Франсис Малька Торговец зонтиками Моему покойному дедушке Роберу Лессару, сапожнику FRANCIS MALKA LA NOYADE DU MARCHAND DE PARAPLUIES Copyright Original title: La noyade du marchand de parapluies Published by arrangement with Lester Literary Agency Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав. Издательство благодарит Canada Council for the Arts за поддержку перевода этой книги Книга издана с любезного согласия автора и при содействии Литературного агентства Анастасии Лестер © Наталья Василькова, перевод, 2017 © Фантом Пресс, оформление, издание, 2017 Пролог История, которую я собираюсь вам рассказать, вовсе не история торговца зонтиками. Больше того, история, которую я собираюсь вам рассказать, даже и не моя собственная, потому что мне тут отведена, в общем-то, второстепенная роль – роль пострадавшего при кораблекрушении. Волею обстоятельств я оказался брошен на произвол судьбы, и меня унесло потоком событий. На самом деле это просто-напросто история первого, кому не повезло встать на пути проклятого манускрипта. Главный же герой моего совершенно невероятного рассказа – не человек, а рукописная книга. Книга, за которой ведется нескончаемая охота: тысячи людей и доныне рыщут по всем шести континентам. Будьте предельно внимательны – и вы сразу опознаете охотников за манускриптом по торопливости, с которой они пытаются выудить хоть какую-то информацию, по вспыхивающим в их глазах и выдающим злонамеренность искоркам, по алчности, что толкает их от двери к двери в надежде обнаружить хотя бы ниточку, – потянув за нее, они смогут наложить лапу на бесценное сокровище… Говорят, после многих лет бесплодных поисков их душами постепенно завладевает немое бешенство, и невысказанная эта ярость туманит рассудок, изгоняет всякую способность к сочувствию, причем настолько успешно, что они без малейшего колебания устранят любого, кто попытается помешать завладеть добычей. И все-таки не бойтесь, ведь ни один человек – от самого просвещенного историка до самого хитроумного искателя, никто, в том числе и самый высокооплачиваемый наемник, лапы на манускрипт, о котором речь, не наложит. Ибо книга эта – из предметов особенных: их нельзя присвоить, ими нельзя овладеть, их нельзя ни купить, ни продать, ни украсть. Кое-кто в своих предположениях доходит даже до того, что наделяет манускрипт некоей волей – основываясь на якобы имеющейся у него странной способности влиять на свою судьбу и выбирать себе хозяина. Но чем настолько уж хороша и настолько особенна пресловутая рукопись? Почему все готовы любой ценой заполучить ее и, как сказано выше, наложить на нее лапу? Потому что, если верить легенде, она одаряет своего владельца немыслимым могуществом, дает ему огромную власть, причем никому уже этой власти не перехватить, никому хозяина книги себе не подчинить. Мне и самому довелось встречаться с манускриптом, и – поскольку приручить я его не сумел – я научился жить с ним по соседству, уважать его, а главное, переживать непредсказуемые приступы его гнева. Парадоксально, но могущество книги – не в словах, которые в ней написаны, но в тех, которых там еще нет. Часть первая 1 Все началось в Арле в 1039 году. В полдень среды. Укрепленный город, всего-то несколько десятилетий назад столица королевства Прованс, переживал теперь бурные времена. Несмотря на то что от главных своих врагов – сначала сарацин, потом мавров – Арль недавно избавился, влияние, которое он прежде оказывал на все королевство, распространялось сегодня лишь на собственные его предместья. Маркиз Гильом I[1], который когда-то, развивая земледелие, отодвигая границы города дальше на север и на юг, осушая окружавшие Арль болота, добился определенного процветания родных мест, умер в расцвете сил, тридцативосьмилетним, и власть перешла к его наследникам, людям куда более слабым, чем сам маркиз, и разобщенным. Эти последние оказались не способны справиться с народными волнениями и постоянно вели борьбу с возникавшими то здесь, то там бунтами. Шли годы, очередной мятеж привел к очередной передаче права на графскую власть, и Арль погрузился в хаос. Разные группы заговорщиков из знати начали оспаривать это право одна у другой, графы, права на власть лишившиеся, окружали себя вооруженными людьми, создавали ополчение, в чьи задачи входило и защищать своего хозяина, и не давать покоя его соперникам. Подобная «военизация» Арля раздробила бывшую столицу Прованса до такой степени, что внутри городских стен выросли новые, внутренние, эти стены облегчали защиту отдельных бастионов, сдерживали вражду, и благодаря им противоборствующие мятежные группировки могли соседствовать, не истребляя друг друга. В то мрачное безвременье рассказы старших об Арле, ослепительно сиявшем в центре Прованса, звучали как удивительные небылицы. Молодые с самого своего появления на свет росли среди нищеты, их с младенчества всячески стращали, и им зачастую казалось, что эпоха благоденствия и процветания, о которой говорят родители, всего лишь прекрасная сказка, цель которой – поддерживать у них надежду. 2 Но вернемся в ту среду. Дело шло уже к вечеру, когда в дверь сапожной мастерской грохнул кулаком лакей графа де Порселе. Грохот заставил меня кинуться к двери, буквально выскакивая из башмаков. Я открыл. – Бертран? Твой визит делает мне честь, но чему обязан? – Господин граф велел передать тебе вот это. Перейдя к делу, Бертран подбросил в воздух матерчатый мешочек. Легкий перезвон металла, с которым тот упал на столешницу, прояснил, что в этом мешочке. – И сколько же там? – По словам моего хозяина, двадцать пять су и восемь денье[2], как договорились. Граф доволен твоей работой, и эта сумма – расплата по долгу. – Отлично. Передай графу поклон. И напомни, чтобы грядущей осенью хорошенько натирал свои сапоги воском, если хочет, чтобы они прослужили больше сезона. Как только Бертран скрылся из виду, я бросился к кошельку и с шумом высыпал его содержимое на стол. Все было сосчитано правильно, Бертран не покушался на мой мешочек, и я, счастливый, распевая во весь голос, заплясал вокруг стола. Уже неделю единственным доступным мне блюдом была вареная капуста, больше я не ел ничего и теперь пускал слюнки от одной только мысли о том, что можно взять несколько денье и пойти наконец на рынок. Вкусовые сосочки моего языка аж зашевелились: они-то ждали этой минуты с еще большим нетерпением, чем их обладатель. Я спрятал восемь денье в чулки – непременная предосторожность на случай, если встречу по дороге грабителей, а двадцать пять су решил хранить в мешочке: впервые в жизни в моем распоряжении оказалось больше серебряного ливра! Мешочек я тоже тщательно запрятал – пристроил подальше от любопытных взглядов под кровлей, где находился мой маленький тайник. Существовал один-единственный способ в него проникнуть – отодвинув доску потолка, из которой я заранее выдернул гвозди до самой кровати. И все равно, прежде чем лезть в тайник, я всегда проверяю, хорошо ли закрыл ставни, потому что прознай мои соседи о его существовании, пусть даже когда там шаром покати, – ох, сколько будет радости! Полученными мной деньгами было оплачено несколько недель беспрерывного тяжелого труда. В тот раз граф де Порселе доверил мне двадцать семь пар сапог, попросив, как обычно, не просто их починить, нет – «чтобы стали как новенькие». Мой властелин командовал большим, в полсотни человек, отрядом ополчения, и это делало его одним из самых грозных арлезианских графов. Численность и мощь его воинства запросто помогли бы де Порселе распространить свое влияние на окрестные кварталы, не особо проливая кровь, но он был человеком мирным и спокойный сон ценил выше власти, кроме того, он не хотел завоевывать ничьи бастионы – зачем связываться? Соседи ведь могут отомстить. Однако для меня важным было другое: граф де Порселе понимал, что в лабиринте из стен и ворот, в который превратился город, главное преимущество солдата – не умение орудовать мечом и не прочность доспехов, но качество сапог. Хорошо обутый человек и впрямь может быстрее бегать, не поддаваясь усталости, может преодолевать бoльшие расстояния и передвигаться бесшумно, а ничего лучше не придумаешь – как в обороне, так и в нападении. Несмотря на то что семья моя была относительно бедной, я унаследовал от отца привилегию жить внутри стен, стало быть, ложась спать, мог не бояться, что окажусь к утру разрубленным на кусочки. Лишь немногие безусловно талантливые ремесленники, способные обеспечить тем, что делали, самые насущные потребности, получили и сохранили за собой эту означавшую покровительство дворян привилегию. Впрочем, графы вообще старались окружать себя людьми сведущими и умелыми: прежде всего затем, чтобы получать выгоду от плодов их труда, но в равной степени – чтобы их не переманили соперники. Некоторым самым почтенным из ремесленников удавалось даже устроить нечто вроде аукциона, подчеркивая недюжинность своих изделий и взвинчивая цены по самое некуда, а затем уже пойти на службу к тому из графов и виконтов, кто предложит наиболее высокую оплату. Так и сапожная мастерская моего отца оказалась под защитой семьи де Порселе. Однако эта привилегия была не основным в наследии отца. Отец – вне всякого сомнения, самый искусный из арлезианских сапожников – с кровью передал мне свой талант, свою ловкость рук и – уже обучая – секреты своего мастерства. Отец научил меня заделывать порванную кожу так, чтобы и следа от разрыва не осталось, прибивать подошву так, чтобы она стала крепче, чем была в самом начале, а главное – по тому, каким деформациям подверглась ношеная обувь, догадываться, ее простукивая, о форме стопы владельца. То есть одарил меня искусством, которое может передаваться только мастером подмастерью и столь же ценному в те времена, сколь искусство музыканта или художника. Вот почему после смерти отца я стал личным сапожником самой влиятельной семьи Арля. С той поры мощь графского войска зависела в том числе и от умелости моих рук. 3 Хорошенько припрятав деньги, я вышел из мастерской и как следует запер дверь. С восемью денье на ногах я был обут – кто бы в этом усомнился! – лучше всех сапожников нашего города. Уже который день в Арле стояла страшная жара. Тяжелое, прямо-таки свинцовое солнце загоняло моих земляков-арлезианцев под крышу или хотя бы в тень. Чтобы попасть на рынок, надо было оставить позади бастион Порселе и выйти за пределы территории, охранявшейся графским ополчением. Проходя через ворота в западной стене, я поздоровался с сегодняшним часовым, Франсуа. Несколько лет назад, после нападения на наш квартал банды явившихся из порта матросов, граф приказал воздвигнуть на западе две стены, и вовремя принятые меры оказались благотворными, потому как после этого не случилось ни единого налета. И вот я уже за стенами бастиона, вот я уже иду по узким улочкам, направляясь на правый берег Большой Роны, в Тренктай – квартал, обязанный своим названием обычаю матросни делать зарубку на стене дома всякий раз, как собутыльники чокаются[3]. Вдоль берега разложили только что привезенный свежий товар огородники, мясник и рыбник. Свежий? Едва уловимый запах болота ясно давал понять: рыба-то как раз не первой свежести, – и я двинулся к мяснику. На восемь денье можно было купить антрекот, моркови, лука и вина. Сапожник устроит себе нынче настоящий пир! Когда я уже направился домой, меня окликнул слабым, угасшим каким-то голосом незнакомый мужчина, сидевший на деревянном ящике. – Подойдите ко мне, молодой человек, не бойтесь! – позвал он, еще и рукой поманив. Судя по сложению и осанке, мужчине этому было лет тридцать. Но стоило мне приблизиться, он поднял голову, на лицо его упали солнечные лучи и высветили такие глубокие морщины, что мужчина в самом расцвете мгновенно превратился в старика. Меня это потрясло, и я еще не совсем пришел в себя от изумления, когда он спросил: – Какого цвета вам угодно? – Простите, не понял… – Какого цвета зонтик желаете? – Никакого! Я вообще не собираюсь покупать зонтик! Правда, с чего бы? Солнце жарило будто сумасшедшее, да к тому же я только что расплатился с огородником последним денье… – Ладно. Тогда назовите любой цвет, какой придет вам в голову. – Ну… допустим, красный. – Превосходно. Торговец зонтиками с юношеской гибкостью наклонился влево, сунул руку в ящик, на котором сидел, вытащил оттуда сложенный зонтик, потянул кольцо на ручке – и зонтик мгновенно, словно по волшебству, раскрылся. Я вытаращил глаза, а у старика стал этакий довольный вид: вот как на вероятного покупателя подействовал исполненный им трюк. – У меня есть зонтики всех возможных цветов. Говорят, они просто чудесны, я привез их с Востока, ведь именно китайцы изобрели зонтик много веков назад. – Чарующее зрелище, но мне надо поскорее домой, чтобы купленная на рынке снедь не протухла, жарко ведь… – Ну что ж, в таком случае – до встречи, молодой человек. Мы еще свидимся, ибо здешний мир порождает уверенность: раньше или позже всенепременно пойдет дождь. В мастерскую я возвращался под впечатлением от странной встречи и думал, откуда он взялся на набережной, этот старик, зачем он сюда явился и зачем сидит под палящим солнцем на ящике, полном зонтов… К счастью, пиршество отвлекло меня от этих мыслей: в тот вечер я наслаждался так же, как наслаждаются графы что ни день. 4 Следующим утром безоблачное небо обещало новый ослепительно прекрасный день, и я воспользовался этим, чтобы отнести кое-какие заказы. Поначалу – две пары обуви виконту Бургундскому на левый берег Роны, потом пару башмаков сыну графа Босона – чуть повыше в городе. В целом заработал су и шесть денье. А когда повернул назад, в небе над Арлем вдруг возникла и закружилась свинцовая туча, и ее появление означало, что вот-вот начнется гроза. Поскольку мне в любом случае надо было идти вдоль реки, я сразу вспомнил о старике, который вчера продавал зонтики, и решил, что вот теперь он может оказаться мне полезен. До места, где накануне его видел, я добрался, порядком вымокнув, но не обнаружил там даже и следа торговца зонтиками. Не было ни его, ни его трона-ящика. Ничего не попишешь… Отправился домой ни с чем, шагал, несмотря на ливень, медленно и повторял себе, что человек, промокший насквозь, нуждается в зонтике не больше, чем безногий калека – в туфлях. 5 Назавтра, когда мне снова понадобилось нести готовые башмаки в Тренктай, я, к огромному своему удивлению, заметил, что торговец зонтиками опять сидит близ реки. В ясном небе – сразу же проверил – не было ни облачка. Из чистого любопытства подошел к старику. – Ах, это вы, друг мой! – воскликнул он, увидев меня. – Знаете, я вчера хотел купить зонтик, но вас тут не оказалось… – Дождь, молодой человек, ливень! Разве вы не понимаете, что в моем возрасте, да к тому же при таких больных суставах работать под проливным дождем было бы мучительно? Не подумали об этом? Я выхожу на улицу только в хорошую погоду. – Неужели вы не можете укрыться от ливня под одним из ваших зонтов? – Могу. Но неужели, когда снова станет ясно, кто-то будет покупать у меня использованные зонты? – Странная идея – торговать зонтами только в хорошую погоду… – Вот! Вы начинаете понимать! Запасаться зонтами надо именно в хорошую погоду! Держите, у меня есть для вас красный. Торговец проделал тот же маневр, что два дня назад, и протянул мне тот же зонтик. Только в это утро я почувствовал, что просто обязан его купить. Хотя, вопреки тому, что старик говорил о своих суставах, они явно позволяли ему, ничуть не страдая от боли, демонстрировать потрясающую гибкость. – С вас шесть денье, – бросил торговец зонтиками. Когда я отдал ему деньги, лицо старика осветилось благодарной улыбкой и он произнес: – Из жителей города Арля вы единственный, кто приобрел у меня мой товар, и вы даже представить себе не можете, сколько добра принесут мне ваши шесть денье. В знак признательности извольте принять этот подарочек. Старик протянул мне небольшую книжку в кожаной обложке, обвязанную поперек ремешком – с ним не откроется. – А что это? – Эта книга переменит вашу жизнь до такой степени, какой вам даже не вообразить. Если будете строго следовать моим инструкциям, она сделает вас самым могущественным человеком во всем королевстве Прованс. Но для того чтобы это случилось, нужно хранить книгу при себе десять дней, не открывая. Очень важно дождаться одиннадцатого дня и только тогда посмотреть, что там внутри, на ее страницах. Тогда вы и поймете – легко поймете! – как ею пользоваться. Я взял книжку, повертел. Обложка была настолько потрепанной, что казалось, кожа вот-вот, прямо в руках, расползется, а сама книжка – тоненькой, хорошо если в ней есть десяток страниц. – Кто вы такой? – спросил я, разглядывая старика. – Ах, до чего же вы любопытны, молодой человек! Впрочем, я не делаю секрета из своей жизни. Был консулом в Риме, потом – в разные времена – епископом Нимским, герцогом Авиньонским и префектом Кордовы… Ну а сейчас, как видите, торгую зонтиками. Поверить, что перечисление должностей, не имевших между собой никакой связи, относится к одному человеку, было трудно, скорее речь шла о разных людях в разные эпохи, но я и не пытался хоть что-нибудь понять. – Но если, как вы говорите, книжка может сделать из меня столь могущественного человека, зачем вы дарите ее мне? Почему бы не оставить себе и не использовать? Не изменить к лучшему свою собственную участь? – Во-первых, я не хочу менять судьбу к лучшему. Я обожаю свою профессию и не стал бы заниматься чем-либо другим ни за какие блага мира. А во-вторых, жизнь у меня была долгой и до отказа заполненной, все мечты сбылись. Вы, юноша, видите перед собой старого, одряхлевшего уже человека, которому этот предмет не способен принести ни малейшей выгоды. Сами же вы молоды и сумеете с его помощью обеспечить себе блестящее будущее. Не задумавшись в то время ни на секунду о последствиях своего поступка, я засунул книжонку в карман у пояса шоссов[4], поблагодарил старика и пошел дальше – в мастерскую, привлекая по пути немало взглядов неуместным в такой солнечный день красным зонтиком. 6 Следующие десять дней я бережно хранил книгу, так и не вынув ее из кармана, хотя желание заглянуть на страницы просто-таки жгло пальцы и мне приходилось постоянно умерять свой пыл. Когда я по дороге за покупками проходил берегом Роны, всегда кланялся торговцу зонтиками, который – под безоблачным небом – все так же упорно предлагал свой товар и выглядел при этом совершенно невозмутимым. Между тем за все это время с неба не пролилось ни единой капли. А на меня уже несколько дней как напала усталость. Поначалу едва ощущаемая, через неделю она прочно обосновалась в моем теле. Даже сон не приносил облегчения, и утром я просыпался еще чуть более усталым, чем лег накануне. Несмотря на то что работы хватало, двигаться я стал медленнее и невольно отмерял каждый жест, чтобы сэкономить хоть немножко энергии, которая давала силы жить. И вот наступил десятый день. Я внезапно обнаружил в углу мастерской кучку давно починенной обуви, отнес три пары Бертрану и попросил передать их графу де Порселе. Бертран сказал, что господин де Порселе заплатит за работу позже: граф ведь не знал, что обувь уже отремонтирована, потому и не оставил нужной суммы. 7 Наступил одиннадцатый день, и я, страшно возбужденный, еле себя контролируя, прямо с утра вытащил книжку из кармана, сел за кухонный стол, положил удивительный подарок перед собой, стал рассматривать и рассматривал долго-долго, хотя то, как описал тогда книжку торговец зонтиками, настолько меня интриговало, что я просто-таки дрожал от нетерпения: скорее, скорее узнать, какими возможностями обладает этот необыкновенный предмет! Тем не менее я развязывал кожаный ремешок, а потом отгибал обложку неспешно, с бесконечными предосторожностями, побаиваясь, что книжка сейчас рассыплется у меня в руках. А затем, когда ждать было уже нечего, приступил к чтению первой страницы. Я проглотил всю книжку целиком за несколько минут – с постоянно возраставшим недоумением. В ней и на самом деле оказалось всего-навсего десять страниц, на каждой странице – лишь несколько написанных от руки строчек, а всё вместе с приводящей в замешательство точностью рассказывало о событиях, пережитых мной за последние десять дней. Ни единое не было забыто! Бросив загадочную рукопись на стол, будто она обожгла мне пальцы, я подумал: что же это за колдовство, жертвой которого мне пришлось стать? А если это не колдовство, кто изобрел и исполнил столь жуткий розыгрыш? Естественно, все пути вели к торговцу зонтиками… Допустим. Но ведь если это он, то каким образом старик осуществил свою странную затею? Как он мог угадать и описать, чем я буду заниматься следующие после покупки десять дней? Нет, никому такое не под силу, текст можно было написать только после всего. И только один человек на свете знал, что я делаю, только один человек в течение этих десяти дней имел доступ к манускрипту, стало быть, только один человек и мог быть автором прочитанного мной текста. Но ведь даже и я сам ни разу не вынимал книжку из кармана шоссов! Когда прошло первое потрясение, я снова взял книжку в руки и открыл, твердо решив найти объяснение мистификации, объектом которой стал, и сорвать маски с виновных. Перечитал машинально последний раздел: Бертран сказал, что господин де Порселе заплатит за работу позже: граф ведь не знал, что обувь уже отремонтирована, потому и не оставил нужной суммы. Все точь-в-точь как было, все правильно, но на этот раз мое внимание привлекло нечто другое, чем раньше, – скорее форма, чем содержание. Я внимательно изучил книжку, рассмотрел потертую кожу обложки, пожелтевшую бумагу, чернила, которые, похоже, впитались в эту бумагу за много веков до нынешнего дня… Кроме того, я заметил, что обложка потерта неравномерно, словно кто-то, кто открывал книжку, хотел сразу попасть на последнюю страницу. Исследовав наклон букв, легкость штриха, я и сам перешел на эту последнюю страницу и только тогда понял, что, во-первых, в книжке не десять страниц, а одиннадцать и одиннадцатая девственно чиста, а во-вторых, почерк удивительно похож на мой собственный. Более тщательное сравнение привело меня к выводу, что они – почерк «писца» и мой – вообще не отличишь один от другого, и это окончательно вогнало меня в оторопь. Мало того, что неизвестный был в курсе всего, что я делал, в курсе каждого моего шага, он еще и сумел описать мою жизнь, подделав мой же почерк, да как! Первоклассный специалист! Однако, сколько ни думай, сколько ни ищи, во всем городе, кроме меня, не встретишь ни единого человека, имеющего именно этих знакомых, именно эти умения и именно такую способность к каллиграфии, какая позволяла именно так написать именно то, что написано на страницах книжки. И только один человек имел при этом к манускрипту доступ. Я сам. 8 Захлопнув книжку и завязав кожаный ремешок, я отодвинул доску в потолке и сунул заколдованный предмет в тайник. Никто сегодня, включая меня самого, туда не проникнет. И вдруг мне повезет? Вдруг я таким образом смогу избежать участи, которую приготовил для меня торговец зонтиками? Я вернулся в мастерскую и занялся делом. Энергия, покинувшая меня за последние дни, вроде бы отчасти вернулась, и это позволило мне к вечеру починить целую кучу – не счесть сколько – обуви. Но мозг работал лишь наполовину, вторая его половина постоянно устремлялась вверх – ох как тянуло меня к книге, которая, хоть и находилась теперь вне поля моего зрения, становилась все привлекательнее, ох как трудно было сопротивляться! Поднимая взгляд к потолку, я иногда даже ловил себя на ощущении, будто вижу сквозь доски ее очертания. Измученный силой эмоций и утомленный долгим рабочим днем, я лег спать раньше обыкновения, только все равно не мог уснуть и маялся в поисках ответов на вопросы, которые непрерывно ставила передо мной моя новая постоялица, и с трудом изгонял из головы причудливые гипотезы, невольно рождавшиеся в моем несчастном мозгу. 9 Проснувшись, я сию же минуту вскочил на кровати, дотянулся до потолка, отодвинул доску и достал манускрипт из-под кровли. Потом, даже не спустившись на пол, открыл его и стал читать, что там написано. А там появилась одиннадцатая страница, которая начиналась так: Наступил одиннадцатый день, и я, страшно возбужденный, еле себя контролируя, прямо с утра вытащил книжку из кармана, сел за кухонный стол, положил удивительный подарок перед собой, стал рассматривать и рассматривал долго-долго… Нет, избежать предначертанной мне судьбы явно не удалось! Я снова перелистал книжку страница за страницей. Теперь в ней насчитывалось двенадцать страниц, содержание первых десяти ни на йоту не изменилось, последняя страница оставалась пустой. 10 Надо было пополнить запасы провизии, и во второй половине дня я отправился в Тренктай. На сей раз издали чувствовалось, насколько свежа рыба, потому я решительно зашагал к рыбному ряду. – Рыба сегодняшнего улова! Угорь! Морская лисица! Мидии! Акула! Подходите! Подходите! – во весь голос кричали рыбники. Я выбрал ближайшего торговца, перед которым стоял чуть с наклоном простой деревянный ящик. Оттуда на меня глядело пар двадцать безжизненных рыбьих глаз. – Какая рыба у вас самая свежая? – спросил я. – Господи, молодой человек, да она вся у меня свежее некуда! – Я не то хотел сказать… Которая позднее других прибыла? – Акула. – Тогда дайте кусок акулы, да потолще и пожирнее. – Ваше желание для меня приказ! Рыбник достал из ящика акулий хвост размером с человеческую ляжку и положил на доску, служившую прилавком. Затем вынул из-за пояса длинный нож и, прежде чем нарезать этот хвост на части, свой нож наточил, – я заметил, что движения у продавца были четко отработанными, быстрыми. Точа нож, он не переставал говорить: – Только что сюда приходили трое. Мужчины. Искали книгу. – Вы сказали «книгу»? – Ну да, книгу. А рассказываю я вам об этом, между прочим, потому как заметил ту, что выглядывает у вас из-за пояса шоссов. Кажется, она похожа на описанную моими собеседниками… – Это просто мой личный дневник, – ответил я. – Сомневаюсь, что он интересует подходивших к вам мужчин. А кто они, кстати? – В жизни их не видел. Прибыли в Арль вчера вечером на баркасе братьев Баго, ночь провели в трактире. Хорошо еще, что мои морские лисицы ночевали в трюме баркаса… По длине бород можно подумать, эти парни вернулись из многомесячного плавания. И по запаху тоже: морские лисицы пахнут куда лучше их! – А как они описывают книгу, которую ищут? На что похожа? – Книжка небольшого размера, в кожаном переплете, с цветком клевера на обрезе… А знаете, что в их речах показалось мне самым главным? Угрожающий тон, которым они задавали каждый свой вопрос. Жаль, жаль владельца этой книги. – Действительно, вот уж бедняга… Инстинкт самосохранения подсказал мне, что надо потихоньку вытащить книжку из кармана и спрятать под рубашкой, где она никому не будет видна даже краешком. Понятия не имею, кто эти бородатые чужеземцы, но если объектом их охоты и впрямь является мой манускрипт, лучше не рисковать. Я же и в самом деле не знаю о нем ничего, кроме рассказанного торговцем зонтиками, ну и того, что в книжице упорно воспроизводится история моей жизни, день за днем. 11 Сразу после этой милой беседы, прямо с акульим хвостом в руке, я отправился к трактирщику Эмилю: сведения, полученные от рыбника, не терпели отлагательства… правда, и акулий хвост тоже. Эмиль рос в Арле вместе с моим отцом, и когда они встречались, только и делали, что без конца вспоминали былые времена, когда Провансом управлял маркиз[5], когда все шло как по маслу и все провансальцы чувствовали себя в безопасности. Поскольку Эмиль собственными детьми не обзавелся, он стал мне практически вторым отцом и баловал меня своим покровительством вплоть до самой юности. Тренктайский трактир помещался в одном из самых старых зданий города. У нас часто говорили, что для матросов, застрявших в порту, трактир и церковь представляют собой некое единство: на ночь каждый берет себе девку и напивается до полусмерти, а с утра все толпой бегут на исповедь, чтобы обрести вечную жизнь. Впрочем, приближаясь к берегу Большой Роны, хоть с суши, хоть с воды, трактира просто нельзя было не заметить: он приковывал взгляд своими деревянными ставнями, своей огромной вывеской, своими светящимися в ночи двумя фонарями… Ну и глотки матросни – какие там глотки, бездонные бочки! – неодолимо влекло туда еще до того, как хозяин ступит на землю. Я с силой толкнул тяжелую дверь и вошел. Эмиля, как обычно, увидел за стойкой. – Малыш? Ты с чем ко мне? – Эмиль, хочу попросить вас об услуге. Но можем мы найти какое-нибудь более уединенное место? – Иди за мной. Мы прошли через дверь, расположенную прямо за стойкой, и оказались в кабинете владельца трактира. – Так что с тобой стряслось, малыш? – Я слышал, у вас тут со вчерашнего вечера живут три бородача. – Правильно, вчера ближе к ночи такие поселились. – Опасайтесь их, это бандиты! – С чего ты взял? – Узнал от рыбника, который сегодня с ними побеседовал. Вот в связи с этим мне и требуется ваша помощь: слушайте внимательно все их разговоры между собой, это сильно облегчит жизнь вам самому, а если кто-то из них произнесет мое имя или чье угодно из квартала графа де Порселе, немедленно меня предупредите. – Ты в опасности? – Ничего особенного, не тревожьтесь. – Ладно, дружок, согласен, буду держать ухо востро. Я оставил трактирщика заниматься делами и поспешил домой, пока акулий хвост не протух. Но я отлично знал: Эмиль слишком хитер, чтобы поверить, будто мне ничего не грозит со стороны трех акул, которых прилив выбросил под его кровлю. 12 Вопреки тому, что я предполагал раньше, последние события убедительно доказывали, что чудесные способности моей книжки – никакое не надувательство, вовсе не дело рук мошенника, но проявление необъяснимого, удивительного феномена. Как можно иначе объяснить, что каждый день сам собой появляется новый текст? А эти трое, которые с таким азартом ищут книгу, – они откуда взялись? Я непременно должен узнать, что за мощь таится под потертой кожаной обложкой, прежде чем кто-нибудь доберется до меня и отнимет манускрипт. Разве торговец зонтиками не сказал, что я легко научусь использовать его в своих целях? Наглухо закрыв ставни и тщательно заперев дверь, я вытащил книжицу из-под рубашки и положил на стол. Ключ к загадке – у меня перед глазами, иначе и быть не может, просто я пока не разглядел его… Пока не научился использовать манускрипт, но научусь! С этой мыслью я внимательно перечитал одиннадцать первых страниц, где описывались одиннадцать самых обычных дней моей жизни, и – ни за одну подробность не зацепился. Но ведь вполне вероятно, что как раз отсутствие подробностей особой важности и есть след? Надо поставить опыт и доказать это! Вот уже придвинута чернильница, вот уже я взял перо, вот уже передо мной пустая двенадцатая страница… Текст, который я на ней написал, был очень коротким. Рано утром снова приоткрыл дверь мастерской. К величайшему моему изумлению, на улице меня ждала молодая женщина. С букетом цветов в руке. Таких невероятных событий со мной отроду не бывало, и исполнение на деле этих трех фраз подтвердит мою безумную гипотезу: поскольку, глядя на почерк, любой подумает, будто это я с самого начала водил пером по бумаге, и поскольку я, пребывая в здравом уме и твердой памяти, могу засвидетельствовать, что все было именно так, как написано на первых одиннадцати страницах, завтра либо случится именно то, о чем идет речь на двенадцатой странице, значит, книжка – верное отражение жизни, либо ничего такого не произойдет, стало быть, содержание книжки – полная ерунда, сама она – пустая забава, и что там ни напиши – окажется чистой выдумкой. Я позаботился о том, чтобы стиль новой записи соответствовал стилю всех предыдущих: фразы там более-менее короткие, все написано от первого лица и все в прошедшем времени. Если хоть немножко повезет… Как знать, а вдруг то, что я минуту назад изложил на слегка пожелтевшем листе бумаги, завтра осуществится… Мне казалось абсурдным описывать в прошедшем времени события, которые, совершенно очевидно, могут произойти только в будущем, потому я это будущее решил максимально приблизить, но повторяю: логика требовала, чтобы я не менял ни стиля, ни времени глаголов. Едва чернила просохли, я закрыл книжку, потом еще раз – последний на сегодня! – раскрыл на двенадцатой странице, убедился, что запись никуда не пропала, захлопнул снова и обвязал кожаным ремешком. 13 В тот же вечер ко мне в мастерскую постучали. Вот те на! Неужто молодая женщина с букетом явилась раньше времени? Нет. Открыв дверь, я увидел сильно встревоженного Эмиля, и это сразу вернуло меня на землю. – Проходите, проходите быстрее! – сказал я, сопроводив приглашение жестом. И тщательно запер за трактирщиком дверь. А он сказал: – Как ты просил, я подслушал, о чем говорят те трое, что завалились ко мне вчера вечером, и… – И о чем же они говорили? – Они ищут какую-то книгу. Они намерены нынешней ночью проникнуть в квартал графа де Порселе и забрать эту книгу. – С чего они так уверены, что найдут ее именно здесь? – Они приставили нож к горлу рыбника, и тот признался, что видел именно такую в поясном кармане молодого сапожника. Я беспокоюсь за тебя, малыш! Они придут сюда. – Не беспокойтесь, Эмиль. Наш бастион прекрасно охраняется, бородачам придется обезоружить нескольких стражников, если захотят добраться до моей мастерской. – И все-таки будь предельно осторожен! Когда Эмиль со мной распрощался, я пошел к Франсуа, который, как и накануне, нес караул у западных ворот, охраняя квартал от мятежников (вдруг сделают попытку прорваться!), и объяснил ему, что ночью через один из входов в бастион собираются проникнуть три грабителя. Он принял информацию к сведению и пообещал еще до наступления ночи удвоить охрану у каждых ворот. Прежде чем лечь в постель, я обмотал ручку двери цепочкой – той, что когда-то служила для упряжи, – и прочно закрепил концы цепочки на притолоке. Затем взял свой сапожный нож и наточил его так остро, как только позволил оселок, отрезал несколько кусков кожи и стал лихорадочно их сшивать. Если этим разбойникам, несмотря ни на что, удастся ко мне пробраться, я буду готов к встрече. Уже, впрочем, зная, что силой бандитов не одолеть. Но хитростью-то… 14 Заснуть мне так и не удалось. Мозг пребывал возбужденным, все органы чувств были заняты лишь одним: старались уловить за дверью, на улице, звук шагов или хотя бы шорох, малейшее движение ветра, шуршание одежды… любой, даже самый тихий звук мог говорить о присутствии врага. На рассвете наконец послышались шаги – и затихли перед моей мастерской. Я, стараясь не шуметь, вылез из-под перины, на цыпочках дошел до двери и быстро глянул, кто это там. Там не оказалось никого. Я закрыл дверь, закрепил цепочку и вернулся в постель. Рано утром снова приоткрыл дверь мастерской. К величайшему моему изумлению, на улице меня ждала молодая женщина. С букетом цветов в руке. Я снял цепочку и распахнул дверь. Девушка оказалась отнюдь не красавицей, и уж лучше бы она не улыбалась, потому что ее почти беззубый рот напоминал стены древнего замка с бойницами… Да к тому же по лицу было заметно, что она страшно чего-то или кого-то боится и безуспешно пытается свой страх подавить. Но нет, я не успел ни толком рассмотреть свою «гостью», ни понять, что же тут замышляется. Слева от нее вдруг появился незнакомый мужчина, который с силой барышню оттолкнул – да так, что она влетела в стену дома напротив, и сразу же с двух сторон выросли еще двое мужчин, запихали меня внутрь мастерской, а третий тоже зашел и запер за собой дверь. То есть «молодая женщина с букетом» оказалась всего-навсего приманкой, это же из-за нее я потерял бдительность и выглянул наружу. Внезапно положение мое стало чрезвычайно трудным: один из разбойников швырнул меня на стол, уперся локтем в грудь, чтобы я не мог даже пошевелиться, и приставил мне нож к горлу. Несмотря на неожиданность вторжения троицы, я узнал трех бородачей, ибо они в точности соответствовали тому, что рассказывал о новых постояльцах трактира Эмиль, а до него – рыбник. Последний, кстати, точнее некуда описал и исходившее от охотников за книгой «благоухание». Тот, что стоял дальше других, явно главарь шайки, заговорил первым: – Мы ищем предмет, который по недоразумению попал к вам. Отдайте – и мы тут же уберемся. – О чем идет речь? – Ах, господин сапожник решил сплутовать… О книге, о чем же еще! Вам уже все известно – и о нашем приезде в Арль, и о том, что мы ищем манускрипт. Сейчас мы обшарим ваш дом от погреба до чердака, и переживете вы наш визит лишь в одном случае: если найдем то, что нам нужно. Так что лучше нам помочь. – Вы даже не дали мне одеться! – попытался я выиграть время. – Видите же, я еще в ночной сорочке… Дайте сюда рубашку, брэ[6] и шоссы – все это лежит на стуле, прямо за вами. – Похоже, вы не осознаете тяжести своего положения. Но ладно, если такова ваша последняя воля, умирайте одетым. Он подошел к стулу, схватил мою рубашку, да так резко, что книжка упала на пол. Стоило бандиту увидеть то, что искал, он вытаращил глаза – даже не знающий, что перед ним один из охотников за книгой, понял бы, до чего этот тип жаждет добычи. Но нагнулся он медленно, поднял манускрипт осторожнее некуда и долго вертел в руках, не решаясь развязать ремешок. Очевидно, главарю шайки был хорошо известен способ использования книги. – Господа, здесь наша работа закончена. Возвращаемся в трактир. Бородач, почти уже раздавивший мою грудную клетку, оставил меня в покое, спрятал нож, и троица покинула мастерскую с такой же скоростью, с какой туда ворвалась. О вторжении разбойников теперь напоминали только валявшаяся на полу одежда и развороченный букет цветов перед дверью. 15 Из визита вонючих и малосимпатичных господ мне удалось извлечь два урока. Во-первых, я увидел, что событие, которое накануне кратко описал на двенадцатой странице, воспроизвелось в реальности точно по моей записи. Во-вторых, понял, что книжку я получил отнюдь не бесплатно: подарочек таил в себе ловушки и обеспечивал хозяину манускрипта преследователей. Зависть к новому владельцу, которую чертова книжка сеяла по пути, была, скорее всего, пропорциональна даруемому ею могуществу. Я оделся, собрал цветы, снова запер дверь на цепочку, вскочил на кровать и достал из тайника настоящую книгу, которая мирно полеживала там всю ночь. Накануне, прежде чем отправиться спать, я благоразумно принял меры – сшил толстой сапожной иглой из куска кожи для переплета и нескольких листков папируса подделку и аккуратно обвязал ее ремешком. Правда, несмотря на все мои усилия, разница между оригиналом и копией бросалась в глаза – кожаная обложка настоящей книги была сильно потерта, но я был готов побиться об заклад, что напавшие на меня люди знали манускрипт только понаслышке, а легенда о его могуществе, передаваясь из уст в уста, безусловно обросла весьма разнообразными подробностями. Да, да, они наверняка никогда не видели желанной добычи своими глазами! Я открыл оригинал на двенадцатой странице, чтобы убедиться в неизменности своего текста, ну и убедился – как и в том, что текст этот переехал на тринадцатую страницу, а новая двенадцатая описывает события вчерашнего дня и начинается так: Проснувшись, я сию же минуту вскочил на кровати, дотянулся до потолка, отодвинул доску и достал манускрипт из-под кровли. Потом, даже не спустившись на пол, открыл его и стал читать, что там написано. 16 Но как эти люди сумели до меня добраться? Как они проникли в бастион и ухитрились не привлечь при этом внимания часовых (иначе ведь неминуема была бы стычка с вооруженной охраной!), как в ночной тьме отыскали мою мастерскую? Если здесь, под защитой крепостных стен графа де Порселе, нет мне укрытия, где же я его найду? После завтрака я снова отправился к Франсуа, чтобы, расспросив его, попытаться все это понять. К моему величайшему изумлению, западные ворота никто уже не охранял, часовые покинули свои посты. Я обежал вдоль стены весь квартал, присматриваясь к каждым воротам и надеясь обнаружить где-нибудь хоть одного стражника, и только у северных наткнулся на группу из дюжины мужчин, которые закрывали собой вход. Решил проскользнуть между ними и посмотреть, в чем там дело. Увидел, что камни дороги и мостовой под воротами заляпаны кровью, а на земле валяются обрывки одежды. А еще увидел среди людей, стоявших перед входом, Франсуа – он, оживленно жестикулируя, с кем-то разговаривал. Франсуа тоже меня углядел, схватил за руку, потянул к себе, я оказался рядом и только тогда понял, что мой знакомец сердит и расстроен. – Из-за тебя погибли два парня из моего взвода. Их нашли мертвыми, с перерезанным горлом, у этих ворот. Кто были те трое, о которых ты мне вчера рассказывал? – Да я же не знаю! Меня предупредили о том, что они заявились в город, вот и все дела. – А выглядишь ты сейчас так, будто знаешь куда больше, чем говоришь! – Вчера я просто передал тебе сказанное рыбником. Хотел предупредить об опасности, которая, судя по слухам, грозит кварталу, надеялся избежать того, что случилось. И ничего другого я не знаю. – Ну нет! Голову даю на отсечение, есть тут у тебя какая-то собственная корысть, замешан ты в этой истории! И если еще раз подвергнешь опасности жизнь моих людей или обитателей бастиона, даже не подумаю тебя защищать. Франсуа выпустил мою руку так же неожиданно и резко, как схватил, и я вдруг осознал, что люди, несколько минут назад яростно спорившие, теперь молча меня рассматривают. Совсем как приговоренного на эшафоте. И мне стало совершенно ясно, что отныне я у ополченцев в немилости. Уразумев, какая опасность ждет меня теперь на каждом шагу, я медленно побрел к мастерской. Рано или поздно грабители расчухают, что у них всего лишь жалкое подобие из кожи и папируса, и разделаются с сапожником, который стал врагом для ополченцев и за которого теперь никто не вступится. Так-то оно так, но… Допустим, разбойники следуют тем же инструкциям, какими торговец зонтиками снабдил меня, тогда ведь им придется ждать десять дней, прежде чем можно будет открыть книгу? Стало быть, подлог они обнаружат только на одиннадцатый день – увидев, что все страницы девственно чисты! Дни спокойной жизни для меня сочтены, и все же время есть. 17 Так-то оно так, однако я довольно быстро сообразил и другое: опасность, исходящая от бородачей-разбойников, – не единственная и даже не первая из моих забот. По неизвестной мне причине ни разу за все время не появился Бертран. Несколько раз я сам приходил к нему, стучался – безответно. Между тем граф де Порселе за целую неделю или даже больше не передал мне через него в починку ни одной пары туфель или сапог, а такого никогда прежде не бывало. Хозяина квартала предупредили о подозрениях часовых на мой счет? Или я до того хорошо починил всю графскую обувь и всю обувь его солдат, что она совершенно перестала рваться? Если граф больше не захочет быть моим клиентом, дела пойдут хуже некуда… В ожидании, пока все прояснится, я жил, потихоньку тратя монетку за монеткой те самые деньги, которые предусмотрительность диктовала отложить. Истерзанный боязнью разориться вчистую, я решил снова использовать могущество книги: а вдруг она поможет избавиться от бед? Достал манускрипт из тайника и написал на последней странице: Вскоре после обеда в дверь мастерской постучал молодой человек. Оказалось – новый клиент, который сделал такой большой заказ, что оплата позволит достаточно долго удовлетворять все мои потребности. 18 Назавтра я с нетерпением ждал обеденного времени – надеялся, что в назначенный час за дверью кто-нибудь да возникнет. Где найти слова, чтобы описать, как меня интриговало молчание графа де Порселе! Неужели это Франсуа посоветовал ему меня опасаться? Или тут просто дело случая? Покончив с едой, я услышал стук в дверь. Слава богу! Сейчас новый клиент войдет и сделает такой большой заказ, что оплата позволит достаточно долго удовлетворять все мои потребности! Зря надеялся: молодой человек явился с пустыми руками, и это не предвещало ничего хорошего. – Меня прислал к вам граф де Вогез. – И что же от меня угодно вашему хозяину? – Господин граф желает, чтобы вы починили сапоги его людей, которые – я о сапогах – пришли в довольно жалкое состояние. – Сколько там пар? – Моя тележка полна до краев. Нагружая ее, я насчитал шестьдесят три пары. – Шестьдесят три! – невольно повторил я за ним, озадаченный масштабами работы. – Именно шестьдесят три. К тому же ремонт требуется срочный, господин граф хотел бы получить от вас выполненный заказ максимум через четыре дня, не позже. – Понимаю. Готов, раз уж такова воля вашего хозяина, горбатиться день и ночь, но поскольку, обслуживая господина графа первым, мне придется на время забыть о других клиентах, я вынужден попросить прибавки к обычной стоимости работы. – Вам заплатят сколько скажете. Я помог молодому человеку разгрузить тележку, и, когда мы с разгрузкой покончили, половина мастерской оказалась завалена обувью. Целая гора сапог! С отрогами на кухне и на складе материалов. Обозревая эту гору, я думал о постигшем меня в последние дни хроническом отсутствии клиентов и о том, как только что умышленно солгал посыльному заказчика. Во второй раз сбылось записанное мной в книге предсказание. Решительно, я на пути к тому, чтобы превратиться в могущественного авгура[7], только ведь точно знаю, что могущество мое условно и что я всего-навсего обычный сапожник, от которого отвернулись клиенты. 19 Все следующие дни я на самом деле корпел над починкой сапог и до того увлекся, что почти забыл о грозящей опасности. Если сапожник хорошо делает свое дело, это приносит ему такое удовлетворение, он переживает одну за другой столько маленьких побед, что вряд ли вам удастся встретить моего собрата по ремеслу, почитающего себя несчастным человеком. Но все-таки… Коли уж я вспомнил о несчастьях… До сих пор не было никаких вестей о трех бородачах, хотя я знал от Эмиля, что никуда они из Арля не убрались, так и живут в трактире. Наверное, мечтают стать королями и хозяевами Прованса, а для начала – трактира, сразу же как запишут свое будущее на странице книжки, которая, по их мнению, всемогуща. Ко мне нежданно-негаданно вернулась усталость первых дней – будто сатанинская книга вычерпала из тела всю энергию. Впрочем, не меньше истощило меня и претворение в жизнь второго прогноза – опять же словно книга потребовала для этого еще больше сил. А если усталость, которую я ощущаю при каждом действии книжки, зависит от того, на что я посягнул, каков, так сказать, размах? Или от точности, с какой предсказание исполнено? Даже при том, что все это и многое другое было мне пока неведомо, чувство, будто я стал понимать, как именно действует книжка, будто знаю теперь, как ею управлять, как экономно ее использовать, быть с нею в союзе, не проходило. Мои размышления прервал стук в дверь. Три удара невероятной силы. Опасаясь худшего, я осторожно открыл. И опешил, увидев перед собой графа де Порселе собственной персоной. В сопровождении двух охранников. – Молодой человек! – начал граф. – Не стану скрывать, до чего я разгневан. Во-первых, из-за вас погибли двое моих людей… – Сударь! Я могу вам все объяснить! – попытался ответить я, но напрасно, граф меня не слушал. – Молчать! – Он повысил голос и сделал шаг вперед. – Я и до сих пор сомневался в вашей невиновности, но несколько минут назад мне сообщили, что после смерти часовых вы еще и приняли большой заказ. Вас видели за разгрузкой повозки, прибывшей из-за границ бастиона и набитой сапогами. Надо ли вам напомнить, что вы пользуетесь моим покровительством исключительно в обмен на верную службу? С этими словами господин де Порселе вошел в мастерскую, наклонился к груде обуви, поднял с пола пару сапог, изучил ее и швырнул обратно, в общую кучу. – Ах вот что… На них знак графа де Вогеза! – воскликнул мой покровитель, указывая пальцем на обувную гору. – Стало быть, вы и в самом деле работаете на моего врага! Хоть я и имею право немедля вас наказать, буду милосерден – но исключительно из уважения к вашему покойному отцу, которому – заметьте! – вы с этих пор второй раз обязаны жизнью. Даю вам два дня и две ночи на то, чтобы перебраться вместе со всеми вашими пожитками за пределы моих укреплений, после чего здесь вы будете объявлены persona non grata[8]. Прощайте, молодой человек! Граф мигом развернулся, вышел из мастерской и двинулся со своими охранниками вверх по улице. А я, убитый произошедшим, рухнул на стул. 20 Думал, впереди еще четыре спокойных дня, только потом возникнет опасность для жизни, ан нет, теперь понятно, что осталось всего два. Похоже, мне все-таки не удалось распознать истинных возможностей книги. Любое предсказание сначала приводило к победе… кажущейся победе, ведь всякий раз она немедленно оборачивалась катастрофой и я становился единственной жертвой этой катастрофы. Интересно, предполагал ли торговец зонтиками, наделяя столь грозным оружием простого сапожника, что вверяет шпагу ребенку? Дважды сев на мель после двух предсказаний, я стал осознавать, чем рискую. Употреблю, к примеру, глагол не в том времени или пропущу предлог – и жизнь моя окажется под угрозой, а то и нагрянет какое-нибудь стихийное бедствие… Нет уж, решил я, лучше запечатаю наглухо злосчастную книжку и больше никогда не впишу туда ни строчки! Но… но буду все-таки бережно ее хранить, ведь даже и представить страшно, что может случиться, когда она, не дай бог, попадет в руки моих преследователей, особенно – если они обращаются со словами так же неумело, как с мылом… Однако сейчас требовалось уладить куда более срочные дела. Поразмышляв, я пришел к такому выводу: разумнее всего использовать оставшиеся до изгнания дни на работу над заказом графа де Вогеза. Тогда, по крайней мере, я буду изгнанником с полными карманами. Два дня и две ночи я, преодолевая желание хотя бы вздремнуть, провел за починкой обуви графских солдат. А закончив работу, отвел всего часок на сон и опять взялся за дело. Поскольку неизвестно точное время, когда охранники графа де Порселе вышвырнут меня за ворота бастиона и путь назад, в мастерскую, станет мне навеки воспрещен, зачем идти на риск? Только дурак в моем случае рискнул бы очутиться с той стороны крепостных стен без манускрипта! Ну я и сшил из тонкой кожи пояс, широкий и достаточно длинный, чтобы дважды им обернуться, а к поясу приделал карман достаточной величины, чтобы вместить книжку. В кармане я смогу вынести ее под рубашкой и не привлечь ничьих взглядов, из кармана я не уроню ее на землю и не потеряю. Затем я отправился к слуге графа де Вогеза – сказать, что все готово, и попытаться выудить из него оплату. Грохоча пустой тележкой, мы с этим самым слугой добрались до западных ворот бастиона графа де Порселе, но лицо моего спутника часовым было уже знакомо, и они не разрешили ему войти на территорию крепости. И приближаться к сапожной мастерской тоже отныне запретили. Графский слуга остался у караульной будки, а мне пришлось тащиться домой одному, хоть и с повозкой, и заполнять ее тоже без всякой помощи. Прежде чем с этим было покончено, я раз двадцать зашел в мастерскую и вышел оттуда с сапогами в обнимку, зато, стоило выкатить нагруженную обувью тележку за ворота, мне была без промедления вручена оплата: пятьдесят экю. Теперь я обладал настоящим богатством – в целом у меня набралось больше сотни! И тут я сообразил (надо, кстати, сказать, идея мне понравилась), что надо дойти с готовым заказом до резиденции графа де Вогеза, взять там у слуги опустевшую повозку напрокат, уложить в нее, вернувшись в мастерскую, свои личные вещи и вывезти их из крепости. А верну тележку потом, когда не будет нужна. Все получилось наилучшим образом. Я – в последний раз – пришел домой, погрузил инструменты, материалы и кое-какую мебель, после чего навсегда покинул место, где отец когда-то ценой неимоверных усилий заработал себе право спокойно заниматься своим ремеслом. Что мне оставалось за пределами бастиона, кроме как, навеки распрощавшись с графской защитой и с графским покровительством, поискать себе приют в каком-нибудь квартале для бедных… 21 Я проснулся и сразу же почувствовал, до чего больно колются вылезающие из убогого тюфяка соломинки. И что еще хуже – как мучительно эти уколы напоминают об оставленной дома за неимением в повозке свободного места пуховой перине. Впрочем, и без того не придумаешь ничего тягостнее для подобного мне любителя поспать, чем пробудиться от никак уж не мелодичного «пения» петуха. Однако с некоторых пор я каждое утро просыпался именно под пронзительные крики злополучной птицы и, весь трепеща, садился – будто руки и ноги, очнувшись от сна еще до мозга, сами торопились занять вертикальное положение одновременно со своим владельцем. После нескольких дней изматывающего блуждания по дорогам, на которых то и дело случалось вытягивать тележку из очередного ухаба, я нашел себе и кров и дом у приятного на вид улыбчивого фермера по имени Жан. Я тщетно пытался узнать его фамилию, на каждый вопрос он неизменно отвечал: зовите меня просто Жан. Придравшись к слову, я решил называть его Простожаном. У Простожана имелись жена и два сына. Все они жили на уютной маленькой ферме среди полей, простиравшихся вдоль дороги на Марсель. В этих краях, куда ни кинь взгляд, – пестрые холмы да поля проса, ячменя и лаванды. Сыновья Простожана – великаны Шарль и Матье – были прямо-таки природой созданы для работы на ферме: плечи шириной с ворота, руки едва ли не толще моих ляжек. Мы с Простожаном заключили выгодное для обоих соглашение: он предоставляет мне кров, поселив под крышей амбара, я вместо оплаты жилья чиню обувь семьи, седла лошадей, упряжь быков и всю бесчисленную утварь, какая только найдется на ферме. С течением лет профессия приучила меня, помимо ремонта сапог или там башмаков, самостоятельно справляться с починкой любых инструментов, которые каждый день нужны сапожнику, и поддерживать их в нормальном состоянии. Так, я овладел приемами работы с металлом, деревом, камнем и управлялся с ними с тою же ловкостью, с какой резал, шил или прибивал кожу, с тех пор я мог починить жернов, ножницы, лопату, плуг… Простожан относился ко мне как к третьему сыну, приглашал за семейный стол столько раз в день, сколько садились они сами. Впрочем, он и трудиться меня заставлял наравне с родными своими детьми, чтобы, как говорилось, я не дармоедничал и отрабатывал свой хлеб и кров. А заметив, например, что петуху больше не удается выдернуть меня из постели, он, не скрывая злорадного удовольствия, «доверил» мне утренний уход за коровами. 22 Вскоре на нашу местность обрушилась невиданная засуха. За несколько недель обычно черная и влажная земля сделалась светло-коричневой, а из-за возникавших то и дело пылевых бурь она выглядела словно бы изрытой. Злаки и лаванда, которым не хватало воды, больше не тянулись ввысь, они гнули головки к земле, и цвет их стеблей все менялся и менялся, становясь из зеленого желтым… Сыновья Простожана, до начала вселенской суши пропадавшие в поле с рассвета до сумерек, сидели теперь целыми днями на террасе и смотрели, как гибнет их урожай. В редкие вечера, когда за ужином не царило молчание, непременно заходил разговор о засухе, и больше уже ни о чем не говорили. Простожан, понимавший, что вот-вот должен начаться сбор урожая, опасался разрушительных последствий этакой суши, дождей ведь уже бог весть сколько суток не было, и фермер очень хорошо представлял себе масштаб убытков. Он потеряет все! Как его семья переживет зиму без зерна и овощей? Чем тогда кормить скотину? Сможет ли он оправдаться перед богатыми арлезианскими виконтами, ссудившими ему денег на покупку семян и пополнение стада? Однажды вечером Простожан объявил, что я должен немедленно покинуть ферму и снова отправиться в путь – это позволит семье сберечь хоть какие-нибудь съестные припасы. Меня застали врасплох, и я ответил: в случае, если засуха продлится еще два дня, на рассвете третьего закину в повозку свое барахло и направлюсь к Марселю. А потом, в порыве безрассудного оптимизма, пообещал, что завтра же обязательно хлынет дождь. Сотрапезники, естественно, встретили мое предсказание недоверчивыми взглядами. Вернувшись после ужина в амбар, я вынул из потайного кармана манускрипт, положил на колени и уставился на него так, будто вижу впервые и стараюсь запомнить каждый шов. Словом, я долго колебался, не решаясь развязать ремешок. Но скоро смирился с очевидным: если не решусь – Простожан и его семья разорятся, а сам я буду обречен на новые скитания. Что было делать? Я покорно открыл книжку, достал перо, чернила и написал на пустой странице: Лило как из ведра. Вода стекала по ложбинкам в земле и утоляла ее жажду. Растения, напившись, выпрямляли стебли. Они снова зазеленели. 23 На рассвете в амбар ворвался Простожан и разбудил меня воплем: – Там дождь! Дождь пошел! Льет как из ведра! Как ты и предсказал! Мы спасены! Высокий и плотный, он, несмотря на могучее телосложение, резвился как дитя, бегал взад-вперед по амбару, прыгал на одной ноге – то на правой, то на левой, танцевал… И дождь тоже отплясывал на крыше; казалось, там происходит какой-то адский шабаш. Я встал с постели, подошел к врезанному в крышу окошку, распахнул ставни – хотелось самому увидеть, каков он, вызванный мной дождь. И впрямь – лило как из ведра. Вода, стекая по ложбинкам в земле, утоляла ее жажду. Растения, напившись, выпрямляли стебли. Они снова зазеленели. Шарль и Матье, вымокшие насквозь, бегали от одного растения к другому, помогая им подняться, а заодно добавляя своими башмаками борозд в почве. Одна радость – такая непогода! К вечеру Шарль зарезал свинью – надо же было отпраздновать возвращение дождя. Хозяйка приготовила сочное жаркое и подала его на блюде со шкварками. Простожан украсил наш ужин добрым старым вином из выращенного на берегах Роны винограда. 24 На пятые сутки меня охватила тревога. Небо было беспросветно серым, даже горизонт пропал из виду, дождь невозмутимо лил и лил, даже и не думая кончаться. День за днем на полях поднимался уровень воды, какие там борозды – скоро их и не различишь, везде мокро. Взгляд Простожана становился все более подозрительным. – Молодой человек! – наконец обратился он ко мне, и в голосе его прозвучало обвинение. – Я не знаю, какое средство помогло тебе угадать, что пойдет дождь, не знаю даже и того, причастен ты к этому или ни при чем, но если непрерывный ливень – результат какого-то колдовства, умоляю тебя: останови потоп сию же минуту! В ответ я мог только опустить голову. А что я должен был сделать? Снова взяться за книгу и наслать на эти края новую засуху? 25 Рона (подобно некоторым известным мне в те времена девицам) имела дурное обыкновение по весне менять ставшую привычной постель. Иными словами – русло. Вспомнив об этом, я сразу же с тревогой подумал об Эмиле, трактир которого стоял на самом берегу. Вдруг он в опасности? На месте было уже не усидеть, и я решил, оставив весь свой скарб на ферме, сбегать в Тренктай и разузнать, как там Эмиль. Старику наверняка требуется помощь. Все утро я летел сломя голову к Арлю по раскисшим от дождя дорогам. Я не раз терял почву под ногами, ступив на скользкий, мокрый камень. После каждого падения я поднимался, я был весь в грязи, ноги отчаянно болели, но от этого желание скорее оказаться на берегу Роны только усиливалось. Ливень изгнал тишину. Хоть стой в поле, хоть спрячься в нору, везде одно и то же: рев потока, журчание струящихся по земле ручьев, стук капель по крыше, а иногда и раскаты грома. Отсутствие тишины (а ее в моем случае не хватало куда больше, чем вожделенной для всех суши) начинало сводить с ума. Добравшись до Арля с ободранными коленями и промокший насквозь, я быстро вошел в ворота, у которых теперь не было часовых. Но, начав спуск, вынужден был остановиться: Рона, затопившая всю гавань, плескалась у моих ног. Я поднял голову и увидел вдали знакомую с детства красную черепичную крышу – она единственная выступала из воды. Вздувшаяся по причине почти недельных проливных дождей река с яростью нападала на строение со всех сторон и уносила с собой стволы деревьев, мебель, повозки… Похоже, именно тут закончится мое путешествие. Истерзанный, я рухнул в грязь прямо посреди дороги и, обхватив руками колени, смотрел, как медленно, но неотвратимо подступает вода. Рона всасывала в себя один за другим попадавшиеся ей на дороге камешки и росла, росла – сколько видел глаз. Несколько секунд – и река, с ее неутолимой жаждой, поглотила подошвы моих сапог и стала облизывать каблуки, мои стопы превращались в полуострова посреди потока. Но где же обитатели трактира? Удалось ли Эмилю вовремя уйти? На мое плечо легла твердая горячая рука. – Ты так долго шел, чтобы промочить ноги, малыш? – спросил знакомый голос. – Эмиль! – заорал я, вскакивая и кидаясь трактирщику на шею. – А я-то гадаю, успели вы сбежать или наводнение застало вас в трактире, и почти уже поверил в последнее! – О нет! Чтобы утопить такого старого морского волка, как я, потребовалось бы куда больше воды! – А что с другими? – Идем-ка со мной, – сказал он вместо ответа, и лицо его омрачилось. Мы с Эмилем поднялись по дороге к маленькой часовне, возведенной на холме и оставшейся не тронутой разъярившейся Роной, и я вслед за стариком зашел внутрь, где меня ожидало страшное зрелище. На полу, плотно прижавшись друг к другу, лежали вымокшие до костей люди, мужчины, женщины, дети – все вперемешку, и все стонали. За алтарем двое мужчин складывали штабелями трупы, чтобы освободить побольше места для живых. В дверь напротив вошли двое с носилками, на них лежал юноша – не то больной, не то раненый. И вот уже он на полу. – Поняв, насколько велико бедствие, мы устроили здесь больницу, а заодно и морг, – пояснил Эмиль, обводя рукой часовню. – Тех, кого не унесло наводнением, уносит болезнь. Меня охватило такое чувство вины, какого не знал сроду. Кто, если не я, организовал массовое истребление? Неужели именно я – причина всех этих страданий и смертей? Я попытался найти себе оправдание: вполне может быть, что просто так совпало, ведь ливень, хлынувший на следующий день после записи в книге, оказался куда сильнее, чем предусматривали мои слова! Тут я заметил, что у одного из мертвецов свисает рука, ткань его сорочки показалась мне знакомой, вроде бы видел такую раньше, – да, точно, мог бы поклясться, что видел! Осторожно обходя покойников, я двинулся к штабелю, сложенному из трупов, – и узнал одного из бородачей! Того самого, что приставил мне несколько недель назад нож к горлу. Присмотрелся к другим телам и почти сразу обнаружил двух его сообщников. – Как видишь, твои преследователи не пережили наводнения, – сказал подошедший Эмиль. – Они заперлись в комнате с книгой и отказывались выйти, несмотря на то что вода поднималась выше и выше. Через дверь кричали, что ничего не боятся и что ливень скоро кончится. Я убрался оттуда, чтобы спасти собственную шкуру. Пару дней спустя рыбак нашел их тела, плававшие неподалеку от трактира. Три этих утопленника стали для меня неожиданным подарком – будто в сером тумане просиял солнечный луч. Мне стало легче. Их больше не надо опасаться, они уже никогда не смогут проверить, та у них книжка или не та, и, убедившись, что подделка, пуститься за мной в погоню. …Вошли еще двое с носилками. На этот раз с трупом. Труп сразу же свалили в общую кучу, а у меня, стоило увидеть лицо покойника, на миг остановилось сердце. Это был торговец зонтиками. 26 Увидев, что крестник вот-вот рухнет, Эмиль, стоявший позади, поддержал меня за локти: – Все в порядке, малыш? – Только что узнал знакомого, – промямлил я, очнувшись. – Но мне уже гораздо лучше. – И все же давай-ка выйдем, – потянул меня за собой трактирщик. – От этого места у меня мороз по коже. Мы вышли из часовни. Оставаться здесь, в затопленном городе, больше было незачем: крестный жив и здоров, мои преследователи уже никому и ничем не повредят. – Эмиль, мне придется покинуть Арль. В моей помощи нуждаются другие люди. – Понимаю, малыш. Не забывай о себе самом и возвращайся, когда улучшится погода. Я поспешно оставил город, надеясь попасть на ферму хотя бы до ночи, однако бежать истерзанные утренней кругосветкой ноги наотрез отказывались, и обратный путь занял вдвое больше времени. По дороге я миновал нескольких крестьян, беспомощно смотревших, как медленно уходит под воду их урожай. Из воды торчали теперь только колосья, и казалось, что под дождем колышутся верхушки озерных растений. Стада быков, с которых струями стекала вода, – каждый по брюхо в потоке – с трудом продвигались вперед, им было совсем не просто вытаскивать копыта из вязкой грязи. Добравшись до фермы, я сразу пошел в амбар и взобрался к себе под крышу. Наконец-то сухо! Я сел на солому и задумался. А после долгих раздумий решил: конца потопу не видно – значит, надо, пусть и неохота, снова использовать манускрипт. Достал его и написал на чистой странице следующее: Я открыл глаза. Ливень кончился. Безоблачное небо, едва влажная почва. На полях, сколько видит глаз, по здоровым и крепким растениям понятно, что грядет лучший за десятилетие урожай. Коровы на лугу мирно щиплют траву. Я упрятал книжку в сшитый мной кожаный карман и снова прикрыл пояс мокрой рубахой. 27 Раздался грохот – кто-то с остервенением стучал в стену амбара. Тихонько подойдя к двери, я сквозь барабанный бой дождя различил гомон, не оставлявший сомнений: снаружи собралась недовольная чем-то толпа. Дверь я не успел открыть. В амбар ворвались разъяренные крестьяне с досками в руках. Помахав ими, но не утолив ярости, они повалили меня на землю, и тот, что стоял впереди остальных, тут же схватил за воротник и поднял. – Этого человека вы искали? – спросил он, демонстрируя пленника толпе. – Он, он, – кивнул Шарль. – Это он вызвал дождь, и, пока колдун не уберется из наших краев навсегда, ясное дело, лить не перестанет. – Давайте его свяжем! – закричал один из незваных гостей. Меня связали, швырнули на дно повозки, в которую впрягли какого-то буйного быка, проводили нас до дороги этаким странным конвоем, а там стегнули животное кнутом. Бык испугался и бешеным аллюром рванул вперед. Мотаясь по дну повозки, я то и дело стукался головой о борта, глаза мои мало-помалу затуманивались, и вскоре сознание меня покинуло. Часть вторая 28 Надеюсь, вы простите, если я – из соображений экономии места и времени – опущу кое-какие радости и горести из тех, что приносила мне книга год за годом. Тем более что – по причине, тогда еще, в те времена, от меня ускользавшей, – мне было суждено и влачить невероятно долгое существование, и умереть совсем молодым. Парадоксально? Ну да, только я не очень-то мог себе объяснить многочисленные проявления того, как воздействовала на меня книга. Несколько лет экспериментов – и вот она, гипотеза: всяческие катаклизмы, которые порождала моя неуклюжая проза, были расплатой за милости, оказанные мне манускриптом. Иначе говоря, сочиняя для себя самое что ни на есть подходящее будущее, я тем самым притягивал к себе же несчастья, сводившие на нет все хорошее. Мало того, увязал порой в такой трясине, что исходные мои проблемы внезапно начинали восприниматься как абсолютно несущественные. Обдумав эту гипотезу, я принял решение использовать отныне книгу только в целях благотворительности. Если я не стану требовать от нее ничего для себя лично, возможно, и не придется отдавать выкуп за то или иное исполненное желание? Решил – и дальше открывал манускрипт только тогда, когда встречал кого-либо, кто бедствовал. Долгие годы, излагая события завтрашнего дня, я старался подсказать книге такие, благодаря которым нуждающиеся вышли бы из затруднительного положения, а мне самому никоим образом не было бы выгоды. Но, несмотря на все предосторожности и к величайшему моему изумлению, как раз эти старания и привели к началу моего личного благоденствия. С одной стороны, меня с тех пор окружали люди, которым улыбалась фортуна, и это неизменно отражалось на моей собственной участи, ведь действительно, имея дело с баловнями судьбы, с богатыми и здоровыми, с теми, с кем ничего плохого никогда не случается, ты и сам выигрываешь. А с другой стороны, некоторые из тех, кто с помощью книги избавился от черной полосы и сменил ее на радужную, по какой-то искорке сочувствия в моем взгляде или по намеку на сопереживание в интонации догадывались, что я тем или иным образом причастен к внезапной благосклонности к ним фортуны, что тем или иным образом способен влиять на события, дабы они пошли им на пользу, – и неизбежно находили способ меня отблагодарить, причем так, чтобы я не успел предупредить их намерения. Анализируя собственный опыт, я сделал открытие: никакого альтруизма не существует в природе! Вот только иллюзия длилась дольше века… 29 Все резко оборвалось в 1178 году. Изгнанный из Прованса, я стал богатым купцом, приобрел в Пизе удобный и красивый особняк, куда полюбили приходить разные люди, заметившие, как после встречи со мной их житье-бытье совершенно непостижимым образом меняется к лучшему. Я тогда торговал вовсю и везде, не упуская ничего, что оказывалось в пределах досягаемости. Покупал шелка в Магрибе, чтобы перепродать их в Риме и на Сицилии, выменивал у турок мрамор на пряности, финансировал постройку кораблей, даже поставлял оружие армиям Рима, Мессины и Пизы, что помогало им наилучшим образом истреблять друг друга. И, кстати, вряд ли можно было бы найти поле, более удобное для коммерции, чем война, если бы мои клиенты в ходе ее так часто не погибали. Мне никогда не приходило в голову использовать манускрипт ни ради собственной выгоды, ни чтобы так или иначе повредить конкурентам. Во всяком случае, не было у меня ни малейшего к тому желания. Но торговые партнеры, почувствовав, что благодаря моему вмешательству их дела идут лучше, умеряли пыл, какой проявили бы в иных обстоятельствах, мне – помимо моей воли – доставалась в результате каждой сделки малая толика денег, и небольшие прибыли сложились в конце концов в более чем приличное состояние. Богатство свалилось на меня без всяких моих усилий, потому, не желая привлекать внимания к книге (вдруг кто-то заподозрил бы, что именно она меня обогатила), я решил распределять излишки своих доходов между самыми обездоленными гражданами Пизы и с твердым намерением избавляться от прибылей, дарованных мне книгой, хоть она и использовалась мной только ради других, организовывал в первый день каждого месяца благотворительную акцию. Место для нее я выбрал неподалеку от моего дома, в церкви Святого Гроба Господня[9], которую мне любезно предоставлял для такого случая орден госпитальеров. Вероятно, услужливость рыцарей-монахов объяснялась еще одной моей традицией: я снабжал их всем необходимым, чтобы поддерживать влияние ордена в Барлетте, Капуе и Венеции и чтобы влияние это могло расти. Архитектура храма, увенчанного восьмиугольным куполом, несла на себе отпечаток гения: в те времена жил и работал Диотисальви. Стоя в церкви и глядя вверх, можно было только воображать, какова там, на высоте, самая верхушка купола, ибо она, несмотря на свет, который струился из восьми окошек на гранях, скрывалась за завесой тьмы, бросавшей вызов даже и полуденному солнцу. С первого же посещения храма я, входя в него, испытывал чувство глубокого благоговения – по-видимому, от царившей здесь тишины и от света, наводнявшего церковь. В первый день каждого месяца происходило одно и то же. Ровно в восемь церковный сторож с глухим, но грозным стуком, от которого все начинало трястись, захлопывал дверь и запирал ее, не позволяя, таким образом, выйти тем, кто к тому времени собрался в храме, и от стука этого в нефе мгновенно стихали шепотки. После этого сторож, несколько раз – для верности – пересчитав явившихся на мессу прихожан (ни возраст, ни смехотворность наряда не принимались во внимание), громко сообщал мне, ожидавшему у алтаря, окончательный результат подсчета, чтобы можно было разделить деньги на равные порции. А затем прихожане, выстроившись в странную на вид очередь, один за другим подходили, брали свою долю и спокойно покидали храм. Сторож стоял у дверей, выпуская их и строго следя, чтобы в церковь при этом не проникли ни любопытные, ни жаждавшие еще разок наведаться к алтарю. Охотников за дармовыми деньгами в Пизе хватало, и моя акция, естественно, привлекала достаточно много людей, которым никакая помощь не требовалась. Но для меня это значения не имело, я ставил себе единственную цель: избавиться от того, что досталось не по заслугам. Да и в любом случае я не мог бы отделить бедных прихожан от богатых: откуда мне было знать, каково состояние каждого, кто переступил церковный порог? Тем более что богатому проще простого нацепить лохмотья и прикинуться нищим… Слухи по городу разнеслись быстро, и, когда минуло три месяца, к храму стекались уже целые толпы, так что сторожу приходилось отгонять от дверей тех, кто оставался там к полудню, поэтому пизанцы стали являться все раньше и раньше, надеясь проникнуть в церковь до того, как будет перекрыт вход. Благотворительная акция сделала меня в городе чрезвычайно популярной персоной. Несколько раз мне даже случалось, по просьбе собравшихся в церкви, произносить речи, в которых я обличал неравенство между знатью и беднотой. Воодушевленный одобрением толпы и духом дележки, который царил во время наших сборищ, я как-то поймал себя на том, что предлагаю другим пизанским купцам поучаствовать в благотворительности и распорядиться своим богатством так, чтобы им мог воспользоваться любой желающий. Кое-кто подхватил мое начинание, и несколько месяцев спустя события приобрели неожиданный размах. 30 Мои регулярные встречи с бедняками в церкви Святого Гроба Господня привлекли внимание верхов и групп, делящих между собой власть. А больше всего раздражали они пизанскую архиепархию. Как мог архиепископ по-прежнему спокойно брать десятину и умножать свои богатства, когда в его собственном доме, в соборе, я столь красноречиво демонстрировал принцип «поделись с ближним» и выводил на чистую воду его самого с совершаемыми им грабежами? Прошел год – и внезапно орден госпитальеров, сославшись на декрет архиепископа, запретил мне появляться в церкви Святого Гроба Господня. Я поневоле должен был прекратить ежемесячные церемонии, которые позволяли так легко расходовать то, что нажил. А несколько дней спустя в мою дверь постучал эмиссар архиепископа. Я принял господина эмиссара со всеми подобающими его сану почестями, что не помешало ему передать мне послание, которое, по сути, было едва замаскированной угрозой. Устроившись в высоком кресле посреди шелковых занавесей, мечей и доспехов, скопившихся у меня в гостиной по прихоти моего нынешнего ремесла, брат Августин начал ироническим, пусть и не без примеси восхищения тоном, но вид у него был такой, будто он тут не совсем на месте: – Своими благодеяниями вы делаете поистине замечательное дело. – Я тронут этой оценкой из ваших уст, она свидетельствует об отношении Церкви к моему делу. – Можно, подобрав вашему богатству и вашей щедрости лучшее применение, добавить вашему делу величия… – Какое же это применение? – притворился я любопытным. – Вы могли бы поучаствовать в деяниях Церкви… И тогда архиепископство Пизанское более чем внимательно отнеслось бы к вашим проблемам. – Но я вовсе не ищу милостей архиепископства и не хочу влиять на руководство архиепархии! – То есть, распределяя свое состояние так, как распределяете, вы не преследуете никакой цели? – Мой гость, похоже, был заинтригован. – Совершенно никакой. Просто хочу снять лишний груз с плеч, больно прибыли тяготят. – Постойте-постойте, – нахмурился эмиссар и пересел на краешек дивана. – Никто не транжирит свои средства без какой-либо цели, не рассчитывая что-то получить взамен. Так каковы же ваши тайные намерения? Вы хотите признания? Вы проиграли пари? А может быть, тут замешана женщина? Когда брат Августин произносил свою речь, я заприметил в его взгляде искорку, которая пробудила во мне мучительные подозрения. – Успокойтесь, брат мой. Ничего подобного нет и в помине. Просто я стал жертвой необъяснимого порыва щедрости. – Не стану от вас скрывать: ситуация для Церкви огорчительная. Должно быть, все-таки у вас есть мечта, которую вы лелеете и которую вам не воплотить с помощью ваших денег… – Вовсе нет. Я абсолютно всем доволен. Выдержать столь категорический отказ брат Августин был уже не в силах. Лицо его сморщилось, он резко встал и, глядя на меня свысока, произнес небольшую речь: – Знайте, что ни один человек на этом свете не обладает всем желаемым. Только тот, кто вовсе лишен амбиций, и Господь Бог могут говорить, будто полностью всем удовлетворены, будто все их желания осуществились. Но вам не стоит тревожиться: посмотрим, а не возродят ли в вас способность желать события ближайших дней… Я различил в его взгляде ту же смесь злобы и вожделения, какую порождала раньше в моих преследователях охота за манускриптом. Брат Августин направился к выходу, положив конец своему визиту так же внезапно, как тот начался. А у меня появилось твердое убеждение: нет, не последний раз Церковь лезет в мои дела, ох не последний. 31 Несмотря на то что никаких церемоний больше не проводилось, в первый день каждого месяца горожане так и стекались толпами к церкви Святого Гроба Господня. Ритуал с раздачей денег пробудил в них аппетит – а вдруг нынче опять свалятся с небес барыши? Эти оголодавшие мужчины и женщины, казалось, потеряли все средства к существованию, и теперь им ничего не оставалось, кроме как висеть на ветке ставшего бесплодным дерева. Смотреть на это не хватало сил, и, поскольку одаривать бедняков внутри храма запретили, я решил встретиться с ними на паперти. Многие узнали меня и с надеждой ко мне бросились, следом за ними будто с цепи сорвалась вся толпа, и церковной площадью овладел хаос. А я оказался в ловушке. Что было делать? Достал кошель с доходами за прошлый месяц и принялся, выгребая из него горстями золотые монеты, разбрасывать их во все стороны. А люди, в том же запале, что подтолкнул их пару минут назад ко мне, кинулись на каменные плиты и стали монеты подбирать – ползая по паперти, толкаясь, лягаясь, стараясь отхватить побольше. Так я освободился из плена. Теперь можно было отойти в сторонку и понаблюдать за происходящим. Мной при этом владело странное чувство, будто кормлю голубей зерном. Но вскоре я заметил, что один-единственный человек, о присутствии которого я и не подозревал, не охотится за монетами. Стоит и смотрит. Кто? Убальдо Ланфранки, архиепископ пизанский собственной персоной. Его неодобрительный взгляд мгновенно парализовал все мои мышцы, однако я почти сразу же взял себя в руки, размахнулся и подбросил в воздух опустевший кошель, чтобы люди поняли: золота больше нет. И чтобы толпа меня не раздавила. Впрочем, пизанцы вроде бы уже и сами пресытились. Они медленно поднимались с земли, но почему-то не двигались с места. Между мной и архиепископом образовался ничем и никем не заполненный коридор. Прелат долго молча вглядывался в меня. Воцарившаяся на паперти тишина давила, было ясно, что вот-вот начнется суровый поединок. Бросить Убальдо Ланфранки вызов прилюдно, посреди площади перед храмом, я не мог, поэтому, не вымолвив ни слова, развернулся и спокойно пошел домой. Встреча с архиепископом явно была не случайной. Какие уж тут совпадения! Архиепископ явился на паперть увидеть воочию то, о чем ему доносили. Только что я сотворил себе серьезного врага. От такого не скроешься, его могущество делало напрасной любую попытку бегства. Никто, даже самый преданный союзник, не осмелился бы с этого дня ни предложить мне крышу, ни каким-нибудь еще способом поддержать мое противостояние Убальдо Ланфранки. Противостоять архиепископу в одиночку – вот и все, что мне оставалось. Побаиваясь возможных последствий встречи на паперти, я окопался у себя дома и ждал, когда за мной придут. Стук в дверь раздался на следующий же день. Открыв, я увидел двух вооруженных солдат, чьи мрачные физиономии легко позволяли догадаться: ничего хорошего мне не светит, наоборот, светит самое худшее. Один из незваных гостей схватил меня за руку, другой торжественно произнес: – Вам следует немедленно предстать перед трибуналом Пизы. Они только и дали мне времени, чтобы наскоро запереть дверь, после чего, вцепившись в мои запястья, поволокли – с такой силой и скоростью, что я едва не потерял туфли, – по улицам города в направлении Дворца правосудия. Ересь в те времена трактовалась даже не как нарушение законов Церкви, а как преступление против Бога, государства, общества, императора или короля (кто у кого был), словом – как преступление против власти. В полном соответствии с этим борьбу с ересью следовало вести прежде всего самим государствам, которые обязаны были обеспечивать общественный порядок, епископ же выбрал для себя лишь охоту за еретиками. А дела подозреваемых передавались в светский суд, коему и было поручено выдвигать обвинения – вне зависимости от того, в чем заключалась провинность того или иного гражданина. Подобное сотрудничество между епископами, папой и городской администрацией начисто стирало различия между тем, достойно ли ты выполняешь свой гражданский долг, и тем, не сошел ли на минутку с пути, продиктованного церковной доктриной. Защита подозреваемого процедурой вообще не предусматривалась, ни о чем подобном и речи не было, судья сам вменял себе в обязанность составлять иски и подбирать к ним доказательства вины. Зато предусматривались доносы, и это позволяло третьим лицам, подав жалобу, появляться на сцене лишь много позже. Для того чтобы все шло на пользу обвинения, свидетельские показания засекречивали (якобы в целях защиты этих самых свидетелей) и никаких очных ставок не проводилось. Итак, я в Пизанском городском суде. Стою перед судьей Марчелло Камполи, по правую и по левую руку – те самые славные ребятки, что с утра пораньше выдернули меня из дому. Слухи об этом уже поползли, так что зал вскорости заполнился до краев. Судья долго читал и перечитывал документы, которые положил ему на стол секретарь, затем взял слово и сразу же завершил этот – видимо, самый короткий в его карьере – процесс: – Изучив главные обвинения, репутацию подсудимого и директивы архиепископа Убальдо Ланфранки, я объявляю этот трибунал непригодным для рассмотрения данного случая и немедленно передаю дело в епископальный суд. В ожидании нового процесса подозреваемый может оставаться на свободе. Вот так Марчелло Камполи отнюдь не по собственному желанию только что передал меня в ведение архиепископа. 32 Назавтра, опасаясь скорого визита еще одного представителя Ланфранки, я решил, что без помощи книги мне удар не отразить, и достал ее. К тому времени я уже научился мастерски излагать будущее: оно всегда выглядело правдоподобно, а для меня самого редко предусматривались какие-либо преимущества. Поскольку нельзя было давать волю бешеному темпераменту манускрипта, следовало планировать череду малоинтересных событий, выбирая для их описания самый что ни на есть безразличный тон. То, что будущее мое на странице книги представлялось таким малоинтересным, нисколько меня не смущало, ведь, изложив его, я знал заранее, что произойдет, стало быть, получал фору по сравнению со всеми. О том, какую судьбу уготовил мне архиепископ, я, разумеется, не ведал, но я же понимал: за «проступок» наверняка положены некие кары, и надеялся, когда пробьет мой час, с помощью манускрипта выкрутиться. У Церкви к тому времени образовалась мерзкая привычка конфисковывать книги, которые она считала противоречащими своей доктрине, вполне вероятно, мне придется искать выход из положения без манускрипта, и именно потому, дабы предохраниться от неприятных сюрпризов, следовало использовать его заблаговременно, то есть – образно говоря – выстрелить из лука в кромешной тьме. А значит, чтобы снова не ошибиться, мишень следовало поставить там, где это обеспечит четкое исполнение прогноза и милость ко мне судьбы. Держа в уме все эти обстоятельства, я открыл чистую страницу в конце книжки и написал: Я подошел к окну, поднял глаза и увидел вдали колокольню. Она была слегка наклонена к югу. После этого вернул книжку на ее обычное место, в карман. Тут-то как раз и постучали, но теперь я воспринял стук в дверь куда спокойнее, чем в прошлый раз. Открыл. И увидел перед собой брата Августина – значит, опять его прислали… Эмиссар архиепископа, улыбаясь так, будто он уже победил, протянул мне письмо с печатью Убальдо Ланфранки, которую я тут же и сорвал. Ну конечно, мне предлагалось явиться завтра утром в Пизанский епископальный суд. – До завтра! – обронил брат Августин и, радостно подпрыгивая, побежал вниз по ступенькам. 33 Уже далеко не первое десятилетие площадь Чудес наводняли рабочие. Их было не счесть, и все они трудились от зари до зари. Кафедральный собор – единственное на площади здание, уже выполнявшее свои задачи, – получился словно бы зажатым двумя стройплощадками. Что и говорить, один из величайших архитектурных проектов эпохи! Справа от фасада собора Вознесения Девы Марии – громадный цилиндр из белого мрамора, ему предстояло стать баптистерием, это было первое строительство по проекту архитектора Диотисальви, и работы на площадке шли уже двадцать пятый год. Перед фасадом храма стройка была поскромнее, здесь сооружали колокольню. Законченная, она должна была вознестись над кафедральным собором – надо же где-то развесить колокола, – а сейчас рабочие, под надзором все того же Диотисальви, с великим рвением возводили колонны галереи третьего этажа. Строительство будущей колокольни тот же Диотисальви начал с закладки фундамента почти пять лет назад, но глядя сейчас на в общем-то небольшой диаметр основания башни, представлявшего собой два «вложенных» один в другой цилиндра, внутри которых еле поместилась винтовая лестница, трудно было поверить, что это сооружение станет когда-нибудь соперничать высотой с собором. Временами я подолгу наблюдал, как каменотесы, приставив зубило к мраморному блоку, орудуют молотком, чтобы отколоть кусок нужного размера. Самые опытные из них умеют по прожилкам на поверхности камня распознать еще до удара кувалдой, куда пойдет трещина и каковы будут форма и величина отколотого фрагмента, ну и куски мрамора благодаря этому получались точнее по размерам, чем у их подмастерьев. Меня приводила в восторг мысль о том, что можно воздвигнуть сооружение подобного размера, стесывая со скал с помощью зубила буквально каменную пыль… Закрыв глаза, я вслушивался в позвякивание инструментов, и звуки эти отдавались в моей голове барабанным боем. Из общей какофонии выпадали порой более или менее правильные ритмы, и можно было различить в них крестьянский танец или конский галоп. Пока шли строительные работы, церковный суд заседал в административном здании, расположенном неподалеку от площади Чудес. Там-то и предстояло решаться моей участи. 34 Солнечные лучи, пролившись через два узеньких окошка, с трудом находили себе дорогу в переполненном помещении, и мой допрос вершился в полутьме, что придавало сцене мрачности, а лица комедиантов обращало в суровые маски. Убальдо Ланфранки хорошенько меня рассмотрел и только после этого нарушил наконец тишину: – Вы что, никого не отыскали, кто представлял бы вас? – Монсеньор, вы отлично знаете, что адвокаты, увы, больше не решаются защищать обвиняемых в ходе подобных процессов из боязни, что их самих, если осмелятся проявить чрезмерную активность, обвинят в ереси, – ответил я. – В таких условиях лучше защищать себя самому, чем видеть, как твои интересы представляет человек, который старается угодить обвинению и вам лично. – Хорошо, в таком случае приступим, – сказал он, не скрыв оскала. С первого же обмена репликами я распознал в Ланфранки человека умного и ловкого, умеющего переступать границы, навязанные ему судебным процессом, и выходить за его пределы. Архиепископы бoльшую часть времени проводили в Риме и были вообще-то слишком заняты текущими делами, чтобы эффективно бороться с ересью. Особое внимание, которым удостоил меня Ланфранки, позволяло догадаться, что происходящее для него – личный крестовый поход, и крестовый этот поход для него куда важнее обычной охоты за еретиками. И впрямь было ох как удивительно, что у архиепископа не нашлось ни одного более срочного дела! Церковные суды в ту эпоху чрезвычайно походили на гражданские, светские. Инквизиции пока еще официально не существовало, но некоторые новшества ясно давали понять, какие злоупотребления властью со стороны епископов ждут нас впереди. Ну, скажем, главных обвинителей чаще всего скрывали, вынуждая тем самым подозреваемого защищаться вслепую. Епископ сам обвинял и сам собирал доказательства, и все это уже на процессе выливалось в длинную речь, изредка перебиваемую завуалированными свидетельствами. Светские суды предпочитали обходиться без свидетелей, ведущих предосудительный образ жизни, – например, людей, отлученных от Церкви, еретиков, воров или проституток. В отличие от судов церковных, которые – как позже и Инквизиция – куда как внимательно относились к показаниям еретиков, поскольку без них было бы почти невозможно подтвердить многие слова и поступки лиц, обвиняемых в том же преступлении. Таким образом Церковь, умело приспосабливаясь к любым обстоятельствам, вроде как соглашалась с тем, что еретики лгут, говоря о себе самих, но правдивы, когда дают показания против другого. Сидевший справа от Убальдо Ланфранки монах в рясе прилежно записывал все, что говорилось во время судебного заседания, и не только – паузы и зубовный скрежет тоже. А слева от архиепископа восседал человек вооруженный, одно присутствие которого обеспечивало порядок и абсолютное повиновение всех собравшихся в зале. Когда Ланфранки попросил принести ему улики, на которых строилось обвинение, явился брат Августин и положил на стол перед архиепископом несколько листков бумаги, двадцать три денье, пояс с пришитым к нему карманом и – напоследок – книжку в кожаном переплете. Судья внимательно изучил бумажки и остальное, затем, похоже сильно заинтригованный, спросил: – Что это такое? – Мы нашли все эти предметы у обвиняемого, когда привели его в трибунал, – отчитался брат Августин, пренебрегая монетами и неотрывно глядя на книжку. – Понятно, – рассеянно ответил архиепископ. Его в данный момент не интересовали подробности, ибо очень уж хотелось скорее перейти к сути дела. А к дополнительным свидетельствам он всегда сможет вернуться, если доказательства моей вины окажутся менее вескими, чем ему представлялось. Мне же первая разлука с манускриптом давалась довольно тяжело, тем более что была совершенно неожиданной. – У меня есть показания пяти свидетелей, пяти граждан Пизы… – начал свою речь Ланфранки, пристально глядя на меня. Шепотки и покашливания аудитории вскоре сменились напряженной тишиной. Если повезет, вот-вот узнаю, в чем конкретно меня обвиняют. – Эти рассказы не противоречат один другому ни в едином пункте, – продолжал между тем архиепископ, – и содержат в себе возмутительную историю. Показания, тщательно собранные братом Августином, записаны в документе, который находится здесь, у меня перед глазами, и который я вам сейчас перескажу, умолчав об именах свидетелей в целях их защиты. Итак, из представленных братом Августином показаний следует, что в первый день каждого месяца обвиняемый организовывал сборища, в ходе которых проповедовал перед сотнями прихожан в церкви Гроба Господня, хотя, как любому здесь хорошо известно, право на проповедь имеют только священнослужители. Подозреваемый не имеет подобного статуса, из чего следует, что речь идет о серьезном проступке, который можно отнести к проявлениям ереси. И сейчас я должен передать слово подозреваемому, чтобы он либо подтвердил, либо опроверг свидетельские показания. Все взгляды обратились на меня. – Что касается дат и места, свидетели не лгут, – сказал я. – Ко мне в церковь Гроба Господня первого числа каждого месяца действительно приходили многие люди. По залу опять пронеслись шепотки. Путаясь в догадках, зрители готовы были обвинить меня еще до того, как я закончу свое первое выступление в суде. – Дальше, – кивнул Ланфранки. – Однако свидетели ошибаются, говоря о моих намерениях, – продолжил я. – Я не только не проповедовал, но и не собирался этого делать. Единственное, зачем я брал слово, это объяснить, как должна проходить церемония, а затем наступала тишина и собравшиеся делали все в соответствии с полученной инструкцией. – «Церемония», говорите? Стало быть, вы признаетесь, что организовывали в церкви – с участием многочисленных прихожан – некие «церемонии»? – Согласен, монсеньор, термин неудачный, – подхватил я, но чувствовал себя при этом очень не в своей тарелке. – При этих встречах я попросту распределял между нуждающимися свои доходы так, чтобы каждый получил деньги. Ни о мессе, ни о каких-либо других церковных ритуалах никогда и речи не было. Да, пожалуй, лучше назвать наши собрания встречами. – Мы учтем этот оттенок при рассмотрении дела, – пообещал архиепископ. А брат Августин, пока продолжался весь этот цирк, воспользовался возможностью завладеть манускриптом и тайком от Ланфранки стал его перелистывать. Больше чем за столетие томик «разжирел», теперь в нем насчитывалась не одна сотня страниц, и брат Августин, когда ему не надо было записывать ход допроса, листал их одну за другой, знакомясь с событиями из моей жизни и то вроде бы улыбаясь, то качая головой в знак разочарования. Наконец он добрался до последнего листка, вздрогнул и побежал доносить о содержании прочитанного архиепископу. Тот положил мою рукопись на пюпитр и приступил к изучению строк, на которые указывал брат Августин. Чем ниже по странице он спускался, тем больше вытаращивал глаза, а дочитав, бросил на меня убийственный взгляд. Нет, «бросил взгляд» тут неточное выражение. Уставившись на меня, он шептал что-то на ухо своему подручному. Тот все выслушал, закрыл книжку и приобщил ее к вещественным доказательствам. – Перейдем теперь ко второму пункту обвинения, – резким тоном произнес Ланфранки, желая прекратить разговоры в зале. Он собрал все бумаги, сложил их стопкой на судейском столе, затем взял верхний документ, повернулся ко мне и долго молча в меня всматривался. Цель паузы, видимо, была в том, чтобы подчеркнуть, насколько важны слова, которые архиепископ собирается произнести. – Вы сами признались, – продолжил он в конце концов, – что имели намерение разделить свои доходы, что, впрочем, подтверждается и многочисленными свидетелями, и я хочу сейчас несколько отступить от рассмотрения вашего дела, чтобы вы могли осознать не только значимость своих действий, но и то, до какой степени они, ваши действия, раздражают Архиепархию и Церковь в целом. Сейчас в Лангедоке, от Альби до Лиона, от Тулузы до Каркассона, нарастает еретическое движение, подобного которому мы никогда до сих пор не знали. Люди, некогда бывшие праведными католиками, назвали себя катарами, вальденсами[10] или еще – «лионскими бедняками». Они осмеливаются отрицать фундаментальные принципы католической Церкви и дошли даже до того, что основали несколько раскольнических епископатов. Можете не сомневаться: Церковь отвергала, отвергает и будет отвергать эту ересь. А знаете, по каким признакам мы опознаем данных еретиков? Архиепископ помолчал, и лицо его украсила презрительная ухмылка, с какой победитель глядит на поверженного врага. – Прежде всего – по публичным проповедям, – заговорил он снова. – Но не только. Крайне важный признак – то, что они раздают свое имущество, и это происходит везде. Они стремятся к аскетическому образу жизни и окружают себя учениками и последователями, уподобляясь Христу, который был окружен апостолами. Тут Убальдо Ланфранки выпрямился и, потрясая кулаком, заорал пронзительным голосом: – Каждый из них почитает себя Господом нашим, Иисусом Христом! Вопль его обрушился на мои плечи тяжким грузом всех европейских ересей. Из зала послышались голоса: – Смерть еретикам! Публика стремительно раскалялась. – Вы будете гореть в аду! Один за другим люди вставали, и каждый выносил приговор: – Казнить его! – Сжечь его на костре! На костер! На костер! – скандировали движимые страхом благочестивые христиане: они боялись любого, кто осмеливался восстать против Церкви. Они в едином порыве выплескивали самые глубинные свои страхи на козла отпущения, столь прозорливо подсунутого им архиепископом. Они были готовы сию же минуту принести меня в жертву, лишь бы умиротворить архиепископа. Но он вдруг опять возвысил голос: – Успокойтесь! Мы не станем решать судьбу обвиняемого вот так вот – взывая к дьяволу! В зале откуда ни возьмись возникли вооруженные люди, они встали между рядами и судьями, чтобы избежать более серьезных нарушений. – Заседание переносится вплоть до нового распоряжения, – объявил Ланфранки. – Подозреваемый, ради собственной его безопасности, будет содержаться под стражей. Не беспокойтесь, мы тем временем прольем свет на учиненные ему обвинения в ереси. Два стражника схватили меня с двух сторон за запястья и – бесшумно, но быстро – поволокли из зала судилища. Сидя в смежной с залом комнате, я вынужден был в течение долгих часов слушать, как разгоняют толпу, требуя, чтобы люди отправились наконец по домам. Я ни за что не хотел бы оказаться в этот момент за стенами трибунала – да это было бы куда хуже любой бури. Когда все снаружи успокоилось, те же стражники перевели меня на другую сторону улицы и втолкнули в тюремную камеру. 35 Обстановка в зале, в общем-то, не требовала столь пламенного красноречия, но Ланфранки увлекся и пробудил коллективное неистовство, которое, возможно, дай оратор ему развиться, вышло бы за пределы намерений архиепископа и породило мятеж… Теперь моим домом стала узкая келья в подвале здания напротив суда. Да, совсем близко – так было гораздо легче доставлять заключенных на заседания трибунала и уводить обратно после них, а побег, наоборот, сильно затруднялся. Меблировано было мое новое жилье проще некуда: два убогих соломенных матраса, к тому же насквозь пропитанных влагой – камеру мне выделили ужасно сырую. Первую ночь я скоротал на правом ложе, оно выглядело более удобным, и все равно глаз не сомкнул до рассвета, хоть и устал, и холод пронизывал меня до костей. В наружной стене обнаружилась прореха, которой как раз хватало на один-единственный солнечный луч, и луч этот в течение всего дня ласкал противоположную стену. Предыдущие обитатели позаботились о том, чтобы пометить на этой стене основные моменты дневного цикла, и я к вечеру мог уже расшифровать большинство меток. Вот эта обозначает восход солнца, та – заход, эти три – время, когда заключенных кормят завтраком, обедом и ужином, те восемь – обходы тюремных надзирателей. За много лет мои предшественники умудрились даже выцарапать две параллельные шкалы, соответствующие летнему и зимнему солнцестоянию, теперь достаточно было вставить между ними весну и осень, чтобы получить точное время любого события. Открытие этого сложного механизма навело меня на мысли не только о творческой силе Homo haereticus[11], но ровно в той же степени – о длительности пребывания заключенных в камере. Стало быть, и моему конца не видно. Каждый час я залезал по стене вверх и, становясь на выступающий камень, смотрел через щель на улицу. Иногда там проходил ребенок, иногда проезжала повозка, иногда попросту дул ветер. Из камеры мне открывался вид на площадь Чудес, более того, по невероятному везению, на строящуюся колокольню тоже, поскольку отсюда было заметно, что она перекрывает заднюю стену кафедрального собора. Как всегда, там сегодня суетились рабочие. Целая толпа. Сравнивая положение в пространстве одного из ребер собора с положением одной из колонн колокольни, я смог убедиться, что эта последняя и по сию пору представляет собой идеальную вертикаль. То есть написанный мной в манускрипте текст не стал явью… если только сам собор тоже не накренился. Утром третьего дня меня несколько смутило то, что я в келье больше не одинок. Теперь мне предстояло соседствовать с каким-то парнем, мирно посапывавшим на втором матрасе. Проснувшись, мой сосед, кажется, так же, как я некоторое время назад, удивился, что тут есть еще кто-то: должно быть, ночью, когда нового арестанта сюда привели, он в темноте меня не заметил. Однако мы и парой слов обменяться не успели, потому что, стоило ему продрать глаза, в камеру ворвались конвойные, схватили его за руки и утащили прочь. Я снова остался в одиночестве. Пока длилось мое заключение и пока шло расследование по моему делу, я перевидал немало мужчин и женщин, которые входили ко мне в камеру и выходили из нее. Одним удавалось провести со мной несколько часов, другим – день или даже два. Как бы то ни было, поскольку церковный суд постоянно рассматривал какие-то дела и выносил приговоры, можно было сделать вывод о его потрясающей производительности. Во всех случаях, кроме одного. 36 Тем утром я – уже по привычке – залез на камень, чтобы посмотреть на площадь Чудес. Колокольня стояла все так же прямо, камни все так же неустанно обтесывались… Неужели книга дала маху? В первый раз! Чуть позже полудня, в совершенно необычное время, звякнули цепи, на которые закрывалась дверь. В камеру явился тюремщик и велел следовать за ним. Меня привели в комнатушку на втором этаже, приказали сесть на один из двух стоявших там стульев, потом конвоир вышел и дверь захлопнулась. В этой темной, без окон, конуре я ожидал больше часа, не понимая, какого черта меня тут заперли. Тем не менее прогулка явно пошла мне на пользу – хотя бы потому, что одежда успела немножко подсохнуть. Но вот в коридоре послышались тяжелые мужские шаги – значит, дверь скоро откроется. А когда я увидел, кто входит, сердце мое на мгновение остановилось. Ко мне явился с визитом сам Убальдо Ланфранки! Вообще-то такое было мало сказать необычно: с какой стати архиепископу навещать заключенного? – Можно мне сесть? – спросил он, и учтивый его вопрос прозвучал фальшиво. – Пожалуйста, – коротко ответил я, махнув рукой на свободный стул. – Ну и как? Комфортабельны ли камеры в пизанской тюрьме? – не без иронии поинтересовался он. – Все бы ничего, вот только вчера вечером надзиратели забыли подогреть коврик у моей кровати, – тем же тоном откликнулся я. – Но, полагаю, вы пришли сюда не затем, чтобы обсудить, благоприятны ли для здоровья условия в вашем каменном мешке? – Вижу, пребывание здесь не сказалось на вашей находчивости… Нежданно-негаданно за этими первыми репликами последовало свободное и открытое обсуждение интересовавших нас обоих тем. В отсутствие паствы, перед которой надо было бы разглагольствовать, архиепископ, забыв об известных ему приемах ораторского искусства, определил цель своего визита достаточно четко и ясно, без каких-либо уверток. – Давайте поговорим серьезно, – начал он. – Вы всегда были примерным гражданином Пизы, процветающим негоциантом, и жизнь вашу не омрачали никакие проблемы. Зачем вам понадобилось устраивать весь этот цирк? Ощущение, будто однажды утром вы проснулись с желанием вообразить себя самой Церковью. Что произошло? Меня это тревожит. Казалось, он – воплощенная искренность, само сочувствие. И все-таки я предпочел ответить сдержанно, чтобы впоследствии мои слова не были использованы против меня самого. – Провидение было милостиво ко мне, – согласился я с Ланфранки. – Со времени переезда в Пизу мое дело, как вы отметили, неизменно процветало, доходы росли, а поскольку это не требовало от меня ни малейших усилий, порой возникало чувство, что я не совсем заслуживаю всех сваливающихся на меня благ. И тогда, видя шаткость положения соседей, я решил освободиться от части своих денег и разработал систему, позволявшую всем нуждающимся пользоваться ими в равной степени. У меня и в мыслях не было бросить тень на Церковь. Архиепископ внимательно слушал, в паузе он не вымолвил ни слова, и я продолжил: – Меня очень беспокоила ваша озабоченность быстрым ростом наводнивших соседние государства еретических течений и их массовостью, но, уж поверьте, я не катар, не вальденс и не член какой-либо другой секты, способной помешать трудам вверенной вам Архиепархии. Мне даже неизвестны ни догматы их веры, ни слова, которые они используют в своих проповедях. Всякое сходство с их ритуалами или с их действиями, которое вы заметили в моих благотворительных акциях, случайно, это результат самого что ни на есть невероятного совпадения. И я даже не понимаю, зачем бы мне понадобилось искать контактов с инакомыслящими, с какими-то членами упомянутых сект. То, что я сейчас скажу, наверное, вас удивит, но у меня странное чувство, будто вы верите в мою искренность и не видите во мне никакой угрозы. – Вы проницательны. Ну а как вы себе представляете дальнейший ход событий? – На самом-то деле ход событий определять вам. И если вы захотите предложить верующим зрелище, если решите пожертвовать человеком, на вид напоминающим еретика, чтобы испугать тех, кто мог бы отдалиться от Церкви, это будет ваш выбор, и я ничего не смогу сделать, чтобы предотвратить свою печальную участь. Хотя… если бы у вас действительно было подобное намерение, вы отдали бы меня на растерзание толпе тотчас же после заседания суда. А вы этого не сделали. И мне кажется, вы хотите справедливости, вам неприятно было бы возвести на костер порядочного человека только ради упрочения собственного авторитета… Ну а теперь поднимите мне дух и скажите, что я не ошибаюсь, веря в вас. – Ваша вера направлена на правильный объект. В свете вашего свидетельства вы и впрямь кажетесь мне искренним, и у меня нет никаких оснований подвергать ваши слова сомнению. Но скажите, в чем теперь, когда все угомонились, вы видите возможность снять наши разногласия? – Можете не сомневаться, вам больше никогда не увидеть, как я раздаю деньги прихожанам или обращаюсь к ним с речью. Оставим все это в прошлом. Совершая торговые сделки с разными городами, я установил надежные связи со многими влиятельными людьми. Верните мне свободу, и, когда придет время, я сумею быть полезным. И может быть, однажды окажу вам услугу столь же значительную, сколь та, что вы предлагаете мне сегодня. – Хорошо, это меня устраивает. Я чувствовал, что Ланфранки нужно еще что-то со мной уладить, но он медлил, некоторое время колебался – встать и уйти или, оставшись, возобновить разговор. И все-таки после долгого замешательства выбрал второе. Как видно, хотел расстаться со мной без единого пятнышка на совести. – Есть еще кое-что… – начал он. – Что же? – Я притворился удивленным. – Брат Августин привлек мое внимание к одному пассажу… к абзацу, написанному вашей рукой в принадлежащей вам и найденной им при обыске книжке. Из этого абзаца следует, что вы предвидите наклон колокольни на площади Чудес к югу. Вы действительно написали такое? – Да-да, написал. Пара фраз, целью которых было вызволить меня из беды, внезапно превратилась в повод для обвинения. – Я сильно разволновался, когда прочитал эти строчки, – продолжал архиепископ, – тем более что никак не мог понять, зачем вам понадобилось сочинять подобную чушь. Но, поразмыслив как следует, решил, что объяснений тут может быть три. Либо вы тайно готовили заговор, намереваясь разрушить башню, что представляется мне маловероятным, особенно после нашей сегодняшней беседы; либо у вас есть какая-то секретная информация о подобном заговоре, организованном третьим лицом или третьими лицами; либо, наконец, вы считаете, будто вам дано предсказывать будущее… но этот последний случай – самый тревожный. – Успокойтесь, монсеньор, и будьте уверены: не существует никакого заговора и на площади Чудес никто ничего не замышляет разрушать! Эта книжка – мой личный дневник, и я регулярно записываю в нем без каких-либо специальных намерений все, что приходит в голову. Любую глупость. Я всегда был единственным читателем манускрипта – до того, как трибунал меня его лишил (лишил, подчеркиваю, помимо моей воли), да и теперь, надеюсь, кроме вас, брата Августина и меня самого, никто не знает его содержания. Потому от вас одного зависит, останется все так или… – Ладно, пусть все остается так. Я даже кое-что предпринял, чтобы сведения не распространялись: вырвал из книжки и положил в надежное место страницу с упомянутой записью. Тем не менее… тем не менее, если ваше пророчество исполнится, я немедленно возобновлю судебное преследование, на этот раз обвиняя вас в колдовстве, и вы так легко, как нынче, не выпутаетесь. Эта написанная вашей рукой страничка станет неопровержимым доказательством того, что вы колдун, причем колдун даровитый. – Понятно. Весьма вам признателен, монсеньор, но хочу обратить ваше внимание на то, что мне бесконечно дорог этот манускрипт и меня сильно тревожит, получу ли я его обратно, тем более что заметил у брата Августина необъяснимую тягу к предмету, о котором идет речь. – Не стоит тревожиться, вам все вернут. Единственное в книжке свидетельство ереси из нее удалено. С этими словами Ланфранки встал, кивком со мной попрощался и вышел. Я никак не мог прийти в себя от внезапного поворота дела в мою пользу. Ланфранки прекрасно понимал: одни только свидетельские показания о том, что я раздавал деньги и якобы проповедовал в церкви, не дают никакой надежды приговорить меня к смерти за ересь. Мне, поскольку я не был ни катаром, ни вальденсом, всего-то и надо было искренне покаяться, чтобы обвинение рассосалось, будто его и не было. Что же до текста в книжке, то он превратится в доказательство моей вины лишь в тот день, когда колокольня и впрямь наклонится. А пока у архиепископа оставался единственный выход: отпустить меня на свободу и проследить, как станут развиваться события. До сих пор я ни разу не осмелился даже строчку, даже слово в книжке вымарать, поэтому мне трудно было себе представить, к чему способна привести вырванная из нее страница. А может быть, именно из-за того, что предсказание из книжки изъято, башня по сей день и стоит прямо? Поди знай, что случится дальше… Несколько минут спустя в комнате появился тюремный надзиратель, он проводил меня к выходу из здания и распахнул передо мной дверь. Опьяненный свободой, я побежал к своему дому: скорее, скорее помыться! 37 У меня образовалась привычка каждое утро совершать пусть не круг почета, но «круг признательности» по площади Чудес. Пробираясь потихоньку между каменотесами, ваятелями и носильщиками, я присматривался к колокольне, стараясь определить на глаз, достаточно ли прямо она стоит. Однако я приходил сюда не только ради осмотра башни – мне было интересно прощупать пульс стройки, ведь стоило старшему мастеру заметить малейшую аномалию, слух об этом немедленно донесся бы до ушей Убальдо Ланфранки. Стало быть, я непременно должен был получать информацию раньше него, от этого зависела моя жизнь. На пятый день свободы меня снова навестил брат Августин, с лица которого за прошедшее время сползла – и, казалось, навеки – обычная его улыбка. Не решаясь войти, он с понурым видом стоял на пороге моего дома. – Возьмите, – сказал он наконец и сунул руку за пазуху. – Думаю, это принадлежит вам. Брат Августин вытащил из-за пазухи манускрипт и протянул мне, сделав над собой (а может, почудилось?) нечеловеческое усилие. Я так и увидел архиепископа, дергающего свою марионетку за нити. Разумеется, я ухватился за принадлежащее мне сокровище, но брат Августин не спешил выпускать добычу. Стоял и пристально на меня смотрел. – Я знаю, как вы этой книжкой пользуетесь, – в конце концов произнес он, и в голосе его прозвучала горечь. – Я знаю, какую цену имеет она для владельца. Но мне известно еще и то, чем вам приходится расплачиваться, окуная перо в чернила, чтобы написать там несколько строк. Мне теперь все о вас известно. В течение этого монолога мы оба держались за книжку. Крепко-крепко. Двумя руками. – И если я сейчас стою перед вами, – продолжил монах, – то исключительно по этой причине. До нашей встречи мне казалось, будто знаю, что такое искушение, и я верил, что легко могу искушениям сопротивляться. Впрочем, бoльшую часть жизни я все равно только и делал, что подавлял свои желания и душил страсти – из уважения к данным ордену обетам. И искушение до встречи с вашей книгой воспринимал примерно так же, как обильный ужин: достаточно зажать ноздри и не вдыхать ароматов, чтоб соблазна будто и не бывало. Или еще я мог бы сравнить искушение с красивой женщиной: закрой глаза – манящая плоть исчезнет… Но стоило нам встретиться с манускриптом, ничто уже не способно было меня защитить! Он ведь умеет распахивать двери ко всем фантазмам, во все непрожитые жизни. И тут закрыть глаза не помогает, какое там, с закрытыми глазами еще хуже: я видел себя епископом, князем и… почему бы не королем! Мое распаленное воображение скакало галопом и перепрыгивало все ограды, которые я с детства воздвигал между собой и миром. Открывая чужому человеку самые тайные уголки души, брат Августин явно чувствовал себя не в своей тарелке. Мой неожиданный гость опустил глаза, помолчал, но потом пристально на меня посмотрел – и заговорил снова: – Все последние дни не было минуты, когда бы я не искал способа сбежать с дьявольской книгой. Но куда бежать? И чем, сбежав, заниматься? Ведь что самое печальное в моей ситуации? Больше всего меня угнетало осознание: мне некуда податься, я ничего не умею, стало быть, и заняться мне нечем, и у меня нет ни денег, ни имущества, которые позволили бы бросить здесь все и попробовать в новом месте начать жизнь сначала. В конце концов, я всего лишь простой слуга Господень и, нет ни малейших сомнений, останусь таковым до последнего дня. Правда, я понял и другое: пусть я только монах, я, по крайней мере, монах свободный, тогда как вы – богатый купец – сидите в тюрьме. И я бы ни за какие блага с вами не поменялся! Голос его затихал, он принялся что-то бормотать себе под нос, словно верил, будто так Бог его не услышит. Потом опять обратился ко мне, почти крича: – Эта книга – творение дьявола, а вы – просто ее жертва. Ланфранки выбрал не ту мишень, не на того накинулся. И тут же успокоился и перевел взгляд на книжку. Мне очень захотелось выдернуть ее у него из рук, попробовал, но он воспротивился и прошептал мне на ухо: – Бегите! Бегите так быстро, как только сумеете! Пока еще есть время, вам надо исчезнуть, ибо вы по недосмотру наступили на хвост организации куда более могущественной, чем этот манускрипт. За вами будут следить, за вами будут ходить по пятам и вас посадят, как только появится необходимое им доказательство. На этот раз брат Августин, овладев собой, разжал пальцы, кивнул мне на прощание и спокойно удалился. А улыбка, кстати, к нему вернулась. Едва я остался один, книга тотчас же была раскрыта. Одна страница и впрямь оказалась вырвана, а перед обрывком появилось полное описание моего судебного процесса и моей жизни в тюрьме. Значит, вырванный листок, как и раньше, принадлежал будущему. Может быть, манускрипт не сказал еще своего последнего слова… Я аккуратно положил книжку в заготовленный для нее карман под рубашкой. Вернул, так сказать, на место. 38 Сон в ту ночь ко мне не шел, и я все обдумывал и обдумывал предупреждение брата Августина. Если за мной на самом деле следят, регистрируя каждое движение, каждое действие, значит, архиепископу наверняка известно о моих ежедневных визитах к строителям башни на площади Чудес. А значит, отныне туда ни шагу! Не стоит увеличивать список свидетелей, готовых подтвердить в суде, что я постоянно кручусь поблизости от колокольни. После того как меня выпустили из тюрьмы, никакой торговли с местными купцами уже не могло быть: пизанцы, боясь, что их тоже заподозрят в ереси, делали все возможное, чтобы их не видели рядом со мной. Никто меня не приговорил, никуда меня не изгнали, но последствия судебного процесса были ровно такими, как если б обвинение в мой адрес подтвердилось. Прохожие на улице делали крюк, чтобы нам не встретиться, и вжимались в стену, если встреча была неизбежна. Что ж, поскольку здесь уже не поторгуешь, а книжка нашлась, ничто меня в Пизе больше не держит, и переберусь-ка я в Геную, с купцами которой постоянно поддерживал связь, – там легче будет обживаться на новом месте, чем где-то еще. Я начал потихоньку собираться. Если до Ланфранки дойдут слухи о моем стремительном отъезде, скорее всего, архиепископ прикажет меня арестовать и держать в камере до тех пор, пока не достроят колокольню. А как иначе – нельзя же допустить, чтобы я выскользнул у него из рук! Сняв с чердака сундук – точь-в-точь как те, в которых обычно доставлял товары на борт торгового корабля, – я стал каждый день прибавлять туда личных вещей. Отправлю этот сундук с потоком товаров, направляемых из Пизы в Геную, и попрошу знакомого тамошнего купца, которому полностью доверяю, сберечь все это до моего приезда. Прошло несколько недель, прежде чем в моем пизанском жилище не осталось ничего, кроме соломенного тюфяка и кувшина с водой, наступило время покинуть этот дом и мне самому. Я спустился на набережную, как делал часто, чтобы понаблюдать за погрузкой товара. Несколько секунд до отплытия – и я уже на трапе, еще несколько – и в каюте галеры, с капитаном которой договорился заранее. Но, прежде чем покинуть Пизу навсегда, не сумев справиться с искушением, решил последний раз посмотреть туда, где не появлялся все минувшие недели. Приблизился к окну, выглянул и увидел вдали колокольню. Она была слегка наклонена к югу. Корабль поднял якоря и отошел от пристани. А я так никогда и не узнал, что побудило брата Августина предупредить меня о неотвратимости нового наскока Убальдо Ланфранки. Поначалу я боялся, что это предупреждение – изобретенный архиепископом способ удалить подозрительного типа от стройки и при случае сорвать побег, но теперь я понимал, что ничего подобного. Может быть, брат Августин, зная о могуществе манускрипта, надеялся заслужить таким образом какую-то награду. Или, может быть, он попросту был хорошим человеком… 39 В конце 1178 года, то есть когда со дня моего бегства из Пизы прошла уже неделя-другая, Диотисальви остановил строительство колокольни. Заметив, что башня начала «падать», зодчий решил на время прервать работы, чтобы разобраться в причинах и найти решение проблемы. А предположив, что это знак внезапно возникшей немилости судьбы, остановил заодно и строительство баптистерия: вдруг тот тоже накренится? Ну и получается, все на площади Чудес замерло. Какой гнев охватил Убальдо Ланфранки, когда через несколько дней после того, как ему донесли о моем побеге из-под надзора, он узнал и о том, что колокольня накренилась, а строительство остановлено, мне даже и вообразить было трудно. Но раскладывал я как-то вечером свои пожитки в новом генуэзском доме, и вдруг мне почудился вдали крик… Пытался ли Ланфранки потом меня найти или просто о моем «преступлении» забыл? Мне казалось, что, онемев от бешенства, архиепископ должен был предпринять какие-то шаги, чтобы отыскать мой след, но я и до сих пор не знаю, как там было на самом деле. Убальдо Ланфранки скончался в 1207 году, а в колокольне и тогда насчитывалось всего три этажа. Два года спустя папа Иннокентий III, победивший в конце концов ересь, предпринял крестовый поход против альбигойцев[12] в надежде избавиться таким образом от всех катаров и вальденсов Лангедока. Эта война имела много серьезных последствий, в числе которых расширение до Средиземного моря и Пиренеев территорий, подвластных французскому королю, а кроме того – создание средневековой инквизиции. Крестоносцы осадили многие города и изгнали многих графов, а среди них и Раймунда Тулузского[13], который перебрался в Геную и поселился рядом со мной. Это было начало кровавой эпохи, той самой, когда покойников даже считать перестали. Строительство Пизанской башни оказалось прервано почти на столетие, возобновилось оно только в 1272 году. В те времена никому еще не было известно, что башню строят на аллювиальной[14] почве, а фундамент здания покоится на осадочной породе из глины и известняка под названием «мергель», ставшей результатом оседания грунта, и возникла блестящая идея добавить еще четыре этажа по вертикали так, чтобы между ними и нижними тремя образовался угол. Возвели семь этажей, а на восьмом, верхнем, более узком, разместили семь колоколов по несколько тонн весом каждый. Впервые они зазвонили в 1372 году, то есть три века спустя после начала осуществления проекта. Вырванная из манускрипта страница так никогда и не найдется, а колокольня, построенная на глине, так и будет «падать» дальше. Часть третья 40 Генуя, где никто ничего не знал ни о моих распрях с Церковью, ни о судах в Пизе, встретила своего нового обитателя с распростертыми объятиями. Многочисленные клиенты, имевшиеся у меня до того в самом городе и его окрестностях, превратились теперь в советников и помогли мне быстро стать своим. Не прошло и нескольких месяцев, как я уже говорил по-генуэзски без акцента или, на худой конец, с едва различимым и непонятно каким. Шло время, я снова взялся за дело, здесь моя торговля процветала не меньше, чем в Пизе, доходы увеличивались и на тринадцатый год стали несравнимы с прибылями даже лучших пизанских лет. Мой дом был в двух шагах от гавани, и его не обходили стороной ни те, кому хотелось обзавестись каким-нибудь экзотическим товаром, ни те, кто хотел отправить свой товар в какой-либо другой средиземноморский торговый порт. Правда, свои сделки с купцами Пизы я из предосторожности оформлял через местного партнера, и благодаря этой хитрости бывшие коллеги не подозревали о моем существовании. Генуэзские годы оказались самыми прекрасными, самыми благоприятными из всех мною прожитых, и я перестал их считать, да так успешно, что годы превратились в десятилетия, а десятилетия в века. Все это продолжалось до случившегося в 1491 году несчастья, которое разом вырвало меня из блаженного застоя. Мне хотелось, чтобы манускрипт всегда был под рукой, и я каждый вечер оставлял его на ночном столике, но накрывал рубашкой или салфеткой, уверенный, что эта предосторожность не позволит ничьему любопытному взгляду коснуться книги. И вот однажды, в феврале, ближе к утру меня разбудил какой-то глухой шум. Проснувшись, я понял, что это был стук задней двери моего дома: кто-то только что ее захлопнул. Сразу же посмотрел на ночной столик и убедился: сорочка валяется на полу, манускрипт исчез. Какой уж тут сон! Я выскочил из постели, решив немедленно отправиться в погоню за вором; вот только халат накину – и вперед, иначе ведь скроется. Выйдя за дверь, обнаружил похитителя книги на ближайшем углу, кинулся за ним, потерял из виду на первом же повороте, но снова увидел несколько секунд спустя на повороте следующей улицы. Прошло некоторое время, и грабитель замедлил бег, видимо, убежденный, что запутал своего преследователя, и я подумал: дальше надо следить за ним тайком, таким образом я и манускрипт себе верну, и выйду на того, кто заказал кражу. Ведь какой смысл возвращать себе похищенное, сохраняя возможность потерять его снова на следующий же день? В руках у вора был какой-то едва видный в ночной тьме предмет, напоминавший кожаную плетку. Внезапно этот тип вскочил в седло невесть откуда взявшейся лошади, хлестнул ее и взял с места в галоп. Только что я – ох как глупо! – лишился всякого следа человека, меня ограбившего, а значит, и надежды получить назад то, что он взял. Донельзя разочарованный, я побрел домой, но заснуть так и не удалось. Кто мог украсть у меня книгу? Кому было известно ее могущество? Возможно, те несколько купцов из самых приближенных, с кем я достаточно часто сотрудничал, сумели углядеть в моих действиях нечто, позволившее догадаться, как я использую манускрипт… Допустим. А что дальше? Они рассказали об этом другим? Нет, следы чересчур расплывчаты и чересчур многочисленны, чтобы приступать к поискам. Я очутился в тупике. 41 Минула неделя после кражи. На моей торговле – по крайней мере, пока – кража никак не сказалась. Поскольку к помощи манускрипта я прибегал лишь в исключительных случаях, дела мои двигались по устоявшейся колее, и, чтобы поколебать их мерный ход, должно было произойти какое-то неприятное событие. Долго ждать его не пришлось. Встав на следующий день, я обнаружил, что ночью мне под дверь сунули написанное от руки послание. Завтра к закату вас ждут в постоялом дворе на набережной. И все. Но это же след! До назначенного времени я ничем толком не мог заниматься, голову мою разрывали вопросы без ответов, куда уж было в таком состоянии решить даже самую простую задачу. Как и предписывалось анонимной запиской, я отправился на набережную и сел за столик в зале постоялого двора, ожидая, чтобы меня заметили. Не прошло и минуты, как мужчина – напоминавший, между прочим, стaтью похитителя книги – подошел и положил мне руку на плечо: – Идите за мной. – Приказ был отдан шепотом. Ничего не попишешь, я поднялся вслед за ним на второй этаж и прошел по коридору до двери второй комнаты. – Тут. – Мой сопровождающий оказался лаконичен. – Стучите, и вас примут. Я постучал. Хорошо одетый человек тотчас открыл и пригласил меня войти, а когда вошел, запер за мной дверь, оставив своего подручного в коридоре. Я оглядел комнату и сразу же приметил на столе мой манускрипт, однако, находясь на вражеской территории, счел разумным дать заказчику кражи возможность самому открыть свои намерения. А он, ни секунды не помедлив, приступил к делу: – Я перепробовал все: писал простые короткие фразы, подражал вашему стилю и даже вашему почерку, скопировал две страницы, которые в книжке уже были, чтобы посмотреть, подействует ли это хоть как-то. Нет, ничего не сработало! Все мои попытки оказались тщетными. Страницы, на которых я оставлял текст, назавтра пустели. Мне необходима ваша помощь. Вот это да! Человек, по поручению которого у меня украли мое сокровище, но неспособный им воспользоваться, имеет наглость обращаться ко мне за помощью! – Да зачем же я стану вам помогать? – Ради бога, простите! Я так спешил все рассказать вам, что забыл представиться. Меня зовут Америго Веспуччи. – Очень приятно, – сухо отозвался я. – Я моряк и уже многие годы лелею мечту о долгом океанском плавании через Атлантику, в котором, по моим предположениям, открою новые территории. Бесконечные расчеты позволяют думать, что я нашел средство проникнуть в западном направлении достаточно далеко, чтобы гипотеза моя о существовании не открытых по сию пору земель подтвердилась. Ведь одно из двух: либо океан почти беспредельно огромен и простирается до самой Азии, что, на мой взгляд, неправдоподобно, ибо я не верю в такую площадь водной поверхности, либо между нами и Азией лежат еще никому не известные территории. Имя первого мореплавателя, которому удастся это доказать, войдет в историю. – Ну и при чем тут я? При чем тут моя книга? – Знаете ли, мне не обойтись без союзника в лице богатого и тщеславного государства, способного профинансировать экспедицию подобного масштаба. Пьеро Содерини[15] – важный человек во Флоренции, мы с ним друзья, и он поддерживает мое предприятие. Пьеро надеется вскоре стать гонфалоньером[16] республики, и это даст ему достаточно власти, чтобы снабдить меня деньгами, вот только все двигается крайне медленно, а тем временем другой мореплаватель, как и вы – генуэзец, наступает мне на пятки. Может быть, вы его знаете? Его имя – Кристоф Коломбо[17]. – Увы, это имя ничего мне не говорит. – Сейчас он живет в Кордове и пытается организовать экспедицию вроде моей. Коломбо убежден в возможности доплыть отсюда до Индии. Что за нелепость! Ни один корабль не способен пройти такое расстояние без захода в порт. Ни один корабль не вместит столько провианта и пресной воды, сколько надо для кругосветного плавания. Ладно, пусть, это неважно. Но если он сможет-таки добиться своей цели, то первым пойдет на приступ Атлантики и, встретив на пути неизвестную дотоле землю, непреднамеренно, подчеркиваю, непреднамеренно ступит на нее раньше меня. – Иными словами, вы хотите использовать мою книгу, чтобы отправиться в плавание, а главное – чтобы это плавание закончилось успешно? – Не совсем. Коломбо, по сравнению со мной, имеет преимущество во времени: у меня пока нет ни корабля, ни экипажа, ни денег. То есть первый этап должен состоять в том, чтобы расстроить его планы… или – как минимум – хотя бы просто оттянуть начало их осуществления до тех пор, пока у меня не появится возможность выйти в открытое море первым. Шесть лет назад, когда Коломбо рассказал о своих намерениях в Португалии, Жоан II категорически отказал ему в поддержке. Говорят, король опирался при этом на заключение, вынесенное одной из самых передовых школ математиков и картографов, но я знаю, что это просто собрание знахарей, астрологов и высоких церковных чинов. Все эти «ученые» – впрочем, не без оснований – назвали заявленные Коломбо цели неосуществимыми, окружность Земли, по их мнению, куда больше, чем полагает ваш соотечественник. В соответствии с их расчетами намеченный Коломбо маршрут предполагает расстояние, немыслимое для любого современного морского судна, и поддерживать в команде должную дисциплину в течение всей, столь долгой, экспедиции нереально. Выводы королевских советников ни в коем случае не делают из них хороших географов, они показывают лишь одно: Коломбо – неопытный политик и потому проиграл свою игру. Однако это его не обескуражило, он тут же перебрался из Лиссабона в Кастилию, где надеется на более благоприятный прием со стороны королевы Изабеллы. Вот почему абсолютно необходимо скорее вмешаться: чтобы надежды его не оправдались, чтобы к нему не отнеслись с вниманием, чтобы он не добился счастливого исхода встречи. Ведь решают, каким кораблям выйти в море, каким не выходить, вовсе не географы, решают монархи. Мне надо выяснить подробности планов Коломбо и найти там слабые места, чтобы помешать воплощению в жизнь его идей. – В таком случае эта книжка совершенно для вас бесполезна! – воскликнул я, пытаясь увильнуть. – Если вы хотите узнать секреты своих соперников, вам нужен хороший шпион, а не манускрипт. Книга ни при каких условиях не способна раздобыть неизвестную вам информацию. – А я думал, достаточно написать в ней пару слов, чтобы события, в которых я заинтересован, завтра произошли, разве это не так? – Ну… – снова попытался выкрутиться я, – примерно так, но… но тут есть некие сложности… – Хорошо, давайте по-другому. Вам достаточно написать, что надежды Коломбо рухнули, и попытка его обратиться за поддержкой к королеве будет обречена на провал. Я могу продиктовать текст. Вам останется только взять в руки перо и обмакнуть его в чернила. – Увидите, все не так просто, как вам кажется. Книга строптива, непокорна, и надеяться, что простого описания в паре строк завтрашних событий хватит для того, чтобы они точь-в-точь соответствовали описанным на ее странице, означает верить в чудо. Требуются годы, да что я говорю, требуются десятилетия практики, чтобы достичь результатов. А главное, исполнение, как правило, настолько неточное, что чаще всего получаешь вовсе не то, чего ждешь. Иногда мне кажется, будто я пытаюсь описать радугу слепому. – Хорошо, тогда помогите мне сочинить текст. С моими амбициями и вашим писательским талантом мы добьемся нужного исхода. – Но с какой стати мне помогать вам? – Вы же хотите вернуть себе манускрипт, правда? С такой вот стати, – твердо ответил он. – Ах вот как! Вы меня шантажируете, затем и пригласили? Изумленный моим выпадом Веспуччи не знал, от какой печки теперь танцевать. Убедившись, что без хозяина книга бесполезна, он видел для себя лишь один выход – угрозы. А я… С одной стороны, слепое повиновение этому упрямцу вовсе не гарантировало немедленного возврата мне книги, но с другой – категорический отказ мог взбесить его до такой степени, что он навсегда оставит себе манускрипт или, что еще хуже, уничтожит: дескать, все равно терять уже нечего. Надо было найти с ним общий язык. Веспуччи откинулся на спинку кресла и, приставив кулак ко рту, принялся размышлять. От окна потянуло ветерком, пламя единственной свечи заколебалось, и на стене вдруг заплясали наши тени. После долгого молчания он, видимо, успокоившись, взял с письменного стола манускрипт. – Это ваше, держите. – Веспуччи протянул книжку мне. Я, признаться, был изумлен таким неожиданным оборотом. И, пока Веспуччи не передумал, выхватил свое добро. А он между тем продолжал: – Вы правы. Так мы ни к чему не придем. Прошу вас забыть все, что здесь до сих пор было сказано, забыть о несколько более крутых, чем допустимо, мерах, которые я предлагал принять, и позволить мне сформулировать просьбу иначе. Начнем сначала? Я только что подробно рассказал вам о своих надеждах и о ситуации, в которой нахожусь. Для того чтобы осуществить мои планы, и осуществить их до конца, мне необходима ваша помощь. Он явно раскаивался, смотрел в пол и, похоже, искренне сокрушался о том, что все сложилось так, как сложилось. Хотя, вполне возможно, он был талантливым комедиантом. – Так вы согласны мне помочь? – спросил мореплаватель. – А что вы мне за помощь предложите? – Если удастся расстроить планы Коломбо, вы станете моим партнером. Когда мы вернемся из первой экспедиции, открыв для Флоренции новые земли, меня наградят обширными поместьями, часть их я распределю между своими союзниками, в числе которых будете и вы. Теперь он мыслил в правильном направлении, но не означает ли эта внезапная перемена просто-напросто ловкого маневра? Может ли Веспуччи после предпринятой им совсем недавно попытки запугивания ни с того ни с сего взять да стать искренним? Конечно, манускрипт был теперь у меня в руках, но я по-прежнему заперт в комнате, охраняемой по крайней мере одним из его людей. Вполне реальна новая угроза, пусть даже и под маской предложения о партнерстве… Да, реальна, но у меня куда больше шансов выйти отсюда с книгой, если приму предложение, чем в случае отказа. – Хорошо, договорились, – ответил я. – Только прежде надо разобраться с одной важной проблемой. – С какой же? – заинтересовался мореплаватель. – В манускрипте рассказывается моя личная история, вовсе не история Кристофа Коломбо, и даже если я впишу туда несколько фраз, связанных с человеком, мне совершенно незнакомым и живущим за тысячу миль от меня, это, безусловно, ни к чему не приведет. – А что вы в таком случае предлагаете? – Сейчас Коломбо для меня чужой, а вот если он станет частью моей жизни или, наоборот, я – частью его, тогда и только тогда мне удастся описать грядущие события так, что они, будучи эпизодом из моей биографии, самым неблагоприятным образом повлияют на биографию человека, сейчас мне неведомого. И никак иначе. – Ясно, – немного подумав, объявил мой собеседник. – Значит, вы поедете к Коломбо, познакомитесь с ним и постараетесь стать участником его экспедиции до того, как он предпримет попытку вытянуть из королевы Изабеллы деньги на эту экспедицию. Веспуччи запросил высокую цену, но разве у меня был выбор? В конце концов, за то, чтобы сохранить у себя манускрипт, а главное – душевное спокойствие, цена не столь уж высока. – Мне кажется, вариант подходящий, – ответил я. – Попытаю удачи. – Отлично. – Ну и где я его найду, вашего приятеля Коломбо? – Если верить свежим новостям, нынче он где-то в Андалусии. Путь вам предстоит неблизкий, постарайтесь ничем не соблазниться по дороге. Я стану ждать вас здесь. А я вскорости помимо воли окажусь на корабле, который увезет меня очень далеко от Кастилии… 42 На следующей неделе я покинул Геную ради Андалусии. Взял с собой только книгу и вещи, строго необходимые путешественнику, причем с надеждой, что путешествие мое окажется коротким. Как можно короче. Я взошел на борт одного из своих торговых судов и приказал идти к западу вдоль южного побережья Иберийского полуострова[18], останавливаясь в каждом андалусском порту. Но ни в Альмерии, ни в Малаге, ни в Кадиксе никаких следов Кристофа Коломбо не обнаружил. Мы продолжили плавание на запад, миновали Гибралтарский пролив и вышли в Атлантику. В Уэльве судьба наконец мне улыбнулась: здесь посоветовали расспросить францисканцев из монастыря Ла Рабида, в котором, дескать, часто останавливаются моряки. Монастырь стоял на вершине небольшого холма у слияния Одьели и Рио Тинто. Там была церковь Святой Девы Марии и собственно монастырь, где жили монахи-францисканцы. Меня встретили брат Хуан Перес и брат Антонио де Марчена. Они широко распахнули передо мной двери и пригласили пройти в монастырский сад к небольшому, но красивому фонтану, окруженному аркадами. – Я разыскиваю Кристофа Коломбо, – без обиняков сообщил я монахам. – Так я и знал, что вы ищете Кристобаля Колона, – ответил, похоже, более говорливый, чем собрат, Перес. – Мы хорошо его знаем, он обычно останавливается в нашем монастыре. – А сейчас? – Сейчас вы с ним разминулись, чуть меньше двух недель назад он отбыл в Санта-Фе. – Зачем ему туда понадобилось? – Ах, это такая долгая история!.. Нынешним летом Кристобаль явился к нам совершенно раздавленный. Все, чего Колон, по его словам, хотел, это видеть сынишку, Диего, но прошло несколько дней, он постепенно успокоился и описал нам пережитое. Несчастный, несчастный человек… – Вы, кажется, близки с доном Кристобалем. Поделитесь со мной тем, что знаете. Перес и Марчена изнывали под палящим солнцем, но поделиться им явно хотелось, и меня попросили пройти в столовую, где мы сели на соседних скамьях, и брат Хуан начал с того места, на котором остановился. – Неудачи Кристобаля в переговорах с королем Португалии, затем, в одном из ближайших к нам городов, Ньебле, с тамошними герцогами[19] точили его мозг уже не первый год. Окончательно его добил недавний отказ королевы Изабеллы. Вы не представляете, какие надежды он питал, какую энергию вкладывал в организацию своей экспедиции! Королевские придворные советники во главе с неким Эрнандо де Талавера[20] четыре года изучали представленные им документы. Вы же понимаете, каково это – ждать четыре года! Какое настроение может быть у человека в течение столь долгого срока… Двору хватило времени переехать из Кордовы в Саламанку, затем оттуда в Севилью, а они всё совещались и совещались. И никак не могли вынести решения. Но в конце концов Кристобаля известили, что помогать ему с экспедициями ее величество не собирается. В качестве предлога выбрали вот что: по предположениям членов Королевского совета, бoльшая часть нашей планеты покрыта водой, а вовсе не твердью, иными словами, те пространства, что лежат на дне океана, куда обширнее земель, известных на сегодняшний день, стало быть, расстояние между Испанией и Индией преодолеть на корабле невозможно. – Так на что же Колон сейчас рассчитывает? – Брат Кристобаля Бартоломео попробовал найти средства у королей Франции и Англии, но Колон даже не ответил на его приглашение приехать, считая, что у этих королевств все равно не хватило бы ни честолюбия, ни денег на организацию столь дальнего плавания. Наш друг отчаялся, хотел все бросить, и тогда я сам отправился в Санта-Фе, чтобы попросить от его имени новой аудиенции у королевы Изабеллы. И ее величество согласилась принять Кристобаля. – Думаю, затем он и поехал сейчас в Санта-Фе? – Именно так. – Пожалуй, присоединюсь к нему. Кажется, у меня есть кое-какие сведения, которые могут ему быть в этой ситуации полезны. – Не трогайтесь в путь так поздно, дорогой друг. Переночуйте в монастыре, а завтра сможете проехать большее расстояние. Я воспользовался гостеприимством братьев-францисканцев, чтобы набраться сил и дать отдохнуть упряжке, и в тот же вечер достал книгу. Поскольку я ничего не хотел оставлять на волю случая, надо было подготовиться к предстоящему маневру. Написал я на чистой странице следующее: Ко мне подошел донельзя удрученный Кристобаль с ужасной новостью. Королева Изабелла снова отказала в поддержке его экспедиции в Индию. А на следующее утро выехал в Санта-Фе. 43 Королева Изабелла в союзе с Фердинандом Арагонским только что довершила изгнание из Испании мавров. Казалось, начатая за семь веков до того реконкиста, борьба за возврат христианским монархам Иберийского полуострова[21], подошла к концу, осталось завоевать лишь один город – Гранаду. Христиане чувствовали, что воссоединение королевства совсем близко. Желая облегчить себе осаду и умерить боевой дух мавров, они взялись за постройку силами армии нового поселения у самой границы, решили назвать его Санта-Фе[22] и сделать подобием римских укрепленных лагерей: в центре перекресток двух главных улиц, в начале и в конце каждой – ворота. Ставший крепостью военный лагерь приобрел в тот переломный для истории момент настолько важное значение, что туда вместе со своим двором перебралась королева. Изабелла поклялась даже, что до тех пор, пока рыцари не возьмут Гранаду, не станет ни мыться, ни менять одежду. Ходили слухи, что католические короли поддерживают связь с последним эмиром Гранады султаном Боабдилом[23]. Приехав в Санта-Фе, совсем новый и даже не до конца еще достроенный городок, я без труда напал на след Колона, который жил в самом центре крепости – так было ближе к монархам и высокопоставленным придворным. Встретились мы следующим утром, за завтраком в столовой нашего общего теперь пристанища. – Вы сказали, что занимаетесь торговлей? – спросил он. – Да, моя контора в Генуе, откуда я отправляю товары во все большие города мира. Если вам уже доводилось совершать сделки в нашем городе, вполне возможно, ваше имущество перевозили на одном из моих судов или хранили на одном из моих складов. – Ясно. Однако непонятен ваш интерес к моей экспедиции в Индию. – Время от времени я обмениваюсь товаром с торговцами с Востока, либо покупая у них шелка или специи, либо предлагая купить то, что изготовлено в Генуе. Путь, которым следуют товары, как вам известно, долог, опасен и сопряжен с большими расходами, поэтому ваша идея добраться до самой Индии по прямой видится мне как весьма соблазнительная. Ведь если перевозить все по прямой, можно будет обойтись без посредников, а заодно избавиться от комиссионных и пошлин, взвинчивающих цену товара. Благодаря этому я бы мог существенно увеличить свои доходы. – Ну и с чем вы ко мне пришли? – осведомился он. – Во-первых, за многие годы успешной коммерции у меня развился особо тонкий нюх на выгоду, а во-вторых, появились бесчисленные связи во всех портах мира. Кроме того, я становлюсь весьма красноречивым, когда надо чего-то добиться, и могу вам помочь с подготовкой обращения к королеве так, чтобы был обеспечен благоприятный для вас исход. – Интере-е-есно, – протянул он, и во взгляде его вспыхнули искорки. – Приходите сюда ближе к ночи, и я посвящу вас в детали моего плана. Так. Совсем скоро я разведаю секреты, проникнуть в которые так жаждет Веспуччи. При первой встрече мне показалось, что ораторские способности Коломбо-Колона весьма далеки от блеска, а коммерсант он и вовсе неумелый. И если он осознаёт свои слабости, наверное, смекнет, что ему нужен союзник, понимающий, чем тут можно помочь. Наступил вечер, и Колон, согласно договоренности, меня принял. На этот раз – за большим столом, загроможденным, как и стулья рядом, винными бокалами с осадком на дне и тарелками, полными крошек. Еще там лежали разные измерительные инструменты и три огромных свитка, свидетельствующие, что мореплаватель, скорее всего, провел в столовой весь день. Он освободил два стула, сдвинул посуду на край стола, развернул на всей оставшейся поверхности географическую карту и начал так: – Перед вами карта ветров и течений Северной Атлантики, которую вычертил, путешествуя ради блага Португалии в Африку Бартоломео Перестрело[24]. Ею я стану руководствоваться, выходя из порта и возвращаясь из экспедиции. Я присмотрелся к карте и после самого беглого анализа ее данных разобрался, какие преимущества она дает мореходу. Тем не менее создал ее Перестрело во время плаваний до Африки и обратно, поэтому информация, которую карта в себе несла, становилась все более и более скудной по мере продвижения к западу от европейских и африканских берегов. – А как же дальше на запад? – спросил я без обиняков. – Цель моей экспедиции – достичь Леванта через Понант[25], – ответил он. – Сегодня океан к западу от земель, обозначенных на этой карте, не изведан, его можно только вообразить, и я намерен вычертить свою и внести в нее малейшие подробности[26]. – Глаза его засверкали. – Приближаясь к восточным берегам Индии, мы сначала наткнемся на Сипанго[27], а двигаясь на запад еще дальше – на Катай[28]. Колон шел по океану, следуя за течениями указательным пальцем, а чтобы проиллюстрировать свои слова, вынужден был продолжить путь слева от карты по столу, между тарелками и стаканами. Там, где мечтатель надеялся обнаружить Сипанго и Катай, он пристроил хлебные корки. – Марко Поло оставил в своей «Книге о разнообразии мира» потрясающее описание этой страны, изысканно декорированные дворцы которой скрывают за своими стенами несметные сокровища, – продолжал он. – Именем королевы я завоюю… по крайней мере, хочу завоевать эти территории, и они превратятся для Испании в неисчерпаемый источник золота. – А какие же выгоды вы надеетесь получить для себя лично? Думаю, вы планируете кругосветное путешествие не только ради обогащения королевы и даже не только ради собственной славы? – Конечно. Вернувшись, я попрошу ее величество назначить меня вице-королем всех открытых мной земель. И стану управлять территорией куда более обширной, чем Испания и Португалия вместе взятые. М-да, теперь я сам убедился в упрямстве Колона, описанном Америго Веспуччи. Он получал один отказ за другим, но стоял на своем, воодушевлялся всякий раз новым прожектом, навлекал на себя очередные беды, потом все начиналось сначала. – Я прослышал, что вы неоднократно заявляли о своих планах – в Лиссабоне, в Кордове, в Саламанке, в Севилье, но король и королева всякий раз отказывали вам в поддержке… Каким образом вы рассчитываете изменить обстановку в свою пользу? – У меня всегда были хорошие отношения с доверенными лицами Изабеллы, сейчас они тоже хорошие, поэтому мне известно, что, несмотря на колебания с финансовой поддержкой экспедиции, королева заинтересована в ней куда больше, чем вы можете себе представить. Ее величество даже выделила мне ренту, чтобы удержать в Кастилии, – из страха, что я в конце концов изложу свои идеи главе какого-нибудь соперничающего с Испанией государства. Я веду переговоры о планах экспедиции через королевского казначея Луиса де Сантанхеля[29] и думаю: если нам удастся убедить этого последнего в безусловной важности моего плавания, он использует свой авторитет и уломает королеву. Стало быть, у Колона имеются не только связи при дворе и средства влияния на монархов, то есть для него не исключена принципиальная возможность выйти в плавание, но он еще и куда более, чем казалось, близок к тому, чтобы получить деньги на экспедицию. Королева доверяет ему, и теперь решение проблемы – лишь вопрос времени. У Веспуччи были все основания тревожиться. Но если я дам собеседнику парочку дурных советов, да еще и мой манускрипт хоть немножко посодействует, этого, вероятно, хватит, чтобы расстроить любые, даже самые прекрасные планы. – На вашем месте, – начал я таким тоном, словно решил пооткровенничать, – я бы не рассчитывал на то, что по возвращении из плавания королева назначит вас вице-королем Индии, или… или той территории, которую вы откроете. Я далек от намерения говорить о королеве что-то плохое, но ведь когда новые земли будут открыты и пути к ним известны, двор вас всего лишь потихоньку поблагодарит и немедленно вступит во владение ими от имени королевства Кастилия. А вы превратитесь в одного из тех, кого вполне можно заменить. Вспомните: любой первооткрыватель имеет для власти цену только до того, как сделает открытие! А потом правителю – конкретнее, если речь о новых землях, королеве – потребуется губернатор, и нет никаких оснований полагать, что именно вы окажетесь в глазах ее величества лучшим кандидатом на этот пост. – Ясно. Ну и что вы предлагаете? – Вам надо играть в открытую. Только обнародовав свои требования до начала экспедиции, вы сможете быть уверены, что, вернувшись, получите желаемое. Опять-таки вспомните: ключ от двери, ведущей в Индию, именно у вас. А это очень сильная позиция. Когда вам предстоит встреча с Сантанхелем? – Мы точно должны увидеться завтра. – Стало быть, завтра ему свои условия и изложите. Только не поддавайтесь! Сантанхель представит вас королеве как человека решительного, умеющего торговаться, и тогда у вас не останется сомнений в том, что, завоевав Индию и все остальное, вы получите пост вице-короля. Однако быстро я завоевал доверие Колона… Завтра он с моей помощью истинно по-королевски сядет в лужу. 44 Следующее свидание Колон назначил мне через день. – Встреча с Сантанхелем, как мы и условились, состоялась вчера, – выпалил он, едва меня завидев, и сразу же похвастался, что был услышан должным образом. – Я последовал вашему совету и предъявил ему свои требования. Даже добавил два пункта: чтобы, во-первых, мне дали дворянский титул, во-вторых, пожизненный пенсион. Вы оказались правы, играть надо в открытую. В сентябре мои условия начнет изучать Большой королевский совет[30] с участием знати и высоких придворных чинов. А когда они будут готовы, пригласят меня, чтобы я уже сам рассказал о своих намерениях. – Отлично. Значит, остается подождать. Я решил задержаться в Санта-Фе еще на несколько недель – хотелось, пока все не решится, не упускать из виду происходящее. Впрочем, на самом деле мне надо было проследить, чтобы все записанное в книге осуществилось без помех. Разбор планов Кристобаля Колона действительно начался в сентябре 1491 года, но королева, более озабоченная завоеванием Гранады, чем Индии, слушала невнимательно. Большой совет состоял из политиков, церковников и ученых, они и должны были подвергнуть скрупулезному анализу намерения просителя, не проморгав ни единого аспекта. Колон говорил энергично, с напором, используя, по сути, те же аргументы, что приводил мне за столом, заставленным грязной посудой и объедками. В конце речи он перечислил свои требования, причем выдвинул их со всею решительностью. Шел месяц за месяцем, так что я волей-неволей присутствовал при осаде Гранады до последнего дня. Испанцам удалось выстроить вдоль границы воинство Арагона и Кастилии, насчитывающее уже десять тысяч всадников и сорок тысяч пеших солдат. Однако, несмотря на то что силы были значительные, никакого сражения не произошло. Случались иногда перестрелки, в городской стене пробили несколько брешей, чтобы напомнить маврам об осаде, но никакого тебе кровопролития. Я всем сердцем желал конца осады, поскольку иначе монархи не смогут заняться делами экспедиции, однако местных христианских воинов строительство Санта-Фе интересовало куда больше, чем война. А пока солдаты строили, советники советовались. В ноябре 1491 года в Гранаде стала остро ощущаться нехватка пшеницы, проса, ячменя и масла. И поскольку мавры оказались неспособны найти себе хотя бы одного союзника, чтобы противостоять осаждающим, Боабдил капитулировал и подписал договор, по которому королевство Гранада передавалось испанцам. Правда, султану хотелось сохранить за собой город до марта, но вечером первого января испанцы вошли в него по заброшенной дороге и вышли назавтра с ключами от Альгамбры. Второго января 1492 года Испания наконец воссоединилась. А королева Изабелла помылась и переоделась. Все пили допьяна, все ликовали, праздник затянулся до рассвета, исступленный восторг охватил даже Колона, и тот мгновенно забыл о тревогах, глодавших его со дня приезда в Санта-Фе. Между тем я сблизился с мореплавателем до такой степени, что он познакомил меня с Луисом Сантанхелем. Этот последний был не просто казначеем, он управлял всем имуществом королевы Изабеллы как заправский министр финансов. И я почувствовал, что вовсе не Большому королевскому совету, а ему суждено склонить королеву к тому или иному решению. Раньше или позже в русле событий должно было найтись место и окончательному вердикту Совета. И вот Колона наконец приглашают выслушать этот вердикт. Мне следовало терпеливо ждать за стенами здания. Ждать пришлось на удивление недолго. Ко мне подошел донельзя удрученный Кристобаль с ужасной новостью: королева Изабелла снова отказала в поддержке его экспедиции в Индию. – Да что ж там такое стряслось? – удивился я. – Двойной провал, вот что, – с трудом выговорил Колон. – Ученые, как и все предыдущие советники по части науки, сочли мои планы невыполнимыми и объяснили мне, что границы океана известны лишь Тому, кто их провел, а политики назвали мои требования чрезмерными. Ваши советы сработали против меня! – Что ж поделаешь… Но если вам интересно мое мнение, скажу: лучше все узнать сразу, сейчас, чем по возвращении из открытой вами Индии услышать, что никто не согласен доверить вам управление ею. Что вы намерены предпринять дальше? – Ничего. Все кончено. Все пропало. Я возвращаюсь в монастырь, где оставил своего сына Диего. – Мне теперь тоже нечего тут делать. Если позволите, провожу вас до Ла Рабида, так дорога покажется менее тягостной. 45 Мы с Кристобалем Колоном покинули Санта-Фе. Все произошедшее сделало мореплавателя угрюмым. Январь в королевстве выдался морозным, такие холода в этих широтах крайне редки, но нынче снег валил даже на севере Гранады… Лошадям приходилось трудно, они двигались вперед через силу, из ноздрей их вылетали облачка пара, вылетали – и замерзали, обращаясь на удилах и сбруе в лед. Едва мы отъехали на несколько лье от Санта-Фе, за нашими спинами послышался стук копыт, кто-то что-то прокричал. Я потянул за поводья, карета замедлила ход и остановилась. К нам неслись всадники, преследовавшие нас с самого отъезда. – Господин Колон! – прокричал самый быстрый. – Что? – хмуро, но выйдя все же из оцепенения, отозвался мой спутник. – Господин Колон, ее величеству угодно вас видеть! – задыхаясь, объяснил всадник. – Зачем? – Ее величество желает, чтобы вы сами изложили ей свои планы. Возвращайтесь! Королева Изабелла хочет лично познакомиться с вашими намерениями и вашими требованиями. Колон улыбнулся. – Поворачиваем! – заорал он, возвращаясь к жизни. В Санта-Фе мне открылось, что новый поворот события приняли благодаря вмешательству Луиса де Сантанхеля, который тотчас же пригласил нас к себе. – Дорогой друг, понимаю, как вы были огорчены, – сказал Сантанхель Колону, – но не придавайте такого большого значения вердикту королевских советников. Эти люди – при том, что намерения у них самые что ни на есть добрые – чаще всего не видят за деревьями леса, то есть за деталями теряют из виду благо королевства. – Но кому я обязан столь внезапной сменой курса? – спросил Кристобаль. – Не кому, а чему. Истории о вашем присутствующем здесь друге, которую вы мне как-то рассказали, – ответил королевский казначей, указывая на меня. Несомненно, из нас троих я был удивлен больше всех. – Видите ли, – обратился на этот раз ко мне Сантанхель, – я долгое время, по поручению королевы, организовывал работу кастильских таможен, и когда Кристобаль привел мне в качестве примера выгоду для вашей торговли от прямых связей с Индией, тут же сообразил, что возможность действовать в обход посредников и не платить таможенную пошлину должна принести немалую выгоду и испанским купцам. А заодно – что, соответственно, вложение средств в экспедицию господина Колона может быть весьма рентабельным, и никак иначе. – Хорошо. Но почему тогда столько лет длится эта катавасия с советниками? – сдвинул брови Колон. – До сегодняшнего дня главной заботой ее величества было воссоединение королевства. Пока у нас под носом царили мавры, о завоевании Индии думать было некогда. Теперь дело другое: падение Боабдила все меняет. И наконец вам путь открыт. – А королева так же в этом убеждена, как вы? – осведомился Колон. – Нет. Королева смотрит на вещи иначе. Знаете, у нее ведь есть чем заняться, помимо таможенных пошлин и выгоды для купцов. Надо будет использовать во время аудиенции другие аргументы. Только не волнуйтесь, мне известно, как тронуть сердце королевы. Вы скажете, что эта экспедиция даст возможность обратить в христианскую веру жителей всех открытых вами территорий, а ведь целью нового завоевания Испании было не только объединить страну, но и распространить по Европе христианство. – А когда мы встречаемся с королевой? – спросил, внезапно разволновавшись, мореплаватель. – Дайте время, надо же подготовить почву, – улыбнулся Сантанхель. – Но, обещаю, с завтрашнего дня все пойдет очень быстро. Сантанхель признался мне, что он марран[31]. Было бы немыслимо отдать столь важный пост при королевском дворе Испании нехристианину, и я стал понимать, до чего противоречивые чувства раздирают его душу. Иудей, которого подвергли насильственному обращению в христианство, по иронии судьбы должен будет доказывать королеве необходимость такой же участи для обитателей территорий, которые завоюет его подопечный. Но, искусно проводя свою политику, казначей говорил то, что другие хотели бы слышать, а не то, что думает. Все менялось к выгоде Колона с такой скоростью, что я не поспевал за событиями. Минутой раньше я думал, будто моя миссия в Испании завершилась, ан нет – придется все начинать сначала. Сантанхель свои намерения осуществил, да так ловко, что мореплавателю удалось заключить с королевой соглашение по основным пунктам еще до конца января. Теперь Колона было не узнать! – Я вам должен свечку за это поставить, – сообщил он после ужина с обильными возлияниями. – Вы не только снабдили меня аргументами, способными убедить Сантанхеля, но благодаря вам я добился от королевы всего, что хотел за свое открытие. Я перед вами в долгу. Если смогу когда-нибудь оказаться вам полезным, только дайте знать. Однако, несмотря на то что принципиальное согласие королевы на условия мореплавателя на этот раз было получено почти мгновенно (ускорила процесс эйфория в связи со взятием Гранады), Кристобалю требовалось еще несколько месяцев, чтобы обговорить с представителями ее величества все детали и изложить договор на бумаге. Согласно этому договору, Колон становился адмиралом и получал все территории, какие только откроет. В Испании мне теперь делать было нечего, я отправился в Уэльву и поднялся там на борт судна, взявшего курс на Геную. 46 Пока меня не было, ход моих генуэзских дел настолько замедлился, что, стремясь наверстать упущенное, первые дни по возвращении я работал день и ночь. Как сейчас поведет себя Веспуччи, было трудно себе представить, и я каждый вечер прятал манускрипт под матрас, оставляя на ночном столике его копию, до того похожую на оригинал, что принять одно за другое ничего не стоило. Вот только хитрец Веспуччи видел меня насквозь, и любые игры с ним оказывались бесполезны. Не прошло и недели с момента швартовки нашего корабля в Генуе, и я, проснувшись утром, обнаружил, что книжки под матрасом больше нет. Мало того. Вор не хотел рисковать, потому забрал и копию, а вместо нее положил на ночной столик записку. Сегодня в тот же час в том же месте. Знаю, что вы придете. И действительно, в точности, как тогда, на закате я подходил к тому же постоялому двору. И тот же звероподобный тип встретил меня у бара, чтобы проводить в ту же комнату на втором этаже. Там меня ждал Веспуччи, по виду которого сразу стало ясно: ни на что хорошее рассчитывать не стоит. – Ну что? Похоже, ваши методы себя не оправдали? – ехидно спросил он. – Да как сказать… Какое-то время я верил, что все удалось, – ответил я, пытаясь преуменьшить масштабы моего провала. – Впрочем, рассказ о ваших приключениях довольно интересен. – С этими словами он медленно достал откуда-то книгу и положил ее на стол. – Но какое это теперь имеет значение. Отныне делаем все, как я считаю нужным. Может, и не так деликатно, зато более действенно. Америго решил ни в чем не полагаться на волю случая. – Берите перо! – приказал он. – Сейчас продиктую вам список несчастий, которые обрушатся на экспедицию нашего дражайшего Кристобаля Колона, как вы его именуете. Поскольку я и сам мореплаватель, мне хорошо известно, как можно провалить экспедицию такого рода. Вам останется только отправиться в путь вместе с вашим другом, чтобы по пути делать все возможное и невозможное ради моей выгоды. Веспуччи протянул мне перо и манускрипт, я открыл его на последней странице и записал на ней под диктовку длинный перечень ловушек, засад и катастроф, одна страшнее другой, перекладывая этот перечень на язык, понятный книге. Бунт команды, саботаж, шторм за штормом, огромное масляное пятно на поверхности воды, кораблекрушение, огонь небесный, нехватка продуктов… чего там только не было! Мне бы не удалось продлить этот список, не добавив в него чего-то, что уже было перечислено. Страницу я заполнил, и Веспуччи, похоже, успокоился. Но вдруг он спросил: – Там осталось сколько-нибудь места? – Одну фразу, пожалуй, втисну. – Тогда пишите: Кристобаль Колон никогда не ступит на землю Индии. Он взял книгу и внимательно прочел новую страницу, улыбаясь всякому описанному там событию так, словно оно происходило у него на глазах. – А правда забавная она, эта ваша книжечка, – все еще улыбаясь, сказал он. – Временами у меня возникало даже странное ощущение, будто играю с самим Богом. Или с дьяволом, с какой точки зрения посмотреть… – И громко расхохотался. Отсмеявшись же, повелел: – Все, теперь уходите. Как написано в вашем манускрипте, Колон отныне ваш должник, а значит, ему будет приятно взять вас с собой в экспедицию. В награду за услуги. – Вы хотите, чтобы я отправился с ним в Индию? – встревожился я, несмотря ни на что никак не ожидавший такого поворота событий. Одно дело – управлять экспедицией с помощью манускрипта отсюда, совсем другое – бог знает где. – Вижу, вы неплохо улавливаете мои мысли. Да. А книжицу я из предосторожности оставлю себе. Это даст мне уверенность не только в том, что вы отплывете с Колоном, но и в том, что станете действовать в мою пользу. И шансы на свидание с вами по возвращении увеличатся. Разумеется, если выживете. Насильно снаряжая в экспедицию, заранее обреченную на провал, Веспуччи подталкивал меня к верной гибели. Он надеялся таким образом освободиться сразу от нас с Колоном обоих, а себе обеспечить полную свободу маневра. Довольный, он засунул манускрипт в верхний ящик письменного стола, встал и подвел меня к двери. – Вот увидите, океанский воздух окажется для вас благотворен, – сказал он напоследок и запер за мной дверь. Его симпатичный приспешник проводил меня до выхода из постоялого двора. 47 Субботним утром четвертого августа я – отнюдь не по собственной воле – проснулся на борту «Санта-Марии», идущей вдоль берега Андалусии. Каракка[32] отчалила накануне, с ней вместе вышли в море две каравеллы – «Пинта» и «Нинья»[33]. Все предшествовавшие отплытию месяцы я дни и ночи проводил в компании Колона и трех братьев Пинсон[34]: мы планировали экспедицию в мельчайших деталях. Никто, включая адмирала, не представлял, сколько продлится путешествие, и на всякий случай было решено загрузить на корабли как можно больше провианта и пресной воды. В порту Кадикса яблоку негде было упасть, оттуда уходили многочисленные суда, увозившие изгнанных из Испании евреев, и пришлось искать для подготовки кораблей к плаванию другое место. В связи с этим мы снялись с якоря поблизости от монастыря Ла Рабида, на противоположном берегу реки Одьель, на песчаной отмели Сальтес. Мартин Пинсон командовал арендованной им специально для экспедиции «Пинтой», на борт которой он взял двух владельцев каравеллы. Его братья, Висенте и Франсиско, стали капитанами «Ниньи» – самого, как показывает название, маленького из кораблей. Достигнув через шестьдесят миль параллели, на которой находились Канарские острова, Колон свернул на юго-запад, надеясь таким образом избежать встречи с португальской эскадрой, – португальцы, как адмиралу стало известно, собирались подкараулить его в открытом море. Обстоятельства сложились странные. Мне было заранее известно, какие удары неожиданно обрушатся на наши головы, но я ничего не мог предпринять, чтобы события совершались по-иному. Худшим из возможных выходов было бы предупредить Колона, ведь он сию же минуту заподозрит, что виной всем бедам я один. Оставалось дожидаться времени каждого из запланированных несчастий и по возможности смягчать его последствия. Поднимаясь по трапу на борт, я исполнял свой договор с Веспуччи независимо от того, успешной окажется экспедиция или провалится. Отныне ставкой в его игре была моя жизнь, и я эгоистически решил втихую помогать Колону – просто ради того, чтобы не погибнуть в этой передряге. В конце концов, ничто в книге гибели моей не предвещало. В одном Веспуччи оказался прав: океанский воздух шел мне на пользу. Долгие дневные часы я проводил на палубе, чуть наклонившись вперед, чтобы противостоять ветру (а ветры тут были сильными), и часто закрывал глаза, боясь ослепнуть от этого самого насквозь просоленного океанского воздуха. Меня поражало, до какой степени по-разному – тут все зависело от конструкции и габаритов – суда реагируют на ветер и на зыбь. Самое большое из них – каракка «Санта-Мария» – было весьма устойчиво и двигалось вперед с постоянной скоростью. Каравеллы «Пинта» и «Нинья», обе поменьше флагманского корабля, из-за своих размеров раскачивались и лавировали в ритме волн. Еще я заметил, что «Пинта» с треугольным парусом с трудом поспевала за двумя другими кораблями, паруса у которых были квадратными. Пятого августа, наблюдая за «Пинтой», которая шла параллельно нам, я заметил на борту двух о чем-то бурно спорящих матросов. Спор их показался мне подозрительным, потому что они то и дело показывали пальцем на штурвал, и я решил предупредить Колона. – Это Гомес Раскон и Кристобаль Кинтеро, владельцы «Пинты», – всмотревшись в спорщиков, объяснил адмирал. – Интересно, что они там, на корме, делают – смотрите, смотрите, как наклонились! Ответ мы узнали назавтра: руль «Пинты» соскочил с петель. А мы ведь были в открытом море! Мартин Пинсон, как сумел, исправил поломку, флотилия двинулась дальше, но на следующий же день руль соскочил снова. То одно, то другое… Наше плавание к Канарским островам растянулось почти на месяц, хотя путь предполагался коротким. Колон обвинял во всем нанявшихся на собственную каравеллу простыми матросами Раскона и Кинтеро, говорил, что с их стороны это саботаж, говорил, они нарочно выводят «Пинту» из строя, чтобы ее не использовал никто, кроме испанцев. Адмирал решил подождать, пока на остров Ла Гомера[35] вернется вдова губернатора Беатрис де Бобадилья и Оссорио, чтобы купить у нее небольшой галисийский корабль и заменить им злосчастную «Пинту», но Мартину Пинсону удалось отремонтировать все металлические части штурвала с помощью местных кузнецов, так что замены не потребовалось. Беатрис де Бобадилья была до того обворожительна, что я заподозрил роман между нею и Колоном[36]. Поняв, что корабль покупать не придется, наш флотоводец заказал для каравеллы новые квадратные паруса, способные ускорить ее ход, но, как мне показалось, это был просто предлог, чтобы задержаться на острове дольше, чем надо на пополнение запасов воды и провианта, и в итоге мы покинули Канары только шестого сентября. Предстояло совершить беспримерный переход через Атлантику в Сипанго. 48 Доверие Колона позволяло мне играть при нем роль адъютанта, а иногда даже и советника. Не раз он приглашал меня в свою каюту, чтобы о чем-то посоветоваться или прикинуть, какая идея лучше. – Вы ведь отличный математик, – сказал адмирал однажды, – так помогите мне правильно оценивать расстояния по мере того, как мы продвигаемся к западу. На сегодняшний день, согласно моим расчетам, до Сипанго остается семьсот пятьдесят миль. – А откуда вы взяли это число? – Оно – результат длительных вычислений, но мне надо познакомить вас с деталями, чтобы вы могли точнее решить задачу. Колон взял компас и знаком предложил мне подойти к его рабочему столу. – Вот это расстояние соответствует одному градусу долготы, – начал объяснять он и аккуратно, чтобы не сдвинулась стрелка, положил компас на карту. Красный и синий концы стрелки расположились на одной параллели. – Все географы, мореходы и астрономы пришли каким-то чудесным образом к согласию, поделив экватор на триста шестьдесят градусов. Зато они расходятся во всем остальном. Первое, что надо понять, – какое расстояние соответствует одному градусу на экваторе. Аристотель, Эратосфен и Птолемей проводили разные опыты и пришли к разным выводам. Я придерживаюсь числа Птолемея, наименьшего из трех, и, соответственно, утверждаю: Земля вовсе не настолько велика, как думают простые люди, ибо один градус на экваторе – это пятьдесят шесть и две трети мили. Таково приблизительное, но, думаю, близкое к истинному значение. – А при дворе думают, что при более коротком пути меньше риска? – предположил я. – Вы все верно понимаете, – кивнул он и добавил, сверля меня взглядом: – Я продолжу объяснения, но не дай бог сказанное здесь просочится за эти стены… – Не беспокойтесь, выйдя из вашей каюты, я буду нем как рыба. – Мне удалось еще больше сократить все расстояния, используя вместо арабской, которую использовал в свое время Птолемей, римскую милю, которая короче. Сделав это, я получил длину градуса на экваторе равной всего четырнадцати лигам[37]. После пересчета этого расстояния на широте Сипанго получилось, что длина градуса – всего двенадцать с половиной лиг. – Ловко придумано! – Но все-таки мало знать, какова длина градуса, чтобы оценить расстояние от Испании до Сипанго. Надо еще разобраться, сколько градусов две страны разделяет. И здесь опять приходится делать выбор между расстоянием в двести двадцать пять градусов, известным из вычислений Марина Тирского[38], и в сто сорок четыре градуса, предлагавшимся Птолемеем. Из этих двух чисел я опять выбрал меньшее. – Вот теперь мне ясно, почему все ученые, кого ни избирали их величества в советники, один за другим объявляли ваше плавание невозможным… – Тут все дело в интерпретации, – возразил Колон. – Эти ваши ученые противоречат не мне, Птолемею! – А если все они правы? – Значит, мы погибнем от жажды посреди океана, такого огромного, что нам никогда не увидеть берегов… – Верно. Но разве мысль об этом ни разу не приходила вам в голову? Колон не ответил, и я осознал: да он ведь прекрасно понимает, что, манипулируя числами ради того, чтобы убедить ученых и других королевских советников, поневоле лжет не только им, но в равной степени и себе самому. И, чтобы остаться в здравом уме, ищет способ очистить с течением времени совесть от груза этой известной ему заранее возможности – возможности загубить экспедицию. И если Веспуччи отправлял меня на верную смерть из честолюбия, то Колон вел меня к ней просто потому, что был ослеплен. – Может, продолжим? – спросил я. Надо же было оборвать затянувшееся молчание. – Давайте, – согласился он. – Но теперь следует разъяснить вам кое-что важное. – Он поколебался, но после паузы заговорил снова: – Что касается подсчета пройденных миль, нам придется вести двойную бухгалтерию… – Это еще почему? – Его неожиданные слова порядком меня заинтриговали. – Главное для капитана дальнего плавания – вовсе не умение читать карты и вовсе не способность хорошо управлять судном. Главное, видите ли, – это умение поддерживать на должном уровне дисциплину на корабле. Матросы, которые верят своему капитану, переживут и бури, и голод, ни разу ни о чем не спросив. Зато при малейшем сомнении матросы возомнят себя мореходами получше капитана, и в день, когда это случится, мы с вами окажемся под замком в трюме «Санта-Марии» или, если повезет меньше, на океанском дне. – Понятно… – Двойная же бухгалтерия позволит вести, с одной стороны, свой личный счет миль, где будут точно отражены все мои наблюдения, а с другой – счет, так сказать, для публики, где будет представлено куда более медленное продвижение флотилии. Поскольку нам неизвестно, куда мы идем, а потому неизвестно и когда окажемся на месте, эта методика подарит нам дней десять лишку в случае, если станем чересчур долго блуждать по океану. – Неплохо придумано. – Разумеется, нет необходимости уточнять, что стоит хотя бы кому-то на «Санта-Марии» пронюхать об этом обмане, нас с вами вздернут на ближайшей мачте задолго до того, как появится шанс умереть от жажды. 49 Первые дни плавания прошли без сучка без задоринки. Я вел двойную бухгалтерию, которой научил меня Кристобаль. У лоцманов открытого моря[39] появилась досадная привычка отклоняться от курса на четверть мили к северу, и это вынуждало Колона, уверенного в нашем пребывании на широте Сипанго, часто их поправлять, твердя, что нам следует двигаться строго на запад. Пятнадцатого сентября с неба на океан примерно в четверти лье от наших кораблей обрушился огненный столб. Матросы увидели в этом знак – дескать, флотилия сбилась с дороги, и хотели изменить курс, но адмирал упорно держался своего. Шестнадцатого сентября наши каравеллы вошли в обширное зеленое пространство: поверхность океана была здесь устлана водорослями, напоминавшими речные, сквозь них то и дело проглядывали какие-то веточки, сучки и стебли тростника… Матросов это сильно возбудило, они решили, что берег уже где-то рядом[40], а когда я с помощью бечевки и кусочка мяса к вечеру выловил краба, возбуждение экипажа достигло апогея. Я отнес свой ошеломляющий улов Колону, и он, рассмотрев краба, пришел к выводу, что подобная особь не могла бы выжить дальше чем в двадцати четырех лье от берега. Только – где же они, берега? Назавтра над кораблями пролетела цапля – и экипажи всех трех кораблей встретили ее криками радости. Так же приветствовали они альбатроса, фаэтона, буревестников и разных мелких земных птиц, которые, по мнению мореходов, не имеют привычки спать на волнах. В последовавшие затем дни моряки так жаждали увидеть землю, что приметы ее близости начали множиться: вот и вода, чудилось им, стала вдруг не такой соленой, вот и облака выглядят теперь большими и тяжелыми, точь-в-точь как те, что образуются над землей и предвещают дождь… И птиц над кораблями вроде как пролетает все больше… Однако мы, как и раньше, находились посреди океана. Колон пообещал тому, кто первым увидит землю, вознаграждение в десять тысяч мараведи[41], и «признаки близости земли», за которые можно получить награду, так взволновали матросов, что они поверили: каждому из них известно, где желанный берег. С той минуты на кораблях флотилии как на дрожжах росло количество «увидевших» сушу, а соответственно – и распрей. Девятнадцатого сентября, убежденные, что земля лежит чуть севернее, матросы попытались заставить адмирала изменить курс. Разгорелся жаркий спор, в ходе которого я имел возможность наблюдать явление, описанное прежде Колоном, – каждый матрос вдруг возомнил себя капитаном. Но Колон-то в результате всех наших вычислений точно знал, что пройдена лишь половина пути, и упорно держал курс на запад. Потом начался сильный ветер и дул до тех пор, пока все три судна не оказались посреди громадного масляного пятна… Растерянные парни сидели или лежали на палубе, глядя на ставшие вдруг совершенно неподвижными паруса и снасти. Запасы продуктов и пресной воды все уменьшались и уменьшались – это просто-таки невооруженным глазом было видно, безо всяких измерений или взвешиваний. Не будучи капитаном, я счел для себя возможным и даже необходимым подойти к нескольким матросам и поговорить с ними: хотелось «прощупать пульс» команды. Общее настроение не соответствовало даже худшим предвидениям Колона, настроение было ниже ватерлинии. Все ворчали, все знали, куда направить флотилию, я почти воочию видел мятеж на корабле, и только отсутствие ветра не давало матросам взбунтоваться в открытую. Ведь даже если бы кому-то и удалось, завоевав всеобщее доверие, возглавить экспедицию, что бы он делал дальше? Новый капитан корабля, стоящего с повисшими парусами посреди мертвого штиля, подвергся бы точно такой же критике, как та, из-за которой низложили предыдущего. Ну и все бранились себе под нос, не более того. После нескольких дней всеобщей глубокой хандры паруса наконец наполнились ветром. И почти сразу же снова стали появляться то скопления водорослей, то тростники, почти сразу же в небе замелькали то фрегаты, то буревестники. Значит, земля все-таки близко! Сначала матросов всякий новый знак будоражил, потом они возвращались каждый к своему делу. И вот тогда-то начались миражи… Двадцать пятого сентября, выйдя на нос своей каравеллы, Мартин заметил лье в двадцати пяти к юго-западу остров. Поскольку отмахнуться от такого доказательства было невозможно, Колон на этот раз поддался уговорам и сменил курс. Прошли несколько лье – и остров исчез как не бывало… Назавтра прилетели штук сорок буревестников. Прилетели и расселись по такелажу. Седьмого октября настал черед брата Мартина, Висенте. Теперь видения одолевали его и матросов с «Ниньи». Надежды постоянно сменялись разочарованиями, и моряки совсем пали духом. Одни безоговорочно поверили в то, что им не суждено ступить на твердую землю, другие – так же безоговорочно – в то, что капитан «Санта-Марии» ведет их не пойми куда. Поскольку птицы чаще всего прилетали с юго-запада, Колон в конце концов решился на пару дней сменить курс и посмотреть, что окажется там, куда мы придем. Ему было известно: большей частью своих открытий португальские мореплаватели обязаны именно наблюдениям за полетом птиц. Девятого октября я, как обычно, пришел в капитанскую каюту сделать подсчеты продвижения за сутки. И на нас обрушилось неизбежное. – Ну? Какое расстояние мы прошли за все время пути? – спросил меня Колон, разделавшись с сегодняшними замерами. – Хорошо идем. Только что перешагнули за восемьсот лье. – Восемьсот лье? Ох, именно этого я и опасался! – То есть? – Мы миновали долготу Сипанго, – ответил растерянный Кристобаль. – И что теперь делать? – Идти дальше. – Докуда? – поинтересовался я. – До Сипанго. Вообще-то выбора у нас не было, на обратный путь в Испанию так и так не хватило бы припасов. Либо мы должны были двинуться назад и умереть с голоду на полдороге в Испанию, либо продолжить поход и умереть с голоду на полпути в Сипанго. Из двух вариантов гибели Колон предпочел более достойную… Десятого октября земли на горизонте по-прежнему не было и настроение у всех упало ниже некуда. Даже адмирал, знавший, что мошенничает с результатами вычислений, потерял уверенность в себе. И экипаж «Санта-Марии» это почувствовал. Вот-вот закончатся пресная вода и провизия, и это будет роковой день для всех… 50 В ночь с одиннадцатого на двенадцатое октября, когда никто уже ни во что хорошее не верил, молодой матрос по имени Родриго де Триана[42], забравшись в воронье гнездо[43] на верхушке фок-мачты «Пинты», увидел во тьме свет. – Земля! Земля! – завопил он и сделал знак, предусмотренный адмиралом на случай, если вдруг кому-то берег все-таки откроется. Все сбежались на крик вахтенного – хотелось собственными глазами увидеть нечто, напоминавшее огонек свечи в темной комнате. От ветра «язычок пламени» слабо колебался. Поскольку до рассвета было еще далеко, адмирал отдал приказ бросить якоря и ждать утра, чтобы попытаться выйти на сушу. Возбуждение на парусниках флотилии было таким, что казалось, от него сгустился воздух. Естественно, уснуть в ту ночь никто уже не смог. А Колон, поддавшись эгоистическому порыву, записал в судовом журнале, что сам заметил свет раньше матроса – еще в 22 часа. Думаю, дело было не только в тщеславии: очень уж ему не хотелось выплачивать обещанные первооткрывателю десять тысяч мараведи. На рассвете мы – адмирал, братья Пинсон, нотариус, переводчик и я – погрузились в шлюпку и после совсем коротенького плавания высадились на песчаном берегу. Там нас встретили несколько сбившихся в кучку туземцев. Мне тогда довелось присутствовать при самом странном разговоре из всех, какие только были в долгой моей жизни. С одной стороны – горсточка смуглолицых людей в набедренных повязках, едва прикрывающих половые органы[44], с другой – Колон, братья Пинсон, нотариус и я. Между нами – переводчик. Прежде всего Колон спросил обитателей острова, как называется земля, на которую мы только что ступили. Переводчик перевел его вопрос на японский слово в слово. Туземцы долго обсуждали сказанное, потом стали оживленно жестикулировать. Переводчик пожал плечами. Колон повторил вопрос и на этот раз ткнул пальцем в землю, на которой стоял. Туземцы посовещались и ответили: – Гуанахани[45]. – Гуанахани, – повторил за ними переводчик и еще раз пожал плечами. – Гуанахани? – удивился и Колон и посмотрел на переводчика. – Гуанахани, – снова произнес тот, и в голосе ясно слышалась неуверенность. – А что это значит – «Гуанахани»? – Колон повернулся к туземцам, как будто надеясь, что испанский им понятнее японского. – Гуанахани. Сибао[46], – опять сказал туземец и, в свою очередь, ткнул пальцем в землю. – Вероятно, это один из островов архипелага Сипанго, значит, мы действительно в Индии – заключил сильно озадаченный Колон. Подозвал нотариуса и после короткой торжественной церемонии, во время которой истинные хозяева острова полностью игнорировались, именем короля Испании вступил во владение только что открытой землей и перекрестил остров в Сан-Сальвадор, чтобы отблагодарить Господа нашего Иисуса Христа[47] за то, что помог ему добраться наконец до Сипанго. Колона вдохновляла покорность островитян, и он тут же объявил себя вице-королем и генерал-губернатором острова. Покончив с завоеванием, новоявленный вице-король перешел к вещам более серьезным и, не теряя времени, спросил у туземцев, где тут золото. Далее последовал диалог, в котором одна реплика была безумнее другой, испанцы при этом размахивали руками, а туземцы неоднократно показывали себе на рты, потом на наши корабли, потом – на морской простор. Переводчик, восседавший, подобно арбитру, посреди всего этого недопонимания, в конце концов пришел к выводу, что золото должно находиться на соседнем острове, где обитают жуткие людоеды. Я для себя расшифровал знаки аборигенов несколько иначе: перестаньте издавать непонятные звуки, вернитесь на свои плавучие повозки, воспользуйтесь ветром с запада и покиньте нашу землю. Колона, воспользовавшегося вместо западного ветра гостеприимством туземцев, чтобы немножко освежиться, тем не менее вдохновляла мысль о близости золота, и он решил, что соседние острова надо завоевать прямо сейчас. Экипаж доставил вице-королю на борт «Санта-Марии» кое-какие подарки от подданных, в том числе попугая и хлопок, после чего мы отчалили. Во время короткого перехода к следующему острову Колон несколько раз показывал мне на карте Сипанго, где именно – к востоку от Катая – мы находимся. Абсолютно убежденный, что мы бодро-весело идем меж островов японского архипелага, он вычертил даже подробный график. Победа следовала за победой без промедлений, и 28 октября Колон «завоевал» еще один остров архипелага, названный им Хуаной[48]. Большие размеры нового испанского владения позволяли думать, что на этот раз мы пришли на главный остров Сипанго. Везде тут можно было встретить следы описанных Марко Поло богатства и государственности, и Колон отправил Родриго де Хереса и Луиса де Торреса[49] вглубь только что открытой им земли на поиски великого хана, с которым Марко Поло заключал сделки. Те вернулись ни с чем[50]. Шестого декабря экспедиция высадилась на следующем острове. – Аити, – ответил на этот раз вождь туземцев на вопрос Колона. – Аити, – повторил за ним переводчик и пожал плечами. – Аити? – переспросил адмирал. – Аити, – без малейших колебаний подтвердил переводчик, желая уверенностью тона убедить нас, что понимает происходящее. – Аити так Аити, – заключил, даже и не пытаясь понять происходящее, Колон. Он здесь тоже призвал нотариуса в качестве свидетеля, вступил во владение островом и нарек его Испаньолой. Местные жители посчитали нас пришельцами с небес, и благодаря этому матросам удалось-таки вытянуть из них немножко золота. После нескольких дней отдыха на песчаном побережье я вдруг вспомнил, что сбылись ведь не все записанные мной в книгу под диктовку Веспуччи несчастья, пока еще не случилось кораблекрушения. Но и оно не преминуло случиться, застав врасплох всю команду «Санта-Марии». Совершенно беззаботный в канун Рождества капитан каракки доверил руль юнге. Бедолага-мальчишка сделал какой-то не тот маневр, и «Санта-Мария» ткнулась носом в кораки судна, построить на берегу форт. Шестнадцатого января Колон, видя, что его люди раздражены и ожесточены, принял решение возвращаться в Испанию. Теперь в распоряжении адмирала было всего лишь два корабля, и пришлось оставить на острове тридцать девять человек – правда, за ними пообещали вернуться. Обратный путь оказался куда более тяжелым и опасным, чем предполагалось. Три дня нас швыряло туда-сюда штормами, «Пинта» и «Нинья» потеряли друг друга из виду, командующий сократившейся на треть флотилии написал уже нечто вроде завещания, где изложил все наши приключения, приказал положить свиток в бочку и бросить эту бочку в море. «Нинья», на которой находились мы с Кристобалем, зашла в порт на Азорских островах, затем пережила еще один сильный шторм, это существенно увеличило сроки, Португалии мы достигли только четвертого марта и, к нашему удивлению, выяснили, что подробности экспедиции Колона всем здесь известны. Разгадка, впрочем, оказалась совсем простой: «Пинта» пришла в Байону раньше нас. Король Португалии Жоан II, воспользовавшись случаем, пригласил мореплавателя к себе и во время аудиенции отстаивал собственные права на открытые им земли, но на этот раз я предоставил Кристобалю самому выпутываться из своих сложных отношений с монархами. Возвращение на родину не для всех оказалось радостным. Где-то месяц спустя после нашей швартовки в порту сифилис отнял жизнь у Мартина Алонсо Пинсона… Однако надо было готовить почву для новой экспедиции, и Колон написал длинное письмо Сантанхелю. В письме он восхвалял открытые им земли как населенные кроткими, послушными туземцами и как территории с реками, полными золотого песка. Я принимал к сведению все эти посулы, не подозревая, что немного времени спустя мне и самому придется к ним прибегнуть. Но сейчас я нахлебался более чем достаточно, пережил куда больше приключений, чем предполагал, и мне не терпелось поскорее вернуться домой. Это желание одолевало меня с того момента, как ступил на землю Европы, и при первой же возможности я отправился в путь. 51 Конечным пунктом была, естественно, Генуя, но я задержался в Севилье, где жил теперь Америго Веспуччи, чтобы повидаться с ним. Веспуччи, конечно же, знал все подробности моего морского «круиза» в мельчайших деталях, для этого ему достаточно было ежедневно открывать манускрипт на последней странице, так что цель моего визита состояла отнюдь не в передаче «заказчику» какой-либо информации, а только в попытке вернуть себе книгу. Дело обещало быть весьма заковыристым, ибо я не сомневался, что, скорее всего, увижу Веспуччи в страшной ажитации. И впрямь. – Вы снова самым плачевным образом все провалили! – заорал он вместо приветствия. – Несмотря на все ваши обещания, этот чертов Колон сумел-таки добраться до Индии! Это неслыханно! – Утешьтесь тем, что вы сделали возможное и невозможное, чтобы его цель не была достигнута, – ответил я. – И если он своей цели достиг, то лишь потому, что вы не сумели ему помешать. – Ничего себе утешение! Короли наперебой приглашают Колона к себе, чтобы увенчать его славой, а мне остается лишь разглагольствовать в своей гостиной! Ваша проклятая книга ни к черту не годится! Впрочем, как и вы сами! – Заметьте тем не менее: все, вами продиктованное, произошло, – старался я оправдаться. – Ну и что вы хотите этим сказать? – В течение веков книга ни разу не ошиблась. То, что я записывал на ее страницах, неизбежно происходило в полном соответствии с записью. Более ничего. Но Веспуччи не мог справиться с гневом. Он буйствовал, он рычал, он вертел головой справа налево и слева направо. А потом вдруг сел в кресло и, достав из ящика манускрипт, открыл его на последней странице. – А вот и нет! – торжествующе воскликнул он, не отрываясь от чтения. – В одном ваша книжка оказалась вам неподвластной. – Это в чем же? – Читаю последнюю фразу: «Кристобаль Колон никогда не ступит на землю Индии»! Между тем этот ваш Колон только что именно оттуда, из Индии, вернулся! – Послушайте, тут все дело в том, что вы читаете книгу наоборот. – Наоборот? Ни черта не понимаю! Что вы имеете в виду? – Вы принимаете за отправную точку известные вам факты, чтобы затем опровергнуть написанное в книге. А надо поступить наоборот. – Опять не понимаю… – На этот раз Веспуччи заинтересовался. – Примите как гипотезу, что книга права. Ну и из этого уже можно сделать вывод о том, что случилось в реальности. Озадаченный, Веспуччи вертел книгу так и этак, но уразуметь мною сказанного явно не мог. А я ждал, пока он сообразит. Наконец, после краткого раздумья, его лицо осветилось. – Понял, понял! Колон добрался не до Индии, а до какого-то другого места! – ликуя, закричал он. – Индия оказалась для него недосягаемой, и он, надо думать, высадился на каком-то новом континенте! – Ну да, именно это и случилось. Хорошо, а теперь я могу вернуть себе мою книгу? Поколебавшись минутку, стоит ли так легко отдавать столь драгоценный объект шантажа, Веспуччи взял себя в руки и с безразличным видом захлопнул манускрипт. Но продолжал держать его на коленях. – Не так скоро! – буркнул он. – Чего же вам еще от меня надо? – Пусть даже и верны все ваши научные выводы, я-то сам нисколько не продвинулся, – плаксивым тоном произнес он. – Добравшись до другого берега океана, я все равно не смогу увидеть там земли, уже не открытой Колоном, как бы она ни называлась, Индией или еще как. И что бы я ни предпринял, честь открытия будет принадлежать не мне. – Давайте и тут посмотрим на вещи иначе. Колон вопит на всех перекрестках, что завоевал Сипанго. Вам ничего не остается, как завоевать Катай или любую другую страну, которую не посетил еще, двигаясь на запад, ни один мореплаватель. Колон по возвращении написал Сантанхелю огромное письмо, хвастаясь тем, какие чудеса совершил во имя Испании. Вам достаточно сделать то же самое, но во славу республики Флоренция… – Так я же сроду не бывал ни в Сипанго, ни в Катае! И какой смысл в подобном письме, если всем известно, что Колон уже завоевал Индию? – Возьмите пример с Марко Поло. Не он открыл Шелковый путь, он только прошел по нему, причем спустя века после открытия. Однако он описал свое путешествие так красочно, с таким количеством замечательных деталей и с такой фантазией, что рассказ этот заставил всех забыть о предшественниках Марко, и с тех пор с Катаем и Сипанго неразрывно связано лишь его имя. Его вспоминают не задумываясь. Вот что вы сделаете: вы отправите вашему другу Пьеро Содерини письмо с благодарностью за поддержку, опишете там все земли и богатства, какие открыли по ту сторону океана во славу республики Флоренция, и сделаете все, чтобы копии этого письма разошлись как можно шире и чтобы письмо перевели на многие языки. С течением лет, а уж тем более веков, от нас остается лишь написанное. Историки будущего сравнят ваше послание с посланием Колона, и поди сейчас пойми, куда со временем склонится стрелка весов… – Но я же ничего не знаю о Новом Свете! Как вы хотите, чтобы я его описал?! – У меня есть предложение. Если вы вернете мне книгу, я сам напишу это письмо от вашего имени. В конце концов, я же побывал на всех завоеванных Колоном территориях и сам советовал, какие из его наблюдений не стоит делать достоянием Сантанхеля. Благодаря этому ваши открытия будут впоследствии подтверждены вашими преемниками и последователями. Веспуччи немножко подумал и согласился: – Да, пожалуй, ваш план может сработать. Ладно, договорились. Возвращаю вам вашу книгу, тем более что мне от нее все равно больше никакого толку, и принесите письмо, как только будет готово. Америго вздохнул и не встал, чтобы меня проводить. Я вышел с книжкой в руках, и на этот раз один, без приспешника Веспуччи. Неожиданный поворот судьбы! Мне был только что возвращен манускрипт в обмен на обещание заурядного благодарственного письма! 52 Письмо попало к Америго лишь несколько лет спустя: торопиться было некуда. Все равно, когда он заявлял, что прошел тот же путь, что Колон, с разницей в несколько дней, никто ему не верил. А опубликовал я письмо в 1504 году – в то время Кристобаль, вернувшись из своего четвертого, и последнего, плавания, тяжело заболел и совсем пал духом[51]. В адресованном Пьеро Содерини послании рассказывалось о четырех переходах через Атлантику, совершенных Веспуччи с 1497 по 1504 год, и таким образом получалось, что у Америго было столько же экспедиций, сколько у Колона. «Вспоминая» о первом путешествии, я поместил его между маем 1497 года и октябрем 1498-го, благодаря чему Веспуччи оказался первым европейским мореплавателем, ступившим на новый континент всего за несколько дней до того, как венецианец Джованни Кабото[52] прибыл в Канаду, и за несколько месяцев до того, как Кристобаль Колон, открывший во время двух первых экспедиций лишь острова, отправившись в третью, впервые ступил на твердую землю в Панаме. Я украсил послание живописными деталями, которые могли быть известны только тому, кто сам предпринял эти путешествия, рассказал о нравах и обычаях туземцев, за которыми наблюдал вместе с Колоном на Испаньоле, в частности поведал о том, как на «открытых Веспуччи» землях используется гамак и как устроены бани… Я опубликовал письмо на нескольких языках, распространил его в Италии, Франции, Голландии и Германии, где моя вымышленная история мореплаваний широко разошлась, ведь опровергнуть факты было некому, и из осторожности позаботился о том, чтобы письмо не попало ни в Испанию, ни в Португалию, где биографии Веспуччи и Колона были слишком хорошо известны[53]. Кристобаль Колон умер в 1506 году, оставаясь в немилости, истерзанный подагрой и втянутый в нескончаемую свару с испанской короной за свои права на открытых им территориях. Он был, несомненно, самым упорным человеком из всех, встреченных мной в жизни. Несмотря на то что его переводчик, полагавший, что беседует с японцами, ни единого сказанного туземцами слова не понял, несмотря на полное отсутствие сходства между бедными островитянами и описанными Марко Поло богатыми японскими государями, несмотря на то что Колоном было пройдено слишком короткое расстояние и земной шар, необходимый для того, чтобы его путешествие соответствовало описанному, оказался бы слишком мал, а главное – несмотря на им же самим постоянно совершавшуюся подделку расчетов, имевшую целью подороже продать результаты будущей экспедиции королеве, мореплаватель умер убежденным, что завоевал для испанской короны Сипанго, что обратил в христианство японцев и что «Аити» – японское название. Родриго де Триана, молоденький матросик, вознаграждение которого за открытую им землю Колон присвоил, умер в Северной Африке. Разочарованный, он принял ислам и яростно сражался с католическими армиями[54]. Небольшая помощь с моей стороны – и письмо Веспуччи попало на письменный стол видного немецкого картографа Мартина Вальдзеемюллера[55], того самого, что опубликовал в 1507 году первую карту мира, включающую Новый Свет. Поскольку все известные к тому времени континенты назывались именами женского рода – Азия, Африка, Европа, – Вальдзеемюллер феминизировал и имя Веспуччи, назвав открытый недавно континент Америкой. Наследники Колона, по-прежнему уверенные, что он завоевал Сипанго, не увидели в этом никакого повода для конфликта. В остальном время сыграло нам на руку. То, что письмо Содерини – фальшивка, открыли много позже. И дело не только в сомнениях: поскольку Веспуччи никогда особенно не жаловал этого господина, с чего бы он именно ему стал описывать свои приключения? Дело в том, что выяснилось: в мае 1497 года Веспуччи все еще вступал в право наследования Гонсало Берарди[56] и никак не мог именно тогда находиться в Новом Свете. Годы спустя историки пришли к выводу, что из четырех описанных в послании путешествий Веспуччи совершил только два, а первое и последнее – чистый вымысел. Но я вопреки всему достиг своей цели. Название «Америка» так прочно приклеилось к открытому другими континенту, что даже истина, обнаружившая себя через много лет, не смогла их разлепить. Известная нам история открытий с реальностью связана не больше, чем с порядком, в котором события добирались до нас. Ну а то, что Вальдзеемюллер ничего не знал, на мой взгляд, просто прекрасно: разве лучше было бы обозвать новый континент Каботой? Часть четвертая 53 Минули годы, десятилетия, века – и я в конце концов научился расходовать книжку экономно, получая при этом больше хорошего, чем плохого. Тогда же до меня дошла разгадка моего долгожительства, которое, казалось, будет длиться вечно. Описывая будущее, я не только рассказывал историю, но и творил собственную биографию. Стало быть, умереть я смогу, только описав – в стремлении к самоубийству, что ли? – собственную смерть. Ну и следовательно, надо было орудовать пером, ни на секунду не теряя бдительности, ибо старуха с косой только и ждала неудачно выбранного наречия или нескладной фразы, чтобы изъять меня из сочиненной мной истории. Кстати, именно это долгожительство, а вовсе не склонность к воздержанию убедило меня, что лучше оставаться холостяком. Женись я, да еще не раз, неминуемо оказался бы беспомощным свидетелем того, как одна за другой стареют и умирают все, кого избрал когда-то в жены. Конечно, за долгую жизнь у меня возникали связи со многими женщинами, но я всегда старался держать дистанцию, чтобы иметь возможность расстаться с подругой, прежде чем время возьмется за работу. И, соответственно, поддерживал лишь такие… такие поверхностные отношения, не зная ни горечи разлуки, ни огня страсти. Подобное бесчувствие позволяло мне заодно избегать главной ловушки на пути человека, пользующегося опасным оружием (а книга, бесспорно, являлась таким оружием). Всякий раз, влияя на ход событий, я должен был убедиться, что прислушался только к голосу разума, поскольку чувствовал: любовный экстаз мог бы подтолкнуть меня к необдуманным поступкам, чреватым разрушительными последствиями. Но, несмотря на века воздержания, однажды мое сердце не устояло перед чарами молоденькой девушки, и результат оказался еще хуже тех, воображаемых, последствий. Случилось это в 1893-м, во время ночи обильных возлияний. Я жил тогда в Вене, куда, независимо от моей воли, привели меня дела, связанные с торговлей. В те времена мне приходилось регулярно встречаться с австро-венгерскими аристократами, с одними – чтобы заполучить нового клиента, с другими – ради попытки обеспечить себе благосклонность императорского двора. Эта странная фауна, состоявшая из богатых наследников, озабоченных сохранением своего дворянского титула, и – в редких случаях – из крупных предпринимателей, стремившихся завладеть такими титулами, по сложности классификации соперничала с самыми полными таксономиями[57] животного мира. Внизу находились почти все обитатели империи, те, у кого не было шанса ни отхватить богатого наследника (наследницу), ни самому унаследовать большое состояние; выше располагались принцы и принцессы – только не надо путать их с наследными принцами и принцессами, выходцами из царствующего рода, которые могут надеяться даже и на трон, освободившийся после кончины родителей, – просто принцам и принцессам титул только и позволял, что на волосок подняться над «массой». Если говорить о герцогах с герцогинями, то у этих имелись герцогства, к ним обращались «ваша светлость» и одаряли их различными привилегиями, а выше всей остальной фауны стояли эрцгерцоги и эрцгерцогини, которые могли ожидать, что однажды их удостоят самых высоких почестей. Император же… император, понятно, был хозяином страны и главное – командовал армией, что и становилось решающим аргументом в любом споре. 54 Ладно, хватит разглагольствований, давайте-ка лучше вернемся в тот мартовский вечер 1893 года, когда одна из самых влиятельных дам империи эрцгерцогиня Изабелла устраивала прием, в ходе которого мне довелось присутствовать на нескончаемом ужине среди множества важных деловых людей и нескольких скучных аристократов. Прием эрцгерцогиня устраивала в своей роскошной Пресбургской резиденции, а Пресбург[58] был тогда столицей Австро-Венгрии. Официально гостей приглашали вроде как для встречи с другими высокопоставленными господами и договоренности между ними о сделках, но основная причина была «подана к десерту», и это почти сразу же стало очевидно. Муж Изабеллы, эрцгерцог Фридрих Тешенский[59], сделал ей к тому времени семь дочерей, и постепенно эрцгерцог стал ощущать их как тяжкий груз. Не столько в финансовом плане, ведь семья была в империи из самых обеспеченных, сколько в социальном, так как возникала проблема с тем, кто продолжит род Тешенов. Для девушки из благородного, как говорится, семейства существовало тогда три пути, на выбор: принять монашеский постриг; выйти замуж за такого же аристократа, как она сама; стать придворной дамой какой-нибудь герцогини или эрцгерцогини. Ну и Изабелла предпринимала героические усилия по поиску мужей для каждой дочки, демонстрируя своих девочек на приемах в Пресбурге с максимальной изобретательностью. Для меня не сделали исключения. Однако дочери Изабеллы и Фридриха оказались так юны (старшей тогда сравнялось четырнадцать), что мне, распознавшему намерения матери, при виде их стало как-то нехорошо, и я решил: пусть вечер идет по плану, но без меня, я буду есть, пить и более ничего. А когда все собрались уже разъезжаться, я увидел ее. Она не сидела за столом во время ужина, но, вероятно, в течение вечера не избежала-таки общества гостей. Вот только кто же эта барышня, оживленно с кем-то беседующая в соседней комнате? – Это фрейлина госпожи эрцгерцогини, – шепнул мне на ухо один из слуг, заметив мой взгляд в ее сторону. Слуга проворно подал престарелому гостю пальто, потом обошел комнату по периметру так, чтобы пройти мимо меня, и снова – не замедляя шага – прошептал: – Ее зовут София. София не обладала ослепительной красотой, хотя у нее была осиная талия вкупе с пропорциями желаннее некуда, и привлекала она внимание столько же величественной статью, сколько и проникающим в душу собеседника взглядом. Ни у кого здесь ничего подобного не наблюдалось. Когда наши с Софией глаза встретились, у меня появилось неописуемое ощущение, будто она читает все мои самые затаенные мысли, будто она раздела меня догола, будто взяла меня в плен с такой скоростью и определенностью, как никто и никогда. Она мне улыбнулась. Нет, эта София совсем не подходила для роли фрейлины. Такая живая и проницательная женщина не могла готовить себя к столь незаметной должности без дальнего намерения. Ну и какого черта она тогда пасется у эрцгерцогини? Я не стал подходить к ней во время приема, опасаясь, что это – особенно после парада дочерей – испортит настроение Изабелле. Знак внимания куда менее обеспеченной, чем ее девочки, фрейлине, пусть даже и самый легкий, был бы воспринят хозяйкой дома как публичное оскорбление. Но София породила во мне любопытство, которое грозило вот-вот перерасти в необоримое желание. И я вот-вот сделаю все возможное и невозможное, лишь бы увидеть ее снова. 55 С небольшой помощью манускрипта я ускорил ход событий – и на следующей же неделе получил от эрцгерцогини новое приглашение в Пресбург. София, разумеется, присутствовала и в этот раз, похоже, она присутствовала всегда. Едва войдя в дом, я увидел, что она на кухне – заваривает чай. Почувствовав мой взгляд, девушка подняла глаза, и я улыбнулся ей, возвращая улыбку, которой она так милостиво одарила меня на прошлой неделе. Все так же, взглядом, я пригласил ее последовать за мной к задней двери резиденции. Дверь эта выходила на громадную террасу, оттуда мы по лестнице спустились в сад, прошли по узенькой вьющейся меж деревьев тропке и оказались на опушке леса. Мы шли бок о бок, молча, и в тишине слышны были только наши шаги. И я – впрочем, как и она, – ни единого раза не ощутил нужды в том, чтобы нарушить этот покой словами. На повороте тропинки наши руки соприкоснулись и прогулка внезапно прервалась. Я взял руки Софии в свои, затем, после минутного смущения, обнял ее и впился в ее губы долгим поцелуем. Мое стариковское сердце забилось в безумном ритме, и это напомнило мне, что, несмотря на внешность, я старше любимой на несколько веков. Когда наша эскапада закончилась, София отправилась обратно на кухню, а я потихоньку смешался с гостями, которые о чем-то спорили в салоне. Она даже не спросила, как меня зовут! Наверное, уже знала… 56 Господину случаю было угодно, чтобы дела все чаще приводили меня в Пресбург, и вскоре я выучил наизусть все повороты дороги, ведущей туда из Вены, все деревья на обочинах, все мосты и все окружавшие дорогу пейзажи. Софии несколько раз удалось отпроситься у герцогини, и это позволило нам познакомиться ближе. Отец моей пассии, Богуслав Хотек[60], был чешским дипломатом, представлявшим интересы многих политиков в Штутгарте, Дрездене, Берлине, Лондоне, Мадриде и Брюсселе. Путешествуя вместе с отцом, София выучила несколько языков, а занятия музыкой, танцами и этикетом превратили ее в светскую даму. Но в те времена лучше было быть либо совсем бедным, либо очень богатым, а сбережения, накопленные Богуславом Хотеком, помещали его, к несчастью, где-то посередине. Служебные обязанности вынуждали дипломата ежедневно встречаться с государями и весьма состоятельными дипломатами, и ему, чтобы не повредить своей репутации и не потерять влияния на сильных мира сего, приходилось вести образ жизни, аналогичный образу жизни собеседников, это требовало огромных расходов, и профессия в конце концов Хотека разорила. В 1888 году он остался без гроша в кармане с восемью детьми на руках. Среди которых была и София. За несколько лет до того дипломату удалось организовать женитьбу сына императора и наследника трона Рудольфа на принцессе Стефании Бельгийской (последняя не была красавицей, что, прямо скажем, задачу осложняло), но, увы, карьера его завершилась скромной должностью посла при саксонском дворе. Правда, брак Рудольфа и Стефании позволил младшей сестре Софии, Зденке, стать фрейлиной принцессы. Самой Софии было тогда двадцать лет, она уже готовилась к тому, чтобы уйти до конца своих дней в монастырь, но ей повезло, и она получила место у эрцгерцогини, где мы и встретились. Отношениям нашим суждено было развиваться по секрету от Изабеллы, потому что, узнав, что у Софии завелся возлюбленный, она немедленно принялась бы искать ей замену. Ну а кроме того, на нас стало бы давить семейство Хотеков, а может, даже и эрцгерцогиня, вынуждая заключить брак, а мне хотелось любой ценой избежать женитьбы, ибо я слишком любил Софию, чтобы приговорить себя к неизбежному: в таком случае она увядала бы, старела и испускала дух у меня на глазах… 57 Бесконечные предосторожности позволили мне сохранить тайну наших встреч в течение следующих месяцев. София и с самого начала была в центре моего внимания, а очень быстро стала единственным моим интересом, моя привязанность к ней обернулась навязчивой идеей, что, конечно же, сказалось на делах. Но мысли у меня блуждали далеко от низких меркантильных забот. В конце концов, я давным-давно очень богат, а с недавних пор еще и страстно влюблен, можно ли надеяться на лучшее? Казалось, надо опасаться проблем со стороны Изабеллы, но принес их – вот неожиданность! – мой манускрипт. Мы уже привыкли всякий раз, как Софии удавалось освободиться, назначать свидание в окрестностях Пресбурга, неподалеку от дороги, ведущей к Вене, и проводить там, на постоялом дворе, сутки, иногда двое, а то и трое – в зависимости от щедрости эрцгерцогини. Эти встречи порождали во мне настолько бурные эмоции, что отныне, несомненно, я проживал не одну, а две жизни сразу: первую – с Софией, вторую – в ожидании первой. София, как истинный жаворонок, всегда просыпалась раньше меня. Однажды утром, открыв глаза, я обнаружил ее сидящей в изножье кровати. Моя подруга, похоже, глубоко задумалась, и такой я Софию никогда еще не видел. Напрасно я щекотал ей спину большими пальцами ног, напрасно бросал в нее подушками, на мою возлюбленную это не производило ни малейшего впечатления. Я потянулся к ней, заглянул через плечо, и… и оказалось, что она неотрывно, будто под гипнозом, смотрит на предмет, лежащий у нее на коленях. Это, разумеется, была моя книга! Я тяжело упал обратно на подушку. Продолжение обещало быть мучительным. Несколько минут спустя София вроде бы очнулась и, отвернувшись от книги, обратилась ко мне: – Это ты все там написал? – По тону я понял, что она заинтригована. – Да. Хотя… скорее, частично. – Между тем все страницы исписаны одним почерком! Кто, в таком случае, второй сочинитель? – Сложно объяснить, – попытался вывернуться я. – Но это же твоя история? Имею в виду… ты действительно пережил события, там описанные? Как-то было непонятно, надо ли сразу открыть Софии правду… Впрочем, какой смысл скрывать? Рано или поздно все равно догадается. – Открой книгу на последней странице, – предложил я вместо ответа. – Да погоди! Я же еще в самом начале. – Нет, говорю тебе, прочти последнюю страницу! – Ладно. София открыла книгу там, где я сказал, и углубилась в чтение. По мере того как взгляд скользил по строчкам, она все больше волновалась. – Там же обо мне! – воскликнула она. – Что еще за штучки? Когда ты успел описать наши… наши занятия в эти последние дни? – Это не я написал. – Кто же тогда? – Книга сама. – Кончай молоть ерунду. Ты прекрасно знаешь, что такое невозможно. – Иди ко мне, объясню. В течение нескольких часов я рассказывал любимой свою немыслимую эпопею, стараясь быть максимально точным, однако после каждого нового приключения София качала головой – дескать, нет, такого быть не могло, и как ее убедить, я не понимал. Даже тогда, когда перед нею прошла череда веков, доверия ни на йоту не прибавилось. – Дивная история, – подвела она итог моему рассказу. – Прямо-таки чарующая. Только, на мой взгляд, у тебя что ни слово, то ложь. – Хорошо, твое право верить или не верить, но хотя бы дай мне возможность доказать, что говорю правду! – Ну и как же ты собираешься это доказывать? – спросила София с насмешкой, хотя было видно, что намерение мое ее заинтересовало. – Очень просто. Возьми книгу и держи при себе до завтра. Так у тебя не возникнет подозрений, будто я имел к ней доступ. А когда проснешься утром, загляни на последнюю страницу и прочти там запись нашего разговора и всего, что произойдет дальше. – Более чем странный эксперимент! Я с удовольствием сыграю с тобой в эту игру, только поклянись не забирать у меня книжку ночью и ничего туда не вписывать! – Клянусь: чтоб у меня руки отсохли, если до нее дотронусь! Манускрипт с самым невинным видом влез между нами на целую ночь, но я надеялся, что это поможет завоевать полное доверие Софии, а значит, стоило одной ночью пожертвовать. Остаток дня мы гуляли по полям и лугам в окрестностях постоялого двора. Я старался не думать о досадном эпизоде, правда, получалось не всегда, а София, выглядевшая сильно – сильнее обычного – озабоченной, казалось, вообще не способна забыть о нем ни на минуту. 58 Проснувшись на следующее утро, я застал Софию в той же позе, что накануне. Она точно так же углубилась в чтение. – Ну и как? – поинтересовался я. – Там, как ты и говорил, появилась новая страница. Не знаю, какое волшебство помогает тебе это делать, но признаю, ты говорил правду. – Отлично, стало быть, вопрос закрыт. – Нет, не совсем… – поколебавшись, сказала она. – Осталось разобраться с одной мелкой подробностью. – Это какой же? – По твоим словам, что ты ни напишешь в книге, назавтра сбывается. И мне хотелось бы, чтобы ты… Я не дал ей закончить фразу: – Нет! Нет! Умоляю тебя! Ты просто не представляешь, на какие муки этот опыт нас обречет! – Но мне все происходящее кажется настолько невероятным… Я готова согласиться с тем, что каким-то неведомым путем в книжке каждый день прибавляется по странице, но поверить в то, что ты способен изменить ход событий, вписав в нее несколько строк, просто не в состоянии. – А я не могу ничего туда вписывать, это слишком опасно! – стоял на своем я. – Да я же хочу всего лишь убедиться, что можно верить твоему рассказу, честное слово! Попробуй хоть на минутку встать на мое место. Разве ты сам не отнесся бы скептически, пусть даже ненадолго не усомнился бы в моей правдивости, если бы я тебе твердила нечто подобное? Я молча растянулся на постели. София не виновата. Я чувствовал, сколько сил она прилагает, желая убедить себя в искренности и правдивости любовника, и видел, что все ее усилия оказываются бесплодны. Но использовать книжку, чтобы завоевать ее сердце? Ох, на какую скользкую почву пришлось бы в этом случае ступить… И куда меня обретенная Софией истина приведет? Я хорошенько подумал и вспомнил, что однажды уже сделал из книги средство достижения своей цели и в тот раз это касалось непосредственно Софии, – имею в виду то, как быстро попал в окружение эрцгерцогини после первой встречи с моей нынешней подругой. Неужели манускрипт озлобится на дополнительное вмешательство в судьбу? – Будь по-твоему, – сказал я наконец. – Но я – причем только ради того, чтобы не осталось и следа от твоей мнительности, – согласен на одну-единственную, вполне невинную запись. Вряд ли надо устраивать землетрясение, чтобы демонстрация могущества книги оказалась для тебя убедительной. – Тогда пусть завтра пойдет дождик! – София окончательно потеряла покой. – Дождик только для меня! – Я уже пытался играть в игры с солнцем и дождем, и, поверь мне на слово, последствия оказались самыми что ни на есть губительными. Слишком много людей пострадало. Да и вообще, ну пойдет завтра дождь, разве это докажет, что именно я вмешался, как ты говоришь, в ход событий? Ты вполне можешь предположить случайное совпадение и попросить меня еще об одной пробе. Нет, надо найти что-то получше. – Но что, что?! – Мне хотелось бы, чтобы идея исходила от тебя, только так можно будет полностью рассеять твои сомнения. Попробуй, представь себе событие совершенно невероятное, но физически возможное и не имеющее никаких реальных последствий. София глубоко задумалась, и прошло несколько бесконечных минут, прежде чем она снова заговорила. – Поняла! – воскликнула она. – Возьми перо и пиши то, что я тебе продиктую. И я записал на последней странице книжки следующее: На рассвете нас разбудило пение петуха. Пел он так долго, что, заинтересовавшись, я подошел к окну. Петух стоял у стены постоялого двора. Вдруг у ближайшего дерева обломилась ветка, рухнула на землю, и испуганная птица убралась подальше. Текст получился и впрямь безобидный, и проверка должна была удаться. К тому же исключалось всякое совпадение, и опыт обещал стать вполне убедительным. Признаюсь, серия испытаний, которых требовала София, слегка меня раздражала, но я ни на минуту не усомнился в необходимости доказать, что не вру, и избавиться от подозрений, которые все-таки нашу связь омрачали. Вот закончится эта дурацкая проверка, и все, происходящее сейчас, перейдет в область отдаленных воспоминаний… Как и накануне, я делал отчаянные попытки отвлечь Софию от мысли удостовериться в могуществе книги. Я повел ее на прогулку по торговой улице Пресбурга, мы долго шли вдоль Дуная, потом выпили чаю в кафе и завершили этот памятный день роскошным ужином. На постоялый двор мы возвратились довольно поздно, и едва София переступила порог нашей комнаты, к ней вернулась вчерашняя озабоченность. Меня тоже мучило новое вмешательство книги в мою жизнь, и заснуть мне удалось только посреди ночи. 59 Разбудило нас пение петуха. Он пел так долго, что, заинтересовавшись, я подошел к окну. Петух стоял у стены постоялого двора. Вдруг у ближайшего дерева обломилась ветка, рухнула на землю, и испуганная птица убралась подальше. Тут глухо прогремел гром, мы оба от неожиданности свалились с кровати, а подняв глаза, я обнаружил, что верхушка дерева охвачена огнем. В крону только что ударила молния, она и отсекла ветку, валявшуюся теперь на земле. – Пойдем, пойдем! – закричал я. – Надо как можно скорее выйти! Мы в мгновение ока оделись, схватили свои вещи и выскочили из комнаты. Пробегая по коридору, я стучал во все двери и орал благим матом, чтобы разбудить постояльцев, которые еще спали. Не прошло и минуты, а все служащие и все обитатели постоялого двора уже собрались перед домом, наблюдая за тем, как горит нависающий над крышей огромный дуб. А когда дерево устало бороться с огнем – с ужасом глядя, как от него отваливается еще одна толстенная ветка и, пылающая, обрушивается на кровлю. Постоялый двор почти мгновенно сгорел от фундамента до чердака. Пожар оказался так силен, что через час о том, что здесь стояло довольно большое строение, напоминали лишь несколько обугленных балок и четыре стены из почерневшего камня. Хозяин, сидя на кормушке для лошадей, оплакивал свое пропавшее имущество и рвал на себе волосы. Чувствуя себя виноватым, я щедро расплатился с ним и отвез Софию в Пресбург, где эрцгерцогиня Изабелла с нетерпением ожидала свою фрейлину. София убедилась и в моей правдивости, и в могуществе книги, но какой ценой? Увидев жестокость развязки, она убедилась еще и в том, какая опасность заключена в манускрипте. И наверное, именно второй аргумент положил конец нашим спорам. Как только была перевернута страница этой истории, мы снова смогли спокойно любить друг друга и полностью отдались страсти. Единственное последствие несчастного случая – нам пришлось искать себе новое пристанище, и я заранее позаботился о том, чтобы оно не сгорело… София забыла о манускрипте и даже не намекала мне на его существование. Пока, по крайней мере. 60 Я был влюблен как сумасшедший и не променял бы мою душеньку ни на какие сокровища мира. Время, проведенное с Софией в Пресбурге, было самым счастливым временем моей жизни. Однако мне в конце концов надоело мотаться из Вены в Пресбург, ибо, несмотря на красоту дунайских берегов и удобство моего фиакра, путешествия эти заставляли меня подолгу страдать от одиночества и тоски. – Поедем со мной в Вену, – предложил я как-то. – Будешь жить в столице, и мы сможем видеться каждый день… – Но ведь ради этого мне придется оставить должность при дворе эрцгерцогини… – А ты предпочитаешь общество эрцгерцогини моему? – с улыбкой поддразнил я подругу. – Отлично знаешь, что нет! Но Изабелла единственная, кто обеспечивает мне возможность общаться со знатью, мой единственный шанс хоть когда-нибудь улучшить свое положение. Если я уйду от эрцгерцогини, передо мной закроются двери всех достойных семей империи. – Господи, да на что ты надеешься, прилипнув к этим самым «достойным семьям»? София отвела взгляд и промолчала. – Так, – обиделся я. – А я-то полагал, у нас нет друг от друга секретов! Возлюбленная долго и печально смотрела на меня, не произнося ни слова, казалось, она опасается услышать еще что-нибудь неприятное. – Почему ты не отвечаешь? – не унимался я. – Боюсь сделать тебе больно, – прошептала она. – Не бойся! Я сильнее, чем кажется. София выдержала еще одну долгую паузу, прежде чем тихо признаться: – Мне хотелось бы стать эрцгерцогиней. Я выслушал ответ, но не сразу уловил, о чем идет речь. Ну да, конечно, она метит выше некуда, но какая пресбургская девушка не мечтает стать эрцгерцогиней? Но вдруг я осознал: единственная для Софии возможность достичь цели – это выйти замуж за эрцгерцога, а я-то ведь никакой не эрцгерцог! Когда я понял, что в затаенных своих грезах она стремится не ко мне, сердце мое болезненно сжалось. – Как же ты рассчитываешь подняться по всем ступенькам иерархической лестницы? – Понятия не имею, но точно знаю: если брошу Изабеллу, мои надежды пойдут прахом. В этот момент меня осенило: даже не намекнув на манускрипт, моя возлюбленная имеет в виду именно его. София нисколько не сомневалась в том, что достаточно моего там росчерка пера – и я эрцгерцог, а если говорить о ней самой, то несколько строчек в книге способны обеспечить ей уверенный подъем по ступенькам лестницы дворянских титулов вплоть до самого желанного – эрцгерцогини. Однако у меня не было ни малейшего желания становиться эрцгерцогом, тем более что, получив титул, я должен был бы жениться на Софии, а я, повторяю, всеми силами старался этого избежать. Чем сильнее я ее любил, тем невыносимее становилось для меня предвидение того, как подруга мало-помалу угасает у меня на глазах. Ну и из всего этого можно было сделать единственный вывод: для того чтобы достичь вожделенной цели, Софии следовало выйти за эрцгерцога, и эрцгерцогом этим следовало быть не мне. Некоторое время я молча смотрел на возлюбленную, а София, терзаясь мыслью о том, что ее мечта, которой она только что со мной поделилась, может положить конец нашим отношениям, даже глаз не решалась поднять. Я понимал, что она сотни раз подавляла в себе желание попросить о записи в книге, зная, как мне было бы трудно, сделав любимую эрцгерцогиней, порвать с ней, каким это было бы для меня жестоким испытанием. – Прости-прости, – сказала она наконец, – но речь о мечте, которую я лелею с детства, с тех пор, как была совсем малышкой. Я засунула ее в дальний ящик и заперла на ключ, забыла и думать об этом, особенно когда семья моя разорилась, но стоило увидеть, на что способна твоя книга, пламя вспыхнуло с новой силой, даже и представить нельзя было, чтобы с такой… И постепенно, несмотря на то что я всего лишь одна из придворных дам, мне стало казаться, что все еще возможно! – София замолчала, я видел, что она расстроена произошедшим. – Ах, как я сожалею! – вдруг воскликнула она. – Забудь все, что я тебе наговорила, и просто пообещай, что мы всегда будем счастливы! – Будем. – Думаю, в тоне моем слышалась неуверенность. М-да, угодил-таки я в ловушку. 61 Под грузом чувства вины София стала немногословной, но куда более внимательной и ласковой, полагая, видимо, что так легче будет забыть наш разговор. Однако ее нежность лишь ненадолго помогала мне отвлечься от глухой боли в сердце, которая постепенно разрасталась и разрасталась. Только разве я позволил бы себе запереть Софию в клетке? Конечно же, нет. Потому я, втайне от подруги, решил предпринять все возможное, чтобы сделать ее эрцгерцогиней. Ну а как иначе? Держать Софию при себе означало бы убить самую дорогую ее душе надежду, а я бы после этого все равно ее оставил ради другой, не желая видеть разрушительной работы времени. Задача осложнялась тем, что традиции австро-венгерской аристократии были абсолютно непреклонны, и, в соответствии с ними, Софию от столь желанного моей подруге титула отделяла глубокая социальная пропасть. Я наскоро просмотрел список всех более-менее доступных эрцгерцогов и нашел среди них лишь одного, который в нашем случае подходил. Это был племянник императора Франц Фердинанд. Разумеется, я метил очень высоко, но чего бы я не сделал для Софии! А главное, я знал, что владельцу книги подчинится любой эрцгерцог. Без исключений. Странное событие, случившееся за четыре года до того, сделало Франца Фердинанда самым завидным женихом из европейских холостяков. В январе 1889 года его кузена Рудольфа, единственного сына императора Австро-Венгрии, нашли мертвым в охотничьем замке Майерлинг. Рудольф (напомню, что именно отец Софии устроил его женитьбу на принцессе Стефании Бельгийской) был тем еще бабником. Его безжизненное тело лежало рядом с трупом Марии Вечеры, за три месяца до того ставшей любовницей кронпринца. Оба были застрелены из охотничьего ружья. Самоубийство это или политическое убийство, никому никогда не узнать, но именно в результате трагедии Франц Фердинанд и сделался наследником престола. Мой план был предельно прост. Для начала организую встречу молодого эрцгерцога с Софией, потом стану повторять этот маневр до тех пор, пока между ними не пробежит искорка. Судьбу подстегну только после многих их встреч, когда буду абсолютно уверен: они уже влюблены друг в друга без памяти. Вскоре представился и первый случай. На одном из приемов у эрцгерцогини Изабеллы я услышал, что Франц Фердинанд скоро приедет в принадлежащий эрцгерцогу Фридриху замок Хальбтурн[61] потренироваться в стрельбе. Я сделал так, чтобы мы с Софией в это время тоже оказались там. Но они лишь несколько раз мимолетно встретились, обменялись какими-то любезностями, не больше. Провидение пришло мне на помощь только в девяносто четвертом. Франц Фердинанд переехал в Будвайс[62], город неподалеку от Пресбурга. Используя случай, чтобы завлечь его к эрцгерцогине Изабелле, я нашел, как мне показалось, идеальную приманку. Оставшись один в своей венской резиденции, я открыл книгу и написал: Мы с эрцгерцогиней вышли на балкон. Опершись на балюстраду и оглядевшись, я заметил, что рабочие приступили к строительству теннисного корта. Конечно же, в записи не было ни словечка о Софии! 62 Эрцгерцогиня Изабелла относилась ко мне теперь как к другу семьи и все чаще приглашала к себе. Иногда после обеда или ужина (и нескольких бокалов вина) она начинала со мной откровенничать, что делало наши беседы ценным источником информации о подвигах, но особенно – об изнанке жизни пресбургской аристократии. – Знаете, дорогой друг, эрцгерцога Франца Фердинанда на днях переводят в Богемию, и он поселится недалеко отсюда, – сказала она мне за чаем. – Ах, какое совпадение! – откликнулся я. – Все европейские дамы строят ему куры, но я, кажется, нашла способ познакомить эрцгерцога с моими девочками, – прошептала Изабелла. – Что вы говорите? И какой же? – подставил я ухо, притворившись заинтригованным. – Идемте, идемте, – поманила меня за собой хозяйка дома, сама в этот момент напоминавшая озорную девчонку. Мы с эрцгерцогиней вышли на балкон. Опершись на балюстраду и оглядевшись, я заметил, что рабочие приступили к строительству теннисного корта. Одна бригада разравнивала грунт, другая уже начала возводить ограду. – Посмотрите! – указала на стройплощадку Изабелла. – Молодой эрцгерцог обожает теннис, а у нас он сможет разминаться все лето! – Изабелла, вы просто гениальны! Вы думаете обо всем и обо всех! Франц Фердинанд действительно стал частенько навещать Пресбург, но… Но эрцгерцогиня напрасно заставляла дочек мозолить ему глаза, он быстро сообразил, что они еще слишком молоды для ловкого обращения с ракеткой, к тому же старшая, Мария Кристина, была, на его вкус, чересчур упитанной. Эрцгерцог принялся искать себе достойных партнеров – таких, чтобы были на его уровне, и между делом сыграл несколько раз со мной. Безразличие Франца Фердинанда к дочерям хозяйки дома оказалось очень кстати Софии, которая регулярно обменивалась с ним ударами по мячу, и мне удалось поймать несколько взглядов, которые молодой человек бросил на мою возлюбленную. План сработал. София быстро поняла, что такого шанса соблазнить эрцгерцога, а к тому же еще и наследника престола, может больше никогда не представиться, и как-то к вечеру они оба исчезли, да так надолго, что встревоженная Изабелла отправила слуг найти дорогого гостя и удостовериться, не случилось ли с ним какого несчастья. Я не держал свечку, но догадывался, что между Софией и Францем Фердинандом кое-что произошло, а эрцгерцогиня, озабоченная лишь тем, насколько хорошо умеют держаться ее дочки, совершенно растерялась. Поначалу я делал вид, будто не замечаю, как отдаляется от меня София, но за несколько недель наша связь стала куда менее прочной. Я больше не ощущал страсти с ее стороны, чувствовал только, что неумолимо приближается конец всему. Притом что, к величайшему моему горю, любил я ее так же, как в первый день… Однажды, придя к Изабелле, я – по чистой случайности – застал Софию за примеркой вечернего платья. Я страшно обрадовался, увидев ее такой красивой, но при мысли о том, что любимая наряжается для другого, сердце мое рвалось на части. Тогда-то я и понял, что вот-вот сделаюсь препятствием между нею и эрцгерцогом. Наступила пора отпускать птичку на свободу. – Меня пригласили на бал в Прагу, – сказала Софи, заметив, что я стою на пороге комнаты, и, видимо, ощущая некоторую неловкость. – Ну да, – кивнул я. – Разве ты знал об этом бале? – Нет… то есть… знаю, что ты поедешь туда к нему. Софи прижала к губам пальцы и медленно опустилась на кровать. Она стала бледной как полотно и с трудом сдерживала чувства. – Пожалуйста, не воспринимай это так. – Я тщетно пытался утешить подругу. – Я рад за тебя, сейчас происходит то, о чем ты всегда мечтала. По щекам Софии скатились две слезинки. – Мне очень хочется, чтобы ты была счастлива, – продолжил я, садясь возле нее. – Я же понимаю, мне было бы не удержать тебя долго, что бы ни предпринял. Ну а теперь… теперь мы расстанемся, сохранив друг о друге добрые воспоминания. – Но что ты сам будешь делать? – Я справлюсь, я смирюсь, не тревожься за меня. Езжай с легким сердцем и будь счастлива с Францем Фердинандом. Передай ему от меня привет. Покидая в тот вечер Пресбург, я ощущал в душе такую пустоту, что стало даже подташнивать. Тоска поглотила меня целиком, и я всю дорогу рыдал. Никогда еще Вена не казалась мне таким далеким городом. Я был безутешен. 63 Несмотря на то что София поставила крест на нашей связи, она не желала отказываться от встреч со мной. У моей бывшей возлюбленной закружилась голова от того, что в два счета сумела взлететь на самый верх иерархической лестницы, и она не нашла ничего лучше, как отвести мне жестокую роль друга и исповедника. Все еще страстно влюбленный в Софию, я не только не сопротивлялся, но, наоборот, пользовался ситуацией, чтобы проводить с ней хоть какое-то время, несмотря на ее отношения с эрцгерцогом, – так сказать, выбрал из двух зол меньшее и приговорил себя к тоске о любимой в ее присутствии. Обстоятельства вынуждали Софию и Франца Фердинанда скрывать свою идиллию, тем не менее молодой человек доверился невестке, эрцгерцогине Стефании, – он знал, что та никогда его не выдаст. Положение было мало сказать сложным, ведь император очень плохо воспринял бы новость о том, что наследник престола влюбился в простую фрейлину. Проникни в придворные круги малейший слух о связи Франца Фердинанда с Софией, неизбежно разразилась бы беспрецедентная политическая буря. Франц Фердинанд так страдал из-за всего этого, что к девяносто пятому году заболел, и ему пришлось провести зиму на юге, в окрестностях Бозена[63], куда с ним отправился строгий доктор Айзенменгер[64]. София регулярно писала возлюбленному в горный отель, где он поселился, эрцгерцогине Изабелле, убежденной, что у ее дочерей все еще есть шанс, хватило наглости отправить ему фотоснимок шести из них верхом, и бедный врач, ставший помимо воли почтальоном эрцгерцога, полагаю, что-то заподозрил. Болезнь любимого и разлука с ним так угнетали Софию, что я был вынужден долгие месяцы поддерживать в ней дух. Абсурдность ситуации достигла апогея: беззаветно влюбленному, мне приходилось помогать той, что разбила мое сердце и теперь страдала без любовника, которого я же сам ей и обеспечил… Я вынужденно погрузился с головой в нездоровую атмосферу, и это заставило меня пожалеть о своем сводничестве. Пару раз я даже поймал себя на надежде, что отношения между Софией и эрцгерцогом примут дурной оборот или даже, признаюсь, что болезнь унесет этого последнего. Когда в конце концов стало известно, что у Франца Фердинанда чахотка, императорское окружение попыталось оттеснить его и открыть тем самым дорогу другому наследнику престола. При самых тяжелых обострениях болезни эрцгерцога перевозили на один из островов Адриатики. Однако, вопреки всем и всяческим ожиданиям, горный и морской воздух пошли ему на пользу, и он, окончательно поправившись, вернулся в Пресбург. Объявить о том, что жив-здоров, а главное – увидеть снова свою любимую. А у Софии, несколько лет назад потерявшей мать, в это время умирал отец. Господин Хотек скончался в 1896 году, и София, вне себя от горя, рассказала о своей страсти к наследнику престола сестрам. Искренность ее исповеди и наивность, с которой она все это мне изложила, окончательно лишили меня надежды, что в ее сердце сохранился хотя бы след нашей любви. София никогда не оглядывалась на прошлое. Постепенно жизнь стала мне совсем немила, и после трех лет близости к бывшей возлюбленной в неблагодарной роли исповедника я решил, что пора подумать о себе и мало-помалу отойти в сторону. Вдали от Софии я наверняка почувствовал бы себя лучше. Что до императора, то Франц Иосиф пребывал в блаженном неведении, он ничего пока не знал об идиллии племянника с простолюдинкой и считал, что отдаст престол в надежные руки. 64 Я прожил несколько венских месяцев в полном одиночестве, но мое состояние продолжало стремительно ухудшаться. София, хоть и была теперь далеко, по-прежнему занимала все мои мысли, и стоило представить себе, как она смеется, глядя на эрцгерцога, в животе возникала нестерпимая боль. Ночами я не спал, зато днем, в любое время, когда, совершенно истерзанный, закрывал глаза, дреме удавалось меня одолеть. В 1899 году я пришел к выводу, что добиться исцеления собственных тела и духа я смогу лишь в одном случае: если покончу с отношениями Софии и Франца Фердинанда. Раз книга смогла их свести, сможет и развести. И вот интересно: с тех пор, едва подумаю о будущей свободе моей ненаглядной, волнение меня покидало и боль успокаивалась… А вдруг, когда София будет свободна, я сумею вернуть себе место в ее сердце? Идея была проще некуда. Возбудить в Изабелле такой гнев, что дрогнет вся империя и разлука эрцгерцога с Софией станет неизбежной. Мне останется только наблюдать бурю со стороны. Во исполнение задачи я, уверенный, что этого достаточно, написал следующее: Изабелла посмотрела на фотографию и, обнаружив на ней, к своему величайшему изумлению, лицо Софии, испытала настоящий шок. И упала на диван так, словно жизнь ее покинула. София понятия не имела, что это я организовал ее встречу с Францем Фердинандом, стало быть, и в том, что причастен к разрыву их отношений, не заподозрит. 65 Я давным-давно не наведывался в Пресбург, но жизнь там продолжалась. Франц Фердинанд часто приезжал поиграть с Софией в теннис, и при малейшей возможности голубки скрывались от нескромных взглядов. Изабелла не теряла надежды разжечь огонек в глазах эрцгерцога и все так же посылала дочек покрутиться рядом с ним, а ее двор не видел во всем этом ничего особенного. Однажды в июне Франц Фердинанд после теннисного матча уехал, забыв у Изабеллы свои часы – роскошные золотые карманные часы с крышкой. В крышку, как известно, вставляют фотографию дорогого владельцу часов человека, и любопытство подтолкнуло Изабеллу к тому, чтобы глянуть, которая из ее дочерей там, на этом снимке. Может, Мария Кристина, ей уже сравнялось двадцать? А может, одна из младших? Да какая разница, если благодаря союзу наследника престола с любой из дочек она станет матерью будущей императрицы и самой могущественной эрцгерцогиней Европы! Когда она открывала крышку, руки дрожали от нетерпения. Но вот Изабелла посмотрела на фотографию и, обнаружив на ней, к своему величайшему изумлению, лицо Софии, испытала настоящий шок. И упала на диван так, словно жизнь ее покинула. София?! Это ни в какие ворота не лезет! О чем только думает эрцгерцог! Изабелла тщательно спрятала часы и велела позвать в гостиную фрейлину – с намерением сразу же нагнать на ту страх. – София, – начала она командирским тоном, – скажи, между тобой и Францем Фердинандом что-то есть? Неспособная на прямой ответ, Софи опустила глаза и покраснела. – Ах, значит, это правда! – закричала охваченная гневом хозяйка дома. – Ты соблазнила эрцгерцога! Изабелла рвала и метала, пытаясь обуздать эмоции, она бегала туда-сюда по комнате, иногда открывала рот, но зря – все равно не могла издать ни звука. А когда наконец ей удалось взять себя в руки, она остановилась перед своей фрейлиной, которая все так же молча смотрела в пол: выдержать взгляд эрцгерцогини у бедняжки не хватало сил. – Смотри на меня, когда я с тобой говорю! – пролаяла Изабелла. – Я взяла тебя в дом, я дала тебе крышу над головой, я тебя кормлю, я считаю тебя другом, а ты в благодарность за это спишь с самым важным из моих гостей! Главное – зная о том, каких усилий мне стоило завлечь его сюда. Вот теперь мне все ясно! Хапуга! Интриганка! Собирай свои вещи – и убирайся сию же минуту! Чтоб духу твоего тут не было! София, подавленная, несчастная, вышла из гостиной и отправилась к себе. Уложила чемоданы, попросила вызвать экипаж и в тот же день уехала в Вену. Открыв дверь, я обнаружил Софи в самом что ни на есть неприглядном состоянии… Волосы приклеились к щекам, похоже, она плакала всю дорогу от Пресбурга до Вены. Помимо воли я почувствовал себя не в своей тарелке. Разумеется, я не показывал виду, но мое отчаяние было куда острее и глубже, чем ее. Мне не хотелось утешать Софию, да я бы и не смог, ну и посоветовал ей спрятаться у Зденки, которая все еще находилась при дворе принцессы Стефании. Впрочем, для отказа в гостеприимстве у меня был весьма серьезный предлог: – Подумай, как эрцгерцог воспримет известие о том, что ты в отчаянии не только прибежала ко мне, но и осталась со мной на ночь! Бывшая моя подруга поблагодарила меня за совет, вышла и села в фиакр. 66 Ярость Изабеллы – в полном соответствии с масштабом разочарования из-за рухнувших надежд на брак одной из дочерей с наследником престола – была огромной и безудержной. В надежде, что с помощью императорской четы она оборвет связь Франца Фердинанда с Софией, эрцгерцогиня помчалась во дворец – предупредить о грозящей катастрофе. Новость потрясла весь континент. Наследник самого могущественного императора Европы, самый в то время желанный гость любого аристократического дома, влюбился в простую фрейлину! Нельзя допустить, чтобы эта плебейка без капли королевской крови обошла всех принцесс, герцогинь и эрцгерцогинь! Да еще потому, что с выгодой для себя расставляла ноги, играя в теннис с племянником императора, известным в том числе и тем, какие похотливые взгляды умеет бросать! Вот только руки у Франца Иосифа были связаны. Даже считая ситуацию неприемлемой, он понимал: заменив в качестве наследника престола одного племянника другим, Франца Фердинанда его младшим братом Отто, он получит еще большего гуляку. Все аристократы империи знали, что Отто распущен донельзя и меняет любовниц как перчатки. Императору следовало, используя любые средства, не подпускать этого юного развратника к трону. У проблемы, таким образом, оставалось одно-единственное решение: пусть Франц Фердинанд откажется от Софии и выберет себе жену среди знати. Я был на пути к тому, чтобы выиграть партию… Увы. Несмотря на все расчеты, я недоучел силы страсти Франца Фердинанда к Софии, так же разрушительно на него действовавшей, как несколько лет назад моя на меня. Прекрасно понимая, что у императора нет выбора, он наотрез отказался выполнить волю Франца Иосифа и мало того, что сам остался с Софией, так еще и стремился навязать ее общество всей Erste Gesellschaft[65]. Он хотел получить сразу и Софию, и трон. Империя оказалась в тупике. Но у императора был еще порох в пороховницах. Сначала он попытался повлиять на племянника через Готфрида Маршалла, когдатошнего религиозного наставника Франца Фердинанда, ставшего венским епископом, но речи старика ничуть не охладили пыла эрцгерцога. Император попробовал воздействовать на упрямца с помощью сестер, но те услышали еще более решительный отказ. Все старания разлучить влюбленных не просто оказывались тщетны, но приводили к противоположному эффекту. Задетый за живое тем, как его окружение унижает Софию, наследник престола мстил за обиды и неизменно выигрывал, отметая одно за другим любые посягательства. Тогда Франц Иосиф, используя все имевшееся у него в запасе высокомерие, приказал Софии явиться и стал убеждать, что ради спасения чести монархии ей следует уйти в монастырь. Не тут-то было! Император ведь не знал, что она пошла во фрейлины как раз для того, чтобы избежать монастыря. Монарху оставалось признать очевидное: что бы кто ни предпринимал, Франц Фердинанд все равно женится на своей подруге. Значит, лучше найти возможность хоть сколько-нибудь «облагородить» невесту, дабы королевскую семью не коробило родство с простолюдинкой[66]. За решением последовали долгие дебаты, касающиеся прав Софии, когда она обвенчается с Францем Фердинандом, и в конце концов император дал согласие на морганатический брак, позволявший эрцгерцогу наследовать трон, но лишавший его супругу и их детей каких бы то ни было королевских прав. Францу Фердинанду предстояло стать последним императором в своем роду – потомкам его на престол не взойти. Готовиться к свадьбе начали с мая 1900 года. Движимая самыми лучшими намерениями, София пригласила меня на торжество, не только не поинтересовавшись, каково мое состояние духа, а еще и, по всей вероятности, надеясь доставить мне удовольствие. Меня разрывали противоречивые желания: с одной стороны, конечно, хотелось видеть любимую женщину в такой день счастливой, с другой – еще больше хотелось забраться куда подальше от всего этого. Но я выбрал первое – решил поехать на бракосочетание, чтобы не огорчать невесту. В конце концов, именно я был ее доверенным лицом и именно я учинил этот неординарный союз. Франц Фердинанд женился на Софии двадцать восьмого июня в Рейхштадтском замке[67]. Церемония была тайной, император не счел нужным присутствовать. Что до меня, я в глубине души надеялся, что, как только их обвенчают, страница перевернется и я забуду Софию, но все получилось наоборот, мне стало еще хуже. Каждое мгновение – с того, как я снова ее увидел, до того, когда она вышла об руку с эрцгерцогом, – каждую секунду, пока длилась церемония, я страдал. Зрелище стоило мне адской, невыносимой боли. Справиться с собой мне не удалось, я остался таким же беспомощным, моя пламенная страсть к Софии не только не угасла, но вспыхнула с новой силой, и пламя все разгоралось. Император пожаловал новобрачной титул герцогини Гогенбергской, рассчитывая, что благодаря этому забудется фрейлинское прошлое и двор ее примет, но титул был столь незначителен, что даже не позволял Софии во время концерта сидеть рядом с супругом в императорской ложе. По иронии судьбы, став женой эрцгерцога, София так никогда и не воплотила в жизнь свою мечту, не стала ни императрицей, ни даже эрцгерцогиней… 67 Со времени разрыва с Софией я не просто все больше падал духом, события неуклонно вели меня к глубокой депрессии. Довершила все это свадьба страстно любимой женщины с Францем Фердинандом, именно после их бракосочетания я оказался на краю пропасти. Я заперся в своей венской резиденции и чрезвычайно редко выходил из дому. Ел и пил строго по минимуму, и энергии у меня хватало ненадолго, большую часть дня я не вылезал из постели или просто лежал. Вся жизнь моя стала шаткой, неустойчивой, но интуиция в счастливую минуту подсказала, что надо доверить капитал нескольким трастовым компаниям, каждая из которых разместит свою часть средств на бирже, и в результате я мог не бояться того, что в порыве саморазрушения мигом разделаюсь с громадным богатством, накопленным за много веков. Тянулись унылой чередой годы, ничего не менялось, не появлялось ни малейшего намека на то, что мне становится лучше. Принудив себя смотреть на вещи с хорошей стороны, я заметил остановку в собственном увядании, но, скорее всего, это был знак: гиря до полу дошла, поганее уже некуда. Я не видел ни Франца Фердинанда, ни Софию лет десять. Поначалу надеялся, что столь продолжительная разлука позволит мне забыть, позволит постепенно выйти из депрессии, ан нет, теперь стало очевидно: даже отсутствие встреч не дает никакого положительного результата. Много раз я пробовал исправить настроение при помощи книги, но и она не отклоняла стрелку ни к «лучше», ни к «хуже». Как был в упадке, так и оставался. Напрасно я предсказывал всякие счастливые повороты судьбы, напрасно описывал, как сияю от радости, ликую, напрасно рисовал картины солнечных дней, когда все шло мне на пользу. Ничего подобного не происходило. Стоило такому солнечному дню закончиться, я снова, причем очень резко, бухался на дно, куда меня влекла невесть откуда взявшаяся сила гравитации. Иными словами, события манускрипт менять мог, а состояние души – нет. Тем не менее я и не помышлял о самоубийстве, ни разу у меня не возникло желания лишить себя жизни. Как странно: ни тебе вкуса к жизни, ни тебе вкуса к смерти. Просто существование… Однажды, читая в газете колонку новостей, я наткнулся на статью с информацией о Софии. У них с Францем Фердинандом родилось уже трое детей, император усмирил свой гнев, более того, теперь он ценил общество невестки до такой степени, что присвоил ей титул, позволявший именовать жену племянника «ваше высочество». Все шло к лучшему, и царственная чета видела, как приближается день, когда эрцгерцог доберется наконец до трона. А я пребывал во мраке, в вечном мраке. И, находясь там, на самом дне бездны, пришел к выводу, что все у меня так плохо только потому, что у Софии все так хорошо. Это же я, не кто иной, дал с помощью манускрипта первоначальный толчок к головокружительному ее восхождению – и именно в тот момент обрек себя на долгий неуклонный упадок. Не понимая ни почему, ни каким образом, я понял, что наши с Софией судьбы накрепко связаны и нам их уже не разделить. Ну а если расставить на ее пути хотя бы несколько препятствий – не из мести, просто чтобы помешать судьбе окончательно превратить меня в овощ? О нет, это было бы жестоко, да и вряд ли помогло бы. София все чаще и чаще навещала меня во сне, сначала она была там на вторых ролях, потом стала премьершей, главной героиней. Постепенно в этих снах на ее пути стали возникать мелкие неприятности, так же постепенно с ней начали происходить катастрофы. Я дошел до того, что видел ее падающей в пропасть, раненой, горящей огнем, видел, как она исчезает, а то и умирает… Эти видения, населявшие помимо воли мои сны, в конце концов навели меня на поиск более радикальных решений проблемы. Я рассматривал сны как предсказания, нет, скорее – как знак того, что пора приступать к действиям. Моя хандра стала теперь до того глубока, а жизнь Софии складывалась до того благополучно, что только вмешательство непреодолимой силы способно было дать шанс на перемену участи. В июне 1914 года, накануне годовщины ее свадьбы, я все-таки решился круто изменить ход событий и записал в книге: Даже сидя, София очень тяжело дышала. А еще через мгновение дыхание ее остановилось и сердце перестало биться. 68 Несмотря на титул герцогини Гогенбергской, Софи так и не получила права на участие в некоторых публичных мероприятиях – тех, что могли бы создать впечатление, будто она по рангу равна мужу. Однако в протоколе нашлась лазейка: военные церемонии в перечень таких мероприятий определенно не входили. Собираясь 28 июня 1914 года присутствовать в качестве генерального инспектора Вооруженных сил империи на маневрах австро-венгерских войск в Боснии, поблизости от границы с Сербией, а после маневров посетить Сараево, столицу этого региона, Франц Фердинанд позвал жену с собой: в поездке, мол, и отметим нашу годовщину. Но все-таки главной его целью было дать Софии возможность воспользоваться положением, в котором ей было отказано на родине. Софию все это привело в полный восторг, она так и прыгала от радости. Однако идеи наследника престола осчастливили при дворе далеко не всех, и в Сараево была послана депеша, согласно которой, поскольку герцогиня не член императорской семьи и не имеет права на воинские почести, оттуда отозвали сорок тысяч солдат, и там, в придачу к городской полиции, остались лишь несколько пехотных батальонов. Помимо всего прочего, это чрезвычайно ослабило охрану Франца Фердинанда с Софией, что и сказалось на судьбе четы самым драматическим образом. Когда маневры закончились, супруги поездом отправились в Сараево – там, в ратуше, должна была состояться торжественная церемония. Генерал-губернатор Боснии и Герцеговины и начальник полиции приехали на вокзал встретить знатных гостей, после чего все двинулись навстречу беде в кортеже из шести автомобилей. Маршрут поездки Франца Фердинанда и Софии по городу был заранее опубликован в газетах, и не просто маршрут – в публикации указали точное время остановок в том или ином месте. Чем и воспользовались террористы. Надо сказать, день 28 июня для сербов не простой[68], и появление Франца Фердинанда на военных маневрах именно в такой исторический день патриоты сочли провокацией. За месяц до визита эрцгерцога группа молодых сербских националистов, решив положить конец его пребыванию в стране, перешла при содействии нескольких сочувствующих им таможенников границу и прибыла из Белграда в Сараево. Один из членов группы, Мухаммед Мехмедбашич, расположился у окна на верхнем этаже здания, выходящего на улицу, и терпеливо поджидал там появления царственной четы, глаз не сводя с мушки своего оружия. Мехмедбашич видел, как один за другим проезжают мимо него шесть автомобилей кортежа, видел, в какой из машин сидят наследник престола с супругой, но никак не мог прицелиться как следует и решил не стрелять, чтобы не сорвать всю операцию. Его сообщник Велько Чубрилович дежурил у моста не только с пистолетом, но и с гранатой, однако он тоже не осмелился ничего предпринять. Неподалеку от Велько находился третий заговорщик, молодой типографский рабочий Неделько Чабринович. Стоя на набережной реки Миляцки, он увидел почти рядом автомобиль наследника австро-венгерского престола и швырнул туда букет с запрятанной в него бомбой. Без толку: Франц Фердинанд заметил дымок, идущий из букета, и с неслыханным проворством отмахнулся от бомбы. Та упала позади его автомобиля, в результате взрыва погиб водитель следующей машины, было ранено больше десятка офицеров свиты, полицейский из оцепления и несколько уличных зевак. Толпу охватила паника, Франц Фердинанд с супругой продолжили путь к ратуше, и больше у террористов возможностей для покушения не представилось. Чабринович, поняв, что не попал в желанную цель, разгрыз имевшуюся при нем капсулу с цианистым калием и бросился в реку, но судьба оказалась к нему не благосклонна: яд в капсуле был просрочен, а Миляцка почти высохла, так что утопиться тоже не удалось. Полицейские схватили юношу, который еще и из-за рвоты не смог сопротивляться, и притащили на улицу, где толпа набросилась на него так молниеносно, что полицейские даже не успели – или не захотели? – вмешаться, и в участок он попал жестоко избитым. Остальные террористы, убежденные, что покушение удалось, покинули свои посты и растворились в толпе, волнение которой постепенно улеглось. В ратуше Франц Фердинанд и София, как и предвиделось, поприсутствовали на протокольной церемонии, и эрцгерцог, растревоженный, чтобы не сказать разъяренный произошедшим, не преминул подчеркнуть, как «гостеприимны» по отношению к нему и его жене оказались сараевцы: бомбой их встретили… Но София шепнула ему что-то на ухо, и он успокоился. Тем не менее события до такой степени его взволновали, что он решил изменить прежний план и сейчас же поехать в больницу – навестить тех, кто из-за него пострадал. Кортеж, несколько сократившись, направился от ратуши к больнице. Еще один участник заговора, гимназист Гаврила Принцип, сумев избежать ареста, собрался в это самое время полакомиться бутербродом в одном из лучших сараевских торговых заведений – в Moritz Schiller’s Delicatessen[69] на улице Франца Иосифа. Из окна он увидел разворачивающийся на углу автомобиль эрцгерцога, а еще через минуту машина оказалась прямо перед ним. Принцип метнулся на улицу, выхватил револьвер, чуть-чуть поколебался, заметив рядом с наследником престола Софию, но жажда мести пересилила, он взял себя в руки, дважды выстрелил в упор и – попал Францу Фердинанду в яремную вену. Софии – в живот. Сразу после этого он разжевал капсулу с цианистым калием, но не умер на месте, эффект оказался тем же, что у подельника, – началась неукротимая рвота. Граф Гаррах[70], который путешествовал с царственной четой, в ужасе смотрел на окровавленный мундир эрцгерцога. – Ничего-ничего, все в порядке, – прошептал тот, желая успокоить своего спутника. – Но вы ранены! – Это пустяки… Водитель тут же взял курс на резиденцию генерал-губернатора, где раненым могли бы оказать первую помощь, София и Франц Фердинанд, сидевшие рядом, как все время путешествия, медленно агонизировали. – София, София, не умирай! – молил эрцгерцог, видевший, как на глазах угасает жена. – Прошу тебя, умоляю, живи ради наших детей! Но, даже сидя, София очень тяжело дышала. А еще через мгновение дыхание ее остановилось и сердце перестало биться. Машина затормозила перед домом генерал-губернатора. Франц Фердинанд скончался четверть часа спустя. Тела супругов перевезли на родину и похоронили неподалеку от Пресбурга, в крипте их загородного дома. Траурная церемония была очень скромной, гроб Софии поставили на полметра ниже гроба Франца Фердинанда – об этом позаботился император, желавший и тут подчеркнуть социальное неравенство супругов. Даже после смерти! Их похоронили в склепе церкви при замке Артштеттен в Нижней Австрии[71]. Всех, кто участвовал в покушении, арестовали и судили. Гаврила Принцип на допросе заявил, что у него никогда не было намерения убить Софию и что он не понимает, почему ему вдруг захотелось это сделать. Чабринович и Принцип умерли от туберкулеза, не выдержав пагубной для здоровья обстановки австро-венгерских тюрем. 69 Император Франц Иосиф, убежденный, что за убийством его наследника стоит Сербия, направил ей безоговорочный ультиматум с длинным списком требований. Сербское правительство, заручившись обещанием поддержки от России, отказалось выполнять эти требования, причем отказалось в весьма развязной манере. Сербия провела мобилизацию и послала войска на Дунай, на границу с Австро-Венгрией, но там их встретили огнем. Франц Иосиф отлично понимал: давая сербам отпор, он, если в конфликте примут участие союзники, рискует принести миру большую беду. И все-таки 28 июля австрийский император объявил Сербии войну и произнес несколько слов, предвещавших его судьбу: «Объявить превентивную войну – все равно что покончить с собой от страха перед смертью»[72]. В полном соответствии с заключенным между ними секретным договором Франция и Россия тотчас же привели свои вооруженные силы в состояние боевой готовности. Вот-вот должна была разразиться Первая мировая война. Все были убеждены, что поводом для нее стала пуля из револьвера Гаврилы Принципа, но я-то знал, что это не так. Если вернуться к самому началу, легко вспомнить, что не построй эрцгерцогиня Изабелла теннисный корт, Франц Фердинанд не встретился бы с Софией и – как и было ему назначено судьбой – женился бы на особе королевской крови. Двор в таком случае оставил бы всех своих солдат в Сараеве, чтобы охранять Франца Фердинанда и его супругу, и это помешало бы убийцам осуществить свой план… 70 Вопреки ожиданиям, кончина Софии лишила меня последних крупиц энергии. Отныне я почти не вставал и не выходил из своего венского дома, где регулярно появлялся мой личный врач. Напрасно преданная служанка, стряпая блюда, достойные самых великих государей Европы, вкладывала в обед или ужин всю душу, я мог лишь вдохнуть аппетитный запах, а если и проглотить, то ничтожно мало. Я целыми днями валялся в постели, не принимая больше участия в жизни общества, и единственным развлечением мне служили восходы и закаты. Так прошло много лет, после Первой мировой войны наступили «безумные годы», и в конце концов мне удалось забыть Софию настолько прочно, что ее жизнь и смерть превратились для меня всего лишь в одну из многочисленных историй, записанных в книге. Моя надежда на то, что минуют любовные страдания – и придет выздоровление, увы, не оправдалась. Ничего подобного не произошло. Слабость, которую и без того было трудно перенести, нарастала и нарастала с непостижимым упорством, так что сменявшиеся теперь у моего изголовья доктора только головами качали. Подумав, я пришел к следующему выводу: поскольку невозможно объяснить мою болезнь ни медицинскими, ни эмоциональными причинами, происхождение хвори должно быть каким-то иным. И тут мне не понадобилось и минуты, чтобы найти виновника: я же с ним не расставался! Это манускрипт! Последние предсказания, записанные в книгу и ею исполненные, меня изрядно ослабили, – вот и подтверждение гипотезы. Феномен заставил вспомнить об эффекте, произведенном на меня самым первым прогнозом – фразой, которую я рискнул тогда записать на чистой странице. Нет, вы только подумайте, я же совершенно напрасно убил Софию! Книга всегда умела подловить меня, порой выполняя мои предсказания чересчур старательно, порой слегка уклоняясь в сторону, иногда попросту сводя их к нелепости. Однако в 1914 году последствия моей очередной попытки вмешаться в судьбу оказались столь катастрофическими, что я больше не осмеливался добавить там хоть слово. Но до того я записывал, а книга осуществляла и при этом буквально высасывала из меня кровь… Стоп! Может быть, нынешней ситуацией она дает мне понять, что наши с ней отношения исчерпаны и ей хочется заполучить нового владельца? В общем, я решил, что пора от манускрипта избавиться, иначе никак не вернуть ни здоровья, ни присутствия духа, ни хотя бы подобия нормальной жизни. Только ведь как избавиться от предмета, неразрывно со мной связанного? Как нарушить волю судьбы, нас соединившей? Если, например, оставить книжку в каком-нибудь уединенном месте, подальше от взглядов и перьев любопытных? Нет, не получится, у меня же есть много доказательств негодности этого способа. Сколько бы раз я ни расставался с манускриптом, он неизменно ко мне возвращался. А если книгу уничтожить? Теперь она такая толстая, что гореть, скорее всего, будет долго… Тоже нет. Хорошенько поразмыслив, я понял, что эта идея – из самых опасных: свидетельств того, как лихо действовала книга, убирая одного за другим охотников за собой, скопилось немало… а что случилось, когда из нее попробовали вырвать страницу? Надо найти иное решение. И оно ко мне пришло! Пришло в то утро, когда горничная открыла платяной шкаф, чтобы повесить туда несколько выстиранных и выглаженных сорочек. Вещей у меня за последние годы скопилось мало, и я увидел за ними уголок красной ткани. Собрал остатки сил, вылез из-под одеяла, встал и поплелся к шкафу. Прислуга недоуменно взирала на действия хозяина. Подойдя, я потянул за красное – и вытащил предмет, который сопровождал меня с незапамятных времен. Зонтик! Красный зонтик, купленный мной на набережной Арля девять веков назад! Только благодаря ему я смог разработать план избавления от манускрипта. И даже немножко повеселел, возбужденный надеждой скоро поправиться. Даже встал, оделся и походил по спальне. А спустя несколько дней мог уже обойти все комнаты на втором этаже. Я был на пути к выздоровлению. Для начала я связался с теми, кому доверил свое состояние, и, не задумываясь о последствиях, 29 октября 1929 года распорядился продать все мои активы. Биржевой крах, вызванный моим распоряжением, оказался столь силен и объемен, что этот день окрестили «черным вторником»[73]. Причины краха экономисты не могут объяснить даже и сегодня и плутают между столь же многочисленными, сколь и запутанными гипотезами. Затем я продал свой особняк в Вене и все, что в доме находилось, окончательно расстался с Австро-Венгрией и двинулся через Швейцарию на запад. Спустя несколько недель я прибыл в Арль. Прибыл без багажа, из имущества у меня были только та одежда, что на мне, книга и дюжина зонтиков. Выбрав солнечный день, я устроился на набережной неподалеку от гостиницы и рыбного рынка. Вот и я стал, в свою очередь, торговцем зонтиками… Эпилог Спросите, что случилось с книгой? Цела ли она? Не попала ли в руки злодея? Или, может быть, она пылится на чердаке заброшенного дома, а то и в глубине библиотечного стеллажа, ожидая, когда кто-нибудь ее заметит? Чтобы напасть на след манускрипта, достаточно вернуться по нити времен к причинам Великой войны, неудавшегося покушения, необъяснимого экономического кризиса или невероятного взлета какого-то предприятия. Везде мы непременно обнаружим человека, аппетиты которого непомерны и не соответствуют плодам его труда, человека, готового ради улучшения собственной участи растолкать окружающих, ищущего самый короткий путь к власти или богатству. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было, ведь я сам был именно таким. А если манускрипт просто-напросто окажется в руках того, кто не знает, как им пользоваться? Первые дни владелец даже его не откроет, хоть и станет носить с собой, затем, думаю, обнаружит в книжке не свою историю, а мою: то, что Америго Веспуччи, брату Августину и многим другим довелось прочесть о моих приключениях, позволяет признать эту версию правдоподобной… Почему-то мне кажется, что книга еще бродит по нашему миру, что дает себя прочесть, но прячется от дневного света. Манускрипт слишком тщеславен, он не допустит, чтобы его забыли, и сделает все, чтобы попасть в руки человеку, который сумеет воспользоваться его могуществом. Ну а вдруг кто-то читает его прямо сейчас? Нет, маловероятно, вряд ли такое совпадение возможно. Часы, проведенные за чтением книги и сочинением записей на ее последней странице, еще так свежи в моей памяти! Книга всегда завладевала мной одним и тем же способом: сначала я спотыкался о какое-то мелкое бытовое препятствие, наталкивался на какое-то ничтожное противодействие, затем во мне зарождалось желание избавиться от своих проблем, соперничество особенно подогревало, причем шло это по нарастающей, и вот вам – по прошествии нескольких часов – непреодолимое стремление действовать. Я должен был что-то предпринять. Тогда я доставал книгу и в нескольких словах описывал свое «лучшее завтра». Если вы ощущаете такой же нестерпимый зуд, если вам страстно хочется избавления от своих забот, если вас одолевает охота писать, если вы надеетесь, что пара слов на чистой странице могут изменить вашу участь, заставить фортуну вам улыбаться, значит, книга недалеко. Бегите от нее, пока есть время! Но если вы сейчас читаете эти строки, значит, слишком поздно. Она вас уже нашла. Она в ваших руках. Впрочем, поскольку там изложена моя история, вам не будет от нее никакой пользы. Хотя… хотя все-таки лучше не рисковать. Не поддавайтесь искушению, которое исходит от чистой страницы, – видите, видите, она идет сразу после этой? Закройте книгу как можно скорее. Об авторе Франсис Малька – писатель, альтист и композитор, примерный отец семейства и… гений информатики. Он четырехлетним взял в руки инструмент, в семь выступал перед публикой, в одиннадцать вместе с братом продавал газеты, чтобы собрать деньги на свой первый компьютер (выбрав самый «продвинутый»), в тринадцать создал свою первую компьютерную программу, которую и сейчас используют в канадских школах, а у одного из последних его изобретений в этой области – Magic Plan – больше шести миллионов пользователей, и оно в равной степени пригодилось как агентствам недвижимости, так и ФБР! В 35 лет Малька, кажется, впервые на минутку остановился и задумался, что делать дальше. И написал свой первый роман, «Садовник господина Хаоса». Вскоре был готов и второй, «Глухой виолончелист», удостоенный нескольких литературных премий и трижды переизданный, самая любимая автором его книга, затем – тот, который перед вами, тоже собравший немало наград, а потом и четвертый – «Завещание профессора Цукермана». Предполагается, что пятый он назовет «Падение Ньютона», что действие будет происходить в XVII веке, а рассказываться там будет о первом споре об авторских правах между великими Ньютоном и Лейбницем. Скучно, скажете? Вот уж нет. Те, кто читал Франсиса Малька, знают, что писать неинтересно этот сочинитель просто не умеет. А сам он смеется: «Это же не будет труд по истории науки – это будет роман!» Примечания 1 Гильом I Благочестивый (860/865—918) – граф Оверни, Макона, Буржа и Лиона с 886 года, герцог Аквитании с 893-го, фактически не зависел от короля Франции, пользовался в своих владениях неограниченной властью и чеканил собственную монету. – Здесь и далее, если специально не оговорено, – примеч. перев. 2 Денье – разменная французская серебряная монета, ходившая в Средние века. Двенадцать денье равнялись одному су, двадцать су – одному ливру. 3 Название квартала Trinquetaille состоит из частей двух слов: trinquer, то есть «чокаться», и entaille – «зарубка, отметина». 4 Шоссы – это штаны-чулки в XI–XV веках, точнее – чулки, натягивавшиеся отдельно на каждую ногу и прикреплявшиеся специальными застежками к поясу. Только в XIV веке обе половинки шоссов были соединены в один предмет мужского туалета – штаны. Шоссы могли, подобно трико, плотно облегать ногу, но могли быть и несколько просторнее. 5 Все земли графства объединил в одних руках Бозон II (умер в 968), его сыновья стали носить титулы графов или маркизов Прованских, причем графский титул получали все дети, без раздела владений. С 968 по 1008 год графом Прованса, а после смерти младшего брата Гильома маркизом был старший сын Бозона Ротбальд II, сведений о правлении которого почти не сохранилось, а позже этот титул использовали потомки Ротбальда. 6 Брэ – разновидность мужской одежды, появившаяся в античности у кельтских и германских племен. Изначально брэ – широкие штаны до середины икры, но позже они превратились в подобие колгот с широким основанием и узкими штанинами. Когда их носили в качестве верхней одежды, они напоминали современные шорты, а в период позднего Средневековья перешли в разряд нижнего белья. Людовик Сварливый (1289–1316), страдавший дизентерией, которая была истинным бичом того времени, ввел моду на брэ с разрезом сзади. До настоящего времени не сохранилось ни одного экземпляра брэ, однако в средневековых источниках есть немало рисунков. 7 В Древнем Риме авгур был прорицателем, жрецом, толковавшим волю богов по пению и полету птиц. Впоследствии авгурами стали называть всех носителей каких-то редких и ценных знаний, недоступных никому другому. 8 Нежелательное лицо (лат.). 9 Церковь Святого Гроба Господня построена в XII веке как часть монастырского комплекса ордена мальтийских госпитальеров. В 1817 году, когда орден был распущен, церковь какое-то время стояла заброшенной, но в 1849 году ее отреставрировали, открыв при этом оригинальное покрытие. 10 равных принципах мироздания – добро и зло, причем материальный мир рассматривался как зло. Движение катаров было особенно распространено в Лангедоке, Арагоне, на севере Италии и в некоторых землях Германии и Франции. Борьба с катарами как с опасной ересью долгое время была одним из главных мотивов политики римских пап. Вальденсы, они же лионские бедняки, – религиозное движение, существовавшее в западном христианстве параллельно с движением катаров. Вальденсы выступали за ликвидацию частной собственности, апостолическую бедность и взаимопомощь. Этимология названия двоякая: с одной стороны, это «люди долин (vaudois)» из Дофинэ и Пьемонта, с другой – последователи богатого лионского купца Пьера Вальдо (Петера Вальдуса, 1140–1217), который, согласно преданию, став в 1160 году радикальным христианином, отдал свою недвижимость жене, а остатки денег – беднякам и стал проповедовать на улицах свои идеи простоты и бедности. В Пьемонте вальденсов можно встретить и сейчас. 11 Homo haereticus буквально – «человек еретический» (лат.). 12 Альбигойцы – западноевропейская христианская секта, получившая широкое распространение в XII–XIII веках, особенно в Северной Италии и Южной Франции. Название пришло от секты, члены которой стремились очиститься, освободившись от телесности и материальности, но по сути это были те же катары. В своих попытках решить проблему зла альбигойцы следовали традиции дуализма, утверждали сосуществование двух основополагающих начал – доброго божества (Бога Нового Завета), создавшего дух и свет, и злого божества (Бога Ветхого Завета), сотворившего материю и тьму; отвергали брак и деторождение; сожительство, по сравнению с браком, считали куда меньшим злом, а уход мужа или жены из семьи – поступком, достойным похвалы. Земная жизнь была для альбигойцев наказанием, поэтому они поощряли освобождение от тела, в частности – путем самоубийства, однако подчеркивали временный характер человеческих страданий, ибо все души в конце концов спасутся. 13 Раймунд Тулузский (1156–1222) – один из крупнейших феодалов Южной Франции и одно из главных действующих лиц эпопеи, связанной с Альбигойским крестовым походом, с которого начался закат самобытной культуры Лангедока. 14 Аллювиальная почва, встречающаяся обычно в прирусловой части поймы или в самой пойме, формируется в условиях повышенной влажности, и такую почву считают мало подходящей для строительства. 15 Пьеро ди Томмазо Содерини (1450–1522) – государственный деятель республики Флоренция. 16 В 1293 году во Флорентийской республике ввели должность гонфалоньера справедливости, который являлся главой синьории, то есть правительства. Сначала гонфалоньер при помощи жребия выбирался сроком на два месяца из членов старших городских гильдий, но вскоре главу синьории стали выбирать только из представителей наиболее влиятельных семейств. В 1502 году с целью укрепления республики должность сделали пожизненной и избрали гонфалоньером справедливости Пьеро Содерини, который и исполнял эту должность до 1512 года. 17 Имя Христофора Колумба пишется и произносится по-разному в разных странах: по-французски – Christophe Colomb, по-немецки – Christoph Kolumbus, по-итальянски – Cristoforo Colombo, по-испански – Crist, по-португальски – Crist. 18 Иберийский полуостров – альтернативное название Пиренейского полуострова, произошедшее от имени народа иберов, который проживал на востоке полуострова, то есть на территории современной Каталонии, в эпоху, предшествующую приходу римлян. 19 В 1369 году король Испании передал город Ньеблу как графство в управление своему зятю из рода герцогов Гусманов, представители этого рода развернули здесь большую строительную деятельность, и расцвет Ньеблы при них продолжался до конца XVI века. 20 Эрнандо де Талавера (1428–1507) – испанский религиозный деятель. 21 Реконкиста – отвоевание христианами, в основном испанцами и португальцами, занятых мавританскими эмиратами земель. Процесс этот начался сразу же после захвата арабами большей части Пиренейского полуострова в первой половине VIII века и шел с переменным успехом, воспринимаемый во время Крестовых походов как борьба за весь христианский мир. Завершилась реконкиста в 1492 году, когда Фердинанд II Арагонский и Изабелла I Кастильская изгнали последнего мавританского властителя и объединили порелигий и провозгласили себя католическими монархами; мусульман и евреев, не пожелавших обращаться в христианскую веру, изгнали из Испании, a остальных обязали перейти в католичество. 22 Santa Fe в испанском и португальском языке – «святая вера» (примеч. авт.). 23 примеч. авт.). 24 Бартоломео Перестрело (прибл. 1395–1457) – путешественник, первый губернатор открытого им в 1418 году вместе с другим мореплавателем, Жоаном Гонсалвишем Зарку, острова Порту-Санту («Святой порт»), который стал впоследствии преуспевающей португальской колонией. 25 Понант у моряков – Запад, Левант – Восток. 26 Описывая будущую карту, Колумб пользуется названиями, взятыми с Планисферы Контарини, первой печатной карты мира, созданной в 1506 году. На этой карте нет Американского континента, зато есть Куба и Испаньола (Гаити), а северо-восточную часть Азии формируют слитые воедино Гренландия и Ньюфаундленд. Единственная уцелевшая копия карты, найденная в 1922 году, хранится в Британской библиотеке. Сам же Контарини, скорее всего, заимствовал названия со страниц знаменитого труда итальянского купца Марко Поло (1254–1324) «Книга о разнообразии мира», где автор рассказал о своем путешествии в Китай и службе там в 1272–1295 годах. 27 Сипанго – буквально «Империя восходящего солнца» (примеч. авт.). 28 Название Китая, которое в ту эпоху шло от имени народности «катай», встреченной Марко Поло в Монголии (примеч. авт.). А возникло оно от названия не китайской, а протомонгольской группы кочевых племен из Маньчжурии – киданов (китаев), которые в 907 году захватили Северный Китай и основали там собственную династию Ляо. 29 Луис Асариас де Сантанхель, или Луис де Сантандер (д. р. неизвестна – 1498) – ученый юрист, министр финансов и казначей Испании Фердинанда, убедивший королеву Изабеллу оказать финансовую поддержку Христофору Колумбу в его путешествии 1492 года. Был любимым советником Фердинанда, который оградил семью этого выкреста от преследований инквизиции. 30 Большой королевский совет – один из центральных органов власти в средневековых монархиях Европы – представлял собой собрание представителей высшей аристократии и духовенства, созываемое для решения наиболее важных вопросов государственного управления, хотя и имел в основном лишь совещательные функции. При Фердинанде II и Изабелле I аристократы были лишены в Королевском совете права голоса, и Совет являлся учреждением государственной администрации, полностью подконтрольным монарху. 31 Марраны, или мараны – так христиане Испании и Португалии называли в конце XIV–XV веке евреев, принявших христианство, и их потомков независимо от степени добровольности обращения. 32 Отличие всем известной каравеллы от каракки в том, что каравелла была модификацией арабского судна, а каракка – изначально чисто европейским. Сначала каракки ходили только вокруг Иберийского полуострова до Фландрии, потом – в американские колонии Испании и Португалии. Колумбова «Санта-Мария» считается самой популярной караккой в истории парусного флота. Когда-то при спуске на воду она получила название «Ла Галлега» (галисийка, уроженка Галисии), но в плавании ее, памятуя морскую молитву «Святая Мария, звезда путеводная в море», переименовали в «Санта-Марию». 33 ских путешествий. «Прозвища» – потому что изначально все корабли носили другие имена, имена христианских святых. Подлинное имя «Пинты» (в переводе – «отметина» или «мордашка») не сохранилось, а любимица адмирала, малая каравелла «Нинья» («Детка»), поначалу звалась «Санта-Кларой». Команда, набранная, по словам историков, из отбывавших наказание каторжников и уголовных преступников, так как обыкновенные матросы не соглашались принять участие в столь опасной экспедиции, насчитывала 90 человек. 34 Мартин Алонсо Пинсон (1441–1493) – испанский судовладелец, мореплаватель и первооткрыватель новых земель. Вместе с младшими братьями Висенте и Франсиско сопровождал Христофора Колумба, когда тот впервые попал в Новый Свет. Висенте Яньес Пинсон (ок. 1460 – дата смерти неизвестна) – испанский мореплаватель, первооткрыватель территорий, принадлежащих современной Бразилии. В 1499 году отправился в плавание к берегам Южной Америки; его корабль попал в бурю и 26 января 1500 года оказался у берегов современного бразильского штата Пернамбуку. Висенте первым из европейцев обследовал устье Амазонки, но по условиям договора между Испанией и Португалией о разделе сфер влияния в мире (1494) не все открытые им земли могли быть присоединены к Испании. В 1505 году он был назначен губернатором города Пуэрто-Рико (нынешний Сан-Хуан), и это стало первым шагом к испанской колонизации острова. Франсиско был вместе с братом в обеих экспедициях – и 1492 года, и 1499–1500 годов. В честь братьев Пинсон назван остров Пинсон Галапагосского архипелага. 35 У острова Ла Гомера, где надолго задержался Колумб, помимо всего прочего, есть одна любопытная особенность: жители этого острова владеют уникальным языком свиста – «сильбо» (el silbo). Два пальца кладутся в рот, остальная часть руки образует резонатор, а другая рука – усилитель. Каждый свист, слышный на расстоянии до пяти километров, соответствует одному или нескольким звукам обычной речи. Даже и сегодня туристы могут увидеть в ресторанах Ла Гомеры представление: беседу двух свистунов на этом удивительном языке. 36 Любовную связь между мореплавателем и красавицей фрейлиной королевы Изабеллы подтверждали многие современники, а некоторые историки выдвигают даже версию о том, что Колумб искал не столько путь в Индию, сколько повод для новой встречи с возлюбленной. Косвенно это подтверждают и хронисты: всякий раз, держа курс на Америку, мореплаватель отклонялся от него и бросал якорь на Ла Гомере (в 1492, 1493 и 1498 годах). Правда, при последнем заходе его ожидало разочарование: Беатрис снова вышла замуж. 37 Название «римская миля» связано с латинским названием числительного 1000 – mille; миля у римлян равнялась тысяче двойных шагов вооруженного римского легионера. Сейчас считается, что она составляла 1481 метр. Арабская миля по последним данным составляла 1973 метра. Одна испанская морская лига во времена Колумба равнялась 4 римским милям. Если заменить арабскую милю на римскую, более короткую, оставив неизменным (56,7) количество миль в градусе, то длина одного градуса на экваторе чудесным образом уменьшится. 38 Марин Тирский (греч. графии. 39 Средневековое морское право определяло две категории лоцманов; к первой относились лица, занимающиеся проводкой судна только в открытом море, ко второй – помогавшие капитану вывести корабль из порта или завести его туда. Моряков первой категории называли лоцманами открытого моря, второй – прибрежного плавания. 40 Флотилия оказалась тогда в акватории единственного на Земле моря без берегов, Саргассова, – обширного, покрытого водорослями участка Северной Атлантики (примеч. авт.). В дневнике Христофора Колумба за 16 сентября 1492 года содержится такая запись: «Начали замечать множество пучков зеленой травы… И, как можно было судить по ее виду, трава эта лишь недавно была оторвана от земли». Трава показалась матросам похожей на гроздья винограда, и эту океанскую зону прозвали «Морем винограда» – Саргассовым. 41 Мараведи – старинная золотая монета, которую чеканили с 1087 года при династии Альморавидов в Испании, Марокко и Португалии. С середины XIII века чеканка мараведи значительно сократилась. При короле Леона и Кастилии Альфонсе X (1252–1284) стали чеканить так называемый maravedi blanco («белый мараведи») из биллона, материала с незначительным содержанием драгоценного металла. 42 Родриго де Триана (имя при рождении Хуан Родригес Бермехо, р. 1469) – первый европеец, достоверно увидевший берега Америки в два часа ночи на 12 октября 1492 года. Дальнейшие сведения о нем противоречивы, но, как бы там ни было, на родине Трианы, в Севилье, ему поставили памятник. 43 Вороньим гнездом моряки парусного флота называли бочку, укрепленную в верхней части фок-мачты и используемую в качестве наблюдательного поста. 44 Вообще-то не было никаких набедренных повязок – туземцы встретили Колумба совсем голыми. 45 Гуанахани – так действительно именовали свой остров его коренные обитатели. Точное местонахождение острова стало предметом дискуссий, и, возможно, проблема так никогда и не будет разрешена, поскольку оригинал судового журнала Колумба утерян, и единственное имеющееся доказательство – отредактированная выписка, сделанная монахом-доминиканцем, историком Нового Света Бартоломе де Лас Касасом (1484–1566). 46 На одном из исчезнувших языков Центральной Америки «сибао» обозначает «каменистая земля». 47 В переводе с испанского San Salvador – «Святой Спаситель», то есть Христос. В исторической науке вопрос о том, какой именно остров открыл 12 октября 1492 года Колумб – остров Уотлинг или остров Самана-Кей, считается дискуссионным. Однако в том, что это был один из Багамских островов, ни у кого нет никаких сомнений. Интересно, что Колумбу маленький островок показался огромным. Первооткрыватель так и написал в журнале, где отметил еще, что на острове очень много зеленых деревьев, а посредине большое озеро. 48 Сегодня это Куба (примеч. авт.). 49 одриго де Хереса (даты жизни неизвестны) – испанского моряка, спутника Колумба, часто называют первым европейским курильщиком. Когда адмирал отправил Родриго на берег, поручив установить контакты с местным населением, он повстречал толпу индейцев, которые несли с собой коричневые трубочки, пылающие на конце. «Трубочки» и привычка втягивать через них воздух пришлись моряку по вкусу, и он стал единственным, кто привез эту привычку и связки сухих табачных листьев с собой на родину, где земляки, увидев, как он выпускает дым изо рта, решили, что беднягой овладел дьявол, и в 1501 году Родриго оказался первой жертвой антитабачной кампании: был арестован и приговорен инквизицией к тюремному заключению. Луис де Торрес (ум. 1493) – еврей-марран, знавший несколько европейских языков, иврит, арамейский и арабский, переводчик Колумба в первой экспедиции. 50 Как известно из источников, посланы они были отнюдь не на поиски хана, а на разведку золота. 51 В 1500 году Колумба по доносу арестовали. Получив недолгое время спустя свободу, Колумб был лишен многих привилегий и значительной части богатства, но главное – его больше не считали вице-королем, и это стало для мореплавателя самым главным разочарованием. Из последней экспедиции мореплаватель возвратился 7 ноября 1504 года тяжело больным и просто-таки убитым неудачами. 52 Известный в Англии как Джон Кабот (примеч. авт.). Итальянец Джованни Кабото, или Джон Кабот (1450–1499) – мореплаватель и купец на английской службе, впервые исследовавший побережье Канады. 53 Недостаток сочинений, писанных рукой Христофора Колумба, и необыкновенное усердие, с которым друзья Америго, в том числе и Рене II, герцог Лотарингский, старались распространять известия о его путешествиях, имели последствием одобрение любознательной публикой исходивших от него сведений о Новом Свете. Затем к публике присоединились и ученые. 54 На самом деле сведения о нем противоречивы: по данным испанского историка Гонсало Фернандеса де Овьедо-и-Вальдеса, Триана после окончания экспедиции действительно перебрался в Африку, где принял ислам, но по другим данным, он погиб в 1525 году в ходе экспедиции на Молуккские острова. 55 Мартин Вальдзеемюллер (1470–1520 или 1527) – немецкий картограф. Работая над своей картой 1507 года и не зная наверняка, что за слово встречалось на других картах, в том числе и на карте Кабота, Вальдзеемюллер предположил, что название «Америка» происходит от латинского варианта имени Америго Веспуччи. Позднее он заменил на карте мира 1513 года слово «Америка» на Terra Incognita, но первое его предложение – назвать Новый Свет в честь Веспуччи «Америкой» – было уже с радостью принято научным миром. Заслуга разъяснения всех этих обстоятельств принадлежит немецкому ученому-энциклопедисту Александру Гумбольдту (1769–1859). 56 В 1490 году Веспуччи вместе с племянником Джованни перебрался в Севилью, где служил в торговом представительстве дома Медичи у купца Берарди, а в 1492-м, после смерти Берарди, принял его дела и получил выгодные контракты на снабжение морских экспедиций, в частности – второй экспедиции Колумба через Атлантику. 57 Таксономия в зоологии – систематизация животных, распределение их на группы и расположение этих групп в порядке, отражающем их родственные связи и иерархию, от низших к высшим, то есть от видов к родам, семействам и так далее – на основе степени сходства и различий между ними. 58 Пресбург – старое, до 1919 года, название столицы Словакии Братиславы. Город расположен на границе двух стран, Венгрии и Австрии. 59 Фридрих Мария Альбрехт Вильгельм Карл (1856–1936) – эрцгерцог Австрийский, герцог Тешенский, главнокомандующий австро-венгерской армией во время Первой мировой войны. После распада Австро-Венгрии, лишившись большей части имущества, он вышел в отставку, уехал в свои венгерские имения и принял в 1921 году венгерское гражданство. 60 Любопытно, что этот дипломат-неудачник давно известен в России: он стал персонажем рассказа «Убийство князя Людвига фон Аренсберга, военного австрийского агента» в книге воспоминаний первого начальника Санкт-Петербургской сыскной полиции Ивана Дмитриевича Путилина (1830–1893) «Сорок лет среди грабителей и убийц» (оп. в 1893), а далее – написанного по ее мотивам детективного романа Леонида Юзефовича «Костюм Арлекина» (2001). 61 Хальбтурн, один из старейших замков земли Бургенланд, был построен в 1711 году недалеко от озера Нойзидлер-Зее как летний охотничий дом Карла VI. Возле замка сразу же заложили ландшафтный парк в стиле барокко. С 1822 года владельцем Хальбтурна был эрцгерцог Карл, затем – эрцгерцог Альбрехт и только с 1895 года – эрцгерцог Фридрих. 62 Ныне – Ческе-Будеёвице, город, основанный в 1265 году чешским королем Пржемыслом Отакаром II и неоднократно помянутый Ярославом Гашеком в «Похождениях бравого солдата Швейка». 63 Немецкое название итальянского города Больцано, столицы провинции Больцано – Южный Тироль. 64 Есть сведения, что именно София заставила возлюбленного серьезно заняться своим здоровьем, пусть даже и ценой длительной разлуки. Франц Фердинанд подчинился ее желанию, отдал себя в руки доктора Айзенменгера и через три года был здоров. 65 Австро-венгерская аристократия (примеч. авт.). 66 В общем-то не такой уж и простолюдинкой: Хотеки – старинный богемский дворянский род, с 1556 года имевший баронское достоинство, с 1723 года – достоинство графов Богемских, с 1745-го – графов имперских. Один из них, Иоганн Рудольф Хотек (1748–1824), был канцлером соединенной (австрийско-богемской) придворной канцелярии, с 1802 по 1805 год стоял во главе управления Богемией, его сын Карл (1783–1868) был генерал-губернатором королевства Неаполитанского, а позже – оберст-бургграфом Богемии. Но, конечно, королевских кровей в роду не наблюдалось. 67 Рейхштадт (в переводе «имперский город»), ныне Закупи – город на севере Чехии, известный с начала XIV века, его население и сейчас не доходит до трех тысяч человек, тем не менее и город, и его замок оставили заметный след в истории Европы. 68 28 июня жители Сербии отмечают свой главный национальный праздник – Видовдан (Видов день; Видом южные славяне называли святого Витта), а состоявшаяся именно 28 июня 1389 года и потому неразрывно связанная с Видовданом битва на Косовом поле, сражение, в ходе которого турками-османами были разгромлены объединенные силы христиан, рассматривается в стране как своеобразная Голгофа. За ней, считают сербы, последовало воскресение их многострадального народа. 69 Гастрономический магазин «Деликатесы от Морица Шиллера». 70 Имеется в виду Франц фон Гаррах (1870–1934), телохранитель Франца Фердинанда, постоянно находившийся рядом с ним во время поездки в Сараево. 71 Зная, что жена не сможет быть похоронена вместе с ним в семейном склепе Габсбургов, Франц Фердинанд за четыре года до смерти приказал построить для них усыпальницу в этом замке, полученном когда-то в подарок от отца. 72 Эта фраза принадлежит первому рейхсканцлеру Германской империи Отто Бисмарку (1815–1898). 73 29 октября 1929 года, пятый день «биржевой лихорадки», был ознаменован тем, что на Нью-Йоркской фондовой бирже окончательно рухнул рынок акций. «Черный вторник» стал спусковым крючком для Великой депрессии – продолжительного экономического кризиса в мировой экономике, закончившегося официально лишь в 1940 году, а реально в США только после Второй мировой войны. See more books in http://www.e-reading-lib.com