ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Тяжкие времена наступали для Иерусалимского королевства и остальных государств крестоносцев в Леванте. Осаду Керака, о которой шла речь во время пира под Майнцем, удалось снять с помощью большого отряда храмовников и госпитальеров, но через год, после того, как Саладину удалось-таки взять Мосул и принудить Изеддина признать его верховенство, доблестный лев ислама поклялся на Коране не долее, чем через три года изгнать гяуров из Эль-Кодса. Теперь уже смертельная схватка с ним была неминуема.

Тяжкие времена наступили и для Жана де Жизора. Он и сам не заметил, как, когда, каким образом тайная власть, бразды которой он неусыпно держал в своих руках, стала выскальзывать из цепких пальцев. На его силу вдруг нашлись иные силы, не менее могущественные и такие же сокрытые. Все началось с появления в ордене некоего человека без лица. Точнее, с лицом, но сильно изуродованным. Он называл себя де Труа, но Жан прекрасно знал, что это имя присвоено. Этот безликий перетянул на себя внутренние энергии, блуждающие в Иерусалиме, завладел мыслями и чувствами людей и оставалось лишь ждать какой-то ужасной развязки. Кроме него, силу Жана перехлестнула вдруг сила монаха Гийома, одного из тех, кто занимался переписыванием древних рукописей. В один прекрасный момент Жан де Жизор почувствовал себя слабой устрицей, лежащей на распахнутой раковине. Все было, вроде бы, как прежде, и, тем не менее, что-то очень здорово изменилось. Когда скончался великий магистр Арно де Торро, собравшийся верховный капитул ордена единодушно избрал новым магистром бездарного и глупого Жерара де Ридфора даже не предложив эту должность сенешалю де Жизору. Для Жана это было сильным потрясением. Он ничего не понимал. Куда подевалось его тайное могущество? Только дома ему по-прежнему подчинялись беспрекословно. Прецептор де Фо благоговел перед своим господином и единственное, что позволял себе время от времени, это сцены ревности, которые он закатывал, стоило ему — совершенно безосновательно заподозрить сенешаля в том, что он как-то по-особенному посмотрел на того или иного красивого рыцаря.

Затюканная, вечно улыбающаяся блаженной тихой улыбочкой, Мари родила Жану еще одного «сына собственного деда», которого назвали Жераром. Если бы только сенешаль Жан знал, что спустя два года новым великим магистром сделается Жерар де Ридфор! Вряд ли бы он стал называть так своего второго отпрыска. Дети росли болезненные, с ними было много хлопот. Каждый из них отличался каким-либо особенным изъяном — Агнесса обладала столь слабым зрением, что постоянно на все натыкалась, у Гуго на лбу красовалось фиолетовое родимое пятно довольно больших размеров, по очертаниям напоминающее навьюченного осла, а у Жерара оказались сросшиеся пальцы — два на левой руке и три на левой ноге. Злые языки уверяли, что дети де Жизора отмечены печатью лукавого, но сам Жан, видя изъяны своих детей, успокаивал себя и свою жену-дочь, говоря:

— Это знаки судьбы. Наши дети станут великими людьми, вот увидишь, Жанна. Они будут такими же великими, как я.

Но в душе его грызла неизбывная зависть: "Почему у других дети рождаются нормальные? Почему не у меня? Разве у Лота были от дочерей дети с изъянами? "

Четвертый ребенок, родившийся от этого кровосмесительного союза, оказался настоящим уродом — правая сторона лица его представляла собой некий оползень, словно кто-то шутя смазал ее набок, так, что глаз оказался на щеке, а ухо чуть ли не на шее. На правой руке у него было всего два пальца, а левая нога в полтора раза длиннее правой. Такого ребенка Жан де Жизор не мог позволить оставить в своем доме, и беднягу, даже не окрестив, сбагрили каким-то бродячим скоморохам, у которых уже была целая коллекция подобных неполноценных существ.

Тот год, когда у Жана де Жизора и его дочери родилось уродливое создание, вообще оказался годом большой смуты. Орден Святого Иоанна Иерусалимского наконец собрал все свои силы для свержения господства тамплиеров в Иерусалиме и подготовил переворот, которому не удалось свершиться. Вскрылась грандиозная афера с подменой настоящего короля Бодуэна на его двойника, вот-вот в королевстве могла вспыхнуть гражданская война. Кончилось же все полной победой тамплиеров. Бодуэн IV отправился в иной мир, его трон ненадолго занял малолетний Бодуэн V при регенстве его опекуна, графа Триполитанского, затем и он предстал перед Всевышним, а новыми королем и королевой стали Гюи де Лузиньян и принцесса Сибилла. Сначала они поженились, а затем добились коронации, еще не зная, что царствовать им предстоит в Святом Граде чуть больше одного года. И во всех этих интригах участвовали какие угодно люди, но не Жан де Жизор. Монах Гийом и безликий урод де Труа играли куда более важную роль, чем еще недавно столь могущественный сенешаль Жан. Это его удивляло даже в большей степени, чем злило. Он лихорадочно искал вокруг потерянные бразды власти и не мог их найти, покуда все не разрешилось как-то само собой — в один прекрасный момент сгинули, исчезли, пропали навсегда и монах Гийом, и лишенный лица таинственный де Труа. Правда, вместе с ними исчез оригинал той самой рукописи, которую двадцать лет назад в замке Массиат передал Бертрану де Бланшфору шах-аль-джабаль Хасан II, но это не такая уж беда — у Жана де Жизора имелись в запасе три копии с этой рукописи, причем одна из копий была настолько мастерски выполнена, что отличить ее от оригинала не смог бы ни один ученый муж. С исчезновением Гийома и де Труа, Жан де Жизор почувствовал себя снова в своей тарелке и вновь расправил плечи. В конце того сумбурного года случилось событие, ставшее окончательным поводом к будущему падению Иерусалимского королевства, поставленного на грань краха двумя главными обстоятельствами — во-первых неотвратимой угрозой со стороны Саладина, а во-вторых, грандиозной идеей, родившейся в недрах ордена Рыцарей Храма, и заключалась эта идея в необходимости утраты Иерусалима, дабы вызвать новый крестовый поход и возродить славу и могущество крестоносцев, истаявшие за мирные годы существования королевства.

Итак, в конце года, разбойник Реве Шатильонский, владычествующий в Заиорданье, напал на богатейший караван, двигающийся из Сирии в Мекку, перебил всю охрану, завладел великолепными товарами, а купцов засадил в казематы замка Керак.

Конец декабря ознаменовался сильными холодами. В Иерусалиме выпал снег и расположился на улицах Святого Града с такой уверенностью, будто это был Кельн или Прага. Восстановленная крестоносцами купель Вифесды покрылась толстым льдом и стражники гоняли ребятишек, стремящихся затеять на этом льду свои резвые игры. На Рождество снова начался снегопад, да такой обильный, что улицы Иерусалима утонули в белых перинах, и хотя снег здесь бывает почти каждую зиму, такого изобилия его никто из старожилов не мог припомнить. Послы от султана Саладина с трудом пробирались на своих великолепных скакунах через это снежное месиво, направляясь к дворцу короля Гюи. Они везли ему строгий ультиматум, в котором говорилось, что если король не сумеет заставить Рене Шатильонского освободить купцов и вернуть награбленное добро, вся военная мощь Египта, Сирии и Алеппо двинется на свержение власти крестоносцев в Палестине.

Приняв послов и выслушав ультиматум Саладина, Гюи де Лузиньян вызвал к себе великого магистра тамплиеров Жерара де Ридфора и приказал ему немедленно направить своих людей в Керак. Начинались Рождественские увеселения, и королю не хотелось больше забивать себе голову этим дурацким конфликтом на юго-восточной границе королевства. Жерар де Ридфор хотел было заявить Гюи, что приказывать ордену может лишь папа Римский, но сжал зубы и ответил:

— Мы сделаем все возможное, ваше величество, чтобы помочь вам справиться с этим недоразумением.

Отправившись в Тампль, он вызвал в бело-красную комнату сенешаля Жана де Жизора и сказал ему:

— Дорогой Жан, я понимаю, что вам бы хотелось провести Рождественскую неделю в Иерусалиме, но долг заставляет меня отправить вас в замок Керак и пригрозить разбойнику Рене, что если он не отпустит захваченных купцов и не вернет им хотя бы часть награбленного, тамплиеры явятся к Кераку точно так же, как некогда являлись к замкам ассасинов в горах Антиливана. Готовы ли вы, отбыть туда немедленно?

— Не нам, не нам, но имени Твоему, — ответил сенешаль, глядя на великого магистра таким уничтожающим взглядом, что де Ридфору захотелось швырнуть в физиономию нахального сенешаля стоящий поблизости кувшин с элевтеропольским вином. «Как он смеет так смотреть на меня? — подумал великий магистр. — Ведь мы с ним, кажется, одногодки. Подумаешь, зять покойного де Бланшфора! Теперь иные времена, и он всего лишь сенешаль, а я…» Но он сдержался, не вспылил, а наоборот, ласково улыбнулся и сказал:

— Ну вот и славно. Так хочет Господь.

И Жан, проклиная де Ридфора, Гюи Лузиньяна и Рене Шатильонского, отправился сквозь стужу и снег с небольшим отрядом снова в Моавские горы. Естественно, ему ужасно не хотелось там появляться после того, как он спровоцировал три года назад губительный поход на Мекку. Но делать было нечего, и он ехал верхом на новом своем жеребце, ветер хлестал его по лицу, и Жан от души желал Иерусалиму и всей Палестине провалиться под землю, проклятия рвались прямо из его сердца, а вьюга разносила их по всей окрестности. В Иорданской долине сделалось теплее, ветер затих и можно было даже откинуть капюшон шерстяного гарнаша. Проклятья иссякли в устах сенешаля Жана, и он теперь думал только о том, как бы эдак избавиться от унылой поездки в Керак. Когда переехали через Иордан, снова подул ветер.

— Взгляните, — воскликнул комтур де Нуар, указывая на север, — кажется ветер несет нам не только снежные хлопья.

Действительно, к ним приближался довольно многочисленный отряд сарацин, настроенных явно весьма недружелюбно. Стычка была неминуемой. Сердце сенешаля де Жизора сжалось от страха — его желание, кажется, начинало исполняться, но вовсе не так, как того хотелось бы — эти воины Саладина готовы были избавить его от встречи с Рене де Шатильоном, забрав за это жизнь.

Он заметил, что взоры всех обращены на него, и вспомнил, что нужно действовать. Медленно вытащив меч из ножен, взмахнул им над головой и крикнул:

— Босеан!

— Босеан! — откликнулись тамплиеры и, пришпорив коней, устремились вперед на врага, Жан де Жизор скакал впереди всех, все ближе и ближе становились воины Саладина, все тоскливее делалось на душе. Он чувствовал, что его сейчас убьют. Меч, а это был тот самый Браншдорм, которым его подпоясали во время посвящения в рыцари сорок лет тому назад, стал вдруг тяжелым, будто не меч это был вовсе, а сам жизорский вяз, огромное древо, растущее так далеко от этой неприютной земли за рекой Иерихон. Жан настолько остро представил себе, как его сейчас убьют, что и впрямь словно перестал существовать, как тогда, давным-давно, когда он стоял за шпалерой, а Бертран де Бланшфор смотрел на него и не видел. И случилось чудо — сенешаль Жан пронесся на своем жеребце сквозь строй летящих навстречу всадников-сарацин, не задев никого, и никто не задел его, будто никто не заметил вообще его присутствия в этом мире. Мгновенье — и он уже за спинами врагов! Проскакав еще немного, Жан пришел в себя, конь его вскарабкался на вершину невысокого холма и тут всадник развернул его и остановил. Внизу под холмом шел яростный бой, видный Жану де Жизору, как на ладони. Сражающиеся, намерзшись, рубились отчаянно, с дикими криками, остервенело. Сарацин было раза в три больше, чем тамплиеров, к тому же ветер дул им в спины, а храмовникам — в лица. Исход боя был предрешен заранее. Жан видел, как один за другим валятся с коней рыцари Храма, обагряя заснеженную землю горячей красной кровью. Вот упал комтур де Нуар, вот осталось пятеро, четверо, трое, двое… Один-единственный рыцарь, Бертран де Лантиньон, не желая сдаваться, обезумев, рубился с сарацинами. Жану показалось, что он посматривает в его сторону, словно хочет крикнуть проклятие, и когда исколотое и изрубленное тело Лантиньона упало с лошади, брызгая кровью, Жан отчетливо увидел, как золотистое свечение, очертаниями напоминающее человеческую фигуру, вырвалось, взлетело над землей, стрелой метнулось к холму, на котором стоял Жан, пролетело совсем близко и, прежде, чем взмыть в небеса, влепило сенешалю нечто вроде пощечины. Жан де Жизор вздрогнул всем телом, пришпорил коня и что было духу поскакал прочь от этого гиблого места.

Два дня он скитался по горам Эль-Аммона, словно ошпаренный. Затем остановился в небольшом селении Элеале и, щедро заплатив хозяину небольшой лачуги, еще два дня спал как убитый на постели около маленькой, но теплой печурки.

По возвращении в Иерусалим, он сказал великому магистру де Ридфору, что ни на какие уговоры распоясавшийся Рене де Шатильон не поддался, в оскорбительной форме вел себя, прогнал посольство прочь, а на обратном пути произошла кровопролитная стычка с сарацинами, в которой почти все тамплиеры погибли, а кто не погиб — спасался бегством, ибо отряд сарацин в десять раз превышал в численности тамплиеров.

— Надеюсь, — добавил он, опустив голову, — кто-нибудь еще, кроме меня, доберется до Иерусалима живой и невредимый.

Жерар де Ридфор был, сильно озадачен рассказом своего сенешаля. Почесав подбородок, заросший густой бородищей, он пробормотал:

— Неужели и впрямь придется идти и осаждать этот проклятый Керак? Уж больно крепкий замок. Построил его Гуго де Пейн на нашу голову!

Чем дольше пребывала в своем заточении Элеонора Аквитанская, тем крепче становилась дружба между английским и французским тронами. Генри всерьез поддержал Филиппа-Августа в войне против коалиции, образованной графом Фландрским, на сторону молодого короля Франции встал и папа Урбан; Жан и Ришар, сыновья Генри Плантагенета, воевали в одном строю с лучшими рыцарями Франции, а их брат Годфруа настолько сдружился с Филиппом-Августом, что безвылазно жил в Париже, не расставаясь со своим новым другом. Но дружбе этой не суждено было длиться долго, ибо женщина встала между двумя друзьями и, уведя за собой одного из них, навеки разлучила короля Франции и герцога Бретани. Была эта женщина стара, как род человеческий и имя ей — Смерть. Та же самая злокачественная лихорадка, что свела в могилу старшего из сыновей Генри, завлекла в свои сети и третьего сына. Горе Филиппа-Августа было таким сильным, что когда совершалось погребение Годфруа, он кричал, что желает быть закопанным вместе со своим добрым другом. Падение нравов того времени оказалось настолько велико, что глядя на это неподдельное горе, некоторые, переговариваясь в эту минуту между собой, фыркали:

— Убивается, как молодая жена, потерявшая нежного супруга.

— Что верно, то верно. Противно смотреть.

— Так ведь не случайно говорят, что они и были как муж и жена.

— Да ну, бросьте, зачем? Разве они тамплиеры или в монастыре жили? Хорошенькие женщины всегда под рукой.

— Ах, что вы в этом понимаете!

Ришар, чистая душа, был далек от этих пересудов. Видя, как убивается Филипп-Август по его брату, он почувствовал огромный прилив сердечного тепла к этому человеку, после похорон подружился с ним, стараясь заменить ему Годфруа, и тоже стал безвылазно жить в Париже. У них оказалась много общего, им нравилось выслушивать мнение друг друга о самых разных предметах, попивая винцо и закусывая под звуки арфы или лютни, льющиеся из-под пальцев очаровательной музыкантши, сидящей с улыбкой поблизости. Часто они так крепко напивались, не в силах расстаться, что засыпали чуть ли не в объятьях друг друга, и все те же сплетники, которые фыркали на похоронах Годфруа, радовались новой и обильной пище для сплетен:

— Герцог Ришар заменил Филиппу-Августу, покойного Годфруа, как ветхозаветный брат, взявший в жены вдову усопшего брата.

— Их то и дело застают спящими в одной постели.

— Ну и ну! Видать, и впрямь скоро конец света.

Наконец война против коалиции графа Фландрского закончилась полной победой, к владениям короля Франции присоединились Амьен и все графство Вермандуа, за исключением Сен-Кантенна и Перрона. Сразу после этого король Генри, до которого стали доходить мерзостные слухи о «слишком нежной» дружбе его сына Ришара с Филиппом-Августом, принялся засыпать Париж письмами, в которых требовал приезда Ришара в Лондон для решения каких-то безотлагательных дел.

— Сейчас, прямо так и полечу на стрекозьих крыльях! — хмыкал Ришар, получая эти послания. — Может быть, старому развратнику опротивела моя невеста Алиса, и он собрался, наконец, сбагрить ее мне? Премного благодарен, папуля! Кушайте сами!

— Я думаю, ты прав, тебе не стоит ездить в Лондон, — соглашался Филипп-Август. — Ведь ты теперь — главный враг Генри. Ты — единственный наследник Англии, Бретани, Нормандии и Аквитании. Твое львиное прозвище звенит по всей Европе, а о старине Анри говорят лишь как о человеке, который имеет силу воли так долго держать в заточении свою жену, некогда бывшую самой красивой женщиной в мире.

— Я бы вообще, ваша дерзость, объявил ему войну да и дело с концом, — вступал в разговор присутствующий Бертран де Борн. — Давно пора старику Анри отдать вам корону Англии, а самому куда-нибудь в монастырек. Говорят, он так стремился обогнать вашу матушку по части любовных приключений, что изрядно поистрепался. Ему еще и пятидесяти нет, а он уже весь рассыпается по частям.

— Окстись, Бертран! — наливая себе вина, поправлял его Ришар. — Отцу уже пятьдесят три. Хотя, конечно, возраст не такой уж и преклонный. Интересно, каков я буду в пятьдесят три?

— Вы до этого возраста не доживете, ваша пьяность, — говорил на это Бертран де Борн.

— Это еще почему? — удивлялся другой поэт, также присутствующий при разговоре, Герольд де Камбрэ. Он уже тайком сочинял жизнеописание Ришара и его живо интересовали любые предсказания в отношении грядущей судьбы принца.

— Потому что слава его так быстро растет, — пояснил Бертран де Борн, — что лет через десять восторженные поклонники попросту разорвут нашего бедного Ришарика на кусочки, чтобы положить эти частицы в ларчики в качестве священных реликвий.

— Это ужасно, — вздыхал Ришар. — Ну что ж, покуда моя слава еще не так велика, не пора ли нам навестить наших вчерашних подружек? Они мне так понравились, что я уже созрел снова нарушить мезуру, как, бывало, говаривала моя мамочка.

И они вчетвером отправлялись в один заветный дом, где их ждали прелестные, юные и нежные создания, несколько отличающиеся от них в анатомическом отношении.

Наконец, отец прислал Ришару письмо из Бордо, требуя от него немедленно явиться, угрожая в противном случае, предпринять самые решительные действия, и Ришар с огромным неудовольствием, покинул Париж. Его сопровождали Герольд де Камбрэ, юный поэт Амбруаз Санном и отряд тамплиеров, возглавляемый коннетаблем Робером де Шомоном, которого Ришар приблизил к себе, во-первых, потому, что Робер родился в один и тот же год, месяц и день, что и король Генри, а во-вторых, благодаря замечательному, простодушному нраву Робера, а вокруг Ришара так мало встречалось людей простодушных, что принц Кёрдельон весьма их ценил.

Бертран де Борн, захворав сильным питейным недугом, остался в Париже, и едва принц Львиное Сердце отправился на свидание со своим отцом в Бордо, задира начал подзуживать Филиппа-Августа, склоняя его к войне с королем Генри.

«Войны — кошмар! Войны — беда!» -

Любит жужжать трус и зуда.

Чирьи! Покройте промежность ему -

Ведь трусу в седле скакать ни к чему.

Но нам-то война

Милей, чем жена,

Пусть с нами сразится

Хоть сам Сатана!

Выехав задолго до Рождества, Ришар не очень-то поторапливался, и явился в Бордо лишь к масленице. Он постоянно слал отцу письма, в которых оповещал родителя о том, где он в данное время находится. Король сердился, но пункты, из которых прибывали письма сына, делались все ближе и ближе к Бордо. По пути из Парижа в столицу Аквитании, он даже успел провести скоротечную войну в Турени, взбунтовавшейся против слишком больших налогов на добычу золота. Проведя полуторамесячную осаду замка Шинон, бесстрашный Ришар сам повел своих воинов на приступ и захватил замок, а вместе с ним и огромные сокровища — чуть ли не всю турскую казну, а она в этом золотоносном районе была немалая.

Наконец, он прибыл в Бордо, но отца уже там не застал — Генри отправился осматривать приграничные с Францией восточные пределы своих владений.

— Ну уж нет, — решил он, — бегать за ним на цыпочках я не стану. Я, как примерный сын, являюсь чуть ли не по первому же зову, а оказывается, что я ему вовсе и не нужен.

Как всегда, масленица в Бордо была развеселая, и Ришар, довольный блестяще проведенной турской войной, с головой ушел в развлечения, так что и наступивший вскоре Великий пост не сразу смог его остановить. Здесь, в Бордо, кстати, находилась и его невеста Алиса. Ришар не мог не встретиться с ней. Алиса показалась ему хорошенькой, и он, забыв про обиды, принялся за ней ухлестывать. Без особого труда он добился от нее тайных свиданий, а потом и бросил, сказав на прощанье следующее:

— Что ж, судьба свела нас дважды. Сперва как жениха и невесту, потом — как любовников. Даст Бог, в третий раз мы встретимся как монах и монашка. Прощайте милая Алиса, я никогда не забуду ваших нежных ласк.

И с тем он покинул плачущую дочь покойного Людовика. А она-то, бедняжка, уже успела взлелеять надежду на то, что Ришар ее полюбил и, наконец, сделается ее законным супругом. К чести принца, он ни разу не намекнул ей на то, что она была наложницей его отца.

Вскоре пришло известие о войне, вспыхнувшей между Филиппом-Августом и Генри Плантагенетом. Бертран де Борн внушил-таки молодому королю Франции мысль о прелестях войны и необходимости ее ежегодного ведения. И Филипп-Август решил воскресить давний спор о графстве Иссуден, лежащем между Шатору и Буржем, на самой границе между английскими и французскими владениями, как Жизор в Нормандии. Он вторгся в пределы Иссуденского графства как раз тогда, когда король Генри производил инспектирование своих восточных границ. Покинув Бордо, Ришар и брат его Жан, к тому времени уже получивший прозвище Сантерр, то бишь, Безземельный, оставив бордоские развлечения, отправились на восток, чтобы оказать помощь отцу. Но война между английским и французским королями оказалась недолгой. Сойдясь для переговоров, они заключили мир. Король Генри пообещал женить своего сына, Жана Сантерра, на сестре Филиппа-Августа — Алисе, при этом он сделал весьма недвусмысленный намек на то, что завещает корону свою не Ришару Львиное Сердце, а Жану Безземельному, так что Франция от такого брака будет иметь большую выгоду. Прощаясь с Филиппом-Августом, Генри обронил:

— Рад был еще раз удостовериться в вашем благоразумии. Вы не по годам мудры. Удивляюсь, что общего у вас может быть с моим Ришаром. По-моему, он непроходимо глуп. Сочинять стишки и махать мечом — вот единственное, на что он способен. Политика — не его дело. Нет, это не монарх.

— Но он очень мил, — с улыбкой отвечал хитрый Филипп-Август.

Разбойный нрав и безрассудное озорство Рене де Шатильона сыграли злую шутку с Иерусалимским королевством. Среди захваченных им купцов были женщины и среди этих женщин оказалась ни много, ни мало — сестра самого Саладина. Вот почему султан так яростно добивался от короля Гюи решительных мер по отношению к хозяину замка Керак. Шло время, а пленники продолжали томиться в казематах Моавского замка. Дождавшись первых теплых дней, Саладин начал решительный поход на Иерусалим. Чтобы избавиться от лишних врагов, он первым делом совершил очень мудрый поступок — заключил дружеский мир с графом Триполи, Раймоном, обширные владения которого простирались от самой Антиохии на севере, до Галилейских земель на юге, ибо граф Раймон был женат на Галилейской принцессе Эшиве. Узнав об этом, король, Гюи Лузиньянский пришел в неописуемую ярость и, не дожидаясь праздника Пасхи и Святого Огня Господня, он повел войска свои на север, горя желанием наказать изменника. Огромные отряды тамплиеров и госпитальеров, возглавляемые великими магистрами двух орденов, де Ридфором и д'Амьеном, сопровождали государя в этом походе. Сенешаль Жан де Жизор остался в Тампле за главного, в подчинении у него было не более сорока тамплиеров, включая прецептора Жана де Фо. Остановившись в Назарете, король Гюи решил провести здесь несколько дней в молениях к Иисусу, родившемуся в этом городке. Тут оба великих магистра приступили к нему с уговорами сделать попытку примирения с Раймоном и объединения с ним для борьбы против Саладина. Сговорчивый Гюи согласился, и д'Амьен с де Ридфором отправились в Тиверию, где в то время у своей жены Эшивы в огромном замке, построенном из черного вулканического камня, находился граф Триполийский. Тридцать тамплиеров сопровождали своего гранмэтра, тридцать госпитальеров — своего. Они еще не знали, что граф Раймон разрешил большому отряду сарацин проехать по его владениям. Он поставил всего лишь два условия — не обидеть ни одного жителя Галилеи и, выехав с первыми лучами солнца, покинуть Галилею с последними отблесками заката. Проехав через замок Де Фев, крошечные отряды тамплиеров и госпитальеров встретились в поле у Крессона с семитысячным войском сарацин. Сражение было бы бессмысленным, и великий магистр госпитальеров взял на себя переговоры с военачальником сарацинского войска, но кончилось все тем, что сарацины схватили всех рыцарей, отсекли им головы и воздели на пики. Д'Амьена и де Ридфора они отпустили со словами:

— Можете вернуться к своему королю и передать ему, что если он не подчинится самому могущественному из всех султанов, Саладину, то головы всех христиан, обитающих на земле Палестины, окажутся на остриях пик, а копий у Саладина намного больше, чем у вас голов.

Д'Амьен и де Ридфор отправились обратно в Назарет, а сарацины кичливо прогарцевали под окнами Тивериадского замка, являя взору графа Раймона отсеченные головы тамплиеров и иоаннитов, насаженные на длинные пики.

— Как видите, мы исполнили свое обещание, — нагло ухмыляясь, сказал ему сарацинский воевода, — возвращаемся до заката и не обидели ни одного жителя Галилеи, а эти головы, которые поутру еще вращались на своих шеях, принадлежали людям, пришедшим в ваши владения с юга.

Прийдя в неописуемый ужас, граф Раймон срочно отправился в Назарет, где встретился с королем Гюи и на коленях просил у него прощения за то, что искал мира с Саладином. Король простил его, поднял с колен и троекратно поцеловал, после чего был созван совет для обсуждения плана действий. По данным лазутчиков, основное войско Саладина размещалось в горах за Иорданом на расстоянии восьми-девяти лье от войска крестоносцев. Вряд ли следовало ожидать, что Саладин двинется вниз по Иорданской долине — во-первых, так он рисковал обнажить тылы, а во-вторых, с каждым днем солнце палило все жарче, и май стоял такой, каков обычно бывает в здешних местах июль. Поэтому решено было двигаться медленно и встретить сарацин в горах, окружающих Иорданскую долину, где все-таки не так жарко и дует ветерок.

Но Саладин не думал спешить. Он выжидал, когда страшная жара растопит и обратит в воду суровые намерения крестоносцев дать сарацинам решительное сражение. Не выдержав жары и томительного ожидания, Гюи Лузиньян отбыл из расположения войск в Сен-Жан-д'Акр, куда вскоре прибыли и все придворные, включая королеву Сибиллу. На холмах Галилеи осталось войско, возглавляемое графом Триполи и великими магистрами двух главных рыцарских орденов.

То и дело собирался совет, на котором многие высказывались за то, чтобы двинуться самим на Саладина, но разумные доводы Раймона Триполийского и других здравомыслящих полководцев, говоривших, что при такой невыносимой жаре закованная в кольчуги и латы армия за несколько часов марша превратится в длинную связку свежезажаренных перепелов, пока брали верх.

Первым не выдержал Саладин, ибо он клялся на Коране, что за три года отберет у крестоносцев Иерусалим. В день Козьмы и Дамиана, огромная армия сарацин переправилась через Иордан там, где он вытекает из Геннисаретского озера и устремляет свои воды на юг, в Мертвое море. Часть войска двинулась на северо-запад и захватила Тиверию. Небольшой гарнизон цитадели крепости мужественно оборонялся, возглавляемый Эшивой, принцессой Галилейской и женой Раймона Триполийского, который в это время находился в основном крестоносном войске. На другой день, узнав об , этом, все вожди крестоносцев высказались за немедленное выступление и схватку с Саладином. Громче всех кричал Рене Шатильонский, недавно приведший свой полк в Галилею. Он похвалялся, что лично захватит в плен Саладина и отвезет его к себе в Керак, где его ждет не дождется родная сестра. Лишь Раймон, несмотря на то, что там, в цитадели Тивериадской крепости, его жена отбивала атаки мусульман, был против выступления. Но на сей раз его не послушались.

Решено было двигаться в обход и зайти навстречу Саладину с запада, то есть, там, где он меньше всего ожидает. Совершив бросок через чудовищную жару, к полудню 2 июля пришли в Сефорию — город, в котором родилась Святая Анна, мать Девы Марии и бабушка — Иисуса Христа. Здесь, утолив жажду и омывшись в превосходных, чистых и сладостных источниках, вновь собрали совет. Только что из Тиверии прискакал гонец с сообщением о том, что вся армия Саладина уже разместилась на западном берегу Геннисарета, чернокаменный замок разрушен до основания, но цитадель по-прежнему не сдается. Узнав о подвигах своей матери Эшивы, сыновья Раймона Триполийского со слезами стали уговаривать всех идти на подмогу. Но Раймон и тут проявил несравнимую твердость.

— Судя по всему, — сказал он, — Саладин двигается теперь по направлению к Сен-Жан-д'Акру, и нам лучше всего дождаться его тут. Здесь, в Ле Сефори, у нас великолепные позиции, воды предостаточно — там и сям в тени раскидистых смоковниц журчат обильные источники. Во всех окрестностях от Ле Сефори до Тиверии воды нет. Если мы займем здесь оборону и дадим достойный отпор противнику, Саладину ничего не останется, кроме как разграбив окрестности Геннисарета вернуться в Сирию.

Так и было решено, но вечером того же дня в Сефорию прибыл король Гюи. С ним вместе приехал отряд аккрских госпитальеров и сенешаль Жан де Жизор. Выяснив обстановку, король поначалу одобрил план Раймона, но затем, когда Гюи уже укладывался спать, к нему в шатер попросились на аудиенцию великий магистр Жерар де Рид фор и сенешаль Жан де Жизор, Говорил магистр, а сенешаль в это время смотрел на короля своими черными глазами, и было ясно, что де Ридфор говорит со слов де Жизора.

— Раймон предатель, уверяю вас, ваше величество, поверьте мне. Он затеял сложную интригу, желая отдать нас во власть своего нового дружка, Саладина. Они уже поделили между собой ваши владения. Если мы останемся здесь, то окажемся в ловушке. Ведь доподлинно известно, что Раймон принес Саладину омаж.

Он — вассал вашего врага. Сбросьте с глаз пелену. Вы слишком доверчивы, ваше величество. Вспомните тамплиеров и госпитальеров, погибших в поле у Крессона. Нам нужно выступать с самого, раннего утра, покуда шпионы, посланные Раймоном, не сообщат Саладину о новом решении.

И Гюи Лузиньян послушался. На рассвете был отдан внезапный приказ выступать из Сефории и двигаться на сближение с неприятелем.

Граф Раймон, удивленный отданным приказом, быстро понял, откуда дуют ветры, но, смирившись, повел за собой войско авангарда. Король находился в середине армии, иоанниты и храмовники обеспечивали тылы сзади и по бокам, а также шли в передовом отряде. Солнце начало припекать немилосердно, едва только его безжалостный лик оторвался от полосы горизонта. Очень скоро жажда стала мучать людей и лошадей, но нигде во всей, округе не было ни одного источника. В полдень крестоносцы вышли на широкое Хиттинское плато. Пред ними возвышался двуглавый холм, напоминающий арабское седло или двурогий шлем. Здесь они впервые увидели заставы Саладина, армия которого располагалась неподалеку, за холмами. Вновь был созван совет, на котором большинство рыцарей выступало за то, чтобы скорее двигаться к Геннисарету, ибо нет дольше сил переносить жажду. Но тамплиеры потребовали от короля приказа разбить здесь лагерь, и Гюи согласился с тамплиерами.

— Здесь, на двурогом холме Хиттина — сказал он, — Иисус произнес свою нагорную проповедь, и если нам суждено сразиться на этом месте с неверными, мы будем взирать на священный для нас холм и так победим.

Решено было отдыхать до завтра, а завтра утром спускаться в долину Арбель и по ней двигаться к Геннисарету. Ночь была жаркой и душной, воды оставались считанные капли, и многие не могли уснуть, мучаясь от жажды. У некоторых рыцарей за ночь околели лошади. Когда на востоке, там, где лежало желанное озеро, как чаша, наполненная до краев водою, забрезжили первые отблески грядущей зари, ноздри спящих или ворочающихся от мучительной бессонницы рыцарей защекотал запах дыма. Вскоре дышать стало совсем нечем. Поднялась тревога. Разведчики донесли, что войско Саладина приближается по долине Арбель, а сарацинские лазутчики, незаметно прокравшись мимо расставленных тамплиерами постов, подожгли траву вокруг стана крестоносцев. Полки спешно строились, сквозь дым не видя, как через ущелье уже несутся на них самые лихие рубаки саладинова воинства. В этой сумятице, в дыму и духоте, с первыми брызнувшими в просветы между гор лучами солнца началось сражение при Хиттине, страшная мясорубка, в которой обессиленные, страдающие от жажды и духоты крестоносцы не в состоянии были противостоять свежему и полному сил войску Саладина, к тому же несколько превосходившему их в численности. Более мрачное сражение трудно себе представить — в отчаянии крестоносцы рубили во все стороны, задевая оружием своих же товарищей. Половина сарацинской армии вообще не успела вступить в бой, оставаясь в резерве. Задолго до полудня исход сражения был полностью решен, и битва превратилась в жестокое истребление армии крестоносцев воинами ислама.

Саладин торжествовал победу, лицо его сияло, он то и дело оглаживал бородку, славя Аллаха. Он еще не знал, что сегодня окончательно решится судьба Иерусалимского королевства, но видел, как пред ним распахивается прямая дорога на Акку, город его мечты, столь же желанный, как Эль-Коде. Каждые пять минут к нему приходили с донесениями. Сам султан не спешил вступать в сражение, ожидая наиболее решительного мига, и был несколько разочарован, когда этот миг так и не наступил, а к нему в ставку уже привезли плененных вождей гяуров.

— Извольте полюбоваться на ваших недругов, о светлейший султан! — расстилался перед своим господином везир Музгар Али. — Вот достославный король Иерусалимский Гюи, вот великий магистр ордена тамплиеров Жерар — он сильно изранен и находится без сознания, а вот тот самый разбойник, отрубленную голову которого вы давно мечтали взвесить на своей ладони, и теперь исполнение вашего желания приблизилось к вам.

— Рене! — узнав хозяина замка Керак, воскликнул Саладин, еле сдерживая улыбку. — А где Раймон?

— Увы, ему и магистру ордена госпитальеров удалось прорваться сквозь ущелье и уйти в сторону озера.

— Что ж, я только рад, — на сей раз позволил себе улыбнуться султан. — Это лишний раз подтверждает, что Раймон — настоящий воин и его не так-то просто взять голыми руками. Не то, что этот разбойник, который только и умеет, что грабить мирные караваны. Подведите ко мне его и короля Гюи. Да развяжите им руки-то!

Его приказ был исполнен. Гюи Лузиньянский и Рене де Шатильон подошли к султану Саладину, потирая развязанные только что руки.

— Ваше величество, король Иерусалимский, я рад видеть и приветствовать вас, — вежливо встретил Гюи Лузиньяна султан. — Не ранены ли вы? Уверяю вас, несмотря ни на что, во мне вы можете видеть искреннего друга. Просите у меня чего угодно. Разумеется, в пределах разумного.

— Воды! — еле разлепливая ссохшиеся губы, выдохнул король.

Саладин дал знак, и королю Гюи подали огромную чашу, полную воды. Тот нетерпеливо стал пить, стараясь не уронить ни капли драгоценной влаги.

— Когда я ехал через вади Эль-Аджам, — снова заговорил Саладин, — там мне повстречался знаменитый дервиш Касим ас-Сагаб, который сказал: «Саладин, когда ты будешь проходить мимо гор Эш-Шех, набери снега с одной из вершин. Снег растает, превратится в воду, и этой водой ты напоишь всех своих врагов, взятых тобою в плен». Я много набрал этого снега. Он растаял, превратился в воду, и эту воду вы сейчас пьете, ваше величество.

Осушив половину чаши, король Гюи хмуро смотрел на своего победителя. Саладин перевел взгляд на Рене Шатильонского.

— Доблестный Рене, — обратился он к нему. — Я вижу, вы даже не ранены. Как же получилось, что вы попали в плен?

— Пить! — вместо ответа вымолвил Рене, жадно поглядывая на чашу, из которой только что пил Гюи.

— Жажда мучительна, — посочувствовал Саладин. — Есть одна курдская поговорка, но я не знаю, как перевести ее на ваш язык. Ваше величество, — угостите рыцаря, если вы уже напились.

Гюи сделал еще пару глотков из своей чаши и передал ее Рене. Тот жадно прильнул к ней и стал судорожно глотать. Тем временем Саладин извлек из ножен саблю и сказал:

— По нашему обычаю нельзя убить человека после того, как ты дал ему напиться воды. Но разбойнику Рене дал воду король Гюи, а не я, поэтому я свободен от своих традиционных обязательств.

Сказав это, он взмахнул саблей и молниеносным движением отсек голову Рене де Шатильону в тот самый миг, когда он только еще намеревался оторваться от чаши. Левой рукой Саладин успел выхватить из еще трепещущих рук чашу и передал ее везиру Музгар Али. Затем поднял за волосы отрубленную голову Рене и, посмотрев на блаженное выражение лица, промолвил:

— Счастливая смерть! Умереть в момент наслаждения, утоляя жажду. Хотел бы и я так.