Искусства пересекаются, дополняют и взаимно обогащают друг друга — для этого они и созданы. Когда вы будете читать этот роман, предлагаю вам поставить фоном музыку, ту самую, что вдохновляла меня во время написания почти всего произведения. Музыка позволяет отрешиться от мира, уединиться в своей читательской башне из слоновой кости. Вот те музыкальные произведения, которые, на мой взгляд, станут прекрасным сопровождением к этой книге:

• «Дом из песка и тумана» Джеймса Хорнера;

• «Часы» Филипа Гласса;

• «Четыре времени года» Вивальди в обработке Макса Рихтера.

Предисловие

Во многих романах, где препарируют то, что называют насилием и злом, читателя держат за дверью с крошечным окошком, куда ему позволяют подглядывать, дабы он безопасно и безбоязненно мог наблюдать самое дурное, что есть в нас. Эта дверь является молчаливым обещанием защиты со стороны литературы, которая покровительствует тем, кто ей доверился. В этой книге дверь распахнута настежь. Наш роман, хотя и жесток, не пытается ничего преувеличить, он лишь ищет ответы на вопросы. Когда же будет перевернута последняя его страница, уверен, ответ на самый страшный вопрос взорвет ваше сознание. Но для этого вам придется пройти по опасным дорогам. Так что будьте осторожны.

А чтобы избежать любых недоразумений, знайте, что я не принадлежу к тем рассказчикам, с которыми вам предстоит познакомиться, я всего лишь извлек этот текст из старой пыльной коробки, найденной среди семейного хлама на чердаке.

1

Наступил один из тех ленивых рассветов, когда серая и сырая заря долго потягивается, а потом с трудом карабкается к низко нависшим тучам, будто бы не желая освещать очередной день на земле людей. Райли Ингмар Петерсен подпрыгивал, стараясь не угодить в заполненные грязью ямки посреди высокой травы и увядшего вереска, и в то же время не отстать от длинноногого отца, который, хоть и нес тяжелый молот на плече, легко и быстро двигался вперед. Сухощавый, с такой тонкой кожей, что при малейшем движении заметно, как вибрируют сухожилия, проступают вены и перекатываются мускулы, напоминающие непредсказуемые морские течения и готовые в любую минуту взорваться яростной пеной, Йон словно весь состоял из нервов.

Фермер с сыном спускались по склону лощины за их владениями, двигаясь к чахлой рощице — горстке буков, тополей и ясеней с тощими, изможденными стволами, похожими на сваи, — к рифу, полупрозрачному в свете усталой зари. Йон называл этот кусок земли «неудобьем», ведь что бы там ни сеяли, ничего не прорастало, и даже природе, несмотря на вековое упорство, не удалось пробудить плодородную силу в здешней бесплодной почве.

Склон покрывали беспорядочные клочья тумана. По мнению одиннадцатилетнего Райли, чьи ноги по самые бедра тонули в этих обрывках, оставляя за собой две исчезающие борозды, туман слишком тяжел, чтобы подняться в небо. Пес Купер, трусивший за ним на ремешке, исчез полностью, о его перемещениях свидетельствовал лишь призрачный поводок. Купер был маленькой тщедушной дворнягой нескольких месяцев от роду, найденной Райли накануне. Всклокоченная, с серой и черной лохматой шерстью, в которой тонули маленькие глазки, она сидела между двумя мусорными баками и дрожала от страха и холода. Райли знал, что отец ненавидит собак, он всегда говорил, что они воняют, что на них нельзя положиться и что это всего-навсего лишний рот, который придется кормить, однако в этот раз Райли не смог удержаться, чтобы не приласкать несчастное животное и в конце концов не взять его домой.

Отец пронзил его взглядом. Райли чувствовал, что точнее было бы сказать «расстрелял взглядом», он был не глуп, учился в школе, и если и получал неважные оценки, то вовсе не из-за недостатка интеллекта, а просто от нежелания посещать это заведение. Когда Йон обнаружил собаку, он медленно перевел взгляд на сына, и мальчику послышался неприятный скрежет когтей по черной доске, чернильные шарики зрачков наливались яростью, достигнув, наконец, таких размеров, что, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Они, вращаясь, царапали череп до самой кости, пока наконец не замерли, уставившись на Райли.

— Что это? — спросил отец с отвращением, адресованным не столько собаке, сколько ребенку.

— Это… Купер. Я нашел его по пути из бакалейного магазина.

— Ты знаешь, как я отношусь к собакам, так почему ты меня ослушался?

Йон был высок, очень высок, и когда подходил к сыну, тому приходилось задирать голову, чтобы смотреть отцу в глаза. Райли знал, что в такие минуты главное — не опускать глаз. Этого Йон Петерсен не переносил. «Только слабаки отводят взгляд, когда с ними разговаривают!» — постоянно повторял он. Избегать взгляда своего собеседника означало сдать оружие, выдать себя, и если затем последует выволочка, значит, она заслужена. Поэтому Райли не отступал. Он знал, что это очень важно. И потому так сильно откинул назад голову, что на мгновение в глазах у него потемнело и он почувствовал острый запах отцовского пота и камфару табака, который тот курил. Бледное лицо Йона напоминало грозную бугристую луну с двумя бездонными кратерами, двумя безымянными пропастями, которые ни один астроном не захотел бы ни исследовать, ни дать им название. Луна быстро затмила голую лампочку на потолке и свинцовой тяжестью накрыла Райли. Мальчик хорошо знал эту тень, он вырос под ней и знал, что в ней скрывается. Однако на этот раз он решил не отступать. Он очень хотел оставить эту собаку и ясно ощущал, что пес тоже этого хочет, что чувства их взаимны, ибо между ними произошло что-то вроде любви с первого взгляда. В кои-то веки Райли решил настоять на том, чего он хотел больше всего. Самое время, ему уже одиннадцать лет. Он не намеревался оспаривать отцовское превосходство, нет, он лишь хотел проявить характер. И верил, что это сработает. Может быть, даже доставит удовольствие Йону, хотя тот никогда этого и не скажет. В семье ценили смелость. И мальчик, набравшись духу, принялся отстаивать свое решение:

— Он станет служить нам, пап. Смотри, какой он умный, я это сразу заметил, он мог бы охотиться на лис, которые таскают у нас кур, и он хороший сторож, по нему сразу видно.

Зрачки Йона сузились. Они больше не угрожали вырваться из своих оболочек и черным потоком растечься по щекам. На их месте осталась только невидимая, пронзавшая Райли во всех направлениях сила. Две длинные пики, что прокалывают тебя, стремясь причинить боль, разворошить все тело, разорвать все внутренние органы. В тот миг Райли почувствовал, что быть расстрелянным наверняка гораздо менее болезненно, и именно поэтому отец заменил пули клинками.

А затем, столь же стремительно, как кукуруза на сковороде превращается в попкорн, клинки исчезли. Смирившись, Йон вздохнул, сухо выдохнул через нос и сделал сыну знак исчезнуть. В тот вечер они больше не говорили о Купере, и Райли понял, что таким образом отец одобрил нахождение собаки в доме. Вскоре он перестанет ее замечать. Теперь Купер стал частью семьи.

Рано утром Йон разбудил Райли, отрезал сыну ломоть хлеба и налил стакан апельсинового сока. Йон завел такой обычай, чтобы подбодрить мальчика и придать ему сил, перед тем как взять его с собой на охоту, на рыбалку или — что случалось гораздо чаще — помогать наводить порядок на ферме: чинить загородки, чистить необходимый инвентарь, латать клетки в курятнике после набега лисы или менять сгнившие от сырости доски в полу амбара. Любимый завтрак ждал Райли: большой кусок хлеба со сливочным сыром.

Прежде чем выйти из дома, Йон бросил сыну повод для выездки лошадей.

— Чтобы тащить твою кобелину, я не собираюсь бегать за ним.

Райли с трудом подавил улыбку. Разумеется, отец будет звать Купера «кобелиной» или «кобелем» и никак иначе, показывая этим, что он, хоть и не рад псу, все же терпит его.

Как только они прошли туманный, поросший лесом край невозделанной земли, Купер вновь появился на конце своего поводка, а впереди Райли заметил покосившийся большой столб, упавший на сетку, которую должен был поддерживать. Значит, все утро субботы им придется заниматься починкой изгороди — какие тут сомнения: такой работы на ферме всегда полно.

Йон указал на длинное бревно, скрытое высокой травой.

— Привяжи свою кобелину и давай, помоги мне.

Райли повиновался и когда он поднял голову, то успел заметить, как в лесном кустарнике скрылась косуля. Ей повезло, что отец не взял с собой карабин, иначе она бы непременно украсила собой кладовку Петерсенов. Райли не любил охоту. По правде говоря, загонять зверя, целиться и стрелять само по себе увлекательно, но он ненавидел разделку туш. Нож, разрезающий мясо, вся эта кровь и шкура, которую следовало тщательно расправлять, портили все удовольствие.

— Эй, ты что там, уснул? — раздался раздраженный окрик отца.

Вздрогнув, Райли подошел к Йону, и тот тяжело опустил ладони с длинными мозолистыми пальцами на голову сына. Его острые скулы образовывали два напряженных угла, и Райли считал, что именно из-за этого щеки отца были такими яркими. Лицо его, словно прожилки мрамора, покрывали вены, особенно много их проступало на лбу, придавая ему сходство с изъеденными червями досками амбара, однако сейчас прожилки вздулись, образуя путаный рельеф. Райли часто забавлялся тем, что сравнивал их ферму с отцовским телом: сухое, порченое и далекое от мира. Они жили в стороне от города, «потому что мужланы из пригорода воняют», любил повторять Йон. И сам он от всех держался на расстоянии. Словно жил между двумя вселенными. Шел он уверенно, однако совершенно бесшумно, взглядом чаще всего блуждая по окрестным пейзажам, а привычка разговаривать с самим собой отражала, как считали те, кто видел его в такие минуты, его единственную страсть возражать всем и вся.

Робкий утренний ветерок топорщил волосы отца, но он этого не замечал. Он пристально смотрел на сына. В бледном свете утра вновь возникла луна с безымянными кратерами. Райли подумал, что заря вкупе с туманом решила выпить все краски. Все стало серым и белесым, даже неровная земля, даже лицо отца, являвшее собой лишь бледные пики и впадины.

— Я не знаю, что мне с тобой делать, Райли, — без всяких эмоций произнес Йон.

Что-то произошло. Ребенку это очевидно — как сказал бы его отец, это так же ясно, как и что «на любые сиськи найдутся руки». Взгляд Райли заскользил вниз, и под ним словно разверзлись две пропасти, стремительно всасывавшие остатки хорошего настроения, сохранявшегося с утра. Ноги мальчика увязли в грязи, и внезапно он весь напрягся. Воздух вокруг них стал тяжелым и холодным. Райли с трудом сглотнул слюну. Клочья тумана повисли в воздухе, деревья перестали скрипеть, и Райли показалось, что он слышит, как трещат корни, изгибаясь в каменистой почве. Только Купер не обращал ни на что внимания: играя с веточкой, он вертелся у подножия поваленного дерева.

Не отпуская сына, Йон глубоко дышал, со свистом выпуская из ноздрей воздух.

— Сколько раз я должен повторять, чтобы ты, наконец, понял?

Райли чувствовал, как иней, скопившийся в глубине долины, проник к нему под одежду и поднимается вверх по спине, оставляя за собой леденящий влажный след, какой мог бы оставить призрак всех смертей, случившихся здесь с незапамятных времен.

— Значит, я для тебя не хороший отец? После всех моих жертв? После всего, что я дал тебе? Всего, что я для тебя делаю? Да ты меня не слушаешь. Ты делаешь только то, что хочешь, не подчиняешься никаким правилам. Так продолжаться больше не может.

Райли сжал зубы. Он знал, что сейчас последует подтверждение правоты отца, ибо он совершил ошибку. Мальчик опустил взгляд, чтобы проверить, надел ли отец свой кожаный ремень с большой медной пряжкой. Наказание не заставило себя ждать: пощечина пришлась на ухо, разрывая барабанную перепонку и обжигая висок. Рухнув в грязь, мальчик не шевелился. Он знал, что именно в такие моменты не следовало покоряться. Йон ненавидел малодушие. Ничто так не приводило его в ярость, как малейшее проявление слабости. Сносить удары, а главное, не стонать, не дрожать, не шевелиться, иначе удары посыплются градом. Да, ненависть Йона к слабакам граничила с безумием.

— Ты заслуживаешь хорошего урока, Райли.

В голосе отца не прозвучало ни малейшего сомнения, ни капли сострадания. Мальчик спрашивал себя, что такого он мог сделать, чтобы заслужить такую взбучку. Неужели из школы пожаловались на его поведение? Или родители Бена сообщили, что он по-прежнему задирает их сына? Но ведь это Бен постоянно доставал его, именно он…

Йон помахал молотом перед сыном.

— Ты должен понять, — назидательным тоном произнес он. — Зарубить себе на носу. А знаешь, как твой дед учил меня?

Райли слышал эту историю сотни раз. Ингмар, чье имя он носил, на самом деле был его прадедом, так как отец Йона скончался вскоре после того, как они переехали из Швеции в Америку.

— Преподносил хороший урок, — продолжал Йон. — Становись на колени.

Райли еще больше растерялся. Такого в привычках папаши еще не было. Что он еще изобрел?

— Я сказал, на колени!

Райли безмолвно повиновался, а отец, обхватив рукой его лицо, принялся поворачивать ему голову. Он тянул так сильно, что Райли даже поддался, чтобы не свихнуть шейные позвонки. Он чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Но не от боли, а от страха. Отец пугал его. Приводил в ужас. Особенно когда надевал маску луны и начинал говорить таким ледяным тоном.

— Ты будешь смотреть и не пропустишь ничего, дабы это послужило тебе уроком, мальчик.

Йон наклонился и, схватив Купера, прижал его голову к поваленному дереву. И тут Райли понял. Все его мускулы напряглись, и он вскочил на ноги.

— Нет! — завопил мальчик.

Отец размахнулся и носком грубого башмака ударил Райли в грудь. Задыхаясь, сын опрокинулся на спину, захрипел, пытаясь вдохнуть воздух, и схватился за грудь, словно в поисках способа вновь запустить организм. Его искаженный болью рот широко открылся, голова откинулась на траву. Грязь медленно затекала в ухо.

Воспользовавшись беспомощным положением сына, Йон подтянул поводок Купера и несколько раз обмотал его вокруг бревна, чтобы пес не рвался и был как можно ближе к дереву. Сначала щенок пытался освободиться от стянувшего его шею ремня, но потом затих. Его темные глазки перебегали с Йона на Райли.

Упершись ногами в землю, фермер занял позицию и схватил за рукоять утопленный в рыхлой почве молот.

— Смотри как следует, сынок, потому что я больше не желаю терпеть твое неподчинение, ты меня понял?

С чавкающим звуком выдернув молот, Йон подождал, пока сын придет в себя, а затем, с силой размахнувшись, размозжил собаке голову.

От звука удара в воздух поднялась стая скворцов. Собравшись в плотное облако, они напоминали занавес, приподнявшийся над зловещим зрелищем, в котором самое худшее еще впереди.

2

Прежде чем продолжить, должен вам признаться, что на самом деле эта история не моя. Она наша.

Не важно, кто я такой, важно, что я знаю и как я вам об этом расскажу.

Как читатель, я всегда считал, что повествование само устанавливает связь между собой и своим адресатом, индивидуальная фокусировка и повествование от первого лица свидетельствуют лишь о выборе художественных и семантических средств, но ни к чему не обязывают. Способ выражения особенной роли не играет, главное — завладеть читателем. Его вниманием. Его личными переживаниями. Но в сущности, то, что остается, воздействие эмоций, сохранившихся и пробужденных в памяти книгой, каждый читатель определяет самостоятельно, согласно собственной эмоциональной шкале. В этом смысле данная книга ускользает из-под контроля своего автора, несмотря на все пущенные в ход приемы для надзора за ее воздействием.

Я уточняю это, чтобы вы поняли: когда в этой истории я говорю непосредственно от себя, я делаю это с единственной целью — преодолеть главную ее трудность, которую я решился переложить на бумагу, а именно представить финал так, чтобы у читателя не осталось гнетущего чувства разочарования и недоверия, а, напротив, пришло понимание его революционного значения. Мое периодическое появление кажется мне оправданным, подобно информации непроверенной, но снимающей напряженность повествования. Своего рода амортизатором, чем-то вроде гида, продублированного переводчиком. Я искренне верю, что из взаимосвязи между главными действующими лицами этого повествования складывается Великая История, что герои создают ее, фрагмент за фрагментом, искусно соединяя ее с переживаниями, сопутствующими каждому в нашей реальной жизни.

Это история о власти, что язвит нам душу, о нарушениях непреодолимых запретов, о пути в погибель. И о гражданском поступке во имя большинства, во имя справедливости. Но прежде всего это портрет маленького городка. Моего городка.

Карсон Миллса.

Вы можете взять любую карту американского Среднего Запада, даже слегка потертую, найти на ней отдаленную сельскую местность, где есть невысокие холмы, несколько речушек и горстка широких лесополос, и поставить палец туда, где вам хотелось бы найти Карсон Миллс. В нашем городке нет ничего особенного, он появился на земле в то время, когда, повинуясь железной дороге, человек разбивал свои эдемские сады быстрее, чем сам Господь Бог создавал мир. Среди бесконечных холмистых равнин дороге требовался участок, где можно хранить необходимые стройматериалы, участок для хранения рельсов, шпал, болтов и гаек, составлявших в то время кровеносную систему страны. Хлипкие бараки для рабочих жались друг к другу, палатки обрастали досками и дранкой, на одних участках растили овощи, на других разводили скот, чтобы кормить всех этих людей, а в скором времени здесь высадились девицы, чтобы вечера проходили веселее, появился алкоголь, чтобы согревать сердца, а какая-то церковь быстренько подсуетилась, начав надзирать за всеми и всем напоминать, что их души могут погрязнуть во грехе. В то время городки возникали просто так, на ровном месте. За несколько месяцев. Мы были землей возможностей и случайностей, где человеку достаточно внимательности и умения не упустить шанс. Именно поэтому мы и сегодня, я уверен, являемся самым мобильным народом. Переезд из Цинциннати в Кливленд или из Джексонвилла в Портленд в поисках коммерческой выгоды заложен у нас в генах, средний американец переезжает несколько раз за свою жизнь, и не только для того, чтобы поменять квартиру. Это априори превращает нас в самую главную кочевую нацию в мире. Мне всегда было забавно слушать людей, называющих цыган городскими паразитами.

В наши дни в Карсон Миллсе проживает всего несколько тысяч жителей, что по современным критериям относит его к разряду крошечных городков, а некоторые и вовсе считают его деревней. Однако это не означает, что за десятилетия, прошедшие со времен золотого века поездов, наше население уменьшилось, нет, ведь по прежним стандартам мы считались, скорее, крупным городом. Правильнее будет сказать, что мир за пределами Карсон Миллса вырос, разрослись другие городки, и, как ни крути, вся нация развивалась, в то время как Карсон Миллс оставался тем, чем был всегда. Немного похожим на мальчишку, который видит, как его школьные товарищи с годами взрослеют, пока сам он продолжает оставаться мелкотой. В конце концов такой парень замыкается в своем углу, перестает общаться с внешним миром и предпочитает жить в своем ритме, так как вокруг нет никого, кто был бы на него похож. Именно так и поступил наш Карсон Миллс: замкнулся в себе, следил, чтобы никто не покушался на окружавшие его леса, на ведущие к нему километры пустынных дорог, и спокойно жил в соответствии со своими традициями.

И все же это прекрасное местечко для жизни. Здесь все друг друга знают, и привычки каждого отсчитывают дни с уютной регулярностью метронома. Городской центр, застроенный маленькими деревянными домиками, словно сошедшими с кадров черно-белого кино; главная улица, Мейн-стрит, на которой все встречаются; тихие жилые пригороды, словно пребывающие в летаргии, в окружении полей, пастбищ, где кормятся свиньи и быки, и лесистых холмов, служащих границей от внешнего мира, — вот так выглядит наш городок. Что касается политики, в Карсон Миллсе обсуждать нечего, мы все республиканцы, а ежели кто не согласен, может валить отсюда. И так из поколения в поколение. Мэр, как и шериф, удерживают свои мандаты, и оба знают всех жителей по именам. Единственным предметом для ссор, способным разобщить обитателей города, являются церкви. Лютеранская и методистская. Каждый делает свой выбор, у каждой церкви своя паства, а между ними непроницаемая стена, какой нет даже между белыми и цветными: в Карсон Миллсе для вашей характеристики очень важно, с какой колокольни вам толкуют учение Господа. Лично я остерегусь выносить оценку той или другой церкви, это было бы несправедливо. Но могу утверждать, что именно церковные разногласия лежат в основе этой истории, по крайней мере, мне так кажется. Ибо любой, кто бы ни являлся свидетелем столь запутанного дела, тянущего на настоящий роман, знает: всегда сложно определить точную причину, зафиксировать исходную точку. Только в беллетристике можно отлить в конкретную форму любое событие, любое действие, любую фразу, превратить их в символический тотем и сделать из них начало своего романа.

Со своей стороны я старательно обдумал и перечитал до этого места, и если бы потребовалось определить, с чего все началось, я бы сказал, что все случилось примерно сорок лет тому назад, в тот июльский вечер, когда мечтательная и впечатлительная девушка Виллема Ходжсон провалилась в омут голубых глаз Ларса Петерсена (недавно прибывшего из Швеции на американский континент, в эту землю обетованную), и, завороженная его акцентом, столь стремительно заскользила по склону сладострастия, что раздвинула бедра и позволила себя совратить. В те времена в таком округе, как наш, чтобы сохранить достоинство и честь, проблему беременности в девятнадцать лет можно было уладить только одним способом: срочной свадьбой обоих виновников, так, чтобы роды хотя бы приблизительно соответствовали по срокам девяти месяцам с первой брачной ночи. Классика, скажете вы мне. Если не считать того, что Ходжсоны были истыми методистами, а Петерсены — убежденными лютеранами, и когда речь заходила о вере, главы обоих кланов, Саул и Ингмар, являли такой истовый пыл и такую преданность своим религиозным ценностям, что выходили за рамки раскола и бросались в чистый фанатизм. Когда Саул Ходжсон узнал, кто отец, его жене пришлось шарахнуть его железной кастрюлей, чтобы тот не задушил свою несчастную дочь. Со своей стороны Ингмар использовал проверенный метод и довольствовался тем, что, покачав головой, принялся избивать сына до тех пор, пока оба не потеряли сознание: один от града ударов, а другой от изнеможения. Но в обоих случаях и Саул, и Ингмар молили Господа, чтобы тот в милосердии своем простил детей за совершенный грех, хотя сами они пытались их убить.

Что бы ни говорили женщины обоих кланов, занимавшие в этом деле наиболее умеренную позицию, брак между методисткой и лютеранином оба семейства считали худшим позором, чем внебрачная беременность. Все девять месяцев Саул держал Виллему взаперти, известив Петерсенов, что у них нет никакого права претендовать на ребенка, ни морального, ни тем более религиозного. Ларса такое заявление глубоко опечалило, потому что он искренне любил Виллему. Надо сказать, что если грубые черты его лица подчеркивались высокими скулами, а узкие глаза свидетельствовали о славянском морфологическом рудименте, то она, взяв все от матери, златокудрой германской красавицы, со стороны отца получила унцию ирландского лукавства, сделавшего ее особенно прекрасной.

Сдерживаемая страсть и периодические побои, возможно, стали пусковым механизмом, объясняющим появление Ларса у Ходжсонов в вечер родов. Он хотел видеть своего ребенка и ту, кто уже почти год постоянно присутствовала в его мыслях. Саул не пожелал выслушать его благосклонно, а выгнал, швыряя в него ножи, поленья и котелки и сдабривая все это щедрыми порциями оскорблений. Спустя час дверь Ходжсонов резко отворилась, промокшая от холодного дождя фигура скользнула к камину, где закипала вода в котелке, а рядом лежали окровавленные полотенца, и Ларс Петерсен выстрелил из своего охотничьего карабина в методистского патриарха. Саул обладал толстой шкурой, соответственно, агония растянулась на долгие часы, и у него хватило времени, чтобы, истекая кровью, дотащиться до кухни, там дрожащими руками схватить собственное ружье, зарядить его, уронив на грязный пол коробку с патронами, и старательно забить их в ствол, один за другим, в сопровождении женских воплей. Он был достаточно упрям, чтобы оттолкнуть смерть, раз он еще не закончил только что начатое дело. Но, возможно, он оказался недостаточно выносливым, чтобы сохранить ясность сознания, хотя, впрочем, этого никто никогда не узнает. Как бы то ни было, ферма озарилась сполохами выстрелов, поплыл смрадный запах пороха и крови, а когда глухое эхо выстрелов стихло, остались слышны только стоны Виллемы и прерывистые крики новорожденного младенца. Саул, его жена Хельга и Ларс лежали в зловещих кровавых лужах, где, как могли поклясться некоторые, методистская кровь блестела иным цветом, нежели кровь лютеранская.

За то время, пока добиралась помощь в лице самого Ингмара Петерсена, измученная родами Виллема скончалась. Младенец выжил только благодаря остаткам тепла, сохранившегося в теле матери, чьи руки обнимали его, словно саван из молочно-белой кожи, испещренной алыми полосами. Ингмар взял ребенка, а когда шериф потребовал объяснений, фермер отвечал так убедительно и уверенно, что никто не осмелился ему возразить. Умопомешательство обеих сторон участников драмы не давало оснований для отправки сироты в анонимный пансион на другом конце штата, подальше от тех, кто был его родственниками.

Ингмар обосновался в Карсон Миллсе всего год назад. Во время перехода через Атлантику он потерял жену, унесенную внезапно начавшейся лихорадкой, а сейчас — старшего сына. У него остались две дочери, помогавшие по хозяйству, а теперь добавился новый рот. Он назвал младенца Йоном, ибо, насколько он помнил, на земле его предков это имя означало «Бог милостив».

Однако если Господь оказался милостив, сохранив Йону Петерсену жизнь, сам Йон милостивым не был никогда. Впрочем, надо признать, что если большинству из нас прийти в этот мир помогают живые, то Йона, когда он покинул материнскую утробу, встретили только мертвые.

Есть приметы, которые не обманывают.

3

В шесть лет у Йона не было иных увлечений, кроме как пойти на задворки семейной фермы, сесть у подножия холмика охряного цвета и, склонив голову, часами наблюдать, как колонны муравьев проделывают в нем тонкие бороздки. Время от времени он брал веточку, клал ее у насекомых на дороге и смотрел, что они станут делать. Йон не знал более интересного занятия, чем наблюдение за муравьями, оно превращалось в настоящую интерактивную игру, когда на любое изменение ситуации тотчас следовал ответ, чего, разумеется, никакой деревянный паровозик или пластиковая фигурка не могли предложить. Разумеется, один или пара приятелей, его ровесников, могли бы придумать развлечения и поинтереснее, но Петерсены жили на отшибе, и, следовательно, чтобы добраться к ним пешком или на велосипеде, требовался веский повод. Однако в школе Йон успехами не блистал, разговорчивостью не отличался, в играх не участвовал. Замкнутый мальчик холодно взирал на своих школьных товарищей. Взрослые говорили, что «у него очень богатый внутренний мир», на самом деле подразумевая, что Йон — асоциальный тип. Он ни с кем не дружил, детские игры его не интересовали, и он не принимал в них участия, предпочитая анализировать поведение своих ровесников во дворе или по дороге в школу. В конечном счете, Йона гораздо более привлекал тот бугорок органики, что высился на задворках их фермы, нежели воображаемые перестрелки его ровесников. С муравьями мальчик мог играть по своим правилам, они не умели жаловаться, а если бунтовали, то быстро успокаивались. К тому же, спектакли, которые они разыгрывали, всегда вызывали удивление, будь то ликвидация последствий разрушений, причиненных дождем, расчленение и транспортировка останков навозного жука или даже столкновение с другими когортами муравьев, пришедших издалека.

Однажды после того, как Ингмар надрал ему уши за то, что он не проявляет интереса к учебе, Йон рассеянно расковыривал палочкой вершину муравейника, как вдруг гнев его вырвался наружу. Гнев от побоев, которые он считал несправедливыми, переполнял его. Школа не сумела его заинтересовать, школу изобрели взрослые, так почему он должен платить за это, ведь это их, именно их вина, что система подходит не для всех детей! И он с силой придавил веткой скопление насекомых, занятых починкой муравейника. Множество крошечных телец забилось в конвульсиях, раздавленных, разорванных, с беспорядочно дергающимися лапками и усиками. Йон смотрел на них, приблизив лицо на несколько сантиметров к их голгофе, и сумел оторваться от заворожившей его картины только тогда, когда последний муравей испустил дух. И тут он снова затрясся, дрожь поднималась от чресел, будоражила какую-то рептильную часть его мозга^[1], по телу пробежали крупные мурашки. Тогда Йон впервые ощутил шевеление в нижней части живота, словно у него под желудком порхала стайка бабочек, щекоча его изнутри. Ощущение было приятное. Он не чувствовал и капли вины, а едва возникшее сожаление бесследно исчезло, сметенное столь удивительным порывом силы.

Йон взял веточку и принялся сеять смуту на склонах муравейника. Он делал это методично, на протяжении долгих минут, с нараставшим возбуждением и яростью распространяя смерть и хаос. Когда же, наконец, он выпрямился, у его ног лежали развалины, усеянные сотнями, а то и тысячами трупов. Мальчик тяжело дышал, стоя по щиколотку в трухе, оставшейся после устроенного им погрома, и устремив взгляд к белым облакам, плывшим мелкими гроздьями по лазурному морю. Легкая пена, выступившая в уголках губ, подрагивала от его горячего дыхания, словно паруса корабля, подхваченные постоянно меняющими направление ветрами. Армада бабочек в животе опьяняла его ласками своих трепещущих крыльев.

Так Йон впервые открыл божественную власть над жизнью и смертью других. Разумеется, речь шла всего лишь о муравьях, но ему этого вполне хватало, ему совершенно не хотелось ничего другого, только крошечных существ, не способных противостоять, кричать и защищаться: именно в этом и заключался весь интерес. Ему понравилось контролировать. Усмирять. Подчинять. Уничтожать.

Ханна, младшая из двух его теток, присутствовала при этой сцене, стоя за дверью на задний двор с баком чистого белья, которое предстояло развесить вручную. Сначала она смотрела с любопытством, затем недоверчиво, а потом ее охватило беспокойство, и оно словно посоветовало ей ничего не говорить и отвести взгляд. В жизни маленького мальчика бывают моменты, при которых лучше не присутствовать, и это один из них, подумала она. Собственно говоря, она не считала детство Йона тяжелым, по крайней мере по ее меркам, но все же он родился в крови, и это очевидно довлело над его несчастной душой. Ханна поправила бак, пристроив его на бедро и, пожав плечами, направилась к веревкам, натянутым между стеной кухни и столбом, утыканным длинными гвоздями. В конце концов, Йон в своем праве: он учился распознавать гнев, ярость, несправедливость, а все эти чувства так или иначе находят выход.

Она сделала вид, что ничего не заметила, и пошла своей дорогой.

А позади, раскинув руки, Йон по-прежнему смотрел в небо.

Он старался думать о Христе.

Как же хорошо обладать властью, равной власти Бога.

4

Однажды августовским утром, в лесу, раскинувшемся на холмах, окружавших Карсон Миллс с юга, Йон, которому уже исполнилось двенадцать, сидел на корявом пне и изучал движение жизни обитателей леса. Прежде всего это были птицы: несколько соек, воробьи, синицы и даже один сарыч, но больше всего его интересовали млекопитающие, в частности пара белок, перескакивавших с ветки на ветку. Полтора летних месяца Йон, помимо выполнения ежедневных обязанностей на ферме, прогуливался по окрестным лесам и наблюдал за природой. Максимум слов, произнесенных им за это время, вряд ли превышал сотню. В конце концов, может, взрослые были не так уж и не правы и он, действительно, обладал богатым внутренним миром. Он рыбачил в рукаве реки Слейт-Крик; часами мерил шагами пустоши; утопая руками в сиреневом тумане, разрывал пронизанные прожилками листья разных пород деревьев, встречавшихся ему на пути; засовывал палку в норы под корнями в надежде выгнать оттуда гадюку или куницу, а иногда, спрятавшись в папоротниках позади фермы Мэки или Стюартов, следил за передвижениями членов семей фермеров, так как властный характер матери, глупость одной из дочерей и пьянство отца возбуждали его любопытство. Каждый день горизонт, начинавший розоветь, напоминал ему, что надо торопиться, чтобы успеть вернуться к ужину, и Йон с гордостью думал, что вращение небесного колеса, его персональных часов, его космических часов с луной и солнцем вместо стрелок, являются ориентиром, принадлежащим только ему.

В то утро он решил вернуться на поляну, потому что заметил там несколько муравейников, три прекрасных высоких холмика, которые он тщательно оберегал все лето, предвкушая, как разрушит их, чтобы впасть в состояние эйфории. Но он не хотел все испортить, поэтому речь не шла о том, чтобы растоптать первую попавшуюся кучу — конечно, нет! Йон убедился, что чем больший интерес представлял для него выбранный объект, тем подробнее он его изучал, тем ближе «сводил знакомство» со всеми его обитателями и тем большее удовольствие он получал, разрушая его. Существовало странное соотношение между близостью, чтобы не сказать влечением, и наслаждением уничтожать то, что он познал в мельчайших деталях. Истреблять ради истребления — это, в сущности, всего лишь детская реакция. Тогда как здесь с каждым ударом ноги, с каждым комком земли, он действительно понимал, что происходило от удара его кулака, сознавал, что творится с крошечными тельцами, со всеми микросуществами, которых он уничтожал, а в конечном счете, со всей той цивилизацией, которую он громил, потому что он их знал.

А как с годами узнал Йон, чтобы перейти к действию, необходимо прийти в хорошее расположение духа. Уничтожение без всяких на то причин, даже без особого желания, первого попавшегося холмика, до которого можно дотянуться, не доставляло ему никакого удовольствия, скорее, даже нагоняло скуку. Нет, нужно почувствовать, как в нем поднимается давление. А летом оно нарастало не слишком быстро. Оно накапливалось, тонкими слоями, после обидных замечаний деда и теток по мере завершения возложенных на него поручений по хозяйству, выполнять которые заставляли в строго установленное время, чтобы он не болтался без дела. Потом, с течением времени, Йон понял, что давление нарастает само по себе, словно он родился с внутренним краником, который чуть-чуть подтекал, и день за днем его резервуар неустанно наполнялся. Ничто на свете не заставляло давление подниматься быстрее, чем школа. Точнее, его товарищи и его учителя. Иногда хватало только их взглядов, но чаще всего это бывал ответ организма на их отношение к нему, на то нескрываемое раздражение, которое он у них вызывал, на те перешептывания, что начинались при его появлении, словно он какой-то ненормальный. Йон ненавидел их все больше и больше, но так как летом он в школу не ходил, то давление заметно упало. Разумеется, с Ингмаром и тетками он несколько раз побывал в городе, и тамошняя атмосфера тоже наполняла его резервуар, хотя мальчик и не понимал почему. Наполняла не так быстро, как школа, но быстрее, чем ферма. Наверное, из-за ухмылок и насмешек за его спиной. Никто не любил его, и он это прекрасно понимал. Все смеялись над ним, смеялись постоянно.

Он все лето сдерживал давление, и теперь, когда август шел к концу, он чувствовал, что его резервуар вот-вот взорвется. Время пришло. Не было ощущения внезапного и непредвиденного наводнения, затоплявшего его, как иногда случалось, после особенно тяжких обид, нет, это больше напоминало медленное накопление, воду, которую бобровая плотина сдерживает до тех пор, пока ее не наберется столько, что если вовремя ее не сбросить, она вырвется и снесет все на своем пути.

Проведя несколько дней на поляне в июле, он в последний раз вернулся сюда, чтобы возобновить исследования муравейников перед неминуемым их разрушением. Йон ждал нужного момента, когда он почувствует, как его охватывает возбуждение, что он больше не может сидеть на месте, в голове станет вертеться только одно, и бабочки вновь начнут порхать внизу живота. Вопрос уже измерялся не днями, а часами.

Погрузившись в созерцание беличьих прыжков, он не обратил внимания на фигуры, молча приближавшиеся к нему сзади, и когда под ногами у трех подростков захрустели ветки, удирать было уже поздно. Они окружили его.

— Смотри-ка, а вот и дебил с холма! — воскликнул самый старший.

Йон моментально узнал их. Того, кто произнес эти слова, звали Тайлер, мальчишка, старше его по крайней мере на три года, с взлохмаченными белобрысыми вихрами и взглядом, острым, как бритва Ингмара. Двое других были его прилипалами: один тощий и длинный, Йон его едва знал, а второй Роджер Тронкштейн, слабоумный братец девчонки, учившейся в одном классе с Йоном, которому сестрица Роджера нравилась своей кротостью.

Йон встал с пенька, инстинкт никогда не обманывал его, он всегда остро чувствовал приближение опасности, и все его существо приказывало ему бежать отсюда как можно скорее. Однако Тайлер остановил его, схватив за рубаху на груди.

— Тебя разве дома ничему не научили? Вежливости, например? Что надо здороваться, прощаться?

— Оставь меня, Тайлер, — произнес Йон, глядя высокому блондину прямо в глаза.

— Ты что здесь делаешь? Дрочишь?

Йон покраснел. При одной только мысли, что его могли за этим застукать, щеки и уши мальчика запылали огнем. Для него эти ощущения были совсем новыми, появившимися недавно, и пока еще он не мог жестко контролировать ни их возникновение, ни их конечный результат. Однако он уже понял, что подобные действия являются чем-то очень личным, и ими, как и дефекацией, занимаются вдали от посторонних взоров, хотя сам процесс и начинал ему нравиться все больше, гораздо больше, чем облегчаться в туалете.

Тайлер усмехнулся.

— Ах ты, черт, посмотрите на эту пунцовую рожу! Он и вправду дрочил!

— Нет! Вовсе нет!

Насмешка резко исчезла с лица Тайлера. На место злобной гримасы, при которой его мясистые губы скрывали нижнюю половину лица, пришло выражение более холодное, более жестокое.

— В городе говорят, что ты выродок, а твоя настоящая мать — это одна из твоих теток, это правда?

В этот раз Йон предпочел промолчать.

— Да ты его папашу видел? — выступил стоявший сзади тощий верзила. — Он такой старый, что из его яиц только вонючий песок и сыплется!

— Тогда понятно, почему ты такой идиот, — заржал Тайлер.

Йон сделал шаг в сторону, пытаясь избавиться от державшей его руки. Слова отскакивали от него, он их уже много наслушался, бывало и похлеще, он умел смиряться и не обращать на них внимания.

— Эй, куда это ты направился? — спросил Тайлер, тоже сделав шаг и преградив ему дорогу.

— Я иду домой, оставьте меня в покое.

— Тай, — позвал Роджер. — Мне кажется, я знаю, чем этот дебил тут занимался, посмотрите на эти муравейники! Сестра говорила мне, что как-то раз видела, как он разрушил муравейник!

Тайлер изобразил подобие улыбки, выставив напоказ уже пожелтевшие от табака зубы.

— Итак, выродок, значит, самые большие мы оставляем себе? Да если бы у меня была такая тетка, как у тебя, на кой хрен мне нужны были бы муравьи! Как ее зовут?

Йон отвел взгляд, пытаясь отыскать лазейку для бегства.

— У него их две, — вмешался долговязый верзила.

— Хорошенькая — та, что моложе, — уточнил Тайлер. — Эй, как ее зовут?

Подкрепляя свой вопрос, малолетний мучитель хлопнул Йона по плечу.

— Ханна, — скрепя сердце произнес Йон, понимая, что если он не подыграет немного своему противнику, его в покое не оставят.

— Ах да, Ханна!

Первое «а» в имени Тайлер протянул со сладострастным хрипом. Его дружки глупо засмеялись. Йон чувствовал себя все хуже и хуже. Он не понимал, чего добивается Тайлер, ведь он ему у ничего не сделал. Йону стало страшно.

— Вот если бы у меня была такая тетка, я бы каждый вечер перед сном засовывал пальцы ей в киску. А может, и не только пальцы!

Все трое грубо захохотали.

— Я видел, как она голая купалась в пруду за железной дорогой, — смачно проговорил Роджер. — Какие у нее сиськи! Такие розовые, тяжелые!

— Слышишь, дебил? — снова заговорил Тайлер. — Уверен, в киске твоей тетки горячее, чем в аду, и она стоит всех муравейников мира!

Эти слова не столько покоробили, сколько заинтересовали Йона. В том, о чем так уверенно говорил Тайлер, было что-то нездоровое, однако странным образом завораживающее.

— С такими сиськами у нее точно огонь в заднице! — хихикнул Роджер.

Йон услышал достаточно. Собрав в кучку всю свою решимость, он оттолкнул руку Тайлера, чтобы пробить себе дорогу.

— Минуточку! — рявкнул долговязый блондин, хватая его за шиворот. — Если ты не хочешь делиться своей теткой, то тебе надо извиниться! Роб, держи этого сукина сына.

Тощий верзила схватил Йона за руку и, ударив его под коленками, заставил плюхнуться на землю. Тайлер расстегнул пояс, а затем ширинку.

— Как ты думаешь, сможешь мне отсосать?

Йон отвернулся. Роб и Роджер замерли в изумлении.

— Тай, ты что? — воскликнул Роб.

— Заткнись и держи его. Ну же, дебил, давай, отвечай! Как думаешь, сможешь взять его в рот так же хорошо, как твоя тетка?

На этот раз заговорил Роджер.

— Кончай валять дурака, Тай, а то он, чего доброго, зубами его тебе отхватит.

Но подросток, наслаждаясь своей безнаказанностью, вытащил из трусов свой тонкий бледный член и сунул его в лицо Йона. Тот изогнулся, чтобы оказаться как можно дальше от мерзкого червя, и эта попытка вызвала у Тайлера взрыв смеха.

Горячая тошнотворная струя обрушилась на Йона. Выругавшись, Роб внезапно отпустил его, и мальчик понял, что Тайлер с громким хохотом мочится на него. Стараясь увернуться от желтой струи, Йон откатился в сторону и врезался в колючий куст, разорвавший ему на плечах рубашку.

Тайлер прекратил гоготать и, спрятав член, направился к поляне.

— Этот говнюк ничем не хочет делиться! Ни теткой, ни ртом, ни игрушками! Так пусть это будет ему наказанием!

И он изо всех сил пнул муравейник, тотчас развалившийся пополам, потом еще один и еще, и принялся по очереди топтать их. Вокруг него кружилась труха от рухнувших муравейников, а испуганные приятели старались на него не смотреть.

В брюшной полости Йона образовался шар. Сам он чувствовал себя грязным, униженным, опущенным ниже плинтуса, по ту сторону человеческой жизни. Но, как ни странно, самым неприятным было зрелище, как другой разрушал его муравейники, в которых сосредоточилась вся его радость нынешнего лета. Дав себе волю, Тайлер с воплями швырял грязью в лицо Йона, уничтожая его самолюбие. Но главное, он сокрушал средоточие давления.

По мере того, как на глаза наворачивались слезы, взор Йона затуманивался.

Плотина, выстроившаяся в нем, готовилась прорваться.

5

Небесное колесо вращалось до тех пор, пока не заполнило циферблат горизонта своими темными завитками со звездными узорами. В этот вечер Йон не вернулся домой к ужину, ему было все равно. Ингмар строго отчитает его, может, даже ударит несколько раз ремнем, потому что заставлять всю семью ждать его к ужину означало выказывать неуважение, но Йон был к этому готов. Он умел расставлять приоритеты. Он всегда обладал этим талантом, с самого раннего детства, и когда что-то казалось ему важным, все остальное переставало существовать, он концентрировал весь свой разум на главном, с легкостью абстрагируясь от всего остального, даже когда остальное грозило изрядной трепкой.

Йон сидел на маленьком белом камне, укрывшись за изгородью из лавровых кустов. Сорвав горсть листьев, он разминал их в пальцах и терпеливо вдыхал аромат, разгонявший комаров. Он знал, что ждет не напрасно, потому что лучше всех изучил окрестности и знал, где можно пройти, причем кратчайшим путем. На полной скорости он промчался по перекопанной территории бывшей лесопилки, а затем побежал вдоль железной дороги для грузовых поездов. Рельсы были проложены по перекинутому через реку мосту, узкому, словно трос для канатоходца, и Йон рисковал оказаться зажатым между двумя поездами, неожиданно возникшими над пустотой спереди и сзади. Большинство мальчишек из Карсон Миллса не отваживались пользоваться этим мостом. Избегали опасности упасть на острые скалы, напоминавшие торчащие из воды раскрытые акульи челюсти, омываемые водоворотами Слейт Крик. Но Йон не принадлежал к большинству. Он всегда перебирался через реку по этому мосту, чтобы не делать круг, обходя ее с запада, и ему удалось добежать до своего наблюдательного поста раньше, чем кто-либо сумел его заметить.

Вместе с ночью, поднимавшейся все выше и выше в небо, и луной, продолжавшей лентяйничать где-то под земным ковром, Йон мало что мог видеть, особенно, когда ночь потянула за собой тяжелое тучевое покрывало бездонно-черного цвета. Но он прекрасно слышал шум приближавшихся шагов и шуршание штанин. Пригнувшись, чтобы остаться незамеченным, он, несмотря на сгущавшуюся тьму, узнал силуэт Тайлера: тот возвращался на родительскую ферму.

Блондин прошел мимо Йона, ничего не заметив, и мальчик на цыпочках вышел из своего укрытия. Как ни странно, ладони его оставались сухими, а сердце по-прежнему билось ровно, никаких изменений, кроме легкого волнения, позволявшего ему сохранять полнейшее хладнокровие. И пока, неслышно ступая во мраке, Йон приближался сзади к Тайлеру, он спрашивал себя, не чувствует ли он сейчас то же, что волки, выслеживающие добычу, бесшумно скользя за ней по пятам, сосредоточив взор и постепенно приглушая периферическое зрение, чтобы видеть только цель. Йону казалось, что Тайлер сохранил свой цвет, в то время как все вокруг стало черным и белым. Он почти настиг его. Теперь сердце его забилось чуть быстрее, и бабочки в животе расправили крылья. Суставы пальцев, сжимавшие подобранный в поле несколькими часами ранее железный прут, побелели. Его руки разогнулись, собираясь с силами.

И Йон ударил, целясь под колени. Ударил изо всех сил. Все разочарование, отчаяние, унижение, испытанные им, когда Тайлер уничтожал его муравейники, разом вырвались на свободу в ту самую минуту, когда железо, столкнувшись с плотью, отбросило подростка на землю, лицом в траву. Звук, вырвавшийся из Тайлера от боли, походил не столько на вскрик, сколько на удивленный всхлип. Охваченный паникой, подросток стал поворачиваться, но тут железный прут обрушился на его правую руку, разрывая ее болью до самой скулы. На этот раз Тайлер заорал, завизжал как свинья, и его ноги забили по воздуху, пытаясь оттолкнуть нападавшего. Но он ничего не видел, а Йон уже зашел с другой стороны, чтобы ударить в бок. Затрещали ребра. От удара другая рука содрогнулась, и пальцы ее неестественно растопырились, повиснув, словно сломанные веточки на конце толстой ветви.

Ботинок Йона опустился на толстые губы Тайлера, раздавив их словно перезрелую мякоть клементина. Маленький фермер продолжал давить до тех пор, пока не услышал скрежет сломанных зубов во рту лежавшего на земле подростка, и убедившись, что Тайлер, не в силах защищаться, жалобно скулит и корчится от боли, уселся сверху ему на грудь и принялся молотить его кулаками по лицу. Острый взгляд хищника рассеялся, теперь Йон мало что видел, все смешалось в едином неистовом бешенстве. Он тяжело дышал, струйка пота, сбегавшая по позвоночнику, намочила нательное белье. Йон хотел изменить лицо Тайлера. Сделать его неузнаваемым. Превратить в мерзкую кашу, на которую никто не захочет взглянуть. Больше Йон ни о чем не думал. Его затопила ярость. Захлестнули клокочущие волны давления.

А Тайлер стал разбухать. Глаза исчезли под разбитыми надбровными дугами, нос наполнился чем-то вязким, скулы раздулись, губы увеличились. Кровавое пюре растеклось до самых ушей.

Он сам виноват в том, что случилось. В том, что его личность постепенно растекалась, виноват он и только он. Он не должен был приходить на поляну сегодня утром. Йон его ни о чем не просил. И уж тем более не просил цепляться к нему. Однако мальчик мог ему все простить, он был готов согласиться с насмешками и струей мочи, ведь он никогда не считал себя ни смельчаком, ни задирой. Он мог замкнуться в себе, смириться и ждать, когда гроза пройдет, оставив на нем свои отметины. «То, что тебя не убивает, делает тебя сильнее», — постоянно говорила Ханна, и Йону очень нравилась эта мысль.

Но разрушить муравейники означало лишить Йона возможности снять накопившееся напряжение. Да и давление хотелось сбросить. Муравейники — это слишком большая несправедливость.

Йон хрипло дышал, время от времени издавая сладострастные смешки. Он так увлекся, что у него закружилась голова, и он даже не отдавал себе отчет, что каждый раз, когда он снова ударял Тайлера, его собственное тело откликалось на этот жест. Сейчас у него в животе порхали сотни бабочек, кружились в вихре, лаская его изнутри и затопляя божественной негой, которая вскоре выплеснулась из него теплой пеной.

Когда он встал, голова Тайлера напоминала арбуз, сброшенный на асфальт с верхушки колокольни. Он еще дышал, жалобно хрипел, а его скрюченные пальцы конвульсивно подергивались, хотя было ясно, что с ним покончено.

Йон пристально смотрел на него, его собственный подбородок покрывала пена. От возбуждения, произведенного оргазмом вкупе с поистине дьявольской яростью, глаза его блестели. Кулаки горели, и он так напряг все, даже самые малые мышцы своего тела, что ему казалось, что он пробегал весь день без остановки. Он едва стоял, у него подкашивались ноги.

Йон не знал, выживет ли Тайлер, но ему наплевать.

Имело значение только неистовое биение крыльев бабочек, но оно постепенно утихало. Гроза прошла, оставив после себя маленькое существо, изможденное и сверх меры переполненное электричеством.

* * *

На следующее утро на ферму к Петерсенам приехала машина шерифа и целый час простояла возле дома. На ней прибыл не помощник шерифа, обычно совершавший дальние выезды, а сам шериф. Это свидетельствовало о важности события, ибо после того самого «происшествия», случившегося между Ларсом и Ходжсоном, шериф ни разу не посетил Петерсенов, несмотря на множество поводов, ибо Ингмар часто выступал зачинщиком потасовок, которыми завершались городские вечеринки, где потребляли слишком много спиртного, а также сеял религиозные распри среди фермеров.

Ингмар из окна высматривал старенький черно-белый шевроле, мелькавший за высаженными в ряд дубами. Он так близко придвинулся к окну, что от его дыхания прозрачное стекло то и дело запотевало, мешая разглядывать пейзаж. Мужчина со впалыми щеками дышал медленно. Ракель, его старшая дочь, вошла в комнату, в которой еще витали запахи завтрака, состоявшего из яичницы с жареным беконом. Она слышала только часть беседы, самый конец, и толком не поняла, зачем приезжал шериф, разве что причиной тому был Йон. Тем не менее она понимала, что дело серьезное, и ожидала увидеть отца, охваченного приступом холодного гнева, что было хуже всего. Но вместо этого она увидела, что отец, на удивление спокойный, стоит, прислонившись к трюмо.

— Чего он хотел?

Отцовский вздох накрыл сад за окном тонкой пеленой тумана, призрачного, словно ночная бабочка.

— Сказать мне, что Йон зашел слишком далеко.

— Что он сделал?

— Подрался с маленьким Клоусоном. Он отправил его в больницу.

— Тайлера? Йон? Да он же в три раза меньше этой скотины! Как ему это удалось?

— Мальчик изуродован, кости переломаны. Он проведет в больнице не одну неделю, прежде чем его оттуда выпустят. Шериф конфисковал у Эда ружье, боялся, что тот явится к нам и начнет стрелять.

В растерянности Ракель прикрыла рот руками.

— Все так серьезно? Но что на него нашло? И шериф хочет упечь нашего Йона?

— Нет. У него есть дела поважнее, и он уговорил Клоусонов. Они не станут подавать жалобу, если мы оплатим все расходы. Придется истратить целое состояние, а у них нет денег.

— Так что же нам делать?

— Платить.

— Но…

— Это внесено в протокол, — жестко произнес Ингмар, не покидая свой наблюдательный пост. — Не обсуждается.

Ракель не могла опомниться. Как их слабенький Йон смог отделать Тайлера? И что пробудило в нем такой сильный приступ ненависти? Она села на табурет, облокотившись на старую дровяную печь в гостиной. В голове вертелось множество вопросов. Как там Йон? Что будут говорить люди в городе? Чем они станут платить? Но больше всего ее удивляла очевидная беспечность отца. В дальнейшем такой настрой не предвещал ничего хорошего. Самая сильная ярость та, что не дает о себе знать, особенно когда речь идет об Ингмаре Петерсене.

— Прежде чем упрекать Йона, тебе следовало бы спросить у него, почему он это сделал. Возможно, у него имелась веская причина…

— Ракель, Йон не просто расквасил нос другому подростку, он полностью разбил ему лицо. Возможно, мальчик останется обезображенным на всю жизнь, а о том, что стало с остальным его телом, я тебе просто не говорю.

Запустив руку в волосы, уже пронизанные сединой, хотя ей недавно исполнилось всего тридцать, Ракель намотала несколько прядей на указательный палец, что делала всегда, когда у нее разыгрывались нервы. Она не понимала безмятежного настроения отца, это так на него не похоже, и вместо того, чтобы успокоиться, она чувствовала, как ее охватывает страх. Она опасалась худшего.

— Папа, тебе лучше немного подождать, прежде чем идти к Йону, обдумать то, что случилось, — проговорила она.

Оторвавшись от зрелища за окном, Ингмар смерил взглядом дочь.

— Не беспокойся, я не намерен его убивать.

И в самом деле, он говорил расслабленно, не сквозь зубы, как обычно делал, когда усиленно пытался взять себя в руки. Напротив, он казался вполне спокойным.

— Так ты действительно не рассердился? — едва слышно спросила она.

— Нет.

На этот раз Ракель показалось, что она видит сон, ей потребовалось переспросить еще раз, чтобы убедиться, что она все правильно поняла.

Ингмар поджал губы, и взгляд его упал на грязный и неровный пол гостиной.

— Ты считаешь, что я слишком строг с ним? Скажи мне откровенно.

Ракель прекратила наматывать волосы на палец и выпрямилась, заинтересованная и сбитая с толку.

— Ну… Нет, не думаю. Не строже, чем был с нами. А Йон иногда становится трудным. Ты его никогда не наказываешь зря.

Фермер согласно кивнул, его взгляд терялся в пустоте.

— Мальчик трудный, — произнес он, — и был таким с самого раннего детства. И, я уверен, не моя строгость испортила его. В нем сидит гнилой корень. Я это чувствую. Знаю.

— Йон не похож на нас, но нельзя сказать, что он безнадежно испорченный.

— То, что он вчера сделал с Тайлером Клоусоном, обойдется нам очень дорого, но, возможно, все даже к лучшему. Когда в мальчишке возраста Йона столько ярости, столько плохого, иногда лучше, чтобы все это вышло из него тем или иным образом. Иначе одному богу известно, чем все может кончиться, во что он со временем превратится. Ему надо от этого избавиться. В Йоне есть много такого, чего я не понимаю, и сомневаюсь, чтобы он сам когда-нибудь смог в этом по-настоящему разобраться. Но я точно знаю, что ему необходимо выразить свои чувства. По-своему.

— Устраивая драки? Избивая до полусмерти мальчишку на три года его старше?

Ингмар пожал плечами.

— Злу требуются живые сосуды, чтобы оно могло распространяться, — произнес он, — и я уверен, что наш Йон один из них. Он избран. Я молюсь, чтобы лукавый покинул нашего мальчика в то самое время, когда насилие истекает из его души.

Стоя за дверью, мальчик все слышал. Но это его не интересовало. Он не сводил глаз с того, что происходило снаружи, позади фермы. Со вчерашнего дня у него в голове крутился один вопрос, который он никак не мог оттуда изгнать. Сначала он неустанно звучал с интонациями Тайлера, но когда Йон проснулся, вопрос зазвучал уже его собственным голосом.

Йон наблюдал, как Ханна, стоя на коленях, собирала в огороде овощи. И он спрашивал себя, действительно ли в ее киске жарче, чем в аду.

6

В семействе Петерсенов красоту никогда особенно не ценили. Более того, она, в сущности, расценивалась как нечто подозрительное, как источник конфликтов, неприятностей, и никто даже не пытался приукрасить себя, ибо это потеря времени, денег и источник тщеславия, способный вызвать только неудовольствие Господа. Никто, кроме Ханны.

Девушка практически не знала матери, сохранив о ней лишь смутные воспоминания, состоящие из взглядов, размытого и отстраненного присутствия. Ханна не знала наверняка, была ли мать красива, но предполагала это, сопоставляя редкие высказывания о ней отца, и девушка тоже мечтала стать красавицей. С другой стороны, она видела, как ее сестра Ракель, старше ее на тринадцать лет, неуклонно занимая место ушедшей из жизни хозяйки дома, постепенно забывала о себе. Взваленный на плечи груз настолько придавил ее, что в усеянном точками зеркале в ванной она больше не узнавала собственное отражение. Работа окончательно убила ее изначально не слишком соблазнительное тело, руки настоящей фермерши потрескались, покраснели, им грозила боль начинавшегося артроза, спина сгорбилась, волосы напоминали паклю, а лицо избороздили глубокие морщины. Ханна не хотела стать такой, как сестра, но не могла никому в этом признаться, потому что это не по-христиански. Ракель, так много сделавшая для семьи, должна не внушать жалость, а, напротив, вызывать восхищение. Однако Ханна, которой скоро исполнялся двадцать один год, мечтала совсем о другом. Она родилась красивой, и до сих пор жизнь на ферме нисколько не повредила ее красоте. Ханна научилась ею пользоваться, сначала в школе, а затем в городе, ловя направленные на нее взоры мужчин. Она нравилась, и это не оставляло ее равнодушной. Ракель уже превратилась в старую деву, но ее младшая сестра не собиралась провести остаток дней под крышей отцовского дома. Особенно теперь, когда Йон подрос, ему исполнилось пятнадцать, и каждый занял свое место. Так, всякий раз, когда речь шла о том, чтобы пойти за покупками в город, Ханна охотно вызывалась исполнить поручение, она также вызывалась, когда требовалось заполнить официальные бумаги или продать излишки овощей с огорода. Она пользовалась любым предлогом, чтобы пообщаться с миром, выйти в люди, показать себя и посмотреть на других.

С недавнего времени к длинному списку причин добавилась еще одна: работа. Фред Таннер, хозяин маленького ресторанчика на задворках кинотеатра, предложил ей место официантки. На работе Фред любил окружать себя хорошенькими девушками, он знал, что клиентам это нравится, а Ханна с ее родинкой над верхней губой, большими карими глазами с пушистыми ресницами и длинными вьющимися каштановыми волосами не оставляла равнодушными многих лиц мужского пола, и не только самых юных. Вначале Ингмар отверг саму идею: идти работать в какую-то забегаловку, да еще по вечерам, недостойно серьезной девушки-лютеранки, тем более из почтенной семьи Петерсенов. Но дела на ферме шли не слишком успешно, а заработная плата оказалась настолько хорошей, что он привередничал не слишком долго. Регулярное поступление денег заставило Ингмара отступить, однако его суровые наставления дочери становились все длиннее.

На протяжении трех месяцев она работала в ресторане три вечера в неделю, а потом ей предложили выходить на работу еще и субботними вечерами. По крайней мере, такова была официальная версия. На самом деле Ханна познакомилась с молодым человеком по имени Томас Дикенер и влюбилась в него. Пользуясь успехом у клиентов, Ханна из полученных на неделе щедрых чаевых сколачивала небольшую дополнительную зарплату и отдавала ее отцу. Ей не составило труда заметить, что стоит ей надеть блузку с глубоким вырезом, как чаевых становится больше, и она начала оставлять эту прибавку себе, чтобы в субботу вечером идти гулять с Томасом, хотя платил чаще всего он. Дополнительный приработок позволял ей хотя бы втихаря покупать новую одежду и прятать ее в гардеробе забегаловки, вместе с блузками с вырезом, которые бы точно не понравились Ингмару Петерсену. Отправляясь на работу в субботу вечером, Ханна покидала ферму, не боясь, что ее уличат во лжи, ибо никто из семьи не выходил по вечерам в город. Даже Ингмар, раньше имевший привычку пропустить несколько стаканчиков за бильярдом, с некоторого времени перестал покидать дом. С возрастом он все больше замыкался в себе, и Ханна считала, что это очень хорошо, хотя и стыдилась таких мыслей. Но она ни минуты не сомневалась, что если бы отец встретил ее в субботу, он бы до конца дней запер ее в шкафу своей спальни.

В тот день Ханна вошла в заднюю дверь ресторанчика и принялась исследовать содержимое своего шкафчика в раздевалке. В нем хранилась одежда из фланели, муслина, шелка и цветного льна. Внизу кучей лежало несколько пар обуви на каблуке, и Ханне пришлось придержать их ногой, чтобы они не вывалились на пол, когда она открывала металлическую дверцу. Поколебавшись, она остановила свой выбор на маленьком синем платье с красными цветами, дабы в полной мере насладиться сладостью вечера в конце мая. В платье такого покроя она себе ужасно нравилась и знала, что Томас вожделеющим взором непременно уставится на ее грудь, выгодно подчеркнутую этим фасоном.

Талита, высокая белокурая официантка, которую Ханна считала своей подругой, вышла из туалета, оправляя передник.

— Ханна и ее волшебная гардеробная! — шутливо бросила она, глядя на себя в зеркало над раковинами в раздевалке. — Ты встречаешься с ним сегодня вечером?

— Он ведет меня в кино.

— А, в кино… Отличная прелюдия к совокуплению!

— Что ты сказала? — переспросила Ханна, притворившись удивленной.

— Да не смотри ты на меня так, все знают, что происходит в темном кинозале. Одна рука там, другая здесь… А на тебе вдобавок еще и платье! Но ты права, так гораздо практичнее.

— Тали, но Томас не из таких парней.

— Он из таких парней. Или же он совсем другой. Вы еще этим не занимались?

— Ты о чем? Хочешь сказать…

— Он еще не вскрыл тебя?

Тут Ханна почувствовала, как краска на самом деле заливает ей щеки.

— Нет.

— Он будет у тебя первым?

— Да, — стыдливо призналась девушка.

— Не останавливайся в начале пути. Вот увидишь, секс — это как сигарета, сначала противно, а потом уже не можешь без него обойтись.

Ханна никак не могла решиться довериться тому чувству, которое она питала к Томасу. Она стеснялась. У нее еще сохранялись остатки романтической сентиментальности, в ее возрасте казавшиеся уже смешными, и хотя она это знала, ей очень хотелось, чтобы молодой человек оказался исключительно порядочным. Она не хотела отдаваться по глупости, предпочитала быть уверенной. Оберегая свою девственность, словно маленькую бесценную шкатулку, она не намеревалась все разрушить при первом же смятении чувств. Однако Ханна чувствовала, что ее отношения с Томасом не мимолетная интрижка. Возможно, именно он и есть порядочный. Точно, это он.

Талита, поправляя волосы, заметила в зеркале озабоченный вид приятельницы и, отложив расческу, повернулась к ней.

— Ты его любишь? — спросила она.

— Да.

— Так же, как молочный коктейль с клубникой и сливками у Фреда?

— Тали!

— Так же?

— Это несравнимо!

— Ты за него готова душу продать. Ты будешь пить его даже в постели, полной тараканов, если тебе его поднесут! Ну? Так же, как молочный коктейль с клубникой и сливками?

— Гораздо больше.

— Тогда вперед. Подари ему свою первую кровь.

Ханна улыбнулась.

— А ты так на это решилась? Сравнив с твоим любимым блюдом?

— Нет, я хотела найти чувака, которого бы мой отец точно возненавидел, и отдала ему всю себя.

— Стивен?

Талита вскинула брови и покачала головой, словно говоря, что ее подружка попала пальцем в небо.

— Что ты, все случилось гораздо раньше. Его звали Спайдер.

Ханна фыркнула.

— Какое же это имя!

— Разумеется, это не имя, поэтому я и не вышла за него. Его так прозвали, думаю, из-за его тачки^[2]. Но я не могу его забыть, потому что в его драндулете мы это и сделали.

— В машине? А как же романтика?

— А ты что, сможешь заняться этим у себя дома, когда за стенкой храпит твой старик?

Ханна пожала плечами.

— Нет, конечно, нет.

— Поверь мне, это лучше, чем жалкая комнатушка в придорожном мотеле. Короче говоря, у Спайдера имелся отличный автомобиль, но это единственная вещь, которой он мог распоряжаться. Здоровенная тачка, немножко похоти. Надеюсь, твой парень все обставит лучше. Что у него за тачка?

— Старый раздолбанный шевроле.

— О-о! Тогда, милочка, ты получишь массу удовольствия. Я тебя люблю.

И лукаво подмигнув Ханне, Талита направилась в сторону зала. Дойдя до конца раздевалки, она повернулась к девушке.

— Ты познакомишь его с семьей?

— Нет.

— Тебе придется это сделать. Если ты его по-настоящему любишь, они, в конце концов, все узнают, а история любви, начавшаяся с семейной вражды, никогда хорошо не кончается, поверь моему опыту.

Глядя вслед подруге, Ханна вздохнула. Проблема заключалась именно в этом. Ингмар никогда не примет Томаса. Для него сама мысль о том, что когда-нибудь младшая дочь покинет ферму ради другого мужчины, изначально казалась неудобоваримой, а после случая с единственным сыном Ларсом он ни за что не потерпит, чтобы она вышла замуж за еврея. Его маленькой Ханны достоин только добропорядочный лютеранин. Ссоры, то и дело вспыхивавшие между лютеранами и методистами, выводили из себя, но они, по крайней мере, затрагивали отношения протестантов между собой. Ввести же в семью еврея приравнивалось к объявлению войны, ни больше ни меньше. Смешать кровь, почему бы и нет, перемешать национальности или, на худой конец, общественные классы, но только не религии. К Богу ведет только одна дорога.

В черной тканевой куртке с рукавами из белой кожи Томас ждал ее возле кинотеатра, волосы его блестели от помады. Завидев Ханну, переходившую через дорогу, он явно обрадовался: глаза его широко раскрылись, щеки покраснели, словно освещая его изнутри, а улыбка выплеснула всю радость мира. Он преподнес ей коротко срезанную розу с упрятанной в нее булавкой, чтобы приколоть цветок на бретельку ее платья. Довольно неуклюжий, он натужно смеялся, однако умел заботиться о ней: оплачивал ее билет, держал дверь, чтобы она могла пройти первой, покупал ей попкорн, и всегда ждал, когда она сядет на откидное кресло, и только потом садился сам. Во время рекламы они обычно болтали ни о чем, касаясь друг друга локтями и коленями, а когда начинался фильм, Томас робко клал свою руку на руку Ханны, и та тотчас сплетала его пальцы со своими.

Когда сеанс окончился и они вышли на улицу, Ханна все еще находилась под впечатлением от увиденного в фильме Нью-Йорка. От его домов и уходящих вдаль проспектов, от его динамики, современного характера и от людей, завоевывавших его: сверкающий Нью-Йорк кишел возможностями. Если будущее в Карсон Миллсе представлялось единственной развилкой, от которой отходило десятка два дорог, будущее в Нью-Йорке являло собой настоящий лес ответвлений, предлагавших тысячи возможных вариантов для каждого момента бытия.

— Когда-нибудь я хочу уехать в Нью-Йорк, — призналась она, и в голосе ее звучала уверенность, что ее жизнь должна проходить именно там.

Томас не нашел, что возразить. В таком большом городе всегда можно найти работу, а если этот переезд составит ее счастье, тогда он оплатит им автобус или даже поезд до Нью-Йорка. Он говорил с такой непосредственностью, так искренне, не отделяя себя от нее, что Ханна поняла: это он, порядочный.

У Фреда они купили молочный коктейль с клубникой и взбитыми сливками и выпили его из одного стакана (чего Ханна никогда ни с кем не делала), и прежде чем сесть в машину Томаса, прогулялись в парке Независимости. Обычно он довозил ее до места, где дорога пересекалась с тропинкой, ведущей на ферму Петерсенов. Чтобы их не заметил старый Ингмар, Томас ставил машину в начале аллеи, под первым же раскидистым дубом, и гасил фары. Сегодня по радио в машине звучал отрывок из «Книги любви» в исполнении группы «Монотонс», и Ханна восприняла это как знак. Когда Томас повернулся к ней, чтобы поцеловать ее, она заскользила по сиденью и крепко к нему прижалась. Из робкого поцелуя их объятия превратились в порыв страсти. Язык Томаса имел вкус молочного коктейля с клубникой и взбитыми сливками, отчего чувства, обуревавшие Ханну, вспыхнули еще сильнее. Когда же он робко положил свою потную ладонь ей на грудь, по рукам и бедрам у нее побежали мурашки, между ног разлилось приятное тепло, а внизу живота заплясал искрящийся шар. С бьющимся сердцем Ханна стремилась прижаться к Томасу, полностью, целиком, чтобы ни одна клеточка ее тела от него не ускользнула, чтобы они соединились, слились воедино, но не кожей, а плотью, всеми органами, вплоть до души. Она хотела пить его мысли, дышать тем же воздухом, что и он, стать одной с ним крови, единым целым. Рука Томаса проникла под платье, в лифчик, и его обжигающие пальцы, ласкавшие затвердевшие соски Ханны, вызвали прилив еще большего желания. Их языки работали как океанский прибой, неутомимо закручиваясь, взбивая пену их торопливой любви. Под действием сексуального тяготения рука Томаса постепенно коснулась края вышитых трусиков Ханны, но когда молодой человек обнаружил, что может перейти Рубикон и ему не окажут сопротивления, все его существо затрепетало. Они стояли там. На пороге мира. Перед ними матрица всех человеческих историй, квинтэссенция мотиваций, надежд, побед и поражений. Они почти готовы писать историю, свою историю, единым порывом, единым желанием, единой гармонией, которая навсегда запечатлела бы это мгновение в мраморе их жизни, плотский акт как знамение времени, чтобы отлить в нем яркое чувство, умопомрачительный аромат, восхитительное ощущение, неведомое прежде лицо, незабываемые вздохи и, в конечном счете, вспышка. Импульс, который осуществит переход во взрослый возраст. Первый из длинной череды, что завершится, возможно, только со смертью.

А потом все изменилось. Томас оказался нерешительным, неспособным к нужному действию, его зрачки расширились от ужаса и восхищения одновременно, а сам он сосредоточился на собственных ощущениях. Ханна заметила эту перемену, и магия исчезла, эйфория прошла, и девушка высвободилась из его объятий. Они смущенно переглядывались, Томас был весь красный, и девушка поняла, что его тело предало ее. По мере того, как сексуальное напряжение, возникшее в автомобиле, исчезало, она понимала, что ничего страшного не произошло, что они прошли еще одну ступень, и, возможно, так даже лучше. Даже в эту минуту нерешительности она любила его. И была готова принять его целиком. Со всем, чем он гордился и чего стыдился. Она нежно поцеловала его в щеку, а он пообещал прийти в забегаловку вечером во вторник, чтобы повидаться с ней.

Глядя, как тают во мраке фары его автомобиля, она чувствовала, что ей уже его не хватает. Где-то в невидимой верхушке дуба сова учила своего птенца кричать, и Ханне это показалось очень трогательным. Она была счастлива.

7

Йон изготовлял карамельки из насекомых. В те часы, когда сон не шел к нему, создание карамелек стало одним из его основных занятий. Он выскакивал из теплой постели, быстро одевался, чаще всего в рабочий джинсовый комбинезон, вылезал из окна своей комнаты и шел гулять по полям вокруг фермы, сопровождаемый тревожным взором луны. Одной из его славных находок стала охота на ночных бабочек: он зажигал свечу, и когда бабочки слетались на ее свет, ловил их, а потом, держа пальцами за крылышки, совал в огонь. Извиваясь и корчась в конвульсиях, насекомые сгорали, источая вкусный карамельный запах, и Йон обожал эти минуты кулинарной жестокости, принадлежавшие только ему. Он видел в них насмешку над миром: слепо следуя за светом, в конце концов очутишься в беспросветном мраке.

Еще одним из его изобретений стало окропление космоса. Когда ему исполнилось пятнадцать, Йон стремительно вытянулся на тридцать сантиметров, по-прежнему оставаясь сухощавым, без капли жира на теле, похоже, состоявшем исключительно из нервов и придававшем ему вид молодого взрослого мужчины. Сексуальная энергия, пробудившаяся в нем, будоражила его и, что хуже, превращалось в одержимость. Она часто мешала ему заснуть, особенно когда ночи были теплыми. У него возникала потребность в движении, и он шел, дыша полной грудью, а когда больше не мог сдерживаться, расстегивал застежку комбинезона и вытаскивал свою «штуковину», чтобы пронзить мир своей набухшей горячей плотью. Он смотрел на звезды, наполняя легкие запахами лаванды и движущихся соков, и наслаждался счастьем без пределов и границ, в том числе физических. Он совокуплялся с пустотой, разбрызгивал себя в бесконечность, оплодотворяя свои самые мрачные мысли. Он окроплял космос, воображая, что целует в задницу сам ад, где, источая карамельный аромат и истекая желанием, пылали киски, с присвистом исторгая его имя. С тех пор, как Тайлер Клоусон вбил в его голову мысль о той, с кем Йон жил под одной крышей, она стала для него идеалом, он мечтал о ее полной округлой груди, о ее киске, где тлели адские головешки, о ее плавных изгибах. Не в силах сдержаться, он шпионил за девушкой по вечерам, когда та раздевалась, зачастую забывая плотно прикрыть дверь к себе в комнату, особенно после того, как он сам погнул одну дверную петлю, — словом, он вожделел свою тетку Ханну.

В тот вечер он долго шел просто так, чтобы изнурить себя, пока, наконец, не понял, что настал один из тех моментов, когда усталость уже не играет никакой роли, полностью заглушенная внутренними импульсами. Йону требовалось упиваться наслаждением. Это почти превратилось в некий ритуал, в начале которого он зажигал свечу и превращал в карамель насекомых, пролетавших в пределах его досягаемости. Далее, когда возбуждение достигало своего предела, все происходило в привычном ритме. И он уже сжег заживо дюжину бабочек, гусеницу, жука-навозника и даже стрекозу, что сидела на листке, когда заметил на дороге свет фар. Из осторожности он загасил пламя и скрючился за высокими зарослями ежевики, ягоды которой Йон уже не ел, потому что от них у него начинался жуткий понос.

Только после долгого наблюдения, когда машина остановилась в нескольких десятках метров от него, Йон осмелился приблизиться к ней, понимая, что раз она стоит, значит, на ферму не поедет. Спрятавшись за дубом, он решил, что отсюда все прекрасно увидит. В салоне включился свет, и он узнал лицо Ханны. Она целовалась с каким-то типом, которого Йон никогда не видел, а судя по тому, как они прижимались друг к другу, его тетка, можно сказать, была большой его поклонницей. Йон нахмурился. Он видел, как блестели их языки, высунувшиеся из губ и слившиеся друг с другом, как сверкали брызги слюны, отражая, подобно кусочкам зеркала, их слепую страсть, как танцевали их сладострастные руки, скользя по одежде в поисках лазеек. Отыскав одну, парень внедрился в вырез платья, и паук из отвратительных пальцев проник туда, чтобы накрыть горячую грудь своим мягким телом.

Разинув рот, Йон смотрел во все глаза, зрелище так заворожило его, что он не решался даже моргнуть, опасаясь пропустить хотя бы мгновение. Его тетка изгибалась, чтобы потереться о водителя, самозабвенно внимая зову грязного разврата, прижимала его к себе, и Йону показалось, что он слышит ее стоны. Тайлер оказался прав. Киска, горячее, чем адское пламя. Настоящая шлюха.

Йон ощутил, как давление в промежности стало нестерпимым и он вот-вот взорвется. Там все кипело, в то время как промозглый воздух заползал в живот, а оттуда поднимался в голову. Слепящая красная субстанция, дурманящая мгла, проникавшая в мозг, в самые ничтожные мысли, опошляла разум и душила нравственность до тех пор, пока в висках у него не начал пульсировать назойливый, сводящий с ума ритм. В ночи зрачки его замерли, засветились порочным пурпурным сиянием, челюсти перекатывались под его впалыми щеками. Йон часто дышал носом, судорожно впиваясь руками в бугор между бедер.

Когда тетка его, наконец, вышла из машины, Йон был разочарован, что спектакль окончен. От разочарования у него даже голова закружилась. Охваченный вожделением, он больше ни о чем не думал. Он ждал продолжения, но та лишь махала рукой вслед удалявшемуся автомобилю. Когда она повернулась, на лице ее играла блаженная улыбка.

Йон пытался соображать, но у него по-прежнему не получалось, он не знал, что делать, ослепленный пурпурной субстанцией, приливавшей из недр к его до боли напряженному члену. Когда Ханна пошла по тропинке по направлению к ферме, он перестал терзаться вопросами и, выскочив из укрытия, догнал ее. Прижавшись к стволу, чтобы не упасть, девушка приглушенно вскрикнула и, наконец, узнала Йона, хотя он не понял, принесло ли ей это облегчение или же, наоборот, напугало. Она пробормотала нечто невразумительное, то ли чтобы узнать, что он здесь делал, то ли убедиться, что он ничего не видел, но в ответ Йон только качал головой.

— Ингмар запрет тебя в комнате и не выпустит до тридцати лет, — холодно произнес он. — Ты больше никогда не увидишь своего парня и никогда в жизни не выйдешь на работу.

В одно мгновение от слащавой любовной эйфории Ханна вернулась к суровой действительности низменных инстинктов. Оцепенев от шока, она в ужасе замотала головой, возможно, думая о своем чувстве к Томасу и мечтая о будущем, возможно, даже о Нью-Йорке, таявшим под яростным взглядом Ингмара Петерсена.

— Не говори ему ничего! — взмолилась она. — Ты же не обязан! Это будет наш секрет!

Она пыталась поймать взгляд Йона, чтобы умолять пощадить ее, но он уставился ниже, на ее груди.

— Твоя жизнь загублена, Ханна, прощай, тот кретин, прощай, город по вечерам, прощай, ресторан, прощай, разврат.

— Нет! Йон, умоляю тебя, не говори ничего!

— Я буду чувствовать себя не в своей тарелке. Почему я должен молчать?

— Но… ради… ради меня. Из сострадания.

— А что мне за это будет?

Ханна растерялась.

— Ну… моя признательность…

— И что она мне даст? Нет, ты пропала, у тебя все пропало!

— Я заплачу тебе! Дам тебе денег за твое молчание.

— Деньги мне не нужны.

Со слезами на глазах она упала перед племянником на колени.

— Пожалуйста! Не говори ничего! Я сделаю все, что ты хочешь!

Лицо Йона озарилось, и он прижал указательный палец к губам. В его разгоряченном взоре читалась такая непреклонная решимость, какой Ханна никогда у него не видела, и она тотчас пожалела, что пыталась воззвать к его состраданию. А он обошел ее и встал у нее за спиной. Резким движением он толкнул ее вперед, и она упала на четвереньки прямо в траву. Мальчик взял в руки подол ее платья и принялся медленно задирать его. Ханна возмущенно запротестовала и попыталась повернуться, но Йон ударил ее кулаком в поясницу, и она замерла от страха.

— Сейчас ты заткнешься, — холодно приказал он, — и я тоже буду молчать. Твое будущее, Ханна, сейчас здесь и зависит от тебя.

Когда он снова начал ее ласкать, она попыталась защищаться, рычала, плакала, размахивала руками, как бешеная кошка, и чтобы прекратить ее сопротивление, Йон так сильно ударил ее ногой в бок, что у нее перехватило дыхание. Испуганный, отчаянный взгляд девушки блуждал в темноте, словно она никак не могла поверить, что мир может быть так жесток. Ошеломленная, охваченная ужасом и болью, она больше не сопротивлялась.

Он толкнул ее глубже в заросли и задрал платье, на этот раз без всякой нежности. В его движениях не было ничего, кроме жажды обладания. И нечеловеческой холодности.

Ханна сдавленно вскрикнула, и Йон не мог не вспомнить слова, которые она так часто повторяла: Все, что тебя не убивает, делает тебя сильнее, поэтому заткнись! Ей было больно, и от этого член Йона распухал еще больше, он чувствовал нечто подобное тому, что испытывал, когда разрушал муравейники. Ощущение власти, полного контроля. Он властвовал над ней, и это нравилось ему больше всего. А когда он заметил, что она немного замазала его кровью, что его член обладал властью пронзать насквозь, взламывать, словно опустошающий меч, Йон взорвался во влажную серу «дьявольского зада» его тетки, как он назвал это отверстие. Все давление своего короткого существования он сбросил в единый миг несколькими толчками бедер, избыв все накопленное разочарование, ненависть и ярость. Вся грязь, что находилась в нем, всосалась в тот слив для дерьма, каким являлась киска Ханны.

В этот вечер Йон понял, для чего нужны женщины, а также узнал, что сперма является материей мерзости, воплощением отрицательных стремлений мужчин.

Когда он вышел из Ханны, он еще долго рассматривал ее гениталии. Хотя они были измазаны кровью, он находил их красивыми. Они напомнили ему цветок, только он никак не мог понять какой. Наконец он бросил ей трусики, которые сорвал с нее, и отошел в угол помочиться, пока она, все еще в состоянии шока, одевалась, сдавленно рыдая.

Йону казалось, что он весь трепещет. Это было прекрасно. Теперь он представлял собой одну гигантскую пору, открытую навстречу миру, он освободился, отмылся от всех своих грехов, от всех припадков гнева. Сердце его билось часто, однако мозг работал уже медленнее.

Они молча вернулись домой. Прижимая руки к животу, Ханна отправилась спать, а когда утром проснулась, то ощутила сильное жжение между ног и поняла, что это не был ночной кошмар. Она открыла дверь и увидела воткнутый в ручку свежесорванный цветок.

Яркий красный мак.

8

Хмурым октябрьским утром Ханна ускользнула вместе с чемоданом, оставив родным вместо записки пучок увядших маков. Она сумела уговорить Томаса увезти ее в Нью-Йорк, и свой день рождения Ингмару пришлось отмечать без любимой дочери. Через три недели она позвонила, чтобы успокоить отца и сказать ему, что она живет в Куинсе, и когда ветер дует с юга, разгоняя тучи над горизонтом, из ее окна виден кусочек океана. Океан — это настоящая вечность, запечатленная на картинах, сказала она с улыбкой в голосе. Ингмар слушал ее, не перебивая. Выслушал ее рассказ о любви к Томасу, еврею, за которого она намеревалась выйти замуж, о настоятельной необходимости уехать подальше от Карсон Миллса, о желании попасть в большой город, истинную цитадель цивилизации, чтобы реализовать себя. В заключение она сообщила, что не вернется. Закончив свою речь, она стала ждать ответа Ингмара, но тот, не сказав ни слова, аккуратно нажал на рычаг, а потом наклонился и оторвал провод телефонной трубки. Тогда старик в последний раз слышал свою младшую дочь, хотя в дальнейшем он подозревал, что Ракель время от времени получает от нее весточки.

Первые хлопья снега выпали в День поминовения усопших^[3]. С присущим им изяществом они падали медленно, несмотря на свой объем, и, будучи первыми, тотчас оказались поглощенными землей, подготавливая почву, чтобы принять то, что вскоре обрушится с неба и за несколько дней накроет всю долину сероватым саваном.

Этим утром старый бакелитовый телефонный аппарат Джарвиса Джефферсона звонил долго, и его пронзительное дребезжание раздавалось по всему дому, пока Эмма, жена Джефферсона, укрывавшая розы джутовой тканью, не услышала его и не взяла трубку. Затем она отправилась искать Джарвиса и нашла его в подвале: он полировал кресло-качалку.

— Ты что, оглох? — крикнула жена. — Телефон звонит, не переставая.

— Но я же знал, Рози, что в конце концов ты подойдешь.

Только Джарвис называл ее вторым именем. Принимая во внимание ее страсть к цветам, он всегда полагал, что оно идет ей больше, чем Эмма. Рози звучало более благородно, более округло.

— Я укрывала розы, а ты заставил меня подняться и наследить на лестнице!

— Каждый год одно и то же, ты ждешь до последнего, чтобы начать укрывать свои чертовы кусты. Надеюсь, ты не станешь утверждать, что именно из-за меня ты за всю осень ни разу не смогла заняться ими?

— Я уже говорила тебе: если я укрою их слишком рано, они могут начать гнить от жары. Ладно, там тебя Дуг спрашивает, ты ему ответишь или нет?

На этот раз Джарвис выпрямился, отставив в сторону свое любимое кресло, и посмотрел на жену.

— Дуглас? А чего он хочет?

Дуглас был его главным и самым компетентным помощником, и, в отличие от Беннета, который был лишь ассистентом, Дуглас мог разрулить практически любую ситуацию. И если он звонил в выходной день, значит, проблема действительно серьезная.

— Он только сказал мне, что хочет говорить с тобой. Послать его подальше?

— Нет, нет, я сейчас возьму трубку, — ответил Джарвис, кладя шлифовальную шкурку на верстак.

Эмма смотрела, как ее муж с озабоченным видом двинулся к телефону, и, видя, как его шея при ходьбе отклоняется далеко вперед, пришла к выводу, что он решительно постарел с тех пор, как их старший сын уехал в Денвер, где намеревался открыть свой гараж. Джарвису уже стукнуло пятьдесят, его волосы, некогда черные, начали седеть, равно как и густые усы, а купероз^[4] на крыльях носа распространился до самых скул. Вот уже двадцать лет, как он являлся шерифом Карсон Миллса, и бесполезно уговаривать его остановиться и немного отдохнуть: он считал работу шерифа своего рода обязанностью, миссией, которую ему доверили. Он знал Карсон Миллс и его жителей с тех самых пор, как родился здесь, и приглядывать за их спокойствием было для него скорее неотвратимостью судьбы, нежели обычным человеческим выбором.

Стуча подошвами ковбойских сапог по деревянным ступеням, Джарвис поднялся по лестнице из погреба, и Эмма едва успела вылить недопитую бутылку «Лаки Лагер» в раковину и погасить свет, как, поднявшись вслед за мужем, увидела, что тот уже повесил трубку и натягивал твидовую куртку с потертыми локтями.

— Уходишь?

— Это дочь Мэки, — мрачно ответил он. — Рой говорит, что ее изнасиловали.

— О господи.

— Дуг уже на месте, я еду к нему. Девочка отказывается от осмотра врача.

— Они знают, кто это сделал?

— Она молчит.

— Подожди, тебе нельзя идти в одной лишь куртке, там же снег!

Эмма вытащила из шкафа под лестницей дубленку и протянула ее мужу, а затем исчезла на кухне. Оттуда она вернулась с изрядно помятой жестяной коробкой, куда успела закинуть бутылку пива и сэндвич, завернутый в пищевую пленку.

— Держи, ты наверняка пробудешь там до вечера, а так по крайней мере сможешь перекусить где-нибудь.

Джарвис сунул коробку под мышку. Он знал, что Рози положила туда сэндвич, который приготовила себе для похода на собрание любителей бриджа: с ломтиками индейки в меду, которую жена обожала и специально покупала в магазине Марвина за лютеранской церковью, и с добавлением солидных кусочков пикулей. В качестве благодарности он поцеловал жену, но мысли его были полностью поглощены тем, что ему довелось услышать, поэтому он без лишних слов схватил свою бежевую шляпу и сел за руль личного пикапа.

Ферма Мэки располагалась к западу от Карсон Миллса, втиснувшись между затянутым тиной прудом и цепочкой холмов, поросших пожелтевшей травой, где паслись овцы и бараны. Джарвис припарковался рядом с черно-белой машиной Дуга, напротив ветхого загона для скота. Сколько лет собственность Роя приходит в упадок, а он и в ус не дует? Здесь разваливалось все, вплоть до самого фермера, рыжеволосого, сгорбленного, казавшегося вдвое старше своих сорока лет и тощего как волк. Каркнула ворона, к ней присоединилась другая, затянув ту же мрачную песню. Обе сидели где-то среди ветвей высоких елей, обрамлявших ферму с запада, отчего она производила впечатление заросшего растительностью полуострова, рискнувшего оторваться от большого леса за землями Мэки.

Джарвис подавил вздох. День не сулил ничего хорошего, это чувствовалось уже в воздухе, несмотря на снежинки, медленно падавшие из небесных недр. Основные неприятности шерифа сводились к пьяным дракам по вечерам, нескольким ссорам между соседями и, время от времени, к кражам в центре города. Иногда случайный бродяга сеял раздор в городе, однако вооруженные люди Джарвиса быстро выпроваживали его за пределы округа, и раз в три или четыре года ватага наглых байкеров неожиданно делала остановку в Карсон Миллсе, впрочем, под неусыпным наблюдением шерифа. Но больше всего Джарвис не любил сталкиваться с нарушениями из сферы этики и морали. В таких случаях он всегда чувствовал себя не в своей тарелке и зачастую не знал, как разрешить проблему. Мужья, колотившие жен, супружеские измены, неожиданно ставшие достоянием гласности, мальчишки, сбежавшие от слишком тяжелой отцовской руки, и самое отвратительное — случаи сексуального насилия. И тут уж никак нельзя ошибиться, а на протяжении десятилетий такие происшествия не раз имели место. И каждый раз Джарвис повторял: всюду, где есть мужчины, будут и «отвратительные случаи сексуального насилия». Сексуальная агрессия у мужчин в крови. А некоторым парням она внезапно ударяла в голову, словно взболтанная газировка, и тогда происходил взрыв.

Повсюду на территории округа установилась зима, сомнений больше нет: утро уже наступило, а на улице все еще темно, поэтому за грязными окнами фермы поблескивал рыжеватый свет. Джарвис постучал в дверь и, войдя, обнаружил почти всю семью, сидящую на скамейках вокруг большого стола, в то время как Дуглас в своей служебной форме защитного цвета стоял в глубине комнаты, служившей и гостиной и кухней. Рой встал, приветствуя шерифа. Он, казалось, сгорбился еще больше, чем обычно, глаза покраснели от усталости и гнева, и Джарвис тотчас отметил, что от него пахло спиртным. Возможно, это контрабандный виски, который он покупал за бесценок у кого-нибудь из фермеров-северян, выращивавших кукурузу. Джарвис никогда не хотел совать нос в эти дела, а поскольку до скандала никогда не доходило, то они так и оставались делами взрослых, а шериф предпочитал держаться от них подальше. Мир в Карсон Миллсе зиждился на сплаве толерантности и твердости, и только шериф разбирался в этих сложных переплетениях.

Мэгги, жена Роя, сидела рядом с сыном, имя которого Джарвис забыл, и двумя дочерьми. Шериф уже не знал, сколько детей у Мэки, но был уверен, что отсутствовала старшая, рыжая девица, которую все в городе считали уродиной за ее слишком длинные ноги, пышную огненную шевелюру и подпрыгивающую походку.

— Спасибо, что приехали, Джеф, — произнес Рой, садясь рядом с женой.

Джарвис ненавидел, когда его так называли. Он с трудом скрывал раздражение, когда к нему обращались по имени, а уж превращать полное имя в уменьшительное казалось ему верхом неуважения. Но принимая во внимание обстоятельства, он предпочел промолчать.

Дуглас протянул ему жестяную кружку.

— Кофе, шеф?

Джарвис отрицательно покачал головой и подошел к столу. Все выглядели измученными от выпавшего на их долю испытания.

— Вы уверены, что все правильно рассказали Дугласу? — спросил шериф самым кротким тоном, на какой только был способен.

Рой уставился куда-то в одну точку, поверх стола, в пустоту, потом повернулся к жене. Пучеглазые глаза Мэгги полнились слезами.

— На нее напали, шериф, — произнесла она, сдерживая рыдания.

— Сегодня ночью?

Мэгги кивнула.

— Я проверил окно в комнате девушки, — вмешался Дуглас, — его явно взломали, следы совсем свежие.

Не обратив внимания на слова своего помощника, Джарвис наклонился к Мэгги.

— Расскажи мне, — произнес он низким голосом.

— Я нашла ее сегодня утром распростертую на кровати. Она все время плакала. Она отказалась говорить, что с ней произошло, но когда я увидела, в каком она состоянии и как она шла в туалет, я поняла. К тому же, ее простыня запачкана кровью…

Она умолкла, будто слова в тревожном ожидании застыли у нее на губах, а потом растворились в пространстве между собеседниками.

— А дальше, Мэгги? — настаивал Джарвис.

Обведя смущенным взглядом сидевших вокруг стола домочадцев, фермерша едва слышно промолвила:

— Думаю, ее изнасиловали.

Джарвис нервно провел рукой по усам. С годами это движение превратилось в настоящий тик, хотя он отказывался считать его таковым; все мужчины, которые носят усы, регулярно их поглаживают, думал он, потому что это приятно и столь же естественно, как пригладить растрепавшиеся волосы.

— А она, что она сама говорит? — спросил он, пытаясь вспомнить, как зовут старшую дочь Мэки.

— Луиза ничего не говорит, — произнес Рой, — ни единого слова.

Луиза. Луиза рыжая дылда. Она молчит, потому что ее унизили, или потому что она узнала нападавшего и боится его?

Джарвис посмотрел на сына Роя. Ему, должно быть, лет одиннадцать, не больше. Одной проблемой меньше. Он слишком мал, чтобы его подозревать.

— И никто из членов семьи ничего не слышал и не видел, — вставил Дуглас, — я уже всем задал этот вопрос.

В последнее время никто не сообщал о появлении в городе каких-либо подозрительных бродяг, подумал Джарвис, а запад округа считался диким и безлюдным, не то место, куда новоприбывший в эти края рискнул бы отправиться, здесь делать нечего. Тогда кто-то из ближайших соседей? Стюарты. Нет, с этой стороны опасности никакой. А дальше к югу Петерсены.

Пальцы Джарвиса замерли на усах. Петерсены. Проблемная семья. Дед, бывший пьяница, склонный к неоправданным вспышкам гнева и ставший с недавнего времени затворником, и его чокнутые дочери: одна красотка, она недавно сбежала, другая — старая грымза. Но главное — пацан. Йон.

— Она совсем ничего не сказала? — снова задал вопрос Джарвис.

Мэгги отрицательно покачала головой.

— Вы позволите мне повидать ее?

Мэгги встала и направилась к закрытой двери, но Джарвис движением руки остановил ее. Его строгий взгляд свидетельствовал о непреклонности решения.

— Я пойду один.

Трижды постучав, он вошел и тотчас закрыл за собой дверь. Сняв свой стетсон и прижав его к груди, он подошел к кровати, где под шерстяным одеялом лежала, сжавшись в комок, Луиза. В комнате не было ни керосиновой лампы, ни свечи, и приглушенный синеватый свет снежного утра, проникая в комнату, сглаживал углы глубоких теней. Возле кровати громоздилась куча смятых простынь. Мэгги решила ничего не стирать, сохранить до приезда шерифа. Для расследования это хорошо. Джарвис подтащил к кровати стул и сел на него верхом. Чтобы ненароком не причинить девушке боль, он решил не касаться ее, хотя ему очень хотелось ободряюще погладить ее по голове или по руке.

— Луиза, ты узнаешь меня? Я шериф Джефферсон. Ты ведь знаешь, почему я здесь?

Торчащая из-под одеяла рыжая прядь шевельнулась, и показались рыжие кудряшки, обрамлявшие сморщенное личико. Ей, самое большее, лет шестнадцать-семнадцать, прикинул Джарвис, и смотрит как зверек, затравленный хищником.

— К тебе ночью приходил мужчина, так ведь?

На какой-то миг в нем пробудилась надежда, что речь шла о неуклюжем возлюбленном, а мать, увидев состояние девушки, ошиблась в оценке ситуации, но он быстро понял, что заблуждается.

— Он сделал тебе больно?

На этот раз, поколебавшись, Луиза робко кивнула.

— Он… Он делал с тобой…

Джарвис ненавидел обсуждать подобного рода тему с женщинами, тем более с почти девчонкой, и пообещал себе выбирать слова.

— Я хочу сказать, он в тебя проник?

Луиза глубоко вздохнула, а ее тело сжалось, словно пыталось занять на кровати как можно меньше места. Она кивнула.

— Понимаешь, я хотел бы арестовать того, кто сегодня ночью причинил тебе боль. Ты его видела?

Немного подумав, Луиза замотала головой.

— И ты не предполагаешь, кто это мог быть?

На этот раз слезы затопили нефритовые глаза, и девушка снова завертела головой. Джарвис разочарованно вздохнул. Он попытался выудить из нее хотя бы отличительный признак, примерное описание, телосложение, рост, прическу, но девушка лишь плакала еще сильнее. Нападающий разбудил ее посреди ночи, ударил, изнасиловал, и она испытала такой сильный шок, что ничего больше не помнит.

Решив оставить ее в покое, Джарвис вышел, чтобы самому обойти дом, пока еще снег не замел все следы, но на замерзшей земле не осталось ни одного отпечатка. На косяке окна комнаты Луизы он заметил царапины. Впрочем, это оказался единственный след взлома, оставленный отверткой или каким-нибудь сходным инструментом, но принимая во внимание ветхость древесины, чтобы открыть окно, много времени не потребовалось. Ставни сломались явно уже давно, однако Джарвис заметил, что с внутренней стороны на окнах висела пара грубых занавесок. Но даже если их и забыли задернуть, различить Луизу, спящую в своей кровати, вряд ли было возможно. Нет, нападавший точно знал, куда шел. Он знал все о ферме и ее обитателях, это не случайный прохожий, не беспринципный чужак, воспользовавшийся случаем безнаказанно совершить грех. Определение тотчас не понравилось Джарвису, и он упрекнул себя за то, что мыслит такими категориями. Он отошел подальше, чтобы мысленно отстраниться от маленькой фермы. Итак, парень явно из местных. Кто-то, кто наблюдал за передвижениями рыжеволосой дылды Луизы, кто знал, где ее искать. Самоуверенный тип, осмелившийся изнасиловать ее под боком у родителей, или же полностью безмозглый. Возможно, рецидивист, опытный в подобного рода нападениях, знающий, как заставить жертву замолчать, закрыв ей рот рукой, и одновременно раздвинуть ей ноги… Нападение совершил не любитель, а тот, кто давно специализируется на такого рода преступлениях. В Карсон Миллсе Джарвис знал трех-четырех типов, уже попадавших в тюрьму за сексуальное насилие, и тех, кто такое насилие мог совершить. Надо как можно скорее допросить их, и в их интересах предъявить ему железное алиби, если не хотят, чтобы он дал им такой пинок под зад, что они улетят на треклятую Луну, о которой по телеку только и говорят. Пошлет как космонавтов прямиком на это большое бугристое светило!

Вернувшись под окно, Джарвис заметил на земле что-то цветное и присел на корточки, чтобы получше рассмотреть. Раньше ни он, ни Дуглас не заметили этого пустячка, потому что его наполовину прикрывал снег. В нем самом не было ничего удивительного, кроме того, что время года явно неподходящее, и на какой-то миг шериф задался вопросом, не является ли эта ерунда своего рода подсказкой, которую необходимо учесть, но тут же покачал головой. Наверняка Луиза сама положила ее на подоконник. Рядом с хлебными крошками. День только начинался.

Джарвис вернул на место маленькую хрупкую штучку, найденную на снежном ковре, изменившем окрестный пейзаж.

Это был засушенный мак, плоский от долгого лежания между страницами книги.

9

Изнасилование Луизы Мэки застряло в сердце Джарвиса Джефферсона неподдающимся разжижению сгустком, время от времени напоминавшим о себе болезненным покалыванием в груди. В последующие недели после происшествия шериф допросил всех возможных подозрительных лиц, скрупулезно проверил их алиби, расспросил окрестных соседей, пытаясь найти хотя бы малейшую зацепку, трижды возвращался для разговора с жертвой, но она больше ничего не могла сказать. Мерзавцу удалось вывернуться, а Джарвис многие годы считал, что так и умрет с ощущением этого поражения, прибавившегося к тем немногим, которых набралось за десятилетия работы и которые, как он думал, в итоге сведут его в могилу, ибо каждое темным пятном оседало у него в душе, свивая перспективное гнездо для рака и инфаркта миокарда. Тогда он даже представить себе не мог, что когда-нибудь все выплывет наружу и эта история завершится, причем самым неожиданным образом.

Но инстинктивно он понимал, что этот период жизни Карсон Миллса оказался самым мрачным со дня его основания, провалом, цивилизационной дырой, в которую тотчас устремилась мутная и тинистая вода, словно чтобы скрыть собой бездну. Своего рода момент, когда человечность сдает свои позиции, а дикий зверь, по-прежнему спящий в человеке, вновь одерживает верх. У Джарвиса имелся собственный взгляд на эволюцию: он считал ее продолжительной битвой между разумом, плодом тысячелетий развития, вытянувшим наш вид наверх, и звериными корнями этого вида, компостом из наших самых диких инстинктов, позволившим нам так долго выживать посреди враждебной территории. Так, когда Луизу изнасиловали, свет временно покинул городок, и его накрыло пятно мрака, пробудив в человеке самое худшее. Вечерние драки участились, однажды ночью Дерек Макханоран выстрелил в своего шурина, уложив его наповал. Он наотрез отказался объяснить свой поступок, но тотчас нашлись те, кто утверждал, что шурин поддерживал непристойные отношения с собственной сестрой, супругой Дерека. Молния ударила в колокольню методистской церкви, расколов все витражи и чрезвычайно напугав многих ее приверженцев. В ту же ночь родился двухголовый теленок, что окончательно убедило самых благочестивых прихожан, что в пригородах Карсон Миллса орудует Нечистый. Джарвис Джефферсон, хотя и посещал методистскую церковь, верил больше фактам, нежели знамениям, поэтому когда нашли труп Терезы Тернпайк, он понял, что они вошли в черную полосу и пора удвоить бдительность, чтобы защитить городок и его обитателей.

Тереза Тернпайк исполняла обязанности социального помощника для детей города. Поскольку она работала библиотекарем, помогала она неофициально, но все дети, столкнувшиеся с трудностями, знали, что могут прийти к ней и она внимательно их выслушает, даст совет, а при необходимости окажет конкретную помощь: накормит горячим обедом, предоставит возможность перекантоваться одну-две ночи и обеспечит участие мэрии в делах семьи, а в некоторых, самых крайних случаях поможет обратиться в администрацию штата, находившуюся в Вичите. Тереза Тернпайк читала не только книги, но и человеческие души, особенно души самых юных. На протяжении нескольких лет дети шептали ее имя в школьных дворах и на неприметных дорожках, как будто речь шла о чем-то секретном, подобно французским участникам Сопротивления, которые во время нацистской оккупации передавали друг другу имя командира отряда. Тереза принимала ребят в библиотеке, и в целом они действовали примерно одинаково: первый раз приходили под предлогом взять книгу, иначе говоря, прощупать почву, не смея ничего спросить, а главное, выдать себя. Таких Тереза засекала моментально, глаз у нее был наметан. Прежде всего, у таких детей не было читательского билета, и во время оформления они старательно изучали Терезу, особенно когда она поворачивалась к ним спиной, чтобы заполнить карту и поставить штамп, и никогда не замечали, что она могла видеть их отражение в небольшом зеркале с нанесенным на него изречением Марк Твена. Потом они начинали рыться на полках, делая вид, что ищут книгу, но в основном бросая взгляды в сторону библиотекарши, а не на разноцветные переплеты, и брали книгу, совершенно неподходящую для их возраста, вытаскивали наугад, а потом робко клали ее на блестящую пластиковую стойку. Тереза возвращала им карточку, наклонившись, брала за руку и каждый раз говорила одно и то же: «Держи, приятного чтения. А если в следующий раз тебе понадобится помощь, приходи, не раздумывая, я здесь, чтобы помочь тебе». И больше ничего. Оставшийся путь детям предстояло проделать самим. Но она знала, что ее слова откладываются у них в головах и продолжают звучать еще долго, и каждый, кто хочет понять, внимательно к ним прислушивается. Самые целеустремленные в конце концов возвращались, сосредоточенно наблюдали за другими посетителями библиотеки, а когда убеждались, что никто их не подслушивает, подходили к Терезе, говорили, что много о ней слышали, и, возможно, она сможет им помочь. Она отмечала, что в самых тяжелых случаях они не просили помощи напрямую, а начинали со слов: «у меня проблема, мадам Тернпайк». Она назначала им встречи во время своего обеденного перерыва, иногда ей даже приходилось закрывать библиотеку, но никто в городе, включая мэра, никогда не высказывал неудовольствия.

Все знали, как много она делает для детей, знали о ее набожности, и многие сокрушались, что редко когда имя настолько не соответствует тому, кому оно досталось^[5], ибо Тереза все делала бескорыстно, исключительно по доброте и из любви к ближнему. Злые языки во главе с миссис Бромиш (главной организаторшей вечеров торговой марки «Тапервеар» в Карсон Миллсе, председательницы бридж-клуба и ревностной поборнице методистской церкви) утверждали, что у Терезы Тернпайк никогда не было своих детей, потому что никто не соблазнился стать ее мужем, ибо в ее сердце находилось место только для книг. Однако все остальные считали ее исключительно приветливой и трудолюбивой, хотя иногда вспоминали, что в нашем городе она являлась одним из малочисленных сторонников демократов, и опасливо шептались — словно речь шла о ее участии в субботних шабашах, — что в свое время она сочувствовала социалистам, которых маккартисты так и не вывели на чистую воду.

Тело Терезы Тернпайк нашли спустя десять дней после изнасилования Луизы Мэки неподалеку от железнодорожных путей, к востоку от города, в зоне заброшенных складов, построенных во времена стремительного движения на запад: по мере того, как поезда на Калифорнию и Аризону переставали использовать эту ветку, склады постепенно пустели, превратившись в просторные ангары, где свистел ветер, а во времена сухого закона иногда прятались бутлегеры. Теперь этого заброшенного места избегали даже парочки, ищущие уединения. Туда забредали разве что бездомные собаки да проезжие пьянчуги, а еще, судя по слухам, женатые мужчины, ищущие противоестественных отношений с другими мужчинами.

Обнаружив ее там, шериф и его помощник Беннет, прижав шляпы к сердцу, долго стояли, печально глядя на труп, распростертый лицом к земле, его неестественно вывернутые конечности не оставляли сомнений в судьбе жертвы. Морозное утро уступало свои права дню, снег, выпавший ранее, не удержался, но холодный ветер, прилетевший с востока, гулял по равнине и свистел между фасадами домов. Анонимный звонок раздался в рабочем кабинете шерифа, и дрожащий мужской голос сообщил, что возле «складов позора лежит труп женщины, мир ее душе». Из-за сомнительной репутации зону пустовавших складов в добропорядочных семействах Карсон Миллса называли «складами позора». Мужчина тотчас повесил трубку, и Беннет однозначно решил: случайный свидетель, возможно, потенциальный «клиент», явившийся на встречу и обнаруживший труп, но никак не убийца, ибо он говорил «слишком взволнованно, слишком нервно».

Когда шериф наклонился и прижал два пальца к шее Терезы Тернпайк, пытаясь нащупать пульс, которого, разумеется, уже не было, стало понятно, что та была мертва уже долгое время. Лицо ее было повернуто набок, позволяя разглядеть левую его часть, и Джарвис с глубоким волнением отметил, что даже спустя время после смерти оно сохранило тревожное выражение. Очень горько, что такая добрая женщина погибла от рук насильника. Она этого не заслужила, совсем не заслужила. Но стало еще хуже, когда они перевернули ее и обнаружили распухшую, покрытую фиолетовыми пятнами маску, которую являла собой другая половина ее лица. Джарвис заметил несколько вырванных ногтей, напомнивших капот машины, поднятый для проверки двигателя, по меньшей мере два сломанных пальца и предположил, что в больнице Энид, куда отвезут труп и составят подробный протокол осмотра, зафиксируют многочисленные кровоподтеки на всем теле. Но это уже для врачей, не для него. Джарвис совершенно не хотел созерцать изуродованное тело Терезы Тернпайк. Он вообще не любил смотреть на мертвые тела людей, которых знал, а тем более женщин, от этого ему становилось особенно плохо: вопрос стыдливости и уважения.

Джарвис несколько раз старательно разгладил ладонью густые усы, кончики которых загнулись кверху.

— Это не местный парень с ней сделал, — пришел к выводу Бенет. — Никто из здешних не стал бы причинять зло Терезе.

Джарвис скептически усмехнулся. Он не разделял его мнения.

— Напротив, Бенни, именно кто-то из местных мог иметь причины ее ненавидеть. Тереза вмешивалась в семейные ссоры, часто вытаскивала скелеты, которые предпочитали прятать по шкафам, к тому же, в округе несколько папаш и мамаш потеряли своих детей из-за нее или благодаря ей.

Ибо за последние двадцать лет Тереза Тернпайк поместила в приемные семьи с полдюжины детей. Детей, с которыми плохо обращались, которых били смертным боем и запугивали собственные родители. Но были и дети, для которых она не смогла ничего сделать.

— Негодяй совсем остервенел, ты видел, во что он превратил ее голову? — промолвил Джарвис. Он был в ярости. — Это кто-то из местных, уверен. Кто-то, кто имел на нее большой длинный зуб. Не знаешь, какие дела она вела с детишками в последнее время?

— Нет, после сына Эдвина Джеймса я ничего не слышал.

Шериф прекрасно помнил Маркуса Джеймса. Его школьные приятели сами пошли к библиотекарше, потому что мальчик боялся кому-либо довериться. Почти каждый вечер он покорно терпел побои от своего отца-алкоголика. Маркус испугался и отказался говорить даже с Терезой, а тем более с людьми шерифа, и это несмотря на синяки, покрывавшие его руки. На другой день он пропустил школу и вернулся только в следующий понедельник с разбитой губой и отсутствующим зубом. Джарвис до сих пор продолжал горько упрекать себя. Он слишком долго не вмешивался, и Тереза Тернпайк сама поднялась в квартиру, расположенную над бывшей мастерской по изготовлению текстиля, и пригрозила Эдвину черенком сломанной метлы, а тот влепил ей такую затрещину, что она упала. На следующее утро Джарвис отправился к Эдвину в сопровождении Дугласа, и они задали ему хорошую трепку, напомнив, что в Карсон Миллсе никто не имеет права вести себя таким образом. Вдобавок, желая дать ему понять, что теперь он у них под наблюдением, Дуглас вылил ему на голову три бутылки виски, найденные в шкафах, обжигая алкоголем скулы и десны Эдвина. Если Маркус вернется в школу хоть с малейшей ссадиной, шериф и его помощник вернутся и на этот раз законопатят папашу в камеру на несколько недель, лишив его любимого пойла. В глубине души ни шериф, ни его помощник не хотели сажать Эдвина, он являлся единственным родственником Маркуса, единственным, кто мог его кормить и платить за жилье, так что тюремное заключение стало бы наказанием также и для сына, но они надеялись, что им удалось изменить ситуацию хотя бы на некоторое время. Это все, что они могли сделать, чтобы уменьшить причиненный ущерб. Так вершилось правосудие в Карсон Миллсе.

Джарвис Джефферсон огляделся. Улицы, прилегавшие к железнодорожным путям, выглядели пустынными, если не считать разбросанных картонок и каких-то лохмотьев, зацепившихся за колючие ветки кустарника и развевавшихся на ветру подобно знаменам давно исчезнувшего воинства. Большинство крошечных круглых складских окон было разбито, а те, что уцелели, отражали клочья серых туч, напоминая глаза призрака, глядящего из небытия в пустоту и отказывающегося наблюдать за происходящим вокруг. Нет, Тереза Тернпайк не посещала такие места. Что ее сюда занесло? Внезапно Джарвиса охватило страстное желание закурить. Он бросил по просьбе Эммы, потому что она не переносила запах табака, особенно в его дыхании, и из любви к жене он двадцать лет назад избавился от этой дурной, но такой приятной привычки, после семнадцати лет, в течение которых он выкуривал по полторы пачки в день. Да, Эмма всегда знала, как взяться за дело, когда ей было что-то нужно! Искусная, подвластная только женщинам смесь улыбки, шантажа, угроз и комплиментов, и Джарвис отказался. Впрочем, хватило бы лишь нежного взгляда, того самого, каким она смотрела на него на балу Независимости, где он впервые поцеловал ее (казалось, с тех пор прошла целая вечность, но воспоминание о том, какой его жена предстала перед ним, когда он впервые коснулся своими губами ее губ, по-прежнему остается живым и четким, как фотография), и он уже готов идти навстречу любым ее капризам. Но никотин прилипает к коже прочнее, чем сок растений, и даже долгое время спустя эта погань способна выскочить из укрытия, чтобы наводнить кровь своими ароматами, и от желания покурить закружится голова.

— Дай-ка мне сигаретку, Бенни, — приказал Джарвис.

— Шериф, у меня будут неприятности с миссис Джефферсон.

— Забудь. Дай сигаретку.

— Она учует.

— Я пожую ментоловую пастилку.

— Если вы хотите обмануть нос вашей жены, вам придется сжевать целую пачку.

Джарвис повелительно протянул руку за сигаретой. С наслаждением наркомана, принявшего дозу, он сделал первую затяжку. Дым заполнил легкие, распространился по всему содрогнувшемуся организму и заполнил каждую клеточку мозга. Выпустив через ноздри дым, он уставился на маленький раскаленный столбик. Слегка покашлял, чтобы акклиматизироваться к новому кислороду. Это, конечно, свинство, но свинство прекрасное. Оно марало его настолько, насколько восполняло недостающее. Дым умел прятаться в пробелах, заполнял его бреши, даруя возможность обрести хотя бы приблизительное спокойствие.

Одним щелчком он отправил сигарету на погрузочную платформу. Он слишком любил жену, чтобы продолжать травиться дальше. И вдобавок она заставит его дорого заплатить за эту сигарету. Ему предстоит целый вечер растирать ей ноги таким жирным кремом, что потом минут десять смываешь его с рук, и, разумеется, день или два жена запретит целовать ее, иначе говоря, то время, пока его чертовы усы не выветрятся и вновь не станут пахнуть исключительно одеколоном с расчески, которой он по утрам их причесывал.

Джарвис положил руку на холодное запястье Терезы Тернпайк.

— Мне очень жаль, Тереза, — тихо произнес он.

10

Жизнь человека является единственными истинными часами мира. Эдвину Джеймсу циферблатом служило его собственное лицо, на котором стрелки времени оставили свои отметины, покрыв кожу десятками крошечных шрамов, морщинами глубиной в четыре десятилетия и пятнами, напоминавшими о прожитых годах.

Как только Эдвин заметил шерифа, он осторожно сделал шаг назад, на что Джарвис Джефферсон немедленно напомнил ему, что если он не трогал своего сынка, то бояться ему нечего. Мужчины разговаривали долго. Прощупывая почву, шериф задавал множество вопросов: видел ли он недавно Терезу Тернпайк, в каких они были отношениях и тому подобное. Эдвин не уклонялся от ответов. Он признался, что ненавидел эту «навозную крысу», повторил, что если она посмеет забрать у него сына, он будет преследовать ее до самого ада, чтобы заставить заплатить за это, что Маркусу хорошо здесь, со своим отцом, что сам он больше не срывается и даже пытается меньше пить, во всяком случае, вечерами, когда остается вдвоем с сыном. А теперь у Эдвина и вовсе отношения с официанточкой из «Одинокого волка». Это что-то новенькое. Джарвис быстро представил себе, о какого рода девице могла идти речь. Бар «Одинокий волк» находился на севере, на окраине города: гиблое место, облюбованное маргиналами, кучкой молодежи и проезжими, жаждавшими приобщиться к ночной жизни. Когда Джарвис объяснил Эдвину, что Тереза Тернпайк мертва, убита, тот отреагировал дважды и по-разному. Сначала на его физиономии появилась злорадная улыбка, сопровождаемая надменным взглядом, и только потом его лицо обрело приличествующее подобному сообщению выражение. Однако он тотчас поднял руки в знак протеста и раз десять повторил, что это не он, что он ничего не сделал, и Джарвису даже пришлось рявкнуть, чтобы тот заткнулся. В завершение беседы шериф спросил, есть ли у него сигареты, и, немного смутившись, Эдвин протянул ему пачку «Пэлл Мэлл».

— Ты по-прежнему куришь эту марку? — спросил Джарвис.

— Разумеется, раз уж привык, чего ж менять.

Поколебавшись, Эдвин прибавил:

— Вы же знаете, я ненавидел старую гарпию, но чтоб стрелять в нее…

В Терезу не стреляли, но шериф предпочел не поправлять его.

— Я тебе верю, Эдвин. Я тебе верю.

Справившись с искушением стрельнуть сигаретку, Джарвис вернулся к своему автомобилю. На месте преступления они ничего особенного не нашли, если не считать многочисленных окурков, валявшихся вокруг тела. При более тщательном осмотре Беннет разглядел ожог на лбу несчастной женщины. Кружок обожженной кожи, однако не пузырящейся и не гноящейся. Джарвис знал, что это потому, что, когда ей прижгли сигаретой лоб, она была уже мертва и ее организм отреагировал всего лишь как скатерть под действием огня, не более того. Решительно, облако ненависти вокруг этой женщины оказалось необычайно густым. Настолько, что ее убили, а затем рядом с трупом выкурили несколько сигарет, возможно, размышляя, что с ним еще сделать, а потом в последний раз унизили ее останки. Джарвиса заинтересовала марка окурков. Не абы какие, а «Герберт Тарейтон», но не те, современные, с фильтром, которые обычно продаются, а старые «Тарейтон», с характерным пробковым кончиком. Джарвис узнал их, потому что в свое время сам курил их именно из-за своеобразного вкуса. Такие пачки сейчас уже не часто встретишь.

Усевшись на скрипящую кожу сиденья своего автомобиля, Джарвис временно вычеркнул из головы имя Эдвина Джеймса. Он ему верил: мужчина без раздумий заявил, что ненавидит библиотекаршу, прежде чем отреагировать на известие о ее смерти. И к тому же, бычки были не из дешевых.

Джарвис поехал к себе в офис, но добравшись до места, начал с того, что перешел улицу и вошел в магазинчик Аль Метцера. Мужчины приветствовали друг друга; знакомые с детства, они были ровесниками с разницей в несколько месяцев, хотя Аль весил примерно раза в два больше шерифа.

— У тебя все еще есть «Герберт Тарейтон», Аль? Те, у которых кончик из пробки вместо фильтра?

Добродушный малый повернулся к стене, составленной из разноцветных сигаретных пачек, и, с трудом наклонившись, выхватил белую коробочку с синей короной в центре.

— Ты снова закурил? Вот уж Эмма обрадуется!

— А ты часто их продаешь?

— Именно эти? Нет, не часто, берут только старые завсегдатаи, неисправимые.

— Ты можешь составить мне их список?

Аль нахмурил брови, отчего его пухлое лицо сразу сделалось смешным.

— Это официальный запрос?

— Ну, скажем так.

— Дело серьезное?

Джарвис лишь поджал губы, и Аль кивнул: он достаточно хорошо знал друга, чтобы понимать, когда настаивать бесполезно, Джарвис мог хранить свои самые мрачные секреты до гробовой доски, если считал это необходимым.

— Я напишу тебе тех, кого помню, но здесь бывает много народу, и я могу кого-нибудь забыть.

— Впредь будешь отмечать имена всех, кто станет покупать у тебя именно эту марку.

— Можешь на меня положиться. А то я даже испугался, подумав, что ты снова закурил.

Джарвис окинул взглядом ряды разноцветных пачек, и тотчас узнал свои любимые сигареты.

— Дай-ка мне лучше пакетик сушеного мяса, я сегодня с утра ничего не ел, — произнес он немного нервно.

Не успел Джарвис переступить порог своего офиса, как Диана, его секретарша, бросилась ему навстречу.

— Вам надо срочно идти к Монро, Элейн звонила.

— У меня нет времени.

— Она сказала, что это срочно.

— Диана, Тереза Тернпайк мертва, убита.

Диана выронила чашку с кофе, та упала ей под ноги и разбилась, оставив на индейской циновке коричневое пятно. Секретарша замерла в изумлении, а потом, бормоча извинения, опустилась на колени и стала собирать осколки. Джарвис наклонился ей помочь.

— А вы… вы знаете, кто ее убил? — спросила она.

— Нет. Беннет вернулся?

— Еще нет.

— Вызовите Дуга, скажите, чтобы непременно пришел сегодня.

— Хорошо, шериф.

— А что хотела Элейн Монро?

Заметив, как у собиравшей осколки Дианы дрожат пальцы, Джарвис велел ей прекратить это занятие: ему совершенно не хотелось, чтобы она порезалась и добавила на его коврик кровавых пятен.

— Она узнала о Луизе Мэки. Уже весь город в курсе. И… Элейн считает, что прошлой ночью ее дочь тоже изнасиловали.

При этом известии из рук Джарвиса посыпались осколки.

* * *

Семья Монро жила на юге Карсон Миллса, там, где вместо небольших, в основном трехэтажных построек центральной части города стояли просторные дома, окруженные садами с деревянными качелями и беседками, увитыми розами. В этом квартале улицы оставались чистыми, а припаркованные машины блестели. Монро занимали один из самых красивых домов: белый и просторный, напоминавший старинные дома плантаторов в Луизиане, с высокими закругленными окнами и белоснежными колоннами, поддерживавшими балкон, обрамлявший здание со всех четырех сторон.

Кормак Монро с сигарой в руке ждал Джарвиса на крыльце. Шериф прошел по длинной аллее с маленькими уличными фонарями. Внезапно у него перед глазами заплясали крупные хлопья, посыпавшиеся буквально из ниоткуда, а точнее, из туманного чрева так низко нависшего неба, что можно подумать, будто колокольни только что вспороли его, и теперь оно, словно огромная и бесформенная плюшевая игрушка, освобождалось от набитого в нее пуха.

— Вам следовало бы припарковаться под навесом, шериф, — произнес Кормак, — а не там внизу. Тогда вы бы не успели промокнуть.

— О, в моем возрасте немного движения никогда не помешает, — ответил Джарвис, приподнимая шляпу в знак приветствия.

В присутствии Кормака Монро Джарвис никогда не чувствовал себя непринужденно. Это было глупо и раздражало, но осанка Кормака производила на него невообразимое впечатление и внушала чувство, близкое к благоговению, от которого он не мог избавиться. Правнук золотоискателя, ставшего благодаря своей удаче за несколько лет миллионером, Кормак обладал богатством и влиянием. Ему принадлежал главный банк в городе, у него была своя газета, а так как и треть полей вокруг Карсон Миллса принадлежала ему, он владел еще и частью местного сельскохозяйственного кооператива, и это не считая делишек в Канзас-Сити. Но Канзас-Сити далеко, а потому тамошние его дела местных жителей не интересовали.

Само собой разумеется, все, чего хотел Кормак Монро, город ему давал. Тем не менее он никогда этим не пользовался, и семья Монро строго следовала этике, что не только вызывало восхищение, но иногда заставляло относиться к ним с подозрением. Они обеспечивали базовый бюджет благотворительных дел округа, лично вкладывались в промышленные проекты, в которых не участвовали напрямую, никогда не пропускали воскресной мессы в лютеранской церкви и считали, что газета должна сохранять независимость, даже если речь шла о критике управленческих решений, продиктованных Кормаком. А главное, в противоположность двум другим влиятельным семействам Карсон Миллса, Монро не лезли в политику. Обладая большими возможностями для сражений в сфере финансов и местной экономики, Кормак Монро никогда не вмешивался в дела мэрии. Джарвис Джефферсон всегда пользовался его поддержкой, хотя он ни разу не просил ее, и это его несколько удивляло: он ненавидел собак, способных укусить руку, которая их кормит, и тем не менее ему нравилось думать, что он Монро ничего не должен, так как никогда ничего у них не просил. К тому же, с людьми состоятельными он всегда поддерживал строго определенные отношения: не в силах перебороть себя, Джарвис перед ними всегда робел, как если бы деньги создавали им бесценную ауру, что, конечно, как он сам признавался, совершенно глупо, но он ничего не мог с собой поделать.

Своими темными глазами Кормак уставился на шерифа. Он был похож на Кэри Гранта с его безупречным боковым пробором и черными как смоль волосами. Когда Джарвис поднялся по ступенькам на крыльцо, бизнесмен взял его под руку.

— Спасибо, что приехали, шериф, — произнес он негромко, не глядя на него. — Я не уверен, что Элейн ничего не напутала, но я был бы вам очень признателен, если бы вы сделали вид, что внимательно ее слушаете.

Джарвис заколебался. Он замечал, что в случаях насилия нередко именно отец семейства старается свести на нет серьезность ситуации, чаще всего чтобы погасить скандал и защитить от сплетен свое потомство, а главное, чтобы сохранить шанс сделать хорошую партию, поэтому расследовать такие дела оказывалось крайне сложно. В этот раз, зная, что в округе бродит потенциальный хищник, шериф был склонен, скорее, поверить недоверчивой матери, чем покровителю-отцу. Ничего не ответив, он последовал за Кормаком Монро в гостиную размером с весь дом Джарвиса, украшенную большими картинами, объемными букетами цветов (принимая во внимание холодное время года, букеты больше всего удивили шерифа) и длинными белыми диванами со множеством подушек.

Если Кормак имел отдаленное сходство с Кэри Грантом, то его жена Элейн явно хотела походить на Ким Новак с ее высоким лбом, светлыми волосами и фарфоровой кожей. Несмотря на обстоятельства, она успела нанести на щеки немного румян, ее глаза были безупречно подведены черным карандашом, а губы старательно подчеркнуты яркой красной помадой. Когда она встала навстречу шерифу, тот на мгновение ощутил себя среди декораций к фильму, в обществе двух звезд, ожидающих, чтобы камеры остановились, и тогда они смогут улыбнуться, дружески похлопать друг друга по спине и расслабиться. Но ничего такого не произошло, и царившее в комнате напряжение, настолько сильное, что пушистые волосы на затылке Джарвиса встали дыбом, не рассеялось. Шериф впервые попал в жилище Монро, и сам интерьер уже подавлял его.

Бесцветным голосом Элейн предложила ему чаю, но он вежливо отказался. Она сидела на краю дивана, напротив Джарвиса, в своем безупречном, с иголочки костюме из мягкой шерсти, казавшейся нежнее кожи младенца, и нервно потирала руки, глядя на шерифа холодными голубыми глазами, контрастировавшими с ее приветливой внешностью.

— Я узнала про Луизу Мэки, — внезапно произнесла она. — Мне кажется, он снова объявился, теперь у нас.

Ее веки коротко сомкнулись, а когда она вновь открыла глаза, ее ледяные радужки с вызовом обратились к мужу, как бы говоря, что не стоит препятствовать ей. Кормак ответил подобающей улыбкой. Он явно не собирался противоречить супруге, однако все в нем выдавало его скептический настрой.

— Вы полагаете, что… ваша дочь? — едва слышно спросил Джарвис.

Элейн подалась вперед, придав себе решительный вид, ее грудь натянула ангорскую шерсть пуловера. Несмотря на разыгравшуюся в ней драму, на кипящее нутро, на охватившие ее бурные чувства, на разъяренную материнскую душу, Элейн Монро сохраняла достоинство и, рискуя показаться бесчувственной, соблюдала запредельную дистанцию. Но Джарвис прекрасно чувствовал, что она прилагает массу усилий, чтобы не взорваться.

— Вот уже несколько дней, как Эзра ходит сама не своя.

— А точнее? Диана, моя помощница, сказала, что речь идет о прошлой ночи.

— Нет, в прошлую ночь я нашла ее в слезах в туалете, там я это и поняла, но перемены с ней произошли за последние пять дней. Она убеждает меня, что все это ерунда, что это из-за… ну, вы понимаете, женские дела, но я не верю ни единому слову. Она избегает нас, почти все время проводит в комнате, а когда выходит, держится за стены, ничего не ест, у нее вечно красные глаза, разъеденные солью от слез, а ведь была такая веселая и живая! Теперь же она превратилась в призрак.

Слова выстреливали изо рта Элейн Монро, словно она старательно повторяла их на протяжении нескольких часов, чтобы, наконец, высказать в урочное время. Джарвис потер руки. Боже, как ему хотелось курить. Всего одну-две затяжки, чтобы придать себе уверенности, заполнить себя.

— Что заставляет вас думать, что она была?.. — осмелился спросить шериф, не рискнув произнести главного слова, так как оба родителя находились перед ним, и это слово относилось к их дочери.

— В прошлую субботу меня не было, я ездила к сестре в Талсу, Кормак сидел на производственном совещании, из тех, что завершаются карточными партиями, если вы понимаете, о чем я говорю.

Она снова посмотрела на мужа, и в этот раз Джарвису показалось, что своим взглядом она пригвоздила его к стене так, как могут делать только женщины.

— Эзре весной исполнится шестнадцать, — продолжила Элейн, — она уже достаточно большая, чтобы оставаться дома одна, особенно когда рядом есть прислуга, так что, по сути, она не совсем одна. Два месяца назад она сама настоятельно попросила, чтобы мы перестали приглашать Лавинию посидеть с ней, ей хотелось больше независимости, больше доверия. И Кормак решил, что настал подходящий момент, он любит возлагать ответственность на всех и вся.

— Вы вернулись в тот же вечер?

— Нет, я осталась у сестры, чтобы не ехать ночью, и вернулась утром. Эзра находилась у себя в комнате. Сразу я ничего не заметила, в полдень она сказала, что чувствует себя неважно, и не спустилась к завтраку. На следующий вечер я стала подозревать что-то неладное, однако она уверяла меня в обратном, надела на себя маску женщины и притворно улыбалась, чтобы попытаться переубедить меня. Но в таких обстоятельствах одурачить мать невозможно. Сначала я подумала о поклоннике, подождала, пока она уйдет в школу, и обыскала ее комнату, но ничего не нашла. Но я упорная, шериф, настоящая гиена, когда речь заходит о моем потомстве.

Джарвис легко в это поверил, достаточно послушать, как она произносила свою речь: чеканила каждое слово с вызывающей точностью, а взгляд ее не терпел никаких возражений.

— Я заподозрила неладное, когда спустилась в подвал. Там я нашла свежевыстиранные простыни.

Повернув голову к мужу, она продолжила, немного повысив голос, чтобы предвосхитить любой контраргумент:

— Прислуга меняет белье только по четвергам, никогда в начале недели, специально, чтобы на выходных у нас были чистые простыни, за исключением особых случаев. Я спросила у Прешиз, нашей экономки, отдавала ли ей Эзра постирать простыни, но оказалось, что нет. Эзра выстирала их сама. Она никогда не стирает сама. А знаете, что я нашла рядом с корзиной для белья? Баночку с крупной солью.

Джарвис откинулся на спинку дивана и скрестил руки на груди. Почти тридцать лет он жил с королевой порядка и управления, и за это время столько раз слышал, как Эмма излагает свои маленькие хитрости, что выучил их наизусть. Крупную соль сыплют в холодную воду, чтобы отстирать пятна крови с одежды: это основное правило, особенно когда в доме трое сыновей.

— Позволю себе заметить, что это могло совпасть с тем, о чем она вам сказала, — произнес Джарвис, пытаясь понять: перед ним властная мать, оскорбленная поведением дочери, или же за словами Элейн действительно скрывается настоящая драма.

— Если бы вы знали мою Эзру, шериф, вы бы поняли, что нет. Ее поведение изменилось в одночасье. Она съежилась в своем коконе, она больше не смеется, у нее отсутствующий вид, ее голова где-то в другом месте, и по ее глазам я вижу, что в ней что-то сломалось. А если вам хочется знать все, скажу, что я знаю с точностью до дня, когда моя девочка становится женщиной, подобного рода вещи от меня не ускользают, и это не самые лучшие дни месяца.

Внезапно Элейн подалась вперед, и впервые после того, как Джарвис переступил порог дома, он убедился, что здесь слишком просторно, ибо жена Кормака так и не смогла положить руку ему на запястье — жест, который ему вряд ли бы понравился, потому что ладонь ее наверняка холодная и неприятная на ощупь. Вместо этого она зажала его душу в тиски своих голубых глаз и добавила слегка дрожащим голосом:

— Шериф, мою дочь изнасиловали, у меня сомнений нет. Это тот же самый тип, что напал на Луизу Мэки, я знаю эту историю, он нападает на девушек у них в доме, ночью, когда они спят, хрупкие подростки, не способные себя защитить. Это он, шериф, я уверена. И хочу, чтобы вы немедленно арестовали его. Хочу, чтобы все ваши люди работали днем и ночью, чтобы найти его и посадить за решетку, хочу увидеть, как его мозг станет кипеть на электрическом стуле, пока не польется из ушей. Надеюсь, я ясно выразилась?

Теперь она говорила ровно, не повышая голоса, и четко, не мигая, перечисляла свои желания. У Джарвиса пересохло во рту. Он посмотрел на еще дымящийся фарфоровый чайник, не решаясь самому налить себе чаю, но внезапно передумал. Он явственно услышал голос жены и почувствовал, как она легонько шлепнула его по пальцам, чтобы он вел себя подобающе.

Кормак вытащил из кармана зажигалку и разжег потухшую сигару, окутав себя, словно призрачным костюмом, серыми клубами ароматного дыма.

— Насколько я понял, это вы в тот вечер вернулись домой? — спросил шериф у бизнесмена, который, глубоко затянувшись своей сигарой, в ответ кивнул головой. — Вы не заметили ничего подозрительного? Взломанная дверь, приоткрытое окно?

— Нет, вы же знаете, какая погода стояла в эти дни, я бы непременно заметил.

— Вы поднялись к дочери?

— Нет, я вернулся довольно поздно, к тому же, я давно не захожу к ней, чтобы поцеловать ее на ночь, ведь она… она почти взрослая.

— Могу я с ней поговорить?

— Она вам ничего не скажет, — тотчас произнесла Элейн, — можете поверить мне на слово. Как мать, я глубоко в этом убеждена. Вы увидите Эзру, которая постарается притвориться любезной, улыбающейся и станет отрицать, что она стала жертвой чего бы то ни было. Но я знаю ее лучше, чем кто-либо, и я это чувствую. Если ваша жена утверждает, что знает, что что-то случилось с вашим ребенком, вы ведь поверите ей?

— Здесь случай несколько более сложный, мадам Мон…

— Шериф, если бы ваша жена оказалась сейчас здесь, перед вами, абсолютно уверенная, что с вашим ребенком что-то случилось, вы бы ее выслушали?

Столкнувшись с такой твердокаменной решимостью Элейн Монро, Джарвис, закусив нижнюю губу, проглотил все свои аргументы, и кротко согласился.

— Думаю, да, — сдержанно произнес он.

— Тогда вы знаете, что надо делать.

Теперь голубые лучи глаз Элейн одним ударом пригвоздили к стене шерифа. Джарвис почувствовал себя растерянным. Издав протяжный вздох, он встал, держа в руке шляпу.

— В таком случае я лучше пойду обойду поместье, пока все не замело снегом, — произнес он.

— Может, вам нужна помощь? — предложил Кормак.

— Нет, я сам, я дорогу знаю. Только не пугайтесь, если встретите меня в ваших владениях: я считаю нужным осмотреть все калитки, мало ли.

Вскочив, Элейн преградила дорогу шерифу. В этот раз деваться было некуда, и она положила руку на рукав его рубашки: несмотря на плотную ткань, ему показалось, что его ужалило холодом.

— Когда вы найдете гаденыша, который это сделал, я хочу стать первой, кому вы об этом сообщите.

Джарвис не ответил. Проведя рукой по усам и кивнув на прощание, он направился к выходу. Когда он проходил мимо Кормака Монро, тот, выпустив клуб едкого дыма, произнес:

— Полагаюсь на вас, шериф, все должно остаться в тайне. На кону репутация нашей дочери. Это дело только между вами, нами и этим типом.

Нахлобучив стетсон на свою седеющую шевелюру, Джарвис вышел.

11

Эмме понадобилось не более десяти секунд, чтобы, приблизив лицо к усам мужа, обнюхать их и в ужасе отшатнуться, как если бы он был самим дьяволом. Не сказав ни слова, она грозно направила на него указательный палец, а на лице ее, обычно столь кротком, отразилась ярость всего мира, и Джарвис понял, что он влип. Она дулась на него целых пять дней, что не мешало ей собирать ему ланч в жестяную коробку и каждое утро оставлять ее на столе, положив рядом его дубленку, но в остальном ему приходилось довольствоваться строгим минимумом. По вечерам он сидел рядом с ней и читал газету, в то время как она молча вязала что-то для Лестера, второго малыша, недавно родившегося в семье его старшего сына. Ему не хватало детей, семейной жизни, шума в доме, доверху заполненных суетой дней — всего, от чего теперь остались только ностальгические воспоминания. К счастью, у него есть Рози, даже если она заставляет его расплачиваться за попытку снова начать курить — он знал, что все пройдет, лишь бы он держался и снова не потянулся за сигаретой. Он всегда считал, что им повезло, что они нашли друг друга. Жить в полном согласии после тридцати лет брака не каждым удается, в том числе и их ровесникам. Многие жили вместе по привычке, одни дружелюбно помогали друг другу, другие пребывали в состоянии нейтралитета, зачастую переходившего в необъявленную войну. Но они с Рози по-настоящему любили друг друга, и он нисколько не сомневался, что они умрут вместе, с потертыми обручальными кольцами на пальцах. Он гордился ею, равно как и своими сыновьями, даже если теперь они жили далеко от них. Джарвис видел их не так часто, как ему бы хотелось. Возможно, настанет время, когда он возьмет тайм-аут и решит снять свою бляху. В конце концов, Дуглас — смышленый малый, он готов взять на себя обязанности шерифа, с ним Карсон Миллс будет в безопасности. Да, наверное, надо подумать о том, чтобы остановиться, выкроить время для себя, для Рози, для мальчиков. К тому же, то, что творится вокруг, превосходит его понимание. Сначала несчастная Луиза Мэки, затем убийство Терезы, а теперь история с Монро, в которой Джарвис так и не смог до конца разобраться. Может, земля вдруг завертелась в другую сторону или он просто слишком стар для всего этого абсурда?

В один прекрасный день Эмма перестала его третировать своим обидным безразличием: он искупил свою вину. В среду утром, проснувшись, она приготовила им завтрак и принесла его в спальню. Сидя в постели, словно им снова было по двадцать лет, они съели поджаренный бекон с глазуньей, и Рози предложила вдвоем прогуляться по городу: она составила список покупок, к тому же, они целую вечность не выходили вместе. Немного удивленный, Джарвис согласился. Расследование шло своим чередом, Дуг мог его подстраховать, так что он вправе высвободить сегодняшнее утро. К тому же, у них нет ни одной серьезной улики, но не потому, что они не искали: они опросили всех, кто был в городе проездом, всех бродяг, всех известных маргиналов и даже нескольких добропорядочных жителей, которых шериф считал способными на подобные вещи, но все напрасно. Каждый день, включая воскресенье, он вместе с Дугом и Беннетом часами рыскал в поисках следов, но безрезультатно. С другой стороны, Аль Метцер составил ему список немногочисленных покупателей сигарет «Герберт Тарейтон» с пробковым кончиком, но никто из них не подходил под портрет преступника. Трое оказались женщинами, четверо обычными мужчинами: Джарвис их опросил и ничего подозрительного не выявил. Но по признанию самого Аль Метцера, некоторые покупатели могли ускользнуть от его внимания, к тому же, он не единственный, кто торгует сигаретами в штате. Джарвис был обескуражен, и, как признавался он самому себе, ему даже стало стыдно. Карсон Миллс — его город, он отвечал за то, чтобы в нем царил порядок, а если кто-то покушается на безопасность его сограждан, правосудие обязано восторжествовать. Полнейшее отсутствие подозреваемых в одном, нет, даже двух делах об изнасиловании и одном деле об убийстве, причиняло ему боль. Ему нужно дать задний ход, подышать хотя бы несколько часов, чтобы проветрить голову.

Вместе с Рози он отправился к Мо, чтобы основательно закупиться бакалеей, а в магазине Кэмпбела он украдкой сунул в корзину две банки свинины с фасолью в томате, своей любимой: он полакомится ей, когда его жена отправится на очередное собрание бридж-клуба. Потом они пошли в кулинарию, расположенную за церковью, чтобы купить знаменитые ломтики индейки в меду. Когда же им встречался кто-нибудь из знакомых, Джарвис, слегка наклонив голову, двумя пальцами — большим и указательным — придерживал поля шляпы в знак приветствия. Он знал, что Рози обожает этот обычай, и хотя он соблюдал его уже двадцать лет, она всегда гордилась быть женой шерифа. Джарвис чувствовал, что обязан распутать эти дела не только ради собственной гордости и чести города, но и ради того, чтобы Рози могла по-прежнему ходить по улицам с довольным и даже чуточку надменным видом.

По дороге к кулинарии Марвина они встретили Конни Маккарти, приятельницу по бридж-клубу. Рози остановилась перекинуться с ней парой слов, а Джарвис, воспользовавшись возможностью, уселся на ближайшую скамейку и принялся изучать заголовки местных газет. Распрощавшись с подругой, жена вернулась к нему и, взяв его под руку, сказала:

— Тебе надо бы сходить к Петерсенам, ну ты знаешь, этим фермерам, немного… суровым, что живут на западной окраине. Конни считает, что их младший охотится на кошек и собак в городе.

— Йон?

— Да. Помнишь, я тебе говорила, что за последние месяцы у многих семей в городе пропали кошки и собаки? Я просила тебя этим заняться, но ты ничего не сделал.

— Рози, я не могу ставить на первое место кошек и собак, если, конечно, ты понимаешь, что я хочу сказать. Особенно сейчас.

— Но для этих семей они на первом месте! Что бы ты сделал, если бы Раффи вдруг исчез? Ты представляешь лица мальчиков?

— Раффи скончался в шестнадцать лет в своей корзине, и это более чем прекрасная жизнь, особенно для дворняги.

Джарвису не хотелось примешивать к спору его собаку: он был очень привязан к этой упрямице, ему до сих пор ее не хватало, хотя после ее смерти прошло уже десять лет. Но, подобно товарному поезду, идущему на всех парах, Рози уже разогналась, и ее было не остановить.

— Поверь мне, когда твоим детям надо объяснять, что они больше никогда не увидят своего домашнего любимца, не имея при этом возможности хоть как-то оправдать его исчезновение, во время выборов шерифа ты дважды подумаешь, кому отдать свой голос!

Час от часу не легче. Если продолжать в том же духе, Джарвису, чтобы обеспечить свой мандат, в конце концов придется выстраивать свою кампанию вокруг домашних питомцев.

— Я послал Беннета, — защищался шериф, — и он не обнаружил ничего особенного. Кошки и собаки гуляют сами по себе, живут своей жизнью, уходят охотиться на мышей и теряются, попадают под колеса…

— Беннет и собственную жену не найдет, если потеряет ее среди полок спортивного магазина в Вичите! Я у тебя спрашиваю! — выговаривала Эмма, все сильнее упираясь пальцем в плечо мужа, так что ему даже стало больно.

— Хватит, Рози! Довольно! Я все понял. Скажи Конни и ее подружкам, что я схожу к Йону Петерсену. Ингмар снова набросится на меня, потому что подозрения падают на его внука, а старик считает, что все косятся на Йона лишь потому, что он родился в луже крови.

— Когда все подмечают одно и то же, значит, в этом что-то есть. Конни проделала работу, которую должен был сделать ты: она опросила всех, у кого недавно пропали животные, и очертила зону исчезновения. Это семьи, проживающие почти исключительно на периферии, на западной окраине. Ближе к Петерсенам. А ты прекрасно знаешь, что их мальчик… странный.

Джарвис согласился и заверил жену, что непременно займется этим сам. По крайней мере, она не ошибалась в одном: Йон Петерсен не такой, как другие. Шериф считал, что он вполне способен ловить животных, чтобы продавать их мех каким-нибудь торговцам. Быть каждый день примерным мужем непросто, а быть примерным мужем и одновременно образцовым шерифом сродни подвигу, и он пожалел, что за это не дают особых медалей.

Он настолько погрузился в собственные мысли, что только в последний момент заметил хрупкую девушку, прямо у него на глазах вошедшую в церковь. Несколько секунд он рылся в памяти, пытаясь понять, откуда ему знакомо ее лицо и почему инстинкт подсказывает ему, что это очень важно, пока, наконец, не понял, что увидел Эзру Монро. Он тотчас остановился и схватил жену за руку.

— Рози, дорогая, иди к Марвину без меня, встретимся у машины.

Проследив за направлением его взора, Эмма удивленным взглядом смерила мужа с головы до ног:

— Только не говори мне, что хочешь сменить приход. В сорок лет ты благородно не сменил меня на любовницу, зато теперь, в пятьдесят, хочешь поменять веру! Превосходно!

Тут Джарвис сообразил, что они стоят на паперти лютеранской церкви, и спросил себя, чем рискует он, методист, если войдет внутрь. Он никогда не задавал себе такого вопроса, ибо теологические разногласия всегда были выше его понимания. Община, духовная близость — в конечном счете подобные вещи казались ему неважными, он принадлежал к методистской церкви, потому что к ней принадлежала его семья, не более того. В конце концов, значение имел тот, к кому обращались, а не способы общения. Когда он писал сыну, путешествовавшему по Европе, ему было все равно, отправится ли письмо по воздуху или по воде, главное, чтобы никто не изменил слова, обращенные к его мальчику, и доставил их адресату.

— Не волнуйся, уверен, что здесь обитает тот же жилец, что и на нашей стороне улицы!

Джарвис снял шляпу, поцеловал жену в щеку и проскользнул следом за девушкой. Огоньки множества свечей трепетали в темноте, которую бледный зимний свет, сочившийся через узкие овальные окна, не мог разогнать. Скамьи стояли ровными рядами, друг напротив друга, по обеим сторонам от центрального прохода, и на первый взгляд Джарвис не заметил никакой разницы между этой церковью и своей собственной. Если таковая и существовала, то это явно касалось только проповедей. Склонив голову, Эзра Монро сидела в первом ряду, ее длинные золотистые волосы ниспадали, словно занавес, скрывая ее от остального мира. Он бесшумно опустил свой тощий зад на скамью позади нее и оперся о спинку скамьи, где сидела девушка.

— Здравствуй, Эзра, — тихо произнес он.

Девушка вздрогнула и резко обернулась, желая рассмотреть того, кто ее побеспокоил.

— Ты ведь узнала меня?

— Шериф Джефферсон, — прошептала она, и ее голос тихим эхом отозвался в тишине церкви.

Она приветливо и открыто смотрела на него своими огромными голубыми глазами, похожими на глаза матери.

— Не хочу беспокоить тебя во время молитвы, я просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

Что-то пробежало по ее лицу, какая-то сильная эмоция или важная мысль, столь мощная, что поднимается под кожным покровом, наподобие огромной рыбы, чья тень видна сквозь волны, но вид определить невозможно. На миг Эзра опустила глаза, и шериф заметил, что дыхание ее участилось.

— Ты знаешь, чем я занимаюсь в этом городе? — задал вопрос Джарвис. — Подобно пастору я собираю доказательства, но вместо того, чтобы сообщать их Богу, довожу их до сведения правосудия, чтобы наказать тех, кто его не уважает, тех, кто причиняет нам зло и мешает нам жить в мире.

Эзра медленно кивнула. Черт возьми, до чего же хороша девушка, подумал Джарвис. С таким личиком и с деньгами ее семьи все парни округа должны упасть к ее ногам. Однако девушка, совершенно очевидно, находилась в состоянии глубокой депрессии, взгляд ее был пуст, и он снова вспомнил слова Элейн, сказанные несколько дней назад. Если и в самом деле Эзра от природы отличалась веселым и шаловливым нравом, значит, в ней действительно что-то сломалось. И наверняка одна из главных деталей ее механизма.

— Ты же знаешь, если однажды у тебя возникнут проблемы, ты всегда можешь прийти ко мне за помощью?

— Да, — прошептала девушка так тихо, словно ей не хватало топлива, чтобы вдохнуть сил в свой голос.

— Знай, что ты всегда можешь на меня рассчитывать, и на мою деликатность тоже.

Она нервно сцепила руки. Джарвис выждал долгую паузу, а потом все тем же доверительным тоном спросил:

— У тебя неприятности, Эзра?

Внимательно рассмотрев ее, он понял, что ее мать, скорее всего, была права. Эзра смотрела куда-то вдаль, в пустоту, и в нерешительности размышляла. Но когда шериф, пытаясь приободрить ее, положил руку ей на плечо, она резко отшатнулась и замотала головой.

— Почему мне кажется, что ты боишься мне что-то рассказать?

На этот раз большая рыба, скользившая в глубинных слоях ее лица, неожиданно поднялась на поверхность, и Джарвис убедился, что это не дельфин, и даже не кит, а, скорее, акула, из рода белых акул. У нее был такой же темный взгляд, сжатые челюсти, и плавала она в мутных водах.

— Шериф, вы считаете, что людское правосудие выше правосудия Господа? Я думаю, что для каждого преступления есть свой судья. И про себя скажу, что если однажды я должна буду предстать перед одним из них, я выберу Бога, потому что, простите меня, шериф, но я имею все основания не верить людскому правосудию, оно ничего не может для меня сделать.

И повернувшись к нему спиной, она продолжила молиться.

12

За несколько дней снег выпал во всей южной части штата. Ветер вздымал снежные вихри, и из-за плотных туч, пропускавших очень мало света, они казались серыми. Похоже, для всего мира началась новая эра, эра пепельного апокалипсиса, который неустанно обрушивался на землю, чтобы задушить цивилизацию. Однажды вечером отключилось электричество и вновь включилось только спустя два дня, заставив человечество вспомнить все свои первобытные страхи и животные инстинкты. Собирались вокруг пузатых печек, а свечей за эти две ночи сожгли больше, чем во всех церквях штата за месяц. В Карсон Миллсе понимали, что спустя девять месяцев в городе наверняка родится младенцев больше, чем обычно; впрочем, так всегда бывает во время отключений. Джарвис опасался, что отключение электричества сыграет на руку насильнику, свирепствовавшему в городе. Желая успокоиться, он бросил взгляд в окно, за которым порывисто свистел ветер, наметая сугробы: даже самый извращенный ум вряд ли отправится на улицу в такую погоду.

Джарвис много размышлял о своих делах. После беседы с Эзрой Монро сомнений не осталось: у него на руках дело о маньяке-садисте, насильнике-рецидивисте, на счету которого по меньшей мере две жертвы. Это уже не пустяк, не вечерняя пьяная драка с расквашенными физиономиями, а преступления человека извращенного, и шериф опасался, что маньяк снова возьмется за свое. И кроме того, у него было ощущение, что убийство Терезы Тернпайк также как-то связано с происходящим, но в чем состояла эта связь, он понять не мог. Тот, кто убил библиотекаршу, настолько ненавидел ее, что изуродовал ей лицо и даже затушил сигарету об ее лоб. Ее не изнасиловали: медицинское заключение не оставляло сомнений. И никаких похожих окурков не нашли ни вокруг дома Мэки, ни в поместье Монро. Убийца же Терезы не лишил себя удовольствия покурить вволю, в частности после того, как перешел к действию. Джарвис не знал, что и думать, ведь с обеими девочками-подростками, подвергшимися нападению, Тереза не имела ничего общего ни внешне, ни по возрасту, ни по психологической уязвимости — ничего. Разве что Тереза считалась доверенным лицом детей города. Проблемных детей. Неужели она что-то узнала или услышала? Чтобы до чего-нибудь докопаться, бесполезно спрашивать Луизу или Эзру. Джарвис перерыл кабинет библиотекарши, побывал у нее дома, но ничего интересного не нашел.

В следующую пятницу, когда дороги расчистили, он отправился в методистскую церковь и нашел пастора Алеццу на заднем дворе, где тот, закутавшись в шерстяной плед, сидел на перевернутой коряге, записывая мысли для своей будущей проповеди. Пар от его равномерного дыхания заменял ему шарф.

— Уверен, — произнес он, завидев Джарвиса, — если уж сам шериф пришел ко мне, значит, в воскресенье наша церковь пустовать не будет.

— Что вы такое говорите, Азиэль, я не из тех, кто последним приходит к вам по воскресеньям!

— Я не обольщаюсь: если бы не Эмма, разве стали бы вы приходить так часто?

Джарвис поджал губы, отчего усы его затопорщились, и он уже собрался уверенным тоном опровергнуть предположение пастора, как вспомнил, что обман служителя культа, возможно, не лучший поступок.

— Как вы можете работать на воздухе при таком холоде? — спросил он, уклоняясь от ответа.

— Холод благотворно действует на кровообращение и активизирует мышление. Вы пришли исповедаться, шериф?

Смущенный, Джарвис подернул плечами.

— Нет, но в связи с этим я задался вопросом…

Алецца догадался, что его гость что-то замышляет, и, сунув в карман пальто блокнот и ручку, поднялся навстречу шерифу. Пастор являл собой обаятельного мужчину, которому навскидку можно дать не больше сорока, с тонким, всегда аккуратно прочерченным боковым пробором, делящим его черные как вороново крыло волосы на две неравные волны, с зелеными, внушающими доверие глазами и квадратным подбородком, всегда безупречно выбритым. Злые языки — главным образом среди лютеран — говорили, усмехаясь, что он заполняет свою церковь прежде всего благодаря своему обаянию и не случайно среди его паствы гораздо больше женщин, чем мужчин.

— Итак, чем я могу вам помочь?

— В последнее время вы, случайно, не слышали… ну, такие вещи… которые вряд ли приятно выслушивать? Я хочу сказать, может быть, какой-нибудь надломленный прихожанин, к примеру, захотел облегчить свою совесть?

Алецца нахмурился.

— У вас есть какие-то зацепки, которые приводят к церкви?

— Я решил обратиться к человеку, который связует Господа с нашими душами. Я говорил себе, что, возможно, во время исповеди вы услышали…

— Вы прекрасно знаете, что если бы это и случилось, я бы все равно ничего вам не сказал, — отрезал пастор. — Все, что говорится на исповеди, не выходит за пределы исповедальни.

Джарвис почувствовал, как что-то внутри него внезапно обрушилось. После долгих размышлений он пришел к выводу, что человек, которого он выслеживает, должен метаться, чтобы не сказать разрываться, между своими зловещими желаниями и добропорядочным видом, который он наверняка сохраняет на публике, чтобы не вызывать подозрений. Такое напряжение должно камнем лежать на его совести, а кто лучше церкви способен частично освободить его от морального бремени? Господь умел прощать, даже самое худшее, лишь бы на него уповали и желали исправиться. Джарвис делал ставку именно на эту версию.

— А если признаются в преступлении?

— Я этого боюсь.

— А если бы вы узнали о нечестивом деянии, которое можно было бы предотвратить, вы бы все равно ничего не сказали?

— Речь идет о завете, шериф, который всех нас связывает с Богом. Как врач и врачебная тайна: ничто не позволяет ее нарушить без согласия пациента.

Джарвис прищелкнул языком.

— Так, значит, вы ничего не могли бы сделать? Вы останетесь здесь, будете сидеть дома, ожидая, когда преступление повторится?

— Ну… это дело меня и моей совести, но я ни в коем случае не могу предупредить вас.

Джарвис покачал головой.

— Бывают случаи, когда подобная логика от меня ускользает.

— А вы считаете, что существование Бога вписывается в рамки логики?

Джарвис сделал глубокий вдох и перевел взгляд на простиравшийся вокруг белый пейзаж. Будет о чем подумать в день Страшного суда. Если вдруг весеннее солнце больше не вернется, все так и останется недвижимым, закутанным в ледяную оболочку или снежный саван и навсегда сохранится для вечности. Даже звуки людские, заглушенные снегом, звучали искаженно.

— Не будем лгать друг другу, и вы, и я — мы оба знаем: если бы не моя жена, а, главное, мои мальчики, конечно, я бы вряд ли верил в существование некой божественной логики, превосходящей наше разумение. Но у меня дети, и я очень люблю жену, это правда, и ради этого я не могу не верить. Должно быть что-то, у всего этого должна быть причина и продолжение, так или иначе. Это необходимо. Чтобы не сойти с ума.

— Как вы только что сказали, это необходимо, согласен, но из любви.

Джарвис фыркнул и повернулся лицом к пастору.

— Полагаю, у лютеран также соблюдается тайна исповеди?

— Да. Почему вы спрашиваете, хотите поменять приход?

— Отнюдь… Особенно пока вы продолжаете смешить нас время от времени по воскресеньям. Дело в том… я знаю одну девочку, которая ходит к лютеранам, и я почти уверен, что она рассказала то, что знает, вашему тамошнему коллеге.

— Почему бы вам не пойти к ней и не поговорить с ней напрямую?

— Потому что она отказывается говорить со мной.

— Тогда дайте времени сделать свое дело, шериф. Время — это голос Господа. Достаточно уметь слушать его.

Вдалеке несколько козодоев завели свою сухую скрипучую трель. В ту минуту это были единственные голоса, раздававшиеся в радиусе многих километров.

* * *

Шериф вел свой пикап по снегу, машину заносило, и чтобы не сойти с дороги, ему приходилось постоянно маневрировать. Так и не встретив никого на своем пути, он выжал газ и взобрался на холм, за которым открывались владения Петерсенов. Армия кривых дубов, с ветвями, напоминавшими когти хищной птицы, занимала горбатую вершину холма, и густые нижние ветки, согбенные под тяжестью снега, царапали крышу автомобиля. Он припарковался перед деревянным домом, из трубы которого шел густой дым, похожий на длинный черный шлейф, враставший в низкий потолок серых туч, словно ферма пыталась вырваться из земли, чтобы улететь куда-нибудь подальше отсюда.

Джарвис осмотрел окрестности: скелеты деревьев, запасы дров, прикрытые непромокаемыми чехлами, с которых уже смели свежевыпавший снег, шаткий сарай и скованный зимой участок земли на склоне, служивший огородом. Не самое плохое место для взросления ребенка, хотя, конечно, немного унылое, да и уединенное расположение могло удручать. Но Йон Петерсен, похоже, из тех, кто ценит одиночество.

Прежде чем постучать в дверь, Джарвис решил быстренько обойти ферму и нашел Йона за домом сидящим на сломанных санях с сигаретой в руке. Несмотря на скрип снега под ногами шерифа, мальчик обернулся только тогда, когда шериф подошел к нему почти вплотную.

— Твоему деду не кажется, что ты еще слишком молод, чтобы курить?

— В городе он видел в журналах рекламу, там говорится, что иногда курение полезно для здоровья, так доктора утверждают.

Джарвис покачал головой. В конце концов, если реклама позволяет, они вполне могли ей доверять. Все эти эксперты, профессионалы и врачи знали о курении гораздо больше, чем горстка деревенщин из затерянного городка Среднего Запада. Джарвис повернулся в ту сторону, куда смотрел мальчик. Поле сбегало по пологому склону площадью явно больше пяти акров и упиралось в опушку темного леса: оно напоминало огромный ковер, раскатанный там по зимнему времени.

— Наверное, зима здесь кажется тебе слишком длинной?

— Немного.

— И чем ты занимаешься, когда не в школе?

Йон в первый раз посмотрел на шерифа. В подростке чувствовалась какая-то жесткость, тени под черными глазами и бездонные зрачки придавали его взгляду несвойственную возрасту взрослость: взгляд великовозрастного нелюдимого одиночки. Высокий для своих пятнадцати лет, необычайно сухощавый, с тонкими сальными волосами и длинными прядями, спадавшими ему на щеки словно когти.

— Я жду, — ответил он холодно.

— И как это происходит? Что ты при этом делаешь?

— Ничего не делаю.

— Ты сидишь здесь просто так, скрестив руки, куришь и ждешь теплых дней?

— Можно и так сказать.

Решительно, странный мальчик. Джарвис сменил тактику:

— Ты любишь животных, Йон?

— Не очень.

— Ты никогда не хотел иметь собственную собаку?

— Нет.

— Почему? Все мальчишки в твоем возрасте хотят собаку.

— Потому что мне это не нравится, разве этого мало?

— Это твое право. Ты их недолюбливаешь?

— Возможно.

— А почему?

— Однажды меня укусила собака.

— Сильно?

— Довольно сильно, я хромал недели две.

— А где?

— Там, где икра.

— Нет, я хотел сказать, где это с тобой случилось?

— Возле старой мельницы.

— Там, где земля Стюартов?

— Да, где-то там.

— Раньше у них была собака, ты знал об этом? Это она тебя укусила?

— Не знаю.

— А что ты делал у Стюартов?

— Я не сказал, что меня укусили у них.

— На их земле, это то же самое. Если собака тебя укусила, ты наверняка находился недалеко от их фермы. Ты ходил повидаться с одной из дочерей Стюарта?

— Нет. Они даже не знают о моем существовании.

— Тогда что ты там делал?

— Уже не помню. Гулял.

— Ты любишь ходить по полям просто так, в одиночку?

— Да.

— А зачем?

— Ни за чем. Просто чтобы размять ноги.

Йон выдержал взгляд шерифа с такой стойкостью, какую тот редко встречал у подростков. Джарвису даже стало не по себе. Насколько он помнил, собака Стюартов пропала одной из первых.

— С тех пор ты снова ходил туда?

— Нет, не думаю.

— Не думаешь или уверен?

— Я уже не помню.

— Не помнишь, где ты гуляешь? В твоем возрасте у тебя уже такая плохая память?

— Я хожу всюду, мне сложно вспомнить, где конкретно.

Джарвис поморщился, тяжело вздохнул и перевел взгляд на снежный ковер, раскинувшийся у них под ногами.

— Йон, — произнес он строгим голосом, — тебе, случайно, не приходила в голову мысль отомстить этой собаке?

— Нет.

Зрачки, обрамленные зеленой радужкой в окружении лопнувших от времени сосудов, повернулись в сторону мальчика, но Йон так посмотрел в ответ, что ему пришлось добавить взгляду жесткости.

— Не ври мне, — понизив голос, холодно приказал шериф.

В ответ Йон неподвижно уставился на него, закованный в броню надменности и безразличия.

— За последнее время в здешней округе исчезли несколько кошек и собак, ты ничего не можешь мне об этом сказать?

— Нет.

Он ответил, не моргая, растягивая слово, чтобы лишний раз подчеркнуть его. Джарвис вздрогнул, сам не понимая отчего: то ли от холода, то ли от досады, то ли от непонятного страха перед тем, что он угадывал в этом мальчишке, который своим равнодушием наводил ужас. И впервые ему в голову закралось подозрение. Йону всего шестнадцать, ну или около того, и у него нет таких широких плеч, как у его ровесников, сыновей фермеров, однако в нем чувствовалась такая сила характера, что когда он злился, явно не следовало попадаться ему под руку. Тому свидетель Тайлер Клоусон, у несчастного парня до сих пор не зажили шрамы, оставшиеся после той драки. Внезапно Джарвис спросил себя, мог ли Йон Петерсен изнасиловать женщину? Позволял ли ему возраст? Разумеется. Были ли у него силы? Вполне вероятно. Но неужели это настолько его изводило, что он сумел проникнуть к этим девушкам и заставить их подчиниться его извращенным желаниям?

— Йон, ты знаешь семью Мэки?

— Нет.

— Ты что, смеешься надо мной? Это твои соседи!

— Ах, эти.

— Ты знаком с их дочерью?

— С которой?

Наконец-то. Значит, он их прекрасно знает.

— Видишь, ты даже знаешь, что у них несколько дочерей. Не советую хитрить со мной. Почему ты мне врешь?

— Не хочу неприятностей.

— Что ты сделал?

— Ничего. Но слышал, что недавно у Мэки произошел скандал.

— Знаешь, из-за чего?

— Ничего толком, впрочем, меня это не интересует. Просто не хочу, чтобы меня обвиняли, вот и все.

— Почему тебя могут обвинить?

— Когда в школе что-нибудь пропадает или разбивают окно, все всегда сваливают на меня.

— Ты знаешь старшую, рыжую красавицу?

— Я бы не сказал, что она красива.

— Ты ее знаешь?

— Я видел ее, и все.

— Ее зовут Луиза. Скажи мне, Йон, не гулял ли ты у их дома недавно вечером?

— Нет.

— Ты уверен?

— Я бы вспомнил.

— А эта Луиза не кажется тебе привлекательной? Хотя бы чуть-чуть?

— Лучше уж обжиматься со свиной задницей!

Джарвис напрягся. Мальчик произнес эти слова с такой ненавистью, что ее хватило бы не только на Луизу, но и на всех женщин, подумал Джарвис, но тут же сам себя одернул. Иногда он склонен увлекаться в своих суждениях. Тем не менее Йон явно источал ненависть и презрение.

— А Монро? Полагаю, ты понимаешь, кого я имею в виду?

— Богатеи из сельскохозяйственного кооператива?

Шериф кивнул.

— Ты уже встречал их дочь Эзру?

— Все знают, кто она.

— И ты считаешь ее красивой?

— Недурна.

— Ты уже знакомился с ней?

— Я? — изумленно спросил Йон, словно услышал забавную остроту. — Она не разговаривает с такими деревенщинами, как я.

Похоже, в этот раз он ответил откровенно.

— В Карсон Миллсе все друг друга знают, так что, возможно, вы с ней где-то сталкивались.

— Да, но для таких девушек, как она, я пустое место.

— И за это ты злишься на нее?

Йон помолчал, словно и вправду задумался, а потом пожал плечами.

— Ну и что из этого? У каждого свои проблемы, разве нет?

— Думаю, ты прав, — согласился Джарвис. На этот раз ответ подростка показался ему искренним.

Насколько Мэки жили близко, отсюда сразу по прямой, настолько Монро в своем роскошном жилище были недоступны, и Джарвис с трудом представлял себе, как Йон, не привлекая к себе внимания, мог разгуливать по улицам ухоженного буржуазного квартала Карсон Миллс. Нет, не клеилось. Разве только он обладал хитростью Макиавелли, предусмотрительностью и талантом становиться неприметным, но это уж слишком для мальчишки-подростка, даже если его зовут Йон Петерсен.

Йон хотел затянуться сигаретой, но она потухла, и, чтобы убедиться, он поднес ее к носу, а потом сунул в карман. У Джарвиса хватило времени рассмотреть, что это не «Герберт Тарейтон». Он понимал, что больше ничего не вытянет из Йона Петерсена ни о животных, ни об изнасилованиях, однако не мог так просто завершить беседу. Тут он вспомнил о Терезе Тернпайк. Почему убили именно ее? Откуда столько агрессии к бедной женщине? Ее убийство и оба изнасилования имели слишком много общего, и шериф не мог не видеть их явную связь. Серьезные происшествия в Карсон Миллсе за последний десяток лет можно пересчитать по пальцам одной руки, так что сразу три, друг за другом, с разницей в несколько дней, просто не могли не переплетаться между собой. Но что там делала Тереза? Дети, подростки, попавшие в трудное положение, изливали ей душу, и именно здесь следовало искать ключ. Она что-то знала. Или же что-то сделала. Этот вопрос постоянно вертелся у Джарвиса в голове. Такого рода сомнения давно терзали его, и хотя уверенности у него не было, тем не менее следовало попытаться выяснить хоть что-нибудь. Стараясь как можно лучше сформулировать свой вопрос, но так и не придумав как, он просто спросил Йона:

— Ты ведь знал Терезу Тернпайк?

— Ту, что умерла? Да, все дети в Карсон Миллсе ее знают. Ее ведь убили? И вы знаете как?

Вопрос удивил Джарвиса. Все последние дни, когда вспоминали об убийстве библиотекарши, люди спрашивали, кто ее убил, иногда почему, но никогда как. И он отнес вопрос на счет нездорового любопытства.

— Ты уже бывал у нее, Йон?

— Нет.

— Ни разу?

Мальчик отрицательно покачал головой.

— Но в школе ты наверняка слышал о ней? О ней ведь говорили только хорошее?

— Вроде да.

— А ты никогда… (Джарвис поражался собственному любопытству, однако он должен был рассмотреть эту версию для того, чтобы хорошо выполнить свою работу, и он мысленно повторял это, заставляя себя продолжать, облекая в слова свою заинтересованность) никогда не слышал о ней ничего подозрительного? Мальчики и девочки, которые ходили к ней, потом не рассказывали ничего… необычного?

— Нет, не думаю.

Джарвис с облегчением вздохнул. Хотя шериф и жил в глухой дыре, он не считал себя глупцом. Он слишком хорошо изучил человеческую природу и знал, что иногда даже самые лучшие люди могут утратить свою точку опоры — а на что же тогда способны самые худшие? И хотя он ненавидел эту мысль, ему следовало исключить версию о том, что Тереза, окончательно потеряв надежду, связалась с одним из своих маленьких протеже. Версия ничем не подтверждалась, но проверить такое предположение необходимо.

Он потер руки, согревая их. Ему казалось, что он уже пустил здесь корни.

— Ладно, я, пожалуй, пойду. И последнее, Йон. В округе пропало много домашних животных.

— Вы это уже говорили, шериф.

— Смотри в оба, и если что-нибудь заметишь, дай мне знать, идет? Я тоже займусь этой проблемой. Мы же не хотим, чтобы исчезновения продолжались? Ты и я, нам обоим надо быть особенно бдительными.

Двое мужчин сверлили один другого угрожающим взглядом, две пары пустых зрачков вперились друг на друга.

— Можете на меня рассчитывать, — неохотно выдавил Йон.

Джарвис, привыкший устанавливать со всеми тактильный контакт, не наградил Йона дружеским похлопыванием по плечу, у него даже не было такого желания, словно малейшее прикосновение к мальчику его напрягало. Повернувшись спиной к подростку, он направился к своему пикапу, не заметив, что за окном фермы Ингмар не пропустил ни секунды из их встречи.

Обратно Джарвис ехал осторожно, но все же дважды чуть не съехал с дороги и не угодил в кювет. Ему осточертели бесконечные зимы, осточертел холод, пробиравший до костей. Зима создавала одни проблемы. Вот уже много лет — исключительно с ноября по март — он мечтал перебраться на юг, хотя знал, что слишком любит свой город, чтобы навсегда его покинуть, и только пять холодных месяцев заставляли его задумываться об отставке, однако он до сих пор не мог сделать решающий шаг. У него болели суставы, каждое утро ломило спину, а шея становилась столь же несгибаемой, как дух участников пикета, возглавляемого лично Джимми Хоффа^[6]. Поэтому он больше всего любил ощущать нежное солнечное тепло на своей коже и лениво греться под легким теплым ветерком, сидя в кресле-качалке и зажав между коленей банку рутбира. Он создан для юга, для Аризоны или Флориды, хотя, на его взгляд, во Флориде лето излишне влажное. Да, в один прекрасный день он должен решиться, послать все к черту и, взяв с собой Рози, уехать в Феникс или Талахасси, даже если жена и слышать об этом не хочет. Для нее вся жизнь сосредоточена здесь, невзирая на не самый лучший климат. Именно она всегда отказывалась обсуждать, как они, выйдя на покой, переберутся в теплые широты. Учитывая, что настанет день, когда встанет вопрос о его отставке, он понимал, что придется выбирать между зимами округа Самнер и женой или же заставить свою упрямую голову уступить.

Джарвис Джефферсон вцепился в руль, от его дыхания на ветровое стекло летели крошечные льдинки, и последние километры, отделявшие его от дома, он ехал, кляня снег на чем свет стоит. Со всеми дорожными происшествиями, случившимися из-за снега, у Дуга и Беннета никогда руки не дойдут до интересующего его дела.

Когда он переступил порог кухни, его жена сидела и, слушая по радио рассказы по комиксам Марвел, чистила на пластиковой скатерти картошку. Она подняла на него глаза, и ее улыбка навсегда прогнала все зимы мира.

13

Долгое время Йон Петерсен считал, что зима, в которую ему исполнилось пятнадцать, стала самой горячей за всю его короткую жизнь. Он навсегда запомнил то утро, когда они с шерифом разговаривали, глядя друг другу прямо в глаза. Тогда он почувствовал странную дрожь, взрывную смесь страха и удовлетворения от сознания того, как легко лгать даже тем, кто воплощает в себе власть в стране. Изворачиваться, чтобы не угодить в ловушку, доставляло не меньшее удовольствие, чем та минута, когда он, чувствуя полный контроль над лежащей под ним девушкой, расстегивал штаны и доставал свой член. Он всегда предвкушал именно этот краткий переходный момент. Предвкушал задолго. Ибо, в конечном счете, все остальное не поднималось до той высоты, на которую он рассчитывал. Ему ни разу не удалось вновь испытать абсолютное наслаждение, какое доставил ему зад его тетки Ханны. Ни у кого, кроме нее, не было такой киски, что горячее, чем ад.

Через несколько недель Йон бросил школу, поняв, что система несовершенна и не приспособлена для таких уникальных детей, как он, однако деду он сообщил об этом, только когда получил работу у Моу, в отделе разделки мяса, расположенном в глубине магазина. Его обязанности заключались в том, чтобы, явившись рано утром, помогать разгружать туши и потом разделывать их под присмотром мясника Каспера Ван Дилоу, а еще мыть инструменты, колоды и плитку, от пола до потолка. Но больше всего ему нравилось, когда Каспер бросал ему бейсбольную биту и приказывал «дубасить тухлятину». Йон становился напротив висевшей на крюке туши и с приглушенным стуком колотил ее плоть до тех пор, пока пот не начинал стекать ему на пятки, пока он окончательно не выдыхался и его не начинало шатать от изнеможения. Каспер утверждал, что мясо, хорошо размягченное от ударов, — это его маленький секрет, позволяющий делать лучшие гамбургеры в округе. И почти всегда с заговорщической улыбкой добавлял: «К счастью, это не работает с женщинами!», и тут же разражался жирным смехом, очень интриговавшим Йона. Мальчик не имел себе равных в отбивке мяса, только он вкладывал в этот процесс как душу, так и страсть. Но больше всего ему нравился сухой хлопок, раздававшийся при столкновении деревянной биты с лоснящейся шкурой. В такие минуты он слышал эхо, доносившееся откуда-то снизу, из-за туши, звук чуть более жирный, более тяжелый, практически не отражавшийся от металлических стен холодной комнаты, звук, в котором он слышал, как образуются кровоподтеки, микроскопические разрывы мускулов, как лопаются от ударов сотни крошечных прожилок, угадывал всю ту невидимую работу, которую эхо, повторявшее этот звук на протяжении несколько долгих минут, превращало в навязчивую музыку. Благодаря мясным тушам Йон несколько месяцев подряд освобождался от давления. Оно могло накапливаться произвольно, сколько ему угодно, но он научился от него избавляться и даже выигрывать при переходе.

Однажды перед самым началом лета Йон все же зашел в школу на праздник по случаю окончания учебного года. Пришел посмотреть на тех, с кем расстался семь месяцев назад, еще раз посмеяться над преподавателями, но главное, потому что знал, что там подают очень вкусные пирожные и сладкий фруктовый сок, причем совершенно бесплатно. Вручали различные призы: за товарищество, спортивные достижения, награды по разным предметам, а также главную премию — «Почетный ученик года», которую получал тот, чей средний балл оказался самым высоким. Йон никогда не мог претендовать на награды, «потому что система дрянная», повторял он любому, кто хотел его слушать.

В этом году почетную медаль завоевал Ричард Бочетти, «сынок итальяшки», как говорили Йон и другие столь же мало утонченные мальчишки. Парень он был неплохой, Йон его хорошо знал, потому что учился с ним в одном классе. Ричард даже предлагал ему свою помощь, думая, что Йон плавает по математике и по английскому, но потом понял, что тот запустил большую часть предметов. Но Йон был слишком горд, чтобы принять помощь, к тому же, учеба его не интересовала. Ричард же, воспринимавший школу всерьез, раздражал его своими идиотскими речами, утверждая, что учеба является «единственным социальным трамплином, достойным этой страны». В общем-то он был славным парнем, Йон не мог этого отрицать, однако он немного надоедал своим наивным стремлением всегда видеть стакан наполовину полным и желанием внушить всем надежды на успех. Единственный, но оглушительный провал он потерпел на почве ухаживания за девчонками. Благодаря безупречной стрижке, очкам в толстой оправе и идеально отглаженным рубашкам он больше напоминал ирландцев, выдрессированных на поступление в престижный университет Восточного побережья, чтобы затем сделать блестящую политическую карьеру, что стало модным в последнее время, нежели сына итальянских иммигрантов, воспитанного в затерянной деревушке. Ричард не имел ни чувства юмора, как его отец, ни обаяния, как его мать, и в плане ухаживания его страх граничил с неврастенией. Но в тот день, увидев его в самом лучшем блейзере, гордым и сучащим ногами от нетерпения в ожидании, когда его позовут на сцену, Йон догадался, что Ричард уже пользуется успехом у женского пола. Потому что девчонки похожи на мошек, всегда летящих на свет, рискуя обжечь крылышки и окончить жизнь обгорелой карамелькой, думал он, презрительно кривя губы. Это сильнее их: когда какой-нибудь мужчина вырывался вперед, даже совсем чуть-чуть, их это раззадоривало, словно детвору сочные яблоки на ежегодной ярмарке в Вичите.

Ричард Бочетти так нервничал, что стакан за стаканом пил лимонад, смачивая горло, которое тут же пересыхало снова. Он хотел, чтобы его благодарственная речь учителям и товарищам прозвучала четко и ясно, ведь это венец его юной жизни, мгновение, которое он запомнит навсегда, и он должен быть на высоте. Но пока одного за другим вызывали лауреатов по математике, истории и английскому, Ричарду приспичило в туалет. До того как назовут его имя, оставалось немного времени, и он поспешил облегчить свой мочевой пузырь, не заметив, что писсуар рядом занимает Йон Петерсен.

— Теперь на тебя все девчонки будут пялиться, ты это знаешь? — поинтересовался Йон.

— А, это ты? Давно не виделись! Почему ты больше не ходишь в школу?

— Предпочитаю работать. Теперь за то, что я каждый день торчу в четырех стенах, мне по крайней мере платят.

— То, что ты сейчас сказал… Ты правда так думаешь?

— Что девчонки будут смотреть только на тебя? Уверен. Если ты поведешь себя грамотно, летом сможешь всунуть многим. У тебя есть машина?

— Нет, я еще несовершеннолетний, да и денег у меня нет.

— А я вкалываю, чтобы купить себе тачку. Мне уже шестнадцать, возраст нормальный, вот я и экономлю каждый день. А в сущности, это не важно. Сейчас тебя вытащат на свет, и ты засияешь так, что они среди бела дня на тебя набросятся, лишь бы затащить в кусты.

Ричард был вне себя от услышанного. У него даже дыхание перехватило. Внезапно он почувствовал что-то горячее и мокрое у себя на ноге, и понял, что Йон мочится на него.

— Впрочем, меня раздражает, что ты так просто их притягиваешь, — все тем же ровным тоном признался юный Петерсен, стараясь как можно обильнее оросить Ричарда, вплоть до низа его отглаженной рубашки.

Тот был так поражен, что даже не мог пошевелиться. Йон застегнул ширинку и дружески похлопал мальчика по плечу.

— Извини, я уронил несколько капель на твои начищенные ботинки.

На улице в микрофон выкрикнули имя Ричарда Бочетти, и следом раздался гром аплодисментов.

— Думаю, это твой час славы, — произнес Йон, силой выталкивая мальчика из туалета.

Так как распашная дверь туалета находилась неподалеку от подмостков, толпе хватило десяти секунд, чтобы отыскать глазами юного лауреата и начать выкрикивать его имя, приглашая подняться на сцену. Но тут все заметили, что он мокрый, и идет враскорячку, словно наделал в штаны. Один за другим раздались унизительные возгласы. Голоса смолкли, наступила тишина, изумленное «О-о!» вылетело из округлившихся губ, пальцы сложились в глумливые жесты, и вскоре все хохотали, захлебывались смехом, потешаясь над вонючкой Ричардом, как его стали называть с этого дня.

Ричард Бочетти так и не оправился от такого удара. Все лето он провел взаперти, в родительском доме и отказался вернуться в школу на последний год обучения, поставив крест на университете. Сначала он работал в бухгалтерской фирме, а потом уехал из Карсон Миллса в Вичиту, где занялся мелкими подработками. Никто никогда не узнал, явился ли приступ ревности в школьном туалете причиной того, что жизнь Ричарда Бочетти приняла столь неожиданный оборот, который многие назвали бы «неудачным». Наши судьбы иногда зависят от сущего пустяка, и Ричард стал убедительным тому примером, но такие мелочи, равно как и многое другое, Йона Петерсена никогда не волновали.

Как Йон и сказал Ричарду, он упорно работал, чтобы купить свою первую машину. Половину своего заработка он отдавал Ингмару, что быстро успокоило гнев старого фермера: тот вспылил, когда узнал, что внук бросил школу. И в первую неделю июля Йон уже смог приобрести желтый выцветший кабриолет «Плимут Бельведер», со счетчиком, отсчитавшим немало лет, и сиденьями с потрескавшейся кожей, весь в ржавых пятнах. Впрочем, мотор урчал как новенький. Машина стала его спасением, его первой настоящей победой. Каждый раз, когда он забирался внутрь, чтобы насладиться запахом старой кожи, или поворачивал ключ зажигания, вслушиваясь в мерное гудение двигателя, он тотчас вспоминал о многих тысячах ударов битой, нанесенных им по висевшим на крюках тушам, и это воспоминание наполняло его гордостью. Его машина пропахла потом ненависти. Йон проводил в ней массу времени, и те, кто видел, как он спускается с холма на своем болиде, утверждали, что тем летом он проехал больше километров, чем все поставщики молока, вместе взятые.

Действительно, катался он много, прежде всего потому, что ему нравилось ощущение абсолютной американской свободы, а также чтобы держаться подальше от Карсон Миллса — зимой он понял, что больше не может спокойно жить дома и если он хочет продолжать свои ночные прогулки, чтобы подсматривать за жизнью людей, ему надо делать это там, где его никто не знает.

С июля по октябрь Йон исколесил почти все возможные дороги южной части Канзаса, побывал в Оклахоме, а однажды даже доехал до северной окраины Техаса, до Перритона, который показался ему весьма интересным, особенно жизнь семей, обитавших в передвижных домах за городской чертой. Он впервые видел трейлеры, превращенные в жилища, и у всех у них были широкие окна, позволявшие без труда наблюдать за их обитателями, удобно устроившись в «Плимуте» с потушенными фарами. Ему случилось даже увидеть женщину с обнаженной грудью, а однажды он наблюдал за любовной парочкой. Они сношались на тонкой крышке стола и пыхтели словно две дворняги.

В этот период Йон больше прислушивался к голосу асфальта, чем холодильных камер, и на работе в мясном отделе халтурил все больше и больше, и в конце концов потерял работу. Поначалу для снятия напряжения ему хватало отбивки мяса, но в какой-то момент он почувствовал, что управлять машиной все же лучше и гораздо менее утомительно. Но недели шли, и он ощутил давление, поднимавшееся одновременно с пробуждением куколок бабочек внизу живота. Каждый день, когда он клал руки на белый пластик руля своего «Бельведера», он чувствовал, как бабочки просыпаются, и каждый раз их становится все больше, и порхают они еще быстрее, чем накануне. Однако он не забывал взгляд шерифа. Старый хрен с его густыми усами, извивавшимися на губе словно гусеница на солнце, не пугал его, однако Йон знал, что шериф не прост, и при малейшей оплошности он его прижмет. Поэтому мальчик сдерживался изо всех сил, довольствуясь вождением и подглядыванием. А когда понял, что больше не может сдерживать напряжение, то позаботился о том, чтобы приступ произошел как можно дальше, в другом округе, даже в другом штате.

Верный своим принципам, он взял с собой мак: оставил его на кровати несчастной блондинки, от которой исходил сильный аромат и которая плакала все время, пока Йон в нее изливался. По правде говоря, она не заслужила своего мака, равно как и те, кто были до нее: ее цветок не был красным, оттуда не вытекла кровь, что сильно разочаровало Йона, и тем не менее он все же не удержался и отметился, оставив свой подарочек, аккуратно сорванный накануне. Он не знал, почему он оставлял цветок каждый раз, разве что как напоминание о том превосходном вечере, когда он взял Ханну по дороге на ферму и она обильно пролила на него кровь. Какое это было упоение. Какая покорность его мужскому естеству. Его власти. До крови! Тогда он впервые ощутил всеобъемлющее наслаждение, самое прекрасное, самое чистое. Он больше никогда не встречал такого зада, как у своей тетки. Во всем виноват дьявол, это он раскалил ее киску. И напрасно Йон вел тщательный поиск, таких жарких он не встретил нигде: во всех округах, прилегающих к Карсон Миллсу, и за их пределами он находил лишь тоскливые стаканчики для спермы, которые он с хриплыми воплями наполнял, испытывая механический оргазм и все большее разочарование из-за отсутствия лирического настроения. Он прекрасно это понимал, отчего и становился еще более жестоким. Блондинку из трейлера, которая плохо пахла, он жестоко избил. Сначала чтобы заставить ее заткнуться, потом во время акта, потому что она не старалась, и после, когда уходил, так как был недоволен ее влагалищем, слишком, как ему казалось, широким. Йон боялся раскиснуть из-за провалов, а главное, не хотел кончить как его дед, чье сердце сморщилось, словно слива на жарком солнце. Если он не может найти киску, достойную адского пламени, значит, он должен излечиться от своей одержимости. А для этого он видел только один способ: заставить себя держаться в рамках. Найти девушку, настоящую, достойную его, жениться на ней, создать семью и навсегда забыть то, что останется великим моментом его юности. Ведь это все было лишь игрой воображения, неудовлетворенными потребностями подростка?

На исходе лета Йон принял решение. Он готов стать солидным мужчиной. Оставалось только найти женщину, которая помогла бы ему состояться.

14

Следующие четыре года Йон Петерсен избегал неприятностей, по крайней мере с маковыми девушками, хотя в остальном он отнюдь не превратился в образец добродетели. Он нашел работу в Вичите, ему нужен был свежий воздух, простор, а главное, безвестность, и поэтому он стал служащим в промышленной прачечной. Возможно, он бессознательно хотел отмыться от своих эротических фантазий, и это неплохо работало. Когда он понимал, что давление вот-вот вырвется наружу, он ехал к вокзалу и снимал проститутку, одну из тех, что в поисках клиентов ошивались в прокуренных барах. Чаще всего он даже не удосуживался отвести девушку в номер дешевой гостиницы, его вполне устраивало сиденье собственной машины, он засаживал свое сливное устройство в рот и давил им на затылок до тех пор, пока проститутка не начинала задыхаться от забивавшего все горло сока. Чтобы они закрывали глаза на его жестокое обращение, приходилось увеличивать счет на несколько долларов, но Йон быстро научился выбирать подходящих ему девиц: самых отчаявшихся, зачастую самых молодых, наркоманок с блуждающим взглядом, готовых на все, лишь бы получить деньги на дозу. Когда он всаживал свой член им в глотку, они задыхались — сперма текла прямо в горло, но они молча терпели. В этом и была разница между людьми и отбросами общества, не имевшими даже чувства собственного достоинства, чтобы протестовать.

Ничего хорошего в таком образе жизни не было, разве что Йон не подвергал себя риску угодить в тюрьму, и какое-то время он так и перебивался. Он попытался снять жилье в Вичите, сырую квартиру на берегу реки Арканзас, но шум, тесное соседство с семьями эмигрантов из Европы и та сумма, в которую оно обходилось, заставили его вернуться к Ингмару и тетке Ракель. Каждое утро путь в прачечную занимал немногим менее часа, и столько же поездка домой вечером, но ему нравилось водить машину, так что дорога ему не досаждала, а галлон бензина в то время стоил меньше, чем галлон молока.

По вечерам Йон пропускал стаканчик в каком-нибудь баре, где чувствовал себя не лучшим образом: он считал, что город обостряет ощущение одиночества, и все эти люди, все эти залитые светом места лишь еще больше подчеркивали, что любой из посетителей был никем и ничего не имел; тамошние завсегдатаи обладали столь малой частью общественного пирога, что больше всего походили на голодных нищих, заброшенных в продуктовый магазин без единого доллара в кармане. Но если желудок Йона исправно получал пищу, то этого нельзя было сказать о его душе. Поэтому он шел прямиком в бар, подходил к стойке и, желая избежать слепящего света этой цивилизации из папье-маше, начинал искать затенения в алкогольных парах нескольких стаканов пива и уверенно заканчивал в потемках неумеренности. В лучшие дни такие вылазки не раз заканчивались потасовками, пьяный он становился еще злее, и последствия бывали налицо. Несколько раз Йон просыпался в участке, пропуская, соответственно, работу в прачечной, но так как работал он хорошо, его начальник ограничивался тем, что удерживал несколько долларов из его еженедельного заработка и отчитывал его для проформы.

Йон по натуре своей всегда старался найти в окружающих его людях пусть небольшую, но слабину. Каждое человеческое существо рождается с определенными способностями или приобретает их по мере взросления, в зависимости от своего характера, опыта и желаний. В целом большинство людей обладает средними способностями, и это их полностью устраивает, некоторые же компенсируют лакуны особыми талантами. Йон, например, ничего не смыслил во многих областях, начиная с общения, но он не имел себе равных в выявлении слабостей других. Как те большие кошки в саванне, что замечают раненое или уставшее животное посреди стада и начинают прицельно за ним охотиться. Ему понадобилось не слишком много времени, чтобы навесить ярлык каждому работнику прачечной, запоминая в уме трещинки, через которые можно проникнуть в них и сломать. Постепенно Йон понял, как надо оказывать давление на одних и на других, самых слабых, как натравливать их друг на друга, и иногда, лишь ради собственного удовольствия, унижал одного или двух сверстников, потому что глумление над ними давало ему ощущение могущества и превосходства, воли к существованию. Среди работников попадались личности совершенно бесхарактерные, строгого уверенного тона и пары-другой затрещин было достаточно для управления ними; трусливыми он помыкал, избивая их палкой, которой пользовались, чтобы вешать и снимать белье со штанг высоко у них над головами; тех, кто по глупости доверил ему свой секрет, он держал за яйца; а на раздолбаев доносил начальству и заодно выслуживался сам. Таким образом, довольно скоро Йон окружил себя фаворитами, полностью подчинив их себе, и никогда не упускал возможности присвоить частицу их труда, чтобы поддерживать свой статус наиболее полезного сотрудника. В конце концов его стали так сильно ненавидеть и бояться, что придумывали всевозможные уловки, лишь бы не оказаться в одной смене с Йоном Петерсеном. Но начальство его ценило, а для него это был главный результат, остальное в расчет не шло.

В течение четырех лет он искал девушку, способную раз и навсегда направить его на путь истинный и полностью избавить от давления, но достойной так и не нашел. Ни в прачечной, ни в барах, ни на танцах. Словно ее не существовало вовсе. Разумеется, он пытался знакомиться с некоторыми, и с ними Йон Петерсен вел себя, скорее, учтиво, хотя и на свой манер: ухаживал за ними как положено, водил в кино к Миллеру или в ресторан к Сэнди, где гамбургер стоил всего пятьдесят центов (два он брал редко, в зависимости от настроения и потребностей своего желудка), но ни у одной не нашел такой жаркой киски, что была бы достойна адского пламени, сжигавшего его. Слишком жеманные, слишком болтливые, слишком уродливые, слишком напуганные его сексуальной жестокостью — с девушками всегда что-то не ладилось. Йон уже начал отчаиваться, но тут он встретил Джойс Фланаган. Это произошло неожиданно, в совершенно неподходящий момент посреди рабочей недели, когда Йон решил остаться на несколько ночей в Вичите и зашел в одну из прачечных-баров, что располагались в каждом квартале.

Обычно когда ему нужно было постирать собственные вещи, Йон втихаря делал это за счет прачечной, где работал (не сам, а заставлял одного из своих прихвостней), но с некоторых пор он заметил, что начальник пристально за ним наблюдает, видимо, что-то подозревая, и стал действовать осмотрительней. В тот вечер Йон вошел в «Поттер Лондри-бар», затолкал в машину свою одежду после ночной и дневной смен и, оставшись в майке и джинсах, босиком направился к стойке, намереваясь скоротать время за пивом «Лонг Стар». В такого рода барах, где часть клиентов в нижнем белье и с бутылками в руках пребывала в ожидании, всегда происходило что-нибудь забавное. Однако женщины, как существа более стыдливые, выглядели вполне прилично, ибо не раздевались до исподнего — как и та девушка, что села на табурет возле Йона. Невысокая блондинка с непокорными кудрями, забранными в узел и упорно из него выбивавшимися, с высоким лбом, светлой кожей и большими кукольными глазами, которые, как разглядел в полумраке Йон, оказались зелеными, обладала чудным курносым носиком, придававшим ей задорный вид, и пухлыми губами, призывавшими к поцелуям. Йону она сразу показалась шикарной. Она потрясла его своим изяществом, какого он никогда не видел ни у одной женщины, да, собственно, и ни у одного человеческого существа.

Когда он попытался с ней заговорить, ему пришлось начинать трижды: сначала, чтобы не заикаться, а потом, чтобы она поверила, что он обращается к ней. Йон не отличался красотой, но четыре года, проведенные в Вичите, благотворно подействовали на него, и теперь он казался немного старше своего возраста, что делало его более привлекательным. Йон не умел флиртовать: не умел ни смешить, ни рассказывать истории, от которых у девушек загорались глаза, равно как и не умел скрывать свои недостатки и подчеркивать достоинства. Но Йон обладал инстинктом хищника. И он, в отличие от других, легко разглядел слабые места Джойс Фланаган. Он знал, хотя и не мог объяснить откуда, что эта девушка до боли застенчива, догадался, что она не знала, как она красива, ибо считала себя, скорее, дурнушкой, что она потерялась в городе, потерялась по жизни, и одиночество уже подкосило ее. Короче говоря, Джойс терпела кораблекрушение посреди океана из-за вселенской грозы, которая ежедневно поднималась у нее в голове. Естественно, Йон развенчал каждый недостаток, он неспешно вел разговор, отпуская комплименты ее внешности, стараясь выглядеть убедительным, сильным, даже где-то властным, чтобы она могла положиться на него, и уже скоро она видела в нем стабильное пристанище, где можно укрыться.

Джойс Фланаган не очень-то везло в жизни — а те, кто знал Йона Петерсена как вы и я, могли бы сказать, что встречу с ним вряд ли можно считать удачей. Дочь проповедника-алкоголика, сбежавшего из семьи, когда ей исполнилось десять лет, она осталась с необразованной и депрессивной матерью, пока какой-то бродячий торговец не поселился у той между ног. А когда она стала казаться ему слишком сухой, он неоднократно попытался водрузить свой флаг в «болоте Джойс», как он любил говорить. Девушка его отшила и, устав от апатии матери и все более яростных атак отчима, однажды утром направилась на север. Покинув Миссисипи, она нашла работу на винокуренном заводе в Теннесси, откуда вскоре ей пришлось убраться, потому что управляющий чуть ее не изнасиловал. Джойс пользовалась поддержкой пасторов, великодушием жителей маленьких городков, понемногу помогавших ей и иногда требуя взамен, так сказать, расплату натурой, что она отвергала сразу. Она пересекла два штата автостопом, во время которого снова едва не подверглась нападению, и спасением была обязана только своей счастливой звезде и паре сильных ног, способных бегать на дальние расстояния. В Талсе, в общежитии Ассоциации молодых христианок она встретила Кандис Коппен, молодую музыкантшу, уверенную в своем звездном будущем, и та увлекла ее за собой в путешествие с гитарой в руках, сделав своим доверенным лицом, своей первой поклонницей и своим будущим менеджером, когда карьера ее пойдет в гору. Джойс не возражала, во-первых, потому, что музыка Кандис ей нравилась, во-вторых, путешествовать вдвоем оказалось легче и не так опасно. Кандис часто выступала как на улицах, так и в барах, и они осели в Вичите, где встретили двух «продюсеров», обещавших пустить в ход все средства, чтобы прославить их. А на самом деле первый попытался изнасиловать Джойс, в то время как второй соблазнял Кандис. Не получив поддержки от подруги, Джойс решила с ней расстаться. Кандис же влюбилась в Гордона, переставшего выдавать себя за продюсера. Он предложил ей другой путь к счастью, подсадив ее на наркотики, и она, окончательно опустившись, вышла на панель. Слушая эту историю, Йон посмеивался про себя, прикидывая, что, быть может, он изливался в рот этой девицы, не зная, что скоро встретит ее бывшую лучшую подругу.

Джойс поведала Йону, что пока она росла в Миссисипи, никогда не думала, что мир может быть таким жестоким, а все мужчины такими озабоченными, ибо почти все, кого она знала, пытались овладеть ею силой. Она же вовсе не так представляла себе влюбленность, и ее постигло очень сильное разочарование, но она каждое утро старается выбросить из головы мечты маленькой простодушной девочки, и, принимая предложенное Йоном за стойкой прачечной-бара пиво, она с гордостью заявила, что жизнь в большом городе закалила ее характер и нрав и ее не так легко довести до слез, как раньше, что произвело на внука фермера Йона Петерсена огромное впечатление. Может быть, в глубине души, там, где хранятся наши самые приятные детские воспоминания, обитало еще немного надежды, последняя струна романтизма, которую у него не хватило духа оборвать.

Вот уже несколько месяцев, как Джойс устроилась на работу продавщицей в бельевом отделе магазина Генри и снимала крохотную меблированную квартирку в восточном квартале. Это не панацея, но впервые за два года у нее появилась хотя бы какая-то стабильность, крыша над головой и возможность каждый день платить за еду. В заключение она призналась Йону, что после расставания с Кандис чувствует себя ужасно одинокой. Она говорила с тягучим южным акцентом, чем окончательно очаровала Йона.

Через три недели после их встречи он попросил ее руки, и они сочетались браком в Вичите, в лютеранской церкви Реформации, на углу Келлог Драйв и Мишн Роуд. Йон отказался торжественно отмечать их союз в Карсон Миллсе, ему не нравилась мысль, что разносчики сплетен и другие остряки, которых он знал с детства, могли заявиться к нему на свадьбу. Присутствовали Ингмар и Ракель. Ханну пригласили, но, к великому сожалению Йона, она не появилась, а так как Джойс не имела никаких предубеждений против лютеран (она вообще не имела предрассудков относительно религии: Бог всегда был Богом, как бы его ни толковали, но она остерегалась распространяться на эту тему), ее тут же приняли в семью.

Два года Йон жил вместе с женой в Вичите, и все это время любви, которую он питал к ней, хватало, чтобы делать его счастливым. Словно ее присутствие направляло давление в нужную сторону, и, еще лучше, словно того, что она давала ему, хватало, чтобы заполнить место в его голове. Однако ангелом Йон не стал, и Джойс научилась остерегаться его по вечерам, когда у того портилось настроение. Нежного мужа из него не получилось, он часто бывал с ней груб, а когда нервничал, отпускал в ее адрес колкости и щипал до крови, хотя она была ни при чем, и с течением времени жестокости в их отношениях становилось все больше. Но он придавал Джойс ощущение надежности, казался человеком, на которого она могла опереться. С Йоном она чувствовала, что с ней больше ничего не может случиться, он защищал ее от нападений извне.

Все изменилось следующей весной, когда Йон ехал в Карсон Миллс к своему заболевшему деду. Он двигался вдоль нескончаемого поля, заросшего высокой изумрудной травой, расцвеченного там и здесь вкраплениями золота и ляпис-лазури. Затем появился другой цвет. Когда Йон впервые увидел их после долгой разлуки, он почувствовал мурашки внизу живота. Бабочки с трудом отрывали свои крылышки от его внутренних стенок, словно пытались отклеиться от жвачки, и, как только им это удавалось, они тотчас начинали бешено трепетать крыльями, восполняя упущенное.

Да вот же они! Огромные, роскошные маки, распустившись, танцевали на теплом майском ветру…

15

В том году (Йону тогда исполнилось двадцать два) на протяжении всего мая нечто из прошлого медленно поднималось на поверхность. Это было похоже на прозрачную воду, куда внезапно хлынуло горячее течение, поднимая ил и взбаламучивая всю реку. По мере того, как осадок самых мрачных эротических фантазий постепенно всколыхнул все его мысли, Йон неотвратимо менялся, прислушиваясь к шепоту своих демонов. Жена заметила, что он стал сварливее, чем обычно, а когда ей приходилось выдерживать бешеные наскоки его безжалостных чресел, она кусала подушку и молилась, чтобы все поскорее закончилось. Раз уж мужчины в этом мире существуют только для того, чтобы насиловать ее, в такие немилосердные минуты приходится смиряться; этот, по крайней мере, ее муж. Но хотя Йон изливался в Джойс с яростью бешеной собаки, ему все равно казалось, что он превратился в переполненную бутыль. Он ощущал, как неделя за неделей наполняется чем-то неведомым, и его сосуд становится слишком тесным, чтобы это удержать. В нем скопилось слишком много вещества, его собственная материя пульсировала в висках по нескольку раз в день, ему было жарко, слишком жарко, он ни с того ни с сего покрывался потом, раздражался по пустякам, и вот-вот мог произойти взрыв.

Однажды июньским утром Бумер Джексон, один из управляющих персоналом прачечной, представил Йона рыжей девице лет, самое большее, шестнадцати, у которой, как Йон сразу заметил, малый возраст искупала величина груди. Бекки (по крайней мере именно это имя назвал Йон, когда рассказывал мне этот случай из его жизни, но я уверен, он его придумал, потому что не смог припомнить настоящее). Так вот, Бекки только что обосновалась в городе, и ей срочно нужна была работа, чтобы не очутиться на улице. Мистер Кендал, владелец, всегда готовый вытащить из канавы тех, кто рад потеть вместо него, тотчас же ее нанял. Глядя на малышку Бекки, ее большие груди и неприступный вид, Йон догадался, что она получила место, начиняя свое брюхо соком начальника. Как одному из лучших работников, Бумер велел Йону взять девицу под свое крыло и научить азам ремесла. Был субботний день, залы прачечной наполовину пустовали, машины крутились, стирая белье из гостиниц, работавших без выходных, но это практически все, и большая часть рядов вибрировала только от гудения пузатых барабанов и плеска пенящейся воды. Весь день Йон знал, что должно произойти. Это было совершенно очевидно. Для него приготовили подарок дьявола, чтобы он ожил, выбросил то, чем переполнен и что сводило его с ума и вызывало ужасные головные боли. Бекки кивала, внимательно оглядывая помещение, которое показывал ей Йон. Когда она наклонилась, чтобы подхватить пакет с бельем, серая бесформенная блузка не выдержала, и ее огромная грудь выкатилась как у блистательной маркизы с киноафиши с расписанием показов.

Сеанс состоялся где-то после полудня, когда солнце в ангаре жарило так, что все работники погрузились в потное оцепенение. Йон хотел показать Бекки, как белье гладится в гладильных каландрах, но в зале стояли такая страшная жара и сырость, что они очень быстро обошли его. Он повел ее к сушилкам, и когда она прошла вперед, намеренно задев его грудью, Йон толкнул ее в чан с чистым бельем. Бекки настолько удивилась, что даже не закричала, хотя, скорее всего, при рокочущих машинах крик никто бы не услышал. Йон разорвал на ней блузку и всем своим весом придавил несчастную. Она не успела сообразить, что с ней произошло, как он проник в нее с такой силой, с какой всаживают нож в спину злейшего врага. Этим полднем, в прачечной, Йон освободился от части зловонной материи, постоянно напоминавшей о себе, и река его мысли снова стала прозрачной.

Никто точно не знает, как эта история дошла до ушей Бумера Джексона, а затем мистера Кендала: то ли по слухам, то ли на основании умозаключений после неожиданного бегства Бекки. Как бы там ни было, в следующий понедельник Йона вызвали на ковер и немедленно уволили. Кендал выплатил ему все, что должен, ни цента больше, и без всяких околичностей заявил, что ему еще повезло, что история не вышла за пределы прачечной. Йон не потребовал объяснений, это был лучший способ не объяснять ничего самому, и отправился сообщить плохую весть Джойс. Он выдумал темную историю об обмане, заявив, что Бумер невзлюбил его и устроил так, что его стали считать коммунистом, которых дирекция ненавидела больше всего, больше, чем насильников-рецидивистов.

Последующие недели Йон пил пиво и трахал жену, которая возвращалась уставшая и озабоченная тем, в каком состоянии вечером найдет мужа. Отношения их быстро испортились, особенно когда не стало денег, а Йон ничего толком не предпринимал, чтобы найти работу, но когда Джойс призналась ему, что беременна, наступило короткое затишье. Йон решил, что они больше не могут здесь оставаться, поскольку некоторое время из-за ребенка мать не сможет ходить на работу, и у них не будет денег на оплату жилья и на еду. Короче, им пришлось вернуться в Карсон Миллс. Джойс хотела возразить, что не может «вернуться» в чужой для нее город: разумеется, она могла туда поехать, но предполагалось, что она должна захотеть, а насколько она успела понять, жизнь с нелюдимым Ингридом и старой девой Ракель была не особенно привлекательной. Но она вышла замуж за Йона, и у нее не было другого выбора, кроме как следовать за мужем до самой фермы на холме.

Ингмар великодушно предоставил им свою спальню, оборудовав себе место в помещении, служившем чуланом, позади главной комнаты. Ракель, хотя временами и внушала страх, ибо с виду смахивала на безумную колдунью, тем не менее радушно встретила Джойс и стала ее союзницей. Правда заключалась в том, что Ракель, помимо того, что проявляла настоящую женскую солидарность, прекрасно знала своего племянника и его непростой характер, и жалела Джойс, попавшую в их осиное гнездо.

В ту осень в Карсон Миллс прибыли два армейских рекрутера и завербовали нескольких здоровых молодых людей, которым предстояло стать пищей для прожорливого брюха войны, разевавшей свою зловещую пасть на другом конце света, в сырых джунглях, напоминавших в глазах Йона что-то вроде Луны — как с точки зрения местонахождения, так и пользы. Когда они явились на ферму к Петерсену, чтобы встретиться с Йоном, который согласно их бесконечным спискам, имел как раз подходящий возраст, они проговорили с ним, сидя на капоте его машины, почти два часа, и в конце концов вычеркнули его имя из списков. Вычеркнули несколько раз, безвозвратно, чтобы он навсегда исчез из памяти правительства. Никто не знает, ни о чем они говорили, ни о чем, в конечном счете, спрашивали Йона, но уезжали они с фермы быстрее, чем ехали туда, и армия больше никогда не стучалась в дверь Петерсенов.

Первые месяцы беременности Джойс Йон толком не понимал, что происходит: для него беременность была всего лишь абстрактным понятием, но когда он почувствовал, как плод бьет его по руке через стенку живота матери, он, наконец, осознал, что не просто станет отцом, а что скоро на свет появится продолжение его самого. Джойс носила в себе темное отродье. Потому что хотя Йон и не чувствовал за собой ни грамма вины за все то зло, которое он за свою жизнь причинил другим, он тем не менее понимал, что в сущности он дрянной человек. Хуже того, он знал, что носил в себе нечто черное, и каждый раз, когда он освобождался от давления, он проливал несколько черных капель на волочившийся позади него шлейф, он распространял мрак. Он был так устроен, это его человеческая натура. Некоторые рождаются добрыми по сути своей, большинство же являются всего лишь канатными плясунами, танцующими над пропастью между добром и злом, но горстка таких как он, приходят в мир уже изрядно запачканные окружавшей их рождение грязью, слишком запачканные, чтобы назидательные воды цивилизации смогли полностью их отмыть. Он из тех личностей, которых не может очистить даже образование. И несмотря на свой не слишком высокий уровень культуры и интеллекта, Йон это понял с самого раннего возраста.

Дать жизнь означало создать космическое продолжение себя самого. И в редкие часы просветления он своей головой дошел до понимания, что зачал ребенка во Зле.

Когда Йон это осознал, он устроил Джойс настоящий ад. Он стал откровенно пренебрегать ею, а если и говорил с ней, то вовсе не затем, чтобы сделать комплимент. Он заставлял ее носить противопоказанные ей тяжести, продолжал регулярно, до самого последнего дня, овладевать ею, причем все более и более зверским образом. А когда он выпивал слишком много, даже бил ее по щекам. Иногда вблизи оказывался Ингмар: он выходил из своей комнатушки, и присутствия его оказывалось достаточно, чтобы Йон успокоился и удалился. Раздраженный супруг отправлялся крутить баранку, и делал это часами. Иногда, когда рядом оказывалась Ракель, она налетала на племянника и, ругая его, становилась на защиту Джойс, что обычно выводило Йона из себя. Но он никогда не поднимал руку на тетку, не мог этого сделать. Он все еще помнил о грозной власти Ингмара, призрак которой по-прежнему витал вокруг, хотя сам Ингмар уже давно стал обычным угрюмым стариком.

Все это время Джойс заботливо оберегала вынашиваемого ею ребенка. Она ласково с ним разговаривала, когда Йона не было рядом, объясняла ему, что его ожидает нелегкое будущее, но в нем будет и немало красот, которыми можно наслаждаться, и много удовольствий, вознаграждающих за трудности. И каждый раз, когда она плакала, то есть почти каждый вечер, она извинялась и просила небо, чтобы оно не сделало из ее ребенка меланхолика.

Но свое главное желание она адресовала непосредственно самому Господу: она не хотела, чтобы родилась девочка. Мир жесток, и ей не нужно, чтобы ее ребенок, будучи женщиной, познал бы все его тяготы. Поэтому каждое утро Джойс выискивала приметы, способные убедить ее, что она вынашивает мальчика. Мальчика, который вырастет в рослого мужчину, способного дать отпор караулившему его насилию.

Когда ей вот-вот предстояло родить, Йон вернулся вечером и заявил, что выбрал имя для младенца. Какого бы пола тот ни был. Если мальчик, то и речи нет, чтобы он носил его имя или имя его отца: в обоих случаях он все обдумал. Ребенок вряд ли родится, если ему суждено носить имя умершего.

16

Итак, родился Райли Ингмар Петерсен. Сокращенно РИП^[7]. Если бы на свет появилась девочка, Йон назвал бы ее Рипли, но, к великому счастью Джойс, этого не случилось. После долгих колебаний вторым именем Йон решил дать сыну имя собственного деда, потому что старик все же обладал капелькой доброты и некоторым образом Йон надеялся, что это сможет изменить судьбу. Он никогда не жалел, что не дал ребенку собственного имени, он совершенно не хотел иметь в доме Йона-младшего. Когда его сын подрастет и достигнет возраста, когда сможет дать отпор, непременно начнутся проблемы, связанные с соперничеством двух самцов, Йон это точно знал, и при одной только мысли волосы на его руках вставали дыбом. Он не переносил, когда ему возражали, а уж тем более под его собственной крышей. Джойс это быстро поняла.

Первые годы жизни мальчика Йон старался его избегать. Часы напролет он проводил за рулем своего пикапа, сменившего «Плимут Бельведер», и никто не знал, ни куда он ездит, ни что он делает, даже ваш покорный слуга, однако никаких неприятностей он никому не доставлял. Он говорил все меньше и меньше, щеки его совсем запали и покрылись сеткой тонких, постоянно лопавшихся кровеносных сосудов, а его стремление властвовать усилилось многократно. Дома он не терпел жалоб и стенаний, и Райли быстро понял, что в присутствии родителя плакать нельзя. Джойс стала его наперсницей, его защитницей, и иногда, когда Джойс отсутствовала или слишком уставала, так как муж устраивал ей тяжелую жизнь, ее сменяла тетя Ракель.

Йон устроился живодером, единственным на весь округ, и муниципалитет согласился платить ему за мелкие услуги. Он убивал бродячих собак, наносил смертельный удар состарившимся или хромым меринам, подбирал трупы косуль и кабанов, разлагавшихся на дорогах и в пригородах Карсон Миллса, но в основном ездил по вызовам к тем, кто хотел избавиться от какой-нибудь дохлятины. Он грузил мертвечину к себе в кузов и растворял в природе: никто не знал, что он делал с останками. Полагали, что он сжигал их на опушке возле своей фермы, но, честно говоря, всем было наплевать. Есть целый ряд аспектов повседневной жизни города, подробности которых средний гражданин не желает знать. Обычно такие подробности связаны с поддержанием чистоты, но главным образом со смертью. Вся семья жила заработком Йона, составлявшим пригоршню долларов каждую неделю, и тем, что Ингмару, Ракель и Джойс удавалось извлечь из своей упрямой земли.

В течение этих нескольких лет Йон курил все больше и больше, сам скручивая сигареты, ибо так дешевле, и пил самогон, покупая его у парней с Севера: кучки фермеров, гнавших виски из кукурузы с собственных полей с использованием методик и дистилляторов, унаследованных от отцов еще со времен сухого закона. И, как обычно, пьяный он становился зол. Особенно зол. Много раз Джойс кричала посреди ночи и будила весь дом, и тогда Ракель, словно ангел (ангел страшный, с изможденным от времени и суровой жизни лицом, ангел с подрезанными крыльями и хриплым голосом, с пустым взглядом, но все же ангел), принималась распекать своего веселившегося или ругавшегося — в зависимости от настроения — племянника и уводила Джойс в свою крошечную спальню. Когда Райли подрос настолько, что больше не мог делить комнату с родителями, Ингмар предложил ему свой закуток, а сам отправился спать в большую комнату. В те ночи, когда его мать кричала от боли, причиненной его папашей, Райли зарывался в подушку и давал обещание, что никогда не поднимет руку на такую добрую женщину, как его мать. Разумеется, от года к году она становилась все менее красивой, но это не ее вина, что бы там ни говорил его отец, и мальчик сильно злился на отца за его жестокость. Однако с возрастом Райли понял, что это, собственно, не жестокость, просто Йон Петерсен был таким: неумолимым и суровым, он делал это не нарочно, а желание причинять зло другим являлось основой его характера. Впрочем, любой ребенок всегда находит для отца оправдания, даже когда таковых нет вовсе.

Ссоры на ферме участились, когда Джойс при поддержке Ракель и доброжелательном нейтралитете Ингмара, который, похоже, уже не поспевал за событиями, но мог вмешаться, если Йон переходил границы допустимого, начала вести себя смелее. Однажды она потребовала от мужа купить им телевизор, ибо они, скорее всего, последние люди на земле, у которых его нет, и так продолжаться не может, иначе они все станут дураками, не поспевающими за прогрессом, а телевидение несет культуру непосредственно в семью. Йон не желал даже слышать о телевизоре, считая его пустой тратой денег, но, главное, он боялся потерять частицу своей власти. По мнению Йона, телевидение, изобретенное «этими феминистскими шлюхами», стало инструментом, с помощью которого завладевают вниманием женщин и таким образом подрывают авторитет мужчины. А правительство быстро сумело сделать из него главный орган распространения своей пропаганды. Нет, Йон не хотел у себя телевизора. Но Ракель поддержала Джойс, и даже Райли устроил истерику, которую Йон прекратил звонкой обжигающей пощечиной. Когда однажды вечером он вернулся домой и обнаружил посреди кухни телевизионный приемник с его длинными антеннами, он чуть не задохнулся от ярости. Напрасно Джойс объясняла ему, что это Йонсоны подарили его Ракель, у которых та время от времени делала уборку, а сами купили себе цветной телевизор. Йон побагровел от гнева, и Ингмару пришлось вмешаться, чтобы он не задушил супругу голыми руками. Йон никогда не узнал, что это Ракель пожертвовала все свои сбережения, чтобы доставить удовольствие Джойс и Райли. После того случая Йон стал еще больше времени проводить на дорогах и еще меньше на ферме.

Но когда однажды ранним утром Ингмар взял свои вещи и отбыл в сторону Слейт Крик, течение жизни в доме Петерсенов внезапно изменилось. На протяжении уже нескольких дней старик ходил по дому сам не свой. Это началось, когда он тоже стал на долгие часы пропадать из дома. Никто не знал ни куда он ходил, ни что он делал, но его отлучки по времени практически совпадали с отсутствием Йона. Однажды он вернулся, сгорбившись больше обычного, и молча лег в большой комнате на софу, служившую ему кроватью. Так он лежал весь вечер, прикрыв глаза и не говоря ни слова, с видом еще более удрученным, чем всегда. На следующий день он сказал дочери, что идет на реку, хотя она и не поняла зачем, раз он не взял с собой удочку для ловли рыбы, но больше они его никогда не видели.

Местные мальчишки нашли его одежду, аккуратно сложенную на камне возле постоянно бурлящего водоворота и омута, и все пришли к выводу, что старик решил покончить со своей нелегкой жизнью.

После исчезновения Ингмара Йон де-факто стал единственным мужчиной в семье.

17

Инстинкт выживания, без сомнения, является первейшим свойством человеческого существа, скрытно присутствующим в нем на всех этапах взросления, даже если он и реализуется только в самой необходимой пропорции, дабы не утратить стремления к познанию, присущему эволюции. Райли стал наглядным тому примером. С самого раннего возраста он инстинктивно понял, где в этой патриархальной семье его место, и до восьми лет с грехом пополам ухитрялся лавировать, получая умеренное количество затрещин, а, главное, сознавая, что в требовании ни в коем случае не покушаться на животное доминирование отца содержалось нечто примитивное и первозданное. Йон больше всего ненавидел слабость и излишнее подчинение. Следовало вести себя терпеливо, поднимать подбородок, никогда не опускать глаза и одновременно не допускать высокомерия во взгляде, только холодное согласие с принципами Йона Петерсена. Это было сложное и опасное равновесие, малейшее нарушение которого каралось наказанием ремнем или, в лучшем случае, лишением обеда. Но чем старше Райли становился, тем больше понимал, что ставки растут вместе с ним. Отец не прощал ему ничего, и наказания становились все суровее.

Когда исчез дед Ингмар, пришлось пересматривать привычки и систему защиты в доме, тем более что Йон снова стал проводить время дома. Райли горевал об Ингмаре, хотя тот и приходился ему всего лишь дальним родственником: никогда не играл и не смеялся с ним, не проявлял никакой нежности, однако ему случалось брать мальчика на охоту за скунсами, а по весне ловить форель, когда та просыпалась и выходила из укрытий на отмель, и это были чудесные воспоминания. И несмотря на то, что Райли находил скунсов слишком миленькими и не заслуживающими смерти, гордость от того, что он держит в руках карабин и нажимает на спуск, стоила того, чтобы делать вид, что он промазал. К тому же, несмотря на кажущееся безразличие, дед Ингмар всегда знал, как отвлечь внимание Йона, когда тот начинал донимать малыша, и поэтому Райли вряд ли когда-нибудь забудет деда.

Из раннего детства Райли лучше всего запомнил запах, а именно аромат сахарных булочек, которые его мать пекла в печи: он любил на еще дымящуюся булочку положить кусочек масла, смотреть, как оно тает, и тут же глотать ее целиком. Крики, угрозы, удары — все тотчас улетучивалось, когда Джойс доставала маленькие булочки, смазанные жженым сахаром, и ставила их на угол стола. За это чудо мать наверняка навсегда останется ангелом в памяти мальчика.

После исчезновения Ингмара несколько месяцев Йон вел себя как обычно, но однажды вечером, когда он слишком много выпил и, глядя похотливо и злобно на жену, потащил ее в спальню, а Ракель стала у него на пути, он сделал то, на что никогда не решался в присутствии деда: ударил свою тетку. Удар рукой плашмя изумил его так же, как и ее. Когда открывают старый, долго не работавший кран, часто случается, что обратно его уже не закроешь: потрескавшиеся сочленения больше не гарантируют герметичность, ибо известковые отложения, накопившиеся за годы, поддерживали ее, а когда эта пленка разорвалась, дать задний ход уже не получится. Возможно, именно это и произошло в тот раз с Йоном. Вся злость, накопленная против Ракель, внезапно вырвалась наружу, он набросился на нее с кулаками и молотил до тех пор, пока не протрезвел. Гаркнув на жену, чтобы она не смела помогать окровавленной тетке встать, он потащил ее в спальню, где ей предстояли едва ли ни худшие испытания.

В этот вечер Райли дождался, когда из спальни родителей раздался характерный скрип (он знал, что скрип означал по меньшей мере час спокойствия, даже если дерево скрипело всего несколько минут), а потом взял чистую тряпку, намочил ее в холодной воде и пошел прикладывать к распухшему лицу Ракель. Она задрожала, но, приоткрыв один глаз, тот, что не заплыл огромным синим отеком, убедилась, что это всего лишь мальчик. И пока он осторожно стирал кровь с лица Ракель, она схватила его за руку и притянула к себе.

— Райли… милый…

Ему нравилось, когда она его так называла. Отец давно уже называл его Рип, и мальчику это претило, но он не мог об этом сказать. К счастью, противная отцовская привычка со временем исчезла.

— Скоро тебе придется уйти, — ласково проговорила Ракель. — Понимаешь?

Хотя для своих восьми лет Райли соображал довольно быстро, он не был уверен, что правильно ее понял.

— Меня накажут? — спросил он с наивностью ребенка своих лет.

— Бог уже наказал нас, мой ангел. Я не знаю почему…

Струйка крови потекла с ее губ, Райли поспешил ее промокнуть, а тетка продолжала:

— Но Господь решил, что мы должны бесстрашно встретить испытание, посланное нам в лице твоего отца.

— Значит, папа такой же, как святой Петр? И это он решает, кто пойдет в рай?

Ракель сделала попытку улыбнуться.

— Нет, вовсе нет. Слушай, подойди поближе и слушай как следует. Когда ты вырастешь и сможешь оказать сопротивление, уходи. Два петуха не смогут ужиться на одном дворе, твой отец этого никогда не допустит.

— Если так можно все исправить, то, клянусь, я никогда не дотронусь до яиц, которые он ест на завтрак! — с детской непосредственностью воскликнул Райли.

Лицо тетки омрачилось, исчез даже намек на улыбку. Она сильнее прижала его к себе, подтянула так близко, что носы их почти соприкасались.

— Обещай мне, Райли, что будешь осторожен. Не выпускай из виду своего папу, а когда ты поймешь, что пора уходить, поклянись, что ты это сделаешь.

Райли усомнился, что он все хорошо понял, но тем не менее пообещал. В том состоянии, в котором находилась его тетушка, он не мог ей ни в чем отказать и дал обещание, явно превосходившее его разумение.

На следующее утро Йон выставил тетю Ракель за дверь. Он бесстрастно смотрел, как она плакала и умоляла его, потому что у нее ничего не было и идти тоже было некуда. Йон же, швырнув ей в лицо мешок с одеждой, приказал никогда больше не появляться на его земле.

В полном соответствии с логикой, призрак Ингмара обладал большей реальностью при его жизни, нежели после его смерти.

* * *

Отсутствие Ракель быстро обнажило ряд проблем в семье Петерсенов. Старая тетка не имела себе равных во всем, что касалось поддержания хотя бы видимости порядка на ферме. Когда Джойс чувствовала себя настолько подавленной, что не могла даже встать с кровати, та помогала ей: наводила порядок, заведовала хозяйством и работой на огороде, и вдобавок каждую неделю приносила несколько долларов, заработанных уборкой в домах у тех, кто еще не приходил в ужас от мысли впустить в дом женщину из семьи Петерсенов. И вскоре не только воцарился вселенский хаос на ферме, что сильно раздражало Йона, но и снизились доходы семьи.

Когда они остались втроем под одной крышей, Райли стал по-настоящему бояться отца: вместе с забитой матерью, утратившей способность сопротивляться, восьмилетний мальчик оказался легкой мишенью для гнева, переполнявшего Йона. Мальчонка взял в привычку уходить гулять, невзирая на погоду, лишь только заслышав скрежет тормозов пикапа. Он заметил, что отец давал волю рукам, когда возвращался из своих ежедневных поездок, но стоило ему выпустить пар, как он тотчас забывал о сыне, хотя в подобных случаях его место частенько занимала Джойс — это Райли понял только через несколько лет, но, возможно, инстинкт выживания просто не позволял ему тогда об этом задумываться.

Однажды осенним вечером мальчик услышал, как родители (особенно мать) говорят на повышенных тонах, и у него сразу закрались подозрения. Час назад он лег спать, но заснуть никак не получалось, и он услышал хриплый голос отца; мать сначала говорила шепотом, чтобы не разбудить Райли, но от гнева голос ее зазвенел, хотя сама она этого не заметила. Райли выскочил из кровати и, по привычке бесшумно, чтобы не привлекать внимания отца, дошел до двери, не наступив ни на одну из известных ему скрипучих половиц. Там, сквозь тонкую перегородку, он лучше слышал, о чем они говорили.

— Ты думаешь, что у нас есть выбор? — горестно скрипел Йон.

— Я не могу этого сделать. Не могу.

— Придется. Иначе мальчишке придется голодать.

— Но, Йон, ты понимаешь, чего ты от меня требуешь?

— Уверен, с твоей стороны это станет настоящим геройством, — презрительно фыркнул он.

— Как ты, ты можешь требовать от меня такое!

— Так хоть какую-то пользу принесешь.

На этом разговор прекратился, и Райли так толком не понял, какая угроза повисла над их головами, однако семена сомнения были посеяны.

Как-то раз весной школьный приятель обозвал Райли «шлюхиным сыном», что в принципе не считалось чем-то неприличным, дети часто жестоки друг с другом, и Райли нередко выслушивал оскорбления. Но в этот раз реакция окружающих оказалась совсем иной. Никто не засмеялся. Обычно любое публичное оскорбление влекло за собой шуточки и общий смех, но в этот раз Райли встретил только смущенные взгляды, и в нем пробудились подозрения. В этот день он не сразу пошел из школы домой (в то время в таком маленьком городке, как Карсон Миллс, дети девяти лет могли спокойно возвращаться самостоятельно, а тем более ребенок Петерсенов). Райли долго слонялся по улицам довольно пустынного восточного квартала, где вдоль железной дороги тянулись заброшенные склады, пока, наконец, не присел, сам того не ведая, всего в нескольких метрах от того места, где некогда нашли тело Терезы Тернпайк. Там он вытащил из кармана окурок, в котором еще оставалось немного табака, с помощью спичек, украденных у одного из учеников, зажег свою первую сигарету — и тотчас сильно закашлялся. С каждой затяжкой, понемногу отравлявшей его, Райли спрашивал себя, почему никто не засмеялся, когда тот тип оскорбил его. Когда его называли «ублюдком», «дебилом», «мешком с дерьмом» и даже «сынком алкаша», все вокруг сразу начинали смеяться, и потому Райли не воспринимал их слова всерьез: обозвать могли каждого школьника, кто становился козлом отпущения, но возмущенная тишина, воцарившаяся после того, как Саймон Донакер назвал его «шлюхиным сыном», обеспокоила его.

На следующее утро, поцеловав полусонную мать, он сделал вид, что, как обычно, идет в школу, но в конце тенистой дубовой аллеи он остановился и спрятался в кустарнике, где его отец семнадцать лет назад шпионил за теткой Ханной, обжимавшейся в машине с парнем, ставшим ее мужем. Райли терпеливо прождал несколько часов, пока, наконец, мимо него не проехал пикап отца. В кабине рядом с отцом сидела мать. Проторчав в кустах весь день, мальчик увидел, как подъехала незнакомая машина, за рулем которой сидел бородатый здоровяк, и из нее вышла Джойс. Она равнодушно поблагодарила бородача и шаркающей походкой, за годы пришедшей на смену ее легкому шагу южанки, отправилась домой. На следующий день Райли решил спрятаться в кузове пикапа, и пока родители ехали, он сидел не поднимая головы, осмелившись осмотреться лишь после того, как машина остановилась. Они прибыли на просторный открытый паркинг, окруженный вересковыми пустошами, вдалеке виднелись поросшие лесом холмы, а на обочине дороги стоял большой дом. Яркая, обрамленная лампочками вывеска на верхушке столба была повернута в сторону дороги: «Добро пожаловать в бар «Одинокий волк»». Насчитав с десяток припаркованных автомобилей, мальчик увидел, что мать вышла из пикапа, а отец ни слова не сказал ей на прощание, ни «До свидания», ни «Хорошего дня» — ничего, и это очень не понравилось Райли.

Не желая попадаться на глаза родителю, он выскользнул из грузовичка и спрятался за синим «понтиаком». Пикап выплюнул струю черного дыма и вмиг исчез на автостраде, между тем как Джойс поднялась на крыльцо и небрежной походкой завсегдатая этих мест вошла в просторный бар. Райли удалось подтянуться и спрятаться за кадкой с цветами, находившейся как раз на уровне окна, через которое он мог видеть, что происходит внутри. Он увидел, как мать, сидя на высоком табурете, о чем-то спорит с человеком за барной стойкой, а несколько посетителей едят омлет и жареный бекон с фасолью в томате. Чтобы его не поймали с поличным, обнаружив, что он не только пропускает школу, но еще и занимается шпионажем, Райли нашел поблизости неплохое убежище, и в течение трех часов трижды возвращался на свой наблюдательный пост. Мать никуда не ходила, лишь изредка перебрасывалась фразами с посетителями, и, собственно, все. Около пятнадцати часов он увидел, как она вышла из бара вместе с каким-то престарелым типом и направилась к стоявшему на краю парковки «кадиллаку». Райли не решился последовать за ними, его детская натура подсказала ему не делать этого. Он довольствовался наблюдением издали, а когда машина начала поскрипывать примерно в том же ритме, в каком поскрипывала родительская кровать (хотя теперь этого практически не случалось), он понял, что в тот день другие школьники не смеялись, потому что оскорбление не может быть смешным, когда в нем есть доля правды.

Райли видел, как медленно, на протяжении месяцев, угасает его мать. Он знал, это из-за того, что каждый или почти каждый день отец высаживал ее на грязной стоянке возле уединенного бара, чтобы проезжающие мужчины могли забирать у нее немного молодости и радости жизни, вынуждая ее заставлять скрипеть ржавые шасси. Это было примерно в тот период жизни, когда Райли начал говорить себе, что его отец, видимо, не самый хороший человек, а мать перестала готовить сахарные булочки, чтобы он мазал их сверху маслом. Вряд ли он догадывался, что его мнение разделяют многие и что через несколько лет эта история снова всплывет в том виде, в каком менее всего ожидаешь.

18

Шпатель счищал лак и чешуйки краски, словно под июньским солнцем дом сбрасывал старую шкуру. Джарвис Джефферсон распрямился и как следует потянулся. Чувствуя себя не в лучшей форме, он тем не менее почти закончил очищать перила балкона, опоясывавшего дом. Его младший сын Майкл обещал приехать летом вместе с Дженнет и дочками и провести у них неделю, чтобы помочь старому отцу заново покрасить террасу. Рози будет довольна. Она снова почувствует себя матерью семейства, такой нужной и заботливой. К тому же, фасад ее любимого дома заметно посвежеет! «Жаль, что нельзя и нас подновить», — усмехнувшись, подумал Джарвис. Он задержал взгляд на шпателе и представил себе, как отскабливает собственную кожу, а потом наносит на нее свежий слой краски из банки, которую они так долго выбирали в Моффет Тулс по цветовому кругу на крышке, сравнивая цвет с собственным кожным покровом. Крякнув, он покачал головой. Джарвис работал шерифом слишком долго, и иногда это настолько его беспокоило, что в голову лезли странные мысли.

Услышав через открытое окно, как на первом этаже закашлялась Рози, Джарвис положил на кресло-качалку шпатель и пошел за бокалом чая со льдом, чтобы отнести его жене.

— Ты доставишь мне большое удовольствие, если сходишь к доктору Паркеру, — произнес он, протягивая напиток, пока жена восстанавливала дыхание.

— В этом году пыльцы летит больше, чем обычно, вот я и кашляю.

— Так уж и летит! Рози, нам уже не двадцать лет, сходи к врачу, он скажет тебе, что делать.

Она кивнула и залпом выпила полстакана.

— Ты закончил?

— Да, почти. Теперь не хватает только рук, чтобы помочь с покраской, один я не рискну, мои суставы больше не позволяют.

— Они приедут через две недели. Я приготовила комнаты, девочки хотят спать вместе. Мне кажется, они уже слишком большие для этого, но Дженнет не намерен их разубеждать.

— Ты же знаешь, как они живут в больших городах: у них там места нет, и дети вынуждены делить одну комнату на двоих, отсюда и привычки. Меня не удивляет, что горожане превращаются в робких домоседов.

Джарвис сел на подоконник и стал смотреть вниз на улицу. Он заметил соседскую девочку, Сэнди Дженкинс, выгуливавшую свою собаку, или, скорее, лабрадора, который вывел погулять свою хозяйку и теперь тащил ее в конец аллеи, на поляну, обсаженную кукурузой, — и ощутил укол в самое сердце. И так каждый раз, когда он видел собаку. До смешного нелепо.

— Откуда такой грустный взгляд? — спросила Рози. Сидя за рабочим столом, она подшивала платье для внучки.

— Я вспомнил Раффи.

— Дорогой, его уже тридцать лет как нет с нами! Не кажется ли тебе, что пора перевернуть страницу?

— Ты же знаешь, какая это была собака!

— Бог ты мой, заведи еще одну, сейчас самое время!

— О, мы слишком стары для этого.

— Берт завел собаку, а он старше нас на два года! И Вернон тоже!

Джарвис пожал плечами. Он действительно не готов. В его памяти останется только Раффи. Объяснять глупо, да шериф и не надеялся, что его поймут. Однако для него та дворняга была отличным товарищем, она олицетворяла лучшие годы жизни его и его семьи: в те времена, когда она бегала по дому, тот полнился криками и смехом, полнился той жизнью, что прошла быстрее, чем фильм, намотанный на большие бобины в кинотеатре на Мэйн-стрит. Раффи был не ребенком, не приятелем, просто собакой Джарвиса, с преданным взглядом, непоколебимой стойкостью в любых испытаниях и бесконечной собачьей преданностью.

— Нет, — ответил он, — думаю, что собака, как и Флорида, останется лишь замыслом, и мы никогда никуда не переедем.

— Когда я умру, ты выйдешь в отставку и будешь проводить время на солнышке.

— Не говори глупости, Рози, мы уйдем вместе, держась за руки, когда нам стукнет сто лет. Будем вместе до конца.

В этот миг в оконном стекле он увидел собственное отражение. Усы поседели и висели по обе стороны рта. Волосы, довольно длинные, казались припорошенными снегом, словно он целый час пробыл в самом центре снежной бури. Возможно, действительно пора заканчивать, уступить свое место другим. Дуглас давно готов взять на себя работу шерифа. Он вполне компетентен. Конечно, он не особенно инициативен, но это другое дело. Дуглас никогда не любил брать на себя ответственность. Он хорош, когда ему указывают, что надо делать, и даже не отказывается выходить на работу, когда Джарвис отдыхает. Беннет же по-прежнему «вкалывал» так, что его зарплату можно было бы с таким же успехом назвать социальным пособием по безработице. Он умел правильно регистрировать жалобы, а в субботние вечера успокаивать подвыпившую молодежь, но с тех пор как он женился на Диане, секретарше шерифа, ему стало невозможно сделать ни единого замечания — жена тут же начинала дуться на весь офис, и так продолжалось не меньше недели.

Глубоко вздохнув, Джарвис ощутил, как легкие его наполнились воздухом, и, насвистывая, направился на балкон.

«Мерседес» оливкового цвета с сияющей решеткой радиатора припарковался на другой стороне улицы прямо напротив его дома. Таких машин в Карсон Миллсе всего две, и Джарвис, держась за перила, наклонился посмотреть, зачем это Кормак Монро явился сюда. За рулем он увидел шофера Кормака, но фигуру на заднем сиденье разглядеть не смог. Когда же окно опустилось, Джарвис тотчас узнал Элейн Монро. Она смотрела прямо на него.

Что эти Монро от него хотели? Со времени изнасилования Эзры (или предполагаемого сексуального посягательства, ибо сама девочка никогда не желала признавать факт изнасилования), Джарвис не имел с ними дела. Эта загадка не давала ему покоя — одно из редких незавершенных расследований, которыми отмечена его карьера — поэтому каждая встреча с Элейн тяготила его. К счастью, сам Кормак, постоянно занятый работой, в Карсон Миллсе практически не появлялся: бизнесмен явно не таил обиды на шерифа за то, что тот не смог найти виновника, так как если бы Кормак захотел, он бы мог мгновенно выкинуть Джарвиса с работы и заменить его своим человеком. Верный своей легендарной репутации порядочного предпринимателя, Кормак Монро не вмешивался в расследование, а когда за три месяца дело так и не сдвинулось с мертвой точки, не стал требовать результатов. В те дни в Карсон Миллсе царили мрачные настроения, вспоминал Джарвис: изнасилования, исчезновения домашних животных и убийство Терезы Тернпайк — безрадостное время, невеселое также и для его карьеры, ибо он так и не сумел раскрыть ни одно из этих преступлений. Времена года неизменно следовали друг за другом, и за отсутствием виновного все задвинули воспоминания об этом тяжелом периоде в дальний уголок памяти. Однако стоило Эзре на глазах у шерифа перейти улицу, как образ ее снова разбередил старые воспоминания. Такие же ощущения охватывали его и при появлении Луизы Мэки, хотя с тех пор та обзавелась супругом в лице сантехника Чарльза Фрезера, и — судя по тому, как она, смеясь немного громче, чем принято, выходила на прогулку с четырьмя своими детьми, — похоже, она восстановилась. С Эзрой дело обстояло иначе, Джарвис всегда это знал. Она редко показывалась на улице, а когда выходила, старалась сделаться как можно незаметнее и, по последним сведениям, уехала учиться в Вичиту, чтобы больше сюда не возвращаться. Шериф надеялся, что там она обзавелась прекрасной семьей и жила на широкую ногу.

Убедившись, что Элейн все еще сидит в автомобиле, Джарвис решил спуститься поговорить с ней. Прежде чем выйти, он, как делал на протяжении уже сорока пяти лет, поцеловал в щечку жену и взял шляпу. Без своего стетсона он всегда ощущал некую неполноценность, особенно перед лицом дамы такой закалки, как Элейн Монро, что, как он сам признавал, конечно, чистый инфантилизм, особенно если принять во внимание его возраст.

Похоже, его появление приободрило Элейн: ее шофер придержал дверцу, чтобы она вышла из «мерседеса». Она уже не так разительно как раньше, напоминала Ким Новак, часть ее апломба, ее холодной красоты зачахли и сменились усталостью, взгляд потух, а сама она раздалась в бедрах. Она по-прежнему собирала свои светлые волосы в тяжелый узел, но, чувствуя необходимость компенсировать исчезновение своей элегантной красоты, стала носить эффектные крупные драгоценности, в частности, перламутровые серьги, раскачивавшиеся, словно маятники старых часов.

— Шериф, извините, что беспокою вас дома, — сказала она, в то время как Джарвис снял шляпу и прижал ее к сердцу в знак приветствия. — Но мне снова нужна ваша помощь.

— Я никогда не имел возможности сказать вам, мадам Монро, что я глубоко опечален случившимся тогда с Эзрой, а еще больше тем, что так и не смог найти того, кто это сделал.

— Я родом из семьи, привыкшей добиваться своего, даже если иногда приходится проявить терпение. Однажды вы его поймаете, шериф, сдержите свое обещание и бросите его к моим ногам.

Джарвис сжал кулаки. Он считал, что Элейн Монро уже давно смирилась, но с ужасом обнаружил, что она все еще цепляется за призрак истины, ускользнувшей от них тогда.

— Сегодня я приехала к вам по другому поводу, речь снова пойдет о моей дочери, но на этот раз…

По лицу ее пробежало темное облачко, пробежало быстро, не задержавшись. Она справилась с собой и посмотрела прямо в глаза Джарвису своим полупрозрачным взглядом.

— Помните, когда вы в последний раз видели Эзру в Карсон Миллсе, шериф?

— Припоминаю… пять или шесть лет назад. Она ведь не часто наезжает сюда?

— Она не была здесь уже семь лет.

— Так долго? Как быстро бежит время…

Элейн смущенно выкручивала пальцы.

— У Эзры неприятности, Джарвис.

Когда Элейн Монро назвала старого шерифа по имени, он настолько удивился, что замер, словно пригвожденный к столбу, женщина же, воспользовавшись его замешательством, продолжала:

— Когда она поступила в университет в Вичите, все пошло наперекосяк. Она… связалась с дурной компанией… Она изменилась. Избегала нас… После того нападения она стала другой, всего боялась, отказывалась без особых причин покидать свою комнату, и я подумала, что университет пойдет ей на пользу. Она согласилась, без всякого принуждения, сама захотела поступить, жить в кампусе вместе с остальными и…

Элейн сдержала набежавшую слезу раньше, чем та заблестела в лучах стоявшего в зените солнца.

— Может, зайдете к нам, Элейн? — осмелился предложить Джарвис. — Эмма приготовила холодный чай.

Неуловимым, но решительным движением головы она дала понять, что ей это не подходит.

— Целых три года я пыталась вытащить ее из тамошнего осиного гнезда, три года я следовала за ней, подслушивала, подсматривала, даже сняла комнатку неподалеку от кампуса. Потом она совсем исчезла. Я тотчас отправила в Вичиту двух частных детективов, чтобы найти ее, но они дважды ее упустили. Боже мой, если бы вы ее видели…

Ее челюсти заскрипели так сильно, что наверняка смогли бы размолоть любой автомобиль гораздо лучше, чем гидравлический пресс в ангаре Боба Фергюса на выезде из города. Но даже горе не осмелилось наложить свою печать на ее фарфоровое лицо, отягощенное макияжем. Едва лишь печаль отошла на второй план, Элейн продолжила:

— Вот уже два года, как я ничего от нее не получаю, два года не знаю, жива ли она. Но я хочу знать. Хочу, чтобы вы нашли ее, шериф.

— Почему вы считаете, что мне удастся сделать то, с чем не справились двое частников из Вичиты? Мои полномочия ограничены пределами нашего округа, Элейн, и вы это знаете.

— Потому что я доверяю вам. Вы знаете ее, знаете, откуда она приехала, для вас Эзра не просто рабочее досье, вам знакомо ее лицо, она девушка из вашего города. Я знаю, как вы работаете, вы не дадите ей скатиться в пропасть. У вас повсюду связи, и я всего лишь прошу вас потянуть за ниточки и проследить, что из этого получится.

Джарвис усмехнулся:

— А что скажет мистер Монро?

Она устало вздохнула, без всякой надежды.

— О… Кормак считал, что может руководить дочерью так же, как руководит своим бизнесом. Когда он понял, что она от него ускользнула, он поступил так, как поступает со своими контрактами: повернулся к ней спиной и занялся другими делами. Он одержим работой, дома появляется не часто, и я почти не вижу его. Он не переносит саму мысль о том, что его семья, в отличие от его подчиненных, не находится под его влиянием. Когда он не может что-то контролировать, он делает вид, что этого не существует.

Джарвис нервно провел рукой по усам. Он не знал, что ответить этой женщине, стоявшей на краю пропасти. То, чего она от него требовала, находилось за пределами его возможностей, он не строил по этому поводу иллюзий: там, где частные детективы из Вичиты ничего не добились, у него нет ни единого шанса. Но Элейн Монро он не мог сказать нет, не мог бросить ее в беде. К тому же, в чем-то она права, Эзра — девушка из его города, а, следовательно, в определенной степени находится под его ответственностью. Думать, что она потерялась где-то в Вичите или ином месте, ему явно удовольствия не доставляло. Не только она, любая живая душа из Карсон Миллса находилась под его охраной.

Он бросил взгляд на «мерседес». Сидя за рулем, шофер ждал, бесстрастно внимая их разговору и читая газету, но при этом краем глаза улавливая малейшее движение, чтобы в любую секунду вскочить и открыть дверцу своей хозяйке. «Какая же грустная жизнь у Элейн Монро, — подумал Джарвис. — Вокруг одни призраки».

— Я подумаю, что можно сделать, — произнес он. — Но не ждите, что я совершу чудо.

В глазах Элейн промелькнула радостная искра, и она поджала губы, чтобы не улыбнуться. Буквально из ниоткуда у нее в руках появился маленький конверт из веленевой бумаги, и она протянула его шерифу.

— Я написала названия тех мест, которые она посещала до исчезновения, имена людей, с которыми она встречалась, и кое-какие ее привычки.

Джарвис взял конверт, но она не выпустила его из рук. Вместо этого она так близко наклонилась к старому шерифу, что он ощутил горячее ментоловое дыхание. Ее радужки грозили расплавиться и синими сливками растечься по щекам от несметного количества злых горьких слез, скопившихся у порога ее глаз. Дрожащим голосом она произнесла:

— Предупреждаю вас: то, чем стала Эзра в последние годы, может разбить сердце многим родителям.

Ошеломленный, Джарвис смотрел, как она садится в машину и удаляется, до последнего сохраняя присущее ей достоинство, ибо все свое отчаяние она вложила в конверт из веленевой бумаги, оставленный в его скрюченных пальцах.

19

После женитьбы на Джойс все пошло не так, как Йон предполагал, и он очень об этом сожалел. Вдобавок эта курица обладала способностью основательно раздражать его. С решимостью фанатика он искал девушку, которая ему нужна, затратил массу усилий, чтобы соблазнить ее, дать ей то, что мог, а, главное, чтобы держаться самому, чтобы давление перестало донимать его. И если оно снова дало о себе знать при появлении девушки-подростка из прачечной, в этом виновата Джойс. Это она не сумела дать ему то, что ему нужно, в этом Йон нисколько не сомневался. Джойс не оправдала его ожиданий. Разумеется, появление Райли основательно изменило их жизнь, но возвращение на ферму и жизнь вместе с Ингмаром и Ракель оставались настоящей проблемой до тех пор, пока они, наконец, не остались одни.

На протяжении всех этих лет Йон колесил по дорогам округа и за его пределами в поисках больных, обреченных на уничтожение животных и подлежащих уборке трупов. Пытался ли он подавлять свои позывы? Скажу честно, я не знаю, но, как мне кажется, вряд ли Йон Петерсен мог сдерживаться на протяжении более десяти лет. Сведения об этой стороне его жизни никогда не доходили до моих ушей, и если он вернулся к своим гнусным привычкам, то сегодня об этом знают только он сам и его случайные жертвы. С уверенностью можно сказать только то, что с течением лет он становился все более скупым на слова, и его человечность истончилась до минимального значения, необходимого для выживания в обществе.

Йон злился на Джойс, на город, на самого себя, и время от времени у него возникала неконтролируемая потребность выплеснуть свою ярость — тогда лучше не попадаться у него на пути. В такие моменты он всеми способами искал ссоры. Он начинал с того, что делал крюк, чтобы залить бензин на заправке в центре города. Она находилась довольно далеко от его дома и, к тому же, была не самой дешевой из двух заправок Карсон Миллса, но ее преимущество состояло в том, что там работал Тайлер Клоусон. Йон обычно останавливался прямо у его ног, только что не наезжая ему на ступни, перед человеком, которого много лет назад избил и искалечил, и приказывал тому залить полный бак, да побыстрее. Йон провоцировал его взглядом, каждый литр, казалось, лился в бак целую вечность, словно сама машина, придя в ужас, с трудом сглатывала горючее, но Тайлер не отвечал. На нем по-прежнему красовались шрамы от операций, вернувших ему на место половину лица и спасших челюсти, но нос его остался свернутым набок, и один глаз слегка западал в глазницу. В Карсон Миллсе многие шептались, что если Тайлер в свои тридцать с небольшим все еще холост, то исключительно из-за своего изуродованного лица. Йон иногда начинал оскорблять его, называя «дохляком» и «ничтожеством», но Тайлер не реагировал, пряча взгляд под козырьком мятой «Канзас-Сити Атлетикс». Долгие месяцы страданий и реабилитации превратили его в настоящего агнца или, как считали все, в травмированного молодого человека. Не испытав чувства удовлетворения, Йон ехал в направлении загородных баров, чтобы там ввязаться в ссору и выплеснуть хотя бы часть своей злости. Однако он постоянно заботился о том, чтобы ненароком не привлечь внимания шерифа из Карсон Миллса, и, если начинал драку в зоне его ответственности, непременно устраивал все так, что первый удар наносил не он. Сейчас Джарвис Джефферсон уже стар, но воспоминание об их встрече прочно отпечаталось в памяти Йона и стояло у него перед глазами.

Однажды, возвращаясь из очередной поездки в биллиардный клуб Веллингтона, где ему удалось не ввязаться в потасовку, Йон заметил жену, оживленно беседовавшую с каким-то опустившимся типом. То, что его жене приходилось продавать свою щель, чтобы каждый день приносить домой несколько долларов, его вполне устраивало. Собственно, он это и придумал, так как после многих лет тело ее совершенно иссохлось, исхудало, он больше не испытывал никакого желания, и приходилось соображать, как еще его можно использовать. Однако увидев, что она вышла за отведенные ей рамки, он моментально преисполнился лютой злобы. То, что происходило в «Одиноком волке» касалось только ее клиентов, но Джойс никто не разрешал заниматься этим непосредственно в городе, этого еще не хватало! Что потом скажут жители Карсон Миллса?

Йон резко притормозил, и только тогда, наконец, осознал, что жена его разговаривает не с мужчиной, а с женщиной, а когда узнал эту женщину, то что есть силы надавил на педаль тормоза. За несколько месяцев тетка Ракель состарилась лет на десять, что, в сущности, для нее ничего не меняло, потому что, уходя из дома Петерсенов, она уже выглядела лет на двадцать старше своего возраста. До Йона дошли слухи, что она проживала в невзрачной комнатенке, предоставленной в ее распоряжение кем-то из родственников пастора лютеранской церкви, и продолжала свои подработки, чтобы платить за еду, — пожалуй, только это еще удерживало ее чахлую плоть на костях. Честно говоря, его не заботило, чем занималась старая гарпия, чтобы выжить, не интересовало совершенно. Он никогда ее не любил, никогда. А последние годы, когда она сидела у него на шее и систематически становилась между ним и Джойс или мальчишкой, окончательно убедили его, что она приносит вред его собственному благополучию.

Когда раздался скрежет колес автомобиля, обе женщины вздрогнули, и Ракель, узнав племянника, тотчас опустила голову, а Джойс обняла ее тощую фигуру.

— Живо в машину, — сухо скомандовал он, подскакивая к жене.

— Йон, ты…

— Я сказал: полезай! — повторил он, сжав челюсти, чтобы не разораться.

Даже не взглянув на Ракель, Джойс бесшумно скользнула в пикап. Йон шагнул к отступившей в страхе тетке.

— Если еще раз, — произнес он, грозя ей своим узловатым пальцем, — я увижу, что ты разговариваешь с кем-нибудь из членов моей семьи…

Она подняла на него свои желтые покрасневшие глаза и, похоже, оправилась от страха, осталось лишь недоверие.

— Ты дрянной мальчишка, Йон. И ты это знаешь.

Он подошел еще ближе, но она не сдвинулась с места.

— Каждый день я прошу Господа, чтобы он что-нибудь сделал, — продолжала она, — занялся тобой ради спасения твоей жены и твоего сына, а также всех тех, кто встретится на твоем пути.

Ударив ее прямо в печень, отчего она согнулась пополам, Йон не дал ей упасть и крепко прижал к себе. Приблизив рот к ее уху, он зашипел:

— Похоже, сам Господь отвернулся от такой жалкой твари, как ты, и отказался тебя слушать, не так ли?

Затем он прижал ее к стене, сдавил рукой горло и, глядя прямо в глаза, начал душить. Он чувствовал горячее зловонное дыхание старухи, и это заставляло его давить еще сильнее. Она пыталась схватить его за руку, чтобы разжать душившие ее клещи, но у нее не хватало сил.

— Ты так отвратительна, что даже Господь не захочет видеть тебя рядом, — проговорил Йон, — неужели ты и в самом деле считаешь, что он станет тебя слушать?

Из горла Ракель вылетало одно лишь бульканье.

— Йон! — крикнула Джойс с сиденья пикапа. — Прекрати!

Он вздрогнул. Ему не понравился тон, с которым жена только что обратилась к нему. Совсем не понравился. Он в последний раз сдавил тонкую шею тетки, и прежде чем отпустить, ударил ее об стену.

— Не смей больше к нам приближаться, поняла? — процедил он сквозь зубы. — Никогда!

Повернувшись к автомобилю, он увидел Джойс с ее белокурыми локонами и большими зелеными глазами. Невероятно, как сильно они поблекли со дня их первой встречи в баре-прачечной. На миг ему показалось, что она похожа на одну из тех светящихся афиш с обочины дороги, где перегорела половина лампочек. Это именно оно, то самое: его жена — просто вывеска, поврежденная временем. Она больше не сияла, хуже того, ее изношенность сделала ее отталкивающей. Ее вид оскорблял его. Внезапно он ощутил, что устал, у него осталось лишь одно желание: окончательно уничтожить ее и убежать далеко, очень далеко.

* * *

Жирный голый тип теперь сидел в ванне, его огромный живот торчал из пены, а ноги свешивались с бортиков, как если бы он собрался рожать; тип курил, выпуская изо рта клубы дыма, уходившие вверх, и вполголоса что-то напевал. Этот боров оставил дверь открытой, и с кровати Эзра прекрасно его видела. Ей, конечно, хотелось, чтобы он принял душ до того, тогда ей не пришлось бы нюхать едкий запах его пота. Она смогла хотя бы дышать. Когда он взгромоздился на нее, прижав к матрасу всем своим весом, ей показалось, что настал ее последний час. Боже, как же этот боров тяжел! И, черт возьми, какие могучие у него бедра, у Эзры создалось впечатление, что она вкалывала целый день. Ей хотелось помочиться, но туалет совмещался с ванной комнатой.

— Надеюсь, красавчик, ты не собираешься там пустить корни? — произнесла она не своим голосом, а как приучилась говорить, когда вживалась в роль — чтобы чувствовать себя сильнее. — А то после того, что ты со мной сделал, мне необходимо навести красоту.

— Иди сюда, покажись, я хочу посмотреть на тебя, на твое роскошное тело. Никогда не знаешь, может, мне снова чего захочется.

«Этого только не хватало», — вздохнула Эзра. Толстяк ей основательно надоел, и ей хотелось, чтобы он ушел.

— Не могу, дорогой, мне пора на свидание, меня ждут девочки, — солгала она.

— А-а-а… — протянул толстяк, выжимая мочалку прямо на лицо. — Жаль.

Эзра принялась нервно отбивать ногой такт. Она ненавидела, когда на нее накатывало, и знала, что это один из признаков. Но тотчас прогнала из головы эти мысли. Не надо. Она встала, накинула старый халат, не потрудившись даже запахнуть его, и вошла в ванную помочиться. Тем хуже для жирного борова, который, похоже, даже не слышал, как она вошла, задремав под мокрой губкой, его расслабленно свесившаяся рука удерживала догоревшую сигарету. Он вздрогнул от звука смываемой воды, пепел упал и рассыпался по полу, и он с вожделением уставился на девушку, отчего по ее телу забегали мурашки. Она, действительно, больше не могла. У нее кружилась голова, во рту образовалось что-то вязкое. Признаки, которые не обманывают. Ее прежняя жизнь подростка в Карсон Миллсе внезапно показалась ей такой далекой, будто была только сном. Хотя, конечно, она сама все перечеркнула. «Нет, не совсем», — подумала она, в этом есть также и вина ее родителей. Их поведение, а особенно поведение матери, на которую Эзра сердилась особенно. Элейн была такой холодной, такой далекой и неприступной, словно людская молва являлась единственным достойным внимания предметом. Желание любыми средствами поддерживать идеальный образ жизни было для нее своеобразной панацеей, своего рода спасательным кругом, удерживавшим ее семью от полного развала, по крайней мере, она считала именно так. Не заботясь о том, что об этом думала ее дочь.

Эзра чувствовала себя виноватой. За все. За свое изнасилование, за то, что сделала потом, и за… Она сжала зубы. Тяжело вспоминать об этом. Она сделала все, чтобы поскорее покинуть дом, уйти из-под власти отца, от глупости матери, а также из своего округа и от всех призраков, витавших вокруг. Университет был ее единственной возможностью сбежать из дома. Жить вдалеке от родителей, выстроить себя заново, забыть, если это возможно. Но все пошло не так. Она думала, что жизнь в кампусе Вичиты дала ей второй шанс, что она отмоет ее от налипшей грязи, залечит ее психологические травмы, но ничего такого не случилось. Она это поняла в самый первый вечер, когда в своей маленькой университетской комнатке, опустив голову на подушку, вздрагивала при малейшем шуме в коридоре, осознавая, что у нее в голове по-прежнему живут те же страхи, те же сомнения, что терзавшие ее, когда она ложилась в кровать в своей комнате в Карсон Миллсе. В конечном счете, призраки не привязаны к месту, ими одержимы мужчины и женщины, а вовсе не дома. В последующие месяцы все быстро вышло из-под контроля. Дурная компания, алкоголь, а потом… Она рухнула в бездну эфемерных наслаждений. Токсичного транса. Падение сильно ударило по ее учебе, матери, и даже по ней самой. Отсутствие денег. Нужда. Крах. Крики матери. Побег. Блуждания. Улицы Вичиты. Необходимость выжить, заполнить пустоту, питать свои вены. Бесконечная спираль. Проституция. Конца не видно.

Этот ад сначала разрушил ее, а потом начал постепенно открывать ей глаза. Она обязана вытянуть себя из него, оторваться, любыми способами избавиться от зависимости к ядам, что заставляли ее расплачиваться своим телом. В то же время после каждого дня и каждой ночи работы требовалась доза, чтобы развеять кошмарные воспоминания о потных телах, о боли, унижении, диких стонах, беспрерывно звучавших у нее в ушах, о всем том, что пачкало ее до такой степени, что она чувствовала себя грязной губкой, раскисшей от чужих выделений. Все превратилось в дурную бесконечность. Но Эзра была особенной, она отличалась сильным характером, какой редко у кого встречается, и не только из-за тех испытаний, что выпали на ее долю в юном возрасте. Нет, так записано в ее генах, она истинная Монро, энергичная, воинственная, выносливая, напористая. И вот, постепенно, несмотря на кошмары, терзавшие ее душу и плоть, ей удалось освободиться от своего неодолимого влечения. Было трудно, как в самом начале, так и после нескольких недель воздержания от вредоносного зелья, но она удержалась. Эзра оборвала все контакты с семьей, ей пришлось самой добывать средства к существованию, и не имея ничего кроме собственного тела, она продолжала продавать его, однако с меньшим пылом: она работала ровно столько, чтобы заработать на еду и оплату жилья. Постепенно она увидела свет в конце туннеля, забрезжил лучик надежды, появились некие перспективы, она снова стала задумываться о будущем, пока еще расплывчатом и хрупком, мыслить в сослагательном наклонении, и для нее, только что пережившей тяжелый период, обретенный шанс стал значительным достижением.

Эзра бросила жесткое полотенце прямо в лицо толстому борову.

— Давай, выматывайся, мне надо привести себя в порядок.

— Потише, красотка, я ж тебе сказал: я могу поглазеть на тебя, пока ты чистишь перышки, а потом, перед тем как отправиться по своим делам, почему бы тебе не сделать мне подарочек, исключительно из уважения?

— Ты знаешь расценки, готов доплачивать?

Боров раздраженно фыркнул.

— К тому, во сколько ты мне уже обошлась, хочешь, чтобы я еще доплатил?

— А ты что, надеешься получить скидочную карту? Вот уж обрадуется твоя жена, когда найдет ее у тебя…

Боров усмехнулся и, преодолевая бортик, стал вылезать из ванны, с его обрюзгшей туши струилась вода, растекаясь по черно-белой плитке и окончательно растворив остатки упавшего на пол пепла от его сигареты.

— Скажешь тоже! Она такая же прижимистая, как и все эти благоверные! Такая ханжа, как она, скорее другой заплатит, чтобы та мне отсосала! Ох уж эти добропорядочные женщины, клянусь тебе… Но ты, милочка, ты совсем другое дело.

— Почему? Потому что я шлюха?

Толстяк задумался, потом покачал головой.

— Да-а, наверное, так оно и есть.

В конце концов, после того как Эзра помогла ему завязать шнурки, ей удалось выставить его за дверь, и она в изнеможении вытянулась на кровати. Ну и жизнь! Она приехала издалека. Что подумали бы обитатели Карсон Миллса, если бы увидели ее здесь? Она даже не хотела представлять себе это. Именно по этой причине она в свой город больше не совалась. Ее мать сгорела бы от стыда, да и она сама не перенесла бы взглядов тех людей, на глазах которых росла. Лучше умереть. К тому же, наверняка найдутся развратники, что как ни в чем не бывало попытаются воспользоваться ее прелестями, а этого Эзра никак не могла допустить. Здесь же она не знала никого, и в один прекрасный день она исчезнет, поедет на запад, в Голливуд, а затем наконец вернется к себе домой, и все забудется, никто ничего не узнает. А со временем она и сама решит, что ничего никогда не было. Бегство станет ее спасением. А пока ее спасает анонимность жителя большого города.

Эзра помассировала лоб. Чертова сухость во рту, чертов зуд под кожей, чертов звон в висках. Эзра чувствовала, как желание возвращается. Схватив стакан с водой, она залпом осушила его. Она знала, что надо делать в такие минуты. Одно из решений — лечь спать, но сейчас это вряд ли удастся, лихорадка может начаться раньше, чем первые сны оградят Эзру от нее. Ей надо пройтись. Оказаться подальше от северных кварталов, добраться до центра города, подальше от искушений, чтобы воочию увидеть жизнь, настоящую, прекрасную, с улыбающимися семьями вокруг, с хорошенькими девушками, шныряющими по магазинам, полюбоваться на красивых молодых людей, думая, что когда-нибудь и ей повезет, если она выберется отсюда. Скоро. Она на правильном пути.

В дверь постучали.

Это наверняка Лиз, ее соседка, услышала, что от нее свалил клиент, и захотела поболтать. Только бы не Маркус, содержатель притона, который принимал «посетителей» внизу и отправлял их в комнаты девушек. Маркус имел свою долю, но не был особо алчным и брал умеренно, взамен обеспечивал порядок, а при случае мог даже уладить возникшую проблему.

— Мне сказали, что я могу зайти к вам, — раздался за дверью мужской голос.

Кто-то совершенно незнакомый. Наверняка новый клиент. Она на миг закрыла глаза. У нее больше нет сил. Стук повторился. Она вздохнула. В конце концов, это быстро, она получит еще несколько купюр, и, может, хотя и маловероятно, работа вытеснит из ее головы гадкие желания. Она запахнула халат и пошла открывать. Перед ней стоял брюнет с непривычно длинными волосами, впалыми щеками, черным взглядом и худой как щепка. Ему вряд ли больше тридцати, но из-за избороздивших лицо морщин, разбегавшихся из уголков глаз, выглядел он на десяток лет старше. Внезапно ей показалось, что, возможно, она уже где-то видела это угрюмое лицо, только никак не могла вспомнить где. За годы, проведенные в гибельном тумане синтетических иллюзий, память ухудшилась, и от того, что происходило раньше, в голове остались лишь какие-то обрывки воспоминаний, что, впрочем, не так уж плохо.

Она впустила его, а так как мужчина оказался не из болтливых, они почти не разговаривали. Он протянул ей деньги, она немедленно спрятала их в один из ящиков комода, а потом села на еще не убранную после прошлого клиента кровать. В комнате витал грязный запах порока, но она так к нему привыкла, что уже не замечала. Тем более что вновь прибывшего типа это нисколько не смущало.

— Мы знакомы? — спросила Эзра.

— Не думаю.

— Ты выглядишь очень злым. Надеюсь, ты не станешь причинять мне боль?

— Я злюсь на свою жену, — ответил он, расстегивая штаны и становясь перед Эзрой.

— Все мои клиенты недовольны своими женами. Может, это тебя утешит.

У нее не хватило времени продолжить, ибо он схватил ее за волосы, принуждая забрать в рот его мягкий член. Эзре не раз приходилось терпеть такое обращение, и она выработала свою линию поведения. Чем быстрее она подчинится, тем скорее он уйдет. Одни мужчины нуждались в ласке, другие — в любовнице с повадками дикарки, но, помимо наслаждения, они искали участия. Третьи, которых совсем немного, хотели только разрядиться, и они, как убедилась Эзра, видели в ней только сосуд с отверстиями. Главное — таких не волновать, не нервировать. Позволить им получить удовольствие, стать вещью, а потом забыть. Некоторые из этих типов разговаривали, произносили слова, не требуя никакого ответа, но большинство или осыпали ее оскорблениями, или хранили молчание. Но этот, пока Эзра, невзирая на пересохший рот и гудящие виски, изощрялась над ним, начал говорить странные вещи.

— Она нервирует меня. Выводит меня из себя, шлюха.

Одна его рука прижимала затылок Эзры, другая, вцепившись ей в волосы, давила на макушку, и он, в такт движениям девушки, сжимал ее сильной ладонью.

— Ненавижу ее. Хочу ее избить. Подлая мерзавка.

Продолжая поносить жену, он все сильнее возбуждался. Удары его становились все сильнее, и когда Эзре показалось, что сейчас он сделает ей больно, он свирепо произнес:

— Если бы она не была моей женой, я бы точно убил ее.

И уже не Эзра трудилась над ним, а его бедра вбивали в нее тяжелое орудие. Между двумя стонами он произнес:

— Мне надо кое-что тебе сказать… Я тебя засек. Потребовалось время, но я узнал тебя. Мне всегда хотелось сбросить в рот богатенькой шлюхи.

Он взорвался и так глубоко вошел в горло Эзры, что она чуть не задохнулась, но руки типа столь сильно прижали ее к его бедрам, что она не могла ничего сделать, кроме как отплевываться, сопеть и пытаться вздохнуть. Она знала, что если укусит его, то рискует оказаться на больничной койке, но если проявить немного хладнокровия, все, скорее всего, завершится через несколько секунд. И пока тип тяжело дышал, Эзру, словно молнией, пронзило осознание, заставившее ее содрогнуться. Слова клиента проникли в самую глубь ее плоти. Она не узнавала его голос, но манера изъясняться и лицо, словно вырезанное тупым и кривым садовым ножом, могли принадлежать только ему… Ее затрясло.

Да, сомнений нет, там, откуда она пришла, его все знали. Все. И далеко не с лучшей стороны.

И пока она вспоминала того, кто изливался в нее, пока она в перерывах между двумя спазмами боролась с тошнотой, слезы заливали ее глаза.

20

Каждый раз, когда я размышляю об этой истории, я не могу не думать о том, что требовалось совсем немного, и она приняла бы иной оборот. Но ведь так устроена наша жизнь, не правда ли? Ряд крошечных рубильников, соединенных между собой: один включен, другой выключен, и нам приходится сворачивать в другую сторону. Так наша жизнь движется по синусоидальным траекториям с более или менее широкими амплитудами, и никто из нас, в сущности, не знает, почему включен тот или иной рубильник: это всего лишь случайности повседневной жизни, встречи, несовершенные поступки, различные деяния, упущения, удачи и провалы… Одни называют это «судьбой», другие — «Божьей волей», а некоторые не задают вопросов и довольствуются тем, что просто живут.

Если бы, друг за другом, не произошли два события, вряд ли кто-нибудь в Карсон Миллсе докопался бы до такой развязки, хотя я один из немногих, кто о них знает, притом что сам я не был их непосредственным свидетелем. Первое событие — это приезд Ханны Петерсен (ставшей тем временем Ханной Дикинер) в те края, откуда она бежала почти двадцать лет назад.

В Нью-Йорке, где Ханна со своим мужем Томасом кочевала от Бруклина до Бронкса, она сильно изменилась: супруги часто сталкивались с трудностями, радости, бурные и скоротечные, выпадали на их долю значительно реже, и, несмотря на все их старания, им так и не выпало возможности стать родителями. Это не только не ожесточило их, а, напротив, сблизило, как самые жестокие испытания могут сблизить супругов или, наоборот, разрушить их союз. Убедившись, что она никогда не станет матерью, Ханна по крайней мере уверилась, что до последнего вздоха проживет вместе с человеком, за которого вышла замуж и который увез ее далеко от кошмаров Карсон Миллса. Сознание этого придавало ей такую решимость и силу, каких она в себе никогда не подозревала. Ханна и Томас прибыли неожиданно, в сентябре, в полдень, и под песню «Ураган» Боба Дилана, выплевывавшего свои протесты из автоприемника, поехали на малом ходу по главной улице. Миновав кинотеатр, нисколько не изменившийся, словно застывший во времени, они повернули и с удивлением обнаружили, что забегаловка Фреда Таннера также на месте, а рядом со столиками те же самые скамьи, обитые красной искусственной кожей, только совершенно растрескавшейся. Фред наверняка уже совсем состарился, подумала Ханна, а потом спросила себя, а что стало с Талитой, ее бывшей коллегой: работала ли она еще, подобно тем пятидесятилетним официанткам со светлыми кудряшками из дешевых нью-йоркских столовых? Ярко накрашенные, с дряблыми, искусственно приподнятыми грудями, напоминавшими о былых страстях, они постоянно жевали резинку и каждого клиента называли «малыш». Путь влюбленных Ханны и Томаса начался в этих декорациях, а теперь, когда они смогли убедиться, что за прошедшие годы здешние фасады основательно поизносились, они и сами ощутили себя постаревшими и подавленными. Взявшись за руки, они некоторое время просто сидели молча.

Больше двух часов Ханна колесила по городу, всюду делая остановки, пока не нашла ту, кого искала. Они долго разговаривали, прежде чем Ханна, оставив ее под присмотром мужа, села за руль их арендованного автомобиля и поехала на ферму, где она выросла. Припарковавшись рядом с пикапом Йона, она вышла из машины и, зацепившись большими пальцами за шлевки джинсов, замерла прямо напротив входной двери. Если обтерханность Карсон Миллса напомнила ей о ее собственном возрасте, то при виде фермы она почувствовала себя трупом, над которым надругались в этих стенах.

* * *

Однако еще больший шок пережил Йон. Он не сразу узнал тетку. От былой красоты у нее остались разве что каштановые кудри, бесконечные ресницы и, словно уникальная печать, родинка над верхней губой. В остальном ее кожа напоминала обои, отстающие от стен после долгого пребывания в сыром доме, морщины сделали зарубки вокруг ее некогда красивой улыбки, опустили уголки рта вниз и придали лицу меланхоличное выражение, на руках проступили вены, а бедра слегка пополнели. Куда, черт возьми, делась та, кого он знал, когда они были молоды? У Йона, чья память до сих пор хранила тот миг, когда он вторгся в ее киску, пылавшую сильнее, чем адское пламя, эти перемены просто не укладывались в голове. Ханна не могла стать совсем другой. Ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Я всегда знала, что ты сволочь, — произнесла она вместо приветствия, — но то, что ты сделал с Ракель, говорит о том, что ты еще хуже. Ты не человек, Йон.

Исходящая от нее сила все больше возмущала его. Куда подевалась его маленькая Ханна, нежная и податливая? Во что превратил ее Нью-Йорк? Йон был настолько потрясен, что даже не смог ответить.

— Если бы я могла, я бы донесла на тебя легавым, рассказала обо всех совершенных тобой преступлениях, но у меня нет ни одного доказательства, а возможность публично нас унизить доставила бы тебе слишком большое удовольствие. Знай, Йон, ты мразь, отребье рода человеческого, темная его часть, воплощение ошибки.

Она говорила с такой убежденностью, что возражать он не мог, настолько ее слова ошеломили его. Неужели это его мак, бесценный цветок, столько лет занимавший его воображение! Нет, невозможно! Йон представил себе, как между этими мясистыми бедрами из каждой покрытой пушком складки сочится мерзостное варево, не имеющее ничего общего с нежным цветком мака, который он пронзил насквозь со всей своей силой. Мир пошатнулся. Чтобы устоять, Йон впился ногтями в деревянный наличник.

— Я только что встречалась с Ракель, она отказывается ехать с нами, — продолжала Ханна, — не хочет покидать Карсон Миллс из-за твоих жены и сына. Она хочет хотя бы издалека приглядывать за вами. Но запомни, если я узнаю, что ты хоть раз приблизился к ней или, еще хуже, посмел к ней прикоснуться, я первым же рейсом прилечу из Нью-Йорка с несколькими плохо воспитанными дружками, и, клянусь тебе, Йон Петерсен, тогда ты впервые за все время своего жалкого существования поймешь, что значит по-настоящему страдать!

Она грозно направляла на него указательный палец, а в ее взгляде, некогда столь невинном, теперь отражалась вся та испорченность, которую большой город постепенно привил ей. При иных обстоятельствах Йон вряд ли бы стерпел, чтобы женщина разговаривала с ним в таком тоне, он раздавил бы своими подошвами ее рот, кровью заставив искупить сказанное, но это видение слишком сильно потрясло его. Он предпочел бы вообще ее больше не видеть, сохранить свое воспоминание нетронутым.

Пробуксовав и оставив за собой облако пыли, Ханна уехала. Но в голове Йона это облако превратилось в настоящий торнадо, от которого закачалось все вокруг.

Последствия оказались трагическими. Довлеющий образ, обитающий исключительно в фантазиях, принимает свой окончательный облик на основании детских и подростковых воспоминаний, точно так же, как и личность человека. Как невозможно изменить взрослую зрелую личность, так невозможно изменить свой раз и навсегда сложившийся сексуальный инстинкт, его можно только немного исказить. А Йон вырос вместе с одержимостью маленьким красным цветком, которым он овладел, пронзил своей мужской силой до крови. Он снова и снова пытался изведать то первое ощущение с разными женщинами, но теперь, когда он обнаружил, во что на самом деле превратилась Ханна, он понял, что, вероятно, ошибался.

Он пронес свое желание через время. Он ошибся. Решение кроется в чем-то другом. Теперь это очевидно.

21

Второе событие, определившее судьбу нашего общества, произошло в конце октября того же года, примерно спустя месяц после визита Ханны. Тогда и произошел «инцидент» с собакой между Райли и его отцом. После него ребенок две недели не мог спать: каждый час он внезапно просыпался от того, что снова видел, как голова щенка разлетается от удара тяжелого молота. Ему не хватало Купера. Мальчик долго размышлял, как назвать щенка, и наконец остановился на имени героя комикса. Он привязался к Куперу с первых минут, как только его увидел. Зрелище его гибели мгновенно выкинуло его в другой мир, жестокий мир взрослых, и он не смог оправиться от такого удара. Йон точно рассчитал, куда бить, сын стал таким послушным, каким никогда не был: напуганным, покорным, рассеянным, с красными от утомления глазами. Радость жизни покинула Райли, он больше не смеялся (если он вообще когда-нибудь смеялся в присутствии отца), у него пропал аппетит, хуже того, утренние тосты со сливочным сыром больше не лезли ему в горло: они напоминали ему о том жутком утре, когда они отправились на бойню возле пустыря. Йона чувства сына совершенно не заботили, он знал, что каждый хороший урок должен быть усвоен в свое время, а конкретно этот требовал его много, и он, преисполняясь гордостью, смотрел, как его мальчик делает все по инерции, словно робот.

Лето выдалось особенно дождливым, а с наступлением осени ливни участились. Потоки воды изливались каждый день, затопляя поля и превращая густой подлесок в болота. Земля захлебывалась, с трудом глотая небесную воду, ее поверхность уже насытилась сверх всякой меры, а сеть ее подземных маршрутов настолько отсырела, что даже корни задыхались от такого затопления. Вскоре дождь сломил сопротивление водосточных труб и самых прочных крыш и постепенно просочился поближе к человеку: к нему на кухню и к ножкам его кровати.

Когда происходит катастрофа, люди делятся на две категории: тех, кто видит в этом кару Божью, и тех, кто считает это невезением. Первые, как правило, несчастны, потому что считают себя виноватыми в том, что навлекли на людей такой гнев, в то время как вторые несчастны из-за того, что живут в мире, где смерть столь непредсказуема. Со своей стороны, я думаю, что существует некая середина. Я верю в человека, следовательно, верю в Бога. Я считаю, что когда тысячи, потом миллионы и, наконец, миллиарды индивидов начинают, век за веком, верить в одно и то же, в конце концов, это начинает существовать. Таков закон природы. Когда некая сила, пусть даже ментальная, оказывает сильное давление, толкает в одном направлении, тогда космические течения неизбежно изменяются, и из-за этого рождаются новые центры притяжения. Бог существует, ибо мы сделали Его реальностью. Но сам ли Он давным-давно велел нам это сделать или же мы самостоятельно изобрели Его, чтобы заполнить невыносимую пустоту? Это не вопрос, поскольку ответа на него нет, а сохраняется лишь незыблемый картезианский постулат: мы верим в Него, значит, Он существует. Слишком много людей посвятили Ему слишком много времени, чтобы оно оказалось потраченным впустую. Это мое мнение. Но, думаю, такая логика может сработать и в другом случае. Например, если все жители одного округа бессознательно мыслят в одном направлении или испытывают гнев по одной и той же причине, охвачены тем же самым страхом, тогда со временем их чувства возымеют последствия.

И я думаю, что в ту октябрьскую ночь, там, где проходила граница владений Петерсенов, за пустырем, вдалеке от дорог и взглядов, произошел именно такой случай. Вода стекала туда столь мощным потоком, что в конце концов полностью размыла верхний слой почвы, и широкая река жидкой грязи ринулась с холма, растекаясь по территории в три сотни метров и рассекая поляну надвое, обнажив мрачное содержимое ее чрева. Этот участок земли, затерявшийся среди леса и поросших травой прогалин, находился так далеко от цивилизованного мира, что никто не интересовался им. Никто, кроме двоих мужчин семьи Петерсенов, ходивших по принадлежавшей им земле.

В те места Райли забирался крайне редко, но сейчас его потянуло туда, потому что он заметил, как вдалеке просела линия горизонта. Кроны деревьев, которые он знал как свои пять пальцев, имели непривычный вид. На следующий день после того, как грязевой поток схлынул, он пошел осмотреть окрестности, однако почва еще оставалась неустойчивой, и у него под ногами раздавались странные, словно вырывавшиеся из подземного чрева, звуки, напоминавшие бурчание в животе. По мере того, как он продвигался вперед, боязливо опираясь на стволы, к нему закрадывалась мысль, что недавно тут произошла странная перемена. Он чувствовал ее в воздухе: пахло озоном в соединении с очень сильным ароматом гумуса: так бывает, если во время грозы опустить нос в только что выкопанную в рыхлой земле яму. Лес загадочно безмолвствовал, казалось, животные также пребывали в оцепенении и с подозрением наблюдали за изменением в экосистеме. Сквозь низкие густые тучи сочился серый дневной свет, угроза ливней по-прежнему сохранялась, делая поход мальчика еще более опасным.

На последних метрах Райли замедлил ход и остановился на краю оврага — накануне его еще не было. Там, где раньше высилась купа деревьев и кустарников, создававших лесной полумрак, теперь виднелась глубокая продолговатая выемка, казавшаяся в слабом дневном свете темной осыпью среди зеленого узора.

Зрелище впечатляло. Райли такого не помнил. Он схватился за низкую ветку, так как от пустоты, оказавшейся прямо у него под ногами, закружилась голова, и он отступил на пару шагов назад. Можно было подумать, что здесь только что разбился авиалайнер. Он решил обойти трещину, чтобы полностью обозреть ее, и немного дальше обнаружил проход, позволявший спуститься вниз. Обнажившаяся таким образом земля напомнила ему рану, он рассматривал темную плоть мира, расцвеченную там и сям белесыми щепками, словно сотнями фрагментов костей, разбросанных взрывной волной. Разлом был глубоким, но крупные обломки разбитых камней, громоздившихся по краям, облегчали спуск в его более рыхлую сердцевину. Развороченная мощью скользившего грунта запутанная сеть корней, удерживавшая поверхностный слой земли, теперь торчала отовсюду миллионами более или менее тонких закрученных нитей, которые, словно пальцы скелетов, цеплялись за одежду Райли. Ему казалось, что он пробирается сквозь переплетения порванных жил, пытающихся помешать ему идти дальше. Такой путь будоражил и пугал одновременно.

Почти добравшись до центра промоины, мальчик вдруг застыл перед одним из многочисленных белесых пятен, вдавленных в борозду. Его форма отличалась определенным изяществом. Это не простой камень, оказавшийся здесь случайно. В его запачканных землей краях, характерном профиле и пустых глазницах Райли узнал очертания черепа, принадлежавшего какому-то животному, возможно даже собаке. Тогда он осторожно развернулся и принялся внимательно изучать другие белесые вкрапления, окружавшие его. Они выпирали отовсюду. Десятки и десятки. Сотни. А может, еще больше. Райли разглядел кости, грудные клетки, множество черепов, а кое-где и пучки шерсти, сохранившиеся на шматках почерневшего мяса. Собаки, много собак, наверняка также и кошки, лисы, несколько диких животных, а еще останки гораздо более крупные, напоминавшие коровью голову, а подальше — то, что походило на освежеванный труп лошади с огромными ребрами. Дождь обнажил чудовищный тайный некрополь. Как это возможно? Насколько Райли помнил, он всегда видел здесь только поляну, куда он не ходил, потому что…

Ребенок весь напрягся. Он вспоминал свои прогулки по окрестностям и смрадный душок — смесь зловония тухлого яйца и вонищи от газов, выходящих у старого больного животного, — заражавший папоротники и колючие заросли, обрамлявшие просеку. Этот затхлый запах заставлял его все эти годы держаться в стороне от здешних мест.

Никто, кроме Петерсенов, не знал этого леска, никто из тех, кто не ориентировался на тамошней местности, не мог сюда пройти. Но теперь, когда Райли об этом подумал, он вспомнил, что как-то раз видел, как пикап отца, подпрыгивая на ухабах, прокладывал сюда дорогу.

Возможно ли, чтобы гниющие туши своими жидкостями размочили землю, подмыли само основание холма? Потоп лишь унес то, что требовало высвобождения. Словно сама земля стыдилась хранить подобные мерзости в своем нутре.

Как бы то ни было, Райли понял, что нашел кладбище своего отца. Именно здесь живодер избавлялся от мертвых животных, которых он подбирал. Однако Райли удивился, что их оказалось так много. Некоторые, похоже, попали сюда очень давно. Стоя на одном месте, он поворачивался в разные стороны, но считать отказывался. По телу его пробежала ледяная дрожь, и он предпочел повернуть назад. Инстинкт повелевал ему срочно убираться, не задерживаться, поскорее подниматься по скользким склонам зияющей раны. Главное, чтобы его никто не заметил и не говорить никому о своем открытии, и прежде всего отцу.

К тому же, в глубине души, Райли вовсе не хотел и дальше разглядывать эти кости. Не осмеливаясь назвать вещи своими именами и признаться себе в этом, он боялся обнаружить еще и другие останки, которым здесь никак не место.

22

За всю свою жизнь Йон Петерсен никогда не испытывал ни малейших угрызений совести. Однако можно утверждать, что по крайней мере один раз он усомнился в том, кто он такой и что он делает. Случилось это, когда он обнаружил, что его зловещая каверна открылась навстречу дневному свету. Он долго стоял, опустив руки и созерцая невероятное зрелище, не зная ни что делать, ни что подумать. Он чувствовал себя оскверненным, ибо его самые сокровенные тайны извлекли наружу. Захоронение было его творением, делом его рук, и никто не должен был о нем знать, а тем более видеть, он создавал его не для всеобщего обозрения. Подобно азартному игроку, он коллекционировал свои трофеи, и ничто так не придавало ему уверенности, как прогулка по этой поляне; он ходил по ней, зная, что у него под ногами покоится настоящее сокровище. Он вспоминал тех кошек и собак, которых он ловил, мучил, а потом убивал, когда был подростком. Каждая дохлая тварь, которую он теперь, став взрослым, забрасывал в свой пикап, чтобы привезти сюда и здесь похоронить, пополняла его банк чувственных данных, представлявших собой своего рода ворота к его воспоминаниям, к его детству и его оставшемуся в прошлом ощущению эйфории. В нем закипал гнев. Это несправедливо. Все разрушено, разорено. В принципе, Йон не особенно беспокоился, он знал, что вряд ли кто-нибудь когда-нибудь забредет в этот отдаленный уголок его владений, но теперь он сам вряд ли сможет здесь что-либо сделать. Годы тяжкого труда, сметенные за одну ночь…

Потом он начал размышлять. Почему так случилось? Надо ли видеть в этом знак свыше, как слепо утверждали бы некоторые приверженцы церкви, если бы об этом узнали? Или это Бог посылает ему знамение? До сих пор Йон никогда толком не задавался вопросом, как Господь может смотреть на него и на его поступки. Если Господь столь милосерден, как о нем говорили, тогда Он поймет и в нужный момент простит его. Однако не выразил ли Он таким образом свое неодобрение? Почему среди тысяч акров земли провалился именно этот участок? Йону это не нравилось. Он размышлял целый день, а потом и всю ночь, и раннее утро застало его сидящим на деревянном ограждении свинарника; он курил сигарету за сигаретой, а внизу по склону, словно напуганный фермером, медленно таял осенний туман.

Он принял решение. Надо покаяться. Исповедаться, и не наполовину, ибо отпущение грехов священно, а рассказать все, в мельчайших подробностях, чтобы Бог узнал про все. Но у Йона имелся свой предел. Как потом, по воскресеньям, смотреть на человека, который знает о нем все? Сумеет ли он выносить его взгляд? Нет, это выше его сил. Не привыкнув останавливаться на полпути в реализации своих идей, Йон Петерсен выбирал суть, а не форму и сделал то, с чем дед Ингмар никогда бы не смог согласиться: он, лютеранин, прыгнул в машину и порулил по дороге к методистской церкви. Старик удавился бы от такого поступка, он наверняка закатил бы скандал, напомнив Йону, что его родитель умер из-за церковного разногласия, что это предательство его крови, его корней, и в конце концов Ингмар, скорее, убил бы себя, нежели стал жить в столь шатком мире. Но Йона это не заботило. С возрастом он перестал обращать внимание на такие пустяки.

Когда он явился к пастору Азиэлю Алецце, тот, наверное, с минуту переводил дух, прежде чем согласиться. Он не мог отказаться выслушать раскаяние чада Божьего, хотя тот и придерживался другой конфессии. Алецца знал каждого жителя Карсон Миллса лучше, чем кто-либо иной, ибо, помимо традиционных публичных церемоний, личная исповедь была здесь явлением очень частым. Вот уже несколько десятилетий Алецца выслушивал секреты горожан, скрытый за занавеской исповедальни, которую он велел оборудовать в глубине церкви. Туда заходили, чтобы мимоходом поделиться мелочными сплетнями, а в конце концов признавались в совершенных грехах; ни один секрет не хранился долго, слишком много уст жадно его нашептывало; борьба за власть, соблазны, церемониальные обряды, ритуалы индивидуальные и коллективные — все это проходило через уши пастора. Часть жителей Карсон Миллса, жизнь которых Азиэль Алецца знал не столь досконально, принадлежала к лютеранской церкви, значительно уступавшей методистской по численности. Однако среди прихожан Алеццы всегда находился кто-нибудь, кто, побуждаемый ревностью, желанием поделиться новостью, из дружеских чувств (хотя таковые встречались не часто) или просто потому, что молчать нет сил, с удовольствием обменивался сплетнями с приятелем из методистов. В маленьком городке о тебе судят не на основании того, что ты делаешь на самом деле, а на основании того, что о тебе известно, а, следовательно, что о тебе говорят. Так что в конце концов последним звеном всех бесстыдных перешептываний, воронкой, куда они сливались, и катализатором мелких сопутствующих событий становился пастор. Поначалу Азиэль дал зарок никак не реагировать на шокирующие секреты, однако в ряде случаев он стал направлять такого-то или такую-то на путь решения проблем и улаживания недоразумений, прилагать усилия, чтобы необходимая помощь доходила до адресатов. И хотя пастор Алецца делал свое дело исключительно незаметно и своевременно, он, по его собственной скромной мерке, стал тем, кто распутал целый ворох проблем в Карсон Миллсе. С тех пор вечерами он ложился спать с приятным ощущением, что, находясь на службе у Господа, он одновременно способствовал улучшению жизни вокруг себя.

Когда Йон проследовал за пастором в исповедальню, его первые слова с трудом выходили из его уст. Но когда начало было положено, остановить его оказалось невозможно. Его признания затянулись до наступления сумерек, так что Алецце пришлось выставить Йона из церкви, пообещав завтра с утра прибыть в его распоряжение. Как только первый луч солнца проник в большое окно над входом, осветив Христа в глубине здания, Йон постучал в дверь церкви. Впустив его, Алецца закрыл за ним дверь и в виде исключения запер ее на задвижку. Он слушал его день, потом еще день, Йону Петерсену хотелось многое рассказать, ведь за свою в общем-то не слишком долгую жизнь он сделал столько гадостей, что проговорил три дня подряд и признался в стольких мерзостях, что у Азиэля Алеццы начались судороги и кошмары. Он и раньше знал, что Йон Петерсен не из тех, с кем водят дружбу, но теперь он понял, что молодой Петерсен — чудовище. Пастор разрывался между верой и желанием бежать к шерифу и бить тревогу: среди них живет демон. Тогда же он вспомнил свой разговор с Джарвисом Джефферсоном, случившийся лет двадцать назад, и в этот день он с горечью понял несправедливость, которую ощутил шериф. Йон Петерсен заслуживал тюрьмы, но это правосудие людское, а он, Азиэль Алецца, не имеет к нему никакого отношения, ему предначертано уповать на правосудие Господа, которое, как следует верить, в конце концов свершится.

Вечером третьего дня исповеди Алецца, однако, не мог не спросить себя, почему Господь оставил все как есть, почему не покарал Йона Петерсена за зло, которое тот сеял вокруг себя. В этом крылась какая-то несправедливость, и пастор подумал, что, если секреты Йона Петерсена однажды выплывут наружу, гнев народа будет таков, что Господу придется поразить фермера на месте, ибо у него просто не будет выбора. Но скованный своими догматическими принципами, Алецца ничего не мог сделать. Когда в самом конце своего нескончаемого рассказа Йон Петерсен спросил его, как, по мнению пастора, понимает ли его Бог, Алецца не смог ничего ответить. Он сомневался, что кто-нибудь вообще сможет понять Йона Петерсена. Не было ответа на вопрос, кто он такой, и не стоило искать оправдания в его детстве — оно давно осталось позади. Это была сама желчь во плоти, и старый Ингмар, разумеется, был прав, когда вполголоса говорил своим немногим собутыльникам, что его внук Йон, который тогда был совсем малышом, избран стать «сосудом Зла». Есть такие существа. На одних нисходит Божья благодать, другие проповедуют царство тьмы; иного объяснения нет, так уж оно сложилось в мире людей.

Когда день стал клониться к вечеру, Йон, наконец, испытал облегчение. С минуту он молча стоял на паперти, рассматривая колокольню и серые тучи, почерневшие с приближением темноты.

— В конце концов, церкви — это что-то вроде женской киски, — серьезно произнес он. — В разные церкви ходят, чтобы убедить себя, что в другой может быть еще лучше, но вскоре начинаешь понимать, что гонишься за тем, чего не существует, и единственная истина заключается в том, что там находишь лишь то, что туда принес.

Алецца предпочел не затевать дискуссии и вернулся к главному.

— Йон, вам следует пойти к шерифу. Ему надо все рассказать. Он сможет вам помочь, если вы действительно ищете помощи.

Петерсен сплюнул:

— Лучше сдохнуть, чем доставить удовольствие этой высохшей кочерыжке. Мне просто хотелось выложить всю правду, получить уверенность, что Господь меня выслушал, и я понял Его послание.

— Полагаю, вы теперь пойдете правильным путем? С безрассудствами покончено?

Йон Петерсен оглядел окружавший их ландшафт, затем перевел взгляд на восточные пригороды Карсон Миллса, раскинувшиеся у подножия холма. Тамошние огоньки трепетали, словно костры желания, словно многие искушения.

— Я понял послание Господа, — ответил он, повернувшись спиной к пастору.

23

Однажды утром, в начале ноября, когда Райли под моросящим дождем шел в направлении школы, он заметил, что за ним на почтительном расстоянии следует машина. Не ржавый дребезжащий пикап его отца, а древний «додж» с треснувшим ветровым стеклом. Он ехал очень медленно, чтобы не обогнать мальчика, внутри салона виднелся всего один силуэт. Райли стало страшно. Он не знал, кто бы это мог быть, но, несмотря на свой юный возраст, прекрасно понимал, что его отца ненавидели очень многие и в округе у него имелось много врагов. Может, они хотели взяться за него, чтобы таким образом добраться до Йона Петерсена? В конечном счете, это возможно, Йон наводил на людей ужас. Райли это знал, он неоднократно замечал, что хотя его отец отнюдь не здоровяк, а, напротив, отличается худобой, никто не осмеливается бросить ему вызов. Все из-за его глаз, Райли знал точно. Большинство людей повышают голос чтобы обозначить определенные границы, а если ввязываются в драку, то исключительно из чувства гордости. Йон Петерсен такого никогда не делал, он лишь стремился причинить как можно больше зла, и бил только для того, чтобы уничтожить, из удовольствия, и это читалось в его взгляде.

Свернув в тень от старой мельницы, Райли заметил крытый мост через ручей, где он любил купаться летом, и замедлил шаг. Ему совершенно не хотелось переходить по мосту, пока у него на хвосте сидит этот чертов автомобиль. Внутри мост напоминал туннель, темный и изобильно украшенный паутиной, действительно, не слишком удачное место, чтобы прятаться от подозрительной тачки. Райли прикинул в уме, но довольно быстро понял, что выбора у него нет. Перебравшись через ручей, он сможет больше не возвращаться на дорогу, а срежет расстояние по полю и доберется до школы через южную часть города. Из-за этого он, конечно, опоздает не меньше чем минут на пятнадцать, но зато «додж» не сможет его преследовать. Райли собрал все свое мужество в кулак и ускорил шаг. Дорога плавно шла вниз, оставалось пробежать еще примерно метров двести до моста, казавшегося отсюда просевшим и повисшим в воздухе сараем. Автомобиль добрался до вершины холма, оказавшись за спиной у Райли, и также въехал в тень дряхлой мельницы. Райли уже пробежал половину расстояния, когда ему показалось, что рев мотора сзади усилился, и он помчался еще быстрее. Наверное, шофер заметил мост и, возможно, понял, что на другом берегу добыча может от него ускользнуть, растворившись в зарослях по обе стороны дороги, и увеличил скорость, чтобы догнать мальчика, припустившего еще быстрее, ибо сердце его уже ушло в пятки. «Додж» без труда нагнал его и, поравнявшись, стал двигаться с его скоростью. Окно с пассажирской стороны открылось, оттуда высунулся водитель.

— Не бойся меня! — крикнул он.

Но Райли боялся. И продолжал бежать. Со всех ног.

— Ты ведь маленький Петерсен, правда? — спросил человек за рулем, стараясь ехать рядом с Райли и придерживаться его скорости. — Я пастор Алецца! Я не хотел тебя напугать! Я просто хочу с тобой поговорить!

При этих словах Райли, наконец, осмелился бросить взгляд внутрь автомобиля, хотя по-прежнему опасался, что его тотчас зацапает какое-нибудь адское чудище из комиксов, которые ему втихаря одалживали в школе. У водителя было знакомое, вызывающее доверие лицо. Райли замедлил ход. Это действительно оказался пастор Алецца. Мальчик подумал, что нет смысла бояться служителя Господа, слишком уж он накрутил себя с этой машиной… Но зачем пастор преследовал его? Райли вспомнил, что мать иногда рассказывала о своем собственном отце, проповеднике-алкоголике и любителе хорошей жратвы, и в нем снова проснулись подозрения. Объявить себя приятелем Господа еще не значит быть святым.

Автомобиль остановился одновременно с мальчиком.

— Мне искренне жаль, что я тебя напугал, — извинился пастор с улыбкой, которая, он надеялся, выглядела кроткой. — Если честно, я не был полностью уверен, что это ты… Могу я сейчас с тобой поговорить? Хочешь сесть в машину?

— Мне бы не хотелось.

Казалось, пастор был разочарован, и его улыбка как-то жалко съежилась, словно он впервые обнаружил, что его должность обладает очень ограниченной властью.

— Ладно, понимаю… У тебя дома все в порядке?

Какой странный вопрос, удивился Райли.

— Да, все. А у вас?

Пастор, похоже, смутился еще больше.

— Ну да… Послушай… если однажды тебе что-то понадобится, помощь или… ну, не знаю, захочется просто поговорить, моя дверь всегда открыта. Я знаю, ты лютеранского вероисповедания, но, пойми, церковь едина, и иногда проще довериться кому-то не из прихода твоих родителей…

Говоря это, пастор покраснел так, словно ему стало стыдно, а Райли подумал, что у него есть все основания краснеть от такой речи, достойной плохого зазывалы. Нехорошо пытаться украсть приверженцев у другой церкви, особенно служителю Господа! Райли порадовался, что не сел к нему в машину, он сомневался, что действительно может ему доверять.

— Послушай, я говорю это тебе вовсе не для того, чтобы ты стал методистом, — тотчас поправился Алецца, — а только ради того, чтобы ты чувствовал себя свободным. Чтобы знал, что решение существует.

Решение. «Для чего?» — спросил себя Райли.

Выражение и тон пастора изменились, он внезапно посерьезнел и стал выглядеть более уверенно.

— Я знаю, что все не просто, там, наверху, на ферме, каждый день.

Он на удивление пристально смотрел на Райли. В нем произошла какая-то перемена, его взгляд стал бездонным, почти гипнотическим, и мальчик прочел в нем намек на печаль, сменившийся глубоким унынием.

— Я знаю, на что способен твой отец, — почти беззвучно проговорил пастор.

Неожиданно их окружила тишина, ветер внезапно стих, и даже птицы, редкие для того времени, смолкли. Все дышало спокойствием и вниманием. Мужчина и мальчик не мигая смотрели друг на друга.

— Помни, что ты не один, — повторил Алецца.

Райли медленно кивнул, не понимая толком, куда клонит пастор. А пастор посмотрел вниз, на дорогу, потом на город вдалеке и снова устремил взгляд на Райли.

— Ты уверен, что не хочешь, чтобы я подвез тебя? Меня это не затруднит.

— Я пойду пешком. Так оно лучше.

— Хорошо. Надеюсь, ты меня понял?

— Думаю, что да.

— И то же самое относится к твоей маме, ты можешь ей об этом сказать, если захочешь.

— Ладно.

— Можешь приходить ко мне в любое время.

— Договорились.

— И не бойся, это не будет иметь никаких последствий со стороны того, о ком ты знаешь, — уточнил он, устремляя указательный палец в небо. — Ты можешь оставаться лютеранином и иметь друга методиста.

Алецца подмигнул мальчику и, широко улыбнувшись, помахал на прощанье рукой. Райли стоял и смотрел, как тот уезжает, и не двигался с места до тех пор, пока машина не исчезла на другом берегу ручья.

Еще несколько минут мальчик стоял неподвижно. Больше всего в этой встрече его беспокоила собственная неспособность понять, должен ли он бежать от этого человека или, напротив, броситься ему на шею.

* * *

Вот уже несколько лет как Йон Петерсен разговаривал сам с собой. Иногда он спокойно сидел в своем углу, погрузившись в мысли, недоступные простым смертным, и через какое-то время принимался бормотать слова, часто целые фразы, а потом начинал вести диалог с самим собой и окружавшими его призраками. Такое его состояние внушало еще больший страх, равно как и его способность решительно перемещаться, не издавая при этом ни малейшего звука. Райли считал, что в нем таилось нечто сверхъестественное. Но с тех пор, как Йон раскроил голову Купера тяжелым молотом, мальчик смотрел на него совершенно иными глазами. Он, в сущности, перестал быть для него отцом, он стал властью. Угрозой. И теперь Райли каждую минуту был настороже, даже когда отец казался спокойным.

После того, как грязевой поток вскрыл отцовский некрополь, Райли заметил, что в отце произошла какая-то перемена. Долгое время Йон был сосредоточен только на самом себе и даже хранил спокойствие. Это не мешало ему кричать на жену и беспричинно щипать за уши проходящего мимо сына, но в остальном он пребывал в совершенно безмятежном настроении. И это очень беспокоило всех членов семьи.

Этой зимой в школе у Райли стало еще больше проблем, чем раньше: он не мог надолго сосредоточиться, все забывал, редко делал домашние задания, и, услышав, что учителя уже давно разочаровались в нем, он впервые задумался о том, чтобы в конце года расстаться со школой. Он знал, что если хорошенько поискать, он сможет найти работу, несмотря на то что ему всего двенадцать, в Карсон Миллсе это возможно, сомнений нет. Как когда-то сделали его отец и его прадед, он покинет систему, созданную не для него, и начнет зарабатывать, чтобы улучшить свою повседневную жизнь. Единственное, чего ему будет не хватать, так это приятелей. У него их не так много, потому что в то время водиться с Петерсеном считалось дурным тоном, но те немногие, кто с ним общался, относились к нему тепло. Принадлежность к клану Петерсенов давала по крайней мере одно преимущество: если оставить в стороне оскорбления, никто в школе никогда к нему не приставал, у всех жило в памяти зверское избиение остервеневшим Йоном Тайлера Клоусона и еще нескольких подростков. И в эту зиму Райли понял, что даже молодежь знала, кто его отец, и боялась его. А несколько месяцев назад Райли заметил на подъезде к школе отцовский пикап. Вопросом, следил ли Йон за ним или еще за кем-нибудь, он задавался до тех пор, пока не застал его за разговором с мальчиками чуть постарше Райли и убедился, что они соглашались со всем, что он им говорил. По всей Америке дети, пугали друг друга Бугименом^[8], а в Карсон Миллсе для этого существовал Йон Петерсен.

Сначала Райли побаивался совать нос в дела отца, но любопытство оказалось сильнее, и в конце концов, проведя свое маленькое расследование, он узнал, что предок расспрашивал об учениках школы. Очевидно, он кого-то искал, но кого и зачем, Райли узнать не удалось. Йон приезжал не каждый день, даже не каждую неделю, а от случая к случаю. Райли догадывался, что отец слишком хитер, чтобы приезжать в одно и то же время, ибо у него была душа охотника, он умел сливаться с окружающей средой, делаться незаметным и наверняка нередко появлялся здесь без своего слишком заметного авто, прятался где-нибудь, чтобы из укрытия выслеживать добычу, шпионить за ней. Спрашивая себя, кто тот ученик, которым одержим его отец, Райли начал тревожиться за неизвестного ему мальчика. Что бы тот ни сделал, он вскоре пожалеет об этом, это точно.

Когда в воздухе повеяло весной, Райли перестал видеть Йона возле школы. Нашел ли он того, кого выслеживал, или же просто отказался от своих поисков? Не зная об этом ничего, парнишка иногда спрашивал себя, не в том ли дело, что отец его стал прятаться лучше, чем обычно. Во время совместных поездок в город, в основном по субботам и воскресеньям, Райли заметил, как папаша непринужденно общался с подростками и как они в его присутствии опускали глаза, а потом кивали головой на все его реплики. Йон мог бы велеть им пойти купить ему сигарет, заплатив за них из своих карманных денег, и они бы беспрекословно подчинились, подумал Райли.

В свою очередь мать его постепенно истаивала, исчезала с поверхности земли. Неделя за неделей она освобождалась от своей плоти, от нее осталась одна лишь оболочка, влекомая привычками и обычаями и подчиненная воле мужа. Четыре или пять раз в неделю, а иногда даже на уик-эндах, Йон отвозил ее на автомобиле, а возвращалась она своим ходом в конце дня, чаще всего поздно вечером, когда Райли уже спал. Она давно перестала волноваться за сына, узнавать, обедал ли он, сделал ли уроки, а тот день, когда она в последний раз приготовила свои знаменитые сладкие булочки, был так давно, что Райли уже забыл их вкус. Она лишь гладила его по голове и спрашивала, как у него дела, на что Райли старался уверенно отвечать, что хорошо, и тогда она отправлялась в кровать. Йон продал телевизор, чтобы она не отвлекалась на него, так что для забытья ей оставался только сон. Райли едва исполнилось двенадцать, но он уже понимал, что человек, который мечтает лишь о том, чтобы заснуть, принадлежит к тем людям, что ищут смерти, и это очень печалило его.

С наступлением настоящей весны Райли стал все чаще прогуливать школу. Он всегда находил новые отговорки, чтобы оправдать свое отсутствие, а с тех пор, как мать перестала отвечать на вызовы учителей в школу, те прекратили звонить домой, опасаясь непредсказуемых реакций Йона. Погода стояла прекрасная, пробудившаяся природа цвела, звенела и благоухала, и Райли предпочитал бродить по лесу, строить шалаши, вспоминать о дедушке Ингмаре и удить рыбу на берегу ручья, а не сидеть взаперти в душном классе, пропахшем запахом пота учеников, и слушать наводящие сон речи. К концу дня он всегда возвращался, и никто его ни о чем не спрашивал. Очень скоро он стал жить на улице, переступая порог фермы только вечером, а когда настало лето, он окончательно решил бросить школу, построить в лесу собственный дом и жить тем, что сможет добыть охотой и рыбной ловлей, хотя мысль о необходимости свежевать белок и зайцев все еще вызывала у него отвращение.

В переходный период, когда, приступив к осуществлению своего замысла, он целые дни проводил вне дома и возвращался под родительский кров, только чтобы поесть и выспаться, он заметил странные изменения, произошедшие на ферме. Мать совершенно не сознавала, что ее сын живет собственной жизнью, почти все дни она проводила вдали от дома, скорее всего, в «Одиноком волке», а отец настолько глубоко погрузился в свой мир, что не знал, что ему делать с Райли — мальчишка подозревал, что отсутствие сына отец считал даже удобным, потому что ребенок перестал быть ему нужен. После низвержения грязевого потока ферма постепенно приходила в упадок: папаша перестал вести хозяйство, ограды заваливались, сырость разъедала доски, лисы таскали кур, и даже огород зарастал сорняками. Вскрытие зловещего некрополя явно сильнее повлияло на Йона, нежели изначально думал Райли. Однажды в июльский полдень, почувствовав себя неважно (у него болел живот, пот катился градом, а стоило ускорить шаг, как начинала кружиться голова — возможно, из-за ягод, которых он наелся в то утро), Райли решил пойти домой поспать. На подходе к ферме он увидел девочку из его школы, спускавшуюся по дубовой аллее. Он не помнил ее имени, она была на год или два старше его. Девочка шла довольно быстро и часто оборачивалась, словно хотела убедиться, что ее никто не преследует. Ее длинные каштановые волосы разметались по плечам под жарким солнцем. Райли нашел ее хорошенькой, а потом задался вопросом, зачем она приходила на ферму. Шпионила за Петерсенами? А ее мать находилась на ферме с отцом Райли? Шла девочка как-то странно, нетвердой походкой, словно у нее что-то болело.

Прежде чем она дошла до конца аллеи, Райли заметил небрежно зажатый в ее руке длинный стебель с роскошным, полностью распустившимся маком ослепительно красного цвета.

24

Июльское солнце выдубило кожу Райли, но не его разум. Он понял, что когда девочка из его школы уходит с их фермы походкой подранка, держа в руке цветок и озираясь по сторонам, словно опасаясь преследований адских церберов, то это ненормально. Йон пил все чаще, и гора смятых жестянок от «Пабст Блю Риббон» и бутылок от поддельного виски становилась все выше; он чаще курил, а потом принимался разговаривать сам с собой. Наблюдая за этими тревожными признаками, Райли начал спрашивать себя, не пора ли ему поговорить с кем-нибудь за пределами фермы. Предупредить, что его мать стала прозрачной, как табачный лист, и, следовательно, защитить Карсон Миллс. Ибо теперь Райли убедился: его отец стал по-настоящему опасен. Не только для своих близких, но и для всех, до кого дотянется. Мальчик вновь вспомнил о методистском пасторе, приезжавшем поговорить с ним, но заколебался. Такое обращение стало бы непростительным предательством по отношению к прадеду, чье имя он носил, и Райли боялся, что в этом случае ему придется иметь дело с его призраком. Кто еще в городе достоин доверия? Таких очень мало, в большинстве своем люди боялись Йона Петерсена, Райли знал это лучше чем кто-либо. А так как страх порождает глупость, то, как следствие, они могли побежать к Йону и рассказать ему все, что говорил о нем его собственный сын, или, в лучшем случае, затаились бы у себя в углу и оставили бы все как есть. На протяжении многих лет Райли уяснил на собственном опыте: испуганный человек предпочитает ничего не замечать, лишь бы не брать на себя риск перевернуть вверх дном свою повседневную жизнь. А в Карсон Миллсе больше, чем где-либо, ценили устоявшиеся привычки и ненавидели то, что могло их нарушить.

Оставался шериф. Но станет ли он слушать Райли, если тот будет говорить только о своих ощущениях, не предъявив ничего существенного? Не уверен. Ему нужны факты, а за неимением доказательств надо хотя бы точно знать, за что можно зацепиться. И тогда Райли решил шпионить за отцом. Потом настанет время исполнить обещание, которое он когда-то дал тете Ракель. Он никогда не забывал о нем и теперь понимал, как она была права. В доме становилось слишком тесно для Йона и другого мужчины. Райли должен уйти, он это чувствовал, мысль эта вот уже несколько дней пульсировала у него в мозгу. В конечном счете, жить в лесу слишком рискованно, слишком близко от фермы, Райли надо бежать далеко, очень далеко, он в этом убежден, а его наблюдение за папашей может стать своего рода прощальным подарком, который он вручит городу. Поскольку Йон Петерсен не из тех, с кем приличные люди водят компанию, Райли, прежде чем отправиться в путь, пойдет и расскажет обо всем шерифу. Он поцелует мать, пожелает ей удачи и уйдет навсегда.

На протяжении нескольких дней он прятался за жалюзи из ветвей густого кустарника у подножия мескитового дерева напротив входа на ферму. Райли очень любил это дерево: в округе оно было единственным в своем роде, словно его семечко было занесено сюда весенним юго-западным ветром, а его твердая кора, была способна выдерживать резкие перепады климата, присущие этой местности. На протяжении десяти дней Райли не покидал свой пост, отслеживая малейшие движения в окрестностях фермы, представляя себя Расти из комикса и сериала, несколько эпизодов которого он успел посмотреть, пока Йон не избавился от телевизора^[9]. Ему всегда было непросто играть в Расти, потому что приходилось также представлять и его четвероного друга Рин Тин Тина, на месте которого он постоянно видел голову Купера, лопнувшую, словно гнилая слива, от удара молотом, нанесенного его отцом. Но все же это потрясающий герой, они с ним примерно одного возраста, и это очень нравилось Райли. Шли дни, Райли начал скучать, потом нашел себе развлечение — стал ковырять палочкой в дыре возле корней мескитового дерева, но оттуда так и не удалось ничего извлечь. Тогда он начал изучать форму облаков, стараясь найти в их контурах знакомое лицо, но тоже без особого успеха. Он уже не столь внимательно наблюдал за фермой, особенно по утрам, когда пикап его отца выезжал из ворот, ибо он знал, что тот, скорее всего, вернется лишь поздно вечером. Постепенно мальчик вернулся к прежнему образу жизни: обследовал обочины дорог, собирая и складывая в джутовый мешок жестянки из-под пива в хорошем состоянии, а главное, выискивая в траве пустые бутылки, которые он потом продавал в магазинчик Эла Метцера по центу за десять банок или за одну стеклянную бутылку. Спустя несколько недель мальчику удалось скопить немного денег, и он решил порадовать себя кулечком румяных сладких булочек, что продавались упаковками по десять штук — дешевле, чем свежая выпечка в магазине Мо. Эти фабричные булочки были значительно менее вкусными, чем те, что пекла его мать, когда он был маленький — мякиш не таял во рту и его приходилось жевать. Однако съев разом три штуки, Райли смирился с их однообразным вкусом, и эта упаковка стала его сокровищем недели. Ему пришлось сдерживать себя, чтобы растянуть удовольствие.

В самом начале августа, когда Райли находился на посту под своим мескитовым деревом, он увидел, как возвращается отцовский пикап, и рядом с отцом на сиденье заметил девушку. Минут десять назад мальчик хотел оставить свой пост и пойти освежить ноги в Слейт Крик, полагая, что не увидит машину до самого вечера, но интуиция подсказала ему, что надо бы немного задержаться. Как только девушка вышла из машины, он тотчас узнал ее: Мейпл Дженкинс. Все мальчишки знали ее из-за длинных золотисто-каштановых кос, изобилия веснушек, словно при рождении у нее на лице взорвалась банка с краской, но главное, из-за ее громадных для тринадцатилетней девочки грудей, таких больших, что, казалось, она сама толком не знает, что с ними делать. Этим летом она часто слонялась возле старой плавильни, Райли видел ее там в компании других ребят. Она просто ходила за ними — от таких, как она, не жди неприятностей, она была, скорее, наивна. Райли давно мечтал как-нибудь заговорить с ней, ему нравились доверчивые люди, ибо, по его наблюдениям, доверчивость являлась определенным достоинством, так как препятствовала любым проявлениям злобы. Во всяком случае, сейчас Мейпл Дженкинс была здесь. Едва ступив на пыльную землю двора, она засунула руки в карманы кофты и беспокойным взглядом обвела двор.

— Мистер Петерсен, а вы уверены, что я должна пойти с вами, а не подождать вас здесь? — услышал Райли сквозь ветви своего дерева.

— Ты хочешь или нет посмотреть на моего щеночка? Тогда пошли! Поможешь мне найти его…

Райли напрягся. Не столько от того, что отец упомянул о каком-то воображаемом щенке, сколько от звука его голоса. Того самого, которым он начинал говорить, когда хитростью хотел что-то заполучить, когда изо всех сил старался никого не напугать, и Райли знал точно: этот голос никогда не предвещал ничего хорошего. Никогда. Он не решился выскочить из своего убежища и крикнуть Мейпл, чтобы она убегала, потому что знал, что отец заставит его дорого заплатить за такую выходку, быть может, еще дороже, чем заплатит Мейпл, хотя Райли в точности не понимал, о чем могла идти речь. С другой стороны, он знал, что отец никогда не дарил цветы девушкам просто так, тот цветок, скорее всего, являлся благодарностью за что-то или поздравлением. И мальчик решил разузнать все поподробнее и только потом принимать решение, что ему делать. Внезапно идея отправиться за шерифом показалась ему никчемной. Как бы ярко ни сверкала звезда, украшавшая грудь служителя закона, что может сделать этот старый господин против его отца? Его папаша обладал каким-то излучением, его окружала своего рода волна или аура, и Райли быстро понял, что ничего хорошего от этих флюидов родиться не может. Возможно, поэтому трава на ферме оставалась жухлой и чахлой, а деревья вырастали с кривыми ветками. Нет, не шерифа надо звать. Скорее уж пастора, раз нельзя вызвать самого Господа Бога.

Мальчик подождал, пока Йон увел Мейпл на ферму, увидел, как тот внимательно исследовал горизонт, словно желая убедиться, что рядом никого нет, и только когда отец с гнусной ухмылкой закрыл дверь, Райли вылез из своего укрытия.

* * *

Сколько времени потеряно, думал Йон в начале весны. Все эти годы гоняться за призраком, за воспоминанием, не понимая, что так просто пережить его снова. Призрачные образы — это мечты, умершие там, где желания по-прежнему живы, и когда Йон понял, как воскресить своих призраков, он снова почувствовал вкус к жизни. Подобно Лазарю, его первоначальное наваждение вставало из холодной могилы его памяти, чтобы окунуться в кипящий котел его импульсивных желаний. Этому преображению он обязан Богу и Ханне. Он понял знаки первого, вспоровшего земную твердь, место, куда фермер еще недавно снова и снова возвращался к своим былым радостям, свершая некий устаревший обряд, а вторая своим внешним видом открыла ему глаза на главное измерение любого поиска: время оставляет зримые следы на том, кто его проживает. Йон ошибся. Все эти годы он хотел вернуть себе прежнее чувство полновластия, прежнюю немеркнущую радость первооткрывателя, подчинение вплоть до крови, но сбился с пути с теми, кто стали женщинами, такими же взрослыми, как и он, и он, старея, изменил своим воспоминаниям. А истина постоянно находилась здесь, у него перед глазами, между бедер юных невинных девушек, истинных цветков, готовых повиноваться ударам его чресл, как когда-то повиновалась его тетка. Разумеется, на протяжении всех этих лет ему попалось несколько едва созревших бутонов, вроде той, что из прачечной, или другой, из дома на колесах в Техасе, но это не совсем то, они несколько устарели и не разорвались так, как должно; к тому же, перенасыщенные соками наивности, они не могли так обильно кровоточить, как он того заслуживал, в них чувствовались всего лишь будущие шлюхи, а не те редкие и чистые жемчужины, которые он так ценил. С тех пор он многое понял, обнаружил, что может быть вполне убедительным с молодежью Карсон Миллса, где все слишком его боялись, чтобы сразу убегать от него, но еще больше боялись кому-либо на него жаловаться.

Йон провел Мейпл в большую комнату фермерского дома, и как только она, перешагнув порог, оказалась в его паутине, тотчас запер дверь на засов. От испуга ее глаза расширились, она напоминала стрекозу, угодившую в ловушку гигантского паука.

— Мистер Петерсен, вы просили меня помочь вам отыскать щенка, — дрожащим голосом произнесла она, — почему же мы зашли к вам в дом? Я думала, он потерялся в поле…

— Ты умеешь хранить секреты, девочка?

Она шмыгнула носом.

— Ведь я же могу тебе доверять, правда? — повторил Йон. — Надеюсь, ты знаешь, что случается с теми, кто оказывается недостойным доверия? Они попадают в ад. Сразу. Они сами и все те, кого они любят. Они вопят, а их поджаривают на костре, где сжигают предателей. Потому что тайна — это самое важное, что есть в мире. А так как ты замечательная девочка, я открою тебе один секрет, который будет только твоим и моим.

— Мистер Петерсен, кажется, мне лучше уйти…

Он преградил ей дорогу, и взгляд его стал таким черным и глубоким, что поглотил всю комнату. Сделать шаг в его сторону означало броситься в пропасть, и Мейпл стала отступать, медленно, пока не ударилась о старую дровяную печь. В сказках, которые по вечерам ей рассказывала старшая сестра, когда они прятались под одеялом, чтобы читать при свете фонарика, печи служили для поджаривания маленьких девочек, таких как она, а такие субъекты, как Йон Петерсен, сбросив приветливую личину и хищно улыбаясь, являли всем свои гнилые и острые, словно рыболовные крючки, зубы. Но Мейпл сразу поняла, что она не в сказке, потому что Йон не носил маску. Чудовищное лицо было его собственным, каждый божий день, а она оказалась слишком доверчивой. Она не прислушалась к внутреннему голосу, когда Йон пристал к ней с просьбой о помощи, и теперь он готов сожрать ее. Сейчас он насытится живущим в ней ребенком, оставит лишь обглоданный скелет, именуемый «взрослой», но взрослой, лишенной своих мечтаний и восторгов. Потому что он питался именно этим, в этом заключалась подлинная природа Йона Петерсена: людоед, пожирающий невинность.

— Я доверю тебе самый чудесный секрет на свете, — произнес он холодным свистящим шепотом, — мы вместе скрепим его подарком, чтобы ты всегда помнила обещание хранить его. Но прежде я нацеплю тебя на вертел, поставлю клеймо на твою душу и плоть, ты станешь принадлежать мне, навсегда, потому что я впрысну в тебя семена порока. И ты будешь моей до последнего дыхания, пока дьявол не затребует тебя к себе.

В подобных обстоятельствах Мейпл по идее должна была почувствовать, как ее сжимают самые ледяные объятия на свете, ибо страх всегда путешествует вместе с холодной дрожью, но она начала обильно потеть. В присутствии Йона Петерсена становится жарче, чем у адских врат, думала она, пока он приближался к ней. Его тень, вытянувшаяся позади него, карабкалась вдоль стены, удлиняя его конечности, и когда он протянул к ней руки, чтобы схватить, его пальцы походили на огромные когти.

На миг Мейпл показалось, что в его глазах загорелся огонь безумия, но когда он набросился на нее, она поняла, что все гораздо хуже.

В Йоне Петерсене пылало само воплощение Зла.

25

Старый бакелитовый телефонный аппарат, стоявший у Джарвиса Джефферсона уже более тридцати лет, предупредил его. Звонил пастор Алецца, он ждал шерифа.

Джарвис прыгнул в машину и на полной скорости помчался к холму на западной окраине города. Он припарковался за «доджем» пастора, который уже ждал его на крыльце, положив руки на плечи маленького Петерсена. Тому, кто утверждал, что дурная земля никогда не даст доброго урожая, Джарвис с удовольствием представил бы этого мальчика, Райли. Ибо насколько Ингмар был суров, Ларс склонен к крайностям, а Йон опасен, настолько последний из рода Петерсенов был скромным, вежливым и воспитанным. Джарвис слышал о нем только хорошее, несмотря на то, что тот часто прогуливал школу. Превосходный мальчик. Алецца тихо разговаривал с ним, а Райли кивал головой. Когда Джарвис встал рядом с пастором, мальчик с насмешливым видом окинул взором их обоих, но, похоже, явно приободрился. Его напряжение спало, и на какой-то миг шерифу показалось, что он сначала улыбнется, а уж потом начнет говорить.

— Как дела у Мейпл?

Джарвис поморщился и присел на корточки, отчего его старые колени щелкнули. Чтобы не потерять равновесия, он схватился за пастора.

— Мейпл Дженкинс? Ты ее видел? — удивился он. — Она была там?

Райли кивнул, его большие глаза цвета осени широко раскрылись, как при просмотре первого в его жизни фильма.

— Да, мой отец собирался причинить ей зло.

Джарвис бросил взгляд на Алеццу, который в отрицании покачал головой.

— Во всяком случае, я ее не видел, — тихо добавил пастор.

— А твоя мама, ты знаешь, где она?

— Наверное, в «Одиноком волке», где доставляет удовольствие мужчинам.

Оба взрослых снова обменялись взглядами, на этот раз удрученными.

— Я отправлюсь предупредить ее, но прежде я должен войти, — объяснил шериф. — Согласен?

— Я могу остаться на улице?

— Разумеется, так даже лучше. Ты славный малый, Райли, потом в награду за труды я угощу тебя бутылочкой «Доктора Пеппера».

— Мне хотелось бы «Дайет Райт», если можно.

— Думаю, это не проблема. Можно даже целую упаковку, если Аль Метцер найдет ее нам.

Джарвис встал, потрепал мальчика по голове и, легонько подтолкнув его к Алецце, спросил пастора:

— Вы ни до чего не дотрагивались?

— Ни до чего, все так, как было, когда я вошел. Как только малыш предупредил меня, я сразу помчался. Только позвонил вам, и все.

Носком сапога Джарвис пнул дверь, и та со скрипом, похожим на хохот ведьмы, отворилась. Вжав голову в плечи, чтобы не задеть притолоку новым стетсоном, он вошел, и тотчас его оглушила гулкая серенада мух, роившихся внутри. Он взял за привычку никогда сразу не снимать шляпу в присутствии мертвеца, кроме тех редких случаев, когда хотел отдать дань уважения кому-то очень порядочному. Джарвис считал, что человек не должен воздавать почести покойнику, когда смерть еще находится у изголовья своей жертвы. А судя по тому, что ему известно, труп на ферме еще теплый, Костлявая вряд ли успела далеко уйти, и если бы Джарвис с ней повстречался, он бы не упустил возможности высказать ей все, что он о ней думал, так что, понятное дело, он не намеревался быть особенно вежливым.

В комнате царил беспорядок, но Джарвис догадался, что это обычное состояние жилища Петерсенов, ошибиться он не мог, разве что табурет перед дровяной печью был перевернут. Пространством владели грязь, пыль и дурной запах, и шерифу пришлось изрядно сосредоточиться, чтобы не задерживаться на таких подробностях.

Йон Петерсен лежал в центре, вытянувшись на спине, откинув голову назад, веки полуоткрыты, сухие губы разомкнуты, струйка слюны, смешанная с кровью, словно щупальце, сползала на исцарапанный пол. Сомнений нет, он мертв, Джарвису даже не пришлось наклоняться, чтобы пощупать пульс, он знал, что никто не смог бы замереть в такой странной позе, если в теле еще присутствовал намек на жизнь. Алхимия смерти. Неведомая доза напряжения, застывшего в то самое мгновение, когда Костлявая схватила свою жертву, и небывалое расслабление мышц. По собственному опыту Джарвис знал, такое часто происходило в случаях насильственной смерти, когда устанавливалось некое загадочное равновесие между общей инертной массой и частичками тела, судорожно сжавшимися от ужаса или необъяснимого нервного ожога, обездвиживавшего руку с двумя вытянутыми вперед пальцами; а еще на лице могла появиться гримаса ужаса, в то время как остальное тело оставалось расслабленным, будто погруженным в самый глубокий сон.

Йон умер, раскинув руки, словно требуя объяснить, что с ним случилось, словно в этот миг он хотел знать, почему старуха с косой, перерезавшая нити его жизни, выбрала именно его.

Один Бог знал, почему его.

Бог и убийца Йона.

Ибо затылок и шея Йона Петерсена синели ярче, чем цветок лаванды под летним солнцем, кожа разодрана, обнажившаяся плоть вываливалась из разрывов, словно рубленое мясо из прохудившейся упаковки из парафиновой бумаги. Тот, кто свернул голову Йону Петерсену, сделал это с немыслимой яростью, с ненавистью. Он не намеревался причинить ему зло, нет, он хотел его убить, просто убить. Нужно ли обладать особой силой, чтобы достичь цели? Чтобы разбить ему затылок и свернуть башку? Возможно, Джарвис и не знаток в этом вопросе, но он уже успел навидаться и наслушаться того, о чем не пишут в учебниках для полицейских: о женщинах, способных ради освобождения ребенка на любой поступок, требующий недюжинной силы, о мужчинах, сумевших выжить после смертельных ран единственно благодаря силе воли. Когда следовало определить, что достоверно, а что нет, Джарвис доверял только своему разуму.

Удивительней всего ему показался размер мух, садившихся на Йона Петерсена: этот тип привлекал насекомых во много раз больших, чем земляника «Маэ Голдинг», хотя она считалась самой крупной земляникой в округе, а может, даже и во всем штате. Джарвис никогда не видел таких мух. Они казались совершенно особенными, специально выращенными для этой смерти, можно было подумать, что плоть Йона столь жестка, что обычное насекомое не могло ни отложить в нее яйца, ни напитаться ею. Для истребления существа исключительного требовались столь же исключительные создания, соразмерные его гнусной натуре.

Джарвис обошел комнату, непостижимый хаос затруднял любую попытку понять, что здесь произошло, однако он отметил, что задняя дверь приоткрыта. Он толкнул ее и обозрел открывшуюся перед ним картину: огород, заросший сорняками, разломанную ограду свинарника, пологий склон, расстилавшийся на сотни метров в сторону засушливого леса, и услышал спокойное кудахтанье кур. Если Мейпл Дженкинс приехала сюда добровольно, как утверждал маленький Райли, и если предположить, что она убежала, он готов держать пари, что она со всех ног помчалась через пустырь в этом направлении, чтобы добраться до тропы Флет Стоун, оттуда до дороги, а затем и до города.

Но тут душу старого шерифа омрачило печальное предположение: не исключено, что Мейпл, пойманная чудовищем, покоилась где-нибудь среди вересковых зарослей, лежала темным пятном среди ярких цветочных лужаек: красных, малиновых и желтых, безжалостно убитая… Джарвис не хотел даже представлять себе такую картину. Она не имела смысла, зачем бы Йону убивать подростка? Но как объяснить ее присутствие на ферме, неужели Йон вскружил ей голову, подобно шампанскому, что, если он ухаживал за девочкой? Нет, Мейпл жива, она наверняка где-то на полпути от фермы к дому, в городе. Да, это самое вероятное предположение. И самое ободряющее. Дженкинсы жили в конце той же улицы, где и шериф, допросить Мейпл труда не составит. К тому же, Джарвис не мог представить себе девчонку, способную убить Йона. Но что, черт возьми, она делала здесь с таким типом? Джарвису все это не нравилось. Пока шериф рассматривал грязные ботинки растянувшегося на спине фермера, призрак старого дела и его тогдашних подозрений медленно всплывал в памяти, тень среди теней. Кто мог убить Йона Петерсена?

Да почти все жители города, и, возможно, не только этого города.

Глубоко вздохнув, Джарвис поскреб усы. Он не станет оплакивать эту мразь. Однако он не нашел ни одной улики, способной пролить свет на то, что здесь произошло. За каждым преступлением прячется правда. И правда Йона Петерсена, как и все остальные, заслуживала, чтобы ее узнали.

26

Райли Петерсен пристально смотрел на картонную коробку с восемью стеклянными бутылками «Дайет Райт» и стоявший рядом с ней на столе пакет батончиков «Ризес» с арахисовой пастой.

Джарвис отправил Беннета в «Одинокого волка» на поиски матери мальчика, предупредив его, чтобы он разузнал все получше и не спешил вернуться к себе в кабинет. Джилл, новая секретарша, заменившая Диану, ушедшую воспитывать своих троих детей, сидела в углу комнаты, положив на колени блокнот для записей. Эта молодая хорошенькая и очень сведущая женщина сменила ворчливую Диану, и не проходило дня, чтобы Джарвис не поздравлял себя с тем, что нанял ее. Она подарила свою ослепительную улыбку (шериф подозревал, что она каждое воскресенье чистила свои идеально белые зубы пищевой содой) мальчику, который тотчас расслабился, особенно когда увидел предложенные его вниманию лакомства. Для малыша, у которого только что укокошили папашу, он вовсе не казался ни потрясенным, ни печальным. Но с таким отцом, как Йон Петерсен, могло ли быть иначе? Джарвис открыл бутылку и прежде чем протянуть ее мальчику, предложил Джилл, а когда та отказалась, вручил ее Райли и открыл еще одну для себя. Он сел напротив Райли и, сделав суровое лицо, отчего усы его стали дыбом, спросил:

— Райли, дружочек, не расскажешь ли ты мне, как все произошло?

На лице мальчика отразилось изумление, он открыл рот, и оттуда вырвалось потрескивание газированных пузырьков содовой, белесые остатки которой еще виднелись у него на деснах. Чертов «Дайет Райт» слишком холодный, сообразил шериф, и это вина Аль Метцера, отказавшегося поднимать температуру своих злосчастных охлаждаемых витрин и, как следствие, продававшего свои напитки наполовину замороженными.

— Держи, съешь батончик, — произнес Джарвис, вскрывая пакет и подталкивая его в сторону мальчика.

Райли откусил кусочек батончика и продолжил его грызть, соскребая зубами слой шоколада. Про себя Джарвис глубоко вздохнул. Он давно забыл о том, какое терпение требуется при работе с детьми. Он решил дать мальчонке время поесть сладостей, в конце концов, он это заслужил. Бросив взгляд на Джилл, он убедился, что она разделяет его мнение. Подождав, он вернулся к работе.

— Где ты был, когда все случилось?

— Что? — спросил Райли. Его подбородок усыпали крошки.

— Ну, ты знаешь… когда убили твоего отца.

— Меня там не было. Я уходил.

— Ладно.

Джарвис посмотрел на Джилл, записывавшую ответы.

— Тогда скажи, когда ты видел Мейпл Дженкинс? — еще раз спросил шериф.

— Раньше, когда предок вернулся. Она сидела с ним в машине. Потом он повел ее в дом. Тогда я и побежал за помощью. Из-за его голоса. Он был не такой, как всегда, звучал пусто, чтобы создать впечатление, впечатление… не знаю, как сказать… он словно хрустел на зубах, как сахар. Только у него это прогорклый сахар, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Их было только двое?

— Да.

— А в доме больше никого не было?

— Не знаю, я не заходил, я сидел снаружи, под своим любимым деревом.

— Ты знаешь, что там делали твой отец и Мейпл?

— Нет, но уверен, ей это никак не могло понравиться. Я знаю своего папашу, особенно когда его голос становится как прогорклый сахар.

Джарвис мрачно покачал головой. За прошедшие годы волосы его совсем поседели, как и его усы, и в глазах мальчишки он наверняка казался столетним старцем, хотя, быть может, это его и успокоит, понадеялся он. Во всяком случае, сам он хотел бы успокоиться. Судя по виду мальчика, он знает то, чего ребенок не должен знать про своего родителя.

— И твой отец часто делал это с другими девочками из твоей школы?

— Думаю, да. Я видел, что за нашим домом срезано немало маков.

Шериф едва не подскочил на стуле. Что это за история с маками, о которой говорит мальчишка?

— Почему ты обратил внимание на эти цветы?

— Он дарит маки девочкам, которые приходят в дом, но потом, когда они уходят… у них не очень радостный вид.

Испещренная старческими пятнами рука прижалась ко рту раньше, чем шериф увидел испуганное лицо Джил.

— Если подумать, это очень глупо, — добавил Райли, — потому что мак — такой цветок, который умирает сразу, как только его срезали. Он мог бы выбрать какой-нибудь другой…

— Ты можешь назвать нам имена девочек, которых ты видел? — спросил Джарвис, пытаясь подавить рвавшееся наружу волнение.

— На самом деле я видел всего одну, но уверен, их было больше — из-за срезанных маков. Если мой отец открывает банку с пивом, он никогда не ограничивается одной, — произнес Райли, делая большой глоток холодной содовой.

Джарвис старался сохранять спокойствие, хотя мозг его кипел.

— Значит, ты побежал за помощью, — продолжил он, — потому что знал, что Мейпл в опасности?

— Точно. Я примчался к Стюартам, потому что у них есть телефон, и попросил, чтобы они позвонили методистскому пастору.

— А почему не ко мне в отделение?

— Из-за взгляда моего отца. Вы бы ничего не смогли сделать. Чтобы остановить его, нужен тот, кто служит Богу, а не просто человек со сверкающей бляхой.

Джарвис отодвинул в сторону пробудившуюся гордыню, благо в его возрасте ее осталось не так уж много.

— И потом пастор приехал за тобой к Стюартам? — решил уточнить шериф, желая убедиться, что все записано как надо.

— Да, и мы поехали ко мне. Он велел мне ждать в машине, а сам вошел, но довольно быстро вышел. И пастор, надо вам сказать, был совершенно зеленый. Тогда он и объяснил мне, что отец мертв. А потом вы приехали.

Джарвис наблюдал за мальчиком: когда тот рассказывал о смерти отца, тон его, в сущности, оставался равнодушным, подбородок его был перемазан шоколадом, а пальцы побелели от ледяной бутылки, которую он держал, словно настоящее сокровище.

— Ты совсем не грустишь, Райли? — спросил он тихо.

Мальчик нахмурился, поднял глаза к потолку, задумался, а потом тихо покачал головой.

— Моей маме будет лучше.

Затем взгляд его омрачился, и из глаз внезапно хлынули слезы. Рот мальчика искривился, полный сладкими нитями слюны, и сквозь рыдания он произнес:

— Я вряд ли смогу ему простить то, что он сделал с моим Купером.

* * *

Через час ни с чем вернулся Беннет.

— Один парень сказал, что видел, как Джойс Петерсен после полудня уехала с каким-то бородачом, но Пэтси, хозяйка, заявила, что она того парня не знает, скорее всего, он водитель грузовика или какой-нибудь заезжий коммивояжер.

Джарвис кивнул. Джилл заняла мальчика у себя за столом, и пока вроде все шло хорошо, ребенок перестал плакать и увлеченно беседовал с секретаршей.

— Полагаю, ты выяснил номер машины или хотя бы составил ее описание?

Лицо Беннета мгновенно перекосилось.

— Нет, я не подумал.

Джарвис вздохнул. Его помощник как был некомпетентным, так им и остался, хотя все эти годы шериф указывал ему, что надо делать. Джарвис взял телефон и набрал номер Петерсенов. Трубку взяли довольно быстро.

— Алло?

Джарвис узнал серьезный и недоверчивый голос другого своего помощника.

— Дуг, это я. Как там, на ферме?

— Да ничего особенного, шеф, я ищу, но здесь невероятный бардак. Если бы моя жена увидела такое, уверен, у нее бы от ужаса в глазах потемнело.

— Коронер приехал?

— Как раз пока мы с вами разговариваем, они упаковывают труп.

— И что сказал?

— То же, что и вы: на первый взгляд, нужна невероятная сила, чтобы свернуть мужику голову, но в исключительных случаях, когда адреналин зашкаливает, люди способны совершать невероятные поступки. Он вам пришлет отчет в конце недели.

— Дуг, мать мальчика найти не удалось. И если только она не участвовала в убийстве своего мужа, что, честно говоря, вполне возможно, она, без сомнения, появится. Мне очень жаль, что приходится просить вас, но мне бы хотелось, чтобы вы оставались на месте до самого вечера. Если она не вернется ближе к ночи, мы поставим ее на первое место в списке подозреваемых.

— Хорошо, шеф.

— Я попрошу Беннета привезти вам поесть и одеяло.

— Не беспокойтесь, шериф, я позвоню жене, она все сделает лучше, чем этот недотепа.

— Тогда постарайтесь не впускать ее в дом.

— Не беспокойтесь, я скоро закончу снимать отпечатки пальцев.

— Я не о том, Дуг, я не хочу, чтобы она ослепла.

Оба они рассмеялись, им стало легче, и Джарвис повесил трубку. Его часы показывали восемнадцать часов десять минут. У него оставалось еще немного времени, чтобы придумать, что делать сегодня вечером с Райли, если его мать так и не появится. Велев Джилл оставаться с мальчиком, он сел в машину и порулил на свою улицу. Еще раньше, после полудня, Джарвис позвонил Дженкинсам, чтобы убедиться, что Мейпл вернулась домой, чем очень удивил Янис, ее мать, и та уговорила шерифа заехать к ним вечером перед ужином.

Джарвис припарковался прямо под ящиком для писем, висевшем на честном слове (за многие годы Ланс не удосужился выкроить даже четверти часа, чтобы прибить ящик; ох, как шерифа это раздражало!), и энергично постучал в дверь. Янис, с рыжими кудрями и в больших очках в черепаховой оправе, открыла дверь. Выглядела она озабоченно.

— Что случилось с Мейпл? — прямо на пороге спросила она.

— Могу я войти?

Янис провела его в гостиную, загроможденную настольными играми и пропахшую псиной, и усадила за стол, накрытый клеенкой, где пылилась разложенная Монополия: с каждой стороны игрового поля аккуратно лежали билетики в ожидании возвращения игроков.

— В котором часу она сегодня вернулась?

— Не знаю, вместе с Дорией и Санди я пришла из магазина примерно в шестнадцать часов, когда Мейпл уже сидела у себя в комнате. Она плакала, шериф, хотя и сказала мне, что нет, но я знаю свою дочь, у нее красные глаза и горят щеки. Что случилось?

— Йон Петерсен умер.

— Этот псих с холма?

— И у меня есть все основания полагать, что когда все произошло, Мейпл находилась там на ферме, или по крайней мере неподалеку.

— Моя дочь у Петерсенов? А что она там делала?.. Погодите, — насторожилась мать семейства, наконец, уяснив, о чем только что сообщил ей Джарвис, — вы хотите сказать, что она…

— Я этого не знаю, Янис. Мне надо поговорить с ней, — ответил Джарвис, вставая.

— Но…

— Лучше, если я поговорю с ней наедине.

— Нет, она несовершеннолетняя, я хочу…

— Янис, здесь не Вичита, я делаю так, как считаю нужным, а она вряд ли расскажет больше, если в комнате будет присутствовать мать. Можешь слушать за дверью, только чтобы я тебя не слышал. Ее комната на втором этаже?

Все еще в состоянии шока, Янис кивнула, и Джарвис, держась за перила, стал подниматься по лестнице.

Он нашел Мейпл на кровати: она сидела, прижав колени к подбородку и обхватив их руками. Казалось, приход шерифа ее совершенно не удивил.

— Надо сказать, тяжелый выдался денек, — произнес Джарвис, аккуратно присаживаясь на другом конце кровати.

Он пристроил свою шляпу на угол спинки стоявшего рядом кресла и, скрестив руки, подался немного вперед.

— Как тебе лучше: самой мне все рассказать или я буду задавать тебе вопросы? — спросил он тоном, которому хотел придать и твердость и мягкость одновременно.

Взгляд девочки устремился на простыни, ее грудь вздымалась от продолжительных рыданий.

— Почему сегодня после полудня ты оказалась в доме Петерсенов?

Она поджала губы, и на ее подбородке образовалась складка, напоминавшая приподнятую двумя пальцами пенку с горячего молока.

— Это Йон за тобой приехал?

Мейпл медленно кивнула.

— Что он тебе такое сказал, что ты согласилась поехать с ним? Он тебе что-то обещал?

— Он просил помочь найти собаку, — очень тихо произнесла она. — Он сказал, что его щенок потерялся в поле.

— И ты поехала вместе с ним?

— Да. Я его побаивалась, не знала, что сказать… но в то же время я очень хотела увидеть щенка и помочь мистеру Петерсену. У моей сестры есть один, ну, то есть собака. Лабрадор, и когда он был щеночком, он был очень миленький.

— Йон сделал тебе больно?

Поколебавшись, Мейпл промолвила, что нет.

— Ты же знаешь, ты можешь сказать мне все. Чего бы он тебе ни наговорил, он тебя обманул, он не имел никакого права что-либо тебе делать, понимаешь? Приставать к девочкам твоего возраста запрещено, особенно таким старикам, как Йон Петерсен. Тебя защищает закон, а в Карсон Миллсе закон — это я.

Она снова покачала головой.

— Он до меня не дотронулся, — утвердительно произнесла Мейпл, — но я уверена, он намеревался причинить мне зло.

Она, видимо, вновь переживала ту сцену, так как лицо ее помрачнело.

— Что произошло? Ты защищалась? Ты испугалась и оттолкнула его?

— Не совсем. Он приблизился, но в последний момент остановился передо мной, и у него был такой вид, словно он узнал еще что-то сверх того, чего хотел, и не понял этого. Тогда я бросилась к задней двери и убежала, помчалась через поле, чтобы он не догнал меня на своем автомобиле. И вернулась домой.

— Ты даже не оттолкнула его? И ничего не схватила для защиты?

— Нет.

— Совсем ничего?

— Нет.

Джарвис посмотрел на ее руки. Ее ногти, довольно длинные, выглядели неухоженными, одни обломаны, другие треснули, но это старые повреждения, а на коже у нее ни единой царапины, ни единого признака сопротивления.

— Ты видела еще кого-нибудь на ферме?

— Нет, иначе я бы стала кричать. На самом деле… может, я и впрямь кричала, но я не уверена. Я очень испугалась, а потому точно не помню.

— А когда ты бежала, ты никого не заметила? Ни одной машины на дороге позади?

— Я не оборачивалась, пока не добежала до старого крытого моста, но и тогда не видела никого.

— А когда ты выбежала из фермы Петерсенов, в каком состоянии оставался Йон?

— Толком не знаю. Мне кажется, когда я выбегала, он попытался меня схватить, я слышала, как его тяжелые башмаки топали по паркету, но пока он добрался до двери, я уже успела убежать в поле. Вы же знаете, я бегаю быстро. Иначе нельзя, когда у тебя две сестры.

Джарвис задумчиво разглаживал усы. Он не мог себе представить колеблющегося Йона Петерсена. Когда этот упертый озлобленный человек намеревался что-то сделать, он сначала действовал, а потом думал. Неужели на него нашло озарение, позволившее понять все безумие совершаемого им проступка? Маловероятно. Или же он что-то услышал или увидел, что разрушило его замысел?

— Ты помнишь, где ты находилась, когда он начал надвигаться на тебя, пока не остановился?

— Я стояла, прижавшись спиной к дровяной печи.

Сделав над собой усилие, Джарвис мысленно представил себе обстановку внутри фермы и сосредоточился на старой пузатой печи. За ней находилось окошко, даже два: Йон мог кого-то увидеть.

Испытующим взглядом шериф окинул дрожащую девочку.

Хрупкая, она находилась в состоянии шока. Он не мог себе представить, чтобы даже охваченная ужасом, она сумела свернуть мужику шею с такой силой, что разорвалась даже кожа. Нет, это невозможно.

Он взял свою шляпу и встал.

— И последнее, — произнес он, — ты помнишь, в котором часу ты приехала к Петерсенам?

— Наверное, час спустя после полудня, или полтора часа. Я только что вышла после завтрака и шла к старой плавильне встретиться с приятелями, когда автомобиль мистера Петерсена остановился рядом со мной.

— И в котором часу ты вернулась домой?

Мейпл пожала плечами.

— Где-нибудь в половине третьего или в три. Обратный путь занял у меня не меньше часа, особенно потому, что я избегала дорог, опасаясь, что он…

— Понимаю. В ближайшие дни тебе понадобится поддержка твоих родных, поговори с ними, станьте дружной семьей, ты найдешь силы в этом единстве. Ты ведь ходишь в методистскую церковь?

— Да.

— Мне кажется, я видел тебя в церкви. Не бойся пойти на исповедь к пастору Алецце, он выслушает тебя и найдет нужные слова, чтобы помочь. Мейпл, мне надо кое-что тебе сказать, прежде чем ты узнаешь об этом от кого-нибудь другого и у тебя могут появиться неправильные мысли: Йон Петерсен мертв, он убит, совсем недавно, после твоего бегства, и я хочу, чтобы ты знала, что твоей вины тут нет. Согласна? Не заблуждайся на этот счет, это важно.

Лежащие на простыне руки девочки сжались в кулаки.

— Чего бы он ни наговорил тебе, — снова начал шериф, — тебе не в чем себя упрекнуть. Это он был манипулятором.

В глазах девочки промелькнул слабый отблеск. Страха или облегчения? Джарвис не мог этого определить.

— Так, значит, мы, я и моя семья, не будем гореть в аду? — едва слышно спросила она.

Джарвис посмотрел на нее с улыбкой, притянувшей к себе гирлянды его многочисленных морщин.

— Нет, дорогая, ад для очень маленькой горстки очень плохих людей, и ни одно доброе и любимое Богом существо никогда не попадет туда.

— Вы действительно считаете, что Бог меня любит?

— Как сказал бы во время проповеди один наш знакомый, «раз тебя любят многие, значит, ты любима всеми».

Слегка приподняв уже надетую шляпу в знак прощания, Джарвис подошел к двери, и тотчас по другую ее сторону раздался скрип. Он понял, что Янис все слышала. Между тем Мейпл в спину задала ему еще один вопрос:

— А правда, что мистер Петерсен вышел из ада?

На этот раз старый шериф взял паузу на размышление и только потом ответил:

— Боюсь, что так.

— Значит, чудовища существуют?

— Мне бы очень хотелось ответить тебе, что нет, но это будет ложь взрослого ребенку, а мне кажется, что ты уже выросла.

27

В Джойс Петерсен осталось жизни не больше, чем в чучеле койота, и где бы она ни появлялась, она занимала так мало места, что ее никто не замечал. Несмотря на все попытки Беннета и звонки Джарвиса, она оставалась невидимкой, и проблема ужина встала перед шерифом со всей ее остротой. Джилл предложила взять Райли к себе, но Джарвис чувствовал, что она уже на пределе, и, как шериф, предпочел взять ответственность на себя. Он позвонил Аль Метцеру, а затем мистеру Бромишу, коллекционировавшему слухи, как некоторые коллекционируют жестянки из-под пива, и спросил, не видели ли они недавно тетку Петерсен, старую деву, обитавшую чуть ли не на улице, но никто ему толком ничего не сказал. Ракель вела себя словно куница, появляясь из ниоткуда, а когда ей надо было поесть, она, похоже, обходила городские помойки. Джарвис позвонил лютеранскому пастору, но столь же безуспешно, однако Малкольм Тьюна пообещал расспросить свою паству. Джарвис полагал, что в столь печальную минуту мальчик должен находиться с кем-то, кого он знает, кто его поддержит, хотя для ребенка, только что потерявшего отца, он вел себя слишком спокойно. Страх и горечь, взращенные Йоном за эти годы в сыне, теперь, когда не стало этого сгустка сокрушительной ненависти, превращались в редкие моменты скорби, и остаток неконтролируемой сыновней любви время от времени вызывал у мальчика потоки слез.

Стрелка больших часов в приемной шерифа показывала почти двадцать часов, когда Джарвис обратился к Райли. Мальчик выпил две бутылки «Дайет Райт» и съел пару батончиков с арахисовой пастой.

— Хочешь есть? Я имею в виду что-то более плотное, чем эти штучки?

Райли пожал плечами.

— Я вполне могу обойтись на ужин батончиками «Ризес», если вам так проще.

В ответ Джарвис улыбнулся. Затем нахлобучил на парнишку собственную шляпу и велел следовать за ним.

— Какой же из меня шериф, если я не могу обеспечить горячим ужином парнишку из нашего города?

Они сели в машину шерифа, и тот замедлил ход перед забегаловкой Таннера, так как хотел купить мальчику гамбургер, однако быстро спохватился. Час уже поздний, новость об убийстве Йона Петерсена явно распространилась по городу, и вряд ли ребенку приятно оказаться мишенью для любопытных глаз в вечер смерти отца.

Джарвис Джефферсон втолкнул Райли в прихожую своего дома. В ней слегка пахло затхлостью и мускусом, хотя старик и открывал несколько окон.

— Насколько я понял, ты любишь собак.

— Да.

— Вот и хорошо. Пока я готовлю ужин, надо выгулять Санди. Можешь это сделать вместо меня? Пойдите за дом, в сад, на сегодня ему будет вполне достаточно.

Увидев черно-бело-рыжего английского сеттера, скорее всего годовалого, не больше, который, виляя хвостом, бросился к нему, Райли просиял.

— Не думал, что у вас есть собака.

— Почему?

— Мне казалось, что у вас, скорее, должна быть жена.

Джарвис улыбнулся. Но вслед за улыбкой острая боль пронзила бетонный панцирь, за которым скрывались лучшие воспоминания его жизни, и уколола его в самое сердце.

— Ну, знаешь, могут быть и обе, — ответил он очень тихо.

— Тогда почему у вас нет жены? Так вам было бы проще управляться с обедом, тем более что вы довольно старый, — с детской простотой заметил Райли.

— Я был женат, — хриплым голосом произнес Джарвис, — почти сорок девять лет.

Райли, кажется, здорово удивился.

— У-у, значит, вы, действительно, очень старый. А почему миссис Джефферсон здесь больше нет?

— Потому что она меня не слушала.

— Она не соблюдала закон? Вы ее арестовали?

И снова горькая усмешка.

— Нет, она блюла законы еще строже, чем я. Но она не слушала меня, когда я говорил ей, чтобы она позаботилась о себе.

— А чем она болела?

— Она часто кашляла.

— Очень часто?

— Да, очень.

— А как ее звали?

— Эмма, но я всегда называл ее Рози, потому что она страстно любила розы, и это было ее второе имя.

— Мне тоже больше нравится Рози. Она была красивая?

— Как весенние сумерки.

— Даже в самом конце?

— Красивая, как осенние сумерки.

Ребенок и мужчина смотрели друг на друга, влажные глаза одного уравновешивали ставшие совсем сухими глаза другого.

— И вам ее не хватает?

— Каждый Божий день, мой мальчик, ты даже не представляешь как.

— И поэтому вы завели собаку?

Острый рыболовный крючок все еще удерживал правый край верхней губы шерифа. Он махнул головой.

— Давай иди погуляй с Санни, он уже извелся. А я пойду приготовлю нам отличный омлет с шампиньонами.

Джарвис хлопотал на кухне, бросая взгляд в окно на Райли, который играл с собакой на свежевыкошенной лужайке. Видя, как мальчик смеется во все горло, он почувствовал, что поступил правильно, не бросив все после смерти Рози. В конце концов, возможно, он и не создан для жизни на солнце, жена была права, они принадлежали Карсон Миллсу. Привычки, воспоминания и связи — все удерживает его на этой земле, объединяет с ее жителями. Это место и эти люди — вот тот скелет, что скрепляет вместе плоть и душу Джарвиса. А пес — его луч света, и это здорово для такого человека, как он.

Радостные крики Райли рикошетом отдавались в голове старика, в то время как слезы стекали ему на усы.

* * *

На следующее утро они вместе ходили выгуливать Санни вдоль кукурузных полей, окружавших с тыла владения шерифа, и хотя солнце еще только всходило над горизонтом, палило оно уже нещадно. Августовский день обещал выдаться необычайно жарким.

Джарвис проснулся рано, как он привык. После смерти Рози он спал мало, часами лежал в полумраке, смотря в потолок и вспоминая их самые прекрасные годы. По ночам он пристрастился читать, стопки старых романов Джима Томпсона, Раймонда Чандлера, Джеймса Крамли, Джеймса М. Кейна и, разумеется, Дэшила Хэммета^[10]. Большинство из них он прочел раньше, но ни один из современных авторов ему не нравился. Услышав, как в конце коридора заскрипели половицы, он завернулся в махровый халат и спустился, чтобы приготовить завтрак для Райли. Он встретил мальчика за накрытым столом, непомерно щедро уставленным едой: беконом, яйцами, сосисками, тушеными помидорами и даже хлопьями с молоком. Но Райли тут же спросил, не могли бы они вместе выгулять собаку, и пока обжигающие лучи солнца скользили между колышущихся стеблей кукурузы, озаряя золотистой дымкой горизонт и высвечивая алмазным блеском миллионы жемчужных росинок, Райли Ингмар Петерсен тихонько шел рядом со стариком, держа в руке поводок, другая его рука осторожно проскользнула в жесткую ладонь Джарвиса Джефферсона.

Они шли уже довольно долго, стараясь поспевать за псом, обнюхивавшим все на своем пути, когда Райли спросил:

— А вы скоро арестуете того, кто убил моего отца?

— Если мне удастся хорошо выполнить свою работу, то да.

Мальчик поколебался, стараясь словами выразить свои чувства:

— Не наказывайте его слишком строго.

Пальцы Джарвиса взъерошили шевелюру мальчика. Этим все сказано.

Когда они вернулись в офис шерифа, Джилл вытащила из сумки кубик Рубика.

— Посмотри, что мой брат привез из Нью-Йорка!

— Что это?

— То, что займет твои руки и голову.

Пока Райли разбирался с игрушкой, Джарвис отыскал Беннета и дал ему инструкции на день. Он отправил своего помощника в «Одинокого волка» ждать возвращения Джойс Петерсен и попытаться узнать подробнее о человеке, с которым она уехала вчера. Но уже час спустя мать Райли в сопровождении Дугласа перешагнула порог офиса. Бледнее зимнего утра, такая худая, что больно смотреть, с отсутствующим взглядом, словно разум ее остался далеко позади, в полных надеждой годах ее ранней юности. Джарвис смотрел, как она обняла сына и поцеловала его в лоб, но при этом ни один, ни другая не выразили ни радости, ни особой печали. Скорее, Райли похлопал мать по спине, чтобы приободрить ее. Во многих случаях этот мальчик вел себя совсем как ребенок, но иногда он действовал совершенно как взрослый, с нежностью удивился Джарвис. Затем они провели Джойс одну, без сына, в соседнюю комнату, и после того, как ей принесли чашку дымящегося кофе, которую она обняла своими тонкими пальцами, шериф сел напротив нее. В мятой рубашке в красную и белую клетку и полотняных брюках, сидевших на ней мешком, с сальными, забранными в хвост волосами, откуда выбивалось несколько упрямых прядей, без следов макияжа на лице, она распространяла вокруг себя не слишком приятный запах. Джарвис сразу почувствовал исходящий от нее легкий кислый душок. Сомнений нет, дома она не ночевала, и скорее всего, не спала вовсе.

— Примите мои соболезнования, мадам Петерсен, в связи с кончиной вашего мужа.

Глядя перед собой блуждающим взором, она неуверенно кивнула.

— И мне очень жаль, что приходится задавать вам этот вопрос, но я уверен, что вы понимаете… Вы причастны к его смерти?

Глаза глубокого зеленого цвета уставились на старика, и внезапно в них промелькнула искорка жизни.

— Вы спрашиваете, не я ли его убила?

Сложив руки под подбородком, Джарвис кивнул.

— Никогда не хватало смелости, — произнесла она. — Но должна была, уже давно.

— Насколько я понял, ваши отношения были… сложными.

— Я не могу назвать это «отношениями».

— Мадам Петерсен, давайте не будем притворяться, мы оба знаем, чем вы занимаетесь в «Одиноком волке», это ни для кого не секрет. Это муж заставил вас пойти туда?

Покорным жестом она подтвердила его слова.

— Я была уверена, что когда-нибудь окажусь здесь, и меня станут расспрашивать об этом. Я даже удивлена, что вы не арестовали меня раньше.

— Справедливое применение закона заключается в понимании того, когда можно закрыть глаза на нарушение, а когда лимит исчерпан. Йон заставлял вас заниматься проституцией?

— Да.

— И вы понимаете, что это может быть мотивом.

— Понимаю. И могу составить вам целый список причин, по которым я могла убить эту мразь.

— Вы не могли отказаться?

— Йон был собственником, так что поначалу я подумала, что он хочет меня проверить, и отказалась… Но он… он умел получать то, чего хотел. Тогда я поняла, что у него не осталось ни капли любви, что я стала для него всего лишь вещью, как старая тачка, которую невозможно продать, а потому надо под что-нибудь приспособить. Сначала я думала, что умру… но со временем это стало способом убегать с фермы.

— Где вы были сегодня ночью, Джойс?

— Я шла вдоль Северной дороги на Карсон Миллс.

— Всю ночь? — изумился Джарвис.

— Часть ночи.

Шериф наклонился над столом, чтобы быть ближе к той, кого допрашивал.

— Вы хотите сказать, что в ночь, последовавшую за убийством вашего мужа, вы до рассвета шли по дороге без всякой цели?

— Я сказала не совсем так. Я сказала, что шла.

— Но зачем?

— Чтобы не возвращаться. Чтобы поразмыслить.

— О чем?

— О себе. О своей жизни. Я не хотела опять увидеть его. Я была на пределе. Не могла больше терпеть его замечания, его взгляд, его оскорбления и его удары.

— Свидетели в «Одиноком волке» видели, как вы уехали с каким-то мужчиной, кто он?

— Кларк или Кент, я толком не запомнила. Географ или что-то в этом роде. Кажется, он составляет карты дорог, чем-то таким занимается, я подробно не запоминала, слушала его вполуха.

— Это был клиент?

— Да.

— Вы помните, в котором часу вы с ним уехали?

— В начале первого, но не уверена.

Джарвис вновь прокрутил в голове хронологию событий. Согласно словам Мейпл и Райли, Йона Петерсена убили между половиной второго и двумя сорока пятью, когда пастор Алецца и Райли приехали на ферму и обнаружили тело. За это время Джойс и ее сообщник могли спокойно доехать до фермы, убить Йона и уехать так, что их никто не заметил.

— И куда вы отправились?

— Мы поехали на север, но не доезжая до Виолы, он остановился в рощице, чтобы я могла выполнить свою работу.

— А потом?

Широко открытые глаза Джойс напоминали глаза наркомана, погрузившегося в воспоминания о своем последнем сеансе химического блаженства. Моргнув, она с печальным видом вернулась в реальность.

— Я не хотела, чтобы он платил мне. Вместо этого я попросила его потерпеть меня еще немного, увезти меня далеко, подальше от Карсон Миллса.

— И он увез?

— Сначала он немного поломался, говорил, что у него работа, что он не может терять время и везти меня обратно. Но я ему обещала, что не стану просить его отвезти меня назад, что меня можно просто высадить на обочине дороги, и он согласился. Мы ехали, слушали радио, а потом, в Клируотере, он пригласил меня пообедать.

— О чем вы говорили за обедом?

— Я толком не помню. Болтал больше он, я слушала, а ему это нравилось. Помнится, он ругал жену и, кажется, своего начальника.

— А потом?

Она пожала плечами.

— Потом он сказал, что должен задержаться в Клируотере по работе, снял комнату в мотеле, мы все повторили, а потом, когда он заснул, я ушла.

— Вы шли пешком из Клируотера?

— Да.

Джарвис даже присвистнул.

— Однако расстояние-то не маленькое!

— Да, согласна, я шла почти всю ночь. Похоже, у меня пятки сбились в кровь, — произнесла она, поднимая ногу в открытой стоптанной туфле и показывая посиневшую подошву.

— Можете сказать мне название мотеля?

— Нет, но я могу найти его, я знаю, где он находится.

— Вы не боялись, как отреагирует Йон на то, что вы не ночевали дома?

Она снова пожала плечами.

— Я была уверена, что больше не вернусь.

— А ваш сын? Разве вы не тревожились, оставляя его?

— У него есть отец. К тому же… думаю, я очень давно перестала быть хорошей матерью. Райли это знает. Вы же видите, он прекрасно без меня обходится.

Джарвис это уже понял, но не хотел делиться своими выводами с Джойс Петерсен.

— Надо найти вашего клиента, Джойс.

— Я помню, что у него коричневый «датсун», зарегистрированный в Огайо. Он сказал, что пробудет в нашем округе еще несколько дней.

— Очень хорошо, это может вам помочь. Теперь же вам надо где-то устроиться, но не на ферме, где идет следствие. Вы знаете, куда пойти?

— Нет, не представляю. Быть может… Я спрошу Рона и Пэтси, не могут ли они позволить мне ночевать над баром.

Джарвис представил себе, как Райли пытается заснуть под доносящиеся снизу шум и крики не слишком презентабельных клиентов «Одинокого волка», и покачал головой.

— Позвольте мне сделать несколько звонков, и я найду вам комнату с двумя кроватями на ближайшие несколько дней. Полагаю, вас не нужно предупреждать, что вы не должны покидать город. И…

Джарвис заколебался, ибо это выходило за рамки его полномочий, но потом махнул рукой.

— И прекратите заниматься тем, что вам приходилось делать в том баре. Постарайтесь держаться от этого подальше. Теперь никто вас не заставит этим заниматься. Я не шучу и прослежу за вами. Это важно и для вас, и для Райли. Вам надо взять себя в руки, Джойс.

— Для меня это единственный способ заработать на жизнь, шериф.

— Мы постараемся устроить так, чтобы вы могли прокормить себя, пока не вернетесь на ферму. А там займитесь вашим огородом, придется, конечно, поработать, но у вас очень неплохая земля, я знаю ее гораздо дольше, чем вы, она может давать все необходимое, а еще есть куры и свиньи. Пока вас не будет, я поручу Беннету кормить их. Потом мы посмотрим, чем вам можно помочь.

Джойс с подозрением или даже скорее с испугом смотрела на шерифа.

— Я бы никогда не поверил, что придется говорить это женщине, только что потерявшей мужа, но… это второй шанс, Джойс. Не упустите его. Для себя и для Райли. Он хороший парень, он это заслужил.

Словно в знак согласия, она молча качнулась всем телом и встала, когда Джарвис пригласил ее к выходу. Уже оказавшись на площадке, он остановил ее.

— Вы ни разу не спросили меня, как идет расследование. Разве вам не интересно узнать, кто убил вашего мужа? У вас есть собственные соображения, Джойс?

Она сделала такой большой глоток воздуха, что чуть не поперхнулась, а потом, уставившись на шерифа, произнесла:

— Если Господь и вправду существует, я уверена, что он сам покарал его. Он не мог больше терпеть существование Йона, и явил свою волю. Бог точно знает, когда надо исправлять собственные ошибки.

28

Джарвис поселил Райли с матерью у Мередит Конвел, владелицы парикмахерского салона, у которой после отъезда сына в глубине сада пустовал маленький домик на колесах, и Малкольм Тьюна, лютеранский пастор, договорился со своей паствой, чтобы они каждый день по очереди приносили еду вдове и сиротке. Джарвис знал, что у них больше не будет недостатка в еде, и к концу недели он увидит их поправившимися не меньше чем на пару кило. Нет более эффективного способа, чем армада святош, лишенных возможности творить добрые дела, которым вы неожиданно доверяете наполнить пустые желудки.

Со своей стороны шериф и Дуглас изъездили все городские закоулки в поисках свидетелей, видевших, как накануне после полудня мимо проезжал коричневый «датсун». Они начали с западных окраин, чтобы проверить, не солгала ли Джойс, не возвращалась ли она на ферму со своим сообщником, любовником, головорезом или послушной жертвой, но никто не видел ничего похожего на «датсун». Затем они направились на север, и там один из рабочих, предыдущие два дня копавший траншею, а также почтенная кумушка, проводившая время у себя в саду, расположенном возле дороги, вспомнили такую машину с парочкой в кабине. Рабочий даже весьма точно описал пассажирку: он как раз пил пиво, чтобы освежиться, ибо стояла адская жара, когда рядом проехал автомобиль, и его взгляд встретился со взглядом девицы, которая, по его мнению, была красивая, но грустная, и на его вкус слишком тоща. Так что Джойс только что заработала очко. Джарвис направил Дугласа в сторону Клируотера, проверить мотель, который описала им Джойс, и попросить местные власти помочь им найти географа, зарегистрированного в Огайо. Тем временем шериф заехал к Тайлеру Клоусону спросить его, что он делал накануне в начале первого. Он не забыл, что больше двадцати лет назад Йон Петерсен изувечил Клоусона, и хотя для большинства срок давности уже истек, изуродованное лицо Тайлера и его исковерканная жизнь все еще могли считаться вполне весомым мотивом. Особенно если Тайлер оказался под действием алкоголя или же впал в депрессию. Иногда месть могла напомнить о себе неожиданным импульсом, выбиться из глубин памяти по вине какого-нибудь слова, запаха или звука и превратить вполне порядочного человека в боевую машину, ослепленную зовом возмездия. Такое уже бывало, особенно здесь, где вражда между патриархальными семьями передавалась из поколения в поколение, разжигая воинственные пережитки, выходящие за грани разумного. Но Тайлер Клоусон, чей толстый вспухший шрам все время, пока он говорил, извивался на лице, словно огромный червяк, имел самое прочное алиби: он работал на автозаправке и сумел составить список из полудюжины лиц, все из местных, готовых засвидетельствовать, что его там видели в промежутке с тринадцати до пятнадцати часов. Джарвис старательно записал каждое имя, хотя он знал, что Тайлер не мог ему соврать, особенно когда услышал имя миссис Бромиш, фанатичной, но неподкупной прихожанки методистской церкви.

В конце дня, иссушенный жарой, Джарвис заехал к Аль Метцеру, чтобы купить себе ледяного рутбира. Они немного поболтали, лавочник истекал крупным потом (он стал таким толстым, что Джарвис удивлялся, как это он еще жив), затем шериф перешел улицу и сел в тени на скамейку перед своим офисом. Итог первых допросов однозначный: Йона Петерсена ненавидели все, он пребывал в ссоре с большинством семей в городе, но этого недостаточно, чтобы сделать из них убийц. Должна быть веская причина, чтобы подняться на холм и практически оторвать ему голову, скрутив ее на сторону. А самую очевидную причину назвал его собственный сын: Йон, похоже, питал слабость к молоденьким девушкам. Для такого ответственного человека, как Джарвис, это было столь же страшно, сколь невыносимо. Как подобный стервятник мог процветать во вверенном ему округе, а он даже не подозревал об этом! Вдобавок Йон Петерсен! Джарвис осыпал себя упреками. Он вспомнил, что как-то раз Джилл сказала ему про одну из мамаш, та не раз видела околачивавшегося у школы Йона Петерсена и боялась, что он продает школьникам наркотики, но Джарвис не придал этому значения, полагая, что Петерсен, конечно, мерзкий тип, но не похож на дилера, а еще меньше — на человека со связями. Господи, ведь он же видел бездонный взгляд этого мерзавца, когда тот был еще мальчишкой, уже тогда от него пробирала дрожь! Как он мог допустить, чтобы Йон вырос в тени Карсон Миллса, как не подумал о том, что с годами тот станет еще хуже? Какой дьявольский оптимизм повлиял на него, какой шериф мог похвастаться тем, что защищает своих сограждан, будучи последним из гуманистов? Возможно, он единственный на весь округ, кто носит сапоги и стетсон, но ни одного ствола на поясе, и даже в бардачке своего автомобиля! И это он, он, шериф!

Джарвис выпил половину бутылки рутбира и успокоился. Надо вести расследование в этом направлении. Отец девочки, подвергшейся нападению Йона Петерсена, возможно, предпочел сам осуществить правосудие, вместо того, чтобы обращаться к слепому представителю закона. А если это именно так? Что сделает Джарвис, если обнаружит, что один из тех бравых парней, кого он каждый день встречал на улице, внезапно разъярился, узнав об изнасиловании дочери? Арестует ли он его, чтобы отправить в суд Вичиты, где его станут судить незнакомые люди, которые ничего не знают о его жизни, о том, что он хороший отец семейства, верный друг, честный работник? Джарвис погладил седые усы. Всему свое время, подумал он. Час решения вопросов личной этики еще не настал, сейчас важно найти истину.

Он прикончил бутылку, но остался сидеть. Что-то еще не давало ему покоя. Призрачная мысль, порхавшая на обочине его сознания. По поводу того, что рассказал мальчик, Райли. Джарвис силился вспомнить, но в голову ничего не приходило. Когда ребенок об этом упомянул, он сразу насторожился, но деталь, упомянутая Райли, быстро изгладилась дальнейшим его рассказом, подобно написанному на песке слову, смытому вскоре прибоем. И пока молочная пена памяти возвращалась в открытое море, Джарвис исследовал берег своих воспоминаний, пытаясь прочесть там нужное слово, от которого остались лишь бороздки и колечки, начертанные круглым детским почерком. Ничего не поделаешь. И тем не менее он был именно здесь, исчезающий отпечаток слова, ставшего нечитаемым. Как все же бесит эта неумолимая старость!

Через пять минут Джарвис, отчаявшись, сдался. Бросив пустую бутылку в мусорный ящик на тротуаре, поскрипывая больными суставами, он пошел к себе в офис. Сначала он попытался восстановить генеалогическое древо Петерсенов и подчеркнул два имени: Ракель и Ханна. Ингмар мертв, и хотя его труп так и не всплыл в Слейт Крик, никаких сомнений не оставалось, что все это время кости вспыльчивого фермера кисли где-нибудь под илистыми речными наносами. Оставались две женщины, тетки Йона, одна из которых, прежде чем уехать из штата, вышла замуж за одного из сыновей Дикенера, а другая напоминала гарпию, выскакивавшую из своего укрытия в тот момент, когда ее меньше всего ждали. Были ли у них веские причины иметь на него зуб? Что касается первой, то в это, похоже, трудно поверить, она уже много лет не появлялась в округе. Что касается другой, Ракель, шептались, что после смерти старого Ингмара Йон выставил ее за дверь, избив и, по сути, ограбив. Это вполне могло считаться мотивом, хотя Джарвису и не верилось. Но ее надо отыскать — хотя бы послушать, что она скажет.

В этот вечер Джарвис, сидя на крыльце дома под просительным взглядом Санни, поужинал тунцом в томате, даже не вынимая его из банки, а потом оба товарища, пользуясь вечерней прохладой, отправились на прогулку вдоль рядов кукурузы. Вернувшись, Джарвис застыл перед пачкой Пэлл Мэлл, гордо возлежавшей на подоконнике при входе, и непонятно, шла ли речь о каком-то фетише или о провокации. После смерти Рози он едва не вернулся к своим старым привычкам курильщика, однако сдержался. Ради нее он не имел права. Тогда-то он и положил здесь пачку сигарет и с тех пор каждый день проходил мимо, чтобы проверить силу своей воли, а, главное, жизнеспособность своей любви. Он знал, что в тот день, когда он возьмет хотя бы одну сигарету, это будет означать, что Рози ушла уже очень давно, и настало время отправиться вслед за ней.

Когда Санни свернулся клубочком у себя в ивовой корзине, где на дне лежала мягкая подушка, которую Джарвис стирал каждую неделю, шериф понял знак. Он тоже поднялся к себе, прочитал несколько страниц Джеймса Крамли и погасил свет.

Ночью дом поскрипывал, его деревянные кости наконец-то остывали, а каркас, основательно расширившийся за день, начинал сжиматься. То же самое и с мягкой черепицей, очень горячей днем и медленно, подобно мягкому каучуку, остывающей под светом звезд. Дверь тихо скрипнула, возможно, задетая ночным сквозняком, который трепал рубашку, небрежно сброшенную Джарвисом перед сном, и внезапно у края кровати возник силуэт Рози. Склонившись над ломким в костях телом мужа, она натянула простыню, прикрыв его до плеч, и старик свернулся клубочком словно дитя. Рози погладила его по голове и поцеловала в висок с такой нежностью, на какую способна только супруга, угадывающая настроение мужа пять десятков лет. Это уже не любовь, это чувство более высокое, космическое, когда две души настолько слились, что разделяет их только преграда из их тел. Прошептав ему памятные слова любви, тень растаяла, оставив после себя мерцающие серебристые завитки, сквозь которые задумчиво смотрела луна.

Приподнявшись на локтях, Джарвис, растерянно озираясь, пребывал в состоянии блаженства, сердце его трепетало, и он не сразу понял, что все, привидевшееся ему, совершенно нереально. К горлу подступил ком, взгляд затуманился печалью, и шериф откинулся на подушку. Внезапно вспомнив всю сцену, он резко выпрямился.

В его сне жена гладила его по голове, но в другой руке она держала цветок.

Мак.

29

Прошла целая жизнь, прежде чем солнце, наконец, соблаговолило встать.

Джарвис пришел к себе в офис, когда город еще спал сном праведника. Он перерыл все архивы, пока не нашел дело почти двадцатилетней давности об изнасиловании маленькой Луизы Мэки, затем он решил посмотреть свои заметки по делу Эзры Монро, также предположительно ставшей жертвой сексуального насилия. Он прочел несколько страниц, и долго раздумывал, прежде чем снова нырнуть в длинную комнату, заставленную слегка заплесневелыми картонными коробками, чтобы выкопать еще более толстую, чем предыдущие, папку с делом об убийстве Терезы Тернпайк. Он всегда был убежден, что эти три дела связаны между собой. Слишком похожи, чтобы между ними не существовало связи. Особенно в таком обычно столь мирном городке, как Карсон Миллс.

Во сне, увиденном Джарвисом, прозрачная фигура жены заставила всплыть из подсознания то, что неотступно преследовало его накануне и исходило от маленького Райли. Мальчик говорил о маках, и среди ночи его слова будто бы взорвались в мозгу Джарвиса, еще не ослабевшем от старости, которая так расстраивала шерифа. В свое время он не увидел в этом цветке улики, существенной для своего расследования, хотя часто вспоминал о засушенном маке, подобранном под окном Луизы Мэки. Сначала он подумал, что девушка сама бросила его туда, и только потом спросил у нее. Но никто в семье не понял, о чем он говорил. Тогда он задался вопросом, мог ли насильник потерять его, перелезая через подоконник, но даже в этом случае простой засушенный мак вряд ли мог бы помочь добраться до преступника, и Джарвис отбросил эту зацепку. Ему никогда не приходило в голову, что цветок мог быть своего рода подписью. В каком-то журнале он читал, как убийца-рецидивист, совершивший не одно преступление, испытывал потребность подписывать свои преступления по примеру художников, оставляющих автографы на своих полотнах. Йон Петерсен изнасиловал Луизу Мэки и по какой-то причине, свидетельствовавшей об одержимости этого сексуального извращенца, позаботился засушить мак между страницами книги, чтобы отметить печатью своего присутствия место совершения насилия. Джарвис ругал себя за небрежное обследование владений Монро: он сделал обход, проверил двери, но не зная, что искать, не увидел ничего примечательного. А оно находилось там, все эти годы, у него под носом, а он ничего не заметил.

Пересмотр материалов всех трех дел в свете того, что он узнал теперь, к сожалению, не принес дополнительной информации. Йон Петерсен, без сомнения, изнасиловал этих двух девушек, а возможно, и других, но в том, что касается убийства Терезы Тернпайк, в отчете об осмотре местности ничто не указывало на наличие мака. К тому же, Джарвис не видел, какая связь могла существовать между библиотекаршей, двумя девочками-подростками и Йоном Петерсеном. Кроме того, что для всех школьников того времени Тереза олицетворяла доверие. Они верили ей, она могла их выслушать, а иногда и все уладить. Неужели Йон Петерсен забил ее до смерти, желая остановить, чтобы она не предупредила власти? Но в таком случае как он узнал, что Луиза или Эзра доверились Терезе? Неужели он выслеживал их, словно хищник, шпионил за каждым их движением, за каждым шагом? Неужели он так запугал их, что они решились говорить? В то время Йону исполнилось пятнадцать, но он уже был способен на худшее. Серийный насильник и, вероятно, убийца. В ярости он мог забить несчастную библиотекаршу своими тяжелыми кулаками до потери сознания. Это вполне правдоподобно, Тайлер Клоусон мог засвидетельствовать. А затем курить сигарету за сигаретой, разглядывая ее труп… Однако Джарвис проверил, Йон курил другую марку, отличную от тех окурков, что нашли рядом с трупом библиотекарши, но разве это может служить ему оправданием? В свои пятнадцать Йон Петерсен наверняка курил то, что под руку попадется. Гордился ли он тем, что совершил? Не это ли убийство привило ему вкус к насилию? Следовало ли усматривать в Терезе Тернпайк отправную точку в мерзкой роковой фреске, ставшей вехой в зловещей хронологии Йона Петерсена, вплоть до его апофеоза: его собственной смерти, убийства, которым кольцо замкнулось?

В восемь часов Джарвис наконец сумел дозвониться до агента ФБР из филиала в Вичите, но тот переадресовал его в бюро Канзас-Сити, где можно было получить информацию напрямую. И там Джарвис, исполненный надежды, изложил свое дело.

— Так чего же вы конкретно ищете, любезный? — повторил агент Харпер снисходительным тоном, чем в высшей степени обозлил Джарвиса.

— Хочу узнать, были ли случаи сексуальной агрессии за двадцать, или даже двадцать пять последних лет, а может, даже и убийства, когда преступник вместо подписи оставлял на месте преступления цветок мака. Я не могу обзванивать каждый округ, один за другим, и просить их прошерстить все их архивы, мне рассмеются в лицо, а у меня это займет все оставшиеся мне годы.

— Но почему вы звоните нам?

— А разве картотека ФБР собирается не для этого? Разве у вас нет централизованного хранения материалов всех уголовных дел?

— Когда речь идет о федеральном судопроизводстве, да, конечно, но не о местных расследованиях, друг мой!

Джарвис сжал в руках трубку, он ненавидел самодовольного агента Харпера, а потому с легкостью представил, как тот, закинув ноги на бювар из безупречной кожи, служащий ему для «работы», разглаживает на животе свой галстук.

— Разве у вас нет организованных каталогов, где все разнесено по рубрикам или еще не знаю как, чтобы регистрировать все преступления, совершенные в штате?

— А еще чего? Гарема секретарш, работающих день и ночь, чтобы рассортировать убийства, совершенные в каждой деревушке? Опомнитесь, старина, вы не в библиотеке Конгресса, ФБР работает на другом уровне!

— Тогда кто собирает, переплетает и курирует все совершенные преступления в нашей стране? Или вы сейчас хотите мне сказать, что в Соединенных Штатах Америки никто не следит за страной в целом?

— Спокойнее, шериф, спокойнее. Поверьте, мы тут не прохлаждаемся. Мы как раз создаем систему, позволяющую прослеживать дела от одного штата к другому, система начнет работать с вводом компьютеров и…

— Компьютеров? — взревел Джарвис, ненавидевший уже само это слово. — И когда же я смогу задать интересующий меня вопрос компьютеру?

— О, боюсь, не раньше, чем через несколько лет.

Джарвис выдохнул, чтобы сдержать ругательство, уже готовое сорваться с его губ.

— Но мне нужны сведения сейчас, — возмущенно произнес он.

Долгий раздраженный вздох агента Харпера потрескивал в трубке.

— Хорошо, послушайте, я вам ничего не обещаю, но скажите мне точно, что вы ищете, и я посмотрю, нельзя ли сделать запрос по телексу во все наши бюро. Посмотрим, что получится. Вам так подойдет?

— Если бы моя жена была еще здесь, я бы попросил ее приготовить вам пирог с клубникой и доставил бы его вам в тот же день.

— Достаточно простого «спасибо».

* * *

В начале первого того же самого дня небо напоминало настроение шерифа Карсон Миллса: жара достигла такой степени, что воздух насытился электричеством и огромные черные тучи, напоминавшие чудовищных кашалотов, готовились извергнуть все моря мира на округ Самнер. За несколько минут ветер усилился и теперь с такой скоростью вращал крылья мельниц, флюгера и вывески, что их скрип слился в единую серенаду, исполняемую неслаженным оркестром. Жители спешили по домам или заскакивали в магазины, многие закрывали ставни, чтобы защитить стекла.

Джарвис вернулся от Фрезеров, где долго терзал Луизу, прежде носившую фамилию Мэки, вопросами о нападении на нее. Вытянуть из Луизы хоть что-нибудь оказалось крайне сложно: все, что с ней произошло, осталось в прошлом и больше ее не касается, говорила она, стесняясь обсуждать тему в присутствии мужа. В конце концов ей удалось убедить Джарвиса, что она никогда не рассказывала о том, что с ней случилось, Терезе Тернпайк. Собственно, она даже не понимала, что могла бы ей рассказать, ибо сама мало что знала и спустя двадцать лет по-прежнему утверждала, что не видела своего насильника: было слишком темно, она была потрясена, все случилось очень быстро, но чтобы ее рана затянулась, потребовался не один год. Гипотеза шерифа стала прихрамывать, поставить ее на ноги могла только Эзра Монро, если, конечно, она доверилась Терезе Тернпайк. После изнасилования у нее было время, на нее напали несколькими днями раньше, чем убили библиотекаршу… Но вот уже несколько лет, как Эзра исчезла, а три года назад Джарвис даже искал ее по просьбе матери, но безуспешно. Он зашел в тупик.

Дуглас возвратился как раз перед тем, как внезапно стало темнее, чем в сумерках, начался сильный дождь и улица потонула в серых потоках воды, с треском пузырившейся и яростно колотившей по плиткам.

— Я сумел обогнать потоп! — воскликнул Дуг, стаскивая куртку. — Я видел тучи в зеркале заднего вида, они гнались за мной от самого Клируотера!

Некоторое время Джарвис, Джилл и Дуглас с кофе в руках, наблюдали за грозой, стоя у большого окна, на котором красовалась позолоченная звезда, потом помощник шерифа уединился со своим начальником, чтобы доложить о результатах поездки. Он нашел владельца мотеля, где, по словам Джойс, ее клиент снял комнату, и тот подтвердил, что видел их вместе. А с помощью местных полицейских Дуглас нашел Кларка Кеннета, картографа, подтвердившего невиновность Джойс — если, конечно, не предположить, что они сообщники и ухитрились на полной скорости скатать на ферму на западе, причем так, что их никто не заметил, а потом еще быстрее примчаться на север, чтобы множество свидетелей могли это подтвердить. Нет, Джарвис ни секунды в это не верил. Не Джойс нанесла этот удар, не она поставила финальную точку.

В другой комнате зазвонил телефон, и Джарвис подумал, что начинаются неприятности. Когда на Карсон Миллс обрушивалась гроза, звонки шли один за другим, жители сообщали о поваленных опорах линии электропередачи, требовали помочь вычерпать затопленный подвал или просто хотели приободриться, поговорив с кем-нибудь. Но Джилл, переводя звонок на начальника, объявила:

— Это Беннет, шериф!

— Бог мой, а я и забыл про него! Я отправил его на ферму Петерсенов покормить кур и свиней! Алло, Беннет!

— Шериф, я застрял, здесь столько воды, что форель из Слейт Крик поднимается к самой ферме! Я не могу вернуться в город.

— Болван, я и сам это вижу! Ты что, считаешь, что у нас другая погода? Оставайся на месте, пока гроза не кончится.

— А если она не кончится?

— У тебя что, есть нечего?

— Кроме смеха, шериф, что мне делать?

— Иногда я задаюсь вопросом, не специально ли ты во все влипаешь.

— Здесь мрачно, я не хочу тут сидеть, здесь воняет, дом постоянно скрипит, а в дыры льется вода!

— Тогда запрись у себя в машине и слушай записи твоего чертова Хэнка Уильямса! Что тебе еще сказать?

Беннет не ответил. Связь прервалась. После нескольких попыток связаться с ним Джилл просунула в дверь голову.

— Телефонная сеть не работает, — сообщила она.

Джарвис раздраженно фыркнул. Они превратились в рабов прогресса, подумал он, как только отключалось электричество и телефон, они теряли самих себя. Отчуждение по-американски передается по кабелям, проложенным вдоль дорог.

Загрохотал гром, зашатались стены. Дуглас и Джарвис переглянулись, словно два удивленных ребенка.

— Думаю, нам тоже остается только ждать, — произнес Дуглас.

— Ждать и извлекать уроки.

— Из чего?

— Из этого, — промолвил Джарвис, указывая на стену мутной воды, стершей мир по ту сторону окна.

Дуглас нахмурился, словно только что получил расчетный листок, из которого исчезли все надбавки.

— Какие уроки?

— Не знаю, но они точно есть. По крайней мере, когда стареешь, очень полезно: ты воспринимаешь все философски и можешь придать смысл тому, в чем ты его раньше не видел.

— А если не получается?

— Тогда сходишь с ума.

30

Церкви напоминают магниты. Что бы вы ни делали, каковы бы ни были ваши личные убеждения, ноги все равно приведут вас в место отправления культа. Непременно. Под любым предлогом. Благочестие, туризм отправление какого-нибудь обряда или просто из любопытства. Так работают церкви, храмы, мечети, синагоги, они хватают вас, а потом выплевывают, с той разницей, что в промежутке вы получили вашу маленькую дозу обращения. Такого рода места являются воплощением сослагательного наклонения и, как следствие, неизбежного стремления к сомнению, а значит, к недоверию, то есть к своеобразной вере, пусть даже формальной; только открытая дверь превращает атеиста в агностика, то есть в своего рода верующего. «Быть может…», «А если…». Религиозны вы или нет, святилища вселяют в вас сомнения, веру в возможность высшей справедливости, во всеведущий суд и таким образом способствуют вашему превращению в моральное существо, даже вне законов, являющихся всего лишь маркерами пределов нашей терпимости. В предположении «В том случае, если…» достаточно переосмыслить понятия добра и зла в уме каждого. Таким образом, церкви также являются цементом цивилизации.

Когда я слышу по радио или читаю в газетах, что закат религии неизбежен, я содрогаюсь, спрашивая себя, каков станет мир, основанный только на личной этике. Думается мне, он окажется хуже, чем представлен нам в самых мрачных фантастических романах. Но я также уверен, что человек никогда сознательно не убьет отца, даже самому непримиримому стороннику независимости от взрослых необходимо время от времени оборачиваться, чтобы встретить ободряющий взгляд того, кто старше тебя. Книги по истории убедили меня, что мы являемся порождением циклов, мы повторяем наши ошибки, ибо неспособны все исправить с первого раза. Мы двигаемся на ощупь, медленно, как если бы человечество было учеником с ограниченными возможностями или чересчур рассеянным. Религия может официально приходить в упадок, но я знаю, она вернется в массовом масштабе, а из ее недр, увы, вспыхнут войны, но оттуда же придет и спасение нашего рода, я в этом убежден.

После смерти Рози предсказание пастора Алеццы стало сбываться: Джарвис все реже и реже ходил к мессе, и в конце концов вовсе перестал посещать церковь. Но я уверен, каждый человек всегда возвращается к своим корням. Так что в среду утром Джарвис Джефферсон постучался в дверь церкви. Алецца встретил его с улыбкой, свидетельствующей о том, что он ждал его. Он пригласил шерифа войти, и они сели на скамью в первом ряду.

— Вам не хватает веры? — спросил пастор.

— Я никогда не порывал с ней.

— Тогда почему вы больше не приходите на мессу?

Джарвис указал на большое распятие.

— Чтобы он знал, что я недоволен.

— А теперь вы смирились.

— Нет. Но я должен успокоиться, мне бы не хотелось устраивать скандал в момент предъявления улик. Моя Рози бы не одобрила.

— Из этого я делаю вывод, что вы здесь для того, чтобы поговорить не с Господом, а со мной?

— Я пришел к вам, если можно так сказать, не как верующий, а как шериф. Я хотел бы задать вам несколько вопросов относительно Йона Петерсена.

Взгляд Алеццы стал жестким, вокруг глаз собрались крохотные морщинки. Когда методистский пастор с внешностью актера позволял себе дать выход эмоциям, его красота исчезала.

— Я в числе подозреваемых?

— Скажу честно, до сегодняшнего дня я даже не включал вас в список, — промолвил шериф, — но теперь, когда вы сами говорите… Скажите, если пастор убьет человека, о котором он точно знает, что он очень плохой, он попадет в ад?

— Если речь идет об убийстве по собственной воле? Разумеется. Убийство — смертный грех.

— А разве существует способ действовать не по собственной воле?

— По воле Господа, например.

Губы шерифа в насмешливой улыбке сложились в запятую под его усами.

— И часто Бог велит своим пасторам убивать по его воле? Скажите мне об этом, и я тотчас пойду надевать на него наручники.

Алецца пристально посмотрел на Джарвиса, и улыбка тотчас слетела с лица старика.

— Это метафора, шериф.

— Хорошо, но я все же хочу вернуться к тому, что произошло в день убийства. Вам позвонил Райли Петерсен, так?

— Да, он был у Стюартов. Он сказал мне, что если в тот день я говорил с ним искренне, я должен тотчас приехать, потому что его отец хочет причинить кому-то зло.

— В тот день?

— Да. Я… однажды утром я встретил Райли и сказал ему, что если он хочет зайти ко мне поговорить, моя дверь всегда для него открыта.

— Почему вы так сказали? Ведь они же лютеране, разве нет?

— Они прежде всего человеческие существа, дети Господа. А я, как и все, слышал, что рассказывают о жизни на ферме Петерсенов. Хотелось приободрить мальчика, напомнить ему, что он не одинок.

— Но разве не пастор Тьюна был должен взять на себя эту обязанность?

— Пойдите и скажите ему об этом.

Джарвис покачал головой.

— Итак, вы помчались к Стюартам. В котором часу это случилось?

— Точно не знаю. В начале первого.

— Мальчик и Трэвис Стюарт утверждают, что пришлось звонить дважды, чтобы вы взяли трубку.

— Возможно. Я сидел на улице, писал, там плохо слышно телефон.

— Хорошо. А дальше?

— Я забрал мальчика, сказал Трэвису, что сам справлюсь, и мы поехали на ферму.

— Почему? Почему бы не попросить его поехать с вами? Когда Петерсен пребывал в ярости, требовалось несколько человек, чтобы усмирить его, вы разве этого не знали?

— Я обещал мальчику помощь, это был мой долг, я не хотел замешивать сюда Стюартов. К тому же, думаю, пастор в одиночку может напугать гораздо больше, моя должность внушает почтение, а если бы мы прибыли группой, Йон Петерсен мог расценить наше появление как вызов.

Джарвис согласился.

— А когда вы приехали на место, Йон был один?

— Да. Я толкнул дверь, он лежал там, растянувшись во весь рост. Разумеется, мертвый.

— Райли сказал, что вы провели в доме не менее пяти минут. Могу я узнать, почему?

Алецца не сумел скрыть удивления.

— Я думал, я не в списке подозреваемых!

— Нет, я спрашиваю лишь для того, чтобы уточнить детали, вы же знаете людей, что заседают в судах Вичиты, если что-то останется неясным, они опять станут говорить, что мы в деревне не умеем работать чисто.

— Сначала я застыл от неожиданности. Я знал Йона, и вам это известно. Я хочу сказать, что знал его лучше, чем вы можете себе представить. Однажды он пришел ко мне.

— К вам? К методисту?

— Да. Уверен, в тот день Ингмар перевернулся в своей могиле.

— Чего он хотел?

— Говорить.

— Что он вам сказал?

— Мне жаль, шериф, но я не могу вам повторить его рассказ. Он должен остаться между ним и Богом.

Джарвис раздраженно хмыкнул.

— А дальше?

— Я знал, с кем имею дело, но когда увидел его мертвым, для меня это стало настоящим ударом. Не поймите меня превратно, я не оплакивал его участь, но это был шок. Оправившись, я позвонил вам и вышел. Да, возможно, это заняло у меня пять минут.

— А вы не слышали никаких звуков в доме? Никого не видели вдалеке?

— Вы говорите о Мейпл? Нет, ее там не было, или же она хорошо спряталась.

— И мальчик все время находился в вашем автомобиле?

— Совершенно верно.

— Потом вы ждали меня снаружи. Как вам кажется, если в доме кто-то прятался, мог он за это время сбежать?

— Да, вполне, он мог воспользоваться задней дверью, и мы бы ничего не увидели.

— Когда вы ехали на ферму, по дороге вы никого не встретили?

— Кажется, нет. Я так взволновался, что, признаюсь, не смотрел по сторонам. Вы действительно полагаете, что убийца все еще находился в доме?

— Не знаю. Нападение было неожиданным, Йона Петерсена застали врасплох, это точно, иначе бы он оказал сопротивление. А временной промежуток между его приездом на ферму вместе с Мейпл и тем часом, когда вы нашли его мертвым, довольно короткий. Убийца в любом случае расположился где-то неподалеку.

— Может, Мейпл что-то видела?

— Нет, она сказала, что Йон на миг заколебался, словно что-то заметил, и она, воспользовавшись его замешательством, сбежала.

— Вы подозреваете ее?

Не решаясь ответить, Джарвис только покачал головой.

— Нет, даже сильно рассердившись, Мейпл, скорее всего, не смогла бы даже курицу ощипать, не то что убить человека.

— Я видел его свернутую шею, чтобы так сделать, нужна недюжинная сила, как считаете? Именно это я себе и сказал. Словно их было несколько.

Алецца выставил вперед руки и добавил:

— Как бы там ни было, посмотрите, у меня нет ни одной царапины, ни одной ранки, надеюсь, это меня оправдывает.

Джарвис помахал рукой перед собой, словно отгоняя невидимую муху.

— Оставьте, вы слишком ревностно ему служите, — произнес Джарвис, кивнув в сторону и указывая на Христа, — чтобы навлекать на себя его гнев. — Разве что найдете мне бедолагу, в виновности которого не усомнится сам Господь!

Алецца схватил шерифа за запястье и, наклонившись к нему, понизил голос.

— Не стану лгать, что я никогда не желал его смерти, — произнес он. — Йон Петерсен был гнусный тип, Джарвис.

— Я знаю. Не знаю, что он вам наговорил, но уверен — ничего, кроме мерзостей. Никто не станет оплакивать его смерть. Боюсь, даже его сынок.

— О, он мне много чего рассказал. Слишком много. Я рад, что он был лютеранином, иначе не знаю, как бы я сумел вести службу в его присутствии.

Джарвис встал, пастор последовал за ним.

— Почему бы вам не побыть здесь еще немного? — спросил он шерифа. — Уверен, у вас накопилось много претензий к Господу.

— О, вы же знаете, я вышел из того возраста, когда чувствуешь потребность исповедоваться. Есть у меня пара историй, которые слегка запудрят мозги там, наверху, когда я поднимусь туда со своими бумажками.

— Я предлагаю вам не исповедаться, а просто поболтать. Ни шерифа, ни пастора, просто двое мужчин, хорошее пиво и ребрышки на гриле.

Глаза Джарвиса блеснули.

— Не в этот раз, сейчас, я, к сожалению, должен ехать дальше. Истина имеет один ужасный недостаток — со временем она изнашивается. Надо бегать за ней, как за королевой выпускного бала, если вы не хотите, чтобы она вышла замуж за другого.

— Приходите, когда захотите. Не обещаю, что у меня всегда найдется мясо, но за свежее пиво летом ручаюсь. И с этого дня постарайтесь приходить к нам на мессу. Бог умеет повернуть дело так, что мы прощаем его за те горести, которые он заставил нас пережить.

— Со мной у него будет много работы, я не уверен, что это стоит тех усилий, что ему придется приложить. Но я подумаю. Во всяком случае, обещаю встретиться с вами за кружкой пива.

Джарвис сел за руль и направился в центр Карсон Миллса, иначе говоря, на обычную улицу, разделявшую квартал на две части. По дороге он в сотый раз перебирал в уме материалы следствия и неизменно возвращался к трем первым делам, столкнувшим его, хотя он об этом и не знал, с Йоном Петерсеном. В нем крепла уверенность, что ответы на его вопросы скрываются где-то там, между изнасилованиями Луизы и Эзры и убийством Терезы Тернпайк. Он опросил всех, кого хотел, о смерти Йона Петерсена. У него не было никаких иллюзий относительно заключения коронера, где вряд ли обнаружится что-то новое. Маловероятно, чтобы отпечатки, снятые на ферме, заставили черта выскочить из табакерки, их слишком много, смазанных и в основном непригодных для разработки, а Джарвис не собирался стучаться в каждую дверь Карсон Миллса, чтобы сравнить отпечатки его жителей с найденными на месте преступления. Шериф не верил даже в помощь ФБР: в лучшем случае Бюро сообщит, что зафиксировано еще одно изнасилование, на месте которого полицейские нашли цветок мака, но это маловероятно. Их сообщение лишь косвенно подтвердит, что грязная энергия такого негодяя, как Йон Петерсен, выплескивалась за пределы округа Самнер. Его убил либо отец девочки, на которую он напал, но тогда, чтобы узнать истину, придется рассчитывать только на будущие угрызения совести мстителя, либо причину следует искать в том давнем времени, когда Йону исполнилось пятнадцать и он стал являть скрытую ранее мерзость своей натуры. Но чтобы напасть на след в далеком прошлом, Джарвису надо отыскать Эзру Монро.

Когда три года назад Элейн приехала к нему на улицу, к его дому, Джарвис сделал все, чтобы найти девушку. Он обзванивал полицейских в Вичите, связывался с частными лицами, потянул за ниточки в барах, на автовокзале, в социальной помощи; он осаждал чиновников мэрии, опросил все благотворительные организации, предъявляя им описания Эзры, написал множество писем в администрацию, надеясь отыскать хоть какой-нибудь протокол, составленный на ее имя; подкупал девушек, работавших в архивах газет, и уговаривал их порыться в старых номерах в поисках коротких сообщений, связанных с исчезновением молодой девушки, соответствовавшей данному им описанию; он даже запросил поименный список трупов, найденных за два предыдущих года, начиная с того времени, как Элейн перестала получать новости от дочери. Безрезультатно. Но он не сложил руки и продолжал добиваться и искать еще три месяца, пока, наконец, не сдался перед очевидностью: Эзра решила исчезнуть, и, насколько ему известно, она покинула Вичиту, а может, и Канзас, так что пока она сама не захочет объявиться, он больше не услышит звук ее голоса и не увидит ее хорошенькую мордашку.

И пока шериф перебирал все, что он сделал, чтобы в который раз убедиться, что ничего не забыл, очевидность бросилась ему в глаза.

Урок, который необходимо извлечь из вчерашнего дождя.

Джарвис ударил по рулю. Он мог бы сказать Дугласу: из каждого события всегда надо извлекать урок.

Джарвис сделал все, чтобы найти Эзру. По крайней мере, с точки зрения шерифа, который должен выполнять массу обязанностей на вверенной ему территории. Он во всем положился на эти треклятые современные средства связи. Но он оставался на месте, делая все дистанционно. Не брал дело в свои руки, не бегал сам.

Он принял решение мгновенно. Не заехал ни домой, чтобы взять сменную одежду и туалетные принадлежности, ни к себе в офис, чтобы предупредить, что шериф покидает свою территорию, свою паству и едет на север.

В сторону Вичиты.

31

Большие города отличаются от маленьких городков в основном количеством жителей на квадратный метр и парадоксальной способностью этих жителей завязывать гораздо меньше социальных контактов. Таково было непросвещенное мнение Джарвиса. Бродя по широким улицам, обрамленным искусственными валунами из бетона, он лишний раз убеждался в правильности своего вывода. После смерти Рози он ни разу не съездил в Вичиту и сейчас чувствовал себя чужим в собственной стране. На каждом шагу его подстерегала очередная реклама, казалось, задача каждого жителя состояла исключительно в том, чтобы постоянно впитывать рекламную информацию для лучшей интеграции в систему и, устремляясь в магазины, покупать не то, что полезно, а то, что придаст ему статус. За несколько десятилетий царство рекламы, похоже, завоевало мир, где каждый человек стал ходячей афишей собственной индивидуальности. Решительно, Джарвис слишком стар, он забыл, что надо изменяться вместе с миром, и, констатируя, что пребывает на обочине всей этой системы ритуалов, он осознал, что прибыл из другой эпохи, что он устарел. Не только здесь, в насыщенных артериях Вичиты, но и в своем городке. Он часто вспоминал, что можно выйти в отставку, но все время откладывал решение на потом. Теперь час пробил, это уже не просто тень сомнения. Современность прокладывала себе дорогу даже в Карсон Миллсе, город не мог столкнуть самого себя с пути прогресса, и он заслуживал молодого шерифа, лучше понимающего своих жителей, способного содействовать будущему его детей, его развитию. Но прежде Джарвис должен расквитаться с долгом перед своими горожанами. Открыть истину. Он обязан сделать это для них. По крайней мере, он так считал.

Он начал с того, что нанес визит такому же старому полицейскому, как и он, и попросил его сделать несколько звонков, задать ряд вопросов своим коллегам и поднять старые дела, касающиеся молодой женщины, по описаниям подходившей под Эзру Монро. Возможно, напрасный труд, однако следовало попробовать: за спрос денег не берут. Джарвис понимал, что он уехал без фотографии девушки. Но возможно, оно и обойдется. Когда Элейн Монро доверила ему поиски дочери, она дала ему конверт с описанием той, в кого превратилась Эзра. Читать оказалось не слишком приятно, и Джарвис без труда представил себе, что смотреть также будет не слишком радостно: Эзра изменилась, сомнений нет, она больше не походила на свои фото из тех прекрасных времен, когда ее еще не затянули мрачная круговерть наркотиков и мытарства проституции. В конверте также находились адреса всех мест, которые посещала Эзра, и Джарвис столько раз повторял их по телефону, что до сих пор помнил наизусть.

Он приехал в университетский кампус без особой надежды и, действительно, потерял там остаток дня, а потом поехал в северные кварталы, где Эзра обычно приобретала наркотики. Тамошние наркоманы с дикими взорами слонялись, словно антилопы по саванне, каменной и усеянной отбросами, и временами Джарвис подмечал льва, притаившегося в тени портика и наблюдавшего за ними своим хищным взором. Он держал в когтистых лапах серебристые пакетики, при виде которых у добычи ушки становились на макушке, и она непроизвольно начинала к нему подтягиваться. Мог ли он надеяться, что случай поможет ему наткнуться на Эзру? Точно так же, как можно надеяться дважды выиграть большой куш в лотерею. То есть глупо. Однако что-то удерживало его в машине, заставляло смотреть на это противоестественное зрелище, где балом правило синтетическое вещество, струящееся по венам больных животных.

Через какое-то время, когда окончательно стемнело и тех редких фонарей, что еще оставались целыми, не хватало, чтобы осветить гнойный желтый пустырь, громадный чернокожий тип подошел к автомобилю Джарвиса. Его физиономию с тонкими усиками столь обильно покрывал лишай, что она напоминала старую фотографию, забытую на палящем августовском солнце. Из-за жары Джарвис открыл окно, и тип, опершись руками о дверной каркас, сунулся в кабину.

— Что ищешь, дедушка?

— Девушку.

— Как и все мы. Бабки есть?

— Не для этого, хотя… Ее зовут Эзра, это имя тебе что-нибудь говорит? Ей лет тридцать. Блондинка, по крайней мере, от природы.

— Ты соображаешь, куда приехал? Здесь за все надо платить, за право парковаться и за право задавать вопросы. У тебя бабки есть?

С досады Джарвис прищелкнул языком. Он быстрым, особенно для человека его возраста, движением схватил чувака за ухо и так резко повернул его, что верзила, врезавшись щекой в боковое стекло, полностью опустил голову.

— По последним данным, у нас все еще страна свободных людей, мой мальчик, — ответил Джарвис, выдернув ключ зажигания и уперев его конец под глаз типу, корчившемуся как от удивления, так и от боли. — Эзра, ты что-нибудь о ней слышал?

— Нет, нет! Отпусти меня, старикан!

Ключ до крови пропорол кожу, и тип заорал.

— Эзра! — повторил шериф.

— Не знаю! Клянусь! Есть Эдна, которая заманивает клиентов! Но она брюнетка, чернокожая!

Джарвис отпустил его, вставил ключ в зажигание и собрался уезжать.

— Псих недоделанный!

— Я вернусь. Запомни, я ищу девушку по имени Эзра, описание ее ты слышал. А еще запомни, что я не из терпеливых.

— Да кто она тебе, внучка что ль?

— Да, в своем роде.

Тип плюнул в его сторону и стремительно растворился в темном лабиринте, изрисованном граффити. Положив руки на руль, Джарвис сидел, переводя дух, сердце болезненно колотилось. Он сам удивлялся своей шустрости. В конце концов, он еще не полная развалина, даже если его трепещущее сердце после такой работы требовало отдыха. Развернувшись, он поехал в район автовокзала, где процветала проституция. Здесь все платили за право путешествовать, тем или иным способом. Джарвис изучил накрашенных до ушей девиц, принявших его за старого извращенца, который никак не может сделать выбор, задал несколько вопросов и, наконец, припарковался, чтобы подойти и поговорить с ними основательно.

Постепенно девицы обступили Джарвиса, образовав странный букет цветов с яркими верхушками, но увядшими тычинками, и, слушая, как он рассказывает, зачем он здесь, галдели всем скопом. Никто не знал никакой Эзры и никого, кто бы походил на нее, и никто никогда не слышал о чувихе, приехавшей из Карсон Миллса, а тем более о дочке важной шишки. Здесь собирались только слуги порока, лепестки, готовые выдержать пыл причуд, до которых хозяйки чистых домов не желали опускаться и отказывались удовлетворять их, предпочитая ярлык добродетельных супружниц клейму грязной шлюхи. Все здешние шлюхи происходили из водосточной канавы или чего-то подобного, во всяком случае, оттуда, откуда всегда вытекает дерьмо, кое, по их собственному выражению, другие соизволяют подбирать.

По совету некой Маргариты Джарвис снял в недорогом отеле комнату на ночь и в первый раз за много дней проспал беспробудно до самого утра. Приходится верить, что душе нужно время, чтобы избавиться от струпьев, образовавшихся из-за длительного контакта с пороком.

Проснувшись, Джарвис позвонил Дугласу и спросил, не накопали ли чего-нибудь свеженького, и напомнил ему, что до новых распоряжений Дуг по-прежнему отвечает за безопасность города, а потом повесил трубку, совершенно не удивившись, что в Карсон Миллсе все так же нет никаких подвижек, разве что нашлась Ракель Петерсен. У старой тетки не было алиби на обеденное время, но в четырнадцать часов она возобновила работу в доме одной пары, пригласившей ее на несколько часов для уборки, что оставляло ей слишком мало времени для совершения убийства, ибо ей еще требовалось своими силами добраться до центра города. Джарвис попросил своего помощника проводить Ракель к Джойс и Райли, чтобы они поддерживали друг друга.

Проходя мимо небольшого супермаркета, шериф купил туалетные принадлежности, белье и две чистые рубашки, а потом отправился в архивы местной газеты «Вичита Игл» и провел там весь день, просматривая микрофильмы, пока не начали болеть глаза, но не нашел ничего подходящего. Опасаясь худшего, он решил узнать все о женщинах, найденных мертвыми за последние три года, то есть с того времени, когда он перестал искать Эзру, и просмотрел все новостные рубрики, пока глаза совсем не отказали. Обнаружилось, что большинство смертей прошло мимо газетчиков. В центре города он пообедал яичницей-глазуньей с пюре и вернулся спать к себе в дешевую гостиницу.

На следующий день он отправился к своему приятелю-полицейскому, но у того тоже не нашлось ничего нового, что могло бы его заинтересовать, и он устремился по пяти адресам, где Эзра проживала до того, как мать окончательно потеряла ее из виду. Во время своих давних поисков Джарвис уже звонил арендодателям и консьержам, если таковые имелись, но безуспешно. Посещая три первых дома, он все время думал, насколько странно выглядит в глазах жильцов со своими расспросами об Эзре, но потом решил, что, скорее всего, его примут за бывшего коммивояжера, которого сразил Альцгеймер. Эзру никто не знал. В то время, когда она там жила, большинство еще не переехали сюда, а другие с трудом вспоминали робкую девушку, которая, прижимаясь к стене, крадучись спускалась по лестнице.

День клонился к закату, когда по четвертому адресу, позвонив в шесть квартир, Джарвис, наконец, наткнулся на девицу, возраст которой, по его мнению, приближался к сорока. Мускулистая, с бигуди в волосах, она внимательно оглядела шерифа и, выпустив дым из сигареты прямо ему в лицо, спросила:

— А зачем вы ее ищете?

— Чтобы узнать, что с ней случилось, — ответил Джарвис, отгоняя рукой дым.

— По поручению ее родителей?

— Чтобы найти истину.

Девица сморщила свой широкий нос, внезапно став похожей на свинью в белокуром парике.

— Вы ее родственник?

— Не совсем. Но я знаю, что у нее была трудная жизнь. Мне очень надо с ней поговорить. Быть может, я даже смогу помочь ей, и, кто знает, может, она сможет помочь мне.

Мисс Пигги^[11] помахала перед собой сигаретой, словно волшебной палочкой, и произнесла слова, которых он так долго ждал:

— Ладно, входите. Вам, похоже, действительно нужна помощь.

32

Мисс Пигги занимала узкую меблированную комнату, провонявшую прогорклым салом и служившую пристанищем целой стае гудящих мух, летавших змейкой между липучками, понуро свисавшими погребальными завитушками с криво закрепленной люстры и выставлявшими напоказ свои тощие трофеи. Она пригласила Джарвиса сесть на диванчик, покрытый розовым заляпанным покрывалом с бахромой. Чтобы не стало дурно, шериф решил пристально не рассматривать предложенное ему место. На низеньком столике стоял пузырек с кремом и коробка с презервативами, а внизу лежало несколько порнографических журналов, превозносивших роскошь биологических полостей безнравственных старлеток. Мисс Пигги явно обладала неутомимыми бедрами, способными наполнить ее кошелек.

— У меня есть холодный лимонад, если хотите, — предложила она.

Возможно, это единственная свежая вещь, которую она может ему предложить, подумал Джарвис, и тотчас в голове его зазвучал рассерженный голос жены:

— Принеси мне лимонад.

— Так кто вы ей? — громко спросила мисс Пигги из кухни.

— Что-то вроде двоюродного деда, не выполнившего свою работу, — произнес Джарвис, отодвигаясь от подозрительного пятна.

Она вернулась с двумя большими стаканами, полными сока светлого желтого цвета.

— Что значит «не выполнил свою работу»?

— Почти двадцать лет назад и три года назад. Каждый раз, когда я был ей нужен.

Желая с ним чокнуться, толстуха протянула свой стакан.

— Меня зовут Лиз.

— Джарвис.

— Вы ее хорошо знали?

Джарвис решил предоставить Лиз возможность вести беседу. Она явно что-то знала про Эзру, но хотела понять, достоин ли он это выслушать.

— Достаточно, чтобы знать, что у нее были проблемы, но недостаточно, чтобы знать, как ей помочь из них выпутаться.

— Вы в курсе двух значимых дат в ее жизни, что отличает вас от большинства тех типов, которые прошли через ее койку.

— Годы мои не те, чтобы быть в их числе.

— Глянь вы на них, вы бы удивились.

— У нее было много дружков?

— Зависит от того, кого вы называете дружками.

— Понятно. Я в курсе этой стороны ее жизни.

— Вы знали, что ее предки настоящие засранцы?

— Я бы сказал, что они не знали, как себя с ней вести.

— О, да, они прочно сидели у нее в печенках!

В ее словах звучала издевка, выдававшая ее неприязнь. Если Эзра, чьи родители жили в самом красивом доме Карсон Миллса, а отец ворочал состояниями, проживала в этой дыре, можно смело держать пари, что никто из «дружков», которых молодая женщина могла завести в своей новой неупорядоченной жизни, не мог испытывать симпатии к родителям, способным бросить свое чадо. Возможно, Эзра не вдавалась в подробности, но, как это часто делают дети, закрепила за родителями дурную роль, не намереваясь ни терпеть их, ни принимать их извинений. Но в случае с Эзрой шериф не мог пенять ей за то, что она выставила родителей циничными вампирами: мать больше всего опасалась сплетен, которые могут пойти о ней из-за дочери, а отец вычеркнул дочь из своей жизни, потому что, в отличие от своих служащих, не сумел приучить ее к дисциплине. Но там все же теплилось нечто настоящее, даже если суждение об Элейн Монро являлось карикатурным и преувеличенным. Ведь это она в результате попросила помощи у Джарвиса.

— Вы знаете, где теперь Эзра? — спросил шериф.

— Да, конечно. Но не рассчитывайте, что я вам скажу!

— Секрет?

— Не хочу, чтобы ее семейка заграбастала ее. Я дала ей слово.

— Она окончательно с ними разругалась?

— Можно сказать, что так. А вы разве не знали? — недоверчиво спросила Лиз.

— Нет, — честно признался Джарвис. — Это из-за нападения, которому она подверглась, когда была подростком? Она так и не простила им, что они не оказали ей поддержки?

Лиз расхохоталась, обнажив желтые зубы, покрытые слоем зубного камня.

— Это самое малое, что можно сказать! Утверждать, что некая вещь никогда не существовала, не значит, что она исчезнет. Эзра никогда не любила свою семейку. Но я вижу, что вы действительно ее хорошо знаете. Мало кто был в курсе той истории.

— Где вы с ней встретились?

— Здесь. Она жила в квартире напротив.

— Да, знаю, в…

Джарвис наклонился, вытащил из кармана брюк старую записную книжку и принялся ее листать.

— Оставьте даты в покое, — прервала его Лиз, — иногда, проснувшись утром, я даже не помню, какой у нас год. Эзра дважды снимала квартиру напротив. Первый раз она заперлась там, когда поняла, что ее мать наняла детективов следить за ней. Потом год спустя, когда убедилась, что может жить спокойно, она вернулась. А этим придуркам даже в голову не пришло, что она может вернуться на прежнюю квартиру.

Джарвис сдавил зубами внутреннюю сторону щеки. Сейчас он чувствовал себя одним из тех «придурков», которые даже не предполагали, что она решит вернуться на старую квартиру.

— Вы были близкими подругами?

— Я была ее лучшей подругой. Да, в сущности, единственной. Как говорят, «подружка в горести и подружка в радости».

— Она продавала свое тело, чтобы заработать на жизнь, правильно?

— Разумеется, не ради удовольствия.

— И чтобы покупать наркотики?

Откинувшись назад, мисс Пигги принялась тихо раскачиваться.

— Вы и об этом знаете.

— Я знаю лишь то, что она подсела во время учебы в университете.

— Чтобы забыться, чтобы больше не думать, чтобы создавать иллюзию счастья хотя бы иногда, время от времени. Только она стала злоупотреблять наркотой. Жалкое зрелище. Вначале она была чертовски красива, я видела фотки, которыми она гордилась, она могла бы сшибать кругленькие суммы со своих клиентов, и если бы захотела, могла обслуживать только птиц высокого полета! Но с той дрянью, которую она себе вкалывала, так продолжалось недолго, она стала тощей как скелет, — заметьте, ее это устраивало — а потом потеряла волосы, и зубы все сгнили.

— Чудо, что она выжила.

Лиз нервно потерла щеку, а потом произнесла:

— Чудо, что она смогла соскочить. Ну и характер у этой девчонки, я вам доложу!

— Она соскочила? — воскликнул Джарвис с надеждой в голосе.

— Когда она вернулась сюда во второй раз, да, она была чиста. И время от времени еще делала заходы, чтобы оплатить жилье и купить еды, а главное, чтобы отложить заначку.

— У нее были планы? Она хотела уехать?

— Да.

— И вы мне скажете куда?

Лиз посмотрела на Джарвиса, и взгляд ее изменился, но он не понимал, внушал ли он ей жалость или же она над ним потешалась.

— В Калифорнию. Она всегда мечтала о солнце и хотела посмотреть на звезды.

Слова о притяжении теплого климата заставили Джарвиса улыбнуться. Возможно, они с Эзрой и в самом деле похожи. Две одинокие души в поисках света, чтобы согреться изнутри.

— Голливуд?

— Она об этом думала.

Джарвис удовлетворенно кивнул. Это уже след. Удаленный и сложный, но, по крайней мере, заслуживающий внимания, потому что реально существует.

— А потом все пошло прахом, — внезапно помрачнев, промолвила Лиз.

— Простите?

— Однажды к ней пришел один клиент, и все пошло насмарку. После его визита она ходила сама не своя.

— А что случилось?

— Да я толком не поняла. Она никогда не хотела об этом распространяться. Собственно, с тех пор она уже почти не разговаривала. Это был тип, которого она видела или знала раньше, больше я ничего не знаю. Вечером, когда я зашла к ней и застала ее в слезах, она сказала мне только, что пала так низко, что даже худшие ошметки в биде, что выпали из ее презренной дыры, выше нее. Не знаю, что он ей сделал или сказал, но это ее уничтожило. После того визита все остатки ее самолюбия полностью улетучились.

Скрючившиеся пальцы Джарвиса впились в софу, капли холодного пота хлынули вниз по позвоночнику, и он весь покрылся гусиной кожей.

— Она не сказала, как его звали? — спросил он.

— Нет. Она больше никогда об этом не говорила, но я уверена, тот случай уничтожил ее.

В отличие от Джарвиса, Йон Петерсен нашел ее. Возможно, случайно, месяцами, а то и годами посещая кварталы, где работали проститутки, он узнал ее. Когда пришлось позволить взять себя человеку, который много лет назад изнасиловал ее, Эзра Монро не выдержала. В эту минуту Джарвис подумал, что если бы эта мразь еще была жива, он вполне мог бы совершить глупость и прикончить его, пустив ему пулю в лоб.

— Мне очень жаль, — едва слышно произнес он.

— В конце концов она уехала, и я ее больше никогда не видела.

— Когда это случилось?

— Не знаю, года три назад или немного раньше.

Вскоре после того, как Элейн Монро пришла к нему просить найти дочь, — подсчитал Джарвис. Он опоздал совсем чуть-чуть, и это надорвало ему сердце.

Джарвис поставил стакан с лимонадом, который он едва пригубил, и встал.

— Спасибо за помощь, Лиз.

— Мне приятно поговорить о ней. Мне ее не хватает.

— Вы больше не получали от нее известий?

Лиз покачала головой, а Джарвис нацарапал что-то на клочке бумаги, выдранном из записной книжки.

— Если вдруг она снова станет вашей соседкой, позвоните мне. Я не выдам ее секретов, но буду рад узнать, что ей лучше.

Взяв листок, тотчас исчезнувший в ее толстой ладони, Лиз уставилась на стоявшего перед ней на пожилого мужчину.

— Вы плачете? — удивленно спросила она.

— О, это пыльца, мы с женой очень чувствительны к ней.

Понимающе улыбнувшись, она кивнула и шагнула в сторону, уступая ему дорогу. Джарвис всегда отличался излишней сердобольностью, а с годами это свойство только усилилось. Когда он уже стоял на лестничной клетке, девица окликнула его и протянула листок.

— Не нужно питать иллюзий, — произнесла она, — я не позвоню вам.

Разочарованный и смущенный, он взял листок.

— Ладно. По крайней мере, честно.

— Что вам больше всего дорого в жизни?

— Больше всего?

— Человек или вещь, которыми вы больше всего дорожите.

— Я бы сказал… моя жена. Память о моей жене.

— Джарвис, вы можете дать мне обещание вслепую?

— А как это?

— Поклянитесь сохранить тайну, не зная, о чем пойдет речь.

— Хорошо… согласен.

— Поклянитесь памятью вашей жены.

Нахмурившись, Джарвис поклялся.

— Я вам скажу, где она, — промолвила Лиз. — Но вы не скажете об этом ее родителям, вы поклялись.

Удивленный, Джарвис даже попятился.

— И, скорее всего, вам это не понравится, — добавила девица с бигуди в волосах.

33

Однажды субботним вечером Эзра Монро действительно уехала. Пока соседи праздновали чей-то день рождения, она исчезла, и Лиз сказала правду: с тех пор она ее больше не видела. Впрочем, никто больше не увидит Эзру, понял шериф, стоя вместе с мисс Пигги перед гранитной плитой посреди двух туй.

Надпись с красивыми завитушками заглавных букв над двумя датами гласила: «Элизабет Эзра Говард».

— Откуда это имя? — спросил Джарвис, прижимая к груди шляпу.

— Это мое имя. Я поместила ее имя в середину. Она заставила меня пообещать не указывать ее настоящего имени, когда она умрет, она не хотела, чтобы ее семья наложила лапу на ее останки.

— И администрация позволила вам это сделать?

— Наркоманка, найденная мертвой, без документов, — вы что, считаете, кто-то будет заморачиваться? Их все устраивало, и прежде всего потому, что не пришлось заводить дело и выяснять, кто она такая, так что в мэрии все довольны, им даже не пришлось тратиться, чтобы закопать нищенку. Парню, который заполнял бумагу, я предъявила свое старое водительское удостоверение с истершимися чернилами и сказала, что это ее, и он вполне удовлетворился! Надо сказать, на том фото я еще худая… Во всяком случае, я заплатила за ее похороны. Я не хотела, чтобы ее похоронили в общей могиле, или сожгли, или еще чего такого сотворили.

— Как это случилось?

— Вскоре после визита того типа. Она снова пристрастилась к наркотикам, а в тот вечер… она перебрала с дозой.

— Думаете, она сделала это специально?

— Эзра была не из тех, кто мог перепутать дозу. Настоящая профи. Тот чувак и правда перекорежил ее.

Гораздо хуже, подумал Джарвис. Он посеял в нее свое семя разврата, когда она была еще подростком, невинной и податливой, а потом, много позднее, вернулся, чтобы довершить свое черное дело.

— Она сделала это дома? У себя в квартире?

— Нет, в подворотне, под пожарными лестницами. Она лежала на мешках с мусором, между двумя контейнерами. Нажала поршень шприца — и занавес опустился.

Символика налицо, и когда Джарвис представил себе, до чего она, всегда такая стыдливая, дошла, что отправилась умирать среди отбросов, ему стало тошно.

— Как вы узнали? — спросил он.

— Она подсунула мне под дверь записку. Сучка знала, что у меня сверхурочные в одном из баров и я вернусь поздно ночью, и знала, что когда я ее найду, будет уже поздно.

— Что было в этой записке?

— Только место, где ее найти, и «помни о своем обещании, вечная подружка».

Лиз всхлипнула и тыльной стороной руки вытерла щеку.

— Это был ее почерк, вы его узнали?

— На все двести процентов. Нет, это не притворная смерть с переодеванием, если вы об этом подумали, — решительно ответила она, и в ее голосе прозвучали сдавленные рыдания.

Они постояли немного в сгущавшейся тьме. Джарвис оставил Лиз несколько долларов, чтобы завтра она смогла принести цветы на могилу. Где-то зазвонил колокол, извещая, что ворота кладбища закрываются.

— По крайней мере, вы позволите мне сообщить ее родителям о ее смерти?

Лиз выстрелила в него своими свинячьими глазками.

— Вы и в самом деле думаете, что она бы не обрадовалась при мысли о том, что они узнают о ее смерти? — спросил он.

И тут же подумал, что как бы ни была Эзра обижена на родителей, все родители в мире обладают неотъемлемым правом знать, что их ребенок ушел из жизни.

Лиз замерла в нерешительности, но все же кивнула утвердительно.

— Но ни слова о ее могиле, — предупредила она. — Она заставила меня пообещать, что они не заберут ее тело.

— Договорились.

Когда на улице они расстались, Джарвису показалось, что шум цивилизации стал очень далеким, словно доносящимся сквозь толстый слой ваты, а сам он пьян от охвативших его чувств.

Сворачивая за угол по направлению к своему дому, мисс Пигги обернулась и, вытянув в его сторону палец, воскликнула:

— Помните, Джарвис, вы поклялись!

* * *

Джарвис ехал ночью, вцепившись в руль, словно в истину, сосредоточившись на ленте асфальта, вылетавшей из-под колес и ограниченной светом двух фар, и убеждал себя, что глаза у него красные из-за сильной усталости. Оказавшись дома, он быстро, насколько позволяли его больные суставы, взбежал по ступенькам, не раздеваясь, бросился на кровать и мгновенно заснул. Он надеялся, что жена снова придет к нему, ему требовалось вновь почувствовать ее руку, ему хватило бы даже ее призрака, но он проснулся только от звуков смеха собственных демонов.

Он принял душ, побрился и оделся по-воскресному, на ходу съел кусок черствого хлеба, запивая его горячим кофе, и отправился в южный квартал Карсон Миллса. На этот раз он припарковал свой автомобиль у крыльца виллы Монро, под белыми колоннами и сиреневыми глициниями, свисавшими с выступавших частей портика. Хотя никто ему не назначал, старшая горничная согласилась впустить его и оставила ждать в маленькой гостиной, а сама пошла уточнить, сможет ли Кормак Монро принять его.

— Мне бы хотелось, чтобы Элейн также присутствовала.

— Мадам нет дома, она в жокей-клубе.

— Хорошо. Тогда мистер Монро.

Быстро вернувшись, служанка проводила шерифа до конца длинного коридора со скрипучим паркетом и украшенного семейными портретами, а затем открыла перед ним дверь в библиотеку, служившую хозяину дома кабинетом, куда Джарвис вошел, держа в руках шляпу. В комнате пахло смесью воска и сигарного пепла, и, глядя на высокие, заполненные книгами стеллажи из вишневого дерева, старый шериф внезапно почувствовал себя совсем маленьким и ужасно невежественным. Сидя в кожаном кресле и подписывая какие-то документы, Кормак Монро поднял взгляд и, одарив его любезной улыбкой, вновь вернулся к своим бумагам.

— Прошу вас, шериф, садитесь, я сейчас закончу.

Но Джарвис решил постоять, чтобы немного освоиться. Кормак Монро, как и его жена, сильно постарел. Седые пряди бороздили его безупречно причесанные черные волосы, а морщины, некогда подчеркивавшие продолговатость его щек, превратились в шрамы, нанесенные временем. Джарвис разглядывал Монро, но, не желая показаться невежливым и чтобы придать себе внушительности, он медленно двинулся вдоль стеллажей, где стояли сочинения более-менее известных авторов, пока не наткнулся на романы Дэшела Хэммета, Уильяма Р. Барнета, Дороти Б. Хьюг и Уильяма П. Макгиверна. Чтобы снять напряжение, он взял одну из книг.

— Вас интересует литература? — спросил Кормак Монро, не отрывая глаза от бумаг.

— Да, детективные романы, особенно классические.

В этот раз Кормак поднял голову, посмотрел на книгу в руках Джарвиса, закатил глаза и снова углубился в бумаги.

— Ах, это… Элейн их читает.

— А вы такие не любите?

— Конец всегда разочаровывает.

— Считаете, они далеки от реальности?

— Я предпочитаю серьезные сочинения.

— Вы не правы, в некоторых мрачных детективах есть больше смысла, чем во всех сочинениях академических авторов.

Кормак проворчал сквозь зубы, а его тон не оставлял сомнений, что этот человек не любит ставить под сомнения выученные заповеди. Широким движением подписав несколько бумаг, он захлопнул папку, которая, казалось, весила не меньше, чем какое-нибудь дохлое животное.

— Я в вашем распоряжении, шериф. Чем мы обязаны вашему визиту? — спросил он, усаживаясь на край письменного стола. — Ведь вы, если не ошибаюсь, впервые…

— Нет, но причину, по которой я посетил вас в первый раз, мы все предпочли бы забыть, тогда ваша дочь… Я приходил по просьбе Элейн, почти двадцать лет назад.

Когда в его перегруженной памяти, наконец, зашевелились воспоминания о том печальном дне, Кормак мрачно кивнул.

— Да, правда… Как вы и сказали, я предпочел забыть.

— Но, увы, боюсь, мне снова придется выступить в роли горевестника.

Заинтересованный и обеспокоенный, Кормак наклонил голову.

— Это по поводу Эзры, мистер Монро. Я не могу представить вам неоспоримые доказательства, но, к сожалению, убежден, что ее больше нет.

Несколько мгновений Кормак сидел неподвижно, устремив взор в никуда, потом он машинально открыл маленькую шкатулку, инкрустированную перламутром, и извлек оттуда сигарету. Он прикурил серебряной зажигалкой и сделал долгую затяжку.

— Вы уверены? — наконец, спросил он.

— Когда нет тела, всегда остаются сомнения, пусть даже крошечные, но в этот раз я боюсь, что случилось самое худшее.

— Каким образом?

— Не знаю, должен ли я вам…

— Мне вы можете, Джарвис, здесь только мужчины.

— Это случилось около двух с половиной лет назад. Передозировка.

Кормак на миг закрыл глаза и горестно вздохнул.

— Она страдала?

— Нет, — солгал Джарвис.

Сигарета тлела в пальцах индустриального магната, ее дым окутывал его тело, словно оно собиралось присоединиться к его духу, витавшему далеко от мирской суеты.

— Я никогда не понимал ее, — признался он после тяжкого молчания.

Через прозрачные завитушки дымных щупалец, обвивавших Кормака Монро, его морщины, казалось, трепетали, но взгляд мужчины оставался мертвым.

— Я искренне сожалею, — произнес Джарвис.

Кормак покачал головой.

— В глубине души я давно это знал. Рано или поздно мы бы получили тому подтверждение. Тем не менее для Элейн это удар. Она никогда не переставала верить, что найдет ее и все уладит. Свой идеализм Эзра унаследовала от нее.

Джарвис сомневался, что дочь Кормака могла считаться идеалисткой, но сейчас не тот момент, чтобы делать подобное замечание.

— Как вы об этом узнали? — поинтересовался Кормак.

— Я ездил в Вичиту, там кое-кого расспросил и удачно вышел на нужного человека.

— Эзра ничего не оставила?

— Нет, — снова солгал Джарвис.

— Если нет тела, как вы поверили тому, что вам рассказали?

— Вера, мистер Монро. Иногда остается только она. И инстинкт.

— Не говорите ничего Элейн, хорошо?

— Но… она имеет право знать.

— Да, когда-нибудь, но не сейчас. Она не готова. К тому же, раз нет тела… никогда не знаешь…

Джарвис не понимал, пытался ли Кормак убедить самого себя или снова играл роль главы семьи, держащего под контролем все происходящее под крышей его дома; тем не менее он сделал знак, что согласен.

Кормак взял следующую сигарету, зажег ее и подтолкнул ящичек к Джарвису.

— Курите, шериф?

— Нет, и стараюсь держаться подальше от этого проклятия.

— Не стоит. Все равно когда-то придется умереть, а иногда даже быстрее, чем предполагает наша природа, — цинично усмехнувшись, бросил Кормак, беря сигарету и протягивая ее шерифу.

С его потухшим взглядом и харизматичной внешностью он казался воплощением самого искушения.

— Спасибо, нет. Когда-то давно я дал обещание.

— Вы не правы.

Джарвис перевел взгляд на искушавшую его сигарету.

И желание мгновенно улетучилось.

На смену явились оцепенение и прозрение.

Он прикрыл глаза.

34

Против всякого ожидания почти через двадцать лет тайна убийства Терезы Тернпайк свелась к крошечному кусочку пробки и одному имени.

Герберт Тарейтон.

Украшавший стол Кормака Монро деревянный ящичек, отделанный перламутром, заполняли сигареты с характерным наконечником.

Джарвис Джефферсон чувствовал себя как-то особенно спокойно, что удивило его самого. Он указал на никотиновую палочку, которую протягивал ему Кормак.

— «Герберт Тарейтон» с пробковым наконечником, такие редко встречаются.

— Вы настоящий знаток. Да, я специально выписываю их из Вичиты, но найти их все труднее. Давняя привычка. Для меня все дело в пробке, у нее нет ничего общего с мягкими безвкусными фильтрами.

— Вы всегда их курили?

— О да. Они помогают мне думать.

— Разумеется, — печально и устало изрек Джарвис. — Пришлось выкурить три или четыре, прежде чем вы сообразили, что делать с телом Терезы Тернпайк, прежде чем раздавили последнюю сигарету у нее на лбу и оставили ее лежать на месте.

Медленно взлетевшая в воздух сигарета с приглушенным, почти неслышным звуком упала на паркет. Взгляд Кормака Монро пробудился, засверкал, однако лицо его оставалось бесстрастным, а морщины казались жабрами, помогавшими ему дышать. Мужчины напряженно смотрели друг на друга, словно извечные враги, которые, наконец, встретились, и луч, острее, чем электрическая циркулярная пила, связывал их.

Кормак Монро имел много недостатков, но отступать он не привык. Он привык брать ответственность на себя. Загнанный в угол, разоблаченный, он в конце концов признался.

— Она была упряма, как ослица, — холодно произнес он. — Чертова стерва. Сенатор МакКарти обязан был пойти до конца и избавить нас от коммунистической сволочи! Она твердо верила в социалистическую идею. А когда у нее появилась возможность посчитаться с местным буржуем, она радовалась, словно свинья перед миской жратвы!

— Вы забили ее до смерти, Кормак.

— Она собиралась все рассказать! Что бы вы сделали на моем месте? Я защищал семью от скандала, вот и все! Даже Эзра меня поняла бы!

— Эзра была раздавлена, она нуждалась в поддержке, а не в указаниях, что ей надо делать.

А потом прозвучало самое худшее, неумолимый приговор, бесповоротный, безапелляционный, мучительный и неожиданный.

— Черт возьми, да это случилось всего лишь раз! — взорвался Кормак. — Я был пьян! И одинок, очень одинок… Вы считаете, что жизнь с Элейн — сплошной мед? Да она большая фальшивка, чем улыбка на роже мертвого клоуна! Это же чудо, что она родила ребенка! Я был не в себе, измотан, зол, лишен всего, а потом, Эзра стала такой красивой… Еще красивей, чем ее мать в том возрасте… Не знаю, что на меня нашло, когда я начал соображать, зло уже свершилось.

Видя, как Кормак, не выдержав, обеими руками закрыл лицо, Джарвис, простой деревенский шериф без специального образования, в первый раз за всю свою жизнь не чувствовал себя безнадежно ниже этих людей из высшего общества.

— Вы изнасиловали свою собственную дочь? — одними губами прошептал он.

Внезапно сообразив, что Джарвис ничего не знал, а он только что сам ему во всем признался, Кормак мгновенно взял себя в руки. Взгляд его не сулил ничего хорошего.

— Вы… Она вам этого не сказала? Я думал, что… Она ничего не написала?

— Нет. Видите ли, несмотря на то, что вы о ней думали, вам удалось убедить ее в необходимости хранить тайну, и она хранила ее до самого конца, чтобы защитить семью. А вы только что сами мне ее поведали.

— Но… — начал он, разворачиваясь к коробке с сигаретами.

— Я сразу понял, что вы убили Терезу. Теперь у меня есть мотив. Эзра доверилась библиотекарше, этому спасательному кругу подростков Карсон Миллса, попавших в беду, и от избытка горечи Тереза не смогла удержаться и поспешила связаться с вами и сообщить, что ей все известно и что она собирается вас разоблачить.

Магнат покачал головой, отрицая очевидное:

— Старая стерва! Из-за нее все случилось…

— О, нет, Кормак, из-за вас. Это вы уничтожили собственную дочь. Как вы могли?

Все обстоятельства трагедии отпечатались в памяти шерифа, и теперь он точно знал, что произошло. Ночью Элейн в доме не было, она находилась у сестры в Талсе, Кормак весь вечер играл в покер с друзьями. Он выпил, в игре ему не повезло, и он вернулся раньше, чем предполагал. Отправился ли он к дочери, чтобы поцеловать ее на ночь, или же застал ее еще бодрствующую? Как бы там ни было, он перешел границу, потерял человеческий облик, перешагнул моральный, религиозный и гражданский барьер, поддавшись примитивному влечению. Внезапно Джарвис понял, что нащупал нечто непреложное. Зло гнездилось где-то между животным инстинктом и сексуальностью. Электрическое, быстродействующее, скрытое в глубинах человеческого сознания, Зло, подобно хтонической волне, вырывалось во время землетрясений, случавшихся в жизни личности. Зло представляло собой импульс. И каждый из нас мог его ощутить, но реализовывался он главным образом у личностей своенравных, не обладавших стабильной внутренней организацией, у созданий, обретавшихся в сейсмических разломах, более или менее значительных. Кормак Монро принадлежал к таким созданиям, он находился неподалеку от эпицентра и ощущал каждое колебание почвы.

Эпицентром Зла был Йон Петерсен. Квинтэссенцией этих пульсаций, иногда расшатывавших нравственность даже целого города, всего общества.

Но неужели брызги ядовитой ауры Петерсена попали на Кормака? Нет, маловероятно. Слишком легкое оправдание. Каждый сам по себе. Кормак Монро всего лишь получил «шанс» совершить непоправимый проступок в то же самое время, когда Йон Петерсен насиловал Луизу Мэки, и оба преступника столкнулись друг с другом. Занимаясь поисками только одного автора, Джарвис все смешал.

— Я могу сделать из вас влиятельного человека, — произнес Кормак после долгого молчания.

Его черные с проседью пряди, блестящие от помады для волос, ниспадали по обе стороны лица, напоминая червей и словно свидетельствуя о том, что в нем все давно прогнило. Чувствуя, как ситуация ускользает из-под его контроля и не в силах с этим согласиться, он яростно тряс головой.

— Если у вас имеются политические амбиции, — повторил он, — я могу обещать вам пост мэра. У меня есть свои люди в Вичите, вы можете занять важную должность в тамошней полиции. Будете приносить пользу, вы же чертовски умный полицейский.

Джарвис повернул голову в сторону высоких окон и стал пристально разглядывать цветущий сад, белые колокольчики на каком-то дереве, красные трубкообразные цветы кустарника и лазурное небо над этим маленьким уголком рая, который этот человек только что потерял. И глубоко вздохнул.

— Кормак, если хорошенько подумать, вы правы: конец полицейских историй всегда приносит разочарование.

35

Джарвис всегда действовал интуитивно. Слушал только свое нутро, свои глубинные убеждения. Помимо требований закона, правосудие должно было отвечать настроениям общества, особенно в таких уголках, как Карсон Миллс, и особенно когда вопрос настолько важен, что его решение нельзя доверить только книгам, без разъяснений.

Хотела ли Эзра Монро, чтобы весь город знал, что ее изнасиловал собственный отец? Разумеется, нет, даже годы спустя она отказывалась об этом рассказывать, разве что своей единственной подруге, мисс Пигги. Ее фраза, произнесенная в приступе гнева: «О да, они прочно сидели у нее в печенках!» с горьким привкусом звучала теперь в голове шерифа, который не сумел ни увидеть, ни услышать. Эзра искала решения за пределами собственной семьи, она доверилась Терезе Тернпайк. Теперь ни одной, ни другой уже нет на свете, осталось только внутреннее убеждение шерифа в том, каким должно быть правосудие, а особенно истина. Разве истина существует только тогда, когда ее обнародуют среди бела дня? А разве всеобщая истина не является крупным мошенничеством, зиждущимся на крупицах правды, которые каждый благоразумно сохраняет для себя?

Эзра покинула свой комфортабельный дом из-за отца, а еще потому, что ее мать ничего не понимала. Эзра не могла ей сказать, что на самом деле произошло, разрушить ее мир, и все же она надеялась, что та, кто дала ей жизнь, догадается, разглядит ужасную истину. Но Элейн, не способная на яркие проявления чувств, снискавшая репутацию суровой моралистки, не могла разглядеть то, что уничтожило бы ее. За это Эзра ее ненавидела, ненавидела за ее молчание и за ее любовь, державшую дочь на расстоянии. Джарвис спрашивал себя, имел ли он право пойти против решения самой Эзры? Каким образом лучше почтить ее память?

Он принял решение за долю секунды.

Жокей-клуб находился в южной оконечности города, в большом белом здании с красной крышей, выстроенном в центре луга площадью пять гектаров, где паслись десятка два лошадей. В клубе собирались все знаменитости такого маленького городка как Карсон Миллс: мэр, редактор местной газеты, дюжина жен самых влиятельных, иначе говоря, самых богатых людей в округе, а также горсть тщательно отобранных приглашенных. Своего рода кантри-клуб по меркам Карсон Миллса. Джарвис с силой распахнул двери, и персонал, видя, что это шериф, отступил, освобождая ему дорогу. Он ворвался в центральный зал, где жизнерадостные члены клуба с чашкой или мини-десертом в руках вели игривые беседы, и стал искать Элейн Монро, пока, наконец, не увидел ее: она сидела в обществе своего наставника по гольфу и какой-то приятельницы.

— Мадам Монро, двадцать лет назад вы заставили меня дать обещание. И я здесь, чтобы выполнить его. Вот человек, который изнасиловал вашу дочь.

В помятой рубашке с вырванными пуговицами и кровавой ссадиной на подбородке, Кормак бессильно свисал в державшей его за шиворот руке шерифа, и когда тот оттолкнул его, он пал к ногам супруги, вызвав возмущенные возгласы присутствующих.

36

В пятнадцатилетнем возрасте Йон Петерсен изнасиловал Луизу Мэки и подписал нанесенное им оскорбление цветком мака. Из ФБР сообщили, что в штате зарегистрировано два аналогичных нападения, но Джарвис не сомневался, что были и другие, которые наверняка навсегда останутся секретом Йона Петерсена и его жертв. Кормак Монро стал насильником собственной дочери и убийцей Терезы Тернпайк. Эзра, несчастная девочка, раздавленная собственным отцом, покатилась по наклонной, но сумела остановиться, пока коварный случай — если только Йон Петерсен сам это не подстроил — не поместил на ее пути порочного извращенца из Карсон Миллса. И тогда, почувствовав, что она пала так низко, что даже такие типы, как Петерсен, могут прийти и за деньги насладиться ею, как они пожелают, она решила покинуть этот мир, в котором больше ни на что не годилась. Теперь все разъяснилось.

Оставалось понять, кто мог свернуть шею Петерсену и почему.

Джарвис Джефферсон постарался проанализировать все улики, включая самые незначительные, которые можно было назвать таковыми только после долгих раздумий. Он даже сделал попытку исследовать отпечатки пальцев, полученных на ферме, хотя их снимал наспех его нерадивый помощник, который, по его собственному признанию, быстро все закончил, заявив, что отпечатки там повсюду, причем столько, что продолжать это занятие нет никакой возможности. Джарвис разложил перед собой десятки страниц с отпечатками пальцев и спросил себя, как он собирается приступать к работе по сличению. А главное, с чем. На этом попытка «научного» подхода к раскрытию убийства Йона Петерсена завершилась. И шериф снова вернулся к методам, известным ему гораздо лучше, а именно к разговорам с людьми и наблюдению. Недели шли, но никто не вспомнил ничего нового. Через месяц у него уже не было иного выбора, кроме как открыть ферму для ее хозяев, чтобы Джойс и Райли могли вступить во владение. Мередит Конвел очень огорчилась, ибо привыкла, что у нее в саду, в домике на колесах, постоянно есть общество, а Джарвис позаботился выяснить, сможет ли теперь Райли есть досыта, когда его больше не будут снабжать пищей когорты милосердных лютеран.

Но все происходило само собой, благодаря щепетильности одних и упорству других. Те же самые лютеране, что на протяжении месяца обеспечивали Петерсенов едой, теперь заходили проверить, не нуждается ли ферма в небольшом ремонте, а заодно снабжали Райли и его мать то брюками, то платьем, висевшими без надобности у них в шкафах. Каждый из великодушных дарителей приходил не с пустыми руками, а приносил то пирог, то мясной хлеб, то часть батона свежей мортаделлы. Когда начался учебный год, поведение Райли в корне изменилось. Разумеется, он не стал ни самым озорным, ни самым усидчивым учеником, но впервые он выказал желание слушать и понимать. Двое учителей предложили ему помочь восполнить самые большие пробелы в знаниях, и к концу года тот, кто согласно своим планам собирался жить в лесу, стал крепким середнячком и перешел в следующий класс с намерением учиться еще лучше. За все это время Джойс забегала в «Одинокого волка» только для того, чтобы поговорить с Пэтси или Роном, владельцами заведения. Она нашла подработку в городе, выполняла поручения по хозяйству. В конце концов тетя Ракель вернулась на ферму — одновременно с телевизором, способствовавшим окончательной реинтеграции обитателей фермы в привычную повседневную жизнь граждан Америки, и если существование в доме Петерсенов не напоминало волшебную сказку, после смерти Йона оно явно стало лучше. Надо сказать, начинали они с такого низкого уровня, что подняться немного выше оказалось не так уж и трудно.

Время от времени, под предлогом известить о ходе расследования, Джарвис приезжал на ферму поговорить с Джойс, а главное, поглядеть на мальчика. Те несколько часов, которые они провели вместе в день смерти Йона, запомнились Джарвису как самый яркий и прекрасный момент его жизни за последние годы. Его собственные дети, подхваченные вихрем будничных дел, не часто приезжали к нему. Он мог судить, как росли его внуки, только по фотографиям и редким телефонным звонкам, вежливым, но мало о чем говорящим, так что в его окружении Райли представлял собой последнюю нить, связывавшую его с молодостью. Он был сама жизнь. Будущее. А значит, надежда.

Как-то раз, серым зимним утром, когда собирался дождь, Джарвис заперся у себя в кабинете и перечитал все материалы, имевшиеся у него по делу об убийстве Йона Петерсена. В тот же вечер он составил последнюю справку и, сделав заключение, что при отсутствии deus ex machina^[12], ниспосланного провидением, это преступление никогда не будет раскрыто, отправил дело в архив.

На следующее утро он объявил Дугласу, что подает в отставку, и его помощник должен готовиться к последующим выборам, но он не сомневается, что тот их выиграет по причине отсутствия иного кандидата, а также принимая во внимание его долгую службу в качестве помощника шерифа и его компетентность. Джарвис Джефферсон свое отслужил, и на этот раз он не собирался брать свои слова обратно. В последующие месяцы он, пользуясь появившейся возможностью, часто носил цветы на могилу жены, а также на могилу Эзры, и совершал долгие прогулки вдоль полей в обществе Санни.

Подписав бумаги, согласно которым он отказывался от должности шерифа, Джарвис полагал, что тем самым он подписал свой смертный приговор. Теперь, когда Рози нет и ему больше не нужно выполнять свою работу, упадок сил не заставит себя ждать, угасание пойдет быстро, и через несколько месяцев он отправится вслед за супругой. Но ничего такого не случилось, и судя по последним новостям, он вполне бодр для своих ста лет и совершенно не завидует более молодым обитателям дома престарелых, где он неспешно, в своем темпе, приближается к тому дню, когда, заплатив по счетам своей жизни и уладив дела с Господом, он, наконец, воссоединится с Рози. Я знаю точно, что он наслаждается солнцем где-то в Джорджии, поблизости от границы с Флоридой, недалеко от места, где живет один из его сыновей, который мне и сообщил, что у того по-прежнему ясная голова и он ни разу не притронулся к сигарете.

Райли решил во что бы то ни стало добиться хороших отметок в школе. После смерти отца он осознал, что если ничего не делать, то можно легко повторить путь собственных родителей, а мысль о том, что он станет таким же, как его папаша, приводила его в ужас. Школа предоставляла верное средство вырваться из своего круга, заняться чем-то другим, изменить свой жизненный путь, и он сумел этим воспользоваться. Следует признать, речь шла не о том, чтобы все изменить, а чтобы иметь возможность самому выбрать дорогу и потом по ней идти. За годы учебы он приобрел немало друзей, которые больше не боялись фермы на холме; время от времени он навещал Джарвиса и пил с ним лимонад; также он заходил поговорить к пастору Алецце, но, не желая обижать лютеранского пастора Малкольма Тьюна, он эти визиты не афишировал. В трудный момент Алецца протянул ему руку, и мальчик никогда этого не забывал. Они разговаривали обо всем, о прошлом, о планах на будущее, но никогда о Боге. Вот так… Уехав из Карсон Миллса, чтобы поступить в университет, Райли иногда сообщал о себе в шуточных почтовых открытках, и каждый раз, когда Джарвис находил такое послание у себя в почтовом ящике, он радовался, как ребенок в рождественское утро, а потом прикреплял его кнопками в простенке между двумя окнами на кухне. И хотя в день переезда на Юг меня рядом с Джарвисом не было, уверен, эти открытки он сложил в свои коробки в последнюю очередь: дом совсем опустел, но участок стены, где крепились почтовые открытки, продолжал вибрировать от смеха, признаний и взволнованных воспоминаний. Возможно, снимая открытки, одну за другой, шериф, улыбаясь в усы, внимательно перечитывал каждую.

Что стало с Райли потом, не столь важно для этого рассказа. Однако могу вам сказать, что в Карсон Миллс он больше не вернулся, доказав тем самым, что рай — это вопрос не заслуги, а мнения. На своем пути он встречал множество девушек, но женился на той, кто однажды утром разбудила его ароматом сладких булочек, которые она испекла в духовке своей маленькой квартирки. Не знаю, начал бы психиатр напоминать о проклятии эдипова комплекса, но Райли пребывал на вершине блаженства. Он пережил две или три невероятные авантюры, из которых при поддержке жены и детей сумел выпутаться, но его история не относится к этой книге, и нечего вам ее рассказывать. Отныне он живет где-то на востоке страны, и большую часть времени работает в качестве независимого журналиста. Думаю, можно утверждать, что в целом он счастлив. Во всяком случае, он никогда не дарит девушкам маки, а это уже прекрасно.

Дуглас принял эстафету от шерифа Карсон Миллса, но после двух сроков выбыл из игры. Он никогда не отличался честолюбивыми замашками и не любил брать на себя ответственность. Некий юнец из города, выдвинувший свою кандидатуру на выборах, стал новым шерифом, и если вас интересует мое мнение, это не так уж и плохо. Наш город немного напоминает ископаемые останки, которых очень много в некоторых уголках нашей страны, как, например, в Монтане, где стоит только нагнуться, как сразу наткнешься на какую-нибудь косточку, а в конечном счете перестаешь обращать на них внимание и, даже не отмыв, кладешь на полку, где они и пылятся. Прогресс — это не эпидемия, это одеяло; он приходит к вам, только когда вы тянете его на себя. В Карсон Миллсе слишком долго считали, что встретят закат времен по-прежнему обособленно, но новое поколение постепенно берет жизнь в свои руки. Это поколение заряженное, оно включено во внешний мир посредством интернета, так что все изменится, я уверен.

Однако смерть Йона Петерсена даже сегодня остается для нашего города загадкой. Загадкой для всех. Или почти.

В начале этой истории я сообщил вам, что стану вашим гидом и проведу вас между Большой историей и историей каждого из главных действующих лиц, живущих в этом маленьком городке. Я тоже прожил большую часть своей жизни в Карсон Миллсе, и как любой хороший гид, обязан досконально знать то, о чем рассказываю вам. Я должен быть с вами честным и идти до конца. Я должен вам правду, ту правду, что плесневеет под кроватями, под коврами и даже в стенных шкафах, настоящую, единственную истину, которая дробится на бесконечное множество самостоятельных кусочков, и каждый соединяет их по-своему, выстраивая менее честную, но более многогранную, а главное, более презентабельную версию. Это коллективная правда, и теперь вы ее знаете: никто никогда не привлекался за убийство Йона Петерсена. Но какова иная правда, истинная, единственная, изначальная?

Ранее, когда оползень обнажил отвратительный некрополь, созданный Йоном Петерсеном, на этих страницах я поделился с вами своим видением того, что есть Бог. Подводя итог, скажу: Бог существует потому, что десятки тысяч, а потом и сотни тысяч людей, а может, и еще больше, уверовали в него. Потому что когда нас так много и мы все желаем чего-то одного, наше желание в конце концов реализуется. Сказывается влияние на космос многих настойчивых запросов. Лично я считаю, что когда нас так много и все мы верим, стремимся изо всех сил, тогда космические течения пробуждаются и порождают действия. Когда человечество столь долго фокусируется на чем-то одном, этот запрос уже не может не оказывать влияния на мир. Люди создали церкви, миллионы умерли за свои верования, но столько же и родилось, веруя в заступничество Спасителя, сотворенного ими с течением времени, ибо человеческие моря сливались воедино, чтобы молиться об одном и том же. Только и всего, и это доказывает, что из простой убежденности горстки индивидов развилось нечто. Таким образом, если мы все верим в одно и то же, оно становится истинным и реальным. Такова сила масс.

Вы, читатель, возненавидели Йона Петерсена. Признайтесь в этом. Когда он приближался к Мейпл, чтобы принудить ее повиноваться и изнасиловать ее, вы знали, что он не отступит, и, собрав все душевные силы, сознательно или непроизвольно были готовы вмешаться, чтобы помочь ей спастись и остановить эту мразь Йона Петерсена. Вы молились, чтобы все закончилось, чтобы он искупил свои грехи, чтобы он горел в аду или, по крайней мере, в зависимости от вашего расположения духа, чтобы он плохо кончил. Во всяком случае, его смерть стала избавлением.

Если бы я мог, я бы велел вам сейчас встать перед зеркалом и перед тем, как прочесть следующие строки, в течение нескольких секунд смотреть на себя.

Готовы?

Полагаю, вы уже поняли.

Я знаю, это тяжело стерпеть, а тем более принять. Однако вывод очевиден, и он записан черным по белому.

ВЫ убили Йона Петерсена.

Не отрицайте. Вы в первых рядах, всеми фибрами хотели, чтобы он остановился, упал. А пока ему откручивали голову, вы думали только о тех мерзостях, на которые он был способен, и ни о чем другом. Ни одна мать, ни один отец, ни одна женщина и ни один мужчина, узнав о стольких гнусных поступках этого чудовища, не смогли бы бездействовать в подобных обстоятельствах. Решение принимается мгновенно, инстинктивно, я бы даже сказал коллегиально. Разве мы уже не задавали себе вопрос, до какого предела мы могли бы дойти, защищая самое хрупкое, самое невинное, самое ценное, что у нас есть? Смогли бы мы убить ради любви, из мести, ради спасения или из уверенности, что так надо сделать, так будет справедливо? Доколе мы можем убеждать, терпеть, прежде чем наше инстинктивное желание дать отпор, наконец, станет сильнее нас? Разве вы никогда не задавались вопросом, могли бы вы убить человека, если бы он представлял собой источник неминуемой опасности? Если бы вам пришлось мгновенно принимать решение? Таким вопросам, блуждающим сегодня у нас в головах, несть числа, они будоражат, вызревают и в результате подводят к мысли о возможности совершить искомый поступок, даже если он и не совсем дозволен.

Йону Петерсену свернула шею наша всеобщая ненависть.

Сила больших чисел.

А так как нас, тех, кто больше всего хочет, чтобы все обошлось без последствий, очень много, то наша воля, выраженная на этих страницах, не потускнеет. Чернила являются лишь необходимым инструментом для воплощения замысла, реализованного по воле того, кто держит в руках перо, кроме тех случаев, когда гнев высшей силы превосходит его собственное беспокойство.

Я знаю, что взять на себя такую роль не слишком приятно, даже несмотря на комфорт, который дает литература. Эти страницы берут на себя роль козла отпущения вашего нравственного сознания. И все же, вспомните медленную агонию, которую вас заставил испытать Йон Петерсен. Вызовите из глубин вашей честности воспоминания о его жестокостях, заставивших вас его возненавидеть и надеяться, что он тоже пострадает, а в конечном счете с ним будет покончено, так или иначе. В час подведения итогов лучше быть искренним, ибо когда дают волю чувствам, притворству места не остается, то, что причинило страдания, случилось по-настоящему, а то, что вышло наружу из ваших душ, сконцентрировалось на этих страницах. Рассказанная история подтверждает это. Она записана, запечатлена под влиянием ваших желаний, ваших просьб, самых низменных, самых личных, самых искренних. Ваши пожелания исполнились: он умер. Через вашу волю. Он ощутил всю силу вашего негодования, и решение, которого вы настоятельно требовали, могло быть только одно. Поэтому пришлось действовать немедленно, безотлагательно, вывести его из игры, чтобы он не смог навредить, чтобы спасти невинность. В этой истории вы тоже являетесь убийцей, и каждому предстоит жить с этой данностью, потому что правда сохранится там, куда вы потом поставите эту книгу, поставите навсегда. Продолжит жить между страницами и в вас.

Сможете ли вы когда-нибудь простить меня за то, что я затащил вас сюда, к себе, в Карсон Миллс и его окрестности? Впрочем, вы же знаете, что говорят о книгах и читателях, которые их выбирают? Мы выбираем книги по нашему настроению, так что большей частью это вопрос интуиции. Под желанием развлечься дремлет необходимость столкнуть наши воображаемые миры с тем, что мы есть, с нашей сущностью, или с тем, чем мы могли бы стать. Книги восполняют то, чего нам не хватает, а «вымыслом» мы называем их потому, что так нам спокойнее. Поразмыслите над этим.

Я начал писать эту историю, когда понял, что подошел к концу своей собственной. Надо было поведать о том, что я знал, чтобы все было сказано. Я не смог бы спокойно взирать на мир, где Йон Петерсен продолжал сеять страдания, а он бы не остановился никогда и продолжал бы снимать жатву с маковых полей. Следовательно, я действовал, потому что так надо. Я не смог бы оставаться там, бездействуя или оплакивая свою трусость и умоляя Господа дозволить мне повернуть время вспять, чтобы совершить то, что не осмелился сделать раньше. Для этого существует литература.

Из уважения к истине я сохранил настоящее имя каждого, кроме имени вашего слуги, ведь чтобы быть полностью откровенным, мне иногда требовалось выводить на сцену самого себя. Мое занятие запрещает мне пространно рассуждать об этом, но я не сомневаюсь, что внимательный читатель давно уже понял, кто я такой, а значит, сообразил, почему я так много знал об одних, и меньше о других. Я записал только то, в чем мне признались в тот или иной день, нашел свидетелей и получил возможность ознакомиться с несколькими личными дневниками, стоившую мне долгих переговоров. Так что, несмотря на множество подробностей, история местами получилась неполной, хотя кое-где я и добавлял чуточку воображения, чтобы заполнить лакуны и нарастить чуть больше мяса на скелет повествования. Я спрятался за говорящим именем, чтобы удобней было подсунуть вам эту книгу, хронику нашей встречи со Злом, того, как нам удалось пережить ее.

В завершение скажу, что я не тот, кого можно одурачить, самые заядлые скептики станут утверждать, что манипуляция налицо, что речь идет всего лишь о трусливой семантической уловке, чтобы удобней оправдаться и снять с себя ответственность, смягчить проступок, в любом случае именуемый преступлением; они скажут, что я совершил это преступление, что я знал все, что я имел возможность совершить его, тем более что жертва всем внушала желание убить ее. Но я им напомню, что если они сомневаются во власти больших чисел, значит, они, в конечном счете, сомневаются в существовании Бога. Однако они не могут отрицать, что есть сфера, где Бог, бесспорно, реализует свою волю: через литературу и власть всеведущего рассказчика и автора. А если вы уберете из нашей жизни литературу, тогда зачем жить?

1

Согласно «теории триединого мозга» человека, это самый примитивный и самый старый вид мозга (прим. пер.).

2

Спайдер (spider, англ. — «паук») — тип спортивно-гоночного автомобиля (прим. пер.).

3

День поминовения усопших отмечается 2 ноября (прим. пер.).

4

Купероз — поражение мелких сосудов на лице, характеризующееся появлением мелкой сосудистой сеточки (прим. пер.).

5

В Соединенных Штатах turnpike означает платную дорогу (прим. авт.).

6

Джимми Хоффа (1913–1975) — американский профсоюзный лидер, неожиданно исчезнувший при загадочных обстоятельствах (прим. пер.).

7

Первые буквы выражения «Rest In Peace», RIP — «покойся с миром» (прим. авт.).

8

Бугимен — фольклорный персонаж детских страшилок (прим. пер.).

9

Детский телесериал «Приключения Рин Тин Тина» (The Adventures of Rin Tin Tin) выходил с 1954 по 1959 год и рассказывал о службе кавалеристов армии США времен освоения Дикого Запада. Главные герои — «сын полка» Расти и его верный пес по кличке Рин Тин Тин.

10

Американские писатели, основоположники жанра «крутого детектива».

11

От английского piggy — «поросенок».

12

Deus ex machina, здесь — неожиданное вмешательство извне, не связанное с предыдущим ходом расследования (прим. пер.).