Новгородская измена

Ратный поход года одна тысяча пятьсот шестьдесят девятого от Рождества Христова стал для подьячего Басарги Леонтьева самым доблестным, самым победоносным – и самым бестолковым за всю его жизнь.

Следуя воле государя, шитик «Веселая невеста» с командой из трех десятков холопов, боярина и датского морехода с российским адмиральским патентом, спустился вниз по Волге до Царицына острова, на котором Иоанн Васильевич держал постоянный дозор в полста стрельцов ^[15]. Здесь, в месте наибольшей узости между Доном и Волгой, первый ратный корабль русского царства и встал на якорь, готовясь встретить своими пушками могучий османский флот.

Местные стрельцы то уходили в дозоры на западный берег, то возвращались. Команда корабля, не имея лошадей, принять в этом участия не могла, и обходилась лишь тревожными известиями о том, что ушедшие с волока работники частью поломали, частью сожгли все механизмы, восстановить которые, не имея дерева и хороших плотников, будет невозможно.

Потом дозорные рассказывали о том, как тысячи и тысячи османов, киша в степи, словно полчища муравьев, роют со стороны Дона канал к Волге. Спустя некоторое время басурмане рытье бросили и стали выволакивать свои корабли на берег, ставить их на огромные колеса, чтобы везти через степь. А вскорости дозоры пришли с известием о том, что ворог бросил свои неуклюжие старания и отступил, уведя корабли вниз по реке.

Вся доблесть маленького корабля, готового в одиночку биться против всего флота самой могучей державы мира – так и осталась невостребованной.

После таких известий «Веселая невеста» спустилась вниз по реке до Астрахани и постреляла из пушек по османскому войску, осаждающему город. Насколько большой урон удалось причинить ворогу мореходам, осталось тайной – поскольку в помощь осажденным как раз подошла рать князя Василия Оболенского-Серебряного в пятнадцать тысяч воинов и ударила в басурман с такой силой, что прочие стычки значения уже не имели. Османы бежали, и шитику, не способному преследовать врага через степи, оставалось только отправиться в обратный путь.

Возле устья Шексны Басарга сошел на берег, приказав Карсту Роде вести корабль на Вагу, в поместье на зимовку, сам же отправился в Александровскую слободу, дабы отчитаться перед государем. Однако двор оказался в Москве – и подьячий поскакал дальше. В Сергиевом Посаде, остановившись на ночлег на постоялом дворе, из случайно услышанного разговора двух купцов Басарга Леонтьев узнал о том, что в Черном море османский флот попал в шторм и погиб почти полностью вместе с остатками разгромленного войска.

По воле Господа – иначе не скажешь – в Астраханском походе Османской империи сгинуло полтораста кораблей и восемьдесят тысяч турецких воинов. Полная и безусловная победа, к которой приложил руку и он, Басарга.

Вот только хвалиться подобной победой подьячему было как-то совестно…

Однако на этом неожиданные новости не закончились. Уже в столице, въехав в свой московский двор, засыпанный от грязи соломой, подьячий нутром почуял неладное – уж очень все было опрятно, явно не наездами порядок наводился. Боярин бросил скакунов на холопа, забежал на крыльцо…

В доме пахло вареным маслом и чесноком, было тепло и душно. А за столом, в горнице первого этажа, сидела хмельная донельзя княжна Мирослава Шуйская в накинутой поверх шелковой исподней рубахи синей черкеске и задумчиво смотрела на высокий серебряный кубок.

Появление боярина ее ничуть не удивило. Женщина поднялась, слабо улыбаясь, потянулась вперед через стол:

– Басарга! Наконец-то!

– Милая! Да что это с тобой… – Подьячий кинулся вперед, подхватил любимую, которая с готовностью его обняла, положил ее голову себе на плечо, погладил шелковистые волосы: – Мирослава, драгоценная моя, желанная. Что это с тобой, милая?

– Царица преставилась! Похоронили намедни… – Княжна хмыкнула носом: – Что же это такое? Как меня в ключницы, так сразу и царицу в могилу!

– Мария Темрюковна? Умерла? – не поверил своим ушам Басарга. – Да она же молоденькая совсем! По весне веселая была, кровь с молоком! Силой так и брызгала!

– Простудилась в Вологде три месяца тому. В Москву уже в беспамятстве везли. А здесь душу Господу и отдала, дитятко наше невинное… Четверти века не прожила, сгинула. – Отпустив подьячего, княжна потянулась к кубку, выпила.

– Три месяца назад? Как можно простудиться насмерть в середине лета?! – не понял боярин.

– Судьба… – тяжко вздохнула Мирослава. – А все ты, окаянный! «Броню надень, в броне не достанет»! Ой… – Она испуганно зажала ладошкой рот.

– Да вы ума, видно, лишились! – охнул подьячий.

– Да разве с ней поспоришь?! Горяча была, что огонь! Царица! Насилу морду зверю замотать уговорили, дабы клыками не порвал. Так ведь и не порвал, и панцирь выдержал. Да токмо кости девичьи не таковые, видать, как твои, толстые… – Женщина вздохнула и снова взялась за вино. – Ты токмо Иоанну не сболтни. Он ведь ныне злой. Всю свиту медведям тем же скормит и вину прояснять не станет. Царица, как после схватки слегла, сама повелела на простуду ссылаться. Тоже гнева царского опасалась. Думала отлежаться, а ей все хуже и хуже… Опосля и вовсе в беспамятство впала.

Мирослава налила себе еще вина.

– Иоанн злой? – выхватил из ее слов самую главную оговорку Басарга.

– Прикипел он к жене-то. Токмо-токмо от тоски по Анастасии отходить начал. И тут на – молодуха в гроб слегла в одночасье! – Княжна опрокинула в рот очередной кубок. – Кто же тут не огневается? Брата свого, князя Владимира Старицкого, коего из Новгорода от заговорщиков сам же подальше вывел, во гневе пред очи велел доставить, да все, что о заговоре известно по сыску и доносам стало, ему в глаза и объявил. Тот спужался, да тем же вечером с супругою вместе и отравился. То-то Иоанну еще одна радость, вслед за женой брата оплакивать!

– Так ты ныне не при дворе? – с запозданием сообразил Басарга.

– Кому нужна царицына кравчая, коли сама царица в нетях? – горько выдохнула Мирослава. – Свободна я ныне от службы, любый мой… Вот, тебя жду. Поехали в поместье, Басарга? Давай поедем? Давай съездим, милый? Я деточек своих, кровиночек родных, уж год как не видела. Истосковалась…

Княжна устало опустилась за стол, уронила голову на сложенные руки и заплакала. Боярин подошел к ней, сел рядом, обнял за плечи:

– Конечно, поедем, любая моя. Вот токмо государю отчитаюсь о походе своем глупом, тогда и поедем.

Мирослава не ответила. Судя по ровному дыханию, она спала.

Пару дней Басарга провел дома, отдыхая после долгого пути и наслаждаясь ничем не ограниченной близостью со своей любимой, однако на третий день чувство долга взяло верх, и он отправился в Кремль.

В главной крепости Руси было непривычно много стрельцов. Караулы у ворот насчитывали не десяток ратников, а полсотни, еще несколько отрядов, поблескивая бердышами, скучали возле приказных изб, приглядывая за порядком. Если раньше службу несли чуть ли не одни бояре, то теперь их стало явно в меньшинстве.

Впрочем, самого царя по-прежнему охраняли опричники – тоже несшие службу в большем, нежели обычно, числе. Подьячего Леонтьева они знали, равно как и благоволение к нему государя, а потому без лишних задержек провели гостя в глубину дворца, где в хорошо натопленной светелке Иоанн, восседая на троне, совещался с доверенными боярами. Наметанный взгляд Басарги сразу заметил, что меж князем Воротынским и князем Вяземским, малорослым боярином Скуратовым, самодовольным боярином Годуновым и другими опричниками нет бояр Басмановых, ранее от царя почти неотлучных. Может статься, конечно, по делам отосланы. Но подьячий подумал, что и отец, и сын уже под подозрением, и к трону более не допущены…

– Дозволь поведать о службе своей на Волге, государь, – поклонился с порога боярин Леонтьев.

– Оставь, – легким взмахом руки ответил ему Иоанн. Несмотря на жару, правитель был в шубе, словно бы мерз, в то время как остальные стояли в легких ферязях, а Малюта и вовсе в зеленой атласной рубахе. – Ведомо мне все, князь Серебряный отписал. Дело вышло славным и победным. Султан османский ужо послов прислал. Сказывает, знак божий есть в том, что его армии завоевать Астрахань не получилось. Готов он, дабы небеса более не гневить, все Поволжье Нижнее за мною на веки вечные признать. И ты, мыслю, одним из сих знаков божиих оказался.

– Благодарю, государь, – опять поклонился подьячий. – Дозволь, государь, ныне на поместье свое отъехать, отдохнуть после похода.

– Нет, не дозволяю. – Иоанн приподнял руку, поманил его пальцем ближе. – Преданные люди ныне мне рядом, в Москве нужны.

Басарга подошел почти к самому трону, поклонился снова.

– Сокольничий князя Владимира Старицкого, князь Петр Волынский, с тревожными вестями к нам из Новгорода примчался. Там, сказывает, за минувший год преизрядно иноземцев скопилось. Литвины в большинстве своем. Иные лавки открывают, иные женятся, иные торг в окрестных местах затевают, иные так живут. Но мне сии гости не присягают, верными клятве Сигизмунду остаются. Новгородцев презирают, с боярами же тамошними якшаются близко. Знаешь ли ты о сем что-нибудь, мой верный слуга?

– Далек я от Новгорода, государь! – прямо в глаза царю посмотрел Басарга. – Побратим мой, боярин Зорин, там по делам ранее бывал, но уж год как носа туда более не кажет. Сказывал, недоброе там что-то творится, пакостное. Но о подробностях он не ведает и участие в сей мерзости принимать не желает. Съехал ныне от Москвы и Новгорода подальше, и все.

Иоанн многозначительно переглянулся с Малютой Скуратовым, откинул голову на высокую спинку кресла:

– Это верно, пакостное, – согласился он. – Замучили меня новгородцы жалобами. Пишут, не признают иноземцы заезжие веры нашей и обычаев. Оскорбляют их всячески, ссоры и драки затевают. Загнобить, как скот, обещают, когда к власти придут. И вроде бы обязаны безобразие сие местные бояре и посадники пресекать, но заместо защиты люду православному бояре сии иноземцев покрывают, покровительство оказывают. Князь же Волынский сказывает, бояре и вовсе Новгород отринуть от земель русских намерены, королю Сигизмунду клятву принесли и благословение архиепископа новгородского Пимена на то у них уже имеется.

– Коли уже клятву принесли, отчего бунта еще нет? – осторожно поинтересовался Басарга. – Почему за оружие не взялись и о выходе не заявляют?

– Дозволения нет, – криво усмехнулся царь. – Ныне великое посольство Польское и Литовское в Москву отправляется, о мире меня просить. Полагаю, не имея силы ратной, Сигизмунд Август намерен бунтом новгородским меня пугнуть, дабы условия мира удобные на сем выторговать. Пока посольство не приедет, смута не начнется. Сигизмунду в сей затее выгода прямая. Кровь будет литься токмо русская, ляхам же от сего никакого урона, веселье одно. России беда – им мир удобный.

– Тогда чего ждешь ты, государь? В зародыше надобно заговор порушить, пока не полыхнуло!

– Чтобы не полыхнуло, митрополит Филипп должен слово свое умиротворяющее сказать, от глупости сей людей православных предостеречь, Пимена-отступника осудить. А он, боярин, тебя одного средь прочих людей выделяет. Посему именно ты к нему с сей просьбой и поскачешь.

– Слушаю, государь! – с готовностью вскинулся подьячий.

– Не спеши! – остудил его Иоанн. – Прежде чем дело сие зачинать, надобно убедиться, что в спину никто не ударит, когда в Новгород поеду, и самых верных слуг вместе собрать. Самое мерзкое в изменах – так это то, что самый верный соратник, коему доверяешь, как себе, способен, ровно оборотень, в чужака перекинуться. В Москве сыск еще не закончился. Надобно людишек перебрать да проверить. Тебе верю, боярин. И друзья твои слугами верными завсегда себя показывали… Вестника им пошли. Пусть приезжают со всей поспешностью! Но зачем кличешь, не указывай. Здесь узнают.

Однако пошло все вовсе не так, как предполагали в Кремле, и не так, как задумывал король польский и литовский Сигизмунд Август…