7. Вашингтон, военный аэропорт в Мерилэнде.

17.00 по вашингтонскому времени (24.00 по московскому).

Через 2 часа 18 минут после взлета в Брюсселе «F-121», обогнав солнце, вернул Майкла в тот вечер, который он покинул в России. Обжигающий вашингтонский закат слепил глаза, когда самолет приземлился и подрулил к новенькому «Боингу» с огромным гербом США на фюзеляже. Между трапом этого правительственного «Боинга» и замершим «F-121» стоял лимузин. Майкл хотел стащить с головы шлем скафандра, но пилот приказал: «Не снимайте! Прыгайте так!» В скафандре и шлеме Майкл спрыгнул на раскаленный асфальт летного поля, и лимузин оказался прямо перед ним — уже с открытой дверцей. Даже если где-нибудь за милю отсюда какой-нибудь охотник-журналист нацелил на этот «Боинг» свою фото— или кинокамеру — что он увидит? Какого-то летчика в высотном скафандре и закрытом шлеме. «Господи, — думал меж тем Майкл, поднимаясь по трапу „Боинга“. — Неужели опять лететь?»

— Сюда, пожалуйста… — стюард ввел его в самолет, показал где снять скафандр, а затем повел в глубь салона, открыл дверь.

— Господин Президент, — доложил он. — Доктор Майкл Доввей.

Президент сидел в глубине салона за письменным столом и оказался точно таким, каким Майкл десятки раз видел его по телевизору. Это даже разочаровывало. Он встал и через стол протянул Майклу руку:

— Рад вас видеть, Майкл. Как вам понравился полет? Что будете пить?…

А через минуту перешел к делу:

— Как себя чувствует мистер Горячев? Когда он выйдет из больницы?

— Сэр, я не знаю, как решат русские врачи, но у нас его бы выписали через три дня. Я был у него сегодня утром — он уже в порядке.

— Вас пускают к нему каждый день?

— Да, мистер Президент.

— Кто-нибудь еще присутствует при ваших визитах к нему?

— Конечно, мистер Президент.

— Кто?

— Чаще всего — доктор Зинаида Талица, это его лечащий врач, мистер Президент.

— Можете не говорить мне каждый раз «мистер Президент», Майкл. Мне жаль, что нам пришлось вызвать вас из Москвы таким спешным и не очень комфортабельным образом. Но я оказался прав в своих предположениях: у нас есть только вот эти три дня на кое-какую работу, которую я хочу вам доверить. Можете ли вы остаться с Горячевым один-на-один?

Майкл изумленно посмотрел на Президента. Он что — с ума сошел?…

— Нет — усмехнулся Президент. — Я не собираюсь просить вас убить Горячева! Скорее — наоборот. Я хочу, чтобы вы передали ему мое личное послание. Вот это, — и Президент протянул Майклу свой фирменный бланк с четким текстом. — Вы читаете по-русски или вам дать английский текст?

— Я читаю по-русски, сэр. Вы хотите, чтобы я прочел?

— Да…

Пока Майкл читал, Президент терпеливо ждал, потом спросил:

— Вы сможете передать это письмо без свидетелей? Как видите, это очень важно.

— Я не могу ручаться, сэр. Меня еще никогда не оставляли с ним наедине…

— К сожалению, никакого другого пути передать это письмо срочно и без свидетелей у нас нет. Даже если я пошлю в Москву Государственного секретаря, Горячев не примет его в больнице. А любой русский посредник, даже из ближайшего окружения Горячева, может быть в числе этих 80 процентов. Вы попробуете это сделать, Майкл?

Когда к вам обращается с просьбой Президент Соединенных Штатов и вы не частное лицо, а правительственный служащий, у вас почти нет выбора. Особенно, если ваше имя упоминается в его Послании чуть ли не как символ доверия Горячева американскому народу! Майкл еще понятия не имел, как ему исхитриться остаться наедине с Горячевым, но сказал:

— Да, сэр, я постараюсь.

— У вас есть какие-нибудь вопросы? — спросил Президент. Майкл замялся. Конечно, у него был вопрос!

— Есть, — понял его Президент. — Вас интересует, откуда мы знаем, что думают 80 процентов руководителей русских коммунистов. К сожалению, я не могу вам это сказать, а Горячеву этого знать тем более не нужно. Важно, чтобы он осознал реальность этой угрозы. Это максимум, что я могу для него сделать. Он, конечно, захочет узнать, не передал ли я ему еще что-нибудь на словах. Поэтому я и дал вам прочесть письмо. Попробуйте как-нибудь полушутя заметить, что, я надеюсь, он не расстреляет всех своих коммунистов, чтобы избавиться от этих восьмидесяти процентов. Он же не Сталин. Как вы думаете?

Майкл понял, что сам Президент не очень в этом уверен.

— Сэр, он еще не расстрелял даже Батурина. И потом — в Москве говорят, что уже не те времена…

— Спасибо, — облегченно сказал Президент. — Я тоже так думаю. Сейчас Горячеву нужно срочно расколоть эту оппозицию и перетянуть хотя бы часть ее на свою сторону. Впрочем, не мне ему советовать, он хитрая лиса. Но нам важно помочь ему удержаться в Кремле, хотя бы ради стабильности мировой экономики. Потому что если в России придут к власти какие-нибудь национальные экстремисты… Вы понимаете?

Это Майкл как раз понимал. Последние пару лет все посольство только и говорит, что о росте в России русофильских и антизападных обществ, движений, клубов. Все чаще молодые русские budybilders, которых в Москве называют люберы, нарочно задирают иностранцев на улицах или в кафе, провоцируют на драку, прокалывают шины дипломатических машин. Правда, в посольстве говорят, что это всего лишь «стихийный протест нижних слоев русского общества вторжению поп-культуры, и он отлично компенсируется расширением деловых и торговых связей Запада и Востока и политикой Горячева на разоружение». Но все же…

Однако пока Майкл соображал, что Президент знает обо всем этом из посольских рапортов, а чего может и не знать, Президент поднялся:

— Что ж, Майкл. Я рад с вами познакомиться. Желаю успеха, — он взглянул на наручные часы. — Думаю, к десяти утра вы будете в Москве. Не спешите передать письмо в первый же день — у вас еще есть, как вы говорите, три дня в запасе…