свежим. От вчерашней мрачной и ветреной погоды не осталось и следа. Небо дарило петербуржцам свою по-летнему чистую голубизну, а солнце, освобожденное от облачных оков, такое яркое и горячее, впервые за много дней напомнило о том, что календарное лето вовсе не закончилось.

Шумилов имел сверхзадачу, которую намеревался непременно решить четырнадцатого августа. Поскольку коридорный из «Знаменской» рассказывал о том, что Сонька-Гусар имела обыкновение показываться в ресторане Тихонова, то именно оттуда Алексей и намеревался начать свои розыски загадочной рыжеволосой девицы, заманившей Кузнецова на расправу. Прекрасно понимая, что встреча с незнакомкой сулит самые неожиданные открытия, в том числе и опасные, он положил в левый карман своего плаща четырёхфунтовый кастет, купленный по случаю в магазине скобяных товаров. Шумилов вовсе не собирался с кем-то драться, просто опыт научил его незамысловатой истине: в некоторых ситуациях зубодробительный аргумент способствует установлению доверительных отношений куда лучше доброго слова и толстого кошелька.

Ресторан Тихонова располагался прямо напротив Гостиного двора, в здании «Пассажа». Это было достаточно дорогое и известное место, весьма популярное среди девиц, искавших знакомства на центральных улицах столицы. Дамочки такого сорта волею их жребия значительную часть свободного времени посвящали прогулкам по панелям, причём прогулкам вынужденным. С полным основанием можно было сказать, что ноги кормят не только волков, но и «бланковых» проституток тоже. Здесь же, в изысканном интерьере ресторана, можно было выпить шампанского и горячего шоколада, отдохнуть на мягком диванчике и отогреться; а если заказ оплачивал мужчина, то удовольствие от посещения сего уютного местечка становилось больше стократ.

При всём том ресторан Тихонова вовсе не являлся каким-то притоном или клоакой, это было по своей сути заведение, напоминающее знаменитый ресторан Р. Доминика, державший первое место в Петербурге по количеству посетителей. Здесь торговали прекрасной выпечкой и разнообразными десертами, в том числе и на вынос, и придавали первостепенное значение доброкачественности и доступности припасов.

Пройдя по галерее «Пассажа», Шумилов оказался в просторном вестибюле, одновременно являвшимся и магазином. По правую руку от него тянулась длинная буфетная стойка с витринами, в которых предлагались товары на вынос: пирожные, торты, рулеты, разнообразная сдоба, в том числе и самая изысканная. Из десертов внимание Алексея привлекли залитые желе фрукты и ягоды: груши, виноград, черника, клубника. Шумилов сластёной никогда не был и вообще почитался знакомыми домохозяйками человеком за столом весьма скучным, но при одном только взгляде на такое кулинарное изобилие испытал прилив аппетита.

В зале налево от входа располагались места, обслуживаемыми официантами. Круглые столы стояли перед полукруглыми диванами вдоль стен, кроме того, ряд столов протянулся через весь зал. Количество посадочных мест достигало семи десятков, а может, и того больше; в этот час ресторан был пуст более чем наполовину. Шумилов уселся на диван в углу и, дождавшись появления официанта, проговорил:

— Милейший, мне надобно отыскать девицу, которая, как я точно знаю, бывает у вас. Поможешь мне — заработаешь целковый.

Официанта долго уговаривать не пришлось.

— Что за девица?

— Сонька-Гусар. Если сразу назовёшь её адрес и тем сэкономишь моё время, то сразу получишь червончик.

— Э-эх-ма, — вздохнул горестно официант, — адреса-то я не знаю! А то бы всенепременнейше помог. Но Соньку покажу, не сомневайтесь. Она к нам по пяти раз на дню забегает. Сегодня ещё не была. Как появится, вы сразу знать будете.

Шумилов заказал кофе, раскрыл газету, прочитал статью о первых соревнованиях гимнастов, обзор биржевой активности, раздел городских новостей и происшествий. Покончив с газетой, отложил её в сторону, заказал ещё кофе, давая отдых глазам, принялся рассматривать публику. Народ в ресторане сменялся: на смену уходившим являлись новые лица, и это непрерывное движение напоминало роение пчёл в улье. Сравнение показалось Шумилову забавным, и он некоторое время развлекал себя тем, что придумывал рифмы к слову «рой».

За соседним столиком расположились две молодые крупные девицы весьма броской наружности; обилие косметики и яркая одежда, призванные обратить на себя внимание мужчин, не оставляли сомнений в роде их занятий. Одна из девиц, как это часто бывает в подобных парочках, была блондинкой, вторая — жгучей брюнеткой. До ушей Шумилова доносились обрывки их разговора: брюнетка рассказывала своей светловолосой подруге о том, как любовник оплатил её заказ в модном магазине: «У Брюно заказала шляпку с бирюзовой ленточкой и чёрной розой. Роза как живая, не подумаешь, что из ткани, только французы такие фитюльки умеют делать. В общем, раскрутила я гуся, сделала заказ, он с умным видом лопатник раскрыл и два червонца кинул на прилавок, сдачи, мол, не надо. Хо-о-рош гусь!» Блондинка что-то поддакивала брюнетке, не забывая постреливать глазками по сторонам, жеманно поводя плечиком в небрежно накинутой куньей горжетке. Шумилов допил вторую чашку кофе, посидел ещё немного, раздумывая над тем, не стоит ли ему выйти на улицу и купить ещё какую-нибудь газету у разносчика. От размышлений его отвлекло негромкое покашливание официанта:

— Простите, тут дама интересуется одиноким господином, желает знать, не будете ли вы против, если она присядет за ваш столик?

— Дама? — Шумилов покрутил головой, пытаясь понять, какую даму имеет в виду официант. — Что ж, пусть присядет. Всё веселее будет.

Не прошло и минуты, как к столику Алексея Ивановича важно прошествовала сильно раскрашенная и весьма вульгарно одетая женщина возрастом ближе к тридцати, нежели двадцати годам. Назвав её «дамой» официант сделал ей вряд ли заслуженный комплимент; род традиционных для этой женщины занятий запечатлелся в её мимических морщинах и том специфически-оценивающем взгляде, что присущ именно представительницам древнейшей из профессий.

Присев к столу, женщина попросила официанта принести горячий шоколад, затем живо защебетала о погоде, между прочим осведомилась у Шумилова, пробовал ли он здешние штрудели, а потом жеманно и развязно понесла сущую околесицу, рассуждая обо всём, на чём задерживался её взгляд. Она рассказала Алексею о новейших переменах в интерьере ресторана («в прошлом годе столы стояли иначе»), о старой мебели («прежние пружинные стулья хужее нынешних диванов»), наконец, о главном поваре («представляете, у него всего три пальца на левой руке»). Подобная способность некоторых людей говорить ни о чём, создавая видимость горячего общения, всегда удивляла Шумилова: сам он был напрочь лишён подобного дара. Всё же, отчасти, он был даже рад неожиданной собеседнице: она определённо его развлекла и, кроме того, поддерживать беседу с нею оказалось очень легко — для этого достаточно было просто-напросто не перебивать ее.

Примерно через четверть часа оживлённого и малосодержательного монолога дамочка кокетливо заявила, что зовут её Жанна. Она определённо набивалась на знакомство и Шумилов, дабы подыграть ей, назвался Проклом. Конечно, он не был «Проклом», но ведь и соседка его тоже не была «Жанной», так что их обоих в равной степени можно было бы назвать притворщиками.

Краем глаза Шумилов наблюдал за парочкой товарок, занимавшей соседний столик. Молоденькие блондинка и брюнетка, сидевшие там, казались Алексею Ивановичу куда привлекательнее привязавшейся к нему «Жанны». «Уж лучше бы эти девицы ко мне подсели», — не без досады думал он. — «Они гораздо приятнее этой клячи и ведут себя не так вульгарно. Неровён час, кто-то из знакомых в ресторан забредёт, увидит меня в обществе этой калоши и решит, что я с панельной проституткой развлекаюсь. Вот стыдоба-то будет…»

— Прокл, угостите даму шампанским, — попросила между тем Жанна.

Это было что-то новенькое. Впрочем, возможно, имело смысл поиграть и в эту игру. В конце концов, Шумилов заседал в этой кондитерской уже почти два часа, а никакого результата пока не добился.

— Хорошо, Жанночка, я угощу вас шампанским, — согласился Шумилов. — И даже не один раз. Но с условием: вы совершенно честно отвечаете на все мои вопросы. Если вы попытаетесь меня обмануть, вам придётся покинуть мой столик.

— Я… обмануть вас? — Жанна вытаращила глаза, что моментально придало лицу оглуплённо-наивное выражение. — Такого импозантного мужчину… и обмануть? Это не про меня!

— Отлично. Для начала скажи мне… — Шумилов демонстративно перешёл на «ты», давая понять, что угощая женщину шампанским, он сразу же приобретает право командовать, — скажи мне, Жанна, откуда ты? Старая Русса? Дно?

— Тихвинская я, — призналась женщина.

— М-м, похоже, — покивал Шумилов.

— А почему вы так решили? — дамочка явно оказалась заинтригованной.

— Ну, типаж у тебя северо-русский, волосы светлые, прямые, лицо круглое, глаза светло-серые. На уроженку Курляндии не похожа. Чухонцы имеют акцент. У скобарей, псковичей то есть, свой акцент. У тебя такого акцента нет. Ну, стало быть, откуда-то из-под Питера.

— Тихвинская, тихвинская я, — закивала Жанна.

— Что ж, Жанночка, заслужила, стало быть, первый фужер. Шумилов сделал знак официанту, и когда тот подскочил, скомандовал:

— Бутылку «Clos des Goisses» на стол и пару фужеров.

Жанна, видимо, поражённая заказом, вытаращила глаза:

— У них бутылка «Гёсса» стоит девятнадцать рублей! Самое дорогое шампанское!

— Ну, вот его-то я и заказал. Или ты не пьёшь брюты?

— Пью-пью, только наливайте.

Официант открыл бутылку и, оставив её в ведёрке со льдом, удалился. Шумилов разлил по фужерам напиток, пригубил его, продолжая искоса наблюдать за тем, что происходит вокруг. К девицам за соседним столиком присоединился невысокий плотный мужчина лет пятидесяти с округлым животиком, выпиравшим из-под сюртука горного инженера. Явно отец семейства, причём не из Петербурга, поскольку в столичных ведомствах мундиры с лоснившимися локтями и обтёрханными краями обшлагов были бы сочтены дурным тоном. Стало быть, командировочный, решивший гульнуть со столичной «штучкой». Мужчинка масляными, как у кота, глазами оглядывал обеих девиц и обильно потел, видимо, от волнения. Он то и дело вытирал лицо и плешь замусоленным мятым платком и глуповато скалился — шутил, стало быть. Девицы — и блондинка, и брюнетка — смотрели на него вполне благосклонно, кивая в ответ на его бормотание и обмениваясь понимающими взглядами.

— А как твоё настоящее имя, Жанночка? — спросил Шумилов свою спутницу. — Поди Фёкла или Парася? Только не ври, я не люблю вранья.

— Не-е-а, Раисой меня звать, — простодушно призналась «Жанна».

— Какая же ты умничка, — похвалил женщину Шумилов. — Давай подолью тебе шампанского.

— Вы такой интересный мужчина… — она завела было традиционную для дам подобного сорта волынку, но Алексей Иванович пресёк всяческие поползновения увести разговор в сторону:

— Это неинтересно, помолчи лучше. Ты вот что скажи, Жанночка, ведь у вас договор с местным буфетчиком: вы уговариваете своих клиентов делать заказы подороже, а вам за это дозволяется целый день здесь обретаться и ловить мужчин. Есть такой уговор, точно? Только не пытайся врать.

— Э-эх, — протяжно вздохнула женщина, — точно есть. Всё-то вы про нас знаете! Только такой договор существует не с буфетчиком, а с управляющим. Он в прибытке, и нам удобно. Ну, конечно, он не со всеми девицами так договаривается.

— Молодец, Жанна, приятно с тобой разговаривать, — Шумилов налил ей ещё шампанского. — А что значит, «договаривается не со всеми девицами»?

— Ну, значит, только со своими. С надёжными, значит, проверенными…

— …прикормленными, — добавил Шумилов.

— Ну да. Кого знает.

Девицы за соседним столиком наконец столковались с горным инженером, поднялись с дивана и двинулись к выходу. Обладатель потрёпанного мундира суетливо бросил на стол десятирублёвый билет, затем, решив, видимо, не баловать официанта чаевыми, забрал его назад и оставил на столе синюю пятирублёвку и три серебряных рублёвых монеты. Довольный таким удачным решением, он поспешил вслед за девицами; от Шумилова не укрылось то, как инженер плотоядно потёр ладони, явно в предвкушении предстоящего удовольствия.

— То есть, Жанночка, вы тут — девицы, я имею ввиду — друг друга неплохо знаете… — Алексей вернулся к прерванной беседе со своей вульгарной соседкой.

— Ага, все мы одними кругами ходим, — неожиданно философски заявила дама; видимо, шампанское уже дало ей в голову, вызвав желание выражаться умно и вычурно, — и лица все одни и те же. Хотя, конечно, и новые появляются.

— То есть ты, наверное, и Соньку-Гусара знаешь.

— Конечно, знаю, — легко согласилась Жанна, — и Сонька, кстати, меня знает!

— Ну, это понятно, — Шумилов налил ей ещё шампанского. — Давай, пей, Жанночка, видишь, ещё полбутылки остаётся. А вот скажи-ка, милая, как бы мне Соньку-Гусара отыскать?

Сидевшая напротив женщина буквально поперхнулась шампанским, закашлялась, изо рта её полетели брызги вина, образовав на скатерти перед нею большущее пятно.

— Простите, господин хороший, — давясь смехом и кашлем, пробормотала Жанна, — шутка удалась! Давно так не смеялась! Повеселили вы меня, однако…

Шумилов моментально насторожился, реакция собеседницы была совершенно неадекватной. Он молча наблюдал за тем, как Жанна, шмыгая носом, вытирала платком слезившиеся глаза. Наконец, дождавшись, когда дама приведёт себя в порядок, спросил:

— Чем же это я так тебя развеселил, Жанна?

— Чем-чем? Сонька перед вами четверть часа сидела, вы на неё всё время таращились, а теперь спрашиваете, как её найти…

— Где это «передо мной»?

— Да вот за этим столиком. С Маняшей-Поленом. «Полено» — это прозвище, ей как-то раз «кот» по голове поленом шваркнул, так она ничего, жива осталась. Он занозы из башки вытащил да на панель погнал. А она и пошла. И ничего! Дура дурой, правда, но таковой по жизни всегда была.

— Подожди, Жанна, — остановил её словоизвержение Шумилов, — там сидели две девицы, тёмненькая и светленькая. Ты хочешь сказать, что…

— … светленькая — это Маняша, а тёмненькая — Сонька.

— А вот тут ты врёшь, — убеждённо сказал Шумилов. — Я знаю, что Сонька-Гусар рыжая.

— Хе, наивный всё же народ мужчины! Сонька правда рыжая, да только парик у неё чёрный. Она космы свои остригла и уже с неделю ходит в парике. Ей, кстати, к лицу, хороша мордашка…

Шумилов не мог поверить, что в течении столького времени наблюдал за объектом своих розысков и не догадался, кто же перед ним. Как утопающий, в последней надежде хватающийся за соломинку, он снова спросил Жанну:

— Ты часом не шутишь со мною? Если шутишь, то это плохая шутка.

— Что вы, Прокл, — мгновенно трезвея, пролепетала Жанна, — клянусь Богом, и в мыслях не было шутить над вами. Это в самом деле была Сонька-Гусар.

Шумилов вскочил из-за стола, и помчался следом за ушедшими девицами, набросив на ходу на плечи плащ. Выбежав на улицу, он внимательно посмотрел в обе стороны Невского проспекта. Никого! Чертовщина какая-то! Неужели они куда-то завернули? Куда? В «Гостиный двор»? Или вообще остались в «Пассаже»?

Алексей усилием воли подавил панику и уже спокойнее принялся рассматривать народ, вышагивавший по Невскому. И, наконец, увидел интересующую его троицу на противоположной стороне проспекта, возле самого угла «Гостиного двора». Шумилов торопливо двинулся в их сторону. Компания, между тем, свернула на Садовую улицу и исчезла из поля зрения. Алексей Иванович чуть было не поддался соблазну припустить за ними бегом, но сдержал себя, поскольку не хотел привлекать к себе ничьего внимания. По Большой Садовой компания шла не торопясь, и Шумилов быстро сократил расстояние. Он почти было нагнал троицу, как та неожиданно повернула в узкий Толмазов переулок, проходивший позади Публичной библиотеки к Александринской площади. Заглянув за угол, Алексей буквально наткнулся на спины важно вышагивавших по переулку девиц и горного инженера: последний, пристроившись между ними, держал девиц за талии и что-то ворковал, склонившись к уху Соньки. Алексей Иванович в три прыжка догнал троицу и тронул чёрненькую за локоть:

— Одну минуту, Софочка!

Та отшатнулась, явно испуганная неожиданным появлением из-за спины незнакомца.

— Что вам угодно? — раздражённо спросила Сонька-Гусар, пытаясь высвободить локоть, но Шумилов держал её крепко, и выдернуть руку не позволил.

— Я имею к вам весьма важный для вас разговор и просил бы вас уделить мне время…

Шумилов ничего не успел толком объяснить, как горный инженер с неожиданным проворством выскочил из-за брюнетки и, толкнув Алексея животом, грозно рыкнул:

— Любезнейший, не задер-рживайте даму!

Прорычал ни дать ни взять, как фельдфебель на плацу.

— Я не с вами разговариваю, папаша! — огрызнулся Шумилов. — Будьте любезны, отойдите в сторону!

— А я говорю, не задерживайте даму! — горный инженер напирал на Шумилова животом, и получалось это у него убедительно, поскольку он был выше ростом и гораздо больше весом. Шумилов отступил на шаг, затем второй, но потянул за собою Соньку, которую продолжал удерживать за локоть. Девица взвизгнула:

— Мне больно!

— Убер-рите р-руки от дамы! — инженер продолжал брать на арапа. Видимо, ему очень жаль было тех восьми рублей, которыми он рассчитался за угощение проституток в кондитерской.

— Шли бы вы домой к жене и детям, папаша, — в свою очередь посоветовал обладателю крепкого живота Шумилов. Упоминание о семье спровоцировало вспышку праведного гнева. Алексей увидел, как перекосилось лицо инженера, и тот с силой, уже всем телом толкнул его. Второй закон Ньютона сработал как всегда безупречно: отброшенный назад большей силой, Шумилов не удержал равновесия, выпустил локоть Соньки и завалился, ударившись сначала поясницей о выступ здания, а через секунду упав на тротуар. Острая боль в копчике пронзила тело так, что аж слёзы на глаза навернулись.

Неловкое падение Шумилова вызвало приступ веселья как девиц, так и горного и инженера, который пробурчал довольно, глядя на Алексея сверху вниз: «Так-то, голубчик!» Отец семейства радовался бы куда меньше, если бы знал, что бросил на землю дворянина и тем совершил уголовное преступление; и уж ему совсем бы стало не до смеха, если б только он мог догадаться, что последует за этим. Алексей, игнорируя боль в спине, живо поднялся на ноги, и его левая рука скользнула в карман расстёгнутого плаща, туда, где лежал предусмотрительно прихваченный из дома кастет.

Драк Шумилов не боялся ещё с гимназических времён, когда ему в числе прочих дворянских детей чуть ли не каждую неделю доводилось биться «на кулачках» с извечными конкурентами — купчиками из коммерческого училища. Тогда юношескому противостоянию особенную остроту придавало то обстоятельство, что в ростовских гимназиях в основном учились дети донских казаков, сравнительно недавно выслуживших дворянство и сохранивших простоту нравов и скромность быта, в то время, как в коммерческом училище нашли приют сынки богатых местных воротил, в своей значительной массе армяне и греки. Так что спор на тему, чей кулак тяжелее, между детьми военных и торговцев имел характер, так сказать, принципиальный и непримиримый. Шумилов был хорошим гимназистом и никогда от подобных споров не уклонялся.

Он подступил к горному инженеру, не вынимая левую руку из кармана, и просто ткнул его под рёбра с правой стороны, туда, где у всех людей находится печень. Плащ был расстёгнут, поэтому движений не сковывал; удар был не очень сильный, но другой здесь и не требовался, печёнка — очень чувствительное место, особенно у красноносых любителей коньяка, каковым, видимо, и был горный инженер. Тот ахнул от неожиданности и боли, а Шумилов ласково подхватил его правой рукой, не давая упасть, и тут же вторично навесил кастетом по печени. На физиономии горного инженера возникла жалостливая гримаса, точно у умирающей кобылы, он ничего не мог произнести, потому что при такого рода травмах всегда перехватывает дыхание. Шумилов же, удерживая противника от падения, взволнованно запричитал: «Ему нехорошо! Ему нехорошо! Врача надо!»

Девицы во все глаза таращились на происходящее, видимо, не совсем понимая странную перемену в поведении прежде столь энергичного защитника. Первой опомнилась светловолосая, которую вроде бы звали «Маняшей»; она подскочила к Шумилову и помогла ему удержать на ногах тучного инженера, заодно подсказав: «Сзади вас аптека, потащим его туда».

Действительно, буквально в десяти саженях за спиной Алексея оказались аптечные двери. Софья забежала вперёд и распахнула их, помогая тем самым войти остальным. В дверях Шумилов в третий раз навернул своему недругу кастетом по печени, дабы достичь гарантированного эффекта и быть уверенным в том, что тот в течение ближайшей пары минут не начнёт звать полицию.

Горный инженер на глазах растерянного аптекаря был уложен прямо на пол, а Алексей испуганно прокричал, ни к кому конкретно не обращаясь: «Человеку дурно стало на улице, может сердце, может, ещё что! Помогите! Дайте нюхательной соли, что ли!» Сонька-Гусар с криком «доктора! доктора!» умчалась куда-то в соседнюю комнату — видимо, второй зал аптеки, — а блондинка метнулась в дверь на улицу.

Аптекарь, захлопнув кассу, обежал прилавок и склонился над горным инженером:

— Это ваш друг? Что с ним случилось?

— Нет, это не мой друг. Я просто шёл мимо. Вижу, человек падает…

— Он что-то пил? — бормотал аптекарь. — Вижу, что пил!

— Ну, квас, наверное, что же ещё может выпить мужчина? — с самым серьёзным видом проговорил Шумилов, однако, аптекарь иронии не понял.

Горный инженер ловил ртом воздух и вращал глазами, не имея сил сказать что-либо. В эту минуту он здорово напоминал рыбу, выброшенную на берег. Шумилов не смог отказать себе в маленьком удовольствии и дал поверженному противнику пару пощёчин, идиотично пояснив аптекарю: «это для стимуляции дыхания!» Аптекарь остановил его: «Что вы делаете, прекратите!»

В любом случае пора было заканчивать представление. Шумилов поднялся с пола и живо выбежал на улицу, не дожидаясь, пока аптекарь его окликнет. В переулке девиц не оказалось. Вспомнив, что Сонька-Гусар пробежала во второе помещение аптеки, Алексей вернулся назад и бегом промчался мимо аптекаря в том же направлении. Фармацевт, склонившийся над горным инженером и занятый тем, что развязывал его галстук, не обратил на Шумилова ни малейшего внимания.

Предчувствие не обмануло Алексея: комната, в которую он попал, действительно имела выход во двор. Пробежав двором, он очутился под аркой, через которую попал в следующий двор, разделявшийся на два крохотных закутка: один тупиковый, другой — проходной. Шумилов заметался, пробежал вперёд, затем вернулся, оборотился на слепые окна чёрных лестниц (в них не было видно ни души), потом опять побежал вперёд. Через минуту остановился, окончательно убедившись в том, что упустил Соньку.

Проститутку нельзя было не похвалить: девица соображала быстро и решения принимала безошибочные. Как только представилась возможность, улизнула, не задумываясь, подставила глупого инженера под разборку с незнакомцем, а сама «сделала ноги». Ай да Сонька, ай да молодец!

Шумилов был готов руку дать на отсечение, что ресторанный официант умышленно не предупредил его о появлении проститутки. Он, конечно же, сообщил Соньке, что её спрашивает мужчина, она оглядела Шумилова, поняла, что его не знает и, очевидно, встречи с незнакомцем испугалась. Наверняка она попросила официанта не сообщать Шумилову о её приходе. Алексей обещал официанту целковый, Сонька, вне всякого сомнения, заплатила больше. Выждав немного, так чтобы её уход не показался слишком поспешным, она покинула ресторан в сопровождении дураковатого горного инженера, и всё бы прошло гладко, да в последнюю секунду Шумилов устремился за нею. Схватил за руку… И всё равно упустил! Эх!

Надо было соображать быстро, каждая секунда была на вес золота, ведь пройдёт минута-другая, горный инженер очухается и начнёт орать, что на него напали и избили. Чего доброго, ещё придумает, что Шумилов был в сговоре с обеими девицами. Вот скандал-то получится! Не приведи Господь в полицию попасть!

Пройдя дворами, Шумилов вышел сначала на Садовую улицу, а потом на Невский проспект и вернулся в ресторан. Жанна сидела в одиночестве, как её и оставил Алексей, лишь шампанского в бутылке перед нею стало гораздо меньше, видимо, пользуясь возможностью, она подлила себе. Увидев вернувшегося к столу Алексея, она встрепенулась и как будто бы даже обрадовалась:

— Вы не забыли свою бедную Жанну? Вы так милы, Прокл…

— Кто? — Шумилов уже успел позабыть присвоенное себе имя. — Ах, ну да, Прокл. Вот что, Жанночка, скажи-ка мне, ты знаешь, где живёт Сонька-Гусар?

— Все хотят знать, где живёт Сонька и… и никто не хочет узнать, где живу я, — Жанна плаксиво вздохнула, и Шумилов понял, что она здорова набралась. Бутылка брюта сама по себе содержала небольшую дозу алкоголя, но быстро выпитая и притом без всякой закуски, произвела на женщину самое разрушительное воздействие. Возможно, она выпивала спиртное ночью или вообще не завтракала, во всяком случае, Шумилову следовало спешить с расспросами, поскольку через четверть часа Жанна вполне могла сделаться невменяемой.

— Вот что, душа моя, расскажи-ка мне, как найти Соньку-Гусара, — стараясь не выказать раздражения, попросил Алексей.

Жанна несколько секунд таращилась на бутылку шампанского, потом неожиданно икнула: «Ой, извините!» Шумилову казалось, что он физически ощущает, как в её голове ворочаются обрывки тяжёлых хмельных мыслей, которые никак не могли оформиться во что-то цельное.

— А налейте-ка мне ещё, — вдруг попросила Жанна. — Никогда не пила «Гёсс»… все так хвалят, так хвалят… обычное сухое шампанское. Хороший вы человек, меня угостили… я вам подскажу. Вам надо искать Соньку на Тележной…

— Где?

— На Тележной улице, в доме Скобцева. Я там была с нею. Ночевала, да. Был такой момент с полгода назад, меня один… одна… одне… пар-р-разиты, одним словом, выбросили на снег, и податься было некуда. Сонька выручила, отвела к себе, позволила переночевать. Она шикарная деваха, не обижайте её. Её все любят. Даже кто не любит, тот всё равно любит.

Женщина уже стала путаться в словах; по инерции она пыталась выражаться красиво и витиевато, однако, разум явно не справлялся с контролем речи.

— На каком этаже она жила? — уточнил Шумилов.

— Там домик-то небольшой… в нечётной стороне в конце Тележной… в три… три этажа, чтоб не соврать… Сонька наверху, под крышей, значит. И я с нею. Да, ведь так всё и было! И два подъезда в доме всего-навсего. Да, маленький домик. Не дворец, нет… Во дворцы нас не пускают… Покуда.

— А как её фамилия?

— Да кто же из нас спрашивает фамилию? Мы разве полиция? — искренне удивилась Жанна. — У нас «погоняло» вместо фамилии. Сонька и Сонька… Гусар!

Алексей имел сильный соблазн перед уходом из ресторана сказать пару нелюбезных слов официанту, но в последнюю минуту сдержал себя. Сейчас это представлялось совсем неважным, да и два мордобоя в один день были бы всё же явным перебором. В известном смысле официанту даже следовало бы сказать «спасибо»: именно благодаря ему Шумилов убедился, что Сонька-Гусар боится лишних встреч и, стало быть, имеет к тому весомые причины.

Тележная улица, хотя и пролегала параллельно Старому Невскому проспекту, являла собой место в высшей степени унылое, особенно та её оконечность, что выходила к Александро-Невской площади. Сплошной застройки здесь не существовало, как не существовало разбивки на регулярные кварталы; отдельно стоящие кирпичные дома перемежались пустошами, бараками, ветхими палисадами и избами, точно в деревне. Река Монастырка, обособлявшая на острове ансамбль Александро-Невской лавры и протекавшая совсем рядом, была лишена набережной и имела вид самый запущенный. Даже не верилось, что Тележная улица находится в районе старейшей городской застройки, где работы велись буквально с момента основания города.

Шумилову не стоило большого труда отыскать дом Скобцева, одно из немногих более или менее приличных зданий в этой части улицы. Шёл третий час пополудни, когда он, обогнув небольшой — в два подъезда и три этажа — дом, вошёл в дворницкую. Там он нашёл двух пахнущим луком мужиков, занятых самым что ни на есть прозаическим делом — поглощением обеда, представленного неаппетитного вида похлёбкой, наподобие горохового супа, нескольких тушек разделанной селёдки и парой луковиц, по штуке на брата, стало быть. Стол украшал на удивление симпатичный графинчик с водочкой и пара гранёных шкаликов; присутствие в натюрморте этих деталей объясняло на редкость тёплую и располагавшую к доверительному общению атмосферу, царившую в дворницкой.

Шумилов вежливо поздоровался с обедавшими и, присев на табурет у входа, рассказал им свою заранее продуманную легенду:

— Обворовала меня, мужички, одна шалава, и, как узнал я, обретается она в вашем доме. В полицию идти не хочу, потому как не сутяжник, сам с девицей хочу потолковать. Помогите найти её, а я уж вас отблагодарю.

— Да-а, — согласился тот из дворников, что выглядел постарше; как вскоре выяснил Шумилов, звали его Карпом, — бабы — они такие! Они могут! А что пропало-то, если не очень большой секрет?

— Да портсигар золотой, часы, деньги из бумажника, опять же.

— Эх, бабы, обманывают мужиков! А звать-то как обидчицу вашу? — поинтересовался Карп.

— Сонькой, кличка у неё «Гусар».

— Гм… Не слыхал, признаюсь, нету у нас вроде Сонек, — подумав, покачал головой Карп и обратился к напарнику. — Данила, наморщи ум, может, вспомнишь?

— Да что тут думать, нет у нас Соньки, — уверенно отозвался второй дворник. — И уж лет пять, как нет. Как бабка Покидаева умерла — царство ей небесное! — так ни одной Соньки в доме не бывало.

— А приметы какие? — продолжил расспросы Карп.

— Лет двадцати двух-двадцати трёх. Высокая: два аршина одиннадцать — двенадцать дюймов. Вплоть до недавнего времени носила длинные рыжие волосы, вьющиеся, средней длины; неделю назад остригла их и теперь носит чёрный парик. Лицо треугольное, профиль — прямой. Кожа белая, чистая; нос длинный, прямой; основание носа горизонтально, — Шумилов принялся указывать пальцем на те детали лица, которые описывал. — Глаза у неё карие, большие, широка расставленные; расстояние между бровями большое; уши проколоты, носит большие золотые серёжки с янтарём; уши прижаты к голове, мочка уха выраженная, козелка почти нет, в глаза не бросается, а вот противокозелок — хорошо выражен, завитка на правом ухе почти нет, поэтому ухо выглядит как бы обкусанным.

— Эх, барин, — восхитился Карп, — ну вы прямо как полицейский говорите! Девица-то видная, вон рост какой…

— …не то слово, дылда, просто лошадь какая-то, — поддакнул Данила.

— Только не живёт здесь таковская, — убеждённо заключил Карп. — Хоть режьте меня, хоть бейте, а такая бабца у нас не живёт. Рыжая, приметная, даже если волосы остригла и парик носить стала… тем более привлекла бы внимание… нет, барин, не обессудьте, даже близко похожих нет.

— У нас народец помельче, пожиже, — вздохнул Данила.

— Она приводила сюда подругу зимой, они ночевали в этом доме, в квартире на третьем этаже… — подсказал Шумилов.

— Этой зимой в квартире на третьем…? — задумчиво переспросил старший дворник. — Они могли заночевать у Алиски, да, Данила?

— У Алиски могли, Алиска та ещё шалава, — согласился второй дворник. — Да только Алиска маленькая, чернявая, на еврейку похожа.

— Хотя, хотя… — Карп напряжённо соображал, — Хотя правда в ваших словах есть. Вроде бы ходила к Алиске рыжая здоровущая девица, ну-ка, Данила, вспоминай. Крупная такая тёлка, лишь немного ниже меня, шубка беличья, кудряшки рыжие такие из-под шапки выглядывали. Ну, вспоминай! Всю зиму ходила.

— Сестра её, что ли…

— Вот именно, что сестра. Но не родная… кузина, кажись.

— А как фамилия этой кузины? — поинтересовался Шумилов. Он почти не сомневался в том, что нашёл то, что искал.

— Дык кто ж знает? Она здесь не жила. Ну, приходила, ну, уходила.

— А где именно Алиса квартирует?

— Она съехала. Давно уж. Месяца два минуло. Причём, вроде бы вообще из Питера хотела свалить. Говорила, что на родину вернётся, куда-то под Вильно.

— А фамилию Алисы помните? Или хоть какого года она?

— Конечно, помним, мы же её паспорт видели при поселении, да и вообще… — солидно отозвался Карп. — Капштаймер её фамилия. И года она шестьдесят второго, сейчас ей, значит, двадцать три. Вероисповедания — православного, перекрещённая или с рождения — того не знаю, не спрашивал.

— А чем промышляла? — продолжал расспрашивать Алексей Иванович.

— Рукодельничала, очень хорошо вышивала шёлком. Наволочки там, полотенца, платья — всё что угодно. Ремесло, по-моему, не шибко доходное, но… жить можно. Ну, а если что-то окромя… того не знаю, не обессудьте.

Вручив дворникам рубль, Шумилов помчался в городскую справочную. В принципе, дело оставалось за малым: узнать адрес этой самой кузины, Алисы Капштаймер, разыскать её и получить от неё либо адрес Соньки-Гусара, либо, на худой конец, фамилию. Поэтому при небольшом везении уже к вечеру четырнадцатого августа Шумилов вполне мог повстречаться с той самой девицей, что так ловко ускользнула от него несколькими часами ранее. Один раз повезло Соньке, в следующий должно повезти Алексею.

Должно бы, да не повезло. В адресном столе в здании Спасской части на Большой Садовой, уплатив положенные две копейки за справку, Шумилов выяснил, что по состоянию на четырнадцатое августа 1885 года в Санкт-Петербурге не зарегистрировано ни одной Алисы Капштаймер 1862 года рождения. Ниточка оборвалась, даже толком не потянувшись…

На встречу с Николаем Платоновичем Карабчевским в трактир Эзелева на углу Шпалерной и Гагаринской улиц Алексей приехал измотанным и усталым. Так удачно начатое расследование неожиданно застопорилось. Вся беготня сегодняшнего дня оказалась ни к чему — след Соньки-Гусара был потерян. Не чем было похвастаться перед Карабчевским, нечем вознаградить себя за потерю времени и сил. Николай Платонович тоже выглядел озабоченным. Заказав ужин и потягивая баварский портер, партнеры обменялись последними новостями.

— Должен вас поздравить, Алексей Иванович, с тем, что теперь мы официальные партнеры: г-н Чижевский препоручил мне официально нанять вас в качестве моего сотрудника по его делу. Он просил передать вам его признательность за все, что вы для него сделали (и для его дамы тоже). Одно пока огорчает — мне не удается добиться, чтобы его отпустили из-под стражи. Но, я надеюсь, ждать уже не долго. Как обстоят дела с розысками рыжей Соньки?

— Пока похвастаться нечем, — и Алексей пересказал историю сегодняшних мытарств. — Одно утешает: теперь я знаю ее в лицо. Уверен — ей есть что скрывать, но, думаю, она не сможет долго прятаться — ей же надо зарабатывать, а значит волей-неволей придется вернуться на места своего промысла. Но перспектива караулить ее мне как-то не особенно улыбается, — Алексей кисло усмехнулся.

Карабчевский, направляя разговор в более позитивное русло, выразительно описал процедуру передачи душеприказчику покойного Кузнецова ценностей, которые «позаимствавал» у убитого Хлопов:

— Вы бы видели лица присутствовавших, когда я выложил билеты и часы на стол! Картина «не ждали»! — хохотнул Карабчевский.

Отужинали быстро, с настоящим аппетитом. Оба были уставшими, озабоченными, каждому хотелось поскорее вернуться домой. Сговорились держать друг друга в курсе событий.

11

Сказать, что Шумилов в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое августа спал плохо, значило бы соврать. Потому что он почти вовсе не спал. Во всяком случае, сам Алексей остался с твёрдым ощущением того, будто веки его вообще не смыкались. В голове роилось огромное число противоречивых мыслей, не связанных, либо мало связанных друг с другом, и в иные мгновения Алексей замечал, что думает обо всём и сразу, что служило плохим сигналом. В три часа пополуночи он выпил столовую ложку спиртовой настойки пустырника, но даже после этого толком так и не уснул, а остался в состоянии полудремотного размышления.

Он думал над тем, правильно ли поступает, не сообщая в Сыскную полицию сведения, полученные в «Знаменской». Может быть, не стоило увлекаться розыском Соньки-Гусара, а следовало как можно скорее добиваться освобождения Чижевского? Ведь пока Шумилов катается по городу и ведёт малосодержательные разговоры, невиновный человек томится на нарах, и каждый час пребывания в тюрьме для него превращается в пытку.

Попутно Алексей обдумывал варианты розыска Соньки. Их было множество — а это само по себе всегда плохо! — но ещё хуже было то, что все эти варианты в равной степени оказывались тупы, механистичны и лишены той изюминки, каковая должна присутствовать в любой полицейской операции. Как можно искать Соньку-Гусара? Выйти в центр города, прежде, всего на Невский проспект и Садовую улицу и покрутиться там, в надежде случайно встретиться. Сколько таким образом можно крутиться: месяц? два? три? Надежды юношей питают, а Шумилов давно уже не юноша. Да и трёх месяцев в запасе он не имел.

Можно было бы попытаться узнать фамилию и адрес Соньки у девиц в ресторане Тихонова. Тот ещё вариант! Сонька, зная, что её ищут, может, во-первых, сменить место проживания, а во-вторых, может попросить товарок с умыслом сообщать адрес, по которому Алексея уже будут ждать. Шумилов явится по такому адресу, а там его встретит сонькин «кот» с дружками. И что с ними делать? из револьвера палить? рукопашные битвы устраивать? Не следовало недооценивать угрозу подстроенной ловушки. В такую ловушку менее двух лет назад попался руководитель политического сыска Российской империи Георгий Порфирьевич Судейкин, который, несмотря на немалый опыт конспиративной работы, наличие под рукой оружия и сопровождение охранника, был убит народовольческой засадой. А у Судейскина было намного больше возможностей для обеспечения личной безопасности, чем у Шумилова, и то попался, не смог упредить все риски! У Соньки-Гусара вполне может быть постоянный любовник, именуемый в просторечии «котом», а это личности, как правило, с криминальным прошлым. Потенциальную угрозу со стороны такой персоны не стоило игнорировать.

Алексей Иванович извертелся в кровати, беспокойные и назойливые мысли жгли его, точно угли. Уже после пяти утра, кода и ночь-то фактически закончилась, он забылся буквально на миг коротким, неглубоким сном, и приснилась ему, разумеется, мимолётная встреча с Сонькой в ресторане. Прокрутилась в голове в форме точного, дословного воспоминания. Шумилов увидел всю эту сцену заново, словно бы вернулся в тот зал. Девицы за соседним столиком, небрежно развалясь на полукруглом диванчике, обсуждали свои шляпки, и Сонька, обращаясь к светловолосой Маняше, проговорила: «У Брюно заказала шляпку с бирюзовой ленточкой и чёрной розой. Роза как живая, не подумаешь, что из ткани, только французы такие фитюльки умеют делать. В общем, раскрутила я гуся, сделала заказ, он с умным видом лопатник раскрыл и два червонца кинул на прилавок, сдачи, мол, не надо. Хо-о-рош гусь! Завтра в полдень заказ иду забирать…»

Шумилов аж даже подскочил на кровати. С минуту он обдумывал сновидение, а затем, заведя будильник на восемь часов утра, опять опустил голову на подушку. И только теперь успокоенно заснул.

Встал он на удивление свежим и бодрым. Впрочем, так часто бывает при недосыпе. За завтраком поинтересовался у госпожи Раухвельд, где находится магазин Брюно, торгующий модными дамскими аксессуарами. Домовладелица не знала. Это Шумилова не очень-то смутило: он был уверен, что Сонька-Гусар, поскольку постоянно появляется в «Пассаже», привязана к центру города, стало быть, живёт, работает и по магазинам ходит примерно в одном районе. Там, в центре, возле «Гостиного двора» и «Пассажа», стало быть, и надо искать магазин Брюно.

Шумилов не сомневался, что Сонька-Гусар явится забрать оплаченный заказ. Женщины её круга, несмотря на присущую многим из них изворотливость и хитрость, в силу специфических черт личности чрезвычайно жадны и корыстолюбивы. Полиции всех стран мира, кстати, пользуются этими чертами проституток, вербуя в их среде самых беззастенчивых и циничных осведомителей. Даже рискуя собственной головой, Сонька отправится за шляпкой ценою в два червонца; человек рассудочный ещё бы задумался над тем, а стоит ли так рисковать? для проститутки же такого вопроса просто не существовало.

Уже в половине одиннадцатого утра Алексей Иванович бегал по казавшимися бесконечными коридорам «гостинки» и расспрашивал торговцев, как найти модный магазин Брюно. Результат оказался обескураживающим — обежав «Гостиный двор» по обоим этажам и потратив на это неблагодарное дело почти полчаса, он к ужасу своему обнаружил, что никто никогда не слышал о таком магазине.

Если Шумилов намеревался в полдень перехватить Соньку-Гусара на пороге этого модного магазина, то ему следовало поспешить. Возможно, он неправильно поступал, расспрашивая торговцев; может, следовало начинать с покупателей? Поэтому Алексей, выйдя из-под колоннады «Гостиного двора» на Невский проспект, не долго думая, обратился к первой попавшейся дамской парочке, судя по виду, мамаше лет под сорок и её дочери-подростку.

Обе важно вышагивали под солнечными зонтиками и, судя по всему, никуда не спешили. Шумилов со всей наивозможнейшей вежливостью обстоятельно объяснил им, что желает сделать своей супруге подарок — шляпку с искусственным цветком — и ищет магазин Брюно, поскольку именно там супруга имеет обыкновение заказывать шляпки. Разумеется, мамаша и дочка чрезвычайно заинтересовались услышанным, ибо только совсем уж бессердечная женщина не возьмётся помочь мужчине, желающему сделать подарок жене… Вот только магазина Брюно они не знали. Мамаша, не задумываясь, назвала Алексею Ивановичу с дюжину других модных магазинов, где без особых затруднений можно было заказать шляпку с французским цветком, вот только Шумилова они не интересовали.

Распрощавшись с любезной мамашей и дочкой, Алексей Иванович совершил ещё одну, столь же безуспешную попытку, подойдя к молоденькой девице, по виду гувернантке. Он был уже близок к отчаянию, как совершенно неожиданно получил ответ на интересовавший его вопрос от немолодой уже дамы совершенно провинциальной наружности, сообщившей, что салон г-жи Брюно находится на втором этаже дома № 20 по Невскому проспекту, как раз на пересечении его с Большой Конюшенной улицей.

До полудня оставалось ещё полчаса и Алексей бодрым шагом направился по Невскому в сторону Адмиралтейства, намереваясь успеть как раз вовремя. Подойдя к дому № 20, он увидел по бокам гранитной лестницы, ведшей с тротуара в бельэтаж, две весьма приметные вывески: одну золотыми буквами по молочно-белому фону «Мангазин шляп мадам Е. Брюно», другую — с цветочными виньетками по углам — «Матильда Эйхе. Искусственные цветы». Оба салона выходили своими стеклянными дверьми, расположенными одна напротив другой, на верхнюю площадку лестницы.

Алексей Иванович поднялся по ступеням и вошел в салон искусственных цветов. Через его стеклянную дверь прекрасно был виден вход в шляпный магазин мадам Брюно, а значит, наблюдательный пункт выбран весьма удачно — можно видеть всех входящих и выходящих из дверей напротив.

Салон искусственных цветов Матильды Эйхе торговал не только искусственными цветами для украшения шляп и других деталей дамского гардероба, но и изысканными деталями интерьера — корзинками с букетами цветов, коробками для занятий рукоделием, фотографическими рамками, обвитыми искусственными фиалками и гортензиями. Через полуоткрытую дверь в смежную комнату Шумилов разглядел, что там работает с десяток мастериц, закопавшихся в ворохе цветных лоскутков.

Появление мужчины в этом царстве женской моды было неожиданным и вместе с тем желанным. Тотчас же, оставив других покупателей на попечение молоденькой продавщицы, навстречу Алексею устремилась средних лет элегантная дама с безупречно уложенной высокой прической. «Хозяйка», — понял Шумилов.

— Что желает господин? — спросила она с явным немецким акцентом.

Не выпуская из поля зрения дверь шляпного магазина Брюно, Шумилов принялся пространно изъяснять хозяйке, какой подарок он хотел бы преподнести своей даме сердца. А поскольку желание Алексея не было сформулировано с безусловной конкретностью, хозяйка начала предлагать ему массу всевозможным милых мелочей, способных осчастливить даже самую взыскательную модницу. Алексей долго и придирчиво рассматривал произведения декоративно-цветочного искусства и в конце концов остановил свой выбор на изящной шкатулке из папье-маше, верхнюю крышку которой украшала гирлянда из искусственных незабудок.

— Пришлите завтра вот по этому адресу, — Шумилов чиркнул на бумажке: «Салон и ателье венских аксессуаров на Большой Пушкарской, д.8 «и имя получателя — Агнета Рейнтхофен. — И вот, приложите карточку.

Алексей достал из кармана визитку и надписал изящным почерком: «Надеюсь, вам понравится сия милая безделица, не столь изящная, как вы сами, но, надеюсь, столь же памятная. Ваш А.».

А между тем время уже подходило к часу дня. Сонька так и не появилась. Следовало решить, как поступать: если ждать, то как долго?

Шумилов вышел на лестницу, постоял там пару минут, внимательно разглядывая человеческий поток на тротуарах Невского. Вполне могло статься, что Сонька находилась где-то рядом и в эту самую минуту через витрину какого-нибудь магазина или кафе рассматривала Шумилова. Так же, как он пытался разглядеть ее среди других людей.

Надо было на что-то решаться.

Алексей оттолкнулся от перил и решительным шагом направился к дверям салона Брюнер. Магазин оказался из дорогих, Шумилов это понял с первого взгляда на ценники выставленных за стеклом образцов. Немудрено, что шляпка здесь стоила под два червонца! Из продавцов в торговом зале присутствовали двое: худенький, с усиками в ниточку, смуглый молодой человек, француз, как скоро убедился Шумилов, и томная девица в цветастом платье с обширным, притягивавшим взгляд декольте.

Молодой человек с заметным акцентом поприветствовал Алексея и тут же придвинулся к нему, что вообще-то было против правил, принятых в заведениях такого рода, где мужчины-продавцы обслуживали покупательниц, а продавщицы — мужчин-покупателей. Впрочем, в тот момент предупредительность продавца показалась Шумилову добрым знаком.

— Ищите что-то конкретное или просто любопытствуете? Для себя или, может быть, подарок жене? дочери? или, может, любимой женщине? — сладко улыбаясь стал спрашивать Алексея продавец.

— Мне нужна ваша помощь в одном важном для меня деле… — ответил Шумилов.

— Чем могу?

— Я ищу женщину, сделавшую у вас заказ на шляпку с чёрной искусственной розой и лиловой лентой. Сегодня в полдень она должна была этот заказ забрать. Вам заплатили за него двадцать рублей, платил мужчина, сопровождавший эту женщину. Её возраст двадцать два-двадцать три года, а имя…

— Я даже не знаю, чем вам помочь, — перебил Шумилова продавец. — При всём моём горячем желании.

— В самом деле? Вы даже не дослушали меня.

— Вы знаете, у нас большое число самых разнообразных заказов и при их оформлении мы не требуем паспортов.

— Настолько большое, что вы даже не можете припомнить, кто что заказывает?

— Отчего же, мы прекрасно помним наших покупателей и их заказы, у нас и журнал специальный ведётся, но я уверяю вас, что никто подобной шляпки у нас не заказывал.

Алексей внимательно следил за лицом собеседника, но при этом чувствовал на себе взгляд продавщицы, явно прислушивавшейся к разговору. Что-то в происходящем раздражало Шумилова, что-то было неправильно, но он пока не мог понять, что именно; беседа явно шла не так, как хотелось бы. Вот только в чем причина?

— И вы утверждаете, что вы не знаете женщины двадцати двух-двадцати трёх лет, ростом два аршина одиннадцать — двенадцать дюймов, рыженькую…

— Извините меня, — снова перебил Шумилова продавец, — я много знаю разных женщин, но мне непонятно, почему вы меня об этом спрашиваете…

— Это просто возмутительно! Вы даже не выслушали меня до конца! — Шумилов понял, что продавец очень нервничает, чрезвычайно даже, а значит, у него есть основания опасаться любопытства постороннего человека. — Мне кажется, вы прекрасно знаете девицу, о которой я толкую, да только не хотите мне помочь.

— Уж извините, отчётом вам не обязан, — неожиданно резко отчеканил обладатель усиков-мерзавчиков. С его стороны это была явная дерзость.

— Разумеется, вы не обязаны мне отчётом. Да только я отчёта от вас не требую. Я прошу вашего содействия.

— Да чем же я могу вам помочь? — продавец, видимо, уже просто куражился над посетителем. — Вы хотите непонятно чего. Спрашиваете про заказ, которого быть не может. Посудите сами, как мы можем приготовить вчерашний заказ за сутки, ежели у нас срок исполнения три дня. Вот-с объявление на прилавке, прочтите!

Чрезвычайно довольный своей находчивостью продавец кивнул на большой лист бумаги с набранным типографским способом текстом, излагавшим порядок оформления и получения заказов. Лист крепился канцелярскими кнопками к большому дубовому щиту, стоявшему на прилавке. Что ж, французик, может, и казался сам себе чрезвычайно находчивым, да только он упустил из вида одно существенное обстоятельство: Шумилов ничего не говорил о том, что интересовавшая его женщина делала заказ накануне.

— С чего это вы взяли, что речь идет о «вчерашнем заказе»? Я ни словом об этом не обмолвился, — процедил Алексей, наклонившись к уху продавца.

— В самом деле? Стало быть, я неправильно вас понял, — моментально выкрутился француз. Вернее, он только подумал, что выкрутился.

Шумилов, наплевав на возможные последствия, схватил наглеца за край жилетки и рывком притянул к себе, заставив навалиться животом на прилавок.

— Вот что, умник, дело идёт о серьёзном преступлении, в котором засветилась упомянутая дамочка. И если ты не желаешь разговаривать со мной, то в этом случае тебе придётся беседовать с агентами Сыскной полиции. И у меня есть сильное подозрение, что беседа эта доставит тебе очень мало удовольствия. Уж я постараюсь…

— Я скорее сам вызову полицию, ежели вы не отпустите мой жилет.

— В самом деле? Ну, так вперёд, зови! Вот тут-то у нас и начнётся самый интересный разговор. Я посмотрю, как ты начнёшь рассказывать полицейским о том, сколь много у вашего магазина клиентов и как трудно тебе припомнить ту самую девицу, о которой я толкую, в то время как за последний час ваш магазин посетили всего-то восемь человек! И это в среду, в полдень! Хех, не сказать, чтобы у вас очень бойко шла торговля! И вот тогда-то полиция начнёт думать, что именно мешает тебе быть искренним.

Продавец остановившимся взглядом, полным ненависти, буравил лицо Шумилова и молчал. Неизвестно, в каком направлении пошёл бы разговор далее, но тут Алексей, скосив глаза, встретился со взглядом продавщицы. Та весьма выразительно шевельнула бровями и лёгким кивком указала ему на дверь. Она явно приглашала Шумилова выйти.

Алексей оттолкнул от себя продавца и, бросив на ходу: «У вас лоб вспотел, утритесь!» вышел из магазина. Спустившись по лестнице, он прошел 20 шагов по тротуару проспекта и, став поодаль, принялся дожидаться, что же последует дальше. Ждать долго не пришлось, буквально через минуту в дверях магазина появилась продавщица; оглянувшись и увидев Шумилова, она поспешила к нему. Женщина открыто улыбалась и имела чрезвычайно довольный вид.

— Как вы Франсуа схватили! Он чуть не обделался за прилавком! — это были первые слова, произнесённые ею.

— Простите, как вас зовут? — полюбопытствовал Шумилов.

— Ольга.

— Давайте, Ольга, отойдём в сторону, желательно даже уйдём отсюда подальше, и вы расскажете мне всё, что хотели сказать.

Они так и поступили. Перейдя мост через Мойку, они вошли в кондитерскую Вольфа. Расположившись за столиком и попросив принести кофе, Алексей обратился к новой знакомой:

— Я так понимаю, что рыжую девушку ваш Франсуа неплохо знает…

— На самом деле Франсуа вовсе не мой. А вот эту саму рыженькую он действительно знает хорошо, поскольку она тут работала буквально вплоть до последней недели.

— В самом деле?

— Да! И наш милый Франсуа имел на неё виды. Но… не срослось! А так хотелось! Сонечка явилась давеча в сопровождении смешного господина с усами, как у сома, — продавщица обеими руками изобразила, как свешивались эти усы, — заказала шляпку, а господин оплатил. Франсуа лез ей на глаза и вид имел самый жалкий, однако ж, подсуетился, заказ велел подготовить вне очереди… Фигляр!

— Сонечка, стало быть…

— Сонечка. Карьянова. Кстати, шляпку-то она сегодня забрала, только раньше вас.

— В самом деле?

— Ага. Явилась к открытию, говорит, недосуг ждать полудня. Франсуа вытащил ей коробку, гнусно улыбался, стелился и низкопоклонничал. Тьфу, смотреть было тошно!

Теперь вроде бы всё начинало вставать на свои места. Оставалось выяснить сущие пустяки, но в них-то, как это часто бывало, крылась вся соль.

— Вы говорите, что Сонечка уволилась неделей раньше. Даты не припомните?

— Ну-у, — продавщица на миг задумалась, забавно наморщив лобик, — седьмого она отработала, а восьмого… да, в среду, взяла расчёт.

— Без объяснения причин? — задал уточняющий вопрос Шумилов.

— Без объяснений.

— А адресочек Сонечки Карьяновой, часом, не припомните?

— Отчего же, припомню. Но вы-то мне, надеюсь, спасибо за это скажете?

— Разумеется, скажу, — Шумилов запустил руку под плащ и извлёк портмоне. — Вот вам десять рублей. Только с условием: не говорите мне о том, что Сонька живёт на Тележной улице. Я уже там был и знаю, что это не так.

— Тележная? — переспросила Ольга. — Про Тележную я ничего сказать не могу. А знаю только, что Карьянова снимает комнатку в квартире на третьем этаже в доме Плещеева в Толмазовом переулке, это по правую руку, если смотреть со стороны Садовой.

Теперь Алексею стало ясно, как Сонька-Гусар убежала от него давеча — она просто пересекла двор и поднялась к себе домой. И привязанность её к ресторану Тихонова в «Пассаже» тоже получила простое и ясное объяснение: до этого заведения ей было всего-то две минуты ходу. Как, оказывается, всё просто…

Уже при расставании с Шумиловым продавщица не выдержала и задала вопрос, видимо, мучивший её на протяжении всего разговора:

— Скажите, пожалуйста, а Сонька правда причастна к какому-то преступлению или это лишь выдумка?

— Причастна в самом деле.

— Что же, её определят в тюрьму?

— Сложно сказать. Сейчас многое будет зависеть от её поведения. Вполне возможно, что она действительно подвергнется судебному наказанию.

Шумилову показалось, что его новая знакомая испытала при этих словах глубокое и плохо скрываемое удовольствие. Сонька-Гусар, безусловно, вызывала у неё сильную антипатию, но на исследование причин этого антагонизма Алексей Иванович не имел сейчас ни времени, ни желания.

Уже через четверть часа Шумилов отыскал не только нужный ему дом, но и квартиру, в которой, по словам дворника, действительно проживала Софья Карьянова. В нужную ему дверь Алексей Иванович позвонил, будучи совершенно спокоен: теперь-то он был уверен, что сноровистая девица никуда от него не денется.

Едва только дверь приоткрылась на ширину цепочки, Шумилов заложил кастет в щель возле петель, сугубо на тот случай, чтобы её обратно не захлопнули перед носом. Предосторожность оказалась нелишней: Сонька действительно попыталась затворить дверь, и у неё это, разумеется, не получилось. Убедившись, что отделаться от Алексея подобным способом не получится, он отпрянула от двери в глубину темной прихожей и со вздохом спросила:

— Ну что вы меня преследуете?

— Нам надо поговорить. В ваших, Софья, интересах поговорить со мною до того, как вас отыщет полиция, — ответил Шумилов.

— При чём тут полиция? Моя совесть чиста, я не сделала ровным счётом ничего такого, из-за чего должна бояться полиции, — ответила она с вызовом.

— В самом деле? Вы не опаивали убитого в гостинице «Знаменская» господина Кузнецова снотворным? — быстро спросил Шумилов; он выдержал внушительную паузу и, поскольку Сонька молчала, продолжил. — Хорошо, что не стали врать, у меня есть свидетель, который подтвердит обоснованность моего вопроса. Так мы поговорим?

— Поговорим. Только дайте мне снять дверную цепочку.

— Если вы меня обманите и захлопните дверь, я обещаю, что приглашу агентов Сыскной полиции, — заверил девицу Шумилов. — Мне уже надоело гоняться за вами. Честное слово, у меня есть занятия поинтереснее.

— Не беспокойтесь. Обещаю, что впущу вас.

Алексей вынул заложенный в щель между дверью и дверной коробкой кастет, а Сонька сняла цепочку. Когда дверь распахнулась, Шумилов увидел, что она была облачена в прекрасный стеганый халат с шёлковым воротником-шалью. Высокая девичья шея, бледная кожа, лишенная обычных для рыжих веснушек. Коротко остриженные рыжие волосы топорщились ежиком, придавая Соньке-Гусару сходство с тифозным больным.

— Идите за мною, — пригласила она Шумилова.

— Квартирная хозяйка не будет ругаться из-за моего посещения?

— Не будет. Её сейчас нет дома. Иначе бы я не вышла к двери.

Они прошли в маленькую, но довольно чистую комнату с высоким потолком. У самого порога стоял закрытый саквояж, второй, разверстый, словно пасть бегемота, лежал на кровати. Подле него с одной стороны выстроились рядком закрытые маленькие коробочки, а с другой были навалены в кучу дамские платья, штук пять или шесть. Платяной шкаф напротив двери ощетинился распахнутыми дверцами. По одному взгляду на обстановку в комнате нетрудно было понять, что живший здесь человек паковал вещи.

— Вы, как я посмотрю, собрались бежать… — пробормотал Шумилов.

— Представьте себе.

— И как долго вы собираетесь бегать?

— Пока всё не уляжется.

— «Всё» не уляжется до тех самых пор, пока не будет пойман убийца.

— Какой убийца?

— Если вы, Софья, будете идиотничать, я прекращу разговор и сдам вас в полицию. Либо мы разговариваем как взрослые люди, спокойно, достойно, уважительно, без лжи, либо мы вовсе не разговариваем. Словесной эквилибристикой мне надоело заниматься уже лет шесть как.

— Я действительно не понимаю, о каком убийце вы говорите.

— О том, который перерезал горло господину Кузнецову.

— Я никоим образом не прикосновенна к убийству.

— В самом деле? Тогда я немного порассуждаю, и если в моей логике вы найдёте изъян, то немедля остановите и поправьте меня. Итак, Софья Карьянова, вы профессионально занимаетесь проституцией, то есть вступаете в интимные отношения с мужчинами за деньги. В широких кругах проституток, работающих на Садовой улице, вы известны под «погонялом» Сонька-Гусар. Живёте вы не по «бланку» как должно, а маскируете свой промысел работой в модных салонах. Сие есть грубейшее нарушение Положений 1848 и 1862 годов, известных в вашей среде как «Положения о городских проститутках». Такое нарушение карается административной высылкой из столицы. Что-то я не слышу криков негодования в попытке защитить оскорблённую невинность. Вы молчите? Что ж, значит я во всём прав.

Шумилов прошёлся по комнате, заложив руки за спину, словно намеревался читать лекцию. Сонька, отодвинув на угол кровати платья, уселась прямо на одеяло, забросив нога на ногу. Она с деланым равнодушием наблюдала за своим визитёром и как будто приготовилась слушать.

— Полиция без труда устроит вам опознание работниками гостиницы «Знаменская». Уверяю, стриженые волосы вас не спасут. Вас узнают коридорные, да и портье вспомнит. Вы пришли в гостиницу вместе с человеком, найденным после вашего ухода убитым. Вы скрылись с места преступления. Вы не примчались в полицию на следующий день, чтобы дать показания, снимающие с вас вину. Значит, обстоятельств, способных снять с вас подозрения просто-напросто не существует.

— Послушайте, господин сыщик, мы люди практические и… мне есть что вам предложить, — с этими словами Сонька развязала поясок халата и сбросила его с плеч, обнажив молодую крепкую грудь нерожавшей еще женщины, затем, откинувшись на спину, приняла недвусмысленную приглашающую позу. — Может мы столкуемся, а-а?

— Вы красивая женщина, Софья, но существует масса причин, по которым я никогда не лягу с вами в одну кровать.

— Вот как? Что же это за причины?

— Боюсь, вам будет трудно меня понять. Причины эти лежат в области моих этических представлений. Я даже не считаю нужным их объяснять, поскольку, как мне кажется, тот участок вашего мозга, который отвечает за этику и нравственность, полностью атрофирован.

Софья фыркнула, флегматично вернулась в исходное положение, влезла обратно в халат.

— Чего же вы хотите? Денег, что ли? У меня в средствах недостаток, они, знаете ли, у меня не задерживаются…

— Ваши деньги меня также не интересуют.

— Тогда что? И кто вы вообще такой?

— Я — Шумилов Алексей Иванович, юридический консультант «Общества взаимного поземельного кредита». В настоящий момент работаю в интересах присяжного поверенного Карабчевского, защищающего интересы господина Чижевского, ошибочно обвинённого в убийстве вашего спутника Кузнецова.

— Стало быть, вы не из полиции. Гм, а я-то, дура, и не поняла сразу, решила — то ли филёр, то ли сыщик. И что же вам от меня нужно? что вы ко мне пристали?

— Если вы поможете установить все обстоятельства произошедшего в «Знаменской», присяжный поверенный Карабчевский поможет вам выкрутиться из опасной для вас ситуации.

— Хм… это было бы замечательно… — с некоторой настороженностью отозвалась Сонька.

— Вот и хорошо. Для начала покажите мне свой паспорт.

— А зачем это? Вы у меня его не отнимете? — с подозрением спросила девица.

— Не отниму. Поскольку это было бы незаконно.

Взяв в руки паспорт, Шумилов его внимательно изучил. Согласно сделанным в документе записям Софья Аркадьевна Карьянова была уроженкой Пинской губернии, православного вероисповедания, полных двадцати трёх лет от роду. Паспорт был трёхлетним, буквально через пару месяцев заканчивался срок его действия, и надо было выправлять новый.

Алексей вернул документ владелице и, сев на жесткий венский стул, сказал:

— Рассказывайте, Софья Аркадьевна, всё, что связано с Кузнецовым. Внимательнее с мелочами и деталями, смотрите, не врите. Если кто-то и сможет вытащить вас из грозящей вам передряги, то именно я и Карабчевский. Поэтому постарайтесь завоевать моё доверие.

Сонька-Гусар убрала паспорт в саквояж и равнодушно-деловитым голосом отозвалась:

— Ладно, расскажу. Сами увидите, что ничего такого уж ужасного я не сделала. Примерно с месяц назад познакомилась я с одним типом, Максимом — так он назвался. Подцепила его на Невском. Домой к себе я не вожу мужчин, есть тому масса причин, прежде всего — опасно им показывать, где живёшь. Так что завернули в гостиничку возле Сенной, благо тут недалеко. Сделали «дело». Он хорошо заплатил, даже «сверху» пятёрку кинул. Такой… с душой мужчина, с подходом, деликатный… — она на миг задумалась, глядя куда-то сквозь Шумилова. — И потом он сделал мне интересное предложение: помоги, говорит, устроить розыгрыш приятеля. Служим вместе, в одном клубе «по-маленькой» играем, а он даже в «мальчишниках» не участвует, отговаривается — я, мол, примерный семьянин, мне не подобает. И Бог, дескать, не велит. Я веду праведный образ жизни, мол, не то, что вы все, развратники. Ну, и надо бы его уличить, доказать, что он ничуть не лучше нас… Их, то есть… ну, Максима этого с товарищами. Так мне всё это Максим объяснил, пообещал денег дать за помощь. Много…

— Много — это сколько? — тут же уточнил Шумилов.

— Пятьдесят целковых.

— Ясно. Что дальше?

— Я заинтересовалась, спрашиваю Максима, что надлежит сделать? А он такой план мне предлагает: написать этому мужику письмо, что, дескать, хотя он тебя не знает, но ты его хорошо знаешь, и некоторое время уже влюблена. Ну, и пригласить на свидание. Мужчина клюнет, конечно же. Привести его надлежало на специально снятую квартиру с мебелью, а ему при этом сказать, что как будто к себе я его привела. Максим с друзьями планировал заранее спрятаться в шкафу. Они хотели сначала за нашими играми понаблюдать, а когда бы мы закончили, тут-то они и вышли бы из шкафа. Ну, и разоблачили бы этого «праведника». Вот такой вот план был у Максима. Я задумалась и поняла, что план этот совершенно дурацкий.

— Молодец, — похвалил Шумилов, — хорошо соображаешь. Потому что тебя в этой квартире и зарезали бы вместе с Кузнецовым. И оказалось бы два трупа вместо одного.

— Ну, в тот момент я о трупах вовсе даже и не думала. Просто я не захотела в их препирательствах участвовать. А вдруг этот мужчина не понял бы шутки? вдруг разозлился бы?… Эдак можно и по физиономии схлопотать. Как я потом с фингалом?.. В общем, отказалась я. Максим принялся уговаривать: дескать, сможешь под любым предлогом выйти — якобы, к соседке или в мелочную лавочку. Да только всё равно, не нравился мне его план. Нутром чуяла, что не стоит идти в квартиру. Но и пятьдесят целковых за пару часов поднять — это тоже не шутки… Короче, в ответ я рассказала ему, что существуют в Питере места специальные, для подсматривания, значит, и всё можно грамотно устроить. Максим этого, видимо, не знал. Ну, таких вещей многие не знают.

— Вы имели в виду номера в «Знаменской», оборудованные для подсматривания?

— Ну да. Только такие штуки есть не только в «Знаменской». Практически в любом приличном публичном доме есть апартамент, оборудованный для подглядывания. Это ныне весьма популярное развлечение, многие клиенты интересуются. Хотя мне это непонятно, извращение какое-то. В общем, я рассказала Максиму о «Знаменской» и пообещала всё устроить. Договорились повстречаться через неделю. И встретились на том же месте, где и познакомились. Максим повёл меня обедать в ресторан к Доминику. Не из самых дорогих, конечно, но там не поскупился, заказал рябчиков в белом вине, мадеры, на десерт — бланманже. А в гостиницу не пошел — говорит, некогда.

— То есть встреча ваша носила сугубо деловой характер? — уточнил Шумилов.

— Именно так. Спросил у меня, как, дескать, договорилась? Я сказала, что да, только надо немного подождать. Человек этот на следующей неделе будет ночью дежурить. Но ему потребно будет за услуги червонец дать. Он стал выспрашивать, что это за услуги такие, дескать, дорого. Я рассказала, что знакомец мой в гостинице работает, он устроит нам два номера смежных, между ними дверь и шкаф стоит с односторонним зеркалом, через которое можно всё видеть. Я с этим твоим знакомцем займу один номер, а ты со своими приятелями или сам, как пожелаешь, придёшь в смежный, откроешь дверь в стене, зайдёшь в шкаф — там даже задняя стенка будет снята, так что двигать ничего не придётся… просто зайдёте в шкаф и станете смотреть. Когда я с этим кавалером закончу, то уйду. Вы немножко подождете, а потом можете выходить и с ним свои шутки шутить. А Максим мне говорит, дескать, а вдруг он с тобой решит уйти? Я пообещала, что не уйдет, сказала, что я уж устрою так, чтоб он в номере остался. А я к тому моменту уже прикинула, что надо будет опия дать этому господину, чтоб он уснул. Пусть они его потом будят как хотят, воду льют на голову или по щекам хлопают — это как угодно, мне главное спокойно уйти и не получить на орехи.

— Сейчас я вас, Софья Аркадьевна, прерву ненадолго, — остановил рассказ девицы Шумилов. — Расскажите-ка мне о знакомом из гостиницы.

— Зовут его Васька Хлопов, коридорный. Это он идею подал насчёт снотворного, чтоб я уйти спокойно могла. Дошлый малый, с опытом. Рассказал, как снотворное в вино добавить: опийные капли купить в аптеке и обычным шприцем через пробку впрыснуть в бутылку. В сургуче маленький скол сделать, такие иногда бывают, и иглой проколоть пробку. Бутылку, сказал обязательно принести с собою, чтобы в буфете не покупать. Это для того, чтобы потом проснувшийся кавалер не вздумал жаловаться управляющему на то, что ему из буфета выдали такую бутылку; чтоб, значит, не было подозрений на сговор. Так всё и сделали. Я с Хлоповым поддерживала в те дни плотный контакт, он буквально каждый вечер заглядывал в ресторан Тихонова, туда, где вы на меня вчера пялились….. ну и пятого числа сказал, что на следующий вечер, шестого то есть, можно всё дело провернуть. А у меня на утро шестого была назначена встреча с Максимом. Шестого утром он заглянул ко мне в шляпный салон Брюно, я как раз там работала, и мы обо всём договорились. Под его диктовку я написала письмо Кузьме Кузнецову — именно так звали знакомца Максима и моего будущего «кавалера».

— Что было в письме?

— Оно было написано от лица девицы, снимавшей комнату в одном из домов, владельцем которых был Кузнецов. Максим молодец оказался, толково всё придумал: дескать, я робкая девушка, стесняюсь прямо обратиться к Кузнецову и потому прибегаю к помощи письма. Мол, я знаю, что он одинок и воспитывает дочку без жены, для меня он образец мужского достоинства, так сказать, крепкое плечо и мужское начало — вот такая галиматья. В конце письма я немного написала о себе, мол, живу уроками, учусь попутно на Высших курсах, ну и назначила свидание в Александровском саду у фонтана в восемь часов вечера. Вот такое вот письмо, ни слова правды. Но составлено складно, я была уверена, что на эту ахинею любой, даже самый умный мужик клюнет, — Сонька несколько секунд изучающе смотрела на Шумилова и неожиданно добавила, — ну, может, только вы бы не клюнули. Но я так вижу, что вы и на куда более конкретные предложения не клюёте.

Она шутливо огладила себя по пышному бюсту, напоминая о сделанном не так давно предложении интимного свойства, и искоса лукаво взглянула на Алексея, но натолкнувшись на его ироничный взгляд, притворно вздохнула и состроила насмешливую гримаску.

— И что же последовало дальше? — спросил Шумилов, полностью проигнорировав последнюю эскападу Соньки.

— Максим письмо забрал, а мне сказал, чтобы была готова к назначенному часу. А мне что? За пятьдесят рублей я всегда готова. В общем, мы решили, что Максим будет ждать в кафе напротив гостиницы. Ему сигнал из окошка второго этажа будет — белым платком помашут. Это Васька Хлопов должен будет сигнал подать, когда я уже с кавалером на место прибуду. Как платочком помашут — значить, можно заходить. Портье будет предупреждён, Максиму лишь надо будет сказать, что бронь у него на второй номер второго этажа, и пятёрку сунуть. Это для того было задумано, чтобы Максим случайно в коридоре с Кузнецовым не столкнулся.

— А когда же вы снотворное в вино добавили?

— Незадолго перед тем, как отправиться на свидание, примерно около шести часов вечера.

— С этим ясно. А что с кокаином?

Сонька аж вся съёжилась, вопрос, видимо, показался ей очень неприятным:

— Про кокаин откуда знаете?

— Я ведь вас предупредил, чтобы не пытались мне врать или о чем-то умалчивать. Если отвечаете на вопросы — то начистоту. Либо вообще не отвечайте.

— Кокаин — это секрет нашего женского могущества, — усмехнулась Сонька. — Многие мужики весьма слабы, особенно пожилые, их надо как-то подстегнуть. И кокаин наш первый в этом деле помощник. Когда я посмотрела на этого кавалера — на Кузнецова, значит — мне его даже как-то жаль стало: поистрепанный, волоски седые, пузатый. Сидел бы дома на печи или возле камина, так нет же, этих дураков на молодых тянет, молодого тела, вишь, хочется… Какое там тебе девичье тело, дедушка? растирай настойкой мухомора суставы и не питюкай… Поняла я, что дело с ним сладить будет трудно по той банальной причине, что его могучий Феникс в нужный момент может не восстать из пепла и оказаться вовсе даже не могучим Фениксом, а так, дряблым петушком. Ну и капнула в фужер с шампанским кокаинчика из своих запасов для поднятия мужского достоинства. Себе тоже капелюшечку, чтоб работу, значит, с огоньком исполнить. Наша работа… того… тоже порой душевного порыва требует.

— Хорошо, с кокаином ясно. Что же последовало далее?

— Когда мы с Кузьмой Кузнецовым у фонтана встретились, он весь аж павлином расплылся. Видно, опасался, что курица мокрая на свидание явится, а как меня увидал, так у него прям слюна закапала. Повёз ужинать на Острова. Там всё просто сладилось: пара танцев, несколько смелых прикосновений. В общем, секреты женского мастерства! Вижу, он созрел, чтобы творить глупости. Я без затей предложила ехать в гостиницу. Причём, сама назвала «Знаменскую». Кузнецов нисколько не спорил…

— Отдал инициативу в ваши руки, — закончил мысль Шумилов.

— Ну да! В двенадцатом часу приехали, заняли номер. Вместо Васьки был другой коридорный, но Хлопов предупреждал, что он будет на подмене, так что я волнений на сей счёт не испытала. Кузьма попросил принести посуду для вина и фруктов. Ну, заодно и бутылочку шампанского. Тот коридорный и принёс, а вскоре, видимо, ушёл. Прошло немного времени, и Васька Хлопов постучал в дверь и осведомился, был ли из нашего номера заказ шоколаду. Для меня это был сигнал того, что Максим уже в соседнем номере, и можно комедию начинать. Я кокаинчик незаменто добавила Кузьме в бокал с шампанским, пока тот на горшке сидел. Потом он свои дела закончил и я, значит, приступила. Мы с ним в кресле «делом» занялись, ещё в гостиной, прям напротив зеркала — это для того, чтобы тем, в шкафу лучше видать было. Ну-у, — Сонька-Гусар примолкла, подбирая слова, — всё нормально прошло… как и должно было. Кузнецов очень доволен мною остался. Посидел немного в кресле, мы поболтали, он поверх шампанского ещё фужерчик вина хлопнул, уже без кокаина, понятно, что через четверть часа его опий рубить стал. Он пошёл на кровать, еле дотащился, стал на ходу раздеваться, а потом прилег, да почти сразу и захрапел. Я немножко подождала. Возбуждена была, кокаин подействовал, а сама я разрядки так и не получила. Когда Кузнецов стал явственно похрапывать, я постучала в зеркало и открытым текстом сказала, давайте, мол, господа, денежку. Из шкафа вышел Максим и со мной расплатился. Я ушла. Васька меня в коридоре встретил, проводил до выхода из гостиницы, мы с ним немного под козырьком потолковали, так, шутейно, буквально минутки три. Вот и всё.

— И всё?

— Ну да. На следующий день, когда уже после работы зашла в «Пассаж», там наши вовсю судачили про убийство в «Знаменской». Я беру в руки вечернюю газету и… Там, правда фамилия погибшего не называлась, только инициалы — «К.К.» — но надо быть полной дурой, чтобы не понять, что речь шла о Кузьме Кузнецове. Я задёргалась, ночь не спала, решила, что надо спрятаться, нигде не светиться, посмотреть, как события станут развиваться. На следующий день — восьмого, значит, взяла расчет у Брюно. Волосы остригла. Вот волосы мне и сейчас жаль, я ими гордилась, но уж больно они приметные были. Три дня носу никуда не показывала. А потом — куда ж деваться, опять стала выходить, мужиков «цеплять». Только уже в парике.

Шумилов посидел в задумчивости, перебирая в голове сказанное Сонькой. В общем-то, он ей поверил, была в её рассказе та безыскусность, что всегда отличает правду от сконструированной лжи.

— Скажите, Софья, вы Максима больше не видели? — спросил он, наконец.

— Нет. Если честно, я боюсь с ним встретиться.

— Как его фамилия? чем занимается? каков из себя?

— Фамилию не сказывал, да только… да только я узнала, — самодовольно проговорила Сонька, — я у него визитную карточку заныкала.

— В портмоне, что ли, залезла? — удивился Шумилов. Он прекрасно понимал, что украсть визитную карточку совсем непросто, гораздо труднее, чем часы или булавку для галстука.

— Зачем же так грубо? Я не воровка какая-нибудь. Просто момент подвернулся, а я и воспользовалась. Когда мы сидели у Доминика, Максим увидел в зале артисточку известную, честно скажу, не знаю какого театра, я вообще не театралка. Ну и решил подарок ей организовать: прямо в зале у девушки — цветочницы взял букет, официанту велел бутылку шампанского принести и всё это вместе передать за столик артистке. В букет Максим вложил визитную карточку, для этого он достал портмоне, а когда стал вынимать карточки, то рассыпал их по столу. Там этих карточек целая пачка была, только из типографии. Пока он прилаживал карточку к розе, я одну из выпавших накрыла перчаткой и со стола смахнула себе в сумочку. Правда, надо сказать, что он букет купил не только артистке, но и мне, причём, мне даже лучше!

— Карточка эта у вас?

— Конечно.

— Давайте её сюда! — распорядился Шумилов.

Софья соскочила с кровати, залезла в шкаф и вытащила оттуда сумочку. Покопавшись в ней, вручила Алексею Ивановичу изящную визитную карточку с замысловатыми виньетками по углам и набранным готическим шрифтом текстом: «Терехов Максим Петрович. Председатель Правления Общества „Уральских железоделательных заводов“ и дочерних компаний». Солидно и со вкусом. Шумилов покрутил карточку в руках; что-то его настораживало в словах Соньки, только он пока не мог понять, что именно. Какое-то противоречие ощущалось между текстом на визитке и тем, что девица рассказывала о Максиме.

— Покамест продолжайте, — попросил Алексей Иванович. — Что насчёт внешности и примет?

— Максим всегда был в цивильном. Одет не очень дорого, но прилично, со вкусом и во всё новое. Видно, что внимание своей внешности уделял немалое. Светлое пальто, тонкие сорочки, атласный жилет… Лет ему около тридцати, возможно, чуть за тридцать. Сам из себя видный: рост выше среднего, «в мясе», не худой, значит. Кожа чистая, хорошая, весь как молочный поросёнок, аж розовенький. Волосы светлые, русые, на косой пробор расчесаны. Борода и усы.

— Рост «выше среднего» — это как? — спросил Шумилов. — Насколько выше? Встаньте, покажите рукой.

Сонька опять соскочила с кровати, подойдя к стене, приложила пальчик на такой высоте, которая должна была соответствовать макушке Максима. Получалось, что он должен был быть выше самой Соньки-Гусара примерно на пару дюймов.

— Обувь он носил на каблуках?

— М-м… — девица задумалась на миг, — Нет, вроде… Как-то это в глаза не бросалось.

— Приметы какие-то особые имел? Родимые и пигментные пятна, следы ожогов, деформированные пальцы? Может, говорил как-то особенно, акцент имел, дефект речи, слова-паразиты употреблял?

— Как смешно вы сказали: «слова-паразиты»! У него часто в речи проскальзывало «эх-ма». Не то чтобы слух резало, но как-то не по делу… И родинка, кстати, была узнаваемая, хотя и незаметная, за правым ухом, чуть пониже мочки.

Шумилов подумал, что Васька Хлопов ничего не упоминал о родинке, но это и неудивительно, принимая во внимание место её расположения.

— Вот что, Сонечка, собирайтесь-ка, прогуляемся немного по городу, — предложил девице Алексей Иванович.

— Куда это?

— Прокатимся в Правление «Уральских железоделательных заводов».

— Он нас там часом не поубивает? — с опаской в голосе спросила Сонька.

— Ну что вы! Когда в одной руке я держу кастет, а в другой — револьвер, то меня довольно трудно убить. Для господина Терехова я имею одно очень смелое предложение, которое его, полагаю, чрезвычайно заинтересует.

— Это какое же?

— Хм… А вот это уже секреты моего ремесла, — отмахнулся от глупого вопроса Шумилов.

Алексей Иванович верил в чудесные совпадения, но относился к ним с известной толикой опаски: опыт учил его, что слишком часто первоначальное везение вело в сторону, противоположную истине. Поэтому, когда в просторной приёмной акционерного общества секретарь сообщил визитёрам, что им «очень повезло, поскольку именно сейчас проводится полугодовое собрание Правления», Шумилов воспринял услышанное с настороженностью.

Хотя Сонька-Гусар по настоянию Шумилова обрядилась в самое строгое своё платье, вид она всё же имела весьма броский и даже вызывающий. Во всяком случае, её смелое декольте никак не соответствовало официальной и чопорной обстановке солидной компании. Алексей перехватил несколько в высшей степени заинтересованных взглядов, брошенных секретарём в сторону присевшей на диван Соньки.

Они терпеливо дожидались окончания заседания, наблюдая за тем, как сновавшие туда-сюда официанты сервировали длинный стол в большом зале, куда из приёмной были открыты обе створки массивных дверей. Очевидно, после заседания для членов Правления готовился ужин.

Наконец, ровно в половине шестого распахнулись двери кабинета Председателя Правления, и в приёмную повалил народ, что означало окончание заседания. Секретарь поднялся из-за стола и тут же скрылся в кабинете, очевидно, чтобы доложить о визите двух лиц, пожелавших видеть господина Председателя по «частному вопросу». Не прошло и минуты, как он вернулся и приглашающим жестом указал Алексею и Соньке на кабинет: «Максим Петрович примет вас, проходите, пожалуйста, но не задерживайте слишком господина Председателя, поскольку у него сегодня был весьма напряжённый день».

Они дождались, пока все выходящие из кабинета пройдут, и только после этого вошли в двери. Помещение, в котором оказались Шумилов и Карьянова, производило сильное впечатление своими масштабами: высоченный, не менее трёх саженей, потолок украшала роскошная золочёная лепнина, стены забраны резными дубовыми панелями, а за громадным столом без труда могли поместиться не только три десятка человек, а в два раза более. Две роскошные хрустальные люстры заливали кабинет ровным ярким светом, а идеально подогнанный дубовый паркет убегал из-под ног фантастическим лугом. Кабинет был достоин богатейшей уральской компании, здесь было бы не стыдно расположиться и великому князю, и самому Государю.

Шумилову потребовалось несколько секунд, чтобы сориентироваться в незнакомом интерьере. Алексей Иванович не сразу заметил мужчину, тихо сидевшего за длинным столом. Когда этот человек поднялся, сразу стало ясно, что он никак не может быть тем самым Максимом, о котором рассказывала Сонька: Терехов оказался немолод, далеко за пятьдесят, сухопар, брил усы и бороду — словом этот человек не обладал даже отдалённым сходством с тем, кого ожидал увидеть Шумилов. Алексей перехватил удивлённый взгляд Соньки — она явно никогда прежде не видела этого человека.

— Господин Терехов? Максим Петрович? — на всякий случай уточнил он.

— Он самый. Господин Шумилов, кажется так? — в свою очередь спросил председатель правления.

— Именно. Позвольте представить вам Софью Аркадьевну Карьянову (в сторону женщины последовал церемонный кивок хозяина кабинета). Сразу хочу поблагодарить за любезное согласие выслушать нас. Чтобы не томить вас, позвольте сразу к делу…

— Присядем, — Терехов жестом указал на стулья вдоль длинного стола.

— Я действую в интересах присяжного поверенного Карабчевского Николая Платоновича, — начал Шумилов. — Обстоятельства весьма драматического свойства заставляют просить вас посмотреть на собственную визитку и припомнить, кому и при каких обстоятельствах вы могли её вручить.

Шумилов извлёк из портмоне визитную карточку, полученную часом ранее от Соньки, и подал её Терехову. Тот лишь только глянул на неё и тут же проговорил:

— Карточка не моя. Вот моя настоящая карточка!

Он достал своё портмоне и выложил на стол визитку такого же размера и весьма похожую оформлением: готический шрифт, замысловатые виньетки в углах. Лишь присмотревшись внимательнее, Шумилов заметил, что если на карточке, полученной от Соньки, украшения представляли собою орнамент с использованием растительных элементов — цветов и дубовых листьев — то украшения на карточке настоящего Терехова комбинировались из геометрических фигур.

— В самом деле, — только и пробормотал Алексей Иванович.

— Я скажу больше: каждый год я меняю внешний вид своих визитных карточек и крайне осмотрительно раздаю их. Это связано с тем, что когда-то, много лет назад, мой отец чуть было не сделался жертвой мошенничества. Я знаю, что разного рода аферисты охотятся за визитками людей именитых и состоятельных. А я, в общем-то, состоятелен. Так вот… — Терехов задумался, — для меня очевидно, что человек, заказавший эту подделку, имел перед глазами оригинал, то есть мою настоящую карточку.

— Мне тоже так кажется, — согласился Шумилов. — Шрифт подобран идеально, да и текст аккредитации совпадает слово в слово.

— Вот посмотрите-ка на мою прошлогоднюю визитную карточку, — Максим Петрович выложил на стол ещё одну визитку, — видите, она совсем другого вида: бумаге придана пергаментная желтизна, текст сдвинут вправо, совсем не тот шрифт.

— В самом деле, — согласился Шумилов, возвращая карточку хозяину.

— Скажите, а в чём подозревается предъявитель сей поддельной визитки?

— Убийство с особой жесткостью и по предварительному сговору…

— Ай-яй-яй, как это неприятно, — Терехов покачал головою. — Вы знаете, я ведь вообще-то не живу в Петербурге, я бываю тут наездами раз в два-три месяца. У меня дом в Екатеринбурге и, кроме того, есть недвижимость в Европе, в Лондоне, на Луаре. То, что вы меня сейчас застали здесь — это чистая случайность. Я приехал буквально вчера и завтра же уезжаю.

— А до этого когда вы были в столице? — полюбопытствовал Шумилов.

— В мае. Я могу доказать своё alibi. Я публичный человек, и мои перемещения по стране затрагивают интересы очень многих людей, поэтому их можно восстановить с точностью до часа. Я не знаю, какой интервал времени вас интересует, но я убеждён, что сумею доказать необоснованность подозрений в свой адрес, буде таковые возникнут.

— Что вы, что вы, Максим Петрович, вопрос так не ставится. Ваша непричастность к упомянутому преступлению для нас очевидна. Скажите, пожалуйста, во время своего последнего приезда в столицу кому вы раздавали визитные карточки?

— М-м… Только в учреждениях. В Министерстве народного просвещения… В Святейшем Синоде… — стал вспоминать Терехов. — Я, знаете ли, приезжал по поводу открытия школ при наших заводах. Требовалось согласовать штаты, пригласить людей на вакансии… Раздал буквально две или три визитки и всякий раз в руки высоких чиновников, от главы департамента и выше. По-моему, эти люди вне подозрений.

— Скажите, пожалуйста, знаком ли вам человек, отвечающий следующим приметам…, — и Шумилов подробно, возможно, даже излишне, описал человека, представлявшегося Соньке «Максимом», не забыл упомянуть и о родинке за ухом, и о привычке повторять «эх-ма». Терехов внимательно выслушал всё сказанное, ничем не выразив нетерпения, и убеждённо ответил:

— Определённо нет.

— А был ли в числе знакомых вам Кузьма Кузнецов, владелец доходных домов в Санкт-Петербурге, в прошлом офицер гвардии?

— Клянусь, я не знаю, о ком вы говорите, — Терехов даже руку приложил к сердцу, стараясь придать словам больше убедительности. — Готов повторить под присягой в суде.

— Ну, что вы, так вопрос не стоит, — Шумилов улыбнулся и поднялся, давая понять, что считает разговор исчерпанным. — Приносим извинения, что невольно отняли ваше время, благодарим за любезную готовность помочь.

— Могу ли я оставить у себя подделку, которую вы принесли? — осведомился Терехов.

— Боюсь, что нет, Максим Петрович. Это важная улика, которая будет передана нами в распоряжение следствия и суда.

Выйдя из здания акционерного общества, Шумилов крепко задумался. Он был абсолютно убеждён в том, что столь солидный человек, каковым оказался Максим Терехов, не был причастен к убийству Кузнецова. Однако, это открытие влекло за собою несколько весьма любопытных выводов. Прежде всего, оно заставляло расценивать все действия неизвестного друга Соньки-Гусара как тщательно обдуманные, подготовленные и исполненные. То, что убийство Кузнецова не явилось спонтанным актом, было ясно и прежде, но теперь способность преступника мыслить перспективно, безошибочно рассчитывая как свои шаги, так и действия окружающих, вызвала даже восхищение Шумилова. Алексей был готов поклясться, что неизвестный умышленно подсунул Соньке заблаговременно подготовленную фальшивку, рассчитывая, что девица либо прочтёт, либо украдёт визитку. Следовало признать, что расчёт преступника полностью оправдался.

Напечатать карточки было вовсе не таким простым делом, как мог подумать несведущий человек. В типографии следовало обязательно предъявить паспорт, либо нотариальную доверенность, если карточки заказывались на чужую фамилию. Такой порядок был заведён в силу очевидных соображений: сословное общество не могло допустить, чтобы разного рода проходимцы раздавали визитные карточки великих князей или университетских профессоров. Репутация честного человека была слишком ценна для того, чтобы допускать бесконтрольную печать визитных карточек. Однако, неизвестный сумел обойти формальные препоны. Каким образом? Вряд ли он предъявлял в типографии свой настоящий паспорт; скорее всего он либо располагал подложным паспортом, либо каким-то образом был связан с типографским производством.

Наконец, напрашивался ещё один вывод: псевдо-Максим знал о том, что настоящий Максим Терехов нечасто бывал в Санкт-Петербурге. Предъявляя карточку иногороднего жителя, преступник мог быть уверен в том, что этого человека нет рядом. Именно поэтому визитная карточка последнего представилась ему предпочтительной для подделки! Что ж логично, удобно и хорошо продумано…

— Кто бы ни был этот человек, он умён и хитёр, — пробормотал Шумилов задумчиво.

— Что? — не расслышала Сонька.

— Давайте вот над чем подумаем, Софья Аркадьевна, — предложил Алексей Иванович, — Что ваш знакомец носил в карманах и портфеле? Ведь он же вынимал что-то из карманов, правда?

Они не спеша двинулись по Малой Садовой улице, обсуждая все те мельчайшие детали, которые в той или иной степени могли раскрыть род занятий или место проживания фальшивого Максима Терехова. Шумилов расспрашивал Соньку о том, какие ключи от входной двери носил с собою её приятель, присутствовала ли монограмма на его запонках или галстучной булавке, что за газеты лежали в его портфеле, и метки какого портного были нашиты на его пальто и пиджаках, — одним словом, разговор вертелся вокруг тех мелочей, на которые люди обычно не обращают внимание, но которые порой могут многое сказать о человеке. Разговор оказался долгим и изнурительным, Сонька искренне старалась быть полезной Шумилову, но её воспоминания по большей части были малосущественны.

Уже в самом конце она вдруг вспомнила:

— Во время нашей первой встречи, когда мы с «Максимом» пришли в гостиницу, он открыл свой портфель, дабы освежиться одеколоном. Так вот, в портфеле у него лежала папка казённая, канцелярская, знаете такая, с надписью «Дело»…

— А что ещё было написано на папке? — тут же ухватился за это воспоминание Шумилов.

— Что-то от руки, довольно много, строки четыре или пять, как бы название этого самого «Дела». Но почерк такой… мелкий, прочесть невозможно. Да я и не пыталась, на что мне? А поверху папки типографским шрифтом было напечатано что-то… что-то такое длинное…

— Прокуратура Санкт-Петербургского судебного округа… — предположил Шумилов.

— Слишком длинно.

— Военное министерство…

— Слишком коротко. Второе слово вроде как «народный»… точно не помню, но вот так мне сейчас кажется, — словно бы извиняясь, пробормотала Сонька.

— Министерство народного просвещения.

— Да, наверное, — задумчиво кивнула девица, — три слова в две строки набранные. Похоже, именно на это.

— Вот что, Сонечка, давайте-ка завтра прогуляемся с вами по Фонтанке вдоль Министерства народного просвещения, эдак, с восьми часов утра до десяти, — предложил Шумилов.

— Да вы шутите, верно! — изумилась Сонька-Гусар. — Я в восемь ещё сплю!

— Я не шучу, голубушка, — строго сказал Алексей Иванович, — так что придётся встать до восьми! В восемь мы уже должны быть перед фасадом министерства. Оденьте самое неприметное платье, самое позорное пальтецо, — одним словом, прикиньтесь жалкой серой мышкой, дабы пресловутый Максим вас часом не опознал.

— Чёрт побери! — Сонька с досады аж сплюнула себе под ноги; выглядело это на редкость вульгарно и отталкивающе. — Вспомнила на свою голову!

— Дура ты, Сонька! — в свою очередь, раздражаясь, тут же парировал Шумилов. — Ты молиться должна на то, чтобы мы завтра отыскали этого субчика! Тебя это от каторги спасёт, а ты, дурища, по глупости своей чёрта всуе вспоминаешь!

12

Утром шестнадцатого августа Алексей Шумилов был вынужден проснуться ранее обыкновенного. Ему требовалось изменить внешность для того, чтобы в случае встречи с псевдо-Максимом тот не смог составить верное представление о настоящем облике своего противника. Позавтракав на скорую руку, Алексей Иванович засел за грим, точно настоящий трагический актёр. Он решил придать себе облик провинциального дворянина; обычно таковые никогда не вызывали в свой адрес особых подозрений, поскольку производили впечатление людей слегка растерянных и бестолковых. Разумеется, это вовсе не означало, что провинциалы были глупы какой-то особой глупостью, просто столичные жители, в силу стереотипа общественного сознания, снисходительно воспринимали их этакими растяпами и безобидными рохлями. А именно таким человеком Шумилов и хотел предстать перед возможным преступником в случае неожиданной встречи.

Он наклеил бородку клинышком, добавил усы и бачки, волосы расчесал на пробор. Чтобы состарить кожу, присыпал лицо серой пудрой с графитом; мимические морщины на лбу и вокруг глаз сразу рельефно выступили, прибавив возрасту Шумилова лет десять, не менее. Обрядился Алексей Иванович в самую старую одежду, какую смог отыскать. Осмотрев себя в зеркало, счёл получившийся облик потасканного жизнью провинциала вполне отвечающим стоявшей перед ним задаче.

Перед выходом из дома Шумилов положил в карман визитные карточки убитого в «Знаменской» Кузнецова. Решение взять их с собою было спонтанным и иррациональным, вне всякой логики, просто Алексей почему-то подумал, что может сложиться ситуация, когда эти карточки лучше будет иметь под рукой. В карман плаща положил кастет, как всегда под левую руку; драться он сегодня вовсе не собирался, но если Бог даст, и ему посчастливится встретить убийцу, лучше быть с кастетом, чем без оного. Во всяком случае, этому учил его опыт.

Взял он в руки и револьвер, но, подумав, отложил его. Никого сегодня задерживать Шумилов не собирался прежде всего потому, что не имел на это права. Необходимо просто отыскать мужчину, предложившего Соньке-Гусару устроить ловушку Кузнецову, только и всего. Если же Алексею придётся стрелять, то сие будет означать лишь то, что поставленную задачу он постыдно провалил. И наличие пистолета всё равно не избавит его от конфуза, а лишь усугубит его.

Шумилову не пришлось долго дожидаться Соньки: к моменту его прихода девица уже полностью собралась. Чёрное платье, тёмно-коричневое, не по сезону, пальто и чёрная бархатная шляпка с крепом придавали ей вид женщины в трауре; чёрный парик с вплетёнными чёрными же лентами только усиливал это впечатление. В целом же, Соньке удалось очень сильно изменить внешность, хотя Шумилова всё же очень беспокоил её рост: как ни крути, а из-за него госпожа Карьянова была всё же весьма приметна.

Едва только Алексей Иванович позвонил в квартиру, Сонька выпорхнула ему навстречу, словно ждала за дверью. Они пешком двинулись к зданию Министерства народного просвещения, расположенного на Фонтанке, возле Чернышова моста, обсуждая порядок их действий и условные знаки, которые надлежало подавать при том или ином развитии событий. Шумилов допускал, что время от времени им придётся расходиться и дефилировать вдоль фасада громадного здания поодиночке, поэтому он постарался дать Соньке исчерпывающие инструкции.

— Вам ни в коем случае нельзя встречаться со своим старым знакомцем взглядами, — втолковывал ей Шумилов. — Из всех деталей лица человек лучше всего помнит именно взгляд. Если полицейский филёр встретится глазами с объектом слежки, он обязан об этом доложить начальнику, который отстранит его от наблюдения за этим человеком. Поэтому, если вам покажется, будто вы увидели нужного нам псевдо-Максима во время ходьбы, опустите взгляд себе под ноги; если в это время вы сидите на лавке — достаньте пилку для ногтей и займитесь маникюром… Одним словом, делайте что угодно, только не обращайте на него внимание.

— Но при этом я должна подать вам соответствующий сигнал: достать из кармана носовой платок и протереть им рукоять зонта, — вставила Сонька, давая понять, что она прекрасно усвоила требования Шумилова.

— Именно так. Кроме того, Софья Аркадьевна, вас может выдать рост, который заметно выше среднего для современных женщин. Поэтому, если вы сидите на скамейке, то оставайтесь сидеть, пока интересующий нас мужчина не пройдёт. Если же вы идёте, то нагнитесь, будто рассматриваете запачканный подол платья; уроните зонт, а затем, подняв его, сделайте вид, будто проверяете исправность механизма, начните открывать и закрывать его, крутить по-всякому и так далее. Зонт, как я вижу, у вас большой, так что в раскрытом виде, он сможет помешать верно оценить ваш рост.

— Послушайте, а вы не думаете, что он, признав, может напасть на меня? — не без тревоги в голосе поинтересовалась Сонька-Гусар. — Вы способны меня защитить?

— Вот этого вам вообще бояться не надо. В людном месте он ни при каких обстоятельствах на вас не нападёт. Для него это равносильно тому, чтобы явиться в полицию и написать на самого себя донос, понимаете? — постарался успокоить девицу Шумилов. — Но при этом вы должны понимать, что в случае если он вас узнает, ваше будущее окажется под серьёзной угрозой. Его самая большая ошибка в этом деле — уж извините за прямоту! — заключается в том, что он оставил вас живою. И эту ошибку он постарается исправить. Поэтому, я боюсь…

— Чего вы боитесь?

— Того, что в случае вашего опознания мне придётся отдать вас полиции.

— Чего же тут страшного? — удивилась Сонька. — Я же вам объяснила, что никого не убивала, и совесть моя чиста. То же самое я объясню и сыщикам!

— Софья, иногда вы кажетесь очень разумной и толковой девицей, а иногда… Вы до сих пор так и не поняли, сколь серьёзно влипли в это дело, и сколь опасно будет ваше положение без юридически корректного изобличения убийцы. Во-первых, именно вы, Софья, организовали ловушку в гостинице «Знаменская». Вы и никто другой! Это не «Максим» договаривался с Хлоповым, а вы! Во-вторых, именно вы заманили Кузнецова в гостиницу, другими словами, привели жертву в вами подстроенную ловушку! В-третьих, именно из ваших рук Кузнецов получил вино со снотворным, сыгравшим, без преувеличения, роковую для него роль. В-четвёртых, именно вы оставили его беззащитным, покинув спящего человека в фактически открытом номере. В-пятых, узнав об убийстве в гостинице, вы не сообщили Сыскной полиции всех известных вам сведений, связанных с этим делом. Да, вы можете отговариваться неведением, непониманием истинных намерений «Максима», да только это не спасёт вас от каторги. Во всяком случае, будьте уверены, как только вы попадёте в руки полиции, вас тут же упрячут в арестный дом, никто вам не позволит до суда остаться на свободе.

Сонька повесила нос. Но ненадолго. Плохое настроение не уживалось с душевной бодростью этого здорового, крепкого тела. «Я помолюсь, чтоб мы поймали Максима», — решила скоро Сонька, и мысль о молитве тут же вернула ей хорошее расположение духа. Уже через десяток минут она, как ни в чём ни бывало, щебетала на отвлечённые темы, связанные по преимуществу с внешностью попадавшихся навстречу людей. Шумилов этому был даже рад, поскольку присутствие рядом мрачного и раздражённого человека было способно хоть кому испортить настроение.

В самом начале девятого часа утра Алексей Иванович и Софья Аркадьевна уже оказались на месте. Шумилов с запасом подобрал время, чтобы иметь возможность видеть всех чиновников, являвшихся на работу в Министерство. Сложность задачи заключалась в том, что ко входу в здание можно было подойти с противоположных сторон или же подъехать прямо к подъезду в экипаже. Алексей выбрал, как ему казалось, оптимальную позицию для наблюдения, прогуливаясь под ручку с Сонькой вдоль Фонтанки и не приближаясь непосредственно к интересовавшему его зданию.

День выдался на удивление погожим, что казалось нехарактерным для этого холодного лета. Солнце весело блестело в водах Фонтанки и оконных стёклах и к половине девятого утра уже стало припекать. Сонька пыхтела в своём тёмном пальто, осуждающе поглядывала на Шумилова, но покуда помалкивала.

После половины девятого в министерство народного просвещения постепенно потянулись служащие. Сначала молодые, стоявшие в самом низу чиновной иерархии; они спешили со стороны Невского проспекта, очевидно, с ближайшей остановки конной железной дороги. Чиновники рангом повыше подъезжали в экипажах. Их основной поток миновал до девяти часов. В начале десятого лишь отдельные служащие ещё заходили в здание Министервства, видимо, те, кто уже безнадежно опоздал, либо те, кому вовсе не надо было спешить в силу каких-то особенных причин.

— М-да, похоже, эксперимент провалился, — вздохнул Шумилов, поглядев на часы, показывавшие десять минут десятого, — Только время потеряли! А жаль…

— Ничего не потеряли, — неожиданно возразила Сонька. — Вот он идёт!

Алексей проследил за её взглядом. На противоположной стороне Фонтанки в направлении моста крупными быстрыми шагами двигался мужчина в чиновном мундире с портфелем в руках. Черты лица его рассмотреть не представлялось возможным, однако по походке безошибочно можно было заключить, что он молод, крепок и весьма энергичен.

— Как это вы его узнали? — удивился Шумилов. — Лица же не рассмотреть.

— Он это, он! — убеждённо промолвила Сонька. — Его походка! Осанистый, как справный жеребец.

— Ну, про походку-то вы мне ничего не говорили.

— Да полно вам, господин Шумилов, к словам цепляться! Мало ли чего я вам не говорила! Да только сейчас однозначно заявляю: это он! Что будете делать? — не без ехидства поинтересовалась девица. — Ударите кастетом по печени, как глупого горного инженера?

— Зачем же так топорно, Софья Аркадьевна? Я вообще-то убеждённый враг насилия и принуждения. У нас в запасе есть методы поинтереснее, — пробормотал Шумилов. — Давайте-ка сейчас расстанемся. Я двинусь навстречу этому господину, а вы — в противоположную сторону. Отойдите на пару кварталов и дожидайтесь меня.

Они разошлись. Сонька-Гусар направилась прочь, а Шумилов, немного отойдя, снова остановился на набережной, дожидаясь, пока мужчина на противоположном берегу минует Чернышов мост. Ещё накануне, раздумывая над тем, как установить личность возможного преступника, не вызывая ненужных подозрений с его стороны, Шумилов решил прибегнуть к стародавнему полицейскому приёму, именуемому «кошелёк внагрузку». Существовало великое множество различных вариаций на тему найденного кошелька, но все они преследовали одну-единственную сверхзадачу: сбить проверяемое лицо с толку и вовлечь в общение. Шумилов взял из дому ненужный кошелёк, в который положил несколько бумажных кредиток и разного рода мелочёвку: несколько монет, ключ от старого чемодана, дурацкую записку, написанную собственной же левой рукой, этикетку от бутылки шампанского, полдюжины канцелярских скрепок и тому подобное. Теперь же, дожидаясь пока незнакомец перейдёт Фонтанку, Шумилов поспешил засунуть в этот кошелёк визитную карточку Кузьмы Кузнецова. Алексей Иванович не был уверен в том, что поступает правильно, скорее это можно назвать своего рода хулиганством, охотничим куражом в ожидании приближающейся добычи.

Мужчина миновал мост, пройдя немного по набережной, перешёл проезжую часть, явно намереваясь войти в подъезд Министерства народного просвещения. Шумилов двинулся от угла министерского здания ему навстречу с таким расчётом, чтобы подойти к подъезду чуть позже незнакомца. Хотя шли они, что называется лоб в лоб, незнакомец на Шумилова вовсе не смотрел и, казалось, не видел его; он был погружён в свои размышления и ни на что не отвлекался. По мере сближения Алексей Иванович получил возможность хорошенько его рассмотреть.

Двигавшийся навстречу Шумилову человек был лет тридцати, выше среднего роста, крепкого сложения. Его открытое чисто русское лицо производило приятное впечатление, которое лишь несколько портил недобрый взгляд, но это могло быть всего лишь следствие каких-то неприятных размышлений. Усов и бороды мужчина не имел, в отличие от предполагаемого убийцы Кузнецова, но это обстоятельство в глазах Шумилова вообще не имело ни малейшего значения, поскольку в целях маскировки растительность на лице можно легко отпустить и столь же легко сбрить. Сам Алексей Иванович сейчас вышагивал в бутафорских усиках и с бородкой, позаимствованными из театрального реквизита. Сонька-Гусар, рассказывая о псевдо-Максиме, сравнила последнего с молочным поросёнком; эпитет этот вполне подходил к шедшему навстречу Шумилову мужчине — такой он был свежий, белокожий, плотненький, резвенький.

Как и рассчитывал Алексей Иванович, мужчина вошёл в подъезд Министерства прежде него, опережение составило секунд пять-десять, не больше. Шумилов, поднявшись по стёртым гранитным ступеням, подождал ещё несколько мгновений, осенил себя крестным знамением и с чувством пробормотал начинательную молитву: «Во имя Отца, и Сына, и святого Духа, истинно. Аминь!» После этого выдернул из-под плаща загодя заготовленный «кошелёк в нагрузку» и, держа его в вытянутой руке, точно хоругвь, толкнул министерскую дверь.

Он прошёл сквозь вторые двери и попал в просторный тамбур, которые оборудовались во всех присутственных местах для того, чтобы в зимнее время там можно было сметать с обуви снег. И уже из тамбура, миновав третьи двери, Шумилов попал в просторный вестибюль.

Прямо перед ним стоял швейцар в ливрее, расшитой галунами, точно генерал. Секунду или две обладатель расшитой формы и Шумилов немо смотрели друг на друга; затем Алексей Иванович в изумлении, приоткрыв рот, огляделся по сторонам.

— Не подскажете ли вы мне, любезный, где тот господин, который вошёл сюда передо мною? — Алексей нарочито обратился к швейцару на «вы», поскольку такое обращение было характерно для людей из провинции, кроме того, он налегал на букву «о», копируя выговор жителя средней полосы России.

— Простите? — изумился швейцар.

— Господин обронил кошелёк, — Шумилов помахал перед его носом «находкой», — прям на ступенях. Я шёл мимо, вижу непорядок, надо бы вернуть!

— Сей момент, сейчас всё сделаем, — швейцар метнулся через вестибюль к широкой беломраморной лестнице наверх и, запрокинув голову, крикнул, — господин Синёв, пожалуйста, вернитесь. Тут ваш кошелёк нашли!

— Это вы мне? — послышалось сверху. — Мой кошелёк?

По мрамору торопливо застучали каблуки, и вот уже из-за поворота лестницы показался тот самый господин, в котором Сонька признала лже-Максима. Он выглядел встревоженным, взгляд его заметался от Шумилова к швейцару и обратно:

— Что такое? Какой кошелёк? — спросил мужчина, подходя ближе.

— Простите, — глупо закивал Алексей Иванович, — извините… Понимаю, что отвлекаю, но… дело неординарное… я шёл вам навстречу и нашёл на ступенях… вот.

— Э-эхма-а! — выдохнул человек, названный Синёвым, бросив мимолётный взгляд на шумиловскую «находку», и убеждённо добавил. — Это не мой кошелёк!

— Ну, как же так… Вы же прямо там прошли, где он лежал… — залепетал Алексей, стараясь не выказать того ликования, которое охватило его лишь только услышал он примечательное слово-паразит «эхма!», о котором упоминала Сонька.

— Да говорю же вам, не мой кошелёк! Что я, по-вашему, своего кошелька не знаю? — довольно грубо отрезал Синёв.

— Ну, странно как-то… что вы не увидели его… и вообще… ещё раз простите, — продолжал блеять Шумилов, — но, может, кто-то из работников вашего ведомства потерял, — он повернулся к швейцару, как бы вовлекая его в разговор, а сам использовал это движение для того, чтобы зайти к Синёву справа.

И пониже мочки правого уха сразу увидел небольшую, малоприметную родинку. Сердце Шумилова ёкнуло, словно бы пропустило один удар, а затем застучало в восторженном возбуждении. Что ж, похоже, Алексей Иванович наконец-то увидел убийцу Кузнецова.

— Да, вы можете оставить кошелёк у нас, — включился в разговор швейцар. — Сегодня мы в течение дня покажем его всем служащим, может, кто и опознает.

— Сие разумно… но могу ли я быть уверенным, что он дойдёт в целости… — робко пролепетал Шумилов.

— Ваше беспокойство резонно, — заметил Синёв. — Надо бы составить расписку с описью вложения. Посмотрим, что в кошельке, перепишем, вы назовёте себя, и швейцар подпишется, что принял от вас кошелёк. Это из тех соображений, чтобы владелец мог вас поблагодарить.

— Да я же не за благодарность… Я ж только, чтоб по совести, — пояснил Алексей Иванович.

Его смущал мундир Синёва. Он был явно не министерским, но какого именно ведомства Шумилов никак не мог понять.

— Подождите минутку, я сейчас разживусь пером и бумагой, и мы быстренько набросаем такую расписочку, — предложил Синёв и быстро направился вглубь министерского здания, оставив Шумилова наедине со швейцаром. Алексей, воспользовавшись моментом, тут же обратился к последнему:

— Я приезжий, города не знаю, вы мне не скажете, куда это меня угораздило попасть?

— Это Министерство народного просвещения, — важно ответил швейцар.

— А-а, вот оно что… — Шумилов покивал задумчиво головою. — А этот любезный господин, как его бишь там…

— Синёв Яков Степанович…

— Да-да, именно… стало быть, он учитель? Или, верно, профессор, коль в министерстве заседает?

— Никак нет-с. Он вообще не работает здесь. Он по линии государственного контроля ревизует министерство, — степенно растолковал швейцар.

— Эвона! Важный, стало быть, пост занимает… Государев интерес блюдёт. А тут я с этим кошельком… неловко даже как-то занятого человека грузить. Гм… А его бранить не станут за то, что он тут задерживается? — Шумилов беспокоился насчёт того, не слишком ли переигрывает, изображая туповатого окающего провинциала, но судя по реакции швейцара, роль исполнялась удачно. Главное теперь — вовремя покинуть министерство, не возбудив ничьих подозрений.

Синёв и в самом деле обернулся очень быстро. Принёс чернильницу-непроливайку, перо, несколько листов писчей бумаги, а заодно привёл с собою двух чиновников, видимо, для того, чтобы показать им кошелёк. Последние взялись живо обсуждать находку, не обратив на Шумилова ни малейшего внимания, точно он тут и не стоял.

— Давайте подойдем к окну, — предложил Синёв, — подоконник высокий, писать удобно будет.

Алексей вручил кошелёк швейцару. Тот принялся на глазах присутствующих с сознанием важности порученного дела выкладывать на подоконник его содержимое, вслух называя каждую вещь:

— Ключик, видимо, чемоданный, или банковский…

— Нет, не банковский, — поправил его один из чиновников, — именно, что чемоданный. Причём, весьма старый, смотрите, «бородка» съедена.

— Деньги, кредитными билетами и мелочью… так-с, посчитаем… тридцать семь рублёв тридцать четыре копейки.

— И сумма-то приличная, — заметил другой чиновник, — более полумесячного содержания!

— Так, тут у нас скрепки канцелярские для чего-то, — задумчиво бормотал швейцар, вынимая из кошелька всю ту мелочь, что насовал в него Шумилов; он очень оживился, увидев в одном из закрытых отделений визитную карточку. — А вот сейчас мы, пожалуй, узнаем фамилию владельца.

— Читайте, — сказал Синёв, не отрывая взгляда от бумаги.

— Кузнецов Кузьма Фёдорович, домовладелец, — важно провозгласил швейцар.

— Как это? — Синёв поднял на него глаза. — Что за чёрт? Дайте сюда!

Он нервно выхватил визитную карточку из рук швейцара и приблизил её к лицу. Секунду или две он внимательно вчитывался в простейший текст, украшенный витиеватой анаграммой — «К.К.» — а потом произошло то, чего Шумилов никак не ожидал увидеть. Из носа Синёва вдруг обильно потекла кровь, причём тот до такой степени оказался поглощён собственными размышлениями, что не сразу это заметил. Кровь полилась по губам, попала на рубашку и только тут один из чиновников встревоженно воскликнул:

— Яков Степанович, у вас кровь носом идёт!

— Что?! — Синёв точно очнулся. — Ах, чёрт косматый, это ж что такое!

Он запрокинул голову, зажал рукой нос и только испачкал кровью пальцы, затем полез в карман за платком и оставил кровавые следы на кителе. Один из чиновников побежал намочить платок водою, швейцар метнулся в свою комнатку под лестницей за стулом, дабы усадить Синёва. Одним словом, возникла мгновенная сумятица, во время которой Шумилов оказался предоставлен самому себе. Он вполне мог беспрепятственно покинуть здание и даже чуть было не поддался этому искушению, но в последнюю секунду решил всё же не делать этого. Столь удачно выбранную роль провинциального рохли следовало выдержать до конца, дабы бесповоротно сбить Синёва с толку.

Несколько минут продолжалась бестолковая суета, вызванная кровотечением, затем постепенно все успокоились. Другой чиновник закончил написание расписки, в которой Шумилов фигурировал под фамилией рязанского наследственного почётного гражданина Чеботарёва Антона Прокофьевича, и все присутствующие подписались под нею. Кошелёк остался у швейцара, а расписку забрал себе Шумилов, с поклонами попрощавшийся со всеми, даже со швейцаром. Синёв всё это время оставался сидеть на стуле с намоченным водою платком у носа; от прежней его энергии не осталось и следа, он сделался подобен воздушному шару, из которого вышел весь воздух, буквально на глазах превратившись в дряблого, апатичного и безвольного человека. «Как он жалок! вот тебе и кровавый убийца…» — поймал себя на неожиданной мысли Шумилов.

Покинув здание Министерства народного просвещения, Алексей Иванович направился вдоль Фонтанки в ту сторону, куда ушла Сонька. Девицу он встретил, как и договаривались, через два дома; она стояла у парапета набережной, обхватив руками себя под локотки, и бесцеремонно рассматривала прохожих. В эту минуту она была очень похожа на ту, кем, в сущности, и являлась — обычную проститутку.

— Ну-с, господин Шумилов, снимите камень с моей души! Чем увенчалось ваше общение с «Максимом»? — сразу же набросилась она на Алексея, не дав ему даже рта раскрыть.

— Это он, — уверенно заявил Шумилов. — Сомнений у меня практически нет. Остались сущие пустяки, но это уже дело полицейской техники. Вот что, Сонечка, отправляйтесь-ка домой и не кажите носа из квартиры до тех пор, пока к вам не явятся чины Сыскной полиции. Надеюсь, это случится сегодня же вечером, самое позднее — завтрашним утром.

— Это что же, меня в тюрьму увезут?

— Надеюсь, что нет. Сыщиков к вам направлю я, так что соответствующую аккредитацию они получат именно от меня. Полагаю, в арестный дом вас никто сажать не станет. Но в любом случае официально допросят. Вы же со своей стороны не делайте глупостей: не вздумайте скрываться или о чём-то умалчивать.

— Ну, разумеется, небось, не дурная! — заверила Сонька.

На том они и разошлись.

Шумилов направился к себе домой, благо до дома Раухвельд было не очень далеко. Там он быстро избавился от усов и бороды, смыл грим, уложил волосы — одним словом, вернул себе подобающий облик, после чего облачился в один из своих парадно-выходных костюмов. От рязанского почётного гражданина не осталось и следа. В накрахмаленной рубашке, идеально отглаженном светло-сером шевиотовом костюме, с бабочкой, Шумилов сразу почувствовал себя много комфортнее и увереннее. Он не забыл прихватить с собою кастет и визитные карточки Кузнецова: ситуация могла сложиться таким образом, что ему могло понадобиться и то, и другое.

Из дома он направился в адресный стол при столичном градоначальстве, расположенный на Большой Морской улице. И уже до полудня получил там официальную справку, из которой следовало, что Яков Степанович Синёв, тридцати двух лет, проживает по Сергиевской улице Литейной части в доме генеральши Пригожиной. По тому же адресу был учтён и паспорт Синёвой Марьи Ивановны, двадцати шести лет, его супруги.

От Большой Морской до Сергиевской путь оказался не очень близкий; проезд ещё более задержало уличное движение, весьма оживлённое в середине дня. Тем не менее, не прошло и часа, как Алексей Иванович стоял перед весьма внушительным четырёхэтажным домом с эркерами и балконами-фонариками от второго этажа. Арка с приоткрытыми коваными воротами вела во двор.

Заглянув между створок, Шумилов увидел распахнутую настежь дверь в дворницкую, выходившую прямо под арку, а на пороге — массивного мужика в кожаном фартуке с двумя вёдрами извёстки в руках.

— Братец, подскажи-ка мне, как отыскать контору управляющего? — спросил дворника Алексей.

Мужик аккуратно поставил вёдра подле себя и ответил:

— Лестница по левую руку от вас, на четвёртом этаже. Только господина приказчика ноне нет, он испросил отпуск на неделю и уехал. Может, я смогу чем помочь?

— Гм, может, и сможешь, — Шумилов шагнул в ворота. — Где бы нам спокойно поговорить?

— Пожалуйте в дворницкую.

Дворницкая, как и многие помещения такого рода, хотя и была весьма просторна, но, как это часто бывает, оказалась заставлена разного рода хозяйственными принадлежностями: мешками с цементом, штабелем дорогого огнеупорного кирпича, вязанками хвороста для мётел, старыми оконными рамами самых разных размеров. Опасаясь запачкать костюм, Шумилов не стал проходить далеко, а остановился возле самого порога и заговорил, понизив для важности голос:

— Скажи-ка, братец, ты фамилию действительного тайного советника Ламарка слышал?

— Никак нет-с, ваше благородие! — дворник на всякий случай встал по стойке смирно.

Шумилов бы очень удивился, если бы услышал другой ответ, поскольку упомянутого действительного тайного советника он выдумал секунду назад.

— Ничего, ничего. Это большой человек, глава комиссии по законоуложениям. Я его чиновник для поручений. Возможно, его высокопревосходительство некоторое время будет жить в вашем доме. Но это секрет, смотри не болтай, — Шумилов ещё более понизил голос, давая понять важность сказанного. — В связи с этим надо бы знать вот что: какие люди тут живут? соседи не шумные ли? нет ли скандалов? драк? Одним словом, чтобы его высокопревосходительство не испытывал неудобств, понимаешь меня?

— Так точно! Шумных у нас особенно нет, — заверил дворник и принялся перечислять, — есть девицы — продавщицы цветочной лавки, старая вдова титулярного советника, приказчик мучной лавки с семьёй, портной с семейством по левой лестнице. У него там и мастерская, люди ходят, так что от портного может быть некоторое беспокойство, хотя, в общем, всё чинно… Что ещё? Телеграфист проживает с женой и дочкой — это я всё про левую лестницу говорю. В бельэтаже пустующая квартира. Другая в бельэтаже занята директором гимназии, очень уважаемый человек. Далее, по правой лестнице: трубач из оркестра с пожилой мамашей и сестрёнкой, гимназический учитель правописания с семейством. Трубач иногда трубит… гм, смешно так получается, но он это делает только днем и окна все закрывает, так как ему сказано было соседям не мешать.

— Ну, днём — это не страшно, днём его высокопревосходительство будет на службе. Ну, дальше продолжай…

— Далее, значит. В том же правом подъезде в бельэтаже живёт чиновник с женою. Ну, прислуга бывает.

— Что за чиновник?

— Из Государственного контроля. Вот с чиновником с этим… кх-м-м… — двоник почесал колтун в голосе, — не всё, значит, слава богу.

— Да? А что такое?

— Жена у него болезная… Такая нервенная. Крики бывают, посуду бьют. Гм, воюют, одним словом.

— Да, нехорошо это как-то, — согласился Шумилов. — А чего воюют? Муж, что ли, бьёт? Так это ж полицию звать надо!

— В том-то и дело, что не бьёт. Странная какая-то семья. Весной к нам въехали, сразу после масленой. Женка такая… вроде справная. А вот детей Бог не дал. Может, из-за этого?.. Как горничная рассказывала, ведут оне-с себя как-то странно: то кричат друг на друга, то плачут, обнявшись. Но бить её муж не бьёт — это точно.

— Гм, да, непонятно сие как-то. А фамилия как чиновника?

— Синёв. Яков Степанович. Супругу его зовут Марья Ивановна.

— Так-так-так, очень интересно. А скажи-ка, братец, можно с кем-то поговорить, кто эту семейку получше знает? С кухаркой, скажем, или с горничной…

— Ну, самовар они у нас берут — сие как водится. Кухарка у них своя. А вот убираться ходит моя сестрица. Если интересуетесь, могу отвесть… побеседовать, значит.

— Что ж, братец, давай, отведи. Уж я ради такого дела отблагодарю.

Они вышли из дворницкой и, миновав двор, прошли в неказистого вида флигель с обсыпавшейся у крыльца штукатуркой, вросший в землю чуть ли не по самые окна. Узкий коридор со скрипящими половицами довёл их до кухни с низким потолком, где на прямоугольной плите посередине помещения булькали вёдра с кипятившимся бельём.

— Степанида, подь сюды! — позвал дворник, просунув голову в дверной проём. — Здесь важный барин вопросы к тебе имеет!

Перед Шумиловым появилась невысокая ширококостная женщина лет под сорок в исподней солдатской рубахе с закатанными рукавами и подолом юбки, заткнутым за пояс. Дворник, увидавший эдакое непотребство, тут же одёрнул подол и виновато поглядел на Шумилова, дескать, не осуждает ли он такую вольность? Алексей не осуждал.

— Ты ли убираешь у Синёвых? — спросил он, поздоровавшись с женщиной.

— Не только у них. Почитай у половины дома полы намываю, да стёкла тру, — устало усмехнулась она. — Вон Трофиму спасибо сказать надо, подкидывает работёнку, — последовал кивок в сторону дворника. — Ещё и бельишко настирываю, но это… не у всех.

— Братец твой сказывал, что с Синёвыми нелады какие-то приключаются. То ругаются, то мирятся. Посуду бьют вроде бы. Не замечала?

— Как же не замечала, ещё как замечала! Иной раз люди как люди, а когда — словно бы даже не в себе. Причём оба. Ну, чистые дуроломы! То бранятся, да так, что к двери подойти страшно, с воплями, с рыданиями — страсть, одним словом! То тишь да гладь… Иной раз дюже послушать хочется, об чём сыр-бор у них, да даже боязно как-то. Но иногда, когда мебель протираю, отдельные слова слышу, что-то про «муку невыразимую» и про то, что «жить так невозможно», — женщина вздохнула и с детской непосредственностью поинтересовалась:

— А что, революцинеры какие-то, бомбисты?

— Ну что вы, храни нас пуще всех печалей, скажете тоже…!

Женщина, видимо, обрадованная появлением благодарного слушателя, между тем продолжала рассказывать:

— И вот когда оне ругаются, по голосу слышно, что муж в эти минуты точно бешеный. Причём он как бы всё время нападает, а она — Мария, значит — всё больше как бы извиняется и плачет. А то вдруг тоже взвизгивает и давай на него яриться. И главное, швырять в него начинает всё подряд. Я потом захожу и мебель поправляю: банкеточки там, стулья по местам, все разбросано, иной раз даже коврики на полу сбиты. Ну, чистое светопреставление. А потом, р-р-раз — и всё тихо сделается. Покидали мебель друг в друга и как голуби воркуют. Ещё оне-с очень любят семейные вечера устраивать — с шампанским, с цветами, при свечах. Я потом оплывший воск с паркета да мебели отшкрябываю. А винные бутылки из-под кровати шваброй выкатываю, чисто бильярд. И вроде на несколько дней мир и покой. Иной раз и неделю продержатся. Гулять пойдут в воскресенье в Таврический парк, он её под ручку ведет, незабудки ей на корсаж у цветочницы купит — посмотреть со стороны — так просто загляденье, а не пара. Уж можно подумать! А потом опять всё сызнова: банкетки летают, стулья падают, сопли, слёзы. Я однажды впёрлась не вовремя, не знала, что он уже дома и что у них опять, значит, разборки-у-Федорки. Захожу с ведром в комнату — а он в ярости, аж в белом калении, щёки красные, прямо горят, а глаза — одни бельма, губы трясутся, слюна на губах… Мне аж не по себе стало, думаю, либо сам сейчас о земь грохнется, либо меня прибьёт.

— Интересно. А что же жёнушка? — полюбопытствовал Шумилов; рассказ горничной на самом деле показался ему необыкновенно содержательным.

— А она вся в слезах и… платочек батистовый кусает… вы не поверите, буквально ест его. Я потом этот платочек нашла — он до дыр был погрызан, его выкинуть пришлось. Представляете? Он как меня увидел — я думала, порвёт на части. Аки пёс бешеный на цепи! Уж и не помню, как вымелась оттуда. Последние дней десять у них сплошные истерики. Она целыми днями дома лежит в постели, даже прибрать себя не хочет, ходит в халате нечёсаная, шторы на окнах мне не разрешает открывать. Супруг её, хозяин, значит, мне велит — «Степанида, открой!». А она — «закрой!». Она словно каша-размазня, он же — как раз наоборот, все эти дни просто как масляный блин светится. С работы приходит — довольный, я вот в окошко вижу почти каждый день то цветы тащит, то шампанского, то фруктов…

— Послушай, Степанида, и из-за чего у них весь сыр-бор? Она, может, любовника имеет, а муж ревнует?

— Какое там, любовника! Целыми днями сиднем сидит, его со службы дожидаючись. Родных у неё нет. По крайней мере, в Питере. Есть где-то в Луге сестрица, но в Петербурге — точно никого.

— А что же тогда они делят?

— Бес их знает. Дуроплясы какие-то, сумасшедшие. Правда, летом как-то потише стало, замирение у них вышло долгое, она даже повеселела как будто. Да и он ходил довольный, всё песенки насвистывал. А теперь совсем плохо стало. Думаю я, придётся уходить от них, от греха подальше. Уж больно душу рвёт наблюдать всё это. Неровён час, поубивают друг друга, так меня же потом затаскают.

— Это уж точно, затаскают, — согласился Шумилов.

Вытащив серебряный рубль, он протянул его женщине:

— Спасибо, Степанида, ты мне много важного рассказала.

Выйдя во двор, Алексей дал рубль и дворнику, строго сказав:

— Ты, братец, никому не рассказывай о том, что я у тебя спрашивал. Потому как действительный тайный советник генерал Ламарк — человек государственный, вопросы решает нешуточные, к самому Государю на доклады допущен. А таковые персоны вокруг себя шума не терпят и интереса сторонних людей не любят. Понял меня?

— Так точно, ваше благородие! — дворник снова встал по стойке «смирно». — Спасибо за доверие, готов служить…

— Вольно, вольно! — Шумилов похлопал его по плечу. — Вот что, братец, а скажи-ка мне, цветочный магазин у вас есть по соседству?

— Да, есть. Через квартал к Неве.

— Что ж, братец, молодец, спасибо и за толковый рассказ, и за помощь, — поблагодарил дворника Шумилов. — Обязательно похвалю тебя перед управляющим.

Покинув дворницкую, Алексей Иванович направился в цветочный магазин, где купил четыре громадных — в аршин каждая — кроваво-алых розы. По его просьбе приказчик надломил стебли чуть ниже самого цветка, так что головки поникли, и обвязал букет атласной лентой чёрного цвета и бережно упаковал в большую плоскую цветочную коробку. К цветам по распоряжению Шумилова был приложен крохотный конвертик для визитных карточек, в который Алексей спрятал карточку Кузьмы Кузнецова. На оборотной стороне визитки Алексей написал: «Ждите меня через четверть часа». Он оплатил срочную доставку траурного букета в квартиру Синёвых и вышел на улицу. Приказчик заверил его, что заказ будет выполнен в течение ближайшего получаса.

Неспешно прогуливаясь по Сергиевской улице, Шумилов тянул время и для этого заходил во все попадавшиеся на его пути магазины. Он надолго задержался в книжной лавке, через витрину которой хорошо видел посыльного цветочного магазина с коробкой, спешащего к дому генеральши Пригожиной. Шумилов проводил его взглядом и отметил, что посыльный на секунду остановился перед дворником, видимо, уточняя адрес, а затем нырнул в нужный подъезд.

Алексей Иванович не спешил. Если его расчёт оказался верен, и Мария Ивановна Синёва действительно являлась тяжело больной истеричкой, ей следовало дать повариться сейчас в собственном соку. Конечно, это было отчасти жестоко, ведь больной и не вполне адекватный человек мог в приступе отчаяния решиться на какой-то необдуманный поступок, например, попытаться покончить с собою. Но правила той игры, в которую ввязался Шумилов, требовали методично и безжалостно бить по слабейшему звену преступного тандема, а таковым являлась именно Мария Синёва. И никаких сантиментов, никакой жалости здесь быть не могло. Её душевная болезнь отнюдь не отменяла того обстоятельства, что эта женщина, по всей видимости, активно помогала и обдуманно участвовала в жестоком убийстве и уже одним этим поставила себя вне рамок традиционного гуманизма.

Неторопливо полистав альманахи «Русской старины» за разные годы, почитав корешки свежеизданных романов, Алексей Иванович покинул, наконец, книжную лавку и направился к Синёвым. На его звонок дверь долгое время не открывалась, минуло не менее минуты, прежде чем загремел замок, и из возникшей между дверными створками щели донёсся низкий хриплый голос:

— Что вам угодно?

Шумилов в первую секунду даже не поверил в то, что голос принадлежал женщине.

— Это я посылал вам цветы, — спокойно ответил он.

В узкую щель ничего не было видно. Шире дверь не могла раскрыться потому, что её удерживала цепочка; обладатель же хриплого голоса скрывался в сумраке прихожей и потому понять, кто это, решительно не представлялось возможным.

За дверью послышалось покашливание — неизвестный прочищал горло — и, наконец, другой голос, уже похожий на женский, вновь спросил:

— Так чего же вы хотите?

— У меня, собственно, совсем маленький вопросик, буквально на пару минут разговора. Я лишь хотел узнать, за что именно ваш муж зарезал Кузьму Фёдоровича Кузнецова.

Дверь притворили, загремела снимаемая цепочка, и через секунду дверь распахнулась настежь. Перед Шумиловым стояла невысокая, склонная к полноте женщина с довольно длинной русой косой и выразительным, не лишённым приятности, лицом. И коса, и рост, и даже полнота вполне отвечали приметам спутницы убийцы из второго номера, как их описывал Хлопов. Если у Шумилова и были какие-то сомнения относительно того, с женой ли отправился Синёв на убийство, то теперь они рассеялись бесповоротно: именно Мария Ивановна сопровождала мужа в ту роковую ночь.

Поверх пеньюара женщина набросила стеганый ватный халат, а в правой руке держала массивный револьвер с гранёным стволом времён чуть ли не Крымской войны. Курок не был взведён, и Шумилов, мысленно отметив это, подумал, что в том случае, если разговор совсем уж не склеится, у него будет лишняя секунда на то, чтобы прыгнуть в окно.

— Заходите, — мрачно уронила женщина.

Она отступила на пару шагов вглубь темной прихожей. Шумилов вошёл, но дверь за собой плотно не прикрыл. Из дальнего угла прихожей, где начинался проход в комнаты, поступал тусклый свет. Глаза Шумилова постепенно привыкали в темноте

— Почему вы думаете, что я вообще стану разговаривать с вами? — спросила неприязненно госпожа Синёва.

— В самом деле, почему же вы со мною разговариваете? Скажите, будто я ошибся, и прогоните меня.

Повисла долгая пауза.

— Вы хотите денег? — женщина вымучила, наконец, из себя новый вопрос.

— Нет.

— Вы хотите нам отомстить?

— Ни в коем случае. Просто вы должны знать, г-жа Синёва, что ваша тайна более не является тайной. И жить вам осталось недолго, уж вы можете мне поверить, — Шумилов позволил себе зловеще улыбнуться. — Полагаю, отсчет пошёл даже не на недели, а на дни и часы. Вот и спросите себя: с каким багажом вы предстанете ТАМ?

В глазах женщины застыл ужас. Если до этого она производила впечатление человека заторможенного, но вполне вменяемого, то теперь на Шумилова глядели глаза сумасшедшей дамы с оружием в руках.

— Кто вы, вообще-то, такой? — выдавила она из себя.

— Вы не поймёте, — ответил Шумилов мягко и с ноткой усталости в голосе. — Считайте меня человеком, поддерживающим мировую гармонию. Или ангелом смерти. Или сыном Немезиды. Какая разница? Думая о себе и своём душевном покое, вы натворили слишком много гнусностей: убили спящего человека, отправили в тюрьму невиновного и обрекли на нравственные мучения близких ему людей… Убивая Кузьму, вы думали, что теперь ваша семейная пара вступит в эпоху блаженства? Так? Но, уверяю, выйдет всё совсем наоборот. Не будет у вас блаженства! Считайте, что Кузьма дотянулся до вас ОТТУДА, — Шумилов поднял указательный палец вверх и усмехнулся невесело.

— Кузьма растоптал мою жизнь! — почти взвизгнула женщина.

— Это муж растоптал вашу жизнь, Мария Ивановна. А Кузьма, насколько я понимаю, вас соблазнил.

Это было сказано наугад, Шумилов вовсе не был абсолютно уверен в своих предположениях, но от их верности зависел сейчас весь ход последующего разговора. Реакция Синёвой полностью подтвердил справедливость его догадок:

— Он воспользовался моей неопытностью… надругался… взял силой…

— Ой, ли? Я ведь не муж, мне-то сказки рассказывать не надо. Я прекрасно понимаю, как всё было на самом деле. Кузьма сластолюбец, похотливый сатир и даже извращенец — вы можете называть его так, и я спорить не стану, но… лишнего-то не выдумывайте. Он не насиловал вас. Да, он вас уговаривал вступить в связь и уговорил-таки, но силой он вас не брал. Он вообще никого не брал силой, прекрасно понимая, что уголовный закон в этаком деле нарушать глупо, а что касается нравственного — женщина нарушит его сама за небольшую плату и обещание любви до гроба.

Шумилов замолчал, наблюдая за реакцией женщины. Та затравленно и с ненавистью смотрела на него, но тоже молчала, видимо, сдерживая себя.

— Я вижу, вы заинтересовались. Если ошибаюсь — поправьте меня. Хотите, продолжу свой рассказ? — осведомился Алексей Иванович.

Она молчала и не двигалась.

— Вы бы никогда не стали мстить Кузьме, — продолжал Шумилова. — Я даже допускаю, что несколько лет назад он был ещё неплохим любовником, и вы были даже отчасти благодарны ему за испытанные удовольствия. На самом деле это муж довёл вас. У него долго варился в голове вопрос о вашей добрачной неверности, он постоянно к нему возвращался, жевал его на все лады…

— Яша обвинил меня в том, что я не могу забеременеть, — неожиданно уронила Мария Ивановна. Она опустила револьвер, руки ее безвольно повисли. Взгляд сделался отрешенным и тусклым, она смотрела куда-то мимо Шумилова. — Он считал, что тому виною моя беспорядочная половая жизнь. Хотя «беспорядочной» она была только в его фантазиях. С Кузьмой я была еще до знакомства с Яшей, а до Кузьмы вообще ни с кем…

— А ревнивцу это уже не важно… Он мучился сам и трепал нервы вам…

— Да уж… Не то слово… — она опустила голову. Ее качнуло, и она сделал два неверных шага прочь от Алексея, в сторону двери в комнату.

«Втягивается в разговор, и револьвер опустила. Хороший знак», — подумал Шумилов.

— Яков любил говорить о нравственной ответственности Кузьмы Кузнецова перед вами лично и перед вашей семьёй в целом, — продолжил Шумилов. — Сначала были разговоры о воздаянии Кузьме в религиозно-мистическом понимании «воздаяния», дескать, потом, после смерти он ответит за содеянное… Позже эти разговоры перетекли в область более прагматичную, привязанную к реальным делам и планам. Такого рода толкования превратились в устах Якова в навязчивый рефрен, повторявшийся к месту и не к месту. Я прав?

— Да, он меня корил, он меня пытал, он мучил меня этим ежедневно. Все разговоры, с чего бы они не начинались, сводились в конечном итоге к одному — я кругом виновата перед Яшей.

— Вопрос, кому первому пришла в голову идея зарезать Кузьму и тем самым смыть его вину перед вами, сейчас даже и неважен… Я заранее знаю, что ваш благоверный начнёт кивать на вас, вы на него — сия мизансцена стара, как мир. Умный, находчивый Яков с его математическим мышлением устроил хитрую комбинацию — нанял проститутку, которая заманила глупого Кузьму в гостиницу, вы же в кафе напротив дожидались, когда мышеловка захлопнется. Цинично, даже очень цинично, особенно если принять во внимание, что в те минуты решалась человеческая судьба. Кузьма, конечно, был далеко не ангелом, да только кто ж из нас без греха? — Шумилов замолчал, наблюдая за реакцией Синёвой. Она тоже молчала, опустив глаза. Губы ее плотно сжались, лицо сразу постарело, между бровей легла глубокая складка.

— После сигнала вы пошли в гостиницу… — продолжал Шумилов, — нет, вы просто на крыльях полетели. Не говорите мне, что у вас кошки на душе скребли — не поверю! У вас гимны играли, горны гремели! Вы заняли смежный номер, коридорный дал вам ручку от двери в стене, всё объяснил. Вы были очень аккуратны, старались не шуметь…

— Мы даже разулись, ходили босиком, — бесцветным голосом откликнулась женщина.

— Вы открыли дверь, зашли в шкаф, а может, и не заходили в него, просто наблюдали через зеркальную дверцу. Полагаю, вас возбудили игры вашего бывшего любовника с проституткой.

— Нет-нет, этого не было… Это было грязно! — в голосе Синёвой послышались истерические нотки. — Он сидел в кресле похабно развалясь, она перед ним на коленях… он трепал её за волосы, был по-свински груб.

— Да полноте! Вы даже сейчас боитесь признаться самой себе в пережитом возбуждении. Вы пили красное вино. Бросали его в себя, как кочегар бросает уголь в топку паровоза, лишь разжигая внутренний огонь. Вы пили и не пьянели, точнее, вы и так были пьяны от задуманного. Что же потом? Кузьма захрапел на кровати. Яша вышел, расплатился с девицей, и она ушла. Вы, кстати, знаете, что он с нею тоже был интимно близок? Они это дело сладили в доме свиданий на Сенной…

— Знаю. Он мне рассказал. Мы уговорились не иметь тайн друг от друга.

— Ого! Вы хотите сказать, что у вас такие высокоморальные отношения?

— Ему можно с другими, он мужчина.

— Вот оно что! Согласен, удобная логика. По-моему, ваш Яша — большая сволочь. Ну да ладно, воздержусь от личных оценок. Вернёмся к нашему криминальному сюжету. Итак, настало время убивать. Делать то, ради чего вы всё это затеяли. Яков достал нож, который принес с собой и…. зарезал вашего бывшего любовника… как поросёнка на бойне. Кузнецов даже вскрикнуть не успел. Умер во сне. Вы при том присутствовали. И даже помогали?

— Я держала свечу. Там было темно, ведь уходя эта… эта дама погасила свет. И коридорный потом заходил, проверял, и оставил свет погашенным. Если б мы свет зажгли, его бы могли увидеть из-под двери.

— Логично. Вот он — математический ум Якова Степановича! А кто же искромсал лицо убитого? Не отвечайте, я знаю, что это сделал Яша.

— Он просто осатанел. Вёл себя как одержимый… Я испугалась… Это было чудовищно.

— Ну да, согласен, это не рюмашки об стену бить. Лицо человека одухотворено Богом, ни одно животное не имеет ничего похожего на человеческое лицо. Чтобы так его иссечь ножом, надо испытывать колоссальную, прямо-таки всепоглощающую ненависть. Яков прежде хоть раз видел Кузьму?

— Нет, никогда!

Шумилов вздохнул и заговорил о другом:

— Последующие дни, однако, не принесли вам облегчения…

— Теперь я понимаю, что всё …ну, это… ну, то, что мы сделали, — слово «убийство» никак не шло с её языка, — не имело никакого смысла. Стало даже хуже, чем раньше. И ежели Бог не дал зачатия прежде, то с какой стати он даст его теперь?

— В ваших словах я слышу что-то он Фомы Аквинского. Правда, поздновато вы задумались о таких очевидных вещах.

— Сегодня Яша нашёл кошелёк с визитной карточкой Кузьмы, — с неожиданным оживлением заговорила женщина. — Он чуть с ума не сошёл, примчался ко мне с работы предупредить. Я решила, что ему просто померещилось, визитная карточка была чья-то другая, но он с перепугу подумал, будто именно Кузнецова. А потом мне самой принесли эти ужасные розы… Это, стало быть, ваши проделки.

Шумилов с сожалением посмотрел в лицо этой женщины, которую природа наделила известной долей привлекательности, не принесшей ей, однако, счастья, и, не говоря ни слова, попятился к двери, намереваясь выйти.

— Куда это вы? — вдруг встрепенулась женщина. — Я вас никуда не отпущу!

— В самом деле? — удивился Шумилов. — Я даже спрашивать вас не буду…

— Стойте, или я выстрелю, — её руки взметнулись вверх, направив револьвер в грудь Алексея.

Принимая во внимание, что ударная пружина бойка револьвера не была взведена, угроза эта выглядела довольно странной и откровенно нелепой.

— Что ж, попробуйте, — спокойно отозвался Шумилов. — Я ведь не спящий Кузнецов.

Он потянул створку наружной двери на себя и уже шагнул в подъезд, как женщина неожиданно перевернула револьвер стволом к собственной груди.

— Остановитесь! — выкрикнула она. — Или я пущу пулю себе в сердце.

Начинался уже фарс, бессмысленный и глупый.

— Вообще-то сердце с другой стороны, — резонно поправил её Алексей, — но вы можете стрелять, куда хотите. Кстати, вместо этого револьвера для того, чтобы застрелиться, вы можете с таким же успехом использовать канделябр, зонт или вешалку.

Он вышел в подъезд и притворил за собой дверь. Повернулся, чтобы идти к лестнице и лицом к лицу столкнулся с… сыскным агентом Агафоном Ивановым. Тот приложил палец к губам, предлагая сохранить молчание, и кивком указал в направлении улицы. Пошли, мол!

Следовало признать, в жизни Шумилова нечасто бывало так, чтобы события заставали его врасплох. Встреча с сыщиком перед квартирой Синёвых оказалась как раз из разряда таковых редких событий. Даже если бы сам Яков Степанович Синёв стоял на лестнице, терпеливо дожидаясь, пока Шумилов оставит его жену в покое, — это поразило бы Алексея в меньшей степени.

Выйдя из подъезда, он только и спросил:

— Вы долго стояли под дверью?

— Практически с самого начала вашего разговора, — флегматично ответил сыскной агент, — так что слышал всё. Я всё понял, остался всего-то сущий пустяк: как вы нашли этих сумасшедших?

Шумилов спокойно и обстоятельно объяснил последовательность своих действий с самого момента обращения к нему Анны Проскуриной. Иванов, по мере развития этого повествования, сдержанно кивал, ничем не выражая своего отношения к услышанному. Шумилов же, закончив свой рассказ, поинтересовался:

— Теперь объясните, как вы вышли на Синёвых…

— Мы на них не вышли. Это вы нас привели. О нашей встрече на кладбище я доложил Путилину. Шеф понял, что господин Шумилов, подобно злобному хряку, «ноздрёй копает это дело» — заметьте, выражение Ивана Дмитриевича, а не моё! — и приказал обо всех ваших запросах в адресный стол сообщать ему. Поэтому когда мы узнали, что сегодня вы наводили справки о месте проживания Синёва Якова Степановича, мы немедля помчались сюда.

— Мы — это кто, простите?

— Это я и Владислав Гаевский. Владислав сейчас сидит напротив нас, — последовал кивок в направлении блинной, расположенной в подвальчике через улицу, — и потчует вином кухарку Синёвых. Он у нас любит женщин молодых и в теле, так что ему и туза в манжету, как говорится… Ну, а я, увидев вас, господин Шумилов, в атласной бабочке и костюме из англицкого шевиота, сразу понял, что всё самое интересное будет происходить в квартире. Спасибо, что дверь не затворили плотно.

— Пожалуйста. Только я не ради того старался, чтоб вам было слышно. У этой дурищи револьвер в руках оказался, поэтому дверь я не стал закрывать на случай энергичного, так сказать, отступления.

— Такое отступление ещё иногда называют поспешным бегством.

— Ну, это всё злые языки ехидничают!

— Что же их толкнуло на такое преступление? Синёвых, я имею в виду. По-моему, мотив глупейший, — заметил Агафон.

— Чета Синёвых по моему убеждению — глубоко дефектная пара. Она — истеричка, законченная, вряд ли исправимая. Он, мне кажется, тоже с какими-то невротическими проявлениями, человек всегда и во всём непоколебимо правый. Это ведь тоже своего рода ненормальность — вам любой психиатр на это укажет. И вот два душевнобольных человека встретились, нашли, так сказать, друг друга. Один явно доминирует, другой с удовольствием это доминирование принимает. Оба страдают… потому, что им нравится страдать; мучают друг друга, ибо им нравится мучиться. В некотором смысле эта пара была гармоничной, поскольку во многом Синёвы были схожи и при этом дополняли друг друга. Вот вы, Агафон, Марии Ивановне были бы совсем неинтересны, поскольку в её понимании вы человек серый и скучный: не кричите, не беситесь, посуду не бьёте, не рыдаете в минуты досуга, — Шумилов улыбнулся. — Впрочем, то же можно сказать про всех нормальных людей. А Яков Синёв предложил жене насыщенную духовную жизнь: с истериками, душевными угрызениями, разного рода подозрениями, обвинениями и терзаниями. Правильно горничная Степанида их назвала: дуроплясы!

— В этой связи я вспоминаю Катерину Семёнову, убившую Сару Беккер, — задумчиво проговорил Иванов, — Эта Семёнова тоже со своей «репой» не могла сладить. Помните, наверное, дело Ивана Мироновича? Семёнова то давала признательные показания, то отказывалась от них, потом опять признавалась, потом опять отказывалась.

— Помню, конечно, я же сам тогда Семёнову и выловил, — Шумилов вздохнул. — Каждый из супругов Синёвых сам по себе не стал бы преступником. Тут, я думаю, имело место обоюдное усиление эмоциональных переживаний. Дабы придумать такое сложное преступление, внутренне решиться на него и исполнить, не отступив от плана, они должны были действовать вместе. Я даже не знаю, чья вина тут больше — мужа или жены. Оба хороши!

— Ну, за ответами на такие вопросы следует в жёлтый дом подаваться, это уже по части психиатров… Что ж, господин Шумилов, может, прогуляемся до части, — предложил Иванов, внимательно выслушавший собеседника. — Я позвоню Путилину, и мы закончим, наконец, это дело.

Эпилог

Не прошло и часа, как супруги Синёвы были арестованы. Яков Степанович отказывался поверить в реальность происходящего и попытался не подчиниться полицейским. На него тут же надели наручники, и у злокозненного убийцы от волнения опять пошла носом кровь. Уже вечером каждый из супругов дал официальные признательные показания, так что эту ночь инженер Чижевский, немедленно выпущенный из тюрьмы на Шпалерной, встречал дома.

Между прочим, супруги показали, что по странному стечению обстоятельств шестое августа — последний день жизни Кузьмы Кузнецова — оказалось как раз второй годовщиной того самого дня, когда этот человек совратил Марию Ивановну.

Синёвых судил суд с участием присяжных заседателей. Событийная сторона дела, после того, как её дотошно реконструировало обвинение, стала казаться весьма простой: преданные суду супруги не могли выстроить сколь-нибудь сложную защиту ввиду полного сознания коридорного Хлопова и проститутки Карьяновой, непосредственно участвовавших в организации ловушки для Кузнецова. Поэтому адвокаты Синёвых были вынуждены разделить защиты каждого из обвиняемых и, выгораживая одного из супругов, обвинять во всех прегрешениях другого.

Весь Петербург обсуждал эту казавшуюся невероятной историю страсти и безрассудной мстительной ревности. Яков Степанович Синёв был приговорён к лишению всех прав состояния и восемнадцати годам каторжных работ, из которых не менее пяти лет ему предстояло отбыть закованным в кандалах в особой, так называемой «кандальной», тюрьме. Мария Ивановна была осуждена к лишению всех прав состояния и двенадцати годам каторжных работ. Для неё такой приговор фактически означал выбор между скорой смертью от невыносимых для неё условий содержания в каторге и бракосочетанием с каким-либо преступником, выпущенным на поселение после отбытия двух третей срока заключения.

Сонька-Гусар была по суду оправдана. В этом ей помогло деятельное участие в изобличении истинных убийц. Оправдан был и Хлопов, правда, он лишился доходной работы в гостинице «Знаменская», но сам коридорный считал подобный исход дела «удачнейшим».

Анна Григорьевна оставила мужа и уехал с инженером Чижевским в Москву, где тот впоследствии занял большой пост на крупном и известном заводе Михельсона. Их семейная жизнь складывалась вполне благополучно.

Шумилов продолжил свою деятельность в «Обществе взаимного поземельного кредита». Дело супруг Синёвых постепенно ушло в прошлое, но не забылось, всплывая иногда то в разговорах обывателей, то в профессорских лекциях, то в газетных очерках в качестве яркого примера жизненного парадокса, завязавшего в один узел уязвленную гордыню себялюбцев, алчность и извращённость.


на главную | моя полка | | Убийство на Знаменской |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 7
Средний рейтинг 4.7 из 5



Оцените эту книгу