Глава 9
Начальник округа
«Крейсерок» обогнал германца на шесть часов. Он вошел в бухту Лососей поутру. Налимов хотел доставить пассажира на берег своими силами, но Алексей пожалел людей. На этот раз долго ждать не пришлось, катер прибыл быстро. Надворный советник простился с моряками – за это время он всех узнал по именам. На берегу его уже ожидали подчиненные.
Встречать начальника на пристани собралась вся корсаковская головка. Мало ли, что он временный? А вдруг?.. Ялозо руководил процессом. Помимо уже знакомых лиц явились врач военной команды Зборомирский, заведующий окружным лазаретом Сурминский и священник отец Александр (Винокуров).
Поздоровавшись с кадром, Лыков произнес речь ни о чем и поспешил на службу. Тут же выяснились атрибуты его высокого статуса. Выезд начальника округа был шикарной пароконной коляской, отделанной синей кожей. Верзила-кучер в новой чуйке глядел соколом. Два забайкальских казака, столь редкие на Сахалине, составляли личный конвой. Ялозо, с папкой неотложных бумаг на подпись, изображал из себя правителя канцелярии. Фу-ты ну-ты! До каких верхов ты добрался, Леха, посмеялся про себя Лыков, усаживаясь в коляску. Но более всего возгордился Ванька Пан. Он вытребовал помощников для доставки багажа и начал на них покрикивать… Всполошились гуси, отправляясь в последний путь. Шум, гвалт, пыль… Начальник приехал!
Казенная квартира располагалась в доме на горе, между тюрьмой и храмом. Добротное здание на пять комнат, позади целое хозяйство: конюшня, баня, прачечная, дровник, летняя кухня, флигелек для прислуги. Явилась знакомиться и сама прислуга. Первым вошел повар, упитанный мужчина в белом колпаке, и попросил заказать обед. Алексей поинтересовался:
– А что сам можешь предложить?
Дядька сделал почтительное лицо и сообщил тонким, как у скопца, голосом:
– Смею рекомендовать пулярку, форшмак и лосось грилье под майонезом. А на сладкое пирог с японской хурмой.
– Годится. Ты пока несколько дней покажи себя. А там решим…
Повар поклонился и задом вышел из комнаты. Фома Каликстович пояснил:
– Все, стервец, может, когда трезвый! Ипполит Иванович, господин Белый, самого Кононовича принимал, так его превосходительство остались очень довольны!
– За что прислан?
– Убил по пьяному делу.
– Часто запивает?
– Случается. Но старательный! Боится, шельма, место потерять. Потому как в Корсаковске еще два повара имеются. Больше суток не пьет. Или прикажете заменить?
– Нет, пусть пока остается. Посмотрим. Кто следующий?
– Следующая у нас горничная, зовут Нюня [38], – Ялозо закатил глаза и причмокнул самым пошлым образом. – Баба – рафинад! Двадцать четыре года, грудью двери вышибает! До ее молочного хозяйства руки так и тянутся!
Лыков скривился:
– Зачем мне горничная?
Титулярный советник сально ухмыльнулся:
– Как зачем? Для здоровья! Доктора рекомендуют, хи-хи…
– Вы вот что, Фома Каликстович. Нюню свою уберите с глаз моих долой.
– Что, даже смотреть не будете? Зря, ей-богу зря! Как увидите, сразу и согласитесь!
– Повторяю: девку убрать.
– Дозвольте взять ее пока к себе? – вкрадчиво попросил титулярный советник.
– Да пожалуйста! – великодушно разрешил Лыков. – Но почему пока?
– Ипполит Иваныч вернется – отберет. Но хоть попользоваться…
– Валяйте. Дальше кто?
– Дальше личный камердинер. Зовут Ельпидифор Ажогин. Трезвого поведения, в воровстве не замечен. Прикажете позвать?
– Я уже привез с собой человека, Ивана Збайкова. Видели его на пристани?
– Так точно-с.
– Вот он и будет моим личным камердинером.
– Ажогина прикажете обратно в тюрьму?
Лыков задумался. Лишить человека, которого ни разу прежде не видел, хорошей жизни?
– Нет. Пусть будет у Збайкова в помощниках. Казна от этого не разорится?
– Никак нет-с! Тут даже поручики держат по три прислуги…
– Быть по сему. Следующий кто?
– Два лакея, первый и второй. Бывают гости-с, одному трудновато…
– Да уж не уголь рубить, действительно трудновато! Пусть войдут.
Лыкову надо было освободить место для Буффаленка. Поэтому он отставил второго лакея за неблагообразную наружность. Всех остальных – кучера, дворника, кухонного мужика и конюхов – утвердил. Совещание закончил приглашением позавтракать. Ялозо был очень доволен. Однако, когда к столу позвали еще и Фельдмана, он попытался отговорить начальника от этого жеста.
– Воля ваша, Алексей Николаевич, но молод пока Степка для такой чести! У нас, знаете ли, принято, что сахалинские «князья» столуются друг с дружкой, а более ни с кем.
– Сахалинские «князья»?
– Так точно-с! Этим титулом называют только двух человек в округе: самого начальника округа и смотрителя тюрьмы. Все другие им не ровня-с. И господин Белый, коего вы изволите временно замещать, придерживался такого обычая.
– Я сам разберусь, с кем мне обедать.
Ялозо обиделся. Ну и черт с ним! Алексей уже решил, что будет вести себя как первое лицо. Кому не нравится, пусть терпит до осени. А подлаживаться под тот сброд, что называется сахалинской администрацией…
Позавтракали втроем. Фельдман, довольный оказанной ему честью, держался скромно. А ведь должность у него не рядовая! На Сахалине нет ни своего отделения Окружного суда, ни прокурорского надзора. Расследование преступлений и вынесение наказаний по ним поручено не судебным органам, а административным. Поэтому секретарь полицейского управления даже ведет следствие и готовит по нему проект приговора. Наказания средней тяжести выносятся на месте. Хабаровский Окружный суд рассматривает только тяжкие преступления. В этих условиях чиновник имеет много соблазнов. Легко и зазнаться, получив такую власть… Пока Фельдман Алексею нравился. Он решил приблизить молодого человека и посмотреть на него внимательнее, в деле. Ялозо же вызывал антипатию. Хотя он правая рука, первый помощник! Как нарочно, титулярный советник обрушился на доктора Пагануцци, который вчера освободил от телесного наказания какого-то кавказца.
– Опять гуманности развел! Прошу вас взять этого итальяшку на заметку! Всю каторгу нам развинтит, они и бояться перестанут!
В устах Фомы Каликстовича слово «гуманности» звучало как матерная брань.
После завтрака Лыков долго подписывал накопившиеся бумаги. Большая часть их касалась перевода каторжных из разряда в разряд. Пять человек он произвел из испытуемых в исправляющиеся без раздумий. Люди снимут кандалы – уже хорошо. Двух поселенцев смотрители требовали посадить в карцер. Исполнение этих рапортов Алексей отложил, так же как и полдюжины ходатайств о телесных наказаниях. Ялозо он объяснил:
– Хочу перенять систему Бутакова. Он у себя в Тымовском округе знает каждого человека. И решает не по бумагам, а по характеру. С завтрашнего дня я начинаю прием просителей. Наказания, налагаемые моей властью, временно приостанавливаю – пока не войду в курс дела.
Титулярный советник скис. Он вежливо поинтересовался: почему наказывать заглазно нельзя, а миловать можно? У него на виду Лыков демонстративно завизировал прошение крестьянина из ссыльных о переезде на материк. И лишь потом ответил:
– Если наши тюремные администраторы лично ходатайствуют о милости, то как им откажешь?
– Но вот тут они же просят дать мерзавцу сто розог!
– Буду разбираться.
– Но почему?
– Если вы сами этого не понимаете, то затрудняюсь объяснить. И учтите, господин титулярный советник: я зверств ненужных не люблю. В случае чего нам трудно будет служить вместе. Понятно?
Расстались они холодно. Ялозо уехал на разгрузку парохода. Когда новые корсаковцы были приняты и посчитаны, на пристани появился Лыков. Он пошел вдоль шеренги, говоря семенящему сбоку Фоме Каликстовичу:
– Нужен второй лакей. Но благообразный! У вас глаз на этих мошенников наметанный, давайте помогайте. Может, вон того, кудрявого?
Наконец Алексей увидел Буффаленка. Тот стоял в арестантском халате, с наполовину обритой головой. У сыщика сжалось сердце… Дойдя до парня, он ткнул в него пальцем:
– Как зовут?
– Фридрих Гезе, ваше высокоблагородие!
– Немец?
– Так точно!
Лыков обернулся к своему помощнику:
– Немцы – нация аккуратная. И на лицо годится. Как находите, Фома Каликстович?
Ялозо придирчиво оглядел арестанта и спросил:
– За что прислан?
– За подозрение в сбыте фальшивых банкнот, ваше благородие!
– Подозрение… Раз суд решил, значит, сбыт, а не подозрение!
Лыков задумчиво почесал нос.
– Ошибка молодости, бывает… Но не убийца, не изнасилователь, так?
Титулярный советник, поняв, к чему склоняется начальство, подобострастно поддакнул:
– Так. Думаю, Алексей Николаевич, немец подходит. А не справится – заменим. Вон их сколько!
– Ну, Фома Каликстович, полагаюсь на вашу опытность. А ты, Гезе, отходи в сторону. Будешь при мне за второго лакея. С испытательным сроком! Чуть что не так – разжалую в древотаски.
Шеренга вполголоса зашумела. Вот подфартило колбаснику! В барак прийти не успел, а уже попал на ваканцию. Так на тюремном языке назывались все теплые должности, освобождающие от тяжелых каторжных работ. Ваканция – мечта любого арестанта, особенно кандального. Поэтому вперед сразу же выскочил мужичонка с растрепанной бородой.
– Дозвольте спросить, ваше высокоблагородие, а не надо ли для вашей милости воды носить али там дрова колоть?
– Таких дармоедов без тебя хватает! – рявкнул Ялозо. – А ну встать в строй, моторыга, острожное мясо!
И ударил мужика кулаком по лицу. Лыков даже растерялся: как быть? Ему очень хотелось вернуть удар своему помощнику, но делать этого было нельзя. Сыщик молча пошел дальше. Нужно взять в прислугу еще одного человека. Только что на глазах у всех надворный советник из толпы выбрал Фридриха Гезе. Почему именно его? Могут заподозрить. Парня требовалось кем-то разбавить. Вот хоть бы этим, с добродушным взглядом и большим недочетом в зубах.
– Кто таков?
– Зот Денежкин, банщик.
– Банщик?
– Так точно, ваше высокоблагородие! В Москве в торговых банях Исправникова служил.
– И парить умеешь?
– И парить, и мозолю срезать, и косточки размять.
– А что, Фома Каликстович, есть ли у нас банщик? – обернулся Лыков к Ялозо.
– Есть один, но он сейчас в карцере. Да и то сказать, малоспособный…
– Возьмем этого?
– Как ваше высокоблагородие распорядится.
– А! Берем! Выходи из строя, борода, – ублаготворил.
Снова все зашумели, снова кто-то пробовал привлечь внимание щедрого начальства:
– А я воду искать умею! А я лошадиные заговоры знаю!
Но начальство больше никого не выбрало. Колонна пошла в тюрьму, а двое счастливцев – в дом из пяти комнат на другом конце площади.
Обедал Лыков в одиночестве. Потом вызвал Фельдмана и имел с ним продолжительную беседу. Тот чем-то напомнил сыщику его варшавского помощника Егорку Иванова [39]. Но был постарше и дела вел посерьезнее. Степан Алексеевич оказался коренной сахалинец. Его отец, известный на острове человек, долго служил смотрителем в разных тюрьмах. Сын не озлился, бесправных людей унижать не любил. В округе поэтому считался белой вороной. Надворный советник сказал коллежскому регистратору:
– Давайте служить вместе. Шелькинг, Ялозо, Акула-Кулак – это все дрянь. Но их много, они сила. Мне-то что! Я приехал и уеду. И потом, я им начальник. А вы? Согласны ли вы помогать мне гуманизировать каторгу? Ссорясь при этом с ялозами… Я нуждаюсь в советчике, знающем здешние порядки и особенности. Но чтобы был приличный человек. Вот как вы.
Фельдман задумался. Затем ответил:
– Я готов! Жил раньше, извините, без вас, и ничего, не съели. Авось и после вашего отъезда не сожрут. А послужить с таким руководителем когда еще выйдет?!
На том и договорились.
Вечером Алексей вызвал своего денщика и сказал ему:
– Иван, мы с тобой тут люди новые, а мне надо входить в дела. Начальнику округа правду узнать трудно. Понимаешь меня?
– А то! В оба уха станут дуть, как у них здесь все хорошо!
– Именно. Учти, я полицейский чиновник, жалеть уголовный люд не собираюсь. Сопли им подтирать… Но и несправедливости не люблю. Помоги разобраться.
– Как? – Ванька Пан смотрел с собачьей преданностью, но ничего не понимал.
– Ты свой для каторги.
– Ну?
– Разговори людей. Тебе скажут, а мне нет.
– А о чем говорить-то?
– О здешних порядках.
– Алексей Николаич! Скажите заради Христа так, чтобы я вас понял! А я уж в лепеху расшибусь, но исполню. О чем вызнать-то?
– Что в тюрьме творится. Честен ли смотритель. Что говорят про Ялозо. Много ли в округе лихоимства, или можно терпеть. О каких улучшениях мечтает каторга – из числа законных, конечно.
– Ага. Теперь понял.
– Ты походи по чайным, да и просто по улицам. В тюрьму загляни. Знакомых там имеешь?
– А как же! С одного сплаву – все промеж себя знакомы. А в Корсаковске и товарищей даже двоих имею, еще по Москве.
– Вот с них и начни. Ты рядом с ними привилегированный, с пустыми руками в гости не приходи. Вот тебе «красненькая».
– Благодарствуйте. Товарищи обрадуются, с куревом да мандрой [40]у всех плохо…
– Иван, мы с тобой договаривались, что ты мне денщик, а не доносчик, так?
– Ну, – сразу напрягся Ванька Пан.
– Такое дело… Мне надо узнать про японцев. Они как-то переправляют людей к себе на острова.
– Каких людей? Беглых?
– Да.
Збайков выпрямился, как гвардейский унтер, и сказал сиплым от волнения голосом:
– Извините, Алексей Николаич, но об этом я вызнавать не буду!
Лыкову стало неловко. Они же договорились! Все сыщицкий зуд, будь он неладен…
– Хорошо, это ты меня извини. Иди.
Лыков потихоньку обживался в квартире. Но явилась новая трудность – Буффаленок! Теперь он с Алексеем под одной крышей, и это оказалось испытанием. Всякий раз, видя парня, сыщик начинал непроизвольно улыбаться! А уж как чесались руки похлопать по плечу, сгрести в охапку… Федор, Федор Ратманов-младший! Вот он, за стенкой, в лакейской. Но нельзя. Всюду глаза и уши. Никто не должен догадаться об их отношениях. И Алексей напускал безразличие и даже бранил слугу за медлительность. Раз они остались в комнате одни. Сыщик хотел сказать шепотом что-то теплое, ободряющее. Или хоть обнять на секунду. Федор понял это и предостерегающе покачал головой: не надо. Стоял и молча смотрел добрыми умными глазами, пока кто-то не вошел. Так теперь и будет…
Утром следующего дня Лыков ощутил и трудности собственного нового положения. Каторга просыпается рано. В семь часов утра, напившись чаю, начальник округа открыл прием. Собралось девять страждущих. Первое же ходатайство поставило Лыкова в тупик. Каторжный разряда исправляющихся просил дозволения обвенчаться с поселкой. Как быть? Он обратился за разъяснением к Фельдману. Тот объяснил, что это незаконно. Ссыльный может обвенчаться с поселкой, а каторжный – нет. Мужик принялся униженно умолять:
– Явите милость, ваше высокоблагородие! По-людски хотим с ею жить, по-божески, как полагается! Что ж в том плохого? Третий год вместях на Соколине энтом проклятом. Друг дружке надёжа и опора. Я без нее, надо полагать, давно бы уж руки на себя наложил. Свет она мне в окошке… А все не муж и жена! Способьте Христа ради, дайте соизволение!
– Не могу, – вынужден был ответить Лыков. – Устав о ссыльных не разрешает.
– Как же нам с Авдотьей? Долго ли еще терпеть? Мы ж хотим, как люди, по-божески! А ну кто из нас помрет? а мы не венчанные…
– Тебе сколько каторги осталось?
– Три года и восемь месяцев. Ой, грехи, грехи…
– Ты в войне с Турцией не участвовал? Скоро манифест выйдет по случаю десятилетия.
– Нет, не доводилось. А других каких манифестов не ожидается, ваше высокоблагородие?
– Разве через год. Я в Петербурге слышал, что наследник цесаревич отправится в кругосветное плавание. Закончится оно во Владивостоке. По такому случаю обязательно захотят каторжным участь облегчить! Скинут все срока на треть. Потерпи.
Мужик ушел ободренный. Следующий ходатай был из деревни Поповские Юрты. Он просил отселить куда-нибудь соседа.
– Чем же тебе сосед не угодил? – спросил Лыков.
– А к бабе моей лезет! Я в поле уйду, а оне там… мать иху так!
– Поддается баба?
– Поддается, ваше высокоблагородие!
– Так, может, тебе ее заменить, а не соседа?
Поселенец даже рассмеялся:
– Где ж я на Сахалине другую-то сыщу? Их така нехватка! Нет уж, дайте милость соседа сменить, а бабу я не отдам.
Лыков написал на прошении: «Переселить взамен из дальней деревни, выбрав кого постарше». Ходатай ушел очень довольный.
Следующий, каторжный общего отделения, явился с жалобой на самого письмоводителя из полицейского управления, храбрый человек! Сработал ему стол и шкап. Договаривались на записку, а тот давать ее не хочет!
Опять пришлось спрашивать Фельдмана. Оказалось, что записка имеет установленную форму: «Продать подателю сего бутылку водки». И подпись. Водку на острове можно купить только свободному человеку и только в лавке колониального фонда. А пить хочется всем. Собственно бутылка стоит рубль двадцать пять копеек, но еще нужна записка. Поэтому цидульки стали своего рода сахалинскими ценными бумагами. Они обращаются в среде каторжных и поселенцев и имеют свои котировки. В Корсаковске цена «водочного векселя» доходит до трех рублей, а в Александровске, где чиновников больше, – всего полтинник.
Уяснив, в чем дело, Алексей немедленно вызвал письмоводителя. Пришел поляк с бегающими глазами и странной фамилией Мордухай-Плавский. Он все отрицал и вел себя по отношению к каторжному высокомерно. В надворном советнике пробудился сыщик. Он поместил поляка под надзор, а сам велел привести его денщика. Тот явился и все подтвердил. Да, стол и шкап заказывали вот этому человеку. Да, договаривались при этом об записке. Не деньги же ему платить! Лыков рассердился. Пороть горячку было нельзя. Грамотные люди в городе наперечет. Но так врать в лицо начальнику округа… Фельдман и тут выручил. Мордухай-Плавский действительно служит в полицейском управлении. Подшивает бумажки… Ленив и неаккуратен. Берет взятки. Держится потому лишь, что не запивает, как русские. Ну и образование какое-никакое: варшавская гимназия. Сюда попал за мошенничество, отбыл наказание и поступил служить по вольному найму. Заменить стервеца? Запросто. Давно ищет места вышедший в крестьяне из ссыльных Пахом Ведров. В прошлом волостной писарь, хорошо грамотный. Отбыл каторгу за кражу с поранением. Хлебнул лиха и теперь честный человек.
Так они и порешили. Лыков вызвал Мордухая и велел ему идти на все четыре стороны. За обман начальства и лихоимство. Поляк сначала не поверил своим ушам. Уволить за то, что не дал каторжной роже бутылку водки? Экий пустяк, здесь такое и за происшествие не считается! Но окружной начальник его слушать не стал и выгнал вон. Приказав немедля очистить казенную комнату для сменщика. А пострадавшему столяру Лыков лично накатал записку сразу на две бутылки: одну за стол и вторую за шкап.
Надворный советник провозился с челобитчиками до завтрака. Он узнал много нового о сахалинских порядках, чего не видно из высоких канцелярий. Голова с непривычки шла кругом. Перекусив в обществе секретаря, он недолго передохнул. На сегодня еще оставалось два важных дела. Лыков собирался осмотреть тюрьму. Если барон Витька прав и отсюда тоже кого-то нацелили в Японию, то кого? Ясно, что высший сорт. Видных «иванов», а не базарных воров-халамидников. Кроме того, пора было встретиться с японским консулом. Начать сыщик решил с тюрьмы. Ванька Пан с запиской полетел к смотрителю. Обождав полчаса, Алексей вышел на плац. Словно бы там появился государь! Все поснимали шапки, дети прыснули в подворотни. Спешенные казаки встали по бокам, Фельдман пристроился сзади, а подоспевший Ялозо – спереди. Таким синклитом и отправились в тюрьму.
Корсаковская тюрьма стоит на срезанной вершине горы. Большой двор со всех сторон обрамлен служебными постройками. Поражал наружный вид узилища. Справа его фланкировала круглая башня, украшенная наверху кокетливыми зубцами. Ее будто перенесли из средневекового замка, только сработали из лиственницы… На плацу приткнулась небольшая часовня. А с покатого к морю двора открывался удивительный вид на залив Анива, на два его мыса, на горизонт вдали. Каково арестантам, особенно кандальным, ежедневно смотреть на это? Поверх тюремного забора… Злая издевка строителей должна была очень угнетать бесправных людей.
Другим отличием здешней тюрьмы оказался ее строгий режим. Такого понятия, как вольная команда, тут не было. Все каторжные, даже исправляющиеся, обязаны были ночевать под караулом. Случаи проживания на квартирах носили исключительный характер и распространялись лишь на прислугу начальства. Возможно, поэтому вид у корсаковцев был какой-то пришибленный. Шапки сдергивали с головы не за двадцать шагов, а чуть не за пятьдесят. Народ жался к заборам и норовил не попадаться на глаза.
Смотритель Шелькинг уже поджидал начальство в воротах тюрьмы. Его свиту составляли красномордый Акула-Кулак и щуплый Пагануцци. Последний был с докторским саквояжем, будто собрался на обход.
Первое, что неприятно удивило Лыкова внутри, – это антисанитария. В бараках стояло зловоние от отхожего места. Во всех тюрьмах дурной воздух, но здесь было особенно удушливо.
Еще надворный советник обратил внимание на то, что в отделении очень уж людно. Рабочий день, а казарма полна!
– Почему арестанты не на работах? – спросил Лыков у смотрителя. Тот сразу же перевел стрелку на доктора.
– Это пусть Пагануцци объясняет! Он у нас добренький, вот и развел дармоедов…
– Владимир Сальваторович, это правда? Все наличные здесь люди больны? И не могут работать?
Пагануцци захлопал красивыми длинными ресницами:
– Да, господин начальник округа. Питание однообразное, уроки большие… Но если считаете необходимым ужесточить меры, то с моей стороны не будет препятствий!
Лыков даже остановился.
– Вы предлагаете мне самому ставить диагнозы?
– Нет, но… когда требуется подтянуть… сочту своим долгом, так сказать… содействовать, так сказать…
Поймав неприязненный взгляд надворного советника, доктор окончательно запутался в словах и замолчал.
– Я считаю вашим долгом, доктор, надлежащее исполнение своих обязанностей. Своих! А не моих.
Эскулап решил было приободриться, но не успел. Лыков спросил:
– А почему тут так грязно?
– Так ведь тюрьма! – искренне поразился Пагануцци. – Не санатория! Чтобы было чисто, надо казарму сделать из мрамора, а нары – из цинка. И ежедневно мыть полы и стены раствором сулемы. Только так возможно истребить грязь и нечистоты.
– А почему у Ливина в Рыковской тюрьме много чище? А там тоже нет ни мрамора, ни цинка! Ну? Этот вопрос и к вам относится, Виктор Васильевич!
Лицо «майора» быстро налилось кровью.
– Не могу ответить, господин начальник округа. Однако смею заметить, что ранее я никогда не получал подобных упреков!
– Теперь получили, – жестко осадил смотрителя Алексей. – Вы мне на то, что было ранее, не ссылайтесь. Я пикирован тем, что увидел. Приказываю вам с доктором Пагануцци на следующей неделе отправиться в Рыковское. За опытом по наведению чистоты.
– Слушаюсь! – хором ответили оба чиновника.
– Та тюрьма севернее, значит, холоднее. А отхожие места вынесены на улицу. И сделаны по системе Эрисмана, с искусственно создаваемой вытяжкой. Полы чистые. Посыпаны хвоей. Вам что помешало ввести у себя то же самое? Дышать в казарме нельзя! Люди травятся аммиаком и угольной кислотой. Срочно взять меры к исправлению!
Смотритель и доктор вытянулись еще подобострастнее.
– Ладно, – смилостивился Лыков. – Пойдемте теперь в кандальное.
Кандальный корпус, как и полагалось, охранялся вооруженным караулом. Зайдя внутрь, сыщик поразился: и здесь аншлаг!
– Эти тоже поголовно не работают? – обратился он к «майору».
– Мм…
– Вот это каторга! Лежи на печи да ешь калачи. В картишки еще можно перекинуться. Виктор Васильевич, чем объясните такой непорядок?
– Алексей Николаевич, подходящей работы для них нет. Лес поблизости весь сведен. А далеко кандальных гонять не могу.
– Это отчего же?
– Начальник воинской команды отказывает в карауле.
Тут Лыков вспомнил рассказ Бисиркина о том, что каторжники разряда испытуемых часто не работают, а за них вкалывают исправляющиеся. Поскольку их легче охранять… Значит, и у него в Корсаковске такая же картина? Несправедливо ведь!
– И как вы собираетесь исправлять положение?
Шелькинг молча пожал плечами, всем видом показывая: ты начальник, ты и исправляй!
– Фома Каликстович, – обратился Лыков к помощнику. – Подготовьте с Виктором Васильевичем свои соображения, и устроим совещание. Срок – три дня.
– Слушаюсь, – отозвался Ялозо и бросил на смотрителя многозначительный взгляд.
Между тем кандальные арестанты выстроились посреди казармы в шеренгу и ожидали начальство. Лыков пошел, вглядываясь в их лица. Да, совсем другой материал, чем, к примеру, утренние просители. Рожи такие, что родимчик хватит… Вот ему попался детина огромного роста и богатырского сложения, с шишкастой головой и низким лбом. Характерной чертой детины были глаза навыкате, делающие его наружность еще более устрашающей. Раскормленный вид гиганта сильно контрастировал с худобой и болезненностью обычного каторжанина.
– Уж не Глазенап ли это? – догадался надворный советник.
– Он и есть, – пробормотал Шелькинг. Рослый, осанистый, он смотрел на великана снизу вверх. Лыкову так вообще пришлось задирать голову – того и гляди фуражка свалится…
Елистрат Мурзин по кличке Глазенап славился на весь Киев огромной, прямо-таки медвежьей силой. А еще жестокостью. Жертвам он обычно ломал шейные позвонки. Кличку получил за выпученные глаза. Арестовывали убийцу четверо городовых и едва справились… А сейчас он обнаружился в округе у Лыкова. Вот первый кандидат на побег! Почему до сих пор не смылся? Такому порвать цепи или удавить часового – пара пустяков.
– А чего он у вас в шапке стоит? Боится голову застудить?
– Позвольте доложить, Алексей Николаевич… – начал говорить Шелькинг и запнулся.
– Ну, докладывайте.
– Их трое таких. Постановили, значит, картузы перед начальством не снимать.
Только теперь Лыков заметил, что двое ближайших каторжников тоже стоят в шапках. Причем не в арестантских бескозырках, а именно в добротных картузах. С лаковыми козырьками, околышами из черного бархата… А еще в вытяжных сапогах [41]и с красными поясами, по уголовной моде. Один из них был просто «иван», с наглым взглядом и заурядной поганой физиономией. Смотритель доложил, что это Василий Шельменкин по прозвищу Вася Башкобой, забироха [42]из Питера. Фигура другого привлекала внимание. Худощавый, хорошо сложенный мужчина лет сорока, росту выше среднего, он тоже стоял подбоченясь. Но это была осанка вождя, человека, привыкшего повелевать. Причем естественная, неподдельная. Узкое лицо, хищное, как у стервятника. Властные, с холодным отливом, глаза. На редкость неприятная личность! Чувство исходящей от каторжного опасности буквально разливалось вокруг. Кто таков? В жизни Алексей единственный раз встретил подобного человека. Это был «король» Санкт-Петербурга Лобов, которому подчинялись все. Если бы не погиб, а угодил на каторгу, то, наверное, держался бы там столь же внушительно…
– Этого как зовут? – кивнул на арестанта сыщик.
– Неужто не узнали? – удивился смотритель. – Знаменитость! Артамон Козначеев по кличке Царь. Самый страшный на Сахалине человек.
Лыков сразу вспомнил. Да и как забыть такого негодяя? Главарь шайки гайменников [43]наделал много шуму два года назад. Заурядный мещанин города Камышлов Пермской губернии. После службы в гвардейской пехоте остался в Петербурге. Вдруг в бывшем ефрейторе проснулись задатки преступного вожака. Он собрал шайку отчаянных и сразу начал щедро лить кровь… Гайменники наведывались в Москву и на Нижегородскую ярмарку. Люди Царя не оставляли свидетелей. Только случайно выживший купец, которого убийцы приняли за мертвого, смог дать их приметы. Сыскная полиция петербургского градоначальства отличилась. Лыков тоже искал Козначеева, но повезло столичным сыскарям. Шайка квартировала на Горячем поле, где облавы невозможны. Царя выманили на встречу с барыгой и там взяли. Его подчиненных, оставшихся без атамана, быстро переловили.
На следствии выяснилось, что дисциплина у гайменников была военная. Когда один из них замедлил по приказу Козначеева сходить за табаком, главарь убил его. За табак! Взял топор и при всех тут же разрубил голову… После этого желания атамана исполнялись бегом.
И вот Царь здесь, в Корсаковской кандальной тюрьме. Стоит перед Лыковым и щерится.
– Почему его не посадили в Воеводскую? Там бы ему самое место.
– Прислали по разнарядке, – лаконично ответил «майор» и отступил от опасного каторжника на шаг.
Вот подфартило, расстроился Алексей. Самый хороший округ! И в нем – такие головорезы. Ясно, что они не только каторгу, но и администрацию запугали. Шапок не снимают, на работу не ходят. А когда захотят – сбегут. И все вздохнут с облегчением. Шурка Аспид – младенец супротив Царя. Если уж японцев отсюда кто и нанял, то именно Козначеев.
Так. Но что делать? Каторга смотрит и скоро начнет посмеиваться над новым начальником. «Иваны» будут герои… Показать власть, вызвать конвой и законопатить их в карцер? Пагануцци отыщет у негодяев болезни и выпишет бумажку о невозможности наказания. Нет, спешить с репрессиями нельзя. Но вот высмеять стоит. Каторга очень чувствительна к таким вещам. А самое страшное для того, кто лезет в верховоды, – это оказаться смешным.
Пауза затянулась. Царь со своими подручными уже откровенно склабились. Лыков ухмыльнулся им в ответ.
– Ладно. Гуляйте пока в шапках, а там разберемся.
И, словно шутя, хлопнул Глазенапа по плечу. Но шлепок-то был лыковский… От его силы гигант не устоял и повалился набок. И всей своей огромной тушей рухнул на главаря. Тот, пытаясь удержаться, схватился за Васю Башкобоя. В итоге все трое оказались на земле. Вышла удивительно нелепая куча-мала. Трое жутких «иванов» барахтались на грязном полу и не могли подняться. А полторы сотни кандальников наблюдали это и ржали в голос… Наконец Козначеев вскочил, красный от злости, но надворный советник уже ушел вперед. По пути он не поленился нагнуться, подобрал с пола картуз Царя и бросил в ближайшую парашу.
Каторга продолжала смеяться. Поднялись на ноги и другие два «ивана», обескураженные и смущенные.
– Тихо, ребята! – скомандовал Лыков. – Не то клоуны обидятся и представления нам не покажут.
Люди захохотали с новой силой.
– А я взаправду обиделся! – крикнул сыщику в спину Царь. Крикнул с угрозой. Но голос его потонул в общем шуме, и Алексей не стал реагировать. Свой маленький поединок он выиграл, и это его устраивало.
Обход продолжился. Новый начальник шел не спеша, в лица смотрел внимательно. Было ясно, что человек это бывалый и никого не боится. Внезапно он остановился перед каторжным, снял фуражку, протянул руку и сказал:
– Здравствуй, Калина Аггеевич!
– Здравствуй, Алексей Николаевич!
– Приходи ко мне часиков в семь, чаю попьем да покалякаем.
Из-за плеча Лыкова высунулся «майор» Шелькинг:
– Этот очень опасный!
– Вы даже не знаете, насколько, – ответил сыщик. – Господин Голунов, ежели захочет, весь караул вам вырежет, никто и глазом моргнуть не успеет. Это ведь он научил меня снимать турецких часовых. Золотые руки!
– Но…
– Расковать. Перевести в разряд исправляющихся. В семь чтобы был у меня. С вещами!
– Слушаюсь!
Лыков продолжил осмотр и обнаружил в тюрьме множество недостатков. Чувствовалось, что настоящего хозяина нет. На кухне как раз готовили обед арестантам. Кухарь и артельщик обвешивали мясную порцию на сломанных весах. Немытую картошку на глазах у начальника округа вывалили в котел с водой и слегка пошуровали палками. Затем порубили сечками на куски, прямо вместе с кожурой. И бросили в похлебку. Еще бы у каторжных было после этого нормальное пищеварение! Но более всего поразила Лыкова пекарня. Он разломил свежий каравай, а из него потекла вода… Мякиш оказался липким: в муку для веса добавили глины. Корка с закалом, видать, для большего припека. Не секрет, что плохие смотрители на этом злосчастном припеке сколачивают состояния. Шелькинг, видать, был из худших… Лыков протянул ему каравай и сказал:
– Виктор Васильевич, я сегодня у вас отужинаю. Угощаться будем вот этим. Чтобы съели у меня на глазах. Понятно?
Смотритель побагровел.
– Вы, кажется, думаете, что дальше Корсаковска вас уже некуда послать? – повысил голос сыщик. – Ошибаетесь. На Камчатке город Большерецк второй год без полицмейстера. В Якутской области много вакансий: в Усть-Ямске, Зашиверске… Когда я буду делать доклад Галкину-Врасскому, обязательно вас порекомендую. Если еще раз обнаружу такой каравай! Стыдитесь. Ведь хлеб – главная арестантская пища. Вашу баланду даже собаки не едят. И остается каторжному единственно что три фунта хлеба. А вы в него глину добавляете! Припек завышаете! Креста на вас нет, майор.
Шелькинг стоял мрачный, с гримасой незаслуженно обиженного человека. Стыдить такого – глупое занятие. Поэтому Алексей закончил на жесткой ноте:
– Пока я здесь начальник, чтобы хлеб был хлебом!
Только в лазарете обнаружился относительный порядок. Не очень грязно, и даже есть одеяла. Правда, рядом с парочкой явных дистрофиков на койке отдыхал здоровенный бугай отчаянного вида.
– Что с тобой, страдалец? – заботливо поинтересовался надворный советник.
– Грыжа, – ответил детина и сытно рыгнул. – Извела, окаянная! Нутро инда жгет! Совсем я расположения к еде лишился!
Постельные принадлежности и полотенца арестантам не полагаются. Но детина сидел на ситцевой простыне и вытирал лоснящуюся физиономию рушником. Было ясно, что Пагануцци решил не ссориться с «иванами». И поэтому они всегда получат от него нужную бумажку.
В кабинете смотрителя состоялся разговор.
– Почему так распустили Козначеева со сворой? – строго начал Алексей.
– Я бы их в рукавицы – эх! – ответил Шелькинг. – А доктор не дает! Царь и его, как их тут называют, эсаулы совсем обнаглели. На работы не ходят, шапок не снимают. Что я могу поделать, когда у них… как его? диагноз.
– Владимир Сальваторович, это правда?
– Да-с, Алексей Николаевич. Ни карцера, ни розог ко всем троим применять нельзя. Неспособные и слабосильные.
На Пагануцци было неприятно смотреть. Он понимал, что говорит очевидную ложь. Но ведь не поймают! И, глядя в пол, доктор упорствовал.
– Вас так запугали?
– Нет-с! Это я как классный врач заявляю и готов подписать. У Мурзина эпилепсия, он только с виду богатырь. У Козначеева бугорчатка. У Шельменкина третичный сифилис.
– А если я прикажу первому врачу окружного лазарета переосвидетельствовать их? Где, кстати, Сурминский?
– Василий Андреевич уехал на строительство дороги. Там у рабочих кровавый понос. Но он смотрел всех упомянутых больных и с моим диагнозом согласен!
Лыкову стало ясно, что оба окружных доктора сговорились и с этой стороны Пагануцци не взять. А Шелькинга такой порядок полностью устраивает, поскольку снимает с него всякую ответственность.
– Владимир Сальваторович! А если я прикажу осмотреть ваших мнимых больных военному доктору? Кто у нас пользует Корсаковскую команду? Зборомирский?
– Да.
– Вот. А компанию ему попрошу составить самого Супруненко [44]. И если ваш диагноз окажется ложным – а мы все здесь понимаем, что он ложный, – вы уходите со службы. Без прошения и пенсии, по третьему пункту. Согласны на такой эксперимент?
Пагануцци в отчаянии прижал пухлые женственные руки к груди:
– Алексей Николаевич! Ваше высокоблагородие! Не губите! Они же… это жуткие люди! Они меня зарежут. Царь лично обещал!
Доктора поддержал «майор»:
– И правда, Алексей Николаевич! Вы, извините, уплывете, а нам тут жить! Вы не знаете, кто такой этот Козначеев. Одной фразой он может поднять тюрьму на бунт! Его слушаются беспрекословно. Он может приговорить к смерти любого. Включая и нас с вами! А исполнители найдутся… Сам же Царь всегда останется в стороне. После того, что он проделал с моим предшественником, ему теперь все нипочем!
– Что там случилось? – насторожился Лыков.
Тут в разговор вступил Ялозо и пояснил:
– В прошлом годе у Козначеева вышла ссора с прежним смотрителем Ивановым. И… Царь ударил его ножом.
– Сам ударил?
– Так точно, сам. При всей каторге.
– За это же петля!
– О том и речь, Алексей Николаевич. Начальник острова приговорил, как полагается. А генерал-губернатор заменил смертную казнь на бессрочную каторгу. Не могу знать, из каких соображений. И очень нам этим напортил! На Царя нет больше управы. Наказать его нельзя – доктора не велят. И я их, извините, понимаю. Им тоже жить охота… На работы все трое не ходят. Тем лишь и занимаются, что тюрьму сосут, как мамкину титьку. Да и не только тюрьму, а и весь округ! Кто теперь Царю в чем откажет?!
Лыков уяснил. Дело было плохо. Человек на глазах у всех пошел на верную гибель. Совершил поступок, который наказывается виселицей. Нападения арестантов на тюремных служителей нет-нет да случаются. Виновных обязательно вешают. Иначе нельзя! Порядка не станет! Но далекий от этих соображений Амурский генерал-губернатор, сидя у себя в Хабаровске, решил вдруг пощадить злодея. Бог знает почему. Видимо, за страшного убийцу вступились влиятельные силы. И Царь остался жив. Вместо двадцати лет каторги получил бессрочную – какая ему разница? В итоге произошла необратимая вещь: высокий чин создал для каторги еще более высокий авторитет. Шесть тысяч преступников не боятся никого, они видали всякие виды. Пугает их одна только смерть. И поэтому они боятся человека, доказавшего, что он не страшится самой смерти.
– Тогда понятно. Отложим этот вопрос. Никакой власти, кроме законной, я здесь не потерплю. И Царя с эсаулами обязательно раскассирую. Но как, пока не знаю. Вы правы, что не надо торопиться, а следует сначала все обдумать.
Подчиненные повеселели. Дело отложено! А там Лыков, глядишь, и сам поймет, что лучше ему с Царем не тягаться. Сядет осенью на пароход – и тю-тю… Расходились чиновники, расправив плечи.
А надворный советник поехал знакомиться с японским консулом. Ванька Пан с новой запиской полетел в Косун-Котан. Так называлась падь недалеко от города; сам Корсаковск расположился в Хахка-Томари. Эти названия остались от прежнего управления. Японцы ушли из Южного Сахалина четырнадцать лет назад, но их названия кое-где сохранились в обиходе.
Консульство помещалось в аккуратном белом доме под флагом, в окружении молодого сада. Лыков уже знал, что переводчик ему не понадобится. Сам консул господин Кузе и два вице-консула хорошо говорили по-русски. Так оно и оказалось. Японский дипломат у себя на квартире принял гостя в национальном платье. Небольшого роста, сухощавый, смуглый, Кузе немедленно взял быка за рога:
– Я слышал, господин начальник округа, что в морге лежит тело моего соотечественника. И уже давно! А без вашего разрешения меня туда не допускают.
– Я пришел к вам сразу же, как только дозволили обстоятельства. Прошу извинить меня за задержку.
– Кто этот человек и как он умер? Точно ли это японец?
– Кто он, мы рассчитываем узнать от вас. А обстоятельства смерти весьма необычны. Этот неизвестный прикрывал огнем из винчестера отступление наших беглых каторжников…
И Лыков подробно рассказал консулу о происшествии в Набильском заливе. В том числе о ранении русского солдата и о шхуне «Окаги-мару», подобравшей беглых на глазах у погони. Для иллюстрации он разложил перед Кузе предметы, найденные у убитого. Отдельно сыщик вручил японцу полный список свидетелей произошедшего. Помимо русских, туда вошло и население гиляцкой деревни Милькво. Консул был подавлен. Наличие такого количества очевидцев не позволяло усомниться в рассказе. Это значило, что на русской земле в русскую военную команду стрелял японец. Защищая от погони русских беглых… Дипломатический скандал! Кузе внимательно перебрал загадочные трехконечные звезды, заглянул в бамбуковый пенал. Лицо его оставалось холодно-невозмутимым.
– Вам говорят о чем-нибудь эти вещи?
– Нет.
– Но они ведь японской фабрикации?
Кузе нахмурился.
– Из оружия я вижу американский винчестер и неизвестно чей нож. Назначение других предметов мне непонятно.
– А вам не кажется, что мы имеем дело с якудзой? – решил блеснуть своей осведомленностью Лыков.
– Я дипломат, а не полицейский, – ответил консул. – Обещаю, что перешлю все нашей полиции и попрошу разъяснений. Но это может занять много времени.
– Вы сообщите мне результаты вашего запроса?
– Полагаю, что получателем ответа станет сахалинская администрация. В лице генерала Кононовича. А уж в его власти довести полученные разъяснения до сведения вашего высокоблагородия.
– То есть от вас я ничего не узнаю?
Кузе энергично покачал головой:
– Нет, что вы! Я хорошо понимаю необходимость добрососедских отношений между нами. Генерал далеко, а вы рядом! Без вашего содействия мне трудно будет исполнять свои обязанности.
– Рад это слышать. Значит…
– Значит, что вы, господин надворный советник, узнаете от меня все раньше господина Кононовича. Правда, неофициально, устно, без бумаг, но зато все.
– Буду признателен и расценю это как шаг к установлению между нами взаимопонимания. Но… я прав насчет якудзы?
– Частным образом могу предположить, что это возможно. Как там у русских? Рыбак рыбака видит издалека. Не исключаю, что наши и ваши преступники сумели договориться между собой. А якудзу интересует все, что может принести прибыль.
– Господин консул имеет еще что мне сообщить?
– Да. По поводу шхуны. Я знаю ее почтенного хозяина господина Унэмэ. Два года подряд я помогал ему с оформлением патента на лов рыбы в заливе Терпения. Но в апреле этого года произошло несчастье. «Окаги-мару» получила сильные повреждения в устье реки Аянка. Вот уже два месяца она стоит на ремонте в Хакодате. И никак не могла быть неделю назад в Набильском заливе!
Лыков задумался. Это были важные сведения, и вряд ли консул его обманывал. Зачем?
– Вы считаете, что кто-то замаскировал свое судно под «Окаги-мару» в преступных целях?
– Да. Вы, господин Лыков, спросили мое мнение об этом… прискорбном и загадочном происшествии. Я все еще не готов дать вам ответ. Но проделка с кораблем и сам характер случившегося, на мой взгляд, подтверждают вашу догадку. Якудза перешла границы дозволенного. И наше правительство не оставит это без последствий!
Лыков поднялся.
– Когда вам удобно забрать тело соотечественника?
– Я пошлю людей сегодня же. Мы сфотографируем его, запишем приметы и погребем. Это понадобится полиции для опознания. Вы позволите оставить у себя это? – Консул кивнул на лыковские трофеи. – Для той же полиции…
– Конечно.
Русский и японский чиновники расстались вполне доброжелательно. Алексей вернулся к себе, почаевничал. В семь должен явиться Голунов, а в восемь сыщик обещал заглянуть на ужин к смотрителю. И заставить его съесть несъедобный хлеб… Вот ведь скотина! Из таких, что грабят нагих. Вспомнив эту поговорку, Лыков крикнул Ваньку Пана и сказал ему:
– Скоро придет человек, такой, знаешь… основательный. Проводи его ко мне. И вели Фридриху подать чай с закусками на двоих. Чай пусть берет самый лучший!
Только он успел распорядиться, как появился Голунов. Каторжный был уже без цепей, но в арестантском халате и с наполовину обритой головой. В руках он держал мешок. Подобно Ивану Збайкову неделю назад…
Начальник округа усадил гостя за стол, как равного, и стал угощать. Тот пил ханькоусский чай и нахваливал. Збайков в похожей ситуации тоже держался с достоинством, но готов был руки Лыкову целовать. А ведь бывший маз! Не то Голунов. Пришел из кандального отделения арестант, спокойный и немногословный. Цедит чай и помалкивает. Ни о чем не просит. А главное, вид у него такой же, как и всегда. На воле старший унтер-офицер Голунов никому не кланялся и здесь явно не собирается. Хотя зажат между Царем и Шелькингом. От Лыкова зависит, попасть ему на ваканцию или подыхать в вонючей казарме. А Калина Аггеевич спокойно расспрашивает об общих знакомых. Сейчас допьет и вернется на нару, как ни в чем не бывало. Гордый, достойный человек.
Алексей выждал паузу, не дождался никаких просьб и сказал:
– Мне скоро к смотрителю. Вещи, я вижу, ты из тюрьмы забрал?
– Да.
– Жить будешь у меня, в гостевой комнате.
– В качестве кого?
– Качество мы тебе вечером придумаем. Я велю истопить баню, посидим, помаракуем…
– Алексей Николаич, ты меня ни с кем не спутал?
– Да вроде нет. Ты что, боишься, я стану делать из тебя капорника?
– Ну…
– Какой из тебя доносчик? Смех один. Вот скажи, ты бы меня бросил, кабы я оказался в трудном положении, а ты мог бы помочь?
Голунов молчал, соображая.
– Что, мимо бы прошел? Руки не подал?
– Ну, подал бы…
– А почему про Лыкова тогда плохо думаешь? Я какой был, такой и остался. Хоть надворный советник из Департамента полиции. Временно исправляющий обязанности начальника округа… Опять же, ты мне жизнь спас на войне!
– Ты мне тоже.
– И хорошо! Поэтому слушай. Жить будешь у меня. Пока я при должности, в тюрьме тебе делать нечего. А поскольку Лыков еще не государь и амнистий не выдает, ты остаешься каторжным. Только переходишь в разряд исправляющихся.
– А что я у тебя делать буду? Лакейству не обучен.
– Тут семь человек прислуги. Самовар без тебя есть кому подать.
– Тогда кем я буду? Не понимаю!
– В баньке сообразим, как назвать твою службу. Все, мне пора к смотрителю. А ты поешь сейчас, я им скажу.
Ужин у смотрителя начался натянуто. Шелькинг очень хотел помириться с Лыковым. Ради этого «майор» пошел на расходы, и стол его ломился от яств. Главным блюдом была пара медных фазанов, прозванных так за цвет оперения. Эти вкусные птицы водятся только на Японских островах. Каким-то образом Виктор Васильевич смог их раздобыть. А дорогого гостя он поил настоящей водкой (на Сахалине даже чиновники обычно пьют разбавленный спирт). Лыков смягчился, и ужин прошел по-людски, без скандалов. Миска с ломтями злосчастного хлеба присутствовала на столе, но к ней никто не притронулся. Шелькинг усвоил урок: за все время пребывания Алексея в должности жалоб на качество хлеба больше не было.
Вечером Лыков с Голуновым сидели в раздевальне и пили коньяк. Рядом бесшумно прислуживал Фридрих Гезе: нарезал закуски, подливал в стаканы. Наконец сыщик жестом отослал парня и произнес:
– Рассказывай, Калина Аггеевич.
– О чем? Как заделался каторжным?
– Да.
– Бог так распорядился. Не пофартило…
– А поподробнее?
– Могу. После войны я вышел в отставку. Но с Кавказа не уехал. Сначала был праздношатаем, но деньги быстро кончились. Ну и спутался с контрабандистами.
Лыков расстроился:
– Ах, ну зачем! Ты же дважды георгиевский кавалер!
– Затем, что деньги понадобились. Кунак сел в тюрьму, под следствие. Добрый кунак, за такого в огонь и в воду! И надо было его выкупать. Прокурор и следователь пять тыщ запросили на двоих. Где взять? Я и решил.
– И попался?
– Хуже. Есть такая штука, называется кочующий секрет. Это…
– Знаю. Стражники каждую ночь ставят засаду на новом месте.
– Точно так. Мы на этот секрет налетели. А дурень один, из бакинских татар, взял и выстрелил. И стражника наповал.
Приятели отхлебнули коньяку, помолчали. Потом Лыков осторожно спросил:
– А ты?
– Я лошадей держал.
– Мы тут одни, скажи мне правду. На тебе есть кровь того пограничника?
– Как на духу говорю: нет.
– Слава Богу! Что было дальше?
– Нас повязали. Их двенадцать ружей было – не уйти. Ну и… Вина одного малайки, я его в первый раз в жизни увидел! А разделили на всех. Дали мне пятнадцать лет. Привезли сразу в Воеводскую тюрьму. Знаешь, что это такое?
– Был там недавно.
– Тогда поймешь меня, что я оттуда шепнул коньками [45].
– Пойму. А тут-то как оказался?
– А меня изловили потом, во Владивостоке.
– Так ты до материка дошел?
– Знамо дело. Через Татарский пролив орочены перевезли.
– На какие деньги?
Голунов невесело улыбнулся:
– Я, понимаешь, тогда шибко злой был. На всех. Так что меня перевезли, чтобы я их не убил.
– Ясно. А как обратно вляпался?
– Да как все попадаются? Спьяну, конечно. Жил я там, жил, копил деньги в Россию вернуться. Взял уже билет. Ну… гульнул на радостях… В городе тогда даже тюрьмы не было, сидели на военной гауптвахте. Первым делом послали запрос на Сахалин. Меня опознали по приметам, вернули, добавили четыре года. И дали плетей бывшему дважды георгиевскому кавалеру… Так я стал рецидивистом.
– Понятно. Буду думать.
– О чем?
– О том, что тут можно сделать.
– Со мной? – недобро нахмурился Калина Аггеевич. – Со мной уже ничего не поделаешь. Своими руками жизнь себе сломал, винить некого. Черного кобеля не отмоешь добела.
– Всегда можно что-то сделать! – не согласился Алексей.
– Нет. Это ты по доброте, чтобы не расстраивать… А не бойся! Я про себя всю правду знаю. Помру я на этом Мертвом острове. Без сомнения.
– Но…
– Если ты мне хоть на день, на два жизнь облегчишь – скажу спасибо. Но ты ведь уедешь. А я останусь. И тогда Железный Нос отыграется. Ну и пусть!
– Железный Нос?
– Это каторга так Шелькинга называет. Скверный человек. А какую власть над людьми имеет!
– Погоди расстраиваться. Из тюрьмы я тебя уже извлек. А дальше еще что-нибудь придумаю.
Но Голунов только отмахнулся:
– Что ты меня, как девку, уговариваешь! Ничего уж не вернуть. Ты не император и не Господь Бог, я понимаю. Давай о чем другом покалякаем…
– Давай, – охотно согласился сыщик. – О том, к примеру, как наши «иваны» в Японию бегут. Слышал, что в Рыковском вышло? Пятеро дочесали до Охотского моря, сели там на шхуну…
Каторжный сразу насупился:
– И что?
– А то, что они сейчас где-то здесь, в моем округе. Полагаю, у японцев, которые подрядились катать наших беглых, есть тайный лагерь. И они собирают там людей. Не абы кого, а лишь фартовую гвардию, навроде Царя с эсаулами.
– От меня-то ты чего хочешь? Чтобы я указал тебе, когда «иваны» побегут? Мы с тобой это уже проговорили.
– Проговорили, – подтвердил Алексей. – Только вот глянь сюда.
И он разложил перед приятелем фотографии убитых «иванов», сделанные консулом Костылевым. Тот их посмотрел, но без особого интереса. Как будто уже знал об этом раньше!
– Ну и что?
– Да ничего, – вздохнул сыщик. – Если Царь с ребятами наладятся в Японию, а там их зарежут – так это хорошо! Надо будет микадо ихнему спасибо сказать. А если не зарежут? Там, как думаешь, всех «иванов» казнят или через одного?
И он пристально посмотрел Голунову в глаза. Но тот не отвел взгляда:
– Тебе-то что за дело?
– А я сыщик. И ловлю эту нечисть: в Петербурге, Москве, по всей России.
– И что?
– А то! – нахмурился Лыков. – Ловлю и сюда отсылаю. Ловлю и отсылаю. А они опять появляются. Как чертик из коробочки… И если в Японии эти ребята потом садятся на пароход и плывут в Одессу, я этого не потерплю!
– Ну и не терпи, – равнодушно пожал плечами бывший георгиевский кавалер. – А меня в эти дела не путай. Если же мои слова тебе не нравятся, то верни обратно в кандальную.
– Как ты не поймешь?! Это же несправедливо!
– Эх… Где ты ее видал, справедливость-то?
– А видал! – заупрямился спьяну Лыков. – Редко, но видал! Скажи по совести, разве Козначееву место на этом свете? Тварь, чертово отродье! Ему жить не должно!
И грохнул по столу кулаком. Из предбанника сунулся было немец, но увидел, что все в порядке, и убрался обратно. А сыщик продолжил:
– Вот для чего я занимаюсь этим делом. Чтобы не пускать зверье в свой дом, где мои жена и дети живут. И много других приличных людей.
– Занимайся. Бог тебе в помощь, но не я. Мы с Козначеевым из одного котла баланду хлебали. Есть у каторжных такой обычай: друг дружку не выдавать. Может, слышал?
– Э-хе-хе… Ладно. Как насчет водочки? На одесский коньячок…