Книга: Ветлужцы



Ветлужцы

Андрей Архипов

Ветлужцы

Глава 1

Небесные хляби разверзлись почти сутки назад, неистово хлеща упругими струями речную поверхность и листву прибрежного кустарника. Они словно винились за три недели жаркой, сухой погоды, и теперь пытались разом возместить пересохшим водоемам и пожухлой растительности весь недостаток влаги за эти дни. Казалось, что вокруг остался лишь дождь, заполнивший собой все окружающее пространство, а все живое замерло, пережидая буйство стихии.

И, тем не менее, по руслу Ветлуги на ощупь шли три ушкуя, лениво перебирая веслами поверхность реки. Шли сквозь сплошную стену воды, повинуясь наитию и слабому отблеску утреннего света, едва пробивающемуся через пелену туч. Почти от носа до кормы суда были затянуты плотными навесами из парусины, но это не спасало положения. Глубокие лужи копились на провисших полотнах, прикрывающих гребцов от разбушевавшихся дождевых потоков, и прорывались в разные стороны стремительными ручейками.

В один из таких моментов на носу головного судна появился ратник, чья коренастая фигура была с головы до ног закутана в какое-то подобие плаща. Его воинскую принадлежность выдавал лишь меч, вздымающий полы верхней одежды. Именно своим оружием воин ненароком задел стойку, на которой крепился тент, и струя воды тут же обрушилась ему на спину, вырвав из уст негромкое ругательство. Последнее плавно перешло в натужное сипение и ворчливое замечание куда-то в сторону:

— Федька! Отчего полотно не закрепили, как следует? Руки бы вам всем оторвать и пришпилить к заднему месту! Может это тебя заставит головой думать? Кха-кха... — речь сменилась надсадным кашлем и хриплой удушающей одышкой.

— Так второй день льет как из ведра, Захарий Матвеич! Сил уже нет никаких! А холстина размокла, да растянулась, — следом за первым ратником показалась курчавая голова второго. — Отлежался бы ты, не ровен час, сляжешь в бреду. Вон как жаром-то пышешь. Нечего было ночью по мокрому лесу шататься, дозоры проверяя! Кто тут в глуши такую рать рискнет тронуть?

— Кто-кто... А то ты не слышал кто? Не сам ли серебришко отстегивал за речи доверенные? Вот к ним и идем, кха-кха... Ладно, давай под навес вернемся, есть, кому за рекой смотреть.

Оба воина вернулись под громыхающий дождем тент, но постарались остаться вне зоны слышимости других членов судовой команды. Даже восклицания в порыве запальчивости вырывались у них слегка приглушенно.

— Вот отчего ты, оказывается, товарищей своих дожидался, — повертел головой Федор. — Новое дело затеял? А я то всё голову себе ломал, зачем ты у черемисов топтался? Сукном да поволоками заморскими у них торговать, это... Это как хлеб по зернышку продавать, в то время как в соседней лавке пудами отвешивают! Лишь людей насмешим тем десятком сороков белок, что на дне бочки сложены. И то ведь по шкурке у этой нищеты выменивали — как вымело у них все...

— То-то и оно, что лишь по весне за пушной рухлядью все ходят. Но ныне у нас другие заботы, а расторговаться сукном да аксамитом можно и в Муроме том же, кха-кха...

— А с весью разбойной что делать будем? На щит возьмем?

— Кха... Не ведаю, Федька. С одной стороны, дела мне до того купчишки и людишек его нет. Набрал каких-то голодранцев из низов новгородских, да ушкуйничал среди чуди да югры. Вон, Кузьма, — взгляд Захария скользнул в сторону соседнего судна. — Он лишь рад тому, что на той части важских земель, где он выкупил право дань собирать, одним лихим ушкуйником меньше стало. С другой стороны, хоть и оборванцы они были, но из Новгорода и посадов его!

— Точно! Наказать окрестных душегубцев надобно, дабы неповадно было им трогать людишек наших.

— Это так, но по здравому размышлению не такие уж они и злодеи, иначе послухи не стали бы их выгораживать. Ты же сам слышал, что покарали они того купца за нападение на местного воеводу, а тех, кто после этой бойни остался в живых, — судили!

— Так не по-нашему судили!

— Ну, так там в большинстве своем отяцкие людишки живут, они под Правдой Русской и не ходили никогда. А ряда с ними у нас не было, да и не будет! Таких примучить одним пальцем можно...

— И нужно! Но не нам! Не понимаю я, зачем ты в это дело ввязался, Захарий Матвеич. Какой тебе с этого навар будет? Неужто чутье купеческое на этот раз подвело тебя?

— Ха... Как было не влезть к медведю в берлогу! Ведь по дешевке мне ивановские скорлат отдали, а водмол так и вовсе за бесценок. Ступай, говорят, Захарий, до Мурома через Ветлугу реку, ищи там купца Онуфрия, да продавай наш товар себе в прибыток. А коли узнаешь что про него худое, так торопись вернуться, в долгу не останемся. И если разорение ему какое учинено было, так по мере сил накажи тех разбойных людишек... И Кузьму с Якуном мне сосватали. Скажи, Федька, с чего бы это им такую силищу посылать, а? До разговора со мной уже прознали что-то про дела ветлужские?

Федор протер ладонью мокрую от дождевых капель бороду, стряхнул брызги вниз и наклонился к самому уху купца:

— Не мое это дело, Захарий Матвеич, но про буртасцев мы тоже с тобой слыхали. А их было не меньше, чем нас на ушкуях. Уж лучше подешевле сукно развозить, да локтями его продавать, чем головы свои понапрасну класть за такие вот подачки.

— Кто бы еще дал мне его по доброй цене! В розницу у суконников не укупишь, а весь товар с того же Готланда эти мерзав... они целиком скупают. Нет у меня столько серебра, дабы встрять в ту торговлишку! А вот если на щит местные поселения взять, тогда смогу и вклад церковный в Ивановское общество внести, а не просто монетами на покупку сукна разжиться. Да и ты, небось, долю захочешь выкупить, а? Вижу-вижу, по глазам заблестевшим. Не торопись с этим, обучись сперва. Ты ведь лишь прошлой весной помощником моим стал... Ха! А сколь со мной ходишь всего, годков семь уже? Ох, время летит! Совсем молодым ведь тебя брал к себе...

Тонкий медвежий рев перекрыл шум дождя, заставив скривиться Захария и вздрогнуть Федора.

— Опять изгаляться начал, — чуть не сплюнул купец на узкую дощатую палубу под ногами.

— Вот-вот, отпустил бы зверя, авось выживет, — поддержал его Федор.

— Да не про косолапого я! Медвежонок тот надоест ему когда-нибудь и прогонит он его в лес. Над нами всеми Завидка издевается, насилу спроворил я его к Кузьме на день. И дернул же меня нечистый на него согласиться... Об этом более всего жалею. Хотел купцу знакомому угодить, когда тот предложил мне сына младшего до осени в обучение. Даже подумал вначале, что это ивановские мальца пихают для погляда за мной, ан нет... Видать, не знал мой знакомец, что делать с этим убогим. А ныне я не ведаю, как от него отделаться, какое уж тут обучение! Вроде слушается во всем и умом не скуден, да ведь каждый день что-то учиняет, стервец. Один раз драку с черемисами затеял, так я насилу откупился отрезом, потом дружинных двоих подначивать стал...

— Это когда он их уйти уговаривал?

— Ага. Давайте, мол, сбежим, захватим лодку малую и купцов щипать начнем на Волге реке. Те ко мне ринулись с наветом, а я сразу в ответ ему спрос учинять: зачем он людишек моих баламутит? А этот... шутка, мол, то была, а дружинные твои на нее купились! Кто же знал, что умом они не богаты? Тьфу... кха-кха... А когда мы весной медведицу на рогатину посадили и он детеныша ее на ушкуй взял и в короб засадил? И ведь как хитро это обставил, шельмец: со мной поспорил, что плясать его выучит и гадить лишь на берегу мохнатый будет! Одно радует — он почти все лето на погосте просидел и на глаза мне не показывался. А вечор что удумал... Не знаешь? Шелом на зверя своего привязал и палку вручил, дабы тот ее обеими руками держал, будто меч это. Прохожу мимо, людишки мои улыбаются, да взгляды прячут... Никак меня через этого топтыгина им высмеивал! Ссажу на берег, как есть ссажу стервеца или измордую до посинения! Что угодно пусть его отец мне высказывает потом...

— Дымы, Захарий Матвеич, дымы! Умудрился кто-то развести под проливным дождем! — донеслось с носа ушкуя.

— К берегу, кха-кха... — закашлялся купец от громкого возгласа. — Подсушиться надобно и согреться...

— Лодья! Наперерез нам идет!

— Вот и добре, поднимай людей, Федор... На руле! Правь на дымы!

Ушкуй медленно повернул к правому берегу, разворачиваясь по пологой дуге и сближаясь с лодьей, которая до этого момента шла наперерез, а потом встала, ощетинившись веслами. Наконец, щетина на встречающем судне втянулась, а само оно стало против течения, медленно сползая вниз в слегка тающую пелену дождя.

— Сей миг подойти бы и взять нахрапом, — выразительно заглянул в глаза своего начальства Федор. — С обоих бортов вместе с Кузьмой, а?

— Ээ-э-х, избави тебя Бог, Федька, из-под руки моей когда-нибудь выйти, — жалостливо поглядел на него Захарий. — Глянь, как на лодье щиты вздеты над бортом и сулицы меж ними торчат! Да и судно у них выше нашего, так что на него забираться надобно, а не прыгать с разбега. Наверняка и луки изготовлены, под навесом до поры держат, так что малой кровью не возьмешь. Да и подумай, что брать-то? Лодью в пять гривен? Десяток замшелых кольчуг? Ну, наберешь ты даже на сто гривен кун доспехов, а какими потерями это достанется? Это же не торговая лодья, а дозорная... Ох, крепко сторожится местный люд.

— Ну, доспехов и оружия поболее будет, Захарий Матвеич, — неуверенно возразил Федор.

— Тем более! Ума у тебя нет, Федька! Что же ты за купец будешь, если только прибыток считаешь, а убытки оценить не можешь. Кха-кха... Да к тому же половина тех доспехов иссечена будет, а часть воев вовсе за бортом окажется и на дно уйдет. И не в том даже причина моего недовольства тобой. О главном ты забыл, о деле! Завалишь его по своей глупости, так тебе из купцов в Новгороде никто руки не подаст потом! Да и воев на ушкуй не найдешь, раз слава о тебе недобрая пойдет. Тебе серебро давали, чтобы ты разбой учинял или дело делал?

— Не ведаю о серебре ничего, Захарий Матвеич, — растерянно поморгал ресницами Федор. — Да и не разбой это будет...

— Как до тебя туго иной раз доходит! Если бы не умел счет правильный товару вести, то разжаловал бы давно... А товар по дешевке — это не серебро по-твоему? Вызнать нам про купца этого надо, вернуться и доложить обо всем. А остальное — как придется. Понял? Суши весла!

Ушкуи один за другим ткнулись носами в песчаную отмель и замерли, дожидаясь, пока лодья, выгребая против течения, не подойдет к берегу. С ее носа прыгнул немолодой уже воин с иссеченным морщинами лицом и, пройдя половину расстояния до ушкуя, замер, опустив левую руку на оголовье меча. Захарий, покряхтев и прокашлявшись, постарался солидно спуститься по сходням ему навстречу, а в конце пути отвесить уважительный поклон. В ответ он получил поклон более сдержанный и вопрос, произнесенный не самым радушным тоном.

— Зовут меня Пычей, представляю я воеводу нашего на заставе сей... Да и не только на ней. Кто такие будете и куда путь держите?

— Новгородские мы, — осторожно начал свою речь купец. — Сам я Захарий, Матвея сын. А со мной сотоварищами Кузьма и Якун. Торговать идем сукном в Муром, но наведываемся и по ветлужским поселениям с той же целью. У черемисов были, к вам вот пришли. Не подскажешь ли, славный Пычей, где тут у вас можно успешно расторговаться? Кха-кха... И кто тут живет? Какому князю подчиняетесь?

— Слишком много вопросов, не менее славный Захарий... Но отвечу. И с киевских земель у нас людишки есть, и удмурты здесь издревле живут, и черемисы в округе обитают во множестве. Однако вижу, что занемог ты и лечение тебе надобно. Жаром так и пышешь, да и глаза неровно блестят. Коли поручишься за людишек своих, то отведем тебя в поселение, где лекарь наш обитает, а их рядом с весью поселим, под навесом пусть обсушатся. Плыть тут не так, чтобы долго... к полудню будем, там и расторговаться попробуете. И товарищи твои пусть обещание дадут, что не имеют к нам злого умысла.

— Даю я такое поручительство и за себя и за них. Кха... А что, добрый лекарь у вас? А то еще двое хворых у меня на ушкуе... Расплачусь сразу же честь по чести.

— Лучший окрест. Может, и в Новгороде у вас такого нет. А серебришко свое побереги пока. Сначала излечись, а потом, как говорит полусотник нашего егерского полка, будем меряться у кого добрые дела, хм... длиннее. Ну, раз поручился за всех, тебе и отвечать. За нами следуйте.

Сверкнув глазами, Пычей вернулся к своей лодье, которую сразу же начали отталкивать от берега. А Захарий в задумчивости вернулся к ушкуям, где был атакован вопросами спрыгнувших к нему на песок купцов.

— Давайте ко мне на борт, там про все уведомлю. Кха... Однако сразу скажу: если вой мимоходом роняет слова о своем полусотнике и каком-то полке ратном, то без должного выведывания я сам остерегусь их трогать и вам не дам. Меня знаете, не дай вам Бог поперек моего слова что сделать!


* * *


Завид осторожно пробирался сквозь густые заросли, поминая через каждые пять минут нечистую силу. Нет, в лесу "гостем" он никогда не был, проведя на заимке отца почти все свое детство, но тут была самая настоящая чащоба. Иной раз деревьям было некуда падать, и они гнили прямо на корню, грозясь обрушить свои тяжелые склизкие стволы прямо на его голову. Стоило признать, что в таких мрачных местах Завид все-таки изредка бывал. Еще с той поры как он начал осваивать воинскую науку, отец стал брать его с собой в походы, так что болотистые леса новгородских земель и сумрачные чащи Заволочья были ему не в новинку. Однако он в первый раз продирался через такие дебри в одиночку.

Как-то раз его батя сказал, что семейное купеческое дело Завиду светит только в том случае, если со старшим братом что-то случится. Но в любом случае достанется конь добрый, доспех полный и острый меч харалужный. А также помощь в любое время и серебра немалое количество в том случае, если захочет обзавестись собственным хозяйством. Не так уж и мало, с одной стороны. С другой, — каждый новгородец от своего родителя броню и коня должен получить, чтобы не преуменьшалась сила ратная родной земли. Так уж издавна заведено. Однако Завид не обижался ни на отца, ни на брата.

Во-первых, именно они занимались с ним военной подготовкой, не доверяя никому это важное дело. Дорого?го стоило отрываться от дел купеческих, состоя в золотой сотне самых богатых людей новгородских, пусть даже далеко не в самом начале этого списка. Правда, понимать это Завид стал только теперь, когда ему исполнилось шестнадцать лет, и на подбородке уже проклюнулся светлый пушок будущей окладистой бородки. А отец ведь уделял ему внимание каждый день, обучая мечу и лучному бою. Лишь, когда стало совсем невмоготу из-за того, что пришлось проводить в постоянных разъездах не по одному месяцу, передал его обучение Мирославу, своему старшему сыну. И не без пользы, гонял тот младшего братика так, как чужой ратник гонять не будет, ни капли не жалел. Зато, как понимал теперь Завид, такая забота лишний раз поможет ему выжить в нелегкой ратной жизни, так что воспитанием родительским он был очень доволен. Вторым же доводом, его утешавшим, было твердое убеждение, что не стоит делить мошну купеческую на несколько частей, иначе дело всей семьи без большого оборота может и загнуться. Какая уж потом помощь! Это понимал даже последний их холоп. Да и заниматься торговлей ему самому ничуть не хотелось.

Однако была еще одна причина спокойного его отношения к тому, что не он получит наследство — Завид просто любил старших родичей, несмотря на то, что доставалось ему за свой проказливый нрав от обоих довольно сильно. Получал так, что кожа в одном месте теперь на редкость дубленая и боль он терпеть может как никто другой. Но вот то, что они встанут за него горой в случае опасности, сомнений не вызывало, поскольку доказывалось не раз. Наказывать дозволялось только им, другие тронут — отец запросто мог поднять на защиту всю улицу. Родитель проказливого отпрыска всю жизнь строго проводил разграничение: тут свои — их не обидь, потому что они встанут за тебя в случае чего. На соседней улице — другое общество, с ними лучше не ссориться, но и волю давать не надо. А вдалеке от новгородских пятин — чужаки. Там было позволено многое, хотя шкодить и отсиживаться за чужой спиной дозволения не давалось и в этом случае. Не сумеешь защититься — не лезь.

Из-за этого, кстати, отец и отправил своего младшего сына поплавать с другим купцом. Захотелось ему посмотреть, что получится, если тот выпустит весь свой пар без пригляда родичей. Сдюжит или сломает себе шею? Все это Завид понимал, но иной раз обстоятельства и его неуемный характер были сильнее. Вот, к примеру, драка с черемисом. Ну не понравилось тому, как Завид фыркнул, оглядывая его коня. А что он должен был делать, глядя на эту клячу? Разве что всплакнуть, глядя на ее длинные зубы, провислую спину и мягкие бабки... Ну, да тот получил потом сполна за свои оскорбления.



Однако на текущий момент все обстоятельства играли в его пользу, а строптивый нрав никому из окружающих не мешал. Началось все с прибытия в черемисскую весь, которую почему-то называли Переяславкой. Вообще-то непонятно, чье это поселение, потому что попадались и белобрысые рожи, надоевшие с самого Новгорода и раскосые физиономии, более присущие каким-то степнякам. Были и отяки, которые себя называли удмуртами. Кроме того, два десятка черемисских воинов прохлаждались около ворот веси, временно побросав там свои пожитки. Сразу же по прибытию новгородцев им пришлось освободить крытый навес, сооруженный на пажити неподалеку от речного берега.

Точнее, это сооружение только называлось так, а представляло собой почти достроенный длинный сруб, поставленный около лесной речушки, впадающей в Ветлугу. Не хватало у него только дверей, а также не были прорублены оконца под крышей для выпуска дыма. Когда Завид увидел, из чего у этого навеса сооружена крыша, у него аж челюсть отпала! Надо же, доски на это дело догадались внахлестку пустить, ну... горбыль большей частью, конечно, но все равно... еще бы золотыми листами покрыли, как купола у церквей! Однако после дождя, который, не переставая, лил почти два дня, этот навес показался новгородцам манной небесной, учитывая, что внутри стояла пышущая жаром огромная печка на дубовых сваях с трубой, уходящей через крышу. Что такое манна, Завид не знал, с трудом постигая премудрости писания, но неоднократно слышал о ней от новгородского батюшки, который служил в небольшой деревянной церквушке на их улице. И только скинув промокшую одежду и повесив ее сушиться рядом с этой печкой, он понял, о каком счастье говорил священник. Вот в таком неземном блаженстве он провел несколько часов, и даже едкий запах сушившихся портянок ничуть не задевал его обостренное чутье.

Когда же под вечер дождь прекратился, пришел Кузьма и сказал, что Захарий Матвеич совсем слег, а пока он недужит, необходимо осмотреться окрест и понять, что происходит вокруг веси. После чего кликнул охотников на это дело. Причем пойти они должны были без доспехов, оружия и, конечно же, в тайне от хозяев. Завид вызвался вместе с двумя другими желающими, тем более, что благостное настроение и не думало ухудшаться.

Как только стемнело, три тени бесшумно выскользнули из сруба, кивнули выставленным неподалеку дозорным и растворились во мраке леса, который встретил всех густой капелью, срывающейся с деревьев при малейшем порыве ветра. В отличие от двух других воев Завид сразу нырнул в лощину, забился там в кусты и просидел добрый час, дрожа от холода. Как оказалось, сделал он это не напрасно, потому что почти сразу обоих новгородцев провели назад со связанными руками. Те вяло ругались, доказывая своим охранникам, что лишь отошли в кусты подальше, однако все их стенания остались без ответа. Быть может, их даже не понимали, поскольку сопровождающие вои большей частью молчали и общались друг с другом на каком-то неизвестном языке. Выждав еще немного, Завид рыбкой скользнул по траве и через половину поприща уже миновал выставленный в лесу дозор с Переяславки, заметив это по приглушенному покашливанию, донесшемуся из-под гигантской, раскидистой ели. Конечно, от такого ползанья он поднялся по уши мокрый, но зато гораздо более счастливый. В первую очередь из-за того, что оказался изворотливее своих старших товарищей. А во-вторых, поднимаясь, он заметил извилины лесной речки и слегка выделяющуюся в темноте широкую тропу, уходящую вдоль нее в лесную глухомань. Тут уж Завид совсем расцвел, однако сразу свернул обратно в лес, разумно рассудив, что надо дождаться утра и только потом начинать пробираться вдоль нахоженной дороги без риска поломать себе конечности.

Так он и поступил, выступив в путь едва небо, затерявшееся в верхушках деревьев, слегка посерело. Вот только исполнить такой грандиозный замысел было совсем непросто, один раз он даже чуть не попал под падающее дерево, опершись на него, когда поскользнулся и съехал по глинистой почве небольшого овражка. Однако все обошлось и Завид продолжил пробираться по сумрачной чащобе. Прохладное утро холодило тело через еще не высохшую одежду, ноги тяжело передвигались по земле, волоча за собой прилипшие к сапогам шматки вязкой глины, но это совсем не печалило доблестного разведчика, пробиравшегося через неприятельские заслоны. Мелкие трудности будут преодолены, все секреты выведаны, а непонятные жители ветлужских лесов поставлены на свое место. Он же вернется домой на белом коне... да нет, не на белом и вообще, откуда здесь настоящие боевые кони? Однако вернется с добычей, стоя на носу головного ушкуя, а отец и брат встретят его на берегу и одобрительно похлопают по плечу...

— Слышь, Мстислав, а может ну его, этого хлопца, пусть себе идет, как шел, а? — неожиданно раздалось шагах в двадцати от Завида, с края поляны, на которую тот выбрался, собираясь осмотреться. Голос этот заставил новгородца замереть от неожиданности, а исходил он от молодого паренька в забавной одежде, который сидел в трех метрах над землей на толстой развилке березы и поигрывал в руках самострелом. — Я уже хлюпаю носом и простыл... Наверное. А этот олух уже целый час кружит по одному и тому же месту, будто леший его водит. Вызваться его проводить, что ли? А то он до морковкиного заговенья не дойдет никуда.

— А может, свяжем его Тимк, а? — раздалось с другой стороны. Еще один юнец чуть постарше первого деловито наматывал веревочные кольца себе на руку. — Бегай тут за ним целый день... А наши там в мяч играют, небось без нас продуют отяцким.

Поняв, что дело плохо, Завид круто развернулся и попытался укрыться в кустах, зеленеющих метрах в пяти от него. Однако добежать до них он не успел. Над головой пронеслась какая-то тень, плечи неожиданно обхватила веревочная петля, а потом неведомая сила рванула его тело назад. Упав на спину, он дернулся, пытаясь дотянуться одной рукой до засапожника, а второй стаскивая сдавливающую его веревку, однако на спину ему навалились несколько человек, лицо сразу уткнули в жидкую грязь, прикрытую начавшими преть опавшими листьями, а руки деловито скрутили, предварительно вытащив ножик из-за голенища сапога.

— Тяжелый какой! — С тяжелым придыханьем произнес голос, принадлежащий старшему из мальчишек. — Еле сдернул его с места...

— Когда же ты меня научишь аркан бросать, а? — вопросил первый, соскакивая с березы.

— Видишь же, что сам еще не умею. Батя в поле конного на полном скаку ссаживает, а я... Петля чуть за листья задела и захват выше пошел, едва не добрался он до засапожника. Баловство все это в лесу.

— Мало ли как судьба повернется, такое умение может в другой раз жизнь спасти...

— Может, но до такого лучше не доводить. Головой мыслить надобно... Вот, к примеру, если бы мы в последний миг не спохватились и ребят с собой не взяли, то пришлось бы стрелять!

— Это да! Не бегать же за ним по мокрому лесу, да и в мяч поиграть охота. Ну что, продеваем его руки-ноги через шест и тащим к себе?

— Для этого руки надо перевязать спереди, а он вон как зыркает, того и гляди, кусаться начнет!

— Слышь, здоровяк, кусаться будешь? Или, может, так пойдешь, а?

Привязав Завиду, кипящему от ярости, веревку на шею, четверо подростков побрели с поляны на тропу, привычно выбирая себе путь через бурелом. Новгородец покосился на самострел в руках одного из оставшихся и сдержался от того, чтобы попытаться вырваться, пусть даже и со спутанными руками.

— Ну, пошли, что ли? — чуть дернул за веревку тот, которого звали Тимка. — Не волоком же тебя тащить? Что молчишь? Язык откусил или онемел от счастья, что нас встретил? Да ты не тушуйся, мы парни мирные, такого большого дядю как ты обижать не будем. Только не кусайся, ладно?

— Да я вас... — рык вырвался из горла Завида, однако кончик болта на взведенном самостреле качнулся в его сторону, и ему вновь пришлось погасить в себе нестерпимое желание растолкать хилых юнцов и убежать в чащу . — Да я вас на клочки...

— О! Сразу видно, свой парень! — хлопнул его сзади по плечу Мстислав. — Мы тоже такие! Нас если тронешь, то сразу зарычим. Слышь, ты в мяч играть умеешь? А со спутанными руками? Да ты не обижайся, мы же не со зла тебя повязали... А вот насчет рук я не шутил: как научишься играть в мяч, так сразу и освободим. Хохму знаешь, как учили плавать в пруду, из которого воду слили? Мол, сначала плавать научитесь, а потом снова его наполним? А, не ведаешь, что такое хохма? Сей миг расскажу тебе несколько...

Как не распалял себя Завид, представляя в очередной раз, что эти малолетки повязали его как щенка, но злость под напором беспрерывного словесного потока со стороны Мстислава начала куда-то улетучиваться. Через поприще он даже улыбнулся какой-то очередной шутке о вороне, у которой зайцы выманивали сыр, а через час хода уже недоумевал, почему он мог относиться к этим отрокам с неприязнью. Ну да, повязали, а он бы на их месте по-другому поступил? Все-таки они тут живут, и именно он пришел к ним обманом что-то выведывать. Да и... Точно! Хотел бы он иметь младшего братишку, который был бы похож на одного из них, а то ведь только сестренки достались, в куклы до сих пор играющие. Он бы уж обучил его, как следует меч в руках держать! Хм... А пока не мешало бы у этого Мстиши выведать, как бросают веревочную петлю...

— Ну, вот и пришли, — Тимка повернулся к Завиду. — Представляешь, сколько бы ты сюда по бурелому добирался? Эй, пацаны, делимся как обычно! Так и быть, этого дылду ставим вам на ворота! Ну и что, что со связанными руками? Зато вас больше будет!


* * *


— Ну, как там Захарий-то? — Кузьма вытянул шею, пытаясь разглядеть своего товарища, уложенного на широкую лавку под небольшим оконцем, прорубленным посередине стены.

Такое новшество, закрытое бычьим пузырем в деревянной рамке, было устроено в доме по настоятельной просьбе Вячеслава. Лекарь очень настойчиво мотивировал его необходимость невозможностью при осмотре больного поднимать того к волоковому окошку под самую крышу. И тем, что сам он не родился летучей мышью, чтобы висеть при этом на стрехе. А для особо непонятливых добавлял, посмеиваясь над озадаченными лицами, что для лечения посетителей ему нужен яркий свет, а не тусклая лучина. Однако в этот час выражение его лица было безрадостным. Вытерев руки о полотенце, роль которого играла старая выстиранная холстина, он задернул занавеску, закрыв Кузьме обзор горницы или, как ее называли местные, истопки.

— Дела у него... плохи, — объявил Вячеслав честному собранию, состоявшему из Петра, Пычея и новгородских купцов, которые буквально полчаса назад перебрались в дом Любима, перенеся на себе впавшего в беспамятство Захария. В процессе рассказа о своих товарищах и целях прихода на Ветлугу тот сперва стал заговариваться, вызывая недоуменные переглядывания Кузьмы и Якуна, а потом начал терять сознание, сползая по бревенчатой стене дружинной избы на пол. — Думаю, что воспаление легких он подхватил, может и крупозное... Ну, чуть понятнее попытаюсь объяснить. Легкие он застудил сильно, вот. Кашель давно у него?

— Да уж второй день скоро пойдет, — не на шутку разволновался Кузьма. — А вечор еще промок, в лесу дозоры проверяя, тогда и жар вовсю попер... А отлежаться ни в какую не хотел. Вот ведь какая беда-то.

— Одышка у него была?

— Федька сказывал, что с самого утра и началась... И что, никак Захарию не помочь?

— Погодь с этим. Слабость, утомляемость, озноб, головная боль? Ел хорошо?

— Да, ить... мы на других ушкуях были. Но жаром от него так и несло... Точно! Снедать с нами отказался, хотя и потчевал нас, как сюда вышли.

— Ох... — сокрушенно помотал головой Вячеслав и попытался объяснить купцам, что кроме постановки диагноза он практически бессилен. — Привезли бы его чуть пораньше, хотя бы на день... Тогда бы я чесночные горчичники поставил или пустырником напоил. В общем, облегчение организму его сделал бы небольшое, а с болезнью он и сам справился бы, вон какой здоровый. А теперь...

— Не уберегли мы, значит, Захария, — повесил голову Кузьма, а Якун, вздрогнув, перекрестился на резную деревянную икону, висевшую в переднем углу.

— Я, конечно, попою его клюквой, жаропонижающие травки дам, но шансов у него... мало. Вот, разве что...

— Ты, лекарь, не обессудь меня, не все я понял из того, что ты говорил, — встрепенулся Кузьма. — Но я серебра отвешу, сколь запросишь, ну... сколь есть при себе, если Захарий выкарабкается.

— Ну вот, уже торговаться со мной начал, будто я полный воз с тебя запросил, — грустно улыбнулся Вячеслав и поднял руку, прерывая начавшего оправдываться купца. — Не про плату я пекусь, а про здоровье товарища твоего. Есть у меня корень один, — обернулся он на мгновение к Петру. — Знахарка мне его дала, а Радимир опознал и сказал, что тут его доселе не видал, но очень похож он на "адамов корень", который привозят из Тмуторкани. У меня на родине его иной раз разводили как декоративное... Для красоты сажали. Я почему его запомнил... Один малец у нас им отравился, в рот ягоду потянул и началось... понос, рвота. Обошлось всё, выжил мальчонка, но я потом детально прочитал, что же это за плющ с ягодками был и что лечит он.

— Да ты потравить товарища нашего хочешь, что ли? — открыл рот молчавший до сих пор Якун. — Зелья на нем колдовские желаешь испытывать?

— Да погодь ты, баламут, — Кузьма ткнул своего подельника локтем в бок. — Не слушай ты его, лекарь, вечно он чего-то не понимает. Ты сказывай, сказывай дальше...

— Так вот, — прокашлялся Вячеслав. — Называется это растение переступень белый, дней десять назад я из него настой сделал. Однако прав твой товарищ в одном, Кузьма: не знаю я точно, как лечить им, хотя слышал, что помогает оно даже от крупозного воспаления легких. Но уж слишком ядовитое. Малую дозу дать — может не помочь, перестараешься — потравишь... Вот и решайте сами судьбу вашего товарища. Но знайте, если лечить сейчас не начнем, а на завтра ржавая мокрота пойдет, то винить будете только себя. Вот так.

— А скажи, лекарь, — задумался Кузьма, — как выходит, что ядовитая трава помочь может?

— Ну, обычными травами издавна люди лечатся. Той же ромашкой, чабрецом, пижмой... А на самом деле все эти растения ядовиты, только одни в большей степени, а другие в меньшей. Да и не яд это, просто содержание некоторых веществ у них разное, а человеку пользу приносит только определенное их количество. Не больше и не меньше. Как бы это объяснить... Вот выпьешь ты меду хмельного чарку, легко и светло на душе у тебя будет, а если братину и не одну? Как свинья, прости Господи, ползать по земле будешь. А то и копыта отбросишь... Так же и с травой или цветком. У каждого растения что-то есть для нашего здоровья, только надо знать какую долю взять от него. Вот и Захарию для того, чтобы поправиться, нужно от этой ядовитой лианы всего небольшой кусочек. А вот какой — только догадываться могу...

— Пойдем, Кузьма, — потянул товарища за рукав Якун, — бесовские это речи. Бог здоровье ему дал, он и заберет. Коли нужен ему Захарий, так и представится он нынче по его воле, а не нужен, так поживет еще на этом свете. Забираем мы товарища нашего от вас, у нас отлежится...

— Ты сам не ведаешь, что глаголешь, купец, — вмешался в разговор Петр. — Какие бесовские речи? Откель тебе знать про промысел божий? Может, он нашу весь как раз и послал товарищу твоему, дабы спасение он тут свое нашел? Или тебя проверяет, поможешь ли ты Захарию недуг свой побороть, или бросишь на произвол судьбы аки пса шелудивого?

— Ты меня не попрекай поступками, — начал заводиться Якун. — Я пытаюсь его спасти от колдуна вашего! Может, вы нас извести хотите по одному?

— В своем ли ты уме купец, что такие речи мне в глаза бросаешь? — поднялся с лавки, стоящей в углу, Петр. — Не по своей ли воле вы к нам пришли, а потом помощи лекаря нашего попросили?

— Вот так вы и заманиваете путников, а потом режете их, как скот! — слюна с ощерившегося в гримасе взбесившегося купца стала брызгать во все стороны. — Вон, Онуфрия со всеми его людишками порешили в ночи, дабы ушкуем и рухлядью его завла...

Тяжелый кулак отодвинувшегося назад Кузьмы обрушился на затылок Якуна, заставив его щелкнуть зубами и медленно осесть на пол. Петр, уже положивший руку на изголовье меча, жестом остановил Пычея, начавшего заходить за спины новгородцам.

— Прощения прошу у вас всех за речи товарища моего, — прервал установившуюся тишину Кузьма, потирая ушибленный кулак. — Дурнем был, дурнем и помрет... Мало ли какие слухи ветер разносит, не стоит все так на веру принимать.

— И ты меня послушай, купец, — насупился Петр. — Догадываемся мы, зачем вы пришли. Не спорь со мной! Не малые дети тут перед тобой собрались... Утром отведу тебя к новгородцу, которого пощадили мы, сам с ним потолкуешь, один на один, без послухов. Есть тут избушка одна недалече, плотники ее как раз достроили, вот туда его и приведут... Одно тебе скажу, не купец тот Онуфрий был, а тать, законы людские попирающий. Даже если бы не первый он на воеводу нашего поднял руку и язык свой поганый, то все одно с него за обиду спросили бы. Мальцов наших он силой держал у себя на ушкуе, измываясь над ними. А дети у нас... Под стрелы половецкие бабы наши вставали, дабы их защитить, не разбирая своих ли прикрывают или соседских. Неужто после такого отдать чад наших зверю дикому в человеческом обличии на растерзание? Как потом смотреть в глаза матерям их? Так что выслушай сначала того новгородца и тогда уж суди, как ты поступил бы на нашем месте...



— Спаси тебя Бог за то, что на речи Якуна гневу не поддался и меч не вынул, э... воевода.

— За него я покамест, будет сам скоро. И еще одно. Людишек черемисских видел? Так вот, это вои кугуза ветлужского. Так что с князем будете дело иметь, если глупость какую замыслите, а мы не остановим вовремя.

— Пока я за воев наших в ответе, не будет тебе от нас никакого ущерба. А еще про Захария я хотел спросить лекаря вашего...

— Спрашивай, — кивнул головой Петр, отходя в сторону.

— Верно ли, что не пойдет лечение ядом этим поперек божьего соизволения? Ведь смертушка наша лишь его промыслом приходит...

— Видимо, непонятно я объяснил, либо ты не так слушал, Кузьма, — хмыкнул Вячеслав. — Мы все из одних веществ состоим — что растения, что скотина, что люди. В том же писании как сказано... "Из праха ты взят и в прах возвратишься..." Важно только с этим прахом не переусердствовать, когда лечить будем.

— Ну, сызнова не все понял, но раз в писании сказано, так лечи Захария, — махнул рукой купец. — На себя грех возьму, коли представится. Мне он поближе был, чем дурню этому, — Кузьма поддел носком сапога руку товарища, все еще лежащего без памяти.

— Крепок у тебя кулак, купец, — хмыкнул Петр. — Как бы не помер он, опять ведь слухи про нас пойдут. Заберешь своего языкастого земляка или лекарю оставишь?

— Заберу, оклемается.

— Ну, тебе виднее. По мне, таким ударом и быка свалить можно.

— Не, не свалю, — помотал головой Кузьма. — Но кулак мой на голове не раз испытан, так что к утру очухается. Гхм... я вот спрос имею еще. Нельзя ли все-таки расторговаться нам тут у вас, на пажити? Начал было Захарий про сукно говорить... А у нас и нитки с иголками есть и другой всячины навалом.

— Я лишь рад тому буду, — согласился Петр, опять усаживаясь на лавку и приглашая собеседника устраиваться напротив. — Да и у нас будет, что тебе предложить. Надеюсь, вои ваши от похлебки мясной и хлеба прямо из печи не откажутся? А нашим бабам хоть малый, да прибыток. Охотиться окрест мы вас все одно не пустим, а брюхо набивать чем-то надо, так? Будет и еще кое-что на продажу у нас... А клич по весям я нынче же брошу, страда закончилась и для торга самое время. Да и приятнее это, чем головы друг другу сносить, так?

— Знамо дело... А поселение тут не одно, значит, стоит? Тогда место доброе мы нашли, дабы прибыток торговый поиметь.

— Поглядим, как дела пойдут... Вот только прошу тебя, Христа ради, не бродите в округе — держи своих воев в узде. Мои церемониться не будут. Других же недужных с нашими людьми сюда посылай. Кхм... А пока лекарь болезного Захария пользовать начнет, может, поснедаем чего, а? Сам Вячеслав опосля к нам подсядет. Заодно под чарку меда и вести какие из Новгорода узнаем... Да не трогай ты дурного этого, Пычей, пусть полежит на полу. Ему сейчас все равно. Кликни Агафью со двора лучше, я ее упреждал насчет того, что вечерять сядем. А я сей же миг у Любима по сусекам пошвыряюсь, где-то было у него хмельное...


* * *


Стена, на которой только мгновение назад можно было рассмотреть смоляные подтеки, ходы жуков-точильщиков, извилистой дрожью проползших по поверхности бревна, и сбитые топором сучки, уходящие белеющими пятнышками вверх, вдруг подернулась масляной пленкой и расплылась. Якун прищурился, попытавшись вернуть мелкие детали, но даже такое небольшое напряжение сразу отдалось пронзительной головной болью, от которой он сразу пришел в себя.

— Никак очнулся? — прогромыхал над ухом голос, в котором еле уловимо скользнули знакомые нотки. — А мне Кузьма наказал ожидать, как ты очнешься. Федька, говорит, к хозяину твоему тебя все одно не пустят, так посиди с его товарищем, проследи, дабы он еще раз о притолоку головой не ударился!

— Где я? — Якун, превозмогая боль, сел на полатях, тянущихся вдоль стены на несколько десятков шагов. — Чё было-то?

— Чё-чё... Сказал бы я тебе! Что, совсем ничего не помнишь?

— Брр-р-ра... — потряс головой Якун, после чего согнулся в рвотном спазме, наклоняясь под полати. — Смутно помню, как Захария отнесли к лекарю... О! Потравить хотел его лекаришка. Никак меня опоил чем? Где мы?

— Успокойся, все по-доброму нынче. Солнышко светит, дружинные наши погреться вылезли из избы, дозоры у ушкуев стоят. Кто-то торговлишку справляет, кто-то в состязаниях забавляется.

— Да ты что, Федька! Порежут ведь всех... Даром мы сюда такую рать гнали?

— Окстись, Якунюшка! Долбанули тебя по голове, хм... вот ты и не помнишь ничего.

— А кто долбанул?! — Якун поднялся, шатаясь, с полатей, нащупал висевшие ножны и стал судорожными движениями вытаскивать меч, который чуть вышел и застрял, не поддаваясь резким рывкам. — Они, паскуды, и напали! Поднимай дружинных! Всех вырежу... Мы с Онуфрием на одной улице жили, я его с малых лет знал. Ааа-а... — купец рванул посильнее, и ножны соскочили, освободив лезвие.

— Зря ты веревочку порвал, — спокойно произнес Федор, устало усаживаясь на нары. — Не пустят тебя на пажить теперь. Воевода местный у всех, кто на торг захочет выйти, оружие перевязал и воском запечатал. Вроде и не мешает, но лишний раз подумаешь, прежде чем меч из ножен тащить. Кроме того, Кузьма запретил тебе выходить. Во-первых, отлежаться после его удара надо, во-вторых...

— Так это он? Продался, душегуб?

— Ты тут мечом не размахивай перед моим носом! Смотри-ка, правдолюбец выискался! А кто нас всех заложил перед этими, как их там... ветлужцами, а? Кто сказал причину, по которой мы тут все оказались?!

— Ты что, Федька? Белены объелся? Как это я мог?

— Как, как! А вот так! Взбеленился у них так же, как сей миг кобенишься, и выложил все как на духу! Думаешь, зачем тебя Кузьма по загривку приложил? Да чтобы не выболтал еще чего! Но и того, что было, хватило... Как потом перед ивановскими оправдываться будешь?

— Ик... — Якун побледнел и молча подошел к Федору, присаживаясь рядом. — Вот попал я... По миру ведь пустят за долги мои.

— А ты помалкивай больше и оружие не тягай! Все одно ничего не получится. Кузьма троих посылал, дабы разведали, что творится в округе. Двоих тут же привели, а третий совсем пропал... У них на опушке с луками, да самострелами почти два десятка воев расположились, не скрываясь, лодья выше по течению с ратниками стоит, да черемисы около веси посменно ходят. Если тех добавить, кто на торгу стрелы кидает в болтающееся на веревке поленце, так лишь чуть-чуть меньше, чем нас будет...

— Зачем?

— А?

— Зачем кидают-то?

— Да не зачем, а за что! Сковородка железная тому будет, кто точнее в мордочку нарисованную попадет. И наши туда же пристроились. Тьфу...

— Чего плюешься, Федька? Весь сапог мне измызгал!

— Да... В доспехах ветлужцы почти все. В тулы глянул — там стрелы каленые, не чета черемисам. А ты... поднимай ратников! Всех порежу! Мне Кузьма строго наказал: коли ты опять взъяришься — поленцем тебя приголубить. И вдарил бы, Якуша, вдарил...

— Хмм... — купец аккуратно ощупал себе затылок, морщась от прикосновений.

— Да и не соберешь ты рать. Не до этого воям нашим.

— Что так?

— Да ты сам сходи... без меча. Соскучились вои по горячему после такого ливня, а тут каких только разносолов им девки не предлагают. Повытаскивали из своих загашников серебришко, да трясут около молодок, а те... ох, горячи! Так что пока не отгуляют, на бой ратный не соберешь ты их.

— А сукно наше как, расходится?

— Могло быть и получше, но... Да неплохо, в общем, пошлин не берут. Никаких, Якун, ни с покупки, ни с продажи. Даже за береговыми никто не подошел! Меха знатные дают, белок почти нет, но бобрами и соболями не одну бочку забьем. Утварь железную предлагают. Я с утреца клинья к одной статной черемиске подбил, так обещала она мне половину ушкуя таким добром забить и отдать при том недорого. Мол, своим соплеменникам на Вятку везла, да почему бы с таким пригожим молодцем не расторговаться? Князю на стол ту посуду не поставишь, но хозяйке готовить на таких котлах и сковородах лепо будет...

— А еще есть?

— Есть, да не про твою честь... Да ты сходи, Якун, на торг, сам все пощупай руками.

— А откель у них такая посуда, спрашивал?

— Ну... Набрали все в рот воды и молчат. Однако девица та по секрету поведала мне, что ходили их купцы за три моря, да оттуда такую утварь и привезли.

— Брешет...

— Да брехать-то, может, и брешет от неведения своего, однако она мне еще пряности предлагала. Значит, с полудня привезли сие богатство.

Снаружи раздался громкий окрик, тяжелые шаги простучали по половицам и над собеседниками навис тяжелой темной громадиной Кузьма, играя желваками на скулах.

— Знал, сволота? — его кулаки ощутимо сжались. — Знал про делишки Онуфрия с ивановскими?

— Да ты что, Кузьма? — начал привставать Якун. — Про что ты?

— Ты один из нас с ним общался и знать мог про то.

— Про что? Ведать не ведаю ничего, кроме его похода в Булгар, Кузьма. Хочешь, побожусь? — Якун вынул большой серебряный крест из-под нательной рубахи и, поцеловав его, истово перекрестился.

— Выдь отседова, Федька! Иди прочь, говорю, ежели не хочешь, чтобы тебе уши отрезали по приезде в Новгород... То-то же. Вот что, Якун, — Кузьма тяжело опустился на полати и потер ладонями лицо. — Говорил я с новгородцем тем. Девок муромских, да мордовских Онуфрий мыслил с татями тамошними в Булгар свозить. И не его умом то дело замышлено, сам понимаешь... Если наследил он там, то вовек не отмоемся за свои расспросы перед князем местным. Да и листья уже желтеть начали, так что при малейшей задержке зимовать там придется. Дело свое мы сделали, весть донесем про то, как Онуфрий дни свои кончил. А отомстить за него — не судьба, да и не хочется мне, Якун, безвинных людей губить и ратников своих при этом класть. А положим многих, если свару затеем... Пусть ивановские сами разбираются. И про девок муромских им ни гу-гу. Понял? А то порешат нас с тобой, и пикнуть не успеешь! Или ушлют на гиблое дело. Так что ты как хочешь, а я распродаюсь и ухожу. Не грозит Захарию тут беда, да и за лечение я серебра отсыплю. А за порядком на ушкуе смотреть того же Федьки хватит. Тем более девица одна товар мне с выгодой предложила. Успеть бы его в Новгород привезти, да по посадам до зимы пройтись.

— Ах-ха-ха... — Якун начал захлебываться смехом. — Статная да пригожая такая че-че... черемиска? Прости... ты меня, Христа ради, столько на меня навалилось, не выдержал я...

— Так что с той черемиской неладно?

— Беги быстрее, пока Федька у нее обещанный тебе товар не перенял. Ох-ха-ха...

Глава 2

Шум и сутолока царили недалеко от тына Переяславки в полном своем великолепии. Продолжительный ливень унялся еще вчера, оставив на склонах холмов грязные подтеки, слегка влажную землю и утреннюю прохладу, заставляя высыпавший на торг люд ежиться и кутаться в теплые одежды. Неяркое осеннее солнце подсушивало луговую землю и скакало зайчиками по пажити, отражаясь от многочисленных доспехов, растекшихся волной вдоль склона холма. Именно там, прямо на чуть пожухлой траве расположились торговцы, выставив на всеобщее обозрение свои товары и привлекая окрестный люд протяжными, громкими возгласами. Большая их часть, несмотря на радостные улыбки, с которыми они зазывали к себе покупателей, была недоверчиво обряжена в брони и лишь тонкие конопляные веревочки, перевязывающие крест накрест оголовья мечей и ножны хранили хрупкое равновесие на торгу.

Ближе к ушкуям заняли места те новгородцы, которым поручили заниматься продажей сукна. Они сложили на предварительно собранных жердяных настилах несколько рулонов сукна и развесили рядом разнообразные отрезы материи для всеобщего обозрения. Около этих невысоких помостов постоянно толкались бабы, щупая серую заморскую ткань и бросая восхищенные взгляды на вывешенные рядом лоскутки парчи алого и синего цветов. Последние были выставлены не столько ради продажи, сколько ради показа, что приезжие купцы не лыком шиты, и товар у них есть на любого покупателя, платил бы только запрашиваемую цену.

Еще чуть ближе к веси разместились торговцы нитками, иголками, затейливыми гребнями из кости морского зверя, разноцветными бусами и мелкими скобяными изделиями. А совсем близко от ворот нашел свое место переяславский и отяцкий мастеровой люд, стекшийся со всех окрестных поселений и вынесший на всеобщее обозрение затейливые глиняные горшки и кувшины, резные деревянные игрушки, прялки, долбленые корыта и остальную мелочь, на которую хватило времени долгими зимними вечерами. Между ними вперемешку расположились несколько новгородцев, чрезвычайно обрадованные тем, что пошлин никто не спрашивает, а свое купеческое начальство куда-то делось и торговать им разной мелочевкой никто не запрещает.

Вторым рядом около ушкуев уселись припозднившиеся отяцкие охотники из дальних гуртов, сперва расположившиеся торговать пушниной и выделанной кожей около самых ворот. Однако мимо них то и дело начали мелькать языкастые переяславские кумушки и бросать мимоходом язвительные замечания. Те поначалу не понимали причину такого внимания, как и сами слова, но доброжелательный Юсь удобно устроился рядом с ними и начал переводить все пожелания вплоть до третьего колена, которыми отяков награждали постоянно шастающие между весью и торгом бабенки. Мол, все мужи с Переяславки и Сосновки меха отдали на черемисскую дань, потому и защита от тех явилась, а вы... да пусть вам будет пусто, как и вашей торговли! Попытки охотников оправдаться и сказать, что живут они по своим законам, все договоренности выполняют, а воины их почти в самую страду ушли на обучение в воинскую школу и теперь тоже стоят в дозорах, успеха не принесли. Бабы обратный перевод Юся не слушали, а жесты им вслед показались отякам несколько несолидным ответом на устроенную словесную бойню. Так что продавцы мягкой рухлядью в итоге плюнули и перенесли свой товар на пажить поближе к новгородцам, благо, что те сразу проявили к нему интерес.

А между тем, вдоль стихийно разросшихся торговых рядов бродили бойкие бабенки со снедью, которую расхватывали новгородские ратники с маслеными глазами. Бравые вояки пригоршнями черпали из лукошек красную клюкву, лопающуюся во рту взрывом кислой освежающей прохлады, и заедали ее пышущими жаром ломтями свежеиспеченного хлеба. Правда, они не столько пытались расплатиться за съеденное, сколько ухватить молодок за выступающие места, рассчитывая, что это будет достаточной оплатой за их интерес к товару. Некоторым этого действительно было достаточно и тихое повизгивание звучало усладой для выгуливающихся воев, однако несколько раз голосистые бабенки призывали Свару, который с ленивой грацией сытого кота прогуливался по рядам в сопровождении двух ратников с самострелами. Тот молча подходил к участникам скандала, благо тем деться с пажити было особо некуда, и грустно смотрел в глаза виновнику, коим всегда оказывался новгородец. Видимо, почти все были настроены миролюбиво, да и проскакивало в глубине взгляда переяславца в этот момент что-то безжалостное, поэтому нарушители спокойствия сразу изъявляли желание сотрудничать. А уж завидев его внушительный эскорт, сразу расставались с розовыми шиферными пряслицами, ходящими иногда в качестве монет по Киевской Руси, либо тянулись в мошну за куной, сердясь за дороговизну, но оплачивая огромную краюху ржаного хлеба целиком.

Однако бывало всякое, и в самый разгар торга Свара натолкнулся на порядком разгоряченную хмельным медом троицу, которой был уже сам черт не брат. Один из новгородцев сплюнул под ноги торговому дозору и стал протискиваться между ними и торговкой, заодно попытавшись оттолкнуть невысокого главу воинской школы рукой. Тот недоуменно проследил за его движением и автоматически поймал новгородца за кисть, шагнув при этом вперед. Далее все прошло в полном соответствии с навыками, наработанными Сварой на многочисленных занятиях с полусотником. Круговым движением он завел новгородцу руку назад до предела, шагнул за спину и ударил под колено. Ратник закопался лицом в траву, щедро вымазанную глиной не до конца просохшего склона, а ринувшимся на помощь дружкам уперлись в переносицу болты самострелов сопровождения. А дальше уже наступил бенефис Свары и он оттянулся по полной программе.

— Гей, люди добрые! — заголосил он противным голосом, подражая визгливой торговки, застигнутой на обвесе, пытаясь этим разрядить мгновенно накалившуюся обстановку. — Доколе нас в грязи такой заставлять будут торговать? Честным ратникам не разойтись, чтобы не спотыкнуться и друг друга не задеть! В следующем году все честь по чести должно быть, слышал ли, Никифор?! И мостки деревянные, и навесы от дождя! — После поданного сигнала о неприятностях, переяславец обернулся к стоящим под прицелом воинам и мгновенно перешел на доверительный тон. — А мы с вами по чарке меда выпьем, я угощаю, так?

Оторопевшие от быстрой смены обстановки, двое новгородцев даже растерялись, встречая протрезвевшими глазами жала болтов и обращенный к ним жалостливый взгляд Свары. Тот сразу попытался воспользовался их замешательством и начал подавать недвусмысленные намеки, которые позволили бы разойтись с миром.

— Думаю, что хмельное приятнее будет, чем бойню тут устраивать, — переяславец кивнул на верхушку холма, куда на его голос уже подбежали трое лучников. — Ребятушки, проведите их к Агафье, пусть нальет им чуть-чуть за мой счет, а мы уж позже к вам присоединимся, — кивнул он на лежащего ратника, который, несмотря на вывернутую руку, пытался привстать, что-то нечленораздельно мыча. Не ожидая, что новгородцы уйдут и бросят своего товарища, Свара наклонился к поверженному противнику и отчетливо прошептал. — Коли мысль есть виру с меня потребовать, так отойдем, и выскажешь свое пожелание. Только сначала вспомни, кто руки первый распустил, видоков даже искать не придется. А распрю на торгу продолжишь, так на бой тебя вызову. Одолеешь меня — другой на мое место встанет и так будет, пока не уложим тебя в сырую землю. Успокоился? Нет? Сам хочешь биться со мной? Тогда так объясню: вся кровь твоих соратников, что прольется из-за твоей дурости, на тебе будет. Может и бойней все закончиться, новгородцам переяславцы никогда не уступали, кхм... как, впрочем, и вы нам. Коли не хочешь такого исхода, так я тебя подниму и прощения перед всеми попрошу, а потом мировую с тобой выпьем, а? Мне это не зазорно будет, мой нрав тут все знают, зато твоей чести поругания не будет. А все одно захочешь сразиться, так я к твоим услугам, но после торга. Ну? Вот и договорились!

Свара отпустил захват, поклонился окружившей их толпе в пояс, не дожидаясь пока ратник поднимется, и задорно закричал:

— Эх, братцы-ветлужцы! И вы, новгородцы честные! Экий я нескладный оказался, уронил воя нечаянно-негаданно. Прощения прощу у общества за несуразицу такую!

Затесавшиеся среди окружающих ушкуйники, передвинувшие было ножны мечей удобнее и искоса наблюдавшие за лучниками на холме, немного расслабились. Правда, на некоторых лицах было написано разочарование, вызванное тем, что не удалось посмотреть лишний раз на поединок, однако оно тут же сменилось оживлением. Они неожиданно поняли, что Свара извинился лишь перед обществом, как и обещал, однако совсем не собирался просить прощения у обиженного им новгородца. Но и тут переяславец их подвел, потому что полез скреплять примирение к измазанному глиной ратнику троекратным целованием, что вызвало вокруг еле слышимое хихиканье. Обиженный вой после такого проявления теплых чувств совсем протрезвел и сплюнул в сторону, выражая отношение к торгу, Сваре, себе любимому, попавшему в такую переделку, и ко всем уже начавшим повизгивать зрителям. Дело все-таки могло кончиться плохо, однако представление закончилось появлением чем-то раздосадованного начальства ушкуйников в лице Кузьмы, который продрался сквозь толпу и рявкнул на своих ратников, пригрозив разобраться самолично со всеми зачинщиками смуты.

Проводив взглядами тут же ушедшего купца, толпа разочарованно вздохнула и начала потихоньку расходиться, оставляя наедине раскрасневшегося от такого поворота событий новгородца и Свару, тянущего того к Агафье чуть-чуть опохмелиться. Слегка поартачившись, ратник согласился, и парочка ушла. А спустя полчаса упомянутая Агафья, поджав хвост, уносила все хмельное прочь с торга, памятуя данные угрозы Свары утопить ее в бочке с медом. Мол, она эту хмельную кашу заварила, она же и должна понести наказание. Правда, при этом товарка была довольная, как коза, забравшаяся в огород с капустой. Ее выручка с продажи съестного к тому времени превысила все желаемые пределы.

А началось все с совета Николая, который заскочил проведать Любима и вскользь обмолвился, что вместо того, чтобы разносолы разносить по торгу, надо бы вынести столы и покормить новгородцев горячим. Посуды только набрать побольше и заготовить вместительные котлы с едой. Кто хочет — подошел да закусил, чем бог послал. А выпить захотел — так прошу за отдельный стол, там меда нальют. Почти всю ночь вместе с согласившейся помочь Радкой Агафья колдовала над новыми чугунными котлами и сковородками, пытаясь приготовить что-нибудь повкуснее. А утром ее старания были вознаграждены тем, что проснувшиеся новгородцы потянулись не к своим походным кострам, а на запахи теплого хлеба и ароматных приправ, которые тянулись от столов с выставленной там густой мясной похлебкой. Чуть позже к разомлевшим ратникам подоспел жареный в диких яблоках кабанчик, запеченные в глине гуси и обжаренные в меде лесные орехи, подаваемые с горячим взваром.

К полудню все заготовки кончились, и Агафья решила поторговать одним крепким медом, отпустив помощницу. И все вроде шло успешно до того момента, как пришел Свара с новгородцем обмывать примирение. Расшугав всех от бочки с медом, они выпили братину на двоих, после чего осоловевший от выпитого ушкуйник ушел отсыпаться. А глава воинской школы неожиданно стал ей проникновенно рассказывать о способах, коими пользовались еще предки, чтобы сохранить хладный труп на несколько дней. Он выразительно поглядывал на ее налитые телеса и тару для хмельного напитка, смакуя подробности того, что надо делать в случае, если содержимое в бочку не убирается. Тут уж даже Агафье стало понятно, что надо бежать и дала деру, пока ратник не перешел к практическому показу, ломая ей суставы на таком ядреном и желающем еще пожить теле и заталкивая переломанные руки и ноги в такой небольшой объем. Свара же отправился к следующей точке сбора глазеющей праздношатающейся толпы, где устраивала драматическое представление молодая черемиска, прибывшая сюда с двумя десятками ратников и никак не желающая расстаться с окружающим ее завалом из металлической утвари.


* * *


— Ох, соколик мой ясный! Да кабы парчу твою я в лес могла вздеть или в ней же нижнюю рубаху в ручье простирнуть, так я бы и поменяла тебе ее на сковороду железную! — Улина ненароком положила руку на крепкое плечо ратника, отчего того пробила испарина, и он весь покрылся красными пятнами, будто стоял не прохладный денек начала осени, набухший влагой вчерашнего ливня, а жаркий полдень середины лета. Между тем черемиска как ни в чем не бывало продолжила. — Так я в ней только париться по теплой погоде буду, да и тяжесть в ней неподъемная. Ишь, додумались нитку серебряную в нее вздевать и цену, будто за золотую драть! Да и что я этим лоскутком прикрывать буду, срам свой? На большее не хватит... Представляешь ли ты, добрый молодец, меня в лоскутках этих?

— Э... Гм, платочек себе спроворишь, красавица, — с натугой ответил тот, вертя в руках покрытый серебристым сиянием затейливого рисунка отрез материи на шелковой основе. — Все женихи окрест твои будут...

— Ой, что ты, родимый, — замахала руками девица, застенчиво улыбаясь. — Да разве сравнятся гридни князя нашего с такими добрыми воями, как новгородцы? Хотя люди говорят... яйцо, что крашеное, что белое — вкус один.

— Не скажи, молодица! — крякнул молодцеватый ратник, оправляя свои пшеничные усы и давая возможность ускользнувшей было надежде опять проникнуть себе в сердце. — Может, примешь в подарок от меня отрез тканный? Вечером приходи, сговоримся.

— Ой, ласковый мой, да кабы выручку мне к вечеру сделать, я бы на крыльях к тебе прилетела. Да ведь хозяин не даст покоя! За каждую куну, изверг, дрожит! Коли не продам хотя бы половину днесь, так и не отпустит меня, чистить эту утварь заставит. Может, ты мне поможешь почин сделать? — Голос девушки задрожал, и глаза наполнились слезами. — У меня тут всего-то пяток котлов походных, да сковород десяток, я тебе любую посудину сей же миг задарма отдам! Так, глядишь, к вечеру и расторгуюсь. Он, кровопивец, по полторы гривны пытается толкнуть котелки эти, да я тебе за гривну и пять кун отдам. Смотри какой! Без шовчика, ровненький, клепок нет нигде, железо толстое, не прогорит...

— Это как это без шва? Чудно?. Я самолично видел, как знакомый кузнец похожую утварь из нескольких пластин делал, да клепками сбивал.

— То-то и оно, а тут чудо заморское. Ни у кого такого нет в Новгороде, а ты иметь будешь. Да тут одного железа на четверть пуда. А я тебе еще вот такую подвеску для костра дам. Матушка еще жива твоя, а, родненький? — заглянула Улина в глаза вою. И тут же подпустила в голос холодку. — Или жена с дитями дома ждет?

— Гхм... матушка есть, — неудачно соврал тот, начав вертеть котелок во все стороны.

— Вот, ей приятное сделаешь, — сделав вид, что ничего не заметила, кивнула черемиска. — Нацепит она подвеску на жердину, наденет на нее котелок и благословит тебя за подарок твой. Глянь, как сделано: пальцы не обожжешь, да и жердину снимать не надо, так что одной рукой управиться можно...

— Ну, ты хоть за гривну отдала бы, красавица...

— Ой, что ты, хозяин лютовать будет! Ох, да вон он идет, — махнула Улина куда-то на край пажити. — Верно, ругаться будет, что так дешево отдаю... Гривна и три куны, милый. Иначе лишат меня оплаты моей. Быстрее решайся, соколик, отдам, пока он не увидел! Пусть тебе удача благоволит, ясноглазый, что ты серебром расплачиваешься! Э, молодец, что ж ты мне четверть гривны киевской дал? — тон черемиски резко изменился и стал похож на цыганскую разудалую речь. — От своей рубленую часть давай, от новгородской! Или мыслишь, что я их в первый раз вижу? Киевская на четверть легче будет! А три куны? Да я порося на них возьму, милый! И что ты мне шесть беличьих шкурок суешь? Еще три давай! Мало ли как охотники отяцкие их продают... Не две, а три! Спаси тебя твой Христос, воин!

— Николай, свет очей моих, иди, принимай выручку, — голос красавицы опять сменился на мягкую, грудную тональность.

— Ох, договоришься ты, девица! Трофим приедет и взбучку тебе устроит, — сонно пробормотал ей в ответ Николай, пригревшийся на холодном осеннем солнышке чуть выше на холме. Наконец он открыл зажмуренные глаза, приподнялся с земли и сошел к черемиске вниз. — Что же ты парчу-то не взяла... ха, на платочек?

— Такой платочек лишь вместо шелома в битве надевать сгодиться. Ох... Скорее бы уж он приехал и устроил взбучку эту, — поникший тон Улины говорил сам за себя. — Я ведь так рвалась за ним, а он почти и не задержался тут, сразу отбыл! Вот и ты меня бросаешь.

— Не грусти, девонька. Мы все тут, рядом, просто вчера в очередной раз козла выбивали, остыла печь у нас. Почти всю ночь провозились, так что мне поспать бы еще чуток, а земля уже холодноватая... Вон, кстати, Петр идет, ему выручку и отдашь. Он ведь твоему жениху первый друг был с детства, знаешь?

— Знаю...

— Тогда выше носик свой держи, а я пошел. Свару кликнешь, если что, а в помощники я Вышату тебе пришлю, ну... рыжего мальчишку такого. И то не знаю, нужен ли он тебе? Четверти часа не прошло, как товар мы подвезли, а ты уже почин учинила. Да еще какой! — Николай склонился к уху черемиски и перешел на шепот. — Мы и в треть цены не думали продать...

— Так я сызмальства с дедушкой по торгам хожу, — понеслось вслед собравшемуся уходить кузнецу. — С чего бы другого мне язык ваш так знать? Тут моя стихия, — Улина приподнялась на носки и потянулась руками вверх и в стороны, явив всему миру гибкий, почти девичий стан. — Эй, народ честной! Налетай, подешевело! Жарить, парить, на чем будете?! Утварь железная, что до внуков ваших доживет! Горшки, что любой огонь выдерживают и на пол упадут — не расколются! Красота неописуемая цветов железных по бокам, да ромейских плодов, из которых они вино свое делают! И тебе, Петр, не хворать, — прервалась она на секунду. — Осталось всего ничего, новгородцы славные! Двум продам, третьему не достанется! А вот и покупатель знатный пожаловал! Федор, смотри сам, чем торгуем, поутру я тебе лишь три диковинки заморские и показала.

— Э... кхе, красавица, — подошедший помощник Захария сначала раскланялся с Петром, а потом уже начал перебирать утварь. — А сказывала, что ушкуй мой до половины забьешь. Тут же одним чихом все накрыть можно.

— Товаром моим и два твоих судна забить легко, — парировала Улина. — Только пока ты чихать тут будешь, местный глава весь товар мой заберет! Вишь, приценивается. А вот бренчит ли в мошне твоей серебро, еще неизвестно. Маленьким крючком большую рыбу не выудишь!

— Ишь, стрекоза, чего надумала, серебро наше с Захарием подсчитывать...

— Ох, наше! Гляньте на него, люди добрые, никак он кошель Захария со своим перепутал!

— Кхм... — покраснел Федор, недовольно оглядывая собирающуюся толпу, привлеченную громким зазывным криком Улины. — Ныне я купец, за него. Давай-ка цены называй свои, а не языком попусту трещи как сорока. И товар показывай!

— Так смотри, за погляд с тебя не возьму ни куны! Только как бы не расхватали до тебя все! — Улыбчивая черемиска размашистым круговым движением показала на потенциальных покупателей, которые сгрудились вокруг нее тесным кругом и неторопливо передавали из рук в руки железную посуду, простукивая ей днища и пытаясь даже принюхиваться.

— Ты меня с ними не равняй, милая, — неожиданно успокоился Федор, понявший, что его пытаются вывести из равновесия. — Я у тебя скопом все возьму, если в цене сойдемся, даже ваш воевода гхм... не сдюжит против меня, — покосился он на Петра, и подпустил чуть ехидства в голосе. — Если ты, конечно, не преувеличила, бабонька, и утвари у тебя хватит на целый ушкуй.

— Хватит, хватит! Только вот не знаю уже, что и спросить с тебя. Воевода местный мне заранее кое-что предложил...

— Тогда прежде поведай нам, какую цену ты хочешь, и о чем вы с ним сговаривались!

— Да что говорить-то тут...

— Да ты скажи! — послышалось из толпы, внимательно следящей за происходящим торгом.

— Да что сказать?! Сами товар видите! Такой и в Новгороде не найдешь...

— Да видим мы все, — не выдержал Федор. — От какой цены нам плясать? Давай, не рассусоливай!

— Да ты не робей, говори, — опять вмешался какой-то голос, донесшийся из второго ряда людей, тесно обступивших место торга.

— Эх, была, не была! Отдаю все по дешевке! Котлы большие по полторы гривны, малые по гривне и пятнадцати кунам пойдут, сковороды по полгривны, а горшки железные с цветами по гривне кун отдам.

Окружающая толпа притихла, и стало слышно, как заблудившийся трудяга шмель басовито пролетел в сторону леса навстречу холодной осени и своей гибели.

— Одурела, что ли, лапотница? — Федор вытаращил глаза и шагнул в направлении Улины. Та успела рукой придержать Петра, ринувшегося было к ней на защиту, и выставила перед толпой изящный сапожок, чуть приподняв край поневы.

— И в том, что лапотница я, неправ ты, — невинным голоском произнесла черемиска. — И то, что продавца хаешь, в укор тебе пойдет! Может, и цену за такие речи набавлю.

— Да ну тебя! Сколько ты хочешь на самом деле? Ишь, заломила!

— Да ты сам скажи, купец, почем взять хочешь?

— Кха... Ну, по десять кун за горшок, по пятнадцать за котел малый и по двадцать пять за большой.

— Тю... Да ты надурить меня хочешь! — возмутилась Улина, уперев руки в бока. — Потом всем рассказывать будешь, как посмеялся над глупой бабой! Надо мной же похахатывать все будут! Скажут, за сколь купила, за столь и продала, да еще все лето рать на свое серебро кормила, что в страны заморские плавала вместе со мной за товаром. Стыд-то какой мне будет!

— Да брешешь ты все! Как баба в заморские земли ходить может?

— А может и брешу насчет того, что была там! Только много ума не надо, чтобы ратников нанять, да купца с ними отправить! А уж ныне это мой товар, не в убыток же себе его отдавать?! А ты задарма все забрать хочешь!

Замолчавшая толпа оттаяла, и даже послышались голоса поддержки смелой черемиски от слегка ухмыляющихся жителей Переяславки.

— Так держи, девонька! Вона какие котлы, без шва единого, даже от молота кузнечного следов нет, истинно чудо заморское!

— Ну... — спустя минуту такого гомона Федор пошел на попятный. — По сорок котел большой возьму и горшок по двадцать. Все, последнее мое слово.

— Будто ты не знаешь, купец, сколь надо припасов для рати судовой! — Улина завертела головой в разные стороны и потащила из толпы новгородца, который недавно купил у нее утварь. — Да я вот ему, как первому покупателю котел большой за полторы гривны отдала... Так ведь, родненький? — острый каблучок сапожка впился ратнику в ногу. — А тебе только за то скинула, что ты скопом все берешь! Пойду на Вятку ту же, большая утварь по две гривны разойдется! — Второй каблучок ненароком прошелся по сапогам Петра.

— Да уж что на Вятку идти, красавица, тут расторгуешься хорошо. — Вздрогнул Петр, но тоже подключился к торгам. — Я бы у тебя и по гривне все котлы походные скупил. Рать растет, а сухой кусок воям в горло не лезет...

— Ну, твоя взяла, красавица, — обреченно махнул рукой Федор. — Беру все большие по его цене, но на остальную посуду все же убавь половину стоимости.

— Ох, ласковый мой, да я бы с превеликим удовольствием, — всплеснула руками Улина, показывая на пробирающегося через толпу Кузьму. — Но видишь, еще один покупатель идет, а он уж точно на все мои цены согласится. Как уговаривал меня поутру, с товаром встретив, как обхаживал... Только вот имени своего не сказал. Все вы такие, кобели проклятые!

— Кузьмой меня кличут, молодица, — растолкал всех любопытствующих от товара подошедший новгородец и начал перебирать железную утварь. — Только напраслину ты на меня возводишь, хая словами погаными, товар я твой обхаживал, а не тебя. Хотя, не будь ты такова... какая есть, то кобели бы около тебя не крутились.

— Ох, срезал девку на лету, — послышалось из толпы.

— Срезал, срезал, родненький. Поставил на место лапотную, — безропотно согласилась Улина и тяжело вздохнула. — А что делать? Нрав свой на торгу не покажешь, так разденете, разуете и без единой куны оставите. Сколько ты, Федор, за котлы большие дать хотел, по гривне за штуку? Отдать тебе, что ли, весь товар?

— Давай, красавица, — подобрался тот, протягивая ладонь и чуть смущаясь, что скреплять договоренность придется с бабой. — Все возьму. Вот тебе в том мое слово!

— Ну-ка, охолонь, Федька! — резко вмешался Кузьма, заставив того отдернуть протянутую руку. — Какое имя от родителей получила, молодица?

— Получать легко, отдавать трудно. Ну да ладно, бери за так, купец: Улиной меня родные зовут.

— Так вот, Улина, набавь куну к каждой цене, что тебе этот... купчишка сказал, и товар на мой ушкуй грузи.

— Эй, Кузьма, да что ж ты делаешь? — возмущение было написано большими буквами на лице Федора. — Не пожалует тебя Захарий за такое твое вмешательство!

— С Захарием я сам разберусь, если... когда он поправится. И, между прочим, Федька, за лечение его я сговаривался заплатить, хотя его монеты все у тебя в мошне лежат целехонькие. Не пришел ты вечор ко мне и не предложил серебро своего хозяина за его же здоровье выложить!

— Кгхм... моя вина, Кузьма. Однако же и ты не прав.

— Ну, раз признал, то отойдем в сторонку и сговоримся, — кивнул в ответ купец и повернулся, чтобы начать выбираться из толпы.

— Ох, теперь гораздо проще все стало, — облегченно вздохнула Улина, провожая взглядом развернувшихся новгородцев. — Ну что, воевода, верно ли то, что возьмешь ты весь мой товар за ту цену, что называлась тут?

— Сговаривались лишь насчет котлов, — подыграл ей Петр. — Однако же и по поводу другого товара я поторговаться не прочь. Прибыток сулит эта утварь изрядный если развезти ее по поселениям нашим. Однако не уверен я, что такую цену готовы заплатить людишки. Поиздержались они мехами в этот год... Разве что отдать в расчете на зимнюю добычу?

Замершие при первых словах черемиски новгородцы переглянулись и вернулись обратно к разложенному товару, стараясь не обращать внимания на его хозяйку.

— А не дурят ли нас, Федька, а? — внятно произнес в толпу Кузьма. — Вечор сказывали, что черемисы те княжьими ратниками являются. А окрест сей девицы более никого из ее племени не наблюдается...

— Точно! — просиял Федор. — Она же нам про рать толковала, которую нанимала, дабы на полудень ходить. А где она, эта рать-то? Нечистое дело тут творится, сговорились они.

— Что скажешь, девица? — кинул Кузьма вопрос в задорные, полные бесенят глаза Улины.

— А то и скажу, купец, что зря ты пытаешься камешки подводные в таком простом деле найти. Думаешь, что такой поход без ведома ветлужского кугуза мог случиться? А монеты на сей товар я у себя взаймы взяла, мошну из-под поневы достав?! Ох, да что я мелю-то, пустоголовая! — запричитала Улина. — И зачем я тебя обманываю, купец честный новгородский! Да сами они тут горшки эти клепают! Каждый второй у них тут кузнец! И бабы, и дети!

— Ладно, остановись! — потряс головой Кузьма, не обращая внимания на оторопелые взгляды, которыми награждали черемиску Петр и другие общинники в толпе. — Аж звон в ушах пошел от придумок твоих... А почему товар в этой веси? Пошто не самому кугузу отвезли, дабы лицезрел он плоды дел своих торговых?

— На это я тебе отвечу, купец, — вмешался Петр, в голове у которого сразу закрутились те наставления, которые ему оставил воевода. — Утварь сия предназначена была для продажи в землях суздальских, муромских и рязанских. А мы первое поселение по Ветлуге, где храниться может этот товар без разорения для кугуза. Пошлин не берем, охрану предоставляем... Более того, скажу я тебе, вои наши вместе с черемисами ходили в земли дальние и ныне в Суздаль с ними же отправились. Только вот оплошали мы немного, сговорившись за серебро стеречь по дороге этот груз железный! — Он досадливо цокнул языком и добавил. — Нет бы долю в товаре взять!

— Да ты сам видишь, Кузьма, — поправила что-то в своей прическе Улина, — сколько воев тут живет, да какие! Черемисские гридни ни в какое сравнение не идут с ними. Я не про доблесть воинскую сказываю, — поправилась она, увидев смешинки в глазах новгородцев, — а про доспехи и ратное умение! Видел ли ты такое, чтобы на каждом втором муже в захудалой веси бронь добрая была вздета, и сабли харалужные на поясах висели, а? Потому и выбрал их князь наш. С одной стороны — в землях его живут, зависят от него, с другой — с силой такой надо в мире жить, а то и в союзе... Да и применять ее себе на пользу.

— Уговорила, языкастая, — махнул рукой Кузьма, не имея сил более спорить. — Берем мы по Федькиной цене весь товар твой на двоих.

— Так бери! Только кто ж тебе отдаст его, золотой мой? — ухмыльнулась Улина. — Мы с Федором не сговорились, а моя цена в половину его дороже была. Да еще Петр, что воеводу замещает, себе товар требует.

— Да неужто ты, краса ненаглядная, не уступишь нам до цены нашей? — с придыханием вмешался младший из новгородских купцов. — Ведь все скопом берем...

— Мне, Федор, со своего лица воду не пить! — отрезала черемиска. — Оттого, что ты его похвалишь, оно милей мне не будет. Хотя... раз такое дело, могу еще набавить цену на утварь свою, если хочешь!

— Э... Это еще почему?

— А за погляд приятный, — ехидно ответила Улина. — Мыслю я, что ты торгуешься так долго лишь для того, чтобы лицезреть меня подольше. А за удовольствие надо платить!

— Так мне что, за взгляд на парчу мою монеты с людишек ваших спрашивать? То же ведь красота неописуемая!

— Не за взгляд, Федор, — покачала та головой. — Если покупатель подойдет, да вместо тебя сам твой товар нахваливать начнет, неужто ты цены не поднимешь?

— Так-то оно так, да я не товар превозношу, а красоту твою...

— Так и я не набавляю, а лишь грожусь! А могу, если не прекратишь мне зубы заговаривать!

— Ну, хватит, Федька, — вмешался Кузьма, слушавший перебранку с насупившимися бровями. — Ты, девица...

— Баба я, Кузьма, давно уже баба вдовая, правильно ты меня назвал недавно...

— Будь, по-твоему, Улина, баба так баба. Какая цена твоя? Не для торга, а по какой отдашь? Иначе развернемся и уйдем. И на прибыток свой плюнем...

— На прибыток ты свой не плюнешь купец, — замотала головой черемиска. — Разве что припечет тебя сильно... Но цену скажу. По дюжине кун с котлов скину от моей цены, по десять с горшков и по пять со сковород. Таков мой сказ.

Федор пододвинулся к Кузьме и скороговоркой нашептал ему конечную стоимость каждого покупаемого изделия. Тот поморщился и продолжил торг:

— Еще по десятку кун скинь с каждой вещи, красна дев... Улина, и по рукам ударим.

— Лишь по пяти могу, а со сковород только по три. Но ты заберешь весь мой товар, так?

— Заберу, слово даю. А Петр пусть уж у меня покупает, — хмыкнул Кузьма в бороду.

— Вот моя в том рука, купец, — узкая ладошка утонула в лапе торгового гостя, вызывая гул одобрения со стороны окружающей толпы.

— Так, насчет погрузки... Сколь товара мы взяли, Федька? А то мне надобно сукно свое переложить для устойчивости.

— Дык... Так покидаешь, откель ему много быть? Хоть и грозилась мне она половину ушкуя загрузить, так если на двоих делить...

— Делить, делить... — передразнил Кузьма своего напарника, тряся бородой. — Федька! Белены ли ты объелся, не вызнав, за что торговался? Вот и имей дела с таким сиволапым... Ох, Захарий, Захарий. Ну да ладно, зарубку себе поставлю на память о твоем разумении.

— Нагнись ко мне поближе, купец, — поманила новгородца пальчиком Улина. — Ухо свое мне подставь, говорю, а то не достану я до тебя!

Черемиска приблизила свои губы к нагнувшемуся Кузьме и что-то ему прошептала. Тот недоуменно отшатнулся и попросил повторить еще раз. Однако та в ответ притворно надула губки и раскинула руки, созывая начавшую было расходиться толпу.

— Эгей, люди честные, купец-то не верит моему счету! — Улина полезла за сапожок и достала оттуда выглаженный кусочек бересты. — Читай, коли умеешь. Тут все написано про товар ваш. Чего, где и сколько. Добрые люди помогли, сама-то я письму не обучена.

— Э... да не наше это письмо, хоть и похоже чем-то, — помотал головой Кузьма, который некоторое время честно пытался разглядывать вырезанные знаки, но потом отдал бересту обратно. — Это где ж ты такого грамотея нашла, что совсем невнятные резы нанес? Небось, и заплатила ему? А, девонька?

— Тетка Улина, дайте мне, — вперед протиснулся паренек с огненной шевелюрой и протянул руку за записью товара.

— Э, Вышата?

— Он самый, я давно тут стою, а на бересте сам писал.

— От какой умелец выискался, — начал похихикивать Кузьма с вторившим ему Федором.

— Вместе посмеемся, дайте срок, — пробурчал Рыжий и начал зачитывать список. — Котлы большие. Всего двести восемьдесят штук, котлы...

Смех мгновенно прекратился и Кузьма хищно подобрался.

— Сколь, говоришь, по счету котлов?

— Две сотни и еще восемь десятков, что непонятно-то?

— Ты, малец, не дорос еще, дабы возмущение свое проявлять при старших, — рука Кузьмы выпросталась из суконной однорядки, накинутой прямо на доспех, чтобы дать затрещину пацану, но тот успел юркнуть за спину черемиски.

— Погодь Кузьма моих мальцов обижать, — начала та недовольно поднимать голову.

— Какой он твой, если ты даже имени его не знала?!

— Не важно, все равно мой! По делу говори, там ведь мелкого товара не меньше, чем котлов этих будет. Да и приблизительную цену я тебе назвала, или ты опять скажешь, что не расслышал?

— Кхе, — крякнул Кузьма, озадаченно хватаясь за бороду. — Ты вот что, девонька, не позорь меня перед честным людом...

— И ты не обессудь за настойчивость мою. В стороне потолкуем? — Улина пробралась через расступившуюся толпу и пошла в сторону от торга, увлекая за собой обоих купцов. Вырвавшись вперед, черемиска пружинистым шагом достигла середины пажити и остановилась перевести дух. Сердце забилось в груди в диссонанс с дыханием, каждое старалось перегнать друг друга в стремительном жизненном забеге, качая кровь по жилам и наполняя ее кислородом... Не выдержав паузы, Улина опять продолжила движение, неспешно продвигаясь к кромке леса. Постепенно взбудораженный организм успокоился и к тому моменту, когда ее догнали купцы, лишь розовый румянец выдавал ее переживания.

— Моя оплошка, да еще какая... — прервал свою перебранку с Федором Кузьма и с возмущением добавил. — У нас, если мы сложимся с Федькой, столько монет все одно не будет. Захарий на сукно почти всё серебро пустил... Разве что им возьмете? Нет? Даже если с мошной Якуна считать, то малости не хватит! Да откель столько монет у кугуза вашего, а? Он же в нищете сидит и даже без мехов! Ах, ты, вот он куда их пустил, а мы-то гадали...

— Да ты не переживай, Кузьма, сговоримся мы о нехватке твоей, — промурлыкала черемиска. — О чего откажешься, то Петру пойдет. Если возьмет он по такой цене, конечно... Остальное тебе в долг запишем. Все честь по чести, на бумаге.

— Ишь ты, на бумаге... А не боишься, девонька? Законы у нас свои, моему слову поверят быстрее, чем расписки этой!

— Вчера обманул — сегодня не поверят, Кузьма. Да и вои твои — разве не видоки?

— Это мои люди, — брякнул Кузьма и напрягся, ожегшись о взгляд Федора. — Все в одном деле, Федька... Да я не о том, девонька.

— И я не о том. В следующем году приходи сызнова, будет тебе товар, с которым не стыдно в тот же Готланд пойти. И опять же в долг часть дадим.

— Да и с этим вроде не зазорно идти...

— На твое усмотрение, купец, — Улина с вызовом посмотрела на Кузьму. — Но условия у нас будут для тебя на этот счет, если придешь... скажем, в начале лета.

— Это какие же? — хмурый взгляд новгородца говорил сам за себя.

— Не бойся, тебе не в убыток будут, а какие... Точно я и сама про то не знаю. Сам воевода местный с тобой говорить будет, а то и кугуз ветлужский. Не согласишься — никто тебя не приневолит, возьмешь лишь то, что укупишь. А согласишься — в скором времени в золотую сотню новгородскую войдешь.

— Это не тебе судить... гхм.

— Я и не сужу, купец, мое дело — слова тебе эти передать. От кого — не спрашивай... И так понятно. Тебя все это тоже касается, Федор. Да и приведете кого-нибудь с собой — серчать на вас не будем. Лишь бы торговать шли, а не войной на нас.

— Кхе... Ну ладно, девонька. Спаси тебя Бог, э... боги твои. Не дала лицом в грязь упасть перед воями моими. Когда товар ждать?

— Свозить сей же миг начнут, а часа через три после полудня остаток доставят, тогда и расплатишься... — выдохнула Улина и тут же добавила, увидев в глазах купца невысказанный вопрос о такой задержке. — В лесу скрытно укрыт наш товар, думали его следующей весной по Оке развозить.

— Еще к тебе дело, девонька, — помялся Кузьма. — Стыдно мне самому к Петру идти. Предупреждал он, дабы не совались мы, куда не следует, однако молодой отрок Захария с дружками, ну... полезли куда-то без спроса. Тех привели, а этот запропастился куда-то. Уж выведай, не случилось ли с ним чего?

— Так вестник поутру прибегал, купец. С мальцами местными он в мяч играет. Не спрашивай — сама не знаю, что это за диво. Просил лишь передать, что вскоре вернется. Да Федор все одно Захария останется дожидаться, так что не волнуйся за воя вашего, не пропадет.

Договорившись с новгородцами встретиться при расплате, Улина по натоптанной тропинке поднялась к воротам веси и присела на краешек лавки, прикопанной с утра каким-то сердобольным человеком. Солнце приятно грело затылок и плечи, принося расслабившемуся телу успокоение. Лесная даль высветилась на горизонте, слегка теряясь в дымке испаряющейся после дождя воды. Среди ровного зеленого покрова немногочисленными шишками вспучились озаренные неярким осенним светом верхушки дубов, отвоевавшие у окружающих деревьев простор для своих пышных крон. Ровное голубое небо с пробегающими барашками облаков раскинулось прямо над пажитью, спустив на грешную землю зябкий ветерок, выдувающий крохи тепла из разгоряченной плоти. Смежив веки, Улина сидела несколько минут, наслаждаясь покоем, из которого ее вывела пружинистая поступь одоспешенного ратника. Легкий скрип лавки известил ее о том, что появился новый собеседник.

— Устала?

— Не то слово, Петр. Торговать мне в радость, а вот втемяшить в голову этим баранам ваши с Николаем задумки... Мол, тут войско несметное и надо приходить в следующем году товар покупать, а не на щит весь брать!.. Аж взмокла вся.

— Не бараны они, Улина... — Петр сбросил с себя и накинул ей на плечи епанчу. — Ой, не бараны. Притворяются да скрытничают изрядно. И то, что цену ты для них до небес подняла — в нашем деле как бы не помехой потом окажется. Навар-то невелик у них будет. Да и от расписок долговых захотят отказаться, воев новгородских сворой на нас спустив...

— Тебе решать, Петр, товар-то ваш, — поежилась черемиска, плотнее закутываясь в накинутый плащ. — Взаймы можно и не давать. А насчет баранов — это я усталость свою вымещаю словами. Может статься, эти купцы на наше войско совсем неисчислимую рать приведут из-за долга этого. Ворон ворону глаз не выклюнет, а они все в этом Новгороде... стервятники.

— Мыслишь, сами себя мы перехитрили?

— Не знаю, жизнь покажет... а воевода скажет. Да и излишек серебра помехой не будет. Однако мне кажется, что жадность у них перевесит, делиться-то прибылью торговой ни с кем не надо, а в случае войны им лишь жалкие крохи перепадут. Не горюй об этом, Петр, мы сделали что смогли, да и дальше стараться будем!

— Это точно, а не ошибается лишь тот, кто не совершает даже малости.

— У нас говорят, что сонливой собаке только дохлый заяц и достается...

Глава 3

Вцепившись глазами в силуэт новгородца, Свара медленно ступал по самой кромке вытоптанного пятачка с остатками травы, измазанной глиной, в такт движения противника. Ноги осторожно ощупывали раскисшую поверхность земли, в то время как тело само непрерывно раскачивалось в разные стороны, перетекая из одной стойки в другую. Новгородец, рослый и плечистый воин, на лице которого застыла кривая ухмылка, шел по кругу, держа обеими руками секиру, насаженную на длинное метровое древко с заостренным железным подтоком. Против его топора у Свары был меч и уже порядком искромсанный щит с каймой, выщербленной местами до широкого умбона. Но не только венец испытал на себе силу тяжелой секиры, окованная сердцевина тоже застыла вмятинами от обрушившихся на нее ударов.

Передние ряды воинов плотно обступили площадку, на которой происходил бой, и цепко выхватывали каждое движение противников. На долю задних оставались совсем незначительные фрагменты, поэтому им в основном приходилось довольствоваться обсуждением затянувшегося поединка. Но Свару пока не трогали ни горящие азартом глаза первых, ни негромкий гул со стороны последних. Улыбка переяславца погасла, как только он увидел холодные расчетливые глаза соперника в самом начале поединка и острый шип в продолжение верхней части древка у его секиры. Опасения подтвердились: новгородец был не просто сильным, иногда Сваре казалось, что противник превосходит его на голову и играет с ним как с необученным юнцом.

Началось же все с безобидного подтрунивания ушкуйниками над своим соплеменником, пившим мировую со Сварой. Тебя, мол, уронили да в грязи изваляли, а ты потом еще и сам добавил, добираясь до полатей практически на четвереньках. Тренировался на полусогнутых в атаку ходить? Да уж, от такой позы все противники в оцепенение впадут, а если еще грязью бросаться начнешь и похрюкивать — тогда просто разбегутся!

Однако любое подтрунивание над еще не опохмелившимся индивидуумом приводит обычно к неоднозначным последствиям. На соратников что обижаться? Они тебя в сече прикроют, несмотря на свои злые языки. А переяславец... да он же обещал поединок, точно! Поэтому с утра пораньше, несмотря на то, что два из трех ушкуев были почти готовы отплыть, новгородец со своими товарищами отправился искать удовлетворения у Свары. Тот, к вящей их радости, отказывать им в этом не стал, только попросил для разминки начать с деревянных мечей. А дальше уж как дело пойдет...

На потешный бой сразу стал подтягиваться народ, изголодавшийся по зрелищам, тем более Свара устроил из поединка настоящий спектакль. Комментируя шквал засечных и отножных подплужных ударов, которыми его награждал новгородец, он с присущей ему язвительностью оценивал их по пятибалльной шкале, которую ввел еще полусотник, не поднимаясь при этом выше двойки. Постоянными смещениями и подсечками вкупе со злым языком переяславец довел противника практически до кипения, и тот потребовал сменить мечи и биться до первой крови. На резонный вопрос Свары о том, стоит ли портить себе кольчугу из-за гнева, который вытеснил остатки рассудка из головы, неудачливый соперник не успел ничего ответить, поскольку был отодвинут в сторону степенным новгородцем, оказавшимся его десятником.

Тот сразу же посоветовал своему ратнику замолчать и отойти в сторону. Нечего, мол, переть на рожон, сперва следует меч в руках научиться держать. Видимо авторитет старшего товарища был на высоте, потому что обиженный в очередной раз воин сник и бочком удалился из круга. Проводив его взглядом, новгородский десятник тоже потребовал сменить мечи, объяснив, что на деревяшках сеча по-другому проходит. Тут уже уперся подошедший вовремя Петр, которому совсем не хотелось, чтобы напоследок был кто-то покалечен. Однако к этому времени на берегу собралось уже достаточное количество новгородских воинов. Из них выстроилась целая очередь желающих скрестить мечи со Сварой или любым другим ветлужским ратником, да и подошедшие купцы мечтали перед отъездом насладиться поединками.

Поняв, что отговорками не отделаться, потому что иначе события могут двинуться совершенно непредсказуемым и кровавым маршрутом, Петр пошел на попятный. Перекрикивая гул голосов, он через сплошную пелену громких выкриков выдвинул условия проведения поединков. Чтобы быть допущенным до каждого боя, нужно внести ногату. В крайнем случае, плату должен внести соперник, который хочет с тобой сразиться. Сеча проходит до сдачи противника, до первой крови или до первого удара, пусть даже остановленного или нанесенного вскользь, но который неминуемо должен был нанести увечье сопернику. Если же это увечье все-таки наносится, то пострадавшему следует выплатить виру до десяти гривен в зависимости от повреждения или отдать свой доспех. Кроме того, виновный выбывал из дальнейших состязаний. Собранная плата должна пойти на приз победителю или победителям в соответствии с проведенными ими боями в том случае, если они не хотят состязаться между собой. Последнее было оговорено особо, потому что поединков между своими дружинниками за деньги и до крови Петр не допустил бы ни под каким соусом.

Такие условия сразу ограничили число новгородцев, желающих размяться, однако и без того их набралось более двадцати человек. Со стороны ветлужцев изъявили желание попробовать свои силы только двое переяславских дружинников — Ждан и Арефий, а также четверо отяцких воинов, среди которых выделялись Гондыр с Терлеем. Кроме того, решили поучаствовать в состязаниях и двое черемисов — Паймас и Яныгит. Все переяславцы и отяки после некоторого перешептывания между собой подошли к Петру и заняли у него серебряные монеты, вызвав насмешливые возгласы новгородцев про обнищавшее местное воинство. Однако временный ветлужский глава заметил, что такое заимствование будет весьма выгодным. За половину выигрыша, который его воины обещают отдать обратно в казну, они получат бесплатное лечение в случае нанесения им раны и заботу о дальнейшей судьбе в случае увечья. Он же рискует лишь серебром, зато проверит своих воинов в деле.

Обескураженные новгородцы отошли, почесывая в затылках и повернули свои нападки на Свару, который все это время мирно сидел в стороне и совершенно не собирался участвовать в каких-либо мероприятиях. Причем на их язвительные насмешки он лишь слегка сонно заметил, что не собирается тратить свои монеты, чтобы участвовать в детских забавах, однако если кто-то хочет вложить за него свой пай, то он совсем не против поддержать такого бескорыстного человека. Благодушных бессребреников нашлось двое. Одним из них оказался уже упомянутый десятник Найден, а вторым — дружок уже не раз битого новгородца, который пригрозился наказать зарвавшегося переяславца. С последним Свара и померился силой в первом своем поединке.

Насмешничать над молодым неоперившемся юнцом глава воинской школы не стал, ограничившись легкой полуулыбкой, которую он показал лишь расправившись со своим соперником. Взяв меч в левую руку, Свара сразу поставил того в неудобное положение. Новгородец немного растерялся, однако сразу же обрушил удар на переяславца, пытаясь в следующем движении ударить его щитом. Принимать его меч Свара не стал, шагнув в сторону и сбив плоскость летящего клинка направо от себя. Остановив щит противника встречным ударом заостренного умбона, переяславец застыл, переместив меч к подколенной жиле новгородца. К своей чести, тот сразу признал поражение и покаянно отошел в сторону, принимая шлепками по спине сожаление своих товарищей.

После этого в круг вышел Найден, оказавшийся для Свары крепким орешком. Поймать его встречным выпадом на неосторожном движении переяславцу не удалось, хотя он и попробовал специально открываться, предварительно измотав десятника частыми атаками с сериями чередующихся подплужных и засечных ударов. Поэтому в определенный момент Свара ушел в глухую защиту и стал дразнить противника своим застывшим видом, вынуждая его нападать. На одной такой атаке он и поймал новгородца, приняв его меч на плоскость своего клинка, и ударив ему краем щита по руке в кольчужной рукавице, держащей оружие. Сам при этом Свара получил удар закругленным умбоном в предплечье, заставивший его отшатнуться назад, однако в то же мгновение противник разорвал дистанцию и остановил бой, вложив меч в ножны и тряся поврежденной кистью.

— Знатно приложил, — Найден покачал головой в ответ на заслуженный уважительный поклон переяславца. — Не скоро отойдет...

— К лекарю обратись нашему, примочку поставит — все полегче будет, — Свара кивнул в сторону сидевшего на возвышенности Вячеслава, за которым Петр послал при первых же признаках нарождающейся бучи. Взяв новгородца за локоть, он потянул его за собой, разрывая цепочку сгрудившихся воинов и давая возможность кому-то из них занять его место в круге. — Да ты не ерепенься, он без платы твою боль утихомирит, если я приведу.

— Да разве мне жалко за лечение отдать, успев перед тем за свои побои самолично заплатить? — только и усмехнулся Найден.

Тем временем события развивались своим чередом. В круг выходили те, кому уже давно не терпелось потешить свою молодецкую удаль или те, кто хотел сравнить свои навыки и силу не с опробованными уже много раз соратниками, а с новыми партнерами. Те вполне могли преподнести немало неожиданных жизнеутверждающих уроков с помощью острого меча, пробившегося через все слои защиты. И за это стоило заплатить. Однако многие или кусали локти, жалея последние монеты, запрятанные на дне кошелей, или думали о себе несколько лучше, чем было на самом деле. Мол, мы умнее, со стороны посмотрим на опасное действо, а заодно и развлечемся. Дураки же все раны на себя возьмут и нас зрелищами побалуют...

В отличие от остальных жизненных перипетий, где действительно лучше учиться на чужих ошибках, стезя воина всегда предполагала обладание отменными физическими навыками, которые закреплялись только постоянными упражнениями и опытом. Опытом, который откладывался глубоко в подсознании, заставляя тело реагировать на опасную ситуацию гораздо раньше, чем разум определял ее наличие, и который чаще всего можно было приобрести, рискуя собственной шкурой.

А рисковать приходилось. Первыми это на себе испытали черемисские ратники, не имевшие приличных доспехов, которые ушли из круга, получив резаные раны. Хорошо еще, что порезы не пришлись на места, где проходят основные кровяные жилы, и Вячеслав довольно быстро заштопал их, дезинфицируя заранее приготовленным настоем, который ему Агафья вместе с кипятком живо таскала из веси. Следом бились новгородцы с соседних ушкуев, которым не досталось местных противников. Тут всё обошлось без происшествий, не считая слегка вывихнутой ноги от неудачного падения.

А вот дальнейшие бои с участием отяков и переяславцев были чуть более затяжными и даже отчасти ожесточенными, что отразилось и на нанесенных ранах. Усмотрев хорошие доспехи ветлужцев, новгородцы поставили к ним наиболее опытных воинов. Поэтому отяцкие ратники выбыли все сразу и безоговорочно, достойное сопротивление оказал только Гондыр, метавшийся по огороженному живым кольцом пятачку, как разъяренный раненый зверь. Однако и он был пойман встречной атакой, получив неприятный укол в незащищенную голень. Терлей хоть и пытался поначалу держать крепкую оборону, но в первые же минуты словил удар плашмя по затылку, совершенно потеряв до этого своего противника из виду, и упал на несколько секунд без сознания. Остальные двое отяков продержались гораздо дольше, но только из-за того, что были подвергнуты избиению по сценарию, схожему с тем, который устроил Свара обиженному новгородцу.

В отличие от них Ждан и Арефий являлись довольно опытными переяславскими дружинниками, было им лет по тридцать пять и до этого они ничем особо не выделялись и смиренно несли службу по защите веси. Собственно принимать участие в боях они вначале и не хотели, однако вопросительный взгляд, кинутый Петром, подвиг их выйти для защиты доброго ветлужского имени, потому что на отяков надежды не было с самого начала. Слишком уж недолгий опыт под руководством Свары те имели к этому времени, а прежний... прежний не имел никакого значения, когда в круге напротив них встали опытные новгородцы. Поглядев на избиение новых дружинников, переяславцы вышли настроенными довольно серьезно. Ждан решил схитрить и стал довольно неумело двигаться по площадке, уверив противника в своей безобидности. А когда тот решил шквалом атак принудить его думать только об обороне, резко сблизился и ударом по плоскости клинка выбил оружие из рук новгородца, ухмыляясь всей своей заросшей жестким черным волосом физиономией.

Арефию пришлось гораздо труднее, соперник попался ему многоопытный и осторожный. Пара довольно долго ходила вокруг да около, примериваясь редкими атаками к силе противника, однако новгородца принудили к активным действиям раздающиеся ему в спину подбадривающие и язвительные выкрики. В бою он бы наплевал на такие восклицания, но в поединке до первой крови азарт взял своё и он кинулся в ожесточенную атаку, чередуя рубящие удары и неожиданные уколы в ноги. Отступая под напором противника, Арефий один такой вертикальный удар отвел чуть в сторону мечом, приняв основную тяжесть на щит. Затем он резко крутанул кистью, посылая свой клинок по верхней дуге в лицо новгородца. Тот отшатнулся и уставился на тонкую струйку крови, орошающую бороду из неглубокого пореза на подбородке, который даже не достал до кости. Оценив меткость опасного удара, новгородец уважительно кивнул и оставил Арефия принимать заслуженные поздравления в одиночестве.

Однако тут же в круг выступил тот самый новгородец с секирой, подкидывая на ладонях две серебряные монеты и подзывая к себе Свару. И что было тому делать? Серебро на дороге не валяется, да и лишний опыт против топора не помешал бы — степняки большей частью в сшибке использовали сабли и переяславские дружинники почти поголовно таскали с собой легкие мечи, которые им было удобнее использовать в паре со щитом, чем секиры. Однако получаемый опыт давался Сваре слишком дорогой ценой и чем больше проходило времени, тем больше он убеждался, что дело тут нечисто.

Существует извечный вопрос по поводу того, кто победит в поединке — топор или меч? Речь, конечно, идет о противниках с примерно равным опытом владения оружия и о том, что используется не метательный топорик, а достаточно массивная боевая секира. Топор длиннее, что дает ему преимущества при условии, что меч не полуторник. Секиру всегда можно перехватить узким хватом, нанося в таком случае более мощные удары с размаху. При этом достаточно легко проламывается доспех, да и через щит можно достать противника по голове.

Поднять щит повыше и прикрыться им, одновременно всаживая меч врагу под ребра, скажете вы? Да, конечно, руки у того сильно заняты... А если идет массовая сшибка и одновременно его сосед ныряет своим клинком к вам под щит? Ах, он один? Ну ладно, но тогда и секиру можно взять широким хватом, прикрывая левую руку вытянутым нижним краем лезвия, называемого бородой. В таком положении можно легко сократить дистанцию, принимая удар меча серединой толстого древка — все равно с одного или двух ударов его не перерубить. А если топорище в этом месте еще и оковать железными пластинами...

Да, на средней дистанции топором есть, где развернуться. Хочешь — руби в подмышку, если противник занес над тобой меч, хочешь — замахнись, а потом неожиданно воткни подток врагу в незащищенную ногу, хочешь — цепляй щит и дергай на себя. А если в навершии секиры еще красуется длинный шип, то обратным движением его острие можно воткнуть в какое-нибудь уязвимое место. Например, в лицо!

Что, слишком грозное оружие против меча? Да не скажите... Рядом с мечом еще присутствует щит, в котором данный топор очень даже хорошо может застрять при должной сноровке. А у владельца секиры такой защиты нет, иначе как он сможет держать топорище двумя руками? Поэтому, отразив удар щитом, можно спокойно расправляться с соперником, нанизывая его на свой меч, все-таки колющий удар гораздо быстрее рубящего и маневренность у мечника в чем-то больше. А если при этом еще резко сократить дистанцию, то лезвие топора вполне может оказаться за спиной и получить удар можно лишь древком по морде...

Вот на такой фокус и попался в первый раз Свара, уже предвкушая, как лезвие рассекает кольчугу новгородца на его правом боку. Только вот противник попался уж слишком резвый и сразу ушел с линии атаки, потянув свой топор из-за спины Свары. Если бы переяславец вовремя не убрался с дороги, нырнув в перекат, то не исключено, что сам он остался бы без своей головы... Не помогла даже бармица — острый топор распорол ее наискось секущим движением, дойдя до кольчуги на плече, и едва не коснулся шеи.

Дальше все происходило по тому же сценарию. Стоило Сваре провести опасную для новгородца связку или поставить того в неудобное положение, как он сразу же в ответ получал такие коварные удары, что не раз был на волоске от того, чтобы приобрести тяжелое увечье, несовместимое с жизнью. По крайней мере, несовместимое для избравших воинскую стезю. На кой ты будешь нужен общине, если придется ковылять на одной ноге? А ведь топор не раз летел со всего размаха, с целью отрубить конечность или воткнуться в бедро. Такой удар не остановишь, да новгородец и не думал его останавливать. И только чудом Свара успевал пару раз убираться с его пути, уже не думая о встречной атаке. Однако, когда он с новгородцем не сближался, тот абсолютно равнодушно кромсал его щит на дальней дистанции. Наконец, переяславец не выдержал и начал размышлять:

— "И что же он хочет? — мысли заскакали вспугнутыми зайцами в неожиданно ставшей пустой голове. — Серебра ему не надо, поскольку при таких ударах в конечном счете виру придется платить... За меня, мертвого. Пытается разнести вдребезги щит, чтобы потом без лишних хлопот со мной расправиться? Хм... Уровень его как бы не выше, чем у того же десятника буртасского будет. Пожалуй, и воевода может не справиться, если его топорище своим мечом не перерубит с одного удара. Так что этому бугаю все равно, есть у меня щит или нет. Тогда почему он медлит? Тянет время? Зачем? — взгляд его заскользил по плотному кольцу стоящих воинов. — Вот купцы новгородские стоят: Кузьма ухмыляется, сложив руки на груди, дальше... Якун вроде, так? Следом за ним Петр стоит, потом бледный Терлей и Гондыр, пожирающий глазами поединок. Вот черемисы тесной стеной выстроились по кругу... Что-то не так, — задумавшийся Свара чуть не пропустил опасно промелькнувший около его головы топор и мгновенно разорвал дистанцию. — На чем же я остановился? Ага, черемисы... — грязное ругательство едва не сорвалось с его языка. — Что эти дурни тут делают? Почему отошли от ворот веси? Хорошо, если не открыли нараспашку! Или это их смена вместо отдыха тут прохлаждается? Почему в ближнем круге почти одни наши? Да, как говорил Иван, идиотов лечит лишь острый клинок! Не знаю точно, кто такие идиоты, но полусотник говорил, что хуже дурней... Ворота, главное узнать, что у ворот происходит! Ведь совсем близко с ними стоим, меньше сотни шагов! И вроде верхушку тына на холме вижу со взгромоздившимися на нем пацанами, но вот что происходит пониже с моим-то ростом — не углядишь. Это что за перегляды такие?! — переяславец уловил, как его противник чуть кивнул стоящему в сторонке Якуну и тот сразу же стал уходить на задний план. — Эх, была, не была! Кто тут у нас посметливей? Гондыр!"

Поймав взгляд отяка, Свара ему подмигнул и, стараясь не отвлекаться от фигуры новгородца, сбросил щит краем на землю и тут же кинул его Гондыру, показывая рукой, что тот надо приподнять на уровне пояса. Тот ошеломленно его схватил и тут же вознес на нужную высоту, выполняя поданный знак своего командира. Такие безмолвные указания полусотник стал вводить почти сразу, обсуждая каждую отмашку с воинской верхушкой, а потом с ней же для начала и отрабатывая. Один раз такая наука уже помогла им, позволив скрытно зайти ночью по реке в тыл новгородцам, пригодилась и теперь.

Вспрыгнув на щит, и не обращая внимания на прижатые его ногами пальцы Гондыра, а также ошеломленные возгласы в круге, Свара мгновенно окинул взглядом ворота, заметив около них с десяток новгородцев. Часть из них толпились непосредственно около охраны, и пытались на языке жестов о чем-то с ней договориться.

События тут же сорвались и понеслись вскачь. Происходящий поединок сразу же был забыт и казался потом всем очевидцам событий медленной утренней разминкой сонных, неуклюжих хрюшек, копошащихся в выгребной яме. Возвышающийся над толпой переяславец заливисто свистнул, одновременно показывая всеобщий сигнал опасности и, шагнув на плечо Гондыра, оттолкнулся и рыбкой стал падать на Якуна, пристроившегося позади Петра. Он всего лишь на мгновение опередил секиру, отправленную в полет его соперником, который попытался помешать этому прыжку, увидев, как Свара плотоядно улыбнулся перед тем, как обрушиться на купца. Но этого мгновения не хватило, чтобы совсем увернуться от удара топора. Тот пришелся на левое предплечье переяславца, заставив его перевернуться в воздухе, боком рухнуть на Якуна, после чего кулем свалиться ему под ноги.

Толпа сразу хищно раздалась в стороны, оставляя на небольшом пятачке пытающееся подняться тело, под которым начало расплываться кровавое пятно. Над ним застывшим изваянием замер Якун с засапожником в руке. За ножом он не нагибался, поэтому была большая вероятность, что обнажил он его в толпе заранее, а уж Свара увидел это и бросился на него. Пока эти мысли еще доходили до разума обступивших их ратников, те уже на всякий случай потащили мечи из ножен и стали расходиться в стороны, группируясь по своим сородичам и соратникам. На мгновение картинка застыла, но только до того момента, как около ворот не раздался лязг обнажаемого оружия.

— А, свинячье отродье, — выругался Якун, одновременно вытирая кровь с лица, засовывая нож обратно за голенище и кося глазом на медленно и беспорядочно отходящую в сторону толпу ветлужцев. — Порезал все-таки меня, поганец, меч прямо в лицо сунул... Ну что встали?! Режь их! Вышибай ворота и под корень всех, пока не очухались! — он потащил клинок из ножен и заорал, озверело оглядываясь по сторонам. — Шевелитесь, сукины дети! Я вам обещал поживу — берите! Дмитр, не стой столбом, подбирай свою секиру и веди этих олухов к веси!

Часть воинов, возглавленная недавно проводившим поединок ратником, медленно стронулась с места и двинулась в сторону закрытых ворот веси, где около калитки одновременно с выкриками купца началась ожесточенная резня подошедших новгородских ратников с черемисами.

— А ты, Кузьма, прикрывай нам спину! И тебя это, Федька, касается! Чтобы ни один из этого отребья нам ее даже не поцарапал бы! — кивнул Якун на уже почти пришедший в себя и ощетинившийся десяток ветлужцев во главе с Петром, к которому из леса поодиночке подбегали и вставали в ряд другие воины.

Их строй постепенно смещался в сторону веси, обходя по дуге толпу новгородцев, однако еще смотрелся среди них растерявшимся лосем, выскочившим из густой чащобы на поляну и неожиданно оказавшимся среди стаи голодных серых хищников. Лосенка, который пасся чуть в стороне, уже не спасешь — на пути к нему стоят матерые волки, скалящие зубы, но родительский инстинкт тянет туда несмотря ни на что. Еще мгновение и эти зубастые злодеи бросятся уже на самого лесного великана, чтобы начать терзать такую желанную добычу, откусывая пахнущие сладкой кровью куски свежего мяса. Однако угроза получить крепким копытом еще сдерживает их и заставляет лишь кружить возле массивного зверя, в то время как более успешные собратья уже накинулись на беззащитную поживу поменьше... Не присоединиться ли лучше к ним, ухватив свой кусок, чем ожидать, что из начавших уже трещать кустов придет еще выручка к лосиному племени?

— А что это ты понукать нами взялся? — громкий спокойный голос Кузьмы контрастировал с хриплыми криками Якуна. — Еще не запряг! Да и насчет поживы ты поторопился, — кивок головы указал на кипевший около тына бой. — Мы тут тебе не помощники. У меня с этими людьми торговые дела, которые я рушить не намерен! Слышишь, Петр?! С места не сдвинусь!.. Эх, был бы я походным воеводой поставлен, то висеть бы тебе, Якун, на высо-о-оком су-ку...

— Да ты что?! — растопырил в стороны руки мятежный купец. — Против своих идешь?! Нас убивают, а ты в стороне отсидеться думаешь? Да ты знаешь, что с тобой за это в Новгороде сделают, а? Про ивановских запамятовал?

Кузьма в ответ на это сплюнул себе под ноги.

— Ох, и остолоп же ты, Якун, как я погляжу! Да плевал я на тебя и на ивановских твоих, я сам себе хозяин! Давно уже слышал я, что после ухода из города нашего князя Мстислава дел темных уже кое-кто не гнушается, однако думал, что не допустит посадник такого...

— Да что он ныне значит, этот Добрыня! После того, как Мстислав за свой уход в киевские земли вольности новгородские нам вернул, мы сами посадника выбирать будем, а не принимать от князя его ставленника! Да что я перед тобой распинаюсь! Эй, люди новгородские! Становись ко мне все те, кому слава воинская нашего города дороже, чем мелкие делишки старшин ваших! Присоединяйтесь к воям моим, будет вам добыча и полон знатный! Баб полно в веси, а защищают их... ратников добрых там на пальцах одной руки не набрать, да и те, страшась силы нашей, до самого леса уже попятились! Остальные лишь смерды да язычники поганые, которые меч в руках не держали отродясь! Сами видели неумех этих! Я за все ваши дела отвечу перед Господином нашим Великим Новгородом, рушь свой поряд с купчишками этими, да становись ко мне!

По толпе новгородцев прошел шелест и в нескольких местах из толпы, под посвист и неодобрительное ворчание вышли несколько человек, сразу стремившихся отойти подальше от скрипящего зубами Кузьмы.

— Завид! А ты куда, сукин ты сын?! — охнул Федор, разглядев молодого отрока, который стал пристраиваться чуть позади Якуна. — Да... Да что ж это деется, а? Как ты потом Захарию Матвеичу в глаза будешь смотреть? А родителю своему? Ведь порушишь все уважение к нему!

— Молодец, Завидка! — полуобернувшись, Якун похлопал по плечу юного воина и шагнул вперед. — Вот воин настоящий! Отец его в сотню самых уважаемых людей входит, и этот далеко пойдет! Кто еще с нами?


* * *


Тимка вместе с другими пацанами понуро переминался с ноги на ногу, стараясь не глядеть на стоящую под помостом Фросю. Подростки без разрешения явились утром в Переяславку, самовольно оставив работы, и почти сразу же попали под зоркие очи своей начальницы. Та долго не церемонилась и прошлась по всем реальным и мнимым грехам мальчишек, решив не откладывать им наказание за содеянное. И распекающая и провинившаяся стороны понимали, что выговор был достаточно формальным, не каждый день проходят торг и боевые поединки, однако раз попались, то сами виноваты — нечего было залезать на тын и выставляться на всеобщее обозрение.

— Первый раз за все время руда кончилась... Не уголь, а руда! Мне же Николай голову оторвет за вас, ленивых!

— Не оторвет, Ефросинья Петровна, — все-таки поднял глаза Тимка. — У него там козел в домнице нарисовался, а заодно он футеровку перекладывает.

— Ишь якими словами ты кидаешься, Тимофей! Нарисовался... Футеровка! — бросила на него грозный взгляд Фрося. — А про то, что руду к выплавке вы несколько дней готовить будете, так об этом ты успешно забыл, да?

— Две седмицы никакой плавки не будет точно, — Тимка бросил настороженный взгляд за спину старосты Болотного поселения. — Чугун переделывать в сталь отец собрался как-то хитро, чушек уже достаточно накопилось. А за это время мы всё подготовим...

— А что руды много никогда не бывает, тоже запамятовал?

— Так у нас поутру занятия в воинской школе проходят, — выпалил Мстислав, который появился из-за спины Ефросиньи, как черт из табакерки, заставив ее вздрогнуть всем телом.

— Ох! Что же ты пугаешь меня, Мстиша? — сразу потешно схватилась за сердце та. — Знала ведь, что вы двое всегда вместе. Раз Тимка тут, значит, и ты подойдешь. Однако всякий раз меня врасплох застаете... А теперь на небо посмотри, юный отрок! — резко поменяла тон Фрося. — К полудню уже дело идет, а у вас ни обучения воинского, ни дел сделанных. И не говори мне, что остальные тем временем работают!

— Так работают же, — вмешался Тимка. — Нас только пятеро сюда явилось...

— А вот за это я вас отдельно выдеру, чуть позже и очень больно! Все десятники явились вместе со своим главой, — кивнула она на Мстислава. — Вы тут прохлаждаетесь, а подчиненные ваши должны за вас норму выполнять?

— Исправимся, тетка Ефросинья, — вытянулся по струнке Мстислав. — Андрейка за меня остался, а сами мы тут по воинским делам, новгородца заплутавшего к веси привели. С завязанными глазами особо по тропе не разгонишься, вот и припозднились с ним немного. Как бои закончатся, так сразу и уйдем обратно.

— Нашел тетку... — нашла к чему придраться Фрося, сделав вид, что немного обиделась. — Я тебе староста, а не тетка! Да и молода я еще для того, чтобы меня так величать! — продолжила она ворчать на Мстишу. — Сказано же, что в веси нельзя без нужды появляться! Здесь только те бабы остались, кто воинство наше кормит, а остальные даже на торг являлись издалека! Кхм... А что это ты прячешь за спиной? Никак самострелы спер из дружинной избы?

— Да с тына все бои как на ладони, — ответил Мстислав, сделав вид, что ничего не слышал по поводу самовольного присвоения казенного имущества. — В круг нас не пустят, там только вои опоясанные...

— Ты не крути, вопрос был задан!

— Отец мне разрешил их взять после того, как новгородца отловили, — нехотя признался Мстислав. — Все одно без дела пропадают, раз не взяли их с собой в Суздаль. А нам Тимкиных двух мало для тренировок. Луки же боевые для нас еще непосильны...

— Ой, разрешил ли? — Фрося вопросительно подняла бровь и уставилась на Тимку, уже зная, что тот признается, если виноват.

— Сперли, Ефросинья Петровна, — покаянно кивнул головой тот. — Но разрешение хотели спросить, как только батя его освободится.

— Ну, так не забудьте, — спокойно та восприняла эту весть. — А еще за вами норма полуторная за нынешний день. Вечером приду проверить, а пока... — Ефросинья не выдержала и хмыкнула. — Пока отдохнет ваша тетка старая перед весью на лавочке.

Проводив глазами удаляющуюся поступь внушительной фигуры старосты Болотного поселения, Мстислав достал из-за плеча завернутые в холстину самострелы.

— Юрка, ты боевой бери. Мошка... ты Тимкиным старым обойдешься, угу? А я себе с Андрейкой один на двоих беру, все согласны? Прошка же у нас с малолетства батин лук охотничий тягает, нечего ему переучиваться, так? Кстати, надо бы тебе, Прохор, прилежных к стрельбе отроков в свой десяток забрать. Тогда и выпросить для вас боевой лук полегче будет. Самый лучший не дадут, конечно, но нам бы хоть с чего начать. Так, болты разобрали? Тимк, когда твой батя наконечники делать начнет?

— Как чугун в сталь перегонит. Из чугуна, сам понимаешь, их на один раз и хватит. Не говоря уже о том, что доспех не пробьют.

— Не вполне понимаю, но верю...

— А ты не верь, а проверь! Набей чугунок землей и сбрось с высоты на камни. Вдребезги! Особенно это касается посуды из последней партии. А вот после передела чугунного не только крепкое ковкое железо будет, но и без примесей. Вовка так говорил...

— Пацаны! К верху! — поманил разложившихся на помосте ребят Прошка, который поглядывал через тын с возрастающим интересом.

— Не к верху, а наверх. Что там, новый бой начался? — поднял голову Тимка.

— Не! — Прошка перешел на шепот. — Новгородцы... зайти хотят.

— Сюда?! — Мстислав подскочил как ужаленный. Следом за ним к краю тына подскочили все остальные подростки.

— Не обязательно... Может, просто побеседовать хотят со стражей, а? — вопрос Тимки на несколько секунд повис в воздухе.

— С черемисами? Целым десятком? Думаешь, они знают их язык? — Мстислав недоверчиво покачал головой. — Нет, Тимка, не знаешь ты обычаев наших, в здравом уме не пойдут вои толпой со стражей лясы точить! Даже было бы промеж них несогласие какое, так и то подождали бы как сменятся они. Иначе любая стычка не личным делом будет, а распрей со всем поселением. Согласен?

— Угу... Я-то все надеялся, что кто-нибудь к нам с миром заявится, но что-то ни у кого не выходит. Вот и черемисы нервничают — половину оставили снаружи, а остальные внутрь втянулись и калитку закрыли. Ну что? Действуем?

— Свара свой бой начал, — прокомментировал Прошка произошедшее в воинском круге событие.

— Не до него пока... Расходимся по двое с разных сторон ворот, — принял решение Мстислав и, понизив голос, начал командовать. — Прошка, ты спрыгивай и становись перед калиткой... Становись, говорю, только в стороне чуть! Это мы из самострелов с помоста стрелять можем, а тебе роста не хватит, чтобы высунуться с луком из-за изгороди. Накладывайте тетивы и взводите! Тимофей! Ты куда?!

— Там же Фрося сидит! — сунув кому-то в руки свой самострел, Тимка с этими словами стремглав понесся по улице прочь от ворот, не обращая внимания на окрики друзей.

— Куда побежал? Она же на пажить вышла, — недоуменно повертел в руках Тимкино оружие Прошка.

— На кудыкину гору! Лезь обратно вместо него! — неодобрительно покачал головой Мстислав.

Перед воротами между тем разгорелся ожесточенный спор между одним из черемисов и новгородцами. Ветер сносил слова перебранки, но и так было примерно понятно, что дозорный не пускает приезжих гостей в весь, выставив сулицу поперек тропы. Те горячились, напирая на него втроем, и произносили имя Захария, однако тот встал накрепко и только качал головой в разные стороны. Не выдержав, один из новгородцев схватился за древко, но тут же перед ним возникло острие другого копья, выставленное одним из черемисов, находящихся чуть ближе к воротам. Троица на мгновение отступила, но была поддержана выкриками своих товарищей, наблюдавших за зрелищем шагах в двадцати от происходящего и была вынуждена приступить к очередному напору на стражников.

— Эй, Вараш! — Мстислав чуть присвистнул в сторону молодого черемиса, который недавно пропускал их в весь. Тот стоял около калитки и внимательно смотрел за разворачивающейся на пажити сценой через небольшое окошко. Когда черемис оглянулся, Мстислав знаком показал, будто он натягивает лук, и вытянул палец в сторону пастбища. На недоуменный взгляд Вараша предводитель ветлужских пацанов подергал тетиву на своем самостреле, показал себе на спину и еще раз ткнул в сторону стоящих поодаль новгородцев. Стражник несколько мгновений вглядывался наружу и коротко кивнул Мстиславу в ответ, одновременно что-то произнеся на своем языке. Трое его приятелей тут же бросились к своим вещам, сложенным чуть в стороне и потянули из саадаков луки, натягивая на них тетивы.

— Что ты заметил? — шепотом спросил Прошка, пристроившийся сбоку от своего мальчишечьего начальства.

— Четверо новгородцев подошли уже с наложенными тетивами, налучи у них широкие и изготовленный лук отчасти туда влезает, так просто не заметишь... Что там у Свары?

— Похоже, что ему... как это, по-вашему... крепко достается, вот! — Прошка досадливо цокнул языком. — Смотри! Свара! На щите!

Переливчатый свист приковал взгляды со всей пажити к воинскому кругу и заставил всех замереть, вглядываясь в непонятные многим знаки, которые Свара прочертил в воздухе. В следующий момент тот уже падал вместе с попавшей в него секирой, которая лишь на мгновение блеснула росчерком на неярком солнце. Однако стоявшие около веси новгородцы сразу же, по одному им известному знаку рассыпались, окружая четверку черемисов с двух сторон, и выпустили в прогал между собой лучников, тянущих стрелы из тула. Передний черемис даже не успел размахнуться своей сулицей, как уже падал с рассеченным горлом, по которому ближайший к нему новгородец чиркнул засапожным ножом. Остальные с криками ощетинились короткими копьями, прижавшись к воротам.

— Бей по лучникам! — надрывный крик Мстислава совпал с захлопнувшимся оконцем калитки и руганью на черемисском языке. Высунувшись над тыном, он разрядил одновременно с Прошкой самострел в ближайшего к нему новгородского стрелка и чуть погодя нырнул за изгородь. Своего запоздавшего десятника он силой потащил вниз и тут же стал заряжать новый болт. Упавший Прошка последовал его примеру, наступив ногой на арбалетное стремя и вытягивая на себя "козью ножку", а спустя мгновение надрывно засипел над ухом.

— Один упал с двумя болтами...

Тут же помост заскрипел от тяжести впрыгнувшего тела и один из черемисов, высунувшись над частоколом, начал часто посылать стрелы по новгородцам.

— Залп! — высунувшись наружу, Мстислав краем глаза заметил, как вражеские ратники вплотную схватились на мечах с двумя черемисами, успевших бросить по противнику свои сулицы... — "Еще по одному с каждой стороны положили! Так, присесть, вставить ногу в стремя, повернуть ножку... как неудобно-то в таком положении! Положить болт под защелку... Теперь скомандовать!" — голос сорвался и громким фальцетом прорезал звуки битвы. — Залп!!!

Рядом со всего размаху уселся Прошка, прижимая руку к уху, из-под пальцев которой закапала кровь, заливая его светлую рубаху.

— Живой? — тот энергично замотал головой и судорожными движениями стал вытирать свою пятерню о штаны, насухо вытирая кисть руки. Стреляющий черемис перегнулся через тын и попытался спасти своих прижатых товарищей, выстрелив почти отвесно. Однако с глухим вскриком откинулся назад и слетел с помоста, прижимая руку к застрявшей в плече стреле. Буквально через пару секунд его заменил Вараш, на ходу подняв тул со стрелами и лук, зацепившийся тетивой за изгородь.

— Отвлеки его! — прокричал Мстислав, не надеясь на понимание, однако дополнительно показал на плохонький наконечник наложенной черемисом стрелы и змейкой провел кистью вдоль тына. Понял ли тот мальчишку, или просто невольно отвлек внимание новгородских лучников, высунувшись из-за изгороди, чтобы оценить обстановку, но дело было сделано. Вараш получил звонкую отметину стрелой по шлему и, отступив чуть дальше по помосту, попытался выглянуть опять. А Мстислав, почти одновременно с ним подняв свою непокрытую голову, разрядил самострел в фигуру новгородского лучника и бросился под защиту тына. Однако в последний момент он все-таки успел бросить взгляд наружу, а заодно и на соседний помост, где стреляли его друзья, и теперь пытался составить запечатлевшиеся картинки в одно целое.

— "Двое лучников, в которых я опять не попал и четверо новгородцев с мечами, добивающие последнего ратника у ворот. Еще двое черемисов с нами на помосте... И всё?! Вот попали... А осталось три болта".

Рядом вскочил, тренькнул самострелом и отполз чуть в сторону Прошка, весь вымазанный кровью. Одновременно с этим первый удар топора пошатнул калитку, а следующий разнес вдребезги доску, в которой было вырезано оконце.

— Хорошо, что высовываться с самострелом не надо высоко, — дрожащим голосом пролепетал Прошка и чуть погодя добавил. — Страшно-то как...

— И мне, Прошка, и мне... — Мстислав с помоста разрядил самострел в просунувшуюся через образовавшийся проем руку, которая пыталась нащупать засов. Попасть не удалось, но болт пробил калитку, высунувшись наружу, и больше попыток нанизать свою конечность на стрелу не повторилось.

— Едрыть твою, раскудрыть вашу! — треск ломающегося дерева, сопровождаемым знакомым громовым голосом перекрыл поле боя. Мгновенно вскочившие при этих словах на ноги мальчишки увидели Фросю с обломком лавки в руках и валяющегося рядом новгородского лучника. Второй в этот момент разворачивался на нее, но Мстислав успел прицельно разрядить в него свой самострел.

— Бей под ворота! — тут же крикнул он, заряжая свой последний выстрел. Три болта и две стрелы взяли свои жертвы, выкосив двух из четырех прикрывшихся щитами новгородцев. Оставшиеся дружно порскнули в стороны, получив вдогонку еще две стрелы, бессильно отскочившие от их доспехов. Однако тут же на защитников обрушился залп, которым хотела отвлечь внимание на себя новая волна нападавших. Двое лучников отстали от приближающейся толпы и стали осыпать защитников стрелами, посылая их одну за другой, а еще один воин раскручивал веревку, выполняя команду крепкого ратника с секирой наперевес, возглавляющего быстро приближающуюся процессию из полутора десятков человек. Первые же стрелы скинули обоих черемисов с помоста. Но если один упал с простреленным горлом, то Вараш дернулся и медленно уселся под изгородью, где стал, стискивая зубы, тянуть стрелу из простреленного предплечья.

— Что у вас там, Юрка? — крикнул Мстислав в ответ на раздавшийся с соседнего помоста вскрик.

— Мошку подстрелили, — донесся всхлип оттуда. — Стрела из спины высунулась...

— Жив?!

— Лежит пластом, глаза закрыл... — голос Юрки окончательно сорвался.

— Фрося, быстро сюда! — разрезал наступившую тишину пронзительный Тимкин крик, пронесшийся в наполовину распахнутую калитку.

— Дура-а-ак! Закрой! — сорвался Мстислав и прыгнул с навеса, успев разглядеть по приземлении только втиснувшуюся фигуру Фроси и ее растерянный взгляд... Взгляд, которым она ошеломленно провожала спину шагнувшего наружу Тимки, держащего на изготовку ружье в направлении подбегающих к нему новгородцев.

— Вот теперь закрывай! — донеслось через поломанные тесовые доски калитки за секунду до выстрелов, разорвавших в клочки тягостную обреченность, на мгновение воцарившуюся в окружающем пространстве.

Глава 4

Сознание возвращалось медленно, позволяя мыслям лишь изредка всплывать на поверхность, чтобы глотнуть "свежего воздуха". И то только для того, чтобы неудовлетворенно отметить, что расплывающиеся красные пятна перед глазами и дрожащий темный потолок опять опрокидываются в черный провал беспамятства.

Однако в этот раз четкий рисунок бревен, проконопаченных болотным мхом, не стал растекаться перед взором Дмитра и он сразу же попытался ухватиться за край лежанки, чтобы отвернуть свое непослушное тело от ставшей уже ненавистной стены. Однако на другой бок ему сразу перевернуться не удалось — правую руку что-то держало. Нащупав кончиками пальцев веревку, он обреченно вздохнул, пытаясь вспомнить, как он тут оказался. Память не захотела приходить ему на помощь, затянув прошедшие события пеленой малозначительных встреч, смеющихся лиц и набором бессмысленных фраз, оставляющих после себя ворох ненужных эмоций.

— "В полон никак попал... А слабость моя? — свободная рука стала суетливо шарить по телу, пытаясь нащупать источник его неприятностей. Уткнувшись в ровный толстый слой холстины, туго обтягивающий грудь, и пошевелив пальцами ног, Дмитр немного успокоился. — Ранен, но не изувечен. Выкарабкаюсь, еще и не в такие переделки попадал..."

Он все-таки отвернул свое ослабевшее тело от стены, натянув до предела веревку, и попытался вытолкнуть из себя непослушными губами просьбу, которая комом стояла в пересохшей гортани.

— Пить... — хриплый шепот потревожил занавеску в дальнем углу, из-за которой выступила неясная фигура. Спустя несколько томительных мгновений живительная влага потекла в измученное жаждой горло, орошая струйками бороду и стекая по шее.

— Очнулся, наконец, — ломающийся молодой голос отрока показался знакомым. Дмитр попытался его вспомнить, но мешанина звуков и лиц опять завертела свою круговерть в голове, заставив тело устало откинуться на лежанку и замереть в неподвижности. Тем временем обладатель так и не опознанного голоса вернулся к себе и вышел из-за занавески уже с зажженной лучиной, которую осторожно воткнул в светец рядом с раненым воином.

— Вот теперь я тебя узнал, — с придыханием прошептал Дмитр. — Ты Завид... тебя Захарий к себе взял на обучение. Тоже полонили?

— Нет, — покачал головой отрок и перебил начавшего говорить ратника. — Тебе нельзя говорить, лекарь запретил. Вот, выпей настой... Как оклемаешься, все узнаешь.

Завид приподнял ему голову и поднес к губам терпкий, горьковатый напиток, заставляя выпить его до дна вместе с густым осадком из мелко размолотых листьев, пахнущих чем-то неуловимо знакомым и приятным.

— Как же мы так оплошали? — успел проговорить Дмитр, растворяясь в сладком забытье сна вместе с полными горечи ответными словами отрока.

— Как, как... Как недоумки, жадные и злобные недоумки. Или, как говорят местные жители, больные на голову идиоты!

Следующие три дня Дмитр проспал, изредка пробуждаясь, чтобы выпить настой или перевязать рану, однако вместо Завида к нему на помощь приходила молчаливая женщина, которая указывала, что надо делать рубленными, односложными фразами. Было видно, что язык ей дается с трудом, поэтому спрашивать ее о чем-то не хотелось. Но пришлось, когда Дмитр понял, что терпеть больше не может и выпитое уже не выходит по?том, а настойчиво просится наружу. В ответ на его слова и знаки та кивнула, а спустя несколько минут к нему вошел Завид с каким-то воином. Они отвязали веревку, подхватили его под руки и, несмотря на раздавшееся ворчание, что за угол он и сам дойти может, отвели в ближайший хлев. Только там, справив нужду, Дмитр попробовал немного размяться и попробовать свои силы, имитируя удары по воображаемому противнику. Однако голову повело, он потерял ориентацию и чуть не угодил спиной в навозную кучу, доказав себе, что ноги его почти не держат и нечего раньше времени думать о свободе.

— "Да, баба одной рукой справится, — грустно ухмыльнулся он своим мыслям о побеге. — Что ж, пусть новые хозяева откормят сначала, а потом уж буду доказывать им, что не с тем они связались".

Однако связываться пришлось не с местным воинством, а со своим, пришедшим слегка в расширенном составе. На следующий день почти оклемавшегося ратника посетили с визитом оправившийся после болезни Захарий в сопровождении Завида.

— Это же сколько я провалялся тут, а? Захарий? — вместо приветствия просипел Дмитр.

— Для кого Захарий, а для тебя Захарий Матвеич, — не остался в долгу тот, присаживаясь на предложенную Завидом лавку. — А провалялся ты неделю с малым. И спасся лишь благодаря лекарю местному, спаси его Господь.

— Пусть так... И что дальше? Привязан, как корова в стойле, зубами бы перегрыз веревку, да сил мало, не уйду я далеко отсюда.

— Да и не с кем тебе уходить. Сам я следующим утром отплываю, дабы добраться домой до морозов, а Кузьма с Якуном ныне далече... хоть и обещали меня дождаться в четырех днях пути отсюда. Надеюсь, что не обманут.

— Это как это далече? Это что же, меня бросили, как собаку последнюю?! — приподнялся с лежанки Дмитр.

— Цыть у меня тут! — поднял голову Захарий, насупив брови. — Голос он на меня повышать вздумал!

— Прости, Захарий Матвеич, — обреченно откинулся обратно Дмитр. — Не ведомо мне, что случилось со мной, вот и маюсь придумками своими. Помню поединок в круге, помню, как Якун сигнал дал, как секиру бросил, а дальше... Дальше как в тумане непроглядном у меня все. Лица какие-то, грохот... Сам-то ты как? Оклемался, гляжу?

— Оклемался, — с недовольной гримасой махнул рукой купец. — Благодаря опять же лекарю тому. Но лучше бы загнулся и не видел, что вы тут натворили.

— А что такого натворили? — настороженно переспросил Дмитр. — Тебя выручать шли, Захарий Матвеич. Кажется, мы сразу ринулись на весь, а люди Кузьмы встали с какого-то перепугу! Вроде с ними все оговорено было, однако...

— Ты, что ли, обговаривал, а? — свирепо уставился на лежащего ратника купец.

— Да нет, Якун сказывал... — растерянно пробормотал тот.

— Вот то-то и оно! Говорил он, небось, что лекарь тот зельями колдовскими опоить меня хочет да потравить почем зря, да? Свежо предание... Лечили меня! И вылечили, иначе загнулся бы! С края могилы подняли! — Захарий откашлялся и сплюнул на земляной пол. — А Якун твой разлюбезный, пользуясь отсутствием моим хотел власть под себя подгрести! И слова он ни одного Кузьме не сказал, иначе тот харю бы ему начистил так, что мать родная не узнала бы. Мыслил он, что как резня начнется, то все волей или неволей к нему присоединятся, дабы за своих вступиться. Ан нет! Не пропил еще Кузьма разум свой и людишкам нашим не позволил до конца слово порушить, которое мы ветлужцам давеча давали. Так что Якун ваш бросил тебя и остальных воев в рубку такую лишь ради того, чтобы спесь свою потешить вместе с корыстью. Слово мое ему дешевле пня березового стало! Проворонил один товар, решил другой мечом взять, нас не спросив!

— Не только ради корысти, Захарий Матвеич! — начал горячиться Дмитр. — За людей новгородских, которых тут побили давеча, отомстили бы мы! Ради этого шли ведь!

— Отомстить... Ох, Якун, Якун. Не сказал он вам ничего! Промолчал, сволота такая! Говорил Кузьма с одним новгородцем выжившим, без свидетелей толковал, так что всю правду вызнал. Сам тот давешний купец на воеводу местного напал, понося его всячески, а перед тем малых детей его в полон взял. Как тому не озвереть? Помнишь, чем дело закончилось, а?

— Думаешь, и нас вздернут? — побледнел Дмитр. — Уж лучше прирежь меня сейчас, Захарий Матвеич, от твоей руки смерть не ропща приму. Не хочу, как последний тать в веревке болтаться... А верно ли все это? Точно ли знаешь?

— Святая истина! Второго дня я сам с тем воем толковал, да не с ним одним. А Якун о том с самого начала знал, курва! Кузьма после той беседы все сразу ему выложил. Так что кроме своей корысти этой погани на все наплевать было.

— Так... Одно мне объясни, Захарий Матвеич, никак в толк не возьму. То, что по глупости своей мы в это дело влезли — ты мне растолковал. Однако хоть и властвовал над нами Якун, но решение мы совместно принимали, да и поход наш торговым был — могли бы и разорвать ряд, если бы сами не захотели в это дело ввязаться. Не о нашей бестолковости речь, а о том, как мы силой такой весь не взяли? Даже для нашего ушкуя те черемисы были на плевок один. А дальше бы закрепились за изгородью, и хрен бы нас кто оттуда вышиб, не сравнять их лапотников с воями новгородскими. Ну ладно, я стрелу случайно поймал, хоть и не ведаю, как смог это допустить, а все остальные куда смотрели?!

— Кхм... Не стрелу, Дмитр, не стрелу.

— Это кто же меня так приголубить мог один на один? Или скопом навалились? Так сзади меня еще больше десятка бежало!

— Не знаю я, что там было, но людишки толковали, что гром небесный раздался, а потом еще и еще... Не иначе, как поперек промысла Господнего вы пошли. А как первый гром прогремел, так за тобой люди скопом и начали ложиться, а первыми лучники пали... Точнее, глаза им посекло, а дальше уж ветлужцы набежали и добивать их стали.

— Не из-за тына стрелами побили их?

— Нет. Стрелки там были, только...

— Что?

— Малые ребятишки весь ту стали оборонять, как черемисов положили перед воротами. Трое их всего потом и выбежало с самострелами, да еще один перед воротами валялся. Не на них же думать?

— Тетиву спустить дело нехитрое, — угрюмо покачал головой Дмитр. — Но немыслимо из трех самострелов весь десяток посечь одним махом! В одного попасть и то надо уметь, мальцы на сие дело не способны. А что же ветлужцев Якун с остальными не остановил? Одно дело — самим на щит весь брать, а другое — спину нам оборонить.

— Оборонить... А нечего было силком других в бойню втягивать! Никто из оставшихся в сечу не желал лезть, как бы вы их не пихали. Тем более к ветлужцам из леса еще помощь подошла, пока вы там пререкались... А уж при раскатах грома так и вовсе все окаменели, да креститься начали! Якуна же к тому времени гирькой уже приголубили, дабы распрю меж своими не учинял. Сразу в беспамятстве и свалился.

— Кузьма сподобился?

— Как бы не так... Якун его к себе не подпустил бы, — Захарий поерзал на жестком сидении лавки, прокашлялся и кивнул на стоящего рядом Завида. — Вот, погляди на этого храбреца, он и выпростал свою гирьку, вначале вызвавшись вас поддержать... Да не гляди ты волком! Прав он был! Надо было пресечь сие гибельное дело, учиненное Якуном! Еще бы пораньше, тогда и вас успели бы отозвать и не попали бы вы под гнев небес...

— Ладно, как не ряди, а уж если пошло все наперекосяк, тем же и кончиться должно было, — Дмитр оценивающе посмотрел на владельца гирьки. — Ты, отрок, одно лишь скажи, твоя в этом корысть какая? Якун же тебя со свету сживет, коли повстречаетесь...

— Мальцов тех жалко было, — отвернулся в сторону Завид. — Я с ними целый день провел, они мне как... ну как младшие братья стали! А вы бы их посекли...

— Разве что под горячую руку попались бы, мы же не нехристи какие, совесть имеем. Хотя... раз они с самострелами были, то посекли бы, своя жизнь дороже. Добрая душа твоя, значит, все дело загубила. Ладно... А что это ты с ними сроднился так?

— Разве это словами обскажешь? Сначала повязали меня как щенка малолетки эти. Сворой навалились и повязали. Но зато потом ни словом, ни взглядом не обидели, лишь смешили всю дорогу. Кто так с пленником поступает? А еще и на игрища свои взяли. Ты, Дмитр, не думай, я на детские забавы давно не смотрю, — стал торопливо оправдываться Завид. — Но игра в мяч ох и завлекает!

— Что за чудо такое?

— Мяч-то? Ну, он как голова, только легкий, из кожи, набит сухим мхом. Его в ворота надо загнать, но условия на это есть — руками мяч трогать нельзя и друг дружку бить тоже. А в остальном делай, что хочешь... Что там двое вытворяли! Всю поляну прошли, мяч меж собой пиная так, что он ни разу на землю не упал! Я попробовал потом, так только насмешил всех! Однако похохотали и стали учить чеканить...

— Хватит! Уймись, Завидка! — начал смеяться Дмитр. — Мало того, что слов от них нахватался каких-то, так тебя еще и понесло как обычно, не остановить... Головами играют будто звереныши, надо же такое выдумать! Все, хватит! Будет, я сказал! Захарий Матвеич, ты лучше скажи, кто из наших остался в живых?

— В живых? Пятеро в целости остались, что ушкуй охраняли, да несколько из тех, кто после первой стычки уцелел. Раненых с тобой полтора десятка наберется, из них ты самый тяжелый был. А почти с десяток преставились... — Захарий небрежно, будто отбывая повинность, перекрестился и продолжил. — Всякие раны были, но в основном ветлужцы душу отвели, когда к воротам бежали. Многие после грома подниматься стали, вот их и...

— Сам бы не так сделал? — вопросительно поднял глаза Дмитр, увидев, как купец махнул крест накрест ребром ладони, будто вычеркивая из жизни заблудших соплеменников.

— Как без этого, своя рубаха ближе к телу... Ладно, Бог всех рассудит! А мы потом выпьем за помин их души, хотя я, кроме тебя и кормчего у Якуна близко и не знал никого. Радоваться надо, что выживших у вас много осталось. Тех, кто в беспамятстве был или просто под горячую руку не попал, повязали почти сразу, а потом даже и лечить вздумали.

— Для чего лечить? Чтобы порешить потом? Ты, Захарий, обещай мне...

— Успокойся, не поубивают вас. Сговорились мы насчет виры... за всех, кроме тебя. Потому и сижу ныне у ложа твоего.

— Вот как? Значит, одного меня им достаточно? — Дмитр устало запрокинул голову вверх и уставился в потолок. — Чем же я их прогневил, что они не голову Якуна потребовали, а мою? И сколько он за свою шкуру не пожалел отдать?

— Насчет тебя нам не все ясно, но казнить тебя не будут, это точно. Правда, сначала они опять хотели всех на сук повесить, но как раз прибыли их вои во главе с воеводой из Суздаля. Он и упросил собравшийся копный суд по-другому поступить.

— Копа? По старине судят, значит... А сколько воев? Не соврали нам, что и впрямь в этой веси целая сотня наберется?

— Не соврали, четыре воинских десятка пришло на лодьях больших, а болтают, что это еще не всё... Уж не знаю, как они в деле, но прибывшие вроде на вид справные.

— И что этот воевода от нас потребовал?

— Потребовал? По десятку гривен серебра выкуп с каждого. Ну и некоторые доспехи они к рукам прибрали, конечно.

— Эк они хватили, это кто же им такое отдаст? — Дмитр, несмотря на слабость, натужно засмеялся. — Легче новую рать привести, дабы отбить родичей или новых воев нарожать...

— Вот и мы так сказали. Так они знаешь, что удумали? Сбросили до гривны серебром, которые в семьи погибших и раненых воев пойдут, но с двумя условиями. Первое про то, что все полоненные ратники на писании господнем поклянутся объявить во всеуслышании на торгу новгородском их грамотку. А грамотка та о том, что если любая семья из пятин наших пожелает переселиться на Ветлугу под руку воеводы местного, то им выделено земли будет столько, сколько они обработать смогут. А еще дом помогут поставить с печкой большой и полгривны на хозяйство выделят.

— Ох ты, етыть... Да к ним голытьба одна попрет, дабы монетами поживиться.

— Чтобы поживиться, нужно еще сюда дойти, а монеты выделят лишь тем, кто с детишками.

— А с детишками уже не голытьба, что ли?

— А они и такими не побрезгуют, как я понял. Кроме того, сирот еще созывают... Обещают поставить на ноги, а до той поры учить грамоте, а также ремеслам всяким или воинскому делу, по желанию.

— Утомил ты меня, Захарий Матвеич, враками своими, уж прости за отсутствие к тебе вежества. Или дурни они, каких поискать, или нас дураками выставить хотят! Второе вернее. А то и продать тех сироток в полуденные страны желание имеют.

— И я так думал до беседы с полоненным новгородцем. Про многое он умолчал, но подтвердил, что мальцов местных уже обучают этим самым ремеслам и грамоте. А про науку воинскую ты и сам догадаться можешь...

— Это ты про тех, кто с самострелами был?

— Про них. Кроме того, нет у них тут холопства, и даже закупов не наблюдается. А тех полоняников, кто с мечом к ним пришел, они обещались отпустить через год. Это тебе насчет полуденных стран...

— Все одно из наших пятин сюда люд не дойдет, сгинет по дороге.

— Я не к тому речь веду, хотя думаю, что не сгинут, — помотал головой Захарий. — Они купцам обещались платить за провоз этих людишек. С каждой привезенной семьи сотую часть со стоимости своих товаров скидывают или по два десятка кун с каждого ребенка. Но только с тех, кто своей волей прибыл. Каждый сам может выбрать себе выгоду...

— Так можно навезти кучу людишек и железом целый ушкуй набить за счет того, что половина цены скинется! Был бы товар.

— Товар есть. Про утварь сам знаешь, обещали в достатке привезти к лету, а еще показывали они мне разные кованые премудрости и мелочи скобяные: сошники, ножи зело острые, наконечники для стрел, гвозди... да много всякой всячины. Говорят, что вместе с посудой железо доброе привезли, так что к лету нам под заказ сделают, что захотим. И дешево.

— Ты купец, тебе виднее...

— Да пусть лжу возводят, коли хотят, раз монет за заказ тот не спрашивают загодя. А если товара не будет, то к ним в следующий раз и не придет никто... Да и железа доброго в этих болотах отродясь не было и не будет, так что доставили издалека, как же иначе? А что касается привоза людишек... Скажи, какой купец смердов к себе грузить будет в ущерб воинской силе своей? От силы три-четыре семьи возьмет... Но возьмет, оттого что его прибыток от перевоза зависеть будет. А ветлужцам от этого та польза, что воев меньше с купцами придет, да и смердов этих на землю осадят.

— Если с пятин людишки сюда потянутся, то как бы князь наш не обиделся... — хмыкнул Дмитр.

— Когда еще то время наступит. Мстислав ушел к Киеву поближе, от отца великое княжение потихоньку перенимать, а сын его силу в Новгороде не имеет, так что не до того ему будет... Ладно, опять я отвлекся от главного! Я про запрет холопства тебе намекаю на землях этих.

— Мыслишь, подневольные людишки побегут сюда?

— Тьфу на тебя... Не дай Бог, тогда нам никакой торговли здесь вовек не увидеть. Выжгут эти земли, и соли набросают, дабы не росло ничего.

— Ну, уж...

— Уж ну! Я про твою судьбу намекаю.

— Тогда договаривай, а то меня в сон уже клонит от речей твоих, — криво улыбнулся Дмитр. — Прибьют меня или нет?

— Было еще второе условие. И выдвинул его тот ратник, с которым ты дрался в круге...

— Выжил, значит? То-то мне показалось, что скользнул вниз он перед броском моим. Отомстить хочет или просто еще раз силушкой померяться? В любом случае, я ему не откажу, хорошо дерется, да и нюх у него... Как он прознал, что у нас что-то затевается, а?

— Бьется неплохо, но ты сильнее. Однако не годен он теперь для битвы ратной, рука у него левая не двигается, да и не виру с тебя просит. На службу они тебя зовут, Дмитр. Сначала расспрашивали Кузьму, кто у нас сильнее в воинском деле. Узнав про тебя, вызнавали твою подноготную до седьмого колена, не нравилось им, что под Якуном ты ходил...

— А кто меня кроме него возьмет? Я ведь кому ни попадя могу правду в глаза сказать, кому такое любо? Каждый норовит за меч схватиться. А Якун мне драться не запрещает, наоборот, подзуживает постоянно. Правда, из его людей со мной уже не связывается никто...

— Вот это им тоже отчасти понравилось. Говорят, для обучения воев им человек нужен, на три года ряд будет, а потом иди куда хочешь. Жить свободным человеком будешь, роту воеводе принесешь. Одно условие — норов свой только при обучении показывать.

— Не смогу, ты же знаешь.

— Знаю, но они сказали, что болтать тебе не запретят, лишь бы сам на правду не обижался. А поединков столько на той учебе обещают, что до постели будешь еле доползать.

— Ну-ну...

— А Якун, земля ему пухом, — Захарий улыбнулся каким-то своим мыслям, — от роты тебя освободил. Вот так.

— Что, помер он? Перестарался ты, Завид?

— Нет, это просто Захарий Матвеич присказку от ветлужцев перенял, — довольно блеснул глазами отрок.

— Это какую же?

— Да они, как про Якуна скажут что, так всегда добавляют: земля ему пухом или, мол, вечная память! — улыбка Завида расползлась во весь рот.

— Думаешь...

— Уверен, не забудут они его! Воев простых еще могут простить, а Якуна — нет. С остальными свары не стали затевать из-за него, да и остальных воев отдали, все-таки Кузьме еще сюда приходить летом... — Завид покосился на Захария, не рискуя говорить за него. — Однако насад небольшой за день до ухода Кузьмы и Якуна убыл, а там вперемешку и черемисы и ветлужцы были. Дорога в верховья Ветлуги длинная, кто знает, откуда стрела прилетит? Ты что, плохо тебе?

Бледное лицо Дмитра раскраснелось, а плечи стали мелко подрагивать, будто он сейчас не выдержит и расплачется. Наконец, с трудом сдерживаемый хохот вырвался наружу, перейдя в натужный кашель.

— Ох-хо-хо... кха-кха... Мне эти вои все больше нравятся. Головами играют, живого человека поминают как покойника, в купеческих делах тебя перещеголяли, Захарий Матвеич, а виру... виру они стребовали какую изначально захотели. Не будет мне с ними скучно, ой не будет!


* * *


Солнце уже скрылось в серой хмари набежавших туч и дневной свет, падающий из оконца под крышей, почти не освещал неприбранный стол дружинной избы, за которым сидели и чего-то ждали несколько человек во главе с воеводой. Тот застыл насупившись, краем уха слушая как староста жалуется на погоду и свою спину, разболевшуюся совершенно не ко времени.

— Погодь малость, — ладонь Трофима прервала стенания Никифора. — Вестник донес, что закончил лекарь наш Свару лечить... Чего же он не идет?

— Оперировать закончил, — вмешался Николай, ни мало не смущаясь взглядов, осуждающих того, кто посмел поправить воеводу. — А само действо называется операцией. Сращивать сухожилия — это вам не хрен собачий, а очень даже серьезное дело. И не факт, что все получится, так что будьте готовы ко всему. Сначала разрезать надо рану...

— Что же он сразу не срастил? — нашел новую тему для разговора Никифор, которому невмоготу было сидеть в четырех стенах в ожидании каких-то событий. — Не пришлось бы тогда заново его резать...

— Потому что Свара без памяти был, стоеросовая ты башка. Как бы он сказал, что рука у него не двигается?

— А сразу как очнулся? — продолжал настаивать Никифор. — Пока рана не заросла?

— Не... — помотал головой Николай. — Уже нельзя было.

— Это почему? Не оттого ли нельзя было, что ты не понимаешь ничего в лекарском деле? И сам ты похож на эту... стохреновую башку, вот!

— А я и не говорю, что понимаю что-нибудь, — улыбнулся в усы кузнец на переиначенную поговорку. — Я просто заранее поговорил со Славой, потому и знаю все наперед. На, лучше съешь семечку жареную...

— Это из тех желтых цветков, что выросли у вас на огороде? — опасливо потянулся за семечком староста. — А что одну-то? Дай хоть пяток...

— Не дам, — отрезал Николай, раздавая всем по одной штуке. — Это только на пробу. По весне раздам по малой горсти, посадите, вырастите, тогда и лузгайте на здоровье, а кто захочет — может и масло гнать подсолнечное.

— Это как это... гнать?

— Колесо подливное плотники уже ставят для мельницы выше заводи, туда же и пресс поставить можно. Однако для этого сначала надо целое поле семечками засадить.

— А картошку вашу дашь попробовать? Вспомни, что обещал!

— Не-а, эту совсем не дам, мы сами не будем есть, хотя и хочется. А обещал я поделиться, а не дать попробовать! Вот по весне и наделю глазками тех, кто огороды под нее подготовит. А еще морковью и луком. От первой семян хоть завались, а вот лук пока только на чернушку пойдет, ну... на луковички малые.

— Да знаем уже, — махнул рукой Никифор и устало вздохнул. — Бабы все уши прожужжали про овощи твои, всем попробовать охота. Кое-кто не выдержал, да семечко-другое за пазуху положил... кхм. Вдруг передумаешь, а они на огороде вашем горбатились.

— За картошку руки оборву, а остальное... Пусть чуть-чуть семян разбежится, мало ли, что случиться с нашим хранилищем может. Я и сам все по нескольким местам раздам для пущей сохранности. Ты только скажи бабам, чтобы без моего благословления не сажали...

— А ты батюшкой заделался? Или на самом деле слово заветное шепнуть надо?

— Да нет, просто уши надеру тому, кто придет за этим словом. Чтобы неповадно было без разрешения что-то брать. Спросили бы, так дал без вопросов... Просто мне пока лучше знать, как семена эти хранить, особенно картошку. Кстати, надо бы под нее новую землицу отвести. Это как раз тот случай, когда лес свести не жалко... И так, правда, совсем неплохо получилось, по полтора десятка крупных клубней на куст в лучшие годы у нас не бывало. Однако для того, чтобы ее раздавать, нам надо гораздо больше, так что опять глазками сажать будем. В разных местах.

— А вот насчет озимых...

— А что не так?.. — автоматически произнес Николай и тут же замахал руками. — Я же отправил вас к Вячеславу, вот и решайте все вопросы с ним. Он специалист в этом деле, а не я. Так что просто безропотно делайте все, что он велит...

— Так что там за разговор про Свару был? — вмешался Трофим, не дождавшись, что Никифор вернется к лекарским делам. — Почему нельзя было сразу жилы эти ему шить, как очнулся и почувствовал, что рукой двинуть не может?

— Начну с самого начала, — огладил свою бороду Николай, стараясь собраться с мыслями. — Во-первых, опыта у Вячеслава маловато, не разглядел он при обработке раны, что сухожилие перерезано, больше озабочен был, чтобы Свара кровью не истек. А уж когда очнулся он, резать было нельзя, потому что мог получиться болевой шок... Умер бы он!

— От боли?

— Да, сердце может не выдержать, если человека часами резать. Если бы ты опий не привез, то и сейчас бы Вячеслав не взялся Свару заново вскрывать.

— С трудом я те лепешки нашел в Суздале. Торговец один иноземный продавал бабам, чтобы дети их не плакали.

— Ага, наркоманов с детства воспитывают...

— Про что ты?

— Да нет, продолжай...

— Да я уж и закончил. Кабы знал, сколько стоит зелье это, нипочем бы не стал соглашаться привезти его по просьбе Вячеслава.

— Могли бы и местным средством обойтись, не все же посконные рубахи шить из него. Ну да ладно, это дело Славы — про что говорить, а про что и умолчать... — еле слышно пробурчал Николай, а на просьбы говорить громче лишь вздохнул и ответил. — Прости, воевода, разворчался я что-то сегодня, старею, что ли. В любом случае ткани у него в ране, то есть кожу и мясо размозжило топором, и надо было выждать, чтобы все немного зажило. А теперь в сон его лепешками твоими Слава вогнал, и сшивать сухожилия шелковыми нитями будет. Что уж получится — бог его знает, но нитки эти вроде рассасываются в теле через год, да и Свара на все готов был, лишь бы руку вернуть...

Послышались торопливые шаги, отдающиеся гулким эхом от длинного наклонного помоста и в низенькую дверь, согнувшись, зашел Вячеслав, молча прошел к братине с хмельным медом и шумно сделал несколько глотков.

— Допивай уж, для тебя всю припасли... — кивнул головой воевода. — Николай говорил, что у тебя после шитья руки завсегда дрожат. Все обошлось?

— Вроде да. А если пить много, так и во время шитья дрожать будут, — ответил лекарь и, отставив посудину, устало опустился на лавку, прислонившись спиной к стене. — Рассказывайте, о чем договорились? И как ваше путешествие прошло, если коротко? Я, наверное, один о нем не слышал ничего за делами своими...

— Что тут говорить, — махнул рукой воевода. — У вас эти самые дела не в пример нам прошли. И расторговались неплохо и оружием побряцать успели. Стоило ли уезжать?

— Говорил же я, Трофим, что моя это оплошность, — донесся из угла голос Петра. — Раз виноват, то наказывай, как пожелаешь.

— Твоя, моя... наша! И хватит виниться, лучше думай, как летом гостей торговых встречать и дружинных новых готовить! Ладно, Вячеслав, опишу я тебе слегка поход наш прошлый, потому как тебе со мной отправиться предлагаю в новый...

— Куда это?

— Давай по порядку и не перебивай воеводу своего, — устало глянул на лекаря Трофим, с сожалением понимая, что на новых членов общины надо было рявкать еще три месяца назад, а теперь уже несколько поздно и лишь ехидным замечанием иной раз можно добиться, чтобы они вовремя замолчали. — Если коротко, то без помощи Василия Григорьевича, сотника суздальского, нас бы по миру пустили. Он и с купчишками свел, которые часть товара по сходной цене скупили, и к тысяцкому подход показал, дабы столковались мы с ним по мерянам. А пока по людишкам рядились, Лаймыр за три дня остатки товара на торгу распродал. Цену мы установили чуть ли не на треть меньше вашей, так что иной работник, скопивший с весны более полугривны, в хозяйство свое мог котелок добавить. Однако на выкуп мы изрядно потратились, по гривне кун нам каждый из тех мерян обошелся, так что сотня из прибыли сразу долой. В копилку нашу разве что соизволение ростовского тысяцкого и дальше с нами дело иметь... Мытного немало отдали, хотя Василий Григорьевич и толковал, что это по-божески. Всех пошлин на четверть от стоимости товара набралось.

— Товар с двух плавок забрали? Э... извини, что прервал, Трофим Игнатьич, — все-таки выдал Николай, уловив недовольный взгляд воеводы.

— Тебе лучше знать, одних котлов четыре сотни было. Поработали вы изрядно! Если ты про доход, то за вычетом мыта, выкупа и... прочих расходов получили мы шесть сотен гривен кун и еще два десятка к ним. Не считая выручки от мягкой рухляди, которая одной частью в общину Переяславки пошла, а другой отякам на раздачу. Сколько с полей наших вышло кадей ржи, Никифор?

— Э... Всего у нас восемь сотен работников в двух весях набирается. С бабами. По полкади на душу собрали. И это если с малыми детишками считать, а без них еще больше. Да ты еще привез столько, что иным гребцам ноги поставить было некуда, мало что за борт все не вываливалось. Как только не потопли по пути сюда?

— Не потопли же, а ненастье один раз переждали. Веса в том хлебе всего ничего, а вот места занимает... Не дело его на боевых лодьях таскать, что-то другое измысливать надо. Так вот, на пять сотен гривен мы шесть сотен кадей ржи купили. По десять кун коробь вышла. Хватит нам?

— И по кади на душу хватило бы, а так с излишком останемся. А уж остаток гривен...

— Ты не части, Никифор, — прервал излияния старосты воевода. — Где он, тот остаток... Вы, Петр, сколь выручили?

— Четыре с половиной сотни гривен кун. Серебром расплатились купцы, хотя и должны нам около сотни остались.

— Серебром? Хорошо живут они в своем Новгороде. Тогда вот что... Посчитайте кто сколько пробыл на работах общинных и рассчитайтесь. Делите триста кадей ржи, сотню гривен и всю утварь, что осталась. Сотню кадей и посуду по надобности за теми отяками закрепите, что на особицу еще живут...

— Много им хлеба будет, — протестующее вскрикнул староста. — Они посудой уже много похватали за уголь свой.

— Так рассчитайтесь с ними из названного мной до конца, а сколь зерна останется — с мерянами поделитесь, обещались мы им, что прокормим эту зиму. Устроились они уже?

— Достраивают дома недоделанные в Сосновке, они же следом за тобой прибыли, а ты с неделю всего здесь, — задумчиво кивнул головой староста, производя в уме какие-то свои подсчеты. — Потесниться пришлось, но ничего, гораздо хуже жили. Эх, а их две сотни душ я и не посчитал еще!

— Ну, так посчитай... и поспрошай что им еще надобно. А то, что останется после от двух сотен кадей, в запас убери. Слышишь, Никифор? Мало ли как дело повернется... Да! И работникам, что я привез, тоже выдели зерна по надобности, — Трофим на мгновение задумался и мрачно выдохнул. — Так и не останется ничего...

— Знамо дело, если выделять всем подряд! Это ты про холопов суздальских речь вел? На них остаток монет истратил?

— Никифор!

— Э... да ить, я что? Просто спросить хотел одну закавыку. Они же в Болотном селятся, в школе, только... Ты же их с семьями выкупил, а на земле селить пока запретил. Кем они будут у нас?

— Мастеровые они людишки, ими и числиться будут. Два кузнеца среди них есть с подмастерьями, остальные плотники да гончары, — воевода посмотрел в сторону Николая. — Как устроятся, забирай все полтора десятка семей со всеми потрохами к себе. Считай, это тебе подарок за то, что для нас сделал. А то ты жаловался все, что людей у тебя не хватает.

— Это что же, — с придыханием спросил Никифор, озадаченно переглядываясь с растерянным новоявленным хозяином. — Ныне один он всеми холопами владеть будет? Один на все веси наши?

— Да угомонись ты, старый пень, так и знал, что не поймешь! Никаких холопов, так всем и скажи! Были они всю жизнь вольными людишками, только потом по дурости своей в закупы подались, а следом и в холопов обельных превратились. Составишь с ними ряд на десять лет как положено, пусть выплачивают понемногу все, что на них потрачено было. И еще условие поставишь мое — никуда отсель не переселяться до того срока и не болтать о работе попусту, вот и все. Не захотят — скатертью дорога...

— Фу-х, — облегченно выдохнул староста, немного успокоившись. — А нам показалось, что передумал ты насчет холопства. А уж как они изумятся... Вольную дали, кровом над головой обеспечили, хлебом завалили по самую...

— Все, Никифор, потом языком болтать будешь. Эту твою нужду мы вроде поправили, Николай. Есть ли у тебя какая другая надобность?

— Да вроде нет, — задумался тот, стараясь свыкнуться с мыслью, что испытывать недостаток в людях он некоторое время не будет. — Проблемы есть, как не быть, а надобность...

— Что не задается у тебя?

— Сам пока не понимаю. На тот случай, если случится что со мной, объясню немного...

— Ты поперед своей смерти ее приход не загадывай, — цыкнул на кузнеца воевода. — Она сама знает, когда придти.

— А мне мнилось, что она рисковых любит...

— Так то рисковых. Мы под мечом каждый день ходим и ее дразним, оттого она нас и запоминает.

— А у меня дело не легче. Я уж не говорю, что я в эту домну не раз срывался и на веревке повисал — это все моя торопливость меня подводила. А вот неровен час, авария какая-нибудь случится, тогда жидким металлом так обварит, что не спасет меня ни Вячеслав, ни сам господь бог. Я иногда подхожу к домне, да прислушиваюсь, как она дышит и стонет... перекладывать ее пора. А как я пару седмиц назад конвертер запускал...

— Кислородный, что ли? — недоуменно уставился на него Вячеслав.

— Да нет, — хмыкнул Николай. — Откуда у меня кислород? Хотя... принцип тот же. А ты никак новостей насмотрелся в свое время?

— Ну да, трудовые будни пятилеток. Так что с конвертером? С ним основная морока?

— Ага. Представьте себе небольшой такой куб... почти куб, — начал водить руками Николай, обрисовывая в воздухе размеры своей новой игрушки. — Само собой футеровка из доломита и вся мощность с водяного колеса подается на мехи, которые воздух в сопла на дне конвертера качают. Решил я для пробы слить чугун в него прямо из домницы, переключил меха, выбил пробку... Кстати, плохонький чугун тот был, из отяцкой руды. Так вот, заработало все! В первые минуты аж искры полетели вместе с брызгами металла, всю бороду мне спалило, насилу отскочил. Слил шлак, сыпанул извести, а вскоре уж и основной процесс пошел, пламя над горловиной встало. Как углерод выгорел весь... ну, уголь в металле, тогда уже бурый дым столбом повалил. Через пару минут сыпанул я туда угольной пыли для раскисления, да помешал быстренько длинной кочергой.

— Так вроде все получилось, так?

— Ага, разлил сталь в чушки и Любиму отдал. Потом из того металла Петр купцам новгородским всякие скобяные изделия показывал. Вроде понравилось им, а?

— Не то слово, — донеслось из угла, где пристроился Петр. — Аж засветились все, когда я им пообещал к лету сделать столько, сколь они закажут. А ножи разве что на зуб не пробовали, но остались довольны. Особенно цене.

— Ну, сталь там, кстати, не ахти какая была, — расплылся от удовольствия Николай, однако через мгновение взял себя в руки и стал раскладывать по полочкам проблемы. — Сера, наверное, не вся выгорела... Я, поэтому в следующий раз чугун из нашей руды взял, которая гораздо лучше была. Расплавил его в вагранке, слил через летку из копильника расплав и стал ждать искр и пламени... Ну и дождался. Побулькало немного все и застыло к чертовой матери! Весь конвертер тоже пошел к ней же, лишь чугун еще сгодится на переплавку! Вот и гадаю теперь, что делать.

— Так разница только в руде была? — подал голос Вячеслав.

— В ней, родимой... — кивнул кузнец. — И ведь весь чугун из руды нашего болотца на загляденье вышел! На пилораме зубчатый рельс ходит как часы, ни трещинки, ни выбоинки. Я на пробу две чушки расколотить попытался. Из отяцкой руды одна лопнула от усилий моих, а из нашей хоть бы хны... А вот почему он не дуется, никак не пойму!

— Потому что! — хмыкнул Вячеслав. — Неужели не понятно? Или тяжелее тот чугун или вязче. Если дело иной раз не получается, то бестолковым что надо делать? Точно! Прыгать на месте, пока мозги на это самое место не встанут.

— А то я тебя бестолковее... ветеринаришка плюгавый, — оскалился Николай. — Понятно, что в первом фосфора было больше. Только я из плотины все выжал, меха сильнее качать не могут, сопел на дне конвертера прорву наделал и высоту его уменьшил. И ничего!

— Тогда меха меняй, тракторист несчастный, ты же сам говорил про какие-то поршневые воздуходувки!

— Говорил, а что толку? Сейчас вот лежу по ночам и выдумываю их заново! Думаешь, я схемы всего на свете с собой захватил?

— Так и я анатомический атлас в рюкзаке не нес!

— Цыть, мастера! — привычно всех расставил на места воевода. — Аж взопрел, пока вас слушал! Ничего не понятно, но... кидаться дерьмом друг в друга перестаньте! Что смотрите, рот раскрыв? Я не один в Суздаль плавал, а от Ивана вашего дальше кормы не сбежишь. Делом давайте займемся, а проблемы свои ты когда-нибудь решишь, Николай. Только я тебе еще одну работу подкину. Для Ивана надо црены отковать, это не к спеху, по весне ему отправить надобно...

— Это что за диво такое?

— Црены? Хм... Они похожи на огромные сковородки, несколько саженей в ширину достигать могут. Нужен црен, дабы соль из него выпаривать. Ты поспрашивай других, может тебе кто понятнее объяснит, а мне не довелось их глазами видеть... Так, с тобой все. Петр, две сотни гривен с Никифором поделите и спрячьте подальше. Остальное я с собой заберу.

— Так куда ты едешь, воевода? — Петр ощутимо напрягся. — Опять на меня весь оставляешь?

— Угу. Погодь чуть, пока не забыл... — Трофим удобнее устроил локти на столешнице и достал лист бересты, исчерканный извилистыми линиями. Уперев ноготь указательного пальца на одну из загогулин, воевода поднял взгляд на своего старого друга. — Помнишь то место над Ветлугой, о котором мы тебе с Иваном толковали? Там еще одинокая береза на вершине холма стоит... Давай собирай десяток людишек, что за себя постоять могут и отправляй туда на зимовье. Как разведают, что в округе творится, в том числе по рудам всяким, пусть лес заготавливать начинают на изгородь и избы. Полусотню человек там по весне поселим, может быть, даже крепостицу на холме этом поставим.

— А кугуз ветлужский?

— Лаймыр ушел к нему на насаде договариваться сразу по нашему сюда приезду, заодно и по поселениям своим пройдется и предупредит о зимовье. Ведь мы не просто для жилья на землице той встаем, а чтобы домницы в округе строить для поселений черемисских. Захочет, пусть своих воинов в крепостицу сию посылает дабы душа его спокойнее была, так и передал ему... Кстати, от Гондыра вестей не было?

— Нет, — помотал головой Петр. — Он на волоке хотел остановиться, чтобы там подождать судно Якуна, а туда идти седмицы полторы-две. Не волнуйся о нем, на своей шкуре он почувствовал меч новгородский, так что гонор его если и был, так мигом слетел как шелуха эта с семечки... Сделает дело как надо, ввязываться в драку не будет. Так куда ты идешь?

— Куда? Вот какое дело, братцы... Уж более двух десятков лет прошло, как ушли мы с моря Русского из-за усобиц наших. А со смертью Олега Святославича два года назад Тмуторкань и вовсе Царьграду отошла.

— Одно Олешье осталось... — добавил Петр, заложив руки за голову и приготовившись слушать нерадостные новости.

— Вот-вот, но толку с того Олешья, малая капля крови нашей в устье Днепра. Суздальский тысяцкий нам все подробно рассказал, только вот сил у меня нет, чтобы донести вести до вас, дайте с духом собраться...

— Не тяни, Трофим, — подался вперед Петр.

— Ныне... ныне мы земли около Сурожского моря оставили, — безрадостные слова воеводы сразу застряли в вязкой тишине. — Ушли последние поселенцы с Белой Вежи. Пала последняя крепость на Дону, которую еще Святослав нам завоевал и ныне нет у нас пути на восток. Саркел пал под копытами уходящих в Грузинское царство половцев... Да к тому все и шло последние годы.

— Земля незнаемая... — протянул Вячеслав и, чуть помедлив, схватился за братину и сделал внушительный глоток.

— Про что ты, Слава? Слово уж больно знакомое, — встрепенулся Николай.

— Пройдет много лет, и скажут так наши... потомки про эту землю, — продолжил Вячеслав не столько для своего земляка, сколько для остальных.

— Да и ныне незнаемая, — выдохнул Трофим. — Дабы шеломом Дону испить рать в целую тьму снаряжать надобно. Поедешь со мной, Вячеслав? Несколько тысяч беловежцев пришло на земли киевские, и принял их с радостью князь Владимир. Часть по черниговской земле на реке Остер осела, где выходцы от них еще раньше поселение основали. Их купцы по разным городам киевским разошлись, а остальным беловежцам Мономах отдал пустующие городища на реке Воронеж. Добрые мастера среди них есть и воев в достатке, часть из них в свое время из самой Тмуторкани в Саркел переселилась. Все христиане, хотя кровь в каждом течет самая разная... Не раз по молодости мы с Петром в походы туда ходили, может и отыщутся знакомцы наши.

— А я зачем вам нужен? У меня и тут дел невпроворот, — чуть подумав, озадаченно покрутил головой Вячеслав. — Пацан отяцкий, Мошкой его ребята зовут, пластом вторую неделю лежит. Не знаю, куда судьба его выдернет, на тот ли свет или на этот, но... надо мне с ним быть. Тимку в очередной раз подстрелили! Что же вы делаете, а? Он же нас второй раз спас, только на этот раз ему другие ребятишки помогали. В прошлый раз так и вовсе троих буртасцев завалил... может поэтому от них до сих пор никто мстить не явился, а?

— Пошто пеняешь юными отроками, Вячеслав? — мрачно вскинул голову воевода. — Отдариться ему? Предлагал в прошлый раз, так он самострел выпросил. Что еще? Все отдам...

— Ах, вот про что ты подумал, Трофим Игнатьич. Мол, я ему выпрашиваю что-то, раз серебро делили? Хотя, может и выпрашиваю... Одень ты этих отроков в кольчуги, а? Ведь добыли не одну и по росту наверняка подобрать можно что-то? Неужто не жалко пацанов, что под выстрелы лезли в посконных рубахах?

— Понятно. Никак я не привыкну, лекарь, что ты прежде о других заботишься, а уж потом о себе. Будут им доспехи... Слышал, Петр? Хоть с новгородцев побитых отдай, хоть с воев своих сдирай, кто службу плохо несет, но подбери мальцам по росту с небольшим запасом, пусть привыкают к тяжести воинской. Э... про воев наших я шуткую, но в остальном... И пока Сваре неможется, подбери воя, кто станет с детишками заниматься.

— Буртас полоненный есть, Алтыш. — мгновенно ответил Петр, показывая, что уже думал об этой проблеме. — Его Свара сам хотел на новых дружинных поставить, если твое дозволение на это получит.ружинных поставить.ти вести до васивлечение ихда наться повышенный налог. ри раза. ия и т.д.)(денежную и силовую).

— Полоненного? Кхм... Тут сам думай, не было меня довольно долго чтобы вопросы такие наскоком решать. Да и одно дело — дружинники, другое — дети малые... хм... почти отроки. Тут особый человек надобен. Если буртасец сойдет для этого дела, то вольную ему даю и... пусть ряд подпишет. А еще серебра ему посули. Что дальше?

— Два вопроса, воевода... — улыбнулся Вячеслав. — Все никак не узнаю, зачем вам я?

— Ты сам сказывал, что новых людишек всех через тебя пропускать, так?

— Так.

— Вот на месте и отберешь всех по здоровью. Сидели они на торном пути, болезни у них всякие могут быть, так что лучше сюда их не тащить, прав я? Знахарка тебя сумеет заменить?

— Заменит если простые случаи будут... Все так, Трофим Игнатьич, уел ты меня. Два дня дашь? За это время мальчонка или оклемается или...

— Дам, сами еще не изготовились. Что за второй вопрос?

— Э... я все понимаю, Трофим Игнатьич. Двести гривен туда, сотня сюда... Петр распределит, Никифор отдаст. А если Никифор так посчитает, что лишнее серебро у него в мошне появится?

— Что?! — суетливый и невзрачный староста сделал такой рывок через стол в сторону лекаря, что всем осталось лишь отдирать его руки от рубашки Вячеслава.

— Ты в уме ли, лекарь? Если мы своим доверять не будем, то как жить тогда вместе? — привстал воевода из-за стола.

— Я в своем уме и... Никифор, ты прости меня, не хотел я тебя обидеть ничем. Не про тебя речь, а про то, что торговаться вы хорошо умеете, а вот считать нормально не приучен никто. Я ни разу не видел никаких записей. Где что лежит, сколько оно стоит, приход, расход... Меня в свое время налоговая за копейку драла, а у вас гривны туда-сюда летают! И никто не знает точно сколько товара! Из-за проданной пушнины до сих пор клочья по Сосновке летают. Никифор отдал им серебро одним куском, и никому нет дела, как его между собой люди делить будут! В общем, воевода, хоть тебя буду учить, хоть любого на твой выбор, но должен быть человек, умеющий счет товару вести, а также приход и расход казны правильно составлять. Сам я многое не понимаю, но вы все тут вообще раздолбаи... Людей везти собрались, а у самих даже мыслей нет, как налоги с них потом считать. Одним металлом жить хотите? А если он кончится или Николая трамвай переедет, тогда что? Не согласитесь — не поеду!

— То, что серебро одним куском дал, это правильно. Может, надумают его сообща на дело какое полезное пустить. А вот про раздолбаев я уже слышал... от Ивана, — от усмешки воеводы лекарь разве что не отпрыгнул назад. — В общем, так, Вячеслав... За слова твои гнусные я тебя на растерзание своей жены отдам. Слышал, как она торговалась? Вот и я только наслышан, надо бы воочию увидеть, как она тебя за глотку возьмет. Времени у нас на реке Воронеж будет вдосталь, вечера долгие, а Улина у меня баба разумная... Пока всю душу из тебя не вытрясет, спать не ляжешь!

— Эхма... Так только тебе от этого, воевода, худо придется.

— Что так?

— Если Улине со мной учебой заниматься, с кем тебе бока на ночь греть?

— Что?! — грозный вскрик Трофима вынес Вячеслава в сени в одно мгновение, а на пути воеводы стеной встали Никифор и Петр.

— Да сядьте вы, — махнул рукой воевода сразу же после исчезновения лекаря и сел на свое место. — Я уже привык за плавание свое к одному малахольному. Главное тут — рявкнуть погромче, сразу все по углам разбегаются. Да и лекарь нам всем живой нужен, нешто я не понимаю? А они не столько обидеть норовят, сколько язык свой острят. Коли друг дружки рядом нет, так другим достается. Ну ничего, мы этот язык и обрезать под корень можем... Вон, Николай уже ухмыляется, сей миг что-то скажет, а ну подь сюда, кузнец! — Трофим потянул из-за сапога нож и ласково поманил им Николая к себе. — Не махай рукой, будто я шуткую! Ну, что же ты вскинулся из-за стола и поскакал неведомо куда? Никак лекаря успокаивать? Дверью не хлопай! Тьфу... Ну вот, теперь можно и о них побалакать. Все как один вежи не имеют к тем, кто над ними стоит. То ли сами не из последних людей были, то ли все так общаются в землях их потерянных, то ли власть имущие у них так погано себя вели. Однако руки у всех золотые, за то их прощаю и вам велю. Кабы не они... ну да ладно, не петь же им песнь хвалебную, как бы не лопнули от спеси, если невзначай услышат ее. Давай, Петр, доставай тот бочонок, что под лавкой стоит, и наливай в братину, расскажу я вам, как на двух лодьях уходил, а на трех пришел. Или вы подумали, что серебром мы расплачивались за новый парус, дабы зерно домой привезти? Как бы не так, слухайте... Вышли мы в низовья к Лаймыру на ушкуе и двух буртасских лодьях, с последними у нас промашка как раз и вышла. А что было делать? До насадов у плотников руки так и не дошли, они еле на плаву держались...

Глава 5

Едва теплившийся в овражке костер неожиданно полыхнул в ночную темноту снопами ярких искр, сопроводив этот фейерверк глухим треском смолистых поленьев, и на мгновение высветил две неясные тени, пытающиеся ускользнуть от разлетающихся в разные стороны угольков. В конце концов, одна фигура наклонилась в сторону, и на разгоревшийся огонь посыпался песок, после чего едкий дым густым клубком окутал оба силуэта, выдавив из них забористый кашель и заставив часто махать рукавами посконных рубах.

— Ну что же ты, Кежай, сосновых дров набрал, да еще и сырых в придачу, а? — утробный бас говорящего разогнал царящее в низине молчание.

— Сам бы и ходил за ними... — отозвался второй голос с нотками недовольства. — А то воды тебе принеси, в котле нагрей, раков свари.

— Так ты же моими раками собираешься угощаться, так?

— Почему это?

— А кто за ними в речку лазил?

— А я светил...

— Светил он... даже ног своих не замочил, так старался!

— Зато котелок мой! Как бы ты раков иначе сварил, а?

— Как-как? Запек бы. Пусть вкус не такой, зато не слушал бы твоего нытья. Расскажи лучше, как котелок тебе этот достался?

— А то ты давеча, Паксют, не слушал, как я перед мужами честными распинался?

— Да я лишь под самый конец твоего рассказа подошел...

— Да? Ну ладно, слушай... Как водится, сторожил я лодьи купцов булгарских, которые пять дней назад остановились у нас перед тем как по Итилю вверх подниматься. Мыслю, к новгородцам шли с шелком из стран заморских, вот.

— Ага, так они тебе и рассказали куда идут, — Паксют недоверчиво покачал головой. — Да и сторожить нам товар свой не доверит никто! Наше дело порядок на пристани блюсти, сбор побережный принять, да услужить купцам чем-нибудь. В основном — услужить, про мыто им даже не заикайся! Все-таки булгарцы в нашем городке чрезмерную власть забрали. Куда только инязор смотрит?

— Куда-куда? Далече он от этих мест, — махнул рукой Кежай и стал снимать свой котелок с огня. — Да и не станет он с Великим Булгаром распри затевать, не с руки ему с ним за эти места ссориться — на Итиле сила не за нами. А торг наш хоть и невелик, но в казну прибыток ему дает, побережное опять же...

— Да, место у нас самое, что ни на есть торговое, все пути через нас идут. А раздолье какое! Итиль с Окой как разольются по весне, так противоположных берегов иной раз не видно...

— Ну, это ты лишку хватил, да и островки по всей реке натыканы, — возразил Паксют, не отводя глаз от пышущих жаром раков, раскладываемых его собеседником на крышке от берестяного короба. — Так что там дальше случилось у тебя?

— А на чем сказ мой споткнулся? А, на купцах булгарских! Куда им еще идти кроме Новгорода? По Оке ныне не рискнут, суздальцы сильно осерчали на них, могут и товар отнять. А вот вверх по Итилю можно и проскочить, ростовцы всегда своим умом жили и из-за обид разных могут закрыть глаза на повеление своего молодого князя. Ну, так вот... В тот раз Чипаз уже задвинул светило чуток за край земли, так что понемногу сумерки на землю опускаться стали. Сошел я к урезу воды, крошки хлебные бросил в реку, чтобы Ведява за ноги к себе не утащила, зачерпнул полный берестяной туесок и отнес к костру... Сижу, в чапан поплотнее запахнувшись, и жду, когда камни нагреются, дабы взвара клюквенного напиться. Но вдруг чую спиной взгляд чужой, будто мало я Ведяве поднес и она из реки вышла и смотрит на меня укоризненно. Хотел повернуться, но спину как свело всю! Ну, думаю, смертушка ко мне пришла, а сзади песок уже хрустит, швырк-швырк, швырк-швырк...

— На богиню подумал?

— Ага, на ее шаги. Но пересилил себя, оборачиваюсь назад, а там... Чудище на меня из воды выползло! Рог один у него сбоку торчит, а изо рта зубы, как... с палец длиной, если не больше, а тело еще в воде всё. Испугался я так, что чуть в штаны не опорожнился! Да не смейся ты, обошлось же. А вот был бы ты на моем месте...

— Давай дальше, — прикрыл свою улыбку ладонью Паксют. — Мне уже известно, что это за диво было, так что не напугаешь...

— А по первому разу многие чуть не сомлели, а иные оглядываться на реку стали, — самодовольно произнес Кежай и продолжил. — Вот стою я, задрал голову, а от этой морды наша, эрзянская речь доносится... Подумал, что заговорило чудище со мной, на песок уселся, в ушах шум стоит, не пойму ничего. Однако через некоторое время спрыгнул с шеи этого змея на берег ратник и парнишка из эрзян. Последний меня по щекам похлопал и очнулся я... Оказалось, что соплеменник он наш с Оки, с тех мест, что напротив Мурома, а зовут его... забыл как, вот дела. Зато как остальные его кличут, запомнил. Мокшей, забавно да?

— Так из мокшан он может быть?

— Нет, наш он, даже морда круглая. А вот остальные ветлужцы были.

— С Ветлуги? Черемисы?

— И их было чуть, но больше этих... отяков или удмуртов, кто как их зовет. Первый раз увидел, как два этих племени вместе дела делают!

— Так торговые дела кого хочешь вместе сведут. Даже у булгарцев людишки разной крови на судах плавают, — махнул рукой Паксют и опомнился. — Раки-то остыли! Заговорил ты меня совсем!

Некоторое время молчание нарушалось лишь хрустом раздираемых панцирей и смачным высасыванием ароматного мяса. Бережно завернутый в тряпицу кусочек соли был поровну поделен между собеседниками и аккуратно отправлен по крупицам в рот. Наконец, насытившись, собеседники отвалились на наваленный рядом с костром лапник, и снова перешли к неспешному разговору.

— Оказалось, что фефлуф..фы... — Кежай вдосталь наковырялся палочкой в зубах и только потом продолжил. — Остановились они где-то на том берегу, а одна лодья к нам сюда зашла на... эк..кур..цию, вот. Богам своим поклоняться, что ли... Предводитель их говорил, что в иные времена город у них тут стоял, тоже Новгород, но Нижний.

— Издревле мы здесь жили, никто и не упомнит, сколько поселение наше на Дятловых горах стоит. Да и городком оно давно уже стало, дед мне сказывал, что с той поры, как хазарам дань платили. Они крепь и поставили тут, оттого оно и называется Обран ош по имени посадника хазарского.

— Хм... а я слышал что валы отсыпать начали лишь с той поры как булгарские купцы торговлю через нас повели и тут осели. Да и название наше по кому-то из них... В любом случае, путает твой предводитель что-то.

— Не мой, а ветлужцев, Иоанн его звать. Ничего по этому поводу не могу тебе поведать, мог и Мокша переврать что-нибудь. А предводителя как раз не было рядом с нами, да и по-нашему он совсем не разумеет. И вот что сказал еще ветлужский эрзянин! Холопов у них нет, совсем! И закупов тоже не имеется... С теми, кто должен чего-то, община ряд подписывает и он ей платит понемногу...

— Это как это? Я вот пять лет назад у булгарца местного монетами разжился, так до сих пор ему плачу. Оттого и сижу ныне с тобой тут — все-таки дополнительный заработок... А с чего это община на себя мои долги брать будет? Чудишь ты что-то, Кежай.

— Так мне какой прок с этого знания? Ты в долги залез — ты и спрашивай как там да что. А я за что купил, за то и продаю. Спроси, спроси! Тем более, искали они мастеровых людишек, вдруг откупят тебя? А придти ветлужцы обещались через... — эрзянин задумался и что-то мысленно подсчитал, загибая пальцы на руках. — Через два или три дня, если не напутал я ничего. Слушай дальше... Успел их предводитель в городок попасть, не закрыли еще ворота. Сам панок его встретил и в дом пригласил, а там уж Иоанн ему товары свои показал да подарками наделил.

— Откель ты знаешь все, будто сам там был? — недоверчиво покачал головой Паксют. — И с какой стати панок с ними встречаться должен?

— Так мне Мокша после о том поведал, он с нашего языка на ветлужский все речи меж ними перекладывал... А что ты сомневаешься? Про ветлужцев и до этого сплетни от черемисов доходили, а тут оружные на лодье сами пришли, да еще с товарами. Да и с чего это нам голову задирать перед ними? Две сотни воинов в нашем городке, да и тот лишь земляным валом и тыном огорожен, а у них по слухам не меньше. В общем, задержались они, а ночевать расположились там, где лодью на берег вытащили. Я же недалече от них службу нес...

— Ха... Служба! Кабы не долги мои и отработка на булгарца того, я бы и близко не подошел сюда. На прокорм и тот не хватает, иной раз ложишься, а живот от голода сводит. А податься с семьей куда? Поймают и булгарцу тому головой выдадут. А уж от него одна дорога — в невольники...

— Да ты честный чересчур, а тут надо просто вовремя подсуетиться. Я вот ветлужцам раков принес, мясца свежего, меда хмельного, а они мне вишь каким котлом отдарились?

— Кха... ты вот что, Кежай... Помалкивай с этого момента о котле этом, нескладно у тебя выходит, да и слухи уже нехорошие ползут.

— Что за слухи такие? Ну-ка, договаривай...

— А такие слухи, что ты все замыслы булгарских купцов ветлужцам сдал. Крутился там ночью и видел, как те на лодью со змеем заморским таращились, которая раньше под буртасцами ходила. Разумеешь ведь их язык?

— Ну...

— Вот те и ну! Кто, кроме тебя мог их заложить? Замолчал? Ты не хмурься, мне резона никому про тебя говорить нет, тем более про твой котелок от булгарцев разговоры и идут. С ветлужцами-то они помирятся, нешто из-за такой ерунды им мечи друг на друга вострить? А вот тебе стоит поостеречься, предательство они не простят и даже панок тебе заступником не будет. Найдут поутру в воде твое тело, скажут — Ведява утащила или ночью оступился...

— Не накаркай! А что промеж ними случилось потом, а? А то я краем уха слышал, но так и не понял ничего.

— Что случилось? Булгарцы о том с горьким смехом вспоминали. Откуда я знаю? А мне сорока на хвосте притащила!

— Сказывай, не томи.

— Хм, сначала ты скажи, что у тебя выспрашивал этот... Иоанн?

— Да ничего такого, спросил, есть ли острова вверх по течению и где камней потяжелее набрать можно. Да, еще холопы Джафара затемно проезжали, бочку с дерьмом вывозили, так он к ним подошел, шептался через Мокшу о чем-то...

— Это тот немощный купец, что из своих хоромин выйти не может?

— Ага, а потом еще... Нет, уже не упомню, тащилась ли у них за лодьей однодеревка. Но ночью точно крутилась одна около них!


* * *


Юсуф мысленно потирал ладони, не забывая благодарить Аллаха за столь щедрый дар, идущий к нему в руки.

— Смениться и облачиться в доспехи, — повернулся он к гребцам, по лицам и спинам которых стекал пот от усиленной гребли последних минут, несмотря на то, что попутный ветер гнал судно на приличной скорости. — Скоро из луков достанем неверных, и начнется потеха!

Лодья ветлужцев с мордой дракона на носу, которая и являлась лакомой целью, медленно, но верно снижала свой ход. То ли решила пропустить якобы спешащие по делу суда булгарских купцов, то ли решила встать на стоянку у показавшегося впереди лесистого острова посреди Оки...

— "Не рановато ли отдыхать вздумали? — засомневался Юсуф. — И так все утро в Джуннэ-Кала прохлаждались, да кашу в своих котлах готовили! Котлах, ха! Неплохой товар они в балынские земли везут, панок доволен остался подарками их, хотя покупать ничего не стал. Что ж, нам больше достанется... Только вот где взяли они эту утварь? С буртасов? Сучьи дети эти ветлужцы, как они смогли положить таких воинов? По слухам тех лисьих хвостов целая сотня была, да и сотник Ибраим был далеко не глуп, тот еще волчара. Да, если бы не товар, не стал бы я связываться с этими неверными, но за хороший куш почему бы и не рискнуть? Ветлужцев на лодье всего два с половиной десятка, почти всё их судно утварью забито. У нас же на двух дощаниках рати больше чем у них почти в три раза, какой уж тут риск? Наоборот, вои со свету сживут, если навар с этого дела не поимеют..."

Судно ветлужцев приблизилось к узкому извилистому острову, поросшему лесом и делящему Оку примерно на две равные половины, после чего резко дернулось вперед и влево, оставляя небольшой участок суши посередине реки по правому борту. На лодье будто почуяли, что сзади идут не мирные купцы, а опытные загонщики, из последних сил настигающие жертву. Юсуф оценил расстояние до противника примерно в сотню саженей и скрипнул зубами. Не всякий лучник на такой дистанции с качающейся палубы попадет в цель, но почему бы и нет? Главное — сбить противника с ритма и нанести как можно больше ранений, осыпая его плотным дождем стрел. Да еще у ветлужцев на борту началось нездоровое шевеление, неужели поняли, что по их душу идут? Юсуф обернулся по левому борту и махнул рукой Ильясу, стоящему на носу своей лодьи идущей чуть сзади. Тот тоже вглядывался в убегающий от них парус и кипящие у него по бокам буруны от частых взмахов весел.

После зычных команд купцов на нос каждого судна выскочили лучники и выпустили в сторону ветлужцев дымящиеся стрелы. Тянущиеся за ними шлейфы тут же были подхвачены боковым ветром и размазаны в серой мгле осеннего неба. Однако поправка на снос тут же была учтена и два десятка булгарских лучников запели свою смертоносную песню. Первые щелчки тетив отправили в полет не только каленые стрелы, но и всю накопившуюся за несколько часов преследования раздражительность.

— "Скоро острые жала возьмут первую кровь с новых зарвавшихся соседей, скоро свершится месть за соплеменников... Хм, буртасов уже соплеменниками считаю?"

Юсуф внимательно смотрел на ощетинившиеся лица лучников и ратников на веслах. Кого только не было в его команде кроме серебряных булгар, к которым он причислял и себя. Сувазы, буртасцы, вятичи и даже мерянин, нанятый им в новой крепости Учель, куда тот бежал со своей семьей, спасая свое язычество. Вот этот мерянин и привлек внимание Юсуфа тем, что наложил стрелу на тетиву, но не стал стрелять, а озадаченно смотрел на лодью ветлужцев, не предпринимая никаких действий. Купец тут же бросил взгляд вверх по течению реки, оценивая картину, расстилающуюся перед его глазами. На корме впереди идущей лодьи выстроился ряд высоких щитов, прикрывающих ее от прямых выстрелов, а вот от ударов оперенной смерти, посланной навесом... От борта до борта судно перекрывал плотный ряд сбитых между собой досок, полностью защищающий гребцов. Этот деревянный щит, сооруженный на скорую руку, был густо утыкан стрелами, из-за чего дощаник стал похож на гигантского ежика, пущенного вплавь на детском кораблике с парусом. Том самом кораблике, который малыши обычно вырезают из коры, чтобы по весне запустить в недалекое путешествие по какому-нибудь журчащему ручью. Юсуф даже помотал головой, чтобы разогнать навеянное чем-то воспоминание... Убегающая лодья тем временем повернула свой нос к показавшейся оконечности острова, стремясь зайти за него и избавиться на время от нарастающего ливня стрел.

— Не стрелять! Следить, чтобы с острова никто по нам не ударил! — громовой голос купца прокатился по водной глади. — Грести до сближения! Долго они не протянут, у нас людишек поболее будет! Частые смены гребцов! — Одновременно Юсуф указал мерянину на юркую однодеревку, которая показалась из-за уходящей лодьи и судорожно заметалась, пытаясь уйти с направления движения булгар. Вместо того, чтобы причалить к острову и заползти под кусты, какой-то рыбак пытался спастись, уйдя на стремнину Оки. Подождав несколько мгновений, за которые купеческие суда немного сблизились с шустрой лодочкой, Юсуф чиркнул пальцем по горлу. — Не нужны нам видоки по сему делу.

Мерянин тут же вскинул лук, выпуская в полет стрелу в направлении светлого пятна холщовой рубахи, однако неминуемая гибель рыбака была чудесным образом отсрочена. Поймав стрелу на лопасть весла, тот перегнулся за борт и нырком ушел на глубину. На этот раз озадаченное выражение лица появилось не только у лучника, но и у купца, после чего они несколько секунд обменивались удивленными взглядами. Ну что же, повезло рыбаку, не иначе как чудо ему явил Аллах. Пусть себе живет дальше! Может, всплывет не только из водной толщи реки, но и из мрака своего невежества, проникнется чистым светом новой для него веры, раз такое чудо на него снизошло. Юсуф проводил взглядом проплывающую мимо лодку, огладил бороду привычным жестом омовения и устремил свой взор на лодью ветлужцев. Та, вместо того, чтобы уходить за оконечность острова, чтобы подарить себе несколько мгновений жизни, стала круто разворачиваться бортом к преследователям.

— "Не иначе, как с достоинством решили судьбу свою принять, не надеются уже убежать. Что же, лучше лицом к лицу свою смерть в бою встретить, чем от нее же удар в спину получить, обливаясь холодным потом в попытке спастись. Однако лишиться жизни — это в любом случае не самый лучший вариант среди тех путей, что посылает нам Аллах. Я бы на их месте... Ладно, не время о том рассуждать!"

— Готовься к сшибке! Стрелки, залп по моей команде! Кормчий, впритирку к борту подводи! С двух сторон накинемся разом и покончим с ними! Никто из вас и пальца оцарапать не успеет, как все уже завершится! — за щитами по бортам лодьи стали выстраиваться ратники, морально готовясь к прыжку на соседнее судно.

— "Да, — продолжал рассуждать купец. — Одно дело кинуться в бой на твердой земле, другое — прыгнуть в полном облачении за борт. Не ровен час — промахнешься, тогда никто не спасет, пойдешь ко дну навстречу прелестным гуриям. Только вот встретят ли они утопшего или пройдут мимо, качая своими бедрами в такт услаждающей слух музыке? А, шайтан! Мачта! И еще одна!"

Мысленные восклицания Юсуфа прервал жесткий удар, полученный разогнавшейся лодьей по днищу. Толчок сбил купца с ног и опрокинул на стоящих впереди людей. Те, поверженные вниз резким сотрясением судна и столкновениями со стоящими рядом ратниками, сбивались на носу судна в сплошной бронированный клубок с торчащими из него конечностями и оружием. Лодья перед своей остановкой, дернув вверх носом, почти преодолела препятствие в воде, продравшись по нему вперед с жестким скрежетом несколько метров. Одновременно она приняла своей обшивкой легкие для нее удары катящихся комочков живой плоти и плохо закрепленных бочонков с припасами, взмахнула напоследок лопастями своих рук и вразнобой, с плеском опустила их на воду.

Спустя мгновение нос лодьи стало разворачивать против течения, однако корма ее так и осталась задранной, навевая грустные мысли о бренности всего сущего на земле. В тридцати метрах от места происшествия, почти повторив судьбу своей напарницы, круто вздыбило свой нос другое судно. Оно словно попыталось взлететь в воздух, но его гигантская туша, не предназначенная для стремительного полета, застыла на полпути в воздухе и теперь медленно опускалась под своей тяжестью в водную стихию. А с боков, огибая покачивающиеся на волнах небольшие куски горбыля, стремительно подбирались хищные силуэты лодей противника. Они выгибали весла в неимоверном усилии, чтобы только успеть к месту столкновения пока не прошла вызванная им сумятица.

Юсуф медленно открыл глаза и попытался пошевелиться. Это получилось не сразу, сначала пришлось спихивать с себя чье-то разлегшееся на нем тело, пытающееся даже лягаться, однако грозный окрик купца свое дело сделал и мешающий движению живой груз шустро отпрянул в сторону. Вместо небольшого кусочка серого мглистого неба перед глазами встал мерянин, почти в полном одиночестве стоящий на ногах на одной из скамеек для гребцов и теребящий лук со сломанным предплечьем и порванной тетивой. Неожиданно его глаза расширились, и он уставился за борт с каким-то налетом обреченности, словно пытаясь своим взглядом остановить надвигающуюся беду. Наконец, бросив лук, мерянин на что-то решился и быстрым движением потащил из ножен клинок, больше похожий на длинный нож, чем меч.

— "О, Аллах! Вражеские лодьи!"— вернулись в голову купца мысли, выбитые перед этим одним хорошим ударом о деревянный брус обшивки. Юсуф вскинулся одним привычным движением к борту судна, но успел заметить только злобную гримасу однорогого чудовища и треск ломающихся весел и выбитых из борта уключин, после чего новый удар поверг его на палубный настил, а сверху упал выбитый из креплений щит, прежде установленный на носу его лодьи.

— А ну, не балуй! — разнесся громкий голос над водной гладью. Казалось, он исходил прямо из пасти однорогого змея. Одновременно со словами два раза щелкнула тетива, и раздались негромкие крики боли. — Прочь руки от оружия! А то тупые беличьи стрелы на каленые сменим, а от этого ваша шкурка попортится! Ишей, повтори для непонятливых! — Юсуф, уловив смысл предложения, сразу стал прокручивать в голове возможные варианты развития событий, пытаясь найти выход из совершенно безнадежной ситуации. Взять в руки меч и умереть в бою ему мешала глупая надежда на удачный исход и то обстоятельство, что враг не прыгает к ним и не пытается всех резать, пользуясь всеобщим замешательством. Тем временем раздались несколько фраз на булгарском и буртасском языках, призывавших сложить оружие и обещавших жизнь и даже свободу. Непонятливые все же нашлись — кто-то рядом потянул меч из ножен и резко вскочил на ноги, однако просвистевшая стрела сразу же расставила все по местам, а рядом с Юсуфом упал на колени ратник, держась за пробитое стрелой окольчуженное предплечье и разбрызгивая кровь в разные стороны. Только эта теплая жидкость, вытертая с лица, вывела купца из оцепенения и заставила действовать.

— Что обещаешь, если сопротивляться не будем? — слегка коверкая язык от долгого отсутствия навыка, вскричал он, отбрасывая упавший поломанный щит и вставая на ноги. Сделав успокаивающий жест своим воинам, уже частично оклемавшихся за выставленными щитами и готовившихся продать свои жизни подороже, но не обнажающих еще мечи, Юсуф бросил взгляд на говорящего. С соседнего ушкуя на него смотрел, слегка опустив щит и наморщив лоб, худощавый ульчиец с сединой в бороде, в глаза бросился даже небольшой шрам на одной из его бровей. Рядом с ним цепко облепили возвышенности в глубине судна около полутора десятка лучников, готовых спустить стрелы по одному только жесту своего командира. Чуть ниже и ближе к борту лодьи, под железными навершиями шлемов и щелями полумасок, закрывающих лица, виднелись края щитов, готовых подняться сразу после слитного выстрела уже начинающих нервничать стрелков. Сумрачно оценив свои шансы, Юсуф не стал дальше тянуть и сразу попытался выяснить, что у противника на уме. — Про жизнь и свободу я уже понял, а товар?

— Сразу видно купца по тому, как торговаться начал! — оскалился ульчиец. -Другой бы про брони и оружие заикнулся, а ты... Виру с вас возьмем, не без того, но отпустим вас с товаром и оружием! Дело у меня к тебе, поэтому я такой добрый! Но про это мы позже с тобой потолкуем и в другом месте. Там и вину свою сторговать можешь попробовать, а пока товарища своего образумь! Потопнет ведь! — Юсуф бросил взгляд на судно своего напарника в то время, пока вой продолжал вещать дальше. — Видать он днище пробил, да и мачта треснула — вон как парус повело... Однако все еще пытается отстреливаться, даже бочонок с джирской данью, брошенный с ушкуя полминуты назад его не образумил! Так что уговаривай теперь ты! Лодью свою мы туда не пошлем, осадка у нас поглубже вашего будет, так что еще больше чем вы можем поцарапаться. А застать соседа твоего как тебя врасплох одним плоскодонным ушкуем не получилось, как видишь... просто не успели. Ну, так что? Оставляем его тонуть? Под стрелами они такую пробоину не заделают, да еще и по колено в дерьме... Ха, не веришь, что обгадились они? Я тоже не верю до конца, однако ты потом можешь все подробно э... унюхать. Решай быстро! Как сложишь оружие, так их сразу к острову проводят! Со всем почтением, даже помогут выбраться, если тонуть будут... Ну?

Юсуф склонил набок голову, прищуриваясь и оценивая слова ульчийца.

— "Лодья Ильяса уже склонилась на один из бортов и слегка осела на нос. В бронях под обстрелом они только потонуть с честью могут, а засевшее судно... его еще можно спасти. Может врагу тоже дорог э... уже фактически его товар? Нет, не в этом дело... Да ну его, товар этот, про жизни думать надо! Если не сдаемся, то Ильясу почти сразу конец, а нам через мгновение-другое, хоть и продадим мы им нашу погибель не по дешевке. А если сдаемся, то сначала нас вырежут безоружных, а потом будут спокойно смотреть, как соседи наши топнут. И так и так — плохо. Это если подразумевать, что нас обманут. А чтобы этого не случилось..."

— Прими мое решение, ульчиец! — упрямо нагнул голову купец. — Как высадятся товарищи наши на остров, так мы сразу сложим оружие. Не хочешь на такое соглашаться — сразу стреляй!

— Вот ты какой, северный олень... Спасти товарищей хочешь? Добре, мне это нравится! Но согласен я на твой расклад только при одном условии. Безоружный переходишь ко мне на лодью, я тебя связываю, а если хоть один волос упадет с моих воинов по вине твоих людей или людей твоего товарища — лично перережу тебе горло. Как тебе это? Согласен? Тогда кричи своему напарнику обо всем этом громче, а потом прыгай сюда!


* * *


— Мыслишь, что посмеялся надо мной, ульчиец, и этим все кончится? — Ишей, пряча ухмылку, старательно переводил слова разгорячившегося Ильяса. — Да за такие дела тебя выпотрошить мало... Надо еще заставить бегать, придерживая свои волочащиеся кишки, вокруг этого костра! И так до самого конца твоей никчемной и, надеюсь, очень короткой жизни!

— Это ты про тот маленький бочонок с дерьмом, булгарец? — у Ивана в отличие от Ишея скрыть обуревающие его чувства получилось лучше и в глубине его глаз плескалось лишь скучающее равнодушие, несмотря на сверкающие бешенством взгляды Ильяса. — Который я назвал джирской данью? Сделать такое явно не в твоих интересах... Ах, да, вы не знаете этого слова. Говорю, позор на себя навлечь хочешь? Ты подумай, если сам над собой не посмеешься, то через пару месяцев над тобой будут потешаться по всей Волге. Так что советую тебе, Ильяс, самому рассказать во всеуслышанье обо всем при первой же возможности. Пусть знают, что тебя эта история забавляет... Ну и приври чуть для красного словца. К примеру, рассказывай, будто мы сами этот бочонок наполнили от страха, удирая от вас на полном ходу!

— Да зачем ты вообще придумал кинуть его, а? Почему на смех всех стараешься поднять? Не лучше ли все дело решить мечами, прямо тут? — вопросы стали сыпаться из Ильяса один за другим, однако вид его говорил, что о словах презренного ульчийца он все-таки серьезно задумался.

— Это ты вовремя, нет бы на тонущей лодье насчет мечей предложил, а теперь... Теперь ты слово дал, что не поднимешь на нас свое оружие в ближайший месяц. Да и зачем тебе рисковать своими воинами? У Юсуфа людишки все разоружены и нас теперь уже в два раза больше. Да успокойся ты! И так уже в нашу сторону вои твои подозрительно поглядывают от костров. Думают, раз раскричались, то ратиться начнем вскоре... А зачем бочонок кинул? Нет, не для смеха, и не для унижения кого-либо, скорее для эффективности, — перевел Иван взгляд на Юсуфа, предваряя его вопрос. — Опять не знаете такого слова? Вот, скажи, Ильяс, чем занимались твои воины, когда бочонок рассыпался, и его содержимое растеклось по воде, которая стала поступать из пробитого днища? Правильно, — полусотник не стал дожидаться ответного перевода Ишея. — Они все вскочили на лавки и храбро отстреливались от своего врага, то бишь от нас. А в это время вода продолжала хлестать, так? Однако воины твои предпочитали рисковать своими шкурами, чем лезть в воду заделывать пробоину, правильно? Ну да, это происходило пока ты на них не прикрикнул, но сколько времени между тем прошло, а? Вот это и называется эффективностью с нашей стороны, — заметив, что Ильяс впал уже в глубокую задумчивость, Иван решил немного выправить ситуацию с ухмылками, неодобрительно поглядев на прикрывающего рукой усы воеводу. — Только ты, купец, не пытайся повторить сей подвиг по бросанию бочонков на дальнее расстояние, у нас это случайно получилось...

— Кхм... да, — подтвердил Трофим, решив таким образом сгладить свою вину за неподобающее поведение. — Прошлись мы с одной стороны по брошенным веслам вашим, дабы не смогли вы далеко уйди, если из речной засеки все-таки освободитесь. А уж на близком расстоянии из-за щитов сам Бог ве... ну, само собой получилось бросить.

— К делу перейдем или как? — устало вопросил Юсуф, молча слушавший никчемную перепалку уже с четверть часа. Подняв взгляд на воеводу недавнего противника, он решил напрямую выяснить наболевшее. — Какую виру от нас потребуете? Вины на нас нет, мы свой долг исполняли, однако... однако сила на вашей стороне и слово вам мое дано.

— Это к полусотнику моему все вопросы, поскольку он все это шутовство и затеял, — устранился от ответа Трофим, оставляя купца в недоумении. — Я бы положил вас всех за нападение и не придумывал разные чудачества. Но раз его замысел без ущерба нам обошелся, то пусть развлекается с вами дальше.

Юсуф молча перевел вопросительный взгляд на вставшего и отошедшего от огня Ивана. Костры запалили на острове днем для того, чтобы перевязать булгарцев. Купцы попытались от помощи отказаться и хотели было дать указание наскоро перевязать раненых, из которых к тому времени уже извлекли стрелы, но ветлужский воевода сослался на свой богатый опыт по лечению и чудодейственные средства, будто бы данные ему лекарем в дорогу.

Заварив в походных котлах цветки ромашки для очищения ран, ветлужцы слегка погасили кипящие эмоции, особенно после того, как собственноручно стали промывать и перевязывать раны своих противников чистыми тряпицами. А пока булгарцы кидали заинтересованные взгляды на гладкие бока котелков, их недавние недруги даже успели заварить в них успокаивающий сбор трав, собранный в дорогу Вячеславом, не трубя, конечно, о его свойствах во все стороны. После того, как купцы и ветлужские воеводы сообща пригубили напиток и удалились, а остаток горячей жидкости нашел себе приют в желудках рассевшихся около костров булгарских воев, эмоции утихли уже совсем, и кто-то на ломаном языке даже пытался задавать какие-то вопросы спокойно расхаживающим по лагерю противника воинам с Ветлуги.

Нет, братания не было, люди всего лишь час назад противостояли друг другу. Более того, ситуацию контролировали ветлужцы, засевшие большей частью с луками в лодьях и лишь изредка посменно ходившие размяться на остров. Однако и наставленного оружия не было, как не было провоцирующих выкриков и ссор. Обе стороны получили четкие приказы не задирать друг друга и расположились лагерями по соседству, чтобы контролировать недавнего врага было легче. А начальство уединилось около костерка на небольшом мысе. При этом у всех на глазах и достаточно недалеко, поэтому спуску не даст, если кто-то решит устроить замятню, так что лучше уж совсем не баловать.

Поскольку вызволение из речной засеки прошло успешно, а ветлужцы даже помогали булгарским воям выбираться из начавшей тонуть лодьи Ильяса, то первые наслаждались своей бескровной победой, а последние не слишком огорчались из-за небольших потерь. Что же до остального, то... начальству виднее. Если договорятся — хорошо, если нет, то никогда не поздно схватить лежащий рядом щит и встать рядом с товарищем. А пока можно отдохнуть. Нет, не расслабляться, а просто походить около уреза воды и осмотреть массивные сооружения, подтащенные ветлужцами к берегу. В самом деле, не бросать же веревки и доски в воде, а на мелководье их распутать гораздо легче.

Засек, судя по выводам булгарцев, было две, что позволило охватить достаточно большее пространство на реке. Каждая состояла из четырех длинных двадцатиметровых бревен с торчащими острыми сучьями, на что ушли высокие строевые сосны, росшие по высокому берегу Оки. Они были связаны между собой и заякорены выше по течению. Кроме того, по сторонам у каждой сосны висело по внушительному валуну, а у некоторых с боков виднелись концы многочисленных веревок. Как рассудили булгарцы, для приведения в действие данного сооружения достаточно было перерезать у бревен, расположенных выше по течению, хотя бы один груз. Тогда этот край начнет всплывать, а идущая на скорости лодья взбирается по получившемуся настилу, как по горке, на верхушке которой она тормозится, а иной раз и натыкается на острые сучья.

Да, мудрено, но это не мелкая речка, а великая Ака-Идель. Это на каком-нибудь из ее небольших притоков можно воткнуть в дно заостренные бревна с распорками и делу конец, а тут надо все тщательно вымерять. Допустим, прошла своя лодья, перерезали груз. Насколько и за какое время всплывет бревно? Не утянет ли его течение вновь на глубину? Воткнется ли лодья со всего размаха в засеку или все-таки взберется по проложенному ряду бревен? Ох, муторно все это... Однако, судя по всему, действует.

— Для начала мену совершить хочу, — наконец вернулся Иван к костру с охапкой громыхающих посудин. — За лодью вашу обгаж... запачканную хочу добрым товаром вам отдариться. Вот этот товар с лихвой перекрывает ее нынешнюю стоимость.

— Хмм... Почему мы должны лодью свою менять на утварь сию? — озадаченно поглядел Юсуф на предлагающего обмен полусотника.

— А куда вам деваться? Во-первых, как виру мы и так можем ее потребовать...

— Так мы вам и отдадим... — перевел бурчание Ильяса ухмыляющийся Ишей, донельзя довольный происходящим действием.

— Ты лучше нашего кормчего поблагодари, купец! — укоризненно покачал головой ветлужский воевода в сторону ворчащего. — Если бы не просьбы его, то не знаю, как уж дело сие повернулось бы. Это он ведь уговорил полусотника моего малой кровью все решить. Пяток раненых у вас и только... да мы и не стреляли почти.

— Лучше не возражай, Ильяс, — добавил Иван. — Если надо, то силой отберем, хотя... Если будешь сильно отказываться, пусть так и будет. Тогда оставим себе оружие, что Юсуфовы молодцы к нам на судно побросали. И делу конец — на него десяток таких лодей купить можно!

— Э... Согласны мы на мену, а меж собой потом разберемся, — тут же встрял Юсуф и добавил по-булгарски. — Не так ли, Ильяс?

Уловив от того нерешительный кивок, Иван удовлетворенно добавил:

— А во-вторых, подумайте, как вы на такой лодье плавать потом будете, а? Вы ее, конечно, уже почти отчистили... даже запах выветрится вскоре. А вот как называть ее потом по всей Волге будут, а? "Дерьмом неверных" в лучшем случае, так? Вот то-то и оно... Лучше погляди на товар наш, Юсуф!

— Первый раз этакое вижу... — удивленно завертел котелок в руках купец, ловя начищенным днищем отблески костра. — Кто делал сию вещь? Как будто не ковали ее, а единым целым она на свет рождалась.

— Гхм... Из заморских стран эта утварь. Купцы наши ходили через Студеное море...

— Не ври дальше, ульчиец, — махнул рукой Юсуф. — Если бы вы пересекали Ак дингез, то молва о вас достигла бы наших ушей скорее, чем ты думаешь. Кроме того, в Садум или Альман гораздо опаснее плавать, чем ты даже можешь себе представить. И не только оттого, что путь туда и обратно занимает два года, но и потому, что садумцы или галиджийцы никогда не пропустят вас через артанский или чулманский путь.

— А почему ты уверен, что мы не воспользовались другим путем? — осторожно начал Иван, опасаясь попасть впросак.

— С вашей реки, Батлика, попасть можно только на артанский путь или верховья Кара-Идели, ульчиец... Это ни для кого не секрет, разве что для такого сухопутного существа, как ты. Как не секрет и все то, про что я говорил. К тому же, даже если твой путь и существует, то мне не нужны твои тайны, за которые можно поплатиться головой. Так что помолчи о том. Меня интересует лишь одно — как много такой утвари, и по какой цене ты можешь предложить мне? Однако для начала все-таки реши окончательно, какую виру ты с меня и Ильяса хочешь взять?

— Виру? Это немного зависит от причин вашего нападения. Ответишь честно, тогда...

— Мне врать ни к чему, ульчиец. Вы для нас словно тати, вне всяких законов Бохмита, потому что твои лодьи принадлежали ранее буртасским купцам, точнее — почтенному Ибраиму, бывшему сотнику курсыбаевцев.

— А то, что эти буртасцы напали на наши поселения, дабы увести в полон и продать на невольничьих рынках наших родичей, нас никак не оправдывает?

— Это всего лишь твои слова, ульчиец...

— А слова почтенного Ишея, который раньше служил у Ибраима, видимо тебе тоже не послужат оправданием? — Иван кивнул в сторону своего кормчего.

— Хм... нет. Я его не знаю, — отрицательно покачал головой Юсуф. — Хочешь сказать, что он теперь твой холоп?

— Пленником раньше был, холопом не был никогда. Ныне он свободный человек, — мотнул головой полусотник, задумавшись. — А десятника Алтыша знал ли ты у Ибраима?

— Немолодой уже? Вечно ворчащий по поводу старых буртасских традиций? — задумался Юсуф и неожиданно закончил. — Нет, не знал.

— Э... не проходил ли тут верблюд? А! Старый, хромой и косил на левый глаз? И навьюченный бурдюками с холодным, молодым вином? Ах, прелесть, что за вино! — подхватил от неожиданности Иван. — Нет, не проходил...

— Я слышал о нем, но не был знаком, — криво улыбнулся шутке полусотника Юсуф.

— Тогда привози в начале лета к нам на Ветлугу того человека, который знает его и доверяет ему. Но уж потом будь добр рассказать своим правителям, каков на самом деле был ваш Ибраим и как он грабил купцов на Волге.

— Что? Татьбу он вел на хорысданском пути? — задумался Юсуф. — Если это так, то случай сей достоин того, чтобы его разбирали на диване... Я заберу у тебя того десятника. Тебе за это выправят прощение, не беспокойся.

— А теперь ты меня послушай, купец, — тихий, шипящий голос полусотника ощутимо понизил температуру общения. — Если он сам захочет, то поедет, куда его глаза глядят. А если не захочет, то никому его отдавать я не собираюсь.

— С чего бы этот полоняник тебе так дорог стал? Или жизнь его не стоит всех ваших?

— Стоит, Юсуф, еще как стоит. Но мы дали ему свое слово. Если он честно отработает на нас год, то затем будет свободен. А словами мы не бросаемся. Если Алтыш захочет после срока своего к вам уйти, то скатертью дорога, а если нет... А к вам он не захочет, ведь казнь его лютая ждет за грехи Ибраима, так?

— Кто знает, — пожал плечами купец. — Законы ислама справедливы, так что если нет на нем вины...

— Ты сам знаешь, что после того, как из него вытрясут правду, от него уже ничего не останется, кроме поломанных костей и порванного мяса, так что... Пусть те, кто отвечает у вас за то, чтобы купцы плавали по торговым путям без опаски, пришлют с тобой своего человека. Я обеспечу ему с десятником разговор с глазу на глаз и вмешиваться не буду. Даже, может быть, разрешу Алтышу покинуть меня пораньше, если будет на то его желание. Все-таки он мой личный пленник.

— Лучше я передам твои слова сардару курсыбая Субашу, — помедлив, ответил Юсуф. — Кто знает, что за силы тут замешаны? А его я как раз знаю, честный воин... Буду у тебя в начале лета. Мнится мне, что к тому времени у десятника буртасского малый его срок в полоне закончится, так? У нас самих пленники лишь после шести лет свободу получают... Ну, так что с вирой нашей будем делать?

— Ну, раз мену мы с тобой провели... Расскажи еще, что ты слышал про отравление половецкого хана Аепы. Если по нраву рассказ нам твой придется, то и спрашивать с вас более ничего не будем.

— Аепой вы его называете. А мы звали ханом кипчаков Айюбаем и народ свой он водил около реки Шир... Не знаешь? Дон, по-вашему. Ты лучше привыкай к нашим именам, ульчиец, все-таки на вашем языке иному и названия нет. Так вот, стал хан этот некоторое время назад прорываться к Сувар-илю, а потом и вовсе перекрыл Бухарскую дорогу через Саксин. Торговля встала. А потом... Если коротко сказывать, то из Руси на булгарскую службу перешел сын нашего бывшего царя Ахада бек Колын Селим. Он еще Балын защищал, когда его сожгли...

— Суздаль защищал? От кого? — недоуменно переспросил ветлужский воевода.

— Да, Суздаль, по-вашему. От Йолыга караджарского... — Купец поправился, видя недоумение собеседников. — Олега, князя черниговского, два десятка лет тому назад. Вон он как раз и заманил Аепу в западню под Буляром, а там уже его уничтожили.

— И все? Не густо, только запутал нас всех. Булгарец от русского князя наш город защищал, надо же такое выдумать, — покачал головой Трофим. — Иван, может оставить нам себе доспехи бронные? Разбрасываешься ты таким богатством...

— Хорошо, слушайте, — сдался Юсуф. — Про Балын сами поспрашивайте, речь не о нем, а о Айюбае. О том вся Булгария говорит ныне, не смолкая. И опять дело касается той же джирской дани, кхм... Колын организовал свадьбу внука нашего нынешнего царя Адама на дочери предводителя кипчакского племени, подчиняющегося Айюбаю. Сумели договориться, что праздник состоится в Биляре, куда пригласили и самого великого хана. Тот на свадьбу взял с собой всего тьму отборных воинов и всех своих сыновей, хотя у него в степи оружных людей ходило в десять раз больше. В сам Булгар хан с собой привел две тысячи, а остальных разместил в окрестностях. Но когда Айюбай подходил к городу и проходил уры... засеки по-вашему, на их защиту вставали вои из племен, особо злых за татьбу кипчаков. Хан попался в ловушку. На свадьбе же всех степняков усердно угощали медовухой. Когда гости захмелели, Айюбаю свои же поднесли кубок с отравой, не подозревая об этом. Хан спокойно выпил за счастье молодых и рухнул кулем на пол.А когда он упал, наши воины набросились на кипчаков с обнаженными мечами и перебили многих. Из всех их воев вырвалась в степь только одна тысяча, и только один сын хана остался жив. Теперь дороги на Саксин, Хорезм, Киев и Дима-Тархан стали свободными.

— Хм... А что же так невесело ты об этом рассказываешь? Подумаешь, гостей перебили, хана отравили... Интересно, кто же дело теперь с вами будет иметь? Без опаски, что вы его потравите? Как, воевода, ты считаешь, — кивнул своему соратнику Иван. — Стоит ныне доверять слову булгарскому?

— Это были враги! — неожиданно вскипел Юсуф. — Они уничтожали наши села и мирных игенчеев. Мы могли так поступить с ними!

— Ага, — кивнул головой в знак согласия полусотник. — Они же варвары, зачем с ними поступать как с цивилизованными народами. Эх, как я выразился! — удовлетворенно хмыкнул Иван, глядя на озадаченного купца, не ожидавшего, что с ним согласятся, хотя и совсем непонятными словами. — Главное в этом деле определить, кто будет варваром...

— Да мы...

— Не надо слов, Юсуф, — поднял вверх кисти рук Иван. — Я не осуждаю и не одобряю ваши поступки. Просто констатирую факты... И не обращайте внимание на незнакомые слова, это я иногда начинаю говорить на родном языке. Скажите лучше, при чем тут джирская дань? Я слышал про нее, но думал, что Ростовское княжество платит ее вам, чтобы вы не нападали на окрестные земли.

— Так ты до сих пор не понял? — удивленно протянул Юсуф. — Именно чтобы не платить нам джирскую дань балынцы и натравили на нас кипчаков. Я тебе могу всю ночь рассказывать, как наши народы жили вместе, как рассорились и как поделили окрестные земли... Но пойми одно — эти места были раньше нашими и за их уступку вы нам дань ту и платите. А если не платите, то либо вы, либо мы умываемся кровью, потому что терпеть нарушение ряда никто не будет.

— То есть тут жили не вы, а ваши данники и за уступку самих земель вы хотите получать прежнюю дань. Так?

— Ты все правильно понял.

— А почему все-таки эти земли перешли к киевским князьям?

— За помощь в разгроме хазар, ульчиец, — чуть помедлил с ответом Юсуф.

— Я не ульчиец, купец, — потерянно кивнул Иван, пытаясь переварить услышанное и бросая взгляды на Трофима. Судя по всему, тот пребывал в таком же недоумении. Наконец, полусотник с собой совладал и повторил. — Я не ульчиец, я ветлужец. И к вашим разборкам мои сородичи не имеют никакого отношения. Ты хорошо заплатил свою виру, Юсуф, мне больше от тебя ничего не надо. Жду тебя в гости, а заодно и за товаром. Как будем отплывать — подойти к Лаймыру, он тебе подробно расскажет что почем. А загрузим столько, сколько тебе надобно будет, много утвари этой у нас... Воевода, ты вроде говорил, что на ночевку нам лучше подальше встать, чтобы не было недоразумений меж нами больше? Нашу новую лодью уже, наверное, кое-как залатали, так?

— Так, — подвел итоги беседы Трофим, поднимаясь от почти погасшего костра, чуть ранее согревавшего всех собравшихся на оконечности острова от осеннего стылого ветра. — Бери двух воев, Юсуф, пойдем выгружать твое оружие, а заодно и насчет товара с Лаймыром поговорим... Эх, надо же! Булгарец город наш защищал против князя Олега Святославича!

— Ну, не совсем защищал... и не только от него. С Йолыгом был сын нашего царя Адама Шамгун со своей ратью, а еще кипчаки хана Боняка. Они взяли Кисан, ну... Рязань, по-вашему, подошли к Балы... Суздалю, где эмир Колын сдался сыну царя. Потом Йолыг с Шамгуном стали делить город, но никто не хотел его уступать друг другу, поэтому город сожгли. А уж дальше двинулись к Джиру, то есть Ростову. Там опять разругались, потому что Шамгун обещал жителям не разорять город, если они сдадутся без боя, но князь Йо... Олег стал его грабить! Если рассказывать коротко, то эмир Шамгун договорился со Святополком Изяславичем насчет джирской дани, и Йолыга все-таки прогнали. Я же рассказывал, что история народов наших переплетена чудным образом...

— Я, конечно, половину не понял из того, что ты нам сказал, однако... Плевали мы три раза на такую историю, если все так, как ты говорил! — не выдержал ветлужский полусотник, тоже поднявшийся от костра. — То жили соседями, то стали расходиться по разным углам! Князья договориться не могут, а народ страдать должен?! А насчет Олега... Надо же такое учудить: чужие рати привести на наши земли и самому разорять свои же города! Меж собой люди одной крови бьются, сами себя уничтожая, и только для того, чтобы кто-то забрался повыше и пожрал послаще! Переписывать эту историю надо к едреной матери! Вот только как? Каленым железом в свою сторону переиначивать? Нет уж, упаси боже от того, чтобы стило в наших руках на оружие заменить! Везде люди живые — ненароком так рубануть можно, что история потом как Венера Милосская навечно с культями останется...

Глава 6

— Ну что, Иван, лепо раскинулось сие творение рук человеческих, осененное божьей благодатью? — Трофим, распрямив плечи, с умиротворением оглядывал собор Успения, возвышающийся в центре суздальского детинца. — Это хоть и не Киев, где самое малое полтыщи одних церквей и из плинфы многие построены, однако в окрестных землях каменного здания ты более не увидишь. Так что любуйся... Или такая краса в отечестве твоем на каждом шагу стояла?

— Стояла до поры... Да ты глазками на меня так хитро не стреляй, — прищурился Иван, оглядывая построенный по велению Владимира Мономаха большой шестистолпный храм, сложенный из тонкой плинфы. — Узнаешь все в свое время. А не узнаешь, так и не потеряешь ничего, уж поверь мне на слово. Во многих знаниях много печали... Кстати, во все времена было важно что за человек перед тобой, а не откуда он.

— Не скажи, Иван. Как ты говорил давеча? Житие наше определяет, насколько душа в нас светлая, так?

— Бытие определяет... Ну, в общем отчасти верно, но только отчасти.

— Раздумывал я над твоими словами и вот что скажу... Истина это! И даже не сомневайся! Возьми того же степняка: ему воля нужна, простор, потому что для его скота необходимы пастбища несметные. А вот руки на этом просторе ему прикладывать не к чему, сидит целый день в седле и стреляет из своего лука во все, что не по нраву ему. Даже дела домашние везет на себе его баба! И что получается? Получается, что кочевник к труду не приучен, а сладкой жизни хочется! А как этого добиться? Самый легкий путь — поживиться у соседа, который своим трудом живет! Первый раз скот увел, второй раз его самого зарезал, а полоненную семью в невольники продал... Куда дальше свернуть с натоптанной дорожки? Какая уж тут душа? А иудеи? Они же по всему свету разбросаны, да и живут большей частью торговлей. Правда, друг за дружку держатся, но зато других не признают вовсе, лишь собой кичатся. Потому совсем не брезгуют нашими христианскими людишками торговать... А от такой торговли какого цвета душа у них будет, я уж не говорю о ее спасении для нехристей? А те же булгарцы веры Бохмича? Для них мы все неверные, оттого им совсем незазорно полон с наших земель в полуденные страны продать через тех же иудеев. За грех им это не считается, как и то, что в веру свою они иные племена силой примучивают. И лишь наше исповедание спасение дает и к свету ведет души христианские... Как считаешь, не стоит ли и нам церковь каменную построить, а потом отяков наших крестить?

— Все у тебя какие-то плохие выходят... кроме нас, православных, — задумался над ответом Иван. — Единоверцев наших и правда церковь запрещает с Руси продавать, об этом я слышал. А остальных, выходит, можно? Разве мусульмане не так же со своими поступают? И чего ты иудеев всех одной черной краской мажешь? Или ты Христа к ним не причисляешь?

— Чего? — недоуменно наморщил лоб Трофим, пытаясь осмыслить вышесказанное.

— Того! Или у Иисуса из Назарета матери не было? Ладно, не горячись, я тоже православный, как и ты! — Иван примирительно положил руку на плечо Трофима, заметив, что в его глазах начинает разгораться огонек бешенства. — Ты просто пойми, что если мы будем искать соринки в чужих глазах... ну ладно, пусть бревна... то никогда отяков, черемисов и других людей в одно целое не соберем! Важно принять народ таким, какой он есть и в меру своих сил подтолкнуть в нужном направлении! Если это, конечно, вообще возможно... Кроме того, надо учитывать, что в этой гонке не мы одни участвуем, другие тоже будут влиять на эти племена своим примером или даже силой! Кстати, насчет примучивания у булгарцев... Тоже не вижу разницы с нашей верой. Меряне от чего бегут? От крещения насильного. А ты хочешь отяков через это провести!

— Упаси Боже! — Воевода все-таки отвлекся от богохульных, по его мнению, слов Ивана и вернулся на грешную землю. — На красоту такую посмотрят и сами к нашей светлой вере потянутся. А то, что иные бегут... Так то заблудшие души. Да и не все они от крещения скрываются. Тех мерян, что мы на землю осадить хотели, просто похолопили без справедливости!

— Вот и не принуждай никого, чтобы тоже не побежали от нас людишки! А церковь? Конечно, надо возводить, причем самую лучшую в округе! Но только когда рук на это хватать будет, да и священника еще найти надо. Кстати, один вопрос в связи с этим. Подчиняться он кому будет, ростовскому архиерею, как самому близкому в округе, так?

— Думаю, что суздальскому епископу Ефрему, постриженику Печерскому.

— Вот! А через него и князь Юрий Владимирович наших прихожан под себя подгребет, — перешел на еле слышный шепот Иван. — В этом деле только палец протяни, они всю руку себе в пасть засунут. Как бы без епископа в этом деле обойтись, а?

— Эх, связался я с тобой, малахольным! Князей тебе мало, теперь церковь нашу хулить начнешь. При чем тут архиерей? Он в дела мирские не лезет! А без него ни чин на основание храма, ни чины на поставление креста и благословление колокола не совершишь. Я уже не упоминаю про освящение церкви, для того чтобы литургию проводить. К чему тогда храм краше всех ставить, если такой возможности не будет? Да и антиминс освятить не мешало бы. А мощи святых наших где ты для престола возьмешь? Эх, да что с тебя взять, такого... — махнул рукой на своего полусотника воевода и продолжил. — Никак нам не обойтись без архиерея. А все свои страхи надуманные при себе оставь! Они не стоят того, чтобы храма лишаться. Каждый второй язычник, узрев такое великолепие, в лоно нашей церкви придет и поймет, что у нас вера особая, светлая. И к нам самим не с корыстью относиться будет, а с любовью! Ведь Христос заповедовал возлюбить ближнего своего...

— Думаешь, все так легко? Пришел в церковь, благодать на тебя снизошла, и сразу полюбил всех людей скопом? Все по изначальному естеству человеческому любят только себя и плюют на соседа... если он позволяет это делать. А возлюбить плюющего как-то не получается обычно. Да даже меж собой особой приязни у православных нет... Что от заповедей Господних изменилось, к примеру, в Суздале, а? Как сочетается великолепие этого кирпичного храма и его расписные фрески с полуземлянками на посаде всего-то в нескольких сотнях шагах отсюда? Что ж владыки местные свой люд не возлюбят по законам божьим? Не лучше ли было вместо собора людям дома возвести? Хотя бы после того, как булгарцы окрестности города пожгли десять лет назад?

— Ты перед воротами храма хоть не богохульствуй! — заскрипел сквозь зубы воевода, оглядываясь, не услышал ли кто их беседу.

— Во-первых, ты сам затеял этот разговор, а во-вторых, неужели ты еще не знаешь мое мнение по этому поводу? Законы божьи по-своему справедливы... наверное они даже более справедливы, чем прежние. Но претворяют их в нашей обыденной жизни люди, которые иной раз рвутся к своему могуществу, извращая все на своем пути, включая эти самые заповеди. Поэтому среди власть предержащих и слуг церковных встречаются такие типы, которые... не без греха. И в итоге между словами и делом возникает трещина, которая со временем может превратиться в пропасть! А начинается все обычно с таких вот мелочей, как забота о ближних. Вот тебе такой пример: был у нас правитель, Борис Годунов. Не самый плохой, хотя и не любили его подданные. Кто-то из-за того, что он был не царского... хм, не из рода великих князей. А иные из-за лютого голода, который при нем продолжался в течение трех лет. И такое ему в вину ставили...

— Вот уж напасть так напасть... — в глазах Трофима сначала промелькнуло недоверие, но почти сразу же оно сменилось суеверным страхом, от которого он тут же попытался избавиться, осенив себя крестом. — Спаси и сохрани!

— Цены на хлеб возросли в сто раз, хотя его и запрещали продавать выше определенной цены! Тогда этот князь стал раздавать деньги и открыл свои амбары, призывал других делать то же самое, но и это не помогло! И знаешь из-за чего?

— А что тут думать, даже у великого князя закрома не бездонные!

— Тем не менее, у многих бояр и в монастырях лежали запасы зерна. Не знаю, правда ли, но говорили, что их хватило бы всему населению на целых четыре года. Но что те, что другие прятали запасы, надеясь на дальнейшее повышение цен. Представляешь?! В монастырях! Прятали! Зерно! Чтобы продать его потом умирающим людям подороже! Люди ели сено и траву, доходило до людоедства! Не знаю, сколько всего умерло, но страна опустела!

— Я знаю, что такое голод, — содрогнулся Трофим, зябко поведя плечами.

— В моей стране были злодеяния гораздо хуже, уж поверь! Меня поразило именно отношение православной церкви! Во что она в тот момент выродилась?

— Не верю я, чтобы все так поступали, Иван! Не верю, и все тут!

— А я и не говорю про всех, но такое поведение не было чем-то из ряда вон выходящим! Это уже не служение Богу и людям, а... Не знаю, что это, но что-то очень страшное! Поэтому я и сказал, что надо сначала о народе позаботиться, а потом уже храм из плинфы строить! Да и с тем, что в головах у священников происходит, надо что-то делать... Так что давай сначала построим деревянную церковь! Ее ведь можно такой резьбой изукрасить, что не хуже этого собора будет.

— О людях, говоришь, сперва позаботимся?

— И самих их надо приучить, чтобы о ближнем думали в первую очередь. Природу человеческую ведь трудно переделать, люди всегда будут стараться нажиться на чужой беде. И принуждением тут ничего не сделаешь, только силой мысли и своим примером. Нужно "всего лишь" — Иван выделил голосом последние слова, — подсказать им, что сосед вовсе не чужак! А вовремя поданная хорошая идея — это великое дело. Взять те же народы, которые подняли на свое знамя учение Христа или того же Магомета. Именно они ныне правят миром! А ведь идею справедливости, ту же свободу от холопства и равенство среди людей тоже можно поднять перед собой и объявить путеводной звездой, за которой нужно всеми силами стремиться. Только вот с реализацией... Я про то, что так уже было у меня на родине, но достигали мы этих благих целей, проливая реки крови. А потом еще власть предержащие извратили сами идеи. Трудно было им пример подавать и довольствоваться малым, как их предшественники делали. И поэтому не получилось у нас ни-че-го!

— Зато у тебя да дружков твоих мыслей дельных много осталось, не все втуне пропало...

— Вот разве что... И тем не менее ты голову не вешай, не все так плохо, как кажется, Трофим.

— Не плохо, говоришь? Да ты приглядись к своим замыслам! Довольствоваться малым? Кто же согласится на такое?! Мы же не чернецы, чтобы на хлебе и воде сидеть!

— А чем пример Святослава плох? Кто спал в походах под открытым небом, возложив голову на седло, и ел ту же пищу, что и его воины?

— Да, это ты меня уел, Иван. Он даже в одеяниях своих ничем от них не отличался, разве что серьгой золотой...

— То-то же... Так что подумай насчет того, чтобы от местной епархии подальше держаться. Не на пользу нам ее близость выйдет... Ладно, давай церковь еще раз обойдем вокруг, надо запечатлеть ее в памяти на случай постройки своей. Да и когда я еще такую древность своими глазами увижу? Совсем новый храм, говоришь? Ну, ладно... свежий даже лучше, краска со стен еще не облупилась.

Строгий кирпичный собор с его обнаженными, расчлененными плоскими лопатками фасадами, заканчивающимися на востоке тремя алтарными апсидами с полукруглой крышей, выражал одним своим видом спокойную монументальность древности. А широкие полосы красного кирпича и белого раствора, состоящего из извести с примесью кирпичной крошки придавали собору нарядность и даже некую торжественность. Через открывающуюся временами дверь храма в западной четверти, около которой стояли ветлужцы, проглядывал притвор со стоящей внутри купелью и яркие краски фресок на побеленных стенах. Огромный по сравнению с окружающими его срубами собор, весь сияющий изнутри монументальной росписью, производил довольно сильное впечатление как на обитателей затейливых теремов, поставленных на территории детинца, так и на обитателей тесных закопченных полуземлянок на посаде. Это было видно по умиротворенным лицам выходящих из церкви прихожан, на которых явно подействовало благолепие величественного храма.

И все-таки полусотнику импонировало не внутреннее убранство собора, в который они заглянули в ожидании посещения тысяцкого. Он не смог долго любоваться его возвышенной красотой, вдыхая спертый воздух, насыщенный гарью от чадящих свечей и почти сразу выскочил наружу. Взор ему ласкала законченная строгость внешних храмовых форм, больше присущая северу, чем Киеву, мастеровые которого были заняты в свое время на строительстве церкви. Слух его радостно внимал глухому перезвону несовершенных колоколов, доносящихся с самой маковки. От храма веяло чем-то родным и давно забытым.

Однако далеко не все в Суздали разделяли радость и душевный подъем, глядя на крест, венчающий купол церкви. Это было подмечено Иваном еще на посадском торгу, где ветлужский полусотник по совету своего воеводы днем раньше решил проявить религиозное рвение, перекрестившись на виднеющийся оттуда собор, со стороны которого доносился колокольный звон. Торгующий рядом мерянин исподлобья зыркнул на сложенную в двуперстие руку и тут же отвернулся в сторону, всем своим видом показывая, что он не имеет и не хочет иметь к этому никакого отношения. А на дальнейшие попытки выяснить нравится ли ему храм — только молча кивнул и на всякий случай вытащил деревянный крестик из-под нательной рубахи, после чего так же молча продолжил заниматься своими делами, но уже чуть в стороне. И такое немного выбивающееся из колеи поведение никакого удивления у окружающих людей не вызвало.

Что уж говорить о суздальцах и о населяющих окрестности племенах, если даже столица ростовского княжества была поголовно окрещена Исаией менее трех десятков лет тому назад, а предыдущие епископы были либо изгнаны из города, либо погибли от рук язычников... И все-таки, несмотря на все сопротивление, православная церковь распростерла свое влияние на эти земли. А новый собор ей в этом деле всячески помогал, своей красотой роняя семена новой веры в языческие души мерян, и внушая простым людям мысль о могуществе нового бога, величии тех, кто создал подобный храм невиданной прежде красоты. Хорошо это было или плохо? Иван, никогда особо не верующий в Бога, долго не мог разобраться в своих чувствах, однако спустя некоторое время решил для себя придерживаться в вопросах религии определенного нейтралитета. Душа человека должна где-то находить свое отдохновение, главное чтобы ее в это место не загоняли силком. А остальные внушаемые чувства... в конце концов у каждого человека есть свои мозги, пусть сам разбирается в том, что ему на самом деле необходимо в этой жизни. Надо только ему дать возможность выбора. Или хотя бы свободу от неизбежности принятия оного под угрозой занесенного над ним меча.

— Здравы будьте, гости дорогие! — вывел из задумчивости умиротворенно застывших около храма ветлужцев молодой задорный голос. — Не вас ли тысяцкий наш согласился принять по малой вашей просьбице? Гостятой меня кличут, в детинце я службу несу...

— И ты здрав будь. Из отроков ли? — бесцеремонно оборвал его воевода.

— Не, — самодовольно мотнул головой курносый белобрысый юноша. — Из детских я. Георгий Симонович ждет вас. Повезло вам с тем, что он в Суздале ныне...

— Из детских... А может простой мечник, а?

— Ну... Все мы гридни на службе у князя, — обиженно засопел тот.

— И то верно, — поддержал на этот раз юношу воевода. — А почему именно тебя тысяцкий к нам послал? Своих людишек у него нет? Или ты просто под ногами у него путался, а?

— Да нет, меня со двора вои его кликнули, просили за вами сходить, — недоуменно пожал плечами Гостята. — Нешто мне трудно смотаться за пару сотен шагов? Не на службе я днесь...

— Ну, коли так... иди перед нами, показывай дорогу ко двору тысяцкого, — услал вперед молодого воина воевода и наклонился поближе к своему полусотнику, неспешным шагом тронувшись вместе с ним за мечником. — Слышь, Иван, готовься к потехе небольшой. Василия Григорьевича ныне нет в детинце, и нам он дорогу к Георгию Симоновичу своими плечами не прошибет, хоть и договорился обо всем...

— А что? — недоуменно пожал плечами Иван. — Без поместного сотника к тысяцкому не пробиться, что ли?

— Иной раз и не пробиться, — согласно кивнул Трофим. — Он ведь до этого года полновластным хозяином земли ростовской и суздальской был. А вокруг таких людей большая свара иной раз кипит. Так что держи в голове, что почти к князю идешь, да не к черемисскому, а к...

— Да понял, понял...

— Ни хрена ты не понял! — вскипел воевода, применив к полусотнику не раз слышанное от него же выражение. — Слухи, как ты обротал воев суздальских на Ветлуге, прибежали сюда еще седмицу назад. Меня-то со слов моих соратников знают тут, а ты... Раз отрока послали со стороны, то ответа за нас нет, пока мы в терем ногой не ступим. Или мыслишь, что пропустят тебя без проверки? И что тысяцкому до этого дело есть? Тут же дворня с тоски сходит, пытаясь светлые очи князя и старших дружинных намозолить, ты им как...

— Как красная тряпка для быка?

— Не знаю, не размахивал я тряпицей перед ним никогда... Эх, сбил ты меня с толку. Короче, заклинаю тебя именем Господа нашего, не ярись на них и не убей никого, ладно? А то не выпустят нас из города домой...

— Ага! Теперь понял... — дурашливо улыбнулся Иван, огибая вслед за воеводой стоящую около высокого частокола группу облаченных в бронь ратников. — А то я уж подумал, что ты обо мне беспокоишься. Ладно, буду ниже воды, тише травы... — и пояснил, глядя на недоумевающее лицо Трофима, не сразу понявшего, что же сказал его собеседник. — Нырну, говорю, под воду, зароюсь в тину как жаба болотная, и буду булькать со дна, чтобы совсем меня заметно не было.

— А вот этого не надо, а то как к жабе и относиться будут... Не отставай, — успел пробурчать воевода своему полусотнику, протискиваясь вслед за провожатым в низенькую массивную калитку. Иван в это время пытался разминуться с щербатым воином, перегородившим дорогу наклоненным копьем и показывающим что-то на его наконечнике своим собеседникам, лениво привалившимся к тыну. Однако когда отставший ветлужец все-таки обошел препятствие и нагнулся, чтобы протиснуться вовнутрь, калитка перед ним с треском захлопнулась, попав не ожидающему такой подлости полусотнику точно в лоб.

— Ох, вой, бдети на ходу надобно, а не гавранов по сторонам выглядывать, — донеслось со стороны стоящих неподалеку суздальских дружинников, развернувшихся в сторону ветлужца и со смешинками в глазах наблюдающих за тем, как тот вытирает с рассеченного лба выступившую кровь. Щербатый ратник, уже успевший прислонить копье и теперь вертящий в руках небольшую кованную гирьку на цепочке, пояснил высказанное пожелание. — Калитка чуток перекосилась намедни, так и норовит зазевавшихся путников по вые или в лоб приласкать. Бронь бы вздел, вой, глядишь, и защитил бы тебя шелом твой от сего грозного ворога.

— Да вот вежество хотел проявить к тысяцкому вашему, — через силу усмехнулся Иван в сторону суздальцев, попутно косясь одним глазом на забор. — Думал, что в детинце вашем не посмеет тронуть меня ни одна зараза, потому к боярину и в одной рубахе опоясанной не зазорно придти, а тут... тут даже калитка в драку лезет. Эхма! Да у вас она не с той стороны висит, братцы. Первый раз вижу, чтобы дверь, которую защищать надобно, внутрь открывалась, — негромко добавив пару выражений о мастере, который навесил деревянные петли с другой стороны, полусотник шагнул в сторону всё еще закрытой двери и вежливо постучал, пристально вслушиваясь в раздающиеся за ней шорохи.

— Да кого нам тут бояться, ветлужец? — ухмыльнулся щербатый, показывая, что прекрасно знает, кто перед ним стоит. — Последний раз булгарцев со свистом выпроводили из земель наших...

— Кого бояться, говоришь? — переспросил тот, чуть отступив назад. — Да обидевшихся на вашу дверь гостей, — с этими словами полусотник фигуристо присвистнул и с размаха саданул ногой в дверь, которая в ответ на удар почему-то не распахнулась настежь, а почти тут же вернулась на место, сопровождая свое возвратное движение грохотом железа, обрушившегося на деревянные доски, которыми был выстлан двор тысяцкого. — И вам не хворать, братцы! — в очередной раз нагнулся Иван и уже без помех проскользнул внутрь.


* * *


— При князе нашем крепостица лишь крепнет, а уж о воях своих он заботится неустанно! — оптимистично подвел итог импровизированной экскурсии Гостята, провожая ветлужцев за Ильинские ворота, ведущие в посад, и тут же нескладно поинтересовался результатом их разговора с тысяцким. — Видать Георгий Симонович благоволит к вам, раз разрешил детинец осмотреть. Помощи просили или собрались под руку князя нашего пойти? — долгий, угрюмый взгляд Трофима заставил мечника поперхнуться и торопливо распрощаться, однако слова суздальца явно показывали, что было на уме у местных дружинников по поводу встречи ветлужских гостей с местным воеводой. Потому и приняли их достаточно ласково, не задирая сверх меры. Кто знает, может через пару месяцев в одном строю придется стоять, прикрывая щитами друг друга? Да и без того ясно, что суздальские укрепления им не просто так показывали, любые слова и предложения прочнее осядут в голове, если подкрепить их зримой мощью крепостных стен и кольцом земляных валов детинца протяженностью почти полтора километра и высотой несколько метров.

Кивнув на прощанье провожатому, воевода с полусотником еще раз окинули взглядом покинутое ими сооружение, которое скрывало не только двор князя и его дружину, но также собор Успения вместе с местом обитания архиерея. Рядом с бревенчатыми стенами и башнями крепости, расположившейся на гребне вала, начинался сухой глубокий ров шириной в пару десятков метров и глубиной в три человеческих роста. Учитывая высоту самих стен, детинец в глазах большинства людей представал в виде несокрушимой твердыни, готовой встать на пути любого противника, который вздумал бы покуситься на суздальские земли.

Видимо этой мыслью и руководствовался тысяцкий, предложивший гостям оглядеться в суздальской цитадели в сопровождении одного из детских. Да и само пожелание перейти под крыло ростовского князя было высказано почти напрямую. Проводником ветлужцев опять оказался Гостята, крутившийся неподалеку. Приосанившийся от оказанной ему чести, он добрых полчаса водил экскурсантов по крепости, объясняя тем, где находится двор архиерея и где живет тот или иной из дружинного начальства. Потом повел их на стены, проигнорировав легкий намек на возможность осмотра помещений внутри башен и под деревянными настилами вдоль крепостных стен. Повторную просьбу, высказанную напрямую, он тоже отверг, сославшись на невозможность их осмотреть без ключника. Ветлужцам на это осталось только разочарованно пожать плечами. Вообще-то припасы и оружие, обычно хранящиеся в этих местах, их интересовали довольно мало, но вот посмотреть, как были сложены строителями деревянные стены укреплений... Осталось лишь строить догадки, учитывая немалый опыт служившего в Переяславле воеводы.

Зато на стене в юго-западном углу детинца, рядом с Димитриевскими воротами, выходящими на реку, Гостята не смолкал ни на минуту, показывая с высоты стен окрестности города и раскинувшийся за речкой неяркий пейзаж начала бабьего лета. Слегка подернутое желтизной зеленое пространство лесов изредка блестело в глаза синевой тонких водных артерий близлежащих земель. В пронзительно-голубом осеннем небе, расчерченным штрихами улетающих птичьих стай, проплывали небольшие облака. Их тени медленно бежали внизу по перелескам, оврагам, черным и желтым клочкам убранных полей и редким людским поселениям, крохотными кляксами расположившихся между равнин суздальского ополья.

Прямо напротив упомянутых ворот, за рекой Каменкой, в излучине которой и стояла Суздаль, обреталась колония Киево-Печерского монастыря, возвышаясь на высоком берегу своими постройками и небольшой шатровой деревянной церковью. Однако попасть посуху в монастырь, носящий имя святого Димитрия, можно было лишь через Никольские юго-восточные ворота, которые выводили путника к мосту через Каменку. Последняя проездная башня, через которую шли Ильинские ворота, прорезала восточный вал и выходила на посад, по-другому прозываемым окольным городом. Две дороги внутри посада сразу заворачивали на север и юг, а ведущий на восток тракт еще некоторое время ветвился между разбросанными небольшими поселениями внутри окольного города и уходил в направлении села Кидекши, стоящего в месте слияния Каменки и Нерли. Эти заселенные места начинались почти у самых Ильинских ворот и почти заполняли все пространство до реки Гремячка, которая огораживала их с востока, создавая видимость какой-то защиты.

Все эти подробности были тщательно запечатлены ветлужцами, несмотря на попытки провожатого обратить внимание лишь на красоты природы и монументальность деревянных сооружений.

— С севера посад надо бы рвом защитить, да и вал необходимо вести вдоль всего окольного городка, а потом стены ставить на нем, — резюмировал свое мнение Трофим. — Посад растет и ему защита требуется. Детинец скоро не вместит всех желающих укрыться, если ворог нежданно подойдет... А ты что скажешь, Иван?

— Что скажу? Ерунда, а не стены тут, — скептически хмыкнул полусотник. — По валу мы с ребятками моими на "кошках" залезем, которые нам Любим обещал отковать на пробу для лазанья по деревьям, а дальше крюк на стену и мы уже в детинце.

— А ров как под обстрелом преодолеешь? И с дозором на стене как совладаешь?

— Так я и не говорю, что легко это будет, — задумался на мгновение Иван. — Однако все преодолимо и на эти стены вполне можно забраться. Не так я себе представлял укрепления большого города. Все это, конечно, ночью, днем я не самоубийца сюда лезть.

— Так что ты хочешь? При походе Олега Святославовича... помнишь, булгарец рассказывал о нем? Так вот, город тогда сожгли дотла, а десяток лет назад еще и полки булгарские у стен его порезвились. Никаких сил не хватит, чтобы все за сей срок восстановить. Погоди чуть, пока князь в силу войдет, он и посад огородит и детинец обновит.

— Лучше бы он у того поселения, где Каменка в Нерль впадает, крепостицу поставил, — пробурчал Иван. — От булгарцев прикрылся бы, а тут... натаскаю я за зиму свой десяток, чтобы он с наскока такой детинец брал!

— Разве что в мирное время. Случись какой переполох, ты и на полет стрелы к нему не подойдешь. Ха... Зато теперь я понимаю как ты на Кострому реку воев себе отбирал! — покачал головой Трофим. — Тех, кто скрытен более всех, так?

— Не совсем. Брал в первую очередь тех, кто по-нашему немного понимать выучился. Я ведь к этому десятку еще черемисов набрал у Лаймыра. Выпросил самых молодых да способных, благо, что разрешение кугуза у нас есть...

— Как бы учение это против нас не обернулось, — тревожно покачал головой воевода.

— Это как взрастим... Кстати, я именно поэтому к каждому черемису приставил наставником отяка и запретил им друг от дружки даже на шаг отходить.

— Смотри, сцепятся твои вои и полетят у них клочки от такой близости! — добавил Трофим. — Как решать сей вопрос будешь?

— А уже решил, — усмехнулся Иван. — Наши отяки меня и так слушаются почему-то. А с черемисами... выстроил всех, показал каждому пальцем на его сородича и сказал, что за любой грешок буду спрашивать именно с соседа. Видел бы ты глаза одного молодца, когда я за драку, учиненную им, наказывал совсем другого. Он потом к Лаймыру целый день приставал, чтобы на себя этот урок перенести.

— А если они все разом замятню устроят? Наказание-то всем вместе принимать!

— Для того и распределил их по парам с нашими... А сильно драчливых обещал прогнать, доспехи отобрав. Представляешь, что такое отобрать оружие и бронь у молодого отрока? Представляешь, по глазам вижу... А уж в случае чего серьезного Лаймыр пригрозил из рода погнать. Так что пока держатся, хотя старая вражда и дает о себе знать. Хорошо еще, что набрали черемисов из нижних поселений, где торговлей промышляют, так что большинство хоть чуть-чуть, да по-нашему разумеет. Точнее, я их понимаю, а вот когда они начинают с удмуртами общаться, хоть плачь...

— Это ты отяков так называешь?

— Это они сами так себя называют, — возразил Иван. — А мне что? Хоть горшками пусть зовутся, лишь бы дело делали. Ничего, за зиму все притрутся друг к другу, а к весне у тебя будет два полноценных десятка вместо одного...

— Твоими бы устами... Кстати, что ты по поводу беловежцев мыслишь? Тех, про которых нам тысяцкий толковал днесь? Может к ним наведаться, да на земли наши переманить?

— Попробуй. Если там знакомцы твои остались, то почему бы и нет? Одно скажу, играл тысяцкий с нами, как кошка с мышками. А уж что он думал, когда про беловежцев говорил... Далеко нам до того, чтобы с ним в таких словесных баталиях тягаться. Смотри сам, если сгинешь ты на землях воронежских, то ему это за благо выйдет, а если уведешь тех людишек с собой, то с князем киевским поссоришься... Ну, как поссоришься? Возьмет он тебя на заметку, да мимоходом раздавит как букашку, чтобы ты ему под ногами не мешался. А с мерянами как вышло? Меньше чем за три гривны никак не отдает, да еще и зыркнул поначалу так, будто это мы сами тех людишек у него увели. Хорошо, что ты в итоге отказался от них совсем!

— С чего это ты помыслил так? — насмешливо ухмыльнулся воевода. — Погодь день-два, пришлет он ключника своего и договоримся мы с ним о цене... Так быстро такие дела не делаются.

— Ну-ну, тебе виднее... А насчет беловежцев могу дать тебе один совет, если хочешь, — Иван развернулся лицом к Трофиму и, получив от него кивок согласия, продолжил. — Возьми Вячеслава с собой, чтобы не допустить мор в земли наши.

— Думаешь, с собой принести беловежцы заразу могут?

— На торной тропе они сидели, торговцы из дальних стран через них шли, так что... Пусть заранее отсеет людишек, да и поближе познакомиться тебе с ним не мешало бы. Голова у него не в пример моей работает!

— Не пойму, с чего это ты себя стал так низковато ценить, а?

— Да не про то я... — задумался полусотник. — У меня что обычно получается? Если нужно решить какую-то задачу, то включаем нахрап, наглость и вперед! Голова все действия просчитывает только на короткий срок, не задумываясь, что там дальше в итоге получится. А получиться может разное! Вячеслав же гораздо дальше моего видит, однако может растеряться, если надо на что-то очень быстро отреагировать. Разные в нас качества природой заложены и ничего тут не поделаешь. Он вдумчивый, обстоятельный, а я непоседливый и напористый. Вот, к примеру, меня опять шальная мысль посетила...

— Что?

— Взбрело мне в голову окрестности Мурома навестить... — осторожно начал Иван. — Точнее посмотреть, где там земли сородичей Мокши расположены, эрзян.

— Только недавно посетила? А его самого ты совершенно случайно с собой потащил? — понимающе хмыкнул Трофим.

— Это он сам напросился, родных хотел навестить... Так вот, вспомнилось мне, что чуть выше Мурома по Оке железо доброе должно быть. У нас эти земли звались Выксой, а вот чьи они сейчас, мне никто толком сказать до сих пор не может. Вроде побила мордва князя муромского Ярослава Святославовича лет пятнадцать назад и власть свою на другом берегу Оки крепко держит, но... В общем, подарки для эрзян я уже отложил, так что дело за твоим разрешением. Отпустишь завтра?

— Успеешь ли до морозов за солью? Кха... Отойдем подальше от ворот, — огляделся по сторонам воевода. — Хоть и нет никого поблизости, да и стены иной раз уши отращивают. Так успеешь ли до морозов управиться с делом нашим?

— Не знаю, Трофим, но дело это никуда уже не уйдет. Если не я, так вы по весне туда поплывете. Терять же потом время на выяснение того, кто проживает на выксунских землях... ну, очень не хочется. Если там осесть сможем, то свои потребности в железе на десятки лет вперед решим. Да и Мокша обещался клич бросить по землям муромским и эрзянским...

— Какой клич?

— Ну, что есть такая земля на Ветлуге, где мастеровой народ с радостью принимают, землей наделяют, да и вообще... — оскалился Иван. — Свобода, равенство и братство.

— Ты не переусердствуй с этим, понял? — нахмурился воевода. — Не подзабыл ли, каким боком нам бегство холопов с окрестных земель выйти может?

— Не дурак, воевода, — склонил голову полусотник. — Разве что намеки делаю по темным углам, да сказками о лучшей жизни потчую. Да и братство это мне не со всяким человеком дорого.

— То-то же, — примерился Трофим ребром ладони к шее своего подчиненного. — А то мой меч — твоя голова с плеч. Точнее меч будет не мой, и головы полетят многие, — резко сменил шутливый тон ветлужский глава, повернув в сторону посадского торга и увлекая за собой полусотника. — Так что плыви, но помни, что ныне твоя главная задача на севере, а не в окрестных землях. А сей миг давай навестим Лаймыра, да Николаю твоему посмотрим разный э...

— Инструмент?

— Вот-вот, целый список написал он мне по кузнечному делу. Некогда, мол, ему выбираться сюда. Обещал я, но вот лист оный вашими письменами составлен, не разберу никак...

— Хмм... скажи лучше, что вообще в этих делах ничего не понимаешь, — заулыбался Иван. — Как впрочем, и я.... Дай-ка мне эту бересту. Так, ножницы по металлу, пробойники, кузнечные зубила, напильники... С этим все понятно. Тигельные клещи, волочильные доски, гвоздильни... Ха, губа не дура. Тесла, скобели, струги, рубанки, сверла. Это уже вроде инструмент для плотника!

— Древодела? Нет, скорее для тесляра...

— Да? Слушай, легче найти какого-нибудь специалиста и посоветоваться с ним, а то только все серебро просадим, что Лаймыр в первый день выручил. Эх ты... А ну, держи его!

Последний возглас относился к чумазому мальчишке лет девяти-десяти, явно примерявшемуся к мошне, висевшей на поясе воеводы. Не промедлив ни секунды, Трофим сначала захватил маленькую кисть в стальной капкан своей ладони, а уже потом оглянулся и подтянул пацана к себе за вихры. Очумело вертя головой, малец даже не пытался вырываться, а только заворожено переводил взгляд с одного воина на другого.

— Так, попался тать... — протянул Трофим, с сомнением поглядывая на ничего не выражающую юную физиономию.

— Да ты встряхни его посильнее, авось очнется, — посоветовал ему Иван, одновременно сопровождая свой совет действием.

— Ась? — грязный палец пацана наполовину залез в нос, выковыривая оттуда весь причитающийся своему возрасту набор.

— Чей ты? Холопом ли будешь? — грозный вопрос воеводы повис в воздухе, вызвав лишь короткие повороты голов торговцев, расположившихся в начале посадских торговых рядов. Лишь одна дебелая рыжая молодуха проворчала скорее себе под нос, чем для окружающих, что оный малец ужо который день крутится поблизости.

— Повторяю. Последний раз. Кто ты? — внушительный кулак Трофима застыл перед лицом мальчишки. — Иначе веду тебя к ближайшему мечнику! А то и спрошу вон у того мытника, где тут малолетних татей в поруб бросают...

— Дашь поглядеть? — детская рука потянулась к поясу воеводы, однако не к кошелю, а к оголовью меча.

— Почудилось тебе, Иван, — скорчил недовольную физиономию Трофим, брезгливо поглядывая на пацана. — Этот дурачок на меч загляделся, вот и распустил свои ручонки. Пошли, некогда нам.

— А ты уверен? — Иван присел около продолжающего ковырять недра своего сопливого носа мальчишки. — Что-то он переигрывает, тебе не кажется? Ну-ка, проведем эксперимент, — на ладони полусотника заблестела четвертинка серебряной монетки достоинством в куну. — Смотри, малец, эта чешуйка будет твоя если ты мне окажешь одну услугу... Хотя ты можешь и дальше продолжать прикидываться дурачком, выбор за тобой. В любом случае мы тебя не тронем за то, что ты на наше добро глаз положил, слово даю. А услуга очень простая. Нужны нам инструменты кузнечные, однако в них мы ничего не понимаем, потому посоветоваться нам хочется со знающим человеком. Вот к такому ты нас и отвел бы... Ну? Как хочешь! — Иван поднялся, развернулся к пацану спиной и вместе с Трофимом стал проталкиваться вдоль торговых рядов.

— И с чего это ты помыслил, что он умнее, чем кажется? — пробурчал воевода. — Может, он и вовсе по-нашему не понимает...

— Почему я так подумал? — хмыкнул Иван. — А потому что другие тут не выживают... Оглянись-ка назад, Трофим, — за спиной у них стоял тот же малолетний персонаж, дернувший секунду назад полусотника за рубаху, и манил их ладошкой за пределы торговых мест. Та же ладошка в укромном уголке требовательно вытянулась в их сторону.

— Давай свою куну, боярин. Отведу я тебя к знающему человеку. Не подведу.

— Ха, хлопчик! Я тебе слово давал и его исполнил, так что мне вера есть, а вот ты... рассказывай, что знаешь, и веди на место, — вальяжно присел на какую-то лавку ветлужский полусотник. — Потом рассчитаемся, даже больше дадим, если угодишь. Только скажи вначале, как зовут тебя?

— Микулка, — помялся малолетний актер, вытирая рукавом перемазанную грязью физиономию. — А меч ваш я лишь потрогать хотел...

— Ага, кому другому это рассказывай, — Иван растянул губы в насмешливой ухмылке. — Тем более за это тоже немало отгрести можно... Кем ты тут будешь и к кому нас хочешь вести?

Микулка шмыгнул носом и довольно коротко и внятно изложил свою историю. Мать его умерла в конце зимы от неведомой болезни, под самый свой конец сильно кашляя кровью. Сама же она была холопкой у княжеского тиуна в Кидекше, что навеки определяло судьбу самого Микулки. Отца у него не было никогда, также не имелось в наличии других братьев и сестер, поэтому присматривать за ним было совершенно некому, что, впрочем, освобождало его и от опеки за своими малолетними родичами. Холопом же он быть не хотел, вот и сбежал, как только стало припекать солнце. Вразумительно ответить, что он собирается делать, когда наступит зима, Микулка не смог, однако сбивчиво и туманно начал рассказывать о каких-то дальних родичах под Ростовом, куда он собирается пробираться в скором времени вместе с сопельниками.

Как ни странно, сбежавшего холопского ребенка в родном селе никто не искал. Может, подумали, что сгинул где-то по дурости своей, а может, просто никто не захотел напоминать занятому княжескими делами тиуну, что тот может лишиться в будущем одной пары рабочих рук. Кто его знает, как было на самом деле, и почему хозяин проявил такую безучастность к его судьбе? Однако про такое равнодушие Микулка вызнал точно, встретив на посадском торгу ремесленника из своего поселения. Вдобавок тот рассказал, что многих закупов из деревни тиун нынешним летом записал в обельные холопы за невозвращенные долги. Среди потерявших вольную жизнь людишек ходил слушок, будто бы княжеский ставленник в чем-то провинился перед своим владетелем и теперь пытается срочно достать где-то монеты, чтобы его задобрить. Да и слишком быстрый перевод в полные холопы говорил сам за себя, раньше тиун всегда давал достаточно времени, чтобы рассчитаться по взятым у него средствам.

А с того же мальца что взять? Его еще кормить несколько лет надо, прежде чем он начнет приносить прибыль. Так что Микулка на удивление свободно разгуливал рядом со своим бывшим селением, а порабощенные людишки трепетно ждали своей участи, рассчитывая все же, что хозяин оставит их жить на прежнем месте. Кидекша была расположена в стратегическом месте при впадении Каменки в Нерль. Кроме того, она пришлась по нраву князю Юрию и тот уже присматривался к этому селу, чтобы построить тут небольшую крепостицу, так что люди в этом месте когда-нибудь понадобятся. А среди новых невольников были и кузнецы, и плотники.

И все-таки мастеровые холопы стоили достаточно дорого, поэтому тиун мог рискнуть разом решить все свои проблемы, а будущую нехватку в рабочих руках восполнять постепенно, когда вернется благоволение князя. Именно из-за этого недобрые предчувствия гнали потерявших независимость людей на расположенный в пяти километрах суздальский торг. Там украдкой, через оставшихся вольными соседей они пытались продавать утаенный от хозяина немудреный скарб, в числе которого попадался плотницкий и кузнечный инструмент. На одного такого знакомого и нарвался Микулка, шныряя по торговым рядам. Тот угрюмо покачал головой, дивясь, что малец еще жив и до сих пор на свободе, однако поделился последними новостями и предложением тишком найти покупателей, рассчитывая на пронырливость мальчишки. Так что странное предложение степенных ратников пришлось как нельзя кстати для вольного хлопчика, живущего на торгу явно не подаянием и милостью окружающих.

Еще не дослушав до конца нового малолетнего знакомца, Иван положил ему руку на плечо и подтолкнул в требуемом направлении. Иди, мол, показывай своего односельчанина. А сам неторопливо отправился следом за ним, сопровождаемый беззлобным ворчанием воеводы, который начал сетовать, что полусотник опять втравил его в какую-то историю. И как оказалось, втравил таки, оставив воеводу торговаться с пожилым рыжим торговцем из Кидекши. Сам же пробормотал что-то про скрипку и как завороженный присел около соседнего прилавка, где были выставлены на продажу музыкальные инструменты.

Там Иван неверяще водил пальцами рук над натянутыми струнами, и что-то продолжал бормотать себе под нос. Рядом с ним замер Микулка со страдающими глазами, жадно пожирающими тот же торговый прилавок, и воеводе даже на мгновение показалось, что выражение лиц у обоих его спутников было совершенно одинаковым. Однако это продолжалось недолго, ровно до того момента, как торговец попытался отогнать чумазого пацаненка подальше. Микулка было отскочил с обиженной физиономией, но Иван так цыкнул на продавца, назвавшегося Одинцом, что тот сразу замахал руками, призывая мальчишку обратно. А потом еще с минуту многословно извинялся за свою непонятливость. Не подумал, мол, что покупатели пришли вместе.

— Это самые мои большие и звонкие гусли. А гляньте, какая роспись! — расхваливал свой товар Одинец, обрадованный нечастыми посетителями его прилавка и озадаченный, что ими являются суровый ратник и маленький оборвыш. — Или сопели для сынка своего возьмите, а? А вот варганы! Не знаете, как играют? На... как тебя? Микулка? Держи концами к зубам, а губами придерживай! А теперь вдувай и выдувай воздух... Так! И пальцами язычок варгана щипай, ага. А рот свой по-разному разевай, звук меняться от этого будет... А вот гудки! Попробуйте смычком по ним поводить! Три струны всего, а какой звук! Это все из-за выдолбленной полости... А струны из конского волоса или жил не нравятся, так на шелковые заменю, это я разом. Купи, мил человек... Ох, прости боярин, обмолвился.

— А металлических струн у тебя нет? Железных? — поинтересовался Иван, наблюдая, как Микулка терзает непонятный инструмент, пугая окружающих дребезжащими протяжными звуками.

— Нет, боярин, хоть и наслышан я, что толстые струны из железа витыми делают. Дорого они стоят, да и не видел тут никто такую диковинку.

— А ты сам инструменты свои изготавливаешь, так? — задумчиво поскреб себе бороду Иван. — И как продажа, идет?

— Сам, все сам! — торопливо закивал головой Одинец. — Издревле у нас в роду этим занимались. И продается хорошо, не жалуюсь...

— Как же, продает он, за три дня ничего не ушло, — вмешался стоящий по соседству рыжий торговец, к которому их привел Микулка, раздосадованный тем, что внимание покупателей направлено не на его товар.

— Цыть у меня! Встревать он будет! — пресек воевода его поползновения. — И до тебя очередь дойдет! Иван, надумал, что будешь покупать или как?

— Погодь чуть, Трофим, — внимание полусотника опять переключилось на продавца гуслей, и он вкрадчиво его переспросил. — Говоришь, хорошо продается? А если развалится что в руках?

— Отвечаю я за свой товар! И клей сам варю, и клепки сам ставлю! Все сам от начала до конца. И не только по гуслям и сопелкам мастерство мое. Я и прялку могу собрать с выдумкой, да и любую тонкую работу по дереву исполняю...

— Охо-хо-хо! — натужно засмеялся рыжий продавец кузнечного инструмента. — Прялку... Ох! Нашел, чем гордость свою тешить!

— А я колесо к ней приладил! И она сама прядет!

— Сама! Прядет! О-ха-ха! Кха... Ох! — издевательский хохот рыжего был прерван звонкой оплеухой воеводы. — За что?

— Тебе было сказано цыть! Или я для тебя пустое место?! — не на шутку рассердился Трофим.

— Прости, боярин, — побледнел тот. — Нечистый попутал, ведь сказки глаголит он...

— А это уж без тебя разберемся, — поддержал Иван соратника и обернулся к Одинцу. — Давай, продолжай.

— Да что там... — стушевался тот и обиженно просипел. — Проживаю я тут недалече, и всякий меня на этом торгу найдет, если мой товар ему чем-нибудь не угодил! А то, что продается не шатко, не валко... так я один живу, мне хватает.

— Вот как... — Иван просительно глянул на воеводу и опять обернулся к Одинцу. — А не пойдешь ли ты, мил человек, ко мне работать? Делать то, что умеешь, но по моим заказам? Точнее, в общину нашу, ветлужцы мы...

— Ветлужцы? Ваши лодьи надысь пришли? — озадаченно закрутил головой суздалец. — Слухи идут, что с булгарцами на Оке вы ратились...

— Да нет, повздорили немного и все, — махнул рукой Иван и в очередной раз переспросил Одинца. — Ну, так как? Есть у тебя условия какие-нибудь или держит тебя что здесь? Ночевать без тесноты будешь и в тепле, еда за счет общины... Правда, до весны побудешь со мной в другом месте, но условия у тебя там будут не хуже моих, обещаю.

— Хм... А монет за работу мою сколь положишь?

— Монет? Прибыток у нас на всех делится, по исполненной работе... Ты, конечно, можешь запросить себе какую-то плату, но тогда не обессудь, если заработок общины мимо тебя пройдет. Однако тебе такое в новинку будет, поэтому предложу тебе вначале по старине... Полторы гривны до весны тебе положим, а там сам решишь, будешь ли ты со всеми вместе или опять плату сходную потребуешь. Кормежка наша.

— Ну, весомая плата, — обхватил руками голову, что-то решая, Одинец. — А если мне еще куны понадобятся, дабы скотину завести, дадите? И какая реза будет?

— Куны тебе община выдаст, если в ней состоять будешь, другим такое богопротивное дело не дозволяется, — хмыкнул Иван, переглянувшись с Трофимом. — Разве что воевода сам тебе монеты выделит... И резы не будет.

— Это как? А в чем подвох? — недоуменно воззрился на ветлужцев Одинец. — Неужто себя в заклад пускать? Ну, уж нет, не заставите...

— Да нет, ряд заключишь на возврат и все, — вступил на скользкий для себя путь ветлужский полусотник и на всякий случай переспросил. — Так воевода? Пропишут только в нем, что если монетами не сумеешь отдать заем вовремя, то отработать на общину обяжешься до погашения долга. Но такая работа тоже оплачивается и все в том ряде прописано подробно... А закупов у нас нет, имей ввиду если тебя это так гнетет. И холопов тоже, не любо нам человеком как вещью распоряжаться. И еще... Думаю, что и без займа тебе монет хватит, чтобы прожить в достатке. Все видали, как железные котлы наши расходятся? Вот эти монеты на общину и делиться будут...

— Ой, да разве по чести такой прибыток разделишь, — опять встрял рыжий торговец, покосившись сначала на воеводу. — Кто торгует, тот себе все в мошну и кладет...

— По себе меряешь, рыжий? — посмотрел тому в глаза Иван. — У нас и воевода в общине состоит, так что на свое житье средства от нее получает. А монеты с торговли на благо общества имеет право потратить, на оружие для себя и воев, на хлебушек для всех ветлужцев... Короче говоря, на то, что может на пользу всем пойти, а вот на развлечения для себя не получится.

— А кто ему указ в таком случае будет? — изумился Одинец.

— Копное право у нас действует, община и спросит за сие непотребство. Ну, как, пойдешь к нам или другого мастерового искать?

— А! — махнул рукой суздалец. — Была не была, помыслю я над этим...

— Мыслить уже поздно, завтра поутру уходим, — засмеялся Иван. — Говори тотчас или проспишь свое счастье! Ну?

— Да как это так сразу? — заволновался Одинец. — Такое разве решишь в одночасье?

— Такое только так и решается! Если лежит у тебя душа своим делом заниматься, да еще и монеты с этого получать... Если не держит тебя ничто в городе, то почему бы и нет? Соседей попроси за домом присмотреть на тот случай, если вернешься потом и все. А если сердце тут к кому-нибудь прикипело, так и того с собой бери, места хватит! Ну?

— А! Согласен я! — неожиданно решился Одинец, вызвав удивление и пересуды у окружающих. — По рукам!

— Ну и славно! — одной рукой полусотник ударил по протянутой ладони суздальца, а другой достал из кармана несколько серебряных монет, передавая их Одинцу. — Вот, возьми себе на сборы, одежки теплой прикупи на зиму. Прокормить-то прокормим, а вот лишних вещей у нас нет. На рассвете ждем тебя у судов наших.

— А? — помедлил тот, удивленно смотря на монеты в своей руке. — Приду!

— А теперь, славные вои, не хотите ли глянуть, что есть у меня? — прохрипел рыжий торговец сиплым, придушенным голосом, раскладывая перед ними видавший виды кузнечный инструмент. — Коли нужда не заставила бы, ни в коем разе не стал продавать. Своими руками каждый делал...

— Ага, — синхронно кивнули головами ветлужцы, и воевода поманил пальцем из успевшей собраться вокруг них толпы Микулку. — Скажи-ка, малец, те холопы, про которых ты мне толковал... что за люди?

— Да... обычные, — озадаченно поскреб в вихрастой голове мальчишка.

— Как вот этот, рыжий?

— А! — наконец понял воеводу Микулка и засмеялся слегка щербатой улыбкой. — Да нет, не чета этому прощелыге! Кузнец так и вовсе меня подкармливал, как мамка моя померла...

— Слушай, Иван... — обернулся Трофим к своему полусотнику. — Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Мыслю, что мастеровых тех выкупить можно со всеми потрохами и этими... клещами. Как тебе такое? Николаю без помощи никак... Да и плотников наших на починку тех же насадов не хватило.

— Ха! А ведь мысль дельная. Я то и подумать даже не мог, что население наше прирастать таким образом может! — присвистнул Иван и нагнулся к уху мальца.— А ну-ка, Микулка, веди нас прямиком в Кидекшу... Или тебе туда нельзя?

— Да ничо, я спрячусь в зарослях и вас подожду...

— Ну-ну... А ты, рыжий, не вздумай что из их товара продать, понял? -положенная на оголовье меча рука полусотника заставила торговца затрясти изо всех сил своей окладистой бородой. Развернувшись, Иван стал прокладывать себе путь через разросшуюся около них толпу в сторону села, старательно придерживая рукой карман с позвякивающими там монетками. Выбравшись на торный путь, он обреченно вздохнул и склонился к воеводе. — Слушай, Трофим, будешь на реке Воронеж, поспрашивай у беловежцев, есть ли у них выход на каких-нибудь замиренных половцев, а?

— Зачем тебе степняки эти поганые? — вскинулся воевода.

— Поганые-то они поганые... только вот шерсть больше не у кого взять окрест нас.

— На что тебе она? Опять выдумал что?

— Так ты все слышал... Или нет? Про прялку?

— Ну?

— Вот те и ну! Чем слушал-то? Про прялку с колесом, а? Я такие в наших селениях еще не видел, а у меня на родине они были самым обычным делом. Понял? Мы тебе такие станки сварганим! Хм... А Николай нас поправит потом. Так что сделай милость, поспрашивай, несмотря на всю вражду твою к степнякам, ладно?

Трофим молча кивнул и надолго замолчал, погрузившись в свои мысли. Отвлек его только Микулка, забежавший через некоторое время по пыльной дороге вперед них и судорожно пытающийся что-то спросить.

— Что тебе?

— А что с холопами нашими будет, а? Если вы их выкупите?

— Что-что... Работать будут у нас.

— Так у вас на Ветлуге холопов нема. Сами о том толковали.

— Так и есть, — кивнул воевода.

— Так они вольными будут там?

— Конечно, только... тсс! — приложил палец к губам Иван. — Пусть это будет для них сюрприз, ага?

— А че это? — шмыгнул носом пацан.

— Ну... это когда они на место прибудут, — начала объяснять Иван, — а там им не только желанная свобода, но еще и кормежка, крыша над головой, работа. Свобода-то им нужна или как?

— А кому она не нужна, боярин? — жалостливо пропищал Микулка, семеня боком по краю наезженной колеи. — Может, и меня выкупите, а? Мне страсть как свободным хочется быть.

— Тебя? Ну, уж нет! — хмыкнул ветлужский полусотник и кивком головы переслал судьбу пацаненка в направлении воеводы. Однако Трофим только скривился, показывая, что данный вопрос обсуждению даже не подлежит, и уставился в сторону. Ивану пришлось перевести взгляд на Микулку и отвечать самому, заглядывая в его умоляющие, серо-зеленые глаза, постепенно наливающиеся влагой. — Руки тебе обрубить по локоть надо бы, чтобы ты к чужой мошне их не протягивал! Воевода наш даже и смотреть в твою сторону не хочет!

— Да вы свяжите их мне, и я так всю жизнь ходить буду, бояре! Только выкупите, а? Мне цена четверть гривны, не более!

— Вот артист! — закрутил головой Иван, ухмыляясь себе в усы и поддевая локтем воеводу. — Говорил я тебе, Трофим, пришей карманы как у меня! Тогда бы этот прыщ к тебе не полез, а мы не влипли бы в эту историю. Впрочем... чтоб мы с тобой и не влипли?

Глава 7

Микулка раскинул руки и попытался поймать ветер, треплющий его кудри, за шкирку. Это ему удалось с первого раза, но воздушный вихрь, бившийся в его ладонях, оказался норовистым и тут же сорвал его с вершины горы, подняв высоко над речным простором Оки. Солнце яркими лучами слепило ему глаза, а рубашка билась на ветру, хлопая по спине. Восторг переполнил Микулку до самых краев, и он закричал — "ого-го-го!". Возглас разлетелся в разные стороны, разбился о небесный свод мелким дробным эхом и вернулся назад в виде разноцветных стеклянных бусин, облепивших его с ног до головы. "Э-ге-ге-гей!" — на этот раз небеса отозвались шорохом птичьих крыльев около самого уха и неожиданно потемневшим небом. Молния ветвистым отблеском прошуршала справа от него к земле, ослепив на мгновение своим ярким сиянием. Не успел Микулка опомниться, как раскатистый гром заложил уши. "Перун громовержец! Сердится на меня за полет мой!" — промелькнуло у него в голове и тут же уздечка, которой он сдерживал своего воздушного коня, рванулась в сторону и забилась мелкой дрожью. Микулка повис на ней всем телом, но она все-таки вырвалась из его рук и стреноженный ветер унесся в помутневшее небо, а он сам стал падать вниз, в черную воду, из которой на него таращила свои зенки страшная разинутая пасть речного чудовища... "А-а-а-а!".

Ушкуй, стоявший бортом впритык к отвесному берегу, ходил ходуном. Топот сапог и поршней выбивал чечетку на скамьях гребцов, лязг оружия отдавался в ушах совсем немелодичным перезвоном, громкие команды на незнакомом языке перекрывали железный скрежет, вопли и тяжелое сиплое дыхание, звучащее где-то рядом.

— "Что за крики?! Ушкуй берут приступом?!"— остатки сна в мгновение ока соскочили с Микулки, и он подпрыгнул со своего места, больно ударившись головой о палубу, перекрывавшую нос судна.

— Куда вскочил, соня? — раздался напряженный голос Пельги, который сидел прямо перед ним, перегораживая выход наружу, и внимательно следил за бьющимися ратниками. — Затопчут.

Почесывая затылок, Микулка высунулся из-под палубы и уставился на ветлужского десятника, который растирал свое предплечье, наливающееся огромным иссиня-черным синяком.

— Опять полусотник ваш стравил оба десятка? — растерянно спросил он, круглыми глазами впитывая детали проходящего сражения.

— Не стравил, а обучает речному бою... Говорит, что не умеем мы ничего против тех же новгородцев. А ты бы мог и привыкнуть, не первый день с нами идешь, несмышленыш, — улыбнулся, скорчив гримасу, Пельга.

— Сам ты...! Рыба сухопутная! — запальчиво крикнул Микулка, на всякий случай отодвигаясь назад.

— Ну, ну... поершись у меня еще! Помнишь, что полусотник сказал? Любое опрометчивое слово или поступок с твоей стороны... и на веревке за борт! — отвесил в лоб мальчишке полноценный щелбан десятник. — А коли не по нраву тебе такое воспитание, то ты волен уйти, монеты на дорогу Иван тебе уже выдал.

— Как не утопили до сих пор, воспитатели хр... — проглотил последнее слово малолетняя жертва педагогического эксперимента и ушел в пучину своих воспоминаний, полных обиды и стыда. Перед глазами сразу встала поверхность воды, куда его без конца макал Иван, держа за ноги. Однако захлебываясь, Микулка все равно изо всей силы драл свое горло, понося ратников во главе с их полусотником.


* * *


— Еды пожалели?! Сами жрали в три горла, а мне голодать этим летом пришлось! Гады! А-а-а... хр-р-р. Тьфу! А монеты мои, не отдам вам! Х-р-р... Кха, кха... Сволочи, забира... кха! Забирайте все! Я вам еще всем покажу! — голова в очередной раз ушла под воду, но и там Микулка продолжал что-то доказывать, пуская пузыри. Наконец вынырнув, он сменил тональность и начал артистически давить на жалость. — Пожалели несколько кун для круглого сироты? Да посмотрите сами, обноски мои только на тряпки годятся!

На этих словах все и закончилось. Как только клиент дозрел, полусотник поставил отплевывающегося от воды и дрожащего от холода сироту на палубу и полез в карман за мошной. Достав из кармана завернутые кульком монеты, он, не глядя, отсыпал себе в ладонь половину и протянул Микулке.

— Хватит тебе этого? Тогда забирай и проваливай отсюда! — достаточно спокойным тоном произнес ветлужец и показал вверх по течению реки. — Сухую рубаху у меня в мешке возьми и ступай. До ближней деревни рукой подать, а там и до Мурома доберешься, одежку себе справишь вместо этого рванья. А татей нам на судне держать не резон.

Гул одобрения обступивших их ратников перекрыл первоначальные недовольные вскрики по поводу неразумной траты серебра. Монеты были насильно высыпаны в ладони Микулки, и тот с ошеломлением глядел на несметное богатство в своих руках. Уж две или три гривны там было точно... Ноги даже дернулись, чтобы соскочить с ушкуя и бежать, бежать прочь от этих не подозревающих о своем расточительстве людей. Однако в голове что-то щелкнуло, и мокрый, нахохлившийся как воробей маленький скиталец неожиданно понял, что перед ним сейчас стоит не просто выбор между нежданно свалившимся богатством и этими людьми. На кону стояла вся его, Микулкина, дальнейшая жизнь. Ноги неожиданно ослабели, и он уселся прямо на палубу, рассыпая монеты вокруг себя.

— "Его выкупили на волю? Да. Согласились взять с собой? Опять да. Он хотел странствий и приключений? А чем же они сейчас занимаются? Полусотник его даже не бил, хотя другие в этой ситуации если и не перерезали бы ему горло, то уж наверняка бросили за борт... Ну, макнули его несколько раз в ледяную воду из-за взбалмошных криков. Что тут страшного? Он ведь сам виноват, устроил истерику по привычке, приобретенной еще на торгу... И что теперь делать?"

Началось все с того, что кто-то в конце третьего дня похода обнаружил запрятанные под носовой палубой монеты, завернутые в холщовый мешочек. Кокша, совсем еще молодой худощавый черемис признал в этой мошне свою и чуть не схватился из-за этого на ножах с напарником, обвинив его почти во всех смертных грехах. Упомянул и то, что тот третьего дня посмотрел на него косо и то, что больше никто к его заплечному мешку не подходил. Ходящий в напарниках отяк в ответ лишь плюнул черемису под ноги, попав точно на носок поршня своему обвинителю.

— "Хорошо, что полусотник был всего в паре шагов, а иначе такая резня началась бы! — продолжили метаться мысли в голове у Микулки, пока глаза следили за раскатывающимися монетами. — Некоторые даже потащили оружие из ножен...А он тут же оголовьем меча оглушил одного, а второго куда-то ткнул ребром ладони и тот сразу осел на землю. Да еще потом как гаркнет на десятников, чтобы за порядком следили! Часть воев сразу присмирела, а вторая еще погорячилась, но полусотник вместе с десятниками их раскидал как щенков. Точно, именно как щенков молочных, одними руками! А потом... Потом полусотник полез под палубу и достал несколько зачерствелых кусков хлеба и ломти вяленого мяса, которые лежали почти там же, где и мошна. Стал бы напарник запасаться таким добром на черный день? Тут уже ни у кого сомнений не осталось, чьих это рук дело. Все поглядели на него, а он... Он закричал, что ничего не брал. Вот тогда то и началось его макание в осеннюю стылую воду..."

Микулка встрепенулся и огляделся. Окружающие его ратники стали расходиться по своим делам, старательно избегая его взглядом. Этого он уже не выдержал. С криком бросился под палубу и стал доставать оттуда еще не найденные запасы. Выхватив из них еще один ненайденный кулек с украденным серебром, он бросился в ноги Пельги, одному из ветлужских десятников и стал целовать ему сапоги, протягивая завернутые в тряпицу монеты. Потом перебежал к очнувшемуся черемису и стал ползать уже около него, униженно извиняясь за свои прегрешения. Спустя несколько секунд он, не обращая внимания на установившуюся тишину, бросился к полусотнику и стал слезно вымаливать себе прощение.

— Гнал бы ты его со стоянки подальше, Иван Михалыч! — раздались голоса из собравшейся вновь толпы.

— Гнать? — задумчиво ответил тот. — Это мысль... А с вами что мне делать? Тоже разогнать, а? Или порешить половину, чтобы другая половина не мучилась? Какого хрена вы друг на друга озлобились, а?! — неожиданно перешел на крик полусотник. — Хотите поубивать друг друга, так? Давайте режьте, пусть ваши матери и жены справляют тризну по вам, будто им мало других проблем! Вот что тебе сделал твой напарник, а? — подскочил он к ограбленному черемису. — Он что, твою родню резал? Ах, твоих родичей? И не он? И это было давно? А вот Лаймыр рассказывал, что ваше поселение три года назад пограбили и несколько девок в полон утащили. Кто это был? Так чего ж ты не на тех татей ополчился, а своего товарища по оружию поедом ешь, а? Он, может быть, на защиту твоей родни скоро встанет и жизнь за нее отдаст, а ты? Да ну вас... Завтра затемно всех подниму и будете скакать как козлы по горам, пока вся дурь из вас не выйдет! А потом на весла и до обеда! А ты, мелкий, — повернулся полусотник к Микулке, — монеты собери, они потом и кровью ветлужской заработаны, грех таким разбрасываться. В наказание за поступок свой будешь хранить это серебро, как зеницу ока. А не по пути тебе с нами будет, так проваливай вместе с ними! Но если останешься, то помни, что любой из воев моих сможет тебя так же водой воспитывать за слова твои поганые и проступки, уяснил? И нечего тут в ногах валяться, зазорно это для человека!


* * *


Прыжок рядом с его высунувшейся из-под палубы головой выдернул Микулку из воспоминаний о вчерашнем дне и переключил на день настоящий. Полусотник вместе с одним из черемисов противостоял трем ратникам, которые ожесточенно пытались достать их своими клинками или хотя бы выбить из ушкуя. Мечи у всех были деревянные, однако воины все равно были в полных доспехах, несмотря на то, что вероятность оказаться в воде, пусть даже не на очень большой глубине, была высокой. Наконец, один из наступающих связал черемиса чередой быстрых ударов, а двое других одновременно нанесли удар по своему командиру. Меч одного начал скольжение над щитом полусотника, вызвав его инстинктивное движение назад, упершееся в начало возвышающейся палубы, а имитация сабли присевшего второго полоснула по ногавицам не успевшего подпрыгнуть Ивана. Несмотря на то, что меч походного воеводы одновременно поразил нападавшего в открывшийся правый бок, битва защитниками ушкуя была проиграна.

— Усе, хлопцы! Перекур... тьфу, баста! Судно вами взято! — судорожно глотнул воздуха полусотник и сразу обрушился с места в карьер. — Десятник второго десятка! Эгра, едрить тебя в кочерыжку! Почему отошел от борта без команды? Ах, ты ее отдал?! А на каком языке, а? На кой ляд нужна такая команда, если половина из твоих людей ее не понимает! Вот и разрушился у тебя строй! Ах, ты заранее предупреждал всех своих? И почему у тебя тогда все рассыпалось? Узнать и доложить. Все! — раздосадованный полусотник повернулся в сторону носа ушкуя. — О, Пельга! Живой? Извини, не рассчитал с ударом... Деревяшка деревяшкой, да ты без брони.

— Я хотел со стороны воды вам за спину залезть, да в доспехе разве в реку пойдешь? — начал оправдываться десятник. — Однако почти вышло...

— Не знаю, получился бы твой маневр, если бы я шум стекающей с тебя воды не услышал? Вряд ли. Что ты с ножичком сможешь против ратников в доспехах сделать? Отмахнутся, не глядя, и ты труп. Надо было хватать первого попавшегося за шкирку, а то и двоих и падать с ними за борт. Улавливаешь? Давай еще подумаем, почему твой десяток так долго возился. Все-таки атаковали вы сверху, будто бы с борта заморской лодьи, все преимущества на вашей стороне... Погодь, чуть, Пельга, — полусотник повернулся к наблюдающему за ним из-под палубы Микулке. — Так, юнга. Чтобы через четверть часа все воины были напоены горячим взваром, понял? И поесть чего-нибудь собери, после такой потехи без мясного куска весла из рук вываливаться будут... Бегом!

Судорожное движение новоиспеченного юнги, еще в должной степени не прочувствовавшего свое звание, было прервано длинным переливчатым свистом дозорного.

— Все на борт! — зычно скомандовал полусотник, пару секунд размышлявший над доносящимися трелями. — Ишей и Мокша, по отплытию ко мне!

Ночная стоянка была организована на правом, невысоком в этом месте берегу Оки, в полудневном переходе от Мурома. Сам город прошли в середине прошедшего дня, точнее попытались в нем не задержаться. У ветлужской рати, не избалованной развлечениями, и мысли не было, что остановки в одном из старейших городов на Оке может не быть. Как же можно пропустить посещение городского торга и любование деревянным детинцем, вознесшимся на левом, высоком берегу реки, если почти все вои в эти места попали в первый раз? Пришлось полусотнику заплатить не только мыто за провоз товара, но и побережное. А еще бросить мытнику пару кун сверх положенного, чтобы разузнать обстановку в верховьях Оки.

Собственно, сами верховья ветлужцев не интересовали, конечная цель путешествия была всего лишь в нескольких десятках километрах от Мурома. Однако выдавать каждому встречному свои планы полусотнику совсем не хотелось, поэтому он и приврал немного про Рязань, Пронск и селища на Оке, куда будто бы они шли с товаром. И естественно показал любопытному мытнику котелки и сковородки, предназначенные для продажи.

Тем временем его рать под зорким присмотром десятников посменно удовлетворила свое любопытство на городском торжище, поглазев на муромских девок, обвешанных с ног до головы шумящими подвесками. Пришли немного разочарованные, бабы оказались совершенно такими же, как и везде. Ну, разве что многие имели не то головные уборы, не то украшения из дугообразных жгутов из конского волоса и шерстяных нитей, охватывающих голову ото лба к затылку, а в остальном... Еще местных женщин отличало наличие поясов, которые в других местах носили лишь мужчины, а их пряжки тоже были увешаны теми же звенящими украшениями. А так бабы как бабы, разве разрез глаз или овал лица имеет значение? Подробнее же можно было определить разве что на ощупь, но кто же такое успеет за пару часов, да еще под неусыпным надзором десятников?

Иван же, осознавая то, что он слишком выделяется из толпы своим поведением и ботинками на толстой подошве, ограничился лицезрением монастыря Святого Спаса с деревянной церквушкой. Там, как ему поведал Мокша, два десятка лет тому назад был погребен Изяслав, сын Владимира Мономаха, погибший во время княжеской усобицы в битве с Олегом Черниговским. Вернувшись и поняв, что больше здесь делать нечего, платить за ночевку не хочется, а время неумолимо приближается к зимним холодам, полусотник скомандовал на отплытие, покинув муромские берега под неусыпным взором местного мытника. Заверив Мокшу, что его родную деревню они обязательно посетят на обратном пути, ветлужцы отправились в путь вверх по реке.

И вот теперь, судя по поданному сигналу, с низовьев к ним приближались две ощетинившиеся ратниками лодьи. Учитывая, что время было очень раннее, так как полусотник поднял своих людей в полном соответствии с вчерашним обещанием затемно, появление нежданных гостей было очень подозрительным. Вчера на муромской пристани никто не собирался отплывать таким составом вверх по течению, а если идут напрямую с низовьев, то странно, что не задержались в городе.

— Пусть так, мало ли какие у них дела? — полусотник только сейчас заметил, что уже давно рассуждает вслух, однако продолжил это делать. Оба десятника, спешно одевающие брони, внимательно прислушивались к его словам, а Микулка, полезший было готовить нехитрую снедь для ратников, так и застыл, разинув рот, и внимательно ловил каждое слово ветлужского походного воеводы. — Но убраться с их пути надо. И вообще, мы вчера почти в самую темень вставали на ночевку, а ушкуй наш всяко быстроходнее чем лодьи... Неужто они до рассвета вышли, рискуя суда загубить? Или людишки местные, а потому все отмели и коряги знают? Может, еще и ночью шли? Так кого они догоняют, не нас ли? Ладно, пора... Все готовы? Ишей, что там у тебя?

— Нащечина на мачте лопнула, парус может на нас рухнуть!

— Крепи перекладину прямо к мачте кормовой растяжкой, после разберемся! Все, уходим!

Последнего запыхавшегося дозорного втащили в ушкуй уже на глубине, весла вспенили воду, и судно дернулось вперед, рассекая безмятежную черноту стылой воды, припорошенную около берегов первыми осыпающимися листьями. За кормой, в тающих утренних сумерках показались неясные изгибы лодей, рассекающих водную гладь точно посередине речного русла. Налетевший ветерок наполнил поставленный парус, добавляя хода ушкую, шедшему вдоль правого берега Оки, однако вместе со свежим дуновением воздушной стихии до ветлужцев донесся рев рога со стороны нежданных гостей. Даже издали было заметно, что силуэты лодей уменьшились, синхронно развернувшись в сторону уходящего от них судна, и ощутимо добавили в скорости.

— Мокша! — хотя из-под палубы, под которую вновь забился Микулка, погоню не было видно, зато слышимость оттуда была прекрасная. Даже негромкие слова полусотника, перебиваемые плеском воды от размеренных взмахов весел и тяжелым дыханием гребцов, ясно доносились до чуткого мальчишеского уха. — С тобой вначале... Что дальше нас по реке ждет? И когда речка та покажется, о которой мы с тобой толковали?

— До нее недалече осталось совсем, Иван. Не успеют гребцы запыхаться, как взгорок покажется по нашему берегу, за ним та ржавая речка будет, а уж дальше луга пойменные и Ока крутой поворот делает.

— В какую сторону?

— Одесную нам повернуть придется.

— Вправо? Так погоня тогда угол срежет и к нам на перестрел подойдет...

— Срезать они нам ничего не должны, — донесся растерянный голос Мокши. — Да и подойти, дабы прицельно стрелы метать не смогут без опаски.

— Я про то говорил, что напрямую они пройдут к повороту... — начал объяснять полусотник и неожиданно спохватился. — А почему не смогут это сделать?

— Так перекат на той стороне... Если людишки за нами увязались местные, то знают об этом. Иным летом до середины реки дойти можно, не замочив исподней рубахи. Ты не сомневайся, Иван, я Ишею про все мели, что знал, рассказал заранее.

— Ага, только я про это не ведаю ничего. Ну да ладно, сам виноват, что не выспросил. А дальше Ока как себя ведет?

— Петляет сильно, стариц много. Иной раз и заплутать можно в тех заводях.

— Угу... А у ржавой речки той какова глубина? Погоня, что за нами следует, сунется ли в нее?

— Ой, не скажу точно, Иван, один раз всего лишь я ее рассматривал, но по виду и мы там веслами берега задевать будем. Да я вроде ужо сказывал про это?

— Сказывал, сказывал... Сейчас любая мелочь важной оказаться может. Эх, придется нам все-таки уходить вниз по Оке, сколько дней на этом потеряем... Кстати, вот и взгорок твой вдали показался, отсюда устье речушки увидим?

— Не должны, темновато еще, вон как небо тучками обложило, хотя... Тю! Вроде парус из устья ее выходит!

— Ни черта не вижу! Если так, то взяли нас в оборот... Ишей, передай кормовое весло и ко мне! — грохот сапог по дощатому настилу, набросанному на кницы, возвестил о приближении кормчего. — Что скажешь, пройдем мимо той лодьи?

— Не разгляжу ничего, Иван, — откликнулся тот, встав на самый край судна и опершись на носовую балку.

Микулка не выдержал и выполз из своего убежища, стараясь не мешать напряженно вглядывающимся вдаль ратникам. Посадив себе занозу на выщербленных досках обшивки, он тихо ругнулся, подполз на четвереньках к борту и выставил голову наружу.

— "Как же можно не видеть? Ослепли они, что ли?" — промелькнуло в голове у Микулки и он тут же стал озвучивать все это вслух, перемежая свое недовольство с описанием того, что происходило выше по течению. — Ветер им в корму, под парусом ходко идут к нам... Неужто не видите? Да вы что? Спускают парус, разворачиваются поперек стремнины... Кормой на берег выбросились, а с носа что-то в воду бросили, никак якорь.

Крепкие руки дернули юнгу на носовую палубу и поставили впереди всех. Буркнув Микулке в ухо, чтобы тот докладывал обо всех изменениях на вражеском судне, полусотник повернулся к кормчему.

— Сможешь провести нас мимо них, Ишей, коли все так, как малец говорит?

— Не знаю... — покачал головой тот. — Весь серпень жара стояла, вода низкая ныне. Хоть у нас осадка и поменьше, чем у той же ладьи будет, но все одно судно у нас не маленькое... Разве что разогнаться под парусом, да пройти краешком.

— Ветер почти в лицо...

— Так и парус у нас косой, будто на морском ушкуе... Попробую, но к стычке готовься. Может и гостей незваных на судне придется принимать.

— А назад повернуть?

— Все уже, Иван. Допрыгались, как ты говоришь иной раз. Или с нижними или с верхними схватиться придется.

— Минут пять у нас будет?

— Считай медленно до трех сотен и нагонят нас те людишки, что за кормой воду веслами пенят. — Ишей немного понизил голос. — Может на берег выброситься? Воев сохранишь...

— Можно и выброситься, нет в этом ничего зазорного, Ишей. Вои мне дороже тех задач, что перед нами сейчас стоят. Просто не хочу приучать их показывать свои пятки при каждом удобном случае... даже сильному противнику. Однако, похоже, что выход у нас только такой. Дай-ка мне еще полминутки, — Микулка бросил взгляд назад и увидел, как полусотник стал оглядывать верхушку мачты, через которую проходила от носа судна длинная и толстая перекладина, несущая косой парус. — Ты ведь зигзагом пойдешь на лодью, Ишей? И обходить их будешь ближе к середине реки, так? На последнем вираже парус по какому борту будет, чтобы на перекат не вылететь? Справа?

— Вдоль ветра он будет, в нашем случае смотреть будет в низовья Оки. Разгонимся и вывернем весло, дабы нос их лодьи обогнуть. Если за него не зацепимся, то нас опять на стремнину к берегу выбросит. Однако имей в виду, что от паруса в этом деле лишь небольшая помощь. Только гребцы и крепкое кормовое весло нас из ловушки этой вытащить смогут.

— Хм... А давай прикинемся, что на ветер вся надежда наша, а сами... сами эту хреновину, которую я обычно называю реей... — палец полусотника показал на возвышающуюся над судном перекладину, — срежем в один прекрасный момент, а? Для этого тебе придется идти, будто обойти их с берега хочешь. Перед ними резко вывернешь весло и уйдешь поворотом направо. А точно к этому развороту роняем парус. Палуба у нас примерно на том же уровне... Юнга, на сколько борта того судна над водой торчат?

— Да как у нас, может на ладонь ниже, — тут же крикнул Микулка, внутренне содрогнувшись от нервной дрожи. В его висках уже давно стучали молоточки, а сейчас даже пробила испарина и появилась откуда-то извне испуганная мысль. — "Как могут они спокойно рассуждать обо всем, когда еще совсем чуть-чуть и поток стрел обрушится на их головы? Надо что-то делать уже сейчас! Но что?"

— Тогда уроним эту рею вместе с парусом вниз и левым бортом пройдемся вдоль вражеского судна, — продолжил тем временем неторопливо рассуждать полусотник. — Я тебя уверяю Ишей, что такой слегой наших ворогов по палубе просто раскатает... Может и не на всей, но на носу точно! И тогда в гости нам никого ждать не придется!

— Так без паруса останемся! Догонят и всех порешат!

— А мы в эту речушку на веслах сразу повернем. Туда ведь как раз и шли! А на мель сядем, так ушкуй бросим и в леса уйдем!

— А что, может и получиться! Эту хреновину, как ты выражаешься, можно заклинить между носовой палубой и мачтой. А лучше к скамье привязать с правого борта, дабы все это просто в воду не свалилось... Ха! А как ты перекладину опустишь? Мы же захомутали ее прямо на мачту!

— Залезу наверх, как только правым бортом к ним встанем, парус меня как раз немного прикроет...

— В полном доспехе? Тут речь о мгновениях пойдет... Не успеешь, да и скинет тебя ушкуй с мачты как надоедливую муху.

— С чего бы это?

— С того, что в притирку с лодьей пойдем, может и в нос ей придется ударить! Потопнешь в одно мгновение в кольчуге, если на стремнину отбросит. Да и не нужна мне лишняя тяжесть на верхушке мачты! На лишнюю пядь отклонимся из-за этого, и все прахом пойдет. Вот если...

Микулка, озадаченный наступившей тишиной, отвел взгляд от приближающегося вражеского судна, на котором уже были различимы выстраивающиеся за щитами фигурки ратников, и обернулся назад. На него смотрели несколько пар глаз, тревожно оценивающих его щуплую фигурку. Ладони сразу вспотели.

— Да нет... — произнес полусотник. — Нельзя на пацана такое сваливать. Я полезу!

— Я смогу... — сипло процедил Микулка и вновь повторил уже гораздо громче. — Я смогу! Я как белка по деревьям лазаю! А уж нож мне не впервой держать! В зубах зажму и вмиг вкарабкаюсь!

Оценивающая троица переглянулась меж собой, и полусотник потянул из своих поясных ножен длинный блестящий нож с двусторонней заточкой.

— Возьми, он любой канат как масло режет, только потренируйся сначала на кошках.

— Ась? — не понял его Микулка.

— Найди ненужную веревку и попробуй отрезать ее конец, — полусотник тут же отвернулся и стал раздавать окружающим короткие, режущие слух команды. — Ишей, покажешь ему, что и как резать! Мокша, накинь веревку потолще от правого конца реи на скамейку и жди команды, чтобы притянуть ее петлей к борту! Ишей покажет как! И поскольку ты без брони, то в бой не лезешь и следишь за мальчонкой! Я его подсажу на мачту, а ты потом достаешь из воды в случае чего! Одинец, под носовую палубу забейся и не высовывайся оттуда! Всем! К бою!

Дальше Микулка только слышал краем уха, как полусотник менял некоторых гребцов, выводя лучших бойцов на палубы, и объяснял что-то тем щитоносцам, в задачу которых входила защита кормчего. Самого его взял в оборот Ишей, объясняя раз за разом, где лучше резать пеньковые канаты и как лучше спрыгнуть на сложенный у кормовой палубы запасной парус, чтобы не висеть у врага на самом виду. Наконец все приготовления были сделаны и ратники замерли по местам, наблюдая поверх щитов проявляющиеся очертания лодьи противника. Слышно было лишь тяжелое дыхание гребцов, разгоняющихся под мерный счет кормчего. Чтобы обеспечить их защиту, полусотнику пришлось пожертвовать скоростью и снять четверых человек с весел. Теперь гребла только дюжина, ровно половина из всех одоспешенных ратников. Несколько лучников, набросив тетивы, разминали пальцы, одеревеневшие за время гребли. Микулка попытался высунуть свои вихры над самым бортом, чтобы оценить, сколько времени еще осталось до стычки, но был сразу же пригнут вниз латной рукавицей полусотника.

— Не торопись, парень! От тебя теперь многое зависит, так что зазря не подставляйся, — ровный тон походного воеводы немного успокоил сильно бьющееся сердце юнги. — Геройствовать не надо. Просто помни, что это трудная работа, которую тебе необходимо сделать. Ни больше, ни меньше. Если попытаешься сотворить что-то лишнее или полезешь в свалку, то из-за этого могут пострадать другие, тебя спасая! Щиты держать!

Первые залпы противника рассеялись вокруг ушкуя нечастым плеском о воду. Лишь одна стрела навесом упала на палубу, треснув при соприкосновении с настилом. Полусотник потянулся за наконечником, легко выдернул его из сердцевины сучка, который поразила стрела, и задумчиво пощелкал по нему пальцем.

— Хоть ветер и в нашу сторону, но поторопились они, — донеслось до Микулки его бормотание. — Да и стрелы у них...

Спустя полминуты, в течение которых ушкуй сменил курс, и щиты были перенесены на другой борт, точность вражеских лучников возросла, и уже несколько оперений украшали палубные доски. Наконец над судном раздалась команда одного из десятников.

— Прицельная дальность!

Первая стрела ушла в небо, почти растворив свой дымный шлейф на пасмурном небе. Однако дело свое сделала и шесть составных боевых луков, доставшихся ветлужцам от буртасов, вскинулись вверх и выпустили первую порцию смерти в сторону противника. Потянулись мучительные секунды, перемежаемые щелканьем тетив и руганью Пельги, стоящего в прикрытии лучников.

— На полпальца вверх тот, кто слева стоит! Чабей, ты что ли, раззява? Вторую стрелу в щит положил! Бей по... — глухое бряцанье прилетевшего подарка, сломавшегося о его шлем, известило всех о том, что десятник на несколько секунд замолчит, переживая звон в ушах. Однако их мечтам не суждено было сбыться. — Выбивай того петуха, что на корме красуется! Залпом! Готовсь! Пли! Еще!

Пользуясь тем, что полусотник немного отвлекся, приняв на щит хлесткие удары, один их которых высунулся изнутри тонким жалом бронебойного наконечника, Микулка выставил свой глаз в щель между щитами. С кормы лодьи в темную окскую воду заваливался воин в богатых доспехах и щитом, полностью обитым железными полосами. В расшитый красный плащ, который он даже не пожелал скинуть перед неминуемой стычкой, вцепилось несколько рук, тщась втащить пробитое в двух местах тело обратно на судно. Застежка на плече оторвалась, и поверженный вой выскользнул через борт, оставив яркую накидку в руках своих соратников. Те потерянно попытались восстановить плотную стену щитов, разошедшуюся в двух местах прогалами от излишне резких движений, но не успели. Промахом на полную катушку воспользовались ветлужцы, вогнавшие сразу несколько стрел в образовавшийся полуметровый промежуток. Два лучника из десятка, маячивших за спинами вражеских щитоносцев, тут же исчезли из поля зрения, слегка ослабив смертоносный ливень, поливающий ушкуй частым дробным дождем.

До сих пор ветлужцев спасало лишь то, что больше половины стрел, сыпавшихся навесом на их судно, не обладали узким граненым наконечником, предназначенным для пробивания воинских доспехов. Микулка смог это разглядеть на дне ушкуя, куда его загнала затрещина полусотника, заметившего вылезшего из укрытия мальчишку. Обломки срезней валялись везде, в отличие от глубоко впившихся в дерево немногочисленных граненых стрел.

— "А ведь точно!" — обрадовался Микулка, вызвав перед глазами запечатленную в мозгу картинку вражеской лодьи. — "На многих татях кожаный доспех был с бляшками и только!"

Однако радость его была тут же испорчена покатившимся по сланям ратником, зажимающим торчащую из плеча стрелу с обломанным оперением. Пытаясь подняться, тот схватился за мачту, оставляя на ней кровавый след, и тихо сполз обратно, уронив голову на упавший тут же щит. Сглотнув подступивший комок, Микулка пополз к нему, но тут же остановился, поняв, что ничем сейчас ему не поможет. Да и не умеет он сам ничего, если уж на то пошло. Оглядевшись, юнга поискал глазами помощи и понял, что придется ждать полной развязки, прежде чем кто-то сможет освободиться и перевязать раненого. На выпавшего из строя ратника никто даже не оглянулся, ветлужцы лишь сдвинули ряды на носу судна. Именно в том месте выстроилась большая часть лучников, прикрываемая щитоносцами, так как только впереди не мешал обзору и стрельбе косой парус, перекладываемый время от времени кормчим.

— Прямой выстрел! Выбивай лучников! — яростный голос Пельги заставил Микулку вздрогнуть и откинуться назад, под защиту надежной бортовой обшивки. Недалеко от него с гортанным возгласом дернулся, но остался стоять ратник, прикрывавший кормчего. Донесся еще один невнятный крик боли с кормы, но опять никто не обратил на него внимания, занятые последними мгновениями перед стычкой.

Казалось, хлопки тетив еще больше зачастили. Юнга заворожено глядел за плавными движениями лучников. Вот один из них завел руку за правое плечо, нащупал оперение, дернул из колчана стрелу, наложил ее на кибить... Микулка лишь на мгновение моргнул, а стрела, сопровождаемая хлопком, уже унеслась в сторону врага. И опять перед глазами плавные движения лучника, быстрый натяг, крошечная задержка дыхания и... хлесткий звук лопнувших жил! Все, уже некогда натягивать новую тетиву на выгнувшийся наружу лук, взгляд назад и оружие летит в сторону Микулки. "Убери", — шепчут губы ратника, пока одна его рука тащит меч из ножен, а вторая плавно перекидывает щит из-за плеча на место. Тут же раздается предостерегающий хриплый крик кормчего о последнем развороте и Микулка успевает лишь закинуть лук под носовую палубу, а затем...

Затем полусотник рывком ставит его на ноги, прикрывая щитом от случайной стрелы, и вручает нож, воткнутый им пару минут назад в щель между досками. Ну, лезвие в зубы... Вперед! Резкий толчок под пятую точку возносит его чуть ли не на середину мачты, ноги сразу привычно зажимают гладкий ствол, а тело привычно вскидывается вверх, но... идиллию нарушает яростный предостерегающий крик о ранении Ишея и судорожная дрожь, волной прокатившаяся по всему ушкую. Очень хочется оглянуться вниз, на полусотника, но тот словно предугадывает желание и кричит вдогонку что-то неразборчивое, но явно подбадривающее.

— "Так, на месте!" — левая рука Микулки хватается за обрывок каната, свисающий с лопнувшей нащечины, давая простор правой для того, чтобы начать кромсать узлы, небрежно завязанные вокруг мачты. Однако лезвие просто рассекает их, проходя сквозь многочисленные веревки, словно через толщу воды. Остается лишь выпрямить ноги, чтобы пропустить падающую с другой стороны рею. — "Ох! И носовую растяжку порезал нечаянно! Ну и ляд с ней, все равно уже не нужна!"

После смачного удара реи о левый борт и треска проломившихся досок, мачта заходила ходуном, и Микулка еле успел вцепиться всеми конечностями в ее гладкую, отполированную парусами поверхность.

— "Ну, уж нет! Я отсюда не слезу и не просите!" — пальцы левой руки побелели, судорожно сжимая веревку, а правой покраснели, окрасившись кровью из глубокой царапины, оставленной чем-то на ладони. Однако она еще продолжала сжимать оружие, так ловко рассекшее все канаты. Микулка торопливо зажал нож зубами и ухватился за мачту обстоятельнее.— "Вот, лишь бы губы себе не разрезать до самых ушей! Теперь и осмотреться можно! Что там внизу?"

Внизу хрипел и ругался Мокша, пытаясь затянуть петлю на оконечности лавки, а рядом, прикрывая его щитом, который весь был утыкан светлыми оперениями стрел, возился полусотник, пытаясь одной рукой сдвинуть рею в нужном направлении.

— "И не подумаю слезать! Я им только мешаться буду!"— продолжил уговаривать себя Микулка и выглянул из-за мачты. До лодьи оставалось не более двух десятков шагов, вражеские лучники даже перестали стрелять и взялись за мечи, перебегая к остальным ратникам на носу судна явно не для того, чтобы приветствовать ушкуй радостными возгласами. А тот стремительно несся к судну противника навстречу, пытаясь обойти его справа. Однако по какой-то причине он метил немного не туда и должен был неминуемо зацепить нос вражеской лодьи. Весла на ушкуе втаскивались внутрь, а гребцы прикрывались щитами, не сходя пока со своих мест. Микулка оглянулся назад, на корму. Там Ишей пытался, навалившись грудью на рулевое весло, выпачканное кровью, выправить движение судна, хрипя, брызжа слюной и ругаясь на чем свет стоит, однако явно не успевал. Когда до противника дистанция сократилась наполовину, кормчий бросил это бесполезное дело и проорал, чтобы все держались, а потом начал обратный отсчет до момента столкновения. Однако одновременно с его возгласом по ушкую прокатилась команда полусотника.

— Берем лодью приступом! После столкновения лучники залпом по моей команде! Выбиваем тех, кто стоит на ногах! Остальным в этот момент пригнуться и выставить сулицы, а потом прыгать к ним и добивать лежащих!

— "Каких лежащих? О чем он? Их же там десятка два с половиной скопилось!" — только и успел подумать Микулка до слов кормчего, известившего о скором ударе. Сразу после них он еще сильнее вжался в мачту и стал ждать столкновения, вперившись взглядом в разворачивающееся действие. Однако сильного удара, который мог бы скинуть Микулку в реку, не последовало. Лишившись паруса и поддержки гребцов, ушкуй немного потерял свой былой разгон и лишь вскользь прошелся почти вдоль борта лодьи, с жутким скрипом дойдя своей средней частью до носа вражеского судна и протолкнув при этом его на несколько метров выше по течению. Однако не отсутствие движущих сил оказалось главным тормозом "речного коня". Его роль приняла на себя скинутая с мачты и уложенная поперек левого борта рея, ударившая в сгрудившуюся на носу толпу воев. Коснувшись своим дальним концом мачты лодьи, она спружинила и прошлась метлой по сплошной палубе вражеского судна, ломая ноги попавшим под ее удар ратникам. Завязнув в тесной стене переломанных костей и железа, рея сломалась, вывернув напоследок со страшным треском скамейку, за которую крепилась на ушкуе. Первые ряды противника были практически сметены с палубы в разные стороны. Разлетевшиеся тела сталкивали своих соседей в воду, где ратники в железных кольчугах практически сразу шли на дно, забиваясь течением под обшивку ушкуя, а обладатели кожаных доспехов с неистовым рвением били руками по воде, стремясь добраться до столь желанного и близкого берега.

— Залп! — команда полусотника прозвучала еще до того, как ушкуй окончательно остановился, застряв между лодьей и перекатом. Рея вызвала страшное опустошение в первых рядах противника, но оставшихся ратников еще оставалось достаточно, чтобы попытаться продержаться до прибытия подмоги. Однако оторопь, вызванная нелепой гибелью соратников, криками ужаса и боли, раздававшихся отовсюду, заставила врага действовать вразнобой. Небольшая часть стала отходить на спасительную корму лодьи, стараясь закрепиться там и ждать остальных поднимающихся по Оке воев. Однако другая группа с ревом кинулась на штурм ветлужского судна, прыгая через водный провал шириной до полутора-двух метров. Наиболее прыгучие попадали на корму, где их встречали всего лишь два ратника и кормчий, а остальные сыпались в центральную часть ушкуя, где отсутствовала палуба. На носовую часть, ощетинившуюся сулицами, не рискнул прыгать никто, да и проскочить туда было можно лишь через достаточно узкий нос лодьи.

Однако именно из-за этого оттуда смог без помех прозвучать слитный залп ветлужцев, выкосивший часть бросившегося на ушкуй врага. Острые каленые стрелы с шорохом вылетели из луков, сопровождаемые прощальными хлопками тетив, и впились в незащищенные щитами левые бока прыгающих ратников. Промахнуться по таким недалеким целям бывшие таежные охотники не имели права, а противостоять бронебойной стреле с такого расстояния кольчуга просто не могла, не говоря уже о простом кожаном доспехе. Четверо человек рухнули, не долетев до цели, а еще один не успел даже оттолкнуться. Однако пятеро успели приземлиться на дощатый настил ушкуя.

— Бить стрелами тех, кто из воды вылазит! Пельга и Кокша на помощь Ишею! Лучникам поддержать! Готовь сулицы для метания! — донесся яростный глас полусотника уже с палубы лодьи. Поймав на щит стрелу от одного вновь вооружившегося луком вражеского ратника, он подпустил злости в свои речи. — Этого мерзавца снять, забить ему каленого железа в глотку! — После чего пропустил рядом с собой выдвинувшуюся четверку ветлужцев, одновременно метнувших сулицы в выстроившиеся на корме лодьи остатки вражеской рати. За первыми метателями, сразу же ставшими на колено, последовала вторая четверка...

Звон железа прямо под ногами у Микулки отвлек его от вражеской лодьи. Из двоих бородатых чужеземцев, попавших на корму ушкуя, один уже корчился на палубе, зажимая горло, из которого хлестала мелкими струйками кровь ему на кольчужную рубашку, а второму успешно противостояли ратники, поставленные на защиту кормчего. Далеко от Ишея они не отдалялись, помня наказ полусотника не оставлять того ни на секунду. Поэтому, сознавая свою вину за его ранение, они встали перед кормчим стеной, чтобы не дать и шанса прорваться себе за спину огромному громиле, ловко размахивающему топором. Была ли у того цель пройти сквозь этот заслон или им уже овладела всепоглощающая ярость, но он раз за разом обрушивал свою секиру на щиты ветлужцев и отражал их удары, не оглядываясь себе за спину. А там дела шли неважно. Около мачты без сознания валялись Мокша и раненый ратник. Пельга пока бился на равных с двумя своими противниками, ужом вертясь между носовой палубой и мачтой. Остальным помочь он был явно не в силах, себя бы сохранить. А вот щуплого Кокшу более мощный ратник загнал в угол к кормовому настилу и уже почти дорубил его измочаленный щит. Микулка даже вскипел, оглянувшись на носовую палубу.

— "Где же подмога? А-а-а..."— четверо лучников уже перебрались на лодью, методично выцеливая выбирающихся из воды ратников и уже не обращали внимания на свои тылы, а пятый, оставленный в помощь на ушкуе, судорожно пытался дотянуться до упавшего лука, зажимая черенок ножа, торчащий у него в ноге.Микулка вернул свой взор на Кокшу. Тот уже из последних сил отбивался от однотонных, но методичных ударов противника, не пытаясь наносить ответные выпады. Юнге даже показалось, что черемис бросил в сторону умоляющий взгляд о помощи, но ни одного возгласа так и не донеслось из его уст.

— "Да что это деется-то, а?" — в голове у Микулки молнией пронеслась мысль о том, что когда Кокшу убьют, тот уже не сможет бросать ему в спину презрительных, уничижительных взглядов. Да и остальные спустя некоторое время затихнут и забудут все его прегрешения. Вот тогда-то он сможет начать все заново, не заботясь о том, что ему каждый раз будут ими пенять. Потешив себя этими замыслами и успокоившись, Микулка оперся босыми ногами на округлый ствол мачты, повиснув руками на веревке, зажал посильнее нож зубами и прыгнул как можно ближе к корме ушкуя, оттолкнувшись изо всех сил. В ту самую точку, где в этот момент доживал последние секунды жизни ненавистный Кокша. Развернувшись в воздухе подобно дикой рыси, с которой он сталкивался в детстве не раз, и чью хищную грацию опасались в их селении даже самые опытные охотники, Микулка раскинул руки и попытался поймать ветер...

Глава 8

Рыжая белка, блеснув в зеленой хвое своей огненной шерсткой, вспорхнула по шершавому стволу сосны и уселась на массивную ветку, нависшую прямо над тропой. Сложив короткие лапки на белом пятнышке живота, она некоторое время оценивала черными бусинками глаз спугнувшую ее опасность, потом недовольно зацокала и порскнула по дереву вверх, цепляясь за светло-коричневую кору крепкими крохотными коготками. Пушистый хвост последний раз промелькнул в раскидистых ветках, сквозь которых просвечивало мглистое утреннее небо, и исчез в кружеве осыпающихся сухих иголок.

Овтай проводил его взглядом и махнул рукой своим ратникам, мерно вышагивающим следом за ним по заросшей звериной тропе. Времени на охоту не было совсем, мысли о новой беличьей шапке придется отложить на более спокойные зимние времена, да и мех тогда станет значительно добротнее, хоть и не будет таким огненно-ярким. За сегодняшний день нужно было успеть обновить водную засеку, организованную еще несколько лет назад на маленькой лесной речушке с мутной, ржавой водой, впадающей в Оку. Еще с позапрошлого лета в их крепостицу, поставленную для защиты от муромского князя Ярослава Святославича, стали просачиваться слухи о татях, обосновавшихся на Оке и занимавшихся разбоем проходящих купеческих лодей. Овтай мысленно воздал хвалу Инешкипазу, расселившему их по земле так, что вражда с некоторыми соседями или лихие люди на торных путях не могли свести под корень торговлю эрзян, которая пополняла их закрома красивыми заморскими тканями, серебром, оружием. За это приходилось расплачиваться пушниной и рыбой, медом и воском, хлебом и скотом, однако местная земля не оскудевала, давая возможность жить в сытости при наличии крепких рук и желании работать на ней. Даже появление разбойных людишек на Оке почти ничего не нарушило. Торговля с муромским князем, изрядно побитым полтора десятка лет назад, и так была хилой, основной торговый поток шел по суше в сторону Абрамова городка, где всем заправляли булгарцы, и который был расположен в устье Оки. Нечастые посещения купцами ее правобережья большой выгоды никому не приносили, потому что поселения эрзян обычно были совсем небольшими и располагались вдоль неглубоких лесных речек, куда торговцам хода на крупных речных лодьях не было. Так что появившиеся лихие люди при всем своем желании не могли испортить местную торговлю. Однако то, что эти тати две недели назад вторглись на эрзянские земли, поднявшись вверх по лесной речке и обосновавшись в полноводной заводи на одном из ее берегов... такое надо было пресекать жестко. Мало того, что местные жители были потеснены в своих охотничьих угодьях, так еще несколько разбойных людишек попытались напасть на небольшое поселение, чтобы захватить женщин для своих утех. Хорошо, что охотники как раз возвращались с промысла, сразу за топоры схватились и выдворили непрошенных гостей, сопроводив их уход непрекращающимся ливнем стрел из охотничьих луков. Хоть и не причинили большого вреда одоспешенным воям, но зато прогнали, а потом догадались сразу отправить гонца в твердь за помощью. Подмога пришла, однако оказалась недостаточной. Вместе с десятком вызвавшихся помочь охотников эрзян набралось всего около сорока человек. Нападать таким числом на разбойный лагерь где, как впоследствии оказалось, обитало около сотни вооруженных воев, было с точки зрения Овтая верхом неразумности. Пришлось посылать очередного гонца в крепостицу, чтобы те известили инязора да собрали по окрестностям охочих до ратного боя людишек. А сами тем временем стали кружить вокруг лагеря, выискивая его слабые места, да расставлять дозоры по всем тропкам, дабы не позволить татям ринуться мстить за свою неудачную попытку похитить эрзянок. Предосторожность не лишняя, хотя если бы те хотели повторить свой набег, то сделали бы это сразу на следующий день и тогда ратники Овтая поспели бы разве что к пепелищу разоренных домов. Однако разбойный люд медлил и оба дня необъявленной и необнаруженной осады продолжал предаваться разгулу на берегах речной заводи, оглашая весь лес пьяными воплями и диким хохотом. Даже охотники, прежде постоянно пополнявшие съестные запасы, не выходили за пределы лагеря. Лишь один раз под вечер десяток человек перегородил русло плетеной сеткой и стал шумно загонять в нее рыбу, уйдя на сотню шагов вверх по течению и начав там бить слегами по поверхности воды, не рискуя при этом залезать в холодную осеннюю речушку. Обитатели лагеря словно ожидали каких-то вестей из внешнего мира, не рискуя отлучаться на длительный срок. И они дождались.

На исходе второго дня в заводь вошла выдолбленная из поистине огромного ствола липы однодеревка с небольшим парусом на носу суденышка и из нее выбрались две невзрачных личности в сопровождении одного из дозорных, которые были выставлены около Оки. На следующий день лагерь стал напоминать растревоженный улей. Лодьи, прежде вынутые на берег, стали спускать на воду. Между ними, что-то натужно покрикивая в сторону собирающихся людей, вышагивал богато разодетый воин в красной накидке, явно чувствующий себя хозяином положения. Овтай долго рассматривал предводителя и его ополчение, пытаясь определить, откуда на этот раз появились сии лихие люди, но слишком близко к лагерю он подобраться не смог и дело ограничилось лишь лицезрением разнообразных доспехов и еще более разнородных бородатых физиономий, по которым трудно было определить кто стоит за разбоем на Оке. Пришлось ограничиться одними догадками, однако последние сошлись на муромских людишках, больше в этих водах тревожить честный люд было некому. Еще три десятка лет назад купцы из Мурома, недовольные привилегиями булгарцев, беспошлинно привозивших товары в город и получающих баснословные прибыли, организовали многочисленные грабежи булгарских судов. В дележе добычи наверняка поучаствовала и местная знать, иначе почему все жалобы Булгара на татьбу остались без ответа? Вот только закончилось все это довольно прискорбно, но уже для всех муромцев, город был взят и разграблен вместе с окрестностями. Однако поколения меняются довольно быстро, и новая молодая поросль былые наказания уже не помнит, а не столь уж и защищенные купеческие суда так и шныряют вдоль по Оке, ослепляя жаждой наживы завидущие глаза нечистых на руку людей. Видимо молодежь снова взялась за старый, поросший легендами промысел, прячась до времени в глухих муромских лесах, а доставленная вечером весть скорее всего говорила об одиноком несчастном купце, решившим отправиться с товаром в Рязань или Киев. Возможно это не булгарец, те с лета перестали заходить в эти воды, памятуя свою размолвку с ростовским князем, но татям не все ли равно кто попадет под их нож?

К полудню две лодьи вышли из заводи и направились вниз по мелководной речушке, неслышно несущей свои воды в сторону Оки. Ушедшие на них ратники помогали себе шестами, слегка отталкиваясь ими от заиленных прибрежных отмелей, заросших ивняком до самого уреза воды. Дождавшись вечера и не узрев возвращения ушедших, Овтай принял решение под утро напасть на лагерь, где остался предводитель речных разбойных людей вместе с тремя десятками воев. Все приготовления были совершены, эрзяне стали ждать сладкий предутренний сон, который овладеет не только спящими. Даже бодрствующая стража в лагере обычно в это время начинала клевать носом и смеживать очи под его чарами. Однако в середине ночи там началась возня, возникшая по приходу юркой долбленки. Та вошла в заводь с факелом на носу, и почти сразу на берегу запылали костры, посыпались из-под навесов воины, а через полчаса следом за той же однодеревкой лодья ушла к Оке. Выждав около часа, расстроенный Овтай отрядил нескольких воинов прочесать оставленный лагерь, в котором некоторое время после ухода еще слонялась пара вовсю кашляющих теней, а сам с остальными ратниками и охотниками последовал за татями. Расчет был прост, если ушли разбойные люди по Оке, то можно будет сразу беспрепятственно рубить деревья и заваливать ими русло лесной речушки. А вот если они стоят где-то рядом, то сначала придется занимать оборону в том месте, где кончается вековой лес, и начинаются заросли кустов, перемежаемые топкими грязевыми болотцами, оставшимися после окского весеннего разлива. И только потом начинать рубить лес и заваливать мшистыми еловыми стволами водный проход в глубины эрзянских земель.

Чуткое ухо идущего впереди охотника расслышало какие-то подозрительные звуки, он подал знак и Овтай тут же отвлекся от своих рассуждений, подскочив к нему. При этом он выдвинулся за пределы хвойного бора, за которым уже шло мелколесье и русло Оки. На открытом месте явно слышались звуки перестрелки, щелкали туго оттянутые тетивы, гулко отдавались удары железных наконечников стрел о деревянную обшивку лодейных бортов. Овтай тут же показал растопыренную ладонь и идущие за ним ратники остановились, рассыпавшись за деревьями. Наугад выбрав из них пять человек, он махнул им следовать за собой и выдвинулся к границе ивовых зарослей, за которой был уже обрыв и река. Осталось проползти еще несколько метров и заглянуть вниз с небольшого обрыва на разгорающуюся там битву.

— Что ж, — подумал Овтай, снимая шлем и медленно приподнимая голову для осмотра речного простора. — Посмотрим, как купчишку топчут... Приставал бы он лучше к берегу, и тикал со своими людьми в лес. Авось и убегут. В наши селения кто только не прибился в последнее время... с черниговских земель северяне идут, кривичи, меря, мурома, мещера, черемисы. И ничего, уживаемся, их дети уже через год по-нашему лопочут.

По мере перечисления всех пришедших к ним за последние годы людишек, Овтай все плотнее всматривался в развернувшееся прямо перед ним действо, а глаза его все сильнее расширялись. Судя по всему, речной бой явно шел не по сценарию, задуманному предводителем вышедших на промысел татей. Плотный ряд щитов, перегородивший поднимающийся с низовьев ушкуй, не давал возможности выбить гребцов, напряженно сгибающих весла в немыслимой попытке протаранить разбойную лодью.

— Никак новгородцы? — захолонуло сердце у Овтая. К ним он сострадания не испытывал, не одно эрзянское поселение испытало на себе острые клинки ильменских словен, однако странным было то, что разбойный люд решил пощекотать себе нервы острыми клинками северного народа. На них это было совсем непохоже, если разговор конечно не шел о богатой добыче. А тут... ушкуй был вовсе не перегружен. — Серебро? Вряд ли, с ним они бы шли в Булгар или Киев, куда ведут более короткие пути...

Судно чужеземцев переложило косой парус и повернулось боком к Овтаю. Теперь воинов на ушкуе можно было разглядеть лучше, но это только добавило удивления озадаченному эрзянину. Полукруглые шлемы и мелькнувшие на корме сабельные ножны принадлежали явно не новгородцам, они были схожи с вооружением тех же булгарцев. У Овтая даже появилось желание протереть себе глаза... Булгарцы на новгородском судне? Да они засмеют только за одно предположение об этом! Тем временем ушкуй чужеземцев совершил нечто совсем невообразимое. На верхушке мачты мелькнула чья-то голова, и перекладина с парусом ринулась вниз, сминая хлипкий верх обшивки судна. Однако вся эта тяжесть не выскочила за борт, а была тут же каким-то образом притянута к скамье, встав поперек ушкуя и выставив длинный конец за левый борт. А дальше... дальше началось избиение. Сметя перекладиной сгрудившихся на разбойной лодье воинов, ушкуй столкнулся с вражеским судном нос к носу и с него хлынул поток воинов. Да как хлынул! Овтай даже предположить не мог, что в таком бою, где противник дышит тебе почти в лицо, можно действовать так хладнокровно, совершенно не обращая внимания на то, что за спиной находится еще более многочисленный враг, готовый тебя растерзать, как только достанет рука. Точно, вот они, остальные лодьи татей, на подходе! Эрзянину самому захотелось прыгнуть в самую гущу проходящей бойни и колоть, рубить наотмашь, бить ребром щита прямо в лицо врага, сминая гордо задранные носы в кровавое месиво. И не важно кого! Ладони загудели, дернувшись к оружию на поясе, кровь прилила к голове... Он сейчас абсолютно разделял эмоции тех воев, кто прыгал с лодьи на ушкуй, подчас сваливаясь в холодную воду на полдороге. Да, они враги! Но как он их понимал... А высокий чужеземец, мягко приземлившись на разбойное судно одновременно со слитным выстрелом своих лучников, казалось был совершенно безучастен к горячке боя. Он только бросал в воздух короткие рубленые фразы, которые вызывали не всегда одновременные, но почти всегда результативные действия его воинов. Вот четверка вышла вперед и бросила сулицы, выбив двоих из разрозненного строя команды лодьи. Не успели бросившие встать на колено, как над их головами просвистели еще несколько копий, внося полную сумятицу в толпу сгрудившихся на корме татей. Еще команда и лучники тут же отвлеклись от добивания упавших в воду людей и внесли полный хаос в полубезумное скопище, подсвечивая его светлыми опереньями пронзивших доспехи муромских лиходеев стрел. А следом... следом в это массу растерянных татей разъяренной кошкой ворвался прежде хладнокровный глава этих чужеземцев, сразу развалив щит одного из их мечников пополам и отбросив другого ударом ноги, топча при этом своими сапогами красную накидку вражеского предводителя. Так вот почему удалось так быстро справиться с муромскими разбойниками! Вот почему вместо того, чтобы продолжать обстреливать ушкуй, стрелки с лодьи взялись за мечи и полезли в общую свалку! Мгновенной добычи захотелось! А смерть главаря, раньше всех их покинувшего сей светлый мир, могла вызвать сомнения в справедливости дележа! Так или нет? Уже неважно! Надвинувшиеся тесным строем чужеземцы выдавили оставшихся на ногах воинов противника с лодьи, заставляя их спрыгивать на мелководье. Там, разбившись на пары, их стали просто добивать, не пытаясь отвлечься на столь привлекательные одиночные поединки. Лучники иноземцев, встав на корме, с возвышения стали расстреливать начавших разбегаться лиходеев, а их глава, не мудрствуя лукаво, добивал еще сопротивляющихся разбойных людей со спины, подрезая им мечом подколенные жилы...

— Да как он может! Да этот вой...— пронеслось в голове у Овтая, но он тут же спохватился. -О чем я? Это же тати! Сколь невинных жертв на этих убивцах...

Детский пронзительный крик перекрыл шум боя, и предводитель отряда эрзян сразу повернул голову в сторону ушкуя, где бой еще и не собирался кончаться. Дерущихся там было мало, но перебравшиеся к чужеземцем на борт разбойники начинали одерживать вверх. Казалось еще немного, и они прижмут хозяев ушкуя, а дальше им лишь останется дождаться помощи... Две лодьи уж покрыли треть расстояния до места битвы, еще немного и они подойдут на дальность выстрела. Овтай даже затряс головой от избытка впечатлений и чуть не пропустил момент, когда маленькая фигурка отделилась от верхушки мачты и прыгнула вперед, как-то оттолкнувшись от той ногами. Казалось, это падение будет длиться вечность, босоногий ребенок почти распластался в воздухе и застыл в нем как муха в янтаре... Овтай перевел дыхание, и картинка тут же двинулась вперед с пугающей быстротой.

— Да это звери лесные, а не люди, — пронеслись разгоряченным скакуном мысли в голове Овтая в то время как он продолжал разглядывать происходящее на ушкуе. — А у зверей и дети звереныши! Уфф...

Ребенок, подобно рыси повисший на загривке массивного татя, перечеркнул свет в глазах этого ратника, полоснув по его глазам блеснувшим лезвием ножа. Пошатнувшись от неожиданно свалившейся на него тяжести, озверев от нахлынувшей боли и наступившей темноты, тот попытался содрать опасную угрозу со своей шеи, бросив оружие и начав бестолково метаться по маленькому пяточку ушкуя, ограниченному бортами и палубой. Сверкающий нож вылетел из рук мальчишки, но он продолжал терзать лицо татя ногтями, раздирая кожу на его лице в кровь и перекрывая своим диким рассерженным визгом его звериный басовитый рев, разнесшийся по всему судну и заставивший на мгновение оцепенеть всех дерущихся на нем ратников. Наконец ослепший тать опамятовал и потянулся за засапожником, чтобы срезать вцепившуюся в него дикую кошку, однако прервавшийся крик заставил очнуться оцепеневших воев и тут же милосердный клинок ткнулся ему под подбородок, разбрызгивая вокруг мелкими фонтанчиками кровь и ощутимый даже вдали запах смерти. Воткнувший его худощавый молодой воин, проводив взглядом падающее навзничь тело, мимоходом коснулся вихров соскочившего с татя мальчишки, отбросил в сторону раскромсанный щит и обернулся назад, тут же послав туда свою саблю. Та просвистела над тесом кормовой палубы и почти перерезала ногу огромного бугая, который пытался прорваться к кормовому веслу. Его защитники тут же вонзили клинки в потерявшего равновесие разбойника, нелепо вскинувшего вверх руки и уже не глядя на него бросились в носовую часть на помощь одинокому ратнику, зажатому около левого борта двумя цепкими противниками. Но еще до того, как они подбежали, там произошло что-то, в корне переломившее противостояние. Один из наседавших татей неожиданно подскочил, будто его сзади кто-то укусил и махнул за спину мечом, выбив из борта щепу, брызнувшую во все стороны. Повернувшись обратно к защищающемуся вою, он уже не думал об атаке, опасливо отодвигаясь от возвышающейся носовой палубы, однако через пару секунд его снова подкинуло, и ему пришлось уже полностью развернуться, чтобы рассмотреть нечто невидимое и очень его беспокоящее. Этим в полной мере воспользовался одинокий ратник, уже долгие секунды обоюдного штурма отбивающийся от численно превосходящего противника. Кубарем перекатившись на другой борт между вражескими мечниками, он успел уколоть в открывшуюся ступню татя, находившегося справа от него, одновременно ударив ребром щита под колено другого, обернувшегося на неведомую опасность. Поэтому прибежавшей помощи досталась лишь неблагодарная работа, заключающаяся в том, чтобы добить ошеломленного противника. Это произошло не сразу, но в итоге на судне остались одни защитники, тяжко переводящие разгоряченное дыхание.

Овтай недоверчиво покачал головой, не веря своим глазам. Разделаться с превосходящими силами, понеся такие малые потери...

— Да... с такими людьми можно иметь дело, особенно если стоишь в бою рядом, плечом к плечу, а не смотришь на них сквозь прорезь маски. А что? Его меч все еще просит крови, нападение на селение охотников еще не отмщено, а враг уже скоро будет тут... Зачем ждать? Решено!

Овтай приподнялся над землей и, выставив безоружные руки в стороны, тихонько свистнул, глядя в сторону предводителя чужеземцев. Одним удовольствием было видеть, как на берегу в одно мгновение опять выросла стена щитов, а лучники, вознамерившиеся стрелять по одинокой фигуре на обрыве, были остановлены резким окриком своего воеводы. Предводитель эрзянских воинов, конечно, рисковал, показываясь так неожиданно перед разгоряченными боем чужими ратниками. Однако он надеялся на свою удачу и на то, что сумеет отбить одну или две стрелы, прежде чем рухнет ничком на землю. Кроме того, лодьи татей уже приблизились на довольно близкое расстояние. Времени, да и желания чего-то ждать не было совершенно.

— Кто-нибудь тут понимает эрзянский язык? — выкрикнув, Овтай горько пожалел, что с трудом говорит на том же муромском наречии или языке пришельцев с черниговских земель. Вдруг да пригодились бы сейчас? Предводитель чужеземцев обернулся назад и что-то спросил. Как показалось Овтаю, он упомянул мокшу, их соседей. Сам язык был похож на язык Суздали и Мурома, но слова были незнакомыми. Однако ответ с ушкуя прозвучал хоть и отрицательный, но явно состоял из знакомых фраз. И поэтому пока воевода чужеземцев что-то решал, Овтай тихим голосом попросил позвать одного из охотников, пришедшего в эти места с семьей из Мурома десяток лет тому назад.

А затем предводитель выстроившихся на берегу воев воткнул в песок свой меч, приложил обе руки к сердцу и назвал свой род. Звучало это как "ветлужцы", а то, что это название племени Овтай понял из-за того, что следом чужеземец протянул руки к нему, сказал слово "эрзя" и коротко поклонился, снова прижимая левую руку к сердцу. Причем размашистое движение рук с вытянутыми указательными пальцами, сошедшимися в итоге на нем, явно показывало, что незнакомцы пришли издалека и именно к ним, эрзянам. В ответ Овтай потянул из-за плеча лук и нацелил его на приближающиеся лодьи татей, получив подтверждающий кивок о том, что его поняли. Соглашение было достигнуто. Предводитель ветлужцев махнул рукой, приглашая эрзянина спуститься к нему, а сам стал зычно отдавать команды, поторапливая своих разбегающихся по берегу ратников. Первые несколько стрел со стороны приближающегося общего врага, сбитые порывом нарастающего ветра, легли около ушкуя с недолетом в три-четыре десятка шагов, одним своим плеском о воду извещая о приближении новой, совсем недалекой опасности.


* * *


Коротко выдохнув, Иван оглянулся за спину, ощущая, что напряжение и не думает спадать. Еще немного и первое вражеское судно приблизится на дистанцию прицельного выстрела. Некоторые лучники с него уже начали метать срезни, надеясь задеть мгновением назад стоявший к ним спиной плотный ряд ветлужцев. Однако удачный момент для них уже прошел, строй рассыпался по берегу, повинуясь отданному приказу, а стрелы бессильно упали в воду, не долетев совсем немного. Часть воинов сразу забралась на неприятельскую лодью для пополнения порядком опустевших колчанов, но большинство бросилось к носовой растяжке, уже вытащенной кем-то на берег. Хрипя и ругаясь, Ишей направлял их действия, стремясь протащить ушкуй между перекатом и вражеским судном. Получалось это у него довольно-таки успешно, у неприятельской лодьи были обрезаны якорные канаты и ее нос, проталкиваемый мимо ушкуя усилиями нескольких ратников, уже постепенно сносился вниз по течению.

— А Ишей ведь ранен, как только держится? — мелькнул перед глазами Ивана запечатленный еще раньше образ кормчего с обломком стрелы, торчащим в левом предплечье. Однако эта картинка тут же была смыта скрипом песка, звоном кольчужных колец за спиной и одновременным зычным голосом одного из десятников, созывающим всех на судно, вырвавшееся на стремнину. — Успели... Так, максимум секунд двадцать у нас на все будет, а потом под стрелами будет стоять опасно. — Развернувшись, Иван окинул взглядом стоящих перед ним эрзян и даже успел слегка удивиться, коротко кивая им в качестве приветствия. — Какая же это мордва? В тех же переяславцах чужой крови гораздо больше... У этих разве что скулы широкие, а так типичные русские деревенские мужики. Да уж, мужики...вои!

— Готовы мы помощь посильную оказать в труде вашем ратном, — без предисловий и приветствий начал небольшого роста эрзянин, исполнявший роль толмача и облаченный в кожаный доспех, обшитый металлическими бляхами. — Овтай, воевода наш походный, спрос к вам имеет... — он повернулся к своему соратнику в довольно приличном бронном доспехе, с любопытством взирающего на ветлужцев. — Чем могут поспособствовать в вашей битве с муромскими татями четыре десятка человек, из которых половина доспех железный имеет?

— Благодарствую за помощь, а поспособствовать... Мы свернем на малую речку, что в старицу Оки впадает через пару сотен шагов. Идите вдоль нее берегом, — тут же выдал готовый ответ Иван, косясь глазом в сторону приближающихся судов. — По моему свисту станьте в засаду и забросайте стрелами последнюю лодью... Чтобы никто назад не ушел, коли пойдут они за нами.

— Нам места те лучше известны... — попытался добавить свою лепту в разговор эрзянин, но был тут же перебит главой ветлужцев, резко выбросившим перед его головой щит. Стрела, ударившись о его край, отскочила вверх и в сторону, от чего толмач чуть запоздало присел, косясь на приближающего врага. Данный поступок обоих вызвал у предводителя эрзян лишь улыбку и взмах руки над головой, показывающий, что тот все оценил, но также видел, что стрела прошла бы чуть выше. Иван улыбнулся в ответ, слегка пожав плечами, и опять повернулся к воину, который мог объясняться с ним не только на языке жестов.

— Невместно нам тут разговаривать эээ...

— Андясом кличут...

— А меня Иваном. Пойдем-ка вместе со мной на ушкуй, Андяс, там обстоятельно обо всем потолкуем с нашими хлопцами. А воевода твой... пусть рать вашу ведет на то место, где засаду уместно поставить... Мне на судне расскажешь все подробнее.

Иван коротко кивнул Овтаю и по мелководью побежал в сторону ушкуя, который, ощетинившись щитами на корме, уже начал набирать ход, взбираясь вверх по течению в сторону вольготно раскинувшейся перед ними старицы. Уже по пояс в воде он зацепился за протянутое весло, подтянул себя к борту, преодолевая желание тяжелого доспеха утянуть его на дно, и рывком втащил себя на кормовую палубу. Оглянувшись, полусотник увидел как по берегу, взрывая прибрежный песок и обгоняя судно, проскочил Андяс, успевший довольно быстро сговориться со своим воеводой, который уже почти исчез за гребнем обрывистого берега. Сам толмач еще немного пробежал вперед и бросился в воду наперерез ушкую, поднимая лук высоко над головой и явно рассчитывая, что кожаный доспех не успеет его утянуть в воду до того, как он уцепится за борт. Однако вес висевшего на поясе топора и металлических блях, нашитых по всей одежде, почти затянул его под судно и лишь в последний момент ветлужцы в несколько рук схватили вытянутое вверх оружие эрзянина, а его самого за шиворот вытянули на носовую палубу.

— Ну вот, теперь можно и оглядеться...— пробормотал себе под нос Иван, осматривая ушкуй по всей его длине. Первым делом он заметил бледного Ишея, уступившего кому-то свое рулевое весло. Тот сидел, привалившись головой к кромке кормового настила, и ждал, когда ему в четыре руки закончат промывать и перевязывать рану. Присев рядом, своей очереди ждали еще трое оставшихся на ногах раненых, а под их ногами грудой лежали тела троих нападавших с размазанными вокруг них лужами крови. Чуть дальше, возле голой мачты, лежали двое ветлужцев, один из которых сипло дышал, прикрыв глаза, на которые со лба скатывались мелкие капли пота. Дыхание второго Иван не уловил, но похоже, что тот был еще жив, так как на его руку каплями стекала кровь из рассеченного бока. Поодаль, прижимаясь к носовой палубе, чтобы не мешать гребцам, сидел Мокша, обхватив голову руками и чуть раскачиваясь из стороны в сторону. — Неужто так легко отделались? А ведь не рассчитывал на такой исход, когда скомандовал штурм лодьи...Ладно, об этом потом, тела этих...муромских татей выбросить бы за борт для облегчения ушкуя, но хлопцы не поймут, уж больно доспех на них добрый. Так...Двоим тяжелораненым помощь сможем оказать только после боя, доживут ли? Остальные с ранами помочь сильно не смогут, но и мешаться под ногами не будут, своим ходом в лес уйдут... Хорошо, что настой для промывки ран держим всегда в туеске, но еще бы носилки разборные иметь... Хотя можно ведь запасной парус на весла набросить и на нем раненых унести... Э, нет, шалишь! Какой к черту лес с такой неожиданной подмогой! Это раньше мнилось уходить в чащу и там устраивать партизанскую войнушку, в чем мы сильны, а ныне...Придумаем что-нибудь без ухода в лесные дебри, теперь нас почти поровну, а не один к трем, как думают местные разбойнички. Так, эрзянам я сказал отсекать последнюю лодью, еще бы и завал за ней устроить...А дальше? Ну, дойдем мы по этой речушке до определенной точки, где с успехом и застрянем. Навалятся на наш ушкуй всем скопом и никакие эрзяне не помогут. Точнее помогут, но нас к тому времени уже на куски изрубят...Потому что судя по открывающемуся виду по берегам этой речушки сплошной тальник растет, сквозь него особо не постреляешь. Кстати, почему обстрел прекратился? Ага, опять ветер поднялся, в их сторону дует! Да и от нас только один Эгра стреляет, а он лучник знатный...А где Пельга? Ага, на руль вместо Ишея сел, и щиты поправляет время от времени, даже над ранеными заслон поставил, молодец! А как ходко идем... интересно, на веслах хлопцы сдюжат еще несколько сот метров таким темпом? Вон как пот со лба летит... и это после погони и нешуточного боя! Взгляды, по крайней мере, веселые... Веселые и злые, отчаянные! Ну, с моими-то отяками все понятно, у меня с ними не один пуд соли на тренировках с потом ушел, а черемисы? Эти почему с таким азартом на меня смотрят? Азартом и надеждой! Адреналин не ушел из вен? Или думают, что нам и дальше так везти будет? О, время поворачивать, да и Андяс ко мне уже почти перебрался, — Иван махнул Пельге показывая куда надо свернуть, а сам задумался над вопросами эрзянину, вслушиваясь в отрывистые команды десятника заранее перестраивающего щиты на палубе под намечающийся маневр.

— Андяс, есть ли чистый луг выше по течению этой речушки, где сотня человек разместиться сможет?

— Хм... Есть, как не быть, по весне многие места заливает, вода там долго стоит, даже куст в таком месте иной раз не выдерживает... Но нынешнее лето сухое выдалось и на месте такой болотины уже лужок с травой по пояс.

— Засаду там можно устроить? По берегам лес?

— Нет, тальник мелкий кругом, скрытно не разместишься, даже высадиться трудновато будет... На берег татей выманить хочешь?

— Да, на себя в качестве приманки.

— Тогда обманку твою лучше устроить там, где мы прежде хотели речку деревьями завалить. В этом месте как раз лес начинается, а чуть выше река крутой поворот делает. На том развороте как раз мысок намыло, где многие людишки разместиться смогут, однако как ты там своих воев от прямого выстрела с лодей схоронить сможешь, мне не ведомо... Обложат вас и перебьют, коли мы не вмешаемся.

— А вмешаться вам тяжело будет... Лодьи вам с наскоку не взять, а стрелять неудобно, потому что берега там невысокие, так?

— Мыслю что так... Однако я охотник, а не вой, на слова мои шибко не полагайся.

— Добре, — Иван на некоторое время, пережидая поворот, после которого они ввели свой ушкуй в небольшую речку, густо поросшую по берегам высокой травой и кустами. На несколько сот метров вперед вплоть до темного высокого леса тянулась ровная болотистая местность, заливаемая в половодье. Ушкуй свободно прошел в устье, однако полусотнику было ясно, что хорошее всегда быстро кончается и, возможно, совсем скоро весла заскребут по берегам, пытаясь протолкнуть судно вверх по речке. Заметив напряженный взгляд ветлужца, вмешался эрзянский охотник.

— Не волнуйся понапрасну, Иван... До заводи, где тати прибежище свое устроили, мы пройдем без помех, а вот дальше ходу не будет. Место, про которое я сказывал, как раз посередке будет, так что планам нашим теснота реки не помешает.

— Добре... в очередной раз. Однако прежде чем продолжить, давай-ка укроемся от возможных гостинцев, что по воздуху сами собой прилететь могут. На развороте нас самое время немного пощипать, тем более... Слышишь как завыли? Как раз место побоища проходят. Уж ринутся за нами или нет — не знаю, но запас стрел изрядный потратят.

Присев на палубу, полусотник прямо на досках засапожником схематично прочертил несколько линий и передал нож охотнику.

— Вот это Ока, это наша речушка... Попробуй нарисовать, как там мысок располагается. Жалко что бумаги нет под рукой, ну да ладно... За неимением гербовой, будем на простой...

— Бумаги? — Андяс бросил заинтересованный взгляд на ветлужца, но поймав встречный, оценивающий, тут же спохватился и стал вполне уверенно набрасывать план местности, заодно объясняя собеседнику, где могут скрытно расположиться в засаде эрзяне.


* * *


С высоты склонившейся над узкой речной протокой верхушки сосны, где замерла, высматривая добычу, черная птица, открывался вид на пологий, вытянутый мысок, затянутый в своей сердцевине низкой пожухлой травой. Там несколько мгновений назад ткнулся носом в берег деревянный корабль, из которого стали прыгать вооруженные люди, выстраивающиеся в плотный прямоугольник, прикрытый с передней стороны вытянутыми каплевидными щитами. Одна боковая сторона образованной фигуры упиралась в невысокий берег, поросший еловым лесом с густым непролазным подлеском, другая упиралась в мелководье речки, мутное от поднявшегося ила. Темный блестящий глаз пернатого хищника с нескрываемым гневом рассматривал двуногих, которые распугали в округе всю мелкую живность своими криками и лязгом железа. Подернувшись на мгновение пеленой, он тут же уставился на новую напасть, которая касалась непосредственно птицы. Частые удары топора, содрогание дерева и посыпавшаяся хвоя вызвали оскорбленное, хриплое карканье и темный силуэт ворона скользнул вниз, расправляя крылья. Снизившись почти до самой воды, птица спланировала к одинокой фигуре, размахивающей руками на краю мыса, и постаралась донести до нее все свое возмущение громким криком и ударом крыла по блестящему шлему.

— Ах ты отродье свинячье! Чуть глаза не выбила! — раздался возмущенный крик пострадавшего.

— Окстись, полусотник! Тебя боги своим крылом благословили! — донесся из строя молодой веселый возглас.

— Хорошо, что не чем-нибудь другим...

— А погодь чуть, ворон уже на следующий заход пошел... Немного поднатужится, прицелится тщательнее и выпустит все свое...

— Так, шутник, выйти из строя! — полусотник с ухмылкой оглядел представшего перед его глазами веселящегося молодого черемиса, провожаемого недовольными взглядами своих старших соратников. — Гляжу, ты, Курныж, на моем языке совсем шибко балакать стал, а? Это же твоя родовая птица, так чего ты над этим вестником смерти изгаляешься?

— Ну, не совсем над ним... — смущенно промямлил тот, однако собрался с духом и постарался перевести разговор на другую тему. — Раз уж несет он нам недобрые вести, то встречать нам смерть надо не заунывною песнью...

— Это мы потом посмотрим, кому он чего несет... А пока иди помоги своим товарищам раненых в лес оттащить, они вчетвером не справляются... Только осторожно несите, не растрясите по дороге!

— Так я не успею возвратиться! — возмущенно начал возражать черемис, но был мгновенно прерван полусотником.

— Все ты успеешь! Мы по реке этим татям столько молодых сосенок накидали, что они еще не скоро подойдут, да и Овтай с Андясом еще на том берегу спокойно стоят, значит минута-другая есть.

Проводив взглядом убежавшего черемиса, Иван повернулся к строю. — Еще вопросы или непонятки какие есть?

— Хм... Дозволь слово молвить, полусотник, — обратился к нему самый старший из черемисов и, получив одобряющий кивок, продолжил. — С твоими минутами мы уже свыклись, а вот чего ты нас с Пельгой не отпустил? Почему одних одо... удмуртов отправил?

— Почему? С вами занимаюсь я всего несколько недель и обучаю в основном взаимодействию, то есть... как нужно выполнять мои команды, как прикрывать друг друга в строю. Вы же все подготовленные пришли, с мечом не первый год дружите... А их я обучал тому, что сам умею — как в лесу укрыться, да как хитро противника спеленать... Знаю, знаю, вы все в глухих чащобах выросли и прячетесь лучше меня, но вот в ближнем бою вам против меня не выстоять, так что я отправил тех из удмуртов, кто был лучшим в моей учебе. Их задача не только в том, чтобы путь противнику загораживать, деревья на реку валя, но и в том, чтобы его воев на себя выманить и существенно проредить их количество. Тати же не полные дураки, чтобы спокойно смотреть как мы запруды строим, наверняка по берегу десяток-другой пустили, чтобы неспешно нас в ловушку загнать... Дайте срок, хлопцы, придем на зимовку и я вас тоже начну обучать тому что знаю... О! Кончай разговоры, Пельга уже бежит с ребятами и Овтай оттуда же машет. Курныж, все явились? Все нормально? Тогда в строй! Вот и они, голубчики... Первый ряд, на колено! Второй ряд, щиты над головой! Черепашки, ерш вашу медь! Пельга, вставайте с краю, не дайте по мелководью прорваться! Лучникам, стрелять по готовности! Главное — не дать им разобрать завал! Они должны высадиться перед нами!

Вышедшая из-за речного поворота лодья плавно покатилась и замерла, ощетинившись двумя рядами весел, застывших в воздухе подобно старому, поломанному вееру. За ней показался нос второй, принесший с собой порыв холодного ветра, который взбил мелкую рябь на поверхности воды, подлетел к травянистому мысу и донес до замершего там в неподвижности строя воинов сначала крик ликования, а потом возглас разочарования. Первый был вызван вылетевшим на мель ушкуем, застрявшим на середине узкого русла. Одна часть брошенных наспех весел торчала из судна подобно поднятым вверх рукам, другая медленно сносилась течением вниз, показывая, что с судна вся команда убегала в спешке, преисполненная страхом за свою жизнь. А какие еще мысли должны возникнуть у разгоряченных преследователей, зарабатывающих себе на жизнь разбойным промыслом? Только направленные на поживу и удовлетворение своей мести за погибших соратников. Ах да, еще так сладко чувствовать, что тебя боятся...

— Все! Догнали! Спешенный с речного коня противник, только что высадившийся на берегу и сгрудившийся там двумя хлипкими рядами, теперь никуда не уйдет! Да и какой это теперь противник? Всего-то полтора десятка воев, уцелевших в битве на Оке! На один зубок для двух лодей, до отказа набитых ратниками! А еще должен подойти десяток, пущенный по берегу, дабы разгонять трусливых лесорубов, вздумавших засорять реку своими срубленными деревьями! И не обойдешь ведь эти бревна, если учесть что ширина речки в этом месте всего пара десятков шагов! Приходится кое-кому лезть в холодную осеннюю воду и оттаскивать препятствия в сторону...Хм...Однако надо отдать должное загнанной добыче, сопротивлялась она до последнего, а теперь явно приготовилась принять смерть на этом месте, иначе бы сразу бежала в густые дебри лесов на растерзание диким зверям и воинственным местным племенам! Правда, умирать этим воям не хочется, вон как прикрылись щитами...Хотят продать свои жизни подороже! Ну что же, мы покупаем! Раз вы готовы к смерти, то она не замедлит к вам явиться!

Однако исполнение данного желания сразу натолкнулось на ряд препятствий, как раз и вызвавших крик разочарования. По воде к этим воинам было подойти очень трудно. Ушкуй, застрявший ровно посередине между сближающихся противниками, перегораживал русло намертво, а перед ним частым гребнем торчали из воды только что срубленные стволы молодых сосен. Для сладкой мести нужно было высаживаться на небольшой открытый участок пологого мыса, подставляясь прямо под выстрелы чужаков. Однако и с этим можно справиться, главное держать добычу под плотным обстрелом, тогда ни один ратник на мысу не посмеет выглянуть из-за щитов, не то, что послать стрелу!

Лодьи подошли к берегу, завязнув на илистом мелководье всего в паре метров от суши. Слитный выстрел выстроившихся на судах двух десятков лучников подтвердил успешность этого шага. Бронированный зверь, расположившийся на берегу, еще больше сплотил свои ряды, прогнулся и отступил на шаг назад, не делая никаких попыток ответить, однако и сам он не получил видимых повреждений. Видимо расстояние в сотню шагов оказалось недостаточным, чтобы пробить его крепкую шкуру. Однако за это время первая волна вооруженных топорами ратников успела выстроиться на берегу и прикрыть щитами остальных высаживающихся. Разбрызгивая в стороны холодную воду, круто замешанную с илом, бородатые вои проворно спрыгивали вниз, принимали за голенища сапог порции жидкой осенней жижи и пытались стремительно выбежать на берег, увязая в вязком дне и разбрасывая вокруг смачные ругательства. Там, на слежавшемся песке, прячась за щитами своих соратников, облаченная в совершенно разнородные доспехи толпа сбивалась в подобие строя и продвигалась вперед, давая возможность следующей партии занять место на сухом клочке мыса. Заминка произошла лишь в тот момент, когда с одной лодьи стали выпрыгивать лучники, ставя своей целью подобраться поближе к обреченной добыче. Короткий окрик отправил их обратно и тот же голос скомандовал паре ратников взобраться на невысокий глинистый склон, чтобы по его краю подойти вплотную к неприятелю, а заодно и проверить, нет ли там засады. Те натужно взобрались на полутораметровый обрыв, но дальше пройти мешал густой подлесок, а попытки пройти по краю не вызвали ничего, кроме смеха. Даже со стороны обреченного противника донеслись возглас о скоморошьих плясках, до этого те вовсе не реагировали на оскорбительные выкрики, иной раз доносящиеся со стороны преследователей. В итоге тот же рассерженный бас послал свою неудавшуюся разведку на противоположную сторону, чтобы с троими другими штрафниками начать разгребать завал из деревьев, стоя по пояс воде. Предводитель муромской братии то ли не решался начать штурм, то ли просто прощупывал своего врага, который не предпринимал ровно никаких активных действий. И он таки добился реакции от противника. Попытка разгрести речную засеку вызвала мгновенный отклик, в бронированной скорлупе на пару секунд приоткрылась щель, и две каленые стрелы тут же ужалили загнанных в воду штрафников, заставив остальных поднять повыше щиты. Большого урона они не нанесли, лишь один воин выбрался на берег и неловко засеменил к лодьям, но и продолжать разгребать завал остальные полноценно уже не хотели. Глухое недовольное ворчание затягивающемуся противостоянию заставило предводителя выбраться из строя вперед и, выкрикнув что-то неразборчивое, повести за собой выбравшееся на сушу войско. Неровный ряды речного десанта тут же рассыпались, и с выкриками четыре десятка воев двинулись вперед, постепенно набирая скорость. Их бег сопровождался нарастающим пением тетив за спиной, это лучники на лодьях возобновили осыпать вражеского зверя частым острым дождем, чтобы тот не мог предпринять никаких резких движений до того момента, пока его не возьмут в оборот набегающие ратники. Однако противник и без этого не подавал никаких признаков жизни, не пытался даже огрызаться выстрелами в сторону стремительно приближающегося врага.

Противостояние приближалось к развязке. Слитный рев атакующих, размахивающих над головами топорами, заглушал все звуки в округе. Они уже преодолели половину расстояния до своей цели, как над щитами защищающихся взлетел на копье голубой флаг с вышитой на нем хищной черной птицей с двумя головами. Нападавшие и не заметили его, в ярости преодолевая до противника последние метры, однако на противоположной стороне речки, за лодьями, раздвинулись кусты, и частый дождь бронебойных стрел вперемешку со срезнями упал на спины уже опустивших свои луки разбойных стрельцов. Часть из них, услышав щелчки спускаемых тетив, рухнули на дно лодей, но большинство, совершенно не ожидавшее нападения сзади, успело лишь развернуться и принять смертоносный ливень на свои легкие кожаные доспехи. Одновременно с этим откинулась холстина, устилающая дно ушкуя и полтора десятка ветлужских и эрзянских лучников приподнялись над его бортом. И сразу же сходное число каленых стрел устремились в спины атакующим татям, сбивая бегущую толпу с яростного ритма. Крики боли слились с криками ярости, но набравшая скорость махина уже не могла остановиться и бросилась по инерции на приближающегося врага, прямо на выставленные мгновением раньше копья. Бронированная черепаха и не думала размыкать свои ряды после окончания обстрела, она подняла первый ряд с колен, а второй убрал щиты над головами и выставил вперед длинные жала, не позволившие атакующим с разбега разбить строй, врубаясь в его прорехи и пытаясь длинными секирами с размаха достать шеломы противостоящего противника. Немногие проскользнувшие между копьями тати, вынужденно открывшиеся из-за того, что им пришлось чуть сдвинуть в сторону свои щиты, сразу же получили от первого ряда короткие встречные уколы сулицами и мечами, заставившие их отпрянуть или упасть под ноги защитников. Однако трое ворвавшихся в строй татей чуть было не разбили казавшийся монолитным строй ветлужцев. Лишь второй залп с ушкуя не позволил нападавшим ворваться в образовавшиеся прорехи, давая время им затянуться. Стоявшим с краю полусотнику и его десятнику пришлось бросить свои длинные копья, они отошли назад и стали в два меча штопать разверзшуюся защиту, помогая второму ряду добить прорвавшегося противника. Воспользовавшись этим, оставшийся разбойный люд успел выдавить правый край ветлужцев и начал обтекать защитников по мелководью, вынуждая тех разворачивать свои ряды, вставая почти полукругом. И только тут уже третий залп с ушкуя, находящегося всего метрах в сорока от места действия, полностью накрыл нападавших, открыв им нешуточную угрозу с фланга. Яростный напор тут же ослаб и волна атакующих бросилась в рассыпную. Точнее, стали разбегаться ее остатки, дюжина оставшихся на ногах ратников. Часть из них бросилась на густо поросший глинистый склон, другая в облегченных доспехах попыталась уйти вверх по речке, однако и там их настигали бронебойные стрелы засевших в ушкуе лучников. Бронированный зверь шагнул несколько раз, копьями добивая раненых врагов, и остановился. Видимый противник был повержен. Сотней шагов ниже по течению через речку были уже повалены заранее подрубленные толстые деревья, и по ним перебегало около полутора десятка полностью одоспешенных воинов, в то время пока эрзянские лучники прижимали оставшегося врага к палубам лодей.

Полусотник ветлужцев шагнул в сторону, нарушая стройность рядов бронированного зверя, и стянул с себя шлем. Оглядевшись по сторонам, он сплюнул на истоптанный, залитый кровью песок, озадаченно изучил поле боя и презрительно кивнул на немногочисленных разбегающихся татей.

— И это все? И эти шаромыжники не позволили нам утром даже кусок в рот закинуть?! Вот смотрите, что бывает, когда в битве каждый сам за себя! И в вашей жизни такое же произойти может, если будете меж собой грызться! Пельга, пять опытных двоек на преследование! А то эрзяне их тут до ночи ловить будут...

Глава 9

Пасмурная ночь конца сентября, укрывшая одеялом облаков хвойный лес с расположившимися на одной из его полян ратниками, решила не давать под этим покрывалом никому тепла и уюта. Промозглость, перемешанная с терпким запахом прелой листвы и хвои, обволокла людей со всех сторон, заставляя их плотнее сжимать живые кольца, которыми они обступили потрескивающие смолистыми сучьями костры. Зимний холод временами уже начинал проникать в самую сердцевину осени, высвечивая под утро белесым инеем узоры на неосторожно оставленном в стороне железе. Однако до рассветных сумерек было еще далеко и сложенный металл под большим корявым дубом, вознесшимся гораздо выше окружающего его царства елей и сосен, еще не успел отдать тепло прошедшего дня окружающему пространству. А согревшись рукотворным теплом от недалекого костра, даже стал отсвечивать в его отблесках мутным глянцем наконечников в небрежно сваленной куче копий и секир, тусклыми зайчиками отполированных временем полос железа на щитах и мелкими искрами положенных чуть в стороне бронных доспехов. Однако не только огонь отдавал металлу свое тепло и силу, громкий смех долетал сюда и, разбившись на сотню осколков, исчезал в сумраке глухого таежного леса, обступившего поляну. Он не смывал с железа пятна крови и грязи, но зато очищал взгляды людей, время от времени бросаемые сюда, от страха и тревоги, накопившиеся в них во время боя.

— Ох, братцы, и натерпелся же я в той сече, — начал чуть-чуть захмелевшим голосом Одинец, до которого дошла очередь развлекать собравшихся. — Не приведи Господь такому повториться! А начиналось-то все мирно, да благостно, степенно людишки плыли, да в даль глядели... А потом как начал ваш полусотник всем указы раздавать, как гаркнет на меня! Забейся, кричит, под палубу! Я и при первых криках в ступор впал, а уж тут так перепугался, что совсем уразуметь не мог, куда мне податься да что делать. В ушах звон стоит, и голос его слышится — "...бей!". Понял лишь, что мешаюсь я ему и бить за это меня надо. А уж сам я должен себе лицо в кровь о палубу расквасить али он соизволит десницей своей меня приголубить...

— Не, надо было подождать чуток, — под общие хохотки ехидно проговорил Кокша, уже не первый раз за этот вечер выполнявший роль пересмешника. — Тати бы подошли и этого добра тебе не торгуясь отвалили! И как же ты выкрутился? Сам себя стружием по спине лупил али кто из наших догадался тебе помочь? Не позвал никого?! Ох ты... Небось, желя тогда тебя обуяла, что не смог ты наказ полусотника исполнить, так?

— Обуяла, так ее растак, — согласился Одинец. — С печалью этой я и забрался под палубу. Пусть, думаю, сам лезет ко мне полусотник, коли захочет отметелить. Ну, а стружие, тобой упомянутое, я с собой потащил...

— Скажи, уж сулицу...

— Ну, на тот миг я и не разглядел, — растерянно пожал плечами рассказчик, чуть улыбнувшись краешком рта. — А потом не до того стало. По настилу как начали стучать стрелы... вжик, да вжик, хрясь да хрясь.

— Это что за хрясь такая? — раздалось со стороны слушателей, заинтересованно внимавших пересказу Одинца.

— А... Это малец наш постромки с мачты обрезал.

— Не постромки, а растяжку, — зевнул изо всей силы упомянутый между делом Микулка, прилегший на охапку еловых веток рядом с Кокшей. — Постромки твои токмо у упряжи конской...

— Ну, растяжку... А мачта как хряснет!

— Да не мачта, стоеросовая ты башка, — ввернул Кокша, — а перекладина ее.

— Ну, пусть перекладина... А что ты насчет башки сказанул?

— Это не я, это полусотника нашего присказка про тех, кто шуйцу от десницы не отличает.

— Да ну? И такие есть?

— Как не бывать? Вот погоняют тебя с наше, так и ты к концу дня забудешь, как тебя мамка в ребячестве звала... — тяжело вздохнул молодой черемис.

— Ха... а я слышал, что тобой полусотник обещал еще и лично заняться, гонять будет как... ну эту, козу Сидора, — вспомнил Одинец подслушанный разговор. — Это как?

— Как, как... каком кверху! В точности стоеросовая ты башка! — возмущенно проговорил Кокша. — Он ведь поначалу за плечо меня потрепал, удивился, как я столько продержался, вот...

— Ну да, ежели бы не малец.... Ты вроде бы зуб на него точил прежде, а?

— Что было, то быльем поросло, — поглядел исподлобья на рассказчика Кокша. Потом он скосил глаза на Микулку, начавшего уже тихонько посапывать на своей лежанке и продолжил. — Коли нет у него гнилого нутра, то это завсегда выплывет на белый свет. А за жизнь свою я с ним сполна рассчитаюсь... Будет вместо младшего брата, а то у меня в семье все больше сестренки нарождались. Давай, Одинец, продолжай свои небылицы...

— Да что ж не продолжить, — ответил тот и, отхлебнув из передаваемой по кругу чаши, предложил ее соседу. Тот с сожалением мотнул головой и сослался на то, что ему скоро идти в дозор, однако Одинец так просто от него не отстал. — Да что ж ты какой! Согрейся чуток, взбодрись! Вон как с лица спал! Две битвы, да почти без сна вторую ночь!

— Не привыкать, да и сам я вызвался. А учует хмельное Пельга, так живо кишки выпустит, солью пересыпет и обратно через задницу засунет. Давай уж лучше ты... развлекай.

— Ну что ж... Сижу я в своем уголке, стараюсь не шуметь, а тут как вдарит! Как пошло молотить железо друг о дружку, как посыпались на ушкуй тати... Понял я, что пришел мой смертный час, готовиться начал. Однако жду-пожду, а грохот все не кончается, дай, думаю, гляну в последний раз на белый свет... Выглянул из-под укрытия своего, а там Пельга скачет, как тот козел у Сидора.

— Коза у него, Одинец, коза, — зевнул, глядя на Микулку, Кокша. — Откель знаю? Да не впервой уже полусотник грозится нас, как ее гонять... А ту, мол, Сидор так шпынял, что у нее в вымени молоко прямо в масло сбивалось. Брешет, поди...

— Как же, брешет... — раздалось с другой стороны костра. — Полусотник наш может и козла заставить бегать так, что тот будет масло из себя по капле давить.

— И пусть, лишь бы толк был, — не стал ничего возражать на это замечание Кокша. — Коли не учил бы он нас все эти три седмицы, не продержался бы я так долго. Просто сомлел бы от страха и сам выю под меч подставил.

— Это точно... Одинец! Не спи!

— А? Ну да... Про Пельгу я сказ свой вел. Ох, и вертлявый он! Так и крутился, так и прогибался... да разве на таком пятачке против двоих устоишь? Даже я понял, что недолго ему осталось, высунул тихонько стружие из-под палубы, да одного разбойничка как ткну в сапог! Я еще подумал, что надо бы засапожником под коленкой ему жилу подрезать, да испужался не на шутку...

— Верно ты поступил, живого человека резать... опыт немалый нужен, — донеслось от кого-то из ратников. — Чуток бы промахнулся и не ушел тогда от его удара.

— Вот-вот... От такого живчика никто не ушел бы! Как он кинулся за стружием-то! Я едва успел в свой закуток нырнуть, а тать этот как начал рубить в щепки настил! И раз, и два, и... нет, насчет третьего он не сподобился, к Пельге повернулся и опять мне спину показал... Ну, я грешным делом снова высунул сулицу, да как размахнусь, да как засуну ее под кольчугу ему! То ли в ногу она воткнулась, то ли прямо в задницу... я уж не разобрал! Боязно стало дальше подсматривать. А вдруг я его проткнул и он с моим копьем так и скачет по палубе, а? Страх как на кровушку не люблю смотреть...

— Вот оно как оказалось, — тихие смешки сами собой затихли, и все обратили свои взоры на десятника, пробиравшегося поближе к костру. — А я все гадал, кто это помог мне? А оно вон как... Благодарствую, Одинец, но... премного ты учудил. Оружия нашего все чурался, а тут... Ну ладно, и ты рассчитывай на меня в любой миг, как понадобиться помощь какая. Кхм... Так, а остальные что пригорюнились? Дозор на смену, свободным от него спать! Или мыслите, утром учений не будет?

— А что, будут? — чей то неосторожный возглас прервал Пельгу.

— А кто его знает, — неожиданно улыбнулся тот, поскреб в затылке и отошел от костра. — Все равно спать!

— Ну, Одинец! Решил в храбрецы податься? — расходящиеся воины одобрительно хлопали рассказчика по плечу, слегка ухмыляясь в усы. — Ишь, как перед Пельгой выслужился! Теперь он тебя в свой десяток запишет, и будет гонять... пока сметану давать не будешь! — негромкий смех затих в той стороне, куда ушла очередная смена дозора.

— Так... это, — негромко кивнул самому себе Одинец, косясь на стоящую рядом чашу. — Может еще по глоточку?

— Твое дело, — Кокша подкинул дров в костер и начал укладываться рядом на лапнике, плотнее укрывая себя и Микулку теплым покрывалом. — Токмо помни про Пельгу, кишки выпустит и засунет... А-у-ох. Ложись...

Одинец выразительно посмотрел на недопитый до конца хмельной мед, печально вздохнул и тоже отправился спать, не замечая, как за ним из темноты наблюдает и слегка ухмыляется десятник. Постояв еще немного, Пельга пробормотал что-то одобрительное и вернулся к своему костру, где еще никак не мог закончиться дележ утренней добычи. Не подходя к огню, он встал чуть поодаль, но так, чтобы его было видно полусотнику, и начал вслушиваться в продолжающийся спор.

— Ох, не разумеет твои доводы наш воевода вовсе, Иван сын Михайлов, — попытался передать возмущение Овтая его толмач.

— А что не так? — устало повернулся другим боком к костру ветлужский полусотник. — Я же сказал, что если ему кажется это справедливым, то пусть забирает все остальное.

Не дождавшись, когда Андяс начнет переводить следующую часть размеренной речи главы эрзянского войска, вмешался Мокша. Он решил шепотом донести до полусотника и нескольких его соратников, что не стоит прерывать таким неожиданным предложением веками сложившийся ритуал по дележу добычи. Торговаться надо степенно, уступая понемногу, тем более ветлужцы и так уже почти забрали себе самое ценное. Тогда обе спорящие стороны сохранят лицо и останутся довольными друг другом. Тем не менее, Овтай прервал свой монолог и попытался цыкнуть на своего сородича, возмутившись, что тот влез в разговор. Мокша стал оправдываться, и их оживленная перепалка немного затянулась.

— Так их мы по праву взяли, — решил прервать спорщиков Иван, в очередной раз объясняя свою позицию. — Я про брони толкую... Первая лодья полностью наша, полтора десятка кольчуг да полагающихся к ним доспехов с нее мы забираем себе, однако некоторую часть другой добычи по доброй воле отдаем в общий котел. Рассчитывая при этом, что в накладе не останемся... И про общую нашу сечу, вот что скажу. Одоспешенные вои почти все на нас поперли, именно мы их натиск сдержали, да на копья вздели. А по древним исконным обычаям всегда было положено — что в бою взято, то свято.

— В татях тех было немало стрел эрзянских лучников... — вмешался через Андяса Овтай.

— Да уж, — согласился полусотник. — Нашпигованы многие разбойники были не хуже ежиков, но сейчас не разберешь, кто кого поразил... Все эти стрелы, заметьте, были нашими. Теми самыми, которыми мы поделились перед боем с вами. У вас же бронебойных почти не было, большинство ваших наконечников, увы, оставляют желать лучшего. Так что, я считаю, что все брони по справедливости следует забрать нам, но вот все остальное можешь поделить, как хочешь...

— Ты желаешь забрать самое лучшее, а нас заставляешь делить жалкие остатки? — за спокойным голосом эрзянского воеводы можно было уловить, что его терпение иссякает.

— Овтай... я просто донес до тебя свое мнение, а решать будем вместе, — решил больше не играть на его нервах ветлужский полусотник, получив одобрительные кивки от своих десятников. — У нас в дележе от совместной битвы три десятка доспехов с лишним. Скажи, сколько тебе кольчуг надо, и покончим на этом. Я уступлю. Главное, чтобы итог казался справедливым нам обоим. Только при этом учти, что остальное железо ну... за небольшим исключением, мы можем оставить тебе. Признаюсь, что нам не с руки таскать с собой все эти окованные щиты и нашлепки на кожаных доспехах, предстоит неблизкий путь...

— А если я захочу большую часть доспехов? — задумчиво произнес Овтай.

— А вдруг я соглашусь? — наклонил голову Иван и хитро ухмыльнулся. — В любом случае мы будем знать, что такова твоя справедливость.

— Тогда я возьму десяток. И, конечно, одну лодью.

— Хорошо, — без промедления наклонил голову полусотник. — И в знак уважения мы хотим преподнести еще два доспеха. Из нашей доли. Один в подарок твоему великому князю. У вас он зовется инязором, так? Мы ее сняли с того татя на первой лодье, который щеголял в красном мятле. Твои же люди его, кажется, и вытащили из воды... Знатная кольчуга. А второй доспех для тебя, надеюсь, что его качество ты тоже оценишь. И еще... Хотел бы попросить тебя сохранить для нас две остальные лодьи и помочь починить нашу. А из остальной общей добычи выделить нам десяток крепких секир и метательных ножей. Договорились?

— Да! — перевел наклон головы эрзянского воеводы Андяс и продолжил переводить его речь, потому что тот и не думал останавливаться. — Странный ты воин, Иван. Не купец, как положено быть доброму ратнику. То рьяно торгуешься, то предлагаешь решать самому... Да и после боя лично за сбором добычи не следил, отдав сие дело на откуп мне, ушел своими ранеными заниматься. А ежели бы я тебя обманул, а? Сразу же после боя расставил окрест дозоры, и ныне твои вои вместе с моими ходят. С одной стороны доверие, а с иной... Отчего не доверишься совсем моим людям? Измотались вы в битве побольше нашего... Да, раненые ваши как?

— Отвечу сначала на последний вопрос, — помотал головой Иван, чтобы показать эрзянину, что уже начал забывать начало его речи. — Один мой воин так и умер, не приходя в сознание. Второй, думаю, выживет, но еще плох... сутки отлежится, тогда будет видно. У остальных ратников раны не смертельные, если, конечно, не воспалятся... Из них двое не ходячих, но надеюсь, что через пару месяцев бегать начнут, жилы не перебиты. Лекарством травяным запаслись мы вдоволь, да и лекарь наш ветлужский троих моих воев учил, как раны обрабатывать... Кроме того, сам я тоже кое-что умею. Выкарабкаются.

— Добрые вести... А я не премину тебя отблагодарить за помощь моим пострадавшим, со сноровкой твои люди с лечением управились. Травы все знакомые, иной раз и мы их пользуем, однако все больше внутрь, если кто животом мается или иной болью. А уж то, что рану шить можно шелковыми нитями, так это я в первый раз увидел...

— Вполне можешь потом применять такое лечение на своих воях. Помни только, что нужна чистота в таких делах, воду надо кипятить, иголки и нитки в нее окунать. То же самое с тряпицами. А отвар готовить отдельно, остужать и процеживать. Шелковые же нитки вполне у булгарцев найти можешь, другие в ранах не рассасываются, а загнивают. А по поводу моих дозоров не обижайся, приучаю я своих воинов, чтобы службу несли, не расслабляясь даже после битвы. Кто знает, когда враг новый подойдет?

— Хочешь сказать, что твои вои еще обучение проходят? Не похоже на то, да и не все из них неоперившиеся юнцы...

— Правильно. Но учиться можно всю жизнь, а они со мной всего лишь с начала лета, некоторые даже меньше месяца. Большинство из них были в недавнем прошлом охотниками, однако пришлось им и за мечи взяться...

— Мокша рассказывал про ваши беды, хоть сам и не всё видел... — Андяс перевел дух, еле успевая толмачить в обе стороны, отхлебнул из чаши с хмельным медом, пущенной по кругу, и продолжил. — После его сказаний о вашей земле у нас прибавилось к вам веры... Знаем ныне, что не просто так вы к нам шли.

— Значит, не всю головушку ему отбили? — улыбнулся Иван. — Это хорошо, уж больно мастер он хороший. А насчет того, зачем к вам шли... это и есть ответ на твой первый вопрос, про торговлю. Брони из добычи нам сильно пригодятся... ты сам видел, что мы, имея добрые доспехи, почти не получили ранений. Однако нужны они нам не ценой ругани с тобой и твоим князем. Я и торговался лишь потому, что иначе ты меня просто не понял бы...

— Может, все тогда отдашь? — улыбнулся Овтай.

— Ну уж нет, сговорились, так сговорились, да и три с половиною десятка кольчуг на дороге не валяются. А насчет нашего дела... Что знаешь ты о нас?

— Что? — Овтай крепко задумался, достал из-за спины глиняную бутыль, оплетенную лозой для сохранности, налил в довольно большую расписную братину остро пахнущий летом и травами напиток, и поднялся на ноги. — В честь дележа честного добычи воинской! Да пребудет с нами Инешкипаз, Вере Чипаз! Отпейте, гости дорогие, настоящего медового пуре. Это не чета вашему хмельному меду. Напиток сей силу набирает несколько лет, выдерживается в закопанных в землю дубовых бочках.

Братина пошла по кругу, и каждый воин после внушительного глотка счел либо одобрительно крякнуть, либо удивленно покачать головой. Даже полусотник, имевший в прошлом немалый опыт в приготовлении разных ягодных настоек, с наслаждением закрыл глаза, перекатывая во рту хмельной нектар.

— Знаем мы о вас мало... — продолжил тем временем Овтай с помощью своего толмача. — Весть о вас дошла в конце лета. Есть, мол, такой народец на Ветлуге, что булгар побил, защищаясь... А как Мокша поведал, так и с новгородцами не побоялись схватиться.

— Перебью тебя, Овтай, извини, — вскинул руку Иван. — Дабы не возникло потом кривды в пересказе... Не булгар мы побили, а татей, что на нас напали. И были они из племени буртасов, хоть и служили многие на службе Великого Булгара прежде... А с булгарскими купцами было у нас лишь недоразумение на Оке, но не стали после этого мы распалять вражду с ними, добром расстались...

— Про последнее нам Мокша подробно изложил, похваляясь как он к засеке речной руку свою приложил... Знаем мы ныне, да и подтверждение нашли в рати вашей, что не только с Переяславля у вас людишки, но и с иных племен. Как вышло, что одним целым вы стали, одним названием зоветесь?

— Ветлужцами? Не все так лепо, как кажется, Овтай. Черемисы от нас еще наособицу, хотя вместе с нами ратятся и в других делах помогают. Да и потерялись бы мы среди этого народа, не так уж нас и много... А соединились мы по одной простой причине, вместе от врага отбиваться легче и дела делать сподручнее. Поэтому и ищем мы на просторах окских друзей для себя... тех, кто на подмогу придет в случае надобности и в делах наших верным товарищем будет.

— И к нам придете, коли позовем? — скептически изогнул бровь эрзянский воевода.

— Почему бы и нет, если друзьями станем? — поднял на Овтая взгляд, до этого неотрывно внимающий прогорающим углям костра, ветлужский полусотник. — А что? Есть такая нужда? Расскажи мне, что на Оке у вас тут творится, а то слухи все больше друг другу противоречат. Даже про землю эту ничего не знали... кому она принадлежит? То ли вам, то ли князю муромскому?

— Ну, слушай, коли желание есть, — степенная речь Овтая почти сливалась с переводом Андяса. Было ощущение, что они не раз об этом говорили, и толмач иногда ненароком забегал вперед. — В соседях у нас Ярослав, который в отличие от брата своего, Олега Святославича, воинственным и буйным нравом никогда не отличался, завсегда ходил у него в подручных, почитал его яко отца. Однако два десятка лет тому назад, как князья на Руси сговорились, что каждый держит отчую землю, осел он землях муромских и рязанских... С прицелом на Чернигов. Обустраивается ныне, крепости и города строит. Тот же Переяславль Рязанский — его рук дело. На землях ниже по Оке смердов расселяет по нашему берегу, и тут бы селища свои поставил, да наш род отпор ему дал. И еще... Людишки свободные, кто христианства не принимал, издавна на муромскую землю бежали, надеясь тут спастись. В этих местах издревле кроме нас мурома жила, мещера, булгары частенько захаживали. Каждое племя чтило своих богов, а пришлые еще принесли веру в Христа, Магомета... никто из-за этого никому обиду не чинил. Однако с приходом Ярослава начал он силком людей крестить... Хотя нет, не с того началось, наговариваю я. Изначально именно ему обиду учинили. Первыми в Муром как наместники отца прибыли его сыновья, Михаил и Федор. Говорят разное, но в городе началась смута между местными и пришлыми, между христианами и... теми, кого они язычниками называют, хотя одной с ними крови. Мыслю, что восстание было из-за того, что власть мирно поделить не смогли. Тогда-то один из княжичей, Михаил, был убит, а Ярославу пришлось брать город с оружием в руках. Потом были еще раздоры и даже на жизнь самого князя покушались, но в итоге Святославович взял вверх, а людишек во многом числе на реке Оке крестил. Те же, кто власть его или веру не принял, уходить стали, у нас многие осели, мурома так целыми селениями переходила на наш берег... С тех времен и Андяс к нам прибился. А Ярославу такой победы оказалось мало и он ушедших от него тоже захотел заставить в Христа поверить, начал и в наши земли захаживать. Хотя говорил, что это они против него козни строят. Тут уж пришлось дать ему укорот, талантом воинским он никогда не блистал, поэтому побили его и с тех пор он к нам не суется... Как тебе мой рассказ, Иван? Встанешь против Ярослава? Ты ведь христианин?

— Среди моей рати на твоей земле лишь я один крест ношу, но никого силой в свою веру не гоню. А насчет христианства я тебе так скажу... Много хорошего и доброго оно несет в народ, как и почти любая другая вера. "Возлюби ближнего своего, не убий, не укради"... Церкви стоят на радость всем, красота и благость там такая, что на душе сразу спокойно и уютно становится... Только вот пользуются нашей верой, как и любой другой, власть имущие. А для чего? Чтобы людишек у них подчиненных было много, податей в казну больше собиралось, и никто против них самих слова сказать не мог. Ведь церковь та же что говорит? Власть князя от бога! Не смейте ему перечить! Да и иной священник столько под себя подгребет, что пузо его перед ним нести приходится... А монастыри? Им зачем земли отписывают с христианами, работающими там? Чтобы это пузо набивать? Я к чему всё говорю... Не надо путать веру и людей, которые ее несут. А среди них и святые иной раз встречаются... среди этой шушеры с животами. Те священники, которые людям покой и свет в душу несут, которые голодного накормят и пригреют, а безотцовщину воспитают и грамоте научат — я таким в ноги готов поклониться. Только редкость они среди нас и вряд ли будет когда по-другому... Да и не только от веры доброта зависит, наверное. Разве без церкви мы не можем помогать страждущим? Вот и вы, думаю, теми же заповедями живете. Может, люди ваши даже чуть чище, потому что в лесу обитают, с природой, с богами ее напрямую общаясь... Так что, если дело ваше будет честное, то придем, не сомневайся. Однако речь не об этом, сразу такие дела не делаются, доверие надо заслужить, а на это уйдут годы. Речь пока о малом. Видел ли товар наш?

— Ха... Мокша все уши прожужжал, пока не притащил к ушкую вашему и не показал цветы дивные на котлах и горшках, что он лично лепил. Не поверил я ему вначале, лишь когда своим руками железо пощупал, то убедился, что ничуть он не приукрашивает. Гладкий, без шва единого сей товар и красоты неописуемой. С руками оторвут его, ежели цену заламывать не станете.

— Значит, основное дело он сделал, показал. Мне остается лишь добавить, что железная посуда эта за малым исключением предназначена в подарок для вашего князя. Как довесок к предложению нашему, а оно вот какое... Железо на болотах у нас с примесями, грязное. Много труда нам приходится прикладывать, чтобы его достать и как-то очистить. А у вас... я точно об этом знаю, есть залежи руды, которая не только чистая, но и богатая... Много из нее железа выходит. Кабы разрешил инязор добывать нам ее в ваших землях, то часть вам отдавать бы стали. А коли людишками поможете, то и их бы обучили как железо лить, да посуду такую делать. Всю прибыль опять же делить, а выход с этого очень большой получить можно...

— Хм... не слышал я про такие места. Как все, по болотам добываем, где-то лучше руда, где-то хуже. А залежи, тобой упомянутые, тут рядом?

— Не обессудь, не скажу пока. Но на всю землю вашу не заримся, может в три, может в пять дневных переходов клочок нужен. Вряд ли больше...

— По лесу глухому переходов? Хм... И все? Нет более никаких условий у тебя?

— Разве что охранять места эти совместно, абы другим хитроумным мастеровым секреты наши не достались или тати нас не разграбили.

— Тати... Ты с полоняниками разговаривал, хм... и не только. Что сказали тебе?

— Да почти ничего... Главарей побили, а остальные мало что знали. Однако точно выяснил, что весточка к ним пришла из Мурома после того, как там узнали, что мы ветлужцы. Если коротко, то подозреваю, что купец, которого мы побили и на чьем ушкуе теперь ходим, имел дело именно с этими разбойными людишками. Потому и взять нас хотели, то ли для мести, то ли вызнать хотели про нашу стычку с новгородцем поподробнее... Не ведомо мне это, да и как опознали нас... тоже непонятно. То ли ушкуй приметный, то ли весть с Ветлуги сюда дошла... Зато могу рассказать для чего желали новгородские купцы привлечь местных татей, если Мокша еще не доложил.

— Сказывай, не было у нас с ним разговора об этом.

— Живой товар решили они в Булгар продавать, похищать девок молодых окрест и отправлять в полуденные страны.

— А пошто это лихим людишкам надобно было? Коли захотели бы, то сами, без новгородцев сие дело осилили бы, — брови Овтая опять поползли вверх. — Зачем делиться прибылью с ними? А вот насчет пропаж ничего не скажу... Иной раз пропадет баба какая пойдя по грибы или ягоды, да разве такого раньше не случалось? Зверь лесной утащит, и следов не сыщешь. Места здесь настолько глухие да болотистые, что не всякий охотник потом пропажу сумеет отыскать. Но поспрашиваю я. И народец наш, и татей этих еще раз.

— Те, кто остался, вряд ли что-то путное ответят, порубали мы людишек, кто знал про промысел этот. И тут порубали и на Ветлуге, а в Новгород хода нам нет. А почему они именно с новгородцами связались... не знаю. Может, это просто распри между князьями да купцами, одни другим насолить хотят, раздор да разбой под боком устраивая. Может, невольники на полудне кому-нибудь понадобились в больших количествах... Присмотрись, авось первый об этом узнаешь.

Овтай на минуту нахохлился, пытаясь переварить полученную информацию и вглядываясь по примеру других в пламя костра. Остальные вои, сидевшие у огня, не смели прерывать установившееся молчание и в безмолвии продолжали передавать по кругу и осушать безмерную братину, стараясь при этом не привлекать к себе внимания разговорившегося начальства.

— Обещаю, что донесу до инязора твое предложение, однако обещать ничего не могу... Да и не токмо он в наших землях все решает. Взять тех же булгар. Они в наших краях силу великую имеют и такой жирный кусок железа мимо своего рта пронести не дадут... Однако главное слово должны сказать старейшины родов, которые на той земле сидят, которую ты попросишь. Коли руда твоя где-то окрест лежит, то я могу слово за тебя замолвить, однако... Доверие может наступить лишь тогда, когда родство по крови имеется. Вот, ваш князь...

— Воевода у нас главой... Нет, он женится этой осенью, причем по ба-ль-шо-ой любви.

— А...

— А второй женой не возьмет, он тоже христианин.

— Не помеха это. У вас, верующих в Христа, такое сплошь и рядом... Даже церковь ваша на старые обычаи сквозь пальцы смотрит.

— Ну... на князей и бояр уже не просто смотрит и в этом я ее поддерживаю... кроме того женой у него черемиска. Мало того, что горячая, пришибить сковородкой может... — улыбнулся полусотник своим воспоминаниям. — Так еще и ветлужский кугуз из-за такого усиления на нашего воеводу осерчает.

— Хм... да. А из старших бояр ваших кого взять? И они сгодятся, коли родниться не с самим инязором... У кого род весомей?

— Да нет у нас на бояр деления... — пробормотал Иван, немало смутившись от отсутствия у себя знания таких простых вещей, как семейные корни ветлужцев. — Ближники есть, хотя... для вас одно и то же это по смыслу. А среди них... не знаю про кого тебе и сказать. Эх, была не была, прощай холостяцкая жизнь. Если в этом великая нужда случится, то бери меня, старого, в расчет. За других не рискну сказать...

— А велик ли твой род?

— Род? Да... ить, один я как перст.

— Так с кем скреплять узы? Ныне ты есть, а завтра в опале, либо стрела шальная случится, — скептически скривился Овтай.

— Прерву я вас, воеводы, — неожиданно вмешался Пельга. Он явно был взволнован, в его речи прорезался сильный акцент, и некоторые окончания слов он даже проглатывал, несмотря на то, что в целом все было понятно. — Мнится мне, что в этом вопросе помогу я вам... Помнишь ли ты Иван, с какого я гурта?

— С того, где Пычей старостой был? С нижнего?

— С него. В полон меня буртасы взяли, как и многих из селения нашего. И лишь твоя заслуга, что не в неволе я томлюсь ныне, как и семья моя...

— Да ты к делу переходи, Пельга, — недовольно помотал головой Иван. — Нечего мне хвалу воздавать...

— А ты не перебивай меня, воевода, — довольно хмыкнул тот. — Я, может, все лето к этой речи готовился. Язык вот твой выучил, несмотря на столь короткий срок.

— Эка, ты ярый какой, никакого почитания к своему полусотнику! — оскалился Иван, показывая, что такая шутливая перебранка доставляет ему удовольствие. — И перебить тебя даже нельзя... А воеводой меня не след называть, я уже сколько раз вам говорил?

— Сам приучил к речам вольным, — согласно кивнул Пельга и продолжил. — А насчет названия... Со всем почтением мы к Трофиму Игнатьичу относимся, но воеводой для нас как был ты, так и остался. Пусть походным, как ныне. А его хоть князем нашим согласны величать, хоть кем, но... Под тебя наш род шел, а не под него. Ты наших жен и детей спас, а не кто иной, а потому... не перебивай, дай сказать! Нет у нас такого посвящения, чтобы в свой род принять человека со стороны, да и было бы... другим бы обида вышла. Тем же спутникам твоим, родичам нашим из соседних поселений, поэтому и не предлагали мы тебе породниться. А девок наших, что около тебя хм... крутились, ты как-то не замечал. Видать не по душе пришлись, но тут уж мы силком тебя заставлять не будем.

— Ха... спасибо.

— Так вот, есть еще один выход для нас... именно для нас, воевода, чтобы долги за спасения рода нашего тебе отдать. Не один день наши воины вместе с тобой на учениях пот проливали, не один раз проливали кровь в битве. Коли не побрезгуешь... скрепи с нами узы кровного побратимства. В твоей рати ныне почти весь десяток из нашего рода. Из кожи мы лезли, чтобы в мастерстве воинском и языке твоем первыми быть, потому и получилось, что ты внимание на нас обратил и с собой взял. Волен ты принять наше предложение или отказаться. Коли отвергнешь, то не сомневайся, обида не поселится в наших сердцах, найдем другой выход, — глядя на ошарашенного Ивана, Пельга решил дать ему немного времени, чтобы тот пришел в себя, и повернулся к эрзянину. — Хватит для тебя, Овтай, такой поддержки? Всех наших воинов, с кем согласится породниться полусотник? Поддержка их семей? Всего нашего рода? Такая опора, которая сильнее даже родства по крови?


* * *


Ветлужцы отплывали через два дня. Ушкуй был починен общими силами довольно быстро и теперь сверкал по бокам желтизной свежих заплат. Доски на поломанные борта даже не пришлось тесать самим. Достаточно было Овтаю намекнуть охотникам на отсутствие времени, как те, в благодарность за избавление от поселившейся в окрестностях татьбы, принесли из ближайшего селения высушенный тес. А уж рабочих рук, умеющих филигранно держать топор, вокруг хватало.

Подготовив судно к отплытию, ветлужцы аккуратно сложили добычу, свежие припасы и начали осторожно грузить раненых. Однако и эта процедура, несмотря на общую неторопливость, подошла к концу. Свистом дав команду на общий сбор, ветлужский воевода подошел попрощаться к эрзянскому. Обнялись, похлопали друг друга по плечам и молча разошлись, донельзя довольные, что знакомство прошло успешно и новая встреча не за горами. А зачем зря слова в ступе толочь? Все уже было обговорено за прошедшие дни. И то, что о решении инязора Овтай пришлет весточку зимой на Ветлугу. И то, что он поговорит со своими старейшинами, а в случае общего согласия сразу же начнет заготовку леса на постройки и запасется углем. А также, что по весне вместе начнут разведывать залежи руды и глины для плинфы...

Овтай неосознанно прикоснулся к мошне, закрепленной на поясе, где позвякивало серебро, насильно врученное ему ветлужским полусотником. Нет, он пытался отказаться! Говорил, что у самого есть немного, чтобы вложить в общее дело. А оно ведь может дальше пустых разговоров и обещаний не пойти. Не захочет кто-нибудь иметь дело с чужаками и все! Тогда что делать с этими гривенками? Однако ответ от Ивана получил вполне здравый. Серебро, мол, лишнее не бывает и вполне может сгодиться не только для оплаты первых трудовых свершений, но и для того, чтобы влиянию булгар что-то противопоставить. Да хотя бы, чтоб к инязору и старейшинам придти не с пустыми руками! Овтай тогда, скрепя сердце, согласился, подумав, что иного строптивца придется умасливать, а своих запасов у него все-таки не так уж и много. Однако ветлужец как будто знал все его мысли наперед и добавил, что он бы не хотел, чтобы это серебро попало к тем, кто будет чинить препоны... Подарки, мол, это святое, дань уважения! А совать кому-то что-то под полой... это приучать людей к легкой наживе. В следующий раз они специально будут ставить палки в колеса, чтобы получить мзду. Хм... Пришлось согласиться и обещать, что постарается решить дело уговорами.

Про свою же сестру Овтай только намекнул. Красивая, мол, но уж слишком своенравная. Потому никто замуж и не зовет. То, что ветлужцам придется иметь дело именно с его родом, он понял давно и выбил таки признание от Ивана. Было бы по-другому, крепкие вои с Ветлуги приплыли бы не на земли его рода. Пришлось, правда, в обмен пообещать нарисовать карту ближайших земель с названиями речек, но только после того, как породнятся, без этого никак! А пока только на словах объяснить, где начинаются чужие границы. Также Овтай согласился до поры, до времени не рассказывать никому кроме старейшин, в каких местах залегает руда. С одной стороны, конечно, почему бы и не прихвастнуть перед своими близкими? Роду от этого убытка не будет, а ему лишняя слава не помешает. А с другой... О чем хвастать, если ветлужец так и не указал точное место? Сказал, что на земле его рода и все, потом только улыбался.

И теперь скалится, глядя на смурные, озадаченные лица своих воинов. На его месте Овтай подумал бы трижды, прежде чем так поступить. Как? Безоглядно пойти на такой обряд кровного братства. Нет, род удмуртов был в своем праве и сам Овтай счел бы за честь так породниться, но о столь массовом братании он прежде не слышал. Ветлужский полусотник в тот вечер был растроган этим предложением и даже обнял Пельгу, однако о своем решении обещал сказать на следующий день, немало озадачив этим всех. И действительно сказал, собрав своих воев на поляне, и произнеся приличествующие этому событию речи. А потом резанул себя по руке ножом и дал стечь каплям крови в чашу с хмельным медом. Овтай как раз присутствовал в этот момент, и был сильно удивлен, когда к Ивану подбежал... даже не отрок, а совсем мальчишка, тот самый волчонок, про которого рассказывали разные небылицы у костра. И вмешался в обряд, подставив свою руку под нож полусотника. Точнее, он сначала что-то взахлеб говорил, размазывая рукавом слезы по грязному лицу, но Андяс ничего не понял из его скороговорки и не смог пересказать. А ветлужец... взял, да и полоснул того по кисти, сказав, что так на его родине усыновляют, и что если удмуртские воины хотят с ним самим породниться, то придется им взять его вместе с кровным сыном. До сих пор Овтай без усмешки не может вспоминать округлившиеся глаза будущих братьев полусотника. А уж что было, когда к ним подошел молодой черемис и заявил, что он этого волчонка уже обещал опекать как младшего брата и протянул под нож свою руку... Лишь один Пельга не растерялся и шагнул следующим.

Иногда Овтаю казалось, что оба эти вопиющих случая были заранее Иваном подстроены, уж такие хитрые у него были в этот момент глаза, но стоящие рядом вои, перекрывая поднявшийся гул возмущения, подтвердили, что Кокша действительно обещал за вечерним костром опекать спасшего его мальчишку. Да... Вот теперь и ходят несколько удмуртов и один черемис с унылыми лицами, не понимая, как они вчера могли совершить такой обряд. А остальные так же озадаченно смотрят на них. Все, кроме троих.

Сам Овтай просто радовался, надеясь, что сможет наконец-то выдать замуж свою стервозную и шаловливую младшую сестренку и ее будет, кому защитить. Волчонку было просто не до раздумий, он сверкал улыбкой в разные стороны, одаривая всех своим восторгом, и носился на ушкуй и обратно, будто ему в одно место воткнули шило.

А полусотник... Тот стоял на палубе и смотрел на прояснившееся первый раз за последние дни небо, щурясь неяркому осеннему солнцу. И был просто счастлив. А когда временами бросал взгляд на своих хмурых ратников, то его физиономия излучала теплое, ничем не замутненное удовольствие.

— Ох ты! Тупая моя голова! Он же как наседка себя ведет! — хлопнул себя по лбу Овтай. — Все-таки подстроил, шельмец такой! Но с кем сговорился? С мальцом, черемисом или... сразу с Пельгой, выставив ему наедине свои условия!?

Глава 10

Коричневые, узловатые пальцы стряхнули с ножа на стол хлебные крошки и стали сгребать их в подставленную ладонь, терпеливо выметая из щелей тесаных досок разлетевшиеся крупицы. Наконец, морщинистая рука поднялась чуть повыше, поднеся собранное богатство к подслеповатым прищуренным глазам, и скупым, расчетливым движением отправила их в рот.

— Дед Радимир, а дед Радимир? — Вовка кашлянул и оторвался от созерцания разбросанных на лавке мелких чугунных квадратиков, отложив в сторону напильник. — Ты чего крошки собираешь, как в голодный год? Хлебушка в достатке... даже на мой хохряк.

— С мое поживешь, чадо, — деланно прошамкал тот еще вполне здоровыми зубами, — так еще и не такие привычки у тебя будут...

— А чего боишься? Неурожая? Если наступит такая беда, то опять продадим наши котлы, а на вырученные монеты...

— Добро не лихо, — прервал его Радимир, — бродит о мир тихо. Коли придет голод, так уж коснется многих, и за котлы свои ты почти ничего не возьмешь. На кой ляд они будут нужны, ежели туда положить нечего? Мал ты еще, не видал, как люди детей своих продают, абы самим выжить, а тем надежду дать...

— Какая же это надежда? В рабстве... то есть в холопстве?

— А такая! Не приведи Господь тебе увидеть, как дети от голода умирают, как ложатся они на дороге и снег падает им прямо в открытые глаза! И не тает там!

— Ну... да. Прости, дед Радимир. Правда твоя, мал я еще.

— Не вини себя, чадо, это дело поправимое, — тут же успокоился старец и подвинул к Вовке ржаной ломоть. — А уж чего тебе в жизни доведется увидеть... зависит лишь от рожаниц, от той доли, что они тебе назначат.

— Каких рожаниц?

— Ох, темные вы... Вот я тебя ломтем наделил, а ведь издавна такой обычай идет, егда глава семейства краюху на куски кромсает и каждого оделяет им в соответствием со своим понятием. Так же и Род по своему разумению наделяет хлебом насущным человека, причем вместе с таким куском тот получает и свою долю, свое счастье. Кому-то больше перепадает, кому-то совсем не достается... У каждого своя судьба, которой заправляет Макошь, старшая из рожаниц, прядущая покутные волокна всего сущего. Вслушайся... Ма-къшь, мать судьбы. Она из тех прях, чья нить свивается в судьбы человеческие, да и бабам нашим в делах помогает, покровительствует рукоделию, рождению детей, урожаю, достатку в доме. А помогают Макоши ее младшие сестры, девы судьбы, счастливая Доля и лихая Недоля. Их также Сречей и Несречей иной раз называют, а у нас еще и рожаницами, хотя... последних многие на закате именуют Ладой и Лелей, а дев судьбы чтят отдельно. Ну, да это их дело... Так вот, эти сестрички связывают человека покутными нитями с плодами его трудов, добрыми и злыми. Те нити судьбы по-разному вьются, но Доля на них все узелки распутывает, а Недоля их рвет да связывает, узелки наматывая. В чьи руки попадет твоя жизнь — тому и быть.

— А вот у нас думали, что только от самого человека зависит, как его жизнь сложится, — Вовка потерял интерес к своим железным поделкам и придвинулся к Радимиру.

— Да? От людишек многое зависит, да не всё, — покачал головой старец. — Один вырастает писаным красавцем, а второй немощным калекой, у одного ума палата, а у другого разумения хватает лишь на то, чтобы милостыню просить. А иной человечишка и лицом пригож, и умен, а не складывается у него жизнь. Бьется лбом о стенку, а счастья нет. А отчего? Все оттого, что его ниточку Недоля в руки взяла. А иной раз надоест ей, что человечек этот слишком сильно трепыхается в ее руках, пытаясь к сестричке перебраться, так она его так по носу щелкнет, что тот до конца жизни безвольной куклой у нее провисит.

— Вроде... сильный должен подняться после любых невзгод.

— Но поднимется ли? — Радимир немного покряхтел, устраиваясь удобней на лавке, и продолжил. — У Макоши свои разумения, да и невзгоды могут быть такими, что жить не захочется.

— Э... дед Радимир, так ты в какого бога веруешь? В Христа?

— Истинно верую, — осенил себя крестным знаменем тот. — А отчего у тебя сомнения возникли, чадо?

— Так ты мне про рожаниц все больше рассказываешь, а это славянские боги, так? Перун, Велес, Род?

— И что? То, что князь новый взойдет на княжение, еще не повод, чтобы тех, кто до него был, ногами попирать. Предки наши старых богов чтили и нам завещали. Верой своей мы вправе сами распоряжаться, но и вежу к древним заветам иметь надобно. Разве Макошь, что с Перуном наравне на киевских холмах стояла, людишки забудут? Так и будут ее чтить, хоть и будут прикидываться, что великомученицу Параскеву Пятницу вспоминают. А на второй день праздника рождества, что еще называется собором или пологом богородицы, как Рода вспоминают? Бабы обычно приносят в церковь хлебы и пироги, так-то вот. Да и Среча с Несречей, как счастье и несчастье стали восприниматься, как светлый ангел за правым плечом и падший за левым.

— Но ведь старым богам человеческие жертвы приносили! — нашел бесспорный аргумент в споре Вовка, поднимаясь с лавки. — Какое же уважение к ним можно испытывать, а?

Радимир замолчал, по привычке опершись подбородком на свою резную клюку, и стал задумчиво рассматривать новые половые доски, на которых расплывчатой тенью заскользил силуэт вскочившего мальчишки. Наконец, воздушный вихрь, вызванный резким движением Вовки, затих, и пламя лучины продолжило мерно пожирать длинную деревянную щепку.

— Они умерли, — тихий шелест, сходящий с губ Радимира, был почти не слышен. Все же старец взял себя в руки, откашлялся и продолжил. — А о тех, кого с нами нет, люди обычно вспоминают лишь добром. Или молчат вовсе. И все же богов своих предков надо вспоминать с вежей, не они виновны в этих жертвах.

— А кто?

— Сами люди, не понимающие, что силы изначальные от них хотят... Вот возьми то же дерево. Издревле люди, срубая его в лесу, с ним роднились. Делились своей кровью, щедро поливая древесные корни, исполняли очистительные обряды и лишь после этого, считая его своим, смели к нему подойти... Но при этом просили прощения за то, что его губят, винились перед древесными душами, изгоняемыми из стволов. А ныне? Кому придет это в голову? Кто почистит загаженный ручей и посадит новое дерево вместо срубленной березы, коли можно получить за все отпущение грехов, не прикладывая рук своих? Верь слепо и на том свете тебе все зачтется! Твори что угодно, мучай невинные души, но окутывай свои деяния светом веры и тебе воздастся! — голос Радимира задрожал от ярости, а в уголках глаз выступили слезы, ярко заблестевшие искорками света отраженной в них лучины. Непонимающий, что происходит со старцем, Вовка пересел к нему на лавку и попытался что-то сказать, однако вместо связной речи у него вырвался поток междометий, внеся сумбур в ставшую еще более неловкой ситуацию.

— Мыслишь, что на старости лет дед Радимир с ума сходить начал? — взволнованно стукнул клюкой об пол старец. — Нет, чадо, лишь хочу сказать тебе, что не токмо старым богам жертвы приносили...

— Я слышал, что католики сжигали на кострах ведьм и колдунов, — Вовка успокаивающе положил свою руку на сгорбленную спину Радимира. — Но у нас же такого не было...

— Все было, разве что сор этот на свет белый не выносили... — устало откинулся к бревенчатой стене тот. — Я же иноком был в Печерской обители, насмотрелся и наслушался всего. Не говорю о князьях, те супротивников своих редко миловали... Сама церковь наша злодеяниями не брезговала, да так, что ужасалась порой своим свершениям. Взять того же ростовского епископа Федора... И головы резал, и очи выжигал, и язык урезал! Своим! Что уж говорить про язычников! А новгородский архиерей Лука Жидята? Кто-то его святым величает, а кто-то... Кто-то при жизни звероядивым называл и рассказывал, что он распинал своих жертв, на кострах сжигал, варил в собственном соку в раскаленных железных котлах. Ох-хо-хо... Мы, конечно, не латиняне, но у нас хватает... Как ты говорил? Своих скелетов в шкафу?

— Страшно это все... — поежился Вовка, пытаясь представить себе, как добрый священник, с небольшим пузом и окладистой бородкой, может давать указания мучить других людей. — Ты мне лучше про себя расскажи, дед Радимир. Может, жизнь вокруг тяжкая, оттого и люди злые поголовно?

— Не без этого, чадо, не без этого. А насчет пути жизненного моего... да почему бы и не поведать? Мне не так много осталось, а тебе, глядишь, и пригодится. Вот, буквицами этими чугунными имя деда Радимира вспомнишь...

— Говори, деда, говори... Сам не пойму, так до других донесу.

— Ну, так слушай... — старец немного приосанился, огладил седую бороду и мечтательно воздел очи вверх. Взгляд его затуманился, и первые слова плавно потекли из уст, как будто он рассказывал не обычную историю нелегкой жизни, а старинную былину под напевчатый перезвон гуслей. — Прошла моя молодость в Киеве, мати городов наших. Вольготно город раскинулся на холмах Днепра, поражал иноземцев он своей многолюдностью и богатством, златоверхими теремами. А уж его светлые гридницы... княжеская иной раз до четырех сотен человек вместить могла! — Радимир немного отвлекся от повествования и стал загибать пальцы, перечисляя чудеса, стоящие в старом городище. — А еще во граде Владимира особняком стоит златоглавая Десятинная церковь, усыпальница князей наших, с фресками и мозаиками, мрамором отделанная. Тут же Ольговы хоромы, а уж Софийский собор... этот всем храмам храм!

— Ну, а ты-то там каким боком был, дед Радимир? — не выдержал Вовка, заерзав на лавке.

— Каким, каким... — прервался старец, нахмурившись. — Вначале я там отроком в младшей княжеской дружине хаживал, а потом в Чернигов, к Святославу ушел. Как раз два десятка лет на ту пору мне исполнилось. Времена тогда были недобрые, голод на окраинах Руси, смуты...

— Ты подробнее об этом, дед Радимир!

— Так я про это речь и веду, чадо, — легкий подзатыльник нагнал голову Вовки, который даже и не подумал уворачиваться. — Нешто ты мыслил, что я для книг твоих свою никчемную жизнь буду излагать, а? Так вот, Ярославичи в те времена Русью правили. Изяслав на киевском престоле сидел, а молодшие братья его Святослав и Всеволод в Чернигове и Переяславле.

— Это те самые, в честь кого Русскую Правду назвали?

— Ну да, они. Вначале была Правда самого Ярослава, вирный Покон, да урок мостникам, а потом дети его свою часть добавили, что стала зваться Правдой Ярославичей. Но до той поры еще годков пять оставалось, братья тогда не ссорились, а совместно на своих ворогов походами ходили. А таких множество у них было. Одних торков два раза били, да так, что силу их извели вовсе... Померли многие из степняков от тех гонений, зимних морозов и мора. Однако свято место пусто не бывает, на их место в степь половцы пришли, а с заката полоцкий чародей угрожать стал.

— Колдун? Самый настоящий?

— Князь это полоцкий, Всеслав Брячиславович. Его еще Волхвом Всеславичем называли, а сказки по сию пору слагают.

— Это не тот, что в серого волка перекидывался? — столкнувшись с героем сказок своего детства, Вовка приоткрыл рот от восхищения и перестал обращать внимание на грозные взгляды старца. Дед Радимир, глядя на блестящие восторгом глаза мальчишки, даже крякнул себе в усы, сдерживая улыбку, но отказать себе в удовольствии отвесить полновесный щелбан не смог.

— Тот, тот. Смелый он был и дерзкий. Молва шла, что перекинувшись, Всеволод мог в одну ночь от Киева до моря добежать. А еще улизнуть тайком из осажденной крепости, обратившись зверем. Мог даже услышать в Киеве звон полоцких колоколов, которые он как раз в тот год снял с новгородского Софийского собора.

— А зачем снял-то?

— Кто его знает... Разбил сына Изяслава Ярославича, что князем там сидел, занял Новгород и наполовину его сжег. За год до того знамение было... — Радимир прикрыл глаза и по памяти попытался восстановить где-то услышанные слова. — Была звезда превеликая, с лучами кровавыми, восходила с вечера на заходе солнечном и перебывала так целую седмицу... Привиделось Всеволоду в этом что-то, вот он Псков и осадил, а следом и за Новгород взялся. А может... может быть он просто мстил новгородцам.

— За что?

— Так он правнук Владимира Крестителя и Рогнеды, которую тот насильно в жены взял, убив ее отца и разгромив Полоцк. В походе том новгородцы совсем не последними были.

— Ага, и что дальше?

— За поругание Новгорода Ярославичи вторглись в Полоцкое княжество и взяли Менск на реке Менке, перебили всех мужей, а баб и детей взяли как военную добычу.

— Может, Минск?

— Да хоть как кличь. Сошлись войска на берегах реки Немиги ранней весной и седмицу стояли друг против друга в глубоком снегу. Наконец, Всеслав начал битву и сеча была столь кровавой, что все эти долгие годы сию усобицу самой страшной вспоминают, — Радимир покачал головой и непритворно вздохнул. — О-хо-хо... Полочане тогда отступили, но не были побеждены, обессиленные киевляне просто не стали их догонять. А спустя четыре месяца Ярославичи запросили Всеслава на переговоры, целовали крест, говорили, что не сделают ему худо. Тот поверил целованию и поплатился за это. Князья заманили Всеслава к себе, схватили его вместе с сыновьями и посадили в поруб...

— И?

— И беда одна не приходит... На следующий год со степи на Русь пришли полчища половцев с ханом Шаруканом. Ярославичи вывели войска навстречу и были разбиты на реке Альте, Изяслав бежал в Киев. А Шарукан стал рыскать по всем южным окраинам, жег, грабил, убивал, полон во множестве брал... Киевляне так возмутились бездействием княжеским, что собрали на торговой площади Подола вече и отправили посланцев к Изяславу, потребовали от него оружия и коней, сказали, что сами выйдут на поле брани, и будут бить половцев. Но Ярославич... Что у него на уме было, не ведомо. То ли побоялся, что наряду с вольными людьми смерды оружие возьмут, то ли пожадничал, однако отказал он посланцам. Начали тогда люди на вече наговаривать на княжеского воеводу, половина пошла с торга на его двор, а вторая к князю под окнами шуметь. Пошумели, пошумели, да и освободили из поруба Всеслава. Хорошо, что Изяслав не послушал тогда дружину свою и не убил волхва. Лишь бежал со двора, а потом ушел к ляхам. В Киеве же смута началась, простая чадь грабить стала дворы неугодных, а новгородского епископа вроде даже убили.

— А полоцкий князь? — стал от нетерпения кусать губы Вовка.

— Поставили киевляне его на великое княжение, по нраву он был простому люду. Да и слава его как кудесника не считалась тогда греховной... Токмо вот продержался Всеслав в Киеве всего несколько месяцев. Через полгода возвратился бежавший Изяслав, да не один, а с ляхами и их королем Болеславом. Полочанин не захотел сражаться за чужой ему Киев и бежал к себе домой. А киевляне сызнова собрали вече, дабы направить посланцев к братьям Изяслава, чтобы те заступились за Киев и не пустили пришедших ляхов. Иначе, мол, переселятся в греческую землю.

— Что, всем Киевом? — изумился Вовка.

— Да нет... — мотнул головой Радимир. — В том раздоре торговцы громче всех кричали. Именно им после поражения от половцев хуже всех пришлось, ведь путь в Царьград те вовсе перерезали. Вот эти торговцы и грозились уйти навеки. А простой люд мог и город зажечь, потому Святослав с Всеволодом и решили заступиться перед Изяславом за мятежный Киев. Лишь бы он ляхов с собой не привел.

— Да куда бы он делся...

— Вот именно, не послушался он их. Двинулся к Киеву с Болеславом, а сын его... Тот самый новгородский князь, которого Всеслав побил, первым вошел в город и побил киевлян во множестве... кого казнил, а кого и ослепил. Стал опять Изяслав на великое княжение, перевел к себе торг поближе, дабы неусыпно надзор за вече творить, а Болеславу Киев отдал с окрестностями. Тот, как въехал в город, не сходя с коня, поцеловал Ярославича и потряс его за бороду, как холопа своего. А уж сколь золота от Изяслава получил... Хозяевами ляхи себя почувствовали, встали на кормление по городкам и селам киевским, начали грабежи и разорение в земле нашей. Ну, люд и поднялся... Однако, лишь тайно стали иноземцев избивать, в открытую еще боялись после того, как зачинщиков первой смуты казнили. Так что года не прошло, как Болеслав с войском вернулся к себе.

— А ты, дед Радимир? Тоже сражался с ляхами?

— Да разве мне кто позволил бы, чадо? Правда... довелось мне как-то сойтись с ними на узенькой дорожке. Вдвоем мы с дружком по каким-то делам в Киев из Чернигова отправились. Метель, помню, разыгралась, так мы в какое-то село завернули, дабы переждать там непогоду. А на околице, глянь, лях девку в исподнем куда-то тащит. Переглянулись мы с товарищем, да и взяли того в мечи. Прямо со спины, он едва оглянуться успел, пьян был зело. Тут же коней развернули, да и уехали с глаз долой, пока девка нас рассмотреть не успела.

— А дальше?

— А дальше молчали о том, чадо, даже меж собой не говорили. Так что и князья наши не гнушались на родную землю врагов привести, дабы власть свою сохранить. А ты говоришь про отсутствие вежи к волхвам. Они хоть веру предков берегли... Да что это я, тоже лютовали. Насмотрелся я следующие два года на их зверства. Неурожай как раз случился, люд простой возмущаться начал, что последнее семенное зерно отнимать стали, так они раздор тот возглавили и старую чадь резать стали... И в Киеве волхвы появлялись, и в Новгороде, и в ростовской земле...

— А кого ты простой и старой чадью называешь, дед Радимир?

— Хм... Простая есть смерды, свободные общинники, а старая... знать местная, те, кто управляет именем князя и дань собирает. Понятно ли, чадо?

— Ага, а что с тобой было в эти два года?

— Разное... А один раз ходили мы с черниговским воеводой Яном Вышатичем к Белоозеру.

— Это где?

— На полунощи, рядом с новгородскими землями.

— Так причем тут Чернигов? — деланно удивился Вовка.

— Так вся земля ростовская и суздальская под Святославом тогда ходила и к Черниговскому княжеству самое прямое отношение имела. Не перебивай! Так вот... забыл, — Радимир смущенно откашлялся и попросил подать своего собеседника ковшик воды. После того, как старец напился, густо роняя капли себе на бороду, он отер губы и хмыкнул. — Старую чадь глад в землях не коснулся, в своих руках держала она гобино... то есть все запасы хлеба и плодов разных. А вот простая пострадала. Тут и явились два волхва с Ярославля, стали смуту сеять и лучших мужей старой чади избивать. А особенно бабам их досталось.

— А им почему?

— Пустили слухи, будто бы именно они все запасы попрятали. Ходили эти кудесники по богатым дворам, да обличали баб, доставая у них из спины либо жито, либо рыбу, а потом забирая имущество убитых себе. При этом извлекали сие, прорезая тела их за плечами.

— Ох... да уж, настоящие изверги. И кто же поверил таким фокусам?

— Целых три сотни таких за собой на Белоозеро привели. И Вышатич туда явился вместе с дюжиной отроков и священником.

— И ты с ними?

— И я в сей малой дружине был. Как стали воеводе нашему в ростовских землях отказывать в дани, ссылаясь, что волхвы большую часть лучших мужей и баб истребили, так и пошел он к волхвам. А дойдя, хотел вначале идти без оружия, да мы не пустили, боясь, что осрамят его. Взял тогда Ян лишь один топор, да и пошел к смутьянам. Трое из них пытались помешать ему, да он обухом их разогнал, а мы остальных вспять повернули. Правда, священника нашего убили... Воевода тогда не стал никого преследовать, а вернулся в город и сказал белозерцам, что ежели те ему кудесников не выдадут, то он на кормление останется у них на год. Этого тем хватило, дабы привести к нему волхвов.

— Убили их?

— Не так просто было это сделать... Те сказались смердами князя черниговского и настаивали, что подсудны токмо ему. А сами пустились в богословские споры. Мол, верят они в антихриста, а Бог создал человека в мыльне, отершись ветошкой и бросив ее на землю...

— Ой, бред какой, — рассмеялся Вовка. — Так и повез их Вышатич к князю?

— Нет, пытал их, а потом отдал на растерзание родичам убитой чади. Кровная месть в тех местах еще признавалась княжеским судом как идущая от бога и по правде.

— А что потом с тобой стало?

— Много чего, ушел я после всех мытарств послушником в Печерскую обитель под Киевом. Однако... душно мне там было, игуменом у нас Феодосий был, греческих порядков нахватавшийся. Отрекся он от всего земного и других к тому принуждал, считал, что лишь такие спасутся... Понимаешь, чадо, христианство всегда воспринималось мной как радостная весть. Евангелие есть гимн жизни, вера в перерождение человека к лучшему, в спасение грешника. Христос учил нас, что мы являемся сынами и дочерьми Господа Бога нашего и молитва, что он нам дал, зовется "отче наш". А Феодосий положил в основу всего страх Божий! И спасение человека по его словам лишь только через страх этот произойти может. Мол, Господь кару насылает на нас, дабы очистить от скверны и избавить от грехов... А сами десятину себе от княжеских доходов вытребовали, городки и села в их владении, в митрополичьей епархии сами чинят суд и управу, собирают налоги с помощью своих же тиунов и десятинников...

— И что, Феодосий тоже таким был?

— Как ни странно, он один из немногих, кто был другим. Обличал иноков за леность, невоздержание. Ругал их за ропот на то, что на монастырские средства он содержал странников и нищих... А сам при этом питался сухим хлебом, водой, да вареной зеленью без масла! Помощь страждущим богоугодное дело, но остальные-то роптали на нее, а он еще называл их блаженным стадом чернецов, что на всю Русь сияют! Им и пшеница с медом за ядь не казалась. Возами в монастырь сыр, сочиво и рыбу свозили! А кто-то даже великое богатство в келье держал, но убогому ни куска хлеба не подал, наплевав на уставы Феодосия... Может, насмотрелся, как один из черноризцев на церковную потребу все истратил и обнищал вельми? Так вот, после этого он стал никому не нужен. Как заболел, так братия к нему лишь на восьмой день пожаловала, дабы за леность попенять... Попеняла так, что на третий день он совсем зачах! Были и другие, один инок искусно иконы писал, да продавал их на киевском торгу, а большую часть дохода с этого дела на обрамление церковных икон и в милостыню нищим тратил. Так нашлись среди братии такие, что заказы на его труды принимали, а монеты без зазрения себе присваивали! Сами служители церкви не желают избавляться от грехов своих, так как они могут исправить других?

— Так, может, Феодосий их как раз перевоспитывал, а?

— Может и так... Однако ворчу я по-стариковски на него не за это. Постом и молитвами лишь свою сущность исправить можно, но не других! Спасутся именно те, кто делами скверну из нас изымет! Кто дух свой, сострадая ближнему, над желаниями тела поставит! А те, кто вериги на тело одевает, но мимо страждущего проходит, лишь сожаления достойны! А уж то, что грызня идет меж нашими князьями, епископами и Царьградом, так по мне это яйца выеденного не стоит. То, что базилевс почитает себя владыкой над землями нашими, а князя киевского кличет стольником... и что назначает митрополитами греков, а те переписывают к своей выгоде историю нашу и свои догматы насаждают, еще не означает, что наши патриархи и святые милее нам будут. Еще Христос говорил своим ученикам, что после него "придут к пастве волки в овечьих шкурах". Так что и те волки, и другие, каждый лишь о своей выгоде печется... Не нужны нам такие поводыри!

— Ты про священников, дед Радимир? А как же без них?

— Ох, никак, чадо, в этом-то и дело! Господь избрал апостолов своих, дав им власть отпускать грехи и вершить таинства не силой своей, но благодатью Святого Духа. А благодать сия уже передавалась от апостолов к епископам, а от тех к священникам в таинстве рукоположения. Как по-другому получить ее? Какой архиерей храм наш будущий освятит или хотя бы антиминс для него, ежели мы в схизму ударимся и священников отринем? А ведь до освящения церкви надо еще чин на основание храма исполнить, на поставление креста, на благословление колокола. Как без них? И ладно бы одного меня с такими мыслями в еретики записали, но ведь меж мирянами раздор пойти может... Вот и получается, что с ними тяжко, но и без них тошно.

— А как же быть?

— Своего священника нам надо, а не назначенного. Придется на поклон в ростовскую или черниговскую епархию идти, чтобы ставленую грамоту получить. А там на новгородское вече ссылаться, где народ вместе с князем издавна епископа себе выбирали... Миряне меня на путь сей многотрудный толкают, однако в священники могут посвятить только диакона, а короткий срок пребывания в сем чине возможен лишь при благословении архиерея...

— Это тот же епископ, да? А он может не согласиться?

— Все может быть, однако можно сослаться, что другого священника языческая часть общины может и не принять. А просвещение окрестных народов для архиерея на одном из главных мест стоит. Но даже если расположение ко мне он иметь будет, то все одно бесчисленные трудности ждут меня на этом пути. По Студийскому уставу, что Феодосий на Руси ввел, много книг для богослужения требуется, а уж знать сколько всего надо... Хотя для начала достаточно будет иметь Евангелие и Псалтирь.

— А что? Кроме этого еще что-то есть? — недоуменно взмыли вверх мальчишеские брови.

— Евангелие — это Слово Божие, в Апостоле про деяния святых апостолов излагается, Псалтирь — книга пророка и царя Давида. А еще есть следованная Псалтирь, служебник с богослужебными текстами, требник с чинопоследованиями таинств...

— А?

— Изложены там чины отпевания и погребения усопших, чин освящения воды, молитвы по рождении младенца, при его наречении. Понятно, чадо?

— Угу, — часто закивал головой Вовка. — Как крестить, как венчать...

— Так вот, кроме того нужна минея общая с молитвословиями всем святым, триодь постная и цветная с песнопениями... А в соборных церквях еще и шестоднев с ними же, стихирарь с собраниями духовных стихов и типикон... он же церковный устав.

— Э... дед Радимир, а про отношение твое к этим... архиереям, никому говорить не надо, да?

— Эх... молодо-зелено!

— Да я все понимаю...

— Понимает он... Мыслишь, другие не знают, что у меня в голове? Или в других одна тишь и гладь? Да у нас крещеные все лишь в первом али втором поколении, оттого и рвения особого не приобрели, христианское с языческим иной раз путают... Про другое речь, я почему тебе все начистоту говорю? Во-первых, я старый уже, страха во мне нет, а думами своими поделиться с кем-то надо. А во-вторых, другие не поймут, вы же впятером как-то иначе устроены... Хоть некоторые еще сопля соплей, — палец старца, увенчанный почерневшим от неосторожного удара ногтем, поддел нос мальчишки, вызвав у обоих веселую улыбку. — Однако боюсь я зачатки твоей веры на корню изничтожить. Ты ведь сам признавался надысь, что лишь уважением к поколениям предков сия вера в тебе живет, никто этот росток в твоей душе не поливал и не удобрял.

— Ничто уже, наверное, этого не изменит, дед Радимир, — еле заметно скривился Вовка, перебирая пальцами неровные железные буквицы. — Пока я верю лишь в людей и их способность творить добро... и зло. Расскажи лучше, что с тобой дальше было? Ушел ты из монастыря, да?

— Не сразу, на несколько зим задержался. Лишь наслушавшись, как епископы язычников к Христу примучивают, плюнул на все и подался к родичам под Переяславль, не захотел совсем бросать мирскую жизнь. — Радимир тяжело вздохнул и стал завершать разговор. — А уж дальше ты знаешь... Ну, какой урок ты из моей сказки вынес, чадо?

— Какой? Так сразу и не скажешь... Тяжко жить на Руси! — выдал вердикт Вовка, основательно почесав свой затылок.

— Не то, — нахмурился Радимир. — Не о прошедшем думай, а о том, что сделать надобно!

— Не надо судить о человеке по его вере, а лишь по делам его? — складно вырвалось у Вовки.

— Близко к истине, отрок, близко! Учинить надо такую правду, дабы всем окружающим неповадно было судить о человеке по его вере! Лишь по поступкам и оказанной помощи страждущим и обиженным! Тогда людишкам полегче будет влачить существование свое, народы меж собой раздор учинять не будут, и минует страшная чаша войны многих и многих!

— А как же смута меж князьями одной и той же веры? Ты же сам говорил про самую страшную битву на реке Немиге!

Радимир сначала лишь покачал седой головой и замолчал, застыв сгорбленной фигурой над своей клюкой. Однако по прошествии некоторого времени неподвижный силуэт покачнулся и, превозмогая внутри себя какие-то противоречия, старец все-таки соизволил ответить.

— Люди не могут долго существовать вместе без единой цели и без совести. Лишь исчезнет сильная рука, что сдерживает их в одном целом, так чужими становятся они друг другу, биться меж собой начинают до крови... А вот как их потом объединить или просто не дать распасться... такого урока у меня не было, чадо! Может, тебе его жизнь подскажет и ты узнаешь, как смуту меж своими на Руси изничтожить... А пока лучше покажи мне, как ты печатать свою азбуку будешь... ведь не хватит тебе буквиц, что ты по лавке рассыпал. Из чего чернила делать собираешься? И где бумагу возьмешь, на которой оную печать ставить будешь?

Глава 11

Пронзенная яркой дорожкой от ночного стража, висящего над горизонтом огромным желтым шаром с серыми пятнами разводов, простирается вдаль черная скатерть бесконечного моря. Перебирая его дрожащие волны, лунный свет пытается добраться до покрытого валунами берега, чтобы отдохнуть там на мокром песке, но разогнавшись, минует его и продолжает взбираться по нависшему темной глыбой обрывистому холму. Поднявшись наверх, усталый от долгой дороги, бледный отсвет закатившегося солнца замирает, путаясь в высоких стеблях густых трав, растущих на самом обрыве. А те начинают трепетать в лучах извечного спутника земли, подергиваясь темнотой, когда желанный источник света изредка закрывают набегающие кляксы облаков.

От груды нагретых за длинный, летний день камней поднимается тепло и обволакивает тело невесомым заботливым покрывалом жаркой ночи, которое изредка распахивается налетающим с моря ветром. Терпкий запах полыни и пыли, поднятые вверх слабым его дуновением, воспринимаются как аромат дорог, зовущих поставить свои босые ступни на их теплую, шершавую поверхность. Звезды... сияющие своей первозданностью на ярком ночном небе, звезды... не отпускающие от себя кинутый вскользь взгляд, звезды... зовущие, манящие, кружащие тебе голову кажущейся близостью. И звуки... Шорох перекатывающихся камней, обтачивающих друг друга под мерными толчками набегающих волн. Шепот воды, стремящейся вернуться обратно в свое лоно после того, как были исследованы все блестящие камешки на прибрежном пляже. Доносящийся из степи стрекот цикад, облепивших понурые ветки засохшего кустарника. Их пение изредка прерывается порывами теплого ветра, который немного приглушает звук, исходящий от этих сладкоголосых крылатых созданий. Хруст гальки под чьей-то неосторожной ногой. Ночь, типично крымская ночь на восточном побережье полуострова, и сухой ветер, облизывающий вершины взгромоздившихся вокруг скал. И шепот, опять этот еле слышный шепот... нет, это не тихий плеск прибрежных волн. Кажется, что кто-то пытается достучаться до тебя, столь уютно устроившимся среди бескрайней благодати южной ночи. Спина опирается на нагретый жарким днем валун, а рука подпирает уютно устроившийся подбородок, не позволяя ему опуститься вниз на грудь, следуя примеру слипающихся век.

— Эй, Николай! Коля, ершом твою медь, как ты сказывал давеча! Да ты спишь, что ли? — донесся издалека мерзкий скрипучий голос, выдергивающий сознание на поверхность обыденности.

— Тшшшш... Что ты разорался, Никифор? — радужная пелена сна окончательно разорвалась под прикосновениями шелестящих букв, пронзающих бесконечную размерность окружающего пространства своими резкими звуками. — Не видишь? Уснул он, намаявшись за весь день, пока мы тут собирались, да лясы точили! — Широкие волны света захлестнули меркнущие картинки через чуть приоткрытую щелочку век и ворвались в мозг очищающими потоками свежести.

— Ох, приснится же такое... — широкий зевок был задавлен крепкой ладонью в зародыше и Николай сразу же попытался оправдать накинувшуюся на него дремоту. — Вы, мужики, меня простите... Устал.

— Вот-вот... Нахватал дел невпроворот, тебя и сморило. Может, по утру нам наведаться, а?

— Нет уж... — попытался стряхнуть с себя остатки сонных оков Николай, нарочито говоря громче. — Завтра будет некогда, да и световой день жалко терять, — скованность сразу куда-то ушла, оставляя в сознании лишь бесконечный поток повседневных забот, заполнивший до предела рабочий день мастера. — А что? Сам виноват, что взвалил на себя такую груду дел! Пора уже их на другие плечи перекладывать. А для этого... для этого надо подвести некоторые итоги уходящего года, и раздать всем сестрам по серьгам...то есть каждому свой участок работы, — все-таки вклинились непрошенные мысли. Николай тряхнул головой и огляделся вокруг, пытаясь понять, собрались ли все, или надо подождать кого-нибудь еще из главных ветлужских мастеровых людей?

Сбор был назначен в одной из самых больших комнат школы, где в обычное время эти самые мастера столовались вперемешку с проходящими воинское и трудовое обучение подростками. Одну треть комнаты занимала русская печь, привалившись к которой, Николай и задремал. Обычно тут стояла суета, мелькали силуэты хозяек из тех полутора десятков семей, которых перевезли из-под Суздали, доносился многоголосый гомон и визг их многочисленных чад, а теперь... Стоило кому-то из мастеровых заикнуться о том, что нужно вести себя потише, как на втором этаже школы, где и расположили суздальцев, наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь еле слышным скрипом половиц, когда кто-то по коридору выходил "до ветру" с посещением местных достопримечательностей. По крайней мере, так называли эти строения с легкой руки Николая, который в свое время и заказал их сооружение сразу по приезду новых жильцов, резонно предположив, что иначе все окрестности в скором времени будут загажены. Удобства представляли собой два отдельных, несколько массивных сооружения, чей размер объяснялся тем, что их было легче возвести из негодных для распиловки бревен, чем тратить на них драгоценный запас досок. Суздальцам, да и всем остальным такое было немного в диковинку, все привыкли делать свои дела на природе, либо по холодку в хлеву у скотины. Однако крупной живности в округе не наблюдалось, как и крытых помещений для скота, а палец "нового хозяина" недвусмысленно показал где надо справлять свои естественные потребности и кто там должен убираться.

Недовольство, если оно и было, не высказывалось, суздальским мастеровым хватило одной проверки Николая на прочность. На второй день по приходу в Болотное они пришли к нему и слегка возмутились, что по слухам именно он не разрешает им взяться за постройку своих изб. Николай лишь крякнул, оглядев с головы до ног вчерашних забитых холопов, и спросил, в какие сроки новоявленные строители собираются уложиться, где и за чей счет собираются брать лес и кто их будет в это время кормить? В ответ он получил лишь суетливое чесание в затылках и настороженные взгляды на небо, которое как раз заволокло тяжелыми осенними тучами, явно несущими затяжной проливной дождь. А что еще мужикам оставалось? Волю-то им дали, да кому она нужна за тридевять земель от родной сторонки, без пропитания, скотины и кормов для нее? С другой стороны, что теперь делать во взрастившей их Кидекше, да и кто их туда повезет? Оставленное хозяйство им уже не принадлежало, а с собой тиун разрешил взять лишь одежду, да инструменты, сказав, что за иное заплачено не было.

В итоге, немного полюбовавшись с мужиками пасмурным небом, Николай сжалился над ними (да и не хотелось ему лишний раз злить ни в чем не повинных, кроме своей недальновидности, мастеровых) и поведал, что все у них будет, но не сейчас, а по весне. Выделят зимой лес под избы, поделятся кирпичом для печей, дома помогут поставить, лишь бы они ряд свой исполняли прилежно. А пока вот вам наполненный до отказа погреб с репой и капустой, зерно, складированное в отдельной пристройке, второй этаж бревенчатого здания под жилье, которое им как раз и придется довести до ума. Как говорится, в тесноте, да не в обиде...

— А что еще надо? Ах, еще что-нибудь в рот закинуть? — все-таки не сдержал свое ехидство Николай. — За молоком, яйцами и прочими съестными вещами невозбранно ходите к старосте в соседнюю Сосновку, там в очередь к вам будут становиться, чтобы потом получить за все это железо, кирпичи и тес. С вас же требуется все это произвести и поделиться с другими, а по весне сами увидите, захотите ли своим домом жить... Да понятно, что захотите, но по крайней мере уже поймете, чем люди тут живут и как вам нужно обустраиваться. Сколько брать еды можно? Чтобы сытыми быть, но... особо прожорливые в два раза больше работать будут. Шучу, шучу... Кормить всех одинаково будут, кроме вас тут еще несколько десятков человек столуется из воинской школы. Кто будет? Ваши бабы и займутся этим, а что им еще делать, коли за своим хозяйством приглядывать не надо? Чада ваши? Кто подрос, тот в школу ходить обязан, воинскому делу обучаться, писать, читать, а также трудовую повинность отрабатывать по мере своих сил. Оплачиваемую, заметьте... Все, все, хватит! Все остальные вопросы к Фросе, она тут за главную, ее и слушайтесь. Что ты говоришь, почтенный? Бабе невместно подчиняться? А ну-ка, Фросюшка, ходь сюда! Э, э, мужики! Это куда вы порскнули?! Вопросы кончились?

Разбежаться суздальские, конечно, не разбежались, мастеровые цену себе знали, хоть и подточено было их самомнение последними лишениями, но ощутимо подались назад. Запечатлев в своей голове столь благостную картину, Николай с вежеством поклонился заполнившей половину окружающего пространства Фросе и попросил ее взять этих мужей на свое попечение, мол, пропадут совсем без ее заботы, после чего оставил растерявшихся суздальцев на растерзание главному человеку Болотного. Как уж дальше она их вразумляла и наставляла, он не спрашивал, но с той поры особых проблем с ними не было. Мужики оказались работящими и толковыми. Воля, еда, тепло и его обещания показались им лучшей долей, чем последние нелегкие годы на отчизне, так что домой никто не рвался. Плотников Николай поставил под руку Фаддея и те сразу принялись достраивать школу и избы в Сосновке, а гончары под руководством Фомы начали выкладывать русские печи в школе.

Лишь кузнецы немного заартачились, сказав, что привыкли отвечать за свой труд полностью, поэтому будут сами руду искать, сами ее жечь и сами проковывать получившееся железо, а на глаза покажут лишь готовый товар. Такой их гонор Николай обламывать сразу не стал, а дал старую крицу и попросил отковать немудреные ножи для проверки их мастерства. Те рады были стараться и через некоторое время, освоившись в местной кузне со своим инструментом, принесли готовые заготовки, присовокупив к ним от себя резные рукояти, взятые из старых запасов. Однако Николая, предвкушавшего объяснить суздальцам, что не стоит лезть со своим уставом в чужой монастырь, отодвинул в сторону Любим, раздосадованный излишней тратой угля и железа. Он оттеснил напарника в сторону, забрал еще теплые ножи себе и всадил их с размаху в бревно, а потом обломал легким нажатием руки. После этого им обоим пришлось еще немного поводить пришлых мастеров по задворкам, рассказать про местную руду, предъявить готовые литые изделия, а потом отправить их к домне, показавшейся тем издалека языческим идолом. Узнав, что именно тут было заработано серебро, на которое их выкупили, суздальцы переглянулись, стянули шапки и поклонились в пояс Николаю, попросившись в обучение. Тут уж даже Любим горестно покачал головой, удивившись, как быстро те свели свою гордость на нет. Неужели, мол, довели людей до такого состояния, что не самые последние мастера готовы в ученики пойти? Или хотят секреты вызнать, да на сторону податься, несмотря на заключенный при всем честном народе ряд? Как на волю их отпустили — шибко не радовались. Показали, что свои порядки не дадут устанавливать — тоже проглотили, не морщась... Что за люди? Ну да ладно, время покажет... Не зазорно будет в подмастерьях побыть вместе со своими сыновьями, которых совсем недавно еще подзатыльниками награждали за неточный удар и сожженную одежду? Не будет ущерба для гордости? Ну, тогда принимайтесь за работу...

В очередной раз тряхнув головой, чтобы разогнать явившиеся не ко времени воспоминания, Николай, наконец, соизволил оглядеть собравшихся коллег по строительству лучшей жизни в Болотном. Взгляд его при этом непроизвольно остановился и прошелся по ладной фигуре Фроси, угрюмо забившейся в угол и совершенно отстраненно уставившейся куда-то под стол. В конце концов, он даже одернул себя, чтобы другие не обратили внимания на столь сильную его заинтересованность, и переключился на остальных. Фаддей лениво переругивался с Фомой, споря по поводу какой-то пустяшной проблемы в возводимых им печах. Никифор что-то выговаривал Вовке, призывая его уделять больше внимания своим работникам, пока те совсем не отбились от рук. Тот вроде и соглашался, но постоянно пытался перевалить ответственность на отсутствующего Свару, как главу воинской школы, призванного, по мнению молодого мастера, следить за порядком на территории Болотного. Рядом с ним скромно присел на краешек скамейки Вышата, до сих пор чувствующий себя немного не в своей тарелке оттого, что его позвали на столь высокое собрание. Следом пристроился Любим, терпеливо ждущий, когда все прекратят разговоры и можно будет приступить к настоящим делам. Последним в списке, но не по значимости, был витающий в облаках Емеля, явно вспоминающий свою молодую жену, отчего на его лице блуждала глупая счастливая улыбка. Свадьбу его отпраздновали на прошлой неделе, с питием, битьем посуды, подарками и даже мордобоем. В голове у Николая все это смешалось в кучу, помнил лишь, что Алтыш разнимал переругавшихся плотников, а Радимир все сокрушался, что не было возможности провести обряд венчания. Зато теперь появилась настоящая уверенность, что Емеля никуда из веси не денется, да и дядька его не вернется на родину при первой возможности.

— Так, братцы... и сестрички, перейдем к делам скорбным нашим, а? — призвал к всеобщему вниманию Николай. — Поскольку по повелению воеводы меня тут поставили... отвечать за все дела ремесленные, то давайте начнем по порядку. Сначала о том, что надо доделать к зиме...

— Уж снег на землю пал седмицу назад, а ты все зимы ждешь, — проворчал Никифор, удобнее устраиваясь за столом. — Да и какие мы тебе братцы? Почтенные мастера и уважаемые всей вервью люди собрались за сим столом... Кха! — прервал сам себя староста, покосившись на пару юных созданий, пристроившихся тут же.

— Снежок как упал, так и растает, осень лишь половину своего срока исходила, — не растерялся кузнец и поправился. — В общем, до того момента, как студень в свои права войдет, надо нам решить множество вопросов...

— Ты бы попроще с нами как-нибудь... Слова зело мудреные, — съязвил староста, которого совсем не устроил ответ кузнеца.

— Никифор, я тебя прерываю на собрании копы, а? Дай хоть слово сказать!

— Молчу, молчу... Ваш же невоздержанный язык и передразниваю, коим вы суетесь во все щели... Молчу!

— Так вот... Первым делом нам надо закончить утепление механизмов у водяных колес, дабы работать с ними можно было, когда лед на Дарье установится.

— На Люнде...

— Про что ты, Фрося? — недоуменно поднял брови Николай.

— Местные ее завсегда так называли, — отрешенно добавила та. — Это мы переиначили по-своему.

— Люнда... Хм, красиво, пусть будет так. Короче, Фаддей, надо полностью достроить лесопилку и сруб рядом с водяным колесом на правом берегу. Фома там печку поставит, чтобы работать и зимой можно было. Так, Фома?

— Коли морозов не будет, то поставлю. А может нам этот сруб еще расширить? Для этих... меха-низмов? — спотыкнулся на названии тот. — Поставим туда твои...

— Станки токарные?

— Вот-вот, они самые... Зимой и соорудим их.

— Скажи лучше, Фома, что дранка из глины тебе жить спокойно не дает! — тут же встрял Фаддей. — На холоде ее не замешаешь, а в своем углу тебе жена работать не дает!

— Тебя твоя вовсе к себе не пускает, и что? А черепицу эту воевода обещал брать на дома общинные, а то и торговать ею.

— Мне, допустим, эта самая черепица лишь работы добавит. А тебе с этого какой навар? Что ты так носишься то с формами этими, то с черепками? — завелся старшина плотников, стуча ладонью по столу.

— Навар нормальный! — прервал спорщиков Николай. — Я об этом позже поговорить хотел, но раз уж разговор зашел... Сейчас вся работа и прибыль наша в общину идет. От нее прошедшие два года всем примерно поровну выделялось. Так, Никифор?

— По работникам, а на малых деток и стариков отдельный кусок, — согласно кивнул головой староста.

— Так вот, теперь почти в каждой семье монеты завелись, кто-то друг на друга смотреть стал косо, кто-то мечтает лесопилку поставить, да окрестным отякам и черемисам тес продавать, а кто-то... короче, народ побойчее уже хочет из общины выделяться, да своим умом жить. А дальше что? В конечном итоге там останутся лишь старые да убогие, а то, что мы с вами уже сделали, на части раздерут...

— Ты к чему речи ведешь свои, Николай? — заволновался Фома. — Из общины не отпустят?

— Решать будем скопом, как воевода вернется, на общем сборе. А пока мнение такое у него сложилось... Всё, что весомую прибыль может принести, из рук своих наши общины выпускать не должны.

— Общины? Вроде одна у нас...

— А потом будет много. Была одна весь, стали три... И это за полгода! Так вот, жито выращивать или рыбу ловить никто никому мешать не будет, да это было бы просто глупо. Одежду шить или горшки лепить — тоже. Даже железо добывать можно... коли ты один или с детьми своими этим делом занимаешься. Однако если ты кого-нибудь нанимаешь, а занятие твое в особый перечень входит, то будь добр поделиться большей частью своего дела с общиной, на землях которой ты работаешь и с теми, кто тебя охраняет.

— Ага, — скептически кивнул Фома. — И тому дала, и этому дала, а потом в кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи...

— Поверь, Фома, — проникновенно склонился через стол Николай. — Я знавал времена, когда у людей все имущество вокруг было общее, а значит совсем ничье. Все жили одинаково бедно, а лишний кусок всегда зависел от того, кто стоял у власти и этим общим распоряжался. Однако работать только на себя, забывая о других вокруг, тоже нельзя, люди быстро становятся чужими друг другу и грызутся меж собой подобно волкам. А самые лакомые общие куски достаются наиболее свирепым. У остальных же людей в это время в одном кармане пусто, а в другом капуста! Хочешь своим хозяйством жить, так ради Бога! Но именно своим, а не трудом других людей!

— Да что ты на меня взъелся, аки зверь лесной? — возмутился гончар. — Будто я уже из общины ухожу? Или я мало положил трудов на благо верви? Нет? Тогда почему я не могу поработать на себя?

— То, что ты здесь, это признание твоих заслуг, Фома. А насчет поработать на себя... я уже говорил, что тогда община развалится. И наше общее дело тоже. Поэтому лучше мысли, как не только себе пользу принести, но одновременно и общине. Затеял что-то новое? Кстати, кто тебе подсказал про черепицу? — Николай покачал головой и скосился на Вовку. — Вот именно, напарник твой! А ты организуй это дело в общине и веди его. А люди тебе с прибыли выделят часть за работу твою и за мысли умные. Двадцатая часть пойдет в течение двух лет? Мало? Ничего, дальше что-то еще придумаешь... Что заскреб в бороде? Это не я буду решать, а общий сход. А вы думайте все! Это каждого касается. Уравниловка заканчивается, но себе захапать лакомые куски никто не даст! Нет, Никифор, и себе воевода лично тоже ничего не возьмет... А остальное ты у него спроси. Все! Закрыли тему. Про мастерские наши... Фаддей!

— Ась?

— Ставим сруб вплотную к водяному колесу, будем там в тепле дела свои делать и станки.

— Лес не просушенный...

— Все равно через пару лет перестраивать, а работать в тепле где-то надо. Зимняя заготовка леса для лесопилки тоже на тебе, но только с тех участков, кои мы осенью под поля наметили... Фома!

— Ну?

— Две седмицы тебе на три печи. Одну на лесопилке, две других в мастерских, справишься?

— А то... Лишь бы глину пацанва исправно подносила.

— Тогда дальше давайте. Емеля, что там с поршневой воздуходувкой?

— Кхе-кхе... — смачное кряхтенье старосты прервало приготовившегося к ответу буртасского мастерового. — Николай... Да нет, я не о словах, мной незнаемых, речь о другом пойдет. Совсем ты загонял людишек, дать тебе волю — так и себя загоняешь до полусмерти...

— Обо мне печешься?

— Кхе... Врать не буду, об общине нашей заботы мои, — хлопнул ладонями себе по коленям староста. — Ты даже в страду время для дел наших находил, а теперича? Осенняя пора уже почти миновала, а ты ни одной литовки не отковал, уж не говорю про обещанные косилки да молотилки...

— Это ты потому такой взвинченный пришел сюда? — главный технолог окрестных земель устало воззрился на Никифора.

— Какой я пришел?

— Гляжу я, что хвост тебе накрутили бабы, оттого ты то на Вовку, то на меня всех собак спускаешь...

— А-а-а! Разве токмо бабы... — староста лишь махнул рукой, соглашаясь со всем вышеперечисленным. — Да ты сам встань на мое место... Что ни день, то новые ходоки: когда на общину косы будут, да когда мельницу запустите, чем пахать будем, что еще придумаете для сенокоса и жатвы? Сил моих нет...

— У тебя выслушивать нет, а мне все это делать надо. Радуйся хоть, что народ хочет чего-то нового, я ведь раньше грешным делом думал, что силой все новинки насаждать придется. Ну, с той же мельницей понятно — дело известное, литовки тоже успели попробовать, а вот чем пахать, да чем убирать...

— Ха... — нервно хохотнул Никифор. — Ты бы послушал, какой гвалт стоит по избам, лишь разговор коснется твоих придумок. Мыслимое ли дело, младенцы, что в отроческий возраст еще не вошли, принесли в дом больше прибытка, нежели отцы их! А сколь носов бабских было расквашено за попреки ночные! Тут хошь не хошь, а призадумаешься подобно Фоме, как жить дальше... И, что самое главное, приходят ко мне даже те людишки, кто раньше железный сошник гнушался на соху вздеть. Еле успеваю про пастбище пчелиное, да этот... четырехпольный сев рассказывать, а к лекарю вашему не каждый решится идти языком трепать. Все они, как мне мнится, на задумки ваши не польстятся, годочек-другой обождут, да посмотрят, как дело выгорит, однако десяток-другой из отяков уже клюнули, да с поклоном за гречихой и тесом для ульев приходили.

— Всего лишь? Хм... А сами вы?

— Для пчел борти сколачиваем ужо, а с севом... не торопи нас, — страдальчески поморщился староста. — Гречки посадим вволю, а под пар поля пускать... боязно, не так уж и много их у нас от леса вычищено. Ведь вся община без пропитания останется, коли мы натворим что-нибудь не так по недомыслию своему...

— Да кто же вас торопит? — недоумевающе поднял брови Николай. — Может, ты не так понял Вячеслава, а? Под пар лишь ту землицу надо пускать, что истощилась весьма и отдых требует, а у вас что? Второй, а то и первый раз на ней урожай собираете, или как это у вас называется? Обилие? Вот пройдет еще годка три-четыре, тогда и суетиться начнете, а пока лишь знаний набирайтесь и неудобья гречихой засеивайте.

— А плуг? Людишки меж собой толкуют, что ты про железную полицу речи вел, которая землицу переворачивает в сторону вместе с сорной травой...

— Полица? Это ты про ту небольшую лопатку, которая над сошником крепится? Видел я у вас одну такую, только она в отличие от моей не переворачивает пласт, а лишь откидывает, да и соха эта была почему-то с двумя зубами...

— А где ты видел ее с одним зубом? — хмыкнул Никифор, вступив на свою стезю. — Это уже рало будет. А на соху хоть пару сошников насаживай, хоть пяток: лишь бы в руках удержать... Каждый по своему разумению мастерит.

— Да как не называй горшок, лишь бы для дела годился. Так для чего тебе отвальный плуг, а?

— Как для чего? — возмущение высветилось на лице старосты яркими пятнами на побледневших скулах. — А знаешь ли ты, сколь трудов мы тратим на то, чтобы все вы тут сытно ели да сладко спали после этого?.. Сначала поди найди место в буреломе, да подсеки кору на деревьях абы они засохли и свалились, а через лет пять его выжги да пни раскорчуй...

— Так уж и пять?

— А то и три раза по столько! Это ныне мы рубим лес, потому как ожидаючи можно и с голоду опухнуть! А сколь это сил отнимает и времени! В два раза больше людишек требуется! А где их взять?

— Неужто сразу и бросились лес валить? А пойменные луга?

— Луга, луга! Где ты их видел, а? Почти и нет, все в первый год распахали косулями... Эх! Пашем до глины, а едим мякину! Слезы это наши и мучения сплошные! Сколько раз поле проходим! Сначала взмет под зиму поглубже, дабы морозцем комья прихватило и развалило в пух. По весне второй раз, а на переяславщине был еще и третий, как навезем навозу. А потом посевная вспашка, следом борона идет и лишь за ней сев... А уж как измотаешься на свежих огнищах меж колдобинами и пнями смыку таскать или соху на весу держать, да сошниками древесные коренья резать... Так-то вот! А ты к облегчению трудов наших желание свое приложить не хочешь! Железный лемех для оратаев наших изготовить! — победно вскинув бороду вверх, Никифор с видом победителя осмотрел внимающее ему собрание.

— Да... всё ты верно говоришь, однако не всё так просто, — задумчиво кивнул ему в тон Николай. — Хоть и не ко времени разговор сей затеян, но отвечу я тебе, лишь пальцы успевай загибать.

Сначала чуток о добрых сторонах плуга. Когда он поднимает свежий пласт, а старую дернину закапывает вглубь, то помимо хорошего урожая еще и семена сорных трав уничтожаются, болезни уходят. Правда, каждый плуг отваливает землю по-разному, какой-то хорошо крошит ее, но плохо переворачивает, другой — наоборот... Однако я могу попробовать вспомнить самую лучшую его форму, с предплужником, когда перед основным лемехом ставится маленькая его копия, которая как раз и сбрасывает верхний слой с сорняками на дно борозды. Пусть будет, как говорится, однако давай посмотрим, что получается... — рассказчик расставил указательный и большой пальцы на ширину десяти сантиметров и начал объяснять. — Верх­ний пласт примерно в полпяди не может крошиться, для этого его и закапывают, а чтобы потом дерн этот прикрыть, нужно захва­тить плугом еще примерно столько же. Получается, что пядь — это минимальная глубина, при которой возможна вспашка плугом с предплужником. А какой слой плодородной землицы на этих землях? С лугами все понятно, а на лесных полянках? Пядь или полторы! Сам же ради красного словца обмолвился, что пашешь до глины! Вот для того же Суздальского ополья такой плуг просто сказка, там почвы хорошие и пласты глубокие, а для нас... Кроме того, таким лемехом нарушается водоснабжение верхнего слоя, хотя для влажных мест это, может, и хорошо. Загибай пока первый палец.

Теперь про наши почвы, они подзолистые, кислые, обедненные азотом... эх, занесло меня опять на кудыкину гору. Если подоходчивей сказать, то бедны они питательными веществами, а по составу песчаные или глинистые. Вода легко вымывает из них все то, что дает растениям силу и рост. А при засухе, наоборот, всё выгорает... Если еще точнее, то во влажную погоду почвы эти сильно заплывают, а в сухую погоду распыляются, быстро теряют влагу. Ну да, лишку хватил, сознаюсь, однако по сравнению с вашими переяславскими черноземами это как... короче, не столь роса с неба, сколь пот с лица. Их надо известковать и высаживать бобовые, тот же горох, вику... Вот-вот, чистые пары держать нельзя, потому что водой все вымоется. А если кормовые травы посеешь, и скотину туда на выпас гонять будешь, то сразу трех зайцев одной стрелой убьешь. И живность будет сыта, и азот в землю внесешь, и землю навозом удобришь. Ну, наземом по-вашему. Это сильно делу не поможет, но все не из хлева возить и мучаться. Азот? Ну, мы им дышим отчасти, и растениям без него тоже плохо приходится, не все из них могут его из воздуха брать. А остатки сидератов... тьфу, упомянутой кормовой травы или гречихи, надо просто скосить. А то и запахать не очень глубоко, если озимые сеять следом, тогда на следующий год урожай всяко повыше будет. Как говорится, гречневая каша — матушка наша, а хлебец ржаной — отец наш родной...

Палец еще загнул? Конечно, все эти мои слова напрямую к плугу не относятся, но если нашу землю постоянно им усиленно обрабатывать, то всех дождевых червей покрошишь и землю иссушишь. Уж лучше перемежать с перечисленными травами, удобрять навозом или чем-то другим. Да и пахать надо не очень неглубоко, скотина с людьми будут тогда меньше уставать, а семена ровнее всходить. А уж острыми сошниками я тебя обеспечу. Вот для того, чтобы целинные заливные луга перепахать — плуг незаменим.

— Ну! А я о чем тебе толкую! — опять вскинулся, загрустивший было Никифор. — Да и те же корешки на огнищах подрезать али золу в землю прикопать...

— Не вытянет лошадка...

— Пару поставим, хоть и придется у воеводы каждую зубами выгрызать. Обученных коней он, знамо дело, не даст, но вот остальных своих...

— Угу, комар лошадь не повалит пока медведь не подсобит... А хомуты что не применяете, а? Вся упряжь на лошадях у вас с нагрудным ремнем, дышла телег прямо к подпруге вокруг брюха лошади крепятся.... Или тоже не слышали? — удивленно остановился Николай.

— Дык... даже есть один, но мы как-то привыкли по старинке...

— А с хомутом лошадь почти вдвое больше груз осилит!

— Да сколько времени займет всю упряжь переделать! — возмутился староста, картинно вскинув руки.

— Это ты мне говоришь? Предварительно навалив на меня кучу дел? А ты оглянись, сколько мастеровых людей вокруг сидит? И каждый с огромным возом нерешенных проблем. В общем, так... С Вячеславом мы немного покумекаем как только он вернется из поездки. Расскажем вам все, что знаем, особенно про то, как на угодьях старых каждый год сменять зерновые на картошку, гречиху и бобовые, однако имей в виду, что кроме как подсекой прокормиться на этих землях будет невозможно. Только жечь лес и расчищать. Тяжело, но по-другому никак. А сколь на этот год обилия смолотили?

— Если ты про рожь, то сам сорок. И это самое малое, — удовлетворенно хмыкнул Никифор. — На переяславщине старые пашни больше чем сам к десяти не давали. Даже на перелогах и залежах лишь немногим лучше.

— Вот! В сорок раз больше от посева! На огнищах. Кстати, если потом в этих местах на старых угодьях чуть отдохнувшая землица даст один к четырем-пяти, то будешь безмерно рад. Так что даже не задумывайся пока о плуге и многолетнем использовании земли, расчищай новые угодья. Наша с Вячеславом наука лишь для старых пашен годится, а их у тебя нет пока. А чтобы тебя острыми сошниками и всякими другими новинками обеспечить, сначала сталь надо получить хорошую, однако для этого надо решить вопрос с конвертером... О! Кстати! Шлак после него можно использовать как фосфорное удобрение! Возьми себе это на заметку, можно его дополнительно с навозом разбрасывать. А тот ведь на основе торфа... Почему нет? Вы что, скотине стелите одну солому, а не смесь ее с чуть-чуть разложившимся верховым торфом? Который, опять же, азот в навозе удерживает... Батюшки-матушки, это как вы недоглядели? В общем, один год можно удобрять шлаком, а второй таким вот э... наземом вместе с молотым известняком... Тот кислотность торфа и почв убирает. Потом поймешь пользу, сначала попробуй! Хотя бы на огородах! Ну да ладно, вернемся к нашим баранам, а то ты вечно сбиваешь с темы разговора...

— Собьешь такого... — обидчиво отодвинулся от стола староста и ворчливо заметил. — А то я сам не вижу, что за землица тут, учит как младенца несмышленого. А соху, небось, в руки не брал вовсе...

— Брал, брал... В деревне картошку только ей окучивали, — возразил Николай, но сразу же пошел на мировую. — Но по сравнению с вами... считай, что не держал. Ладно, вернемся к поршневым воздуходувкам или по-другому — цилиндрическим мехам...

— Дядя Коль, — вмешался Вовка, отмахиваясь от локтя Рыжего, настойчиво обрабатывающему ему бок. — Тут Вышата вопрос имеет, а задавать стесняется... Он давеча осматривал этот деревянный цилиндр и понять не может, почему поршень выдувает воздух только в одну сторону?

— Давай, хлопец, не робей, — кивнул Николай покрасневшему юному мастеру, поднимающемуся с лавки. — Самому-то мне не досуг было осмотреть творение нашего Емели.

— Ме... меха клинчатые ведь в обе стороны качают, так? — неуверенно начал тот. — И егда груз их опускает, и егда колесо поднимает... А этот поршень лишь в одну сторону воздух выдувает, а обратную напрасно ходит...

— Вхолостую, значит, — повернулся главный технолог к Емеле, отчего-то неуверенно заерзавшему на лавке. — Сделал, как я тебе нарисовал на скорую руку? А додумывать конструкцию, как велел, не стал? Так?

— То переделать легче легкого, — покаянно кивнул головой буртас. — Зато я кожу вокруг поршня набил, абы зазоров поменее было бы.

— Но все-таки есть на внутренней поверхности неровности?

— Есть, как не быть? Э... заточенного с другой стороны большого скобеля у нас нет, а малой бондарной скобелькой чисто да ровно не сработаешь.

— Ну, хоть о прокладке догадался, — удручающе произнес Николай. — Совсем тебе свадьба голову отбила... Эх, да я и сам виноват, занимаюсь какой-то ерундой, а следить за вами перестал. В общем, так... Перехожу на руководящую работу, белы ручки буду лишь изредка пачкать, а в основном лишь поглядом за вами заниматься. А с воздуходувкой... Считайте, что это был макет, доведите его до ума, а потом начинайте заниматься вместе с Вышатой большим токарным станком, это главное на сегодня. Особенно продумайте, как на нем внутренний объем у болванки выбирать с торца, а то с вашим выжиганием сердцевины... Резцы за мной. Крепиться они должны жестко и вестись вдоль детали плавно, все углы надо соблюсти. Если будут хоть малейшие вопросы... это тебя в первую очередь касается, Рыжий, то подходите без церемоний, а то и Вовку в советчики возьмите. Как только закончите, сразу же будем точить деревянный цилиндр под форму для заливки и подшипники для водяного колеса. Вовка, на тебе линейки и большой штангенциркуль, а также продумай как торцы у воздуходувки крепить... Нет, резьбой нам еще рано заниматься, лучше на толстые шпильки крышки у нее посадить и надежно законтрить... или заклинить если так понятнее. Вопросы есть? Зачем сразу отливать? У деревянной конструкции размеры от сырости постоянно гулять будут, что скажется на производительности и надежной работе. Точно говорю, старый ворон мимо не каркнет. А без сильного наддува мы чугун в конвертере не продуем, потом людям в глаза будет стыдно смотреть, да еще и новгородцам наобещали с три короба...

А что, не правду говорю? Будем потом вертеться перед ними как бес перед заутренней... Помните, как люди со слезами на глазах уходили, потому что кроме этих несчастных чугунков мы им ничего не могли предложить? Все! Погуляли и будя! Отдохнули немножко после летних трудов, пора и честь знать! Что еще у нас на повестке дня? Э... в смысле, что еще будем обсуждать, и что после воздуходувки делать следует? Э, э! Загалдели... Давайте по порядку.

Косилку, сеялки, веялки и прочий инвентарь я беру на себя, но это ближе к концу зимы. Проволоку тянуть?.. Я знаю, Любим, что у новых кузнецов волочильная доска есть, но... Долгое это дело, муторное, да и все равно я хотел попробовать металл меж вальцами прокатывать. Помните ли еще, что воевода наш заказывал црены для выварки соли отковать? Вот... сначала через молот заготовку пропустим, потом через вальцы, а получившееся листовое железо будем меж собой клепками соединять... Литой чугунный црен? В три с половиной сажени? Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить... Эту тяжесть мы отсюда даже не утащим... Хотя, кто нам мешает делать их меньше, а потом составлять друг с другом на толстых клепках по бокам? Немного неудобно помешивать и доставать соль, зато такую конструкцию потом чинить меньше придется. Ладно, еще подумаем — ума у нас палата, хоть ключ и потерян... Ну, так вот, опять вернусь к листовому металлу. Он нам все равно пригодится, а потом на вальцах другой формы можно научиться проволоку прокатывать. Лучше сначала с ними помучаемся, зато потом все остальное быстрее пойдет.

Новую домницу? По весне начнем класть, но лучше бы к этому времени огнеупорные глины найти. Они по цвету либо серыми, либо белыми бывают, а то наш кирпич не выдерживает таких температур. Емеля домницу, конечно, подлатал, но... Короче, я обеим артелям, которые собираются вверх по Ветлуге уйти, всё подробно рассказал. Они по весне мне образцы окрестных глин пришлют, а пока остается лишь ждать, да надеяться... Куда подадутся? Первая чуть ниже впадения Усты по нашему берегу осядет, а вторая еще на такое же расстояние по Ветлуге вверх уйдет, и там острог ставить будет. Соответственно, один дневной переход на веслах и два, если считать от Переяславки... Нет, почти все черемисы по левому берегу, лишь изредка на нашей стороне селища их попадаются. Да какая разница? Разрешение кугуза получено, несколько семей наших мерян и черемисов Лаймыра с низовьев туда же переселяются, так что разлада между нами и местными быть не должно...

Что, Вовк? Цемент? Хм... вот если в присланных образцах мергель нужный попадется, то попытаемся что-нибудь сотворить, хотя я толком и не знаю, какого качества он должен быть.

С углем что делать? Те же черемисы с низовьев обещали жечь для нас, а я... В общем, такими темпами можно все леса на Ветлуге извести, поэтому я хочу начать опыты по коксованию торфа. Сначала в ямах будем его пережигать, а на следующий год печь поставим... Ну что, все? Тогда давайте...

Входная дверь глухо хлопнула, по сеням протопали быстрые шаги и в комнату, сняв шапку, заглянул Кион, фактически исполняющий роль старосты Сосновки в отсутствие Никифора. А тот появлялся в новой веси достаточно редко.

— Исполать вам! — тяжело дыша, старший сын Пычея поклонился всем в пояс и начал скороговоркой что-то говорить об Иване, вставляя иногда отяцкие слова в свою речь.

— Стоп-стоп-стоп, — перебил его взмахом руки Николай, поняв, что Киона не понимает практически никто. — Пока не научился к месту говорить самую загадочную фразу на нашем языке, произноси все вдумчиво и медленно.

— Это какую же? — тут же заинтересовался Никифор, в этот вечер влезающий без мыла во все щели.

— А вот спроси меня "знаешь ли ты как варить стекло"?

— И знаешь ли? — недоверчиво переспросил староста, больше озабоченный существом вопроса.

— Да нет, не знаю, — лицо Николая осталось при этом безучастным, ни кивка головы, ни движения бровей не последовало. Так что по мимике нельзя было определить, что именно он ответил. — Понял ли Никифор? Само собой... А ты, Кион? Три слова подряд и у каждого свой смысл? Вот то-то же. А теперь давай обстоятельно...

— Мокша прибыл! — кивнул тот, соглашаясь вести свои речи не торопясь. — На большой однодеревке с парусом, с ним младший братишка и двое эрзян из Абрамова городка. Один из них кузнечное дело ведает, но в долгах погряз, таки Ивану пришлось выкупать его у булгарского купца. А второй... чуток по плотницкому делу, похоже, что сбежал от мести какой-то. Еще Мокша поведал о том, что Иван дальше на Кострому пошел, и что у них за Муромом сшибка речная была с разбойными людишками. Также рек, что сговорился полусотник с одним эрзянским воеводой железо добывать на землях его рода, позже тот обещался гонца послать: разрешат ли их старейшины совместно нам добычу ту вести...

— А что еще про сшибку слыхивал? Все ли целы? — тут же вскинулся Никифор, подняв взволнованно заблестевшие глаза на гонца.

— Троих черемисов сильно зацепило, но те оклемались, а вот один из наших, Коньга, погиб... статный такой, немного рыжий, помните?

Дальнейшая речь Киона прервалась раздавшимся всхлипом, донесшимся из угла комнаты, где сидела Фрося.

— Как сердце чуяло... Как знала! — вскочила та, стремглав протискиваясь между столом и лавкой прямо по ногам не успевших отпрянуть мастеровых.

— Что это с ней? — удивленно кивнул вслед убежавшей девице Николай.

— Шальная баба! — выдал заключение Никифор, кривясь и трогая отдавленные пальцы на ноге. — Разве такую кто за себя возьмет? Убьет мужа ненароком... Снюхалась, видать, на Купалу с Коньгой, дите она давно уже обрести хотела... Ты мне вот что скажи, Николай, неужто совсем ничего про то, как стекло варить, не знаешь, а?

— Ох, Господи ты, Боже мой! Никифор! — Николай уже вылезал из-за стола, устремляясь за Фросей. — Не знаю почти ничего! Но постараюсь сделать! Только не сейчас и даже не зимой, ладно?

— Вот и сговорились! — улетел в закрывающуюся дверь довольный возглас Никифора, в очередной раз подсчитывающего в мыслях доход от такого прибыльного предприятия.


* * *


Спустившись с крыльца, Николай опустился на ступеньки рядом с Фросей, которая сидела с понурыми плечами, сложив руки на коленях и всматриваясь в густую темноту октябрьской ночи пустым, невидящим взором.

— На-ка, вот, укройся, — легкий овчинный полушубок лег на женские плечи, вздрогнувшие от прикосновения. — Суженый твой погиб, так?

— Да какой у меня суженный, Николай? — горькая усмешка разрезала бледное девичье лицо. — Кто с перестарком свяжет свою судьбу? Два с половиной десятка лет мне уже минуло... Кто позарится на стать мою в ясном уме? Так, спуталась, — Фрося резко повернулась к собеседнику. — Не сколь о нем самом грущу, сколь печаль меня гнетет, что в поход сей он подался лишь бы меня не видеть... Одно успокаивает, что ношу я его дите под сердцем: снимет младенец часть вины с плеч моих. Ты же понимаешь, что именно ребенок мне от него был надобен, а не сам он? Вот, киваешь... понятливый какой. И, правда, легко мне с тобой, душу готова излить. А вот скажи лучше, что мне дитю поведать про отца, когда он спросит про него? Что не любила я батюшку его?

— А выходи ты за меня, Фросюшка, а? — неожиданно прервал женский монолог Николай, даже не повернувшись к ошеломленной девице. — Я тебя не неволю тотчас ответить, подумай...

Томительные секунды понесли свой бег среди сгущающейся черноты, слегка озаренной отсветами лучины, падающими из волокового окошка, прорубленного в верхнем венце деревянного сруба.

— Гляди ж ты, — указала на него Фрося. — Малый просветец, а все одно надежду дает на то, что внутри тепло и холода нет.

— Так что скажешь, красна девица? — пришлось уже мастеру кривить лицо неуклюжей ухмылкой. — Подумаешь?

— А и пойду! Что тут думать? — решительно кивнула та. — Не про то речь, что не мне быть разборчивой и не про то, что дитю отец нужен. Ты для меня как этот отблеск лучины, светишь на пути моем и даже почти согреваешь... — Фрося улыбнулась и развернулась к кузнецу всей своей немалой фигурой, уперев руку в бок. — И что же ты раньше молчал, старый, неразговорчивый хрыч?!

Глава 12

Клочья темно-серых туч невесомо скользили над головой молодого воина, недвижимо лежащего на сланях небольшого насада. Одинокое судно, увенчанное лишь оголенной мачтой с обрывками сожженного паруса, уже почти час влеклось быстрым течением узкой лесной реки, однако его продвижение никак не поспевало за стремительными свинцовыми облаками. Те начинали свой бег от дальней нечеткой границы горизонта, теряющейся между лесным безбрежьем и нависшим небесным сводом, порывисто пересекали обозримое пространство и заканчивали свое путешествие... среди прядей темных волос, в беспорядке разбросанных на лбу ратника. Воину не терпелось облизать пересохшие губы, запрокинуть голову и проследить дальнейший путь набухших влагой и первым снегом облаков, а то и унестись вместе с ними в сторону столь желанного дома. Однако сил у него хватало лишь на то, чтобы в редкие минуты пробужденья от спасительной темноты приоткрывать глаза и смотреть, как тучи уносятся на юг, куда-то вниз... Вниз по течению неба.

Один раз он очнулся, когда в насад, приткнувшийся носом к берегу неширокого русла, заглянула чья-то голова, увенчанная сдвинутой на затылок овчинной шапкой. Сквозь замерзшие ресницы он не сумел разглядеть лица, но совсем молодой испуганный возглас сказал все сам за себя: фигура отпрянула, а покачнувшееся судно вновь заскользило по волнам. Что взять с юнца? Даже если он тотчас побежит за помощью, люди не смогут состязаться в скорости с шустрой лесной речкой, пробираясь за насадом топкими берегами, поросшими тальником. А сразу лезть в осеннюю стылую воду за находкой, которая сулит лишь заботы и неприятности... на это не каждый способен. Сознание ратника вновь померкло, соглашаясь с приведенными доводами, и вернулось к нему лишь в тот момент, когда судно вышло на широкий речной простор, где закачалось на середине русла под напором волн и ветра. Ослабевшее тело сразу же содрогнулось от прострелившей его боли, а пальцы на руке дрогнули, но так и не поднялись к груди, где торчало обломанное древко — черная пелена в очередной раз накрыла воина.

Вновь он очнулся, когда кто-то прикоснулся к его щеке. С трудом разлепив веки, он увидел сначала лишь огрубевшую морщинистую руку, протянутую к нему, потом в глазах потемнело, но настойчивый шепот опять пробудил его к жизни. Седой старец что-то спрашивал, губы на его лице двигались в такт со звуками незнакомой речи, но смысл был совершенно неясен. Воин даже не попытался качнуть головой, чтобы уведомить вопрошающего о своем непонимании. Неожиданно тот указал на него пальцем и попытался задать свой вопрос на другом языке.

— Кто ты? Кто?

Губы ратника дрогнули, он хотел назвать свое имя, но затем понял, что от него ждут совсем другого. Он напрягся, отгоняя на несколько секунд накрывающий его обморок, и выдохнул вместе с выступившим на его губах сгустком крови:

— Ветлужец...


* * *


Две артели, направленные обустраивать остроги на просторы Ветлуги, нуждались в сопровождении. Именно сопровождении, а не охране, потому что добрая треть из остающихся зимовать вдалеке от родных общин лесорубов и охотников носила кольчужные доспехи и буртасские сабли на поясах и могла за себя постоять. А вот вернуть обратно домой оба речных судна в целости и сохранности было некому. Однако рутина сборов и череда мелких дел пока вытесняли все помыслы о возвращении. Да и количество припасов для зимовки, которые надо было погрузить на суда, превысило все мыслимые пределы, так что о размещении сопровождения в такой сутолоке просто никто не думал. Кроме провизии на зиму поселенцы брали с собой инструмент, запасы кирпича и досок: для всего этого места на лодьях катастрофически не хватало.

Не хватало в достатке и опытных людей. Один десяток во главе с полусотником, сопровождаемый воинами Лаймыра, ушел на Кострому за солью, еще два с воеводой отплыли на поиски беловежских беженцев. Те отчасти осели где-то около истоков реки Воронеж, но это место еще надо было найти. Кроме того, девять человек, возглавляемые Гондыром, до сих пор не вернулись с верховьев Ветлуги. Туда они выдвинулись на насаде за день до ухода новгородцев, дабы приложить все старания к тому, чтобы один из купцов не прожил весь отмерянный ему срок. Пропали также и ушедшие вместе с ними черемисы, пылающие гневом за убитых родичей. Кто остался? Три десятка удмуртов, большая часть которых была набрана в обучение лишь недавно, и несколько переяславских дружинных, которые один раз уже едва не проспали оставленную на их попечение весь и теперь усиленно занимались с "молодым" пополнением укреплением обороны Переяславки и ее окрестностей. Этих не столь многочисленных защитников трогать было нельзя и взгляд Петра, измотанного рутиной повседневных дел, упал на самую зеленую поросль ветлужского войска. Это произошло в последний вечер перед отплытием каравана, в тот момент, когда вся его семья собралась за столом.

Наскоро проглотив немного просяной каши из общей глиняной чашки и сунув облизанную ложку за голенище сапога, он кивнул Мстише, который тут же отложил свой деревянный инструмент в сторону и приготовился слушать отца. Одновременно с ним оторвалась от снеди женская половина домочадцев, подняв многочисленные укоризненные взгляды на главу семейства, неожиданно прервавшего трапезу. Правда, близняшки еще потянулись за кусками ржаного хлеба, щедро нарезанного на широкой плошке, но бдительная хозяйка вместе с Ульянкой тут же шлепнули им по рукам, отгоняя от еще теплых краюшек.

— Вечеряйте, вечеряйте, — улыбнулся Петр, наблюдая за непоседливыми девчушками. Те на потеху всем присутствующим сразу же стали жадно раздувать ноздри, дабы уловить одуряющий аромат свежей выпечки. — Мне что-то неможется... Не переживай, просто перетрудился лишку, — объяснил он вскинувшейся хозяйке. — Мстиша, выдь ненадолго!

Пройдя за дверь и поднявшись по ступенькам, Петр уселся на лавку, поставленную около низкой полуземлянки, возвышающейся лишь на пару венцов от земли. Удобней на ней устроившись, он жадно вдохнул морозный воздух вместе со струйками дыма, еле заметно просачивающимися через приоткрытую дверь:

— На следующий год селение будем переносить на другой берег Люнды... Так ее местные называют?

— Так, — кивнул головой Мстислав, степенно поддерживая начавшийся разговор. — Это все из-за сползающего в воду холма, да? Но там нашу весь от любопытных взоров со стороны Ветлуги уже ничто заслонять не будет...

— Ныне нас с кондачка не возьмешь, — отмахнулся отец, дав понять, что дело решенное. — Кроме того, тайны в нашем тут присутствии уже нет никакой. Да и не спасала нас эта шеломань нынешним летом.

— Угу... — согласился сын и встрепенулся. — Бать, я Буяну другого корма задал. Просяная солома ему приелась, сладка она для него, так я отолочья туда намешал, лопает уже третий день за милую душу.

— И это ему надоест, те просяные отходы горечь дают. Так что еще пару дней и сызнова нос воротить от такой мешанины будет, — растер Петр руками лицо и сильнее закутался в накинутую душегрейку из овчины. — Ты вот что попробуй... Мешай эту солому с обычным сеном, тогда сладость уйдет, да и кормов на всю зиму хватит. А на будущий год, даст Бог, литовку в деле опробуем: этим летом я вовсе не сподобился на покос выйти — дела не давали, а на общину взваливать заготовку сена для своего боевого коня мне что-то зазорно. Так вот... насчет того дела, из-за которого я тебя вызвал... Защиту веси я ослабить никак не могу, а лодьи надо обратно вернуть. Людей мало. Пойдете в помощь?

— Спрашиваешь... — хмыкнул Мстислав, чье лицо осветилось искренней улыбкой. — Сколь отроков разрешишь взять с собой?

— Лишь тех шестерых, у кого доспехи есть... — Петр неожиданно скривился и поправился, взглянув на помрачневшее лицо сына. — Эх, все время забываю, что Мошки уже нет с нами. Так и не вытянул его лекарь с того света...

— Да он днями и ночами около него сидел, — насупился Мстислав. — Знать, не в его силах это было...

— Свара с вами пойдет, — сменил тему Петр. — А то загрустил он что-то из-за своей руки...Ужо две седмицы минуло, как лекарь его порезал, а щит ему до сих пор не подвластен — нож пораненной рукой едва держит. Может по пути и излечится от своей хворобы.

— Ничто, лекарь сказывал, что срастутся жилы, лишь бы не утруждал себя непосильным трудом.

— Вот-вот, сын, ты уж проследи со своими хлопцами за ним и Радку с собой возьми. Эта девчушка всё последнее время у лекарки проводит, да и Вячеслав о ее способностях по-доброму отзывался, авось и сгодится вам на что. — Петр поднялся с лавки и стал заканчивать разговор. — Все! На рассвете жду у лодей. И... смотри, сам не подставляйся на рожон. Хоть и не жду ничего опасного от похода сего, но упомянутый авось зарока от всех бед не дает...

Мстислав на этот раз изменил своей стремительной манере быстро исполнять задуманное и еще быстрее решенное. Он долго стоял и смотрел в сторону отца, уходящего по направлению дружинной избы и на глазах расправляющего согнутые непосильной заботой плечи. А потом все-таки бегом ринулся по дороге к школе: дальний путь надо было преодолеть засветло, чтобы дать время для сборов всем назначенным в поход отрокам.

Лодьи вышли поутру с попутным ветром, однако в полдень он переменился, и первая смена гребцов уже через час измоталась на свинце тяжелых волн, бьющих в нос судна. Подростки тоже время от времени садились грести, часто сменяясь и с недоумением разглядывая после этого свои ладони, покрытые лопнувшими водяными мозолями на непривычных местах. Взрослые посмеивались и делились тряпицами, коими те перебинтовывали руки перед новым заходом на скамью. Свару долго не пускали за весло, но в итоге он рыкнул на своих подчиненных, сбросил нательную рубаху и впрягся вместе со всеми, хотя и старался не утруждать без меры левую руку.

К вечеру ветер все-таки опять задул в нужную сторону, и напряженный дневной переход завершился под парусом. Однако на открытом речном просторе порывы воздушной стихии пронизывали до самых костей, так что на ночевку забрались в густую еловую чащу, где на небольшой поляне устроили себе спальные места между парой разведенных костров. Но все равно основательно промерзли и поутру сразу сели на весла греться, достигнув через несколько часов гряды высоких холмов на правом берегу Ветлуги, где и начали выгрузку. Лиственные деревья в этих местах постепенно начали замещаться хвойными, но еще частенько перемежали их багряными и желтыми пятнами, которые были щедрыми мазками нанесены по берегам Ветлуги осенними заморозками. Однако прибывшим людям было не до любования яркими красками леса и стылой мощью величественной реки, прозрачный холодный воздух торопил их быстрее разбираться с привезенным грузом, дабы первая партия поселенцев сразу же начала строить теплое жилье, предварительно заглубив его в рыхлую лесную почву. Выбор пал именно на проверенные временем полуземлянки, а рассуждали поселенцы на эту тему до отплытия довольно долго, но вполне здраво.

Во-первых, приземистые дома будут не так заметны на просторах еще неизученной земли, а во-вторых... поищите такого дурня, который бросится пытать счастье в зиму, строя высокие избы с деревянными полами наподобие тех, что возводили в Сосновке. Как еще те себя поведут в холодную погоду — бабушка надвое сказала, а землянки проверены предками в течение многих веков. Зато печь, важнейшую часть каждого дома, решили сразу класть по новому образцу, с высокой трубой, выходящей немного за конек крыши. А какому хозяину придется не по сердцу такое нововведение, позволяющее ему спать без задних ног целую ночь, не вскакивая до рассвета несколько раз, стуча зубами от холода, чтобы подкинуть дрова в прогоревший очаг? А отсутствие сквозняков, которые иногда приходилось устраивать, дабы избавиться от едкого дыма, выбивающего слезы из глаз? А удобная готовка тут же на поду? А лежанка, на которой можно отогреть свои кости, застудившиеся за весь день, проведенный в заснеженном лесу? Ну да, рядом обязательно навалят мокрую обувку и онучи, развешивая их на припечке: такой дух будет вышибать слезу почище едкого дыма, однако это такие мелочи по сравнению со всем остальным...

Само место под острог было заранее присмотрено охотниками, пару недель назад ходившими сюда на шустрой долбленой лодочке, чтобы разведать обстановку. Однако первая задача у ветлужцев заключалась лишь в постройке небольшого дома, а также зимней заготовке древесины и весенней разведке. Даже мох для конопачения щелей был привезен с собой, чтобы не отвлекаться с самого начала на подобные мелочи. Добыча пушнины и намечающаяся торговля с местным населением рассматривались лишь как желательные, но совсем не обязательные цели.

Так что, как только весь груз был вытащен на берег, поселенцы, собирающиеся тут зимовать, начали с энтузиазмом обустраиваться, понимая, что от этого зависит их дальнейшее существование. А вторая артель с сопровождением ушла на облегченных лодьях дальше и спустя два дня добралась до того места, где в свое время устраивали совместную стоянку ветлужцы и суздальцы, возвращаясь от черемисов. Прибывшие тут же гурьбой взобрались на самую высокую точку окрестностей, живописно увенчанную массивной березой. По рассказу воеводы именно она давала разморенным путешественникам защиту от зноя. Однако сырой ветер выбил из разгоряченных людей остатки тепла и, поежившись от холода, поселенцы спустились чуть ниже под защиту мохнатых лап елового леса. Лишь одинокий дозорный остался стоять на вершине холма, косясь на бегущие почти над самой головой облака и обозревая величественную картину расстилающихся под ногами просторов, разделенных пополам серой извилистой лентой реки.

Именно его сигнал под вечер всколыхнул людей, заканчивающих разгрузку одной из лодей. Запыхавшись от быстрого бега по пересеченной местности, он поведал о судне с верховьев реки, блеснувшим светлым парусом на фоне ярких красок осени. Пычей, руководивший всеми работами, лишь кивнул Сваре, передавая ему бразды правления, и отошел к поселенцам, уже начинающим облачаться в доспехи. Спустя некоторое время рядом с лодьями выстроился молчаливый, плотный строй, прикрытый щитами, ощетинившийся рогатинами и старательно пугающий еще пустые окрестности своими хмурыми лицами. Лицами людей, которых очень не вовремя оторвали от нужного дела, и у которых совершенно не было планов куда-то отступать и прятаться на этой земле.

Однако действительность оказалась достаточно прозаичной, хотя и принесла ветлужцам немало неприятных минут. Прибывшие оказались черемисами с верховьев Ветлуги, из поселения, которое было расположено около устья реки Вол. Не таясь, стоя во весь рост на носу судна и закинув щиты за спину, они подошли почти к самому берегу, что-то гортанно выкрикнули и показали, что желают пристать. Спрыгнув на песок, гости лишь представились и сразу же перешли к делу, которое напрямую касалось ветлужцев, и из-за которого приплывшие отправились в столь дальний путь столь малым количеством.

Одинокий, немного потрепанный насад с полумертвым воином на борту черемисы сразу узнали. Сначала на него наткнулся малолетний сынишка мастера Жума. Тот славился своими лодками и как раз занимался на берегу Ветлуги обычным делом, обшивая кожей небольшой "корабь".Отец тут же бросился на недошитой лодочке наперерез насаду, вынесенному на стремнину реки, и с трудом причалил его к берегу. Кормового весла он не нашел, поэтому привязал тут же найденную веревку к носу судна и перевез ее на сушу в своем утлом суденышке. Раненый вскоре умер, но подошедшие сородичи успели разобрать его тихий, невнятный шепот и поняли, что именно на этом насаде их соплеменники вместе с ветлужцами полтора дня назад прошли вверх по течению небольшой речки Вол. Почти сразу за ушкуями новгородцев, которые даже не попытались зайти в гости или запастись припасами на дорогу. Речка эта впадала в Ветлугу в двухстах пятидесяти километрах выше по течению от тех мест, где ушкуйникам дали весомый отпор в ответ на их разбойное нападение. По крайней мере, так рассказали преследователи, порядком уставшие за целый день гребли. Они подплыли к селению уже за полночь, и поэтому основной их части пришлось разместиться на короткую ночевку в стоявшем на отшибе доме вне изгороди, однако гости были не в обиде и на рассвете, предварительно пообщавшись со старостой, ушли вверх по притоку.

Тек Вол уже бесчисленное количество лет по узкой, глубокой речной долине, поэтому, вероятно, и имел такое название, на черемисском языке обозначающее корыто или желоб. Течение его было довольно быстрым по сравнению с другими лесными речушками, больших отмелей и перекатов не было, а поскольку волок на Унжу через него был довольно удобен, то от больших коряг его время от времени чистили. Поэтому тот факт, что неуправляемый насад каким-то образом вынесло в низовья Вола, а потом на Ветлугу, привел черемисов лишь в легкое удивление и только. Им было не в диковинку иногда сплавлять молем бревна по этой лесной речке. А вот судьба пропавших воинов, один из которых был как раз из этого селения, вызвала у них живейшее участие. Вараш, отличившийся при обороне Переяславки, был сыном местного старосты Паймета, который сразу же возглавил поиски, одновременно послав насад с известием для ветлужцев.

Где их искать — знали. Чуть меньше месяца назад об этом поведал Лаймыр, присовокупив это к решению кугуза выделить земли по соседству новым поселенцам. Паймет тогда лишь пожал плечами: пути людские неисповедимы, как неисповедимы желания бога судьбы Кава Юмо, так что жизнь покажет, каковы будут соседи и ждать ли от них неприятностей. А пока их селения еще разделяет достаточно большое расстояние, локтями не придется толкаться. Вопросы появились чуть позже, когда посланец ветлужского князя поведал о том, что среди поселенцев очень много одо, как называли сами черемисы удмуртов. Однако тот факт, что во главе у них стоят воины совсем другого племени, немного утихомирил страсти. Кроме того, люди Паймета чуть позже воочию убедились, что со старыми врагами можно довольно сносно уживаться, даже вместе воевать против общего противника, сидя в одном насаде. Однако присутствие мерян среди новых поселенцев явилось для прибывших к ветлужцам гостей новостью и было встречено радостным удивлением. И хотя расспросы их старосты Куженя, который как раз толмачил на переговорах, не выявило среди них знакомых или родственников, черемисы все равно были рады, что на эти земли осядут какие-никакие, а родичи.

Сами же представители мерян, влившиеся месяц назад в ряды ветлужцев, весьма заинтересовались поселиться на новом, еще не обжитом месте, учитывая ту сутолоку в Сосновке, которая сопровождает любую стройку и достаточно большое число жителей, уже заселивших эту весь. По их здравому размышлению, вокруг новых острогов им было бы ничуть не хуже. Невозделанные заливные луга, почти непуганая живность, кишащие рыбой озера только и ждали прихода новых хозяев. Конечно, мерянам еще придется приложить тяжкие усилия, чтобы взять такое богатство в свои руки, однако это будет труд на пользу рода: кого он страшит, если есть теперь долгожданная свобода и новые союзники, которые говорят на давно знакомом по жизни в суздальских землях языке? А по соседству находятся еще и родственные черемисы. Те, если подумать, в итоге отказали мерянам в гостеприимстве, но куда им было деваться? Неужели ссориться с посланцами могучего западного соседа и перечить самому суздальскому князю? Так что попрощались с временно приютившими их хозяевами меряне достаточно любезно, найдя согласие даже в мелочах. Расстались, чтобы снова встретиться на новом месте.

Сборы у ветлужцев были недолгими, полученные вести давящим грузом легли на уже порядком растревоженные предчувствия о судьбе исчезнувших воинов Гондыра. Правда, черемисы в один голос утверждали, что они вместе с новгородцами прошли мимо их селения совсем недавно, но это лишь подливало масло в огонь всеобщей озабоченности. Однако многочисленным желающим выйти на поиски Пычей и Свара отказали, сославшись на необходимость срочно готовиться к зиме, так что на том же насаде вышел всего лишь полуторный десяток, включая присоединившихся отроков и мерянского старосту, а также шестерка черемисов, доведших найденное судно хозяевам. Стиснув зубы, совместная команда вышла в путь, моля у всех богов попутного ветра. Природа смилостивилась к ним и дала целых два дня роздыха, употребленных неугомонными юнцами на обучение речному делу и работе с парусом, который то и дело приходилось перекладывать, подчиняясь буйству воздушной стихии. Попутный ветер сумел продвинуть насад довольно ощутимо, хотя и вымотались отроки на полную катушку. А уж промокли практически все участники похода, стоя под мелкой моросящей пылью, которая сыпалась с хмурого неба, покрытого убегающими куда-то в сторону тучами. Даже присутствие тента на судне никак не уберегало от этой напасти.

На третий день слева по борту на высоком протяженном холме вырос тын черемисского поселения, за которым вдали проглядывалось не очень широкое русло правого притока Ветлуги и простор пойменных лугов. Именно по этой узкой серо-голубой ленте шел один из путей на Унжу, где по желанию можно было свернуть как на Волгу, так и уйти волоками на Сухону. Именно тут Пычей и Свара дали небольшой отдых своим людям, договорились с черемисами о ночевке в теплом помещении и горячей пище. А наутро, оставив Куженя сторожить насад и общаться с местным населением, повели ветлужцев пешим ходом вдоль речного русла Вола на поиски пропавших мстителей.


* * *


— Вот они, следы их. На Унжу подались новгородцы, боязно им показалось сквозь коренные черемисские земли идти после тех дел, что они натворили, — разогнулся Свара, придирчиво осматривавший перед этим почву вокруг Тимки. — Стоянка тут их была, а потом протокой ушли. Лжу не стали возводить местные язычники, с коими я беседу вел.

— А почему они должны были соврать? — тут же встрял его юный собеседник, пользуясь тем, что подобревшего из-за его находки Свару потянуло немного почесать языком.

— А язычники на то и язычники, чтобы лжу творить без всякой на то выгоды, — негромко ответил тот, покосившись на отошедшего в сторону Пычея, что-то сосредоточенно разглядывающего по соседству.

— Они же и своих людей ищут. Одно дело делаем... — удивленно пробурчал Тимка и хмыкнул, осознав, что сказал дружинник. — И ты хочешь сказать, что христиане обманывают лишь тогда, когда выгода есть?

— Тьфу... — сплюнул Свара и цыкнул на мальца. Однако чуть погодя все-таки счел нужным объясниться. — Что-то коробит меня такое к нам доброе отношение со стороны черемисов. Я им кто? Не сват и не брат, чтобы так меня потчевать. Мы ведь им совсем чужие, так что нож в спину с улыбкой на устах меня не удивит. Это я Пычею ныне доверяю как своим с Переяславля... Ну, почти как им. А этим... на куну веры им нет, так что держите ухо востро. Кхм... Ну ладно, вроде понятно, что Гондыр в этом месте все еще следом за новгородцами шел.

— А как ты определил, что здесь именно наши ходили? — резонно вопросил Тимка, указывая на витые полоски, которые могли оставить лишь концы веревок, путавшихся под ногами. Четкие отпечатки лыковой обувки, легшие на мягкий пластилин прибрежного грунта и намертво впечатанные в почву до следующей весны, были изредка перечеркнуты именно такими смазанными линиями. — Видно лишь, что застрявшее судно тут с мели вытаскивали, а вот кто это делал...

— Разуй глаза, поверху следы от лаптей, а под ними впадины от сапог, — постучал ратник пальцем в лоб любопытному мальчишке. — Новгородцы в здравом уме лыка не наденут, а это значит, что Гондыр тут был сразу после них. А вот судно вытаскивали, скорее всего, наши вои. Хоть и небольшая осадка у насада, но все же больше, чем у ушкуя. Про тот и говорить нечего — до самых истоков дойти может, лишь бы весла за берега не цеплялись...

— А если это лапти черемисов? Из той деревни, где мы ночевали?

— Вряд ли, дабы по следам идти... вовсе не обязательно стадом коров по ним топтаться.

— Тогда вдруг новгородцы уже успели нанять кого-нибудь в округе волочить ушкуи по речке? Ведь окрестные жители этим и кормятся, так?

— Тю, малец! Да ты в волоке не смыслишь совсем. Нанимать, чтобы волочить по воде — надо же такое удумать! Хотя... кому и кобыла невеста. Лучше мотай себе на ус, хм... еще не отросший, надо сказать. Когда русло совсем измельчает, то ушкуи придется на сушу вытаскивать, дабы взгромоздить их на катки, салазки, а то и повозки, если повезет, и такие найдутся. А товары придется перевозить отдельно, в особых коробах, называемых волочугами али волокушами. Вот для всего этого нанять кого-нибудь не мешало бы, особенно если путь долгий и под конную тягу накатан. Тут уж поневоле придется монетами делиться, дабы руки от тяжести непомерной до земли не оттянулись, а пока... Берега нахожены, ни тебе буреломов, ни порогов, тяни себе лямку, да в воду поплевывай.

— А в воду зачем?

— А вдруг в мавку попадешь, а то и в русалку? — ехидно поглядел на мальчишку Свара. — Только надо сразу же успеть ее окрестить во имя Отца, Сына и Святого духа: тогда она в ангела превратится, и все для тебя сделает...

В этот момент донесся протяжный свист от Пычея, уже ушедшего довольно далеко вверх по течению. Сваре пришлось прервать довольно двусмысленные рассуждения о том, что может сделать для него окрещенная русалка и он стал пристально вглядываться в сторону свистящего. Тот призывно махал руками, однако стоял в полный рост и весь его вид говорил об отсутствии опасности для окружающих.

— Нашел что-то, — глава воинской школы кивнул своим мыслям и пояснил Тимке, выдвигаясь в сторону бывшего отяцкого старосты. — Может, как раз тут новгородцы и спохватились, что за ними хвост тянется... Пойду, гляну, что там Пычей узрел, а ты с Мстишей дозор выставь вокруг, — тон Свары резко изменился, как будто он вспомнил кем является для своего собеседника. — Бегом!

После таких слов Тимка решил сразу же рвануть в сторону стоящих в отдалении друзей, чтобы не вызывать раздражения начальства. Заметив его приближение, те кинулись ему навстречу и приказ Свары они обсудили уже на бегу, заодно коротко поделившись друг с другом новостями. Мстислав сразу указал на многочисленные заросли кустарника и щупальце елового леса, опасно выдвинувшееся к речке, и тут же приказал своим подчиненным разойтись по округе двойками, чтобы проверить все на наличие чужаков. Тимке достался именно хвойный перелесок, узким мысом спускающийся к воде, и для начала он предложил своему напарнику взять тот в клещи и пройти по его краям, время от времени подавая друг другу сигналы. Идти двойкой, как обычно отрабатывалось на тренировках, не хотелось, потому что тогда другая сторона лесной полосы оставалась бы без присмотра. Прошка в ответ на его слова согласно кивнул и сразу свернул на ближайшую к нему еловую опушку. А Тимка двинулся на противоположную сторону, пробираясь туда между урезом воды и густыми зарослями, при этом негромко ругаясь себе под нос на разбросанные под ногами сучья. Не забывая поглядывать по сторонам, он иногда отодвигал в сторону большие еловые лапы и заглядывал под деревья, но сухая хвойная подстилка нигде не была потревожена.

Пройдя особо узкий участок, Тимка вышел к приличному пятну незамерзшей хлюпающей жижи и остановился. Оглянувшись в сторону своего напарника, скрывшегося за деревьями, он подал свистом сигнал о том, что все спокойно, и перепрыгнул мокрый пятачок болотины. Верхняя подстилка из осыпавшихся иголок скользнула под его ботинком, открыв еще не подмерзший слой ила, нога поехала, и юный воин стал запрокидываться на бок, летя головой прямо в колючие ветки. Равновесие сохранить не удалось, и Тимка рухнул прямо под разлапистую крону, где ему пришлось довольно долго отплевываться от еловой шелухи, набившейся в рот. Приведя себя в порядок, он решил вылезти с другой стороны дерева, чтобы обследовать незамеченную прежде лесную опушку, прикрытую со всех сторон разросшимися елками, и тут же от удивления чуть не присвистнул. Вдоль протянувшейся сюда грязной лужи, затянутой по краям тонкой ледяной корочкой, тянулась цепочка неглубоких следов от сапог, слегка заполненных еще не замерзшей водой. А недалеко от них отчетливо виднелись отпечатки медвежьих лап, направленные в ту же сторону. Взведя самострел и наложив на него болт, Тимка облегченно перевел дух и двинулся дальше. На краю полянки следы почти исчезли, поэтому он нагнулся и вгляделся в начинающий подмерзать клочок почвы. Для этого пришлось осторожно отодвинуть в сторону пучок сухостоя, покрытого пушистым инеем, отчего тот сразу облетел белым невесомым облачком. Снежная пыль подхватилась слабым потоком воздуха и опала вдоль неотчетливого следа, оставленного кожаными подметками. Отпечатки истончались и дальше были почти не заметны, однако обломанные стебли пожухлой, черной травы указывали направление в глубь перелеска. Тимка представил череду совпадений, приведших его в это место, и на миг застыл, отирая рукавом полушубка вспотевший лоб. Однако азарт преследования его захватил, и он двинулся дальше, осторожно посматривая по сторонам и себе под ноги. Наконец юный следопыт пробрался между двух косматых елей и на минутку остановился, обдумывая как ответить на раздавшийся глухой посвист со стороны Прошки.

— И все-таки одному мне тут не разобраться, — глубокомысленно заметил он в итоге, приседая на корточки над последним видимым отпечатком. Неожиданно сзади раздался отчетливый хруст промерзшей ветки, и его сердце на миг остановилось. Подавив у себя желание обернуться, Тимка дернулся, чтобы броситься в сторону перекатом, но тут же замер, почувствовав холодную полоску металла, которая обожгла своим холодом кожу на горле. Тогда он попытался вскрикнуть, но этот жест отчаяния, который несомненно повлек бы следом плачевный исход, не осуществился: чья-то ладонь грубо зажала ему рот и обрушила его тело затылком на землю. Самострел сразу же вырвался из руки и откатился куда-то в сторону.

— Шшш... — после призыва к молчанию лезвие под подбородком исчезло, однако незнакомец ухватил его за кольчугу и ловко затащил под колючие мохнатые лапы раскидистой ели. Жесткий колючий веник проехался по лицу Тимки, заставив непроизвольно зажмуриться и выведя этим из оцепенения. Он тут же ухватился за своего противника, зацепившись руками за его предплечья, и извернулся ужом на бок. Однако выступающие из земли корни стали пересчитывать ему не до конца зажившие ребра, а полушубок и поддетая под него кольчуга хотя и смягчали удары, но не спасали от них полностью. Плотно сжатые веки у Тимки вновь невольно распахнулись, выпустив на белый свет слезы боли, и он широко распахнул рот, чтобы впиться зубами в ладонь мучителя. Рука отдернулась, и истязание на древесных ухабах прекратилось, но прилетевшая затрещина вновь расставила всё по своим местам, заставив пленника поперхнуться и погасив у него вырывающийся крик.

— Тихо ты, Тимошка! — надсадно прошипел знакомый голос, и ладонь вновь опустилась на лицо, но в этот раз без нажима, лишь призывая к спокойствию. — Чуть погодя за все мне воздашь, а ныне спрос у меня к тебе есть... Готов ли выслушать?

После кивка и освобождения от цепких недружественных объятий прошло еще несколько секунд, прежде чем глаза привыкли к сумрачному освещению. Тимка вгляделся в лицо противника и облегченно перевел дух, после чего немного скривился, прижав руку к пострадавшим ребрам.

— Ты ли это, Завид? — лицо юного новгородца, недавно "гостившего" у ветлужских мальчишек, постепенно выплывало из лесного сумрака. — Чего ведешь себя как тать шатучий? Или умом совсем тронулся?

— Не шуми! Меня который день по лесам церемисы гоняют, невмоготу мне уже высиживать, да поклоны бить каждому встречному. Сторожусь ныне каждого куста...

— От них прячешься? Что натворил и где все остальные новгородцы? Куда путь держишь? — градом посыпались вопросы от мгновенно успокоившегося Тимки.

— Куда... Путь я держал в вашу сторону: сперва хотел пешим ходом до Ветлуги добраться, а там в селении однодеревку взять, однако... Так церемисов ты рядом не углядел, нет?

— Лишь их проводники с нами, а остальные дальше по лесам ищут своих людей... Знаешь что про них?

— И про них, и про воев ваших ведаю, но это долгий разговор, а тебя могут хватиться...

— Точно. Подожди, я дам знать Прошке, чтобы остальных предупредил...

— Как бы эти остальные по мою душу не пришли, Тимоша...

— Не боись — только своим, они языком трепать не будут. А потом вернусь, и тогда вместе решим, что с тобой делать.

— Боюсь, что втуне пропадут старания твои...

Юный ветлужец поморщился и змеей выскользнул из-под елки, не найдя что ответить Завиду. На поляне он сразу же свистом призвал Прошку к себе и пошел ему навстречу. Глянув на бледное, взъерошенное лицо своего напарника, тот сразу же задергался и стал водить самострелом по кустам, так что Тимке стоило больших трудов привести его в чувство. Однако через минуту Прошка уже летел на всех парах к Сваре. Немного поразмыслив, пацаны пришли к выводу, что тот тоже был своим, да и решить судьбу новгородца мог лишь он один. А Тимка сразу же вернулся назад, к виновнику общего переполоха и с разбега нырнул в его лесное убежище. Ветки опять хлестнули по лицу, он на мгновение привычно зажмурился и скатился на какой-то мягкий комок, принятый им за разбросанные вещи Завида.

— Ну, вот он я... — Тимкин взгляд уперся точно в черные звериные зрачки, блеснувшие в полутьме. Он непроизвольно застыл и уселся на пятую точку, однако низкий рык зверя и стойкий запах мочи, прянувший в нос, заставили его отползти дальше и тихонько взвизгнуть. Сердце дернулось и на мгновение остановилось, оцепеневший мозг вырабатывал лишь одну мысль, пустив ее по кругу: "оборотень, оборотень..."

— Испужался? — Сдавленное хихиканье Завида донеслось из противоположного конца раскидистой еловой кроны. — Ты вроде видел уже моего Топтыгу на пажити вашей рядом с ушкуем?

— Видел, — сглотнул Тимка, стараясь унять свое часто бьющееся сердце. — Да разве к таким твоим шуточкам привыкнуть можно? Я же чуть кишечник не опорожнил...

— Чего ты чуть не сотворил? — по новгородски зацокал Завид, непривычно для любого другого уха меняя "ч" на "ц".

— Цего, цего, цуть... — передразнил его Тимка. — Говорю, что чуть портки свои не измарал. Уф... Ничуть ты не изменился: как был без царя в голове, так и остался... Мало тебя черемисы гоняли.

— Ты про то, что с головой у меня не в порядке? Как бы не так — недавно все на место встало, потому и пошел к вам. А с мишуткой... Он прибежал ко мне сразу после твоего ухода и шуточки мои тут ни при чем. Мыслю, что косолапый где-то рядом по траве катался и выжидал, когда я один останусь.

— Катался? — озадаченно переспросил Тимка. — Нашел где играться, тут люди кругом... Неужто не чует?

— Да он так свое место метит: помочится на траву, а потом катается по ней. Куда бы затем не пошел, чего бы ни коснулся — всюду его метки будут. А уж людской дух он за треть поприща распознает...

— Слушай, он у тебя уже размером со здоровую псину. Как ты с ним управляешься?

— Так он меня за мамку держит, привык. — Завид ласково погладил свернувшегося около него медвежонка. — Как бы не сгинул: до сих пор берлогу не закладывает, хоть я его уже не раз гонял от себя...

— А мне, глядя на следы, показалось сначала, что он человека выслеживает. Вдруг, думаю, людоед какой-нибудь? Кстати, как медведя у вас называют? Тоже арк..? — получив по губам, Тимка недоуменно уставился на собеседника.

— Не вздумай хозяина настоящим именем назвать, а то призовешь его на свою голову. Космачем, костоправом, стариком, медоедом... как хочешь, лишь бы не истинным, — строго произнес Завид, подняв палец, и удовлетворенно кивнул, увидев понимание в глазах мальчишки. — То-то же. И уж никак такой красавец людей как ядь пользовать не будет, — продолжил новгородец, ласково потрепав медвежонка за ухом. — Наоборот, он помогал все это время. Без косолапого по мне уже тризну справляли бы третьего дня... На церемисов я наткнулся случайно, еле улизнул от них. Они было попытались меня псами загнать, но куда тем... Как медвежий дух чуют, так в раж входят и до моих следов им дела нет.

— И что? Как раз быстрее должны были найти — он ведь почти всегда рядом с тобой бегает.

— Тут рядом меря живет, так хозяин леса у них священным считается. Потому местные черемисы его тоже не трогают, а собак со следа уводят.

— Вот оно как... Ладно, об этом позже, — Тимка отодвинулся от неразлучной парочки еще дальше и продолжил. — Давай, рассказывай, что ты такое учудил, что тебя псами травят?

— Да я-то как раз ничего, а вот остальные новгородцы весьма пошалили в окрестностях — в основном в селении у церемисов. Но и ваша вина в этом есть немалая... Кто вас просил за Якуном насад с воями посылать? Или мнилось вам, что остальные купцы его вам на растерзание оставят? Какой бы не был, но он новгородец...

— Защищаешь его?

— Какое там. Я как раз из-за него и сбежал, живым мне до Новгорода с ним было не дойти. Однако давай по порядку... Про то, что вои ваши ушли чуть раньше нас, дабы перехватить Якуна по дороге, все поняли сразу. Он сам из-за этого целую седмицу на Ветлуге Захария дожидался, дабы по волоку идти большой дружиной. А как тот прибыл, стал купцов уговаривать не на Сухону идти, а тайком свернуть в сторону — на Унжу. Те чуток подумали и согласились. Кому охота в бесполезную свару вступать, да рисковать своей шеей, когда можно сделать небольшой крюк и уйти из-под удара? Так и сделали — в темноте свернули на приток Ветлуги и рванули без оглядки. Но ратники ваши, похоже, весть из стоящего рядом черемисского поселения получили, и через пару дней стали нам на пятки наступать. Все-таки мы с грузом шли: тут и товары ваши, и нераспроданные ткани заморские... Не сколь тяжесть для ушкуев, сколь неудобство для гребцов, но все равно — не налегке. Тут уж Якун волком взвыл: людей у него осталось мало, а остальные купцы оберегать его своими силами как-то не рвались. Зачем им чужую глупость своими воями оплачивать? Однако и бросить его вам на расправу они тоже не решались: все-таки новгородец, да и не последним стоит в купеческом сословии. В итоге постановили отправить его ушкуй вперед — путь торить, а сами немного отстали, дабы дорогу застить вашим отрокам.

— Отрокам? — переспросил Тимка и пояснил свой вопрос. — Этих воев у нас дружинниками называют, а отроками нас, молодых.

— Хм... — недоуменно пожал плечами Завид, но пояснил собеседнику. — Отроками младшую дружину обычно величают при дворе княжеском, в нее еще детские входят, кои в детинце службу несут. А уж как вас, недорослей, называть... да хоть новиками, ваше дело. Ну, так вот, стали эти вои дозоры наши щупать.

— Нападать?

— Да нет... То там попытаются пройти провидчики ваши, то сям. Захарий с Кузьмой с вечера посмеивались, но под утро уже ругаться почем зря начали: дозорные извелись все, на каждый шорох стрелу пускать начали. А попади они, так за пролитую руду отвечать своей придется, и тогда путь к вам по весне заказан будет. Этот исход им вовсе не хотелось узреть, ибо на кону немалая торговая выгода стоит. Так-то вот.

— Ага, а что дальше было, Завид?

— Дальше... Все-таки прознали ваши, что Якуна с нами нет, бросили насад свой и на рассвете мимо нас к волоку подались. Краем чащи, не скрываясь. Ну, и мы двинулись на ушкуях, оставляя их далеко за собой... Все-таки леса тут глухие, пешим ходом быстро не достигнешь нужного места.

— Насад тот с раненым дружинником уже на Ветлуге поймали, — скрипнул зубами Тимка. — А сам он помер, едва только доспех с него сняли. А судно еще и запалить пытались.

— Слышал я что-то про это, — нехотя поднял глаза Завид, мерно поглаживая своего мохнатого четвероного приемыша. — Якун от нас втайне людишек своих посылал, дабы знать, что за спиной творится, и ваши вои его врасплох не застали бы. И насад тот сжечь им повелел, коли будет у них такая возможность. Видать, они и спроворили это дело, а то, что доспех не сняли... Наверняка все второпях творилось. Мыслю, что некогда им было разоблачать вашего воя от брони и обирать его. Весла по кустам разбросали, да судно по течению пустили, головешку из костра в парусину подложив...

— Ты же говорил, что людей у купца этого было мало? Как он мог вперед идти и одновременно на нас своих людей посылать?

— Так подсылы эти у вас за спиной за день до нашего разделения шастали... — махнул рукой Завид и смутился. — А вот потом, уже после отплытия, из-за недостатка в людишках Якун решил малое селение у церемисов заяти. С этого наши печали и начались... В веси он нескольких мужей побил, а других талями на весла посадил. Заодно имал их баб в полон, а дома в том селении пограбил изрядно. Мы не думали и не гадали даже, что ушедшего купца сызнова повстречаем, однако все вышло не по-нашему. И встретили, и за голову схватились, увидав, что он натворил. А назад уже возврата нет. Тот оправдываться начал, что у него часть людишек от ран не оправилась, а Захарий и Кузьма даже не соизволили воями поделиться, дабы он на весла их посадил... Как же, не соизволили! До того места, где он в отрыв ушел, целый десяток посменно у него на скамьях для гребцов штаны протирал! Лишь меня Захарий к нему не посылал, а остальные почти все там горбатились...

— А тебя почему жалел? Из-за того, что ты Якуна гирькой приголубил?

— Из-за чего же еще? — расстроено заметил новгородец. — А мне все предупреждения Захария о том, что Якун зело злопамятен, в одно ухо влетели, а в другое вылетели. И слова Кузьмы, который мне предлагал у вас перезимовать, туда же делись... Лишь в тот момент, когда меня стрелой угостили со спины в селении у мерян, я понял, что до Новгорода могу и не дотянуть.

— Ты ранен?

— Нет, Бог миловал, а доспех спас. У меня на кожухе под подкладкой железные пластины нашиты, так наконечник одну пробил и в кольчугу уткнулся. Я лишь изрядным синяком отделался, да кость немного побаливает... После той стрелы я и собрался уходить, а Захарий меня отпустил и весточку отцу обещался передать.

— А что у мерян случилось? Как вы к ним попали?

— Так после того, как Якун талей взял, церемисы наверняка силу стали собирать. Он ведь что учудил? Селение кругом не обложил, видоков не порубил — многие сбежали. Из-за этого купцы на него и рассердились, ведь после таких дел через черемисский волок им ходу больше не было.

— И ты так спокойно говоришь о том, что надо было селян порубать? — недоуменно поднял брови Тимка.

— А что? К такому привыкаешь быстро... — пожал плечами Завид и ожесточенно бросил в ответ. — А ты мыслишь, что купеческое дело насквозь чистое, как вода в роднике? Как бы не так, без мути в таких делах не обходится. А уж если творишь скверну, то за собой подчищать надобно, дабы не узнал об этом никто.

— И кто же тебя такому научил? Неужели отец? А может быть Захарий? Или сам Якун, собственной персоной? — стал пытать опять смутившегося Завида донельзя рассердившийся Тимка. — Ладно, давай дальше...

— Вот я и толкую... Пришлось в единый кулак всем сызнова собираться и прорываться на Унжу по другой протоке. Там, как полоняники признались, меря на волоке сидит, да и сам он короче, хоть и многотруден зело. Туда мы и подались, а у них, как на грех, праздник какой-то... Отказа не было, но сборы были, прямо скажу, долгими. А купцам уже невмоготу ждать, того и гляди, ваши вои вместе с церемисами подоспеют. Да и остальным тоже жить хочется. В общем, высадили ворота и навели шороху на все селение. Мужей их за шкирку стали тащить к повозкам, лошадей сами запрягали. Серебром, конечно, потрясли перед старостой, да токмо меряне к тому времени уже успели озлиться. Не знаю, что это за селище у них и как оно величается, но сам лесной хозяин в клети посередине него содержался, дабы умертвить его на медвежьем празднике.

— Ты же говорил, что он священным почитается?

— Почитается, потому в лесу его и не трогают. Однако ловят медвежонка и растят его несколько лет, дабы на празднике этом ему хвалу воздать и призвать его лесных сородичей не трогать племя. Да я про обряды их мало знаю, слышал лишь ненароком... Так вот, рядом с той клетью стоял идол Волоса, сиречь скотьего бога, и каменное святилище его со сводчатыми стенами, прозываемое кереметь. Те меряне и лесному хозяину поклоняются и скотьему. Как начали мы их подгонять, они сразу псов злобных на нас спустили, а потом волхв из керемети выбежал, клеть открыл, да цепь с косолапого снял. Как оказалось, там держали не обычного мишку, но зверя лютого ростом в две сажени. Уж такой здоровый медоед выскочил, что все вои мигом назад подались, я лишь один перед ним остался. То ли безрассудство во мне заиграло, то ли привык я к своему медвежонку и поверить не мог, что меня сей зверь подомнет, но не отшатнулся я. Лишь меч перед собой выставил, хоть и пустое это было дело перед такой зверюгой. Что со мной было бы — не ведаю, но прилетела мне стрела точно под лопатку, бросила на землю прямо под ноги медведя. А следом и самого медоеда завалили — десяток стрелков в упор любого в землю вобьют. А вот найти того, кто мне острый подарочек прислал — не смогли. Прилетел он с того края, где людишки Якуна стояли, однако за руку их не схватили — не до того было. А случайно с двух десятков саженей промахнуться нельзя, лишь слепой на это сподобится. А уж когда я оклемался, то ушкуи наши на повозки громоздили, и всем не до меня было. Тут уж я и понял, что расходятся мои пути-дорожки с Захарием.

-Что значит не до того? — вскинулся Тимка. — Десять человек и никто не заметил? Да быть того не может!

Может, Тимоша, может... — удрученно кивнул Завид. — С дружиной Якуна все понятно: я им в вашей веси всю малину обломал, да так, что ни одной ягодки для них не оставил. А вот наши... Мне кажется, что после того раза я для них чужой стал. Вот если бы я по приказу Захария или Кузьмы вмешался в дела купеческие, то тогда честь бы была мне и хвала. А поелику одобрение на свой почин я получил позже, то либо я считал в тот момент себя их ровней, либо в следующий раз тоже что-то этакое вверну... неведомое. В любом случае простым воям от меня нужно держаться подальше. Так-то вот.

— Так у тебя отец и правда золотой пояс носит...

— То отец, а я ему не наследник. Да и не мешало это никому из новгородцев прежде. В общем, отпросился я у Захария честь по чести, он мне препон чинить не стал и весточку на словах взялся передать. Мол, так и так, остаюсь в Поветлужье зимовать, коли не прогонят. А сам, батюшка, приходи по весне за товаром ветлужским, а заодно и меня заберешь. Потом попрощался с Кузьмой, товарищами моими и вот он я, весь перед тобой. Что скажешь, вступится ваш старшой за меня? Крови на мне нет, но и к ответу черемисы могут призвать за злодеяния Якуна — все-таки мы вместе шли.

— Думаю, что вступится. Не забывай — ты нашу деревню от разорения спас, а этим не одну жизнь сохранил... Ха! А к нам в дружину ты вступить не хочешь? Точнее наставником к нам... недорослям. Если что, имей в виду, что я словечко за тебя замолвлю.

— Ну... мысли о чем то подобном посещали меня. Все одно зиму без дела сидеть надоест, а ныне как раз в полюдье выходить самое время. Да и серебра может на прожитье не хватить, — осторожно начал Завид и недоверчиво переспросил. — Но тебе в этом, какой прок?

— Полюдья у нас нет. Пока нет, и не знаю, будет ли, — поправился Тимка и добавил, вызвав глубокую задумчивость у своего собеседника. — А насчет прока... Жалко мне тебя, Завидка, ведь пропадешь ты. Я очень боюсь, что среди новгородцев ты скоро станешь настоящим воином... Не понимаешь? Про это мне наш полусотник сказал... Что стать смелым и жестоким воем, не жалеющим ни чужих, ни своих... очень страшно. Или для тебя страшно или для других. Пока я боюсь за тебя, Завидка...

Глава 13

Мелкий нудный дождь накрыл собой узкую долину, покрывая мелкой сеточкой капель гладь неширокого речного русла и шелестя мелкой дробью по кронам растущих по берегам деревьев. Сбивая остатки пожелтевшего лиственного покрова, вода стекала по полуобнажившимся веткам и громкой капелью стучала по разлившимся лужам, которые уже не поглощались досыта напившейся землей. Лишь под огромными раскидистыми елями, широко расставившими в стороны свои колючие лапы, можно было передохнуть от падающей с неба холодной влаги, однако и это кажущееся спокойствие иногда нарушалось струйками ледяного душа, все-таки прорывающимися сквозь густые ветки.

— Вот, назола какая! — Вполголоса прошипел Гондыр, поймав один из таких нежданных подарков, просочившийся за шиворот сквозь кольчужные звенья бармицы. Он попытался сдвинуться в сторону, но уже другой ручеек, соскочивший с елового покрова, нашел себе дорогу внутрь, окончательно пропитав влагой и так уже потную нательную рубаху. Как результат, окружающее пространство было очернено весьма крепким выражением, произнесенным, однако, очень тихо. Все-таки напрасная ругань иной раз вызывает гнев богов, а уж десятнику и вовсе не пристало давать выход эмоциям перед своими подчиненными. На всякий случай Гондыр покосился в сторону и оглядел расположившееся под деревьями на отдых воинство, по сию минуту испускающее пар от продолжительного бега по пересеченной местности. Увиденное потешило самолюбие, хотя он и понимал, что представшая картина была не только его заслугой. В то время как черемисы пытались отдышаться, лежа на подстилке из почти сухой хвои, и совсем не скрывали своей усталости, удмуртский десяток уже вовсю занимался хозяйственными делами, натирая жиром кольчуги и проверяя сохранность запасных тетив от вездесущей влаги. Коньга даже развесил свою мешковатую одежду на высоко вознесшихся нижних ветках деревьев, хотя на этот балахон из посконины без слез нельзя было глядеть. От дождя он защищал мало, материи на оба образца невзрачной одежды ушло изрядно, однако полусотник такие одеяния одобрил и даже дал им упомянутое выше название. А раз так, то всем понятно, что язык лучше держать за зубами, иначе Иван потом посмеется вместе с шутниками, а потом заставит носить такую рвань всех поголовно. Да и ради справедливости все-таки стоило признать, что грязные пятна под цвет пожухлой осенней травы делали Коньгу и его напарника Сурму совсем неприметными на фоне почти облетевшего леса.

Разглядывая свой десяток, Гондыр невольно поймал встревоженный взгляд Вараша, молодого черемисского предводителя, из-за своих тревог не желающего зайти под укрытие еловых великанов. Не обращая на мелкую водяную взвесь, падающую с неба и стекающую с его шлема на лицо крупными дождевыми каплями, он вышагивал по поляне, неосознанно придерживая свою раненую руку, потревоженную при вынужденном ночном купании. Старательно подбирая выражения на языке переяславцев, слова которого черемис довольно прилично понимал, Гондыр решил немного успокоить своего напарника, на нервозность которого уже стали обращать внимание другие вои:

— Удачно ты тропочку эту нашел, а то мы так бы ползком и передвигались по этим лесным дебрям. Ничего, дождемся провидчика и тогда уж решим, жечь ли нам костер или идти в селение... Заодно и рану твою еще раз посмотрим. Кха... — короткий монолог закончился легким кашлем, вновь напомнившим Гондыру о том, что непогода может свести их в могилу гораздо раньше далекого противника.

Тепло было необходимо, так как оба десятка вымокли до нитки. Однако прежде чем располагаться на ночевку, следовало уточнить, где находятся новгородцы. По их следам удмурты и примкнувшие к ним черемисы бежали уже два дня, бросив насад на лесной речушке в десяти поприщах от ее впадения в Ветлугу. Там, где нагруженный ушкуй новгородцев легко проходил, минуя мели и распластавшиеся на дне коряги, такой же по размеру насад ветлужцев постоянно спотыкался, будто норовистый конь. Разница в осадке составляла едва ли две или три пяди, но мороки на мелкой реке доставляла не в пример больше. Кто бы мог подумать, что погоня может зависеть от таких мелочей? Пришлось бросить судно под охраной неудачливого ратника, некстати захромавшего по дороге, а самим привыкать таскать на себе целый воз жирной черной грязи, комьями облепившей лыковую и кожаную обувку. Гондыр с завистью прошелся взглядом по сапогам черемисов, которые хотя бы не пропускали воду, чавкающую в лаптях и поршнях его вымотавшихся ратников, но тут же одернул себя, припомнив груженые лодьи с товаром, ушедшие в Суздаль. Нечаянное воспоминание тут же полыхнуло в мыслях лучиком надежды:

— Ничего, будет и у нас радость. А пока надо лишь с толком закончить свое дело... И по возможности без потерь.

А потерь было не избежать, судя по тому, как знали свое дело новгородцы. За минувшую ночь ветлужцы трижды пытались прощупать их посты, чтобы найти, где спит проклятый купчишка. Однако каждый раз дозорные поднимали шум, а то и стреляли в темноту, не жалея стрел. Даже на противоположном берегу ушкуйники выставили плотный заслон, не позволявший подойти к кромке лесной реки. Лишь самоотверженность Вараша, залезшего в ледяную воду выше по течению и проплывшего в непроглядной темноте мимо вытащенных на берег ушкуев позволила им понять, что Якуна на стоянке уже нет. Вылавливали черемиса всем миром: молодой воин под конец своего путешествия почти потерял сознание, ударившись раненой рукой о корягу. А уж стылая вода выдавила из него последние крохи сил, так что из холодной глубины его достали почти синим, не подающим признаков жизни.

Пригодились уроки по спасению утопших, которые ратникам в конце лета преподали Иван вместе с Ишеем. Преподали силой, несмотря на стойкое неприятие таких знаний учениками, расценивающими их как вмешательства в дела богов. А вспомнить пришлось все до тонкостей: скулы Вараша свело судорогой и лишь с помощью деревянной рогатины получилось их разжать. Убедившись, что рот не забит грязью, удмурты бросили беспамятного воина животом на колено, приподняли голову и нажали на спину. Потом кто-то вспомнил и залез ему пальцами прямо в рот, надавив на корень языка. Вода потекла, но черемис так и остался недвижим. Тут уж Гондыр отодвинул всех в сторону и взялся сам довести дело до конца. Уложив Вараша на спину и зажав ему нос, он прижался своим ртом к его раскрытым губам и сильно дунул, затем отодвинулся и несколько раз нажал на грудь. Повторять не пришлось: утопший воин очнулся и изверг из себя воду вместе с какой-то непонятной слизью. Его тут же опять бросили на колено и стали помогать избавиться от всей грязи, которой он успел нахлебаться. Даже немного перестарались — через некоторое время Вараш взмолился жестами оставить его в покое. Оставили, а тепло костра, сухая одежда и горячий взвар чуть погодя даже вернули ему внятную речь, однако еще долгое время слова вылетали из черемиса вместе с частым перестуком зубов.

Узнав от него об исчезновении купца, Гондыр долго не размышлял, посчитав, что утро вечера мудренее и скомандовал отбой, напоследок оглядевшись по сторонам. Его десяток за исключением дозорных стал тут же деловито укладываться спать, пытаясь наверстать упущенное за эту ночь, а вот черемисы... Они смотрели на него, будто он сотворил какое-то чудо, а на Вараша косились, будто их предводитель вернулся с того света.

— Вы еще ночную бабочку рассмотрите, в образе которой его душа отправилась странствовать! — Рявкнул удмуртский десятник и помотал головой, не желая тратить остаток ночи на бесплодные объяснения. — Будете сами своего предводителя целовать в уста сахарные, коли он вновь проявит беспечность и полезет с незажившей раной в ледяную воду... А я уж постараюсь вас к этому принудить.

Не озаботившись, что его слова правильно поймут, Гондыр подвинул свою кучу лапника к костру, закрыл глаза и провалился в сон. А на следующий день наблюдал со стороны черемисов ухмылки: кто-то догадался рассказать им подробности того, как его самого учили этой науке. И про то, как у него руки дрожали, и как дунуть не решался...

— Что уж там было смешного? — Размышлял десятник, скользя по размытой глинистой тропинке. — Сами бы попробовали отказаться спасать своего излишне любопытного соплеменника, которому полусотник (за возможность потрогать тот самый Инмаров гром!) засунул голову под воду и продержал в таком положении, пока тот не обмяк! Все ж таки я избавил его от посещения нижнего мира... хотя и после окрика полусотника. А, пусть смеются! Зато на Вараша перестали таращиться, будто на ожившего злого духа... Потом еще и сказки сочинять будут, как он обхитрил саму смерть! Эх, еще бы дождь закончился... — Гондыр мысленно ругнулся, вспоминая прошедшие дни, наполненные ожиданием, бесконечной греблей, а затем холодным, мокрым лесом и промозглой погодой.

Сначала они с неделю просидели на берегу Ветлуги, карауля новгородцев, которые в нескольких днях пути от Переяславки решили дождаться третье судно. Ушкуйники их не замечали, но явно были настороже, поэтому было принято общее решение пока им не досаждать. Если углядят, мол, то пусть думают, что ветлужцы их выпроваживают, а целый насад вооруженных воинов предназначен для того, чтобы северные соседи опять не расшалились. Потом новгородцев чуть не потеряли, упустив их на повороте в неширокую лесную речку. Хорошо, что нашлось, у кого спросить: местные жители своим родичам выложили все без утайки. Но бесценное время было потеряно и купцов пришлось настигать из последних сил, что вылилось в неосторожное выдвижение вперед, замеченное противником. Причем так далеко от дома это уже не выглядело безобидным "выпроваживанием". Пришлось загонять осторожную дичь в открытую, однако та оказалась хитрее и упорхнула прямо из-под носа, оставив на месте стоянки своих "несъедобных" сородичей. Те же, в свою очередь, почти полдня водили за этот самый нос бесхитростных ветлужцев. Вот и пришлось последним, учитывая норовистого речного коня и стоявших поперек реки новгородцев, броситься в пешую погоню. Хорошо еще, что Вараш был местный и знал многие тропочки в округе, так что до того места, где речка постепенно сворачивала к югу и текла почти в обратную сторону — не дошли, а долетели! Превозмогая усталость, вышли на берег, где подивились на величие елово-пихтовых раменей, изредка перемежающихся светлыми дубравами, но тут обрушился дождь, и всем стало не до осмотра окружающих красот. Спрятаться от непогоды среди мрачного леса можно, но это требует времени, которого у них как раз и не было — новгородцы уходили все дальше и дальше на своих плоскодонных ушкуях. Поэтому было принято решение двинуться к небольшому поселению черемисов, стоящему на все том же ветлужском притоке, где появлялась надежда подсушиться, а заодно и узнать последние вести о проплывших чужаках. Изгородь этой небольшой деревеньки сейчас уже проглядывалась за поворотом реки, однако над проступающими кое-где крышами домов не вился дымок — предвестник тепла и уюта, безмолвствовали собаки. Селение будто вымерло, а отправленный туда разведчик все никак не возвращался.

Наконец между деревьями скользнула безмолвная тень, еловая ветка дрогнула, осыпав прибежавшего черемиса потоком скатившейся воды, и он предстал перед Гондыром с каменным лицом. Мрачно посмотрев на обоих предводителей сводного отряда, провидчик что-то коротко сказал, развернулся и пошагал в сторону селения. Удмуртский десятник недоуменно посмотрел на своего коллегу, но тот лишь пожал плечами и перевел последние слова своего подчиненного:

— Он уверен, что такое нам надо узреть самим, — после этого Вараш скомандовал подъем своим людям и, ничуть не скрываясь, последовал к изгороди. Немного погодя цепочка ратников уже втягивалась в селение через пролом ворот, осторожно разглядывая невысокие скособоченные срубы и стоящие рядом летние постройки без крыши над очагом, называющиеся кудо. Черемисы сразу вышли вперед, постоянно озираясь по сторонам. Один из них неожиданно обернулся и с ненавистью уставился на Гондыра. Десятник встал как вкопанный, пытаясь осознать причины такого взора, и перевел взгляд дальше по улице. Только тут он понял, что ярость сверкнувших глаз была предназначена вовсе не ему: черемис просто разбросал свои эмоции вокруг, наткнувшись на место побоища. Посередине улицы валялся пес, разбросав свои внутренности в мокрой луже, потемневшей от крови. Чуть дальше, около плетня, отделявшего усадьбу от улицы, лежал старик в белых одеяниях, прикрыв своим телом небольшую девчушку. В его спине торчала стрела, пронзившая их обоих. Кинувшийся к ним Вараш лишь покачал головой, показывая, что помощь тут не нужна. Чуть дальше распластался молодой парень с топором в руке, неловко скособочив голову. Дождь смыл все следы крови, и крохотный шрам на шее выглядел безобидной царапиной. Но и в этом месте Вараш отрицательно покачал головой, не давая никакой надежды. После четвертой жертвы, найденной в отдалении, короткая улица кончилась, и черемисы бросились врассыпную по домам, жестами попросив удмуртов остаться на месте и смотреть по сторонам.

Те лишь молча кивнули, понимая, что без знания языка совсем не дело искать по домам выживших жителей. И вообще надо вести себя тихо и незаметно. Если кто-нибудь захочет выместить накопившуюся злобу, то ветлужцы попадут на роль врагов в первую очередь. И за счет своих необычных доспехов, и из-за того, что удмуртов тут не жалуют — еще памятна былая вражда, а пролитая кровь между двумя народами лишь слегка подернулась пеленой прошедших лет.

Долгое время ничего не происходило. Лишь нудный дождь, заглушающий все звуки в округе, продолжал смывать следы смерти на телах людей. Иногда он прерывался скрипом распахивающихся дверей и негромкой перекличкой черемисских воинов, но в остальном тягостное молчание сгущалось между стоящими в охранении ветлужцами. "Хуже нет, чем ждать и догонять", — пронеслось в голове у Гондыра, и он свистом позвал Коньгу и Сурму к себе.

— Всуе тут стоим, пошарьте окрест... Авось и найдете кого! — последние слова десятник выкрикнул уже вслед убегающим ратникам, в своих нарядах более похожих на скоморохов, чем на бравых воинов. Криво ухмыльнувшись, Гондыр стал разгонять оставшихся по ключевым точкам обороны черемисской деревушки. Что такое точка и зачем к ней нужен ключ, десятник из объяснений полусотника в свое время понял не совсем, но и без этого ясно, что в селении никого нет и надо поставить людей к воротам и на помост, дабы те обозревали окрестности. И снова потянулись минуты ожидания, наполненные горечью: черемисы из домов вынесли еще два тела, сложив их под ближайший навес. Гондыр даже не стал подходить ближе, чтобы рассмотреть новые жертвы: серая домотканая одежда и так выдавала, что они были местными жителями.

Неожиданно из-за изгороди послышался истошный визг, наполненный каким-то отчаянием. Прозвучав на одной ноте почти полминуты, он так же неожиданно оборвался, и наступила благостная тишина — даже дождь, казалось, перестал идти, застыв в воздухе от изумления. Выскочившие из домов черемисы стали выстраиваться под удивленными взглядами не двинувшихся с места удмуртских воинов, и лишь ленивый взмах руки дозорного от разломанных ворот немного поумерил их пыл. Мол, чего суетитесь раньше времени? Вараш даже не стал распекать разгорячившихся воинов, лишь немного поморщился, проходя мимо. Что он мог сказать? Черемисский десяток был собран с бора по сосенке, а главным принципом отбора воинов была молодость и хотя бы небольшое знание языка новых поселенцев с низовьев Ветлуги. А за один месяц разве может неопытный предводитель чему-нибудь научить столь же неискушенных воинов?

Неловкость ситуации сгладил возглас от ворот, который заставил обоих предводителей выдвинуть туда большую часть сил. Тревога оказалась напрасной: к селению подходили удмурты, посланные на разведку. Вот только возвращались они не одни, а с "добычей". Первым в ворота зашел массивный Сурма, несущий на плече чье-то недвижимое тело, болтающее за его спиной руками в разные стороны. За ним следовал сконфуженный Коньга, стоически выдерживающий удары, которые сыпались на его спину частой дробью. А замыкала процессию девчушка лет семи, наотмашь колотящая уже немного размочаленной палкой терпеливо сносящего ее побои ветлужца. Лишь увидев обступивших ее воинов, она прервала свое занятие и кинулась к уже сброшенному Сурмой телу, прокричав на ходу что-то непонятное.

— Да живой он, живой! — пробурчал Коньга, отвечая на устремленные к нему со всех сторон взгляды. — Выскочил из кустов на нас с дрекольем, вот Сурма и приложил его по темечку. А эта пигалица так орала, что мне одно ухо напрочь заложило. Вот и пришлось ей вырубить палку, дабы она свой задор в иное место прикладывала. Не бить же ее? У меня самого такая же растет...

Во время его монолога кто-то из черемисов уже сбегал за ведром воды, в то время как остальные пытались что-то втолковать навзрыд плачущей девчушке и узнать от нее, что же произошло в селении и где его жители. Однако ничего внятного добиться не удалось и пришлось ждать, когда придет в себя молодой парень, которому досталось от Сурмы. Очухался он довольно быстро, захлебнувшись колодезной водой, вылитой на него, однако первым делом попытался полезть с кулаками на принесших его удмуртов. Вараш успел его придержать за грудки, выслушал длинную тираду и только потом перевел, улыбнувшись уголками губ:

— За злых духов вас принял... — после чего встряхнул разбуянившегося молодца и начал задавать ему извечные вопросы: кто виноват и почему так получилось? В принципе, можно было и не спрашивать: в числе провинившихся оказались новгородцы, приплывшие на ушкуе и взявшие селение на щит, а его жителей — в полон. А получилось так, потому что противиться мощи двух десятков одоспешенных воинов селению оказалось просто не по силам. Парень оказался одним из немногих, кто успел сбежать через лаз в изгороди, прихватив с собой младшую сестренку. Кроме них спаслись еще двое черемисов, но те сразу побежали к соседям, чтобы поднимать ратную силу, которая могла бы перехватить ушкуйников на волоке, оставив молодого односельчанина следить за тем, что произойдет дальше. Все это случилось ранним утром, а в полдень селение навестили еще два ушкуя, и между новгородцами сразу же началась словесная перепалка, которая, впрочем, ничем не закончилась. Полоненных черемисов посадили на весла, их баб затолкали на другое судно, чтобы мужская половина вела себя смирно, и поработители отчалили. Почти перед самым приходом новых воинов.

Как оказалось, на Унжу отсюда можно было уйти двумя дорогами — либо через длинный, но нахоженный черемисский волок, либо используя более короткий, но заросший мерский путь, которым практически никто не ходил. На первом ушкуйников уже должны были ждать поднятые по тревоге окрестные жители. В чистом поле или внутри селения они для новгородских воинов, конечно, на один зубок. Однако посреди леса вполне могут доставить массу неприятностей, забрасывая их своими стрелами с костяными наконечниками. Комариные укусы? Да, скорее всего. Но если таких комаров, а то и оводов соберется достаточно много, то новгородцам не очень захочется платить своей кровью за новых холопов. По крайней мере, если перед ними встанет именно такой выбор. А против них, по словам паренька, могло встать до пяти десятков черемисов, из которых подавляющее большинство было охотниками. Проблема была в том, что ушкуйники ушли совсем небольшим притоком, который вел в мерянское селение. Этим и объяснялась злость допрашиваемого мальчишки, которая иногда проскальзывала в его словах. Он заметил этот факт в последний момент, как раз перед приходом ветлужцев и понимал, что предупредить вооружившихся соседей, наверняка ушедших к началу первого волока, уже не успеет. Точнее, те не успеют вернуться, чтобы догнать новгородцев — только на то, чтобы придти обратно в это селение, им понадобится целый день.

А ушкуйники тем временем уходили все выше по течению безымянного притока Вола. Почти с самых своих низовьев он не отличался полноводностью, и купцам, скорее всего, придется тащить свои суда на веревках, идя по берегу. Однако в людях у них недостатка не было и к вечеру они уже должны будут достигнуть мерян. Там ночь отдыха, а к концу следующего дня новгородцы станут стоянкой около столь желанной Унжи. В отличие от местных жителей, у сводного отряда ветлужцев и черемисов времени было полно — конец короткого осеннего дня и долгая ночь, наполненная непроглядной темнотой и холодным дождем.

— Ну что же, — подвел итог общих размышлений Гондыр. — Пусть малец бежит во всю прыть за своими соседями, а мы утром попробуем задержать новгородцев на волоке, ожидая прихода подмоги. Похоже, что наша крохотная месть превращается во что-то другое... Чую, что мы добровольно суем голову в пасть медведю.


* * *


Несильный толчок вывел ушкуй из равновесия и тот опасно накренился на борт, вызвав целый шквал бранных слов, источаемых кем-то из новгородских ратников:

— Ты, собака облезлая, куда правишь!? А ну-ка, бери четверку своих дохлых кляч под уздцы и выводи их на торную дорогу!

Слова явно подкреплялись жестами, потому что сразу же послышался топот ног и негромкая ругань, явно адресованная испугавшимся чего-то лошадям. Однако ратнику показалось, что непонятные бранные слова были направлены против него и ворчание мерянина было прервано звуком банальной зуботычины. После этого вокруг воцарилось молчание, а ушкуй вернулся в прежнее положение и стал мерно покачиваться на кочках, влекомый на повозке по узкой лесной дороге. Однако сон был прерван, и Захарий сладостно потянулся, разгоняя его остатки. Настроение было прекрасное, и пока ничто не предвещало каких-либо проблем. Даже солнце начало проглядывать сквозь пелену туч, окончательно рассеяв тяжелые предчувствия, тяжким бременем лежащие на сердце последние дни. Первые ночные заморозки, сковавшие землю, позволяли лошадям легко тащить массивные повозки вместе с взгроможденными на них ушкуями, несмотря на то, что дорога оставляла желать лучшего. Однако процессию впереди возглавляла целая толпа бездельников, пригнанная из черемисского и мерянского селищ, так что за расчистку волока от молодой поросли березок и настил мостков над небольшими ручьями можно было не беспокоиться. Новгородский купец зевнул и плотнее закутался в овчинный полушубок, удобнее устраиваясь среди мягкой рухляди, набросанной на носу судна. Несмотря на то, что дремота куда-то ушла, бессонная ночь давала о себе знать давящей усталостью, так что можно было немного поваляться и подождать, когда морозный воздух окончательно прочистит застоявшиеся мысли. А как же иначе? Его трудов к успешному переходу было приложено немало, и теперь он мог позволить себе роскошь отдохнуть на волоке, а с мелкими проблемами и Федька с Кузьмой справятся.

Успокоив себя такими мыслями, Захарий заложил руки за голову и принялся вспоминать вчерашний день, наполненный нервозностью и суетой. Ему почему-то показалось, что он упустил что-то важное, но сосредоточиться на этом ему не дал разговор двух ратников, которые только что сменились в дозоре и теперь чесали языками, сопровождая медленно ползущий по дороге ушкуй. Свое начальство и вчерашнюю погоду они костерили, вышагивая рядом с местом отдыха купца. Захарий вначале хотел на них цыкнуть, но, уловив, что речь перешла на недавние события, решил прислушаться к беседе не подозревающих о его присутствии новгородцев.

— Ты цето, Ждан? — возмутился густой цокающий голос, принадлежащий кому-то из ратников Якуна. — Какое уж там зажитье у нищих церемисов? Брехня это! Какой шильник тебе это наплел? И почему именно из-за нас мы ныне тащимся по этим неудобьям?

— Сестрич на ухо нашептал, — по тянущемуся напевному говору Захарий тут же признал одного из людей Кузьмы. — А он брехать не будет, ты же знаешь... Егда купцы наши узрели, что Якун твой натворил и стали на него криком кричать, то Бажен как раз за их спинами стоял. Он все до словечка слышал...

— Злые наветы это! Пол три куны на каждого, да шесть сотен беличьих шкурок навара на всех, а ты заладил — барыш, барыш! Одна морока с таким зажитьем, прав был твой Кузьма! Не надо было соваться в эту весь, да разве Якуна уговоришь? Вот пришлют церемисы взметную грамотку в Новгород, и попадет нам всем от посадника!

— Тю! Да не попадет, разве пожурят чуть! Да и сомневаюсь, еже их кугуз грамоте хоть немного разумеет... — смешливый голос Ждана развеял все сомнения собеседника, но тут же отпустил в его сторону ехидное замечание. — Зато какой полон ведете! Местная водица как раз сгодится, дабы густую кровушку вашего Славенского конца чуток разбавить... Может и буесть ваша тогда поутихнет, а то уже совсем распоясались!.. Того и гляди, ваш Якун на каждого встречного зверем кидаться будет!

— Полон... — даже по интонациям можно было понять, что говорившего перекосило от воспоминаний. — Больше злобу на селении вымещали, чем холопов себе набирали... Ждан, замолви за меня словечко перед Кузьмой, а?

— Словечко... Был бы ты с Людина конца, так никто слова поперек не сказал бы. У нас же все почти с одной улицы...

— Да какая разница, что ты кривич, а я словен? Давно уже такое деление быльем поросло! Мы новгородцы и весь сказ! Ну, замолвишь? А я еще шестерых с собой приведу... Отвернулась удача от Якуна, вот те крест! А Федька бахвалился, что товар ветлужский он может в два раза дороже готландцам отдать, а по весне так и вовсе немалую прибыль получить. Сюда, мол, токмо надо сброд всякий привезти, за который переяславцы обещались чугунки свои по дешевке отдать. Как мыслишь, не лжа это?

— Сам же крест целовал, дабы на торгу слова их выкрикивать про то, что созывают они поселенцев. — Удивился Ждан. — Или запамятовал?

— Раз целовал, то и выкрикну, не убудет меня. Токмо для чего им этот сброд, а?

— Холопы им нужны для работных дел, вот и весь сказ. А сил пока нет, дабы церемисов к рукам прибрать. Ты лучше вот в чем признайся... Не удача наша тебя манит, а ветлужцы пугают, которые по вашим следам идут, так?

За бортом ушкуя воцарилось недолгое молчание, закончившееся категоричным ответом:

— Нет, не пугают. Что этих неумех бояться? Но рисковать своей шкурой, дабы ублажать Якуна, я больше не намерен. Пусть сам за свои деяния отвечает. Хватило мне, до сих пор руку ломит и сукровица сочится. Лишь бы Кузьма или Захарий добро дали, а самого Якуна мы уже предупредили. Сверкнул глазами, но меч из ножен не потащил и отпустил с миром, потому как налегке идет и ни шиша нам заплатить не может. А пустыми обещаниями у него наши семьи кормить не получится.

— Добре, Осип, — наконец назвал собеседника по имени Ждан. — До того времени, как начнем грузить товар из волочуг обратно в ушкуи, я постараюсь с Кузьмой потолковать...

Неожиданно продвижение по волоку замедлилось, и впереди раздалась громкая ругань, сопровождаемая резкими командами. Беседующие ратники чертыхнулись и побежали вперед, причем один из них потянул из-за плеча лук. Тут же вскочивший над бортом ушкуя Захарий увидел лишь их спины, которые тут же скрылись за близлежащим поворотом. Перебросив себя за борт, купец оттолкнул замешкавшегося мерянина и проскользнул следом за ними, не обращая внимания на толчею других новгородцев, пытающихся найти источник опасности вокруг торгового каравана. Через минуту он уже был в начале колонны и удручающе рассматривал свежие завалы из срубленных деревьев, наваленные на тропу крест накрест. Однако представшая перед ним картина огорчала не этим. В конце концов, людей было достаточно, чтобы разгрести и более массивные нагромождения. Проблема была в небольшом костерке, разложенном на полянке рядом с проходящей мимо нее дорогой, около которого пристроился знакомый вотяк на пару с черемисом, по очереди хлебающие из котелка какое-то аппетитное варево. Сами по себе они не представляли опасности, даже их мечи и кольчужные рукавицы лежали немного в стороне, небрежно брошенные под ореховым кустом. Однако подбежавший Кузьма сначала молча кивнул вдоль тропы, где за деревьями поблескивали полукруглые шлемы ветлужцев, а потом назад, где в окружении своих людей молча бесился Якун, вышагивая рядом с окруженной новгородцами толпой пленников.

— Дозор проспал? — негромко поинтересовался Захарий у своего товарища.

— Тут поворот крутой и они слегка припозднились доложить. Я их сразу после этого в обход послал, дабы проверить, что в лесу творится. — Кузьма покрутил в воздухе рукой и махнул ей в сторону ветлужцев. — Да и не делают эти ничего: тебя ждут, варевом своим потчуют. Сшибем или потолкуешь с ними вначале?

Захарий тяжело вздохнул, приказал всем отойти от костра и присоединился к поглощающим вкусно пахнущую снедь ратникам, молча достав ложку из-за голенища сапога. Котелок был подвинут в его сторону, и скоро показал свое дно, выдав дробный стук дерева по металлу.

— Богато живете! — крякнул Захарий, облизывая свой инструмент и убирая его на прежнее место. — Где пряностями разжились, Гондыр?

— Заходили к нам надысь некие разбойные людишки, — испытующе глянул ему в глаза тот. — Вот их добро и поделили...

— Угу... — кивнул купец, вытирая рукой усы и оглаживая бороду. — Надеюсь, моих воев ты к таким не причисляешь, а?

— А кто мерян тронул? Зачем их медведя пристрелили, а остальным людишкам обиду чинить стали?

— С каких это пор я перед тобой за мерян обязан отчитываться? Да и за ту обиду я им серебром плачу. Торопился я слишком, а их медлительность не по мне.

— Серебришком тем ты лишь позвенел у них над ухом, а сколь там было и заплатишь ли... — Гондыр прервался и усмехнулся. — Не по тебе, значит. А то, что пособником в делах мерзких стал... это по тебе?

— Не моя это затея... — стал закипать купец, которому уже надоел весь этот разговор.

— То есть баб черемисских ты по их просьбе на свой ушкуй посадил? — остался невозмутимым Гондыр. — Дабы они своих полоненных мужей сопровождали? Ладно, тогда тебя никто не держит: езжайте с Кузьмой на своих телегах дальше. А черемисов я собой заберу, они наверняка не против будут обратно вернуться... Как говорится, погуляли и будя! Ох, гляди, ты у них даже топоры не отобрал. Или это подарок за работные дела по расчистке волока?

— Зашибем ведь... — с нешуточной угрозой прошипел Захарий. — Я даже высморкаться не успею, как мои вои два твоих десятка раскатают по бревнышку... Этого не боишься?

— Раскатаешь... И зашибешь. Меня. Этому верю, хоть я и не изгородь, чтобы со мной так поступать, — задумчиво кивнул Гондыр. — Но ты знаешь... Послушай меня чуток прежде чем угрожать дальше. У моих воев с недавних пор появился неплохой наставник. Помимо того, что он научил нас с такими как ты справными воями сражаться, мы от него получили еще несколько заветов как себя с вами вести. "Не верь, не бойся, не проси" — как раз одна из его присказок. Тебе я не верю, не боюсь и не прошу ничего. Если есть желание, то проходи мимо вместе с Кузьмой — не тронем. Да ты не кипятись, дослушай... Во-вторых, он научил нас... считать. Хочешь, научу этому тебя? Опять злишься? Зря... Смотри сам, вас около восьми десятков, из которых один охраняет полоняников, дабы они свои топоры на ваши головы не опустили... Уже разоружили и даже вязать начали? Добре, хвалю. А у меня всего два десятка и еще... Шулец! Иди сюда! Это староста мерянский, коего вы вечор за бороду таскали, заставляя торопиться. Сколь охотников ты с собой привел?

— Три с половиной десятка! — чинно подошедший староста присел на поваленное дерево и добавил специально для новгородского купца, глядя на него исподлобья. — Белку в глаз бьют, все тропочки в округе знают...

— Вот-вот, — добавил Гондыр, разводя руками. — А калеными стрелами мы с ними поделились. Да ты не сомневайся, клич по селищам он заранее бросил. Староста потому и медлил с волоком, что знал про разорение черемисов. А вдруг и ему вы то же самое устроите?

— Мыслишь, убогие охотнички меня остановят?! — прорычал Захарий, начиная вставать. — Одного своего я разменяю на десяток ваших!

— Ты подожди, сызнова не горячись, Захарий Матвеич, — успокаивающе похлопал его по колену Гондыр. — Я тебе не враг и не хочу быть им... присядь! Ага... Я еще не закончил считать. Как закончу, так и начнешь решать, как со мной поступить. Кстати, сдерживать свой пыл наставник меня тоже учил. И еще он толковал, что негоже делать врагом своего будущего товарища. Так вот, мы еще не посчитали местных черемисов, кои подошли совсем недавно... А тебе что мнилось — они спустят вам разорение селища? Это еще к нам добавит пять десятков людишек... Шулец, а провидчиков новгородцы уже посылали? Двоих мои люди повязали? Да так, что те и не пикнули? А кто? Коньга и Сурма? Добре, они это умеют, а уж в своих одеяниях их и при свете дня не разглядишь... Так вот, Захарий Матвеич, засаду нашу вам никак не обойти. Мы это место так выбирали, чтобы нас тут никто на кривой козе не объехал. Чаща окрест глухая, по звериным тропочкам самострелы охотничьи на кабанов выставлены... А в лоб нас не возьмешь. Не примем мы такой бой, по этим тропочкам и уйдем, а потом обратно вернемся... Не один к десяти получится, а один к двум-трем. И ради потех Якуна ты половину своих людей положишь ни за что, ни про что? Ты же купец, а не варяг пришлый! Мы? А что мы? Нам обида кровная нанесена, не обессудь... Однако не тобой, поэтому и говорю, что вполне договориться можем.

— Хоть не мой это человек, но купец новгородский и товарищ по этому походу, — выдохнул Захарий и тяжело уселся на свое место. — Не отдам я его, понеже честь моя этим будет задета. А теперь договаривайся, коли сможешь... А нет, так пять раз "отче наш" прочитаю и потом горе тому, кто встанет у меня на пути!

— Так все очень просто, — улыбнулся Гондыр. — Поединки один на один. До смерти или увечья, как придется. Других вместо себя выставлять нельзя. Вызывает по очереди каждая сторона. Право выбора оружия за вызывающим. Коли выберет он секиру, то оба будут биться лишь ею. Отказаться от поединка нельзя. Точнее, можно, но к этому есть довесок... Ежели вы отступитесь, то выдаете тех, кто зажитье учинял, головой. Мы отступимся — пропускаем вас невозбранно. Лишь одно условие с нашей стороны — полоненных черемисов отпускаете на все четыре стороны. На этом ветлужцы будут стоять до последнего... До последнего воя.

— И в чем подвох? — озадачился Захарий. — Мы же перережем вас как кутят! А те же людишки Шульца откажутся от вызова — зачем на убой идти, ежели урона им от нас почти не было?

— Так уж вышло, Захарий Матвеич, что за дочерей мерян не раз сватались именно из разоренного вами поселения. И наоборот. Родичи они близкие, хоть и зовутся их племена по-разному. Так что не откажутся, да и выбор оружия через раз за ними. А насчет подвоха... Ты собираешься по весне за товаром приходить?

— Кха... — аж поперхнулся купец, поняв, что ему предлагают придержать своих людей. — Я передам твои слова в точности, а там уж, что вятшие вои решат. Придется вече собирать...

Захарий поднялся и тяжелой походкой направился к новгородцам, выстроившимся полукругом, чей строй безмолвно принял в себя коренастую фигуру купца. Лишь лязгнули обитые железом края щитов, соприкоснувшись друг с другом, и снова слитный ряд прошедших огонь и воду воинов стоял перед ветлужцами и их союзниками. Однако через несколько минут полукруг был разорван и на поляну неторопливой поступью вышел повеселевший Якун. Он потащил меч из ножен и вытянул его в направление Гондыра, одновременно сбрасывая на руку щит с плеча:

— Сначала я с тобой потешусь, лапотник: будешь ты резво бегать по поляне, теряя на ходу свои портки, а потом...

— Наши условия приняты? — перебил его удмуртский десятник, обращаясь к другим вышедшим на поляну купцам. Дождавшись от Захария утвердительного ответа, он добавил. — Наши вои не тронутся с места, так что вызывающему придется подходить напрямую и звать за собой в круг.

— Веры нам нет? — возмущенно вскинулся Кузьма.

— Кое-кому нет, — согласно кивнул в ответ Гондыр, снимая накинутый полушубок с плеч и передавая его Варашу. Тот ухмыльнулся и успел тихонько кивнуть головой:

— Все в точности, как ты предсказывал. Может, не будешь рисковать головой своей? Сородичи должны вот-вот подойти — солнце в точности на полудне.

— Нарушить данное слово? Тогда даже от своих веры не будет... Да и павших с нашей стороны будет не меньше. Потяну время, как смогу, а потом вступай в дело ты.

Вараш наклонил в знак понимания голову и отошел на край поляны к купцам, с нетерпением ожидающим первого поединка. Рядом рассредоточились другие новгородцы, шумно принимающие ставки на исход боя. Однако какой бы азарт они не испытывали, спиной к ветлужцам никто из них не повернулся. А те даже не сдвинулись с места, оставшись за сооруженной лесной засекой.

Бойцы двинулись друг к другу осторожно, не совершая лишних движений. Старый медведь, покрытый шрамами, и повзрослевший пестун, которого медведица отпустила на вольные хлеба, и он сразу же решил попробовать свои силы на матером сопернике. Клинки смотрели в землю, а щиты были слегка опущены — расслабленность еще не сменилась горячей взрывной волной отточенных движений. Удмурт сближаться не стал и остановился, не доходя до противника десять шагов: на его стороне была лишь молодость и жажда жизни, а противостояли опыт, ненависть и своя бессонная ночь, подточившая его реакции. Якун же, не сбавляя тяжелую поступь, сократил дистанцию и обрушил меч на шлем Гондыра. Тот подставил под удар голомень, но новгородец тут же пробил с левой руки окованным венцом щита ему в голову, раскрутив тот по горизонтальной дуге. Железный край просвистел по касательной в паре сантиметров от лица ветлужца и не выбил ему зубы лишь потому, что молодой воин успел запрокинуть голову назад. Выпрямить ее он не успел: мощный удар ногой в щит опрокинул его на землю. Одобрительный посвист со стороны новгородцев заставил Якуна осклабиться и продолжить представление, не пытаясь сразу добить поднимающегося противника.

Купец, рисуясь, закружил узорчатую вязь ударов вокруг ошеломленного удмурта и некоторое время тот лишь отбивался и отступал, старательно выдерживая дистанцию. Однако через минуту Гондыр все же попытался атаковать, нанеся удар поверх щита противника и тут же переведя меч вниз, в надежде зацепить его ногу. Для этого ему пришлось провалиться вперед в глубоком выпаде, чем новгородец в полной мере воспользовался: ногу убрал, а удар своего щита направил точно в голову молодого ветлужца. С глухим звоном умбон ударился о навершие шлема и Гондыр вновь покатился по земле, выронив свой щит и пытаясь рукой зацепиться за ускользающую почву, чтобы сориентироваться в пространстве. Вскочить на ноги у него уже не получилось: Якун не стал во второй раз щадить молодого соперника и обрушил на него секущий удар сверху. Однако свободная рука помогла ветлужцу отразить неминуемую смерть, спускающуюся к нему с серого, мглистого неба. Стоя на колене, он подставил ладонь под плоскую часть своего клинка и усилием двух рук остановил меч противника, а последующим сильным толчком отбросил его на несколько шагов назад. Новгородец только хмыкнул и вновь обрушил удар за ударом на своего ненавистного врага, пытаясь воспользоваться отсутствием у того щита.

Удмурту оставалось лишь надеяться на свою прыть: он перемещался по поляне как загнанный олень, пытаясь ускользнуть от преследующего его кончика меча. Пот тек с него градом и заливал глаза, мешая как следует разглядеть противника. Якуну оставалось лишь добить загнанную дичь, и он торопился это сделать, хотя и сам порядком устал гоняться за молодым соперником. Понимая, что деваться ему некуда, Гондыр решил рискнуть и на одном из сильных замахов купца резко сократил дистанцию и поднырнул под его правую руку. Новгородец не успел ни ударить щитом, ни опустить клинок на скользнувшего ему за спину ветлужцу. Однако и у того не хватило пространства, чтобы полоснуть Якуна мечом. Он лишь успел обхватить купца за пояс и резким броском через бедро повалить его на землю. Последовавший по инерции удар ногой пришелся по левой руке новгородца и ситуация выровнялась: оба противника остались без щитов. Однако купец уже был на ногах и красочно перебросил меч из одной руки в другую: клинок сделал оборот вокруг себя и лег точно в его медвежью ладонь. Довольный произведенным эффектом, Якун опять оскалился, показывая, что прошедший эпизод был лишь досадной случайностью. Однако ветлужец тут же попытался разубедить в этом окружающих: он бросился вперед и успел ударом сдвинуть меч новгородца в сторону, проворачиваясь к купцу левым плечом. Противники оказались в полуобороте друг к другу и Гондыр левым локтем, не глядя, махнул назад, тут же разрывая дистанцию. Получив окольчуженным локтем по скуле и обливаясь кровью из рассеченной щеки, новгородец взревел и бросился вперед, выкладываясь уже по полной. Обманный удар, красочный финт, и Якун заплетает меч Гондыра, прижимая тот в сторону земли, потом бьет сапогом ему по голени и тут же мгновенно разгибается, вырывая клинок из стальных объятий и посылая его в голову ветлужца. Кажется, что удмурту уже ничего не может помочь. Время для зрителей замирает, и они наблюдают, как клинок медленно сокращает дистанцию, направленный боковым ударом точно в горло. Однако молодой воин прогибается назад подобно восточной танцовщице, и лезвие проносится у него над лицом, сбивая напором воздуха капельки пота с его бровей. Снова удар с правой руки купца, но новгородский меч натыкается на острое лезвие ветлужского: клинки уже никто не жалеет, речь идет о жизни или смерти прямо сейчас, в эти секунды. Гондыр опять проворачивается, повторяя уже один раз использованный прием, и с размаху всаживает левый локоть в солнечное сплетение противника. И снова разрыв дистанции пока тот пытается вздохнуть и не может послать ему в спину длинное, острое лезвие. Одновременно с уходом несильная отмашка мечом, которую купец не успевает полностью блокировать, и вторая щека Якуна окрашивается неглубоким кровоточащим порезом.

Над поляной проносится общий вздох подобно резкому порыву ветра. Стоящие вокруг поединщиков зрители уже не свистят, а лишь напряженно выкрикивают, пытаясь перебить соседа, и одновременно не упустить из вида манящий танец клинков. Ставки на удмурта резко взлетают вверх. Даже Захарий с Кузьмой переглядываются и показывают исподтишка какие-то знаки, явно говорящие о шансах на победу каждого из противника. Напряжение все возрастает, но у дерущихся уже не хватает сил, и они немного расходятся и встают, тяжело переводя дыхание.

— Слышь, ты... ветлужец! — хриплый клекот вырывается из горла новгородца. — Когда я тебя убью, то твое тело оставшимся в живых придется тащить домой на своих двоих... Ты знаешь, что по притоку за вашим насадом шли мои люди?.. Они должны были нанести вам удар в спину, как только вы на нас нападете... Но получилось по другому: как только вы бросили судно, они просто зарезали твоего оставшегося рядом с ним воя, а сам насад пустили по течению... Даже успели к моему отплытию...

— Захарий, это так? — вмешался Вараш, краем глаза наблюдая, как Гондыр обходит новгородца по кругу, выравнивая дыхание. Только блеск в глазах удмурта выдавал, что слова Якуна его чем-то задели. — Насада не жалко, застрянет где-нибудь на мели, а вот то, что вы напали первые...

— Уходили его людишки куда-то, а что делали — мне не ведомо... Может, просто треплет языком Якун, дабы вывести из терпения дружка твоего, — пожал плечами предводитель новгородцев и всполошился, уловив краем глаза, как Вараш начинает сгибать лук, чтобы накинуть тетиву. — Эй! А что это ты собрался делать, черемис? Чудить будешь, так мои вои тебя мигом угомонят...

— Все по чести, не беспокойся, Захарий! — во весь голос произнес Вараш, растягивая губы в какой-то неестественной улыбке. — Бой вот-вот закончится, а значит вызов за нами! Не прибьет его Гондыр, так я с десяти шагов стреляться буду с твоим товарищем! И так будет до тех пор, пока кто-то из наших людей жив!

— Ополоумел вконец?! Биться, так на мечах или топорах! Хоть сулицу возьми, да на ней свое умение показывай! А то выдумал — стрелой! С десяти шагов! И почему вновь с Якуном? Он уже ведет свой поединок!

— Я что-то нарушил, Захарий? Сказано было, что любое оружие по выбору, а про то, что нельзя вновь вызвать того же воя, ничего сказано не было!.. Или ты мыслишь, что мы сюда поединки для вашего развлечения пришли устраивать?! — Голос черемиса был слышен по всей поляне, а прорезавшийся при волнении акцент лишь добавил эмоций в его слова. — Или вы все отказываетесь от своего слова?!

— Ты что, Захарий!!! — озверевший Якун обернулся в сторону оторопевших от такого расклада купцов. — На растерзание им меня отдашь?!

— Хм... — предводитель ушкуйников сгреб своей кистью бороду и стал оглядываться в поисках любого новгородца, готового что-то возразить на слова черемиса. Но каждый из стоявших на поляне коротко мотал головой в стороны: чаша весов склонялась явно не в пользу вышедшего на поединок купца. Мгновение помедлив, Захарий коротко кивнул. — Нет, слово наше крепкое.

Яростно взревев, Якун стремглав бросился на Гондыра и обрушил на него целый шквал ударов, заставляя того полностью уйти в защиту. Его засечный удар сверху чередовался с подплужным, идущим от ноги, а у противника прием на голомень сменялся уходом в сторону. Блестящие полоски стали в руках поединщиков были видны лишь в моменты своего соприкосновения, но новгородец ощутимо теснил ветлужца к краю поляны. Развязка была близка, и она наступила почти мгновенно. Наступив ногой на трухлявое дерево, Гондыр на миг замешкался и не успел ускользнуть от размашистого удара разъяренного купца. Подставив под несущийся меч плоскую сторону клинка, он услышал лишь жалобный звон разлетевшегося вдребезги меча. Ветлужец даже не успел послать проклятие неведомому кузнецу за перекаленное железо, как кулак купца, врезавшийся ему в лоб, заставил его сознание померкнуть и опрокинул безвольное тело на стоящее сзади дерево. А сам Якун, приставив острие клинка к яремной жиле, бьющейся на обнаженном горле, обернулся к черемису, который в это время до белизны пальцев вцепился в свой изготовленный лук:

— Ну, как, черемис, жить ему или подохнуть прямо сей миг? — купец шумно перевел дыхание, высморкался и продолжил. — А может, подождешь с вызовом, пока я со своими людьми отбегу на три десятка поприщ? Как тебе такой исход?

— У тебя есть час, чтобы убраться отсюда, — Вараш даже не задумался над ответом: лишь стиснул зубы, наблюдая, как меч купца начинает поворачиваться на горле Гондыра, оставляя сочащийся кровью порез на коже. — Потом начнется травля.

— Тогда разбирай засеку и тащи мой ушкуй до самой Унжи, — вновь повеселевший новгородец издевательски посмотрел на побелевшего черемиса.

— Нет, — ответ дался с трудом, но Вараш повторил. — И не мысли даже об этом. Разбирать долго, а за это время все может измениться... Тем же родичам моим может придтись не по нраву принятое мной решение. Уходи в ту сторону, откуда пришел. Хочешь, так с ушкуем, а не будет у тебя желания тащиться сонной кобылой, так насад наш в низовьях подберешь... Ежели мы раньше не успеем тебя настигнуть, конечно. Захарий свидетелем будет тому, что мы выждем положенный срок. Но все это при том условии, что никто из вас не причинит вреда моему соратнику. Даю слово.

— Эк, как сказанул... — подивился Якун, убирая меч от лежащего без сознания ветлужца. — А я глаз на прощанье хотел ему проткнуть. Ну, да ладно, прощевайте... Все за мной! И припасы не забудьте! Эх, Захарий, Захарий...

Около десятка новгородцев медленно отделилось от стоящих в круге соратников и последовали вслед за Якуном, медленно вырастая в числе, пока тот пробирался мимо ушкуев. Однако несколько человек, явно принадлежащих к той же дружине, тоскливо оглядывались по сторонам, явно не желая покидать ставший в эту минуту почти безопасным волок.

— Хм... Захарий Матвеич, — к купцу сквозь толпу новгородцев протискивался Ждан, голос которого тот слышал из ушкуя. — Тут такое дело... Несколько людишек от Якуна к тебе хотели бы переметнуться. Мне все недосуг было с тобой или Кузьмой потолковать, а ныне...

— Кто у них верховодит? Осип? — переспросил Захарий и, получив утвердительный ответ, прервал разговор и потащил собеседника в сторону от стоящего за спиной Вараша. — В Новгороде с ним обо всем поговорим, а ныне... Ныне чести мне не будет в том, чтобы перенимать людишек у товарища своего. А им самим зазорно будет бросить своего купца в трудный для него час. Так что... хоть и наслышан я, что выразили они ему свое неверие, но всему свое время. А пока... — новгородский предводитель наклонился к уху Ждана и что-то быстро прошептал. — Иди... до завтрашнего полудня я буду ждать в том месте. Так им и передай.


* * *


Спустя час от пресловутой поляны отходили два обоза. Первый, груженый ушкуями, медленно пополз вдоль освобожденного волока. Новгородцы шли хмуро, чувствуя, что являются проигравшей стороной, хотя и не понимали точно — в чем состоит проигрыш? В бегстве Якуна? Так он сам выбрал свою долю, да и не жалко его — уж слишком много неприятностей доставил он остальным за время короткого похода. В уменьшении их ратной силы? Так дремучая чаща больше не таит в себе опасности... Получив заранее плату за перевоз и возмещение за чинимые обиды, меряне согласились сопроводить новгородцев до самой Унжи и помочь с расчисткой волока. Да и не столь уменьшилась ушкуйная ратная сила, чтобы опасаться чего-либо на многотрудном пути. Однако воины постоянно озирались по сторонам с напряженными лицами, до конца не веря, что все закончилось и темный еловый лес скоро выпустит их из своих объятий. Да и сам Захарий веселым не был, хотя и не лежал теперь на его душе камень в виде необузданного, своенравного Якуна. Легче стало, но и только. А на освободившемся от него месте поселилось сожаление... Сожаление, что он сам уже не так молод и не может с такой бесшабашной решительностью сунуть в жернова судьбы свою жизнь, как это сделали на его глазах два молодых ратника. Удмурт и черемис... Или просто ветлужцы? А, леший их разберет!

Провожая глазами уходящий в другую сторону поток освобожденных пленников, сопровождаемый их вооруженными соседями, Захарий еще раз задумался. Подмога к ветлужцам в лице местных черемисов пришла лишь через полчаса после того, как ушел Якун со своей дружиной, и искренно недоумевала, почему уже можно возвращаться домой и где враги? По крайней мере, именно так купец понимал оживленный разговор с бурной жестикуляцией, который вел с ними Вараш. Захарий тогда напрямую спросил: неужели у ветлужцев на засеке почти никого не было? Лишь два десятка их самих и несколько пришлых мерян? Гондыр, еще с трудом держащийся на ногах, перевернул мокрую тряпицу на своей голове и ответил довольно уклончиво:

— Эх, Захарий... Так сила в правде! — судя по раздавшемуся дружному смеху ветлужцев, удмурт явно повторял чью-то известную присказку. Другого признания купец в тот момент от него не добился, а потом рутина дел завертела его в своем круговороте, и стало не до чужих откровений. И лишь теперь, провожая глазами расходящиеся в разные стороны ратные силы, Захарий вспомнил слова ветлужского десятника.

— Сила, говоришь, в правде... Так-то оно так, — мысленно произнес про себя купец, сворачивая на торную тропу вслед за своим воинством. — Но правда у каждого своя. А чтобы она стала силой... нужно за нее не бояться сунуть голову в пасть медведю, да еще и выжить после этого. Однако вы лишь первое деяние совершили, а о втором даже не помыслили...

Глава 14

Бросив остатки обглоданных костей в костер, Свара благодарно посмотрел на охотившегося днем Пычея и сыто рыгнул, потянувшись вытереть сальные руки о волосы. Ну, не о верхнюю же одежду их вытирать? Потом не отстираешь... Протянутый же Тимкой рушник вызвал у него досаду: мало того, что испортил кусок холстины, так еще умудряется его везде таскать за собой в заплечном мешке, будто больше носить там нечего. Один доспех весит в пятую часть этого недоросля, а ведь еще припасы есть... Однако тряпку взял и даже благодарно кивнул: когда еще в мыльню попадешь, а волос на каждую трапезу не напасешься.

Бросив взгляд на остальную ребятню, Свара поморщился, подумав, что дети есть дети и ничем этот факт не исправишь. Нашли чем заняться — деревянное ружье выстругивать! Может быть, глава воинской школы и испытывал бы пиетет к "священному" оружию удмуртов, но Иван в свое время досконально объяснил ему, что оно из себя представляет и даже дал возможность ощупать его до самого последнего... Как там его? А, винтика! Так вот, трое пацанов во главе с Прошкой уже вовсю чернили стволы углем и углубляли в них отверстия. И дела им нет, что перепачкаются! Еще бы в деревянные куклы играли, которые Фаддей иногда мастерит окрестным детишкам!.. Чтоб еще раз взять этих олухов в поход! А, ну их... Хорошо хоть, что Мстиша в этом не участвует. Но ему, наверное, Тимка ружье показывал, а то и сам отец.

— Мыслишь, Завидка, что дома родня тебя защитит? — Свара отвлекся от созерцания детского развлечения и продолжил начатый недавно разговор, прерванный на некоторое время жареной зайчатиной. Большинство ратников уже закончили вечернюю трапезу и теперь укладывались спать вокруг соседнего костра, либо заступили в дозор. А мелюзга, хлопавшая осовелыми глазами, упорно не хотела идти на боковую, продолжая греть свои уши около главы воинской школы и молодого новгородца. Вообще, с последним все складывалось довольно таки странно. Во-первых, Свара никак не мог понять, почему тот вмешался в разбойные дела своих земляков и фактически спас Переяславку от разгрома? Этих недорослей стало жалко, как он сам вещает? Что-то сомнительно, хотя к этим "воякам" вполне можно проникнуться сочувствием. Им бы еще бы титьку у мамки пару лет пососать, а они доспехи на себя напялили и по холодному лесу шастают... И все-таки, как можно успеть за неполный день общения с ними так сблизиться, чтобы положить на кон свою судьбу, а то и жизнь? А, может, он тайный подсыл от других купеческих сил Новгорода? Мало ли какие дела на Ветлуге у его отца? Да нет, вряд ли... В такую передрягу по своей воле не захочешь влезать, да и чересчур молод он для таких дел... Шестнадцать или семнадцать годков ему?

Тем временем новгородец немного помялся, обдумывая слова Свары, и решительно выдал, не обращая внимания на усмешку своего собеседника:

— Наш род не самый захудалый в Великом Граде, а отец мой золотой пояс носит! Кто нас посмеет тронуть? Мигом Якуна в бараний рог скрутим! — после такой выспренной речи, которой вторил костер, разбрызгивающий веселые искры в стороны рассевшихся вокруг него людей, Завидка немного обмяк и признался. — Хоть и неважно в последнее время у нас с гостьбой, но силой бранной мы еще не оскудели.

— Любая сила напрямую черпается от доходов торговых, — несогласно мотнул головой Свара, припоминая что в молодые годы тоже не испытывал сомнений в своем великом будущем. — Да и что ты купцу предъявишь? Стрелу, неведомо откуда прилетевшую? Нож от татей залетных, коих он когда-нибудь тайком наймет и на тебя натравит? Так Якун в ответ тебе гирьку припомнит и видоков к этому несколько десятков призовет. И будет в своем праве! И на чью сторону посадник княжеский встанет, как думаешь?

— Так я же вас и спасал! — запальчиво выкрикнул Завид, возражая уже лишь из-за противоречивых чувств, раздирающих его юную душу. — А ты мне доказываешь, что я не прав!

— Прав, не прав... Какая разница посаднику, коли это новгородских дел напрямую не касается? Выгоды у него с вашего раздора никакой, так что совать свою голову между жерновами ваших родов ему вовсе не резон. Лишь бы замятня между концами и улицами не учинилась, а до иного ему и дела нет.

— Это почему? Если рассудит по правде, то его чести это лишь на пользу!

— Ох, Завидка, путаешь ты справедливость и эту самую Русскую правду, сиречь покон Ярослава и детей его! — задумался Свара, припоминая все разговоры, которые в его присутствии вели воевода и полусотник. — По этой правде любую обиду, учиненную нам, можно вовсе за пустое место считать. Отчего так? Понеже мы для вас не наемные варяги и даже не колбяги, кои в сих грамотках прописаны, а просто чужаки, которые живут по иному покону! А ты причинил обиду новгородскому вятшему боярину! Вдумайся! И очнувшись, он тебя не прикончил лишь из-за твоего отца и других мужей вашего рода! Да-да, именно из-за боязни налечь их гнев на себя и своих родичей! Они ведь за твою жизнь кровью спросят и не посмотрят на все писаные князьями законы! Понял? Так что прими не самый глупый совет: пусть батюшка твой обиженному купцу такую виру заплатит, дабы он про свою месть забыл бы во веки веков!

— Этот не забудет... — молодой новгородец удрученно покачал головой. — Он хоть со Славенского конца, но род свой ведет от свеев. У него и имя от тех же корней: Акун или Хакон, высоко рожденный. А они зело памятливые на такие дела...

— А почему один из концов Новгорода Славенским зовется? — вмешался Тимка, сонливость которого после возобновления разговора сдуло в один миг. — Ведь и на других концах славяне живут?

— Что за славяне? — искренне удивился Завидка, недоуменно подняв брови. — Не ведаю про таких. Или ты словен так называешь?

— Как это не ведаешь?! — стал возмущенно озираться по сторонам Тимка, не встречая поддержки. — А кривичи? А поляне в Киеве? А древляне, дреговичи? А уличи и вятичи? Это что, по-твоему, не славяне? У них другой язык?

— Не понимаю, о чем ты речь свою ведешь... — Поморщился Завид, больше обеспокоенный подтверждением со стороны старшего из присутствующих ветлужцев, что нажил себе долгосрочные проблемы из-за своего вспыльчивого характера. — Это все разные племена, хоть многие из них от одного корня идут. Но не все! А словенский язык... — новгородец покосился на Свару и на встрепенувшихся мальчишек. — Если есть желание и в сон не клонит, то могу и рассказать, от кого он идет, а заодно и про становление города нашего.

Бурная радость молодого поколения и снисходительные кивки двух старших воев заставили Завида немного приосаниться, дабы хоть немного соответствовать образу степенного мужа:

— Кхм... рассказывать буду, как батюшка заповедовал... вот. После потопа трое сыновей Ноя — Сим, Xaм и Афeт разделили всю землю. Симу достались страны на восходе, Хаму — на полудне, а Афет принял запад и полунощные страны. Но был в то время един народ и един язык. Однако умножились люди на земле и замыслили они создать столп до неба рядом с городом Вавилоном. Строили его сорок лет, и никак завершить не могли. Посмотрел Господь Бог на сии деяния, рассердился и смешал народы и языки, разделив на семь десятков и еще два, а потом рассеял их по всей земле. От сыновей Афета пошли норики, иже суть словене и разошелся язык их по разным племенам. Ежели Русь брать, то по полянам, что сели по Днепру, по древлянам, кои осели рядом в лесах, а также между дреговичами, что расположились между Припятью и Двиной. А еще по полочанам, что прозвались по имени Полоты, притока Двины, и по северянам, кои живут ближе всех к половцам: по Десне, Семи и Суле. Все эти люди словенского языка, но не суть словене. Кроме них в Афетовой части осела русь и всякие другие племена: меря, мурома, весь, мордва, заволочьская чудь, пермь, печера, ямь, югра, литва... А к Варяжскому морю прибилась чудь и ляхи с пруссами. Все эти земли на восходе доходят до пределов Симовых, до тех же булгар. А еще в Афетово колено входят: варяги, свеи, урмане, готы... Еще англяне, что по сути своей даны, а также галичане, римляне, немцы, фряги... Все последние селятся на западе, а на полудне соединяются с племенем Хамовым.

— Кха... — прокашлялся Свара, который уже начал видеть выгоду от такого разговора. От того, как преподнесет молодой воин всем известную историю, можно было сразу понять, что за мысли обуревают его самого и весь его род. Надо было лишь подтолкнуть Завидку к той части, которая касалась его самого напрямую. — Как бы про сам Новгород послушать, а уж про пределы чуждых нам земель не больно и знать охота... — однако такая речь вызвала недовольство остальных слушателей, и Свара в итоге махнул рукой, оставляя рассказчику говорить, как заблагорассудится.

— Так вот, о Новгороде... — все-таки перебрался к сути тот, прислушавшись к мнению вятшего ветлужца. — Издревле там жили весь и чудь, еще в те времена, егда Волхов тек вспять...

— Неужто вспять? — послышался едкий смешок от Пычея, с другой стороны костра.

— А и вспять, — деланно обиделся Завид, явно предполагая такую реакцию на свои слова. — Ходят такие сказки среди нас. В далекие времена на полунощи таял ледник и вода высоко в Ладоге стояла... Так высоко, что Волхов обратно в Ильмень тек, но мы такие чудеса не застали. Всего лишь около четырех сотен лет тому назад явился наш род кривичей на новгородскую землю. Часть осела около Плескова и Ладоги, а часть осталась около нынешнего Полоцка и Смоленска. Хотя, надо признать, никаких городов в те времена тут и в помине не было. Кха... Изначально шли мы от границ с Римом, а потому были не нищие, да и мастеровыми людьми были богаты. Ту же оставленную ныне крепость в низовьях Волхова именно наши зодчие перестраивали — по всем канонам римским. У местных племен ее вначале отбили, а потом уже и свою воздвигли. На пять саженей вверх ее стены возвышались, да не простые, а каменные!

— Это что за крепость? — насторожился Свара, чувствуя, что от разговорчивого новгородца можно почерпнуть немало полезных сведений. — Не та ли, вместо которой ныне Ладожский городок стоит?

— Ладогу чуть повыше на Волхове построили, да и на другом берегу. А от той крепостицы просто вода ушла, да и пожгли ее чуть позже, поэтому никто восстанавливать ее в нынешние времена и не стал. А саму Ладогу строили голтандцы или свеи как раз через полста лет после постройки нашей крепости.

— Готландцы... Что они там делали? Из варяг в греки ходили? — глава воинской школы недоверчиво покачал головой, спрятав хитрую ухмылку в своих усах. — И что с ними потом стало?

— Скорее из варяг в персы... В Днепр легче через Западную Двину пройти волоком. Да и вряд ли они про водные пути в Царьград знали в те времена. Просто жили, торговали с нами понемножку. А что стало... Немного им было отмеряно на этом свете. Через десяток лет до этих мест добрались словене...

— И что?

— Вырезали всех, а сам город спалили. Уж не знаю, что они против северных людишек имели, но не жалели из них никого... Шли словене из дунайских земель вдоль всего поморья, где ныне близкие им бодричи сидят и ляхи. Тоже от границ с Римом, а погнали их оттуда то ли волохи, то ли авары... За давностью лет и не упомнишь. Люто шли, городища у полоцких кривичей сжигали, с другими племенами резались, но вырвались в те места, что по нраву им пришлись и где враги не могли их достать...

Свара покачал головой и задумался. Языком Завидка славно чешет, да и грамоте разумеет... Не поскупился купец, дабы обучить сына своего, значит любит. И, скорее всего, придет за ним лично. А уж дальше дело воеводы с человеком, носящим золотой пояс, дружбу завести. А оная нам ох как не помешала бы! А то так и придется с новгородцами резаться до скончания веков... Точнее, до нашего скорого конца. Свара немного повеселел, припомнив, что Тимка просил пристроить Завидку младшим наставником к ним в школу. Правда, та располагалась рядом с домницей, куда новгородцев совсем не хочется допускать... Однако с купцом золотой сотни сказка про товар из заморских земель не пройдет, так что в любом случае придется раскрываться. В общем, пристроить молодого воина к неоперившимся мальцам было бы не самым плохим исходом. Вдруг надумает, да и останется с нами надолго, раз в Новгород ему путь заказан. Решив про себя, как ему поступать с купеческим сыном, Свара вернулся к разговору и переспросил рассказчика о словенах. Тот лишь пожал плечами:

— В какие места? Нас они потеснили и осели на обширном пространстве между Ильменем и Ладогой. Правда, землица там худородная, но другую мы не отдали бы без большой крови. А эту вроде и не жалко. В любом случае, лучше малого лишиться, чем род свой в бесконечных войнах губить... Вот с той поры племена наши стали жить бок о бок, ссор не искали, но... бывало всякое. А через некоторое время и пути-дорожки нашлись в Днепр и Волгу. Точнее, как нашлись? Те же свеи, урмане и готландцы их натоптали. Одних словене вырезали — другие пришли. Торговцы и разбойники они по натуре своей, кому же еще неведомые дороги познавать? Но и мы с этого свой кусок имели: словене в Ладоге, а наш род дальше на волоках. Пока вода высоко стояла, то морские суда еще могли кое-как по Волхову подниматься, а потом... Через те же пороги пройти надо? Надо. Разгрузить, погрузить все товары на речное судно? А сами эти плоскодонки не тащить же по морю вместе с собой? Можно на месте сделать, поэтому и это дело к нам в руки попало... Так и жили пока вновь не пришли свеи и даны.

— Это уже при Рюрике было? — не выдержал Тимка, которого все время толкали в бок любопытствующие друзья, сами не решающиеся прервать рассказчика.

— Нет. С прихода словен два или три поколения сменилось, а до Рюрика еще два или три десятка лет оставалось. В общем, пожгли пришлые варяги Ладогу еще раз, а немного погодя и всю землю стали к рукам прибирать, на волоках свои городища ставить. Выход к хазарам и булгарам уже был, как и в Царьград, так что восточное серебро от арабов хлынуло в свейскую Бирку, где у викингов главное торжище было. А уж глядя на звонкие монеты, и другие из них на нашу землю глаз положили, пытаясь со всех окрестных племен дань тяжкую взимать. Не только с кривичей и словен, но и с чуди, веси... даже мерю под себя стали забирать. А вот кто... Осталась лишь память про свейского конунга Эйрика Анундсона, который у нас в Гардарике всюду ходил с боевым щитом. Не только нас, но и эстов, сумь под себя подмял...

— Кхм... В наших землях в эти времена как раз хазары лютовать начали, — вмешался Свара, пользуясь перерывом в речи новгородца. — С полян, северян и вятичей стали брать по серебряной монете и беле с дыма. А слухи ходили, что под белой они вовсе не белку имели ввиду, а девиц непорочных...

— Так и викинги этим баловались, — согласился Завидка со степенностью умудренного мужа. — Да не просто баловались, а жили этой торговлей. Что у нас было взять? Меха да девицы... Это и забирали, а потом свозили в полуденные страны.

— И что? — возмущенно пискнул Тимка, надорвав в праведном гневе ломающийся голос. — Наши им так безропотно все отдавали?

— С каких это пор тебе новгородцы и их нынешние данники нашими стали? — Свара усмехнулся, теребя пальцами свои усы, но неожиданно заметил, как у Тимки глаза стали наливаться бешенством. Решив не прерывать содержательный разговор детскими истериками о несправедливости жизни и о делении на своих и чужих, он начал немного сглаживать беседу. — А вот многочисленные курганы находников на наши земли я и сам видел, не столь и безоблачна у них жизнь была. — Увидев недоумевающие лица мальчишек, он добавил. — Знатных викингов в курганах хоронили. Внутри каждого ставили сруб, где рядом с погибшим клали оружие, в его ногах взнузданного коня, а иной раз и любимую наложницу, да не одну. Уходило находников на Русь много, а вот возвращалось...

— И у нас тоже есть такие курганы, — опять согласно кивнул Завид. — И рядом с Ладогой, и под Смоленском. Где викинги сидели на водных путях, там и хоронили их по обычаям северным. Такое сразу заметишь, понеже обряды наши изрядно отличаются. Мы ведь раньше сжигали покойника на стороне, а остатки приносили к будущему кургану в урне. Да почти все на Руси так делали, отличия лишь в мелочах были. У тех же вятичей, к примеру, до сих пор прах кладут в деревянную домовину. Правда, насыпав курган, кольцевую оградку из деревянных столбов ставят вокруг, а не валуны кладут, как у нас.

— Ты давай про Рюрика, — еще раз напомнил Тимка, которого в этот момент интересовали героические свершения предков, а не их захоронения.

— А про безропотную отдачу услышать уже не хочешь? То-то же... Легенда это, но в каждой сказке есть доля истины, вроде так? Говорят, что был у нас князь Буривой... вроде из словен, но точно не ведаю какого племени. И вел он тяжкую войну с пришлыми викингами, и победил их во множестве, овладев всей Биярмией до Кумени. Но при оной реке он был побежден, сгубив все свое воинство. А северные люди еще сильнее дань на всех возложили. И не только на окрестные племена, но и на тех своих купцов покусились, кто уже в землю нашу врос и лишь торговлей занимался, а не виками, сиречь разбойными набегами. Однако остался у старого Буривоя сын Гостомысл, которого люди у него испросили к себе для защиты. Справился тот, и изгнали всех пришлых злодеев, однако успокоения нам это не принесло. Так и продолжали они лезть в эти земли, будто медом им тут было намазано. А уж после смерти Гостомысла, когда в наших местах усобица началась... Люди говорят, что случилась она из-за голода, который в Киевской земле начался. Землица у нас самих худородная, как я уже об этом сказывал, так что...

— И никого не нашли, кто ваши раздоры мог бы успокоить? — вмешался Свара.

— Было у Гостомысла четверо сыновей, да никого к тому времени не осталось. Или болезни сгубили или молодыми в боях полегли.

— И призвали Рюрика? — в третий раз не выдержал Тимка.

— Сначала собрались старейшины от всех окрестных племен и решили для прекращения раздряги призвать князя со стороны: от хазар, полян, дунайцев или тех же варягов. Уж не знаю, было ли у нас такое слово в те времена, поскольку оно из ромейского языка идет и означает "давший клятву", но... Силу варяжскую все видели, поэтому послов к ним и отправили. Правда, некоторые говорят, что матерью у Рюрика была Умила, дочь Гостомысла, но я... Не верю я во все это, да и у бодричей те же самые легенды рассказывают. Может, оттуда эти сказки и к нам на Русь пришли вместе с Рюриком, который в тех землях как раз дела свои вел... А теперь князья киевские его в основатели рода записывают, дабы свое древо из самых глубин вывести! Какой он был славный, да как он со своими братьями всех нас помирил! Да не было у него никаких братьев, как монахи иной раз вещают! Никакого Синеуса и Трувора! В сагах поется: "Hrorekr ok sinn hЗs ok trЗ vАri", что означает: "Рюрик со своим домом и верными воинами". Мнится мне, что наши старейшины из-за голодной смуты и того, что хазары мерю к рукам стали прибирать, просто решили выбрать того, кто этим иудеям мог противостоять. Или они еще не были тогда иудеями? Не упомню... Вот и выбрали из всех ярлов самого сильного, попытались с ним сговориться о службе и оговорили кормление его дружины. По слухам, звали его Рорик Ютландский и был он славен своими делами, помимо того, что предки его правили у данов в Хедебю. Почти двадцать лет Рорик воевал за отобранный у него лен то ли во Фрисландии, то ли где-то рядом. Где это? Где-то за бодричами. Говорят, что в конце концов он добился своего, и вернул себе город Дорестад, но тот сразу смыло сильным наводнением Рейна, а сама река сменила свое русло. Все потерял! А тут наши старейшины со своим предложением... И делать особо ничего не надо: лишь смуту пресекать, да от лихих людей наши племена беречь. А какие просторы для торговых дел! И пусть, что все под себя подмял и поднялся на серебре восточном, зато и мы в покое зажили. Сколько лет до того люд наш страдания претерпевал от набегов лихих? А при Рюрике стало спокойнее. Не сразу, но стало. Сначала он на два года в Ладоге осел, а потом городище себе срубил у волховских истоков на острове. А рядом с такой силой и наш Новгород вознесся, но это гораздо позже было. Сначала там всего три поселения стояло: наше, словенское и чуди. Вот от этих селищ и пошли концы нашего города.

— Значит, не в полное владение Рюрику себя отдали? — заинтересовался Пычей таким раскладом дел.

— Нет! Упаси Боже! В дела его торговые наши вятшие люди не вмешивались, да и дань с чужих племен он сам получал. Однако серебро со своих земель мы сами собирали, а ему лишь часть оговоренную выделяли. Мнится мне, что именно из-за этого после его смерти Олег Вещий подался в Киев, дабы получить тот город в полное свое владение. Не хватало ему власти у нас... А Новгород лишь Ольга сумела примучить дань русам выплачивать. Но свободу новгородскую до сих пор князьям приходится блюсти, иначе получится, что они против слова своего предка пойдут, и его память своими делами замарают. Так что свой ряд Рюрик выполнил исправно, а какого он рода-племени — дело десятое. Да и войско у него было самое разношерстное... И из свеев, и из бодричей, и из вагров он его набирал! Но большую часть составляли урмане, сам Олег Вещий был из них. Мнится мне, что лишь данов не было, против которых он люто сражался, дабы вернуть свои старые владения. А как вы сами думаете, какие люди у него за два десятка лет непрерывной войны должны были собраться? Когда ни дома, ни доходов от него... Самые разные, живущие этой самой войной. А вот кому он мог доверять... Только клятвенникам верным, сиречь варягам. Вот кто ему клятву дал, тех он по торговым путям и насадил. А кто бы на его месте по-другому поступил? Серебро само мошну не оттянет, за него надо побороться. На тот же Полоцк при нем киевляне зачем ходили? Те самые Аскольд и Дир? Запер им Рюрик выход в Варяжское море через Двину и Нарову, что из Чудского озера вытекает. А еще и Смоленск под свою руку взял, посадив своих воев на волоке между Капслей, притоком Двины, и Днепром. В общем, все, что на Руси тогда случилось, было лишь борьбой за торговые пути к арабскому серебру. Так я мыслю...

— А мальчонка-то соображает! Не только чужие слова повторять умеет...— задумался Свара, когда вокруг потрескивающего костра установилась тишина, прерываемая шепотками переговаривающихся мальчишек. — Пусть не все в его рассказе правдой является, но кто за столько лет теперь может все доподлинно знать? Того же Рюрика взять... Может статься, что он вовсе ворвался в истощенную войной и голодом землю без всякого зова, а? Или даже не был почтенным предком наших князей? Помнится, Радимир упоминал, что за написанием летописей Печерской братией князья ой как следили. А ныне Владимир Мономах сидит на киевском столе без всякой очереди, лишь по зову вятших бояр и купцов этого города. Нет, из всех нынешних князей он больше всех уважения заслуживает, поскольку радеет за Русскую землю, но... Почему бы ему ради детей своих не поправить летописи и не добавить, что первый владетель на Руси тоже был призван, а? А взять пересказ Радимира одного из списков "Слова о законе и благодати", который был написан самым первым русским митрополитом Иларионом, жившим при Ярославе Мудром! Кого в нем восхваляли? Великого князя земли нашей Владимира, что был внуком древнего Игоря и сыном славного Святослава? А где тут Рюрик, основатель рода? Как можно забыть первого предка?! И кто может прояснить, как все было на самом деле? Варяги? Ныне это обычные наемники, которые родства не помнят и приходят на Русь службу просить, как в былые годы их предки искали ее в Царьграде... Потомки сподвижников Рюрика? Эти если и помнят, то клещами у них правду не вытянешь, поскольку князья наши излишне болтливые языки мигом укорачивают. А близкого знакомства, дабы узнать истинные деяния предков наших, у меня нет... Да и зачем мне все это? Чтобы олухом не выглядеть в разговорах воеводы и полусотника? Вроде таким не выставляют... Скорее из-за того, что чуть-чуть поднялся и сразу задумался о судьбах детишек, что сидят передо мной ныне. Старею, что ли? А может тревога меня одолевает оттого, что Иван постоянно твердит, что князья наши передерутся меж собой и окажутся беззащитными перед любым врагом? Так издавна они за чубы друг друга таскают, и живем пока. Тогда что мне даст знание о становление Руси? Арабское серебро кончилось уже давно и нового не предвидится. Может, из-за этого и нелады у нас на Руси? Цели нет, врага общего? Как в старину было? Если чешутся руки и мошна пустая, то собирай задругу, объединяйся с другими ватажками и иди привечать царьградских жирных курочек. Как говорится, целовать до последнего перышка... А ради лакомой добычи из римских провинций даже с чужаками можно договориться. А кого еще щипать? У соседей кроме глиняных плошек и нет ничего... А теперь? Все поделено меж князьями, у каждого синица в руках, а журавль... Какой он должен быть, чтобы разные люди объединились ради одной цели? Золотой? Или, как говорит Иван, безумно красивый, чтобы при взгляде на него у всех захватывало дух? А? Что? — Свара очнулся от своих мыслей, как только понял, что его спрашивают во второй или третий раз. — Про что рассказать? Почему Русь так назвали? Так по имени русов... Кто они такие?

Тревожный свист оборвал разговор и заставил встрепенуться не только сидящих у костра, но и всех спящих воинов. Лагерь мгновенно стал похож на разворошенный муравейник, который ощетинился в разные стороны бойцовыми особями, чтобы найти надвигающуюся опасность. Огонь был тут же завален влажной подстилкой из листьев и еловых иголок. Густой дым, сразу поваливший в разные стороны, стал едко забираться в глаза, и так ничего не видящие в ночном сумраке после яркого света. Короткими командами Свара выстроил полукруг в сторону речного берега, отослав мальчишек с самострелами за спины ратников к плотной стене таежного леса. В напряженной тишине прошла минута, другая и слабый свист, на этот раз успокаивающий, прорезал ночную тишину. Однако Свара тут же рыкнул на начавших расслабляться подчиненных:

— Не тот свист! Звук не тот! Всем стоять! — опять потянулись мгновения, но через некоторое время неровные шаги двух человек нарушили тишину стоянки. Проблеск лунного света высветил дозорного, который тащил кого-то на своем плече, однако разглядеть лицо незнакомца пока не мог никто. Лишь тяжелое прерывистое дыхание страдающего от боли человека явно слышалось от приближающихся людей.

— Гондыр! — вдруг охнул Свара и стремглав помчался на помощь. Все остальные на этот раз остались на месте, кроме любопытных мальчишек, высунувшихся из-за строя. Однако тех сразу приструнил Пычей, резким окриком вернув их за спины ратников. Добежав до раненого, который был без кольчуги и имел при себе лишь нож за поясом, старший из ветлужских воинов уложил его на землю и сразу же стал требовать сведений:

— Погоня есть? Где остальные?

— Не шуми... Новгородцы, около двух десятков. Но мы вроде оторвались и стали лагерем в пяти поприщах отсюда вверх по реке, — вздох облегчения накрыл стоявших воинов, но Гондыр тут же продолжил. — Сам я за помощью в черемисское поселение пошел и в темноте с бревна так сверзился, что ногу подвернул, и часть пути чуть ли не ползти пришлось. Свара... — тяжелое дыхание на миг прервалось, и удмуртский десятник судорожно вздохнул. — У меня двоих порезали насмерть и еще с десяток раненых. И это притом, что мы почти трое суток не спали и не жрали... Ох, как же мне повезло, что на вас я наткнулся!

-Э! Так у тебя всего восемь воев...

— Еще черемисов считай и почти десяток мерян, кои к нам прибились. Так что не обознайся ненароком в темноте...

— Какое-то поселение мы за час до темноты минули, но оно нам ныне ни к чему. Нашего десятка и ребятишек с самострелами будет достаточно, чтобы новгородцы обходили всех нас стороной... Ну, или три раза подумали, прежде чем наброситься. Покажешь обратную дорогу?

Гондыр попробовал подняться, но тут же охнул и упал на спину.

— Радка! — тут же обернулся назад Свара. Светлый полушубок мелькнул на фоне черного леса, и девичья фигура бросилась на колени перед упавшим удмуртом. Неприметная до этого момента, всю дорогу молча готовившая еду и штопавшая поврежденную одежду, Радка стала тут же раздавать указания и в первую очередь потребовала огня. Сняв обувку, от лыковой подошвы которой почти ничего не осталось, и размотав онучи, она задрала вверх штанину портков и стала осторожно ощупывать ногу.

— Справишься, девонька? — осторожно спросил Свара, испытывая к молодой знахарке противоречивые чувства. И тут же скривился, увидев отрицательное покачивание головы. Но когда он попытался отодвинуть ее в сторону, чтобы самому посмотреть опухшую ногу, Радка его одернула, невзирая ни на какие авторитеты:

— Ты мне поможешь! Берись тут и тут, а я тебе покажу, куда надо тянуть. У меня самой сил не хватит... Тимка, Гондыру палку в зубы! Давай!

От резкого рывка раздался щелчок, удмуртский десятник со стоном вскинулся и потерял сознание. Бросившаяся к нему Радка уже основательно ощупала ногу, а потом что-то достала из протянутого ей Тимкой кожаного мешка. Пахнуло дегтем, и молодая знахарка стала накладывать на поврежденное место плотную повязку, после чего повернула покрытое капельками пота лицо к главе воинской школы:

— Сустав встал на место, но в ближайшее время ногу тревожить нельзя... Или тут его оставляй, или командуй рубить слеги для носилок!

Свара, открывший было рот для отповеди зарвавшейся в своих словах девчонки, неожиданно для себя тут же его захлопнул. Причем сам не понял, что послужило этому поводом: то ли воспоминания о безвольном теле Радки, которую вынесли из новгородского ушкуя, то ли угрюмый взгляд Тимки из-за ее спины. А, может быть тот факт, что с первым порученным делом она справилась — Гондыр уже очнулся и подтвердил, что боль начала спадать. В итоге, кивнув девчонке, Свара просвистел общей сбор и через некоторое время весь отряд двинулся вверх по течению лесной речки на поиски лагеря с ранеными. Лишь тусклый свет молодого месяца изредка освещал обрывистый берег, вдоль которого почти на ощупь передвигался передовой дозор и следующий за ним отряд. Почти треть из основной массы людей выглядела низкорослой и щуплой, но тоже отсвечивала в слабом лунном сиянии металлическими отблесками кольчуг и шлемов. Скидок на возраст не было: раз надел доспех, то тяни лямку наравне со всеми. Какая бы тяжесть не придавливала тебе плечи, и как бы не был труден путь. Из-за темноты они пробирались достаточно долго, то и дело сверяясь с лежащим на носилках Гондыром. Огонь не зажигали и старались без необходимости не шуметь. Однако, несмотря на то, что каждый шаг отряда тщательно выверялся, развязка оказалась неожиданной.

— Это что за лешие темной ночью по лесным тропкам шляются? — прервал идиллию ночного перехода резкий окрик в тот момент, когда растянувшаяся колонна прошла почти две трети пути. Свара лишь грязно выругался в сторону бегущего назад дозора, сопровождая свои высказывания командами, перестраивающими редкую цепочку растянувшегося воинства в более плотное построение. Неприятель застал ветлужцев на небольшом открытом пространстве, вытянувшемся вдоль крутого берега лесной речки шагов на тридцать-сорок. Деревья, укутанные плотным подлеском, сплошной стеной окружали поляну и подступали на ее краях почти к самому обрыву, оставляя там совсем узкие проходы для того, чтобы выбраться из западни. Времени на то, чтобы убежать по этому пути, у ветлужцев не было, да и никто бы не поручился, что там не стоит противник со снаряженными луками. Бросаться в темную воду за спиной тоже не хотелось, потому что была огромная вероятность, что из реки в полном облачении никто не выберется. Поэтому окруженному отряду оставалось лишь смыкать свои ряды, не обращая внимания на то, что из-за деревьев в любой момент может последовать вражеский залп. А то, что ветлужцы попали в окружение, выяснилось через мгновения. Когда последний щит занял свое место в полукруге его воинов, Свара соизволил обратить внимание на плотный силуэт, скользнувший из-под елового полога в его сторону. А специально для того, чтобы попавшие в засаду ратники не наделали глупостей, от окружающих поляну деревьев на короткий миг отделилось несколько теней, сопровождая свои движения показом растянутых на мгновение луков. Блеснувшие кое-где наконечники стрел лучше всяких угроз заставили ветлужцев плотнее сдвинуть свои ряды.

— Ах, это ты, Свара! Со своими щенками... — продолжил свою речь незнакомец, негромко смеясь и подходя ближе.

— Что-то не признаю тебя, недобрый человек! — рявкнул в ответ переяславец, шагая ему навстречу. — Назвался бы, прежде чем народ пугать!

— Я его знаю! — из ветлужского полукруга шагнул вперед Завидка и, подождав, когда за ним сомкнулись щиты, подбежал к Сваре. — Это Осип, человек Якуна.

— Вот оно что... И что тебе от нас надобно, Осип?

— Да ничего, — опять донесся хриплый смешок от новгородца. Однако, подойдя ближе, тот заговорил совсем негромко. — Хотели сразу вас стрелами посечь, да я углядел Завидку... Так что его благодари, Свара. — Осип обернулся к молодому воину и перешел на шепот. — Батюшке твоему, Костянтину Дмитричу, поклон низкий... Если выживешь. Шел бы ты в круг сызнова, а то Якун скоро будет тут и ежели ему кто передаст, что я остановил ваше избиение из-за тебя, то... несдобровать нам всем. А так может и не заметить, дав вам путь свободный в сторону обратную...

Завид молча кивнул и вернулся в полукруг, встав с одной из его сторон на краю речного обрыва.

— Думаешь, что посечете нас теперь, Осип? — начал пробовать новгородца на прочность Свара, но тот только усмехнулся и перешел на свой обычный смешливый тон.

— А как Якун скажет, так и будет... Ты храбро бился в круге около своего селения, ветлужец, но с твоей раной не нам тебе в эту ночь противиться. А остальные для нас вовсе на один укус. У вас одна надежда выбраться живыми — вернуться назад. А чтобы мы вам поверили — оставишь себя в заложниках.

— Кха... А остальные? Удмурты и черемисы? — окольчуженной рукой Свара попытался почесать себе бороду, но волосы забились в железные колечки перчатки, и ему пришлось сильно дернуть, чтобы оторвать от лица руку.

— Смотри, оставишь себя без бороды раньше времени. — Этот забавный факт Осип неожиданно прокомментировал с серьезным выражением лица. — Погоди чуть, потом будешь волосы на себе рвать... Когда мы ваших удмуртов на рассвете порешим. Да ты не злись, Свара, мне ведь до них дела нет. Те ваши воины хоть и заслуживают всяческого моего уважения, но уж очень сильно они досадили Якуну, так что... А вот и он.

Вынеся из густых колючих зарослей свое массивное тело, новгородский купец почти сразу же возложил руку на плечо своего подчиненного, и с ревом задал вопрос, который тот так не хотел услышать:

— Почему запретил стрелять и где этот сукин сын?! Что молчишь?

— Так сам же мечтал его взять живым! — Стряхнул со своего плеча чужую длань Осип и добавил, обреченно махнув в сторону ветлужцев. — Потом с меня бы спросил за то, что наказ твой не исполнил! Вон он, с края стоит...

— Вся эта падаль пускай катится обратно, а Завидку мне лично притащишь! — гаркнул Якун и развернулся, чтобы уйти в лес, однако был остановлен возгласом Свары, который уже кипел от нарастающего возмущения, что его так вызывающе проигнорировали.

— Ты уверен, купец, что я тебе его отдам? — протянул глава воинской школы, не желая потерять лицо перед своими воинами.

— А что, стоя под прицелами моих лучников, ты еще смеешь на что-то надеяться? — Якун сначала подслеповато прищурился, но как только узнал еще одного своего обидчика, в глазах его запылала неподдельная радость. Невидимая в темноте, но проявившаяся в интонациях. Однако прежде чем заговорить, он оглядел стоявших в полукруге ветлужцев. — Вот удача... А я и подумать не мог, что такое бывает... И детвору свою привел? Уже в кольчугах? Стало быть не осталось у тебя вовсе воев, Свара... А баб с тобой нет? Жалко... Ан, нет! Есть одна, молодая да пригожая! Вон, хоронится за спинами ратников. Ох, обнищал ты людьми, ветлужец! Даже девок в свою рать берешь!..

Пока купец выражал восторг по поводу своего везения, глава ветлужцев обреченно вздохнул и начал прикидывать, стоит ли ему бросаться в самоубийственную атаку на двух стоявших перед ним новгородцев. С одной стороны, на речном просторе вся его рать будет на прицеле вражеских лучников, а с другой... может кто-то и успеет удрать? Те же мальчишки... Или лучше всем броситься вперед, на стрелы? А может отдать им Завидку? А остальных выкупить? Однако через мгновение Свара понял, что это бесполезно, потому что все их доспехи и серебро в любом случае достанутся новгородцам. Он сам, как последний дурак привлек к себе внимание и обрек своим длинным языком всех ветлужцев на гибель. Рука уже дернулась к оголовью меча, но ее движение было остановлено задорным мальчишеским голосом:

— Считай, Свара! — Тимкины слова прервали не только планируемый отчаянный бросок главы воинской школы, но и речь купца, остолбеневшего от неожиданных слов со стороны какого-то недоросля, который тем временем продолжил свою фразу. — Считай, за кем сила! Как сам нас учил!

Свара недоуменно обернулся и, увидев, что тащит в своих руках Тимка, прикрытый с одной стороны щитом Мстиши, поперхнулся и закашлялся. Однако через мгновение совладал с собой и повернулся в сторону все еще недоумевающего купца:

— А тут и считать нечего... Хочешь вовсе всех людей лишиться, Якун? Так давай, попробуй! После этого мальца нам останется лишь добить вас...

— Да ну? — Якун искренне расхохотался и снова собрался шагнуть в сторону леса, чтобы через пару шагов скрыться за деревьями. Однако его задержал Осип, тяжело положив руку на плечо купца.

— Якун, именно этот мальчишка побил всех твоих воев под стенами Переяславки. И именно этим самым... небесным громом, о котором столько разговоров потом ходило! Ты можешь думать все, что хочешь, но после первых раскатов... в общем ты рискуешь остаться один, даже если он положит не всех из нас!

Ощутимо напрягшийся купец судорожно взглянул на длинный темный предмет, черные зрачки которого глядели прямо ему в лицо, и сипло поинтересовался у своего подчиненного:

— Уверен? И что ты мне предлагаешь? Уйти и не трогать этих ублюдков? Не добить церемисов, к которым они могут придти на помощь?!

— Не гневи Бога своей удачей, Якун! Дальше уже некуда! — так же глухо ответил ему Осип. — Захарий нас будет ждать лишь до полудня, а до того места еще топать и топать...

Медленно отступая вбок от разгоряченных спором новгородцев, ветлужский отряд дошел до дальнего края поляны, насторожено посматривая в сторону леса, втянулся в проход и по отмашке Свары сорвался с места. Не разбирая дороги, ратники помчались вдоль берега, проламываясь телами сквозь стоящие на пути заросли подобно кабаньему стаду. Ни возможная засада, ни риск сломать ногу в прибрежном буреломе не могли остановить порядком перенервничавших людей. Сбиться же с намеченной дороги им не позволила река, вдоль которой они и бежали. Крик купца, крушащего в порыве злобы своим мечом еловые заросли, еще стоял в ушах тяжело дышащих ратников, когда они встретили дозор удмуртов и вывалились на поляну, где лежали раненые. Свара знаками разослал часть воев на усиление охраны и обернулся к попадавшим без сил на землю мальчишкам, лица которых были исцарапаны ветками в кровь. И Тимка, и Мстиша, и даже гораздо более взрослый и подготовленный Завидка тяжело рухнули на опавшую хвою, провожая удивленными глазами Радку, у которой хватило сил броситься к раненым.

— Да, такое бывает лишь раз в жизни!.. Будет что за чашей с медом морозной зимой обсудить... — хрипло заметил Свара и тут же обрушился на распластавшихся по земле пацанов. — Что разлеглись?! Или тяжелы для вас кольчужки, чтобы в них резво бегать? А я ведь еще и Гондыра на закорках тащил половину пути! Ничего, дайте срок... Вернемся домой и я вас только в них гонять буду! Уфф... — распалившийся ветлужец прошелся мимо поднимающихся отроков и неожиданно спокойным тоном обратился к Тимке и Мстише. — Слушайте, ребятки, вы вроде рядом со мной стояли. Не показалось вам, что этот Осип на прощание нам подмигнул, а? Вот как... Значит, не почудилось.


* * *


Минули уже больше полутора суток с того момента, как на небольшой лесной поляне соединились ветлужские силы. Будто в кошмарном сне прошла первая ночь, наполненная запахом крови, дымом костров и пронзительным тревожным чувством опасности, которое снедало всех ветлужцев без исключения. Точнее всех тех, кто был в сознании, а их оказалось не так уж и много. Большинство из ратников Гондыра, кто еще стоял на ногах к моменту прихода помощи, стали засыпать прямо на месте. Так что на воинов Свары сразу возлегло охранение лагеря, а большую часть мальчишек Радка привлекла себе на помощь и они поддерживали огонь, таскали воду и кипятили отвары. В общем, занимались всей рутиной, начиная от сбора дров и кончая перетаскиванием спящих воинов поближе к кострам. Исключение составил лишь Тимка, которого новоявленная сестра милосердия решила использовать в качестве личного помощника из-за того, что он совершенно спокойно воспринимал вид крови и абсолютно точно следовал ее указаниям. Пока Радка осматривала раненых, он сразу начал доставать из ее плетеного короба, который она таскала вместо заплечного мешка, перевязочные материалы. Точнее чуть подсушенный торфяной мох, используемый в качестве ваты, но в отличие от нее прекрасно отсасывающий гной и стерилизующий рану, широкие полоски бересты в качестве бинтов и конопляные веревочки для их крепления. Раненых было много, и перевязаны они были кое-как, так что Радке пришлось все делать заново, вновь и вновь очищая раны и штопая разнообразные порезы. Начать она хотела с самых тяжелых, но подошедший Свара к тем двоим, у кого ранение пришлось в живот и голову, ее даже не подпустил, объяснив, что даже Вячеслав не смог бы им помочь в этой ситуации. И отправил сперва к легким, внимательно наблюдая за тем, что она пытается делать. Лишь удостоверившись, что все происходит довольно быстро и без всяких женских причитаний, он отправил ее лечить перелом ратнику, неудачно подставившемуся под обух топора. Там ей пришлось возиться долго, и она вслух поблагодарила Бога за то, что умудрилась до этого момента не потратить маленький кусочек опиума, выделенный ей лекарем. Но в итоге все-таки кости соединились, Радка соорудила импровизированный гипс из лубка, который представлял собой несколько негнущихся толстых накладок из липовой коры, и зафиксировала конечность шиной из ровных плашек, неведомо где добытых Тимкой. После чего продолжила невозмутимо шить раны у своих пациентов. И это несмотря на то, что зверски устала, а личный помощник был услан куда-то на разведку. Лишь в середине ночи подошедший Свара глянул на ее дрожащие пальцы и отодвинул перенапрягшуюся девчонку в сторону, взяв иголку в свои руки.

А ранним утром Мстиша и Тимка отправились в поселение черемисов на Ветлуге, чтобы привести помощь и насад для раненых. Как бы не был Свара уверен в том, что новгородцы ушли насовсем, он все-таки не стал рисковать и уменьшать количество полноценных воинов во временном лагере. Ждать помощи пришлось долго — судно и несколько однодеревок прибыли лишь на следующий день. Однако они доставили не только людей и припасы, но и теплую одежду. Особенно пригодилась последняя, потому что к этому времени температура уже постоянно держалась на минусовой отметке, а свои полушубки большинство отдало раненым.

Пока грузился насад, пока родичи и знакомые находили друг друга и поминали павших, около одного из костров непроизвольно собралась вся местная воинская элита и основные представители окрестных племен: Свара, Вараш, Гондыр, оба мерянских старосты, которые неожиданно оказались давними знакомыми, и глава черемисского поселения на Ветлуге. Пустили чарку с медом по кругу, долго молчали. А потом как прорвало... Вначале заговорил староста местных черемисов, который единственный из всех собравшихся не знал языка ветлужцев, поэтому роль толмача выполнял его сын, Вараш. Паймета интересовало, что будут строить новые поселенцы у себя в остроге, какая помощь им будет необходима, и как она будет оплачиваться? Действительно ли чужеземцы умеют делать жидкий металл, как сказал его сын, и сколько могут стоить чугунные котлы, если они соберутся купить их для себя? Сколько досок ветлужцы могут напилить за день и можно ли их пускать на набойные лодьи? Или те будут в воде гнить в отличие от теса? И правда ли то, что кугуз разрешил ветлужцам обучать всяким воинским премудростям черемисских ратников и охотников? А оружие? А...

Свара успевал кивать головой, раздавать обещания и твердить, что они уже не чужеземцы, что вызывало пока лишь снисходительные улыбки. Но когда в дело вступили меряне в лице их старосты Шульца, то он поднял руки и сделал вид, что сдался на милость победителям. А сам толкнул ответную речь, в которой признался, что он всего лишь воин и многого не знает. Однако по весне в эти места придут мастера, будут искать железо, ставить домницы и лесопилки. Хотите в равных долях в этом участвовать? Тогда милости просим зимой в гости — как раз все нужные для вас люди соберутся, и договоритесь к обоюдной выгоде. А еще, мол, нужны лодьи, за которые плата будет чистым серебром. Что, ваш Жум уже снял мерку с насада? Нет, суда нужны не такие, но ответить на это может лишь Иван или его кормчий, которые вернутся домой как только встанет крепкий лед на реке... А еще ветлужцам просто необходим быстрый волок на Унжу. Зачем? Хм... Нужен! Так что окрестным жителям стоит подумать, как это лучше устроить... А уж мы поможем! Тем более у вас тут такие леса! Если поставить сюда несколько пилорам и возить на больших судах доски в Суздаль и Булгар, то такие барыши пойдут! В общем, еще раз милости прошу всех в гости зимой!

Разговор потихоньку затих и вскоре около костра остался отирающий со лба пот Свара и Шулец, с которым он за последние сутки сошелся довольно близко, с удовольствием выслушивая от него разные байки. Мерянский староста рассказывал про то, как Гондыр вел свой поединок на волоке, как потом новгородцы подстерегли их в засаде и прошли через них как нож сквозь масло, а потом стали загонять их самих, будто подраненную дичь. Как он уговаривал прибившегося к ветлужцам Завидку отдать им в поселение медвежонка. Как тот поначалу упирался, и чем все закончилось. Что было бы, если удмурты и черемисы не пришли окрестным поселениям на помощь... И вновь, оставшись наедине, Шулец вернулся к прежней теме, до сих пор не веря, что выжил после всех передряг:

— Надо же, на новгородцев попытались охотиться! Ежели бы не твои удмурты, то никто бы из нас не ушел... А они перегораживали звериные тропы и держались, пока мы вглубь не уходили. Нам бы по лесам разбежаться, да нельзя! Раненых полно, а среди них в основном мои люди... Мы ведь почти без доспехов были: одна кожа, да бляшки железные... — Мерянин обернулся в сторону и посмотрел на суетящуюся около раненых Радку. — А девонька ваша! Вроде, мы вовсе чужие для нее людишки, а она... вон как убивалась по нашим погибшим!

— Переживала... — подтвердил очевидное Свара и почему-то пустился в объяснения. — Молодая еще совсем лекарка, первый поход у нее... И первые умершие на ее руках.

— Кха-кха... — прокашлялся его собеседник, и удивленно заметил. — Не слыхал я прежде, чтобы знахарки с воинами по лесам шастали. Обычно сидят по глухим избушкам и в ус не дуют... или что там у них?

— Да и у нас раньше такого не было, однако теперь... — ветлужец покачал головой и махнул рукой с самым решительным видом, пряча ухмылку в густых усах. — Воеводу буду просить, чтобы лекарь наш еще баб себе в обучение взял и с нами в дальнюю дорогу отпускал. Поядренее! А то у этой силенок еще не хватает... Ты ведь сам видел, как под утро мы помогали ей шить раны, хоть и под ее присмотром. Ну, да ничего, взгляд у девоньки острый, а рука на диво легкая и крепкая. Приноровится.

— Это ты верно заметил. А как кость она срастила моему родичу, а? Я уж думал, что руку придется резать по локоть...

— Пусть сначала в лубке походит до середины зимы, а потом видно будет... — предостерег старосту от излишнего восхищения Свара, тут же помрачневший от воспоминаний. — Я вон до сих пор щит поднять не могу левой рукой, хотя мне делал эту... опер-р... В общем лечил меня ее наставник. Ладно, что мы все о девке, да о лекарях... С каких пор, ты говоришь, с Куженем знаком будешь?

Воспоминания мерянского старосты о былых годах Свара слушал в пол-уха, рассуждая про себя о неудавшемся походе, который закончился для одних только удмуртов двумя погибшими и тремя ранеными...

— Стоило вообще затевать этот нелепую месть, которая ничем не закончилась? Повезло еще, что остальные остались живы... Особенно было бы жалко мальчишек. Все, как обычно в нашей жизни: суетимся и принимаем нелепые решения, а потом пытаемся куда-то бежать, чтобы вытащить друг друга из глубокой... Скажем так, ямы. Погибли вои, которых мы с полусотником гоняли целое лето и которые стали для нас близки. С другой стороны, неужели можно было простить нападение на весь? Ох, что-то я устал думать... Надо возвращаться обратно и загружать всеми этими заботами того, кто может и должен такими вещами заниматься. Воеводу! А мне и недорослей хватит... Все! Домой!

Глава 15

До окрестностей Рязани ветлужцы добирались неполные две недели. Попутный шквалистый ветер, сопровождающий лодью первые дни, сокращал переходы между заранее намечаемыми стоянками, позволяя людям засветло устроиться на берегу и не блуждать в темноте по лесным зарослям в поисках подходящего сухостоя. А поскольку поселения, разбросанные по берегам Волги и Оки, после летнего торгового похода почти никого не интересовали, продвижение по речному пути проходило без задержек. Лишь муромский торг был удостоен ветлужцами короткого посещения, где они докупили припасы в дорогу и слегка полюбопытствовали ценами на продаваемый товар, после чего мешкать не стали и быстрым шагом направились к себе на судно.

Однако с отплытием пришлось немного задержаться из-за казенных формальностей с провозной пошлиной. Все в итоге закончилось благополучно, но лодью к осмотру все-таки пришлось предъявлять. Однако долгое ожидание мытника вылилось в то, что ветлужскими ратниками встречен он был довольно неласково и лишней мзды не получил. Небольшая партия посуды, взятая в качестве подарков для беловежцев, была уже давно и надежно упакована под палубой, прикрыта настилом из досок и завалена рухлядью. Не решаясь спросить водное мыто за пустующую лодью, муромский дружинник долго выяснял, куда собрались чужаки, недоверчиво покачивая головой, после чего попытался грозить карами за тайный провоз товара мимо заставы. Однако, почувствовав, что воевода чужаков уже закипает, а вооруженные ветлужские ратники начинают брать его людей в круг, мытоимец удовлетворился общими словами про Пронск и родичей, после чего собрал побережное и удалился восвояси.

После негостеприимного Мурома Рязань показалась гораздо приятнее, но скорее всего из-за того, что ее проскочили не останавливаясь. Наплевав на будущие проблемы, ветлужцы обогнули по дуге очередную мытную заставу, выглядевшую немного пустынной после шумного муромского причала, и налегли на весла, оставляя за собой деревянный детинец, вознесшийся на высоком холме и небольшие усадьбы, раскинувшиеся у его подножия по урезу воды. В окрестностях Рязани воевода нанял проводника, и тот за три дня провел их водным путем по Прони, Пранове и Хупте. На последней из них начинался волок до Рясы, которая в свою очередь впадала в Воронеж. Именно там их провожатый, благополучно проведший судно через все речные мели, причалил лодью к огороженной изгородью деревушке, стоящей на крутом берегу реки. В селении он свел их с местным старостой, подсказал, у кого лучше нанять лошадей и удалился с парой стершихся серебряных монеток за щекой, невнятно проговорив напоследок, что волок идет через Рясское поле.

Неизбалованные гостями местные жители тоже запросили немного, а с предоставленной ими конной тягой дорога по суше была преодолена без особых трудностей. Заранее прихватив из Переяславки тележные колеса, оси и доски, два десятка удмуртов даже не стали глядеть на неказистые местные телеги и быстро собрали в пазы достаточно большую повозку для того, чтобы взгромоздить на нее лодью. Под присмотром Ждана и Арефия, которых воевода назначил десятниками у удмуртов, сдернув их с "теплых дружинных мест" Переяславки, ветлужцы осторожно двинулись в путь. За исключением того, что лекарь из-за магически подействовавших на него слов "Рясское поле" постоянно пытался оглядеть окрестности, выскакивая на близлежащие взгорки и повторяя себе под нос загадочное слово "Ряжск", проблем у ратников не было. Места тут были безлюдные, расчищенные от леса огнища хоть пару раз и мелькнули в глубине леса, выдавая близкое жилье, но не выглядели преддверием дальних сторожевых оплотов рязанцев. Оставшийся в стороне Пронск и сама Рязань, скорее всего и были самыми молодыми и сильными укреплениями в этих землях. Мальчишка же, сопровождавший лошадей, на все расспросы лишь молчал, уставившись себе под ноги, то ли удачно притворяясь немым, то ли по природе своей таковым и являясь. А старосту за суетой сборов просто забыли об этом спросить, так что было вполне возможно, что какие-нибудь остроги тут и стояли, но на пути рати, торящей свой путь по слегка заросшей колее, они так и не попались. Зато пернатой дичи и живности на четырех лапах было не счесть. Ветлужцы, привыкшие к изобилию своих мест, все равно не могли без восхищения наблюдать за стаями лебедей и гусей, горделиво уносящихся в южные края, и за многочисленными козами, пугливо убегающими от людей в лесную чащу. Очень часто встречались лоси, мерной поступью продирающиеся по березовому подлеску, а уж хатки бобров стояли почти на всех пригодных для их проживания ручьях. Серые хищники тоже попадались, но сытые по осенней поре, они лениво провожали колонну ветлужцев своими колючими взглядами и не пытались примериваться к закованным в сталь воинам, как своей добыче, хотя и не очень-то спешили убираться с их дороги. Да и их человеческие собратья, среди людей зовущиеся разбойниками, не пытались нарушать покой настороженно бредущего воинства. Возможно, сюда не ступала их нога по причине отсутствия в этих краях стоящей добычи, а может быть этих нелюдей просто пугала столь весомая сила, неведомо как занесенная в эти места.

Так или иначе, спустя четыре дня от начала волока ветлужская лодья уже мерно покачивалась на волнах недалеко от устья Воронежа, преодолев Рясу и посетив с краткими визитами небольшие укрепленные селения по берегам реки. Искали следы беловежцев и небезуспешно.

История переселения жителей Белой Вежи началась с того, что большую часть торков и печенегов, составлявших основу гарнизона древнего Саркела, забрал с собой Владимир Мономах, зачищая степь от половецких сил. После этого местная купеческая прослойка потихоньку начала перетекать на Русь и оседать там по разным городам. В основном она стала пополнять собой те места, где уже обосновались их земляки и выходцы из Тмуторокани после того, как данная область ушла из-под влияния киевских князей. Однако основная часть беловежцев, этническую принадлежность которых было сложно охарактеризовать одним словом из-за столетий совместного проживания выходцев с Руси и Хазарии, еще долгое время пыталась удержаться на старой торговой переправе через Дон, прикрываясь крепкими стенами Саркела. И ушла на пустующие городища в верховьях Дона лишь после того, как оказалась на острие удара половецких воинов. Указаниями Мономаха именно река Воронеж, густо поросшая лесом, оказалась еще одним заслоном на пути кочующих орд, поскольку новые поселенцы обладали немалым опытом борьбы со степняками, хотя воинская стезя и не была смыслом жизни для большинства осевших в этих местах.

Так что выходцы из Белой Вежи попались ветлужцам почти сразу, труднее было найти близких знакомых переяславцев. С трудом продираясь сквозь воспоминания былых лет, воевода и его десятники перечисляли имена, надеясь найти давних знакомых, с которыми они встречались на донских просторах или в Таматархе, как еще по-византийски называли Тмутороканьское княжество. Их старания вскоре были вознаграждены и ветлужская рать, вложив все свое рвение в последний рывок, устремились к низовьям Воронежа, на самую юго-восточную окраину владений Руси. До Дона оставалось еще несколько поприщ, когда с судна заметили сторожевое охранение на высоком мысу правого берега, в развалинах старых построек. Наспех огороженное невысокой изгородью, оно представляло, тем не менее, неприступную твердыню, возведенную самой природой и древними народами, когда-то жившими на этой земле. На западе острог прикрывали две расплывшиеся линии валов и рвов, создавая перепад около семи метров, а на севере пологий участок заканчивался еще одним дополнительным рвом и крутым откосом, который был прорезан древней дорогой, ведущей в сторону остальных поселений. Судя по всему, прошло всего лишь несколько месяцев с того момента, как на пустующих развалинах обосновались поселенцы, и большая часть мыса была совсем свободной, позволяя форпосту воронежцев расти вширь еще долгие годы.

Речных гостей хозяева встретили настороженно, затворив ворота и выставив на стены около полутора десятков воинов, которые к моменту подхода ветлужцев уже были во вздетых кольчугах и с наложенными на тетивы стрелами. Также, впрочем, поступали вдоль всей реки, не понимая по внешнему виду, откуда взялись непрошенные посетители, и что им тут понадобилось. И лишь с того момента, как местный воевода Твердята всмотрелся в лицо Трофима и полез обниматься, признав в нем своего друга юности, холодок недоверия начал таять. Однако не исчез до конца, поэтому упоминание того, что пришли сюда ветлужцы надолго, по торговым и иным делам вызвало лишь настороженное удивление. Чем, мол, тут можно расторговаться? Однако высказанная Трофимом просьба разрешить им немного проредить близлежащие угодья от старых деревьев внесла небольшое успокоение. Так же, как и желание ветлужцев поставить избы из заготовленного леса поодаль от поселения, за линией рвов. В самом деле, не будут же пришедшие с недобрыми намерениями люди обустраиваться так надолго? Да и срубы потом пригодятся, высохнув за зиму на морозном воздухе...

Последние сомнения у Твердяты и его ближников исчезли после совместной пьянки, демонстрации диковинной железной посуды с цветками по бокам и искреннего рассказа Трофима о целях их пребывания тут. Люди, люди и еще раз люди нужны были на ветлужских просторах... Однако растопив последние ростки недоверия, данное признание не вызвало у беловежцев энтузиазма. Как оказалось, переселенцев из Белой Вежи было несколько сотен. И это только мужей, а уж со всеми старыми и малыми их число достигало пары тысяч. Воронежские земли им были пожалованы самим Владимиром Мономахом, а местное население, в малом количестве еще оставшееся в этих местах, благосклонно приняло пришлых христиан, даже радуясь, что появились у них новые защитники одной с ними веры.

Несмотря на то, что национальная смесь переселенцев пестрила своим разнообразием, из-за чего окрестные жители тут же окрестили их хазарами, они почти поголовно придерживались православия. Те же, кто до сих пор еще сохранил приверженность иудейской религии, но не захотел по каким-либо причинам уйти в византийскую Тмуторокань, отпочковались от беловежцев немного раньше. Они осели чуть ниже по течению Дона, на его притоках — Битюге и Икорце, хотя и не в таком количестве.

Так что же могли забыть на Ветлуге эти люди? Землю? Нетронутых воронежских черноземов еще хватит на долгие годы, и Поветлужье на их фоне смотрелось довольно таки бледно... Волю? Пока беловежцы не обживутся тут окончательно, киевский князь даже не подумает ставить здесь погост или приезжать на полюдье. Ему будет достаточно платы кровью, которую будут вносить новые поселенцы, обороняя новые рубежи Руси. Именно из-за этого киевский князь пока не прирезал воронежские земли ни к какому из княжеств, хотя и подразумевалось, что беловежцы осели на черниговских землях. Спокойствие? Если клинок время от времени не точить о доспех врага, то он со временем затупится и проржавеет. Да и не так уж спокойно в ветлужских землях по сравнению с воронежскими...

Как поведали беловежцы, в прошлом году Владимир Мономах в очередной раз послал рать на Дон и принес сильное разорение степному народу. На этот раз удар был нанесен силами почти одного Переяславского княжества, где сидел его сын Ярополк, который и предводительствовал в походе. В этом месте ветлужский воевода помрачнел лицом, но все-таки выслушал подробности того, как его бывший князь, из-за окружения которого он и ушел из Переяславля, взял три половецких города — Сугров, Шарукан и Балин. Там же Ярополк полонил дочь ясского князя невиданной красы и привел ее домой в качестве жены. После победного похода Руси оставшиеся под половцами торки и печенеги тоже не остались в стороне от степных усобиц, схватившись не на жизнь, а насмерть с ненавистными завоевателями. Два дня и две ночи продолжалась их битва у Дона, но одолеть половцев они не смогли и ушли под защиту Мономаха в киевские земли. И все же в итоге таких совместных действий сила кипчаков была подорвана настолько, что около сорока тысяч устрашенных половцев во главе со своим ханом Атраком устремились на Кавказ, к грузинскому царю Давиду Строителю, желая пойти под его покровительство и служить в местном войске. И хотя брат хана Сырчан еще остался кочевать на просторах Дона, но степь уже не помышляла идти на Русь в кровавые разбойничьи набеги, потому что урок для донских кипчаков показался остальным более чем наглядным. Вот только на пути кочующих орд, уходящих в Грузию, оказалась Белая Вежа, и местные жители решили, что на этот раз не сумеют сдержать их натиск...

— Сугров и Шарукан на Донце мы еще шесть лет назад брали. В те времена Мономах в Переяславле сидел, а половцы смотрелись несокрушимой силой, — немного сварливо заметил Трофим, которого успехи Ярополка явно задевали за живое. Увидев в глазах жадных даже до таких новостей беловежцев неподдельный интерес, воевода продолжил. — Сперва у нас все гладко получилось... По зиме наш воевода Дмитр Иворович ходил на Донец, где и взял с тысячу веж половецких. Но то была лишь проверка сил и на следующий год...

— По христианскому исчислению какой? — вмешался Вячеслав, вызвав неодобрительные взгляды выходцев из Белой Вежи. Однако Трофим уже привык к тому, что его спутник досконально проверяет даты и не всегда воспринимает летоисчисление от сотворения мира, поэтому после секундной заминки ответил:

— Как бы не 1110 год наступил... Тогда не только переяславские силы на половцев выступили, но и киевская рать Святополка Изяславича к нам подошла. Однако с самого начала нас стали преследовать всяческие злоключения, и около города Воиня поход пришлось прервать по причине стужи великой и конского падежа. — Рассказчик покачал головой, отгоняя неприятные воспоминания, и продолжил. — Киевский князь Святополк после сих неурядиц решил было отложить наказание половцев надолго, если не навсегда, но наш Владимир настоял все же на скором выступлении. И на новой встрече с великим князем даже предложил забрать лошадей у смердов, дабы восполнить потери от падежа...

— Это как? — возмущенно вскинулся Твердята и ему тут же стал вторить его первый помощник Плоскиня. — Как же оторвать их от пашни? Ведь не только к разорению смердов это приведет, но и к убыткам для самого князя!

— Вот и дружина схоже молвила! — солидно кивнул Трофим. — А ведаете, что ей в ответ сказал князь переяславский, а ныне киевский? Мол, дивно ему, что тех коней дружина жалеет, а в толк не возьмет, что прискачет половчин, ударит смерда стрелою и не только его лошадь себе возьмет, но и жену с малыми детками в придачу! Коня жаль, а пахаря нет? На это даже из дружины Святополка никто возразить не посмел. Да и разорение в большей мере переяславским смердам грозило, а значит подданным Мономаха. Так что уже на следующий год многочисленная княжеская братия вновь собралась навестить половцев на Дон...

— На Дон? — опять недоуменно переспросил Вячеслав. — Ты же вроде говорил, что взятые городки на Донце стояли?

— Так малый Дон по-другому Донцом и называют, а большой мы Великим Доном величаем, — объяснил ему ветлужский воевода и пояснил для беловежцев. — Лекарь наш из дальних краев, потому и не знает многого... Так вот, подойдя к Шаруканю, Владимир повелел попам нашим вести краткие церковные песнопения, творить молитвы кресту и Богородице. Так что горожане сами к нам вышли с поклоном навстречу, неся дары и угощенье — рыбу и медовуху. Переночевав в Шарукане, рать наша поутру двинулась к Сугрову. Но там уже половцы местных людишек исполчили и город пришлось брать приступом. Даже пожгли его, если память не изменяет, а ясов к себе на Русь повели. Ну, а на обратном пути нас обступила великая сила половецкая и была меж нами лютая сеча... Тяжко пришлось, но с божьей помощью опрокинули мы поганых и привели домой полон и скота во множестве. Так-то вот!

— Э... Трофим Игнатьич, — так и не смог закрыть свой рот неугомонный Вячеслав. — Так что же, ты говорил, что брали половецкие города, а местное население вас хлебом и солью встречало? То есть рыбой и медовухой по всем христианским канонам?

— Так оно и есть, — непонимающе кивнул Трофим. — Ясы же частью своей христианские души... Они из аланов вышли, может, слышал про таких?

— Осетин? — радостно поднял бровь Вячеслав, но встретил лишь недоумевающие лица.

— Про такое название не упомню, но царство их рядом с грузинским, и сила у них немалая. А местных ясов еще хазары по Дону расселили и в этих городках они составляют как бы не большинство. Хоть и степное племя, но не столь уж и дикое ныне... Нашего языка людишки там тоже во множестве живут, да и половцы встречаются, хоть и немного их... Почему немного? Города эти они своими вотчинами считают, но жить предпочитают вольготно, в степи. Так, чтобы скакать от своего шатра целый день и никого из чужаков не встретить...

— Так почему бы нам этих христиан к себе не переманить, раз воронежцы нашими землями гнушаются? — бросил быстрый взгляд на Твердяту и его ближнее окружение Вячелав.

— Ха... — задумался Трофим и кивнул Ждану. — А ну-ка, достань мне из большой корзины те товары, что Николай мне наособицу собрал.

Пока ветлужский десятник выкладывал на стол лезвия ножей и топоров, воевода наклонился и достал с самого дна, громыхая железом, массивную конструкцию.

— Вот, это отвальный лемех, — пояснил он беловежцам, удивленно рассматривающих россыпь ножей, прежде небрежно сваленных в плетеном коробе. — Да не туда смотрите! Вот где главное богатство ваше! Такой вот лемех переворачивает пласт дерна и хоронит сорняки в самой глубине. Нашей лесной землице, как мне умудренные людишки сказали, такое лишь во вред пойдет, и она вскоре истощится, а вот для ваших черноземов он будет в самый раз!

Загоревшиеся глаза Плоскини, который числился у Твердяты именно по хозяйственной части, показали, что семена упали на благодатную почву. Пока тот вертел в своих руках железную конструкцию, ветлужский воевода стал пояснять:

— Тут у меня рисунок на бересте есть как все в одно целое соединять на клепках, так что разберетесь... И будет вам от нас посуда железная, клинки добрые, а также всяческие диковинки подобно этой. По справедливой цене. Немного за это потребно от вас — не держать силой своих людей, коли столкуемся с ними о переезде к нам. В ущерб вам творить сговор за вашей спиной не будем, даю слово! А упретесь за кого-нибудь, то мы тут же отступимся! — пояснил он насупившемуся Твердяте. — Дальше... Если придем к согласию по поводу всего, то все излишки хлеба будете продавать лишь нам, но за полноценное серебро или то же железо. Хоть вы и сидите в лесах на Воронеже реке, но окрест вас степные просторы. Даже лес корчевать не надо, лишь паши, сей, да пахаря защищай! А с таким плугом одвуконь вы любую целину поднимете! А уж оружием мы вас обеспечим, да и силой бранной при возможности поможем, если нужда такая будет... — Уловив одобрительный кивок главы местных беловежцев, воевода продолжил. — И последнее. Лекарь наш дело говорит, тех же ясов и людишек словенского языка, что еще на Дону остались, мы бы к себе забрали... Не силой, а уговором и серебром. А чтобы время не терять, выйдем мы к ним тотчас как лошадей прикупим и в путь соберемся! Мыслю, что если успех нам в этом деле будет сопутствовать, то поток переселенцев через вас будет хоть и небольшим, но постоянным. Кхм... Есть лишь одно условие — отбирать их наш человек будет, но для этого он должен при вашем остроге жить. Окажется желающих в достатке, так и вам в людях никакого урона не наступит. А всего то и надо, чтобы привечать христианские души на некоторое время у себя, а за их содержание мы заплатим. Э... Твердята! Может, и ты с нами поедешь на те уговоры?

— Кхе... Да ведь часть ясов из захваченных городков киевский князь взял к себе, расселив по граничным землям, — сокрушенно мотнул головой беловежец, однако выгода предстоявшего дела явно пересилила, и он залихватски махнул рукой. — Однако не всех! Да и пощипать половцев за все наши мучения не мешало бы! С сотню желающих я под свое начало соберу... Все-таки обживаться народ заканчивает, а в степи время глубоких снегов еще не скоро наступит. Даже лошадей для твоих воинов я найду, хотя и приплатить за них придется изрядно... Я имею в виду за возможный урон! А так лишь за найм отдашь.

— Домой мы выйдем конными, как лед на реках встанет, так что скупай насовсем, да бери самых лучших. Можем оставить тебе привезенное железо, а не хватит его, так серебром отдадим! — не стал мелочиться Трофим, но тут же тяжело вздохнул. — Но опять есть одно условие... С моими воинами тебе придется возиться как няньке. А что ты хочешь, это же лесные охотники! На коне мешком сидят, а уж на полном скаку и стрелу на лук не наложат. А мне в будущем не помешало бы конные десятки выучить этому... Карусели или хороводу? Вячеслав! Как Иван сие действо обзывал? Ну, когда по кругу конницу пускаешь и стоящего перед тобой противника стрелами осыпаешь... Ну что смеешься, Твердята? Сам ведаю, что такое не сотворить, не родившись в седле! Ныне мне лишь надобно, чтобы мои удмурты лошадям бежать не мешали, да спины им не натерли, а на всякие чудеса я потом ясов сподоблю... если переманю на свою сторону! Так что на моих воинов в сем походе можешь лишь как на пешцев рассчитывать... на конях. Поэтому путь нам к ясам надо торить вдалеке от половецких зимовий, дабы те раньше времени нас не обнаружили. А уж на обратном пути развлекайтесь, как хотите, а мы сразу сюда пойдем, чтобы вас своей неторопливостью не сдерживать. Знаю, что тогда добыча у твоих воев меньше будет, но если ты приставишь няньку к каждому моему ратнику, а тот научит подопечного на коне сидеть, да не абы как, то на награду я не поскуплюсь, так им и передай. А уж как делить ее — сами решайте.

— С необученными воинами в степь можно идти лишь на погибель свою, — искренне огорчился Твердята, чувствуя, как выгода утекает сквозь его пальцы, и решил все сказать откровенно. — Нам же бросить вас придется, коли поганые за нами увяжутся. А ради того, чтобы просто сопровождать вас, я и трех десятков не наберу... Да и как ты с ясами договариваться будешь? Думаешь, что половцы будут молча глядеть, как ты у них данников сманиваешь? Это Ярополк со своими тысячами мог себе позволить с ясским князем породниться, силой у него дщерь умыкнув и половецкие вежи вырезав. Все одно ясу почет после примирения выйдет, а с тобой никто из местных христиан и разговаривать не будет, потому что не знает тебя никто, да и сила твоя безвестна...

— Все ты верно глаголишь, но своим отказом переселяться в наши пределы ты нам выхода другого не оставил, — мрачно заметил Трофим и перевел взгляд на лекаря. — Ну что, Вячеслав? Сумеешь подсказать, как нам преодолеть сии трудности?

— Хм... — усмехнулся беловежский глава. — Что же ты, Игнатьич, лекаря спрашиваешь? Нешто его умом живешь?

— Пока своим, Твердята, а насчет спроса... И князья не чураются спросить умудренных мужей перед тем как решение принять. А уж нашего лекаря попытать... Появились у нас недавно пришлые люди, кои имели совсем другие обычаи, но ту же веру и почти тот же язык. Показали они себя в деле, так что доверие у меня к ним полное. А вот думают они... иногда такое ляпнут, что со смеху под лавку упадешь, а иногда так завернут, что и в голову придти не может. Вот и лекарь наш из этих... Ну, как Вячеслав? Надумал что, пока мы тут лясы об тебя точили?

— Э... а купцы среди половцев ходят?

— Оп... хоть стой, хоть падай! — восхищенно покачал головой Твердята. — А ведь и верно! Отвыкли мы, что с половцами торговые дела можно иметь. Лишь лошадей они на Русь продают, да полон мы у них выкупаем... А торговлю они с хорезмскими купцами ведут, да через свою Сугдею. Не поверишь, Трофим, доходит до того, что половцы по Греческому, Соляному и Залозному пути вовсе не дают киянам ходить, отчего торговля на Руси хиреет день ото дня!

— На Днепровских порогах купцов перенимают?

— И на них тоже. Киевские князья уже не раз к Каневу выходили, дабы встречать купцов с Гречника и Залозника.

— С Греческим и Соляным понятно, их охранять надобно, а вот про Залозный уже давно можно забыть, — ветлужский воевода обреченно махнул рукой. — Половцы там на каждом шагу, да и Тмуторакань от нас отпала... Я, кстати, мыслю, что народ с южных рубежей побежал не только из-за степняков, но и из-за того, что торговля там захирела, и жить стало не на что. А вот почему?

— А я тебе скажу... — заметил Твердята. — Это в давние времена при хазарах Залозник процветал, а как венецианские и ганзейские купцы торговлю Трапезунда под себя подмяли, то дела стали идти только хуже, так что... Ну что, прикинемся купцами, да и проникнем в половецкие вежи, а? Удмуртов твоих вперед выставим, дабы они своей непохожестью ввели степняков в смущение, а сами под покровом темноты скрытно подойдем, да и...

— Не надо прикидываться...

— Что? — оба предводителя с гневом уставились на лекаря, на этот раз прервавшего дележ уже почти взятой и поделенной добычи.

— Говорю, что не надо прикидываться купцами! Мы ими и будем! А воронежцам надо установить определенную долю в прибыли, чтобы они не за "зипунами" ходили, а торговали с половцами! А через степняков можно выйти на ту же Сугдею или по Дону в Тмуторокань и дальше в Черное э... Русское море!

— Торговать с половцами?! — недоуменно уставился на Вячеслава Трофим.

— Да что ты понимаешь, лекарь! Половцы для нас были, есть и будут врагами! — махнул рукой Твердята.

— Да считайте их хоть кем, но другого пути для нас я не вижу! И для того, чтобы привлечь к себе христиан с донских земель, и для того, чтобы степняки набеги на воронежские земли не устраивали! Знаю, знаю, что с одними договоримся, а другие нам будут жизнь портить, но тем не менее... А если мы сумеем поставить остроги у черемисов и развернем там производство, то товар сюда будет поступать во множестве. А обратно можно шерсть везти для того, чтобы сукно делать, которое опять пойдет в эти места для продажи! И не половцам, а в тот же Царьград! А тут уж без степняков не обойтись и с ними нужно будет договариваться... Так что, если настанет нужда, то и в зад половцев научитесь целовать, дабы они вас к морю пропускали!

Что было дальше, Вячеслав потом вспоминал с трудом. После того, как кулак Трофима ударил его в челюсть и отбросил на стену, он лишь смутно разглядел, как воевода удержал руку Твердяты, сжимающую засапожник, а потом в сгущающемся тумане расслышал затихающий голос своего предводителя:

— Я же говорил, что язык наш он ведает плохо и иной раз мелет всякую чепуху... Однако за этой шелухой у него проскользнули вполне здравые мысли! Как сам думаешь, Твердята? Как иначе мы выйдем на ясов и сумеем с ними сговориться, если не купцами, а? Да и доля в торговых делах вам ой как не помешала бы...


* * *


— На пять частей елейного неочищенного масла возьмешь две части воска. Если елея не найдешь в округе, то уж бери любое растительное масло или внутренний свиной жир, но лучше все-таки то, что я тебе сказал. Говорят, что можно туда живицу сосновую добавлять, но сам я еще не пробовал, так что на твое усмотрение... Так вот, такой состав не только насморк и сильную простуду лечит, но и любую гноящуюся рану, ожоги, снимает боли в суставах. Теперь как делать... На слабом огне доводишь до кипения, не забывая помешивать, и остужаешь. Хранится такая мазь долго, хотя лучше это делать в стеклянной посуде. Ну что, поняла? Хотя бы основное? Хорошо. Туда еще желательно щепотку сахара добавить, но он у вас лишь князьям доступен... Или до Белой Веже сей продукт доходил из Царьграда или других заморских стран? Все-таки на торговом пути сидели, хотя и бывшем... — Уловив выражение растерянности на лице утомленной молодой женщины, Вячеслав огорченно покачал головой. — Нет? Жалко. Так вот, на сегодня я тебе немного бальзама выделю, но потом придется делать самой... Будешь несколько раз в день мазать носовые ходы своему чаду и середину лба. А на будущее это надо делать сразу, как только почувствуешь, что у него сопли полезли.

— Хм... Вячеслав! — Воевода окликнул лекаря сразу же, как только пациентка вышла за дверь, унося в своих объятиях хнычущего от нездоровья маленького ребенка. — А в прошлый раз ты при ожогах предлагал мед накладывать...

— Ну...

— А почему не сие чудесное средство?

— А... Там надо было быстро от поверхностного ожога избавиться, а этот бальзам гной из глубины тянет... Черт! Наверное, надо было еще желток добавить, чтобы гайморита у этого младенца не случилось.

— Чего не случилось? — устало вытянув ноги на полатях, Трофим покосился в сторону стола, где Вячеслав разместил свои лекарственные принадлежности, и втянул ноздрями терпкий аромат, пропитанный дымом. Вся изба, поставленная в числе первых, благоухала не только свежим деревом, но и лекарственным запахом трав, пучки которых были развешаны под всей крышей. Да и рабочее место лекаря тоже было завалено разными снадобьями, разложенными на столешнице в берестяных коробочках, свертках из кожи и особо оберегаемых стеклянных бутылках. Дневной свет проникал сюда через большое, примерно в полметра окно, поделенное плашками на четыре части, каждая из которых была затянута полупрозрачным бычьим пузырем.

— Да не бери ты в душу, воевода, это все мои словечки из прошлой жизни. А почему ты так детским лечением заинтересовался? Или вы с Улиной уже успели... — стремительно пролетев разделяющее собеседников пространство, сапог воеводы устремился к стеклянной таре, стоящей на краю столешницы рядом с Вячеславом. Не успевая поднять руки, занятые поиском в плетеном лукошке каких-то ингредиентов для очередных чудодейственных средств, лекарь нырнул головой вперед, прикрывая свои склянки от несчастной судьбы. Тяжелый кожаный сапог ударил его в ухо и, отклонившись от намеченной траектории, пропахал заметную борозду среди разложенных на столе свертков. Потерев ушибленную часть тела, Вячеслав ни словом, ни взглядом не показал, что чем-то недоволен и молча продолжил заниматься делами. А свои мысли он оставил невысказанными, потому что в ином случае сапог прилетел бы не пустой, а с начинкой, в качестве которой могла оказаться нога воеводы. И ударил бы он не куда-нибудь, а прямиком в ту самую опорную точку, на которой человек сидит и которая в качестве мишени является самой обидной. В том числе и для лекаря.

Однако молчание не спасло Вячеслава, и он в очередной раз получил свою долю нравоучений:

— Ох, прав был Иван в том, что у вас с Николашей нет воинской жилки и вас надо... дрессировать, вот! Ну, когда же ты свой поганый язык засунешь себе в... ну хотя бы на людях за сомкнутыми устами его держи! Что, хочется тебе нас в неприятности втравить? Или вовсе нашу кровушку попортить? Ладно, я или другие наши дружинные... Мы тебя сапогом или зуботычиной можем заткнуть, потому что ценим! А чужак ведь тебя молча проткнет мечем и лишь потом разбираться будет какой ты был лепный и незаменимый! Повезло тебе, что я с тобой рядом оказался... Да еще неплохо, что Твердята мой давний знакомец и требовать тебя в круг после слов обидных не стал. Простил и даже виру не потребовал, тем более что мысль у тебя и правда дельная оказалась...

— В круг?

— Ну... княжьего ставленника, дабы тот все склоки судил, поблизости нет, а у того же Твердяты не хватит сейчас власти чтобы все раздоры меж своими воинами решать. Да и по другим селениям то же самое. Люди тут собрались ратные, но вольные. На произвол судьбы князья их бросили довольно давно, так что жить они стали по старому покону. Или по новому? Не разберешься... За слово поганое кровью спрашивают, все дела стараются сообща решать. Да и ниже по Дону Великому и его притокам кое-где такие же людишки остались с прежних времен. Про них я еще в Переяславле слышал. Сидят они на реках, около бродов или тех мест, где заработать можно на перевозе...

— Бродники?

— Вроде так их и называют, но врать не буду...

— Предки казаков... — еле слышно пробормотал Вячеслав и уже громко добавил. — Вот теперь я понимаю, что это за люди и как нам с ними вести себя надо. Помогать им надо всячески, а уж они встанут заслоном между Русью и степью.

— Встанут? — скептически поднял бровь Трофим.

— Угу, если только из-за нашего равнодушия к их судьбе они оружие в обратную сторону не повернут, — угрюмо согласился Вячеслав и добавил окончание фразы себе под нос. — Как в мою бытность на Калке случилось... Кха! Люди они вольные, так что воевать и в зажитье ходить не перестанут, лишь бы это делали не в нашей стороне. В таком случае нам их воинственность только на пользу будет, потому что иначе степняки подойдут к самой Рязани... Да и в качестве охраны наших торговых караванов они нам как никто сгодятся!

— Ох, как ты замахнулся! Нам бы чуток людишек к себе поиметь, а ты уже пути торишь, и серебро к себе в мошну ссыпаешь.

— Плох тот солдат, который не мечтает быть Наполеоном... О будущем, говорю, надо думать всегда, но делиться мечтами только с близкими, чтобы соседские куры на смех не подняли. Кстати, а кто тут в соседях? Я имею в виду восток и север... то есть полунощь.

— На севере твоем Рязань стоит, но это ты и сам знаешь. Если отсюда смотреть, то на одесную от них идет мордва, точнее мокша, а за ней эрзя. На восходе же, чуть ближе к этим местам — буртасы, а дальше за ними уже Волга и Великий Булгар на ней. И намотай себе на ус, что по слухам буртасы — это те же ясы, но речные. Разная вера, разные судьбы, но вроде... родичи. Не ведаю только, сколько в этих слухах правды и сгодится ли тебе такое знание — тут уж решай сам. И вот еще что... Скажи-ка мне, как ты собираешься заманивать на наши земли ясов? Мыслишь, что польстятся они на уговоры, да променяют свои степи на леса дремучие?

— Ну... погремим тугой мошной, и поедут как миленькие!

Дверь неожиданно распахнулась, и вместе с морозным воздухом в неказистую избу ворвался вихрь, оказавшийся на поверку Улиной, явно чем-то возбужденной.

— Ох, добры молодцы, как же я замерзла на крыльце стоять, да ваши разговоры вполуха слушать. Дай, думаю, войду, да приму участие. Не побрезгуете суетной бабой?.. И почему это я последней узнаю, что поход назначен на... послезавтра? Вроде так по-вашему говорят? А, Вячеслав? Да-да, ты мне говорил, Трофим, что он будет, но сроки... я же не успею собраться! Для меня и сбруя не подогнана, да и к лошадке привыкнуть надобно!

— Ты не поедешь!! — слитный мужской хор проревел в унисон, заполнив своей мощью все пространство небольшого сруба от земляного пола до стрехи на крыше.

— Испугались? То-то же... Шуткую я. Будто не знаю, что лишь помехой в вашем походе буду. Ты лучше вот что скажи, Вячеслав... Я много сказок про вашу пришлую троицу выслушала: по ним вы все такие лепные, да о людишках заботитесь будто о детках своих... В общем, ангелы небесные, которых ваш Христос на землю посылает, а не обычные смертные. А вот смотрю я на тебя... Ты же всех людей делишь на ту часть, что принесет нам пользу и ту, что не сгодится, пойдет в отсев. И творишь ты это мимоходом, будто чувств у тебя нет и другие люди для тебя словно игрушки детские, которые можно ненароком сломать, а потом починить... — Улина хитро улыбнулась бросившему на нее озадаченный взгляд Трофиму, и опять повернулась к глубоко задумавшемуся лекарю. — Как такое могло случиться? Или ударила тебя жизнь так, что озлобился ты?

— Это ты верно сказала, циничным я становлюсь... — Вячеслав начал отвечать медленно, пробуя на вкус каждое слово, как будто вступил на неизвестную тропу, за каждым поворотом которой чудится самострел. — Как только стал людей у вас лечить, да ножиком их раны полосовать. А еще у меня атрофировалось чувство самосохранения. Да не берите в голову последние слова!.. А к чему ты это спросила, Улина?

— И ты не обращай внимания на мои причуды, такая уж у меня вредная и загадочная бабская натура, — открытая обезоруживающая улыбка черемиски лучше всякого довода убеждала, что за поворотом нет никакой западни. — Убедилась вот, что ты сам все понимаешь, да и бросила приставать. А потом, может быть, и вновь начну... Так как ты собирался ясов на наши земли заманивать?

Вячеслав, бросив укоризненный взгляд на невинное лицо Улины, на этот раз уже серьезно задумался, не собираясь становиться мишенью для ее острого язычка. Поразмыслив пару минут, он все-таки решился ответить, но на этот раз выдал совершенно другую версию:

— Была у моего народа в древности легенда о неком царстве христиан. Могучем и полным всевозможных благ...

Воспользовавшись возникшей паузой, в разговор тут же вставил свое слово Трофим:

— И я про такое слышал у Мономаха на службе. Будто бы есть на восходе царство, где несториане свое учение насадили.

— Уж не знаю, про ту ли страну я вам собираюсь говорить, да и не понимаю, какая разница у несториан с христианами, однако то государство якобы тоже располагалось на востоке, кха-кха. — Вячеслав намеренно закашлялся, чтобы потянуть время и как-то замять свою оговорку. Он совершенно не ожидал, что его древность может совпасть с настоящим этого времени. — Так вот, слухи про царство пресвитера Иоанна разные ходили: и про волшебный дворец, там находящийся, и про фонтан молодости, и про зелье истины. А также про драконов, единорогов и про то, что этот царь поможет христианам в борьбе с сарацинами и другими неверными... Только по мне это все выдумки и такой страны просто нет. А если и есть, то никому помогать он не придет. А если и придет, то совсем не за этим... Кхм, ну да ладно. Собственно, я хотел сказать, что эти слухи можно для себя использовать. — Вячеслав заметил сердитое лицо Трофима и, поняв это по-своему, поправился. — Только не про Иоанна, а про наше воеводство... Мол, защищаем всех обиженных христиан и не только их. В расплавленном железе воинов купаем, оттого они у нас самые сильные. Хм... вот об этом, пожалуй, не надо, а то кто-нибудь на нас это захочет испробовать. А вот о том, что воевода у нас самый-самый, мудрый и великий Гудв... то есть чуть ли не волшебник...

— Сапогом давно не получал? — прервал начавшееся словоизвержение Трофим. — Хмурюсь я не из-за того, что Иоанна кто-то с нашим Иваном может сравнить! Мне не дают покоя наши разговоры, что вели мы с тобой по пути сюда... Как с такой прорвой народа совладать, что может к нам из Новгорода и с Воронежа хлынуть? Прорвой по отношению к нам самим, знамо дело... Ведь ты говорил, что есть два выхода: или к ногтю всех прижать, что мне вполне понятно, или начать воспитывать э-ли...

— Элиту, — помог ему Вячеслав. — То есть людей, которые за собой всех остальных поведут... Вопрос еще в другом состоит. Как сделать так, чтобы эта прослойка не выродилась в обычных бояр, которые лишь о своем благе помышляют? Если такое допустить, то они и тебя сожрут за наши дела и мысли, и нас самих на сладкое... А выход, как я думаю, в одном — ограничить надо всех властных людей!

— Про такое нам уже Иван сказки рассказывал. И про деление власти на разные части и про какие-то советы, которые тем же воеводой управлять будут.

— Это дело неплохое, — обреченно вздохнул Вячеслав, осознав, что сейчас его потаенные мысли выпотрошат и выложат на всеобщее обозрение. — Только оно нам сильно не поможет, потому что законы, ограничивающие поведение элиты определенными границами, защитят лишь от грубых ошибок развития государства... — заметив, что собеседники не поняли последнего слова, он поправился. — То есть того же княжества или воеводства. А оно может развиваться как угодно, как впрочем и элита! А та может быть абсолютно беспощадной к своим подданным, выжимая из них последние соки, может быть продажной, алчной до невозможности. С другой стороны власть должна быть сильной, а не являть собой сборище бесконечно болтающих напыщенных индюков! И как этого не допустить? Думаю, что одной из преград может быть воспитание своей элиты! И этот вопрос надо решить в первую очередь, потому что уже подрастает молодежь, которая скоро покажет свои острые зубки! А если мы приветим всех окрестных сироток, то таких волчат будет много, и они начнут подминать под себя наше стареющее поколение!

— Да так и должно быть, — пожал плечами Трофим. — Люди смертны и кому, как не нашим сыновьям продолжить начатое дело?

— Да, это правильно, но только в том случае, если потомки будут отвечать нашим чаяниям. А иначе они пойдут в разнос и вместо элиты, стремящейся что-то сделать ради ветлужцев, они превратятся в свору молодых волчат, жаждущих получить в свою пасть любой понравившийся им предмет! А нам придется бороться с последствиями и направлять их оскал в другую сторону, чтобы они не загрызли в итоге нас, а потом не передушили друг друга! То есть первая задача — это воспитание элит, вторая — их ограничение, и только третья — разделение властей!

Вячеслав решил немного передохнуть, пользуясь тем, что Трофим пытается переварить полученную информацию, но тут же был атакован его женой:

— Мыслю я, что воспитание ребятишек поставлено у вас неплохо. И к труду их приучаете, и к воинскому делу, да и буквицами они не брезгуют... И дальше хочешь так же?

— Только таким способом и должна воспитываться элита, воинская или мастеровых людей, — согласно кивнул Вячеслав. — Через жесткое давление и отбор. Не ломку через колено, а именно отбор из намечающихся лидеров... ну, то есть надо выбирать лучших из них! И каждый из отроков должен при этом иметь равные права подняться вверх, будь он сыном простолюдина или боярина. Это очень важно, как и то, что свою власть, которую этот мальчишка когда-нибудь получит, он не должен передавать по наследству. Его сыновья должны пройти то же самое сито без всяких привилегий! Другое дело — критерии отбора... то есть, как этих ребятишек отбирать, да и захотят ли они сами оказаться во власти, будучи сильно ограничены в правах? Да-да, я имею в виду вторую задачу, когда не сама власть урезается, а уменьшаются личные права конкретных людей, стоящих у руля общества. Причем эти преграды должны касаться не только их самих, но и их семьи, иначе все пойдет насмарку! А это почти невозможно сделать, потому что для тебя, Улина, и для воеводы это выльется в самое жесткое самоограничение!

— Вот про это я и хотела бы узнать все, что можно, а то ты все крутишься вокруг да около...

— Да? Тогда скажи, какие чувства управляют человеком и его жизнью? Нормальным человеком, я хотел сказать?

— Ну... любовь и ненависть, — на мгновение замешкалась Улина. — Так я думаю.

— И ты права. Любовь, ненависть, страх... Но к кому они обычно приложены? — разгорячено заговорил Вячеслав, вскакивая и начиная ходить по избе. — Любовь человек испытывает к себе, любимому, близким родичам и конечно же к своим детям. Он пойдет на многое, чтобы обеспечить благоденствие всем перечисленным людям. А когда появляется страх? При угрозе их жизни или их будущему! Ненависть? Она к тем, кто на него или его близких покусился! Счастье каждому в дом силком не загонишь, но с помощью чего можно добиться безопасности и благополучия? Правильно, богатством! Поэтому почти каждый старается обеспечить себя не только средствами на ежедневные потребности, но и копит что-то на черный день. Это называется человеческая природа, и никуда от этого не денешься, потому что люди испытывают чувства ни к какому-то далекому чужаку, а к тем людям, с которыми они общаются каждый день! Сначала человек занимается стяжательством, чтобы обеспечить свою жизнь, потом — своих детей и внуков, а потом...

— И что ты нам нового открыл, лекарь?

— А вы дослушайте до конца! Именно при власти обогащаться легче всего, хотя там это обычно творится за счет других, а не своими трудами! Поэтому туда и тянется всякая мразь без принципов и совести! И вот это надо пресечь, ограничив там возможность обогащения. Причем не только на всю жизнь вступившего во власть, но и на весь жизненный срок его детей... А может быть даже и внуков! К примеру, не может такой человек, как и его потомки до какого-то колена иметь имущество и заниматься торговыми делами.

— А жить-то на что? — недоумевающее подняла брови Улина.

— Община будет всем обеспечивать, даже если он и отойдет от дел. Да и иметь личное хозяйство никто не в праве ему запрещать. Учиться его дети должны бесплатно, как и лечиться, чтобы он был спокоен за их будущее. Безопасность должна быть ему обеспечена! А вот благоденствие он получит такое же, как и члены его общины. Даже если оно и будет конкретно для него чуть-чуть больше, то все же не в сотни и тысячи раз, как ныне происходит! Так что должны быть и положительные стороны во всех этих его неудобствах... А детки его пусть идут по воинской или мастеровой стезе, получая там плату за свою работу! Лишь в торговых и финансовых делах должен быть им запрет! Ну, то есть с деньгами, тьфу... с монетой всевозможной не смогут они иметь дело. И чем выше человек поднялся, тем сильнее должно быть ограничение! Чтобы все понимали, что во власти они для того, чтобы служить людям, а не себе! И не всякий тогда туда полезет! Может быть, не захотят это сделать самые умные и изворотливые, но для того в школах и нужно воспитание вкупе с жестким отбором. Не все уйдут на сторону! И тогда на вершину общества все-таки придут те, кто сумеет разорвать порочный круг власти и денег.

— Лишь на власть имущих такие пределы ты наложить хочешь? — очнулся наконец от своих размышлений Трофим.

— Не только. Кое-что и на всех должно ложиться... Думаю, что разница в оплате должна быть ограничена. К примеру, самый высокооплачиваемый работник не должен получать больше чем в три раза самого низкооплачиваемого! Взвоют? Да! Но в общине это все-таки легче сделать, зато зависть к богатому соседу мы ликвидируем. Это все сказки, что свобода обогащаться приводит к всеобщему благополучию! Это приводит лишь к всеобщему озлоблению! Одни будут всегда сосать лапу, а другие пировать во время чумы! Многие будут умирать во время голода, а немногие будут сидеть на мешках с зерном и радоваться чужому несчастью! Смотреть, как их бедные соседи продают своих детей ради куска хлеба! Что, это не так? Или вы думаете, что я совсем погряз в своих травах и не слушаю, что на свете творится?! А когда все будут жить одинаково богато, пусть и без роскоши, а не одинаково бедно, то легенды про далекое царство всеобщего благоденствия и сами пойдут гулять по свету!

— Кому же захочется трудиться, если сосед будет бить баклуши и получать почти столько же?

— Это опять сказка про белого бычка! В небольшой общине филонить невозможно, иначе выгонят к... далеко и надолго! А чтобы общество не застыло в такой уравниловке, можно оставить несколько лазеек для получения большей оплаты... Например, только тем, кто придумает дело, которое той же общине выгоду принесет. Да не просто придумает, а и воплотит его в жизнь. Или тем, кто очень отличится на воинской стезе... Но все это должно касаться только простого люда! А власть предержащие на такое не должны иметь никакого права. Лишь тот, кто согласится на общее благо работать, должен наверх попадать! Остаются, конечно, проблемы воспитания и нарушения психики, когда власть человеку нужна лишь для того, чтобы показать свое величие и поизмываться над людьми, но в остальном... Непонятно? Кому-то для пущей радости чужое горе на вкус захочется попробовать и как такому обеспечить счастье?!

— Хм, не поймут тебя, лекарь... Немыслимую ты задачу ставишь, противную упомянутой тобой природе человеческой, — хмыкнул воевода и ухватился пятерней за бороду. — Или у вас и с таким справлялись?

— Все перепробовали, — тяжело вздохнул Вячеслав и продолжил. — Но как только эти экспериментаторы сгинули, так и все их дело загнулось. Почему? Потому что насилием человеческое счастье не устроить навечно, а воспитание отнимает слишком много времени... Почему их последователи не смогли справиться? Потому что власть развращает и можно за свои тяжкие труды потребовать себе кусок пирога послаще. А потом то же самое сделать для своих детей, которых каждый из них норовит пристроить на теплое местечко. А если во власть допускать только тех, кто прошел сито отбора на общих основаниях, а потом еще для всех таких людей и их потомков ограничения ввести, то... Короче, хочешь командовать? Сначала подумай о своих детях, а потом уже прикладывай усилия! Да и отвечать за свои проступки эти люди должны в несколько крат сильнее! Только вот такие законы очень тяжело принять... И слово "тяжело" еще не описывает всего трагизма ситуации. Я говорю, что придется безумно трудно, но надо все это делать сейчас, пока не поздно. И надо, чтобы эти законы были незыблемы, а иначе все наши дела наши же потомки проср... Кха! Пропьют и прогуляют! И сложно все это не потому, что община на это не пойдет... Пойдет, да еще как! А чему вы удивляетесь? Люди с радостью такие ограничения примут, потому что они не для них будут писаны, а для тех, кто над ними стоит. А вот когда они на это место никого не найдут, вот тогда и возникнут проблемы и они начнут их решать посулами, да увещеваниями... Или кто-нибудь возьмет власть и тихой сапой или наглой силой переменит все эти законы! А это вновь все вернет в старые времена. И опять вопрос воспитания выдвигается на первое место!

— Такие свершения должны какими-нибудь весомыми словами для общества подкрепляться. Так, лекарь... душ человеческих? — улыбнулась Улина. — Имеешь что еще сказать?

— Ну... давайте рассуждать вместе, — нехотя кивнул головой в знак согласия Вячеслав. — Русский человек, а мы с вами именно так называемся хоть ты русином или русичем прозывайся, хоть словеном или чудью заволочской... он должен во что-то верить! Иначе ему кроме водки, хм... меда хмельного ничего не останется! Даже чтобы бабу любить надо во что-то верить! И вера эта должна быть не просто в бога или богов, что тоже делу не мешает, а еще во что-то иное! Зачем живут люди? Есть ли в их существовании какой-то смысл, который не уничтожится предстоящей смертью? Почему одни уходят из жизни с высоко поднятой головой, а другие сокрушаются о несбывшихся надеждах? Я думаю, что ответ на все эти вопросы есть и он один — все дело в наших потомках! В наших детях, даже не обязательно родных нам по крови! Тот же учитель может гордиться своими учениками, верить в их будущее и величие их свершений! А вдруг и душу нашу спасут не ангелы Божьи, а далекие потомки, победившие время и понявшие как дух сосуществует с телом, а? Тогда и ответ нам держать за все содеянное в этой жизни — перед ними! Вот вам и загробная жизнь!

Почувствовав, что собеседники в этот момент немного "поплыли", не воспринимая смысла его речей, Вячеслав вернулся на грешную землю:

— Все наше общество надо построить так, чтобы следующие поколения жили счастливее нас! Не лучше в житейских делах, а именно счастливее! Дать каждому реализовать свое самое заветное, будь то путешествие в дальние земли или стирка детских пеленок! Мечтать и воплощать эти мечты в жизнь, а не подсчитывать свои богатства, пролеживая бока на мягкой перине и упиваясь благами цивилизации! Надо дать нашим детям такого пинка, чтобы они, разогнавшись, в свою очередь тоже что-нибудь сделали для потомков! И в первую очередь воспитали их! Вот для этого мы и должны так построить нашу жизнь, чтобы им не пришлось тратить краткие мгновения своей на борьбу с самими собой, вытягивая свои души за волосы из гнилого болота золотого тельца! Это смогут сделать лишь считанные единицы, да и другой борьбы будет через край! Кто ей будет заниматься? А чтобы было с кого пример брать как раз и нужно, чтобы во главе общества стояли бессребреники, пусть и поневоле!

— Да ты мечтатель, а не этот... циник, как ты сам себя назвал, выслушав укоры Улины! — удивился Трофим, не скрывая своей улыбки.

— А это плохо? Все относительно и моя мечтательность тоже. Когда она позволит сохранить человеческие жизни, растраченные на суету и войны или не родившиеся из-за алчности тех же князей, покусившихся на чужое добро, то это уже будет называться практичностью. Вон, новгородцы, выменивая на свои побрякушки у северных народов моржовую кость и меха, считают их из-за этого дикарями! А как определить, кто из них поступает более разумно? Жители Новгорода, выменивающие красивые меха на свои железные изделия или эти самые дикари, получающие за свою добычу нужные и практичные вещи? Только сами люди имеют абсолютную ценность! И она не только в том, что кто-то может сделать своими руками какую-то вещь, которую можно продать. Человек, прежде всего — это стремление стать богом! Не тянись за сапогом, Трофим, я все равно скажу! Высшая цель для людей — стать вровень с самим создателем или хотя бы быть достойными его свершений, а не рабом, ползающим в храме и вымаливающим его милости! С этим ты не поспоришь, потому что всю жизнь славяне верили, что они внуки Даждьбожьи, а не рабы Христовы! Куда все делось, а?

— Ох, лекарь... распнут тебя за твои речи!

— Буду еще одним мучеником! Но до этого надо успеть сделать шаги по устроению равноправного общества, где человек получает по заслугам и своему труду, пусть это все и относительно, как и зависть его соседа! И как же я боюсь, что мы это не успеем сделать... Да, мои мысли не идеальны, то есть не совершенны! Но по своей природе я принадлежу именно к идеалистам, которые хотят построить самое справедливое на свете общество! При этом я понимаю, что они самые страшные люди на земле, потому что идут к своим целям любыми способами по трупам своих современников! Но поэтому я и предлагаю вершить все мной сказанное тебе, который твердо стоит на земле и который три раза подумает, прежде чем что-то изменит и кого-то тронет!

— Да где это видано, чтобы человек отказался от богатства и возможности рвать чужака на части, дабы преумножить свою мошну?

— А вот можно! — запальчиво произнес Вячеслав, усаживаясь на лавку и сдвигая на край стола свои коробочки вместе с пучками трав, после чего с каким-то отчаянием стал отстукивать ритм ребром ладони по столешнице в такт своим словам. — Пусть это у нас и закончилось плачевно, но попытки создать что-то справедливое будут повторяться вновь и вновь! Я не истина в последней инстанции и всех советов вам на блюдечке не выложу, но нужно сделать первоочередное! Ограничить личную жизнь власть предержащих, дабы они своей жадностью не уронили народ в нищету и сплотить низы в рамках ваших общин, чтобы они сами управляли своими делами! Одновременно устанавливая сильную власть, которая бы защищала этих людей! Поверь, еще немного, и князья с боярами растащат ваши общины до такого состояния, что люди уже не смогут решать что-то сами, и им придется ходить на поклон барину, ну... боярину! А наступит время, и они так зажмут человека на земле, что он подастся в город, и будет там влачить свое существование в полном одиночестве среди большого скопления народа, не надеясь в своей жизни получить какую-нибудь бескорыстную помощь от кого-либо! Ну, разве что от близких родственников, но тех будет не так уж и много, потому что в своей городской суете человек перестанет плодиться и размножаться, а будет думать лишь о своих материальных благах, которыми он переплюнет того же соседа! Поэтому я и говорю — храните общину! А она сохранит вам человека!

— Указ сделать о том? — не смог сдержать сарказма Трофим.

— Да нет же! — уныло махнул рукой Вячеслав в ответ. — Не понял ты меня... Быть в общине должно быть выгодно, как и трудиться на земле. Хотя бы освободи их от налогов и поставь в каждую весь ту же домну, мастерскую или лесопилку, пусть людям будет дополнительный прибыток. Дополнительный, а не основной! Остальное изымай на нужды воеводства, оставляя за государством основной пай в таких производствах! Чтобы они не росли до бесконечности и не превращались бы в города с волчьими законами! Может быть, наши потомки эту экономику когда-нибудь изменят, но пусть это свершится лишь по насущной необходимости, а пока надо держаться таких мелких поселений с общинами. И на природу меньше нагрузка, а это великое благо, когда у тебя под окнами зайцы и белки скачут, а не домница дымит под каждым окном! Я из-за этого и Николая всю осень третировал, услышав, что он может на торф в домницах перейти. А то останемся совсем без лесов, пережигая могучие деревья на уголь. А торф — он рядом, под нашими ногами, в болоте... Но есть тут одно "но"! Если человеку в общине будет тесно, то надо дать ему возможность трудиться и на других поприщах, слегка прижимая таких собственников налогами. А то и пустить его по воинской стезе или помочь освоиться на новых территориях!

— О! Воином — это дело! — хмыкнул Трофим и хотел продолжить свою речь в том же ключе, но рядом с ним на полати присела Улина, осторожно положив руку ему на плечо.

— Он дело говорит, воевода! Не измывайся над своим человеком, ты же сам просил его высказать свои думы... И он ведь во многом прав! А прежде всего в том, что пришлые люди в конце концов съедят тебя и твоих соратников с потрохами, дабы подмять под себя все ваше дело! Ты же не князь или вятший боярин, чтобы только одной своей родовитостью власть в руках держать! А то, что Вячеслав не совсем вник в нашу жизнь... так он же пришлый на этих землях, да и закопался он в своем лекарском деле, будто жук навозный, хотя и говорит обратное!.. — Улина поправила выбившиеся из-под сороки пряди и повернулась к лекарю, слегка наморщив лоб. — А теперь с тобой, болезный... А что, обидное из тебя лишь по дурости твоей лезет? Или скажешь, что в твоих землях к словам относятся как к шелухе ореховой? Сидит у тебя что-то внутри, и жить спокойно не дает! Ответь, Вячеслав, что тебя гложет? Я ведь всю дорогу за тобой наблюдаю. Ты то равнодушен к людям, то из кожи лезешь дабы одарить их счастьем... То печаль тебя гнетет и жить не хочешь, то тревога за ближних съедает... Верно, потому и ушел ты с головой в лекарское дело? А слова обидные из тебя лезут от отчаяния?

— Ага! — Вячеслав криво усмехнулся, ощутимо напрягшись от желания собеседников залезть к нему в душу. — Я человек тонкой душевной организации, вот и не нахожу себе место!

— Будешь мне воду мутить — в поход не возьму! — весомое слово Трофима, закончившего быть "своим парнем" и превратившегося в воеводу, придавило лекаря не хуже тяжкого груза. Вроде Вячеслав минуту назад вовсе и не горел желанием куда-то идти. Однако ощущение, что это будет наказанием, а на него потом будут смотреть как на человека, бросившего своих соратников в тяжелый момент из-за каких-то трудностей с признанием своих проблем... Это все сразу перевернуло с ног на голову.

— Э-э-э..х, — только и сумел выдохнуть он на такие слова. — Да ничего особенного со мной не случилось. Лишь по дому соскучился, хотя и сам не понимаю, что я там забыл... Друзей? Почти не встречался с ними в последнее время. Свое дело? Не очень-то и тянет. Любимую жену, которая ушла к другому, а меня презирает за то, что я не добился чего-то большего в той жизни? Да пропади она пропадом... Сын со мной, а он так занят своими новыми игрушками, что даже пока не вспоминает мать. Конечно, может быть это все временно и он вскоре оторвется от своей типографии, чтобы оросить детскими слезами подушку, но... не думаю. Мальчишки за эти полгода как-то очень быстро повзрослели. Что еще сказать? Что я постоянно вспоминаю свои детские обиды? Что мое несовершенство постоянно преследует меня, а моя потенциальная трусость заставляет меня искать легких путей? Что вы хотите услышать? Что я элементарно боюсь не успеть?! Не успеть сделать то, ради чего я тут оказался?!

— Эй, лекарь, хватит, хватит... — улыбнулась Улина, умиленно глядя на опустившего плечи Вячеслава. — О чем тут еще говорить? Этот... как там у вас говорят? Диагноз? Все с ним ясно! Бабу тебе надо! Да такую ласковую, чтобы отогрела твое сердце и утешила холодной ночью! И не гнобила бы перечнем того, что ей нужно для счастья, отворачиваясь от тебя в трудную минуту! А ты будешь в ответ о ней заботиться, и все твои надуманные страхи пропадут сами собой... — Черемиска со смешинками в глазах отвернулась от Вячеслава и потянулась к своему мужу, ласковой кошкой слегка прижавшись к его плечу. — Так что я ему буду искать суженую, Трофим, если он сам на это не сподобится... А ты что с его речами надумал делать?

— Хм, надо бы осмыслить все, что он тут наговорил, да с остальными посоветоваться... Может и выйдут из этих наших дум какие-нибудь грамотки на свет белый.

— Осилишь ли? Такое и ученым мужам иной раз не под силу, однако... без записанного буквицами покона нас другие народы за дикарей считать будут. А чужое, да не совпадающее с нашими словами взять, так кто нам потом поверит и кто за нами пойдет? А ведь такой случай выпадает лишь раз в жизни... Ох, может писарь тебе потребен? Вячеслав меня уже немного вашему письму и счету начал обучать!

— Как ты себе представляешь воеводу, выводящего резы на бересте или красивые буквицы на бумаге? — Трофим с нарочитой небрежностью обернулся к своей жене, уловив в ее голосе ответный смешок, и показал пальцем на Вячеслава. — Нужен! Но записывать будет он, поскольку... вина его!

— Ну что же, пусть ваш Христос вам поможет! — подвела итог Улина.

— Э! Э, погодите! Не так-то все просто, — встрял Вячеслав, с опаской поглядывая на своих собеседников. — Допустим, писать можно на упомянутой тобой бересте или на тех бумагах, что мы у новгородцев взяли. Допускаю также, что к весне мой сынуля в паре с Николаем сделают грубый картон... Но где взять карандаш или чернила? Дайте мне хотя бы свинцовое писало, раз графита нет! Тогда я смогу не корпеть над каждой резой, а заносить великие мысли воеводы на бумагу так же быстро, как он думает, а думает он... Ха! Я твой сапог под полати задвинул, лежи уж! Кстати, Вовке свинец тоже нужен в больших количествах для печатания книг... Правда, он немного токсичен, то есть, вреден и накапливается в костях, вызывая их разрушения, ну да мне его не жевать, а за сыном я послежу, дабы он не увлекался.

— Да мне Николай все уши прожужжал про металл сей! — Трофим тщетно поискал свою обувку и все-таки решил продолжить разговор без нее, делая вид, что был занят не поисками тяжелого предмета, а чем-то совсем другим. — Так и так, мол, воевода, достань хоть из-под земли! Только невдомек вам, что этот свинец на Руси иной раз оловом зовется, а о последнем нам Твердята говорил. Не слышали? Зато я на ус намотал! Мало того, я уже его припас! Что рты пооткрывали? Вот такой у вас припасливый воевода! — Трофим излишне горделиво взглянул на жену но, мельком уловив незаметное движение ее руки, сразу же снизошел до объяснения. — Эти беловежцы разобрали крышу у своей церквушки, когда пришлось уходить, а она из чего делается? Вот именно, иногда из этого самого свинца! Так что я скупил все на корню, когда третьего дня мы ходили за людьми Твердяты в верховья Воронежа! Спаси его Господь, что надоумил... Да и в бронзовые кистени что закладывают для тяжести? Вот! А не только камни! Так что в любом случае наскребли бы для мальца твоего, Вячеслав! У тех же ясов или половцев, к которым свинец через Сурож приходит. А теперь иди на лодью и твори там твое писало, лекарь! Будешь у меня на полном скаку все мысли записывать, а уж твоим обучением сидеть на лошади я лично займусь!

Спрыгнув босыми ногами на земляной пол, Трофим без промедления выгнал Вячеслава на морозный воздух для проверки товара, который он приобрел, и обернулся к жене, схватив ее в охапку:

— Эгей! Это кто меня пытался по загривку ударить? Ты уже и при посторонних на мужа руку поднимаешь? Смотри, пойдут сказки про воеводу, которого жена в ежовых рукавицах держит и тумаками награждает! И так уже слухи ходят, что я пушинки с тебя сдуваю и смотрю на твою стать, будто влюбленный отрок...

— Смотришь ли?

— Смотрю! Однако попреки Твердяты о том, что я веду себя невместно своему положению воеводы... И это мол оттого, что я слишком приблизил к себе Вячеслава и его родичей... Эх! Лишь одно у меня оправдание на это есть и оно в том, что не было бы у меня этого положения без них! Вот! А то, что я с простыми смердами слишком вожусь, так посмотрим, что он сам запоет, когда по весне с Иваном встретится! Все в эту ересь впадают при близком с ним знакомстве!

Глава 16

— Это что за столбики в той стороне нарисовались? Вон там, на покатом холме. — Прикрыв глаза от тусклых лучей солнца, просвечивающего сквозь хмарь осеннего неба, Вячеслав поддал каблуками свою низкорослую степную лошадку и поравнялся с Твердятой, который неспешным шагом ехал почти в самом конце торгового каравана. С того момента, как лекарь прилюдно перед ним повинился и попросил не жалеть своего кнута, чтобы вразумлять его время от времени за непослушный язык, воронежский воевода к нему смилостивился и даже стал оказывать покровительство. Да и как не показать свое благоволение человеку, который мало того, что за неполные две недели перелечил половины округи, но еще и немного облегчил страдания его жене, которую сразила какая-то неведомая болезнь, уже месяца два не дававшая ей подниматься со своей постели...

— Байбаки. — Твердята лениво перебросил сухую травинку в другой уголок рта, не обратив никакого внимания на вытянутую руку Вячеслава. — Еще не все из них забрались в свои норы на зимовку, вот и шныряют повсюду... А ранней осенью этого добра тут и вовсе не перечесть. Дрофу и зайцев ты давеча и сам видел, а дикие козы, сайгаки и туры пыль до самого неба поднимают! Про тарпанов я и вовсе молчу, они иногда стадами по тысячи голов тут ходят... Эх, лекарь! Если бы ты мог увидеть степь весной или летом! Травы тут так переплетаются между собой, что иной раз сквозь них человек не может пройти. А уж по правому берегу Дона от Быстрой Сосны и до самого Сурожского моря седой ковыль стоит ковром в пояс человека! Видел ли ты когда-нибудь, как суховей ходит по нему волнами, а? Он как будто перебирает косматую гриву огромного дикого зверя!.. Это сейчас все травы упали, и ветер лишь воет в непролазных сухих кустах того же бобовника или дерезы, а в конце весны и летом... То цветки ветреницы покроют степь лиловыми пятнами, то луговины станут сплошь лазоревыми от незабудок! Красота!

— Уж больно неприветливо столь открытое пространство поздней осенью. Того и гляди, снежная крупа с неба повалит. — Поежился Вячеслав и, как бы ему не хотелось выслушать восторженный монолог полностью, вновь указал Твердяте на возвышающиеся вдалеке фигурки. — Но это точно не сурки...

— Ах, это... с Дивными горами не сильно схоже, так? — Твердята лишь хмыкнул, искоса бросив взгляд на горизонт. Его намек касался красивейших мест в донских степях, которые участники похода миновали несколько суток назад. Сами воронежцы при этом шли конными, а ветлужцы спустились на лодье вниз по течению Дона до устья Тихой Сосны, где и спрятали свое судно под охраной нескольких плотников, главной задачей которых было наладить переправу на левый берег.

В месте пересечения этих рек на огромном холме по правому берегу Дона вознеслись белокаменные меловые столпы. Вознесшиеся к небу зубья далеко выделялись на фоне крутых травянистых склонов, привлекая к себе внимание, а вблизи они и вовсе завораживали людей своими причудливыми формами, напоминающими сказочных животных. Еще в древности человек обжил эти красивейшие места, но теперь лишь темные входы рукотворных пещер и развалины какой-то крепости, искусно вырубленной прямо в белом камне, показывали, что тут когда-то ступала его нога. Однако именно здесь, на огромном меловом холме, возвышающемся над окрестностями, Твердята наметил поставить в будущем году небольшой сторожевой острог, который мог бы предупредить о надвигающейся опасности воронежские поселения. Для такого передового поста нужны были хорошие материалы, потому что окружающие низкорослые леса ничем особенно стройным порадовать не могли, так что лодья ветлужцев для перевозки подвернулась как раз вовремя.

— Да... Дивногорье место красивое, но там постаралась природа, а эти камни откуда? — Согласился Вячеслав и еще раз вгляделся в еле различимые столбики, напоминающие сильно приплюснутые по бокам камни, чьих форм почти не касался резец скульптора...

— Это истуканы половецкие, сиречь каменные бабы, которые степняки по своим курганам ставят. — Твердята брезгливо сплюнул и продолжил. — Идолам этим издавна поклоняются они как пращурам своим. Считается, что конный около них должен замедлить бег своего коня, пеший склонить голову, а пастух принести в жертву овцу... Но я доподлинно знаю, что иной раз эти нечестивцы окропляют их кровью невинных младенцев.

— Правда, что ли?

— Точно тебе говорю, режут младенцев, уведенных в полон... Не часто, но режут. По этим истуканам выходит, что мы к половецким летникам подходим...

— Летникам?

— Летним пастбищам. Половцы сена не запасают как мы, а просто к зиме спускаются к Сурожскому морю, где скот до сухостоя в состоянии добраться. А учитывая, что Атрак со своей ордой ушел в сторону Грузинского царства, то ныне их веж тут вовсе не должно быть...

— Э... А что такое вежа, про которую все постоянно упоминают? Поселение половцев? — Задал Вячеслав очередной вопрос и с интересом взглянул на Твердяту, пытаясь определить, насколько глубоко сумел его поразить своим невежеством. Воронежский воевода поперхнулся и страдальчески посмотрел на совершенно ничего не понимающего чужеземца но, поняв, что лекарь и дальше будет напряженно морщить лоб, не делая никаких попыток догадаться о значении слова, удрученно пояснил:

— Так кочевье называется у кипчаков или кимаков... И это пояснить? Ныне в степи ходит до полутора десятков орд половецких и каждая от своего корня род ведет. Но по-простому их поделить можно надвое. Кипчаки в донских степях обитают, а кимаки за Днепром. У первых раньше ханом был Шарукан, а теперь его сыновья, Атрак и Сырчан. А кимацкую орду на закате еще куманами называют и во главе их стоит Боняк... Уяснил? А всех вместе мы их половцами зовем, хотя это больше к кипчакам подходит, потому что среди них встречаются рода с желтоватым цветом кожи, как полова. Но что те, что другие кочуют большими семьями по три-четыре десятка человек, которые и называются вежей... Точнее, это их стойбище, несколько шатров, огороженных телегами.

— И за Днепром они есть, говоришь?

— Угу. Самые лютые там живут, которые ушли печенегов воевать за Дунай. Сначала они ратились с ними из-за пастбищ, потом по просьбе Царьграда... Однако ныне перекинулась их ненависть на русские земли. На тот же Переяславль и Поросье, где издавна киевские князья селили их заклятых врагов из степи.

— Поросье? На реке Рось? Я всегда думал, что там наши исконные земли и слово Русь происходит от названия этой реки...

— Хм... не ведаю про это, но для степняков там раздолье, луга и водопои на каждом шагу. То печенегов там Киев осадит, то берендеев, которые из торков будут! А для половчинов все они являются данниками, которые у них стада пасут и в их войске служат, поэтому они и пытаются их обратно в степь увести...

— Берендеев? А я думал что они из славян... то есть как те же поляне или древляне. У нас во всех сказках их царя Берендея упоминают: про Снегурочку, про Ивана-царевича и серого волка, про Кощея Бессмертного. Последнего, говорят, сколько не убивай, он все время живой оказывается...

— Про царевича не скажу, а про кощея могу поведать...

— Что?! — Вячеслав удивленно поднял глаза на Твердяту. — И у вас такие сказки есть?

— Какие еще сказки? У степняков половецкие семьи, имеющие пастбища, зовутся... кошем, то есть кочевьем.

— А разница с вежей?

— Ну... У нас селение зовется весью, а община — вервью. И тут также.

— Уразумел, не дурак...

— Главы таких семей называются кошевыми. У нас же издавна повелось называть таких родовитых степняков, взятых в плен, кощеями... Хочешь верь, хочешь нет. А поскольку им числа и края нет, как нет числа вежам в степи, то таких кощеев можно и бессмертными называть, поскольку как не изничтожай их... все бесполезно.

— Ха... Понятно.

— Понятно ему... А хочешь скажу еще один довод, который заставил меня согласиться Трофима в степь сопровождать? Уж больно мне понравилась его придумка с этими вашими котелками... Для кошевого обычный медный казан является символом власти, пусть даже он течет из всех щелей! Их даже им в могилу кладут! А тут железные! За такой товар можно не одного православного выменять, а это дело святое...

— Твердята, а почему половцы за Днепром так сильно на киевские земли ополчились?

— Так природа у этого племени самая что ни на есть грабительская, сами руками делать мало что могут, а иметь хочется. А еще из-за того, что великим ханом у кимаков ходит Боняк, которого у нас шелудивым зовут за то, что на голове у него кожа сухая...

— В рубашке родился? Все такому младенцу счастье пророчат, а уж такой редкий случай, когда он метку до старости несет...

— Так и есть, никак не возьмет его стрела или сабля. Люто он ненавидит Русь за гибель своего ближайшего соратника и дружка Тугоркана под Переяславлем. А того и вовсе Тугарином Змеем величали...

— Оба на! Опять из сказки! У нас его изображают то трех-, то семи-, то двенадцати— главым Змеем Горынычем, самым лютым врагом нашим.

— Так все имеет свое объяснение. Кимаки состоят из двух племен, одно из которых зовется "каи", то есть змеи по-ихнему. А уж половецкий язык у нас каждый второй знает, и перевести название может...

— Да, дела... Так что ты мне про баб каменных вещал? По ним можно определить, что мы на земли половецкие ступили?

— Не просто земли, а самое сердце их. Так что вполне можем встретить какой-нибудь кипчакский захудалый род, которому не достались приморские пастбища, и он ютится здесь по долинам рек. Сам Сырчан свои юрты уже давно должен был загрузить на телеги и перевезти ближе к морю, на реку Тор, которая течет за Донцом. Да и на данников половецких можем наткнуться, сиречь печенегов, торков или тех же самых ясов... Такая добыча для нас не слишком сладка, но зато и на ханский шатер с тьмой воинов вокруг него не нарвемся. Да шучу, шучу я, лекарь! Как и договаривались: на обратном пути мы своё возьмем, подальше от сих мест. Но вряд ли мы кого в междуречье Дона и Донца встретим: все пастбища накрепко поделены меж половецкими родами, а тут как раз вотчина Сырчана...

— Твердята, а истуканы могут шевелиться?

— Что? Что ты там углядел? Далеко же... Ох, ты, бесовское отродье! Да у тебя взгляд, как у половца... Про них сказки сказывают, что они на день пути видят! Дозор!!! Что рты раззявили?! Лучше на баб каменных смотрите! Скоро они вам постель согревать будут, после того, как ваши глотки под ними перережут! Далеко не отъезжать, тетивы вздеть! Да не вздумайте мне стрелы метать во все стороны! Ныне мы купцы честные, а не в зажитье идем!

— Твердята, не шуми!.. — Трофим, осадивший коня перед самым носом воронежца, призвал к спокойствию. — Мы уже давненько заметили этого лазутчика...

— Уже распорядился?

— С Плоскиней все решили. Провидчики потихоньку от колонны отстали, и соседней лощиной ушли в обход, дабы не гадать, что у нас там впереди намечается. Ты же так увлеченно треплешь языком, что я просто смущаюсь тебя беспокоить.

— Кха... Ну-ну, посмейся у меня.

— Если опасность обнаружим, то вон на тот взгорок заберемся, и телеги в круг поставим. Думаю, что не успеешь ты с десяток раз прочитать "Отче наш" как твои молодцы вернутся, и тогда точно узнаем, что к чему. — Лицо Трофима блеснуло как у голодного кота, оказавшегося перед большой миской со сметаной. "А можно залезть всеми четырьмя лапами? Это что, вы туда еще и мышь положили? Живую? Мр-р-ра...".

Намек на грядущую опасность застиг ветлужцев и воронежцев в протяженной балке шириной около сотни метров, склоны которой были не очень отвесными, но зато сильно изрезаны небольшими овражками, которые затрудняли там передвижение верхом. Такой путь выбирался специально, чтобы не торчать посреди степи на радость любителям поживы. Использовались рощицы вокруг малых речек, любые долины или складки местности, лишь бы раньше времени не выдать появление в этих местах крупного отряда. Все равно обнаружат, но чем позже, тем лучше...

Ждать разведчиков пришлось недолго. Не успела колонна неспешным шагом подъехать к намечаемой цели, как к воеводам подскакал Плоскиня и коротко доложил о том, что они увидели за склоном пологого холма. Мышка по его словам оказалась размером с большую собаку.

— Говоришь, полторы сотни в лощине копятся, а вас не заметили? Не похоже на степняков... Колодников и скота во множестве? И как вы это обнаружили? Оставили коней внизу и тихо вползли на вершину соседнего холма? — задумчиво переспросил Трофим. — Хм, совсем на них не похоже... Даже с учетом того, что там баба верховодит. Это точно?

— Косы уж очень длинные за спиной по ветру бьются, да и посадка... Но оружная. Судя по всему, это она на холме за истуканом пряталась.

— Ого... А шатров в окрестности нет? Даже не пахнет их бабами и детишками на полдня пути? Тогда передай моим десятникам распоряжение ставить в круг телеги! Не торопясь, дабы своей суетой не выдать, что мы про них знаем... Встаем, будто на дневку! А вы позади этого холмика располагайтесь и наших лошадей к себе заводными берите. Третьими? Да хоть четвертыми, нам за ними будет некогда следить. — Небольшой пригорок, на который указал Трофим, слегка возвышался посередине ложбины и был небольшого размера, так что с учетом телег там вряд ли смогли бы уместиться все конные ратники. Однако он так и просился под временные укрепления пешцев, хотя его пологие склоны и не предоставляли сложности для разогнавшегося всадника.

Твердята кивком подтвердил своему ближнику указание ветлужца, и вопросительно взглянул на своего товарища юности:

— Ты понимаешь, что это может означать?

— А то... — не заставил себя ждать Трофим и обернулся в сторону кряхтящего Вячеслава. — А ты чего бурчишь? Не до тебя... или решил, что это твоя суженая? Ха! А может, ты не слышал, что есть бабы, которые могут держать в руках оружие?

— Чуть что, так на меня все шишки, — обидчиво заметил тот. — У нас даже есть былины про поляниц, которые удары наших богатырей сносят так, будто это их комарики покусывают... А иных и вовсе на ладонь кладут, другой прихлопывают и в овсяный блин раскатывают!

— Вот, Твердята! Я же говорил, что иногда он всякую чушь несет, лишний раз можешь в этом убедиться. Поляне баб в поле никогда не выпускали, а вот половчины своим в этом больше свободы дают. Правда, по молодости... Но раз на этой доспех вздет, то выходит что...

— И что?

— Что раньше это богатый кош был, который хозяина лишился. Рискнем и потолкуем с ними? А, Твердята?

— Не успеем, — мотнул головой воронежец. — Да и не настроены они будут на переговоры, пока нас не прощупают. Наверное, баранта у них от безысходности случилась, а тут мы подвернулись с двумя десятками телег, наполненных сеном на случай снегопада. Кто на их месте может догадаться, что они пустые, и предназначены для закупки шерсти, а? Ох уж эти ваши глупые задумки... Попробуем после первого наскока с ними потолковать, а пока выстраивай своих лесовиков за возами! — Твердята махнул удаляющемуся Трофиму рукой и удостоил внимания Вячеслава. — Лекарь, за мной езжай, а то потом недосуг будет объясняться. У тебя язык без костей, так что будешь хвалы этой дочери степей воздавать, а я ей хулу слать. Надеюсь, что она по-нашему говорит, как и многие из половцев, иначе труд твой втуне пропадет...

— Может быть, мне кто-нибудь объяснит, что вообще происходит? — Вячеслав неловко поерзал в седле, пытаясь удобнее пристроить свои натертые на ногах мозоли, и пришпорил коня.

— Происходит? Я тебе говорил по поводу коша... Туда могут входить и равноправные семейства, но в последнее время у половцев вокруг кого-нибудь особенно богатого сбивается множество бедных родичей, причем к всеобщему согласию. Первые получают дармовых работников, а вторые приют и кормежку. Так вот, если кош теряет хозяина, то в случае равных семей на его место тут же становится любой славный воин этой вежи. А если теряет кошевого богатый род, у которого еще не подросли достойные мужи?

— Жена?

— Именно, особенно если она имеет достаточно сильный характер. А уж наездницами и лучницами у половцев многие воспитываются, как уже твой воевода сказывал. Потом глянь на истуканов: многие из них баб изображают, а некоторые даже баб в полном боевом облачении. Учитывая то, что Мономах знатно потрепал многие половецкие роды в прошлом году и увел скот во множестве, такое могло случиться и с этим кошем. В любом другом случае женщину к власти не допустили бы. А если к ним еще множество обедневших степняков прибилось, то вполне понятно, почему такая свора рыщет в степи...

— Добычу ищет, чтобы восполнить свои потери в живности и нормально перезимовать?

— Угу, первое, что на ум приходит. А то и подмять под себя кого-нибудь хочет, пока самих к ногтю не прижали. Бабе же нужно доказать, что она способна возглавлять кош! А у них тут неразбериха творится после того, как Атрак откочевал в сторону Грузии...

— А что такое баранта?

— Ну... Скот у степняков почти никто не охраняет, потому что за кражу придется вернуть в девять раз больше, а если нечем отдавать, то детей отберут или самого зарежут. Однако большая татьба, называемая барантой, все же случается, но тут уже такие силы в дело вступают, что... С этим лишь хан может бороться, а из-за ухода Атрака на Дону еще некоторое время будет царить закон силы. Пока Сырчан порядок не наведет.

— И как же я помогу вам в разговоре со степняками своим языком?

— Да слишком эта предводительница молода и неопытна...

— Это почему же?

— А зачем бы ей иначе самой за нами наблюдать? Видимо, все в новинку, а опытных наставников либо зарубили, либо отодвинули подальше. И то, что на нас она польстилась, не разглядев в суете пустой обоз... Пусть нас и набирается лишь неполные восемь десятков, но думать, что мы будем легкой поживой для легкой конницы, нелепо. Ваши пешцы так и вовсе в полном облачении... Так что я буду ей угрожать, а ты возносить хвалы, дабы она совсем в ярость не пришла. Терять своих воинов нам ни к чему.

— А! Поиграем в доброго и злого?

— Что? Угу... У других как у тебя не получится. Мало того, что на язык не прытки, так к половцам они относятся как к мерзкой ползучей гадине! Лицо все само за себя скажет... Но ты смотри за своей посадкой, понял? А то половцы от смеха помрут, прежде чем ты им уши медом своих речей измажешь! Пока же давай свои поводья мне, а сам под телегу залезай, как уговаривались прежде! И не балуй, а то нас лечить будет некому!

Ждать атаки пришлось не долго. К сооруженному посреди степи укреплению, состоящему из двух рядов телег по кругу с оставленными узкими проходами между ними, полусотня кипчаков подступила со свистом и гортанными выкриками. Поток стрел беспрерывно защелкал по поднятым щитам удмуртов, но те даже не шелохнулись и продолжали стоять в две шеренги, не делая никаких ответных движений. Лишь когда около полутора десятков половцев опасно сблизились с ветлужцами, чтобы попытаться закидать их короткими копьями, те резко изменили свое поведение. Воспользовавшись тем, что приблизившиеся степняки немного прикрыли их от прямых выстрелов своих сородичей, половина удмуртов резко выдвинулись между щитами, и выпустили стрелы в беззащитных четвероногих существ, несущих на себе смертоносных всадников.

Четыре передние лошади с подсеченными ногами тут же рухнули, образовав завал на пути остальных животных, но стоило тем разойтись в стороны, повинуясь врожденному инстинкту и железным удилам, как новый залп накрыл их открывшиеся для обстрела тела. Широкие срезни полосовали бока животных, заставляя их сбиваться со стремительного галопа, падать или уходить в сторону, налетая массивными тушами на соседей. Это привело к тому, что еще трое оглушенных всадников вылетели из седел и покатились по траве, разбрасывая в стороны щиты и приготовленные для удара копья, почти не пытаясь после падения уйти из-под копыт настигающих их коней.

— По лошадям зачем бить?! Изверги! — пронесся над полем яростный крик Твердяты, тут же заглушенный смачным ругательством Трофима. Конная полусотня воронежцев стояла чуть в стороне и сзади сооруженных укреплений, выставив на своих флангах дозоры и наблюдая, как небольшая группа половцев накатывается на прикрытых телегами пешцев. Примкнувший к ним ветлужский воевода оставил в круге удмуртов под присмотром своих десятников, предполагая, что на первоначальном этапе его присутствие в рядах беловежцев необходимо, иначе никакой согласованности в действиях не будет.

— Это был мой приказ! — еще раз сердито выкрикнул Трофим в сторону воронежского воеводы. — Нам сейчас не трупы половецкие плодить надобно, а отбить первый натиск! Не забудь, нам еще с ними надо попробовать договориться! Ты лучше смотри, что лошади первой волны вовсе не выезжены. Вон как шарахаются, да и сами половцы их не жалеют! То ли совсем уных пустили вперед, то ли дали им дохлые клячи, которые не обидно потерять!

Между тем вынесшаяся на последнюю черту восьмерка половцев получила последний залп в упор, потеряв еще двоих, но не дрогнула и с разгону бросила копья в направлении скрывшихся за щитами ветлужцев. Резко осадив разгоряченных коней, покрытых струйками крови из хлещущих ран, двое степняков в последний момент встали на седла и как грациозные кошки перепрыгнули с них на телеги, перемахнув сразу во второй ряд. Остальные же, придержав лошадей, вклинились в узкие проходы, пытаясь расширить их бьющимися от боли животными и добраться по извилистым ходам до удмуртов. Тут же все оставшиеся в отдалении половцы пришли в движение и, сверкнув на солнце нечастыми железными кольчугами, стали набирать скорость, опуская перед собой длинные копья, раскручивая арканы и несясь лавой на заграждения ветлужцев.

— А вот теперь и наш черед! — вонзив шпоры в бока лошади, Твердята дал отмашку и вырвался вперед. Его полусотня с гиканьем тронулась следом, погоняя лошадей и постепенно наращивая разгон. Направление удара было выбрано так, чтобы зайти в правый фланг разгоняющихся кипчаков и нагнать их около рубежа обороны пешцев, где в этот момент как раз заканчивалось противостояние с первыми атакующими половцами. Степняков, преодолевших тележное заграждение, встретил не ряд щитов, ощетинившийся топорами и саблями, и не попытки отдельных ратников навязать им бой один на один, чтобы выбить за предела круга. Их встретило слитное отступление ветлужцев, оставивших перед собой небольшой клочок открытого пространства, на который и выскочил противник. После этого первый ряд защитников встал на колено, а второй почти в упор пригвоздил брошенными сулицами половцев к земле. И даже те из кипчаков, кто не успел пробраться к ветлужцам и занимался разбором укрепления, получили свою долю острого железа. Из всех нападавших выжило лишь трое или четверо, да и те в основном упали еще перед заграждениями. Им, убегающим и отползающим в степь, даже не стали посылать в спину оперенные подарки. Ветлужцы судорожно собирали сулицы, выводили бьющихся лошадей наружу и набрасывали трупы половцев на телеги, пытаясь до приближения второй волны восстановить свой боезапас и очистить место для стрельбы.

И до, и во время летнего похода в Суздаль, полусотник под слегка недоумевающим взглядом воеводы гонял удмуртов до посинения, стараясь добиться от них слаженности действий, будь то в строю или когда они разбивались на двойки и тройки. Иногда Иван даже признавался Трофиму, что сам не поймет, чего он хочет от них добиться, и начинал пытать начальство по поводу того, как происходят стычки на поле боя. В результате он даже заразил того своим интересом к потешным баталиям, и они вместе сидели и намечали план тренировок на следующее утро. А первые успехи против новгородцев и булгарцев хотя и не дали показать удмуртам всего того, к чему их готовили, но заставили поверить в свои силы. Так что даже после отплытия полусотника и при отсутствии его постоянных подначек они не потеряли желание тренироваться.

Хуже пришлось с вновь назначенными десятниками. Те почти не принимали участие в забавах Ивана, наблюдая за всем лишь со стороны. Однако после того как они чуть не сдали Переяславку залетным новгородским купцам, воевода был категоричен. Опыта владения мечем и топором, мол, вам не занимать, а вот с остальным... И стал ставить их на время игрищ рядовыми воями, заставляя повторять все то, чему продолжил уже сам учить удмуртов.

А учения эти шли всю дорогу до воронежских земель, не прерываясь и там, вызывая ухмылки и даже смешки беловежских жителей. Особенно когда по просьбе Трофима они верхами проносились между редкими рядами ветлужцев и пытались попасть тупым дрекольем по их телам. Тем более, когда вначале они наблюдали не столько попытки отразить удары, сколько бледные лица пешцев, напряженно следящих за массивными тушами коней, пролетающих во весь опор в нескольких пядях от них.

Для воронежцев было обыденным делом потренироваться на саблях друг с другом или до судорог мышц бить из лука по мишени, отставляя ее все дальше и дальше от себя. Но повторять слитные движения строя, и по командам занимать свои позиции было, по их мнению, лишь напрасной тратой времени. Может быть, они и были в чем-то правы, все-таки степная война диктует свои законы и такая монолитность пешего строя в ней не всегда нужна, но...

Но в данном кусочке боя неопытным ветлужцам их слаженность пригодилась. И отсутствие потерь было им наградой за все их труды, за то, что никто из них не дрогнул перед круговертью лиц завывающих конников, вызывающих ужас у всего мирного населения юга Руси. А спокойные голоса десятников, с матерками заставляющих их собирать "разбросанное" оружие, не давали им теперь обращать внимание на новый накатывающийся вал степняков, страшный в своей стремительности и беспощадности.

Однако до телег удмуртов эта волна так и не добралась. Видя, что первые воины не зацепились за укрепленный лагерь, а в правый фланг упирается острие атаки разгоняющейся конницы противника, половцы отвернули и понеслись вскачь обратно под шумное улюлюканье наступающих им на пятки воронежцев. Выпростав сабли из ножен, те почти догнали нескольких замешкавшихся степняков, пытающихся подсадить к себе своих соратников, выживших после первой атаки. Несшийся впереди Твердята даже сумел достать одного из них, полоснув клинком по оголенной шее, однако с задних рядов отступающих кипчаков то и дело стали прилетать стрелы. Они посылались в полуобороте на полном скаку и, хотя меткость лучников оставляла желать лучшего, свое дело они сделали, поубавив прыть у самых резвых воронежцев. Однако основная волна наступающих все равно стала настигать степняков, постепенно сближаясь с ними. Казалось, еще немного и они начнут рубить спины убегающим половцам, которые при почти равной численности не могли развернуться и встретить грудью опасность, но...

Конь Трофима в несколько скачков догнал вырвавшего вперед Твердяту и стал отжимать его в сторону, а над несшимися во весь опор воронежцами надрывно пронесся громкий протяжный возглас:

— Отворачивай! Отвора-а-ачивай! Уходи в сторону, ишачье племя! Назад!

Воронежцы, провожающие разгоряченными взглядами уходящую из-под носа добычу, свернули не сразу, но все-таки по широкой дуге стали понемногу сдвигаться в сторону лагеря, посылая единичные стрелы в удаляющегося противника. Оба воеводы перешли на неспешную рысь и стали пропускать мимо себя конное воинство, внимательно выглядывая раненых, которые и сами могли не заметить в горячке боя причиненный им ущерб.

— Увлекся!.. — извинительно пробурчал Твердята, вглядываясь в горизонт, где продолжалось мельтешение противника. — Но перед выходом из лощины мы бы их покрошили и ушли...

— Увязли бы, не доделав свое дело, а развернуться там нам не дали бы! Не знаю я, что у них приготовлено, но явно что-то есть, а уж засадная сотня наверняка уже пошла в намет! Боняк каждый раз новую подлость выдумывал, да и Шарукан от него не сильно отставал, пока их десять лет назад около Переяславля как следует не приголубили...

— На пограничную Сулу они тогда вышли?

— Ага, к Лубне. Ох, и досталось им от Владимира и Святополка! Шарукан тогда едва ушел, а брата Боняка убили, но это половцев лишь больше озлобило. Так что в разговоре хоть беловежцем называйся, хоть черниговским подданным Святославичей, которые со степняками как-то уживаются, но не приведи тебе Господь что-то про нашу молодость и Переяславль сболтнуть... — Трофим шумно перевел дух и перешел к насущному. — Сколько они у нас ссадили с коней? Троих?

— Отсюда точно не разгляжу, но вроде трех лошадок мои вои как раз добивают. Эх, хотя почти и нет у нас настоящих боевых коней, но все одно животину жалко! Как будто половцы по ним прицельно били, мстили за твои выстрелы! А сами людишки... если кости не переломали при падении да не затоптали их, то все живы. По крайней мере, десятники не суетятся по полю. Да и у самих степняков во второй волне лишь одна потеря...

— А! Вот и засадная сотня в балку заходит! — крякнул Трофим и через некоторое время, потраченное на подсчет, невесело заметил. — Пожалуй, их тут чуть больше будет, чем полторы сотни... Стягов не видно? Значит, не самые справные воины нам попались, слава Богу! Ну что, постоим на виду? Может, додумаются кого-нибудь выслать на разговор? — Воеводы выехали в центр долины и встали метрах в трехстах от своего лагеря, молча наблюдая, как у половцев начались какие-то перестроения. Наконец, Трофим не выдержал и обратился к Твердяте. — Не жалеешь, что так мало людишек в поход взял?

— Сотня охраны у купцов? Кто бы нам поверил?

— Времена в степи тяжелые, этим бы и оправдались... Слушай, может попробуем хоровод, а? Про который я упоминал?

— Стрелами поделишься?

— Ты бы сначала своих горе вояк приструнил! А то выдумали раскидывать по всей степи свои стрелы, а потом мои просить!

— Ну, уж... с десяток всего и было выстрелов, прежде чем отвернули. Поделись, иначе не потянем!

— Да о чем разговор, Твердята, бери. Я кузнецов заставил остаток стали на наконечники извести перед выходом сюда.

— Сталь?

— Каленое железо, только прочнее... Пусть твои ратники по третьему колчану на себя вешают. А хоровод... Круг вокруг телег небольшой, как раз твоей полусотни хватит, чтобы на скаку постоянную стрельбу держать в одну сторону. Моим лесовикам это будет неплохая помощь, а если надо, то ты в любой момент с круга сойдешь и... ударишь по поганым или в отрыв уйдешь!

— Поганым... Будто твои удмурты крещеные!

— Дай время, Твердята, дай время... У нас даже священника нет, не говоря уже о церквушке какой-нибудь. Кто таинство крещения будет проводить?

— И все-таки выбьют половцы всех лошадок, — не стал возражать на приведенные доводы воронежский воевода, сочтя лучшим перевести разговор на другую тему. — Может, поодаль встанем? Или посадим твоих удмуртов на коней и попытаемся оторваться? Знаю, что не сдюжат, но вдруг половцы на телеги польстятся? Товара там немного, его не жалко...

— Лишь разозлятся сильнее оттого, что напрасно своих воинов губили. Однако если дела наши пойдут худо, то так и придется поступить, хотя и не хочется превращаться в загоняемую дичь... Слушай, насчет лошадок. А давай отодвинем второй ряд телег и поставим их на бок, а? Чтобы хоровод шел между ними и внутренним рядом? Выход сделаем сзади. Конным мешать стрелять они не будут, мои людишки тоже на взгорке, а коней худо-бедно прикроют... Зря, что ли, доски на днища вместо жердин постелили?

— У богатых свои причуды, вот и стелили... Всё, скоро двинутся они, двумя клиньями выстраиваются! Вишь, не терпится им нас пощупать. Так что не видать нам переговоров с ними как своих ушей! — Твердята огорченно вздохнул и тронул лошадь с места, призывно махнув рукой своему собеседнику. — Давай, Трофим, шевелись быстрее, нам еще телеги твои переворачивать и связывать между собой, чтобы не упали! Однако никакого хоровода мы с тобой тут не будем разводить... Если ратники будут стрелять по очереди, то никого из наступающих половцев остановить они не смогут! Это пешего лепо так обстреливать, но никак не конного: того надо частым залпом ссаживать! Все эти придумки ваших чужеземцев хороши, да не про нас! А ты и уши развесил... Лучше я всех коней стреножу, да сяду на склоне балки за телегами по правую руку от твоих стрельцов. Там достаточно высоко, так что не полезут туда половцы с разгона, чтобы своим лошадям ноги ломать... А попрут к твоим ратникам, так любом случае пойдут мимо меня, потому что всаднику удобно стрелять по ошуюю от себя, держа лук в левой руке. Да и мимо пройдут, так вся местность перед твоим лагерем будет перед моими лучниками как на ладони! Пятьдесят шагов всего, тебе лишь надо левый край крепче держать!.. Эх! Ну, да что я тебе как несмышленому Вячеславу все объясняю? Нам уже поздно убегать, да и не столь велика у них рать, чтобы все мы тут головы сложили!..

— Правду вещаешь но, стреножив лошадей, ты не сможешь быстро уйти. А угонят? Что мы пешими в степи делать будем?!

Твердята только махнул рукой, прекращая бесконечный поток слов, наполненный предположениями и неутешительными выводами, его выбор был уже сделан.

Первый удар по несостоявшимся купцам был нанесен меньшим из клиньев, как будто ему не терпелось вкусить чужой крови быстрее, чем сделает это его собрат. На этот раз половцы постарались сблизиться на сотню шагов, чтобы прицельно накрыть своими залпами укрепившихся чужеземцев. Однако, как бы ловко степняки не управлялись со стрельбой на полном скаку, ветлужские охотники обладали не меньшим опытом, хотя для этого им и нужно было попирать ногами землю. А стоя на пригорке, удмурты могли поразить противника с большего расстояния, да и луки у них тоже были составные, дальнобойные, взятые еще у буртасов. Кроме того, в более массивную конную цель было попасть легче, чем на легком галопе в прикрытого защитными сооружениями человека. Пусть даже степняки и могут похвастаться, что с самого детства бьют пролетающую птицу влет, но они встретились с воинами, которым всю жизнь приходилось бить белку в глаз томарами, охотничьими стрелами с тупыми костяными наконечниками. Своим мастерством удмурты воспользовались в полной мере, хотя на этот раз им не пришло в голову беречь драгоценную шкурку у их цели.

На расстоянии чуть менее трех сотен шагов от укрепленного лагеря на небольшой кусочек степи, застывший в холодном осеннем безветрии, неожиданно пролился стальной дождь, угодивший почти точно на острие вражеского клина. С гудением шмеля обрушились два десятка плоских серповидных срезней и стрел с трехлопастными наконечниками на самых отчаянных всадников, вырвавшихся вперед из общей массы воинов. И сразу же опустело несколько седел, а три лошади, перекувыркнувшись через голову, внесли сумятицу в идущую наметом лаву. Еще один залп, к которому уже подключились воронежцы и сразу же около полутора десятков степняков, начинавших поднимать луки, рухнули вместе со своими скакунами под ноги остальным половцам. И несколько из них тут же были безжалостно растоптаны, поскольку с каким бы мастерством всадник не управлял лошадью, он не может заставить ее поставить свою ногу мимо упавшего под копыта тела. Третий залп, уже более точный, и новая порция заточенной смерти с гудением и хлюпающими ударами о тела собрала свои жертвы среди кипчаков, разбрызгивая в сторону кровь из наполовину отрубленных рук и перерезанных шей.

Восемь или десять секунд потребовалось сотни половцев, чтобы сократить расстояние до ста метров прицельного выстрела и тремя смертоносными залпами умудрились накрыть их ветлужцы за такое короткое время. Шестьдесят стрел, целящихся в особо отчаянных всадников, вырвавшихся вперед, к которым нужно добавить еще почти сотню, прилетевшую из-за телег воронежских ратников. А потом в ход пошли четырехгранные бронебойные наконечники, прицельно выбивающие из седел маленькие фигурки степняков, прячущихся за небольшими круглыми щитами, и игловидные стрелы, легко проникающие в кольца половецких кольчуг. К тому времени, когда степняки начали опустошать свои колчаны, проходя по дуге мимо тележных укреплений, около трети из них уже лежали на земле, а остальные, лишившись самых отчаянных, не осмелились лезть под плотный поток сокрушительного железного ливня. Слегка отвернув от намеченной цели, конная лава прошлась вдоль взгорка, осыпав прикрывшихся щитами ветлужцев градом ответных ударов, и ушла в глубь долины, подставив на мгновение оголенную спину для стрел воронежцев.

Казалось, что опасность миновала, а пострадавшие степняки, не успев принести весомый ущерб защищающимся, отступят, не выдержав обмен ударами, но это было лишь первое впечатление. Дрожь степи усилилась, и на хвосте первого клина подошел второй, меньший по количеству, но гораздо более грозный. Одоспешенных воинов было более трети, то и дело в рядах половцев мелькали личины, которые у многих ветлужцев вызывали своими оскалами дрожь, пробегающую где-то в районе позвоночника. Воспользовавшись тем, что внимание обороняющихся было отвлечено первой волной нового наступления, второй клин успешно миновал полосу степи, где защитники могли нанести им несколько безответных залпов, разделился пополам и обрушился на обе укрепленные точки.

Около сорока воинов сразу же закружили карусель около воронежцев, пытаясь держать их под прицельным огнем и не дать высунуть носа из-за телег. Получалось у них это не очень хорошо, уже с десяток лошадей скакали без своих наездников, поэтому несколько смельчаков стали подбираться поближе, чтобы набросить арканы и растащить импровизированные укрепления. Двое из них, пользуясь суматохой боя, даже попытались проскользнуть к стреноженным в отдаленном овраге коням, однако эти устремления были тут же пресечены воронежцами. Они слишком хорошо понимали, что лишиться в таких условиях средств передвижения означает обречь себя на медленную гибель. Однако время шло, и оно работало не на защищающуюся сторону. Слегка поредевшая первая волна половцев уже развернулась и устремилась на помощь своим воинам.

Между тем другая половина второго клина, почти не использовав луки по назначению, обрушилась всей массой на ветлужцев, стараясь достать их длинными копьями через узкий ряд возов. Пользуясь замешательством защитников, многие степняки прыгали с седел прямо через телеги и пытались навязать ближний бой. В самом начале удмурты успели дать два залпа, немного проредившие нападающих половцев, но удары копьями заставили их сомкнуть строй, прикрыться щитами и отступить. Лишь трое лучников, оставленных для того, чтобы выбивать стрелков противника, забрались сзади на телеги и пытались как-то проредить накатывающийся вал половцев.

— Бросок! — хриплый голос Трофима, уже надорванный громкими командами, заставил удмуртов разомкнуть строй и бросить заранее приготовленные сулицы. Спешившись перед началом нападения и примкнув к своим ратникам, воевода вместе со Жданом из последних сил крутились на флангах, пытаясь вместе с лучниками не дать обойти ветлужцев с тыла. Однако долго так продолжаться не могло, достаточно было большой массе степняков обогнуть их по дуге за рядами укреплений, как вся защита тут же лопнула бы по швам. И действительно, пятерка половцев, бросив лошадей перед возами, обрушилась на ветлужцев со спины. Лишь истошный вопль Вячеслава, засунутого в минуту опасности под задний ряд телег, предупредил всех о незамеченном противнике:

— Трофим, оглянись!! — Не выдержав напряжения, лекарь ужом полез в сторону упавшего лучника, попавшего под первый удар напавших сзади половцев, и, не дотянувшись до сабли, потащил у него из ножен боевой нож. Оглянувшись назад, он зашелся в истошном вопле. — Тут та самая баба!

Видимо лишь возглас про женщину, которая может нанести удар в спину, стал той силой, которая смогла оторвать воеводу от наседающего противника и заставить его стремглав броситься назад, бросив напоследок немного растерявшимся удмуртам:

— Все в круг! Потом по тройкам! Прикрывать лучников! — Трофим рыбкой бросился наперерез невысокому половцу, уже занесшему саблю над еще не поднявшимся лекарем. Краем щита ударив его между шлемом и личиной, он наугад ткнул ему лезвием в бок и тут же перекатился в сторону где умудрился вспороть бедро другому противнику, неосмотрительно поднявшему свой щит слишком высоко. Прорезав подол кольчуги, его меч легко надрубил бедренную кость половца и тут же, повинуясь стремительному движению поднявшегося на ноги воеводы, переместился вверх к кольчужной стойке, которая у степняков обычно защищала шею вместо бармицы. Оставив поверженного врага с рассеченным горлом, воевода шагнул вперед и вновь обрушил меч на поднявшего свое оружие в защитном движении кипчака. Блеснувший завитками узоров тяжелый клинок с легкостью рассек сабельное лезвие и на ладонь вошел во вражескую грудь, заставив Трофима ногой ударить поверженного противника, чтобы вытащить из него свое оружие. Тот упал назад прямо под ноги двух последних кипчаков, однако те с ужасом смотрели не на труп соратника и даже не на покрытого кровью ветлужского воеводу, а куда-то ему за спину, отступая и опуская оружие.

— Воевода! Глянь, какая птичка в силки попалась! — сорвавшийся голос Ждана заставил Трофима обернуться назад вместо того, чтобы воспользоваться моментом и добить растерявшихся противников. Разбросав по плечам иссиня черные косы, в его сторону с ненавистью уставилась половчанка, зажимающая одной рукой рану в боку, а другой пытаясь отмахнуться от струйки крови, заливающей ей глаза из рассеченного лба. Шлем и личина с нее слетели, открыв густые брови вразлет и яркие темные глаза. На половецкую девушку она была не похожа, скорее сияла какой-то утонченной восточной красотой, подчеркивая ее своей горделивой осанкой и прямым носом, ноздри которого раздувались в праведном гневе. Не отойдя от удара щитом, воительница пыталась сфокусировать свой взгляд на воеводе, судорожно вздыхая воздух потрескавшимися губами, но это у нее получалось плохо, да и опустить голову ей не позволял Вячеслав, сильно прижав ее к себе за талию и держа подрагивающий нож у девичьего горла. С другой стороны его спину прикрывал десятник, не давая оцепеневшим в отдалении половцам нанести лекарю хоть какой-нибудь вред.

Помедлив секунду, воевода приставил к груди половчанки свой клинок и попытался прокричать во все охрипшее горло, с трудом вспоминая половецкие слова:

— Опустите оружие! Стоит его руке дрогнуть, как ваша предводительница останется с перерезанным горлом! — Не будучи уверенным, что его услышат все, Трофим, начал взбираться на телегу, потащив за собой упирающуюся половчанку, вцепившуюся ногтями в руку Вячеслава. — Отойдите, и она останется жива! Хоть один выстрел и я сам вспорю ей живот!

Утерев лицо от крови, та что-то нечленораздельно бросила своим воинам и яростно уставилась на кончик меча Трофима, который вжался между ее ребер. Схватив клинок воеводы голыми руками, воительница передвинула его ближе к сердцу и дернулась всем телом, попытавшись насадить себя на меч. Кольчуга не позволила ей это сделать, но нож Вячеслава от неожиданности соскользнул с ее горла вниз, вызвав новую струйку крови, протекшую за шиворот. Тут же на них сверху обрушилась петля аркана, пытаясь обхватить и утащить в сторону половчанку и ветлужского лекаря, но клинок Трофима мелькнул в воздухе и сбил веревку в сторону.

— Ана, ана!! — ломая засохшие стебли бурьяна и низкорослой степной вишни, к подножию пригорка неожиданно для всех подлетела небольшая степная лошадка и маленький мальчишка лет восьми-девяти спрыгнул с седла и бросился напрямик к месту разыгравшейся драмы.

— Ну?! Я буду долго ждать? — яростный крик воеводы заставил отшатнуться половцев, которые зашлись в выкриках, призывая всех соратников отойти от укрепления. Кто-то из их воинов схватил мальчишку поперек туловища и отбежал подальше от взгорка, пытаясь на ходу что-то ему втолковать. Меч воеводы дернулся в сторону воронежцев, некоторые из которых уже сошлись в схватке с кипчаками, перелезающими через телеги. Пока те еще отбивались от степняков, но к месту сражения уже подошли всадники из первого клина, осаживая коней чуть дальше, взбираясь по склонам холма и обтекая защищающихся воинов со всех сторон. — Всем оттуда убраться!! Все в сторону! На полет стрелы!

Вспрыгнув с земли в седло, один из половцев, находящийся рядом с воеводой, тут же пустил коня в галоп и направил его к месту второго сражения. Буквально через считанные секунды его лошадь уже расшвыривала находящихся у подножия склона кипчаков, а он гортанными криками призывал всех отойти от рядов воронежцев, повторяя одно и то же слово: "Аза! Аза!". Не понимая в чем дело, разгоряченные воины с трудом скатывались назад к подножию холма, и все время пытались послать оттуда стрелу в сторону слегка оторопевших от неожиданного развития событий беловежцев. Суетливые крики степняков слышались и со стороны пригорка, но там немногочисленные половцы в основном прекрасно видели причину отступления и молча взбирались на коней, напряженно всматриваясь в ряды изготовивших луки ветлужцев. Бой, распавшись на отдельные утихающие фрагменты, постепенно угасал.

Наступало время переговоров.

Глава 17

Первый стяг был воткнут посредине долины. Острожек в форме двузубца венчал собой голое белое древко, украшенное слегка колышущимся на ветру бунчуком из конского хвоста. Ему навстречу медленно шествовал второй, на небольшом голубом полотнище которого была вышита двуглавая птица, грозно раскрывшая свои клювы со змеиным языком внутри в разные стороны. Древком для него служило копье, которое держал в руке не слишком умелый всадник, неестественно пытающийся держать в седле прямую стойку. Получалось это у него плохо и каждое неуверенное покачивание стяга сопровождалось на его лице гримасой.

— Не кукожься, Вячеслав! Для тебя ныне посадка не важна, смеяться никто над тобой не посмеет, — воевода прокашлялся, пытаясь спрятать в кулак мелькнувшую улыбку. — Хоть задом наперед в седле сядь! После того, как ты свою поляницу сказочную полонил, одну лишь опаску к тебе вороги испытывать будут. Лучше подними голову да глянь, как хоругвь наша развевается! Эх, до чего же Радка мне угодила! Лучше чем у Ивана птица вышла! Теперь не стыдно на встречу с погаными выйти.

— Хм... А почему у них знамени нет, а один хвост на деревяшке болтается?

— Это ты про стяговую челку? У каждого свои заветы от предков, кто-то и полотнище на древко вешает, но в основном степняки предпочитают бунчук. Да ты сам посуди: иной раз хоругвь в длину семь шагов составляет и не каждый силач ее удержать сможет. Кроме того, такой стяг не всякому по чину будет. У нас их лишь князья имеют, а тут простой бек, которому полотнище и в локоть за честь будет... Плоскиня, а ты как мыслишь? Кто там нас встречает?

— Помимо стяговника?

Из-за легкого ранения воронежского воеводы, поймавшего на излете стрелу в икроножную мышцу, Трофим уговорил своего товарища остаться на месте и присматривать за лагерем. Сам же на переговоры с половцами взял его ближника, который теперь озабоченно ехал рядом и внимательно прислушивался к разговору.

— Помимо, — скривился ветлужец, всем своим видом показывая, что знаменосец богатырского телосложения, горделиво застывший у половецкого стяга, его ничуть не интересует.

— Малолетнего княжича ты и сам видишь, а второй не иначе как знатный бей, вон у него какой расписной кафтан с клавами на рукавах! Небось, пошит из ромейского шелка!.. Ух, петух половецкий, и не боится, что стрелой его сейчас могу приголубить! Или у него под одежку броня вздета?..

— Этого и без доспеха не запугаешь, вон скалится как, хотя... попробую. Думаешь, именно он воеводой у них? — Трофим снял окольчуженную перчатку и с сомнением потянулся рукой к своим усам.

— Да нет, это скорее дальний родич бека, который в няньках у княжича ходит. Не он ли мальчишку с поля боя уволок, а? Но сперва не уследил за ним, промашку допустил...

— Уверен?

— Нет, я далеко стоял, когда от ваших возов половцы в разные стороны прыснули, но вроде тот тоже был богато одет. А насчет родича... Внешность у него типичная для кипчаков, а вот мальчишке явно передалась кровь от жены бека, которая на ясску смахивает. Баба, скорее всего и заправляла всем. Правильно Твердята говорил, что ее горячая кровь побудила половцев к тому, чтобы на нас напасть, она же заставила саму в сечу полезть. Одна глупость в бой повела, другая его закончила. Так что дави его, Трофим, не боец он, пусть хоть до ушей ухмыляется.

— Ладно, не будем далее гадать, — согласно кивнул ветлужский воевода и начал сворачивать разговор, напоследок обернувшись к Вячеславу. — Как вы там говорите? Отходняк? По-моему лучше звучит "куй железо пока горячо".

Пришпорив коня, Трофим приблизился к стоявшим в ожидании половцам и замер, разглядывая своих противников с высоты наездника. В отличие от них, воевода спешиваться не стал, однако в сторону горделиво глядящего мальчишки голову слегка склонил, взмахом ладони прервав напыщенную, раздраженную речь от его "няньки", назвавшегося Асупом. Полыхнув красными пятнами на щеках, половец ощутимо напрягся, но его гнев был остановлен раздавшимися словами.

— Я воевода ветлужский, стою над людишками удмуртских и черемисских племен и нет в моих землях никого выше меня. Можешь называть меня ханом, можешь воеводой, но не встревай в мой разговор с сыном бека. Хоть и выше я его по положению, но гость в этих землях и потому признаю его равным себе, и буду звать княжичем. Разумеет ли он наш язык?

— Да, хан... — мальчишка попробовал проглотить последнее слово, невольно вырвавшееся с его языка но, обнаружив, что попытка не удалась, бросил короткий взгляд на своего наставника и задрал голову еще выше, смело заявив. — Я Саук и этот кош мой.

— Как ты посмел напасть на меня, Саук?

— А как посмели русины вновь придти на эти земли?! — не выдержал Асуп напора ветлужца, направленного на малолетнего княжича. — Или вы думаете, что киян ждут в этих местах с распростертыми объятьями?

— Я прощаю твою дерзость, Асуп. Твой гнев вызван недавним походом Мономаха и разгромом ваших вежей, но... Я не его подданный. И хоть зовусь не князем, но владею своей вотчиной так же, как любой из Рюриковичей или ваших ханов. А говорю я на этом языке лишь из-за того, что другой ты не поймешь, а на вашем мне невместно с вас спрос вести! Понятно ли это? И дабы не плодить дальнейших расспросов скажу, что прибыл сюда как гость купеческий. И это не зазорно для меня, потому что я не товар пытаюсь сбыть, а торговый путь торю и как истинный хозяин своих земель желаю похвастать, что мои подданные могут предложить славному народу кипчаков. А вы... давно ли половецкие мужи стали так встречать гостей, везущих им подарки? Что скажет хан Сырчан о таком теплом приеме?

— Не ведали мы об этом... хан, — чуть запнулся Асуп, скривившись после упоминания владыки донских степей. — Прости, но говорить с тобой буду все-таки я! Не дело малолетнему наследнику вести спор с умудренным жизнью воеводой, у которого седина начинает покрывать голову. Однако все, что выйдет из моих уст, будет исполняться, словно это сказал бек.

Трофим пристально посмотрел на княжича, и тот подтвердил эти слова степенным кивком головы.

— Ну что же, — Трофим вернул свое внимание Асупу. — Тогда поведай мне, какую виру готов понести за свое разбойное нападение... юный бек!

— Хотя и ошиблись мы, приняв тебя за русина, но лицом ты и впрямь похож на...

— А ты всматривался в каждый лик, готовя нападение? Тогда почему ты не разглядел, что головы моих людей венчают не только остроконечные шлемы русов?! Или тебе неизвестны буртасские доспехи? В моей рати есть как лесовики с рыжими волосами и белыми лицами, так и смуглые степные воины с раскосыми глазами! Ты скажешь, что печенеги тоже иногда присутствуют в войске у киевских князей? А мое какое дело? У меня трое убитых и полтора десятка раненых!! Что я скажу их матерям? Что малолетний Саук ошибся?!

— Мы потеряли гораздо больше воинов...

— Разве я в этом виноват?! Так вот... Мы видели многочисленные стада за этим холмом и колодников, их охраняющих. А еще я не вижу ваших жен и шатров поблизости. Думается мне, что это добро было нажито явно не непосильным трудом и в качестве оплаты за вашу ошибку нам этого будет достаточно.

— Это была не баранта! — оскалился Асуп, сверкнув глазами. — Аза забрала к нам воинов из своего рода вместе с их долей! Ее престарелый отец уже не может водить рать в походы, а почти все братья сгинули в пучине набегов из Киева!

— Почти? — усмехнулся ветлужский воевода. — Но кто-то остался?

— Росмик ненамного старше Саука! — половец покосился на малолетнего наследника и заученно отбарабанил. — А сам род слишком слаб, чтобы выжить в степи! Мыслимое ли дело, некоторые даже подумывают, чтобы уйти в Аланию и осесть там на землю!

— Хм... — Трофим на секунду задумался, поглядел на Вячеслава и вновь перевел взгляд на собеседника. — Так ты говоришь про ясов? Именно из их племени пришла в ваш род Аза? А те из них, что собрались уходить, случайно не христиане?

— Какое это имеет значение? — обидчиво поджал губы Асуп. — Даже если и так, то жена бека теперь почитает не вашего распятого бога, а наших предков, синие небо над головой и просторы нашей степи... Ты совсем затуманил мне голову, чужеземец! Вначале ты вернешь нам нашу Азу, а потом мы с тобой сядем обсуждать, сколько овец я отдам за того нечестивца, который ее оскорбил! Челядинец, коснувшийся жены бека, должен умереть!

— Ты говоришь про великого человека, который всего лишь полонил твою повелительницу, осчастливив ее своим прикосновением? — Трофим огорченно покачал головой и кивнул в сторону своего знаменосца, неподвижно стоящего в стороне. — Скорее умрешь ты, Асуп, потому что это не кто иной, как самый знаменитый из шаманов наших земель, по-вашему "бахсы". Он тоже может лечить, и в этом достиг небывалых высот, однако если рассердится, то может даже убить своим взглядом! Не смотри на великого бахсы с недоумением! Держать стяг после битвы его попросили наши предки, через него они слушают наш разговор и указывают, как поступить с вами! Неужели тебе кажется, что он просто задумался о бренности нашего мира?! Он прозревает грядущее! — Воевода повысил голос. — Видишь, как лошадь под ним наклоняет вниз голову, принюхивается и начинает "копать" передней ногой? Что будет дальше?

— Ляжет его кобылица через пару мгновений, — Асуп стал заворожено наблюдать за ветлужским знаменосцем.

— Она просто не может держать такую ношу! — развел руками Трофим, искоса наблюдая, как Вячеслав пытается поднять голову лошади поводом. — Мы меняем под ним коней несколько раз за день, ни один не справляется. Не смотри так недоверчиво, лучше присылай своих раненых воинов к нам в лагерь и он покажет свое умение. Вашу Азу лекарь уже перевязал и сказал, что с ней все будет в порядке, особенно если наши с тобой переговоры закончатся успешно. Однако в любом случае ей нельзя двигаться несколько дней, поэтому у нас с тобой достаточно времени, чтобы обсудить виру в ее присутствии, а также то, как на вашу судьбу повлияет решение ясов перебраться на новое место обитания.

— А...

— Нет, не в Аланию, а на границу степи в верховья Дона и даже дальше. И вновь предупреждая дальнейшие вопросы... Для начала бери не больше десятка раненых воинов, за здоровье которых ты беспокоишься. И чтобы у тебя не осталось тени сомнения по поводу такой моей щедрости... В случае опасности я лично прирежу Азу, и лишь потом буду отражать атаку.

— Ты не посмеешь! — Звонко прорезался голос юного бека, сжавшего свои небольшие кулачки до белизны в костяшках.

— Надейся на это, Саук, надейся. Тот же Мономах не щадил ваших знатных послов, хотя и целовал крест об их неприкосновенности. И хотя его грехи церковь простила, а сам он наверняка искренне раскаивался, но что сделано — то сделано. Я же обещал нечто противоположное, и сдержу свое слово без всякого на то сомнения, тем более что речь идет о жизнях моих воинов. Так что мое дело предупредить... Но пока опасности нет, за жизнь своей мамы можешь не беспокоиться. Мы ее обязательно вернем тебе в полной сохранности. А я с удовольствием приму тебя как дорогого гостя и разрешу оставаться с ней, сколько заблагорассудится...

— Нет! — резко мотнул головой Асуп.

— ...но не думаю, что на это пойдет твой наставник, — без перерыва продолжил Трофим. — Как говорил один мой знакомый, не надо складывать все яйца в одну корзину и он это наверняка понимает. Тебя же, Асуп, я жду вместе с ранеными. Негоже нам прохлаждаться на ветру, когда можно все обсудить в теплом шатре за чашей с хмельным медом. Или ты предпочитаешь кумыс? Кха, тогда захвати целую сабу, а ценители у нас найдутся!

Трофим легким кивком попрощался с юным беком и развернул коня в сторону лагеря. Следом за ним двинулись его сопровождающие, за время переговоров не проронившие ни слова, а теперь несколько ошарашено взирающие на своего разговорившегося предводителя. Видимо, их взгляды так сверлили спину воеводе, что тот не выдержал и развернул лошадь, излишне горяча ее от нахлынувших на него эмоций:

— Ну что уставились?! Мне тоже было бы легче пойти лавой на половцев, где мы сложили бы свои буйные головушки, но приходится заниматься и такой болтовней, выдавая себя то ли за донельзя знатного боярина, то ли за самого князя! Надеюсь, теперь вы понимаете, что к Сырчану и в ясские городки нам хода нет, пока мы действительно не будем из себя что-то представлять? Что чешешь в затылке, Плоскиня? Там шлем! Его своей дланью трогать бессмысленно, разве что оголовьем меча приласкать для вразумления! В новинку такие речи? Привыкай, среди сородичей нашего лекаря такое поведение считается в порядке вещей, вот я и нахватался... Как это действо называется, Вячеслав?

— Как? — тот споткнулся, не желая приносить в этот мир разные словечки блатного толка, и попытался исправиться в сторону большей интеллигентности, но все-таки не выдержал и выдал, немного смутившись. — Бросать понты или даже взять на понт.

— О! — поднял палец воевода. — Так ромеи наше Русское море называют! Понтом Аксинским! Взять его — как будто забрать себе целое море во владение!..

— Это всего лишь означает сблефовать, напугать, морально подавить, и делать после этого с жертвой все что угодно. — Удрученно объяснил Вячеслав. — К слову, на моей родине в последнее время понты были основным производимым и потребляемым товаром. От частого употребления это перестало действовать, а делать все остальное уже не умели. Так что применяйте с осторожностью.

Плоскиня даже помотал головой, чтобы там не осталось столь сложных понятий, которые могут ненароком повредить не привыкший к ним разум. А потом неожиданно предложил:

— Как-то все путано у вас, то ли дело острой сабелькой махать... Может, лучше споем? Как там начинается? Че-е-ерный во-о-о-рон, шо ты вье-е-ешся...

Против этого было возразить трудно, и вскоре негромкие голоса подтянули известный узкому кругу мотив. А буквально через минуту на весь степной простор во всю мощь трех хриплых голосов пролилась надрывная история о невеселой свадьбе на дальней стороне. У одних она заставила тоскливо сжиматься сердце, а у других вызвала недоверчивое покачивание головой... Как, они еще и поют?

И хотя издалека слова было трудно разобрать, но щемящие нотки заставляли всех этих людей оглядываться по сторонам и вспоминать своих соратников, нелепо погибших в случайной стычке. И лишь мысль, что жизнь преходяща и все когда-нибудь вернутся в ее круговорот земным прахом, приносила утешение и заставляла по-новому оценить те ее кусочки, который еще остались каждому. И тут же хотелось вдохнуть холодный воздух бескрайней степи, почувствовать запах дыма от быстротечного костра, разожженного на сухом бурьяне и высохших ветках вишенника, и взглянуть в сумрачное осеннее небо, где безмолвными клиньями застыли последние стаи диких гусей.

Зима вступала в свои права, не обращая внимания на людские склоки и войны. Природа наивно думала, что мелкие букашки под ее холодными ветрами так и будут драться между собой за кусок еды палками и камнями. Она не подозревала, что в своем стремлении уничтожить соседа и добыть пропитание они когда-нибудь дойдут до того, что изучат многие секреты мироздания и станут увечить ее саму. Им так будет легче, но станут ли они от этого счастливее? Кто знает...


* * *


Негромкий тележный скрип выдернул Вячеслава из сонного забытья и заставил недоверчиво приподнять голову, озирая окрестности в поисках знакомых ориентиров:

— Где это мы?

— Куда-то едем, — насмешливо отозвался ему в тон голос, донесшийся от темнеющей в передней части телеги фигуры. — А куда? О том нам не растолковали. А ты отдыхал бы от трудов своих, лекарь! Совсем недавно ведь голову приклонил.

— Ты, Григорий? Все насмешничаешь? А еще чернецом зовешься! — воспоминания вчерашнего дня с трудом начали пробиваться в затуманенную коротким сном голову. Вячеслав отчаянно зевнул и привстал на локте, пытаясь уловить в снежной крупе, падающей с сумеречного неба, силуэты всадников и растянувшееся по дороге стадо. — Как думаешь, доведем скот на место? И сохраним ли?

— Так ты уже спрашивал, — махнул рукой возница, удобнее поворачиваясь на ворохе сена, наваленного на повозку, и улыбнулся. — Твердята ваш взял ровно столько, сколь может прокормить за зиму. Правда с учетом того, что раздаст скот по всей округе, так что вышло немало! А вот доведет ли... Бог даст, доведет! Пока снега немного и добраться до травы можно. Людей бы довести...

— Людей... — Вячеслав мрачно откинулся назад и предался воспоминаниям о прошедших днях. Они были наполнены для него постоянными заботами о раненых, как своих, так и чужих. Сначала чередой шли операции, связанные с извлечением стрел, потом ежедневные перевязки и бесконечное кипячение небольшого количества бинтов и различного рода тряпок, которые привезли степняки по просьбе великого "бахсы". Ветхая ткань была изношена до такой степени, что расползалась клочьями, а засалена так, что многочисленные насекомые, ползающие по ней, могли там найти для себя пищу на многие годы. Как потом оказалось, несмотря на стоявшую тогда холодную погоду данные тряпицы были сняты с отданных им спустя некоторое время колодников. Пришлось потом лечить этот многочисленный контингент от простуды, хотя самой главной проблемой у них была другая...

Если по порядку, то первым условием, выставленным воеводой за освобождение половецкой предводительницы, было освобождение всех христиан и полоняников, которые раньше жили к полунощи от этих мест. Причем если про крещеных Трофим еще что-то мог объяснить, показав свой медный крестик, то про немногочисленных язычников, оказавшихся вятичами, приходилось всячески изворачиваться и врать. Мол, у него обет по приведению окрестных язычников к Богу и по приходу в Поветлужье они обязательно примкнут к своим сородичам, уже вошедшим в лоно христианской церкви. А между строк пришлось упомянуть, что работнику, который тебя не понимает, очень трудно что-то объяснить, особенно если дело касается таких сложных вещей, как изготовление железной посуды.

На такое условие половцы, скрипнув зубами, согласились безоговорочно. Во-первых, на Руси считалось богоугоднейшим делом выкупать или освобождать единоверцев и к такому требованию они были готовы. Во-вторых, колодники принадлежали не им самим, а ясам. А в-третьих, больше половины из них были торками, печенегами или даже потомками угров, являвшихся хозяевами этих степей пару веков тому назад, и не подпадали под выставленные условия. Однако даже при этом освобожденных пленников насчитывалось около шестидесяти, большинство из которых были мужчинами, хотя присутствовали и "чаги" — женщины, исполняющие роль служанок при половцах. И все они стояли на самой низкой ступени кочевого общества.

Если у славянских народов пленный в основном был в положении слуги, пусть хозяин и был волен распоряжаться его жизнью, то у степняков положение челяди выполняли хоть и бедные, но свободные члены общины. Колодники же были в положении скотины, если не хуже. Только тут Вячеслав понял, что значит слово раб в полном его значении. С бледными лицами, черными телами, воспаленными ранами, наги и босы, они еле передвигались по земле. Причину этого ему показали сразу: для того, чтобы измученные люди не бежали, половцы калечили пленным мужчинам ноги. Точнее резали пятки и в рану засыпали "тернии" — чаще всего рубленый волос конских хвостов. И привычки ясов в этом ничуть не отличались от других степных народов.

Поэтому список пациентов, требующих помощи, сильно пополнился и на смену раненых в бою пришли освобожденные невольники, которым требовались операции по чистке и штопке гноящихся ран. Помимо прочего этих несчастных людей, большинство из которых просидели в плену от пяти до десяти лет, нужно было просто накормить, вымыть, а также выделить им теплую одежду, которой практически не было. И это стало еще одной причиной торговли с половцами, благо проблем с овчиной у тех никогда не было. Так что пока в течение нескольких дней Вячеслав резал, очищал и заживлял раны, ветлужский и воронежский воеводы продолжали спорить со степняками и делить пасущийся за холмом скот, пытаясь выторговать дополнительные условия для бывших пленников. Кстати, четверо из них чуть позже сказались бродниками и день назад уже покинули торговый караван на выделенных им лошадях с притороченными узелками еды, предварительно о чем-то пошептавшись с Твердятой и Трофимом.

За одежду и небольшое количество еды для бывших колодников пришлось пойти на уступки, хотя на итоговый полученный результат воеводы даже не надеялись. Все стадо они не получили, как и следовало ожидать. Половцы уперлись насмерть, сказав, что без этого стада они вымрут зимой, однако от почти десятитысячного стада свою треть "купцы" все-таки урвали. Этого было более чем достаточно. И не из-за того, что такой кусок по меркам северо-западной Руси весил как минимум шестьсот гривен кун. В степи овца стоила гораздо дешевле, а низкорослых скакунов в купеческой доли было от силы сотни три. Проблема была в том, что воронежцы не сумели бы зимой прокормить слишком большое поголовье, даже если продали бы часть живности по соседям и родичам. Именно воронежцы, потому что переправлять в Поветлужье сколько-нибудь огромное стадо было бы чрезвычайно обременительно. Так что большую часть четвероногой добычи забрали себе воронежцы, оговорив, что за это обязуются заботиться о той части, которая оставалась в собственности ветлужцев. Тех же колодников, которым было некуда идти или которые могли согласиться на переселение, забирал с собой Трофим.

Так что полученная с половцев добыча была очень весомой. Поэтому играть на тонких струнах их душ, требуя еще большего, было бы чревато. Нужно было найти компромисс между жадностью и осторожностью. И самым трезво мыслящим человеком в этой ситуации оказался Вячеслав. Хотя с другой стороны его трезвость сильно попахивала безрассудством.

Когда Трофим с Твердятой пришли похвастаться к лекарю успешным исходом дела и упомянули, что тому тоже достанется небольшая часть добычи, то встретили буйный отпор. Вначале Вячеслав в обычной своей манере прошелся по лезвию ножа, сообщив, куда они могут засунуть себе его долю. Потом сказал, что он сюда пришел вовсе не для того, чтобы набивать себе мошну, после чего у ветлужского воеводы погасли огоньки алчности в глазах, уступив место мрачной отрешенности. А под конец обозвал себя бессребреником и велел обоим собираться и взять с собой побольше денег. Поскольку Трофим уже знал, что обозначало это слово, то он меланхолично позвенел перед носом Твердяты серебряными монетами и поспешил за лекарем, даже не ввязываясь с тем в спор.

Импровизированная лечебница состояла из нескольких обогреваемых шатров и была поставлена немного в стороне от лагеря, чтобы половцы тоже могли беспрепятственно получать помощь. Судя по тому, что они сюда нет-нет, да и заходили, причем не только с боевыми ранами, искусство "великого шамана" пользовалось большим успехом. И это несмотря на то, что свой врачеватель у них имелся, благодаря многочисленным амулетам немного похожий на разряженную куклу, но все-таки, по словам Вячеслава действительно пользующий больных. Правда стоило признать, что сам местный шаман довольно часто отирался около ветлужского лекаря, принося ему какие-то лекарственные травы и молчаливо наблюдая за тем, как тот зашивает раны. Но это ничуть не говорило о его способностях, скорее об уме и понимании им того факта, что чужеземец уедет, а он останется с дополнительными крупицами знаний в обмен на толику степных лекарств. Несмотря на такую легкость доступа, охранная пятерка удмуртов все-таки старалась отслеживать, чтобы слишком много больных из степи здесь не скапливалось, а уж перед очами Вячеслава мог предстать только полностью разоруженный кипчак.

Однако большинство обитателей лагеря состояли из освобожденных колодников, которых временно разместили тут же, и чьей помощью по сбору редких здесь дров и кипячению воды лекарь постоянно пользовался. Подозвав старшего из них, Григория, обряженного в какую-то темную хламиду, Вячеслав перебросился с ним несколькими фразами и тут же попросил у воевод коней для десятерых человек. После небольшой сутолоки общих сборов отряд под охраной той же пятерки удмуртов выдвинулся к несметному половецкому стаду, откочевавшему от импровизированного лазарета где-то на полчаса неспешной езды.

Следующий час Твердята провел, чуть приоткрыв рот от изумления, так что Трофим, поглядывая на него, лишь усмехался в свои усы. Во-первых, половцы без всяких слов допустили "великого шамана" в свои пенаты, лишь отправив гонца к Ясупу. Тот не замедлил явиться сам и с превеликим недовольством стал лицезреть всё последующее действо, предварительно разрешив пропустить к лекарю воевод недавнего противника вместе с сопровождающими их бывшими колодниками. Между тем Вячеслав стал буквально ощупывать своими руками овечье стадо и отбирать понравившиеся экземпляры, после чего Григорий с помощниками отгоняли их в сторону, иногда указывая ему на тех, кого, по их мнению, он напрасно пропустил.

Выждав около получаса, за которые он успел пристально изучить отобранное поголовье, Ясуп не выдержал и вместе с последовавшей за ним половецкой охраной направил свою лошадь в гущу скота, разгоняя щелчками кнута особо неторопливых животных. Достигнув лекаря, бей вначале постарался держать свой гнев в узде, но все же нотки раздражения явно читались в его пространной речи и они все возрастали с каждым словом. Высказано было все: и вероломство чужеземцев, обманов захвативших жену бека, и алчность, которая заставила их предводителей торговаться за каждую овцу, словно они купцы, а не воеводы. Он даже вскользь упомянул, что лишь его воины сдерживают гнев ясов, которые рвутся силой освободить свою княгиню. А уж самовольство "бахсы", пусть даже и великого... Под конец Ясупа уже не сдерживали ни якобы высокое положение одного из ветлужцев, ни взятая в полон княгиня. Во время этой речи оба воеводы, сначала слегка заносчиво смотревшие на распалившегося бея, даже подались назад, чтобы выйти из-под зорких глаз его охраны, держащейся в некотором отдалении. Однако Вячеслав на все обидные слова задал лишь один вопрос, утихомиривший разгоревшиеся страсти и вернувший разговор в мирное русло:

— Уважаемый Ясуп, сколько ты хочешь за пару баранов и три-четыре десятка молодых ярок, которых я отберу для себя? Пусть даже они будут из нашей доли! Называй цену, которая утихомирит твой гнев!

Звонкий перестук монет, донесшийся со стороны ветлужского воеводы, заставил Асупа поперхнуться и вопросительно поднять брови: действительно ли чужеземцы собираются расплачиваться за этот посредственный товар, который и так мог попасть в их долю, или это их глупая шутка? Помедлив несколько мгновений и еще раз оценив отобранных животных, бей выпалил первую попавшуюся цену, которая должна была шокировать беспардонных грабителей:

— Гривна кун за штуку!

Поперхнулись все: и находящиеся неподалеку колодники, и воеводы, и даже охрана бея. Соответствующий ответ от Вячеслава последовал незамедлительно:

— В наших землях за гривну кун можно купить от трех до пяти овец, ближе к полудню почти десяток, а у вас, судя по выпучившимся глазам твоих бывших колодников, десятка два, так? Или даже больше? Хм... и все-таки я готов просто так заплатить целых десять гривен именно за эту небольшую отару, но только с несколькими условиями. Большую часть платы мы отдадим железной посудой, а в будущем году ты нам отберешь по названным признакам еще несколько сотен овец со всей степи. Видел наши котлы? Вот из расчета гривна кун за штуку они и пойдут! Согласен? А как ты думаешь, воевода, можем мы преподнести наш самый огромный котел в подарок бею?.. И, конечно же, чуть-чуть побольше малолетнему беку и его матери? осеньюу ты еще отберешь по названным признакам несколько сотен овец со всей степи. Видел наши котлы? Вот из расчета гривна кун за штуку они и пойдут! Согласен? А как ты думаешь, воевода, можем мы преподнести наш самый огромный котел в подарок бею?.. И, конечно же, чуть-чуть побольше малолетнему беку и его матери? — Уловив блеснувшие глаза Асупа, сказавшие, что намечающийся обмен его слегка заинтересовал, а также получив желаемый кивок Трофима, Вячеслав осторожно продолжил. — Но сама плата за овец должна пойти ясам, чтобы они не сильно расстраивались из-за потерянного скота и утраченных пленников. Следующей же весной...

— А следующей весной мы можем привести новый товар, — подхватил ветлужский воевода поднятую тему, вставая на уже неоднократно проторенную им дорожку обещаний. — И если уважаемый бей угодит нам в тот момент своим скотом, то всю железную утварь мы можем продать через его род! Сотни таких котлов, которые могут разойтись по всей степи через его руки! А подробности мы можем обговорить сегодня вечером, за чашей с кумысом. Так, достопочтенный Ясуп?

Тот только кивнул, не в силах выразить обуревавшие его чувства, состоящие наполовину из гнева, а наполовину из радости по поводу намечающейся удачной сделки. Пришпорив коня, он вновь раздвинул сомкнувшееся овечье море и неспешной рысью удалился к себе во временное стойбище, отдав напоследок распоряжение пастухам разрешить шаману отобрать понравившихся животных. Некоторое время на пастбище стояла тишина, которую первым прервал расхохотавшийся Твердята:

— Ну, у тебя и смекалка, лекарь! Сначала мы род Ясуповых данников раздели на несколько сотен гривен кун, а потом ты купил его личное расположение всего лишь благими пожеланиями! Не считать же ценой несчастные десять гривен! Словно скоморох на торгу нам представление устроил! Хоть и зело опасное было оно!..

— Ты погодь, Твердята! — лишь мотнул головой Трофим, уловив растерянное выражение на лице великого шамана и, по совместительству, столь же великого скотовода. — Ничего он такого не замысливал. Это ведь не хитро э... мудрый Иван! Так ведь, Вячеслав?

— Что именно должно быть так? — Недоуменно пожал плечами тот. — Я просто говорил, что думаю... Котлы надо куда-то девать, чтобы освободить возы? Почти все пленники ходить не могут, а некоторые и на лошадях не удержатся. Мы же хотели, чтобы про наш товар узнала вся степь. Так ведь?

— Это уж точно, — не удержался ветлужский воевода, скорчив недовольную гримасу, за которой проступило облегчение. — Ясуп по всему Дону будет хвастать, как обдурил лопоухих чужеземцев с их же скотом, выменяв на него роскошный товар! Ведь такой котел здесь как бы не по три-четыре гривны идет, лишь кошевые их имеют! А ты еще самые большие подарить надумал! Десять штук за твою малую отару... Это сразу половцам четвертую часть всего отобранного стада возмещает!

— И хорошо! — согласно кивнул Вячеслав. — Только не половцам, а ясам, мы же их скот забираем! Им как раз не помешало бы как-то возместить нанесенный ущерб!

— Что?! — вскипел воронежец, мгновенно перейдя от веселья к бешенству. — За пролитую кровь моих воинов я еще им и возмещать что-то должен?

— Погодь, погодь, Твердята! — положил ему руку на плечо Трофим, подъехав ближе. — Ты же вроде понял почти все про его характер! Так? То-то же! Вячеслав, ну что ты как младенец, неужели думаешь, что твоим ясам что-то достанется? Лучше признавайся, что там с этими овцами? Зачем тебе понадобилось их покупать? Неужто обычными подарками мы дело решить не могли, дабы расстройство ясов и Ясупа немного преуменьшить? Зачем мы вообще сюда поехали?

— Ну... я подумал, что вас надурят со скотом и решил помочь вам поделить стадо.

— Нас?! Которые в степях провели большую часть жизни? — пришла уже очередь Трофима возмущаться.

— Так вы же воины! Вроде бы...

— Твердята, ты уже успокоился? Хм, а жаль! Иначе я попросил бы тебя заехать чем-нибудь по его пустой голове! Чтобы такие мысли его больше не посещали! Тьфу! Вроде бы!.. Ну! Допустим, ты поделил... А покупал зачем?

— Так вы что, не видите? Это же цигайская порода! Не тонкорунный меринос, конечно, но почти! Да те в наших землях и не приживутся, а эта порода, надеюсь, сможет! Ее шерсть на грубое сукно пойдет, но по нынешним временам и это уже будет прорыв... Почему? А как вы думаете, что кроме валенок можно сделать из ветлужских овец? Я имею в виду из их шерсти? Э... Трофим, у вас и валенок нет? Хоть название слышали? Короче, они чем-то похожи на войлочные сапоги кочевников... Елы-палы, как же мне зимой ходить? В общем, так, мужики... ох, хитромудрые воины, — запнулся Вячеслав и решил сменить тему, чтобы не усугублять своим невоздержанным языком и без того накаленную ситуацию. — Вы же вроде к ясам собирались, которые хотели на землю осесть, так? Ну, к тем, которые родственники жены бека? Даже без разговоров осаживайте их недалеко от Дивных гор, пусть вместе со своими огородами еще и овец разводят, а породу мы им под нашу ткацкую фабрику постепенно подберем. Кстати, у них на пробы для ткацких станков надо купить поярковую шерсть, она будет даже тоньше чем у отобранной полутонкорунной породы! Зимних ягнят как раз в начале осени стричь должны были! Завтра с утра и поезжайте, а то я их княгиню больше трех дней в постели держать не смогу! — Увидев, что воеводы уже развернулись и пытаются уехать, качая головами то ли в попытке сдержать смех, то ли так оценивая умственное состояние собеседника, он прокричал вдогонку, прежде чем опять повернуться к своим баранам. — А сегодня при разговоре с Ясупом не жалейте денег на племенных овец, потому что от этого будет зависеть качество сукна! Поняли?


* * *


— Э! Опять заснул, что ли? Ну, спи, спи... — проворчал Григорий, явно пожалев, что теряет собеседника для неспешного разговора, хотя еще совсем недавно сам пытался уложить его немного подремать.

— Да нет, задумался просто, — вскинулся Вячеслав и придвинулся ближе к монаху, правящему лошадьми. — Как там ясы себя ведут, еще не повернули обратно домой? Не передумали с нами идти?

— А что им будет? — меланхолично ответил чернец, оглянувшись по сторонам. — Этим безусым юнцам вы пока в диковинку, из конца в конец каравана скачут и обо всем выспрашивают. Особенно Росмик старается, даже слова не так коверкает как остальные. Да и к нам они ныне по-другому стали относиться. Ты бы видел, как ваш воевода шуганул какого-то мальца, который по привычке пытался одного из наших отходить плеткой! Росмик, по-моему, даже прощения просил за его поведение. Забыл, мол, его подданный, что теперь мы не им принадлежим. — Григорий искоса глянул на Вячеслава, пытаясь определить, как тот отнесся к его словам.

— Да вольные вы теперь люди, вольные! Говорил же уже!

— Все равно еще веры в это нет... Ты лучше скажи, как вы только сумели уговорить род этого мальчонки на свои земли осесть?

— Ну, еще не сговорились на самом деле. Сам видишь, что его отец с нами почти одних молодых отправил, а старшие идут лишь для того, чтоб присмотреть за малолетками и глянуть на ветлужские земли. Сам же он перезимует вместе с остатками скота около Сурожского моря, да и двинет по весне в сторону Дивногорья оценить места, на которые осесть можно. Стараниями Азы у него остались почти одни христиане и те, кого к земле тянет. Да и самому ему под старость надоело по степи скитаться, хотя далеко он и отказался ехать. Мол, тут родился, тут и умрет.

— Много их всего? — заинтересовался Григорий, наблюдая за проносящимся на полном скаку мимо телеги очередным ясским всадником.

— Да нет, сотен пять душ вместе с дитями осталось от рода, одни слезы. Так что Гераспу имеет смысл дружить с воронежцами, чтобы никто его не тронул, хотя и выставили те ему условие отпустить всех невольников языка словенского. Ну, да ему это не в тягость будет, его дочурка почти всех колодников увела вместе с самой горячей молодежью, которая возразить посмела бы.

— Аза?

— Угу, сильно он на нее обижен, хотя и понимает, из-за чего она это сделала. Тем не менее, родная кровь есть родная кровь, простит. Мы ее, кстати, именно поэтому и отпустили, не ведя за собой заложницей до самого Воронежа. На своего брата она не рискнет нападать, чтобы отомстить и скот обратно отбить.

— А если сговорится с ним самим? — недоверчиво переспросил чернец.

— С Росмиком? У которого почти всех будущих подданных увела? Пусть попробует... — Вячеслав достал из-за пазухи тряпицу, в которую была завернута черствая горбушка с долькой чеснока, честно поделил все пополам и протянул одну часть Григорию. — Да и вы, думаю, смотреть не будете, если на нас нападут. Даром что ли вас вооружали?

— Какие из нас воины... Так как же вы улещали ясов, чтобы они на русские земли осели?

— Как? Остатками железа: посудой, отвальным плугом, ножами... Точнее простым показом, потому что их долю привезут только по весне. Как раз и Росмик вернется. Этого как раз другим прельстили: совсем иным воинским обучением, чтением, письмом. Пришлось воеводе целовать крест, что он приложит все силы, дабы сохранить единственного наследника Гераспа. Опытного наставника тот с ним снарядил, конечно, но прекрасно понимает, что безопасность юнца зависит лишь от нашей благожелательности.

— Ничего необычного, есть такой обычай во всех окрестных землях: воспитывать младших отпрысков у дружественных соседей. Хотя Росмик и единственный наследник, но чтобы род окончательно не захирел нужно что-то необычное делать...

— Кстати, а почему ты сказал про русские земли? Вроде бы они ныне ничьи и даже киевские князья на них не покушаются...

— Так я тебе про древние земли русов всего лишь толковал, — пожал плечами Григорий и переключил внимание на лошадей, соскакивая с телеги. — Куда полезли, косоглазые?! Там же норы одни! Ног не жалко, неразумные божьи твари? А ну пошли в сторону!

— О чем ты? — Вячеслав недоуменно посмотрел вслед чернецу, а когда тот вернулся и забрался на облучок, повторил еще раз. — Что за древние земли такие?

— Земли?.. Раньше по всему Донцу и Осколу вплоть до твоего Дивногорья на полунощи и до Белой Вежи на восходе была целая россыпь крепостиц. На заходе солнца около полян и северян такие детинцы ставились около больших городков, а по Дону сами по себе, причем не абы какие, а достаточно крупные. Называлось это все русским каганатом.

— Ну, вообще-то я видел в Дивных горах остатки разрушенной крепости. Но думал, что это хазарские сооружения, потому что в свое время они вроде бы брали дань с полян, северян и вятичей....

— Брали, но лишь после того, как русы были разгромлены. А до этого те и сами от таких данников не отказывались.

— Так, Григорий, давай с самого начала и поподробнее. А то зовемся Русью, а кто такие наши предки — точно не знаем.

— Да вы вроде ветлужцами зоветесь... Тебе самому что известно?

— Я слышал, что было три группы русов: одни жили в Славии, то бишь в Новгороде, другие в Куявии, то есть в Киеве, а третьи в Арте, в которую ходу чужеземцам не было и где ковали прекрасные мечи...

— Кха... — повеселел монах. — Что токмо не наговорят, хотя... столько лет прошло с тех времен, могли и на другие племена сии названия взвалить.

— А сколько минуло?

— Больше двух с половиной столетий, если считать от конца русского каганата. А ежели еще точнее, то все эти события начались около 830 года от рождества Христова.

— Варяги еще не пришли в Великий Новгород?

— До прихода Рюрика в Ладогу еще оставалось тридцать лет с гаком, да и самого Новгорода тогда еще не было. А откуда знания твои?

— Ну... из киевских летописей, из царьградских и арабских книг. Переведенных на наш язык, естественно.

— Ишь ты! Вроде на православного ты не похож, досель зрить не довелось, как ты крест на себя налагаешь. С другой стороны книги лишь в монастыре можно читать, да у князей что-то есть. Ну ладно, не мое это дело... И что они говорят, эти твои летописания про русов?

— Что Сурож русский князь Бравлин из Новгорода брал где-то в конце восьмого века, на римлян они нападали как раз в упомянутую тобой пору, а через тридцать лет даже пограбили окрестности Царьграда. Потом пришли в Киев, закрепились там и уже из матери городов русских ходили на Константинополь. Странно только что, несмотря на их присутствие на Днепре, русов постоянно упоминали хазары как своих беспокойных соседей. И еще, кажется, в течение века после этого они разбойничали по Кавказу и Хвалынскому морю.

— Бравлин? С несуществующего еще Новгорода? На Таврику пришел? Кто бы его пустил через земли других племен? Мономаху до сих пор через вятичей пройти сложно, а тут... — грустно улыбнулся Григорий и стал излагать свою точку зрения. — Как я тебе уже упомянул, в этих краях на реках стояло множество городков с белокаменными детинцами. Малые, большие, с пригородами, ремесленными посадами... Однако это все в основном на Донце. А вот в Дивных горах, на реке Тихая Сосна и ниже по Дону возводились не города, а настоящие крепости. Поспрошай вашего Твердяту, что за развалины находятся напротив Белой Вежи, на правом берегу Великого Дона. Он ведь как раз оттуда по твоим словам, так? А потом ответь сам себе, против кого такие укрепления были построены, если на другом берегу стоят хазарские?

— А может быть, они были воздвигнуты как дополнение к левобережным крепостям? Для защиты переправы через Дон?

— Ты знаешь сколь труда надо приложить для постройки такого детинца? И почему же тогда он с давних пор разрушен, как и остальные крепости на Донце, если так необходим для защиты переволоки? — Григорий тяжело вздохнул, что-то вспомнив из своего далекого прошлого, и продолжил. — Я, мил друг, много где был и много чего читал, так уж у меня жизнь сложилась. Ты уж мне поверь, сами хазары признавались, что Саркел, сиречь Белую Вежу, они начали строить лишь в 834 году от Рождества Христова для защиты от какого-то сильного врага. Об этом у ромейцев разные записи остались... А еще я слышал, что как раз перед этим была разрушена крепость на правом берегу.

— Так может, этот враг и разрушил хазарские укрепления? — остался в сомнении Вячеслав.

— Все может быть. Но от кого хазары ими защищались? От полян или северян, про воинские деяния которых мы до сих пор не наслышаны? Угры туда позднее пришли, а про другие сильные племена в тех местах я не слышал. Та же Великая Булгария была уже почти два века как разгромлена теми же хазарами и аланами. И скажи мне, кто будет ставить крепость на другом берегу, чтобы при нападении она оставалась отрезанной от основных сил рекой? — Григорий на несколько мгновений задумался и мотнул головой. — Ну ладно, в воинском деле я не сильно разумею. Но уж то, что детинцы на Осколе и Донце в точности так же построены, как правобережная крепость на Дону и укрепления в Дивногорье, ты и сам можешь при случае убедиться. Развалины остались. А хазары в этих местах лишь один Саркел построили и то с помощью ромейцев. Нет, вру! Была у них ниже по течению еще одна крепость на реке Сал, тоже порушенная в те годы, да и в Таврике несколько штук имелось. Но опять же чужие зодчие все это воздвигали, потому что все они по-разному поставлены.

— Да бог с ними со всеми, о принадлежности этих укреплений можно спорить бесконечно, ты мне лучше расскажи свою версию событий о разгроме русов! — махнул рукой Вячеслав, глубже закапываясь в сено, чтобы согреться.

— Так вот, Белая Вежа была краем хазарских земель в то время, не говоря уже о том, что рядом с предгорьями Кавказа обитали в основном подвластные им печенеги. — Григорий шумно прокашлялся, жадно глотая морозный воздух, и продолжил повествование. — Между этими печенегами и племенами словенского языка как раз и жили русы. По крайней мере, арабские купцы мне в разговорах упоминали именно об этом, цитируя свои слова из каких-то своих сочинений. Еще они толковали, что на полудне от русов около самого Сурожского моря в то время обитали булгары, которые были данниками хазар с самого разрушения теми своей империи. Их еще черными или срединными называли. И именно через их земли иудеи добирались в Таврику, где у них были владения.

— Иудеи?

— Как раз к тому времени эта религия у них в Хазарском каганате вверх взяла, хотя они постоянно арабам обещали перейти в мусульманство. Наносное это все для них было, что выгоднее для торговых дел — туда и шли!

— И что с Крымом? Э... с Таврикой? — поправился Вячеслав.

— Те же ромейцы, которые сему полуострову особое внимание уделяли, писали, что отдельные племена ясов постоянно нападали на хазар по дороге туда неподалеку от Сурожского моря.

— Сурожское, оно по-нашему Азовское. Это значит, что все происходило где-то около устья Дона так? И кто же разрушил этот русский край?

— Не край, а каганат! Вдумайся, лекарь, таким словом обычное владение не назовут. Каган в степи ровня самому императору, а назовешь иначе, так за такую обиду с землей сравняют. А было это, заметь, в те времена, когда сам Киев еще представлял собой небольшой городишко с земляным валом, если вовсе не обычное селение!

— Так все же, хазары разбили русов или кто другой?

— Что такое хазары? Из их страны кроме рыбного клея и печенежских рабов не вывозили ничего. Сидели на большом торговом пути и собирали дань с купцов — в этом вся сила их и была. Еще интриговать умели не хуже ромейцев! А на исконной Руси не только упомянутые тобой харалужные клинки делали, которые арабов изумляли своей гибкостью, но и многое другое, хоть и не думаю, что сами русы этим ремеслом занимались. Они больше войной и гостьбой жили, пушнину и рабов продавали. Но кроме них в этих землях людишек словенского языка в достатке было, ясы жили, те же булгары. Огромные гончарные посады тут стояли, даже монеты свои, говорят, чеканили, точнее подделывали арабские дирхемы... А уж клады из серебра до сих пор на этих реках находят, когда берега подмывает. Не у полян, не у северян, а именно тут! Даже руны они имели для письма, вот!

— Глаголицу?

— Врать не хочу, не видел сам эти руны. Хотя и ходят слухи, что первые русы крестились почти сразу после похода на Царьград. Так что Евангелие и Псалтирь точно на их язык были переведены! Святой Кирилл, который дал нам письменность, видел эти книги в Корсуне где-то около 861 года, когда путешествовал из Царьграда к хазарам для очередного вразумления оных.

— Что-то слышал я про это... — задумался Вячеслав, невидящим взором пытаясь что-то разглядеть на горизонте, будто и не застилали его кружащиеся в воздухе снежинки.

— А уж про водные пути, уходящие в верховья Дона, Донца и правые притоки Днепра — Сулу и Воркслу, ты точно должен был слышать! — Продолжил Григорий, горячо размахивая свободной от вожжей рукой. — Арабы все эти торговые дороги Русской рекой называли! Именно по ним их серебро на полунощь уходило! Да ты еще раз задумайся, Русью и поныне называют лишь киевские, да черниговские земли, а не Новгород, который ты со Славией сравнил. Перекинулось название на самые близкие места!

— Так что с такой мощью тогда случилось, а?

— Ты же сам просил подробнее! Да все просто, интриги хазарские и царьградские подточили сии владения. А может и собственная наглость. Вздумали они напасть на Амастриду ромейскую, которая на полуденном берегу Русского моря расположена. Посекли нещадно всякий пол и всякий возраст, не жалея старцев, не оставляя без внимания младенцев и спеша везде принести гибель, сколько на это у них было силы.

— Не перебор? Не приврали римляне?

— О чем ты? Об отрывке из ромейского летописания, что я тебе привел? Или о дикости нравов в те времена, когда православная церковь еще не простерла свою длань на эти земли? Я лично читал списки с рукописей, лжу они сотворить могли, но лишь в малости. И почему ты думаешь, что только русы такими непотребствами занимались? Когда в 6 веке огромная толпа племен словенского языка хлынула на Иллирию и Фракию, то она там тоже произвела неописуемые ужасы. Тоже не щадили никого и вскоре вся земля была покрыта непогребенными телами. А убивали попадавшихся им навстречу даже не мечами и копьями, а насаживали их на кол или просто били палками по голове, умертвляя подобно собакам или змеям. Остальных же вместе со скотом, который не успевали гнать в свои пределы, сжигали в сараях без всякого сожаления. И токмо упившись кровью, стали брать ромейцев в полон, уводя с собой многие десятки тысяч людишек!

— И что римляне? Просто так на все смотрели?

— Именно так. Пятнадцатитысячное войско, которое послал император Юстиниан, шло за ними по пятам и даже не решалось напасть по причине многочисленности этих варваров!

— О как! Вот это нравы у наших предков были!

— Может и наши, но вряд ли, — покачал головой Григорий. — Кстати, ежели ты думаешь, что ромейцы были ангелами небесными, то вновь глубоко ошибаешься! Относясь к окрестным народам как к своим рабам, сшибая их лбами, они предопределили такую свою участь! Их не просто грабили, польстившись на несметные богатства, в основном сотворенные подвластными народами! Им мстили! Но ромейцы не усвоили этот урок, они вновь и вновь пытались стравить между собой окрестные племена! И с русами было то же самое! Царьград обеспокоился растущей мощью Руси и пошел на поводу у Хазарии, которая как плату за невмешательство отдала империи обратно Крымскую Готию и Херсонес.

— Это когда было? После нападения на Амастриду?

— Скорее всего. У ромейцев было объявлено, что эти вернувшиеся к ним города якобы плата за строительство крепости, пресловутой Белой Вежи. Токмо забыли добавить, что перед этим хазары вместе с гузами согнали с места печенегов, которые в свою очередь выдавили угров в Донские степи. Вроде бы не сами напали, но... Наслышан я, что древние земли у угров были за горами на восходе от Волжской Булгарии, поэтому путь их, скорее всего, пролегал через будущие земли Ростова и Суздаля в верховья Воронежа, где ныне пролегает Хорысданская дорога.

— Та, которая из Булгара в Сурож?

— Да. Если и не так что говорю, то все равно Великий Дон был их конечной целью. На первых порах шла только часть племен. Вождем у них был Алмош, сын которого завоевал через полста лет Паннонию, уведя туда уже всех угров и часть каваров. А женой у него была знатная хазарка, так что и с этой стороны все было...

— Схвачено? Вот откуда пришли мадьяры, они же венгры...

— По-нашему угры. И выйти они должны были как раз либо на Дивногорье, либо на донские крепостицы ниже по течению. Скорее первое, потому что их потомки до сих пор в верховьях Великого Дона сидят. А уж потом пройтись огнем и мечем по междуречью Днепра и Дона, для многочисленного степного народа было плевым делом. А что им оставалось делать? Или погибнуть или вытеснить русов с их земель.

— С этим все понятно, — вздохнул Вячеслав. — А что дальше было?

— Дальше?.. Попытались русы в Царьград своих послов направить. Уже поняли они, кто в их доме грязной обувкой наследил, и решили склонить на свою сторону ромейцев. Встретили их с почетом, накормили и... ничем не помогли. Отослали куда-то к франкскому королю, дабы он помог возвратиться им в Русь через полунощные земли. Первоначальный путь через море и Дон уже был, скорее всего, к тому времени уграми перерезан. Дальше произошло что-то непонятное, их приняли за свеонов и задержали там на пару лет...

— За кого? За шведов? Из Скандии?

— Свеев? Может и так, хотя свеонами раньше называли многих выходцев с побережья Варяжского моря.

— А не может быть так, что русы и есть викинги, захватившие власть в этих землях? Они ведь к этому времени все западные страны своими набегами потрепали, почему бы им и тут не появиться? Даже название Русь можно вывести из слова "русло".

— Это почему?

— Я читал, что название "вик" произошло от слов "бухта, залив", и когда северные воины ходили в "вик", то это означало морской набег. А если они отправлялись грабить и торговать по рекам, то есть по руслам? Тогда они ходили "русить"?

— Эк! Ну ты и сказанул! — сначала завертел головой Григорий, но потом задумался. — Хотя все может быть на белом свете, а истиной владеет лишь Господь! Однако если кто-нибудь возьмет великий грех на душу и потревожит прах погибших воинов рядом с разрушенными уграми крепостями, то он увидит там лишь такие захоронения, как ныне у ясов.

— А ясов как хоронят? Русов вроде сжигали на лодье или хоронили в срубе, насыпая курган. В разных арабских источниках по-разному.

— Одних и тех же по-разному хоронили? Как-то не верится, скорее всего твои книги описывают более поздние времена, когда все что угодно могло быть. Сам я два раза натыкался в оврагах на их старые могилы в степи и в одной из них нашел изъеденный временем прямой меч. Именно такие твои арабы раньше добывали, разоряя захоронения русов на Кавказе, очень у них этот клинок ценился. И прежде чем вернуть земле бренные останки воинов, я рассмотрел те могилы. Колодец и глубокий отнорок с его дна в сторону, где и находилось место погребения. Могли быть как ясы, так и русы...

— То есть они родичи? Или просто жили рядом?

— Не ведаю точно насчет общих предков, но думаю, что хоронили оба племени схоже. Не иначе где-то у них сарматы или скифы в роду затесались, да и жили они вместе долго, твоя правда. Впрочем, кроме ясов, как я уже говорил, тут и другие народы обитали. Но заправляли всем русы.

— Выходит, угры их разбили, сожгли города, дошли до Киева... И что дальше было?

— Ушли все-таки на закат твои мадьяры через некоторое время. Новую родину себе искать.

— А русы?

— Про то не ведаю, но думаю, что разбрелись в разные стороны те, кто остался жив. Кто-то в Таврику мог податься, кто-то в сторону мордвы или дальше... А большинство, как мне кажется, ушли ближе к Киеву. Туда их название и перешло в итоге. Те же идолища вспомни, что у князя Владимира до крещения Руси на холме за теремным двором стояли.

— Напомнишь?

— Про Перуна, Макошь и Дажьбога упоминать нет смысла, они наши исконные.

— И Перун?

— И он, хотя и поныне у Варяжского моря многие чуждые нам племена ему поклоняются. А еще там обитал Хорс — бог солнца, Стрибог — небо-отец, Симаргл в виде священной собаки-птицы. Нет таких богов у людей словенского языка и тех же варягов! Нет! А откуда они могли придти? Вот именно...

— Григорий, я в свое время читал у арабов, что русы жили на огромном болотистом острове. Но то, что ты говоришь...

— А ты что, в Тмуторкани не был? — ухмыльнулся Григорий, вопросительно подняв бровь. Мол, не нам чета, мы вот еще и не то исходили...

— Нет, а при чем тут этот полуостров?

— Река большая по нему протекает...

— Кубань?

— Всяк ее по-разному величает: Кумана, Гипанис... Пусть будет как ты сказываешь, у тебя вечно чудные названия проскальзывают. У нее же один рукав в Сурожское море течет, а другой в Русское море или Понт по-ромейски.

— У нас его Черным зовут, но я и твои названия знаю.

— Так царьградцы в Сурожское море иной раз именно через эту реку и заходят. Сначала вверх по одному из рукавов, а потом вниз по другому, а ты говоришь полуостров! Остров, самый что ни на есть остров! Сначала он ромейским был, потом хазарским, однако русы его все-таки брали, хотя и гораздо позже того времени, о котором я тебе говорил. В первый раз хазары его отбили, а потом Святослав насовсем Тмуторкань к Руси присоединил. Ну, как насовсем... недавно вновь отдали ромейцам. Но сколько мы за этот остров держались, а? Полтора столетия? Вот и получается, что в твоих книгах именно о нем написано. Или твои письмена более ранние времена упоминали?

— Кто их знает, память на цифры у меня никудышная.

— В любом случае, сердце щемит о его потере, — вздохнул Григорий. — Все-таки русская сторона...

— Выходит, мы потомки именно тех русов? Они ныне нами владеют? — задумчиво хмыкнул Вячеслав.

— Это кто тебе сказал?

— Кха... Григорий! Таким ответом и подавиться можно! Да ты же все это время мне только об этом и толковал!

— Это ты что-то не так понял. В предках у нас кого только нет, а вот власть... Как говорится в летописях: "И седе Олег княжа в Киеве... и беша у него варяги, и словене, и прочий, прозвашася Русью". Вот так-то, все очень просто. Не стало того, кто торил торговые пути от арабских пределов до Варяжского моря, — пришли на их место другие! Пробили эти дороги уже с другой стороны! И назвались Русью, потому что память о ней за полсотню лет не исчезла, а у них самих общего названия не было. И вновь пошли купцы с товарами между противоположными пределами мира! Вот что я тебе скажу: алчность и жажда нажива это такая вещь, что пробьет любые препоны! Вот и вы: пришли на Дон издалека, скоро обустраивать остроги для охраны своей торговли начнете, а дальше... Опять потечет серебро в разные стороны, меха и мед повезут из лесов в степи далекие.

— Вполне возможно.

— А также пойдут рабы в страны заморские, и кровь одних потечет рекой, чтобы мошна других наполнялась золотом... Так, русич? Э, куда ты полез? Сейчас спуск к реке будет: навернешься с телеги под обрыв, потом костей не соберешь!

— Золотом говоришь? — Вячеслав явственно скрипнул зубами и встал обеими ногами на качающийся облучок, оглядывая бредущее вокруг стадо и рысящих вдалеке воинов, суматошно готовящихся к переправе через очередное водное препятствие. — Это мы еще посмотрим, кто кого!


Конец второй книги

Глоссарий

Десять сороков — 400 шкурок.

Вага — приток Сев.Двины, рядом с Сухоной.

Послух — в древнерусском судебном праве свидетель, который говорил о том, что слышал о деле.

Ряд — договор.

Иваново ста — купцы золотой сотни Новгорода, делающие вклад в казну церкви Ивана Предтечи на Опоках (устройство Иванского купечества завершилось грамотой Всеволода Мстиславовича от 1130г.).

Скорлат — сорт дорогого сукна.

Водмол — грубое немецкое сукно.

Локоть — штука полотна по длине была обычно не меньше 50 локтей.

Готланд — остров в Балтийском море.

Вклад в Ивановское общество — составлял 50 серебряных гривен (~200 гривен кун).

Стреха — старинное название перекладины, поддерживающей кровлю избы.

Днесь — теперь, сегодня.

Однорядка — верхняя широкая, долгополая до щиколотки одежда, без воротника, с длинными рукавами, под которыми делались прорехи для рук, играла роль плаща. Её носили осенью и в ненастную погоду, в рукава и внакидку.

Епанча (др.-русск. япончица) — широкий, безрукавный, круглый плащ с капюшоном. Епанчу носили во время дождя. Изготавливали из сукна или войлока и пропитывали олифой.

Умбон — железная серединная бляха щита, служившая для защиты руки воина.

Венец — край щита, обычно окованный.

Засечный — удар рубящей кромкой оружия, наносимый сверху вниз.

Подплужный отножной удар — диагональный удар снизу.

Поряд, ряд — договор.

Светец — подставка для лучины.

ПятИна — единица (одна из пяти) территориального деления Новгородской земли до XVIII века.

Кадь — мера объема, для ржи вес составляет примерно 230 кг.

Коробь — в кади 4 коробьи или старых четверти.

Русское — Черное море.

Сурожское — Азовское море.

Белая Вежа — крепость Саркел на Дону, построенная еще хазарами.

Посконная рубаха — рубаха из конопли.

Насад — небольшая лодья, для увеличения вместимости которой к долбленому из целого дерева корпусу по бокам наращивались (насаживались) борта из досок. Суда с дощатой обшивкой внахлест называли набойнами, суда с обшивкой вгладь — насадами. Суда же, собранные полностью из досок, назывались дощаниками (досчаниками).

Итиль — Волга.

Мыто — провозная пошлина.

Инязор — эрзянский великий князь.

Побережное — пошлина с пристававших судов и лодок.

Вере Чипаз (Инешкипаз) — бог солнца, творец Света и Мира (эрз.).

Ведява — эрзянская языческая богиня, обитавшая, по верованиям древних, в ручьях и речках.

Чапан — верхний кафтан, который также шился из сукна, с прямой спинкой и большим запахом на левую или правую сторону, длинными рукавами и воротником шалью. Его одевали в дорогу поверх другой одежды и обычно подпоясывали широким кушаком.

Обран Ош — Абрамов городок (эрз.).

Панок — выборный эрзянский голова.

Джуннэ-Кала — булгарское название Абрамова (Ибрагимова) городка на месте Нижнего Новгорода.

Джир — Ростов, Балын — Суздаль, Кисан — Рязань, Кан — Муром (булг.)

Учель — Казань, она же Ошель, Газан или Комола (марийск.), основанная в 1103 году на месте существовавшего поселения Биш-Балтавар.

Однодеревка — челнок, маленькая лодка, выдолбленная из дерева.

Ульчиец — славянин, русский (булг.).

Джирская дань — дань, которую Русь платила Волжской Булгарии за переуступку ростовских земель.

Ака-Идель — Ока (булг.).

Ак дингез — Белое море (булг.).

Садум — скандинавский полуостров (булг.).

Альман — Германия (булг.).

Галиджийцы — новгородцы (булг.).

Артанский путь — путь в Артан (Прибалтику) через Вятку вдоль Моломы к Устюгу (Гледену), еще не существующему.

Чуманский путь — путь в Артан через верховья Чепцы и Камы к Печоре.

Батлик — Ветлуга (булг.).

Кара — Идель — Волга от истока до устья Камы (булг.).

Бохмит (Бохмич) — Магомет (древне-русск.).

Курсыбай — профессиональное войско булгар, набранное в самом начале из добровольцев мусульман (булг.)

Хорысданский путь — путь из Волжской Булгарии в Сурож (Судак) через Путивль (Хорысдан) (булг.).

Диван — царская канцелярия, правительство (булг.).

Сардар — командующий (булг.).

Шир — Дон (булг.).

Сувар-иль — провинция Сувар (булг.).

Саксин — большой торговый город, находившийся в устье Волги.

Тьма — 10 тысяч (по легенде было 11 тысяч и 11 сыновей Айюбая).

Дима-Тархан — Тмуторокань (булг.).

Игенчей — крестьянин (булг.).

Святополк Изяславич — великий киевский князь (1093-1113 гг.).

Стило — металлическая палочка, использовавшаяся для письма.

Антиминс — в православии плат с зашитыми частицами мощей христианских святых и надписанием епископа.

Апсида — выступ здания, полукруглый, гранёный или прямоугольный в плане, перекрытый полукуполом или сомкнутым полусводом.

Притвор (нартекс) — составляет самую западную часть храма и обыкновенно отделяется от средней части храма глухой стеной. В древности в притворе устраивалась купель для крещения.

Детинец — одно из названий внутренней городской крепости (слово "кремль" появляется только в XIII-XIV вв.)

Отроки — принадлежат, как и детские, к младшей дружине, лично зависимые воины. Иногда могут являться вооруженными слугами бояр (после XIII-XIV вв. их именем называли вооруженных холопов).

Детские — воины, служащие в гарнизоне города — детинца.

Мечник — в грамотах "детские" часто упоминаются, как судебные исполнители. Мечники выполняли при них функции помощников, охранников и, соответственно, получали меньшую плату.

Гридни — "гридити" — стоять на военной службе, служить в войске. Понятие "гридни" включает в себя все множество детских, мечников, отроков, кметей и прочих профессиональных воинов.

Бдети — бодрствовать, не спать.

Гавран — ворон.

Выя — шея.

Суздальское ополье — простирается примерно на 30 км с юга на север и на 70 км с запада на восток. Оно простиралось по р. Клязьме, с его равнинной, сравнительно малолесистой местностью и плодородной почвой. Ростов и Суздаль, богатые древнерусские города Северо-Восточной Руси, своим ростом и значением обязаны именно плодородным опольям, в центре которых они были расположены.

Древодел — плотник.

Тесляр — столяр (от глагола "тесать").

Тиун — в Киевской Руси название княжеского или боярского чиновника, управителя, распорядителя имуществом.

Сопельник, плясец, игрец — так называли скоморохов в Киевской Руси.

Сопели — духовой инструмент типа флейты или рожка.

Варганы — самозвучащие железные подковообразные инструменты.

Гудок — струнный смычковый безгрифовый музыкальный инструмент.

Реза — проценты при займе денег (серебра). При займе, например, хлеба взятое возвращалось с надбавкой в виде "присопа" (присыпки).

Эгра (эгыр) — уголь (удм.).

Одесную — справа.

Перестрел — мера расстояния, равная полету стрелы.

Перекат — мелководный участок русла реки.

Кница — угольник для жесткого соединения элементов набора корпуса судна, примыкающих друг к другу под углом.

Серпень — август.

Морской ушкуй — в отличие от речного имел плоскую палубу только на носу и корме. Чаще всего морские суда имели косой парус, который позволял кораблю идти против ветра. На практике это выглядит следующим образом: корабль движется вперед зигзагом, подставляя встречному ветру то один, то другой борт.

Слань — настил из досок в трюме судна.

Кибить — деревянная основа лука в Древней Руси.

Овтай — от овто "медведь" (эрз.)

Инешкипаз — творец света и мира, верховный бог (эрз.)

Твердь — в данном контексте лесная крепость. "А мордва вбегоша в лесы своя в тверди, а кто не вбегл тех избиша наехавше Гюргеви молодии..." (Лавр. летопись).

Курныж — ворон (марийск.) Определенное отношение у мари к черной вороне, или ворону (шем курныж). Питающийся падалью, имеющий зловещий вид, он часто воспринимается посредником между царствами живых и мертвых, между жизнью и смертью. Выступает обычно вестником зла.

Одо — название удмуртов у марийцев.

Шаромыжник — слово, называющее любителя поживиться на чужой счет, происходит, вероятно, от преобразованного на русский лад в существительное французского обращения cher ami — "дорогой друг". Согласно преданиям, с этими словами голодные солдаты отступающей из Москвы в 1812 году французской армии подходили к русским, прося какого-нибудь пропитания.

Стружие — древко копья.

Желя — печаль.

Мятл, мятель — широкая верхняя одежда (дорожная, осенняя и зимняя), похожая на плащ или мантию. Большей частью был суконный, разных цветов, и встречался еще с XI в. в Галицком княжестве, Киеве, Новгороде и Литве. По покрою то же, что корзно, только последнее было меховое.

Инешкипаз, Вере Чипаз — Великий Создатель, Всевышний Солнцебог!

Пуре — исконно эрзянский напиток.

Любечский съезд (1097) — съезд русских князей, состоявшийся в городе Любече (на Днепре) с целью договориться о прекращении межкняжеских распрей из-за уделов и сплотиться против разорявших Русь половцев.

Переяславль Рязанский — ныне город Рязань.

Род — по мнению некоторых исследователей — общеславянский бог, создатель всего живого и сущего.

Покутные нити — нити судеб.

Покута — то, что связывает начало и конец всякого дела, причину и следствие, делаемое и делающего, творение и творца, намерение и результат и т.п.

Кьшь, кош, кошт — жребий, судьба.

Правда Ярославичей — принята на княжеском совете в 1072 году.

"Звезда превеликая" — комета Галлея.

Менск — многие современные историки считают, что ход событий был следующий. Сначала объединенное войско Ярославичей подошло к Менску (тогда он находился на реке Менке в 16 километрах на запад от современного города), захватило его и направилось на Немигу. Немига, как показывают многолетние исследования, это название не только реки, но и детинца (города), построенного в месте слияния рек Немиги и Свислочи. Позднее на него было перенесено название Менск.

Ядь — еда.

Антиминс — в православии плат с зашитыми частицами мощей христианских святых и надписанием епископа.

Ставленая грамота — документ, выдаваемый епископом (архиереем) священнослужителю, в удостоверение действительности и правильности его рукоположения, с указанием его степени и принадлежащих ему прав.

Студень — декабрь.

Косуля — название полу­чило потому, что его рабочие органы скошены в одну сторону. Косуля имела неподвижный изо­гнутый отвал и нож для отрезания пласта сбоку. Это орудие значительно отличалось от сохи и было уже похоже на настоящий плуг.

Смыка или суковатка — еловые плахи с хвоей и сучьями в две четверти длиною или расколотые суковатые лесины, связанные вместе и привернутые к оглоблям. Они хорошо разрыхляют ту землю, которая лежит между обгорелыми пнями, и свободно соскакивают с них.

Залежь, залежи — угодья, ранее использовавшиеся как пашня, но не используемые больше года, начиная с осени, под посев и под пар.

Перелог — кратковременная залежь.

Скобель — представляет собой дугообразное ножевидное лезвие с двумя поперечными ручками на концах. Применяют для строгания бревен после обработки их топором и теслом, а также для снятия с бревен остатков коры после черновой окорки (обдирки) ее топором.

Слань — настил из досок на шпангоутах (второе дно).

Артель — добровольное объединение людей для совместной работы или иной коллективной деятельности, часто с участием в общих доходах и общей ответственностью на основе круговой поруки. Артели известны с древности, в документах (духовных и договорных грамотах князей) XIV века названы охотничьи, рыболовные, "сокольничьи" артели.

Острог — постоянный или временный населенный укрепленный пункт, обнесённый оградой из заострённых сверху брёвен (кольев) высотой 4 — 6 метров. Изначально острогом называлась сама ограда из кольев.

Шеломань — холм.

Корабь — делается из гибких прутьев (скорее всего ивовых) и обшивается корой, а затем и кожами. На­поминает пироги индейцев и каяки эскимосов, чрезвычайно легкий, удобный при переноске через бесчисленные "волоки" и пороги, быстрый на ходу, но малоостойчивый, маловмести­тельный, непрочный и почти непригодный для плавания в от­крытом море.

Унжа — левый приток Волги, впадающий в нее между Костромой и Нижнем Новгородом.

Молевой сплав — обычно проводится в период весеннего паводка, лесоматериалы транспортируют не связанными между собой.

Кугу Юмо — верховный бог мари (черемис), Кава Юмо — бог, связанный с небом и судьбой, Вуд Ава — "матерь воды", Илыш Шочын Ава — "матерь жизни" и др.

Кужень — Куж — ель (фин.-угорск.)

Тать шатучий — разбойник.

Сторожиться — остерегаться.

Бер, орктос, аркуда — разные варианты настоящего имени медведя.

Ядь — еда, пища.

Провидчик — разведчик (ст.-слав.).

Руда — кровь.

Заяти — взять, захватить.

Таль — заложник.

Имати — брать, занимать, захватывать.

Поелику — поскольку, так как, потому что.

Назола — досада, огорчение, тоска, грусть.

Рамень — тип елового леса на суглинистых, хорошо дренированных почвах. Благодаря высокому плодородию почв на месте рамени часто размещаются с.-х. угодья, которые оказываются окружёнными участками лесов, т. е. в "раме" елового леса. Отсюда и название.

Зажитье — военный грабеж.

Шильник — подозрительный человек, мошенник, вообще всякий сброд. Первоначально название ремесленной специальности.

Сестрич — племянник, сын сестры.

Пол три куны — две с половиной куны.

Взметная грамота — грамота, объявляющая о разрыве мирных отношений. Привозивший взметную грамоту гонец или посланник вскидывал (взметывал, отсюда и название) грамоту на глазах у князя и его свиты. Входит в употребление в междукняжеских и международных отношениях гораздо позднее описываемых времен, но автор позволил себе такую вольность.

Буесть — отвага, горячность; дерзость, необузданность; буйство.

Понеже — потому что.

Гостьба — торговля.

Колбяги — проживали до XII века на территории Северо-Западной Руси. Их этническая принадлежность и область расселения точно не установлены, но автор считает, что это социальная скандинавская группа, которая уже существовала в момент прихода на Русь Рюрика и фактически являлась его конкурентом в сборе дани и торговых делах.

Свеи — шведы.

Плесков — старое название Пскова.

Любшанская крепость — древнейшая каменно-земляная крепость на территории Древней Руси в устье Волхова. Была возведена на рубеже VI-VII веков, как острог финно-угорских племён на месте более древнего поселения, около 700 года перестроена на каменном основании и прекратила своё существование к X веку вследствие изменения гидрологического рельефа местности.

Биармия — известная по сагам историческая область на севере Восточной Европы, предположительно располагавшаяся на территории современной Архангельской области, но существует и ряд иных версий.

Кумень — река Кюмийоки в Финляндии, впадает в Финский залив близ города Котка.

Фрисландия — провинция на севере Нидерландов.

Урмане — норвежцы.

Задруга — ватажка молодых воинов у славянских племен. Фактически воинская сила верви, живущая за счет набегов на соседей. Позднее у славян — маленькое общество, состоящее из нескольких семей, связанных не столько родством, сколько экономическими и территориальными связями.

Саркел — изначальное хазарское название Белой Вежи.

Сугдея — Судак.

Соляной путь — путь к крымским соляным озерам.

Залозный путь — выводил к Сурожскому (Азовскому) морю и Тмуторакани.

Кияне — киевляне.

Трапезунд — в древности самая восточная греческая колония на берегу Чёрного моря, в Малой Азии, основанная 750 лет до н.э.

Несторианство — христологическое учение, традиционно приписываемое Несторию, Архиепископу Константинополя (428-431) и осуждённое как ересь на Эфесском (Третьем Вселенском) соборе в 431 году. Единственной христианской церковью, исповедующей данную христологию, является Ассирийская церковь Востока, таким образом являя собой самобытную христианскую конфессию.

Сорока — часть старинного русского головного убора замужних женщин. Позже был заимствован черемисами. Сорока имела вышитую переднюю часть "очелье", боковые лопасти с завязками "крылья" и заднюю часть "хвост".

Полова — отходы при обмолоте и очистке зерна хлебных злаков и некоторых других культур.

Баранта — угон скота с соседнего кочевья.

Уные — юные.

Ана — anna "мать" (из Кодекс Куманикус "Словарь кыпчакских языков"), — известный письменный памятник куманского (старокыпчакского) языка начала XIV века (1303 г.), единственный список которого хранится в библиотеке собора Святого Марка в Венеции.

Острожек — навершие.

Стяговник — знаменосец.

Бей — человек благородного происхождения. Глава орды имел высший титул — хан, далее в порядке уменьшения знатности шли солтаны (лепшие князья по русским летописям), беки (уньшие князья), княжичи (их дети, не получившие уделов), беи.

Клавы — нашитые роскошные полосы на рукавах.

В большинстве своем половцы исповедовали тенгрианство с верховным божеством Тенгри (высокое синее небо) и Умай (его жена-земля).

Челядинец — слуга.

Саба — большая емкость.

Угры — в данном контексте предки венгров.

Поярковая — шерсть ягнят в возрасте 4-7 месяцев.

Таврика — Крым.

Иллирия — древнее название западной части Балканского полуострова.

Паннония — территории современной западной Венгрии, восточной Австрии и частично Словении.


на главную | моя полка | | Ветлужцы |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 21
Средний рейтинг 4.4 из 5



Оцените эту книгу