ГЛАВА 32

Платона пробудил яркий луч солнца, упавший ему на лицо сквозь пурпуровые занавески — и тут же вернулось ставшее привычным дивное ощущение нереальности всего с ним происходившего. Как будто, сидя за письменным столом, он незаметно для себя перешёл грань, отделяющую жизнь от вымысла — и, заблудившись в расходящихся тропках своей фантазии, потерял дорогу назад. Такое сплошь и рядом случалось с героями его причудливых рассказов — между тем, как сам автор их за кадром вёл скучно-размеренную жизнь рантье, столичного писателя-затворника, давно равнодушного к своей, подозрительно растущей и становящейся уже почти злокачественной, популярности… До тех пор, пока вихрь событий вдруг не подхватил его из излюбленного маленького кафе на Тверской — и вот теперь вышвырнул с парашютом где-то на краю обитаемой вселенной, даря чисто конкретным ответом на извечный вопрос рефлексирующей московской интеллигенции: «Есть ли жизнь за МКАДом?» Жизнь, как выяснилось, была. Но какая!

После неудачного приземления болела вывихнутая лодыжка. Хотелось кофе. Левин оглядел комнату — соседняя койка, на которой ночевал руководитель экспедиции Макс Стечкин, была уже аккуратно заправлена. Стены пустого помещения оказались, наподобие граффити, расписаны таинственными символами, в коих сквозь робкие древнешумерские ассоциации проглядывало нечто вполне зримо неприличное. Так, над кроватью Макса, напротив входа, красовалась грубо намалёванная в человеческий рост фигура, объединившая в себе гипертрофированные мужские и женские половые признаки. Туловище гермафродита, вместо лица, венчала щекастая морда хомяка, выражением напоминающая отчасти товарища Ким-Чен-Ира — вероятно, некоей застывшей изнутри хитроватой важностью. Звериное рыльце, в свою очередь, увенчивала папская тиара.

Надпись на тиаре гласила: «Wombat uеber Аlles!» А внизу, под троном чудища, расплывалась подозрительно тёмная лужа, в коей барахтались бесславно гибнущие человечки. Картина в целом являла собой довольно-таки похабное зрелище.

Платон, словно стесняясь безмолвного соглядатая, быстро оделся. Из-за окна нёсся многоголосый шум, напоминающий гуденье роя мух над помойным баком, но октавой пониже. Он отдёрнул занавеску. Плац перед зданием, бывший некогда, судя по баскетбольным кольцам на щитах, спортплощадкой, мелькал странно кишащими, как в калейдоскопе, гротескными фигурами, разглядеть которые он уже не успел — дверь в комнату отворилась.

— Святый отче воскресе! — поставив на стол серебряный поднос, вошедшая девушка рухнула на колени перед срамным изображением на стене и привычно отбила лбом троекратный увесистый поклон. На ней была полупрозрачная серебристая туника, вполне обрисовывавшая соблазнительные формы.

— Причастись, странник, тела Отца предвечного! — она указала ему радушным жестом на поднос. — Ибо для тебя настал день великого говения.

Платон недоверчиво глянул в указанном направлении, поморщился и вновь перевёл взгляд на девушку. Её наивно-восторженное личико, несколько попорченное грубоватым гримом, обратилось на него в ожидании.

— Я прибыл издалека, и, боюсь, незнаком с таинствами вашей святой обители, моя прекрасная сестра. Что это? — он ткнул пальцем в коричневый крендель на подносе, ни форма, ни запах которого не оставляли никаких сомнений в его чисто человеческом происхождении.

— Это святые дары! — умильно отозвалась святая Катрина. — Заутреня отца Пёдора.

— Однако…

— Не сомневайся, брат Платон, — порывисто вскочив и обняв литератора, горячо зашептала ему в ухо святая. — Это я умолила за тебя Предвечного, я знаю, что ты избранный, и один из всех достоин причаститься святого говения. В прошлой жизни я читала твои рассказы — ты был первым, кто подвигнул меня на путь. И я тебя не забыла. Хотя сейчас нам нельзя читать, — тихонько вздохнула она.

«Тяжёлый случай», — подумал Платон, гладя по волосам прильнувшую к нему святую Катрину. При этом явственно ощутил напряжение в своих камуфляжных штанах и — в ответ — животный магнетизм юного тела под туникой. «Будь что будет!» — решил писатель, импровизированным туром вальса увлекая святую на по-солдатски аккуратно застеленную Максову койку. То, что скандально обнаружилось под серебристым одеянием святой Катрины в процессе знакомства, уже не только не охладило его пыл, но, пожалуй, даже сильнее распалило — П.Е.Левин, богатый воображением, любил всё причудливое.

«Однако не до такой же степени!» — отвалившись от новой возлюбленной, Платон брезгливо повёл носом в сторону воняющего с подноса святого говения отца Пёдора. Коллега по издательству «Эксчмо» В.Сорокович, по всей видимости, был бы в восторге… Однако! Как бы увильнуть от навязанного избранничества, не обидев это удивительное существо? Тем более, что за святотатство здесь, похоже, можно и огрести…  — он нежно провёл гребёнкой раздвинутых пальцев в пышных волосах святой Катрины, тем временем благоговейно покрывавшей лёгкими поцелуями его безволосую грудь и живот.

— Нет, не могу! — воскликнул Левин, театрально сбросив босые ноги на пол и, пряча лицо в ладонях, трагически зашлёпал по комнате.

— Что такое? — обоеполая девка нервно облизнула размазанные губы.

— Только с тобой, только здесь и сейчас я прозрел величие доктрины! — лукавый любовник рухнул над ложем страсти на колени и приник почтительным поцелуем к пальчикам маленьких стоп в облезшем педикюре. — Я не достоин причаститься благоуханных даров отца нашего Пёдора, по крайней мере, пока. Ты могла бы упаковать мне это… хм… говение в дорогу? Есть тут вакуумная плёнка?

Катрина глянула на него искоса недоумённо, но Платона уже несло.

— Я иду на великий подвиг, и если выживу — то приму благое причастие в конце страшного пути — и приму его лишь с твоим именем на устах, моя пресвятая дева! «Имя, кажется, не успел спросить.»

— Ну, если с моим именем…  — кокетливо оправив сбившуюся тунику, Катрина принялась с важным видом паковать святые дары Предвечного в целлофан. Только почувствовав, что опасность миновала, и брезгливо спрятав надёжно упакованное говение в дальний карман рюкзака, Платон расслабился, обтёр на всякий случай пальцы о штаны и, усадив святую Катрину к себе на колени, принялся за расспросы, в результате коих постепенно стала вырисовываться следующая не весьма приглядная картина.

… Был верхний мир, и он с самого начала был так себе. Одна девка там попыталась сорвать яблоко на счастье, но яблоко выскользнуло из рук и стало падать на землю. Ньютон, местный сумасшедший, не смог его сразу поймать, потому что другой сумасшедший — Лобачевский через свои связи уже нагадил в правительстве. Пока разбирались, плод неожиданно отпружинил от земли и с весёлым смехом исчез в небесах.

Все тут же друг друга невзлюбили, начали ссориться и вожделеть.

И мир, как ни следил за ним Всевышний смотрящий, стал делаться с каждым столетьем всё омерзительней. Смотрящий, которого древние Боги назначили наблюдать здесь, как штрафника, периодически свирепел — и насылал на не угодившие народы то чуму, то лжеучения, в результате коих люди от отчаяния принимались изобретать пароходы, самодвижущиеся народные повозки, и прочие посудомоечные машины. Молясь которым, по их слухам, реально можно было то ли отсрочить, то ли как-то нейтрализовать бабушку-Смерть.

Смотрящие, по ходу, менялись — представление же продолжалось, невзирая на властные судороги земных папиков.

Пока дух Земли не устал от блошиного шоу этих неугомонных паразитов. Тут-то он и отправил к людям святого Вомбата с предупреждением. Но люди не вняли, и рукою ведьмы жестоко размазали предтечу по стенке. Тогда проявился в мире сам предвечный Спасатель — отец Пёдор, единый в тринадцати отвергнутых ликах. Благость его была столь велика, что, соединив мужское и женское в себе и присных, отец наш из мертвых воскресе, смертию смерть поправ. И лишь те, кто добровольно примет святое преполовение, получат в дар жизнь вечную… Всем этим экстремальным бредом, начинённом обрывками древних мистических культов (дань госпоже Скандалли с её Орденом) о. Пёдор, по-видимому, вполне успешно засирал разжиженные от наркоты мозги своей малограмотной паствы.

— Левин! Нас зовут! — Маргоша, похожая в камуфляже на подростка-скаута, разбежавшись, застыла на пороге. Взгляд её детских, подведённых очень тонко и аккуратно глазок уткнулся в ладонь Платона Еремеевича, нервные пальцы которого продолжали привычно теребить что-то торчащее между ног святой Катрины, набухшее и гадкое.

— Там… Ждут нас…  — Маргоша, потупившись, кинулась вон. Смущённый Левин вышел на плац, кишевший толпами юродов. Раздался низкий рёв каких-то чудовищных фанфар, в их звуках угадывалось что-то древнее и жуткое. В окружении апостолов перед коленопреклонённой толпой предстал отёц Пёдор, голову которого венчала золотая тиара с эмблемой МЧС.

— Чада мои возлюбленные! — провозгласил он тонким голоском в микрофон. — Было мне нынче с утра виденьице! Близок конец света! При дверях стоит.

— Что же нам делать? Научи, отец! — заскулила толпа опущенных.

— Научу! — простёр руку над паствой Преосвященный, возвышая голос. — Нужно идти всем нам на Москву. Властью, данной мне свыше, я, Пёдор, объявляю Последний Крестовый поход! Да спасутся избранные!