Слово “паранца”^[2] – с моря.

Тот, кто родился у моря, чувствует его по-особенному. Море дает работу, омывает, вторгается, властвует. Ты можешь всю остальную часть жизни провести вдали от моря, но будешь всегда пропитан им. Рожденный на море знает, что есть море тяжкого труда, море прибытия и отправления, море сточных вод, море, которое тебя отделяет от других. Есть море – клоака, море – путь побега, море – непреодолимый барьер. Есть ночное море.

Ночью выходят на рыбалку. Чернильная тьма. Проклятия вместо слов молитвы. Тишина. Только шум мотора.

Две лодки удаляются, маленькие, утлые, нагруженные прожекторами так, что кажется, вот-вот пойдут ко дну. Одна – налево, другая – направо, а фонарь светит, приманивая рыбу. Прожектор. Слепящий луч, солоноватое электричество. Резкий свет безжалостно разрывает воду до самого дна. Морское дно пугает: будто видишь, где конец всему. Вот здесь? В этом месиве камней и песка, покрытом толщей воды? И это все?

Паранца – название лодки, которая охотится на рыбу, приманивая ее светом.

Новое солнце электрическое; свет проникает в воду, овладевает ею, и рыба ищет его, доверяет ему. Доверяет жизни, плывет, открыв рот, ведомая инстинктом. Тем временем растягивается невод, быстро-быстро; сеть уже на страже по периметру косяка, обволакивает его.

Потом свет замирает, кажется, сейчас до него доберутся раскрытые рты. Между тем рыбы жмутся одна к другой, работают плавниками, ищут себе место. Как если бы вся вода вдруг стала лужей. Они подскакивают, а когда шлепаются, ударяются обо что-то не такое мягкое, как песок, но и не такое твердое, как камни. Кажется, через него можно пробиться, но ничего не получается. Они мечутся вверх-вниз, вверх-вниз, вправо-влево, вправо-влево, но все слабее, и слабее, и слабее.

Свет гаснет. Невод идет вверх, и для рыб море внезапно опрокидывается, словно дно морское взлетает к небу. Есть только сети, которые вытягивают. Жадно хватая воздух, рты у рыб превращаются в маленькие, полные отчаяния кружочки, а раздутые жабры – как мочевые пузыри. Гонка к свету окончена.

Дерьмо

– Ты на меня уставился?

– Вот еще, сдался ты мне!

– А чё тогда уставился?

– Слушай, брат, ты меня с кем-то путаешь! Мне вобще на тебя плевать.

Ренатино стоял в компании мальчишек, его давно высматривали в толпе, и не успел он опомниться, подошли эти четверо. Взгляд – это территория, это родина; смотреть на кого-то – значит войти к нему в дом без приглашения. Смотреть пристально – дерзко вломиться. Выдержать взгляд – проявить силу, показать свою власть.

Они стояли в центре небольшой площади, окруженной домами, сюда вела всего одна улица, на углу был единственный бар и пальма, придающая площади экзотический вид. Это растение, втиснутое на небольшой клочок земли, меняло облик фасадов, окон и дверей, как будто его случайно занесло сюда с площади Беллини порывом ветра.

Им было не больше шестнадцати. Они наступали, чувствуя дыхание друг друга. Они были уже на взводе. Нос к носу, готовые сцепиться, если б не вмешался Бриато. Он встал между ними, будто возвел рубеж.

– Ты еще не заткнулся?! Все болтаешь?! И смотрит он, ишь, уставился!

Ренатино не опускал глаз от стыда, но если б он мог выкрутиться из этой ситуации, проявив покорность, он сделал бы это с удовольствием. Склонить голову, даже встать на колени. Их было слишком много на одного: когда надо кого-то отдубасить, кодекс чести не в счет. “Отдубасить” в Неаполе – это не просто “избить” или “стукнуть”. Как бывает в народной речи, глагол “дубасить” выходит за пределы своего непосредственного значения. Отдубасить может мама, избивает полиция; отдубасить может отец или дед, а стукнет учитель в школе; дубасит тебя твоя девушка, если ты засмотрелся на другую.

Дубасят, вкладывая всю злость, со всей дури, без всяких правил. А главное, как ни странно, дубасят того, с кем существует некая связь. Дубасят того, кого знают; избивают постороннего. Дубасят близкого по территории, культуре, отношениям, того, кто является частью твоей жизни. Бьют же того, кто не имеет к тебе никакого отношения.

– Значит, ставишь лайки фотографиям Летиции? Комментируешь, значит, а когда я подхожу, еще и пялишься на меня? – набросился Николас, пригвождая Ренатино, как букашку, черными булавками своих глаз.

– Сдался ты мне… я вообще на тебя не смотрю. А если Летиция выкладывает фото, значит, я могу их комментировать и лайкать.

– Думаешь, я не должен тебя за это отдубасить?

– О, ты меня достал, Николас.

Николас первым начал толкать Ренатино: тот спотыкался о ноги стоящих вокруг и отскакивал от окруживших его тел, как бильярдный шар от борта. Бриато толкнул его к Драго, тот схватил одной рукой и бросил на Тукана. Тукан хотел было боднуть его головой, но передумал и толкнул к Николасу. Они что-то задумали.

– О, какого черта! Вы чё?! О!!! O!!!

Голос у него был, как у зверя, скорее даже испуганного щенка. Он повторял всего лишь один звук, который вырывался как крик о спасении: “О!!!” Только “о” – сухой звук. Хриплый, обезьяний, отчаянный.

Позвать на помощь – значит расписаться в собственной трусости, но в этой букве, всего в одной букве звучал призыв о помощи, который Ренатино максимально сократил, чтобы скрыть свое унижение.

Никто и пальцем не пошевелил. Девчонки стали расходиться, будто начиналось представление, в котором они не хотели и не могли принимать участие. Те, кто остались, внимательные зрители, делали вид, что заняты своим делом. Спроси их, ответят, что просто тупили в свои айфоны и ничего не заметили.

Николас окинул быстрым взглядом площадь, потом резко толкнул Ренатино так, что тот упал. Попробовал подняться, но Николас наступил ему на грудь и придавил к земле. Остальные четверо прикрывали их со всех сторон.

Бриато первым схватил его за ноги, за лодыжки. Время от времени одна нога вырывалась, верткая, как угорь, и взлетала в воздух, отчаянно пытаясь ударить Бриато по лицу, но тот уворачивался. В конце концов, ноги Ренатино были обвязаны легкой цепью, какой обычно пристегивают к столбу велосипеды.

– Нормально, крепко! – Бриато защелкнул замок.

Тукан надел на руки Ренатино металлические наручники с розовым мехом, должно быть, из секс-шопа, и пнул по почкам, чтоб не буянил. Драго бережно удерживал голову, как делают медсестры, надевая шину пострадавшему при аварии.

Николас спустил брюки, повернулся спиной и присел на корточки над лицом Ренатино. Быстрым движением схватил связанные руки и начал испражняться ему на лицо.

– Как, Драго, по-твоему, говносос должен жрать говно?

– По-моему, да.

– Пошло… приятного аппетита.

Ренатино крутился и кричал, но, увидев выходящую коричневую массу, внезапно замер и закрыл рот. Плотно сомкнул губы, задержал дыхание, зажмурился и напряг все мышцы лица так, словно хотел, чтобы оно превратилось в маску. Драго все еще держал его голову, но отпустил, когда на лицо шлепнулась первая порция.

Отпустил только потому, что боялся запачкаться. Голова снова стала крутиться, как безумная, вправо и влево, стараясь сбросить кусок дерьма, угодивший прямо между носом и верхней губой. Это удалось, и Ренатино снова стал кричать свое отчаянное “О!”.

– Парни, вторая на подходе… держите его.

– Ё, Николас, ну ты и жрать…

Драго с сестринской заботой обхватил голову Ренатино.

– Ублюдки! О!!! О!!! Ублюдки!!!

Бессильный крик оборвался, как только Ренатино увидел очередную порцию кала, выходящую из ануса Николаса. Волосатый темный глаз двумя спазмами разорвал змейку испражнений на два округлых кусочка.

– Черт, ты чуть в меня не попал, Нико!

– Драго, тоже хочешь немножко тирамису?

Второй кусок упал прямо на глаза. Ренатино почувствовал, что руки Драго отпустили его, истерично затряс головой, и тряс, пока не подступила тошнота. Николас захватил край майки Ренатино и обстоятельно, без спешки вытер себе зад.

Его оставили в покое.

– Ренатиґ, скажи спасибо моей маме, и знаешь почему? Потому что она хорошо меня кормит, а если б я ел ту гадость, которую готовит тебе твоя мамаша, облил бы дерьмом, как из душа.

Смех. Смех, сжигающий во рту весь кислород, удушающий. Не смех, а ослиный крик. Самый банальный смех напоказ. Смех подростков – грубый, наглый, невыразительный, в угоду приятелям. Сняли цепь с лодыжек Ренатино, освободили запястья:

– Держи, дарю!

Ренатино сел, сжимая в руках меховые наручники. Остальные уходили, горланя, запрыгивали на свои мопеды. Разноцветные жуки, газовали без дела, тормозили, чтобы не столкнуться, а потом разлетались с площади прочь. Только Николас до последнего упирался в Ренатино черными булавками своих глаз. Ветер трепал его светлые волосы, которые не сегодня-завтра, решено, он сбреет под нуль. Потом и он запрыгнул на мопед, помчался вдаль, и остались только черные силуэты.

“Новый махараджа”

Форчелла^[3] – ткань Истории. Вековая плоть Неаполя. Живая материя.

Она там, в морщинах переулков, прорезающих ее, как лицо, огрубевшее от ветра. Смысл имени: Форчелла. Веточка с развилкой на конце. Дорога в неизвестность, всегда знаешь, откуда начинается путь, но куда придешь и придешь ли – неизвестно. Дорога как символ. Смерти и воскресения. Она встречает тебя огромным изображением святого Януария^[4], написанным на стене. С фасада обычного дома он смотрит на входящих. Его глаза, все понимающие, напоминают тебе, что никогда не бывает поздно воспрянуть духом, что разрушение, как лаву, можно остановить.

Форчелла – это история отъездов и возвращений. В новые города из старых и потом из новых городов, которые становятся старыми. Из суетливых, шумных городов, построенных из вулканического туфа и пиперно. Камень, из которого воздвигнуты все стены, вымощены все дороги, изменил все, даже людей, что с незапамятных времен этот материал обрабатывают. Или, лучше сказать, возделывают. Потому что так говорят: возделывать пиперно, будто это виноградник. Камень добывать все сложнее, ведь возделывать пиперно – значит расходовать его запасы. В Форчелле и камни живые, они тоже дышат.

Дома теснятся, балконы целуются в Форчелле. Страстно целуются. Даже если между ними пролегла дорога. И если их не связывают бельевые веревки, их удерживают сплетающиеся голоса, будничная перекличка, словно между ними не асфальт, а река, через которую перекинуты невидимые мосты.

Всякий раз, когда Николас проезжал мимо Колонн Форчеллы^[5], ему становилось весело. Он вспоминал, как два года назад, хоть и казалось, что давным-давно, они вынесли огромную елку из галереи Умберто I и притащили ее сюда прямо со сверкающими шарами, которые, конечно, сверкали уже не так ярко, потому что не было электричества. Там ее и увидела Летиция. Она вышла из дома утром в канун Рождества и, завернув за угол, заметила еловую верхушку – как в сказках, когда вечером брошено зерно, а на рассвете раз – и выросло дерево, упирающееся кроной в небо. В тот день она его поцеловала.

За елкой ходили ночью всей группой. Дождались, пока родители лягут спать, и ушли из дома. Все вместе, десять человек, с невероятным усилием взвалили ее на свои щуплые плечи, стараясь не шуметь, ругались вполголоса. Потом привязали елку к мопедам: Николас и Бриато, Чёговорю и Зубик спереди, остальные сзади поддерживали ствол. В тот день был жуткий ливень, потоки воды изрыгались из канализационных стоков, стояли на дороге болотом, по которому оказалось не так-то легко проехать на мопедах. Мопеды катили, шагая рядом и держа за руль, сесть на них верхом не позволял возраст, но, по их словам, они и так все умели и водили даже лучше, чем взрослые. Однако ехать по этой толще воды было нелегко. Они часто останавливались перевести дыхание и поправить веревки, и в итоге все получилось. Елку поставили у Колонн – среди домов, среди людей. Там, где ей место. К вечеру приехали полицейские и забрали ее, но это уже мало кого волновало. Дело было сделано.

Николас, улыбаясь, проехал Колонны и припарковался у дома Летиции. Он хотел забрать ее с собой в бар. Она уже успела посмотреть посты на Фейсбуке: фотографии измазанного дерьмом Ренатино; друзья не замедлили прокомментировать его унижение. Летиция знала Ренатино и знала, что нравится ему. Единственный грех, который он совершил, – лайки, поставленные кое-каким ее фотографиям, после того как она добавила его в друзья: непростительная ошибка в глазах Николаса.

Николас стоял у дома, звонить в домофон он не собирался. Домофоном пользуется почтальон, дорожный инспектор, пожарный, полицейский, врач скорой помощи, чужой человек. Если же нужно позвать мать, отца, друга, невесту, соседку – любого, кто занимает в твоей жизни хоть какое-то место, нужно кричать. Все открыто, распахнуто настежь, все слышно, а если не слышно – плохой знак, значит, что-то случилось.

– Летиґ! Летиция! – заорал снизу Николас.

Окно комнаты Летиции выходило не на дорогу, а в глухой и темный внутренний дворик. Взгляд же Николаса был обращен на окно, за которым находилась большая лестничная площадка. Обычно жильцы, идущие по лестнице, слышали крик, стучали в квартиру Летиции и шли дальше, не дожидаясь, когда дверь откроется. Стучали и шли своей дорогой, это был условный язык: “Тебя зовут!” Если Летиция, открыв дверь, никого не видела на площадке, она знала, что тот, кто ее ищет, стоит на улице. Но теперь Николас так орал, что она услышала его даже из своей комнаты. Вышла на лестничную площадку и сердито прокричала в окно:

– Уходи. Я никуда не пойду.

– Ну, выходи же, я жду.

– Я сказала, не пойду.

Обычное дело. Все знают, что вы ссоритесь. Должны знать. Гневные слова и эмоции отскакивают от привыкшей к перепалкам влюбленных мостовой.

– Что тебе сделал Ренатино?

– А, знаешь уже новость? – В голосе Николаса смешались радость и робость.

Вообще-то ему достаточно было того, что его девушка в курсе. Подвиги воина передаются из уст в уста, весть становится легендой. Он смотрел на Летицию и понимал, что эхо его поступка разнеслось среди облезлой штукатурки, алюминиевых рам, водосточных труб, балконов и поднималось все выше, к крышам и телевизионным антеннам. Летиция стояла, опершись о подоконник; волосы ее, влажные после душа, вились сильнее обычного. И тут пришло сообщение от Агостино. Сообщение срочное и загадочное.

Перебранка закончилась. Летиция видела, как Николас вскочил на свой скутер и резко сорвался с места. Стремительный кентавр – получеловек, полуколеса. Ездить в Неаполе – значит обгонять где угодно, не соблюдая правил, запретов, не обращая внимания на пешеходные переходы. Николас спешил в ресторан “Новый махараджа”, где уже собрались остальные. Роскошный ресторан на Позиллипо с просторной террасой, выходящей на залив. Заведение могло безбедно жить только благодаря террасе, сдаваемой по случаю свадеб, первых причастий и других праздников. С детства Николаса притягивало это возвышающееся на Позиллипо белое здание. Николасу нравилась бесцеремонность “Махараджи”: укорененная на скале неприступная крепость, белая-белая. Белыми были окна, двери и даже ставни. Как величественный греческий храм, смотрел ресторан на море. Словно из воды росли его белоснежные колонны, поддерживающие террасу, где, как представлялось Николасу, прогуливались люди, одним из которых он мечтал стать.

Николас часто проезжал мимо, замечая роскошь припаркованных машин и мотоциклов, любуясь женщинами, мужчинами, их элегантностью и показным богатством, и поклялся себе, что однажды войдет в этот круг любой ценой. К этому он стремился, и об этой мечте знали его друзья, вот почему брошенное однажды прозвище Мараджа навсегда прилипло к нему. Попасть в тот мир не простым официантом и не по любезному одолжению типа “заходи, посмотри, а потом убирайся”: он и его друзья мечтали стать не гостями, а постоянными клиентами заведения, важными клиентами. Сколько лет понадобится, спрашивал себя Николас, чтобы получить возможность зависнуть там на всю ночь? Что для этого нужно сделать?

Время – категория в мечтах весьма относительная: ты прикидываешь, что будешь экономить на всем лет десять, выиграешь в каком-нибудь конкурсе, если повезет, и если приложишь все усилия, тогда, быть может… Но отец Николаса работал учителем физкультуры, а у матери была небольшая прачечная. Таким, как его семья, понадобится вечность, чтобы попасть в “Махараджу”. Нет, Николас хотел сейчас, немедленно. В пятнадцать лет.

И все оказалось просто. Часто бывает, что самым простым становится выбор пути, раз ступив на который, ты уже не сможешь свернуть. Вечный парадокс: обратимое решение – это всегда обоснованный, продуманный, взвешенный шаг. Необратимое же принимается спонтанно, мгновенно, инстинктивно, не встречая сопротивления. Николас был обычным подростком: тусовка на мопедах перед школой, селфи, одержимость модными кроссовками – доказательства того, что ты нормальный пацан, крепко стоящий на земле, иначе трудно чувствовать себя человеком. Но где-то в конце сентября Агостино вызвал на разговор Копакабана, важный человек клана Стриано из Форчеллы.

Копакабана подошел к нему на правах родственника: он приходился отцу Агостино двоюродным братом.

Еле-еле дождавшись окончания уроков, Агостино помчался к друзьям. Его лицо, раскрасневшееся от бега, было почти такого же цвета, как волосы. Издалека казалось, что выше шеи он весь полыхает пламенем, неслучайно его прозвали Спичкой. Тяжело дыша, Агостино пересказал весь разговор, слово в слово. Этот момент они запомнили навсегда.

– Понимаете, кто это?

По правде говоря, они слышали имя, только и всего.

– Ко-па-ка-ба-на! – произнес по слогам Агостино, – один из боссов cемьи Стриано. Он говорит, ему нужны помощники, нужны надежные парни. Он хорошо платит.

Никто не испытал особого восторга. И Николас, и остальные не считали босса каморры героем, как когда-то их сверстники. Их совершенно не волновало, как достаются деньги. Важно иметь их и всячески демонстрировать это: машины, модная одежда, часы плюс любовь красивых женщин, зависть мужчин.

Агостино знал чуть лучше историю Копакабаны, чье имя было связано с гостиницей на пляже в Новом Свете. Бразильская жена, бразильские дети, бразильские наркотики. Важничал, уверенный в том, что может принять в своем отеле кого угодно – Марадону и Джорджа Клуни, Леди Гагу и рэпера Дрейка, фото с которыми выкладывал в Фейсбуке. Эксплуатировал красоту принадлежавшей ему собственности, зазывая именитых гостей, этим и выделялся среди боссов клана Стриано, переживавшего не лучшие свои времена. Чтобы дать мальчишкам работу, Копакабана мог и не встречаться с ними. Он единолично заправлял в Форчелле последние три года после ареста дона Феличано Стриано по прозвищу Граф.

Процесс против клана Стриано почти не задел его. Большая часть обвинений, предъявленных организации, относилась к периоду, когда Копакабана был в Бразилии, и его участие в организованной преступной группе – наиболее опасное для него и ему подобных обстоятельство – доказать не удалось. Это был суд первой инстанции. Прокуратура собиралась обжаловать решение. То есть Копакабана оказался в затруднительном положении, ему нужно было скрыться, но при этом найти новых мальчишек, которым он мог бы частично передать дела и показать, что держит удар. Его парни – паранца “волосатых”, Капеллони – были неплохие, но не слишком надежные. Так обычно бывает, когда взлетаешь – или думаешь, что взлетел, – слишком высоко и слишком быстро. Главарь их, Уайт, держал банду в узде, но сам крепко подсел на наркотики. Эти парни умели хорошо стрелять, а надо было искать новые точки сбыта. Чтобы начать все сначала, требовался более податливый материал. Но где его взять? И сколько запросят эти люди? Сколько он может вложить в дело? А главное, из какого кармана брать средства, ведь одно дело – инвестиционные деньги, другое – твои собственные? Если б Копакабана продал даже часть своего отеля в Южной Америке, он мог бы держать на зарплате человек пятьдесят, но это его личный капитал. Для вложения в дело требовались деньги клана, а их не было. Форчелла находилась под колпаком: прокуратура, телевидение, политики – все интересовались кварталом. Дурной знак. Копакабане приходилось все выстраивать заново: никто не занимался делами в Форчелле. Структура была разрушена.

Тогда он пошел к Агостино и всучил ему брикет гашиша, вот так, с ходу. Они встретились перед школой, и Копакабана спросил: “Сколько тебе нужно, чтобы толкнуть этот кирпич?”

Толкнуть дурь – первый шаг, позволяющий стать сбытчиком, хотя дослужиться до этой ступени не так просто; толкнуть дурь означает продать ее друзьям, родственникам, знакомым. Прибыль довольно скромная, но и риска практически никакого.

– Ну… месяц, – подумав, сказал Агостино.

– Месяц? Тебе едва ли хватит этого на неделю.

Агостино недавно исполнилось четырнадцать, в этом возрасте получают права на вождение скутера, то, что нужно Копакабане.

– Приводи всех своих друзей, всех, кто хочет потрудиться. Парней из Форчеллы, которые вечно торчат у ресторана в Позиллипо. Хватит чесать яйца… а?

Так все и началось. Копакабана назначал им встречу в одном из домов при въезде в Форчеллу, но сам никогда там не появлялся. Вместо него приходил человек болтливый, но недалекий по имени Альваро – из-за схожести с комиком Альваро Витали. Ему было около пятидесяти, но выглядел он много старше своих лет. Почти неграмотный, большую часть своей жизни провел в тюрьме: отбывал срок совсем юным во времена Рафаэле Кутоло и организации “Нуова Фамилиа”, сидел за решеткой в период файды между кланами районов Санита и Форчелла, между семьями Мочерино и Стриано. Он прятал оружие, был информатором. Ютился с матерью в полуподвале, в карьере не преуспел, платили ему сущие гроши и в качестве подарка присылали иногда проститутку из Восточной Европы, с которой он встречался, отправив мать к соседям. Однако Копакабана доверял Альваро, как немногим. Дело он знал хорошо: развозил товар, передавал “кирпичи” Агостино и другим ребятам.

Альваро показал им место работы. Квартира, в которой хранилась “дурь”, находилась на последнем этаже. Продавать нужно было внизу, во внутреннем дворике. В отличие от Скампии, ни решеток, ни заграждений, ничего подобного. Копакабана хотел продавать свободно, без преград.

Задача была несложной. Они приходили на место незадолго до того, как начиналось оживление, чтобы ножом нарезать “дурь” на куски. Альваро вместе с ними резал куски и скатывал шарики. Порции по десять, пятнадцать, пятьдесят. Для удобства гашиш заворачивали в обычную фольгу, траву раскладывали по пакетам. Клиенты заезжали во двор на мопедах или приходили пешком, платили и уходили. Механизм был отлажен, за кварталом присматривали надежные люди, которым регулярно платил Копакабана, а на улице всегда крутились те, кто немедленно сообщил бы о полицейских, карабинерах, финансовой полиции, будь они хоть в форме, хоть в штатском.

Занимались этим после школы, иногда пропускали уроки, поскольку плата была сдельная. Пятьдесят-сто евро в неделю, для начала неплохо. Цель была одна: “Фут Локер”^[6]. Они буквально штурмовали магазин. Вваливались толпой, вот-вот снесут, потом уже рассеивались внутри. Футболки брали по десять-пятнадцать штук. Тукан натягивал их одну на другую. “Just Do It”. “Адидас”. “Найк”. Марки мгновенно сменялись. Николас взял себе сразу три пары кроссовок “Эйр Джордан”. Высокие, закрывающие лодыжку, белые, черные, красные – главное, чтобы там был Майкл с мячом в руке^[7]. Бриато нацелился на баскетбольные бутсы, зеленые с флуоресцентной подошвой, но стоило ему взять их, как Чупа-Чупс осек его фразой: “Зеленые? Ты чё, гомик?” Бриато положил их на место и схватил бомберы с нашивками “Yankees” и “Red Sox”^[8].

Постепенно все мальчишки, которые крутились у “Нового махараджи”, стали толкать “дурь”. Зубик пытался остаться в стороне, но продержался лишь пару месяцев, а потом тоже начал сбывать наркоту на стройке, где работал. Чупа-Чупс барыжил в спортзале. Даже Бриато втянулся работать на Копакабану, для Николаса он вообще сделал бы все что угодно. Рынок был не таким огромным, как в восьмидесятые-девяностые: сначала Секондильяно подмял под себя все, потом сбыт оттянулся из Неаполя в Мелито. Теперь все перемещалось в исторический центр. Альваро собирал их каждую неделю и платил: получал больше тот, кто больше продавал. Они всегда могли подзаработать вне точки сбыта, быстро освоили нехитрые приемы: припрятать козявку гашиша, надуть приятеля, у которого водились деньги, или совсем откровенного простака. Но только не в Форчелле. Там цена за определенный вес была фиксированной. Николас нечасто приходил на точку, он сбывал “дурь” на дискотеках, ученикам отца, но деньги поплыли к нему, когда он начал продавать травку в своем художественном лицее. Продавал всем. В аудиториях, пока нет преподавателей, в спортзале, на лестнице, в коридорах и туалетах. Везде. Цены росли по мере того, как увеличивалось число лицейских вечеринок. Вот только приходилось вступать в политические дебаты. Однажды он даже подрался из-за своих слов.

– Я считаю, что Муссолини был сильным человеком. Все, кто добивается уважения, сильные люди. И Че Гевара мне нравится, – сказал он.

– Ты Че Гевару не трогай. – Вперед вышел длинноволосый парень в расстегнутой рубашке.

Они сцепились, но Николасу было плевать на этого мажора с улицы Милле, и вообще он был из другой школы. Что он знал об уважении и силе? Если ты с улицы Милле, уважение достается тебе по рождению. Если ты живешь на юге Неаполя, ты должен завоевать уважение. Тот парень говорил что-то о нравственных категориях, но для Николаса, который видел лишь несколько фотографий Муссолини да пару телепередач, такого понятия не существовало. Он врезал головой этому типу в нос, что означало: вот что я тебе скажу, недоумок, никакой истории не существует. Праведники и грешники, хорошие и плохие. Все одинаковы. На страничке в Фейсбуке у Николаса они были в одном ряду: дуче выступает с балкона, король галлов преклоняет колени перед Цезарем, Мохаммед Али рычит на поверженного соперника. Сильные и слабые. Вот настоящее различие. Николас знал, на чьей он стороне.

На этой своей личной точке сбыта Николас познакомился с Дохлой Рыбой. Они крутили косяки, когда один парень произнес волшебное слово:

– А я тебя видел у “Нового махараджи”!

– Ну и что? – ответил Николас.

– Ну, у меня там тоже дела. – А потом добавил: – Послушай, послушай эту музыку. Так Николас, который до этого момента слушал только итальянскую попсу, приобщился к жесткому американскому хип-хопу: в непонятную блевотину слов время от времени вклинивается “fuck”, расставляя все по местам.

Николасу понравился этот тип – наглец, конечно, но с понятиями. Так что иногда они звали его поработать во дворе известного дома в Форчелле, хоть тот и жил в другом районе.

Раньше или позже их все равно накрыли бы. Облава случилась под Рождество. Работал Агостино. Николас как раз подъезжал, чтобы сменить его. Их не успели предупредить. Дежурный наряд полиции остановил машину якобы для проверки, а потом неожиданно обрушился на них, они даже не успели избавиться от “дури”.

Позвонили отцу Николаса, тот пришел в полицейское управление. Стоял и отрешенно смотрел на сына, но постепенно взгляд его тяжелел и наполнялся злостью. Николас же потупил глаза и долго не решался взглянуть на отца. Когда же наконец он поднял голову, в этом взгляде не было смирения, и отец отвесил ему две оплеухи – сильно, наотмашь, ударом теннисиста. Николас не проронил ни звука, только на глазах выступили слезы – от боли, не от раскаяния.

Вскоре прибежала разъяренная мать. Заняла собой весь дверной проем – уперлась руками в дверной косяк, будто подпирала здание. Муж отошел в сторону, уступая ей сцену. Она подошла к Николасу, медленно, как подкрадывается зверь. Приблизившись вплотную, как будто хотела обнять, зашипела ему в ухо: “Стыд, позор!” И еще: “С кем ты связался, с кем?” Муж слушал и не слышал ее. Николас рванулся в сторону, тогда отец снова набросился на него, прижав к стене:

– Полюбуйтесь! Пушер малолетний. Да как ты мог?!

– Пушер хренов, – прошипела мать, оттащив отца. – Позорище.

– А откуда, по-твоему, – вырвалось у Николаса, – все эти вещи из “Фут Локера” у меня в шкафу? Я что, по выходным на заправке подрабатывал?

– Дерьмо. В тюрьму сейчас отправишься, – сказала мать.

– В какую еще тюрьму?

И тут она дала ему пощечину, хлесткую и звонкую, хоть и не такую сильную, как отец.

– Замолчи. Больше никуда тебя не отпущу, только под контролем. – Это сыну, а потом мужу: – Никакого пушера нет, понятно? Нет и не должно быть. Сейчас все уладим и вернемся домой.

– Проклятье, этого еще не хватало, – пробормотал отец. – Адвоката теперь нанимать!

Николас вернулся домой под конвоем родителей. Отец шел чуть впереди, задрав подбородок в праведном гневе, думая о тех, кто встретит их дома: Летиция и Кристиан, младший сын. Пусть полюбуются на негодяя, пусть вглядятся ему в лицо. Мать же шла рядом с Николасом, потупившись.

Едва завидев брата, Кристиан выключил телевизор и вскочил с дивана, преодолев расстояние до дверей в три шага. У них был свой ритуал рукопожатия, как в фильмах, – ладонь, рука, плечо – верные друзья, братья. Но отец остановил его испепеляющим взглядом. Николас едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Для младшего брата он был кумиром, он представил себе, что вечером в спальне им будет о чем поговорить. Проболтают допоздна, а потом Николас взъерошит братишке волосы, как всегда, перед тем как пожелать ему спокойной ночи. Летиции тоже хотелось обнять Николаса и спросить: “Ну как? Из-за кого это?”

Она знала, что Николас сбывает “дурь”. Конечно, кулон, который он подарил ей на день рождения, стоил недешево, но она не представляла, что ситуация такая сложная, хотя на самом деле ничего особенного не случилось.

На следующий день после обеда они сидели вместе, и Летиция размазывала по щекам и губам Николаса крем “Нивея”. “Чтоб скорее прошло”, – так она говорила. Эти нежности сближали их еще больше. Он готов был съесть ее, так и говорил: “Я как вампир из «Сумерек»!” – но к ее девственности относился серьезно. Смирился с тем, что решение зависело от нее, так что они вдоволь целовались, ласкали друг друга, используя дополнительные стратегии, и часами вместе слушали музыку, поделив наушники.

Из полиции их всех отправили домой, освободили до суда, даже Агостино, который попался с поличным и серьезно рисковал. В последующие дни они пытались вспомнить, о чем переписывались в чатах, поскольку телефоны у них конфисковали. В итоге нашлось очень простое решение: Альваро возьмет на себя всю вину. Копакабана подстроил наводку, и карабинеры нашли в подвальчике у Альваро наркотики. Признался он и в том, что привлек к сбыту мальчишек. Когда Копакабана сообщил Альваро про тюрьму, тот ответил: “Что?! Опять? Черт побери!” И только. В качестве компенсации ему был обещан скромный ежемесячный оклад в тысячу евро. И перед отправкой в Поджореале – румынская девушка. Однако он выразил желание жениться на ней. На что Копакабана дал односложный ответ: “Посмотрим”.

Тем временем они приобрели по дешевке новые смартфоны, ворованные: надо было как-то работать дальше. Снова создали группу и договорились не писать в чате о случившемся, особенно на тему, беспокоившую всех, но только Чёговорю решился выразить это словами:

– Парни, Низида^[9] по нам плачет. Рано или поздно все туда попадем.

Каждый из них хотя бы раз в жизни представлял себе путешествие в тюрьму для малолеток. Проехать в полицейском фургоне по длинному каменному мосту, соединяющему остров с материком. Отсидеть там год и выйти другим человеком. Зрелым. Настоящим мужчиной.

Некоторые считали это геройским поступком и были готовы даже подставиться на какой-нибудь ерунде. Впереди целая жизнь, времени хватит.

Первый свой поединок мальчишки выдержали достойно, держали рот на замке, из переписки их тоже ничего не всплыло. Так что Николас и Агостино наконец-то получили приглашение от Копакабаны в ресторан “Новый махараджа”. Но Николас рассчитывал на большее: он хотел увидеть босса лично. Агостино собрался с духом и попросил родственника об этом. “Конечно, как же не познакомиться с моими ребятками!” – ответил Копакабана. И Николас с Агостино отправились в “Нового махараджу” в его, Копакабаны, сопровождении. Николас представлял его себе старым, но тому было едва за сорок. В машине по дороге в ресторан Копакабана говорил, что очень доволен их работой. Он относился к ним как к своим курьерам, разговаривал вежливо. Николаса и Агостино это интересовало мало, все их внимание было поглощено предстоящим событием.

– Ну как? Как там? – спрашивали они.

– Ресторан, – пожимал плечами Копакабана, но они хорошо знали, как там, внутри. На Ютубе были выложены видео с вечеринок и концертов, так что они уже ознакомились. Вопрос мальчишек “Как там?” подразумевал: что значит быть там, иметь отдельный кабинет, быть причастным к миру “Нового махараджи”, к вожделенной мечте?

Копакабана провел их с отдельного входа в свой личный кабинет. Конечно, они приоделись и даже похвастались родителям и друзьям, словно были приглашены на важный прием, на придворный бал. В какой-то степени так оно и было – все сливки Неаполя собирались там. В таком месте ожидаешь увидеть жуткую безвкусицу, низкопробный китч. Ничего подобного. Интерьер был весьма элегантным: местную традицию майолики пастельных тонов дополняла забавная цитата из традиций Востока. Название “Новый махараджа” появилось благодаря гигантской картине в центре зала. Ее привезли из Индии, художником был какой-то англичанин, который потом переехал в Неаполь. На картине сидел настоящий раджа – усы, разрез глаз, борода, шелковые одежды, мягкий диван, изящные украшения, драгоценные камни, сабля у пояса. Для Николаса, зачарованного огромным изображением махараджи, жизнь началась там.

Весь вечер Николас и Агостино разглядывали праздную публику, звуки шампанского лились нескончаемой мелодией. Кого только там не было! Бизнесмены, адвокаты, спортсмены, нотариусы, судьи обсуждали свои дела, поднимая бокалы с искрящимся вином. “Новый махараджа” не шел ни в какое сравнение с обычным рестораном или трактиром, где подают морепродукты. Туда не ходят, как в пиццерию, с семьей или даже с женой. Это место вряд ли тебе порекомендуют друзья. Там ты мог встретить нужного человека, там завязывались контакты, и это было абсолютно нормально: все равно что встретить кого-то на улице. Там были все свои, даже новые лица.

Копакабана говорил и говорил, а в воображениии Николаса мелодия одного слова в добавление к красивой еде и нарядным гостям рисовала ясную картинку. Лазарат. Его экзотика.

Албанская травка стала новой силой. У Копакабаны фактически было два бизнеса: легальный – в Рио, и нелегальный – в Тиране.

– Как-нибудь возьми меня туда, – попросил Агостино, потянувшись за очередным бокалом вина.

– Самые большие плантации в мире, парни! Трава – куда ни глянь, – отвечал Копакабана, имея в виду Лазарат. Деревня Лазарат стала главным поставщиком марихуаны. По словам Копакабаны, он купил там кое-что интересное, но возникала проблема, как без помех переправить это из Албании в Италию: и морской, и воздушный пути были ненадежными. Грузы шли через Черногорию, Хорватию, Словению и попадали во Фриули. В его рассказе было все очень запутанно.

Агостино, ослепленный сверкающим вихрем вокруг, рассеянно слушал истории Копакабаны, Николас же весь превратился в слух.

Каждая партия товара – это пачки денег, и когда их становится слишком много, их невозможно утаить. Через несколько недель после вечеринки в “Новом махарадже” управление по борьбе с мафией начало расследование, о котором писали все газеты: взяли одного из наркокурьеров Копакабаны, и уже был выдан ордер на арест его самого. Ему не оставалось ничего, кроме как пуститься в бега. Возможно, он скрылся в Албании или смог уехать в Бразилию. Время шло, Копакабана не появлялся. На точке в Форчелле закончился товар.

Агостино хотел решить вопрос сам, но, поскольку Альваро был в тюрьме, а Копакабана вообще неизвестно где, у него ничего не вышло.

– А паранца Уайта работает… Чтоб мне сдохнуть, где-то они берут товар… – говорил Чупа-Чупс.

Николас и его компания столкнулись с проблемами: куда идти за товаром, сколько брать, как и где продавать. Все точки в городе поделены между кланами. Если на этой карте появлялись новые имена, это означало чье-то завоевание, чью-то победу.

– Ну, что будем делать? – спросил Николас. Они сидели на нейтральной земле в зале, где объединились бар, табачный ларек, зона игровых автоматов и тотализатор. Всем нашлось место. Кто-то смотрел на экран, проклиная слишком медленную лошадь, кто-то уткнулся в свой кофе, кто-то спускал зарплату перед игровым автоматом. Николас с друзьями и парни из паранцы Капеллони. Их босс, волосатый Уайт, был под коксом, он все чаще употреблял его внутривенно. Играл в настольный футбол со своими парнями – Петухом и Диким. Прыгал от одной штанги к другой, как укушенный тарантулом. Болтал без умолку, но и прислушивался к каждому слову, которое случайно долетало до его ушей. Он сразу уловил фразу Николаса: “Ну, что будем делать?”

– Хотите потрудиться, детки? А?! – спросил он, не переставая крутить штанги. – Поработайте-ка на замене. Я буду вас отправлять на точки, где вас ждут…

Они неохотно приняли предложение, но другого выхода не было. После исчезновения Копакабаны точка в Форчелле окончательно закрылась.

Так они стали работать везде, где требовалось залатать дыры. Арестованные марокканцы, заболевшие пушеры, ненадежные парни, отстраненные от дел. Работали на клан Мочерино в квартале Санита, на Пезакане из Кавоне, иногда их посылали даже в окрестности Неаполя – в Торре-Аннунциату помочь клану Витиелло.

Постоянного места продажи наркотиков у них не было. Работали то на площади Беллини, то на вокзале. Им всегда звонили в последний момент, их номера телефонов были у каждой мелкой сошки каморры. Николасу это надоело, он все меньше и меньше занимался сбытом и все больше времени проводил дома. Те, кто был постарше, хорошо зарабатывали, хоть ничего из себя и не представляли, их ловили, сажали в Поджореале, потом отпускали: Уайт предлагал паршивую работенку. Но, кажется, им улыбнулась удача.

Такой вкратце был смысл сообщения, полученного Николасом от Агостино в тот самый момент, когда он стоял под окнами Летиции и пытался объяснить ей, что унижение Ренатино было доказательством его, Николаса, любви.

– Парни, Копакабана вернулся в Неаполь, – выпалил Агостино, как только подъехал Николас. Они с Бриато стояли, не заглушая мопедов, на последнем повороте по дороге к “Новому махарадже”. Отсюда ресторан казался еще более внушительным.

– Ну и дурак, его точно теперь возьмут, – сказал Бриато.

– Ладно, Копакабана вернулся по важному делу.

– Дать нам работу, конечно! – Бриато посмотрел на Агостино и улыбнулся. Впервые за этот день.

– Да-а-а-а! Я серьезно… Не верите? Он вернулся, чтобы организовать свадьбу Котяры и Виолы Стриано, парни!

– Ты серьезно? – спросил Николас.

– Да. – И для убедительности прибавил: – Чтоб мне сдохнуть!

– То есть эти из Сан-Джованни будут у нас тут распоряжаться…

– Да плевать, – ответил Агостино. – Копакабана здесь и хочет нас видеть.

– Где?

– Здесь, говорю тебе, сейчас… – Он махнул рукой в сторону ресторана. – Остальные уже едут.

Возможность все изменить. Николас знал, чувствовал, что она представится. Вот она. Нужно пользоваться случаем. С сильными нужно быть сильным. Конечно, он не знал, что будет дальше, но кое-какие соображения у него были.

Дурные мысли

Копакабана парковал возле ресторана пикап “Фьорино”, забитый какими-то инструментами. Заметив подъехавших мальчишек, он вышел из машины. Приветствуя, щипал их за щеки, как малышей, а они не возражали. Он заметно исхудал и был бледен: длинные волосы, всклокоченная борода, уставшие глаза с красной сеткой капилляров. Скрываясь от правосудия, не расслабишься. Однако этот человек мог вернуть им утраченный авторитет.

– Вот они, мои мальчуганы… Ну, ребятки, идем со мной, вы мне подыграете… остальное я сам.

Копакабана обнял Оскара, владельца “Нового махараджи”. Отец его отца купил это заведение лет пятьдесят назад. Оскар был толстяк, предпочитавший рубашки от портного с вышитыми инициалами, но строго на размер меньше, поэтому пуговицы на животе всегда с готовносью выскакивали из петель. Оскар робко ответил на объятия, не приближаясь к Копакабане вплотную: чего доброго, увидит кто чужой.

– Я хочу оказать тебе большую честь, дорогой Оскар…

– Слушаю тебя…

– Диего Фаелла и Виола Стриано будут праздновать свадьбу у тебя… здесь… – И он уверенно обвел руками зал, как будто все принадлежало ему.

Услышав эти фамилии, Оскар изменился в лице.

– Копакабана, для тебя – все что угодно, но…

– Не такого ответа я ждал…

– Ты же знаешь, я ни с кем не хочу ссориться, но как главный акционер этого заведения… наша политика заключается в том, чтобы не впутываться в…

– В…?

– В сложные ситуации.

– Однако деньги из сложных ситуаций вы черпаете охотно.

– Мы отовсюду черпаем деньги, но эта свадьба… – Он не закончил фразу, не было необходимости.

– Почему ты отказываешься от такой чести? – удивился Копакабана. – Представь себе, сколько свадеб у тебя будет потом.

– Еще на прослушку поставят.

– Да какая прослушка? К тому же официанты будут не твои, мои ребята за них поработают…

Агостино, Николас, Дохлая Рыба, Бриато, Чупа-Чупс, Зубик и все остальные не ожидали такого поворота, они никогда не работали официантами и не представляли, что от них требуется. Но если так решил Копакабана, значит, так надо.

– Ах, Оскар, не уверен, что ты правильно меня понял: они дают тебе сразу двести тысяч евро… на эту свадьбу, на этот праздник…

– Знаешь, Копакабана… даже ради этих денег для нас, в самом деле…

Копакабана развел руками, разговор был окончен.

– Ну тогда все. – Уязвленный отказом, он вышел из зала. Мальчишки за ним, как голодные щенки.

Николас и его друзья были уверены, что это всего лишь игра, что Копакабана вернется назад, злющий, с налитыми кровью глазами, разобьет Оскару лицо или достанет припрятанный где-то пистолет и выстрелом раздробит ему колено. Ничего подобного не произошло. Копакабана сел в свой “Фьорино”. Опустил стекло и сказал:

– Я пошлю за вами. Устроим эту свадьбу в Сорренто: нужны наши парни, никаких официантов из агентства, этих точно засылает финансовая полиция.

Копакабана поехал в Сорренто и там организовал свадьбу двух царствующих семей. “Вау, у них супермегасвадьба на побережье, но у нас, любовь моя, будет еще круче!!!” – написал Николас Летиции, которая все еще сердилась на него из-за истории с Ренатино и только через час написала в ответ: “А кто сказал, что я за тебя выйду?” Но Николас был уверен. Эта свадьба будила в нем мечты, он забрасывал Летицию сообщениями, строил планы и описывал подробности их предстоящего пышного торжества. Они любили друг друга, вот и все, но сейчас он должен был взять остальное, войти – хоть со служебного входа – в мир, который еще властвовал, но терял власть.

Феличано Стриано сидел в тюрьме. Брат его сидел в тюрьме. Дочь решила выйти замуж за Диего Фаеллу по прозвищу Котяра. Клан Фаелла из Сан-Джованни-а-Тедуччо, периферии Неаполя, промышлял рэкетом, контролировал строительный рынок, политические выборы и распределение пищевых продуктов. Сфера их деятельности была безграничной. Им принадлежали все магазины беспошлинной торговли в аэропортах Восточной Европы. Диего Фаелла был человеком жестким: все, включая газетные киоски и уличных торговцев, платили дань в казну клана в соответствии с заработком, а он упивался своим благородством. И своей добротой. Дочь Феличано Стриано, Виола, много лет жила далеко от Неаполя, окончила университет, получила образование в сфере моды и дизайна. Вообще-то она не Виола, ее звали так, потому что она терпеть не могла имя Аддолората, унаследованное от бабушки, а его более приемлемый вариант, Долорес, уже был занят целой армией ее двоюродных сестер. Тогда она сама выбрала себе имя. Еще ребенком подошла к матери и объявила свое новое имя – Виола. Она вернулась в город, после того как мать все-таки решила расстаться с отцом. Дон Феличано нашел себе новую жену, но мать Виолы не давала ему развод – как была сварливой бабой, такой и осталась, – и Виола приехала поддержать ее в тяжелую минуту. Мать жила в своем доме в Форчелле, дон Феличано съехал и поселился неподалеку. Семья – священный союз, и Виола воспринимала семью именно так, это было у нее в крови, а разве можно сменить кровь? С какой родился, с такой и умрешь. Но потом дон Феличано решил сотрудничать с полицией, и тогда Виоле пришлось развестись с ним как с отцом. Аддолорату Стриано внесли первым номером в программу защиты свидетелей. Чтобы увезти ее как можно дальше от Форчеллы, карабинеры в штатском подъехали к ее дому в бронированном автомобиле. И тут началось представление: Виола орала с балкона, плевалась и осыпала эскорт проклятиями: “Убирайтесь! Сукины дети, продажные твари! Мой отец умер. У меня нет и никогда не было отца! Убирайтесь прочь!” Так она отказалась от защиты, не стала сотрудничать со следствием, отреклась от отца и от его братьев. Очень долго не выходила из дома, сидела взаперти и рисовала одежду, сумки, украшения. Время от времени на ее балкон прилетали фигуральные оскорбления: пакеты с собачьим дерьмом, мертвые птицы, кишки голубей. А потом пошли бутылки с зажигательной смесью, от которых загорались занавески, граффити на стенах домов, закопченная кнопка домофона. Никто не верил ее словам, тем не менее она стойко выдерживала нападки. Пока в ее жизни не появился Котяра. Беря в жены Виолу, Диего Фаелла одним махом снимал с нее все подозрения, освобождал из клетки, в которую она добровольно себя заперла. Но главное, Диего Фаелле досталась не только здоровая кровь семьи – ему досталась Форчелла.

Говорили, что Котяра долго за ней ухаживал. Виола обладала пышными формами, у нее были отцовские глаза – ослепительно синего цвета, и выдающийся нос, она всю жизнь не могла решить, переделать его или оставить как есть, в итоге убедила себя, что это ее изюминка. Виола была из тех женщин, которые прекрасно осведомлены о том, что происходит вокруг, но при этом главное правило для них – делать вид, что они не в курсе. Бракосочетание Диего и Виолы означало слияние двух крупнейших кланов. Могло показаться, что брак между ними заключался по расчету, как принято у аристократов: в сущности, эти семьи и представляли самый цвет каморристской знати, они не сходили со страниц газет и журналов. Возможно, Виола жертвовала собой, но Котяра, казалось, влюбился всерьез. Многие были уверены, что решающим моментом в завоевании Виолы стало предложение ей должности дизайнера в компании по производству дорогих сумок, контролируемой кланом Фаелла. Но досужие сплетни Виолу не интересовали: для нее эта свадьба должна была стать триумфом Любви. Если уж она сама выбрала себе имя, она знала, как распорядиться своим будущим.

Как и обещал Копакабана, через несколько дней все получили сообщение. Николас сказал матери:

– Пригласили поработать на свадьбе официантом. Я серьезно.

Мать всматривалась в его лицо под мягкой волной светлых волос. Она пыталась найти в его словах, в его глазах то, что знала, и то, чего не знала. То, что могло быть правдой, и то, что правдой быть не могло. Дверь в комнату Николаса была открыта, и мать вошла, отыскивая взглядом подсказки на стенах, на старом, брошенном на пол рюкзачке, на футболках, сложенных на кровати. Пыталась соотнести новость (“пригласили поработать официантом”) с той стеной, которую усердно возводил сын после их вызова в полицию. Она понимала: если в тот раз его не забрали в Низиду, то не потому, что он невиновен. Она догадывалась, чем занимается Николас, а если не догадывалась, легко могла вообразить себе, в отличие от отца, который не сомневался в светлом будущем сына и беспокоился лишь о его небрежном отношении к учебе. Материнские глаза сверлили самую плоть. Заперев подозрения глубоко в сердце, она обняла сына: “Молодец, Николас!” Он не отстранился, и она положила голову ему на плечо. Отдалась вдруг нахлынувшей волне. Закрыла глаза и вдохнула запах сына. Она боялась, что теряет его, но сейчас ей казалось, что он здесь и все возвращается на свои места. Ей хотелось думать, что все можно начать сначала. Николас не прижался к матери, но, подыгрывая, положил руки ей на плечи. “Хоть бы не расплакалась”, – подумал он, приняв проявление нежности за слабость.

Руки разжались, и матери ничего не оставалось, как уйти. Они помолчали, изучая друг друга, выжидая. Николас в этом объятии чувствовал снисходительность, которой одаривают родители, когда хотят добиться чего-то от детей, хотят, чтоб они занялись, наконец, делом. А мать Николаса утешало, что он проявил странное великодушие, стараясь убедить ее в том, что вернулся к нормальной жизни. Да какая там нормальная жизнь! У него в голове такое, что мне становится страшно. Разве я не вижу этих мыслей? Дурные, страшные, будто сын хочет отомстить за обиду. А какая обида? Разве была обида? Муж ничего не замечает. Нет, совсем ничего. По ее пристальному взгляду Николас понимал, что мать о чем-то догадывается, он видел ее метания между уверенностью и сомнением.

– Мама, ты что, не веришь мне? Иду работать официантом. – И он изобразил, будто удерживает на руке невидимую тарелку. Напряжение отступило, и мать наконец-то улыбнулась:

– Какой ты получился у меня блондин! – засмеялась она, заглушая свой внутренний голос. – Какой получился красавец!

– Хороший официант у тебя получился, мама. – Он развернулся, но чувствовал, что мать еще смотрит ему в спину. Она и вправду смотрела.

Филомена, Мена, мать Николаса, открыла прачечную на улице Толедо неподалеку от площади Данте, между базиликой Святого Духа и улицей Форно-Веккьо.

Раньше там была химчистка, и ее владельцы, двое старичков, передали все дела Филомене за чисто символическую арендную плату. Она заказала новую вывеску: на голубом фоне надпись “Blue Sky”, а ниже “Чистота – небесная” – и принялась за дело, наняв сначала двух румын, а затем семейную пару перуанцев. Он – маленький, субтильный, неразговорчивый, но гладил идеально, а она – дородная, всегда с улыбкой на круглом лице, так поясняла молчание супруга: “Escucha mucho”^[10]. Мена в молодости работала в ателье и умела шить вручную и на машинке, так что прачечная “Blue Sky” предлагала клиентам и несложную починку одежды. Вообще-то это считалось уделом индийцев, так говорили, но нельзя же оставлять всю черную работу индийцам, пакистанцам и китайцам.

Крохотная прачечная была заставлена машинами и стеллажами, где складывались одежда и белье. Небольшая задняя дверь вела в темный двор. Эта дверь была всегда открыта: летом – чтобы дать прохладу, зимой – немного проветрить помещение. Иногда Мена стояла у выхода, уперев руки в крутые бока, небрежно откинув черные как смоль волосы, и смотрела на улицу, на прохожих и постепенно начинала узнавать своих клиентов (“Синьора, пиджак вашего мужа теперь просто конфетка!”), и ее узнавали тоже.

“Видишь, сколько одиноких мужчин, – говорила она себе. – Здесь, в Неаполе, их не меньше, чем на севере, и всем им нужно постирать, погладить, зашить. Неприметно приходят, оставляют, забирают, уходят”. Мена изучала привычки этого района, который был для нее чужим и в котором она была, в сущности, чужой: Мена из Форчеллы. Однако прежние хозяева ей помогли, обеспечили условия. Трудно начать свое дело, если за тебя никто не ручается. За нее поручились. Она не представляла себе, как долго проработает здесь, но между тем ей доставляло радость вносить вклад в семейный бюджет. Преподаватель физкультуры не может содержать семью, а ее муж был слепым, если можно так выразиться, не замечал трудностей, не видел, в чем нуждаются дети, попросту не видел. Ей приходилось все решать и защищать этого мужчину, которого она продолжала любить. Орудуя в прачечной утюгом, она подолгу смотрела на фотографии детей, закрепленные между календарем и доской из пробкового дерева, к которой был пришпилен ворох квитанций. Кристиану три года. Николасу тогда было восемь. И еще одна недавняя: Николас с копной белокурых волос. Кто бы мог подумать, что это ее сын. Но поставь его рядом с отцом – все станет понятно. Она мрачнела, вглядываясь в его юношескую красоту, мрачнела, потому что отчасти догадывалась, отчасти слышала, отчасти хотела бы знать и каким-то образом умудрялась узнавать – конечно, не в лицее, там вообще всем было наплевать, и не у Летиции, и даже не у этих его дружков-хулиганов, которых Николас старался держать подальше от дома, чтобы мать чего не разнюхала. Ведь ничего хорошего она точно не узнала бы. Он вел себя как обычно, и это ее не пугало. Она боялась, что однажды кто-то скажет, что она услышит однажды: “Этот парень с виду такой хороший, а в голове дурь”. Да уж, дурные мысли. И дурная компания. Откуда они взялись? И как, как его отвадить? Ей вспомнилась знакомая с детства поговорка, что-то вроде “Пусти черта в дом, не вышибешь и лбом”. Но кто здесь черт? Она видела, чувствовала, что ее Николас связался с чертом и надо что-то сделать, возможно, самую малость, чтобы разорвать эту связь. Черт держит в страхе. “А может, – размышляла она, убирая шелковое платье, оставшееся на столе, – может, я зря нагоняю тучи”. И она ерошила свои густые, непослушные волосы, наблюдая за Escucha mucho, который тщательно разглаживал утюгом белую рубашку.

– Ты смотри поаккуратней, это же рубашка от Фузаро. – Она могла бы этого и не говорить, но зачем-то сказала. Ей вспомнился один воскресный день, много лет назад. Тогда она что-то почуяла, но только сейчас увязала свои ощущения с дурными мыслями, с чертом, с вызовом в полицию. Они гуляли у моря, все вчетвером, неподалеку от виллы Пиньятелли. Она катила коляску с маленьким Кристианом. Было жарко. Солнце упиралось в ставни, обшаривало пальмы и кустарники так, словно собиралось вытравить всю оставшуюся тень.

Николас вприпрыжку бежал вперед, отец едва поспевал за ним. И вдруг какая-то странная, пронзительная тишина, а следом – эти звуки. Кто-то бежит в бар, или, возможно, это был ресторан. Раздается выстрел и сразу же еще один. Люди на тротуаре замерли, кто-то успел убежать. И даже поток машин на набережной как будто остановился. Грохот падающих столов. Звон разбитой посуды. Мена оставляет коляску мужу и догоняет Николаса, схватив его за шкирку. Он вырывается, удержать его нелегко. Все стоят как вкопанные, словно в детской игре, когда тебя касается “колдун” и ты должен сделаться неподвижным, как статуя. Потом на пороге бара появляется какой-то тощий тип, на шее болтается галстук, темные очки подняты на лоб. Он озирается по сторонам и видит простор и дорогу, которая впереди поворачивает под прямым углом. Недолго думая человек пробегает несколько метров, сворачивает вправо и, упав на землю, мелкими, но энергичными движениями ползет под припаркованную машину. Человек с пистолетом тоже выходит на свет, делает один шаг, а затем замирает, стоит неподвижно, как и все вокруг. Озираясь, он замечает на тротуаре через дорогу какого-то типа, который смотрит на него и знаками указывает на ту машину за углом. Едва заметный жест, который лишь подчеркивает общую неподвижность. Человек с пистолетом не бежит за тем, кто спрятался под машиной. Он медленно идет, поглаживая оружие. Ловко приседает, опускает руку к самой дороге, параллельно асфальту, щекой касаясь дверцы автомобиля, как врач, прослушивающий пациента. И в этот момент стреляет. Два, три раза. И еще, и еще, поворачивая дуло пистолета. Мена чувствует, что Николас вырывается. Едва стреляющий человек исчез, Николас, воспользовавшись тем, что хватка Мены ослабла, бросился к припаркованному седану.

– Там кровь, кровь, – кричит он, указывая на вытекающую из-под машины струйку, падает на колени и видит то, чего другим не видно. Мена прыжком догоняет его и тянет прочь, схватив за полосатую футболку.

– Это не кровь, – говорит отец, – это варенье. – Николас не слушает, ему интересно посмотреть на убитого. Мать с трудом оттаскивает его прочь. Ее семья, все они неожиданно становятся теперь главными героями этой сцены. Кровь вытекает уже ручьями, поскольку дорога в этом месте идет под уклон. Единственное, что может Мена, – это оттолкнуть ребенка подальше, грубовато, резко, но не унять его бесстрашного любопытства, отношения к происходящему как к игре.

Иногда ей вспоминается тот день и ее сын, которому было тогда столько же лет, сколько на фотографии, которая висит у нее в прачечной. И тогда будто что-то сжимается у нее в животе, сдавливается невидимыми тисками.

В чем я виновата? Она в ярости возвращается к утюгу, и ей кажется, что этот утюг, эта прачечная, эта работа – стирать, чистить, гладить – имеют что-то общее и с ее материнской работой. Николас ничего не боится, говорит она себе, и ей страшно это признать. Но это так, это же очевидно. Его лицо, отмеченное чистотой юности, чистое, как небо – какое уж там blue sky, – это лицо не могут затемнить дурные мысли, они сидят где-то глубоко под кожей, а лицо продолжает изливать свет.

Раньше она думала, не привести ли его сюда, в прачечную, после школы. Да какая там прачечная, какая школа! Она даже улыбнулась. Николас вместо перуанца гладит рукава белоснежной рубашки. Пусть уж лучше будет там, где он есть. Но где он есть? И, чтобы избавиться от странного ощущения, будто мурашки по коже бегают, она идет к выходу и горделиво встает в дверном проеме, чувствуя, как весь мир любуется ею.

Свадьба

За день до свадьбы всем полагалось пройти ускоренный курс молодого официанта. Копакабана выбрал опытного метрдотеля, повидавшего немало подобных свадеб. Говорили, что он был в тюрьме Азинара, когда женился Кутоло, и резал там свадебный торт^[11]. Ерунда, конечно, но человек надежный. Николас с друзьями подъехали к ресторану и кое-как побросали свои скутеры: метрдотель уже ждал их у служебного входа. Неопределенного возраста – за пятьдесят, но еще не семьдесят, костлявый, худое лицо с выступающими желтыми скулами. Он стоял неестественно прямо, костюм от Дольче и Габбаны: узкий галстук, черные брюки и пиджак, до блеска начищенные ботинки, белоснежная рубашка. Все, конечно же, безупречно, однако на нем эта одежда казалась несуразной: деньги, выброшенные на ветер.

Парни слезли с мопедов, однако продолжали вести себя так же, как и до этого в седле: орали и посылали друг друга. Копакабана предупредил, что их встретит метрдотель и все объяснит: как ходить, когда и какие блюда выносить и как себя вести. Одним словом, он был назначен генералом этой армии импровизированных официантов. В отряде не хватало Бисквита, который был слишком мал ростом для роли официанта, и Драго, бывшего среди гостей, поскольку приходился невесте двоюродным братом. Метрдотель, заранее получивший список с именами мальчишек, приготовил им форму.

Человек в “Дольче и Габбана” откашлялся – этот резкий и какой-то нелепый звук заставил всех обернуться, – потом ткнул костлявым пальцем в служебную дверь и исчез внутри. Тукан хотел что-то сказать, но Николас отвесил ему подзатыльник и пошел за метрдотелем. Друг за другом, не говоря ни слова, все вошли внутрь и оказались на кухне. Молодожены хотели элегантности и простоты. Все должны быть одеты в костюмы от Дольче и Габбаны – любимых стилистов Виолы. Метрдотель говорил писклявым голоском, что еще более затрудняло определение его возраста. Он выдал всем упакованные в пакеты костюмы и велел идти в подсобку переодеваться. Когда все вернулись, он выстроил их в ряд у сверкающей панели из нержавеющей стали, где находилась плита, и достал список.

– Чиро Сомма.

Дохлая Рыба сделал шаг вперед. Брюки висели на нем, как обычные его рэперские штаны: болтались так, чтобы было видно резинку от трусов “Гуччи”. Дохлой Рыбе нравилась просторная одежда, скрывающая лишние килограммы, но метрдотель тем же костлявым пальцем дал понять, что так не пойдет, брюки надо подтянуть.

– Винченцо Эспозито.

Чупа-Чупс и Чёговорю хором ответили: “Здесь” – и подняли руки. Они учились в одном классе с начальной школы и каждый раз при перекличке повторялась эта сценка.

– Ты, прыщавый, – сказал метрдотель, и Чёговорю покраснел, отчего угри на его лице воспламенились еще больше. – Ты нам подходишь, только спину выпрями. Будешь уносить тарелки, гости не должны видеть твоего лица.

Парни, конечно же, не привыкли к такому обращению, но Николас внушил им, чтоб не бунтовали, все должно пройти гладко. Любой ценой. Значит, надо терпеть этого придурка метрдотеля. Чупа-Чупс улыбался в усы, которые, даром что парню было всего четырнадцать, росли как у взрослого. Тонкая полоска растительности спускалась от висков, огибала подбородок, губы и шла дальше, завершая круг. Рубашка сидела на нем идеально – вот что значит накачанный в спортзале пресс, – а брюки скрывали худые ноги, которым он не уделял столько внимания, как верхней части тела, включая орлиные брови.

– Ты, долговязый, – метрдотель указал на Бриато. – Ты займешься свадебным тортом. Там будет семь ярусов, мне нужен кто-то, кто достанет до верха.

Галстук у Бриато на выступающем животике постоянно съезжал вбок, но черные волосы, зачесанные назад с помощью геля, были великолепны.

– Агостино Де Роза.

Спичка никуда не годился. Он высветлил себе волосы, полный отстой – Николас всерьез разозлился, когда это увидел, – а воротник рубашки не прикрывал татуировку на груди: огненно-красное солнце, лучи которого доходили до кадыка. Метрдотель пару раз потянул вверх его воротничок, но лучи все равно вылезали. Была бы на то его воля, он пинком отправил бы Спичку домой, официант из него никудышный, но Копакабана просил особо не налегать, так что метрдотель перешел сразу к концу списка. Остальных вызвал группой, хотел посмотреть, как они будут двигаться с фарфором и хрусталем в руках.

– Николас Фьорилло, Джузеппе Иццо, Антонио Старита, Массимо Реа.

Вперед вышла незавидная команда. Метрдотель подошел к тем, которые были пониже ростом – Зубику и Дрону, костюмы висели на них как пижамы (они подвернули рукава и штанины), – и выдал по две тарелки каждому, по одной в руку. Потом повернулся к Тукану и уже без всяких комментариев – время поджимало – вручил ему серебряный поднос, на котором позвякивало несколько фужеров. Николаса метрдотель изучал дольше всех, оценивал, насколько большую нагрузку выдержат эти широкие плечи, подтянутый торс, крепкие ноги. Попросил вытянуть руки – костюм сидел на нем как влитой – и положил по две тарелки справа и слева, на ладонь и предплечье. Потом велел всем четверым обойти вокруг кухонного острова, делившего помещение на две равные части. Зубик и Дрон описали круг почти бегом, и метрдотель сделал им замечание. Движения должны быть плавными, это вам не “Макдоналдс”. Тукан неплохо справился с задачей, лишь в конце один из фужеров завалился на бок, к счастью, не задев остальных. Николас завершил круг, покачиваясь, будто шел по канату. Но в итоге и он обошелся без потерь. Метрдотель почесал подбородок костлявой рукой и задумчиво сказал:

– Еще разок.

Николас поставил тарелки на кухонный остров и сурово посмотрел на метрдотеля, которому пришлось подняться на цыпочки, чтобы выдержать взгляд.

– Мы закончили, понятно?

Метрдотель и бровью не повел, только вытянулся вверх еще больше, а потом стукнул каблуками об пол.

– Порядок, – коротко ответил он.

Копакабана знал, что рискует. Будучи в бегах, появиться на такой пышной свадьбе с таким количеством гостей – слух о его возвращении мог разлететься мгновенно, пусть даже на подобных торжествах всем гостям предлагалось оставить телефоны на специальном столике у входа и пользоваться ими только в специальной комнате.

Николас примерил ливрею и тренировался в выносе блюд, когда появился Копакабана, руководящий всеми приготовлениями. Он привел себя в порядок. Волосы больше не торчали в разные стороны, и, возможно, он их даже покрасил. Взгляд прояснился, но глаза оставались красноватыми.

– Копакабана, а не опасно это… когда столько людей? Тебя же увидят.

– Еще опаснее, когда тебя не видят, когда приходится скрываться. Понимаешь, что это значит?

– А что тут понимать? Что ты в бегах, это все знают.

– А вот и нет, Николино… если на свадьбе ты видишь пустой стул за столом, как ты поступишь?

– Ну, кого-нибудь на него посажу.

– Вот именно! Молодец. Это значит, что, если мой стул на этой свадьбе будет пустовать, ребята из Сан-Джованни-а-Тедуччо посадят туда кого-то из своих. Вот и подумай, что опаснее: показаться или скрываться, зная, что тебе найдут замену?

– Ты хочешь показать этим Фаелла. Черта с два! Это моя территория. Я еще тут.

– Ну ты понятливый. Я приду с женой и детьми, пусть видят.

– По-моему, это опасно…

– Здесь везде мои парни… но мне приятно, что ты беспокоишься о дядюшке Копакабане, значит, я хорошо тебе плачу…

И грянул бал в королевстве Сорренто. Николас живо представил себе все это: официанты, актеры – все должны были играть отведенные им роли на этой ярко освещенной сцене. Броситься в омут очертя голову. Скорее, скорее, друг за дружкой. Какая-то магия была во всем этом. Предчувствие, ожидание чего-то читалось в лице Николаса, в лицах его друзей.

Пир, следующий за свадебной церемонией, удался на славу. Копакабана хвалился, что ничего не упустил в организации праздника. Говорил, что ничего не бывает “слишком”, нужно еще больше роскоши, потому что изобилие – родная сестра благополучия. Голуби? Да сколько угодно. Каждый вынос блюд сопровождался полетом белых птиц. Музыкальное сопровождение? Лучшие неомелодисты со всей округи, а вечером ожидался ансамбль танцоров самбы. Оформление? Должно быть всего много! В устах Копакабаны “много” звучало как “навалом”. “Всего много, всего навалом!” Статуи, люстры, канделябры, ленты, картины, цветы. Даже в туалетах цветы – в фиолетовых тонах, в честь невесты. И воздушные шары, падающие с потолка после каждого полета голубей. Всевозможные закуски, пять первых блюд, пять вторых, триумф еды. И даже неизвестно откуда взявшийся двенадцатиметровый гобелен с изображением “Доброго правления”^[12]. Копакабана решил повесить его за спиной молодоженов как символ.

Николас обслуживал много столиков. Все было под контролем. Вот столик Уайта, Мишки Тэда, Петуха и всех парней Копакабаны, которые тоже начинали с дворов и площадей, а сейчас претендовали на большее. Все, как обычно, под дозой, хоть они и ненамного старше Николаса и его компании. Вот столик Драго и его семейства. Как двоюродный брат невесты он наслаждался, глядя на своих сбившихся с ног приятелей. Кривой боксерский нос, съехавший набок пиджак и небрежно завязанный галстук. Драго почти не притрагивался к еде и все блюда отправлял назад, сопровождая свой отказ комментариями завсегдатая мишленовских ресторанов.

Был там и Альваро, которому в качестве премии позволили прийти на свадьбу. Маргинальный гость, он даже не сидел за столом, а вместе с другими такими же играл во дворе в карты на капоте машины. Николас выносил ему еду, а тот неизменно отвечал: “Молодец, молодец!”

Свадьба шла в своем темпе. Медленно и быстро. И еще быстрее, а потом текла медленной липкой патокой, склеивавшей всех гостей.

– Ну, сексапил, вперед, – шепнул Бриато выходящему из кухни Николасу.

– Членистоногий пошел. – Это Дрон в другое ухо. Хорошо, что Мараджа сделал широкий шаг, не то уронил бы на пол макароны с лососем и красной икрой.

Впереди был долгий вечер. Перед выступлением танцоров ожидали еще одного, последнего певца, и группа гостей, встав на стулья, выкрикивала название его самой известной песни. Но из-за фиолетового занавеса вместо певца неожиданно появился Альваро. Видно было, что он нервничал. Он подбежал к столику Копакабаны:

– Полиция! Там, на улице! – И побежал обратно, задев на ходу стул с одним из гостей, так что тот упал на пол. Смех, однако, тут же погас. Человек двадцать полицейских в штатском ворвались в зал из четырех дверей, отрезав пути побега. Случился какой-то сбой в организации прикрытия, возможно, одна из телекамер осталась незамеченной Копакабаной при осмотре, возможно, у карабинеров был свой наводчик и они пробрались через крышу, обойдя дозорных. Альваро заметил их, перекидываясь в карты. Пока карабинеры ходили между столиками, а в зале постепенно нарастал гул голосов, который разрывал воцарившуюся неожиданно тишину, Копакабана проскользнул к сцене и взглядом приказал ударнику спуститься в зал. Он занял его место и спрятался за барабанами, наблюдая с палочками в руках, как полицейские арестовывают супружескую пару из клана Фаелла. Крики, угрозы, ругательства. Обычный сценарий, финал которого всегда одинаков: наручники. У тех двоих был маленький ребенок, его отдали жене Копакабаны: поцеловали малыша в лобик – и до свидания. Передали с рук на руки, не говоря ни слова. Котяра, все время сидевший сложа руки, вдруг резко поднялся:

– Апплодисменты инспектору, он так стремится попасть на первые страницы газет, что без приглашения врывается на мою свадьбу. – Все зааплодировали, даже супруги, пристегнутые наручниками к карабинерам, пытались хлопать, урывками отвоевывая себе такую возможность. Карабинеры действовали уверенно, даже документов не спрашивали. Они взяли еще пару человек, сбежавших на свадьбу из-под домашнего ареста. Копакабана между тем успокоился, полагая, что, скорее всего, пришли не за ним – на кону была более крупная добыча. Он отложил палочки и облегченно вздохнул.

– Сарнатаро Паскуале, ударником заделался, а? – Инспектор, пробираясь среди гостей, знаками приказал своим людям подняться на сцену, этого было достаточно.

Распростертый на полу – колено карабинера придавило его меж лопаток, – Копакабана повернул голову и сказал, обращаясь к Диего Фаелле:

– Все в порядке, Котяра. Буду на крестинах твоего наследника.

Мальчишки, замерев, наблюдали за происходящим, их руки с подносами дрожали от страха.

– Ну, видел? Я же говорил, какого хрена ему было появляться здесь? – шепнул Николас Агостино. Облава закончилась, но праздник продолжался. Спектакль должен был идти до конца, так хотела невеста. Это был ее день, и никакие аресты не могли его омрачить. Так что Николас и его друзья снова принялись за работу как ни в чем не бывало. Но к полуночи все завершилось. Настроение было уже не то, к тому же новобрачным рано вставать: утром их ждал прямой рейс в Бразилию. Копакабана предусмотрел и свадебное путешествие, предоставив в распоряжение новоиспеченных супругов свой отель.

А юные официанты отправились в подсобку переодеваться, самое время снять с себя форму и получить причитающееся. Они эти деньги заработали. Николас был разочарован. Роскошь, да. Мишура, несомненно. И власть. Много власти. Он-то ждал, что будут серебряные подносы, усыпанные кокаином, а увидел конопляные мешки из какого-то антикварного магазина, в которые гостям предлагалось кидать пожертвования для семей заключенных. В мешках шуршало и звенело, Николас слышал это, проходя мимо, и не мог отделаться от желания схватить их и бежать прочь. За этот вечер им не заплатили ни гроша – ни заработанных денег, ни чаевых, – дали только бонбоньерки в виде огромной рыбы-ежа с иголками. Почему именно рыба-еж, осталось для всех загадкой. Николас решил отнести ее домой как доказательство своего труда, чтобы убедить наконец отца, который, в отличие от матери, не поверил в историю с работой на свадьбе.

Поскольку свадьба закончилась рано, Николас, Зубик и Бриато пошли в бар, все равно он никогда не закрывался, даже на Рождество. Там уже сидели парни из паранцы Капеллони: Уайт, Путь Карлито, Петух, Дикий, Мишка Тэд. Был там и Альваро, которого после облавы никто не видел. Он хотел попрощаться со всеми перед возвращением за решетку.

– Альваро, ты вернулся заплатить нам? – спросил Николас.

Поскольку Копакабану забрали в Поджореале, все усложнялось, но эти деньги были ему нужны. Им выдали по сто евро за двенадцать часов работы. Если б они толкали траву, получили бы в десять раз больше.

– Захотелось честно поработать? Пахать-то влом? – спросил Уайт. Он кружил вокруг бильярдного стола. Видно было, что он все еще обдолбанный.

– Ну да, – хмыкнул Зубик.

– Не хотите пахать…

– Будто мы не пашем с утра до вечера? – взорвался Бриато.

– Сидеть весь день на скутере – это пахать, по-твоему? – ответил Николас. – Мы как идиоты. А работали бы по-настоящему, за три часа могли бы получить столько, сколько мой отец зарабатывает за месяц.

– Сомневаюсь я… – протянул Уайт.

– А ты не сомневайся, – твердо сказал Николас. Он пообещал это, скорее, самому себе, никто не обратил на него внимания. Все смотрели на Уайта, который выравнивал дорожки кокаина на краю бильярдного стола.

– Нюхнете кокса, парни? – предложил Уайт.

Николас и его друзья зачарованно смотрели на белый порошок. Конечно, они и раньше видели его, но впервые – так близко. Просто подойти, наклониться и вдохнуть носом.

– Спасибо, брат, – ответил Бриато. Он понял, что надо делать, и остальные тоже. Все выстроились друг за другом, ожидая свой черед.

– Давай, Альваро, и ты тоже, – подначивал Уайт.

– Нет-нет-нет, что за баловство? Мне еще возвращаться.

– Да ладно, мы тебя отвезем; видишь уже поздно.

На улице стоял черный внедорожник Уайта, блестящий, будто только что из автосалона. Николас, Зубик и Бриато тоже решили поехать, раз Уайт позвал. После приема кокаина усталость как рукой сняло, они чувствовали эйфорию и невероятный прилив сил.

Уайт обнял Альваро за плечи:

– Нравится машина?

Альваро ответил:

– Да-да! – И сел впереди рядом с водителем. Мальчишки устроились сзади.

Внедорожник шел уверенно. Уайт вел машину плавно, безупречно, невзирая на дозу или как раз благодаря ей. Дорога, ведущая в Поджореале, петляла между огнями, которые напоминали Николасу вспышки сверхновых – однажды он рассматривал такую фотографию в школьном учебнике. А потом случилось это.

Машина внезапно затормозила и повернула, съезжая на грунтовую дорогу. Еще один резкий удар по тормозам – и внедорожник остановился. Мальчишки полетели вперед, схватившись за передние кресла. Когда инерция остановки вернула их на место, они увидели вытянутую руку Уайта, в которой был зажат невесть откуда взявшийся пистолет. Указательный палец сгибается два раза. Бум, бум. Голова Альваро похожа на лопнувший воздушный шар: один кусок черепа на окне, другой на лобовом стекле, а тело сразу обмякло, будто из него сбежала душа.

– Ох, зачем? – тихо спросил Николас. В этом голосе слышалось недоумение, но больше – желание понять. Зубик и Бриато сидели, зажав уши руками; расширившиеся от ужаса глаза уставились на кляксу мозгов, стекающую по рулю. Николас должен понять. У него-то мозги на месте и голова хорошо работает. Он должен понять, почему убрали Альваро, какой проступок привел его к смерти и почему Уайт взял их с собой. Что это – проверка, оказание чести, предупреждение?

– Затем. Копакабана велел.

Огни изменили цвет: приобрели фиолетовый оттенок, как и все на свадьбе. Чтобы расправиться с пассажиром, Уайту нужна была помощь, но он взял с собой их троих, а не своих парней из паранцы Капеллони. Почему? Потому что они – мелкие сошки, шушера малолетняя?

– Когда он тебе велел?

– Он сказал: передай от меня привет Пьерино, он лучше всех сегодня спел. Когда его арестовывали, сказал.

– Когда он тебе велел? – повторил Николас. Ответа Уайта он не расслышал.

– Говорю тебе, когда его арестовывали. Давай-ка, помоги мне, нужно убрать эту мерзость. – Кровь, которой пропиталась обшивка потолка, теперь капала вниз, на пустое сиденье. Зубик и Бриато не отпускали рук от ушей, даже когда внедорожник, всхрапнув, выбрался на трассу. Так и сидели всю обратную дорогу до бара. Уайт вел машину все так же уверенно. При этом болтал, не закрывая рта, но мальчишки его не слушали. Он уверял их, что Альваро похоронят как надо, не бросят тело на дороге, а еще, что нужен новый передел, поскольку взяли Копакабану. Нужно придумать, как все перекроить, говорил Уайт. Он все говорил и говорил, даже когда резко тормозил на перекрестке и тело Альваро в багажнике глухо перекатывалось, этот звук на долю секунды перекрывал его голос.

У бара они разошлись, не простившись, сели на мопеды и поехали домой. Николас летел на своем “Беверли”, выжимая максимальную скорость, стараясь ни о чем не думать. Он ехал по разделительной полосе, придерживая одной рукой руль. В другой у него был косяк, который предложил ему Уайт, прежде чем раствориться в ночи. Что-то теперь будет? Дадут ли им толкать “дурь”? И кто? Запах моря долетел до него, и в какой-то момент Николасу захотелось все бросить и пойти искупаться. Но потом желтые глаза светофоров вернули его в действительность, и он лишь поддал газу, проезжая пустынный перекресток. Альваро был ничтожество, он плохо кончил, но вообще-то этого следовало ожидать. Ведь даже Копакабану взяли, как обычного бандита, он особо не сопротивлялся, спрятался за барабанами. Сколько было слов, сколько пыли в глаза! Албания, Бразилия, мешки денег, сумасшедшие свадьбы, а попался, как последний болван, как обычный вор. Нет, Николас не допустил бы этого. Лучше умереть, сопротивляясь. Кажется, татуировка на руке у Дохлой Рыбы – фраза из песни рэпера “50 Cent”: “Get Rich or Die Tryin’”^[13].

Николас нажал на педаль газа, теперь дым мопеда перекрыл запахи моря. Он глубоко вздохнул и решил, что для начала нужно обзавестись пистолетом.

Китайский пистолет

Д

охлая Рыба вызвался проведать Копакабану в тюрьме. Накопилось много вопросов, нужно было получить ответы. Чего ждать? Кто займет свободный престол в Форчелле? Николас чувствовал себя, как в детстве, когда прыгал в море со скал на побережье Маппателла. Он знал, что в полете уже не страшно, но перед прыжком ноги дрожали всегда. Вот и сейчас дрожали, но не от страха. От волнения. Он готовился нырнуть в жизнь, о которой всегда мечтал, но прежде должен был получить одобрение Копакабаны.

Когда Дохлая Рыба вернулся из тюрьмы, они встретились в баре. Николас резко оборвал описание комнаты встреч, деревянной стойки и низкой стеклянной перегородки, отделявшей посетителя от заключенного.

– Даже дыхание Копакабаны чувствовал. Помойкой воняет.

Николас хотел услышать слова Копакабаны, точные слова.

– Рыба, что он тебе сказал?

– Я же тебе все объяснил, Мараджа. Нужно набраться терпения. Мы ему как дети. Успокойся.

– А еще что он сказал? – не унимался Николас. Он расхаживал взад и вперед. В баре было пусто, какой-то старичок задремал у игровых автоматов, бармен ушел в кухню.

Дохлая Рыба перевернул бейсболку козырьком назад, будто козырек мешал Николасу понять его.

– Как тебе еще объяснить, Мараджа? Он сидел там и смотрел на меня. Не волнуйтесь, говорит, все в порядке. Сказал, чтоб мне сдохнуть, что позаботится о похоронах Альваро, хороший был человек. Потом встал и сказал, что ключи от Форчеллы в наших руках, какую-то ерунду, в общем.

Николас остановился. Ноги больше не дрожали.

Только Николас и Тукан пошли на похороны Альваро. Кроме них двоих, была старушка, они поняли, что это мать, и какая-то молодая женщина в мини-юбке. На юное двадцатилетнее тело было прикручено лицо, на котором отразились все прошедшие через нее клиенты. Вне всяких сомнений, одна из румынских проституток, которых Копакабана дарил Альваро. Возможно, она всерьез привязалась к нему, иначе не стояла бы сейчас у гроба, сжимая в руках носовой платочек.

– Джован Баттиста, Джован Баттиста, – причитала мать, опираясь на эту женщину. Шлюха, конечно, но ведь испытывала чувства к ее непутевому сыну.

– Джован Баттиста? – переспросил Тукан. – Ничего себе. Имя – говно, и конец у него – говно.

– Это Уайт – говно, – отрезал Николас. В голове у него на секунду объединились две картинки – мозг Альваро, размазанный по стеклу, и эта женщина с крепкими ногами.

Он жалел Альваро, хоть и не понимал почему. Не понимал даже, что испытывает сейчас боль. Этот бедолага всегда принимал их всерьез, вот что было ценно. Не дожидаясь окончания панихиды, они вышли из церкви. Мысли их были теперь совсем далеко.

– Сколько у тебя с собой? – спросил Николас.

– Так, ерунда. Но дома есть триста евро.

– Отлично, я взял с собой четыреста. Надо раздобыть пистолет.

– И где, интересно, мы его раздобудем?

Они остановились на ступеньках церкви. Вопрос был крайне важным, решить его необходимо, глядя друг другу в глаза. Николас не знал, какой именно пистолет им нужен, он просто поискал в интернете. Главное – обзавестись пушкой, так, на всякий случай.

– Я слышал, что китайцы продают старое оружие, – сказал он.

– А смысл? Не проще спросить у парней Капеллони?

– Нет, нельзя. Это люди Системы, они донесут Копакабане, хоть он и в тюрьме. Он сразу все поймет и не даст своего согласия, потому что наше время еще не пришло. А китайцам до Системы нет никакого дела.

– А им кто сказал, пришло их время или не пришло? Они свое время упустили, теперь наша очередь брать свое.

Для Николаса такой вопрос не стоял. Это вопрос для тех, кто никогда и никем не будет командовать. Время в понимании Николаса имело только две формы и никакой середины. Он всегда помнил историю, услышанную на улице, одну из тех, в которых размыты границы между правдой и вымыслом, но которые никогда не ставятся под сомнение, разве что обрастают новыми подробностями, усиливающими назидательный эффект. Жил-был парень, длинноногий подросток. Как-то раз к нему подошли двое и спросили, сколько времени.

– Полпятого, – ответил он.

– Сколько времени? – не отставали те двое, и он повторил свой ответ.

– А сколько у тебя есть времени действовать? – спросили его еще раз, а потом на асфальте лежало остывающее тело. История без особого смысла, но не для Николаса, быстро усвоившего урок. Время. Стремительное время захвата власти и неторопливое время за решеткой, когда эта власть растет. Он должен был выбрать, как использовать свое время, но не мог пока претендовать на власть, ее еще нужно было захватить.

Николас молча направился к своему “Беверли”, Тукан за ним, уселся сзади, размышляя о том, что, вероятно, сболтнул лишнее. Заехали домой за деньгами, потом скорее в Чайна-таун, в район Джантурко. Джантурко – квартал-призрак: заброшенные ангары, кое-какие работающие заводики, и только склады китайских товаров, выкрашенные в красный цвет, оживляют серый мрачноватый ландшафт с выплеснутым на разбитые стены и ржавые двери гневом. Джантурко звучит по-восточному: что-то желтое, поле пшеницы, но на самом деле это фамилия одного министра. Эмануэле Джантурко, министр только что объединенной Италии, разрабатывал основы гражданского права как гарантии справедливости. Юрист, у которого больше нет имени, данного ему при рождении, сегодня присматривает за старыми заводскими корпусами и воняет бензином. Когда в Неаполе еще существовала промышленность, это был промышленный район.

Николас помнил это место совсем иным. Он был здесь несколько раз в детстве. Тогда он играл в футбол за Мадонну дель Сальваторе. С шести лет вместе с Бриато в одной приходской команде, Николас нападающий, Бриато – вратарь. Однажды во время чемпионата судья подыграл команде при церкви Сакро Куоре. Там играли дети четырех чиновников из городского совета. Был назначен пенальти, и Бриато отбил мяч, однако победу не засчитали, потому что Николас вбежал в штрафную зону до свистка судьи. Нарушение, конечно, но судья мог бы закрыть на это глаза, в конце концов, обыкновенный матч, обыкновенные дети. Нет, он пошел на принцип и назначил повтор. Следующий удар Бриато тоже отбил, но и на этот раз Николас нарушил правила. Во время третьего пенальти все взоры были прикованы к Николасу, он не двинулся с места. Мяч влетел в ворота.

Отец Бриато, инженер Джакомо Капассо, медленно, с невозмутимым видом вышел на поле. Медленно достал из кармана перочинный нож и проткнул мяч. Точно так же, хладнокровно, без лишней суетливости закрыл лезвие и убрал нож в карман. Внезапно перед его лицом возникла багровая от злости морда судьи, изрыгающего проклятия. Хоть Капассо и был ниже ростом, в этом случае именно он владел ситуацией.

– Ты просто дерьмо, мне больше нечего тебе сказать, – с чувством превосходства заявил он судье.

Сдутый зеленый мяч стал разрешительным сигналом, и все, дети и родители, с криками и руганью бросились на поле. Кто-то плакал.

Инженер взял Николаса и Фабио за руки и увел прочь. Николас ощущал надежную защиту, держась за пальцы, которые только что сжимали нож. Рядом с этим человеком он чувствовал себя уверенно.

Отец Николаса стоял как вкопанный. Видно было, что ему пришлась не по душе эта сцена среди детей на приходском футбольном поле. Он ничего не сказал отцу Фабио, Бриато. Молча взял сына и ушел. Дома поставил жену перед фактом:

– Он больше не играет в футбол.

Николас пошел спать, отказавшись ужинать, но не потому, что ему было жаль расставаться с командой, как думали родители. Ему было стыдно за отца, за его слабость, за то что отец не умел проявить силу, заставить других уважать его, то есть в глазах окружающих он был полный ноль.

Николас и Тукан припарковали “Беверли” перед огромным магазином-складом китайского ширпотреба. Казалось, что стены вот-вот лопнут от распиравших их изнутри товаров. Бесконечные стеллажи, доверху набитые лампочками, канцтоварами, вышедшей из моды одеждой, детскими игрушками, петардами, поблекшими от солнца упаковками чая и печенья вперемешку с кофеварками, памперсами, рамками для фото, пылесосами и даже мопедами, которые можно купить как целиком, так и по частям. Нагромождение предметов, не поддающееся никакой логике, единственный критерий – строжайшая экономия пространства.

– Чертовы китайцы, весь Неаполь прибрали к рукам… – Тукан позвонил в звонок, возвещавший о прибытии нового клиента.

– Так и есть, – отозвался Николас, – скоро мы им платить будем, чтобы жить здесь.

– Откуда ты знаешь, что они продают оружие? – друзья обходили ряды, где один китаец безуспешно пытался всунуть костыль в кучу подобных, а другой покачивался на шаткой стремянке, закидывая наверх очередную пачку бумаги.

– Сидел в чате, мне сказали, что здесь нужно спрашивать.

– А, так, значит?

– Да, чего они только не продают. Нам нужен Хан.

– По-моему, у них денег куры не клюют, – заметил Тукан.

– Однозначно. Лампочек покупают больше, чем наркоты.

– Я бы покупал только наркоту, зачем мне лампочки?

– Наркоман чертов. – Николас, смеясь, сжал ему плечо и обратился к стоявшему рядом продавцу: – Извините, нам бы Хана.

– Кого хотите? – продавец говорил с явным неаполитанским акцентом. Друзья уставились на китайца и не заметили, как окружавший их муравейник вдруг замер. Даже парень на шаткой стремянке повернулся и смотрел на них сверху, сжимая в руках пачку офисной бумаги.

– Кого хотите? – снова спросил китаец. Николас собрался повторить свои слова, но тут средних лет китаянка, сидевшая за кассой у входа, принялась громко орать:

– Убирайтесь, вы оба, вон, вон отсюда! – Она даже не привстала со своего места, на котором удобно устроилась, чтобы целый день взымать с покупателей дань. Николас и Тукан смогли разглядеть размахивавшую руками толстуху в цветастой кофте, указывавшую им на дверь, в которую они вошли.

– Эй, синьора, в чем дело? – спросил было Николас, но толстуха не унималась: “Вон, вон отсюда!”, – а продавцы, раскиданные прежде по всему магазину, теперь потихоньку окружали их.

– Чертовы китайцы, – прошипел Тукан, уводя Николаса прочь. – Вот видишь, не надо верить тому, что болтают в чате…

– Чертовы китайцы, – повторил Николас. – Когда мы будем командовать, мы им покажем, чтоб мне сдохнуть. Этих китайцев тут больше, чем муравьев. – И он в ярости толкнул статуэтку кота, стоявшего на псевдоантичном комоде у входа. Кот взлетел и с грохотом приземлился на одну из касс, но разъяренная женщина не унималась.

Они сели на скутер, Тукан бубнил себе под нос:

– Я так и знал, что все фигня. – И поехали в направлении улицы Галилео Феррариса. Прочь от Чайна-тауна. Ничего не поделаешь.

Вскоре они заметили, что в хвост их скутеру пристроился мотоцикл. Они прибавили газу, мотоцикл тоже ускорился. Гнали на всех парах, стремясь поскорее доехать до площади Гарибальди и затеряться в потоке машин. Джимхана, дриблинг^[14] среди автобусов, машин, мопедов, прохожих. Тукан все время оборачивался, проверял, не оторвался ли их преследователь, и пытался угадать его намерения. Это был китаец неопределенного возраста, однако рассерженным он не выглядел. Тут китаец принялся сигналить и махать им рукой, призывая остановиться. Они свернули на улицу Арнальдо Луччи и остановились, немного не доехав до Центрального вокзала – границы между Чайна-тауном и неаполитанской цитаделью. Николас резко затормозил, мотоцикл китайца встал рядом. Взгляды друзей были прикованы к тонким рукам китайца, вдруг ему взбредет в голову вытащить нож или того хуже. Вместо этого он протянул им руку и представился:

– Я – Хан.

– А, это ты? Какого хрена твоя мамаша выгнала нас из магазина? – взорвался Тукан.

– Это не моя мать.

– Ладно, вас не разберешь, все вы на одно лицо.

– Что вам нужно? – спросил Хан, вскинув подбородок.

– Ты знаешь, что нам нужно…

– Тогда поехали со мной. Едете или нет?

– А куда ты нас везешь?

– В гараж.

– Ладно, – они кивнули, поедут за ним. Приходилось возвращаться назад, движение в этом районе Неаполя было очень оживленным. Китаец и не подумал разворачиваться на площади; мопеды использовали пространство, оставленное между бетонными блоками пешеходам. Они выехали к отелю “Терминус”, оттуда снова на улицу Галлилео Феррариса и снова налево на улицу Джантурко. Николас и Тукан отметили, что на очередном перекрестке они свернули налево на улицу Брин. Яркие краски и суматоха остались позади. Брин – улица-призрак. На зданиях висели растяжки “Сдается в аренду”, у одного из них Хан остановился. Кивком пригласил их войти и занести внутрь мопеды. Переступив порог, они оказались во дворе, окруженном складами: одни из них были сломаны и заброшены, другие – забиты всяким барахлом. Вслед за Ханом вошли в гараж, с виду такой же, как и прочие, только внутри все было в идеальном порядке. Там лежали в основном игрушки, копии известных брендов, более или менее откровенные подделки. Выкрашенные в разные цвета бесконечные стеллажи, чего только там не было! Несколько лет назад, попав в такое место, они с ума сошли бы от счастья.

– Теперь мы знаем, что Санта-Клаус затаривается подарками у китайцев!

Хан усмехнулся. Он был неотличим от других продавцов китайского магазина, возможно, он и был там, когда они пришли, и тоже усмехнулся, узнав, что его ищут.

– Сколько у вас?

У них было больше, но решили начать с малого:

– Двести евро.

– Из-за двухсот евро я б и не пошевелился, у меня ничего нет за такие деньги.

– Тогда мы пошли, – сказал Тукан, направляясь к выходу.

– Поищите хорошенько, смотрите, что у меня есть…

Он сдвинул в сторону коробки с пластмассовыми пулеметами, куклами, ведерками и достал два пистолета:

– Это франкотт, револьвер. – И вложил его в руку Николаса.

– Черт, какой тяжелый.

Пистолет был очень старый, восьмимиллиметрового калибра, красивой в нем была только деревянная рукоятка, гладкая, сильно потертая, она напоминала камень, отшлифованный водой. Все остальное – ствол, барабан, курок – было блекло-серым, с пятнами, которые ничем уже не вытравишь. И потом от него исходило ощущение военного трофея или – еще хуже – пистолета, используемого на съемках старых вестернов; пистолета, который дает осечку два раза из трех. Но Николаса это не волновало. Он тер рукоятку, гладил ствол, а Хан и Тукан продолжали препираться.

– Исправен, да, мне привезли его из Бельгии. Могу отдать за тысячу евро… – начал Хан.

– О, похож на кольт, – сказал Тукан.

– Ну, что-то вроде, родственник.

– Он хоть стреляет?

– Да, но там только три пули.

– Надо попробовать, а то не возьму. Отдашь за шестьсот?

– Нет, коллекционеры готовы выложить пять тысяч. Клянусь, – сказал Хан.

– Да, но коллекционеры-то не подожгут тебе склад и в полицию, если что не так, не заявят… – Тукан попробовал угрожать.

Хан не дрогнул и, обратившись к Николасу, сказал:

– Ты чего за пса с собой привел? Почему он на меня лает?

– Хочешь убедиться, лаем мы или кусаем? Думаешь, мы не из Системы? – не замедлил огрызнуться Тукан.

– Ну тогда и за тобой придут.

– Да кто за мной придет?!

С каждым словом они опасно наступали друг на друга, пока наконец Николас не оборвал приятеля:

– Ну все, хватит, Тукан.

– Все, вы меня достали, убирайтесь или сейчас проверим, как он стреляет, – сказал Хан. Теперь он владел ситуацией, но Николас не собирался ее усугублять и выставил свои условия:

– Ладно, китаеза, угомонись. Один возьмем, но рабочий.

– Иди, пробуй. – И китаец вложил ему в руку оружие. Николас покрутил механизм, чтобы извлечь барабан для зарядки, но у него ничего не вышло.

Попробовал еще раз – безрезультатно:

– Черт, как она работает, эта штука? – И передал пистолет Хану, признав свое бессилие. Хан взял пистолет и сразу выстрелил, не меняя положения руки. Николас и Тукан подпрыгнули от неожиданности и тут же устыдились своей неконтролируемой реакции. Пуля начисто снесла голову пластмассовой кукле, осталось одно розовое тело. Хан надеялся, что не придется повторять выстрел.

– Да зачем нам, – начал Тукан, – этот металлолом?

– Это лучшее, что у меня есть. Или берите, или проваливайте.

– Возьмем, – отрезал Николас. – Но это дерьмо ты отдашь нам за пятьсот евро, и точка.

Николас принес пистолет домой. Спрятал его в трусы раскаленным стволом книзу. Спокойно прошел по коридору, выложенному белой и зеленой плиткой. Отец ждал его в столовой.

– Давай ужинать. Мать придет поздно.

– Ага, щас.

– Что за “щас”! Как ты разговариваешь?

– Как умею.

– Пишешь ты лучше, чем говоришь.

Отец в клетчатой рубашке сидел за столом, наблюдая за собственным сыном, как за чужеродным созданием. Столовая была небольшой, но аккуратной, можно сказать, оформленной со вкусом: простая мебель, красивые бокалы за стеклом буфета, керамическое блюдо из Деруты – трофей, привезенный из поездки в Умбрию, – где обычно лежали фрукты, скатерть с рыбками и выцветший коврик на полу. Немного перестарались с освещением, но так уж вышло. Мена хотела, чтобы в доме было много света, отцу же было все равно. Книги стояли на полках в коридоре, ведущем в гостиную.

– Позови брата, и идите за стол.

Николас, не двинувшись с места, заорал:

– Кристиан!

Отец досадно поморщился, но Николас не обратил на это внимания. Слегка убавил громкости и снова позвал брата. Прибежал Кристиан – в шортах, белой рубашечке, на лице широкая улыбка – и тут же уселся за стол, с шумом придвинув стул.

– Эй, Кристиан, знаешь же, что мама ругается. Поднимай стул, а не волочи его.

Кристиан приподнял стул вместе с собой, во все глаза глядя на брата, стоявшего неподвижно, как статуя.

– Может, ты сядешь, синьор Щас? – отец приоткрыл кастрюлю. – Я приготовил макароны со шпинатом.

– Макароны со шпинатом? Это что? Низида?

– А ты откуда знаешь, что едят в Низиде?

– Знаю.

– Он знает, – эхом повторил братишка.

– А ты помолчи, – сказал отец, наполняя тарелки, и старшему: – Сядь, пожалуйста!

И Николас сел перед тарелкой с макаронами и шпинатом, с китайским пистолетом в трусах.

– Что делал сегодня? – спросил отец.

– Ничего, – ответил Николас.

– А кто с тобой был?

– Никто.

Отец замер с вилкой у рта:

– Интересно, что значит “ничего”? И кто такие эти “никто”? – Он посмотрел на Кристиана, как будто искал у него поддержки, но тут вспомнил, что оставил на плите мясо, и убежал на кухню. Оттуда донеслось бормотание: – Никто! С ним был никто! Он же ничего не делает, понятно вам, ничего. А я пашу как проклятый на это ничего. – Последнюю фразу он повторил, внося в столовую на блюде дымящееся мясо: – Я пашу на это ничего!

Николас пожал плечами, он сидел и рисовал узоры вилкой на скатерти.

– Ешь давай, – сказал отец, увидев, что младший уже опустошил тарелку, а старший ни к чему не притронулся.

– Ну, что ты делал? В школе был? А в школе никого не было? По истории тебя спрашивали? – Он сыпал вопросами, а Николас сидел с выражением любезного безразличия, как иностранец, не понимающий язык.

– Ладно, ешь, – продолжал отец, но тут встрял Кристиан:

– Нико уже большой.

– Большой? Да где он большой? Ты лучше помолчи, а ты ешь. – Это Николасу. – Ты понял? Ешь! Пришел домой, сел за стол и ешь.

– Если я поем, потом захочу спать и не смогу делать уроки, – ответил Николас.

– Значит, будешь делать уроки? – отец оставил раздраженный тон.

Николас знал, куда бить. В школе его хвалили многие учителя, особенно по литературе: если тема ему нравилась, никто не писал сочинения лучше его. Де Марино, преподаватель литературы, еще на первом родительском собрании сказал: “У вашего сына талант, он очень точно подмечает многие вещи и описывает их. Умеет, так сказать, – учитель улыбнулся, – улавливать звуки в этом мире и находить нужные фразы, рассказывая о них”.

Эти слова грели отцовскую душу, он пестовал их, как дитя, повторял про себя всякий раз, когда поведение Николаса его расстраивало и злило. Он всегда успокаивался, когда видел, что сын читает, учит уроки, ищет что-то в интернете.

– Не, не буду. Нет уроков. – И огляделся по сторонам, как будто хотел еще раз убедиться в несостоятельности – этих стен, этой посуды, фотографии, на которой стоял отец в спортивной форме со своими учениками: лет десять назад они выиграли очередной турнир по волейболу. Волейболу? Это что вообще? Писать сочинение про эти жалкие чемпионаты для каких-то придурков? Этого ждет от него отец? Описывать прыщавых волейболистов и их родителей-идиотов? Он вспомнил о твердом предмете, лежавшем в трусах, и машинально пощупал его.

– Что ты там щупаешь? Ты за столом! – На лбу у отца пролегла глубокая морщина, как обычно, когда он входил в роль главы семейства.

– Ешь, понял?

– Не, не хочу. – Николас посмотрел на отца пустым, ничего не выражающим взглядом, который хуже, чем открытый бунт. “Что я должен сделать?” – читал он в глазах отца. “Ты ничтожество, физрук”, – отвечал ему сын своим безразличием.

– Нужно учиться, ты молодец, у тебя получается. Я готов оплатить тебе потом серьезное образование, университет. Сможешь поехать в Англию, в Америку. Многие так делают. Да, я знаю. Возвращаются и легко находят работу. Я даже готов взять кредит… – Отец отодвинул тарелку и, чтобы не казаться жалким, набил рот и встал рядом с сыном-подростком, который в ответ на предложение оплатить ему “серьезное образование” чуть не засмеялся. Сдержался, конечно, но не из уважения к отцу, а потому, что впервые по-настоящему задумался о том, что образование, это “серьезное образование”, он смог бы оплатить себе сам. Нет, даже не так: он купит себе его сразу, как поступают настоящие боссы, а не станет, подобно остальным, брать кредиты на машину, на мопед, на телевизор. Тут в поле зрения Николаса попал братишка, чья широкая улыбка вернула его на землю.

– Папа, мне надо сначала эту школу закончить, – сказал он, – эту дурацкую, никчемную школу.

– Нико, прекрати! Дурацкую, никчемную… Мы… – Он замолчал на полуслове.

Ужин был окончен. Отец отнес посуду на кухню, сам все убрал и, чтобы не остаться в одиночестве в этом домашнем театре, попытался возобновить разговор.

Кристиан ел молча, глядя в тарелку: он только и ждал, чтобы запереться в комнате с братом. Николас пару раз подмигнул ему и улыбнулся с видом знатока; ясное дело, он хочет рассказать что-то важное. Отец тоже заметил эту улыбку и снова взорвался:

– Какого черта, Николас?! Ты столько дров наломал! Втянулся в опасное дело. Остался на второй год. Откуда столько наглости? Тебе даны способности свыше, а ты ведешь себя как последний идиот! – Отец пользовался моментом, пока матери не было дома.

– Знакомая песня, па.

– Так выучи ее наизусть! И прекрати хамить.

– А чё я такого сделал? – Однако ему показалось, отец что-то учуял. Хоть Николас и умел хорошо притворяться, на нем неизбежно оставался налет его авантюр. Важное событие – это веревка, которая крепко тебя обвивает и с каждым твоим движением все больше впивается в тело, оставляя на коже следы, заметные всякому. Николаса, обвязанного за бедра, тянула назад веревка, закрепленная у китайского склада на улице Джантурко. Его первого оружия.

Проще всего в домашнем театре делать вид, что ничего особенного не происходит. Николас так и делал.

Когда отец решил, что урок окончен, Николас потихоньку ускользнул в свою комнату, Кристиан за ним.

– Чую, ты что-то натворил… – Кристиан сгорал от нетерпения. Николас хотел еще немного потянуть ожидание и вооружился мобильным телефоном, но тут в комнату заглянула вернувшаяся домой мать. Сделав вид, что уже засыпают, братья легли в кровать, не включая телевизор, бросили вялое “Привет, ма” в ответ на ее робкое намерение завязать разговор. Тишина, последовавшая в ответ на вопросы матери, дала ей понять, что продолжения не будет.

Как только дверь снова закрылась, Кристиан прыгнул в постель к брату:

– Давай, выкладывай!

– Смотри-ка! – Николас вытащил бельгийский металлолом.

– Вот это да! – Кристиан попробовал вырвать пистолет из рук брата.

– Эй, осторожно! Он стреляет!

Они тысячу раз перекладывали револьвер из рук в руки и любовно гладили.

– А давай откроем! – попросил Кристиан.

Николас открыл барабан револьвера, и Кристиан покрутил его. Как ребенок, впервые взявший в руки ковбойский пистолет.

– И что ты с ним собираешься делать?

– С ним я собираюсь работать.

– То есть?

– Получить то, чего хочу…

– А меня возьмешь с собой?

– Посмотрим. Слушай, только никому ни слова.

– Конечно. Что я, не понимаю? – Кристиан обнял брата, как всегда, когда выпрашивал подарок. – Можешь дать мне его? На одну ночь.

– Нет, не сегодня, – сказал Николас, убирая пистолет под подушку. – Сегодня он будет у меня.

– Тогда завтра!

– Ну хорошо, завтра он твой!

Игра в войнушку.

Шарики

Николас думал только об одном: как помириться с Летицией. Ситуация осложнялась тем, что она не отвечала. Ни по телефону, ни через окно, и это было впервые. Летиция не хотела выслушать его, а он заискивал, просил прощения, клялся в любви. Могла бы накричать, как вначале или когда они ругались, могла бы обозвать последними словами, но она не снизошла даже до этого. Ему же белый свет стал не мил. Без ее сообщений в Вотсапе, без ее нежности он ощущал пустоту. Он хотел, чтобы Летиция его обняла. Все герои нуждаются в ласке.

Нужно было что-то придумать, и первым делом он решил разыскать Цецилию, лучшую подругу Летиции.

– Отстань от меня, – отрезала Цецилия. – Отстань, это ваше личное дело.

– Нет, подожди. Ты должна мне помочь.

– Я никому ничего не должна.

– Не, я серьезно, помоги, а? – Он остановил ее, перегородив вход в подъезд. – Есть одно дело, мне нужен скутер Летиции, здесь, на улице. В дом к ней мне не войти, в гараж тоже. – Впрочем, он прекрасно мог взломать гараж родителей Летиции, но понимал, что ничем хорошим это не кончилось бы.

– Нет, Нико, даже не думай. – Цецилия скрестила руки на груди.

– Попроси меня о чем угодно, попроси, и я сделаю, если ты мне поможешь.

– Нет… Летиция на самом деле, то есть… после того, что ты сделал с Ренатино…

– Мне плевать! Если кого-то любишь, сильно любишь, по-настоящему, никого не подпустишь к этому человеку.

– Да, но не таким же способом, – сказала Цецилия.

– Просто скажи, что ты хочешь за услугу.

Цецилия казалась непреклонной, неподкупной. Но на самом деле просто обдумывала ответ.

– Два билета на концерт.

– Идет.

– Не хочешь знать, чей концерт?

– Да хоть чей, у перекупщиков все есть.

– Хорошо, тогда я хочу на концерт Бенджи и Феде^[15].

– Это еще кто?

– Ты не знаешь Бенджи и Феде?

– Мне плевать, считай, что билеты твои. Ну когда сможешь?

– Приходи к моему дому завтра вечером.

– Идет. Отправь мне сообщение, напиши типа “все в порядке”, я пойму.

Весь день Николас искал кого-то, кто мог бы достать ему воздушные шары, самые дорогие, самые красивые, и писал в группу:

На следующий день поехали в Кайвано, Дрон по интернету нашел там магазин, где продавали товары для организации праздников и торжественных событий, музыкальные диски и фильмы. Купили воздушных шаров на двести евро и переносной баллон с гелием, чтобы их надуть.

Когда пришло сообщение от Цецилии, все уже расположились под домом и дружно принялись надувать воздушные шары. Один пакет, два, три, десять. Сам Николас, Дохлая Рыба, Зубик, Бриато – работали все, а потом красной лентой привязывали шары к мопеду. Шаров было так много, что мопед рвался к небу, удерживаемый только подножкой – колеса приподнялись на несколько сантиметров от земли. Николас написал Цецилии: “Спускайтесь во двор”, – и все спрятались за припаркованным во дворе фургоном.

– Я спущусь вниз на минутку, Лети, – сказала Цецилия, вставая с кресла и собирая резинкой длинные, до ягодиц, волосы.

– Зачем?

– Я ненадолго. Дело есть.

– Дело? Ты ничего мне не говорила. Посиди со мной. – Летиция валялась на постели подруги, полузакрыв глаза, и покачивала то одной, то другой ногой. Казалось, в этом мерном движении сосредоточилась сейчас вся ее жизненная сила. Так продолжалось уже несколько дней, и Цецилия, хоть и завидовала их отношениям, не могла видеть подругу в таком состоянии и мечтала, чтобы они с Николасом наконец помирились. – Нет, нет, надо спуститься. Это срочно. И вообще, пойдем вместе, прогуляемся.

После небольшой перепалки ей все же удалось уговорить подругу. На выходе из подъезда Летицию ожидало красочное буйство воздушных шаров. Она сразу все поняла – Николас вырос перед ней как по мановению волшебной палочки, и наконец-то она удостоила его словом:

– Ого! Это ты, вот сволочь, – засмеялась она.

– Любовь моя, уберем подножку и взлетим, – еще ближе подошел к ней Николас.

– Ну, я не знаю, Нико, – начала Летиция. – Ты вообще думаешь, что делаешь?

– Это правда, любимая, я идиот, ублюдок. Но я делаю это ради тебя.

– Ну да, ради меня. Ты злой.

– Да, я злой. Да, я дерьмо. Обвиняй меня в чем хочешь. Я все время думаю о тебе, ничего не могу с собой поделать. Если кто-то на тебя смотрит, я должен его наказать, не могу сдержаться. Ты только моя!

– Скажешь тоже… ты слишком ревнивый. – Летиция сопротивлялась на словах, но руками гладила его по щекам.

– Я изменюсь, обещаю тебе. Все, что я делаю, – ради нашей с тобой любви. Рядом с тобой я стану лучшим из мужчин, правда, самым лучшим. – Он улучил момент, взял ее руки в свои, стал целовать ладони.

– Лучший не ведет себя так, – возразила она, нахмурившись и пытаясь освободить руки. Николас на мговение притянул ее к себе, потом плавно отстранил. – Если я ошибся, то потому, что хотел защитить тебя.

На Летицию смотрел не только Николас, взгляды Дохлой Рыбы, Зубика, Бриато и Цецилии, соседей и случайных прохожих были направлены на нее: она перестала сопротивляться и под громкие аплодисменты обняла Николаса.

– Молодцы, помирились, – подытожил Дохлая Рыба. Зубик вдохнул гелий из шарика и заговорил придурочным голосом, а все подхватили эту забаву. Эти смешные голоса шли им куда больше, чем те, которые они пытались себе настроить. А Николас разгреб воздушные шары, поднял Летицию и посадил ее на скутер:

– Лéти, лети!

– Мне не нужны они, чтобы летать. – Летиция обняла его. – Мне хватит тебя.

Николас достал перочинный нож и медленно принялся обрезать ленточки воздушных шаров. Желтые, красные, голубые, розовые: один за другим взмывали они в небо, расцвечивая его яркими красками. Радостная Летиция завороженно провожала их взглядом.

– Подождите, подождите! А нам дадите? – Малыши шести-семи лет окружили Николаса.

Они обращались к нему на “вы”, и это ему льстило.

– Вот как, ничего себе!

Он брал воздушные шары и привязывал их детям к запястью. Летиция смотрела на него с обожанием, Николас с наслаждением купался в нем, а глазами искал, кому бы еще из детей сделать подарок.

Грабители

Николас появился у “Нового махараджи”, его встретил Агостино.

– Ничего не получается, Нико, нас не пускают.

Рядом с ним Зубик грустно кивнул – на мгновение он воспарил к небесам, и его пинками отправили обратно на землю. Чупа-Чупс, только из спортзала, с мокрыми еще волосами, разозлился:

– Что?! Вот уроды.

– Ну, говорят, они не уверены, а вдруг мы без Копакабаны не заплатим. И вообще, его кабинет уже кому-то отдали.

– Черт, быстро у них дело делается! Не успели отправить клиента за решетку, как ему нашли замену, – сказал Николас. Он огляделся, как будто искал служебный вход или какую-то щель, через которую можно проникнуть внутрь.

– Мараджа, что будем делать? Нас макают в говно. Другие работают, а мы нет… Вечно на побегушках. Кто-то гребет деньги лопатой, а нам достаются объедки, – подошел к нему Агостино.

Нужно было что-то придумать. Все надеялись на Николаса, он был главным.

– Будем грабить, – сухо сказал он.

Это было не предложение, а констатация. Тон не оставлял никаких сомнений в решимости Николаса. Чупа-Чупс вытаращил глаза.

– Грабить?! – переспросил Агостино.

– Ну да, грабить.

– Что, членом пиф-паф? – спросил Зубик, который наконец вышел из ступора.

– Есть пушка. – Николас вытащил старый бельгийский револьвер.

– Это что за металлолом?! – Агостино невольно рассмеялся.

– Мадонна! Где ты его взял? На Диком Западе? Ковбои подарили? – оживился Зубик.

– Пока есть только такая штука, и с этой штукой мы будем действовать. Берем глухие шлемы – и вперед.

Николас стоял, засунув руки глубоко в карманы. Он ждал. Это была проверка, вызов. Кто примет его, кто отступит?

– А где мы возьмем закрытые шлемы? У тебя есть? У меня – нет, – сказал Агостино. Он врал, закрытый шлем лежал у него дома, новый. Нужно было под любым предлогом потянуть время, чтобы понять, блефует Николас или нет.

– У меня есть, – сказал Зубик.

– И у меня тоже, – отозвался Чупа-Чупс.

– Спичка, возьмешь шарф или платок у мамы… – посоветовал Николас.

– Бита нужна. Ограбим супермаркет, – предложил Зубик.

– Вот так, сразу? Ничего не разведав, без подготовки? – сомневался Агостино. Чаша весов неумолимо клонилась в сторону ограбления.

– Подготовка? Зачем? Это тебе что, “На гребне волны”^[16]? Подъезжаем, заходим, максимум пять минут, берем кассу и сваливаем. Перед самым закрытием. Удираем, по пути обчистим пару табачных лавок у вокзала.

Николас назначил встречу всем троим через час у своего дома. Всем было велено позаботиться о мопедах и шлемах, биту он брал на себя. Несколько лет назад он увлекся бейсболом и даже начал собирать коллекцию бейсболок. Посмотрел всего одну игру по интернету, быстро надоело: правила его не интересовали. Однако очарование этого мира, столь американского, не ослабило своего воздействия, поэтому, как только представился случай, он украл бейсбольную биту без этикетки, лежавшую по недогляду в магазине “Мондо Конвеньенца”. Николас ни разу ее не использовал, ему импонировала ее агрессивность, примитивная злоба: точно такая была у Аль Капоне в фильме “Неприкасаемые”.

Николас заранее просчитал, кому ее доверить. Когда Агостино вызвался сам, он и бровью не повел, знал, что так и будет – слишком много тот сомневался. Агостино занял место пассажира на мопеде Чупа-Чупса, который непонятно где раздобыл шлем с Акулой-монстром, персонажем старого фильма ужасов. Пассажиром у Николаса сел Зубик, на них были мятые, поцарапанные шлемы, давно утратившие свой первоначальный цвет. Двинулись к супермаркету, старому, неприметному, подальше от Форчеллы. Если что-то пойдет не так, хотя бы спалятся не сразу. Магазин уже закрывался, перед входом стояла машина частной охранной службы.

– Черт, вот сволочи! – прошипел Николас, поглаживая в кармане рукоятку пистолета, это его успокаивало.

Такого они не ожидали. На будущее нужно иметь в виду.

– Говорил я тебе, что нужно сначала выследить, идиот! Гони теперь к табачнику, – смог немного отыграться Агостино, толкнув Чупа-Чупса в спину, а тот резко надавил на газ и взмахнул рукой, давая понять, что сам знает, куда ехать. Они направились к табачной лавке, каких миллионы по всей Италии. Две небольшие витрины, увешанные скетч-карточками мгновенной лотереи и ксерокопиями формата A4, гласящими, что именно здесь неделю назад один счастливчик получил выигрыш в двадцать тысяч евро, вдвое больше, чем в прошлом году, словно фортуна и впрямь облюбовала это место. Момент выбрали верно: поблизости не слонялись вечные бездельники, рассчитывающие на легкую удачу, тротуар был пуст. Припарковали мопеды, обеспечив себе возможность побега, интуитивно определили самый надежный вариант: оживленный перекресток, над которым проходит эстакада, можно петлять среди других мопедов под прикрытием автомобилей.

Николас никого не ждал, он первым решительно вошел в табачную лавку, наставил на хозяина пистолет:

– Деньги, живо, сукин сын!

Хозяин лавки, невысокий и коренастый, в грязной майке, раскладывал на полках сигареты и не сразу услышал приглушенный мотоциклетным шлемом голос. Не вникая в смысл слов, он уловил тон, каким они были сказаны, и медленно повернулся с поднятыми руками. Он был далеко не молод и в подобной сцене, очевидно, участвовал не впервые. Николас перегнулся через прилавок и наставил хозяину пистолет в висок.

– Шевелись, гони деньги. – Николас бросил ему пакет для добычи, предусмотрительно захваченный из дома.

– Тихо, тихо, тихо, – повторял хозяин табачной лавки, – тихо, все в порядке. – Он знал, что должен придерживаться золотой середины: вести себя не слишком вызывающе, но и не слишком благосклонно. Невозмутимость будет воспринята как издевательство; проявишь агрессию – сразу конец. В любом случае конец один – пуля в лоб.

Николас сильнее перегнулся через прилавок, наставив дуло пистолета прямо на табачника, тот уже опустил вниз дрожащие руки с пакетом. Появился Агостино – бейсбольная бита за спиной.

– Ну, кому тут по башке?!

Вошел Зубик со школьным рюкзачком и принялся сгребать в него все, что попадало под руку, – авторучки, карамельки, жевательную резинку. Николас между тем внимательно следил за хозяином лавки, судорожно складывавшим в пакет банкноты по десять и двадцать евро.

– Эй, парни, живо! – закричал с улицы Чупа-Чупс. Он был самым мелким из четверки, и ему пришлось стоять на шухере. Николас покрутил пистолетом, веля лавочнику пошевеливаться, тот выгреб из кассы все, что осталось, и снова поднял руки.

– Лотерейные билеты забыл, – сказал Николас.

Табачник снова опустил руки и, указывая на пакет, жестами попытался показать, что наверняка этого достаточно, теперь они могут убираться.

– Гони сюда все билеты, сволочь, все билеты гони! – закричал Николас. Агостино и Зубик молча посмотрели на него. Они спешили к выходу на зов Чупа-Чупса и не могли взять в толк, почему Николас теряет время из-за каких-то лотерейных билетов. Им тоже казалось, что этого распухшего от денег пакета вполне достаточно. Но Николас считал иначе. Табачник должен быть наказан за вызывающее поведение. Вырвав у него из рук пакет, Николас замахнулся пистолетом так, что табачник распластался на полу. Потом повернулся к остальным:

– Уходим.

– Ну ты псих, Нико! – прокричал Агостино, поравнявшись с ним на мопеде в плотном потоке.

– Давайте, парни, возьмем еще бар, – ответил Николас.

Бар как две капли воды походил на табачную лавку. Две грязные витрины, десятилетней давности реклама мороженого: невзрачное заведение, куда не заходил никто, кроме местных завсегдатаев. Бар закрывался, решетка была наполовину опущена. Николас и на этот раз пошел первым. Вытащил из урны пустой мусорный мешок, а пакет с деньгами табачника убрал под седло мопеда. Бармен и двое официантов переворачивали стулья, клали их на столы и не сразу заметили вошедших Николаса и Зубика, который взял у Агостино бейсбольную биту.

– Деньги сюда, живо, все деньги сюда! – закричал Николас и бросил мусорный мешок к ногам официантов. Пистолет не вытаскивал – адреналин, полученный в табачной лавке, еще бежал по венам, словно убеждая, что все пойдет как надо. Но один из официантов, прыщавый парнишка немногим старше Николаса, бравируя, подцепил ногой мешок и отправил его под стол. Николас занес руку за спину: если они нарываются, самое время их продырявить, – однако и Зубику бейсбольная бита жгла руку. Он начал с кофейных чашек, приготовленных к завтраку. Одним ударом расколотил все, осколки взмыли в воздух, и даже Николас инстинктивно закрыл лицо рукой, забыв, что на нем мотоциклетный шлем. Затем настал черед крепкого алкоголя. Янтарный плевок вырвался из разбитой бутылки немецкого ликера “Егермейстер” и попал прямо в лицо юному официанту, отбросившему под стол мусорный мешок.

– Сначала я бабахну по кассе, а потом, черт возьми, кому-то по голове, – пригрозил Зубик. Он целился битой то в одного, то в другого официанта, как бы примеряясь, чей череп раскроить первым. Николас подумал, что с Зубиком надо будет поквитаться. Только не сейчас, и, усилив накал, все-таки вытащил пистолет. Прыщавый официант упал на колени и пополз за пакетом, а его приятель подбежал к кассе, чтобы открыть ее. День, несомненно, удался – Николас увидел выручку в купюрах по пятьдесят. В бар вбежал Агостино, привлеченный шумом, и принялся сбрасывать в рюкзак бутылки с виски и водкой, уцелевшие от ярости Зубика.

– Эй, парни, уже полторы минуты. Кончай канитель! – крик Чупа-Чупса отрезвил троих налетчиков, они мигом выскочили на улицу. Снова в седле, снова в потоке машин, каждый наедине со своими мыслями. Все получилось так легко и быстро, как в настоящем боевике. Только Николас думал о другом: правой рукой управлял скутером, объезжая “Фиат Пунто”, который почему-то решил вдруг остановиться, а левой набирал сообщение Летиции: “Спокойной ночи, моя пантера”.

Утром, едва открыв глаза, Николас первым делом проверил телефон. В голове еще шумели события минувшего дня. Летиция ответила, как он и ожидал, сопроводив сообщение цепью сердечек. В школу пришел в десять и, поскольку все равно опоздал, полчаса роли не сыграют, решил выкурить в туалете косяк. Третьим уроком, если он правильно помнил, был Де Марино, единственный преподаватель, которого он мог терпеть. По крайней мере, проявлял заинтересованность. Конечно, не к тому, что тот рассказывал, на это Николасу было глубоко плевать. Его цепляло упорство, с которым Де Марино хотел быть услышанным, и внимание к подросткам, сидевшим перед ним. Вот за это Николас его уважал, хоть и понимал, что Валерио Де Марино не сможет никого спасти.

Прозвенел звонок. Шум распахиваемых дверей и топот в коридорах. В туалет, где прятался Николас, с минуты на минуту прибежит толпа. Николас выбросил остаток сигареты в унитаз и пошел в свой класс. Де Марино вошел, оглядывая учеников не так, как другие, для которых работа в школе – лишь часть производственного конвейера: наконец-то закончилась смена, все по домам.

Учитель подождал, пока все соберутся, а потом взял в руки книгу в мягком переплете, свернув ее, как газету, трубкой. Он сидел за столом и постукивал книгой по колену.

Николас уставился на преподавателя, не обращая внимания, что и Де Марино пристально смотрит на него.

– Фьорилло, тебя лучше сегодня не спрашивать, так?

– Лучше нет. Голова ужасно болит.

– Ты хотя бы знаешь, что мы сейчас изучаем?

– А то!

– Н-да. В таком случае я не буду тебя спрашивать, что мы сейчас изучаем. Я задам тебе хороший вопрос, потому что на хороший вопрос отвечать легко. Ведь так?

– Как хотите, – ответил Николас и пожал плечами.

– Из нашей программы что тебе нравится большего всего?

Николас действительно знал, какую тему они проходили.

– Мне нравится Макиавелли.

– А почему?

– Потому что он учит властвовать.

Шпана

Николас решил найти способ заработать, ведь с арестом Копакабаны наркосбыт приостановился. Нужно осмотреться, понять, с чего начинать. Копакабана знал, что деньги должны постоянно быть в обороте, времени терять нельзя. Дон Феличано пошел на сделку со следствием и мог разболтать все. Женившись на Виоле Стриано, Котяра оказался первым претендентом на роль босса Форчеллы, стоило лишь уладить вопрос с Копакабаной. Но почему-то он этого не делал.

Никто не посылал гонцов к Копакабане за решетку, молчали боссы, молчали их жены. В чем дело? К шантажу он не прибегал. Есть два пути: рэкет или наркосбыт. Или ты крышуешь магазины, собираешь с них дань и ни о какой другой торговле не помышляешь, или магазины ничего не платят, но терпят по соседству сбытчиков травки и кокаина. Таковы были его убеждения.

После нескольких удачных ограблений Николас, Агостино и Бриато с помощью старого бельгийского револьвера решили заняться рэкетом.

– А что?! – оживился Бриато. – Чтоб мне сдохнуть, Николас, отличная идея!

Они сидели в баре, проигрывая в автоматах награбленную мелочь, и строили планы. Зубик и Бисквит предпочитали слушать, пока.

– Эти барахольщики… Все, кто торгует вдоль дороги, будут нам платить, – не унимался Бриато, – сунем ствол в зубы всем этим чертовым неграм и марокканцам, пусть отстегивают в день по десять-пятнадцать евро.

– А сможем? – недоверчиво спросил Агостино.

– И еще, те, у стадиона, они точно платили дань Копакабане, – сказал Николас.

– Не, по-моему, Копакабана ничего не собирал у стадиона.

– Ну тогда будем грабить парковщиков после матча.

– Слушайте, парни, если не сделаем общую кассу, если не будем работать вместе, нам придется вечно пахать на кого-нибудь! Поймете вы это, наконец, или нет?

– Меня все устраивает. Сначала поработаем, а там посмотрим. – Агостино бросил в автомат два евро и добавил, нажимая кнопку: – Так сказал Копакабана.

– Что, что он сказал? Ты говорил с ним? – вскочил Николас.

– Нет, не я… Его бразильская жена сказала, что пока Котяра с ним не договорится, ничего не получится, так что мы сами по себе, он к нам без претензий, мы сами должны позаботиться о себе.

– Ну конечно, – отзвался Зубик, – будет Котяра у него спрашивать… Решит, и все дела! Если б здесь по-прежнему командовал дон Феличано, все было бы нормально. Неужели в Неаполе некому серьезно решать вопросы? – Он с силой ударил по игральному автомату, проглотившему за разговорами не меньше тридцати евро, и уселся на пластмассовый стул рядом с остальными.

– Проклятый дон Феличано, – сплюнул Николас, – он нас кинул. Лучше не вспоминайте о нем.

– Он не всегда был таким, – вступился Зубик.

– Да бросьте вы. – Агостино поставил локти на стол, молча скрутил косяк и так же молча пустил его по кругу. Запах марихуаны, лучший в мире, действовал на него умиротворяюще. Зубик, как обычно, выпустил дым через щель в отколотых резцах, эта его манера курить нравилась девчонкам.

Когда очередь дошла до Бисквита, тот жадно затянулся и, передавая косяк Агостино, сказал: – Я думаю, Мараджа прав. Надо держаться вместе… Тогда мы – сила.

Агостино беспокоился, он понимал, что держаться вместе подразумевало, кроме всего прочего, объединение вокруг кого-то одного и против кого-то другого. Работать на себя означало в худшем случае вступить в конфликт, разозлить кого-то, и тогда ты должен покаяться, отдавая часть заработанного, или получишь в морду. Объединиться, создать свою банду означало также, что у нее будет главарь, и Агостино понимал, что это не он. Он понимал и то, что ему придется улаживать дела с двоюродным дядей в любом случае, станет он ревнителем или предателем, и ни один из вариантов ему не нравился.

Как будто в подкрепление своих слов, Бисквит небрежно вытащил из кармана пачку смятых купюр.

– Ничего себе! Какого хрена они у тебя как из жопы? – вытаращил глаза Зубик.

– Настоящим парням кошелек не нужен, – холодно ответил Бисквит.

– Ну вы даете! Бисквит тебя загасил! – Николас дал Зубику легкий подзатыльник.

– Откуда у тебя столько капусты, Бисквит?

– Приятели помогли, Оресте и Ринуччо.

– Кто такие? – заволновался Николас, ведь любое неизвестное имя – это потенциальный противник.

– Оресте! – повторил Бисквит чуть громче, будто перед ним был глухой.

– Кто? Оресте Телепузик?

– Ну да!

– Но ему всего восемь лет! То есть ты, Телепузик и…?

– И Ринуччо!

– Ринуччо? Его брат, Путь Карлито, в паранце Капеллони?! Ринуччо Мелюзга?

– Вот, он самый! – воскликнул Бисквит, подразумевая: “Наконец-то до тебя дошло!”

– Ну? И где вы их взяли? – Николас сверлил его своими черными глазами с недоверием и плохо скрываемым интересом. Неужели эти сопляки могли срубить столько денег? Но вот же они, в руках у Бисквита.

– На батутах, где гуляет малышня.

Он сказал это совершенно серьезно, гордо задрав подбородок. Все засмеялись.

– На батутах? Издеваешься? Скажи еще на каруселях!

– Нет, на детских площадках, на батутах в торговых центрах.

– То есть? Это как?

– Хочешь посмотреть? Сегодня мы работаем на площади Кавура.

Николас кивнул, он единственный отнесся к словам Бисквита серьезно:

– Давай, я приеду.

Бриато сел на скутер позади Николаса, остальные кричали им, сложив руки рупором:

– Удачи! Ограбьте лучше банк, да поможет вам Мелюзга!

Бисквит оседлал свой велосипед и, слыша за спиной громкий хохот друзей, обернулся, чтобы показать им язык. Крутил педали без остановки до самой площади Кавура, притормозив немого перед фонтаном, где на Тритоне все еще оставались следы синей краски после первой победы “Наполи” в чемпионате Италии^[17]. Его отцу в то время было примерно столько же лет, сколько сейчас ему. Он любил рассказывать, как после этой победы город безумствовал дни и ночи напролет и как он своими глазами видел фанатов, расписывающих бронзового Тритона. Бисквиту нравилось, что и он может видеть следы этого ликования, и всякий раз, когда он проезжал по площади Кавура, к горлу подкатывал комок. Здесь отец был к нему куда ближе, чем на кладбище, куда они с матерью ходили по воскресеньям.

Он привстал на педалях, маленький, всего-то метр тридцать пять, и принялся крутить головой вправо-влево, как скворец в поисках подружки. Николас и Бриато остановились у входа в детский парк, к которому уже подходили Телепузик и Мелюзга. Они были младше Бисквита на год или два, но лица – как у познавших жизнь, причем не с лучшей ее стороны. Разговоры исключительно про секс и оружие: ведь взрослые не считают, что могут существовать какие-то запретные темы, табу, недопустимое поведение. В Неаполе нет взросления – ты рождаешься и существуешь в заданных условиях.

Мелюзга и Телепузик были не одни. Каждый вез на своем велике еще парочку детей, а позади них бежала целая толпа. Цыгане, ясное дело. Николас и Бриато слезли с мопеда и, скрестив на груди руки, с любопытством наблюдали за сценой. Шпана подбежала к каруселям и устроила бардак: они орали, прогоняли малышей с качелей, толкали так, что те падали на землю. Напуганные дети плакали, их утешали, уводили прочь, крича непрошеным гостям:

– О, Мадонна! Зачем вы сюда пришли?! Уходите! – И еще: – Ох, да что ж это такое, что вы задумали?

Очень скоро в детском парке стало шумно, пыльно, поднялся такой гвалт, что невозможно было ничего разобрать. Тогда Бисквит, натянув на лицо почтительное выражение, которое не слишком ему подходило, решил навести порядок: – Синьоры, дорогие синьоры, не беспокойтесь, я их прогоню, я их сейчас прогоню! – И заорал: – Ну-ка пошли отсюда! Вонючие цыгане! Убирайтесь! Живо!

Вместе с Телепузиком они прогоняли цыганских детей. Те убегали, но снова возвращались. Тогда Бисквит немного поменял тактику: – Синьоры, дорогие синьоры, дайте мне пять евро, я их прогоню, вот увидите, они уберутся!

Плата за спокойную прогулку: женщины быстро это поняли и откупались – кто давал пять евро, кто три… каждая, сколько могла. Собрав деньги, шпана откланялась, и в парке снова воцарились покой и тишина.

Бисквит подошел к Николасу и Бриато, чтобы познакомить их с Мелюзгой и Телепузиком.

– А я тебя знаю, видел тебя с братом! – Мелюзга узнал Николаса.

– Передавай ему привет. Как поживает Путь Карлито?

– Чокнутый, как обычно.

– Значит, хорошо.

– Этот парень лучше. – Бисквит хлопнул друга по плечу. – Мы с ним еще не такое можем!

– То есть? – спросил Бриато. Интересно, что еще придумали эти сопляки?

– Когда цыгане уходят, он хватает две или три сумки. Эти тетки часто оставляют свои сумки на лавках… Я бегу за ним и отнимаю сумки. В благодарность бабушки суют мне десять, а то и двадцать евро. Деньжата у них всегда водятся.

Николас слегка наклонился, чтобы посмотреть им прямо в глаза, а потом, крепко обняв за плечи Мелюзгу и Бисквита, спросил:

– Сколько даете этим цыганчатам?

– Да нисколько… покупаю им чипсы, пиццу. Сегодня они вообще за так работают, я отдал им старый велик сестры, ей он все равно не нужен.

Даже эти щенки нашли способ срубить денег, заключив союз с цыганами. И ему нужно найти покровителя, найти кого-то, с кем можно договориться, без этого паранцу не сколотить. Но кого? Дон Феличано Стриано добровольно сдался полиции, Копакабана сидит в Поджореале, а Котяра здесь чужой, и этот чужой претендует на сердце Неаполя.

Паяльник

Они сидели, как обычно, в баре, и вдруг Тукан, уставясь в телефон, сказал:

– Эй, парни, смотрите-ка! Посмотрите, что пишут в Твиттере.

Никто не отреагировал, отозвался только Чупа-Чупс:

– Фигню всякую пишут.

– Какую фигню? “Нового махараджу” обчистили до нитки. Вот тут статья.

Николас тотчас оживился:

– Отправь мне ссылку.

Он быстро пробежал глазами страницы, пролистал фотографии. Ограбили ночью, вынесли все, что могли. Все-все: посуду, компьютеры, подсвечники, стулья. Погрузили в грузовик и вывезли. Был выходной день. Сигнализация оказалась отключена.

– Черт, – сказал Николас. – Интересно, чьих это рук дело?! Хотел бы я увидеть лицо Оскара. Дерьмо вонючее, что он сейчас скажет?

Набрал номер Оскара, тот не ответил. Тогда отправил ему сообщение: “Это Николас, ответь мне”. Никакого ответа. Еще одно сообщение: “Это Николас, ответь мне, это срочно”. Никакой реакции. Тогда Николас решил позвонить Чёговорю:

– Эй, видел, что случилось в “Новом махарадже”?

– Не, а что случилось?

– Вынесли все к чертям!

– Да ты что?!

– Ну да, голые стены! Надо выяснить, чьих это рук дело.

– Зачем? Решил поиграть в детектива?

– Чёговорю, ты понимаешь, если мы выясним, кто это, отдельный кабинет нам гарантирован…

– Если там ничего не осталось, может, они ваще закроются.

– Нет. Кто ж закроется, имея такую террасу на Позиллипо?! Давай ко мне!

Чёговорю приехал через час.

– Ты чё так долго? – встретил его Николас. За этот час он чего только не передумал, представлял даже, как эффектно вытащит франкотт, чтобы помахать у Оскара перед носом, посмотрим, как он тогда запоет! Но Чёговорю изменил его планы.

– Я с отцом толковал.

Отец у Чёговорю долгое время был скупщиком краденого, а теперь, выйдя из тюрьмы, работал официантом в одном из ресторанов Борго Маринари.

– Отец сказал, что надо идти… – Он выдержал эффектную паузу, садясь на кровать.

– Куда?!

– Я чё говорю, надо идти к цыганам.

– К цыганам?

– Ну, чё говорю-то. Надо к цыганам идти. Отец считает, что это цыгане или кто-то, кто хочет сделать деньги на страховке. Ну то есть они сами.

– Странно как-то, – задумался Николас, – у них и так денег немерено.

Чёговорю закинул руки за голову и закрыл глаза. Открыв их через мгновение, он увидел перед собой Николаса, наставившего на него пистолет, но даже не пошевелился. Его косноязычие и пристрастие к слову-паразиту, которому он был обязан своим прозвищем, компенсировалось хладнокровием, проявляющимся в опасных ситуациях.

– А, ты и железо прихватил, – сипло сказал он.

– Точно, – ответил Николас и убрал револьвер за пояс. – Пойдем-ка навестим цыган.

На скутере Николаса поехали за Джантурко, прямо к раскинувшемуся там табору. Прежде чем увидеть глазами, ты чуешь его носом: зловонный запах потной одежды, раскаленного солнцем металла, чумазых детей. У автоприцепов сидели женщины. Вокруг них бегали, визжали дети, играя со сдутым мячом. Спрыгнув с мопеда, Николас немедленно пошел в нападение и громко закричал, обращаясь ко всем сразу:

– Кто здесь командует? Где ваш чертов босс? – Тактика цепного пса, проявляющего агрессию первым, казалась ему наиболее эффективной.

– Чего тебе надо, с кем хочешь говорить? – отозвалась какая-то толстуха, встав с пластикового стула и, пошатываясь, сделала несколько шагов в его сторону.

– С вашим боссом, с вашим мужем, кто тут главный? Кто велит грабить? Кто тащит все из домов? Кто обчистил “Махаджу”? Признавайтесь!

– Да пошел ты! – толкнул его какой-то мальчишка. Откуда он взялся? Николас вместо ответа дал ему коленом в живот так, что тот упал на землю. Женщины, путаясь в юбках, подбежали к мальчику. Самая молодая из них, с подхваченными платком пепельными волосами, раздраженно крикнула Чёговорю:

– Зачем пришли? Что вам тут надо?

Другие тем временем окружили Николаса, принялись хватать его за одежду, толкать в разные стороны. Он старался устоять на ногах, сохранить равновесие, но цыганки с силой рвали его во все стороны. Если б Николас не достал пистолет, вслепую наставив его на этот обезумевший рой, неизвестно, как долго продолжался бы такой танец. Мгновение – и вдруг он почувствовал, как шею крепко обхватила чья-то мускулистая рука. Он не мог дышать, будто кадык провалился в горло. В глазах резко потемнело, но Николас успел заметить Чёговорю, бегущего к мопеду.

Цыгане не взвешивали ситуацию, им было не до этого – они схватили того, кто им нужен. Николаса притащили в какой-то барак и привязали к деревянному стулу с железными ножками, скорее всего, украденному в школе или больнице. Отовсюду на него сыпались удары и пощечины, сопровождаемые криками:

– Зачем пришел? Все, парень, тебе конец.

– Хотел стрелять по нашим детям?

Николас чувствовал, как подступает страх. Отвратительное чувство. Нет, цыган нельзя, ни в коем случае нельзя бояться.

– Воры, воры, это вы грабили! – повторял он, как заведенный. И чем больше он это повторял, тем больше ударов сыпалось на него.

Чёговорю тем временем звонил единственному, кто мог помочь в этой ситуации, единственному, в чьих жилах текла голубая кровь: Драго.

Драго был Стриано, а цыгане могли разбить табор только с одобрения клана. Телефон не отвечал. После третьей неудачной попытки Чёговорю отправился в Форчеллу.

Драго нашелся в баре, играл в бильярд. Чёговорю направился прямиком к нему, ни с кем не здороваясь.

– Драго, скорей, поехали!

– Что случилось? – спросил Драго, откладывая кий. По голосу друга он понял, что дело серьезное.

– Николас, его схватили цыгане!

– Ну и хорошо, если его украли цыгане… – засмеялся Драго.

– Его схватили, правда, давай, шевелись!

Драго ни о чем больше не спрашивал, они вышли на улицу. По дороге Чёговорю надрывал голос, пытаясь рассказать, что произошло.

– Он что, ненормальный?

– Он думает, что ограбили цыгане, а я чё говорю, кто его знает, они или нет.

Тем временем в барак, где удерживали Николаса, вошел тот, кто явно был здесь главным. Его походка давала понять, что все здесь принадлежит ему. Это его имущество. Не люди, не животные. Имущество. Его собственность, естественно. Цыган был одет в новый, безупречный спортивный костюм “Адидас”, только костюм был ему великоват – рукава несколько раз подвернуты, а штанины волочились по земле. Хозяин нервно жевал зубочистку: определенно, его беспокоило непрошеное вторжение. Он плохо говорил по-итальянски, скорее всего, приехал недавно.

– Ты кто?

– Николас из Форчеллы.

– И чей ты?

– Свой собственный.

– Ах, свой?! Я слышал, ты пугать детей пистолет. Ты умирать здесь, понятно?

– Ты не можешь меня убить.

– Почему? Не хочешь, чтоб твой мать бояться, приходить сюда за твой труп? – цыган не смотрел на Николаса, он расхаживал, глядя себе под ноги. Точнее, на носки своих кроссовок. “Адидас”. Блестящие. – Ты умирать здесь, – повторил он.

– Нет, ты должен позаботиться о своей жизни, – сказал Николас и мотнул головой, как бы приглашая всех в свидетели. – Позаботиться о своей жизни, потому что, когда я стану боссом, я не убью тебя и не перестреляю всех вас, цыган, по одному. Ты и пальцем меня не тронешь, ведь иначе вы сдохнете все, все. – Он повернулся к хозяину.

На правую скулу Николаса обрушился удар такой силы, что у него потемнело в глазах. Николас поморгал, и перед ним снова возник человек в спортивном костюме.

– А, значит, ты стать босс…

Еще одна пощечина, на этот раз не такая убедительная. Красная щека, порванные капилляры, но кровь не текла, только во рту чувствовался металлический привкус. Они хотели понять, кто его прислал. Вот что их беспокоило. С улицы доносились голоса детей, какой-то мужчина просунул голову внутрь:

– Дружок его вернулся.

А потом голос Чёговорю:

– Николас, Николас, ты где?

– Видишь, друг твоя здесь, – усмехнулся цыган и снова ударил Николаса. Тем временем женщины и дети окружили Драго и Чёговорю. Табор был как растревоженный муравейник, как муравьи, которые забираются тебе на ногу, поднимаются по лодыжке, по голени, чтоб защитить свое гнездо.

– Я Луиджи Стриано, – закричал Драго. – Знаете моего отца?

В бараке воцарилась тишина, и кольцо, окружавшее двух друзей, перестало сжиматься.

– Мой отец – Нунцио Стриано, Министр, его брат Феличано Стриано, Граф. Мой дед – Луиджи Стриано, Король, и меня зовут так же, как его.

Услышав про Министра, цыганский барон замер. Закатав для солидности рукава, он неторопливо вышел из барака. Люди, окружившие Драго и Чёговорю, расступались на его пути, как колосья пшеницы.

– Так ты сын Министра?

– Да, он мой отец.

– Моджо, – представился он, пожимая Драго руку. – Чего они? Чего вы здесь? Разве Министр посылать гонцов? В чем дело?

– Мне надо поговорить с Николасом.

Николас дерзко усмехался. Ситуация явно менялась в его пользу, теперь не грех было изгадить новенький костюм цыгана. Плевок пришелся прямо на черный трилистник логотипа. Моджо рванул вперед. Драго остановил его резким ударом и напомнил, откуда он, Моджо, пришел и куда должен был отправиться.

– Развяжите его, немедленно, – приказал Драго.

Моджо кивнул головой, и Николаса освободили. Драго очень хотел спросить у Николаса, какого черта он здесь, но тогда Моджо сразу поймет, что Министр никого не посылал, и он решил продолжить спектакль:

– Николас, объясни Моджо, почему вы здесь.

– Потому что вы, вы обчистили “Нового махараджу”.

– Это не мы.

– Вы, и вы за это ответите.

Моджо схватил Николаса за горло:

– Говорю же, не мы, черт побери!

– Тихо, тихо, – разнял их Чёговорю.

– Значит, так: “Нового махараджу” в Позиллипо обворовали дочиста, и это ваших рук дело. Вы вывезли все в своем фургоне, – Николас смотрел цыгану прямо в глаза.

– Это не мы, мы ни при чем.

– Мой отец считает, что при чем. И другие семьи в Системе так считают, – вступил в разговор Драго.

Моджо поднял руки, как бы капитулируя.

– Идемте, идемте со мной, сами все увидите! – пригласил он приятелей.

Фургонов было три: белые “Фиат-Фьорино”, все одинаковые, чистые, без надписей. Вне подозрений. Моджо открыл двери.

– Смотрите, сами смотрите, что там, – сказал он, оттирая с куртки плевок тыльной стороной ладони.

В полутьме можно было различить очертания стиральных машин, холодильников, телевизоров, даже целую кухню, оснащенную бытовой техникой. Были там мотокосилки, электропилы и прочий блестящий инвентарь образцового садовника. Все это не имело никакого отношения к “Новому марадже”.

– За дурака меня держишь? – сплюнул Николас. – Все, что вы взяли в “Новом марадже”, уже тю-тю, ищи его где-нибудь на Цыганщине.

– Мы ни при чем. Если мы грабили, я назначаю цену. Просить выкуп.

– Отец заставил бы тебя отдать все без выкупа, – заметил Драго.

– Твой отец договориться с Моджо.

Моджо доказал, что глупостями не занимается, и теперь мог взять реванш.

– Эй, как тебя там… Моджахед, мой отец придет сюда, сожжет все поле, продаст все, что захочет, ты понял это?

– Почему Министр хочет жечь? – Моджо забеспокоился, и это было кстати.

– Нет, я имел в виду, если бы ты украл, без спросу… так уже было…

– Моджо не спрашивает, Моджо крадет, и если семьи Системы что-то хотят, то приходят сюда и берут.

Моджо уважал договор, это очевидно, он промышлял в других местах. В фургонах был товар для блошиного рынка. Эти цыгане не пачкали рук квартирными кражами. Их бизнес – оружие и мусор. Они занимались подпольной переработкой вторсырья: тряпки, резина, медь. Управлять всем этим было непросто, поэтому грабить такие рестораны, как “Новый мараджа”, им не было никакого резона.

– Ладно, я передам отцу, что это не вы. А вы не болтаете о том, что здесь было!

– Нет, нет, Моджо не болтать глупостей, – заверил Моджо и дал знак одному из своих принести франкотт Николаса. Моджо кинул пистолет, тот упал прямо в грязь у переднего колеса “Беверли”.

– А теперь уезжайте.

– Почему ты решил непременно выяснить, кто обчистил “Нового мараджу”? – спросил Драго. Они остановились у кебабной, после всех этих событий разыгрался аппетит, Николас попросил еще льда, чтобы приложить к разбитой губе. Он надеялся, что Летиция ничего не заметит.

– Так мы получим статус постоянных посетителей, – ответил Николас. Он жевал на одной стороне, менее пострадавшей от ударов. Несмотря на боль, он не мог пожертвовать своим кебабом.

– Я чё говорю-то, отец мой считает, что, может, это они сами… ну, чтобы страховку получить… – вступил Чёговорю.

– Если так, то мы тут не при делах, – сказал Драго. Он взял себе хот-дог, с которого обильно капал жир. Арабская еда ему надоела, мать всегда повторяла, что туда кладут тухлое мясо. – Мне, – продолжал Драго, – плевать, кто это сделал. Ну заработаем мы себе кабинет, и что? На кой черт он нам сдался?

– Да на тот черт, ты подумай только, – возразил Николас, – постоянный кабинет, не на один вечер. Нас будут знать все. Нас заметят.

– И поэтому мы пашем на Оскара, находим грабителей… Там товара на миллион евро, и мы все это ему подарим? Вынесли все подчистую, ты читал? Двери вынесли, даже оконные переплеты…

– Ты в своем уме, Драго? Если у нас будет отдельный кабинет, никто нам не запретит туда ходить, не нужно будет выдумывать причину или просить кого-то, чтоб нас пустили. Не нужно рядиться официантами. Вошли – и все, наше право. Весь Неаполь увидит нас там. Все увидят – судьи, футболисты, певцы, все боссы Системы. Мы засветимся у них, пойми ты это наконец!

– Меня ломает сидеть там каждый вечер…

– Не каждый, а когда захотим.

– Ладно, но, по-моему, это ерунда…

– Сидеть во дворце рядом с правителями – ерунда? Я хочу быть рядом с королями, мне надоело вечно крутиться с пешками.

Потянулись обычные дни. Про историю с цыганом больше никто не вспоминал, но все ждали какой-то вспышки, чтобы снова вытащить ее на свет. Масла в огонь подлил сам Министр. Мать заставила Драго поехать к отцу в тюрьму. Уже год как они общались только через пуленепробиваемое стекло и переговорное устройство. Нунцио Стриано по прозвищу Министр сидел в тюрьме строгого режима, 41 bis.

41 bis – это саркофаг. Все под контролем, постоянный мониторинг. Камера неустанно наблюдает за тобой – утром, днем, вечером, ночью. Ты не можешь выбирать, какую телепередачу посмотреть, какую газету или книгу получить. Все проходит цензуру. Фильтруется. По крайней мере, так положено. Встреча с родственниками раз в месяц, через перегородку из пуленепробиваемого стекла. Под ней – цементная стена. И переговорное устройство, все.

Всю поездку Драго молчал. Тишину прерывал лишь звук поступающих на телефон сообщений. Николас хотел знать, доехали ли он, говорил ли уже с отцом и что тот думает об этой истории. Николас чувствовал, что решение близко, но не знал, где его найти.

Драго увидел помрачневшее лицо отца и понял, что тому известно все.

– Ну, Луиджи, как дела? – Отец старался говорить сурово, но в голосе чувствовалась плохо скрываемая нежность. Он прислонил ладонь к разделявшему их пуленепробиваемому стеклу.

Драго положил ладонь на ладонь отца. Стекло было холодным.

– Хорошо, па.

– Я слышал, ты едешь в Румынию, а отец с матерью ничего не знают? Ты сам теперь принимаешь решения?

– Нет, па, ну, я не хотел ехать в Румынию вот так просто…

Никто не учил его шифроваться, и даже если он чего-то не понимал в разговоре, он знал, как переспросить. Драго наклонился к самому переговорному устройству, словно так фразы отца станут более понятными для него: – Просто Николас хочет, хоть лопни, поехать туда, говорит, что это полезный опыт.

– То есть ты едешь в Румынию, оставляешь мать одну, и я тут буду волноваться… – Отец сверлил взглядом стекло, и если бы он мог разбить его, то надавал бы сыну затрещин.

– Он предложил мне ехать вместе, когда мы были в Позиллипо, в одном ресторане, совсем пустом, а Николас сказал еще, что все едут в Румынию, потому что там весело, а тут в заведениях голяк. Ну, он меня позвал с собой, ведь одному в Румынии страшно. Говорит, что его там схватят… – Драго замолчал. Отец тут же подхватил:

– При чем тут голяк и Румыния? Ничего, слышишь, ничего между ними общего. И потом какое тебе-то дело до пустых ресторанов? Какое тебе дело, куда едет Николас? А? Какого черта!

Драго хотел ответить, что ему вообще плевать, что это все затеял Николас, что он приблизил его к себе, закрыв глаза на кровь предателя, “пентито”^[18]. Конечно, у Николаса был свой интерес: связь с одним из крупнейших кланов Системы давала ему определенные санкции. Но Драго чувствовал себя простым солдатом, хоть и дворянских кровей, и вся эта заварушка из-за какого-то кабинета в ресторане казалась ему напрасной потерей времени. Он подыскивал слова, чтобы зашифрованно передать отцу эту мысль, но Министр решил закончить разговор:

– Скажи своему другу, что он ничего не понимает в туризме и клиентах. Они бросают рестораны не потому, что хотят оторваться в Румынии. Рестораны бросают потому, что не справляются. Все подорожало.

– Не справляются? Подорожало? – переспросил Драго. Но Министр вместо ответа постучал костяшками пальцев по стеклу, будто хотел ударить сына. И Драго ничего не имел бы против этого удара. Однако отец уже повернулся к нему спиной, они даже не попрощались.

– Значит, Министра в гробу закрыли? – спросил у вернувшегося из тюрьмы Драго Чёговорю.

– Да.

– И никого к нему не пускают?

– Только родных, раз в месяц.

– Чё говорю-то, а прогулка?

– Ну часик. То с одним, то с другим. Максимум три-четыре человека.

– И разговаривают?

– Разговаривают, да, но эти уроды ставят везде прослушку. Отец теперь, как говорящий кроссворд, поди разбери, что он хотел сказать! – И Драго передал друзьям слова отца.

– Не справляются? Подорожало? – повторил Николас и повернулся к Чёговорю: – Значит, не справляются? Все подорожало?

Чёговорю чувствовал себя виноватым. Это его отец дал ошибочную наводку, теперь настал черед сына разгадывать загадку. Он предложил отцу подкинуть того на скутере до Борго Маринари и, пока они ехали по набережной Караччоло, решил завязать разговор:

– Эй, па, ну ты и подставил меня с этими цыганами.

– Что? – Отец старался перекричать шум дорожного движения.

– Это не цыгане, так Министр сказал.

– Черт, вы и Министра сюда впутали! А ему откуда знать? Он же в тюрьме.

– Он Драго сказал, что цыгане ни при чем, и еще произнес какую-то фразу вроде “И туризм мимо”.

– Туризм?

– Я чё говорю… Министр сказал, что мимо, что туристов нет в ресторане не потому, что все едут в Румынию, а потому, что дела идут плохо, цены выросли. А Драго ничего не понял. Разве “Новый мараджа” отстегивал кому-то деньги?

Отец рассмеялся так, что сын чуть не потерял равновесие.

– Папа, чё говорю, при чем тут это?

– А при том… Вы не в курсе, их крышует частная охрана, ей они и отстегивают.

– Частной охране?

– Значит, они попросили прибавку и не получили, поэтому крыши у них больше нет.

Чёговорю поддал газу, обогнав две машины разом, перерезал дорогу зазевавшемуся фургону и свернул в узкий переулок. Высадив отца у дверей ресторана, он нажал на газ, но через несколько метров резко затормозил, подняв облако пыли и обдав черным едким дымом двух сидевших за столиком туристов, повернулся к отцу:

– Спасибо, мне надо ехать. – И сорвался с места.

Чёговорю написал Николасу толкование отца, обсудил его с Драго. Слова Министра теперь стали понятны. Нужно было поговорить с Оскаром, но тот не отвечал. Николас решил поехать к нему домой, время двигалось к полуночи. Оскар жил в двух шагах от “Нового мараджи”, как он говорил, не отходя от работы. Из прикрытых ставень окон второго этажа пробивался свет. Николас нажал на кнопку домофона, намереваясь звонить до тех пор, пока не откроют. Тишина. Никакого ответа. Даже “пошел отсюда”. Тогда он сложил руки рупором и закричал:

– Это не Копакабана! Это не цыгане! Это агентство “Пума”, охранники из агентства “Пума”…

Ставни вмиг распахнулись, в окне появилась женщина в домашнем халате, крикнула, чтобы он замолчал, и снова исчезла в комнате. Прежде чем заорать снова, Николас дал им десять секунд и начал считать: “Один, два, три…” На девятой секунде раздалась металлическая трель и дверь открылась.

Оскар был в пижаме, сидел в кресле, как пришибленный. На полу перед ним валялась пустая бутылка из-под шампанского, прихваченная, очевидно, из ресторана. Николас начал разговор, но Оскар смотрел в одну точку и бормотал, что это дело рук Копакабаны из-за отказа проводить свадьбу.

– Это не он, ему на тебя плевать, – сказал Николас. Он говорил медленно, тихо, как говорят с малыми детьми. – Знаешь, сколько у него друзей, они не только все вынесли бы, но и ресторан твой могли бы спалить.

Николас заметил на комоде бутылку, идентичную той, что валялась на полу. Неизвестно, сколько она там простояла, шампанское было теплым, но Николас схватил бутылку и тут же открыл ее. Наполнив бокал, который Оскар держал в руках, он сказал то, что давно хотел сказать:

– Если я найду все твое добро, ты исполнишь три желания. Первое: личный кабинет в моем распоряжении, в любой момент, когда захочу. Второе: скидка пятьдесят процентов на все, что я и мои друзья будем у тебя заказывать. И третье: пошлешь к черту агентство “Пума” – я буду тебя крышевать.

– Ты? – Оскар на мгновение даже протрезвел, выпил одним глотком шампанское и попытался встать, но не смог и снова упал в кресло.

– Не желаю иметь никаких дел с каморрой, в жизни я никакой “крыше” не платил. Думаешь, буду платить вам, соплякам? Так что будь добр, проваливай! – И Оскар запустил в Николаса бокалом, но промазал: бокал угодил в плазменную панель на стене.

На звон разбитого стекла вышла жена Оскара, одетая и причесанная так, будто ждала гостей. Она тоже стала орать, что здесь живут честные люди, что сейчас вызовет карабинеров. “Ерунда”, – подумал Николас, однако решил не форсировать ситуацию, чтобы не спугнуть Оскара. Тот наконец-то выбрался из кресла, стоял перед разбитым телевизором и всхлипывал.

Николасу ничего не стоило собрать информацию про “Пуму”, казалось, все ее знали. Это было охранное агентство, созданное в девяностые на деньги Новой Семьи. А потом умер ее основатель, дружок Лоренцо Нуволетты, одного из самых могущественных боссов каморры в девяностые, и сейчас агентство перешло к сыну, которого крышевал, подумать только, сам Копакабана.

– Ты, Уайт, в курсе, в какое дерьмо вляпался “Новый мараджа”? – спросил Николас главаря банды Капеллони.

Уайт отдыхал в кресле после партии в бильярд. В руках он крутил чашку с опиумом, подчеркивая свое пристрастие к наркотикам для избранных. Ему претило употреблять то, что употребляли другие.

– Ну да, именно, что в дерьмо.

– А слышал, кто им помог?

– Кто?

– Говорят, Копакабана.

– Да ну, – поморщился Уайт. Его передернуло от озноба так, что чашка едва не выпала из рук. Он отхлебнул еще, и тремор прошел.

– Если бы Копакабане что-то понадобилось, он взорвал бы их. Но ему плевать на Позиллипо, ты же знаешь. Кстати, нам там нравилось… Твое-то какое дело? Если тебя подрядили что-то узнать, значит, это хочет выяснить Котяра.

– Никто меня не подрядил. Мне просто обидно, что нас обвиняют, а мы вообще ни при чем… – ввернул Николас. Ему нравилось блефовать и загонять других в угол.

– Правдолюб! – воскликнул Петух. Он играл сейчас вместо Уайта и стоял за бильярдным столом спиной к Николасу. – Мы? Кто это “мы”? Ты мне никто, и я тебе никто.

– Мы, парни из Форчеллы, ни при чем.

– Да ну, понятно, что это цыгане… – Теперь блефовал Уайт, такое ограбление легко можно было повесить на них.

– Это не цыгане, точно, – сказал Николас.

Уайт окинул его взглядом с ног до головы и отпил еще пару глотков. Затем вытащил свой айфон и принялся что-то писать. Николас напрягся. Он смотрел на чехол с изображением пиратского флага и размышлял: может, зря он так? А что, если Уайт пишет своим подельникам? Или просто болтает с девушкой? Ему доставляет удовольствие заставлять человека ждать? Закончив писать сообщение, Уайт поднял голову и уставился на Николаса, глядя ему прямо в глаза. Неизвестно, сколько продолжался бы этот молчаливый поединок, но тут айфон сообщил, что кто-то ответил. Но кто? Подельники? Нет, вряд ли, зачем звать кого-то, если здесь, за спиной Николаса, Петух и прочие готовы сорваться по первому зову шефа? Девушка? А есть ли вообще у него девушка? Уайт задумчиво прочитал сообщение, поставил чашку и сказал:

– Давай так. Хочешь иметь столик в “Новом махарадже”? Идет.

– Нет, подожди…

– Молчи. Ты получишь, что хотел, но крышевать “Нового мараджу” буду я. Максимум, что могу тебе предложить, – зарплату или процент от сделки.

– Я не согласен на зарплату, – не удержался Николас. Партия в бильярд за его спиной на мгновение замерла. Плохой знак. Уайт вскочил на ноги и схватил услужливо протянутый ему бильярдный кий. Прекрасный момент продемонстрировать свою силу.

– Я не согласен на зарплату, – повторил Николас.

– Ублюдок, – сплюнул Уайт. – Ну, ты хватил.

Николас напряг мускулы, приготовившись получить удар кием прямо в живот. Будет, конечно, больно, но, если повезет, не рухнешь сразу на пол, а выиграешь секунду или две, чтобы загасить кого-то, может, самого Уайта. Он представил себе град ударов, представил, как попеременно прикрывает руками наиболее уязвимые места, голову и яйца. Но Уайт бросил кий на пол и опустился в кресло. По телу его прошел очередной озноб. Уайт рассказал кое-что интересное. В день ограбления в Позиллипо дежурили два охранника, которые часто покупали у них кокаин. Это подтвердил и Пинуччо Дикий, который обслуживал точку, и добавил, что те двое рэмбо в смешных рубашках горчичного цвета – его постоянные клиенты. Значит, Уайт знал, что случилось в “Новом марадже”. Но, в отличие от Николаса, никому ничего не говорил.

Два дня Николас не выходил из своей комнаты и ни с кем не разговаривал, даже с братом. На звонки Летиции отвечал односложными сообщениями: “Прости, любимая, заболел. Позвоню”. Еду мать оставляла под дверью. Она пробовала стучать, звала его, говорила, что беспокоится, но Николас отвечал, что плохо себя чувствует, ничего страшного, скоро пройдет. Просил не волноваться и больше не стучать, потому что и так башка раскалывается. Мать отстала, но из головы не шло, что сынок снова, не дай бог, что-то натворил. Странно, что его раздражает стук в дверь, он же все время слушает эту свою музыку, кажется, она выходит из дьявольского чрева.

“We got guns, we got guns. Motherfuckers better, better, better run”^[19].

Николас за секунду нашел эту песню, добавил в избранное на Ютубе. Уайт напевал только эту строчку, постоянно. Иногда пел приятным баритоном, и этот голос совсем не вязался с образом опиомана; иногда нашептывал прямо в ухо тому, кто случайно оказался рядом. Напевал ее, увидев Николаса у дома Пинуччо Дикого неподалеку от Позилиппо. Петух тоже был там, они назначили Николасу встречу, чтобы закрыть тему “Нового махараджи”. В небольшой квартире на четвертом этаже дома с облупленными стенами, которые штукатурили в последний раз, наверное, в семидесятые, их ждал Пинуччо. Он позвал двух незадачливых охранников под предлогом продажи им нового товара, боливийской травки марипосы, лучшей в мире. Николас получил инструкции: ждать прихода охранников они с Петухом и Уайтом должны в туалете и по сигналу Пинуччо (“Годный товар, не пожалеете, лучше, чем бабу трахнуть”) выскочить с веревкой, которую им дал Уайт, накинуть петлю на шею гостям и затянуть. Но затянуть не слишком сильно, а так, чтобы у тех потемнело в глазах, а потом ослабить, когда Уайт начнет задавать вопросы. Надеясь на ответ.

Так и случилось. Только те двое не хотели ни в чем сознаваться, напротив, еще и хорохорились, угрожали, говорили, что у них связи в налоговой полиции. Уайту эта комедия порядком надоела, он злился, но продолжал напевать: “We got guns, we got guns. Motherfuckers better, better, better run”.

Потом сказал, что отлучится на пять минут, кое-что посмотрит в магазине мототехники на углу. Он вернулся, как и обещал, ровно через пять минут. Купил паяльник и моторное масло. Николас и Петух, как собачники в парке, держали на поводке двух бульдогов – охранников, и, когда Уайт велел связать одного из них, спустить с него штаны и заткнуть рот свернутым полотенцем, молча выполнили приказание. Уайт открыл масло, налил жертве в задний проход и сунул туда паяльник.

“We got guns, we got guns. Motherfuckers better, better, better run”.

Уайт сел в кресло, закинув ногу на ногу, и задумался, не выкурить ли ему марипосы.

Лежа на кровати в своей комнате, Николас все еще чувствовал вонь горелого мяса. Горелого ануса. Кровь, дерьмо, паленая курица. Второй охранник раскололся сразу. Да, это их рук дело, им помогали албанцы. Поскольку Копакабана в тюрьме, они решили поднять плату за свои услуги всем охраняемым заведениям. У несогласных выносили все. А “Новый мараджа” не согласился.

“We got guns, we got guns. Motherfuckers better, better, better run”.

– Если правда не выходит через рот, она выйдет через жопу, – сказал Уайт и велел показать, где хранилось награбленное. Паленого охранника оставили немного поостыть.

Николасу очень хотелось отдельный кабинет. Он заслужил его по праву. Заснял на смартфон все: стулья, подсвечники, ковры, компьютер. И огромную картину с тем индусом, махараджей. И выломанный сейф. Потом отправил видео Оскару, который, как представлял себе Николас, так и сидит в своем кресле. Оскар сдался, согласился на все условия. Он должен пойти к карабинерам и рассказать, что получил анонимный звонок, похищенное находится там-то. Грабители – агентство “Пума”, которым не дали на лапу. Оскар заслужит славу борца с рэкетом, осмелившегося заявить в полицию, а “крыша” переходит к Уайту: тысяча евро с каждого торжества и тысяча евро за каждые выходные. В конце концов, все могло бы кончиться хуже.

А Николас? Николас не хотел никакого барыша с протекции, обещанной Уайтом Оскару. Лучше ничего, чем зависеть в деньгах от кого-то. Он получил заветный доступ в ресторан в любое время, для себя и своих друзей. Он получил “Нового махараджу”. И тогда Николас решил выйти из комнаты и рассказать Кристиану всю эту историю. Они шли по улице, где их могли услышать одни лишь облупленные стены. Он хотел стать примером для брата, научить Кристиана всему, что ему пришлось понять самостоятельно.

– Вот это да! Теперь мы будем ходить в “Нового мараджу”, когда захотим? – спросил Кристиан.

– Именно! Когда захотим.

– Ух ты, Нико, здорово! Дашь мне сегодня пистолет, я положу его под подушку?

– Ну хорошо, – великодушно разрешил брат, взъерошив младшему волосы.

Государь

В художественном лицее проводился факультативный курс по мультимедийным дисциплинам, посвященный аудиовизуальным технологиям. Он пользовался успехом.

– А давайте сделаем музыкальное видео! – не отставали от преподавателя ученики. Была музыкальная группа, они выступали уже в каком-то клубе и подготовили дюжину композиций, которые хотели записать, и искали продюсера. На улице Тассо можно было арендовать залы для репетиций и даже записываться. Они принесли флешку с двумя песнями, и учитель, который на самом деле не имел специального образования, но занимался когда-то в киношколе в Риме и теперь предлагал свои услуги местным продюсерам и художественному лицею, больше волновался за свое оборудование, чем за качество песен учеников. Меткий Глаз – так они окрестили Этторе Яннаконе, чьей главной заслугой была работа в съемочной бригаде известного телесериала “Место под солнцем”. Уроки он вел теоретические и лишь иногда позволял студентам приблизиться к своим “цифровым приборам” – так называл он видеокамеры, которые неизменно приносил из дома, предлагая директору училища вложиться в это дело. “Мы же в Неаполе, здесь все творцы”, – говорил он. Словно в подтверждение этим словам, Де Марино, преподаватель литературы, кое-что придумал. Записать, как его ученики читают отрывки из литературных произведений. Яннаконе установил порядок чтений и назначил для них утреннее время. Пятнадцать ребят, пятнадцать отрывков, минут по десять на каждого.

– Ты что выбрал, Фьорилло? – неожиданно спросил Де Марино Николаса, который убирал в карман телефон перед входом в класс.

– А? В смысле “что выбрал”?

– Что выбрал прочитать перед видеокамерой?

Николас подошел к парте, взял у одноклассницы хрестоматию, пробежался по оглавлению, нашел нужную страницу и ткнул пальцем:

– Вот, “Государь”, глава семнадцатая.

– Молодец, Фьорилло. Значит, внимательно читаешь ее, а потом расскажешь перед камерой о том, что прочитал.

Для Фьорилло он решил усложнить задание. Все остальные просто читали. Интересно, как он отреагирует, этот парень? Неуловимый Фьорилло. Девушки поедали его глазами. Одноклассники избегали его или, лучше сказать, он предпочитал, чтобы его избегали. Что за замес в этом парне?

Николас посмотрел на книгу, на учителя, на одноклассницу, в смущении накручивавшую на палец прядь волос.

– А что? Я могу.

Де Марино видел, как он исчез с книгой в глубине большого двора, где Яннаконе окружили любопытные мальчишки и девчонки. Кто-то кричал:

– А давайте потом снимем серию “Места под солнцем”?

Кто-то делал вид, что спускает штаны:

– “Жопа под солнцем”? – И все смеялись.

Николас примостился в углу, белокурая голова склонилась над страницами. Наконец он сказал, что готов. Меткий Глаз направил объектив на лицо и в первый раз за это утро вдруг почувствовал, что перед ним тот, кто просто создан для камеры. К этому парню надо бы присмотреться. Николас стоял совершенно неподвижно, не шутил с товарищами и не держал в руках книгу. Яннаконе не спрашивал, почему этот парень читает по памяти, он был рад сфокусировать взгляд на его лице и не повторять всякий раз, чтобы тот перестал смеяться или опустил пониже книгу. Закончив приготовления, он сказал: “Можешь начинать”.

После уроков Де Марино решил посмотреть отснятое. Он закрылся в кабинете пластических искусств, оборудованном для просмотров. На экране появилось лицо Николаса. Глаза смотрели прямо в камеру. Действительно, это лицо в кадре притягивало внимание. “Вот уж у кого меткий глаз!” – подумал преподаватель. Николас принял вызов, он пересказывал главу семнадцатую “Государя” в своей интерпретации.

– Того, кто должен быть государем, не волнует, боится ли его народ и возбуждает ли он страх. Тот, кто должен быть государем, плюет на то, любят ли его, потому что если тебя любят, то лишь до тех пор, пока в стране все в порядке, но, как только все пойдет не так, они сразу же тебя уберут. Лучше прослыть жестоким, чем милосердным.

Здесь он остановился, как бы пытаясь найти глазами поддержку, или нет, может, он просто забыл, что хотел сказать дальше. Медленно коснулся пальцем подбородка. Де Марино захотелось получше рассмотреть этот жест, смесь робости и нахальства.

– Ничего не попишешь, профессиональная деформация.

И откуда у него это выражение? Профессиональная деформация…

Николас продолжал, четко проговаривая слова:

– Любовь – это узы, которые рвутся, а страх остается всегда. – Он снова замолчал и повернулся, предоставив камере свой профиль. Черты лица были округлыми, еще детскими, лишенными всякой дерзости. – Если у государя есть войско, это войско должно напоминать всем, что он злой, жестокий человек, иначе не удержать тебе войско целым, если не умеешь внушать страх. Все великие дела свершаются под воздействием страха, который ты внушаешь, порядок и повиновение держатся на страхе. Государь должен заставить подданных бояться, все увидят это и признают, и слава твоя пойдет далеко. – На слове “далеко” он впервые опустил глаза и ненадолго замер, тем самым давая понять, что закончил.

– Ну как, хорошо получилось? Выложим на Ютубе? – Голос Фьорилло застал Де Марино врасплох. Оказывается, он тоже остался, чтобы посмотреть.

– Молодец, Фьорилло. Ты меня напугал.

– У Макиавелли научился. Страх – лучшее средство в политике.

– Ладно, Фьорилло. Угомонись уже.

Николас стоял, прислонившись к стене. Вытащил из заднего кармана джинсов пару измятых листов.

– Макиавелли – это Макиавелли. А это Фьорилло. Хотите почитать?

Де Марино, не вставая с места, протянул руку, как бы говоря: “Давай сюда”.

– Почитаю. Это твой реферат?

– Типа того.

Николас отдал листки и пошел к выходу. Не оборачиваясь, поднял правую руку, прощаясь с учителем. Де Марино вернулся к просмотру, перемотал на несколько секунд назад: “…все увидят это и признают, и слава твоя пойдет далеко”. Улыбнулся, выключил все и начал читать реферат. Вот что написал Фьорилло. Ну или что-то подобное.

Есть хозяева, и есть холопы, всё. Они есть везде и всегда были. Хозяева стремятся извлечь выгоду из любых ситуаций, будь то состязание, приглашение на ужин, возможность бесплатного проезда, отнятая у другого женщина. Холопам в любых ситуациях достаются объедки.

Не всегда холопов легко распознать, часто они притворяются хозяевами; естественно, может быть и наоборот. То есть многие из тех, кто прикидывается холопами, на самом деле самые крутые хозяева: маскируются под холопов, чтобы еще выше взлететь над остальными хозяевами. Притвориться побежденным, пустить в ход слезы, поныть – типичная стратегия хозяина, стремящегося взять свое.

Ясное дело, пол не важен: все, рожденные на этой земле, мужчины и женщины, делятся на две эти категории. И даже классовое общество тут ни при чем. Чушь собачья. Речь идет о категориях духа. Человек рождается хозяином или холопом. Холоп может родиться где угодно, во дворце или в конюшне, но всегда найдется тот, кто отберет у него самое дорогое; найдется препятствие, мешающее работе и карьере, холоп так и не сумеет собраться с силами и реализовать свои мечты. Будет всю жизнь подбирать крохи. Неважно, где родился хозяин: в казарме или в шалаше, на окраине или в столице, – он везде найдет возможности и средства, дождется попутного ветра, чтобы получить желаемое. Хозяин всегда получает то, что хочет, у холопа все утекает сквозь пальцы, теряется, воруется. Хозяин может быть даже беднее холопа, если последний унаследовал заводы и акции, но он так и останется холопом, если выгодно не воспользуется моментом, который предоставили ему судьба и благоприятные законы. Хозяин умеет преодолевать неудачи, знает, как поладить с законом: или подкупить его, или проигнорировать.

“Некоторые существа с самого рождения различаются в том отношении, что одни из них как бы предназначены к подчинению, а другие – к властвованию. Много разновидностей существует в состояниях властвования и подчинения”. Это пишет старик Аристотель. То есть в итоге ты рождаешься холопом или хозяином. Последние умеют гнуть свою линию, а первые – позволяют им делать это.

Загляни в себя. Загляни глубоко внутрь, но если не почувствуешь стыда, значит, до самого дна ты не добрался.

А потом спроси себя, холоп ты или хозяин.

Суд

Человек Котяры угодил за решетку, его обвинили в убийстве сына дона Витторио Гримальди, Габриэле. Это правда, дон Витторио, прозванный Архангелом, своими глазами видел смерть сына. Все произошло так быстро на той земле, в Черногории, куда отец и сын решили переправить свой бизнес. И работать вместе. Там было колесо, железное, ржавое – единственная сохранившаяся часть старой водяной мельницы. Вода поддерживала в нем жизнь. Архангел хорошо разглядел этого человека, видел его лицо, его глаза, руки, толкнувшие Габриэле на острые лопасти, веками обтачиваемые потоком воды. Дон Витторио видел все из окна своей виллы, расположенной неподалеку, и в отчаянии побежал туда. Он сам пытался остановить мельничное колесо, но не смог. Он видел, как тело сына плюхалось в воду, еще, и еще раз, прежде чем домашние прибежали на подмогу. Долго возились, снимая тело Габриэле с лопастей колеса. И все же дон Витторио на процессе защищал убийцу, посланного Котярой. Не предоставил никаких доказательств, не выдал никакой информации. Убийцей Габриэле Гримальди был Тигрик, правая рука Диего Фаеллы, Котяры. Так Котяра хотел завоевать Черногорию, а главное – получить в свое полное распоряжение Сан-Джованни-а-Тедуччо и оттуда расчистить себе путь на Неаполь. Он был на суде. Прокурор спросил дона Витторио, знакомы ли они, и дон Витторио ответил, что нет. Прокурор настаивал: “Вы уверены?” И дон Витторио снова ответил нет.

– Вы знаете Франческо Онорато по прозвищу Тигрик?

– Нет, впервые вижу.

Дон Витторио прекрасно знал, что эти руки по локоть в крови его сына и других членов его клана. Но молчал. Соблюдал перед лицом государства кодекс чести. Молчание дона Витторио Гримальди расценивалось как нормальное поведение. Он не ждал от Диего Фаеллы благодарности. Достаточно того, что Котяра сохранил ему жизнь, точнее, выживание. Он остановил войну против Гримальди, позволив им работать на ограниченном пространстве в восточной части Неаполя, в районе Понтичелли. Жалкий пятачок, единственное место, где они могли заниматься сбытом и этим существовать. Безграничные ресурсы, которые были у Гримальди: героин, кокаин, цемент, бытовые отходы, магазины и супермаркеты – все скукожилось, как сдутый мяч. Осталось лишь несколько квадратных километров, минимальная прибыль. Тигрик был оправдан, а дон Витторио отправлен под домашний арест.

Успех был громким. Адвокаты обнимались, кто-то в первых рядах аплодировал. Николас, Дохлая Рыба, Драго, Бриато, Тукан и Агостино пристально следили за процессом, буквально взрослели вместе с ним. Заседания суда начались в ту пору, когда на лицах у них пробивалась редкая растительность, а теперь у некоторых росла борода, как у моджахедов. И сейчас, спустя два года, они показывали те же поддельные удостоверения личности, что и раньше, когда процесс только начинался. Он был открытым, но только для совершеннолетних. Достать поддельные документы не составляло труда. Город специализировался на производстве фальшивых удостоверений личности для джихадистов, а тут парнишки, которые просто хотят попасть на суд. Этим занялся Бриато. Он сделал фотографии и нашел нужного человека. По сто евро с носа, чтобы накинуть три-четыре года. Чёговорю и Бисквит возмущались, что их исключили, но в итоге сдались: эти детские лица все равно никого не обманули бы.

В первый раз встретившись у здания суда, они смотрели снизу вверх на три стеклянные башни и испытывали восторг. Казалось, они попали в американский фильм. Вот здание суда, то самое! Именно его периодически поджигали на этапе строительства боссы, которых они сейчас увидят в лицо. Но это очарование стекла и металла, высоты и мощи померкло, как только мальчишки переступили через порог. Пластик, ковровое покрытие, гул голосов. Они бежали по лестнице, соревнуясь, кто первый, тянули друг друга за футболки, дурачились. А эта фраза о законе в зале суда вызвала у Николаса невольный смешок. Как будто непонятно, черт возьми, что мир делится на хозяев и холопов. Вот единственный закон. И каждый раз, когда они заходили туда, он криво усмехался.

В зале сидели смирно, наверное, впервые за свою короткую жизнь. В школе, дома, не говоря уж о баре, где они встречались, всегда находилось что-то, что мешало оставаться неподвижными. Ноги спешили и понуждали тело постоянно перемещаться в пространстве. Но этот процесс – сама жизнь, которая разворачивалась перед ними и открывала свои тайны. Нужно просто впитывать эту науку. Каждый жест, каждый взгляд, каждое слово – это урок. Нельзя отвлекаться, нельзя глазеть по сторонам. Сидели чинно, как благовоспитанные дети на воскресной мессе, руки на коленях. Само внимание – глаза, тело, готовое вмиг повернуться к говорящему. Ни одного порывистого движения, даже сигареты могли подождать.

Зал заседаний делился на две равные части: в одной – актеры, в другой – зрители. Посередине решетка высотой два метра. Голоса немного искажались эхом, но смысл сказанного упустить было никак нельзя. Мальчишки заняли место в предпоследнем ряду, почти у стены. Не лучший выбор, самые дешевые места в театре, однако им было видно все: спокойный взгляд дона Витторио, его серебристую шевелюру, почти блестящую при таком освещении в зале; широкую спину обвиняемого, чьи желтые кошачьи глаза наводили страх; спины адвокатов и тех, кому повезло занять места в первых рядах. Сначала лишь очертания, бесформенные пятна, но потом свет становится ярче, глаза смотрящих привыкают, и постепенно все до мельчайших подробностей обретает смысл. Вот неподалеку от них, может, через два ряда, сидят члены разных группировок, их можно узнать по татуировке – часть фразы видна из-под воротника рубашки, или по шраму на голове, нарочито открытому модной стрижкой.

В первом ряду, совсем рядом с решеткой, сидели парни из паранцы Капеллони. Им-то возраст не помеха, нередко они появлялись в расширенном составе. В отличие от Николаса и его друзей, Капеллони не ловили каждое слово и каждое молчание, они спокойно разгуливали меж рядов, подходили к самой решетке вопреки протестам зрителей, сидевших сзади, возвращались на место. Уайт – единственный, кто не вставал, возможно, не хотел, чтобы его характерная походка пьяного ковбоя привлекла внимание карабинеров. Приходили также Барбудос из района Санита. Эти садились там, где находили свободное место. Переговаривались между собой, поглаживая бороды а-ля бен Ладен, и время от времени выходили покурить. Однако ни трений, ни разборок не возникало. Все смотрели на сцену.

– Будь у нас такие яйца, как у дона Витторио, мы бы всем показали, – шепотом сказал Мараджа. Он слегка наклонил голову, говорил едва слышно, стараясь ничего не пропустить.

– Он выгораживает убийцу своего сына… – прошептал Зубик.

– Тем более, – продолжал Мараджа. – Чтоб мне сдохнуть, нам бы такие яйца! Он человек чести, старается, чтобы не посадили того, кто убил его сына.

– Мне такой чести и даром не надо, – сказал Дохлая Рыба. – Я или сразу убью, или, если меня посадят, за собой утащу, так чтобы дали пожизненное, – добавил он.

– Это для слабаков, – парировал Раджа, – для слабаков. Легко быть человеком чести, если ты защищаешь свои деньги, свое дело, свою кровь. А вот когда у тебя есть право всех заложить, но ты молчишь, значит, ты number one, ты лучший. Тебя не согнули. И они должны тебе пятки целовать, потому что ты реально крут, ты можешь защитить Систему. Даже если у тебя убивают сына. Понял, Рыбка?

– Он же вот тут и ничего не делает, – настаивал на своем Дохлая Рыба.

– Рыба, – зашипел Зубик, – ты бы уже давно запел… всех бы заложил.

– Нет, придурок, я бы уже выпустил ему кишки.

– Да мы поняли, Джек Потрошитель, – поставил точку Тукан.

Они разговаривали, как игроки в покер, не глядя в глаза друг другу. Бросали фразы на зеленый ковер, демонстрируя, что было у них в голове, а потом кто-то, как Тукан, очищал стол, и начиналась новая партия.

Однако никто и представить себе не мог, какие мысли бродили в голове у Николаса. Дон Витторио ему нравился, но именно Котяра, взяв в жены Виолу, дочь дона Феличано, должен стать боссом их района. Очистить гнилую, но все-таки королевскую кровь. Кровь их квартала наследовалась согласно праву собственности. Дон Феличано всегда говорил своим: “Форчелла должна быть в руках тех, кто здесь рождается и здесь умирает”. Копакабану, верного соратника Стриано, вбросили в Форчеллу сразу после ареста главы клана. Именно арест босса три года назад стал началом всему.

Целый район был оцеплен. Дона Феличано долго выслеживали, поимка его выглядела довольно странно: он вернулся в Неаполь и шел по улице в спортивном костюме – не свойственная ему простота, обычно он выглядел более элегантно. Он особо не прятался, скрывался от правосудия, но жил в своем районе, не отсиживался, как все, в колодцах и тайниках. Они выскочили из переулка, закричали: “Феличано Стриано, будьте добры, руки вверх”. Он остановился, это “будьте добры, руки вверх” его успокоило: обычный арест, проверка на дорогах. Бросил ледяной взгляд на своего флегматичного телохранителя, который хотел было открыть стрельбу, но предпочел спастись бегством. Позволил надеть на себя наручники. “Делайте свое дело”, – сказал им. И пока карабинеры застегивали на его запястьях стальные браслеты, вокруг них незаметно образовалась толпа женщин и детей. Феличано улыбался. “Не волнуйтесь, не волнуйтесь…” – успокаивал он людей, которые выглядывали из окон и дверей и кричали: “Святая Мадонна!” Малыши цеплялись за ноги карабинеров, кусали их за голени. Матери кричали: “Не трожьте его, оставьте его в покое…” Толпа высыпала на улицу. Дома – как опрокинутые бутылки, откуда выливались людские потоки. Дон Феличано лишь усмехался: боссов из Казерты, Секондильяно, Палермо и Реджо-ди-Калабрии ловят под землей, в глубоких пещерах. Его же, истинного короля Неаполя, арестовали прямо на улице, на глазах у всех. О чем действительно сожалел дон Феличано – что он неэлегантно одет. Очевидно, агенты его предали либо сами не знали об аресте. Ведь достаточно предупредить за полчаса – не для того, чтобы организовать побег, а чтобы выбрать правильный костюм от Эдди Монетти, рубашку, галстук от Маринеллы. Во время прежних арестов он всегда был безупречно одет. Он любил повторять: ты должен быть готов, что в тебя будут стрелять или неожиданно схватят, и нельзя быть плохо одетым. Иначе все скажут: это и есть дон Феличано? Какое разочарование… Этот оборванец? Вот что его беспокоило, остальное ему было известно, а если он чего-то не знал, вполне мог себе представить. Толпа, ругаясь, сжимала кольцо вокруг машин карабинеров. Звука сирен никто не боялся. Служебного оружия тоже. При всем желании открыть огонь карабинеры не смогли бы. “В этих домах пистолетов больше, чем вилок”, – сказал им командир, призывая к спокойствию. Силы были неравны, местные имели явное преимущество. Подоспели журналисты. Над домами гудели два вертолета. Люди на улице ждали сигнала, любого сигнала, чтобы отвлечь карабинеров, не готовых противостоять такому бунту. Неслучайно время было выбрано тихое, ночное. Эти дети, откуда они взялись? Какая сила выбросила всех этих людей из теплых постелей на улицу? Они смотрели на дона Феличано с беспокойством и уважением. Так смотрят на отца, которого уводят из дома глухой ночью без объяснения причин. Вперед вышел Копакабана. Феличано Стриано улыбнулся, и Копакабана поцеловал его прямо в губы – символ высшей преданности и верности. Рот на замке. Все молчат. Могила.

– Хватит ломать комедию, – сказал дон Феличано. Копакабана подхватил эту фразу, и от нее пошла цепная реакция по принципу домино. Все расступились, прекратили кричать. Потихоньку переместились в сторону жены и дочери дона Феличано выразить своего рода соболезнования. Так решил Граф. Это было последнее выступление клана Стриано, уничтоженного в ходе борьбы с кланом Мочерино из Саниты. Поначалу Стриано хотели объединиться с ними, но закончилось все убийствами с той и с другой стороны. В итоге дон Стриано, Граф, решил применить выигрышную стратегию: показать своему клану, своему району, что он здесь и не собирается скрываться, что, впрочем, означало стать легкой мишенью, умереть. Неизбежный конец долгого правления, унаследованного от отца, Луиджи Стриано, Короля. Он все прекрасно понимал. Однако открыто заявить о себе, не прятаться, было явным посланием. Демонстрацией того, что Стриано свободны, они у себя дома и ничего не боятся. И это дорогого стоило.

Символика поцелуя, подаренного Копакабаной, рассыпалась в прах из-за самого дона Феличано. Вскоре случился апокалипсис, неожиданный, жестокий, немыслимый. Дон Феличано решил заговорить, и его покаяние разрушило больше домов, чем землетрясение. Это не метафора, а реальность. Вся карта Системы была перекроена. Многие дома опустели по причине арестов либо программы защиты свидетелей, в ходе которой члены семьи дона Феличано переселялись в безопасные районы. Страшнее, чем война кланов. Все мужчины, все женщины, причастные семье, были покрыты позором. Несмываемым позором. Примерно так происходит, когда понимаешь, что окружающие знают об измене твоего мужа или жены. И чувствуешь себя объектом насмешек, пристального наблюдения. Холодный взгляд голубых глаз дона Феличано. Этот взгляд был угрозой и защитой одновременно. Никто не мог явиться в Форчеллу и установить там свои порядки. Никто не мог нарушать правила Системы. Правила Системы определялись и охранялись семьей Стриано. Этот взгляд означал безопасность и страх. Однако дон Феличано предпочел закрыть глаза.

О том, что дон Феличано заговорил, жители Форчеллы поняли однажды ночью. Как и в ночь ареста, над Форчеллой кружились вертолеты. Бронированный автобус увозил сотни арестованных. Дон Феличано заложил всех: киллеров, соучастников, вымогателей, сбытчиков наркоты. Заложил свою собственную семью, и вся семья по цепочке заговорила. И пошло-поехало: выкладывали информацию о взятках, тендерах, банковских счетах. Чиновники вплоть до заместителей министров, директора банков и предприниматели – заговорили все. Дон Феличано говорил, говорил и говорил, а Форчелла задавалась единственным вопросом: “Почему?”

За этим коротким словом стояла фраза: “Почему дон Феличано раскаялся?” Не нужно было произносить всю фразу целиком, достаточно произнести “Почему?”, и все понимали, о чем речь. В баре, дома за воскресным обедом, на стадионе. “Почему?” означало одно: “Почему дон Феличано сделал это?” Строились разные догадки, однако правда была проста, даже тривиальна: дон Феличано раскаялся, поскольку предпочел, чтобы Форчелла умерла, лишь бы не отдавать ее кому-то другому. У него не хватило сил накинуть петлю себе на шею, тогда он решил задушить всех остальных. Он пытался убедить всех в том, что раскаялся, но как ты смоешь с себя вину за сотни смертей? Чушь собачья. Он ничуть не раскаялся. Он заговорил, чтобы продолжать убивать. Раньше он убивал оружием, теперь – словами.

Взяли и отца Драго, Нунцио Стриано, или Министра. Феличано донес на него, рассказав обо всех преступлениях, всех злодеяниях, которые тот совершил, но Министр хранил молчание. Заговорили все остальные братья, только не он. Он продолжал сидеть в тюрьме, защищая своим молчанием кое-какую недвижимость и сына. Он не хотел, чтобы Луиджи ждала участь дочери дона Феличано, которую до свадьбы с Котярой все презирали. “Продажная шкура” – так называли ее.

За спиной сидевшего на скамье подсудимых Тигрика почти осязаемо висел в воздухе тяжеловесный силуэт Котяры. Дон Витторио между тем продолжал придерживаться выбранного курса, уклоняясь от прямых ответов на вопросы обвинения: “Нами установлено, что ваш сын, по сообщениям различных сотрудников правоохранительных органов, считался врагом клана Фаелла, с которым вы ранее сотрудничали и с которым делите территорию. Как вы считаете, Фаелла могли быть заинтересованы в смерти вашего сына?”

– Мой сын был человек порядочный, он никому не причинял зла, не думаю, что у кого-то могло возникнуть желание его убить. Нет, невозможно. Особенно в нашем районе, все знают, как он любил Понтичелли и всех, кто здесь живет, все они были на его похоронах.

Словесная перепалка велась на формально правильном итальянском языке, дон Витторио старался не употреблять диалектальных словечек, которые в тот момент могли лишь подточить его самообладание.

Даже наглость Тигрика, казалось, не тревожила дона Витторио, он спокойно встречался с ним взглядом. Тигрик же смотрел на него с какой-то гримасой отвращения.

– Габриэле Гримальди я несколько раз видел. Насколько я знаю, в Понтичелли он не жил. И вообще Конокал – это не моя территория. Я никогда не кормился с улицы.

Тигрик подбирал слова, он знал, что Котяре все донесут. Он хотел подчеркнуть отличие, мол, у нас иное происхождение, иная кровь, иные интересы, мы родились во дворце, а не в подворотне. За этими словами скрывалось: Котяра – не наркоторговец, сбыт его мало интересует. У него есть цемент и политика, торговля, и вообще он идет другим путем. Дону Витторио ничего не оставалось, как смириться. Показать свою покорность.

Николас понимал все нюансы этой игры. Он знал, что это всегда кровь, круговая порука, грязное и чистое. Нет никакой теории, удерживающей вместе эти понятия, древние, как само человечество. Грязное и чистое. Кто решает, что именно грязное? Кто решает, что именно чистое? Кровь, всегда кровь. Чистая кровь никогда не должна смешиваться с грязной кровью, с чужой. Николас вырос на этих идеях, все его друзья выросли на них, но у него есть смелость заявить, что система устарела. Ее надо менять. Враг твоего врага – твой союзник, независимо от крови и отношений. Если для того чтобы стать тем, кем ты хочешь стать, придется полюбить тех, кого тебя учили ненавидеть, что ж, ты сделаешь это. К черту кровь. Каморра 2.0.

Живой щит

Названия улиц Конокала парни дона Витторио Гримальди были вынуждены читать ежедневно, поскольку оттуда, из этого квартала Понтичелли, выйти они не могли. Выйти за его пределы означало получить пулю от кого-нибудь из людей Котяры. Клан Фаелла держал их на прицеле. Так что они крутились внутри этого прямоугольника с оторванным углом вверху справа. Все, что писали о нем в газетах, все эти рассуждения о деградации, одинаковых серых многоэтажках, отсутствии будущего, неизменно приводили их в ярость. Эти клетки, поставленные, как в курятнике, одна за другой, представляли собой лживую геометрию, которая не выстраивает жизненное пространство, а разрушает его. Запирает, как тюремная камера. Парни дона Витторио не мечтали о дурной славе Скампии, не хотели стать символом. Конечно, они не слепые и видели, что все у них обшарпанно, если не сказать убого. Рваные, выгоревшие на солнце шторы, груды горелого мусора, изрыгающие ругательства стены. Но это твой родной квартал, весь твой мир, значит, нужно любить его вопреки очевидному. Это вопрос связи. Родства. Это – основа. Твоя улица становится твоим домом. Один бар, два магазина, небольшие лавочки, где теперь продается все, вплоть до туалетной бумаги и стиральных порошков, потому что нет супермаркета, слишком далеко для стариков, для тех, кто на мопеде, тех, кто не может покинуть свой квартал. Вот что случилось с кланом Гримальди. Впрочем, у себя они продолжали заниматься сбытом. Покупатели, приезжавшие в Конокал, надеялись найти травку, кокаин и крэк по дешевке. Но дон Витторио не хотел демпинговать. Это был бы плохой знак, знак смерти. Получалось, что клиенты туда не шли, но и парни дона Витторио не могли искать клиентов на стороне.

Не все, однако, подчинились приказу. Пернатый прекрасно ездил, скорее, летал на скутере: быстрее, чем пуля, которая могла бы в него попасть, быстрее, чем взгляд, который мог бы его разоблачить. Умел скрываться, ловко продавал. Находил покупателей, уходил от слежки. Пернатый не боялся выезжать из Конокала. Хоть он и презирал опасность, подпитываясь силой людей Икс, чьи татуировки украшали его тело, судьбой ему было уготовано умереть молодым. Даже находясь в тюрьме, Копакабана не мог допустить, чтобы кто-то забрался на его территорию, тем более клан Гримальди. Он смирился бы с любой другой семьей, скажем, в обмен на процент с продажи, но только не с ними. Они восстали против Форчеллы, устроили войну, привозили туда траву, героин и кокаин из Восточной Европы.

Копакабана хотел забрать восток у Гримальди, и это у него получалось. Теперь три улицы в Неаполе являлись частью Балкан, целой албанской плантацией. Пернатый этого не знал, но догадывался. И продолжал летать на своем скутере. Тощих ног не видно, и казалось, что грудь и все остальное вырастает прямо из седла. Его тело всегда принимало аэродинамическое положение, даже когда в этом не было необходимости. Верхом на дряхлой “Веспе”, которую он перебрал, используя остатки отцовского мопеда, устремлялся вперед: лицо почти касается спидометра, торчащие локти грозятся сбить зеркала у проезжающих рядом машин. От птицы был в нем и нос – заостренный, загнутый, как у ястреба, книзу.

Шестерки Уайта – Путь Карлито, Петух и Дикий – бросались за ним, едва завидев эти локти, торчавшие под прямым углом. Пернатый замечал их боковым зрением, давил на газ и летел прочь на своей “Веспе”, скрываясь в густом потоке машин. “Еще раз появишься, размажем на месте!” – кричали ему вслед, но поймать не могли. Плевал он на эти слова. Сдаваться он и не думал, напротив, бросал вызов парням из Форчеллы, проезжая мимо бара, где они собирались обычно.

– Голодные птицы самые бесстрашные. Им все равно, шуганешь ты их, хлопнув в ладоши или топнув ногами. Бывает, машешь руками, а эти твари небесные не улетают совсем. А почему? А потому что голод. Им плевать, что ты можешь их схватить, все одно умирать. От твоих рук или от голода. Если не будем их отстреливать, эти голуби обосрут нас. Вот так и Гримальди… – ответил из тюрьмы Копакабана, когда ему описали ситуацию.

За Пернатым ходили толпы подростков. Он заставлял их ждать и час, и два. Иногда заявлялись и старики, которые с трудом сводили концы с концами. Как, например, Альфредо Квартира 40. Раньше он мог уложить любого, одно время был даже местным воротилой. Получал, когда была еще в ходу лира, сто миллионов в неделю. Адвокаты и прочие расходы выбили его из седла. Теперь он ловил клиентов где придется или довольствовался тем, что стоял на стреме. В Системе начинают рано. И если не погибают сразу, все равно заканчивают плохо.

Но Пернатый перешел все границы. Рак пускал метастазы. Задачей Капеллони было расправиться с ним. Уайт лично решил заняться этим делом. Пернатый, как всегда, появился на своей “Веспе” и посмел остановиться на площади Календы. Он не сразу понял, что в него стреляют, услышав металлический звук. Пули, выпущенные Уайтом, попали в ограждение. Бам, бам, бам. Он выстрелил три раза, не целясь, потому что был накачан морфином. Тем самым, который хорошо шел через сеть повиновавшихся ему (читай: Копакабане) сбытчиков. На вырученные деньги он смог купить квартиру для Коалы, своей сестры. Но наркотики и меткость меж собой не ладят, так что Пернатому повезло и на этот раз.

Если бы Николас случайно не оказался там – они с Зубиком ужасно проголодались и ехали по улице Аннунциата, решая, куда бы податься, – если б не услышал, как визжат пули, ударяясь о металл, если бы, меняя маршрут, не развернулся так резко, что чуть не потерял равновесие, и не выставил ногу, чтоб не упасть с мопеда, так вот, если бы он не проделал все это, возможно, ему не пришла бы в голову идея, которую он решил воплотить немедленно, в то время как оторопевший Зубик мелко крестился.

Живой щит. Николас встал между Пернатым и Уайтом, который навел пистолет и прищурил глаз, чтобы лучше прицелиться. Он встал между ними. Уайт замер. Пернатый замер. Зубик тянул Николаса за рубашку и кричал:

– Мараджа, какого черта?!

Николас повернулся к Уайту, тот так и стоял с поднятым пистолетом и прищуренным глазом, как будто ждал, что Николас сейчас уберется.

– Послушай, Уайт, – обратился к нему Николас, подвигаясь почти вплотную вместе с мопедом. Пернатый, пользуясь моментом, бросился наутек. – Ну давай оставим труп, и сюда набежит полиция, расставит блокпосты… Ты в своем уме? Ты же можешь случайно пристрелить старичка, или женщину, или ребенка. Пернатый улетел, но мы его поймаем. Предоставь это мне. – Он выпалил все это на одном дыхании. Уайт опустил руку с пистолетом, не сказав ни слова. “Два варианта, – подумал Николас. – Или он снова поднимет руку, и тогда конец. Или…” Уайт растянул губы в улыбке, приоткрыв ряд щербатых, желтых от дыма зубов. Молча положил пистолет в карман брюк и молча уехал. Николас облегченно вздохнул, это почувствовал и Зубик, прислонившийся к его спине.

Пернатый исчез, но всем было ясно, что рано или поздно он вернется.

– Зачем ты так? – наседал на Николаса Бриато. – Пернатый против Котяры, против Копакабаны, значит, и против нас.

Они сидели в баре, где, кроме них, никого не было. “Капеллони, – подумал Николас, – побежали в тюрьму докладывать Копакабане. Тем лучше”.

– А чего вы так волнуетесь? Мы не с Котярой, мы не с Копакабаной. Мы сами по себе, – ответил Николас.

– Я еще не понял, кто это “мы”? – парировал Зубик. – Вообще-то я с теми, кто мне платит.

– Ну, – ответил Мараджа, – а если деньги, которые идут одному, другому, третьему, сложить вместе? И эти деньги – сила. Как тебе это?

– Мы и есть сила!

– Ну да… – усмехнулся Николас.

– Вижу, ты решил сколотить банду. Что, паранца любой ценой? – спросил Зубик.

Николас промолчал, потому что нельзя открыто высказывать сокровенные мечты. Это слово, “банда”, он старался вообще не произносить.

– Пернатого я беру на себя, – сказал Мараджа. – Кто увидит его, не трогать.

Целый час они спорили, прав ли был Мараджа. Называли его психом, ненормальным. А если бы Уайт начал стрелять? А если бы, правда, как говорил сам Николас, поблизости оказались дети или старики? Безумец. Мараджа слушал. Эти слова наделяли его особыми полномочиями, были своего рода инвеститурой. То, что Бриато и все остальные называли безумием, Мараджа называл чутьем. И этим чутьем обладал он, Мараджа. Это был особый дар, сродни умению вести мяч без футбольных тренировок или быстро считать, не учась математике. Он чувствовал, что может верховодить, и любил, когда остальные признавали это.

Пернатый был мелкой сошкой, но мог открыть доступ в Конокал, оттуда рукой подать до дона Витторио, а там…

– Ну да, – сказал Бриато, – ты ему жизнь спас, он что, дурак – снова попадаться?!

– А то, – ответил Мараджа, – когда фишки закончатся, придет как миленький.

– Его же здесь пристрелят, – недоумевал Бриато.

– Да, но это будет непросто. Его интерес – Санита, Форчелла, вокзал, Корсо-Умберто, Сан-Доменико. Он то здесь, то там, как только видит опасность, уходит.

– Ты думаешь, у него пушка есть? – поинтересовался Зубик.

– Я думаю, нет. А если и есть, то такая же, как у нас, – старое ржавое железо, ну, может, еще нож.

В последующие за этим событием дни Николас неоднократно прочесывал территорию взад и вперед. Просто помешался на этом. Даже Летиция заметила, что он чем-то озабочен, но сильно не беспокоилась, ведь у Николаса голова всегда была занята какими-то мыслями. В конце концов Пернатый появился. Он начал издалека, не сразу на территории Копакабаны. Теперь его клиентами были негры и подростки, и продавал он так дешево, что за это его могли бы прикончить и свои. Он промышлял у моста Магдалены и немного на вокзале. Там Николас и увидел его, как раз на площади Гарибальди, под таким проливным дождем, когда становится темно, как ночью. Но это был, без сомнения, он. В черной толстовке с Тупаком Шакуром^[20], он никогда не снимал ее, даже в тридцатиградусную жару. Стоял, натянув на голову капюшон, и говорил с каким-то типом, которого Николас видел впервые. Мараджа заглушил мопед и, отталкиваясь ногами, подъехал к ним. У него не было четкого плана действий, он просто думал застать Пернатого врасплох, а там как пойдет. Оглушительный раскат грома: все, в том числе и Пернатый, невольно подняли головы. Николас стоял перед ними, промокший до нитки, в прилипших к ногам джинсах.

Пернатый схватил свою “Веспу”, прислоненную к ограде, и метнулся прочь. Он удирал, выделывая виражи так, что, казалось, ухом касался дороги. Просачивался между машинами, вставшими в пробке из-за чертова дождя. Вылетел на Корсо-Умберто – плотный поток, машины прижались друг к другу, клаксоны орут, дворники в бешеном ритме сбивают воду справа налево, слева направо. “Так льет в тропиках”, – подумал Николас. Так лило у Хельмовой Пади, и он ощущал себя непобедимым урук-хаем, куртка, застегнутая наглухо, как броня^[21]. Люди на тротуарах вжимались в стены домов, пытаясь укрыться под балконами. Пернатый в каждой луже поднимал фонтан брызг и, если видел между машинами щель, просачивался туда. Оттирал рукой воду с лица, как полотенцем, и еще сильнее давил на газ. Николас с трудом поспевал за ним, кричал: “Я тебе ничего не сделаю, надо поговорить!” – но Пернатый продолжал давить на газ, выставив локти так, что задевал зеркала машин. В этом хаосе, как на передовой, он все равно ничего не услышал бы. Погоня продолжалась, Пернатый резко поворачивал, скрывался в узких переулках. Не притормаживая, идеально вписывался в поворот. Ехал, как по минному полю, только вместо того, чтобы избегать мин, нарочно попадал на них.

В одном из переулков (а Николас уже не понимал, где они находятся, главное – не упустить беглеца из виду) Пернатый влетел в глубокую лужу. Колеса мопеда почти полностью скрылись под водой, и Николас подумал, что вот сейчас все, конец, но тот прибавил газу, и “Веспа” повиновалась, подняв цунами грязной воды. Николас ехал рывками, тормозил, когда чувствовал, что заднее колесо теряет сцепление, несколько раз невольно натыкался на бамперы впереди стоящих машин. Огрызался на тех, кто хотел его остановить, и требовал предъявить документы. Старался не влететь в рытвины, которых было немало на дорогах и которые всякий раз во время ливня наполнялись водой. Он почти не чувствовал рук, слившихся с рулем скутера в одно целое. Выжать до максимума акселератор, не упустить из виду “Веспу”. Тропический ливень между тем перешел в град. Крупные градины падали на капюшон Пернатого, но разве это могло его остановить? Николас тоже не думал сдаваться и, чертыхаясь, продолжал преследование. Этой гонке должен настать конец?!

Град закончился мгновенно, будто там, наверху, закрыли крышку, но дорога была белой, как в снегу. “Веспа” оставляла колею, по которой след в след, чтобы не упасть, ехал Николас. Затем пейзаж снова изменился: дождь стих, и люди высыпали на улицу. Пернатый гнал прямо, при каждом удобном случае обдавая прохожих черной грязью из луж. Все негодование доставалась Николасу, ибо эти бедолаги не могли поймать того дьявола, что удирал, но пытались схватить того, кто за ним гнался.

Небо наконец-то посветлело, тучи расступились. Однако запах паленых тормозных колодок и раскаленный глушитель стали подавать сигналы, проигнорировать которые было невозможно. Мараджа почувствовал вонь не сразу, он решил, что пора прекращать эту гонку. Пернатый тоже устал, он даже не заметил, когда Николас исчез из зеркала заднего вида. Мчась мимо университета, он вдруг понял, что из переулка ему наперерез выезжает Николас, который объехал здание с другой стороны. На мгновение Пернатый пожалел, что не вооружен, но решил сдаться. Он видел руки Николаса, лежавшие на руле скутера, и втайне надеялся, что останется жив. Если бы Николас хотел, он уже давно выстрелил бы.

Мараджа не стал крутиться вокруг да около, а сказал прямо:

– Пернатый, мне нужно поговорить с доном Витторио, Архангелом.

Казалось, Пернатому неловко оттого, что он слышит это имя вот так, всуе. Он покраснел – от стыда, не от злости.

– Мне нужно поговорить с Архангелом, – повторил Николас. Мимо них проходили иностранные туристы, вооруженные зонтами и дождевиками. Направлялись в Археологический музей и не обращали внимания на двух подростков, остановившихся посреди дороги.

– Ты должен четко сказать ему следующее: первое, что ты жив только благодаря мне; второе, что вы там скоро все подохнете, Котяра вас съест живьем. Что ваши парни – пустое место, сидеть весь день за игровой приставкой – это все, что они могут. Вкалывать никто не хочет.

– Я не знаю, как к нему подобраться, к дону Витторио.

– Ты носишь цветы на могилу его сына, если он тебя выбрал, ты что-то для него значишь.

– Но я не знаю, как к нему подобраться, – повторил Пернатый, – нет у меня к нему хода.

– А ты узнай. Я мог бы прямо сейчас прострелить тебе башку. Достаточно одного моего слова, и сюда придут люди, они не будут с тобой церемониться. Ты жив только потому, что я так хочу.

– О чем ты с ним будешь говорить? – осмелел Пернатый. Краснота спала с его лица, он стоял, потупившись. Смиренно.

– Не твое дело. Передай, что человеку из Системы, из Форчеллы, надо с ним поговорить. Все, хватит.

– Хватит?!

– Твое дело передать. Слушай, Пернатый, не устроишь мне эту встречу, знай, я тебя из-под земли достану. А устроишь, я поговорю с Уйатом, чтоб ты остался здесь. Будешь остегивать нам. Половину от того, что выручишь. Мне лично от тебя ничего не надо. Выбирай! Или сделаешь, как я прошу, и будешь жить, к тому же кормиться. Или не сделаешь, тогда тебе сюда ходу нет, крышка тебе тогда. Решишь – сообщи мне.

Пернатый развернулся на своей “Веспе” и, не говоря ни слова, умчался прочь. Ни спасибо, ни до свидания, ни номера телефона. Вернулся в Понтичелли, на клочок асфальта и бетона, к которому был приговорен. Тюрьма под открытым небом, зона, Гуантанамо – так говорили об этом месте. А заключенный номер один чувствовал себя в своей камере прекрасно, потому что любому незваному гостю путь преграждал Журавль – повар, личный помощник и компаньон дона Витторио, Архангела.

Все в порядке

Все знали, где скрывается Архангел, но никто не знал, как к нему подобраться. Все запросы сортировал Журавль, он же готовил любимое блюдо дона Витторио – макароны с томатным соусом, приправленные перцем и базиликом, – и сообщал ему свежие новости и сплетни. Свое прозвище Журавль получил с легкой руки дона Витторио лет двадцать назад, в то время он был подростком и плохо владел своим телом, растущим слишком быстро и исключительно вверх. Вечно задевал люстры и навесные шкафы. Как птица, подумал дон Витторио, журавль в клетке. Угловатый, нескладный.

Журавль снимал с огня макароны, когда пришло сообщение от Пернатого. “Жура, надо встретиться, это срочно!!!!!!!” Уже пятое за утро, и каждый раз этот мерзавец Пернатый добавлял восклицательные знаки. Журавль старался сохранять спокойствие. Положил макароны, сверху – томатный соус, не перемешивая. Дон Витторио взял дымящуюся тарелку и пошевелил губами – сигнал, что Журавль может идти. Лишь после этого Журавль написал ответ Пернатому: “Встречаемся внизу, так и быть, только оставь меня в покое”.

Пернатый приехал вовремя, но, проявив предусмотрительность, не стал останавливаться прямо под окнами дона Витторио. Если заметят, пиши пропало.

– Жура, ты в курсе, что случилось на площади Календы? – начал Пернатый, не слезая со своей “Веспы”. Он старался не смотреть на Журавля, этот высокий худой человек всегда вызывал в нем трепет. Ему казалось, он похож на могильщика из фильмов: сколачивает тебе гроб, хоть ты еще не умер.

– Эти Капеллони чуть не пристрелили тебя, – ответил Журавль. Ему-то было все известно в первую очередь.

– Ну, чтоб мне сдохнуть, меня спас Николас, парень из Форчеллы.

– Знаю, но если он хочет денег, нужно поискать, мы по нулям.

– Нет, нет, не деньги, другое.

– Другое – что?

– Он хочет поговорить с доном Витторио.

– Поговорить с доном Витторио? – Журавль даже присвистнул. – К дону Витторио не могут попасть те, кому действительно надо. Думаешь, он будет говорить с каким-то сопляком? Пернатый, ты в своем уме? Какого черта ты меня с самого утра дергаешь? – Еще немного, и он плюнул бы Пернатому в лицо, семь раз, за все семь восклицательных знаков, которыми тот снабдил свое сообщение, но сдержался. Развернулся на каблуках, как настоящий могильщик, и, пригнув голову, вошел в подъезд.

Пернатому необходимо было что-то придумать. Он был человеком действия, как Росомаха, когти которого он татуировал на своих запястьях, – с помощью острых лезвий на костяшках пальцев обеих рук, а вовсе не благодаря своим умственным способностям Росомаха защищался от пуль. Так вот, Пернатый кружил на “Веспе” по улицам Понтичелли, и ничего путного не приходило ему в голову, одна ерунда какая-то. Вспомнился Николас, вернее, то, что он сделал: встрял между ним и стрелявшим, спутал все карты, в общем, устроил бардак, чтобы воспользоваться реакцией окружающих. Пернатый решил последовать этому примеру.

Сначала – в цветочный магазин. По совету продавца взял белую и красную орхидеи, не удержался и попросил еще подвесить на них ангелочка. Затем – молнией на кладбище Поджореале (“…в Поджореале^[22] или умрешь сам, или тебе помогут”, – любил повторять Архангел): цветы зажаты меж колен, но не сильно, чтоб не помять. Вот и могила Габриэле Гримальди. Пернатый вытащил недавно принесенные кем-то хризантемы и воткнул свои орхидеи. Сделал на смартфон несколько фотографий под разным углом, сел на “Веспу” и помчался домой. Выложил фото с могилы Габриэле на одном из форумов фанатов “Наполи”. И стал ждать.

Комментарии сыпались, он отвечал: “Слава великому тифозо!” И снова ждал. Пока не пришло именно то, на что он рассчитывал: “Слава кому? Ушлепку, не сделавшему ничего хорошего для своего района! За то, что связался с цыганами и грел жопу в Черногории? За это слава? Слава тому, кто его пришил! Так-то. Швейцарчик85”.

Швейцарчик85 – понятно, кто это. Тифозо из Сан-Джованни, родился в Швейцарии, потом его семья вернулась в Неаполь. Швейцарчик был небольшого роста, мелкий какой-то, это становилось особенно заметно, когда он, хоть и болел за “Наполи”, надевал футболку с Кубилаем Тюркильмазом^[23], которую, как утверждал, нападающий сборной Швейцарии подарил ему лично. Над ним все смеялись, но он гордо носил ее, хоть футболка и доходила ему до колен. Пернатый сделал скриншот страницы и отправил Журавлю, снабдив комментарием: “Видишь, какое говно летит в Габриэле? Я этим займусь”. Журавль раздумывал, показать ли дону Витторио, но в итоге решил подождать: посмотрим, на что способен этот засранец.

В воскресенье Пернатый пошел на стадион. Там будут все, как обычно, он уверен, для этого не нужно даже подниматься на трибуны. Он не просчитывал ходы, полностью полагаясь на силу хаоса, – так, возможно, сказал бы один из его любимых супергероев. На стадион взял с собой двоих – Мануэля по прозвищу Молочник и Альфредо Квартира 40, быстро и кратко дал им указания. Нужно поквитаться со Швейцарчиком, не на трибунах – слишком рискованно, может нагрянуть полиция. Лучшее место – сортир, там они дождутся окончания первого тайма, когда все захотят по-быстрому отлить. В этот момент Молочник и Квартира 40 должны заблокировать вход в туалет, поставив у дверей пару перекрещенных швабр. Неисправен. Закрыт. Поссать нельзя. Все, естественно, будут возмущаться, начнется бунт, и в этом бардаке Пернатый надеялся найти веснушчатое лицо Швейцарчика. Идеальная работенка для Молочника и Квартиры 40. Первый – известный головорез, что ему разъяренная толпа желающих опорожнить мочевой пузырь! И второй – тюремный авторитет, двадцать три года провел за решеткой, осужденный за одно убийство, хотя всем было известно, что на его счету не менее десятка смертей. История обрастала слухами, и цифры выпадали, как в лото: тридцать убийств, пятьдесят убийств… По закону – только одно. Причастность к другим убийствам, в которых его обвиняли сотрудничавшие со следствием члены каморры и их адвокаты, доказана не была. Эти легенды создавали вокруг Квартиры 40 некую ауру, пусть даже деньги у него не водились и вообще положение его было отчаянным.

Пернатый сидел на ободке унитазе и укладывал монеты в два евро на костяшки пальцев, затем туго бинтовал руку повязкой, какую используют боксеры. Поверх три оборота скотча. Был слышен грохот – это Молочник и Квартира 40 перекрывали вход в туалет, а в отдалении приглушенные, но все же различимые футбольные кричалки. Пернатый знал их наизусть, сам любил поорать во всю глотку. “О-ле, о-ле, о-ле, “Наполи” лучше всех”, и еще “Ты – наша звезда, мы с тобою всегда”. Чуть слышно напевая, Пернатый прижимал к рукам скотч. Так он пел все сорок пять минут плюс дополнительное время, пока двойной свисток арбитра не объявил о конце тайма. Он отчетливо слышал эти два свистка. Или ему показалось? Пернатый поднял голову – впервые за все время, что был там, – и услышал топот. Идут. Сейчас начнется бардак. Настоящий бардак. Ругань, толкотня, потасовки мгновенно улеглись. Пернатый смотрел на толпу, которая текла, как лава, и вдруг запеклась гудящим комком. Пригнув голову, он стал пробираться к центру людской массы. Шел вслепую, получал тычки и затрещины, но не остановился, пока не увидел перед собой красно-синюю футболку Швейцарчика. Разъяренный, как бык, Пернатый изрыгал проклятия и орал: “Ублюдок! Да как ты посмел, как ты посмел обливать дерьмом Габриэле!” Первые два удара Швейцарчик принял не моргнув глазом – несмотря на маленький рост, он был крепыш. Только получив третью порцию, он понял, что всему виной его пост на форуме, и ответил, ударив головой Пернатого так, что рассек тому бровь.

Пернатый продолжал работать кулаками, ожесточенно, но беспорядочно, и, если бы не дружки, ему пришлось бы худо. Ситуацию спасло вмешательство Квартиры 40. Ударом наотмашь он вырубил троих, когда же добрался до Швейцарчика, чей нос был полностью свернут к левой скуле, заорал на него с такой яростью, что тот оцепенел. Как обычно бывает в затяжных потасовках, в драку ввязываются и те, кто не имеет к ней никакого отношения, и уже ничего не разобрать, потому что все против всех, а это значит, что скоро конец. Где-то в чреве трибун раздался свисток арбитра, призывающий к продолжению матча, и людской ком, превратившись в реку, снова потек, но в обратном направлении. В опустевшем коридоре перед туалетом остались Пернатый с дружками, да какой-то зазевавшийся разносчик чипсов и напитков, сложенных в висевший на шее короб. “Пятнадцать минут уже прошли?!” – единственное, что смог сказать Пернатый.

Квартира 40 вытащил на улицу Пернатого и Молочника, доставил их на машине в Конокал, после чего исчез. Они напоминали двух детей, которые подрались в школе и ждут, что их за ухо поведут к директору. Молочнику достался удар в лицо, у него была разбита губа. Пернатый чувстовал, как пульсирует щека, а правый глаз вообще не открывался. Только последний идиот мог наломать таких дров, теперь ему точно не поздоровится. Его поступок не был санкционирован, он не останется безнаказанным. План сработал. Пернатый попадет туда, куда так стремился, и теперь нужно лишь хорошо разыграть последнюю карту.

Журавль благодаря Квартире 40 был уже в курсе и ждал их на том самом месте, где разговаривал с Пернатым. Он не злился, не помахивал ремнем, как отец или старший брат, узнавший о драке. Он просто достал пистолет и ударил им Пернатого по лицу: “Какого черта? Куда ты лезешь?! Кто тебя просил?!” Перед лицом Пернатого покачивалось дуло револьвера. Самая деликатная его часть. “Куда? Куда ты лезешь?!” – повторял Журавль, повышая тон. Этот Пернатый действительно его достал! Журавль все твердил свой вопрос, крутил пистолетом то перед Пернатым, то перед Молочником и не слышал металлического звука, идущего откуда-то сверху. Дон Витторио стоял на балконе и стучал кольцом о перила. “Куда ты лезешь?!” – не унимался Журавль. Но провинившиеся не смотрели ни на него, ни на пистолет; их взоры были прикованы к балкону. Дону Витторио пришлось крикнуть: “Эй! Эй!”, чтобы Журавль наконец понял. Узнав голос Архангела, Журавль спрятал оружие и вернулся в дом, на ходу бросив подросткам: “Ни с места!” Но те и не думали убегать, стояли, задрав головы, покорно, как овечки.

Вскоре дон Витторио сам лично спустился вниз. Это было небезопасно: если узнают, что он нарушил правила домашнего ареста, он мигом окажется за решеткой. Особенно если учесть, с каким трудом этот домашний арест ему достался. Однако он хотел спуститься и спустился, выждав немного, чтобы Журавль предупредил секьюрити и те бдили в оба.

– Журавль и Пернатый, – начал Архангел, – да у нас больше крыльев, чем в аэропорту Каподикино^[24].

У Пернатого не было никакого желания шутить, и все же он улыбнулся.

– Знаю, что ты защищал Габриэле, что его и мертового травили в интернете. – Он взял Пернатого за плечо и повел к подвалу. Там была низкая железная дверь, Архангел достал из кармана ключ и открыл ее. Прикрепил шланг к крану, взял руку Пернатого и поднес к воде. Аккуратно и бережно отмыл от крови сначала правую, затем левую руку – костяшки на левой опухли больше, но были разбиты не так сильно. – У тебя был гребень? – Пернатый не понимал, о чем речь, однако не мог ответить “нет”, а переспросить стеснялся. В присутствии Архангела его охватила робость. Он и дон Вито в темном и тесном подвале, так близко, что Пернатый чувствовал запах его одеколона. Архангел повторил: – У тебя был гребень? Гребень, или как вы его называете? Кастет.

Пернатый покачал головой и ответил:

– Нет, я сделал перстни из монет.

– А, ну да, холодное оружие под запретом. Я в твои годы немало рож гребнем разбил. – Помолчал и закрыл кран. Вытер руки тыльной стороной о брюки и продолжил: – Спасибо, что защитил Габриэле. Эти мерзавцы, они и мертвому ему не дают покоя. Но почему ты сначала не спросил меня? Я бы тебе объяснил, как с ним расправиться. Не добив его, ты даешь ему возможность и дальше вредить тебе. Но, может, он тебе дорог?

– Нет, как раз наоборот.

– Тогда почему ты его не убил? Почему не пришел ко мне?

– Потому что Журавль никого к вам не подпускает.

– Здесь вы все мне как дети.

Вот он, нужный момент. Весь это бардак был устроен для того, чтобы оказаться здесь, рядом с доном Витторио. Сейчас или никогда.

– Дон Вито, я хочу кое о чем вас попросить.

Босс молчал, словно приглашая Пернатого высказаться.

– Можно вас кое о чем попросить?

– Я жду.

– Николас, парень Системы из Форчеллы, тот самый, который меня реально спас, когда эти, из банды Капеллони, в меня стреляли, хочет поговорить с вами. Он сказал, что это срочно, но не сказал о чем.

– Пусть приходит, – ответил Архангел. – Передай ему, я пришлю человека, он объяснит, что надо делать. Через пару дней на площади Беллини пусть ждет вестей.

– Спасибо, дон Витторио! – Пернатый, не веря в реальность происходящего, согнулся в поклоне до самой земли. Дон Витторио потрепал его по щеке, как дед родного внука, и они вышли на свет. Журавль ждал их, заложив руки за спину, не скрывая злости. Молочник удивленно смотрел по сторонам. “Как я сюда попал?” – будто спрашивал он себя.

– Будьте здоровы, парни, – сказал Архангел и направился к подъезду. Сделав несколько шагов, обернулся: – Слышь, Пернатый, пятьдесят процентов.

– То есть? Дон Вито, не понимаю… – Пернатый был уже на парковке и мечтал, чтобы эта история поскорее закончилась, тогда он засядет на неделю дома и будет смотреть все сезоны “Людей Икс”.

– Пятьдесят процентов.

– Дон Вито, простите, но я вас не понимаю…

– А что я тебе говорил? Вы здесь все мне как дети, и один из моих сыновей так рискует своей жизнью. Не потому ли один придурок спасает его от пули и не хочет ничего взамен?

Пернатый прищурил здоровый глаз, силясь понять, куда клонит Архангел.

– Естественно, он разрешил тебе работать в своем районе. Естественно, ты можешь сбывать там наш товар. Пятьдесят процентов от выручки положишь сюда. – И он похлопал себя по карману брюк. – Еще тридцать отдашь перекупщику. Остальное можешь оставить себе. Он предложил тебе серьезную сделку, настолько серьезную, что ты подстроил всю эту историю с Габриэле. Отомстить, вернуть мне доброе имя – вот что я жду, Пернатый.

Что же получается? Что Пернатый остается ни с чем? Раньше все, что он получал на чужой территории, он оставлял себе, достаточно было отдать тридцать процентов перекупщику, в чьих руках сосредоточен сбыт в Конокале. Теперь же придется отстегивать и дону Витторио. Пернатый понуро опустил голову, но тут же встрепенулся, заметив перед собой длинную тень Журавля.

– Деньги отдавать мне раз в два месяца, – сказал он. – Если узнаю, что злоупотребляешь моим доверием, рассержусь. Все “кирпичи” будут посчитаны. Заныкаешь, отрежу яйца.

– Зря меня Уайт тогда не пришил на месте, – прошипел Пернатый, садясь на “Веспу”.

Журавль посмотрел на него, как на бездарного ученика, которого лучший в мире учитель не может ничему научить:

– Ты понимаешь, что дон Витторио спас тебя, засранец.

Пернатый опять ничего не понял.

– Засранец, – повторил Журавль, – если они разрешат тебе свободно работать в Форчелле, ты поднимешься, и тогда два пути: тебя уберут парни из Конокала, чтобы самим сбывать в центре, либо начнут искать поддержку, чтобы занять центр, и уйдут отсюда. А если перестанут покупать товар здесь у нас, мне лично придется тебя убрать. – Журавль ушел, а Пернатый остался на парковке, его распухший синяк под глазом казался совершенно черным на бледном лице.

Подходил к концу этот нелегкий день. Пернатый достал из кармана смартфон. Куча пропущенных звонков от мамы и столько же от Тоторе, перекупщика. Тот узнал, что после стадиона Пернатый оказался у Архангела, и хотел услышать подробности. В первую очередь его интересовало, кто будет платить за косяки Пернатого.

“Все в порядке”, – отправил сообщение матери.

“Все в порядке”, – отправил сообщение Тоторе.

“Все в порядке”, – отправил сообщение Марадже.

“Все в порядке” – универсальный ответ. Как будто все идет как надо. “Все в порядке” – матери, обеспокоенной, куда делся сын после матча. “Все в порядке” – Тоторе, посреднику: ничего не придется платить, еще и навар получит. “Все в порядке” – новоявленному главарю, желающему встретиться со старым боссом, для которого игра почти окончена.

“Все в порядке”. Так и должно быть.

Логово

Драго притащил всех в дом на улице Карбонари. Третий этаж изрядно обветшавшего здания, где жильцы практически не менялись. Старый зеленщик и нынешний владелец овощного магазина. Контрабандисты – предки, бандиты – потомки. Там не было новых жильцов, за исключением нескольких африканских сбытчиков, которым разрешили жить с семьями.

Там у Драго была квартира.

– Ее, парни, у нас не отняли. Это часть семьи Стриано, наше добро. Она принадлежала моему деду, Королю, он пускал сюда пожить тех, кто на него работал.

Действительно, в обстановке квартиры чувствовались отголоски прошлого: время остановилось там в восьмидесятые. Или, лучше сказать, законсервировалось. Словно сорок лет назад кто-то накрыл квартиру брезентом, защищая от бега времени, и поднял его только сейчас.

Мебель в этом доме казалась ниже, чем обычно, – столики, диваны, телевизор. Как будто люди, которые там жили всего-то несколько десятилетий назад, были ростом не выше метра шестидесяти пяти. Журнальный столик перед коричневым кожаным диваном мальчишки тут же превратили в подставку для ног. Большой торшер с цветным абажуром стоял между двух коричневых же кресел. И множество шкафов, забитых вещами, каких эти подростки в жизни не видели. Видеокассеты, например, с белой наклейкой, на которой кто-то второпях пометил год и название матча национальной сборной.

Но самым смешным казался телевизор. Он стоял на столике, придвинутом к стене, которая была оклеена обоями в бело-голубую полоску. Телевизор напоминал куб и весил, наверное, килограммов пятьдесят. В его выпуклом экране отражался полинявший интерьер квартиры. Зубик подошел к нему, как приближаются к опасному животному, и, держась на почтительном расстоянии, нажал на то, что, скорее всего, было кнопкой для включения питания. В ответ раздался скрежет, будто некая пружина наконец выпрямилась после векового бездействия.

– Ничего не пашет, – сказал Николас. В ответ на это слабый красный огонек загорелся, опровергая его слова.

– Раньше здесь скрывался кто-нибудь из нашей семьи, – продолжал Драго, – а еще Феличано, Граф, водил сюда своих баб. Это ничейная квартира.

– Здорово! – воскликнул Николас. – “Ничейная квартира”, прекрасно! Здесь будет наше логово.

Смешное словечко.

– Логово? – переспросил Агостино. – Что еще за логово?

– Логово, где мы будем собираться, решать все вопросы.

– Значит, первым делом надо сюда притащить Xbox^[25], – обрадовался Агостино.

– Здесь будет наш дом, так, установим правила для всех, первое: никаких баб не водить, – продолжил Николас.

– Ну-у-у-у, – разочаровано протянул Чёговорю, – это ты, Мараджа, загнул!

– Если будем водить сюда баб, превратим нашу нору в бордель. Только мы, и все. Никаких друзей-приятелей. Только мы одни! И еще, – добавил он, – рот на замке. Это место только для нас.

– “Первое правило бойцовского клуба: не упоминать о бойцовском клубе”^[26], – сказал Бриато.

– Молодец! – съязвил Чупа-Чупc.

– Да, но все равно заметят, что мы сюда ходим, – сказал Драго.

– Одно дело – заметят, и совсем другое – мы сами расскажем.

Улица была названа в честь карбонариев^[27]. Она и сейчас так называется, улица Карбонари в Форчелле. Как нельзя более кстати для группы подростков, которые ничего не знали о карбонариях, но все же напоминали их, пусть не благородными намерениями, но самоотверженностью, слепой отвагой, которая выражалась в пренебрежении ко всему миру. Они принимали в расчет только свою волю как основание правоты собственных действий.

– Это наше логово, парни. Здесь можно отрываться, курить, да мало ли что! Драго согласен. Копакабана ничего не знает. Это наше дело.

Николас считал, что с этого нужно начинать. С квартиры, с места, где можно встретиться всем вместе и спокойно поговорить. Это сплачивает.

– Отсюда и начнем, – так и сказал.

Бисквит был единственным, кто все это время молчал, уставясь на носки своих белейших, новых кроссовок “Адидас”, будто хотел разглядеть там какое-то пятно.

– Бисквит, ты что, не рад? – спросил Мараджа.

Тот медленно поднял голову:

– Можно тебя на минутку, Нико?

“Нико”, не “Мараджа”… И голову понурил.

Никто не обратил на них внимания. Остальные тем временем переместились в спальню, увлеченные исследованием этой машины времени.

Бисквит сразу спросил:

– Нико, ты уверен, что квартира предателя – это то, что нам нужно?

Мараджа подошел к нему почти вплотную и наступил своими кроссовками на кроссовки Бисквита.

– Подлец – он и есть подлец, кровь тут ни при чем. Понятно? И потом, отец Драго никого не заложил. Ладно, пошли. Все нормально, – спрыгнул с ног Бисквита и добавил: – Пора уходить.

Ключи были только у Николаса и у Драго. Кому нужно было попасть в квартиру, отправляли им сообщение: “Вы дома?” Логово должно стать началом всему, так считал Николас. Это был их собственный дом, мечта любого подростка. Место, куда можно принести заработанные деньги, спрятать их в укромном месте. Припрятать, вынуть, пересчитать. Накопить. Вот что главное. Мараджа был уверен: серьезные дела можно начинать, когда есть сбережения, когда есть единая команда и логово, общее для всех. Так рождается семья. Так сбывалась его мечта: банда, паранца.

Чтоб я сдох

– Сколотим свою банду. Зачем под кого-то прогибаться? Будем действовать сами.

Все молча слушали Николаса. Пытались понять, как это – действовать самостоятельно, не имея оружия, ни черта не имея. В том числе авторитета – об этом, без сомнения, свидетельсвовали их детские черты.

Их считали детьми, да, собственно, они ими и были. И, как все, кто только вступает в большую жизнь, они не боялись ничего. Взрослые для них – стариканы, покойники, хлам. Единственное их оружие – звериные инстинкты человеческих детенышей. Звереныши и есть – скалятся, рычат, лишь бы напугать!

Жестокость, только она заставит считаться с ними тех, кто действительно вызывает страх и уважение. Они ж дети, ну и пусть! Завоевать авторитет. Создать хаос и править в нем: безбашенные, отвязные, без четкой системы координат.

– Мы сможем, у нас есть это… и эти тоже есть.

Николас достал из кармана пистолет. Вот она, главная задача – раздобыть оружие, завоевать авторитет.

– Николас… – Агостино перебил его. Кто-то должен был это сделать. Николас ждал такого момента. Ждал, как поцелуя, которым Иуда указал на Христа. Кто-то должен взять на себя смелость выразить сомнения. Стать козлом отпущения, ведь ясно же, что выбора нет, ты не можешь всегда взвешивать: за или против. Группа должна дышать в такт, а ритм дыхания и потребность в кислороде задает он, Николас.

– …Нико, ты уверен, что мы сами без проблем сколотим банду? Чтоб мне сдохнуть, Нико, надо получить согласие. Вот именно, все думают, что у нас в Форчелле никого не осталось, но если мы сойдемся с Капеллони, начнем подручными. Каждый сможет заработать, а потом потихоньку займем свое место.

– Послушай, Спичка, такие, как ты, мне не нужны, убирайся…

– Нико, я, может, не так объяснил, я хотел сказать…

– Да все я понял, Спичка, вот только нам с ними не по пути.

Николас подошел к Агостино, шумно втянул носом воздух, и плюнул ему прямо в лицо. Агостино не из робкого десятка и хотел ответить, но Николас вовремя увернулся. Они пристально посмотрели друг другу в глаза. Этого было достаточно.

– Ты просто ссышь. Трусы мне не нужны. Если сомневаешься, убирайся, – продолжил Николас.

Агостино знал, что многие разделяют его опасения, не только он считал, что сначала нужно договориться с боссами. Этот плевок в лицо был не просто унижением, это было предупреждение. И касалось оно всех.

– Вали отсюда, тебе тут не место.

– Вы просто куча дерьма, – ответил пунцовый Агостино.

– Ладно, Спичка, уходи, а то хуже будет… – вмешался Зубик.

Агостино не собирался никого предавать, но, как Иуды всех времен, оказался орудием в руках судьбы: уходя, он невольно подсказал Николасу следующий ход.

– Думаете, что сколотите банду с тремя ножами и двумя хлопушками?

– И одной хватит, чтоб пустить тебе кровь! – взорвался Николас.

Агостино выставил средний палец и помахал им перед лицами тех, кого еще совсем недавно считал своими братьями. Николас выставлял его за порог с тяжелым сердцем: жаль расставаться с тем, кого ты знаешь с самого детства. Вместе гоняли мяч, вместе ездили на соревнования. Всегда рядом, как настоящие братья. Но так уж вышло, нужно было прогнать его. Выбросить губку, впитавшую в себя все страхи группы. Агостино хлопнул дверью, а Николас продолжал:

– Слышь, братва, а этот сопляк прав. Какая там банда с ножами и хлопушками…

И те, кто еще минуту назад готовы были сражаться старыми ножами и ржавыми пистолетами, сразу сникли.

– Выход есть, – сказал Николас, – или меня убьют, или раздобуду арсенал. И тогда порядок, парни: будет оружие, будут и законы, потому что, чтоб я сдох, без законов мы слабаки и куча дерьма.

– Разве мы против? Мы только за, Нико.

– И еще клятва, без нее никак. Надо поклясться чем-то важным. Смотрели фильм “Камморист”^[28]? Классный фильм, посмотрите. Там Профессор в тюрьме дает зарок. Найдите, посмотрите на Ютубе: нам тоже так надо. Крещение кандалами и цепями. Кодекс чести, омерта. Пусть хлеб для предателя станет свинцом, а вино – ядом. Даже если прольется кровь, не надо бояться, ничего не надо бояться.

Говоря о клятвах, о чести, Николас думал о другом: от этих мыслей было ему не по себе и урчало в животе.

День выдался жарким, вечером был матч, играла Италия. Летиция хотела, чтобы они вместе его посмотрели, но Николас отказался. Он не болел за сборную – слишком мало игроков из “Наполи”, слишком много из “Ювентуса”, поэтому он и его друзья плевать хотели на этот матч, у них были дела поважнее. Ехали вшестером на трех скутерах. Николас сидел позади Драго. От Моярьелло одна дорога, все время вниз. Невозможно узкие улочки. Вертеп – называют местные этот район.

Самый короткий путь на площадь Беллини. Едешь практически по тротуарам, зато никаких пробок и переулков с односторонним движением. Кто спешит, всегда выбирает эту дорогу.

Николас спешил. На площади Беллини его ждал человек Архангела. Опаздывать нельзя, эти люди не любят терять время. Через десять минут нужно быть на месте.

Последний отрезок пути по улице Фориа, перед музеем, скутеры проехали по широким освещенным тротуарам, беспрестанно нажимая на клаксон, хотя могли бы преспокойно ехать по дороге – в этот час на улицах было пустынно. Редкие прохожие стояли перед большими экранами, поглощенные матчем. Услышав ликующие возгласы, друзья останавливались и спрашивали счет. Италия выигрывала. Николас выругался.

На улице Костантинополи выехали по встречке. Пришлось и тут заехать на тротуар, на этот раз узкий и темный. Народу здесь оказалось больше. Молодежь, главным образом студенты, и туристы. Они тоже направлялись не спеша на площадь Беллини, к воротам Альба, к площади Данте, где заманивали публику большими телевизорами бары и рестораны. Друзья ехали так быстро, что не заметили колясок, стоявших на тротуаре. Рядом за столиком бара сидели родители малышей.

Первый скутер даже не попытался остановиться. Зацепившись ручкой за зеркало мопеда, коляска пришла в движение и быстро, как по льду, покатилась, накренившись. Раздался глухой удар – коляска достигла стены. Звук крови, нежного тельца, подгузников. Тонких детских волосиков, колыбельных, бессонных ночей. Через мгновение раздался детский плач и одновременно с ним женский крик. Ничего страшного, малыш лишь испугался. Его отец словно окаменел. Стоял и смотрел на юнцов, продолжавших свой путь как ни в чем не бывало. Они не остановились. Не оглянулись. И совсем не думали убегать в испуге. Нет. Они припарковали свои скутеры и пошли не спеша, по-хозяйски, как будто все здесь, на этой территории, принадлежало им. Растоптать, ударить, убежать. Быстрые, агрессивные, жестокие. Только так, по-другому они не умеют. У Николаса сердце билось, как сумасшедшее. Он ни о чем не сожалел, это был простой расчет – случившееся не могло сорвать их планов. На улице Костантинополи по обеим сторонам стояли полицейские машины, недалеко от того места, где парни оставили свои скутеры. Полицейские все вчетвером следили за матчем по радио и ничего вокруг не замечали. Все произошло совсем рядом с ними, но даже крики не заставили их выйти из машины. Что они подумали? Что в Неаполе всегда кричат, в Неаполе все кричат. Или так: лучше не вмешиваться, нас мало, мы здесь не авторитет.

Николас молчал, искал глазами нужного человека и думал, что дело могло бы обернуться куда хуже. Эта чертова коляска, нужно было толкнуть ее хорошенько, а не тащить за собой десять метров. Неаполь принадлежит им, включая тротуары, и все должны признать это.

Вот и он, человек дона Витторио Гримальди: шляпа, косяк во рту. Подошел медленно, не снимая шляпы и не сплевывая косяка, – Николас для него молокосос, а не босс, коим тот себя воображал.

– Архангел решил, что ты можешь прийти помолиться. Попадешь в часовню, если будешь следовать указателям.

Николас знал, как расшифровать послание. Архангел ждал его дома, но пройти к нему через главный ход запрещалось. Дон Витторио находился под домашним арестом и не мог ни с кем встречаться. Разумеется, везде были натыканы телекамеры карабинеров, даже если ты их не замечал. Но не камер стоило бояться Николасу, а соглядатаев клана Фаелла. Человек на площади Беллини их предупредил. Если кто-то из Фаелла застукает Николаса, решат, что он работает на Гримальди, и тогда ему не поздоровится. Точка.

На самом же деле Гримальди не воспринимали всерьез Николаса и его группу. Однако не хотели, чтобы по вине этих юнцов полиция и конкуренты заподозрили в чем-то Архангела, которому и без того неприятностей хватало.

Николас поехал на встречу с доном Витторио на мопеде. В Конокале он был никому не известен, хоть и мечтал об обратном. Парни из Системы, возможно, слышали его имя, но не знали в лицо. Для них он – один из тех, кто приезжает за травкой. Николас притормозил рядом с группой подростков и сразу попал в цель:

– Сколько просишь?

– Сто евро.

– Идет. Держи.

Травка перекочевала под задницу Николаса, под седло. Он сделал еще круг и остановился. Пристегнул свой “Беверли” и медленно пошел к дому Архангела. Движения его были четкими, решительными. Голова вспотела, он с трудом сдерживался, чтобы не почесать ее. Где это видано, чтоб боссы почесывались в ответственный момент?! Позвонил в домофон квартиры этажом ниже дона Витторио, как было велено. Ему ответили. Он назвал себя, выговаривая каждый слог.

– Синьора, это Николас Фьорилло, откройте!

– Открыто?

– Нет!

Он просто хотел выиграть время.

– Толкай сильнее.

– Да, да. Сейчас открыто.

Каподимонте

Рита Чикателло, учительница на пенсии, давала частные уроки по ценам, можно сказать, демократичным. К ней ходили все ученики ее друзей, тоже учителей. Те, кто в течение учебного года брал уроки у нее и ее мужа, хорошо успевали, в противном случае им приходилось подтягивать хвосты, то есть все равно заниматься с ней, но уже летом.

Николас поднялся на лестничную площадку спокойно, как ученик, обреченный на очередные мучения; на самом деле он давал возможность камере, установленной карабинерами, заснять все. Он считал, что она, как человеческий глаз, способна моргать, а значит, чтобы на ее сетчатке остался каждый твой жест, ты должен двигаться медленно. Телекамера карабинеров, которой может воспользоваться и клан Фаелла, должна увидеть именно это: Николас Фьорилло входит в квартиру учительницы. Все.

Синьора Чикателло открыла дверь. На ней был фартук, защищающий от брызг соуса и масла. В небольшой квартире было много детей, мальчиков и девочек, человек десять. Они сидели все вместе за круглым обеденным столом – учебники открыты, глаза опущены на айфоны. Они любили синьору Чикателло, ведь она не как остальные учителя, которые отбирают перед уроком телефоны, заставляя учеников придумывать невероятные оправдания: у дедушки операция; мама, если я не отвечаю, всегда звонит в полицию, – лишь бы посмотреть, не пришло ли сообщение на Вотсап, не появился ли очередной лайк в Фейсбуке. Синьора Чикателло телефоны не отбирала, даже урок в строгом смысле этого слова не вела – дети сидели перед планшетом (подарок сына на Рождество), подключенным к небольшим колонкам, из которых доносился ее голос, рассказывающий о Мандзони, Возрождении, Данте. В зависимости от темы, которую они изучали. Чикателло заранее записывала уроки, а затем просто кричала время от времени: “Оставьте наконец телефоны и послушайте урок!” Сама же она тем временем готовила обед, прибиралась в квартире, вела длинные разговоры по старому стационарному телефону. Потом возвращалась, чтобы проверить домашние задания по итальянскому языку и географии, а ее муж проверял задания по математике.

Николас вошел, пробормотал дежурное приветствие, но дети на него даже не взглянули. Открыл стеклянную дверь и вышел. Сюда часто приходили какие-то люди, здоровались и исчезали за этой кухонной дверью. Что там, за этой дверью, детям было неизвестно. В учительском доме они знали только комнату с планшетом и туалет, который находился с другой стороны. Об остальном не спрашивали, никому и в голову не приходило проявлять любопытство.

В комнате с планшетом был муж учительницы, он вечно сидел там перед телевизором, укрытый пледом. Даже летом. Ребята подходили к его креслу, показывали домашнюю работу по математике. Он доставал из кармана рубашки красную ручку и безжалостно исправлял их ошибки. Пробормотал в сторону Николаса что-то похожее на “добрый день”.

За кухонной дверью была лестница. Учительница молча указала наверх. Небольшой, ручной кладки проход связывал нижний этаж с верхним. Все просто: тот, кто не мог пройти к дону Витторио обычным путем, шел к учительнице. Дойдя до последней ступеньки, Николас несколько раз постучал по крышке люка. Услышав стук, дон Витторио лично наклонился, чтобы поднять крышку, его горло от напряжения издавало бульканье, шедшее откуда-то из груди. Николас волновался – дона Витторио он видел только на суде. Вблизи, однако, он не произвел на Николаса ожидаемого впечатления. Он казался старше и выглядел слабым. Дон Витторио впустил Николаса и с тем же бульканьем в горле закрыл люк. Не протянув руки, пошел вперед, указывая дорогу.

– Проходи, проходи… – только и сказал, входя в столовую, где стоял огромный стол из черного дерева, в нелепой геометрии которого потерялась вся мрачная элегантность и остался лишь броский и безвкусный предмет. Дон Витторио сел. За стеклами многочисленных шкафов теснилась керамика всех сортов. Должно быть, жена дона Витторио обожала фарфор Каподимонте, однако в доме не было никаких следов женского присутствия. Статуэтки дамы с собачкой, охотника, волынщика – классика знаменитой фабрики. Глаза Николаса бегали от одной стены к другой, он хотел запомнить все; он хотел увидеть, как живет Архангел, но то, что он видел, ему не нравилось. Он не понимал, что именно его смущало, однако в его представлении квартира босса должна выглядеть иначе. Что-то не то, не может босс отсиживаться в таком укрытии, столь обычном, заурядном. Телевизор с плоским экраном и двое в шортах цвета футбольной команды Неаполя – вот и все. Парочка не здоровалась с Николасом, ожидая сигнала дона Витторио, который, скрестив указательный и средний пальцы, помахал, будто отгоняя мух, – явный знак “убирайтесь”. Они ушли на кухню, и вскоре оттуда послышался квакающий голос известного комика – вероятно, там был еще один телевизор, – а затем смех.

– Раздевайся!

Вот голос человека, привыкшего повелевать.

– Раздевайся? То есть?

Недоумение отразилось и на лице Николаса. Такого он не ожидал. Сотню раз он представлял себе, как пройдет эта встреча, но ему и в голову не могло прийти, что придется раздеваться.

– Раздевайся, пацан, кто тебя знает. Откуда мне знать, что у тебя нет диктофона, жучков и подобной хрени…

– Дон Витто, чтоб мне сдохнуть, как вы можете так думать…

Он взял неверный тон. Босс есть босс, а ты должен знать пределы дозволенного. Дон Витторио громко, перекрывая комика и смех, чтобы услышали те двое на кухне, сказал:

– Мы закончили.

Не успели вернуться те двое в трусах от “Наполи”, как Николас начал снимать обувь.

– Нет, нет, хорошо, я раздеваюсь. Уже раздеваюсь.

Снял обувь, потом брюки, рубашку и остался в трусах.

– Все снимай, пацан, микрофон можно спрятать и в жопу.

Николас знал, что дело не в микрофонах. Перед Архангелом должен быть голый червяк, такова плата за свидание. Повернувшись задом, Николас, веселясь, показал, что ни микрофонов, ни камер у него нет, а есть самоирония – качество, которое боссы со временем неизбежно теряют. Дон Витторио знаком велел ему сесть, и Николас молча ткнул в себя пальцем, будто переспрашивая, можно ли сесть вот так, голым, на безупречно белые стулья. Босс кивнул.

– Посмотрим, умеешь ли ты вытирать жопу. Если оставишь дерьмо, значит, ты еще слишком мал и не умеешь пользоваться биде, мамочке приходится тебя подмывать.

Дон Витторио специально сел у стола, посадив Николаса напротив. Никаких намеков: выбери Николас место за столом справа от него, парень мог подумать бог знает что. Лучше друг перед другом, как на допросе. Он ничего не предложил Николасу: нельзя разделять трапезу с незнакомцем, даже кофе угощают только проверенного человека.

– Значит, ты и есть Мараджа?

– Николас Фьорилло…

– Вот именно, Мараджа… очень важно, как тебя называют. Кличка важнее имени. Слышал про Барделлино?

– Нет.

– Барделлино, настоящий бандит. Это он сколотил из простых пастухов серьезную организацию в Казал-ди-Принчипе.

Николас слушал, как благочестивый мессу.

– У Барделлино было прозвище, которое ему дали еще в ребячестве, и оно к нему так приклеилось, что осталось навсегда. Звали его Профурсетка.

Николас рассмеялся, а дон Витторио кивнул, широко раскрыв глаза, будто подтвердждая, что это исторический факт, а не легенда. Факт, относящийся к судьбе, имеющей особое значение.

– Барделлино не хотел, чтоб от него воняло конюшней и глиной, не хотел ходить с черными ногтями, поэтому перед тем, как отправиться в город, он мылся, брызгал себя одеколоном и одевался всегда элегантно. Каждый божий день как на праздник. Гель для волос… все дела.

– И как появилось это прозвище?

– В то время и в городе-то были одни крестьяне. А тут такой парень видный, вот прозвище и прилипло сразу: Профурсетка, легкомысленная баба. Выпендрежник.

– Ну да, красавчик.

– Только кличка эта не для тех, кто должен командовать. Чтобы командовать, нужно иметь кличку, которая командует. Пусть уродливую, пусть невыразительную, но не идиотскую.

– Но ты же не сам себе берешь кличку.

– Верно. И вот, когда Барделлино стал боссом, он захотел, чтобы его называли просто дон Антонио, а кто называл его Профурсеткой, напрашивался на неприятности. Конечно, в лицо никто его так не называл, но за глаза он всегда был Профурсеткой.

– Но он был хорошим боссом, правда? Значит, чтоб мне сдохнуть, кличка не так уж важна.

– Ошибаешься, всю свою жизнь он пытался от нее избавиться.

– А что потом случилось с доном Профурсеткой? – спросил Николас, улыбаясь, к неодобрению дона Витторио.

– Он исчез, кто-то говорит, что он начал все с чистого листа, сделал себе пластическую операцию, инсценировал смерть, а сам продолжал наслаждаться жизнью и плевать хотел на тех, кто мечтал его убить или посадить за решетку. Я видел его лишь однажды, когда был еще маленьким. Он единственный в Системе был как король. И не находилось равных ему.

– Молодец Профурсетка, – заключил Николас, словно речь шла о его друге.

– Тебе повезло, хорошее прозвище.

– Меня назвали так, потому что я околачиваюсь в “Новом махарадже”, ресторане в Позиллипо. Это моя точка, там делают лучшие коктейли в Неаполе.

– Твоя точка? Ну молодец. – Дон Витторио сдержал улыбку. – Это хорошее прозвище. Известно тебе, что оно означает?

– Я смотрел в интернете, на индийском языке оно означает “король”.

– Это королевское имя, но будь остророжен, чтобы не получилось, как в песне.

– В какой песне?

Дон Витторио широко улыбнулся и запел фальцетом:

Он перестал петь и громко, вызывающе рассмеялся. Смех перешел в кашель. Николас почувствовал раздражение. Это выступление – насмешка, попытка пощекотать ему нервы.

– Ну и лицо у тебя! Хорошая песня. Я всегда пел ее в молодости. Представляю, как ты с тюрбаном на голове делаешь пиццу в Позиллипо!

Брови у Николаса взлетели вверх, самоирония уступила место плохо скрываемой злости.

– Дон Витто, я так и буду сидеть с голой жопой? – только и спросил он.

Дон Витторио сделал вид, что не расслышал вопроса.

– А если серьезно, главное – не наделать глупостей. Первое, чего надо опасаться тому, кто хочет стать боссом.

– Да пока, чтоб мне сдохнуть, не облажался.

– Первостепенная глупость – сколотить банду без оружия.

– Со всем уважением, дон Витто, куда мне до вас, но я могу и делаю куда больше, чем ваши парни.

– Хорошо, что с уважением, потому что мои парни, если захотят, мигом выпустят тебе кишки.

– А я все равно утверждаю, дон Витто, ваши парни не достойны вас. Они ни на что не способны. Мертвечина. Вы – пленник клана Фаелла, чтоб мне сдохнуть, они хотят, чтобы вы ползали перед ними на коленях. Спрашивали согласия даже на то, чтобы дышать. Вы под арестом, на ваших улицах бардак, а мы завоюем авторитет, с оружием или без. Пора уже смириться: Иисус Христос, Мадонна и Святой Януарий, все покинули Архангела.

Этот наглец описывал реальность, и дон Витторио его не перебивал, хоть ему не понравилось, что Николас приплел святых. А еще эта дурацкая присказка “чтоб мне сдохнуть”. Он так часто ее повторял! Что это? Клятва, обещание чего-то? Плата за ложь? Дон Витторио хотел сделать замечание, но, посмотрев на Николаса, передумал. Обнаженное тело подростка, еще ребенка, вызвало у него улыбку и, можно сказать, жалость. Он подумал, что эту фразу Николас повторяет как заклинание. То, чего больше всего боится этот неоперившийся птенец. Николас же заметил, что босс смотрит на стол. Впервые за время их разговора Архангел опустил взгляд. Для Николаса это был сигнал к инверсии ролей, он вдруг почувствовал превосходство и силу своей наготы. Молодой и свежий, он видел перед собой старое, кривое дерево.

– Вас называют Архангелом на улице, в тюрьме, в суде и даже в интернете. Хорошее имя, авторитетное. Кто вас так прозвал?

– Моего отца звали Габриэле, как архангела, упокой его душу. Я – Витторио, сын Габриэле, поэтому меня так назвали.

– И этот Архангел, – Николас старался сломать стену между ним и боссом, – со связанными крыльями сидит под замком в родном квартале, который больше ему не принадлежит, а его люди только и знают, что играть в компьютерные игры. Архангел должен расправить крылья, а не сидеть, как щегол, в клетке.

– Ты прав, есть время летать и время сидеть в клетке. Впрочем, эта клетка лучше одиночки строгого режима.

Николас встал и заходил вокруг Архангела кругами. Тот не шевелился. Когда хочешь показать, что у тебя глаза даже на затылке, не нужно дергаться. Обернулся – значит боишься. Будешь ты озираться по сторонам или нет, если кто-то решит всадить в тебя нож, всадит так или иначе. Поэтому лучше не озираться, не поворачивать головы. Так ты проявишь храбрость, а твой убийца станет негодяем, подло вонзающим нож в спину.

– Дон Витторио Архангел, у вас нет надежных людей, но есть оружие. Пушки, которые лежат на складе, зачем они вам? У меня есть люди, но о таком богатстве, как у вас, мне остается только мечтать. Вы запросто вооружите целую армию.

Такой наглости Архангел не ожидал; этот мальчишка, которого он впустил к себе в дом, зашел слишком далеко. Речь шла не просто о возможности работать на его территории. Однако подобная дерзость Архангелу даже импонировала. Он испугался. Он долго, слишком долго не испытывал страха. Чтобы повелевать и быть боссом, ты должен бояться каждый день, каждую минуту своей жизни. Ты будешь жить с этим. Тебе придется понять, даст ли страх возможность жить или отравит все. Если не чувствуешь страха, значит, ты пустое место; никто не заинтересован в том, чтобы убить тебя, приблизиться к тебе, взять то, чем владеешь ты; то, что ты сам в свое время у кого-то отнял.

– Нам нечего с тобой делить. Ты не из моего клана, не из моей Системы, мне от тебя никакого прока. За подобную наглость мне следует выгнать тебя, размазать твою кровь по полу там, внизу, у учительницы.

– Дон Витторио, я вас не боюсь. Если бы я без спроса отнял у вас оружие, тогда да, вы могли бы так поступить.

Архангел сидел, а Николас стоял перед ним, сжав кулаки и опершись костяшками о стол.

– Я старый, да? – спросил Архангел, ядовито улыбнувшись.

– Не знаю, как вам и ответить.

– Ответь как есть, Мараджа. Я старый?

– Ну что ж. Да, если нужно сказать “да”.

– Старый я или нет?

– Да, вы старый.

– И некрасивый?

– А это здесь при чем?

– Должно быть, я старый и некрасивый, потому что тебе страшно, очень страшно. Если б это было не так, ты не прятал бы под столом свои голые ноги. Ты дрожишь, парень. Но скажи мне вот что: я дам вам оружие, а что взамен?

Николас был готов к этому вопросу и даже обрадовался, что может повторить фразу, которую репетировал всю дорогу, пока ехал на мопеде. Он не ожидал, что придется произнести ее голышом, с дрожащими ногами, но все-таки произнес:

– Взамен – жизнь. Вы получите поддержку лучшей банды Неаполя.

– Сядь, – приказал Архангел, нацепив одну из самых серьезных своих масок. – Нет, не могу. Это все равно что дать атомную бомбу в руки ребенку. Вы не умеете стрелять, не умеете чистить, еще покалечитесь. Вы не знаете, как обращаться с пушками.

Сердце Николаса взволнованно билось, он мог бы ответить резко, однако сказал спокойно:

– Дайте и увидите, на что мы способны. Мы ответим за ваше унижение, отомстим тем, кто считает вас мертвецом. Лучший друг, о котором вы можете мечтать, – это враг вашего врага. А мы хотим выгнать клан Фаелла из центра Неаполя. Наш дом – это наш дом. И если мы выгоним их из центра, вы сможете выгнать их из Сан-Джованни и вернуть себе район Понтичелли, все его заведения, всё, что раньше было вашим.

Положение вещей, естественно, не устраивало Архангела. Требовалось сформировать новый порядок, но, поскольку сейчас он не мог ни на что повлиять, лучшее решение – смешать все карты. Ему ничего не стоило отдать оружие, оно лежало у него без дела давно. А это особая сила, и если не прибегать к ее помощи, наступает атрофия мышц. Архангел решил сделать ставку на этих юнцов. Если сам он не мог командовать, то вполне мог заставить тех, кто командовал теперь на его территории, прийти и договориться. Он устал благодарить за объедки, эта банда подростков была для него единственной возможностью вновь увидеть свет, перед тем как наступит вечная тьма.

– Я дам то, что вам нужно, но не будьте идиотами. Я не подписываюсь под вашими глупостями. По своим долгам вы платите сами, свои раны зализываете сами. А то, о чем я вас попрошу – если попрошу, – выполняете беспрекословно.

– Дон Витторио, вы – старый, некрасивый, но мудрый!

– Ладно, Мараджа, все, как пришел, так и уходишь. Мой человек отведет тебя куда надо.

Дон Витторио протянул Николасу руку, тот пожал ее и попытался поцеловать, но Архангел c отвращением оттолкнул его:

– Какого черта?

– Это знак уважения…

– С ума сошел, парень. Насмотрелся фильмов…

Архангел встал, опираясь о стол: тело отяжелело, из-за домашнего ареста он потолстел.

– Давай одевайся и поживее, скоро придут с проверкой карабинеры.

Николас живо натянул трусы, джинсы и ботинки.

– А, дон Витто, еще…

Дон Витторио устало обернулся.

– В том месте, где я должен забрать, ну…

Там не было прослушки, и Николас уже произносил это слово, но теперь, когда все получилось, ему было немного страшно.

– Ну, что? – переспросил Архангел.

– Поставьте, пожалуйста, охрану, которую я смогу убрать.

– Два вооруженных цыгана, но стреляйте в воздух, цыгане мне нужны.

– А они по нам?

– Если стрелять в воздух, цыгане всегда убегают… черт, всему вас нужно учить.

– А если убегают, что это за охрана?

– Они сообщают нам, мы идем решать проблему.

– Чтоб мне сдохнуть, дон Витто, не волнуйтесь, я сделаю все, как вы сказали.

Телохранители проводили Николаса до люка, он уже спускался, когда услышал голос дона Витторио:

– Постой-ка! Отнеси учительнице статуэтку, за беспокойство. Она обожает фарфор Каподимонте.

– Дон Витто, вы правда все сделаете?

– Вот, возьми волынщика, это классика, всегда будет кстати.

Ритуал

Николас отправился в мастерскую со связкой ключей, но его интересовал только один из них. Обычный ключ с двойной бородкой, длинный и тяжелый, который открывает бронированные двери. Такие подходят для старых, но очень прочных замков, способных выдерживать неожиданные нападения. Николас попросил сделать копии:

– Штук десять, двенадцать, а лучше пятнадцать.

– Пятнадцать? – удивился слесарь. – Зачем тебе столько?

– Если потеряются…

– Если с головой не все в порядке, тогда, конечно, могут и потеряться.

– Лучше всегда иметь в запасе, правда?

– Ну, как знаешь. Это будет стоить…

– Нет, сначала ключи, потом деньги… Или вы мне не доверяете?

Последняя фраза была произнесена с такой угрозой, что слесарь махнул рукой; если он сделает эти ключи и не получит деньги, все равно придется раздарить их.

Мараджа открыл Вотсап и написал:

Логово. Не дом. Не квартира. Другой на его месте использовал бы какое-нибудь конспиративное слово, зная, что переписку могут перехватить. Но Николас говорил и писал именно “логово”, как будто, наоборот, желая ощутить риск, избавиться от соблазна превратить это место в помещение, где можно просто курить траву и играть в видеоигры. Ему нравился этот криминальный регистр, он использовал его, даже когда был один, сам с собой. “Живи той жизнью, о какой мечтаешь”, – принцип из американских книг по психологии, которых он не читал, но интуитивно ему следовал. Он втайне надеялся, что кто-то сольет переписку, ведь он достоин большего, чем последняя ступенька агонизирующей местной каморры. Вокруг себя Николас видел территорию, которую нужно завоевать; этот шанс нельзя упустить. Он давно понял это и не хотел ждать, пока вырастет, плевать ему было на этапы, иерархию. Десять дней подряд он пересматривал фильм “Каморрист”, готовился.

Наконец-то настало утро. Николас пошел в мастерскую, взял ключи и еще свечку, заплатил за все к великой радости слесаря. Он получал удовольствие, чувствуя, что внушает страх. Бывало, войдя в бар, он понимал, что в нем подозревают вора или хулигана, и наслаждался этим.

Николас купил еще хлеба и вина. Затем отправился в логово и начал приготовления: выключил свет, зажег свечу и поставил на стол, предварительно накапав воска. Достал из бумажного пакета хлеб и разломал его на куски. Надел толстовку и натянул на голову капюшон.

Стали приходить мальчишки – двое, трое, четверо. Николас открывал дверь каждому: Дохлая Рыба, Зубик, Драго – этот открыл дверь своим ключом, затем Дрон, Чёговорю, Тукан, Бисквит, Бриарторе, Чупа-Чупс.

– Почему темно? – спросил Чёговорю.

– Помолчите лучше. – Николасу нужно было создать атмосферу.

– Ты как Арно из “Кредо ассасина”^[29], – заметил Дрон. Николас решил не терять времени на объяснения, хотя именно этот персонаж его и вдохновил, а молча встал позади стола и опустил голову.

– Ты достал, реально, – сказал Бисквит.

Николас проигнорировал и это:

– Я совершаю обряд, как это делали наши предки. Если они совершали его кандалами и цепями, то и я совершаю кандалами и цепями. – Он выдержал паузу и поднял глаза к потолку. – Я поднимаю глаза к небу и вижу Полярную звезду. – Он задрал подбородок, на котором пробивалась борода, вполне густая для его возраста. – Я принял свое назначение! Со словами клятвы рождается братство.

Николас велел первому выйти вперед. Никто не пошевелился. Одни смотрели себе под ноги, перекатываясь с пятки на носок, другие прятали смущенную улыбку – эту сцену они видели тысячу раз на Ютубе. Наконец Зубик сделал шаг вперед.

– К чему ты стремишься? – спросил его Николас.

– Стать достойным членом братства, – ответил Зубик.

– Сколько весит пичотто^[30]? – снова спросил Николас.

– Он как пух, развеянный по ветру! – ответил Зубик. Он помнил диалог наизусть и произносил свои реплики с верной интонацией.

– Кто такой пичотто?

– Он страж омерты, который все, что видит, слышит, получает, делает в интересах братства.

Николас взял кусок хлеба и протянул ему:

– Если ты совершишь предательство, этот хлеб превратится в свинец. – Зубик положил хлеб в рот и стал медленно жевать его, смачивая слюной. Николас налил в пластмассовый стаканчик вина и протянул со словами: – А это вино станет ядом. Если раньше ты был простым сторонником, отныне ты становишься младшим членом каморры, одним из нашего братства.

Перед Николасом лежала открытая Библия, которую он утащил из комода матери. Он взял перочинный нож с черной костяной ручкой, свое любимое оружие, и щелкнул лезвием.

– Нет! Нет, пожалуйста, не надо резать! – взмолился Зубик.

– Скрепим наш союз кровью, – сказал Николас, взяв Зубика за руку, – давай руку. И он сделал на запястье небольшой порез, гораздо короче и не такой глубокий, как делал Бен Газзара в фильме. Выступила капля крови. Николас разрезал свое запястье: – Братание по крови сильнее родства по матери. – И они соединили руки, смешивая кровь.

Зубик вернулся на место, вперед вышел Бриато. На глазах поблескивали слезы. Для него этот ритуал был крещением, причастием и венчанием – всем сразу.

Николас обратился к нему с тем же вопросом:

– Скажи мне, брат, к чему ты стремишься?

Бриато открыл рот, но от волнения не мог произнести ни слова. Николас пришел ему на помощь, как учитель, спасающий плавающего у доски ученика:

– Стать до… до…

– Достойным братства!

– Нет, черт! Стать достойным членом братства.

– Стать достойным членом братства!

– Сколько весит пичотто?

– Он как ветер… – Cзади кто-то шепотом подсказывал ему: – Он как пух, развеянный по ветру.

– Кто такой пичотто?

– Он солдат…

– Страж! – раздался чей-то голос.

– Который приносит деньги в братство! – невозмутимо продолжил Бриато.

– Нет, ты должен сказать: который все, что видит, слышит, получает, – делает в интересах братства! – поправил его Николас.

– Чтоб я сдох! Сказал бы, что надо выучить наизусть, я пересмотрел бы вчера фильм, – фыркнул Бриато.

– Вот именно, что б ты сдох, – влез Чёговорю, – а я помню наизусть.

Николас, возвращаясь на серьезный лад, протянул Бриато хлеб:

– Если ты совершишь предательство, этот хлеб превратится в свинец. А это вино – в яд.

Посвящение за посвящением, порез становился все более поверхностным – у Николаса заболело запястье. Последним пришел черед Тукана:

– О, Нико, ничего не получится, крови нет, это какая-то царапина.

Тогда Николас взял его руку и провел ножом еще раз. Тукану очень хотелось, чтобы этот порез был виден долго, он хотел любоваться им.

– Если раньше ты был простым сторонником, отныне ты становишься младшим членом каморры, одним из нашего братства.

Тукан не выдержал и, после того как они скрестили руки, поцеловал Николаса прямо в губы.

– Ну ты гомик! – воскликнул Николас, завершив шуткой ритуал.

Теперь все они стали братьями по крови. Брат по крови – это навсегда. Теперь твоя жизнь намертво привязана к кодексу чести. Ты живешь или умираешь в зависимости от своих способностей соответствовать этим правилам. Ндрангета всегда противоставляла братьев по крови братьям во грехе; есть брат, который дается тебе матерью от греха с отцом, и есть брат, которого ты выбираешь сам: это не имеет ничего общего с биологией, маткой, сперматозоидами. Это братство рождается из крови.

– Будем надеяться, что никто не болен СПИДом, – сказал Николас. Завершив обряд, он подошел к остальным. Теперь они одна семья.

– Есть – Чиро, он трахает в жопу спидоносцев! – сказал Бисквит.

– Сам иди в жопу! – прогремел в ответ Дохлая Рыба.

– Как минимум, – подхватил Зубик, – трахает слоних, но только дохлой рыбой!

Зубик намекал на одну историю, после которой к Чиро Сомма навсегда приклеилось произвище Дохлая Рыба. Однажды фотография его голой девушки, очень толстой, облетела смартфоны всего художественного лицея. Эта девушка очень нравилась ему, однако из-за насмешек идиотов-одноклассников он сказал что да, правда, они переспали. Только у него не встал, а болтался, как дохлая рыба.

– Класс! – Чёговорю ощупывал свое тело, словно только что искупался в живительном источнике. – Реально чувствую себя другим человеком!

– Да, и я тоже! – подхватил Тукан.

– Какое счастье, – съязвил Зубик, – красавцы. А то были полный отстой!

Подобная инициация не проводились в Форчелле давным-давно. По правде говоря, Форчелла и раньше не признавала этих ритуалов, поскольку враждовала с Рафаэле Кутоло, вводившим их в Неаполе в восьмидесятые годы. Дону Феличано, Графу, предлагали вступить в “Коза ностра” – многие неаполитанцы присоединялись тогда к сицилийцам и принимали обряд посвящения. Выглядел он так: новичку прокалывали иглой подушечку указательного пальца, капли крови падали на изображение Мадонны или святого, которое затем сжигалось в руке. Объясняя Графу этот обряд, сицилийцы сказали, что нужно “уколоть” его. Ответ Графа запомнился им надолго: “Я сам уколю вам жопу! Зачем нам эта ересь сицилийских и калабрийских пастухов? Под Везувием слово решает все!”

Только после ритуала отряд почувствовал себя единым целым. Николас выбрал правильную стратегию.

– Теперь мы – паранца, настоящая банда. Понимаете?

– Ну ты даешь! – Драго первым захлопал в ладоши, и все подхватили, закричали, обращаясь к Николасу:

– О, рас! О, рас!^[31] – В нестройном хоре выделялись отдельные голоса, как будто каждый хотел поблагодарить Николаса лично. Рас, вождь – этот титул стал одним из самых высоких, его давали главарям и в Форчелле, и в Испанских кварталах. Интересно, какими путями почетный титул, обозначающий в Эфиопии правителя, стоящего чуть ниже царя, негуса, попал в лексикон мальчишек, которые даже не знали о существовании такой страны, Эфиопии. И все-таки он стал неаполитанским. Титулы и прозвища в этом городе – сложные пласты культуры, наследие османских пиратов, застывшее в языке и на физиономиях его жителей.

Николас восстановил тишину, сухо хлопнув в ладоши. Новоиспеченные каморристы замолчали. В тишине все обратили внимание, что у Николаса зажат между ног пакет. Он бросил пакет на стол, бряцнуло что-то металлическое, и на мгновение всем показалось, что там оружие. Но, к всеобщему разочарованию, это были только ключи.

– Вот, ключи от логова. Каждый может приходить и уходить, когда захочет. Всем членам банды выдаю ключи. Из паранцы, чтоб мне сдохнуть, выход один: в гробу, вперед ногами.

– Да ну! Чтоб я сдох! – воскликнул Дохлая Рыба. – А если я захочу поработать в гостинице у Копакабаны? Что мне делать?

– Можешь делать все, что захочешь, но помни, ты – один из нас. Из паранцы выхода нет, будь ты в Бразилии или в Германии, везде нам пригодишься.

– А что, мне нравится! – воодушевился Чёговорю.

– Все деньги несем сюда. Делим поровну. Никто ничего не кладет себе в карман без ведома паранцы. Все награбленное, вся выручка – в общий котел, у каждого будет фиксированная зарплата плюс деньги за выполненное задание, за миссию!

– Миссия! Миссия! Миссия!

– А что надо, чтобы миссия была выполнима?

– Пушки, которых у нас нет, Мараджа, – ответил за всех Зубик.

– Именно! Я вам обещал, и я сделаю.

– Надо бы получить благословение Мадонны, – сказал Тукан. – Потрясите-ка карманы!

Услышав про Мадонну, все достали кто пять, кто десять евро. Николас бросил двадцать. Тукан собрал деньги.

– Пошли искать свечу. Самую большую. Поставим Мадонне.

– Отлично, – сказал Зубик.

Николас отнесся к идее равнодушно. Все дружно пошли искать свечу.

– Куда идем? К попам в лавку?

Ввалились в небольшую церковную лавку все вдесятером. Продавец насторожился, когда увидел такую толпу. И еще больше удивился, что они пришли за свечой. Выбрали огромную, больше метра. Бросили на прилавок мятые деньги. Пока продавец считал купюры, юнцов и след простыл. Ушли, не взяв ни чека, ни сдачи.

На пороге церкви Святой Марии Египетской в Форчелле осенили себя крестом. Почти все были крещены там или в городском кафедральном соборе. Тихо прошли вглубь, шаги не отдавали гулким эхом, кроссовки “Эйр Джордан” – не кожаные ботинки. Перед образом святой Марии Египетской перекрестились еще раз. Куда ставить такую большую свечку, непонятно. Дохлая Рыба зажигалкой стал оплавлять основание свечи.

– Чё делаешь? – спросил Зубик.

– Ничё, поставим на пол. Больше некуда.

Пока Дохлая Рыба старательно устанавливал свечу, Тукан взял перочинный ножик и стал вырезать на воске буквы.

Написал большими буквами: “ПИРАНЬИ”.

– Получилось, будто “ПиВаньи”, – сказал Бисквит.

– Черт! – выругался Тукан и тут же получил подзатыльник от Зубика.

– Перед Мадонной такие слова?!

Тукан посмотрел на икону:

– Извиняюсь, – сказал он тихо, подчищая ножом букву “В”. А потом во весь голос: – Пираньи! – Слово раскатистым эхом разнеслось по церкви.

Паранца из моря становится землей. Из кварталов, смотрящих на залив, спускается на городские улицы.

Наступил их черед забрасывать сети.

Зоопарк

М

араджа был счастлив. С лица его не сходила улыбка. Он добился того, чего хотел: сам дон Витторио признал, что у него есть задатки главаря, но главное – разрешил ему воспользоваться тайником с оружием. Он подпрыгивал на мопеде, словно внутренняя энергия заряжала в нем невидимую пружинку, – спешил вернуться в центр. Отправил сообщение в чат:

От волнения Николас был сам не свой, в таком состоянии ни к Летиции, ни в логово ему не хотелось, не говоря уж о том, чтобы вернуться домой, поэтому он решил завершить день, сделав очедерную татуировку. У него уже была одна на правой руке – их с Летицией инициалы, вплетенные в стебель розы с шипами, а на груди в завитках красовалось курсивом: “Мараджа”. Он уже придумал дизайн и место для новой татуировки.

Остановился у лаборатории Тото Роналдиньо, вошел самоуверенно, как обычно, и бросил мастеру, занятому с другим клиентом:

– Привет, Тото! Ты должен сделать мне крылья.

– Что?

– Ты должен сделать мне крылья, вот здесь. – И он указал на свою спину, давая понять, что рисунок должен покрыть ее всю.

– Какие крылья?

– Как у архангела.

– Ангела?

– Нет, не ангела. Крылья архангела.

Николас хорошо знал разницу, в учебнике по истории искусства было полно картинок: Благовещение, алтарные иконы, изображающие архангелов с большими пылающими крыльями. А не так давно на экскурсии с классом во Флоренцию он увидел их вживую, эти радостные крылья, которые устрашали даже драконов.

Николас написал в Вотсапе: “Братва, делаю себе крылья. Приходите”. Затем он показал Тото на мобильном телефоне икону тринадцатого века – изображение святого Михаила с разноцветными, черно-алыми резными крыльями – и сказал, что хочет себе нечто подобное.

– Надо дня три, не меньше, – заметил Тото, привыкший работать с рисунками из своих каталогов.

– Один день. Начнешь делать сегодня, а потом сделаешь еще кое-кому из моих парней. Дашь нам хорошую цену.

– Конечно, Мараджа, еще бы!

Несколько дней Тото вырезал на спине мясо и делал гравировку легкой, внимательной рукой. Его увлекла эта работа, которая, в отличие от ежедневной рутины, была мало-мальски творческой, и он решил полюбопытствовать.

– Что означают для тебя эти крылья? – спросил он, вводя чернила в тонкую кожу над лопатками. – Зачем твои товарищи это делают?

Николасу понравился вопрос, символика – важная штука. Но не менее важно, чтобы и другие ее понимали. Символы должны быть ясными, как фрески на стенах церквей: когда видишь святого с ключами в руке, то сразу понимаешь, что это святой Петр. Такой же понятной должна быть эта татуировка для них, членов банды, и для всех остальных.

– Это как забрать у кого-то силу: как будто мы поймали архангела, ну он – глава всех ангелов, как будто мы его растерзали и взяли его крылья. Это не то, что выросло, а то, что мы раздобыли, завоевали… Ну помнишь, Ангел в “Людях Икс”? Понятно? Типа… заслуженная награда, понял?

– А, как скальп, – сказал Тото.

– Что такое скальп? – спросил Зубик.

– Ну то, что делают индейцы… снимают с врага скальп.

– Да, – подтвердил Николас, – точно.

– И у кого вы сперли крылья?

– Ха, ха, ха… – засмеялся Николас. – Рональдик, ты слишком много спрашиваешь.

– Ладно, мне-то почем знать?

– То есть, ну… когда кто-то тебя научит хорошо играть в футбол или быстро плавать. Или вот ты ходишь к репетитору английского. Учишься. Ну так вот, нас тоже научили, где взять крылья. И мы полетим, и никто нас не остановит.

Вот уже три дня как у всей банды пылали за спиной крылья, но ни одного вылета они пока не совершили. От дона Витторио Гримальди, Архангела, не было никакого сигнала, а они совершенно не представляли, где и кого искать. Мараджа вел себя так, словно все идет по плану, хотя и он в глубине души волновался, а для самоуспокоения вспоминал ту встречу с боссом: Архангел дал слово, в этом можно было не сомневаться.

В итоге все оказалось проще, чем они думали. Объявился Пернатый, нашел Николаса без предварительных звонков и визитов.

– Привет, подарок Архангела в зоопарке.

– В зоопарке?!

– В зоопарке. Да. Южный вход. Как заходите, там пингвины.

– Подожди. – Николас и Пернатый пересеклись на мотоциклах. – Остановись на минутку.

– Нет, и ты не останавливайся. Едем. – Пернатый страшно боялся людей Котяры, ведь он находился в запретной зоне, подконтрольной Диего Фаелле. – Скачай в интернете карту зоопарка. Где пингвины, есть люк. В нем сумки. Все железо там.

– Цыгане будут?

– Да.

– А они не начнут в нас стрелять?

– Нет. Cтреляй в воздух, и они убегут.

– Ну ладно.

– Удачи! – И, уже обогнав Николаса, обернулся и крикнул: – Когда закончите, сделай пост на Фейсбуке, я пойму.

Николас поспешил к своим на улицу Карбонари, чтобы организовать группу для добычи железа. Пистолет был только у Николаса, плюс пара ножей. Зубик предложил:

– Могу попробовать купить на Дукеске, или давайте ограбим магазин “Охота и рыбалка”.

– Да, вооруженное ограбление, чтобы нас застрелили.

– А как еще?

– Можно еще раз к китайцам, где Николас был.

– Чего? Еще одну ржавую пушку? Зачем? Сегодня вечером мы заберем хороший товар. Архангел дает нам все свое оружие. Кроме шуток, серьезно. Идем в зоопарк.

– В зоопарк? – переспросил Зубик.

Николас кивнул:

– Решено. Пойдем впятером: я, Бриато, Зубик, Чёговорю и Дохлая Рыба. Сторожить остаются Тукан и Чупа-Чупс. Чёговорю, идешь вперед, прощупываешь ситуацию зовешь Дохлую Рыбу, который на телефоне. Драго ждет нас здесь, потому что оружие надо спрятать…

Подошли к зоопарку. Когда они в последний раз были здесь? Года в четыре, и единственное, что им запомнилось, – как они кормили орешками обезьян. Рассматривая ограду, они заметили, что через нее легко перелезть у главного входа. Они-то думали, надо найти какой-то боковой ход, а оказалось, что попасть внутрь можно именно оттуда. Первым перелез Чёговорю, затем по его сигналу остальные четверо. Все так спешили за добычей, что даже не смотрели на таблички с названиями животных. Оружие было совсем рядом, им казалось, они чувствуют его запах, а не вонь птичьего помета. Заслышав шаги, птицы встряхивали перьями. Эти странные звуки могли напугать кого угодно, только не разгоряченных друзей. Они шли уверенно, не имея при этом ни малейшего представления о том, куда идти.

Справа тянулся небольшой пруд. Дойдя до его середины, они остановились:

– Где, черт возьми, эти пингвины?

Вооружившись айфонами, все принялись скачивать с сайта зоопарка карту.

– Вообще-то я велел вам посмотреть дорогу заранее, – фыркнул Николас, который, однако, и сам не знал, где они находятся.

– Черт, ну и темень! – Бриато включил фонарик, остальные светили себе под ноги телефонами. Дойдя до конца пруда, они оказались прямо перед клеткой льва. Он выглядел очень старым и как будто спал, но все же царь зверей, и все остановились посмотреть на него.

– Ух ты, какой большой, я-то думал, он размером с дога, – сказал Зубик. Остальные кивнули в знак согласия. – Как босс в тюрьме. Тоже командует, даже оттуда.

Они, как дети, ненадолго отвлеклись от цели и свернули в другую сторону, к зебрам и верблюдам.

– Что-то не то… Верблюд не может быть рядом с пингвинами. Дай-ка взглянуть, – попросил Чёговорю.

– А ты не видишь? Всегда в руке пачка сигарет, и не помнишь, как выглядит верблюд! – поддразнил его Бриато.

– Да, я чё говорю, откуда тут верблюд?

– Эй, вы не на экскурсии, – рассердился Николас, – пошевеливайтесь.

Они повернули направо, оставив слева большой вольер, и двинулись прямо, молча и сосредоточено.

– Там белый медведь?! Тогда мы близко… – Наконец-то они нашли нужную зону. – Черт, ну и вонь! Это пингвины так воняют? Они ж всегда в воде. Должны быть чистыми…

– Ерунда, – сказал Николас. – Они воняют, потому что у них много жира.

– А ты откуда знаешь? Ветеринар что ли? – пошутил Бриато.

– Нет, просто смотрел на Ютубе фильм про пингвинов. Хотел понять, могут ли они напасть на нас и все такое. Где же этот люк?

Никакого люка не было. Они стояли перед стеклом, отделявшим зону, где животные гуляют днем, от вольера. За стеклом была диорама Огненной Земли, родины пингвинов. Друзья предположили, что люк находится за диорамой, точно под пингвинами, где те сидели в вольере среди дерьма и остатков еды. Просунув фонарик в щель, увидели два люка – два колодца.

– Какого черта, Архангел ничего мне не сказал. Чтоб я сдох! Он сказал, в колодце, где пингвины, а не под пингвинами.

– И как, интересно, мы туда попадем?

– А где же цыгане? – спросил вдруг Бриато.

– Почем я знаю? Здесь никого нет.

Они стали пинать входную железную дверь; пингвины, испугавшись шума, замахали крыльями и принялись ходить, как пьяницы, выпившие разом с десяток коктейлей.

– Мараджа, стреляй в замок, быстрее будет.

– С ума сошел?! У меня три патрона всего. Пинаем! – И, чтобы подать пример, он ударил дверь мощным пинком. Удар за ударом, на десятом рухнула не только металлическая дверь, но и кусок стены, ограждавшей территорию пингвинов. Среди пингвинов поднялась паника, они кричали так, что было понятно, это серьезные птицы: хоть и не летают, но клювы им смастерили на славу.

Никто не хотел заходить внутрь первым, все стояли, направив фонарик на пингвинов.

– Они агрессивные? – спросил Зубик. – То есть а вдруг они кусаются?

– Не волнуйся, Зуб, они знают, у тебя откусить все равно нечего.

– Смейся, смейся, Мараджа, это же дикие животные!

Николас решил войти в вольер, испуганные пингвины неуклюже разбегались, махая атрофированными крыльями. Некоторые заглядывали в пролом стены, предвкушая возможную свободу.

– Пусть убираются и не мешают нам. – Чёговорю и Зубик гнали пингвинов к выходу, как цыплят из курятника, и вдруг заметили, что к вольеру идут два цыгана с пиццей и пивом в руках.

– Какого черта?! Что вы здесь делаете? – закричали они, еще больше пугая животных. Совсем рядом какой-то тюлень спросонья начал издавать смешные звуки, хонк-хонк.

Николас сделал, как велел Архангел. Он резко вскинул пистолет и дал первый выстрел в воздух.

В ответ цыгане стали начали стрелять на поражение:

– Ребята, они стреляют в нас!

Все разбежались в поисках укрытия, а Николас разрядил в сторону цыган последние два патрона: на втором выстреле они убежали, неслышно, как кошки.

– Убежали? – Все на минуту замолчали. Николас наставил пушку в темноту, будто пистолет без патронов мог перезарядиться одним щелчком мышки, как в видеоиграх.

Когда стало ясно, что цыгане не вернутся, все с облегчением вздохнули. Дохлая Рыба поднял брошенную цыганами пиццу и кинул ее пингвинам:

– Интересно, съедят?

– Какого черта, Мараджа! Ты же сказал, что выстрелишь в воздух – и они убегут?!

Тем временем остальные смогли открыть люк. Бриато сам вызвался спуститься. Телефоны разрывались: стоявшие на шухере Тукан и Чупа-Чупс настойчиво спрашивали, что происходит и нужна ли помощь. Зубик ответил: “Интересно, в нас стреляют, а мы должны отвечать вам на Вотсап?!” Николас похлопал рукой его по плечу:

– Не трать время, иди-ка сюда!

– Вот это да! Чтоб мне сдохнуть, парни! – раздался голос Бриато. Там был такой арсенал, о котором они и не мечтали.

Вообще-то они лишь догадывались, что там, – из мусорных мешков торчали силуэты стволов. Бриато и Николас судорожно распихивали все по сумкам, которые захватили с собой:

– Скорее! Возьми эту чертову сумку!

– Боже, какая тяжесть! – Дохлая Рыба поддерживал снизу груз, передавая его Чёговорю.

Они выбрались из вольера, оставив пингвинов бродить по зоопарку, и снова прошли перед клеткой со львом, неся тяжелые сумки с оружием.

– Эй! – окликнул их Чупа-Чупс, он прибежал, оставив на страже одного Тукана. – У меня идея: давайте убьем льва! Сделаем чучело и поставим в нашем логове.

– Да ну? – ответил Зуб. – И кто же сделает чучело?

– Не знаю. Поищем в интернете.

– Ну, ну… Мараджа, дай мне в него пальнуть!

– В кого пальнуть? Иди в жопу.

Чупа-Чупс открыл сумку, взял первое, что нащупал, вроде бы пистолет, и направился к клетке со львами. Он обошел клетку, сунул нос в щель, чтобы понять, сколько там зверей: старого льва они уже видели, и, кажется, в глубине клетки лежала львица. Прицелился, направив пистолет на льва, нажал на курок, но курок не сдвинулся с места. Где-то должен быть предохранитель: Чупа-Чупс пощелкал всем, чем было можно, нажал на курок еще раз, но ничего не изменилось.

– Там патронов нет, идиот! – сказал Мараджа.

Зуб потянул Чупа-Чупса за руку:

– Давай, шевелись, в следующий раз устроишь зоосафари.

Они беспрепятственно вышли из главного входа: просто подождали, пока частная охрана сменит полицейских. Тукан предупредил их, что все в порядке.

Сумки с оружием отнесли в логово на улицу Карбонари, где их ждал Драго. Он сказал матери, что переночует у друга. Драго хотел расспросить, как все прошло, но остальные слишком устали для рассказов.

Они прощались, радостно хлопая друг друга по спинам. Cлавная выдалась ночь! Уснули дома в своих кроватях, каждый у себя в комнате, рядом с родительской спальней. Уснули счастливые, как дети в ночь под Рождество, зная, что утром найдут под елкой подарки. Сгорая от нетерпения распечатать его сразу, этот чудесный подарок, в котором было оружие – новая жизнь, сила и авторитет. Уснули в приятной лихорадке, в предчувствии, что скоро наступит великий день.

Голова турка

Оружие лежало в сумках. В ярко-зеленых сумках с надписью “Спортклуб «Мадонна дель Сальваторе»”.

Мараджа и Бриато нашли их в своих шкафах среди рюкзаков и футболок. Сумки валялись там с тех пор, как друзья бросили футбол. Вместительные, самые большие из тех, какие можно было отыскать. Раньше в них носили футбольную форму и бутсы, теперь там лежали револьверы и автоматы.

Тренироваться в полях вдали от города – означало сообщить чужим кланам о том, что мальчишки вооружены, они готовятся, у них есть настоящее боевое оружие. Слишком опасно, все всполошатся: откуда оружие, что они собираются делать? Лучше не давать повода для подозрений. Вообще-то стрелять по-настоящему они не умели, хоть и просмотрели сотни роликов на Ютубе, убили сотни персонажей видеоигр. Киллеры с игровой приставкой.

Было бы хорошо пострелять в лесу по деревьям и пустым бутылкам, но это расход времени и патронов, которые нужны, чтобы намекнуть всем о своем присутствии. Их тренировки должны оставить след, времени мало. Идеальный вариант – мишени в городе, в сумрачной глуши среди металла и пластика. Мишеней полно на крышах – антенны, белье на веревках. Нужен удобный и тихий двор. Но не только. Шум выстрелов непременно привлечет полицию или карабинеров.

Николасу пришла в голову идея:

– Вечеринка с огнями, салютом, взрывами, бум-бам, да все что угодно, лишь бы было шумно! И тогда непонятно, где кто стреляет.

– Так просто, вечеринка ни с того ни с сего? – засомневался Зубик.

Они обошли всю округу – Форчелла, Дукеска, Фория – и повсюду спрашивали, у кого день рождения, свадьба или первое причастие.

Нетерпеливые, как щенки, выпытывали у всех, звонили в каждую дверь, заходили в каждую лавку, спускались в каждый подвал. Мамы, сестры, тетки. Если кто-то узнает про вечеринку, сообщите нам, мы хотим сделать подарок. Да, да, хороший подарок. Всем!

– Нашел, Мараджа! Одна синьора, прямо в переулке, где можно пострелять…

Дом, который отыскал Бриато, стоял на улице Фория. Наверху была большая терраса – на крыше, густо окруженной со всех сторон антеннами, как часовыми.

Слово “пострелять” Бриато произнес так отчетливо, что казалось, он чувствует во рту жесткий, металлический привкус этих трех слогов: по-стре-лять.

– Синьору зовут Наталия, – продолжал Бриато.

День рождения. Девяносто лет. Знаменательная дата, тысяча евро на фейерверк. Но этого мало.

– Надо больше шума, Бриато! Ищем вечеринку, такую, чтоб с музыкой, оркестром, трубами, барабанами и прочим.

Бриато обошел три ресторана, расположенные неподалеку, и нашел первое причастие. Семья небогатая, и пока не договорились о цене. Причастие – генеральная репетиция свадьбы. Наряды, угощение, куча гостей и кредиты: выплачу, подавитесь, ворюги. Денег, как правило, не жалеют.

– Надо поговорить с хозяином, – обратился Бриато к первому попавшемуся официанту.

– Говори со мной.

– Я же сказал, хозяин нужен.

– Зачем? Можешь меня спросить.

Перед обходом ресторанов Бриато открыл сумку и взял наугад, по-быстрому, один из пистолетов. На всякий случай. Для уверенности. Он слишком мелкий, никакого авторитера, никакой растительности на лице, ни одного даже случайно полученного шрама. Ему всегда приходилось повышать голос, чтобы его услышали, всегда. Он выхватил незаряженный пистолет:

– Братан, не будем терять время, последний раз по-хорошему спрашиваю, могу я поговорить с хозяином или придется разбить тебе череп?

Услышав голоса, хозяин спустился к ним сам.

– Эй, сопляк, опусти пушку, а то сам поранишься. Чего надо? Мы не под твоим контролем.

– Да мне плевать, под чьим ты контролем. Мне хозяин нужен. Всего-то.

– Это я.

– У кого здесь первое причастие?

– У одного парнишки.

– Отец при деньгах?

– Да откуда у него деньги? Будет платить в рассрочку.

– Ладно, передай ему, мы платим за салют, здесь, в переулке, салют будет три часа.

– Не понял, какой еще салют?

– Салют, фейерверк, огоньки. Понял? Фейерверк этому парню, у которого первое причастие, дарим мы. Еще раз повторить?

– Понял. И что, надо было устраивать здесь это представление?

Хозяин ресторана все передал, как было обещано. Тысяча евро в подарок виновнику торжества. Организацией салюта занимался Бриато. Отправил сообщение в группу в Вотсапе:

Ответы не отличались разнообразием.

День настал. Они припарковали скутеры у подъезда. Никто ни о чем их не спросил. Поднялись на крышу все вместе. Зуб оделся элегантно, Бриато был в спортивном костюме, на голове – странные наушники, как у рабочих с отбойным молотком. Шли тихо, сосредоточенные лица кающихся грешников, готовых принести себя в жертву. Вдалеке за крышами садилось красное солнце.

Они открыли сумки с оружием: вылез черный и серебристый металл, блестящие энергичные насекомые. В сумке были и патроны – на каждой коробке желтый скотч, на котором ручкой написан тип оружия. Эти имена, они стремились к ним с такой силой, с какой еще никода не желали ни одну женщину. Сгрудились у сумок, толкаясь и протягивая руки к автоматам, револьверам, как к прилавкам с распродажей.

– Хочу стрелять, хочу стрелять! – Такой мелкий, он терялся в этом арсенале.

– Спокойно… – сказал Мараджа. – Значит, первым Бисквит, потому что он самый маленький. Женщины и дети всегда вперед. Ты, Бисквит, женщина или ребенок?

– Да пошел ты! – огрызнулся Бисквит. Николас высмеял его настойчивость, как детский каприз, остальные тихо радовались, что укололи не их.

Бисквит взял пистолет, “Беретту”. На вид умудренную опытом: поцарапанный ствол, потертая рукоятка. Бисквит знал об оружии все. Все, что можно узнать с помощью Ютуба; но никогда не стрелял. Ютуб – хороший учитель, расскажет тебе все.

– Так, здесь магазин. – Вынул его, нажав на рукоятку, и увидел, что пистолет заряжен. – Это предохранитель. – Он снял предохранитель. – Потом надо, чтобы патрон прошел туда. – И попытался передернуть затвор, но ничего не вышло.

До этого момента он действовал уверенно, хоть ни разу в жизни не нажимал на курок. Но теперь ничего не получалось. Бисквит очень старался, руки его дрожали, скользили по стволу. Он чувствовал, что все смотрят на него. Дохлая Рыба выхватил у Бисквита револьвер, передернул затвор:

– Видишь? Там уже был патрон. – И отдал “Беретту” без лишних комментариев, спас от унижения.

Бисквит прицелился в спутниковую тарелку и стал ждать салюта.

Раздался первый залп, в небе прямо над ними раскрылся зонт красных звезд, но никто не поднял головы. Салют, который пугает собак и будит детей, видно с балкона каждый вечер – и тот, которым оповещают, и тот, которым торжествуют. Его огни всегда одни и те же – белые, красные, зеленые.

Все смотрели на Бисквита, он прищурился и выстрелил. Отдачу держал хорошо, но выстрел ушел вверх.

– Ну, мимо… мимо, дай я… – нетерпеливо сказал Чупа-Чупс.

– Не, подожди: по обойме на каждого, мы так договаривались.

– Разве? Когда?

– Да, мы так решили, – сказал Зубик.

Второй выстрел – мимо. Третий – мимо. А вокруг один за другим раздавались залпы, и казалось, что Бисквит стреляет с глушителем. Он взял пистолет обеими руками.

– Закрой один глаз и хорошенько прицелься. Давай, Бисквит, постарайся, – подбодрил Мараджа.

Снова мимо. На следующем выстреле, пятом, перед тем как грянул очередной залп, раздался глухой удар. Бисквит попал в спутниковую антенну. Все обрадовались, как будто забили первый гол. Прыгали и обнимались.

– Теперь я. – Зубик порылся в сумке и достал “Узи”^[32]. – О, парни, солидная пушка! Давайте посмотрим на Ютубе!

Все вооружились телефонами и принялись ходить по крыше в поисках сети.

– Ни черта не ловит…

Выручил Дрон. Это его минута славы: любитель посидеть за компьютером, он нередко становился объектом насмешек. Вытащил из рюкзака ноутбук и, подключившись к незащищенной сети, поставил его на парапет. Экран освещал их лица, сгущались сумерки. Дрон снял очки и застучал по клавишам. Открыл Ютуб, ввел название пистолета.

Зубик копировал действия персонажа на видео. Медленные, продуманные, колдовские движения. Нет, слишком много слов, слишком много объяснений про оружие, которое казалось таким незамысловатым, что с ним справляются даже девчонки. На многих видеороликах мелькали полуголые блондинки с пистолетом.

– Эй, парни, что круче: пушка или эти телки? – спросил Тукан.

– Мне плевать на телок, когда есть пушка, – ответил Зубик. Одни увлеченно смотрели на вооруженных порнозвезд, другие посмеивались над Зубиком – выбрал дамское оружие. А он не обращал внимания: уж он-то не опозорится, из этой пушки не промажешь.

– Чё он болтает?

Человек из видеоролика говорил по-испански, но слова не имели ровным счетом никакого значения. Руки, тело и оружие – вот что нужно, чтобы научиться стрелять по мексиканцу, американцу, русскому или итальянцу.

Зубик поднял пистолет до уровня носа, как в видеоролике, и выпустил очередь, практически срезав спутниковую тарелку. Несмотря на фейерверк, сухие выстрелы “Узи” отзвались эхом.

Победа досталась легко. Все захлопали в ладоши. В этот момент зажглись уличные фонари и фонари на террасе. Опустилась ночь.

Дохлая Рыба долго рылся в сумке, откидывая в сторону автоматы и пистолеты “Беретта”. Наконец нашел то, что искал. Барабанный револьвер.

– Смотрите, парни! Ну и пушка, “Смит-Вессон 686”, как в сериале “Во все тяжкие”^[33], красота!

В фонарь он попал с первого выстрела, внезапно стало значительно темнее. Силуэты подростков на крыше, освещаемой огнями фейерверков.

– Это ерунда. Ты попробуй попасть в антенну, – сказал Мараджа.

Пуля миновала антенну, но попала в стену, пробив дыру.

– А-а-а-а, промазал! – закричал Бисквит.

Дохлая Рыба выстрелил еще четыре раза; он не мог справиться с отдачей, как будто держал за поводья лошадь, балансируя на голой спине, без седла. Револьвер не только давал отдачу, но и дергался в руке.

– Чтоб мне сдохнуть, Зубик, смотри, какая дырка!

Зуб подошел поближе. Чупа-Чупс поскреб дыру пальцем, посыпалась штукатурка.

– Узнаешь дырочку? Как у твоей мамки.

– Заткнись, гад… ушлепок.

Зубик влепил Чупа-Чупсу звонкую пощечину, тот в ответ взметнул кулаки, готовясь к драке. Правый уже опускался, но Зубик перехватил его запястье, и оба приятеля покатились по земле.

– Уа, уа! – закричали все. Этих двоих нужно было немедленно разнять. Стоило немалых усилий договориться о праздниках, найти оркестр, потратиться на фейерверки, а теперь приходится растаскивать этих идиотов. С новым залпом высоко в небо взметнулся белый фонтан, ярко осветив крышу и всех стоявших на ней.

Те двое дерущихся замерли на мгновение, вглядываясь в лица, освещенные вспышкой, белые, как у мертвецов. Потом снова темнота. Равновесие было восстановлено.

Все вернулись к сумкам, наконец-то настал черед AK-47.

Взяв автоматы Калашникова, передавали их друг другу, поглаживая, как святыню.

– Знакомьтесь, его величество калаш, – сказал Мараджа, прижимая к себе автомат.

Все хотели потрогать оружие, все хотели себе такой автомат, но их было всего три: один взял Николас, другой – Зубик, а третий – Бриато.

– Парни, точно такой, как в “Зове долга”^[34]! – воскликнул Бриато, надевая свои нелепые наушники.

Они заряжали автоматы, а Дрон тем временем поднял ноутбук вверх, будто нес поднос с пиццей, – это чтобы поймать сеть, хотел показать всем видео из фильма “Оружейный барон”. Посмотрели, как стреляет Николас Кейдж, потом – Рэмбо.

Приготовились: один, два, на три начали. Николас и Зубик застрочили очередью, у Бриато же была установлена стрельба одиночными, поэтому он выпустил ряд сухих выстрелов. Все мишени, в которые до этого было трудно попасть, они поразили в мгновение ока. Все антенны на крыше подрезаны, как ветки, а спутниковые тарелки повисли, будто разорванные уши на куске хряща.

– Вот это калаш! – кричал Зубик. Тут и там падали срезанные антенны, так что мальчишкам приходилось отпрыгивать в безопасное место.

Отрывистые смешки. Повернулись спиной к крышам и пошли, как на параде, синхронно чеканя шаг. Импровизация удалась. Одновременно подняв глаза от своих игрушек, заметили толстого кота, решившего потереться о простыню, которую никто не подумал снять. Три очереди раздались одновременно, как мощный ураган. Кот разлетелся на куски, словно его взорвали изнутри. Начисто содранная шкурка повисла на простыне, каким-то образом еще удерживаемой прищепками. Голова же исчезла. Разлетелась вдребезги, а может, валялась теперь где-нибудь внизу на дороге. Остальное – плотная дымящаяся красноватая масса – отлетело в угол террасы. Хлам.

Они так увлеклись, что не сразу услышали, как кто-то кричит в переулке:

– Мараджа-а-а-а-а! Зу-у-у-у-убик!

Это были Дамбо, друг Зубика, и брат Николаса, Кристиан. Несмотря на значительную разницу в возрасте, они много времени проводили вместе. Вместе ходили на дзюдо. У Кристиана был оранжевый пояс, а у Дамбо только желтый, он не прошел испытание. Дамбо нравилось возить с собой Кристиана, покупать ему напитки или мороженое. Но главное, ему нравилось с ним болтать, не нужно слишком много думать: он был какой-то маленький еще, этот Дамбо, тормозной.

– Мараджа, Зу-у-уб! – кричали снизу.

Не дожидаясь ответа или разрешения, они поднялись наверх.

– Эй, смотрите, что у нас есть, – палки для селфи…

Николас был недоволен. Он не хотел, чтобы брат участвовал в делах банды.

– Дамбо, где ты подцепил моего братца?

– Да нигде, это он тебя повсюду искал, как ненормальный. А я его встретил и сказал, что знаю, где ты. А что?

– Ничего, просто.

Николас создавал свой отряд, процесс был еще не закончен. Пока он не завоевал нужного авторитета, пока они не научились стрелять, не время для Кристиана быть здесь. Он боялся, что Кристиан сболтнет лишнее. Никто ничего не должен знать раньше времени. То, что Кристиану полагалось знать, Николас рассказывал сам. И это работало.

Зубик же не скрывал от своего друга ничего. Никогда. Поэтому Дамбо знал, куда банда отправилась стрелять. Николас был недоволен. О делах отряда должны знать только члены отряда. Кому полагалось быть на террасе, были там. Все остальные – лишние. Точка. Такое правило.

Так он думал, между тем остальные предложили Дамбо пострелять. Тот отказался:

– Нет, нет, это не для меня.

Зато Кристиан порылся в одной из сумок и схватил винтовку. Николас подскочил к нему, поднял за шкирку и передал Дамбо.

– Как притащил его сюда, так и уводи обратно, и палки свои дурацкие забирайте!

Кристиан хорошо знал брата: когда у него такое лицо, лучше убираться подобру-поздорову. Он не выпрашивал, не ныл, а бодро пошел за Дамбо, и они вместе с палками исчезли за дверью, ведущей на лестницу.

Винтовку, которую вытащил Кристиан, старый маузер “Kar 98k”^[35], Николас узнал сразу:

– Черт… карабин. Братец разбирается…

С какой войны, интересно, пришла эта непобедимая немецкая винтовка? В сороковые годы это было лучшее оружие, а сейчас она казалась антиквариатом. Скорее всего, из Восточной Европы – на прикладе была наклейка с сербской надписью.

– Это что? – спросил Бисквит. – Посох святого Иосифа?

А Марадже винтовка очень нравилась. Он с восхищением разглядывал ее, исследовал механику.

– Ни черта ты не понимаешь, отличная винтовка. Нам придется освоить и такое оружие, – сказал он, обращаясь к отряду тоном безжалостного инструктора.

Николас поднес палец к носу, вдыхая запах масла, и огляделся по сторонам – фейерверки в переулке заканчивались, времени оставалось мало. Без прикрытия в виде залпов салюта стрелять было сложно, хотя ночные выстрелы вряд ли кого-то могли напугать. Может, иной и насторожится, но совершенно точно никто не станет звонить карабинерам или в полицию. Дохлая Рыба, следивший за временем, исправно напомнил:

– Мараджа, надо шевелиться. Салюты заканчиваются.

– Спокойно… – ответил Николас, озираясь вокруг в поисках цели и места, где можно пристроиться с винтовкой. Рядом с крышей, на которой они стояли, была крыша соседнего дома. Эти дома, вздрагивающие от хлопка дверей парадного, стоят, как древние исполины: пережили землетрясения, бомбардировки. Дворцы канувшего в лету королевства, покрытые плесенью декаданса, жизнь здесь не менялась веками. Те же лица, те же мальчишки выходили из этих дверей. Тысячи бедняков, мещан и дворян прошли по этой лестнице, по этим коридорам.

Наконец Николас увидел то, что искал: цветочный горшок. Но не на крыше соседнего дома, а на балконе четвертого этажа. Вазон, какие часто встречаются на побережье Амальфи: усатая голова турка с мясистым кактусом внутри. Идеальная мишень. Мишень для снайпера.

Нужно только найти место. Николас присмотрел небольшую кладовку, кем-то незаконно сооруженную здесь из подручного материала. Он взобрался на нее, держась одной рукой, в другой был тяжелый немецкий маузер. Все молча смотрели, как он это проделывал, но никто не решился ему помочь. Устроившись на крыше кладовки, он прицелился в голову на балконе: первый выстрел мимо. Выстрел был глухой, и отдача очень сильная, но Николас справился, он хотел быть настоящим снайпером.

– Ух ты, парни! – закричал Николас. – Крис Кайл. Я – Крис Кайл!

Ответ был единодушным:

– Нет, правда, Мараджа, ты просто как из “Снайпера”^[36]!

Перезарядить старый маузер оказалось задачей нелегкой, но Николас делал это с удовольствием, а остальные с удовольствием наблюдали за его методичными, точными движениями. Поворотный затвор они видели во всех фильмах с участием снайперов, поэтому стояли, слушая лязг металла и дерева. Крак… крак… Раздался второй выстрел. Мимо. С третьей попытки Николас должен попасть в цель любой ценой. Эта глиняная голова – подарок судьбы, она стоит там для него, он покажет, что может попасть в голову, как настоящий воин. Зажмурив покрепче левый глаз, он выстрелил: раздался грохот, звон металла, разлетающегося вдребезги стекла. Все вместе, тарарам.

На этот раз Мараджа не справился с отдачей. Он старался удержать приклад, полагая, как все новички, что этого достаточно, для того чтобы справиться со всей винтовкой. Но ружье, как зверь, прыгнуло вперед: ствол ударил его по лицу, из носа потекла кровь, а на щеке осталась глубокая царапина от затвора. Пытаясь сохранить равновесие, Николас покрепче уперся в ненадежную крышу, которая рухнула под ним. Мараджа свалился в сарай на веники, моющие средства, ящики с инструментами и кучу ржавых антенн. Как обычно бывает, все невольно засмеялись, но смех длился недолго. Последний патрон отскочил от перил балкона и попал прямо в окно, осыпавшееся мелкими стеклами. Вышел напуганный старик, а за ним жена, они заметили силуэты на крыше соседнего дома.

– Какого черта? С ума посходили? Вы кто такие?

Мгновенно среагировав, Бриато схватил под мышки Бисквита, как ребенка, которого хотят посадить на плечи. Поднял вверх, поставил на парапет крыши и закричал:

– Синьор, простите! Это ребенок, он бросил камень, мы не хотели, мы сейчас все уберем, мы вам заплатим.

– Заплатите? Я вот полицию позову! Вы чьи? Откуда вы? Засранцы чертовы!

Бриато отвлекал на себя внимание двух стариков, а в это время Николас и остальные распихивали по сумкам оружие и боеприпасы. Они сновали беспорядочно, как тараканы, застигнутые врасплох, когда кто-то заходит в комнату и включает свет. Глядя на них, никогда не подумаешь о боевом отряде. Просто мальчишки, которые удирают, пряча лица, чтобы никто не узнал их и не рассказал матерям о том, что они попали мячом в окно. Однако весь вечер они стреляли из боевого оружия, стреляли с детским любопытством и наивностью. Оружие считается атрибутом мира взрослых, но чем моложе рука, владеющая курком, обоймой, прикладом, тем результативнее винтовка, ружье, пистолет и даже граната. Оружие эффективно, когда оно становится продолжением человеческого тела. Не инструмент обороны, а палец, рука, член, ухо. Оружие создано для молодежи, для детей. Это истина, бесспорная на любой широте.

Бриато отвлекал стариков, выдумавая на ходу:

– Нет, ну пожалуйста, мы здесь у синьоры с первого этажа.

– Что за синьора?

– Синьора Наталия, ей исполнилось девяносто. Празднуем день рождения.

– А мне какое дело? Зовите родителей, живо! Вы мне окно разбили!

Бриато старался утихомирить их, отвлечь внимание, но, конечно же, не собирался платить за разбитое стекло. Паранца и так вложила слишком много денег в фейерверки. Деньги у них водились, но любая монета, потраченная на постороннего, означала пустые траты.

В то время как Бриато пытался унять стариков, а остальные собирали разбросанные по крыше гильзы, всерьез опасаясь, что могут конфисковать оружие, в голове у Мараджи крутилась одна мысль – исправить дурацкую ситуацию, в которую он попал из-за отдачи винтовки. Он мог бы гордиться, получив рану в перестрелке или при взрыве, то есть попав в переделку. Он же поранился сам, не справившись с оружием. Сопляк.

Старик надел очки, чтобы набрать на телефоне 113^[37], а Бриато снова закричал:

– Нет, нет, пожалуйста, не звоните в полицию, мы вам заплатим!

И все дружно бросились по лестнице вниз.

Проворно спустились к мопедам, оставленным во дворе. На дороге валялись обгорелые коробки из-под фейерверков, праздник продолжался. Гости, приглашенные на первое причастие, дети и внуки синьоры Наталии. Кто-то узнал Бриато:

– Молодежь, стойте, идите сюда! Дайте поблагодарить вас!

Все знали, кто заплатил за праздничное шоу. Все хотели отблагодарить, хоть и понимали причину такой щедрости: об “огневой подготовке” никто не подозревал – люди понимали, что это отряд Системы, желающий завоевать расположение. И его следовало отблагодарить.

Бриато хотел уклониться, но потом понял, что иначе нельзя: старики окружили его, и он позволил им обнимать себя и целовать. Он старался избегать почестей и все время повторял:

– Да ну что вы, что вы, я ничего такого особенного не сделал, все нормально, я рад.

Люди оценили благосклонный жест новой группировки. Став свидетелями ее рождения, они хотели благословить ее, эту группу. Но Бриато боялся. И один страх пожирал другой. Слишком много чести, нельзя так выделяться в квартале, который тебе не принадлежит. Но гораздо хуже то, что рассердится Николас, ведь это его идея – фейерверки. Однако Бриато нравилось быть в центре внимания. Он пытался завести мопед, делая вид, что зажигание не работает, но в действительности не выжимал стартер до упора.

Его уже торопили остальные:

– Эй, Бриато, поехали…

Все ехали за Николасом, но не знали куда. Пытались поравняться с ним и предлагали остановиться, промыть кровоточащую рану. Боялись, что кружить вот так по городу с сумками, полными оружия, небезопасно. И в самом деле это было небезопасно, но они чувствовали, что готовы к войне. К какой угодно.

Охота

Дорога была разбитой: новые выбоины появлялись как грибы после дождя. Проехав вокзал Гарибальди, они свернули на улицу Феррарис, где пришлось ненадолго притормозить.

Николас ехал к эфиопской девушке, которая жила в Джантурко. Ее сестра помогала матери Николаса по дому. Девушку звали Аза, ей было немногим за тридцать, но выглядела она на все пятьдесят. Она жила у синьоры с болезнью Альцгеймера. Работала сиделкой.

Николас решил, что там можно устроить отличный тайник, но никому не сказал об этом. И без того много дел. Все ехали за ним. Кто-то по дороге пытался узнать, что он собирается делать, но, поскольку ответа не последовало, все поняли, что нужно просто следовать за его “Беверли”. Подъехав к дому, Николас остановился. Остальные окружили его, не понимая, парковаться здесь или ехать дальше, и тогда он сказал:

– Здесь будет наш тайник, – и указал на подъезд.

– Это чей дом? – спросил Дохлая Рыба. Николас бросил на него такой свирепый взгляд, что Дохлая Рыба понял: рискует нарваться. Но тут со своего скутера слез Зубик, вклинился между ними и закрыл вопрос:

– Плевать, чей дом. Если Мараджа считает, что здесь безопасно, мы ему доверяем.

Дохлая Рыба кивнул, ответив тем самым за всех.

Ничем не примечательный дом, построенный годах в шестидесятых, слился с окружающим пейзажем. На улице полно мопедов, так что нездешним среди них легко затеряться. Вот почему Мараджа решил спрятать оружие тут: можно приехать в любое время дня и ночи и остаться незамеченным. К тому же он обещал Азе, что с их покровительством ее не станут беспокоить цыгане. Однако цыганам было невдомек, кто эти юные нахалы, обещающие крышу в квартале, где уже имелся босс.

Николас и Зубик позвонили в домофон и поднялись на пятый этаж.

Аза ждала их в дверях.

– Ой, что это у тебя с лицом? – испуганно спросила она, увидев Николаса.

– Да нормально все.

В темной квартире пахло какими-то эфиопскими пряностями и нафталином.

– Можно? – спросил Николас.

– Тише ты, синьора спит…

Странно, но в доме не чувствовался характерный запах лекарств, запах старости. Аромат эфиопской кухни подсказал Николасу: Аза заправляет здесь, как у себя дома. Старушка, возможно, скоро умрет, тогда нагрянут родственники и представители похоронного бюро.

– Как синьора?

– Хвала Всевышнему, пока нормально… – ответила Аза.

– Ну а врач что говорит? Долго еще протянет, а?

– На все воля Божья…

– Воля Божья… Доктора-то что говорят?

– Говорят, тело в порядке, с головой только проблемы.

– Ладно. Дай Бог синьоре прожить еще сто лет.

Аза, которую Николас уже проинструктировал, указала на антресоли. Старуха, с тех пор как болезнь начала разъедать ее мозг, туда не лазила. Они взяли стремянку и протолкнули сумки вглубь этой кладовки, прикрыв их статуэтками рождественских пастухов, завернутыми в тряпки, елочными украшениями и коробками с фотографиями.

– Смотри не сломай чего, – предупредила Аза.

– Думаю, синьоре все это больше не пригодится…

– Все равно не сломай чего.

Прежде чем спуститься, Николас прихватил три пистолета из одной сумки и коробку с патронами из другой.

– При мне не надо, не хочу ничего знать… – пробормотала Аза, опустив глаза в пол.

– А ты ничего и не знаешь, Аза. В общем, когда мы решим прийти, то позвоним тебе и скажем, что несем продукты для синьоры, а ты скажешь, в какое время нам являться. Придем, возьмем что надо и уйдем. Если кто-то из тех, кого я к тебе пошлю, будет создавать проблемы, мой номер у тебя есть: пишешь мне, в чем загвоздка. Понятно?

Аза перехватила резинкой тусклые волосы и пошла на кухню, ничего не сказав.

– Все понятно?! – Николас тверже повторил свой вопрос. Аза намочила под краном полотенце, молча вернулась к Николасу и стала вытирать ему лицо. Николас раздраженно дернулся, он и забыл об окровавленной скуле, о разбитом носе. Аза в упор смотрела на него, держа в руках грязное полотенце. Он коснулся носа, посмотрел на свои пальцы и тогда позволил ей вытереть кровь.

– Каждый раз, когда мы будем приходить, тебе гарантирован подарок, – пообещал он, но Аза, казалось, не обращала на него внимания, открыла дверцу под раковиной на кухне и взяла спирт:

– Надо продезинфицировать рану. – Она прекрасно знала, как обрабатывать раны, получив опыт у себя дома, и применяла его теперь, заботясь о местных стариках. Для Николаса это было неожиданностью, как и ее заключение: – Нос не сломан, сильный ушиб.

Николас поблагодарил кивком головы, но этого ему показалось мало. И он добавил:

– Спасибо большое.

Худое лицо Азы осветила улыбка.

Два пистолета Николас заткнул себе за пояс, один отдал Зубику. Попрощался с Азой, отдав ей купюру в сто евро, которую она тут же спрятала в карман джинсов.

Они спускались по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и Зубик спросил:

– А с пушками что будем делать?

Пушки нужны сейчас, сразу. Зубик понял это по той решимости, с какой Николас прихватил их.

– Зубик, целясь в антенны и стены, ты не научишься стрелять по-настоящему.

– Мараджа, ты только скажи, а мы уж постараемся. – Зубик был рад, что угадал правильно.

Внизу у подъезда Николас отозвал Бриато и Зубика и, глядя на них в упор, повторил, выделяя каждое слово:

– Стреляя по антеннам и стенам, авторитет не завоюешь, верно?

Они поняли, что он имел в виду. Николас решил пострелять. По людям. Но сделать этот вывод они не решались. Они хотели, чтобы он сам произнес эти слова. Четко и ясно.

– Мы должны попробовать, надо сделать это прямо сейчас, – продолжал Николас.

– Ладно, черт возьми, я за, – сказал Зубик.

– Давайте сначала научимся, набьем руку. Чем лучше мы научимся, тем лучше будем стрелять в нужный момент. – Бриато сделал слабую попытку их остановить.

– Бриато, если хочешь учиться, топай в полицию. А если хочешь остаться в банде, ты должен уметь стрелять с рождения.

Бриато промолчал, боясь, что его постигнет судьба Агостино.

– Чтоб мне сдохнуть, я тоже за.

Николас дал всем команду:

– Встречаемся на площади через пару часов. Все, пока. – Они всегда встречались на площади Беллини.

Мопеды рванули. Все были возбуждены, хотели узнать, о чем говорили у подъезда Зубик, Бриато и Мараджа, и решили поехать прямо на площадь.

Николас взял телефон, который до этой минуты не доставал, и обнаружил кучу сообщений от Летиции.

Летиция сидела на скутере “Кимко People 50” своей подруги Цецилии. Подруга стыдилась такого мопеда и облепила его наклейками. Летиции же было все равно – рядом с Николасом она всегда чувствовала себя королевой. Она могла посылать его, когда вздумается, это ровным счетом ничего не значило, просто игра между влюбленными. Отраженный свет, который многие принимали за собственный блеск Летиции, – вот что имело значение.

Скутер Летиции стоял под статуей Винченцо Беллини среди десятков других скутеров и мотоциклов. Молодежь толпилась, все болтали, пили пиво и коктейли, курили марихуану и сигареты. Николас всегда оставлял свой “Беверли” на соседней улице и шел на площадь пешком. Это был не тот конь, на котором можно появляться на публике.

Кивком головы он хотел подозвать Летицию: слезай и иди сюда.

Она притворилась, что не заметила жеста-приказа, так что Николасу пришлось подойти к ней.

Он подошел близко-близко, так, что его раненный нос коснулся носа Летиции, и не успела она спросить: “Любовь моя, что случилось?” – как Николас поцеловал ее долгим страстным поцелуем. Затем взял двумя пальцами за подбородок и с раздражением отвел ее лицо.

– Летиция, черт побери, это был последний раз, когда ты послала меня. Поняла? – И пошел прочь.

Теперь ей пришлось догонять его. Николас знал, что так будет, и она знала, и все вокруг тоже. Он прибавил шагу, она – за ним. Потом поменялись ролями: она отвернулась, надув губы, он – за ней. Кричали друг на друга, тыкали пальцами, складывали обиженно руки, украдкой целовались. Играли спектакль на базальтовой сцене Старого города, в кривых его переулках, где эхом – “заткнись” и “что ты себе позволяешь” вперемежку с “любимая, я когда-нибудь врал тебе?”.

Банда тем временем собралась на площади Беллини. Пока Николас мирился с Летицией, Зубик и Бриато унимали тревогу, судорожно затягиваясь косяком. Кто будет их первой жертвой? Как все пойдет? Кто первым наложит в штаны?

– А куда подевался Мараджа? – прервал молчание Бисквит.

– Да, в чем дело? Я не понял, где Николас? Продает на блошином рынке наши пушки? – подхватил Чупа-Чупс. Не успел он закончить фразу, как Бриато залепил ему такую затрещину, на какую и мать не осмеливалась. Считая полученную на крыше, это была вторая за день.

– Придурок, не смей прилюдно произносить это слово!

Чупа-Чупс пошарил в карманах, будто искал заточку. Увертюра к кровавой разборке. Бриато тоже не думал стоять в стороне, но Зубик схватил его за футболку, послышался треск разрываемой ткани:

– Какого черта?! – грозно зашипел ему в ухо Зубик.

Чупа-Чупс вытащил ножичек и щелкнул лезвием, но между ними вырос Дохлая Рыба:

– Совсем уже?! Поножовщину устроим?!

– Ты, давай полегче! Проси прощения, проблему надо уладить сразу. – Зубик ткнул в спину Бриато.

– Ладно, Чупа-Чупс, прости. – Бриато нацепил примирительную улыбку. – Давай пять. Но и ты хорош, орешь на всю площадь. Осторожнее с выражениями, брат.

Чупа-Чупс слишком сильно сжал протянутую руку:

– Да все нормально, Бриато. Только ты не смей меня бить. Никогда. Хотя, в общем, ты прав, я погорячился.

Вспыхнувший пожар был мгновенно потушен. Но атмосфера оказалась накалена, напряжение чувствовали все, эмоции внутри бурлили.

Зубик и Бриато с трудом сдерживали их. Ствол лежавшего в трусах пистолета холодил Зубику пах. Ему нравилось это ощущение. Как будто на нем доспехи. Это круто. Стоявшие рядом парни угощали их грушевым ромом в обмен на косяки. Зубик и Бриато уже изрядно напились и обкурились. Площадь начала пустеть. Кто-то из банды врал в телефон родителям:

– Мам, не волнуйся, мам. Нет, не на улице, я у Николаса, скоро вернусь.

Подошли студенты, они были знакомы с Дохлой Рыбой, покупали у него в Форчелле гашиш, “пластилин”. При себе у него было совсем мало, пара кусков, которые он загнал за пятнадцать евро вместо десяти.

– Черт, ну и дурак, что не набил карманы… – И, обращаясь к Чупа-Чупсу: – Нужно таскать с собой килограмм как минимум, у меня лицо такое, товар за пять минут уходит.

– Ты смотри, карабинеры быстро твое лицо запомнят. И окажется оно в Поджореале.

– Мое? Чупик, мое лицо знают даже в Поджи.

Площадь совсем опустела.

– Ну, я поехал, – сказал Дохлая Рыба, его телефон разрывался от отцовских звонков. Постепенно все разъехались по домам.

Было уже полчетвертого, наступало утро, а от Николаса никаких известий. Зубик и Бриато поехали в логово. Войдя в квартиру, принялись шарить по всем углам. Наконец-то нашли пакетик.

– На две хватит.

Две полоски желтоватого кокаина, “моча”. Скрутили в трубочку старый чек из бара. Порошок был хорошего качества, но цвет мочи настораживал, всегда. Ноздря, как насос, втянула все разом.

– Странно это, мочу нюхать, – сказал Зуб. – А зашло хорошо. Очень хорошо. Только почему у нее такой ужасный цвет?

– Практически чистая материя.

– Чистая материя?!

– Ну да, не проходит через всю эту обработку, которая обычно.

– Какую еще обработку?

– Спроси у мистера Гейзенберга^[38], он тебе расскажет.

Они продолжали хихикать. Послышалась возня в замке, на пороге возник улыбающийся Николас:

– Что, мочу нюхаете, ублюдки?

– Ну! А ты какого черта? Куда ты провалился? – приветствовал его Бриато.

– Мне-то оставили?

– Конечно!

– Идем сейчас на дело.

– Четыре утра, какое дело?

– Ладно, подождем. В пять выходим на охоту.

– Охоту? На кого?

– На негритосов.

– На негритосов?

– Ну да, на негров, на черных. Подстрелим парочку, пока они ждут автобуса, чтобы ехать на работу. Поохотимся у остановки.

– О, отлично! – воскликнул Зубик.

– Это как? – удивился Бриато. То есть первого попавшего негра, бабах… просто так?

– Ну да, а кто их будет искать? Они на хрен никому не нужны. Думаешь, будут расследовать, кто убил какого-то там негра?

– Мы втроем пойдем или остальных тоже берем?

– Нет, нет. Вся банда должна быть. Но только у нас троих будут пушки.

– Но все же дома, спят уже…

– Да плевать, позовем – встанут.

– А если только мы трое… и все?

– Нет. Они должны видеть. Должны учиться.

– Разве ты не говорил, что каморристы умеют все с самого рождения? – улыбнулся Бриато.

– Давай, включай плейстейшен, – велел Николас вместо ответа. И, пока Бриато возился с игровой приставкой, добавил: – Ставь “Зов долга”. Поиграем в “Mission One”. Там, где в Африке. Потренируемся стрелять в негров.

Зубик отправлял всем сообщения на Вотсап. “Эй, парни, завтра утром, – писал он, – утренняя пробежка перед матчем”. Никто не ответил.

Открылась заставка игры. “The future is black”^[39], – написано. Но future принадлежит тем, кто сумеет перезарядить автомат Калашникова раньше других. Если подойдешь слишком близко к верзилам в майках, они мигом выпустят тебе кишки, и если на флаге этих парней есть оружие, то это что-то значит. Правило второе: прячься. За скалой, за танком. А в жизни – за капотом машины, припаркованной во втором ряду. В жизни тебя не прикроет с воздуха вертолет, если все пойдет не по плану. Правило третье, самое важное. Беги. Всегда.

Они начали играть. Пулемет строчил, как одержимый. Действие происходило, кажется, в Анголе. Главный герой – боец регулярной армии, он в красном берете и камуфляже, убивает повстанцев в ужасных майках с пулеметами наперевес. Николас стрелял, как ненормальный. Попадал в цель и бежал дальше. Бегал. Всегда.

В полшестого утра они высадились у дома Чупа-Чупса. Позвонили в домофон, ответил его отец:

– Кто это?

– Простите, синьор Эспозито, это Николас. Можно Чупа-Чупса?

– В такую рань? Винченцо еще спит, ему в школу.

– Мы же сегодня едем на экскурсию!

– Винченцо! – заорал отец Чупа-Чупса. Тот спросонья подумал, что пришли забирать его в полицейский участок.

– Папа, что случилось?

– Это Николас, он говорит, что вы сегодня едете на экскурсию, но мама ничего мне не сказала.

– Ах да… я забыл… – Чупа-Чупс взял трубку домофона, а мать босиком уже бежала к нему, размахивая руками:

– Что за экскурсия? Куда?

– Я иду, Николас, иду.

Отец Чупа-Чупса с балкона вглядывался в темноту, но видел только движение силуэтов. Там, внизу, подростки складывались пополам от смеха.

– Вы точно едете на экскурсию? Тереза, – сказал он жене, – позвони в школу.

Но Чупа-Чупс уже был готов. Пройдет часа два, прежде чем родители поймут, что нет никакой экскурсии, – прежде чем кто-то ответит им в школе.

Таким же образом они выманили Драго, Дохлую Рыбу, Дрона и остальных, всех по очереди. Теперь вся паранца была в сборе: вереница скутеров, зевающие седоки. Не удалось вырваться только Бисквиту.

Он жил напротив больницы Лорето Маре, на первом этаже. Все банда собралась у него под окнами, не заглушая моторов. Дверь открыла мать, уже взвинченная, она поняла, что приехали за Эдуардо.

– Нет, Эдуардо никуда не пойдет, особенно с такими мерзавцами, как вы!

Николас, будто не слыша этих слов, прокричал в приоткрытую дверь:

– Бисквит, давай, выходи.

Мать подступила к Николасу всем своим тучным телом, растрепанная, с пылающими от гнева глазами:

– Послушай, сопляк, во-первых, моего сына зовут Эдуардо Чирилло. А во-вторых, не смей, пока я здесь, приказывать моему сыну, что он должен делать. Или ты думаешь, напугал так, что подол дрожит? – И она яростно потрясла подолом ночной сорочки.

Бисквит не вышел, скорее всего, даже не встал с постели. Матери он боялся. Ни Николас, ни верность банде не могли побороть этот страх.

– Был бы здесь ваш муж, я бы поговорил с ним, а вам не стоит вмешиваться. Эдуардо должен пойти с нами, есть важное дело, – не сдавался Николас.

– Дело? Интересно, что это за дела такие? Я сейчас твоего отца позову, и посмотрим. Не смей даже упоминать моего мужа, ты понятия не имеешь, о ком говоришь.

Отец Бисквита погиб на Сардинии. Вообще-то он был за рулем машины грабителей, сам не грабил. Просто был водителем. Остались жена и трое детей. Он работал в больнице Лорето Маре, в клининговой компании, там и встретил подельников, промышлявших грабежами на Сардинии. Его убили при первом же ограблении. Кража была удачной, но из четырех грабителей только двум удалось спастись, они и принесли жене конверт, в котором было пятьдесят тысяч евро, а кража – на миллион. Такие дела. Бисквит знал эту историю, она всегда царапала ему душу. Подельники отца были в бегах, и всякий раз, когда от них приходили новости, Бисквит горел желанием отомстить. Мать Бисквита поклялась, как обычно делают вдовы, что у детей судьба сложится иначе, что их не обдурят, как отца.

Для Николаса же отец Бисквита, застреленный полицией, павший при ограблении, был мучеником и вошел в его личный пантеон героев, которые берут деньги, как говорил он, а не ждут, что им кто-то их даст.

– Эдди, когда мамочка отвяжет тебя от кровати, позвони, мы за тобой заедем, – так закончились переговоры, и весь отряд проследовал в выбранном направлении.

В золотистом рассвете по пустынным улицам, мимо сонных окон и овеянного ночным воздухом белья на веревках двигалась вереница мопедов, повизгивая фальцетом, словно церковные служки по пути на мессу.

Они доехали до автобусной станции за центральным вокзалом. Группа украинцев ждала автобус на Киев, а турки и марокканцы – на Штутгарт. В отдалении, между парковкой и навесами автостанции, стояли четверо. Иммигранты. Двое щуплых, наверняка индусы, один совсем тощий, другой покрепче. Один чернокожий и еще один, скорее всего, марокканец. Они были в рабочей одежде. Индусы наверняка ехали в деревню – их сапоги перепачканы сухой грязью; другие же двое – на стройку, майки и брюки со следами извести и краски.

Банда приближалась, но ни у одного из четверых не закрались подозрения: чем рисковать с пустыми-то карманами? Николас скомандовал:

– Давай, Зубик, стреляй по ногам. Зубик вытащил из-за спины пистолет – он лежал у него на копчике, под резинкой трусов, – быстро снял предохранитель и выстрелил три раза. Пуля слегка задела ногу одного из индусов. Почувствов боль, тот закричал. Никто не понял, в чем дело, но все четверо бросились бежать. Николас преследовал чернокожего, выстрелил. Тоже три раза, две пули мимо, одна попала в правое плечо. Парень упал на землю. Индус побежал в сторону вокзала.

– Ух ты, одной попал, – сказал Николас, гарцуя на скутере. Он удерживал его левой рукой. Бриато выжал акселетарор и бросился вдогонку за раненым индусом.

Три выстрела. Четыре. Пять. Мимо.

– Ни хрена не умеешь! – выкрикнул Николас. Между тем индус куда-то свернул и скрылся из виду. Николас выстрелил два раза по бегущему марокканцу, пуля попала прямо в лицо, оторвав кусок носа, в тот момент, когда бедняга обернулся посмотреть на своего преследователя.

– Троих сделали!

– Сделали? Мне кажется, ни одного. – Дохлая Рыба злился, что не попал в круг избранных.

Дохлая Рыба тоже мечтал пострелять, а Николас просто хотел исправить оплошность, которую, как он считал, допустил на террасе.

– Они ранены, еще надеются убежать.

Марокканец с развороченным носом исчез, чернокожий парень с рваным плечом лежал на земле.

– Иди. – Николас протянул Дохлой Рыбе пистолет, стараясь не обжечься о ствол. – Иди. – Он подтолкнул его. – Давай, прикончи, добей его контрольным в голову.

– В чем проблема? – Дохлая Рыба поставил скутер на подножку и пошел к парню, который напрасно умолял:

– Help, help me. I didn’t do anything^[40].

– Чё он бормочет?

– Он говорит, что ничего не сделал, – жестко ответил Николас.

– Вот именно, что ничего не сделал, бедолага, – сказал Чупа-Чупс, – но нам нужны мишени. – Он подъехал поближе к лежавшему не земле парню и сказал: – Ты ни в чем не виноват, слышь, негр, ты просто мишень.

Дохлая Рыба подошел ближе, но не настолько, чтобы выстрелить в упор. Раздались два выстрела. Он был уверен, что попал, но пистолет в руке дернулся, и пуля ушла в сторону, пробив навылет шею. Раненый кричал. Ставни в доме напротив начали распахиваться.

– Ну что? Не добил?

Патроны между тем закончились.

– Я не хотел, чтобы, как у Джона Траволты, кровь полетела на меня.

Раненный в ногу индус, прихрамывая, убежал; убежал и марокканец. На асфальте агонизировал чернокожий парень с простреленным плечом и разорванной шеей. Со стороны привокзальной площади появилась машина дежурной части полиции. Вспыхнули желтые фары, раздался вой сирены. Машина ехала медленно, как черепаха. Возможно, кто-то позвонил в полицию, но скорее всего, дежурная часть просто объезжала привокзальный район.

– Cукины дети! – закричал Николас. – Чтоб мне сдохнуть, сейчас мы вам покажем!

Это была бравада, их взяли бы на месте, если б не Дрон, который неожиданно вытащил пистолет и полностью разрядил его в полицейскую машину.

Никто не знал, откуда у него оружие. Он стрелял, и пули решетили капот и лобовое стекло автомобиля.

Стрелял и Бриато, у него осталось еще несколько патронов. Он разбил одну из сирен автомобиля, случайно, не целясь. Банде удалось сбежать: вместо того чтобы начать погоню, полицейская машина остановилась. Скорее всего, решили вызвать подкрепление – преступников было слишком много. Убегая, банда решила разделиться.

– Разбегаемся, парни! Увидимся.

Разъехались в разные стороны на своих скутерах с поддельными номерами. Номера они сменили еще раньше, просто чтобы не платить за страховку.

Шампанское

Они вернулись в свое логово через несколько дней – решили переждать. Одни остались дома, притворившись больными, другие, наоборот, пошли в школу, чтобы не вызывать подозрений. Но никто и не думал их подозревать. Сонные полицейские в конце ночной смены не запомнили их лиц. Кое-кто боялся, что их запечатлел смартфон или камера GoPro, установленная на полицейской машине, но у полиции не было денег даже на бензин, не говоря уж о камере. Тем не менее юные каморристы ощущали тревогу.

Через неделю после пальбы по живым мишеням они собрались в квартире на улице Карбонари как ни в чем не бывало. Приходили поодиночке, в разное время, и каждый открывал дверь своим ключом. Одни сразу после школы, другие вечером. Все нормально. Все как всегда. Обычная жизнь Форчеллы. Играли в “Fifa”^[41] на деньги и пиво, и никто не вспоминал о том, что произошло, даже Николас. Только в конце дня он спустился вниз в бар и вернулся с бутылкой шампанского.

– “Моэ Шандон”^[42], парни. Хватит сидеть со скорбными лицами. Это был хороший опыт, теперь вы поняли, что надо постоянно тренироваться, хотя бы раз в неделю, на крыше?

На что Дрон заметил:

– Ну да, и раз в неделю устраивать пир с фейерверками? – Он безуспешно пытался сделать тройную передачу со своими игроками, и у него почти получилось, а тут Николас лезет с идеями.

– Никаких пиров. Постреляем немножко. Внизу выставим караул. Если кто-то идет, караул нас предупредит и мы убежим по крышам. Только надо выбрать дом, откуда можно сбежать, не спускаясь на улицу. Прыгать с крыши на крышу. Собъем все антенны в Неаполе.

– Отлично, Мараджа, – сказал Дохлая Рыба, не отрывая глаз от экрана. На больших пальцах у него загрубели мозоли от джойстика, но ему было все равно.

– Давайте выпьем!

Все оставили свои дела, схватили налитые стаканчики и уже собрались было чокнуться, но тут Зуб сказал:

– Не, не годится пить “Моэ Шандон” из пластика. Поищем фужеры, где-то они должны быть.

Обшарили все шкафы и шкафчики, наконец нашли бокалы для шампанского, приданое бог знает какой семьи, обитавшей в этом доме, который пережил и бомбардировки, и землетрясение восьмидесятых. Эти камни не знали страха.

– А знаете, что мне нравится в шампанском? – сказал Зубик. – Когда из него вылетит пробка, ее уже не засунуть обратно. Как мы: нас никто уже не заткнет. Пока не выйдет вся пена. – И выстрелил в стену пробкой, которая навеки закатилась куда-то под диван.

– Молодец, Зубик, – согласился Николас, – нас никто теперь не заткнет.

Он наполнил все бокалы и продолжил:

– Парни, давайте выпьем за Дрона, который всех нас спас!

Все поочередно стали благодарить Дрона, чокаясь бокалами с шампанским:

– Супер, Дрон! Молодец, Дрончик! Твое здоровье, Дро!

Мараджа сел, стер с лица улыбку и сказал:

– Дрон, ты спас нас. Но ты нас и предал. – Дрон рассмеялся, но Николас был предельно серьезен: – Я не шучу, Анто.

Антонио Дрон подошел к Николасу:

– Мараджа, ты в своем уме? Если б не я, сидеть тебе сейчас в Поджореале.

– А кто тебе сказал, что я не хочу в Поджореале?

– Совсем очумел? – ответил Дрон.

– Я – нет, а ты слушай внимательно: паранца – это единое целое. Командир решает, а остальные его поддерживают. Так или нет? – Николас видел, что все солгасно закивали, и ждал, что ответит Дрон.

– И?!

Вообще-то “и” – это союз, но Дрон произнес его с нажимом, с повелительной силой глагола. Более веско, чем обычное “да”.

– Ты украл пистолет, когда мы стреляли на крыше. Так или нет? – Николас поставил свой бокал и пристально смотрел на Дрона. Казалось, что ответ для него не важен. Он все уже решил.

– Да, но для общего же блага.

– Черта с два для общего! Откуда мне знать, что ты не собирался использовать эту пушку против нас? Продать другим? Рассказать Котяре?

– Нико, да ты очумел? Я клятву давал, у меня ключ есть. Мы же братья. Что ты несешь?

Зубик хотел вмешаться, но промолчал. Дрон вынул из кармана ключ от квартиры – символ их союза, символ его верности:

– Этот пистолет спас всех.

– Ладно, и тебя, кстати, тоже. Да плевать на пистолет: ты ненадежен. Это серьезный проступок. И за него полагается наказание.

Николас оглядел свой отряд: кто-то уткнулся в телефон, кто-то смотрел себе под ноги. В тишине мурлыкала музыка из игровой приставки, но Николас не обращал на нее внимания.

– Не, парни, посмотрите-ка на меня. Надо придумать ему наказание.

– Мараджа, по-моему, Дрон просто хотел подержать у себя пистолет, селфи там сделать, а? Ну да, плохо, конечно, но и хорошо, что он его взял, а то повязали бы нас всех, – сказал Чупа-Чупс.

– Откуда ты знаешь? – ответил Николас. – Мы могли убежать, могли отстреляться.

– Мараджа, но у нас не было пушек… – осторожно заметил Бриато.

– Ну тогда бы нас повязали. А что, лучше, когда один из нас ворует у нас же? Лучше, что Дрон нас всех развел?

Как обычно бывает, когда в отряде предатель, группа делится на адвокатов и прокуроров. Интуитивно. Не ты выбираешь роль – она выбирает тебя. Важна степень дружбы с обвиняемым, способность представить себя на его месте. Сочувствие или безразличие. Коллектив или одиночка.

Первым высказался Драго, они давно дружили с Дроном, учились в одном колледже:

– Ты прав, Мараджа. Дрон прикарманил этот чертов пистолет и ничего нам не сказал, он просто не подумал. Спрятал в трусах. Наигрался бы и вернул. А так защитил нас. Вот и все!

– Ну да, если все начнут пушки в трусы прятать, у нас ничего не останется. Ну… что за дела, если каждый – что хочу, то и ворочу… – сердито выступил Зубик на стороне обвинения.

– Да я и не собирался воровать. Я бы подержал его у себя, а потом положил бы на место, – оправдывался Дрон. Он стоял перед Николасом, остальные – вокруг. Как трибунал.

– Ну да, черта с два положил бы на место. Арсенал нельзя разбазаривать, это решено. Дрона надо наказать, согласен, – сказал Дохлая Рыба.

– Мы, конечно, благодарны тебе за то, что никого не повязали. Но ты, конечно, пистолетик-то стянул, поэтому должен ответить, – переметнулся Бриато на сторону обвинения.

– Парни, я тоже согласен, что Дрона надо наказать, – широко развел руками Драго, перетягивая внимание на себя. – Он провинился, но он не подумал, он не хотел никого обидеть. Пусть попросит прощения, и все.

– Ну да, все бы так делали, – возмутился Бриато, – а потом просили прощения.

Прикончив третий бокал шампанского, в разговор включился подобревший Чёговорю:

– Я чё говорю, наказать, да. Но не шибко.

– Не, надо придумать серьезное наказание, а то наши пушки живо все растащат, – густым басом, странным для его щуплой фигурки, сказал Бисквит, улучив удобный момент.

– Но я не все! – возразил Дрон. – Я из паранцы, я свое взял и собирался отдать.

– Да, Дрон, все верно, – ответил ему Чёговорю. – Но что мешало тебе спросить у Николаса, спросить у нас? Я чё говорю, в итоге ты провинился, но не сильно. Можно провиниться сильно или чуть-чуть. Я чё говорю, ты, по-моему, провинился, то есть чуть-чуть провинился… не сильно. Я так думаю.

– Послушай, Дрон, ты сплоховал. Мы тебя накажем, и дело с концом, – вынес вердикт Драго. Защита изрядно поредела.

– Идет, – согласился Мараджа.

– По-моему, – предложил Зуб, – раз он украл, надо отрубить ему руку.

– Придумал! – закричал Бриато. – Давайте отрежем ему ухо, как копу в “Бешеных псах”^[43].

Все гоготали и дергали Дрона за уши.

– Отлично, то что надо! Отрежем ухо, – согласился Бисквит.

– А в “Бешенных псах” копа еще и сожгли, – добавил Зубик.

– Придется сжечь Дрона. – И все опять загоготали.

Дрон сначала тоже смеялся, но теперь все это стало раздражать его.

– Нет, нет, я чё говорю, – сказал Чёговорю, – надо, как в “Славных парнях”^[44]!

– Да, отлично, давайте так! Дрон будет, как Билли Бэттс, когда Генри и Джимми забили его до смерти!

Все развеселились, изображая сцены из фильма, даже Николас вскочил со своего судейского кресла и принял участие во всеобщем веселье.

– Ладно, когда решите, что со мной делать, сообщите. – Дрон задумчиво встал и направился к двери.

Мараджа вмиг стал серьезным – так мим, проведя рукой по лицу, меняет улыбку на слезы:

– Ты куда, Дрон? Сначала наказание, а уж только потом побежишь домой к мамке.

– Лучшее наказание, – давясь от смеха, сказал Чупа-Чупс, – пригласить Рокко Сиффреди^[45], пусть натянет его в жопу.

Все заржали, как кони.

– Вот наконец-то хорошая идея, – сказал Мараджа. – Что-то подобное я и хотел предложить. У тебя ведь есть сестра, так?

Дрон стоял у входной двери, все еще надеясь, что это просто дурной спектакль, если б не произнесенное вдруг слово “сестра”.

– Ну и? – резко обернувшись, спросил он.

– Ну и? Фильм “Каморрист”. Помнишь, тот парень говорит: “Профессор-то наш кудрявый”?

– При чем тут это?

– Подожди. Я объясняю. Помнишь?

– Да.

– А помнишь, что он потом спрашивает у профессора?

– Что?

– Спрашивает: “Девчонка, которая тебя навещает, – твоя сестра, верно?” В наказание приведешь мне свою сестру. Ну вот, как в фильме. Только не мне, а всем нам. Потому что ты не лично меня оскорбил, украв пистолет. А нас всех.

– Ты с ума сошел, Мараджа?

В комнате воцарилась тишина, какая бывает перед принятием важного решения.

– Приведешь сестру, пусть она отсосет у всех.

Дрон молнией метнулся в глубину квартиры, и все от неожиданности расступились. На подоконнике в спальне лежал тот самый злосчастный пистолет. Дрон схватил “Беретту”, передернул затвор и упер дуло прямо в лицо Марадже.

– Эй, совсем рехнулся?! – заорал Драго.

– Молодец, стреляй! – Мараджа прищурился. – Что, все видели? Убедились? Думал, он тут самый хитрожопый. Ну, ну, давай, вперед, Дрон. Стреляй, завтра кто-нибудь выложит видео на твой канал на Ютубе.

На секунду Дрон подумал, что сейчас он нажмет на курок и все закончится. Кровь брызнет на эти испуганные лица. Была ли в каком-то фильме такая сцена? А если и была, он не мог ее вспомнить. Сейчас он думал только о своей сестре. Аннализа, это совсем другая история. Он сжимал пистолет крепко, слишком крепко, и ощущал это как роскошь, для него не предназначенную. Дрон опустил руку и сел. В комнате звенела тишина.

– Ну ты понял, что от тебя требуется, – спокойно продолжил Мараджа, – приведешь сестру, она должна всем отсосать.

– И мне? – раздался робкий голос Бисквита.

– Если встанет, и тебе тоже.

– Встанет, встанет, – заверил Бисквит.

– Класс! – заорал Бриато.

– Ну… я не ожидал. Это будет… буккакэ, – вспомнил вдруг Зубик необычное слово. Оно ассоциировалось у них с вожделенной картинкой: группа мужчин, эякулирующих на лицо стоящей на коленях женщины. Их сексуальное образование ограничивалось порносайтами, и это буккакэ казалось им недосягаемой мечтой. Тукан уже распалился и оттянул резинку трусов. Драго хотел чем-нибудь помочь другу и сказал:

– Не, парни, я в этом не участвую. Можно ведь отказаться, правда, Мараджа? Я Аннализу сто лет знаю, я не смогу.

– Как хочешь. Наказание все равно неизбежно.

– И это правильно, – поддержал его Дохлая Рыба, – всем будет урок.

– Ну, – заметил Николас, – мне этот урок без надобности. Мы – или отряд каморры, или просто кучка идиотов. – Для него не стояло препятствий на пути в преступный мир. Николасу нравилось, что, за исключением Драго, никто из банды не был связан с каморрой. Нравилось, что он выбрал таких парней, которым не требовалась подготовка, – важно было просто их отыскать и сплотить. Дрон взял пистолет за ствол и протянул Марадже:

– Убей меня. – А потом всем остальным: – Ну, стреляйте, давайте же… лучше умереть! Лучше… Черт! Зачем я вас спас! Говнюки!

– Не волнуйся, – ответил Николас, – не приведешь сестру, убьем. Таков закон: нарушил – все, тебя нет.

Дрон почувствовал, что к горлу подступают слезы. Он ушел, хлопнув дверью, как обиженный ребенок.

На следующее утро в школе он обдумывал варианты. Сдать ключ, выйти из группировки, покончить с этим раз и навсегда. Или, правда, подарить им сестру? Но как сказать ей об этом? А если она согласится? Это еще хуже. А если эта история потом всплывет, что он скажет своей девушке? А родителям? Он представлял себе, как родители навещают его в тюрьме или как они стоят перед его могилой на кладбище. Но ему и в голову не приходило, что отец скажет: “Как ты мог? Ты заставил свою сестру делать минет!” Нет, такое он не мог даже вообразить. В романтических переживаниях, свойственных многим подросткам, он впервые обдумывал реальный выход из положения: покончить с собой. Эта мысль промелькнула у него в голове, но Дрон быстренько отогнал ее. Он думал даже о том, чтобы отомстить: допустил оплошность, да, но не настолько серьезную, чтобы подвергаться такому унижению.

После школы он позвал к себе Драго.

Дрон ходил по комнате взад-вперед, как зверь в клетке. Он смотрел в пол, словно мог отыскать там подходящий ответ, изредка поднимая взгляд, будто проверяя, что его дроны, выстроенные на полках, все еще стоят на местах.

– Дрон, – сказал Драго, растянувшийся на кровати друга, – это показательная порка. Пойми, наказание направлено не против тебя лично, не против твоей сестры. Это чтобы все поняли: никто не должен самолично брать пушки.

– А если я откажусь? Выйду из паранцы?

– О, Дро, тебя убьют. Мараджа лично. Я уверен.

– Ну и пусть.

– Не болтай чепухи, – сказал Драго. Он встал с кровати, сделал погромче музыку, чтоб материнские уши ничего не услышали, и застыл у постера с футболистами из “Наполи”, сезон 2013–2014. – Вообще-то Николас прав, нужно показать всем: с оружием не шутят.

Драго в итоге согласился с логикой Мараджы. У Дрона не осталось союзников. Тогда Дрон решил выложить в Фейсбуке свои и Николаса фотографии – так он надеялся укрепить защиту, подстраховаться. Если с ним что-то случится, будет проще выйти на Николаса, думал он, или, может, наоборот, замести след друзей, подставив врагов. И где-то в глубине души у него еще теплилась надежда на то, что Николас, увидев эти фото, смягчит наказание.

Дни шли, а беспокойство все росло. Выход так и не был найден. Он стал плохо спать и ходил как потеряный. Все расспросы домашних он встречал молчанием. Напрасно тревожилась мать, как и все матери, которые пристают с вопросами: “Что происходит? Антонио, что с тобой?” Нерешительность изводила его, как лихорадка. От всех запахов, в том числе и от запаха еды, подступала тошнота. Как-то вечером мать и сестра после ужина зашли к нему в комнату:

– Анто, что случилось? Поссорился с Марианной?

– Ничего не случилось. Я уже полгода не видел Марианну. Нормально все, – такой был ответ.

– Нет, не может быть, чтобы ничего не случилось. Ты вообще сник. Что-то случилось… Ты ничего не ешь… Что-то в школе? – И далее по списку в наивной попытке угадать возможную причину страдания, как правильную комбинацию для “однорукого бандита”, дзынь – и посыпались денежки. Все рады и счастливы. Нет, Дрон не допускал никакой откровенности, он нацепил броню, как и всякий подросток, а они придумывали за него детские горести и печали. Внутри Дрона бушевала война. Мысль о том, что он разочарует отца, унижала его больше, чем история с сестрой. Отец ценил, что его сын – ботаник, нёрд, хотя, конечно же, не употреблял это слово, но всегда помогал ему, давал компьютер и планшет. Единственная фраза, которая звучала в голове у Дрона: “Как ты мог? Ты заставил свою сестру делать минет!”

– Я спать хочу! – только и буркнул Дрон в ответ матери и сестре.

Как-то ночью его осенила мысль: в телефоне у него оставались разные видео, он перегнал их на компьютер и решил открыть аккаунт на Ютубe, но так, чтобы оставаться неузнанным. Идея состояла в том, чтобы выложить ролики с того вечера, когда они стреляли на крыше. Он понимал, что их арестуют, всех, включая его самого. На видео прекрасно были видны все лица. Но спасет ли это сестру от унижения? Указательный палец, как маятник часов, покачивался над клавишей “ввод”. Дрон даже вспотел от напряжения. Захлопнул крышку ноутбука. В голове крутились слова Драго: “Они тебя убьют”. Когда же “мы” превратилось в “они”? Всегда были “мы”, а теперь – “они”. Значит, он мыслил себя отдельно. Тогда какой смысл в наказании? Ах, если бы у него в рюкзаке был пистолет… Уж он-то знает, как им пользоваться, не зря же обезвредил тогда патруль…

На следующее утро Дрон еле проснулся. Мать попыталась разбудить его, но он весь горел, поднялась температура. В телефоне были сообщения, кое-кто из банды его искал, даже сам Мараджа написал что-то. Он решил ничего не отвечать. Потом услышал, как звонит домашний телефон и сестра говорит: “Да, привет, Николас!” Дрона словно выбросило из кровати, он вырвал трубку из рук сестры:

– Не смей звонить моей сестре, ты понял? – И бросил трубку.

– Да в чем дело?.. – Аннализа догадывалась, что проблемы брата связаны с его окружением, о котором в семье было известно немного. Она молчала о своих догадках; впрочем, ей было бы даже приятно, если бы брат имел какой-то авторитет, а не сидел все время за компьютером, взламывая игры. Она была совсем не прочь погреться в лучах бандитской славы.

Дрон скрылся в своей комнате. Аннализа пошла за ним:

– Может, все-таки расскажешь? – спросила она на правах старшей сестры. Он рассказал ей все, может, даже лишнее. Он так же ходил взад-вперед по комнате, только теперь вместо Драго на кровати сидела сестра. Она слушала его, сцепив на коленях руки.

– Мы – банда Форчеллы. Я, Николас, Драго… – И так по порядку, вплоть до того вечера со стрельбой на крыше. Аннализа все повторяла: “Вы идиоты, вы просто идиоты…” Он взял ее руки, сцепленные на коленях, и сказал:

– Аннализа, если ты скажешь хоть слово, если проболтаешься маме, все, тебе конец.

Эти слова отскакивали от постера с футболистами “Наполи”, от огромной картинки с фигурой Рэймана^[46], от селфи, висящих на доске из пробкового дерева, где Дрон был запечатлен со своими любимыми ютуберами. И еще со всех сторон на него смотрели модели дронов. А слова “смерть”, “пушки”, “пули” не имели ничего общего с этой комнатой.

Наконец он набрался смелости. Выпил немного воды и, не глядя на сестру, рассказал о том, что случилось, и о наказании, назначенном ему за проступок.

– Ненавижу тебя! Тебя и твоих друзей. Какое же вы дерьмо! У тебя есть пистолет? Эта пушка, из которой ты стрелял в полицейских? Убейся! Убейтесь все вы! – И вышла из комнаты. Лицо у нее пылало: неужели такой славы она желала часом раньше?

Дрон был в отчаянии, он знал, что этим все и кончится. Отчасти он даже хотел, чтобы все кончилось именно так.

Словно заразившись от брата, Аннализа потеряла сон и аппетит. Однако умело притворялась при родителях. Чего она только не передумала, но в итоге все решения, даже самые смелые, ты принимаешь, двигаясь по накатанной колее, особенно если живешь в определенном городе. Вначале она решила отомстить. Поквитаться с этими людьми, которые придумали такое ужасное наказание ее брату. Вообще-то Николас сам должен понимать, что кара не соответствует тяжести преступления. Если кто-то украл пистолет, его надо убить, размышляла Аннализа. Если же человек, который украл его, спас всех от тюрьмы, такая кара несправедлива. Чистая логика. Но нельзя искать решение, двигаясь по этому замкнутому кругу, нужно было немедленно выпрыгнуть из него, как перепрыгивают горящий обруч. Однако ни сестре, ни брату это не пришло в голову. Аннализа верила, что можно найти способ избежать наказания. Но изобличить брата в совершенном преступлении – означало не добиться справедливости, а вступить в союз с кем-то: можно объединиться с бандой, против банды или с другой бандой. От нее требовали то, что было ей противно. Вернее, она считала это несправедливым. Если бы Дрон убил у кого-то брата, если бы их всех посадили за решетку, тогда другое дело, тогда Аннализа даже сочла бы такое наказание справедливым.

Ее ход мыслей был таким, словно она – одна из них. Все плыли в одной лодке, не отдавая себе в этом отчета. И действовали по законам преступного мира.

Аннализа была совершенно уверена в этом. Она могла пойти к Котяре или обратиться за помощью к другу полицейскому. Или опуститься на колени и обслужить этих малолеток. Но особенно острой, особенно унизительной была мысль о том, что ее брат – балбес, ничтожество. На какой-то миг ей захотелось, чтобы Дрон был сильным, как Николас Мараджа или как Уайт. Но это всего лишь Дрон, ботаник, который захотел стать крутым, примкнув к банде. В глазах у нее стояли слезы. Все отвратительно, все. С какой стороны ни посмотри. Она не могла довериться никому, даже подруге, ведь если она расскажет кому-то, тогда другие решат за нее. Если подруга проболтается родителям, знакомому карабинеру или судье, другу семьи – все, Аннализа больше не хозяйка своей судьбы.

Аннализа вернулась домой поздно со спутанными мыслями, с больной головой. У подъезда стояла вся семья. На гараже красовались надпись “Вор” и по-детски коряво нарисованный член. Двери были покорежены так, что оставалось только выбросить их.

– Почему они это написали? – орал отец, обращаясь к сыну. Он был уверен, Дрон натворил что-то в своем репертуаре – украл пароль, взломал систему защиты интернет-магазина.

– Ну? Что ты еще натворил? – Мать хотела соблюсти презумпцию невиновности, а Дрон снова оказался в роли подсудимого. – Говори!

Бам – оплеуха от матери.

– Кто тебя преследует? – напирала она.

– А я почем знаю? Может, это не мне, а отцу. – Дрон хотел отвести от себя подозрения. Сестра начала расспрашивать, разыгрывая наивность:

– Кто это был? Что случилось?

Тем временем отец почти поверил, что написанное относится к нему. Легко обвинять сына, который встречается с подозрительной компанией, но сам-то он на последней стройке тоже работал с плохими парнями. Может, это они? Дрон видел, что отец, достав мобильный телефон, звонит кому-то, и не выдержал. Не было у него закалки настоящего каморриста, каким он хотел себя видеть. Поднимаясь по лестнице, он сказал:

– Папа, нужно поговорить.

В это время подъехал лифт, в котором были мать и сестра. Аннализа, едва двери лифта открылись, бросилась к брату:

– Анто, я решила: ты прав, нужно сделать так, как хочет Николас.

– Это еще кто? – вмешался отец.

– Нет… Николас…

– И что он хочет, этот Николас?

Дрон замер. “Она в своем уме? – подумал он. – Она что, решила рассказать отцу про буккакэ?”

– Николас придумал сделать сайт, чтобы мы вместе его делали, и я тоже, – ответила Аннализа.

– Сайт? Какой еще сайт? – удивился отец.

– Ну… Сайт, где мы будем писать о нашем районе. Может, кто-то поставит свою рекламу… Люди хотят читать о том, что происходит рядом с ними, а не где-то там в Риме, Милане или Париже.

Дрон перевел дух, но все еще не мог поверить, что сестра в своем уме.

Аннализа поняла, что брат сломался, а это значит, у отца начнутся серьезные проблемы, если Дрон сдаст банду. Вряд ли отец сможет потом найти работу как инженер-геодезист. Возможно, им даже придется сменить на время квартиру. Поэтому лучше, чтобы никто ничего не знал.

За ужином Дрон молчал, а потом пришел к сестре в комнату:

– Аннализа, ты правда сделаешь это?

– Ну да… А что нам остается… или убьем их?

– Я за! Хочешь? Я убью их.

– Если убьешь, расплачиваться будут и родители, и я.

Дрон уставился в пол; он почувствовал, с одной стороны, облегчение, с другой – тошноту. Это ужасно – быть таким слабым. В голове проносились картинки, часто возникавшие в последнее время: вот пистолет, который он украл вместе с боеприпасами и положил себе под подушку; вот он вытаскивает его и стреляет в полицейскую машину.

Аннализа взяла телефон, набрала номер. Сказала сухо:

– Николас, это Аннализа. Я согласна. Организуй эту гадость. Да, снимем все обвинения с брата.

– Не-ет! – закричал Дрон, резким ударом сбрасывая всех дронов с нижней полки, но даже треск переломанных крыльев не погасил приступа его ярости. Прибежали испуганные родители:

– Что, что случилось?

Аннализа понимала, что должна защитить их от правды.

– Нет, ничего. Мы выяснили, что “вор” – это про него. – Она показала на брата.

– Вот видишь? Может, объяснишь, в чем дело? – настаивали родители.

– Я слишком зол сейчас, – ответил Дрон.

– Да… друзья решили, что он украл какие-то там файлы… Но это не он, это другой кто-то…

– Ну ладно, ты ведь можешь им все объяснить? – примирительно сказала мать.

– Да что там объяснять! С кем поведешься, от того и наберешься. Я вседа это говорил. Вот, связался с отбросами… – начал отец.

На этом слове Дрон взорвался:

– Сам ты отбросы! – закричал он. Отец хотел было крикнуть: “Да как ты смеешь?” – эта фраза провоцирует стычки, – но промолчал. Он был обескуражен.

– Да, ты – отбросы! Вечно ты капаешь мне на мозги, что мое место на стройке! Твои друзья всегда лучше моих! Вечно придираешься, что мы зажрались!

– Я всегда старался, чтоб ты ни в чем не нуждался.

– А откуда ты знаешь, чего мне надо?

Аннализа и мать наблюдали за этой перепалкой, с каждым словом тон все накалялся. И поднимался страх, что услышат соседи.

– Да замолчите вы оба, наконец! – закричала мать.

Отец и сын замерли, нос к носу. Они тяжело дышали, но никто не хотел сдаваться. Аннализа взяла за плечи брата, а мать – отца, развели их по разные стороны линии фронта. Один укрылся в разгромленной комнате, другой – за дверью, которая стала непреодолимой преградой.

Аннализа собрала рюкзачок, вышла из ванной и сказала:

– Я готова.

– Зачем рюкзак? – сухо спросил Дрон.

– Затем, что мне надо. – И больше ничего не ответила.

У Дрона во рту был горько-вяжущий привкус, словно всю ночь его язык месил во рту грязь. Эта глина поднималась откуда-то из пищевода. Он никого не спас. Не смог ничего сделать, не смог склонить весы ни на чью сторону. Он по-прежнему верил, как и все остальные, что банда давала возможность стать чем-то значительным, большим, чем он есть. А теперь он остался одиноким и беспомощным.

– Вперед! – подбодрила его Аннализа. Дрон волновался и с ужасом думал: а вдруг сестре нравится нечто подобное? Аннализа же стремилась как можно скорее поставить точку в этом деле.

Они вышли во двор и сели на мопед. Дрон спереди, сзади – сестра. На улице Карбонари банда была в сборе в полном составе. Постучали.

Дверь открыл Николас.

– Привет, Дрон. У тебя что, нет ключа?

Дрон ничего не ответил. Вошел и плюхнулся на диван.

– Привет, Аннализа!

Десяток “привет”, как “здравствуйте” в классе, когда заходит учитель. Все были очень взволнованны и, по-правде говоря, боялись.

– Так, – сказала Аннализа, – пошевеливайтесь, и закончим поскорее эту тарантеллу.

– Ну…. – протянул Мараджа, – как поскорее?.. Нам спешить некуда. – Одной рукой он помахивал перед собой, будто дирижер, показывая, кто здесь главный.

– Сразу видно, благоразумная сестрица! Не то что братец.

– Все. Хватит об этом, – отрезала Аннализа.

Больше всех волновался Драго:

– О, Мараджа, может, обойдемся без этого? Да понял он уже, все понял. Аннализа вообще тут ни при чем…

– Заткнись, Драго, – перебил Мараджа.

– А ты мне рот не затыкай! Говорю, когда хочу. И вообще, это мой дом! – взорвался Драго.

– Нет, это общий дом. Твой тоже. Это наше логово. И вообще, если ты сто раз повторишь одно и то же, не факт, что на сто первый раз сработает. Нет, не сработает.

– Я думаю, это слишком. Из-за такой ерунды…

– Опять ты за свое! Не хочешь – не доставай, держи форточку закрытой. Все. Делов-то! – сказал Николас.

– Хватит, Драго! – поддержал его Зубик.

Драго посмотрел на Аннализу, давая ей понять, что сделал все, что в его силах. Однако на ее лице не промелькнуло ни тени благодарности – все они были ей одинаково противны. Она ушла в ванную и вскоре вышла оттуда: женщина-вамп. Никогда еще эти юнцы не видели такой плоти, такой чувственности. Конечно, ни на минуту не расстающиеся с ноутбуками и смартфонами, они много чего повидали на бесчисленных порносайтах – единственных источниках их сексуального образования. Аннализа поняла, что должна предстать в образе героини порно. Тогда все случится намного быстрее.

Вот они. Стоят, как на групповой фотографии: спереди пониже, сзади повыше, а в центре – мечтательная физиономия Бисквита. Учительница вошла. Класс приготовился. На мгновение все будто бы оказались в свете софитов. Кто-то шмыгал носом, кто-то поправлял рубашку, кто-то смущенно шарил в карманах. Этот прожектор, который высветил появление Аннализы, показал, кем они были на самом деле, – обычными мальчишками. В этот долгий миг каждый отвечал за себя: не было ни группы, ни банды, ни наказания. Учительница вошла, чтобы спросить с каждого, на что он способен. За это время, пока они приходили в себя, они точно зависли в пустоте, где ощутили свою беззащитность или, точнее, испуг. Растрепанные волосы, растрепанные мысли, и взгляд – то ли выдерживать, то ли отводить…

Но что-то щелкнуло, и все вернулось на свои места. Аннализа, не ожидавшая такого замешательства, опустилась перед Николасом на колени.

Дрон смотрел себе под ноги, утопив глубоко в ушах наушники и включив музыку на полную громкость, чтобы ничего не слышать. Мараджа остановил Аннализу.

– Дрон, а Дрон! – заорал он так, что Дрону пришлось вынуть наушники и поднять голову. – Ты понял, что будет, если ты кинешь банду? Расплачиваешься и ты, и весь твой род. Вставай, Аннализа, иди, одевайся.

– Не-е-е, ну так неинтересно… – протянул Дохлая Рыба, надеясь на продолжение.

– Ну-у-у не-ет… – подхватил Бисквит.

Дрон чуть не бросился обнимать Мараджу, растроганный внезапно преподнесенным уроком. А Николас в свои шестнадцать чувствовал себя таким старым и умудренным жизнью, что впору было целовать ему руку. Он хотел, чтобы у него была тяжелая челюсть, как у Марлона Брандо, дона Вито Корлеоне. Он торжествовал, ловя на себе разочарованные взгляды друзей, видя изумление на лице Аннализы, чувствуя немую благодарность окаменевшего Дрона, не способного не то что говорить, но даже убрать с лица недоверчивое выражение. Это был спектакль. Мараджа любил придумывать сценарии, ощущать себя режиссером.

Аннализа стояла перед Николасом, они были примерно одного роста. Она смотрела на него так, будто от него воняло.

– Меня тошнит от вас всех, включая моего брата. – Аннализа глубоко вздохнула: – Но теперь вы должны оставить его в покое: вина снята.

Все молчали.

Аннализа подошла к Николасу почти вплотную:

– Снята вина? Скажи!

– Снята, снята… Дрон остается в банде.

– Тоже мне честь… – фыркнула Аннализа и пошла в ванную одеваться.

Мальчишки провожали ее взглядом, пока она не скрылась за дверью. Затем один за другим направились к выходу. Уже на лестнице Николас предложил:

– Кебаб?

– Кебаб, кебаб! – наперебой закричали все.

Только Дрон остался ждать сестру, чтобы отвезти ее домой.

Секрет паранцы, мелкой рыбешки, обжаренной во фритюре, заключается в умении выбрать эту самую рыбешку: никто не должен выделяться из коллектива. Если в зубах застрянет кость, из-за того что попался слишком большой анчоус, и если можно распознать кальмара, потому что он недостаточно мелкий, значит, это не паранца, это просто мешанина из подвернувшихся под руку морепродуктов. Паранца во фритюре – это когда все, что попадает в рот, жуешь не разбирая. Паранца во фритюре – это рыбные поскребки, только их совокупность дает правильный вкус. Надо уметь обваливать рыбку в хорошей муке, ведь именно фритюр оттеняет вкус блюда. Правильная паранца – это сражение с участием сковороды, оливкового масла, муки и рыбы. Можно считать его выигранным, когда все идеально уравновешенно, когда во рту остается неповторимый вкус и чувствуется аромат.

Паранца заканчивается быстро, как рождается, так и умирает. Как говорят в Неаполе, сжарил – съел. Она должна быть горячей, как ночное море, когда рыбаки забрасывают свои сети. Крошечные существа всегда остаются на дне сетей – мелкие сардинки, анчоусы, которые слишком мало еще плавали. Рыбу продадут, а эти так и останутся лежать в лотке среди кусочков растаявшего льда. Поодиночке нет у них ни цены, ни ценности; сложенные в бумажный кулек, они становятся деликатесом. Ровным счетом ничего не значили они ни в море, ни в рыбацких сетях, ни на тарелке весов, но на блюде стали изысканным кушаньем. Все перетрется во рту, все вместе. Вместе на дне морском, вместе в сетях, вместе в панировке, вместе в кипящем масле, вместе на зубах. Вкус один-единственный, вкус паранцы. Время ее сочтено, съедят мгновенно: как только паранца остывает, панировка отделяется от рыбы. Еда становится трупом.

Быстро рождается в море, быстро попадает в сети, быстро оказывается на раскаленной сковороде, быстро – во рту, быстро кончается удовольствие.

Завтра действовать будем мы

Первым об этом заговорил Николас. Все они встречали в “Махарадже” Новый год. Год, который станет для них стартом в будущее.

Драго и Бриато стояли в людской толпе на террасе с видом на залив. С холма Позиллипо открывался потрясающий вид на море. Вместе со всеми они ждали наступления нового года, в руках бутылка шампанского, большой палец придерживает готовую вылететь пробку. Людская волна колыхалась, ликуя в предвкушении. Легкое касание девичьих нарядов; густой не по возрасту аромат лосьонов после бритья; обрывки разговоров, из которых следовало, что весь мир у их ног… и алкоголь, сколько угодно. Они терялись в толпе и встречались снова, то радостно прыгали вместе, обнявшись за талию, то непринужденно болтали с людьми, которых видели впервые в жизни. Не растворяясь, однако, среди чужих, старались держаться вместе только затем даже, чтобы обменяться сдержанной улыбкой, означавшей, что все прекрасно. А в новом году будет еще лучше.

Пять, четыре, три…

Николас чувствовал это даже острее, чем остальные. Когда диджей пригласил всех на террасу, Николас крепко прижал к себе Летицию, уносимую людским потоком, но потом он замер, а она, подхваченная течением, оказалась на террасе. Он остался внутри, постоял перед большими окнами, за которыми все двигались, как в аквариуме, и пошел вглубь ресторана, в отдельный кабинет. Признательный Оскар всегда приберегал его для ребят Николаса. Плюхнулся в бархатное кресло, не обращая внимания на мокрую от пролитого шампанского обивку. Там его и застали остальные. Они вернулись, хохоча и рассказывая, что одна напилась в дым и разделась догола, так что мужу пришлось завернуть ее в скатерть.

– Им надо объяснить, кто главный. Дома, мотоциклы, бары, магазины – все, что у них есть, – это наше, – только и сказал Николас.

– Что ты имеешь в виду, Мараджа? – спросил Бриато. Он пил уже седьмой бокал и свободной рукой отогнял от себя дым фейерверков, взрывавшихся на улице.

– Что все в нашем районе принадлежит нам.

– Ну, еще чего! Откуда у нас такие деньги, чтобы купить все?!

– При чем тут это? Мы не собираемся все это покупать. Это уже принадлежит нам, и если захотим, все сожжем. Надо, чтобы они поняли: они без нас – ничто. Надо им объяснить.

– И как объяснить? Пострелять всех, кто не согласен? – вмешался Зубик. Он где-то оставил пиджак и теперь красовался в фиолетовой рубашке, из-под коротких рукавов которой выглядывала акула, новая татуировка на руке.

– Именно.

Именно.

Это слово, однажды произнесенное, понеслось, накручивая за собой прочие, как стихийное явление. Лавина. Разве вспомнили бы они потом, что все началось с одного слова? Именно с него, произнесенного в праздничной горячке? Нет, никто потом не сможет, да и не захочет восстанавливать ход событий. Потому что нельзя терять время. Нет времени взрослеть.

Люди на площади Данте узнали об их приближении по характерному рокоту моторов. Любопытство, смешанное с предчувствием опасности, – на мгновение замерли все, кто прогуливался по площади, пил кофе. Площадь Данте – реконструированная в XVIII веке рыночная площадь с изогнутым фасадом экседры, предназначавшейся для так и не реализованного конного памятника Карлу Бурбонскому. С тех пор как ее закрыли для машин, у двух элегантных крыльев здания Ванвителли^[47] открылось второе дыхание. Тем явственнее в этих декорациях архитектурных красот был резонанс со случившимся. То, что произошло дальше, очень напоминало разбойный налет, облаву. Рокот все усиливался, рос, наконец скутеры выскочили на площадь со стороны ворот Порта Альба. Сидевшие на них открыли беспорядочную стрельбу. Они носились на полной скорости, как штурмовики. Чертили зигзаги на площади, обстреляли памятник Данте, а затем начали палить по окнам и витринам.

Сезон террора начался. Устрашение – самый быстрый и дешевый способ завладеть территорией. Время тех, кто завоевывал авторитет – переулок за переулком, группа за группой, человек за человеком, – прошло. Теперь необходимо запугать всех. Уложить на асфальт. Мужчин, женщин, детей. Туристов, торговцев, жителей исторического центра. Террор демократичен, потому что заставляет склонить голову любого, кто попадется на траектории пули. Его легко организовать. Для этого бывает достаточно одного слова.

Группа Николаса начала с окраин. С Понтичелли, Джантурко. Сообщение в чате: “Едем на экскурсию” – и банда седлает мопеды. Оружие – под седлом или за поясом. На любой вкус. Пистолет “Беретта”, револьвер “Смит и Вессон” 357-го калибра. Автоматы Калашникова и пулеметы М12, боевое оружие с полным магазином патронов. Достаточно один раз нажать на курок, чтобы выпустить всю обойму. Никакой стратегии. Просто в один прекрасный момент начинали стрелять – беспорядочно, наугад. Не целились: одной рукой давили на газ и удерживали руль, чтобы куда-нибудь не врезаться, а другой палили. Решетили треугольники “Уступи дорогу” и урны, истекающие черной кровью. Газовали, чтобы скорректировать свою траекторию. Поднимали взгляд, беря на прицел окна, балконы, крыши, не забывая про магазины, остановки, общественный транспорт. Некогда смотреть, куда летят пули, только быстрые движения глаз под глухими шлемами – убедиться, что нет полиции, нет засады. Нет времени даже проверить, не убит ли кто. С каждым выстрелом перед их глазами проносилась картинка: склоняющася голова и тело, падающее на асфальт. Распластаться, стать незамеченным для пуль. Спрятаться за машиной, за оградой балкона, за кустарником. Николас и его парни видели на лицах людей страх, и это был лучший пропуск в криминальный мир. Налет продолжается несколько секунд, как штурм спецназа. Из одного района мигом в другой. На следующий день они прочитают обо всем в местных газетах. Какой нанесен ущерб и есть ли жертвы.

А потом настал черед Старого города.

– Давай Толедо, – предложил Чупа-Чупс. Сказано – сделано. Нужно запугать их тоже. – Пусть обделаются желтым, – добавил он. Цвет диареи, цвет желтухи, цвет страха. Спуск Толедо за площадью Данте, сумасшедшая скорость. И только Николасу удалось заметить сразу за дворцом Дориа д’Ангри в реве безумной кавалькады среди падающих на землю людей фигуру женщины, крепко стоящей на ногах в дверях под вывеской “Blue Sky”. Мать узнала его, узнала их. Привычным жестом она взъерошила свои густые черные волосы. Они же промчались мимо, изрешетив витрину магазина одежды напротив.

На площади Карита каруселью пронеслись вокруг деревьев и припаркованных автомобилей, то же самое повторили в галерее Умберто I, наслаждаясь эхом выстрелов. Затем повернули обратно, к диснеевскому магазину, и там кто-то из них взял слишком низко. Уличный музыкант, сложив свой аккордеон на середине грустной мелодии, не спеша направлялся к станции метро “Толедо”. Он упал на землю, когда все вокруг уже поднимались. А банда тем временем летела к Испанским кварталам. Об исходе операции они узнали, как обычно, из новостей. В тот вечер увидели на экране первого убитого ими человека: человек падает на аккордеон в лужу крови. Этого музыканта знали многие, он часто играл одну песню – про девушку, которая просила привезти ей желтую айву из Стамбула, но ее возлюбленный вернулся лишь спустя три года, спустя три года, а девушка уже умерла.

– Это мой, – сказал Дохлая Рыба.

– А я думаю, мой, – перебил его Зуб.

– Это мой, – сказал Николас, и никто не посмел ему возразить.

Теперь, когда они посеяли террор, пришло время пожинать плоды. Занять точки сбыта они не могли, пока не завоевали нужный авторитет. Урок Копакабаны им запомнился крепко: “Или крышевать, или владеть точками сбыта травы и кокаина”. Крышевать они были готовы. Район остался без хозяина, удачный момент, упускать такой нельзя.

Николас наметил первую жертву: дилерский центр “Ямаха” на улице Марина. По случаю его восемнадцатилетия банда подготовила подарок – водительские права, каждый выложил из своего кармана сто пятьдесят евро. Отец подарил Николасу “Кимко 150”, скутер за две тысячи евро, новенький, только с конвейера. Он привел сына в гараж и, гордый собой, открыл ворота. Черный “Кимко” поблескивал в темноте, на переднем крыле красовался красный бант. Николас едва сдержал смех. Он поблагодарил отца, и на его вопрос, не хочет ли он испытать скутер сразу, Николас ответил, что лучше в другой раз. И ушел, оставив отца размышлять, в чем же тот ошибся.

“Кимко” он взял на следующий день. Красного банта на нем уже не было. Николас направился в автосалон, собирая по дороге остальных.

Когда менеджеры салона увидели юнцов, петляющих на скутерах среди выставленных на площадке мопедов, они первым делом подумали об ограблении. Такое уже случалось. Банда припарковалась перед огромной витриной шоурума, но вошел только Николас. Он кричал, что ему нужно поговорить с директором, что у него есть предложение, от которого тот не сможет отказаться. Клиенты автосалона держались от него подальше, в их глазах было смешанное выражение страха и недоумения. Что за парень? А парень, вычислив директора – господина лет сорока с эффектным пробором и усами а-ля Сальвадор Дали, – резкими ударами в грудь – бам, бам, бам – затолкал того в прозрачный, как аквариум, кабинет. Николас сел в директорское кресло, положив ноги на стол, и указал стоявшему перед ним человеку на стулья, приготовленные для клиентов. Директор попробовал возразить, растирая ноющую от ударов грудь, но Николас мигом осадил его:

– Спокойно, усатый. Мы тебя защитим.

– Мы не нуждаемся в защите, – ответил директор, потирая рубашку в полоску: тупая боль не проходила.

– Ерунда. Все нуждаются в защите. Положись на нас, – сказал Николас. Резким движением он встал и подошел к директору. Крепко сжал его руку в своей, а кулаком другой принялся снова бить в грудь.

– Видишь там моих ребят? Они будут приходить каждую пятницу.

Удар. Удар. Еще удар.

– Для начала оформим выгодный обмен.

Удар. Удар. Еще удар.

– Мой “Кимко”. Новейший. Ни царапины. Отдаю за “T-Max”^[48]. Идет?

Удар. Удар. Еще удар.

– Идет, идет, – сдавленным голосом проговорил директор. – А как быть с документами?

– Меня зовут Николас Фьорилло. Мараджа. Хватит?

Затем настала очередь уличных торговцев.

– Все, кто торгует на дороге, будут нам платить, – постановил Николас. – Сунем ствол в рот этим чертовым неграм, пусть отстегивают по десять-пятнадцать евро в день.

Далее перешли к магазинам. Заходили по-свойски, ставили перед фактом, что теперь они тут главные, и назначали цифру. Пиццерии и залы игровых автоматов каждый четверг ожидали Дрона и Чупа-Чупса, отвечавших за сбор денег. “Пошли на терапию”, – писали они в чате. Вскоре, однако, нашли субподрядчика – доверили сбор дани марокканцу в обмен на мизерную сумму, обеспечивавшую бедняге жилье и пропитание. Все просто, все быстро, нужно лишь оставаться в своей зоне влияния. И если мясник артачился, достаточно было вытащить ствол – Николас носил с собой старый франкотт, ему нравился этот пистолет, приятно оттягивавший руку, – и всадить его в горло строптивому по самые гланды. Но таких, кто пытался сопротивляться, было мало. Напротив, были такие, кто сам приносил деньги в четверг вечером, если вдруг по какой-то причине сборщик дани их обошел.

Деньги потекли рекой. За исключением Драго, раньше никто из них не держал в руках таких сумм. Их родители, пропадая на работе с утра до вечера, гнули спину за гроши. Дети же решили, что знают, как устроиться в жизни. Они чувствовали себя мудрее, опытнее и старше своих отцов.

Они сидели в притоне вокруг стола, считая деньги – крупные и мелкие купюры. Курили траву, Тукан неизменно передергивал затвор пистолета – это был постоянный фоновый шум, Дрон вел счет с помощью своего айфона, а потом раздавал деньги на руки. Рубились в “Кредо ассасина”, заказывали, как обычно, кебаб и, проглотив последний кусок, шли тратить. Группой или со своими девушками, иногда в одиночку. Часы “Ролекс”, смартфон последней модели, ботинки “Гуччи” из крокодиловой кожи и кроссовки “Валентино”. Одежда только известных марок, с головы до ног, даже трусы обязательно от Дольче и Габбаны. Охапки красных роз, доставленные девушкам домой, кольца “Помеллато”, устрицы и икра, реки шампанского “Вдова Клико”, выпитого на мягких диванах в “Новом махарадже”. Вообще-то эти склизкие и вонючие моллюски не всем были по вкусу, и бывало, что они уходили из ресторана и покупали себе в уличной палатке бумажный кулек с паранцой, жаренной во фритюре, и ели ее, как положено, стоя или сидя на скутерах. Деньги утекали так же быстро, как и появлялись. Никто и не думал откладывать: только здесь и сейчас, завтра не существовало. Удовлетворить любое желание, любую прихоть.

Банда росла. Росли деньги, и росло уважение, которое они видели в глазах людей.

– Мы вызвываем у них отвращение, – говорил Николас, – значит, они хотят быть как мы. Они взрослели, хоть и не замечали этого. Чёговорю перестал постоянно умываться антибактериальным лосьоном. Прыщи, которые досаждали ему, наконец исчезли, оставив едва заметные следы, свидетельство жизненного опыта. Драго и Дохлая Рыба были влюблены раза по три каждый, и всякий раз заявляли, что встретили настоящую любовь. Склонившись над смартфонами, писали надерганные из интернета красивые фразы и клялись в вечной любви: ты самая красивая, ты солнце, осветившее мою жизнь; что бы ни случилось, я всегда буду с тобой. Бриато надоели постоянные насмешки Николаса над его зачесаными назад, “как у миланца”, волосами, и он коротко подстригся. Какое-то время ходил в кепке, и каждый раз, когда он появлялся, его встречали фразой: “Ну что тебе на это сказать?” В этой фразе самой по себе не было ничего обидного, тем более что Бриато знал фильм “Донни Браско”^[49] наизусть, но однажды ему это надоело и кепка полетела в мусорное ведро. Зубик и Чупа-Чупс вместе ходили в спортзал и накачали фигуру, но Зубик перестал расти, а Чупа-Чупс продолжал тянуться вверх и, казалось, останавливаться не собирался. Они освоили походку “грудь вперед, плечи назад”, как будто бицепсы мешали рукам свободно висеть вдоль тела. Широкие плечи Тукана стали еще шире – татуированные на спине крылья расправились для полета. Бисквит просто расцвел. Он вырос, ноги окрепли от постоянных гонок на велосипеде. Дрон сменил очки на контактные линзы и сел на диету: никаких кебабов и пиццы. Николас тоже изменился, и не потому, что стал употреблять кокаин, который на него действовал не так, как на других. Он всегда себя контролировал. Драго заметил, что в глазах у него постоянно какая-то мысль: он говорил, шутил, приказывал, дурачился вместе со всеми, но всегда был начеку, всегда вел внутренний разговор, в котором ему не требовался собеседник. Иногда эти глаза напоминали Драго глаза его отца, Нунцио Стриано, Министра. Он, Драго, не унаследовал этих глаз. Но такие мысли молнией проносились у него в голове, исчезали мгновенно и без следа.

Что ждало их впереди? Никто и не пытался ответить на этот вопрос. Надо было идти вперед.

– Выше нас только небо, – говорил Николас.

Передел

Абсолютной тишины не существует. Даже на высоте четыре тысячи метров слышен какой-то скрип. Даже на дне морском тук-тук сердцебиения будет неизменно с тобой. Тишина – как цвет. Она имеет тысячи оттенков. Те, кто родился в Неаполе, Бомбее или Киншасе, умеют их различать.

Вся банда собралась в логове. Был день получки. Месячный заработок каждого лежал в куче банкнот, рассыпанных на низком стеклянном столике. Сначала Бриато, потом Тукан пробовали разделить деньги поровну, но всякий раз в расчеты вкрадывалась какая-то ошибка. Всегда находился кто-то, кто получил меньше остальных.

– Бриато, – сказал Бисквит, в руках у которого было десять купюр по двадцать евро, тогда как Дрон держал сотенные, – ты ведь на бухгалтера учился?

– Не, – вмешался Дохлая Рыба, – он трахал училку, но на экзаменах она все равно его завалила.

Старая история, скорее всего, придуманная, они так часто вспоминали ее, что Бриато уже не реагировал, особенно когда не удавалось разделить деньги.

Драго собрал все купюры и бросил на стол, как проигравшийся картежник. В руках у него остались двадцать евро, он держал их, будто собирался крыть тузом.

– Черт, почему так тихо?

Все подняли головы, вникая в оттенки этой тишины. Первым из квартиры вышел Николас, остальные за ним. Бисквит пытался сказать, что такая тишина бывает перед ядерным взрывом, он видел в фильме: тишина, а потом бабах – и повсюду пепел… Но они уже высыпали на улицу, чуя, что в Форчелле происходит что-то неладное. Конечно, фоновый шум никогда не прекращался, в тишине улавливался просто какой-то оттенок, но этого было достаточно, чтобы они насторожились.

Автомобильное движение на развилке застопорилось. Старенький грузовик со стертыми надписями на борту встал поперек дороги, задний борт у него был открыт. Из окон окрестных домов, с тротуаров, из салонов заглушивших двигатели автомобилей поступали предложения о помощи, но без особой настойчивости, потому что грузчики уже были назначены. Парни из паранцы Капеллони. Они сновали между грузовиком и входом в здание. Старая мебель, пережившая несколько поколений, крепкая, не изношенная, как будто десятилетиями оставалась закрытой чехлами. Трое тащили статую Богоматери Помпейской почти двухметровой высоты – двое держали за ноги святого Доминика и святую Катерину Сиенскую, а третий поддерживал Мадонну за нимб. Они пыхтели, потели и ругались, невзирая на святость ноши. Процессом руководил Уайт, он ходил вокруг, как пастырь, и кричал:

– Если мы уроним Мадонну, Мадонна нам этого не простит.

Далее пошли хрустальные люстры; оттоманка, обтянутая плотной тканью “помпейского” красного цвета с золотыми листями по краю; стулья с высоченными, как у трона, спинками, кресла, картонные коробки, набитые посудой. Все, что нужно для элегантного стиля.

Если бы парни Мараджи, прижавшиеся спиной к стене, оторвали глаза от этого шоу и посмотрели вверх – метров на десять повыше, – в окне дома напротив они увидели бы новую хозяйку, Маддалену, по кличке Толстожопая. Она обиделась на мужа, Крещенцо, по прозвищу Рогипнол^[50], потому что ей очень хотелось выйти с ним вместе на улицу, пройтись по району, акклиматизироваться, одним словом. Муж был непреклонен. В пустой пока что квартире он объяснял супруге, что не может составить ей компанию, это небезопасно. Однако она может прогуляться, ей никто не мешает. Он двадцать лет отсидел, посидеть еще немного взаперти – не проблема. Крещенцо пытался успокоить жену, но эхо пустых комнат разносило семейный скандал по кварталу, да еще этот мальчишка, Мелюзга, все время спрашивал: “Вам нравится, как мы покрасили?”

А внизу Капеллони ныряли в подъезд и возвращались налегке за новым грузом. Только Уайт ничего не делал, курил косяки один за другим и размахивал руками, как дирижер.

Николас и его парни застыли на месте. Стояли и завороженно смотрели на все это, как старички смотрят на работу экскаватора и укладку нового трубопровода. Это был не обычный переезд, это был переезд короля со своей свитой.

– Нико, а-а-а… кто это? – первым спросил Бисквит.

Все повернулись к Николасу. Тот вышел на край тротуара и ледяным голосом, от которого мурашки бежали по спине, сказал:

– Видишь, Бисквит, таскать на плечах мебель – тоже радость.

– Кому радость-то?

– Сейчас узнаем. – И он прошел вперед, туда, где стоял Уайт. Николас что-то шепнул ему на ухо. Уайт закурил очередной косяк и подергал себя за самурайскую косичку – культю сальных волос. Они пошли в бар. Завсегдатаи бара тоже высыпали на улицу посмотреть представление. Уайт растянулся на бильярдном столе, подперев голову рукой. Николас стоял перед ним, сжав кулаки. Он лбу его от гнева выступили капельки пота, но он не хотел вытирать их, не хотел проявлять слабость перед Уайтом. За несколько минут, пока они шли к бару, Уайт вкратце рассказал Николасу, что отныне их район принадлежит Крещенцо Рогипнолу. Это решено. Он и его парни теперь под Рогипнолом.

Никто из них никогда не видел Крещенцо Рогипнола, но все знали, кто он и почему оказался в тюрме Поджореале двадцать лет назад, когда дон Феличано и его люди были далеко, в Риме, Мадриде, Лос-Анджелесе, убежденные в том, что установили крепкую власть, захватить которую никому не под силу. Но брат дона Феличано, Министр, не мог сдержать тех, кто, воспользовавшись моментом, хотел прибрать Форчеллу к рукам. Эрнесто Боа, человек босса Манджафоко из Саниты, обосновался в Форчелле. Чтобы управлять ею. Чтобы подчинить Саните. На помощь Министру пришел клан Фаелла во главе с Саббатино Фаеллой, отцом Котяры. И пришла его правая, боевая рука, Крещенцо Феррара, Рогипнол. Именно он убрал Боа, сделал это в воскресенье прямо в церкви, на глазах у всех, заявляя тем самым, что монархия дона Феличано спасена благодаря Саббатино Фаелле. Вечная борьба между семьями Форчеллы и Саниты снова замерла, сердце Неаполя должны делить между собой два правителя, так всегда хотели внешние кланы.

Он был наркоманом старой закалки, Крещенцо, и смог выжить за решеткой только благодаря своему тестю, отцу Толстожопой, который проносил ему рогипнол. Таблетки успокоивали тремор и позволяли не сойти с ума при очередной ломке, но явно притупили рефлексы – иногда он выглядел заторможенным. Но лишь слегка, иначе не стал бы он боссом Форчеллы.

Николас смотрел, как по лицу Уайта расползается улыбка, открывая кривые коричневые зубы. Кажется, этот мудак не понимал, что он раб.

– Тебе, значит, нравится, чтобы тебя имели? – начал Николас.

Уайт еще вольготнее вытянулся на столе и скрестил руки за головой, будто загорал на лужайке.

– Нравится, чтоб тебя имели? – повторил Николас, но Уайт все так же игнорировал его, возможно, он и не слышал этих слов. Он даже не чувствовал, что пепел с косяка падет ему на шею.

– Вижу, тебе нравится? Даже очень, да?

Уайт резким движением сел, скрестив ноги в позе йоги. Он жадно затянулся, как будто хотел высосать из косяка немного мужества. Или проглотить стыд.

– Я так понимаю, – продолжал Мараджа, – что Копакабана подставляет жопу Котяре. Рогипнол подставляет жопу Копакабане. А ты – Рогипнолу! Правильно?

Уайт неторопливо расплел свою косичку, волосы рассыпались космами.

– Мы по очереди, – сказал он и снова улегся на стол.

Николас был в ярости. Он был готов убить Уайта прямо вот здесь, голыми руками, давить его шею, пока тот не посинеет, готов был взбежать на четветый этаж дома, где поселился Рогипнол, и убить его и жену, забрать Форчеллу, забрать то, чем Копакабана его поманил. Но не сейчас. Он вышел из бара и быстро пошел к своим. Они стояли там же, где он их оставил. Капеллони дружно тащили сундук, который, казалось, не пройдет ни в одни двери. Николас присоединился к своей группе, как последняя фигура пазла, который наконец-то сложился. Бисквит, не глядя на него, снова спросил:

– Так кому они носят мебель?

– Тому, кого послали сюда, чтобы сделать нас шестерками Котяры.

– Мараджа, – сказал Тукан, – ты о чем? Двинем к Копакабане прямо сейчас.

– Ну да, скажем, что его намек понят.

Зашаркали ноги, руки нетерпеливо затеребили карманы брюк, зашмыгали носы. Все вышли наконец из созерцательного спокойствия.

– Чего? – переспросил Тукан.

– Того, что Копакабана нас подставил. Отобрал ключи от Форчеллы.

– Что будем делать?

– Бунтовать.

Николас велел всем собраться в “Новом махарадже”. Тем же вечером. В его личном кабинете стояло девять кресел – персонально для каждого, для себя он выбрал трон красного бархата, который обычно использовал Оскар для молодежных вечеринок.

Он ждал их там. На Николасе был темно-серый пиджак, купленный сразу после разговора с Уайтом. Он взял Летицию, и они пошли в торговый центр. Обувь “Филипп Плейн” с шипами и широкополая шляпа от Армани. В сочетании это выглядело безвкусно, но Николасу было плевать. Ему нравилось, как свет “Нового махараджи” играл на тех ботинках за пятьсот евро. Ради этой встречи он даже решил привести в порядок бороду. Надо выглядеть безукоризненно.

Николас постукивал пальцами по металлическим подлокотникам и наблюдал, как его армия набросилась на “Моэ Шандон”. Драго спросил, что празднуем: переход под власть Рогипнола? Но Николас вместо ответа лишь указал на подносы с закуской и полные бокалы. Из соседнего зала доносилась громкая музыка, скорее всего, этот тухлый день рождения продлится допоздна. “Ну да ладно”, – подумал Николас. Все собрались, он указал им на кресла. Вот они, его апостолы. В этом полукруге все взоры устремлены только на него. Он обвел глазами банду – справа налево и слева направо. Драго, кажется, сходил к парикмахеру: темная тень, которая была у него под носом утром, превратилась в идеальную полоску. Бриато надел наглухо застегнутую темно-синюю рубашку, а Дрон выбрал облегающую футболку. Он начал ходить в спортзал и усердно работал над грудными мышцами. Даже Дохлая Рыба принарядился: наконец-то снял свои широченные штаны. Сегодня на нем были джинсы “Норт Сейлс” с низкой посадкой, укороченные, чтобы были видны мокасины.

Красавцы, подумал Николас, оглядев Тукана, Чупа-Чупса, Чёговорю и Зубика. Но, произнеси он это вслух, издевок не избежать. Даже Бисквит был красив, его свежее лицо еще не утратило детской округлости.

– Что празднуем, переход под власть Рогипнола? – повторил Драго.

Теперь Николасу пришлось ответить, однако он чувствовал: все уже знают ответ, иначе не наряжались бы так. Они пили шампанское, понимая, что отмечают не поражение.

– Мы никогда ни под кем не будем, – чеканя слова, ответил он.

– Я понял, Нико, но сейчас приехал этот, а если он здесь, значит, так решил Котяра.

– А мы возьмем точки сбыта. Захватим себе все.

Механизм они знали. Им не нужно ничего объяснять. Они выросли внутри него. Эта “франшиза” стара как мир, она всегда работала и будет работать. Хозяев точек можно узнать из тысячи: распорядители товара, у которых лишь одна обязанность – платить каждую неделю квоту, что установлена кланом, контролирующим район. Где берут товар? У одного поставщика или у нескольких? Принадлежат ли они к клану? Такие вопросы не задают те, кто там вырос. Бездушный капитализм, позволяющий нормально вести бизнес. И если откупщики немножко прикарманивают, клан закрывает глаза, это всего лишь премиальные. Вот модель успеха для любой компании.

Взять точки – это означает подмять под себя район, захватить территорию. Сбор дани с уличных торговцев бесперспективен. Деньги – да, но они ничего не решают. Николас же видел перед собой картинку. Марихуана, гашиш, крэк, кокаин, героин. Все постепенно, правильный шаг в нужное время, в нужном месте. Николас знал, что определенный путь придется пройти, но он хотел ускорить процесс, а главное – оставить свой след или, лучше сказать, след своей банды.

Никто не засмеялся. Не закинул ногу на ногу, не заерзал в кресле. Во второй раз за этот день все окаменели. Это была мечта, выраженная наконец-то в слове. Все, что они до этого сделали, было сумасшедшим бегом к цели, которую Мараджа ясно обозначил. Взять точки.

Николас встал и положил ладонь на голову Драго.

– Драго, – сказал он, – ты берешь улицу Викариа Веккья. И резко поднял руку, будто только что произнес заклинание.

Драго встал с кресла и сделал жест, будто поднимает невидимый предмет. Raise the roof. Поднимай крышку.

Все зааплодировали, а кто-то даже засвистел:

– Давай, давай, Драго…

– Бриато, ты берешь улицу Ците. – Николас возложил руки ему на голову.

– Бриато, – сказал Бисквит, – если хочешь командовать, начинай отжиматься по утрам…

Бриато в шутку замахнулся на него кулаком, а потом склонил перед Николасом голову.

– Дорогой Дрон, – продолжал Мараджа, – для тебя есть переулок Сант-Агостино.

– Ничо так… – сказал Бриато, подливая себе шампанского. – Можешь теперь использовать свои самолетики для общего блага.

– Да пошел ты!

– Чупа-Чупс, тебе площадь Сан-Джорджо.

Николас распределял площади и улицы, и постепенно кресла пустели. Те, кто уже получил свою зону, свою точку, поздравляли вновь назначенных: обнимались, пристально смотрели друг другу в глаза, как воины, готовые к бою.

Чёговорю получил площадь Беллини, а Дохлая Рыба – площадь между улицами Трибунали и Сан-Бьяджо-деи-Либраи. – Ну ты крут, Чёговорю!

– Зубик, – сказал Мараджа, – площадь Принца Умберто, как тебе?

– Мне, Мараджа?! Не подведу!

Николас повернулся и пошел налить себе шампанского.

– Все, да? Вперед!

– А ты, Мараджа? – спросил Зубик.

– Я беру на себя delivery, поставки, у меня будет подвижная точка.

Бисквит сидел в центре и следил за Николасом. Тот прошел мимо него не меньше четырех раз. Бисквит чувствовал себя на скамейке запасных, обойденный вниманием тренера. У него дрожала губа, он вцепился в подлокотники кресла, старался не смотреть на друзей, избегал их насмешливых взглядов. Все решили выпить за обездоленного.

Николас одним глотком осушил бокал и попросил Бисквита встать. Тот смущенно подошел к боссу. Николас положил руку ему на плечо:

– Что, насрал в штаны? Сухие штаны-то?

Смех, звон бокалов.

Николас легонько хлопнул Бисквита по щеке и дал ему точку. Маленькую точку. Его точечку.

Теперь можно было праздновать.

Раскатать всех

Произошел теракт. Все собрались перед ноутбуком Дрона, рассматривали кадры с места взрыва, фотороботы предполагаемых преступников.

– Смотрите, какие у них бороды! – сказал Тукан.

– Да почти как у нас, парни, – обрадовался Дохлая Рыба.

– Ну, за этим стоит такая сила, что вам и не снилось, – заметил Николас.

– А я думаю, они просто ублюдки. Убивают всех без разбора. Вон ребенка убили, – встрял Зубик.

– Твоего что ли?

– Нет.

– Какое тебе тогда дело?

– Там мог быть и я!

– Ну не был же? – выдержав паузу, произнес Николас и подытожил: – Вот у кого сила!

– Да какого черта, Николас? Парни, Мараджа двинулся.

Николас уселся на столе рядом с компьютером и обвел всех пристальным взглядом:

– Сами подумайте. Если человек готов умереть, чтобы чего-то добиться, у него сила, вот и все. Плевать, чего именно он хочет – религия, там, Аллах, какого черта, не знаю. Кто идет за это на смерть, тот однозначно герой.

– Согласен, – отзвался Зубик, – но это же террористы, они Христа хотят сжечь.

– Да, но я их уважаю, они презирают смерть. Уважаю, потому что они смогли всех запугать. Если у всех при виде тебя полные штаны, это значит, ты смог, чтоб мне сдохнуть, ты смог.

– Знаешь, что, Мараджа? Мне нравится, что все боятся бородатых, – сказал Чупа-Чупс.

– Я не боюсь, – сказал Бисквит, у которого не было и намека на бороду, – и вообще вы же не террористы.

– Нет, но я бы не отказался, – ответил Николас и написал в комментариях: “Аллах акбар”.

Тут же набежали с возмущениями.

– Смотри, Мараджа, тебя обсирают, – сказал Бриато.

– Плевать.

– Знаешь, что, Мараджа? – сказал Тукан. – Я первый буду против того, у кого водятся деньги, но кто не умеет их защитить, ведь такой тип получает миллионы просто так и заслуживает, чтобы у него их отобрали. То есть если у тебя есть деньги, ты по-любому рискуешь. Но эти-то просто берут и взрывают, даже детей. Разве это по-мужски?

Чёговорю встал, чтобы взять еще пива, бросил взгляд на экран, где в очередной раз прокручивались эпизоды взрыва и сказал:

– Не, я не согласен, что надо умирать. Ерунда какая-то.

– Вот именно! – поддакнул Драго – Точно. Слушай, – продолжил он, обращаясь к Николасу, – одно дело, если кого-то убивают, ну ограбление там, или перестрелка, или не поделили точку. И совсем другое, если он сам хочет умереть. Это мне не нравится. Это глупо.

– Да… – покачал головой Мараджа. – Так и останемся глупыми карасями, которые только и заглатывают наживку. Будем довольствоваться крохами.

– Мараджа, ты чего ноешь? Мы же короли Неаполя, и ты это знаешь.

– Мелковато, не так это делается!

– А меня все устраивает, – сказал Тукан. – Деньги есть, остальное по барабану.

– Вот именно! – черные глаза Николаса вспыхнули. – В этом-то и проблема. Мы должны командовать, а не тупо рубить бабло.

– Раскатать всех, – добавил Бисквит.

– …нас должны узнавать, должны нам кланяться, должны понять, что мы пришли навсегда. Люди должны бояться, они нас, а не мы их, – заключил Николас, цитируя Макиавелли, накрепко засевшего у него в голове.

– Все и так обсираются, когда видят нас, – заметил Зубик.

– Да должна очередь выстроиться из желающих попасть к нам, а вместо этого…

– Так лучше! – возразил Дохлая Рыба. – А если шпион попадется? Откуда ты знаешь?

– Шпион, не шпион, – Николас покачал головой, – паранца всегда считалась шестеркой босса, полиция так и заявляет при аресте: паранца такого-то…

– Боевое крыло, – добавил Дрон.

– Вот именно. А я не хочу быть ничьим крылом. Хватит кормиться объедками. Мы думаем только о деньгах, а надо думать о том, как подчинить себе всех.

– А мы чем, по-твоему, занимаемся? – Тукан даже расердился.

Они не понимали, может, лишь смутно догадывались, что имел в виду Николас.

– Деньги решают все. Точка, – заключил Зубик.

– Деньги? Какие деньги? Наши гроши не сравнить с теми суммами, какие боссы кладут себе в карман каждую неделю! – Николас слез со стола и пошел за пивом. – Чтоб мне сдохнуть! До вас не доходит! И вряд ли дойдет!

– В общем, – сказал Чупа-Чупс, чтобы как-то закончить разговор, который проворачивался на холостых, словно старый мопед, – поэтому я и люблю свою бороду. – И он погладил себя по подбородку. – Все-таки нас боятся, Мараджа.

– При чем здесь борода? – сказал Драго. Он валялся на диване, набивая косяк. – Вон эти, из Саниты, все с длинной бородой… И что? Кому-то страшно?

– Нам – нет, а людям – да, – ответил Мараджа.

– Мне вообще не нравится длинная борода, – парировал Драго.

– А мне нравится, и Николасу нравится, и Дрону нравится, так что давай и ты отрасти, будет у нас такая униформа… – заметил Чупа-Чупс.

– Хорошая мысль, униформа, – поддержал Мараджа.

– Эй, по-моему, у Драго просто борода не растет… он дитя еще, как и Бисквит.

– Ну ты придурок, – прошипел Драго, – и вообще у нас крылья есть. Вот вам униформа, прямо на коже, не то что борода. Бороду и сбрить можно.

Но Николас уже не слушал. Точки сбыта в центре Неаполя поделены, но только внутри банды. Захватить их по-настоящему – это уже серьезно. Никто, кроме него, казалось, не осознавал, насколько это серьезно. Еще он думал, что преграды для того и существуют, чтобы их преодолевать. Если ты лидер по натуре, нет таких препятствий, которые могут остановить тебя. Выше только небо.

Николас действительно верил в себя, а еще верил в знаки. За несколько дней до того, как Рогипнол вцепился в Форчеллу, как паук-кровопиец, Николас увидел Дамбо. Позади него на скутере “Априлиа Спортсити” сидела женщина лет пятидесяти. Они петляли по дороге на сумасшедшей скорости, поэтому Николас не сразу узнал ее, но что-то прояснилось у него в голове. Он вдруг понял, кто это. Царица, вдова дона Чезаре Аканфора по прозвищу Царек, владычица Сан-Джованни-а-Тедуччо и мать нового царя, Обезьянодога. Звали ее Наташа, мужа убили люди Архангела, за то что он связался с кланом Фаелла, хотя долгие годы работал в союзе с Гримальди. Оплакав своего Царька, Царица поставила себе задачу: стать эксклюзивным поставщиком героина в Неаполе. Только это. Ни рэкет, ни войско, только люди, контролирующие бизнес. И сына своего, Обезьянодога, она готовила для этой цели. Не босс, а брокер. Но потом Котяра нашел другие каналы, и работы у семьи Аканфора поубавилось.

Обезьянодог – на редкость меткое прозвище. В шестнадцать лет он подсел на грибы и теперь, в двадцать один, двигался рывками, как обезьяна, встревоженная шумом. Речь его тормозила на шипящих звуках, изо рта при этом текли слюни, как у дога. “Курить надо, а не колоться”, – говорил он, когда речь шла о героине. Если колешься, превратишься в зомби, одного из персонажей “Ходячих мертвецов”^[51], на которых и смотреть-то противно.

Николас мысленно выстраивал цепочку: Зубик, Дамбо, Царица, Обезьянодог, героин.

Зубик и Дамбо – как братья, оттуда рукой подать до Обезьянодога. Дамбо все уважали, хоть он и ростом не вышел и нерешительный. Он никогда не держал в руках оружия, старался избегать насилия, зато прошел Низиду, этого было достаточно. Дамбо не возьмут ни в одну банду, он знал это, но когда Николас попросил свести его с Обезьянодогом, тот и бровью не повел.

– Конечно, – ответил Дамбо. Вот оно, ключевое звено цепи.

Обезьянодог принял Николаса, как принимают незнакомца. Недоверчиво. Эту квартиру в Сан-Джованни-а-Тедуччо он специально держал для гостей. Он лежал на кровати, смотрел по телевизору реалити-шоу и гладил мурлыкавшего сиамского кота. Охрана пропустила Николаса, хорошенько обыскав его.

– Обезьяна, нам нужен ваш героин, – начал Николас. Без предисловий, сразу к делу.

Обезьянодог посмотрел на него, как на капризного ребенка, выпрашивающего настоящий пистолет, чтобы пострелять. – Ладно… ты просто так зашел.

– Котяра берет героин у других, ты это знаешь.

– Ладно… ты просто так зашел, – повторил Обезьянодог тем же тоном, не меняя положения.

– Мне с мамкой поговорить? – спросил Николас, понижая голос, в котором появились угрожающие нотки.

– Здесь командую я. – Обезьянодог турнул кота, выключил телевизор и встал с кровати. Мгновенно. Перед ним был не ребенок, это шанс. Холостой выстрел – пусть, все лучше, чем если тебя подомнет Котяра, который связался с сирийцами.

– Но за героин вы должны мне.

– Я дам тебе тридцать тысяч.

– Чего? Я сам беру по такой цене.

– Вот именно, Обезьяна… все должны хотеть героин, который мы будем толкать. Моя цена будет тридцать пять евро за грамм… ну дерьмовый можно найти за сорок, хороший – за пятьдесят. У нас будет лучший за тридцать пять. Три месяца, Обезьяна, – и твой героин разойдется по всему Неаполю. Только твой.

Перспектива затарить весь город своим товаром, казалось, привлекла Обезьянодога, и пока тот принимал решение, Мараджа уже обдумывал следующий ход. Сложный ход, требовавший серьезного обдумывания, а не просто эффектных фраз, годных в качестве наживки лишь для мелкой рыбы. Придется в деталях объяснять стратегию. Николас пошел налить себе еще пива и, не обращая внимания на крики игравших в “Зов долга” товарищей, отправил сообщение Пернатому. Ответ не заставил себя ждать.

Николас рассматривал керамику Каподимонте, выбирая между пьяницей, рыбаком и хулиганом. Синьоре Чикателло, учительнице, полагалось уплатить пошлину. Он подозвал продавщицу к витрине, забитой статуэтками.

– Какую?

– Вот эту… – Его палец ткнул куда-то наугад.

– Какую? – повторила вопрос продавщица, внимательно следя глазами за пальцем Николаса.

– Эту!

– Эту? – И продавщица протянула ему статуэтку.

– Ладно, сойдет…

Николас засунул покупку в рюкзак, надел глухой мотциклетный шлем и завел свой “T-Max”.

Появляться в Конокале было опасно, теперь его могли узнать, несмотря на глухой шлем. Люди Котяры в первую очередь. Вообще-то он и его парни соблюдали правила и без надобности на чужую территорию не вторгались. Николас ехал, внимательно глядя по сторонам: он мог получить пулю, мог не заметить полицейскую засаду. Глухой шлем затруднял обзор. Доехал до места, указанного Пернатым, – мясной лавки Журавля, личного повара дона Витторио, Архангела. Журавль сел пассажиром на “T-Max”. Теперь у Николаса был щит, благословение на въезд в квартал.

Он припарковался у знакомого дома, выкрашенного в желтый цвет. Когда-то он получил здесь пушки, теперь настало время обеспечить своих людей товаром, и в этом должен помочь все тот же человек.

Кресло, в котором сидел Архангел, напомнало электрический стул из американских фильмов. От руки Архангела к аппарату с включенным монитором тянулись провода, наверху висел резервуар с раствором для гемодиализа. Однако и аппарат сложной конструкции, и многочисленные трубки с бежавшей по ним кровью, и вынужденная неподвижность пациента – все это казалось совершенно естественным. В комнате было тихо и спокойно. Аппарат работал практически бесшумно.

– Дон Витторио, вам плохо?

Свободной рукой Архангел дал медбрату знак удалиться и лишь потом ответил.

– Нет, не плохо.

– Тогда почему вы в этом кресле?

– А как, по-твоему, я получил домашний арест? Врач сказал, что почки шалят, подготовил все нужные бумаги, ну, естественно, я его отблагодарил. Зато теперь сижу дома. И вообще, кровь почистить неплохо. Особенно в моем возрасте. Может, протяну еще, а?

– Ну да…

– Мараджа, – сказал Архангел, улыбаясь, – я знаю, что мои пушки служат хорошо. Палят направо и налево. – Николас польщенно кивнул. – Но работаете вы плохо, нечисто работаете, – продолжил Архангел. Он сделал паузу и посмотрел на аппарат, перекачивавший кровь. – Работаете без перчаток. Разбрасываете гильзы. Это как? Что это? Вам нужно объяснять элементарные правила? Какие же вы еще дети!

– Но нас же не поймали, – сказал Николас.

– О господи! Зачем, зачем я поверил ребенку? Зачем? – Он посмотрел на Журавля, стоявшего на пороге.

– Ладно, мне уходить, дон Витто? – спросил Мараджа.

Архангел продолжал, сделав вид, что не услышал его:

– Первое, что отличает настоящего мужчину, – он знает, что не всегда все идет гладко. Он знает, что один раз может пойти как по маслу и сто раз – плохо. А дети думают, что сто раз им все удастся и, может быть, один раз дело не заладится. Мараджа, ты должен рассуждать, как мужчина, а не думать о том, что пронесло. Если кто захочет тебе навредить, он сделает это любой ценой. Ты, Мараджа, пока что палил по стенам…

– Нет, неправда, я человека убил.

– Нет, не ты… Черт побери, его убило шальной пулей, выпущенной каким-то придурком из твоей банды.

Николас вытаращил глаза. Похоже, у Архангела не просто были везде шпионы, похоже, он забирался им прямо в голову.

– Я на негров охотился…

– Молодец! Чувствуешь себя мужчиной? Конечно, круто стрелять по неграм! Как я ошибся! Не нужно было вам ничего давать…

– Дон Витторио, вы о чем? Мы, черт возьми, прибрали к рукам весь центр Неаполя…

– С мамкой будешь говорить таким тоном, Мараджа. Силу почуял? Сбавь обороты. Выбирай слова. Или убирайся.

– Извините… А вообще-то почему “извините”? Я вам не подчиняюсь, просто оказываю услугу. – Он стал говорить громче, решительнее. – За нами сила, не за вами, чтоб мне сдохнуть, и вы должны признать это, дон Архангел. Я даю вам кислород, который Котяра перекрывает.

Журавль подался вперед. Он чувствовал, что атмосфера накаляется, и это ему не нравилось, как и тон Николаса. Архангел остановил его знаком.

– Отдайте нам ваш товар, который вы не можете здесь продать. Я могу быть вашими ногами, вашими руками. Я занимаю точки одну за другой… а ваш товар гниет. Вы не хотите отдать его за бесценок, чтобы никто не подумал, что вы загибаетесь. Но сюда к вам никто не придет. Только конченные наркоманы, а с ними долго не протянешь.

Поднятая рука Архангела сдерживала Журавля. Николас не знал, продолжать или остановиться. Но Рубикон был преодолен, назад пути нет.

– Умирающий, дон Витто, хоть и говорит, что все нормально, уже не встанет.

Архангел сжимал левой рукой подлокотник кресла.

– Ты занимаешь все точки? А я-то думал, все в руках у Котяры: Форчелла, Испанские кварталы, Кавоне, Санта-Лучия, вокзал, Джантурко… Продолжать?

– Дон Витторио, если дадите свой товар, он будет везде!

– Везде? Как интересно! Значит, ты не Мараджа, ты – Гарри Поттер, волшебник! Или, может, ты родственник святого Януария?

– Никакое это не волшебство и не чудо. Мы будем действовать, как Гугл.

Теперь настала очередь босса таращить глаза.

– Как вы думаете, дон Витто, почему все пользуются Гуглом?

– Откуда мне знать? Чем-то он хорош, значит…?

– Хорош, да, а главное – он бесплатный.

Архангел бросил взгляд на Журавля, понимает ли он, о чем речь, но тот стоял, сурово нахмурив брови.

– Ваш товар гниет, и если мы отдадим его без навара, все точки будут нашими.

– Хочешь загрести жар чужими руками, Мараджа?

– Значит, Котяра покупает траву по пять тысяч за кило, продает по семь. На точках толкают по девять евро за грамм. Мы будем продавать все по пять евро.

– Все, Мараджа, хватит. И так много ерунды наговорил…

Но Николас продолжал, глядя прямо на него:

– На точках будут по-прежнему продавать товар, который дает Котяра. Но и наш тоже. Ваш товар, Архангел. Хороший, плохой, не так важно.

Николас добился своего. Дон Витторио опустил руку и внимательно слушал, как, впрочем, и Журавль.

– Вы знаете, против кого мы идем, вы тоже этого хотите.

– Ну хорошо, и что мы с этого получим?

– Ничего, дон Витто, точно так же, как Гугл.

– Ничего? – повторил Витторио Гримальди, чеканя каждый слог.

– Ничего. Продадите товар по себестоимости. Сначала станем Гуглом, а потом, когда все придут к нам, вот тогда мы развернемся. И назначим свою цену.

– Все будут думать, что я предлагаю дерьмо какое-то. Или отраву.

– Нет. Попробуют и поймут. Кокаин тоже, дон Витто. Вы дадите нам и кокаин, не только травку.

– И кокаин?

– Именно, и кокаин. По сорок евро.

– Что?! Какого черта, я плачу за кило пятьдесят тысяч!

– Котяра дает на точки по пятьдесят пять, там толкают по девяносто за грамм, хороший товар, не разбавленный зубным порошком…

– В общем даром.

– Как только заглотят наживку и будут приходить к нам, потихоньку поднимем цену до девяноста, до ста. Не только в Неаполе.

– Ха, ха, ха – заколыхался от смеха Архангел, – будем отправлять товар в Америку.

– Именно, дон Витто, я на этом не остановлюсь.

Журавль стоял теперь за спиной Архангела и улыбался.

– Хочешь командовать, правда?

– Я уже командую.

– Молодец! Но почему я должен тебе поверить?

– Не заставляйте меня пить мочу, дон Витто, доказывая, что на меня можно положиться. Мочу я пить не буду.

– При чем тут моча? Чертовы боссы… Путь к уважению надо прокладывать трупами. Мой тебе совет, Мараджа: первого, кто будет мешать тебе, убери с дороги. Но только ты. Ты сам.

Теперь Николас жадно внимал каждому слову дона Витторио.

– Да, но если я сделаю это в одиночку, никто не увидит, – возразил он.

– Тем лучше. Все об этом будут говорить и бояться еще сильнее. Путь к уважению надо прокладывать трупами. И помни, всегда иди на дело голодным. Потому что, если тебе выстрелят в живот, плохи твои дела. Наденешь перчатки, спортивный костюм, кроссовки. Потом все это выбросишь. Все понял?

Николас кивнул и засмеялся:

– Ладно, давайте отпразднуем. Журавль, неси шампанское.

За сделку они пили “Моэ Шандон”, чокались бокалами, но каждый думал о своем: Мараджа мечтал покорить Неаполь, Архангел – освобдиться из клетки и снова взлететь.

Перед тем как попрощаться, Николас вытащил из рюкзака свое приобретение:

– Что скажете, дон Витто, учительнице понравится?

У него на ладони лежал ребенок, держащий в руках гирлянду из роз.

– Чудесный малыш! Прекрасный выбор.

Николас спускался в люк, когда его окликнул Журавль:

– Мараджа?

– А?

– Ты настоящий босс.

Мараджа обернулся, поднял на него свои пронизывающие черные глаза и ответил:

– Я знаю!

Уолтер Уайт

Ничего не получалось. Бывало, что пираньи не могли даже приблизиться к наместнику точки сбыта. Чупа-Чупсу пришлось хуже всех. Его утащили в подвал под предлогом, что там обсудят предложение по марихуане, а потом вырубили тяжелым ударом. Он очнулся спустя часа два, привязанный к стулу, в комнате без окон. Не мог понять, ночь или день и где он – все еще в Форчелле или в какой-нибудь деревенской развалюхе. Попытался кричать, но голос отскакивал от стен, а когда притих в надежде, что какой-нибудь звук поможет ему понять, где он, было слышно только журчание воды в трубах. На следующий день его освободили, и он понял, что целую ночь провел в том самом подвале, куда его увели. “Убирайся с дороги, говнюк, и передай это своим друзьям”. Остальным тоже угрожали и запугивали их оружием. Бриато преследовали трое на мотоциклах. Бисквиту врезали по ребрам так, что и через два дня было трудно дышать, легкие пылали. К членам банды относились как к неразумным детям, возомнившим себя каморристами.

Наместники, державшие точки со времен Рафаэля Кутоло, смеялись в лицо Николасу и его парням. Товар они получали непосредственно от Котяры, а прикрывал их Рогипнол. Травка и героин, который предлагали пираньи, их не интересовали. Что это за новости? Кем они себя возомнили? Диктовать свои правила тем, кто начал трудиться, когда родители этих засранцев еще не родились?

“Мараджа, ни хрена не идет. Давай покажем этим ушлепкам!” В “Новом махарадже”, в притоне, на улице. Николас слышал эту просьбу всякий раз, когда та или иная точка отказывалась от их товара, которого было предостаточно. Время шло, а никакого результата не было. Николас раздобыл кейсы “Самсонайт”, чтобы хранить там деньги, но они так и лежали пустые на кровати в притоне.

Пойти в схрон, взять десяток пушек и выкосить этих ублюдков, отказывающихся от их товара, – об этом часто думал и Николас, однако сдерживался и всем приказал поклясться, что никто не пустит оружие в ход. К открытой войне они не готовы. Пока что. Против них целая армия – Рогипнол, Котяра, Капеллони. Все заодно. Нет, нужно было действовать аккуратно, наказать одного в назидание всем, как в той фразе, что он поставил на своей странице в Инстаграме. И еще эти слова Архангела: “Путь к уважению надо прокладывать трупами”. Архангел произнес их с издевкой, чтобы унизить Николаса, как в тот раз, когда заставил его раздеться догола. “Конечно, – думал Мараджа, – может, и не моя пуля попала в того музыкантишку…” Но что его больше всего раздражало, так это тон. Старый босс, запертый на восемьдесяти квадратных метрах, спокойно дал ему и его банде все: оружие, наркотики, свое доверие, но продолжал хлестать словами, если считал необходимым. Доверие босса, оказанное молодым бандитам, требовало крещения кровью.

Преподать урок нужно через наиболее авторитетного наместника. Николас был убежден: убрать его означало переписать историю. Новую страницу впишут его парни, с новыми правилами, новыми людьми. Отныне все заработанное на точках должно пойти в их карманы.

Старый Дыня был человек привычки. Он управлял своей точкой, как старательный клерк, работающий от звонка до звонка, с той поправкой, что сидел не за офисным столом, а в баре, попивая мохито – единственная слабость, унаследованная с тех времен, когда ему пришлось скрываться в других широтах. Он сам научил бармена готовить правильный напиток по оригинальному рецепту, никаких “вариаций на тему”, годных разве что для невзыскательных подростков. В пять часов пополудни он вставал, скручивал “Спортивную газету” и шел домой, в свою скромную квартиру площадью пятьсот метров. Шагал размеренно, спукался в гараж к своему боксу проверить, съели ли коты мясо, которое он выносил им каждое утро, перед тем как пойти в бар. Скучная жизнь, даже жалкая, неизменно двигающаяся по рельсам, проложенным Дыней еще давно.

Николас знал этот распорядок, все его знали. Знал, сколько кубиков льда Дыня кладет в свой мохито – пять, непременно одинаковых; с каких страниц начинает чтение “Спортивной газеты” – международные чемпионаты; и какие кошки приходят к нему подкормиться – две серые короткошерстные приблудные кошки.

Николас сказал своим, что в этот день они могут взять себе выходной – пусть занимаются, чем хотят, но держатся подальше от точек. Он собирается преподать один урок. Ему нужен покой. Заказал на Амазоне дешевый костюм химзащиты, как в фильме “Во все тяжкие”. Комбинезон, перчатки, маска, накладная борода, которую он сразу выбросил. Попросил Зубика принести ему рабочие ботинки, в каких должны ходить, но не ходят строители. Запихнул все в школьный рюкзак и пошел выслеживать Дыню в гараже. Место идеальное, гаражный бокс Дыни был последним в ряду, посторонние туда не сунутся. Снял свою одежду и переоделся в костюм Уолтера Уайта. Спокойными, точными движениями натянул латексные перчатки, расправил их так, чтобы не осталось ни складки. Желтый комбинезон сел идеально, и, хотя это был обычный карнавальный костюм, ткань казалась очень прочной. Все должно быть сделано быстро, точно, чисто, без всяких следов, по крайней мере на его теле. Натянул капюшон, надел на голову маску, чтобы опустить ее на лицо в нужный момент. Баллоны противогаза торчали, как уши Микки Мауса. Он сел на корточки, прислонившись спиной к бетонному столбу. Пистолет держал наготове. Из всего оружия он выбрал именно франкотт: первую победу должен одержать этот пистолет. Его могло заклинить, но Николас был уверен, что этого не случится. Спокойствие, с которым он одевался, вдруг потекло по его спине длинными ручейками пота. Он пытался контролировать участившееся дыхание, но все было бесполезно, потому что при каждом глубоком вдохе все тело шептало ему, что-то может пойти не так. На синих перчатках расплывались пятна пота. А если франкотт даст осечку? Костюм, который раньше казался ему удобным, теперь сдавливал яйца. А что, если костюм станет сковывать движения и не позволит бежать в нужный момент? Колени дрожали. Николас пытался унять дрожь, тогда прекращали работать легкие. Он обзывал себя трусом, представлял себе, что будет, если кто-то из его парней увидит эти дрожащие колени, покрасневшее лицо. Ему откажутся подчиняться, он ничем не лучше всех их.

В 17:15 тяжелые шаги по пандусу известили о прибытии Дыни. Пунктуально. Николас заранее рассчитал – до ворот бокса двадцать семь шагов. Двадцать пять, он опустил на лицо маску, вытянул руку с пистолетом. Линзы ненадолго запотели. Всего лишь мгновение, и он уже нацелился на лысину Дыни. Но потом Николас увидел огромный кадык, который ходил туда-сюда от удивления, и решил, что должен попасть в яблочко.

Когда его найдут на полу перед воротами гаража, пойдут слухи, что Дыня умолк навсегда. И что теперь за него говорит всадивший ему пули в горло. Не успел Дыня сообразить, что за инопланетян перед ним, как Николас дважды быстро нажал на курок. Он выстрелил, не думая, сосредоточившись только на своих сжатых пальцах. Ноги по-прежнему дрожали, но он не обращал на это внимания. Пули вошли туда, куда он рассчитывал, и страшный грохот от выстрела перекрыл звук разорвашегося кадыка. Паффф. Пафф. Как проколотые шины. Николас подхватил рюкзак и побежал прочь, даже не убедившись, что Дыня мертв. Но тот был действительно мертв, и весть об этом мгновенно разнеслась повсюду.

– Мараджа, все в спортзале только и говорят об убийстве Дыни.

Новость по старинке передавалась из уст в уста. Через день после убийства Дыни они собрались в “Новом махарадже”. Чупа-Чупс подошел к одиноко танцевавшему Николасу и сказал ему шепотом на ухо фразу, которая на миг вспыхнула в его голове так же ярко, как две пули, вбитые в кадык Дыни. Паффф. Пафф.

– Хорошо! – ответил Мараджа, направляясь к центру танцпола, но Чупа-Чупс его остановил.

– Говорят, что это сделал Рогипнол. В наказание за то, что связался с нами. Все перевернули с ног на голову.

Мараджа остановился, и эта фраза тоже вибрировала в его голове, только теперь звук был неприятный. Как дрожь в ногах. Он не смог организовать убийство так, чтобы в нем читалось явное послание. И теперь этот труп могли приписать кому угодно. Николас почувствовал себя маленьким, неумелым. Такого с ним не бывало давно.

Он затащил Чупа-Чупса в кабинет, где уже были Драго и Зубик. Все подтвердили, что слышали такую версию событий. Разные люди, с которыми они сотрудничали, – все были напуганы. “А если мы кончим, как Дыня?” – писали они в сообщениях.

“Я! Это был я! – хотел сказать Николас. – Это мой труп!” Но сдержался.

За сутки Котяра и Рогипнол раскатали парней Мараджи своей версией истории.

Мараджа тяжело плюхнулся на трон, который использовал, когда делил между своими город. Он сказал Оскару, что трон останется здесь, а для вечеринок тот может купить себе новый. Порылся в кармане и вытянул тоненькую серебристую бумажку. Розовая кока. Втянул носом всю сразу и не поморщился. Болеутоляющее.

Бензовоз

В чат пришло сообщение только из одного слова. От Николаса.

Был субботний день, свободное время банды. Можно обниматься с девчонками на диване, пока родителей нет дома, а можно подводить итоги прошедшей недели. Дрон подсел на Снэпчат и, проведя краткий инструктаж, научил остальных. Теперь они заваливали друг друга дрожащими, размытыми роликами, где мгновенно сменялся видеоряд – полоски кокаина, женские трусики, выстроенные в ряд на столе гильзы. Мешанина крутится несколько секунд, пока успеваешь ее просмотреть, потом улетает в никуда.

“Логово”, – повторил Николас через две минуты.

Не прошло и двадцати минут, как все собрались в квартире на улице Карбонари, ведь заниматься своими делами они могли лишь на расстоянии, позволявшем быстро явиться на сбор по первому зову.

Николас ждал всех, сидя на телевизоре – он не проломил бы эту штуку, даже если бы прыгал на ней, – и переписывался с Летицией. Он не виделся с ней уже неделю, и, конечно, она была сердита и вытянула из него обещание устроить морскую прогулку, только они вдвоем, и даже ужин на побережье.

Банда вошла, как обычно, – сметающий все на своем пути ураган. Чёговорю в шутку схватил Бисквита и, заломив ему руку за спину, пинками поддталкивал вперед. Бисквит брыкался и пытался ударить головой Чёговорю в солнечное сплетение. Они упали на диван, на них – все остальные. Куча мала! Бисквит заслужил: он возмущался, что сообщение Николаса помешало ему в чате договориться с девушкой о встрече. Никто не поверил Бисквиту, а когда тот добавил, что она учится в университете, все чуть не лопнули от смеха.

Николас сразу перешел к делу, будто перед ним была внимательная аудитория. При первых же его словах наступило молчание.

– Есть работа. Нужно подхалтурить, – сказал он. Дрон пытался возразить, что они и так получают немало. Собранная с парковщиков на Сан-Паоло дань позволила ему купить скутер “Тайфун” за две тысячи евро.

– Деньги мы будем брать, когда захотим, – продолжил Николас.

Он слез с телевизора и сел на стеклянный журнальный стол, так он мог смотреть в глаза всем собравшимся, объяснить им, что деньги – это броня, а броня – это уважение. Распоряжаться большими деньгами – распоряжаться территорией. Пришло время настоящего дела.

– Мы должны настричь капусты. Много капусты, – добавил Николас. – Будем грабить автозаправку.

Все расположились, теснясь, на диване, Бриато и Чупа-Чупс на подлокотниках, как ограничители для остальных, вжатых в мягкое сиденье.

Зубик, наполовину скрытый Чёговорю, сидевшим у него на руках, первым нарушил молчание:

– А кто велел?

– Мамка, – отрезал Николас.

Что означало: не твое дело. Николас беспокоился, спешил. Денег всегда не хватало. Другие воспринимали ситуацию иначе, им казалось, что все хорошо, пусть даже им пока и не удалось утвердиться на точках, но Николас не хотел ждать. У него было свое, особое чувство времени. Еще с тех пор, когда он играл в футбол. Он не умел делать обводку и даже не пытался пасовать мяч другому игроку, зато всегда оказывался в нужном месте в нужное время. И посылал мяч в ворота. Просто и эффективно.

– Ограбить заправку? Припугнем пушкой заправщика – сразу все деньги отдаст, – сказал Драго.

– Он берет только кредитки, – ответил Николас. – Надо угнать автоцистерну, заберем бензовоз и бензин. Там сорок тысяч евро.

Банда не понимала. Зачем им этот бензин? Пару лет заправлять свои скутеры и скутеры своих друзей? Даже Драго, который обычно на лету схватывал идеи Николаса, был озадачен и почесывал голову. Все притихли, слышно было лишь нетерпеливое ерзанье по дивану.

– Я знаю, кому это нужно, – сказал Николас.

Ерзанье задниц, шмыганье носов, понятно, что босс наслаждался моментом, и эту тишину нужно было наполнить какими-то звуками.

– Клану Казалези.

Вдруг прекратилось ерзанье по дивану и шмыганье носов, никто не мотает головой и не пихает локтями в бок соседа. Паранца словно окаменела. Звуки с улицы тоже как будто пропали, будто слово “Казалези” стерло все в комнате и за ее пределами.

Казалези – до сих пор никто и никогда не произносил этого имени. В нем содержалось множество других, оно уносило тебя далеко, вызывало в памяти имена, вознесенные на олимп преступности. Упоминание Казалези подразумевало стремление к невозможному. Амбициозное стремление. Но теперь Николас не только сказал волшебное слово, он намекнул, что у них могут быть общие дела. Они о многом хотели бы спросить своего босса: не издевается ли он над ними, как он вышел на связь с самым влиятельным кланом каморры, встречался ли уже с ним, – но продолжали молчать, пораженные великим известием, а Николас, придвинувшись поближе так, что почти касался коленками Дрона, принялся объяснять.

Автозаправка находилась на дороге, которая проходит через Портичи, Геркуланум, Торре-дель-Греко и тянется дальше вплоть до Калабрии. Дорога разрезает города буквально пополам, что дает много вариантов для побега. Обычная заправка компании “Тотал”, ничем не отличающаяся от других. По пятницам заправляются автоцистерны, нужно угнать бензовоз и спрятать его в гараже неподалеку. Туда придут люди Казалези, которые заплатят за работу пятнадцать тысяч евро.

– Их мы и поделим, – закончил Николас.

Пятнадцать тысяч – хорошая сумма, у Николаса родилась кое-какая идея, но сначала надо выбрать, кому поручить дело. Неплохо бы вознаградить за работу. По две тысячи каждому.

Дохлая Рыба, Бриато и Чёговорю освободились из тисков дивана и встали. Они вызвались сами. Николас ничего не сказал про две тысячи евро, проехали, ясно было, что эти трое вскочили, чтобы доказать свою смелость, что не всегда является залогом успеха. Однако решение принято: Дохлая Рыба, Бриато и Чёговорю должны угнать этот чертов бензовоз.

До пятницы было время: они изучили дорогу, чтобы случайно не заехать в тупик на бензовозе, в котором сорок тонн горючего. Потом тренировались. В логове стояла игровая приставка “Xbox One S” и телевизор с большим экраном. В игре требовалось решить задачу, как будто созданную специально для них, и они поняли, что управление бензовозом на полной скорости – это не шутки. В игре бензовоз постоянно куда-то врезался и горел, а если удавалось рулить хорошо, теряли по дороге цистерну. Чёговорю засомневался было в целесообразности операции, но Бриато быстро заткнул его: “У нас не Тьерра-Робада, а нормальная дорога!”

Они прибыли на заправку все втроем на скутере Бриато и сели ждать бензовоз, прислонившись к стене, разделявшей асфальт и пшеничное поле. Курили один за другим косяки и болтали без умолку, перегруженные адреналином, который, к счастью, удерживала под контролем конопля. Всякий раз, заслышав скрежет тормозов, выглядывали из-за стены, проверяя, кто подъехал. Когда наконец-то прибыл белый бензовоз с надписью “Total” на боку, Чёговорю не сразу заметил, что Дохлая Рыба вытащил из кармана нож и сделал в футболке две дырки. Затем он проделал то же самое с футболками друзей, и все трое натянули их на голову. Самый быстрый способ сделать маску: два отверстия для глаз, футболка поднимается кверху, оставляя открытым живот, грудь и часть спины, но полностью скрывая лицо. В этих футболках, идеально обтягивающих череп, они выглядели как три человека-паука в разорванных костюмах. Быстрый взгляд вправо-влево, оценивающий дорожную ситуацию, и вот уже все трое вытащили девятимиллиметровые викинги^[52] и направили их на сорок тысяч литров бензина. Дохлая Рыба первым добрался до водителя, вскочил на подножку и сунул свой викинг ему под его нос.

– Стой! Пристрелю!

Бриато взял на себя заправщика, который при виде вооруженных подростков сразу поднял руки вверх. Он ткнул ему викингом в затылок с такой силой, что заправщик потерял равновесие и упал, не опуская рук.

– Какого хрена?

– Молчи или тебе конец, ясно? – заорал Бриато.

– Слезай, – приказал Дохлая Рыба водителю, но тот абсолютно не проявлял испуга. Руки его лежали на руле, как будто он собирался уезжать. “Парни, не горячитесь. За вами придут. У нас своя крыша”, – лаконично сказал он. Все так говорят в подобных случаях. Это значит, что они под защитой какого-то клана или человека. Пираньи слышали подобные слова не раз, они ничего не значили.

– У вас-то? Крыша? – переспросил Бриато, удерживая заправщика под прицелом своего викинга. Хреновая крыша, вот что я тебе скажу!

Пока Бриато разглагольстововал, Чёговорю обошел вокруг бензовоза, распахнул дверцу, схватил водителя за руку и попытался стащить вниз. Водитель вырывался, ему удалось пнуть Чёговорю в живот, тот чудом не упал на асфальт, потому что цеплялся за ручку; и водитель забрался внутрь салона.

– Ты сдурел?! – Дохлая Рыба с пистолетом в руке неожиданно оцепенел. Бриато сделал шаг к бензовозу, удерживая заправщика под прицелом, и, подойдя ближе к сцепившимся в яростной борьбе, выстрелил водителю в плечо.

– Сукин сын! – заорал Дохлая Рыба. Мыщцы живота у него заходили вверх-вниз от ужаса. – Ты мог попасть в меня!

– Не ссы, всё под контролем, – ответил Бриато. Чёговорю, у которого было больше прав орать на Бриато, поскольку он был в салоне, молча стащил водителя вниз.

Между тем в суматохе заправщик вскочил на ноги и убежал. Бриато выстрелил ему вслед, но тот уже исчез. Втроем друзья забрались в салон, Бриато занял место водителя. Завести бензовоз и управлять им было несложно, Бриато почитал об этом на форумах автоперевозчиков. Он надеялся, что цистерна достаточно полная, ведь если бензин будет бултыхаться, можно потерять управление и вылететь с дороги. Никто их не преследовал, поэтому он решил ехать на крейсерской скорости сорок километров в час. Он прекрасно чувствовал себя за рулем этого монстра, главное – никуда не врезаться, не привлекать внимание.

– Ух ты, круто – водить бензовоз!

Николас объяснил им, куда ехать. Всего два километра, потом поворот направо – его Бриато проехал, сбавив скорость наполовину, чтобы не перевернуться, – и еще километр до заброшенной парковки. В самом конце, рядом со сломанным ограждением, есть гараж – бетонные стены и лист железа в качестве крыши, там нужно припарковаться и ждать Казалези.

Они вышли из автоцистерны, но остались в гараже, таков был приказ. Солнце садилось, и крыша из листового металла так сильно нагрелась, что футболки у всех троих прилипли к телу. Потом, рассказывая историю Николасу, они не могли вспомнить, сколько времени провели в этой духовке. Одно точно: когда они услышали звуки подъехавшего мотоцикла и шаги, свет уже шел из какой-то далекой точки, вырезая на пороге гаража два силуэта. Пираньи не знали точно, кто придет на встречу, и представляли в своих фантазиях могущественных Казалези, но были разочарованы, увидев двух пузатых, плохо выбритых мужиков в глупых гавайских рубашках и шортах. Как будто только что вернулись из дешевого круиза.

– Черт возьми, и правда дети! Молокососы! – сказал один. Бриато и Дохлая Рыба молча смотрели на них.

– Какого черта вы так вырядились? – спросил Бриато. Избыток адреналина отключил у него инстинкт самосохранения.

– Тебе не нравится?

– Нннезнаю, – ответил он, протянув “н” так, что звук выходил, скорее, из носа, чем изо рта.

– Странно, лучшие стилисты постарались. – И он махнул рукой своему приятелю: – Отдай им пять тысяч и поехали.

– Чего? – хором спросили Дохлая Рыба и Чёговорю.

– Тебе что-то не нравится, соплячок? Вообще-то я договаривался с Мараджей, а его нет… так что благодарите Мадонну, что хоть что-то получите.

– Там бензина на сорок тысяч, – сказал Дохлая Рыба. Он не дрогнул и не отпрянул, когда один из гавайцев подошел к нему.

– Ща вообще ничего не дадим.

А другой, до сих пор молчавший, прибавил:

– Ты хоть знаешь, откуда мы?

– Знаю. Из Казаль-ди-Принципе.

– Точно. Мы вас, сосунков, съедим и обратно выкакаем.

Бриато передернул затвор:

– А мне плевать, откуда вы. Вы должны отдать нам деньги, и все. – И он направил викинг на цистерну бензовоза. – Деньги на пол, или я продырявлю цистерну и мы все взлетим. Вместе с вами и этим чертовым гаражом.

– Опусти пистолет, придурок. Восемь тысяч, все.

– Пятнадцать. Это со скидкой, сукин сын.

– У нас нет, нет у нас, – отвечал тот, который первым начал разговор, а теперь отступал к мотоциклу.

– А ты поищи, гаваец, хорошенько поищи, – сказал Дохлая Рыба.

– Говорю же тебе, нет у нас, вот восемь тысяч и успокойтесь.

Дохлая Рыба вытащил свой викинг, передернул затвор и нажал на курок. Оглушительный треск, но Чёговорю успел подумать, что, взорвись автоцистерна, бабахнуло бы сильнее. И лишь потом заметил, что Дохлая Рыба выстрелил в переднюю шину. Казалези упали на землю, прикрыв головы руками, как будто это могло их спасти при взрыве сорока тысяч литров бензина. Осознав, что это всего лишь предупреждение, вскочили, отряхнулись и вытащили из-под седла мотоцикла пакеты с деньгами.

– Ну? – сказал Бриато. – Всего-то надо поискать, банкомат у вас прямо под седлом.

Николас получил пятнадцать тысяч евро, разделил их на десять пачек, пять из них сразу отдал капитану корабля.

– Давай “все включено”, – сказал ему. Это означало, что они получают в свое распоряжение корабль, на котором обычно проводились свадьбы, вечеринки, круизы по Неаполитанскому заливу. Там могли разместиться почти двести человек, но Николас решил снять его для своих парней и их подружек. Они должны были отплыть незадолго до заката, обогнуть Искью, проплыть мимо Капри и Сорренто. Агентство не успело убрать свадебный декор, но предложило аперитив, ужин и двух официантов. Николас сказал, что все отлично, украшения не помешают. Так даже лучше, подумал он. Он лично подобрал музыкальное сопровождение для круиза. Исключительно итальянская поп-музыка. Тициано Ферро. Рамазотти. Васко Росси. Лаура Паузини. Они будут танцевать всю ночь и запомнят ее как самую лучшую в своей жизни.

Капитан сначала подумал, что развлекаться будут типичные неаполитанские rich kids^[53], которые заваливают Инстаграм своими фотографиями. Богатые, избалованные, бросающие деньги на ветер. Однако засомневался, увидев, как они приветствуют друг друга. И окончательно все понял, когда в открытом море по знаку того, кто явно был у них боссом, все вытащили оружие и начали палить в воду. Стреляли по дельфинам. Их девушки вяло протестовали: “Не надо, они такие ми-и-илые!” Но было видно, что на самом деле они гордятся своими парнями, которые могут позволить себе стрелять в кого угодно, даже в этих удивительных существ. Капитан наблюдал всю сцену и с радостью отметил, что дельфины уплыли целые и невредимые, а воду окрасили лишь отблески заходящего солнца.

– Капитан, – обратился самый высокий, пряча пистолет в штаны, – дельфина можно есть, как тунца?

Закрытую палубу теплохода украшали венки и гирлянды искусственных цветов, переплетенные атласными лентами. На столах остались букеты желтых и розовых роз.

Дохлая Рыба сел за стол и жестом поправил несуществующий галстук, потом вытянул на скатерти длинные руки и правой ладонью похлопал по столу, подзывая официанта. Один из официантов подошел к нему и налил шампанского. Зубик и Бисквит – единственные, кто пришел без подружек, – сели за тот же столик и повторяли все жесты. Бисквит строил из себя знатока красивой жизни, но, выпивая залпом весь бокал, прищуривал глаз, а потом открывал рот и причмокивал.

Официанты спросили, подавать ли ужин, и эти трое поискали глазами Николаса, который стоял рядом с Летицией, прислонившись к борту теплохода.

– Начинаем? – прокричал ему Дохлая Рыба.

– Праздник начинается! – протрубил Драго, сложив руки рупором.

Николас кивнул. И все забегали, чтобы занять столики, каждая пара хотела уединиться. Но когда все расселись, вдруг почувствовали себя одинокими, разделенными. Именно в этот вечер, собравшись вместе, в умирающем вечернем свете Неаполитанского залива, они так щемяще ощутили свою близость. И тогда они начали перекличку между столиками:

– Эй, синьор Чёговорю, ты как там?

– Эй, синьор Тукан, смотри не перебери шампанского!

А потом сдвинули столики. Дохлая Рыба заправил за ухо желтую розу и заявил, что все готовы к приему пищи. Официанты подали семгу.

– Пируйте как господа, – сказал Николас, оглядев зал. – Вы теперь и есть господа. – И вышел на палубу вместе с Летицией.

Она прижалась к нему, и они смотрели на удаляющийся Везувий, окутанный вечерней дымкой. Вдали светился огнями город. Искья у них за спиной вся поместилась в темный купол горы Эпомео.

Николас взял Летицию за руку и повел на корму. Он обнимал ее сзади, а она пыталась ускользнуть от него с мягким лукавством, но так, чтобы Николас смог уловить ее желание. Он сжал ее крепче, потому что был уверен, она тоже этого хочет.

– Пойдем со мной, – прошептал он ей на ухо. В зале все кричали и подпевали несшимся из динамиков песням.

Они нашли на нижней палубе небольшой закуток, бархатный диван под иллюминатором, через который проникали последние лучи. Летиция присела на край, Николас страстно поцеловал ее и полез под платье.

– Давай сделаем это правильно, – сказала Летиция, глядя ему в глаза. – Голыми.

Для Николаса было неожиданностью и это “сделаем правильно”, и внезапный переход на такой слог, и настоятельная просьба о наготе. Вообще-то с тех пор, как они начали заниматься любовью, всегда делали это наспех. Много раз Летиция просила, чтобы они остались одни, одни на всю ночь, но никогда не получалось. И вот такой шанс. Она мягко отстранила Николаса от себя и принялась расстегивать его рубашку.

– Я хочу тебя видеть, – сказала она, расстегивая ему ремень. Выпутываясь из брюк, он эхом ответил: – Я тебя тоже.

Они лежали голые на зеленом бархате и неторопливо исследовали друг друга. Летиция погладила его член и направила руку Николаса в свою промежность. Доведя ее до места, она решительно сжала ее, чтобы рука осталась там, и пошевелила пальцами.

– Иди сюда, – наконец сказала она, направляя его внутрь. – Тише, тише, тише, – повторяла, а он повиновался.

– Ты мой самец, – прошептала Летиция, и ему очень понравилось это слово – “самец”, не просто мужчина: слишком много мужчин, слишком мало самцов. Размягченный ласками, он впервые увидел в ней женщину, а он был внутри этой женщины, они слились в мягком свете, раздувавшем в иллюминаторе звезды.

Когда они поднялись наверх, теплоход уже миновал высокие скалы Сорренто и направлялся к Неаполю. Все собрались в носовой части.

– Выпьем за нас! – крикнул Драго. – И за наш город, самый красивый в мире!

Он повернулся к одному из двух официантов – тот зевал, сидя на стуле, – и крикнул ему:

– Эй, проснись! Это самый красивый город в мире, ты понял? Пошли к черту всех, кто его ругает!

– Гады, сволочи, – шипел злющий Дрон, а официант искал глазами своего напарника, словно недоумевая: мы-то тут при чем?

– Я никогда не уехал бы отсюда, – сказал Николас, размягченный любовью.

Драго перевесился через перила и крутил правой рукой, как мельница лопастью, будто собирался забросить гранату далеко-далеко, туда, на землю.

– Вижу вас всех, сволочи! Уезжаете в Рим, в Милан, плюете на нас. Хорошо вас вижу! – кричал он. – И знаете, что я вам скажу? Вы должны умереть. Все эти сволочи должны умереть.

Они подняли бокалы к небу, а потом бросили их в воду. Танцевали до рассвета, а когда корабль вернулся в порт, уже договаривались сыграть одну коллективную свадьбу и клялись своим девушкам в верности на всю оставшуюся жизнь.

После круиза дни потекли в каком-то ватном, расслабленном ритме. Каждый сам по себе, они пытались продлить этот медовый месяц, начавшийся в Неаполитанском заливе.

Николас ехал к Летиции, когда в чат пришло сообщение. Быстро, больница Кардарелли, второй этаж, павильон “А”, и ничего больше. Он отправил сообщение Летиции, а потом еще одно: “Люблю тебя до самых звезд”. И развернул скутер.

На ступенях больницы его уже ждали Драго, Зубик и Чупа-Чупс. Передавали друг другу потухший косяк, чтобы только понюхать и ощутить вкус кончиком языка, безразличные к косым взглядам посетителей и медсестер. Они явно хотели что-то сказать, но не знали, с чего начать.

– Черт, что случилось? – спросил Николас, беря косяк. Они развели руками, а потом указали куда-то вверх.

– Они там. Ранены. Бриато и Дохлая Рыба, – сказал Драго.

Николас взорвался, умиротворение, разлитое в нем после круиза, мигом испарилось. Он отбросил косяк в кусты и уже занес ногу, чтобы пнуть столб, но неожиданно успокоился. Ярость улеглась мгновенно. Это был Николас, тот самый, который обходил соперников и заставал врасплох вратаря. Он замер с занесенной для удара ногой, и, глядя на него, Зубик вспомнил цаплю, которую видел когда-то на школьной экскурсии.

Николас поставил ногу на ступеньку и сказал:

– Нужно навестить раненых. Отнесем им подарки.

Произнеся слово “раненых”, он почувствовал себя будто на войне. И ему это нравилось.

Подарками были старый эротический календарь для Бриато и футболка с автографом капитана “Наполи” для Дохлой Рыбы.

– Парни, что случилось? – снова спросил Николас, на этот раз своих раненных в бою людей.

– Вошли в бар Капеллони, – начал Бриато. Мы делали ставки, когда появился Уайт и стал орать: “Какого черта, куда вы полезли?”

– Нет, нет, – перебил его Дохлая Рыба, – он сказал: “Вы запустили руки в бензин Рогипнола”. А мы ответили: “Мы тут ни при чем, чтоб нам сдохнуть! Ты о чем вообще?” И тут, Мараджа, они достали эти чертовы биты. Железные. И я подумал: все, конец. Чёговорю заперся в туалете. Как только он понял, что происходит, сбежал через окно, скотина.

Парни Капеллони схватили Бриато и Дохлую Рыбу и переломали им ноги. Потом отправились в Борго-Маринари и разбили все окна в ресторане, где работал отец Чёговорю.

Бриато попытался подняться, но снова рухнул на подушки.

– Они нас так заломали, я прямо слышал, как кости хрустят. А еще кричали, чтоб мы отдали деньги, отдали деньги, и били адски. Я не чувствовал ни ног, ни лица, ничего. Потом бросили нас в машину и выкинули уже здесь, у больницы.

– В машине я вообще ничего не соображал, – подхватил Дохлая Рыба, – но Уайт говорил, что спасает нас, потому что нас знает, и что Рогипнол велел нас закопать, и что…

Бриато перебил его:

– Он все время это повторял, что он нас спасает… и что мы должны работать на него, если только сможем встать на ноги.

– Черт возьми… – ответил Николас. Он схватил календарь и прислонил его к стене. – Бриато, какой твой любимый месяц? Cмотри, апрель с какими сиськами. Посмотри на Лизеллу, посмотри, тебе полегчает.

– Мараджа, – сказал Бриато, – когда я отсюда выйду, я же хромым буду.

– Когда ты выйдешь отсюда, ты будешь сильнее.

– Скажешь тоже! Сильнее!

– Мы сделаем тебе бионическую ногу, – сказал Драго.

Они шутили, приставали к медсестре, говоря, что таким рукам доверили бы даже поставить катетер. А когда остались одни, посмотрели на Мараджу, как бы спрашивая, что дальше.

– Мы должны убрать Рогипнола, – ответил он и перевернул календарь на июнь.

Все засмеялись, как над очередной шуткой.

– Мы должны убрать Рогипнола, – повторил Мараджа. Он быстро пролистал календарь до ноября, немного задержался на декабре и повернулся к своим парням.

– Он же вообще не выходит из дома, – хохотнул Зубик.

– Мараджа, я не понял, – сказал Дохлая Рыба. Он попытался сесть, но боль в ноге была невыносимой. – Только мы болтаемся на улице, – продолжал он, – Котяра сидит в Сан-Джованни, Архангел в Понтичелли, Копакабана в Поджореале, Рогипнол у себя дома в Форчелле. Только мы болтаемся на улице.

– Мы должны накрыть его в его же логове, – ответил Мараджа. Он искал связь. Капеллони не убили Бриато и Дохлую Рыбу лишь потому, что так им было приказано. Котяра боролся за территорию, и три смерти в одной банде наделали бы слишком много шума: полиция и карабинеры уже следили за ним, он не мог привлекать к себе внимание новыми убийствами. Котяра не будет убивать, по крайней мере пока. Вот вам и шанс, вот удобный случай, который нельзя упустить.

– Это невозможно, – сказал Драго, – с ним всегда рядом Путь Карлито. Да и не выходит он вообще. Даже его Толстожопая выходит редко. И тоже всегда с охраной.

– Мы используем Путь Карлито.

– Нет! – перебил его Чупа-Чупс. – Путь Карлито не предатель. Платят ему хорошо, и сейчас, когда он на побегушках у Рогипнола, он ведет себя как босс всего Неаполя.

– Он и не должен никого предавать.

– Ты просто обкурился, – сказал Зубик.

– Я даже когда обкуренный, я не обкуренный. Я рассуждаю.

– Ну послушаем, что скажет нам этот философ.

– Чтоб я сдох, я знаю, где взять ключ, чтобы открыть дверь Рогипнола.

– Да ну? – засомневался Зубик. – Вряд ли, у него бронированная дверь и куча видеокамер.

– Правда, настоящий ключ, – продолжал Николас. Он взял Драго и Зубика за плечи, они склонились к раненым. Чупа-Чупс замыкал круг. Заговорщики.

– А кто у Пути Карлито брат? – спросил Николас. Так ребенку загадывают очень простую загадку

– Как кто? – удивился Бриато. – Мелюзга.

– А Мелюзга – это лучший друг кого?

– Бисквита, – снова ответил Бриато.

– Именно, – сказал Мараджа, – и завтра утром я с ним поговорю.

Я буду хорошим

Николас обдумывал ситуацию, как будто искал решение сложного уравнения. Осталось убедить Бисквита, самое лучшее для этого – прогуляться вдвоем. Он ждал у школы. Мать провожала Бисквита каждое утро, хотела лично убедиться, что он пришел в класс. Его друзьям она не доверяла. Но забирать из школы не могла, работала.

Завидев “T-Max” Николаса, Бисквит растолкал одоклассников:

– О, Мараджа! Ты что здесь делаешь?

– Садись, отвезу тебя домой.

Бисквит гордо вскочил в седло позади Николаса, “T-Max” сорвался с места. Бисквит издал ликующий крик, а Николас про себя усмехнулся. Он собирался просить о большой услуге, поэтому сначала лучше порадовать друга. Николас выбрал длинный путь. Ехал медленно, останавливался на светофорах, мягко поворачивал. Он знал, что Бисквит счастлив, так его легче уговорить.

– Бисквит, ты в курсе, все считают, Дыню убрали за то, что он связался с нами.

– А разве он не был против нас?

– Именно. Но теперь этот ублюдок Рогипнол вместе с Уайтом и бандой Капеллони хочет поиметь нас тем самым членом, который мы ему засунули. Скотина! И ты должен это исправить.

На этом “ты” Николас рванул, обогнал машину, еще одну, выскочил на тротуар, чтобы обогнать фургон, после чего наконец притормозил и вернулся к нормальной скорости. У Бисквита так сильно билось сердце, что Николас чувствовал это спиной.

– Я? В смысле?

– В смысле… кто твой лучший друг?

– Мелюзга?.. Телепузик?

– Мелюзга, именно. А брат Мелюзги – телохранитель Рогипнола.

“T-Max” резко затормозил. Бисквит уткнулся лицом в спину Мараджи, и, не дожидаясь возражений, Николас развернулся и поехал обратно.

– Ты должен пойти к Мелюзге и сказать, что после убийства Дыни никто не хочет иметь дела со мной и моими парнями, и еще, что тебе не досталось точки. Скажешь, что хочешь работать на них и у тебя есть кое-что для Рогипнола. Важно, чтобы тебе открыли дверь. Когда впустят, выстрелишь.

Николас затормозил еще раз, но Бисквит удержался в седле. Ему хотелось кричать, от возбуждения и эмоций. Как на опасном аттракционе. Николас снова развернулся, и они продолжили путь.

– Но Мелюзга, он-то тут при чем? Сторожит не он, а брат, – сказал Бисквит, выпрямив спину и усраиваясь поудобнее, но тут Николас нажал на газ и на скорости под девяносто вылетел на разделительную полосу. Машин стало значительно больше, зеркала задевали руль “T-Max”.

– Путь Карлито идет собирать деньги для Рогипнола. Поэтому какое-то время он будет без прикрытия. – Николас помолчал и посмотрел на Бисквита в зеркало заднего вида. – Что, обосрался? Боишься покойников, а, Бисквит?! Так и скажи! Если боишься, найдем другое решение.

– Нет, не обосрался, – ответил Бисквит.

– Что?

– Говорю, не обосрался!

– Что? Не слышу!

– НЕ ОБОСРАЛСЯ!!!

Не снижая скорости, Николас вернулся в правый ряд и поехал к дому Бисквита.

Уравнение было решено.

Со дня переезда Крещенцо Рогипнол не выходил из дома. Жена попрекала его этим заточением, ведь он обещал, что все будет по-другому. Но Рогипнол боялся. Очень. Можно даже сказать, испытывал ужас. Пытался побороть страх таблетками, но потом тормозил еще больше, и Маддалена злилась. Замкнутый круг, находясь в котором, Крещенцо тем не менее управлял районом, контролировал точки сбыта, перекрывал кислород парням Мараджи. Он мечтал уничтожить их. Подавить это желание было труднее всего. Никаких смертей, сказал Котяра. Рогипнолу пришлось согласиться. Армия Рогипнола – верная, мощная – была разбросана. Ей приходилось управлять и сдерживать, два вида действия, которые в периоды застоя, подобные этому, могут плохо стыковаться и провоцировать трения. И даже раскол в рядах.

Приблизительно так понимал ситуацию Бисквит, стоявший у той же стены, где совсем недавно они наблюдали переезд Мадонны Помпейской. Правда, он осмысливал ситуацию категорией “что за фигня”. Почему Рогипнол, который считает себя королем, позволяет Карлито, своему слуге, отсутствовать два часа кряду? Неужели столько времени нужно, чтобы забрать дань из зала игровых автоматов? Тот, кто управляет всеми точками сбыта и приписывает себе чужие трупы, доверяет юнцу, Мелюзге, покупать продукты и оплачивать счета? Возможно, сделал вывод Бисквит, Рогипнол заслужил смерть, потому что не умеет командовать, растерял авторитет. И Бисквит очень этой мыслью гордился.

На другой день он приехал в Форчеллу и припарковал скутер, одолженный Чупа-Чупсом, неподалеку от того входа церкви Святой Марии Египетской, что выходит на Корсо-Умберто. Он подумал: церковь. Он подумал: святые. Он подумал: Мадонна. Он подумал: младенец Иисус. Он подумал: а вдруг? Там получают помощь, там, внутри, дают обеты, там, внутри, ищут поддержку, и робко вошел. Эту церковь он знал, если можно так сказать. Как и все, он привык к золоту, к роскоши и обилию декора: его друзья из Скампии так и воспринимали Неаполь – церкви, дворцы, серые и пепельные всполохи вулканического туфа. Красота, которая остается лишь красотой. Красота, смешанная со святостью, надеждой, чудом. За чудом Бисквит вошел в церковь – в поиске святого, святой, Мадонны, собеседника. Его поразили сюжеты и краски, театральные жесты мясистых рук, лазурь и золото, лики благочестия и мученичества. Он попробовал обратиться к Мадонне или, лучше сказать, к мадоннам, но слова не шли, он не знал, с чего начать. “Мадонна, помоги паранце…” – сказал он, глядя снизу вверх на прекрасную фигуру, дышавшую свежестью. Не пошло. Он отменил молитву, чувствуя такую недосягаемость, к какой надо идти терпеливо, постепенно. Поискал глазами какого-нибудь святого, знакомого святого, но безрезультатно. Узнаваем был только младенец Иисус на руках у мадонн и святых. Провожая глазами лучи, проникавшие через купол и большие окна, он выбрал младенца Иисуса, который чем-то был на него похож, хотя Бисквит ни за что не признался бы в этом. Он поправил майку, пощупал пистолет в шортах, пригладил волосы. Покосился на двух старушек, которые молились, преклонив на скамью колени. Но они не обращали на него никакого внимания. Бисквит вдохновился покоем, волшебным образом окутавшим пространство церкви, словно защищая ее от мира, который снаружи давал о себе знать гулом дорожного движения.

– Иисус, – попробовал сказать Бисквит и повторил: – Иисус!

Он вспомнил, что надо молитвенно сложить руки, но они не соединялись, ладонь не склеивалась с ладонью, зависала в воздухе.

– Иисус, Сан-Чиро, Сан-Доменико, Сан-Франческо, сделайте так, чтобы я поднялся к этой сволочи и эта сволочь ушла прочь, чтобы я сказал: “Убирайся!” – и он ушел.

Бисквит понимал, что это невозможно: убегающий Рогипнол, за ним – Толстожопая. На самом деле молитва была о том, чтобы чаша миновала его. Он вошел в церковь с надеждой на чудо: пусть “Desert Eagle”^[54], спрятанный у него в штанах, там и останется и все решится словами. Слова, если захотят, если смогут, перевернут мир. Ведь поэтому и молятся, правда? Верят в силу слов? И тогда ему пришла в голову другая мысль.

– Господи Иисусе, – снова начал он, – сделай так, чтобы однажды у меня появилась своя паранца. – Подумал, что надо бы дать обет, ведь если кто-то о чем-то просит, он должен предложить что-то взамен. Но слова не шли, тогда он закруглился с молитвой, повторив несколько раз простую фразу, которую обычно говорят непослушные дети, обещая исправиться. Он сказал: – Я буду хорошим. – И этот хороший предстал перед ним, как народный герой, Мазаньелло^[55], супергерой с мечом, летящий с холма от монастыря Сан-Мартино над Спакканаполи и дальше, под мост, в район Санита. Окровавленный Христос, привязанный к колонне веревкой, конец которой свисал у него с шеи, казалось, смотрел на Бисквита с любовью и пониманием. – Я буду хорошим, – повторил тот и быстро вышел.

Он знал, что найти Мелюзгу будет нетрудно, Толстожопая относилась к нему, как к приемному сыну. Муж ее слишком долго сидел в тюрьме, и сейчас заводить детей было уже поздно. Ей нравилось, что Мелюзга всегда рядом – некое подобие семьи. А сыну можно доверять. Бисквит увидел, что Мелюзга идет к дому Рогипнола, и бросился наперерез. С ходу начал про то, что хотел бы работать на них, разыграв написанный для него Николасом сценарий. Сыграл хорошо, сетовал на жизнь, слова лились, не то что в церкви. Мелюзга, видя отчаяние друга, только повторял: “Конечно… конечно… Да, пойдем, прямо сейчас”. Он как раз туда шел.

Они взбежали по лестнице, перед железной дверью Мелюзга поднял голову:

– Синьора, – сказал, обращаясь к телекамере, – это Бисквит, мой друг. Он наложил в штаны, когда Рогипнол убрал Дыню. Боится, что все, кто работает на Мараджу, кончат так же. – Он невольно взял тот же жалостливый тон, что и Бисквит.

Металлический голос Толстожопой ответил:

– И правильно, что боится. Заходите, дети.

Ссыкун взялся за ручку, и дверь открылась. Он хотел было войти, но Бисквит потянул его за футболку и сказал, прикрывая рот рукой, чтобы не попасть в камеру:

– Я хочу один, мне стыдно. – Мелюзга в нерешительности остановился на пороге. Бисквит замер. Что будет, если он все-таки войдет? “Господи, помоги…” – подумал Бисквит.

– Ну ладно, давай, – сказал Мелюзга и побежал вниз по лестнице.

Бисквит несколько секунд постоял на пороге, чтобы убедиться, что Мелюзга не передумал, и вошел в квартиру, ориентируясь на голос Рогипнола и его жены. Он сразу узнал мебель, которую видел на улице во время переезда. В квартире все еще чувствовался запах свежей краски. Толстожопая сидела на оттоманке, а Рогипнол за столом из темного дерева. Через полуприкрытые ставни проникал тонкий луч света, в углу комнаты горела лампа. Игра теней разрезала лицо Рогипнола на две части, день и ночь. Этот человек с опущенными плечами и змеиным лицом – близко посаженые глазки, тонкие губы, изломленные в ядовитой улыбке, блестящая кожа – казался теперь высеченным из скалы. Он не удивился появлению Бисквита, не испугался, Толстожопая тоже была спокойна. Бисквит повторил заученную фразу:

– Теперь здесь командуем мы. Ты и твоя Толстожопая должны уйти.

– Да? А я и не заметил, – сказал Рогипнол, повернувшись к жене. Теперь полоса света выхватывала ухо, затылок, крашеные волосы. – Ты еще в яйцах у отца был, когда я защищал твой район от Боа. Благодаря мне вас не подмял под себя клан Манджафоко из Саниты. – И он снова повернулся к Бисквиту: – Тому, кто тебя послал, ты должен сказать, что Форчелла моя по праву!

– Меня никто не посылал, – ответил Бисквит. Он шагнул вперед, маленький шажок, чтобы лучше прицелиться.

– Сопляк, – сказал Рогипнол, снова обращаясь к жене, – да как ты смеешь?

– Ты нарываешься, Рогипнол. – Еще один шажок.

– О, слышишь, как рычит этот щенок? Думаешь, ты, мальчишка, можешь меня напугать?

– На то, чтобы стать мальчишкой, у меня ушло десять лет, а на то, чтобы пустить тебе пулю, – уйдет секунда.

Металлический корпус “Desert Eagle” на мгновение вспыхнул в полутемной комнате. Рогипнол, открыв рот, вскинул руки к лицу, как будто это могло спасти его. Толстожопая стремительно бросилась к мужу, еще одна призрачная надежда на спасение. И снова вернулись свет и тень. Бисквит выбежал из гостиной и резко остановился. Вернулся назад, вскинул пистолет и прицелился в ягодицы Толстожопой. “Лопнут, как мячи?” – подумал он. Пуля попала точно в правую ягодицу, но ожидаемого эффекта не получилось. Разочарованный, Бисквит пустил Толстожопой пулю в затылок.

Он бежал вниз со всей скоростью, на которую способен десятилетний ребенок, врезаясь в косяки и перила и не чувствуя при этом боли.

Вот и входная дверь, несколько ступенек, три метра, возможно. Вот и улица, но тут, приоткрыв дверь подъезда, появился Мелюзга. Он держал в руке сладкую булочку. “Desert Eagle” был все еще теплым, Бисквит чувствовал это кожей. Молнией пронеслась в голове мысль убрать и этого свидетеля.

– Что там случилось? Вы подрались? Что было-то?

Друг на секунду задержал взгляд на его лице, измазанном сахарной пудрой, и побежал дальше, бросив только:

– Жуй свой пончик.

Братья

Сайт салона красоты “О соле мио” был весьма скупым. Пара фотографий и номер мобильного телефона. Девушка, ответившая на звонок Чупа-Чупса, дважды повторила, что салон нужно снимать целиком на весь день, до закрытия.

– Будем праздновать крестины!

Девушка была озадачена:

– Крестины? В салоне красоты? Вы сумасшедшие или это шутка?

Чупа-Чупс бросил трубку и через десять минут появился перед девушкой сам, держа в руках две тысячи евро сотенными купюрами. Потом кинул в чат сообщение:

Все сразу поняли, о чем речь:

Ровно в три, когда открылся салон, первыми вошли Тукан и Чёговорю, неся на руках виновника торжества. Все трое были причесаны под Дженни Савастано^[56], за ними появился Николас в красной надувной короне на голове, отчего он выглядел очень высоким. Корону ему напялили Чупа-Чупс и Дрон. За ними Драго и Зубик в золотых цепях и браслетах, каких нет даже у Мадонны Лоретской, орали:

– Бисквит, поздравляем, ты теперь большой!

Они потолкались в солярии, сделали себе педикюр, депиляцию лица и тела и напоследок скрутили пару косяков в зоне “релакс” с мешками сена. Для боевого крещения Бисквита они принесли розовый кокаин – угостить виновника торжества. Николас достал из халата пакетик и насыпал на деревянной скамье дорожку, приглашая виновника торжества начать первым:

– Мы почесали спину Розовой пантере, смотри, какой красивый пух получился!

Первая понюшка прошла хорошо, но через пять минут Бисквит принялся повсюду скакать, кувыркаться и делать колесо. Он прыгал так, пока остальным не надоело, и его отправили принимать расслабляющий душ.

Все расположились по гамакам, расслабленые, без лишнего волосяного покрова, только Зубик оставил растительность на груди, где покачивался золотой медальон, покрывающий грудь от соска до соска, и Чупа-Чупс спросил:

– Почему ты не займешься зубами, вместо того чтобы покупать это золото?

– Я девушкам так нравлюсь, через окно во рту они видят, что у меня внутри.

– Все дрянь там внутри видна, это точно, – ответил Чупа-Чупс.

– Но как ты сломал эти чертовы зубы? – спросил Дрон.

Зубик никогда не рассказывал об этом. Но с тех пор, как у него появился авторитет, завелись деньги и даже подружка, он плевать хотел на этот дефект, пусть остается характерной приметой.

– Ну играл в баскетбол, а потом поругался с одним придурком, и он запустил мне мяч в лицо. Знаешь, сколько весит баскетбольный мяч? Сломал мне два передних зуба, верхний и нижний.

– Да ладно! Ты играл в баскетбол? Да кто тебе поверит! С твоим-то ростом!

– Ну и пошел ты, – лениво ответил Зубик, потом повернулся к Тукану, чтобы спросить у него о том, что его давно интересовало: – А вот ты почему Тукан, скажи-ка?

Тукан был совсем не похож на тукана – аккуратный нос, бородка, как у апостола. Просто однажды они ехали на скутере, сзади сидел Бриато, и Тукану в рот залетело какое-то насекомое. Он плевался, побуждаемый рвотным рефлексом, потом остановился, сунул два пальца в рот, пытаясь вытащить несчастное насекомое. Когда же наконец у него получилось, он прокричал что-то вроде: “Оау, в оот попау таукан!”

Бриато смеялся до слез. В результате это исковерканое “таракан” так крепко прилипло к Массимо Реа, что для всех, кто знал его, он стал просто Туканом.

– А Бриато, почему он Бриато?

Николас поднялся с гамака, и Чупа-Чупс сказал:

– Тишина, о! Король говорит.

Мараджа, поправив корону, начал:

– Я знаю почему. Это было в классе шестом, однажды физик спросил нас, кем мы хотим стать. Все говорили: адвокатом, поваром, футболистом, политиком… А Бриато ответил: “Флавио Бриаторе”^[57].

Николас махнул рукой, и все поднялись. Пошли к Бисквиту в расслабляющий душ. Он лежал на спине под струями воды с ароматом жасмина и время от времени открывал рот. Завидев всех, он вскочил:

– Эй, вы где были?! – Он трогал себя за нос, словно туда тоже попал таракан, и рассеяно смотрел по сторонам.

Они разделись все разом и стояли рядом, голые.

– Сейчас будем мериться, – сказал Дрон, помахивая членом, и все стали смотреть на свои. Выстроились в ряд и, подражая Дрону, взяли в руку члены, выпятили животы.

– Поднимаем флаги! – И отклонились назад.

– Вольно! – отдал приказ Николас, исчезая в облаке пара перед разноцветными кабинками. Драго взял за член Дохлую Рыбу и потащил вперед:

– Ну-ка, удлиним немного! – сказал он, и все смеялись, а потом пошли в душ, переходили от кабинки к кабинке, меняя цвет или пробуя разные ароматы. Дохлая Рыба напрягся, чтобы выпустить газы, а Дрон сделал вид, что умирает под синими струями целебных вод.

– Как тебе вечеринка в твою честь, Бисквит, нравится? – спросил Николас, потрепав его по щеке.

– Да, нравится… Но куда вы все пропали? – снова спросил он.

– Мы рассказывали истории о своих прозвищах…

– Вот, я тоже всегда удивлялся, почему, черт возьми, у Дрона такое красивое имя, – перебил его Бисквит. – Я тоже хочу такое, а то Бисквит, фу, противно даже!

– Ну, он заслужил это прозвище. – Драго похлопал Дрона по плечу. – Он единственный во всей Италии купил все выпуски журнала “Сделай свой дрон” по два евро девяносто девять центов. Но самое интересное, он единственный, кто действительно смог построить его. И он полетел!

– Да ладно, это правда? – Бисквит восхищенно посмотрел на Дрона.

– Ну, даже у Дэна Билзеряна^[58] нет такого!

– Да у него не один десяток. Я его слежу за ним в Инстаграме.

– Я тоже, и такого дрона никогда у него не видел.

Массажистка, которая пришлась бы по вкусу Дохлой Рыбе, заглянула сказать, что салон закрывается, пора было одеваться и уходить. Праздник закончился. Совсем скоро он возобновится, но уже в “Новом махарадже”.

Город окружает венок из двух-, трех-, максимум четырехэтажных домов, которые постепенно вобрал в себя растущий мегаполис. А вокруг поля, напоминающие о том, чем были в прошлом эти земли, завоеванные и задушенные цементом. Всегда удивляло – даже тех, кто родился там, – что достаточно лишь съехать с главной дороги, всего несколько поворотов, и окажешься посреди полей. Но совсем в другом месте сидел сейчас Николас в окружении ярких вспышек и качал головой в такт известной мелодии шестидесятых, аранжированной в стиле диско. Мараджа был в “Новом махарадже” и делал вид, что весело проводит время на вечеринке в честь сына адвоката Каяццо, окончившего факультет политологии. Каяццо защищал кланы Аканфора и Стриано до того, как они начали сотрудничать со следствием, клан Фаелла, футболистов и звезд разных мастей. Он же защищал и Николаса, когда их обвинили в сбыте наркотиков, из-за которого сел Альваро. Час назад завершился праздник в честь Бисквита. Его поставили в центр круга, и все по очереди поливали его шампанским. Выпили за точки, которые перейдут к ним после смерти Рогипнола, выпили за здоровье раненных в бою Бриато и Дохлой Рыбы. Наконец, выгнали на улицу виновника торжества – там его ждал подарок. Новенький скутер. А подарок для всей паранцы нашелся у адвоката Каяццо: новость об отсрочке исполнения приговора по тому судебному процессу.

– Молодец, адвокат!

– “Моэ Шандон” сюда! – закричал Мараджа. – Две бутылки, будем праздновать!

– Парни, наказание отсрочено… это значит, что, если вы опять попадетесь, вам дадут по полной!

– Адвокат, мы теперь неуязвимы. – И они подняли бокалы.

Николас был чем-то озабочен. Не мог усидеть на месте, вставал, ходил туда-сюда, потом взял себе коктейль “Акапулько” – сын адвоката выбрал тему тропической вечеринки, – вышел на танцпол, потанцевал с Летицией, с кем-то поговорил. И все время не спускал глаз со смартфона. Просматривал сообщения в чатах, но его интересовало только одно имя, которое, однако, оставалось внизу списка. Диджей выключил музыку, и зал утонул в ярком свете – настало время речи адвоката Каяццо. Его лицо было покрыто сеткой капилляров, рубашка расстегнута почти до пупка. “Какой он жалкий”, – подумал Николас, но, когда адвокат попросил внимания и зааплодировал сыну, Мараджа поставил свой “Акапулько” и тоже решительно захлопал в ладоши. Адвокат подвинул к панно с изображением индийского короля белое кресло, одно из тех, что стояли в зале. Оскар позаботился, чтобы мебель перетянули белой тканью: по его словам, так надо было для крещения. Каяццо встал на кресло и, пытаясь удержать равновесие, потоптался по обшивке своими замшевыми ботинками.

– Спасибо всем, – сказал он. – Я вижу лица моих друзей, моих клиентов.

– А других, адвокат, здесь быть не может, они на отдыхе… – раздался чей-то голос за спиной у Николаса.

– Да, я сделал все возможное, но мы вернем их обратно! Мы вернем их, потому что я защищаю только невиновных.

Смешки.

– Я рад, что сегодня мы празднуем выпускной моего сына Филиппа, доктора политической глупости.

Смешки.

– Моя дочь Карлотта окончила факульт филокартии и болтологии; а мой старший сын Джан Паоло вообще не хотел учиться и сейчас управляет рестораном в Берлине. Как видите, все они взяли пример с отца: не становитесь таким, как я!

Еще смех. Николас тоже смеялся, а между тем одной рукой поглаживал зад Летиции, другой сжимал в кармане телефон.

– Кстати, Филипп, одно пожелание, – продолжил адвокат. – Сегодня наслаждайся, а быть безработным начнешь с завтрашнего дня!

Взрыв смеха. Тост завершился, можно было продолжать веселиться.

Летиция попыталась утащить Николаса танцевать, ведь диджей поставил “Music is The Power” и она не могла усидеть на месте. Николас хотел отказаться, но Летиция в этот вечер была невозможно хороша в платье с голой спиной. Он обнял ее сзади и лизнул в шею. Она сделала вид, что рассердилась, и быстрыми шагами вышла на середину танцпола в надежде, что Николас последует за ней. Телефон в кармане у Мараджи завибрировал: пришло долгожданное сообщение. Фотография звездного неба и текст: “Небо над моим домом – самое красивое небо в мире”. Николас схватил Летицию сзади и, пока она танцевала, извиваясь всем телом, прошептал:

– Если меня будут искать, скажи, что я в кабинете. Если спросят в кабинете, скажи, что я в туалете. Если кто-то пойдет к тулету, скажи, что я на улице.

– Но зачем? Куда ты собрался? – спросила Летиция, не прекращая танцевать.

– Никуда. Просто все должны думать, что я здесь.

Она смотрела ему вслед, пока он шел к выходу в чередовании ярких вспышек и тьмы, отчего каждое его движение было рваным и непредсказуемым. А потом снова стала танцевать, подняв руки кверху, и на мгновение ей показалось, что на нее кто-то смотрит. Ренатино – с лицом мальчишки, таким же, каким она видела его в последний раз, и мужским телом в армейской униформе. Одно мгновение – и он исчез, и на первых нотах “Single Ladies” она побежала искать Цецилию, чтобы подражать хореографии Бейонсе, и забыла о нем.

На улице Николаса уже ждала машина. Темно-синий “Фиат-Пунто”, каких сотни на любой улице любого города. За рулем был Обезьянодог, он даже не поздоровался, указав Николасу на место пассажира. Они выехали за город. В голове у Николаса еще крутились мелодии дискотеки. И только услышав блеяние, он понял, что оказался в другом мире. Обезьянодог припарковал “Пунто” на обочине и сказал:

– Дай-ка я посмотрю на эту овцу…

Они шли прямиком по полям. Обезьянодог прекрасно ориентировался, смотрел, куда ставит ноги, светя себе телефоном. Потом резко остановился, так что Николас едва не врезался ему в спину.

– Вот она, овца, – сказал Обезьянодог.

Он сидел на низком каменном заборе, который когда-то ограждал территорию покосившегося деревенского дома: стены уже начали обваливаться, а импровизированная железная крыша была прогнута. Спокойно курил и между затяжками болтал с Драго, который стоял рядом и то и дело смотрел в телефон, и каждый раз его кривоватый нос, освещаемый экраном смартфона, резко выделялся в ночной темноте. Перед ними была небольшая яма, от нечего делать они бросали туда отколупанные от стены камешки. Совсем как дети, подумал Николас.

Тот парень рядом с Драго первым заметил Николаса и Обезьянодога. Он повернул голову и сразу все понял. Повернулся теперь уже в другую сторону, ища подтверждения – хотя вряд ли в этом была необходимость – в глазах Драго, но Обезьянодог уже стоял напротив него.

– Сукин сын, забрался ко мне в дом и меня же объедаешь.

– Ты о чем? Я ничего не сделал, ничего, слышь, Обезьяна!

Он все еще сидел на стене и снова повернул голову, потому что Обезьянодог кричал ему прямо в лицо. Николас и Драго преградили ему дорогу справа и слева. Сзади только яма.

– Ничего? Ну, сюда смотри, – не унимался Обезьяна, открыв на своем смартфоне фотографию. – Узнаёшь, кто это? Узнаёшь кто?

Мальчишка попытался оттолкнуть Драго и Николаса, но те схватили его, заломив ему руки за спину. Обезьянодог сунул телефон в задний карман брюк и сделал знак освободить пацана. Погода портилась, облака закрыли луну, не позволив ей освещать эту сцену. Даже овцы перестали блеять. Ночную тишину нарушало лишь дыхание парней и тяжелое дыхание их пленника. Он больше не пытался спорить, это не та ситуация, из которой можно выйти с помощью слов. Обезьянодог приготовился, потоптавшись на неровной земле, и толкнул парня так, что тот упал в яму. Не дожидаясь, пока он поднимется, Обезьяна достал пистолет и выстрелил туда, куда он решил послать первую пулю. В лицо. Но попал в скулу. Такой выстрел обезображивает, заставляет кричать от боли, но не убивает. Мальчишка в яме просил прощения, умолял о пощаде. Захлебывался словами, смешанными с кровью, которая текла в горло, когда он пытался перевести дыхание. Только сейчас Николас заметил на руках Обезьянодога латексные перчатки и инстинктивно вытер ладони о ткань брюк.

– Ты выстрелил мне в лицо! – кричал тот в яме. – Какого черта?

Но Обезьянодог еще не закончил. Одну за другой он всадил в него еще две пули, в колено и в живот. Николас невольно подумал про Тима Рота и Харви Кейтеля^[59], и еще о том, как долго может продолжаться это мучение. Сколько крови содержится в человеческом теле? Он попытался вспомнить, сколько, но его мысли прервал последний выстрел Обезьяны. Пуля попала мальчишке прямо в глаз.

Они потратили час, чтобы зарыть яму лопатами, найденными за старым домом. Овцы снова заблеяли.

В последнее время Дамбо и Кристиан виделись редко. А потом вообще перестали, неожиданно дружба, при которой целыми днями можно было ничего не делать, но вместе, прекратилась. Кристиан ни о чем не спрашивал Николаса: банда, наркотики, оружие – обо всем Николас рассказывал сам, что хотел и когда хотел. Так уж повелось, но Кристиан всегда знал, что тот день, когда брат пригласит его на какую-нибудь крышу, чтобы потренироваться в стрельбе по спутниковым тарелкам, не за горами.

Кристиан лежал на кровати и писал Дамбо очередное сообщение, когда Николас вошел в спальню. Его сообщений друг даже не читал, галочки сбоку не окрашивались. Это странно, обычно Дамбо часто проверял телефон.

Николас вошел в комнату, как всегда – толкнул дверь плечом, потом закрыл ногой, – и прыгнул на кровать. Если бы они вытянули руки, каждый со своей кровати, они могли бы коснутьмя друг друга кончиками пальцев. Кристиан повернул голову – чеканный профиль брата смотрел в потолок. Николас закрыл глаза, и Кристиан сделал то же самое. Так они и лежали какое-то время, прислушиваясь к дыханию. Тишину нарушил старший, шумно стаскивая ногами свои “Эйр Джордан”. Кроссовки приземлились на пол один за другим. Кристиан открыл глаза, снова проверил галочки в телефоне и сплел руки за головой. Он был готов. Он слушал.

– Черт побери! Этот Обезьянодог меня достал, – сказал Николас. Он произнес “достал”, как будто выдохнул лишний воздух. Как будто хотел выпустить что-то, что ему мешало. Кристиан покосился на брата, тот лежал неподвижно, только губы время от времени шевелилсь, словно подыскивая нужные слова. Кристиан снова уставился в потолок и попытался сосредоточиться на своем теле. Нет, ничего не получалось.

Он хорошо знал историю Обезьянодога, Кристиан. Только эта история его не касалась. Это была история войны, армий, маневров, в которых он не участвовал. На битвы уходил брат в шлеме и доспехах, иногда вооруженный щитом и мечом. Кристиан же оставался дома, где, бывало, соорились мать с отцом, и ждал вестей с поля брани, с городских улиц. В последнее время все очень быстро менялось. Банда Николаса выросла, теперь они занимались героином клана Аканфора из Сан-Джованни-а-Тедуччо. Героином Обезьянодога. Кристиан все хотел спросить, откуда такое прозвище, но не решался, возможно, чтобы не разрушить образ, созданный новым королем Сан-Джованни. Этакий покемон, наполовину собака, наполовину обезьяна, быстро бегает, умеет ловко лазать. Вообще-то контакт с Обезьяной был удачно налажен как раз благодаря Дамбо. Дамбо год провел в тюрме Низида, но не раскололся, никого не выдал – там они и познакомились. Эту историю Кристиан тоже слышал миллион раз, и каждый раз, когда ее рассказывал сам Дамбо, пока они кружили по городу на его скутере “Априлиа Спортсити” или курили косяк, он добавлял к ней новые детали.

– Он просто дерьмо, – повторил Николас. Кристиан снова посмотрел на брата – тот лежал на кровати, не меняя положение, – и сразу отвернулся, он не хотел, чтобы брат это заметил.

“Дерьмо он”, – сказал как-то Дамбо Кристиану, когда тот спросил, какой он, Обезьянодог. Дерьмо. Точка. Больше ничего, что странно, ведь Дамбо любил поболтать, даже когда не следовало, возможно, поэтому Николас и предпочел держать его подальше от банды. Так или иначе, Дамбо оказался в тюрме Низида, когда ему было тринадцать. Он помогал отцу грабить склад керамической плитки. Там еще был Зубик с отцом, они часто работали вместе на стройках, но им удалось сбежать.

– Обезьянодог говорит, что Дамбо трахнул его мать, и всем рассказывает про это. И еще отправил матери на телефон фотографию своего члена.

Кристиан затаил дыхание, замер на мятых простынях и даже не пытался смотреть на Николаса. Может, это ловушка. Может, Николас повернул голову и хочет поймать его взгляд – у них одинаковые глаза, это единственное, чем они похожи, – чтобы прочитать в них правду про Дамбо.

Дамбо рассказывал и эту историю. Рассказывал, что Царица – мать Обезьянодога – влюбилась в него по уши и что эту милфу, как он ее называл, он поимел не один раз. “У нее сиськи, как мрамор”, – рассказывал он Кристиану вот в этой спальне. И еще сделал такой жест, мол, несмотря на эти уши, из-за которых его прозвали Дамбо, он парень не промах.

Кристиан попытался остановить поток мыслей и, стараясь, чтобы Николас не заметил, бросил взгляд на дисплей телефона. Дамбо не читал его сообщений…

– Ну вот… а потом я пошел к Азе. Как я мог идти к Обезьянодогу без оружия? Понимаешь? Если он узнает, что я в деле с Гримальди, он меня убьет. А он все названивал: ты где? давай быстрее! надо поговорить, срочно. Понимаешь?

Кристиан все понимал. И каждый раз, когда брат что-то говорил и прибавлял это “понимаешь?”, он внутренне содрогался. Когда Николас с кем-то разговаривал, он редко прибавлял “понимаешь?”, но с Кристианом он вел себя по-другому. И еще Кристиан понимал, что Обезьянодог – настоящий мерзавец, который непонятно почему связался с Дамбо в Низиде: его друг был одним из тех слабаков, которыми можно манипулировать, но до известного предела. Дамбо был умнее, чем думали многие, и Кристиан сразу это понял, и еще он знал, что все неприятности у Дамбо из-за отца и этого ограбления. Однажды отец Дамбо решил кинуть румын и македонцев, которые соглашались работать за гроши, из-за чего он терял заказы, к тому же после инсульта у него плохо двигалась рука, но голова-то работала хорошо. Он пошел к отцу Зубика, у него созрел план, простой и надежный: с помощью мальчишек залезть на склад, вынести оттуда всю керамическую плитку, подержать ее у себя месяцев шесть, а потом перепродать. Про это ограбление Кристиан слышал только от Дамбо. Зубик все-таки стыдился, что его не поймали и что ему не довелось посидеть в Низиде.

Все шло хорошо, пока отец Дамбо не решил в одиночку снять со стеллажа один из тяжелых ящиков с плиткой. Он не удержал равновесие и упал, потянув за собой весь металлический стеллаж. Плитка с грохотом падала на пол, разбиваясь и засыпая отца Дамбо. Сначала они пытались вытащить его, но плитка оказалась слишком тяжелой. Тогда Зубик с отцом сбежали, а Дамбо продолжал тащить отца, который кричал, чтобы тот убегал.

Николас расслабился и замолчал, а Кристиан все никак не мог сосредоточиться и не понимал почему. Обычно он ловил каждое слово Николаса, впитывал каждую фразу. Так почему же сейчас ему так трудно удержать внимание? Было что-то неестественное в неподвижности Николаса, Кристиан не мог понять, что именно, и это его немного пугало, хотелось сжаться на кровати, отвернуться к стене. Но встать и уйти он не мог: Николас, застывший на синем с белыми облаками покрывале, казался ему непобедимым, как супергерой. Даже в большей степени, чем тем вечером, когда он принес домой пистолет. Кристиан вытер о брюки вспотевшие ладони. Все тело чесалось, но он изо всех сил старался оставаться неподвижным и сосредоточенным, как брат.

– Они меня обыскали и сразу же нашли пистолет. Я хотел взять с собой Тукана, он бешеный, зато у него хорошая реакция. Но Обезьянодог настаивал, чтобы я пришел один, понимаешь? И потом, Тукан бы всех перестрелял, как в фильме “Лицо со шрамом”. Прихожу я, значит, а Обезьянодог какой-то нервный. Но капканы расставляют обычно тихо-спокойно, значит, не капкан. Находят у меня пистолет, Обезьянодог начинает орать, что в дом дона Чезаре Аканфора нельзя входить с оружем и что мы работаем вместе, зачем нам убивать друг друга? А я говорю, что может случиться всякое, не знаю… только мне спокойнее с пушкой-то, понимаешь? Он отвечает, ну ладно, а потом достает телефон, только это не его телефон, потому что там блестки сзади. В общем, это был телефон Царицы, его матери. Открывает Вотсап – там переписка, ее и Антонелло Петреллы.

Антонелло – это Дамбо, подумал Кристиан, Дамбо. Зуд на щеке возле уха сделался невыносимым. Он молча почесал скулу, решительно вонзая ногти в кожу, и краем глаза заметил какое-то шевеление. Николас вытащил из кармана смартфон и быстро заскользил по экрану большим пальцем.

– Я все записал, – сказал Николас и указательным пальцем другой руки нажал на значок воспроизведения.

– Ты видел? Видел?

– Подожди. Я не понимаю… Да ты что?!

– А теперь смотри сюда. Видишь? Он послал свой член, моей матери!

– Но твоя мать вроде не возражала…

– Ну а что ей оставалось делать?

– То есть твоя мать тоже хотела… с Дамбо?

– Почем я знаю? Я бы урыл их обоих.

– Ну так поймай Дамбо и урой.

Это был голос его брата, Николаса. Это он сказал “урой”. Кристиан знал, что это так, хотя вроде бы не похож, может, не его? Он растерянно посмотрел на Николаса, но тот уткнулся в телефон.

– Не, за нами следят, из-за связей с талибами… и американцами тоже… Мы не можем оставлять трупы на дороге просто так.

– Ну и что? Тогда ничего не делайте.

– Ничего не делаете? То есть, твою мать оскорбляют, а ты? У тебя в банде Зубик, лучший друг Дамбо.

– Да, Зубик и Дамбо – как братья. Но Дамбо работает на тебя, он же тут всегда крутится.

– Нет, он здесь давно не появлялся. Не пришел за деньгами, не отвечает на звонки. И вообще он мне больше не нужен. Как я могу вести дела с таким мудаком?

Кристиан невольно закрыл глаза; он хотел бы закрыть и уши, но не мог. Хотел бы открыть рот, но тоже не мог. Он хотел сказать, что Дамбо был одним из них, как и Зубик. С ним он попробовал свой первый косяк, это он дал ему прокатиться на скутере в гаражах его дома. Он хотел все это сказать, но не мог. Остановить эту запись означало перебить Николаса, а это было невозможно. С самого начала, когда брат только начал этот разговор, Кристиан не мог дать волю чувствам. Как будто слова, которые теперь наполняли комнату, – это лишь очередной урок: от него требовалось, чтобы он слушал и запоминал. И он слушал, должен был слушать, если хотел стать таким, как брат. Но он закрыл глаза и вспоминал, какие смешные рожи корчил Дамбо, когда они смотрели на стадионе матч “Наполи” – “Фьорентина”, и еще дал ему отхлебнуть пива из своего стакана. Он ощущал во рту этот вкус, а уши следовали за голосом брата и тем, другим голосом, и оба они казались ирреальными.

– Кто-то должен вывзти его за пределы Сан-Джованни, я скажу куда. Он ничего не должен знать. Едете на какую-ту вечеринку. Пусть это сделает кто угодно. Мне все равно. Потом приду я, спрошу его кое о чем, а потом пристрелю. И дело сделано. Он плюнул мне в лицо, болтает всем, что трахает мою мать. И посылает ей фото члена, это как?

– Но если ты его прикончишь вот так, никто и не узнает, что ты убил. Никто не поймет, что это наказание.

– Никто и не должен знать. Он просто исчезнет.

Мараджа знал, что у смерти есть два лица. Убийство и наказание. Каждая смерть лишь наполовину принадлежит мертвым, наполовину – назидание живым.

– А если я этого не сделаю?

– Если ты этого не сделаешь, нашему совместному бизнесу конец.

– Какая связь между бизнесом и фотографией члена, отправленного твоей матери?

– Какой же ты еще мальчишка, Мараджа! Кто оскорбляет твою мать, оскорбляет тебя. Кто оскорбляет твою мать, плюет тебе прямо в лицо. Это значит, он может сделать с тобой все, что угодно. Это значит, ты позволяешь плевать себе в лицо.

– Понимаешь, Кристиан?

Запись закончилась, Николас сунул смартфон в карман, не замечая растеряности брата. Кристиан кивнул: да, понимаю, сказала его голова этим движением вверх-вниз, но все тело говорило обратное. И в горле поднималось что-то вроде крика, а он даже не знал, что это крик. Его бросили в воду на глубине, а он не умел плавать. Он хотел закричать, что Дамбо был другом, братом, а брата нельзя убивать. Он хотел спросить у Николаса: разве можно убивать друга? Разве справедливо? Он-то давно решил для себя, но если Николас согласился на это, значит, можно, да? Может быть, справедливо убить друга, совершившего ошибку? А Зубик, что он знал обо всем этом? Кристиан всегда немного ревновал к дружбе, которая связывала Зубика и Дамбо. Он не мог соперничать с Зубиком, и эта неуместная мысль заставила его покраснеть от стыда, тогда он отвернулся к стене, не обращая на Николаса внимания. Взял телефон, галочки еще не раскрасились. Конечно, он понимал, что Дамбо был приговорен, и понимал, что последней своей фразой брат предпринял жалкую попытку образумить Обезьяну, который, как и все, кого презирал Николас, упорно мешал кровь и бизнес, семью и деньги. Николас их ненавидел, он хотел, чтобы кровь не марала бизнес. Одно дело – деньги, и совсем другое – член. Кристиан очень хотел услышать, что брату удалось убедить в этом Обезьяну, он очень хотел, чтобы Дамбо ответил ему.

Николас повернулся на бок, затем снова на спину. Он собирался говорить дальше, а Кристиану вдруг захотелось что-то сделать, встать, например, и пойти в туалет. У него не было слов, просто ноги хотели вскочить с кровати. И руки, которые он засунул в карманы; у него не было слов, но он знал, что должен сказать, а именно, что Дамбо был для него – не был, а есть – поймал он себя на мысли – больше чем друг, он брат, который в отличие от Николаса позволял себя перебивать. Конечно, Николас ответит ему, что Дамбо создал паранце большие проблемы и его пришлось наказать. Пришлось наказать? Пришлось наказать. Он повторял “наказать”, и это слово прыгало в разные стороны, как мяч. Желтый мяч, который папа купил ему в канцтоварах еще в начальной школе. Наказать. Дамбо. Все. Как долго продолжалось это молчание? Сейчас я скажу, подумал Кристиан, но голоса не было. Тогда продолжил Николас:

– Обезьянодог стал угрожать: “Ну все, хватит. Мой отец давно тебя убрал бы, просто потому что вы знакомы, потому что он твой приятель. Но я не такой, не такой смелый, как Царь. В общем, ты неплохо на мне зарабатываешь, но если не хочешь оказать мне эту услугу, забудь про мой героин, пасись на травке. И еще я также скажу клану Пальма Джульяно, что героин, которым они собирались торговать эксклюзивно, берешь и ты, тогда мне не придется вас наказывать, они сами разберутся с вами”. Все было решено. И я спросил, как мы это устроим. Он сказал, что сообщит мне. Что придется организовать этот праздник.

На этот раз он не добавил “понимаешь?”, и Кристиан подумал, что разговор окончен. Они полежали еще в тишине, слушая, как шумит в трубах вода, как разговаривают за стеной соседи. Потом Николас встал, взял кроссовки, молча вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Дня через три после того Зубик написал Кристиану, сказал, что срочно надо увидеться. Он беспокоился, где Дамбо. Тот давно не появлялся, и родители уже сходили с ума. Они пришли к Зубику домой, но тот мог ответить лишь:

– Я не знаю, где он. Не знаю, куда он подевался.

– В последний раз, когда я его видела, он попрощался, за ним приехали на мотоцикле, – прошептала мать, пытаясь восстановить события.

– Синьора, постарайтесь вспомнить, кто за ним приехал.

Он показывал ей фотографии в Фейсбуке, потом видео с ребятами из банды, потом Инстаграм. Но она никого не узнала.

– Я чувствую, с ним что-то случилось…

– Да нет, почему вы так думаете? – спросил Зубик.

– Потому что Антонелло всегда звонит, если задерживается. А тут его так долго нет… Значит, с ним что-то случилось. Он ведь даже тебе ничего не сказал. Он бы сказал, если должен был где-то остаться или где-то скрыться, если ему угрожают…

– Скрыться? От кого?

– Ты думаешь, я не знаю, чем вы занимаетесь? – Мама Дамбо пристально посмотрела на него.

– Чем мы занимаемся, синьора?

– Я знаю, как вы работаете…

Зубик не дал ей закончить фразу:

– Мы работаем. Все.

Отец Дамбо не сказал ни слова, смотрел в телефон, размышляя, звонить ли в полицию.

– Не надо никуда звонить, – сказал Зубик и добавил: – Я сам найду Антонелло. Вы же знаете, он мне как брат.

Родители ничего не ответили, и Зубик понимал, что у него есть всего несколько часов до того, как они позвонят в полицию. Он спросил у всех, и все клялись, что ничего не знают. Исчез. Кристиана Зубик оставил напоследок. Это была последняя надежда, если уж и он ничего не знал, значит, дела Дамбо действительно плохи.

Кристиан выслушал все молча, а когда Зубик закончил, сказал, что тоже ничего не знает. Он показал ему сообщения, которые продолжал писать и которые Дамбо никогда уже не прочтет. Тогда Зубик обнял это маленькое напряженное тело и пообещал, что скоро сообщит новости. И на мгновение Кристиану показалось, что все еще может быть хорошо.

Мать Дамбо все-таки заявила в полицию. Интернет-газеты заговорили об этом в тот же вечер. Писали о “белой волчанке”^[60], но эти слова для ребят из банды ничего не значили. На четвертый день поисков Зубику пришло сообщение от Уайта: “Говорят, искать надо в Бронксе”. Это в Сан-Джованни-а-Тедуччо. Территория клана Аканфора.

Зубик пытался узнать что-нибудь еще, но Уайт больше ничего не сказал. Зубик немедленно поехал в Бронкс. Он искал и искал. Ему хотелось кричать имя Дамбо, но вместо этого он заходил в бар:

– Эй, видели этого парня? – И показывал фото в мобильнике. – Нет. Не видели. А кто это? Он местный?

А потом Коала, его девушка, прислала сообщение на Вотсап: “Мне сказали, что в последний раз видели Дамбо в Бронксе у виноградника, где старый дом, там сейчас овцы”. Он понял, где это. Они часто заливались там водкой и курили крэк. Он пошел к домику. Был еще день. Ничего не нашел. Он надеялся, что найдет Дамбо связанным, прикрученным к дереву. Ничего. И вдруг ноги стали проваливаться в мягкую землю. Он все понял. Прошло четыре дня, дождя не было.

– Боже мой! Святая Мадонна! Нет, нет!

Зубик принялся разгребать землю руками. Копал, копал, копал. Земля забивалась под ногти, попадала в рот, прилипала к телу, потому что он вспотел. Подошла девочка и спросила:

– А что это вы делаете? Зачем копаете?

Он обернулся:

– Лопата есть?

Девочка сбегала в овчарню, принесла лопату, и Зубик копал и копал, пока не наткнулся на что-то. Он отбросил лопату и опять стал грести руками.

Появилось лицо. И тогда Зубик выпустил свое горе:

– Нет! Нет! Мадонна! – И закричал громко, безутешно.

Вызвали полицию, даже вертолет прилетел, карабинеры вытащили тело. Приехали родители. Зубика отправили в полицейский участок. Его пытались допросить, но он смотрел в одну точку и отвечал на все вопросы односложно. Он был в шоке. Наутро его отпустили. Его легко могли обвинить, потому что в телефоне у него были сообщения с наводками от Белого и Коалы. Из полиции он отправился к Коале, та обняла его и долго не отпускала. Он позволил себя обнять, но сам стоял как столб, не отвечая на ласки. И глаза у него словно остекленели. Они сели на скутер и Зубик сказал:

– Поедем в логово, в Форчеллу.

На лестнице Коала остановилась, соблюдая правило, согласно которому в квартиру могли входить только те, кто состоял в банде. А главное, ни одной женщине не разрешалось там появляться.

– Заходи, – приказал ей Зубик.

Ей ничего не оставалось, как подчиниться. Коала хотела бы стать невидимой. Знала, что будут неприятности, но ждала вместе с ним, с Зубиком. Зубик стоял, не шевелясь, тогда она включила телевизор, чтобы заполнить пустоту. Зубик ушел в другую комнату и упал на кровать. Послышалась возня ключа в замке. Вошел Тукан и замер, увидев Коалу:

– Какого черта ты здесь делаешь?

– Они убили Дамбо. – Зубик вышел из комнаты.

– Да? И кто это сделал?

– И кто это сделал, я должен узнать. Потому что Дамбо не был солдатом, он вообще ни при чем. Я хочу, чтобы вся банда собралась здесь. – Зубик был на голову ниже Тукана, но бросал ему в лицо всю свою ярость, потом взял айфон и написал сообщение: “Парни, сыграем партию в настольный футбол, прямо сейчас, с утра”.

Один за другим все подтянулись в логово, последним пришел Мараджа. Глаза у него были осоловелые, как у человека, который давно не спал. И он все время почесывал свою бороду.

Зубик сразу подступил к нему:

– Мараджа, теперь весь героин от Обезьяны надо заблокировать. Если будем покупать, если будете продавать, я выхожу из банды и считаю каждого из вас его соучастником!

– Да при чем тут Обезьяна? – спросил Мараджа.

– Дамбо работал на его мать, это определенно связано. И не делай вид, что ты ничего не знаешь, Николас, иначе буду думать, что ты покрываешь Обезьяну. Дамбо не был солдатом, не входил ни в какой клан.

– Как мы… – сказал Драго. Он засмеялся, скручивая себе косяк.

– Как мы? Черта с два! – заорал Зубик, схватив его за футболку. Драго, извиваясь, откинул голову назад, чтобы ударить его. Но между ними встала Коала:

– Прекратите! Как дети!

– Драго, Дамбо в жизни не держал в руках пушки. Он никогда никому не навредил, никогда не был мерзавцем! – кричал Зубик

– Зубик, ты что, головой ударился? А кто привозит весь этот героин, которым мы торгуем? Может, что-то связано с этим… Не поделили товар… – пытался урезонить его Тукан.

– Невозможно. Кто-то подстроил… Засада, капкан. – И сказав это, он заплакал. В этом доме никто еще никогда не плакал.

Дрон стоял не шевелясь, ему казалось, что он отомщен. Сначала он, теперь вот Зубик, только он не проронил ни слезинки, а Зубик плакал, и это было позором для всей банды.

– Зубик, ты же знаешь: сегодня мы есть, а завтра нас нет. Помнишь? Друг, враг, жизнь, смерть – какая разница? Мы все это знаем, и ты тоже. Вот так. Одно мгновение. Так и живем, правда? – спросил Драго.

– Какого черта? Откуда ты знаешь, как надо жить? Пентито!

Ядовитое слово. Единственное, которое нельзя произносить. Драго вытащил пистолет и направил его Зубику в лицо.

– Да у меня побольше чести, чем у тебя, мерзавец. Гуляешь с сестрой этого ублюдка, кто знает, сколько информации ты передал банде Капеллони, и ты мне говоришь “пентито”? Убирайтесь отсюда, ты и эта шлюха!

Зубик ничего не ответил, он был безоружен, но его глаза уперлись в Николаса. Только он. Босс.

Послание

Живот – Зубик чувствовал, что он растет день за днем еще до того, как она ему призналась. Он просто чувствовал его, объятие за объятием, как то, чего раньше не было, а сейчас есть. Раньше руки сплетались, тела сплетались даже в обычном приветствии, даже не занимаясь любовью. Коала, она такая. Набрасывается всем телом. Но недавно Зубик почувствовал, что тело его девушки стало каким-то осторожным, как будто она боялсь, что он слишком сильно прижмет, раздавит ее. Он ничего не спрашивал, сама скажет, думал Зубик, но воображение уже включилось. Как они его назовут? Мама всегда мечтала о внуке, лучше – внучке, а он мечтал о красивой свадьбе, на которую никаких денег не жалко. А потом врывалась другая мысль, он пытался ее прогнать, но она возвращалась с удвоенной силой. Избавиться.

Коала ждала, она поняла, что он понял, – он уже не набрасывался на нее с прежней страстью. Зубик тоже стал осторожен. Наедине они вели себя, как неопытные влюбленные. Она тоже начала мечтать. Она подумала, что, когда будет три месяца – а живот округлялся с каждым днем, и кое-кто из соседок уже отметил интересное положение, – тогда она скажет Зубику, что он станет отцом. Коала тоже хотела девочку и тайком купила несколько розовых ползунков, невзирая на суеверия.

А потом убили Дамбо, и вместе с ним чуть-чуть умер и ее мужчина. Они не говорили об этом, он все время куда-то уходил, занимаясь личным расследованием, пытался ответить на вопрос, кто обрек на смерть его друга. В те редкие моменты, когда они оставались одни, Зубик вообще не прикасался к ней, держался на расстоянии и даже избегал смотреть ей в глаза. Он не хотел, чтобы она прочла там, что он в курсе, что уже слишком поздно скрывать этот живот и что все уже знали, кроме него. В нем не было места для жизни, которую носила в себе Коала. Она пыталась вернуть его, ласкала, но он резко отстранялся и снова уходил на поиски убийцы. За все время, что они вместе, в их отношения впервые ворвалась стужа, сковавшая их, но ребенок внути Коалы продолжал расти и нуждался в отце.

Зубик не ел уже два дня. Не прикасался к еде, не пил. И не спал. Сорок восемь часов, как зомби. Он передвигался пешком: со скутера труднее вглядываться в лица встречных. А он хотел смотреть в лица всем, потому что там мог найтись ключ к смерти друга. Он вышел из чата банды, и никто даже не попытался написать ему личное сообщение, чтобы убедить его вернуться. Он был один. Зашел в бар к Уайту, но тот божился, что ничего не знет, что получил послание.

– От кого послание? – спросил Зубик.

– От посла, – ответил Уайт. Он отрастил еще одну косицу и задумчиво теребил ее.

– А кто посол?

– А вот посол. – Уайт показал ему средний палец.

От Уайта ничего не добиться, даже если избить его до полусмерти, подумал Зубик. Уайт теребил обе косицы и явно наслаждался ситуацией. Зубик вышел, понурив голову, он решил было поговорить с Коалой, но она знала лишь то, что рассказывал ей брат. И потом, он не хотел втягивать ее в это, не хотел марать грязью ее и ребенка, которого она носила. Размышлял, что надо бы исследовать все точки, где толкают наркоту, там есть камеры, может, какая-то поймала Дамбо на скутере, может, с ним был кто-то еще. Убийца. Попытался навести справки у Копакабаны, в тюрьме, но тот все отрицал. Целый день ходил по Сан-Джованни-а-Тедуччо. Улица Марина, Понте-деи-Франчези, все дороги, которые расходятся от Корсо-Сан-Джованни, парк Массимо Троизи. С гордо поднятой головой, бесцеремонно, словно хотел занять чужую территорию, нарочно хотел обратить на себя внимание, нарывался на потасовку. Исходил немало километров. В одиночку.

На самом деле он был не один. Царица тоже искала следы убийцы Дамбо. Она привязалась к этому парню. Он дарил ей радость. Всегда и всем был доволен и заряжал ее позитивом. Они гоняли на скутере по городу, пока не надоест. Она снова чувствовала себя девчонкой, и вот теперь за это бахвальство, эту проклятую фотку своего члена, он поплатился. Царица пробовала разобраться с сыном. Как ты посмел? Кто дал тебе право залезать в мой телефон?! Но Обезьянодог просто проигнорировал вопрос, пожав плечами. Однако Царица чувствовала себя в долгу перед Дамбо, его жизнелюбие прикипело к ее коже. Тогда она решила прессовать людей своего сына, напомнив им, что именно Царек создал империю, позволяющую им жить достойно. И еще попросила молчать. Обезьяна ничего не должен знать об этом разговоре, потому что она, Царица, может сделать больно. Очень больно. Один за другим они раскололись. Про операцию знали немного, но, соединив детали, Царица смогла реконструировать события. Подробности, динамика ее не интересовали, гораздо важнее было понять, кто отдавал приказ, чтобы разграничить ответственность, чтобы санкционировать месть. Кого ждет смерть на этот раз и от чьей руки, ее не интересовало. Кровь должна была смыта кровью – старый как мир закон, и она знала, как разжечь этот костер.

Для этого ей не пришлось выходить из своей квартиры, золотой клетки, где было все и даже больше, откуда только Дамбо и мог вырвать ее. Дамбо рассказывал об одном друге, ради которого он пошел в Низиду, добровольно оказался за решеткой. Вот настоящая дружба, думала Царица, слушая эту историю, дружба, выросшая из жертвы. Ей не составило труда найти телефонный номер Зубика. Она хотела позвонить, но волнение пересилило. Тогда она написала все, и еще написала, что он вправе ей не поверить, прибавив, что дружба Дамбо была для них обоих драгоценной – драгоценной, как плитка майолики.

Зубик прочитал сообщение несколько раз и каждый раз подносил палец к кнопке “Удалить”. Мысли его двигались по одной колее, все более глубокой. Он сидел в вагоне метро, линия 1. Оставалось еще три остановки до станции “Толедо”. Он удалил сообщение.

Красное море

Мена делала последние стежки – платье она сшила сама из отреза карминного шелка, подаренного клиенткой. “Куда я в нем пойду?” – сначала подумала она, но потом перед зеркалом приложила к себе ткань, представила простую модель, без излишеств, приталенную, решила: “Пойду, пойду!” – и села кроить. И вот сейчас за столом, который муж оставил накрытым, как обычно, когда она приходила поздно, а он уходил рано, доделывала застежку не спине – двенадцать маленьких пуговиц, блестящих, ярко-красных. Петли были уже готовы, а это целое искусство – сделать петли, в Форчелле жила старая София, она помогала швеям, несмотря на возраст и толстые стекла очков. Мена шла снизу вверх, пришивая пуговицы. Она увидела, как выбежал из комнаты Кристиан.

– Ты куда?

Ей показалось, что он ответил: “Нико меня ждет”, она не расслышала. Но где? Игла замерла между большим и указательным пальцами, красная нитка повисла. Такое бывало часто, но ей не нравилось, что младший уходит со старшим братом. Отложила иголку с ниткой, положила платье на стол и выглянула на улицу. Кристиан стоял внизу. Может, ждал кого-то. “Ну пусть подождет”, – подумала она и одновременно подумала, что надо бы примерить платье, посмотреть, как сядет. И еще подумала: “София эта совсем слепая!” Быстрыми, уверенными движениями она разделась и, подняв руки, осторожно проскользнула в новое платье. Платье красиво обтянуло грудь, аккуратно подчеркнуло бедра: теперь можно было пришивать недостающие пуговицы. Непроизвольно она повернулась к окну. Кристиан, немного поколебавшись, побежал по направлению к проспекту.

– Ты куда? – крикнула она.

– Есть дело, – прокричал сын, обернувшись и сложив руки рупором. И снова припустил бежать, как козленок. Дело? С каких это пор у Кристиана дела? И что за дела такие? Она стояла у окна, пока сын не исчез за поворотом. Вернулась в столовую и поискала телефон. Вечно он теряется, когда срочно нужен. Вечно теряется. Воткнула иголку в катушку с нитками, пошарила рукой под одеждой, которую только что сняла, под скатертью, порылась в сумке, поискала в ванной – вот он, на раковине. Набрала номер Николаса, тот ответил почти сразу:

– Ну что?

– Почему ты втягиваешь брата в свои дела? При чем тут он? Ты где?

– Успокойся, мама, ты о чем?

– Кристиан только что был дома, он пошел к тебе. Куда? Где вы?

Николас молчал и слушал, не слыша, голос матери, кричавшей, что брат должен срочно вернуться домой.

– Я ничего не знаю, – невольно вырвалось у него.

Теперь замолчала Мена. Они обменялись молчанием, как закодированными сообщениями.

– Пусть он тебе скажет сам. Пусть скажет тебе, куда его втягивают. Немедленно. Сейчас же!

Мена знала, он найдет способ выяснить, что происходит. Знала, что ее сын теперь мог все, а если мог, должен был срочно сделать. – Выясни немедленно.

– Выходи. Я сейчас буду, – ответил он.

Мена оставила все как есть, не заперла дверь и бросилась вниз по лестнице, одетая в красное платье, расстегнутое на спине. Выбегая из подъезда, она подумала, что могла бы переодеться, но возвращаться не стала. Она искала глазами Николаса на этом чертовом мопеде. Смотрела в том направлении, в котором исчез Кристиан, но Николас появился с другой стороны, держа в руках шлем, приготовленный для Летиции. Мена оседлала “T-Max”, положив шлем на живот. Она ничего не спрашивала, просто ждала, что сын скажет ей, куда, куда, куда.

– К рыцарю, на “Толедо”! – прокричал Николас, срываясь с места. – У станции метро. – Ему было достаточно двух звонков. Одна минута. Кто-то ему сказал. Но что? Что он узнал. Что? Что? Под черными волосами Мены, которые развевались, как пиратский флаг, и в сосредоточенном лице Николаса, как в калейдоскопе, крутились вопросы и ответы, сомнения и молитвы. И только одну картинку они оба видели ясно – эта странная статуя, установленная на улице Диаз, лошадь и всадник, какой-то неказистый рыцарь, придуманный бог знает кем^[61].

Зубик сидел, согнувшись, в вагоне метро, “Беретта” холодила ему пах. Ему нравилось трогать ее, нравился этот металлический холодок. “Кровь ни при чем? Посмотрим. Посмотрим, как ты запоешь, если дело коснется твоей крови…” – мысленно твердил он, нажимая на “посмотрим”, повторяя его, как брань, как побуждение к действию. В телефоне переписка: сообщение, отправленное Кристиану: “Мы с братом ждем тебя у памятника на улице Диаз. Есть работа”. И семь смайликов в ответ.

Следующее сообщение было для Чёговорю, чтобы убедиться, что Николас в логове и еще не уходил домой. Чёговорю в ответ устроил допрос: “Ты где? Что делаешь? Что ты задумал? Зачем тебе Николас?” И он ответил, ничего не задумал, просто надо сделать кое-какие покупки на улице Диаз. А тот: “Ты чего? Какие еще покупки?” Тогда он просто перестал отвечать.

Зубик перечитывал сообщения и думал, что все на него смотрят, все, кто сидит или стоит, вцепившись в поручень. Смотрят, потому, что он вооружен? Смотрят, потому что собирается убить ребенка? Смотрят, потому что он сам еще, по сути, ребенок? Он как будто бы свалился в мир взрослых – нет, скорее, старых – мужчин и женщин, обреченных на один конец, не понимающих, что они уже мертвы. Зомби. А он чувствовал себя живым, уж точно живее этих рабов. Он потрогал “Беретту” и ощутил свою силу, ощутил вкус мести. Чуть было не проехал станцию “Толедо”. Вышел, пропуская всех, пусть идут себе, рабы. Остановился у стены перед ярким переходом к эскалатору. Кристиан должен спуститься вниз, так ему было сказано.

Кристиан стоял у странной лошади на улице Диаз. Вот-вот должен подъехать Нико, Зубик ждал его внизу в метро, он еще спросил у Кристиана: ты был когда-нибудь в метро? Нет, не был. Тогда спустись, посмотри. Красиво. Просто сказочно. Кристиан встал на эскалатор, в самом деле – какой-то фантастический мир, сказка! Он ехал вниз, а над ним расширялся конус голубого и зеленого света. Свет стекал по стенам, переходил в розовый, и казалось, ты в каком-то волшебном аквариуме. В школе кто-то говорил, что станция “Толедо” такая современная, такая необычная, одна из самых красивых в мире, но их никогда сюда не водили. Ни школа, ни родители. Почему? У нас самая красивая станция в мире, а мы ее не видели. Всегда Кастель-дель-Ово, набережная, море, но настоящее море вот оно, здесь. Даже лучше, чем настоящее, ведь здесь и волны, и грот, и вулкан, и все становится сразу небом. “Вот про это Нико никогда мне не рассказывал”. Кристиан стоял на эскалаторе, запрокинув голову, и чем дальше уходила лестница, тем больше хотелось ему задержаться еще этом потоке света, идущем сверху, молчаливом потоке, который лился прямо из космоса. “Они специально позвали меня сюда, в голубое путешествие”, – подумал он. И когда длинный спуск был закончен, внизу у эскалатора он увидел Зубика и сказал ему, что это фантастическое место, лучше, чем Позиллипо и “Властелин колец”. Но Зубик даже не улыбнулся. Он сказал, что надо ехать наверх, потому что Николас подойдет к “Рыцарю из Толедо”. Зубик был свой, Кристиан совсем не удивился, что этот парень с двумя сломанными зубами стоял столбом и отдавал распоряжения. Он не задавался вопросами, ни о чем не думал, просто обрадовался – вау! – возможности проехать по этому аквариуму в обратную сторону. Зубик пропустил его вперед, потом встал на эскалатор сам. Это был бесконечный подъем, и Кристиан еще раз канул в поток зеленого и синего магического света, прежде чем выплыл к отрезвляющему свету дня.

С площади его увидели Николас и Мена. Они видели, как он сошел с эскалатора, и в этот момент раздались выстрелы, три: сухие, уверенные, бесшумные.

Зубик перепрыгнул на идущий в обратном направлении эскалатор и, перескакивая через ступеньки, бросился вниз. Только внизу он перевел дыхание, обернулся посмотреть на лившийся сверху свет и побежал на платформу ждать поезда. Он вдруг понял, что все еще держит “Беретту” в руках, и опустил ее в брюки. Эта картинка сразу записалась в память видеокамер, как и остальные: вот Зубик выходит из вагона, идет в толпе других пассажиров; вот он ждет у стены, и даже видно, как он достает “Беретту” и прикрывает ее левой рукой; вот подходит Кристиан, сияющий от радости, довольный приключением; вот он возвращается обратно в конус голубого и зеленого света, а Зубик следует за ним; вот, наконец, вытягивается рука: первый, второй, третий выстрел – и бег по эскалатору вниз.

А у метро на площади люди ведут себя, как при налете, кто-то инстинктивно падает на землю, кто-то убегает, кто-то замирает на месте, будто силясь что-то понять.

Кристиан шел к памятнику, по-детски светло улыбаясь. Как будто та красота, которую он увидел, не умещалась внутри и струилась теперь из него. А потом, вероятно, он почувствовал что-то другое, как будто морская птица вцепилась в спину и хотела выбраться из груди. Он не успел осознать, что это. Тело упало, точно он споткнулся, и осталось лежать на земле – руки раскинуты, голова склонилась набок, глаза открыты.

Мена и Николас еще сидели на мотоцикле. Первой спрыгнула Мена, одна на площади, красное платье расстегнуто на спине. Она медленно шла, как под тяжестью груза, будто, замедлив походку, могла остановить судьбу. Склонилась над сыном, прикоснулась к нему, отвела руки, держа ладони ковшиком, снова опустила руки ему на лоб, погладила волосы, потом положила его голову к себе на колени и закрыла ему глаза, издав тяжелый вздох, больше похожий на рычание. На асфальте растекалась лужа крови, кто-то кричал: “Вызывайте скорую!” Но никто и не пошевелился. Она вся утонула в своих рассыпавшихся волосах. Ее было не видно. И она никого не видела. Только слышала, Николас что-то кричит, требует, чтобы никто к ним не приближался, но попусту. Его слова доносились, как театральная декламация, он еще кричал, что это его брат и его мать. В сущности, так оно и было. Но окружающие видели, что этот блондин отвернулся, чтобы не видели его лица, согнулся пополам, каска прижата к животу, и принялся выть, пытаясь заплакать или, наоборот, сдержать плач. “Боже”, – вырвалось у него, и, произнеся однажды это слово, он все повторял и повторял: “Боже, боже” – и не мог отвести глаз от темного пятна на асфальте. Тело его вдруг сотряс рвотный позыв, потом еще один, и никогда он не чувствовал себя таким одиноким, как в тот момент. Тогда он отбросил в сторону покатившийся шлем и склонился вместе с матерью над телом брата. Из метро никто не выходил. Вокруг толпился народ, зевак прибывало, но у “Рыцаря из Толедо” были только Мена, Николас и невидимый теперь под карминно-красным платьем маленький Кристиан.

С тех пор Мена ни слезинки не проронила. Она заботилась о муже, который плакал не переставая – на ступеньке морга, на стуле в полицейском участке, на скамье в церкви. Она ни с кем не разговаривала, если не считать практические дела и ответы следователю, ведь полиция, естественно, начала проводить расследование. Время от времени косилась на Николаса. Оставшись одна с сыном и мужем, сняла наконец красное платье и, стоя в одной сорочке, смотрела на это платье с двумя пуговицами на спине. Расправила его на столе и вдруг резко схватила и принялась рвать, сначала по швам, затем яростно разрывать ткань как попало, и только тогда вырвался у нее крик, такой металлический, ржавый крик, от которого даже муж перестал плакать. В новостях передавали о “мальчике, убитом каморрой у монумента “Рыцарь из Толедо” Уильяма Кентриджа”.

Похороны были через пять дней. Мена все время просила цветы. Просила и у парней Николаса.

– Мне нужны цветы, понятно вам? – И зло смотрела на них. – Вы знаете, как их достать. Нужны лучшие цветы Неаполя. Белые, много белых цветов. Розы, каллы, самые дорогие. – Она осмотрела церковь и жестом отстранила священника и служащих похоронного бюро: – Вы не поняли! Я хочу цветы. Много цветов, чтобы в обморок можно было упасть от их аромата.

Все было сделано, как она хотела. За гробом шло очень много людей – соседи, знакомые и те, о которых никто не знал, откуда они. Это хорошо, так и должно быть, думала Мена, чтобы все помнили моего мальчика, моего малыша.

Николас не отходил от матери. Слушался. Делал уроки. Ловил все ее жесты. Как настоящий король, который знает, кто с ним, кто против него и кто не должен вмешиваться. Его парни были рядом и скорбели. Как умели. Они терялись в этой куче белых цветов, которые потребовала мать Кристиана.

Пришли школьные друзья Кристиана, вереница детей в сопровождении учительницы; пришли одноклассники Николаса и учитель по литературе Де Марино, задумчивый и молчаливый.

Белым был и гроб. Детский гроб. Девушки друзей Николаса надели платки, они знали традицию и соблюдали ее.

Мена, одетая во все черное, волосы убраны под черную кружевную шаль, держала под руку мужа. Она велела всем подождать, прежде чем провожать Кристиана в последний путь на кладбище Поджореале, и попросила Николаса собрать банду в ризнице.

– Синьор священник простит нас, если мы на пару минут займем его место, – сказала она, не позволяя священнику следовать за ней и всей бандой в полном составе, включая Дохлую Рыбу и Бриато, которые передвигались – один на костылях, другой с ортопедической палкой.

Когда они собрались в полутемной ризнице, Мена немного помолчала, потом откинула черную вуаль и, открыв лицо, посмотрела на каждого:

– Я хочу мести. – И повторила: – Я хочу мести. – А потом продолжила: – Вы можете это сделать. Вы – лучшие. – Перевела дыхание: – Может, вы могли бы сделать так, чтобы он остался жить, мой младший сын, но судьба есть судьба, а времена меняются. Настало время бури. Я хочу, чтобы вы были бурей в этом городе.

Все закивали. Кроме Николаса. Он взял мать под руку и сказал:

– Пора идти.

У дверей ризницы отец схватил Николаса за рубашку, он поднял бы его, если б смог, впился ничего не видящими глазами в его глаза и принялся повторять сначала шепотом, а затем громко:

– Это ты его убил. Ты убил. Ты убил. Ты – убийца. Это ты его убил.

Мена освободила сына от этой хватки и обняла мужа.

– Погоди, не сейчас. У нас есть время, – сказала она, ласково погладив его.

Все шли к выходу из церкви через триумф белых цветов. На улице уже ждал катафалк. Пернатый, одетый в черное, подошел к Николасу. Мягко обнял его, странно даже, что он способен на такую деликатность:

– Нико, соболезнования. От меня и еще сам знаешь от кого.

Николас молча кивнул, он смотрел только на белый гроб. Попытался пройти вперед, к матери, но Пернатый взял его за плечо.

– Видели? – спросил он. Про вас говорят. – И протянул газету. На передовице было все вместе – смерть Кристиана, смерть Рогипнола и буря, разыгравшаяся в Старом городе. Говорилось, что причиной стала новая паранца.

Гроб был уже в катафалке, и Николас перевел взгляд на газету, протянутую ему Пернатым.

– Парни, – сказал он своим, которые шли рядом, – нас окрестили. Теперь мы – пираньи Неаполя.

Неожиданно хлынул проливной дождь. Дорога почернела от зонтов, словно и Форчелла, и Трибунали ждали этого ливня, как освобождения. Катафалк медленно ехал в море зонтов. И только пираньи мокли под дождем.

Смерть и вода – всегда обещание. Они были готовы пройти через Красное море.