52

Человек в оранжевом конусе вместо шляпы

В палате буквально образовался фрагмент картины «Убийство Командора». Из открывшегося в углу отверстия вдруг показалась длинная голова: субъект этот, держа в руке квадратную крышку, украдкой осматривал комнату. Отросшие длинные волосы запутаны, подбородок и скулы покрыты густой черной щетиной. Голова у него была вытянута, как загнутый баклажан, челюсть выдавалась вперед, глаза – причудливо округлые и большие, а нос – плоский, он казался низко посаженным. Почему-то одни только губы у него выглядели очень яркими, словно фрукт. Длинноголовый был невысокого роста и в целом смотрелся довольно пропорциональным. Примерно так же, как Командор напоминал уменьшенную масштабную копию обычного человека.

В отличие от Длинноголового на картине этот смотрел на останки Командора ошарашенно – с испуганно приоткрытым ртом, как бы не веря собственным глазам. Как долго он пробыл там в такой позе, я не знал: поглядывая на Томохико Амаду, я сосредоточенно наблюдал, как испускает дух Командор, и совершенно не заметил в углу палаты этого человека. Однако тот наверняка вряд ли упустил хоть что-то из виду, наблюдая за происшествием от начала и до самого конца. Ведь именно эта сцена изображена на картине «Убийство Командора».

Длинноголовый не двигался в углу нашей живой картины – как будто его нанесли на холст как часть композиции. Я чуть шевельнулся для проверки, но он никак на это не отреагировал. С квадратной крышкой в руке и широко распахнутыми глазами он – в той же позе, что и на картине Томохико Амады, – пялился на командора. Даже ни разу не моргнул.

Я понемногу ослабил напряжение в теле, отступил от кресла, чтобы нарушить заданную композицию, и стал украдкой подступать к Длинноголовому. С окровавленным ножом в руке, осторожно, как кошка, – и, по возможности, незаметно. Длинноголового нельзя отпускать обратно под землю. Ради спасения Мариэ Акигавы Командор, пожертвовав собственной жизнью, воспроизвел картину «Убийство Командора» и тем самым выволок Длинноголового из-под земли. Жертва его не должна стать напрасной.

Вот только я не мог придумать, как выудить из Длинноголового что-нибудь о Мариэ Акигаве? И по-прежнему совершенно не понимал, как с ним связано исчезновение девочки: кто он вообще, этот Длинноголовый, и что собой представляет? Все, что я узнал о нем от Командора, больше напоминало загадку, чем информацию. Однако что бы ни случилось, его нельзя упустить, а обо всем остальном придется думать позже.

Квадратная крышка в руке Длинноголового была примерно шестьдесят на шестьдесят сантиметров, сверху оклеена таким же бледно-зеленым линолеумом, что и в остальной комнате. Закроешь ее – и не отличить от пола. Хотя нет – наверняка сама крышка должна исчезнуть вовсе.

Хоть я и приблизился, Длинноголовый даже не шелохнулся – он буквально окаменел на месте. Примерно так же в ступор впадают кошки, если оказываются на дороге в свете фар. Или такова миссия, выпавшая здесь на долю Длинноголового: зафиксировать и как можно дольше удерживать композицию картины? Как ни взгляни на это, неподвижность его была мне на руку. Иначе он, увидев, что я приближаюсь, почувствовав опасность, мигом скрылся бы под пол. И та крышка, раз закрывшись, больше бы уже не поднялась.

Я зашел Длинноголовому за спину, отложил нож в сторону и, проворно протянув руки, схватил его за воротник. На Длинноголовом была узкая блеклая одежда, похожая на рабочую спецовку. Ткань ее явно отличалась от дорогого одеяния Командора – шершавая на ощупь, с заплатами в разных местах.

Стоило мне схватить Длинноголового, как он, вздрогнув, пришел в чувства, суетливо встрепенулся и попытался было вновь нырнуть под пол. Однако я крепко держал его за воротник и не отпускал. Что бы ни произошло, нельзя дать ему сбежать. Поднатужившись, я попытался вытащить его на поверхность, но он отчаянно сопротивлялся. Схватившись руками за края люка, он упирался всем телом, не поддаваясь мне. Он оказался сильнее, чем я мог подумать, – и даже попытался укусить меня за руку. Мне больше ничего не оставалось, и я изо всех сил приложил его длинным лицом о край. Затем чуть оттащил подальше и ударил головой об пол еще раз. После этого Длинноголовый потерял сознание и обмяк. Лишь так и удалось мне вытащить этого человека на свет.

Длинноголовый был немногим выше Командора – сантиметров на десять или двадцать. Одет он был практично: в такой одежде работают в поле крестьяне или прибираются во дворе слуги. Грубая рубаха и просторные шаровары, подпоясан толстой соломенной веревкой, сам босиком. Похоже, он так и жил, обходясь без обуви. Ступни у него оказались твердые и толстые, грязные до черноты. Длинные волосы, судя по их виду, давно не мыли и не расчесывали, а половину его лица покрывала черная щетина. Там, где ее не было, кожа была очень бледна и выглядела нездоровой. В общем, Длинноголовый никак не походил на чистюлю, но при этом, как ни странно, от него не воняло.

Судя по его виду, можно было предположить, что Командор скорее всего принадлежал к знатному сословию того времени, а этот был из простонародья. В эпоху Аска простые люди, выходит, носили такую вот одежду? Нет, наверняка Томохико Амада просто представил, что простолюдины эпохи Аска одевались примерно так. Хотя какое мне дело до исторической точности? Сейчас необходимо вытянуть из этого странного типа сведения, которые приведут к Мариэ Акигаве.

Положив Длинноголового ничком, я вынул пояс из больничного халата и крепко связал за спиной ему руки. Затем волоком оттащил обмякшее тело в середину комнаты. Для своего роста Длинноголовый не был тяжелым – примерно как среднего размера собака. Я снял со шторы шнур и привязал им ногу своей добычи к ножке кровати. Пусть приходит в себя – в свою нору он теперь не улизнет. Лежа связанным на полу без сознания, в ярких лучах дневного солнца Длинноголовый выглядел жалким и несчастным. Куда подевался тот зловещий взгляд, каким он следил, высунувшись из темной ямы, так, что становилось не по себе? Когда я разглядел Длинноголового вблизи, он вовсе не показался мне злодеем или человеком с дурными намерениями. Еще он не особо напоминал смышленого малого – вообще в его внешности угадывалось некое флегматичное благочестие, а также робость. В общем, передо мной лежал человек, который не задумывает и решает все сам, а кротко выполняет все, что ему указано свыше.

Томохико Амада все так же тихо лежал с закрытыми глазами на кровати, совершенно не шевелясь. Со стороны оставалось неясным, жив он или умер. Я склонился над ним, подведя свое ухо на несколько сантиметров к его губам. Прислушавшись, уловил едва различимое дыхание, похожее на шум далекого моря. Старик еще не отошел – всего лишь спокойно почивает в глубокой коме. У меня отлегло на душе – не хотелось бы, чтоб в отсутствие Масахико его отец испустил дух. Вот Томохико Амада повернулся на бок, и на лице у него возникло мирное, можно даже сказать – довольное выражение, совсем не то, что раньше. Убедившись, что прямо у него на глазах я зарезал Командора (или кого-то другого, достойного, по его мнению, смерти), он, возможно, обрадовался, что наконец-то осуществилось его давнее желание.

Командор лежал в мягком кресле в той же позе, что и раньше. Глаза распахнуты, во рту за приоткрытыми губами виднелся подвернутый маленький язык. Сердце еще кровоточило, но слабо. Я приподнял его правую руку – она была мягкой, бессильной. Тело еще сохраняло тепло, но я коснулся кожи, и у меня появилось холодящее ощущение безучастности, какое возникает в те минуты, когда жизнь постепенно переходит к безжизненности. Я подумал: хорошо бы привести его в порядок и положить в гроб подходящего размера. В маленький гроб для маленького ребенка – и скромно похоронить в склепе за кумирней, чтоб больше никто его не тревожил. Однако сейчас я мог для него сделать лишь одно – нежно опустить ему веки.

Я сел в другое кресло и стал ждать, когда распростершийся на полу Длинноголовый придет в себя. За окном ослепительно сверкал в лучах солнца бескрайний Тихий океан. Промысловые суда продолжали лов. Было видно, как медленно летит на юг серебристый самолет, подставив лучам свой гладкий борт. То был патрульный самолет противолодочной авиации сил самообороны – с четырьмя пропеллерами и длинной торчащей антенной на хвосте, он, скорее всего, вылетел с аэродрома в Ацуги. Стоял субботний день, но люди спокойно выполняли повседневную работу, каждый – свою. А я… в светлой палате престижного пансионата для престарелых я только что зарезал острым разделочным ножом Командора, пленил вылезшего из-под пола Длинноголового; и все это – чтобы отыскать пропавшую тринадцатилетнюю красивую девочку. Каждому свое.

Длинноголовый никак не приходил в себя. Я уже в который раз бросил взгляд на часы.

Если сейчас внезапно вернется Масахико Амада – что он подумает, увидев такое зрелище? Командор убит и лежит в луже крови, на полу распростерт связанный Длинноголовый. Оба ростом меньше метра и в причудливых древних одеяниях. Впавший в кому Томохико Амада позволил себе едва заметную довольную улыбку – или нечто на нее похожее. В углу палаты в полу зияет квадратная мрачная дыра. Как мне объяснить Масахико, с чего бы всему этому здесь взяться?

Однако Масахико, конечно же, в палату не вернулся. Как и обещал Командор – у него какое-то важное дело по работе, и ему необходимо неспешно обсудить его с кем-то по телефону. Все это устроилось заранее, и мне сейчас никто не помешает. Я, сидя в кресле, посматривал на Длинноголового. От моего удара головой об пол у него наверняка случилось сотрясение мозга, но, чтобы прийти в себя, времени много не нужно. Позже на лбу может вскочить большая шишка – и только.

Вскоре Длинноголовый очнулся – начал ерзать по полу и произнес несколько непонятных мне слов. А после этого чуть приоткрыл глаза. Так, сквозь щелочки смотрят на что-то страшное дети, если смотреть необходимо, но не хочется.

Я сразу встал с кресла и опустился рядом с ним на колени.

– У меня нет времени, – сказал я, оглядев его. – Мне нужно, чтобы ты мне сказал, где сейчас Мариэ Акигава. Тогда я сразу развяжу веревку, и ты сможешь вернуться туда, откуда вылез.

Я показал пальцем на люк в углу палаты. Квадратная крышка лежала рядом. Я не знал, понимает ли он мои слова, однако ничего другого мне не оставалось – лишь на практике пытаться выяснить, что ему понятно, а что нет.

Длинноголовый, ничего не ответив, несколько раз резко помотал этой своей длинной головой. Что можно было расценить двояко: «я ничего не знаю» или «я вас не понимаю».

– Если не расскажешь, я тебя убью, – сказал я. – Видел, как я зарезал Командора? Убить одного или двух, мне разницы нет.

И с этими словами я прижал к грязной шее Длинноголового лезвие ножа со следами крови. Подумал о рыбаках в море и летчиках в небе. Каждый из нас делает свою работу – и мне необходимо сделать свою. Конечно, по-настоящему убивать его я не собирался, но острота лезвия у ножа была самая что ни есть настоящая. Тело Длинноголового мелко задрожало от страха.

– Погодите! – вскрикнул он сипло. – Постойте! Остановите длань свою!

Его речь звучала странновато, хотя мои слова он, выходит, понял. Понимал его и я.

Я чуть отвел лезвие от его горла и сказал:

– Знаешь, где находится Мариэ Акигава?

– Нет, господин! Я сего человека вовсе не ведаю. Истину глаголю.

Я пристально посмотрел ему в глаза – большие и выразительные, в таких удобно читать. И слова его походили на правду.

– Тогда что ты здесь делаешь? – спросил я.

– Моя служба – вести летопись. Поэтому здесь и наблюдал. Истину глаголю.

– Наблюдал. Для чего?

– Мне приказали так сделать. Больше ничего не ведаю.

– И что же ты собой представляешь? Наверное, еще какой-то вид идеи?

– Нет, я никакая не идея. Просто метафора.

– Метафора?

– Да. Скромная метафора. Нечто связующее то и сё. Поэтому будьте ласковы, пощадите.

Моя голова начинала вскипать.

– Если ты – метафора, приведи мне какую-нибудь метафору экспромтом прямо сейчас. Ну?

– Я просто жалкая метафора низкого пошиба. Высокопарных метафор и всяких прочих не ведаю.

– Можно без высокопарных. Давай, скажи какую-нибудь.

Длинноголовый надолго задумался, затем произнес:

– Он был очень приметным человеком, как будто в переполненной электричке в час пик надел оранжевый конус вместо шляпы.

Действительно его метафора не производила впечатления. Для начала, это даже не метафора.

– Это не метафора, а троп, сравнение, – указал я.

– Извините. Тогда вот другая, – произнес Длинноголовый. По лицу его катились крупные градины пота. – Он жил так, будто носил оранжевый конус вместо шляпы в переполненной электричке в час пик.

– Здесь вообще смысл непонятен. К тому же нормальной метафорой пока и не пахнет. Что-то не верится мне в твою историю – ну какая из тебя метафора? Остается только убить.

У Длинноголового от страха задрожали губы. Щетина у него на физиономии вполне мужественная, а вот кишка была явно тонка.

– Извините, я только учусь. Изящную метафору пока что придумать я не в силах. Простите меня! Но я не фальшивка, а самая что ни есть подлинная метафора.

– А старший, кто дает тебе задания, у тебя есть?

– Старшого нет. Может, он и есть то есть, но пока что я его не видел. Я лишь поступаю, как велит связь между явлением и выражением. Я – словно та неумелая медуза, которую качает на волнах. Поэтому пощадите меня. Пожалуйста!

– Могу и пощадить, – сказал я, не отводя ножа от горла жертвы. – Но за это ты проводишь меня туда, куда хотел удрать сам.

– Нет, только не это! – сказал как отрезал Длинноголовый, тем самым немало меня обескуражив. Таким тоном он говорил со мной впервые. – Досюда я прошел метафорическими тропами. У каждого из нас свой путь, и тропы не могут совпадать. Поэтому проводником вашим стать я никак не могу.

– Выходит, я должен пройти по этой тропе сам? Один? И мне нужно найти собственный путь – так, что ли?

Длинноголовый покачал головой.

у ж повсюду кроются двойные метафоры.

– Двойные метафоры?

Длинноголовый содрогнулся от страха.

– Двойные метафоры – твари опасные, они кроются в потайном мраке. Те еще громилы.

– Плевать, – сказал я. – Я и так уже по уши в нелепице. Теперь-то какая разница, чуть больше этих нелепиц или чуть меньше. Вот этой самой рукой я убил Командора – и не допущу, чтоб его смерть стала напрасной.

– Делать нечего, зрю я. Только позвольте дать вам совет.

– Что еще за совет?

– Прихватите с собою какой-нибудь свет. Местами там вельми темно. Где-нибудь да непременно наткнетесь на реку. Река сия метафорическая, да только вода в ней несомненная. Глубоко там и холодно, стремнина крутая, без лодки никак. А лодка – на переправе.

Я спросил:

– Переправлюсь я через реку – и что дальше?

Длинноголовый пристально посмотрел на меня и закатил глаза.

– Мир, что ждет вас на той стороне, всецело взаимосвязан. Сами убедитесь.

Я подошел к тумбочке в изголовье кровати Томохико Амады. Как и предполагалось, фонарик там лежал – на случай стихийного бедствия палаты подобных заведений непременно ими оснащают. Я попробовал включить – свет зажегся, батарейки не сели. Я взял фонарик, надел свою кожаную куртку, висевшую на спинке кресла, и направился к дыре, зиявшей в углу палаты.

– Умоляю, – произнес Длинноголовый, – развяжите мне узы. Неловко мне будет остаться здесь в сем виде.

– Если ты истинная метафора, избавиться от пут тебе не должно составить труда. Вы же с идеями и понятиями одного поля ягоды, поэтому способны передвигаться в пространстве и времени?

– Нет, господин, вы меня переоцениваете. Нет у меня такой чудесной силы. Называться понятием или идеей – это все для высшей касты метафор.

– Для тех, что в оранжевых конусах вместо шляп?

Длинноголовый печально смотрел на меня.

– Подтрунивать решили надо мной? А я ведь тоже могу обидеться, знаете.

Я немного помедлил, но в конце концов решил развязать Длинноголового. А поскольку завязывал я на совесть, над узлами теперь пришлось покорпеть. Теперь, когда мы с ним поговорили, он уже не казался мне чем-то скверным. Пусть и не знает, где находится Мариэ Акигава, – но ведь поделился же со мною тем, что знал сам. И если дать ему волю, он вряд ли начнет мне мешать и вредить. Да и правда в том, что оставлять его связанным здесь тоже никак не годится. Заметит его кто-нибудь – и дело примет совершенно иной, неприятный оборот. Сидя на полу, Длинноголовый потирал маленькими руками запястья, где оставались рубцы от веревки. Затем коснулся рукой лба – похоже, там набухала шишка.

– Благодарю, господин! Теперь я могу вернуться в свой мир.

– Ступай вперед, – сказал я, показывая на дыру в углу палаты. – Можешь идти, я за тобой.

– Тогда разрешите откланяться. Только не забудьте после себя плотно закрыть сию крышку, а не то кто-нибудь оступится и упадет. Или полезет внутрь из любопытства. Но отвечать-то мне!

– Я понял. Крышку напоследок непременно закрою.

Длинноголовый мелкими шажками подошел к дыре в полу и слез внутрь, затем высунул обратно только верхнюю часть лица. Крупные глаза его жутко сверкали – прямо как на картине «Убийство Командора».

– Ну, будьте осторожны, – пожелал мне он. – Хорошо, если отыщете того человека. Как вы сказали – Комити?

– Не Комити, нет, – ответил я, а у самого по спине пробежал озноб. В горле вдруг пересохло и такое ощущение, что слиплось. Куда-то подевался голос. – Не Комити. Мариэ Акигава. Постой, ты что-то знаешь о Комити?

– Ничего я и ведать не ведаю, – торопливо ответил Длинноголовый. – Это имя только что случайно всплыло в моей скромной метафорической башке. Ошибочка вышла, простите меня.

И Длинноголовый мигом исчез в дыре – словно дым сдуло порывом ветра. Я замер там, где стоял, с пластмассовым фонариком в руке. Комити? Отчего здесь и сейчас всплыло имя моей покойной сестры? Что – она тоже как-то связана с вереницей всех этих событий? Но обдумывать все это всерьез времени не было. Я спустился в дыру и включил фонарик. Там было темно, вниз тянулся пологий спуск. Вот же странность – палата Амады находилась на третьем этаже здания, и ниже должен располагаться второй. Но я направил фонарик перед собой, и луч света ни во что не уперся. Я полностью погрузился в дыру, вытянул руку вверх и плотно закрыл за собой квадратную крышку. Вокруг сразу стало темно.

Тьма там была настолько кромешной, что все мои пять чувств отключились – как будто прервалась передача данных между телом и сознанием. Очень странное, необычное состояние: такое ощущение, будто я перестал быть самим собой. Но мне все равно следовало двигаться вперед.

Убейте нас – найдете Мариэ Акигав. Так говорил мне Командор. Жертву принес он, а вот испытание выпало мне. Как бы там ни было, нужно идти дальше. Другого не остается.

С единственным своим подспорьем – светом фонарика – я ступил во мрак метафорической тропы.