Наталия Ломовская
Сюрприз для Александрины



Глава 1

Белый рукав моей парадной блузки стремительно намокал, наливаясь рдяной краснотой. Я отвела кружевную манжету с ладони, и кровь – кап-кап, закапала на белый ковер. Издалека доносился дребезжащий голос Аптекаря – он любил, одеваясь, напевать какую-нибудь арию. Воображал, видимо, себя знатоком классической оперы. Как же!
– Александрин, вы готовы? – игриво вопросил он.
– Да уж, – пробормотала я. Но не услышала своего голоса. В ушах нестерпимо шумел морской прибой. Свет и тьма стремительно менялись местами. Мир струился, как песок меж пальцев, и ускользал от меня. Я собралась с силами и сказала погромче:
– У меня тут маленькая авария. Я разбила стеклянный стакан.
– Что такое?
Аптекарь быстро вышел из своей ванной и увидел меня. Заметил крупные капли крови на полу. На секунду на моложавом лице отразилась досада – осознание, что сегодня мы никуда не пойдем. Что давно запланированное посещение премьеры и парадный ужин в ресторане отменяются. В эту минуту Аптекарь был даже похож на нормального человека. Но уже через мгновение он снова стал Аптекарем – тем, кто всегда знает, как следует поступить.
– Александрина, что с твоей рукой? Как… Ирина Давыдовна! Аптечку сюда быстро!
…Грохочущий шум прибоя в ушах. Печет затылок жаркое солнце. Мамочка, можно мне теперь купаться? Подожди, моя хорошая, погрейся еще немножко на солнышке, поищи красивые камешки. Округлый камешек с дырочкой – куриный бог, найти его, говорят, к счастью. Я нахожу целых два, гладкие, облизанные морем голыши-малыши. Задыхаясь от радости, бегу к маме. Солнце слепит глаза, я с разбегу влетаю в бушующее море. Повсюду соленая вода, она накрывает меня с головой. Я рвусь на берег, но волна, нахлынув, снова сбивает с ног и тащит за собой. Я кричу, я задыхаюсь…
– Тихо, тихо, детка…
Ночь. Слабо горит светильник в изголовье кровати.
– Хочешь пить?
У меня во рту все еще держится горько-соленый привкус морской воды.
– Да.
Ирина подает мне фарфоровую чашку. Чашка тяжелая, Ирина поддерживает ее снизу. Я жадно пью теплую воду со слабым лекарственным привкусом. В нем ощущается близкое присутствие Аптекаря.
– Только что заходил на минутку, – говорит Ирина в ответ на мой невысказанный вопрос.
«На минутку». Разумеется, он слишком занят для того, чтобы посидеть рядом с приболевшей дочерью. Ну ничего, со мной Ирина. Ирина – верный друг.
Моя правая ладонь туго забинтована. Она похожа на толстенького запеленутого младенца. И так же противно ноет.
– Что тебе снилось? Ты смеялась во сне. Или плакала? Я не поняла.
– Мне снилось море, – сказала я, садясь на постели. – Ты не знаешь, мы ездили на море? Когда была жива мама?
Ирина с нами очень давно – мне кажется, она была всегда.
– Не знаю. Возможно. Хочешь поехать на море? Я скажу отцу завтра же.
– Не надо.
Я знаю, чем кончится этот разговор. Аптекарь, разумеется, отправит меня на море. И заодно припомнит, что сам давненько не отдыхал. Мы поедем вместе, будем жить в самом дорогом отеле, в люксе с двумя спальнями, лежать на пляже с восьми утра до половины одиннадцатого, ходить ужинать в правильные рестораны, ездить на скучнейшие экскурсии и покупать сувениры, которые мне некому дарить.
И от близости моря, от его свободной стихии мне станет только хуже.
– Не очень. Может быть, потом. Сейчас я, пожалуй, немного посплю.
– Спи, девочка. Отдыхай…
Наутро из-за туч выглянуло солнце. Это был новый день. И сейчас уже невозможно поверить в то, что именно пугающая перспектива этого нового дня заставила меня вчера вечером так стиснуть в руке тонкий стакан, что он разбился и осколки распороли мне ладонь глубоко, почти до кости. Наш домашний доктор Павкин наложил мне семь швов. Павкин был суровый старик, пахнущий простым одеколоном. Он спросил, как произошло несчастье.
– Случайно. Я взяла стакан воды, чтобы полить цветы. Запнулась о загнувшийся край ковра, и тонкое стекло лопнуло.
По лицу Павкина я видела, что моя наивная ложь не возымела эффекта.
– Ага, ага. А с чего вам, прекрасная барышня, вздумалось поливать цветочки, когда вы уже были вполне парадно одеты для похода в оперу?
– Припомнила, что давно этого не делала, – ответила я.
И преувеличила. Я никогда в жизни не занималась цветами. Несколько растений, озеленявших мою девическую спальню, всегда поливала Ирина Давыдовна.
– Положим, положим, – пробормотал Павкин.
Я видела, что он мне не поверил.
– Александрина, я умею хранить секреты. Иначе я бы не работал на вашего отца. И вы можете быть со мной откровенны. Вам нужна помощь? Психологическая?
Я покачала головой.
Чем бы мне помог проницательный старик Павкин? Что он мог для меня сделать? Назначить визит к психологу? Выписать успокоительные таблетки, произведенные концерном, принадлежащим моему отцу? Прописать морские купания – в обществе, разумеется, моего отца? Вот вроде бы и все варианты.
Все же у меня небогатое воображение. У Павкина родилась блестящая идея, которой я не могла даже предположить. Но об этом я узнаю позже.
Наутро раненая рука болела, но не очень сильно.
Не душераздирающе.
Я приняла душ, оделась и спустилась к завтраку.
Мы с Ириной любили завтракать в кухне.
Аптекарь признавал только столовую. Он восседал за огромным столом, накрытым кумачовой бархатной скатертью. В старых кинофильмах за такими столами заседал Совет народных комиссаров. Когда я проходила мимо, то увидела крошки на скатерти – Ирина Давыдовна еще не успела смести их специальной серебряной щеткой. По утрам Аптекарь любил поесть плотно – не меньше двух кусочков хлеба, подсушенных, но не подгоревших, овсяная каша, яйца, сок.
– Подкрепишься как следует, и вперед – к великим делам! – говаривал Аптекарь.
Как-то он решил приучать меня к ведению домашнего хозяйства. Приказал даже – разумеется, это звучало, как просьба, но, по сути было, конечно, приказом, – чтобы я готовила ему завтрак. Я преуспела. Через пару дней могла вполне сносно поджарить яичницу-глазунью и приготовила к обеду целую сковороду огромных черных котлет. Аптекарь умилился, и я, воспользовавшись этим, прекратила свои кулинарные экзерсисы. Очень вовремя – овсяная каша в моем исполнении жуткая гадость!
Ирина Давыдовна пила кофе на своем любимом месте у окна. Она так часто сидела, глядя на дорогу. Как будто ждала кого-то. Или, быть может, наоборот – мечтала уйти из этого дома?
– Я сама налью, – предупредила я ее, чтобы она не вставала.
Черный кофе и апельсин. С меня хватит. Меня-то не ждут великие дела.
– Как спала?
– Хорошо, спасибо.
Мы молчали и пили кофе. Солнце яростно било в окна.
– Поедешь на работу?
Я кивнула. Думала, что Ирина будет меня удерживать дома. Но она сказала:
– Если чувствуешь себя хорошо, конечно, поезжай. Развеешься, пообщаешься с коллегами.
– Развеешься! Можно подумать, у меня там много развлечений! – усмехнулась я.
– Вдруг именно сегодня случится что-нибудь хорошее? – предположила Ирина.
Она все же неисправимая оптимистка. Чему там случатся? Да и коллеги меня не очень-то и любили.
– Дочка самого, – вился язвительный шепоток у меня за спиной, когда я шла по коридору.
Можно подумать, я занимала бог весть какую большую должность! Сделала невероятную карьеру! Перекладывала ненужные бумажки в отделе кадров, вот и все.
Собственно, ни на что больше я и не могла претендовать, окончив факультет документоведения.
По правде говоря, скучнейший факультет. Мне всегда казалось, что на свете есть занятия поинтереснее. Но меня никто не спрашивал, что мне там кажется. А мне не хватило силы воли, чтобы выбрать себе профессию по желанию.
Но ведь такое образование и такую профессию выбирают себе люди и по доброй воле?
Например, моя сотрудница Света.
У меня, вообще-то, много коллег. В корпорации Аптекаря трудится чертова куча народа. Но со мной в кабинете сидит одна только Светочка, и общаюсь я почти с ней одной.
У Светочки невинная круглая мордашка, голубые глаза-пуговицы и светлые кудряшки. Глядя на нее, можно предположить, что она невинна как дитя и кротка как ангел. Не удивлюсь, если Аптекарь устроил кастинг – кто из кадровичек достоин занимать место рядом с его дочерью. Если это и так, то он крупно промахнулся. Светочкино внутреннее дитя давно пошло вразнос, выгнало за порог кроткого ангела, а на его место пригласило дюжину бойких разномастных чертей. Черти не дают Светочке покоя, дергая ее, как марионетку, за ниточки. Девушку обуревают дерзкие желания и безумные амбиции, которые никак не могут реализоваться в отделе кадров.
Кузьмич привез меня пораньше, а Светочка, как всегда, была минута в минуту. В корпорации за опоздания серьезно взыскивали. Сначала в наш тесный кабинет влетело облако ее невыносимо сладких духов, потом показалась она сама, в развевающемся бледно-сиреневом пальто, не очень-то подходящем для грязной московской весны, и в темных очках-авиаторах. Все ясно, вчера прошла гулянка, и это в будний-то день. С утра Светочка не успела навести на лицо «ботэ» и теперь целый день будет во вздорном настроении – с похмелья ее черти становились ужасно беспокойными. Сейчас она скажет: «Фу, ну и надралась же я вчера!»
– Привет, Александрина! Ф-фу, ну и погуляли же мы вчера! А ты как отметила женский день Восьмое марта? Вижу, вижу, без членовредительства не обошлось. Что с рукой-то?
– Мы собирались в оперу, а я решила полить цветы, и вот…
– В оперу? Полить цветы? – радостно осклабилась Светочка, как будто я удачно пошутила. – Ну, даешь, Александрина! А мы завалились в «Китайского летчика», выпили там текилы, поехали в «Аквариум», поплясали. Хотели податься к «Лакшми», но денежки тю-тю…
И Светочка печально присвистнула.
– Эх, Александрин, мне бы твои возможности! – Любимый конек моей сослуживицы был оседлан и тронулся в путь, помахивая кудрявой гривой. – Да разве бы я стала торчать в этой шараге?
Перекосившись, Светочка осматривала убогую обстановку – два стола, два компьютера, три стула и несгораемый шкаф. На подоконнике – принесенное мною из дома дерево бансай и Светочкино зеркало. Стену украшает репродукция «Незнакомки» Крамского. Аптекарь как-то решил привить своим служащим чувство прекрасного – в его планах было корпоративное посещение Третьяковской галереи, поездка в Эрмитаж и вручение абонементов в оперу вместо квартальных премий.
Но, к счастью, все ограничилось плохими репродукциями.
– И что бы ты сделала? – спросила я.
Вовсе не потому, что мне было интересно. Просто не поддержать разговор казалось невежливым.
– О-о, я-то бы нашла, чем себя занять! Путешествовала бы по свету. Знакомилась со звездами Голливуда. Торчала в СПА неделями. Следила за собой – от пяток до кончиков волос. Тусовалась в самых элитных клубах. Знаешь, твой папаша, наверное, просто-напросто жмот. При таких деньгах заставлять единственную дочь работать!
– Не исключено.
– И вообще, – раздражилась вдруг Светочка. Наверное, какой-то особенно прыткий бес ткнул ее кулачком под ребра. – Вам с папочкой никогда не приходило в головы, что ты занимаешь чужое место? Что здесь могла бы работать не наследница огромной корпорации и миллионного состояния, а девушка, которой действительно нужны деньги? Для которой эта зарплата – не мелочовка какая-то на карманные расходы, а единственный источник существования? Чтобы она могла оплачивать коммунальные услуги, покупать еду и кое-как одеваться?
Потрясенная судьбой неизвестной мне девушки, которая нашими с Аптекарем страданиями осталась голодной, голой и с долгами по квартире, я молчала и смотрела, как Светочка откупоривает бутылку минеральной воды и жадно пьет прямо из горлышка.
Утолив жажду, она немного смягчилась.
– Так-с, начнем исправлять разрушения, нанесенные бурной ночью, – объявила Светочка, достала громадную косметичку и высыпала на стол целую гору разноцветных тюбиков.
Теперь можно передохнуть и поработать. Часа полтора Светочка будет трудиться над собственной физиономией, забыв обо мне.
Напоследок помахивая розовой кисточкой под глазами, она сказала:
– Кстати, как тебе мое пальто? Шикарно?
– Новое? – уточнила я.
– Позавчера была зарплата. Значит, новое. Сама могла бы догадаться.
Такие разговоры происходили периодически – участь дочери миллионера не давала Светочке покоя. Надо отдать ей должное, она с большим юмором сравнивала себя с людоедкой Эллочкой, персонажем бессмертного романа «Двенадцать стульев», а меня – с молодой Вандербильдихой, за которой та самая Эллочка гналась.
– Впрочем, – добавляла Светочка, – в смысле туалетов за тобой вряд ли кто угонится.
Это была ирония, доступная даже мне. Что и говорить, одевалась я довольно-таки уныло, хоть и дорого.
– Почему бы тебе не купить такое же пальто? Ты выглядишь, как ворона. Ей-богу, на твою черную тряпку страшно смотреть.
– Эта черная тряпка от Шанель, между прочим!
– Что ж, у мадемуазель Шанель были свои провалы, – ловко парировала Светочка и нанесла на губы еще один слой кукольно-розового блеска. – Я бы такое и задаром не взяла. Никак не могу понять, по какому принципу ты выбираешь одежду? Чтобы мухи на лету дохли от скуки? Наш девиз – ни одного яркого пятна? Только черное, белое или тускло-бежевое?
Я терпела ее выпады – все же сослуживица была для меня единственным окном в мир.
Если не считать телевизора.
– Нет, ну почему же. Вот эта блузка, что на мне – она зеленая, – примирительно заметила я.
– Зеленая? – Светочка даже захрюкала от смеха. – Смотри-ка, вот мой шарфик. Вот он – зеленый!
От цвета Светочкиного шарфика мне пришлось даже зажмуриться. Она поскромничала, он был не просто зеленым, а бешено-изумрудного оттенка. Такой цвет имеют импортные яблоки сорта «гренни смит», красивые, но совершенно лишенные даже намека на вкус. В смысле вкуса Светочкин шарфик тоже был им, конечно, ровня.
– А твоя блузка – не зеленая. Она похожа на шкурку жабы, умершей от старости и пролежавшей пару недель в болоте. У тебя ведь куча бабок, неужели не можешь купить себе что-то приличное?
В голосе моей сослуживицы слышалось настоящее негодование – нецелевое использование миллионов Аптекаря доводило ее почти до истерики.
– Даже если не трогать папочкиных капиталов, ты на одну зарплату могла бы нехило прибарахлиться. Ведь ты на всем готовеньком живешь, все у тебя бесплатное, и стол, и дом. Заработанное можешь тратить на себя. И ты-то, поди, побольше моего получаешь… Ах, прошу прощения, ваша светлость, я забылась. В приличном обществе ведь не принято обсуждать доходы, – иронически извинилась Света.
Но я молчала не потому, что разговор показался мне неприличным. А потому, что не знала, какая у меня зарплата.
В бухгалтерии мне должны были выдать банковскую карточку.
Два раза в месяц на нее, очевидно, перечислялась некая сумма. Но юноша с физиономией карьериста сказал мне, интимно понизив голос:
– Сегодня заходил Андрей Иванович, самолично взяли вашу карточку.
В голосе юного карьериста дрожала и вибрировала преданность. Чувствовалось, что он потрясен родительским попечением Аптекаря. К нескрываемому удивлению говорившего, я не торопилась разделить его восхищение.
Я догадывалась, что карточки мне не держать в своих руках.
Надо ли говорить, что так оно и вышло?
– Тебе нужны деньги, Александрина? На что же, на какие нужды? – спросил Аптекарь, когда я поинтересовалась судьбой карточки.
Я ничего не сказала. И в самом деле, на что мне могут понадобиться деньги?
У меня же и стол, и дом.
Карточка осталась у Аптекаря. В конце концов, это именно он содержал меня. Платил за мое обучение, за дом, за еду и одежду. Значит, он имел право.
Тем более что именно он начислял мне эту зарплату. Таким образом, деньги оставались в семье. Нельзя не признать этот вариант удачным.
К полудню мучительное похмелье Светочки почти прошло. Она проглотила аспирин и витамины, выпила не меньше двух бутылок минеральной воды и наконец занялась работой – впрочем, не забывая посматривать на часы. Близился обеденный перерыв.
Это время все обожали.
Кроме меня, разумеется.
Я так и не привыкла к удивленным взглядам, которые провожали меня, когда в кафетерии я брала какой-нибудь салат и гамбургер или пирожное. Очевидно, все служащие корпорации полагали, что я должна питаться исключительно нектаром тропических цветов.
Или чем-то в том же духе.
А мне страшно нравились салаты из кафетерия. Аптекарь помешался на правильном питании. У нас дома майонез находился под строжайшим запретом. А уж о жирных масляных пирожных и не мечтай! Мне же и салаты, и пирожные нравились. Гораздо больше, чем устрицы и какие-то резиновые морские гады, которых Аптекарь жевал с таким неподдельным энтузиазмом.
У меня же от них мурашки бежали на спине.
Обычный гамбургер казался мне безопасным и милым.
После обеда служебное время пошло быстрей. Правда, я выдержала еще один натиск Светочки. Она во что бы то ни стало хотела меня подкрасить своей косметикой.
– Ты такая хорошенькая, – убеждала она меня. – Я же не предлагаю тебе полный мейк. Так, слегка, макияж в стиле нюд! Только выровняем тон кожи, подрумяним щечки, подведем глаза, наложим на ресницы тушь, обозначим карандашиком контур губ, подкрасим бежевой помадой, добавим блеска.
– Ничего себе нюд!
– Ладно, губы красить не станем! Только капелька нейтрального блеска. Вот видишь, я готова к компромиссу. Позволь мне, пожалуйста!
– В другой раз, – твердо сказала я.
У меня было стойкое ощущение, что ни макияж в стиле нюд, ни, боже упаси, полный мейк Аптекарю не понравятся. Когда-то на первом курсе я купила себе косметику и стала краситься – тайком. Это было глупо. Вскоре я попалась на глаза Ирине, и она образумила меня.
– Немедленно умойся! Отец видел тебя? Видел? Он сочтет, что ты похожа на девушку легкого поведения.
Мне вполне хватило болезненной гримасы, перекосившей ее лицо. Я срочно смыла краску и больше не прикасалась к косметике. Баночки и тюбики остались лежать в туалетном столике. Со временем румяна и тени потрескались, помада и тушь засохли. И только пудра в красивой коробочке все так же приятно пахла и была нежно-розовой, как пух фламинго. Я пудрилась и мазала губы гигиенической помадой, вот и весь мой ритуал красоты.
– Завтра? – переспрашивала неугомонная Светочка.
– Ладно, завтра…
– А когда мы с тобой пойдем по магазинам?
Светочка иногда предлагала мне совместный шоппинг.
Представляю себе, что за мысли клубились в ее кудрявой головенке.
Света так и видела, как мы вместе шляемся по московским нестерпимо пафосным и дорогим бутикам, как она дает мне рекомендации и советы и я под ее мудрым руководством совершенно преображаюсь. Мы покупаем для меня красное открытое платье, леопардовое пальто и лакированные ботильоны на огромных каблуках. Я становлюсь модной, гламурной, раскрепощенной. Вне себя от радости после этого чудесного преображения я заключаю Светочку в объятия, рыдаю от счастья и назначаю ее своей лучшей подругой. Мы начинаем развлекаться, вместе едем куда-нибудь в Ниццу, в один день выходим замуж за баснословных красавцев – ее может быть голливудской звездой, которых она так обожает. Мой, так и быть…
А, да какая разница!
Примерно так воображала себе сотрудница Светочка, но я вовсе не стремилась осуществлять ее честолюбивые мечты.
И уж тем более мне не хотелось носить леопардовое пальто и красное платье.
И можно предположить, что и на самых высоких каблуках я не ушагаю далеко от Аптекаря…
Так зачем пытаться?
Кстати, еще неизвестно, как бы он отнесся к смене моего имиджа.
Ведь одежду – ту самую, черно-бело-бежевую – выбирал мне он.
Это происходило так.
Примерно три-четыре раза в год он приглашал меня за покупками.
Мы заходили в одни и те же магазины и проделывали один и тот же ритуал – я примеряла платья, выходила из примерочной и показывалась Аптекарю.
Тот одобрял или отвергал.
У Аптекаря был консервативный вкус.
Ему нравились консервативные черные костюмы и белые блузки. Маленькие черные платья. Туфли-лодочки из натуральной кожи. Дорогие сумки. Выходное платье – желательно кружевное, свободных форм. Из украшений он одобрял только жемчуг. Бриллианты, доставшиеся мне по наследству от матери, прозябали в шкатулке из красного дерева. Я никогда их не надевала.
Мои сверстницы носили потертые джинсы, майки с забавными принтами, штаны-афгани, балетки и яркую бижутерию.
Я же в своей одежде чувствовала себя пятидесятилетней матроной. Однажды Аптекарь привез мне брошку с женским профилем, массивную, тяжелую.
Я поблагодарила, но подарок носить не стала.
– Какой-то кошмар, – пожаловалась Ирине Давыдовне. – Мне же не сто лет, чтобы прикалывать такие брошки.
– Покажи-ка, – попросила Ирина. – Ах, какая красота!
– Что же тут красивого?
– Ах, глупышка! Это называется – камея. И она, видимо, очень старая. Видишь, облик женщины вырезан в камне…
Ирина пустилась в какие-то объяснения, но я только рукой махнула. Если бы на то была моя воля, я бы подарила эту брошку Ирине. Но Аптекарь при первой же оказии спросил, почему я не надену камею. Он подчеркнул, что она очень, очень важна для него.
И я заколола ею шарф, когда мы пошли куда-то вместе – кажется, на премьеру в театр.
Все на нас глазели.
Мы – те, кому завидуют.
Как мало тут поводов для зависти, кто бы знал!
Лично я – завидую Светочке.
Она свободная и легкомысленная девчонка. У нее были романы и увлечения. Она шикарно курит тонкие сигареты и ходит по клубам. А я в ночном клубе никогда не была. Хотя Светочка зовет каждую пятницу.
Может, поехать сегодня?
По идее, это можно устроить.
Просто уйти со службы раньше, чем за мной приедет Кузьмич.
Аптекарю отправить сообщение на мобильный телефон.
Например, такое: «Ушла веселиться в ночной клуб».
Что будет, интересно?
Да ничего. Но у меня нет денег, я не одета для пафосного клуба. У меня унылая прическа, волосы, не знавшие краски и утюжка, они гладко зачесаны от лица и туго заплетены во французскую косу. Косу мне каждое утро сооружает Ирина. Аптекарь обожает такую прическу. А я выгляжу с ней как школьница, ученица седьмого класса.
Но, даже если бы мне и пришло в голову совершить такой невероятный «финт ушами», как говорили в школе, у меня бы все равно ничего не вышло. Примерно в половине шестого, когда Светочка, исполненная предвкушений, лихорадочно подмазывала губы, по коридору пронесся шорох, и Аптекарь собственной персоной заглянул в наш убогий кабинет.
– Здравствуйте, девочки. Александрина, ты готова? Я за тобой.
– Здра-авствуйте, Александр Анатольевич, – залебезила Светочка. – А до конца рабочего дня еще целых сорок минут…
– Отрадно видеть такое рвение в служащих, – отрубил Аптекарь. – Александрина!
Разумеется, я схватила сумочку и вышла в коридор. Аптекарь пропустил меня вперед себя. Я шла, а он топал за мной, как телохранитель. В коридоре приоткрывались двери, из щелей на нас смотрели любопытствующие. Отец и дочь Вороновы шествуют!
– Как прошел день? Напрасно ты вышла сегодня на службу. Знаешь, ты очень бледная.
– Ничего.
– Хочешь где-нибудь перекусить?
– Нет, спасибо. Лучше домой. Я и в самом деле не очень хорошо себя чувствую.
Больше мы не разговаривали. Молчание не доставляло мне неудобств. Наверное, Аптекарю тоже. Во всяком случае, я ничего не могла понять по его непроницаемому профилю.
И вот нам – завидуют?
Ох, зря.
Мы живем грустно. Холодно мы живем.
Но почему? Чего нам недостает для счастья?
С Аптекарем на эту тему заговорить я не решалась. Как вы уже поняли, мы вообще немного разговаривали. Аптекарь всегда был занят. Часто возвращался домой заполночь. Иногда вообще не приезжал ночевать, если задерживался надолго. Кажется, он снимал номер в каком-то отеле.
Если отец и оставался в какой редкий день дома, то к нему тоже было не подступиться. Аптекарь сидел в своем кабинете, пролистывая какие-то старые бумаги. Иногда спускался вниз, в каминную. Смотрел свой любимый сериал – «Бандитский Петербург». Тогда к нему можно было присоединиться. Он трепал меня по плечу, гладил по голове, угощал мармеладом из круглой коробки – он обожал мармелад «лимонные дольки». Не знаю никого, кто бы еще любил этот мармелад. Впрочем, у меня вообще немного знакомых.
А друзей у меня совсем нет.
Но разговаривать Аптекарь отказывался, крутил головой, показывал на экран, где один гладко зализанный хлыщ, блондин, явно собирался побить другого гладко зализанного хлыща, брюнета.
– Смотри, тут все правда! – говорил он.
Особенно его забавлял один из героев, которого звали Антибиотик.
– Ну, крутой парень! Ну, и крутой же!
– Это всего лишь Антибиотик, а ты у меня – настоящий Аптекарь, – сказала я ему как-то.
Аптекарю это страшно польстило, он с удовольствием посмеялся и даже повторял мои слова в кругу друзей. Не удивлюсь, если это прозвище укрепилось за ним. Во всяком случае, мне он позволял именовать себя Аптекарем даже в глаза.
Примерно раз в месяц мы выходили в свет.
Четыре раза в год я посещала могилу матери и сестры.
Одну могилу – они похоронены вместе.
Оттого мы, должно быть, и жили невесело.
Моя мать и сестра погибли в автокатастрофе.
Страшной катастрофе, в которой уцелела я одна.
Мне тогда было пять лет.
Странно ведь, я должна хорошо помнить маму. Дети в пять лет уже многое помнят.
Но я – я не помнила. Хотя иногда она являлась мне в ярких, счастливых снах.
Но чаще сон был один, гнетущий, мучительный.
В этом сне меня увозили из дома – в то время, когда мне уже полагалось ложиться в кроватку. Мне хотелось спать, было холодно, я капризничала и ныла, мама кричала на меня, у нее было искаженное злое лицо. А хуже всего оказывалось то, что мы не взяли с собой барашка, моего любимого плюшевого барашка с розовым кожаным носом, который я непременно целовала на ночь! Я не могла ехать без него, он был нужен мне больше всего на свете, я била ногами по водительскому креслу и визжала изо всех сил.
Я просыпалась в слезах и долго не могла успокоиться.
Аптекарь привез меня домой. По дороге мне то и дело казалось, что он хочет о чем-то со мной заговорить, но не решается. Я заметила это потому, что такое поведение было ему несвойственно. Все вопросы Аптекарь решал мгновенно, четко, без всяких сантиментов.
Что у него было на уме, я узнала на следующий день, когда во время обеденного перерыва в кафетерии я встретила Глебушку. Того самого смазливого мальчика-карьериста из бухгалтерии, который некогда подло отдал Аптекарю мою зарплатную карточку.
– Он давно на тебя таращится, – доверительно сказала Светочка, проследив направление моего взгляда. – По нему тут все девчонки с ума посходили. А он – ну ни на кого! И даже на меня не смотрит. Я уж думала – пф, голубок! Оказывается, Глебушка наш рыбку покрупнее ловит, и не простую – золотую!
Я почувствовала, что жаркая волна заливает мое лицо.
– У тебя даже шея покраснела, – с удовольствием констатировала Светочка. – Он тебе нравится?
– Вот еще!
– Какой же ты еще ребенок, – вздохнула сослуживица.
Может быть, я и являлась, по Светочкиным меркам, сущим ребенком. Но у меня уже накопился кое-какой опыт. И я знала некоторые вещи. Например, что никто не станет ухаживать за мной без высочайшего разрешения Аптекаря. И каковы шансы, что тот, кто получит высочайшее разрешение, понравится мне?
На самом деле шансы есть, и их не так уж мало. Потому что некоторые виды животных в неволе все-таки вполне себе размножаются.
Такие дела.
Глебушка и в самом деле мне нравился, хотя я никак не могла заблуждаться на его счет. Невооруженным глазом было видно, что он карьерист и боится Аптекаря до смерти.
Собственно, я не знала человека, который был бы достаточно храбр или достаточно безумен, чтобы его не бояться.
Разве что Ирина…
О ней разговор особый.
Мне всегда казалось, что мой отец и наша домоправительница связаны куда крепче, чем они это демонстрируют.
Я точно знала, что между ними не было любовной связи – если все происходит в соседней комнате, о таких вещах догадываются даже самые неискушенные барышни.
Нет, романа тут не было. Но что? Привязанность? Зависимость? Какие-то давние и мучительные отношения?
Можно было даже и не делать попытки разобраться.
В нашем доме умеют хранить тайны.
Так я о Глебушке. У него глаза янтарные, как темный, жгуче-сладкий мед, и русые кудри падают на гладкий лоб. У него ямочки на щеках, у него широкие плечи.
Едва взглянув на него, я думаю, что буду, пожалуй, не против, если он решит… если он захочет…
В общем, буду не против.
И он, словно услышав мой внутренний зов, идет ко мне через весь кафетерий. Со всех сторон на него смотрят девичьи глаза. Несутся вздохи.
Ах, Глебушка – покоритель сердец!
Он останавливается у нашего столика, и Светочка немедленно фыркает в свою чашку с зеленым чаем. Моя напарница всегда пьет зеленый чай без сахара, это кажется ей утонченным. Я же свою бадейку зеленого чая, полезного и богатого антиоксидантами, всегда имею возможность получить дома, поэтому на работе пью кофе – очень крепкий, с большим количеством сахара и шапкой взбитых сливок.
Итак, Светочка фыркает в свое жасминовое пойло, а я поднимаю на Глебушку глаза. Я ожидала, что он будет мямлить и тянуть, но Глебушка включает обаяние уверенно и решительно, как нажимает на спусковой крючок. Пороховой заряд воспламенен, вспыхивают ослепительные ямочки на щеках, теплым светом наливаются янтарные глаза, пуля врезается в нарезы ствола.
Пиф-паф. Падай, детка, ты убита.
Право, я не прочь пасть на этом поле брани.
Навзничь.
Черт, я опять краснею.
– Александрина, вы сегодня прелестны. Как вам к лицу зеленое! Вы в этой кофточке словно русалка. В честь этого прекрасного обстоятельства приглашаю вас поужинать сегодня со мной. У меня заказан столик в «Акватике».
– Сегодня четверг, рыбный день, – улыбаюсь я в ответ. – Если вы гарантируете, что в «Акватике» русалку не примут за щуку и не навертят из нее котлет…
Глебушка отвешивает мне поклон – полусерьезный, полукомический.
– Я сумею о вас позаботиться, позвольте уверить.
– Тогда я согласна.
Надо же, подумала я, немного придя в себя. А Ирина-то была права. И на службе может произойти что-то хорошее.
– Ты даешь, – говорит мне Светочка, когда Глеб отходит от нашего столика. – Я думала, ты язык проглотишь…
– Ты полагала, что дочерей олигархов воспитывают в монастыре? – осведомляюсь я, собрав все присущее мне ехидство. – Вовсе нет. Представь, у меня даже гувернантка была. Правнучка баронессы Буксгевден, фрейлины императрицы. Она учила меня манерам и искусству общения с мужчинами. Практики у меня было немного, но теория…
– Ну и ну! Гувернантка? Баронесса? Серьезно?
Кажется, мне в кои-то веки удалось произвести на Светочку впечатление.
– Абсолютно. И вообще я, к твоему сведению, вела очень насыщенную светскую жизнь. Я танцевала на балах в Вене.
– Да ты что! – Светочка неизящно раскрыла рот.
– Вот тебе и «что». Ты никогда не увидишь, как там красиво, а жаль. Самый статусный – оперный бал, венец бального сезона. На него собираются знаменитости со всего мира. Зал Венской оперы весь украшен эквадорскими розами, они пахнут так, что кружится голова. Бал открывает президент Австрии, господин Хайнц Фишер. Несмотря на возраст он отлично вальсирует. А потом сто восемьдесят пар танцуют полонез. И все так утонченно, так роскошно… Зал обслуживают три сотни «людей бала». Представляешь, среди них есть даже портной и обувной мастер – вдруг какая-нибудь дамочка сломает каблук? Но еще лучше императорский бал. Он проводится в новогоднюю ночь, во дворце императора Франца Иосифа и его жены, красавицы Сисси…
– Надо же, – восхитилась Светочка. – Ты и императрицу видела! А что это ее как зовут странно?
– Да нет, Светочка, ты не поняла. Это когда-то дворец принадлежал императорской чете. А сейчас в Австрии парламентская республика.
– Свергли, значит, – сочувственно сказала коллега. – Я вроде что-то читала. Им головы отрубили, да?
– Императрицу Сисси убил итальянский анархист Луиджи Луккени. Она прогуливалась по набережной Женевы со своей камеристкой Ирмой Шарай. Он напал на императрицу, ударил острой заточкой в сердце и сбил с ног. Сисси даже не поняла, что произошло. Ей показалось, что странный незнакомец хотел сорвать с нее ожерелье… На месте удара осталась только крошечная треугольная ранка. Императрица поднялась и продолжила свой путь. А вечером умерла от внутреннего кровоизлияния…
– Вот ужас-то! Зачем же он это сделал, анархист-то?
– Он ненавидел всех императоров и королей. Кроме того, говорили, что он мстил таким образом своей матери. Она происходила из знатной семьи, но родила внебрачного ребенка и вынуждена была отдать его в приют.
– Вот я без гувернанток воспитывалась, поэтому всего этого и не знаю, – пригорюнилась Светочка. – А как интересно!
– А ты книжки читай, не только глянцевые журналы. Или хотя бы хорошее кино смотри. Например, «Сисси» с Роми Шнайдер.
– Думаешь, мне понравится?
– Я уверена.
– Ну, попробую. Слушай, ну и что там у них во дворце?
– Теперь этот дворец – официальная резиденция президента Австрии. У входа выставляется караул императорской охраны, гостей встречают лакеи в ливреях, на скамеечках сидят девушки в платьях по моде прошлых лет, а молодые люди в белоснежных париках преподносят им маленькие подарки – все как в старину, при дворе Франца Иосифа.
– Ух ты! А какие подарки?
– В последний раз были веера.
– Зачем они, теперь всюду кондиционеры, – вздохнула практичная девушка Света.
– Дарили и зеркальца, и фигурки работы Сваровски, и духи, и поездки на фиакре, и даже позолоченные флешки.
– Деньги к деньгам, – непонятно отозвалась Светочка. – Ну-ну, расскажи еще что-нибудь!
– Еще бывает Huntersball. Бал охотников. Все участники одеваются в австрийские национальные костюмы. Дамы в хорошеньких платьях с широкими оборчатыми юбками, мужчины – в альпийских жакетах. Танцуют под национальную музыку…
– Хм, не думаю, чтобы мне показалось бы так уж страшно весело.
– А Rudolfina Redoute? Это единственный бал-маскарад, где командуют дамы.
– Вроде женского дня в стриптиз-баре? Девчонки зажига-ают!
– Ну, типа того. Дамы все в масках, и все танцы – белые.
– В масках – это дело. А то я недавно так оскандалилась в «Дикой утке», что до сих пор стыдно туда соваться. А была бы я в масочке, так все шито-крыто. Твои аристократки, я смотрю, тоже не промах.
– Думаю, тебе бы понравился и Lebensball. Он самый модный, билеты туда достать просто нереально.
– А почему?
– Ну… такой он популярный. Его придумала «голубая» тусовка.
– Тут я с тобой согласна. Геи – они умеют веселиться. И что там?
– Там бывают самые интересные люди: художники, писатели, поэты, актеры, демонстрируются самые дорогие, изысканные вечерние платья и украшения, представляются парфюмерные новинки. Обязательно в программу входит показ мод какого-нибудь известного дизайнера. В прошлый раз были Дольче и Габбана… Но мне больше всего понравился Bonbon-Ball – конфетный бал. На нем гостей угощают знаменитой австрийской выпечкой, везде горы конфет, стены выкрашены под розовую глазурь, и на этом балу выбирают сладкую королеву. Ее сажают на одну чашу весов, а на другую насыпают столько шоколада, сколько надо, чтобы их уравновесить. И всю эту гору шоколадок королева может забрать с собой, представляешь?
– Какой восторг! Ты у нас сладкоежка, оказывается. Слушай, но туда же кого попало не приглашают? Поди-ка, только аристократию и солидных людей?
– Да нет, кто угодно может пойти. Только билет надо купить.
– Дорогие билеты?
– По-разному. Есть дешевые – десять евро, пятнадцать. Это если с балкона смотреть, но не танцевать. А сколько наши стоили… Я даже не знаю.
Разумеется, не знаю – я ведь их ни разу не покупала. Аптекарь сам заказывал и платил за них через Интернет. Его это отчего-то страшно забавляло.
– А платья? Там же, наверное, все шикарно одеты?
– Разумеется. У каждого бала свой дресс-код. На некоторые пускают только в темном костюме, на другие – в смокинге, на какие-то – без фрака и не появляйся.
– Да что ты мне о фраках? Я их только по телевизору видела. Меня больше платья интересуют.
– Тут кто во что горазд. Есть негласное условие, что нельзя дважды появляться в одном платье.
– Ни фига ж себе!
– Вот именно. Поэтому в Вене полно магазинов. На разный карман. У кого с финансами нормально – едут в Первый район, в бутик Рорр & Kretschmer. Там самые шикарные платья, в единственном экземпляре. Там же и аксессуары подберут – и туфли, и сумочку. Но в этом бутике продают сотни две платьев в год, не больше. Остальные дамы одеваются в обычных торговых центрах, где можно сотни за две приобрести очень милое платье. А вообще, многие делают так. Как ты думаешь, куда богатые люди девают эксклюзивные платья? Сдают в прокат. За десять-двадцать евро можно получить шикарное платье, только один раз засвеченное, представляешь?
– Платье от известного дизайнера?
– От самого, самого известного!
– Я бы только так и делала, – вздохнула Светочка.
«Я бы тоже», – чуть не ляпнула я. Мне случилось как-то попасть в дивный уголок, где давали напрокат чудесные платья. Они были похожи на райских птиц, присевших на кронштейны. Мне страшно хотелось выбрать одно из них. Кто носил это – красное, с корсажем, расшитым бутонами роз? А это – узкое, как перчатка, черное со змеиным лоском, плиссированным веером расходящееся от коленей. Мне казалось, что с одним из этих чужих платьев в мою жизнь войдет то, чего мне так не хватало: терпкий привкус интриги, вольный дух приключений, пряные ароматы греха!
Но Аптекарь сам выбрал для меня туалеты. Никаких комиссионных тряпок, боже упаси! Банальных девических фасонов платья – тех оттенков, в какие окрашена дешевая магазинная пастила. Бледно-зеленое, бледно-розовое, белое… Белое платье было самое ужасное – с рукавами-фонариками. Эти фонарики испортили мне весь бал. Они были наивны, провинциальны, они совершенно не совпадали с тем образом загадочной роковой красавицы, который мне так хотелось воплотить в жизнь…
– Ну, а что там танцуют?
– Конечно же, вальсы! Штрауса, Листа… Сначала дебютанты выходят на полонез. А потом распорядитель объявляет: «Alles Walzer!» И все танцуют. Польки, галопы, танго, фокстрот… А потом еще – квик-степ, или даже румбу и сальсу.
– Скука смертная, – заявила мне Светочка. – Все-таки вы, богатые невесты, совершенно не умеете развлекаться.
Я только улыбнулась ей. Мне вспомнилось – кружение платьев, воздух, напоенный тонким благоуханием цветов, зыбкие огоньки свечей и вальсы, вальсы…
Что ж, может быть, и скука…
– Так что, я тебя подкрашу сегодня? У тебя же свидание. Надо быть при параде.
– Мы, богатые невесты, и так хороши.
Это была моя маленькая месть за «скуку смертную».
– Тоже верно, – сказала Светочка и загрустила.



Глава 2

Мне не хотелось в пафосное место, одно из тех, куда мы заходили с Аптекарем.
Однажды мы проезжали мимо какого-то вещевого рынка, и там, в укромном уголке, черные люди жарили шашлыки и продавали их на бумажных тарелочках. Полусырое, полуобугленное мясо походило на запретный плод – чем более запретный, тем более вкусный и желанный. Над мясом струился ароматный дымок, а пластиковая вилочка, втыкаясь в хрустящие кусочки, добывала из них ароматную слезу. Шашлык надо было есть горячим, с пылу с жару, отправляя в рот вместе с мясом грубо нарезанные кольца и брусочки репчатого лука. Особый ароматический колорит всему блюду придавал дешевый кетчуп ярко-красного цвета, выдавленный скорее всего прямо из пластмассовой бутылки, и ломти пресной лепешки-лаваша… Как мне хотелось выйти из машины и заказать шашлык, да хотя бы краем глаза посмотреть, как он готовится! Как гордо раздувает ноздри огонь, получая свой деревянный паек, как суетится над шашлыком повар, он же, вероятно, и хозяин немалого предприятия, раздувая угли старым номером журнала «Хелло». А все его хозяйство – жаровня да стол с липкой клеенкой, да четыре хлипких пластиковых стула. Сесть бы там и ждать, ждать не шашлыка, а запаха шашлыка. И вот он потянулся, сначала едва ощутимо, потом сильнее и сильнее, и ты не выдерживаешь, и хочешь еще раз заглянуть в жаровню, а тут… Тут приносят его, дымящийся и аппетитный, и пара салфеток кажутся нелепым и ненужным дополнением к этому верху кулинарного искусства… Запивать шашлык, разумеется, надо красным вином или пенистым пивом – я никогда в жизни не пила пива, но мне кажется, оно должно быть очень вкусным… А потом, кивая на прощание хозяину, вдруг увидишь в глазах его, действительно сказочно черных, какую-то необъяснимую загадку, какую-то древнюю тайну…
Но как я могла сказать об этом Глебу?
– Будь так добр, отвези меня в шашлычную при рынке!
Интересно, какое выражение лица у него стало?
И что бы он сказал?
Да и столик в «Акватике» уже заказан…
В общем, поехали туда.
Как только я села в машину Глеба – автомобиль у него был такой же, как и он сам, новенький, аккуратный, но без признаков индивидуальности, – мой кавалер приобрел такой вид и осанку, словно я была ребенком или душевнобольной, а он принял на себя попечение обо мне. Глеб вел машину подчеркнуто осторожно, спрашивал, не дует ли мне в окно, не хочу ли я воды, не нужно ли поставить другую музыку.
– Ты прямо как мой отец, – сказала я.
Кажется, он принял это за комплимент.
В общем, рассчитывать на интересный вечер не стоило. Но недаром у меня была гувернантка. Я вполне могла поддержать светскую, интересную, но ни к чему не обязывающую беседу. Решив не разбрасываться по пустякам хорошим материалом, я пустилась рассказывать Глебушке про венские балы. Он лучезарно кивал и улыбался – усиленно делал вид, что ему это интересно. А может, ему и в самом деле было интересно, кто его знает. Чтобы компенсировать себе скучнейший ужин, я заказала самый дорогой десерт – грушу, сваренную в меду, с карамелью и лавандовым мороженым. Это оказалось совсем невкусно, и я завидовала красивой девушке за соседним столиком, которая ела вишневый штрудель. Ее спутником был одышливый толстяк, вероятно, отец. Он шумно питался гурьевской кашей. Девушка, по всей видимости, по-своему истолковала мои взгляды, потому что вдруг покраснела и стала поправлять блузку от Валентино мелкими клевками пальцев, а потом вызывающе уставилась на меня.
Не то чтобы мне хотелось продолжить вечер. Но как-то казалось – вдруг невидимая рука убавит свет, напряжение схлынет, и мы станем юной, влюбленной, хохочущей парой. Помчимся куда-нибудь танцевать – всю ночь напролет. Поедем встречать рассвет на Воробьевы горы…
Глупо было на это рассчитывать. После ужина Глеб повез меня домой. Быстро. Словно не мог дождаться, когда этот вечер кончится.
Я пригласила его зайти вежливости ради, не ожидая согласия. Но он согласился. Может быть, для того, чтобы лишний раз попасться на глаза Аптекарю. Продемонстрировать лояльность и рвение. Я плохо думала о Глебе, но ничего не могла с собой поделать. Я слишком привыкла подозревать. Мы вместе прошли по узкой каменной дорожке к дому. Наши плечи соприкасались, но мы не взялись за руки. По особым приметам я поняла, что Аптекаря нет, и обрадовалась. Открыла дверь своим ключом. В прихожей горел мягкий свет. Ирина спустилась со второго этажа нам навстречу. На лестнице было темно, и мы увидели сначала ее ступни в мягких туфельках и ноги, обтянутые джинсами, потом кашемировый свитер цвета клюквы, который я привезла Ирине из Италии… А потом появилось ее лицо, и я почувствовала плечом, как вздрогнул Глеб. Я не смотрела на него, но ощущала охватившее его беспокойство. Он блестяще справился с собой – для свежего человека. Я привыкла к внешности Ирины Давыдовны с детства, другой ее и не помнила.
Она немного хромала и припадала на один бок.
А ее лицо…
Если посмотреть слева – это было вполне миловидное лицо достойно стареющей женщины.
Правая же часть лица стянута была глянцевым бело-розовым шрамом. Глаз был слегка оттянут вниз, уголок рта, напротив, вздернут в усмешке. Правая ушная раковина тоже оказалась изуродована, изорвана, но этого не было видно – Ирина прикрывала ухо небрежно падающими волосами.
Я к ней привыкла и не замечала особенностей ее внешности.
Более того, она казалась мне красивой.
Ведь она мне была ближе всех на свете.
С ней одной на свете я могла поговорить. Она служила чем-то вроде буфера между мной и Аптекарем. С ней мы ходили на могилу к моей маме и сестре, погибшим в автокатастрофе.
Черный мраморный обелиск, изображавший плачущего ангела, высился на скромном кладбище, где не хоронили ни известных актеров, ни политиков, ни бизнесменов. Даже неясно было, как Аптекарь мог выбрать для упокоения своей жены и дочери такое… непафосное место. Может, тогда он еще не был столь оглушительно богат? Да нет, о нищете разговора не шло. Я смутно помню маму – не лицо ее, а ощущение ее беспокойного присутствия. Чуть больше я помню сестру – хотя не уверена, что это именно она, а не мое отражение в зеркале. Она живая, очень смешливая. Она ласкова, любит сидеть у взрослых на коленях и обниматься. У нее в волосах красивые заколки с крупными стразами, они привлекают меня неудержимо, я тяну к ней руки – и она тянет ко мне свои. Вернее всего, в моих волосах сверкают такие же заколки, и они также привлекают ее…
Помимо этого воспоминания, хорошего, у меня есть и другое – плохое.
Ночь. Мы куда-то срочно уезжаем – я, сестра и мама. Сестра уже сидит в машине, а меня мама тянет за руку. Я плачу, упираюсь, я не хочу, не хочу никуда идти! Уже поздно, в это время мне всегда дают теплого молока и укладывают в постель. Я чувствую усталость целого дня, она отдается у меня в груди неприятной дрожью, от этой дрожи хочется хныкать. Все же мама сажает меня в машину, и тут я вспоминаю, что мы забыли барашка.
Моего чудесного мягкого барашка, чья белая шерстка пахнет так знакомо и приятно! Кудрявого, мягкого барашка с доброй и кроткой мордочкой! Я не расстаюсь с ним ни на минуту, он всегда со мной – и за едой, и на прогулке, и во время сна.
Как же я могла забыть своего барашка? Он должен ехать с нами!
Дверь захлопывается с неумолимым ужасным лязгом.
Я бью по спинке водительского кресла. Я встаю ногами на сиденье и обнимаю маму за голову, за лицо.
– Мамочка, вернемся, вернемся за барашком!
Она отводит мои руки от своего лица, отбрасывает их, говорит мне что-то. Она убеждает, увещевает и обещает, смысл ее слов ускользает от меня, но по тону я понимаю – мы не вернемся за барашком, он где-то в темноте, один…
Может быть, плачет и зовет меня.
Эта мысль причиняет мне физическую боль, и я снова кричу и умоляю.
Но мои крики заглушает визг тормозов. Машина закладывает крутой вираж, я валюсь на обмякшую, неподвижную сестру. Мир переворачивается, я стукаюсь обо что-то головой. Я слышу крики. Меня хватают, тормошат, я лечу по воздуху куда-то, и вдруг рядом появляется мой барашек. Я обнимаю его и проваливаюсь в забытье.
Я никому и никогда не рассказывала про это воспоминание. Да и кому оно могло показаться интересным? Только Аптекарю и Ирине Давыдовне – а им и без того были знакомы обстоятельства смерти моей сестры и матери…
Только вот догадывается ли кто, что в этой смерти могла быть виновата я?
Что это я кричала, плакала, била ногами по креслу и хватала мать руками за лицо, чтобы она вернулась за моим барашком?
Безусловно, моя истерика ее отвлекала. Она не могла сосредоточиться на дороге и врезалась во что-то или столкнулась с другой машиной. По злой иронии судьбы я, виновница трагедии, осталась в живых.
А обе они – погибли.
Не потому ли отец ко мне так холоден и равнодушен?
Быть может, это и не равнодушие, а старательно сдерживаемая ненависть?
Даже если он и не знает, какую страшную роль сыграл в этой истории мой белый барашек…
Но вдруг Аптекарь сравнивает меня с моей сестрой, живой, смешливой и ласковой девочкой, обожавшей сидеть у него на коленях и обниматься?
Вдруг он думает про себя – пусть бы та, другая, осталась в живых?
А эта – молчаливая, мрачная и угрюмая девица – погибла бы.
У него могла быть совсем другая дочь. Она бы оживила своим присутствием этот большой, холодный дом. Она бы придала лоск его богатству. Она бы хохотала и пела, вышла замуж, родила бы внуков-богатырей. Двух или трех наследников.
А на меня надежда плохая.
Или он думал о моей матери?
Ведь недаром Аптекарь так и не женился после ее гибели.
А он был еще молод. Он мог бы жениться еще раз десять. Как многие его соратники – на длинноногих моделях, на безголосых певичках и просто на юных хищницах, слетавшихся на запах денег, как мотыльки на пламя свечи. Год от года его избранницы становились бы все моложе и моложе – сначала приближаясь ко мне в возрасте, потом сравнявшись, а после уж и снова отдаляясь. Только уже в другую сторону.
Но Аптекарь так и не женился.
Видимо, он очень любил мою мать. Ни разу на моей памяти не ходил на ее могилу – значит, любил живой, а не свои воспоминания о ней. Никогда не говорил о ней – значит, любовь оказалась сильнее слов.
Мама была очень красивая, если судить по тем немногим фотографиям, что сохранились в доме.
Какие волосы! Как солнечный свет!
Какие глаза! Как небесная синева!
На одной из фотографий мама придерживает на голове крошечную, ослепительно сверкающую диадему. На ней сильно декольтированное платье. Она улыбается во весь рот. Зубы сверкают. На заднем фоне можно различить буквы: «Московская краса…»
Мама побеждала на конкурсах красоты.
Я набрала во вездесущем «гугле» ее имя.
Гугл молчал, как партизан.
Очевидно, она участвовала в конкурсе под девичьей фамилией. Я ее не знала. Спрашивать не хотела. Но на обороте фотографии с короной кто-то (мама?) написал карандашом дату.
Надпись почти стерлась, но различить было еще возможно. Я обвела карандашные линии ручкой и забила дату конкурса «Московская красавица» в поисковик.
В тенетах Интернета нашлась и фотография московских красавиц девяностого года. Мама вышла плохо – ее трудно было узнать, но я знала, что это она и есть. Избранная королевой красоты блондинка – ногастая, грудастая, – заслонила ее букетом белых роз. Анжелика Анисимова. Приз зрительских симпатий. В настоящее время проживает в Майами.
Невзирая на явную ошибку, вкравшуюся в биографию мамы, – она не могла проживать в Майами, она лежала на маленьком кладбище, и черный мраморный ангел плакал над ней уже много лет – я была рада этой заметке. Я была счастлива, что нашлось какое-то свидетельство о том, что у меня была живая и веселая мама, которая даже побеждала в конкурсах красоты…
Разумеется, с ней в доме жилось бы по-другому.
Может быть, она бы даже пироги пекла, и запах сдобы плыл бы по дому.
Мы ходили бы с ней по магазинам. Она покупала бы мне платья и учила пользоваться косметикой. Духами. Сама она пользовалась духами – я нашла флакончик в старинном туалетном столике. Он завалился в потаенную щель, за ящик. Я не сомневалась, что это ее духи. Притертая пробка потерялась, золотые буквы названия истерлись, но запах остался – слабая тень, едва ощутимый намек… Словно едешь в автомобиле с новенькими кожаными сиденьями мимо персиковых рощ.
Я бы тоже пахла персиками и кожей, а не туалетным мылом, пусть даже дорогим.
И мы бы завели собаку, а за столом говорили о перспективах отпуска.
Пусть бы у нас не было столько денег, но была бы настоящая семья. Нормальные разговоры, как у всех.
А так мы даже не знали, о чем поговорить с Глебом и что подать к кофе. Я рассчитывала на Ирину, а она как-то растерялась. Впрочем, ее можно понять. Я никогда не приезжала домой с молодым человеком. Она стала предлагать нам ужин, но мы только что были из-за стола и отказались. Тогда Ирина взялась варить кофе. Глеб старался на нее не смотреть. Приехал Аптекарь, и это, как ни странно, разрядило атмосферу. Он привез какой-то невероятный сыр, который, конечно же, все обязаны были попробовать. Пили кофе в гостиной, я включила телевизор. Аптекарь не одобрял, но не сказал ничего. На обширном плоском экране появился красавчик Грегори Пек, потом Одри Хепберн с глазами олененка Бемби. Шли «Римские каникулы». Я смотрела этот фильм много раз и всегда завидовала принцессе, которая нашла в себе достаточно храбрости сбежать из чопорного дворца, ночевать у случайного знакомого, остричь длинные волосы и есть мороженое на улице.
Вот как много хорошего с ней произошло!

Глеб неплохо чувствовал себя у нас дома – шутил, внимал Аптекарю, с удовольствием ел нестерпимо воняющий сыр и даже положил руку на спинку моего стула. Только на Ирину Глеб все еще посматривал с некоторой опаской. Он собрался уезжать, и мы все вышли проводить его. Пошел тихий дождь, из парка пахло свежестью, мокрой землей, мятой зеленью. Во мне проснулось необыкновенно приятное чувство – все было, как на самом деле: мы всей семьей провожали запоздавшего гостя, стоя на крыльце. Ирина пошла с Глебом до машины, чтобы закрыть за ним ворота. В этом не имелось особой необходимости, так как ворота можно было закрыть из дома. Но это входило в ритуал проводов.
Я поднялась в свою комнату. Там пахло каким-то моющим средством – Ирина, пока я гуляла, сделала уборку. Не включая света, я распахнула окно и села на подоконник. Мне хотелось продлить очарование этого вечера. Может быть, помахать Глебу рукой…
Окна моей комнаты выходили на подъезд. Правда, обзор оказался почти полностью закрыт. Возле дома рос каштан. Аптекарь говорил, что это дерево никто не сажал. Что мы с сестрой любили играть плодами каштанов, гладкими, словно отполированными, и рассыпали их по всему парку. Парка тогда еще, собственно, не было – просто земля, из которой в скором времени проросли молодые каштаны. Явившиеся ландшафтные дизайнеры безжалостно уничтожили поросль, засадив парк геометрически образцовыми деревьями – коническими голубыми елками, пирамидальными грабами, шаровидными ивами. Но один каштан то ли спасся от хищных взоров дизайнеров, то ли пощадила его чья-то воля, но он вырос под моим окном и разросся так, что я видела только отблеск фонаря на крыше колесницы моего возлюбленного. Впрочем, в тишине поселка (только лениво лаял где-то пес) я отчетливо услышала, как заскрипела, открываясь, калитка. Ирина с Глебом говорили о чем-то вполголоса – вероятно, как и следовало воспитанным людям, обменивались метеорологическими замечаниями. Вот Глеб сел в машину, донесся звук заработавшего мотора. Ирина повысила голос, чтобы быть услышанной, и до меня долетел обрывок фразы:
– …и ты потрудись быть пунктуальным, потому что я за всё…
Я осторожно слезла с подоконника и ушла в глубь комнаты. Мне не хотелось слышать, как она распекает Глеба. Речь шла, очевидно, о том, что мы опоздали – обещали приехать в одиннадцать, а явились без десяти двенадцать… В общем, Ирина была вправе сердиться, но все же тон ее претензии показался мне неприятен и непонятен, она говорила с Глебом, как с лакеем, и обращалась к нему на «ты», хотя только пять минут назад, сидя за столом, они были на «вы», и Ирина смеялась корректным шуткам Глеба. Это обстоятельство заставило меня задуматься о том, какое место в нашей домашней иерархии занимает ухаживающий за мною молодой человек – самое последнее, ниже шофера, допустим, потому что с Кузьмичом Ирина всегда была предельно вежлива. Нет, Глеб не увезет меня из дворца. Не есть нам с ним мороженое на Испанской лестнице Рима.
Впрочем, его все равно есть за что благодарить – провожая меня на свидание, Аптекарь внезапно расщедрился и выдал мне кредитку.
– Может быть, ты захочешь заплатить сама? – шепнул.
Я пыталась, но Глеб этим едва не оскорбился.
Впрочем, через два дня мы снова встретились. Мы поехали в недавно открывшийся молл. Вообще, парочкам, которые не питают друг к другу пылких чувств, такие места для свиданий – настоящий клад. Можно даже не разговаривать особенно: посмотреть в суперсовременном кинотеатре легкий фильм, перекусить в одном из ресторанов и пошляться по магазинам. Что еще нужно для полноценного свидания? Ах да, еще пообжиматься в автомобиле на подземной парковке. Мы миновали три первоначальных этапа, и теперь Глеб, видимо, соображал, стоит ли перейти к четвертому, то есть к страстным обжиманиям на парковке. Я прямо-таки слышала, как в его красивой голове с мучительным скрежетом проворачиваются шестеренки – он решал, пора или не пора обнять меня? А может быть, я до такой степени не вдохновляла его чувства, что он никак не мог решиться? Как бы то ни было, Глеб остановился ровнехонько посередине – поцеловал меня в автомобиле. Интересно, где находились его руки, когда он меня целовал? Он ведь ко мне даже не прикоснулся. Держал за спиной, сложенными в кукиш? Его губы оказались мягкими и нежными, в слюне ощущался привкус мяты, и он сам вовсе не был мне неприятен, но тем не менее я ничего не чувствовала, как будто мой рот был заморожен ледокаином.
Видимо, Глеб что-то понял, отстранился и с превосходно сделанной улыбкой чмокнул меня в кончик носа. Посмотрел на часы, озабоченно покачал головой и повернул ключ зажигания.
– Пора сдавать мое сокровище на хранение отцу, – сказал мой спутник.
И тут раздался жуткий крик, от которого у меня кровь застыла в жилах.
Мне показалось, мы сбили этого парня – во всяком случае, если бы Глеб не заглушил двигатель сию же секунду, мы бы наверняка его переехали.
Он лежал почти под колесами. Его руки и ноги беспорядочно двигались, молотили по воздуху. Мне показалось, что у незнакомца на губах была пена. Из-под неплотно закрытых век виднелись мутные белки закатившихся глаз.
Кричал не упавший парень. Он бился молча. Как живая рыба на раскаленной сковороде. Кричала девушка, бросившаяся на колени рядом с ним. Длинные спутавшиеся волосы закрывали ее лицо. Она пыталась схватить парня за руки – зачем?
– Что с ним? Эпилепсия? – спросил Глеб, выметнувшись из машины.
– Я… Я не знаю, – простонала девушка. – Ничего не понимаю… мы шли… и вдруг он упал… вызовите «Скорую»!
Но припадок кончился. Парень вздрогнул еще пару раз и затих.
– Малыш, у тебя эпилепсия? Малыш! – заверещала девица.
Малыш, скажите, пожалуйста!
Ее голос показался мне до странности знакомым.
Какая-нибудь секретарша с фирмы? Бывшая однокурсница? Круг моего общения всегда был невелик.
– Все в порядке, – сказал парень тихо, но твердо. – Это бывает. Это не страшно и почти безопасно… Если рядом хорошие люди.
Возведенные в ранг хороших людей одним только фактом выхода из машины, мы с Глебом переминались с ноги на ногу и не знали, что говорить.
– Сейчас я встану, – продолжал парень. – Встану, и мы поедем домой. Настя, не нужно плакать…
– Вам нельзя сейчас за руль, – сказал Глеб.
– Вы думаете? Вообще-то приступ никогда не повторяется быстро…
– Неважно. Вам нужно поберечься. Нет-нет, я не могу этого позволить! Мы вас подвезем. Ты не против, Александрина?
– Нет-нет, – поспешила сказать я. – То есть, конечно, мы вас подвезем.
– Тогда девчонки садятся назад, – распорядился Глеб, помогая парню подняться.
Я пропустила девушку вперед себя. Она села, откинула назад свои длинные спутавшиеся волосы. Я увидела ее лицо, очень симпатичное, несмотря на явное злоупотребление косметикой.
Вздернутый носик, высокие скулы, светло-зеленые глаза, густо обведенные черным карандашом и серыми тенями. Упрямо выпяченный подбородок – по нему размазалась модная светло-бежевая губная помада. Мягкий рот округло раскрылся, издав мягкий, округлый звук:
– О…
Девушка подняла руку и откинула за ухо прядь волос. Волосы у нее бежево-коричневые, блестящие, очень красивые. У меня не такие – темно-русые, унылые.
А в остальном – девушка являлась точной моей копией.
Как если бы она была моей сестрой, погибшей в детстве.
– Словно я, ненакрашенная, смотрю в зеркало, – пробормотала незнакомка, не сводя с меня глаз.
А потом она сказала чуть слышным шепотом:
– Ты – Александрина?
– С ума сойти, – высказался Глеб. – Это просто с ума можно сойти…
Молодой человек, не так давно бившийся в припадке, высказался в том же духе, но в куда более вольных выражениях.
– Ты меня знаешь? – спросила я.
Кажется, это был очень глупый вопрос.
– Да. Ты моя сестра Александрина. А я Анастасия. Ты меня помнишь?
– Смутно, – я все еще не могла поверить в то, что моя сестра восстала из мертвых у меня на глазах, в облаке свежих духов, в ореоле размазанной косметики. – Мне говорили, что ты умерла.
– Кто? Папаша твой?
– Да. Он.
– Ну, все ясно, – Анастасия откинулась назад и улыбнулась одним уголком рта.
Это была моя улыбка. Наша фирменная улыбка.
– Он сказал маме, чтобы та не пыталась с тобой сблизиться, не смела видеться с тобой – иначе он ее убьет. Но мы и думать не могли, что…
– Маме? Ты хочешь сказать, что и мама жива?
В машине стало очень тихо.
А потом Глеб предложил:
– Слушайте, девочки. Может быть, вам нужно посидеть вдвоем где-нибудь в уютном месте?
И тут только я осознала реальность. Мы были не одни!
– Глеб…
– Я понял, – он поднял руки, словно сдаваясь в плен. – Я не скажу ни слова. Ни одного чертова слова. И не только ему… Но и никому.
Я ощутила такой приступ благодарности, что внезапно для себя перегнулась через спинку сиденья, порывисто обняла Глеба и поцеловала.
И это был настоящий поцелуй, я все почувствовала, как надо.
– Ого! – одобрительно сказала Анастасия.
И потом:
– Так что, мальчики? Подкиньте нас куда-нибудь… И прикройте наши очаровательные задницы от всевидящего ока нашего папаши!
Мне показалось, или моя сестра очень смело выражается?
Мы заняли маленький кабинет в ресторане, а наши кавалеры остались в общем зале.
Уселись за столик у дверей кабинета – на страже.
– Я бы заказала пива, – заявила Анастасия. – Это чешский ресторан, тут надо пить пиво. И есть шпикачки. Зажаренные в хлам. Черт с ней, с диетой!
– Черт с ней, – повторила я. – И мне пива.
Пиво оказалось изумительным.
Но еще изумительнее было то, что я услышала.
– Мы и не думали умирать, вот еще! Мама мне все рассказала. Она была очень молодая, когда вышла замуж. Потом мы с тобой родились. А когда подросли, она поняла, что не любит Воронова… Извини, я не могу называть его отцом.
– Понимаю. Я тоже не произношу это слово.
– Вот как? А как же ты его называешь?
– Аптекарь.
– Круто… Ну так вот, слушай…
Начинающая и не очень удачливая модель Анжелика Анисимова к восемнадцати годам уже успела хлебнуть лиха – да не чайной ложечкой, а поварешкой. Родилась в самой простой семье, мать вкалывала на хлебокомбинате, отец раньше был рабочим на железной дороге, в результате несчастного случая лишился руки, получал пенсию и методично ее пропивал. Иногда дома нечего не было есть, кроме хлеба и воды из-под крана. Сомнительная диета, но она пошла Анжелике на пользу. Из гаденького подростка она развилась в очень красивую девушку с идеально тонкой фигурой и отстраненными светло-зелеными глазами. Едва получив аттестат о среднем образовании, Анжелика сбежала в Москву, чаяла сделать карьеру в модельном бизнесе. Как и сотни подобных ей девчонок, надеялась, что деньги польются полноводной рекой, слава станет лучшей ее подругой, а олигархи, как один, сложат к ее стройным ножкам свои неправедным путем нажитые состояния.
Но все оказалось не так-то просто. Столица не спешила раскошеливаться, а слава застряла где-то в пути и даже не слала телеграмм. Олигархов тоже было не видать.
Так что, когда Анжелика встретила Воронова, она смогла оценить его достоинства в полной мере. Он был влюбленным, преуспевающим, уравновешенным. Он не принимал наркотиков, не был прочно женат и не обладал прискорбной склонностью к извращениям. Анжелика на тот момент согласилась бы и на меньшее. Она ухитрилась прибрать Воронова к рукам и забеременела прежде, чем он успел бы выговорить слово «дженерик»[1].
Рождение дочерей-близняшек привязало мужа еще крепче. Хорошо бы сына… Но и так неплохо, так ведь?
Так, да не так.
Вольной птичке Анжелике стало смертельно скучно в золотой клетке. Воронова она не любила, а полюбила другого человека. Кого именно – история умалчивает. Может быть, это ее нынешний муж, с которым она живет в Майами…
Но вряд ли.
Анжелика попросила у Воронова развод.
Муж, в принципе, оказался не против.
Но сказал:
– Детей я тебе не отдам.
Спорить с ним – себе дороже. И Анжелика воздержалась от дискуссий. Она решила выкрасть дочерей.
Воронова не было в тот вечер дома. Анжелика собрала украшения, шубы, деньги. Усадила дочек на заднее сиденье своего джипа. И пустилась в побег. Но допустила одну ошибку – забыла любимую игрушку одной из дочерей. Та устроила сцену. Она кричала и плакала так, что охрана, дежурившая у выезда из поселка, заинтересовалась машиной. Анжелика попыталась объехать шлагбаум, но скатилась в кювет, где и завязла. И всю эту картину застал вернувшийся домой Воронов.
До него дошло, что жена настроена очень серьезно, и он предложил компромисс. Анжелика могла забрать с собой одну дочь, вторая оставалась с отцом. Бывшая жена не имела права видеться с дочкой и давать о себе знать – при выполнении этого условия ей и ребенку, которого она забирала, обеспечивалось очень приличное денежное содержание.
– И она согласилась? – спросила я.
Пиво показалось мне горьким, как желчь.
– Ну да… Только не вини ее, ладно? Маме деваться было некуда. Отец все равно бы ее к тебе не пустил. Он считал, что она ничему хорошему не может тебя научить. А один ребенок лучше, чем ничего…
У меня было свое мнение на этот счет, но я решила пока его придержать.
– Воронов хотел, чтобы мать уехала из столицы, но та уперлась. Мы жили в Бутово. Квартиру он купил приличную, надо отдать ему должное…
В дверь кабинета постучали.
– Да! – сказали мы с сестрой одновременно.
Переглянулись и засмеялись.
В щель просунулась голова Глеба.
– Александрина, почему ты не берешь телефон? Александр Анатольевич звонил, спрашивал, где мы и чем заняты…
– Мне пора. – Я схватила сумку и метнулась к выходу.
– Да подожди! – закричала Анастасия. – Мы же еще даже не поговорили! Отзвонись ему, скажи, что в ресторане с подругой.
– У меня нет подруг, – ответила я.
– Сейчас Александрине лучше поехать домой, – вмешался Глебушка. – Я за нее в ответе некоторым образом… И мне попадаться из-за вас не резон. Давайте-ка вы встретитесь завтра? Я с удовольствием привезу Александрину сюда, о’кей?
Мы договорились.
Мне казалось, что Аптекарь сразу должен все понять, даже не по моим глазам, а по голосу, когда я ему позвонила.
Но он встретил нас как ни в чем не бывало. Вот Ирина – та явно что-то заметила. Она внимательная и умная, перемены в моем настроении не укрываются от нее. Ирина глядела на нас испытующе, словно хотела спросить: «Ну, как?»
И хотя я знала, что это никоим образом не относится к моей встрече с сестрой, мне все равно было тревожно. Может быть, рассказать ей? Ирина сумеет сохранить мою тайну.
Нет, пожалуй, не стоит. Пусть будет что-то, что – только мое.
Ужин в этот раз прошел еще более скомканно, чем обычно. Во-первых, я боялась, как бы Аптекарь не учуял, что я пила пиво, а во-вторых, мне не терпелось уединиться со своими мыслями…
Темные, темные у меня были мысли – чернее темного чешского пива…
Первая волна эйфории схлынула.
Я осталась наедине с беспощадной правдой.
Отец лгал мне много лет. Допускал, чтобы я ходила к пустой могиле, к кенотафу[2] в виде плачущего ангела…
А ведь я даже цветы туда носила. Зимой – парниковые розы. Весною – ландыши. Летом – ромашки. А осенью – белые хризантемы, похожие на кочаны капусты. Любимые цветы мамы.
Интересно, есть ли в Майами хризантемы?
И как она могла?
Быть может, моя сестра не поняла этого. Но я чувствовала себя проданной. Мама продала меня отцу за ежемесячное содержание – довольно солидное, как признала Анастасия.
Но мне от этого не легче.
Ведь мама могла повторить попытку забрать меня.
И если бы она не забыла моего барашка… может быть, у нее бы получилось!
А если бы она отказалась от денег, от этих предательских тридцати сребреников, и не отказалась бы от меня?
Ну, пусть не жила бы рядом, ладно. Пусть звонила бы и спрашивала, как у меня дела в школе. Хвалила за пятерки. Ругала за шалости. Интересовалась бы моей жизнью.
Но у меня ничего этого не было.
Вообще ничего. Кроме барашка.
Где он, кстати, этот барашек?
Он лежал в кладовой, в старинной шляпной картонке.
Все такой же мягкий и кудрявый, только белоснежная шерстка пожелтела, и пах он теперь пылью.
Я уложила его рядом с собой и заснула.
А проснулась с таким же чувством, с каким в детстве пробуждалась первого января или утром в день своего рождения. Мне казалось, что меня ждет какой-то необыкновенный подарок. Но какой?
И вдруг я вспомнила. У меня же теперь есть сестра!
От счастья я даже оделась наряднее, чем обычно. И это не ускользнуло от внимания Аптекаря.
– Какая ты сегодня хорошенькая, – сказал он, мимоходом потрепав меня по голове, как люди ласкают домашнего питомца. – Куда-то собираетесь с Глебом?
– Я не…
– Да ладно, ладно. Он ведь мне уже звонил. Но, тс-с, это сюрприз.
И Аптекарь улыбнулся мне – одним уголком рта.



Глава 3

Глеб оказывал мне неоценимую услугу. Я даже предположить не могла, что он так пригодится. Мы доехали до Театра сатиры, свернули в переулок и помчались по адресу, который нам дала Анастасия.
– Я оставлю тебя там и заеду в девять. Только никуда не уходите, ладно?
– Договорились. Спасибо тебе.
– Не за что, – сказал Глеб, пристально взглянув на меня. – Ты что-то хотела спросить? Спрашивай.
– Зачем ты это делаешь?
– Что?
– Зачем помогаешь мне?
– Ты мне нравишься, – сказал Глеб. – Ты мне нравишься, и я рад быть тебе чем-то полезным. Слушай, я ведь все понимаю. Я не умею общаться с такими девушками, как ты. Ты извини, что я тебе это говорю, но раньше у меня были знакомые другого круга… И еще…
– Что?
– Жить очень скучно, – признался Глеб. – День за днем одно и то же. И знаешь, что завтра будет то же, что сегодня и вчера. Размеренное и нудное существование офисного планктона… А тут приключение. Настоящее. Опасное. Авантюрное.
– Мне кажется, это больше похоже на бразильский сериал. Одна сестра находит другую, потерянную в детстве сестру…
– Вот за что ты мне нравишься еще, так это за иронический склад ума, – развеселился Глебушка. – Беги, потерянная сестра. Смотри, не впади в кому, в сериалах такое постоянно случается.
У Анастасии оказалась чудесная квартира, я таких никогда не видела.
Все мои знакомые жили в страшно скучных домах, обставленных дизайнерами. Там были большие пустые пространства, лаконичных форм мебель и картины, идеально вписывающиеся в интерьер.
Анастасия жила в очень странной квартире – однокомнатная, она была двухэтажной, на антресоли вела скрипучая лесенка, и там стояла огромная кровать, книжные полки, пестревшие обложками, и валялись многочисленные мягкие игрушки – спальня. На первом этаже находилось что-то вроде гостиной с диваном и с телевизором, и тут и там царил самый развеселый кавардак. Повсюду валялась одежда, косметика и флаконы духов, конфеты и яблоки, бутылки с вином и из-под вина, книги, диски… К стенам были прикноплены рисунки, порой весьма фривольного содержания. На них я старалась не смотреть.
На диване развалилась толстая персидская кошка.
– Царица Савская, брысь. Ася, сдвинь с дивана все барахло. Ах, да просто брось на пол. Будешь кофе? Правда, у меня молока нет. Поставила кастрюльку на огонь и забыла. Теперь ни молока, ни кастрюльки. Ты пей кофе, а я сейчас принесу тебе фотографии. Вот, ешь лимонные дольки. Ты любишь лимонные дольки? Я – обожаю!
Половина фотографий лежали в толстом альбоме, другая половина – в нет-буке бешеного оранжевого цвета.
– Как ты меня назвала?
– Ты все забыла. Ася, тебя так звали в детстве.
– А тебя?
– Стася. Неужели ты не помнишь?
Ей было легко говорить – ее воспоминания о детстве имели право жить. Ей было с кем обсудить их, с кем освежить в памяти всякие забавные подробности. А я забыла все или почти все…
Хотя, оказывается, кое-что лучше забыть, чем помнить.
– Смотри, Аська, вот я иду в первый класс. А тут мы с мамой на море…
Мама оказалась точь-в-точь такой, какой я ее помнила.
Хотя я не помнила ее совсем.
У нее были длинные светлые волосы и очень яркий рот.
Она была тонкая, звонкая, и от нее исходила какая-то тревога.
На каждой фотографии рядом с красивой женщиной и веселой, радостной девочкой мне виделась пустота.
Место, где должна была быть я.
– А это кто?
– Это Игорь. Ну, мамин мужчина. А это Миша, он был после Игоря. Или это Миша… Я уж и забыла. Но вот Эндрю – она за него вышла. Живет в Майами. Мы как-нибудь прокатимся к ней, да? Вот будет встреча!
– Может быть.
– У них там шикарно. Смотри, вот Эндрю и я возле бассейна. А это мы пьем пина-коладу. У меня там так волосы выгорели! Слушай, а у тебя отличный цвет волос. Ты у колориста красишься?
– Стася, я не крашу волосы. Это мой собственный цвет. Значит, и твой тоже.
– Да ты что, – протянула сестра, подцепляя одну из моих прядей. – Надо же… Я безуспешно пытаюсь добиться такого, пепельно-русого цвета… Он сейчас в моде. А он, оказывается, у меня и так есть, от рождения. Вот ведь, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. На твоем месте я бы только высветлила пару прядок у лица, чтобы…
И тут Стася посмотрела на меня попристальнее.
– Кстати, а ты что, совсем не красишься?
– Нет, ну почему же, – пожала я плечами.
– А какая у тебя с собой косметика? Покажи!
Из сумки я вынула пудреницу.
– Фью-у-ить, – присвистнула Стася. – Откуда это у тебя?
– Что именно?
– Да вот пудреница.
И она произнесла несколько малопонятных слов.
– Мне ее подарили, – ответила я. – Наша помощница по хозяйству.
– Можно посмотреть?
– Возьми себе, если хочешь. Мне ведь все равно – одна пудра, другая…
– Так ты что, совсем не красишься?
Я начала закипать.
– Слушай, неужели это так важно? Мы сестры. Не виделись много лет. И сейчас тебя интересует одно – почему я не пользуюсь косметикой.
Стася смутилась.
– Нет, не только это. Просто забавно, что мы с тобой близнецы, но так мало похожи…
И я смутилась тоже. Я не должна была повышать тона. Стася моя сестра, и она имеет право задавать любые вопросы.
– Мне не очень нравится чувствовать на губах что-то чужеродное…
– Чужеродное? – удивилась Стася. – Между прочим, человечество уже столько веков пользуется косметикой, что пора бы и сродниться. Еще первобытные люди раскрашивали тела природными красками. При раскопках на местах древних поселений ученые находили смесь жира и красной краски, которая по составу соответствовала современной губной помаде. Я тебе сейчас покажу, смотри…
Я опасалась, что Стася достанет откуда-нибудь в черепке остатки ископаемой губной помады, но она вытащила из подзеркального столика косметичку размером со средний чемодан. Эта косметичка вся была набита губной помадой – черные, золотые, рифленые и гладкие футляры, смутно знакомые логотипы. Розы Ланком, сцепленные полукольца Шанель, пчелы и орхидеи Герлен… Стася стала снимать колпачки, привычным движением выкручивать из гнезд разноцветные столбики. У меня зарябило в глазах – у моей сестры были помады самых немыслимых оттенков, и бледно-розовые, почти белые, и сине-сливовые, и ярко-красные, и темно-коричневые, как шоколад. Помады влажно блестящие, светящиеся миллионами ослепительных искр, и матовые, словно бархат…
– Ну-ка, попробуем…
В последующие двадцать минут Стася занималась тем, что мазала мне губы, а потом, быстро пробормотав: «Нет, это совсем не то» – быстро уничтожала содеянное при помощи салфетки. Я сидела тихо.
– Ты даже к зеркалу не пытаешься вырваться! – с изумлением констатировала Стася, отступая на шаг и обозревая дело рук своих. – Тебе что, неинтересно? Ладно, давай-ка сделаем так…
Эта помада была в тяжелом футляре, своими обтекаемыми формами напоминавшем инопланетный летающий снаряд. Открывался он весьма хитроумно – откуда-то приподнималось крошечное зеркальце. Столбик помады оказался неожиданного цвета.
Розовый с синими искорками.
– Эй! – запротестовала я, отстраняясь. – Я что, буду с синими губами, как покойник?
– Ну, хоть какая-то реакция, – усмехнулась Стася. – А то сидишь, словно кукла. Не бойся, будешь красотка.
И она накрасила мне губы – одним махом.
– Теперь иди, любуйся…
Синих блесток я на своих губах не обнаружила, куда же они делись? Ах, вот оно что, они перекочевали в мои глаза. Иначе отчего бы они вдруг из серых стали почти синими? Да-да, совершенно точно, в глазах появился синий отсвет, а губы остались розовыми… Но не бледно-розовыми, а словно бы припухли, как…
Как от поцелуев?
– Ты разрумянилась, – с удовольствием констатировала Стася и сунула мне в ладонь приятно тяжелый футлярчик. – Бери. Дарю. Она еще и тем хороша, что даже человек без малейшего опыта в макияже, вот как ты, вполне может накраситься…
– Потому что она с зеркальцем? – поинтересовалась я.
– Ох, – вздохнула Стася. – Да не потому, что с зеркальцем, а потому, что проста в нанесении. Есть помады, которыми трудно накраситься, и еще тяжелее носить, понимаешь?
– Нет, – твердо ответила я. – Зачем тогда ими краситься? А уж тем более носить?
– Ладно, потом поймешь. Какая же ты все же темная, Аська! Слушай, я в академии даже писала реферат об истории косметики.
– В какой академии?
– В Строгановской академии, в какой же еще.
– Так ты… художница?
Я снова осмотрелась. Хаос Стасиного жилища предстал передо мной в новом свете. Оказывается, это был художественный беспорядок.
– Ну… да. Знаешь, я ведь самоучка. В академию обычно после художественного училища берут. А меня так приняли. Хотя я явно не тянула. Но свободное место было, и меня взяли. Выучилась на дизайнера. Мне даже работу предлагали хорошую. Но меня, ты знаешь, сейчас другое увлекает. Рисовать я, правда, и сейчас рисую…
– Покажи мне что-нибудь из своих работ.
– Да ну, ерунда все это. Давай лучше посмотрим мою коллекцию теней, хочешь?
Я не успела ответить – Стася достала вторую косметичку, едва ли не больше первой, и вытряхнула на стол разнокалиберные коробочки. Перебирая и открывая их, она щебетала:
– Знаешь, ведь первая губная помада появилась пять тысяч лет назад, в Месопотамии. В Египте, Древней Греции и Риме уже вовсю красились. Правда, у них там были своеобразные понятия о том, что красиво, и губная помада вся была темная, чтобы губы казались меньше. Ну, это дело вкуса. Они ее так любили, что брали с собой в загробный мир. Вообще-то не исключено, что некоторые именно из-за помады туда и попадали. В состав входили всякие ядовитые вещества, об этом даже древний врач Гален предупреждал, но его, ясное дело, не особенно-то слушали. Помаду называли поцелуем смерти, для перламутра добавляли рыбью чешую, которая, должно быть, жутко воняла и кололась – и все равно красились! Для царицы Клеопатры рабы толкли красных жуков – правда, фу? На Руси-то попроще – свеклой мазались. А на Востоке помадой только мужчины пользовались, чтобы рот в бороде выделялся. Женщинам незачем было, у них все закрыто, а вот для глаз они много чего придумали, в том числе и кохль… О-о, кохль – это вещь, я тебе потом покажу… Вообще, к помаде в разные времена по-разному относились. В шестнадцатом веке губы мазали все поголовно, и королевы и проститутки, да и помаду уже делали не настолько ядовитую. Правда, Екатерина Медичи варила со своим доверенным аптекарем Рене помаду «спешиал фо ю» – травить молодых соперниц и вообще тех, кто не угодил.
А потом – бах, Средневековье, инквизиция, всякие прочие неприятности! Считается, что разукрашивание лица – работа дьявола, что женщина, которая красит губы, не войдет в царствие небесное, так как в день Страшного суда Бог ее не узнает. Они что, Бога за дурака считали, что ли? Английский парламент выпустил специальный закон против косметики, мол, женщину, соблазнившую мужчину при помощи косметики, нужно считать ведьмой, представляешь? Все ж таки странные они были. А королева Виктория – ну, это, ты знаешь, викторианство, строгая мораль, все дела, – так она просто сказала, что макияж – это вульгарно и неприемлемо. Представляешь, какая скучища? Хотя, если все вокруг страхолюдные, то, может, и не так обидно? В общем, кончилось все весело – церковь помаду запретила, церковь ее обратно и ввела. Кардинал Ришелье! Слышала о таком? Он обожал запах яблок, везде у него были яблоки, и в столе и под кроватью. Он попросил своего врача приготовить ему помаду с запахом яблок и стал мазать ею верхнюю губу, чтобы у него под носом непрерывно яблоками благоухало. Эта мазь и стала называться помадой, потому что по-французски яблоко – «помада».
– Pomme, – машинально поправила я сестру.
– Ну да, вроде того. Конечно, эта помада была бесцветная, но добавить-то в нее красящего пигмента легче легкого! И тогда все стали мазаться, как с цепи сорвались, а английский парламент и тут подсуетился. Издал новый закон, где о ведьмах речи уже не шло, а говорилось, что мужчина имеет полное право развестись с женой, если после свадьбы выясняется, что она на самом деле страхолюдина, а вся ее красота была из-за макияжа! А знаешь, получилась забавная неразбериха с Африкой. Там тоже красили губы, но вовсе не для красоты, женщина показывала таким образом, что у нее критические дни и что к любви она не готова. А в Европе-то было с точностью наоборот! В общем, пока разобрались, пока то да сё, глядишь, двадцатый век на дворе, губная помада в каждой сумочке. Тем более что носить ее стало удобно. Раньше помаду просто заворачивали в бумажку. Кстати, угадай, чем губная помада похожа на импрессионизм? Не знаешь?
– Не знаю, – созналась я, тыкая пальцем в баночку с золотой пастой.
– Раньше краски были густыми, с ними работали только в мастерской: нужно долго растирать, приготавливать. А потом стали выпускать жидкие краски в тюбиках, технологии изменились, поняла, Аська? И сразу все художники получили возможность рисовать на природе, на вольном воздухе – бери холст и краски в тюбиках и иди куда хочешь, хоть в лес, хоть в горы, пиши при естественном свете и в естественных условиях. Свет! Воздух! Живая натура! Так же и тетки, получившие помаду в тюбике, могли быть красивыми уже не только в будуаре на кушетке, но и где угодно. Кстати, вставить помаду в такой футлярчик мужчина придумал, Морис Леви. Памятник бы ему поставить! И красились, конечно, тоже во все времена по-разному. Египтянки любили узенькие, четко очерченные губы. Жеманницы в пудреных паричках рисовали себе губки сердечком. А в начале двадцатого века, с развитием синематографа, появилась мода на роковых женщин. Белое лицо, темные веки, темные губы! Слышала про Мэри Пикфорд? Ну, а про Веру Холодную?
– Вроде бы, – согласилась я, выворачиваясь из-под руки сестры – она пыталась нанести мне на веки золотую пасту какой-то маленькой губочкой.
– Вроде бы! Так вот, обе – и Мэри Пикфорд, и Вера Холодная, красили губы, накладывая помаду внутри, по слизистой, из-за чего рты у них получались трагически-прекрасные! А после Первой мировой войны, когда количество мужчин здорово уменьшилось и конкуренция стала мощной, все женщины хотели выглядеть сексуально, поэтому распространился новый способ красить губы. Это называлось «укус любовной пчелки» – верхнюю губу надо было сильно ущипнуть, чтобы она распухла, а потом уже наносить помаду. Ну-ка, попробуй!
Я попробовала и завопила:
– Ай!
– Ничего не поделаешь, всем хотелось выйти замуж. Сейчас бы укололи кое-что в губы, и все дела. Но эта мода держалась недолго. Элизабет Арден, ну про нее ты наверняка слышала? – объявила помаду атрибутом деловой женщины и заявила, что тетка с ненакрашенными губами имеет куда меньше шансов найти себе службу. Поэтому те, кому не досталось богатых мужей, спешно кинулись красить губы по методу Элизабет Арден, четко очерчивая контур. Так женщина выглядит самостоятельной и способной за себя постоять, я тебя уверяю. «Бутон розы» Макса Фактора… «Лук купидона» Эсти Лаудер… А кинозвезды – каждая имела свои приемчики, чтобы подчеркнуть свою индивидуальность. Марлен Дитрих, холодная звезда, например, сосала лимон перед тем, как накрасить губы – чтобы рот выглядел подтянутым, недоступным. Грета Гарбо увеличивала маленькие губы, обводя их далеко за контуром, получалось гламурно и слегка стервозно! Мерилин Монро красилась тремя помадами, а напоследок покрывала губы, как лаком, воском с вазелином. Поэтому у нее и такой рот, дай бог каждой. Элизабет Тейлор была брюнетка, губы красила ярко, но и самой красной краски ей казалось мало. Как-то на съемках одного фильма она потребовала, чтобы у остальных актрис на площадке губы были накрашены сдержанно – розовеньким там, бежевым. Чтобы, значит, они звезду не затмевали! А артистка Любовь Орлова…
Какие отношения у артистки Любви Орловой были с губной помадой, я так никогда и не узнала, потому что у меня зазвонил телефон, и голос Глебушки сказал:
– Александрин, пора. Время вышло.
Каким мрачным и неприветливым мне показался наш дом после художественного беспорядка Стасиного жилища! Каким суровым достоинством дышала дубовая лестница, какими невыразительными казались картины! Ни одно из этих полотен не выбирали с любовью или даже с интересом, все они были навязаны вкусом дизайнера и представляли собой сдержанные среднерусские пейзажи в болотно-зеленых тонах. И пахло в доме не духами, косметикой и пригоревшим молоком, а полиролью для мебели и натиркой для паркета. Кухонным запахам вообще было не место в доме, их устраняла мощная вытяжка.
Ирина опять убиралась – она в последнее время стала просто фанатичкой домашнего порядка. Раньше к нам раз в неделю приходила женщина, которая устраивала уборку, а теперь как ни посмотришь – Ирина с тряпкой склоняется над подоконником, заглядывает зачем-то в камин, который никогда в жизни не разжигали, протирает картины в кабинете Аптекаря. Господи, какая же скука!



Глава 4

У меня началась новая жизнь.
Какая-то совсем другая жизнь. С вечера до утра я была примерной девочкой, папиной дочкой. Днем сидела на работе, слушая привычный Светочкин треп. А с работы отправлялась к сестре.
Мы с удовольствием проводили время вместе. И я была благодарна за это Стасе. Я думала – какой ей во мне интерес? У нее такая насыщенная, такая богатая жизнь. Друзья, тусовки, творчество… А у меня – ничего.
Но скоро я поняла, что ошибалась. Сестре моя жизнь была очень интересна. Она много расспрашивала о странах, где я успела побывать, о Ницце и Вене, о Лувре и Галерее Уфицци. С горящими глазами Стася говорла о музее Виктории и Альберта, и я с горечью убеждалась, что, ни разу в жизни не побывав в Лондоне, она знает этот музей куда лучше меня. Небрежный взгляд туристки, видимо, не мог сравниться с пытливым взором художницы, изучавшей музей по Интернету. Мне было стыдно, когда Стася стала расспрашивать меня про Парижский музей моды – а я и не сунулась туда во время поездки. В запланированный для посещения день Аптекарь задержался на переговорах и приказал мне идти одной, а я воспользовалась отсутствием контроля для того, чтобы спуститься в бар и выпить там две порции мартини подряд…
А Стася с огнем в глазах рассказывала про корсет из настоящего китового уса, принадлежавший королеве Марии-Антуанетте. Про платье из белоснежной кисеи, которое надевала императрица Жозефина, встречая возвратившегося из долгого похода Наполеона. Про туалет, затканный белыми лилиями, который носила знаменитая красавица, законодательница парижских мод, графиня Грефул. Про подвенечный наряд Брижит Бардо, сшитый Кристианом Диором, и про маленькое черное платье Коко Шанель, первое в мире маленькое черное платье, которое она сшила в знак траура по своему умершему возлюбленному, Артуру Бойлу… И про женский брючный костюм Ив-Сен Лорана, произведший революцию в мире моды.
Меня не оставляли мысли о несправедливости судьбы. Почему, разделив нас, родители сделали именно такой выбор? Что мешало матери забрать меня, а отцу оставить себе Стасю? Или тогда уже разница в наших характерах проявилась, и Аптекарь предпочел держать в доме бессловесное, бесхребетное создание?
Меня.
А не Стасю, с ее умом, волей и вкусом к жизни. Уж она-то на полную катушку смогла бы использовать этот бонус – родиться дочерью Аптекаря.
Мы рассказали друг другу о нашем детстве.
Стася вспоминала незнакомую мне богемную жизнь.
– У мамы было много друзей, подруг. Часто собирались, пили вино, танцевали. Меня, конечно, укладывали в кровать, но я не спала, а все слушала музыку, смотрела, как они танцуют. Мама меня в детский сад отдала. Но мне там не нравилось. Там было просто ужасно! Воспитательницы все крикуньи, ни почитать, ни порисовать вволю не дают, все время гоняют на прогулки и в групповые игры играть велят. И тогда я стала убегать из детского сада, прямо с прогулки. Они никак не могли догадаться, как, каким образом я убегаю – и калитка, и ворота, все же заперто! А там ограждение сделали из сетки-рабицы, и снизу она прилегала неплотно, а я маленькая была, худенькая. Вот поднырну под сетку и прибегу домой. Постучусь к соседке, у нее запасные ключи были. Она мне откроет дверь, я и сижу дома, жду маму. А она прибегает за мной в сад – а меня там нет, и все уже на ушах стоят! Так она потом и стала меня дома одну оставлять. Я была умненькая и не баловалась, а только картинки рисовала. Нарисую себе на листах бумаги целый дворец – столовая, гостиная, спальня, будуар, библиотека… Мама сразу как увидела, сказала, что у меня задатки дизайнера. Сначала она, правда, думала, что я стану визажистом, потому-то я просто не вылезала из ее косметички! Но была, кстати, очень аккуратной, ничего ни разу не испортила – ну если только так, по мелочи. В шесть лет я уже могла накрасить маму куда лучше, чем она сама! Ей пришлось купить мне мою личную косметику. А в детском саду мне не давали вволю рисовать, не говоря уж о макияже. Ну, а ты? Ты ходила в детский сад? Наверняка уж не в такой паршивый… А косметика у тебя была? Тебе не купили такую огромную палетку детских теней с Белоснежкой на крышке? Я мечтала о такой, но она была ужасно дорогой… А Барби? Какие у тебя куклы были? У меня была просто Барби, а потом еще Барби на вечеринке, Барби-русалка, Барби – рок-звезда, Барби на роликах и самая красивая – Барби-невеста. А домика для Барби не было, и я сделала его сама, но у тебя-то был, наверное?
– Что ты, Стася. Барби у меня не было, и домика не было тоже. В нашем доме водились только фарфоровые старинные куклы или куклы ручной работы, в таких красивых, знаешь, платьях. В них не то что играть – на них и дохнуть было страшно. Они все сидели в моей комнате, в специальном шкафчике. А я играла бутылкой из-под водки…
– Ничего себе игрушечка, – жалобно прошептала Стася, но я только смеялась.
– Понимаешь, на ней была нарисована красавица в голубом платочке, в сарафанчике. Я представляла себе, что это моя дочка, и закутывала ее в платок, и нянчила. Косметики у меня никакой не было. Но и ни в какой детский сад я не ходила. Аптекарь бы такого никогда не позволил. За мной сначала няньки смотрели. Только они менялись часто, потому что ни одна из них не могла Аптекарю угодить. Да и были, правду скажем, непутевые.
Да уж, няньки мне попадались те еще! Первая, девица с румянцем во всю щеку, тугая., как наливное рязанское яблочко, оказалась пьянчугой. Готовя мне кашку, она потихоньку прикладывалась к бутылке с коньяком, которая стояла в кухне для каких-то кулинарных целей. Я помню, как они сидели вместе с поварихой, а я, не достававшая еще до края стола, возилась внизу, строила себе там домик. Нянька с поварихой были из одного села, как объяснили мне потом, а в этом селе все были горькие пьяницы, его так и называли – Хмелевка. Варили самогон, ставили брагу, пили сами и давали детям. Как-то нянька обнаружила бар Аптекаря и напилась так, что заснула головой в камине – хорошо, он не был затоплен. Вторая нянька смотрела больше на Аптекаря, чем на меня. Она явно имела на него серьезные виды, и я долго была уверена, что униформа няни – это юбка, короткая по самое не могу, и прозрачная блузка с огромным декольте…
– Где-то так оно и есть, – захихикала Стаська.
– Она так и выжидала момент, чтобы на Аптекаря наброситься. Он однажды шел из своей ванной в халате, а она купала меня. Так она выскочила, якобы что-то сказать ему, и стала раздевать его прямо в коридоре. Я страшно испугалась, потому что сквозь приоткрытую дверь видела, как нянька кусает папу за ухо! Я подумала, что она взбесилась! Решила вылезти, чтобы заступиться за папочку, но поскользнулась и крепко приложилась лбом о край раковины. Кровь, крики. Няньку выгнали.
Стаська выла от смеха.
– Да неужели же ни одной приличной не было?
– А если и попадалась приличная, то она так папочку моего боялась, что от страха глупости делала… Дольше недели ни одна не задерживалась. Когда мне исполнилось пять, он гувернантку нашел. Вот она ему не спускала. Очень хорошая была, я к ней привязалась, но и она потом что-то с Ириной не поделила и уволилась. Уехала жить в Швейцарию.
– Ирина – это женщина Воронова, что ли?
– Да нет, – рассмеялась я. – Она у нас кем-то вроде домоправительницы.
– Но он ее – ага, да?
– Стаська!
– Прошу прощения, – хихикала сестра. – Недостатки детсадовского воспитания.
– Нет, мне кажется, у них никогда не было романа. Но она единственный человек, который может от него чего-то добиться. Например, когда мне было четырнадцать, я очень хотела заняться серфингом.
– Ты? – захохотала Стася.
– Представь себе. Я посмотрела все фильмы про серферов – и «На гребне волны», и «Рука бога», и «Водяные люди Гавайских островов», и «Голубую сталь». У меня были портреты чемпионов по серфингу, а Беттани Гамильтон, однорукая девушка-серфер…
– Почему однорукая?
– Ей руку акула откусила у побережья Гавайев. В общем, Беттани даже автограф мне прислала. Так вот, я твердо решила стать девушкой-серфером. Но знала, что Аптекарь ни за что не согласится.
– Неудивительно, – кивнула Стася. – Если учесть судьбу Беттани Гамильтон…
– И тогда я поговорила с Ириной. Та тоже пришла в ужас… Но я все ей объяснила – что не хочу больше жить, как в теплице, что мечтаю о ветре в лицо, о соленых брызгах океана, о том, чтобы пробудить в себе дух борьбы. И она взяла на себя разговор с Аптекарем. Она уговорила его, и он купил мне оборудование для серфинга, и оплатил поездку в школу серфинга на Гавайи.
– Ну и как? Ты пробудила в себе дух борьбы?
Стася явно посмеивалась надо мной, и поделом. Потому что прямо во время начального курса выяснилось, что моя координация оставляет желать лучшего. Даже Аптекарь держался на доске круче, чем я! А попозже, хлебнув соленой водички, я вообще разочаровалась в спорте и целыми днями валялась на пляже Кута-Бич, объедаясь свежими фруктами и украдкой глазея на загорелого до угольной черноты инструктора Юлиана. Он, кстати, научил меня старинной гавайской песенке…
– Инна аоха налу! Лайла аку-у-кай!
Ка май! Ка май! Ка налу нау май!

– О чем же там поется? – развеселилась Стася.
– Ну, в общем, смысл такой: если нет волн, я прошу у моря, чтобы они поднялись.
– Разумеется, о чем же еще просить серферу. Ну и что, Аптекарь рассердился на тебя? Что ты забросила свою мечту?
– Да ведь по нему никогда ничего не поймешь – сердится он, нет ли. Но потом, уже дома, Ирина с ним поговорила и передала мне, что он был очень разочарован во мне…
Стася нахмурилась. Брови у нее были смешные – тонкие, а ближе к переносице топорщились кисточками. Неужели и у меня такие? Я украдкой пригладила их пальцами. Видимо, Стасе было над чем подумать, потому что она ответила не сразу:
– Не нравится мне ваша Ирина.
– Почему? – удивилась я. – Ты же ее совсем не знаешь.
– И хорошо. Вот этот испорченный телефон – это же глупо, глупо! Почему ты сама не могла поговорить с отцом про серфинг? Пусть это была дурацкая идея, которую ты потом забросила…
– Потому что он бы меня не понял и отказал бы мне!
– А Ирину эту он понял?
– Да! Потому что она к нему подход знает!
– Это она тебе сказала?
– Ну… Это как-то исторически сложилось.
Стася не стала возражать – только рукой махнула.
– Я, конечно, не знаю, что там у вас и как… И вообще простушка с окраины…
На самом деле она была лучше, тоньше и умней меня.
Это мне, с моими скромными дарованиями и еще более скромными амбициями, вполне подошло бы жить в маленькой квартирке и перебиваться случайными заработками.
– С работой беда, Аська, – пожаловалась мне Стася. – Кризис все каналы перекрыл. Да, признаться, и дизайнер из меня – так себе. Бывают и получше. Есть у меня одна мечта, эх!..
– Какая?
– Устроиться в Эдем.
– Хорошая мечта, – согласилась я. – Только тебе туда не рановато, старушка?
– Шутишь? – с подозрением посмотрела на меня Стася. – «Эдем» – это огромный магазин так называется. Ты пошутила или правда не знаешь?
– Конечно, знаю. Большой такой магазин. И там продается всякая, э-э-э…
– Косметика, – вздохнула Стася. – «Эдем» – большой магазин косметики и парфюмерии. Время от времени они берут продавцов. Но очень редко. Потому что место престижное. Потому что платят хорошо. Потому что это настоящий рай – для тех, кто понимает, разумеется. Я прошла туда собеседование почти два месяца назад. Мне казалось, прошла хорошо, и эта вакансия словно бы у меня в кармане. Но не тут-то было. Они обещали перезвонить, но… Так и не перезвонили.
– Так позвони им сама.
– Ну, что ты, так не делают, – возразила мне Стася и тут же вздохнула. – Вообще-то, я звонила.
– И что?
– Что… Сказали, что места пока нет. Что как только появится – я первая на очереди.
– Значит, остается только набраться терпения и подождать.
– Если бы. На самом деле это стандартная отговорка. Нет, мне там ловить нечего.
– Я знаю, у тебя получится! – сказала я, но без особой уверенности в голосе.
Мне было жаль сестру. Мне хотелось, чтобы ее мечты сбывались. Чтобы она улыбалась чаще. Видимо, мое желание оказалось настолько сильным, что скоро оно начало сбываться. Постепенно, но неукротимо, словно лавина в горах.

Мы коротали со Стасей очередной тихий вечерок «в узком кругу семьи», как сестра выражалась. Стася делала мне маникюр и вслух рассуждала, приклеить ли к моим ногтям бабочек или достаточно будет блесток. Я только посмеивалась – обе мы знали, что перед уходом мне придется снять и бабочек, и блесточки. Узким кругом семьи решено было не афишировать наших встреч перед широким кругом. Аптекарь по-прежнему ничего не знал о нашем судьбоносном с сестрой воссоединении. Он продолжал пребывать в уверенности, что я встречаюсь с Глебом. Если бы у меня в самом деле были с ним встречи такой частоты и протяженности, то давно уже пришлось бы объявлять даже не о помолвке, а о крестинах. Раз за разом Глеб продолжал служить нашим щитом, нашим надежным прикрытием. Первое время я не могла понять, зачем ему это. Неужели тяга к авантюрам заставляет человека так осложнять себе жизнь?
– Просто он хочет выслужиться перед тобой, – решительно разбила мои иллюзии Стася. – И перед Аптекарем. Вообще, не нравится он мне как-то, этот твой Глеб.
– Ничего он не мой, – обиделась я. – Но все же – почему не нравится?
– Он приспособленец и скользкий тип, – объяснила Стася.
Впрочем, тут мы были квиты. Мне, в свою очередь, не нравился парень Стаси, которого мы с Глебом чуть было не задавили на парковке. Его звали Миша, а Стася звала его Малыш. Но он совсем не соответствовал этому плюшевому, уютному прозвищу. Он был высокий, худой, с довольно красивым, но каким-то слишком костистым лицом, с холодными рыбьими глазами. Он говорил очень тихим голосом, так что приходилось вслушиваться, чтобы его понять. Мне казалось, таким образом он хочет подчеркнуть значительность произносимого – вот, мол, все замолкают и прислушиваются ко мне. Впрочем, говорил Малыш мало, и мне показалось, что Стася очень немногое о нем знает. Она рассказывала, что Малыш из очень хорошей семьи, что его родители постоянно живут в Европе, и у него по отношению к Стасе весьма серьезные намерения, которые он вот-вот примется осуществлять.
У меня было ощущение, что эти намерения Малыша – из той же оперы, что и обещания кадровой службы магазина «Эдем» немедленно перезвонить, едва только объявится вакансия. Но, как показала жизнь, я ошибалась и в отношении Малыша, и в отношении магазина. В тот самый вечер, когда мы обсуждали преимущества бабочек над блесточками, явился Малыш и нарушил мирное течение вечера. У него было на удивление приподнятое настроение. Обычно при мне он говорил так мало, что я забеспокоилась, не немой ли он вообще, но тут Стасин кавалер произнес целую речь, которая заставила мою сестру восторженно завизжать.
Он приглашал ее в зарубежное турне.
Да что там в турне! Эта поездка должна была изменить всю жизнь Стаси, перевернуть все обстоятельства! Сначала парочка намеревалась посетить Париж, где у Малыша намечались свои дела, потом скоротать уик-энд в Милане, – нужно же девочке увидеть Милан, правда, Александрина? – а затем податься на итальянское побережье, где в уютной вилле жили родители Малыша, горящие желанием познакомиться с избранницей сына. И вообще, там Стасю ждет один замечательный сюрприз.
Разумеется, напрямую об этом не говорилось, но даже мне, человеку, не искушенному в житейских вопросах, было ясно, что от успеха поездки зависит многое. Малыш так значительно понижал голос, когда говорил о своих родителях, так интонировал, передавая слова своей матушки: «…если твоя прелестная подруга…»
В общем, предстояли самые настоящие смотрины, и Стася ни в коем случае не должна была ударить в грязь лицом. Я покинула ее, увлеченную планами. Вряд ли Стася даже заметила мой уход. Но я была на нее не в обиде. Я понимала – сестре дан шанс, получить ту жизнь, которая принадлежала ей по праву с рождения. Теперь она просто обязана ухватиться за него. Нет ничего удивительного, если она начнет звонить мне пореже…
Только я ошибалась. Стася позвонила мне на следующий день. Голос у нее был совершенно убитый. Она сказала:
– Слушай, такое несчастье приключилось…
Мне показалось – она чуть не плачет, и я пришла в такое душевное волнение, что стала бы грызть ногти, если бы не вчерашний маникюр, от которого мы в суматохе не успели избавиться. Мои бледно-оранжевые ногти произвели форменный фурор среди сослуживцев – разумеется, я имею в виду Светочку. Страшно подумать, что бы с ней приключилось, успей мы распорядиться насчет бабочек или блесточек!
– Что такое?
– Мне позвонили из «Эдема»… Они меня берут…
У меня отлегло от сердца.
– Ну и что? Экая беда.
– Как – что? Я ведь уезжаю с Малышом. Он уже и билеты заказал.
Затруднения Стаси все так же были мне непонятны.
– Так в чем же дело? Объясни, что тебе нужно уехать, что выйдешь на работу попозже.
– Что ты! – испугалась Стася. – В «Эдеме» только посмеются надо мной! У них там на это место желающих – вагон и маленькая тележка. Нет, два вагона и большая тележка! В общем, меня ждать не будут.
– Стася, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал авторитетно и весомо. – Тогда подумай, нужна ли тебе эта работа? Михаил намекал, кажется, что тебя ждет предложение руки и сердца. Вряд ли он захочет, чтобы его жена служила продавщицей в магазине косметики. Так что, может быть, это и к лучшему.
– Да-а, – жалобно протянула Стася. – А что, если я его родителям не понравлюсь? Что, если никакого предложения меня не ждет, а сюрприз – это всего лишь, допустим, котенок или цветочек? Вот тогда я в дурах окажусь, не находишь? Да и вообще, предложение предложением, а пока свадьба, пока суд да дело, мне же как-то жить надо, а я девушка самостоятельная.
И рассудительная, хотелось добавить мне.
– Вот что, ты приезжай ко мне сегодня, можешь?
– Не знаю, постараюсь.
– Постарайся, пожалуйста. Может, мы что-нибудь вместе придумаем.
Если бы Глеб в тот день оказался занят – ничего бы и не было.
Ничего бы и не случилось. Все бы осталось, как прежде.
Но он оказался свободен. И с радостью согласился «пригласить меня на свидание».
Я увидела Стасю, еще когда мы только подъехали к дому. Она стояла на балкончике, хлипком, аж жуть, и курила. Сигарету сестра держала неловко, щепоткой, и я поняла, что курит она редко.
– Ну, что ты так долго! – кинулась она ко мне, едва я перешагнула порог. По ее смятенному лицу я поняла, что она действительно ждала меня, и вся эта ситуация для нее трудна, неразрешима, и Стася ждет моей поддержки. Внезапно душу мою заполнила гордость – я была нужна сестре! Она ждала меня, чтобы я поддержала ее в тяжелую минуту жизни!
Правда, эта радостная гордость была порядком подпорчена, когда из кухни вышел Малыш.
Ага, значит, мы тут не одни.
Впрочем, на этот раз Малыш мне даже понравился.
– А что, Глеб не поднялся с тобой? Планируем устроить мозговой штурм! – сказал он мне и подмигнул.
Помимо воли я улыбнулась ему и набрала номер Глеба.
Мы уселись за маленьким кухонным столом. Пили крепчайший кофе, который Стася молниеносно варила в крошечной турке-«эгоистке».
– Итак, позвольте открыть заседание, – провозгласил Малыш. – Я как учившийся в юридическом институте буду его вести. Слушается дело Анастасии Волковой, желающей и конфетку съесть, и…
– Малыш! – укоризненно сказала Стася.
– … и на карусели покататься. Подсудимая не верит в то, что на карусели ее будут катать до конца дней, пока смерть не разлучит нас, и непременно желает получить в придачу еще и леденцового петушка на палочке. Господа присяжные заседатели, прошу высказывать свое мнение. Любое, в порядке бреда. Что вы имеете сказать, прекрасная Александрина?
– Мне кажется, всю жизнь кататься на карусели – это не так уж и весело, – сказала я. – Стасе нужно все-таки сходить в «Эдем» и попробовать там договориться.
– Безнадежно, – махнула рукой Стася.
– Глеб, будешь секретарем, записывай этот вариант. Не надо ничего отметать с ходу, на то и мозговой штурм, чтобы валить все в кучу, а после разбираться. Со своей стороны, Анастасия, что ты можешь предложить? Ну же! Любой, самый невероятный вариант!
– Может быть, мне не ехать? – произнесла Стася.
Над столом сгустилась тишина. Малыш смотрел на Стасю, словно не вполне ее узнавал. У него было растерянное детское лицо, и вдруг я поняла, почему моя сестра зовет этого высокого парня Малышом.
– Настя, почему? Мы же решили… Я думал, ты хочешь этого так же, как я…
– Я хочу, – у Стаси на глазах блестели слезы. – Но и в «Эдем» тоже хочу. И потом, у меня странное, неприятное какое-то предчувствие. Вдруг самолет упадет?
– Ох, Настя, – усмехнулся Малыш. – Вот чего ты боишься… Я тебя уверяю – все будет в порядке. Но, Глеб, ты и этот вариант тоже запиши. В конце концов, мои родители собираются приехать сюда зимой. У меня были другие планы, но если уж тебе так дорога эта работа, можно все перенести… Твоя очередь, Глеб.
– В детстве я всегда мечтал, чтобы у меня был брат-близнец, – помолчав, сказал Глеб. – Мы бы учили уроки по очереди и подменяли бы друг друга.
– Нет! – выпалила я прежде, чем успела понять его мысль.
– Нет! – сказала Стася в унисон со мной.
– Интересная мысль, – произнес Малыш в ту же секунду.
Наши слова столкнулись в воздухе.
Стало тихо.
– Разумеется, это нереально, – поторопился добавить Глеб. – Вы не так уж и похожи…
Вот этого ему не стоило говорить.
– Это как так – не похожи? – вскинулась Стася. – Да сейчас я Аське такой макияж забабахаю – увидишь, как мы похожи! А если еще и волосы ей постричь и подкрасить, тогда вы все вообще офигеете.
– Вообще-то, – мягко заметил Глеб, – я имел в виду не Александрину. Она сможет походить на тебя, хотя бы внешне. Цена вопроса – полчаса работы визажиста. А вот чтобы ты смогла держаться и вести себя так же – придется потрудиться.
– Это что же ты имеешь в виду, блин? – не желала сдаваться Стася.
– Извини, Настя, но хотя бы твой лексикон: «забабахаю», «офигеете», все эти «блины». Потом манера держаться, осанка, поведение за столом…
Стася вдруг покраснела. Даже шея у нее стала красной, даже грудь в глубоком вырезе блузки. Я смотрела на нее. Она же уставилась на стол. Перед ней стоял бокал с надписью «No bitchin in my kitchen», из него торчала ложечка. Печенье лежало прямо на столе, все вокруг было усыпано крошками и сахаром. Я захватила единственную имеющуюся в доме Стаси чайную пару, положила свое печенье на тарелку. Но меня так воспитали. В конце концов, смахнуть крошки – минутное дело. Я только открыла рот, чтобы это сказать, но Стася встала и быстро вышла из-за стола. Я кинулась за ней.
Но она не плакала. Не такова моя сестра, чтобы плакать от обиды, услышав очевидную и беспристрастную правду.
Просто у нее было очень озадаченное выражение лица.
– Мне и в голову не приходило, – сказала она мне. – А ведь все так… Родители Малыша… Блин! То есть… Какая досада!
– Уже лучше, – кивнула я.
– Ты должна меня научить, – решительно сказала Стася. – У нас две недели. За это время ты должна натаскать меня по правилам хорошего тона. Чтобы родители Малыша не грохнулись в обморок, увидев и услышав меня. А если я им понравлюсь, Малыш точно на мне женится. Вау!
– Моя прекрасная леди, – сказала я. – Кто шляпку спер, тот и тетку укокошил.
– Чего?
– Не видела такой спектакль?
– Видела. Фильм. Точно, я буду как будто та цветочница…
– Эльза Дуллитл.
– А ты как будто зануда-профессор…
– Генри Хиггинс…
– В общем, ты будешь меня учить хорошим манерам!
– Так ты решила ехать? Пренебречь местом в «Эдеме»?
Стася картинно рухнула в кресло, прикрыв ладонью глаза. Посидела так немного, отняла руку от лица и сказала:
– А что, если в самом деле? Что, если ты меня подменишь?
– Ты с ума сошла, – оторопела я. – Что значит – подменишь? А что я дома скажу? И еще я тоже работаю, если ты помнишь.
– Да помню. А уволиться нельзя? Потихоньку?
– О любом моем шаге Аптекарь узнает раньше, чем я сама.
– Да, положение…
– Но я могла бы уйти из дома, – произнесла я прежде, чем подумала.
– Что? – удивилась Стася. – Ты даешь… Уволиться с работы ей проблематично. А уйти из дома – запросто.
Но что бы она ни сказала, это бы уже ничего не изменило. Я чувствовала себя, как арестант, приговоренный к пожизненному заключению, перед которым вдруг распахнулись двери тюрьмы. Он может сомневаться, бояться… Но он все равно выйдет на волю. Даже если это будет стоить ему жизни.
Потому что жизнь в неволе – это не жизнь.
– Я уйду из дома, – добавила я в приливе дикого вдохновения. – Оставлю ему записку. Напишу, что хочу начать самостоятельную жизнь.
– Он станет тебя искать.
– Да. Но найдет не скоро. За это время ты успеешь вернуться. А если даже… Он не может вынудить меня делать то, чего я не хочу. Знаешь, Стаська, мне кажется, я начинаю новую жизнь.
– Ну, бог в помощь, – сказала Стася.
В ее голосе звучала ирония, или мне показалось?
Я предложила ей принять безумный план Глеба в отчаянную минуту.
Но потом, когда я осталась наедине с собой в своей девичьей светелке, так опостылевшей мне, я ни на секунду не усомнилась.
У меня появился свой план. Не менее безумный, но гораздо более продуманный.
Все же я документовед. Крючкотвор и бюрократ.
Последнее время я едва ли не все вечера проводила с Глебом. Значит, его первого Аптекарь будет винить в моем исчезновении. Первым делом мне надо было обезопасить Глебочку.
Начала осуществлять начатое уже за ужином. Притворилась печальной, пару раз вздохнула, потерла лоб.
– Ты плохо себя чувствуешь, деточка? – всполошилась Ирина.
– Я сегодня рассталась с Глебом, – не тратя времени на прелюдию, объявила я.
У Ирины в руках зазвенела чайная пара. Что она так разволновалась?
Или тоже ждет не дождется, когда я выйду замуж?
Аптекарь пристально взглянул на меня. Этот его фирменный взгляд-рентген.
– Вот как? Он тебя обидел?
– Нет. Просто надоел. Чувств у меня к нему нет. Погуляли, и хватит.
Аптекарь налил себе воды.
– Видишь ли, я и не думал, что у вас будет что-то серьезное. Но Глеб приличный молодой человек, с ним ты могла бы развлекаться, выезжать…
– На дворе двадцать первый век, – сказала я, глядя прямо в глаза Аптекарю. – Чтобы девушка могла гулять и развлекаться, ей совершенно нет необходимости в кавалере.
– Да, но…
– Прошу прощения, – я поднялась из-за стола. – Мне надо прилечь.
Первый раунд выигран.
Разумеется, я и Глеба предупредила о том, что я его бросила.
У него стало странное выражение лица.
Как будто он не понимал, радоваться ему или огорчаться.
– Даже не представляю, что сказать. Знаешь, меня впервые в жизни бросает девушка.
– Серьезно? Тогда извини. Но ведь это же не на самом деле. Как в детской игре – понарошку. Чтобы у Аптекаря не было к тебе вопросов, когда я исчезну. Понимаешь?
– Чего уж тут не понять. Но ты останешься моей девушкой?
– А ты этого хочешь? – удивилась я.
У Глеба даже капельки пота выступили на смуглом лбу.
– Не знаю… Александрина, все так странно. Ты самая непостижимая девушка, которую я встречал.
На самом деле ему нужно было только сказать «да».
Или что-то вроде:
– Вот еще! Я не позволю тебе рвать со мной отношения только для того, чтобы обезопасить меня от гнева твоего папаши! Что бы ни случилось, а мы пара, и все будем делать вместе.
Но Глеб этого не сказал, и мне многое стало ясно.
Непостижимая… Ничего тут непостижимого нет.
Мне хотелось, чтобы он любил меня. И я бы, наверное, смогла его полюбить.
Но этого не произошло, и не произойдет уже никогда.
Что ж, будем довольствоваться тем, что имеем.
По крайней мере, останемся друзьями.
– Я буду тебе хорошим другом, Глеб, – сказала я, стараясь не выдать голосом свои истинные чувства – разочарование и обиду.
Следующим пунктом плана было – вынести из дома вещи. Стасе понадобится мой гардероб, если она решила стать мной, а я – ею. Но как это сделать? Понемногу перевозить платья в сумке? Нет, так не пойдет, это может затянуться на целый год. Надо сразу сжечь все мосты.
И я собрала одежду в чемодан – он тоже наверняка пригодится Стасе, дорогой чемодан с моей монограммой на серебряной табличке. Как я ни торопилась, но старалась собрать все с умом. Продуманный гардероб, ничего лишнего, и, вместе с тем все необходимое: платья, туфли, аксессуары, украшения. Я не хочу брать с собой бриллианты, да и при всем желании не могла бы этого сделать – они заперты в сейфе у Аптекаря.
Но я беру нитку жемчуга и камею. Все же лучше, чем ничего. А потом вызываю такси. Очень удачно получилось – Аптекаря нет дома, а Ирина Давыдовна уехала с Кузьмичом за покупками. Мне удается улизнуть из коттеджа, но я не скоро еще рискну сесть прямее на переднем сиденье и посмотреть в окно. Впервые в жизни я еду в такси одна. Водитель, помогший мне погрузить чемодан в багажник, посматривает на меня с интересом. Он молодой парень, коротко, почти наголо остриженный. Что он думает, интересно? Вряд ли принимает меня за молодую жену олигарха. Жены богатых людей, вообще, делятся на две категории – приличные дамы и поджаренные в солярии, пергидрольные цыпочки.
Нет, должно быть, он думает, что я горничная, обокравшая хозяйку. В чемодане у меня ее вещички и драгоценности. А он будет подельником и пойдет под суд.
– Это для моей сестры, – неожиданно говорю я. – Чемодан и кое-какие вещи. Она едет за границу, и я решила ей одолжить.
– Весьма разумно, – говорит таксист и кивает.
Кажется, я ляпнула глупость. К тому же я понятия не имею, сколько нужно платить за проезд. У меня есть деньги. Мне хватило ума не снимать их с банковского счета – нежелательно, чтобы Аптекарь отследил там движение и начал задавать лишние вопросы. Деньги я взяла у Ирины. Я просто сказала ей:
– Папы нет дома, а мне нужны наличные.
И она дала мне денег из хозяйственных сумм. Ничего не спросила, только посмотрела пристально. В другое время на меня обрушился бы шквал вопросов. А сейчас Ирина стала часто уходить из дома. Говорила, что посещает бассейн, массаж. Я услышала, как она разговаривала по телефону – слов не разобрать, но тон взвинченный. С тренером по плаванию, с массажистом так не говорят. Вдруг мне пришло в голову, что у Ирины может быть роман.
А что? Ну да, у нее шрам на лице. Зато отличная фигура, и вообще, Ирина еще нестарая. Вот уйдет от нас, выйдет замуж, и я останусь совсем одна. Наедине с Аптекарем.
Пятитысячная купюра, красненькая. Надеюсь, этого хватит? Я слышала, в Москве ужасно дорогое такси.
Меня обуревает беспокойство. Не справившись с ним, я набираю текстовое сообщение Стасе. Ответ меня несколько успокаивает. Я снова кошусь на таксиста – не мог ли он краем глаза прочитать сообщение. Но нет, он смотрит прямо на дорогу. У него смешной нос. Я прихожу в самое приятное расположение духа и тоже смотрю вперед, на аспидную ленту асфальта, исчезающую под колесами. Кузьмич и Аптекарь никогда не разрешают мне садиться впереди – в случае аварии это место особенно опасно, считают они. Глупости, конечно.
Стася встречает меня у подъезда. Она очень красивая, в шелковом красном халате с рыбами и драконами. Мы вместе тащим чемодан и смеемся, а таксист глядит нам вслед. Дома я выкладываю вещи на все мыслимые поверхности, и вид у Стаси становится обескураженный.
– Ты уверена, что мне нужно одеваться именно так? – робко спрашивает она.
Сестра очень хочет быть вежливой и благодарной. Но у нее плохо получается. Ее пальцы с экстравагантно ярким маникюром держат платье. Строгое черное платье-футляр, длиной до колена, со строгим вырезом.
– Я представляла вечернее платье иначе.
– Это не вечернее, – объясняю я. – Это визитка. Morning coat.
– Чего-чего?
– Говори не «чего», а «извините», – поправляю я Стасю. – Это куда благозвучнее. У тебя, вообще-то, как с английским?
– Так себе, – машет рукой Стася. – Не очень хорошо. Но пару слов связать умею. Тем более у меня есть разговорник.
– А французский? Итальянский?
– Не-ет, этого я как-то не очень. А ты что – полиглот у меня? Языки знаешь?
– Если я могу, то и ты можешь.
– Если я могу, то и ты можешь. – Стася словно пробует эти слова на вкус. Она улыбается, отбрасывает назад волосы: – Это что-то вроде девиза. Слушай, а есть какой-нибудь краткий курс? Чтобы нахвататься по верхам? А потом я выучу, слово даю.
– Я тебе привезу завтра. У меня остались диски. Без преподавателей, конечно, не то. Но польза будет. Так вот, на приглашениях обычно ставят отметки, касающиеся дресс-кода. Чтобы гости были одеты соответствующим образом. Вот смотри: если написано White tie, Ultra-formal или Cravate blanche, то есть «белый галстук», значит, нужно вечернее платье в пол, шелковое, атласное или бархатное. Длинные перчатки, маленькая бальная сумочка, вечерние туфли, можно меховую накидку или дорогую шаль. Никаких голых рук, распущенных волос, только прическа и профессиональный макияж. Боже упаси, не бижутерия, настоящие драгоценности! Желательно фамильные. Жемчуг, бриллианты.
– У меня никаких нет, – хмыкнула Стася. – Ни фамильных, ни беспородных. Ни бриллиантов, ни жемчуга.
– Ты могла бы надеть мою камею. Заколоть ею палантин, к примеру. Кажется, она очень дорогая.
– Она мне не нравится, – сморщила носик Стася. – Какая-то старушечья вещица.
– Это неважно. Все равно такой дресс-код полагается только на вечерний прием у президента или свадьбу какого-нибудь посла. Ну, или на вручение Нобелевской премии. Что-то мне подсказывает, что вы с Малышом вряд ли туда пойдете. Black Tie, то есть «черный галстук» – вечерний прием по случаю кого-нибудь торжественного события, например свадьбы, юбилея, театральной премьеры. Вот туда и на Formal Attire – то же самое, только более формально – уже вполне допустимо надеть коктейльное платье. Если написано Black Tie Invited, то есть «галстук по желанию», то тут еще свободнее.
– А куда идут в галстуке по желанию?
– Да куда угодно! Званый ужин в дорогом ресторане, корпоративный банкет, семейное торжество, где гостей много… Я так понимаю, у нас как раз последний случай?
– Ох, Аська, плюнь три раза!
– Не буду я плеваться, что за средневековые суеверия. Так вот, тут надо смотреть по спутнику. Если Малыш в смокинге – тебе нужно вечернее платье в пол, чтобы соответствовать. Если в костюме – можно коктейльное платье. Я тебе два взяла, вот это черное, а это более нарядное.
– Дай же я примерю! – вскрикнула Стася. Ее яркое кимоно волшебной птицей вспорхнуло с плеч и спланировало на пол. Сестре пришелся по вкусу этот наряд, бежевое платье с эффектным вырезом на спине. – Ух ты, офигеть! То есть… Какая прелесть!
– Так лучше, – кивнула я. – А знаешь, как появилось коктейльное платье? В Америке был сухой закон – весь алкоголь под запретом, вечеринки проводились подпольно или вообще у кого-то дома. Девушкам нельзя было слишком уж наряжаться, чтобы не выдать всю компанию, а выглядеть хорошо хотелось… Тогда они придумали укоротить вечернее платье – чтобы его можно было спрятать под пальто, да и в случае чего удирать от полицейских тоже удобнее! Стася, тебе очень идет!
– Вижу, – необыкновенно похорошевшая, Стаська вертелась перед зеркалом, заглядывала себе на спину. Под тонкой смуглой кожей перекатывались морские камешки позвонков.
– А какие сюда колготки? Черные? Бежевые? Или можно так? У меня загар…
– Стаська! Нет, «так» – нельзя! На все эти мероприятия ты непременно должна надевать чулки! Телесные чулки, тонкие, без украшений. И туфли с закрытым носом, кожаные, на каблучке. Никаких босоножек.
– На все? – Стася выглядела потрясенной. – И туда, где галстук по желанию? Black Tie Invited?
– Разумеется.
– Летом? В Италии?
– Не переживай, во всех приличных местах имеются кондиционеры. Живьем не сваришься. А в неприличные вы, я надеюсь, ходить не будете. Хотя, ты знаешь, принцесса Диана всегда нарушала дресс-код – в том смысле, что надевала туфли с открытым мыском.
Стася вдруг заулыбалась.
– Ты чего?
– Ничего. Просто ты сейчас ужасно похожа на маму.
– Да?
– Точно тебе говорю. Такая деловая, распорядительная. Как будто ты одеваешь меня, скажем, для выпускного бала. И мама тоже обожает принцессу Диану. Слушай, ну давай дальше. Что у нас там в перечне светской жизни?
– Да вот как бы и все, – засмеялась я, чувствуя себя необыкновенно счастливой и польщенной. – Creative Black Tie – креативный подход и Black Tie Optional – галстук необязателен. Это значит, что туда можно надеть костюм, например. Или юбку с блузкой. Вот смотри.
Я достала из чемодана лиловую кружевную юбку от Вивьен Вествуд и белый кашемировый топ.
– Ух ты-ы, – запищала Стася. Я ничего не сказала. Мой главный сюрприз был впереди.
– Я уверена, ты быстро разберешься во всех этих тонкостях. Cocktail Attire – то есть коктейль. Если после шести – коктейльное платье. Если до – обычное дневное, но нарядное. Или вот такой красивый костюм. Dressy Casual – «непринужденный стиль».
– О! «Кежуал» я знаю, что такое.
– Забудь, – сказала я ей. – Никаких скинни. Никаких футболок. И вообще спортивно-повседневные вещи не имеются тут в виду. Элегантный костюм – вот такой! Или платье. Если пишут Informal – «неформально», – то же самое. Иногда имеется в виду вечеринка на открытом воздухе, у бассейна. Тогда чулки можно не надевать.
– Это отлично.
– Светлый костюм или платье. Смотри, вот это.
– Красивое. Я люблю маки.
– Можешь расслабиться и обуть босоножки на плоской подошве. Знаешь, мы как-то были в загородном поместье у одного англичанина. Устроили пикник на лужайке. Так ты не представляешь себе, как глупо выглядели девушки, которые увязали длинными шпильками в газоне! И бери с собой палантин, не прогадаешь… А что же ты не спросишь – где наше вечернее платье?
– Где наше вечернее платье? – покорно пролепетала Стася. Глаза у нее горели, как у ребенка, которому пообещали игрушку за то, что он споет Деду Морозу песенку.
– А вот оно! – я достала пластиковый футляр.
Стася даже не ахнула. Она просто потеряла дар речи. Честно говоря, я тоже потеряла его, когда увидела это платье в первый раз. Оно было великолепно, это вечернее платье. Ливанец Эли Сааб, одевавший и принцессу Стефанию, и сиюминутных голливудских звездочек, шивший для жен шейхов, томящихся в своих покоях, как много веков тому назад, создал это платье специально для меня. Для нас.
Плиссированный нежнейший шелк цвета слоновой кости, по корсажу рассыпаны вышитые лепестки роз, на плече кружевной медальон, отделанный перьями марабу, и по всей юбке тут и там вспыхивают кристаллы, матово светят жемчужины. Слишком великолепный, будучи надетым, наряд вдруг теряет всю свою избыточность – красота платья внезапно становится твоей красотой, словно ты так и родилась в жемчугах, кружевах и блестках, появилась из белой шелковой пены. Украшения к нему не только не нужны, но и противопоказаны, будь моя воля, я бы ходила в нем босиком, простоволосой… Но мне некуда надевать этот наряд.
В том-то и беда.
Это платье мне подарил деловой партнер Аптекаря. Хасан Аль-Хаджи являлся министром здравоохранения одного маленького государства, раздираемого гражданскими войнами и междоусобицами. У Аль-Хаджи был чеканный профиль и превосходные зубы. С восточными церемониями преподносил он мне этот бесценный подарок, а глаза, в которых проглядывало что-то древнее, даром что самому Хасану от роду было вряд ли больше сорока лет, странно светились, и Аптекарь даже встревоженно пошевелился. Но не съел бы меня Аль-Хаджи, ведь так? В его стране насчитывалось триста больниц на двадцать миллионов населения, и на деньги, потраченные на это платье, пожалуй, можно было бы выстроить триста первую. Но ничего такого я не осмелилась сказать и приняла подарок, повинуясь незаметному жесту отца. Я ни разу не надевала наряд, а Ирина, с аханьем и придыханиями вешавшая плиссированное чудо в гардероб, сказала:
– Ведь это может стать твоим подвенечным платьем, деточка.
Конечно, платье было великолепным, но… слишком роскошным, слишком красивым. На мою собственную свадьбу мне представлялось простое льняное платье, цветочный венчик в волосах. Потом побег с любимым куда-нибудь в Грецию, прыгать в балетках среди античных развалин, раскаленных камней, распугивать ящерок. И жених чтобы был молодой и легкий… А рядом с невестой в платье Сааба должен стоять кто-то вроде Аль-Хаджи. Ноблесс оближ[3].
И теперь я сказала Стасе:
– Ты можешь выйти в нем замуж. Это будет очень красиво.
– Ты с ума сошла! – пролепетала сестра, глядя в зеркало. Ее кремовые плечи, чуть темнее, чем мои, выступали из белой пены кружев, щеки горели.



Глава 5

Мы стали учить друг друга.
Правда, мне все время казалось, что мои уроки Стасе не нужны. Она ведь и без того была хорошо образована и понимала в искусстве, к примеру, больше меня. Я-то всего лишь научилась глубокомысленно кивать, смотреть на картины в кулак и отпускать замечания вроде:
– Великолепно, много воздуха.
Или:
– Чудесно, какой богатый колорит.
А вот Стася, никогда не бывавшая в Милане, знала о том, как писал Леонардо да Винчи «Тайную вечерю», как долго он не мог найти натурщика, который послужил бы моделью для создания Иуды, и наконец наткнулся на уродливого пьяницу, валявшегося в сточной канаве. Леонардо потащил пьянчужку в трактир и прямо там начал писать с него Иуду. Когда натурщик немного протрезвел, он сказал художнику, что однажды уже позировал ему для фрески. Только тогда Леонардо писал с него Христа…
Я была счастлива, что Стася побывает в церкви Санта-Мария-делле-Грацие и своими глазами увидит знаменитую фреску. Это стоило моих хлопот, вранья, страхов.
А врала я много, а боялась и того больше. Этот страх переходил в манию – на какой-то момент я совершенно забыла, что Аптекарь – мой отец и вообще человек. Он стал казаться мне кем-то вроде всевидящего божества, которое все знает, все понимает, но не вмешивается только ради соблюдения какого-то тысячу лет назад принятого договора или для того, чтобы наказать потом больней. Я опоздала как-то к ужину – Аптекарь обронил только:
– Ты не очень-то пунктуальна.
Я забыла, возвращаясь домой, стереть помаду с губ.
Он не сказал ничего.
Наконец, мы со Стасей как-то выпили бутылку вина на двоих. Аптекарь был очень чувствителен к алкоголю, не переносил его запах, и я не сомневалась, что несмотря на жевательную резинку, основательную чистку зубов и таблетку «антиполицай» он все же учуял исходящее от меня амбре дешевого «Мерло». Только опять же – ни слова.
Однако он не смолчал, когда увидел у меня в руках книгу «Секреты макияжа». Стася отчаялась научить меня ровно подводить стрелки. Я все никак не могла справиться с этой хитростью. Рука сестры, натренированная рука художницы, вела одну изящную линию, слегка утолщающуюся в положенном месте, с залихватским хвостиком. Мои же шаловливые пальчики выводили нечто похожее на азбуку Морзе – прерывистую линию, точка-тире-точка-тире, да еще и с кляксами, а хвостик вместо того, чтобы лихо торчать кверху, прискорбно опускался вниз, от чего выражение лица у меня становилось, как у старого кокер-спаниеля. Но я не теряла надежды и продолжала упражняться.
– Стаська, может быть, мне сделать перманентный макияж? – спросила я у сестры, начитавшись ее толстых глянцевых журналов. Мы валялись на ковре и пили вино. Храбрость моя была подогрета возлиянием, не иначе.
– С ума ты сошла, – отреагировала Стася.
– А что такого? Слушай, я только сейчас поняла. К нам в прошлом году приезжали в гости друзья отца. Один был с новенькой женой-моделью. Она ныряла в бассейн, а выныривала оттуда, как была, накрашенной. Это и был перманентный макияж, да?
– Необязательно. Может, и не татуаж. Может, водостойкая косметика. Но тебе это не светит. Там чтобы все поджило, нужно как раз недели две. Не успеем. Да и потом, это довольно-таки больно, не слышала?
– Тогда не надо.
Стася знала, что я панически боюсь боли.
Какой концерт я закатила, когда она решила выщипать мне брови, это что-то! Только вот не надо думать, что мне щипали брови впервые в жизни – разумеется, это происходило и раньше, но в салонах я требовала обезболивания, и по бровям мне проходились стиком с анестезирующей пастой! А без наркоза это мука, оказывается! Стася предложила сначала выпить вина, потом притащила кусочек льда из холодильника и выщипала-таки мне брови – причем скорректировала форму куда лучше, чем это делали в самых дорогих салонах. С этой проблемой мы справились, а вот рисовать стрелки я так и не научилась. Кончилось тем, что Стаська дала мне на дом огромный фолиант, называвшийся «Основы искусного макияжа». Мне страшновато было тащить книгу домой, но я все же принесла и обернула ее в суперобложку от альбома «Величайшие картинные галереи мира». Совершенно обнаглев, штудировала прямо в гостиной, под носом у Аптекаря. Но вдруг у меня зазвонил телефон, я вскочила, и тяжелый том, соскользнув у меня с коленей, предательски упал на ковер – форзацем вниз, разворотом вверх. На картинке были представлены виды губных помад. Богато проиллюстрированы. Я застыла. Аптекарь поднял альбом и начал листать его, хмыкая. Не то иронически, не то одобрительно.
– Ты заинтересовалась косметикой? Очень вовремя.
– Что ты имеешь в виду? – решилась спросить я.
– Подумываю наладить линию производства косметики, – сказал Аптекарь, глядя на меня так испытующе, что у меня зашевелились волосы на затылке.
– А-а, это хорошо, – промямлила я.
– Верного человека на это дело у меня нет, – посетовал Аптекарь, снова как-то странно взглянув на меня. Слово «верный» он произнес с нажимом, с особым значением.
«Намекает, что я – неверный человек, – пронеслось у меня в мыслях. – Да нет, даже не намекает, он прямым текстом говорит. И как отвечать?»
Но ничего говорить не пришлось. Рассмотрев мою жалкую фигуру в подробностях, Аптекарь сунул мне в руки злополучную книгу и вышел из комнаты.
Хорошо, что эта пытка, эта мука подходила к концу. Приближался час икс.
Удрать из дома и стать другим человеком.
Анастасия Анисимова превратится в Александрину Воронову. По ее документам она улетит за границу. Чтобы достичь совершенного сходства со мной, Стасе пришлось перекрасить волосы в невнятно-серый цвет, примерить мой унылый гардероб, отказаться от косметики и от нескольких любимых словечек.
Александрина Волкова станет Анастасией Анисимовой. Она будет носить яркие топики и потертые джинсы, пользоваться косметикой, устроится на работу в магазин парфюмерии и косметики. Начнет самостоятельную жизнь, наконец.
О том, что будет потом, когда Стася вернется из-за границы, мы с ней не говорили. Многозначительно молчали об этом. И она, и я полагали, что нужно решать проблемы по мере их поступления. Когда она приедет, тогда и станем думать, так ведь?
И вот наступил час икс.
Я ушла из дома, где прошла вся моя жизнь.
Вероятно, накануне я вела себя немного странно и вызвала вполне законные подозрения у домочадцев.
– Да что с тобой такое приключилось? – недоумевала Ирина. – Ты что-то ищешь? Что-то потеряла?
– Ничего, – ответила я, но Ирина продолжала испытующе смотреть на меня.
– Ты странно ведешь себя в последнее время.
– Уж кто бы говорил, – сказала я, улыбнувшись, хотя внутри у меня все застыло.
– Что ты имеешь в виду? – пожала плечами Ирина, но мне показалось, я ее смутила.
– Ты тоже как будто что-то ищешь. Постоянно делаешь уборку.
– Дом очень захламлен, – вздохнула Ирина.
– Ерунда. Дома хирургическая чистота, оперировать можно. В любом случае, от твоей уборки в последнее время одни неприятности. Зачем тебе понадобилось снимать шкафчик в гостевой ванной? Ты не смогла его повесить на место, споткнулась, ушиблась…
– Совсем чуть-чуть! И Кузьмич сразу все повесил обратно.
– Ты ничего не сказала мне, когда узнала, что я рассталась с Глебом. Ни слова, о друг мой, ни вздоха. Ни сочувствия, ни вопроса. Как будто тебя это не интересовало.
– Девочка моя! – всплеснула руками Ирина. – Да ведь я просто не хотела тебе докучать! Я и думать не могла… Да и потом, ты ведь не очень-то переживала. Он тебе совсем безразличен, да? Или нашелся кто-то, кто занял его место в твоем сердце?
– Нет. И еще ты стала часто уходить из дома. Раньше такого не было.
– Так ведь и ты раньше не отлучалась так часто. Я перестаю быть нужной тебе, моя хорошая. Ты стала совсем взрослой, у тебя какие-то тайны…
Странное впечатление оставил у меня этот разговор. Я уходила от ответа, потому что мне было что скрывать. Но ведь и Ирина поступала точно так же. Значит, и у нее имелась тайна.
Или она знала больше, чем я предполагала?
Но что я могла потерять – она все равно не догадывалась.
Я потеряла свой дом. Я ходила по лестницам, спустилась в тренажерный зал, постояла на каждом из четырех балконов. Трогала пальцем резные дубовые перила. Этот дом не стал мне мил, но все же это был мой дом.
Почти все вещи, которые казались мне ценными по сентиментальным причинам, я уже перевезла к Стасе.
В том числе и злополучного белого барашка.
У Стаси, оказывается, был такой же, но он потерялся при многочисленных переездах.
Накануне моего бегства Аптекарь уезжал куда-то на пару дней.
Я была рада, что так совпало – пожалуй, я бы не смогла его обмануть.
Как водилось, состоялась трогательная сцена прощания, я называла ее про себя «цветочек аленький». Аптекарь страшно любил, когда я провожала его, причем чем трогательнее была сцена, тем лучше. И обязательным ритуалом являлась просьба о подарке, причем, желательно, экзотичном и редкостном. Если я ничего не просила, Аптекарь выглядел недовольным и бубнил через губу что-то о неблагодарных, зажравшихся детях. Но мне ничего не было нужно! Приходилось изощряться, придумывая невероятнейшие сувениры, вроде клыка дикой собаки динго в серебре или вино из змеиной желчи. Услышав слово «кандзаси», Аптекарь жмурился от удовольствия и принимался расспрашивать – украшения для прически? Гейши носили? Ну-ну.
И он всегда привозил то, что я просила. То, что мне было не нужно. Лилово-черное вино из змеиной желчи крал из буфета страдавший запоями садовник, в моем столе долго валялись золотые шпильки хираути, шелковые лепестки цумами, коралловые шарики тама – ненужные, нелюбимые, забытые вещи.
На этот раз не обошлось без «сцены у фонтана». Аптекарь рассеянно поцеловал меня в лоб и сказал:
– Ну, будь умницей. Кстати… Ты не заходила в последнее время в мой кабинет? Не искала там ничего?
– Нет. А…
– Неважно. Когда я вернусь, у нас с тобой будет важный разговор.
Мне стало не по себе.
Он явно о чем-то догадывался.
Когда я уходила из дома, шел дождь. Ирина была в столовой. Видимо, она решила использовать отсутствие Аптекаря для уборки.
– Хочешь натереть паркет? – спросила я ее мимоходом. – Тебе помочь?
Ирина вздохнула, не поднимая головы. Она стояла на коленях, трогала пальцами досочки паркета, словно клавиши рояля. Щетки и мастики я не заметила.
– Не нужно. Я заметила, тут пол очень скрипит. Перестилать придется. Иди, детка, я справлюсь.
Чувство вины захлестнуло меня с головой. Я порывисто обняла ее, она сначала вздрогнула, как будто испугавшись, но потом расслабилась, пожала мои руки:
– Ты куда-то собираешься? Поторопись, а то попадешь под дождь. Уже накрапывает.
Я закрыла за собой дверь и подумала об Аптекаре. Не обнаружив меня дома, он наверняка придет в ярость. Записка, которую я оставила, мало что ему объяснит. Он кинется к Ирине – ведь именно она «просмотрела» меня. Не исключено, что он решит выместить свое раздражение именно на Ирине.
Но я подавила неуместное желание пойти, броситься Ирине на шею, зашвырнуть свою сумку на шкаф и остаться дома. Я перешагнула порог. Меня ждала машина. Таксист, парень со смешным носом уточкой, украдкой курил. Увидев меня, бросил окурок в окно. Странно, что Ирина даже не вышла меня проводить. Ах да, ну я же стала совсем большая. У меня могут быть свои дела…
Стася сидела на чемоданах. Вернее, она на чемоданах подпрыгивала. Малыш ходил вокруг с привычно сумрачным выражением лица. Похоже, он уже не так рьяно одобрял наш план или в последнюю минуту испугался ответственности. Еще бы – увезти дочь олигарха Воронова! Кто на такое способен? Да кому такое в голову вообще взбредет?
Но дороги назад не было. У нас осталось одно, последнее дело. Мне требовалось выкрасить волосы. В салон идти я боялась. Мне казалось, это может нас выдать. Поэтому Стася красила мне волосы дома. Это было нелегко – понадобилось три тюбика краски. Кроме того, сестра была на взводе, руки у нее тряслись, когда она смешивала зловонные составы, она стукнула меня по голове щеткой и едва не заехала себе кисточкой в глаз. Стася очень спешила, но мы все равно не успели – покрасили, подержали, вымыли, а вот высушить не успели.
С мокрой головой я поехала провожать Стасю в аэропорт. Чтобы я не простудилась, она выдала мне забавную шляпку. По дороге Стася была нехорошо возбуждена. Она подпрыгивала на сиденье и экзаменовала меня.
– Губная помада! Какая бывает губная помада?
– В гильзах, в баночках, помада-карандаш. Бывает жидкая помада с кисточкой и жидкая помада с аппликатором. Это по форме, а по фактуре различают помады увлажняющие, питательные, стойкие, гигиенические, матовые, глянцевые, атласные, с эффектом увеличения объема, с эффектом влажного блеска… Правильно.
– Блеск забыла!
– Я сказала – с блеском!
– Господи ты боже мой, это не одно и то же! Вот, смотри. – Стася полезла в косметичку, выдернула оттуда два тюбика. – Вот это – помада! А это – блеск! Поняла?
– «Почти» никакой разницы, – смущенно пробормотала я.
– Почти не считается, – ликовала Стася. – Ну-ка, давай про тональные средства!
Это был мой конек.
– Жидкий тональный крем, маскирует незначительные недостатки, выравнивает тон кожи. Обладательницам жирной и смешанной кожи следует выбирать жидкий крем, не содержащий масел, а тем, у кого сухая кожа, лучше подойдет тональное средство с масляной текстурой. Наносится пальцами. Густой тональный крем содержит много жиров и поэтому лучше прячет недостатки, больше подходит для сухой кожи. Тональная пенка и тональный мусс подходят для всех типов кожи. В их состав входит мало красящего пигмента, поэтому на лице смотрятся естественно и прозрачно. Крем-стик маскирует отдельные проблемные места, типа прыщика. Кстати, у тебя прыщик на лбу.
– О, черт, как всегда, не вовремя…
– Тональная крем-пудра – это компактный тональный крем и пудра, два в одном. Не подходит для морщинистой кожи и кожи с расширенными порами и не требует дополнительного припудривания. Тональная пудра – много пудры, мало жира. Подходит для жирной и проблемной кожи.
– Ну, голова, – восхищенно протянула Стася, и я себя почувствовала так, словно окончила магистратуру в Гейдельбергском университете. – Вот это мозг! Ну, а теперь давай про духи.
Духи… С духами у меня было сложно. Никак в моей голове не держались эти определения. Наверное, дело пошло лучше, если бы они были привязаны к каким-то конкретным ароматам. А пока это теория, все как-то зыбко. Стасина парфюмерная коллекция оказалась не столь велика, как коллекция косметики.
– Духи – это дорого, – вздыхала Стася. – Мне не потянуть…
А вот я должна была «потянуть» теорию!
– Значит, так. Цветочные. В этих духах доминирующей темой является либо один цветок, либо, чаще всего, в букете с дополнительными нотами – свежими, фруктовыми или лесными. Бывают ароматы цветочные альдегидные, цветочные водяные, цветочные древесно-мускусные, цветочные зеленые, цветочные фруктовые…
– Пока все верно. Пример сможешь привести?
– «Diorissimo» от Диор, – без запинки ответила я.
– Отлично, едем дальше.
– Восточные ароматы. Восточные гурманские, восточные древесные, восточные пряные, восточные фужерные и восточные цветочные. Они тяжелые, стойкие, чувственные, у них у всех в основе положены мускус, амбра, ваниль, сандал, пачули, ветивер.
– Блестяще! Давай пример!
– «Organza» от Живанши.
– Хорошо. Теперь шипровые. Ну же, Ася, почему шипровые ароматы называются шипровыми?
– Не помню, – сдалась я.
– Мох, – подсказала мне Стася.
– Ах, точно! Мох с острова Кипр. Его какой-то парфюмер…
– Аська, да не какой-то! А великий Франсуа Коти!
– Ну да, ну да, великий Франсуа Коти сделал на его основе одеколон с запахом пачулей, дубового мха, ладанной камеди и бергамота. Горько-свежие или изысканно-сладкие, богатые, аристократичные, очень стойкие. Бывают шипровые фруктовые, бывают шипровые цветочные. Например, «Cristall» от Шанель или «Liberti» от Вивьен Вествуд.
– Браво!
– Кажется, мы уже приехали.
– Аська, не хитри. Фужерные духи!
– Фужерные духи бывают: фужерные водяные, фужерные зеленые, фужерные пряные, фужерные фруктовые. Их название пошло от папоротника фужер ройял, королевского папоротника, который, как и кипрский мох Коти, стал основой духов Жан-Франсуа Убигана. Свежий, горьковатый запах. «Escape» Кельвина Кляйна, к примеру. Стася, может, хватит? Давай о тебе поговорим, пожалуйста.
– Если мы будем говорить обо мне, – Стася наклонилась ко мне так, что ее волосы защекотали мое лицо, и я вдруг увидела, что зрачки у нее расширены. – Если мы будем говорить обо мне – я сойду с ума и умру от страха, поняла? Так что давай о духах.
Я обреченно вздохнула и затараторила:
– Древесные ароматы, терпкие и экзотичные. Для их создания используются масла таких деревьев, как сандал, кедр, ветивер, пиния, пачули, мирт. Цитрусовые ароматы, свежие, легкие, прохладные, создаются на основе масел цитрусовых растений: лимона, бергамота, апельсина, грейпфрута… Примеров не проси, я не помню. Кожаные – аура респектабельности, запах офиса с кожаной мебелью, дорогого седла на спине породистого коня. Они построены вокруг аккорда березового дыма и предназначены в основном для мужчин.
– А вот и нет, – сказала Стася, пристально глядя в окно, словно увидела там что-то интересное. – Слушай, я видела у тебя в сумочке флакон…
Повинуясь сентиментальному порыву, я захватила из дома пустой флакон из-под духов, найденный мною в мамином секретере.
– Да?
– Это «Diorling» от Диор. Кожаный аромат.
– Да? – снова переспросила я. Я чувствовала себя полнейшей идиоткой.
– Ты не сердись на нее, – попросила Стася. – Она ведь хорошая… Только легкомысленная, понимаешь? А теперь давай-ка, расскажи мне про пирамиды ароматов.
Про пирамиды ароматов я знала меньше, чем ничего. Но мы, к счастью, уже приехали.
Я проводила Стасю. Уходя, сестра все оглядывалась и оглядывалась. Малыш вел ее за руку, как ребенка. Мне показалось, она не прочь вернуться.
Потом я поехала в свой новый дом.
Странно было входить в пустую квартиру, где меня никто не ждет. Странно было нащупывать на стене выключатель, смотреть на бардак, который мы оставили в горячке сборов. И еще более странно услышать телефонный звонок.
Звонил домашний телефон Стаси, и в эту секунду я вдруг с холодком в районе солнечного сплетения поняла, что мы слишком многого не учли, не предусмотрели, не обсудили. Увлеклись классификацией парфюмов, а слона-то и не заметили. Как вот мне, к примеру, поступить сейчас? Взять трубку? Или не брать? А вдруг это звонят из «Эдема»? С одной стороны, мне страшновато говорить по Стасиному телефону, а с другой стороны, я – теперь она…
В трубке шумело, словно океанский прибой.
– Стася, привет! Вы не улетели еще? Я что-то совершенно запуталась во времени.
Высокий голос, необычные интонации.
– Стася, ты меня слышишь? Это мама! Алло!
– Здравствуйте, – сказала я, проглотив ком, стоявший в горле.
– Стася?
– Они улетели недавно. Стася попросила меня заехать, забрать кошку.
– Вы забираете Царицу Савскую? Простите, а как вас зовут? Можете мне дать ваш номер телефона? Просто чтобы поддерживать связь.
– Саша. Меня зовут Саша, – и я назвала свой номер.
– Мне кажется знакомым ваш голос, Саша, – сказала из-за океана моя далекая мать, сказала с расстановкой, видимо, записывая одновременно номер. – Мы не могли встречаться?
– Нет, вряд ли, – отозвалась я и повесила трубку.
Царица Савская вилась вокруг моих ног шелковой лентой. Я подошла к зеркалу, сбросила шляпку…
Что это?
Нет, я вас спрашиваю: что это?
Мои волосы…
Это было ужасно.
Они стали зелеными. Клянусь, совершенно зелеными! И не какого-нибудь политкорректного оттенка, а бешеного колера молодой травы…
Видимо, Стаська что-то напутала в рецептуре краски. Или мои волосы, не знавшие химического воздействия, выдали такой неожиданный и печальный результат?
И что же теперь сделать?
Первым моим порывом было – пойти, купить краски и закрасить все это безобразие обратно.
Но это могло выйти мне боком. Кто знает, как поведут себя волосы перед угрозой новой химической атаки.
Хотя хуже-то, наверное, не будет.
Если только облысеть?
В ужасе я засобиралась на улицу, твердо намереваясь немедленно найти более или менее приличный салон, где и потребовать возвращения мне человеческого облика.
Но когда я вышла, было темно.
Очень темно.
Потому что наступила ночь.
И все салоны, разумеется, закрылись.
Пришлось вернуться в квартиру.
И лечь спать.
Потому что завтра нужно раным-рано идти на работу, и опаздывать нельзя – нужно сразу произвести благоприятное впечатление.
Лечь я легла. А заснуть не заснула.
В темноте передо мной вспыхивали огненные круги и спирали.
А в ушах раздавался голос моей матери. Красивый голос, слегка заглушаемый боем океанского прибоя.
Она не узнала меня?
Нет, все же узнала. Мой голос, серый и скучный, показался ей знакомым.
Может быть, потому, что был похож на голос ее дочери?
Жаль, что мне не пришло в голову записать наш разговор, подумала я. Я могла бы слушать мамин голос сейчас. Прижимать его к уху, как прижимают раковину, чтобы услышать голос моря.
Под биение крови в ушах я незаметно для себя заснула.



Глава 6

Я металась по улице. Такси, заказанное мною, глухо стояло где-то в пробке. Я понимала, что лучше было бы поехать на метро. Но мне было страшно. Тем более что я не очень хорошо помнила дорогу от метро до магазина. Ну и глупейшая же ситуация, только я способна в такую попасть! Но я сама все усугубила – слишком долго красилась и наряжалась. Мне дважды пришлось наносить макияж. В первый раз я занималась этим в ванной и намазала на лицо чересчур много косметики. Увидев себя в зеркале при солнечном свете, я чуть не завопила от ужаса – на меня смотрела девица, увазюканная тональным кремом, с лихими росчерками румян, растопыренными прутьями ресниц и пронзительно-розовой помадой. А еще эти зеленые волосы! Пришлось умыться и начать все сначала. Тональным кремом на сей раз я пренебрегла, ограничилась прозрачной пудрой. Но зеленые волосы требовали какого-то безумия, и я нанесла на веки искристые зеленоватые тени. Мои волосы стали причиной тому, что платье тоже не подошло. Стася так пристально отнеслась к выбору наряда для моего первого дня! В белом льняном платьице с голубой отделкой я, по идее, должна была произвести впечатление добропорядочной и в меру скромной девицы. Зеленые волосы смотрелись невыносимым диссонансом, и мне пришлось принять меры. Перерыв наш с сестрой соединенный гардероб, я остановилась на несколько вызывающей розовой юбке и топе с вышивкой. Напялила давешнюю шляпку, понадеявшись на древний закон: дама, мол, имеет право не снимать шляпку в помещении! Обула босоножки на высоченной платформе. Подумывала сменить их на вполне нейтральные балетки, тут только поняла, что страшно опаздываю, и вызвала такси.
А оно застряло в пробке!
Нет, ну что ты будешь делать?
– Куда вам?
Очевидно, у меня все же был свой ангел-хранитель, и теперь он спустился с неба в образе парнишки на видавшей виды «Ладе».
Я назвала адрес.
– Садитесь, – кивнул он.
Я просто не верила своему счастью!
И домчались мы очень быстро – мой возница использовал какие-то секретные пути через дворы, через подворотни. Я и оглянуться не успела, как стояла у сверкающего зеркалами входа в «Эдем». Покупатели еще не появились – час был ранний. Мимо меня пробежали две хорошенькие девицы, по виду – типичные продавщицы, и чуть головы не свернули. В многочисленных зеркалах я убедилась, что выгляжу необычно. Что ж, будем считать мой внешний вид эдаким креативным подходом. Кстати, девушки направлялись в магазин через другую дверь. Странно, что мне самой не пришло это в голову. Я же не клиентка, я продавщица! Для меня – служебный вход.
А потом я увидела директора магазина.
Дама средних лет – что называется, со следами былой красоты. Недостаточность ее веса бросалась в глаза. У нее были гладко зачесанные серебристые волосы, длинные уши, оттянутые тяжелыми бриллиантовыми серьгами и правильные черты лица без мимики. Моргала и шевелила губами она с трудом. При виде ее строгого белоснежного костюма я загрустила. Моя розовая замшевая юбка и зеленые волосы тут будут не к месту, я так понимаю.
– Акулина, – сказала дама, махнув рукой в сторону кресла.
Я несколько оторопела.
– Чего?
– Нужно говорить не «чего», а «извините», – поправила меня дама. – Меня зовут Акулина, ясно?
Я бы засмеялась, если бы не чувствовала себя настолько глупо. Слово в слово недавно я то же самое сказала Стасе, и вот теперь сама так опозорилась.
– Почему вы в шляпе?
Я стащила шляпку еще до того, как успела понять, что я делаю.
Акулина надвинулась на меня, как белоснежный айсберг на «Титаник».
Последовала многозначительная пауза.
– Значит, так, Анастасия Анисимова, – сказала Акулина. – Вы удачно прошли собеседование, у вас приличные внешние данные, и вы казались достойной работать в таком месте, как «Эдем». Ваше резюме не производило впечатления, но мы пошли вам навстречу, а вы?
Тут дама прервала монолог и посмотрела на меня так, словно я была Салтычиха, Гитлер и Чикатило в одном лице.
Весьма неприятном лице.
– А вы выглядите, как… Как я не знаю что! – закончила свой монолог Акулина.
Мне хотелось встать и уйти, желательно хлопнув дверью так, чтобы матовые стекла в ней зазвенели. Но я смогла взять себя руки. Моей сестре нужна эта работа.
Мне нужна эта работа.
– Я вполне понимаю ваше негодование, – сказала я голосом, мягким и сладким, как тирамису. – Но, поверьте, это всего лишь результат неудачного эксперимента. Такое событие, как приглашение на работу в «Эдем», трудно переоценить. Я была польщена оказанной мне честью и решила усовершенствовать свою внешность… К несчастью, у моего стилиста был не лучший день, и результат получился соответствующий.
Гладко натянутое лицо Акулины не выразило ни малейших эмоций, но в глазах, казалось, что-то промелькнуло. Я решила замаслить ее окончательно.
– А вот ваш цвет волос неотразим. Если бы это не был ваш природный цвет, я бы осмелилась попросить координаты стилиста…
Мне удалось ей польстить – Акулина откинулась на спинку кресла и самодовольно поправила прическу.
– У вас есть один день на то, чтобы исправить недостатки в своей внешности, – сказала она чуть мягче, чем раньше. – С завтрашнего дня приступайте к работе. Сейчас Диляра введет вас в курс дела. Диля! – крикнула Акулина. – Быстро ко мне!
На пороге появилась худенькая барышня с сильно накрашенными глазами. Одета она была в ядовито-зеленое шелковое платье, на шее имела цветастый платочек, на боку – сумочку.
– Диля, введи новенькую в курс дела. Ты будешь ее курировать первое время. Зайди ко мне за инструкциями. Разумеется, она сможет приняться за работу только в том случае, если приведет свою голову в порядок.
– А мне кажется, ее голова и так неплохо выглядит, – прозвучал над моей несчастной головой, ставшей предметом такого повышенного внимания, приятный мужской голос.
Я подняла взгляд. Возле стоял высокий мужчина с чеканным профилем, с роскошной каштановой шевелюрой. Ярко-синие глаза смотрели пристально и насмешливо.
– Вполне соответствует духу нашего предприятия! Эдем! Таинственный лес! Сплетение лиан, сладкое дыхание экзотических цветов, ярко окрашенные птицы… И робкая маленькая дриада с зелеными, как листва, волосами, выглядывает из ветвей…
– Да вы поэт, Жан, – пролепетала Акулина. Она изменилась до неузнаваемости. Белоснежный костюм больше не навевал мысли об айсберге, отправившем на дно «Титаник». Теперь он был похож на сливочное мороженое, плавящееся под лучами летнего солнышка в руках отпущенного на каникулы ученика начальной школы. Улыбнуться Акулина не могла, но она, по крайней мере, сделала все, что было в ее силах. – Что ж, если вы считаете, что эта маленькая дриада может немедленно приступить к работе, то пусть идет. А у меня к вам есть несколько вопросов.
– Мне не терпится приступить, – иронически поклонился ей тот, кого она назвала Жаном.
Больше они не обращали на нас внимания. Мы с Дилярой вышли и тихонько прикрыли за собой дверь.
– Кто это? – спросила я.
Диляра выглядела недовольной – вероятно, ей совершенно не хотелось быть моим куратором.
– Жан Макаров, владелец «Эдема». Хочешь бесплатный совет на будущее? Старайся не попадаться ему на глаза. Это он сегодня добрый – вчера была акция, и продали много залежавшегося товара. А если день, в смысле дохода, не очень – он увольняет всех и каждую, кто под руку подвернется. Так что поаккуратнее с ним.
– А Акулина?
– Акула-то? Она его служебная собака, будет делать то, что ей скажут. Вообще-то, нормальная тетка, если не идти поперек. Она бывшая модель и страшно страдает из-за уходящей молодости. Ей нужно вовремя вворачивать комплименты, тогда все будет нормально.
– Это я уже поняла… – пробормотала я.
– Но вообще, она стервоза, конечно. При ее жизни это и немудрено. Ее сын работает у нас охранником. Он наркоман. Она его лечит непрерывно, но пока без особого успеха. Так что жизнь не сахар… Так, вот подсобка. Тебе надо переодеться, так тебя в зал выпустить нельзя.
– Во что переодеться? – не поняла я. Мы стояли у какой-то очень обшарпанной двери.
– В форму, ясное дело, – вздохнула Диляра.
Она толкнула дверь, и мы оказались в комнате, разительно отличавшейся от сдержанно-великолепного кабинета директора и даже от коридора, устеленного бежевым ковром, с мягким рассеянным светом и акварельными цветами в простых рамках. Здесь же было тесно, чисто и бедно. Ряд одинаковых безликих шкафчиков, как в детском саду, разнокалиберные стулья и табуретки, зеркало на стене – вот и вся обстановка. Стены выкрашены в неприятный бурый цвет. В воздухе витает запах парфюмерии и молодого женского пота. Маленький вентилятор вовсю старается, крутится на подоконнике. Шкафчики не запираются. Кондиционера нет.
– Тебе повезло, на тебя есть форма, – сказала Диляра, шаря в шкафу. – Обычно девочкам ее заказывают, но руководство платит только половину, остаток вносим мы сами. А тут сразу перед тобой уволилась, фигура точь-в-точь как у тебя.
Стесняясь и ежась, я переоделась. Как у меня? Ну уж нет! Девица, носившая эту форму, явно была выше и крупнее меня. Подол платья заканчивался не на уровне коленей, как у Диляры, а мотылялся на лодыжках. Талия тоже оказалась не на месте. Плечи широки… Но Диля, кажется, была довольна.
– Затяни поясок, и пошли.
– А карман? Мобильник положить.
– Нет тут карманов. Ты бы еще мешок попросила тебе выдать! Боятся, что мы косметики полные карманы напихаем, для того и форма. А ты думала, для чего? В сумочку клади мобильный. Ах да, платочек еще повяжи на шею. Платочек обязателен, если заметят, что без платочка – вылетишь с работы в ту же минуту. Впрочем, ты и с платочком будь готова к увольнению. Текучка страшная, увольняются восемьдесят процентов.
– Почему?
– А вот потому. Требуют много. Слушай сюда: твоя зарплата состоит из оклада – но это тьфу, копейки. Плюс бонус с личных продаж, тут как потопаешь, так и полопаешь. Плюс бонусы от администрации – это если у тебя получится найти общий язык с Акулой. Но и тут не все так просто – бонус зависит от плана магазина, не сделал магазин план – начисляют только оклад! А это, как я уже сказала, копейки! Да еще каждые три месяца консультанты сдают аттестации, если сдал посредственно – зарплата меньше. Правда, оформление официальное, полный соцпакет, отпуска, больничные, скидки на нашу продукцию… Остальное поймешь в процессе, включайся в работу!
Мы вышли в зал, и я почти ослепла от сверкания зеркал и стекла и потеряла обоняние от бесчисленных ароматов, обступивших меня.
Впрочем, через несколько минут я перестала замечать запахи, свыклась с ними. Торговый зал был еще пуст. Девушки занимались кто чем. Я не знала, что мне делать.
– Не стой столбом, – ткнула меня в спину Диляра. – Возьми блоттеры и разложи их в стеклянные ящички. Ну же, пошевеливайся! Потом засыплешь в банки свежий кофе, вот тебе пакет.
Я не знала, что такое блоттеры, но мне не хотелось спрашивать, тем более что коробка с блоттерами была у меня в руках. Это оказались длинные полоски плотной и рыхлой бумаги с логотипом магазина. Я обошла весь торговый зал, наполняя стеклянные коробки, стоявшие на прилавках. Походя приметила и банки с кофе. Вернулась за пакетом, насыпала кофейные зерна в банки. Зерна пахли ошеломляюще, и я припомнила, что сегодня не успела даже кофе попить. И вчера не ужинала…
Услышала смешки за своей спиной.
– Ну и кикимора, – сказал женский голос.
Хихикали две девицы. Одна из них, судя по всему, давшая мне столь нелестную характеристику, была высокой, носатой, с длинными рыжими волосами, видимо, нарощенными – ниже плеч пряди начинали что-то уж слишком сильно блестеть. «Нина» – гласила надпись на бейджике. Другая, худая блондинка, чересчур злоупотребила солярием или искусственным загаром, отчего ее довольно миловидное лицо казалось похожим на пережаренную котлету. Она звалась Маргаритой. Ни одна из девушек не показалась мне сногшибательной красавицей, и я совершенно успокоилась на свой счет. Да, платье на мне сидит странно, заметно, что с чужого плеча. Но к завтрашнему дню я доведу его до ума.
– Поворачивайся, не спи на ходу, – снова скомандовала Диляра. – Сейчас мы с тобой встанем к дверям. Ровно в десять их нужно открыть, причем радостно и с улыбкой, как будто за ними ожидает толпа народа, готовая вломиться и скупить всю продукцию с прилавков. Так положено. И учти, тут везде понатыканы камеры, так что начальство сразу замечает, если кто бездельничает. Стой рядом со мной, я буду тебя инструктировать.
– Значит, так, – продолжала Диля, когда мы заняли позиции у дверей. – В «Эдеме» представлено около трехсот марок косметики. Декоративная косметика, косметика для ухода, парфюмерия… Продавцы, конечно, закрепляются за определенными марками, но работать-то придется с клиентом, а не с брендами. Так что знать надо весь ассортимент назубок. Для этого в первые две недели ты будешь посещать семинары. График работы у тебя – два дня работаешь, два дня отдыхаешь, вот и приходи в свой выходной. Натаскивать тебя будут. Рабочий день у нас, считай, двенадцать часов. И все на ногах. Тут любят девушек, в которых жизнь бьет ключом, усвоила? В день будут два перерыва по полчаса. Чтобы ты успела перекусить и выпить чаю. Чай пьем в столовой, из «Эдема» – ни шагу! Принеси сюда все, что тебе нужно, но рекомендую сладкое в столовой не оставлять – слопают и не признаются, кто. И если ты занята с покупателем – ты свою очередь перерыва пропускаешь, поняла? Не скажешь же ему: ах, извините, мне пора чайку с козинаками попить! Поняла? В торговом зале сидеть нельзя!
– Да тут и негде, – пробормотала я, озираясь. – Если только те высокие стулья у стендов с косметикой…
– Верно, негде. А те высокие стулья предназначены для клиенток, которым делают макияж. Внимание, готовность номер один! Митька, ты где ходишь, увалень толстый? Сейчас открываемся!
– Где-где, – пробурчал парень в форме охранника, неспешно подходя к нам. – Сказал бы я тебе. Ну, чего ты суетишься? Чего вопишь?
– Это Митя, охранник. Это новенькая, Настя. Ты ж Настя, верно?
– А чего она такая зеленая? – пробасил Митя, глядя заплывшими глазками на мою многострадальную голову.
– Зеленая, потому что так надо. Макаров приказал, понял?
– Ну, если Макаров, – с сомнением протянул Митя. Он был похож на медведя, который только что вышел из спячки и еще не совсем пробудился от сна.
– Давай, открывай, – скомандовала Диляра, устремившая взгляд на часы.
Митя распахнул двери. Мы с Дилей застыли навытяжку по обе стороны. Я старательно улыбалась и чувствовала, что уголки губ уже начинает сводить судорогой.
Как и следовало ожидать, никаких покупателей на пороге не явилось.
– Теперь можем продолжать разговор, – сказала Диляра. – Так вот, принято считать, что персонал «Эдема» – одна большая счастливая семья. Тренинги, тим-билдинги, выезды на природу, в боулинг, корпоративы, в общем, все что нужно, чтобы укрепить командный дух. Разумеется, это все чушь собачья, тут за клиентов горло рвут. Так что не советую тебе доверять всей этой чепухе насчет большой счастливой семьи. Тут каждый сам за себя. Главная задача – заманить к себе, к своей марке, богатенькую клиентку. Девчонки так насобачились за время работы, что с первого взгляда определяют перспективную покупательницу и крутят ее на деньги изо всех сил. Как крутить – научат на тренинге. Если не совсем дура – сможешь выжить в нашем серпентарии. Только не забывай повторять слова насчет нашей большой и счастливой семьи! Кстати, об охранниках. Они тоже в эту семью входят. Только им не доверяй особо. Митя – еще ничего, нормальный парень, просто грубиян. Недавно из провинции, еще не попортился. А другой – Саня, сын Акулины, наркоман отмороженный, и еще есть Борисыч, совершенно без башки мужик. Служил в горячей точке и страшно нервный. Но хозяин его держит – одноклассник он его вроде бы. Пошли к стенду, пора.
– А я на какой марке буду работать? – спросила я. – Я бы хотела…
– Ты? – рассмеялась Диляра. – Да ни на какой. И никого не волнует, чего бы ты там хотела. Ты у нас будешь первое время вроде девочки на побегушках. Подай, принеси, убери, вымой. Это уж, подруга, закон такой для новеньких! Так что первый месяц придется поработать за оклад, процента не жди, продажи тебе никто не доверит. Присматривайся, приглядывайся.
Первый день дался мне неожиданно легко. Невзирая на хихикающих Нину и Маргариту, невзирая на то, что мне пришлось убирать за всеми измазанные косметикой салфетки, использованные блоттеры, расставлять обратно снятый со стендов для демонстрации товар и при этом еще «приглядываться» – я была довольна.
Я не подвела сестру. Я вышла на работу, выполняю свои обязанности, справляюсь с трудностями. Она будет мне благодарна.
– Настя! Почему ты не отзываешься? – недоумевала Диляра.
Упс, прокололась.
– Меня никто не называет Настей, – объяснила я.
– А как же тебя прикажешь называть?
– Ася.
Пусть потом Стаська расхлебывает, ничего…
– Ладно, пусть будет Ася. Так вот, Ася, секи фишку, приближается потенциальная покупательница…
К стенду подошла весьма нарядная особа. Несмотря на удушающую жару, свалившуюся с утра на Москву, она нарядилась в жилетик из лисьего меха, леопардовой расцветки джинсы обтягивали кривоватые ноги, высокие каблуки громко стучали по полу. Пальцы особы были унизаны золотыми колечками, с запястий свисали браслеты, на шее красовалось ожерелье в виде надписи «I love you».
– Мне нужен крем, – сказала она, поравнявшись с нами, и тут же цопнула с прилавка банку, стала вертеть ее, рассматривать. Диляра кинулась к ней. Они самозабвенно откручивали крышки с банок, специальными лопаточками доставали сливочно-белую массу, намазывали себе на руки, нюхали, вздыхали, охали, заводили глаза.
– Конечно, от первых морщин…
– Что вы! Мне уже…
– Ах, но вы так молодо выглядите… Такую красоту, как у вас, нужно особенно беречь…
Перенюхав все банки и перемазавшись всеми кремами подряд, леопардовая покупательница перешла к пудрам, затем к духам. Я удивлялась, как ее не обсыплет аллергия. Правда, на все вопросы Диляры:
– Вам отнести на кассу? – она отмахивалась.
– Не надо пока…
Но Диляра не теряла надежды и не ослабляла напора. Она уверяла леопардовую девицу, что ее очень украсит помада бешеного оттенка фуксии, а к ней непременно нужно купить карандашик для губ.
– Диля, – сказала я ей тихонько. – Мне кажется, вон той даме нужна помощь.
Скромно одетая женщина стояла посреди зала и оглядывалась.
– Перебьется, – громким шепотом ответила Диляра. – Джинсы, кроссовки, фе! Ничего она не купит, просто так зашла поглазеть. Не отвлекай меня.
Остальные продавщицы, видимо, считали так же, потому что женщина передвигалась по торговому залу как бы в коконе пустоты.
Я решилась и сделала шаг ей навстречу.
– Добрый день, – сказала я ей и улыбнулась так, как меня учила когда-то гувернантка – мило, любезно, но с достоинством.
– Добрый, – охотно согласилась женщина. Я бы не знала, как продолжить разговор, но моя собеседница продолжила сама: – Мне нужны духи.
– Для вас?
– Нет. Для моей племянницы. Ей пятнадцать лет.
Тут мне поступил весьма чувствительный толчок в бок. Это была Маргарита, любительница соляриев.
– Пожалуйста, попробуйте вот этот парфюм. Модный, динамичный, позитивный! Все юные девушки обожают его, вся Москва в нем ходит!
На мой взгляд, это была не самая лучшая характеристика, но Маргарита действовала, как человек, убежденный в своей правоте. Она сняла с полки круглый флакон, формой напоминавший яблоко, схватила блоттер, с некоторого расстояния оросила его духами и ткнула покупательнице в нос. Та отпрянула. Впрочем, и я тоже – предложенный Маргаритой модный парфюм благоухал весьма ядрено – огуречным лосьоном для лица, кислым яблоком, до времени сорвавшимся с ветки и подгнившим, туалетным освежителем воздуха.
– Спасибо, не надо, – резко ответила покупательница и аккуратно опустила блоттер в маленькую мусорную корзинку.
– Если ваша племянница современная девушка… – продолжала настаивать Маргарита.
– Моя племянница несовременная девушка! Она не модная, не динамичная, не позитивная!
Фыркнув, Маргарита повела плечом и демонстративно удалилась.
– А какая она? – спросила я. Терять-то мне было нечего. – Какая она, ваша племянница?
– Она… Ангелина славная девочка. Немного странная. Задумчивая, ласковая. Она носит длинные платья, любит сказки Андерсена и Новый год. Занимается балетом, – сказала мне женщина.
Мне показалось, ей доставляло удовольствие говорить о своей племяннице. Эту неизвестную мне девушку звали почти так же, как маму – Анжелика, Ангелина. И пока женщина говорила, мне в голову пришел замечательный вариант… Где же это было… Вот, пока я раскладывала блоттеры, я видела…
Стася говорила, мечтательно прикрыв глаза:
– Это были первые мои духи… Крошечный пробник, но я растянула его на несколько месяцев. В верхних нотах – лето, ландыш, жасмин и сахарная вата на каруселях в Парке Горького… В сердцевинке – осень: абрикосы и сливы, персики и розы, мед и орхидеи. А потом наступает зима, Новый год, время предаваться мечтам у горящего камина, с кружкой глинтвейна в руках: ваниль и темный шоколад, корица и карамель, и чуть-чуть еловых иголок.
Я нашла на полке тестер – большой флакон в виде пятиугольной голубой звезды, пользуясь приемчиком, подсмотренным у Нины, щедро оросила блоттер, помахала им в воздухе и протянула покупательнице – не сунула в лицо, а дала в руки. Та поднесла полоску бумаги к носу, ноздри ее вздрогнули.
– Да, это для нее, – сказала женщина. – Как будто Рождеством запахло.
– И флакон в виде звезды, мерцающей звезды рождественской ночи, – согласилась я с ней.
– Или как снежинка… Знаете, только в детстве можно было поймать снежинку на ладонь и загадывать желание, пока она не растает. Сейчас я уже не верю в сказки. А Ангелина – все еще верит. Как называется этот парфюм?
– «Ангел», – ответила я.
– Я возьму самый большой флакон.
Тихонько подошедшая Диляра ткнула мне в руки коробочку и сказала на ухо:
– На кассу неси.
– Не верю, что ты раньше не работала с духами, – решительно заявила Диляра, когда мы проводили клиентку. Сквозь стекло витрины мы видели, как она садится в автомобиль и осторожно пристраивает на сиденье рядом с собой цветасто-зеленый фирменный пакет. – Сработано профессионально. Молодец. Впрочем, ты здорово усложнила себе этим жизнь. Наши кобры тебя теперь возненавидят.
В самом деле, атмосфера в «Эдеме» сгустилась. В воздухе пахло грозой. Кобры Нина и Маргарита посматривали на меня уже без усмешки, но с нескрываемой неприязнью.
– А моя-то фря так и не купила ничего, – с тоской поведала Диляра. – Только пробников выпросила целый пакет. Что за люди такие, на дармовщинку жадные?
Я провела целый день на ногах, но совершенно не устала. Да и не к лицу было мне, плясавшей по двенадцать часов на Венском балу, уставать от такой ерунды! Зато я узнала много полезного – например, что кофе в торговом зале ставят для того, чтобы покупатели могли «прочистить нос», переставший воспринимать запахи различных духов. Я понюхала и нанесла на блоттеры несколько парфюмов с тем, чтобы попробовать их дома, и оглянуться не успела, как рабочий день закончился. После закрытия магазина по залу разнесся шепот:
– Акула идет!
Акулина вышла торжественная, осмотрела вверенные ей владения и пропела:
– Хороший день был, девочки, вы все молодцы. Надеюсь, вы заметили, что в коллективе пополнение. Анастасия только что влилась в нашу дружную семью «Эдема», но уже успела совершить удачную продажу. Давайте все поздравим ее аплодисментами.
Мне хлопали.
– Теперь, я думаю, она проявит себя еще лучше и поможет нашей уборщице Анне Семеновне прибраться.
Аплодисменты стали какими-то злорадными, или мне так показалось?
Но я помогла, конечно.
Жалко мне, что ли.
Тем более что Анна Семеновна оказалась душевнейшей женщиной, и мы с ней очень славно побеседовали. Я научилась протирать стеклянные полки так, чтобы не оставалось разводов, и узнала преимущество отечественного состава «Чистосвет» перед импортным «Брелил».
И потом мы с Анной Семеновной даже вместе дошли до станции метро. Теперь я запомнила дорогу и могла не ждать утром такси. Это было очень кстати, потому что полночи я не спала. Опустив гудящие и горящие ноги в тазик с ледяной водой, я обуживала и подшивала свое форменное платье, усаживала его на фигуру. Надо взять на заметку – не обувать на работу узкие туфельки на высоком каблуке!



Глава 7

Оказывается, в «Эдеме» процветало воровство.
Диляра поведала мне между продажей двум девочкам-тинейджерам блеска для губ и выбором для импозантного мужчины одеколона, что воруют очень многие покупатели. Все и непрестанно. Электронные воротца на входе практически ничего не дают, потому что все уже давно научились отклеивать магнитные полоски с товара или размагничивать их с помощью приборов, сконструировать которые не представляет для умельца никакого труда.
На своем веку моя напарница насмотрелась всякого.
В магазин заходила целая семья воров Петровых. Петровы когда-то были порядочными людьми – папа служил в управлении завода, мама не работала и ухаживала за собой. Но перестройка, развал страны, а потом и грянувший кризис нанесли удар не только по их благосостоянию, но и по моральному уровню. Папа-Петров, погоревав на руинах родного завода, открыл по городу несколько палаток, но неизменно прогорал. Постепенно он узнал главную цыганскую хитрость, дошедшую до нас из глубины веков. Звучит она так: «Краденая лошадь дешевле купленной!» Папу-Петрова страшно заинтересовал казус, при котором можно взять что-то бесплатно и продать за деньги. Схему «товар-деньги-товар» он освоил еще в школе, и теперь появился шанс применить ее на практике. Под мудрым руководством папы семья воровала так успешно, что украденного хватало на несколько ларьков. У них были налажены схемы, одна другой удачней. Папа-Петров и холеная мама-Петрова брали на себя роль постоянных клиентов магазина. Они являлись, сияя улыбками, во всем лучшем и делали небольшую покупку, обличающую в них, однако, состоятельных людей. В своем промысле они использовали и остальных членов вороватой семейки. Дочка-Петрова уже лет десять, не меньше, ходила на сносях. У нее был огромный живот, сделанный из надувной подушки. По мере необходимости из подушки выпускался воздух и заменялся товаром – флаконами духов, дорогими кремами, эксклюзивными пудрами. Старшие Петровы в это время отвлекали продавцов разговорами. Через несколько минут беременной барышне делалось дурно, ее требовалось немедленно вывести на воздух, и случалось так, что продавцы сами под белы руки провожали воровку на выход, да еще и приносили ей стакан воды или стул. Дочка-Петрова трогательно благодарила и уходила, придерживая рукой свой сверхъестественный живот, переваливаясь по-утиному – между ног она запрятывала какой-нибудь крупный предмет, вроде парфюмерного набора. Их обычно помещали возле выхода. Родители-Петровы шли за ней, умиленно беседуя.
В махинациях участвовал и младший сын Петровых, школьник Никодим. С младых ногтей он попривык посещать вместе с мамой или сестренкой (внезапно разрешавшейся от беремени) магазины парфюмерии и косметики. На спине у него был яркий рюкзачок, внутри одежды – многочисленные карманы. Малец крутился возле витрин. Внимательная мамаша под видом родительской заботы то и дело прикасалась к нему, трогала его за воротник куртки:
– Тебе не жарко, сынок?
Или за ручку ранца:
– Тебе не тяжело, милый?
Вследствие этих несложных манипуляций сын Петров выходил из магазина нафаршированный косметикой, словно косметичка завзятой модницы. Рюкзак у него был набит пудрами Шанель, за пазухой грелись и слегка подтаивали помады Герлен, огромный флакон духов «Poeme» от Ланком мерно булькал в капюшоне в такт детским шагам.
По мелочам тырила даже бабушка-Петрова. Она была обаятельная старушка, божий одуванчик в седых кудельках, с шалью на шее и ридикюльчиком в руках. В магазины она приходила под предлогом выбора подарка для своей любимой внучки. Но по старческой неловкости толкала стенд с косметикой. Часть флаконов и тюбиков летела на пол. Продавщица, скрежеща зубами, начинала их собирать, но роптать на бабушку-Петрову не решалась. Пожилой все же человек, да и расстраивается вон как, тоже ползает по полу, собирает! После помощи бабушки-Петровой недосчитывались нескольких единиц товара – на пол падало восемнадцать тюбиков помады «Живанши», а на стенд возвращалось только пятнадцать. Казалось бы, мелочь, но ведь курочка по зернышку клюет, а сыта бывает. За несколько лет Петров возвел семейству каменный дом в Подлипках и размышлял даже, не послать ли сына учиться за границу, но передумал. Чему там его могут научить, что нужно для жизни в России и чему не смог научить отец? Петров-сын знал, как отвлекать внимание продавцов, как незаметно срезать магнитные полосы с товара, как нашивать под одежду двойные карманы, как надевать две пары брюк, со сшитыми внизу брючинами, чтобы образовывался один большой карман. Подросший Петров-сын даже разработал свой собственный метод. Он заходил в парфюмерный магазин с книгой в руках. Будучи остроумным молодым человеком, Петров-сын приспособил под свой воровской промысел роман Патрика Зюскинда «Парфюмер». Но содержание гениально интертекстуального романа мало интересовало потомственного воришку. В страницах он вырезал полость размером примерно со стомиллилитровый флакон духов. Интеллигентный юноша с книгой в руках заходил в магазин, чтобы купить флакон одеколона себе или духи в подарок девушке. Он работал скромно, без размаха – примерно раз в месяц навещая все парфюмерные магазины Москвы. Погорел этот дурачок на мелочи – пококетничал с одной продавщицей, она запомнила его и сумела увязать появления интеллигентного покупателя с периодической пропажей дорогих парфюмов. Не повезло, так не повезло! А там и вся семейка, подрубленная под корень первой неудачей, погорела на воровстве!
Другая категория воров менее профессиональная, но и более массовая. По уверению Диляры, именно из-за них «Эдем» терпел сокрушительные убытки. Это экстремалы, любители острых ощущений. Впрочем, воруют они не только ради порции адреналина, но и ради самих продуктов.
Вот возьмем девочку Катю. Девочка Катя страстно любит косметику. Но покупать она ее не может – не те у Кати заработки. Или может, но не все, на что взгляд упадет. А хочется ведь и то, и пятое, и десятое. Впрочем, по мере незаконного приобретения косметики ей уже ничего не хочется. У нее дома уже завались и теней для глаз, и блеска для губ. Подруги завидуют, мама недоумевает. А Кате важны уже не тени да румяна, ей сладок только тот миг, когда она с сильно бьющимся сердцем выходит из дверей магазина – не пойманная! свободная! – с заветной добычей в кармане! А потом она, пойманная, плачет в подсобке и клянется, что «в последний раз», что «забыла оплатить покупку», что «после экзамена и потому такая рассеянная». Да что там Катя! Есть некая жена богатого человека, очень импозантная и милая дамочка. Она прячет в широкий рукав норковой шубки все что попало, и если ее ловят на горяченьком – даже особо не расстраивается, не плачет и не оправдывается. Она просто звонит мужу, тот приезжает, оплачивает штраф и увозит красавицу жену. На губах у нее играет нежная улыбка, глаза полуприкрыты, высокая грудь вздымается… Дома их, вероятнее всего, ждет роскошный секс. Молодая жена богатого человека обожает риск, для нее эта психологическая встряска – способ снять стресс, разбавить пресноватую жизнь чем-то острым, запретным.
– За границей есть еще евробомжи, – поведала мне Диляра. – У нас, на наше счастье, нет.
Я видела евробомжа. Вернее, слышала о молодом человеке, который стал на скользкий путь евробомжевания. Мне жаловалась на своего сына баронесса Макмиллан. Бертрам Артур Третий Макмиллан поступил в университет, где попал в дурную компанию. Он научился плохим вещам – ладно бы пить и курить, а то выражать социальный протест. Дело дошло до того, что Арти, наследник миллионного состояния и потомственный аристократ, совершенно отказался от любых контактов с деньгами. Мне казалось, что в наше время, когда за все можно платить по карте или прямо через Интернет, есть возможность вовсе не брать в руки презренного металла. Но у Бертрама Артура были глубокие и искренние убеждения. Жил он в заброшенном кемпинге, питался чем бог пошлет. Вернее, тем, что старательно раскидывали в округе слуги клана Макмиллан. Не знаю уж, что Артур там себе думал. Может быть, предполагал в наивности своей, что ланкаширские хот-поты растут на деревьях, сырные пироги прут из-под земли, как шампиньоны, а ростбифы летают по небу, обливаясь попутно соусом. Но Арти худо-бедно кушал каждый день, а все остальные предметы своего нехитрого быта предпочитал присваивать в магазинах.
– Ну, есть еще клептоманы. Этих мы наперечет знаем. Есть Оля, есть Елизавета Яковлевна, есть мальчик Витя.
Елизавета Яковлевна, между прочим, вполне приличная была дама. Всю жизнь преподавала в институте какой-то скучный, но необходимый предмет. Дома у нее был муж – тоже скучный, но, как выяснилось, менее надежный. Предмет-то Елизавету Яковлевну никогда не подводил, а вот муж однажды подвел – собрался и ушел. В новую жизнь, в новую семью. Елизавета Яковлевна некоторое время продержалась на оскорбленном женском достоинстве, но потом оно кончилось. Желание посмотреть на проклятую разлучницу было нестерпимым. Добрые люди указали, где ее искать. Разлучница оказалась разбитной девахой в рыжих крашеных кудельках, она торговала на вещевом рынке всякими чулочно-носочными изделиями.
– Чего вам, дама? – поинтересовалась соперница, когда Елизавета Яковлевна остановилась возле ее прилавка.
Устроить сцену и повыдергать наглой рыжей девке все ее крашеные патлы Елизавете Яковлевне не позволило воспитание. Сжав свои и без того тонкие губы, она купила у той две пары махровых носков и дамские гамаши с начесом. Девица торговала невнимательно, перекликалась со своей товаркой по соседству. Обсуждала свою личную и семейную жизнь. С насмешкой рассказывала о том, как «ейный дурак все деньги на цветы потратил». Хотя она говорила ему купить сала, картофеля и огурцов – сделать на зиму соленье. При упоминании о дураке у Елизаветы Яковлевны поднялось давление и участилось сердцебиение. Она оперлась на прилавок, потянула на себя чулочно-носочный ассортимент, и вдруг пара чулок с кружевными резинками сами собой спланировали к ней в сумку.
Давление немедленно опустилось до нормы, пульс унялся. Елизавета Яковлевна ушла домой. Дома рассмотрела чулки, испытала угрызения совести – но как-то вполсилы, рассудочно. Она всегда была честная, чужого не брала, так почему же эта рыжая украла у нее Леонида? Чулки – это еще малая плата…
Она приходила к девице еще пару раз, крала по мелочи то колготки, то носочки и всякий раз чувствовала себя отмщенной. Самочувствие приходило в норму. Елизавета Яковлевна выздоравливала. Со временем дама обнаружила, что положительный эффект наблюдается даже в том случае, если воровать не у соперницы, а у кого угодно. Все равно эти девки все одинаковые – наглые, разнузданные, с хриплыми голосами и вульгарными жестами. Красть дамочка все так же предпочитала чулочно-носочные изделия, но со временем перешла на предметы женского обихода вообще. «Ходила на дело» женщина примерно раз в месяц, каждый раз ощущая перед кражей необыкновенное напряжение душевных сил, настоящий подъем. С украденным предметом напряжение разрешалось, наступало чувство удовлетворения и облегчения. Потом приходили угрызения совести. Они мучили Елизавету до такой степени, что она даже была не в состоянии распорядиться краденым имуществом. Один вид украденного шампуня доставлял ей моральные страдания, и скоро она приспособилась выбрасывать сворованное в урну непосредственно после кражи. Так-то оно было легче и проще.
Елизавета Яковлевна стала записной клептоманкой. Однажды она попалась. Ее подвергли психиатрическому освидетельствованию и поставили редкий диагноз – клептомания. Самая настоящая, как по учебнику. Она дважды ложилась в разного рода лечебницы, там ее немного приводили в порядок, но вскоре все повторялось. В «Эдем» Елизавета Яковлевна наведывалась примерно раз в полгода. На нее даже не обращали особого внимания – просто охранник догонял ее и изымал награбленное. Несчастная женщина не стремилась прихватить более дорогой товар, она брала то, что под руку подвернется, и в конце концов даже охранник стал лениться за ней бегать. Он просто дожидался, когда та покинет магазин и опустит украденное в урну, тогда выходил вслед за клептоманкой, выуживал товар, слегка обмахивал и водворял обратно на прилавок.
– А самая неприятная категория – это мелкие пакостники, – брезгливо сказала Диляра. – Придет одна такая, перемажет на себя все кремы, выльет по полфлакона разных духов… Умудряются выковырять стержни помад из тестеров, тональные крема в свои баночки сливают, пудру ссыпают в специальные кулечки, а ведь если тестера нет, то наши шансы продать товар существенно снижаются, понимаешь?
Я понимала. Мой вчерашний успех не повторился. Посетителей было мало, и тех продавщицы обслуживали без моего участия.
– У нас всегда так тихо?
– Не всегда. Завтра пятница, увидишь – будет не протолкнуться. Перед праздниками много народу, когда акции всякие. Успеешь еще наработаться!
У меня зазвонил телефон, и я вопросительно посмотрела на Диляру.
– Я же тебе повторяла сто раз – никаких телефонных звонков на работе! – окрысилась она на меня, хотя я могла бы поклясться, что ничего подобного она не говорила ни разу. – Телефон надо оставлять в своем шкафчике! Ладно уж, беги, ответь, только быстро!
Я спряталась в коридоре за торговым залом. Звонила Стася.
– Аська, тут Париж, это настоящий рай! Но ты-то как там?
– А тут эдем. Ничего, нормально, – ответила я, понижая голос. – Только я зеленая.
– В каком смысле? – не поняла Стася. – Заинтересовалась экологией?
– Да какой там экологией! Волосы у меня зеленые после краски! А тут еще и платье зеленое выдали!
Стаська засмеялась.
– Бедная ты моя. Теперь ты как лягушка?
– Макаров сказал – как дриада.
– Кто такая дриада? – автоматически спросила Стася и вдруг как спохватится: – Макаров? Ты и с ним уже познакомилась?
– Немного, – сказала я, зажимая трубку рукой. – Слушай, я сейчас на работе, не могу говорить. Перезвони мне часа через четыре, когда рабочий день закончится, ладно?
– Интересно знать, к чему относится это «немного»? – послышался мужской голос. Оказывается, Макаров уже некоторое время стоял у меня за спиной.
– Вы меня опять напугали, – пожаловалась я, закрывая телефон и пряча его в накладной карман юбки. – Вы все время меня пугаете.
– Я такой страшный? – обрадовался Макаров.
Нет, он был нестрашный. Он был даже очень привлекательным, с этими своими синими глазами и яркой каштановой шевелюрой. От него исходила веселая сила.
– В меру, – кивнула я.
– Как вы со мной разговариваете, – заметил мой высокий начальник. Впрочем, вполне добродушным тоном.
– А как?
– Смело. Как равная. Не как служащая.
– А разве служащие вам не равны? – удивилась я. – Не рабы ведь. Не холопы.
Жан Макаров посмотрел на меня так, как будто я внезапно принялась излагать ему сложную и запутанную философскую концепцию. Его ярко-синие глаза затуманились.
– Вы необыкновенная девушка, Настя, – сказал он и поспешил прочь.
Надо же, он сразу запомнил мое имя.
То есть Стасино имя.
Назавтра мне нужно было идти на тренинг. Я немного волновалась, так как никогда не принимала участия в подобного рода увеселениях. Тут следует заметить, что, беспокоясь из-за разных рабочих моментов в «Эдеме», я совершенно запамятовала, что меня будут искать. Теперь я нисколько не сомневалась, что Аптекарь уже знает о моем исчезновении. Наверняка он уже вернулся, вызванный Ириной Давыдовной.
А может быть, и нет.
Может быть, он решил не прерывать своей командировки.
В любом случае меня уже ищут.
Ну, пусть поищут. В экстравагантно одетой девице с зелеными волосами нереально признать тихую мышку, забитую девочку.
Так что я была спокойна. Как выяснилось, зря.
Придя на семинар, я сразу увидела Макарова.
Он сидел в первом ряду и делал вид, что ему страшно интересно, о чем говорит девушка, расставляющая на столе банки и пробирки. Девушка сияла белозубой американской улыбкой и просто-таки из кожи вон лезла. Это мне отчего-то ужасно не понравилось. Но что Макаров здесь делает, интересно?
Я вовсе не собиралась садиться рядом с ним, но ноги сами понесли.
– Настя, – обрадовался и как бы даже удивился Макаров. – Садитесь же скорей, я вам место занял.
Этот человек умел выбить меня из колеи. Зал с составленными рядами стульев был полупустым.
– Можно начинать? – спросила Макарова девушка за столиком.
– Да-да, пожалуйста.
Я раскрыла блокнот, щелкнула ручкой, приготовилась записывать.
Девушка рассказывала очень хорошо, я даже не ожидала.
Я ничего не записывала – я все видела своими глазами.
Я видела египетских девушек, прекрасных жриц страшных богов. Их груди заострены, их глаза полуприкрыты… В высоких прическах они прячут мешочки, где бараний жир смешан с маслом жасмина, благоуханные звезды которого в изобилии расцветают по весне вокруг дворцов… Жир тает, стекает на волосы, на смуглые шеи, капает с рук, благоухает нестерпимо прекрасно. Королева Хатшесуп повелела всем благородным дамам использовать ароматические масла, протирать ими кожу – это придаст ей блеск и защитит от жгучих лучей солнца. Юные жрицы поют, они танцуют, они нараспев читают молитвы, они обнимают друг друга, воплощая собой сущности женского божества: Хатор и Мут-Сехмет, Исиду и Нефтиду, ублажая богов своей красотой и совершенством, поддерживая Маат музыкой и священным танцем. На треножниках курятся таинственные смеси. В Эрфу и Филах на стенах храмов найдены иероглифами записанные составы… Мирра, мастиковое дерево, ягоды можжевельника, семена пажитника, фисташки… Толкут, просеивают, смешивают с медом, вином, со смолой вечнозеленых деревьев. Добавляют красители и целебные вещества. Готовят мази, смешивая состав с животным жиром. Мази хранят в алебастровых и глиняных вазах, в маленьких сосудах из фаянса и камня… А в Греции сосуды для благовоний изготавливают в городе Коринфе, на Родосе, украшают их росписью, придают им причудливые формы божеств и сирен, животных и птиц. Совершеннейшая прелесть – сосуд в виде женской ножки, обутой в сандалию, яблочная округлость пятки, тонкие пальчики – модель давно умерла, рассыпался прах ее, так что и не сыщешь, а сосуд живет и даже благоухает отдаленным эхом ладана и мирры.
А в Древнем Риме – ладан и мирра, сандал, мускус, корица, имбирь, ваниль, розовая вода и шафран. Любители кровавых зрелищ пропитывали ароматными жидкостями навесы в амфитеатрах, чтобы вдыхать ароматы во время жестокого боя гладиаторов. Пирует в своих пышных чертогах император Нерон, и над его погруженной в мрачные, черные думы головой серебряные трубы разбрызгивают ароматические составы, а над длинным столом летают белые голуби, чьи крылья смазаны благоухающими мазями. Запахи считаются целебными – ладан успокаивает мысли, иссоп[4] усмиряет бешеный нрав, лаванда навевает дремоту. Необходимые качества в применении к императору, который, упившись темным фалернским вином, ударил ногой свою беременную жену так, что она выкинула плод, а потом и сама умерла от горячки? Разумеется, ее тут же объявили святой. Августа Поппея Сабина была набальзамирована душистыми маслами, в ее честь воздвигли храм. Были в ходу розовое, анисовое, фиалковое масла, масло из лилии. Римляне орошали духами даже своих кошек, лошадей и собак.
Юлий Цезарь запретил использовать в парфюмерии и медицине экзотические ингредиенты, но усилия его пропали втуне – в Рим все так же двигались тайными тропами караваны из Индии, Месопотамии, Египта, чванные бактрианы и скромные ослики везли благоухающие тюки туда, а оттуда вывозили уже готовые благовония, ибо рецепт их приготовления держался в глубокой тайне, и немало людей полегло за эту тайну… Парфюмеры Древнего Рима распространили свою продукцию далеко за пределы великой империи – в Индию, Африку, на Аравийский полуостров, благо транспортировать их стало удобно – уже делали стеклянные флаконы. В раскаленных стеклодувнях мастера-сирийцы выдували пузырьки в виде капель воды, букетов, прелестных головок… При раскопках археологи обнаружили парфюмерную лабораторию – с прессом для выдавливания масел, сооружением для их переработки и очистки и контейнерами для хранения, и самой драгоценной находкой явились остатки духов, произведенных сотни лет тому назад.
– У вас дрожат ноздри, – шепнул мне на ухо Макаров. – Наверное, вы представляете себе, как пахли ископаемые духи?
Его слова вернули меня к реальности, и это меня раздосадовало.
– Извините, но вы мешаете мне слушать, – сказала я Макарову.
«Ископаемые» духи не пахли цветами. Оказалось, что древние римляне предпочитали благоухать травами и специями. В составе древнейшего парфюма были миндаль, кориандр, мирт, бергамот и абсолют хвойного дерева – избалованные имперцы пахли именно так и знать не хотели, что с севера на них движутся полчища беспощадных, воняющих козлами варваров!
Мир погрузился во тьму. Римская империя пала. Гунны не ценили ароматов. Прошло много лет, прежде чем знание возродилось, как феникс из пепла, прежде чем появились на месте мраморных развалин большие города, прежде чем в них возникли университеты, прежде чем в университетах стали изучать химию. Ладан и мирру предоставили священникам, чтобы воскуряли они их в честь нового бога, но людям остались обольстительнейшие парфюмерные соблазны. Красавицы опрыскивали ароматными составами свои наряды и будуары. Они буквально купались в цветочных водах и умащали тела ароматическими маслами. В обиход вошел сосуд помандер, металлический шар с ажурными вставками, через которые выходил наружу аромат от налитых внутрь масел. Эти испарения многими признавались лечебными, облегчающими пищеварение, предохраняющими женские органы от болезни и исцеляющими мужскую немочь… Говорили, что они способны спасти даже и от свирепствующей чумы, которая выкашивала целые города – на деле же от чумы спасали не сами благовония, а тот факт, что они отпугивали насекомых, переносивших заразу.
Целебность ароматов стала оправданием их существования перед лицом всемогущей и всеведущей христианской церкви. Напротив того, мусульмане к благоуханным веществам относились более чем лояльно. А как иначе, ежели сам пророк Мухаммед говаривал, что больше всего в жизни он любит детей, женщин и духи? Повинуясь воле пророка, арабы придумали перегонный куб и внесли улучшения в технику дистилляции. Приходившие к Гробу Господню паломники с восторгом обоняли аромат цветущих садов Гранады и запахи многочисленных духов. Некоторые паломники, которым мирские удовольствия были дороже загробных радостей, прихватывали арабские парфюмы домой, на родину. Среди этих паломников многие были из Венеции. А уж оттуда духи вновь растекались по Европе как некая сладостная река…
А во второй половине четырнадцатого века появляются уже те духи, которые мы знаем – на основе спирта и эфирных масел. Их называют ароматической водой и используют, как правило, внутрь. Хворающей королеве Венгрии Елизавете польский монарх прислал в подарок ароматическую воду на основе розмарина, она выпила ее и ей стало лучше. Систематически принимая «Воду королевы Венгрии», как именовали с тех пор этот парфюм, Елизавета поправилась до такой степени, что выскочила замуж за того самого польского короля, а ведь ей было уже ни много ни мало семьдесят лет!
Розовая ароматическая вода, лавандовая, флердоранжевая… Их хранят во флаконах из хрусталя, фарфора, во флаконах из матового опалового стекла, из серебра и золота, из полудрагоценных камней. Помандеры теперь разбивают на несколько долей и каждую дольку наполняют другим ароматом. Нестерпимая какофония ароматов звучит в воздухе, мир вступает в семнадцатый век. Злопыхатели уверяют нынче, что Король-Солнце Людовик Четырнадцатый мылся, мол, всего два раза в жизни – наглая ложь! Каждое утро великому королю Франции доставляли в спальню тазик с лавандовой водой и губку, и он обтирался с головы до ног. Но, что и говорить, вони вокруг оказывалось предостаточно, Париж страдал от перенаселенности, отхожие места были устроены неразумно, да к тому же в моду вошли перчатки. А дубильщики ну никак не могли избавить кожу от присущего ей мертвенного зловония! Тогда Король-Солнце приказал создать гильдию парфюмеров-перчаточников и назвал город Грасс, город цветов и парфюмерии, вольным городом, где стали выращивать розы, жасмин, лаванду и нарциссы для производства ароматов, которых все требовал и требовал ненасытный Париж.
Мне дали понюхать – эфирное масло розы, лаванды и жасмина, абсолют нарцисса. Я вдыхала ароматы, которыми когда-то упивались короли. Древность дышала мне в лицо горячим цветочным запахом. В эту минуту вся моя жизнь изменилась. Я поняла, что как бы там ни сложилось, а будущее мое будет связано с парфюмерией.
Семинар закончился, но мне не хотелось уходить. Я вертелась возле столика, где приветливая девушка, только что раскрывшая мне глаза на мою дальнейшую карьеру, закупоривала крохотные пробирочки еще более крохотными пробочками. Мне хотелось унести хотя бы одну такую ампулу домой и вникнуть как следует в грибное дыхание лаванды, сладкое благоухание нарциссов и в аромат розы, такой насыщенный, что он уже даже как бы переставал ощущаться.
– Вы идете? – позвал меня Макаров. – Я вас могу подвезти.
– Спасибо, не надо, – отказалась я.
– С чего бы? – удивился Макаров.
– Мне хочется пройтись.
– Пройдемся вместе, – согласился он.
– Мне хочется побыть одной, – с нажимом сказала я.
– Все-все, отступаю. – Макаров поднял руки вверх, словно сдаваясь в плен.
Он уехал, а я пошла по улице. Вдруг мне стало одиноко среди толпы. Я подумала, что зря прогнала Макарова. В конце концов, у него красивый профиль и очень синие глаза. А у меня никогда в жизни не было поклонника – не считая, разумеется, Глебочки. Но Глебочка ведь был просто-напросто нанят Аптекарем. Мне он нравился, но я не могла относиться к нему иначе, как к вечернему платью, взятому напрокат: красивое, сидит хорошо, но – не твое. И все это папаша устроил ради того, чтобы мне было с кем выезжать в свет. Скажите пожалуйста, какие китайские церемонии! Рассердившись вдруг, я перестала думать о приятном – о духах, о запахах, но потом спохватилась и вновь вернулась мыслями в богатый, таинственный, непознанный мною мир.
Между тем вокруг пахло! Несло гнилью из стоков, пережаренным салом – из палаток торговцев шаурмой, кулинарным жиром – из кафе, искусственной ванилью из кондитерских. Девушки благоухали модными жиденькими парфюмами, похожими на дешевые освежители воздуха. Мужчины не жалели лосьона после бритья, но сквозь бодрые ароматцы просачивался запах пота.
Мне хотелось бы видеть этот мир другим.
Не видеть, нет – обонять.



Глава 8

Дома я полезла в Интернет – мне хотелось почитать что-нибудь про ароматы. Нашлось немногое – десятка два ссылок вели меня на одну и ту же, но разными словами переписанную статью, где утверждались престранные вещи, способные насмешить даже уборщицу из магазина «Эдем» – например, что ароматы нужно выбирать по возрасту и по цвету волос. Блондинкам якобы подходят цветочные запахи, брюнеткам – более серьезные альдегидные духи, а рыжеволосым – взрывные фруктовые смеси. Так и было написано – «взрывные», я вам клянусь. К тому же активно проводилась идея, что юным девушкам подходят воздушные ароматы, а женщинам постарше – «тяжелые» духи. Это чтение оставило меня в тягостном недоумении – я никак не могла понять, что делать, к примеру, стареющей блондинке, если как блондинка она должна носить легкие духи, а как дама в возрасте – тяжелые. И вообще, что это за определения – «тяжелые, легкие», речь ведь идет о духах, а не о гантелях для занятий физкультурой…
Другая ссылка вела на узкоспециальный форум парфюмеров, где обсуждались такие тонкости, которые мне были пока не по зубам. Особенно смутило меня часто повторяющееся словечко «индольный». «Индольный жасмин, индольная лилия»… По контексту я поняла, что речь идет о чем-то неприятном, вроде навоза, но никак не могла уяснить, какое отношение индол имеет к такой прекрасной материи, как парфюм, и почему в пирамидках ароматов, о которых мне говорила Стася, никакого индола и в помине не было. Наконец, устав продираться сквозь частокол непонятных терминов, я твердо решила, как только рассосется немного вся эта загадочная ситуация, в которую мы с сестрой влипли, записаться на какие-нибудь парфюмерные курсы. Такие курсы были и пользовались немалой популярностью, о чем мне так же сообщил всеведущий Интернет. Я вернулась на стартовую страницу поисковой системы «Яндекс», и вдруг одна строчка просто-таки прыгнула мне в лицо.
«Дочь известного бизнесмена Воронова похищена».
У меня задрожали руки так, что я несколько неимоверно долгих минут не могла кликнуть по ссылке, курсор мышки так и плясал по экрану. Наконец я справилась с этой задачей и смогла прочитать текст новости целиком. Его повторяли три какие-то новостные ленты – впрочем, не первого эшелона и вряд ли обратившие бы на себя внимание, если бы не эта… Не эта, черт ее раздери, новость!
«Анастасия, дочь известного бизнесмена Воронова, главы фармацевтического концерна «Парацельс», была похищена из собственного дома в среду, 12 мая. По неподтвержденным данным, похитители требуют пять миллионов долларов выкупа. Правоохранительные органы и силовые структуры пока отказываются комментировать информацию о похищении, однако добавляют, что розыск девушки действительно ведется».
Дальше шла речь о концерне «Парацельс» и о состоянии Аптекаря.
Обо мне было пять строчек, о «Парацельсе» – десять. Сразу видно, кто ему родное дитятко. Значит, меня ищут, подумала я. И забегала кругами по комнате.
Но потом остановилась.
Да что же это я?
Ищут не меня, а Стаську. Она – похищенная из дома Анастасия Воронова! Ее ищут правоохранительные органы и силовые структуры!
И скоро, вероятнее всего, найдут.
Знают, что она улетела из страны. Узнают, где живет.
Только бы у нее не было неприятностей!
Я набрала номер Стаси, но телефон ее не отвечал.
Тогда мне стало страшно. Но по-настоящему испугаться я не успела, потому что Стася перезвонила через минуту. Голос у нее был задыхающийся, и я вдруг со смущением подумала, что мой звонок может быть неуместен. Она же путешествует со своим молодым человеком. Кто знает, может, они именно в эту минуту решили предаться любви?
Но оказалось, Стася плавала.
– В гостинице, где вы живете, есть бассейн?
– Мы переехали, Аська! Мы решили не ехать пока в Италию, а узнать поближе Францию. И представь, у Малыша тут есть какой-то знакомый, он сдал нам дом в глуши. Настоящая деревня, молоко каждый день, есть пруд, и я купалась, правда, холодно еще… Но как классно, Аська, ты себе не представляешь! Вот только, – в голосе сестры прорезалась некоторая интонация, которую можно было бы принять за иронию, – туалеты твои мне не понадобились. Да и хорошие манеры тут, видишь ли, не в ходу. Коровы, куры, гуси…
Я не стала ее пугать. Зачем? Ведь ясно же, что ее не найдут – в глуши, в деревне.
– Долго вы там собираетесь пробыть?
– Как понравится. Пока нравится очень, вот просто очень! Да к тому же выяснилось, что родители Малыша сами могут сюда приехать, что они собирались во Францию. Ты знаешь, я бы тут жить осталась, такая чудесная жизнь, и Париж недалеко. По выходным можно ездить туда танцевать…
– Только если вы тронетесь с места – обещай мне сразу же позвонить. Слышишь? Сразу же!
– Да, я поняла, конечно. Слушай, ну расскажи, как ты-то там? Как работа? Нам удалось произвести хорошее впечатление?
– О-о-о…
Я хотела много рассказать ей – и про Макарова, и про семинар, но хорошо понимала, что международная связь дорога, поэтому всего лишь убедила Стасю, что все в порядке.
Разговор, тем не менее, оставил у меня неприятный привкус, как будто я сосала медную монетку. Почему так резко и странно нарушились их планы? Вот если мы ехали куда-то с Аптекарем, то наша жизнь подчинялась четкому расписанию, шаг вправо и шаг влево считался побегом, прыжок на месте – попыткой улететь. Если на определенный час было назначено посещение картинной галереи – мы шли в эту галерею, и только взрыв нейтронной бомбы, пожалуй, мог бы нас остановить.
Ни дождь, ни снег, ни ураган, ни натертая нога.
Какое-то время назад я нарочно порезалась, чтобы не идти в оперу.
Хотела слегка… Но переборщила. На руке у меня до сих пор шрам, тонкая белая ниточка. На память. Никто не узнал.
А если бы узнал – был бы шум.
О нас, детях сильных мира сего, узнают только тогда, когда мы умираем.
Когда мы убиваем – или когда убивают нас.
Или когда оскандаливаемся, только оскандалиться надо особенно грандиозно, иначе всем плевать. Танцевать голой на Красной площади. Поливать шампанским официантов в модном клубе.
Или когда нас похищают.
Впрочем, никакого похищения не было же, так?
Я провела за ноутбуком два часа, непрерывно обновляя стартовую страницу Яндекса.
На исходе второго часа новость бесследно исчезла.
Как будто ее и не было.
Я успокоилась совершенно. Что, в сущности, произошло? Меня спохватились – Ирина и Аптекарь. Думали заявить в милицию. Каким-то образом эта информация просочилась в СМИ. Как? Да как угодно. Шофер Кузьмич сказал своей приятельнице, та – своей дочке, а дочка – своему бойфренду, а бой-френд пил пиво с приятелем, поставляющим новости на интернет-ресурс.
По рублю за пучок.
Очень даже может быть.
Успокоенная, я уснула в обнимку с Царицей Савской.
Мне снились странные сны. Нет, ни Клавдий Цезарь Август Германик Нерон, ни Людовик Четырнадцатый не навестили меня в мире моих грез. Мне снились духи, тысячи флаконов, наполненных ароматной жидкостью, но как я ни старалась – не могла почувствовать запаха. Эти старания отняли у меня много сил, и я чудовищно проспала. Семинар должен был начинаться в полдень, приехать туда нужно было хотя бы в половине двенадцатого, а часы уже показывали одиннадцать.
Снова опаздываю, снова мечусь по квартире, опрокидывая стулья, путаясь ногами в джинсах. Куда я засунула свою сумку? Где правая балетка? Все валится из рук. Наконец я готова и выбегаю на улицу. Безнадежно, безнадежно. Мне ведь не в «Эдем», мне на семинар, а это дальше. Значит, я опоздаю, и мне придется извиняться, идти под перекрестными взглядами на свое место, а что-то скажет Макаров? Впрочем, с чего это я взяла, что он там будет. Да нет, обязательно будет. А я даже губы не подмазала…
Я рассердилась на себя за эти неуместные мысли. С чего это я буду мазать губы специально для Макарова? Еще чего не хватало!
Мне удалось тормознуть какое-то заблудившееся такси. Я назвала водителю адрес и стала думать, накрасить мне все же губы или нет, и нравится ли мне Макаров, или он скорее противен. Но не успела всесторонне обдумать эту проблему – передо мной появились зеркальные и зеленые витрины «Эдема».
– Я сказала вам не тот адрес, – в ужасе прошептала я таксисту. – Везите меня на улицу Барышникова, семь.
– Любой каприз за ваши деньги, – пожал плечами таксист.
И уже когда я подбежала, запыхавшись, к дверям зала, где проходил семинар, я подумала: «Почему он привез меня в «Эдем»? Ведь я с самого начала назвала таксисту правильный адрес!»
Но на самом деле я вовсе не была в этом уверена. Заспанная, рассеянная, почти влюбленная, я сейчас ни в чем не могла быть уверена!
И все же странно…
Но потом я увидела на первом ряду затылок Макарова и обо всем забыла.
Даже от вида его затылка у меня в груди возникла какая-то дрожь. Впрочем, я все так же не могла понять, приятно ли мне это, и предпочла вслушаться в рассказ. Лекцию вела та же девушка, что и вчера.
Восемнадцатый век был отмечен революцией – революцией без пороха и крови, революцией в парфюмерии. Был пущен в ход одеколон, ароматическая вода со свежим и тонким запахом, состоящая из лимона, розмарина, бергамота и флердоранжа. Куда только ее не применяли! Добавляли в воду при принятии ванн, в вино, в воду для полоскания рта, рук и выстиранного белья, капали на кусочек сахара, вводили под кожу и делали примочки. Говорили, что сначала одеколон изготавливали в одном-единственном монастыре во Флоренции, и звался он – Аква Регина, вода царицы. Рецепт был засекречен и передавался из поколения в поколение. Но вот хитрый и талантливый проходимец, некто Джованни Пауло Фемини, обманным путем проник в обитель Санта-Мария Новелла, соблазнил настоятельницу и выкрал у нее таинственный рецепт. Добычу он привез к своему племяннику в город Кельн – племянник держал там аптеку. Вдвоем негодяи поспешили состряпать состав, который назвали сначала «вода адмирала», а затем «кельнская вода». Разумеется, соблюсти секрет дядюшке и племяннику Фемини не удалось – через год в Кельне на каждом углу торговали одеколоном. Надо думать, доходы Фемини все равно оставались невероятными. Одеколон пользовался спросом. Народ сходил от него с ума, благо сам император, великий Наполеон, не мог прожить и дня без этой ароматной новинки. А его супруга Жозефина продушила все свои комнаты насквозь, так что и поныне в ее покоях, говорят, витает слабый аромат кельнской воды… Вероятно, именно благодаря этой прославленной в веках паре духи получили такое широкое распространение.
Первые пятнадцать лет двадцатого века называют прекрасной эпохой. В нафталинную атмосферу идущего на убыль столетия врывается, как свежий порыв ветра, стиль модерн – непредсказуемый и загадочный. Он говорит чувствам более, чем разуму; он разметывает старое, как скучные бумаги со стола; он создает вокруг себя особый мир, где отменяются все старые порядки и вступают в права новые законы – законы красоты, гармонии, идеала. В моде цветочные духи, духи с запахом весеннего леса. «L’Heure Bleue» Герлена, любимый аромат Катрин Денев и королевы Елизаветы II. «Quelques Fleurs» Убигана… «Un air embaume» Риго…
Но Belle Epoque была затишьем перед бурей. Она кончается с Первой мировой войной. Мода на духи изменяется. Пахнуть нежно, чисто, тонко? О нет, это не для нас, не для современных женщин, переживших ужасы войны! Пусть аромат будет наглым, торжествующим, даже чуточку распутным – это не повредит, это придаст дополнительный шарм, новую привлекательность… «Shalimar» и «Mitsouko», опьяняющие и обольстительные ароматы. Молинар – духи «Habanita» с ароматом ванили и горького шоколада, раскаляющие воздух вокруг носительницы… И наконец рождается шедевр на все времена – противоречивые и яркие «Chanel № 5», знаменующий эпоху альдегидов. По следам великой мадам Шанель идут другие кутюрье, всем хочется выпустить свой аромат, чтобы дополнить наряды модным аксессуаром и указать на стабильность своего модного дома. Сначала к этим потугам публика относится иронически, но отношение меняется стремительно – уж кто-кто, а кутюрье должны знать, что идет женщине, именно они способны дополнить ее туалет невидимым, но важным и даже необходимым штрихом. Дом Роша, Кристиан Диор, Живанши, Нина Риччи, Пакл Раббан… Даже Гуччи оторвался от своих ремней и ботинок, чтобы осчастливить мир парфюмом!
В начале тридцатых годов в Америке случается обвал фондового рынка. Биржевой крах разорил многие состоятельные семьи. Самые преданные клиентки модных домов больше не могут позволить себе покупать там платья. И тогда Жан Пату, чтобы поддержать своих покупателей и вселить в них надежду на лучшие времена, выпускает аромат «Joy» – «Радость». В этом аромате сплетается все – и тревога от грянувшей финансовой катастрофы, и радость просто жить на свете, и легкая ирония, и предчувствие новых, грядущих испытаний, перед лицом которых женщина должна оставаться прекрасной… Одиннадцать тысяч цветков жасмина и пятьсот роз идут на производство одной унции драгоценной жидкости. Парфюм заключен во флакон из цельного куска хрусталя, оплетен золотыми лентами… «Joy» стали любимыми духами божественной Вивьен Ли.
Вторая мировая война возвращает мир ароматов к пряному и соблазнительному направлению. Жажда жизни смеется над повсеместно торжествующей смертью. Парфюмер Рудницки создает духи «Femme», их продают в откровенном флаконе, повторяющем изгибы обнаженного женского тела. Они посвящены актрисе Мэй Уэст, самой горячей штучке голливудского кино. Этот праздник плоти, этот гимн сладострастию длится вплоть до девяностых годов, торжествующе шествует по миру. Нежные «Chloe» Лагерфельда и огненные «Youth Dew» Эсте Лаудер, будуарные «Interdit» Живанши и кожаные «Caleche» Эрме. То и дело в цветочные аккорды вплетается дразнящая нотка мускуса или темное сладострастие амбры. «Anais Anais» Кашареля назван так в честь Анаис Нин, писавшей эротические романы. Благоухающий Востоком «Opium» Сен-Лорана собираются запретить за безнравственность. Флакон «Diva» Унгаро представляет собой женский бюст и пахнет, по уверениям парфюмера, точно так же.
Новый век приносит новые веяния, тяжелые и сладкие ароматы отступают. В моду входит молодость, легкость, чистота, свежесть. Из будуаров женщины перемещаются в офисы, там назойливый аромат немыслим – сведешь с ума коллег, отпугнешь клиентов, смутишь начальство. Чрезмерно выставлять признаки пола тоже не рекомендуется, как раз нарвешься на харассмент[5]. Эсти Лаудер дарит миру «White Lien.» – нежный и прозрачный цветочный аромат для дня, напоминающий благоухание чистого белья. Лагерфельд воссоздает запах свежевыглаженного хлопка. Эта искусственная чистота создается цветочными нотками лаванды, пряными оттенками имбиря, аккордами зеленого чая и лимона. Ланвин выпускает «Oxgen», что значит в переводе «кислород». В моде прибавка «Pure» – чистота. Это словечко добавляют к уже имеющимся ароматам, выпуская популярные духи в новых вариациях у Азарро и Дюпонт, и даже дом Диор покоряется всемогущей моде. Его страстный «Poison», жгучий яд, перебран и пересмотрен в угоду современным веяниям. «Pure Poison», не угодно ли! Чистая отрава!
Мир влюбился в деликатные японские ароматы. Основной постулат синтоизма – чистота, характеризующаяся полным отсутствием запаха. Парфюмер Исса Мияки сказал: «Мне нужны духи, которые обладали бы наименьшим запахом; которые гармонировали бы с женской кожей, доставляя ей удобство, как хорошее белье. Духи, которые обнимали бы женщину». Его водички передают запах воды и воздуха после дождя, ледяное дыхание глетчеров на шапке Фудзиямы, ароматы невозможно далеких цветов.
И флаконы теперь делают простых форм, без украшений, финтифлюшек, позолоты.
А что вы скажете про антиароматы? Это новейшая тенденция в мире парфюмерии. Компания «Clean» уже несколько лет занимается выпуском парфюмов, которые воспроизводят натуральные запахи, ассоциирующиеся с чистотой и свежестью. К тенденции подключился даже великий парфюмер Серж Лютан, изменивший сложным, богатым восточным ароматам, он выпустил свою «воду» – запах чистоты, который вы ощущаете, когда выходите из душа, свежий и сладковатый аромат чистого тела. Тенденция дошла до предела, до абсурда. Значит ли это, что вскоре мы узнаем о моде на тяжелые и сладкие парфюмы, подобные восточным благовониям?
– Может быть, – девушка, читавшая лекцию, сдержанно улыбнулась. – А теперь еще немного истории. Хочу рассказать вам забавную байку из жизни парфюмера Франсуа Коти. Он вошел в историю как изобретатель шипра. Но парфюмер отличился еще кое-чем. Коти никак не мог пристроить свои духи – владельцы парфюмерных магазинов отказывались принимать творение неизвестного мастера. И тогда Коти пошел в большой универмаг и разбил там флакон своего парфюма «La Rose Jacqueminot». Все вокруг заполнилось чудесным ароматом, немедленно образовалась толпа покупательниц. Все хотели приобрести именно те духи, облако которых поднималось с пола… Коти хорошо усвоил урок и стал первым парфюмером, который начал предлагать покупателям пробники. Духи нужно попробовать прежде, чем носить! А сейчас передаю слово Алексею, тренеру по продажам. Он расскажет вам, как успешно торговать косметической продукцией.
Как только духи назвали «косметической продукцией», мне стало скучно. Впрочем, Алексей меня посмешил. Это был юноша под два метра ростом, с гориллообразной фигурой и тяжелым кирпичом подбородка. Вероятно, из-за особой формы нижней челюсти говорил Алексей не слишком внятно, но кое-что я поняла. И этого «кое-что» вполне хватило бы, чтобы ввести в состояние боевого безумия любую феминистку. Тренер по продажам полагал, что продавец парфюмерной продукции должен разговаривать с клиентами по-разному, в зависимости от их пола. С мужчинами, уверял он, необходимо включать логику и общаться на логическом уровне – объяснить достоинства парфюма, похвалить его стоимость, стойкость и экологичность, указать на модные тенденции. А у женщины, в понимании Алексея, никакой логики нет вообще, она живет в общем и совершает покупки в частности, под влиянием сиюминутной эмоции, поэтому нужно сказать ей что-то вроде:
– Ах, ваш парень будет в восторге от этих духов!
Или:
– Все подружки просто обзавидуются!
И тогда она расчувствуется и купит все, что вы ей дадите.
Я скучала, чертила в блокноте. Мне было обидно, что вчера давали понюхать разные духи, а сегодня нет. На столе ни флаконов, ни пробников, вместо них – этот кирпичелицый шовинист с полным ртом манной каши.
– Ну что, девочки, ясно? Вопросы будут?
Макаров поднял руку, как школьник.
– Можно мне вопрос?
– Да, конечно.
Лектор явно не ожидал вопросов и собрался, как перед броском.
– У меня в магазине, как вы, наверное, знаете, работают исключительно девушки. Так как же им включать логику, если они живут исключительно под влиянием эмоций?
В зале засмеялись.
– Эмоции – вещь непредсказуемая, – продолжал Макаров. – Что, если им, вместо того чтобы культурно общаться с покупателем на логическом уровне, захочется его поцеловать? Или дать ему пинка? Или сказать ему: эх ты, лошара?
В зале уже не хихикали даже – хохотали.
– Хороший вопрос, – снисходительно похвалил Макарова лектор. – Ваши служащие должны испытать эмоцию, которая поможет им включить логику. Как вы правильно заметили, эмоции – вещь непредсказуемая. Поэтому правильные эмоции нужно стимулировать. Например, вознаграждать финансово за правильное обслуживание. Или вербально похвалить.
Алексей нес жуткую чушь, но, кажется, не понимал этого. Именно это обстоятельство и помогало ему уверенно и безапелляционно говорить самые глупые вещи. Люди такого склада иногда даже сходят за умных.
– То есть метод собаки Павлова. Выработка условных рефлексов. Ну-с, а какое же будет отрицательное подкрепление? Может быть, по примеру того же Павлова, бить девушку током, когда она неправильно себя ведет? Несильно, но ощутимо?
Кажется, Алексей начал что-то понимать.
– Да нет, зачем же, – промямлил он. – Это уже противозаконно. Обратите внимание на положительное стимулирование.
– А если девушка не поймет, за что ее положительно стимулируют? – не унимался Макаров. – Они же под влиянием эмоций живут. Решит еще, что я в нее влюбился, потому и дал прибавку? Положительное стимулирование нужно сделать максимально предметным и доступным для женского понимания! Например, награждать прямо в зале конфетой и новеньким блестящим рублем! Ап, молодец!
Девица, сидевшая позади меня, уткнулась лбом в спинку моего кресла и тихонечко завыла. Улыбалась даже напарница Алексея. А тот, окончательно смутившись, посмотрел на часы и, бормоча что-то оправдательное, помчался к выходу.
А Макаров обернулся ко мне и сказал с блеском в глазах:
– Настя, вы хотите со мной поужинать?
«Вот еще!» – хотела ответить я.
Но отчего-то произнесла:
– С удовольствием поужинаю.



Глава 9

«Что ты делаешь, дуреха, – ругала я себя, пока мы пробирались к выходу. – Тебе было поручено проработать за сестру пару недель, а вовсе не устраивать служебный роман. Это точно, Стася тебе спасибо не скажет. Принять одну сестру за другую, если видел ее мельком в коридоре, это запросто, но если ужинал с ней, то уже вряд ли… Я же испорчу все дело!»
Но отказаться было выше моих сил.
Потому что первый раз в жизни меня пригласили ради меня самой.
Не ради бизнесмена Воронова и его распрекрасного фармацевтического концерна.
Я понравилась Макарову сама по себе, какая была – с бледной кожей и тощими лодыжками, с неумелым макияжем и нелепыми волосами. Яркая зелень, кстати говоря, после нескольких моек стала сходить, и прическа моя теперь походила не на весеннюю лужайку, а на комок водорослей, выброшенных океаном в час отлива.
Меня немного беспокоило, о чем мы с Макаровым будем говорить.
Я нашла бы тему для беседы, будь я – это я. А на месте Стаськи…
Впрочем, тема появилась сама собой.
Макаров оказался страстным поклонником парфюмерии.
– Да, такое вот немужественное хобби. Недаром все великие парфюмеры – мужчины. А вы думаете, я просто так открыл «Эдем»? Ради бизнеса? Нет, Настенька. Просто мне хотелось постоянно быть в курсе новинок. Да и вообще, сделать хобби профессией – есть в этом какое-то благородное безумие, вы не находите?
Я соглашалась.
С детства Жан Макаров ощущал необыкновенную страсть к ароматам. Нет, он, как и все нормальные мальчишки, обожал машинки и солдатиков, но не было для него более острого и волнующего удовольствия, чем прокрасться в родительскую спальню и перенюхать флакончики, стоявшие на трюмо. Мама была красавица, модница, духов у нее имелось много, от незамысловатых польских «Быть может» до драгоценных «Chanel № 5». Даже трогать эти бутылочки, тяжеленькие, прохладные, казалось настоящим наслаждением. Тугие притертые пробки надежно сидели в горлышках, поддавались детской руке с трудом. Все запахи были разными – «№ 5» пахли свежевыпавшим снегом и ванилью, «Быть может» – еловой хвоей и обещанием праздника, в округлом флаконе «Opium» прятался джинн из восточных сказок, а в острогранном «Kristall» таилась Снежная Королева. «Красная Москва» пахла бабушкой. Он быстро понял, что из флакона духи пахнут не так, неправильно. Жан стал прикасаться пробкой к носовому платку. Чистенький и наглаженный носовой платок всегда лежал в кармане штанишек. Платок пах целый день и запах постоянно изменялся, хорошел, переливался разными нотами… Отчего-то мальчик всегда делал это тайно, и по вечерам няня Паша, старенькая тетка отца, живущая в доме на правах няньки, удивлялась, чуя в детской комнате удивительно красивый аромат.
– Нешто мать заходила спокойной ночи пожелать?
Но мама заглядывала редко. Они с отцом часто бывали в отъезде – отец работал журналистом-международником, мать сопровождала его в поездках. Родители ничего не знали о хобби сына. Правда, как-то он едва не выдал себя, опрокинув на афганский ковер флакон «Magie Noire». Предательское пятно истошно благоухало два месяца, но проступок сошел с рук, был принят за обычную мальчишескую шалость.
Жан-малыш интересовался маминой коллекцией духов. Жан-юноша стал собирать собственную коллекцию. Разумеется, это он также держал в тайне. В запирающемся ящике письменного стола хранил флакончики, привезенные отцом якобы в подарок подружкам и одноклассницам Жана. Одноклассницы пользовались духами «Наташа» фабрики «Новая Заря». Жан вдыхал тайком изысканные арабские ароматы. И он снова выдал себя, когда отец спросил у него, кем бы он хотел стать. Вопрос был риторическим – всем было ясно, что Макаров-младший пойдет по стопам Макарова-старшего, станет журналистом-международником.
– А где учат на парфюмера? – неловко ляпнул Жан.
Отец посмотрел на него искоса.
– Гм… Думаю, прежде всего нужно изучить химию. Да-да. А потом уж… – отец сделал неопределенный жест. – Но ты же это невсерьез?
– Разумеется, нет, – кивнул Жан и пошел открывать дверь репетитору – нужно было подтянуть немецкий.
Но хорошо налаженная жизнь с предсказанным будущим внезапно закончилась. Отец заболел, чем-то странным, неопределимым. Врачи отводили глаза и списывали болезнь на неизвестную науке инфекцию – Макаров недавно вернулся из горячей точки планеты, где снял несколько скандальных репортажей. Его перевозили из больницы в больницу, из института в институт, ждали возвращения в Москву какого-то профессора, специалиста по таинственным инфекциям и загадочным паразитам, который уже два месяца как мотался по джунглям, отлавливая редкий вид комара, распространявший черную лихорадку… Но не дождались, отец умер. Вернувшийся очень вовремя профессор, ожесточенно почесывавший комариные укусы, присутствовал при вскрытии и заявил, что ничем не смог бы помочь больному. Дело журналиста-международника Макарова прочно засекретили и новоявленной вдове посоветовали особенно-то не выступать, а то так можно всего лишиться. Мать помнила, оказывается, как в аэропорту к Макарову-старшему подошел какой-то человек, которого он вроде бы узнал и согласился выпить с ним коньяку, пока не позовут на регистрацию рейса. С этого дня Макаров заболел и больше уже не поднялся.
По инерции жили еще на широкую ногу – Жан брал уроки алгебры и немецкой грамматики у репетиторов, мать грустила, прогуливаясь по изысканно обставленным комнатам, няня Паша совместно с бабушкой вели хозяйство и вдохновенно бранились по самому незначительному поводу. Приходили в гости друзья и знакомые отца, а также друзья друзей и знакомые знакомых отца. Приносили цветы. Все пили, не чокаясь, крымские вина, с аппетитом закусывали и просили хозяйку спеть. Мать садилась за рояль, снимала драгоценные кольца и опускала легкие пальцы на пожелтевшие от времени клавиши. Она пела предсмертную арию Лизы из оперы «Пиковая дама».
Жизнь мне лишь радость сулила,
Туча нашла, гром принесла,
Все, что я в мире любила,
Счастье, надежды разбила!
Ах, истомилась, устала я!
Ночью ли, днем, только о нем,
Ах, думой себя истерзала я…
Где же ты, радость былая?
Туча пришла и грозу принесла,
Счастье, надежды разбила!

Она прекрасно пела – когда-то закончила консерваторию, выступала с концертами. Гости слушали, не забывая жевать птифуры. Потом долго прощались в прихожей. После их ухода мать перебирала цветы, подрезала их, расставляла по вазам.
– Давай мне, снесу к метро, продам хоть за што, – говорила ей няня Паша.
– Что вы, нянечка! Это подарок. Подарки нельзя продавать.
– Ишь, нельзя. А по мне, как прижмет, так и можно. Да мне какое дело? Проживайте, донашивайте, а когда новое справите – неизвестно…
Нянька оказалась права.
Сначала вместо крымских вин и птифуров к столу стал подаваться кислый рислинг и бутерброды с краковской колбасой.
Гости приходили реже, а потом и вовсе перестали заглядывать.
Потом пришел черед репетиторов.
Потом бабушка пошла работать консьержкой в соседний дом.
В доме, где они жили, тоже требовались консьержки, но работать в своем доме бабушка стеснялась.
Доход семьи складывался из бабушкиной получки и пенсии, нянькиной пенсии и денег, что Жан получал за отца.
Этого бы хватило на жизнь, если бы мать не стала вдруг нервной и капризной. Она часто плакала по пустякам – из-за того, что в химчистке испортили французский плащ, из-за того, что ободрались носы туфелек, что в фарфоровой баночке почти кончился крем, из-за того, что у нее больше нет духов. А потом она даже плакать перестала, только сидела и смотрела в окно. Молча, сложив руки на коленях.
Жан крепился, а потом открыл свои закрома.
Мать смеялась, как раньше, благоухали ее волосы, ее потрепанный халат снова сиял всеми цветами радуги. Дело, значит, стоило того – духи оказались способны возродить к жизни усталую, равнодушную женщину, зажечь огонек в ее глазах.
Через год умерла няня Паша, мать стала давать уроки музыки, а Жан сказал маме, что поступил в институт, сам же пошел работать на станцию «Москва-Товарная».
– Институт я, правда, тоже закончил, но потом, – признался Макаров. – И не химический – химию-то уже подзабыл к тому времени. А торгово-промышленный. Но вот хобби осталось. Видела бы ты мою коллекцию! У меня есть и «Joy» Пату, и «L’Heure Bleue» Герлена. Свой нос я тренирую. Но вот беда – в жизни развитое обоняние только мешает. Не могу ездить в общественном транспорте, к примеру. Особенно летом. Переполненный вагон в метро, и запахи, запахи… Дешевые дезодоранты, некачественные духи, лосьоны после бритья, крема для тела, лаки для волос… Все остальные пассажиры едут – и ничего, даже не морщатся, а мне от этого амбре дурно становится. Да и улицы тоже ведь не фиалками благоухают. Знаете, ведь каждый город, как и каждый человек, имеет свой, только ему присущий запах…
– И чем пахнет Москва?
– Не буду говорить, чтобы вас не шокировать. А знаете, какой город пахнет хуже всего? Ни за что не догадаетесь! Венеция!
– Что вы! Там ведь так красиво. Когда я…
Тут я припомнила-таки, что я – это Настя, и выкрутилась:
– Когда я смотрела один фильм про Венецию…
– Красиво, конечно. Но веками не чищенные каналы…
– То есть от развитого обоняния одни проблемы?
– Да ведь я не жалуюсь, Настенька. Это удовольствие – иметь такой дар. Вот и вы, я угадал, неравнодушны к духам больше, чем среднестатистическая девушка. Ведь это так?
– Ну, до вас мне далеко, – созналась я. – А можно как-нибудь развить обоняние? Или с этим нужно родиться?
– Уверен, что можно. Да ведь вы мне льстите, Настя. У меня нос так себе, среднестатистический нос. Даже если бы я получил специальность парфюмера – все равно самое большее, на что бы я мог рассчитывать, это место технолога-парфюмера на каком-нибудь заводе. Запомнить несколько десятков запахов и следить за производством отдушки для мыла. Чтобы самому создавать композиции, для этого талант от Бога должен быть…
Нам подали кофе. Кофе мне показался очень вкусным. В обществе Макарова все казалось вкусным. Он сам ел с аппетитом, пил с удовольствием, говорил с воодушевлением. От него исходил тот же самый ток, что я почувствовала от сестры – ток человека, довольного жизнью. Упивающегося жизнью. Нашедшего себя в ней.
Именно то, чего не хватало мне.
– А кофе тут дрянь, – заявил Макаров. – Поехали ко мне, я угощу тебя настоящим кофе. Заодно коллекцию посмотришь.
И снова я должна была отказаться, если по уму.
Но я встала и последовала за Макаровым, как маленький гражданин города Гаммельна – за Крысоловом.
В большой и светлой квартире Макарова под коллекцию парфюма была отведена целая комната – маленькая и темная. Там окно было закрыто плотной шторой, и за опаловыми стеклами шкафов виднелись бесчисленные флаконы и коробочки.
– Вот, – сказал Макаров, приоткрывая дверку и снимая с полки коробку с зелеными и золотыми разводами. В коробке был футляр, а уж в футляре – округлый флакон с крошечной золотой этикеткой, всклянь наполненный жидкостью цвета каштанового меда.
– Вот. Это и есть первый шипр Коти. Год выпуска – 1917-й. Знаете, Настя, для женского аромата того времени сочетание ладана, дубового мха, бергамота и пачулей звучало новаторски. Кстати, именно в этих духах впервые использовалось вещество хинолин, придающее им горьковато-кожаный аромат. Сейчас это вещество уже не используется, оно оказалось страшно ядовитым, канцерогенным. Да и вообще, «Chypre» Коти сейчас не производится. Но какое это чудо, если бы вы знали! В мире немного их уцелело. И еще меньше – невскрытых. Насколько я знаю, их всего полтора десятка штук, и в основном по музеям парфюмерии. Хотите понюхать, Настя?
– Что вы, – пролепетала я. – Не нужно!
Макаров уже взялся за стеклянную пробочку.
– Этот шипр начинается цитрусовым ярким утром, его день благоухает нежными цветами в момент прощального увядания, расцвет приходится на вечер: прозрачное, горькое, пудровое, смолистое звучание. Его нужно носить осенью, чтобы его аромат смешивался с запахом палой листвы, дождя, с дыханием приближающейся зимы…
Пробка не поддавалась.
– Не открываются, – огорченно сказал Жан, разглядывая крышку. – Ишь… Ну ничего, я знаю пару приемов. Нужно минут на пятнадцать положить флакон в морозильник, потом взять каплю глицерина, нанести на…
– Не надо, прошу, – взмолилась я. – У вас здесь есть, что понюхать и без того. А это что?
В круглой стеклянной банке лежал крошечный комочек вещества, напоминающего катышек сероватого воска.
– У вас уникальное чутье на необычные вещи, – пришел в восторг Макаров. – Это амбра. Драгоценная амбра!
– Кажется, это нектар какого-то цветка?
Большей глупости я ляпнуть не могла. Макаров даже нахмурился.
– Что вы! Амбра – это кишечные выделения кашалотов.
«Фу, – подумала я. – Зачем я спросила».
– Древние люди считали, что это – застывшая слюна дракона, помет таинственной птицы Рух или пчелиный воск, и только в девятнадцатом веке ученые установили их истинное происхождение. Амбра образуется в желудках у кашалотов и прочих китовых и в воду попадает… гм… вполне естественным путем. Считается, что в желудке амбра необходима для того, чтобы кашалоты могли залечивать раны, нанесенные кальмарами, – это основная пища кашалотов, а у кальмаров, как известно, эдакие длинные острые клювы… И вот в воде Индийского океана и теплых австралийских морей и находят эти комья. Сначала они темно-серые или черные, с резким тошнотворным запахом…
– Немудрено, – кивнула я.
– И прежде чем стать составной частью драгоценных духов, амбре предстоит пройти ряд перевоплощений! Несколько лет после сбора амбру выдерживают в соленой воде, и под ее воздействием амбра приобретает благородный аромат, она постепенно светлеет, становится коричневой или светло-серой. Чем дольше амбра находится в воде, тем светлее она становится и тем дороже продается, поэтому самой дорогой и самой ценной амброй считается та, которая пролежала в воде более сотни лет. Она совсем белая и издает настолько притягательный, необъяснимый аромат, что это почти невозможно выдержать. За килограмм такой амбры платят по пятьдесят тысяч евро, да и то считают эту покупку исключительным, баснословным везением! Как описать вам этот аромат? Это мускус, и табачный дым, и древесина, и влажная земля после дождя, и древние янтарные смолы… Одним словом, запах получается странным, если использовать его сам по себе. Именно поэтому духов только лишь из амбры не существует, а не только потому, что они будут слишком дорогими. Амбра – это идеальный, совершенный закрепитель запахов, поэтому высокую парфюмерию без амбры представить практически невозможно. Хотя бы десятая доля капли, добавленная в духи, позволит нанесенному на тело аромату сохранять стойкость в течение суток. А ведь именно уровень стойкости – один из параметров, по которым мы отличаем дешевую подделку от настоящих дорогих духов! Но амбра в качестве фиксатора подходит далеко не для всех духов, у этого вещества мощная индивидуальность, эта субстанция почти одушевлена, и ее присутствие вызывает в человеке необъяснимое, подсознательное чувство тепла… А значит, те ароматы, что претендуют быть свежими – зелеными, озоновыми, морскими, – закрепляются без участия амбры, другими способами.
– Сколько же нужно амбры, чтобы закрепить все духи в мире?
– Много, Настя, много. Вся натуральная амбра скупается исключительно парфюмерными концернами для производства духов. Но вот в Америке употребление амбры, как и других натуральных веществ, полученных от редких видов животных, запрещено законодательством. Люди алчны и бессовестны. Браконьеры не хотели ждать и стеречь, когда кашалотам придет в голову испражниться драгоценным веществом. Киты были почти обречены, им устроили войну на уничтожение, и китобойный промысел пришлось запретить. Амбра попала под запрет распространения, даже если продавцы предъявят власти фотографии амбры, выброшенной на берег. Вдруг они сами разложили ее вдоль кромки воды, чтобы обмануть закон? Да-да, и ваш покорный слуга тоже может быть обвинен в этом тягчайшем преступлении. Я ведь сам нашел этот комочек на побережье Австралии, и лучше вам не знать, что я предпринял для того, чтобы вывезти его из страны. А одна парочка, говорят, отыскала на побережье комок амбры весом аж в пятнадцать килограммов! Не знаю уж, что они с ней сделали. В Австралии нет запрета на продажу амбры, а этот кусочек мог стоить примерно миллион долларов…
– Но как же получают амбру, если промысел запрещен? – недоумевала я.
– Искусственно, душа моя, искусственно! Синтезирование амбры проходит успешно, поэтому сегодня парфюмеры частенько используют искусственную амбру. И я тоже, а этот кусочек храню для коллекции. Думаю иногда о том, какой кит ее произвел и где он теперь обретается. Ну-ну, что вы так морщите носик? Амбра – не единственный малосимпатичный ингредиент, который используется в парфюмерии и косметике. Что вы знаете, к примеру, о ланолине?
– Это что-то, что добавляют в крем, – меня забавлял энтузиазм Макарова, мне всегда нравились увлеченные мужчины.
– О да! Он хорошо впитывается в кожу и обладает смягчающим действием. А ведь исходным сырьем для его получения является овечья шерсть. Овец стригут, шерсть моют, из нее кроме всевозможных неаппетитных загрязнений всплывает вещество, выделяемое кожными железами овец. Такое, жирное! А спермацет? Его тоже получали от кашалотов. Долгое время это вещество принимали за, простите, сперму. Правда, потом выяснилось, что это всего лишь своеобразный мозговой жир кашалота. Спермацет сейчас тоже синтетический, но имечко приклеилось намертво. Или вот возьмите кармин! Красите губки? А ведь кармин, один из самых устойчивых красителей, получают из насекомых. Знаете, такие червячки, называется кошениль. Их умерщвляют в уксусной кислоте, причем только самок!
– Бедняжки, – посочувствовала я. – Не буду больше краситься!
– Нет, красьтесь-красьтесь. Вам идет. Всем идет, у кого есть чувство меры. А слышали о бобровой струе? Вот это настоящие семенные железы бобра. Или вот еще виверра или циветта, такой маленький хищный зверечек вроде крысы. Но с очень симпатичным вздернутым носиком…
Я хмыкнула. У нас получался какой-то странный парфюмерный флирт. Впрочем, не могу сказать, чтобы мне это не нравилось.
– Циветты живут в Африке и в Азии – Непал там, Бангладеш. Пахучее вещество, вырабатываемое половыми железами этого животного, называется цибетин и употребляется в парфюмерии и медицине. Так же, как и амбра, сначала воняет гадостно, а после обработки становится очень приятным, с этакими мускусно-животными нюансами. Раньше циветт держали из-за этого в клетках, но сейчас опять же – цибетин получают синтетически, а зверушки воняют себе на свободе! Натуральная струя циветты применяется только в производстве очень дорогих духов! Хотите обонять это вещество? Предупреждаю: впечатление может оказаться очень сильным!
Разумеется, я хотела.
Смоченный раствором блоттер пах фекалиями.
– Ну, как? – ухмыльнулся Макаров.
– Забастовка уборщиц в общественном туалете, – прогундосила я и хотела выбросить бумажку.
– Нет-нет, ждите! Досчитайте до пяти! Только медленно. Ну же!
– Раз, два…
– Медленно!
– Три… Четыре… Пять…
Запах изменился. Теперь блоттер пах расплавленным гречишным медом, горячим, горько-сладким…
– Невероятно!
– Правда, чудо? А мускус, знаете, что такое мускус? Нет, Настя, и это тоже не цветочек! Изначально мускус получали из мускусных желез мужских особей кабарги – небольшого такого оленя, обитающего в горных лесах Гималаев, Тибета и Восточной Сибири. Мускусная железа – это такой мешочек, расположенный между задних ног животного. Мешочек наполнен мускусом, он густой, коричневый, пахнет очень остро. Там сложный химический состав, я всего не знаю, знаю только название: кетон мускон. Так то, что мы подразумеваем под «запахом мускуса» – это, можно сказать, бледный след кетон мускона. Добыть мускус можно, только завалив оленя. Килограмм мускуса – пятьдесят оленей. Такими темпами их чуть не истребили вовсе, но вовремя охоту на кабаргу запретили и стали работать над синтетическим мускусом. Выделили формулу и обрадовались. Но не тут-то было! Синтетические мускусы оказались невероятно токсичными, да еще и неспособными к биологическому разложению, так что экологи забили тревогу. Ох уж эти химики, вечно у них что-нибудь не так!
– Вообще-то, бывает мускус и растительного происхождения, – сказала я Макарову. – Кажется, он содержится в семенах болотного дягиля и гибискуса.
Видели бы вы его лицо!
– Надо же, – сказал он после паузы. – А вы неплохо теоретически подкованы.
– Но практически вы меня обскакали. Что это?
Я указала на стол, где толпились пробирки, стояли крошечные электронные весы и другие малопонятные приспособления.
Макаров был польщен моим интересом. Он больше не стал настаивать на открывании раритетных духов, взял меня под локоть и повел к столу.
– Это, Настя, моя алхимическая лаборатория. Я же на старости лет решил осуществить свою мечту и взялся сам духи делать.
– Неужели?
Мне не приходило в голову, что кто-то может сам делать духи.
Очевидно, до этого момента я считала духи чем-то вроде дара богов. Принесенными свыше и недоступными человеческому пониманию.
Не боги, оказывается, горшки обжигают?
– Это не так сложно, как кажется. Для начала решите, насколько сильным вы хотите сделать аромат. Самые насыщенные духи содержат примерно тридцать процентов эфирных масел. Потом выберите ваше любимое. Вот у меня тут, смотрите: роза, лаванда, нероли.
Вы думаете, это просто масла, выжимки из цветов? Нет, это таинственные, древние вещества, в них заключена огромная сила: сила возбуждать или угашать любовь, вызывать страсть или ненависть. Вот лимонная вербена, свежая и наивная, она, однако, издревле считалась приворотным ароматом. Раскрывает в женщине чувственность. Герань помогает забыть о суете и возвращает иллюзию молодости… Жасмин – для женщины, желающей стать матерью, позволяет полней раскрыться женственности. Иланг-иланг – вершина блаженства. Аромат мирры заставляет мужчину забыть об эгоизме. Розмарин устраняет сомнения… Горький апельсин пробуждает чувства. Имбирь – делает мужчину уверенней в себе, кипарис вдыхает в него новые силы. Корица – изысканность, майоран – гибкость, можжевельник – сила, пачули – щедрость, сандал – фантазия. Роза – аромат первой ночи, юных, неискушенных любовников. Хотите, возьмем немного масла розы? Можно взять одно, можно несколько – главное, чтобы они гармонировали друг с другом. Но гармонию так разом не объяснишь, этому надо учиться. Сколько я масел перепортил, не рассказать! Вот масло – это и есть основа аромата. Его надо развести спиртом, только непременно чистым, без добавок, девяностопятипроцентным. Потом приходит черед фиксатора. Без фиксатора аромат не будет держаться. Амбра у меня только как экспонат присутствует, так что фиксаторами служат другие эфирные масла: вот мирра, ваниль, сандаловое дерево. Тут у меня стеклянные пипетки, чтобы отмерять жидкости по каплям. Тут пробирки и пузырьки. Хотите попробовать? Берите пипетку, ну же, не бойтесь!
Я смеялась, но, повинуясь его команде, взяла пипетку, отмерила в пузырек масло.
– Перед тем как добавлять в пузырек порцию нового эфирного масла, протирайте пипетку спиртом или водкой. А после добавления каждого ингредиента проверяйте, как изменился аромат. У меня есть специальная тетрадь, я туда записываю впечатление от запаха – на первой, пятнадцатой и тридцатой минуте. Это помогает при необходимости скорректировать аромат. Добавляем основу… И? Что? Хотите еще цибетин? Ну, попробуем. Что, понюхаем?
Мы понюхали. Получилось ужасно.
– Экскременты под кустом роз, – скривившись, сообщил мне Макаров. – Но я все же это закупорю и поставлю в шкафчик. Духам, видите ли, нужно время, чтобы созреть. Вдруг они у нас превратятся во что-нибудь путевое?
– А у вас уже получалось что-нибудь? – смеясь, спросила я.
– О да! Но получаться стало не сразу. Представляете, я как-то прочитал, что Аластер Кроули, великий колдун и оккультист, применял специальное «благовоние безнравственности», состоявшее из одной части серой амбры, двух частей мускуса и трех частей цибетина. Благовоние придавало ему весьма специфический аромат, но зато привлекало не только женщин, но и лошадей, которые всегда приветствовали его на улицах радостным ржанием… И вот я намешал амбру, мускус и цибетин, залакировал все это цветочками и отправился в «Эдем». Еще по дороге мне показалось странным, что ни одна лошадь при виде меня не заржала, но я отнес это к тому обстоятельству, что в Москве вообще нет лошадей! А когда я прибыл на рабочее место, там случилась небольшая паника – все отчего-то решили, что в туалете опять прорвало канализационную трубу. Пришлось срочно принимать душ!
Я смеялась до слез.
– Совершенно не понимаю, в чем дело! Вот и мадам де Помпадур, например, всю свою жизнь пользовалась стопроцентным раствором цибетина, мускуса и амбры. Не пойму – у Людовика был хронический насморк, что ли? А если серьезно…
– Вот, попробуйте, – Макаров достал из шкафа крошечную пробирку, откупорил ее, поднес к моей руке. – Я назвал это «Стоунхендж».
Аромат был густой, насыщенный, полный таинственной силы. Я не могла бы точно сказать, из чего состоят эти духи, на каких нотах построен запах. Макаров называл таинственные, неведомые составляющие: кастореум и агаро, иланг-иланг и корень дягиля, японский лотос и ливанский кедр, уолетис…
– И уилтширский бледный шиповник, только тень розы… А это – дайте вашу ручку… Этот аромат я назвал – «Битва в долине Куллу». Знаете эту легенду? Армия Зла, возглавляемая демоном Рактабиджей, вышла из-под земли, в долине Куллу, которая в древних источниках называлась Окраиной Существующего Мира. Двигаясь вперед, демоны уничтожали все живое на своем пути, оставляя только выжженную землю. Люди воззвали к Шиве, но тот был так глубоко погружен в медитацию, что не услышал. Тогда святые и пророки попросили защиты у супруги Шивы, богини Парвати, и она вступилась за них. Когда демонская орда атаковала богиню, у нее на лбу раскрылся третий глаз, из которого вышла ее ярость в виде богини Кали. Богиня была темной и ужасной, в каждой из четырех рук держала меч, а длинный язык облизывал губы, предвкушая кровавое пиршество. Кали бросилась в битву с демонами, четыре меча вонзались в их плоть, но из каждой капли крови рождался новый демон. А богиня Кали стирала пот и кровь с лица своей головной повязкой, из каждой капли крови и пота богини появлялось два человека. Богиня приказала им душить демонов, а сама принялась отрубать головы врагам и немедленно слизывать их кровь, чтобы ни капли не упало на землю. Бой кипел, и богиней стало овладевать безумие ярости. Она больше не различала своих и чужих и стала истреблять все вокруг – демонов и людей, пророков и святых. И Шива сквозь транс медитации почувствовал ее ярость, способную погубить весь мир, и бросился ей в ноги, и безумие Кали утихло…
И я обоняла его рассказ – как будто слова были проиллюстрированы, но не картиной, а ароматом. Вот тревожный запах сгоревшей травы – это демоны сжигают своим дыханием долину Куллу. Повеяло лилиями – это прекрасная Парвати вышла на зов людей. А этот соленый, горячий аромат – разве это не ярость Кали, выплеснувшаяся из берегов, грозящая затопить и уничтожить все вокруг? А умиротворяющее дуновение ладана и амбры – явление Шивы, древнейшего из божеств, благого и милостивого, целителя и избавителя от смерти, самозабвенно танцующего тандаву над повергнутыми телами демонов…
Мы сидели прямо на ковре и по очереди нюхали мое запястье, на которое была нанесена капля «Битвы в долине Куллу». И вдруг Макаров, быстро склонившись, прижался к нему губами, а я, вместо того чтобы убрать руку, отвернулась и зажмурилась. Как ребенок – старалась не видеть, не слышать, не чувствовать… Но не чувствовать не могла – прикосновение твердых мужских губ, дыхание, опаляющее мою кожу… Поцелуй кончился быстрее, чем бы мне того хотелось. Жан встал, чтобы принести еще какой-то флакон. Я все никак не могла посмотреть на него, и тогда он сказал:
– Хочешь, я сделаю духи для тебя? Они будут твои. Только твои. Одни во всем мире.
– Хочу, – сказала я, глядя все так же в сторону. – А какие они будут?
– Они будут пахнуть так, как пахли бы твои волосы после прогулки по морскому берегу, по поросшим синими цветами холмам. Свежим ветром и солью. Лавандой и розмарином… И будет в них особенная тайна, загадка. У тебя ведь есть тайна, не так ли?
Наконец я смогла взглянуть ему в глаза.
Они смеялись.
– Пойдем пить кофе, – сказал он. – А потом продолжим.
Макаров сам молол зерна и варил кофе вместе с сахаром и сливками – очень крепкий. Мы почти не говорили и выпили кофе залпом, обжигаясь, как будто куда-то страшно торопились.
Я подумала, что Жан обещал продолжить осмотр коллекции, но, едва вернувшись в полутемную комнату с толстым ковром на полу, где было так тихо, словно мы находились не в шумной Москве, а на другой планете, где почти не ощущался ход времени, словно все часы мира разом остановились, мы начали целоваться. И это были настоящие поцелуи, а не те стерильные прикосновения, которыми мы баловались с Глебом. Тогда мое тело казалось мне замотанным в целлофан, в невидимую, но непроницаемую пленку, а сейчас я чувствовала все, и колени у меня подгибались, дыхание сбивалось, а губы горели. Вдруг земля ушла у меня из-под ног – это Макаров поднял меня, понес, надо мной проплыл потолок, все закружилось и остановилось. Я лежала навзничь, а Жан склонился надо мной, вокруг меня, везде, – я чувствовала его руки и губы всем телом, словно у него, как у Шивы, было четыре руки, а то и все шесть. Я слышала, как глухо бьется его сердце, я чувствовала страх и восторг, словно на американских горках. Он делал со мной что-то, доставлявшее мне нестерпимое почти наслаждение, и вдруг я неожиданно для себя вскрикнула не своим, низким рычащим голосом и увидела его удивленные, радостные глаза.
Он баюкал меня на руках, как в огромной теплой колыбели, и я засыпала, чувствуя себя так, словно мое тело налито густым сладким медом…
Я проснулась ночью от дикой тревоги и подскочила на кровати, пытаясь унять колотящееся сердце. Я еще хотела убедить себя, что я ночую дома, что все произошедшее со мной – всего лишь один из сладких и мучительных снов, посещающих меня в моем затянувшемся девичестве, но – увы. Сквозь жиденькую московскую ночь проступали очертания предметов. Я лежала в чужой огромной спальне, а рядом со мной спал мужчина, еще вчера бывший совершенно чужим человеком. И он открыл глаза и посмотрел на меня.
– Ты что? Приснился плохой сон? Хочешь чего-нибудь? Пить?
– Нет. Да. Мне надо домой.
– Зачем? – удивился Макаров. – Глубокая ночь на улице.
– У меня там кошка. Надо ее покормить.
– Потерпит твоя кошка пару часов.
– Мне завтра на работу.
– Сегодня уже, а не завтра. Утром встанем, позавтракаем, я тебя завезу домой. Покормишь кошку, переоденешься, и поедем на работу. А пока спи.
И он обнял меня, словно накрыл большим мягким одеялом, и моя тревога улеглась, сердцебиение унялось.
Я заснула.
Макаров не обманул.
Мы завтракали на залитой светом кухне, где простая стеклянная пробка графина сверкала, как алмаз «Куллихан». Макаров непрестанно шутил и делал бутерброды – с маслом, ветчиной и рыбой. Огромные бутерброды, которых хватило бы на целую бригаду голодных гастарбайтеров. Проходя мимо, он целовал меня в голову. Мне было так хорошо, что совершенно не хотелось задаваться вопросом – что же будет со мною, с нами дальше, кто мы теперь друг другу. Мне просто хотелось, чтобы всегда было это утро, этот аромат кофе и даже эти огромные кривые бутерброды.
Макаров довез меня до дома, с интересом посмотрел на подъезд и сказал, ловко поцеловав меня в уголок рта:
– Только быстро, я жду.
– А ты не хочешь… – заикнулась я.
– Сделаю пока несколько звонков.
Я покормила Царицу Савскую, быстро приняла душ, переоделась, и мы поехали в «Эдем». Мне казалось, никто не видел, как Макаров высадил меня у служебного входа, но это только казалось.
Когда я вошла в комнату для персонала, за мной напряженно следили несколько пар глаз – любопытных, насмешливых, сочувствующих.
– Ужин, я вижу, затянулся до утра, – громко сказала Маргарита.
Я промолчала.
– А, Настасья? Тихоня наша? До отвала тебя накормил наш шеф?
– Не понимаю, о чем ты, – сказала я.
– Неужели! – захихикала Маргарита. – А парфюмерную коллекцию смотрели? А «Шипр» винтажный, последний на свете, он тебе понюхать не предлагал? А мне вот предлагал. И Нинке тоже предлагал. Только пузыречек раскупорить так и не смог.
– С девушками у него лучше получается, – согласилась циничная Нина. – Большой специалист по делу раскупорки. Ой, а у кого это сейчас губки задрожали?
Мне вдруг стало очень больно. Мне было больно везде – у меня болела кожа, к которой он прикасался, глаза, которые смотрели на него, даже волосы, которые он целовал.
Но я была дочкой Аптекаря, воспитанницей гувернантки, правнучки баронессы Буксгевден, я получила блестящее воспитание и умела владеть собой. Одним из главных умений воспитанного человека, по мнению моих наставников, было умение делать хорошую мину при плохой игре.
– Что ж, – сказала я этим смеющимся гарпиям, ожидающим моих слез, как манны небесной. – Значит, меня можно поздравить со вступлением в клуб, не так ли? Хоть что-то общее у нас появилось!
Они замолчали.
Я стала переодеваться.
– Ты молодец, – шепнула мне на ухо Диляра. – Не обращай внимания на этих злыдней. Они поболтают, да и забудут…
– Все это правда? – спросила я у нее, хотя сама знала ответ.
Диляра кивнула.
– Насчет Маргариты – совершенно точно. Я сама видела, как он ее привозил-отвозил. Потом у них разладилось. Ну, а про Нинку наверняка не скажу, ничего не видела. Но раз она говорит – зачем ей врать-то!
– Я сделаю духи для тебя одной, моя дорогая! – донесся до нас издевательский голос Маргариты, и я почувствовала, что у меня к глазам подступают слезы.
– Только не реви, – предупредила меня Диля. – Они тебя тогда просто заживо съедят. Вытри глаза. Не обращай внимания на Маргариту, она, правду сказать, просто дрянная девка. Теперь с Акулининым сыном связалась, вот уж они друг друга стоят. Он как раз сегодня дежурит.
т Маргариты. Впрочем, я и макаровские излияния принимала за чистую монету… Что ж, будет мне наука.
Тяжелый это был день. У меня маялось сердце, и ноги были словно ватные, но я продолжала улыбаться покупателям и даже удачно продала два флакона духов двум симпатичным женщинам. Должно быть, они были или сестры, или мама с дочкой – смеялись, добродушно подтрунивали друг над другом и особенно настаивали на том, чтобы купить разные, но все же гармонирующие друг с другом духи. В результате старшая получила классический аромат «Шанель № 19» – целый луг свежескошенной зеленой травы, в центре которого распускается огромная роза – строгая, с колючим стеблем… А младшая выбрала водичку японца Мияки – та же яркая зелень, но в сердце не роза, а душистый, растрепанный, наивный пион. Женщины так мило благодарили меня, что я даже утешилась немного. Я завидовала им, их жизнь казалась мне ясной и чистой, а в моей все было сумрачно в прошлом, все запутанно в будущем, а о настоящем лучше и вовсе не думать!
Маргарита все время терлась около меня – то ли собиралась отбить у меня покупателей, то ли интересовалась моими непревзойденными приемами продаж. Тем не менее мне очень хотелось, чтобы этот день поскорее кончился, чтобы поехать домой, лечь под плед и позвонить Стасе. Я почувствовала себя страшно одинокой – все мои знакомые остались в той, прошлой жизни. Впервые со времени своего бегства я затосковала по Ирине. Странно, что я не придавала ей большого значения. Никогда, в сущности, не обращала на нее особенного внимания и даже не знала, что она за человек, какая у нее была судьба, откуда у нее, к примеру, этот шрам, обезобразивший лицо… Она была для меня чем-то вроде домашней мебели, ее мысли и чувства меня не интересовали, а ведь она заботилась обо мне всю жизнь и была мне как мать.
Значит, я ничем не отличалась от Аптекаря, а может, и хуже его. Он-то вел с Ириной долгие беседы в своем кабинете, они могли просто сидеть рядышком на диване перед камином. Когда-то, когда я была еще маленькая, они порой пели на два голоса старинные казацкие песни, причем вела Ирина своим прекрасным контральто, а Аптекарь подпевал ей дребезжащим тенорком… В последние годы эта привычка сошла на нет, Ирина часто выглядела недовольной, раздраженной и усталой, и немудрено. Столько лет терпеть Аптекаря! Стася была уверена, что Ирина – ловкая и хитрая особа, интригами приобретшая авторитет в нашем доме. Но сестра знала об Ирине только по моим рассказам и не могла судить верно!
Мне казалось, что все плохое со мной уже случилось, но мне это только казалось. Тут надо, прежде всего, объяснить порядок, установленный в «Эдеме». Служащие переодевались в комнате со шкафчиками, потом комната запиралась. Во время рабочего дня доступа туда не было. Девушки выходили в торговый зал в форме – зеленых шелковых платьях без карманов. На кассе они брали казенную сумочку, в сумочке лежал блокнот, куда консультанты заносили позиции проданного товара, и под конец смены сдавали сумочку вместе со всем содержимым обратно на кассу. Продавщицы шли в комнату персонала, там переодевались в свою одежду и через черный ход выходили на улицу – в торговый зал входить уже было нельзя.
Таким образом руководство магазина боролось с воровством персонала, которое первое время, до принятых мер, превосходило все мыслимые и немыслимые пределы. Девицы тащили все, что плохо лежало, не брезговали ни тестерами, ни пробниками, ни подарками, полагавшимся покупателям по акциям.
Теперь воровство поутихло, но некоторые нечистые на руку особы все же ухитрялись пополнить свои косметички за счет магазина. Дорогие кремы прятали в рукава, тюбики помады помещались за резинку чулок, плоские пудреницы рыбками ныряли в декольте. Охранникам было приказано послеживать за персоналом, и случалось так, что то одну, то другую продавщицу обыскивали, и порой небезрезультатно. Формально охранники не имели права устраивать обыск, но девушки им позволяли это делать.
Почему?
Некоторые не хотели терять работу, некоторые – не желали связываться с милицией, в основном же у них просто не было чувства собственного достоинства, и они не видели в обыске ничего дурного или унизительного!
Я и думать не могла, что меня это коснется!
Я уже переоделась после смены и собиралась выходить, когда в комнату для персонала зашел охранник Саня. Девицы, не успевшие одеться, завизжали, но в этом визге было больше восторженного поощрения, чем оскорбленной скромности.
Саня подошел ко мне.
– Позвольте вашу сумочку, барышня.
Я механически спрятала руку с сумочкой за спину.
И услышала язвительный смех.
Смеялась, несомненно, Маргарита.
– Вашу сумочку, – повторил охранник. Его благообразная физиономия совершенно не изменилась, только в лице появилось нечто неприятное. – Анастасия, это в ваших же интересах.
– Отдай ему, – толкнула меня в спину Диляра.
Я мысленно поклялась, что зарвавшемуся наглецу Сане это выйдет боком, и отдала сумку. Это была моя собственная сумка, не Стасина, единственная в своем роде сумка-трансформер замечательного мастера Анджея Ковача, и в ней имелась масса карманов, но охранник словно знал, в какой карман заглянуть первым…
А может, он и правда знал?
Очень дорогой крем.
Чрезмерно дорогой.
Интересно, что в нем такого – за эти деньги?
Истолченный жемчуг? Снег с крыльев ангелов? Слюна розового дельфина-альбиноса, самого редкого животного на Земле?
– Нехорошо, Анастасия, – елейным тоном сказал негодяй Саня. – И всего-то на третий день работы… Неужели удержаться нет сил. Эх, девчата, девчата, и на что вы готовы пойти ради косметики! Ну, довольно разговоров. Пройдемте в кабинет к Акулине.
Девицы смотрели на меня с нескрываемым любопытством, ожидая, вероятно, что я зареву или покраснею до ушей, или хлопнусь в обморок. Но я не чувствовала за собой никакой вины и ничего этого делать не собиралась. Вот еще! Правда, все же хорошо, что Макарова нет в магазине. Хороша из нас была бы парочка – один бессовестный бабник, другая – мелкая воровка!
Акулина была у себя. Она выслушала обстоятельный доклад Сани, кивнула ему:
– Теперь я хочу поговорить с Анастасией с глазу на глаз.
Охранник вышел.
У меня не было ни малейших сомнений в том, что меня немедленно уволят из «Эдема».
Со слов Диляры я знала, что воровство в магазине – тягчайшее из возможных прегрешений. Увольнение за ним следует незамедлительно.
Ну и пусть.
Я и так сделала все, чтобы Стасе тут не служить.
Переспала с начальником, куда уж дальше?
Но все же я должна попытаться. Пусть хотя бы написать заявление по собственному желанию. Лишь бы не по статье. Не испортить Стасину репутацию.
– Акулина, я…
– Я знаю, знаю, – она махнула мне рукой, чтобы я села.
Я опустилась в кресло, недоумевая.
– Вы стали жертвой, как сейчас говорят, подставы. Вы курите?
– Н-нет, – удивилась я. – А впрочем…
Я вспомнила, как Стася курила на балконе, как неумело держала сигаретку в щепоти.
– Угощайтесь.
Акулина достала из ящика стола пачку сигарет, плоское хрустальное блюдце и зажигалку. Мы закурили – Акулина с нескрываемым удовольствием, я – осторожно, стараясь не затягиваться и поглядывая на растущий столбик пепла. Интересно, когда его надо стряхивать по правилам?
– Затушите вашу сигарету, Настя. Раз не курите, то не надо и начинать. Все это жуткая гадость – никотин, алкоголь, все эти дозволенные способы замутнения сознания. А недозволенные – и того хуже. Такая это мерзость, Настя! Вот что: вы постарайтесь выбросить эту неприятную историю из головы. Работайте спокойно. Вы хорошо работаете, с увлечением, мне нравится. А с организаторами этой злосчастной подставы я разберусь, не беспокойтесь. Я сама во многом виновата, но что же делать, Настя, это мой крест…
Я испугалась – мне показалось, она вот-вот расплачется.
– Я понимаю… Я вас понимаю. Не расстраивайтесь только.
– Спасибо, Настя, – прочувствованно сказала Акулина. – Вы славная девушка и добрая такая. Надеюсь, мы с вами станем добрыми друзьями. И не обращайте внимания на этих злых девчонок. Жан Жанович чудесный человек…
Вот уж это мне было все равно!
– Так я пойду?
– Да-да, конечно, идите, если вам нужно. Потом, при более удачных обстоятельствах, мы с вами еще побеседуем.
– Что это с ней? – шепнула мне Диляра, когда я вышла в коридор. Она подслушивала под дверью и даже не находила нужным скрывать это прискорбное обстоятельство. – Что случилось с Акулой? Она в жизни не была такой шелковой! Ты что – принцесса Монако инкогнито?
Диляра не подозревала, насколько близка она была к истине.
– Понятия не имею, – ответила я.
У меня начинало зреть некое, вполне определенное подозрение…



Глава 10

Пока я ехала домой, Макаров позвонил мне четыре раза.
Но я сбрасывала звонок.
Что бы он ни хотел сказать мне, это не имело никакого значения.
Может быть, он собирался назначить новую встречу, исполненную шаблонной любви.
Или предложить мне остаться друзьями.
У меня не было желания его слушать.
Мне хотелось разом есть, спать и плакать.
В подъезде вкусно пахло тушеным мясом.
Я открыла дверь и поняла, что запах идет из моей квартиры.
Из Стасиной квартиры.
Там явно кто-то был. Кто-то возился на кухне, позвякивая посудой. Может быть, это пробрался вор, чтобы поживиться столовым серебром?
Но вот какая закавыка – у Стаси нет столового серебра.
Да и к тому же, какой вор станет готовить на чужой кухне превосходный венгерский гуляш с красным перцем и зеленой фасолью, фирменное блюдо Ирины Давыдовны?
Ответ вы и сами знаете, не так ли?
Ирина Давыдовна вышла мне навстречу из кухни и сказала:
– Здравствуй, детка. Что это никак я не могу у вас лаврового листа найти. Есть лавровый лист?
– Вы… Я… Как…
– Александрина, ну что ты так разволновалась, чудачка? Неужели ты предполагала, что отец не знает, где тебя искать?
– А он знает?
– Ну, конечно же.
– Почему же тогда?..
– Почему он не вернул тебя, ты это хочешь спросить?
– Да.
– Ну, так ведь таково было твое решение. А он всегда с уважением относился к твоим решениям.
– Я…
И вдруг я поняла, что она была права.
Аптекарь с уважением относился к моим решениям.
Когда я давала себе труд что-то вообще решать.
Иметь свое мнение, а не ждать приказа.
…Интересно, отец знал, что я провела ночь у Макарова?
Мне больше не хотелось ни о чем думать. Я подошла и обняла Ирину Давыдовну. Я положила голову ей на плечо и наконец заревела. Громко, как в детстве. Я выплакала до донышка все обиды и огорчения сегодняшнего дня. И когда последняя слезинка выкатилась из глаз, я подняла голову и сказала:
– А он знает, что ты здесь?
– Он меня и прислал, – вздохнула Ирина. – Сам не решился. Говорит – если Александрина не хотела меня видеть… Доктор… Павкин сказал ему, что ты такая нервная из-за того, что не чувствуешь себя свободной. И еще одна есть причина. Девочка моя, мы бы вас не потревожили, так ведь беда стряслась. Пойдем, я тебе положу кушать. Похудела ты как, бедненькая моя, бегляночка.
– Какая беда? – спросила я, следуя за направляющейся на кухню Ириной. – Я не смогу есть после твоих таких слов?
– Глупости, прекрасно сможешь, – отмахнулась Ирина. – Без лаврового листа, правда, ну да уж ладно. Все равно ты его никогда не ешь.
Это была старая семейная шутка, и я нехотя улыбнулась.
Ирина взяла с полки поварешку, тарелку, наполнила ее аппетитно дымящимся варевом, ловко отрезала хлеба.
– Ну, кушай, кушай.
Гуляш был огненно-горячим. Мне хотелось есть и хотелось узнать, в чем дело.
– Так в чем же дело?
– Они забрали Настю.
– Что?
– Детка, ты что, уши не чистишь? Я тебе говорю: твою сестру похитили.
– Я видела объявление в Интернете.
– Утечка информации, – вздохнула Ирина. – Александр Анатольевич ее пресек. Он не хочет вводить в игру милицию и прочие структуры.
– Неужели собирается платить?
– Детка, мне непонятен твой тон. Разумеется, Александр Анатольевич заплатил бы деньги. Но похитители денег не требуют.
– Что же им нужно?
Ирина вздохнула.
– Им нужна формула. Формула моего отца.
– Какая формула? Какого отца? И почему похитили не меня, а Настю? И кто ее похитил? Малыш? Он что, бандит?
– Тот, кого ты так мило называешь малышом, никакой не бандит, разумеется. Мелкая сошка, мальчик на побегушках. Там замешаны более серьезные люди. Малыша просто подослали… Подружиться с Настей, завести роман, выманить Настю за границу. А он еще и помог вам встретиться…
– Это было подстроено?
– Ох, девочка моя, ты так наивна! Конечно же, это была подстроенная встреча.
Малыш стал колотиться в судорогах под колесами нашего автомобиля… Сказал, что это был какой-то приступ, с тех пор болезнь не повторялась… Глеб с такой готовностью бросился ему помогать!
– А Глеб? Он – тоже?
– Тоже, тоже, – вздохнула Ирина.
Вот оно что.
Значит, и не нравилась я ему совсем.
И недаром я ничего не чувствовала, когда он меня целовал, словно мои губы были заморожены ледокаином.
И не должна была.
Потому что он тоже не чувствовал ничего.
Хорошо, если внутри его не корчило от отвращения.
Вспомнилась мне, кстати, сплетня, ходившая по офису, – мол, Глеб предан однополой любви.
Но это все же сплетня, наверное.
А вот то, что он мне говорил про свое желание пережить настоящее, рискованное и авантюрное приключение, – это правда.
– Александр все локти искусал, что не смог вовремя понять этого прыткого молодого человека. Эти двое очень ловко состыковали тебя с сестренкой, замечательно оперативно поменяли вас местами, как в каком-то дешевом голливудском фильме для просмотра всей семьей…
– Да мы сами поменялись!
– Неужели? И чья была идея?
– Моя!
– Ой ли?
– Глеба, – созналась я, понурившись.
Мы оказались марионетками, куколками бибабо, в чужой и страшной игре. Как другие участники спектакля смеялись над нами, должно быть!
– Вот именно.
– Но зачем? Это так сложно. Они могли просто похитить меня. Или Стасю – никем ее не заменяя.
– Они хотели забрать Стасю в твоем обличье. В твоих платьях, с твоей прической, с твоей манерой себя вести. Рассчитывали, что Воронов примет Анастасию – за Александрину! Так же как и ты, полагали, что Настенька не дорога ему. Что он к ней равнодушен…
– А это не так?
– Не так, – решительно сказала Ирина. – Ты не можешь этого знать. Он скрывал свою к ней привязанность. Стремился соблюсти заключенный двадцать лет назад договор. Ты знаешь, как он щепетилен в делах. Но Настя очень ему дорога. Он помогал ей, как мог. Воронов не имел в виду разыгрывать из себя графа Монте-Кристо, но тратил на нее очень серьезные деньги…
Мне показалось, или в голосе Ирины звучало настоящее сильное чувство?
– Так как же он помогал Насте?
– Ну… взять хотя бы ее поступление в академию. Это заслуга Воронова. Ты, конечно, не говори ей об этом, если речь зайдет. Он платил за Настю все время обучения. А она полагала, что учится на бюджетной основе… Пару раз это обстоятельство могло выйти наружу, но ты знаешь своего отца. Кстати говоря, он и в «Эдем» заезжал. Говорил с тамошней директрисой, чтобы она прощала тебе все возможные промахи. Если он уж за что взялся, так все сделает идеально, комар носа не подточит.
И вот опять эта интонация. Я и подумать не могла, что перфекционизм Аптекаря так волнует Ирину. В ее голосе звучала страсть, почти ненависть.
– Так я все же не поняла – зачем нужно было переодевать Настю в меня, если они могли взять меня?
– Понимаешь… Ведь это, в сущности, не выглядит как преступление. Ты на свободе, живая и здоровая. Настя выехала за границу добровольно. Насильно ее не удерживают. Может быть, она вообще пока не понимает, что происходит.
– Я звонила ей. Позавчера. Когда увидела новость. Она действительно не понимала, что происходит. И я ничего не стала ей говорить. Мне показалось, она так счастлива. И мне не хотелось омрачать ее счастье.
– Ты правильно сделала, – кивнула Ирина. – Она очень славная, но такая легкомысленная девочка. Впрочем, и ты не лучше, надо признать.
– Ирина…
– Сорок лет Ирина, – резко ответила она мне, и я удивилась даже не ее тону, а смыслу ее слов. Никогда не думала о том, сколько Ирине лет. А она, оказывается, совсем еще не старая женщина. И фигура у нее молодая – гибкая талия, длинные ноги, высокая грудь. – Вы, глупышки, пошли на поводу у злоумышленников. А теперь мы все поставлены в трудную ситуацию.
– Так что же им нужно, если не деньги?
Я в самом деле не могла представить, что нужно похитителям, кроме денег, от Аптекаря. Что людям вообще может понадобиться от него, если не презренный металл?
Только мне было нужно немного больше внимания и любви.
– Так формула же!
– Да какая такая формула?
Мне почему-то показалось, что речь идет о духах.
– Формула моего отца. Мой отец был Давыд Львович Остерман. Слышала о таком?
Я покачала головой.
– Мне так стыдно, ужасно.
– Тебе нечего стыдиться, детка. Я не говорила тебе раньше об этом… Многое старалась забыть сама. Многое тебе просто не было нужно знать. Но теперь пришла пора, похоже. Мой отец был выдающийся химик. Он заведовал лабораторией биоорганической химии. Занимался механизмами биологического окисления, трансформацией химической энергии в электрическую на мембранах митохондрий, ролью мембранного потенциала как фактора, сопрягающего освобождение и аккумуляцию энергии в клетке.
Я потрясла головой, чтобы новые слова и непонятные термины улеглись в ней получше.
– Прости, я говорю непонятно. Он работал над препаратом-герапротектором на основе митохондриально-адресованных антиоксидантов.
– Теперь намного лучше, – кивнула я.
– Ох, извини. Он пытался победить старение человеческого организма, понимаешь?
– Понимаю. И как?
– Что ж, с какой-то точки зрения он преуспел… Его открытия намного опередили время, его наработки открыли дорогу новым исследователям… Но главную задачу, задачу своей жизни, он считал нерешенной.

Не то чтобы у Давыда Львовича не вышло ничего. Кое-что у него получилось – но так, что лучше бы и не получалось… Ему бы сжечь бумаги, разбить пробирки, выбросить из головы лишние мысли, но одержимость ученого взяла верх над человеческой осторожностью. Он не только не уничтожил свои исследования, но и ввел в курс дела талантливого молодого ученого, Александра Воронова. Они уже несколько лет подряд работали бок о бок, Воронов был вхож в дом наставника, в него влюбилась даже дочка Давыда Львовича, Ирочка – позднее дитя, донельзя избалованная особа с бантами в толстых косах. Узнав об открытии учителя, Воронов пришел в восторг. Он уверен был, что им вдвоем удастся усовершенствовать препарат так, чтобы он приносил человеческому организму только пользу. Но все усилия двух ученых были тщетны. Эксперименты проваливались один за другим. Несчастные лабораторные крысы, получившие дозу экспериментального препарата, становились необыкновенно бодрыми и оживленными. Они не нуждались ни в пище, ни в отдыхе, решали сложнейшие для их уровня интеллектуальные задачи, при этом центры удовольствия в их мозгу работали вовсю – животные явно были счастливы! Только вот беда – жили они после этого очень недолго. Зверюшек хватало на пять-шесть приемов препарата, несомненно, вызывавшего сильное привыкание. Дальше следовал паралич, кома и смерть от отека мозга.
Никаких сомнений не оставалось – Остерман синтезировал новый наркотик, идеальный наркотик, способный поработить человечество. Кто бы не желал получить несколько дней – не минут, не часов, а именно дней! – удивительного блаженства, не связанного ни с похмельем, ни с позорным для всякого мыслящего человека отупением, а напротив – при полной ясности и четкости мыслей, обостренности всех дарований? Ученый желал бы сделать открытие, писатель – создать великую книгу, певец – исполнить арию, студент – подготовиться к экзамену… А чем рискнуть? Жизнью? Ну, от одного-то раза ничего не будет. И от двух… И от трех… А там зависимость, мучительное желание получить еще одну дозу, беспомощность и смерть.
Ужасно, не правда ли? Если вы все еще не испугались, прибавьте и то обстоятельство, что производство новоявленного наркотика было весьма дешевым. Остерман с Вороновым называли его между собой «князь», потому что Давыд Львович как-то с горечью обмолвился – вот, мол, «князь мира сего», явившийся в новом, жутком обличье. Они все еще надеялись укротить и приручить «князя», минимизировать привыкание, снизить риск…
Но не преуспели.
А тут пришли тяжелые времена, финансирование лаборатории урезали, кадры сокращали. Да и на тех, кто оставался, работы не хватало. Воронова почти не бывало на рабочем месте. Казалось, талантливый молодой ученый решил сделать все, чтобы вписаться в новую конъюнктуру – с каким-то напарником они сняли цех, резали и варили там металлические коробки-ларьки, которые, как грибы после дождя, вырастали на каждом углу, на перекрестках, везде, где можно было приткнуться. Воронов обещал Остерману в скором времени финансировать продолжение опытов и умолял не оставлять работы. Он купил часть акций фармацевтического завода. Давыд Львович работал за двоих, дневал и ночевал в лаборатории и, казалось, был полон сил и надежд. Ведь и он не лыком шит и вполне в состоянии обратиться к какому-нибудь меценату. А что тут такого? Если начался капитализм, то в стране обязательно должны быть богатые люди, а если есть богатые люди, то они должны заниматься благотворительностью, поддерживать науку.
Ни слова не сказав своему напарнику, наивный Остерман обратился к одному такому «меценату», на которого ему указали знающие люди. Меценат принял ученого весьма благосклонно, выслушал внимательно и пришел в необыкновенный ажиотаж. Он согласился финансировать изыскания, но очень настаивал на том, чтобы также и промежуточные результаты легли ему на стол. Остерман был поражен таким интересом со стороны бизнесмена и согласился скрепя сердце.
Совершенно ободренный участием мецената и крупной денежной суммой в приятных глазу долларовых купюрах, выданной ему наличными и безо всякой расписки, Остерман явился в лабораторию, чтобы продолжить занятия. Там его и нашла наутро жена, обеспокоенная долгим отсутствием супруга дома и все возраставшей странностью его поведения. Она же позвонила Воронову. Давыд Львович был мертв. Увы, некоторые признаки не оставляли сомнений в том, что Остерман умер той же смертью, что и лабораторные крысы, получавшие «князь». Остерман сам сидел на «князе мира сего». Его сердце не выдержало. Он умер, пересчитывая полученные от неведомого покровителя деньги.
Воронов горько корил себя всю жизнь за то, что не уследил за наставником. Он понял, как это произошло – Остерман употребил плод собственных исследований для того, чтобы максимально обострить свои интеллектуальные способности. На этом подъеме он рассчитывал закончить работу, эйфория помогала ему не падать духом. «Князь» убил его, быть может, когда он нашел уже решение… А может быть, никакого решения и не было вовсе?
Через три дня Остермана похоронили, и той же ночью в квартиру безутешной вдовы позвонили. Пришедшие вели себя вежливо, но настойчиво. Вдова должна отдать записи покойного мужа. Деморализованная женщина вяло трепыхалась. Ведь эти записи представляют узкоспециальный интерес… Они еще послужат науке… Несомненно, послужат, заверили ее посетители. Более того, они сами и посодействуют этому, они сами адепты науки и ее бескорыстные слуги. Пусть только отдаст записи. Вдова рассталась с бесценными тетрадями. Но, вероятно, адепты науки не нашли в тетрадях необходимого им для бескорыстного служения, потому что через несколько дней вернулись. Шутить она, что ли, над ними вздумала? Пусть она отдаст последние, да-да, именно последние исследования! Что она знает о препарате «князь мира сего»? Ах, ничего… Что ж, это можно проверить.
Проверянием адепты науки несколько увлеклись. Можно было бы остановиться вовремя да и понять, что несчастная вдова действительно не имеет этих злосчастных исследований; что дочь ученого уж тут вовсе ни при чем; что надо бы поискать еще кого-то, кто сможет дать необходимую информацию… Но Остерман в своей беседе с благодетелем подчеркивал, что работает над «князем» один! Разумеется, ни у кого не дрогнула бы рука расправиться со всеми сотрудниками лаборатории в порядке общей очереди, но что-то у благодетеля не заладилось, очевидно, богатство его имело не вполне законное происхождение, и пал он, сраженный во цвете лет бандитской пулей. А приспешники его разбежались, оставив за собой кровавый след – истерзанную и мертвую вдову и Ирину, которая почти осталась без лица, в которой едва теплилась жизнь. Девушку взял под свое покровительство Воронов.
Он поместил Ирину Остерман в хорошую клинику, он платил за ее лечение, он приезжал каждый день и поддерживал ее как мог. Но между ними лежала ледяная пустыня, страшная вина Воронова – если бы он не уничтожил все экспериментальные препараты, если бы он хотя бы оставил вдове одну, заветную тетрадь с формулами… Мать осталась бы жива, дочь не была бы изуродована и морально, и физически… И этого Ирина не могла ему простить, и однажды она так и сказала, глядя сухими, насквозь выплаканными глазами в крашеную больничную стену.
– Убирайся. Я тебя ненавижу. Ты виноват. Из-за тебя умерла мама. Они убили ее у меня на глазах. И я тоже скоро умру. Ты все равно что убил нас собственными руками… Отдал на растерзание этим подонкам.
– Ирина, ты не права, – ответил Воронов. – Я знаю, что тебе больно… Но могли погибнуть люди. Много людей. Я бы спас вас – хотя и в этом не уверен. Скорее всего бандиты не настроены были вообще оставлять вас в живых. Ирина, мы могли выпустить на волю страшное зло, а в мире и так его слишком много…
– Я тебя ненавижу, – вяло сказала Ирина.
Она все время находилась под воздействием лекарств и даже рассердиться как следует не могла. Реальность плыла в розовом тумане. Но когда девушку выписали из больницы, ей все же пришлось посмотреть правде в глаза. Возвращаться было некуда. Квартира опечатана, на полу в гостиной нарисован мелом силуэт убитой матери, в спальне кровью забрызганы голубые обои. Ни работать, ни учиться Ирина пойти не могла – с таким-то лицом! Ей нужна была пластическая операция, и может, не одна.
И Воронов взял девушку к себе.
Первое время она не хотела даже говорить с ним, продолжая считать его виноватым в смерти ее отца, в смерти матери, в собственном уродстве. Здоровье ее совсем поправилось, после операций шрам стал выглядеть немного лучше, а вот залечить шрамы на душе девушки могло только время…
Время сделало свое дело. Ирина простила Воронова, простила ему все и осталась жить рядом с ним бок о бок. Она знала, что семейная жизнь для нее невозможна, кто бы смог полюбить такого урода? Поэтому стала жить заботами и надеждами своего покровителя. Она полюбила его молодую жену, когда он женился, полюбила его детей, когда они родились на свет… Страшно горевала, когда молодая жена оказалась легкомысленной поскакушкой, когда Воронов развелся, когда лишился одной из дочерей… Посвятила свою жизнь второй девочке.
То есть мне.
Я слушала этот невероятный рассказ и чувствовала страшное смятение.
Как я могла не знать всего этого?
Впрочем, как я могла знать?
От меня все тщательно скрывали.
Полагали, что я слишком молода или глупа.
А я жила в воображаемом мире, не интересуясь жизнью близких мне людей.
И еще у меня осталось ощущение, что Ирина Давыдовна говорит мне не все.
Что она питает к Воронову не только чувство привязанности.
Нет, ее чувства куда более сильные!
Вон как она стискивает пальцы, произнося его имя, аж белеют суставы, а шрам, наоборот, наливается краснотой!
– И мы оба думали, что все кончено, все забыто… Много лет никто не вспоминал про формулу «князя мира сего». И вот снова страдают невиновные, снова алчные люди охотятся за формулой.
От волнения Ирина изъяснялась несколько напыщенно.
– А кто они? – решилась спросить я. – И откуда им известно о формуле? Ты знала, отец знал. Кто-то еще?
– Я не в курсе. Сейчас нам нужно думать о другом.
– Но Аптекарь… отец – он спасет Стасю?
– Спасет? Что ты имеешь в виду? Выдаст ли он формулу? Нет, детка, нет. Ни в коем случае. Тогда не выдал, и сейчас не стоит на это надеяться.
– Но как же тогда…
– Он задействует свои рычаги. Я уверяю тебя, он сделает все возможное. Уже делает. Пойми, деточка, у него убеждения. Он никогда не переступит через них. Даже если его дочери будет грозить смертельная опасность.
– А она грозит?
– Увы. – Ирина Давыдовна прикоснулась кончиками пальцев, остриями ярко окрашенных ногтей, к своему лицу, к шраму… – Кто, как не я, знает об этом? Эти люди не остановятся ни перед чем. Пока она в безопасности – до тех пор, пока ее похитители не теряют надежды получить формулу. Но едва они поймут, что дело их проиграно, что их ищут люди Воронова и вот-вот найдут – случится нечто очень страшное. Стасю будут пытать и, вероятно, убьют. Более того, девочка моя, ты тоже в опасности, в страшной опасности. Не исключено, что они пытаются подобраться к тебе, уже подобрались!
– Но как? Кто? Не понимаю?
– А ты подумай. Не было ли у тебя новых знакомств, внезапных сближений? Может быть, ты не предполагаешь, что у этого человека дурные намерения? Может быть, он тебе даже очень симпатичен.
Макаров?
До этого я держалась, но сейчас мне стало дурно.
Макаров! Как я сама не догадалась!
Разумеется, он не мог влюбиться в меня, да что я о себе возомнила?
А он просто пытался подобраться ко мне…
И преуспел.
«Ох уж эти химики», – сказал он и посмотрел на меня со значением.
Это был намек.
– Ты так побледнела. Видимо, ты все правильно поняла.
– О да, – сказала я, сглотнув ком в горле. – Я все правильно поняла. И что нам теперь делать?
– Это ты сама должна решить, девочка моя. Ты выросла. Ты можешь отвечать за свои поступки. У тебя есть два варианта. Или ты возвращаешься домой, к твоему отцу, под его крылышко, под стеклянный колпак, под надежную охрану. Похитители не смогут причинить тебе зла, пока ты рядом с Вороновым. Но за жизнь твоей сестры уже никто не сможет поручиться. Или ты решаешь спасти Анастасию…
– Да, – поспешно сказала я. – Я выбираю второй вариант. Я хочу ее спасти…
– Отдав формулу? – шепотом спросила Ирина. – Выпустив в этот мир большое, могущественное зло?
– Черт с ним, с миром, – сказала я. – У мира есть выбор. У каждого есть выбор – принимать наркотики или отказаться от них. А у моей сестры такого выбора нет. И тут я на ее стороне. Но как? Как я могу ее спасти?
– Я помогу, – пообещала Ирина. – У меня есть кое-какие догадки…
Тетрадь, в которой была записана формула, обычная общая тетрадь в черной ледериновой обложке, пропала. Ирина была совершенно уверена – она хранится где-то у Воронова.
– Он обмолвился мне: рано или поздно дочь все узнает и простит меня. Должна простить. У нее, сказал он, уже сейчас есть ключ. Она взяла его с собой. И она может узнать всю правду. Всю. Правду. Понимаешь, о чем это он?
– Ключ… Но какой ключ? От дома, что ли?
– Да не от дома, – вздохнула Ирина. – Я и сама не представляю, от чего именно этот ключ, как он должен выглядеть… Знаю одно: ты взяла его с собой. Значит, его надо искать в твоих вещах. Поняла? Если ты поела и ничего больше не хочешь, мы можем приступить к поискам немедленно.
Легко сказать – немедленно!
Признаться, я мало занималась уборкой в эти сумасшедшие дни.
А Стаська так и вовсе не была фанатиком домашнего порядка.
Поэтому в квартире царил, мягко говоря, беспорядок.
А откровенно – это был настоящий хаос из одежды, обуви, косметики, украшений, тарелок и чашек.
Мои и Стасины вещи все перемешались, и разделить их было бы так же трудно, как Золушке перебрать три мешка фасоли: красную в один горшочек, белую в другой.
Золушке помогли то ли голуби, то ли мыши.
А у меня была Ирина Давыдовна.
Она в уборке – ас.
Завалы шмотья таяли у меня на глазах.
С невероятной скоростью она отделяла Стасины вещи от моих, складывала их в аккуратные стопочки, не забывая проверять карманы, прощупывать швы. Она расстегивала замки сумочек, заглядывала в туфли. Она проверяла пальцами баночки с кремом и вытирала испачканные пальцы о салфетки.
Ирина Давыдовна вылила в ванну флакон с шампунем, флакон с бальзамом и высыпала банку душистой лавандовой соли, но поиски ее так и не увенчались успехом.
– Ты ведь отдала какие-то свои вещи сестре, так, девочка моя? Платья? Обувь? Украшения? Что, если ключ у нее? Может такое быть?
– Может… Наверное…
– Александрина, что у тебя в руках?
Это была брошка-камея, подаренная отцом.
Я никогда не надевала ее и даже никогда не рассматривала как следует.
Иначе обратила бы внимание на буквы, выгравированные на исподе.
«Паллада. 303»
А дальше – дата моего рождения.
Число, месяц, год.
– Паллада – это Афина Паллада, это ясно. Видимо, именно она изображена на камее. Богиня Афина. Дата моего рождения – тоже, в общем, понятно. Но что такое – триста три?
– Паллада – это не только Афина Паллада, – сказала Ирина Давыдовна, глядя на меня расширившимися глазами. – Есть гостиница «Паллада» на Воробьевых горах. Вероятно, именно там Воронов ночевал, когда не приезжал домой. И триста три – это номер комнаты в гостинице. А дата твоего рождения – это код. Может быть, там, в номере, есть сейф… Едем!
И мы бросились вон из дома, в ночь.



Глава 11

У стойки портье я немного растерялась. Я не взяла с собой паспорта. А если бы он даже и был – это ведь паспорт на имя Стаси, а не на мое! И выгляжу я, не как я.
Но проблем не возникло. Я произнесла имя Воронова, и женщина за стойкой подняла голову и вгляделась в мое лицо, а потом улыбнулась заученной улыбкой.
– Кажется, вы должны показать мне кое-что. Одну вещь, – произнесла она с нажимом.
– Да. Конечно, – я всю дорогу не выпускала из рук брошку и так и протянула ее портье. На моей ладони остался отпечаток профиля Паллады, так крепко я сжимала брошь. Гемма, запечатленная в коже.
– Все в порядке, – согласилась женщина. – Возьмите ключ.
Мы с Ириной прошли к лифту. Я не переставала удивляться. Такой обычный отель, можно сказать, средней руки, и вдруг такие шпионские страсти. Несомненно, Ирина думала о том же самом, потому что вдруг произнесла:
– А у твоего отца есть стиль.
И дверь в триста третий номер оказалась совсем обыкновенная…
А вот сейфа нигде не было видно.
Мы все обшарили не по одному разу.
Сейф обнаружился за зеркалом в ванной комнате.
Да, у Аптекаря есть стиль.
Дата моего рождения открыла сейф. Внутри лежала общая тетрадь в черной обложке. Было видно, что листы ее пожелтели от времени.
– Это она, – произнесла Ирина сдавленным голосом.
– И что же теперь? – спросила я. – Как мы передадим эту тетрадь похитителям? Как это сделать?
– Это я беру на себя, – сказала Ирина.
Она подошла ко мне и потянула тетрадь из моих рук.
Что-то тут было не так, что-то не вязалось одно с другим…
И вдруг у меня зазвонил телефон.
Я отдала Ирине тетрадь и вынула телефон из сумки.
Звонил Макаров.
Ирина стала делать мне какие-то знаки. Я как-то не совсем поняла, что она имеет в виду. Наверное – что мне надо ответить на звонок. И я ответила.
Голос у Макарова был смущенный. Как будто Жан являлся не безжалостным похитителем, а провинившимся любовником. Какой он все же хороший актер! И какой подлец!
– Настенька, – сказал он.
– Я не Настенька, – отрезала я.
– А кто? – удивился Макаров.
Возникла заминка. Я хотела, чтобы он понял, что я все знаю. А он упорно отказывался понимать.
– Настя, не шути со мной. Я узнал твой голос. Мне рассказали… Акулина рассказала мне о неприятностях в магазине. И еще она слышала… Настя, ты должна понять. Эта девочка, она ничего для меня не значила. Я ошибся. Такое бывает. Ты – совсем другое.
– Стася? – переспросила я.
– Настя, я тебя не понимаю.
– Девочку, которая для тебя ничего не значит – зовут Стася?
– Маргарита, – сказал Макаров удивленно. – Ее зовут Маргарита. А насчет Нины – это неправда. Ничего у меня с ней не было. Я на нее даже и не смотрел никогда. Они тебя обманули. Слушай, мне кажется, ты плохо себя чувствуешь. Ты дома сейчас? Тебе нужна помощь?
– Я в гостинице «Паллада», – сказала я.
И телефон выпал из моих рук.
Пока я говорила, Ирина успела положить тетрадь в свою сумку. Теперь она направлялась к выходу. Она шла быстро, но двигалась как заржавевший робот, словно у нее колени плохо гнулись. Хромала она сильней обычного. Голова ее была опущена, сумку она плотно прижимала локтем к боку. Я бросилась за ней.
Кажется, я что-то начала понимать.
– Отдай мне тетрадь, – сказала я, взяв ее за локоть.
Ирина отстранилась и посмотрела мне в лицо. Я содрогнулась.
Вдруг она показалась мне очень страшной, словно я впервые ее увидела. И даже не в шраме было дело. А в этих остановившихся темных глазах.
– Не стой на моем пути, девочка моя, – сказала Ирина Остерман, которую я знала всю жизнь…
Которую я не знала вообще.
– Эта тетрадь – она принадлежит не тебе. И не твоему отцу. Она – моя. Моя по праву. Мой отец и моя мать заплатили жизнью за нее, за содержащуюся в ней формулу. А у меня вся жизнь пошла прахом.
– Но…
– Неужели ты думала, что я могу все простить твоему отцу? Твоему самодовольному, наглому, вечно уверенному в своей правоте Аптекарю? Ты думала, что я люблю его, не так ли? Да как я могла его любить, если даже ты, его дочка, его ненавидела?
– Неправда, – сказала я.
– Ох, не надо, не лги мне. Он держал меня при себе как домашнюю собачку! На унизительной должности домработницы! Его чувство вины было недостаточно велико, чтобы жениться на мне. Он женился на хорошенькой, на свеженькой, на родившей ему чудесных дочерей. Но он был предназначен мне, и у них не заладилось! А я, дурочка, все ждала, все надеялась… Столько лет ждала!
– Это ты? Ты все подстроила? Как же ты устроила все это?
– О-о, это было легко! Трудно было очнуться наконец! Сначала я ждала, что твой отец осознает, насколько он виноват передо мной, и женится на мне наконец! Я была молода, во мне кипели желания… Он обрек меня на заточение, на плиту и поварешку, и смел думать, что совершает для меня бог знает какое благодеяние! Время шло… А он и не думал искупать свою вину. И тогда я стала копить деньги… Остальное – дело техники: найти двух глупых и жадных мальчишек… Научить их всему… Свести их с вами – глупыми и жадными девчонками… У меня было время научиться обманывать, лицемерить, интриговать – ведь я столько лет провела бок о бок с твоим отцом! На эту тетрадочку найдутся покупатели, и я начну жить той жизнью, которой заслуживаю!
– Мафия домработниц! – сказала я и засмеялась.
– Не смей, – Ирина задохнулась от гнева. – Не смей смеяться надо мной, ты, богатая избалованная сучка! Я воспитывала тебя! Я тебя растила! Ты смотрела на жизнь моими глазами! Я настраивала тебя, как скрипочку, я сделала так, чтобы ты ненавидела своего папашу! А теперь ты смеешься надо мной – его отвратительным смехом?
Смех снова и снова вскипал во мне золотистыми вихрями, как пузырики в бокале шампанского… Вероятно, это было нервное.
– Отец ведь все уже знает. Ты не сможешь уйти далеко. Ты не сможешь скрыться.
– Смогу, если ты не задержишь меня, – прошипела Ирина.
Она раскрыла сумку, и мне на секунду показалось, что Остерман готова смириться. Готова смириться и отдать мне тетрадь, а потом уйти. Исчезнуть в навалившейся на Москву душной ночи.
Но она вытащила из сумки самого неприятного вида пистолет с неестественно длинным дулом.
Ого!
Это ведь, кажется, глушитель?
Странно, в кино он выглядит немного иначе.
Какое забавное чувство, когда на тебя нацеливают пистолет.
Как будто сама смерть смотрит на тебя своим единственным глазом – беспросветно-черным.
Говорят, если смерть грозит человеку, то перед человеком проходит вся его жизнь.
Нет, не вся. Но та часть жизни, в которой принимала участие Ирина Давыдовна Остерман, прошла-таки у меня перед глазами.
И теперь я имела возможность взглянуть на нее под другим углом.
Я видела, как она старалась отдалить меня от Аптекаря.
– Не думаю, что это понравится твоему отцу…
– Ты знаешь, у твоего отца доброе сердце, но очень тяжелый характер.
– Хорошо, только отцу мы ничего не скажем, и ты уж не выдавай меня, ладно?
– На меня ты всегда можешь положиться, моя девочка…
– Я у тебя и ты у меня – одна!
– У меня всегда есть для тебя время.
Она учила меня обманывать отца, таиться от него, фальшивить и кривить душой.
Впрочем, я и сама была хороша.
Жалкая, ничтожная идиотка.
Я заслуживаю смерти.
Жаль только, что я так подвела Стасю…
И тут я увидела глаза Аптекаря. Он стоял на пороге и смотрел на меня.
В его взгляде было столько любви.
Но когда он заговорил, он заговорил не со мной.
А с Ириной.
– Формулы нет, – сказал он ей. – Зря ты мне не поверила. Ее нет. Я ее уничтожил. Давным-давно.
– Ты не мог, – сказала Ирина. – Ты слишком любишь деньги.
– Если бы я любил деньги слишком, я продал бы формулу. Или сам пустил «князя» в производство. Но я не сделал этого. А значит, я люблю деньги в меру. Но ты-то – ты что собиралась сделать с формулой? Кому ты хотела ее продать?
– Я нашла бы людей, – с нажимом произнесла Ирина. – Мне нужно было только заполучить ее в руки! Много нашлось бы желающих.
– Не сомневаюсь, – усмехнулся отец.
В его усмешке было облегчение. Я поняла, что он имел в виду. Он опасался, что Остерман связалась с людьми, которые теперь начнут охотиться на нас. Из-за формулы, которая уже много лет назад как стала пеплом.
– Отдай мне оружие, и я обойдусь с тобой гуманно, – продолжил Воронов.
Похоже, Ирина наконец поверила ему. Ее руки, сжимавшие пистолет, сильно задрожали.
– Ты уничтожил труд моего отца. Его детище. Что ж, око за око. Я убью твою дочь.
Отец бросился на нее, но она успела.
Успела нажать курок.

* * *
Как же у меня болит затылок!
Та сумасшедшая, что в затылок мне стреляла?
Да нет. Не может быть. Я ведь стояла к ней лицом.
Это какая-то головоломка, подумала я, открыла глаза и засмеялась.
Тут же вокруг меня появилось много людей. Они хлопотали, суетились, и все пытались выяснить, что меня так развеселило.
Но оказалось, что объяснить соль каламбура «головоломка» мне не под силу.
Поэтому люди в белых халатах подняли градус беспокойства.
И вдруг стало тихо, как бывает, когда входит Аптекарь.
Он и в самом деле вошел, и все сначала замолчали, а потом ушли из комнаты.
Аптекарь сказал:
– Как ты, маленькая моя?
– Хорошо, папочка, – сказала я и заревела.
А он сел рядом и обнял меня.
И мы просидели так долго, долго – крепко обнявшись, простив друг другу все обиды, прошлые и даже будущие, простив друг другу все вперед, на много лет, на всю жизнь.
– Она попала в меня?
– Нет, что ты. Я оттолкнул тебя, ты упала и ударилась затылком о косяк.
– Вот почему у меня так болит голова.
– Ага.
– А что было в тетради? Там действительно нет формулы?
– Тетрадь – мой дневник. Я вел его для себя, но хотел, чтобы ты прочитала его когда-нибудь. Там про твою маму. Про Стасю. Глупо, что я обставил все столь таинственно, да?
– И вовсе не глупо. Очень красиво. Загадочная гравировка на брошке…
– Во мне иногда просыпается мальчишка, читавший Жюля Верна и Стивенсона… А формулы давно нет. Я уничтожил ее много лет назад. Но Ирина не верила мне. Мне кажется, она слегка помешалась на этой формуле. И с годами ее помешательство усилилось, приобрело характер мании. Я виноват, что не понял этого. Что подверг тебя такой опасности. Это мне урок.
– Что теперь с ней будет, папочка?
Он поцеловал меня в голову.
– Не думай об этом, ладно?
Я решила не настаивать на более развернутом ответе. У меня имелись дела поважнее.
– А Стася? Что будет с ней?
– Я позабочусь об этом, хорошо?
Я взяла отца за руку. Я сказала ему:
– Слушай. Не скрывай больше от меня ничего. Давай у нас не будет секретов. Давай всегда говорить друг другу правду.
– Ладно, – согласился отец. – Его… Того человека, с которым Стася уехала, взяли. Но Стаси с ним не было. Он сказал, что она сбежала. Сказал, что она заподозрила что-то неладное и скрылась, обманув его…
– Он ведь может врать, папа!
– Может. Но я так не думаю. Мы работаем над этим, Ася. И я уверен, все будет хорошо. Ты не поверишь мне, но я всю жизнь чувствовал, когда Стасе хорошо, а когда плохо. Ее огорчения были моими, ее радости заставляли меня улыбаться. Хотя она и жила в отдалении от меня… А ты находилась рядом, но у тебя такой сдержанный характер, что и о твоих радостях и огорчениях мне приходилось только догадываться.
– Теперь все пойдет иначе. Теперь мы будем откровенны друг с другом, – сказала я и спрятала голову у него под мышкой.
– Раз уж мы договорились об откровенности, то не скажешь ли ты мне, дочь моя, что за мужчина ломился в твою палату сегодня на рассвете? Он притащил куст цветов размером с корову и обаял весь персонал, но ты спала, и его все же не пустили.
– А, это… Один знакомый.
Глаза Аптекаря смеялись.
– Это Жан Макаров, папочка. И, кажется, он мне нравится.
– Александрина, какой кошмар! Он же рыжий! У меня что, будут рыжие внуки?
– Он вовсе не рыжий, а каштановый. И о внуках тебе пока рано беспокоиться. И потом, разве ты не говорил с ним, когда просил за меня в «Эдеме»?
– Я разговаривал по телефону, и не с ним, а с какой-то дамой. Кстати, я вовсе за тебя не просил. Наоборот, предлагал тебя уволить, как только выпадет такая возможность…
– Папка!..
– Но меня там правильно поняли. Ты, вообще, я вижу, не терялась, – заметил отец. – Этот Макаров очень удивился, когда я сказал ему, что тебя зовут не Анастасия, как он полагал, а Александрина… Так что же, позвать его? Он, кажется, до сих пор мается внизу.
– Потом, – пробормотала я в смущении.
– Прости, мне нужно ответить на звонок.
Воронов поднес трубку к уху и сказал только: «Алло».
Потом он только слушал, молчал и кивал.
Но лицо его изменилось.
И я поняла, что он получил добрые вести.
– Стася нашлась, – сказал он мне, окончив разговор. – Представь себе, она, судя по всему, так и не поняла, что была похищена. Ее мнимый жених по ее требованию пошел с ней в какой-то парижский музей, и там она потерялась и отстала от него. Погуляла немного по Парижу и обратилась в российское консульство. Была очень удивлена тем, как ее там встретили… Едет домой.
Я бы могла сказать, что на этом закончилась наша история.
Но как я могу так сказать, если история не закончилась, а только начиналась?
Из больницы меня выпустили к вечеру. Всем вокруг казалось, что меня необходимо засунуть в аппарат МРТ и взять кучу невообразимых анализов.
В это время я успела сильно заскучать, а Макаров заполнил память моего телефона многочисленными сообщениями и ухитрился спустить небольшое состояние на цветы, которыми наводнил мою больничную палату. Некоторые букеты пришлось поставить в другие палаты и в ординаторскую. А одной медицинской сестре, у которой была склонность к сенной лихорадке, даже стало не по себе.
Впрочем, моей выписки Макаров не дождался – он был страшно смущен знакомством с Аптекарем и предпочел ретироваться восвояси, прислав мне еще одно, самое нежное сообщение. Впечатление в целом было такое, словно мне не шишку на затылке лечили, а по крайней мере опухоль мозга оперировали.
Мы поехали не к себе, не в наш особняк. Мы с отцом поговорили и выяснили, что он нам обоим не нравится. Дом решено было заново отдать в лапы декораторов.
– Кстати, – высказался Аптекарь. – Твоя сестра – дизайнер помещений, у нее и диплом есть! Вот пусть она и займется. А пока я не прочь посмотреть, как она обустроилась у себя…
И мы поехали к Стаське. Там отец рассердился на меня. Да что там – он был прав. Не считая вещей, аккуратно сложенных Ириной, в квартире царил чудовищный раздрай. Царица Савская была голодна и, видимо, в знак протеста безнадежно испортила Стаськин диван, так что его пришлось выбросить и купить новый. Время прошло незаметно, и Стаська вернулась вовремя – в квартире было уже почти чисто, а отец, раздевшись до пояса, подклеивал в ванной отвалившуюся местами плитку.
Стаська была веселой, как скворец, как будто и не становилась жертвой похитителей. Сначала, увидев Аптекаря, она было надулась… Но он смог найти для нее какие-то слова и интонации, так что час спустя они уже веселились и хохотали вместе, он то и дело, оговариваясь, называл ее моим именем.
Потому что она была все так же в моем образе.
А я – в ее.
Я немного ревновала их.
Стаська с удовольствием рассказывала о своей поездке.
По ее словам, она пребывала в блаженном неведении до тех пор, пока планы Малыша не стали меняться как-то уж слишком кардинально и внезапно. Вместо обещанного уик-энда в хорошем отеле Парижа с последующей поездкой к будущим родственникам ее ждала простая хижина в деревне и идиллическое, но несколько однообразное времяпрепровождение. Паспорт ее Малыш спрятал, а телефон вдруг непонятным образом испортился, как будто кто-то окунул его нарочно в воду. Стася маялась от скуки, а Малыш, казалось, чего-то выжидал – она подозревала, что его родители не захотели видеть невесту сына, а он никак не решается сказать ей об этом. Потом она стала думать, что родители Малыша вообще существовали только в его воспаленном воображении. Может быть, у него и есть какие-нибудь родители, но живут они не в Европе, и вовсе не той жизнью, какую декларировал невесте их сын.
Раздраженная нерешительностью жениха и общей странностью его поведения, Стася потребовала, чтобы Малыш вывел ее хоть куда-нибудь.
– А то сбегу, к чертовой матери, обратно в Россию! – пригрозила она.
Лжежених воспринял угрозу очень серьезно, успев уже изучить характер своей «возлюбленной». Ну, или он действительно был к ней неравнодушен. Такое случается. Малыш расспросил у Стаси, куда бы ей хотелось попасть, и обрадовал ее своим решением посетить музей Фрагонард. Уникальнейшая достопримечательность, музей парфюмерии находился в девятом округе Парижа на улице Скриб, неподалеку от Гранд-опера. Туда Малыш привез Стасю и купил ей билет. Сам он решил сэкономить и не пошел. Договорились встретиться у Гранд-опера через три часа, да еще один час Стася себе выторговала.
– Музей оказался потрясающий! Представьте себе: в первой секции – парфюмерия. Уникальная коллекция ароматов, ее много лет собирали по всему миру. Духи, ароматические масла, экстракты, старинные флаконы, в которых были когда-то духи, различные сосуды, в которых шло приготовление будущих духов… Наборы туалетных принадлежностей, существовавших еще тогда, в прошлые века, – и серебряные, и золотые, и хрустальные! Несессер мадам Дюбарри, бедняжки, – весь из горного хрусталя! Перстни, кулоны и серьги, в которых есть потайное отделение для духов, а то и для яда… Самые разнообразные и причудливые виды флаконов, например, сделанные в форме китового уса, который вкладывали в корсеты.
Старинные аппараты для выделения пара из экстрактов растений и цветов! Ароматический органчик, старинный, единственный в мире – нажимаешь на клавишу, и из пробирки капает ароматический экстракт. Наиграв несложную мелодию, можно было самому смешать себе духи под настроение, другая мелодия – другие ингредиенты! И каждый аромат неповторим!
Во второй секции Стаська застряла надолго – там были представлены дизайнерские украшения для дома. Все же она была дизайнер по образованию.
– И тут только я поняла, что это на самом деле – мое призвание!
– Очень вовремя, – многозначительно заметил Аптекарь. – Мы как раз говорили о том, чтобы дать тебе большое поле для деятельности. В этой квартире тебе негде развернуться. Правда, боюсь, наш особняк теперь превратится в филиал музея Фрагонар…
– У меня столько идей! – уверила его Стася. – Такое я там вдохновение получила! Ведь это особняк Наполеона Третьего! Залы музея сохранили дух старины, они были только немного отреставрированы! Ну так вот, а в третьем зале можно было купить духи, но у меня было с собой мало денег, а то бы я купила все, но кое-что для Аськи я все же приобрела! А потом смотрю – больше смотреть нечего, а времени еще навалом…
– Ты же говорила, там богатейшая экспозиция? – удивился Аптекарь.
– Ах, ну я все очень быстро осмотрела! И тут Жан говорит: а почему бы нам…
– Кто такой Жан? Откуда он взялся? – хором спросили мы с отцом.
Оказалось, Жан – француз, большой знаток и любитель парфюмерии, водивший по музею экскурсии. Стася слушала его лекцию, но мало что поняла, так как французский ее пока оставлял желать лучшего.
– Он что, экскурсовод? – мягко поинтересовался Аптекарь.
– Да нет. Он, кажется, в торговой палате работает, а история парфюмерии – его хобби. Я же не очень хорошо по-французски понимаю, но как-то так. Но такое серьезное хобби, что его приглашают читать лекции и водить экскурсии.
– На общественных, так сказать, началах, – понимающе покивал головой отец. – Но ты довольно много узнала о Жане для девушки, не знающей языка.
– Жан немного говорит по-русски, у него бабушка была из России. Но это не важно! В общем, когда мы вышли, Малыша у Гранд-опера еще не было. И мы решили съездить, пока время есть, в Версаль, в Осмотеку.
– Куда? – переспросила я.
– Аська! Я же тебе рассказывала!
– Не припомню…
– Ладно, тогда слушай. Даже при оптимальных условиях хранить духи можно долго, но не вечно, к сожалению. Осмотека – хранилище парфюмерных шедевров, что-то вроде заповедника для редких и исчезающих духов, понимаете? Жан и там читает лекции – в Версале, кроме Осмотеки, еще есть Высшая международная школа духов косметики и пищевых ароматов. В Осметеке две тысячи ароматов – только самые лучшие, только ольфакторные шедевры! Какие-нибудь низкопробные водички туда ни за что не возьмут! Ну, большинство духов, конечно, французские, но есть и из Америки, из Италии, из Германии, из Японии, Испании, из остальных стран так, по одной штучке… Из России аж пятьдесят духов! Я так гордилась, а Жан, он очень славный, он меня дразнил немножко, но я на него не обижаюсь. Жан – осмотекарь, он служит там и состоит в комиссии для классификации ароматов. К ним каждый год присылают несколько духов, и вот осмотекари собираются, приглашают знаменитых парфюмеров и обсуждают – достоин этот аромат храниться в осмотеке или нет? Ясно, что формулы духов – это коммерческая тайна марки, но иногда формулы духов все же передаются осмотеке.
На этом месте Стаськиного рассказа отец довольно громко хмыкнул, но сестра не обратила на это внимания. Вообще, она гораздо проще относилась к отцу, чем я, и мне видно было, что он даже доволен этой ее дружеской небрежностью.
– Обычно формулы передают наследники фирмы-производителя в том случае, если эта фирма прекращает свое существование. Так было с духами Коти, Убигана… Время от времени марки передают формулы еще при жизни фирмы, если очень доверяют хранителям осмотеки. Жан…
Заметив улыбки на наших лицах, Стаська махнула рукой и продолжала:
– Жан занимается тем, что воссоздает утраченные духи. Ароматы, которые сняли с производства, всякие ароматические снадобья, которые использовали десятки, сотни лет тому назад!
– Наш человек, – подмигнул мне Аптекарь.
– Представьте, папа, он по рецепту, сохранившемуся в историческом трактате Плиния Старшего, воссоздал ароматическую помаду, которую использовали в первом веке нашей эры. Ею римляне мазались перед ужином для возбуждения аппетита, она у них вроде горчички была, только не внутреннего, а наружнего употребления!
– Да-а, отличная вещь, – пробормотал Аптекарь и быстро отошел к окну. Я поняла, что потрясен он не успехами Жана, а обращением «папа» и хочет скрыть от нас свое лицо.
– Еще он реконструировал одеколон, которым пользовался Наполеон, тот самый, великий император! Он обещал мне подарить флакон – хотите, папа, я вам подарю?
– Хочу, – промычал Аптекарь.
Кажется, он был на грани.
Стася все так же ничего не замечала.
Или делала вид, что не замечает, хитрюга?
– Там так было интересно! Знаете, в осмотеке очень сложные условия хранения. Духи надо защищать от тепла, солнечного света и даже от воздуха. Поэтому все сосуды хранятся в специально оборудованном огромном таком подвальном помещении, где поддерживается постоянная температура в двенадцать градусов по Цельсию, и боже упаси хоть на полградуса больше или меньше! Сосуды, в которые духи наливают, предварительно изнутри обрабатываются аргоном, специальным газом, который вытесняет кислород. Стоят эти сосуды там, как книги в библиотеке – по алфавиту. Но мне, конечно, только на минуточку позволили туда заглянуть, а потом мы сидели в маленьком зале, но и там было страшно все интересно – я нюхала духи, а Жан мне все рассказывал… Рассказал всю всемирную историю парфюмерного дела, все показывал, объяснял… Он такой милый, так много времени мне уделил, а ведь у него полно работы – он и духи воссоздает, и в Версальской торговой палате служит, и с парфюмерными фабриками переписку ведет, ездит часто в Россию… Говорил, что обожает русскую парфюмерию, что у них есть и «Красная Москва», и духи «Восток», в честь полета в космос названные, и «Олимпийский мишка», выпущенный в честь Московских Олимпийских игр, которые в восьмидесятом году прошлого века были… И мы так сидели и все разговаривали, разговаривали, а когда я очнулась, – смотрю – утро уже…
Мы со Стасей переглянулись, и она вдруг залилась ярким румянцем.
– Жан готов был отвезти меня к Малышу. Но я сказала – нет, не надо, я к нему не вернусь больше никогда. Только у меня ни паспорта, ни телефона, ни денег – ничего нет. И Жан отвез меня к русскому консулу, а там сразу устроили настоящий переполох, и я узнала, что вы меня ищете. Я чуть не упала в обморок, а Жан просто был вне себя…
Отец завел глаза к потолку и шумно вздохнул. Я скрыла улыбку – что-то подсказывало мне, что про Жана мы еще много раз услышим…
Потом, когда отец уехал, Стаська рассказала мне некоторые детали.
Во-первых, выезжая в Париж, в музей Фрагонара, она предполагала, что к Малышу больше не вернется. Не то чтобы она всерьез планировала бегство, нет. Но допускала, что может быть всякое. Ей было очень жаль оставлять мои вещи. Особенно – платье Эли Сааба.
Стася догадывалась, что вещи пропадут.
И она решила надеть платье, чтобы сберечь хотя бы его.
Разумеется, поверх она накинула кардиган, который совершенно скрыл под собой дивное творение ливанского кутюрье. Так она и ходила по музею Фрагонара – черный трикотаж скрывал нежнейший шелк цвета слоновой кости, как невзрачная раковина, дремлющая на морском дне, скрывает в себе матово светящуюся жемчужину.
И вдруг увидела Жана.
По словам Стаси, она сразу и безусловно поняла, что создана для этого человека. Что она жила, росла и старалась быть красивой – только для него. Только в перспективе их грядущей встречи. И если она потеряет его, то сам смысл ее жизни исчезнет. И дело даже не в том, что Жан ей понравился, хотя он, конечно, замечательный, у него такие славные руки и волосы…
А вот просто – исчезнет смысл.
И с этим надо немедленно что-то делать.
А Жан совсем не обращал на нее внимания.
Он был страшно увлечен своей лекцией и стоял в плотно обступившей его толпе.
И тогда Стася пошла ва-банк.
Она распахнула черный кардиган.
Из-под неприглядной скорлупки жемчужницы вырвалось перламутровое сияние. Плиссированный нежнейший шелк цвета слоновой кости, по корсажу рассыпаны вышитые лепестки роз, на плече кружевной медальон, отделанный перьями марабу, и по всей юбке тут и там вспыхивают кристаллы, матово светят жемчужины. Красота платья стала Стасиной красотой, словно она так и родилась в жемчугах, кружевах и блестках. Жан увидел ее и даже пошатнулся, сраженный красотой. Он тут же и безоговорочно понял, что именно эту девушку ждал всю жизнь, и двинулся к ней сквозь толпу туристов, прокладывая себе путь, как маленький, но упорный катер через бурное море. Они познакомились и сумели договориться, и ушли из музея Фрагонара вместе. Малыш ждал «невесту» у входа, он никуда не уходил. Стася была настроена очень решительно и сказала ему несколько слов, предложив расстаться по-доброму. Но тот не понял хорошего отношения и попытался применить силу. Тогда вперед вышел Жан, с юности занимавшийся боксом, и одним ударом нокаутировал долговязого Малыша, уложив его на и не такие виды видавший парижский тротуар. Вслед за тем влюбленные бежали. Они и в самом деле посетили осмотеку, где градус близости, если можно так выразиться, между ними еще более вырос. Стася и Жан провели исполненную безумной страсти ночь на узкой кушетке в его кабинете, а наутро отправились с повинной головой к консулу. Но они договорились никогда, никогда больше не расставаться, и очень скоро встретятся снова…
Я слушала эту чудесную сказку и думала:
«Кстати, а что ж Макаров? Он-то почему мне так давно не звонил?»



Глава 12

Мне казалось, что мы теперь заживем на полную катушку: будем мечтать, путешествовать, узнавать мир и друг друга. Лето, действительно, выдалось замечательное.
Для начала Макарова представили наконец Аптекарю, и он дал «добро» на то, чтобы мы посетили Францию, где уже была Стаська. Правда, перед самым отъездом отец пригласил Жана к себе и имел с ним долгий разговор тет-а-тет. Из кабинета Аптекаря Жан вышел каким-то бледным и взмокшим, все время отводил глаза и пугался, когда я брала его за руку. Что там такого наобещал ему Аптекарь в случае некорректного со мной обращения, я так и не узнала.
Мы поехали в Париж, где познакомились со Стаськиным Жаном, мсье Куэрте. Он оказался постарше Макарова, и вообще я представляла его себе иначе – мускулистым красавцем с кудрявыми волосами и белозубой улыбкой, а он оказался невысоким, узкоплечим, зябким, в вязаном жакете… Вот кудри у него действительно были, прекрасные кудри, уже начавшие, однако, редеть. Но он оказался так добр к нам, так заразительно смеялся, так интересно рассказывал, что мы полюбили его сразу же и безоговорочно.
У Жана Куэрте была заветная мечта. Он хотел предпринять экспедицию в Африку на предмет поисков уникальных ароматов. Мы все вчетвером стали строить планы экспедиции, а Стася даже купила пробковый шлем, необходимый, по ее мнению, для прогулок по Африке. Но наше прожектерство, как тонкий лед, разбито было Аптекарем, который потребовал немедленного нашего с сестрой возвращения в Россию.
По дороге Стася была очень недовольна, дулась и бормотала:
– Жила я себе, как вольная птичка, а тут здрасте-нате: папашенька к себе требуют… Я взрослая девочка, между прочим, спокойно могу замуж выйти, и пусть он особенно-то не командует!
Но подчинилась воле Аптекаря.
А тот выкинул фортель: решил посадить нас за парту.
– Если вы обе сходите с ума по парфюмерии, – объяснял он нам, – то вам следует получить хотя бы первоначальное образование. Потом можете поступать на высшие парфюмерные курсы, хоть в Москве, хоть во Франции!
– И где же мы будем получать это первоначальное образование? – поинтересовались мы со Стасей хором.
Мы теперь часто говорили хором. Мы стали очень похожими. И все не уставали обсуждать, как это вышло так, что в один и тот же день мы встретили мужчин своей жизни – да еще и зовут их одинаково!
А вот теперь отец еще и решил дать нам одинаковое образование, а именно: химическое.
Мы протестовали.
Но возражать Аптекарю было бесполезно.
Через месяц он сам понял, что его проект провалился. Мы оказались абсолютно бездарны в смысле химии!
Обе.
Аптекарь обижался на нас, устраивал сцены.
Приглашал репетиторов и прогонял их.
Брался сам объяснять нам задачи и убеждался в нашей полной неспособности решить хотя бы маленькую, элементарную задачку по химии!
Наконец он сжалился и позволил нам бросить учебу.
– Ах, да делайте вы, что хотите, – сказал он нам и закрылся в своем кабинете, громко хлопнув дверью.
Мы подождали, когда отец немного успокоится, и пошли к нему на поклон.
Стася мечтала изучать историю парфюмерии в Париже.
А мне вообще не хотелось учиться.
Мне хотелось выйти замуж.
Тем более что Макаров уже предлагал.
Правда, он как-то робко предлагал. И всякий раз оговаривался, что должен еще испросить позволения моего батюшки.
Крепко, видимо, напугал его Аптекарь.
И я сказала:
– Папа, мне нужно знать, в конце концов, что ты сказал Макарову.
– Чтобы он не очень-то губу раскатывал! – фыркнул Аптекарь. – Ишь, счастье ему, рыжему, привалило – такую красавицу, да за так получить! Вот я ему и заявил, что за тебя даже один барон сватался, да от ворот поворот получил. У меня, сказал, на тебя другие виды. Может, я тебя за принца мечтаю выдать. А что? Вон Виндзоры – какие женихи приличные. Стаська бы за старшего вышла, она любит постарее…
– Папа! – оскорбленно завопила Стася.
– А что? Я правду говорю. А тебя бы за младшего выдал, тебе ж рыжие нравятся…
– Папа! – закричала и я.
Высмеявший нас Аптекарь выглядел очень довольным.
– Пусть твой Макаров придет ко мне потолковать. Я еще подумаю, можно ли ему тебя доверить, – сказал Аптекарь угрожающе.
Но я уже не боялась отца и не понимала, как я могла бояться его раньше.
Почему мы были так замкнуты? Почему не могли говорить, как все нормальные люди?
Груз вины, тяжесть сомнений, печаль и одиночество разъединяют людей. Легче всего отдалиться друг от друга, накрыть сердце колпаком и жить, не чувствуя ничего.
Быть близкими людьми – ежедневный труд.
Титанический труд.
Потому что, чтобы оставаться близкими людьми, вы должны приближаться друг к другу постоянно. Все время идти друг к другу.
Если вы не приближаетесь – вы отдаляетесь.
Таков закон. И я это поняла.
Не слишком-то рано, можно было и пораньше.
Но хорошо и то, что не слишком поздно.
Макаров поговорил с отцом и сделал мне предложение.
На свадьбу приехала Стаська со своим Жаном.
Аптекарь, кстати, признал, что сестра обскакала меня – ее Жан оказался кавалером ордена Почетного легиона и имел титул.
Но меня мало волновали все эти сословные игрища.
Я была рада тому, что на мою свадьбу приехала мама.
Я ждала ее со страшно колотящимся сердцем и больше всего на свете боялась ее не узнать.
Но узнала сразу же, как только она появилась в дверях – высокая, красивая, загорелая. Мама обняла меня, и мы всплакнули чуть-чуть. Но не сильно, потому что силы нам еще пригодятся.
Нам нужно приближаться друг к другу.
Мы отмечали девичник втроем – я, Стася и мама.
Я была очень счастлива, но у меня было странное предчувствие.
Что-то должно было случиться.
Хорошее? Плохое?
Этого не я знала.
И это случилось утром.
Я глаз еще не успела разомкнуть, а все запахи, которые были в комнате, бросились ко мне и обступили меня. Пахло моим кремом, которым я на ночь мазала лицо.
Пахло мамиными духами – «Eternity» от Келвина Кляйна и Стасиными, подаренными ей Жаном, очень тонкими и своеобразными, но несущими в себе струю циветты, маленького и крайне вонючего зверька.
О-о, и зачем я это почувствовала!
От мебели пахло полиролем. От постели – кондиционером для белья. От занавесок – пылью. Из сада тянуло не только расцветающими пионами, но и навозным душком, а также кошками. Из кухни поднимались ароматы тостов и кофе.
И тут я все поняла.
Дар судьбы, говорил Макаров?
Вот, теперь он у меня есть.
Идеальное обоняние.
Я смогу стать парфюмером. Быть может, гениальным парфюмером. Если я чувствую со второго этажа, что минувшей ночью какой-то бродячий кот пометил дальнее дерево в саду, то у меня и в самом деле появилось недюжинное ольфакторное дарование, подарок высших сил на мою свадьбу.
Правда, дарование это причиняло и серьезные неудобства.
Для начала мне пришлось заново сварить кофе. Аптекарь сделал это сам, свежевымытыми руками, и кофе пах его мылом.
Потом я попросила парикмахера, явившегося делать мне прическу, обойтись без лака для волос. Выдержать распыление едко воняющей жидкости над своей головой я не могла.
Мое свадебное платье было прекрасно.
Это был корсаж из старинных ирландских кружев, которые последние сто лет пролежали в сундуке вместе с мешочком лаванды.
Юбка, сшитая молодым амбициозным модельером, – он злоупотреблял герленовским «Ветивером».
И фата, единственное, что не доставляло мне неудобств. Она пахла оберточной бумагой, вот и все.
Потом мне пришлось выгнать из лимузина Кузьмича. Старик чуть не обиделся насмерть, но я же не была виновата, что ради праздничка он так щедро воспользовался одеколоном, что в машине невозможно было дышать! Пришлось Аптекарю повести автомобиль самому, а Кузьмич потрюхал за нами следом на своем транспорте.
К счастью, Макаров забыл про одеколон. Он вообще про многое забыл и выглядел странно – встрепанный, с воспаленными глазами. Я бы подумала, что он слишком бурно справил мальчишник. Но перегаром от Жана не пахло.
Ну, вот ни капельки.
А вот слабое эхо всевозможных ароматов словно въелось в его кожу.
И вдруг я догадалась.
– Ты что, всю ночь делал для меня духи?
Макаров отодвинулся от меня едва ли не со страхом.
– Я заикаться начну из-за вашей семейки, – сказал он мне. – Мало того что ты оказываешься не бедная девочка-продавщица, а наследница заводов, газет и пароходов, королева анальгина, принцесса валидола. Мало того, что моя будущая теща выглядит так, как будто сошла с обложки «Вог». Мало того, что мой будущий тесть грозит мне самыми ужасными карами, если я не смогу составить твое счастье… так напоследок выясняется, что ты ведьма!
– Да-да. И ведь ты еще не знаешь обо мне всего. Так что подумай как следует. Может быть, не поздно еще отступить?
– Нет уж. Я так мучался утром, завязывая галстук. Не хочу, чтобы мои мучения пропали втуне.

Хорошо, что мой букет невесты был собран из цветов, не имеющих запаха, иначе бы я просто с ума сошла. Но в зале, где важная матрона регистрировала наш брак, стояли два огромных букета белых лилий. Струящееся от них густое благоухание едва не довело меня до обморока. А служащая ЗАГСа, как назло, пользовалась духами «Gold» от Даны Каран – в них солирующей нотой тоже был аромат белой лилии…
Я была рада, что мы решили отказаться от традиционного банкета и построить свадьбу по европейским обычаям – выпить с гостями бокал шампанского и отправиться в свадебное путешествие. Как бы я перенесла застолье с острыми, сладкими, приправленными пряностями блюдами? Ведь пока я не привыкну к своему новому дару, мне придется довольствоваться более чем скромным рационом: только овощные и фруктовые салатики не вызывают у моего обоняния чувство протеста.
В банкетном зале Макаров улучил момент и утянул меня за портьеру.
– Это мой тебе свадебный подарок, – сказал он, протягивая мне крошечный флакончик, по виду – старинный. – Знаешь, я все-таки смешал для тебя духи. Может быть, это не шедевр. Но они одни-единственные в мире, и я сделал их для тебя. У них пока нет имени.
Мне не нужно было открывать флакончик, чтобы понять, из чего состоят эти духи.
Блаженно-медовый, бесконечно прекрасный, неотразимо нежный аромат. Горечь гальбанума затушевана туберозой, красный перец оттенен ноткой жженого сахара, а в базе – развратная белая амбра и строгий кедр.
Непостижимое, противоречивое сочетание.
Все это я изложила Макарову.
И вполне насладилась радостно-изумленным, недоверчивым, ликующим взглядом его глаз. Его ярко-синих, таких дорогих мне, самых красивых на свете глаз…
Чтобы довершить свое торжество, я открутила серебряную пробочку и подушилась его духами.
И тут гальбанум и тубероза, красный перец и жженый сахар, белая амбра и кедр – все они навалились на меня, и стало трудно дышать.
Следовало как-то избавиться от этой оккупации запахами, но мне как-то ничего в голову не пришло.
Мне скрутило желудок, и пришлось очень быстро убежать в сторону туалетных комнат.
К счастью, Стася вовремя поняла, что мне нужна помощь. И кинулась за мной – выполнять обязанности подружки невесты, не забыв прихватить косметичку.
Уфф, ну что я вам скажу?
Не самый лучший ответ молодому мужу на его подарок?
– Александрина, что происходит? – кинулся ко мне Макаров, когда я, уже подкрашенная и освеженная, вернулась к гостям. В каждую ноздрю мне был забит крошечный ватный тампон. Это несколько спасало меня от вихря запахов.
Хотя и не до конца.
Вернув Макарова на исходное место за портьеру, я поведала ему историю появления у меня чудесного ольфакторного дара.
– Понимаешь, сегодня, с самого утра…
Выслушав меня, Макаров рассмеялся.
– Да, – сказал он. – Это дар судьбы. Ты права, глупышка.
И жестом, исполненным самой нежной ласки, положил руку мне на живот.


Примечания



1

Непатентованный лекарственный препарат, являющийся воспроизведением оригинального препарата, на которое истек срок патентной защиты.



2

Кенотаф – надгробный памятник, который не содержит останков покойника.



3

Положение обязывает.



4

Иссоп – синий зверобой.



5

Харассмент – домогательство.




          See more books in http://www.e-reading-lib.com