Храпша

На пуховой перине Зализе спалось тепло и мягко – и он поднялся куда позже обычного. Во дворе усадьбы уже позвякивали оружием подошедшие из ближних деревень воины, а к воротам продолжали подъезжать все новые и новые всадники. Поскольку дальнего похода не намечалось, ополченцы собирались без заводных коней. Припасов они также не везли – рассчитывали на прокорм у боярина. Кроме того, с окрестных селений подъезжали так же людишки с женками и детьми. Самые зажиточные прикатили на телегах: до Кипени и Забородья от усадьбы вел хорошо накатанный тракт.

Двое смердов в рубахах с мелкими подпалинами – видать, кузнецы – возились у камнеметательного механизма, крепя новую петлю.^[102] Где боярин Иванов добыл это сооружение, опричник не знал – вчера, вроде, не было. На валу смерды проверяли прочность тына и затаскивали на вал крупные деревянные чурбаки: свалить на голову врагу все сгодиться. Подготовку к обороне волостник князя Шуйского наладил хорошо, не в первый раз от всяких шаек отбивался.

Почти всех воинов Дмитрия Сергеевича Зализа знал: кого под Казанью видел, к кому и в деревню заезжал. Опричник прошел по двору, здороваясь с каждым особо, после чего вернулся в горницу боярского дома. Здесь же оказался и хозяин.

– Мои все собрались, Семен Прокофьевич, – не без гордости сообщил волостник. – Причем Алексей Курапов сына старшего привел. Мурат вчера ответил, до полудня подтянется. Успеет до подхода ворога, как считаешь?

– Бог даст, успеет, – перекрестился опричник. – У тебя припасов-то на осаду хватит? Почитай, год заканчивается, скоро новый урожай поспеет.

– Не боись, – усмехнулся боярский сын, – саламату^[103] хлебать не придется.

– И то хорошо, – кивнул Зализа.

– Откушаешь с нами, Семен Прокофьевич, али в Копорье поскачешь?

– Откушаю, – кивнул опричник. Он хотел лично убедиться, что странные сарацины сели в осаду вокруг Храпши, а не отправились дальше бродить по Северной пустоши.

На этот раз за столом собралось непривычно много народа: здесь сидело восемь витязей, пришедших защищать крепость от нашествия иноземцев. Правда, каждый из них предпочел бы, чтобы на длинных скамьях было еще теснее. Помолившись, они приступили к трапезе. Обычных шуток и смеха в горнице не звучало: каждый знал, что уже после полудня может оказаться в самой гуще смертельной сечи против куда более многочисленного врага.

– Барин, – кубарем влетел в горницу мальчишка. – Засечник скачет!

– Идут, – понимающе перекрестился волостник. – Как въедет, зови его сюда. Пусть подкрепиться с дороги. А нам пора на стены. Ступайте за луками, братья.

Но луки не понадобились: едва спрыгнув с коня, Василий увидел вышедших на крыльцо воинов и тут же предупредил:

– Не пошли сюда сарацины! К Мухоловке и Горбункам поворотили, к морю.

– Как же так? – с удивлением оглянулся на опричника Дмитрий Сергеевич. – Пошто на Горбунки?

– Упредили, Василий? – растолкав витязей, приступил к перилам Зализа.

– Осип вперед по деревням поскакал. Успеют спрятаться.

– Догонять их надо! – тут же предложил кто-то из ополченцев. – Посечь, пока беды не наворотили.

Боярин Иванов выжидающе смотрел на опричника. Его понять можно: вороги идут по его земле, разоряют его деревни. И хотя иноземцев в двадцать раз больше, это не значит, что нельзя малыми силами вырезать их разъезды и сторожевые отряды. Но хотя хозяин земле Дмитрий Сергеевич, но государев человек здесь Зализа, и его слово может перекрыть волю поместного боярина.

– Мурата с его ополчением дождемся, – решил Семен. – Потом пойдем, попробуем вражий доспех на прочность.

От принятого решения по спине побежали холодные мурашки – не от страха, нет. Просто уже два года ни разу не рубился Зализа в настоящей сече, не шарахался от падающего на голову клинка, не ощущал бессильных тычков бьющих на излете стрел. Предвкушение настоящей, горячей битвы, а не беготни по усадьбам за ополчением заставило сильнее биться сердце и быстрее струиться кровь.

– Копья нам выдай, Дмитрий Сергеевич, – попросил опричник. – Без них по лесу ездить хорошо, а латников колоть трудно. И засыпай торбы. Солнце уже высоко, скоро татарин подойдет.

Задерживающийся боярский сын Мурат Абенович Аваров был дальним потомком одного из суздальских князей. Несколько поколений его отцов служили на Волге казанскому хану, а отец, ногайский сотник, под рукой Менгли-Гирея ходил с Великим князем Иваном Васильевичем воевать Литву.^[104] Татарин, одним словом. В Литве, под Опановым, ему по локоть отсекли левую руку. Сотника увезли лечиться в Псков, где прадед нынешнего князя одарил татарина за храбрость тремя деревеньками в недавно отошедших под Москву новгородских землях. Внешне боярин Мурат никак не отличался от прочих русских витязей. Разве только шелом носил с опушкой из чернобурки и совсем без бармицы.^[105] Лет ему было уже немало, но рука твердо держала меч и поводья. В поход с собой Мурат выводил не вооруженных смердов, а своих собственных сыновей, и малая дружина его держалась друг за друга очень крепко.

Все тело Никиты словно покалывало крохотными иголочками, голова кружилась, воздуха в легких не хватало и приходилось дышать мелкими маленькими вздохами. Лежа с закрытыми глазами, он все пытался понять – что за заразу и где он мог подцепить? Иногда даже Хомяк начинал подозревать разносчицу в Насте, но признаки не сходились: первый раз он ощутил слабость практически сразу после близости с ней, а любой болезни, как известно, необходим инкубационный период.

– Налить тебе пить, суженый мой? – услышал он голос девушки и открыл глаза.

– Кофе бы горячего, – попросил Никита, увидел растерянное ее лицо и покачал головой: – Просто горячей води налей.

– Я сбитень сделала, – сообщила Настя. – Очень хорошо с медком от болезней. Принести?

– На стол поставь, я сейчас встану.

– Тебе же тяжело, Никитушка.

– Встану, – упрямо повторил Хомяк. – Сети второй день не проверены. Рыба тухнуть начнет, всех прочих распугает. Это свиней ты покормить можешь, а сети тягать – не женское дело.

Он с силой рванул на себе простыню и рывком сел, а потом, опершись на лавку, поднялся на ноги.

Настя метнулась за ковшом, зачерпнула из горшка пряного горячего напитка испуганно протянула ему. Он осушил корец одним глотком, даже не почувствовав его температуры, протянул девушке:

– Еще!

Выпил второй, потом третий. Почувствовал, как по телу растекается тепло. Одновременно с теплом в сознание начали проникать запахи – вкусные ароматы от печи, и запах летней свежести с улицы. Он услышал шелест ветра, стрекот кузнечиков, пение птиц. Хомяк отодвинул хрупкую бледную Настю, шагнул наружу, подставил лицо солнцу.

– Боже мой, я и не думал, что замерз до такой степени! – пробормотал Никита, впитывая всем телом полуденные лучи. – Давно поры было на улицу выползти…

– Завтракать будешь, родной мой? – послышался заботливый голос девушки.

– Потом, – отмахнулся Хомяк. – Поплыву снасть проверить, пока силы есть.

– Ты береги себя, – тревожно напутствовала его Настя. – Осторожнее.

– А, – отмахнулся мужчина, направляясь к реке. – Что со мной случиться может? Ты лучше корзины принеси.

Никита повторил точно такой же круг, как и в прошлый раз, с каждой минутой начиная чувствовать себя все лучше и лучше, а от острова вернулся уже совершенно здоровым человеком. От отнес корзины к дому, постучал в дверь:

– Эй, встречай, хозяйка!

В ответ не донеслось ни звука. Хомяк заглянул в сарайчик к сыто похрюкивающим свиньям, спустился к леднику, вернулся назад. Пусто.

– Настя! На-астя! Ты где?!

– Я здесь.

– Уф-ф, – Никита, еще минуту назад решивший, что остался совершенно один, с облегчением вздохнул. – Как ты меня напугала!

– Со мной ничего не может случиться, – покачала девушка головой. – А как твоя немочь?

– Все немочи начинаются тогда, когда мы лежим и себя жалеем, – весело рассмеялся молодой человек. – А стоит встать, и заняться делом, как все болячки проходят. – Он покосился в сторону кустов, от которых появилась девушка и покачал головой. Нужно сделать нормальный туалет, застеклить окна, проверить, в каком состоянии огород. – Нет, Настя, нам болеть некогда.

– Ты же не завтракал, Никита! Сейчас, я на стол накрою.

– Постой, – поймал девушку Хомяк, привлек к себе и крепко обнял. Глядя в темно-синие глаза, поправил сбившуюся набок прядь волос, а потом наклонился и крепко поцеловал.

Отряд из двенадцати закованных в броню всадников вырвался из ворот Храпши много после полудня. Хотя боярин Мурат с сыновьями пришел к соседу на выручку как и обещал, к полудню, однако кони его успели изрядно взмылиться и нуждались в отдыхе – как, впрочем, и люди. Ожидай Дмитрий Сергеевич осады: ничего страшного, но выступить в новый поход витязи оказались не готовы. Пришлось дать им пару часов на роздых, а уже потом снова поднимать в седло.

Впрочем, кони шли хоть и в воинском снаряжении, но без тяжелых чалдаров.^[106] До Вил они домчались довольно быстро – и удивились целостности селения и спокойствию строящих новый овин смердов.

– Где сарацины, Федор? – окликнул боярин Иванов у одного из своих людишек.

– К Мухоловке пошли, Дмитрий Сергеевич, – сдернув с головы шапку, низко поклонился мужик. – Только не сарацины это. Вы у Харитона спросите, он их видел.

Боярин направил коня к крайнему дому, постучал рукоятью хлыста в открытый ставень:

– Эй, Харитон, ты в избе?

– Здесь он я, Дмитрий Сергеевич, – провинившийся остановился в дверях комнаты и принялся кланяться оттуда.

– Говорят, ты с сарацинами разговаривал? Почто?

– Поторопился я, Дмитрий Сергеевич. Как засечники предупредили, мы все в лес ушли, к Храпошинским холмам. Ждали, ждали, никто не идет. Мы в деревню только вернулись, а тут и ратники подошли. Кто убег, а я с бабами в подпол спрятался, – Харитон глубоко вздохнул. – Нашли…

– Кто таковые, не говорили?

– Русскими назвались, – кивнул смерд, – по-нашему молвили. Ничего не трогали, даже баб не лапали. Снеди попросили. Денег, молвили, нет, дали на обмет две странные полати, тряпочные. – Тут Харитон хихикнул. – Тоненькие, а нас с Прасковьей выдерживают.

Боярин Иванов презрительно фыркнул, и мужик тут же торопливо перекрестился:

– Мерзость, конечно, антихристова.

– Что еще делали?

– Ничего, Дмитрий Сергеевич. Откушали, да по избам разошлись. Молитвы странные пели. Колдунья есть среди них, барин, одета срамно, вся красная, а как голос подаст, так аж в ушах закладывает и сосны качаются. Истинно ведьма, боярин, и сила в ней страшная, иерихонская!^[107]

Боярский сын вернулся к остальному отряду. Сейчас, когда выяснилось, что иноземцы ведут себя мирно, деревни не разоряют, обиды не чинят, первоначальный азарт погони и жажда мести поутихли. Дмитрий Сергеевич прищурился на вечереющее небо и задумчиво вспомнил:

– До Мухоловки затемно не дойдем. Дорога узкая, лесная.

Зализа, видя, что помещик больше не боится за свои пашни и деревни, пожал плечами, и решил:

– В темноте на стражу вражью наскочить недолго. Заночуем здесь. А за иноземцами двинемся поутру.

Систему продовольственного снабжения Росин усвоил мгновенно: приходишь в любую деревню, и говоришь:

– Мы свои, русские. Никого не тронем, но кушать очень хочется, – и задумчиво поглаживаешь рукоять меча.

Местные крестьяне тут же с готовностью накрывают стол, потчуют от пуза, дают с собой пирогов и мяса, и с облегчением машут платочками вслед уходящей в лес колонне. Таким образом участникам фестиваля удалось практически без остановок преодолеть расстояние от деревеньки и до самого Финского залива. По пути попалось два небольших поселка – и два раза они задерживались от силы на час, чтобы перекусить. Наверное, в последнем из них можно было бы остаться на ночлег – но путникам не терпелось увидеть морской фасад Петербурга, а ночевать в лесу им не привыкать.

Вдоль побережья тянулась череда холмов, и это было хорошо: вопреки воспоминаниям, оставшимся после посещения Петергофа, берег оказался не каменистым пляжем, на который с томным шелестом накатывают невысокие волны, а натуральным болотом, порошим кустарником вперемешку с камышами. Чтобы найти прогалину, с которой хорошо просматривается залив, людям пришлось пройти несколько километров вдоль берега, а потом просто спуститься к воде по руслу мелкого холодного ручья.

Увиденное не понравилось никому. По правую руку – там, где стояла стена из высоких светлых домов и темная витрина гостиницы «Прибалтийская», тянулась темная полоса леса, местами прерываемая желтыми проплешинами обширных камышовых зарослей. Слева – там, где всегда возвышался над Кронштадтом купол Никольского собора, также зеленели кроны деревьев.

– В общем, попали, – сделал вывод Росин. За прошедшие дни он успел настолько свыкнуться с мыслью, что они, всем фестивалем, ухнулись в шестнадцатый век, что не ощутил даже удивления. Хотя чувство легкого разочарования в душе все-таки промелькнуло. – Привал.

Люди вернулись на холмы, принялись устанавливать палатки. Вскоре загорелись костры, в котелках забулькал ароматный чай. Все как всегда: лес, костры, палатки. И трудно даже представить себе, что вокруг стоит не начало двадцать первого, а середина шестнадцатого века. В душе Росин по-прежнему не желал верить в возможность подобного приключения, но холодный разум подсказывал ему, что ради дурацкого розыгрыша никто не станет сносить старые и строить новые деревни, никакое «шоу скрытой камерой» не сможет сравнять с землей огромные мегаполисы и полностью истребить дороги. Разве только, как сказал «Великий магистр», все они оказались бредом воображения больного психа. Но даже в такой ситуации – что это меняет конкретно для них?

У одного из костров негромко зазвучала гитара, послышался хриплый мужской голос:

К мужской хрипоте присоединился сильный, звучный женский голос, и далеко над ночным заливом растекся припев к песне еще не родившегося Юрия Шевчука: