Книга: Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Вольфганг Акунов


БЕРСЕРКИ


Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Моему сыну Николаю

ОТ АВТОРА

Древен мир. Он древней.

Плащ Одина как вретшце,

Ржа веков на железном мече.

Черный ворон Хугин, скорбной

Памяти детище,

У него на плече.

И. А. Бунин. Один

Один на Слейпнире [1]скачет,

Гери и Фреки [2]рычат,

Вещие вороны крячут,

По небосводу летят.

Тучи проносятся мимо.

Волчий разносится вой.

Близится неумолимо

Гибели час роковой.

Плащ развевается алый,

Слышится топот копыт.

Гунгнира [3]грозное жало

Нежити злобной грозит.

Один погибнет сегодня,

Но перед тем его меч

Множеству чад преисподней

Шеи отделит от плеч.

Вольфганг Акунов. Один на Слейпнире скачет

Согласно сохранившимся в Исландии и дошедшим до наших дней сборникам норманнских мифов и сказаний — стихотворной «Старшей Эдде» и прозаической «Младшей Эдде» скальда Снорри Стурлуссона — богу воинов и мертвецов, вещему «Всеотцу» Одину служили два черных ворона — Хугин (Hugin, олицетворяющий силу интеллектуальной мысли) и Мунин (Munin, олицетворяющий силу памяти, то есть интеллектуальной рефлексии), к чьим голосам «Всеотец» постоянно прислушивался, выведывая от них все более глубокие тайны. Говоря словами самого Одина (в «Речах Гримнира» из «Старшей Эдцы»):

Хугин и Мунин

Над миром все время

Летают без устали…

В течение дня черные вороны Одина облетали весь подлунный мир, после чего возвращались к престолу своего повелителя, садились ему на плечи и сообщали обо всем увиденном и услышанном за день. Любопытно, что континентальные германцы (в частности, немцы) даже после перехода в христианство сохранили эти представления, хотя и перенесли их (включая двух воронов-информаторов) на историческую личность — римско-германского императора-крестоносца Фридриха I Барбароссу (а порой и на внучатого племянника Барбароссы — Фридриха II Гогенштауфена). Император Фридрих спит до поры до времени беспробудным сном в некоем потаенном месте (чаще всего легенды помещают его в недра горы Киффгейзер в Тюрингии или вулкана Этна на Сицилии) со своими верными рыцарями, а два его черных ворона выполняют функции воронов Одина. Получив от воронов весть о том, что в Иерусалиме процвела наконец увядшая смоковница, проклятая Спасителем за то, что не дала доброго плода, император пробудится, выйдет из недр горы, восстановит Римскую империю, сразится с Антихристом, освободит Святой град Иерусалим, повесит на процветшей смоковнице свой меч и щит и вручит Вселенскую державу, вместе с короной и скипетром, Богу — своему Небесному Сеньору. Сходные легенды о Спящем Властелине существовали и у других народов (у французов — о Карле Великом, у британцев — о короле Артуре, у датчан — о Хольгере Датчанине, у русских — о Рюрикеи т. д.)

В своем стихотворении «Один», последнюю строфу которого мы избрали в качестве эпиграфа, наш гениальный стихотворец И. А. Бунин допустил неточность (а возможно — просто поэтическую вольность), приписав черному ворону Хугину функции его брата-близнеца Мунина.

Волки-спутники Одина упоминаются в стихотворной «Старшей Эдде» и прозаической «Младшей Эдде», а также в скальдической поэзии.

В «Речах Гримнира» (одна из саг «Старшей Эдцы»), стихе 19, говорится, что Один вкушает лишь вино, а всю остальную еду, что стоит у него на столе, он бросает двум волкам, лежащим у его ног:

Гери и Фреки

кормит воинственный

Ратей Отец;

но вкушает он сам

только вино,

доспехами блещущий.

Исследователь Михаэль Шпигель связывает Гери и Фреки с древними германцами, среди которых часто употреблялись «волчьи» имена, как, например, Wulfhroc («Облаченный волком»), Wolfhetan («Волчья шкура»), Isangrim («Серая маска»), Wolfgang («Движущийся как волк» или «Идущий за волком») [4], Wolfdregil («Бегущий как волк»), Vulfolaic («Танцующий с волками»).

Шпигель указывает на общегерманскую роль волчьего культа, который был в сжатой форме отображен в скандинавской мифологии и ослаб по мере христианизации Европы. Кроме того, он проводит параллели между Гери и Фреки и образами колдовских волков в других индоевропейских культурах. «В Индии периода Вед волк является животным-спутником Рудры, у греков — Аполлона, у римлян — Марса, у немцев — Вотана. Гери и Фреки — не просто животные, но мифические существа, воплощающие физическую мощь Вотана (Одина. — В.А.)».

Копье было выковано двумя кудесниками-кузнецами — карликами-свартальвами (черными альвами), сыновьями Ивальди (в некоторых источниках упоминается гном Двалин, введенный впоследствии Дж. Р. Толки(е)ном в его эпопею о Властелине Колец), чтобы показать богам мастерство подземного народа. Однажды Локи отрезал у Сив ее золотые волосы. Тор поймал Локи и хотел переломать ему все кости, но тот заверил разгневанного бога, что добудет новые золотые волосы для Сив у черных альвов. Сыновья Ивальди сделали такие волосы, а заодно изготовили волшебный корабль Скидбладнир (который можно было сложить, как платок и спрятать в карман) и копье Гунгнир. Затем Локи поспорил с альвом Брокком и его братом Эйтри, что Эйтри не выковать сокровищ, подобных тем, что были изготовлены сыновьями Ивальди. Эйтри выиграл спор, изготовив вепря по имени Гуллинбурсти, что значит «Золотая Щетина» (другое его имя — Страшный Клык), кольцо Драупнир и молот Мьелльнир. Корабль Скидбладнир и вепрь Золотая Щетина достались Фрейру, золотые волосы — Сив, Мьелльнир — Тору, кольцо Драупнир и копье Гунгнир — Одину. Гунгнир обладал волшебным свойством поражать любую цель, пробивая самые толстые щиты и панцири и разбивая на куски самые закаленные мечи:

«Тогда Локи отдал Одину копье Гунгнир, Тору — волосы для Сив, а Фрейру — корабль Скидбладнир. И он объяснил, в чем суть тех сокровищ: копье разит, не зная преграды; волосы, стоит приложить их к голове Сив, тотчас прирастут, а кораблю Скидбладниру, куда бы ни лежал его путь, всегда дует попутный ветер…»

Знаменитый меч героя Сигмунда (отца Сигурда Драконоубийцы) — Барнсток (затем после перековки получил имя Грам), рубящий даже камень, сломался о копье Одина, который, приняв вид человека в синем плаще (Один часто принимал такие обличья), пришел на поле битвы помочь конунгу Люнгви, сражавшемуся с Сигмундом и Эйлими:

«А когда продлился бой тот некое время, явился на поле том человек в нахлобученной шляпе и синем плаще; был он крив на один глаз, и в руке у него — копье. Этот человек выступил навстречу Сигмунду-конунгу и замахнулся на него копьем. А когда Сигмунд-конунг ударил изо всей силы, столкнулся меч с копьем тем и сломался пополам на две части.

Один также дал свое копье Дату для убийства Хельги, сына Сигмунда. Дат пронзил Хельги копьем в роще Фьетурлюнд.

Когда наступит конец света — Рагнарек (Сумерки Богов, или Гибель Богов) — Один выйдет с копьем Гунгнир биться со сбросившим путы, в которые заковали его асы, чудовищным волком Фенриром, Пожирателем Солнца, и будет им проглочен: «Впереди едет Один в золотом шлеме и красивой броне и с копьем, что зовется Гунгнир. Он выходит на бой с Фенриром-волком… Волк проглатывает Одина, и тому приходит смерть».

Копье соотносится с руническим знаком «гар» («гер»).

ЗАЧИН

СВЕРХВОИНЫ ЭПОХИ ВИКИНГОВ

Курган разрыт. В тяжелом саркофаге

Он спит, как страж. Железный меч в руке.

Поэт над ним узорной вязью саги

Беззвучные, на звездном языке.

Но лик сокрыт — опущено забрало.

Но плащ истлел на ржавленной броне.

Был воин, вождь. Но имя Смерть умчала

И унеслась на черном скакуне.

И. А. Бунин. Без имени

ВОИНЫ-ЗВЕРИ:

ЛЕГЕНДЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

История человечества полна легенд и мифов. Каждая эпоха вписывает в этот покрытый пылью времен том новую страницу. Многие из них канули в Лету, так и не дожив до наших дней. Однако есть предания, над которыми не властны века. Рассказы о воинах, обладающих нечеловеческими способностями — невосприимчивых к физической боли и не ведающих страха перед лицом смерти, — из этого числа. Упоминания о сверхвоинах можно отыскать едва ли не у каждого народа. Но особняком в этом ряду стоят берсерки — герои скандинавских саг и эпосов, само имя которых стало нарицательным.

На протяжении нескольких столетий самым страшным кошмаром Европы, а также немалых частей Азии и Африки были и оставались викинги. Когда на горизонте показывались змееглавые ладьи яростных пришельцев, население окрестных земель, охваченное леденящим ужасом, искало спасения в лесах. Размах опустошительных походов норманнов поражает воображение даже сегодня, спустя почти тысячу лет. На востоке они проложили знаменитый путь «из варяг в греки», дали начало княжеской династии Рюриковичей и более двух веков принимали активное участие в жизни Киевской Руси и Византии. На западе викинги, еще с VIII в., заселив Исландию и юг Гренландии, держали в постоянном страхе ирландские и шотландские берега. А с IX в. перенесли границы своих набегов не только далеко на юг — до Средиземного моря, но также и в глубь европейских земель, разорив Лондон (787 г.), Бордо (840 г.), Париж (885 г.) и Орлеан (895 г.). Явившиеся с Севера чужеземцы захватывали целые вотчины, иной раз не уступавшие по размерам владениям многих монархов: на северо-западе Франции они основали герцогство Нормандию, а в Италии — Сицилийское королевство, откуда совершали походы в Палестину задолго до крестоносцев. Терроризируя население европейских городов, воинственные скандинавы даже удостоились чести быть упомянутыми в молитвах: «Боже, избавь нас от норманнов!». Но были среди северных варваров воины, перед которыми и сами викинги испытывали мистический трепет. Они прекрасно знали, что попасться под горячую руку соплеменнику-берсерку было смерти подобно, а потому всегда старались держаться от этих братьев по оружию подальше.

С ОДИНОМ

И ОДИН В ПОЛЕ ВОИН…

Считается, что впервые берсерки [5]упоминаются в драпе (длинном стихотворении) скальда Торбьерна Хорнклови — древнескандинавском литературном памятнике. Речь там идет о победе короля Гаральда (Харальда) Прекрасноволосого, основателя Королевства Норвегия, в сражении при Хаврсфьорде, произошедшем предположительно в 872 г. «Берсерки, облаченные в медвежьи шкуры, рычали, потрясали мечами, кусали в ярости край своего щита и бросались на своих врагов. Они были одержимы и не чувствовали боли, даже если их поражало копье. Когда битва была выиграна, воины падали без сил и погружались в глубокий сон» — так очевидец и участник тех событий описывал вступление в бой легендарных воинов.

Кто же были эти бойцы? Берсерками или берсеркерами называли викингов, с ранних лет посвятивших себя служению Одину — верховному скандинавскому божеству, владыке чудесного чертога Вальхаллы, куда после смерти на вечное пиршество якобы отправлялись души воинов, героически павших на поле брани и заслуживших благоволение небес. Перед битвой берсерки вводили себя в особого рода боевой транс, благодаря чему отличались огромной силой, выносливостью, быстрой реакцией, нечувствительностью к боли и повышенной агрессивностью. Кстати, этимология слова «берсерк» до сих пор вызывает в научных кругах споры. Скорее всего, оно образовано от старонорвежского «berserkr», что переводится либо как «медвежья шкура», либо «без рубашки» (корень Ьег может означать как «медведь», так и «голый», a serkr — «шкура», «рубашка»). Сторонники первого толкования указывают на прямую связь берсерков, носивших одежду из медвежьих шкур, с культом этого тотемного животного. «Голорубашечники» же делают акцент на том факте, что в бой берсерки ходили без кольчуг и рубах, обнаженными по пояс.

Отрывочные сведения о берсерках также можно почерпнуть из «Младшей Эдды» — сборника древнеисландских мифических сказаний, принадлежащих перу Снорри Стурлусона. В «Саге об Инглингах» говорится следующее: «Мужи Одина бросались в бой без кольчуги, а ярились, словно бешеные псы или волки. В ожидании схватки от нетерпения и ярости, клокотавших в них, грызли зубами свои щиты и руки до крови. Они были сильны, словно медведи или быки. Со звериным рыком разили они врага, и ни огонь, ни железо не причиняли им вреда…». Древнескандинавский поэт утверждал, будто «Один умел делать так, что в битве его враги слепли или глохли, или их охватывал страх, или их мечи становились не острее, чем палки». Связь берсерков с культом главного бога скандинавского пантеона имеет и другие подтверждения. Даже перевод многочисленных имен Одина указывает на его безумную и яростную природу: Вотан («одержимый»), Игг («страшный»), Херьян («воинствующий»), Хникар («сеятель раздоров»), Бельверк («злодей»). Под стать прозвищам их покровителя были и прозвища берсерков, дававших «властелину гнева» обет бесстрашия. Например, Гаральд (Харальд) Безжалостный, всегда ввязывавшийся в бой раньше других, или разбитый в 1171 г. под Дублином норманнский вождь Иоанн, имевший прозвище «Воде» (Wode), то есть «Безумец», «Одержимый». «Бешеный».

Берсерки вовсе не случайно являлись привилегированной частью воинского сословия, своего рода «спецназом» викингов. И таковыми их делало вовсе не стихийное буйство или жертвенное сумасбродство на ристалище. Просто они всегда открывали бой, проводя показательный, и в большинстве случаев победный поединок на виду у всего войска. Отряд берсерков одним своим видом заставлял врагов трепетать. Штурмуя города в качестве боевого авангарда, они оставляли за собой лишь горы трупов поверженных врагов. Если верить литературным памятникам, то древнескандинавские конунги часто использовали берсерков в качестве личной охраны, что лишний раз подтверждает их воинскую элитарность. В одной из саг говорится, что у датского короля Хрольфа Краке (Хрольва Жердинки, прозванного так за свою худобу) в телохранителях ходило сразу двенадцать берсерков.

Берсерк был механизмом, взорванным свирепой страстью, адреналином, идейной установкой, дыхательными приемами, звукоколебательными вибрациями и механической программой действия. Он сражался не за что-то, а лишь для того, чтобы победить. Берсерк вовсе не должен был доказывать, что выживет. Он был обязан многократно окупить свою жизнь жизнями врагов, которых унес с собой на тот свет, в чертоги Одина. Берсерк не только шел умирать, он шел получать яростное удовольствие от этого процесса. Кстати, именно поэтому он чаще всего оставался в живых.

Один умел делать так, что в битве его враги слепли или глохли, или их охватывал страх, или их мечи становились не острее, чем палки, а его люди гили в бой без доспехов и были словно бешеные собаки и волки, кусали щиты и сравнивались силой с медведями и быками. Они убивали людей, и их было не взять ни огнем, ни железом. Это называется впасть в ярость берсерка.

Для сравнения: в главе 31 своей «Германии» римский историк, писатель и государственный деятель Публий Корнелий Тацит пишет:

Как только они достигали зрелого возраста, им позволялось отращивать волосы и бороду, и только после убийства первого врага они могли их укладывать… Трусы и прочие ходили с распущенными волосами. Кроме того, самые смелые носили железное кольцо, и лишь смерть врага освобождала их от его ношения. Их задачей было предварять каждую битву; они всегда образовывали переднюю линию.

Тацит упоминает особенную касту воинов, которую он называет «гарии» («харии»), и которые имеют все признаки берсерков (за 800 лет до битвы при Хафсфьорде):

…они упорные воины. Им свойственна природная дикость. Черные щиты, раскрашенные тела, выбирают темные ночи для сражения и селят страх в противниках. Никто не устоит перед необычным и словно адским обликом их.

В литературе берсерки часто появляются парами, неоднократно их сразу двенадцать. Они считались личной охраной древнескандинавских конунгов, что указывает на элитарный характер этой касты воинов. Непреложная верность их своему властителю встречается в нескольких местах старых саг. В одной из саг у короля датчан Хрольфа Краке было двенадцать берсерков, которые были личной его охраной: «Бедвар, Бьярки, Хьялти, Хохгемут, Цвитсерк, Кюн, Верт, Весети, Байгуд и братья Свипдаг».

После принятия в Скандинавии христианства старые языческие обычаи были запрещены. Попали под запрет и «бешеные» воины в звериных шкурах (причем не только медвежьих). Изданный в Исландии закон 1123 г. гласил: «Замеченный в бешенстве берсерка будет наказан тремя годами ссылки». С тех пор воины-берсерки бесследно исчезли. Существуют теории, согласно которым агрессивность берсерка объяснялась приемом перед боем психотропных веществ, таких как мухомор, или большого количества алкоголя. Эта точка зрения является наиболее распространенной, однако назывались и другие возможные причины, такие как истерия, эпилепсия, психические заболевания и дурная наследственность. Обычно берсерки сражались секирой (топором с длинным древком и большим боровидным лезвием). Секира, помимо своей боевой эффективности, наводила страх на противника своими габаритами. Этим оружием наносили рубящие удары, но чтобы отбросить противника, также били тупым концом топорища и частью лезвия.



УПОЕНИЕ В БОЮ…

Все до единого свидетельства изображают берсерков как свирепых бойцов, которые сражались с дикой, прямо-таки магической страстью. Так в чем же заключался секрет ярости берсерков, а также их нечувствительности к ранениям и боли: было ли это следствием наркотического опьянения, наследственного заболевания или специальной психофизической подготовки?

В настоящее время имеется несколько версий, объясняющих это явление. Первая — одержимость «звериным духом». Этнографы подтверждают, что нечто подобное отмечалось у многих народов. В моменты, когда «дух» овладевает человеком, тот не чувствует ни боли, ни усталости. Но лишь это состояние оканчивается, как одержимый практически моментально засыпает, его словно выключают. Вообще, оборотни-чество как воинская практика было широко распространено в Античности и Средневековье. Следы «превращения в зверя», разумеется, не в буквальном, а в ритуальном и психоповеденческом смысле можно отыскать в современных военных лексиконах и геральдической символике. Обычай присваивать спецподразделениям имена хищных животных для того, чтобы подчеркнуть их элитарность, тоже берет начало в глубоком прошлом. У древних германцев зверю подражали, он играл роль наставника при инициации, когда юноша, вступая в ряды взрослых воинов, демонстрировал свои боевые умения, ловкость, мужество и храбрость. Победа человека над тотемным животным, считавшимся предком и покровителем данного племени, означала передачу воину самых ценных звериных качеств. Считалось, что в итоге зверь не умирал, а воплощался в одолевшем его герое. Современная психология давно уже выявила механизмы, посредством которых человек «вживается» в образ того существа, чью роль он исполняет в данный момент. Берсерки, рычавшие и надевавшие на себя медвежьи шкуры, как бы на самом деле становились медведями. Конечно, звериный маскарад отнюдь не был ноу-хау норманнов. Известный мюнхенский этнолог профессор Ханс-Иоахим Папрот уверен, что культ медведя появился намного раньше и был распространен более широко. «Уже на рисунках каменного века, например в пещере Труа-Фрер в Южной Франции, мы находим изображения танцоров в медвежьих шкурах. А шведские и норвежские лапландцы отмечали ежегодный Медвежий праздник вплоть до прошлого (как и айны Японских островов. — В.А.)столетия», — говорит ученый. Австрийский германист профессор Отто Хефлер считает, что в зверином переодевании был заложен глубокий смысл. «Оно понималось как превращение не только зрителями, но и самим переодевающимся. Если танцор или воин облачался в медвежью шкуру, то сила дикого животного, конечно, в переносном смысле, переходила в него. Он действовал и чувствовал себя как медведь. Отголоски этого культа можно увидеть и сегодня, например в медвежьих шапках английских королевских гвардейцев, охраняющих лондонский Тауэр», — заявляет он. А в датском фольклоре до сих пор бытует уверенность, что всякий, кто наденет железный ошейник, может превратиться в медведя-оборотня (или даже медведеволка).

Современной науке известно, что нервная система человека может производить вещества, по своему составу и действию близкие к наркотикам. Воздействуют они непосредственно на «центры наслаждения» мозга. Можно предположить, что берсерки являлись как бы заложниками собственной ярости. Они были вынуждены искать опасные ситуации, позволяющие вступить в схватку, а то и вовсе провоцировать их. В одной из скандинавских саг говорится о человеке, имевшем двенадцать сыновей. Все они были берсерками: «У них стало обычаем, находясь среди своих и почувствовав припадок ярости, сходить с корабля на берег и кидаться там большими камнями, выворачивать с корнем деревья, иначе в своей ярости они покалечили бы или убили родных и друзей». Фраза «есть упоение в бою» обретала буквальный смысл. Позднее викинги большей частью все же ухитрялись контролировать такие приступы. Иногда они даже входили в состояние, которое на Востоке называют «просветленным сознанием». Овладевшие этим искусством становились поистине феноменальными воинами.

ОДЕРЖИМОСТЬ МУХОМОРАМИ

Предпринимались и другие попытки объяснения нечеловеческой ярости берсерков. В 1784 г. С. Эдман, ссылаясь на обычаи некоторых восточносибирских племен, высказал догадку, что и берсерки одурманивали себя настоем из мухоморов. Народы Крайнего Севера — тунгусы, ламуты или камчадалы — вплоть до недавнего времени в практике камланий (гаданий) использовали порошок из высушенных мухоморов, слизывая который с ладони шаманы впадали в транс. Поведение берсерков в бою действительно напоминает состояние опьянения мускарином — ядом мухомора: одурманенность, вспышки ярости, нечувствительность к боли и холоду, а затем невероятное утомление и глубокий сон, о котором писали, что «викинги падают на землю от усталости, а не от ран». Именно такую картину бесстрастно зафиксировала сага о сражении под норвежским городом Ставангер в 872 г., когда берсерки после победы повалились на берег и более суток проспали мертвым сном. Действие мускарина, как и любого другого галлюциногена, основано на изменении скорости импульсов нервных окончаний, что вызывает чувство эйфории. А чрезмерная его доза может привести к летальному исходу. Но здесь интересно другое: состояние, вызванное ядом у одного индивида, вскоре распространяется на всех окружающих. Некоторые историки считают, что берсерки знали об этой методике, и потому мухоморный допинг употребляли лишь предводители отрядов или Избранные. Однако достоверных доказательств «грибной» теории все же не существует. Отдельные этнографы до сих пор предполагают, что берсерки принадлежали к определенным сакральным союзам или семьям, в которых знания о таинственных свойствах растений передавались из поколения в поколение. Но в древнескандинавских сагах вообще нет упоминаний о психотропных средствах. А потому дискуссия на тему «берсерки и мухоморы» ведется на весьма зыбкой почве, какой бы привлекательной эта версия ни казалась.

Теперь еще об одном полумифическом свойстве берсерков — неуязвимости. Самые разные источники в один голос утверждают, что воин-зверь фактически не мог бьггь сражен в бою. От метательного и ударного оружия берсерков берегла своеобразная «мудрость безумия». Расторможенное сознание включало крайнюю быстроту реакции, обостряло периферическое зрение и, вероятно, обеспечивало некоторые экстрасенсорные навыки. Берсерк видел, а то и предугадывал любой удар, успевая отбить его или отскочить с линии атаки. Вера в неуязвимость берсерков пережила героический век и нашла отражение в скандинавском фольклоре. Берсерки XI и XII вв. умело пользовались имиджем, оставшимся в наследство от предков. Да и сами по мере сил и возможностей дорабатывали свой образ. Например, всячески подогревая слухи, будто могут одним взглядом притупить любой меч. Саги, с их любовью ко всему сверхъестественному, легко впитывали столь красочные подробности.

Медики также внесли в разгадку тайны неистовых воинов свою посильную лепту. «Легендарная сила берсерков не имела ничего общего ни с духами, ни с наркотиками, ни с магическими ритуалами, а была лишь болезнью, передававшейся по наследству», — считает профессор Джессе Л. Байок. Они — обычные психопаты, терявшие контроль над собой при малейшей попытке им перечить. Со временем берсерки научились разыгрывать хорошо отрепетированный спектакль, одним из элементов которого стало кусание щита. Общеизвестно, что изнеможение, наступающее после приступа ярости, характерно для людей с психическими отклонениями. Истерики легко переступают грань, отделяющую притворство от реальности, и усвоенный прием становится симптомом настоящей болезни. Причем психозы, охватывавшие средневековое общество, часто носили эпидемический характер: достаточно вспомнить пляску святого Витта или движение флагеллантов. В качестве яркого примера Джессе Л. Байок приводит необузданного в гневе, жестокого и жадного викинга, а по совместительству известного исландского поэта Эгиля, жившего в X в. Так вот, если верить «Саге об Эгиле», он обладал всеми типичными чертами берсерка, перенявшего свой дикий нрав от предков. Причем голова у него была такая массивная, что ее и после смерти нельзя было расколоть топором. Анализ текста древнескандинавского литературного памятника также позволил Байоку сделать вывод, что семья Эгиля страдала от синдрома Пагета — наследственной болезни, при которой происходит неконтролируемое увеличение кости. Человеческие кости обновляют себя постепенно, это обычно происходит за 8 лет. Однако болезнь настолько повышает темп разрушения и новообразования костей, что они становятся значительно больше и уродливее, чем прежде. Особенно заметны последствия синдрома Пагета на голове, где кости становятся более толстыми. По статистике, в Англии сегодня этому недугу подвержены от 3 до 5 процентов мужчин старше 40 лет. Подтвердить или же опровергнуть экзотическую гипотезу ввиду исторической отдаленности весьма затруднительно.

ГЕРОИ ИЛИ «ОТМОРОЗКИ»?

С детства мы усвоили непреложный закон сказок и мифов: все действующие в них персонажи делятся на «хороших» и «плохих». Полутонов здесь, за редким исключением, не бывает — такова специфика жанра. К какой же категории можно отнести берсерков?

Как бы странно это ни звучало, но неистовые воины, скорее всего, были для своих современников антигероями. Если в ранних сагах берсерки изображались как отборные воины, телохранители короля, то в более поздних родовых сказаниях они предстают как грабители, мародеры и насильники. В «Круге земном», сборнике саг (легенд, или сказаний), составленном исландским скальдом и политическим деятелем Снорри Стурлуссоном (Снорре Стурласоном) в XIII в., имеется множество подобных свидетельств. Большинство эпизодов стереотипно по содержанию и композиции. Незадолго до Рождества некто огромного роста и наделенный необычайной силой, часто в сопровождении одиннадцати человек, заявляется незваным гостем на крестьянский двор (хуторгард) с намерением забрать все ценное и принудить женщин к сожительству. Если хозяин гарда дома, он либо болен, либо немощен и не может дать отпор злодеям. Но чаще он находится за много миль от дома, в какой-либо отдаленной области Норвегии. Главарь пришельцев — берсерк, готовый доказать в поединке свое право распоряжаться чужим хозяйством. Желающих сразиться с силачом, поднаторевшим в таких поединках (а все его предыдущие противники мертвы), не находится. Но как раз в это время на гарде случайно оказывается мужественный исландец, которой либо принимает вызов, либо побеждает лиходеев хитростью. Результат всегда один и тот же: берсерки убиты, включая тех, кто надеялся спастись бегством. Когда неприятности позади, возвращается хозяин и щедро одаряет спасителя, а тот слагает в память о случившемся вису — скальдическое стихотворение из восьми строк — благодаря которому его подвиг становится широко известен.

Вполне естественно, что за подобные «акции» берсерков, мягко говоря, недолюбливали. Сохранились достоверные исторические свидетельства, что в 1012 г. ярл Эйрик Хаконарсон (Хакенарсон) объявил берсерков на территории Норвегии вне закона, и они, видимо, стали искать счастья в других краях, в том числе и в Исландии. Скорее всего, бер-серки-мародеры — это банды бездомных, оставшихся не у дел воинов. Они были рождены для сражений: великолепно владели оружием, были подготовлены психологически, знали, как запугать врага рычанием, агрессивным поведением и защититься от рубящих ударов плотной медвежьей, волчьей или кабаньей шкурой. Но когда берсерки стали не нужны, их постигла участь любой забытой армии — моральная деградация.

Конец эпохи норманнских походов, христианизация и становление раннефеодальной государственности в скандинавских землях привели в конце концов к полному переосмыслению образа берсерка. Уже с XI в. это слово приобретает исключительно негативный оттенок. Причем берсеркам под влиянием церкви приписывают ярко выраженные демонические черты. В «Саге о Ватисдале» рассказывается, что в связи с прибытием в Исландию епископа Фридрека там огласили войну «одержимым». Описание их дано вполне в традиционном духе: берсерки творят насилие и произвол, гневливость их не знает границ, они лают и рычат, вгрызаясь в край своего щита, ходят по раскаленным углям босыми ногами и даже не пытаются контролировать свое поведение. По совету новоприбывшего священнослужителя одержимых злыми духами отпугивали огнем, забивали насмерть деревянными кольями (испытанный способ избавиться от оборотня), ибо считалось, что «железо не уязвляет берсерков», а тела сбрасывали в овраг без погребения. В других текстах отмечалось, что окрещенный берсерк навсегда утрачивал способность перевоплощаться. Преследуемые и травимые со всех сторон, оказавшиеся в новых общественных условиях опасными изгоями и преступниками, привыкшими жить лишь набегами и разбоем, берсерки стали настоящим бедствием. Они врывались в поселения, убивали местных жителей, устраивали засады на путников. И право древней Скандинавии поставило кровожадных безумцев вне закона, вменив в обязанность каждому жителю уничтожать берсерков. Изданный в Исландии закон 1123 г. гласил: «Замеченный в бешенстве берсерк будет наказан тремя годами ссылки». С тех пор воины в медвежьих шкурах исчезли, а вместе с ними канула в Лету седая языческая древность.

Никому неизвестно, где и когда погиб последний берсерк: история ревностно оберегает эту тайну. О былой славе яростной элиты викингов сегодня напоминают разве что героические сказания да замшелые рунические камни, рассеянные по склонам скандинавских холмов…

КАРЛ ГУСТАВ ЮНГ И ВОТАН —

БОГ БЕРСЕРКОВ

Он на запад глядит — солнце в море спускается,

Светит по морю красным огнем.

Он застыл на скале — ветхий плащ развевается

От холодного ветра на нем.

Опираясь на меч, он глядит на багровую

Чешую беспредельных зыбей.

Но не видит он волн, только душу суровую

Означают изгибы бровей.

Древен мир. Он древней. Плащ Одина как вретище,

Ржа веков на железном мече.

Черный ворон Хугин — скорбной Памяти детище

У него на плече.

И. А. Бунин. Один

Бог Один (Вотан) считался покровителем берсерков, бьорнульвов и других воинов-зверей. В своем известном эссе «Вотан» великий швейцарец Карл Густав Юнг, основатель «глубинной психологии», а также теории «коллективного бессознательного», и самый знаменитый из учеников «отца психоанализа» Зигмунда Фрейда, совершенно правильно подчеркиваал, что Карл-Вильгельм Нинк [6]в своем труде действительно создает величественный портрет германского бога. Описывая его в десяти главах, использует весь имеющийся в наличии материал: Вотан как берсерк, как бог бури, путешественник, воин, как бог-Чарование, бог-Возжелание, повелитель эйнхериев [7]и сам главный эйнхерий, мастер тайноведения, волшебник и бог поэтов. Не забыты ни валькирии, ни «фюльгья» (fulgia) [8], ведь они относятся к мистическому окружению и пророческому значению Вотана. Особенно прозрачны изыскания Нинка по этимологии имени. Становится ясно, что Вотан не только бог ярости и неистовства, соединяющий инстинктивную и эмоциональную стороны бессознательного. В Вотане проявляется и интуитивная и вдохновляющая сторона — он понимает руны и может толковать судьбу. Ряд исследователей отмечает, что представления современного оккультизма напрямую соотносятся с аналитической психологией Юнга и его концепцией «коллективного бессознательного», которую привлекают адепты оккультизма и деятели нетрадиционной медицины в стремлении научно обосновать свои взгляды. Современными исследователями отмечается, что многие направления оккультизма сегодня развиваются в русле основных идей Юнга, которые адаптируются к научным представлениям современности. Юнг ввел в культурный обиход огромный пласт архаической мысли — магического и гностического наследия, алхимических трактатов и других текстов эпохи Средневековья и др. Именно Юнг «возвел оккультизм на интеллектуальный пьедестал», придав ему статус престижного знания. Данное обстоятельство, на наш взгляд, не является случайностью, поскольку Юнг был мистиком, и по мнению исследователей, именно в этом следует искать подлинные истоки его учения. Карл Юнг с детства находился в обстановке «соприкосновения с другими мирами». Его окружала соответствующая атмосфера дома Прейсверков — родителей его матери Эмилии, где практиковалось общение с духами умерших. Мать Юнга Эмилия, дед Самуил, бабка Аугуста, кузина Хелен Прейсверк практиковали спиритизм («общение с духами умерших» и контакты со стихийными духами), считались «ясновидящими» и «духовидцами». Спиритические сеансы устраивал и сам Юнг. Дочь Юнга Агата впоследствии сама стала медиумом. Из воспоминаний Юнга мы узнаем, что мертвые приходят к нему, звонят в колокольчик и их присутствие ощущает вся его семья. Вот он задает «крылатому Филимону» (своему «духовному руководителю», подобному «демону» древнегреческого мудреца, «царя философов» Сократа, и в то же время — своеобразному аналогу «фюльгьи» древних германцев) вопросы своим собственным голосом, а отвечает фальцетом своего женского существа «анимы», вот в его дом стучат мертвые рыцари-крестоносцы… Не случайно психотерапевтическая техника «активного воображения» Юнга разрабатывала принципы общения с мистическим миром и включала моменты вхождения в транс (наподобие «бешенства» — «ву(о)т» — священного бешенства-одержимости» древнегерманского Вотана-Одина и его почитателей, берсерков, ульвхединов, варульвов, бьорнульвов, свевских гариев, лангобардских «воинов-псов» и др.). В то же время безусловный знак равенства между юнгианством и эзотерическими представлениями нашего времени ставить нельзя, поскольку учение Юнга отличается от них не только своей сложностью и высокой культурой, но и принципиально иным отношением к миру мистики и духа.



Римляне отождествляли Вотана с Меркурием, но в действительности индивидуальный характер Вотана не соотносится с каким-либо из римских или греческих богов, хотя и существует некоторое сходство. Он странствует, например, как Меркурий; правит смертями, как Плутон и Кронос, и с Дионисом его связывает эмоциональное неистовство, особенно в гадательном аспекте. Удивительно, что Нинк не упомянул Гермеса, греческого бога откровения. Как Пневма (Дух) и Нус (Ум), Гермес тоже связан с ветром, он может быть мостом к христианской пневме и к явлению, произошедшему на Троицын день. Как Поймандр, Гермес — Одер-жащий людей. Нинк правильно выделяет то, что Дионис и другие греческие боги всегда оставались под верховной властью Зевса, и эта власть указывает на фундаментальное отличие греческого и немецкого темперамента. Нинк предполагает внутреннюю взаимосвязь Вотана и Кроноса; возможно, архетип Вотана был однажды захвачен и расцеплен в далекой Античности.

Во всяком случае, немецкий бог представляет цельность, относящуюся к первобытному уровню, к психологическому состоянию, в котором человеческая воля почти идентична божественной и, значит, целиком в руках судьбы. Но существовали греческие боги, помогающие человеку против других богов, а отец Зевс находится на подступах к идеалу благодетельного, просвещенного деспота.

Не путь для Вотана — стоять и выказывать признаки возраста. Он просто исчез, когда время обернулось против него, и был невидим более тысячи лет, что означает, что действовал он лишь анонимно и косвенно. Архетипы походят на ложа рек, высохших, потому что их покинула вода, которая может вернуться в любое время. Архетип иногда, как старое русло, по которому в какое-то время текла вода жизни, прорезая для себя глубокую протоку. Дольше она текла — глубже протока и больше вероятность того, что раньше или позже вода вернется. Индивидуумы в обществе и, в большей мере, в государстве могут управлять этой водой и регулировать ее наподобие канала. Но когда вода достигает жизни наций, она становится великой хлынувшей рекой, вне контроля человека, но во власти того, что было всегда сильней, чем человек.

О ВОЕННОМ ДЕЛЕ ЭПОХИ БЕРСЕРКОВ

Состояние войны было привычным и естественным состоянием общества эпохи Средних веков, какой бы период мы ни рассматривали. Однако в ходе исторического развития происходили весьма существенные изменения в характере и содержании тех конкретных сил, вооруженными руками которых осуществлялись боевые действия. К тому же эти изменения всегда находились в теснейшем контакте с эволюцией самого социума, ибо вооруженный человек, сколько бы ни говорилось о важности прочих аспектов средневековой жизни, безусловно, находился в центре «линий напряжения» той эпохи, являя собой единственную реальную силу, с которой приходилось считаться всем остальным членам общества. Скандинавские отряды, почти три столетия наводившие страх на значительную часть Старого Света и весьма существенно влиявшие на ситуацию в странах, которым выпало сомнительное счастье стать их вожделенной добычей, навсегда останутся притягательнейшим материалом для исследователя. Критерий оценки вооруженных сил для любой эпохи может быть только один, а именно: их эффективность. И по этому основному показателю воинские коллективы викингов остаются для своего времени если не недосягаемым, то все же образцом. Никакие тактические промахи и громкие поражения, такие, как разгром норманнов в Бретани (890 г.), битва при Левене (891 г.) или последнее, классическое и трагическое, сражение викингов норвежского короля Гаральда (Харальда) Гардрада (прозванного «последним викингом») под Стэмфордбриджем (битва у Стэнфордского моста), разгромленных англосаксонским королем Гарольдом Годвинсоном в 1066 г. (незадолго до разгрома самого короля англосаксов нормандским герцогом Вильгельмом Незаконнорожденным, впоследствии — Завоевателем, в том же самом кровавом 1066 г. при Гастингсе!) не изменяют общей картины или, что вернее, остаются исключением, подтверждающим правило. В самом деле, ни Европа, ни Азия не смогли за триста лет создать альтернативных воинских формирований, способных не только организоваться для ответных походов, но хотя бы положить конец энергичной деятельности северных отрядов или устойчиво удерживать инициативу в своих руках (хотя не следует сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что викинги всегда находили в странах, в которые вторгались, Союзников в лице одних групп местных феодалов, соперничавших с другими группами местных феодалов, заключавших с северными пришельцами военный союз и использовавших викингов в своих бесконечных междоусобицах — как, скажем, удельные русские князья пользовались в своей междоусобной борьбе услугами тех же норманнов-варягов, печенегов, половцев, а впоследствии — татар). Движение викингов не было остановлено, оно прекратилось само собой в силу, прежде всего, внутренних причин. Однако сама по себе дружина викингов остается во многом «вещью в себе». Это явственно ощутимо при изучении упоминаний о викингах в «западном» контексте — хроники VIII–IX столетий живописуют некую стихию, порой возглавляемую конкретными вождями, порой же совершенно безликую. Быть может, единственное вразумительное свидетельство, хоть в какой-то мере проливающее свет на внутренний характер этого института, — хрестоматийное «мы все равны» воинов Хрольва Пешехода, столь часто цитируемое в различном контексте. Между тем совершенно ясно, что без достаточно объективного представления о том, чем на самом деле были эти воинские коллективы, чрезвычайно трудно оценить их влияние на другие социальные организмы, как собственно скандинавские, так и зарубежные. Предмет нашего внимания в данном случае достаточно узок. Это ядро движения викингов, та молекула, которая была основой любого воинского соединения, предназначавшегося для реализации той или иной боевой задачи — дружина викингов — гирд (по-старонорвежски), или грид (по-шведски). Она отнюдь не тождественна любому отряду, который появлялся у берегов потенциального объекта грабежа, насилия или завоевания. Понятно, что тысячные армии не были однородными формированиями со строгим единоначалием. О единоначалии, впрочем, вообще трудно говорить применительно к эпохе, когда талант полководца заключался главным образом в том, чтобы без потерь доставить свою армию в точку непосредственного визуального контакта с противником и построить ее в определенном соответствии с ситуацией. Дальнейший ход событий в подавляющем большинстве случаев от вождя фактически не зависел. При этом чем более надежно шлемы скрывали под своим покровом уши и глаза подчиненных и чем тяжелее становились их индивидуальные, а потом и конские, «спецсредства», тем более утрачивался контроль над воинством в ходе битвы. Основной вопрос всей средневековой стратегии, безусловно, сводился к проблеме хоть сколько-нибудь эффективного управления войсками на поле брани. Окончательно этот вопрос в Средние века так и не был решен и в какой-то мере снят был лишь в новое время. Один из актуальных вопросов эпохи викингов — вопрос о численности отрядов. Известно, что даже серьезные сражения Средневековья, как правило, не отличались многолюдьем. Но, вероятно, этот тезис более применим к развитому и позднему Средневековью, когда экипировка воина значительно подорожала в связи с усовершенствованием, и в силу того же фактора значительно возросла ее эффективность. В раннем же Средневековье, когда большинство воинов было относительно легко — по позднейшим меркам — вооружено, сохранялось большое число полноправных, т. е. потенциально рекрутируемых людей, размеры воинских контингентов были наверняка существенно более внушительными. В том, что отряды викингов бывали достаточно многочисленными, сомнений нет. Несмотря на общую тенденцию возрастания количества участников походов к концу IX в., уже первые походы порой бывали настоящими нашествиями. Так, Готфрид Датский в 810 г. привел во Фрисландию 200 кораблей, в 837 г. король Леона, отразив нападение, сжег 70 драккаров (драконоголовых кораблей викингов), примерно в это же время в Ирландию вторглись два флота общей численностью не менее 120 кораблей. И далее: 845 г. — на Сене 120 длинных (боевых) судов, 849 г. — 140 кораблей в Ирландии, 851 г. — 350 в Днглии, 852 г. — 252 корабля (точность, внушающая доверие) во Фризии, Фландрии и Франции и т. д. Принимая среднюю численность команды боевого корабля в пределах 40–70 человек, мы можем сказать, что уже для первых этапов движения викингов армия в 10–20 тыс. воинов не была чем-то экстраординарным. Цифры корабельного состава, приводимые источниками, представляются нам более убедительными, нежели численность воинских отрядов. Саги довольно часто оперируют численностью именно кораблей, а не воинов (это, разумеется, не относится к сугубо сухопутным походам). При организации и созыве ледунга (ополчения) именно корабль был основной единицей. Хакон Добрый ввел закон, согласно которому все населенные земли от моря до той границы, куда поднимался по рекам лосось, были поделены на корабельные округа. «Было определено, сколько кораблей и какой величины должен выставить каждый фюльк (округ) в случае всенародного ополчения» («Сага о Хаконе Добром», XX). Вообще в этой саге практически нет упоминаний о численности личного состава — лишь количество судов. Две ладьи Хакона разбивают одиннадцать кораблей датчан (там же, VII); в морском сражении с сыновьями Эйри-ка девять его кораблей противостоят более чем двум десяткам кораблей противника (там же, XXTV). Судя по всему, эта информация вполне удовлетворяла потенциального слушателя саги и была для него достаточной. Кроме того, корабль выступает здесь совершенно определенно в качестве самодостаточной единицы. Отметим, что сам по себе корабль не нес никакого наступательного вооружения. Вся его ударная сила была представлена лишь оружием команды, что — при общеизвестном настороженном отношении викингов к метательному вооружению — сводило бой к рукопашной схватке на палубах сцепленных кораблей. То есть сам драккар боевым кораблем был только в силу и при условии наличия на нем «морской пехоты», единолично и в буквальном смысле «собственноручно» решавшей исход схватки. Между тем известно, что в это время Скандинавские страны не представляли собой сколько-нибудь единых организмов; лишь через сотню лет после начала массовых походов викингов можно говорить о результативных попытках первичного объединения северных стран — при Горме Старом (940) в Дании, при Гаральде-Харальде (860–940) в Норвегии. К тому же ни Горм, ни Харальд Прекрасноволосый не блеснули, насколько можно судить, на поприще крупных заморских походов, растратив, вероятно, силы при покорении соотечественников. В любом случае, приходившие в европейские государства армии норманнов не были королевскими (армиями конунгов), а представляли собой временно соединенные — достаточно поверхностно и механически — дружины отдельных хевдингов. (Хевдинги, хавдинги, хёвдунги — вожди, представители родоплеменной знати.) С точки зрения строгой типологии воинской единицей в сугубом смысле слова можно признать лишь отряд: а) непосредственно подчиненный своему командиру; б) неделимый, если к тому не понуждали исключительные обстоятельства; в) автономный при выполнении боевой задачи, т. е. в известном смысле аналог современного взвода. В эпоху викингов в Скандинавии с организационной точки зрения имели место три основных типа воинских формирований, а именно: 1) народное ополчение (ледунг); 2) дружины конунгов; 3) свободные дружины викингов.

Народное ополчение (ледунг) было наиболее древним и естественным видом вооруженных сил. Истоки его происхождения коренились в глубокой древности и были столь же стары, как и сам организованный социум. Как неоднократно отмечалось, конунги (короли) Норвегии (равно и других скандинавских стран) не располагали — из-за неполного развития феодального землевладения — достаточным количеством профессиональных воинов, чтобы опираться только на дружину и ленников, не считались с низкой боеспособностью крестьянского ополчения и постоянно созывали его. С этим следует согласиться — за одним исключением. Представляется, что, как раз, напротив, в силу специфически заторможенных в Скандинавии процессов исторического развития эффективность этого ополчения на уровне отдельного бойца вряд ли принципиально отличалась от эффективности профессионала-дружинника — по крайней мере, в эпоху норманнов викингов. Многотысячные армии, осуществлявшие все наиболее массовые походы викингов, состояли в основном из покинувших родной дом бондов (свободных крестьян). Что же касается вооружения, то ни археологические находки, ни простая логика и здравый смысл не позволяют всерьез говорить о какой-либо экстраординарной оснащенности оружием дружинников-профессионалов. Поголовно закованные в железо толпы язычников — скорее преувеличенный ужасом плод сознания европейских хронистов да еще авторов современных бестселлеров в жанре «fantasy», чем историческая реальность. Невероятно, чтобы нищий — по европейским меркам — полуостров мог снабжать своих обитателей не только большим, но хотя бы равным с франкскими или англосаксонскими армиями количеством вооружения. В пользу этого свидетельствует и постоянный импорт оружия на Север с Рейна; столь же постоянными были, наверняка, захваты трофеев во время материковых и островных кампаний. Те победы, которые достигались викингами при прочих равных условиях (численный паритет, отсутствие фактора внезапности или помощи «пятой колонны»), были следствием отчасти большего искусства при обращении с оружием в бою, главным же образом более высокого боевого духа и психологических установок. Стоит напомнить, что многие наиболее воинственные и агрессивные, оставившие яркий след в истории герои саг, наподобие Греттира, лишь эпизодически входили в состав дружин каких-либо конунгов, по большей же части вели жизнь бойцов-одиночек и предпочитали действовать на свой страх и риск. Вообще способности к рукопашному бою, судя по всему, были, как и в любом ином обществе, строго индивидуальной особенностью того или иного человека, а масса превратностей повседневной жизни поддерживала постоянную боеготовность бондов, частенько вынужденных обнажать оружие. Основной же функцией ополчения следует считать решение задач местной обороны (в Норвегии, в частности, обороны побережья, чему и служили реформы Хакона Доброго). Народное ополчение служило, в свою очередь, источником рекрутирования новых членов в дружины. Два типа дружин имеют много общего между собой и отчасти генетически связаны. Дружины, группировавшиеся вокруг конунгов, также имели давнюю историю. Общеизвестен пассаж древнеримского историка, писателя и государственного деятеля Публия Корнелия Тацита о юношах, стремящихся поступить на военную службу к выдающимся вождям: они «собираются возле отличающихся телесною силой и уже проявивших себя на деле, и никому не зазорно состоять их дружинниками» (Тацит «О происхождении германцев», 1993. С. 13). Примечательно, что уже тогда дружина не была однородна, в ней присутствовали ранговые различия. Несомненно, этот институт — ровесник самой власти, которая не могла возникать на одном личном обаянии и авторитете вождя, но была изначально гармоничным сочетанием славы собственных подвигов и страха окружающих перед открытым принуждением. Собственно, история сложения вокруг династий конунгов их военных отрядов и борьба руками членов этих отрядов за установление власти конунга на возможно большей территории — и есть история генезиса государства. Третий тип вооруженных формирований — дружины викингов. Быть может, более явственно, в рафинированном виде, эти дружины предстают перед нами не в заморских походах, а в самой Скандинавии, где они были в отдельные эпохи настоящим бедствием для коренных обитателей, становившихся объектом их внимания как источник добычи. Именно в Скандинавии, среди своих соотечественников, в столкновениях с единоплеменниками и соседями, дружина викингов и приобрела свой завершенный вид, в котором вышла на международную арену и стала достоянием истории. Причем начались эта внутренние походы, разумеется, очень давно, будучи ярким проявлением эпохи военной демократии. «Сага об Инглингах» наполнена сообщениями о бесконечных «экспроприациях» данов в Швеции и наоборот. Выделить эту дружину среди прочих отрядов для пристального анализа можно. Труднее адекватно ее охарактеризовать. Ее история берет начало задолго до первых походов викингов. Первоначально, в эпоху Публия Корнелия Тацита, и позднее, в эпоху Великого переселения народов, вообще отсутствовала граница между такими «вольными» дружинами и дружинами конунгов. В условиях, когда не существовало даже зачатков официальной государственности, в принципе не могло быть никаких «побочных» дружинных институтов. Все вожди, обраставшие дружиной, были примерно в равном положении (см. вышеприведенный пассаж Тацита). Позднее, в вендельскую эпоху (VI–VIII вв.), предпринимаются первые зафиксированные попытки создания объединений протогосударственного типа, изначально основанных на сакральной практике — держава Инглингов в Швеции, Скьольдунгов — в Дании. И первый «поход викингов» в 521 г., поход Хигелака-Хуглейка, был, по сути своей, «протогосударственным» мероприятием. Родственник верховного правителя данов самим фактом своего руководства придавал походу статус такового. Что же касается избыточных, маргинальных элементов, то они выталкивались из структуры вендельского социума на пустующие территории, т. е. происходила достаточно крупномасштабная внутренняя колонизация. Наконец, в эпоху викингов свободные дружины окончательно выделяются как особый тип — тип не только воинского формирования, но и особого уклада жизни целой группы людей, группы весьма многочисленной. Комплекс причин — нехватка земли для младших сыновей, недостаточная прибыльность хозяйства для самостоятельных и часто семейных землевладельцев, жажда подвигов и приключений для всех категорий — побуждал сниматься со своих мест значительное количество людей. Для большинства это было сезонным и временным занятием. Безусловно справедливым выглядит усмотрение в викинге прежде всего и главным образом искателя «нового социального качества» — качества феодала (обычно за пределами Скандинавии), королевского дружинника или купца. Дружины, отправлявшиеся за море, по-видимому, чаще всего имели смешанный состав, где наряду с «профессиональными викингами» присутствовало изрядное количество «викингов временных», которые после похода (или серии походов) возвращались к своему хозяйству. К тому же, — если, конечно, отряд не оставался за морем, — ремесло викинга оставалось профессией сезонной. Так же обстояло дело и с руководителями; среди конунгов (фактически — князей, значение «король», «монарх» слово «конунг» обрело позднее) — предводителей этих дружин — были такие, кто имел собственные владения, а были и безземельные отщепенцы, младшие сыновья и т. д. Из них (разумеется, не от одной хорошей жизни, но вынужденно) рекрутировалось сословие морских конунгов, тех, у кого «были большие дружины, а владений не было». Только тот мог с полным правом называться морским конунгом, кто «никогда не спал под закопченной крышей и никогда не пировал у очага» («Сага об Инглингах»). Существенной разницы между этими предводителями и конунгами, боровшимися за власть над всей страной, не было. Видимо, единственным критерием, по которому можно было оценить в глазах современников правомерность притязаний на верховенство, была степень родства претендента с древом прежних правителей — Инглингов или Скьольдунгов. Однако в наибольшей степени черты стихии викинга были присущи отрядам предельно маргинализированных элементов, часто просто не утруждавших себя поиском приключений на стороне, за морем, а промышлявших за счет относительно менее воинственных соседей. Один из хрестоматийных примеров описан в «Саге о Греттире»: «Людям казалось большим непорядком, что разбойники и бер-серки принуждали достойных людей к поединкам, покушаясь на их жен и добро, и не платили виры за тех, кто погибал от их руки. Многих так опозорили: кто поплатился добром, а кто и жизнью… Называют двух братьев, которые были всех хуже. Одного звали Торир Брюхо, а другого Эгмунд Злой. Они были родом с Халогаланда, сильнее и выше ростом, чем прочие люди. Они были берсерками и, впадая в ярость, никого не щадили. Они уводили мужних жен и отцовских дочерей и, продержав неделю или две у себя, отсылали назад. Где толыю они не появлялись, всюду грабили и учиняли всякие другие бесчинства». Как бы продолжает этот эпизод весьма популярная сцена стычки Греттира со Снэколлем-берсерком, которому он выломал челюсть. Сага отмечает: «Тогда часто бывало в Норвегии, что лесные бродяги выходили из лесов». Видимо, действительно борьба с подобными отрядами была чрезвычайно актуальной. Сага особо оговаривает, что члены этих шаек, как и их руководители, были обыкновенными бондами, т. е. не имели какого-то особого социального преимущества, не были конунгами или ярлами (аристократами). Да и в тех «классических» дружинах, которыми предводительствовали конунги, влияние последних было достаточно ограниченным, заметное место в дружинах занимали заслуженные самостоятельные воины. Таким образом, дружина викингов представляет собой первооснову и первичную организационную структуру социально подвижной части общества Скандинавии догосударственной и протогосударственной эпохи, единый и самодовлеющий организм с достаточно устойчивой и слабо стратифицированной (что повышало устойчивость) внутренней структурой и обновляющимся составом. Причем дружина «морского конунга» и шайка берсерков могут выступать как явления сопоставимые — имеющие общие источники происхождения, хотя и преследующие различные цели. Представляется продуктивной оценка дружины викингов с точки зрения критериев социальной психологии. Она выступает как классический образец так называемой малой группы. Количественный состав мог очень существенно варьироваться. Здесь и классические 12 берсерков, восходящие к мифологическим вождям Асгарда (обители богов-асов), и упоминаемые в сагах команды в 20,30,60,100 человек. «Сага о Хальвдане Черном» упоминает отряд из 30 человек под предводительством берсерка Хаки; другой вождь, Харек, возглавлял команду в 100 человек. Бурное время Гаральда (Харальда) Прекрасноволосого оставило немало свидетельств о численном составе дружин. Хаки сын Гандальва ходил на Вестфольд с тремя сотнями воинов. Хаук Длинные Чулки возглавлял команду из 30 бойцов. Популярный метод расправы с врагами — сожжение в доме вместе с дружиной — также оставил по себе свидетельства о количестве этих неудачников: в «Саге о Харальде Прекрасноволосом» упомянуты количественные характеристики по крайней мере двух таких незадачливых отрядов. Ренгвальда ярла сожгли в компании 60 дружинников, другой конунг в пламени увел с собой в Валгаллу 90 воинов. Примерно столетием позже, при Олафе Трюггвасоне, находим упоминание о Хаконе, который предводительствовал отрядом из 30 человек, причем все верхом (трудно сказать, веление ли это времени, — все-таки рубеж XI в., — специфика воинов из какой-то конкретной местности, либо просто особенность конкретной ситуации) («Сага об Олафе сыне Трюггви», III). Этот микросоциум был пронизан многочисленными связями межличностного порядка (фелаги) и подчиненности конунгу; возникали линии, скрепляющие его не только по вертикали, но и по горизонтали. Создавалась структура маргинальной группы по типу группы криминальной. Сходство усиливалось противостоянием всех вместе основному населению, — естественно, враждебно настроенному, в отличие от пользовавшихся благами заморских походов членов родов и семей «классических» викингов. Разумеется, прохладные оценки викингов со стороны мирного населения, регулярно отмечаемые в сагах, относились именно к первой категории. Маргинализировалось и самосознание. В пользу этого свидетельствует и весьма убедительная, на наш взгляд, этимология слова «викинг», выводимая из глагола «vikja» — «поворачивать, отклоняться». Само «рекрутирование» осуществлялось в силу притягательности образа викинга как такового (дружина, с точки зрения критериев социальной психологии, — тип референтной группы — группы, в которой престижно состоять). Бытование в вендельскую эпоху и позднее обильного тотемистического материала (вепри-кабаны и хищные птицы на оружии и т. д.), маркирует наличие определенных воинских союзов. Распространение в дружинной среде культов Одина и особенно Тора; восторженный пафос и само содержание скальдической поэзии, воспевающей культ битвы как таковой; специфичность воздаяния в мире ином в форме весьма своеобразного роскошно-казарменного блаженства в Валгалле, недоступного не-воинам, — все это демонстрирует сложение определенного, во многом тупикового, ответвления норм родовой морали в форме дружинной идеологии. Скандинавия эпохи викингов представляла собой уникальный регион, характеризующийся крайним и наиболее полным воплощением заложенных в германском языческом варварском обществе потенциальных возможностей. Это то, чем могла стать и не стала германская Европа, «сбитая с пути истинного» слишком близким знакомством с Римом и христианизацией. Оттого Скандинавия для нас — своего рода увеличительное стекло, при аккуратном обращении позволяющее исследовать, в частности, дружинный быт и дружинную идеологию предшествующей поры с высокой степенью достоверности, «выпячивающее» тенденции, слабо различимые по ранним источникам. Следует отметить, что в стадиально близких обществах Европы, переживавших тот же этап развития — в рамках так называемой Балтийской цивилизации, среди финских и балгских племен, на Руси, возможно и в Польше — формировались сходные формы дружин. Причем скандинавские дружины были именно образцом для подражания — как наиболее эффективные в своем роде примеры. По их образу и подобию сбивались команды из жадной до воинских новшеств молодежи и опытных воинов в сопредельных со Скандинавией странах, их оружием, — частью приобретенным, частью скопированным, — они вооружались. Идеологическим катализатором данного процесса были особенности воинской психологии, архетип которой не претерпевал принципиальных изменений с течением тысячелетий. Основная ее черта — переплетение на первый взгляд взаимоисключающих тенденций: с одной стороны — обостренной тяги ко всем новшествам оружейного, тактического и стратегического плана; с другой же — чрезвычайного консерватизма многих ценностных и поведенческих характеристик, длительное и устойчивое бытование суеверий (пограничные состояния психики в современных воинских коллективах, острое переживание суеверий, преимущественно в группе риска (пилоты, десантники, танкисты, подводники и т. д.). Известно, что свободные самоорганизующиеся дружины викингов частью поглощаются, частью истребляются усиливающимися отрядами скандинавских конунгов, претендующих на единодержавный трон. Судя по всему, эти отряды, базировавшиеся либо на островах, либо на устраивавших их точках страны, не угрожали напрямую власти алчущих единодержавия конунгов, но отбирали у них часть потенциальной добычи, взимая ее методом откровенно «догосударственным» и в свою пользу. Да, к тому же они явно дестабилизировали обстановку, ибо при всей своей постоянной боеготовности бонды все же высоко ценили мир и покой, а, соответственно, и владетель, оный мир устанавливающий, имел шансы на успех у населения. Таким образом, основой и главной движущей силой грабительских, завоевательных и отчасти торговых походов скандинавов стала дружина викингов — чрезвычайно эффективная (а в рамках раннего Средневековья — максимально эффективная) форма воинского добровольческого профессионального объединения, бытующая в двух основных вариантах: 1) частично оторванный от традиционной родовой структуры отряд под руководством конунга-короля (морского конунга, морского короля) и 2) полностью маргинализированный воинский коллектив по типу бандформирования. В Северной Европе раннего Средневековья этот стадиальный институт позднего родового и раннего государственного общества достиг своего апогея, приобретая законченные и во многом рафинированные формы.

В эпоху язычества, до принятия Скандинавией христианства, викинги считались обладающими сверхъестественной силой, шторой наделил их бог Один. Саги отмечают, что в сражении они «бросались вперед без вооружения бешено, как волки, были сильны, как медведи или вепри, и убивали людей с одного удара, причем ни огонь, ни железо не могли поразить их». Это и называлось берсеркским неистовством. Отсюда возникло выражение «разъяренный (бешеный), как берсерк». В реальности это было состояние, вызванное возможно, как уже говорилось, употреблением некоторых галлюциногенных веществ. В любом случае это состояние мало поддается изучению. Одно из исследований рассказывает о двенадцати братьях-берсерках, которые в припадке ярости могли «выворачивать огромные деревья и камни и даже убивать своих друзей». Сага повествует о том, что Сжмунд и его сын превращались в волков и выли во время сражения, а в легенде о Хрольфе Жердинке берсерк превращался в медведя. Именно с этими животными — медведями и волками — ассоциировались оборотни, и берсерков нередко называли «волчья шкура». Вероятно, само слово berserkir все же изначально означало «медвежья шкура» (bear), а не «голая шкура» (bare), как нередко предполагают.

«Храфнсмал» («Речи Храфна») описывает берсерков как людей великой доблести, которые не дрогнут ни в каком сражении. Эти качества и благоволение к ним Одина часто делало их воинами личной охраны королей, обычно состоявшей из двенадцати человек. Берсерки воевали на передовой в сухопутных и морских сражениях. В «Саге о Харальде Светловолосом (Прекрасноволосом)» говорится, что берсерки располагались на носу и в средней части корабля под королевским знаменем. Их отличали сила, храбрость, ловкость и все лучшие качества воина. Снорри Стурлуссон описывает, как в битве при Сволдре в 1000 г. некоторые люди короля Олафа в ярости забыли, что они сражаются не на суше, «бешено бросались на врага, падали за борт и тонули». Позже, в христианской Исландии, берсерки стали считаться разбойниками, извергами, саги изображали их бессмысленными задирами, достойными унижения. Возможно, такое отношение впоследствии переняла вся христианская Скандинавия.

На рисунке современника, отображающем тогдашнее общее представление о берсерке, изображенном на гобелене IX в. из Осеберга, изображен воин, одетый в меха, вооруженный копьем и щитом (вероятно, шлем воина скрыт под меховым колпаком). На пластине, украшающей шлем VII в., изображен воин, предшественник викингов. Это человек в волчьей шкуре, называемый «ульвхедин» [9](ulfhedin), т. е. буквально «волчеголовый» (множественная форма — «ульвхеднар» [10], ulfhednar). Обнаженный воин рядом с ним, — видимо, один из героев дружины Одина, einheijar — энхерий (один из войска, принадлежащий к войску); рогатый шлем, как тот, который на нем, никогда не носили в эпоху викингов, его можно увидеть только на изображениях богов и, возможно, языческих жрецов.

Изначально армии викингов, скорее всего, имели военные знамена (gunnefanes) с изображением клыкастых и крылатых чудовищ. Известно, что даже христианский король Олаф имел белый штандарт с изображением змея. Но на большинстве знамен викингов был изображен именно ворон. К» примеру, на знамени Кнута в сражении при Аингдоне в 1016 г., сделанном из белого шелка, был вышит ворон. Штандарт с вороном описан в англосаксонской хронике еще в 878 г. Развевающееся знамя означало победу викингов, опушенное — поражение. Особые магические свойства приписывались знамени Сигурда. Ворон на нем был вышит матерью Сигурда, которая, по предположениям, была колдуньей.

Приведем для иллюстрации описанного выше отрывки из трех средневековых саг, в которых говорится о берсерках.

САГА О БИТВЕ НА ПУСТОШИ

Жил человек по имени Торбьерн, по прозвищу Торбьерн Дышло. Он жил во Фьорде Дышла. Они со Стюром долгое время враждовали, и Опор не отомстил Торбьерну так, как ему хотелось. Теперь ему кажется, что настал удобный случай использовать для этого берсерков и этим завоевать их расположение. Он сообщает им о своем замысле, а им только того и надо.

Они приезжают к хутору ночью и стучатся в дверь, но так как все спали, никто к двери не подошел. Тогда Спор велит сорвать дверь, и берсерки так и делают. Торбьерн спал в горнице; он просыпается от грохота и спрашивает, кто это так грубо ломится к людям в дом по ночам. Стюр называет себя и говорит, что с ним сейчас люди, которые не побоятся взглянуть на Торбьерна и теперь-то он поквитается с ним за все оскорбления; долго они сходили Торбьерну с рук, но сейчас час настал.

Торбьерн отвечает, что не станет бежать или просить пощады. Он говорит, что быстро подымется на ноги; пусть они делают, что могут, а он намерен биться до последнего. Торбьерн спал за очень крепкой загородью. Он соскакивает с постели, хватает висевший рядом меч и защищается.

Стюр вовсю подстрекает берсерков; от этого они приходят в ярость, ломают загорода» и при этом поносят Спора за то, что он подстрекает других, а сам не смеет подойти ближе. Тогда Стюр бросается вперед и наступает на Торбьерна, и кончается тем, что Стюр наносит тому удар в живот, так что Торбьерн пал.

Вот теперь берсеркам по душе отвага Стюра, и они говорят, что охотно пойдут за столь доблестным хевдингом (вождем. — В.А.).Они отъезжают прочь и объявляют об убийстве. В саге упоминается о том, где они провели ночь. Всего их было четверо, а четвертый был с Лесистых Склонов.

Они приезжают к себе домой в Лавовую Пустошь, и все довольны друг другом. Стюр кажется им хорошим и храбрым вождем. Страх перед ним не пошел после этого убийства на убыль, и враги Стюра сочли, что он теперь неодолим. Так проходит зима.

У Стюра была дочка на выданье, по имени Асдис. У Лейкнира, младшего из берсерков, вошло в привычку разговаривать с ней и просиживать подолгу за шашками. Люди понемногу начали сплетничать, и это дошло до Стюра, но он сказал, что это пустяки, и повел себя так, словно ничего не знал, хотя все отлично видел.

Некоторое время спустя Стюр заговаривает с берсерками и спрашивает, как им живется у него. Они отвечает, что по ним он — вождь что надо. Слово за слово, и вот Стюр спрашивает, не хотят ли они подыскать себе место для жилья и жениться. Лейкнир отвечает, что это было бы не худо. Стюр спрашивает, есть ли у него кто-нибудь на примете. Лейкнир отвечает, что это больше зависит от самого Стюра. Стюр говорит, что хотя они не во всем ровня друг другу, Лейкнир ему вполне по душе, но все же лучше подыскать то, что больше подойдет тому. Стюр спрашивает также и Халли, не лежит ли у него душа к какой-нибудь девушке. Халли говорит, что так и есть.

Стюр спрашивает:

— Кто же это?

Халли говорит, что здесь слово за Вермундом, а его согласия добиться нетрудно, если Стюр поедет с ним вместе. Стюр не отверг и это, и тут разговор кончается. Вскоре Лейкнир заводит ту же самую речь. Стюр сказал:

— Нрав твой меня устраивает, но все же не забывай, что тебе нечего выставить в заклад.

Лейкнир отвечает:

— Хоть я и человек неимущий, может статься, я сделаю для тебя по твоему слову такую работу, с которой другие не справятся, и это освобождает меня от заклада и делает меня и брата моего Халли тебе ровней. У тебя множество противников, и поэтому нужны верные люди; так что все-таки подыщи мне место для жилья.

Стюр сказал, что это правда, и он очень полагается на их мужество, но прежде хочет устроить им какое-нибудь испытание. Теперь берсеркам кажется, что надежды их не напрасны.

Весной Стюр едет к Святой Горе встречаться со Снорри: большая дружба была между ними. Снорри встретил его на пути, и они беседовали весь день; ни один человек не знал, о чем они говорили и какие новости Стюр сообщил Снорри.

Берсерки же очень заняты мыслями о женитьбе, а более всего — Лейкнир. Стюр говорит, что подыскал ему кое-какой подвиг. Лейкнир готов к этому и спрашивает, что это.

Стюр отвечает:

— Здесь, у моего двора, есть непроезжая Лавовая Пустошь. Я часто подумывал расчистить ее и проложить здесь дорогу, но мне недоставало крепких рук. Теперь я хочу, чтоб это сделал ты.

Лейкнир говорит, что это не кажется ему столь трудным, если ему поможет его брат Халли. Стюр сказал, что тот может заняться этим вместе с Лейкниром. Вечером берсерки принимаются расчищать пустошь, и этим они заняты всю ночь. Они своротили целые скалы, там где это было нужно, и оттащили их прочь, а кое-где закопали громадные глыбы в землю; а поверху разровняли. Их обуяло тогда крайнее бешенство. К утру они закончили, и это один из величайших подвигов, какие знают люди, и дорога эта будет стоять вечно, пока существует Исландия. Теперь они должны ставить ограду и кончить работу до завтрака. В это время Спор предлагает им баню, после того как они кончат с оградой, а днем должна быть свадьба Лейкнира.

Баня была устроена так, что внизу был сделан подпол, а над ним было окошко, в которое заливали воду. Баня была вырыта в земле, двери там на мощных столбах, и вся постройка срублена из нового и самого что ни на есть крепкого леса. От двери наверх вели ступеньки.

Утром Стюр велит Асдис одеться во все лучшее и запрещает ей предупреждать берсерков о том, что он замыслил. И прежде чем они закончили ставить ограду, она выходит из дома и идет кружным путем мимо берсерков. Лейкнир окликает ее и спрашивает, чего она хочет. Она не отвечает. Тогда Лейкнир сказал эту вису:

Липа льна, нелживо

Мне скажи, куда же

Путь торишь, прекрасна, —

По траве — как пава.

Ведь зимой из дому,

Вдаль досель не длила

Шаг, в узорной шали,

Дис дороги асов.

Тут они закончили. Опор выходит им навстречу и благодарит их за работу красивыми словами, и теперь он говорит им, что баня для них готова, и что, — «они сегодня совершили такой подвиг, который всем по душе, и память о нем никогда не изгладится».

Халли сперва не хочет идти в баню и спрашивает, зайдет ли с ними кто-нибудь еще. Стюр отвечает, что трудно заставить людей зайти в баню вместе с такими молодцами, как они, и Лейкнир хочет сделать все по воле Спора.

Вот они усаживаются внутрь, и тогда подпол закрывают и обкладывают камнями. Двери тоже закрывают и ставят перед ними камни потяжелее, а на ступеньки постилают скользкую воловью шкуру. Когда берсерки немного посидели в бане, Стюр велит принести самого горячего кипятку и залить в оконце. Теперь берсерки смекают, что не все в порядке. Они начинают буйствовать и ломают дверь подпола. Лейкнир провалился внутрь, а Халли выбрался наружу. А когда он добрался до ступенек, то поскользнулся и упал на шкуру, а Стюр уже стоит с занесенной секирой и рубит его по шее, так что Халли простился с жизнью.

После этого убийства Стюр велит пригнать к дому двух быков-двухлеток и забивает их, ибо в те времена верили, что если так сделать, то мстить не будут. Обо всем этом стало известно, и люди говорят об этом убийстве по-разному. Вскоре Стюр выдал свою дочь за Снорри Годи (годи — жрец культа богов-асов. — В.А.),и его врагам стало еще тяжелее сладить с ним после того, как они породнились.

САГА О ХЕРВЁР И ХЕЙДРЕКЕ [11]

ГЛАВА 1.

ОБ АРНГРИМЕ И ЕГО СЫНОВЬЯХ

Сигрлами звали конунга, который правил Гардарики. Его дочерью была Эйвура, красивейшая из всех девушек. Этот конунг завладел мечом двергов (карликов. — В.А.),который назывался Тюрвинг [Тюрвинг (Tyrfingr) — название меча можно примерно перевести как «Пылающий». Как объясняется в словаре Vigfusson-Cleasby, это имя произведено от слова tyrfi («смолистая ель»), потому что меч пылал как смолистое дерево. Этимология Туг («Тюр, бог войны») + fingr («палец»), по-видимому, ошибочна.] и был самым острым из мечей. Каждый раз, когда им замахивались, он сиял, как солнечный луч. Его нельзя было обнажить, чтобы он не принес кому-нибудь смерть, и его всегда нужно было вкладывать в ножны омытым теплой кровью. И не было живого существа, ни человека, ни зверя, которое могло бы дожить до следующего дня, получив от него рану, будь она малой или большой. Удар меча нельзя было отразить, и он не останавливался, пока не попадал в землю, и тот человек, что брал его в бой, одерживал победу, если сражался им. Этот меч известен во всех древних сагах.

Одного человека звали Арнгрим; он был знаменитым викингом. Он отправился на восток в Гардарики и, побыв некоторое время у конунга Сигрлами, сделался предводителем его войска, защитником его земель и подданных, потому что конунг был уже стар.

Арнгрим стал таким великим хевдингом, что конунг выдал за него замуж свою дочь и сделал его самым главным человеком в государстве. Он подарил ему меч Тюрвинг. После этого конунг стал жить спокойно, и о нем больше не рассказывается.

Арнгрим поехал с женой Эйвурой на север в свое родовое имение и остановился на острове, что назывался Больм [Больм — по-видимому, остров Больмсе (Bolms6) на озере Больмен близ южной окраины возвышенности Смоланд. Однако, согласно «Саге о Хейдреке», он находился в Халогаланде]. У них было двенадцать сыновей. Старшего и самого знаменитого звали Ангантюром, второго — Хьервардом, третьего — Хервардом, четвертого — Храни и двоих — Хаддингами; остальные не называются. Все они были берсерками, такими сильными и великими воинами, что никогда не брали в поход кого-либо еще, и не было битвы, где они не одержали бы победу. Этим они прославились во всех странах, и не было конунга, который не дал бы им то, что они захотели.

ГЛАВА 2.

ОБЕТ ХЬЕРВАРДА

Раз в йольский (Йоль — праздник зимнего солнцеворота. — В.А.)вечер мужчины, как принято, давали обеты за кубком. Сыновья Арнгрима тоже принесли свои клятвы. Хьервард торжественно пообещал, что или женится на дочери конунга свеев (свей — шведы. — В.А.)Ингьяльда, девушке, что была знаменита красотой и совершенством во всех странах, или ни на какой другой женщине.

Той же самой весной двенадцать братьев проделали путь в Уппсалу и предстали перед столом конунга, и его дочь сидела подле него. Хьервард изложил конунгу свое дело и обет, а все, кто был внутри, слушали. Хьервард попросил конунга немедля сказать, какой ответ он получит. Конунг раздумывал об этой речи, он знал, как могущественны братья и что они происходят из знаменитого рода.

В это самое время из-за стола конунга поднялся человек, которого звали Хьяльмар Мужественный, и сказал ему:

— Государь, вспомните сейчас, сколько славы я принес вам с тех пор, как пришел в эту страну, и как много битв я провел, чтобы завоевать вам государство, и как исправно служил вам. Теперь я прошу вас оказать мне честь и выдать за меня вашу дочь, от которой у меня весело на душе. И будет достойнее, если вы скорее выполните мою просьбу, чем этого берсерка, одного из тех, кто причинял только зло как в вашем государстве, так и у многих других конунгов.

Теперь конунг задумался еще сильнее, это оказалось очень трудным делом — два хевдинга так сильно соперничают из-за его дочери.

Конунг сказал так:

— Вы оба такие великие и высокородные мужи, что никому из вас не откажешь. Попросим ее саму выбрать, за кого из двоих она хотела бы выйти.

Дочь конунга ответила, что раз уж отец все равно желает выдать ее замуж, то она хотела бы выйти за того, кто знаком ей с хорошей стороны, но не за того, о ком она слышала одни рассказы, и все плохие, как о сыновьях Арнгрима.

Хьервард предложил Хьяльмару поединок на юге на острове Самсей и сказал, что тот будет величайшим негодяем, если женится на этой госпоже прежде, чем разрешится их поединок. Хьяльмар ответил, что не задержится. Тут сыновья Арнгрима отправились домой и поведали отцу о случившемся, а Арнгрим сказал, что никогда прежде он не страшился их поездки.

Сразу же братья отправились к ярлу Бьярмару [в других источниках отца Свавы называют Бьяртмаром], и он задал в их честь большой пир. Ангантюр захотел жениться на дочери ярла, которую звали Свава, и тогда же устроили их свадьбу.

Тут Ангантюр рассказал ярлу свой сон: ему привиделось, что они с братьями были на острове Самсей и нашли там много птиц и всех убили. Тогда они повернули на другую сторону острова, и навстречу им вылетели два орла. И приснилось Ангантюру, что он выступил против одного из них, и они начали жестоко биться, и оба упали, прежде чем закончили. Другой же орел бился с его одиннадцатью братьями, и ему приснилось, что этот орел одержал верх.

Ярл сказал, что этот сон нет нужды толковать, он предвещает гибель могучих людей.

ГЛАВА 3.

БИТВА НА ОСТРОВЕ САМСЕЙ

Вернувшись домой, братья приготовились к поединку, отец проводил их к кораблю и дал тогда Ангантюру меч Тюрвинг.

— Я думаю, — сказал он, — что нынче понадобится хорошее оружие.

Он пожелал им доброго пути; после этого они расстались.

Когда братья пришли на остров Самсей, то увидели два корабля, стоящих в гавани, что называлась Мунарваг. Такие корабли назывались асками [аск (askr) — дословно «ясень», так же назывались предметы, сделанные из этого дерева, в том числе и небольшое парусное судно]. Они решили, что эти корабли должны принадлежать Хьяльмару и Одду Путешественнику, которого прозывали Одд Стрела. Тогда сыновья Арнгрима вытащили мечи, стали кусать края щитов и впали в ярость берсерков. Они вышли по шестеро на каждый аск. На борту же были столь хорошие воины, что все взяли свое оружие, и никто не покинул своего места, и никто не произнес слов страха. Но берсерки прошли от одного борта до другого и убили их всех. Затем, завывая, сошли они на сушу.

Хьяльмар и Одд высадились на этот остров узнать, не явились ли берсерки. Когда же они возвращались из леса к своим кораблям, от судов шли берсерки с окровавленным оружием и обнаженными мечами, и ярость уже покинула их. А тогда они становились слабее, чем обычно, словно после какой-то болезни. Тут сказал Одд:

Тогда устрашился я

раз единственный,

когда, завывая,

они от асков шли

(и с криками

на остров ступили)

бесславные,

двенадцать их было…

Тогда Хьяльмар сказал Одцу:

— Видишь ты теперь, что все наши люди погибли? Мне кажется, что, скорее всего, мы все сегодня вечером будем гостить у Одина в Вальхалле.

Люди говорят, что это был единственный раз, когда Хьяльмар произнес слова страха.

Одд ответил:

— Мой совет будет таким: бежим в лес. Вдвоем мы не можем биться с двенадцатью, убившими двенадцать храбрейших мужей, какие только были в Свейском государстве.

Тогда сказал Хьяльмар:

— Мы никогда не побежим от наших недругов, лучше уж испытаем их оружие; я пойду биться с берсерками.

Одд ответил:

— А я не хочу гостить у Одина сегодня вечером, и все эти берсерки будут мертвы, прежде чем свечереет, а мы двое останемся живы.

Этот их разговор подтверждают висы, которые сказал Хьяльмар:

Идут мужи смелые

от судов боевых,

двенадцать мужей

бесславные;

мы будем вечером

гостить у Одина,

два побратима,

двенадцать же жить.

Одд сказал:

Такими словами

ответ тебе дам:

они будут вечером

гостить у Одина,

двенадцать берсерков,

а мы двое жить.

Хьяльмар и Одд поняли, что у Ангантюра в руке Тюрвинг, ибо он сиял, как солнечный луч.

Хьяльмар сказал:

— Хочешь ли ты сразиться с одним Ангантюром или с его одиннадцатью братьями?

Одд сказал:

— Я хочу биться с Ангантюром. Он здорово рубит Тюр-вингом, а я больше верю в защиту своей рубашки, чем твоей кольчуги.

Хьяльмар сказал:

— На чью битву мы пришли, что ты идешь впереди меня? Потому ты хочешь биться с Ангантюром, что тебе это кажется большим подвигом. Нынче я распорядитель поединка; кроме того, я пообещал дочери конунга в Швеции, что не позволю тебе или кому-то другому идти в этом бою впереди меня, и я буду биться с Ангантюром, — и он обнажил меч и выступил против Ангантюра, и каждый вслух послал другого в Вальхаллу. Хьяльмар и Ангантюр развернулись и недолго обменивались сильными ударами.

Одд позвал берсерков и сказал:

Один на один сразимся,

кто тут не трус,

мужи проворные,

или храбрости мало?

Тогда вперед вышел Хьервард, и они с Оддом начали жестоко биться. А шелковая рубашка Одда была такая прочная, что ее не брало оружие, и у него был такой добрый меч, что разрезал доспехи, как сукно. Он нанес Хьерварду несколько ударов, прежде чем тот пал мертвым. Тогда вышел Хервард, и с ним произошло то же самое, потом Храни, затем остальные один за другим, но Одд нападал на них столь мужественно, что уложил всех одиннадцать братьев. А о схватке Хьяль-мара рассказывают, что Хьяльмар получил шестнадцать ран, Ангантюр же пал мертвым.

Одд пришел туда, где был Хьяльмар, и сказал:

Что с тобой, Хьяльмар?

В лице изменился ты.

Тебя утомили

многие раны;

шлем твой изрублен,

кольчуга на ребрах,

нынче скажу —

жизнь тебя покидает.

Хьяльмар сказал:

Шестнадцать раз ранен,

кольчуга разорвана,

черно пред глазами,

пути не вижу;

ранил мне сердце

клинок Ангантюра,

острый кончик меча,

закаленный в яде.

И еще сказал он:

Имел я всего

пять дворов вместе,

но тем никогда

не был доволен;

лег я теперь

жизни лишенный,

мечом израненный,

на острове Самсей.

Пьют в чертоге

работники мед

в ожерельях прекрасных

у отца моего;

многих людей

утомляет пиво,

меня ж лезвий следы

на острове мучают.

ПРЯДЬ О НАФИ СЫНЕ ХРЕКИРА

(ИЗ САГИ О СВИНЛАУГЕ СВИНОЙ ПЕЧЕНИ)

Был некто по имени Хрекир из Хаврефьорда. Его отца звали Хрюки Свиное Рыло, он приходился племянником Свейну сыну Сверкера Свиньи, который прибыл в Исландию вместе с людьми Гудмунда сына Гудлейфа, а раньше жил на хуторе Свинторп в Норвегии. Но о нем ничего не говорится в этой саге.

Когда Хрекир умер от колики в кишках, его крепкий дом в Хаврефьорде достался старшему сыну по имени Нафи. У Нафи было два сводных брата, Нифи и Нуфи, которых Хрекир прижил с рабыней по имени Свиндис.

Жил в Хауге берсерк Ульв («Волк». — В.А.)Серые Штаны. Нрава он был вздорного, и говорили, будто он оборотень. Он убил и съел родную бабку Астрид Красное Покрывало, когда та лежала в горячке, а сама Астрид ушла искать овец, и был за это на альтинге изгнан из страны, но уезжать не захотел. Когда на него нашло, он явился на хутор Нифгард, где жил Нифи, приблизился к его землянке, крытой соломой, и сказал: «Выходи, Нифи, будем биться!» Но Нифи знал, что берсерки нечестны в драке, и отвечал: «Нет у меня охоты с тобой биться, Ульф, ступай своей дорогой». Тогда Ульф подул с такой силой, что сдул солому с землянки и спрыгнул вниз. «Ну а теперь охота появилась?» «Появилась охота померяться с тобой, кто быстрее бегает», — засмеялся Нифи и бросился бежать. Он бегал быстро, и когда добежал до Хаврефьорда, то попросил у Нафи дать ему убежище. «Я впущу тебя, Нифи, — отвечал Нафи, — потому что камень крепче соломы, а ты мне сводный брат».

Ульф не стал преследовать Нифи, потому что рядом был хутор Нуфгард, где жил брат Нифи по имени Нуфи. О том, как этот Нуфи был убит у залива Скьяфанди, говорится в «Саге о Торде сыне Тормода». Землянка Нуфи была покрыта хворостом, а сверху была прикреплена конская голова. «Выходи, Нуфи, не будь такой же бабой, как твой брат Нифи!» — сказал Ульф и начал дуть. «Не пускай ветры, Ульф, и не больно-то похваляйся, — сказал Нуфи. — А ступай отсюда по-хорошему!» Ульф тогда дунул так, что разметал весь хворост с крыши и спрыгнул в землянку, но поскользнулся на плоском камне, а Нуфи вскочил на коня и помчался к брату в Хаврефьорд. Он еще не знал, как все обернулось для Нифи.

Нафи и Нифи, увидя Нуфи, впустили его и стали точить копья, зная, что Ульф теперь будет искать их, и тут они как раз сумеют с ним расквитаться.

Когда Ульф Серые Штаны явился в Хаврефьорд, уже стемнело, но он видел в темноте, как все берсерки, и разглядел, что дом у Нафи крепкий. Тогда он нарядился в овчину, как ходят батраки, и постучал в дверь. «Кто там?» — спросил Нафи. «Открой, Нафи, я Бергльот Беззубый», — прошамкал Ульф. В это время мимо проходил Торбьерн Щука, сын Торлейва сына Тюри, и крикнул: «Зубов у него точно нет, одни клыки!» «Напрасно ты это сказал», — отвечал Ульф и отрубил Торбьерну Щуке голову. «Будь ты проклят, Ульф», — сказал Нафи из-за двери. Тогда Ульф залез на крышу дома Нафи и заглянул в дымник. «Не кипятись, Нафи, — сказал он. — Дай я тебя успокою». «Я-то не буду кипятиться, зато ты сейчас будешь», — отвечал ему Нафи, и братья копьями зацепили Ульфа, втащили в дом через дымник и, бросив в чан с кипящей водой для пива, что стоял на очаге, закрыли крышкой. Говорили, что Ульф из-под крышки сказал вису, но в этой саге ее нет. Нафи утром поехал на поле тинга и сказал все, как было.

На этом прядь о Нафи кончается.

ДРУГИЕ УПОМИНАНИЯ О «ВОИНАХ-ЗВЕРЯХ»

Самое раннее упоминание о берсерках встречалось в скандинавском поэтическом произведении IX в., известном под названием Haraldskaegi, — стихотворении, написанном скальдом Торбьерном Хорнклови и прославляющем победу норвежского короля Харальда Прекрасноволосого (годы правления 870–930). Скальды часто становились придворными поэтами скандинавских королей, они сочиняли длинные хвалебные песни о своих покровителях в размере малахатт. Говорили, что берсерки составляли часть армии Харальда в ряде его военных кампаний и что их считали «наводящими страх бойцами». В саге они названы последователями скандинавского бога войны Тюра (хотя позднейшие записи говорят о них как о последователях Одина, верховного бога скандинавов) и сказано, что они сражались на стороне Харальда Прекрасноволосого против союзных войск данов (датчан) и других народов в битве при Хаврсфьорде, где учинили великое побоище. Сказание об этой битве, сохранившееся стараниями скандинавского поэта Снорри Стурлуссона (1179–1241), долго вызывало сомнения относительно своей фактической точности — как и той роли, которую сыграли в сражении берсерки. Некоторые считают его просто поэтическим преувеличением, созданным самим Снорри.

Берсерки фигурируют также в «Саге о Хрольфе Краки» (известном и как Рольф Кренги). Краки (Краке) был легендарным датским королем, который появляется в ряде анто-скандинавских летописей и народных сказок Восточной Англии, где некоторое время существовали королевства данов. Здесь берсерки описаны просто как банда изгоев, одетых в волчьи и медвежьи шкуры, которые неистовствуют в соседних землях, грабя, сжигая селения и мародерствуя. В старинном исландском произведении XIII в. «Сага о Ньяле» (также известном как «Сожжение Ньяля» — одном из старейших полностью сохранившихся исландских письменных документов) плененного берсерка используют, чтобы «испытать» два костра — один разожжен язычниками, а другой — христианами. Христианский костер полностью поглощает язычника-изгоя, таким образом доказывая силу и превосходство новой религии.

Самым знаменитым берсерком был исландский фермер— бонд и воин Эгиль Скаллагримссон, который стал одним из величайших негодяев — антигероев исландской литературы. Его деяния описаны в «Саге об Эгиде», опять-таки переработанной и записанной поэтом Снорри Стурлуссоном, который одно время считался классиком северной литературы. Эгиль происходил из длинной родовой линии сомнительных персонажей: его дед Ульв (Ульф) был также известен под именем Квельдульв, что означает «вечерний волк», и приобрел скандальную известность как маг и оборотень, принимавший по своему желанию облик волка. Отец Эгиля, Скаллагрим Кведульвсон, также был наводящим ужас берсерком, и когда на него находили приступы неконтролируемой ярости, он, по слухам, убил множество людей. Будучи берсерком, Эгиль якобы обладал рядом сверхъестественных качеств, включая дар исцеления — он действительно произвел несколько чудес исцеления. Он также был великим поэтом скальдической школы, написавшим, по легенде, свое первое стихотворение еще в раннем детстве. Став воином, он сражался за Харальда Прекрасноволосого, норвежского короля, в составе его «ударной дружины», когда король объединял Норвегию под своей единоличной властью и изгонял датских поселенцев. Говорили, что Эгиль попеременно носил волчью и медвежью шкуры, а когда сражался, то зубами перегрызал противникам яремные вены. Неудивительно, что его так боялись!

Несмотря на то что Гаральд (Харальд) Прекрасноволосый охотно включал берсерков в свои войска, пребывание их в составе норвежских дружин порой становилось проблемой — особенно когда дело касалось дисциплины. Несколько старинных ирландских документов — отчетов о битве при Клонтарфе, неподалеку от Дублина, в 1014 г. (конфликт, во время которого викингская Ирландия бросила вызов своей кельтской «сестре», которой правил король Бриан Бору) — повествуют о берсерках, бесконтрольно хозяйничающих и в ирландских, и в норманнских поселениях, нанося огромный урон как чужим, так и своим. Да и дома, в Норвегии, хлопот с ними было не меньше, поскольку дружины берсерков нападали на собственные деревни (а точнее говоря, хутора или крестьянские дворы-фермы, т. н. «гарды» — ср. с древнерусским словом «град», или «город»), возвращаясь домой с войны (видимо, по-прежнему одолеваемые «боевой яростью»). В 1015 г. норвежский ярл (местный правитель) Эйрик Хакенарсон запретил берсеркам жить на территории страны, приказав преследовать их и судить. К началу 1100-х гг. ватаги (организованные банды) воинов-берсерков, которые прежде были составной частью армий скандинавских королей, практически перестали существовать.

На родине не только берсерков, но и викингов вообще недолюбливали. Ведь так называли тех людей, которые не желали жить в племени и подчиняться его законам. Слово «викинг» в описываемую эпоху носило оскорбительный оттенок, вроде современного «пират», «бандит» или «разбойник». Когда юноша покидал семью и уходил в дружину викингов, его оплакивали как погибшего. Действительно, уцелеть в далеких походах и постоянных боях было нелегко. Чтобы не бояться смерти, викинги, по мнению многих, наедались перед битвой опьяняющими мухоморами. Неукротимые в своем опьянении, они сминали любого врага: и арабов, и франков, и кельтов. Особенно ценили они берсерков — «подобных медведю», то есть людей, способных перед боем доходить до невменяемого состояния и с огромной силой крушить врага. После припадков ярости берсерки впадали в глубокую депрессию, вплоть до следующего нервного срыва. В нормальных условиях берсерков не терпели. Их заставляли покидать села и удаляться в горные пещеры, к которым остерегались ходить. Но в отрядах викингов берсерки находили себе достойное применение.

Зато с викингами охотно творили общие дела скандинавские аристократы. Честные норвежцы предпочитали сидеть на берегах шхер и ловить селедку. Честные шведы — пахать землю. Поэтому в военных начинаниях аристократам всегда было удобнее взаимодействовать с командами этих сорвиголов. Иноземные владыки охотно нанимали викингов на службу. Они сражались и за интересы ромейских (византийских) императоров, и английских королей, и русских князей.

Не исключено, что само слово «Русь» имеет скандинавское происхождение. Некоторые историки придерживаются мнения, что князь Рюрик, приглашенный править новгородцами, происходил из местности Рослаген, находящейся к югу от современного Стокгольма. Еще в VI–VII вв. скандинавы исследовали течение Западной Двины, а затем от ее верховьев дошли до среднерусского междуречья, то есть района Верхней Волги и Оки. Нанеся поражение мадьярской орде, они, по мнению выдающегося историка Георгия Владимировича Вернадского, захватили город Верхний Салтов. Оттуда они пошли вниз по течению Донца и Дона, в конце концов добравшись до Азовского и Северокавказского регионов. В первой половине IХ в. в низовьях Кубани организовалось русско-шведское государство — Русский каганат («каганом» даже в гораздо позднее время именовал древнерусского князя Киевского Ярослава Мудрого глава Русской православной церкви митрополит Киевский Илларион в своем «Слове о законе и благодати»), занимавшееся главным образом торговлей мехами. Численность его населения достигала 100 тысяч человек, но со временем оно пришло в упадок. Причиной тому стало перекрытие донецко-донского речного пути хазарами. Но скандинавы к тому времени проторили дорогу «из варяг в греки» по Днепру и стали ко всеобщей выгоде торговать с Восточной Римской, или Ромейской (Византийской) империей.

Скандинавские саги рассказывают о четырех норвежских конунгах — членах королевских родов, длительное время живших при дворах русских князей. Олава Трюгвассона (сына Трюгви) выкупил из рабства его дядя по матери Сигурд, приехавший в Эстландию (Эстонию) собирать дань с эстов для русского князя, и привез ко двору Владимира Красное Солнышко. Олав Харальдссон бежал из Норвегии от своих политических противников к князю Ярославу Мудрому и княгине Ингигерд. Магнус Олавссон был оставлен в шестилетием возрасте князю Ярославу его отцом, Олавом Харальдссоном, вернувшимся в Норвегию и погибшим там в 1030 г. Гаральд (Харальд) Сигурдарсон бежал из Норвегии после поражения Олава Харальдссона, Русь заменила ему на время дом и явилась отправным пунктом для всех его дальнейших странствий. На Русь он отсылал все награбленные в Африке и Восточной Римской империи (Греции, Византии) богатства.

Появление на Руси Олава Трюгвассона было предсказано заранее. Согласно скандинавским сагам, мать князя Владимира была великой пророчицей. Однажды Владимир спросил ее, не видит или не знает она какой-либо угрозы или урона, нависших над его государством, или приближения какого-либо немирья, опасности или покушения на его владения. Она ответила: «Не вижу я ничего такого, сын мой, что я знала бы, могло принести вред тебе или твоему государству, а равно и такого, что спугнуло бы твое счастье. И все же вижу я видение великое и прекрасное. Родился в это время сын конунга в Нореге (Норвегии), и в этом году он будет воспитываться здесь, в этой стране, и он станет знаменитым мужем и славным хевдингом, и не причинит никакого вреда твоему государству, напротив, он многое даст вам».

В двенадцатилетнем возрасте Олав спросил князя, нет ли каких-нибудь городов или округов, которые были бы отняты у него язычниками, присвоившими себе его владения и честь. Князь ответил на вопрос положительно. Юный Олав сказал: «Дай мне тогда какой-нибудь отряд в распоряжение и корабли, и посмотрим, смогу ли я назад вернуть то государство, которое потеряно, потому что я очень хочу воевать и биться с теми, которые вас обесчестили; хочу я положиться в этом на ваше счастье и свою собственную удачу. И будет либо так, что я их убью, либо что они побегут от моей силы». Владимир дал ему войско и корабли, и юный Трюгвассон начал череду своих воинских подвигов. Повелось, что каждое лето он вел войны и совершал разного рода подвиги, а в зимнее время был при дворе у князя. Возвращаясь после одного из походов с небывалой добычей, Олав приказал сшить для кораблей паруса из драгоценной материи. Саги даже утверждают, что Крещение Руси во многом состоялось благодаря влиянию Олава на князя и княгиню. Олав часто призывал их отказаться от идолопоклонства и повторял: «Я никогда не перестану проповедовать вам истинную веру и слово Божие, чтобы вы могли дать плоды для истинного Бога».

Другой Олав — Харальдссон (Гаральдсон) — в молодости много сражался в землях финнов, в Дании, Франции и Испании. Позже, изгнав из Норвегии шведских и датских ярлов, он стал единовластным правителем своей страны. Правил он 15 лет, но был потеснен на престоле Кнутом Великим. Харальдссон бежал на Русь. Ярослав хорошо принял его, предложив остаться и взять столько земли, сколько будет нужно, чтобы содержать свое войско.

После смерти норвежская церковь причислила Олава Харальдссона к лику святых. Некоторые чудеса Олав явил на Руси. Саги повествуют, что у сына одной знатной вдовы образовалась опухоль в горле и мучила его столь сильно, что мальчик не мог глотать пищу, и его считали смертельно больным. Княгиня Ингигерд — жена Ярослава Мудрого — посоветовала ей пойти к конунгу Олаву. Тот не сразу, но согласился помочь. Он провел руками по горлу мальчика и долго ощупывал опухоль, до тех пор, пока мальчик не открыл рот. Тогда конунг взял хлеб и отломил несколько кусочков, разместил из крестом у себя на ладони, затем положил в рот мальчику, и тот проглотил. И с этого момента прошла вся боль в горле. Через несколько дней мальчик был полностью здоров.

После смерти конунга в Новгороде существовала норманнская церковь Святого Олава. Однажды в городе случился такой пожар, что, казалось, ему грозит полное уничтожение. Жители города в страхе толпами стекались к священнику Стефану, служившему в церкви Блаженного Олава. Они надеялись в крайней нужде воспользоваться помощью блаженного мученика. Священнослужитель немедля пошел навстречу их пожеланиям, взял в руки образ и выставил его против огня. Пожар не стал распространяться дальше. Город был спасен.

Саги также рассказывают о романтической любви Ингигерд и Олава Харальдссона. Именно для того чтобы замириться с супругой после ссоры, князь Ярослав согласился взять на воспитание Магнуса — одного из сыновей Олава. При дворе Ярослава было много скандинавских наемников. Согласно договору, князь велел построить для этих варягов «каменный дом и хорошо убрать драгоценной тканью. И было дано им все, что надо, из самых лучших припасов». Одним из предводителей наемников был викинг Эймунд, который тоже стал героем саг. О самом Ярославе саги говорят, что «Ярицлейв-конунг не слыл щедрым, но был хорошим и властным правителем». Эймунд же весь состоит из одних достоинств. В «Пряди об Эймунде» все победы достаются князю лишь благодаря энергии и находчивости его скандинавского наемника. Что ж, таков закон этого литературного жанра. Реальные и вымышленные недостатки господина используются для подчеркивания достоинств главного героя. Совершенно иной образ Ярослава, решительного, активного, целеустремленного и изобретательного в проведении своей политической линии правителя Руси, рисуют древнерусские летописи и другие саги, когда он не связан с ситуативными стереотипами.

О БЕРСЕРКАХ ДРЕВНЕГО МИРА

Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…

Гомер. Илиада

Весьма любопытным в плане стремления проследить истоки «звериной» боевой магии и культа «воинов-верей», уходящих в самую глубь истории военного искусства и истории религии, представляется эссе филолога В. А. Косарева «Гнев Геракла» [12], посвященное сюжетному анализу античного мифа о бешенстве Геракла. Цель эссе — пояснить потаенный смысл мифа, сосредоточившись на истолковании такого непременного свойства эпического героя, как гнев, ярость, бешенство, неистовство (в том числе — боевое), соотносимые с понятиями не только «отрицательного», но и, условно говоря, «положительного» ряда — идеала доблести эпического героя и боевого неистовства древнего германца.

Проследить это явление можно, по мнению Косарева, обратившись, прежде всего, к самому мифу о безумии Геракла. В античном изобразительном искусстве мифоэпический сюжет бешенства, обуявшего Геракла, встречается крайне редко. Именно поэтому он попадает в поле зрения историка искусств как уникальный и требует более подробного рассмотрения.

Таково изображение на краснофигурной вазе, апулийском кратере № 1684 из Мадридского музея археологии, датируемой серединой IV в. до Р. Х. Роспись на вазе принадлежит кисти Асстея. Художник изобразил Геракла в полном боевом снаряжении, готовящимся бросить в огонь собственного сына, с балкона на него смотрят Мания, Иолай и Алкмена, рядом с Гераклом его жена Мегара. Тот же сюжет Еврипид использовал в трагедии «Геракл». Какова же мифоэпическая основа этих произведений?

Аполлодор в своей «Мифологической библиотеке» (П, 4,2) пересказывает миф об охватившем Геракла безумии следующим образом: «После сражения с минийцами случилось так, что Геракл был ввергнут ревнивой Герой в безумие и кинул в огонь собственных детей, которых ему родила Мегара, вместе с двумя сыновьями Ификла. Осудив себя за это на изгнание, он был очищен от скверны Теспием. После этого он прибыл в Дельфы и стал спрашивать у бога, где ему поселиться. Пифия впервые назвала тогда Геракла его именем и повелела ему поселиться в Тиринфе, служить в течение двенадцати лет Эврисфею и совершить десять подвигов, которые ему будут предписаны. Таким образом, сказала она, совершив эти подвиги, он станет бессмертным».

Есть, однако, причины, позволяющие, как считает Косарев, подвергнуть критике мотив вражды Геры к Гераклу. Во-первых, именно после своего безумия Геракл стал способен к подвигам, обещающим бессмертие; во-вторых, безумие для мифологического сознания далеко не всегда являлось безусловно отрицательным качеством. Причины возникновения этого мотива, видимо, могли быть следующие: подобные проявления буйства скорее свойственны «необузданному» варвару, и потому Гера не могла желать Гераклу блага, когда насылала на него безумие, следовательно, Гера с Гераклом — непримиримые враги.

Литературная форма произведения может значительно изменить миф, лежащий в его основе. Любое новое объяснение одного эпизода влечет за собой изменение всего рассказа в целом. Субъективность литературной формы может быть снята сравнением сюжета и персонажа со сходными в мифах другого, родственного народа. Таким народом могут быть германцы, ряд литературных произведений которых сохраняет интересующие нас и необходимые для истолкования античного мифа мотивы.

Примером такого сопоставления может послужить известное сочинение Публия Корнелия Тацита «О происхождении германцев и местоположении Германии» (порой именуемое сокращенно «О происхождении германцев» или просто «Германия»). Описывая религиозные верования германцев, Тацит сравнивал их с греко-римскими мифами и пользовался именами римских богов. Упоминал он и Геркулеса (как римляне называли Геракла). Считается, что при этом он имел в виду либо Зигфрида — Сигурда, либо Донара — Тунара — Тора. Оба мнения вполне справедливы, так как Геракл-Геркулес в самом деле имеет черты, свойственные и тому, и другому.

Сопоставления мотива позволяют уяснить источники высокого боевого духа Геракла. Они связаны с мотивом оборотничества, важным для мифоэпического сюжета борьбы с чудовищами (как в человеческом, так и в нечеловеческом облике), присутствующим в сказаниях о Геракле, Зигфриде, Беовульфе («Пчелином Волке», т. е. Медведе), Торе. Трактовка этих образов часто имеет сходные черты. Так, жизнь Геракла при некотором обобщении можно было бы описать следующими словами из исландской «Саги о Гисли, сыне Кислого»: «Жил человек по имени Бьерн (буквально: «медведь») Белый [13]. Он был берсеркр. Он разъезжал по стране и вызывал на поединок всякого, кто ему не подчинялся». Жизнь такого «медведя» — постоянная битва; им движет гнев. Гераклом также руководит гнев, ярким проявлением которого и является бешенство («менос») героя. Эта сила впоследствии, в литературе Античности, и станет символом безумия, умопомрачения, утраты рассудка.

Таким образом, с течением времени, в процессе эволюции мифа точка отсчета поменялась: с одной стороны, гнев воспринимался более всего как эффективное боевое средство (бойцовское качество), необходимое для победы над противником на поле боя, с другой же стороны, следствием его становилось отрицание рассудка, что для литературной традиции с идеалом эпического героя не совпадает. Но на раннем этапе существования мифа «гнев» входит в понятие идеала эпического героя. Это хорошо видно на примере гомеровского эпоса. Сама доблесть «хорошего», «лучшего», как правило, «буйная», «неукротимая», «неистовая». У Ахилла-Ахиллеса, самого доблестного из ахейских героев, — ужасающая, страшная «склонность», «способность» впадать в эпический гнев (свойственная, кстати говоря, уже в эпоху Античности величайшему полководцу эллинского мира — гегемону всей Греции, царю Македонии, а затем и «всей Азии» Александру Великому, способному в припадке буйного, бешеного гнева не только обречь на истребление всех жителей неприятельского города, но и убить лучшего друга; кстати говоря, именно из-за этой склонности к бешенству Александра Македонского сравнивали с Ахиллом, которому он подражал, как современники, так и историки последующих эпох). Эпический гнев героя сопутствует едва ли не любому его деянию, а потому «склонность», «способность» Ахилла, по существу, всеобъемлюща. Гнев, ярость — свидетельство сил эпического героя. Гнев Ахилла, явившийся в своей значительности тем композиционным стержнем, на котором держится вся поэма, не утихает ни на минуту.

Сходные качества, как наиболее связанные с понятием воинской доблести, ценили в бойцах и германцы. Манера воевать по-германски в более поздних, средневековых источниках описывалась, например, следующим образом: «…его (Одина) воины бросались в бой без кольчуги, ярились, как бешеные собаки или волки, кусали свои щиты, и были сильными, как медведи или быки. Они убивали людей, и ни огонь, ни железо не причиняли им вреда. Такие войны назывались берсеркрами» («Сага об Инглингах», VI). Доблесть германского воина заключалась в свирепой отваге и безудержной воинской силе. Германский способ и германская манера ведения боя были противоположны «механическому», слаженному, как машина, римскому рационально-геометрическому строю и соответствовали скорее описанному многократно Гомером ряду поединков сильнейших передовых бойцов. Римляне придерживались, прежде всего, согласованности военного строя, дисциплины. В противоположность им германцы развивали мистическое wut или odhr — священное, божественное неистовство. Кто пал его жертвой, тот был одержим богом. Тут нащупывается явная точка соприкосновения с древними греками.

Германские корни wut; odhr обозначают как боевую ярость, так и одержимость, божественную энергию, свойственную не только воину, но и поэту, сказителю, скопу (древнегерманскому дружинному певцу-скопу соответствовал более поздний скальд эпохи викингов, аналогичный кельтскому барду, а также древнегреческим аэдам и рапсодам). К этим корням восходит имя одного из главных богов воинственного германского пантеона: «Водан, что значит «ярость», правит войнами и вселяет в людей храбрость перед лицом врагов». Существует версия, что Водан является скрытым виновником смерти своего сына Бальдра (Бальдура). Свиту Одина составляли волки и вороны. Воины, наиболее выдающиеся своим «вут» (wut), именовались «берсерк(р)» (berserkr), «ульфхедин» (ulfhedinn) и «бьорнульф» (bjoemulf). С таким «воином-зверем» может быть сопоставлен и «лев» Геракл.

Согласно мифу, в результате обуявшего его бешенства, Алкид (от αλκή) — доблесть) получил новое имя Геракл, что значит «прославленный Герой». Между Герой и Гераклом, таким образом, также существовала связь, характер которой до сих пор не совсем понятен.

Очевидно, в основе ее может лежать следующее. Гера — отнюдь не миролюбивая богиня. Греческое слово «Гера» — «защитник, охранитель», отсюда «герое», или, по-русски: «герой». Культ Геры был связан, прежде всего, с местами обитания наиболее воинственных греческих племен, проживавших в Аргосе и Спарте. Гнев — одна из главных черт характера богини Геры. По количеству упоминаний обуявшего ее гнева, описанного в различных терминах в «Илиаде», Гера опережает всех других богинь и богов. Она гневается тринадцать раз, Зевс — десять, Афина — шесть, Аполлон — пять (один раз гневаются его спутницы-музы), Арес — восемь, Артемида — четыре, Посейдон — два. На Зевса, «отца богов и людей», не смеет гневаться никто, кроме Геры (Гомер «Илиада», XXIV, 55; VIII, 46; XV, 104; I, 24). От Геры произошла распря и брань между богами (Гомер «Илиада», XXI, 513). Бог брани (войны) и ярости Арес — родной сын Геры, с которой он, по выражению Рошера, разделяет ее ярость (менос). Или в русском переводе Н. И. Гнедича:

Только тебе и приятны вражда, да раздоры, да битвы.

Матери духу тебя, необузданный, вечно строптивый,

Геры, которую сам я с трудом укрощаю словами

(Гомер «Илиада», V, 892).

Богиня Гера может выступать и как первоисточник, творец эпического гнева — лучшего качества древнего воина, то есть Гера является богиней, сходной по этой функции с германским Одином. Интересно и то, что, в отличие от «Илиады» (целиком посвященной теме Троянской войны) упоминаний гнева Геры в другой поэме Гомера — «Одиссее» (посвященной, несмотря на наличие и в ней батальных сцен, приключениям Одиссея на его многотрудном пути домой на остров Итаку) нет вообще.

Кроме параллели Геракла с Герой как подательницей качеств эпического идеала, существуют указания и на их родственные связи. В Беотии сохранился миф о том, что Гера выкармливала Геракла во младенчестве (Павсаний, «Описание Эллады», IX, 25, 2). Геру отождествляют с римской Юноной, супругой Юпитера (обе восходят к одной грекоиталийской богине). В Италии известны несколько сюжетов, показывающих связь Юноны с Геркулесом (римский вариант имени Геракла). Сюжет отдачи Юпитером Юноны в жены Геркулесу, встречается дважды, Гера и Геркулес вместе борются с дикими животными оленем и кабаном. Так мотив связи переплетается с мотивом помощи в трудной ситуации.

Если мы примем такую трактовку, то, по мнению Косарева, вариант вражды между Герой и Гераклом отпадает, по крайней мере, с точки зрения изначального идеала эпического героя. Безумие Геракла является превосходной степенью того гнева, или бешенства, которым не «покарала», а, напротив, «одарила» его Гера. Ведь гнев — основная черта характера этой богини, и сама Гера как бы воплощается в сверхчеловеческом гневе героя, Геракл становится ее ипостасью, а гнев оказывается даром. Дар этот имеет ценность, вполне соответствующую идеалу эпического героя. Вызывает сомнение, могла ли Гера наградить Геракла каким-либо другим качеством, кроме гнева. Этот дар мог получить и Александр-Парис, если бы захотел, и, присудив Гере «яблоко раздора», стал бы владыкой Вселенной (Гомер «Илиада», XXIV, 25–30; Еврипид «Андромаха», 274–308).

Вполне вероятно, что сопутствующим свойством такого дара была и неуязвимость героя. Подобная связь широко представлена в скандинавском материале. Норманнскому берсерку обычно не нужны ни доспехи, ни щиты, железо его не берет, он даже не заботится об отражении вражеского удара. Разновидностью этого воззрения является и общее для многих европейских народов представление, что оборотня можно убить не железным или каким бы то ни было иным металлическим оружием, а только осиновым колом (мотив губительной для вервольфа-вурдалака серебряной пули появился значительно позднее, но и он нисколько не отменяет представление об эффективности осинового кола). Неуязвимы Сигмунд, Сигурд, Синфьотли, неистовый — т. е. бешеный — Роланд в одноименной поэме Лодовико Ариосто («Орландо Фуриозо») и другие.

Наиболее подверженный приступам необузданного гнева-меноса герой «Илиады» — Ахилл — обладает неуязвимостью, полученной им от матери-богини еще в детстве. Если считать яростную доблесть героя залогом неуязвимости, то помощь Геры Гераклу (дар бешенства) вполне соответствует нежной заботе Фетиды об Ахилле. Именно неистовое безумие Геракла открывает ему возможность для совершения знаменитых подвигов.

В чистом виде мотив неуязвимости Геракла не встречается, но некоторые следы его отражаются в эпосе опосредованно. Геракл убил двух львов, а шкура одного из них (Немейского льва) делала своего носителя неуязвимой (Аполлодор «Мифологическая библиотека», II, 5, 1). Львиная шкура — один из главных атрибутов Геракла. Когда Геракл держал адского пса Кербера, дракон на хвосте последнего не мог укусить Геракла, неуязвимого для ядовитых зубов чудовищного зверя. Умирает Геракл не от оружия, и даже не от яда, хотя яд и доставляет ему ужасные мучения, но добровольно взойдя на костер. Связь огня и неуязвимости, видимо, не случайна — огонь выжигал все смертное (Аполлодор, там же, III, 13, 6). Мать Ахилла — морская богиня Фетида — держала своего сына-младенца в огне, чтобы сделать его неуязвимым и бессмертным. Богиня плодородия Деметра закаляла в огне Демофонта (Гомер «Гимны», V). Видимо, здесь перед нами следы обряда инициации, связанного с нашим материалом.

Звериная шкура, которую носит Геракл, — атрибут не случайный. Шкура дикого зверя как облачение героя часто указывает на высокую, сверхчеловеческую его доблесть. Так царю Адрасту было предсказано, что лев (в другом варианте — медведь) и кабан станут его зятьями. Это и произошло, поскольку герои Полиник и Тидей носили, соответственно, шкуры льва (в другом варианте — медведя) и кабана. Оба героя явно превосходили яростью других людей. Именно по степени их ярости Адраст и устанавливает их благородство (Стаций «Фиваида», I, 397).

Германский материал обильно представляет нам подобные элементы архаичного тотемизма. В «Саге о Гисли, сыне Кислого» главному герою видится сон, предупреждающий его о грозящей опасности. Вот один из эпизодов сна: «Вперед бросился один из них со страшным воем, и я будто разрубил его пополам. И почудилось мне, будто голова у него волчья». Этот эпизод подразумевает берсерка, с его особой манерой воевать, манерой, основывающейся на иррациональной, всесокрушающей ярости. В этой ярости человек выходил из себя, утрачивал человеческий облик. В «божественном неистовстве» (wut) он становился лютым зверем, тем самым зверем, шкуру которого он носит, которого почитает как тотем. Воплощается зверь в человека после прохождения ритуального обряда посвящения (инициации). Схватка со зверем, в результате которой поверженный противник поедается и воплощается в победоносном герое, — один из видов ритуальной воинской инициации.

Знаком прошедшего воинскую инициацию является шкура убитого зверя или другие его части тела (зубы, лапы с когтями). Подобную инициацию проходил Геракл, когда душил льва. Полузверь кентавр Хирон вскармливал Ахилла внутренностями диких животных (Аполлодор, III, 13, 6). Для приобретения сил, нужных для убийства Сигурда, Готторму давали внутренности волка и ворона (животные-спутники Одина) («Старшая Эдда». Отрывок песни о Сигурде, 4).

Что касается слова «берсерк(р)», то большинство исследователей, как указывалось выше, трактуют его как «медвежья шкура», «некто, превратившийся в медведя». Близнец и соратник слова «берсерк» (berserkr) — «ульфхедин» (ulfhedinn) — слово, точно соответствующее славянскому волколаку. Реже встречается «бьорнульв» («медведеволк» или «волкомедведь»).

Оборотням приписывают жажду человеческой крови. Вероятно, этот след обычая поедания поверженного противника-первопредка (зверь-тотем) либо врага. Так, «воин-кабан» Тидей, по Стацию, съел мозг ранившего его воина (Стаций «Фиваида», VIII, 760).

Геракл обладает главным атрибутом оборотня-берсеркра, а именно — звериной (в его случае — львиной) шкурой (чтобы перестать быть оборотнем, надо сжечь шкуру — «Сага о Вельсунгах», Сигмунд с сыном надевают волчьи шкуры), а также звериным неистовством первопредка. Кстати говоря, в «Илиаде» у Гомера и в других мифах Троянского и Фиванского цикла описываются и другие «воины-звери», носящие в знак присущего им боевого неистовства шкуры диких зверей. Микенский царь и предводитель всего осаждающего Трою ахейского войска, «пастырь народов» Агамемнон облачен в львиную шкуру (подобно Гераклу — «архетипу» греческого героя-воителя), его брат царь Спарты Менелай — в шкуру пардуса (пантеры, или леопарда) — кстати, в леопардовую шкуру облачен и его враг и похититель супруги Менелая Елены Прекрасной, виновник Троянской войны — царевич Александр (Парис), сын царя Трои — «копьеносца» Приама. Троянский лазутчик Долон, убитый ахейским героем Диомедом (не побоявшимся ранить своим копьем саму богиню Афродиту и грозного бога войны Ареса!) облачен в волчью шкуру (настоящий «варульв-ульфхедин»!). Отец Диомеда — герой Тидей — облачен в шкуру дикого кабана (настоящий «свинфюлькинг»-«свинфилькинг»!). Сын фиванского царя Эдипа герой Полиник, предводитель «похода семерых против Фив» — в львиную (как «отец и образец всех героев» Геракл) или медвежью шкуру (чем не «берсерк»)! Зверь-первопредок, убитый при инициации, имеет многочисленные функции помощника и воспитателя воинов. Одно из самых популярных животных, выступающих в роли воспитателя, — конь. Конь сопровождает воина и при жизни, и после смерти. Кости и изображения коней, предметы упряжи постоянно находят в погребениях Европы и Азии. Кони некоторых героев имеют божественное происхождение. Конь Геракла Арейон рожден богиней плодородия Деметрой (Павсаний «Описание Эллады», VIII, 25, 4), кони сына Дардана Эрихфония родились от северного ветра Борея, сына Эола (Гомер «Илиада», XX, 219–229). Гарпия Подарга родила бессмертных коней, подаренных Ахиллу («Илиада», XVI, 148–151). Скакун Одина Слейпнир рожден богом огня Локи, обернувшимся кобылой (Снорри Стурлуссон «Младшая Эдда». Видение Гюльви). Кентавр Хирон воспитывает Ясона, Тесея, братьев-Диоскуров (Кастора и Полидевка), Геракла, Ахилла. Когда же воспитанник подрастает, воспитатель нередко гибнет от его руки. Кентавры Хирон и Фол умирают, раненые стрелой Геракла (Аполлодор. Там же, II, 5,4). Их смерть напоминает ритуальное убийство тотема-первопредка.

В некоторых случаях воспитатель остается представителем иного мира, но черты зверя теряет. Волшебный кузнец Регин — карлик (от человека его отличают лишь размеры), — представитель иного мира, как и кентавр, имеющий божественное происхождение («Старшая Эдда». Речи Регина), гибнет от руки героя (Сигурда). Регин — кровный враг Одина. Один — виновник убийства брата Регина, а значит, Один, покровительствуя Сигурду, выступает как инициатор смерти Регина.

Тор — главный защитник Митгарда (Мидгарда), наиболее доблестный, согласно эпическому идеалу, то есть яростный воин, перед тем, как «много странствовал, объездил полсвета и один победил всех берсеркров, всех великанов, самого большого дракона и много диких зверей», двенадцати лет от роду убил Лорикуса, своего воспитателя, и жену его Лору» («Младшая Эдда». Пролог).

На воспитателя как представителя иного мира может указывать лишь его происхождение. Персонаж становится полностью антропоморфным. Лин (брат Орфея) обучал Геракла музыке, а Геракл его убил, как обычно, в ярости (Аполлодор. Там же, II, 4,9).

Во всех приведенных случаях отец героя отсутствует, а на его месте стоит воспитатель. У героя может вообще не быть отца — так, Сигурд, утверждает, что у него нет отца («Сага о Вельсунгах». Вот едут Регин и Сигурд; «Старшая Эдда». Речи Фафнира), либо отец не упоминается в ходе данного сюжета саги, либо уже умер ко времени, в котором разворачивается действие. У Геракла положение двойственное. Он имеет отчима — смертного человека Амфитриона, а настоящего отца, бога Зевса, непосредственно рядом с Гераклом нет. Поэтому кентавр (человекозверь, полуконь, получеловек) Хирон воспитывает именно Геракла, а не его единоутробного брата Ификла, родного сына Амфитриона. По сути дела, воспитатель-человекозверь, выполняет все функции предка (или первопредка). Черты зверя и происхождение такого первопредка из иного мира уже не упоминаются, но реальный антропоморфный (или в то же время зооморфный, как кентавр Хирон) предок (вместо первопредка) заменяет отца героя. Поэтому вместо связи «человек-зверь (первопредок)» возникает сюжетное отношение «отец-сын».

В результате сюжет убийства одного другим получает разнообразные виды мотивировок: убийство зачастую становится случайным или совершенным по незнанию родства с сыном. К примеру, эпизод «Саги о Вельсунгах», известный под названием «Сигмунд с сыном надевают волчью шкуру», в котором Сигмунд, отец, убивает своего сына Синфьотли. В тексте саги лакуна, но контекст такой: они оба были тогда волками-оборотнями и Синфьотли провоцировал Сигмунда на поединок. В порыве волчьей ярости Сигмунд впился ему в горло и загрыз. Сигмунд оправдан здесь тем, что он не знал, что Синфьотли его сын, а лишь считал себя его воспитателем. А в «Песне о Хельги сыне Льерварда, о смерти Синфьотли» «Старшей Эдды» Сигмунд только говорит Синфьотли, чтобы он выпил отравленное пиво, и при этом пробует это пиво сам, хотя заведомо оно не может ему повредить, так как он неуязвим и снаружи и внутри.

Косвенным виновником гибели своего отца царя Эгея является победитель чудовищ герой Тесей (забывший, после победы над критским плотоядным человекозверем Минотавром-Астерием, заменить траурные черные паруса, на радостные белые, вследствие чего Эгей, решив, что сын погиб, бросается со скалы в море, названное впоследствии в честь него Эгейским), а костер, на котором живьем сгорает терзаемый муками, причиняемыми ему одеждой, пропитанной отравленной кровью убитого им человекозверя — кентавра Несса, Геракл, поджигает его сын Гилл. В роду Инглингов убийство родича должно было совершаться постоянно из-за Гнели и Эндура, которые сожгли заживо своего отца в его собственном доме («Сага об Инглингах», XIV).

Геракл убивает в насланном на него богиней Герой безумии собственных детей — по сути, это — то же бешенство, что и бешенство, охватившее Сигмунда. Геракл тоже, по сути дела, воин-оборотень (облаченный в львиную шкуру, аналогично тому, как берсерки облачаются в медвежьи, ульвхедины — в волчьи шкуры, а свинфюлькинги — в шкуры диких кабанов), детей он бросает в огонь, что может быть следом инициативного обряда — пути, ведущего к неуязвимости. Неуязвимость — характерная черта героев-обо-ротней.

Звериная атрибутика, сверхчеловеческая ярость героев говорит о постоянной связи с неким божественным первопредком, который в них воплощается. Сигурд сам себя называет «статным зверем» («Сага о Вельсунгах»), а Регин называет его «волком» («Старшая Эдда». Речи Регина, 13).

Для стяжания нужных качеств — ярости первопредка — надо этого первопредка убить, но первопредка-зверя заменяет герой-оборотень, поэтому он должен погибнуть. Сюжет требует поединка, исход которого неясен. Иначе говоря, ярость сама по себе требует человеческой жертвы. Жертва эта инициирована богами. Один — скрытый виновник гибели собственного сына, покровитель героев-оборотней. Сигмунд был волком-оборотнем (варульвом-вервольфом), когда убил Синфьотли. Волк («трупный зверь») — животное-спутник Одина, поэтому Один — виновник гибели Синфьотли, так же, как и Гера, наславшая на Геракла безумие, виновата в смерти сыновей Геракла.

Мы начали с гнева как важного качества эпического героя. У выдающихся героев это качество становится сверхчеловеческим, это сущность бога, воплощающегося в герое. Герой принадлежит богу, а результатом этой привязанности становится смерть тех, кто был близок герою. Жертвой Геракла становятся его дети. Убийство Геракла для них было бы равнозначно приобретению силы своего отца (Виламовитц-Меллендорфф считает, что дети Геракла погибли «одетыми медью» и с оружием в руках — следовательно, пытаясь убить отца). Для Геракла убийство детей — повышение своей ярости, нечеловеческой мощи. Итак, Геракл убивает детей ради своей ярости. Этот качественно новый уровень ярости позволяет ему, с точки зрения героического идеала, совершить сверхчеловеческие подвиги и стать бессмертным.

Однако, наряду со всем вышеописанным, среди разных стран и народов были распространены и сказания об оборотнях, ничего общего с героическими воинами, одержимыми священным неистовством, не имеющих и вредящих людям, где только могут.

ЛЕГЕНДЫ ОБ ОБОРОТНЯХ

Легенды об оборотнях широко распространены в тех странах, где волки угрожали жизни местных жителей либо их хозяйству. В эпоху Средневековья на Британских островах волков было мало, последнего из них убили еще в XVIII в. Открытие редкой болезни под названием «ликантропия» послужило началом распространения слухов об оборотнях. Такой больной объявлялся оборотнем. Будучи больны данной болезнью, люди верят, что они волки, и ведут себя соответствующим образом, они уверены, что облик их меняется, хотя этого и не происходило. Большинство случаев заболевания ликантропией приходится на долю Франции. Яростные норвежские воители — берсерки — во многом способствовали появлению мифов об оборотнях. Это объясняется тем, что они носили звериные шкуры, у них были длинные волосы, они отращивали длинные бороды и вообще с виду выглядели устрашающе. Жители разрозненных деревушек, оторванных друг от друга, подвергшись нападению берсерков, действительно принимали их за полузверей-полулюдей. По некоторым легендам, во время битвы берсерки могли обратиться в медведя или волка. В одной ирландской саге говорится, что некий священник заблудился в лесу и случайно наткнулся на волка, который сидел под елью. Волк заговорил человечьим голосом. Он попросил священника отпеть его умирающую жену. Еще волк сказал, что род его проклят, и, согласно, проклятию, один мужчина и одна женщина из рода на семь лет превращались в волков. Если по истечении данного срока им удавалось выжить, проклятие снималось и они снова становились людьми. Священник не поверил словам волка, но каково же было его удивление, когда лежащая недалеко волчица сбросила с себя волчью шкуру и обернулась человеком.

Много легенд и преданий об оборотнях (порой восходящих своими корнями к эпохе седой древности, к незапамятным кельтским, галло-римским и франко-германским временам) бытует во Франции. В одной из таких историй рассказывается о человеке, на которого напал в лесу дикий волк, пока тот охотился. Охотник отрубил лапу зверю, но тот все равно смог выбраться и рванул в лес, свою добычу охотник положил в сумку. Когда мужчина пришел домой, он несказанно удивился, обнаружив, что волчья лапа превратилась в женскую руку. На одном из пальцев было кольцо, подаренное им своей жене. Поднявшись по лестнице, он увидел свою жену, лежащую на кровати и истекающую кровью; кисть одной руки была у нее отрублена.

В одной норвежской легенде рассказывается о чародее, напустившем чары на две шкуры волка. Тот, кто надевал их, превращался на десять дней в зверя. Эти шкуры обнаружили воины Зигмунд и Синиот в лесной хижине, послужившей им укрытием на некоторое время. Зигмунд и Синиот, ничего не подозревая о заклятье, украли шкуры. Тот, кто надевал шкуру, сбросить ее самостоятельно уже не мог. Воины превратились в волков. Они стали выть, грызть друг друга и нападать на людей. По истечении десяти дней чары рассеялись, Зигмунд и Синиот сбросили шкуры и сожгли их. Эта легенда напоминает эпизод с оборотничеством Сигмунда и Синфьотли из гораздо более древней «Саги о Вельсунгах».

В давние времена для хозяина стоящего отдельно хутора или крестьянского двора, наверное, не было более леденящего душу и ужасающего звука, чем волчий вой на его поле. Волк был одним из самых злых врагов человека, ведь этот зверь чрезвычайно вынослив, хитер и быстр, молчалив и вкрадчив. Это неутомимый охотник с поразительным аппетитом. Охота волков проходила преимущественно в ночное время суток. Волки рыскали по лесам и полям в поисках добычи, нередко нападая на поселок или чью-либо ферму, а защититься от них было довольно-таки сложно. Поэтому едва ли кого-то удивит, что оборотни (или, как их еще называли, «вервольфы» — люди-волки) являлись одними из самых пугающих и страшных созданий среди тварей оккультизма. В себе они сочетали дикость волка и ум с хитростью человека, что само по себе было ужасающе. Многочисленны и ужасны издавна рассказываемые истории об обращении человека в зверя и его нападениях на людей. Один из наиболее ранних рассказов об оборотнях приведен в «Сатириконе» Петрония. Одного гостя из присутствовавших на богатом застолье, попросили рассказать о том, что с ним недавно приключилось. И вот что он поведал собравшимся.

Никерот (Niceros), будучи на тот момент слугой, был влюблен в женщину по имени Мелисса, недавно овдовевшую жену трактирщика. Однажды вечером, когда его хозяин отправился куда-то по своим делам, Никерот решил навестить вдову и попросил своего друга-воина составить ему компанию и пойти вместе с ним. Тот согласился, и вместе они отправились в путь под луной. Пройдя несколько миль, друзья решили передохнуть возле кладбища. Никерот присел на ограду и, что-то лениво напевая себе под нос, принялся считать надгробные камни, а воин тем временем, не сказав ни слова, сбросил с себя всю одежду и кинул ее на обочину дороги. Затем, к величайшему удивлению Никерота, друг его помочился вокруг своей скинутой одежды, описав вокруг нее струей большой круг, как это сделал бы волк, помечая свою территорию. Потом упал на колени и моментально обратился волком, зарычал и убежал в лес. Конечно, Никерот пришел в неописуемый ужас от всего увиденного. Подойдя к «описанному» кругу, он увидел, что одежда воина стала каменной. Весь оставшийся до дома Мелиссы путь Никерот мчался сломя голову, сжимая в руке меч. Когда он прибежал к своей возлюбленной, то еле стоял на ногах и тяжело дышал, а лицо его было белым, будто у призрака. Мелиссе никак не удавалось успокоить его, потом она сказала: «Если бы ты пришел хотя бы чуть раньше, то смог бы нам помочь. К нам во двор забрался волк и охотился за скотом — тут был просто сумасшедший дом». Вдова сказала, что волку удалось удрать, но один из рабов попал копьем ему прямо в шею. Никерот решил остаться у Мелиссы до утра, но так и не смог сомкнуть глаз. Как только рассвело, он стал собираться домой. На обратном пути он остановился возле того места, где вечером воин бросил свою одежду, но там было пусто, а на траве виднелось кровавое пятно. А когда Никерот, перепуганный до смерти, решился-таки навестить своего товарища, то застал его лежащим в постели. Лекарь, сидевший возле кровати, перевязывал глубокую рану на шее больного.

БЕРСЕРКИ И ГАЛЛЮЦИНОГЕНЫ

Неистовые воины-берсерки… Berserk в дохристианской Скандинавии означало «медвежья шкура», впрочем, то же самое означает этот эпитет и сейчас.

Современные поклонники культур кельтов, друидов, викингов или варваров часто романтизируют древних воинов-берсерков. Обычно это не историки, а увлеченная «альтернативными» идеологиями молодежь, поклонники фэнтези и «особенных» мальчишеских союзов.

В XI в. в Норвегии берсерками называли мужчин, которые в определенное время превращались в «диких зверей». Их силы удваивались, они не ощущали боли. Все человеческое и сознание на время отступали. На время действия наркотика.

Физиологическая потребность человека изменять свое сознание объясняет стремление к освоению психотропных веществ. Очевидно, что в песках Аравии и пустынных регионах экваториальной зоны всякая растительность живет бедно. Поэтому древние южане имели не слишком много способов усыпить разум и делали упор на многостороннее развитие шаманизма, разгорячаясь суеверными страхами и защищая страхи же культом обрядности.

Северяне же вовсю могли пожинать эффект разросшегося в древней степи дикой конопли-гашиша и галлюциногенных грибов — двух из трех главных психотропных средств прошлого (грибы, гашиш, психофармакологические составы средневековых ведьм). В эпоху язычества, до принятия Скандинавией христианства, викинги-берсерки обладали сверхъестественной силой, которой якобы наделил их верховный бог Один. Саги отмечают, что в сражении они «бросались вперед без вооружения бешено, как волки, были сильны, как медведи или вепри, и убивали людей с одного удара, причем ни огонь, ни железо не могли поразить их». Это и называлось берсеркским неистовством. Отсюда возникло выражение «разъяренный, как берсерк».

Элементарно действие наркотика описывается так: «Впадая в состояние исступления, берсерки стучали зубами, ощущая сперва холод, у них менялся цвет лица. Затем наступала стадия бессмысленной ярости: берсерки кусали края своих щитов, нападали на каждого, не различая друзей и врагов. На смену этому состоянию, продолжавшемуся почти целый день, приходила слабость и апатия».

Но следует сказать, что воины-викинги, видимо, принимали препарат скорее в терапевтических дозах, в отличие от берсерков как таковых. Сначала берсерков в чистом виде не существовало вовсе, ими стали викинги, «уклонившиеся с прямого пути», начавшие употреблять наркотики неконтролируемо и без нужды.

Нельзя забывать, что употребление стимуляторов было совершенно необходимо древним воинам. Во времена, когда пищу удавалась раздобыть с большим трудом и редко, лютый, поистине волчий, звериный голод сводил с ума целые племена. Возможно, только наркотики спасали в такие времена общины от людоедства и убийств ради пищи «своих». Тем самым наркотики спасали эволюцию понятий семьи и общины, развивали и укрепляли мост перехода от животного типа сосуществования к человеческому.

Постоянные холод, боль, суеверный страх, голод, неизвестность, слабость и прочие «нечеловеческие» по современным меркам условия жизни дают нам возможность предположить практически полную несхожесть поведенческих типов и склада личности наших предков с нами.

Викинги-берсерки, ставшие зверьми-наркоманами, впоследствии осуждались, отвергались и изгонялись обществом. Можно предположить, что общество максимально становилось «обществом» с наступлением лета, когда жизнь становилась легче. Многие люди в общине во времена не самых тяжелых дней могли отказаться от наркотика, не имея к нему сильной зависимости. Кроме того, возможно, многие имели аллергические реакции или вообще не переносили препарат. Да и постоянно беременным женщинам, равно как и неповзрослевшим детям, вкус ко всему принимаемому ими диктовала природа. Неустановившийся вестибулярный аппарат младших подростков какое-то время оберегал их естественным путем от типичных обычаев племени.

Видимо, в периоды благополучного течения жизни, общество максимально «очеловечивалось» и изгоняло яростных, приверженных только Бешеному Богу берсерков Одину.

История и описания берсерков встречаются различные, часто даже у историков — идеализированные. Но нельзя не разделять викингов-берсерков и берсерков-«оборотней». Позже, даже в более цивилизованные времена, викинги-берсерки были доблестными наемными воинами королевских армий. Можно провести параллель с препаратами, «кормящими» во время недавних исторических войн армии многих европейских стран.

Викинги-берсерки стояли по краям пеших колонн и у бортов военных кораблей, под королевским знаменем, защищая живой непоколебимой стеной наиболее знатных воинов. Правда, иногда викинги забывали, что воюют не на суше, а на море, прыгали на несуществующего врага в море и тонули.

Одна из саг рассказывает о двенадцати братьях-берсер-ках, которые в припадке ярости могли «выворачивать огромные деревья и камни и даже убивать своих друзей».

Другая, более древняя, сага повествует о том, что Сиг-мунд и его сын превращались в волков и выли во время сражения, а в легенде о Хрольфе Краки берсерк превращался в медведя. Оборотни ассоциировались с волками, и берсерков нередко называли «волчья шкура». Хотя само слово berserk, как мы уже знаем, изначально означало «медвежья шкура». Надо думать, что некоторые саги были написаны людьми, приверженными «идеологии берсерков», или сказочники, одурманенные галлюциногенными препаратами.

Позже, в христианской Исландии, берсерки стали считаться разбойниками, извергами, саги изображали их бессмысленными задирами и забияками, достойными презрения.

Как уже говорилось, в 1013 г. в Норвегии берсерков официально приговорили к изгнанию. А в христианском своде законов Исландии 1123 г. было записано: «Если кто станет берсерком, то будет наказан тремя годами изгнания. Мужчины, которые с ним заодно, также будут изгнаны, если они ему не помешали».

Так в XII в., своеобразным антинаркотическим пактом церковной власти, после трехсотлетнего влияния на социальную и политическую жизнь викингов, навсегда исчезли берсерки, доблестные убийцы, «люди-звери» и «неистовые воины».

О МАГИИ ОБОРОТНИЧЕСТВА

Это, верно, кости гложет

Красногубый вурдалак.

А. С. Пушкин. Песни западных славян

Современное русское слово «оборотничество», говоря объективно, не обозначает никакого конкретного волшебного искусства. Более того, слово это лишь описывает воспринимаемый посторонним человеком результат неких магических действий, могущих относиться к самым разным разделам древней магии. Двухтомная энциклопедия «Мифы народов мира» так и определяет значение термина оборотничество: «магическая перемена облика». Поэтому, обозначив в названии этого раздела оборотничество «вообще», мы постараемся описать не одно, а несколько волшебных искусств, видимым результатом применения которых и является «перемена облика» [14].

Прежде всего необходимо сказать о том, что огромное большинство случаев оборотничества, известных по легендам, сказкам и другим фольклорным материалам, связано с применением чародейства. В таких случаях «настоящего» оборачивания человека зверем (волком, например) не происходит; практикующий эту технику маг всего лишь формирует определенный морок, создает чары, заставляющие окружающих видеть (обонять, осязать) его как зверя. В Скандинавии, например, подобная техника являлась частью искусства «хамрамм» («гамрамм») — боевой магии, связанной со звериными культами.

Другое искусство, результат применения которого выглядит как «оборачивание» человека, — это искусство перенесения сознания человека в тело животного или птицы. На этом следует остановиться чуть подробнее.

«Сага об Инглингах» говорит о боге-кудеснике Одине, владевшем этим искусством, следующее: «Один умел изменяться. Тело его лежало при этом спящим, подобное мертвому, сам же он становился птицей или диким зверем, рыбой или драконом, и путешествовал в дальние страны…»

Мы видим, что средневековый текст совершенно четко отделяет Одина от его тела: «тело его лежало при этом спящим… сам же он становился птицей или диким зверем…» Это настоящее Я человека, его «тонкое» тело, могущее покидать телесную оболочку, скандинавы называли «гамр», или «хамр» (hamr); для обозначения же собственно физического тела употреблялся термин «лик» (lik). Отсюда происходит и скандинавское название искусства путешествовать в теле животного или птицы — «гамфарир», или «хамфарир» (hamfarir).

Искусство «гамфарир» («гамфар») или «хамфарир» (хам-фар) заключается в умении выделять «тонкое» тело «гам» («хам») из физического тела «лик» и вселять это «тонкое тело» в какое-либо дикое существо, преимущественно — в птицу или зверя, подчиняя животное своей воле. Древнейшие свидетельства о применении искусства «гамфарир» в Европе связаны с рассказами об Аристее [15](путешествовавшем в образе лебедя на край земли, в далекую северную страну Гиперборею, родину «лебединого» и одновременно «волчьего» бога Солнца Феба-Аполлона) и о еще более знаменитом теурге-куцеснике (названном именно в честь этого бога Аполлона!) Аполлонии из малоазиатского города Тианы, знаменитом маге (или, говоря по-славянски, волхве), имя которого в первые века после Рождества Христова ставилось многими выдающимися людьми Античного мира (в частности, греко-римским писателем Флавием Филостратом, составившим, по велению Юлии Маммеи, матери римского императора Антонина Каракаллы и большой почитательницы тианского чародея, жизнеописание Аполлония) [16]рядом с именем Иисуса Христа (так, например, среди изображений божеств и почитавшимися богоравными мудрецов в божнице римского императора Александра Севера образ Аполлония Тианского соседствовал с образом Иисуса — как, впрочем, и ветхозаветного библейского пророка и кудесника [17]Моисея). Позднеантичные источники сообщают о том, что Аполлоний Тианский использовал это магическое искусство (естественно, под другим названием) для путешествий в дальние страны в образе ворона, оставляя при этом свое физическое тело дома. Существуют также туманные указания на то, что искусством оборотничества владел и прославленный в кельтском фольклоре и рыцарских романах о короле Артуре Пендрагоне чародей Мерлин (или, по-валлийски, Мирддин), предпочитавший принимать облик сокола (или ястреба). Из славянских исторических и легендарных персонажей мы, разумеется, не можем не вспомнить «соловья старого времени» Бояна, который, согласно «Слову о полку Игореве», странствовал «серым волком по земли, шизым (сизым. — В.А.)орлом под облакы», а также былинного Волха, Волхва или Вольгу Всеславьевича, объединяющего в себе, в былинном контексте, слившиеся воедино образы двух древних русских князей — киевского вещего (то есть не только наделенного пророческим даром, но и обладающего скрытой мудростью, тайными знаниями) князя Олега-Хельги (кстати, имя «Хельги» или «Хельгу», означает «святой», «священный») — Вольга-Вольги и полоцкого Всеслава (об умении которого обращаться серым волком говорится и в «Слове о полку Игореве»):

Дружина спит, так Волх не спит:

Обернулся он да волком серым,

Бегал он, скакал по лесам по темным…

Обернулся он ясным соколом,

Полетел далече на сине море…

А тут Волх он Всеславьевич

Обернулся он гнедым туром,

Что гнедым туром — золотые рога,

Побежал он ко царству Индейскому…

(Былина «Волх Всеславьевич», вариант Кирши Данилова)

Впрочем, магия, которой владел Волх (былинное имя которого указывает не только на имя исторического киевского вещего князя Олега-Ольга-Вольга-Хельги-Ельги, но и на слово «волх», то есть «маг», кудесник», «ведун», «вещун», «колдун», «волшебник», «чародей»), вполне может принадлежать и совершенно другому искусству, которое одно только и может быть названо собственно оборотничеством.

Это искусство трансформации физического тела, прямого изменения формы, в которую облечена материя. Если все упомянутые нами волшебные искусства в той или иной степени могут быть доступны многим магам, то искусство преображения было и остается уделом очень и очень немногих людей. Этим искусством владели такие величайшие маги, как Мерлин, Аполлоний Тианский, Один [18]. Из весьма немногочисленных свидетельств его применения наиболее полными являются свидетельства, связанные с Кухулином (Сетантой), древнеирландским героем, жившим на рубеже новой эры.

Очевидно, еще в очень древние времена человек заметил, что существуют определенные положения тела и определенные движения, которые оказывают некое тонкое магическое воздействие, прежде всего на самого человека, который принимает эти позы или совершает эти движения, на состояние его сознания, на его способность совершать магию. В конечном итоге это наблюдение вылилось в формирование самостоятельных систем и практик, таких, как хатха-йога, гимнастика ушу, гимнастика, связанная с системой цигун, и т. д. Можно убедиться и в том, что истинные древние боевые искусства также прямо связаны с этой тонкой, едва уловимой магией движения и позы.

Мы, европейцы, привыкли считать эту дисциплину, это искусство исключительным достоянием Востока. Однако это не так: искусство владения естественной магией человеческого тела было не только известно, но и широко развито на Северо-Западе; по крайней мере, так было в конце прошлой — начале нашей эры. Тому существует немало свидетельств как в древних текстах, так и в сохранившихся до нашего времени реликтах Традиции.

Индийские йоги спят на гвоздях? В Ирландии первых веков нашей эры одним из воинских умений было умение стоять на острие копья, воткнутого в землю.

В деревнях Центральной России еще в прошлом веке были зафиксированы обряды, восходящие к воинской магии движения: деревенские парни собирались ночью в избе, гасили свет и с ножами в руках затевали общую потасовку — каждый против всех. Удары наносились в полную силу, но серьезных ранений и тем более смертей, как правило, не было. Весь обряд, как мы можем сейчас предполагать, представлял собой магическую воинскую пляску, участникам которой удавалось в абсолютной темноте строго координировать свои движения и ощущать движения остальных, наносить удары точно в цель и парировать удары противников. Конечно, восстановить магическую технику, которая при этом использовалась, очень непросто…

Все же кое-что об этом искусстве нам известно или может быть реконструировано. Так, например, в кельтских сагах можно найти описания одной из традиционных магических поз — ее принимают Луг, Кухулин и другие герои сказаний для совершения определенной магии. Принимая эту позу, человек встает на одну ногу и прикрывает один глаз. Мифологические параллели найти несложно: в мифологии Северо-Запада асимметрия внешнего облика всегда указывает на связь с Иным Миром. Одноглаз сам скандинавский Один (и кельтский Луг, когда принимает эту позу); одна костяная нога у славянской Бабы Яги, стерегущей переходы между мирами; скандинавская повелительница преисподней Хель (Хелль, Гель, Гелль) имеет лицо, одна половина которого синяя, а другая — цвета сырого мяса… К слову, в Скандинавии нередко говорили, что одним своим глазом Один видит то, что явлено, а другим (тем, которого нет) — то, что сокрыто. Примерно так же трактовался в древней Ирландии и смысл закрытия одного глаза в боевой «стойке Луга».

БЕРСЕРКИ И БОЕВАЯ МАГИЯ

В своем фундаментальном труде «Боевая магия Севера» виднейший отечественный специалист в данной области Антон Платов совершенно справедливо указывает на то, что одними из наиболее загадочных древних волшебных искусств были и остаются искусства боевые. Под этим термином мы разумеем искусство сражаться и побеждать в бою, но не ограничиваем его искусством чисто физическим, полагая, что некогда оно было чем-то гораздо большим… По мнению Найджела Пенника, вплоть до позднего Средневековья практически все профессиональные воины использовали магию в той или иной форме, хотя бы некоторые остатки древних боевых искусств, в которых культура физическая и магическая были слиты воедино.

Оставляя в стороне чисто физическую сторону боевых искусств, мы можем представить читателю следующее, весьма поверхностное, деление методов боевой магии, выработанное на основе анализа древних текстов и изучения доживших до нашего времени реликтов.

Во-первых, древние боевые искусства естественным образом использовали как прямую магию движений, так и искусство магического танца (магической пляски).

Во-вторых, как свидетельствуют предания и саги, боевая магия древности широко использовала достижения магов в иных областях: чары (связывающие чары и мороки), руническое искусство, магию предметов Силы, оборотничество и т. д. Вот пример такого рода «заимствования», описанный в Исландии фольклористами XIX в. Для победы в состязаниях по борьбе применялась особая магия, именуемая «глимагальдур» (glimagaldur). Один из приемов этой магии заключался в рисовании магического символа, называемого «гапальдур» (gapaldur), под правой пяткой борца, и символа, называемого «гинфакси» (ginfaxi) — под большим пальцем левой ноги [19].

Наконец, третьим компонентом боевой магии являлись, как указывает Платов, вероятно, некоторые специфические магические технологии, мало или вовсе не практикуемые в других волшебных искусствах. Так, например, сохранились некоторые реликты древних чисто боевых технологий, связанных с использованием «второго зрения» (методы нанесения ударов «свечением» и проч.) или упоминания о возможности использования в бою тела «гамингья», или «хамингья» (hamingja) [20]. Кельтские саги второй половины I тысячелетия содержат целые списки магических боевых приемов, о большинстве которых нам неизвестно практически ничего, кроме названия. Нужно, однако, отметить, что о применении специфической боевой магии в войнах древности нам известно не только по сагам.

Так, например, материальные свидетели древних войн с применением магических технологий до сих пор сохраняются в Северо-Западной Европе — речь идет о «стеклянных замках», известных в Шотландии и Ирландии. Эти «стеклянные замки», до сих пор почитаемые как места, где сохраняется древняя магия, представляют собой крепости, стены которых подверглись некогда воздействию жара такой силы, что камни, из которых они были построены, расплавились… [21]Предоставим слово Тому Грейвсу, одному из британских исследователей: «Во всех археологических справочниках, которые касаются этого вопроса, выдается за установленный факт предположение, что они (крепости. — В.А.)стали такими в результате сгорания внутри и снаружи их деревянных сооружений во время междоусобных войн. Но это-то как раз вовсе не факт, в лучшем случае гипотеза, заблуждение, которое тут же опровергается при внимательном изучении этих крепостей. Во многих случаях сооружения гораздо более оплавлены сверху… А это свидетельствует о том, что жар шел сверху вниз, а не вверх от подножия, как должно было бы случиться, если бы мы имели дело с обыкновенным пожаром. В одном же случае в Шотландии подобное ортодоксальное объяснение выглядит вообще крайне глупо, поскольку склон холма на протяжении полумили также превратился в стекло вместе с крепостью […] Некоторые изыскания по поводу того, какие там могли быть температуры, — чего я, кстати, никогда не встречал в работах археологов — однозначно свидетельствуют, что пламя от горящих деревьев не могло бы создать жар такой силы, чтобы камень превратился в стекло, как то имеет место быть…» [22]

Впрочем, это лишь небольшое отступление, иллюстрация, так сказать. Вернемся к письменным и этнографическим источникам.

Немалое место в северо-западной традиции боевых искусств занимали так называемые «звериные культы», представляющие собой характерные комплексы магических и тактических технологий, а также социальных и религиозных воззрений и практик. Из этих культов наиболее известны два: волчий культ «ульфхеднар» (сканд. ulfhednar, от основы ulf со значением «волк») и медвежий культ «берсеркер» (сканд. berserker, от древнего северноевропейского bег — «медведь»). Все, что известно нам об этих культах, относится уже к сравнительно позднему времени — не ранее второй половины I тысячелетия, однако и то, что мы имеем сейчас, может позволить нам получить некоторое представление о культах более древних.

Волчий воинский культ был, вероятно, известен всем центральным и северным европейцам: ареал его распространения в какой-то степени может очерчивать распространение поздних сказок о волколаках — оборотнях, полулюдях-полуволках. Значительное количество упоминаний об этом культе содержат скандинавские саги; известны и кельтские свидетельства. Так, например, существует упоминание о дочери некоего галльского вождя, сражавшейся с врагами в обличии волка. В одной из ирландских книг, датируемой XVIII в., говорится: «Существуют люди кельтской расы, которые обладают волшебной властью, унаследованной ими от предков: с помощью тайного искусства они могут по своему желанию превращаться в волков с острыми клыками».

Можно вспомнить и славянские тексты:

Дружина спит, так Волх не спит:

Обернулся он да волком серым…

(Волх Всеславьевич)

В целом, однако, о волчьем культе, как и о культе «медведеволков»-бьорнульвов, известно не так уж много. Гораздо больше мы знаем о культе медвежьем. Воины, которые его практиковали, назывались в Скандинавии берсерками.

Сага об Инглингах так рассказывает о берсерках: «Они шли без кольчуг и иных доспехов, они кусали края своих щитов и были сильны, как медведь или боров (кабан. — В.А.).Они убивали людей, но ни огонь, ни железо не могли причинить вреда им».

Известно упражнение, используемое берсерками для демонстрации своих способностей. Оно называлось «Медвежий Жар» — обнаженный воин садился зимой в снег и долго сидел там, не чувствуя холода и не заболевая после. Любопытно, что нечто аналогичное было известно и в Ирландии: «Велик был воинский пыл Кухулина и такой жар шел от его тела, что растаял снег на тридцать шагов вокруг» (из саги «Похищение быка из Куальнге»). А на Тибете подобное упражнение практикуется и до сих пор представителями некоторых мистических школ.

Как и воины-волки, берсерки — воины-медведи — широко использовали различные виды магии оборотничества. Оборотничество берсерков упоминается многими северными сказаниями, в том числе великолепным сказанием о короле Хрольфе и Ботваре, сыне Медведя [23]:

«Вдруг король Хьорварт и его люди увидели, как перед королем Хрольфом и его людьми появился огромный медведь и стал для короля особой охраной. Своими белыми лапами он убил больше врагов, чем все королевские герои, вместе взятые, удары не причиняли ему вреда, а копья отскакивали, затупляясь, от его шкуры. Люди и лошади в ужасе бежали от него, а всем, кого ему удавалось схватить, он с ужасающим хрустом ломал кости или сжимал их мертвой хваткой до тех пор, пока жизнь не покидала их. Громкий ропот пронесся по войску короля Хьорварта, и шепоток страха распространился по его рядам, как огонь по соломе.

«Где же Ботвар? — подумал Хьялти. — Наши враги были бы разбиты под его натиском. Где он может быть, если покинул нас в столь грозный и великий час?»

Он обрушился на врагов и пробился с боем к залу, где увидел Ботвара. Тот сидел, склонив как бы в раздумье голову, и молчал.

— Вставай, — стал уговаривать его Хьялти. — Время ли сейчас для лени и дремы? Где твоя доблесть, твоя верность нашему королю?

Он схватил его и постарался поднять на ноги.

— Встань на свои сильные ноги и испытай силу своих рук, костьми и жилами больше похожих на медвежьи. Вставай, — прокричал он вновь, — или я подпалю весь зал. Увы, ты потеряешь всю славу, которой столь долго наслаждался!

Ботвар встал, слегка пошатываясь.

— Ты сослужил королю гораздо худшую службу, нежели надеялся, мой Хьялти, — сказал он. — Ноя вижу, что тщетно бороться с судьбой. Все случится, как и должно произойти. Смерть — это ничто, добрая слава — вот ради чего стоит жить. Я пойду с тобой на битву, и вместе мы сделаем все, что в наших силах.

Они возвратились на поле битвы, и белый медведь при их появлении сразу же исчез. Ход битвы тут же переменился…»

Именно на примере воинов-берсерков удобнее всего рассмотреть истоки недюжинной силы, выносливости и неуязвимости воинов, практикующих звериные культы. Судя по всему, данное искусство (а соответственно и обучение ему) содержало две основные части, первой из которых является умение приводить себя в состояние «боевого неистовства» (сканд.) или «боевого пыла» (ирл.) и использовать это состояние. Второй частью звериных культов является установление шаманской связи со зверем-тотемом.

«Боевое неистовство», как нам представляется, суть разновидность священного экстаза, обозначаемого скандинавским термином «одр» odr, т. е. некоторое, вполне определенное особое состояние сознания. Священный экстаз в равной степени почитался неотъемлемым элементом и поэтического (заклинательного) искусства, с чем связано, например, и имя самого Одина, восходящее к тому же термину. Любопытно, что в сохранившихся древнеирландских рукописных правилах приема воина в дружину-фьана, после чего он становился «фением», вторым по значимости условием стоит прекрасное владение стихосложением.

Принцип воздействия на человека «боевого неистовства» можно проиллюстрировать на простом общеизвестном примере хождения по углям, которое многие люди могут совершать, приводя свое сознание в особое состояние, действительно родственное и священному экстазу поэта, и «боевому неистовству» древних воинов. Собственно говоря, каждый из нас, по мнению Платова, путем несложной аутогенной тренировки может добиться умения делать отдельные участки кожи нечувствительными к воздействию высоких температур, причем принципиальным является то, что при правильном подходе к делу не только снимаются болевые ощущения, но и не происходит изменения тканей (т. е. возникновения ожога). Увеличив этот эффект во многие сотни раз, можно получить представление о неуязвимости берсерков для мечей и копий противника.

Надо сказать, что уже к началу II тысячелетия подлинные звериные культы оказались достоянием лишь очень немногих воинов; прочие же, называвшие себя берсерками, как полагает Платов, либо просто подражали поведению древних воинов в надежде испугать противника, либо были психически нездоровы. Об этом свидетельствуют северные саги, пестрящие рассказами о поражениях берсерков и в то же время сами определяющие воинов-медведей как непобедимых в равном бою. Вот пример из «Саги о Греттире», записанной, как предполагается, не позднее начала XI в.:

«Берсерк сидел на гоне, на голове у него был шлем, и на-щечники не застегнуты. Он держал перед собой щит с железным ободом, и вид у него был грозный. Он сказал хозяину:

— Выбирай, да поживее! А что тебе советует этот верзила? Или сам хочет со мной потешиться?

Греттир сказал:

— Мы с хозяином друг друга стоим: ни тот, ни другой не задира.

Снэколль (берсерк. — В.А.)сказал:

— Вы и подавно испугаетесь со мной биться, если я рассвирепею.

— Поживем — увидим, — сказал Греттир.

Берсерк решил, что тот ему просто зубы заговаривает. И вот он громко завыл и, поднеся щит го рту, стал кусать край щита и свирепо скалиться. Греттир бросился вперед и, поравнявшись с конем берсерка, как ударит ногой по низу щита. Щит так и влетел берсерку в рот и выломал челюсть, и она свалилась ему на грудь. Греттир же левой рукой схватил викинга за шлем, а правой в то же время выхватил висевший у пояса меч и ударил викинга по шее, так что голова слетела с плеч…»

Вторым аспектом звериных воинских культов была шаманская связь со зверем-тотемом, достигаемая в ходе определенного посвящения. Сверхъестественные сила и выносливость, обретаемые берсерками в результате такой связи, назывались в Скандинавии «раммаукин» (rammaukin).

Некоторое представление о посвящении такого рода могут дать древние сказания, нередко повествующие о том, как герой обретает силу и другие свойства священного зверя, испивая его крови. Скорее всего, подобные указания следует понимать как в прямом, так и в переносном (мифолого-магическом) смысле, т. е. такие сказания сохраняют и реальную традицию ритуального употребления крови тотемных животных, и иносказание о магическом посвящении. Вот пример из цитированного уже сказания о короле Хрольфе и Ботваре, сыне Медведя:


«Когда поля к Святкам побелели от снега, люди королевского двора стали чаще угрюмо хмурить брови. Они стали есть меньше и с лучшими манерами, а пить больше и с меньшим весельем. Ботвар спросил Хотта о причине, и тот поведал ему о звере, который вот уже два года нападал на них по Святкам. Зверь этот был огромным и ужасным, с крыльями, ядовитыми клыками и покрыт чешуей. Был он невероятно сильным, а его морда была, как боевой таран. Ни один меч не мог пробить его броню, и ни один человек не возвратился из битвы с ним.

— У короля меньше достойных людей, чем я предполагал, — сказал на это Ботвар, — если один-единственный зверь может две зимы подряд разорять все в округе и убивать людей.

— Это больше, чем просто зверь, — заверил его Хотт. — Это настоящий тролль (злой дух. — В.А.).

В тот день, который мы называем теперь Сочельником, король собрал своих людей в зале для пиров и приказал, чтобы никто из них не выходил из замка ночью.

— Со скотиной пусть будет, что будет, — сказал он, — а своих людей я терять не хочу.

Многие были рады такому приказу, но Ботвар, едва лишь представился случай, выскользнул из замка, и Хотту волей-неволей пришлось последовать за ним.

— Товарищ, товарищ, — стонал он, — неужели ты спас меня в прошлый раз лишь ради того, чтобы погубить в этот?

— Молчи, пес, — прошептал Ботвар.

Увидев, как трясутся его колени, и услышав, как стучат его зубы, Ботвар схватил его, как щенка, и потащил в поле. Они едва миновали коровники, как увидели приближающегося зверя. Даже Ботвару он показался ужасным. Хотг же завизжал во всю мощь легких, что он теперь ничуть не лучше мертвеца, а затем безвольно повис в руках Ботвара, и тот, бросив его в грязь, пошел вперед, чтобы сразиться с чудовищем один на один.

С трудом он вытащил свой меч, наследство Бьорна, с пронзительным криком вышедший из льдисто-голубых ножен [24]. Страшный зверь побежал вперед на двух ногах, но едва он навис над Ботваром и раскрыл свои безобразные когтистые лапы, чтобы схватить и убить его, меч ударил вверх и пронзил сердце зверя. Чудовище рухнуло с грохотом на землю. Не успели его члены перестать дергаться в предсмертной агонии, как Ботвар подобрал Хотта и подтащил поближе.

— Пей его кровь, — приказал он ему.

Стонущий и хныкающий Хотт так и сделал. Тогда Ботвар сильно толкнул его, и он пошатнулся гораздо меньше, чем можно было ожидать.

— Пей еще, — приказал Ботвар, и Хотт с ворчанием повиновался.

— А теперь давай поборемся, — сказал Ботвар, и хотя они тискали, ломали и толкали друг друга довольно долго, Ботвар так и не смог опрокинуть своего соперника.

— Ну как, ты все еще боишься королевских людей? — спросил Ботвар.

— Ни мне, ни тебе они не страшны! — пророкотал Хотт».

Еще одним, значительно менее распространенным, чем культ «воинов-медведей» и «воинов-волков», но зато, как считается, более «эксклюзивным», «королевским», был «кабаний» воинский культ. «Воины-боровы» (или «воины-кабаны») назывались на Севере Европы «свинфюлькингами» или «свинфилькингами» (svinfylkingar). Представители этого культа в битве использовали особый строй, который так и назывался — «Свинфилькинг» («Свинфюлькинг»), что значит «кабанья голова». Воины выстраивались клином, на острие которого находились два самых опытных и сильных воина, называвшихся «Рани» (rani), то есть «рыло». Отголоски такой восходящей к древним германцам тактики встречались и в относительно позднем Средневековье: клином, «свиным рылом» («свиньей»), выстроили свое войско рыцари Тевтонского ордена в знаменитой битве на льду Чудского озера в 1242 г. и в битве с новгородцами при Раковоре (Раквере) в 1268 г. О культе же «медведеволков»-бьорнульвов мы знаем еще меньше.

МЕСТО «ВОИНОВ-ЗВЕРЕЙ»

И БОЕВОЙ МАГИИ

В РАМКАХ СРЕДНЕВЕКОВОГО ОБЩЕСТВА

ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ

Ты понял: меч и крест — одно.

Владимир Соловьев. Дракон

Средневековое общество Западной Европы было, как известно, жестко регламентированным, имело сложную иерархию. Общественное сознание эпохи в самом упрощенном виде мыслило его состоящим из трех разрядов (стнов или сословий) — молящихся, воюющих и работающих. Первые два, по существу, охватывали господствующий класс — феодалов, духовных и светских. Эти разряды были сложнейшими социальными образованиями, связанными внутри разветвленной сетью экономических, политических, юридических и личных отношений, имевшими свои достаточно специфические общественные и духовные интересы. Рыцари входили в разряд «воюющих». В эпоху развитого Средневековья статус воина (рыцаря, поскольку, в связи с возрастанием значения в военном деле тяжелой рыцарской конницы, латинское слово «милее», означавшее в древнеримском лексиконе воина вообще, стало относиться исключительно к тяжеловооруженному конному воину-рыцарю (немецкое слово «риттер», испанское — «кабальеро», португальское «кавалейру», французское «шевалье», итальянское «кавальеро», соответствующие нашему термину «рыцарь», означают в буквальном переводе «всадник», «кавалерист», «конник» — или, по-древнерусски, «вершник», в то время, как пеших воинов стали пренебрежительно именовать «кнехтами», то есть «слугами», «золопами», или «сержантами» — от латинского слова «сервиент» — «слуга») предполагал благородное происхождение (на более раннем этапе в число рыцарей проникали и представители низших, зависимых слоев населения), включение в систему сеньориально-вассальных связей и профессиональное занятие военным делом. Первоначально рыцарство было светским воинством, идеалы которого во многом противостояли официальной церковной морали, но постепенно церковь усиливала свое влияние на рыцарство, все активней использовала его для защиты своих интересов. Рыцарство, включавшее феодалов разного ранга — от королей и герцогов до обедневших странствующих рыцарей, которых с XII в. становилось все больше, — было привилегированной социальной кастой. Сами рыцари считали себя «цветом мира», высшим слоем общества. Итак, связь рыцарского, воинского сословия с «классическим» Средневековьем не подлежит сомнению. Однако многие исследователи — например, итальянский историк-медиевист Франко Кардини, автор фундаментального и во многом основополагающего по сей день труда «Истоки средневекового рыцарства» [25]посвящает свое исследование сюжетам, зачастую не только «досредневековым», но даже «доантичным». Нет ли в этом чего-то ненаучного, этакого своеобразного исторического «лихачества»? Думается, что нет. Есть другое — страстное желание проникнуть в тайное тайных истории, докопаться до самых глубинных корней исторических явлений, показать, что история есть великая и неразрывная связь времен и поколений. Франко Кардини — сторонник такого подхода к истории, о котором столь впечатляюще некогда сказал Томас Манн: «Прошлое — это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет его назвать просто бездонным?.. Ведь чем глубже тут копнешь, чем дальше проберешься, чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно недостижимы, что они снова и снова уходят от нашего лота в бездонную даль… Да, именно «снова и снова»; ибо то, что не поддается исследованию, словно бы подтрунивает над нашей исследовательской неуемностью, приманивая нас к мнимым рубежам и вехам, за которыми, как только до них доберешься, сразу же открываются новые дали прошлого…

Поэтому практически начало истории той или иной людской совокупности, народности или семьи единоверцев определяется условной отправной точкой, и, хотя нам отлично известно, что глубины колодца так не измерить, наши воспоминания останавливаются на подобном первоистоке, довольствуясь какими-то определенными, национальными и личными, историческими пределами».

Кардини исходит из понимания профессионального воинского, или рыцарского, сословия, как особого социального и юридического явления и как определенной культурной реальности, типа мировосприятия и мироощущения, своеобразной «движущей идеи» эпохи. Нельзя не согласиться с его утверждением, что «основополагающая роль в становлении рыцарского, воинского сословия принадлежит экономическому фактору. Он приходит в действие уже в эпоху франкского короля и императора Священной Римской империи (с 800 г. п. Р.Х.) Карла Великого». Однако Франко Кардини считает, что при этом рыцарство было порождено целым комплексом факторов и сил общественного развития, относящихся не только к собственно экономической сфере, но к области духовной жизни, в частности религии и этике, к технике, к военному делу и др. Франко Кардини считает, что германцы были прямыми наследниками военно-кавалерийской техники и искусства иранских племен. Этот ирано-германский комплекс стал своеобразным фундаментом для развития конного воинства Европы, а в дальнейшем и средневекового рыцарства. Особую роль в его распространении сыграли готы, которые во многом определяли судьбу европейской цивилизации в раннем Средневековье. Конгломерат племен, довольно быстро исчезнувший со сцены европейской истории, тем не менее оставил память о себе не только в названии знаменитого средневекового архитектурно-художественного стиля — готике, но во многих явлениях и процессах средневековой жизни вообще. Готское наследие — один из существенных корней средневековой цивилизации в Европе.

Особое внимание Франко Кардини привлекает магически-религиозный мир германцев, который он пытается реконструировать на основе эпоса, исторических сочинений периода раннего Средневековья, сводов обычного права той эпохи.

Германцы, по его мнению, ассимилировавшие и развившие культуру «народов степи», придавали особое значение культу коня, что не было утрачено и при их христианизации. Кардини указывает на очень важную связь сакрального отношения к коню с культами огня, металла, оружия и войны, существовавшую у индоевропейских народов, а также у арабов, китайцев и др. У них конь входил в состав прогрессивно развивающегося технического комплекса, соответственно он обладал и высоким сакрально-социальным статусом. Эти воспринятые послеримской (а частично — еще и позднеримской — если взять, к примеру, Британию) Европой через германцев традиции сохранялись в течение всего раннего Средневековья, а затем органично вошли в систему рыцарских представлений, рыцарского менталитета.

Очень интересная проблема была поднята Франко Кардини в третьем разделе первой части его «Истоков средневекового рыцарства», носящем название «От ватаги к строю». Здесь рассматриваются социальный статус и культ война-зверя, характерные для поздних варварских обществ. От почти звериного экстаза к организации и дружинному взаимодействию — таким представляется автору путь к предрыцарским военным образованиям, к новому типу воина. Он исследует становление «культуры доблести» и «права оружия», присущих, по его мнению, германским народам. В этой связи подробно освещается формирование боевой и социальной организации германцев, в частности такого института, как дружина-комитат, их военная техника.

Христианизация варваров, по мнению Франко Кардини, стала важнейшим явлением в средневековой европейской истории. В своем фундаментальном труде исследователь довольно подробно освещает путь к христианству таких германских народов, как вестготы, остготы, франки и др. Автор не просто описывает ход событий, но пытается доказать, что к новой вере германцы приходили через своеобразное совмещение образов своих богов с образом Иисуса Христа, языческих представлений — с комплексом понятий и чувствований, присущих христианской религии. Этот процесс протекал очень сложно, ибо во многих пунктах христианская доктрина находилась в драматическом противоречии с германскими традициями, в особенности в интерпретации войны и мира, веры и верности. Процесс «совмещения ценностей» шел в течение всей эпохи раннего Средневековья, и, лишь когда он был завершен, пришло время подлинного зарождения средневекового рыцарства. Однако элементы военной морали германцев, их религиозных представлений прочно вошли в этнос европейского рыцарства.

Христианство, изначально весьма неоднозначно относившееся к войне вообще и к воинам, в частности (памятуя о евангельских речениях «Блаженны миротворцы», «Взявшие меч мечом и погибнут» и т. д.), тем скорее должно было изыскивать компромиссные решения в мире, погруженном в стихию непрерывных боевых действий. Выработка собственной теоретически, вернее, теологически обоснованной позиции по этому вопросу диктовалась социальными условиями и необходимостью не только доктринального, но и политического самоутверждения церкви. Меч и крест должны были соединиться в рамках одного учения.

В религиозной полемике II–IV вв. п. Р.Х. вырабатываются понятия «Божье воинство» («воинство Бога») и «мирское воинство». Начиная с сочинений апологетов, «воины Христа» завоевывают все более и более прочные позиции в системе ценностей нарождающегося средневекового мира. Франко Кардини освещает взгляды на войну таких видных христианских богословов и отцов Церкви, как Амвросий Медиоланский и Аврелий Августин, называя последнего «теологом войны», но вместе с тем указывая на неоднозначность его суждений, ибо временами гиппонский епископ высоко оценивал состояние социального и политического спокойствия в обществе, то есть выступал как поборник мира, а не войны. Автор книги заостряет внимание на впервые предложенном именно Блаженным (у католиков — Святым) Августином разделении войн на праведные, справедливые, и неправедные, несправедливые, и оправдании им войны «во славу господню», что в немалой степени определило развитие социальных и политических идеалов Христова Воинства (рыцарства) и христианской воинской (рыцарской) этики.

Затем акцент переносится из сферы собственно теологической, или богословской, на область юридическую и конкретно-историческую. В книге анализируется трансформация понятия «защитник веры» от его мистико-религиозной интерпретации до конкретного социального выражения в институте фогства. Показывается роль литургии в формировании новых военных традиций, возникновение нового типа воинов — «святых воителей», а также развитие культа военных святых, над которым возвышается культ мессии — заступника, спасителя, избавителя. Собственно, происходит «милитаризация». Рыцарь сражался ради славы, но не всегда ее приносила только победа. Героическая смерть в честном бою считалась не менее достойным завершением его жизни. Рыцарские идеалы отчасти противостояли этическим принципам, диктовавшимся христианством.

Гордыня, провозглашенная церковью главнейшим из смертных грехов, считалась важнейшим достоинством рыцаря. Месть за оскорбление (нередко мнимое) была законом его этики, в которой не оказалось места для христианского всепрощения. Рыцари мало ценили человеческую жизнь, свою и особенно чужую. Они привыкли проливать кровь, и война казалась им естественным делом.

К III в. до Р.Х. на Севере приходят в движение различные германские племена и устремляются на Юг, к Черному морю. Первыми пошли скифы, за ними сарматы, за сарматами — бастарны. Затем эрулы (герулы), готы, аланы, бургунды, вандалы, гепиды, руги. Если судить по греческим и латинским источникам, готы появились в Дакии к исходу II в. после Рождества Христова, во Фракии — в начале III в. Именно в понтийском регионе термин «гот» приобрел подлинно этническое значение. Этимологически термин «гот», очевидно, восходит к корню «вождь, глава», «муж доблестный» (быть может, сравнимому с латинским vir — «муж»?), иначе говоря — «герой», «вожатый» («вождь»). Может статься, готы с самого начала были не одной из многих племенных групп, а руководящим ядром среди мигрирующих германцев, их военной аристократией. Если дело действительно обстояло именно так, то суть вопроса прояснилась бы в этом необычном ракурсе: роль гегемона, которую готы (чьими двумя самыми знаменитыми королями были навсегда вошедшие в мировую историю Эрманарих (Германарих) [26], Аларих [27]и Теодорих Великий [28]) играли в отношении восточных германцев, настолько очевидна, что даже Прокопий Кесарийский [29]не ставит готов в один ряд с другими германскими племенами (вандалами, гепидами, ругами) и скифами.

Готы вобрали в себя скифо-сарматскую культуру. Они сумели ассимилировать многое из содержательной стороны этой культуры, усвоили ее технические приемы, прежде всего ведение боя верхом на коне. Элементы шаманства, мистерии, хтонических культов, присущие древней германской культуре и сгруппированные в мифокультурный комплекс бога Вотана, как нам представляется, имеют не только рунический источник, но понтийско-германское, или «аланоготское» («гото-аланское»), как предпочитают выражаться иные историки, происхождение. Научившись верховой езде и коневодству благодаря контактам со степными культурами, восточные германцы усвоили также наиболее подходящий для такого рода занятий костюм. Одежда их состояла из штанов для мирных поездок и охоты и доспехов, покрытых железной чешуей (чешуйчатой брони, кольчуги?), на случай войны. Одежда имела культовое значение, неотделимое, впрочем, от функционального: так одевались шаманы.

Но мы еще вернемся к этому вопросу, как вернемся и к религиозному значению коня и металлургии, которые тоже были заимствованы у народов Великой Степи.


Чрезвычано интересным в данной связи представляется образ Вотана-Вуотана-Водана-Водена-Одина [30], Повелителя мертвых. Религиозно-магический мир представлений германцев известен нам прежде всего благодаря скандинавским источникам, относящимся, правда, к более позднему времени. Тем не менее даже поздние и сомнительные подчас свидетельства ясно показывают азийское влияние (которое многими, однако, отрицается, и не только по историческим соображениям) на германские верования и культы. В следующих главах мы еще раз убедимся в том, сколь многим все без исключения германцы обязаны готам, сколь многим сами готы обязаны народам, жившим в понтийском регионе между Дунаем и Кавказом. Странно было бы предполагать, что готы, заимствовав оружие и коня у скифо-сарматов, смешавшись затем с гуннами, не переняли хотя бы отчасти их духовные ценности, содержательную сторону их культуры. Их влияние прослеживается в самой ткани готского языка и прежде всего в заимствованиях, относящихся к области военного искусства вообще и коневодству и оружию, в частности, тем более оно распространяется на сферу мифологии и концептуальной религиозности. Источники, из которых можно почерпнуть основные сведения о происхождении Вотана-Одина, — это «Деяния данов» Саксона Грамматика и «Младшая Эдда» [31] Снорри Стурлуссона — сходятся на двух фактах: Один обитает в той части света, которая находится на Юге, откуда он и совершил завоевание Севера, употребив все свое магическое искусство. Его совершенство в умении сочинять песнопения, превращаться в животных, предсказывать будущее, насылать смерть, несчастья и т. д. сегодня мы могли бы определить как нечто сродни шаманскому искусству.

Волшебник и повелитель Вотан-Вуотан, по мнению Кардини, весьма в малой степени может вызвать аналогию с «богом-олимпийцем» в общепринятом понимании этого термина. Об этом свидетельствует само его имя. Корень имени «Вотан» («Вуотан») тот же, что и у слова «вут» (wut), которое означает «неистовство, бешенство, ярость, исступление, одержимость, обуянность». Оно наводит на мысль о шаманском экстазе, о том самом «зверином» трансе, в который, если верить древнегреческому историку Геродоту, прозванному эддинами «Отцом истории», впадали представители индоиранского племени (а точнее — племен) скифов, накурившиеся конопли (аналогия с берсерками, опьяненными мухоморами, очевидна).

Средневековый христианский хронист Адам Бременский подчеркивал: «Вотан сиречь бешенство».

Коль скоро религия германцев благодаря контакту со Степью претерпевает эволюцию и становится тем, что она есть, нас не может не заинтересовать одна ее определяющая особенность: сакрализация лошади, значение которой возрастает по мере возвеличения культа Одина. Конь становится неразлучным товарищем этого бога и непременным участником его свиты. В самом эпизоде инициации Одина устанавливается четкая корреляция: испытание — Космическое древо — лошадь (конь). Космическое древо — это виселица Одина. Это Мировой Ясень (Иггдрассиль, что буквально означает «Конь Игга» [32]). К Иггдрассилю Один и привязывает своего коня, прежде чем самому повесить (распять) себя на Мировом древе («в жертву самому себе»), пригвоздив себя к стволу Игтдрассиля собственным копьем Гугниром (совершая тем самым магически-воинский инициационный обряд, необходимый для самопознания «обретения истинной мудрости»). Вера в то, что боги привязывают коней к Мировому древу (на котором бог-шаман Один провисел, «принесенный в жертву самому себе» девять дней и девять ночей), была широко распространена у племен и народов Средней и Северной Азии. Итак, у Одина имелся волшебный конь Слейпнир, шаманский скакун о восьми ногах. С помощью этого колдовского коня бог-шаман общался с царством мертвых (первые четыре ноги Слейпнира предназначены для передвижения в этом, другие четыре ноги — для передвижения в ином, потустороннем, мире). Все вышесказанное о роли лошади в шаманском «путешествии», ее значении как провожатого усопшего, должно быть, проливает достаточно яркий свет на общность религиозных представлений, в центре которых находится бог-шаман Вотан-Вуотан-Водан-Воден-Один. У бурят существует легенда, в которой тщательно проводится различие между обычным четырехногим и волшебным восьминогим конем, являющимся плодом любви девушки с шаманским прародительским духом. Снова перед нами восьминогий конь как средство общения с иным, потусторонним миром (царством мертвых). Восьминогие кони встречаются не только в германских и бурятских, но также и в японских мифах и ритуалах. Здесь они выполняют погребальную и эстетическую функцию. Известный исследователь Я. Пропп справедливо сближает образ многоногого коня с образом многоголового и многокрылого коня (хотя попытка Я. Проппа рационализировать данную символику — которая означает, по его мнению, чрезвычайно высокую скорость передвижения — и представляется нам необоснованной).

Главный источник, обнажающий связь «Вотан-Один — конь — нисхождение в преисподнюю», — это сага о Хадинге, содержащаяся во второй части первой книги «Деяния данов» Саксона Грамматика.

Хадинг, древний датский король, терпит поражение в битве. Его спасает Один, являющийся в виде кривого (одноглазого) старика, и увозит на волшебном коне. Один дает королю отведать зелья, выпив которое тот, ведомый женщиной, посещает царство мертвых, где присутствует при непрекращающихся сражениях, в которых участвуют герои, павшие на поле брани. Согласно другим вариантам сказания, Один сам, оседлав коня, спускается в Гель (Хель) [33]. Там он заставляет прорицательницу предсказать будущее Бальдра [34].

Ритуальная отчетливость всей этой сцены некромантии — искусства оживления мертвых — доселе производит сильное впечатление. Оракул начинает вещать под действием песнопений Одина, как «отца волшебных чар». Мифы, выстроенные вокруг темы загробного путешествия и волшебного коня, имеют характерный азиатский (преимущественно — индоиранский) привкус. Можно предположить, что среди северных германцев эти мивы получили распространение, а затем дошли до нас в момент наибольшего и широкого проникновения культа Одина и рунического искусства в Скандинавию (согласно «Младшей Эдде» Снорри Стурлуссона сам Один и члены его «дружины» — асы — пришли на Север Европы из «страны асов» — Асаланда, Асии, то есть — Азии). Руны ведь не только (и не столько) письмена. Руны — магическое заклинание, «песнопения» (лат.: carmina). Руны обладают волшебной силой. Религия Одина, руническая мудрость, древняя магическая поэзия — вот три ипостаси одной и той же культуры. Конь неразрывно связан с ней. Он самый дорогой друг и верный товарищ во время охоты, войны. Он — верный товарищ и в царстве мертвых. Так от лошадей, содержавшихся в священных рощах, которые неприкосновенны и «белоснежны», по ржанию которых германцы совершали свои гадания — ауспиции, перебрасывается мостик тоже к белым лошадям, на которых валькирии переносят павших в бою героев в Вальхаллу, «пристанище избранных», павших в бою воинов. Княжеский конь, следуя за своим хозяином, становится его товарищем. С ним он делит радость вечного сражения и вечного пиршества. Тех, кто умер не в бою, с мечом в руке, призывая имя Одина, а «содоменной смертью», «как корова в хлеву на подстилке», от болезней или от старости, вместо Вальяскьяльвы ждал тоскливый, мрачный, безысходный Гельгейм (Хельхейм), где не слышно звуков веселых песен, не пенится хмельное пиво, не звенят струны арф и оружие.

Конь пылает в погребальном костре благородного германца. Впоследствии, когда на смену кремации (трупосожжению) приходит предание тела земле, конь опускается в могилу германского короля вместе с мертвым телом того, кто при жизни был его хозяином и господином). Если нет коня, его заменяет сбруя либо изображение, например наплечная застежка-фибула, очень похожая на ожерелья, распространенные в так называемой культуре Великой Степи.

Как и во времена Корнелия Тацита, владеть конем у германцев означало принадлежать к более высокому социальному рангу. Количество религиозных смыслов, связанных с конем, возрастало.

Изучение предметов, использовавшихся в погребальном обряде германцев, убеждает нас в том, что постепенно они немало заимствовали у народов Степи, главным образом путем ассимилирования погребального ритуала, например у скифо-сарматов. Затем сходство постепенно ослабевает, хотя, как представляется, не без сопротивления и не без сохранения некоторых элементов подражания, не исчезнувших даже с наступлением христианской эпохи.

До утверждения готской гегемонии в культуре германский погребальный обряд был достаточно прост. Главное заключалось в том, чтобы избежать умаления ранга покойного. Захоронения представителей благородного сословия (кремация применяется все реже), как правило, устраивают в каком-нибудь уединенном месте. Снаряжение покойника не так уж и богато. Чаще всего это конская упряжь, иногда вместе с оружием. Появление готов с середины III в. п. Р. X. в корне изменяет ситуацию. Могильники германских вождей все более напоминают гробницы героев гомеровского времени либо захоронения скифских царей, которые описал Геродот. Коню в погребальных обрядах отводится все более почетное место.

После принятия готами и другими германцами христианства животные в захоронения попадают реже. Но в погребальных обрядах с большей терпимостью относятся на протяжении весьма продолжительного времени к конскому снаряжению и оружию воина-всадника. Вероятно, конская упряжь — знак, заменяющий самое животное. Аналогичную роль играют, по-видимому, изображения лошади, в основном фибулы (застежки для скрепления плаща-накидки, надеваемого поверх доспехов, или другой верхней одежды на плече). Так или иначе, они в ходу у всех германцев: у готов, лангобардов, аламаннов, франков. На щитах франков обычно встречается изображение коня.

Разумеется, находки более или менее полного снаряжения конного воина в германских захоронениях VII в., то есть когда завершается первый цикл христианизации первой миграционной волны, ставят перед исследователями ряд вопросов. Изучая богатое погребальное снаряжение, например, аламаннов или баваров, нельзя не задуматься, являются ли конные аксессуары знаками благородного происхождения умершего (в случае положительного ответа лошадь соотносима со своим исконным значением, указывая на божественное происхождение аристократии германцев), или же они просто доказывают более широкое использование конных воинов у западных германцев, где прежде предпочитали сражаться с неприятелем не в конном, а в пешем строю (в этом случае речь идет о сугубо военно-технической эволюции).

Что касается Северной Германии, то некоторые археологи считают захоронениями военно-дружинной знати могильники, относящиеся к VIII в., где были обнаружены предметы, указывающие на наличие в обиходе лошади. В Нижней Саксонии того же периода найдены захоронения людей вместе с лошадьми. Возникает вполне закономерный вопрос — а как интерпретировать все эти находки? Вполне доказательного объяснения до сих пор нет. Правда, некоторые археологи считают, что подобные факты свидетельствуют не столько о социальном расслоении, сколько о характере представлений, относящихся к культу мертвых и загробному миру. Данная гипотеза подтверждается расположением предметов снаряжения и коня по отношению к захороненным.

Церковь выступала против похоронного снаряжения вообще, но, судя по всему, была вынуждена корректировать свои протесты, сообразуясь с условиями места и времени. Эффективность борьбы церковных кругов с пережитками дохристианских обычаев была в разные периоды и на различных территориях неодинаковой. При рассмотрении захоронений древних германцев периода перехода от язычества к христианству трудно с достаточной уверенностью сказать, является тот или иной персонаж язычником или христианином. Сама постановка вопроса представляется весьма относительной.

Достаточно вспомнить, какими потрясениями и «недоразумениями» сопровождалось «обращение» в христианство этих народов, сколь прочно держались в их повседневной жизни собственные обычаи и ритуалы и после того, как утратили свое первоначальное значение. А трудности понимания ценностного смысла тех или иных предметов снаряжения? Как узнать, является ли положенная в могилу золотая или серебряная монета платой за перевоз в царство мертвых (аналогичной монете-оболу, которую древние греки вкладывали в рот или в руку своим умершим, чтобы те заплатили перевозчику Харону) или просто военной добычей? О трудностях оценки многозначных религиозных символов, того же креста, например, мы умолчим.

Впрочем, подтверждением того, что конь оставался другом воина и за гробом, связанным не только и не исключительно с социальным рангом умершего, но со всем комплексом религиозных представлений, служит факт длительного сохранения обряда погребения боевых коней вместе с воинами в областях Европы, на протяжении многих веков остававшихся недосягаемыми для христианства, и даже после христианизации воспринявших новые ценности весьма осторожно. Речь идет о Северной Европе.

Богатые захоронения вождей, относящиеся к VII–VIII вв., дают возможность ознакомиться с прекрасным вооружением тамошней аристократии. В захоронениях иногда встречается и конская упряжь. Следовательно, внутри этой аристократической группы имелись не только пешие, но и конные воины. Иконографические источники — в основном каменные стелы со шведского острова Готланд — изображают отлично вооруженных воинов и коней.

На одной из этих каменных стел — Упландской, датируемой серединой V в., — изображен древнегерманский скандинавский воин, сидящий верхом на боевом коне. Очень важно понять, относятся ли эти изображения к пантеону богов, сонму обожествленных героев, к героизированным предкам, или же мы имеем дело с отображением воинских обычаев того времени. Трудно ответить определенно. Вспомним, что на каменных стелах с острова Готланд (предполагаемой прародине готов), относящихся даже к VIII в., изображения всадников, вооруженных копьями, сосуществуют с изображениями пеших воинов, главное оружие которых — не копье, а меч. В самом деле, викинги еще очень долго предпочитали вести бой не конными, а пешими (что, впрочем, представляется вполне логичным, учитывая их морские странствия). Правда, при необходимости викинги путешествовали и верхом, а их вожди особенно любили покрасоваться на коне. Наверное, в свое время викинги пытались перевозить боевых коней кораблями. Но это предприятие было весьма сложно осуществимым. Пожалуй, только осевшим во Франции норманнам — нормандцам удалось блестяще осуществить операцию по перевозке боевых коней морем при завоевании герцогом Нормандии Вильгельмом Незаконнорожденным (Завоевателем) Англии в 1066 г. Впоследствии, в эпоху Крестовых походов, нормандцы построили даже специальные транспортные суда для перевозки лошадей. Однако лошадиные скелеты, которые находят в погребальных ладьях эпохи викингов, как представляется, всего лишь элемент древнего погребального обряда, связанного с культом Одина.

Итак, воин Северной Европы обычно не воевал верхом. Лошадь была не боевым, а транспортным и парадным животным. Много позже в Дании вождям все-таки пришлось обзавестись необходимым снаряжением и сесть на коня. Но по-настоящему популярным конь так и не стал. Слишком дорого стоило конское снаряжение. Викинги, вероятно, тоже придерживались традиционного обычая саксов и прочих германцев: к месту сражения они прибывали верхом на коне, затем спешивались и сражались в пешем строю (выступая в качестве своеобразной «ездящей пехоты»).

Религиозное почитание коня северными германцами было сохранено и после принятия христианства. Особенно сильное выражение оно получило в «Эдде», где сочетается с религиозным почитанием священного оружия. На наш взгляд, подобный параллелизм — постоянное явление. Недаром и викинг бросает клятвопреступнику тройное проклятие: «Чтоб корабль твой стал недвижим даже при попутном ветре! Чтоб конь твой не пошел галопом, даже если ты будешь бежать от противника! Чтоб твое оружие не поразило никого, кроме тебя самого!» Коль скоро оружие, конь и корабль упоминаются вместе при произнесении проклятия, значит, для этого была основательная причина. Клятву приносят именно на оружии, коне и корабле: «Клянусь палубой корабля, ободом щита, крупом коня, лезвием меча моего…» Столь значительна была их сакральность, что они образовывали магический ряд, свойственный обычно только человеку. Выделяя их из всего остального мира вещей, оружию (в первую очередь — мечу, а также и копью), коню и кораблю даже имя собственное (в отношении коня и корабля этот древний сакральный обычай сохранился по сей день).

Накануне наступления эпохи европейского Средневековья германцам, последовавшим примеру степных народов и их обычаям, удалось разработать целую религиозно-магическую систему, в центре которой стояло единство «конь-всадник». От Галлии до Испании, повсюду в Средиземноморье это единство было принято и христианским миром. Этот христианский мир оказался готовым включить это единство в свою культуру, сделать собственным достоянием. Значение данного факта не следует игнорировать. Благодаря ему можно глубже уяснить феномен европейской воинской, рыцарской цивилизации уже в самый момент ее зарождения.

Неприязненное перо древнеримского историка Аммиана Марцеллина [35]рисует нам конного варвара в ужасном облике кентавра [36]. При этом Аммиан, просвещенный эллин на римской службе, похоже, даже не подозревал, насколько его наблюдения соответствовали той первобытно-магической картине мира, в которой действительно существовали описанные им «человекокони». Варвары привыкли жить вместе с конем, величать его по имени, беседовать с ним. Они нисколько не удивились бы, ответь им конь вдруг человеческим голосом (как не удивились бы этому и древние, «непросвещенные» греки — ахейцы и данайцы из поэм Гомера — «Илиады» или «Одиссеи»). Столь глубоко укоренилась в жизни варваров традиция считать коня мудрым, почти божественным, священным существом, обладающим даром речи и прорицания. Они были готовы рисковать жизнью ради своего коня. Они были уверены, что в трудный час конь тоже придет им на помощь и выручит их из беды. Они восхищались, как дети, его великолепием, заботятся о его здоровье. Они были уверены, что верный конь не оставит их и после смерти. Одним словом, они действительно были кентаврами — мужами, слившимися со своими конями в единое, неразрывное целое.

Подтверждением этой мысли служат слова, запечатленные в «Аламаннской правде», хотя, надо сказать, аламанны (или алеманны — один из германских племенных союзов, ставший наследником маркоманнов и прародителем современных баварцев и швейцарцев) и не прославились (в отличие от готов), как самые выдающиеся конные воины среди германцев: «Оскорбить коня — это то же, что оскорбить всадника».

Рассмотрим теперь связь, существующую между образами Прометея, Гефеста и шамана… На византийских, русских, сербских, болгарских иконах, где изображена борьба Святого Великомученика и Победоносца Георгия с драконом, мы видим красного коня. Из ноздрей его вылетают сноп огненных искр, клубы дыма. Это огнедышащий конь. Лучше не скажешь о его природе, связанной со стихией огня. Однако некоторые все же считали этого коня порождением воды или подземного царства. Но смеем утверждать, что боевой друг Святого Георгия Победоносца [37]— конь солярный, уранический, борьба его с водными и подземными чудовищами имеет символическое значение. Это схватка животворных сил неба с безликими, слепыми силами хаоса, которые гнездятся под землей. В индоевропейской (как, впрочем, и в тюркомонгольской) мифологии, ассоциация «конь — огонь» предполагает также и другую ассоциацию: «металл — огонь». Подобно славному коню, металлы, в особенности железо, имеют двойное происхождение: небесное, метеоритное, или подземное, хтоническое. Железо падает раскаленной звездой с неба или извлекается из мрачных недр и выплавляется с помощью огня.

Нам известно, что лошадь играла важную роль в период перехода от Античности к Средневековью, занимая место как бы в центре тогдашней нехристианской религиозно-мистической вселенной. Географический центр «культа лошади» — евразийские степи, Кавказ, Закавказье, Иранское нагорье. Отсюда кавалерия в латах и культ лошади устремились на Запад. Изучая «предысторию» средневекового рыцаря, нам следует принять во внимание, что он не только конный воин, но и воин тяжеловооруженный, обладающий оружием, для того времени чрезвычайно эффективным. Металлы, их обработка, превращение железа в наступательное и оборонительное оружие высшего качества — это существенные знаки столетий, в течение которых совершается переход от Античности к Средневековью. Металлы, как и лошадь, все более интенсивно используются, подвергаются более тщательному отбору. Они также составляют основу широкого и многообразного религиозно-мистического комплекса. Одновременно учитывать два этих фактора (технический и религиозно-мистический) — значит глубже понять, каким образом всадник, закованный в латы, сумел сосредоточить в себе в канун Средневековья определенную сумму знаковых символов и ценностей, благодаря которым он представал перед современниками в ореоле непобедимости и превосходства.

Регион древнейшей металлургии предположительно находился в северо-восточной части Ирана. Отсюда искусство выплавки и обработки металлов распространилось на Центральную и Восточную Азию, Индию, Кавказ и Таврию. Через Анатолию оно пришло и в Европу (Балканы и Норик), активно выплавка железа стала распространяться где-то около XII в. до н. э. Исконные центры естественной добычи и обработки металлов совпадают по времени: крупные рудники и производственные центры были на Кавказе, в Таврии, Норике, Галлии, Иберии, Британии. Халибы (калибы), «народ ковачей (кузнецов)», населявший юго-восточные районы Причерноморья, сделали открытие: железо, длительное время входившее в соприкосновение с древесным углем, становится особо прочным. В XTV–XII вв. до Р.Х. искусство металлургии оставалось безраздельной монополией индоевропейского народа хеттов — мастеров конного боя (правда, в основном — колесничного, а не верхового).

Затем (XII–X вв. до Р.Х.), по мере распространения искусства металлообработки на все новые области и регионы, им овладевают, более или менее одновременно, Кавказ, Кипр (Кафтор), Крит (Кефтиу). В Европе, быть может, первыми, кто овладел искусством производства железа, были умбры, одно из племен древних италиков, населявших Апеннинский полуостров (именуемый древними греками Авхонией). В то же время через Грецию и Балканы это искусство достигло района Восточных Альп. Норик пользовался большой славой как железоделательный центр.

Производившийся здесь металл содержал незначительную примесь серы и фосфора и много марганца, что улучшало его ковкость. К VII–VI вв. до Р.Х. искусство это распространилось на Север Европы и Галлию.

Металлургия непосредственно связана с землей и ее недрами. Но не может не удивлять постоянная соотнесенность металлургии с небом. Астрология, искусство, казалось бы по самой своей природе призванное вопрошать небеса, с самого момента своего зарождения тесно связана с искусством превращения (трансмутации) металлов. Древневавилонские жрецы-халдеи связывали каждую из планет с особым металлом. Подобные ассоциации встречаются и в индийской, и в китайской культурах. Шумерское слово для обозначения железа означает буквально — «небесный металл», египетское — «черная медь неба». Греческий термин, обозначавший «железо», и латинское название небесных светил родственны. Истоки мифологии железа у индоевропейцев (ариев) постоянно указывают на его метеоритное происхождение, подчеркивая связь «небесного бога» с «небесным кузнецом», молнией, оружием уранических небесных божеств (Фармаконом главного бога олимпийского пантеона древних греков Зевса, Ваджрой ведического Индры, Мьелльниром германского Донара-Донера-Тунара-Тора) и оружием, выкованным божественным образом, чаще всего обретающим символический образ топора или молота. Несомненно, здесь заметна роль «симпатии», существующей между железом и молнией. Ведь железо, как известно, наилучшим образом притягивает молнию. Родственная связь железа с небом отчасти объяснима тем обстоятельством, что металл метеоритного происхождения стал известен обитателям Земли раньше металла, извлекаемого из ее недр. Впрочем, это псевдорациональное объяснение. Оно, в сущности, опошляет существо вопроса, навязывая лишь кажущееся объяснение его сути.

Уровень взаимозависимости выясняется при помощи мифа.

Великий цикл мифов о Прометее, мученике-благодетеле, связан со скалами и утесами горной «Скифии», — таинственной северной страны, расположенной где-то на «краю света». Может быть, это и не Кавказ, хотя именно к горам Кавказа Зевс, согласно трагедии Эсхила «Прикованный Прометей», повелел своему сыну, богу-кузнецу Гефесту (у римлян — Вулкану, чье имя напоминает имя ветхозаветного «первого ковача» — Тувалкаина), Сиде и Власти приковать несокрушимыми железными цепями непокорного Титана (а, скажем, Урал, Эльбурс, Тибет или Гиндукуш), но, во всяком случае, очень его напоминает. Страна эта названа: «родина-мать железа». Беглый взгляд на «Прометея» Эсхила подтверждает, сколь тесная связь существует между огнем и ураническими (небесными) богами (Зевс мстит похитителю огня Прометею), обработкой металла (божественный кузнец Гефест приковывает титана железными цепями к скале, пригвоздив его напоследок к этой же скале несокрушимым железным острием!) и, наконец, загробным миром (проводник душ умерших в подземное царство — психопомп — Гермес приносит осужденному грозным главой олимпийского пантеона на вечные муки Прометею послание от Зевса). Прометей, герой-цивилизатор, обучающий человека пользоваться огнем (который похитил с неба, заключив его в сердцевину тростника), сам обладает некоторыми чертами «божественного кузнеца». Так, Прометей владеет таинственной способностью прорицать будущее, что вызывает зависть самого Зевса; во многих традиционных культурах именно кузнец-«вещун» (ведун) одарен этой сверхъестественной способностью. Свой кузнечный труд ковач сопровождает исполнением carmina, то есть песнопений и волшебных заклинаний. Кузнец — поэт, музыкант, кудесник.

Связь шаман — герой — кузнец подтверждается свидетельствами источников как у индоевропейцев, так и у тюрко-монголов. Особенно отчетливо она проступает в древнем карелофинском эпосе «Калевале» (в образе божественного кузнеца Ильмаринена). Кроме того, исполнение волшебных песнопений-заклинаний во время плавки, ковки и закаливания металла, быть может, являлось способом своеобразного хронометража, а не просто обычным колдовским обрядом.

Заклинания, произносимые мерной речью, служат для измерения времени в металлургии? Не здесь ли кроется начало дифференцированной закалки стали?

Подобно прочим героям, воинам и шаманам, кузнецам также известен обряд инициации. Их община закрыта, в ней строго хранятся профессиональные тайны, знать которые непосвященным воспрещено. Секретность, окружающая рождение железа, и аура человека, кующего его, не только сопряжены, но и как бы отделены друг от друга. Это приводит к тому, что в традиционных культурах появляются две расходящиеся ветви. Одна — положительная: железо и кузнец предстают в облике сверхъестественных создателей цивилизации. Другая — негативная, в которой и железо и его кузнец считаются носителями опасных сил и как таковые подлежат изоляции. От них надобно бежать подальше, их надобно бояться.

В архаической Греции были группы мифических персонажей, например Тельхины, Кабиры, Куреты-Корибанты, Дактили, находившиеся в тесной связи с хтоническим (подземным) миром (их представляли как жителей пещер) и с металлом, который они обрабатывают, с музыкой и плясками, магией, мистериями, инициационными ритуалами.

Изготовители божественного оружия для богов и героев постоянно демонстрируют в мифах соединение двух сакральных сфер: небесной и земной. Это отчетливо проявляется, например, в культе так называемого Зевса-Юпитера Критского, атмосферного бога, вооруженного лабрисом (имеющим критское происхождение топором с двумя лезвиями, название которого — «лабрис» — напрямую связано с критским Лабиринтом, где герой Тесей убил чудовищного человекозверя-людоеда Минотвра), почитавшегося и в Сирии, а впоследствии превратившегося из повелителя молний и ураганов в одного из «небесных покровителей» армии императорского Рима. В одном из регионов, где еще с хеттских времен выплавляли железо и ковали оружие, в классическую эпоху культ Зевса-Юпитера Критского явственно обнаруживает, что этого бога почитают племена, за которыми «испо-кон веков» закрепилась слава умелых кузнецов. Некоторые мифы даже утверждают, что Зевс Долихенский положил начало металлургии. Его культ якобы был занесен в Сирию неким племенем кузнецов, пришедших с Севера — калибами (халибами). После завоевания Сирии войсками древнеперсидского царя Кира II Ахеменида [38]это божество, вероятно дохеттского происхождения, было включено в культурный круг маздаизма и отождествлено с верховным божеством зороастрийского (маздеистского или, точнее говоря, маздаяснийского) культа Ахурамаздой (Оромаздом, Ормуздом), а также присоединено к культу древнего арийского солярного бога Митры. Новая волна культурного воздействия эллинизма, пришедшая в регион с завоеваниями Александра Македонского, решительным образом подкрепила ураническую ориентацию долихенского божества, ставшего теперь «одним из Зевсов».

Когда римляне, металлургия которых не была на особенной высоте, римляне, ввозившие железо из Иберии (Испании), Норика и даже Китая, вошли в соприкосновение с ираноязычными сарматами и парфянами, они не могли не обратить внимания на то, что наряду с эффективной кавалерией у кочевников было и добротное оружие, в особенности оборонительное — пластинчатые металлические латы. Для изготовления подобной брони требовался кропотливый и высококвалифицированный труд: ковкость и сопротивляемость металла подвергались в бою самым суровым испытаниям. Но кому подражали иранские и тюрко-монгольские кузнецы, с кого брали пример? Используя огонь, почитавшийся священным, применяя профессиональные навыки, приобретенные в результате инициации, они воспроизводили в военных доспехах типологию культового предмета. Какого же именно?

Первоначально религиозные представления и технические возможности человека находились в тесной взаимозависимости. Поступательное развитие техники в конце концов отдалило ее от мира религиозных представлений. Это, разумеется, затрудняет ретроспективное вычленение исходной точки, где обе сферы человеческого знания соприкасались друг с другом. Благодаря прогрессу техника постепенно стала во все большей мере утрачивать присущий ей изначально сакральный характер.

У кудесников-шаманов некогда существовал обычай покрывать свое одеяние орнаментальными украшениями из железа, иногда столь плотно, что под ними не было видно самой тканевой основы облачения. Эти украшения — не что иное, как амулеты (или, говоря по-русски, обереги). Обереги как бы образуют узилище, в котором шаман держит в заточении духов, призванных служить ему и защищать его. Амулеты оберегают его от козней злых духов (демонов, бесов), отталкивая и отпугивая их. Шум, производимый железными украшениями во время исполнения шаманской пляски, — один из основных способов подчинения пляшущим шаманом духов себе. На ум приходит аналогия: лязг и звон рыцарских доспехов на марше или в сражении. Судя по средневековым источникам, это звуковое оформление играло далеко не последнюю роль в возникновении представлений о конном воине как особе, обладающей некой аурой.

Воин внушал своего рода священный трепет. Сегодня нам известно, что в традиционных культурах технические приемы, направленные на то, чтобы испугать противника перед атакой, являются существенной фазой сражения. Подобные приемы применялись согласно особой ритуальной схеме, весьма напоминающей традиционную шаманскую технику отпугивания духов: одежда, крик, жест и т. д.

Шаманские амулеты ковал кузнец. Кузнец и шаман владели секретами, которые приобрели во время инициации. И кузнец, и шаман были в равной степени «властелинами огня», то есть были в состоянии повелевать огненной стихией. В одной якутской пословице говорится, что «кузнец и шаман — из одного гнезда птицы». Кузнец выковывал из металла доспехи, броню для тюрко-монгольских и иранских (арийских, индоевропейских) кочевников Великой Степи. Покрытая металлом, весьма функциональная защитная военная куртка предохраняла от стрел. Типологически она близка шаманскому литургическому одеянию. Может быть, и боевые доспехи мыслились как своего рода литургическое одеяние, призванное удерживать в отдалении духов смерти. Оно как бы гарантировало воину не только чисто физическую, но и сакральную неуязвимость. И так как переходные формы сохраняются на протяжении длительного времени, то, быть может, и само одеяние (при учете всех возможных взаимовлияний) испытало обратное влияние воинских доспехов.

Итак, вооруженный всадник и шаман выступали как воители и борцы с духами. Один поражал противника на поле брани. Другой, подчиняя себе сверхъестественные силы, отождествлялся с ним и тоже нес врагу гибель сакральным путем. Всякая война, таким образом, превращалась в «войну священную» (лат. «беллум сакрум», bellum sacrum). Каждое сражение — в психомахию (греч. «борьбу с духами»). И все это задолго до того, как различные исторические религии поддержали это единство «шаман-воин» своей теологией.

Шаманский характер кавалерийской атаки у народов-всадников подтверждается также использованием барабанного боя. Мрачный глухой гул барабанов и литавр парфянских конных латников насмерть напугал и, быть может, даже околдовал в знаменитой битве при Каррах легионы римского полководца и триумфира Марка Лициния Красса (победителя вождя восставших гладиаторов фракийца Спартака). Вместе с тяжелой артиллерией барабан получает применение и в ханьском Китае [39].

В шаманских обрядах бубен (тамбурин) был одним из средств путешествия в царство мертвых, им изгоняли или закрепощали духов. Он также оказывал экстатическое воздействие на конных воинов. Он сеял страх и ужас в стане противника, вынуждая его бездействовать или повергая в панику. Броня и барабан, таким образом, не просто два аспекта военной техники, но и две составные части древней воинской магии. Они служат одной цели — при помощи обряда обрести неуязвимость. Броня получала сакральное значение, ведь во время закалки металл взаимодействовал с двумя священными стихиями — водой и огнем.

Воин в латах как бы наделялся способностью отражать не- приятельские стрелы, которые уподоблялись злым духам. Войдя в экстатическое состояние под воздействием грома барабанов и (или) литавр, восседая верхом на коне, сокровенном и таинственном своем четвероногом друге во время жизни в степи и в мистерии загробного царства, воин — гунн, сармат, алан, кушан, парфянин, согд, бакгриец или перс эпохи Сасанидов — ощущал войну в ее религиозно-мистическом измерении. Об этом его ощущении следует помнить, если мы хотим понять, каким образом в средневековом обществе, казалось бы, исповедовавшем идеал мира и любви, священной фигурой стал конный воин. Разумеется, в его сакрализации сливались теологические мотивы и социально-политические и исторические причины. Вряд ли сакрализация конного воина стала бы возможной, не попади она на благоприятную «варварскую» почву. Как оказалось, христианизация коснулась ее только поверхностно. Собственно говоря, это была не новая сакрализация, а переход от одного масштаба сакральности к другому.

При переносе сакрального содержания с Востока на Запад многое претерпевало изменения. К примеру, оборонительное оружие кельты и германцы ценили не особенно высоко. Конечно, из военных соображений они пользовались им, но для них это было оружие второго плана. Главным было наступательное оружие. Здесь, вне всякого сомнения, сыграл свою роль этический фактор. Нападение считалось гораздо более почетным делом, чем оборона. У древних кельтов и германцев был — как и у позднейших скандинавских берсерков и прочих «воинов-зверей»! — даже обычай идти в бой на врага без оборонительного оружия, без шлемов, щитов и доспехов. Это они считали геройством. Прятаться за щитом, под шлемом, за броней, как поступали римляне, считалось у них признаком трусости. Но и, кроме этического фактора, сам уровень развития техники в то время заставлял ценить выше оружие наступательное, в особенности меч. Его изготовление было сопряжено с огромными трудностями. Не так-то легко было выковать достаточно длинный клинок, который не разбивался бы вдребезги при ударе. Технические трудности при его изготовлении, быть может, объясняют отчасти, почему меч считали священным оружием.

Распространение железа в Европе приходится на VIII в. до Р. Х. Наибольшее умение в обработке металлов мы наблюдаем у народов, живущих в местности, богатой минеральным сырьем, например у кельтов. И по сей день Франция и, в основном, бассейн Рейна остаются в числе крупнейших мировых производителей железа. Кельты — весьма близкие соседи германцев, которых не всегда просто отделить друг от друга (греки и римляне долго путали их друг с другом, гак что до сих пор не существует полной ясности в вопросе, кем же все-таки были, скажем, такие племена, как бастарны, кимвры или тевтоны — кельтами или германцами). Поэтому образовались обширные зоны смешанной культуры. Типичный пример — упомянутое выше германское племя бастарнов. Очень долго римляне называли (и, соответственно, считали) бастарнов галлами либо галатами (кельтами). Духовная и материальная близость германской и кельтской культур основана на глубокой их схожести. Правда, близость не исключает того, что германская культура достигла зрелого состояния после кельтской. Так, металлургия у германцев развилась благодаря кельтской. Об этом свидетельствуют в частности, языковые заимствования. Германская терминология для обозначения железа и брони — кельтского происхождения.

Бескрайний Герцинский лес, под сенью могучих дубов которого находилась значительная часть Германии, в изобилии предоставлял металлургии обоих народов все необходимое сырье: руду Гарца и древесный уголь. Характерно, что по-готски слова, обозначающие рудоносную гору и лесистый склон, связаны друг с другом очень тесно.

К V в. до Р.Х. кельты Норика сделали открытие, к которому вплотную подошли и калибы: не выжигать углерод из железа полностью, благодаря чему увеличилась прочность и ковкость металла. Миграция кельтов на Запад способствовала распространению этого открытия и на островах, которые от кельтов получили название Британских. Так начался путь к стали. Впервые выплавку стали засвидетельствовали в Галлии во II в. до Р. Х. Римляне уделяли особое внимание проблеме прочности и эластичности металлов. Однако им так и не удалось добиться хоть сколько-нибудь удовлетворительного результата. Короткие, заостренные на конце и обоюдоострые мечи-гладии римских легионеров предназначались, прежде всего, для нанесения колющего удара в ходе сражения плотно сомкнутыми рядами и на очень близком расстоянии от противника (хотя ими можно было и рубить). Мечи эти были сделаны из весьма низкосортного железа. На изготовление оборонительного оружия у римлян обычно в ход шли бронза и кожа. Напоминает об этом римский военный термин «ло-рика» (lorica), происходящий от прилагательного «лореус» (loreus), то есть «кожаный». Как правило, лорику — защитную куртку — римляне делали из кожи.

В свете вышеизложенного, вполне понятным представляется внимание, с каким следили в Риме за появлением металла высокой прочности. Плиний Старший [40]сообщал о стали, ввозимой из Индии. Диодор Сицилийский [41]тщательно описывал технические приемы металлургического производства и рассказывал о том, как кельтоиберы применяют систему очищения железа «при помощи коррозии». Этот способ требовал немало времени, не был технически совершенным и эффективным. Кельтоиберы закапывали клинки в землю, чтобы худшая часть металла превращалась в ржавчину, затем извлекали их оттуда и подвергали вторичной обработке. Но прошло время, и кельты открыли способ изготовления стали, близкой к дамасской.

О кельтской металлургии, в особенности же изготовлении мечей, мы весьма осведомлены благодаря богатым археологическим находкам и современной металлографии. Вообще говоря, центры добычи и переработки металлов часто совпадали.

Кроме того, эксплуатация рудников носила поверхностный, эпизодический или периодический характер. Это было вызвано не только примитивностью самого способа добычи руды, но и тем обстоятельством, что «специалисты-металлурги» часто были кочевниками, не говоря уж о том, что жили они закрытой группой, изолированно друг от друга, в горах и лесах на безлюдье, что только увеличивало чувство подозрительности и страха у остальной части населения. Однако среди галлов кузнецы пользовались отличной репутацией. Стать кузнецом мог только свободный человек, мужчина-воин (эти понятия в родоплеменном обществе были синонимами). Если кузнец умирал, то его молот, клещи и прочие инструменты хоронили вместе с ним в могиле, как будто речь шла об оружии воина. Кузнечное дело было тайным искусством, связанным с мудростью членов жреческого сословия друидов (аналогичных арманам германцев). Леса и горы, где обычно селились кузнецы, считались священными.

Начиная с V в. до Р.Х. кельты научились производить железные пластины из чистого и однородного железа.

Умели они и осуществлять эмпирический контроль за содержанием углерода в металле. Металлографический анализ подтвердил это с полной определенностью. Кузнечные клейма, проставленные на некоторых изделиях, указывают на оживленную торговлю. После завоевания Галлии и Норика легионами Древнего Рима металлургическое производство там приобрело, так сказать, «индустриальные» формы.

Многие ученые говорят (правда, столь же многие их опровергают) об упадке металлургии в связи с варварскими нашествиями. Приводятся и примеры подобного упадка. Они касаются вполне определенных технических приемов, которые у завоеванных народов появились с приходом римлян. Победители диктовали спрос. Ушли римляне, и спрос этот прекратился. На Британских островах, например, в V в. п. Р.Х. снова вернулись к обработке железа по древним канонам кельтской, доримской традиции. Однако, как вскоре стало очевидно, полученный результат превзошел ожидания. Тем не менее имел место количественный упадок в производстве металлов, что было вполне закономерно. В то время наблюдался демографический и экономический кризис, так называемый кризис эпохи Великого переселения народов. Кроме того, прекратилось «серийное» производство, поставлявшее массовое вооружение римским легионам. Оружие постепенно превратилось в предмет роскоши. Оно украшалось искусными ремесленниками, стоило очень дорого. Короткий римский меч, «демократическое» оружие пеших массовых сражений, не вызывал особых проблем, особенно в том, что касалось его заточки. Им, как мы отмечали, наносился колющий удар. Но его постепенно вытеснял длинный меч (изначально галльского происхождения, сперва — с закругленным, а потом — с заостренным концом), с остро заточенным (сначала с одной стороны, а затем — с обеих сторон) лезвием (спада, спата, спафа), оружие аристократическое, удар которым наносили сверху вниз, сидя при этом верхом на коне. Диодор Сицилийский упоминает spatha — длинный рубящий меч галлов. Прогресс налицо, ведь кузнецам удалось преодолеть неимоверную трудность — ковку относительно большой массы железа. Чтобы выковать длинный клинок, кузнец должен был научиться спекать методом наложения небольшие порции металла. В этом случае изделие приобретало слоистую структуру. Кельтское, а лучше сказать, галло-римское изобретение состояло в использовании не просто ковкого железа, а закаленной стали, конечно же стали полумягкой, в лучшем случае полутвердой.

Твердые же сорта стали выплавлять не научились, да и сама закалка была недостаточно эффективной. Технология кельтов была связана с техническими приемами германцев.

Римлянам пришлось сдаться перед очевидным фактом. Оружие варваров, например готов, наследников восточной металлургии, намного превосходило римское. В этом не сомневался, скажем, римский военный теоретик Вегеций.

Эпические, хронографические, археологические источники засвидетельствовали ужасающие раны, которые наносил противнику короткий и прямой клинок, заточенный с одной стороны. Его называли «скрамасакс» (scramasax).

Германцы переняли от кельтов (трудно сказать, когда именно и при каких обстоятельствах, учитывая не только кельто-германскую близость, но и влияние на германцев культуры Великой Степи) искусство ковать из стали, похожей на дамасскую, упомянутый выше длинный меч-спату (спафу), высоко ценившийся за красоту и эффективность, и со временем перенятый римлянами (в первую очередь — римскими кавалеристами, а затем и пехотинцами), заменившими спатой свой традиционный короткий меч-гладий (гладиус).

О происхождении этой стали мало что известно. Правда, кое-кто из специалистов указывает на аналог дамасской стали, которую производили в Индии. По предположениям других, кельтская «дамасская» сталь, хотя бы отчасти, появилась самостоятельно. Сталеплавильни находились в римских владениях, часть их продукции шла на экспорт. Об этом свидетельствуют находки неподалеку от острова Альсен (Северная Ютландия) — многочисленные мечи, датируемые периодом около 240–400 гг. п. Р. Х. Они похожи на более поздние меровингские мечи.

Оставим, однако, в стороне вопрос о собственно кельтской стали. Речь пойдет об оружии, которое и типологически, и ехнологически восходит к кельтскому. На ютландских мечах стоят клейма с латинизированными (однако не латинскими) именами.

Высказывалась гипотеза о дунайском происхождении этого оружия, иными словами, о том районе, который, начиная с Гальштатской культуры [42] , был центром высокоразвитого производства металлов. Следует заметить, что в эпоху Великого переселения народов этот район был охвачен бургундской миграцией. Известно также, что именно бургунды и готы более других восприняли культурное влияние Степи. Это подтверждают и сказания о верховном вожде гуннского племенного союза Аттиле (чье имя, кстати, не монгольское, а германское, готское и означает «батюшка»). Сталь ютландских мечей весьма углеродиста. Но по структуре она представляет собой металл высокого качества.

Нам хорошо известен меч, изготовленный методом дама-скатуры, хотя и по образцам более позднего времени. В разных странах было найдено несколько сот меровингских мечей франкского и аламаннского производства V–VII вв. Их изготавливали довольно изощренным методом. Из заготовок — нескольких железных прутьев — выжигали углерод. Заготовки с высоким и низким содержанием углерода слоями накладывались друг на друга и подвергались ковке. Полученная таким образом пластина скручивалась винтом, расплющивалась и снова обрабатывалась на наковальне. Из трех-четырех прутов, обработанных таким способом, получали сердцевину клинка. В разрезе заметны чередования слоев железа и мягкой стали. К сердцевине приваривались «отрезки» от 0,4 до 0,6 % содержания углерода.

Продольные приварки скрепляли поперечными «врезками», чтобы увеличить сцепление сердцевины с приварком. Затем клинок зачищали и полировали. В готовом виде толщина его в среднем не превышала 5 мм. Длина колебалась от 75 до 95 см, ширина — от 3, 5 до 6 см. Вес — в среднем около 700 г.

В канун Каролингской эпохи клинок стали утяжелять, удлиняя и расширяя его. Это было предпринято в ответ на утяжеление оборонительного оружия и использование конным воином рубящего меча. От длины клинка зависела эффективность удара.

Металлографический анализ показывает, что металл, полученный вышеописанным способом, имел достаточно однородную, зернистую структуру. Это был максимум твердости и прочности, доступный для того времени. Слабое место метода — закалка. Столь поэтично воспетая германцами в героических сказаниях закалка стали была практически поверхностной. С современной точки зрения тогдашний клинок вообще не был закален. Пробы, проставленные на клинках подобного типа и других образцах (кованных из одного прута), показывают, что «дамасские» клинки были менее хрупкими и меньше деформировались, чем обычные. Но помимо высокого качества, это оружие обладало еще одним достоинством, снискавшим ему огромную славу, — своей исключительной красотой. Дамаскатура создавала на поверхности нового клинка драгоценный радужный перелив.

Впрочем, дамаскатура была не единственным техническим ухищрением для получения сияющего клинка. В германском сказании о Виланде (у скандинавов-норманнов — Велунде) — кузнеце изложен куда более сложный и хитроумный способ, правда, он требовал немалого времени. Проходили месяцы, прежде чем был готов заказ.

Находки археологов главным образом в торфяниках Ютландии и в бассейне Рейна, равно как и достоверные свидетельства арабских и других мусульманских авторов, показали, что поэты Севера отнюдь не фантазировали, описывая современное им металлургическое производство. Меч действительно стоил целое состояние. Прекрасные образцы мечей находят в захоронениях только высокопоставленных особ. По сравнению с «демократическим» римским мечом (будь то гладиус или спата), выпускавшимся серийно и без каких-либо особых украшений, германский драгоценный меч дает нам возможность понять, насколько при переходе от периода Античности к эпохе Средневековья и война, и воин достигли высот подлинного аристократизма, насколько возросло общественное уважение к ним, прежде для Запада (где — если, конечно, не брать гомеровскую и предшествующую гомеровской эпоху седой героической древности! — «хвастливый воин» — «милее глориозус» — часто становился объектом публичного осмеяния, например, в творениях древнегреческого комедиографа Менандра, его римских подражателей Теренция, Плавта и др.) не характерное.

Согласно арабским источникам, отлично сработанный меч мог стоить до тысячи золотых денариев. Даже предположив, что цена назначена в период прекращения выпуска золотых монет на Западе и проведения каролингской денежной реформы и, следовательно, завышена, можно все же представить, какой колоссально высокой была стоимость оружия. Если учесть, что золотой денарий весил 4, 25 грамма, то получается, что стоимость меча, пусть и в необычной обстановке, соответствует эквиваленту 4,250 килограмма (!) золота.

У современного человека не может не вызывать удивления тот факт, что столь драгоценные предметы хоронили тогда вместе с их покойным владельцем. Оставим в стороне абсолютные и относительные параметры тогдашней и нынешней экономики. Речь идет, прежде всего, о религиозно-магической ценности такого предмета воинского снаряжения, как меч. Его обрабатывали как величайшую драгоценность, оплачивали ценой целых состояний, брали с собой в самое долгое путешествие — в тот край, откуда никто не возвращается. Подобно верному четвероногому боевому другу-коню, меч тоже был неразлучным спутником всякого знатного воина.

Ковал меч кузнец — вещун, ведун, кудесник, волхв, маг-ремесленник. Все природные стихии участвовали в рождении на свет меча: земля, из которой добыта руда, огонь, подчинивший ее человеческой воле, воздух, ее охладивший, и вода, которая закалила металл. В сказании о Виланде-Велунде участвует еще и священная птица германцев, чей язык понятен только посвященным, — гусыня, которой нет равных. Меч сакрален как таковой, что подтверждается как эпическими, так и юридическими германоязычными источниками.

Святость, сакральность меча пришла из мира Великой Степи, германцы же в данном случае сыграли здесь роль посредников. Создатели ее — иранские народы. Об аланах — индоиранском народе сарматского корня — древнеримский историк Аммиан Марцеллин говорил, что у них нет ни храмов, ни святилищ, нет даже крытой соломенной крышей хижины. Единственным предметом поклонения и обожествления служит у аланов железный обнаженный меч, воткнутый в землю, который они почитают как символ своего бога войны, властелина их земель (а точнее — кочевий, ибо они, как и полагается номадам, переходят с места на место).

«Отец истории» Геродот упоминал подобный обычай у скифов, приносивших коней и стада в жертву старому железному мечу, символизирующему, быть может, бога войны Ареса (Арея). Скифский Арес — явно близкий родственник бога-воителя Батрадза потомков иранского племени сарматов-аланов (асов [43]-яссов, предков нынешних осетин), с телом из кованой стали, сросшийся со своим мечом настолько, что отождествляется с ним. Он расправляется с противниками одним ударом меча и повергает их под копыта своего боевого коня. Его стальное тело выковал небесный кузнец Курдалагон. Обратим внимание лишь на то, до какой степени этот бог — стальной всадник — напоминает закованного в металлические доспехи сарматского, парфянского и персидского катафракта-клибанария. Заслуживает внимания и то, что религиозно-воинские обряды скифов и аланов (в широком смысле — сарматов) схожи друг с другом и в том, что касается, например, обычая подвязывать скальп, снятый с противника, к упряжи своего коня. Другой скифский обычай — употреблять для питья чашу, изготовленную из черепа убитого врага, — перешел непосредственно к германцам. Вот почему сравнивать свидетельства «отца историков» Геродота с показаниями Аммиана Марцеллина и Павла Диакона [44]— занятие весьма поучительное.

При всей необходимости осторожного отношения как к прямым, так и косвенным свидетельствам, все сказанное упомянутыми выше историками подтверждает неоднократно повторенное на этих страницах суждение о культурной тюрко-монгольско-ирано-германской общности, сложившейся в среде народов-всадников. Взглянув на факты с западной точки зрения, мы замечаем, что культурная общность возникла как следствие гуннской волны, но предпосылки ее существовали еще задолго до того, как на горизонте появились гунны.

Обратимся, например, к религиозной символике вогнанного в землю меча как предмета культового поклонения. Его отголоски и сегодня слышны в кавказском и германском фольклоре. Меч пользовался почитанием еще в тот период, когда волна гуннов поглощала аланов и готов.

Меч имеет важнейшее значение в истории восхождения к вершинам власти самого верховного вождя гуннов Аттилы. Свои притязания на господство этот гунн с германским именем (или прозвищем, данным ему его германскими — в частности, готскими — дружинниками) обосновывал, используя знак богоизбранности — меч, который был найден каким-то пастухом на пастбище. Когда Аттила взял в руки меч, это оружие превратилось в символ власти, освященный древней традицией, в оплот и защиту гуннов. Когда-то в незапамятные времена народ гуннов утратил его, теперь же чудесным образом снова обрел. Вверив меч великому вождю, божественные силы передали ему тем самым осязаемый знак своего благоволения.

Элементы сакральности, связанные с символикой меча, которые можно вычленить в германских источниках, следующие: его чудесное происхождение, чаще всего божественное — сам бог вручает его герою; меч имеет личностную характеристику, что подчеркивается наречением его именем собственным; меч «испытывает потребности», «выдвигает претензии», даже «навязывает свою волю», то есть самовыражается как своего рода личность; меч свят настолько, что на нем приносят присягу.

«Воин-волк» Сигмунд, сын Вельсунга (Вольсунга), неоднократно упоминавшийся нами выше, получает по воле Одина меч, выхватив его без какого-либо усилия из Мирового древа (как Батрадз — из скалы или, как в более поздних сказаниях — юный Артур-Пендрагон из камня), в ствол которого бог вогнал его по самую рукоять. Герой-ульвхедин (или варульв) отказывается уступить его даже за целую меру золота, которая в три раза превосходит вес меча. С этим мечом он совершает великие подвиги. Клинок сломался только в тот момент, когда Сигмунд перестал пользоваться божественным благоволением. Он преломился, ударившись о копье самого Одина, который, подобно гомеровским богам в «Илиаде», внезапно лично вмешался в ход сражения. Жена Сигмунда сохранила обломки клинка. Из них был выкован меч Грам (в позднейшей немецкой «Песни о Нибелунгах» имя меча меняется на Бальмунг) для сына Сигмунда — Сигурда (аналога драконоборца Зигфрида из средневековых немецких сказаний и «Песни о Нибелунгах»), который прошел инициацию под руководством кузнеца. Меч Грам творит чудеса героизма в мощной длани Сигурда: тут и разрубленная наковальня, и рассеченная шерстинка, увлекаемая течением реки, и, наконец, убийство обратившегося драконом — хранителем клада — чародея-великана Фафнира. Инициация Сигурда завершается убийством самого кузнеца. Все это согласуется со схемой, хорошо известной этнографам.

Божественное происхождение имеет и меч, выкованный Виландом-Велундом, научившимся мастерству у кузнеца-наставника Мимира (Миме) и гномов (цвергов или двергов, то есть подземных карликов) с горы Каллав. Виланд вызывает на соревнование другого великого кузнеца — Амилиаса. Ставка — жизнь, как часто случается в соревновании между сверхъестественными мастеровыми.

Их мастерство окружено тайной. Амилиас выковывает железную кольчугу (точнее — броню) и шлем, но Виланд одним махом разрубает и шлем, и кольчугу, и самого соперника. Не поэтическое ли это преувеличение? Тут же вспоминается реальное событие: гибель скира (или руга) Одоакра [45], разрубленного пополам мечом повелителя остготов Теодориха (Дитриха Бернского «Песни о Нибелунгах» и других сказаний германского героического эпоса). Этим оружием восхищался римский историограф остготского короля Италии Кассиодор. Гипербола — не только поэтический прием, но и метод хронографической прозы и эпистолографии. И все же… когда собственными глазами видишь следы ужасающих ран на бренных останках воинов той эпохи, поднятых из могил, невольно спрашиваешь себя: неужели все, о чем говорится в текстах, всего лишь «гипербола»?

Другой меч чудесного происхождения — это Хрутинг, один из самых прекрасных, о которых известно с незапамятных времен. Клинок Хрутинга выкован из стали, закаленной соком ядовитых трав и кровью, добытой в сражении. Ни разу не подвел он воина, крепко сжимавшего его рукоять в пылу битвы, смело шедшего навстречу опасности. Это исторический меч, воспетый рунами. И еще он — меч Беовульфа [46], которым тот умертвил чудовище. Его клинок растворился в «ядовитой крови поверженного противника». В руке героя осталась драгоценная рукоять, которая тоже, если и не божественного, то уж, во всяком случае, сверхъестественного происхождения. Этот меч выковали великаны.

Своему сокровенному боевому другу-мечу герой нарекает имя. Начертанные на клинке руны — магический язык меча. Тайна, окутывающая его происхождение, превращает меч в существо одушевленное, живое, со своим собственным характером — в личность. Меч Тюрвинг взыскует смерть человека всякий раз, когда его вынимают из ножен. Меч Дайнслеф наносит незаживающие раны. Меч Хвитинг поражает противника и исцеляет друга. Меч Атвейг поет, когда воин обнажает его во время битвы, истекает кровью, когда где-нибудь далеко идет сражение [47]. Это необыкновенное оружие может выйти из повиновения и не подчиниться правилам погребального обряда: драгоценный дар должен перейти в руки преемника.

Значимость оружия, главным образом меча, среди германских народов отражена в юридических установлениях. Оружие находится в центре всех основных моментов жизни юноши-воина. Оно дается ему как дар, когда он вступает в возраст совершеннолетия. Коль скоро юноша-воин в состоянии владеть оружием, то оно — свидетельство его свободного состояния. Оружие — дар, которым обмениваются жених и невеста при вступлении в брак. И еще: оружие — часть ритуала присяги, священный знак — меч, вогнанный в землю по самую рукоять. В этом обычае нельзя не увидеть то, о чем было сказано выше. Это скифо-алано-гуннский ритуал. Присяга, приносимая на оружии, засвидетельствована в «Эдде», юридическими источниками едва ли не всех германских народов. До какой степени оружие выражает, вернее сказать, символизирует мужское начало, видно из законов аламаннов: представители обоего пола присягают на том, что им дороже всего.

Мужчины клянутся во имя войны, женщины — во имя материнства.

Она клянется «сосцами своими» либо «грудью своей», он — «оружием своим». Особый вид присяги на оружии знаменует у северных народов вступление в военную свиту-дружину вождя — комитат (comitatus).

По некоторым свидетельствам, воин, совершающий обряд вступления в комитат, должен был приложить рукоять меча ко лбу, произнося при этом слова клятвы.

Священная и правовая значимость оружия, конечно же, не могла быть полностью предана забвению, когда германские варвары приняли христианство, религию мира, а не войны. Но закономерен вопрос: в какой степени они приняли эту религию на самом деле?

Следует спросить, в какой степени иххристианство было религией мира? Это центральная и многообразная тема. Сейчас же ограничимся повторением, быть может, известных фактов. Законы некоторых германских народностей, или племен — например, лангобардов (далеких предков нынешних северных итальянцев — ломбардцев) и баюваров (баваров, предков нынешних баварцев), ставших христианами, говорят о «священном оружии», то есть о таком оружии, которое было освящено, очищено от скверны греха. На таком оружии закон разрешал приносить клятву. Таким оружием можно было пользоваться, чтобы вершить суд Божий. Итак, освящение функционально и призвано оправдать в глазах новоиспеченных христиан сакральное использование оружия. Практика, разумеется, древняя и языческая, но столь прочно укоренившаяся в гражданском сознании и правовом обиходе, что отвергать ее, особенно в обществе, которое оправдывает войной существование своих институтов, вряд ли представлялось возможным.

Буквальное, или, если угодно, примитивно материалистическое, прочтение Священного Писания подкрепляло практику применения меча (и вообще оружия, собирательным понятием для обозначения которого становится слово «меч»), включив его в новую систему ценностей. Меч — символ силы, справедливости, отмщения, не так ли? Разве Иисус не сказал, что не мир, но меч принес он на землю? У кого нет меча, пусть продаст плащ свой и купит меч? Не призывал ли святой апостол Павел взять в руки меч Господень, который есть Слово Божие? Не сказано ли в «Откровении Иоанна» об обоюдоостром мече, исходящем из уст восседающего на белом коне и ведущего за собой рать ангельскую? Возражать, что аллегорический смысл всех этих призывов содержит отрицание применения оружия в царстве земной, бесполезно. Слова, особенно в понимании народов, приученных к магии, обладают самостоятельной ценностью, выходящей за рамки концепций, которые они выражают. Но сейчас нас интересует не столько действительное значение оружия в Священном Писании, сколько тот смысл, который видели в нем «варвары».

Разумеется, с победой христианства мечи более не освящают при помощи рунических заклятий, хотя вполне вероятно, что в тайных закопченных мастерских германские кузнецы по-прежнему нашептывают за работой древние священные песнопения-заклинания (carmina), заклиная владыку подземного царства. Быть может, в намерения тех, кто распространял среди бывших язычников христианство, входило, чтобы освящение оружия соответствовало двум взаимодополняющим целям: во-первых, ввести в круг христианской культуры, так сказать, «окрестить» древний священный обычай; во-вторых, изгнать во имя Христа бесовские, демонские, дьявольские силы, гнездящиеся в оружии, очистить от них последнее прибежище старых языческих богов. Литургическое освящение сменяет древний магический ритуал. Вместо рун — надписи, в том числе и религиозного содержания. Не исключено, что справедливо мнение, будто в ходе принесении присяги в христианскую эпоху главное значение имел не клинок меча, а рукоятка. Действительно, в Средние века рукоятка меча все чаще использовалась в качестве реликвария, или мощевика, то есть хранилища реликвий (например, мощей какого-либо христианского святого). Приобретение рукояткой меча крестообразной формы могло привести при совершении ритуального акта к «исчезновению» функциональной значимости меча как орудия войны. Он становился символом, священным предметом. Однако христианское Средневековье, хотя и пыталось заменить оружие святыми мощами при принесении присяги, в конце концов предпочло двусмысленность, заключив реликвии в рукоятку холодного оружия.

С одной стороны, речь шла, по сути дела, об ассоциативной связи между хранилищем святынь и оружием, устанавливавшейся с той целью, чтобы клялись на святыне, а не на оружии как таковом; при этом отнюдь не страдали традиционные чувства германского воина, в нем не возбуждались отрицательные эмоции по отношению к новой религии. Но с другой стороны, не имеем ли мы дело с неким экспериментом, если и не магическим по своей сути, то уж, во всяком случае, имеющим определенный магический компонент? Вделанные в рукоять святыни, быть может, увеличивали силу оружия, обеспечивая неуязвимость своего хозяина наподобие волшебных, сказочных мечей германского эпоса, тех самых, которые пели и жаждали кровопролития. Сама крестовина рукоятки меча на протяжении всего «золотого времени» рыцарства, не выполняла ли она апотропеическую функцию? «Се Крест Господен, которого бегут враги», — гласила, например, ритуальная формула поклонения Святому Распятию. Снова война как психомахия. В эту концепцию прекрасным образом вписывается и этот элемент.

Вспомним великолепный пример оружия — хранилища святыни.

В рукоятку своего меча-спаты Дюрандаль Роланд (порой одержимый «неистовством», если верить «Неистовому Роланду» Ариосто), вделал: каплю крови святого Василия Великого, нетленный зуб святого Петра, власы Дионисия — человека Божия, обрывок ризы Пресвятой Богородицы и Приснодевы Марии. В рукоятке другого меча хранился гвоздь из Голгофского Креста. Воин, присягнувший на подобной святыне и нарушивший данное слово, был уже не просто клятвопреступником. Он совершал святотатство.

Христианские нововведения на примере святынь достаточно очевидны. Но была и невидимая сторона оружия, действовавшего в рыцарском эпосе. Оно по-прежнему не порывало с дохристианской германской мифологией. Его нарекали собственным именем: Дюрандаль («Крепчайший» — меч Роланда), Альтклэр («Светлейший» — меч Оливьера, соратника Роланда), Жуаез («Радостный» — меч Карла Великого), Экскалибур (меч легендарного короля Артура Пенндрагона).

Рождение оружия окутано покровом тайны. Экскалибур, например, был добыт из скалы (или же был получен королем Артуром от волшебницы-феи — Владычицы Озера), но чудесным образом исчезает, как только умер король (согласно другому сказанию об Артуре, смертельно раненный изменником Мордредом король приказал своему последнему уцелевшему рыцарю — сэру Борсу — вернуть меч Владычице Озера). Чья-то неведомая длань, восстав из водной пучины, похищает меч. Ангел с небес вручает меч Дюрандаль Карлу Великому, чтобы он наградил им лучшего из своих воинов-вассалов (каковым оказывается Роланд). Оружие всегда личность. Карлов меч «не желает» ломаться в роковой день Ронсевальского побоища, «не хочет» оставить своего сеньора и владельца Роланда. Меч — одушевленное, очеловеченное существо, могущее внушать к себе любовь. Немало сказано о том, что в «Песне о Роланде» отсутствуют женские персонажи и любовная интрига. Патетическое и мимолетное видение невесты Роланда и племянницы Карла Великого Альды (умирающей от горя при получении известия о гибели своего доблестного жениха от рук неверных сарацин под Ронсевалем) не в счет. Но забывают при этом о любовном гимне, буквально пронизанном высоким чувством, идущим из глубины сердца, с которым Роланд обращается к своей верной боевой подруге — спате Дюрандаль — латинское слово «спата» (spatha), как и его французский эквивалент «эпэ» (ерее), подобно нашему русскому слову «шпага», не мужского, а женского рода! — обрекая ее на «вдовство», Роланд оплакивает судьбу Дюрандаль, ведь она остается одна, без своего господина. Он умоляет ее выполнить его последнюю волю и, наконец, заключив в прощальном объятии, обещает ей верность за гробом.

Роланд гибнет, но, готовясь переступить порог между жизнью и смертью, даже и не помышляет о прекрасной Альде, вскоре угасшей от горя и любви к своему суженому и последовавшей за ним в мир иной. Нет, не восхитительные переливы ее златых локонов возникают перед угасающим взором доблестного воина. Он видит стальной блеск клинка своей боевой подруги Дюрандаль. Даже умирая, Роланд все-таки успевает закрыть своим телом возлюбленную спату. Христианский рыцарь поступил так, как поступали все воины, чьи бренные останки покоятся в торжественной тишине франкских, аламаннских, лангобардских погребений.

О БЕШЕНСТВЕ

БОГА ВОТАНА

Идя по тропе «предыстории» средневекового рыцарства, иногда лишь слегка обозначенной, иногда чересчур извилистой, мы смогли увидеть техническую и сакральную основу, на которой вырастало превосходство тяжеловооруженного конного воина над остальными людьми, те предпосылки, благодаря которым задолго до распространения христианского спиритуализма перед конным воином на Западе открылась историческая перспектива, необыкновенное будущее.

Когда знакомишься с документами, относящимися к «классической рыцарской эпохе», например, с «песнями о деяниях» (Chansons de geste), то обнаруживаешь в рыцаре и иные качества, а не только непобедимость или любовь к своему оружию и коню. Прежде всего речь идет об отваге и доблести. Их подкрепляет какая-то чуть ли не безумная, сомнамбулическая воля. Правда, идеологические обоснования более позднего времени направлены на то, чтобы рационализировать «отвагу», полностью подчинить ее канонам христианства, лишив тем самым какого бы то ни было «звериного», «берсерковского», «ульфхединского», «свинфюлькингского», «варульвовского», «вервольфовского». «бьорнульвовского» оттенка. Отвагу оснащают «мудростью». Сочетание отваги и мудрости, первоначально столь далеко отстоящих друг от друга (во всяком случае, психологически они противоположны), было положено в основание идеала рыцарской «меры». Наряду с инстинктивной, но отполированной впоследствии до блеска и усмиренной свирепостью в средневековом воине заметен комплекс характерных черт — его чувство корпоративной общности, понимание дружбы, уважение к совместному владению общим достоянием, желание разделять общую участь своей группы. В какой-то момент дружба перерастает даже в неотделимость друг от друга, духовное братство, в «со-чувствие» и «со-страдание» (com-passio) в этимологическом смысле этих слов. Один герой в отсутствие другого утрачивает половину силы, становится половинчатым. Например, отважный Роланд и мудрый Оливьер только сообща в состоянии достичь совершенного рыцарского равновесия между мудростью и отвагой. Амик и Амелий — их дружба оказалась сильнее нежной родственной привязанности. Еще раз зададим вопрос, какова же предыстория, почва, на которой развивалась данная система ценностей? Куда уходят корни лютой свирепости и чувства принадлежности к группе? Как переплетены эти корни? Что лежит в основе свирепости и столь яростной эмоциональности, которые являются характерной особенностью воина «песней о деяниях» и от которых ему удается освободиться лишь по прошествии долгого времени и с неимоверным трудом, хотя очистительная полировка, осуществляемая эпическим и этическим спиритуализмом, куртуазностью, продолжалась целые столетия? Что стоит за прочным и глубоким чувством дружбы, корпоративной принадлежности, которые дали христианским авторам обильную пищу для размышлений? Высокая оценка дружеских уз — характерная черта воинской этики и воинской эмоциональности, а также общей психологии социальной группы воинов (рыцарей), вопреки распространенному прочтению текстов, где повествуется о странствующих рыцарях, в индивидуалистическом ключе. И на этот раз мы опять обратимся к примеру германского варварства, полагаясь на анализ культовых обычаев, инициационных обрядов, религиозно-магических верований. Снова перед нами проблема: как сумело выжить наследие германского язычества, несмотря на христианизацию, и, более того, войти в плоть и кровь средневекового христианства. В германских обычаях бросаются в глаза представления о святости войны, наличие социетарных групп инициированных воинов, их диалектическая связь с племенной структурой социума, их обособленность в качестве отдельной общественной группы, иногда вплоть до разрыва с общественной средой, хотя и без окончательного пресечения всех связей. В представлении германского воина, приобретающего силу и агрессивность благодаря инициации, связанного через нее нерасторжимыми узами с такими же, как и он сам, воинами и прославленными вождями, вступление в воинскую семью, основанную на доблести и общности судьбы, братстве и тождественности с прежде чужими по крови, сосуществует с естественными узами рода-«зиппе» (Sippe), находящимися к нему в оппозиции, но в то же время и воздействующими на него.

Точнее говоря, воин в большинстве случаев пребывает в состоянии поиска динамического равновесия, с одной стороны, верности естественным семейным и племенным связям, с другой — «искусственным» связям, которые являлись результатом избранности и многотрудного обучения, с вождями и товарищами. В общении с ними проходили годы ученичества и превращение юноши в воина.

Итак, с одной стороны, «род» — «зиппе» (Sippe) со своим хтоническим культом общего предка, правами-обязанностями, которые отдельный человек возлагает на себя по отношению к единокровным. С другой стороны — воинское сообщество, сплоченное вокруг своего сюзерена. Эта группа следует за своим вождем, они его друзья-телохранители, по-немецки «гефольгшафт» (Gefolgschaft), где акцентируется вертикальная система отношений «вождь — рядовой», по-латыни — «комитат» (comitatus), термин, передающий горизонтальную связанность отношений между боевыми друзьями, групповую солидарность равных друг другу товарищей, боевое братство, дружину.

Иерархия и солидарность сосуществуют в комитате: вождь — это первый в обществе равных, как более благородный, авторитетный, богатый, доблестный (или все это вместе), быть может, даже самый старший по возрасту. Термины «сеньор» (senior, то есть старший) и «принцепс» (princeps, то есть первый) служат обозначению вождя в своем первоначальном этимологическом смысле. Они с полной определенностью указывают на первенство, превосходство и качественное отличие от остальной части группы. Он «первый», «заглавный» в группе, чей идеал и образ жизни делит поровну со всеми. Будучи глубоко солидаристской, с пережиточным отношением к обществу как семье, германская воинская община моделирует себя по семейному образцу, создавая «искусственные» родственные и братские связи.

Наряду с семьей, исходящей из единого для ее членов материнского лона, возникает семья, которая создана войной и для войны. Общность крови в ней дана не рождением, а ритуалом смешения крови — «коммикстио сангвинис» (commixtio sanguinis), «кровное братство» (побратимство). В этом свете яснее, чем прежде, предстает перед нами глубинный смысл германских законов, предписывающих женщине клятву «грудью своей», мужчине — «оружием своим».

Но рассмотрим по порядку этапы становления комитата, свойственные ему магические компоненты, обрядовые и символические ценности, на которых зиждется воинское братство.

Диалектика оппозиции род (Sippe) — комитат (comitatus) весьма древняя. Зародыш ее, видимо, следует искать в доисторической «религиозной революции», в ходе которой древние хтонические божества прагерманцев — валы (с ними связан культ предков и семейной солидарности) были низложены. На смену ваннам пришли новые боги — асы, носители героической и солярной (солнечной) морали. Согласно этой схеме (которую, впрочем, нельзя принять без некоторых оговорок), Sippe (роду ванов) противостоит структура comitatus (дружина асов).

Примером тому служит Вотан-Один, таинственный любитель и искатель «приключений», бог — покровитель воинов. В норвежском варианте мифа Вотан (Один) перед смертью уязвляет себя копьем и предлагает тем, кто верен ему, поступить точно так же. Отсюда происходят обряды нанесения при инициации ритуальных ран, почетная смерть с оружием в руках. Раны, должно быть, наносили и при совершении ритуала, который описан Публием Корнелием Тацитом: юноше вручали оружие, он становился воином, следовательно, свободным человеком. Вероятно, таким же был ритуал посвящения в тайны мужского воинского союза мужчин — (нем.: «Мэннербунд», Mannerbund), о котором нам, правда, почти ничего не известно.

Принятый в воинскую общину юноша в ритуальном плане считается достойным членом дружины упоминавшихся выше «эйнгериев», или «эйнхериев» (einheijar) — «избранником Вотана-Одина», то есть равноправным членом союза-друдины-комитата бессмертных, вечных воинов.

В «Младшей Эдде» рассказывается о некоторых избранных, которые после смерти попадают на небо и соединяются с Одином, становясь его соратниками и друзьями. В отличие от этих «живых мертвецов», составляющих «замогильное войско» («Дикую охоту») Одина, остальные мертвецы, связанные с землей, остаются в ней, давая земле то плодородие, которое они засвидетельствовали во время своего пребывания в мире живых. Существование небесных героев-эйнгериев обусловлено волей божественных асов, существование простых смертных — волей ванов, связанных с культом Матери-Земли. Окончательное местопребывание негероев — подземное царство Гель, или Хель (термин, имеющий общий корень с латинским глаголом «келаре» или, в другом произношении, «целаре», celare — прятать, скрывать, утаивать). Религиозные представления о ванах по времени более ранние, чем представления об асах. Однако две разновидности загробного царства не расположены по отношению друг к другу в некоей хронологической последовательности. Они соотносятся скорее по принципу некоей функциональной дополнительности (взаимокомплиментарности). Вскоре мы сможем убедиться, что в роде (Sippe) культовая сторона обусловлена действием хтонических сил.

Вотан пребывает в окружении дружины-«гефольгшафта» — свиты доблестных мужей. Подобно ему, германский вождь, имеющий божественное происхождение (от асов) либо заслуживший свой авторитет доблестью, стремится во всем подражать божественному образцу и ищет достойных товарищей для своей свиты-дружины («гефольгшафта»). Поиск этот происходил, вероятно, за рамками племенной среды. В свиту-дружину вождь-«гефольгсгерр» (Gefolgsherr, то есть «господин дружины» или «предводитель дружины») приглашает воинов откуда-нибудь издалека. Он желал основать новую группу — надплеменное либо внеплеменное сообщество, члены которого верны только своему вождю и свободны от иных обязательств по отношению еще к кому бы то ни было. Так у германцев складывались «элитарные» группы, состоявшие из «отборных» (во всех смыслах этого слова) воинов, чей привычный образ жизни — странствие, неподчинение установлениям среды, в какой они выросли, то есть в широком смысле слова — семье. Возникают, если угодно, своеобразные «воинские интернационалы».

Понять, как все это происходило, нам, как всегда, помогают древнеримские историки и государственные деятели Гай Юлий Цезарь и Публий Корнелий Тацит. Цезарь описывает таких «воинов-интернационалистов», оставивших свои родные поселения, странствующих по землям Германии, устремляющихся на помощь Ариовисту [48]. Эти люди порвали связи со своим племенем, они не чередуют больше занятие сельским хозяйством с войной. Более того, война — их единственный промысел. Тацит так рассказывает о таких людях: они обладают беспокойным темпераментом, воинственным духом, им наскучила мирная жизнь своего рода, претит работа в поле, уход за скотом. Их тяготит привязанность к матери-земле, в которой спят вечным сном предки. Они не любят труд, им скучен покой. Мир, по их понятиям, синоним праздности, ленивого и скучного безделья. Единственная их отрада — война.

Если на родине они не могут найти себе подобное удовольствие, то отправляются в дальний путь по первому зову мало-мальски известного, а уж тем более — знаменитого, удачливого и победоносного вождя.

Благодаря воинам, ведущим импульсивный образ жизни, появляется тенденция, потенциально способная взломать привычный образ жизни в оседлом и замкнутом роде. На авансцену выдвигаются новые впечатления и переживания: амбиция, стремление первенствовать, повелевать, пристрастие к авантюре, жажда богатства, вкус к острым ощущениям. Будничное течение жизни вызывает у них тоску. Жизнь племени была подчинена неконтролируемой силе судьбы, фатума. И против этой воли судьбы началось восстание. Тацит, повествуя о странностях хаттских воинов, чье гнездо было в верхнем течении Везера, замечает, что они склонны «считать счастье в числе сомнительных, храбрость в числе верных благ». Судьбу можно если и не подчинить себе, то по меньшей мере воспринимать не пассивно. Пока предначертанное не свершилось, его не стоит считать неизбежным и неконтролируемым. Единственное, на что можно положиться, чему можно спокойно довериться, — это военная доблесть.

Так зарождается «культура доблести», не вполне соответствующей римскому понятию «доблести» — «виртус» (virtus), которая на протяжении столетий будет характерной и чрезвычайно показательной для жизни Запада. При этом речь здесь идет не о некоторой сумме этических и гражданских ценностей, которые содержались в римском понимании virtus. не о семантическом обновлении термина, происшедшем под влиянием христианства, и не о его классическом «возрождении» на пороге Ренессанса.

Германская доблесть, так же как и кельтская, подразумевает ценности и отношения, которые римлянами считались варварскими и извращенными. Ее следует понимать узко в отличие от обозначаемого тем же словом римского представления о ценностях. Доблесть германского воина — свирепая отвага и безудержная воинская сила. Позднеримский военный историк Вегеций, автор известного трактата о военном искусстве, рассматривая причины, по которым римляне смогли одержать победу над гораздо более многочисленными галлами, более сильными германцами, более хитрыми и богатыми африканцами и более образованными греками, выделял согласованность, военный строй, дисциплину — короче говоря, «право оружия» — «юс арморум» (ius armorum). Рассуждение Вегеция в основном направлено на дискредитацию грубой, необдуманной воинской храбрости. В этом смысле варварская доблесть (согласно римлянам, единственное, на что варвары вообще способны, ибо им неведомы более высокие ценности) в глазах римского наблюдателя — нечто чудовищное.

Действительно, например, у галлов и у других кельтов (мы не говорим о германцах, которые неизменно демонстрировали такой высокий уровень групповой солидарности, что, не выдержав испытания в каком-нибудь одном звене, она тотчас же восстанавливалась в другом) личная доблесть в конце концов объективно приводила к поражению всего войска и к проигрышу всей военной кампании: воин-одиночка старался добиться в сражении максимальной степени самовыражения, пусть и в ущерб общему тактико-стратегическому замыслу. В сражениях с участием кельтов это приводило к проявлению одной из многих характерных для их культуры «гомерических» черт. Страсть к поединку, любовь к героизму, своеобразные дуэли накануне, во время и после боя, иногда взамен самого сражения. В кельтской и германской войне, следовательно, в обоих обществах, созданных во имя войны, проявляется дихотомия: есть вожди религиозно-политические — «рексы» reges (конунги-короли) и есть военные вожди «дуксы» duces (герцоги-воеводы). В то время как римское военное искусство эволюционирует, придерживаясь рационального и геометрического направления, благодаря чему конкретно и юридически мыслящие римляне были вправе воспользоваться дефиницией «юс арморум» (Ius armorum), военное искусство кельтов и германцев развивалось мистически. Такие термины, как «доблесть» (virtus) или даже «дерзость», «неустрашимость» (audacia) — слово, заметим, гораздо более сильное, — недостаточны, чтобы передать тот дух, с каким сражался кельт и германец Античности либо раннего Средневековья. Несомненно, справедливо мнение об избрании германских королей на основании их божественного происхождения, а военных вождей с учетом их воинских качеств, что под описываемой и даже воспеваемой Корнелием Тацитом «доблестью» германцев следует понимать не столько мужество, храбрость и стойкость в бою (украшающие римского «доблестного мужа»), сколько «харизму», то есть сакрально-магическую силу, своего рода «ману», проявляющуюся на марсовом ристалище.

Перед нами понемногу приоткрывается если и не сама истина, то хотя бы возможность к ней приблизиться. Итак, какой же термин либо набор терминов использовали сами германцы для обозначения того, что латинские авторы столь неуклюже передавали как «виртус» (virtus) либо «аудакия», или, в другом произношении, «аудация» (audacia)? Это термин «вуот» (vuot) или «веут» (veut), связанный с готским словом «вотс» (woths) — «одержимый, обуянный, бешеный» (как, кстати, и с частицей «аут», содержащейся в латинском слове «аудация»-«аудация»). От него происходит и имя бога-шамана Вотан (Вуотан), аналог скандинавского имени бога-шамана «Один» (Odin). В полной мере соответствует этому термину северогерманский скандинавский термин «од» (odhr, od) или «одем» (odem), то есть «неистовство», «ярость», от которого происходит скандинавское имя того же самого бога-шамана — Один (Odin). Итак, священное, божественное неистовство. Тот, кем овладело это священное бешенство-неистовство, одержим «бешеным», «неистовым», «яростным» богом Вотаном-Одином. И потому образованные средневековые потомки древних германцев — к примеру, Адам Бременский, для которого, несмотря на полученное им церковное образование, латынь, на которой он писал свои сочинения, оставалась навязанным извне и чуждым языком (хотя он и относился к ней без особого негодования), переводили германское слово «вут» (wut) на латынь отнюдь не словом «виртус» (то есть не словом, которое для христианских ушей звучало уже совершенно иначе, чем для древнеримских), а как «фурор» (furor), то есть как «бешенство» или «ярость» (памятуя об упоминаемой еще Цезарем и Тацитом «тевтонской ярости», furor teutonicus). Именно от этого Ботанического «бешенства», именно от этой одинической «ярости» просили в «эпоху викингов» Всевышнего Бога избавить их жители европейских стран, разоряемых набегами норманнов, когда творили молитву:

«Господи, избави нас от ярости норманнов» (лат.: De furore normannorum libera nos Domine).

Это «бешенство» увлекало, преображало, мистифицировало. Под его воздействием воин становился уже не тем, кем был прежде. Он утрачивал свой человеческий облик, выходил из себя. Это был одновременно и бог и лютый зверь.

Подобный род воинской доблести, вскормленный мистической силой и одушевленный божественным неистовством, во многом напоминает упоминавшийся выше «менос» древнегреческих божественных (или, во всяком случае, полубожественных) героев поэм Гомера. Слово «менос» можно перевести как «ярость», и как «бешенство», и как «жар», и как «пылкость» (ср. с нашим выражением «в пылу сражения»), и как «храбрость», и как «сила», и как «отвага» (а означает оно все вышеперечисленное, вместе взятое).

«Яростные» вакханки-менады (от «менос» — «гнев», «ярость», «буйство», «бешенство») — спутницы древнегреческого бога вина Диониса (Вакха) — тоже принадлежали к сфере действия этого многозначного «бешенства», ибо они были «опьянены» не только вином, но и тем самым «меносом», от которых происходит их название. Сказанное относится и к имевшим малоазиатское (фригийское) происхождение, но вошедшим со временем в древнегреческий пантеон оргиастическим божествам-корибантам. На острове Крит корибантов называли куретами (от слова «курос — юноша). Куреты-корибанты плясали обнаженными, но со шлемами на головах, громко ударяя мечами в щиты, и подчас доходили до того же неистовства, что и упомянутые нами выше жрицы Диониса вакханки-менады (также одержимые тем же священным неистовством — «меносом», охватывавшим в пылу сражения и героев поэмы Гомера «Илиада»).

Действительно, «вут» (wut) — это слово-ключ: в нем заключены жизненная сила, страсть и воля.

Слово-ключ, применимое к богам и животным, даже к некоторым абстрактным понятиям: оплодотворяющему и разрушительному жару солнечной энергии, буйству природной стихии, силе гнева.

Рассуждая о кентаврах, мы уже сталкивались с удивительным сочетанием божественного и звериного. Как нам представляется, оно удивляет только последователей христианского морализма и Декартова метода.

Как добивался человек этого божественного дара, как управлялся с ним в дальнейшем? Как и всякий божественный дар, этот приобретался человеком на свой собственный страх и риск.

Путь к нему пролегал через сосредоточенность, очищение, созревание. Иными словами, это путь инициации, во время которой совершалась ритуальная и духовная подготовка к принятию дара.

Путь был обставлен многочисленными табу. Насколько известно из истории, равно как и антропологии, такова картина во всех «воинских общинах» и «мужских союзах».

Но не станем беспокоить компаративистские изыскания этнографов и попытки реконструировать обряд инициации. И то и другое уже не раз предлагалось. Поражает один факт, и, так как он неоднократно упоминался, нам пора рассмотреть его с более пристальным вниманием. Речь идет о превращении (если и не буквальном, то по меньшей мере ритуальном, а также психоповеденческом) воина в дикого зверя. Коллективная память, выраженная в символе и речи, в конечном итоге сильнее памяти, живущей в идеях и понятиях. Наши военные энциклопедии и словари, да и сама геральдическая символика, унаследованная от Античности и Средневековья, хранят следы этого древнего «превращения в зверя». Глубоко в историю уходит привычка, на первый взгляд диктуемая пошлой солдафонской риторикой, присваивать имена диких животных тем или иным армейским подразделениям. Не столь наивны, как может показаться, выражения типа «сильный как медведь (или как бык)», «храбрый как лев» и т. п. Подобное фамильярное обхождение с миром диких зверей без особого труда можно проследить у германцев, причем в самых разнообразных формах. Поучительно: зверь играет роль наставника при инициации человека-воина.

Схватка с диким зверем, также являющаяся одним из видов инициации, завершается поеданием его плоти и крови. Воину это должно придать силу либо мудрость противника, помочь обрести самые его ценные качества. «Победа» человека над зверем трансформируется в переход таинства власти, в обряд передачи мощи, в результате чего зверь уже как бы и не умирает, а «воплощается» в победоносном герое. Впрочем, обычай украшать себя бренными останками поверженного противника, воздвигать трофеи из его доспехов и оружия, присваивать себе его геральдику, иногда даже и его имя, то есть облик, обладает тем же значением. Ритуал поедания плоти и крови убитого противника, привычный в борьбе человека с диким зверем, приводил иногда к воинскому людоедству, что еще раз указывает на ритуальный характер каннибализма. Сейчас же нас интересует зоофагия, постоянно встречающаяся в германских мифах.

Германские мифы и легенды (саги, сказания) демонстрируют нам «война-зверя» во всей красе. В известном смысле слова этот воин — «настоящий» зверь. Своей звериной сущностью он обязан магико-ритуальной процедуре экстатического типа (пляска, употребление опьяняющих веществ, наркотиков — например, сушеных мухоморов — северному эквиваленту хаомы иранских ариев и сомы ариев индийских) либо внешнему уподоблению какому-нибудь зверю (например, подражание повадкам этого зверя, облачение в его шкуру, использование в качестве украшения его зубов, клыков, когтей, рогов — или, наоборот, участие в сражении совершенно обнаженным, как зверь). Этот воин, подобно зверю, производит на всякого другого человека колдовское действие, вселяя в него страх. Воины-звери терроризировали противника. Они обладали, или полагали, что обладают, даром неуязвимости, как, например, Гаральд (Харальд) Безжалостный, ввязывавшийся в бой раньше всех, сея смерть направо и налево, или викинги, которые, пока могли устоять на ногах, не прикрывали себя щитом, сбрасывали с себя броню и падали наземь лишь от усталости, а не от ран. Они падали, испепеленные жаром собственного неистовства. «Сага об Инглингах» повествует о подобных ужасах, характерным образом сближая их со службой Одину, с одной стороны, и поведением диких зверей — с другой. Оказавшись в пылу и гуще сражения, «воины-звери» претерпевали метаморфозу, становились неутомимыми и бесчувственными. Если и не неуязвимыми, то будто неуязвимыми. Железо и сталь против них были бессильны.

Атаковали они с криком и воем, как «дикари, подобные собаке и волку», побросав оборонительное оружие. Если в руках у война-зверя был щит, то он вгрызался в его край зубами, повергая противника в оцепенение. Один вид их и одежда наводили ужас. Все это эффектный и заранее обдуманный прием, применявшийся во время атаки. «Уловка», придуманная для того, чтобы посеять панику в рядах противника. Но, как известно, «уловка» — основной момент всякой магической техники. Воздержимся поэтому от того, чтобы считать «звериное обличье» германских воинов обычным тактическим приемом, рассчитанным на то, чтобы взять противника на испуг. Нет, это не простая военная хитрость. Стоит ли еще раз ссылаться на последние исследования антропологов и психологов, посвященные значению маски и переодевания? Гуманитарные науки и без того достаточно ясно продемонстрировали действие тех механизмов в культуре, посредством которых человек действительно становится тем, чью роль он играет в данный момент, чью, по выражению римлян, «личину» («персону», persona) он себе присваивает, в чьем облике существует. Германский воин, рычащий, как медведь, либо надевший на себя волчью, собачью или кабанью голову, как бы на самом деле становился медведем, волком, бешеной собакой, кабаном. Между ним и диким зверем, с которым он себя отождествлял, устанавливалась симпатико-магическая связь. Возьмем, к примеру, берсеркров. В более позднее время термин «берсеркр» не вызывал удивления, так как это был синоним слова «воин», иногда «разбойник», в общем, опасной личности, подверженной приступам бешенства — «берсеркрсганг» (berserkrsgang), не более того. Мирный скандинавский бонд-крестьянин эпохи Средневековья, быть может, кое-что помнил об исконном смысле этого слова, знал отчасти содержание таинственного термина, но уже не испытывал особого страха. Прежде было совсем не так, и об этом свидетельствует этимология слова. «Берсерк» (berserkr) — это «медвежья шкура», «некто в медвежьей шкуре, воплотившийся в медведя». Обратите внимание — «некто, воплотившийся в медведя, а не просто «некто, облачившийся в медвежью шкуру. Разница, на наш взгляд, принципиальная. За обыденным фактом — воин в медвежьей шкуре — скрыта более глубокая истина. Она в корне изменяет кажущееся совершенно ясным и однозначным значение слова. Воин, «облаченный в медвежью шкуру и воплощенный в медведе», то есть «шкура», личина медведя, из-под которой доносится его рык. Иными словами, «воин, одержимый медведем», или, если угодно, «медведь с человеческим лицом». «Воин, одержимый медведем» означает не что иное, как «воин пленник медведя». Звериная шкура — это особого рода «магическая клетка».

Бок о бок с берсеркром, облаченным в медвежью шкуру, или, лучше сказать «воином-медведем», стоит «ульвхедин» (ulfhedhinn), то есть «волчья шкура», облаченный в шкуру волка «воин, одерживый волком», или «воин-волк». Родственная связь воин-волк — воин-медведь столь тесна, что оба термина выглядят как взаимозаменяемые. О двух берсерках (буквально: «медвежьих шкурах») в тексте одной исландской саги сказано, что прозвище их было «волчья шкура» (а не «медвежья шкура»). Источники утверждают, что «ульвхедины» (ulfhedhnar) и берсерки (berserkir) действовали как в одиночку, так и небольшими группами. Подчеркиваются также их неуязвимость, свирепость, бесстыдство, то есть отсутствие нравственных представлений, и «сцелера импробиссима» (scelera improbissima) — «постыдное пристрастие к оргиям». В общем, нечто, напоминающее малайский «амок» [49]. Так что предания о «волколаках» и «оборотнях», при сравнении с достоверными свидетельствами выглядят, благодаря имеющимся у нас многочисленным сведениям о берсерках, ульвхединах и прочих «зверолюдях», вполне правдоподобными.

Как интерпретировать роль и функцию «война-зверя» в древнем германском обществе? Несомненно, речь шла о небольшой, резко отграниченной от основной массы свободных воинов группе. В какой-то момент к ней стали относиться с недоверием и страхом, затем с презрением. Берсерков можно было бы, при желании, сблизить с индоарийскими гандхарвами и их греческими родственниками — кентаврами (например, с упоминавшимся выше Хироном). И те и другие, в сущности, «демоны» — полулюди-полузвери. Можно было бы сблизить берсеркови и с «целерами» («келерами») — всадниками из свиты Ромула — кровожадными, ворующими скот и женщин существами, изгоями всех италийских (а возможно, и не только италийских) — племен, градов и весей (как и положено дружинникам из комитата военного вождя) или с тем же Феврием, покровителем римских всадников более позднего периода — «эквитов» (equites), которые в середине февраля (на «волчий» праздник Луперкалий — по-латыни «лупус» означает «волк») рыскали по Риму, облаченные в волчьи шкуры, наподобие настоящих волков. В эпоху Средневековья термин «эквит» (eques) стал, наряду со словом «милит» — «милее» (miles), означать рыцаря.

Во всех этих группах «изгоев» (по крайней мере, бывших таковыми изначально, при своем возникновении) совершенно явственно обнаруживается связь человек-зверь, человек-конь (прозаичной римской религиозностью превращенный во всадника — eques), человек-волк, ставший впоследствии «защитником от волков».

Инициационно-воинский компонент всех этих находящихся вне закона полузверей заметен в героических мифах: древнегреческий герой Ахилл был, как мы уже знаем, воспитан кентавром, древнеримские герои — братья Ромул и Рем — вскормлены волчицей. Как ни парадоксально, их роль состоит в том, чтобы обеспечивать порядок, установившийся в данной гражданско-религиозной системе, сама же эта система была символом и гарантией высшего космического порядка. Свирепые вторжения в будничный порядок вещей, систематическое и повторяющееся нарушение табу способствовали их укреплению. Осуществлялось возобновление и повторное обоснование упорядоченного течения жизни, то есть возврат к «давно прошедшим временам», в периодическом напоминании о которых и состоит главная особенность традиционного общества. Так оно сохранило свое собственное лицо. Группы воинов-зверей были организованы как некий священный союз, цель которого заключалась в обеспечении своего постоянного восстановления. Их основная характерная, черта — участие юношей, то есть тех, кого принято включать в разряд, определяемый латинским термином «ювенес» (juvenes). Это слово, означающее буквально «юноши», «молодежь», в действительности констатирует не столько возрастную категорию, сколько первое цветение всех жизненных сил. Знаменательно, что речь идет о воинской общине.

Ведь «ювенес» — это воины, выдержавшие инициационные испытания, только что взявшие в руки оружие. Жизненный опыт «ювенес» отражен и в германском материале.

Публий Корнелий Тацит, как уже говорилось выше, выделил среди воинственных хаттов (возможно, родственных малоазиатским хеттам) (в этом германском племени юноша считался мужчиной и, соответственно, воином, то есть приобретал полноту гражданских прав, только после убийства противника в бою) отдельную группу, члены которой демонстративно несли бремя добровольного бесчестья:

«Храбрейшие… носят железное кольцо (знак бесчестья у этого народа), как бы оковы, пока не освободят себя от него убийством врага. Очень многие из хаттов любят это украшение, а некоторые даже доживают до седин с этим отличием, обращая на себя внимание как врагов, так и своих соплеменников. Эти люди начинают все битвы, они всегда составляют передовой строй, вид которого поразителен. Но и в мирное время их лицо не приобретает более мягкого вида. Ни у кого из них нет ни дома, ни поля, ни другого какого-либо занятия; куца они пришли, там и кормятся, расточители чужого, равнодушные к своему достоянию, пока малокровная старость не сделает их слабыми для столь суровой добродетели».

Вне всякого сомнения, это группа привилегированных воинов, выделяющихся среди прочих. Народ очень высоко ценил их военное искусство. Обычай носить на себе знак бесчестья, превращавшийся в знак почета, — это определенная воинская повинность. Все это очень напоминает воинско-рыцарский обет, обычай, распространившийся среди воинов в IV–V вв. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы уделить хаттам внимание на страницах этой книги. Но это еще не все. Здесь нечто гораздо более значительное — сакральное сообщество, тайное общество, соответствующее латинской «социетас» (societas), имеющее собственный отличительный знак. Из свидетельства бесчестья этот знак становится почетным знаком, знаком-отличием. Членам сообщества было позволено нарушать, во имя общего блага, обычные для всех членов рода и племени общественные обязанности. Они не работали, не заботились о семье, были безбрачны. Община кормила их в обмен на выполнение ими воинского долга. То, что было постыдным для обычного человека, становилось для этих немногих избранных источником почета и славы.

Но в какой мере вступление в этот «священный боевой отряд» было добровольным, насколько было обусловлено объективными данными, не зависевшими от индивидуального выбора?

Корнелий Тацит утверждает, что эти воины были самыми доблестными из всех хаттов. Данное свидетельство представляется слишком общим и в то же время слишком субъективным. Что означает железный перстень? Что стоит за их странствиями за счет общества, за их кормлением всеми членами родоплеменной общины? Не содержатся ли они соплеменниками на положении «прирученных зверей», обслуживающих нужды вполне определенной социальной группы?

На подобные вопросы вряд ли когда-либо будет найден исчерпывающий ответ. Главное — железный перстень. Уверенность, например, что всякий, кто наденет железный ошейник, может превратиться в медведя или в медведеволка, до сих пор еще бытует в датском фольклоре. Кстати, именно в этом регионе мотив берсерка сохранялся дольше, чем где-либо еще. В таком превращении, вероятно, присутствует элемент магии. В целом ряде источников об этом сказано с предельной ясностью. В нашем «Слове о полку Игореве», к примеру, превращение в волка-оборотня (волколака, варульва, вервольфа, ульвхедина) представлено как добровольный жест князя-чародея Всеслава Полоцкого. В этом же памятнике древнерусской литературы, хотя и не явно, сказано о тех страданиях, которые выпадают на долю человека-волка. Правда, не совсем понятно, в какой мере эти страдания обусловлены двойственной природой человека-зверя, а в какой божественной карой за преступления, совершенные им.

Разумеется, христианские авторы, имея перед собой такого рода легенды, не могли не вспомнить о превращении в зверя халдейского царя Вавилона — разрушителя Иерусалима Навуходоносора (Дан., 4, 30). После христианизации к воину-зверю относились как к одержимому, как к жертве демонических, бесовских, дьявольских сил. В ряде текстов берсерк, принявший святое Крещение утрачивает способность перевоплощаться. Из других источников видно, что воин-зверь находился на положении больного и несчастного, над которым тяготел злой рок. В древнеисландских сагах встречаются, например, описания людей, жалующихся на то, что стали жертвой приступов бешенства — «берсерксганг» (berserkrsgang). Подверженные приступам «берсерксган-га» жестоко страдают от того, что не в силах более переносить мучащую их болезнь. В сагах повествуется и о некоем «Ульфре» («Ульве, Ульфе»), то есть о человеке, носящем имя «Волк». Это берсерк-ульвхедин (варульв, ульфхедин, ульфхеднар), решивший посвятить себя земледелию, но его «зверочеловеческая» природа порой берет верх над человеческим» разумом, особенно по ночам. Ходят слухи, что он «из числа оборотней» — «ночной волк».

Еще драматичнее повесть об упоминавшемся выше ге-рое-оборотне Сигмунде и его сыне Синфьотли [50], в которой можно угадать своего рода внутренние пружины, управляющие «тайным обществом» берсерков. В воинском сообществе роли четко распределены: престарелый инициатор-наставник и юный инициируемый, странствие и преступление, а также волшебная шкура, которая, если надеть ее на себя, «прикрепляет» к звериному состоянию — из него уже нельзя выйти, оно толкает на дальнейшие преступления, вызывающие отвращение у самого несчастного, вынужденного их совершать.

Сигмунд и Синфьотли — отец и сын. К тому же Синфьотли — плод кровосмесительной связи Сигмунда со своей родной сестрой Сигни (Сигню), обманувшей брата колдовством, чтобы совокупиться с ним и родить племени Вельсунгов мстителя. Разумеется, отец и сын ничего не подозревают. Тем не менее между ними уже существует тесная связь, намного превосходящая этически оправданную близость между членами комитата и этико-педагогические отношения между наставником и учеником, также заложенные в систему взаимоотношений, предусмотренную комитатом, где происходит общение между мужчинами разного возраста, ветеранами и новобранцами. Синфьотли вверен попечению Сигмунда, который должен воспитать из него достойного воина.

Однако Сигмунд вынужден жить, скрываясь от преследований, так как его зять, король-конунг Сиггейр, истребитель рода Вельсунгов, жаждет учинить над ним расправу. Сигмунд должен воспитать сына, чтобы он отомстил за поруганный род Вельсунгов.

Однажды, бродя в поисках пропитания, отец и сын попадают в дом, где живут два зачарованных королевских сына. У каждого массивный золотой перстень и волчья шкура, в которой они существуют. — они самые настоящие волки. Только раз в пять дней могут они принимать человеческий облик. Роковым образом отец и сын попадают в их дом как раз в один из таких дней. Они становятся жертвой колдовских чар. Отец и сын тоже обретают волчью природу: начинают понимать волчий язык, перенимают волчьи повадки и волчью свирепость. Однако при этом они не расстаются ни с человеческой природой, ни с человеческим разумом, которые «загоняются» в глубины их естества. Они «приговорены» быть волками, а не просто быть на них похожими. Они вынуждены совершать жестокие поступки, так как не в силах им противостоять. Сиг-мунд впивается в горло сыну. Принеся его тело в хижину и сев рядом, он проклинает волчью жизнь. Только когда волчья личина оказывается преданной огню, колдовской туман рассеивается.

Подобные метаморфозы подчеркивают неотвратимость наказания. Это особенно отчетливо проявляется в «Эдде». Клятвопреступнику, запятнавшему себя убийством, грозит превращение в волка. Звериная природа — это нечто, находящееся вне человеческой власти. Саги постоянно напоминают, что в человеке под спудом скрывается упоминавшаяся выше вторая природа, своего рода «внутренняя душа» — «фюльгья», не поддающаяся его контролю. В человеческих снах и видениях она материализуется, приобретая облик животного. В зверином обличье являются людям и боги — хранители семейного очага, племени, самого народа.

Разумеется, сопоставление хатгского воина, носящего железный перстень, с более поздним по времени воином-волком или воином-медведем, не выглядит достаточно убедительно: у хаттов отсутствует собственно звериный компонент, источники, повествующие о хаттах и воинах-зверях, довольно далеки друг от друга как по времени, так и по условиям их возникновения. У Корнелия Тацита воины, носящие железный перстень, как знак принадлежности к тайному воинскому обществу «зверолюдей» функциональны по отношению к хаттскому обществу, хотя и ведут нетипичный образ жизни. В сагах же берсерки — опасные, находящиеся вне закона разбойники.

Хаттский воин с железным перстнем на пальце вызывает у окружающих не только страх, но еще и уважение. К бер-серкам же все окружающие относятся со страхом и отвращением. Быть может, отношение к берсеркам не было всегда неизменным, а постепенно менялось под воздействием следующих двух факторов.

С одной стороны, были преодолены родоплеменные отношения, укреплялась централизованная власть, и сохранение автономных воинских групп стало для этой централизованной власти опасным.

С другой — христианизация оказывала свое влияние на обычаи и законы, в них уже не вмещались столь беспокойные личности, какими были «воины-звери». Итак, с одной стороны, функциональные изменения, с другой — процесс культурного развития.

Тем не менее сам факт сохранения тематики война-зверя в позднейшей литературе можно считать указанием на то, что культурная среда, в которой существовал «воин-зверь», не претерпела сколько-нибудь коренных изменений на протяжении длительного времени. Учитывая предложенную французским исследователем Дюмезилем ритуальную функцию группы стоящих вне закона людей, можно предположить, что этой группе принадлежала также вполне определенная социальная роль: автономная вооруженная группа была призвана защищать своих соплеменников в случае возникновения чрезвычайных обстоятельств, безвыходных положений. Павел Диакон, уже не понимавший или притворявшийся, что не понимает, дохристианские обычаи своего народа, рассказывал, например, что лангобарды, столкнувшись однажды с превосходящими силами противника, «сделали вид», будто у них в лагере находятся «песьеголовые воины». Они распространили слух, будто песьеголовые настолько свирепы, что питаются только кровью, за неимением крови врагов пьют собственную. Неясно, означает ли выражение «пьют собственную кровь» указание на кровь соплеменников или же на их собственную кровь.

Представления о песьеголовых (кинокефалах, киноскефалах), разумеется, восходят к сочинениям Плиния Старшего и Исидора Севильского [51]. Правда, в данном случае ссылки на ученые авторитеты не могут помочь делу.

Почему же лангобардами был распущен слух именно о воинах с головами псов (или волков)? Почему они были уверены, что противник обязательно испугается? И главное, почему вздорному слуху поверили? Неужели его посчитали бы правдой, испугались бы подробностей насчет свирепости и кровожадности песьеголовых, не будь у лангобардов и их противника уходящих в глубь традиций общих корней, которые, судя по всему, Павлу могли быть и известны, но как христианин он предпочел о них особенно не распространяться. Насчет звериных масок накоплено немало документальных свидетельств. Этот обычай уходит в предысторию. Что касается употребления крови врагов, неважно — человечьей или звериной, то и это обычный компонент военной магии. То же относится и к «собственной» крови, то есть крови «собратьев».

Так что рассказ Павла о песьеголовых, оказывается, гораздо более достоверным, чем кажется, и не столь уж наивным. Вряд ли слух о песьеголовых всего лишь вздорная выдумка, как может показаться из текста Павла Диакона. Не исключено, что, попав в окружение, лангобарды прибегли к услугам тайной группы, так сказать, «разбудили зверя», дремавшего до поры до времени. Слух слухом, но лангобарды всерьез угрожали противнику натравить на него своих «во-инов-зверей».

При всей фрагментарности и сомнительности источников перед нами, несомненно, исконный военно-религиозный обычай германцев. В их обществе известно существование дифференцированных воинских сообществ, обладающих особенной сакральностью. Иногда они были источником общественной опасности, иногда приносили общественную пользу. Эти сообщества состояли из прошедших инициацию воинов, которые своим внешним видом отличались от остальных людей. У них в ходу была специфическая эмблематика, особая манера поведения. Они вели нетипичный образ жизни. Их братство — «стая», которая находилась на обочине гражданского общества. Но «нормальное» общество пользовалось услугами этих «изгоев». Говорить о них только как о «стоящих вне закона» значило бы ограничиться односторонним и поспешным толкованием свидетельств, относящихся к более позднему времени.

Поясним: объявление их «вне закона» происходит в конце концов и в скандинавском обществе, наиболее консервативном и ревностно охраняющем этот и прочие языческие обычаи германцев. Но для этого прежде должна была упрочиться сначала надплеменная, а затем и королевская власть. Должно было победить христианство.

В самом деле, юридические тексты, а лучше сказать, тексты, поддающиеся юридической интерпретации, показывают весьма характерную эквивалентность употребления таких понятий, как «волк» («варг», varg — ср. с нашим словом «враг»), «преступник», «изгнанник», «находящийся вне закона» — в общем, тот, кто по причине своих преступлений лишен обществом «прав состояния», то есть поставил себя вне связи с той внутренней силой, которая обеспечивает мирное развитие и упорядоченное существование общины и которую можно перевести (однако только во внешне адекватном плане) латинским словом «паке» (рах) — «мир».

Несомненно, связь между «волком» и «злодеем», отразившаяся впоследствии и в повседневной разговорной речи, имеет весьма глубокое исходное значение. Вот два примера, из которых явствует, что англосакса, «находящегося вне закона» именовали также «волчьей головой» (не забудем, что и слово «ульфхедин» буквально означает «волчья голова» или «волчьеголовый»). Деятельность «стай», в которые входили преступники-«волки», пагубно отражалась на тех слоях населения, которые несли на себе основное бремя производства в обществе.

Именно им приходилось расплачиваться за чинимое «зверями» насилие и грабежи. Несомненно, приговор, по которому тот или иной член общества считался отверженным, торжественно объявлялся на народном сходе-тинге. Он имел характер гражданской казни, полностью отсекая от своего народа того, кто подвергался этой мере наказания. Несомненно также, что «отверженные» стремились объединяться в отряды-шайки и учреждать в своей собственной среде новые основания гражданского сожительства, чуждые тому племени, из которого они были с позором изгнаны.

Но все это, однако, история более позднего времени.

Рассказ Павла Диакона, приведенный выше, повествует о группе лиц, удивительно напоминающих англосаксонских «отверженных», хотя они и принадлежат другой исторической эпохе. Членам этой группы также приписывалось обладание песьей (лучше сказать — волчьей) головой. Это была автономная и очень опасная группа. И тем не менее группа песьеголовых не существовала в полном отрыве от лангобардского народа. Престиж ее среди лангобардов был достаточно высок. Это определялось прежде всего тем, что в трудную минуту они спешили на помощь своему народу. Разумеется, судя по более поздним источникам, опасных соседей в конце концов изгоняли за пределы гражданского общества. Вообще, им уподобляют многих преступников. В итоге возникала новая обособленная группа, в состав которой входили и «воины-звери», и изгои.

Характерно, что в скандинавских источниках термины «берсерки» (berserkr) и «викинги» (viklngr, т. е. «изгои») постепенно сближаются по значению, а с XI в. приобретают только негативный смысл. Упоминавшийся выше скандинавский вождь Иоанн, разбитый в 1171 г. под Дублином англо-ирландскими войсками, носил прозвище Воде (Wode) — Безумец, — очевидно, как напоминание о свирепости Вотана-Водана-Одина, считавшегося одержимым «священным бешенством» — «вут» (wut) или «вуот» (wuot).

В конце концов христианство превратило «человека-зве-ря» не только в асоциальный тип, но и в страшилище, одержимое бесовскими силами. В «Саге о Ватнсдале» рассказано, что в связи с прибытием в Исландию епископа Фридрека там объявилось много берсерков. Описание этих берсерков в саге дано вполне в традиционном духе. Они творят насилие, произвол, гневливость их не поддается никакому контролю. По отношению к основной массе населения они самые настоящие изгои, их деятельность уже совершенно несовместима с обществом. Многое изменилось по сравнению с временами, которые описывали Корнелий Тацит, Павел Диакон и авторы более ранних исландских саг. О берсерках сказано также, что они «неприятны» народу, ибо силой отнимают женщин и деньги, если же им отказывают, то обидчика вызывают на поединок; они лают, подобно свирепым псам, вгрызаются зубами в край своего щита, ходят по раскаленному кострищу босыми ногами. Берсеркры описаны как одержимые злыми духами. По совету новоприбывшего епископа их отпугивают огнем, забивают насмерть деревянными кольями (ибо считалось, что «железо не уязвляет берсерка») — поверье, что оборотня можно убить, только пронзив ему сердце осиновым колом (у европейских народов считалось, что именно на осине удавился предавший Иисуса Христа неверный апостол Иуда Искариот), впоследствии было перенесено с берсерков на вурдалаков, вампиров-упырей и прочую кровососущую «нежить» — и сбрасывают их тела в овраг.

Не следует, однако, забывать, что воинский союз-братство, по своему характеру инициационный и тайный, внес в ткань родоплеменных отношений германцев новый принцип солидарности, в основе которой лежала не только принадлежность к определенному племени, но и свобода выбора. Все зависело теперь от воинской доблести, ритуальной (а не родовой) общности, специфических отношений с однородным и компактным, организованным по этническому принципу (но не этническим по своей сути) обществом. «Воины-звери» обладали своим собственным, отличающим их от прочих групповым сознанием. Их дружины-комитаты формировались (быть может, с использованием инициационной воинской группы в качестве образца) благодаря притоку в них молодежи — представителей разных этнических групп. Пример Ариовиста в данном случае весьма показателен. Неужели и его дружинники были «отверженными», «изгоями» и в этом смысле — «викингами» или «берсерками»? Возможно, да.

Однако этническое, социальное и юридическое происхождение дружинников самое разнообразное. Тот, кого считали «изгоями» или «отверженными», по-братски делит все радости и невзгоды жизни, горечь поражений и радость побед со своим вождем. С ним он проводит и годы своего ученичества. Как знать, не зародыш ли это собственно рыцарства?

Чувство гордости принадлежать к группе «лучших» и «избранных» — для окружающих. Счастье ощущать себя равноправным членом группы, вопреки всевозможным юридическим и социальным различиям — для себя.

Итак, что от древнего война-зверя унаследовал средневековый рыцарь? На первый взгляд очень немногое. Ведь к средневековому рыцарю путь пролегал через долгие столетия христианизации. И все-таки кое-что из древнего наследства средневековый рыцарь взял на вооружение. Вспомним хотя бы неконтролируемую вспыльчивость, едва ли не наивные чередования приступов кровожадности и слез раскаяния у главных персонажей «песней о деяниях». Не забудем при этом и так называемых «антигероев» (рыцарей по праву и образу жизни, поведение которых, однако, несовместимо с занимаемым положением в обществе) вроде Тома де Марля, Рауля де Камбрэ, Роберта Дьявола и т. п.

Вряд ли в свете сказанного выше сравнение их с бешеными псами, волками-оборотнями покажется кому-либо плодом поэтического преувеличения. Волки, медведи, львы, столь характерные для средневековой геральдики, оказывается, не были безобидным украшательством. В них проглядывался древний ужасный смысл. Они символизировали тех, кто когда-то были зверями.

О ДРУЖНОЙ ВОИНСКОЙ СЕМЬЕ

БЕРСЕРКОВ

Мы не можем полностью согласиться с мнением тех, кто, как нам представляется, чересчур категорично противопоставляет семейный солидаризм Sippe или Bund (то есть объединение, или союз — буквально «связка» — нескольких Sippen) как фатальное выражение биологического детерминизма воинскому солидаризму, столь характерному для дружины (Gefolgschaft), являющему пример свободного индивидуального выбора. Как нам кажется, подобное противопоставление, в котором, с одной стороны, «судьба», с другой — «свобода», принадлежит скорее истории современной европейской духовности, нежели предыстории германцев, и что поборники подобного разделения незаслуженно мало уделяют внимания сосуществованию и взаимодействию двух структур. История же свидетельствует: к вере предков и умерших родителей весьма в скором времени добавилась иная вера — вера товарищей по оружию. Несомненно, две эти веры должны были, и довольно часто, вступать в антагонистические отношения. В подобном противоречии, мы думаем, и заключается скрытое драматическое напряжение, иногда взрывающееся жестокой трагедией, характерное для жизни столь многих людей феодального времени. Средневекового человека разрывает на части несовпадение между тем, что он должен своему племени и роду, и тем, что он должен сюзерену. Не забудем, однако, что воинская общность была создана по модели родовой общины. Но как обычно бывает в отношении всякой модели, воинская общность постепенно оказалась в оппозиции к своему прототипу.

Эта оппозиция вылилась в соперничество. Если угодно, речь здесь идет о функциональной оппозиции, в которой есть место как «концептуальной почтительности» в отношении модели, так и стремлению эту модель «вытеснить». Стремление преодолеть модель продиктовано не только законом борьбы двух общественных институтов, но и желанием стать ее полноправным преемником, продлевающим, исходя из собственных критериев, ценности модели.

Эти ценности воспринимаются как основополагающие, жизненно необходимые и непреходящие. Так, семье, вскормленной материнской грудью, противопоставляется семья, чье основание — «оружие» (преимущественно — меч) вождя, военного предводителя. Долг родственной верности заменяется долгом перед товаршцами-воинами (соратниками-комитами). До сих пор еще принято рассматривать комитат с социально-юридической и экономической точки зрения, определять его как основную ячейку феодального общества. Такой взгляд, несомненно, правомерен. Но мы постараемся взглянуть на него с культурно-социологической точки зрения, полагая, что комитат — это основа будущей рыцарской ментальности и соответствующих этой ментальности обычаев. Быть может, на этом пути нам удастся увидеть внутренние и более глубокие причины той общности феодальных и рыцарских ценностей, которая, пусть по-разному оформленная в зависимости от времени и места, доставляет столько мучений всем, кто сегодня берется за ее объяснение.

Итак, комитат изначально обладает ценностями, которые отличаются от ценностей, принятых в родовой общине-«зиппе» (Sippe) и в воинских союзах-комитатах. Вождем комитата становятся благодаря собственной доблести, а не потому, что вождь, став «королем» в силу своего божественного происхождения, в состоянии обеспечивать процветание и мир общества, вверенного ему. Вождями становятся не только вследствие благородства происхождения, а по доблести.

Вождю нужны поддерживающие его спутники, и слух об этом доносится до самых отдаленных племен. К богатому и славному воину сбегаются не только юные энтузиасты, жаждущие приобрести жизненный опыт, но и все, кто оторван от своего корня, оказался на обочине того существования, которое влачит их родная община; все воины, которым надоела мирная жизнь — время нудного и нищенского прозябания; все, кто в своем племени существует ради войны и, когда ее нет, обращает свой алчный взор в иные края; наконец, все, кто так или иначе не в ладах со своим родоплеменным обществом. Люди буйного нрава, которым претит спокойный труд на земле и тихие радости домашнего очага, которых недолюбливают мирно настроенные соплеменники. Люди, жаждущие войн, богатства, кутежей. Насильники, для которых грабить и пропивать награбленное — привычное дело. Они вечно нищие, но их терзает такая жадность, которой не сравниться с алчностью купца. «Медведи», «волки», «псы», «кабаны» — так называют их саги. Берсерк — привычный член свиты вождя. «Медведи», «волки», «псы» — вторит мирный крестьянин-германец, сам бравый воин, еще не настолько пустивший корни в землю, чтобы отказать себе в удовольствии принять иной раз участие в выгодной вылазке, но в основном помышляющий уже о мирных заботах. На призывный клич вождя сбегаются прежде всего те, чье описание оставил нам Публий Корнелий Тацит. Его мы приводим полностью, оно того заслуживает.

Возникновение рыцарской ментальности здесь показано гораздо лучше, чем во многих претендующих на ученость исследованиях.

«…Особенная знатность рода или большие заслуги отцов сообщают даже еще очень молодым людям достоинство вождя; они присоединяются к другим вождям более зрелого возраста и уже давно испытанным, и для них не стыдно быть в свите последних.

Да и сама свита определяет место воина по решению того, при ком она состоит, и существует большое соревнование как между членами ее относительно того, кому должно принадлежать первое место у своего вождя, так и между вождями о том, чтобы иметь наиболее многочисленную и наиболее храбрую свиту. Это придает важность, это придает могущество — быть постоянно окруженным большой толпой отборных юношей; почет в мирное время, охрана на войне. И не только у своего народа, но и у пограничных народов доставляет громкое имя и славу, если чья свита выдается между другими своим числом и храбростью: к таким вождям посылаются посольства, им приносятся подарки, и часто одна слава их решает исход войны.

Когда дело дошло до боя, постыдно для вождя быть превзойденным храбростью, постыдно для составляющих его свиту не равняться храбростью со своим вождем; но возвратиться с бранного поля живым, когда пал вождь, — значит обесчестить себя на всю жизнь.

Защищать его, оберегать, а также свои подвиги присоединять к его славе — самая священная обязанность. Вожди бьются за победу, свита — за вождя. Если община, в которой молодые люди родились, погружена в продолжительный мир и спокойствие, то многие из благородных юношей добровольно отправляются к тем народам, которые ведут в то время какую-нибудь войну, так как, с одной стороны, покой этим воинам неприятен, с другой — они легче достигают славы среди опасностей, да и большую свиту нельзя содержать иначе, как путем насилий и войны, ибо от щедрости своего вождя спутники его требуют в награду боевого коня, кровавой и победной фрамеи. Пиршества, хотя и грубые, но обильные, идут вместо жалованья; средства же для подарков составляют грабеж и войны. Потому-то их нельзя так легко убедить вспахивать землю и ожидать жатвы, как вызвать на войну врага и принести оттуда раны. У них считается даже леностью и вялостью приобретать потом то, что можно достать кровью.

Когда они не воюют, то проводят немного времени на охоте, а больше в праздности, предаваясь сну и еде. Самые храбрые и воинственные ничего не делают, возложив заботу о доме, хозяйстве и полевых работах на женщин, стариков и наиболее слабых членов семьи, сами они коснеют в бездействии: удивительное противоречие в натуре, когда одни и те же люди любят бездействие и так ненавидят спокойствие. Общины имеют обычай, в силу которого каждый по доброй воле приносит вождю что-нибудь из скота или сколько-нибудь хлеба, что, будучи принимаемо как почетное приношение, в то же время служит к удовлетворению необходимых потребностей. Особенно вожди любят подарки от соседних народов, посылаемые не от имени отдельного лица, а от имени страны: отборных лошадей, большое оружие, грудное металлическое украшение и ожерелья…»

Вряд ли найдется более живописное изображение воинского сообщества германцев. Кроме того, здесь дан их психологический и культурный портрет: взаимное доверие, связующее военного вождя и его свиту; дух равенства, характерный для взаимоотношений между воинами, при одновременном соблюдении системы иерархических ценностей, основанных на уважении первенства своего вождя, доблести, проявленной им на поле брани; соперничество и самоотверженность, сплачивающие отдельных дружинников в единый организм как перед лицом опасностей, так и в минуту радостного торжества; презрение к физическому труду и ненависть к заботам мирного времени; жажда «авантюры» и славы; грубое упоение радостями жизни и вкус к опасностям; наивная жажда богатств и подарков и безумное расточительство. Спустя столетия отзвук этого слышится в позднейших исландских сагах.

Публий Корнедий Тацит, а следом за ним исландские саги и «певцы воинской доблести» Турольд (предполагаемый автор «Песни о Роланде») и Кретьен де Труа (автор «Парцыфаля») составили нам великолепную картину для выявления «оснований» ментальной структуры рыцарства. Эта структура, правда, преображенная благодаря влиянию христианства, сохраняется на протяжении всего Средневековья, как в эпоху кафедральных соборов и Крестовых походов, так и в XV–XVII вв., прошедших отчасти «под знаком» рыцарской литературы («рыцарских романов» — вспомним Рыцаря печального образа Дон Кихота Ламанчского).

Подтверждает наблюдения Тацита и другой римский историк — упоминавшийся выше Аммиан Марцеллин, живший в более позднюю эпоху.

Правда, Аммиан Марцеллин имеет в виду другие народы и высказывается в совершенно ином духе. Марцеллин говорит о «радостном чувстве», которое охватывает аланов (асов — возможно, предков нордических асов — дружины бога бурь и берсерков Одина) всякий раз, когда они слышат о приближающейся войне. А ведь это те самые аланы, которым столь многим, как мы знаем, обязаны готы и вообще все германцы.

Аммиан Марцеллин рассказывает об «удовольствии», которое аланы-асы обретают в опасностях войны. Счастливым считается среди них тот, кто погибает в бою; смерть от старости, болезни или несчастного случая — удел трусов; убить человека — это поступок, достойный похвалы (все как у германцев и, в частности, норманнов-викингов, презирающих «соломенную смерть», подобную «смерти коровы на соломенной подстилке»)!

В свете новейших исследований нам известно, до какой степени подобное отношение к войне и насильственной смерти связано с определенной религиозно-мифологической системой, особыми представлениями о загробном мире. Но поскольку религиозные верования питаются глубинными процессами, происходящими в обществе, постольку религиозное оправдание войны следует искать не во внешних проявлениях того или иного верования, а в самом жизненном укладе, где верования одновременно и причина и следствие. Военным общество является не потому, что существует благодаря войне или во имя войны (в таком случае сюда можно было бы зачислить и шайки пиратов), а потому, что оно существует ввойне и, исходя из этого, вырабатывает собственные представления о том, что такое мир.

Именно с этим процессом мы и имеем дело, исследуя германские общины. Оружие сопровождает свободного человека от рождения до могилы, в момент принесения присяги и совершения религиозных обрядов. Понятие, связующее воедино племена и союзы племен, непереводимо одним словом «мир», означающим отсутствие внутренних распрей. Это также содружество, созидательная сила в обществе, но она же удивительным на первый взгляд образом порождает глубинные причины обращенной вовне войны. Древнегерманскому обществу известны враги народа (лат.: hostes). Оно не допускает в своих пределах не-друзей, отступников. Всякий, кто переступит черту, обозначенную кровной местью, будет считаться гражданским преступником, зверем, подлежащим изгнанию, «волком», отверженным, изгоем.

Сильно развитое чувство племенной принадлежности, подкрепляемое культом предков, объясняет, почему комитат, несмотря на тот факт, что он формировался на иной, чем кровное родство, основе, оказался не в состоянии полностью освободиться от этого чувства. Наоборот, семья являлась моделью для комитата, причем не только социальной, но и ритуальной.

Посредством ритуала и детально разработанного кодекса ценностей создавались воинские семьи, которые состояли друг с другом в действительном родстве. Разумеется, родство это ритуальное, а не биологическое.

Итак, мы имеем дело не с оппозицией родоплеменной солидаризм — дружинный индивидуализм (подобная оппозиция и с семантической точки зрения терминологическое противоречие), а с интеграцией солидаризма, выросшего на естественной биологической почве, с солидаризмом функциональным, который санкционирован ритуалом. Не случайно Корнелий Тацит, указывая, что комитат состоял из лиц самого разного происхождения, неизменно подчеркивал его «семейный» характер. В комитат можно было вступить благодаря славе, добытой в бою предками. В дружине-комитате (именовавшейся у готов «антрустионом», antrustion) вступивший в нее юноша обретал нового отца (вождя), новых братьев (соратников по комитату), которым обязан был хранить такую же верность, что и членам своей кровной семьи. Ментальные и юридические структуры, регулирующие жизнь семьи и жизнь комитата, параллельны. Не исключено, что в конкретных ситуациях они могли вступать в противоречие или альтернативные отношения.

В принципе же между ними есть немалое сходство. Более того, конфликт между ними как раз и возникал из-за сходства.

Характерен пример «Песни о Гильдебрандте», относящейся к VIII в., но основанной на более древних источниках. Действие разворачивается вокруг трагического конфликта, порождаемого понятием «Нот» (Not), означающим буквально «нужда» или «необходимость», то есть состоянием необходимости, в котором оказывается человек, вынужденный совершать выбор между одинаково важными, но противоборствующими ценностями. Речь идет об отце (Гильдебрандте), оказавшемся перед выбором: или любовь к сыну (Гадубранту), или чувство, связывающее его с вождем. Во избежание недоразумений, поясним, что душевные терзания вызваны схожестью (более того — культурологической гомогенностью) двух привязанностей — биологической и ритуальной, семейной и дружинной. Протагонист «Песни о Гильдебрандте» в конце концов оказывается поставленным перед необходимостью выбора: или собственный сын по крови, или отец (военный предводитель) по ритуалу. Отметим следующий важный момент: очевидно, введение какого-либо юноши в комитат сопровождалось установлением определенной родственной связи (обычно именуемой «искусственной», хотя точнее было бы сказать «ритуальной») между вождем и новым членом его свиты, между ним и воином-ветераном, которому поручалось играть роль наставника (так, Гильдебрандт, согласно «Песни о Нибелунгах» и другим германским героическим сказаниям, был воинским наставником молодого Дитриха Бернского, то есть Теодориха Остготского, известного у норманнов под именем Тидрека).

При всей эгалитарности, обычной в закрытых воинских общинах, комитат располагал также и системой иерархических отношений. Об этом тоже говорит Корнелий Тацит: вождь определяет роль и значение каждого члена своей свиты в зависимости от своего к ним уважения, дружинники делают все, что в их силах, чтобы добиться большего расположения со стороны вождя. Согласно Корнелию Тациту, а также Аммиану Марцеллину, внутри комитата существует иерархическая дихотомия (в этимологическом смысле этого термина), то есть проводится четкое разделение, с одной стороны, между старыми и опытными воинами («старшей дружиной», «боярами», «княжьими мужами» в княжеских дружинах Древней Руси) и юношами («отроками», «младшей дружиной», «детскими» — в княжеских древнерусских дружинах) — с другой. Молодежь выходит из-под опеки старших, только совершив какой-либо смелый поступок, в котором совмещено духовно-символическое и функционально-техническое содержание, например убийство врага, волка, кабана или медведя. Иными словами, речь идет о стратификации по возрастным категориям, в данном случае являющимся также категориями компетентности. Переход из одной категории в другую происходит посредством особых инициационных (посвятительных) испытаний.

Правда, сама по себе воинская группа, учитывающая возрастную категорию, мало о чем говорит. Такова, например, структура римского легиона. То же можно сказать и о ритуальной практике, знаменующей переход из одной возрастной категории в другую. Но о многом говорят нам родственные отношения, которые устанавливаются между вождем и рядовым членом свиты, а также между наставником и учеником. Возьмем хотя бы пример той же исландской «Саги о Вель-сунгах», где кровное и инициационное родство (трудно предположить, что речь здесь идет о простом совпадении) совмещены в отношениях Сигмунда и Синфьотли. Пожалуй, это лучше всего заметно в словоупотреблении. Так, в меровингских источниках для обозначения спутника военного вождя, дружинника, нередко применялся римский термин «пуэр» (puer, ребенок, мальчик, сын), являющийся калькой с древневерхненемецкого «дегана» (degana), связанного в свою очередь с греческим «текна» (tekna) — «дети», и, следовательно, указывающий на факт искусственного усыновления. Аналогичная ситуация и с древнескандинавским термином «нид(р)» (nidhr, сын). Этим словом в раннесредневековой Норвегии называли члена королевской свиты. То же самое мы наблюдаем в делении англосаксонского комитата на «дугод» (dugodh, ср. совр. нем. «тугенд», Tugend — «добродетель»^ у римлян — «вири» (viri — «мужчины», «мужи»), и на «геогод» (geogodh — ср. совр. нем. «югенд», Jugend), у римлян — «ювенес» (juvenes — «юноши», «отроки»). Руническая надпись, высеченная на камне, найденном в Норвегии, говорит о члене дружины-комитата, (очевидно холостяке), схоронившем своего «юношу», то есть своего «сына». Здесь тоже пример ритуально-инициационной связи, вполне реальной как в юридическом, так и человеческом смысле.

Германский обычай усыновления был отмечен римскими авторами, которые в сопоставлении с принципами усыновления в римском праве подчеркивали, что он имеет почетный характер и не влечет за собой каких-либо последствий в собственно юридическом смысле.

Римляне считали «усыновление по оружию» обычаем племен, вытекающим из самого характера жизни этих племен. Напомним о германском ритуале присяги: у мужчин принято клясться «оружием» (отсюда идет позднейший обычай клясться, или присягать, на мече), у женщин — «сосцами» или «грудью». Нельзя не обратить внимания на глубокую обоснованность этого ритуала. Членами рода становятся рожденные женщиной, принадлежащей данному роду. Сыновьями же военного вождя (у норманнов-скандинавов — хавдинга, хевдинга, хевдунга), или членами его свиты, можно стать благодаря как бы происходящему через ритуал «рождению» сына мужчиной при помощи специфически военного атрибута — оружия. Однако усыновление создает взаимосвязанную систему прав и обязанностей отца и сына «по оружию», равную той, которая действует внутри семьи. И прежде всего, разумеется, право-обязанность «фейды», или «файды» (Fehde) — «мести» и «блутрахе» (Blutrache) — «кровной мести», в которое оказываются вовлеченными все без исключения члены группы. Можно наблюдать как внутри родовой общины, так и внутри дружины-комитата — своеобразное «возмещение» пролитой крови, или, лучше сказать, совершение особого типа мести, когда искупление пролитой крови достигается посредством акта насилия, равнозначного тому, который был предпринят в отношении жертвы, кровь «возмещается кровью». Речь идет не столько о возмещении ущерба как такового, сколько о ритуальном прекращении вражды.

Еще раз напомним: во-первых, благодаря связи между членами рода или комитата люди, принадлежащие к одной и той же группе, считаются не просто равными, но и одинаковыми, взаимозаменяемыми элементами жизненной силы, ущерб которой должен незамедлительно возмещаться; во-вторых, род как общность, основанная на крови, а комитат как общность, основанная на ритуале, заключают в себе такую связь, которая продолжается и после смерти, поэтому родственник или товарищ убитого может заменить его и продолжать бой с противником.

Мертвый воскресает в родственнике, в извечном существовании и неуничтожимом равенстве родовой организации. Семейная группа, равно как и воинская семья германцев, благодаря своей структуре, способны к расширению, вбирая в себя вновь приобретенных родственников или новобранцев. Нельзя допустить, чтобы хоть сколько-нибудь пострадала жизненная сила общности. Каждый погибший должен быть возмещен. Сама кровная месть, служа целям умиротворения жертвы и восстановления попранной групповой чести, направлена на то, чтобы обеспечить этой группе солидарность со стороны погибшего ее члена, а также и его самого не оставить без своей помощи. Позитивным или негативным объектом мести являются не отдельные личности, а сообщества. Поэтому вряд ли покажется странным, что месть иногда обрушивалась на лиц, не причинивших группе никакого вреда. Как индивиды, они ни в чем не были повинны. Однако они были связаны с обидчиком определенными отношениями солидарности. Неудивительно, что убийца может быть иногда принят в группу, членом которой была его жертва. Германская ментальность абстрагировалась от отдельных личностей.

Месть за погибшего родственника или товарища свершалась не ради него лично, а во имя «жизненной силы» группы, к которой он принадлежал и которой был нанесен ущерб пролитием его крови. Германцы не сомневались в том, что лучший способ отомстить противнику и возместить нанесенный им ущерб — «заключить» обидчика в группу жертвы. К тому же подобный способ улаживать конфликт подчас совпадал с намерением самого обидчика овладеть не только силой, но и личностными чертами, признаками жертвы, в известном смысле «превратиться в убитого им», чтобы избежать мести с его стороны (из иного мира), ибо самому себе он не станет вредить. Итак, цель заключалась в том, чтобы как можно быстрее «воскресить» в себе самом поверженного противника. Становится понятным глубокий смысл поведения гомеровского воина, обряжающегося в доспехи убитого им противника, феодальный обычай пользоваться оружием и доспехами убитого врага или противника, побежденного на турнире.

Проясняется природа таинственного и трогательного отеческого чувства, испытанного в «Илиаде» Приамом, когда он беседовал с Ахиллом — убийцей своего сына Гектора, и сыновье чувство убийцы по отношению к отцу своей жертвы. Чувство, совершенно чуждое христианскому прощению, однако внешне весьма его напоминающее.

Случаи «возмещения ущерба» посредством приема убийцы в родовую общину или комитат довольно часто встречаются в скандинавских сагах, например в «Саге о Ватнсдале»: прощение отцом убийцы своего сына обладает характерными особенностями усыновления. Глава семейства и глава группы прежде всего обеспокоены сохранением силы своего «отряда». Вождь был отцом воинского семейства в общественном смысле, хотя это не исключало и личной привязанности вождя к членам своей дружины-свиты.

Наряду с вертикальными связями, существующими между вождем и рядовыми членами, ветеранами-наставниками (у нас на Руси — «старшей дружиной», «княжими мужами», «боярами») и юными новобранцами («младшей дружиной», «детскими», «отроками»), существовали также и связи горизонтальные, смоделированные по семейной мерке. Все воины — «сыновья» своего вождя. Друг другу они «братья». И в данном случае «идеальная семья» и, следовательно, «идеальное братство» (заметим, что подобные выражения весьма неточны и имеют смысл только при условии, если прилагательное «идеальный» употреблять в ритуально-магическом, а не в обиходном значении) превалируют над реальной семьей и реальным братством, причем неважно, вступают ли они друг с другом в конфликт в сфере практических отношений.

Пожалуй, необходимо уяснить всю двусмысленность и обманчивость данной идеально-реальной дихотомии. Братство, установленное ритуалом, приобретает благодаря тому же ритуалу собственную форму реального существования, едва ли не биологическую реальность. Его отличие от кровного братства, существующего между детьми одних и тех же родителей, заключается в ритуальной искусственности и, следовательно, добровольном характере связи. Что же касается кровных уз, то ритуал также позволяет их устанавливать. Разумеется, по собственной логике и своим законам, не повторяющим логику и законы биологии. Совершив ритуал обмена кровью, действующие лица становятся братьями уже не только «по оружию» (в чем, собственно, и состоит мотивировка ритуального братания), но как бы и по вскормившей их груди. Кровь одного брата начинала свой ток в жилах другого. Оба имели теперь общую жизненную субстанцию. Степень их единения превосходит иные родственные узы, включая узы отца и матери, ибо братство — биологическая связь гораздо более сильная, чем все остальные родственные отношения: в братьях кровь обоих родителей, тогда как у каждого из них в отдельности только половина общей родительской крови. Помнить об этом необходимо, чтобы уяснить смысл ритуала, который Античность и феодальное Средневековье (впрочем, не только феодальное) используют для установления братских уз: принятие в себя крови товарища в форме обмена или смешения крови, permixtio sanguinis. Вариантов было немало: вместе погрузить руки в кровь убитого животного; сделать надрез и пригубить крови друг друга; коснуться друг друга открытой раной; пролить на землю каплю крови и смешать ее с кровью друга. Совершившие такой ритуал уподоблялись единокровным братьям, разумеется в ритуальном смысле. Как и в других случаях, здесь тоже в основе был миф. Мы, конечно, не беремся утверждать, что реальность, отраженная в мифе, и та реальность, которую повторял, «восстанавливал» ритуал, хронологически вытекают одна из другой. Утверждать подобное не имеет смысла. Скажем только, что миф был моделью, неизменной мерой, с которой соотносили свое поведение участники ритуального действа и которая обусловливала содержание ритуала.

«Эдда» повествует о скрепленном кровью договоре Одина с Локи, быть может намекая тем самым на связь между этими персонажами германской религии: между ураническими асами (по Антону Платову — богами войны) и хтоническими ванами (по нему же — богами плодородия). При этом в «Эдде» подчеркивается взаимовыручка (язык семейного застолья, который используется в «Эдде», — типичный язык комитата) как основополагающая черта в отношениях между единокровными братьями. Братство по крови иной раз становится выше прочих связей, например родственных уз или даже весьма ценимого молочного братства. В «Нибелунгах» Брунгильда, обвиняя Гуннара в смерти Сигурда, ни словом не обмолвилась, что они родственники. Но она вспомнила об их ритуальном родстве. Прошедших ритуал, скрепленный кровью, связывала клятва оказывать друг другу поддержку. Ее практическая реализация: совместное владение имуществом, совместные пиршества, обязательство кровной мести. Как в роде в силу «общего семенного достояния», именуемого в исландских текстах hamingja, так и в комитате даже смерть не в силах пресечь кровные узы, связанные с ними права и обязанности. Существовал даже обычай, по которому самые верные друзья и последователи покойного должны были лишить себя жизни собственным оружием (как многие японские буси-самураи в аналогичных обстоятельствах), чтобы соединиться с ним за гробом. Остающиеся жить, уж во всяком случае, должны были соблюдать обязательства перед павшим в бою товарищем и отомстить за его смерть. Общность крови и присяги связывает воедино людей прошлого, настоящего и будущего. Не в этом ли дополнительный смысл поедания плоти и крови убитого противника, причем неважно, зверь он или человек? Напомним только, что кровь и сердце Фафнира [52]или кровь убитых врагов — это то, чем освежаются бургунды в «Песни о Нибелунгах». Практика, смысл которой заключается не только в том, чтобы присвоить себе силу противника, но и (повторим еще раз) вобрать в свое тело его субстанцию, воскресить его в себе самом. Это своеобразное побратимство, служащее цели магического умиротворения противника (мертвец не станет нападать на свою собственную кровь). Одновременно это и возмещение ущерба, понесенного той группой, к которой принадлежал противник, чтобы избежать кровной мести.

Побратимство предполагает взаимопроникновение двух судеб. Жизнь и богатство вместе. Побратимы клянутся оказывать друг другу помощь как в этой, так и в загробной жизни. В случае смерти одного из братьев оставшийся в живых берет на себя все заботы о его родственниках. Они действительно делятся друг с другом всей своей жизнью. У них общая жизненная субстанция — кровь, хлеб, пиво, обладающие сакральной сущностью. Воинская дружба, основанная на братстве по крови, ценится намного выше прочих привязанностей. Итак, дружба и за гробом. Друг, восстающий из гроба для исполнения договора. Мертвые бок о бок с живыми в сражении, от исхода которого зависит общее дело. Это распространенный фольклорный мотив. В одном из документов, относящихся ко времени Крестовых походов, подчеркивается, что при взятии Иерусалима в 1099 г. вместе с живыми на штурм шли и все те, кто погиб в пути. В такой дружбе нет места предательству. Однажды ставший братом останется им навсегда. Даже вероломство, даже смерть одного из братьев не в силах расторгнуть узы договора. Перед нами главный узел системы отношений «живые — мертвые» в комитате. Приведем два примера: один из фольклора, другой из литературы, формально современной, а по существу документальной. В одной из легенд, восходящей к племени доломитов, рассказывается о дружиннике по имени Биди, чья вероломная измена повлекла за собой смерть друга. Тем не менее, когда Биди попал в беду, столкнувшись с великаном, он внезапно увидел вооруженного с ног до головы воина. Стоя на лесной опушке, грозил он обнаженным мечом великану. Рукоять меча сжимала рука человеческого скелета, череп его венчал шлем дружинника. Биди все понял: на помощь пришел к нему тот, чьи кости тлеют в могиле, — его верный друг… Однако умершие изменники, нарушившие данное слово из трусости, не обретают покоя даже в могиле до тех пор, пока не искупят своей вины. Известный медиевист и не менее известный писатель Дж. Р. Толкиен сумел передать характер и смысл этого традиционного эпического сюжета в своем «Властелине колец», отрывок из которого мы приводим. В сказочно-литературную форму ученый облек весьма глубокую мысль: «— Нам не нужны ваши тайны, не нужны сокровища Проклятых лет! Отвечайте только на вопросы. Пропустите нас и следуйте за нами, место встречи — подножие скалы Эрех! Ни звука в ответ. Гробовая тишина страшнее, чем шепот. От резкого порыва ветра дрогнули вдруг языки факелов и погасли. Кто-то пытался зажечь их снова. Напрасно. Они тут же погасли. — Мертвые, мертвые идут за нами, — сказал Леголас. — Я вижу: воины, кони, хоругви, словно в клочья разорванный туман.

Копья, словно куст зимней ракиты в ночной мгле. Мертвецы пошли за нами следом… — Мертвецы скачут за нами. Они услышали наш призыв, — подтвердил Элладан. Один за другим гасли огни в окнах домов при их приближении. Захлопывались двери и ставни. В полях крестьяне кричали от страха, разбегались кто куда, будто стадо оленей, почуявших охотника. Тьма становилась все гуще. И слышался в ночи один крик и один стон: — Царь мертвых! Царь мертвых идет!.. Незадолго до полуночи в черной темноте, какая бывает только в недрах горных пещер, они оказались у подножия Эреха. Эльрогир передал Арагорну серебряный рог. Он протрубил один раз. И послышался будто отзвук многих рогов. Так звучит эхо в глубоких и дальних пещерах. Снова воцарилась тишина. Но все чувствовали — где-то совсем рядом у подножия скалы сгрудилось огромное войско. С горных круч подул ледяной ветер, подобный дыханию призраков. Арагорн спрыгнул с коня и, повернувшись лицом к скале, крикнул что было сил: — Изменники, зачем пришли вы? — Ночь донесла голос из страшного далека: — Выполнить клятву и обрести мир… — Ваш час пробил!.. — вскрикнул Арагорн и приказал Гальбараду развернуть знамя. Огромное черное полотнище… Было ли что-нибудь изображено на нем, неизвестно. Все поглотила тьма…» Нам же пора подвести итоги рассуждений насчет воинской семьи. Усыновление и побратимство, весь набор связанных с этим клятвенных заверений — все это не раз изучалось авторами, и старыми, и молодыми, с точки зрения поисков колыбели феодального права и истоков рыцарской ментальности. Были и поспешные заявления, что, мол, о какой бы то ни было преемственности между германским воином и средневековым рыцарем не может быть и речи. И все-таки братство по оружию, на котором построена вся структура отношений в воинской среде, является живой душой рыцарского и феодального Средневековья. Возьмем ли мы эпический пример Роланд-Оливьер или исторические свидетельства хотя бы эпохи Крестовых походов, взаимодополняемость братьев по оружию важна настолько, что можно утверждать: конкретное воплощение идеала совершенного рыцаря чаще всего обнаруживалось не в одном отдельно взятом герое, а в их паре, где они объединены оружием. Да ведь и сам феодальный сеньор не кто иной, как senior — «старший брат» в семье воинов. Рыцарское братство пришло издалека.

О ДУХЕ И ФОРМЕ ДРУЖИНЫ

Вначале был миф, — снова повторим мы. Для примера воспользуемся хотя и поздним, но все равно представляющим значительную ценность латинским текстом, в котором средневековый датский хронист Саксон Грамматик описывает спутников-контуберналов (contubemales) легендарного короля Фрото.

Если верить описанию, эти контуберналы — самые настоящие берсерки, они грабят, убивают, насильничают, и вообще ведут себя не как люди, а как дикие звери. Король Фрото требует от них соблюдения воинской дисциплины, дает им моральные установления. Постепенно берсеркры превращаются в воинов, способных усмирить и очеловечить свой древний гнев, сохраняя при этом его положительные стороны и даваемые им преимущества.

В «Саге о викингах из Йомсборга» мы сможем найти проторыцарский кодекс военного братства. Но для этого понадобилось пройти немалый путь, в начале которого была «суровая доблесть» тацитовых хаттов: у них не было ни дома, ни имущества, они презирали собственное благосостояние, равно как благополучие и права других лиц, занимались только войной, за что и находились на содержании общины. Со временем общественная жизнь сумела выработать более жесткие нормы поведения, общество организовалось на более прочном политическом и институциональном фундаменте. И вот у этих священных зверей нет больше возможности, чтобы существовать хотя бы на самой обочине общественной жизни. Из отмеченных божественным знаком они превратились в «волков», изгоев, людей-зверей, стоящих вне закона. Тем временем прославленные вожди, испытывавшие нужду в свите, все чаще возлагали на себя бремя политической ответственности. Отсюда и требование: свита должна состоять из людей, способных умерить свой гордый пыл, соответствовать задачам и духу времени. Не случайно берсеркр столь долго существовал именно в скандинавском обществе, развивавшемся медленнее других. По скандинавским источникам он нам, собственно говоря, и известен, правда, как пережиток обычаев и верований гораздо более древних. Берсеркр сохраняется в среде викингов, кичившихся своими дерзкими набегами, «священными веснами». Берсеркр — участник авантюрных странствий викингов, не последней причиной которых явилось наличие в Скандинавских странах начиная с IX в. энергичных государей, способных обуздать воинственные инстинкты своих подданных, иными словами, сыграть в реальной истории роль легендарного короля Фрото. Образцом для подражания становятся, наконец, товарищи-соратники Одина, то самое воинское сообщество, которое описано в «Эдде»: за сражением следует пир, почетной считается смерть на поле битвы. Мы не склонны разделять мнение тех, кто желал бы видеть в комитате пример поступательного социально-этического развития общества: от сборища преступников к сообществу, имеющему некий высокий идеал солидарности, чье существование лишь подкрепляет практика применения силы в гуманных целях. Мы полагаем, что попросту не существует никакого типичного комитата, который был бы присущ всем германским народам на протяжении тех долгих столетий, которые пролегли между свидетельскими показаниями Корнелия Тацита, с одной стороны, и Саксона Грамматика и прозаической «Младшей Эдды» Снорри Стурлуссона — с другой. Существовали его различные формы, в каждой из которых царил свой особенный дух. К сожалению, наши познания на сей счет отрывочны и недостаточно достоверны. Мы не ставим перед собой цель дать систематический, хотя бы на феноменологическом уровне, анализ комитата. На ряде примеров нам просто хотелось бы показать наличие особого воинского этоса, впоследствии развившегося в рыцарскую этику. Различные формы комитата встречаются во всех германских сообществах, равно как и тех, которые поддерживали с германцами контакты, включая сюда кельтское, позднеримское и проторусское. Известно, что сам термин «комитат» принадлежит Корнелию Тациту. Говоря о разнообразии форм дружины-комитата среди германских народов, напомним, что существовали ее формы, как франкский «трустис» (trustis), лангобардский «гесинде», или «гезинде» (gesinde) [53], англосаксонский «теод» (theod), русская дружина. Англосаксонский термин «теги» (thegn), точно так же, как готские «сайонес» (saiones), «антрустио» (antrustio) или готско-лангобардское «гасиндус» (gasindus), первоначально обозначал члена комитата — комеса, или комита (comes). С формально-юридической точки зрения лучше всего нам известны норвежская дружина — «гирд» или «хирд» (hirdh), относящаяся, правда, к более позднему времени, чем прочие формы комитата, но зато сохранявшаяся значительно более продолжительное время, и шведский «грид» («гридь»). В данном случае, как, впрочем, и во многих других, скандинавские источники возмещают отсутствие более древних и непосредственных документов, в которых были бы зафиксированы древнейшие германские обычаи. Факты заимствования комитата римской армией и вооруженными группами в период поздней империи (различны «пуэры», «букелларии», или, в другом произношении, «буцелларии» и т. д.) достаточно изучены, чтобы сказать что-либо новое по интересующей нас теме. Впрочем, мы еще вернемся к данному вопросу. Заметим только, что термин «комес» в латинском языке, помимо дружеских отношений, совместной жизни и солидарности, подразумевает также определенную возрастную категорию, обычно выражаемую термином puer, понимавшимся весьма широко, а в юридическом контексте и с явно негативным оттенком в качестве синонима подлого низкопоклонства, человека, к тому же нечистого на руку. В этом термине есть также указание на экономическую зависимость, на получение «куска хлеба» от вождя свиты. При этом подчеркнуто особое расположение дающего к подчиненному. Buccellarius происходит от buccella — «лакомый кусок», «особый вид хлеба». Что касается комитата у кельтов, то его параллелизм с германским подтверждается авторитетными исследованиями. Разумеется, всякие сопоставления кельтов с германцами всегда рискуют из компаративистских превратиться в обычную тавтологию. Не так-то легко провести какую-либо четкую демаркационную линию, отделяющую одну ипостась культуры от другой. Как бы там ни было, наличие кельтской почвы, быть может, объясняет особое преуспевание франкской «трустис» (trustis), делает более весомым высказанное полвека назад известным французским медиевистом Блоком возражение в ответ на тезисы немецкого историка Допша: не слишком ли все мы переоценили в своих исследованиях основ и корней феодализма германский комитат, как бы запамятовав при этом и о галльских «амбактах» (ambactes), и об аквитанских «солдуриях» (soldurii), убивавших друг друга и себя самих на погребальных пиршествах-тризнах по павшим в бою или умершим военным вождям-предводителям, дабы сопровождать завершившего свой земной путь господина и в мире ином. В Киевской Руси термин «дружина» выразительно говорит о близких, дружеских отношениях внутри комитата, причем в гораздо более сильной степени, чем латинский термин. Русское слово и лингвистически, и семантически ближе всего исконному воинскому смыслу германского druht — «вооруженный отряд». Родство двух слов, trustis — дружина, очевидно. Но оно только кажущееся в их сходстве с современным немецким Treue — «верность». Напомним, однако, что в современном русском языке понятие «приятель» выражается тем же термином — «друг». Таким образом, весь этос русской дружины находится на стыке понятий «дружба» — «верность». Основной принцип, на котором держится структура и сама логика комитата, — дружба и взаимная верность. Эти понятия отражены в германском *druht-, равно как и в готском gasintha (ср. точные соответствия в лангобардском и в gesith — законах Витреда, англосаксонского короля Кента), где они употребляются в смысле «спутник»; отражены они и в *hold — «чувстве доброжелательности, связывающем вождя с членами свиты», и в комплексе представлений о верности, восходящем к индоевропейскому корню *deru- [54]и, как отмечалось, связанном с современным немецким Treue; и в индоевропейской основе *ais- и германской основе *aizio-, в германских языках служащей основой терминов «честь», «благородство», «милосердие», «помощь», «страх» (в смысле «страх Божий»), а также «бенефиций», «привилегия», «собственность». Судя по терминологии, комитат представляется замкнутой группой, имеющей явно выраженную инициационную структуру, для которой характерен глубокий социальный смысл. В комитате есть вождь, ветераны и новобранцы, воплощающие различные категории возраста и компетентности, учителя и ученики. Наличие подобной стратификации, предполагающей иерархические отношения, однако, не исключает, а, напротив, подчеркивает стремление к равенству, порождаемому общностью жизней и судеб. «Вождь», «сеньор» обозначаются обычно терминами, восходящими к *frawja- (фрауйя — господин, хозяин — именно так именуется Господь в переводе Священного Писания на готский язык, сделанный арианским епископом Вуль-филой, или Ульфилой,), то есть к тому же корню, что и латинские «примус» (primus, первый) и «принцепс» (princeps, также означающее «первый», как и немецкое фюрст, Fuerst [55], а также английское ферст, first [56])». Вождь, следовательно, «первый», то есть самый авторитетный, важный, доблестный воин. Во всех смыслах «самый», однако непременно в однородной группе и внутри нее. Различия между ним и остальными членами группы зависят от ранга и авторитета. Он первый среди своих, значит, один из них. Как все-таки прекрасно сумел подметить Тацит глубокую общинную связь, благодаря которой вождь и его спутники испытывают не просто чувство единения друг с другом, а чувство тождественности. Подстегиваемые неуемной жаждой все новых завоеваний и богатств не в меньшей степени, чем страстью к приключениям, комиты соревнуются друг с другом, чтобы снискать расположение и любовь своего вождя. Государь же ведет борьбу за стяжание славы и приобретение добычи, которую затем делит со своими. Спутники его в свою очередь сражаются за него и получают за это вознаграждение. Связывает их «тройе» (Treue) — «взаимная верность» — слово (и понятие), родственное нашему слову (и понятию) «дружба». Государь защищает, кормит и покровительствует своим. Они же воюют за него. Дар является столь характерным признаком подобной системы отношений, что, к примеру, в исландских сагах «воин» и «даритель» в конце концов превращаются в синонимы. От государя своего свита ожидает получить в дар прежде всего оружие и, как сообщает Тацит, коня и золото. Дарение оружия — копья (фрамеи, или фрамы), по Тациту, или меча, согласно более поздним источникам, — было, как можно предположить, наиболее конкретным символом вступления в комитат нового члена, знаком акцептации вождем. Постоянный атрибут вождя — его щедрость. Товарищи сражаются за него, он же по окончании сражения щедрой рукой распределяет добычу. В поэзии англосаксов он неизменно именуется sincgiefa или sincbrytta, то есть «раздающий сокровища». Верность воина своему вождю выражается, во-первых, в «сыновней» любви и, во-вторых, в благодарности за получение дара. Когда в «Беовульфе» храбрый дружинник Виглаф видит, как его сеньор вот-вот погибнет в пламени огнедышащего дракона, то ему вспоминаются все те дары, которые получал он из его рук, и клятва, произнесенная во время одного из королевских застолий. Комиты обещали вождю отплатить за щедрость в час испытания. Однако при виде чудовища храбрость оставляет даже самых сильных. Они обращаются в бегство. Виглаф же остается верным своему обещанию. В его словах мужественно и сдержанно выражено понимание того, что любовь, верность и храбрость — неразрывное целое. Более того, храбрость возможна только как функция любви и верности. Хвастовство пирующих здесь ни при чем. Проклятие трусости, проявленной в момент опасности, — характерная особенность прежде всего англосаксонской поэзии. Замечание Тацита, что комиты считают постыдным вернуться целыми и невредимыми с поля битвы, где погиб вождь, выражено в этой поэзии как неразрывная связь верности, скрепленной присягой, и признательности за полученные дары. Дух комитата создается благодаря равновесию между ними. В этом смысле «героизм» является обязанностью комита. В нем нет ничего от риторики и позы, ничего сверхчеловеческого, он всего лишь проявление дружбы и верности данному слову. Быть благодарным — вот что требуется от воина. Если он на высоте этого требования, значит, делает то, что должен; если же пренебрегает своими обязанностями, значит, заслуживает самого черного презрения. С этой точки зрения «героическая» смерть в бою не что иное, как обязанность службы и долг. Бывает ли что-либо менее риторическое? Трусость тем более порицаема в воине, чем больше он пренебрегает своим рангом, функцией, то есть добровольно деградирует до положения раба. Трусость несовместима с положением свободного человека. Ведь будучи свободным, он вооружен. Напротив, трусость считается функциональной характеристикой раба. Трусость в рабском состоянии нечто естественное. Ее нельзя презирать. Только в свободном человеке-воине (правда, в юридическом смысле «варварское» общество проводит различие между человеком свободным и воином) трусость может считаться бесчестьем, тем более если этот воин член комитата, то есть общественной группы, в которую вступают по доброй воле именно для того, чтобы воевать. Из племенного союза трус тоже изгоняется. Отказывая своему народу и обществу в помощи в опасный момент, трус разрывает священный договор, связывающий всех членов общества. Фактически он добровольно покидает общество, прежде чем юридически оно исключит его из своих рядов. Иными словами, подобный поступок считается асоциальным, ненужным и вредным для общества. Тацит обратил внимание: всякий, кто бросил щит на поле боя, отстраняется от участия в народных сходах и священных ритуалах, то есть лишается гражданской жизни. Трус не подвергается каким-либо особым преследованиям. Его просто приговаривают к гражданской смерти. В самом деле, в нынешнем немецком языке прилагательное «файг» (feig) — «трусливый», «подлый», — результат семантического развития древних терминов, обозначавших «приговоренный к смерти». Итак, и на этот раз никакой риторики. В обществе, испытывающем постоянную угрозу со стороны врагов, находящемся в опасности со стороны сил природы, в обществе, где прокормить человека стоит дорого, трус — это тот, кто разрушает устои солидарности, ведет себя как эгоист, становится для своих тяжелой обузой. Он пренебрегает своим долгом. В сознании феодального Средневековья представления о подлости, раболепстве, измене и преступлении связаны общим корнем. Но увидеть его нелегко. Смелость тоже одна из обязанностей комитов, точно так же как щедрость — обязанность вождя. Взаимность обязанностей — святая святых эгалитарного и иерархического начал в комитате. Присяга конкретизируется в четких формулировках, где военный символ — меч сливается с иерархическими жестами: коленопреклонением, поцелуем руки, — а также жестом эгалитарным — рукопожатием. Нетрудно заметить сходство с феодальными церемониями, где отношения построены на идее воинской солидарности и взаимных обязательств. Наряду с военными обязанностями существовали пиршества. Грабительская война и пир имеют в европейском обществе сакральный характер. Он выражается как в героических обычаях, засвидетельствованных Гомером, так и в образной системе Вальхаллы [57]. В рассказе Павла Диакона об оружии сына короля гепидов заметна взаимозависимость между сражением и пиршеством, точно такая же, как и взаимозаменяемость слов, которыми называют боевого товарища и сотрапезника. От древнескандинавского «ферд(р)» (verdhr) (обед) происходит слово «фердунг» (verdhung), то есть «пир», «застолье», и современный немецкий глагол «нанимать(ся)» (sich verdingen).

Происхождение термина «букелларий», «буцелларий», «вукелларий» (buccellarius) — «телохранитель», как известно, тоже связано с застольем. Очевидна и соотнесенность «сотрапезников» (homotrapezoi) персидского царя, упоминающихся у древнегреческих историков Геродота и Ксенофонта, то есть «доверенных воинов», с буквальным значением этого термина — «сотрапезники». Эта связь прекрасно выражена и в «Слове о полку Игореве», где сражающиеся воины названы пьющими (совместно) «кровавое вино». В пылу сражения воины предвкушают радости пира и любви. За столом, поднимая кубки, рога или чаши, воины храбрятся, любят вспоминать об опасностях, слушать рассказы и песни, воспевающие их героические поступки, сулить новые, спорить, кто из них более храбрый и смелый. Во время пира вспыхивают ссоры из-за безудержного хвастовства приглашенных к столу. У викингов, как и других народов, во время пира совершаются священные обряды, например сакральные возлияния в знак принятия обета. Обычай обещать новые подвиги, быть может, также связан с ритуальным значением пира. Это своего рода добровольное принятие обязательства. В свидетели призываются боги и присутствующие рядом товарищи. Тем самым воины как бы поднимают свой престиж в глазах окружающих. Спустя несколько веков рыцарский обет также произносится за пиршественным столом. Достаточно отбросить тщеславие бражника, чтобы увидеть в церемониале древнюю сакральную основу. Сходство между войной (или охотой, которую отождествляют с войной) и пиром заметно также в одинаковой степени наслаждения, которое они доставляли. Благодаря Тациту мы уже имели возможность убедиться, что война вошла в привычку не только определенной группы населения, не только была долгом и обязанностью члена рода или комитата, но и доставляла наслаждение воинам. Воин-варвар чувствовал себя глубоко несчастным, если его боевой сокол и храбрый конь томились без дела. Там, где не охотятся и не воюют, пиршественная зала пуста, в ней гуляет один только ветер. Имея перед собой подобное общество, мы были бы вправе говорить о «культуре войны». В германских военных обществах война представляется закоренелой привычкой; общество живет в состоянии перманентной войны. Мир здесь — это добровольно либо по договору взятое на себя обязательство, пауза в обычном течении жизни. Это подчас дает «основания» для некоторых воинственно настроенных идеологов утверждать, что война, мол, естественна для всякого общества. Если есть общество, то, стало быть, есть и война, говорят они. Войны, по их словам, не случаются там, где отсутствует общественная жизнь. Логика подобных умозаключений привела к тому, что был даже сформулирован тезис о существовании так называемого «комплекса дружбы-вражды», согласно которому, чем более связаны между собой члены одной какой-нибудь группы, тем большую неприязнь испытывают они ко всем чужакам. Подобное подчинение чувства любви, братства, взаимопомощи и солидарности, существующего среди членов группы, возрастанию воинственной агрессивности, естественно, вызвало осуждение и тревогу со стороны ученых. Мечта о прочном мире, устремленность к нему, возразим мы, существуют именно в самом комитате. Ведь участников его связывает друг с другом прочнейшая связь — узы мира. Автор, воспевший поход князя Игоря, с предельной ясностью и прямотой говорит нам, что честно — сражаться и приносить себя в жертву во имя идеалов братства, бесчестно — подражать Каину и поворачивать оружие против своих братьев: Загородите полю ворота своими острыми стрелами, за землю Русскую, за раны Игоревы, буйного Святославича! [58]Идея мира — одна из главных в этом памятнике древнерусской литературы. Воинская этика, основанная на братстве, чести, преданности, развивалась в том направлении, которое мы называем рыцарским. Развитие шло медленно и неравномерно у разных народов. Не так-то просто проследить его по источникам, где нередко архаические элементы синкретически смешаны с разного рода культурными влияниями и заимствованиями. Тем не менее развитие германского военного общества от «варварского» комитата до феодально-рыцарской эпохи шло, в общем-то, без особых отклонений. Типичным можно считать пример «дорыцарского» отношения исландских воинов к предстоящему походу, имеющему все характерные черты «авантюры». Одна из целей похода — отобрать у разбойников и пиратов все, что похитили они у крестьян и купцов. Иными словами, собственная корысть и наслаждение войной здесь особым образом совмещены с борьбой за справедливость. Напомним также о той эволюции, которую претерпела норвежская дружина — «гирд», или «хирд» (hirdh). В 1181–1182 гг. ее юридическое положение было сформулировано на латыни в кодексах Lex castrensis, Lex militaris, Lex curiae, затем в 1274–1277 гг. в переводе на норвежский в «Гирдскра» (Hirdhskra). К этому времени древний воинский дух претерпел изменения благодаря контактам с рафинированной рыцарской культурой, которая упрочилась как во Франции, так и в завоеванной норманнами Англии и Германии. В дремучих лесах и среди туманных скал Скандинавии слышались лишь отдаленные отзвуки этой культуры. Но и они возымели свое действие. Право, основанное на hirdh, породило новую аристократию, поддерживающую короля. Посмотрим, что вменяет оно воинам и мореплавателям: «Остерегайся грабежа и воровства, прелюбодеяния и блудодеяния, куртизанок и азартных игр, словоблудия и дерзости, самонадеянности и зависти к деньгам других, продажности и торговли, приглашений на утренние и ночные попойки, за исключением званых пиров, которым определено свое время, подходящее для встреч достойных мужей; остерегайся возможного предательства со стороны каждого, кто попытается заручиться твоим доверием; остерегайся судить другого за его спиной и льстить в глаза, чтобы обмануть; остерегайся праздности, лености и нерадения, языческих жертвоприношений и проклятий, а также сквернословия всякого рода». Все эти по-человечески вразумительные советы, могут возразить нам, пропущены через фильтр куртуазности. Что ж, согласны. Тем не менее все они имеют аналоги в древней англосаксонской поэзии. Заветы поэта-воина предвосхищают «меру» рыцарского поведения: «Мудрый должен быть терпелив. Излишняя пылкость и дерзость в словах ему не пристали. Воин не должен проявлять слабость или свое безрассудство; ему не пристало быть робким или излишне игривым; не стоит жаждать богатства, гордиться собой раньше времени. Мужчине пристало молчание. Следует переждать, прежде чем бросить на ветер хвастливое слово».

Данная «элегия» принадлежит языческой истории англосаксов. Попав в христианскую среду, герои Беды Достопочтенного [59]ведут себя «по-рыцарски»: Лилла погибает, закрыв короля своим телом; Эдвин, зная, что благороднейший друг его, находящийся у него в гостях, замышляет предательство, тем не менее отказывается изобличить его, так как это его гость и друг.

Долгим и трудным был путь превращения воинов фиордов в рыцарей. Не всегда он завершался успехом. Нелегко было вытравить из их сердца память о древнем неистовом Вотане. На Севере даже в XIII в. власть Царя мертвых была еще прочна.

Однако превращение воина-комита в рыцаря было возможно, так как между тем и другим нет качественного разрыва, напротив, существовала преемственность. Различие — в выборе культурной модели, направлении развития. Если древнее насилие и уживается с новым мировоззрением, а христианские рыцари порой ведут себя как берсеркры, то следует учитывать, что рецидивы такого рода были вполне объяснимой частью истории рыцарства.

В КАКОМ ДУХОВНОМ МИРЕ

ПРОТЕКАЛА ЖИЗНЬ БЕРСЕРКОВ?

Германское язычество, по крайней мере язычество скандинавское, ставшее «хранилищем» преданий, пришедших на Север из самых отдаленных мест и времен, по характеру своему более мифологическое и ритуальное, чем содержательное. Оно не предлагает никакого «кредо», у него отсутствует какая-либо подлинная «теология». В нем нет ничего, кроме ожидания вселенской катастрофы, да и она растворена в атмосфере мифического безвременья и не связана с эсхатологическим ощущением будущего.

Густонаселенный германский пантеон выдвигает на авансцену активных и властных богов, вроде урано-метеорических асов, и богов падших, относящихся, как ваны, к хтоническому типу. На втором плане — целая толпа полубогов, чудовищ, существ с расплывчатыми чертами. Но богатая мифология, в которой без устали действуют все эти персонажи, не привела к возникновению связного религиозного мировоззрения, требующего от верующего его личного отношения к богам. Такое отношение проявлялось только при совершении обряда, который магическим образом связывал богов и предков не с личностью отдельного человека, а с племенем, родом, со всем народом. Такие обряды, как торжественное жертвоприношение и возлияние, разумеется, имели свой определенный смысл в рамках языческого культа. Однако гораздо более важной была их социальная функция. Можно даже сказать, что они имели характер языковой структуры. Мифы и обряды были положены в основу связи семьи и племени. Они необходимы как цементирующая связь и как канал коммуникации между членами семьи и племени. В качестве таковых они основа обычая. Так что в известном смысле проповедовать германским язычникам христианство было легко. Гораздо труднее было убеждать их отказаться от тех обычаев, благодаря которым поддерживалось равновесие в жизни их общества. Это равновесие обеспечивали старые боги.

Отсюда двусмысленный, нерешительный, едва ли не хамелеонский характер обращения некоторых германских племен в христианство. О трудностях, с которыми столкнулось христианство в Исландии на протяжении X в., говорит следующий весьма красноречивый пример: «Хельги был весьма религиозен. Он верил в Христа, но о даровании попутного ветра и мужества возносил молитву Тору.

Когда на горизонте показалась Исландия, Хельги обратился к оракулу Тора с вопросом, к какому берегу следует пристать. Оракул указал на северный берег».

Итак, Хельги (имя его означает — «святой») верил в Христа, точнее, «harm trudhi a Krist», то есть «верой своей полагался на Христа». Однако Хельги прибегал к помощи Тора, странника и воина, накануне опасного путешествия или сражения. Его обращение к Тору перед высадкой в Исландии не просто языческий пережиток, но использование в конкретных обстоятельствах специфического социально-правового языка, требовавшего скрупулезно соблюдать лишь внешнюю обрядную форму.

Поэтому добропорядочный Хельги мог совершенно спокойно «верить» в Христа, а не в Тора. Тем более что Тор и не требовал, чтобы в него «верили» в христианском смысле этого слова. Однако в случае необходимости, когда, например, требовалось обратиться к своему народу, совершить какой-либо конкретный правовой акт, скандинавы были вынуждены прибегать к использованию древних форм и к услугам древних богов. Можно, конечно, возразить, что за несколько веков до того отказ подчиниться, казалось бы, сугубо внешнему и малозначительному обряду, например отказаться от возжигания ладана перед языческим жертвенником, приводил в действие всю римскую судебную машину, обрекая христианина на мученическую смерть. Однако позднеримское космополитическое общество, где в смешении разнообразных ритуалов, культов и обычаев необходимо было делать какой-то определенный выбор, занимать определенную позицию, чтобы сохранить в чистоте «собственную» истину, весьма отличалось от более компактного и сплоченного скандинавского общества, в котором господствовал единый язык, единая система понятий. Отказ от них означал бы выведение человека за рамки племенной общины и, по существу, его гражданскую смерть. В подобных обстоятельствах нужна была иная миссионерская тактика, иной, более замедленный темп, иной, более гибкий метод насаждения христианской культуры. Германское язычество, по сути дела, не оказывало сколько-нибудь значительного сопротивления новой вере. Сопротивлялись его формы. Хотя, быть может, попытка отделить содержание от формы и в данном случае весьма дискуссионна. И все-таки именно его формы сопротивляются в течение весьма продолжительного времени, довлея над христианизировавшимся обществом. Последствия такого формального сопротивления заметны в этическом плане. На теологическом уровне христианству не приходилось испытывать каких-либо значительных опасений. Оно могло не бояться утратить чистоту, имея дело с таким религиозным комплексом, в котором не было ничего «теологического».

Христианство совершало поступательное движение не только благодаря гибкому подходу к языческим обычаям. Когда исландцам, бывшим «идолопоклонникам», предстояло посетить страны, где уже прочно утвердилось христианство, например Британские острова, они соглашались на совершение катехуменического обряда, своего рода ритуала «предварительного крещения». В Скандинавских странах этот обряд имел большое значение. Тот факт, что он касался только катехуменов, которые, как правило, таковыми и оставались на протяжении всей своей жизни, показывает, какое значение скандинавская церковь придавала катехуменату, то есть пропедевтике крещения. В то же время в тогдашней западной литургии ее значение постепенно сошло на нет. На этом примере также можно убедиться в медленном проникновении христианства в Скандинавские страны. Кроме того, «предварительное крещение» наравне с обрядовой стороной культа Тора, которой так старательно придерживался христианин Хельги, имело немаловажное правовое значение. Оно было необходимым для ведения дел с христианским миром, вступления с христианами в правовые отношения. Христиане присягали на Евангелии. Присяга была необходимым элементом при заключении самых разнообразных сделок.

Нелепо было бы требовать присяги от тех, кто с христианством не имел ничего общего.

Перед нами необычайно текучий и мозаичный религиозный мир. Синкретизм уживался в нем с борьбой различных верований. Здесь имелось практически неограниченное число комбинаций сосуществования. Германцы неохотно расставались со своими древними преданиями хотя бы потому, что те были глубоко связаны со структурой их общества. Но германцы охотно принимали и новые культы и ритуалы. Правда, интерпретировали они их в сугубо магическом ключе, добавляя к прежним верованиям, которым хранили верность. В начале X в. архиепископ Реймса писал папе римскому о том, что викинги в его диоцезе (епархии) «были крещены дважды, однако, несмотря на это, по-прежнему предпочитают вести языческий образ жизни, убивают христиан и священнослужителей, приносят жертвы идолам». Дело в том, что и эти викинги, казалось бы являющиеся антиподом христианина Хельги, по сути дела, ведут себя точно так же, как и он. Они, как и он, медленно и неосознанно нащупывают возможность духовного сосуществования христианства и язычества. Победа останется за тем верованием, которое обладает большей исторической силой. Но при этом оно испытает на себе влияние побежденных верований и тем самым сохранит их от полного уничтожения. Сосуществование это, правда, зависело от случая и нередко было основано на «недоразумении» или неправильном истолковании. Но спросим себя, а не на этом ли «недоразумении» отчасти возникало и само средневековое христианство, которое впоследствии не раз пытались свести к евангельским заветам христианские реформаторы, такие «духовные мужи», как, например, Франциск Ассизский и Мартин Лютер? Роллон, вождь викингов, принявший крещение и ставший герцогом норманнов, будучи на смертном одре, конечно, лелеял надежду попасть в рай, но не забывал и о Вальхалле. В духе соломоновой мудрости и норманнской практичности он подарил сто золотых ливров христианским священникам и одновременно принес в жертву древним богам сто военнопленных. Например, взятые сами по себе законы, которые были провозглашены народным собранием и окончательно закрепили в 1000 г. переход Исландии к христианству, могут показаться современному исследователю образцом просветительской веротерпимости, которому вполне могли бы позавидовать иные страны, жившие под более ласковым южным небом. По этим законам, все были обязаны совершить обряд крещения. Однако такие древние обычаи, как оставление новорожденных на произвол судьбы и употребление в пищу конского мяса (культовые обычаи, связанные с тяжелыми условиями жизни на острове), не подлежали отмене. Каждый, если он того пожелает, имел право совершать жертвоприношения «на манер древних». Это считалось его частным делом. Однако очевидно, что и Роллон, и исландцы 1000 года переживали весьма деликатный момент приобщения к новой культуре. Был принят ряд мер, направленных на замену язычества христианством: возведение христианских церквей в местах отправления языческих культов и проведения тингов — освященных древним преданием народных собраний; перевод на язык христианской литургии ритуальных языческих возлияний; замена рождеством древнего языческого праздника зимнего солнцестояния. Не следует, однако, идеализировать переход германцев от язычества к христианству. Наряду с примирительными тенденциями и мирно протекавшим процессом распространения культуры имеются факты иного рода. Их немало: у миссионерской церкви, как известно, были свои мученики. Культ поклонения им оказался весьма прочным. Но были мученики и среди тех, кто хранил верность старым богам. Правда, о них очень скоро забыли. Обращение в христианство могло происходить по примеру или по приказу вождей. «Классический» пример — крещение франков Хлодвигом. Обращение в христианство могло совершаться с применением насилия или в силу неизбежности выбора — смерть или крещение. Большая часть истории христианизации германцев прошла под знаком принудительного обращения в христианство. Германские вожди заимствовали у богатых знатных римлян обычай окружать себя гвардией телохранителей, букцелляриев. Следует, однако, заметить, что данный обычай весьма близок к комитату или даже ему тождествен. Перейдя из эпохи поздней империи в романогерманский мир, этот обычай приобрел гораздо более важную функцию. Свита телохранителей не была освящена какой-либо исконно римской традицией. Она явилась ответом на печальную необходимость, вызванную слабостью либо вообще полным отсутствием государственной власти. У германцев же комитат на протяжении столетий был кузницей лучших и самых благородных воинов. В нем накапливался нравственный и профессиональный опыт, совершенствовались экономические отношения. Доступ в него был открыт только свободным людям, нередко, может быть, отпрыскам прославленных родов. Но зависимые и рабы также в исключительной обстановке могли стать его членами. Таким образом, он объективно повышал социальный статус своих членов.

На смену римской этике, основанной на принадлежности гражданина к упорядоченному обществу, в котором он пользовался определенными правами и выполнял определенные обязанности, пришло сознание «верного» (fidelis), то есть сознание принадлежности к дифференцированной и привилегированной относительно всего остального общества группе. Верность своему вождю рассматривалась как самый главный и первейший долг.

Сравнительно с массой свободных и, следовательно, вооруженных германцев («народом-войском» — populus-exercitus) члены королевской свиты либо свиты вождя являлись отдельной и грозной группой, если принять во внимание ее техническую опытность и экипировку. Это группа воинов-профессионалов, специалистов своего дела, постоянно совершенствовавших свое боевое мастерство.

Разумеется, комитат у разных германских народов имел свои особенности. Немалую роль в различиях играла и специфика социального контекста. Однако несомненно, что свита королей или военачальников — неважно, называется ли она comitatus, gasindium, trustis или contubemium, а члены ее соответственно именуются milites, comites, pueri, custodes, gasindi, antrustiones, contubenales, buccellaril, viri fortissimi, gens armata и т. д., — занимает в романо-варварских королевствах почетное место. Прежде всего это касается их образа жизни. Высокий социальный статус обеспечивается благодаря близости к особе государя и постоянному участию в войне — занятии, единственно достойном звания свободного человека.

Естественно, во всех этих дружинах, особенно в так называемых «частных», принадлежавших высшим сановникам, царила атмосфера авантюры и «незаконности» (правда, последний термин недостаточно точен), которая была описана еще Тацитом. Но в большей мере подобная атмосфера была характерна для дружин викингов, где действовали изверги-звери — берсерки. Каждый уважающий себя свободный германец был хорошим крестьянином и бравым воякой. Но воины-профессионалы в основном рекрутировались из числа изгоев общества — преступников, изгнанников, чужеземцев, то есть тех, кто нуждался в покровительстве сильных мира сего, чтобы укрыться от какой-либо опасности. Взамен от них требовались физическая сила и военный опыт — умение убивать. Григорий Турский презрительно именовал этих воинов «гладиаторами» (мечниками) и «сикариями» (кинжальщиками) — оба термина еще в лексиконе древних римлян приобрели значение «наемный убийца», — обличая бандитские нравы так называемых телохранителей и наемных убийц, рискующих жизнью во имя творящих злодеяния вождей.

Члены королевской свиты (comites regis)были в курсе всех тайн короны. Их власть и престиж фактически были равными власти и престижу высших государственных чиновников. Сикарии, находившиеся на содержании какого-либо магната, занимавшегося своими частными войнами, были, разумеется, на порядок ниже королевских наемных убийц. Однако роль, которую играли как те, так и другие, по сути дела, была одна и та же. Это необходимо подчеркнуть, хотя и невозможно выразить в количественных показателях весомость этого института в раннесредневековом романо-германском обществе. Институт этот был довольно-таки широко распространен. Различные воинские отряды такого типа отличались друг от друга лишь масштабами деятельности. Иногда, если речь шла о королевских дружинниках, они становились постоянным войском, отличавшимся от народного ополчения, в которое по призыву собирались все свободные люди. Отличие количественное и качественное заключалось как в том, что касается набора и функций, так и в военной специфике и эффективности. Главное же отличие в том, что членами свиты становились не по закону (е lege), то есть при учете свободного состояния, дающего право носить оружие, а по доблести (е virtute), то есть на основе личных достоинств того или иного воина. В какой же мере различие между комитатом, с одной стороны, и народным ополчением — с другой, сказывалось на собственно военном искусстве? Был ли здесь какой-либо качественный скачок, например в экипировке? Имелись ли специфические особенности, например в использовании лошади, что позволило бы нам взглянуть на проблему с точки зрения генезиса рыцарства?

«Белокурые народы весьма ценят свою свободу. Они смелы и непреклонны в сражении, у них отважный и пылкий характер. Они презирают всякого, кто струсит или хотя бы немного отступит в бою. Смерть они тоже презирают. Они свирепы на поле брани и верхом на коне и в пешем строю.

Если в конном сражении они попадают в окружение, то все как один спешиваются и продолжают бой. Вооружены они щитами, копьями и короткими мечами. Любят вести бой в пешем строю, бросаются в яростную атаку. Во время сражения, пешие или конные, они не образуют подразделения с заранее известной численностью, а строятся по принадлежности к своему племени, соединяясь в группы по родству крови и дружеским узам. Поэтому нередко случается так, что, потеряв друга в бою, они все вместе, презирая опасность, обрушиваются на врага, чтобы отомстить за своего товарища. Их боевые построения имеют некий порядок, но атакуют они, и пешие и конные, в безудержном порыве, бесстрашно бросаясь на противника, словно каждый из них действует в одиночку. Они не подчиняются приказам своих командиров и не обращают на них внимания, пренебрегая при этом соображениями выгоды и мерами безопасности. Они с презрением относятся ко всяким планам, особенно в кавалерии, разрабатываемым применительно к тому или иному этапу сражения».

(Из трактата Псевдо-Маврикия)

По свидетельствам римских хронистов, гариями — прошедшими особую инициацию (ритуальное посвящение) отборными воинами из «замогильного войска» («войска мертвых») древнегерманского племени свевов, или свебов — предков современных швабов, использовалась эмблема «мертвой головы». Ночные рейды «эскадронов смерти» гариев через римский пограничный вал Лимес (Лимит) приводили в несказанный ужас романизированное население германских провинций Римской империи. О гариях рассказывали страшные истории. Кандидатов в «замогильное войско», уже прошедших целый ряд труднейших испытаний, якобы помещали в особую хижину, где подвергали «обкуриванию» дымом от горящих тисовых сучьев (тис считался «древом мертвых»), до тех пор, пока они не теряли сознание и не «умирали на несколько мгновений» (а некоторые — и насовсем), после чего «еще не совсем умерших» приводили в чувство. Отныне все они считались «живыми мертвецами» — дружинниками «замогильного войска» верховного бога Вотана (с соответствовавшего скандинавскому Одину), в знак чего выкрашивали себе лица черной краской и облачались в одежды из волчьих шкур, а вместо шлемов носили волчьи головы.

Волк — «трупный зверь» — традиционно считался у древних германцев, и, в частности, скандинавов, спутником Вотана-Одина (Альфатера или Вальватера, то есть Всеотца, Отца богов и людей). Вероятно, именно свевские гарии положили начало, с одной стороны, сказаниям о волках-оборотнях, или людях-волках (ликантропах, вервольфах, ульфхединах, волкодлаках, вурдалаках), а с другой — легендам о псоглавцах, песиголовцах или киноскефалах. Эти вымазанные сажей с ног до головы воины были «темны как ночь» и прикрывались черными щитами, в центре которых изображался белый человеческий череп, символизировавший смерть и загробный мир. Ночные рейды за линию Лимеса свевских «охотников за черепами» сопровождались особой жестокостью.

ДРУГИЕ ПРИЧИНЫ

ВОЗНИКНОВЕНИЯ ЛЕГЕНД

ОБ ОБОРОТНЯХ

При раскопках Великого Новгорода в числе более чем восьми сотен берестяных грамот были найдены интереснейшие документы — датируемые XIV в. рисунки мальчика Онфима. По своей тематике они мало чем отличаются от рисунков прочих мальчишек, живших в разные века и принадлежавших к разным народам. Онфим рисует батальные сцены, и в них себя — взрослого, сильного, отважного. На одном из рисунков конный Онфим поражает копьем поверженного врага, на другом — стоит в едином строю с товарищами.

Однако один из мальчишеских рисунков вызывает недоумение. Мы видим некое четвероногое существо с высунутым языком и загнутым кренделем хвостом. Рядом с четвероногим пояснение — «Я ЗВЕРЕ (зверь)», свидетельствующее, что перед нами своего рода «автопортрет».

Детские рисунки при всей своей творческой самобытности, являются отражением окружающего мира. В рисунках детей школьного возраста (а таковым и был мальчик Онфим) преобладают социально-культурные реалии, среди которых живет юный рисовальщик. А потому рассматриваемый рисунок наталкивает нас на интереснейший вывод: оказывается, мальчик XIV в. воспринимал оборотничество (превращение в зверя) как явление действительно существующее и даже допускал возможность собственного превращения. При этом, надо полагать, зверь не оценивался как существо отрицательное.

Что же реально стоит за таким невероятным явлением, как оборотничество? Почему превращение в зверя представляет интерес для средневекового мальчика?

Что стоит за многочисленными (и зачастую фантастическими) рассказами об оборотнях, разберем некоторые исторические, культурные и психологические феномены, возможно, послужившие источником для возникновения представлений об оборотничестве (в том виде, в каком эти представления существуют сейчас).

Прежде чем начать изложение материала, уточним, что мы подразумеваем под оборотничеством не только «способность превращаться в зверя, предмет», как этот термин понимается чаще всего, но и целый ряд психофизических явлений, смыкающихся с этими «превращениями».

Итак, вспомним, что же нам известно об оборотничестве, например, у восточных славян.

ОБОРОТНИ: ИСТОРИЧЕСКИЕ

И ФОЛЬКЛОРНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА

Самое древнее упоминание об оборотничестве у славян принадлежит упоминавшемуся выше древнегреческому историку Геродоту (прозванному римским оратором, писателем, философом и государственным деятелем Марком Туллием Цицероном «отцом истории»): «каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик». Невры, упоминаемые здесь, — племя, жившее к северо-западу от Черного моря и сопоставляемое с милоградской археологической культурой. Исследователи склоняются к мнению, что невры — одно из праславянских племен.

Дошедшие до нас летописи умалчивают об оборотничестве, но это молчание не показательно — подобная информация если и имела место, то носила явно языческий оттенок, а потому не могла быть помещена в летописные тексты, тщательно редактируемые церковной и светской властями. Разве что иногда в летописях проскакивают оговорки, недосказанности, обращающие на себя внимание. Так, в «Повести временных лет» летописца Нестора за 1071 г. рассказывается о казни через повешение двух волхвов, а затем следует странное, на наш взгляд, добавление: «в другую ж ночь медведь взлез угрызе их». По тону летописца заметно, что он придает этой детали некий особый смысл, видимо, понятный ему и его современникам. В данном фрагменте нет прямого указания на оборотничество, но подчеркивается некая связь между убитыми волхвами и медведем, животным бога Велеса. <…>

Самым известным оборотнем русской древности можно назвать знаменитого Всеслава Брячиславича, князя Полоцкого (?—1101). В «Слове о полку Игореве» об этом «князекудеснике» написано следующее:

Всеслав Князь людем судяше,

Князем грады рядяше,

а сам в ночь влъком рыскаше;

из Кыева дорискаше до Кур Тмутороканя;

великому хръсови влъком путь прерыскаше.

Тому в Полотске позвониша заутренюю рано

у Святыя Софеи в колоколы;

а он в Киеве звон слыша.

Строго говоря, в данном отрывке сравнение «князя-кудесника» с волком можно рассмотреть как литературную фигуру. Однако летописи действительно указывают на некие «необычные» способности Всеслава Полоцкого.

«…Мать же родила его от волхвования. Когда мать его родила, на голове его была язва. Волхвы сказали матери: «Завяжи эту язву, и пусть носит <повязку> до конца жизни». И носил ее Всеслав до смертного дня; сего ради он и не милостлив на кровопролитие».

Наложение повязки на голову князя Всеслава сходно с накладыванием наузы — одним из способов обращения в зверя.

По всей видимости, оборотничество в той или иной форме могло существовать в разных социальных слоях; насколько мы можем судить, в древности и в Средние века понятие оборотничества было связано с воинским сословием.

Мы уже знаем, что в скандинавской традиции, тесно связанной с древнерусской традицией эпохи Киевской Руси — «Империи Рюриковичей» — известны берсерки — воины, в бою впадающие в особое исступление и в определенном смысле превращающиеся в хищных зверей — волков или медведей; многие авторы склонны считать поведение берсерков одной из форм оборотничества. Достоверных свидетельств о существовании воинов-берсерков, сопоставляющих себя со зверями, у восточных славян нет, однако сохранились данные о воинах, способных на подвиги, выходящие за привычные рамки человеческих способностей.

Богатырь Демьян Куценевич со слугой Тарасом и пятью товарищами мог обратить в бегство целое половецкое войско. Однажды он, одетый по-домашнему, без панциря, без шлема, один схватился с половецкой ратью. Демьян побил множество врагов, но сам был изранен и чуть живой вернулся в город.

Навестить богатыря поспешил князь Мстислав, он принес ему богатые дары, обещал дать деревни. «О, суета человеческая, — ответил Демьян. — Кто, будучи мертв, желает даров тленных?» С этими словами богатырь умер.

Нам кажется, подобный подвиг мог быть совершен только в некоем особом состоянии (например, тело должно было приобрести некую неуязвимость для стрел). Предсмертный разговор с князем говорит о вежественности богатыря, а это повышает вероятность того, что Демьян был человеком не только сильным и искусным в бою, но и знающим, обладающим «особыми» навыками (в казачьей среде таких именовали «характерниками»). Отчество (прозвище?) — Куденевич — возможно, указывает на причастность к кудесничеству, магии, а значит, и к умениям изменять свое психофизическое состояние, доводя его до пределов человеческого.

Другой прославленный воин, упомянутый в «Повести временных лет» летописца Нестора, носит прозвище Волчий Хвост. Мы не знаем, в связи с чем он получил это прозвище — придерживался ли одного из «звериных культов», обладал ли способностями берсерка — а если быть точнее, то варульва-ульфхедина, — или же просто носил на одежде некие ритуальные «волчьи» атрибуты — так или иначе, его прозвище (пусть только на символическом уровне) указывает на сопоставление со зверем. Известно, что Волчий Хвост наводил страх на врагов, и об этом их страхе перед ним была даже сложена поговорка, приведенная Нестором в своей летописи: «Пищанцы Вольчьего Хвоста бегают (боятся. — В.А.)».

Сохранился заговор XV в., записанный неизвестным читателем на полях «Псалтыри». Заговор относится к разряду воинских и оперирует понятиями оборотничества: «Се аз, зверь юн, очи мои звери, а гроза моя ц(а) р(е) ва, блудитеся меня, кр(е) стьяне, аки овцы волка <…>».


До нас дошло и немало легенд, вводящих мотив оборотничества в те или иные исторические события.

«Когда царем на Руси был Иван Васильевич Грозный, <…> он решил… уничтожить колдунов и ведьм <…> Навезли со всех сторон старых баб и рассадили их по крепостям с строгим караулом, чтоб не ушли. Тогда царь отдал приказ, чтобы всех привели на площадь. Собрались они в большом числе, стали в кучку, друг на дружку переглядываются и улыбаются.

Вышел сам царь на площадь и велел обложить всех ведьм соломой. Когда навезли соломы и обложили кругом, он приказал запалить со всех сторон, чтобы уничтожить всякое колдовство на Руси на своих глазах. Охватило полымя ведьм — и они подняли визг, крик и мяуканье. Поднялся густой черный столб дыма, и полетели из него сороки, одна за другою — видимо-невидимо… значит, все ведьмы переметчицы обернулись в сорок и улетели и обманули царя в глаза».

Умение превращаться в сороку народная молва приписывает также и польской авантюристке, жене Лжедмитрия I Марине Мнишек («Маринке», чье имя стало почти нарицательным для обозначения ведьмы-колдуньи во многих былинах и песнях).

Если исторические источники и умалчивают об оборот-ничестве, то фольклор, фиксируемый этнографами в последние века, весьма богат упоминаниями об этом явлении. Как правило, умение скидываться приписывается людям с особенными способностями — знающим, колдунам.

Про них (т. е. ведьм, умеющих оборачиваться) говорят, что они иногда превращаются в копны сена. <…> Часто в старину, снимая шкуру с медведицы, находили там бабу в сарафане.

«У нас в деревне бабка оборачивалась свиньей и по ночам так бегала. Мы однажды шли с гулянки, смотрим — бежит — огро-омная. Мы на забор залезли, а она снизу — давай рылом подкапывать…»

«Девки наши пошли к одной колдовке, чтобы она научила их. А она из них только одну и выбрала. Посадила ее в комнату пустую — и говорит:

— Ты, дева, ничего не бойся. — И вышла.

Вдруг дверь открывается, входит медведь. Подошел к ней и стал ее гладить. Она сидит молчит. Ушел медведь. Потом волк ли че ли вошел. И выть ли че ли начал. Она вся обомлела, но молчит. Только волк ушел, гадюка заползает. Стала вокруг ее шеи обвиваться. Ну, девка-то та не выдержала и давай кричать. Гадюка-то и уползла быстренько. Только уползла она, а тут эта старуха входит. Говорит ей:

— Дура ты, девонька, это я была. — И выгнала ее».

Колдуны могли «скидывать» (обращать) в зверей или неодушевленные предметы не только себя, но и других людей.


«Раньше, в старые годы, были такие колдуны, что целые свадьбы могли оборачивать в волков. Едет свадьба под венец, или из-под венца, — и всю свадьбу сделают волками; навсегда так и бегают».

«…Целое веселье было перевернуто в вовкулаков. Рассказывают, что все было так: свадьба пошла в церковь, а одну бабу забыли позвать читать «Отче наш». Она и сделала им так, что когда свадьба вышла из церкви, а навстречу им направлялся музыкант (он был кривым), то все и побежали волками. И теперь живы люди, которые видели эту свадьбу; так и бежали с красными лентами на головах, а кривой музыкант ковылял за ними».

«Жил он, этот человек, с женой не в ладах, часто колотил ее <…> Раз, в пьяном виде, поколотил он жену очень больно; та и убежала к матери, в другое село. На другой иль-бо на третий день зять зашел к теще за женой <…>

— Нет ли чем опохмелиться, любезная тещенька? — спрашивает зять.

— Коли нет, говорит теща ласковым голосом, — есть!

<…>

Сказала это и достала из-за печки стакан вина и поднесла зятю. Тот, не перекрестясь и не благословясь, духом выпил стакан. Хотел порожний стакан поставить на стол, а он, то ись стакан, сам собой выпал из рук. Зять взглянул на руки, а они не руки, а волчьи лапы. Он взглянул сам на себя, и весь-то он не человек, а волк <…>».

В отличие от добровольных оборотней, которые бывают иногда опасны, насильственно «зачурованные» (зачарованные, заколдованные) оборотни безвредны. «Людям они вреда не делают, кроме тех, кто их испортил; те не должны им попадаться навстречу». «Обернутые», как их еще называют, «бегают обычно по улицам и по задворкам деревень, становятся на задние лапы и заглядывают в окна… они хотят, чтобы близкие их опознали». «…Ходят теперь по свету голодными, потому, что им запрещено есть. Ни на человека, ни на зверя кинуться не могут, только опустят голову и хвосты, да воют». Рассказывают, что иногда эти несчастные даже попадают в рабство к тем, кто их заколдовал.

Известны практические описания способов «перекинуться».

«…Стоит лишь найти в лесу гладко срубленный пень, воткнуть в него с приговорами нож и перекувырнуться через него — станешь вовкудлаком. Порыскав волком, надо забежать с противной стороны пня и перекувырнуться обратно; если же нож кем-нибудь похищен, то придется оставаться перевертышу навек волком. <Или другое описание: > надо воткнуть два ножа в рот, прочитать заклинание и три раза перевернуться».

Для того чтобы обернуть другого человека, необходимо с приговором набросить на него звериную шкуру или же специальную наузу — обернутый станет человеком только тогда, когда науза истлеет. Также обернуть можно ударом палки, плети, кнута.

Насколько действенны вышеперечисленные методы — разговор особый.

Многое из того, что известно об оборотнях, кажется фантастикой. И в самом деле, невероятно, чтобы человек мог физически (причем мгновенно) трансформироваться в какое-либо другое существо. Но нет дыма без огня; информация, повторяющаяся повсеместно, не может не иметь в своей основе хоть какого-либо рационального зерна. Далее мы постараемся разобраться в том, что же послужило источником для «сказочных» рассказов об оборотнях.

ОБ ОБОРОТНИЧЕСТВЕ

И ВОЗРАСТНЫХ ИНИЦИАЦИЯХ

Многие исследователи связывают рассказы об оборотничестве с инициациями. Рассмотрим вкратце, что мы знаем об этом интереснейшем явлении.

Практика возрастной инициации существовала повсеместно, у всех народов. По достижении определенного возраста молодые люди проходили определенный цикл обрядов, вследствие которых превращались из подростков во взрослых людей и становились при этом полноправными членами общества. Наставники — опытные, знающие люди — проводили инициации так, что у молодых людей происходила коренная перестройка психики, снимались глубинные страхи, вырабатывались и закреплялись на бессознательном уровне навыки взаимодействия с товарищами. Подростки становились взрослыми и, как следствие, получали новый социальный статус — статус полноправного члена общества — и новые права: право быть воином, право иметь жену, право заниматься созидательной магией.

В принципе существует два основных вида «оборотничества»:

1) инициации, подразумевающие «превращение» посвящаемых в животных;

2) практики «пускания морока» или «отвода глаз».

Любая инициация строится по схеме замри-умри-воскресни. Иначе говоря; прежде чем перейти на новый качественный уровень, человек должен испытать частичное разрушение, подавление, агрессивное (в большей или меньшей степени) воздействие извне. Таковым в условиях инициации и является частичная деградация человека до зверя.

Инициационные сценарии в общих чертах одинаковы для всего мира. По всей видимости, причина этого в том, что инициация является оптимальным способом стимулировать развитие человека в данном возрасте. А потому и в Австралии, и на Крайнем Севере большинство юношеских инициационных практик имеют одни и те же черты. Среди них следующие:

а) инициируемые удаляются из привычного для них общества;

б) инициацию (чаще всего) проходят в коллективе сверстников;

в) посвящаемый подвергается притеснениям и испытаниям.

Экстремальное сообщество подростков, противопоставленное «обычному» миру, можно сравнить с волчьей стаей. У славян, как и у других индоевропейцев, подобные союзы часто и называли «волчьими», а самих участников — «волками». Этнографически зафиксированы случаи, когда инициируемые наряжались волками, носили одежду из шкур, при вступлении в союз обязаны были кусаться и выть. На уподобление инициируемых хищным зверям указывают и те факты, что пища, которой они питаются, как правило, мясная, у некоторых народов только члены инициационного союза имеют право охотиться. «Волчьи союзы» противопоставляют себя обыденному миру; как это и подобает хищникам, они похищают в деревнях продукты, хулиганят. Инициируемые подвергаются различным испытаниям.

Память об инициационных практиках встречается в волшебных сказках, типические сюжеты каковых, кстати, ини-циационны по сути своей — «невозможно отрицать, что испытания и приключения героев и героинь волшебных сказок почти всегда переводимы на язык посвящения».

Героиня сказки совершила ошибку, вследствие которой ее возлюбленный «ушел». Героиня отправилась искать его и нашла в следующем месте «…Пошла в поле, и зашла в пустой дом, и ухоронилась. И вот топотня, топотня, бегут сорок волков, и стали развертываться кругом столба по солнышку, и развернулись, и очутились все добрыми молодцами…»

А следующую волшебную историю этнографы записали в Курганской области.

«Одна матерь была гордая. Она своего детеночка Митеньку изругала по клятбишному, проклянула то есть его.

Ладно. Он вышел на улицу и пошел, пошел куда попало. Идет — стоит избушечка, старичок подходит:

— И это куда ты пошел? Айда со мной.

Пошли, повел он Митеньку, повел, ведет по бережку, пришли к этому, к морю.

— Митенька, зашшурь глаза, иди со мной по воде.

Митенька зашшурил и пошел как по полу. Зашли в комнату — а там дом у них, питание всяко есть, все есть.

Жил он там, сколько уж жил, не знаю. Он был там как бы работником. А матерь не думает что дитенок потерялся. Только хресная о нем молилась, молилась за него Богу. И вымолила его — главарь <в том месте, где Митенька находился> стал говорить:

— Ты теперь, Митенька, нам не годный. Душной ты теперь стал. Иди, давай, домой. — (Душной — это раз хресная его вымолила).

Митеньку главарь послал, а не перевернул его — он как чурка и прикатился. Хресная раз метет за воротами — вдруг чурка катится толстая (он уже большой был). Она:

— Ой-ей, как я испугалась, Господи.

Как она гаркнула, <Господа помянула> — он сразу человеком обернулся:

— Хресна, не бойся, это я, Митенька.

Он рассказыват потом хресной:

— Если кто что оставит не благословясь, не перекрестясь, мы этим и питались.

Так что все надо с молитвой ложить, а то сейчас наедятся, напьются, а все вот на столе оставляют. А так нельзя.

Старуха, которая мне это рассказывала — та хресная-то ей по родне».

Этот, казалось бы, несложный рассказ содержит массу деталей, указывающих на инициационные практики.

…изругала по клятбишному — уходившие в «волчьи союзы» иногда оплакивались как умершие, после возвращения домашние делали вид, что не узнают их.

…мы этим и питались… — как уже говорилось, участники молодежных союзов иногда питались «чем Бог послал» (промышляя мелким воровством, собирательством и др.) Также и в данном рассказе члены «союза» (подобно сбивавшимся в такие же «волчьи стаи» спартанским отрокам и юношам, не достигшим совершеннолетия и обязанным законами Ликурга самим добывать себе пропитание, в том числе воровством) воруют пищу, которую хозяйки оставили без присмотра, «не благословясь».

Стоит избушечка… пришли к морю… — в сказках много раз упоминается некая мистическая дорога, ведущая в «иной мир». На этой дороге герой, действительно, часто встречает дом (вспомним известное «избушка, повернись к лесу задом…»), спутника-наставника и водное пространство. Под водным пространством не стоит буквально понимать реку или море — здесь это обозначение некоего «иного мира». Здесь подчеркивается, что Митенька стал чужим по отношению к обыденному миру, стал принадлежен «тому свету», «миру мертвых».

…душной ты стал — Митенькина пахучесть также указывает на его принадлежность к «иному» — живой в царстве мертвых пахнет так же скверно, как и мертвый в мире живых.

Хотя данный рассказ и содержит в себе много сказочного, его нельзя с полной уверенностью отнести к сказкам. Это скорее имеющая сказочные элементы быличка — рассказ, подразумевающий реальность и «всамделишность» описанного (в отличие от волшебных сказок, где изображается заведомо нереальный мир). Сохранилось довольно много рассказов, повествующих о попадании людей в «инициационные пространства» (некоторые из них мы процитируем далее). Как и в «рассказе про Митеньку», речь в них идет о конкретных людях, знакомых рассказчику или напрямую, или через одного-двух посредников. Многие истории записаны в последние десятилетия, и это наводит на будоражащую исследовательское воображение мысль, что, быть может, подобные практики имели место еще совсем недавно.

Обычно инициация представляет собой таинство: на нее (иногда под страхом смерти) не допускаются непосвященные — женщины, дети, чужаки. В ходе инициации юноши посвящаются в тайны племени — мифологию, секретные знания. Непосвященные этих тайн знать не должны.

Приведем пример подобного посвящения в тайное знание. У аборигенов Австралии существуют трещотки особой конструкции. При приведении их в действие раздается специфическое гудение. Это гудение считают голосом божества: если непосвященные, находясь в деревне, слышат из ближайшего леса гул трещоток, они верят, что в лесу, действительно, ревет бог (о существовании трещоток им не известно). Когда происходит инициация, посвящаемым подросткам показывают трещотки, демонстрируют их действие и сообщают: это, на самом деле, не бог — бог совсем другой. Это весьма напоминает и прохождение разных ступеней (градусов) в различных инициатических (посвятительных) организациях (например, «вольных каменщиков»), где посвящаемым на разных степенях посвящения сообщают каждый раз новый, «истинный» вариант орденской легенды, символов и даже «подлинное имя Бога» (всякий раз новое).

Не было ли так, что непосвященные на Руси верили, что мальчики, уходящие на инициацию, действительно превращаются в волков? Не потому ли Онфим считал, что он может стать «зверем»? Ожидание таинственного превращения подготавливало психологическую перестройку, стимулировать которую и была призвана инициация. Но только тот, кто прошел инициацию, узнавал: истинного физического превращения в зверя не происходит; таинство заключается в другом.

Человек, находящийся внутри некой сферы колдовского воздействия, ощущает себя таковым, какой он и есть — человеком. Однако со стороны он воспринимается как вихрь (вспомним многочисленные поверья о том, что в вихрях живут колдуны), собака, чурка, сноп, клубок пряжи и т. п. Иначе говоря, для посторонних создается иллюзия. Умение создавать иллюзии было хорошо известно знающим людям. В русских деревнях это называлось сделать морок или отвести глаза.

Древнейшее в нашей литературе упоминание «пскаяния морока» или «отвода глаз» встречается в «Повести временных лет» древнерусского летописца Нестора.

«…Во время урожая… явились два волхва (мага-кудесника. — В.А.)…говоря, что «мы знаем, кто запасы держит»… называли знатных жен, говоря, что та жито прячет, а та — мед, а та — меха… Волхвы, мороча людей, прорезали за плечами и вынимали оттуда либо жито, либо рыбу…»

Не углубляясь в механизм «отвода глаз», скажем только, что морок создавался путем воздействия на сознание наблюдателя. Напрашивается сопоставление создания морока и гипноза, но мы бы поостереглись ставить знак равенства между двумя этими явлениями.

Большинству людей, независимо от того, в каком веке они жили, было мало известно, каким способом создается такая иллюзия, зато повсюду знают, как от нее защититься. Подобное «измененное состояние сознания» может разрушить или молитва (ношение креста, упоминание Бога и т. д.) или матерная брань (по выражению одного из «знающих» — «если нельзя устроить молебен».

Некоторые практики выхода из тела, сопровождающиеся либо созданием осязаемого и зрительно воспринимаемого образа, либо управлением неким животным.

А вот что писал Мирча Элиаде в главе V своего капитального труда «Обряды и символы инициации».

ПОСВЯЩЕНИЕ ВОИНОВ И ШАМАНОВ

БЕРСЕРКИ

Вот как представлено воинство Одина в известном отрывке из «Инглингасаги» (гл. VI): «Они шли без лат, дикие, как собаки или волки. Они впивались зубами в свои щиты и были сильны, как медведи и быки. Они убивали людей, и все, даже железо и сталь, были бессильны перед ними. Это называлось — ярость берсерков». В этой мифологической картине мы узнаем описание реально существовавших «мужских обществ» — пресловутых «мужских союзов» (Mannerbuende) древней германской цивилизации. Берсерки в литературе — это, буквально, «те, кто в медвежьей (бер) шкуре (серк)», буквально «воины, одетые (serkr) в медвежьи шкуры». Они магически отождествляли себя с этими животными. Впрочем, иногда они могли и превратиться в волков или медведей.

Берсерком можно было стать после посвящения, включающего специфические для воинов испытания. Так, например, как рассказывает Таци, у хаттов соискатель не стриг ни волос, ни бороды, пока не убивал врага. У тайфал(л)ов молодой человек должен был убить вепря или медведя, а у герулов (эрулов) он боролся с этими зверями без оружия. Пройдя подобные испытания, он превращался в неустрашимого воина, который вел себя, как зверь на охоте. Он становился сверхчеловеком, ибо ему удалось приобрести магическую и религиозную силу, часть которой он получал от хищника.

Вельсунгасага сохранила для нас воспоминания о некоторых типовых испытаниях в обряде посвящения берсерка. Король Сигейр предательски захватил в плен девятерых своих шуринов — Вельсунгов. Он связал их и отдал на съедение волку. Однако одного из них, Зигмунда, спасла его сестра Сигни. Спрятанный в хижине в гуще леса и вылеченный заботами Сигни, Зигмунд ждет часа мести. Когда два старших сына Сигни достигают десятилетнего возраста, она отсылает их к своему брату, чтобы он подверг их испытанию. Зигмунд обнаруживает, что они трусы, и, следуя его совету, Сигни их убивает. От инцеста брата и сестры рождается еще один мальчик — Синфьетли (Синфьотли). В десять лет мать подвергает его первому испытанию: она шьет ему рубаху прямо на теле, прошивая кожу. Сыновья Сигейра при этом выли от боли, но Синфьетли абсолютно бесстрастен. Тогда мать срывает с него рубаху вместе с кожей и спрашивает, не больно ли ему. Мальчик отвечает, что Вельсунг не станет беспокоиться из-за такой малости. Затем она посылает его в хижину Сигейра; он приказывает мальчику приготовить хлеб из мешка муки, в котором находится гадюка. Вернувшись вечером, Зигмунд находит готовый хлеб и спрашивает, не нашел ли мальчик что-нибудь в мешке? Мальчик отвечает, что он что-то заметил, но не обратил на это внимания и замесил все вместе.

После такого испытания храбрости Сигмунд берет мальчика с собой в лес. Однажды, возвращаясь с охоты, они находят на стене своей хижины две висящие волчьи шкуры. Два королевских сына после смерти были превращены в волков и могли освободиться от своих шкур только на десять дней. Сигмунд и Синфьетли одевают волчьи шкуры, но снять их не могут. Они идут в разные стороны, договорившись, что каждый обратится к другому за помощью только в том случае, если на него нападут сразу более семи человек. Однажды Синфьетли был призван на помощь и убил всех, кто напал на Зигмунда. В другой раз напали на Синфьетли, но он сам убил всех врагов, не обратившись к Зигмунду за помощью. Тогда Зигмунд бросился на него и перегрыз ему горло, но некоторое время спустя вылечил его. Они добрались до своей хижины и решили ждать, пока им не удастся освободиться от волчьих шкур. Этот эпизод завершает посвящение Синфьетли, который теперь может отомстить за смерть родных.

Присутствующие здесь темы посвящения очевидны: испытание храбрости, стойкость перед физическими страданиями и, наконец, магическое превращение в волка. Превращение в волка, то есть ритуальное переодевание в волчью шкуру, составляло главный элемент посвящения в «мужской союз». Одев шкуру волка, человек перенимает волчьи повадки, иначе говоря, становится диким воином, непобедимым и неуязвимым. «Волк» — таково было прозвище членов индоевропейских воинских братств. Сценарии героических посвящений можно обнаружить и в других сагах. Так, например, в «Саге о Гретгаре Сильном» герой спускается в могильный курган, где находится драгоценное сокровище, и поочередно борется с призраками, двенадцатью берсерка-ми и медведем. В «Саге о Хрольфре Краки» Бедхвар убивает крылатое чудовище и посвящает своего молодого друга Хет-три, дав ему съесть кусок сердца чудовища.

К сожалению, мы не можем подробно останавливаться на вопросах социологии, мифологии и обрядов германских «мужских союзов», блестяще исследованных Лили Вайзер, Отто Хефлером и Жоржем Дюмезилем, ни на других особенностях индоевропейских «мужских обществ», таких, например, как индоиранские «мериа», которые явились предметом серьезных трудов Стига Викандера и Гео Виденгрена. Скажем только, что поведение членов индоевропейских воинских союзов во многом схоже с поведением членов «мужских союзов» первобытных обществ. Как у тех, так и у других, члены братств терроризируют женщин и непосвященных и демонстрируют свое «право на грабеж» — обычай, который еще встречается, хотя и в более слабой форме, в народных традициях Европы и Кавказа. Грабеж, особенно угон скота, уподобляет членов братства хищникам. В германском братстве «Вютендес Геер» (буквально: «Бешеное Войско»; обычно переводится на русский язык как «Дикая Охота» или «Войско Мертвецов»; происходит от языческих представлений о несущейся по небу, состоящей из павших в бою воинов-эйнхериев и божественных воительниц-валькирий свите верховного бога-шамана древних германцев Вотана или Вуотана, имя которого содержит частицу «Ву(о)т», означающую «боевое бешенство», «боевой экстаз»; у северных германцев Скандинавии В(у)отану соответствовал бог-шаман Один; у древних англосаксов — Воден или Водан, или в сходных ритуальных организациях лай собак (волков) является частью неописуемого шума, в котором смешаны самые несовместимые звуки. Эти шумы играют важную ритуальную роль: они готовят буйное исступление (экстаз) членов «мужского союза». Мы видим, что в первобытных культах шум трещоток рассматривался как голос Сверхъестественных существ. Это был знак их присутствия среди посвященных. В германских и японских братствах странные шумы, как и маски, означали присутствие Предков, возвращение душ умерших. Испытание состояло во встрече посвящаемых с мертвыми, которые перед зимним солнцестоянием возвращаются на землю. Именно зимой посвященные могут превращаться в волков. Иначе говоря, зима — время года, когда члены «мужского союза» способны отойти от своего обыденного состояния и приблизиться к сверхчеловеческому, общаясь с Предками и приобретая их магию.

Впрочем, превращение в хищника не было прерогативой воинов: мы встречаемся с ним в тайных африканских обществах, которых называли «Леопард» («люди-леопарды»). Феномен ликантропии засвидетельствован во всем мире. Кроме того, ритуальная имитация поведения хищников встречается в некоторых социорелигиозных контекстах, не имеющих ничего общего с воинскими братствами, и даже в женских объединениях.

Что касается африканских тайных обществ «Леопардов» (людей-леопардов), то в них, как во многих формах ритуальной ликантропии, речь идет о феномене, связанном с магией большой охоты, — имитация хищного животного, по преимуществу, охотника. Тюрко-монголы Центральной Азии считали поведение хищника образцом, по которому они вырабатывали свою военную стратегию. Мифический предок Чингиз-хана был серым волком, и великий завоеватель максимально использовал способ нападения волчьей стаи. Аналогичную мифическую тему можно обнаружить в необычных именах и генеалогиях различных индоевропейских и азиатских народов. Такие племенные имена, как лувены, гирпины, дахи (даги, дай), гирканцы и др., означают, что эти народности произошли от Героя-Волка и могут вести себя как волки — свирепые воины, дикие звери. Все это скорее относится к мифологии войны, и различные имена «народов-волков», быть может, говорят о военном клане или группе воинов, завоевавших некогда территорию и ассимилировавшихся с ее коренными жителями, дав тем самым всему народу свое имя воина-хищника.

Но нас более всего интересует возможность определить структуру посвящения, благодаря которому молодой человек становится воином-хшцным животным. Воинское испытание — это почти всегда личный бой, который ведется таким образом, чтобы вызвать у неофита «буйство берсер-ка». Потому что одной храбрости здесь мало. Берсерком же становятся не только благодаря храбрости, физической силе или упорству, для этого надо выдержать магически-религиозное испытание, которое радикально меняет поведение воина. Он должен преобразить свою человеческую сущность, продемонстрировав агрессивное и устрашающее исступление, которое отождествляет его с разъяренными дикими животными. Он «разогревается» до наивысшей степени, его захватывает таинственная сила, нечеловеческая и неодолимая, так что боевой порыв исходит из самой глубины его существа. Древние германцы называли эту силу «Вут» — термин, который Адам Бременский переводил как «ярость» (furor). Это своего рода демоническое безумие, которое повергает в ужас и парализует противника. Ирландский ferg («гнев»), гомеровский «менос» — почти точные эквиваленты того же устрашающего сакрального состояния, характерного для героических поединков. Ж. Вандриес и Мария-Луиза Сьестедт показали, что некоторые определения «героя» на древнеирландском языке соотносимы со словами «пыл, возбуждение, напряжение». Как пишет М.-Л. Сьестедт, «герой яростен, одержим собственной бурной и обжигающей энергией». Во многих своих работах, особенно в труде «Гораций и Куриации» Жорж Дюмезиль блестяще интерпретирует все эти выражения героического пыла, доказывая их связь с испытаниями воинского посвящения.

ПОСВЯЩЕНИЕ КУХУПИНА

Сага о юном кельтском герое Кухулине великолепно иллюстрирует неожиданное возникновение «бурной и обжигающей энергии». Староирландский текст «Tain Во Cualnge» («Книга бурой коровы») рассказывает, что Кухулин, племянник короля Ульстера (Ольстера. — В.А.)Конхобара, однажды услышал, как его учитель друид Катбад говорил: «Если маленький мальчик возьмет сейчас в руки оружие, он станет блистательным и знаменитым, но проживет короткую жизнь и скоро умрет». Кухулин, услыхав это, попросил у своего дяди оружие и повозку и направился к замку Нешта, злейшего врага королевства Ульстер, чтобы сразиться с тремя королевскими сыновьями, которые считались непобедимыми героями. И маленький мальчик разбил их войско, а самих обезглавил. Колдунья предупредила короля, что этот подвиг настолько вдохновил Кухулина, что юный герой может перебить всех его воинов. Тогда король решил отправить к Ку-хулину множество голых женщин. И далее в тексте: «Толпа молодых женщин вышла ему навстречу и показала ему свою наготу. Но он спрятал лицо, отвернувшись к стенке повозки, чтобы не видеть наготы женщин и их стыда. Но его вынудили выйти из повозки. Гнев его был столь велик, что принесли три чана холодной воды, чтобы успокоить его. Его поместили в первый чан, но вода нагрелась в нем так сильно, что чан разлетелся, как ореховая скорлупа. Во втором чане, когда он вошел в него, вода начала так кипеть, что на ее поверхности появились пузыри величиною с кулак. В третьем чане вода достигла такой теплоты, какую выносят не все. И только после этого гнев (ferg) маленького мальчика остыл и его одели в его одежду».

Романтизированная сага о Кухулине представляет великолепное свидетельство индоевропейских воинских посвящений. Как показал Дюмезиль, в битве с тремя сыновьями Нешта разворачивается древний индоевропейский сценарий воинского посвящения: борьба с тремя противниками или с трехголовым чудовищем. Но нас больше интересует «гнев» (ferg) Кухулина, его «ярость берсерка». Дюмезиль уже провел параллель между обрядовым «исступлением» Кухулина, его последующим «приручением» (охлаждением) женской наготой и холодной водой и некоторыми моментами посвящения каннибалов Квакиютль. Действительно, мы помним, что исступленная ярость юного посвященного Квакиютль смягчалась благодаря женщине, танцующей с трупом на руках, и особенно погружением его с головой в соленую воду. Как исступление каннибала, так и «гнев» молодого воина, который проявляется в форме чрезвычайно сильного внешнего «жара», являются магически-религиозным испытанием; в нем нет ничего обыденного, естественного; это синдром сакральной одержимости.

Подобное испытание проходил Кухулин в каждой новой битве. Над его головой можно было видеть пылающий огонь и даже искры; волосы на его голове вставали дыбом, и от его лба исходил «победный свет». Ж. Дюмезиль обнаружил тему «разогревания» героя в осетинских легендах о Батразде, главном герое Нартов. Эта же тема возникает, сильно фольклоризованная, в румынской народной поэзии: «Романас, двенадцатилетний мальчик, вернувшись к своим братьям, убив до этого шестнадцать тысяч татар, кричит, что его лошадь «разогрелась» и он боится учинить массовое побоище среди своих».

Когда Марций обращался к своим войскам, пламя исходило из его головы, и солдаты впадали в безумие (Тит Ливий, XXV, 39, 16). У латинян гнев или любая другая сильная страсть сопровождалась «жаром», «ожогом» в голове. Глаза человека в гневе блестят, волосы поднимаются. Эти симптомы ярости (furor) становятся почти штампом у римских поэтов. В данном случае речь идет о переживании более распространенном, чем героический «жар». На древних уровнях культуры всякая мощь окружена магически-религиозным почитанием. Р. В. Онианс считает подобные верования принадлежностью греко-латинских представлений, в соответствии с которыми жизнь-душа находится в голове, и у каждого человеческого существа есть свой «гений», который делает его божественным созданием. Впрочем, эта теория унаследована из более ранних эпох и, возможно, восходит к доисторическим временам.

СИМВОЛИКА МАГИЧЕСКОГО ЖАНРА

Есть основания полагать, что магически-религиозный «жар» является чрезвычайно древним явлением. Так, множество первобытных народов представляют себе магическую и религиозную силу как нечто «обжигающее» и пользуются для определения этого феномена терминами, которые означают «жар», «ожог», «очень горячий» и т. п. Вот почему знахари и шаманы пьют соленую или перченую воду и едят чрезвычайно острые растения и овощи — таким способом они пытаются усилить свой внутренний «жар». То, что этот магический «жар» реален, доказывает невероятная устойчивость к холоду шаманов в арктических районах Сибири и аскетов в Гималаях. С другой стороны, шаман считается «господином огня». Он глотает горящие угли, дотрагивается до раскаленного железа, он ступает по огню и т. д.

Сходный опыт и представления засвидетельствованы у более цивилизованных народов. Санскритский термин «та-пас» в конце концов начал означать аскетическое поведение вообще, но первоначальное значение этого слова — «чрезмерный жар». «Жар», полученный в результате аскезы, позволил Праджапати создать Вселенную; он создал ее путем магического потения. «Дхаммапада» утверждает, что Будда «горячий», а тантрические тексты уточняют, что пробуждение кундалини проявляется как ожог. В современной Индии магометане верят, что человек, общающийся с Богом, «горячий». Вообще любые личности или действия, обладающие какой-либо магически-религиозной силой, считаются «горячими».

Это сакральное могущество, которое вызывает «жар» у шаманов и «возбуждение» воинов, может быть трансформировано, уточнено и дифференцировано в нашей следующей работе. Индийское слово «крату», которое вначале означало «энергию, свойственную пламенному воину Индры», затем «победную силу, силу и героический пыл, храбрость, вкус к сражению» и более широко — «могущество» и «величие» вообще, в конце означало «силу религиозного человека, которая делает его способным следовать предписаниям «истины» (rta) и достичь счастья». «Гнев» и «жар», вызванные ростом или избытком сакрального могущества, приводят в ужас множество людей. Термин «чанти», на санскрите означающий спокойствие, мир в душе, отсутствие страстей, облегчение страданий, происходит от корня «чам», который первоначально значил — тушение «огня», гнева, лихорадки, в конечном счете «жара», вызванного демоническими силами.

Таким образом, мы присутствуем при фундаментальном магически-религиозном опыте, повсеместно засвидетельствованном на древних уровнях культуры: доступ к сакральности проявляется, помимо прочего, в чудесном усилении «жара». Мы не можем задерживаться на этой важной проблеме и показать, например, связь, существующую между техникой и мистикой огня, связь, объединяющую кузнецов, колдунов и воинов. Следует лишь добавить, что «господство над огнем» равным образом означает и «внутренний жар», и нечувствительность к температуре накала. В перспективе истории религий все приведенные примеры подчеркивают, что колдун, кузнец или воин участвуют в присущем каждому из них плане, в высшей жизни. Это высшая жизнь может быть жизнью бога, духа или животного. Соответствующие посвящения, хотя и идущие радикально различными путями, преследуют один и тот же результат: смерть неофита в человеческой жизни и воскресение его к новой жизни, трансчеловеческой. Естественно, что обрядовая смерть менее выражена в воинских, чем в шаманских посвящениях, так как главное испытание неофита-воина состоит в победе над своим противником. Однако он выходит победителем из этого испытания только в том случае, если наделен «жаром» и «исступлением берсер-ка» — признаками, которые означают смерть для человеческого состояния. Обретение «магического жара» показывает, что отныне воин больше не принадлежит человеческому миру.

ОБОРОТНИЧЕСТВО

И ТЕХНИКА ВЫХОДА ИЗ ТЕЛА

Невероятной, трудно объяснимой представляется другая «магическая» практика, возможно, послужившая одной из причин возникновения рассказов об оборотничестве. Практика заключается в следующем: душа знающего человека («ведуна» или «вельмы») выходит из тела и вселяется в тело животного, которое становится управляемым.

Собственно, легендарно-исторические и фольклорные источники, приводящие примеры подобных практик, говорят о нескольких вариантах, как нам кажется, близких по сути:

— знающий «выходит» из физического тела, формируя временное тело (или его иллюзию), тело знающего при этом остается в безжизненном состоянии;

— знающий «выходит» из физического тела и путешествует, вселившись в тело животного, при этом тело знающего часто остается в безжизненном состоянии;

— знающий управляет животным, выход из тела при этом не наблюдается (по крайней мере, явно).

При этом в конкретных описаниях зачастую бывает невозможно понять, с каким из перечисленных вариантов мы имеем дело.

У скандинавов «искусство путешествовать в теле животного или птицы» носит название Хамфарир (Hamfarir). Немного отступая от восточнославянского материала, рассмотрим два весьма показательных примера из скандинавских саг.

«Сага об Инглингах» рассказывает о воине, обладающем особыми способностями. «Один умел изменяться. Тело его лежало при этом спящим, подобное мертвому, сам же он становился птицей или диким зверем, рыбой или драконом, и путешествовал в дальние страны…»

«Вдруг король Хьорварт и его люди увидели, как перед королем Хрольфом и его людьми появился огромный медведь и стал для короля особой охраной. Своими белыми лапами он убил больше врагов, чем все королевские герои вместе взятые, удары не причиняли ему вреда, а копья отскакивали, затупляясь, от его шкуры. Люди и лошади в ужасе бежали от него, а всем, кого ему удавалось схватить, он с ужасающим хрустом ломал кости или сжимал мертвой хваткой до тех пор, пока жизнь не покидала их. Громкий ропот пронесся по войску кораля Хьорварта, и шепоток страха распространился по его рядам, как огонь по соломе.

«Где же Ботвар? — подумал Хьялти. — Наши враги были бы разбиты при его натиске. Где он может быть, если покинул нас в столь грозный и великий час?»

Он обрушился на врагов и пробился с боем к залу, где увидел Ботвара. Тот сидел, склонив, как бы в раздумье, голову, и молчал.

— Вставай, — стал уговаривать его Хьялти. — Время ли сейчас для лени и дремы? Где твоя доблесть, твоя верность нашему королю?

Он схватил его и постарался поднять на ноги. <…>

Ботвар встал, слегка пошатываясь.

— Ты сослужил королю гораздо худшую службу, нежели надеялся, мой Хьялти, — сказал он. — Ноя вижу, что тщетно бороться с судьбой. Все случится, как и должно произойти. Смерть — это ничто, добрая слава — вот ради чего стоит жить. Я пойду с тобой на битву, и вместе мы сделаем все, что в наших силах.

Они возвратились на поле битвы, и белый медведь при их появлении сразу же исчез. Ход битвы тут же переменился…»

Рассказы об отделении знающим человеком души от тела встречаются и у многих «примитивных» народов; подобные «путешествия» практикуются в шаманизме (в частности, у народов Сибири). Чаще всего душа шамана представляется как птица или вселяется в птицу.

ПРИЛОЖЕНИЯ

ПРИЛОЖЕНИЕ 1


МОРСКИЕ КОНИ

И МОРСКИЕ КОРОЛИ

Отважны люди стран полнощных,

Велик их Один бог, угрюмо море.

Ария Варяжского гостя

Вперед, вперед, люди Христа,

Люди Креста, люди конунга! [60]

Боевой клич гридей норвежского конунга Олава Святого. Ария Варяжского гостя

Между тем в общественном сознании и отчасти в научной литературе сохраняется упорное непонимание того факта, что если эти немногочисленные воины могли долгое время терроризировать всю Европу, если они сумели расселиться едва ли не во всей тогдашней ойкумене, если они сумели существенно раздвинуть границы ее, создавая одни государства и преобразуя другие, если они заставили другие народы осознать свое единство, то называть их просто пиратами или грабителями невозможно!

Режи Буайе. Средневековая Исландия

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.


В переводе на русский язык слово «викинги» означает «люди заливов» (от их излюбленной тактики устраивать неприятельским кораблям засады в заливах) или, по другому толкованию, «люди битвы, «рубаки», «воители». Согласно третьему толкованию, словом «викинг» обозначался и военный поход за добычей, и его участник.

«Эпоха викингов» началась 8 июня 793 года п. Р.Х. В этот день к островку Линдисфарне у восточного побережья Шотландии причалили ладьи необычной постройки — с высоко задранными носом, украшенным грозно ощеренной драконьей головой, и кормой, под большими алыми парусами. Всего через мгновение монахи местного монастыря, вышедшие встретить незваных гостей, очутились в адском пекле.

Стремительно сошедшие на берег вооруженные до зубов свирепые белокурые исполины в железных шлемах [61], с длинными копьями, кроваво-красными щитами, мечами и секирами, с ужасным, львиным рыком ринулись на штурм монастыря. Вопреки широко распространенным представлениям, главным оружием викингов являлись не мечи, а боевые топоры (боевые секиры) с древками разной длины и лезвиями самых разных размеров и конфигураций. Лезвия секир часто украшались богатым, затейливым орнаментом (нередко инкрустированным латунью, серебром и даже золотом), изображениями фантастических зверей, магическими руническими надписями. Топоры использовались как в качестве ударного, так и в качестве метательного оружия (в морских сражениях, при взятии неприятельских кораблей на абордаж и т. д.). Что же касается мечей, то их также богато украшали, инкрустируя навершие (если оно имелось у меча) латунью, серебром и золотом, оплетая рукоять меча лагунной, серебряной, а то и золотой проволокой; мечам (как, впрочем, также топорам и копьям) давали звучные имена и т. д. Однако качество ковки норманнских мечей оставляло желать много лучшего (клинки их нередко гнулись от ударов, и норманнам прямо в бою приходилось выпрямлять их, наступая на меч ногой в тяжелом сапоге). Не случайно лучшими мечами «северные люди» считали импортные «франкские» (преимущественно из Рейнской области). Кроме боевых топоров и мечей, викинги были вооружены боевыми ножами и кинжалами различных размеров, луками со стрелами и копьями с характерным наконечником в форме вытянутого ромба. Втулка наконечника копья крепилась к древку гвоздями, на которых норманны приносили самые священные клятвы (вероятно, памятуя о копье бога Одина, которым тот также клялся, ибо это копье защищало все клятвы и договоры). Долгое время викинги не имели иного защитного вооружения, кроме шлемов и щитов. Щиты норманнов, преимущественно круглой (но иногда — четырехугольной и даже — очень редко! — треугольной формы; каплевидный щит, именуемый «норманнским», появился в самом конце «эпохи викингов» и был характерен не столько для собственно норманнов, сколько для их потомков — офранцуженных нормандцев — например, рыцарей Вильгельма Завоевателя) были изготовлены из деревянных (дубовых или липовых) досок, окованы по краям металлическим ободом и снабжены металлическим умбоном. Со временем у норманнов появились кольчуги и кожаные доспехи, обшитые металлическими пластинками («брюнья» или «панцари»), но в реальности они (опять-таки, в отличие от «закованных в сталь» викингов из новелл Роберта И. Говарда) никогда не носили кованых цельнометаллических доспехов. Охваченные священным боевым неистовством [62], они выли по-волчьи и ревели по-медвежьи, визжали по-кабаньи, свирепо скалились, дико вращали глазами и грызли в бешенстве собственные щиты [63]. Своими грозными секирами обуянные духом разрушений и убийств заморские пришельцы разнесли в щепы ворота монастыря и вмиг разграбили церковное имущество, тщательно обшарив все углы. Всех, кто пытался оказать им сопротивление, русые гиганты убивали на месте или же, под громкий хохот, выгоняли на берег и топили в море, не забыв при этом сорвать с них одежду, столь ценную в «полнощных странах» Северной Европы.

В мгновение ока, белокурые и рыжие пришельцы, забив захваченный монастырский скот, побросали туши на свои драконоголовые корабли и вместе с добычей бесследно исчезли в морской дали.

Здесь мы, с позволения уважаемых читателей, на миг прервем нить нашего повествования, чтобы сделать немаловажную оговорку. Разумеется, среди норманнов и, в частности, викингов, попадались не только «белокурые бестии» [64]и «Эйрики Рыжие» [65], но и «Гальвданы Черные», то есть попросту говоря — брюнеты. Представления о «нордических людях» («истинных арийцах») как о сплошь белокурых, голубоглазых и длинноголовых гигантах появились в чисто умозрительных представлениях кабинетных теоретиков-«ариософов» XIX в., от которых расовые идеологи гитлеровского национал-социализма позаимствовали эти представления скорее по инерции, чем по глубокому внутреннему убеждению. Не случайно сам Адольф Гитлер — ярко выраженный брюнет круглоголового (брахокефального) альпийского типа (хотя и голубоглазый) [66]абсолютно не соответствовал разработанным ариософскими теоретиками критериям «нордического» или «арийского» человека, а вот многие финны или эстонцы, язык которых не имел с индогерманской семьей ничего общего, — соответствовали. Впрочем, продолжим прерванную нить повествования нашей нордической саги.

С нападения неведомых дотоле морских разбойников на остров Линдисфарне, повергнувшего в ужас весь тогдашний европейский мир, началась столь кровавая для Ойкумены [67]эпоха завоеваний викингов. Набег на Линдисфарнский монастырь был лишь началом и прелюдией к набегам северных пиратов на цивилизованные страны тогдашнего мира.

Более пятисот лет держали мир за горло эти «рыцари открытого моря», для которых корабль был тем же, чем конь — для как бы сросшихся со своими лошадьми в одно неразрывное целое «кентавров» Аттилы, Горки Булги [68]и Чингисхана.

Не случайно в поэтических висах — героических песнях [69], сложенных дружинными певцами-скальдами [70], для описания корабля использовалось поэтическое сравнение («кеннинг») «морской конь»! Свои разбойничьи походы викинги начинали от далеких фьордов исхлестанного штормами, изобилующего коварными рифами Норвежского побережья. Причем морские набеги норманнов почти всегда были на редкость результативными.

Каким великолепным было, вероятно, зрелище ладей викингов, взлетавших на белопенные волны, напоминавшие серебристую гриву Слейпнира — восьминогого скакуна [71] «Отца богов» — одноглазого Одина, на чьем копье держится весь мир! [72]Над резными драконьими головами форштевней с острыми зубами и высунутыми языками трепетали раздуваемые ветром алые купола могучих парусов. На бортах, словно шляпки гигантских гвоздей, сверкали алые, подвешенные вплотную друг к другу щиты. Как, должно быть, ликовали друзья, завидев издали приближающийся могучий флот викингов, и как, должно быть, дрожали в бессильном гневе их насмерть перепуганные недруги! Устрашающий эффект наверняка усугублялся разверстыми драконьими пастями, драконоподобными очертаниями самих кораблей и их вызывающе яркой, кричащей раскраской.

Судя по знаменитому «гобелену из Байе», запечатлевшему одну из самых выдающихся военно-морских операций раннего Средневековья — переправу и высадку в Англии герцога Нормандии Вильгельма Завоевателя в Англии в 1066 г., — почти каждая доска обшивки норманнских кораблей была выкрашена другим цветом. Не менее резкими цветовыми контрастами отличалась окраска парусов и щитов. Но щиты норманнов были ярко окрашены лишь с внешней стороны, а с внутренней стороны всегда были белыми. Если щиты были повернуты внутренней стороной наружу, это означало, что норманны приближаются с мирными намерениями (что, впрочем, случалось весьма нечасто, да и то не раз использовалось как коварная уловка — «нордическая хитрость» [73], по любимому выражению Адольфа Гитлера).

Вильгельм [74]Завоеватель был прямым потомком предводителя викингов Рольфа (Хрольфа или Хрольва) [75]— основателя Нормандского герцогства в устье реки Секваны (Сены), на территории (Западно-) Франкского королевства (нынешней Франции). Отчаявшись от постоянных неудач в борьбе с «северными людьми», франкский король Карл Простоватый (видимо, и впрямь не страдавший избытком ума) заключил с Рольфом мир, выдал за него свою дочь принцессу Гизелу и передал вождю викингов во владение королевские земли на побережье Ла-Манша (которыми Рольф фактически уже и без того владел, без всякой королевской грамоты, завоевав их собственным «копьем кровавым и мечом звенящим», по выражению знаменитого скальда-викинга Эгиля Скалла-гримсона). Со своей стороны, Рольф принял христианство, признал себя вассалом короля Карла и уже на «законных основаниях» вступил во владение завоеванной областью, получившей с тех пор название Нормандии — по захватившим и заселившим ее норманнам. Как писал наш замечательный поэт граф А. К. Толстой в своей «Песни о походе Владимира на Корсунь»:

И шлет в Византию послов ко двору:

— Цари Константин да Василий!

Смиренно я сватаю вашу сестру,

Не то вас обоих дружиной припру,

Так вступим в родство без насилий!

Вообще, история норманна Рольфа очень напоминает историю потомка викингов (осевших уже не на франкской, а на славянской земле) «князя стольно-киевского Володимера» [76] Красное Солнышко из рода Рюрика Ютландского, или, как его именовали дружинники-варяги — «конунга Вальдемара», решившего взять в жены царевну Анну, дочь византийского императора Романа II.  [77]

Что делать с Владимиром? Вынь да положь!

Креститься хочу да жениться!

Не лезть же царям, в самом деле, на нож?

Пожали плечами и молвят: —

Ну, что ж! Приходится ехать, сестрица!

Мы знаем, что Владимир, как и Рольф, добился своего:

Свершился в соборе крещенья обряд,

Свершился обряд обвенчанья,

Идет со княгиней Владимир назад,

Вдоль улиц старинных да светлых палат,

Кругом их толпы ликованья.

В 1066 г. от Рождества Христова потомок Рольфа (в крещении — Роллона или Ролло) — Вильгельм Завоеватель — завладел и Англией. С тех пор норманнские львы (сохранившиеся и в гербе Нормандского герцогства — нынешней французской провинции Нормандии) — вошли в английский герб. Эти три золотых льва на красном поле норманнского щита указывали на происхождение Вильгельма Завоевателя от Роллона — родича древних датских конунгов [78].

Датские короли также имели в гербе трех львов, перекочевавших со временем и на герб основанного датскими крестоносцами в земле язычников-эстов города Ревеля, или, как называли его эсты, «Датского града» (эст.: Линданисе, или Таани Линна — нынешней столицы Эстонии — Таллинна [79]), а с него и на герб независимой Эстонской республики [80]. Тем не менее три золотых льва на червленом поле стали, после завоевания Англии норманнами Вильгельма, считаться, в первую очередь, английскими.

Собственно говоря, морские рейды норманнских викингов на Англию начались гораздо раньше. Еще в 794 году после Р.Х. «северные люди» напали на монастыри Ярроу и Вермут на восточном побережье Англии. В 795 г. викингами был разграблен монастырь Святого Коломбы на острове Иона. Действуя по принципу: «Бей и беги!», они налетали внезапно, наносили удар и столь же мгновенно исчезали с добычей. В 797 г. норманны опустошили остров Мэн с древним монастырем, посвященным Святому Патрику — покровителю Ирландии. В 800 г., известном как год коронации франкского короля Карла Великого в Риме из рук Папы короной Императора Запада (то есть восстановленной Западной Римской империи), викинги завладели Фарерскими островами. Как писал один франкский монах-современник, очевидно, не чуждый античной образованности: «Эти дикие звери идут по полям и холмам… жгут, грабят и опустошают все — жестокие орды, беспощадные когорты и смертоносные фаланги».

По всему христианскому миру — на Западе и на Востоке — в церквях молились:

«Избави нас, Господи, от ярости норманнов» [81].

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что история повторяется. Не столь уж далекие предки этих истово молящихся в храмах, насмерть перепуганных норманнскими викингами крещеных франков и бургундов, лангобардов, готов, англов, саксов и ютов всего пару столетий тому назад сами наводили ужас на римлян и греков, точно так же возносивших в церквях молитвы тому же Богу, умоляя спасти их от ярости германских варваров! [82]

По непостижимой иронии судьбы, всего через пару столетий после окончания «эры викингов» потомки этих самых викингов, крещеные датчане [83], насмерть перепуганные морским разбоем новых вышедших на историческую сцену пиратов — прибалтийского племени куршей-куронов (давших название Курляндии-Курземе), в свою очередь будут истово молиться у престола Всевышнего о том же самом:

«От курилей избави нас, милостивый Господи Боже!» [84]

В общем, как писал граф А. К. Толстой в своем поморском сказании «Боривой»:

И епископ с клирной силой,

На коленях в церкви стоя,

Молит: — Боже, нас помилуй,

Защити от Боривоя!

Поначалу жертвы нападений викингов знали о нападавших лишь то, что те, переправившись через море, пришли с далекого Севера, из страны, «где, утомившись, заканчивается свет», как писал в те времена один высокоученый книжник. Поэтому-то смелых и жестоких язычников прозвали «норманнами», или «северными людьми» [85]. В дальние заморские походы, на разбой и грабеж, в торговые экспедиции или в наемники-варяги к правителям других стран, а также на поиски новых земель для поселения отправлялись, прежде всего, самые смелые и сильные из северных германцев. Именно этих «людей длинной воли» соотечественники называли «викингами», от слова «вик» (залив), ибо, как мы уже знаем, излюбленной тактикой северных морских разбойников были засады на неприятельские корабли в заливах.

«Неведомой» для линдисфарнских монахов, англосаксонских и франкских летописцев землей был Скандинавский полуостров («остров Скандза» греко-римско-готских хронистов) и полуостров Ютландия (откуда был родом первый русский князь Рюрик [86]) — земли, на которых сегодня расположены такие мирные и буржуазно-благополучные королевства Швеция, Норвегия и Дания. На их суровых побережьях, во фьордах и на островах, в тяжелых природных условиях, в далеко отстоявших друг от друга селениях, а чаще — в укрепленных крестьянских хуторах-усадьбах («гардах» [87]— слово, весьма напоминающее наше русское слово «град») — вели изнурительную, каждодневную борьбу за выживание свободные северогерманские общинники («дротты» или «бонды») — землепашцы, рыбаки, охотники, и скотоводы. Их суровый мир всецело принадлежал мужчинам. Глава рода обладал неограниченной властью над младшими мужчинами, женщинами, детьми и рабами («треллами»).

Норманны — общие предки всех «нордических» народов, то есть современных шведов, датчан, норвежцев и исландцев (языки которых и ныне весьма сходны) — общались между собой практически на одном и том же наречии, условно именуемом «древненорвежским», «старонорвежским» («древнесеверным») языком (norroen), особенное сходство с которым сохранил современный исландский язык. По свидетельствам современников, норманны, вследствие большого сходства языков, могли свободно общаться на своем языке также с англосаксами.

Главной целью всякого норманна была власть. Необходимо было не только захватить ее, но и сохранить, каждодневно доказывая свое право на власть. Всякое проявление слабости считалось среди норманнов позором, а трусость — преступлением. На этих воззрениях «северные люди» воспитывали свою молодежь. Ни собственная, ни, тем более, чужая жизнь не имели в глазах «нордического человека» большой ценности. Знаком особой милости богов считалось счастье погибнуть в бою с мечом в руке, призывая имя «Всеотца» Одина (Вотана) и его братьев Вили и Be, как подобает доблестному мужу. А вот мирно скончаться в собственной постели, «как корова в хлеву», «смертью на соломе», почиталось величайшим позором. Славные мужи, павшие с оружием в руках на поле боя, в сопровождении прекрасных и божественных воительниц — валькирий (выбравших среди убитых самых храбрых) отправлялись прямиком в небесный чертог «Альфатера» Одина — Вальяскьяльву, Вальяскальву или Вальгаллу (Валгаллу, Валхаллу, Валльхаллу, Вальхаллу) пировать и веселиться. Умершие же жалкой и позорной «соломенной смертью» отправлялись в унылый мрак царства мертвых — Гелль (Хелль или Хель) [88].

В этой связи нельзя не согласиться с мыслью, совершенно справедливо высказанной современным отечественным историософом А. И. Макеевым, согласно шторой нордические культы были «способны привлекать к себе людей особого типа — образно говоря, «типа викинга», воина [89]. Дополним сказанное словами современного исследователя А. Хлевова, позаимствовав их из его весьма ценной работы «Феномен северной дружины»:

«Состояние войны — привычное и естественное состояние общества эпохи средних веков. Вооруженный человек, безусловно, находился в центре «линий напряжения» той эпохи, являя собой единственную реальную силу. Критерий оценки вооруженных сил может быть только один — эффективность. И по этому решающему показателю войска викингов остаются для своей эпохи если не недосягаемым, то все же образцом: ни Европа, ни Азия не смогли создать альтернативных воинских формирований, способных положить конец деятельности северных отрядов или устойчиво удерживать инициативу в своих руках. Движение викингов не было остановлено — оно прекратилось само в силу, прежде всего, внутренних причин».

По мнению А. Хлевова, причина описанной боевой сверхэффективности северных дружин лежала, прежде всего, «в области духа, в исповедуемой ими религии». Он подчеркивает ключевое значение «дружинной идеологии с собственными критериями поведения и кодексом чести, со специфическим культом (повышенная популярность в среде викингов Одина и Тора, своеобразное и уникальное представление о посмертном воздаянии для избранных воинов в форме «казарменного рая» Вальгаллы)» [90].

Со временем у северных германцев сложилось нечто похожее на сословия: «ярлы» (благородные, знатные люди), «карлы» [91](свободные общинники, то есть свободные мужчины-воины) и «треллы» (рабы). Но до установления подлинного сословного общества, с четкими и почти непреодолимыми рамками между сословиями, было еще далеко.

Все важнейшие вопросы решало народное собрание — «тинг» (у континентальных германцев — «динг»; немецкое слово «динг», как, кстати и родственное ему английское слово «тинг», означает «вещь» — между прочим, древнерусское слово «вещь» является близкородственным слову «вече», как именовалось народное собрание у древних славян) [92]. На тинг сходились все свободные мужи, непременно с оружием, в первую очередь — с копьями и щитами. Копье (атрибут верховного бога Одина-Вотана, охранявшего своим копьем Гунгнир (часто ассоциировавшимся с Мировым древом — ясенем Иггдрассиль, все договоры) [93]считалось главным оружием всякого вольного, свободного германца. Не существовало у норманнов (в отличие, например, от древних кельтов) и особого священнического сословия («профессионального» жречества). Обязанности жрецов («годи») выполняли, как бы «по совместительству, представители светской родоплеменной знати, являвшиеся, прежде всего, воинами (как, впрочем, и всякий свободный мужчина).

О существовании у древних (и, в частности, северных) германцев жреческой касты «арманов», якобы передававших свои священнические функции по наследству, исторически подтвержденных сведений не сохранилось (вопреки утверждениям австро-немецкого «народнического» философа конца XIX — начала XX в. Г(в) идо фон Листа).

Что же гнало норманнов в открытое море? Что превращало оседлых «бондов» в лихих викингов, почитавших «чужую головушку — полушкой, да и свою шейку — копейкой»?

Во-первых, суровая Скандинавия с ее скалистыми горами, занимающими большую часть территории, бедными, неплодородными почвами и нехваткой пригодной для обработки земли, с определенного момента, в результате демографического взрыва, оказалась не в состоянии прокормить всех обитавших на ней людей.

Во-вторых, рассказы бывалых мореходов о богатствах христианских монастырей, церквей и городов по ту сторону моря манили туда все новых искателей добычи и славы, готовых покинуть родные скалы и самим попытать счастья.

В-третьих, могли сыграть роль известия о жестоких методах христианизации северо-западных германцев-саксов (континентальных предков англо-саксонского населения Британии и современных немецких саксонцев) королем франков и императором Священной Римской империи Карлом Великим.

Франкские войска Карла обращали саксонских язычников в христианство огнем и мечом, тысячами истребляя военнопленных, сжигая нивы и селения, переселяя саксов целыми племенами вглубь «Галлии» (Франкского королевства) и беспощадно казня заложников (в историю вошла, в частности, настоящая резня, устроенная по приказу Карла Великого саксонским пленникам под Верденом, когда в один день было обезглавлено более трех тысяч человек).

В 785 г. франкские «крестоносцы» разрушили капища языческого бога Фозита, в том числе и те, что находились на острове Гельголанд (само название которого означает «священная земля»).

По приказу Карла Великого был повержен самый почитаемый язычниками идол саксов — «Ирминсуль» («столп Ирмина» — легендарного прародителя западногерманских племен — «ирминонов») [94], а среди собравшихся в святилище Ирмина молящихся была учинена кровавая бойня.

Между тем языческий культ являлся общим для всех тогдашних германцев, сохранивших веру в древних богов — «асатру», в том числе и для северных германцев-«норманнов». Не исключено, что весть об уничтожении Ирминсуля (ассоциируемого некоторыми исследователями германских древностей с символическим изображением Мирового древа — священного ясеня — а по некоторым источникам, дуба или тиса — Иггдрассиля, почитаемого всеми германскими племенами) достигла Скандинавии, вызвав среди норманнов ярость и желание отомстить за осквернение общегерманского святилища. И не случайно первый удар мстителей с Севера оказался нанесенным именно по Линдисфарнскому монастырю, откуда отправлялись на христианизацию северных язычников христианские миссионеры, по пятам которых следовали воины королей, принявших Крест и, вместе со старой верой, уничтожавших древние германские вольности (да и в дальнейшем викинги особенно неистовствовали, разоряя христианские монастыри и храмы Европы).

В-четвертых, в Скандинавии со временем начала медленно, но верно укрепляться власть королей («конунгов») [95], стремившихся подчинить себе не только свободных «бондов» («карлов»), но и местную знать — «герсиров», или «херсиров» (родоплеменных вождей) и «ярлов» (знатных предводителей дружин) [96]. Между тем каждый из них, имевший хотя бы небольшую дружину — «гирд» у норвежцев, или «грид» у шведов (это обозначение гребной дружины аналогично по значению древнерусскому «гридь»; производное от которой — «гридница» — означало пиршественную палату, в которой веселился князь-конунг со своими гридями-дружинниками) и хотя бы один корабль, сам почитал себя «королем» (хотя бы и «морским») и при первой же возможности стремился избежать подчинения «королю сухопутному».

В-пятых, вероятнее всего, в дело вступил «фактор пассионарности», говоря словами покойного Л. Н. Гумилева, властно звавший за собой «людей длинной воли».

Уже давно и хорошо знакомые с морем, ветрами и непогодой норманны, быстро снискавшие себе славу лучших мореходов подлунного мира, еще до начала собственно «эпохи викингов», в VII веке п. Р.Х., научились строить свои знаменитые быстроходные ладьи, столетием позже прозванные жителями парализованной страхом Европы «морскими драконами». Сами викинги именовали их просто «драконами» («драккарами») и именно для усиления сходства со сказочным чудовищем украшали носы своих «длинных кораблей» искусно вырезанными из дерева драконьими головами.

Все «драккары» викингов приводились в движение сидевшими на веслах гребцами-дружинниками (гирдманами, гридями) и управлялись с помощью кормила (штира, или шпора) — большого рулевого весла, расположенного с правой стороны. Кормчий, или рулевой (штирман, штюрман, стирман, стюрман — от этого происходит наше русское слово «штурман») правил «драккаром», повернувшись спиной к левому борту [97]. В 1880 г. такой «драккар» [98]был найден при раскопках норманнского могильного кургана в Гокстаде, на южном побережье Норвегии.

Эта узкая, длинная, с малой осадкой ладья имела в длину 23,8 метра, в ширину 5,25 метра и в высоту 1,75 метра, косо срезанный киль, высокие борта из прочных дубовых досок, 32 вытесанных из сосны весла (длиной 5,5 метра, с лопастями шириной 12 сантиметров), грациозные нос (форштевень) с драконьей головой и корму (ахтерштевень). Ладья приводилась в движение шестнадцатью парами гребцов, защищенных от вражеских стрел и метательных копий круглыми или каплевидными щитами, закрепленными на бортах с внешней стороны (кроме того, за счет прикрепленных к бортам щитов викингов во время плаванья повышалась высота бортов), а при попутном ветре викинги поднимали прямой широкий прямоугольный парус (площадью около семидесяти квадратных метров), чаще всего алого цвета [99]. Гребных «банок» (скамей для гребцов) на ладье не было, и каждый викинг-гирдман сидел на своем «сундуке мертвеца» (выражаясь словами героев бессмертного пиратского романа «Остров сокровищ» кумира нашей юности Роберта Льюиса Стивенсона!), припасенном для пожитков и добычи. Мачта ставилась в укрепленный на киле дубовый степс (при необходимости ее убирали и шли на веслах).

Когда «драккар» норманнов, рассекая пенные морские волны, шел под своим огромным алым парусом, отверстия для весел задраивались. При особенно сильном волнении в море и в дождь викинги натягивали над головами полотно, поскольку палуб «драккары» викингов не имели. На мачте викинги обычно поднимали значок или флаг с изображением ворона — священной птицы Одина, — служивший им знаменем в боях на море и на суше (нередко флаг на мачте заменялся металлическим флюгером, обычно с изображением того же ворона [100], указывавшим заодно направление ветра).

Согласно сохранившимся в Исландии и дошедшим до наших дней сборникам норманнских мифов и сказаний — стихотворной «Старшей Эдде» и прозаической «Младшей Эдде» скальда Снорри Стурлуссона — «отцу богов и людей» (Альфатеру, Вальфатеру, Вальватеру) Одину (Вотану) служили два черных ворона — Гугин, или Хугин (Hugin, олицетворяющий силу интеллектуальной мысли) и Мунин (Munin, олицетворяющий силу памяти, то есть интеллектуальной рефлексии), к чьим голосам «Всеотец» постоянно прислушивался, выведывая от них все более глубокие тайны. Говоря словами самого Одина (в «Речах Гримнира» из «Старшей Эдцы»):

Хугин и Мунин

Над миром все время

Летают без устали…

В течение дня черные вороны Одина облетали весь подлунный мир, после чего возвращались к престолу своего повелителя, садились ему на плечи и сообщали обо всем увиденном и услышанном за день. Любопытно, что континентальные германцы (в частности, немцы) даже после перехода в христианство сохранили эти представления, хотя и перенесли их (включая двух воронов-информаторов) на историческую личность — римско-германского императора-крестоносца Фридриха I Барбароссу (а порой и на внучатого племянника Барбароссы — Фридриха II Гогенштауфена). Император Фридрих спит до поры до времени беспробудным сном в некоем потаенном месте (чаще всего легенды помещают его в недра горы Киффгейзер в Тюрингии или вулкана Этна на Сицилии) со своими верными рыцарями, а два его ворона выполняют функции воронов Одина. Получив от них весть о том, что в Иерусалиме процвела, наконец, увядшая смоковница, проклятая Спасителем за то, что не дала доброго плода, император пробудится, выйдет из недр горы, восстановит Римскую империю, сразится с Антихристом, освободит Святой град Иерусалим, повесит на процветшей смоковнице свой меч и щит и вручит Вселенскую державу, вместе с короной и скипетром Богу — своему Небесному Сеньору. Сходные легенды о Спящем Властелине существовали и у других народов (у французов — о Карле Великом, у британцев — о короле Артуре, у датчан — о Хольгере Датчанине и т. д.


Как писал граф А. К. Толстой в уже цитировавшейся нами «Песни о походе Владимира на Корсунь»:

Готовы струги [101] , паруса подняты,

Плывут к Херсонесу варяги;

Поморье, где южные рдеют цветы,

Червленые [102] вскоре покрыли щиты

И с русскими вранами [103] стяги.

Спустя тринадцать лет после этой находки по образцу «гокстадской ладьи» был построен точно такой же «драккар», мореходные качества которого были незамедлительно опробованы на просторах Атлантики. Даже в самых неблагоприятных погодных условиях «морской дракон» летел над гребнями волн легко и плавно, как птица. При попутном ветре ладья викингов была способна развить под парусом скорость до 9,3 морских миль (17,2 километра) в час [104]. Расстояние от Бергена в Норвегии до Ньюфаундленда — места первого поселения норманнов в Америке (4800 километров) «морской дракон» проделал всего за двадцать семь дней. Такой «драккар» легко мог взять на борт семьдесят человек, четыреста килограммов оружия, две с половиной тонны провианта и полтонны других грузов.

Впрочем, судя по всему, «драккары» могли быть и больших размеров. Известно, что длинный корабль конунга Олафа Трюгвессона был рассчитан на девяносто человек экипажа, корабль конунга Кнута (Канута) вмещал шестьдесят человек, а два корабля конунга Олава Святого вмещали до двухсот человек каждый.

В те времена упадка кораблестроения (даже в Византийской империи — наследнице высокоразвитой греко-римской цивилизации Античности!) никто, кроме викингов, не умел строить такие корабли. Именно по этой причине ни одно из государств, постоянно становившихся жертвами набегов викингов, не смогло организовать морскую экспедицию для того, чтобы нанести ответный удар по опорным пунктам норманнов в Скандинавии.

Жизнь викингов была связана с кораблем настолько тесно, что их предводители — «морские короли» — приказывали даже хоронить себя в своих «драккарах». После смерти отважного мореплавателя его «морского коня» вытягивали на берег, укладывали в него покойника со всеми почестями — вместе с оружием и важнейшей утварью — после чего опускали корабль-саркофаг в глубокую могилу, закладывая ее сверху каменным сводом [105]. Впрочем, существовал и другой обычай, согласно которому корабль с покойником поджигали и выпускали в море на волю волн.

Наряду с «длинными (боевыми) кораблями» («лангшипа-ми», «лангшибами»), самые большие из которых (способные принять на борт до сотни человек) именовались «асками», у викингов имелись и транспортные суда — так называемые «шнеки» («змеи»), «кнорры», «карфи» и «скейа», использовавшиеся, в частности, для перевозки переселенцев в новые земли — на Фарерские и Оркнейские острова, в Ирландию, Англию, Исландию, Гренландию, Америку (Винланд или Винландию), реже — в континентальную Европу.

Как писал тот же граф А. К. Толстой в своей «Песни о Гаральде и Ярославне»:

Цветами его корабли обвиты,

От сеч отдыхают варяги,

Червленые берег покрыли щиты

И с черными вранами стяги.

Возвращавшиеся «к родным скалам» из морских походов викинги своими захватывающими рассказами о богатых заморских землях и наглядными доказательствами истинности рассказанного в виде добычи увлекали за море все новые полчища соплеменников. Вскоре флотилии их кораблей появились у берегов Европы под предводительством «морских королей» — таких, как Бьерн Железнобокий — избранных викингами за личное мужество и опытность в военном деле. В 839 г. один из них, норвежец Торгейс, провозгласил себя «королем всех иноземцев в Ирландии».

Из года в год викинги продолжали совершать набеги на восточное побережье Англии. В 839 г. целых триста пятьдесят (!) «морских драконов» вошли в устье Темзы. Викинги захватили Лондон и разграбили епископскую резиденцию Кентербери. Знаменитый викинг Рагнар по прозвищу Кожаные Штаны сделался королем Шотландии.

Обшарив вдоль и поперек атлантическое побережье Европы, викинги пустились вверх по большим рекам, предав огню города по рекам Сене, Сомме и Гаронне, Ахен, Кельн, Трир, Майнц, Вормс, Бинген и Ксантен (легендарную родину героя «Песни о Нибелунгах» — Зигфрида Погубителя Дракона) [106]. Туда, где выныривала из морских волн хищно оскаленная драконья голова, приходила большая беда. Один из франкских летописцев-современников писал:

«Сам Бог послал этих одержимых из-за моря, чтобы наказать франков за грехи»», и добавлял: «В морях они ищут себе пропитание: ведь они суть обитатели моря!»…

Захватив Ахен, откуда еще не так давно правил своей Западной империей Карл Великий, викинги разграбили императорский дворец и превратили императорскую часовню в конюшню. Так они отомстили франкам за Ирминсуль! Восточным франкам (будущим немцам) удалось изгнать их лишь в 891 г., при короле Людовике (Людвиге) [107]Немецком, прославленном за эту победу в героической песне «Людвигслид» [108], занимающей в истории немецкой литературы место, эквивалентное месту нашего «Слова о полку Игореве» (но только со счастливым для главного героя концом).

«Лишь тот достоин именоваться морским королем, кто никогда не спал под закопченным потолком и никогда не осушал свой рог с медом [109]у домашнего очага» [110]. Так говорит «Круг земной» (Геймскрингла) [111]— классическое произведение исландской литературы, сочинение скальда Снорри Стурлуссона — об этих полных неиссякаемой энергии людях моря, начавших в эпоху распада родовых отношений на свой страх и риск вести войны, вторгаться с побережья в чужие страны и завладевать заморскими землями. Среди многочисленных трофеев викингов можно было найти и выломанный замок от городских ворот Парижа, и колокол Сен-Жерменского аббатства. Впрочем, таким же манером знаменитые «Корсунские врата» попали в Хольмгард-Новгород — вотчину потомков славного викинга Рюрика.

Вступая в бой с безумною отвагой, пренебрегая ранами и опасностью, бросались они на врага, порой без шлемов и щитов, не страшась грозящей гибели, ибо знали, что павших в бою валькирии умчат на крылатых конях в чертоги Одина.

Зубастые драконьи головы с высунутыми языками беспрестанно появлялись не только у берегов Альбиона. Неукротимое морское племя одолело на своих «драккарах» и грозный Бискайский залив, и Гибралтар, и Средиземное море, оставив за собой кровавые следы и на Сицилии, и в Леванте. Маршруты других морских набегов викингов вели в Балтийское и Белое моря. В то время как норвежские викинги (собственно норманны) избрали своей главной мишенью земли западных и восточных франков (соответственно, будущих французов, голландцев, бельгийцев и немцев), а датские викинги (даны) — в основном Англию, шведские викинги-варяги [112]проникли по большим рекам далеко вглубь Руси, добрались до Черного моря, перемежая нападения на богатые «ромейские» (византийские) города [113]со службой цареградским императорам в качестве наемных воинов. <?> Так, князь Владимир Красное Солнышко (эпитет будущего Крестителя и Просветителя Руси, уподоблявший его Самому Христу — Солнцу Правды!) помог благочестивым византийским василевсам Констинтину и Василию подавить мятеж Варды Фоки и усилил императорскую варяжскую (варангианскую) гвардию за счет шеститысячного русского «ограниченного контингента». Зять сына князя Владимира — Ярослава Мудрого («конунга Ярицлейва Вальдемарссона»), женатого на шведской королевне Ингигерде (Ирине) и обязанного властью своей нанятой в Швеции варяжской дружине (норвежек.: гирд, шведск.: грид, древнерусск.: гридь), и в особенности ее предводителю Эймунду — в дружине Ярослава служил даже слепой варяг Акун (Гакон)! — будущий король норвежский Гаральд (Харальд) Гардрада (Грозноволосый), известный также как Гаральд Суровый, много лет служил в варяжской гвардии благочестивых василевсов Византии, бился с арабами в Южной Италии и на Сицилии, принял православие, после чего женился на дочери Ярослава — Елизавете — и сделал ее королевой Норвегии. В 1066 г. конунг Гаральд Норвежский погиб в морском походе на Англию в битве близ города Йорка, потерпев поражение от короля англосаксов Гарольда Годвинсона (всего лишь несколько дней спустя после разгрома норвежцев под Йорком разбитого и павшего в сражении при Гастингсе с другим потомком викингов — Вильгельмом Нормандским). Гаральд Гардрада считается «последним викингом» в истории. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что экспансия викингов пошла на спад несколько ранее, после битвы при Кпонтарфе (близ Дублина) в 1014 г., в которой главные силы морских королей потерпели сокрушительный разгром от войска ирландского короля Бриана (Брайена) Бору (павшего в этой битве и причисленного ирландской церковью к лику святых).

Эти азартные морские кочевники, окружившие свою плавучую родину — корабль с драконьей головой — поистине сверхчеловеческой любовью, оставили многочисленные рунические надписи не только на берегах Малой Азии и Северной Африки, но и на восточном побережье Америки.

Но викинги не только грабили, но, как всякие пираты, торговали награбленным. И в этой связи необходимо подчеркнуть, что становление древнерусской государственности происходило именно на путях «из варяг в греки» (как и «из варяг в арабы»), характеризуясь высочайшей степенью межэтнических и межкультурных контактов. Именно торговые пути явились стержнем, вокруг которого сложилось Древнерусское государство, причем главную роль в этой торговле играли (согласно «Повести временных лет») именно скандинавские викинги («варяги-находники из заморья») [114]. Не случайно «варяжский» период русской истории совпадает по времени с «эпохой викингов» в Европе (879—1066).

Варяги, обладавшие современным оружием, сочетавшим скандинавские традиции с достижениями «Римской» (а на деле — франкской) империи Каролингов [115]и высокую транспортную культуру (их «драккары», как уже говорилось выше, в данную эпоху не знали себе равных), прорывались к сакральным и материальным ценностям Византии и арабского Востока (чего стоят одни только лихие морские налеты на Царьград, Севилью, Берда’а!), вовлекая по пути в этот процесс славянские и финноугорские группировки. И очень скоро, путем социально-этнического взаимодействия, через взаимопроникновение разных уровней духовной и материальной культуры, скандинавские воины-купцы слились с частью родоплеменной славяно-балто-угрофинской знати, дав начало возникновению нового этносоциума под названием «русь» — широкого надплеменного (хотя, на первых порах, и характеризующегося очевидным преобладанием норманнского элемента) дружинно-торгового общественного слоя, сплотившегося вокруг князя-конунга и образующего его гридь-дружину, войско, звенья раннефеодального аппарата власти, заселившего города «Русской земли» безотносительно к племенной принадлежности и защищенного княжеской «Русской правдой» («Правдой роськой») [116].

В своих дерзких по замыслу и молниеносных по воплощению в жизнь разведывательных походах в нелюдимые полярные моря к берегам Новой Земли, Шпицбергена, Гренландии, в Баффинов и в бурный Бискайский залив викинги шли неукротимо — сквозь штормы, плавучие льды, мрак, туман и лютый холод, не имея ни компаса, ни других, даже простейших мореходных инструментов, хорошо известных мореплавателям позднейших времен. Днем им указывало путь Солнце, ночью — Полярная звезда (которую сами викинги именовали «Путеводной»). Впрочем, согласно новейшим исследованиям, викинги якобы ориентировались в пасмурную погоду с помощью неких «солнечных камней» (вероятно, кусочков магнитной руды). Кто знает?

Но свойственные всем норманнам «нетерпенье и тяга к перемене мест», необузданный нрав, нежелание повиноваться и обостренное чувство чести, выливавшееся в драчливость — все это чаще всего мешало «сынам Севера» закрепить свои завоевания. Виной тому были также беспрестанные распри и раздоры, когда брат то и дело обнажал меч на брата. Так, к примеру, поселения викингов в Гренландии оказались опустошенными вовсе не вследствие успешных нападений эскимосов («скрелингов») [117], а из-за междоусобиц. Впрочем, в целом ряде случаев (в Нормандии, Англии, Ирландии, Шотландии, Южной Италии, Сицилии и на Руси) «морским королям» удалось сделаться феодальными властителями над коренным населением, веру, язык и культуру которого они, впрочем, очень быстро перенимали.

Как писал о норманнской экспансии в своем фундаментальном философском труде «Формирование человека» ректор Гейдельбергского университета — доктор Эрнст Крик — один из ведущих ученых Германии 20—40-х гг. прошлого века:

«Викинг — тип первобытного воина из свободных крестьян, выделившийся в результате свободного развития расовых инстинктов. Избыток сил нашел разрядку в героическую эпоху викингов с VIII по XI в. Переселения народов похожи на извержения вулканов, но переселения северных германцев во многих отношениях уникальны. Это был взрыв первобытного субъективизма, не имеющий себе подобных. Эти крестьянские сыновья отправлялись в поход небольшими группами, вольными союзами, и каждый считал себя завоевателем мира на свой страх и риск. Они заселили северные страны вплоть до Гренландии, охватили Европу с четырех сторон, создали стабильные государства в России, Исландии, Франции, Англии и Италии. Их посылало не государство; наоборот, у себя на родине они бежали от сильной власти, например, норвежского короля Гаральда Прекрасноволосого, но, в конечном счете, сами основывали государства. И, несмотря на это, героическая эпоха викингов являет собой картину бессмысленной растраты сил благородной крови…

Норманнам не хватало внешних естественных рамок и внутренних связей, задатки для образования великих империй были, но все упиралось в отдельную личность, со смертью шторой каждый опять становился сам по себе» [118].

Как совершенно правильно указывал современный российский медиевист-скандинавист А. Е. Мусин, реальным местом образования «руси» стал район «Старой Ладоги, как зоны контактов славян и скандинавов в контексте финноугорского субстрата». И лишь к началу XII в. название «русь» утратило свое значение социального термина, окончательно растворившись, как слой, в массе восточного славянства и оставив ему свое название и самосознание, что и ознаменовало сложение древнерусской народности (аналогично тому, как потомки норманнов Роллона и Вильгельма Завоевателя примерно к этому же времени окончательно растворились в среде франко-бретонского населения, войдя вместе с ним, под именем «нормандцев» в состав складывающейся французской нации) [119].

Как писал Эрнст Крик в «Формировании человека»:

«Когда северный субъективизм нашел в христианстве средство самоопределения, а короли в церковной организации — средство образования государства, сила экспансии была исчерпана, и Север снова оказался в изоляции. Северные германцы были во всем противоположны римлянам: Рим воспитывал надежную государственность, методично расширял свои владения, подчинил Я государству; норманны же были гениальными дикарями, в своих завоеваниях они не следовали никакому плану и произвольно оставляли завоеванные позиции, стремились к личной славе, власти и добыче. Норманны растворялись в завоеванных народах: через несколько столетий они романизировались ими русифицировались» [120].

Хотя даже с принятием христианства нравы варягов изменились далеко не сразу (они и веру в Единого Бога проповедовали даже среди соплеменников не столько кротким Евангельским словом, сколько мечом, копьем и топором — не зря атрибутом Крестителя Норвегии конунга Олава Святого стала, наряду с Честным Животворящим Крестом, боевая секира!) [121], общество неумолимо изменялось, и в нем оставалось все меньше места для викингов и их безумно храбрых «морских королей» [122]. И постепенно «морские драконы» с ярко раскрашенными бортами, увенчанными блестящими щитами, с алыми парусами и с угрожающе скалящими пасти, грозно приподнятыми над волнами драконьими головами, перестали бороздить седые волны моря. А ворон Одина на мачтах кораблей уступил место иным эмблемам.

Здесь конец и Богу нашему слава!

ПРИЛОЖЕНИЕ 2


КАРЛ МАРКС


РАЗОБЛАЧЕНИЕ

ДИПЛОМАТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

XVIII ВЕКА

…Нам указывают на Олега, двинувшего 88 000 человек против Византии, прибившего в знак победы свой щит на вратах ее столицы и продиктовавшего Восточной Римской империи позорный мир; на Игоря, сделавшего эту империю своей данницей; на Святослава, с торжеством заявившего: «Греки снабжают меня золотом, дорогими тканями, рисом, фруктами и вином, Венгрия доставляет скот и лошадей, из России я получаю мед, воск, меха и невольников»; на Владимира, завоевавшего Крым и Ливонию, заставившего греческого императора…выдать за него свою дочь, соединившего военную власть северного завоевателя с теократическим деспотизмом порфирородных и ставшего одновременно господином своих подданных на Земле и заступником их на небесах. Несмотря, однако, на известные параллели…политика первых Рюриковичей коренным образом отличается от политики современной России. То была не более и не менее как политика германских варваров, наводнивших Европу… Готический (у Маркса gotisch, т. е. буквально «готский». — В.А.)период истории России составляет, в частности, лишь одну из глав истории норманнских завоеваний. Подобно тому как империя Карла Великого предшествует образованию современных Франции, Германии и Италии, так и империя Рюриковичей предшествует образованию Польши, Литвы, прибалтийских поселений, Турции и самой Московии. Быстрый процесс расширения территории был не результатом выполнения тщательно разработанных планов, а естественным следствием примитивной организации норманнских завоеваний — вассалитета без ленов или с ленами, существовавшими только в форме сбора дани, причем необходимость дальнейших завоеваний поддерживалась непрерывным притоком варяжских авантюристов, жаждавших славы и добычи. Вождей, у которых появлялось желание отдохнуть, дружина заставляла двигаться дальше, и в русских, как и во французских землях, завоеванных норманнами, пришло время, когда вожди стали посылать в новые грабительские экспедиции своих неукротимых и ненасытных собратьев по оружию с единственной целью избавиться от них. В отношении методов ведения войн и организации завоеваний первые Рюриковичи ничем не отличаются от норманнов в остальных странах Европы. Если славянские племена удалось подчинить не только с помощью меча, но и путем взаимного соглашения, то эта особенность была обусловлена исключительным положением этих племен, территории которых подвергались вторжениям как с севера, так и с востока и которые воспользовались первыми в целях защиты от вторых. К Риму Востока (Константинополю-Царьграду. — В.А.)варягов влекла та же магическая сила, которая влекла других северных варваров к Риму Запада. Самый факт перемещения русской столицы — Рюрик избрал для нее Новгород, Олег перенес ее в Киев, а Святослав пытался утвердить ее в Болгарии (Переяславце-на-Дунае. — В.А.), — несомненно, доказывает, что завоеватель только нащупывал себе путь и смотрел на Россию лишь как на стоянку, от которой надо двигаться дальше в поисках империи на юге. Если современная Россия жаждет овладеть Константинополем, чтобы установить свое господство над миром, то Рюриковичи, напротив, из-за сопротивления Византии при Цимисхии были вынуждены окончательно установить свое господство в России.

Могут возразить, что здесь победители слились с побежденными скорее, чем во всех других областях, завоеванных северными варварами, что вожди быстро смешались со славянами, о чем свидетельствуют их браки и их имена. Но при этом следует помнить, что дружина, которая представляла собой одновременно их гвардию и их тайный совет, оставалась исключительно варяжской, что Владимир, олицетворяющий собой вершину готической России, и Ярослав, представляющий начало ее упадка, были возведены на престол силой оружия варягов. Если в этот период и нужно признать наличие какого-либо славянского влияния, то это было влияние Новгорода, славянского государства, традиции, политика и стремления которого были настолько противоположны традициям, политике и стремлениям современной России, что последняя смогла утвердить свое существование лишь на его развалинах. При Ярославе верховенство варягов было сломлено, но одновременно исчезают и завоевательные стремления первого периода и начинается упадок готической России. История этого упадка еще больше, чем история завоевания и образования, подтверждает исключительно готический характер империи Рюриковичей… Таким образом, норманнская Россия совершенно сошла со сцены, и те немногие слабые воспоминания, в которых она все же пережила самое себя, рассеялись при страшном появлении Чингисхана.

(Карл Маркс.Разоблачение дипломатической истории XIII века, глава четвертая, цитируется по книге: Л. Н. Гумилев.Черная легенда. Друзья и недруги Великой Степи. Экопрос, 1994. С. 464. 465, 466,467).

ПРИЛОЖЕНИЕ 3


М. Н. ПОКРОВСКИЙ


РУССКАЯ ИСТОРИЯ

В САМОМ СЖАТОМ ОЧЕРКЕ

(С. 22, 23)

…Что касается общественного устройства тогдашних славян, то о нем греки могли только рассказать, что славяне распадаются на множество отдельных маленьких племен, которые постоянно между собой ссорятся. Воспоминания об этих постоянных ссорах между племенами сохранились еще и в преданиях о начале «русского государства», которое летопись относила к середине IX в. — лет значит через триста после того, как появились первые известия о славянах. Но по этому преданию, основателями первых больших государств на Восточно-европейской равнине были не славяне, а пришлые народы: на юге — хозары, пришедшие из Азии, а на севере — варяги, пришедшие со Скандинавского полуострова, из теперешней Швеции. Потом варяги победили хозар и стали хозяевами на всем протяжении этой равнины.

Это предание новейшие историки часто оспаривали из соображений патриотических, т. е. националистических: им казалось обидно для народного самолюбия русских славян, что их первыми государями были иноземцы. На самом деле это не менее и не более обидно, что Россией с половины XVIII в. управляло, под именем Романовых, потомство немецких, голштинских герцогов (подлинные Романовы вымерли в 1761 г. в лице дочери Петра I — Елизаветы, у которой не было детей). То есть это вовсе никакого значения не имело, и то, что первые новгородские и киевские князья, которых мы знаем по именам, были шведы по происхождению (что несомненно), совсем неважно. Гораздо важнее было то, что эти шведы были рабовладельцами и работорговцами: захватывать рабов и торговать ими было промыслом первых властителей русской земли. Отсюда непрерывные войны между этими князьями, — войны, целью которых было «ополониться челядью», т. е. захватить много рабов. Отсюда их сношения с Константинополем, где был главный тогда, ближайший к России, невольничий рынок. Об этом своем товаре, «челяди», первые князья говорили совершенно открыто, не стесняясь: один из них, Святослав, хотел свою столицу перенести с Днепра на Дунай, потому что туда, к Дунаю, сходилось «всякое добро», а среди этого «всякого добра» была и «челядь». Кроме этого на рынок шли и продукты лесного хозяйства — меха, мед и воск. Это все князья добывали «мирным путем», собирая в виде дани со славянских племен, которые им удалось покорить. Но рабы были самым важным товаром, — о них больше всего говорится в договорах первых русских князей с греческими императорами.

Первые русские «государи» были таким образом предводителями шаек работорговцев. Само собою разумеется, что они ничем не «управляли»; в X в. например князь и в суде еще не участвовал. Только с XI столетия князья начинают понемногу заботиться о «порядке» в тех городах, которые образовались мало-помалу около стоянок работорговцев. Дошедшие до нас письменные памятники изображают именно городской быт и городскую жизнь. Население этих городов было не чисто славянским, а очень смешанным. Туда стекались торговцы и просто беглецы из разных стран, куца ходили русские купеческие караваны. Именно это смешанное население и получило раньше всего название «Руси» — от прозвища, которое финны дали шведам, приезжавшим в Финляндию через Балтийское море. Шведы составляли первое время господствующий класс этого городского населения: имена первых князей и их ближайших помощников, бояр, сплошь шведские, как мы уже упоминали. Греческие писатели приводят несколько тогдашних «русских» слов, и они все заимствованы из шведского языка. Самое слово «князь» происходит от шведского «конунг», а другое всем знакомое слово «витязь» — от такого же шведского «викинг». Но большинство городского населения было славянское, и князья с их боярами скоро среди него ославянились. В конце X в. все князья носят уже славянские имена (Святослав, Владимир, Ярослав и т. д.) и говорят не по-шведски, а по-славянски.

(М. Н. Покровский.Русская история в самом сжатом очерке. Партийное издательство, 1933.10-е издание. Тираж 100 000, примечание издательства: «Настоящий тираж специально выпущен по заказу Учпедгиза»).


Книге предпослано факсимильное письмо В. И. Ленина М. Н. Покровскому.


Тов. М. Н. Покровскому.

Тов. М.Н.! Очень поздравляю вас с успехом: чрезвычайно понравилась мне Ваша новая книга; «Рус(ская) (История) в сам(ом) сж(атом) очерке! Оригинальное строение и изложение. Читается с громадным интересом. Надо будет, по-моему, перевести на евр(опейские) языки.

Позволяю себе одно маленькое замечание. Чтобы она была учебником (а она должна им стать), надо дополнить ее хронологиче(ским) указателем. Поясню свою мысль примерно так: 1) столбец хронологии; 2) столбец оценки буржуазной (кратко); 3) столбец оценки Вашей, марксистской; с указан(ием) страниц Вашей книги.

Учащиеся должны знать и Вашу книгу и указатель, чтобы не было верхоглядства, чтобы знали факты, чтобы учились сравнивать старую науку и новую. Ваше мнение об этом дополнении?

С ком. прив. Ваш ЛЕНИН.

ПРИЛОЖЕНИЕ 4


БЕРСЕРКИ

Берсерком, берсеркром или берсеркером (др. — сканд. berserkr) — в древнегерманском и древнескандинавском обществе именовался воин, посвятивший себя богу битв, магии и мертвых Одину. Перед битвой берсерки приводили себя в ярость. В сражении отличались неистовостью, большой силой, быстрой реакцией, нечувствительностью к боли.

Слово «берсерк» образовано от старонорвежского berserkr, что означает либо «медвежья шкура» либо «без рубашки» (корень ber- может означать как «медведь», так и «голый»; — serkr означает «шкура», «шелк» (ткань). В русской традиции чаще используется вариант «берсерк». Форма «берсерк» возникла как заимствование из английского; англ, berserk означает «неистовый, яростный».

Вероятнее всего, старинные описания берсеркеров несколько приукрашены. Тем не менее бросается в глаза, что все они изображают свирепых воинов, сражавшихся с дикой, прямо-таки неистовой страстью. В письменных источниках берсерки впервые упомянуты скальдом Торбьерном Хорнклови в песне о победе Харальда Прекрасноволосого в битве при Хафсфьорде, которая происходила предположительно в 872 г.

Снорри Стурлуссон в «Круге Земном» пишет:

«Один (верховный бог древних норманнов, наделенный чертами колдуна-шамана, знатока боевой магии. — В.А.)умел делать так, что в битве его враги слепли или глохли, или их охватывал страх, или их мечи становились не острее, чем палки, а его люди шли в бой без доспехов и были словно бешеные собаки и волки, кусали щиты и сравнивались силой с медведями и быками. Они убивали людей, и их было не взять ни огнем, ни железом. Это называется впасть в ярость берсерка».

В 31 главе своей «Германии» древнеримский историк Корнелий Тацит писал:

«Как только они достигали зрелого возраста, им позволялось отращивать волосы и бороду, и только после убийства первого врага они могли их укладывать… Трусы и прочие ходили с распущенными волосами. Кроме того, самые смелые носили железное кольцо, и лишь смерть врага освобождала их от его ношения. Их задачей было предварять каждую битву; они всегда образовывали переднюю линию».

Тацит упоминал особенную касту воинов, которую он называет «harii» (гарии) и которые обладают всеми признаками берсерков (за 800 лет до битвы при Хафсфьорде):

«…они упрямые воины. Им свойственна природная дикость. Черные щиты, раскрашенные тела, выбирают темные ночи для сражения и селят страх в противниках. Никто не устоит перед необычным и словно адским обликом их».

В средневековой нордической (североевропейской) литературе (в том числе в исландских сагах) берсерки часто появляются парами, нередко их сразу двенадцать. Берсерки считались личной охраной древнескандинавских конунгов. Данное обстоятельство недвусмысленно указывает на элитарный характер этой касты воинов. Непоколебимая верность берсерков своему повелителю встречается в нескольких местах старинных саг. В одной из саг у короля датчан Хрольфа Краке было двенадцать берсерков, которые служили ему личной охраной (лейб-гвардией): «Бедвар, Бьярки, Хьялти, Хохгемут, Цвитсерк, Кюн, Верт, Весети, Байгуд и братья Свипдаги».

После принятия в Скандинавии христианства старые языческие обычаи попали под запрет, а бойцы в звериных шкурах стали подвергаться преследованиям. Изданный в Исландии закон 1123 г. гласил: «Замеченный в бешенстве берсерка будет наказан тремя годами ссылки». С тех пор воины-берсерки постепенно исчезли.

Существуют теории, согласно которым агрессивность берсерков объясняется приемом ими перед боем психотропных веществ, таких как мухомор, или большого количества алкоголя. Данная точка зрения считается наиболее распространенной, однако представляется вполне возможным наличие и других причины агрессивности берсерков — такие как истерия, эпилепсия, психические заболевания или дурная наследственность.

ПРИЛОЖЕНИЕ 5


ВИТЯЗИ В МЕДВЕЖЬИХ ШКУРАХ

Древние скандинавские саги донесли до нас легенды о непобедимых воинах, которые, обуреваемые боевой яростью, с одним мечом или топором врывались в ряды врагов, сокрушая все на своем пути. Современные ученые не сомневаются в их реальности, но многое из истории берсерков и сегодня остается неразгаданной тайной. Больше всего упоминаний о берсерках в сагах IX–XI вв., когда викинги (норманны) на своих быстроходных драконоголовых кораблях-«драккарах» наводили ужас на народы Европы. Казалось, что перед ними ничто не может устоять. Под ударами викингов уже в VIII–IX вв. пали такие крупные города, как Лондон, Бордо, Париж, Орлеан. Что уж говорить о небольших городках и деревнях, их норманны опустошали в считаные часы. Зачастую на захваченных территориях ими создавались собственные государства, например, герцогство Нормандия и Сицилийское королевство. Обычно именно берсерки начинали каждый бой, одним своим видом наводя ужас на врагов. Если верить древним сагам, они не использовали доспехи, предпочитая им медвежью шкуру. В некоторых случаях упоминается щит, края которого они в бешенстве грызли перед боем. Основным оружием берсерков были боевой топор и меч, которыми они владели в совершенстве. Одно из первых дошедших до нас упоминаний о непобедимых воинах оставил скальд Торбьерн Хорнклови, сочинивший в конце IX в. сагу о победе в сражении при Хаврсфьорде короля Харальда Прекрасноволосого, создателя Норвежского королевства. Велика вероятность, что его описание документально: «Берсерки, облаченные в медвежьи шкуры, рычали, потрясали мечами, кусали в ярости край своего щита и бросались на своих врагов. Они были одержимы и не чувствовали боли, даже если их поражало копье. Когда битва была выиграна, воины падали без сил и погружались в глубокий сон». Похожие описания действий берсерков в бою можно найти и у других авторов. Например, в саге об Инглингах: «Мужи Одина бросались в бой без кольчуги, а ярились, словно бешеные псы или волки. В ожидании схватки от нетерпения и ярости, клокотав-игах в них, грызли зубами свои щиты и руки до крови. Они были сильны, словно медведи или быки. Со звериным рыком разили они врага, и ни огонь, ни железо не причиняли им вреда…». Обратили внимание, в саге упоминается, что они были «мужами», т. е. воинами Одина — верховного божества скандинавов, к которому после гибели в бою отправляются души великих воинов, чтобы пировать с такими же, как и они, храбрецами и наслаждаться любовью небесных дев. Видимо, берсерки были представителями особой группы (касты) профессиональных воинов, которых готовили к боям с детских лет, посвящая не только в тонкости воинского мастерства, но и обучая искусству входить в боевой транс, обострявший все чувства бойца и позволявший проявляться скрытым возможностям человеческого организма. Естественно, одолеть в бою таких лихих, «одержимых» рубак, было необычайно трудно. У страха же, как говорится, глаза велики, поэтому и появлялись в сагах подобные строки: «Один умел делать так, что в битве его враги слепли или глохли, или их охватывал страх, или их мечи становились не острее, чем палки». Традиционно, берсерки составляли передовой отряд, начинавший бой. Долго сражаться они не могли (боевой транс не может продолжаться долго). Прорвав неприятельский строй и заложив тем самым основу общей победы, они оставляли поле боя обычным, не «бешеным», воинам, которые завершали разгром противника. Видимо, доведение себя до состояния транса не обходилось без приема определенных психотропных средств, позволявшим берсеркам как бы «превращаться» в могучих и непобедимых медведей — самых сильных зверей скандинавских лесов (впрочем, совершенно отсутствовавших в каменистой Исландии). Оборотничество известно у многих народов, когда в результате болезни или приема специальных препаратов человек отождествлял себя со зверем и даже копировал отдельные черты его поведения. В сагах не зря делается акцент на неуязвимость берсерков. В бою они руководствовались не столько сознанием, сколько подсознанием, позволявшим «включать» не свойственные человеку в обыденной жизни качества — обостренную реакцию, расширенное периферическое зрение, нечувствительность к боли, а возможно, и какие-то экстрасенсорные способности. В бою берсерк буквально чувствовал летящие в него стрелы и копья, предвидел, откуда последуют удары мечей и топоров, а значит, мог отбить удар, прикрыться от него щитом или уклониться. Это были поистине универсальные воины, но такие нужны только на период боев. Норманны воевали часто, а значит, и перевоплощаться берсеркам приходилось не редко. Видимо, упоение боем становилось для них чем-то похожим на наркотическую зависимость, а возможно, практически таковой и было. Следовательно, к мирной жизни берсерки были в принципе не приспособлены, становясь опасными для общества, так как им нужны были опасности и острые ощущения. А если нет войны, то всегда можно спровоцировать драку или же заняться грабежом. Как только, пресытившись захватами чужих земель, норманны стали переходить к оседлой спокойной жизни, берсерки оказались лишними. Это четко проявилось в сагах, в них с конца XI в. берсерки из былых героев превращаются в грабителей и злодеев, которым объявляется беспощадная война. Любопытно, что убивать берсерков рекомендовалось деревянными кольями, так как против железа «они неуязвимы». В начале XII в. в скандинавских странах даже принимались специальные законы, направленные на борьбу с берсерками, которых изгоняли или безжалостно уничтожали. Кто-то из бывших неуязвимых воинов смог влиться в новую жизнь, считалось, что для этого их обязательно надо крестить, тогда вера в Христа избавит их от боевого безумства. Остальные же, возможно, что они составляли большинство бывшей воинской элиты, вынуждены были бежать в другие земли или были просто перебиты. С тех пор великие воины древней Скандинавии остались только в легендах. Возможно, они все-то пируют в чертогах Одина, вспоминая за хмельными кубками былые победы и поверженных врагов, с усмешкой наблюдая за стараниями ученых разгадать происхождение самого слова «берсерк». Что же, в свое время они славно повоевали, теперь можно и отдохнуть.

ПРИЛОЖЕНИЕ 6

Насколько причудливые формы способны порой принимать иные конспирологические гипотезы о происхождении берсерков, со всей очевидностью явствует из приводимого ниже отрывка, взятого нами из книги известного чилийского эзотерика-историософа Мигеля Серрано [123].

ВОИНЫ-БЕРСЕРКИ

(ПРИЛОЖЕНИЕ К КНИГЕ «ВОСКРЕШЕНИЕ ГЕРОЯ»)

Слово «Берсеко» (Berseco) или «Бесекер» (Berserker) происходит от героя Бесерка (Beserk) белой арийской нордическо-полярной расы, который сражается с мадьярами, финнами и монголами. У Бесерка двенадцать сыновей, от которых происходит двенадцать германских племен — тех, что иудеи присвоили себе, приписав их к своей национальной истории, вымышленной от начала и до конца. Бесерк (Beserk) — воин-герой, и бесерки (Beserker), или берсерки, сражаются с непобедимым священным неистовством. Отсюда — «Дикая Охота» Одина и «Последний батальон» фюрера.

Подлинная история иудеев берет свое начало не на Среднем Востоке, не в Африке, а в пустыне Гоби, как уверял нас профессор Герман Вирт [124]. Отсюда также происходят скифы, мадьяры и финны, смешавшиеся с желтой расой. Иудеи (к этому моменту) уже украли у ариев тайны, возможно — каббалу, «Книгу Трех Матерей» (см. «Адольф Гитлер, Последний Аватара»). Иудеи-хасиды остаются в Польше, остальные следуют до Рейна. Мадьярские и финнские метисы представляют собою «зло», очевидный «расовый грех» для ариев фризов, как можно видеть в «Хронике Ура-Линда» [125]. Иудеи следовали за ариями, словно тени, до Среднего Востока, задолго до фризского вторжения Теуниса. Там они встретились с голенами, которых упоминает «Хроника» и которые были левитами. Это название было использовано рабби Левом в Праге для создания его робота, Голема, о котором написал прекрасную и глубокую книгу Густав Майринк [126]. Иудеи, обосновавшиеся на Среднем Востоке, уже извратили Библию, Книгу Бытия, и смешались с семитами-бедуинами. Вместе с финикийцами они прибыли также в Англию, а с вернувшимися фризами просочились и некоторые голены или левиты, которые смешивались или проникали в среду кельтов и друидов, внедряя свои человеческие и кровавые жертвоприношения. Арийские фризы уже были окружены. И «Хроника Ура-Линда» говорит, что для своего освобождения они прибегли к помощи племени бесерков (Beseker), воинов-берсерков, сражающихся с мадьярами.

Важно также знать, что фризский Морской Король по имени Инка [127]отплывает на Запад (в Америку) и больше не возвращается. Возможно, к нему тоже тайком присоединились некоторые голены, которые и учредили кровавые культы ацтекских жрецов, стали сражаться с «Белым Богом» и арием (фризом? викингом?) Кецалькоатлем. Ке(т)цалькоатль (Пернатый Змей) — одно из главных божеств пантеона мезо-американских народов тольтеков, ацтеков и майя (у последних — под именем Кукулькан, имеющим аналогичное значение). Корни культа Пернатого Змея в Мезоамерике уходят в глубокую древность; первые изображения птицеподобных змей датируются периодом 1150—500 до Р. Х. Змея олицетворяла землю и растительность, например, в Теотиуакане (около 150 до Р.Х.), где змеи изображались с перьями птицы кетцаль. Более детальные изображения найдены в храме Кетцалькоагля, построенном около 200 г. до Р.Х., на которых можно видеть гремучую змею с длинными зелеными перьями кетцаля. В Теотиуакане изначально поклонялись богу воды Тлалоку, в то время как Кетцалькоагль, как змея, олицетворял плодородие земли и был подчинен Тлалоку В процессе развития культа он стал самостоятельным божеством. Со временем Кецалькоатль слился с другими божествами и перенял их свойства. Кецалькоатль часто ассоциировался с Эзекатлем, богом воздуха, олицетворяя силы природы, а также ассоциировался с Утренней звездой — Венерой — (под именем Тлауицкальпантекутли). Двойник (науаль, нагваль) и близнец Кецалькоагля Чолотль — бог вечерней звезды, планеты Венера. Ночью он переправляет через глубины подземного мира с запада на восток солнечный диск. Кетцалькоатль стал воплощением дождя, божественных вод и ветров, в то время как Тлалок был богом подземных и озерных вод, пещер и рек, а также растений. И, наконец, Кетцалькоатль стал одним из богов-творцов. В Шочикалько (700–900 гг. п. Р.Х.) правители стали связывать свою власть с именем Кетцалькоатля, изображения бога обрели больше человеческих черт. Со временем религию переняли тольтеки и их правители стали использовать имя Кетцалькоатля. Тольтеки изображали Пернатого Бога человеком, обладающим божественными чертами, которые также связывают с их правителями. Самым известным из этих правителей был Се Акатль Накшитль Топильцин Кецалькоатльл, он же Се Акатль Накшитль Топильцин (923–947 либо 947—1000-е гг.), легенды о котором практически неотделимы от легенд о боге. В настоящее время наиболее признанной датой появления Кецалькоатля в Туле считается 980 г. Тольтеки связали Кетцалькоатля с собственным богом Тескатлипокой и сделали их равными соперниками и близнецами. В одной из легенд о Се Акатле говорится, что он считал свое лицо настолько безобразным, что отпустил длинную бороду, чтобы скрыть его, а позже стал носить белую маску. Легенда была несколько искажена, и на изображениях Кетцалькоатля часто стали изображать белобородым человеком. По одному из сказаний, Кецалькоатль покинул страну по морю на пернатом змее (драконоголовой ладье викингов-«дракаре»?), обещав вернуться. Характерную внешность белокожего длиннобородого Кетцалькоатля нередко трактуют как доказательство визитов европеоидных путешественников (викингов?) в древнюю Америку. Во всяком случае, когда испанский конкистадор Эрнандо Кортес прибыл в Мексику, тамошние жители-ацтеки приняли его за вернувшегося Кецалькоатля с дружиной и поначалу почти не оказали белым людям сопротивления. Аналогичная версия существует и о европейском (скандинавском?) происхождении длиннобородого и белокожего Виракочи (Кон-Тики-Виракоча), игравшего в цивилизации Тиуанако роль, сходную с ролью Кецалькоатля, также уплывшего и обещавшего возвратиться. Имя Inca, Inga или Inka Императоров Куско, должно быть происходит от Морского Короля фризов, откуда, вероятно, произошли и мапуче, или арауканы [128], Ре-Че (Re-che), о чем нам говорит, среди прочих, Хосе Торибио Медина [129].

«Хроника Ура-Линда», рассказывающая нам о погружении на дно морское Атлантиды, или Гипербореи, располагавшейся на Северном полюсе, хотя и может быть искаженной, но все же основывается на подлинной истории Фризии и фризов.

Интересно, что в ней рассказывается о Водине-Одине-Вотане (Wodin-Odin-Wotan), известном в среде американских краснокожих как Вотан-Танка (Wokan-Tanka). Его день — Wensday, Mercedes (среда), от Меркурия, римского бога и алхимического металла [130]. Это ветер, ураган; а война Гитлера называется «блицкриг» (Blitz Krieg) [131]— Война Вотана, Неистовства Beseker, Дикой Охоты Одина, которая вернется в конце времен. Последнего Батальона, как мы уже говорили. Алхимическая Война, а также война Меркурия, «Крылатого», Виманы.

В древнейшей и исчезнувшей пост-гиперборейской цивилизации Гоби, чьи следы до сих пор еще существуют в Сибири, скифы были ариями, асами Востока, которые позже смешались с желтой расой, породив мадьяров и финнов, заполнивших Европу задолго до христианской эры. От угрофиннов происходят финский и венгерский языки и, может быть, баскский (язык Атлантиды, согласно Луи Шарпантье). И название Венгрия (Hongrie, Hungary, Ungam. — В. А.).

ПРИЛОЖЕНИЕ 7

СОВРЕМЕННЫЕ ОДИНИСТЫ

О БОГЕ БЕРСЕРКОВ ОДИНЕ

ОДИН [132](ВОДАН [133], ВОДЕН [134], ВОД [135], ВОДЕ [136], ВОТАН [137], ВУОТАН [138], ВОДАНС [139] , ВОДАНАЗ [140])

В сумраке утра проносится призрак Одина —

Там, где кончается свет

Северный ветер, Одину вослед,

На побережьях Лохлина

Гонит туманы морей по земле,

Свищет по вереску…Тень исполина

Вдруг вырастает во мгле —

Правит коня на прибрежья Лохлина…

Конь по холодным туманам идет,

Тонет, плывет и ушами прядет,

Белым дыханием по ветру пышет,

Вереска свист завывающий слышит,

Голову тянет к нему… А взмахнет

Ветер морской — и в туманах Лохлина

Шлем золоченый блеснет!

Утром проносится призрак Одина…

И. А. Бунин. В сумраке утра проносится призрак Одина

ГЛАВА 10 КНИГИ СОВРЕМЕННЫХ ИСПОВЕДНИКОВ ВЕРЫ

В ДРЕВНИХ СЕВЕРНЫХ (НОРДИЧЕСКИХ) БОГОВ

«НАША ВЕРА» (OUR TROTH) [141]

(Браги): Почему ты отнял у него победу, если считал его отважнейшим?

(Один): Для тех, что не ведают: серый волк раззевает пасть на жилище богов.

(Неизвестный скальд, «Речи Эйрика», перевод с английского) [142]

Корни имени Один (Водан) — протогерманское *Wodanaz (Воданаз),которое может означать «Яростный/Неистовый», «Безумный» («Одержимы!), или «Вдохновенный». Один — все это, и более: его существование — это дикий wod (вдохновение/неистовство/священное безумие/ярость), который мчится потоком сквозь разум и тело, чтобы проявиться в скальдическом вдохновении, реве шторма, и пенно-яростном безумии воинов-берсерков.

Из всех богов и богинь, Один — тот, кто лучше всего известен нам, ибо его дары скальдам и сказителям саг в древнейшие дни оказались вознаграждены сторицей. Он — добытчик, хранитель и даритель меда, «взмешивающий wod» Одрэрир. Мед этот он разделяет с теми людьми, которых желает благословить, чтобы они могли говорить и писать с мастерством, подобным его собственному. Он многогранен, пожалуй, более других божеств: до нас дошло больше его имен и проявлений, чем у остальных. Он — бог битвы и королевской власти. Как предводитель Дикой Охоты (нем.: Wuetendes Неег. — В.А.),он наводит страх на германские земли, но крестьяне оставляют свой последний сноп, чтобы Один и его орда духов сделали их поля плодородными. Он — отец многих человеческих детей и предатель своих избранных героев, он восседает в величии над мирами на своем престоле Хлидскьяльв, и странствует по мирам в облике старого бродяги. Хотя каждый из богов и богинь владеют собственной магией, он наиболее известен как чародей, добывший руны, и отец гальдра.

Один чаще всего появляется как высокий, одноглазый человек с длинной седой бородой, закутанный в иссиня-черный плащ, в широкополой шляпе или капюшоне, надвинутом на лицо [143]. «Сага о Вельсунгах» описывает его как босоногого и носящего холщовые штаны. Иногда также Одина видят в полном вооружении, в кольчуге, шлеме, со щитом и копьем (однако не с мечом). Все, что относится к его священным атрибутам, говорит нам о его сущности. Темно-синий плащ, который Один носит, — цвета смерти и немертвых, этот оттенок наши предшественники называли «хельски-синим», «синим, как Хель» (Гелла, богиня преисподней у древних норманнов, впоследствии вошедшей в свиту Воланда в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». — В.А.).В исландских сагах человек надевал синий плащ, когда был готов к убийству, и «Сага о Тидреке» сообщает нам, что носить синий цвет было признаком «холодного сердца и мрачной натуры». А еще синий — это цвет бесконечных глубин ночного неба — царства божественной мудрости — и его способности скрываться и показываться по собственному выбору. Такова же роль шляпы или капюшона: и лицо Одина, и то, что он видит глазом, лежащем в источнике Мимира, всегда наполовину скрыты от человечества, его темная сторона равно сочетается со светлой. Кроме того, он появляется по-разному в разные времена, некоторые из верных видели оба его глаза в своих медитациях, и некоторые изображения, как считается, принадлежащие ему, например лица-маски на обратной стороне некоторых фибул с воронами вендельской эпохи, так же имеют два глаза.

Хотя Снорри Стурлуссон, знакомый с дуальными моделями и христианства, и классической мифологии, старательно представляет Одина главой пантеона (и величественным правителем Асгарда), сохранившиеся свидетельства показывают, что этот бог не был любим большинством людей. В отличие от имен асов «Тор» или «Фрейр», имя «Один» редко использовалось как часть человеческого имени: есть только одно позднее упоминание женщины по имени Одиндис в X столетии на шведском руническом камне из Вестманланда и сравнительно редкое датское имя Одинкаур (которое означает либо «Локон Одина» — в этом случае, вероятно, имя культовое, связанное с упоминанием длинных волос короля или иного человека, связанного со священным, либо «отданный Одину»). Последнее имя сохранилось и в христианский период, так звали как минимум двух епископов королевской крови. «Одинофобия» — не редкость даже сегодня, и этому есть причины. Многие призывают Одина для помощи в том или ином деле, и славят его как благосклонного учителя и шамана, которым он является в некоторых своих аспектах, но те, кто делает это без полной преданности ему, должны быть очень осторожны. Из всех богов и богинь Один, кажется, наиболее скор в требовании оплаты за свои дары, и часто он берет много больше, чем ему собирались отдать. Один из подобных случаев — рассказ о том, как мать конунга Викара призвала Одина помочь сварить пиво. Бог помог ей, запросив взамен то, что «находится между поясом и нею». Недоумевая, зачем он захотел ее платье, она согласилась — лишь потом узнав, что она была беременна, и что речь шла о ее еще не рожденном сыне, который по желанию Одина, был посвящен ему, а позже принесен богу в жертву.

Один может обмануть того, кто имеет дело с ним, но он часто беспощаден с теми, кто истинно ему предан и любит его более других. Он — грозный бог, разжигатель распри, и как показывают многие саги (и вероятно, наиболее зримо — «Сага о Вельсунгах»), он хорошо известен тяжелыми испытаниями, которым он подвергает своих избранных, вплоть до их гибели. В исландской литературе его герои относятся обычно к типу, известному как «темные герои» — опасные, беспокойные, раздражительные люди большой силы и трудного нрава, такие как Старкад или Эгиль Скаллагримссон. Один сам нечасто выступает как бог социального порядка, если вообще не противоположен ему. Его любимая династия, Вельсунги, включала стоящих вне закона, оборотней, людей, вступающих в инцест; сам он говорит о себе в «Речах Высокого»: «Клятву Один дал на кольце; не коварна ли клятва? Напиток достал он обманом у Сутгунга Гуннлед на горе…» Из всех богов Один, кажется, тот, кто чаще всего бывает в Мидгарде (срединном мире, населенном смертными людьми. — В.А.)и кто вызывает наибольший страх у людей. Он выковывает своих избранных жестко и приводит их к смерти в свое время — не потому что ему нравятся их мучения, но потому что он постоянно собирает силы для Последней Битвы, Рагнарека, чтобы новый мир смог родиться после гибели прежнего. Он сам некогда подвергся многим великим испытаниям, чтобы обрести мудрость, которая сделает это возможным: девять ночей провисел, пронзенный, чтобы обрести руны, отдал свой глаз в источник Мимира как плату за глоток воды из него.

Несмотря на это, Один не всегда темен в делах или сердце. Одно из его имен — Оски (Oski), от слова «желание» (вероятно, связанное с англо-саксонским традиционным именем Вуск-фреа, Wusc-frea, «Желанная Фрейя» или «Желанный для Фрейн»?), показывает его исполняющим желания. Он часто является дать совет и помощь своим избранным, как Сигурду Вельсунгу и Хрольву Жердинке, к примеру. В более светлом настроении он пришел к конунгу Хейдреку в образе знакомого тому человека и вызвал конунга на состязание в загадках, он также явился Олаву Толстому (Olafr inn digri, также известный как Святой Олав) как старый рассказчик, предложивший свое благословение, что конунг-христианин отверг, попытавшись запустить в бога молитвенником. «Песнь о Харбарде» рисует его разыгрывающим Тора, когда он является неузнанным перед другим богом как старый перевозчик, представившийся: «Я зовусь Харбардом, редко скрываю я имя» (и это сказано богом, с более чем сотней известных имен!), и поддразнивает своего сына, пока Тор не становится готовым схватиться за свой Молот Мьелльнир («Молниеносный». — В. А.).

Один более чем просто «любит немного выпить». «Речи Гримнира» сообщают нам, что он живет на одном только вине, а в «Речах Высокого» он рассказывает, возможно с некоторым сожалением, про выпитые им три котла меда поэзии: «Я был пьян, был сверхпьян, у мудрого Фьялара». В своей статье «6minnis hegri» Урсула Дронк (Ursula Dronke) даже приводит аргументы, что ритуальное чрезмерное питие, до тошноты, было одиническим действием, которое делало или не делало приятнее следующее утро молодых танов (вождей), что пытались выиграть нечто вроде «Приза За Умение-Пить-И-Блевать Во Славу Эгиля Скаллагримссона…»

Приключения Одина с женщинами также хорошо известны: он не только прародитель многих династий от человеческих женщин, но также соблазнил дев-йотунов (инеистых исполинов), как например Гуннлед, и имеет, по меньшей мере, двух возлюбленных в Асгарде — Фригг и Фрейю. В «Речах Высокого» он хвалится своими заклятиями, помогающими завоевывать благосклонность женщин, а в «Песне о Харбарде» он противопоставляет свои многочисленные подвиги в спальне рассказам Тора о битвах с турсами.

Среди прочего, Один — учитель всех существ, обитающих во всех трех мирах скандинавской мифологии. В «Речах Сигридривы» рассказывают, как Один соскоблил руны (с деревянных — обычно буковых — палочек [144]или дощечек, на которых руны были вырезаны. — В.А.)в «священный мед» и разослал их по всем путям, так что «у асов одни, другие у альвов, у ванов мудрых, у сынов человечьих». Скальд Тьдольв из Хвинира называл его hapta snytrir — «делающий богов мудрыми» в «Хаустленг», и то же делает Водан (англосаксонский аналог норманнского Одина и В(у)отана континентальных древних германцев. — В.А.)для людей. Хотя это никоим образом не правило и становится менее распространенным в последние несколько лет, чем когда Трот развивался. Многие верные, чья жизнь отдана учебе и преподаванию, находят путь к Водану.

Одина также называют Фарматюр (Farmatyr), «Бог Ноши». Это имя может быть прочитано несколькими способами, возможно, подобно римскому Меркурию (которому он соответствует в Interpretatio Romana, он также играл роль бога торговли, как и греческий Гермес; в то же время и Гермес, и Меркурий, так же, как и Один, были посредниками между посюсторонним и потусторонним миром и проводниками душ умерших в потусторонний мир — на это указывает эпитет Гермеса «Психопомп»). Возможно, это было намеком на загруженные добычей ладьи викингов, чьи набеги Один благословлял, может так же идти речь о его возвращении из Ётунхейма (Йотунгейма — обители «инеистых исполинов». — В.А.),«нагруженного» медом, приводящим дух в движение, или это может быть связано с его ролью перевозчика мертвых, как показано в отрывке «О смерти Синфьетли». В современной практике, однако, считается, что Один, как Фарматюр — бог, подходящий для обращения в случае, когда надо отыскать вещи, для нахождения трудные: не только редкие или неиздававшиеся книги, но и ритуальные предметы всех видов.

Первоначальным обликом Одина был облик бога смерти: не хранитель царства Хель, но Выбирающий Мертвых, ведущий души из мира в мир, и выносящий силу и мудрость умерших из темных царств в светлые земли, расположенные над ними. Руна *ansuz (Ас) наиболее тесно связана с Одином: древнеисландская руническая поэма особо упоминает, что руна — имя этого бога. Слово *ansuz могло сперва относиться к умершим предкам, чья сила еще помогала живым, согласно Иордану, готы называли духов предков «anses», которое христианский летописец интерпретировал как «полубоги». Как предводитель неупокоенных мертвых и вождь Дикой Охоты, Один был известен по всем германским землям с древних времен, возможно даже, что с времен древнейших. Несмотря на то, что северных мифов, повествующих об Охоте (Дикой Охоте), не существует, имя Охотника — Водан или Оден (или в древней форме — Вод (Wod)) — встречается от Скандинавии до Швеции. Стремительный поток могущества мертвых над опустевшими зимними полями поднимает все силы, что были поглощены землей в конце сезона урожая: Последний сноп оставляют для них, чтобы их благословление вновь сделало земли плодородными.

Как бог, который вступает в царство смерти и приносит оттуда силу, Один становится богом магии и скальдического искусства (которое, само по себе, является частью магии гальдра): они из земель мертвых, что учат возрождению и где бушует wod.Как рассказывает эддическая поэма «Речи Высокого», он получил руны в ходе шаманской смерти-инициации. Повешенный и пронзенный собственным копьем Гунгниром одновременно, качаясь на Древе-Виселице (Иггдрассиле, являющемся одновременно и его волшебным, скачущим между мирами, восьминогим конем Слейпниром. — В.А.),растущем между мирами (а точнее говоря — соединяющем все три мира, прорастая через них. — В.А.),Один погрузился, мертвый, в поиски двадцати четырех паттернов (праформул, или, если быть точнее — первоформ, архетипов — В.А.),что лежали в корнях миров — формы и звуки мощи, с шторой все вещи были сотворены. Как маг, он призывает мертвых и далее, чтобы получить от них знания и услышать мудрость их предсказаний.

Как тот, кто путешествует между мирами жизни и смерти, Один становится королем и богом-предком, поскольку сила короля в Скандинавии и саксонской Англии была связана с курганами его прародителей, на которых правитель излагал свои мысли и законы, и со священной мудростью тех, кто в них покоился. Один был прародителем многих родов, особенно в англосаксонской Англии, где почти все королевские генеалогии возводили к нему, он был (вместе с Фрейром, о чем сказано далее) тем, кто помогает начать разговор между королем, лежащим под курганом, и правителем, что стоит на его вершине.

В течение Железного века, когда происходила миграция германских народов, возрастала роль Одина как бога битв, в этом качестве он был избран покровителем многих германских племен, таких как лангобарды, алеманы (аламанны) и херуски. Из поздних северных источников и упоминаний классической поры следует, что место Одина как бога битв и, соответственно, покровителя племени было связано не с его силой как воина, но с его ролью Избирающего Убитых: бог, определяющий потери был, безусловно, и тем, кто управлял исходом сражения, и потому Валфедр (Valfodr, Отец Павших) стал Сигфедром (Sigfoedr, Отец Победы). В поздних северных источниках, таких как «Прядь о Стюрбьерне», войско было отдано Одину броском копья над ним со словами «Один владеет всеми вами!» (или: «Вы все во власти Одина!» — более частая форма перевода слов Эйрика Победоносного: «Отдаю вас всех Одину!»). Многочисленные клады оружия и число неприятелей, плененных и принесенных в жертву в Железном веке, также свидетельствуют о подобном посвящении: каждый выживший в битве с проигравшей стороны был уже отмечен как принадлежащий богу («посвященный» ему и тем самым обреченный быть принесенным ему в жертву. — В.А.).

Один не был единственным богом викингов даже для тех, кто отправлялся осваивать или завоевывать новые земли на юге. Но его присутствие было, несомненно, ощутимым среди них. Знамя Ворона (боевой стяг норманнов с изображением черного ворона Одина. — В.А.)было изготовлено в Дании в 878 г., как описано в «Англо-саксонской хронике»: «боевой стяг… который они называли Ворон». Ecomium Emmae Reginae рассказывает, что у данов был флаг из белого шелка, в центре которого ворон указывал время для войн. Согласно «Саге об Оркнейцах», у ярла Сигурда с Оркнейских островов было знамя с вороном (сотканное его матерью), которое давало победу тому, перед кем его несли, но смерть тому, кто его нес — вероятно как знак жертвы Одину. Турвилль-Петре (Gabriel Turville-Petre) полагает, что этот бог был личным покровителем многих королей Норвегии, таких как Харальд Харфагри (Haraldr inn harfagri, Хральд Прекрасноволосый) или Эйрик Блодокс (Eirikr blodoex, Эйрик Кровавая Секира). Хотя есть немного указаний на культ Одина в Исландии, где Тор и Фрейр были любимыми божествами, Один не был там столь популярен. Его почитание в этих краях, однако, кажется было ограничено несколькими личностями — скальдами, такими как Эгиль Скаллагримссон, и своенравными искателями приключений наподобие Вига-Глума — которые не только подходили ему по своей природе, но и происходили из семей, в которых существовала традиция почитания Одина. И даже в таких семьях посвящение Одину никоим образом не было правилом: брат и дядя Эгиля, оба носившие имя Торольв, не разделяли мудрости или угрюмого нрава одинистов, имевшихся в их семье — Квельдульва (Вечернего Волка. — В.А.)Скалла-Грима и Эгиля.

Хотя Один — бог битв, его трудно увидеть сражающимся лично. Он выбирает убитых бойцов (для своего «замогильного войска» эйнхериев. — В.А.),но редко в действительности убивает воинов: его решения достаточно, чтобы определить их судьбу. На данное обстоятельство указывает то, что Один сам не носит меча [145]: хотя он дает мечи и иное вооружение своим героям и, кажется, носит броню и шлем, его единственным оружием является копье Гунгнир (Gungnir, Потрясатель). Копье — знак его могущества, используемый для освящения — но не так, как Молот Тора (Мьелльнир. — В.А.).Освящение Молотом — благословение того человека, кого Тор благословляет им в мире людей — Мидгарде, а освящение копьем судьбы, кто бы ни отправил его в полет, — означает уничтожение освященного копьем Одина в Мидгарде, чтобы Один мог получить освященного (в качестве «замогильного дружинника»-эйнхерия. — В.А.)в собственных палатах (Вальгалле. — В.А).Хотя на большинстве рисунков Гунгнир изображается как копье ближнего боя, все упоминания о его использовании или, точнее, о Воданическом использовании любого копья, говорят нам, что это копье используется в качестве метательного оружия. Многие наконечники копий с руническими надписями эпохи Великого переселения народов также очень узкие у черенка, что свидетельствует об их боевом использовании скорее для метания, чем в ближнем бою. Это так же верно и в отношении древка копья из Крагегуля (Kragehul, Дания, V.), толкование надписи на котором является спорным, но, во всяком случае, свидетельствует о ритуальном посвящении его жертв Одину.

Один известен как правитель Валхаллы — Чертога Павших, где избранные эйнхерии (einheijar — одинокие/единственные воины) сражаются днем и пируют каждую ночь, готовясь к Рагнареку. Хотя Снорри (Стурлуссон. — В.А.)представляет Валхаллу как Северные Небеса, доступные только избранным, убитым в бою, по контрасту с Хель, куда попадают все, встретившие иной конец, эта точка зрения представляется, при ближайшем рассмотрении, достаточно поздней; развитие веры в Валхаллу обсуждается далее в главе «Душа, Смерть и Возрождение».

Неотделима от веры в Валхаллу и вера в валькирий (walcyriges, valkyrjar) — женщин, что выбирают убитых для Водана и подносят питье богу и героям в Валхалле. В раннем Асатру (вере в светлых богов-асов. — В.А.)слово «валькирия» использовалось для обозначения женщины, подносившей питьевой рог во время ритуала, это было также почетное именование сильной женщины или же, иначе, технический духовный термин для обозначения прекрасной женственной сущности, которая защищает, учит и вдохновляет высшую часть души…Читая об их бытии, которое лучше всего подтверждено старинными источниками, можно прийти к выводу что они, по-видимому, являются частями самости (сущности. — В.А.)Одина, посылаемыми вдаль в женственной форме. Сам бог называет себя Валькъесанди (Valkjoesandi, Посылающий Валькирий), мужское отражение женственных валькирий, и имена валькирий — Гендуль (Goendul вероятно связанное с gandr — магический посох или жезл) зеркально хейти Одина Гендлир (Goendlir). Имена валькирий Хер-фьетур (Herfjoetur, боевые оковы) и Хлекк (Hloekk, путы) похоже, произошли от умения Одина накладывать боевые оковы, Скегуль (Skoegul, Кричащая) может быть связано с хейти Одина Видхримнир (Vidhrimnir, Тот, кто кричит про-тив/Кричащий обратное). Валькирии часто действуют как посланницы Водана и, как отражено у Вагнера, олицетворяют его волю. «Речи Хакона» Эйвинда Погубителя скальдов (Eyvindr Finnsson skaldaspillir) рисуют Одина посылающим Гендуль и Скегуль выбрать Хакона Доброго в битве и принести его обратно в Валхаллу, в «Саге о Вельсунгах» бог посылает валькирию с яблоком плодородия для одного из его героев (в «Саге о Вельсунгах» гл. 1, яблоко предназначалось Рери сыну Сиги).

Наиболее известные животные Одина — вороны и волки, описанные в северной литературе как те, кто кормится «ячменем Игга» — телами убитых в бою. Его два ворона, Хугин (Hugin, Погруженный в размышления/Размышляющий или Дерзский/Отважный) и Мунин (Munin, Помнящий/ Внимательный или Желающий), летают повсюду каждый день, принося ему новости со всех миров. Имена воронов часто некорректно переводят как «Мысль» и «Память», но в действительности это прилагательные. Древние германцы и, в частности, норманны, считали, что увидеть перед собой двух летящих воронов — знак великой благосклонности Одина, особенно перед битвой. Когда Хакон, ярл Хладира, насильно крещенный, сумел освободиться и пробивался домой, «он совершил большое жертвоприношение. Тут прилетели два ворона и стали громко каркать. Ярл решил, что, значит, Один принял жертвоприношение и будет помогать ему в бою». («Круг Земной», «Сага об Олаве сыне Трюггви», разд. 27). Ворон также связан с Одином благодаря своей связи с виселицами, а именно: «Невозможно… однозначно определить, стал ли ворон сперва ассоциироваться с Одином как птица виселиц или птица битв, германская практика жертвоприношений через повешение пленных после боя могла на практике сделать различия между двумя источниками питания ворона бессмысленными» [Гранди, «Ворон в культе Одина» (Grundy, «The Raven in the Cult of Odinn») — неопубликованный раздел диссертации].

Волки Одина зовутся Гери (Geri) и Фреки (Freki), оба имени означают «Жадный/Прожорливый». В своем описании Валхаллы «Речи Гримнира», сообщают нам, что «Гери и Фреки кормит воинственный Ратей Отец; но вкушает он сам только вино, доспехами блещущий». В северной (нордической, т. е. древней скандинавской и исландской. — В.А.)и англосаксонской поэзии выражение «насыщение волков» было обычным обозначением убийства человека, но здесь образ великого вождя, кормящего собак в своих палатах, — двойной, показывающий Одина как блистательного правителя Дома Богов и как темного правителя, восседающего среди поля боя, усеянного телами убитых. Волки демонстрируют свирепую сторону боевой мощи Одина. Его воинами были берсерки и оборотни, часто именуемые ulfhednar (волчья шкура [146]) из-за использования ими волчьих шкур для перехода в данное состояние духа, в этот wod. Самое известное изображение такого воина — на одной из матриц для изготовления накладок на шлем из Торслунда (Torslund, Швеция). На матрице изображен человек в волчьей шкуре, держащий копье перед одноглазым вооруженным плясуном (танцором), который носит шлем с рогами, заканчивающимися птичьими головами. Аналогичные фигуры также появляются на пластинах с ножен меча из Гутенштайна (Gutenstein, Нижняя Австрия) и в могиле из Кунгсенгена (Kungsangen, Швеция ок. 800 г.).

Помимо воронов и волков, у Одина есть также восьминогий конь по имени Слейпнир (Sleipnir, Скользящий), на котором он путешествует по мирам. Конь изображен на Готландских резных камнях Ардре VIII (Ardre VIII) и Алског Тьенвиде I (Alskog Tjangvide I). Было много рассуждений о значении ног Слейпнира. Самая простая причина — что восемь ног на рунических камнях были способом показать скорость лошади и только позже стали специфической особенностью коня Одина. Однако в «Мифах и религии Севера» (Myth and Religion of the North) Турвилль-Петре сообщает нам, что «видения, предвещающие смерть, часто появляющиеся верхом на серых…(и) изуродованных лошадях с различным числом ног, широко известны как предвещение зла» (стр. 57). X.R Эллис-Дэвидсон (H. R. Ellis-Davidson) утверждает, что возможна связь между восьминогим Слейпниром и погребальной процессией с четырьмя людьми, несущими гроб, она также упоминает про азиатскую шаманку и ее восьминогую лошадь («Боги и мифы Северной Европы», стр. 142–143). Восемь ног Слейпнира также могут быть отражением восьми миров, окружающих Мидгард.

Один появляется лично как змея и орел, принимая обе формы во время поиска меда поэзии, два его хейти (heiti, замены имени, эпитеты. — В.А.),Офнир (Ofnir, «Свивающий» либо «Открывающий» либо «Подстрекатель») и Свафнир (Svdfnir, «Усыпитель») также содержались в списке имен змей, что подгрызают корни Мирового древа (приближая Сумерки Богов — Рагнарек. — В.А.).

Особенностью культа Одина давних времен было особое значение, придававшееся в нем человеческим жертвоприношениям. Хотя Один был не единственным божеством, которому отдавались людские жизни, именно в его культе это было принято в наибольшей степени…Тем не менее был и другой способ принесения Одину «человеческой жертвы»: посвящение своей собственной жизни Одину, посвященный таким образом известен как feigr (обреченный) — готовый и желающий в равной степени жить или умереть для бога. Лучше всего об этом сказал Сигмунд Вельсунг, после того, как появившийся на поле боя Один сломал (ударом своего копья Гунгнира. — В.А.)меч, некогда данный им же герою. Когда супруга Сигмунда Хьердис (Йордис) нашла его раненого на поле, она спросила, можно ли ему помочь, он же ответил: «Многие живы, когда мала надежда; но меня оставила удача (heill, что также можно перевести как «благо» или «благодать». — В.А.),так что не желаю я, чтобы меня лечили. Один не хочет, чтоб я обнажал меч снова, раз теперь разбил его. Я сражался, пока он желал этого». Эмблема, называемая валькнут — «узел избранников (Одина. — В.А.)», — состоящая из трех переплетенных треугольников, прочно связана с одиническим жертвоприношением и/или смертью в битве, по крайней мере, в этом контексте она появляется на покрытых резными руническими надписями Готландских камнях.

Хотя еще ведутся академические дискуссии о том, что этот знак мог означать в прежние времена, язычники сегодня считают, что валькнут — знак тех, кто отдает (посвящает. — В.А.)себя Одину и носить его должны только те, кто желает пасть по его выбору. Древненордическая реконструированная форма *valknutr — «узел избранных (убитых. — В.А.)»— основывается на современном норвежском названии valknut, используемом для обозначения вышитого или тканого узора.

У Одина есть два брата, с которыми создавал мир, их имена Вили (Vili) и Be (Ve) (прозаическая Эдда) [147]или Хенир (Hcenir) и Лодур (Lodurr) («Прорицание вельвы»). Хенир появляется как брат Одина в других мифах, к примеру, как один из заложников, отданных Ванам, Лодур часто интерпретируется как Локи, в связи с мифами, в которых Один, Хенир и Локи вместе путешествуют по мирам. Vili и Уё означают «Волю» и «Святилище», они часто рассматриваются как ипостаси самого Одина. Де Фрис (De Vries) указывал, что в традиционных германских генеалогиях младшее поколение имеет три аллитерирующих имени, и потому триада Один-Вили-Ве (Odin — Vili — Ve) возвращает нас назад к протонордическому языку (Primitive Norse), еще перед потерей начального «W» перед «о» и заменой «w» на «V», которое является одним из признаков перехода от протонордического к древненордическому языку (Old Norse) («История древнегерманской религии» II, стр. 281 (Altgermanische Religionsgeschichte II, р. 281).

Священные места, посвящаемые Одину в древности, включали горы, поля, озера, потоки и, наконец, болота и могилы. Он сам часто представляется богом ветра, особенно штормового ветра, богом бурь, но столь же присущ ему водный аспект: в рассказе о смерти Синфьетли он является тем, кто правит кораблем (ладьей) мертвых в темных водах, и в «Песне о Харбарде» он также предстает перевозчиком (неким аналогом античного Харона, или древнего славяно-руского Кия. — В. А).

Камни, которые можно связать с этим богом в наши дни, — это метеориты и ляпис-лазурь. Поскольку ясень использовался для древок копий, он, как кажется, может быть деревом Одина, тис также видится его деревом из-за его тесной связи с магией (особенно с рунической магией) и смертью. Упоминания, датируемые XIX в., говорят о красных мухоморах как о порождении пены, капающей с губ Слейпнира, но похоже, это порождение немецкого романтизма. Также весьма сомнительно, чтобы красные мухоморы или любая другая психотропная субстанция использовалась для возникновения состояния берсерка, хотя мухоморы имеют долгую историю использования в шаманизме. (Красный мухомор ядовит, если не приготовить его надлежащим образом — не пытайтесь проделать это дома) [148]. Европейскую мандрагору (не путать с американской мандрагорой или подофилом («майским яблоком») тоже можно счесть подходящей для работы с Одином, так же как боярышник и полынь (чернобыльник).

Напиток, связанный с Одином, — мед, благодаря очевидной связи меда и скальдического искусства. Упоминание в «Речах Гримнира», в качестве напитка бога-шамана, «вина» могло особо подчеркивать выдающийся статус Одина. Поскольку виноградное вино считалось у норманнов редким напитком, привозимым в Скандинавию из южных стран, в которых произрастала виноградная лоза, это слово могло использоваться для любого вида сброженного плодовоягодного напитка. Особенно в поэтическом использовании оно могло быть эпитетом хмельных напитков вообще. Так в наше время (современные поклонники веры в Одина и других асов. — В.А.)находят, что аквавит (скандинавская и северогерманская водка, которую гонят из ржи и картофеля. — В.А.)является вполне подходящим напитком для возлияний Одину.

ИЛЛЮСТРАЦИИ



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Троянский «воин-волк» Долон, персонаж «Илиады» Гомера.

С аттической краснофигурной вазы V в. до н. э.



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Геракл в львиной шкуре поражает чудовищную Лернейскую гидру.

Художник А. дель Поллайоло



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Икона святого Христофора в виде псоглавца-киноскефала. XIV в.



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Повешенный ликантроп.

Старинная гравюра



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Человековолк-ликантроп нападает на человека.

Средневековая гравюра



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Восковая фигура викинга из Исландского исторического музея



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Мечи эпохи викингов. ХI в.



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Зооморфная рукоять из рога.

 Старая Ладога. IX–X вв.



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Брошь с изображением фантастических животных и антропоморфных существ.

С острова Готланд. X в.



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Фигурка с двумя копьями и мечом из Уппланда



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Бронзовые матрицы для изготовления чеканных пластин из Торслунда.

VII в.



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Исландский скальд Снорри Стурлуссон.

Художник К. Крог



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Застежка-фибула с изображением Одина на Слейпнире



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Один с воронами и волками.

Художник Л. Пич



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Тор.

Художник Й. Герис



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Стилизованное изображение Ясеня Иггдрассиля —

Мирового Древа нордической мифологии



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Стилизованное изображение Ирминсуля —

священного столпа континентальных германцев-ирминонов

(аналог Иггдрассиля северных германцев-скандинавов)




Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Оберег в форме молота Тора (Мьелльнира)

с изображением «узла Одина»



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Варианты валькнута («узла Одина»)




Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Шлем викингов



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Резная деталь украшения корабля из Осеберга



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Валькирия.

Художник П. -Н. Арбо



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера

Битва у Свольдера.

Художник П.-Н. Арбо



Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Норны.

Художник А. Рэкем


Берсерки… Поистине есть некая не поддающаяся рациональному объяснению, подсознательная притягательность в этом древнем наименовании воинов-зверей, одержимых боевым безумием, насланным на них древним скандинавским богом-кудесником Одином, аналогичным богу-оборотню англосаксонского пантеона Бодену и одноглазому Вотану — предводителю Дикой Охоты древних германских племен континентальной Европы. Истоки военно-колдовского искусства и магии оборотничества воинов-зверей — берсерков, варульвов, ульвхеднпов, свинфюлькингов, вервольфов, вурдалаков, ликаптропов, псоглавцев и других — уходят своими корнями в древнейшие пласты истории военного искусства, истории религиозных верований и истории человечества. Кем были воины-звери древней п средневековой Европы — одержимыми, бесноватыми, изгоями, оборотнями, героями или злодеями? В чем заключался секрет их неуязвимости и непобедимости в бою? Как и почему они превратились из элиты воинского сословия в социально опасные элементы и врагов общественного порядка? Обо всем этом рассказывается в новой книге историка Вольфганга Акунова.


Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера


Примечания

1

Слейпнир — волшебный восьминогий конь Одина (способный скакать на одних четырех ногах в этом мире, а на других — в мире потустороннем).

2

Гери и Фреки — два волка, которые сопровождают бога Одина. На древнеисландском Geri означает «жадный», a Freki — «прожорливый».

3

Гунгнир (датск., норв., швед. Гунгнер, т. е. «Потрясатель») в германо-скандинавской мифологии — копье Одина (являющееся одновременно Мировым древом — ясенем Иггдрассиль — и в то же время — конем Одина).

4

Смысл этого имени — «Имеющий всегда много мяса», остающегося от волчьей трапезы.

5

Берсерк или берсеркер (berserkr) — в древнегерманском и древнескандинавском обществе воин, посвятивший себя богу Вотану (Одину). Перед битвой берсерки приводили себя в ярость. В сражении отличались неистовством, большой силой, быстрой реакцией, нечувствительностью к боли. Слово «берсерк» («берсеркер») образовано от старонорвежского «берсеркр» (berserkr), что означает либо «медвежья шкура», либо «без рубашки» (корень Ьег- может означать как «медведь», так и «голый»; — serkr означает «шкура», «шелк» (ткань). В русской традиции чаще используется вариант «берсерк». Форма «берсерк» возникла как заимствование из английского, по-английски berserk означает «неистовый, яростный». Вероятно, в старинных описаниях берсерки несколько приукрашены. Тем не менее бросается в глаза, что все они изображают берсерков как свирепых воинов, сражавшихся с дикой, прямо-таки неистовой страстью. В письменных источниках берсерки впервые упомянуты скальдом Торбьерном Хорнклови в песне о победе Гаральда (Харальда) Прекрасноволосого (Светловолосого) в битве при Хафсфьорде, которая происходила предположительно в 872 г. п. Р.Х.

6

Карл-Вильгельм Нинк — немецкий писатель и видный общественный деятель «эпохи грюндерства», основатель многочисленных благотворительных заведений и институтов сестер милосердия, оказывавший в период Прусско-Австрийской (Германо-германской, или Богемской) войны 1866 г., как и в период Франко-прусской (Германо-французской) войны 1870–1871 гг., помощь раненым и больным военнослужащим. Автор фундаментального труда «На библейских тропах» (нем. Auf biblischen Pfaden), изданного в Гамбурге в 1885 г. и весьма ценившегося основателем теории «коллективного бессознательного» Карлом-Густавом Юнгом.

7

Эйнхёрии (Einherjar) — в германо-скандинавской мифологии лучшие из воинов, павшие в битве, которые живут в специально возведенном для них в обители светлых богов-асов великанами-йотунами по велению Одина чертоге — Валгалле (Вальгалле, Вальхалле, Вальяскьяльве).

По преданиям, из 540 дверей Вальхаллы в день Гибели (Сумерек) богов — Рагнарек — выйдет по 800 эйнхериев, которые во главе со своим предводителем и повелителем Одином (и с другими асами) вступят в битву с чудовищами и великанами — порождениями Хаоса и Тьмы.

«Эйнхерии все

рубятся вечно

в чертоге у Одина;

в схватки вступают,

а кончив сраженье,

мирно пируют».

В Вальхалле эйнхерии постоянно тренируются и сражаются друг с другом. Питаются они мясом вепря Сехримнира, которое готовит Анд-хримнир, а пьют мед, которым доится коза Хейдрун. Ни волшебная кабанятина, ни волшебный мед никогда в чертоге Одина не кончаются.

«Андхримнир варит

Сехримнира-вепря

В Эльдхримнире мясо

дичину отличную;

немногие ведают

яства эйнхериев».

Попасть в Вальхаллу, по преданию, могут только погибшие в битве воины, в момент смерти не выпустившие из рук оружие. Их души собирают дочери Одина — валькирии и переносят в чертоги Одина или супруги Одина — Фрейи, делящих между собой всех погибших воинов. Валькирии также упомянуты в «Старшей Эдце» как девы, подносящие пиво и мед Одину и эйнхериям.

«Христ и Мист

пусть рог мне подносят,

Скеггьельд и Скегуль,

Хильд и Труд,

Хлекк и Херфъетур,

Гейр и Гейрелуль,

Рандгрид и Радгрид

и Регинлейв тоже

цедят пиво эйнхериям».

8

«Фюльгья» («спутник») — магическое существо, сопровождающее человека (иногда в облике его «двойника», иногда в облике «животного»).

9

1Или «ульфхедин».

10

Или «ульфхеднар».

11

Исландские саги. Библиотека сайта Северная Слава. Саги о древних временах. Сага о Хервер и Хейдреке. Hervarar saga ok Hei6reks. Сага о Хервер и Хейдреке. Древнеисландская сага о древних временах, сложенная в XIII в. О Перевод с древнеисландского, примечания: Тимофей Ермолаев (Стридманн). Редакция перевода, примечания: Надежда Топчий (Традис).

12

Косарев В. А.Гнев Геракла. Классическая филология на современном этапе. Сб. научных, трудов. М., 1996. С. 92—100.

13

Хвитабьерн (Хвитабьорн), т. е. «Белый Медведь».

14

Мы не затрагиваем здесь примыкающие к данной проблеме внутренние шаманские техники, такие как «вытанцовывание зверя» и т. д.

15

Аристей (Аристеос, буквально «наилучший») — в древнегреческой мифологии сын бога Аполлона и нимфы Кирены (похищенной Аполлоном во время охоты вблизи горы Пелион). Богиня Земли Гея, сделавшая Аристея бессмертным, получеловек-полузверь кентавр Хирон, музы (спутницы Аполлона) и нимфы обучили его различным искусствам и мудрости. Аристей передал людям свои знания охотника (другое истолкование имени Аристей — «ловчий»), врачевателя, прорицателя, пастуха и пчеловода. Он взял в жены дочь фиванского царя Кадма Автоною, от которой имел сына Актеона.

Известен миф о преследовании Аристеем жены Орфея Эвридики; когда Эвридика спасалась от Аристея, ее укусила змея, и она умерла. За это боги разгневались на Аристея и умертвили его пчел. Мать научила Аристея обратиться за советом к мудрому морскому богу Протею, который открыл причину гнева богов и способ избавления от него (Вергилий «Георгики», IV, 315–558).

Аристей принадлежит к числу героев, соединивших в себе древнюю мудрость земли с первыми достижениями культуры. Он — основатель городов (город Кирена в Ливии, названный Аристеем в честь матери) и изобретатель ремесел. Будучи сыном Аполлона и даже его ипостасью, он был, скорее всего, древним божеством, вытесненным со временем Аполлоном и вошедшим в круг (цикл) его мифов.

16

См. Флавий Филострат.Жизнь Аполлония Тианского.

17

О том, что Моисей был чудодеем, свидетельствуют известные эпизоды ветхозаветной книги «Исход», в которых пророк превращает свой посох в змею, пожирающую обращенные в змей посохи египетских магов-волхвов; насылает на Египет «десять казней египетских»; заставляет Красное море расступиться перед израильтянами, преследуемыми войсками египетского фараона; ударом посоха извлекает из скалы воду для жаждущих израильтян и их вьючных животных; вызывает с неба каменный град на головы враждебных израильтянам воинов из племени мадиантиян и т. д.

18

В данном случае имеется в виду Один «земной», скандинавский вождь и военный предводитель — земное воплощение (ипостась, инкарнация) другого, «небесного» Одина.

19

N. Pennick Magie du Nord. La magie practique dans la tradition nordique. Puiseaux, 1996.

20

Hamingja (сканд): персонифицированный аспект «жизненной силы» (Мощи).

21

Один из крупнейших «стеклянных замков» расположен близ Ивернена в Шотландии. Размеры внутренней стены крепости превышают 100 на 30 метров. Камни различных пород расплавились и, остыв, образовали однородную массу.

22

Т. Graves. Needle of Stone. L, 1978. Цит. по: H. Брутальский. Метамифология истории // Мифы и магия индоевропейцев, вып. 5,1997.

23

Текст приводится по английскому изложению проф. Гвина Джонса: Scandinavian legends and Folk Tales, by Gwyn Jones. Oxford, 1956.

24

Ботвар — сын Бьорна-Медведя — владел волшебным мечом, у которого было три свойства: его можно было обнажать лишь в случае смертельной опасности; его едва можно было вытащить из ножен, а если уж он появлялся оттуда, то с пронзительным криком; использовать его во время жизни его владельца можно было лишь три раза.

25

Франко Кардини.Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.

26

Эрманарих (Германарих, Эрмених, в «Младшей Эдде» исландского скальда и политического деятеля Снории Стурлуссона, о которой еще пойдет речь далее — Ёрмунрекк).

27

Аларих I (умер в 410) — военный предводитель-вождь и первый король германского племени вестготов (визиготов, западных готов, тервингов), из рода Балтов, в 382–410 гг. В 410 г. взял Рим.

28

Теодорих Великий — король остготов-грейтунгов (493–526), из рода Амалов (Амелунгов), основавший (после убийства скира Одоакра — предводителя германских телохранителей последнего западно-римского императора Ромула Августула, низложившего своего господина и правившего Италией от имени восточно-римского императора Зинона) свое государство в Северной и Центральной Италии, впоследствии ставший, под именем Дитриха Бернского (Веронского), одним из любимых героев средневекового рыцарского эпоса (в частности, «Песни о Нибелунгах»).

29

Прокопий Кесарийский — восточно-римский (византийский) историк первой половины VI в., периода правления императора Юстиниана I Великого, которому удалось распространить свою власть почти на всю территорию древней Римской империи (за исключением большей части Испании и Галлии). Среди сочинений Прокопия заметное место занимает «Война с готами», посвященная истории покорения восточно-римскими полководцами императора Юстиниана — Велизарием (Велисарием) и Нарзесом (Нарсесом) — Итальянского королевства остготов (остроготов, или «восточных готов»).

30

Вотан-Вуотан-Водан-Воде-Воден-Один — верховный бог германского пантеона (носящий у разных германских племен и народов очень похожие, хотя и несколько отличающиеся друг от друга имена, о чем еще пойдет речь далее.

31

«Младшая Эдда» — уже упоминавшийся выше трактат о древней скандинавской языческой мифологии и поэзии скальдов, написанный исландским скальдом и политическим деятелем Снорри Стурлуссоном в XIII в. и названный «Младшей» в отличие от «Старшей Эдды» — анонимного древнеисландского сборника мифологических и героических песен скандинавских северогерманских народов.

32

Игг — один из многочисленных эпитетов бога-шамана Одина.

33

Гель (Гелль, Хель, Хелль) — в древнегерманской, скандинавской мифологии подземный мир, царство мертвых, ад, в противоположность небесному чертогу — Вальхалле-Вальяскьяльве. Имя Гель (Гела) или Хель (Хела) носит и повелительница преисподней — грозная богиня, наполовину — прекрасная женщина, наполовину — скелет. Иногда, в целях проведения более четкого различия между самой преисподней и ее повелительницей, преисподняя называлась «Гель-гейм» («Хельхейм»), то есть «Обитель Гель», или «Обитель Хель». От слова «гель» («хель») происходит название ада как местопребывания грешников, в некоторых современных германских языках (Hoelle — в немецком, hell — в английском и т. д.), а также имя владыки ада — черта, или дьявола (например, helvete — в современном норвежском).

34

Бальдр (Бальдур, Бальдер) — в германской и скандинавской мифологии юный, светлый, прекрасный бог, олицетворение «умирающей» зимой и «воскресающей» весной к новой жизни природы (наподобие древнеегипетского Осириса, финикийского Адониса, шумерского Думузи, аккадского Таммуза и др.). Согласно «Младшей Эдде» Снории Стурлуссона Бальдр погибает от рук слепого бога Хеда, сраженный дротиком, изготовленным злокозненным богом Огня Локи (Логе) из ветви священного растения омелы (почитавшейся древними кельтами и германцами).

35

Ammiani Marcellini Res gestae, XXXI, 2,20.

36

Кентавр (у римлян — центавр), уже упоминавшийся выше, — демон-полузверь древнегреческой мифологии (конь с человеческим торсом). Иногда кентавры приходили в буйную ярость-бешенство («менос») и начинали представлять опасность для окружающих. Именно таких пришедших в ярость, обезумевших кентавров перебил герой Геракл.

37

Крайне любопытным с точки зрения занимающей нас темы «воинов-зверей» представляется стойкое ассоциирование (а в частности, в русском народном фольклоре) победоносного Святого воина Георгия (Егория Храброго) с… волком. Георгий Победоносец считается покровителем не только рыцарей, конных воинов и воинов вообще, но и волков. Существует даже русская народная пословица: что у волка в зубах, то ему Егорий (Георгий Победоносец) дал, а также многочисленные неканонические иконы, на которых Святой Георгий изображается с волчьей головой (как, впрочем, и иконы другого святого — Христофора — с собачьей головой). Таким образом, конный святой воин, покровитель воинского сословия, подобно Вотану-Одину, выступает в сопровождении коня и волков!

38

Кир II Великий (?—550 до н. э.) — основатель древнеперсидского государства Ахеменидов.

39

Хань — китайская императорская династия (206 г. до Р.Х. — 220 г. п. Р.Х.).

40

Плиний Старший (23/24—79) — римский государственный деятель, писатель, естествоиспытатель и ученый-энциклопедист, автор «Естественной истории».

41

Диодор Сицилийский (ок. 90–21 до Р.Х.) — древнегреческий историк, автор «Исторической библиотеки».

42

Гальштатская культура относится к раннему железному веку (ок. 900–400 до Р. X.) в Южной и Средней Европе, ее носителями были главным образом древние иллирийцы и кельты.

43

Существует немало гипотез, отождествляющих этих асов со светлыми богами-асами, пришедшими в Скандинавию, согласно «Младшей Эдде» Снорри Стурлуссона, из Асии (Азии) во главе с Одином.

44

Павел Диакон (ок. 720–799) — писавший свои труды на латинском языке, историк раннего Средневековья, автор «Истории лангобардов».

45

Одоакр (Одоацер, Отакер, Отокар) — предводитель племен герулов, ругиев и скиров, живших в долине Дуная.

46

Беовульф — герой одноименного древнеанглосаксонского эпоса, совершающий свои подвиги (убийство чудовищного великана — сына Каина — Гренделя и его злокозненной матери-ведьмы, а также огнедышащего дракона) во владениях датского короля-конунга Хрот-гара. Интересно, что имя «Беовульф» означает «Пчелиный Волк», то есть «Медведь», что напрямую отсылает нас к знатокам боевой магии Севера — «людям-волкам» («ульфхединам», «ульфхеднарам», «уль-вхединам», «ульвхеднарам», «варульвам»), «людям-медведям» («бер-серкам») и «медведеволкам»-бьорнульвам.

47

Falk М. Altnordische Waffenkunde. Kristiania, 1914, S. 43–44, 47–65.

48

Ариовист (лат. Ariovistus) — «царь» (король, кунинг, военный предводитель, вождь) древнего германского племени свевов (в среде которого существовало воинское братство «живых мертвецов» — гариев). Около 71 г. до Р.Х, Ариовист, по просьбе галльских (кельтских) племен арвернов и секванов, боровшихся с другим галльским племенем — эдуями — и призвавших Ариовиста на помощь (так же, как впоследствии новогородцы призвали на помощь военного вождя норманнов-варягов — Рюрика Ютландского с его верной дружиной — «тру вар» и «всем его домом» — «сине хус», превратившихся в позднейших легендах в «двух братьев Рюрика — Трувора и Синеуса», пригласив его «володеть» ими, ибо «земля наша велика и обильна, а наряду — организованного войска! — в ней нет»), перешел с отрядом германцев реку Ренус (Рейн) в качестве «предводителя наемной воинской дружины» и около 61 г. до Р.Х. одержал победу над эдуями. Поселившись на территории Галлии и обеспечив себе независимый статус (совсем как впоследствии германские военные предводители-«кунинги», аналог скандинавских «конунгов», на территории различных провинций Римской империи, которые они призваны были «охранять» от других варваров!), Ариовист собрал вокруг себя около 120 000 германцев. В 59 г. до Р.Х. римский полководец Гай Юлий Цезарь способствовал признанию сенатом Римской республики Ариовиста «другом римского народа» (союзником Рима). Однако, когда недовольные властью Ариовиста галльские племена обратились за помощью к Юлию Цезарю, тот около 58 г. до Р.Х. при Везонционе (нынешнем Безансоне) разгромил разноплеменное германское войско Ариовиста. Раненый военный предводитель свевов вместе с остатками своего разгромленного войска переправился через Рейн обратно в Германию, где вскоре умер от ран, полученных в сражении с римлянами.

49

Амок (малайск. meng-amok, «впасть в слепую ярость и убивать») — психическое состояние, чаще всего определяемое в психиатрии как этноспецифический феномен, свойственный жителям Малайзии, Филиппин и близлежащих регионов, характеризующееся резким двигательным возбуждением и агрессивными действиями, беспричинным нападением на людей. В некоторых языках (например, в немецком) слово «amok» получило расширенное значение и обозначает неистовую, слепую, немотивированную агрессию с человеческими жертвами или без них, вне каких-либо этнических или географических рамок.

50

Сигмунд и Синфьотли (Синфьетли) — герои исландской «Саги о Вельсунгах», входящей в цикл сказаний о Нифлунгах (которым в немецких героических сказаниях соответствуют Нибелунги — «повелители туманов», владельцы рокового клада, приносящего неотвратимую гибель всем своим обладателям).

51

Исидор Севильский (ок. 570–636) — первый средневековый энциклопедист в Западной Европе.

52

Фафнир (Фафнер) — в древнескандинавской мифологии дракон-оборотень, стерегущий сокровище и убитый впоследствии Сигурдом (Зигфридом).

53

Слово «гезинде» сохранилось и в современном немецком языке в форме Gesinde, со значением «челядь», «прислуга».

54

Отсюда к русские слова «друг», «дружина», «дружба».

55

Fuerst — князь, государь.

56

First — первый.

57

В древнегерманской, скандинавской мифологии дворец верховного бога Одина, чертог мертвых, уже упоминавшийся выше. Сюда переносятся воины, павшие на поле брани и продолжающие вести здесь жизнь героев.

58

Слово о полку Игореве. Л., 1953. С. 76.

59

Беда Достопочтенный (672/73 — ок. 735) — англосаксонский писатель, автор «Церковной истории народа англов».

60

Норвежек.: Fram, fram, Kristmenn, korsmenn, kongamenn.

61

Шлемы исторических викингов были крутой, конической или сфероконической формы (совершенно правильно ассоциирующейся в наших представлениях со «шлемом древнерусского воина»). Крылатые шлемы норманнов (как и германцев вообще, да, похоже, и кельтов — пусть простят нас великодушно авторы «Астерикса и Обеликса»! — суть плод воображения романтически настроенных поэтов и художников XVIII–XIX вв.). Что же касается пресловутых шлемов с рогами, то исторические норманны (в отличие от викингов из новелл и рассказов Роберта И. Говарда) пользовались ими исключительно в ходе религиозных церемоний и в торжественных случаях (подобно тому, как их потомки — средневековые рыцари — никогда не надевали в бой свои парадные и турнирные шлемы, от крыльев, рогов и прочих пышных нашлемных украшений — «клейнодов» — которых ничего бы не осталось в первом же всамделишном бою, в котором — в отличие от проводившихся по строгим правилам турниров! — противники разили друг друга куда попало, а не только по предписанным турнирным кодексом местам).

62

Древненорвежск.: «одр» (odr — священный экстаз-ярость-бешенство-неистовство (корень «одр» связан с именем Одина); немецк.: «вут» (Wut) или «вуот» (Wuot) — слово, имеющее аналогичное значение (и входящее в имя Вуотана-Вотана, соответствующего скандинавскому Одину).

63

Некоторые викинги воображали, что в бою превращаются в волков, и потому именовались «ульфхединами» (Ulfhednar), «ульфхет-тарами» или «ульфхеттами» (Ulfhett(n)nar), а также «варульвами» (Varulvar) — «людьми-волками», соответствовавшими немецким «вервольфам» (из «вер» — «муж, человек», ср. лат.: «вир» — «муж», и «вольф» — «волк») и славянским «волкодлакам» (волколакам, вурдалакам); другие — что в бою превращаются в медведей, и потому именовались «берсерками» (Berserkr) — «людьми-медведями». Впрочем, значение слова «берсерк» толкуется двояко — либо как «медвежья шкура», либо как «(воин) без шкуры», поскольку многие «берсерки» в ярости кидались в сечу без доспехов и даже без рубах, обнаженными по пояс. Как говорится в «Саге об Инглингах», берсерки «шли (в бой. — В.А.)без кольчуг и иных доспехов», «грызли края своих щитов» и «были сильны, как медведь или вепрь (дикий кабан. — В.А.)».Берсерки «убивали людей, но ни огонь, ни железо не могли причинить им вреда». Согласно другим сагам, двенадцать бер-серков — сыновей конунга Кнута (Канута) — даже плавали на особой ладье, отдельно от других викингов, дабы в ярости боя не поубивать их «под горячую руку» вместе с неприятелями. Были среди викингов и воины, воображавшие себя дикими вепрями («люди-кабаны» или «кабаньи головы», Svinfylkingar), часто носившие шлемы с изображением кабаньей головы на гребне и сражавшиеся в особом боевом построении (изобретение которого приписывалось богу Одину), также называвшемся «свинфюлькинг» («кабанья голова») и имевшем форму клина, на острие которого находились два самых опытных и сильных викинга, именовавшихся «рылом» («рани»). Кстати, в форме «кабаньей головы» было выстроено и датско-немецко-эстонское войско под предводительством ливонских рыцарей в «Ледовом побоище» 1242 г. («великая свинья» русских летописцев, так и писавших: «Немцы же и чюдь пробишася свинею сквозь полкы»). Помните, уважаемые читатели, незабвенную книгу нашего детства — сочинение Натальи Кончаловской «Наша древняя столица»: «Назывался этот строй головой кабаньей… Отвалилось от хребта все кабанье рыло…» и т. д.? Сохранились глухие сведения и о воинах-«бьорнульвах» («медведеволках»).

64

Крылатое изречение немецкого философа и поэта Фридриха Ницше.

65

Эйрик Рыжий — исландский викинг, открывший Гренландию, отец первооткрывателя Америки (Винландии, Винланда) Лейфа (Лейва) Эйриксона Счастливого.

66

Вопреки широко распространенному, но оттого не менее ошибочному мнению, глаза у Адольфа Гитлера (в отличие от «великого диктатора» Аденоида Хинкеля в исполнении Чарльза Спенсера Чаплина) были не темные, а голубые.

67

Ойкуменой (экуменой) античные греки и римляне именовали обитаемую часть «круга земного». От этого — Экуменические (Вселенские) соборы Христианской церкви (лат.: Consilium оесшпепае), экуменическое движение, направленное на объединение церквей (ересь экуменизма), и т. д.

68

Горка Булга — внук Ариада, предводитель кочевников-угров (венгров, мадьяр), побежденных римско-германским императором Оттоном I Великим, сражавшимся под хоругвью, осененной образом Архистратига Небесных Воинств Святого Михаила Архангела, в битве на реке Лех близ Аугсбурга в 955 г.; после битвы на Лехе Горка Булга (князь Булчу), оказавшийся… христианином греко-православного обряда (!), да еще и крестником «ромейского» императора Константина VII получившим от константинопольского василевса сан патрикия (патриция) Римской (Византийской) империи (!!!), был казнен вместе с самыми знатными венграми, повторив судьбу хана-кагана других кочевников — авар (обров, жужаней), разбитых при сходных обстоятельствах столетием раньше Карлом Великим, франкским королем и восстановителем (Западной) Римской империи.

69

В отличие от саг — героических сказаний, являющихся не стихотворными, а прозаическими произведениями и, несмотря на изрядную долю художественного вымысла, считавшихся самими норманнами повествованием о подлинных событиях. Поэтому путать саги с висами не следует ни в коем случае.

70

По своим функциям норманнские скальды соответствовали древнегерманским скопам, кельтским бардам, славянским боянам, древнегреческим аэдам и рапсодам.

71

На четырех ногах восьминогий Слейпнир скакал в посюстороннем, а на других четырех — в потустороннем мире.

72

Древки копий делались преимущественно из ясеня (причем не только у норманнов и прочих германцев, но, к примеру, и у древних греков — вспомним хотя бы «пелионский ясень» — смертоносное копье непобедимого белокурого и голубоглазого — ну чистый ариец! — героя Ахиллеса). Название «Мирового древа» нордической мифологии, пронизывающего все три мира (мир богов-асов Асгард, «срединный» мир людей — Мидгард и «подземный», или потусторонний мир, — «Утгард») ясеня — «Иггдрассиль» — означает буквально Копье (по другому толкованию — Конь) Игга (Игг — «Грозный» — одно из прозвищ бога победы, магии и мертвых Одина, именовавшегося у разных германских племен также Вотаном, Вуотаном, Воденом, Водином, Воданом, Альфатером или Вальфатером). В действительности картина мира древних северных германцев была, естественно, сложнее, включая в себя, кроме Асгарда — мира асов-азов (пришедших якобы из Асии-Азии, по некоторым сказаниям — с Кавказа) и тех богов более раннего происхождения — ванов — что живут вместе с асами, — Мидгарда и Утгарда, также: Гель (Хель) — царство мертвых и сил вселенского разрушения; Льосальфгейм — мир дружественных людям белых (светлых) альвов-эльфов (полубогов и обожествленных духов предков); Свартальфгейм — мир черных альвов-эльфов (они же цверги-дверги-гномы-карлики, зачастую, хотя и не всегда, враждебные людям); Ванагейм (мир тех ванов, что остались враждебными асам); Ётунгейм, или Ио-тунгейм (мир великанов-исполинов — етунов или йотунов — первобытных сил слепого Хаоса); Муспельгейм (сфера космического Жара и Пламени, обиталище Властелина Огня — Сурта, то есть Черного, который в день Гибели Богов — Рагнарек — сожжет своим огнем весь мир) и Нифльгейм (сфера космического Тумана и Льда). Именно из этих двух последних космических полярностей вещества-энергии, по мнению северных германцев, зародилась Вселенная.

73

Нем.: Nordische List.

74

Вилыъяльм, или Вильхьяльм (Vilhjalm; так он именуется в скандинавских сагах).

75

Древненорвежск.: Hrolf; согласно одним источникам, Рольф был норвежцем, согласно другим — даном (датчанином).

76

По-древнерусски имя киевского князя произносилось именно «Володимер» (по аналогии с другими именами древнегерманского происхождения, писавшимися и озвучивавшимися по-разному, например, Теодемер-Теодемар, Сигимер-Сигимар, Кнодомер-Кнодомар и т. д.), а не в церковнославянском (фактически — сербо-болгарском) варианте «Владимир», «Тиудемир»; так же как «ворог» (а не «враг»), «шелом» (а не «шлем»), «ворон» (а не «вран»), «город» (а не «град»), «порох» (а не «прах») и т. д.

77

Так, главный герой «Саги об Олаве (Олафе, Олофе) Трюгвессоне», конунг Олав (будущий Креститель Норвегии и Святой мученик, павший в бою за Веру Христову), попавший в плен к язычникам-эстам, встречает у них своего дядю — Сигурда Эйриксона — приехавшего к эстам из Гольмгарда (Новгорода) не как грабитель-викинг, а совершенно официально, как посланец Вальдемара-конунга (князя Владимира Красное Солнышко) для сбора податей (см. Мусин А. Milites Christi Древней Руси. Воинская культура русского Средневековья в контексте религиозного менталитета. СПб., 2005. — С. 204).

78

Именно в разгар битвы с эстонскими язычниками на месте, где впоследствии был основан Ревель-Таллин, в руки предводителю датских крестоносцев конунгу Вальдемару (далекому потомку князя Киевского Владимира Красное Солнышко и правнуку другого киевского князя-крестоносца — Владимира Мономаха!), по легенде, упал в руки прямо с неба первый «Даннеброг» — государственный флаг Дании с белым крестом на красном поле!

79

Древние германцы-готы с «острова Скандза», осевшие в Прибалтике (Готискандза), именовали своих восточных соседей-финно-угров эстами, или эстиями («восточными»), а их страну — Эстляндией (Эстланд — «Восточная страна»). Название «Эстония» является латинизированным названием «Эстляндии» — так же, как название «Ливония» — латинизированным вариантом названия Лифляндии-Ливляндии — «страны ливов (нем. Livland)». Кстати, племя ливов было, подобно эстам (в отличие от леттов-латышей, литовцев-лету-висов и самбиев-пруссов), не балтского, а финно-угорского происхождения.

80

Вообще, лев является самой распространенной геральдической фигурой в странах Северной Европы. Лев был, к примеру, изображен на щите Кари из Бердлы — одного из главных героев исландской «Саги о Ньяле». Именно львы украсили собой гербы Норвегии, Дании, Швеции, Финляндии, Эстонии, Англии, Шотландии, Нормандии, Бельгии, Люксембурга, Нидерландов. Да и древнерусский восстающий лев на щите святого Феодора Стратилата из Ростовского евангелия 1321–1327 гг. (см.: Силаев А. Г.Истоки русской геральдики. М., 2002. С. 72) — золотой на красном (червленом) поле!

81

Лат.: A furore normannorum libera nos Domine.

82

Лат.: Furor teutonicus.

83

Кстати говоря, многие норманны (например, варяги, служившие византийским василевсам-автократорам, англосаксонским королям или русским князьям) принимали христианство еще до официального введения его в качестве государственной религии королями своих северных стран. Так, знаменитый исландский викинг Лейф (Лейв) Эйриксон (сын Эйрика Рыжего), первооткрыватель Америки, будучи христианином, первым делом установил на земле «Винланда» Святой Животворящий Крест (подобно Христофору Колумбу, Эрнандо Кортесу, Франсиско Писарро и другим европейцам, вторично «открывшим» Америку через много столетий после норманнов). Да и в русских летописях подчеркивается, что «мнози бе варязи христиане». Именно мученическая гибель варяга, отказавшегося отдать своего сына киевским язычникам в жертву Перуну, была одной из причин, побудивших князя Владимира Святославича принять Святое Крещение самому и крестить всю Русь.

84

Датск.: Fra kurema bevare oss milde herre Gud.

85

Именно «норманнами» продолжают именовать себя на своем языке прямые потомки средневековых норманнов — современные норвежцы (норвежек.: nordmenn), именовавшиеся в древнерусских летописях «нурмане» или «мурмане». От этого этнонима, кстати, происходит название средневековой русской шапочки «мурмолки» (искаженное «мурманка» — такие шапочки носили норманны-варяги, составлявшие немалый процент среди бояр, княжих дружинников-«гридей» и купцов древнерусских городов и диктовавшие горожанам свою моду), а также название нашего северного порта Мурмана-Мурманска.

86

Или: Рурик (Рорик, Рерик, Нгогекг, Hroregr), пришедший княжить в Новгород (Holmgard) с верной дружиной (древненорвежск.: тру вар, или тру варинг — дружина варягов, то есть викингов, принесших своему князю-конунгу клятву-вар) и всем своим домом (древненорвежск.: sine hus — сине хюс), то есть, «со всем своим домом (чадами и домочадцами)». Не знавший языка норманнов позднейший русский летописец-славянин принял «верную дружину» и «домочадцев» Рюрика за его братьев — Трувора и Синеуса, никогда в действительности не существовавших и никаких следов после себя не оставивших («Труворово городище» — бывший укрепленный лагерь — «гард», или «град» — не брата, а верной дружины Рюрика).

87

Старонорвежск.: gaard (в современном норвежском произносится как «гор»); ср. славянское «град» и русское «город».

88

Старонорвежек.: Hell (отсюда современное английское проклятие go to hell! буквально: отправляйся в преисподнюю!).

89

Макеев А. И., Бычков Р. В.Огненное Православие. М., 2004. С. 70.

90

Там же, с. 70.

91

У древних германских племен англов и саксов (впоследствии — англосаксов) — «керлы» («сеорлы»); это понятие, в общем, совпадало с норманнским понятием «бонды» (bondir).

92

Частичка «тинг» сохранилась по сей день в названиях современных парламентов североевропейских стран. Так, парламент в Дании называется «фолькетинг» («народный тинг»), в Норвегии — «стортинг» (правильнее: «стуртинг»), то есть «великий тинг», в Исландии — «альтинг» («всеобщий тинг» — так, кстати, именовалось всеисландское народное собрание еще в эпоху викингов, как нам известно из исландских саг). И только в Швеции парламент именуется на «немецкий» манер — «риксдаг» (что является прямым переводом-калькой немецкого слова «рейхстаг»).

93

Не случайно Вотан (Один) в музыкальной драме Рихарда Вагнера «Золото Рейна» (первой части его знаменитой тетралогии «Кольцо Нибелунга») поет: «Древко моего копья (то есть, фактически — Мировое древо — Иггдрассиль. — В.А.) хранит договоры» (нем.: Vertraege schuetzt meines Speeres Schaft). Поэтому и викинги, как «сыны Одина», клялись гвоздями, прикреплявшими наконечники своих копий к древкам.

94

Согласно древним сказаниям, германцы сами подразделяли себя на три племенных союза (ирминонов, ингвеонов и истевонов), названных в честь троих легендарных прародителей, сыновей бога Тиу (Тюра) — Инго, Ирмина и Иска. Саксы относились к племенному союзу ирминонов (герминонов), поэтому их святилище было посвящено Ирмину. В этом святилище и стоял столп Ирмина — Ирминсуль — прообраз мирового древа, наподобие священного ясеня Иггдрассиль. В конце XIX в. австро-немецкий ариософ и толкователь рун Г(в)идо фон Лист приложил немало усилий, выводя от ирминонов якобы существовавшее у древних германцев тайное священническое сословие «арманов» («арманеншафт»), существование которого уже тогда оспаривалось серьезными учеными.

95

Норманнский титул «конунг» (которому у континентальных германцев сооответствовал титул «конинг»-«кунинг», производный от слов «кони»-«куни», то есть «род», и «кона»-«куна» — «родительница», то есть «жена», «женщина») первоначально обозначал старейшину рода (соответствовавшего славянскому князю). Но со временем родоплеменные вожди у северных людей стали именоваться «гер-сирами (hersir)», а титул «конунг» стал обозначать военного вождя-«гевдунга (hoevdung)». От слова кунинг происходит современный немецкий титул «кениг (царь, король)» и английский титул «кинг» с тем же значением, от древненорвежского титула «конунг» — современный датский, норвежский и шведский титул «конг», «конге (царь, король)»; от слов «кона»-«куна» — современные скандинавские слова «кона», «куна (жена)» и «квинне (женщина)», а также английский титул «квин», «куин» (королева)».

96

Согласно авторитетному мнению виднейшего отечественного скандинависта современности, безвременно ушедшего от нас Г. С. Лебедева (1943–2003), автора (изданного посмертно) капитального труда «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси» (СПб., 2005), ярлы (родоплеменная знать) и карлы (бонды, то есть свободные крестьяне) в эпоху викингов являлись абсолютно равноправными сословиями, несмотря на то, что ярлы, гордившиеся знатностью рода, как правило, возводили свое происхождение к асам-азам (богам «младшего поколения», пришедшим на Север Европы из Асии-Азии, в частности, из «Трои», или с Кавказа), преимущественно — к Одину. При этом следует учитывать, что, по поверьям северных германцев, асы и боги «старшего поколения» — ваны, были смертны — в отличие от истинного Бога (Год, Гуд, Гюд — слово одинакового корня со словом Добро, Благо) — Творца Неба и Земли, видимым же всем и невидимым, которого они почитали под именем Христа (Криста, Кристра) или Белого Христа (Льоса-Кристр, Вита-Кристр). Поэтому, когда викинг — герой исландской саги — говорит, после сожжения врагами его родового святилища с фигурками асов и ванов: «Я думаю, это вздор — верить в богов», он имеет в виду следующее: «Я думаю, вздор — верить в то, что асы являются бессмертными Богами — создателями мира».

97

Кстати, именно отсюда происходят навигационные термины «штирборт» (дословно: «рулевой борт») и «бакборт» (дословно: «борт за спиной»), то есть борт, к которому обращена спина («бак») кормчего.

98

Вообще-то слово «драккар» («драконы») является формой множественного числа от слова «дракон» (старонорвежское «драке», немецкое «драхе»), но традиционно употребляется в русском языке для обозначения ладьи викингов в единственном числе.

99

Иногда паруса ладей викингов были не алыми, а полосатыми (обычно — белыми с вертикальными красными полосами).

100

Впрочем, судя по некоторым сведениям и иллюстрациям (см. напр. переведенную недавно на русский язык книгу французского автора Ива Коа «Викинги, короли морей», с. 47), викинги порой выступали и под знаменем с изображением черной «мертвой головы» на красном поле.

101

Струги (древнерусск) — ладьи.

102

Червленый (от крошечных пурпурных червячков-кошенили, дававших соответствующую краску и соперничавших с морской улиткой-багрянкой) означает алый, красный, багряный — обычный цвет, в который окрашивали свои щиты норманны, в том числе и варяга, давшие свое имя Руси. Недаром в «Слове о полку Игореве» говорится:

«Дети бесовы кликами (кривыми саблями-клыками, или кличами. — В.А.)поля перегородили,

А храбрые русичи перегородили червлеными щитами.».

103

Вранами — воронами (в описываемое время князь Владимир Стольно-Киевский был еще не крещен и потому, как прямой потомок норманна Рюрика, пользовался традиционным языческим стягом с вороном Одина).

104

Таким образом, скорость ладьи викингов в VIII–X вв. в 1,5 раза превышала скорость каравеллы, на которой Христофор Колумб достиг берегов Винланда (Винландии) в XV в.!

105

Любовь норманнов к своим «морским коням» не уступала их любви к коням обычным, сухопутным. Они очень ценили лошадей и были отличными наездниками (что их прямые потомки продемонстрировали в битве при Гастингсе). Останки коней нередко находят в захоронениях знатных викингов.

106

В норманнском эпосе немецкому герою Зигфриду соответствовал Сигурд, убийца дракона Фафнира (хранителя заколдованного клада «порождений тумана» Нифлунгов-Нибелунгов, приносившего неотвратимую гибель всем своим владельцам).

107

Для справки: в описываемое время имя короля, известного нам как «Людовик» или «Людвиг», произносилось (и писалось): «Хлод-виг» или «Хлуодвиг».

108

Нем.: Ludwigslied.

109

Мед (нем.: Met) и пиво (сканд.: oel, англ.: ale, «эль», древнерусское «ол») были напитками, общими для всех северных народов, не знавших виноделия, вследствие сурового климата своих родных стран.

110

Сходную характеристику древнерусская «Повесть временных лет» летописца Нестора дает и отцу «конунга Вальдемара» — Владимира Святого — Святославу Киевскому, «идеальному викингу» из рода Рюриковичей, названному современным историософом Романом Багдасаровым берсерком, для которого без войны — не жизнь, а чисто поле — дом родной: «И легко ходил в походах, как пардус (гепард, пантера или леопард. — В.Л.),и много воевал. В походе же не возил с собой ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину, и, зажарив на углях, так ел. Не имел он и шатра, но спал, подстелив потник, с седлом в головах. Такими же были и все прочие воины его».

111

Исландск.: Heimskringla.

112

Варяг — в скандинавских языках «варинг» (вэринг), по-гречески: «варанг» — воин, дающий клятву-присягу («вар») верно служить предводителю дружины, в которую вступает (конунгу, «морскому королю», древнерусскому князю, византийскому василевсу-самодержцу и проч.). См.: Шанский Н.и др. Краткий этимологический словарь русского языка. М., «Просвещение», 1971.

113

В качестве примеров типичного морского похода викингов (vikingtog) можно привести походы киевских князей-варягов Аскольда (Гаскульда, Скьольда) и Дира (Тира, Тюра) на столицу Восточной Римской («ромейской») империи Царырад (Константинополь), спасенный только бурей, разметавшей ладьи нападавших (в честь этого чудесного спасения Царырада все православные христиане доныне празднуют день Покрова Пресвятой Богородицы, оградившей столицу Христианской империи Своим Святым Покровом); походы на Царьград Олега-Гельги (и его военачальников-варягов Карла, Руала, Свена, Фарлафа, Вуефаста, Гуди и др., чьи подписи — первые засвидетельствованные в истории подписи первых русских людей! — сохранились под заключенным с византийцами договором!) и Рюриковичей Игоря (Ингвара) и Святослава (и военачальников последнего — варягов Свенельда-Свангильда, Асмуда, Икмора и Свенкела); упомянутый выше поход на Корсунь (Херсонес) сына Святослава — Владимира Киевского — и пр.

114

На первостепенное значение именно торговых путей в становлении государств говорили сами их названия — например, древнее название Норвегии (Норвегр — «северные пути») или нашей страны — Эстервегр («восточные пути»), лишь позднее, с возведением вдоль этих путей многочисленных торговых городов, измененное на Гардарики («страна городов»).

115

Каролинги — потомки франкского короля и «восстановителя (Западной) Римской империи» Карла Великого (Шарлеманя).

116

Начало образования «руси» в качестве особого элитного этно-социального слоя относится ко времени первых славяно-скандинавских контактов (конец VIII — начало IX в.). Гипотеза В. А. Брима выводит социоэтноним «русь» из древнесеверного drots (по версии Е. А. Мельниковой и В. Я. Петрухина — rops) через финское ruotsi.

117

«Скрелингами» («карликами», «карапузами») рослые викинги именовали не только гренландских эскимосов, но, по своеобразной инерции мышления, также встреченных ими в Винландии (Винлан-де) североамериканских индейцев, наверняка отличавшихся куда более стройным телосложением.

118

Крик Э.Формирование человека // Преодоление идеализма // Под редакцией В. Б. Авдеева и А. М. Иванова. М., 2004. С. 98–99.

119

Мусин A.Op. cit. С. 22.

120

Крик Э.Формирование человека… С. 99.

121

Именно этой секирой Святого Олава (Олафа, Олофа) по сей день грозит врагам Норвегии золотой коронованный лев на червленом щите норвежского государственного герба (кстати, щит такой формы именуется в геральдике норманнским или варяжским!). Сказанное об Олаве Святом в полной мере относится и к другому пламенному адепту Церкви Воинствующей — Крестителю Руси Святому Равноапостольному князю Владимиру Киевскому, пославшему своего дядю Добрыню и тысяцкого Путяту крестить упорно косневший в язычестве Новгород — согласно «Повести временных лет», Добрыня крестил новгородцев «огнем», а Путята — «мечом». Впрочем, это и не удивительно, учитывая происхождение князя Владимира от воинственного варяга Рюрика Ютландского!

122

Хотя «дух дальних странствий» продолжал владеть и христианскими владыками норманнов — достаточно вспомнить морские походы Рожера Сицилийского и Роберта Гвискара на арабов и византийцев. Или морской поход норвежского короля и скальда Сигурда Крестоносца в Святую Землю для борьбы с врагами Святого Креста и поклонения святыням Иерусалима.

123

Мигель Хоакин Диего дель Кармен Серрано Фернандес (1917–2009) — чилийский дипломат, визионер, ариософ и эзотерик.

124

Герман Вирт (1885–1981) — голландско-немецкий ученый и мистик, изучавший древние религии, символы и языки, автор «гиперборейской теории», первый руководитель научно-исследовательского общества «Аненэрбе» («Наследие предков»),

125

Хроника Ура-Линда (Хроника Оэра-Линда, книга Ура-Линда), фризск. Oera Linda Boek, нем. Ura-Linda-Chronik — популяризируемый профессором Германом Виртом фризский исторический, мифологический и религиозный текст, подлинность которого оспаривается многими учеными, считающими его фальсификацией XIX в. и критикующими его за содержащиеся в нем идеи национализма и крайнего евроцентризма. В то же время современные феминистские организации, в частности «Дочери Фрейи», основывает свои религиозные верования и практики на книге «Ура-Линда».

126

Голем («необработанный материал», «глина», «истукан») — персонаж иудейской мифологии. Человек из неживой материи (глины), оживленный каббалистами (в частности, рабби Левом) с помощью тайных знаний — по аналоги с Адамом, сотворенным Богом из глины. Роман «Голем» писателя-эзотерика Густава Майринка, по существу, социальная сатира на мессианизм. Его Голем — символ массовой души, охватываемой в каждом поколении какой-то «психической эпидемией», — болезненно страстной и смутной жаждой освобождения. Голем возбуждает народную массу своим трагическим появлением: она периодически устремляется к неясной непостижимой цели, но, как и Голем, становится «глиняным истуканом», жертвой своих порывов. Человек, по Майринку, все более и более механизируется жестокой борьбой за существование, всеми последствиями капиталистического строя, и он так же обречен, как и Голем.

127

Инка, Инка Капак — титул связанной узами кровного родства высшей знати в Империи инков Тауантинсуйю (расположенной на территории нынешнего латиноамериканского государства Перу), представлявшей собой особую этнокультурную общность. Полноценным инкой мог считаться только прямой потомок Манко Капа-ка и Мамы Окльо как по мужской, так и по женской линиям. Помимо инков по крови, существовал слой так называемых «инков по привилегии» — людей низшего происхождения, получавших право называть себя инками и носить одежду инков за те или иные личные заслуги. Один из героев «Хроники Ура-Линда» также носит имя Инка.

128

Мапуче (арауканы) — индейский народ, так никогда окончательно и не покоренный испанскими конкистадорами, проживающий на территории Чили и Аргентины.

129

Хосе Торибио Медина — чилийский ученый, книговед, библиограф (умер в 1930 г.).

130

В алхимической теории Великого Делания словом «меркурий» обозначается ртуть, считающаяся одним из двух элементов, необходимых для синтеза ребиса — вещества, из которого приготовляется философский камень, — и самого Философского камня — вещества, обладающего способностью совершенствовать все прочие вещества.

131

Blitzkrieg в переводе с немецкого языка на русский означает «молниеносная война».

132

Odin

133

Wodan

134

Woden

135

Wod

136

Wode

137

Wotan

138

Wrotan

139

Wodans

140

Wodanaz

141

Перевод — Tradis, редакция — Sigwaldr.

142

Смысл приведенного в качестве эпиграфа к данной главе диалога между светлыми богами-асами Браги и Одином заключается в следующем: гибель в земных боях самых отважных и доблестных воинов необходима Одину и другим асам для того, чтобы взять их в небесный чертог — Вальхаллу — и составить из них «замогильное войско» героев-эйнхериев, которому предстоит в день Гибели (Сумерек) богов — Рагнарек — сразиться с силами преисподней, напавшими на твердыню асов, во главе с чудовищным волком Фенриром, скованным до поры до времени магическими цепями, но вырвавшимся на свободу, чтобы пожрать Одина (а также солнце и луну) и быть, в свою очередь, убитым Видаром.

143

Эти черты божественного мага, или шамана, Одина явно угадываются в облике чародея-воителя Гэндальфа в эпопее Д. Р. Толки(е)на «Властелин Колец».




144

Еще и поныне в немецком языке слово «буква» обозначается словом «бухштабе» (Buchstabe), означающим буквально «буковая палочка» (на буковых палочках или дощечках древние германцы вырезали руны, после чего разбрасывали эти «буквицы» на земле или ткани и толковали их). До сих пор немецкий глагол «лезен» (lesen) означает и «читать» и «подбирать», «собирать». Связь с буком прослеживается, кстати, и в нашем русском слове «буква», и в немецком слове «бух» (книга), и в имеющем то же самое значение английском слове «бук», и т. д.

145

Во многих позднейших произведениях — главным образом, стихотворных (например, в посвященных Одину стихотворениях И. А. Бунина), как и на иллюстрациях, это обстоятельство игнорируется, и Один представлен вооруженным как раз мечом!!!

146

Собственно: «волчья голова».

147

«Младшая Эдда» Снорри Стурлуссона.

148

Существует мнение, что не только берсерки-варульвы-ульфхедины-свинфюлькинги-бьорнульвы и др. «люди-звери» эпохи викингов, но и древние арии приходили в священное бешенство-«ву(о)т», после употребления мухомора (впоследствии, после переселения ариев со своей северной «гиперборейской» прародины в Элам (древнее название Эламского нагорья) и на полуостров Индостан (где мухоморы не произрастали) на «златоцветную хаому (у индоариев — сому)», т. е. эфедру.


на главную | моя полка | | Берсерки. Воины-медведи Древнего Севера |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 6
Средний рейтинг 3.7 из 5



Оцените эту книгу