1

Обстрел, начавшийся сразу после полуночи, к рассвету усилился. Каждый час взрывались мосты. Оставшиеся в городе жители укрылись в больших известняковых пещерах, ^[13] которыми изобиловал этот край виноделов, и к утру Сомюр сильно изменился. Улицы опустели, и казалось, что рвущиеся снаряды с остервенением нападают на тишину. Но даже за грохотом выстрелов было слышно, что все привычные городские шумы стихли и воздух резонировал теперь совсем по-другому.

Все женское население бежало или попряталось, и Сомюр превратился в город мужчин. Мостовые покрылись битым стеклом и строительным мусором, многие дома на набережной и в центре обрушились, а одна из колоколен больше не поднималась к небу.

Солнце уже почти час как взошло, когда, съехав с крутого обрыва, к земляному валу замка подкатил мотоцикл с коляской. Из коляски выпрыгнул курсант-старшекурсник с кожаным планшетом и биноклем на шее. Это был Шарль-Арман Ламбрей. Посмотрев на часы, он перекинулся несколькими словами с водителем мотоцикла и быстро взбежал по узкой каменной лестнице, которая начиналась от старого рва и шла по стене до дозорной башни. Его товарищ, сидя верхом на мотоцикле, проводил его глазами и видел, как он исчез под стрельчатой аркой донжона. ^[14]

На отроге возвышалась крепость ^[15] — одна из самых неприступных в долине Луары. Крепость эта снискала себе печальную славу мрачными страницами своей истории.

Когда Шарль-Арман вошел внутрь, двор еще тонул в тени, но башни уже были наполовину освещены восходящим солнцем. Шарль-Арман пересек старое караульное помещение, огляделся и направился к северо-восточной башне, чтобы занять там наблюдательную позицию.

Несмотря на легкое ранение, которое его гордость получила прошлой ночью, он не без удовольствия слушал пушечные залпы. У молодых людей любовь и война всегда неразрывно связаны: потеряв на одном фронте, они надеются взять реванш на другом.

Поднимаясь по темной холодной лестнице, Шарль-Арман старался ориентироваться по дверям, выходящим в башню, чтобы не заблудиться на обратном пути. Прикасаясь к камню, он ощущал под рукой мокрый белый налет селитры. Звуки канонады, проникавшие сквозь толстые стены, казались отдаленным гулом.

То, что он оказался совершенно один под этими пустынными сводами, могло бы подействовать на него угнетающе, если бы не возбуждение при мысли о необходимости выполнить задание, причем первое в его жизни.

«А выйдет ли из меня наблюдатель?» — подумал он.

Он вдруг понял, что ничего не знает, в голове абсолютно пусто. Совсем как утром перед экзаменом, он безуспешно пытался собрать воедино все знакомые теоретические формулы. После многомесячных тренировок в памяти почему-то остались только первые занятия: разделить территорию на секторы, осмотреть секторы слева направо… первые шаги рядового. А остальное — привязка к местности, оценка, определение местонахождения — все, что составляло суть обучения офицера, — куда-то испарилось.

Шарль-Арман оказался лицом к лицу с реальным противником, и это для него было внове, но, поскольку сквозь стены замка слышались раскаты настоящих взрывов, соображать надо было быстро.

Он толкнул дверь и увидел лошадиные скелеты. Они стояли на цоколях из черного дерева, прибитые за копыта. Дневной свет, проникавший сквозь стрельчатые окна, причудливо освещал желтоватые бока и огромные пустые черепа на гибкой линии позвоночников. Поговаривали, что на конях сидят призраки каких-то древних рыцарей, въехавших сюда во время штурма да так и не успевших спешиться.

Шарль-Арман узнал Музей лошади, в котором побывал в первое воскресенье стажировки в Сомюре. Витрины длинного, пахнущего пылью зала вмещали в себя образцы всего, что только было произведено в мире по части стремянных ремешков, шпор, седел, цепочек, мундштуков для удил и прочего. Здесь было все необходимое для экипировки и римского всадника, и жокея на скачках с препятствиями, и прекрасной наездницы эпохи Возрождения, и татаро-монгольского воина…

Ламбрей поднялся на вершину башни. Здесь, под крышей, в его распоряжении оказалось нечто вроде дорожки для кругового наблюдения, где в просветах между огромных каменных блоков располагались амбразуры без парапетов. Возле каждой такой амбразуры могли свободно разместиться два человека. Канонада здесь слышалась громче, а ветер доносил запах пыли и гари.

Сколько же поколений стражников, увидев отсюда приближение неприятеля, свешивались вниз и кричали: «К оружию!»? ^[16] Они-то и протоптали за многие века дорожку вдоль стен башни.

«Да, мастера своего дела», — подумал Шарль-Арман о строителях замка. Отсюда вся местность была как на ладони.

Перед ним открылась вся панорама поля боя. Шагах в четырехстах внизу, у подножия остроконечных скал, текла река. Длинный каркас железнодорожного моста, сверху похожий на сломанную игрушку, обрушился в воду и на песчаные отмели. Старый каменный мост к северу от острова тоже был взорван. А вдалеке на востоке, сквозь туман, пробиваемый лучами солнца, угадывались развалины моста Монсоро. С большого вытянутого острова, со всех сторон окруженного золотыми песчаными пляжами и казавшегося косточкой в теле разрезанного, как фрукт, города, поднимались столбы дыма.

На неприятельском берегу до самого горизонта простирались зеленые долины Бургея.

Отсюда, с высоты, Сомюр с разрушенными мостами выглядел как ставка в игре сильных мира сего.

В первый момент Шарль-Арман ни на чем не мог сосредоточить взгляд: слишком большой обзор для таких мелких деталей.

И канонада, и бескрайние просторы, залитые утренним солнцем, а больше всего запах пыли, которой он уже успел надышаться, подействовали на Шарля-Армана возбуждающе. Он почувствовал себя мужчиной, королем.

Он взял в руки бинокль, но был так поглощен ощущением собственного могущества, что застыл в нерешительности. Именно такие чувства испытывает человек, с энтузиазмом приступающий к решению трудной задачи.

В этот момент сверху что-то засвистало, и бронебойный снаряд с оглушительным грохотом взорвался у самой стены замка. Обломки камней брызнули выше зубцов, и башня зашаталась. Шарлю-Арману показалось, что она вот-вот рухнет, и он сломя голову понесся вниз по лестнице, гонимый ужасом случайной смерти от шального осколка и собственным одиночеством. Но башня устояла. Камни продолжали сыпаться, и эхо от взрыва еще гуляло под гулкими сводами.

«Я не имею права бояться», — приказал себе Шарль-Арман, но воспринял эти слова как-то странно, не так, как обычные мысли. Он явственно услышал, как их произнес где-то на уровне затылка его собственный голос. Голос звучал тише обычного, и ни сознание, ни воля Шарля-Армана здесь были ни при чем. Феномен раздвоения настолько его потряс, что он даже зажмурился.

Остановился Шарль-Арман, только когда оказался возле двери в зал с лошадиными скелетами. Ему стоило неимоверных усилий повернуть назад и снова преодолеть те самые шестьдесят ступенек, что, постепенно сужаясь, вели наверх. Но он сумел взять себя в руки и занял свой пост, приступил к наблюдению.

Он навел бинокль на остров, дрожащими пальцами поворачивая колесико резкости. Наконец в поле зрения попали какие-то разбросанные по острову черные точки.

«Должно быть, там идет бой», — подумал он и вспомнил о друзьях, о Монсиньяке и Лопа де Ла Боме, угодивших в самое пекло. И сразу же позабыл о риске, которому только что подвергался сам.

По ту сторону широкого моста он насчитал семь немецких танков, скорее всего, выведенных из строя противотанковыми орудиями французов. Он увидел грузовики, вокруг которых, как муравьи, суетились человеческие фигурки, бегавшие взад-вперед по прилегающим улочкам.

Весь пригородный район на северном берегу, где современные постройки соседствовали со старинными деревенскими домами, буквально кишел автомобилями и крошечными человечками. А дальше, на дороге, ведущей в Париж, неприятель, похоже, начал стягивать войска. Шарль-Арман сосредоточился на этой длинной веренице насекомых и различил танки, подходившие вместе с артиллерией и занимавшие прилегавшие дороги.

Шарль-Арман достал планшет и принялся быстро записывать данные своих наблюдений.

У него больше не оставалось сомнений. Пейзаж перед его глазами резко изменился. Это был пейзаж поля брани.

Точные слова и подробные указания приходили сами собой, безо всяких усилий мысли или памяти. Во фруктовом саду он засек четыре действующих орудия. Затем неподалеку от реки обнаружился минометный расчет, бивший по острову по касательной. По мере того как прилегающие к городу районы и берег реки заполнялись вражескими войсками, карта покрывалась все новыми красными кружками, а ее поля — расчетами местонахождения и засечками целей.

Сверху послышался свист, второго снаряда. На этот раз Шарль-Арман не дрогнул.

«Ладно, если это мой — тем хуже», — подумал он, спрятав голову за парапет и ощутив дрожь камня. Должно быть, снаряд взорвался где-то сзади, во дворе. Уши заложило, и, чтобы восстановить слух, Шарлю-Арману пришлось несколько раз сглотнуть и зевнуть.

«Ну, погоди у меня!» — подумал он, словно результаты его наблюдений неизбежно должны были привести к уничтожению палившей по нему вражеской батареи. Шарль-Арман даже начал верить в то, что видит ее перед собой. Для него это дело уже начало носить личный характер.

Вздрагивая от нетерпения, Шарль-Арман с охотничьим азартом выслеживал глазами «свою батарею», и это нетерпение вытеснило все другие чувства. Вдруг он увидел посреди виноградников две огненные вспышки и услышал пронзительный вой. Молодому человеку показалось, что он находится как раз на траектории снарядов и сейчас его разнесет в клочья. Но, решив, что пушка стреляет именно по нему, явно переоценил значимость своей персоны: снаряды разорвались где-то на улице. Противник просто пристреливался.

Тем не менее Шарль-Арман поймал «свою батарею», которая теперь вела непрерывный огонь. Но артиллерия французов не знала ее расположения, и он не успокоился, пока не засек батарею, сделав основной кроки ^[17] и привязав ее на местности к четырем точкам: двум в виноградниках и двум в перелеске. Когда Шарль-Арман увидел обслуживавших батарею солдат, они показались ему такими маленькими, что вся злость почему-то испарилась. Пищей для настоящей ненависти могут стать только идея или зрительный образ. А эти мечущиеся туда-сюда, суетящиеся фигурки только сбивали юношу с толку, и принять их всерьез никак не получалось. У Шарля-Армана почему-то пропало желание передавить их, как саранчу.

Спускаясь с башни, он поклялся себе никому не говорить о том, как сперва поддался панике. Наоборот, Шарль-Арман очень гордился тем, что из всей бригады он единственный получил настоящее боевое крещение огнем.

Надо сказать, что вниз он спустился не без удовольствия. Во дворе замка его дожидался Гийаде, бледный как смерть.

— Я уж думал, не случилось ли что с тобой, — сказал он, бегом припустив навстречу Шарлю-Арману. — Ведь я не знал, куда ты пошел. Скажи, ну и пальба!

Шарль-Арман, тоже очень бледный, ответил:

— Брось, старина! Нельзя же накладывать в штаны из-за каждого шального снаряда!

И, усаживаясь в коляску мотоцикла, процедил с небрежностью бывалого вояки:

— И вообще, если грохочет, то не убьет…

Может, и не убьет, если речь идет о молнии, а не о снаряде.