— Русские бросили в брешь между колоннами свежие силы, — доложил Тахир-паша.

— Глупцы, — усмехнулся турецкий командующий. — Вот уж истинно: если аллах решил кого-то наказать, он начинает с головы. Снимите резервы с Гривицких высот: русские там выдохлись, пусть себе врываются в редут, на дальнейшее у них уже не будет сил. Все таборы — против Зеленых гор. Бейте белого генерала, пока он не выронит ключей от Плевны.

Случилось так — то ли в силу стечения обстоятельств, то ли потому, что Михаил Дмитриевич, чувствуя, что вот-вот затопчется на месте Шаховской, решил немедленно помочь ему, — а только и скобелевцы и аскеры Османа-паши начали атаку одновременно. Штыковой бой развернулся на топких берегах Зеленогорского ручья: противники то переходили его, то пятились, то дрались прямо в воде, и ручей на много верст нес вниз горячую человеческую кровь. Скобелев приказал полковнику Паренсову водрузить знамя на зарядный ящик, оставил в охранении наспех собранный из легкораненых взвод и велел Петру Дмитриевичу в случае прорыва турок лично взорвать знамя. Он бросил в бой все, что у него было, вплоть до обозников и музыкантов. Спешенные казаки Тутолмина дрались в одной цепи с солдатами, оставив коней не только без прикрытия, но и без коноводов: лишь осетины, затаившись за обратным скатом высоты, стояли в конном строю. Это был единственный резерв Скобелева, его единственная ударная сила и единственный шанс прикрыть артиллерию и отступление, если турки выдержат штыковой удар и перехватят инициативу.

— Смотри сам, князь, когда ударить, — сказал он подъесаулу Джагаеву. — Не промахнись: мне некогда приказывать будет.

— Ударю, ваше превосходительство, — сказал молодой осетин. — Не беспокойся, пожалуйста: мы умеем ждать.

Турецкие пушки упорно громили жалкую скобелевскую артиллерию. Донская батарея полковника Власова вскоре практически примолкла: три прямых попадания вывели из строя батарейцев. Лишь штабс-капитан Васильков еще огрызался, но всего двумя орудиями из четырех. Как раз в том месте, где располагалась его батарея, куряне подались назад, и двойная турецкая цепь сверкала штыками в двадцати саженях от орудийных стволов.

Скобелев метался по всему фронту, появляясь в наиболее горячих местах, подбадривая солдат не столько криком — в хрипе сотен глоток, лязге оружия, стонах раненых, стрельбе и орудийном грохоте любой крик тонул, как в пучине, — сколько самим своим появлением: белый всадник на белом коне скакал под пулями, как сам бог войны и победы. Его всегда видели все сквозь дым, пыль, грязь и кровь. И, видя, верили, что нет сил, способных сломить их в этом бою.

Но турки продолжали нажим: свежие таборы выкатывались из-за виноградников, сменяя расстроенные рукопашным боем цепи, и перед потерявшими счет времени русскими, то и дело возникали новые враги. Уже солдатские рубахи и кубанские черкески были мокры от пота и крови, уже нестерпимой болью ломило усталые плечи, уже подрагивали колени, а пересохшие рты жадно хватали пропитанный пороховой гарью воздух, а бой все тянулся и тянулся, и не было видно конца.

Штабс-капитан Васильков в некогда белой, а теперь черной от грязи и копоти нижней рубахе работал и за прислугу, и за наводчиков при двух орудиях, поочередно бросаясь то к одному, то к другому. Эти-то два орудия и вели редкий, но точный огонь по турецким батареям, отвлекая их на себя: два других орудия молчали, грозно уставив черные дыры стволов на атакующие турецкие цепи. Скобелев подскакал, когда Васильков с тремя артиллеристами, хрипя от натуги, выкатывал на позицию сбитую пушку. Спрыгнув с коня, навалился плечом.

— Снаряды тебе доставили?

— Мерси, генерал… — прохрипел Васильков.

— Турки в двадцати саженях. Тебе что, глаза запорошило? Не дай бог, ворвутся на позицию: банниками отбиваться будешь?

— Ворвутся — картечью отброшу. У меня два орудия наготове.

— А чего же сейчас не стреляешь?

— Некому стрелять: я тут — сам пятый. Дай бог, еще хоть парочку турецких пушечек развалить.

— Ну, гляди сам. Пушки туркам не отдай.

— Живым не отдам. А с мертвого взятки гладки.

— Спасибо, солдат!

Это была высшая похвала в устах Скобелева: выше любого ордена, чина и награды. Об этом знали все, даже только что прибывшие: солдатская молва стоусто несла восторженные легенды о генерале на белом коне. И офицер, хоть однажды названный Скобелевым солдатом, помнил об этом всю жизнь, с гордостью рассказывая о величайшей чести внукам и правнукам.

Жиденький фронт русских, не растеряв моральной упругости, гнулся, а кое-где и пятился под неослабевающим напором аскеров. Особенно заметно начало осаживать левое крыло: правда, осаживать без разрывов, сохраняя чувство плеча и не поддаваясь панике. Заметив это, Скобелев метнулся туда, перескакивая через ползущих вверх, к хребту, раненых.

— Держись, ребята! — изо всех сил кричал он, пришпоривая коня. — Держись, иду!..

Он не проскакал и половины пути, когда из-за склона на бешеном аллюре в полном зловещем молчании вылетели осетины. Солнце играло на стали бесценных кавказских клинков, лошади, хрипя, мчались наметом через изрытое, истоптанное, залитое кровью и заваленное убитыми и ранеными поле, и турки, потеснившие левый фланг русских, не успели развернуться, чтобы встретить атакующую конницу дружным частоколом штыков: князь Джагаев вовремя нанес удар. И началось самое страшное, что только возможно в бою: рубка пехоты со спины. Шашки сверкали в воздухе, опускаясь на головы, плечи, руки; лошади, обезумев от скачки и крови, зубами рвали аскеров.

Сабельный удар осетин был столь внезапен, столь стремителен и жесток, что турки побежали сразу. Побежали не только те, на кого обрушился этот страшный удар, — бежали все, к кому приближалась эта сверкающая сталью беспощадная волна. Бежали, сея панику, бросая оружие, топча раненых, из последних сил стремясь наверх, под защиту виноградников и первых домов плевненских предместий. Осетины метеором промчались вдоль всего фронта, опрокинули его и, развернувшись, умело и быстро исчезли за скатом высоты, оставив после себя страшные следы внезапной кавалерийской атаки.

— Вперед! — закричал майор Дембровский. — Сейчас вышибем их…

— Нет, — тяжело вздохнул Скобелев, ощутив странную, давящую боль в груди. — Там не удержимся. Отводи солдат на гребень. Пусть передохнут, воды напьются. У них же сил нет. И у меня тоже…

Турки еще не успели опомниться, и Тутолмин с Дембровским спокойно отвели своих на гребень Зеленых гор. При отходе забрали всех раненых: зная, что Скобелев никогда не прощает такой забывчивости, Тутолмин лично — уже под турецкими пулями — дважды проскакал вдоль ручья, приглядываясь, не забыли ли кого сгоряча, и только после этого доложил генералу.

— Раненых подобрали всех, Михаил Дмитриевич. Проверил лично.

— Хорошо. Держите гребень до последнего. Я — к Шаховскому: кажется, он ломит уже по инерции, а ее надолго не хватит.

Скобелев сидел на бурке. После двух добрых глотков коньяку боль отпустила, но он чувствовал непривычную слабость во всем теле. Он впервые испытал ощущение полного бессилия, и оно не пугало, а лишь раздражало его. Пугало другое: Лашкарев ни разу не попытался атаковать Плевну, хотя не мог не понимать, что сейчас самое подходящее время. Михаил Дмитриевич послал к нему три разъезда с письменным напоминанием о личной просьбе, устно изложенной еще утром есаулом Десаевым. Один разъезд вернулся, не сумев прорваться сквозь черкесские заставы, а два — как в воду канули. Но главным сейчас был все-таки Шаховской: Скобелев видел, как выдыхается его наступление, и до сей поры не знал, получил ли князь Коломенский полк, а если получил, то почему не вводит в дело.

Он упорно продолжал верить в победу. Даже если Лашкарев по какой-либо причине так и не ударит туркам в спину, свежий Коломенский полк и еще одно усилие войск Шаховского заставило бы Османа-пашу вновь перетасовать свои таборы, и тогда — Скобелев был твердо убежден в этом — его маленький, прошедший тяжкое испытание и уверовавший в свои силы отряд пройдет эти три сотни саженей, ворвется в предместье, сомнет турок и на их плечах вкатится в город. А там вцепится насмерть в окраинные дома, и Криденеру ничего не останется, как только форсированным маршем ввести все, что успеет собрать, в уже сорванную с петель дверь Плевны. Это был последний, но вполне реальный шанс, и Скобелев, не дав себе ни секунды отдыха, вскочил на коня и помчался к Шаховскому сам, потому что никакой его порученец — даже полковник Паренсов — не мог сделать того, на что он еще надеялся: последним резервом было его личное обаяние.

Князь Шаховской грузно утонул в кресле в тени орехового дерева. Лицо его отекло, дряблые мешки обозначились под безмерно усталыми тусклыми глазами, и даже усы уныло опустились. Увидев подскакавшего Скобелева, он тяжело посмотрел на него из-под хмуро нависших бровей и сказал по-солдатски:

— Продали нас, Миша, генералы.

Скобелев соскочил с коня, отдал повод сопровождавшему его Млынову.

— Где Коломенский полк?

— Так и не дошел. Криденер его в дырку между мной и Вельяминовым сунул прямо с марша. Весь бой тришкин кафтан латал, сволочь.

— А вы? — тихо спросил Скобелев, чувствуя, как к сердцу вновь подступает боль, а в горле клокочет с огромным трудом сдерживаемое бешенство. — Вы в креслах дремлете?

— Я бросил в цепь все, что у меня было, до последнего солдата, — Шаховской говорил горько и устало: у него уже недоставало сил замечать скобелевское истеричное напряжение. — Дело проиграно, Скобелев. Я приказал выводить войска из боя.

— Дело не проиграно, — от боли и душившего его гнева Михаил Дмитриевич говорил почти шепотом. — Дело не проиграно, пока мы с вами, князь, верим в победу. И мы вырвем ее. Вырвем, Алексей Иванович! Мне осталось триста сажен до Плевны. Триста сажен всего, один бросок. Я кровью там каждый аршин полил, солдатской кровью, а вы мне отступить предлагаете? — Он помолчал, ладонями крепко потер вновь покрывшееся потом лицо, слипшиеся грязные бакенбарды. Сказал с мольбой: — Князь, я прошу вас. Я умоляю вас, князь, отдайте приказ на еще один, последний штурм. Мы ворвемся в Плевну, всеми святыми клянусь вам, ворвемся!

— Нет, Михаил Дмитриевич, не обессудь, слишком уж это по-гусарски. Выдохлись мы весь день ступу эту кровавую толочь, понимаешь? Выдохлись, и духу победного более нету в запасах.

— У меня солдаты шестой час на Зеленых горах мрут, а вы духу набраться не можете? — уже не сдерживаясь, бешено выкрикнул Скобелев. — Нет духу, так в отставку подавайте, место тем уступите, у кого духу на весь бои хватает! Я же верил в вас, как в отца верил, а вы… Какого черта вы боитесь? Гнева государева? Вы божьего гнева побойтесь, что напрасно солдат загубили. Вы себя…

— Молчать! — гаркнул, поднимаясь, Шаховской. — Как смеешь голос повышать, мальчишка? У меня седина…

— Седина — еще не старость, — сдерживаясь, тихо сказал Скобелев. — Старость — это когда веру в себя теряешь, когда тряпка вместо… характера. Вот тогда — все, тогда в монастырь, грехи замаливать. Что вам, ваше сиятельство, и рекомендую.

Он резко кивнул, звякнул шпорами, почти не коснувшись стремян, влетел в седло и с места взял в карьер. Не оглядывался более и не видел, как затрясся вдруг Алексей Иванович и как испуганно бросился к нему Бискупский, доселе безмолвно присутствовавший при встрече.

— Вам плохо, ваше сиятельство?

— Каков стервец! — прошептал князь, смахивая слезы. — Жаль, не мой сын, очень жаль. Выдрал бы я его, как Сидорову козу, а потом расцеловал бы в обе щеки…

Скобелев скакал, не разбирая дороги, и Млынов едва поспевал за ним. Он считал, что генерал спешит к отряду, чтобы еще до темноты начать планомерный отход: это логично вытекало из того разговора, свидетелем которого Млынов невольно оказался. Но Скобелев и тут остался человеком неожиданных поступков. Он вдруг на скаку остановил коня, обеими руками с силой ударил себя в грудь и ничком упал на землю. Он катался по траве, грыз ее, бил по земле кулаками и рыдал — громко, зло, взахлеб. Млынов спрыгнул с коня:

— Михаил Дмитриевич. Михаил Дмитриевич!..

— Подлец я. Подлец!.. — Скобелев повернул к адъютанту мокрое от слез, все в грязи, в травяной зелени лицо. — Я солдат обманул, Млынов. Они с песней… С песней на смерть шли, они верили в меня. А я? Заманил и оставил без помощи? Как я в глаза им погляжу, как? Я не имею права командовать, Млынов!..

Он снова уткнулся лицом в землю, плечи его судорожно задрожали. Млынов снял с ремня фляжку, отвинтил пробку, силой поднял голову Скобелева.

— Глотните. Глотните, говорю. И в себя придите: слава богу, нет вокруг ни души. Ну?

Он заставил генерала сделать глоток, усадил. Стал напротив на колени, взял за руки, встряхнул.

— Ну, хватит убиваться. Будет, поплакали.

— Ох, Млынов, Млынов… — Скобелев тяжело вздохнул, ладонями долго тер лицо, размазывая по бороде и бакенбардам слезы и грязь. — Что же теперь делать-то мне, Млынов, что?

— Отдать приказ об отступлении.

— Вот и отдавай. Скачи к Паренсову, пусть отводит людей. Поиграли в войну, и будя. А я тут посижу. Ну, что смотришь? Не бойся, не застрелюсь. — Он вдруг потряс кулаком в сторону далекой криденеровской ставки. — Не дождутся они этого от Скобелева, мать их…

Млынов секунду сидел неподвижно, точно уясняя сказанное. Потом встал, вытянулся.

— Там, на хребте, до сей поры умирают. И будут умирать, пока вы лично им не объясните, что отступать надо. Все полягут, вас дожидаючись. — Он помолчал и вдруг крикнул резким звенящим голосом: — Встать, генерал Скобелев! Уж коли признаете, что заманули, то хоть тех спасите, что живы покуда!

Темнело, бой замирал. Он не прекратился сразу по решению полководца, понявшего, что сражение проиграно и что не следует зря губить людей. Криденер устранился от такого решения, предоставив командирам отрядов самим брать на себя ответственность. Первым это сделал Шаховской: его отряд отходил поэтапно и в полном порядке, огрызаясь залпами и заботясь о раненых. Но потрепанные затяжным штурмом войска Вельяминова ворвались-таки в Гривицкий редут да так и завязли там, потому что сил уже не было.

Активный огневой бой продолжался только на левом, скобелевском фланге. Турки более не рисковали атаковать, хорошо запомнив беспощадный удар осетин, но беспрерывно вели сильный ружейный и артиллерийский обстрел третьего гребня Зеленых гор, где закрепились остатки скобелевского отряда.

Скобелев прискакал туда уже в сумерках. Не останавливаясь, выехал из кустов на скат и шагом проехал вдоль всей линии. Белая лошадь и белая фигура хорошо были видны как своим, так и туркам: пули свистели вокруг.

— Солдаты! — громко крикнул он. — Товарищи мои боевые, братья мои! Велика ваша отвага, тяжелы ваши жертвы, беспримерно мужество ваше! Низко кланяюсь и от всего сердца благодарю вас за это.

Турки не слышали, о чем кричит «Ак-паша». И тем не менее по чьему-то приказу и стрелки, и артиллеристы прекратили огонь: Даже враг уважал бесстрашие русского генерала.

— Вы славно потрудились сегодня, — продолжал Скобелев, шагом разъезжая вдоль цепи. — Мы не добились того, чего хотели, за что умирали наши товарищи не по своей вине. Сражение наше проиграно, резервов более нет, а потому, — он гулко сглотнул подступивший к горлу комок, — потому приказываю отступить! Отступить неторопливо, сохраняя порядок и воинское достоинство, и не позабыть при этом о раненых. Предупреждаю господ офицеров: если мне станет известно хоть об одном оставленном тут раненом, я предам его командира суду! Полковник Паренсов, полковник Тутолмин, полковник Кухаренко — ко мне! — он спрыгнул с седла. — Возьмите коня. И знайте, что ваши командиры покидают поле боя последними.

В кустах раздался шум, негромкие команды, людской говор. Какой-то казак принял у Скобелева лошадь, а к генералу подошли его полковники.

— Вот и кончилось все, — невесело усмехнулся Скобелев. — Сами знаете, кого благодарить.

— Не стоит отчаиваться, Михаил Дмитриевич, — тихо сказал Паренсов. — Солдат-то каков, оценили? Отважный, инициативный, упорный…

— А мы их — в землю, в землю! — резко перебил Скобелев. — Щедра держава наша на солдатскую кровь. Чересчур щедра. У тебя есть водка, Кухаренко?

— Найдем, — полковник прошел к кустам. — Станичники, у кого фляга не с водой? — Вернулся, протянул генералу: — А с чем принес, не знаю.

— Вино, — Скобелев отхлебнул. — Местное, красное. Как оно?

— Не знаю, как называется, а только после этой войны оно еще краснее будет, — проворчал Тутолмин, принимая фляжку. — Глотнете, Петр Дмитриевич?

— Не откажусь, в горле пересохло, — Паренсов пригубил, отдал фляжку Кухаренко. — А турки не стреляют. Пойдем, что ли, Михаил Дмитриевич?

Командиры шли позади отступающих частей молча и от усталости, и от дум. Топот, голоса, звон оружия постепенно удалялись, спускаясь ко второму, а затем поднимаясь и на первый гребень Зеленых гор. За обратным скатом стояли казачьи лошади; на них переложили раненых и грузы, и отступающие сразу ускорили шаг. Но Скобелев продолжал идти прежним неспешным темпом.

— Как бы нас черкесы не нагнали, — обеспокоенно сказал Паренсов.

— Осетин поопасуются, — усмехнулся Тутолмин. — Они им сегодня хорошую баньку устроили, не скоро забудут.

— А где осетины? — отрывисто спросил генерал.

— Стоят, где стояли, — ответил Тутолмин. — Я через час им отходить велел.

Скобелев хотел что-то сказать, но впереди, в низине послышались голоса, лошадиный храп, надсадный голос: «раз-два… взяли!», и он невольно ускорил шаг. А пройдя поворот, в густых уже сумерках увидел медленно двинувшуюся вперед батарею: четыре орудия следовали друг за другом.

— Почему отстали?

— Нагоняем, — ответил хриплый сорванный голос. — Орудие провалилось, спасибо, казаки помогли.

Скобелев сразу узнал в говорившем командира батареи штабс-капитана Василькова: на сей раз он был в форме. «Закончил работу», — усмехнулся про себя генерал, но не сказал этого: на лафетах, передках, зарядных ящиках — всюду лежали люди.

— Почему раненых казакам не отдали? — строго спросил он. — Ползете еле-еле, а их — трясет.

— Им уж все равно, — тихо ответил Васильков. — То не раненые, ваше превосходительство, то — убитые.

— Значит, и убитых вывозишь?

— Убитый — тоже солдат.

— Тоже — солдат, — эхом откликнулся генерал. — Веди батарею, капитан, мы позади пойдем.

Без помех они добрались до исходных позиций, до деревни Богот, откуда в предрассветном тумане утром этого дня уходили в бой. Скобелев сразу же ушел к себе, лично написал боевое донесение и памятную записку Паренсову с просьбой не позабыть при представлении к наградам есаула Десаева, подъесаула князя Джагаева, хорунжего Прищепу и штабс-капитана Василькова. Написав эту фамилию, сказал Млынову:

— Узнай, из какой артбригады была сегодня батарея, — он помолчал. — Может, когда-нибудь воевать надумаем.

Походил, снова сел к столу и написал еще одну — уже личную — записку полковнику Паренсову:

«Дорогой Петр Дмитриевич! Спасибо тебе великое за труды и советы: работать с тобою мне было весьма отрадно. Черновик донесения найдешь на столе; там же — список офицеров, коих считаю необходимым представить за сегодняшнее дело. Приношу извинения, что лично не попрощался: сил нет и на душе кошки скребут. При случае скажи барону, что генерал Скобелев-второй заболел и отныне числит себя в резерве…»

Затем наскоро перекусил, приказал приготовить пару для дальней поездки, собрал походные чемоданы и, ни с кем не попрощавшись, глубокой ночью выехал вместе с Млыновым неизвестно куда…