Сентября 18 дня, 1879 года (продолжение)

Только оказавшись в коридоре, притворив снаружи тяжеленную дубовую створку и обессилен-но привалившись к ней спиной, я сообразил, что Залевский загнал меня в ловушку. Сейчас было едва ли больше десяти часов утра, к полудню он ожидал меня с докладом, а это значило, что я не смогу дождаться Людвига Маруто-Сокольского: надо ехать в полицейское управление за отчетом о розысках или в морг, чтобы узнать результаты вскрытия трупа (по понятным соображениям, аутопсию решили не производить в покоях баронского дома, хотя обычно было принято исследовать тела умерших насильственной смертью прямо на месте обнаружения), или отправиться снова в особняк Реденов, еще раз скрупулезно допросить прислугу... Словом, не сидеть в кабинете, что сочтено будет лишним доказательством моей профессиональной никчемности.

Если в полдень я окажусь перед Залевским с теми же результатами (а вернее, с отсутствием результатов), что и теперь, дело будет изъято из моего производства, и окажется в руках небеспристрастных. А там достаточно будет подкинуть следствию похищенные у меня часы, сопроводив их обнаружение мало-мальски правдоподобной легендой, как... Страшно подумать!

Меня от этих мыслей бросило в жар; я спохватился, что так и стою, прислонившись к дверям кабинета товарища окружного прокурора. Медленно, не разбирая дороги, двинулся я к собственной камере, и у самой лестницы натолкнулся на Плевича, явно поджидавшего меня для разговора. Однако сил душевных, чтобы сейчас беседовать с ним, у меня не было. Еле кивнув ему, я хотел было пройти мимо, но Плевич меня остановил.

– Постойте, Алексей! Вы избегаете меня, а я хотел бы объясниться...

– А надо ли? – с трудом спросил я. У меня просто язык не ворочался, да и мысли все были заняты ночным происшествием, да ожиданием вестей от Людвига.

– Я не хочу, чтобы вы меня считали бесчестным человеком, строящим козни своему товарищу, – с запальчивостью произнес он. – Думаете, я с доносом бегал к Залевскому? Нет, я о вас слова дурного не сказал, поверьте...

Я молчал, не зная, что ответить Плевичу.

– Да, я обратился к нему с рапортом, просил поручить мне дело, – продолжил он после паузы. – О причинах своего желания принять дело к расследованию я вас поставил в известность, не так ли?

Я развел руками. Что я мог сказать ему?

– Вы обижаетесь, Алексей. Поверьте, напрасно. Я не хотел бы ссориться с вами...

Кивнув, я повернулся и направился в свою камеру. Спиной я чувствовал жгучий взгляд товарища; впрочем, мог ли я теперь считать его товарищем?

Едва только войдя к себе, я запер дверь изнутри и, обессиленный, прислонился к стене. Мысли мои путались; отчетливо понимая, что мне следовало бы тотчас уехать из прокуратуры, хотя бы из соображений своей безопасности, я тем не менее не в силах был сдвинуться с места. Сидеть бы в этой норке, отгородившись от всего враждебного мира, и ждать, пока добрый вестник принесет мне освобождение...

Кто-то стучал в мою камеру, но я не открывал, отчего-то зная наверное, что это не Людвиг Мару-то. Сколько времени так прошло, я не мог точно определить. И часов у меня не было, чтобы отсчитывать минуты моего добровольного заточения; и стоило мне подумать о том, при каких обстоятельствах я их лишился, как у меня аж в голове мутилось от стыда и отчаяния...

Мучимый всеми душераздирающими чувствами, которые только может испытывать приговоренный к казни, метался я по тесной камере, думая обо всем одновременно: и о том, что полиция непростительно долго устанавливает личность убитого, и о загадочном происшествии со мной минувшей ночью, и о том, что надо бы узнать больше о семье Реденов, об отношениях между членами семьи – ведь убитого нашли в их доме, и убитый, несомненно, имел какую-то связь с одним из носящих фамилию Реденов... И о том, где же столько времени пропадает мой посланник, Людвиг Маруто-Сокольский?! Уже нет сил дожидаться его...

И почему молчит полиция? Еще вчера мне сообщил господин Загоскин, что собраны были агенты, и всем им была дана инструкция обойти все трактиры и притоны, где собирались подонки общества для дележа преступной добычи и разгула на средства, вырученные от лиходейства. Агентам велено было искать фигуранта с боевыми знаками на лице и туловище, либо с порезными ранами, которые могли сильно кровоточить, – коль скоро мы знали об обилии крови на месте обнаружения трупа, и если поиски увенчаются успехом, тут же его задержать и доставить в участок, без промедления доложив о том руководству сыскной полиции и призвав врача для освидетельствования задержанного. Если врач укажет, что имеющиеся у подозреваемого раны могли быть причинены ножом, изъятым из руки убитого, и в интересующее нас время, то подозреваемого этого немедленно возьмут в работу. Из обмолвок Загоскина я понял, что полиция склоняется к такой картине преступления: в отсутствие хозяев, бывших на маскараде, в дом проникли грабители, и застав в каминной зале мужчину, убили его, чтобы избавиться от свидетеля. Осталось выяснить только, почему никто из обитателей дома не может рассказать нам, как появился в доме этот мужчина.

Стоп! Я ведь не всех обитателей дома опросил; а что, если таинственный господин в полумаске был гостем баронессы, Ольги Аггеевны? И мотив убийства замешан на адюльтере? Обманутый муж застал баронессу с ее ночным гостем при двусмысленных обстоятельствах, не стерпел оскорбления, дал волю чувствам и во время борьбы совершил убийство... И произошло это на глазах у баронессы, что и послужило причиной нервной горячки, которой Ольга Аггеевна скоропостижно заболела. Нет, невозможно: на бароне ведь нет повреждений, которые могли бы произойти во время борьбы с потерпевшим, так что барон – вне подозрений. Я по собственному опыту знаю, что должна быть порезана ладонь, скорее всего правой руки, если виновный – правша (я машинально глянул под тряпицу, прикрывавшую порез на моей собственной ладони, и меня передернуло).

Но ведь барон мог поручить кому-то расправиться с похитителем его супружеской чести; кому-то из слуг... Нет, и это не подходит: слуги тщательнейшим образом осмотрены и также не имели на голове и теле никаких источников кровотечения.

И что же? Неужто за целые сутки никто не был задержан? Неужто в притонах и кабаках не нашлось ни одного мазурика со свежею раной, которого следовало бы допросить о ее происхождении?

И только я подумал о нерасторопности полиции в этом вопросе, как в дверь мою застучали громко и властно. Звучный голос спросил:

– Господин судебный следователь, вы здесь? Простите великодушно, только прибыли из Управления сыскной полиции...

Вздрогнув от неожиданности и чувствуя, что краска бросилась мне в лицо, я отворил дверь и увидел невысокого худощавого человека, с редкими, зачесанными назад волосами, в поношенном сюртуке, в общем – вида совершенно непримечательного, таких в толпе, как говорится, тринадцать на дюжину. Удивительно, но это именно он оказался обладателем звучного, чуть ли не оперного, баритона. За плечом его маячил письмоводитель, очевидно, указывавший ему дорогу. Отрекомендовался посетитель так:

– Позвольте представиться, Барков Сила Еме-льяныч.

Слегка склонив голову и прищелкнув каблуками, он выжидательно глянул на меня, полагая, видно, что его полное имя избавляет от необходимости назвать свою должность. Я смешался: первая мысль, пришедшая мне в голову, была о том, что это меня пришли арестовывать. Руки мои предательски задрожали, и я не посмел обменяться рукопожатием с визитером.

Пауза тянулась. Письмоводитель незаметно покинул нашу компанию, сочтя свою миссию выполненной. Я обнаружил, что Сила Емельяныч весьма дружелюбно на меня поглядывает. Руки он заложил за спину, видимо, почувствовав мое нежелание здороваться за руку, и слегка покачивался с каблука на носок. Наконец, понимая, что молчать дольше неприлично, я выдавил:

– Прошу пройти, – и сам удивился, как тихо и хрипло звучал мой голос.

Посторонившись, я дал войти посетителю – видимо, какому-то невысокому полицейскому чину, но он качнулся на каблуках и отрицательно повернул голову, оставшись у порога. Сбоку он вдруг показался мне похожим на большую умную птицу – крупный нос с горбинкой и темные блестящие глаза сообщали ему это сходство. Неловкость моя усилилась. Визитер же продолжал меня разглядывать исподтишка, а я – его. Между прочим, я заметил, что штиблеты у него запыленные, стоптанные с наружных краев; значит, косолапит при ходьбе, да и ходить приходится много. Точно, невелика птица; не выше полицейского надзирателя, вероятно. Коллежский регистратор, прапорщик с годовым жалованьем в четыре сотни рублей, а лет ему меж тем немало...

– Собирайтесь, господин хороший, – ласково промолвил он, и сердце мое резко ухнуло вниз. Значит, арест. Но почему он один? Без полицейских? Разве так арестовывают?

– Куда? – спросил я внезапно охрипшим голосом и прокашлялся, скрывая смущение. Визитер мой коротко рассмеялся.

– А в управление, – ласково сказал он. – Есть задержанный мазурик, вас только дожидаемся. Допросить его надобно.

Значит, ко мне обратились, как к следователю, исправляющему необходимые действия по уголовному делу; слава тебе, господи! Оборотившись к посетителю спиной, чтобы не возбудить лишних вопросов своей глупой улыбкой, которая помимо воли расплылась на лице, я стал без нужды перебирать бумаги на столе, делая вид, что ищу нужные для дела документы.

– Откуда задержанный? – спросил я, не оборачиваясь. – При каких обстоятельствах пойман? Кто таков?

Полицейский терпеливо стоял у двери, поскрипывая штиблетами.

– Мазурик, – неопределенно повторил он. – Маруха сдала. Остремился, веснухи с лопаткой у талыгая выначил, да и...

Я в недоумении от странных слов обернулся к нему, и он осекся.

– Ах да, господин следователь, непонятно говорю, да? Музыку не знаете еще?

– Музыку? – переспросил я, с тем же ударением на втором слоге, что употребил и мой странный визитер.

Выражение лица у меня было, вероятно, преглупое. Интересно, при чем тут музыка?

– Языка петербургских мошенников не слыхали еще? Ну, простите. По привычке я. Женщина его сдала. Он военного обокрал, часы золотые взял с бумажником. Мы его проверили – а он в лаванде, да и бирка не чиста... Ну, простите, – он усмехнулся. – Значит, паспорт у него фальшивый, вот и скрывается он. И при том в кабаке гулял, женщину снял на ночь, а на руке под одеждой у него метка, порез. Женщина наша была, агент.

– Вот как? Порез?

– Точно так, – Сила Емельяныч кивнул и качнулся с носка на пятку. Вынув правую руку из-за спины, он посмотрел на ладонь. – Мы же ищем мазуриков пораненных. А у него метка резаная того же времени, что и происшествие у барона в доме. Так что, поехали?

Побросав в папку первые попавшиеся бумаги, я судорожно кивнул. Хорошо, что надо уехать. Только как я узнаю о результате розысков, предпринятых Маруто?

– Скажите, могу ли я оставить записку товарищу, чтобы он нашел меня в управлении? – робко поинтересовался я у полицейского.

Сила Емельяныч добродушно хмыкнул.

– Ну а как же, господин судебный следователь! Это не вы у меня, а я у вас обо всем позволения спрашивать должен, так?

Не сообразив, что ответить, я шагнул к столу, быстро нацарапал записку для Маруто, объясняющую, где меня искать, пришпилил ее с наружной стороны на дверь и, заперев свою камеру, отправился следом за господином Барковым на выход.

Сила Емельяныч уверенно шел по нескончаемому, устланному ковровою дорожкой коридору Окружной палаты, кивая встречным служащим, так что было заметно – он не впервые здесь. Видимо, это уже почти отставник, судя по возрасту, и его часто посылают, чтобы привезти судебного следователя к месту следственных действий. Несмотря на то что Барков был намного ниже меня и шаг его был короче, двигался он проворно, и я с трудом поспевал за ним.

Поравнявшись с кабинетом Залевского, я услышал, как открывается дверь. Барков, прошедший вперед, обернулся и сбавил шаг, желая, видимо, хоть глазком глянуть на одного из руководителей прокуратуры. Залевский, вышедший из кабинета, повернул в его сторону голову с обычным своим неудовольствием, однако же, моментально сменил выражение лица и даже прищелкнул каблуками, приветствуя моего спутника. Это Залевский-то, не замечающий мелких сошек, которые бестолково снуют где-то там, у него под ногами... Залевский, сквозь зубы здоровающийся с сослуживцами по палате! Какое, однако, внимание рядовому полицейскому чиновнику!

– Мое почтение, господин надворный советник! – произнес Залевский своим скрипучим голосом, и я остановился как вкопанный, отказываясь верить собственным ушам.

Неужели Залевский обращается вот к этому невзрачному сыскарю в потертом костюме, и чуть ли не кланяется ему?! Это вот этот-то незначительный Сила Емельяныч с простецким говорком – надворный советник?! Подполковник по табели о рангах? Один из четырех заместителей начальника сыскной полиции, занимающий ту же должность, что и мой вчерашний знакомец, важный господин Загоскин? Не может быть!..

Барков же, учтиво улыбнувшись, сделал жест, будто бы приподнимая в знак приветствия несуществующую шляпу, и проследовал далее. Залевский тут же принял свой обычный высокомерный вид и, едва удостоив меня взглядом, направился по своим делам.

Поспешая вслед за надворным советником к лестнице, я постепенно справился с растерянностью. Я знал, конечно, что у начальника сыскной полиции – четыре чиновника для поручений, у каждого из них – седьмой классный чин по должности, то есть они надворные советники, сиречь подполковники, однако денежное их содержание не в пример лучше, чем у армейских офицеров. Жалованья чиновники для поручений имеют по тысяче рублей в год, им выделяются приличные столовые и квартирные деньги, да на разъезды дается солидная сумма. Не то чтобы я завидовал, нет, у судебных следователей весьма приличное денежное содержание. Но я воспитывался в семье армейского офицера и знаю, что в армии полковник получает годовых не более семисот пятидесяти рублей.

Совсем я, однако, не разбираюсь в людях. Сегодня вот принял за мелкую сошку заместителя самого Путилина, хорошо еще, что не дал ему понять никоим образом, что держу его за рядового порученца; вчера жестоко ошибся, сочтя приличной девицей самую что ни на есть гулящую и посрамлен был, прилюдно заступившись за ее – ха-ха! – девичью честь; представляю, как потешалась она с товарками, за глаза, над наивным молодцом – мною то есть... И не просто в людях не разбираюсь, а не в ладах с элементарной логикой: на происшествие в доме представителя высшего света, личного друга самого великого князя, сам Путилин выезжал, все руководство прокуратуры засвидетельствовало свое почтение потерпевшей семье, принц Ольденбургский посетил барона и коньяку там откушал; производство по делу курирует сам прокурор, розыск – заместитель начальника Сыскной полиции, и все это зная, я решил, что какие-то без пяти минут отставники, да еще с низших должностей, могут стоять у руля расследования. А ведь по поведению Баркова сразу можно было судить, что это не просто посыльный, а лицо, находящееся в гуще событий...

Выйдя из прокуратуры, мы с Силой Емелья-нычем стали на тротуаре.

– Как нам добираться? – спросил я, стараясь не встречаться глазами с Барковым. Все же мое смущение еще не до конца прошло.

– А мигом, с ветерком доедем, – безмятежно отозвался мой провожатый. Для своей важной должности выглядывал он слишком благодушно, говорил простовато, одет был невзрачно, так что ошибку свою я мог, с некоторой натяжкой, считать извинительной.

Он вдруг пронзительно свистнул, причем случившийся поблизости городовой не выказал ни малейшего удивления. Тотчас же из-за угла показался экипаж, который мы и заняли.

По дороге Сила Емельяныч рассказал мне немного о языке воров и мошенников, придуманном и употребляемом ими с целью скрыть свои намерения от честных людей и от сыщиков. Однако сыщики, особенно опытные, в большинстве своем понимают этот искусственный язык и даже свободно на нем изъясняются, однако применяют свои знания лишь для того, чтобы понять смысл преступных переговоров, или же для того, чтобы вызвать доверие у мошенников, например, когда агент представляется субъектом, принад-лежным к воровской среде. Господин Барков, посмеиваясь, признался, что решил подшутить надо мной, заговорив на этом странном наречии. Сам он весьма ловко говорит на «блатной музыке», или «байковом языке», и тут же дал мне пример такого разговора:

– Вы, господин хороший, называться будете «клюй», – с ухмылкой сообщил он мне. – Сие слово означает «следователь». Слово благозвучное, нам, грешным сыскарям, менее вас повезло. Нас мазурики обозвали совсем уж погано: «фига», ну, или «подлипало», это про агентов так. Полицейских чинов «каплюжниками» обзывают, городовой у них «бутырь» будет... А само-то слово «мошенник» на их языке означает вовсе не вор, и не преступник...

– А что же? – удивился я.

– Мошенник – это, на «музыке», человек, коего обокрасть хотят.

– От слова «мошна»? – догадался я, и Барков одобрительно хмыкнул.

– А вы, господин следователь, быстро думать умеете. Первое дело вам в производство доверили?

Ужасно покраснев, я кивнул. Откуда он знает? Неужели по моему наивному виду понял, что я неопытен? И тут же вдруг меня словно молния ударила: лучшие силы сыскной полиции брошены на раскрытие преступления в доме Реденов; отчего же в прокуратуре на роль следователя выбрали одного из самых молодых и неопытных, то бишь меня? Как могло случиться, что такое важное дело, фигурантами коего являются лица богатые и знатные, поручили вчерашнему студенту, кандидату на судебные должности, только-только получившему право самостоятельного производства следственных действий? Не странно ли это?

– Удивительно, правда? – обращаясь ко мне, Барков на меня не смотрел, смотрел прямо, снова напомнив мне своим профилем умную птицу. Он словно бы читал мои мысли, вслух удивляясь тому, о чем я гадал про себя. – Такое преступление – и вдруг вчерашнему студиозусу в производство, а? Неспроста это, наверное? Как вы себе полагаете, господин следователь?

Я не ответил. Сказать «да» – значило согласиться, что я сопляк, зеленый юнец с необсохшим на губах молоком; отрицать, одернуть надворного советника, мол, что он себе позволяет, с судебным следователем так фамильярничать, и не его ума это дело, кому поручать расследование, – значило показать себя и вправду юнцом с непомерным самомнением, да к тому же недальновидным и глупым. Дальновидный и умный человек в моем положении никак не может считать, что является единственно приемлемой кандидатурой для расследования такого важного дела, при наличии в следственной части прокуратуры не в пример более опытных и стратегически проверенных сотрудников.

Мы молчали до самого места назначения. Возле Управления сыскной полиции извозчик остановил свой экипаж. Сила Емельяныч сунул ему какую-то мелочь, чем снова смутил меня донельзя: как мне поступать в таких случаях, мучительно соображал я. Потребовать сейчас принять меня в долю? Рассчитаться с Барковым позднее, выйдя из экипажа? Принять вид, что это само собой разумеется – доставка следователя к месту производства процессуальных действий за счет полиции? Пока я раздумывал, благоприятный момент был упущен. Сила Емельяныч уже размашисто шагал ко входу в Управление, и я еле нагнал его.

У самых дверей Барков обернулся и доверительно подался к моему плечу, хотя значительная разница в росте моем и его придавала его жесту комический характер.

– Будьте осторожны, господин следователь, – загадочно сказал он. – Будьте осторожны, в этом деле лавировать надобно, как между Сциллой и Харибдой...

Но более ничего не пояснил, оставив меня в недоумении, и заставив мучиться неизвестностью – а вдруг он все знает? И подозревает меня, не желая до поры до времени выражаться яснее.

Господи. Когда же кончится эта проклятая неопределенность?! В своих душевных терзаниях я дошел уже до такого градуса, что, кажется, с благодарностью воспринял бы любой исход. Даже обвинение и арест; по крайней мере, стало бы ясно, что делать и как себя вести. А так...

В Управлении мне выделили небольшую комнату для допроса подозреваемого. Полицейский надзиратель, убедившись, что у меня есть все необходимое для исправления следственного допроса: что стол и стул мне удобны, что чернильница полна и есть запас перьев, поинтересовался, нужен ли мне будет писарь, и услышав отказ, привел задержанного. Начался мой первый допрос.