2. УЧАСТКОВЫЙ

Капитан Синичкин, сорока четырех лет, участковый милиционер Пустырок, получивший капитанское звание всего шесть недель назад, обход своей территории начинал обычно со свалки, которую начальник отделения майор Погосян называл не иначе, как рассадником криминогенной заразы, портящим все показатели почти благополучного района.

Перед началом инспектирования местности капитан Синичкин выпивал с утра стакан кефира и только, так как пытался бороться с полнотой, скопившейся почему-то особенно в ляжках, заставляя их, жирные, тереться друг о друга. К концу дня кожа обычно воспалялась и зудела до утра натертой мозолью.

Жена капитана ежевечерне мазала полную плоть мужа специальной мазью, купленной у подруги за приличные деньги, так как та рассказывала, что добывает мазь у одной старушки, которой почти сто лет и которая одна знает рецепт чудотворной мази, замешанной, как говорит сама старуха, на живой клетке.

— Что мы будем делать, когда старуха помрет? — спрашивала жена мужа. — Сказала старая, что рецепт с собой в могилу унесет!

И действительно, мазь приносила Синичкину к утру облегчение, так что он мог безболезненно натянуть на себя форменные брюки и работать до вечера.

— Не знаю, — пожимал плечами супруг, но на всякий случай, на силе воли, принимался худеть, выпивая с утра стакан нежирного кефира.

Следующее принятие пищи он планировал на два часа дня, решая обходиться на обед отрубевым хлебом с куском нежирной колбасы и цветочным чаем. На вечер же предполагался все тот же кефир, но с какой-нибудь булочкой, намазанной растительным маргарином.

Но на обеде его диета, его мечты о глобальном похудании обычно заканчивались, так как отделение милиции, в котором он имел честь служить, почти на восемьдесят процентов состояло из армян. В обед офицеры-армяне собирались за одним столом, раскладывая на нем всякую кавказскую всячину: и хошлому — вареную телятину, и бастурму — вяленую баранину, нарезанную тонкими ломтиками, просвечивающими спелым гранатом, и аджапсандали — овощное рагу со специями, от которых становилось хорошо на душе, и долму — мясной фарш, сваренный в завернутом виноградном листе, маринованном в уксусе; и запивалось все это хорошим чаем — единственным, что было на столе не армянским, так как многие любили чай «Lipton» — черный иностранный, с лимоном.

Капитан Синичкин пытался было есть свой отрубевый хлеб с колбасой, но тут же в его сторону неслись презрительные «вай-ну», да и запах от армянского стола столь мучил ноздри многообразием ароматов, а слюна заполоняла все ротовые окрестности, что участковый не выдерживал и, махнув в сердцах на диету, хватал с тарелки огромный кусок мяса и жевал его с великой грустью, какая бывает от несбывшихся надежд.

— Вот и молодца! — хвалил начальник отделения, когда в желудке капитана находила свое место значительная часть армянских продуктов. — Молодца!.. А то как работать станешь на одном кефире? — И сам отвечал: — Плохо. А мы тебя в звании понизим. Отдадим твою звездочку Карапетяну, а то он двадцать лет все прапорщик. Есть надо хорошо! Понял?

— Так точно, — с еще большей грустью отвечал Синичкин, так как вспоминал свои болезненные ляжки и многословные укоры жены.

Исподволь рассматривая фигуру своего начальника Погосяна, он несколько ему завидовал, так как у низенького армянина все в фигуре развивалось нормально. Короткие ножки были худы и кривы, а потому тереться ляжками не могли. Все излишние калории скапливались там, где им и положено, а именно в животе, мячик которого Погосян называл комком нервов.

— Комок невров! — с гордостью произносил армянин, коверкая слово, либо по незнанию, либо нарочно, и поглаживал свой живот с уважением.

Остальные в отделении тоже были толсты животами, за исключением молодежи, которой по званиям полагалось быть стройными, и Синичкин часто задумывался о том, что он не такой, как все, и отчего это с ним происходит.

От таких раздумий он все время находился в состоянии меланхолии и грусти, что не укрывалось от бдительного ока майора Погосяна.

— Может быть, ты еврей? — доверительно спрашивал начальник. — Ты не таись, евреи тоже древняя нация!..

— Да какой я еврей? — удивлялся капитан, вспоминая, что все его родственники из Смоленской области и все они были Синичкиными, а по матери и вовсе Козловы. — Русский я, — и тяжело вздыхал.

— А отчего грустный и вялый такой? — допрашивал командир. — Русский человек бодр на подъем и весел душой! Вон, посмотри на Зубова, любо-дорого поглядеть! Улыбка с лица не сходит! — и косился на Зубова, скаля при этом рот, набитый металлическими зубами.

Надо заметить, что старшина Зубов был таким же чистокровным армянином, как и Погосян, звался тридцать лет не Зубовым а Зубяном, но женился на русской жене, отец которой, состоя в дворянском звании, поставил непременное условие, чтобы милиционер исправил фамилию на русскую, так как кавказцев в его роду только не хватало!

Видимо, Зубян крепко любил русскую Василису, так как окончание фамилии облагообразил на «ов» и в паспорте в графе национальность получил подарок — русский!

Восемьдесят процентов отделения ржало над вновь испеченным Зубовым, так как старшина был темен лицом, черняв волосами, а из-под узкого лба на синее от щетины лицо спадал огромный, многоярусный нос, из которого торчали в разные стороны жесткие волоски и, несмотря на частое состригание маникюрными ножницами Василисы, росли стремительно, как бамбук под солнцем. Да и имя у старшины осталось далеко не славянское, а гордое, как горная вершина, — Аванес!

Но майор Погосян издевательски называл гордого Аванеса Иваном, заставляя того злиться, наливаться кровью, как индюк, и поправлять начальника, впрочем вежливо:

— Аванес я, господин майор!

— А твоя жена умеет плов готовить?

— Нет, — мотал головой Зубов.

— А пельмешки?

— Трех видов! — с гордостью отвечал Зубов, не ожидая примитивного подвоха.

— Вот видишь, — расплывался в металлической улыбке майор. — Русский ты, коли твоя жена армянскую кухню не знает, а пельмешки готовит! Трех видов!.. Пшел вон, Зубов Иван!.. А вы, господин Синичкин, извольте приступить к обходу вверенной вам территории!

— Слушаюсь, господин майор! — вытягивался грустный Синичкин в подобие струны и отбывал из отделения на волю. Он шел, терся ляжкой о ляжку, переваривал армянский обед и жалел Зубова, которому доставалось на дню по пять раз от каждого из армян в милицейской форме за смену национальной ориентации.

Итак, субботним днем капитан Синичкин, как всегда, начал обход территории со свалки, проходя по тропинкам старателей, следя, чтобы не оступиться и не извозить в помоях начищенные до блеска сапоги.

Свалка милиционеру нравилась, как часть привычного ландшафта. Так люди любят свою маленькую Родину — село, деревню, городской двор… Все в ней, в свалке, было гармонично. И кучи старого тряпья, сброшенные с грузовика обществом «Армия спасения» за ненадобностью даже самому нищему населению страны, и люди, копающиеся в этих кучах, и слабо тлеющие костерки с вьющимися дымками, разносящими по округе запахи, которые не поддаются классификации. А не нравились Синичкину лишь продуктовые навалы, где гнила и бродила фруктовая и овощная тухлятина. От этих неприятных процессов над пузырящимися холмами кружили, поблескивая зелеными брюшками, рои мух, которые иногда залетали в форточку квартиры капитана и лазали по фруктам свежим. В такие мгновения Синичкин представлял себя микроскопом и ему казалось, что на спелом яблоке, на его красном боку, мерзкая муха отложила свои невидимые личинки. Тогда милиционер вооружался мухобойкой и дрался до полной победы, до поголовного истребления семейства мушиных в его частной квартире.

В столь ранний час на свалке не наблюдалось особого оживления, и Синичкин рассчитывал миновать этот участок быстро и без особых хлопот. Он уже было достиг границы помойки, как услышал выстрел.

Духовушка, — определил он. — «Ижовка»!

Выстрел повторился, и капитан пошел на него, убыстряя шаг, вытягивая шею, стараясь еще издалека узнать стрелка. Над головою пронеслась черная туча пустырских ворон, и Синичкин прикрыл фуражку руками, чтобы не попортили новую ткань с лету.

Раздался третий выстрел, и милиционер, проворно забравшись на кучу какого-то мебельного хлама, отыскал взглядом стрелка и определил в нем Мыкина, работника теплоцентрали, перезаряжающего ружье.

Так и есть, «Ижовка»! — удовлетворенно кивнул головой Синичкин, вытащил из кармана свисток и несильно дунул в него, для проформы одной, да и чтобы уши не заложило самому. Он знал, что Мыкин не побежит, что у него имеется разрешение на духовушку, просто поболтать хотелось и узнать перспективы на включение отопления в этом осенне-зимнем сезоне.

— А, привет, Караулыч! — поздоровался Мыкин, целясь в жирную ворону, раздирающую в этот момент на мясо дохлую крысу, которая почему-то наполовину торчала из праздничной коробки со сбившимися лентами.

— Я — Михалыч, — поправил Синичкин. — Охотимся?

— Помаленьку! Вишь, тварь какая жирная!

И Мыкин нажал на курок. Пах!.. Пулька попала прямо в середину черного тела, и ворона, взмахнув черными крыльями, закружилась на месте, совсем еще не убитая, а только раненная, закаркала, роняя с клюва кровавые капли, и засмотрелась на стрелка, который с легкой брезгливостью перезарядил оружие и еще раз прицелился.

— Ишь, глазеет! — прокомментировал он и вновь выстрелил.

Ворону отбросило в сторону, она сипло каркнула в последний раз, дернула когтистой лапой, и глаза ее остекленели, выдавая пришедшую смерть.

— И чего ты их стреляешь? — поинтересовался Синичкин. — Ты вроде больше по рыбной части?

— С пяти утра каркали, суки! Спать не давали! А сегодня суббота…

Мыкин порылся в кармане и выудил из него спичечный коробок.

— Вот что я нашел, Караулыч!

И раскрыл коробок. В нем лежал кусочек чего-то с капелькой зачерневшей крови на серой плоти.

— Что это? — поинтересовался Синичкин.

— А я вот тоже гадал, что это может быть! — И Мыкин протянул коробок участковому. — На-ка, погляди!

— Что это?

— Ты гляди, гляди!

Синичкин поднес коробок к самому носу и, вглядываясь в его содержимое, чувствовал в сером кусочке что-то знакомое, но что именно — никак не шло ему на ум, ассоциации не срабатывали, и он замучился желанием получить немедленный ответ.

— Не тяни! — В его голосе прозвучали строгие начальственные нотки. — Изложи свою мысль!

— Ухо.

— Что ухо?

— В коробке ухо, — пояснил Мыкин, засовывая ружье в чехол. — Вернее, часть уха.

Синичкин напрягся и весь посерьезнел, когда разглядел и узнал в кусочке серой человеческой плоти часть ушной раковины.

— Так-так! — произнес он. — Где взял?

— Да одна из этих гадин, — Мыкин кивнул на воронью стаю, копошащуюся неподалеку, — в клюве держала! А я ее!..

— Так-так! — вновь изрек блюститель закона и задумался о том, что на вверенной ему территории произошло преступление. — А ну, дай!

Мыкин легко расстался с находкой, но попросил Синичкина вернуть впоследствии коробок, найденный здесь же на свалке, так как на нем имеется редкая этикетка, а его девятилетний сын их собирает Участковый пообещал, а затем объяснил Мыкину, что тот теперь свидетель и без уведомления властей никуда отъезжать не могущий. Мыкин расстроился и про себя подумал, что найди он в следующий раз хоть труп без головы, сигнализировать никому не станет, а поскорее уберется восвояси.

— Понял? — строго спросил капитан.

— Понял, — вяло ответил Мыкин.

На этом они расстались, и каждый пошел своей дорогой.

Вот лежит у меня в кармане ухо, — думал дорогой Синичкин. — А ведь кому-то оно вчера принадлежало, росло на голове и слушало всякие звуки природы. А сейчас трется у меня в кармане никчемной плотью и ничего не слышит, разлагается только. Да и хозяин уха, вероятнее всего, где-нибудь здесь же, расчлененный и прикопанный под мусором.

Капитан огляделся, словно пытаясь отгадать, где закопан убитый, поглядел на часы, чтобы запомнить время первой находки, прошелся еще по старательским тропинкам, но ничего подозрительного не отыскав, свернул влево к песчаному карьеру, который в этот ранний час облюбовало несколько рыбаков, выуживающих один за другим бычков, — пойманные рыбки валялись тут же, в песке, разевая свои непропорционально большие рты.

Участковый прошелся по рыболовам, поспрашивал, не видели ли те чего-нибудь подозрительного, и, получив сугубо отрицательные ответы, шел вокруг водоема лишь для проформы, дабы обойти его целиком.

На некоторое время Синичкин отвлекся от профессиональной деятельности и прислушался к своему организму. Он с удовлетворением отметил, что ляжки еще не начали болеть, но сейчас же его настроение испортилось, когда участковый вспомнил, что старуха, производящая целительную мазь, может скоро издохнуть по причине старости и тогда, вероятнее всего, придется прибегать к услугам врачей-косметологов, чтобы с помощью операции лишиться жировых отложений. А ведь это, наверное, больно — операция!.. Потом он подумал, что нужно будет шить новые форменные брюки, что тоже выльется в копеечку, а оттого стало еще более печально на душе, и Синичкин решил отдохнуть, посидеть на большом валуне, посмотреть на водную гладь — успокаивающую и настраивающую на философский лад.

Он смахнул с валуна какое-то тряпье и усадил свой зад на прохладную поверхность, поерзал им, устраиваясь так, чтобы не мешал пистолет в истертой кобуре, и вперил свой взгляд в никуда.

Я не такой, как все, — окончательно уверился капитан Синичкин. — Мне сорок четыре года, я всего лишь капитан, и у меня нет детей. Моя жена пуста, как пересохшая бочка, и сколь ее ни наполняй живым, все живое и вертлявое гибнет в ее чреве, как в серной кислоте. Моим детям могло быть уже по двадцать лет, и я мог быть уже дедушкой, которого бы любили внуки. Я бы ходил с ними на рыбалку, а когда бы они подросли, научил стрелять из пистолета… Но внуков у меня никогда не будет, и, следовательно, они никогда не научатся стрелять.

Правый глаз милиционера наполнился чистой слезой, а левый вдруг обнаружил рядом с валуном какое-то шмотье, которое он же, Синичкин, сбросил с камня, прежде чем рассесться.

Чья-то одежда, — определил участковый. — Штаны и рубаха.

Он соскользнул с валуна, как с горочки, тяжело наклонился и слегка брезгливо, двумя пальцами, зацепил вещички, поднимая их к свету. Ему стало на мгновение стыдно, так как одежда могла принадлежать какому-нибудь купальщику, но, осмотрев озеро, милиционер не обнаружил никаких всплесков, да и одежда в руках была влажной, словно пролежала здесь всю ночь, а наутро впитала росу.

Он рассмотрел вещички на свету, и в животе у него обожгло адреналином.

— Кровь! — произнес он уверенно, разглядев на рубашке рваные дыры с запекшимся по краям бурым веществом. — Кровища!

Обладая интуицией, он тут же связал кусок ушной раковины из спичечного коробка, лежащего в кармане, с этой одеждой. Он развернул рубаху во всю ширь и поднял ее к осеннему солнцу, насчитав на просвет двенадцать рваных дырок.

— Двенадцать ножевых ранений! — констатировал Синичкин с чувством удовлетворения. — Труп утоплен в озере!

И осознав всю серьезность своих выводов, он выудил из недр форменных брюк свисток и дунул в него что было сил — мощно и властно, так что рыбаков на том берегу передернуло.

— А ну! — заорал Синичкин. — А ну, кто-нибудь, вызывайте милицию! — и прокричал телефон отделения.

— А что случилось? — крикнули с противоположного берега.

— А не ваше дело! — отозвался капитан. — Погосяна спросите! И чтоб сюда ни ногой! Ясно?!.

Кто-то из рыбаков, отставив удочки, нехотя отправился искать телефон, а Синичкин тем временем сделал следующий вывод:

«Одежда не из дорогих, значит, ее хозяин человек не богатый!»

Вывод был не очень важный, другой вслед за ним не пришел, а потому милиционер еще раз убедился в правильности своей милицейской специализации — быть простым участковым, так как для розыскника у него было маловато аналитических способностей, как, впрочем, и физических данных, да и образование было малым.

От этого осознания своей малости Синичкин опять пришел в состояние грустного созерцания своего «я» и в который раз убедился, что это «я» невезучее и никому не нужное, прожитое уже на две трети. И на сей раз слезы выкатились уже из обоих глаз, спрыгнув на карьерный песок и растворившись в нем частичкой моря.

Издалека послышался вой милицейской сирены…

Из «уазика» с мигалками резво выбрался сам начальник отделения майор Погосян, пару раз подпрыгнувший на месте, чтобы размять свои кривые ножки, вслед за ним появились лейтенант Карапетян с бакенбардами до самого подбородка и старшина Зубов с кислой физиономией, так как во время поездки его самолюбие привычно задевали, а он поддавался на подковырки и нервничал отчаянно.

— Ну что, Синичкин? — поинтересовался командир, зевая во весь металлический рот. — Чего такого сверхъестественного ты обнаружил?

Капитан вытащил на свет спичечный коробок и указательным пальчиком вскрыл его, выуживая на свет утрешнюю находку Мыкина.

На лицах милиционеров случилось недоумение, требующее немедленного разъяснения.

— Ухо, — пояснил капитан. — Отрезанное…

— Дай сюда! — затребовал Погосян и долго вертел коробок в руках, то приближая его к глазам, то удаляя. — Похоже, что кусок уха. Ну и что?

— Как что? — удивился Синичкин. — Ухо-то человеческое, значит, его отрезали от человека.

Логический вывод был столь убедителен для самого Синичкина, что, казалось, он должен сразить руководство наповал, а уж подчиненного Карапетяна и вовсе убедить, что капитанская звездочка досталась по назначению и что только его, синичкинские, погоны вправе носить ее. Старшина Зубов в расчет не принимался, да и любопытство он проявлял ничтожное, сознавая свое место за баранкой «уазика».

— Сами не дураки! — почему-то разозлился майор Погосян. — Сами знаем, что от человека оттяпали! А тебе не приходило в голову, Синичкин, что у нас тут неподалеку больница есть, а в ней морг? Может, там какой-нибудь анатом экспериментировал, а потом остатки и выкинул на помойку. А ты тут шум поднимаешь!

На мгновение Синичкин опешил. Такой вывод ему в голову не приходил, и опять в голове его проскользнула мысль о своем слабом мозге, пригодном лишь для совсем неважных штук. Но тут капитан вспомнил о найденных вещах со следами запекшейся крови, а потому чуть надменно улыбнулся и протянул тряпье Погосяну.

— А это что еще такое?

Участковый развернул рубаху на просвет, и все увидели двенадцать дырок, обагренных кровью.

— Здесь нашел! — отрапортовал Синичкин. — Вижу прямую связь между ухом и рубахой. По моему мнению, произошло убийство, а тело было утоплено здесь же, в пруду.

— Ай, молодца! — заулыбался Погосян. — Молодца, молодца!

Он взял рубашку в руки, повертел ее и так и эдак, даже понюхал и убежденно сказал:

— Кровь!

Майор сунул коробок в карман, рубашку бросил Зубову и направился к машине.

— Вещдоки у себя оставляю. Отдам на экспертизу. Если кровь на ухе совпадет с кровью на рубахе, значит, кого-то тюкнули. Значит, расследовать будем.

— Господин майор, — попросил Синичкин, — вы только коробок мне верните!

— Какой коробок?

— Ну в котором ухо. Это моего знакомого. У него сын этикетки собирает!

— Ага, — ответил Погосян и посмотрел на подчиненного как-то странно.

— Может, водолазов вызовем? — проявил инициативу Карапетян, теребя правую бакенбарду, словно вытягивая ее к плечу.

— Ты платить им будешь? — поинтересовался из «уазика» начальник.

На сем оперативный разговор был закончен. Синичкин получил приказ далее обследовать территорию в поисках вещдоков, старшина Зубов резво нажал на газ, и начищенные сапоги Синичкина обдало мокрым песком, отчего сразу же заболели ляжки.

Что-то неуловимое опять расстроило капитана Синичкина, и он вновь, одолеваемый жалостью к себе, поплелся на свалку. Чего он туда поплелся — одному Богу было известно, но сапоги, изгвазданные песком, уже не разбирали особо дороги, подошвы чавкали о всякую нечисть; капитанское тело взобралось на высокий мусорный навал, а глаз обозревал окрестности ленно.

Внизу, под кучей, он разглядел скопление черных ворон, которые покаркивали о чем-то своем, роясь острыми клювами в отбросах.

И тут капитану показалось, что одна из помоечниц вклевывается во что-то напоминающее человеческую материю своим розовым отсветом, подбрасывает вверх что-то похожее на палец, а оттого Синичкин, не раздумывая, выхватил из кобуры пистолет, прицелился и выстрелил в ворону-каннибала безжалостно. Выстрел прогремел оглушительно, отдавшись эхом по всей округе, и остатки рыбаков в карьере решили убраться подобру-поздорову восвояси, наспех собрав выловленных бычков-ротанов в полиэтиленовые мешки.

— Ловят, что ль, кого менты? — сам себя спросил один из любителей рыбной ловли…

Ворона была убита наповал, в самую середину тела, разорванная напополам девятимиллиметровой пулей. Остальная стая поднялась тяжелой тучей в небо, и Синичкин подумал о том, что его начальник, майор Погосян, прав — надо вызывать представителя Книги рекордов Гиннесса, чтобы внести в нее такой птичий феномен.

Он наскоро спустился с кучи к убиенной и тотчас разочаровался до дна, так как то, что он принимал за человеческий палец, оказалось расклеванной говяжьей сосиской голландского производства. Такие, в собственном соку, он покупал в банках для празднования дня рождения жены.

Что-то закапало сверху, и капитан, подумав, что застигнут дождем, поспешил прочь от свалки. Капли были тяжелы, а когда Синичкин, выбравшись со старательских тропинок на цивилизованный асфальт, снял с себя фуражку, дабы отряхнуть ее от влаги, то обнаружил на новом фетре не капли осеннего дождя, а рядовой вороний помет, сплошь обметавший фуражкину поверхность беловато-серой слизью.

— У-у-у! — проскулил капитан побитым псом. — У-у-у!..

Ему захотелось зарыдать в голос, как малому ребенку, к тому же нестерпимо заболели ляжки, и Синичкину, с трудом сдерживающему обильные слезы, привиделось, что нежная кожа на его ногах стерта окончательно и обнажилось красное мясо. Он почему-то разозлился на жену и стал поругивать ее про себя бездетной кобылой, приведшей его жизнь к никчемности и осиротелым перспективам.

Капитан с трудом заковылял по асфальту, подсчитывая в уме, сколько времени ему осталось до отставки. Но служивых лет предстояло достаточно, и ему вышло до отчаянности хреново, так что он решил на сегодня закончить рабочий день и возвернуться домой к пустобрюхой жене, чтобы выместить на ней все отчаяние, накопившееся за жизнь.

Пусть фуражку отскребает от дерьма! — подумал Синичкин со злорадством и вдруг вскрикнул: резануло кинжалом в правой ляжке, так что нога чуть не подвернулась и участковый не рухнул на обочину, точно пьяный.

Видать, старуха чего-то в мазь не доложила! — заключил он, волоча правую конечность по направлению к дому…

Он ввалился в прихожую, где его встретила жена, удивленная до крайности столь неожиданным возвращением мужа.

— Что случилось? — спросила Анна Карловна.

— Чего-чего! — грубо ответил муж. — Заболел я, вот чего!.. Твоя старуха халтурить начала, мазь не помогает…

Синичкин рухнул на диван, выставляя ноги в грязных сапогах на самую середину гостиной.

— Ноги отваливаются!..

Анна Карловна склонилась перед мужем и стала стаскивать с его ног сапоги, отчего капитан нежно заскулил, вовсе не стесняясь жены и того, что может она заключить о его мужественности.

Плевать он хотел, что жена заключает! Важно, что он думает о ней!.. Корова немецкая!

Впрочем, Синичкин не собирался вслух попрекать жену, так как это не имело ровным счетом никакого смысла. От попреканий ее брюхо не зачнет, внуки не родятся, хотя прежде идут дети, — вспомнил участковый, шевеля пальцами ног, выпростанных из сапог и вязаных носков. Так он и останется бездетным до скончания века.

— Давай брюки сниму? — предложила Анна Карловна.

— Тащи, — согласился муж и приподнял зад, чтобы жене было легче.

Она потянула за штанины, но брюки застряли на ляжках, и жена огорченно покачала головой.

— Говорила, надо на размер больше шить!

— Тяни!

Она потянула с удвоенной силой, брюки пошли, и физиономия Синичкина искривилась от боли.

— Ах! — вскрикнула Анна Карловна, разглядывая обнаженные ноги мужа, его натертые до вишневого цвета ляжки. — Ах!!!

— Что такое? — поинтересовался капитан с некоторым волнением.

— Как распухли, Вова!.. — не могла оторвать своего взгляда от вздувшихся ляжек жена.

Синичкин устремил свой взор на ноги и обмер. Ему показалось, что ляжки по сравнению с утром раздуло вдвое, что они стали уж совсем похожи на свиные окорока, обваренные перед продажей кипятком, дабы лучше выглядели.

— Нужно врача! — убежденно проговорила Анна Карловна и подалась к телефонному аппарату, висящему на стене корейской трубочкой.

— Не надо! — отрезал Синичкин. — Звони в отделение и скажи Погосяну, что крепко заболел!

Он поворотил свое тело на бок и простонал:

— У-у-у, гады! Подсовывают мне всякую армянскую жратву, а у нас, русских, организмы непривычные, вот и распирает ляжки!..

— Занято, — сообщила жена.

Пока она нажимала на кнопочку повтора, участковый Владимир Синичкин расслабился на диване и отключился от реальной жизни, направив свою фантазию в другой мир, мир, в котором он, например, известный композитор и дирижирует большим симфоническим оркестром.

Как-то он с Анной Карловной был в филармонии по распределенным в отделении билетам и видел дирижера, красивого молодого человека худощавого телосложения, взмахивающего длинной палочкой. По чести сказать, музыка не затронула сердца участкового, в ней по его мнению было много формализма, но обстановка вокруг концерта импонировала, а особенно запомнились аплодисменты, двадцать минут не дававшие ему с женой протиснуться к выходу…

Затем Синичкин вспомнил, что продолжительность концерта составила два часа с лишним и что он со своими больными ногами не выстоял бы дирижером столь длительно, а сидеть дирижерам не полагается!..

Его предсонные мысли прервала жена, рассказав, что дозвонилась до отделения и сообщила о мужниной болезни Погосяну, который, к ее удивлению, ни капельки не рассердился, а, наоборот, сказал, что ваш муж, то есть капитан Синичкин — молодца, так как нарыл на свалке преступление. И еще просил передать, что кровь на ухе совпадает с кровью на одежде и что дело поручается тому, кто его нарыл. Мол, так по совести будет!..

Попал на полную катушку! — похолодел Синичкин, глядя на улыбающуюся от начальственных похвал жену. — Дура, дура! — чуть не закричал он, понимая, как его жестоко подставили. Ведь ему ни в жизнь не раскрыть преступления! Не для того он рожден, чтобы убийц вылавливать!..

Участковый отвернулся к стене и глухо, чтобы не слышала жена, завыл…

Наутро он не смог встать. У него не получилось даже откинуть одеяло. Ляжки болели так, что он не рисковал шевелиться… Некоторое время он настороженно лежал в постели, слушая, как жена управляется на кухне со скворчащими посудинами, а потом жалобно позвал в ее сторону:

— Аня-я! Анечка!..

Она тотчас примчалась на мужнин призыв и по его просьбе открыла одеяло. То что она увидела, заставило ее громко вскрикнуть, а затем прикрыть пухлые губы ладонью в страхе.

Ляжки мужа всего лишь за ночь распухли вдвое, так что пятки смотрели в разные стороны под углом в сорок пять градусов и не могли сомкнуться ни при каких обстоятельствах. Ткань достаточно свободных трусов Владимира Синичкина не выдержала такого бурного разрастания плоти и, треснув по швам, обнажила интимности капитана, ничтожно малые в сравнении с огромными ногами.

— Что это, Аня? — испуганно вопрошал участковый. — Что это?..

Через полтора часа явился из ведомственной поликлиники врач в погонах старшего лейтенанта и попросил больного показать ноги. Он не скрывал своего удивления при виде таких жирных конечностей на фоне в общем-то нормального тела.

— Эх ты, как разнесло! — радостно констатировал врач. — Водянка, что ли?

Синичкин лежал в кровати и безучастно следил за тем, как доктор аккуратно трогает его ноги, проверяя в тканях наличие воды.

— А ведь не похоже, что водянка! — покачал головой старший лейтенант. — А вы говорите, что водянка!

— Я ничего такого не говорил! — возмутился Синичкин. — Я вообще не имею представления, что за болезнь у меня такая!

— И я не имею! — признался врач, что крайне возмутило Анну Карловну, которая принялась выговаривать молодому доктору, что надо было лучше учиться или уж тогда идти работать в ветеринарную поликлинику и лечить служебных собак от неправильного прикуса.

Врач, конечно же, обиделся и в ответ нажал чрезмерно сильно на левую ногу участкового, отчего тот возопил в потолок, попадая воздушным потоком крика в плафон люстры, которая закачалась, угрожая рухнуть.

— Не нравится, лечитесь сами! — заявил старший лейтенант и собрался удалиться, но Анна Карловна взяла себя в руки и пояснила, что чрезвычайно расстроена таким состоянием здоровья мужа и не владеет своими нервами.

— Понимаю, понимаю! — простил врач и выписал на бланке рецепта двести граммов мази Вишневского, проинструктировав втирать ее дважды в день в больные места.

С тем и отбыл восвояси.

Анна Карловна тут же отправилась в аптеку за мазью, а Владимир Синичкин продолжал лежать на спине и вспоминал, как его угораздило жениться на Анне Карловне.

А все было крайне просто. У Анечки, которой тогда было едва за двадцать, был чудесный приподнятый задик, обтянутый чем-то тонко-эфемерным, притягательные грудки, пахнущие приятным косметическим, и папа — генерал милиции, преподававший в их школе дедукцию.

Они поженились через месяц, а еще через два папа-генерал отбыл в мир иной по грустной причине инфаркта, отобравшего все надежды на скорую карьеру Владимира Синичкина.

А еще Анечка оказалась немкой и у них не совпадали сексуальные темпераменты, к тому же у Карловны чего-то там случилось с какими-то трубами, и на мечтах о детях пришлось поставить жирный крест…

Анна Карловна вернулась с большой бутылью мази и принялась с чуткостью любящей жены натирать больные ноги мужа, отчего по квартире разнеслась такая вонь, что у супругов невольно потекли слезы из глаз.

— Какого черта — мазь Вишневского? — вопросил капитан. — Это же от нарывов!..

Он на секунду представил, как его ляжки лопаются, обнажая содержимое, и ему стало нехорошо. Он отстранил жену, прикрылся пледом и заснул до вечера без сновидений.

Вечером Анна Карловна приготовилась ко второй процедуре, стащила плед с еще спящего мужа… и не смогла удержать вопля. Ноги Вовы Синичкина пополнились в объеме еще в два раза. Кожа на ляжках истончилась, так что стали видны все сосуды и венки, пульсирующие густой кровью.

Впрочем, муж от крика не проснулся, и Анна Карловна в замешательстве решила не мазать его «Вишневским», а вновь закрыть пледом, давая возможность супругу проспать до утра. А там видно будет.

Сама она легла в гостиной под семейным одеялом и, прежде чем заснуть, коротко вспоминала дни своей молодости, ее счастливые минуты, наполненные милыми поцелуями Вовочки, его пухлыми губками, тыкающимися в ее разные девичьи места.

Анна Карловна хоть и переживала, что бездетна, но не настолько, чтобы сделаться совсем несчастной, а оттого через короткие мгновения заснула крепко, и снился ей бегемот с головой мужа…

Участковый проснулся посреди ночи от сильного дискомфорта, открыл глаза и разглядел некое свечение, исходящее из-под пледа. Еще не отошедший полностью ото сна, он скинул плед и потерял дар речи в одночасье.

Его раздувшиеся до невероятных размеров ляжки, рас-тянувшие ноги почти в шпагате, источали из себя свет, как будто в каждой из них было заключено по стосвечовой лампочке. Были видны все капилляры, просвечивала желтым жировая прослойка, и гуляли взад-вперед некие воды.

Володя Синичкин понял, что происходит совсем неладное, напрочь выходящее за рамки его сознания, особенно когда ему привиделась в сих водах рыбка с бензиновым хвостиком под названием гуппи. Такие плавали в аквариуме вестибюля главка в большом количестве, плодясь тысячами. Представительница таковых плыла сейчас в глубинах одной из его ног.

На сей раз мозг капитана не окатило паникой, милиционер даже не заволновался, а просто смотрел на светящие-ся ляжки наблюдателем, пока свет неожиданно не погас, погружая комнату в темноту.

И Синичкин предпочел заснуть. Так поступают дети, когда происходит что-то ужасное и непонятное. Они прячутся во сне.

Капитан милиции участковый Синичкин спал, спрятавшись глубоко во сне…

На следующий день его поместили в милицейский госпиталь в палату на шесть человек, приставив к капитанской кровати еще одну, чтобы он мог разместить свои раздувшиеся ноги.

Весь первый день к нему никто не подходил, лишь сестра периодически спрашивала, не нуждается ли служивый в успокоительных. Синичкин в таблетках очень нуждался, но не в данном времени, а на какое-то потом, которое, он чувствовал, непременно настанет. Потому он всегда отвечал сестре, что таблеточка нужна, и копил их, складывая под подушкой.

Во второй день участкового посетил профессор и осмотрел его ляжки, увеличившиеся за прошедшую ночь еще более.

Профессора сия картина удивила, хоть он, как истинный профессионал, вида не подал, а наоборот, развел руками, словно ему все понятно и болезнь пустяковая.

— Так говорите, раздуваются не по дням, а по часам?

— Так точно! — рапортовал Синичкин, чувствуя в профессоре генерала.

— Давайте, дорогой, по-простому, — показало радушие медицинское светило.

— Вы больной, а я просто врач. Так что не рапортуйте!

Затем профессор попросил ассистента взять сантиметр и измерить объем ляжек, который составил сто двадцать четыре сантиметра в диаметре.

Профессор хотел было присвистнуть, но сдержался, дабы не волновать больного, зато ассистент не сдержался и выдал свист протяжный и удивленный, за что потом получил серьезный нагоняй.

— Ну что ж, все понятно, — откомментировал генерал медицинской службы.

Синичкин попытался было присесть в кровати, но получилось у него это неважно, он лишь оперся руками о матрас и с надеждой спросил:

— Буду ли я жить?

— Не знаю, — честно ответил профессор, но попросил пациента не волноваться преждевременно, а пройти все необходимые анализы героически, не препятствуя персоналу.

— Да что вы! — заверил капитан. — Я на все экзекуции согласен!

Тут-то Синичкину и понадобились успокоительные, которые, впрочем, были простым плацебо — пустыми таблетками, но успокаивали не хуже, чем настоящие

— главное, чтобы пациент верил, что в них сосредоточена психотерапевтическая сила.

Ночью Володя Синичкин вновь проснулся и, прежде чем открыл глаза, знал наверняка, что увидит…

Из-под ватного одеяла, через пододеяльник, просвечивал уже знакомый свет. Милиционер приоткрылся и стал смотреть на свои ноги, в которых что-то происходило неясное — туда-сюда передвигались какие-то существа или рыбешки, трудно было определить точно, так как мешала кожа, хоть и истончившаяся до предела, но тем не менее опутанная красными капиллярами, как паутиной.

— Эй ты! — раздалось с койки возле окна. — Читать днем будешь! Гаси фонарь!

Синичкин в испуге закрылся одеялом с головой и отчаянно пожелал, чтобы свет в ногах погас немедленно. Не успел он этого попросить, как лампочки, сокрытые в его ногах, отключились мгновенно, погружая палату во мрак…

На следующее утро профессор появился вновь и немедленно приступил к измерению конечностей капитана, опутав их портняжьим сантиметром.

— Сто сорок пять! — победоносно оповестил он. — На двадцать один сантиметр за ночь!

Синичкин вдруг заплакал жалобно и совсем не по-детски. Он вдруг страстно захотел увидеть свою Аннушку, свою Карловну и понял, что никого роднее у него нет, а оттого заплакал еще жалобнее, чем сконфузил профессора, который покраснел — правда, лишь правой стороной лица.

Ассистент, глядя на одностороннюю красноту своего ученого наставника, подумал, что того должен скоро хватить инсульт, который парализует всю левую половину светила. Ассистент был очень талантливым диагностом и не только верно ставил диагнозы, но и предвосхищал их.

— Что же вы расклеились, дорогой? — по-доброму спросил профессор.

— Разрешите, чтобы меня жена навещала!

— Не положено! — развел руками ученый муж. — Мы люди военные…

— А сколько мне здесь находиться? — утираясь от обильных слез, поинтересовался Синичкин.

— Анализы, милый мой, все от анализов зависит!

Талантливый же диагност про себя ответил, что незадачливому капитану предстоит тут провести время до своего логического конца, так как был уверен, что биопсия покажет наличие злокачественных образований, а в дальнейшем они переродятся в саркому, от которой спасения нет. Молодой человек не был равнодушен по своей сути и не возражал бы, чтобы смертника навещала жена, но, будучи человеком в погонах, подчинялся железному распорядку без особых рассуждений…

Зато где-то под конец дня Синичкина навестили сослуживцы во главе с майором Погосяном.

Армяне принесли целую сумку еды, установили ее возле тумбочки товарища, наказав съесть все до завтра, так как придут другие и принесут еще.

— Дело об убийстве мы оставляем за тобой! — торжественно обещал Погосян.

— Так что не волнуйся, выздоравливай! Выглядишь молодца!..

Карапетян не теребил своих бакенбард, а беспардонно уставился на громадные ноги Синичкина, покоящиеся на двух кроватях.

Водителя Зубова, в прошлом Зубяна, не трогало ничего. Он стоял в дверях и грыз жареные тыквенные семечки, запуская в палату приятный запах.

— Дай погрызть! — попросил Синичкин.

— Так у меня с горсть всего осталось, — зажадничал Зубов.

— Ух, русская морда! — зашипел Погосян. — А ну, дай Синичкину погрызть!

Зубов шмыгнул многоярусным носом и было потянулся к карману, но в этот момент посетителей погнал вон младший медицинский персонал, так как время посещений закончилось, и милиционеры отправились на боевой пост, улыбнувшись своему коллеге ободряющими улыбками.

По пути в отделение они заспорили, сколько Синичкину осталось и где его провожать в последний путь. То ли в отделении гроб выставить для прощаний, то ли до дома дотащить, или попросту в больнице расстаться.

— Вот это ножищи! — протянул Карапетян. — Ляжки свинячьи!

— А у тебя морда псячья! — неожиданно разозлился майор. — Чтоб завтра же сбрил волосья с физиономии!

Выслушав это приказание, Карапетян лишь скривил полные губы, ибо про себя плевать хотел на начальника, а в частности, игнорировал посягательства на свою личную внешность. Карапетян любил свои бакенбарды.

Зубов управлял машиной, черпая левой рукой из кармана форменного плаща тыквенные семечки и лузгая их прямо на пол. Он думал о Василисе и о том, что сегодня она впервые приготовит ему долму…

В этот день у Синичкина взяли все необходимые анализы: кровь на биохимию, мочу, а еще отщипнули кусочек ткани от ляжки, прежде побрызгав на место заморозкой.

Анестезию делать было вовсе не обязательно, так как капитан ног не чувствовал, но врачи все-таки гуманисты и ковырять скальпелем по живому не считали возможным.

На ночь Володя Синичкин напился успокоительных таблеток и попросил вечернюю нянечку подоткнуть его всего одеялами, чтобы свет от ног не мешал спать остальным больным.

— Не будет ли тебе жарко, милок? — поинтересовалась сердобольная бабулька. — Топят у нас хорошо!

— А у меня ноги светятся! — неожиданно проговорил участковый. — Ночью зажигаются и светятся, как фонари.

Нянечка ничего не ответила на такое признание, а позже, вымывая в коридоре пол, думала о необыкновенной тяжести милицейской профессии, от которой мутятся мозги и пухнут ноги…

В полтретьего ночи конечности Вовы Синичкина вновь зажглись электрическим огнем. Милиционер почувствовал это — его разбудила как бы вспышка в голове — и широко открыл глаза. Одеяло хорошо закрывало его телеса, совсем как маскировочные шторы закрывали окна во время войны, и света видно не было.

Капитан полежал несколько минут недвижимым, а затем резко приподнял край ватного одеяла и засунул под него голову. Удалось разглядеть лишь часть ног, возле самого паха, так как пошевелить ногами Синичкин не мог и явственно понимал, что этой ночью ляжки опять раздались вширь. Но и того, что ему удалось увидеть, было достаточно для смятения. Из-под истонченной до стеклянной прозрачности кожи прямо в самые глаза Синичкина смотрели голубые глазки маленькой рыбки с бензиновым хвостиком, которым она плавно шевелила.

Она видит меня, — подумал капитан. — И чего ей надо?.. Как она попала внутрь меня, ведь я не ел экзотической рыбы, кроме как карьерных бычков…

Синичкин размышлял об этом, а рыбка продолжала смотреть на него чуть косым взглядом и изредка хватала миниатюрным ротиком кислород. Малютка как будто чего-то ждала, и Синичкин подумал, что она, вероятно, хочет есть, но как покормить ее, не знал. Впрочем, рыбка неожиданно махнула хвостиком, развернулась и медленно поплыла куда-то в глубь ляжек.

— Гасите свет! — шепнул Синичкин, и свет в ногах тотчас погас.

Измученный бытием капитан заснул в то же самое мгновение, и в эту ночь ему не снилось ровным счетом ничего.

А наутро в палате объявился профессор, попросил ассистента обмерить ляжки пациента и после нескольких прикидок на сей раз не удержался и присвистнул от души.

— Два метра в диаметре! — провозгласил генерал. — И это при том, что никаких болезней в вас, мой милый, не обнаружено!

— А как кровь? — обрадовался Синичкин.

— В идеальном порядке! — ответствовал профессор.

— А кусочек отковыряли от меня?

— Никаких следов злокачественных образований, — уверенно произнес ассистент, хотя в его душе не было спокойно, так как впервые он ошибся в своих предположениях.

— Я так рад! — волновался пациент. — Я так рад!.. А что же с моими ногами тогда?

— А вот этого мы как раз и не знаем! Мы вам сегодня третью кровать подставим, чтобы ножкам было удобно!

Профессор зашел к милиционеру с другой стороны и, чуть наклонясь, объявил ему, что в больницу сегодня приглашен представитель Книги рекордов Гиннесса, так как администрация считает, что в мире не зарегистрировано до сих пор таких толстых ляжек.

— Тем более что вы абсолютно здоровы!

— Будете знаменитостью! — добавил ассистент.

— Меня в Книгу?.. — растерялся Синичкин.

— Вас, вас! — подтвердил генерал.

— Вот так на-а! А может, меня лучше домой?

— К жене вернетесь героем! Понаблюдаем за вами недельку, а потом к жене!

— Не, я недельку не могу! — завертел головой Синичкин. — Мне преступление расследовать надо!

— Преступление подождет! — занервничал профессор и вновь покраснел правой щекой, тогда как левая оставалась бледной. — Будете лежать столько, сколько положено!

— Слушаюсь! — откозырял Синичкин.

А тем временем ассистент, глядевший с пристрастием на своего патрона, на его асимметричную красноту, был абсолютно уверен, что на этот раз он не ошибается и генерал скоро ляжет где-нибудь здесь же, парализованный слева.

Вечером и впрямь в госпиталь явился представитель Книги рекордов Гиннесса, и, когда с Синичкина стащили все одеяла, Жечка Жечков, болгарин по происхождению, не мог скрыть своего восхищения.

— Это потрясающе! — повторял представитель. — Таких ног моя Книга еще не знала! Это удача! Мы пришлем съемочную группу и покажем вашего героя на весь мир. CNN, NBC и все американские компании непременно приобретут этот сюжет!

Жечка Жечков ходил вокруг кроватей Синичкина и не переставал восторгаться.

— Вам, между прочим, за сюжеты прилично заплатят! — возвестил он, чем вызвал зависть милиционеров, соседей по палате.

— А у меня паховая грыжа! — обиженно буркнул лежащий у окна. — Здоровенная! Доктор говорит — слоновье яйцо! А разве у человека может быть слоновье яйцо? Может, и меня в Книгу? Сюжетик какой платный?..

Представитель Книги от таких слов слегка скис, но все же попросил больного показать свою грыжу и, осмотрев ее, лишь повел черной бровью.

— В нашей Книге уже есть человек, чье яйцо больше него самого! — ответствовал Жечка Жечков и потерял к грыжнику всякий интерес.

На прощание он искренне улыбнулся Синичкину и отбыл.

— Хочу видеть свою жену! — закапризничал капитан, чувствуя себя персоной значительной.

— Так ведь не положено! — возразил профессор, рассчитывающий и на упоминание своей фамилии в самой престижной книге мира.

— Переберусь в другую больницу! — пригрозил Синичкин. — В частную клинику!

— Смирно!!! — вдруг закричал генерал, и Синичкин, насколько это было возможно, вытянулся в кровати.

— Шантажировать! — кричал профессор. — Мы его лечим, прославляем, а он в клинику!

Ассистент поглаживал патрона по спине. Ему вовсе не хотелось, чтобы инсульт произошел сегодня, так как оставались незавершенными еще несколько научных трудов, на титульных листах которых стояли их фамилии.

— А почему бы в виде исключения не позволить супруге навестить нашего героя? — мягко шепнул он в самое ушко профессора. — Вы же генерал!

— А вы — полковник. Сами и займитесь этим!

К вечеру Анна Карловна сидела возле трех кроватей мужа и капала слезами на его лицо.

— Я стану знаменитым! — утешал жену Володя Синичкин. — Меня будут показывать в новостях и деньги заплатят. Я куплю тебе шубу!

От этой меховой ласки Анна Карловна закапала еще обильнее и в который раз убедилась, что ее жизнь совсем не несчастлива, а наоборот, временами доставляет минуты наивысшего наслаждения, высочайшего единения со своей половиной.

Она стала целовать Володечкино лицо, ласкать ладонями грудь, отчего капитан почувствовал возбуждение, но лишь верхней частью тела, и задышал паровозом, чем вывел соседа по палате из себя окончательно.

— Не велено сюда женщин пускать! — заговорил он в голос. — У меня слоновье яйцо! Оно начинает болеть от женщин!

— Вы кто по званию? — поинтересовался Синичкин.

— А какая разница?

— Отвеча-а-ать! — вдруг скомандовал обладатель гиннессовских ляжек.

— Ну старший сержант, — неохотно ответил сосед.

— Молчать, когда капитан разговаривает! Или субординацию забыл? Я тебе живо напомню, лимита! Будешь палкой гаишной махать до скончания века!

— Виноват, господин капитан!

Сержант вскочил с кровати, придерживая левой рукой свое слоновье яйцо, которое поразило Анну Карловну небывалыми размерами, а правой отдавая честь.

— Вольно! — расслабился Синичкин и стал отвечать на поцелуи жены со страстью…

Вечером участковому стало плохо. У него заболели ноги, да так сильно, что он принялся стонать на всю палату.

— Горят ноги! — мучился он. — Горят нестерпимо!

Соседи по палате вызвали ассистента, дежурившего ночью, и тот, потрогав ладонью ляжки пациента, убедился в их огненном жаре. Ощущение было такое, как будто он прикоснулся к горячему чайнику.

— Отвезите меня в карьер! — вдруг попросил Синичкин. — Хочу ноги в воду сунуть!

Ассистент ничего не ответил на эту просьбу, но как поступить не знал, ибо все его познания в медицине говорили о том, что такой температуры в теле быть не может.

— Ну пожалуйста! — молил капитан. — Я суну ноги в воду, и они престанут болеть! Пожалуйста!..

Ах, как все это странно, — подумал ассистент.

— Отвезите, отвезите! — твердил участковый.

Может, ноги в ванну холодную поместить? — подумал ассистент, но тут же понял, что ни одна ванна не вместит столь чудовищных образований.

— В карьер!

— Да отвезите вы его куда он просит! — поддержали соседи по палате. — Человеку, может, недолго осталось!

А почему нет? — сам себе удивился ассистент и отправился готовить автомобиль «скорой помощи».

Шестеро санитаров поместили громадное тело Синичкина в реанимобиль, так как в обыкновенный его ноги не влезали, и больничный водитель направил машину к району, называющемуся в простонародье Пустырками.

Во время поездки что-то происходило с Синичкиным. Все его тело сотрясал озноб, а в ногах происходили какие-то процессы, заставляющие его мутнеть мозгами и чувствовать позывы тошноты. Единственное, что удерживало сознание участкового на поверхности бытия, это предвкушение того, как он опустит свои изуродованные конечности в мерзлую воду карьера. Сия фантазия приносила ему облегчение, и он то и дело спрашивал водителя: как далеко еще ехать?..

Что я делаю? — поражался себе ассистент.

Процедура выгрузки походила на процедуру загрузки. Только сейчас ноги Синичкина не заворачивали в одеяла, а, наоборот, освобождали от них. Затем его перенесли на рыболовные мостки и усадили, придерживая ножищи и осторожно опуская их в воду.

— Ах! — воскликнул Синичкин, и когда ноги ушли под воду до самого основания, глаза его закатились в экстазе, заворчало в желудке блуждающими газами, а затем участковый вскинул руки к небесам и почему-то стал похож на рожающую женщину.

— Что я делаю? — еще раз спросил себя ассистент и в волнении закурил.

— Ах! — вновь вскричал Синичкин, когда почувствовал, что пластырь, закупоривавший место, откуда брали ткань на биопсию, оторвался и что-то стало выбираться из его дырявой ноги, отчаянно прорываясь сквозь рану всем тельцем.

Володя открыл глаза, и на мгновение ему показалось, что видит он экзотическую рыбку с бензиновым хвостиком, плавно уходящую на глубину.

— Ах! — в восторге прошептал участковый и потерял сознание.

Бессознанным его отвезли обратно в госпиталь, где он проспал сном праведника целый день, а когда проснулся, то рьяно отрицал свое желание накануне посетить карьер.

Ассистент боялся серьезного конфликта с профессором за своеволие, но генерала той же ночью хватил левосторонний инсульт, так что конфликтовать стало не с кем и ассистент на время возглавил госпиталь.

Жизнь шла своим чередом…