Книга: Шаг за черту



Шаг за черту

Салман Рушди

Шаг за черту

Кристоферу Хитченсу

Пересечение языковых, географических и культурных рубежей; поиск потайных проходов в границе между миром вещей и поступков и миром воображения; снижение невыносимых барьеров, созданных жандармами мыслительного процесса (такие есть в любой точке мира), — все эти мотивы не были выбраны мной из интеллектуальных или художественных соображений, но изначально заложены в основу литературной концепции, продиктованной мне событиями моей жизни.

Салман Рушди
Шаг за черту

Произведения Салмана Рушди, родившегося в Индии (в 1947 г.) и живущего ныне в Великобритании, давно и прочно вошли в анналы мировой литературы. Уже второй его роман, «Дети полуночи» (1981), был удостоен Букеровской премии — наиболее престижной награды в области англоязычной литературы, а также премии «Букер из Букеров» как лучший роман из получивших эту награду за двадцать пять лет. Салман Рушди является обладателем французского Ордена литературы и искусства. В 2007 году королевой Великобритании ему был пожалован рыцарский титул, а в 2008 году Рушди вновь был признан лучшим среди всех лауреатов Букеровской премии за 40 лет ее существования и удостоен почетного приза.

* * *

Индиец, живущий в Англии и пишущий на английском языке, Салман Рушди известен прежде всего как блестящий романист. В книгах Рушди серьезное органично переплетается с развлекательным, историческая основа с вымыслом, а европейские мотивы с прихотливыми мелодиями его родины.

«Шаг за черту», поражающий разнообразием тем и интонаций, представляет Рушди в ином качестве — как мастера эссе. И о чем бы он ни писал — о кино ли, футболе или политике, — это стоит прочесть.

Шаг за черту

I. Эссе

Из Канзаса

Свой первый рассказ я написал в десять лет, когда жил в Бомбее. Назывался он «Над радугой». Рукопись состояла из примерно дюжины страниц, старательно отпечатанных на папиросной бумаге секретаршей отца, и все они случайно потерялись в наших бесконечных переездах между Индией, Англией и Пакистаном. Незадолго до своей смерти (в 1987-м) отец вдруг объявил, что нашел мой рассказ в какой-то старой папке, но, несмотря на все просьбы, так мне его и не отдал. Я часто потом думал об этом. Может быть, отец на самом деле ничего не находил, а значит, поддался соблазну сочинить сказку, последнюю из многих, которые он мне рассказывал. Или нашел, но оставил себе как талисман, как напоминание о прежних временах, как сокровище, причем не мое, а свое — волшебный горшочек с ностальгическим золотом отцовской любви.

Самого рассказа я толком не помню. Он был про десятилетнего бомбейского мальчика, который в один прекрасный день случайно нашел начало радуги — место, вечно от тебя ускользающее, как горшочек-с-золотом, и столь же манящее. Радуга оказалась широкой, как тротуар, и устроенной на манер огромной лестницы. Мальчик, разумеется, начинает по ней карабкаться. Почти все его приключения я забыл, помню только, что он встретился с говорящей пианолой, самым немыслимым образом соединившей в себе черты Джуда Гарланд, Элвиса Пресли и закадровых певцов в индийском кино. Рядом с иными из этих авантюр «Волшебник страны Оз» выглядел бы сплошным натурализмом.

Наверное, мне очень повезло с моей плохой памятью (или «позабывчивостью», как говорила моя мать). Как бы то ни было, то, что важно, я обычно не забываю. Помню, первым произведением на меня повлиявшим был «Волшебник страны Оз» (фильм, а не книга — ее я в детстве не читал). Более того, помню, когда зашла речь о том, не отправить ли меня учиться в Англию, я так разволновался, словно мне предстояло путешествие по радуге. Англия казалась местом не менее сказочным и заманчивым, чем страна Оз.

Волшебник, правда, имелся тут же, в Бомбее. Мой отец, Анис Ахмед Рушди, был для нас в детстве родителем просто волшебным, но, обладая взрывным характером, любил бушевать, извергать громы и молнии, пыхать, как дракон, огнем и дымом — в общем, уподобляться Волшебнику страны Оз, Великому и Ужасному, первому чародею экстра-класса. А потом, когда покровы пали и нам, его отпрыскам, открылась (как и Дороти) вся правда о проделках взрослых, то мы, как и она, с легкостью поверили, что наш волшебник очень плохой человек. Мне нужно было прожить полжизни, чтобы понять: apologia pro vita sua[1] Великого и Ужасного в равной мере подходит и моему отцу, он тоже был хорошим человеком, но очень плохим волшебником.

Я начал с этих семейных воспоминаний потому, что «Волшебник страны Оз» — фильм, действие которого основано на несостоятельности взрослых, даже хороших. В первых же его эпизодах взрослые оказываются слабаками, и девочке приходится самостоятельно заботиться о себе (и о своей собаке). И вот ирония: с этого момента начинается ее взросление. Путешествие из Канзаса в страну Оз представляет собой ритуальный переход из мира, где тетушка Эм и дядюшка Генри, заменившие Дороти родителей, бессильны ей помочь, когда нужно спасти песика Тотошку от мерзкой мисс Галч, в другой мир, где все окружающие одного с ней роста и где к ней относятся не как к ребенку, а как к настоящей героине. Новый статус, конечно, достается ей случайно, поскольку дом Дороти сам, без ее участия, раздавил Злую Колдунью Востока, но к концу она и впрямь вырастает, так что ей становятся впору башмачки, точнее, знаменитые рубиновые туфельки. «Кто бы мог подумать, что девчонка вроде тебя способна разрушить мою прекрасную мерзость?» — стонет Злая Колдунья Запада, истаивая, уступая ребенку преимущество не только в росте, но и во всем остальном. Злая Колдунья Запада «растет вниз», а Дороти растет вверх. На мой взгляд, это куда более убедительное объяснение того, почему Дороти получила власть над рубиновыми туфельками, чем сентиментальная чушь, которую изрекает невыносимо слащавая Добрая Волшебница Глинда, а потом повторяет сама Дороти в приторной концовке, противоречащей, на мой взгляд, анархическому духу фильма. (Подробно об этом позднее.)

Поскольку мисс Галч задумала сжить со свету песика Тотошку, а тетя Эм и дядя Генри бессильны ей противостоять, Дороти решает, как случается с детьми, убежать из дома. Поэтому ураган она встречает не в убежище с домочадцами, а снаружи, и ее уносит в такую даль, о какой она и не помышляла. Тем не менее в стране Оз, вновь столкнувшись со слабостью, на сей раз слабостью Волшебника, она не бежит, а вступает в противоборство — сначала с Колдуньей, а потом и с ним. Фильм выстроен симметрично, и бессилие Волшебника перекликается со слабостью родных Дороти; но дело в том, что Дороти в этих случаях ведет себя по-разному.

Десятилетний мальчишка, который смотрел «Волшебника страны Оз» в бомбейском «Метро-синема», мало что знал о чужих краях и еще меньше — о взрослении. Однако сравнительно со своими западными ровесниками он гораздо лучше знал фантастическое кино. На Западе «Волшебник страны Оз» был явлением необычным, попыткой создать игровой фильм по диснеевскому полнометражному мультфильму, несмотря на усвоенную кинематографистами истину, что фантастические ленты обычно не имеют успеха (надо же, как меняются времена!). Едва ли можно сомневаться в том, что решение кинокомпании «Метро-Голдвин-Майер» создать полнометражный фильм по книге 39-летней давности было связано с громким успехом «Белоснежки и семи гномов». Но это была не первая экранизация. Я не видел немого фильма 1925 года, хотя знаю, что его все ругают. Однако же роль Оловянного Человека там исполняет звезда экрана Оливер Харди.

«Волшебник страны Оз» стал приносить своим создателям заметный доход лишь после того, как занял прочное место в репертуаре телевидения, то есть спустя много лет после дебюта на киноэкране, хотя в утешение им нужно сказать, что показ, начавшийся за две недели до Второй мировой войны, и не мог быть успешным. Зато в Индии фильм влился в тогдашний — а затем и нынешний — болливудский мейнстрим.

Нет ничего проще, чем высмеивать индийский коммерческий кинематограф. В фильме Джеймса Айвори «Бомбейское звуковое кино» журналистка (ее играет трогательная Дженнифер Кендал, умершая в 1984-м) приходит на киностудию, в павильон звукозаписи, и видит потрясающий танцевальный номер: полуодетые танцовщицы скачут по клавишам гигантской пишущей машинки. Режиссер объясняет, что это ни больше ни меньше как Пишущая Машинка Жизни и все мы выплясываем на этом могучем аппарате «историю своей судьбы». «Это очень символично», — вставляет журналистка. «Спасибо», — самодовольно улыбается режиссер.

Пишущие Машинки Жизни, секс-богини в мокрых от пота сари (индийский аналог пропотевших футболок), боги, сходящие с небес, чтобы решить дела смертных, магические зелья, супергерои, демонические злодеи и прочее — вот дежурное меню индийского кинозрителя. Способ передвижения, избранный блондинкой Глиндой (она прибыла в страну Жевунов внутри мыльного пузыря), мог удивить Дороти, которая отметила необычный вид и высокую скорость транспорта в стране Оз, но никак не индийского зрителя, в чьем понимании Глинда явилась в точности так, как и должна являться богиня, то есть ex machina, буквально из машины. Точно так же оранжевые клубы дыма вполне подходят суперзлодейке, Злой Колдунье Запада. Но, несмотря на все сходные черты, между бомбейским кино и фильмами вроде «Волшебника страны Оз» есть существенная разница. Добрые феи и злые ведьмы могут внешне походить на божества и демонов индийского пантеона, однако на самом деле одной из важнейших черт мировоззрения «Волшебника страны Оз» является веселый и едва ли не полный атеизм этого фильма. Религия напоминает о себе всего один раз. Тетушка Эм, разозлившись на мерзкую мисс Галч, признается, что много лет мечтала высказать ей все, что о ней думает, «а теперь приходится молчать, ведь доброй христианке не подобает браниться». За исключением этого эпизода, когда христианское милосердие встает на пути старомодной откровенности, в фильме царит озорная атмосфера безбожия. В стране Оз религией и не пахнет. Злых колдуний боятся, добрых любят, но никого не обожествляют. Волшебник страны Оз считается чуть ли не всемогущим, однако никому не приходит в голову ему поклоняться. Это отсутствие высших ценностей придает фильму дополнительное очарование: в немалой степени его успех объясняется тем, что на экране показан мир, где нет ничего важнее любви, нужд и забот человеческих существ (а также, разумеется, существ оловянных и соломенных, львов и собак).

Другое важное различие определить труднее, поскольку оно в конечном счете сводится к качеству. Большую часть индийских фильмов, как тогдашних, так и нынешних, следует отнести к разряду низкопробных. Удовольствие, которое от них получаешь (а иные из этих фильмов весьма занимательны), сродни удовольствию от поглощения «пищевого мусора». Для бомбейского звукового кино всегда были характерны банальность сценария и безвкусная, кричащая картинка; сделать фильм худо-бедно привлекательным помогают любимые массовой публикой звезды и музыкальные номера. «Волшебник страны Оз» тоже не обошелся без звезд и музыкальных номеров, но это, безусловно. Хороший Фильм. Помимо фантазии бомбейских лент его отличает замечательная постановка и кое-что еще. Назовем это правдой воображения. Назовем это (хватайтесь за револьвер) искусством.

Но если «Волшебник страны Оз» — произведение искусства, то кто же художник, его сотворивший? Рождение самой страны Оз уже стало легендой: Л. Фрэнк Баум, ее создатель, назвал свой волшебный мир по буквам O-Z на нижнем ящике каталожного шкафа. Жизнь Фрэнка Баума была необыкновенной, похожей на русские горки. Родился в богатой семье, унаследовал от отца сеть небольших театров и все их из-за плохого управления потерял. Написал одну успешную пьесу и несколько провальных. Благодаря книгам о стране Оз сделался одним из ведущих детских писателей своего времени, но все его другие фантастические сочинения успеха не имели. За счет «Удивительного волшебника страны Оз» и его переделки в музыкальную пьесу Баум поправил свои финансы, но затем последовало разорительное рекламное турне по Америке с показом «волшебного путешествия» в слайдах и фильмах, после которого он в 1911 году объявил себя банкротом. Он слегка обносился, но не изменил своим прежним сюртукам, жил на деньги жены в Голливуде, в доме под названием «Озкот», разводил кур и завоевывал призы на цветочных выставках. Следующий мюзикл, «Тик-Ток из страны Оз», снова принес ему деньги, которые он потерял, однако, учредив собственную кинокомпанию «Оз филм» и предприняв неудачную попытку экранизации романов про страну Оз. Два года он был прикован к постели, но, говорят, и тогда не потерял бодрости духа. В мае 1919-го он умер. И все же, как мы увидим, его сюртук продолжил жить, сделавшись по-своему бессмертным.

«Удивительный волшебник страны Оз», опубликованный в 1900 году, содержит в себе немало ингредиентов того же магического зелья: те же главные персонажи действуют в тех же местах — странствуют по дороге из желтого кирпича, борются с дурманом страшного макового поля, посещают Изумрудный город. Однако фильм «Волшебник страны Оз» представляет собой тот редкий случай, когда кино оказывается еще лучше, чем хорошая книга, по которой оно снято. Одно из изменений, внесенных в сюжет, состоит в том, что продлено действие в Канзасе — в романе ему уделены две страницы до урагана и девять строчек в конце. Кроме того, упрощена фабула приключений в стране Оз, отброшены некоторые побочные линии, такие как посещение Воюющих Деревьев, Фарфоровой страны и Страны кводлингов, которое в книге следует непосредственно за кульминацией — смертью Колдуньи — и существенно тормозит действие. И еще два различия, которые не менее, если не более, важны, — цвета страны Волшебника и башмачков Дороти.

Изумрудный город у Фрэнка Баума был зеленым лишь по той причине, что всем там приходилось носить очки со стеклами изумрудного цвета, в кинофильме же он и в самом деле изумительно зеленый — как хлорофилл, — за исключением, разумеется, Разноцветной-Лошади-о-Которой-Все-Говорят. Лошадь меняет цвет в каждом эпизоде, для чего ее посыпали разными сухими смесями для приготовления желе[2].

Фрэнк Баум не выдумывал рубиновых туфелек. У него это были серебряные башмачки. Баум верил, что американская экономика станет стабильней, если перейдет с золотого на серебряный стандарт, и башмачки у него были метафорой магических преимуществ серебра. Ноэл Лэнгли, первый из трех официальных сценаристов фильма, вначале принял идею Баума. Но в четвертом варианте сценария, от 14 мая 1938 года, с пометкой сверху: НИЧЕГО НЕ МЕНЯТЬ, тяжеловесная металлическая обувь, далекая от всякого волшебства, была отброшена прочь и на ее месте впервые появились нетленные ювелирные башмачки, выбранные, вероятно, ради их красочности. (В 114-м кадре «на ногах Дороти оказываются рубиновые башмачки, искрящиеся на солнце».)

Кроме Лэнгли над сценарием поработали и другие. Флоренс Райерсон и Эдгар Аллан Вулф, вероятно, внесли туда идею «нет на свете места лучше родного дома», которую я отношу к наименее убедительным в фильме (одно дело — желание Дороти вернуться домой, и совсем другое — дифирамбы Канзасу, который не назовешь лучшим местом на земле)[3]. Приняли ее, правда, не без споров. Судя по одной служебной записке, предложил этот лицемерный слоган помощник режиссера Артур Фрид. И после того как Лэнгли разругался с Райерсон и Вулфом, сценарий доработал поэт, автор слов к песням фильма, Йип Харбург, который и вставил в него ключевую сцену, где Волшебник, не умея исполнить желания друзей, выдает им взамен символы и, к нашей радости, это срабатывает. Имя розы в конечном счете оборачивается самой розой.

Кого же в таком случае считать создателем «Волшебника страны Оз»? Из сценаристов — никого. Даже сам Фрэнк Баум не может единолично претендовать на эту честь. Что касается продюсеров, то свои приверженцы есть и у Мервина Лероя, и у Артура Фрида. Режиссеров у картины было не менее четырех, самый заметный из них — Виктор Флеминг, однако он ушел со съемок до их окончания ради «Унесенных ветром» (его неофициальной заменой стал Кинг Видор). Ирония судьбы: этому фильму досталось больше всего «Оскаров», тогда как «Волшебник страны Оз» получил всего три награды: за лучшую песню (Over the Rainbow — «Над радугой»), лучшую музыку, а также специальный приз для Джуди Гарланд. Но дело в том, что этот великий фильм, работа над которым сопровождалась сплошными сварами, кражами и халтурой (а результатом стала чистая, ненатужная и в некотором роде неизбежная гармония), — этот фильм подошел чертовски близко к тому, о чем мечтает современная критика: к тексту без автора.


Канзас у Л. Фрэнка Баума безотрадное место, где все, что ни видит глаз, серое: серая прерия, серый дом, где живет Дороти. Что касается тетушки Эм и дядюшки Генри, то: «Палящее солнце и свирепые ураганы сделали свое дело: из ее глаз быстро исчезли задорные искорки, а со щек румянец. Лицо посерело и осунулось. Тетушка Эм похудела и разучилась улыбаться»[4]; «Дядюшка Генри не смеялся никогда… Он тоже был весь серый — от бороды до грубых башмаков». А небо? «Оно было серее обычного». Правда, Тото всеобщая серость не коснулась. Он «развлекал Дороти, не давая ей поддаться царившей вокруг серости». Он был не то чтобы цветной, но глаза у него блестели, шерстка отливала шелком. Тото был черненький.



Именно из-за этой серости, которая копится и копится в безрадостном мире, и происходят все беды. Ураган — это сгусток серости, обращенной в вихрь, когда она сметает, так сказать, самое себя. И здесь фильм поразительно точен: сцены, где действие происходит в Канзасе, вроде бы черно-белые, но на самом деле картинку образует множество оттенков серого, и они становятся все темнее и темнее, пока их не всасывает, чтобы порвать на куски, налетевший ураган.


Впрочем, ураган можно истолковать иначе. Фамилия Дороти — Гейл, то есть «шторм». И во многих отношениях Дороти действительно напоминает бурю, всколыхнувшую забытый богом уголок. Она требует справедливости для своего песика, которого взрослые безропотно уступают могущественной мисс Галч. Не мирясь с серой неизбежностью, которой подчинено ее существование, Дороти готовится бежать, но у нее слишком отзывчивое сердце, и когда профессор Марвел говорит, что тетя Эм огорчена ее бегством, она возвращается назад. Дороти представляет в этом Канзасе силу жизни, так же как мисс Галч — силу смерти; может быть, именно смятение Дороти, чувства, разбуженные ее противоборством с мисс Галч, и вызвали гигантскую змею из темной пыли, которая поползла по прерии, пожирая на пути все живое.

Канзас в фильме не столь беспросветно уныл, как в книге, хотя бы благодаря появлению профессора Марвела и трех работников фермы — четверки персонажей, которые перекликаются с образами Волшебника и трех спутников Дороти в стране Оз, выступая их двойниками. Опять же Канзас в фильме страшнее из-за того, что там присутствует реальное зло — тощая, с бритвенно-острым профилем, мисс Галч; водрузив на голову шляпку наподобие бомбы или плум-пудинга и чопорно выпрямив спину, она разъезжает на велосипеде и требует поддержки закона в своем крестовом походе против Тотошки. Мисс Галч привносит в кинематографический Канзас помимо унылости замызганной нищеты еще и постылость потенциальных истребителей псов.

И это родной дом, милее которого нет? Это потерянный рай, который нам предлагают, вслед за Дороти, предпочесть стране Оз?

Помнится (или это ложное воспоминание?), когда я впервые смотрел фильм, родной дом Дороти показался мне чуть ли не жалкой дырой. Будучи счастливым обладателем хорошего и удобного дома, я не сомневался, что, если бы меня занесло в страну Оз, я бы, само собой, стремился домой. Но Дороти? Может, следовало пригласить ее остаться? Какое пристанище ни выберешь, все лучше, чем такое.

Пришла мне в голову и другая мысль, в которой надо было сразу сознаться, поскольку она поселила во мне подспудное расположение к мисс Галч и ее волшебному двойнику — Злой Колдунье; иные скажут даже, что я благоволю втайне к любой особе, живущей по тем же ведьмовским законам. Мысли этой я не изменил и сейчас: мне противен Тотошка. Как Голлум (персонаж другой великой книги сказочного жанра)[5] говорит о Бильбо Бэггинсе: «Бэггинс? На клочки бы его раздраконить».

Этот Тотошка, тявкающий комок шерсти, коврик, что вечно путается под ногами! Умница Фрэнк Баум отвел собаке явно второстепенную роль: песик веселил Дороти, а когда ей бывало грустно, имел обыкновение «уныло скулить», что не внушает теплых чувств. Существенный вклад в действие книги Тотошка внес всего лишь однажды, когда случайно опрокинул ширму, за которой прятался Волшебник страны Оз. Тотошка из фильма, напротив, намеренно оттягивает занавес и разоблачает Великий Обман, и мне, несмотря ни на что, видится в этом злостное пакостничество. Я ничуть не удивился, когда узнал, что дворняжка, игравшая Тото, усвоила нравы звезды и однажды даже остановила съемку, изобразив нервный припадок. Меня всегда мучила мысль: как могли авторы фильма выставить Тотошку единственным безусловно достойным любви персонажем? Но что делать — жаловаться бесполезно. Неугомонный парик на ножках прочно укоренился в фильме, и никто меня от него не избавит.


Впервые посмотрев «Волшебника страны Оз», я под влиянием этого фильма взялся за перо. Спустя много лет я принялся выдумывать сюжет книги, впоследствии названной «Гарун и море историй». Я не сомневался в том, что, если взять верный тон, книга может быть интересной как для взрослых, так и для детей. Мир книг поделен и строго разграничен, детской литературе отведено там особое гетто, внутри которого также существует разделение по возрасту. В кинофильмах, однако, эти границы нередко нарушались. Кинематографисты — от Спилберга до Шварценеггера, от Диснея до Шллиама — баловали публику фильмами, которые с одинаковым удовольствием смотрят и дети и взрослые. Однажды я посмотрел «Кто подставил Кролика Роджера» в дневном кинотеатре, полном шумной, возбужденной ребятни, а на следующий вечер присутствовал на другом сеансе, слишком позднем для детей, и на сей раз расслышал все шутки, уловил сквозные репризы, оценил блестящую идею Мульттауна. Но из всех фильмов, к которым я обращался в поисках верной ноты для «Гаруна», больше всего мне помог «Волшебник страны Оз». Влияние этого фильма легко прослеживается в тексте. В спутниках Гаруна можно узнать друзей, сопровождавших Дороти на дороге из желтого кирпича.


А теперь я совершаю нечто странное, нечто способное разрушить мою любовь к фильму, но я его по-прежнему люблю: я просматриваю видеопленку, держа на коленях блокнот, в одной руке ручка, в другой — пульт. Это настоящее глумление: я просматриваю кадры то в замедленном, то в ускоренном темпе, а то и останавливаю, и цель моя — узнать секреты волшебства, и да — заметить то, чего раньше не замечал…

Фильм начинается. Мы в монохромном, «реальном» Канзасе. По проселочной дороге бежит девочка с собакой. Нет, Тотошка, ее еще нет. Она тебя обижала? Хотела обидеть, да? Реальная девочка, реальная собака и — с самого начала, с первой строчки диалога, — реальная драма. Канзас, однако, при этом далек от реальности, ничуть не реальней страны Оз. Канзас рисованный. Дороти с Тотошкой пробегали короткий отрезок «дороги» на студии «Метро-Голдвин-Майер», затем изображение было матировано, чтобы создать видимость пустоты. Вероятно, «реальная» пустота выглядела недостаточно пустой. Это позволило максимально приблизиться к повсеместной серости сказки Баума; лишь раза два в пустоте мелькают ограда и вертикали телеграфных столбов. Если страна Оз не существует, то студийные декорации Канзаса внушают мысль, что Канзас не существует тоже. Это было необходимо. Если бы нищее окружение, в котором жила Дороти Гейл, изобразили реалистически, тяжесть этих картин обременила бы фантазию, не позволив ей перенестись, перепорхнуть в Сказку, в страну Оз. Да, волшебные сказки братьев Гримм местами реалистичны. В сказке «Рыбак и его жена» почтенная чета живет себе поживает, пока не находит волшебную рыбу камбалу, причем не где-нибудь, а в «ночном горшке». Однако во многих версиях сказок, предназначенных для детей, ночной горшок стыдливо заменен «сараем» или чем-нибудь еще более благопристойным. Голливудская картина тоже обходится без грубых деталей. Дороти выглядит вполне упитанной, она бедна не реально, а нереально.

Дороти прибегает во двор фермы, и здесь (стоп-кадр) мы видим начало визуального мотива, который будет постоянно повторяться. В остановленной нами сцене Дороти с Тотошкой находятся на заднем плане, лицом к воротам. Слева на экране ствол дерева, его вертикальная линия напоминает о телеграфных столбах из предыдущих кадров. С ветки, растущей почти горизонтально, свешиваются треугольник (чтобы созывать на обед работников) и круг (резиновая шина). В середине кадра другие геометрические фигуры: параллельные линии штакетника и диагональный брус ворот. Позднее, когда перед нами предстанет дом, тема простой геометрии повторится: новые углы, новые треугольники. Мир Канзаса, большая пустота, преобразуется в «дом» благодаря использованию простых, неусложненных форм; здесь нет ни следа городской путаницы. И всюду в фильме дом и безопасность связываются с подобной геометрической простотой, зло же и опасность — с извилистыми, неправильными, уродливыми контурами.

Ту же ненадежную, изощренную, переменчивую форму имеет и ураган. Беспорядочный, неустойчивый, он губит простую геометрию этого безыскусного существования.

Сцены в Канзасе заключают в себе не только геометрию, но и арифметику. Когда Дороти, олицетворяющая силы хаоса, бросается к тете Эм и дяде Генри с жалобами, что ей страшно за Тотошку, как поступают они? Почему отсылают ее прочь? «Мы пробуем посчитать», — говорят они и принимаются за подсчеты имеющихся яиц, предполагаемых цыплят и скромного дохода, надежды на который развеет вскоре ураган. Таким образом, с помощью простых очертаний и цифр семья Дороти строит оборону против безбрежной, сводящей с ума пустоты; и, конечно, оборона эта оказывается ненадежной.

Переместившись в страну Оз, мы убеждаемся, что противопоставление простых и извилистых очертаний не было случайностью. Взгляните на начало дороги из желтого кирпича: это идеальная спираль. Взгляните на «карету» Глинды, идеальную светящуюся сферу. А упорядоченные движения Жевунов, когда они приветствуют Дороти и благодарят ее за то, что она раздавила Злую Колдунью Востока? Или Изумрудный город, с его прямыми, стремящимися ввысь линиями? А теперь, ради контраста, посмотрите на Злую Колдунью Запада: согнутая спина, уродливая шляпа. Как она удаляется со сцены? В бесформенных клубах дыма… «Уродливы только злые колдуньи», — говорит Глинда, обращаясь к Дороти, и это в высшей степени неполиткорректное замечание подчеркивает враждебность фильма ко всему запутанному, причудливому, изогнутому, как когти. Леса неизменно пугают (кривые ветки деревьев вот-вот оживут), даже дорога из желтого кирпича в какой-то момент сбивает Дороти с толку, и при этом строгая геометрия пути (вначале спиральная, потом прямолинейная) то и дело нарушается ответвлениями и развилками.


Но вернемся в Канзас, где тетя Эм как раз читает нотацию, за которой последует одна из тех киносцен, что не стираются из памяти. Вечно ты из-за ерунды во что-нибудь ввяжешься… найди себе такое место, где с тобой не будут случаться неприятности!

Место, где не случается неприятностей. Как ты думаешь, Тотошка, такие места бывают? Должны быть. Всякому, кто клюнул на уверения сценаристов, будто идея фильма состоит в превосходстве «родного дома» над «чужбиной», что мораль «Волшебника страны Оз» приторна, как дешевая картинка, мол, в гостях хорошо, а дома лучше, советую прислушаться к тоскливым нотам в голосе Джуди Гарланд, когда она, глядя в небо, произносит эти фразы. Она олицетворяет собой при этом, во всей чистоте архетипа, не что иное, как человеческую мечту о том, чтобы сняться с места, мечту ничуть не менее страстную, чем противоположная ей — вернуться к корням. В основе «Волшебника страны Оз» лежит противоборство между этими порывами, но когда поднимается волна музыки и чистый сильный голос в страстном томлении воспаряет к небесам, едва ли кто-то станет спрашивать себя, какой из них сейчас возобладал. Если судить по самой эмоциональной сцене, фильм, несомненно, говорит о том, какая это радость — покинуть свой дом, расстаться с серостью и войти в цветной мир, зажить новой жизнью в «месте, где не случается неприятностей». Песню Over the Rainbow («Над радугой») признают — или должны бы признать — своим гимном все странники мира, те, кто отправляется на поиски места, где «исполняются все мечты, на какие ты отважился». Это хвалебная песнь Бегству, великий пеан личности, порвавшей с корнями, гимн Иным местам, а вернее, гимн Иных мест.

Песни к «Волшебнику страны Оз» написали Э. Й. Харбург, автор слов Brother, Can You Spare a Dime? («Братец, не подаришь ли монетку?»), и Гарольд Арлен, соавтор Харбурга по It’s Only a Paper Moon («Это всего лишь луна из бумаги»), причем музыка в самом деле была придумана Арленом перед аптекой Шваба в Голливуде. Элджин Хармец вспоминает, что Харбург был разочарован: он счел мелодию слишком сложной, чтобы ее спела шестнадцатилетняя девочка, чересчур изощренной по сравнению с такими диснеевскими хитами, как Heigh Но! Heigh Но! It’s Off to Work We Go («Хей-хо, хей-хо, на работу мы спешим»). Хармец добавляет: «Дробную мелодию из середины песни Арлен сочинил, чтобы угодить Харбургу». Лимонный тает леденец, / И бедам настает конец, / Ищи над крышами меня…[6] Говоря кратко, высота здесь чуть побольше, чем у другого любителя полетов с его Up on the Roof («На крышу»)[7].

Как всем известно, песню Over the Rainbow едва не вырезали из фильма, и это доказывает, что свои шедевры Голливуд творит по случайности, поскольку сам не понимает, что делает. Были выкинуты другие песни: The Jitter Bug (пять недель съемок) и почти вся Lions and Tigers and Bears («Львы, и тигры, и медведи»), от которой уцелела только строчка, распеваемая друзьями, что идут через лес по дороге из желтого кирпича: «Львы, и тигры, и медведи — ну и ну!». Трудно сказать, выиграл бы фильм от добавления этих песен или проиграл: осталась бы «Уловка-22»[8] собой, будь она опубликована под первоначальным названием — «Уловка-18». Одно, правда, мы можем сказать: Йип Харбург (отнюдь не поклонник Джуди) ошибался насчет голоса Гарланд.

Исполнители главных ролей жаловались на то, что в фильме «нет действия», и в обычном смысле слова они были правы. Но Гарланд, исполняя Over the Rainbow, совершила нечто потрясающее. Она помогла фильму обрести сердце. Ее исполнение, такое сильное, нежное и глубокое, не только примиряет нас с шутовством, которое следует дальше, но и делает его трогательным; это шутовство чарует именно своей слабостью, как чарует Трусливый Лев — роль, потрясающе сыгранная Бертом Ларом.

Что осталось еще сказать о Дороти в исполнении Гарланд? Считается, что контраст между невинностью Дороти и известными нам подробностями дальнейшей трудной судьбы сыгравшей ее актрисы придал этой роли особую ироническую выразительность. Не уверен, что это так, хотя поклонники киноискусства и любят отпускать подобные замечания. Мне кажется, исполнение Гарланд построено по внутренним законам роли, а также и фильма. От нее требовалось в известном смысле прыгнуть выше головы. С одной стороны, ей надлежало быть tabula rasa фильма, то есть чистой табличкой, на которой постепенно записывает сам себя сюжет, а вернее, поскольку это кино, пустым экраном, на котором разыгрывается действие. Не располагая ничем, кроме невинного взгляда широко раскрытых глаз, Гарланд должна была сделаться не только субъектом сказки, но и объектом, пустым сосудом, который капля за каплей заполняется фильмом. Но с другой стороны, ей — при некотором содействии Трусливого Льва — надлежало принять на себя всю эмоциональную нагрузку, всю циклоническую силу картины. И актриса успешно справилась с этой задачей — не только благодаря своему зрелому и глубокому голосу, но и за счет своеобразия приземистой, чуть неуклюжей фигуры. Гарланд немного некрасива — jolie laide[9] — и именно этим нас и подкупает, в то время как Ширли Темпл (которая считалась серьезной претенденткой на эту роль) выглядела бы на экране картинной красоткой. Стерильная, несколько неловкая асексуальность игры Гарланд — это то, без чего фильм не был бы так хорош. Вообразите себе только такую катастрофу, как кокетство героини (а кто бы смог убедить юную Ширли не кокетничать?), и скажите спасибо за то, что руководителей «Метро-Голдвин-Майер» уломали остановить выбор на Джуди.

Ураган, который, как я предположил выше, происходит от фамилии Дороти (Гейл), изображало собой муслиновое полотнище, натянутое на проволочный каркас. Когда шили муслиновую воронку, одному из реквизиторов пришлось забраться внутрь, чтобы продергивать иголки. «Особенно тесно и неудобно было в узком конце», — признавался он впоследствии. Однако терпел реквизитор не зря, потому что ураган, уносящий домишко Дороти, сделался еще подлинно мифическим образом «Волшебника страны Оз»: он воплотил в себе архетип передвижного дома.

В том переходном эпизоде фильма, где нереальная реальность Канзаса уступает место реалистическому сюрреализму волшебного мира, как и подобает отправному моменту, многое завязано на окна и двери. Во-первых, работники фермы открывают дверь ураганного погреба, и дядя Генри, как всегда являя собой образец храбрости, убеждает тетю Эм, что нет никакой возможности ждать Дороти. Во-вторых, Дороти, которая вернулась после попытки бегства с Тотошкой, тщетно старается, борясь с ветром, открыть сетчатую дверь, которую тут же срывает с петель и уносит ураган. В-третьих, мы видим, как другие закрывают двери убежища. В-четвертых, Дороти в доме открывает и захлопывает двери комнат, пока отчаянно зовет тетю Эм. В-пятых, Дороти идет к убежищу, но натыкается на запертую дверь. В-шестых, Дороти возвращается в дом и продолжает звать тетю Эм, но теперь уже тихо и боязливо, и тут, следом за сетчатой дверью, срывается с петель одно из окон, задевает Дороти, и она теряет сознание. Дороти падает на кровать, и в силу вступает волшебство. Мы вышли за ворота — самые главные ворота фильма.



Эта уловка (нокаутирующий удар, полученный Дороти) является наиболее радикальным и во многих отношениях худшим изменением из всех, что были внесены в первоначальный замысел Фрэнка Баума. В книге реальность страны Оз не подвергается сомнению; в этом смысле страна Оз не отличается от Канзаса, хотя в иных аспектах они несхожи. Подобно мыльной опере «Даллас», фильм вносит в сказочное повествование элемент недобросовестности, допуская, что все происходящее впоследствии просто сон. Эта недобросовестность стоила «Далласу» зрителей и в конце концов прикончила его. «Волшебник страны Оз» избежал участи мыль ной оперы благодаря своей цельности, которая помогла фильму вырваться за пределы замшелых клише.

Пока домик, похожий издали на крохотную игрушку, летит по воздуху, Дороти «просыпается». То, что она видит в окне, похоже на кинофильм: окно уподобляется киноэкрану, рамке внутри другой рамки, и это подготавливает Дороти к новой кинореальности, куда ей предстоит попасть. Киноэффекты, технически сложные для своего времени, включают даму, которая вяжет в кресле-качалке, меж тем как мимо проносится ураган: корову, что мирно пасется посреди мертвого затишья в самом центре вихревой спирали, называемом «глазом бури»: двух гребцов, ведущих лодку сквозь завихрении воздуха; и, самое главное, мисс Галч на велосипеде, которая у нас на глазах превращается в Злую Колдунью Запада. Она летит на метле, за плечами развевается капюшон, пронзительный смех спорит с ревом бури.


Домик приземляется. Дороти с Тотошкой на руках выходит из спальни. С этого момента появляется цвет.

Первый цветной кадр, где Дороти удаляется от камеры, направляясь к входной двери, намеренно сделан тусклым, чтобы не было резкого перехода от предыдущих монохромных. Но едва дверь открывается, экран заливает цветом. В наши многокрасочные дни трудно вообразить себе время, когда цветные фильмы были в новинку. Вспоминая мое детство в Бомбее 1950-х годов и черно-белые индийские фильмы, я заново остро переживаю пришествие цветного кинематографа. В эпической саге про Великого Могола, шаха Акбара, озаглавленной «Великий Могол», в цвете снят лить один отрывок, где легендарная Анаркали танцует при дворе. Но одного этого хватило, чтобы обеспечить фильму успех и привлечь миллионные толпы зрителей.

Создатели «Волшебника страны Оз» явно решили расцветить свой цветной фильм как можно ярче, как поступил позднее режиссер совершенно иного плана, Микеланджело Антониони, в своем первом цветном фильме «Красная пустыня». Антониони использует цвет для создания преувеличенных, зачастую сюрреалистических эффектов. Авторы «Волшебника страны Оз» также предпочитают смелые, экспрессивные мазки: желтый цвет дороги из кирпича, красный — макового поля, зеленый — Изумрудного города и колдуний. Столь поразительны эти цвета, что, посмотрев в детстве фильм, я стал видеть во сне зеленокожих ведьм. Спустя годы, начисто забыв, откуда взялись эти сны, я приписал их рассказчику «Детей полуночи»: «Только зеленое и черное, других цветов нет стены зеленые небо черное… Вдова зеленая, но волосы у нее чернее ночи». В этих снах, выстроенных как поток сознания, образ Индиры Ганди сливается с еще одним порождением кошмара — Маргарет Хэмилтон[10]; — сходятся Злые Колдуньи Востока и Запада.

Когда Дороти (никакая не принцесса, а обычная хорошая девочка из американского простонародья, похожая в этот момент на Белоснежку в голубой дымке) вступает в царство цвета, обрамленное причудливой листвой, с кучкой крохотных коттеджей позади, она явно удивляется тому, что здесь нет привычных серых тонов. Сдается мне. Тотошка, мы уже не в Канзасе. Эта классическая строчка сошла с экрана и сделалась известнейшим американским афоризмом, который бесконечно повторяется на все лады; Томас Пинчон даже использовал ее как эпиграф к своей гигантской параноидальной фантазии о Второй мировой войне «Радуга земного тяготения», где судьба персонажей лежит не «за луной, за дождем», а «за нулем» сознания, в земле не менее странной, чем страна Оз.

Дороти не просто шагнула из серости в цветное кино. Она обездомлена, и ее бездомность подчеркивается тем, что после переходного эпизода с его игрой дверями она до самого Изумрудного города не войдет ни в один дом. От урагана и до Оза Дороти будет лишена крыши над головой.

На открытом воздухе, в окружении гигантских цветков шток-розы, похожих на граммофонную трубу марки «Хиз мастерс войс»; уязвимая и беззащитная в открытом пространстве, хотя оно ничем не напоминает прерию, Дороти собирается с разгромным счетом побить Белоснежку. Легко можно вообразить себе, как руководители студии «Метро-Голдвин-Майер» сговариваются отодвинуть в тень диснеевский хит, причем не только за счет повторения вживе всех мультипликационных чудес, созданных художниками Диснея, но также благодаря маленькому народцу. Если у Белоснежки было семь гномов, то у Дороти Гейл со звезды Канзас их должно быть триста пятьдесят. Рассказы о том, как в Голливуд было доставлено и принято на работу столько Жевунов, расходятся. Согласно официальной версии, их нашел импресарио Лео Сингер. Джон Лар в биографии своего отца, Берта, рассказывает иную историю, которая нравится мне больше первой, по причинам, понятным Кролику Роджеру: она смешная. Лар цитирует режиссера, отвечавшего за подбор актеров, Билла Гейди:

Лео [Сингер] обеспечил мне только 150. Иду к одному актеру-исполнителю скетчей, лилипуту, которого называли Майор Дойл… Говорю, что у меня есть 150 от Сингера. «Если вы связались с этим сукиным сыном, от меня не получите ни одного». «Что же мне делать?» — спрашиваю. «Я вам дам все 350»… Ну, я звоню Лео и объясняю ситуацию… Когда я сказал Майору, что отказался от услуг Лео, он пустился в пляс прямо посреди улицы перед рестораном «Динти Мурз».

Майор доставил мне карликов… Я привез их с Запада на автобусах… Майор Дойл подгоняет автобусы (первые три) прямиком к дому Лео Сингера. «Позвоните Лео Сингеру и попросите, пусть выглянет в окно», — говорит он швейцару. Ждать пришлось минут десять. Наконец Лео Сингер выглянул из своего окна на пятом этаже. И видит: перед домом автобусы, а в них карлики показывают ему в окошки голые задницы.

Этот случай приобрел известность как «месть Майора Дойла»[11].

Вначале был стриптиз, потом — мультипликация. Жевунов загримировали и одели в точности как персонажей мультфильма, но только объемных. Главный Жевун — толстяк, каких не бывает, коронер (она не просто мертвая, она по-настоящему мертвая) зачитывает сообщение о смерти Колдуньи Востока со свитка, и наподобие того же свитка нелепо закручены поля его шляпы[12]; челки Деток-Конфеток, которые, кажется, явились в страну Оз прямиком с Бум-стрит и из Тупика, на вид еще тверже, чем у Оловянного Человека. Этот эпизод мог бы выглядеть гротескно и отталкивающе (как-никак ликование по поводу смерти), однако именно он раз и навсегда покоряет зрителя: к очарованию истории тут добавляется характерная для «Метро-Голдвин-Майер» блестящая хореография, где масштабные номера перемежаются небольшими сценками, подобными пляске Колыбельной Команды или пробуждению Спящих Голов, заспанных и всклокоченных, в гигантском птичьем гнезде, среди голубых скорлупок. И, разумеется, заразительная веселость остроумнейшего ансамблевого номера, сочиненного Арленом и Харбургом: Ding, Dong, the Witch is Dead («Дин-дон, ведьмы нет»).

Арлен немного пренебрежительно относился к этой песне и другой, столь же незабываемой, — We’re Off to See the Wizard («К волшебнику Оз»), называя их «лимонными леденцами». Вероятно, потому, что в обоих случаях главным творцом проявил себя Харбург, автор стихов. Во вступлении к Ding, Dong, которое исполняет Дороти, следует, по схеме А-А-А, фейерверк рифм: Буря взяла / И дом унесла; пока наконец мы не доходим до ведьмы которая зла / Автостопом бы ей, но не слезть с помела / А дальше-то было просто ла-ла. И мы встречаем каждую новую рифму как виртуозные аллитерации ярмарочного зазывалы или как чудеса акробатики — аплодисментами. Но на этом игра слов в обеих песнях не кончается. Харбург изобретает искусную перекличку каламбуров:

— Дин-дон, ведьмы нет!

— Но вот ведь мы?

— А вот ведьмы злой нет!

Те же приемы, но еще более полно, он использует в песне We’re Off to See the Wizard — они составляют там главную изюминку:

К волшебнику Оз — в страну Оз —

Идем к волшебнику — что за вопрос?

Вопрос не прост — это просто Оз.

Вопросов к волшебнику целый воз:

Пара вопросов про цвет волос —

Вот и спросим, волшебник ли Оз…

Неужели будет слишком большой вольностью предположить, что, широко пользуясь на всем протяжении фильма внутренними рифмами и ассонансами, Харбург сознательно вторил «рифмам» в сюжете, параллелям между персонажами из Канзаса и из страны Оз, отголоскам тем, гуляющих туда-сюда между мирами, монохромным и цветным?

Лишь немногие из Жевунов были способны на самом деле исполнить свои песенки, ведь большинство вообще не говорило по-английски. В фильме от них мало что требовалось, зато они отыгрывались вне съемочной площадки. Часть авторов, писавших об истории создания фильма, не склонны повторять рассказы о сексуальном разгуле, поножовщине и поголовном насилии, однако легенда об опустошительном нашествии на Голливуд орд Жевунов слишком уж живуча. В романе Анджелы Картер «Умные дети» говорится о выдуманной версии «Сна в летнюю ночь», в которой многое идет от выходок Жевунов и вообще от страны Жевунов:

Масштаб для этого леса был выбран такой, чтобы соответствовал волшебному народцу, то есть двойной. В общем, больший. Маргаритки размером с человеческую голову и белые, как привидения, наперстянки высотой с Пизанскую башню — их венчики, когда раскачивались, гудели как колокола… И даже крошечный народец был настоящий: киностудия по всей стране разыскивала карликов. Вскоре пошли дикие (верные или нет) слухи о том, как один бедняга свалился в унитаз и барахтался там полчаса, пока кто-то не забежал по малой нужде и его не выловил: другому в ресторане «Браун дерби», куда он зашел за гамбургером, предложили высокий детский стульчик…

Среди всего этого жевунства двое полнорослых персонажей выглядят совершенно по-разному. Добрая Колдунья Глинда просто «милашка в розовом»[13] (не более того, хотя Дороти порывается назвать ее «красивой»). У нее высокий воркующий голос и словно бы застрявшая на лице улыбка. В ее уста вложена превосходная шутка: когда Дороти отрицает, что она колдунья, Глинда указывает на Тотошку: Выходит, колдунья — вот это? Если оставить в стороне эту единственную остроту, Глинда на протяжении всей сцены только глупо улыбается и выглядит вроде бы благорасположенной и явно чересчур напудренной. Интересно, что, будучи Доброй Колдуньей, она не усвоила присущей жителям страны Оз доброты. Народ в стране Оз от природы добр, за исключением тех случаев, когда он находится под властью Злой Колдуньи (доказательство: когда растаяла Колдунья, ее солдаты стали вести себя по-иному). В высоконравственной вселенной фильма единственное зло воплощено в двойной фигуре мисс Галч / Злой Колдуньи, и пришло оно извне.

(Замечу в скобках: страна Жевунов несколько меня смущает. До прибытия Дороти она находилась под абсолютной властью Злой Волшебницы Востока, так почему же она такая прилизанная, такая до приторности красивенькая? Возможно ли, чтобы раздавленная Колдунья не владела замком? Почему ее деспотическое правление никак не сказалось на внешнем облике страны? Почему Жевуны не выглядят запутанными, если прячутся, то тут же снова появляются и все время хихикают, пока сидят в укрытии? В голову невольно закрадывается еретическая мысль: а что, если Колдунья Востока была не так уж плоха? Вот ведь: улицы в ее владениях чистые, домики крепкие и аккуратно покрашенные, поезда, похоже, ходят по расписанию. И еще одно отличие Колдуньи от ее сестры: судя по всему, она правила без помощи военных, полицейских и каких-либо других силовых подразделений. Почему же тогда ее так ненавидят? Это не более чем вопрос.)

Глинда и Злая Колдунья Запада — два символа силы в фильме, где большинство героев лишено силы, и потому будет поучительно «разобрать их по косточкам». Обе они женщины, причем поразительно то, что в «Волшебнике страны Оз» вообще отсутствует герой-мужчина (ни ум, ни доброе сердце, ни храбрость не делают все же Страшилу, Оловянного Человека или Трусливого Льва классическими голливудскими героями). Центр силы в фильме представляет собой треугольник из Дороти, Глинды и Колдуньи. Четвертый угол, отводимый, как кажется на протяжении большей части фильма, Волшебнику, оказывается иллюзией. Сила мужчины иллюзорна, говорит фильм. Сила женщины реальна.

Если выбирать из двух колдуний, доброй и злой, найдется ли хоть один человек, кто предпочтет, пусть ненадолго, общество Глинды? Исполнительница этой роли Билли Берк, бывшая жена Фло Зигфелда[14], в жизни корчит из себя такую же дурочку, как в фильме (в ответ на критику она обыкновенно выпячивала дрожащую губу и скулила: «О, вы меня запугиваете!»). Напротив, Злая Колдунья Запада, актриса Маргарет Хэмилтон, уверенно завладевает вниманием зрителя с того самого момента, когда впервые мы видим ее зеленое лицо и слышим ворчливый голос. Разумеется, Глинда «хорошая», а Злая Колдунья «плохая», однако же Глинда — зануда из зануд, а Злая Колдунья энергична и интересна. Заметьте, как они одеты: одна в розовых оборочках, другая затянута в черное. Сопоставление понятное. Посмотрите, как они относятся к женщинам: Глинда расплывается в улыбке, оттого что ее называют красивой, и порочит своих некрасивых сестер: Злая Колдунья негодует из-за смерти сестры — похвальная солидарность, сказал бы я. Пусть мы ее освистываем, пусть ее боятся дети; по крайней мере, она не огорошивает нас, как Глинда. Да, Глинда источает материнскую надежность, тогда как Злая Колдунья, по крайней мере в этой сцене, выглядит удивительно слабой и бессильной, вынуждена произносить пустые угрозы, вроде: Я подожду, мой час еще придет, а вы берегитесь попасться мне под руку, но раз уж феминистки реабилитировали такие слова, как «ведьма», «чертовка», «карга», мы можем сказать, что из двух предложенных образов сильных женщин Злая Колдунья является более позитивным.

Между Глиндой и Колдуньей происходит жестокое столкновение из-за рубиновых туфелек, которые Глинда чародейским способом перемещает с ног умершей Колдуньи Востока на ножки Дороти, а Злая Колдунья Запада, по всей видимости, бессильна их отнять. Однако Глинда дает Дороти на удивление непонятные, даже противоречивые указания. Во-первых, она говорит: Не иначе как в них таится большая волшебная сила, а то бы она за ними так не охотилась, и, во-вторых, позднее: Не снимай их ни на миг, а то попадешь во власть Злой Колдуньи Запада. Если судить по первой фразе, Глинде неизвестно, в чем заключается волшебная сила рубиновых туфелек, из второй же следует, что они способны защитить от Колдуньи. Но нигде нет ни намека на то, что туфельки когда-нибудь помогут Дороти вернуться в Канзас. Это противоречие несложно объяснить: сценарий сочинялся долго, расхождениям не было конца, сценаристы по-разному видели роль рубиновых туфелек. И тем не менее, заметив неискренность Глинды, убеждаешься: никакая добрая фея или колдунья, придя на помощь герою, не раскрывает до конца своих тайн. Глинда вполне соответствует тому, как ее описывает Волшебник страны Оз: О, она очень добрая, но и очень таинственная.


Ступай по дороге из желтого кирпича, — говорит Глинда и отлетает в пузыре на отдаленные голубые холмы, и Дороти, восприимчивая к зову геометрии (а как иначе? ведь ее детство прошло в окружении треугольников, кругов и квадратов), начинает путешествие с той самой точки, откуда раскручивается спираль дороги. Пока ода вместе с Жевунами повторяет — визгливо-высокими и гортанно-низким голосами — указания Глинды, что-то происходит с ногами Дороти. Они начинают двигаться в синкопическом ритме. К тому времени как Дороти и Жевуны затягивают главную песню фильма — You’re Off to See the Wizard, мы видим окончательно сформировавшийся, ловкий, шаркающий скок-поскок, который станет лейтмотивом путешествия:

К волшебнику Оз — в страну Оз —

(с-скок)

Идем к волшебнику — что за вопрос?

(с-скок)

На этом пути вприпрыжку Дороти Гейл, уже национальная героиня страны Жевунов, уже (как заверили ее Жевуны) вошедшая в историю, знающая, что ее бюст будет поставлен в местной Галерее славы[15], шагает дорогой судьбы, и направляется она, как положено жителю Америки, на Запад.

Анекдоты о закулисной стороне съемок одновременно развлекают и разочаровывают. С одной стороны, пополняешь запас сведений для общего развития: знаете ли вы, что Бадди Эбсен, патриарх, снявшийся в комедии «Деревенщина из Беверли-Хиллз», вначале должен был играть Страшилу, но затем поменялся ролями с Рэем Болджером, который не желал играть Оловянного Человека? А известно ли вам, что Эбсену пришлось покинуть съемочную площадку, так как он заработал отравление алюминием из-за своего «оловянного» костюма? А в курсе ли вы, что при съемке сцены, где Колдунья выписывает дымом в небе над Изумрудным городом СДАВАЙСЯ ДОРОТИ, Маргарет Хэмилтон сильно обожгла себе руку, а когда сцену переснимали, дублировавшая ее каскадерша Бетти Данко получила еще более серьезный ожог? А приходилось ли вам слышать, что Джек Хейли (третий и окончательный кандидат на роль Оловянного Человека) не мог сидеть в своем костюме и для него изготовили специальную «наклонную подпорку», чтобы актер мог отдыхать? Или что троих ведущих актеров не пускали в столовую кинокомпании, потому что в гриме и костюмах они имели слишком отталкивающий вид? Или что Маргарет Хэмилтон, словно настоящей ведьме, вместо гримерной отвели убогую палатку? Или что Тотошка был женского пола и звался Терри? И главное, знаете ли вы, что сюртук Фрэнка Моргана, игравшего роль Профессора Марвела / Волшебника Оза, был приобретен в магазине подержанного платья и с изнанки на нем было вышито: «Фрэнк Л. Баум»? Оказалось, сюртук в самом деле был сшит для автора, а значит. Волшебник из фильма носит одежду своего создателя.

Многие из этих закадровых повестушек являются печальным свидетельством того, что съемки фильма, осчастливившего множество зрителей, отнюдь не были праздником для его создателей. Слухи о том, будто Хейли, Болджер и Лар обижали Джуди Гарланд, почти наверняка были неправдой, однако Маргарет Хэмилтон определенно не могла не чувствовать, что указанная троица ее игнорирует. На студии ей было одиноко: с единственным знакомым ей там актером, Фрэнком Морганом, она встречалась на съемках редко, без посторонней помощи не могла даже справить малую нужду. Собственно говоря, похоже, что съемки одной из самых отрадных за всю историю кинематографа картин обернулись мытарствами для всех участников, и в первую очередь — для Лара, Хейли и Болджера, которых угнетал их каждодневный сложный грим. На самом деле мы вовсе не желаем все это знать, но разрушать свои иллюзии — фатальный соблазн, и мы все-таки требуем новых сведений, еще и еще.

Когда я докопался до тайн «Волшебника страны Оз», связанных с выпивкой, и узнал, что Морган был лишь третьим кандидатом на эту роль после У. К. Филдза и Эда Уинна; когда я затем подумал, как высокомерно-своеволен был бы в этой роли Филдз, а также что было бы, если б роль его соперницы Колдуньи досталась бы первой кандидатке, Гейл Сондергорд, не только редкостной красавице, но также еще одной Гейл в дополнение к Дороти, еще одному «шторму» в дополнение к урагану, — я обнаружил, что гляжу на старую цветную фотографию Страшилы, Оловянного Человека и Дороти в окружении осенних листьев, на фоне декораций, изображающих лес, и мне стало ясно: я разглядываю вовсе не звезд фильма, а их дублеров, замену. Передо мной была ничем не примечательная студийная фотография, но у меня занялось дыхание, потому что она одновременно околдовывала и печалила. Это показалось мне превосходной метафорой к двойственности моей собственной реакции.

Вот они, «саранча» Натаниела Уэста[16], объекты поклонения и подражания. Бобби Кошей — тень Гарланд: руки сцеплены за спиной, в волосах — белый бантик, вовсю изображает улыбку, но и сама не сомневается, что до подлинника ей далеко; рубиновых туфелек на ней нет. Фальшивый Страшила тоже глядит угрюмо, даром что не прошел полного преображения в существо из мешковины, меж тем как Болджеру приходилось терпеть это ежедневно. Если бы не пук соломы, что торчит из правого рукава, можно было бы принять его за обычного бродягу. Между ними, в полном металлическом снаряжении, стоит с несчастным взглядом подобие Оловянного Человека — еще оловянней оригинала. Дублеры осознают свою судьбу: они знают, что мы не хотим допустить их существование. Даже когда эпизод сложный (Колдунья летает или Трусливый Лев прыгает сквозь оконное стекло) и разум говорит нам, что без дублера тут не обошлось, какая-то часть нашего сознания продолжает верить, что на экране звезда. Таким образом дублеры обращаются в невидимок, даже будучи полностью на виду. Они и в кадре, и одновременно за кадром.

Но это не единственная причина странной притягательности фотографии с дублерами. Она околдовывает нас еще и потому, что, когда речь идет о любимом фильме, мы все становимся дублерами звезд. Воображение облекает нас в шкуру Льва, надевает нам на ноги рубиновые туфельки, отправляет нас в полет на метле. Смотреть на эту фотографию — все равно что глядеться в зеркало. Мы видим на ней самих себя. Мир «Волшебника страны Оз» завладел нами. Мы сделались дублерами.

Пара рубиновых туфелек, найденная в мусорной корзине в полуподвальном этаже студии «Метро-Голдвин-Майер», была в мае 1970-го продана на аукционе за поразительную сумму— 15 000 долларов. Имя покупателя не раскрывалось, оно и по сей день неизвестно. Кто был тот человек, что возымел непреодолимое желание иметь у себя — а может, и надевать — волшебные туфельки Дороти? Не вы ли, дорогой читатель? А может, я?

Вторая наибольшая цена на этом аукционе была заплачена за костюм Трусливого Льва (2400 долларов). Это в два раза больше третьей — 1200 долларов за плащ Кларка Гейбла. Высокие цены на памятные предметы «Волшебника страны Оз» свидетельствуют о силе воздействия фильма на его почитателей — о нашем желании в буквальном смысле облачиться в одежды персонажей. (Между прочим, выяснилось, что туфельки за 15 000 долларов были Джуди Гарланд велики. Вероятно, они предназначались дублерше, Бобби Кошей, — у той нога была на два размера больше. Не правда ли, это правильно, что обувь, изготовленная для дублерши, чтобы дублировать, досталась поклоннику фильма, тоже в своем роде заместителю?)


Если нас попросят назвать наиболее яркий образ из «Волшебника страны Оз», большинство, наверное, вспомнит Страшилу, Оловянного Человека, Трусливого Льва и Дороти, ее скок-поскок по дороге из желтого кирпича (собственно, чем дальше, тем он становится гротескней, превращаясь в настоящий прыг-попрыг). Странно, что самый знаменитый эпизод этого очень киношного фильма — фильма, напичканного техническими фокусами и спецэффектами, — оказался не столько киношным, сколько театральным! Но, возможно, это не так уж удивительно, поскольку указанный эпизод представляет собой часть фантастической комедии; вспомним столь же вдохновенную клоунаду братьев Маркс[17]. Шутовское действо с потасовками не допускало иной съемочной техники, кроме самой примитивной.

«Где водевиль?» Где-то на пути к Волшебнику, как будто. Страшила и Оловянный Человек ведут свое происхождение от театрального бурлеска: нарочито громкий голос, размашистые жесты, комические падения (когда Страшила слезает с шеста), невероятные, нарушающие законы равновесия наклоны (когда Оловянный Человек танцует) и, разумеется, изобретательный стёб:

ОЛОВЯННЫЙ ЧЕЛОВЕК, весь в ржавчине: (Скрипит).

ДОРОТИ: Он сказал «масленка»!

СТРАШИЛА: Да здесь и сыроежек-то не видно!

Венчает всю эту клоунаду шедевр комедийного жанра — Трусливый Лев в исполнении Берта Лара, его протяжные гласные (Подними-и-и-и-и их), чудные рифмы (увалень/вывалень), показная бравада и опереточный, тягучий, скулежный страх. Всех троих, Страшилу, Оловянного Человека и Льва, можно назвать, пользуясь выражением Элиота, «полыми людьми». У Страшилы в самом деле голова, увы, набита соломой, но Оловянный Человек тоже пустой: он даже бьет себя в грудь, доказывая, что у него нет внутренностей, так как Лудильщик, его призрачный создатель, забыл дать ему сердце. Лев, лишенный главного львиного свойства, жалуется:

Что распаляет готтентота.

Что добавляют в жбан компота,

А у меня нет отчего-то?

Отваги!

Может, потому, что они полые, нашему воображению ничего не стоит в них проникнуть. То есть именно отсутствие у них доблести и прочих выдающихся качеств сводит их к нашему, или даже меньшему, размеру, так что мы можем общаться с ними на равных, как Дороти с Жевунами. Постепенно, однако, мы обнаруживаем, что вместе с «обычным человеком» Дороти (она играет в этой части фильма ту же роль, что и несмешной брат в квинтете братьев Маркс, единственный, кто может петь, выглядеть привлекательно и все такое) они воплощают собой одно из «посланий» фильма: то, что мы более всего стремимся обрести, у нас уже есть. Страшила регулярно высказывает светлые идеи, не забывая при этом принижать свой ум. Оловянный Человек способен плакать от горя, еще не получив от Волшебника сердца. Когда Дороти попадает в плен к Колдунье, Лев ведет себя мужественно, хотя и умоляет друзей: Отговорите меня.

Но все же, чтобы это послание обрело полную силу, мы должны понять: решения нужно искать не вовне, а исключительно в самом себе. Мы должны познакомиться с еще одним полым человеком — самим Волшебником страны Оз. Как Лудильщик оказывается несостоятелен в качестве творца Оловянных Людей, как бог Оловянного Человека оказывается смертен (фильм чужд религии), так и нашей вере в Волшебника назначено разрушиться, чтобы мы смогли поверить в самих себя. Мы должны выжить на страшном маковом поле, в чем нам поможет таинственный снегопад (с какой стати снег пересилил дурман маков?), и прибыть, в сопровождении небесных хоров, к городским вратам.

И тут фильм вновь меняет направленность. Теперь он повествует о прибытии провинциалов в столицу — одна из классических тем американского кино, отзвук которой мы находим в фильме «Мистер Дидс переезжает в город» и даже в «Супермене» — там, где Кларк Кент является в редакцию «Дейли плэнет». Дороти — провинциальная простушка («Дороти маленькая и тихенькая»), ее спутники — шуты из захолустья. Да, обычный голливудский прием: серые мышки, простые деревенские обитатели являются и спасают положение.

Столицы, подобной Изумрудному городу, никогда не существовало. Со стороны он выглядит как волшебная сказка Нью-Йорка: лес зеленых башен-небоскребов. Но в самих городских стенах не перестаешь поражаться всяким странностям. Как ни удивительно, горожане (многие из них сыграны Фрэнком Морганом — помимо прочего, он и страж городских ворот, и кучер, и стражник во дворцах профессора Марвела и Волшебника) разговаривают с английским акцентом, схожим с незабываемым кокни Дика ван Дайка из «Мэри Поплине». Куда хотити, туда и свезу, — говорит кучер и добавляет: — Свезу-ка я вас туда, где нужна малость прибраться, лады? Прочие члены городского сообщества, одетые как коридорные из роскошного отеля или как гламурные монахини, произносят или, скорее, выпевают что-то вроде: Отличнейшая потеха. Дороти тут же начинает им подражать. За Мытьем и Приборкой (дань городскому техническому гению, не имеющая ничего общего с темными сомнениями «Новых времен» и «Огней большого города»), наша героиня и сама переходит на английскую речь:

ДОРОТИ (поет): Глаза мне под цвет моей юбки покрасьте?

СЛУГИ (хором): Хо-хо!

ДОРОТИ: Всему городу — здрасьте!

Большинство горожан веселы и приветливы, тех же, кто настроен иначе (страж городских ворот, дворцовый стражник), легко можно к себе расположить. (В этом отношении они опять же непохожи на типичных горожан.) Наши четверо друзей получают доступ во дворец Волшебника, после того как Дороти заплакала с досады и этим вызвала бурный ответный поток слез у стражника, настоящую Ниагару, при виде которой поражаешься тому, как часто персонажи фильма плачут. Помимо Дороти и стражника плачет Трусливый Лев, когда получает в нос от Дороти; плачет Оловянный Человек, который от слез едва заново не покрывается ржавчиной; снова плачет Дороти, попав в плен к Колдунье. (Если бы в одном из этих случаев Колдунья оказалась поблизости и промокла, фильм можно было бы существенно укоротить.)

Итак, мы во дворце, следуем по сводчатому коридору, который выглядит как удлиненный логотип фильма «Луни Тьюнз», и наконец встречаемся с Волшебником, чьи иллюзорные атрибуты — гигантская голова, вспышки света — мешают нам (правда, недолго) разглядеть в нем черты сходства с Дороти. Он, как и Дороти, попал в страну Оз издалека; позднее выясняется, что он тоже из Канзаса. (В повести Волшебник явился из Омахи.) Оба они иммигранты, но, чтобы выжить в новой, незнакомой стране, выбирают разный образ действий. Дороти неизменно любезна, осторожна, благовоспитанна, «маленькая и тихенькая», в то время как Волшебник окружал себя громами и молниями, пыжился и произносил громкие речи, чем и проложил себе путь наверх — взлетел, так сказать, на собственноручно нагретом воздухе. Но Дороти убеждается в том, что одного смирения мало: Волшебник же, потерпев вторую неудачу со своим воздушным шаром, понимает, что на горячий воздух не всегда можно полагаться. Мигрант вроде меня не может не усмотреть в этих поворотах судьбы притчу о том, каково приходится нашему брату мигранту вообще.

Волшебник отказывается исполнить желания героев, пока они не добудут метлу Колдуньи, и с этого начинается предпоследний, не столь напряженный (однако же увлекательный и полный событий) эпизод фильма, который превращается на этой стадии в «бадди муви»[18], простую цепь приключений, а после того как Колдунья пленяет Дороти — в более или менее традиционную историю о спасении принцессы. После кульминации — столкновения с Волшебником страны Оз — действие фильма ненадолго провисает и остается вялым до нового пика напряжения — финальной схватки со Злой Колдуньей Запада, в конце которой Колдунья тает, «растет вниз», обращаясь в ничто. Эпизоду не хватает яркости — отчасти потому, что сценарист не сумел должным образом использовать Летучих Обезьян: они ничего собой не представляют, а можно было бы, скажем, на их примере показать, как вели себя Жевуны под властью Колдуньи Востока, пока не освободились благодаря упавшему домику Дороти.

(Интересная подробность: когда Колдунья посылает Летучих Обезьян схватить Дороти, она произносит слова, не имеющие совсем никакого смысла… Заверяя главную обезьяну, что жертва не окажет сопротивления, Колдунья говорит: Я послала вперед одну маленькую мушку, она их обезвредит. Но когда герои попадают в лес, мы больше ничего не слышим об этой мушке. Ее просто нет в фильме. Но она была. Строка диалога осталась от ранней версии фильма, она относится к вырезанной музыкальной интермедии, о которой я рассказывал выше. Маленькой мушке принадлежала прежде вполне законченная песенка, на съемку которой ушел целый месяц. И звалось это насекомое Джиттербаг.)

Однако прокрутим пленку вперед. Колдуньи нет. Волшебник разоблачен, но сразу после этого ему удается совершить поистине магический акт: он вручает спутникам Дороти дары, которых, как они думали, у них до сих пор не было. Волшебник тоже исчезает, причем без Дороти, — их планы нарушает Тотошка (кто же еще?). И вот Глинда говорит Дороти, что та должна понять, какая сила заключена в рубиновых туфельках…

ГЛИНДА: Что ты поняла?

ДОРОТИ: Если мне снова придет в голову пуститься за своей заветной мечтой, я не пойду далеко, разве что на свой задний двор. И если ее там не окажется, значит, я ее и не теряла. Правильно?

ГЛИНДА: Только и всего. А теперь волшебные туфельки вмиг перенесут тебя домой. Закрой глаза… три раза щелкни каблуками… и подумай про себя… нет на свете места…

Стоп! Стоп!

Как получилось, что концовка фильма, который самым ненавязчивым образом учит нас совершенствовать то, что у нас есть, развивать свои лучшие качества, концовка фильма, основанного на столь вдохновляющей идее, свелась к обычному расхожему назиданию? Неужели мы должны поверить, будто Дороти сделала после своих приключений только тот вывод, что ей не следовало пускаться в дорогу? Неужели нам нужно смириться, как отныне смирится Дороти с серым существованием под своим домашним кровом, признав: чего там нет, того она не теряла? Правильно? Прости, Глинда, нет, не правильно.

И, вернувшись домой, в черно-белый мир, с тетей Эм и дядей Генри, с грубыми механизмами, окружающими ее кровать, Дороти затевает свой второй бунт — не только против домашних с их покровительственным тоном, но и против сценаристов, против всего Голливуда с его сентиментальным морализаторством. Это был не сон, это было такое место, — кричит она жалобно. — Настоящее место, где живут! Неужели никто мне не поверит?

Ей поверили очень многие. Читатели Фрэнка Баума поверили ей, и благодаря их интересу к стране Оз Баум написал о ней еще тринадцать книг — как принято считать, последние хуже первых. После смерти писателя серию продолжили (еще слабее) другие авторы. Дороти, пренебрегшая «уроками» рубиновых туфелек, вернулась в страну Оз: зря старались жители Канзаса, а среди них тетя Эм и дядя Генри, изгнать «сны» из ее памяти (см. страшный эпизод с лечением электрошоком в диснеевском фильме «Возвращение в страну Оз»). В шестой книге из серии Дороти взяла тетю Эм и дядю Генри с собой и они все обосновались в стране Оз, где Дороти сделалась принцессой.

Таким образом, страна Оз стала наконец родным домом; воображаемый мир превратился в настоящий, и это происходит со всеми, потому что такова правда: если мы, полагаясь только на себя и то, что успели заработать, покидаем в один прекрасный день места своего детства и начинаем строить собственную жизнь, нам открывается подлинный секрет рубиновых туфелек, а он состоит совсем не в том, что «нет на свете места лучше родного дома». Скорее, «нет на свете такого места, как родной дом», за исключением, конечно, тех домов, которые мы сами для себя устроили или кто-то устроил для нас — в стране Оз (а она повсюду, куда ни посмотри), да и в любом другом месте, кроме того, откуда мы начали.

В месте, откуда начал я сам, я смотрел этот фильм глазами ребенка — глазами Дороти. Вместе с нею обижался, когда дядя Генри и тетя Эм, занятые скучными взрослыми подсчетами, от нее отмахивались. Как все взрослые, они отодвигали на задний план самое для Дороти важное — беду, грозившую Тотошке. Вместе с Дороти я сбежал и потом вернулся. Обнаружив, что Волшебник на самом деле притворщик, я был потрясен, но мои чувства были чувствами ребенка, у которого рушится вера во взрослых. Может, я испытал и более глубокое чувство, которое не способен выразить словами; может, во мне уже стали зарождаться подозрения относительно взрослых, и тут они подтвердились.

Ныне я вновь смотрю этот фильм в качестве взрослого, то есть с неправой стороны. Я принадлежу к племени несовершенных родителей, не умеющих прислушиваться к словам детей. У меня нет больше отца, теперь я сам отец и мой удел — неспособность оправдать чаяния ребенка. И в этом последний и самый страшный урок фильма: существует заключительный, неожиданный для нас ритуал посвящения. В конце, переставая быть детьми, мы все превращаемся в магов, не владеющих магией; уязвимых заклинателей, на стороне которых одна лишь простая человечность.

Притворщики — вот кто мы теперь такие.

Апрель 1992 года. Перев. Л. Брилова.

Лучшие молодые романисты Британии

В 1983 году «Лучшими молодыми романистами Британии» были названы двадцать писателей, а именно: Мартин Эмис, Пэт Баркер, Джулиан Барнс, Урсула Бентли, Уильям Бойд, Бучи Эмечета, Мэгги Джи, Кадзуо Исигуро, Алан Джадд, Адам Марс-Джонс, Иэн Макьюэн, Шива Найпол, Филип Норман, Кристофер Прист, Салман Рушди, Клайв Синклер, Лиза Сент-Обен де Теран, Грэм Свифт, Роуз Тремейн и А. Н. Уилсон. Примечательно отсутствие Брюса Чэтвина и Тимоти Мо.

Спустя десять лет я участвовал в составлении второго подобного списка. В итоге были отобраны: Иэн Бэнкс, Луи де Берньер, Энн Биллсон, Тибор Фишер, Эстер Фройд, Аллан Холлингхерст, Кадзуо Исшуро, Э. Л. Кеннеди, Филип Керр, Ханиф Курейши, Адам Лайвли, Адам Марс-Джонс, Кандия Макуильям, Лоуренс Норфолк, Бен Окри, Кэрил Филлипс, Уилл Селф, Николас Шекспир, Хелен Симпсон и Жанетт Уинтерсон.

В пятницу 8 января 1993 года Билл Бьюфорд, редактор журнала «Гранта», позвонил в газету «Санди таймс» с тем, чтобы сообщить имена двадцати писателей, включенных во второй список «Лучшие молодые романисты Британии». Как и другие арбитры — романистка и критик Антония С. Байетт[19], Джон Митчинсон (представитель книжной сети «Уотер-стоун») и я, — он не скрывал волнения. Все мы гордились составленным списком и не сомневались, что читатели вместе с нами порадуются знакомству со столь многими новыми яркими авторами, исполненными творческого энтузиазма и уверенности в своем таланте. Судя по расхожим толкам умников о состоянии мировой литературы, нынешнее писательское поколение никуда не годилось. Как отрадно, думалось нам, что мы сумели оспорить этот вердикт.

В воскресенье 10 января газета «Санди таймс» (редакция заверила нас в своей поддержке, и потому ей было предоставлено исключительное право на опубликование списка) напечатала статью исполняющего обязанности литературного редактора Гарри Ричи, равнозначную почти что фетве[20]. В статье проводилось неблагоприятное для нашего списка сравнение с первым списком «Лучшие молодые романисты Британии», обнародованным в 1983 году. Утверждалось также, что «реклама способна дать противоположный результат — выявить отсутствие литературного дара». Цитировались высказывания таких присяжных насмешников, как Джули Бёрчилл и Кингсли Эмис, назвавших список «чушью собачьей», и делалась попытка перетолковать нейтральные замечания Мартина Эмиса, превратив их в еще один враждебный выпад. Написание этой статьи было отталкивающе неблагородным поступком человека, чья профессия должна определяться любовью к писательству и готовностью отстаивать честь достойнейших дебютантов. Позднее, припертый мной к стенке, Ричи признался, что не знаком с творчеством и половины авторов, включенных в список.

Сравнение со списком 1983 года неправомерно, поскольку необходимо помнить, в какой стадии творческого развития находились к тому времени перечисленные авторы. К лету 1983-го Мартин Эмис еще не опубликовал «Деньги», «Лондонские поля» и «Стрелу времени». Иэн Макьюэн — «Дитя во времени», «Невинного» и «Черных собак». Джулиан Барнс — «Попугая Флобера», «Историю мира в 10 ½ главах» и «Дикобраза». Уильям Бойд еще не выпустил свой «прорывный» роман — «Новые признания». Роуз Тремейн не напечатала «Реставрацию», Грэм Свифт — «Землю воды»; у Адама Марс-Джонса в свет вышел только один сборник рассказов. Кадзуо Исигуро еще не был автором романов «Художник зыбкого мира» и «Остаток дня», который принес ему Букеровскую премию. Лучшим произведениям Пэта Баркера пока только предстояло увидеть свет, так же как и романам Клайва Синклера.

Короче говоря, названные авторы составляли группу в высшей степени многообещающих писателей: они уже сумели чего-то достичь, а впереди их ожидало большое будущее — точь-в-точь как молодых романистов из списка 1993 года. В первом перечне числился один лауреат премии Букера, во втором — два, помимо целого ряда лауреатов премий Сомерсета Моэма, Джона Ллевеллина Райса, Бетти Траск и премии «Уитбред». Собственно, никто из писателей, включенных в список 1983 года, еще не обзавелся широкой и преданной читательской аудиторией, хотя у некоторых из и их она начинала формироваться: у романистов из списка 1993 года: Иэна Бэнкса, Кадзуо Исигуро, Бена Окри, Жанетт Уинтерсон, Филипа Керра (он новатор в жанре триллера, мне до того неизвестный) и Ханифа Курейши — множество поклонников.

Верно, что кое-какие имена из нашего перечня большинству читателей вряд ли знакомы. В том числе лучшие, вызывающие горячий интерес авторы. Мне представляется крайне удивительным, что писатель, обладающий таким повествовательным напором и блестящим комическим даром, как Луи де Верньер, столь мало известен — притом что он лауреат премии Содружества наций. Другой сюрприз — Тибор Фишер: его первый роман, завоевавший премию Бетти Траск, — «Хуже некуда» — тонкий трагикомический шедевр; это книга о Венгрии 1956 года (Фишер по происхождению венгр), показанной через восприятие команды баскетболистов, путешествующих по стране в голом виде. Эстер Фройд также заняла вполне заслуженное место в списке благодаря своему первому роману, «Омерзительный Кинки», получившему массу хвалебных отзывов.

Романы двух писателей, которых я ранее не читал, поразили меня дерзостью замысла, эрудицией и мастерством. «Словарь Ламприера» Лоуренса Норфолка, обратившегося к богатой и недостаточно освещенной теме (история Ост-Индской компании), — блистательное достижение в области языка и формы. (О Британской Индии писало множество беллетристов, однако произведений, посвященных раннему периоду правления Ост-Индской компании, раз-два и обчелся.) Роман Норфолка временами заставляет вспомнить о шедевре нидерландской литературы, посвященном колониальной торговле, — о «Максе Хавеларе» Мультатули[21]. А грандиозная дистопия (антиутопия) Адама Лайвли «Электрическое тело пою»[22] представляет собой сложный и богатейший по содержанию роман идей, о каком приходилось только мечтать.

Видя, как столь многообразный перечень романистов с ходу отвергается людьми, которые попросту не удосужились прочитать их книги, испытываешь отчаяние перед натиском нигилистической культуры, нас окружающей. Неужто нам не хватает великодушия для того, чтобы дать шанс этим книгам и их авторам? Неужто мы не способны выдвинуть эти произведения на авансцену — пускай совсем ненадолго, прежде чем отправлять их в макулатуру?

Наши оппоненты заявляют, что, мол, к сорока годам писатель должен иметь за плечами некий серьезный триумф. Как насчет «Остатка дня», «Осиной фабрики», «Библиотеки при бассейне», «Будды из пригорода», «Голодной дороги», «Страсти»?[23] Утверждают, будто молодые писатели из нашего списка внимания не заслуживают. Однако Фишер, Фройд и Николас Шекспир по праву стали лауреатами премий, а Уилл Селф уже сделался культовой фигурой.

Действительно, кое-кто из отобранных нами писателей только-только дебютирует, как, например, Элисон Луиза Кеннеди, чье творчество проникнуто гуманностью и человеческой теплотой, которые так востребованы в наши суровые времена; писательница наделена искусством развертывать многослойное повествование и доводить его до ошеломляющей развязки — полностью оправданной и ничуть не надуманной.

Весомость нашему списку придает и то, что в него не вошли очень многие из высоко ценимых писателей; Адам Торп, Роберт Маклайэм Уилсон, Роуз Бойт, Лесли Глейстер, Роберт Харрис, Александер Стюарт, Д. Дж. Тейлор, Ричард Райнер, Дэвид Профьюмо, Шон Френч, Джонатан Коу, Марк Лоусон, Гленн Паттерсон, Дебора Леви. Я лично искренне сожалею о том, что в список не удалось включить таких талантливых начинающих авторов, как Тим Пирс, чей превосходный первый роман «Вместо опавших листьев» привносит штрихи Макондо в сельский пейзаж Девоншира жарким летом 1984 года; как Надим Аслам, автор романа о современном Карачи «Сезон дождевых птиц», значительно более удачного, чем его название; а также Ромеш Гунесекера, первый сборник рассказов которого — «Луна морского черта» — свидетельствует о становлении замечательного писательского таланта.

В наш список вошли двадцать молодых писателей; по нашему мнению, они — лучшие. Об именах можно спорить: кого следовало бы включить, кого исключить, но, ради всего святого, давайте же предоставим им шанс.


Если вы одолеете две сотни романов или около того, то начнете находить некие общие для них темы и тенденции. В какой-то момент я сказал, что, если мне попадется в руки еще одно сочинение о юной девушке на пороге первой менструации, я сорвусь на крик. (А. С. Байетт отметила, что лучший роман на эту тему написан мужчиной — Тимом Пирсом, хотя повествование ведется от лица женщины.) Насилия море разливанное, порнографии хоть отбавляй, надругательство над женщиной — общее место; иные опусы начинались приблизительно так: «Она сидела напротив меня у телефона, а я прикидывал, как она будет выглядеть, если ей жахнуть по лицу топором»; попался и короткий, но тошнотворный роман-отмщение Хелен Захави о насилии, совершаемом над мужчинами.

Встречались исповеди слюнтяев. «Изнывая от скуки, я служил клерком в небольшом провинциальном городке, — гласила первая фраза, — но потом встретил поистине восхитительного калеку-гея, и тогда для меня открылся целый мир, до того мне неведомый». (Я пародирую, но только слегка.) Образовался и настоящий свод шотландских романов, написанных подражателями Келмана[24], персонажи которых несут нецензурщину и сыплют названиями мелких панковских банд. Имелся, конечно, и Недоредактированный Роман. Помнится, действие происходило в 1960-е годы, а персонаж-коммунист перевирал даже фамилии Баадера (Бадер) и Майнхоф (Майнхофф)[25]. Многие пассажи выглядели так, словно взгляд редактора на них вовсе не останавливался.

А если говорить серьезно (быть может, именно поэтому столько всякой чепухи несли о потерянном поколении), то, оглядывая панораму современной прозы, нетрудно увидеть опустошительный результат правления Тэтчер. Многие авторы писали, не питая никаких надежд. Они утратили всякую способность дерзать, всякое желание бороться с миром. В своих книгах они описывали крохотные кусочки действительности, незначительные обрывки жизненного опыта: некий микрорайон, мать, отца, потерю работы. Лишь очень немногие отваживались или хотя бы находили в себе силы отхватить от мироздания солидный кусок и основательно в него вгрызться. Очень немногие пускались в эксперименты — языковые или формальные. Все прочие отупели, а оттого и перья у них затупились.

(А затем, что еще хуже, расплодилась молодая аристократия, «ура-Генри» и «Слоун-Рейнджеры»[26], явно считавшие, что настала пора романов о яппи, о попивании коктейлей «Беллини» (сухое игристое и персиковое пюре) и прозы в духе «да-да, о’кей». Ненасытный аппетит к герцогствам и загородным домам не знал меры.) Было ясно, что выпускается слишком много книг; что слишком большое число писателей получили доступ к печатному станку безо всякого на то основания; что слишком многие издатели взяли курс на публикацию чего ни попадя исключительно ради товарооборота, в надежде на случайное попадание в цель.

Когда общая картина столь безрадостна, совсем нетрудно упустить качественный материал. Я согласился войти в судейскую коллегию по отбору «Лучших молодых романистов Британии», поскольку мне самому хотелось разобраться, существует ли нечто стоящее в этой области. На мой взгляд, существует. Мы четверо работали с предельным напряжением: читали, перечитывали, обсуждали, спорили. Это было упоительное занятие — без малейшего налета раздраженности, и я надеюсь, что мы сослужили полезную службу — не только отобранным авторам, но и читателям. Надеюсь, представленный нами список хотя бы отчасти поспособствует возрождению той волнующей атмосферы, какая окружала художественную прозу десять — пятнадцать лет тому назад.

В прошлом один из моих школьных учителей увлекался переложением на английский язык эпиграмм Марциала[27]. Помню только одну; в ней Марциал обращается к критику, все помыслы которого устремлены исключительно в прошлое:

Тебе любезна старина,

А юность безразлична.

Так что, я должен опочить,

Чтоб ты изрек: «Отлично!»?

Январь 1993 года. Перев. С. Сухарев.

Анджела Картер

Предисловие к сборнику ее рассказов «Сжигая мосты»

В последний раз я навестил Анджелу Картер за несколько недель до ее смерти: она настояла, чтобы нам принесли чай — несмотря на то, что испытывала сильные боли. Сидела она прямо, глаза ее лучились, голова была запрокинута, как у попугая, губы насмешливо кривились; она охотно предалась обычному за чайным столом обмену свежими сплетнями, говорила едко, с напором, не чураясь и крепкого словца.

Вот такой — язвительной и прямодушной — она была всегда. Однажды, когда я разорвал связь, которую Анджела не одобряла, она объявила мне по телефону: «Ну и ладно. Зато теперь со мной вы будете видеться куда как чаще». И вместе с тем предупредительной и гостеприимной она была настолько, что ради традиционного чаепития могла пересилить жесточайшую физическую муку.

Близость смерти Анджелу прямо-таки бесила, однако у нее нашлось одно утешение. Она оформила страховой полис на «громадную» сумму незадолго до того, как у нее обнаружили рак. Перспектива того, что страховая компания обязана будет, несмотря на скромный взнос, озолотить ее «мальчиков» (мужа Марка и сына Александра), невероятно ее восхищала; она так вдохновилась сольной партией злорадного торжества в этой черной комедии, что не разделить с ней ее веселье было невозможно. Анджела тщательно распланировала собственные похороны. Мне поручалось прочесть стихотворение Марвелла «Капля росы». Для меня это стало неожиданностью. Анджела, которую я знал, всегда была самой нерелигиозной из женщин — склонной к непотребному осмеянию, неизменно готовой к издевке безбожницей; а тут ей захотелось, чтобы размышления Марвелла о бессмертии души произнесли вслух над ее мертвым телом («…той капли и того луча, / Излитого из вечного ключа»). Что это было — сюрреалистическая шутка напоследок, типа «Слава богу, я умираю атеисткой», или же выражение пиетета перед возвышенно-символическим языком поэта-метафизика Марвелла со стороны писательницы, чей собственный излюбленный стиль также отличался высоким тоном и был перенасыщен символами? Нужно отметить, что в стихотворении Марвелла не обнаруживается никакого иного божества, кроме «Всемогущего Солнца». Возможно, Анджела, сама неизменно источавшая свет, обращалась к нам при окончательном расставании с просьбой вообразить, как она растворяется в «славе» этого всесильного ослепительного света; проще говоря, как художник — малая частица искусства — сливается с родной стихией.

Но писательницей Анджела была слишком своеобразной, слишком страстной для того, чтобы личность ее исчезла так запросто: то сдержанной, то неистовой; то причудливой, то обыденной; то утонченной, то примитивной; то педантичной, то разнузданной; то затворницей, то общественницей; то царственно-пышной, то сугубо мрачной. Ее романы не похожи ни на чьи другие — от транссексуальной колоратуры в «Страстях новой Евы» до мюзик-холльной вечеринки в «Умных детях»; однако лучшее, на мой взгляд, из того, что она создала, это ее рассказы. В романе ее характерный голос — эти сумбурные, словно окутанные клубами опиума модуляции, перебиваемые суровыми или комическими диссонансами; это переливающееся то подлинным, то фальшивым алмазным блеском смешение избыточной роскоши и откровенного вздора — иногда может показаться утомительным. В рассказах же она способна налететь, поразить и тут же — не успеешь оглянуться — упорхнуть…

Картер вступила на литературную стезю почти полностью сформировавшимся автором: ее ранний рассказ «Весьма и весьма знатная дама и ее сын у себя дома» уже изобилует чисто картеровскими мотивами. Здесь и приверженность к готике, и любовь к сочному языку и утонченной культуре — наряду с тягой к низменным физиологическим подробностям: шелест опадающих лепестков розы подобен пуканью голубей, отец пахнет лошадиным навозом, а кишки названы «главными уравнителями». Здесь личность подается театрально — благоухающая духами, томная, эротичная, развращенная; очень похожая на крылатую женщину Феверс, героиню ее предпоследнего романа «Ночи в цирке».

Другой ранний рассказ — «Викторианская небывальщина» — демонстрирует свойственное Картер пристрастие к глубинным языковым изыскам. Этот удивительнейший текст (некая смесь «Бармаглота» Льюиса Кэрролла и набоковского «Бледного огня») эксгумирует прошлое небывалым способом — извлекая из небытия давно умершие слова: «На каждой хавире и хазе громщики, чермушники, ширмачи, подпырщики, щипачи, отвертники, скокари и тихушники с кнопарями из пекарни шарашат, оттыривают и офоршмачивают»[28].

Несомненно, ранние рассказы Картер внушают только одно: писательница не заезженная рядовая кляча, нет, это ракета, крутящееся огненное колесо. Недаром свой первый сборник рассказов она назовет «Фейерверки».


Ряд рассказов из сборника «Фейерверки» посвящен Японии: эта страна с ее педантичной чайной церемонией и мрачной эротикой ранила и провоцировала воображение Картер. В рассказе «Сувенир из Японии» она выстраивает перед нами вереницу изысканных японских образов. «История Момотаро, рожденного из персика». «Зеркала отнимают у комнат уют». Для рассказчицы ее японский любовник — сексуальный объект, наделенный пухлыми губами: «Мне хотелось бы его забальзамировать… чтобы смотреть на него не отрываясь и чтобы он никуда не мог от меня деться». Любовник, во всяком случае, красив; самой же рассказчице — ширококостной, какой она видит себя в зеркале, — смотреть на себя неуютно. «В универмаге висели платья с этикетками: „Только для юных девушек с изящной фигурой“. Глядя на них, я ощутила себя великаншей вроде Глюмдальклич»[29].

В рассказе «Плоть и зеркало» утонченно-эротическая атмосфера еще более сгущается, приближаясь к стилизации (японской литературе свойственно такое тяготение к накаленным порочным страстям) — с той оговоркой, что Картер видит происходящее насквозь, ни на минуту не прекращая самоанализа. («Разве я не одолела восемь тысяч миль в поисках климата, где для меня нашлось бы вдоволь истерии и страданий?» — задает вопрос повествовательница; в «Улыбке зимы» еще одна безымянная рассказчица предостерегает нас: «Не подумайте, будто я не понимаю, что делаю», а затем подвергает свою историю разбору с проницательностью, которая спасает — наделяет жизнью — то, что иначе оставалось бы простым монотонным аккомпанементом. Холодный душ интеллекта нередко приходит Анджеле Картер на выручку, когда ее воображению угодно чересчур разыграться.)

В неяпонских рассказах Картер впервые вступает в мир вымысла, который сделается для нее родным. Брат с сестрой заблудились в чувственном и недобром лесу, где у деревьев есть груди, а сами они кусаются. Там яблоня — древо познания — учит не добру и злу, а кровосмесительной страсти. Инцест — постоянная тема Картер — вновь всплывает в рассказе «Прекрасная дочь палача»: действие происходит в унылой горной деревушке (наиболее типичная для Картер дислокация): там, как говорится в рассказе «Оборотень» из сборника «Кровавая комната», «холод на улице, холод в сердцах». В окрестностях этих картеровских деревушек слышится волчий вой и постоянно случаются различные превращения.

Другая страна Картер — ярмарочная площадь, мир дешевых аттракционов, гипнотизеров, шарлатанов, кукольников. В рассказе «Любови леди Пурпур» этот замкнутый в себе цирковой мирок переносится в еще одну горную среднеевропейскую деревушку, где самоубийц принимают за вампиров (гирлянды чеснока, осиновый кол в сердце), а настоящие колдуны «совершают в лесу древние чудовищные обряды». Как и во всех ярмарочных рассказах Картер, «гротеск здесь в порядке вещей». Леди Пурпур — садомазохистская госпожа-марионетка — олицетворяет собой вывод моралиста: начав свою карьеру проституткой, она превращается в куклу, поскольку ее «дергает за ниточки Похоть». Леди Пурпур — сексапильно-женское и смертоносное подобие Пиноккио, наряду с метаморфной женщиной-кошкой из рассказа «Хозяин» она принадлежит к множеству смуглых (и светловолосых) дам с «ненасытными аппетитами», к которым Картер столь неравнодушна.

Во втором сборнике рассказов — «Кровавая комната» — эти необузданные дамы наследуют литературные владения Картер.

«Кровавая комната» — ее шедевр, книга, в которой напряженный, горячечный стиль идеально соответствует требованиям повествований. (Лучшее представление о приземленной Картер, доступной читателю, дадут «Умные дети», но, невзирая на всю залихватскую комедийность ее последнего романа, призванного «освежить в памяти Шекспира», наиболее долговечным из ее произведений останется, вероятнее всего, «Кровавая комната».)

Начало заглавной новеллы, давшей название сборнику и по объему близкой к повести, напоминает классическое представление парижского театра ужасов «Гран-Гиньоль»: невинная невеста, многократно женатый муж-миллионер, уединенный замок на зыбком берегу, потайная комната с неведомыми ужасами. Беспомощная девушка и безупречно воспитанный, декадентствующий кровопийца — первая вариация Картер на тему «Красавица и Чудовище». Не обошлось и без феминистского трюка: вместо немощного отца, ради спасения которого Красавица в волшебной сказке соглашается отправиться к Чудовищу, здесь перед нами предстает непреклонная мать, спешащая к дочери на выручку. Мифологический сюжет о Красавице и Чудовище талант Картер превращает в данном сборнике в метафору, за которой стоит несметное разнообразие приманок и опасностей, связанных с сексом. Победу одерживает то Красавица, то Чудовище. В рассказе «Женитьба мистера Лайона» именно Красавица сохраняет жизнь Чудовищу, тогда как в другом — «Невеста Тигра» — она эротически преображается в изысканное животное: «…и каждый взмах его языка слой за слоем сдирал с меня кожу — все наслоения, которые накопились за мою жизнь в том мире, — оставляя лишь нарождающуюся патину золотистых шерстинок. Мои серьги снова обратились в капли воды… и я стряхнула их со своей великолепной шкуры»[30]. Словно бы лишается девственности все тело Красавицы целиком и, претерпевая метаморфозу, становится новым инструментом страсти, тем самым открывая ей доступ в новый («животный» в том же смысле, что духовный, а равно и тигриный) мир. В рассказе «Лесной царь» примирения между Красавицей и Чудовищем, однако, не происходит. Ни избавления, ни подчинения — здесь нет ничего, кроме мести.

Сборник включает в себя и многие другие старинные сюжеты мифологического плана: объединяет их лежащая в основе всех без исключения рассказов тема любви и крови, неизменно существующих бок о бок. В рассказе «Хозяйка дома любви» любовная страсть и кровожадность слиты воедино в образе вампирши: Красавица становится устрашающим Чудовищем. Новелла «Дитя снега» переносит нас в сказочную область белого снега, черных птиц и алой крови, где желания графа являют на свет девушку с белой кожей, алыми губами и черными волосами: однако наделенная современным воображением Анджела Картер прекрасно осведомлена, что на всякого графа найдется своя графиня, которая не потерпит соперницы — даже если ту создала фантазия. Битва полов происходит и между женщинами.

Выход на сцену Красной Шапочки довершает блестящий, заново переосмысленный Анджелой Картер синтез Kinderund Hausmaerchen[31]. Здесь нам предлагают радикально новую, ошеломляющую догадку, что на самом-то деле Волк не кто иной, как Бабушка (рассказ «Оборотень»); или же подсказывают не менее шокирующее предположение, что девушка (Красная Шапочка / Красавица) вполне может быть такой же аморальной дикаркой, как и Волк / Чудовище, и что она способна одолеть Волка силой своей хищной сексуальности, звериной эротичности. Это составляет суть рассказа «Братство волков»; одноименный фильм, поставленный Нилом Джорданом по мотивам нескольких рассказов Картер, сюжет которых так или иначе связан с волками, заставляет сожалеть о том, что Анджела не написала на эту тему полноформатного романа.

В рассказе «Волчица Алиса» происходят завершающие метаморфозы. Вместо Красавицы — два Чудовища: каннибал герцог и девушка, взращенная волками, которая считает себя волчицей, а по достижении зрелости познает самое себя через тайну собственной кровавой комнаты, через менструацию. Через кровь и образы, которые она видит в зеркалах, лишающих дом уюта.

Постепенно величие гор навевает скуку… Он обратился к горе лицом и долго не отводил от нее взгляда. Он прожил в горах четырнадцать лет, но еще никогда не смотрел на них глазами постороннего человека…

…Прощаясь с ними, он уже видел, как они превращаются всего лишь в живописный пейзаж, в красивую декорацию для старинной деревенской сказки не то о ребенке, вскормленном волками, не то о волчатах, выпестованных женщиной.

Прощание Анджелы Картер с горной страной в концовке ее последнего рассказа на волчью тему — «Петер и волк» в сборнике «Черная Венера» — означает, что она, подобно своему герою, «устремилась вперед, в иную историю».

В этом, третьем, сборнике рассказов есть еще од на из ряда вон выходящая фантазия — медитативная вариация на тему «Сна в летнюю ночь», которая предвещает (и превосходит по уровню) эпизод в романе «Умные дети». Здесь экзотичность языка Картер достигает высшей точки; назовем хотя бы «бризы, сочные, как плоды манго, обласкивающие поэтическими мифами Коромандельский берег в далеком-далеком порфирно-лазурном Индийском океане». Но, как обычно, присущий писательнице саркастический здравый смысл резко возвращает сюжет обратно на землю, прежде чем он успевает растаять в воздухе вместе с изысканным колечком дыма. Этот сказочный лес «ничуть не Афины… расположенный в центральных графствах Англии, возможно недалеко от Блетчли», — сырое, заболоченное место, где все феи страдают насморком. В довершение всего к началу повествования лес этот вырубили с тем, чтобы проложить автостраду. Изысканной фуге Картер на шекспировские темы придает особенный блеск отмеченная ею разница между лесом из «Сна в летнюю ночь» и «мрачным колдовским бором» сказок братьев Гримм. Бор, недвусмысленно напоминает нам Картер, полон жути; заблудиться в нем — значит стать жертвой ведьм и чудовищ. А вот в лесу вы «умышленно сбиваетесь с тропы», там нет волков и чаща «благосклонна к любовникам». Различие между английской и немецкой волшебной сказкой проведено здесь безупречно и впечатляюще.

По преимуществу же, однако, рассказы из сборника «Черная Венера» и последовавшего за ним — «Американские призраки и чудеса Старого Света» — оставляют вымышленные миры в стороне; ревизионистское воображение Картер обратилось к реальности, рисование портретов занимает ее теперь больше, нежели простое повествование. Лучшие произведения в этих поздних сборниках — именно портреты: портрет чернокожей любовницы Бодлера Жанны Дюваль, портрет Эдгара Аллана По; в двух рассказах фигурирует Лиззи Борден — сначала задолго до того, как она «взялась за топор»[32], а затем в день преступления, причем этот день описан с дотошной точностью и предельным вниманием к деталям: немалую роль играют здесь такие подробности, как влияние на психику чрезмерно тяжелой и неудобной в жару одежды и поданной на обед дважды разогретой рыбы. За всем этим гиперреализмом слышится, впрочем, отзвук «Кровавой комнаты»: Лиззи свершает кровавое деяние, а у нее как раз началась менструация. Она сама истекает кровью, в то время как ангел смерти уселся в ожидании на коньке крыши. (И вновь, как и в случае с рассказами волчьей тематики, читатель жаждет большего — объемистого романа о Лиззи Борден, который мы уже никогда не увидим.)

Бодлер, Эдгар По, «Сон в летнюю ночь» Шекспира, Голливуд, пантомима, волшебная сказка — Анджела Картер открыто указывает на свои источники, поскольку деконструирует их, переворачивает и разрушает. Берет то, что нам хорошо известно, перекраивает, а из лоскутов сметывает нечто новое на свой неподражаемо саркастический и вместе с тем куртуазный манер. Под ее пером Золушка, которой возвращено первоначальное имя — Замарашка, с рубцами от ожогов на лице, становится героиней истории, где жуткие увечья причинены материнской любовью; драма «Нельзя ее распутницей назвать» Джона Форда превращается в фильм, поставленный совершенно другим Фордом; вскрываются потайные природные свойства персонажей пантомимы.

Анджела Картер разбивает для нас старый сюжет, словно яйцо, — и отыскивает внутри новый, сиюминутную историю, какую нам и хочется услышать.


Совершенных писателей не бывает. Проволока, на которой балансирует Картер, натянута над болотом изощренности, над зыбучими песками игривости и приторности; и, спору нет, порой она туда срывается; местами повествование отдает дешевым балаганом; в иные из ее пудингов, как не станут отрицать даже самые пламенные ее поклонники, яиц вбито немерено. Слишком часто прибегает она к слову «злокозненный», к обороту «богат как Крез» и налегает на порфир и ляпис-лазурь, чтобы это могло понравиться определенного сорта пуристам. Однако вот чудо: гораздо чаще Картер все это преодолевает, выделывает безукоризненные пируэты, не поскользнувшись, или жонглирует, не роняя мяча.

Какую бы напраслину ни возводили на нее досужие борзописцы, поборники политкорректности, Анджела Картер оставалась предельно независимой, неповторимо своеобразной и самостоятельной писательницей; отвергаемая при жизни многими как маргинальная, культовая фигура, как экзотический, взращенный в оранжерее цветок, она вошла в число современных авторов, более всего изучаемых в британских университетах, — такой победе над господствующими в литературе вкусами она наверняка бы порадовалась.

До финиша Картер не дотянула. Как Итало Кальвино, как Брюс Чэтвин, как Реймонд Карвер, она ушла из жизни в полном расцвете творческих сил. Для писателя самая жестокая участь — уйти, не докончив фразы. Рассказы, собранные в этой книге, определяют меру нашей утраты. Но это также и наше сокровище, мы должны наслаждаться им и бережно хранить. Реймонд Карвер перед смертью (тоже от рака легких) якобы сказал жене: «Мы теперь не здесь. Мы теперь в Литературе». Мало кто на свете был скромнее Карвера, но произнес эти слова человек, который знал (и не единожды слышал от других), чего на самом деле стоят его произведения. Анджела при жизни услышала меньше заверений в ценности своего уникального творчества, но и она теперь тоже не здесь, а в Литературе — став тем лучом, что излит из вечного ключа.

Апрель 1995 года. Перев. С. Сухарев.

«Бейрутский блюз»

В новом романе Ханаан аль-Шейх[33] «Бейрутский блюз» есть сцена, когда рассказчица, Асмахан, узнает, что ее дед, отвратительный старикашка, любитель оставлять синяки у женщин на груди, увлекся юной лолитой. Кто-то из членов семейства подозревает, что нимфетка Джухайна имеет виды на их наследство, однако Асмахан судит более великодушно и не столь банально: «Выбрав его, она просто выбрала прошлое, которое доказало свою подлинность в сравнении с бородатыми вожаками, громкими спорами, звоном оружия».

Печаль по прошлому разлита по всему «Бейрутскому блюзу» — печаль, чуждая сентиментальности. Прошлое — это борьба бабушки Асмахан за право на образование, но это еще и утрата сельских владений, захваченных вначале палестинцами, а потом местными головорезами: это Бейрут, некогда красивый, блестящий, космополитический город, а ныне скопище развалин, где засевшие наверху снайперы палят по женщинам в голубых платьях и себе подобным воякам, боящимся уханья совы. Юная Асмахан с детства поклонялась голосу Билли Холидей[34]. Теперь она пишет письма умершим друзьям, потерянной земле, возлюбленному, городу, самой войне — письма, которые сродни медленной, чувственной, печальной музыке. Теперь на деревьях за окнами Асмахан висит этот странный плод, а она сама превратилась в женщину, поющую блюз.

По словам Эдварда Саида, «в Ливане роман существует по большей части как доказательство собственной невозможности; он носит отпечаток или просто тождественен автобиографии (пример — необычно распространившаяся в Ливане женская проза), репортажу, литературной стилизации…» Как создавать литературу — сохранять ее хрупкую утонченность, упрямую индивидуальную своеобычность — в эпицентре взрыва? Отчасти на этот вопрос ответил своей блестящей повестью «Горка» (1977) Элиас Хури, создавший сплав сказки, сюрреалистической прозы, репортажа, бытовой комедии и автобиографии. Ханан аль-Шейх, быть может лучшая представительница упомянутой Саидом женской прозы, автор нашумевших романов «История Захры» и «Женщины из песка и мирры», предлагает новое решение. Как упрочивающее начало поколебленного мироздания в ее прозе неизменно теплится неугасимый жар человеческих желаний. Исполненный меланхолической привлекательности образ сочинительницы писем Асмахан, истинной сладострастницы Бейрута, женщины, которая проводит долгие вечера за умащением своих волос, не признает сексуальных запретов и описывает свой эротический опыт и ощущения четко и подробно, — вот что делает роман произведением довольно дерзким, нарушающим суровые стандарты наших времен, когда на каждом шагу сталкиваешься с диктатом либо мечети, либо милиции.

Свое эпистолярное повествование Асмахан начинает и заканчивает письмами к старинной подруге Хайат, ныне живущей за границей; тема эмиграции — одна из сквозных в книге. (По воле Аллаха и произволу приверженцев насилия современная арабская литература все больше становится не только литературой об эмиграции, но и литературой эмигрантов.) Асмахан жалеет подругу, которая живет вдали от родных мест и скучает по ливанской еде; она относится едва ли не с презрением к возвратившемуся на родину писателю Джаваду, с его ехидными вопросами и замечаниями, к его роли вуайера, явившегося наблюдать действительность, которую она прожила. «Потом у него открылись глаза… газеты перестали давать обильную пищу для саркастических шуток; читая о бессмысленности происходящего, он испытывал чуть ли не физическую боль». Тут они с Асмахан сближаются, ей приходится выбирать между новой любовью и старой родиной, потому что Джавад намерен уехать из Бейрута. Ей тоже нужно думать об эмиграции. Быть может, ради любви Асмахан пойдет по стопам Хайат, своей подруги и родственной души, к которой она испытывала жалость с оттенком пренебрежения.

Было бы неправильно рассказывать, какой выбор сделала Асмахан; скажу только, что он был нелегким. Ее привязанность к Бейруту очень сильна, хотя в письме к Джилл Моррелл она сравнивает себя с заложниками.

Мой разум отныне мне не принадлежит… Я владею своим телом, но не владею, даже временно, землей, по которой ступаю. Что чувствуют похищенные? Быть насильственно разлученным со своим окружением, семьей, друзьями, домом, кроватью. Странным образом я умудряюсь убедить себя, что мне приходится еще хуже… Потому что я остаюсь на месте, но чувствую болезненную разобщенность с тем, что меня окружает; это мой город, но я его не узнаю.

Описание преображенного Бейрута у аль-Шейх чертовски выразительно. Здесь встречаются коровы, пристрастившиеся к марихуане, иранские вывески на лавках, деревья из пластиковых бутылок. Старинные названия улиц и площадей потеряли смысл, возникли новые. Есть палестинцы, говорящие языком Беккета: «Придется покончить самоубийством. Нет, я должен жить дальше», есть милиция и террористы, и есть Война. «Людей так и тянет вмешаться в любое столкновение, ставшее привычным… избавить себя от философствования, раздумий о загадках жизни и смерти, — пишет Асмахан. — Ты [Война] даешь им уверенность, что-то вроде спокойствия; люди с радостью в этом убеждаются и начинают играть в твою игру».

Что мне делать с этими мыслями? — мучается Асмахан, и, быть может, лучшим ответом служит ей наставление неукротимой бабушки: «Помни, кто мы такие. Заботься о том, чтобы кладовка и холодильник никогда не пустовали». Здесь, в лучшем своем романе, отлично переведенном на английский Кэтрин Кобем, Ханан аль-Шейх осуществляет этот акт вспоминания, присоединяя то, что воскресила память, к незабываемому образу разрушенного города. Эту книгу следует прочесть всем, кто хочет знать правду, скрытую за шаблонными телекартинками Бейрута, а также и всем тем, кому небезразлична правда вечная — единая для всех правда сердца.

Март 1995 года. Перев. Л. Брилова.

Артуру Миллеру — восемьдесят

Речь, произнесенная в Университете Восточной Англии

по случаю празднования юбилея Артура Миллера в присутствии самого юбиляра

Артур Миллер[35] прожил большую жизнь и написал о ней большую книгу — «Извивы времени», автобиографию, которая читается как один из великих американских романов, словно бы перед нами предстал повзрослевший Оджи Марч (персонаж Сола Беллоу[36]), долговязый еврейский драматург, который, по крылатому выражению Беллоу, «заявил о себе по-своему: кто первый постучится, тому первому откроют, причем порой стук этот вполне безобиден, порой — не вполне».

Во времена, когда многие литераторы и еще больше литературных критиков обратили взгляд внутрь себя, теряясь в зеркальных чертогах, Артур Миллер, твердо отстаивающий реальность реального и нравственную функцию литературы, снова выглядит не меньшим, чем в юности, радикалом. Свои усилия он называет «попыткой вооружить человечество против незаслуженных, случайных ударов судьбы». И добавляет: «История, однако, учит нас тому, что этим оружием может быть только нравственность. Увы».

Когда большой писатель достигает солидного возраста, у окружающих невольно возникает искушение превратить его в общественный институт, сделать памятником самому себе. Однако из каждой написанной Миллером страницы уясняешь вечно значимую истину. «Самая большая загадка человека, — пишет Миллер, — сводится, быть может, к тому, что нами руководят интересы клана и расы, которые чужды рассудку и поэтому способны в конечном счете погубить мир». Столь четко выраженная, эта мысль делает Миллера нашим безусловным современником, человеком, в той же мере принадлежащим нашему времени, сколь и прочим прожитым им временам. Фраза Вилли Ломана[37] «Я по-прежнему чувствую себя человеком временным» характеризует и всегдашнее ощущение самого Артура Миллера. «Желание двигаться, менять себя — или, возможно, талант быть современным человеком — даны мне как неотъемлемое условие существования». Временное и современное у Миллера едины, писатель показывает нам тождественность этих понятий.

Миллеру всегда был присущ дар изображать то, что в начальных ремарках «Смерти коммивояжера» названо «сном, возникающим из реальности». Внимательно присматриваясь, он обнаруживает чудеса, скрытые в обыденности. Миллер любит оживлять в памяти и воспроизводить средствами искусства несущественные мелочи — в это он вкладывает не меньше страсти, чем в формулирование важнейших моральных проблем современности. В его автобиографии перед нами проходит череда удивительных «камей», мужских и женских профилей: прадедушка, который соединял в себе «настоящую симфонию запахов — все его жесты пахли по-разному»: раввин, что украл бриллианты у старца, лежащего на смертном одре, и возвратил их лишь после того, как умирающий задал ему трепку: мистер Дозик, фармацевт, зашивший на столе у себя в аптеке ухо брату Миллера: школьный задира-поляк, который преподал Миллеру первые уроки антисемитизма; наконец, Лаки Лучиано[38] в Палермо — ностальгирующий по Америке, пугающе щедрый, так что Миллер стал опасаться, как бы не сгинуть в этом баньяновском[39] «болоте Чего-то из Ничего, откуда нет исхода».

В нынешние времена упадка редко кто поднимается до высот морали. Высоконравственных писателей можно сосчитать по пальцам. Миллеру, как будто, мораль дана от рождения, но он к тому же значительно усовершенствовал себя, поскольку умел учиться на своих ошибках. Подобно Понтеру Грассу, который вырос в окружении нацистов и после войны, узнав, что молился ложным богам, пережил духовный переворот, Миллер тоже вынужден был — и не единожды — пересматривать свои взгляды. Воспитанный в семье, где превыше всего ценили деньги, в шестнадцать лет он ознакомился с идеями марксизма и извлек из них вывод: «Истинное благо человека не имеет ничего общего с конкурентной системой, которую я почитал нормой, с взаимной ненавистью и обманом, присущими этой системе. Люди могут жить в обстановке братства и взаимной поддержки, не думая, как бы друг друга обхитрить». Позднее марксизм перестал казаться ему идеалом. «Мир марксистской мечты таит в себе предательство», — писал Миллер, а еще позже, после того как один югослав рассказал им с Лилиан Хеллман[40] о жестокостях советской власти, он, не щадя себя, признал: «Похоже, мы были дураками, ничего не понимающими в истории».

С тех пор он уже таковым не был. Сопротивляясь маккартизму, возглавляя Пен-клуб, борясь против цензуры, защищая преследуемых писателей в разных уголках земли, он вырос в выдающегося деятеля, которому мы ныне отдаем здесь дань почтения. Я горжусь тем, что, когда помощь потребовалась мне, Артур Миллер одним из первых возвысил голос в мою поддержку, и почитаю за честь выступить здесь сегодня и его поблагодарить.

Когда Артур Миллер говорит: «Каждое поколение должно заново изобрести свободу, тем более что всегда найдутся люди, которых она пугает», его слова подкрепляются жизненным опытом человека это проделавшего. Но прежде всего они подкрепляются его талантом, Артур, сегодня мы славим талант и человека, им наделенного. С днем рождения!

Октябрь 1995 года. Перев. Л. Брилова.

Еще раз в защиту романа

На недавней конференции, посвященной столетию Ассоциации британских издателей, профессор Джордж Штайнер во всеуслышание провозгласил:

В наших романах чувствуется огромная усталость… Жанры возникают и деградируют: эпос, эпическая поэма, классическая трагедия в стихах. Моменты взлета сменяются упадком. Романы какое-то время еще будут сочиняться, однако нарастают поиски гибридных форм — того, что можно условно определить как документальную беллетристику… Какой роман способен сегодня успешно конкурировать с блестящим репортажем, с мастерским повествованием непосредственно с места события? <…>

Пиндар[41], насколько нам известно, был первым, кто сказал: Эти стихи станут песней, когда город, их заказавший, перестанет существовать. Его устами литература бросила смерти грандиозный вызов. Осмелюсь заметить, что произнести такое сегодня вряд ли решится даже величайший из поэтов… Главное, чем традиционно гордится литература (но какой же это чудесный повод для гордости!), состоит в утверждении: Я сильнее смерти. Я могу вести речь о смерти в поэзии, в драме, в романе, потому что я одержала над ней победу, потому что существование мое незыблемо. Теперь это уже недостижимо.

Итак, перед нами вновь — упрятанная под блистательно изысканным покровом риторики — та же самая избитая, хотя и с давних пор заманчивая тема — Смерть Романа. С ней профессор Штайнер сопрягает — для большей весомости — Смерть Читателя (или, по крайней мере, радикальную его трансформацию в некоего вундеркинда, некоего всезнайку); а также Смерть Книги как таковой (или, по крайней мере, радикальное ее преобразование в электронную форму). Несколько лет тому назад во Франции была возвещена Смерть Автора, профессор же Штайнер в процитированном выше некрологе, который усеял подмостки трупами почище финальной сцены «Гамлета», объявляет о Смерти Трагедии. Над грудами тел возвышается, впрочем, одинокая властная фигура непоколебимого Фортинбраса, перед которым все мы; авторы анонимных текстов; безграмотные читатели; дом Эшеров (то бишь издательская индустрия); Дания, в которой что-то подгнило (опять-таки издательская индустрия); да, собственно, и сами книги — должны склониться. Это, разумеется, фигура Критика.

Один выдающийся писатель совсем недавно также возвестил о кончине литературного жанра, незаурядным представителем которого сам является. В. С. Найпол[42] не только перестал писать романы — само слово «роман», по его признанию, вызывает у него дурноту. Как и профессор Штайнер, автор «Дома для мистера Висваса» чувствует, что роман пережил свой исторический момент, не выполняет более никакой полезной функции и будет вытеснен документальной прозой. Мистер Найпол (это никого не удивит) находится ныне на переднем краю истории, создавая эту новую, пост-романическую литературу[43].

Другой крупный британский писатель сказал следующее;

Вряд ли стоит напоминать, что в данный момент престиж романа чрезвычайно низок — настолько низок, что фраза «Романы я не читаю», еще десять лет тому назад произносившаяся с извинительной интонацией, сейчас неизменно произносится с гордостью… Роман, скорее всего, — если только лучшие литературные умы не испытают склонности к нему вернуться, — выродится в некую поверхностную, презираемую и безнадежно дегенеративную форму, наподобие современных надгробных памятников, или в представления Панча и Джуди.

Это написал Джордж Оруэлл в 1936 году. Похоже, литература (с чем профессор Штайнер, по сути, соглашается) вообще никогда не имела будущего. Даже «Илиада» и «Одиссея» получили вначале отрицательные рецензии. Хорошие книги всегда подвергались нападкам — в особенности со стороны не писавших их хороших литераторов. Даже при самом беглом взгляде на историю литературы обнаруживается, что ни один шедевр не был огражден от враждебных выпадов и ни одна писательская репутация не убереглась от уколов современников: Аристофан называл Еврипида «собирателем прописных истин… изготовителем жалких болванов»; Сэмюэл Пипс[44] находил «Сон в летнюю ночь» комедией «пресной и нелепой»; Шарлотта Бронте отвергала творчество Джейн Остин; Золя высмеивал «Цветы зла»; Генри Джеймс с пренебрежением отзывался о романах «Миддлмарч», «Грозовой перевал» и «Наш общий друг». Кто только не издевался над «Моби Диком»… После публикации «Мадам Бовари» газета «Фигаро» объявила, что «месье Флобер не писатель», Вирджиния Вулф назвала «Улисса» «непородистым», а «Одесский курьер» писал об «Анне Карениной» так: «Сентиментальная чепуха… Покажите хотя бы одну страницу, где содержалась бы некая идея».

Поэтому когда нынешние немецкие критики нападают на Понтера Гласса; когда нынешние итальянские литераторы, как пишет французский романист и критик Ги Скарпетта, «удивлены» тем, что Итало Кальвино и Леонардо Шаша получили широкое международное признание; когда канонада американской политкорректности обрушивается на Сола Беллоу; когда Энтони Бёрджесс тотчас после смерти Грэма Грина начинает принижать его творчество; когда профессор Штайнер с неизменной амбициозностью набрасывается не просто на отдельно взятых писателей, но на всю писательскую братию послевоенной Европы, то происходит это, по-видимому, из-за того, что все они повально заражены присущей культуре навязчивой идеей золотого века — подвержены периодически повторяющимся приступам желчной ностальгии по литературе прошлого, которая в свое время выглядела ничуть не лучше, чем выглядит сегодня литература современная.

Профессор Штайнер отмечает: «Стало почти аксиомой, что сегодня великие романы являются к нам с отдаленных окраин: из Индии, с Карибов, из Латинской Америки». Кое-кого, вероятно, удивит, что я выражу свое несогласие с таким противопоставлением истощенного центра жизнеспособной периферии. Отчасти мною движет убеждение, что подобная жалоба всецело порождена европоцентризмом. Только западноевропейский интеллектуал готов сокрушаться о судьбе всей художественной формы на том основании, что литературы, скажем, Англии, Франции, Германии, Испании и Италии перестали представлять наибольший интерес. (Не совсем ясно, относит профессор Штайнер Соединенные Штаты к центру или к отдаленной окраине: география такого архаичного и примитивного, «плоскоземельного» взгляда на литературу кажется довольно путаной. Мне, из моего угла, американская литература видится сохраняющей хорошую форму.) Какое имеет значение, откуда к нам являются великие романы, если они продолжают к нам являться? На какой такой плоской земле проживает наш почтенный профессор, с пресыщенными римлянами в средоточии и пугающе одаренными готтентотами и антропофагами, затаившимися по углам? Карта в голове профессора Штайнера — имперская карта, хотя европейские империи давно прекратили свое существование. Половина века, свидетельствующая, по мнению Штайнера и Найпола, об упадке романа, была также первым полувековым постколониальным периодом. Не в том ли дело, что возникает некий новый роман — роман постколониальный, роман децентрализованный, транснациональный, интерлингвальный, межкультурный; и в новом мировом порядке (или беспорядке) мы находим гораздо лучшее объяснение благополучия современного романа, нежели в несколько снисходительном гегельянском тезисе профессора Штайнера, согласно которому творческая активность «отдаленных окраин» объясняется тем, что это «области, находящиеся на более ранней стадии развития буржуазной культуры, в более раннем, более грубом и неопределенном состоянии».

Собственно говоря, именно прочность режима Франко, десятилетиями подавлявшего испанскую литературу, помогла обратить читательский взгляд на творчество замечательных писателей Латинской Америки. Так называемый латиноамериканский бум явился, соответственно, в той же мере следствием разложения старого буржуазного мира, сколь и якобы примитивной творческой активности мира нового. Более чем странной представляется характеристика древней изощренной культуры Индии как пребывающей в «более раннем и более грубом состоянии» по сравнению с культурой Запада. В Индии, с ее многочисленным коммерческим сословием, с разветвленной чиновничьей сетью, с бурно развивающейся экономикой, средний класс, один из солиднейших и наиболее динамичных в мире, существует едва ли не дольше, чем в Европе. Ни великая литература, ни широкая читательская аудитория для Индии ничем новым не являются. Новое — это выход на сцену одаренного поколения индийских литераторов, пишущих на английском языке. Новое в том, что «центр» соизволил обратить внимание на «окраину», поскольку «окраина» заговорила на множестве вариантов языка, гораздо более понятного Западу.

И даже картина исчерпавшей себя европейской литературы, обрисованная профессором Штайнером, по моему мнению, явным и очевидным образом искажена. Если называть лишь немногие имена, то за истекшие полвека нас одарили своими шедеврами Альбер Камю, Грэм Грин, Дорис Лессинг, Сэмюэл Беккет, Итало Кальвино, Эльза Моранте, Владимир Набоков, Понтер Грасс, Александр Солженицын, Милан Кундера, Данило Киш, Томас Бернхард, Маргерит Юрсенар. Всякий из нас может составить свой собственный список. Если добавить сюда писателей, проживающих за пределами Европы, становится ясно, что редко когда в мире наличествовала столь богатая плеяда выдающихся романистов, живущих и работающих в одно и то же время, и что готовность Штайнера — Найпола впадать в пессимизм не только депрессивна, но и прямо неоправданна. Если В. С. Найпол утратил желание (или способность) писать романы, это для нас потеря. Однако искусство романа, вне всякого сомнения, продолжит свое существование и без него.

На мой взгляд, никакого кризиса в искусстве романа нет. Роман — именно та «гибридная форма», которая столь вожделенна для профессора Штайнера. Отчасти социальное исследование, отчасти фантазия, отчасти исповедь. Такой роман расширяет границы познания и пересекает географические межи. Профессор Штайнер прав, однако, в том, что многие настоящие писатели успели стереть грань между фактами и вымыслом. Примером такого творческого смешения жанров может служить великолепная книга Рышарда Капусцинского о Хайле Селассие — «Император». Так называемый новый журнализм, явленный в Америке Томом Вулфом и другими, был откровенной попыткой похитить романные одежды, и в случае собственных произведений Вулфа — «Радикальный шик и Умельцы резать подметки на ходу» или «Ребята что надо» — эта попытка оказалась успешной и убедительной. Жанр «путевых заметок», расширив свои границы, пополнился книгами, содержащими глубокие культурологические размышления, такими как «Дунай» Клаудио Магриса или «Черное море» Нила Ашерсона. А на фоне столь блистательного небеллетристического tour de force[45], как «Брак Кадма и Гармонии» Роберто Калассо, где пересмотр греческих мифов приобретает напряженность и интеллектуальный азарт лучших образцов художественной прозы, можно только приветствовать появление новой разновидности насыщенного образностью эссе — или, вернее, возврат к энциклопедической непринужденности Дидро или Монтеня. Для романа все эти новые тенденции могут быть только желательны: никакой угрозы ему они не несут. Места хватит всем.

Несколько лет тому назад британский романист Уилл Селф опубликовал занятный рассказ под названием «Количественная теория безумия». В этом рассказе выдвинуто предположение, что общая сумма здравомыслия, отпущенная человечеству, определена как постоянная величина, а посему лечить сумасшедших бесполезно: если к кому-то рассудок и вернется, то где-то кто-то со всей неизбежностью лишится своего: это равносильно тому, как если бы все мы спали на кровати под одним одеялом, одеялом здравомыслия, однако размеры его были бы недостаточны для того, чтобы накрыться всем. Кто-то тянет одеяло на себя, и тогда с другой стороны чьи-то ноги высовываются наружу.

Идея — в высшей степени забавная — вновь находит свое выражение в смехотворных выкладках профессора Штайнера, которые он преподносит нам с совершенно серьезным видом: якобы в любой отдельно взятый момент существует некий определенный объем творческого потенциала, и в настоящее время соблазны кинематографа, телевидения и даже рекламы перетягивают одеяло творчества на себя, в результате чего лишенный покрова роман дрожит от холода в пижаме, пока вокруг царит культурная зима.

Уязвимость данной теории заключается в том, что она предполагает однородность всех художественных талантов. Если распространить этот тезис на область атлетики, то абсурдность его станет очевидной. Ряды бегунов на марафонскую дистанцию не поредеют от роста популярности спринтерских соревнований. Достижения прыгунов в высоту никак не соотносятся с числом выдающихся прыгунов с шестом.

Более вероятно, что возникновение новых художественных форм привлечет на творческую арену новые таланты. Мне известны лишь очень немногие великие кинорежиссеры, которые могли бы отличиться на поприще романа: это Сатьяджит Рей, Ингмар Бергман, Вуди Аллен, Жан Ренуар — пожалуй, и только. Сколько страниц блестящего сценарного текста Квентина Тарантино, сколько побочных реплик его гангстеров о поедании бигмаков в Париже сумели бы вы осилить, если бы все эти реплики не озвучили для вас Сэмюэл Джексон или Джон Траволта? Лучшие сценаристы именно потому лучшие, что мышление у них не романное, а визуальное.

Короче говоря, я куда меньше Штайнера обеспокоен угрозой для романа со стороны этих новейших высокотехнологичных форм. Возможно, что именно низкая технология процесса писания и послужит ему на благо. Средства художественного выражения, требующие огромных финансовых затрат и сложнейшей аппаратуры (фильмы, спектакли, музыкальные записи), становятся в силу этой зависимости легкой добычей для цензуры и контроля. Но созданное писателем единолично в кабинетном уединении бывает не под силу уничтожить и могучей власти.

Я солидарен с профессором Штайнером, когда он воспевает современную науку: «…сегодня именно она несет радость, несет надежду, вливает силы, внушает захватывающее ощущение открытия все новых и новых миров», однако этот прорыв научной мысли служит, по иронии судьбы, лучшим опровержением «количественной теории творчества». Идея о том, что потенциально великие романисты не реализовали свой талант, занявшись исследованиями в области ядерной физики или изучением черных дыр, столь же несостоятельна, как и представление, прямо ей противоположное: мол, гениальные писатели-классики (Джейн Остин или, к примеру, Джеймс Джойс) без труда могли бы, избрав иной род деятельности, стать Ньютонами или Эйнштейнами своей эпохи.

Подвергая сомнению качественную сторону современного романа, профессор Штайнер нас дезориентирует. Если в сегодняшней литературе и наблюдается какой-то кризис, то это кризис несколько иного рода.

Романист Пол Остер недавно мне признался: все американские писатели вынуждены согласиться с тем, что вовлечены в деятельность, которая в Штатах представляет интерес лишь для меньшинства — вроде любителей европейского футбола. Остеру вторит Милан Кундера, который в своем последнем сборнике эссе[46] сокрушается о «неспособности Европы отстоять и объяснить (терпеливо объяснить самой себе и другим) наиболее европейское из всех искусств — искусство романа: иными словами, растолковать и уберечь собственную культуру». «Дети романа, — утверждает Кундера, — отвергли искусство, которое их создало. Европа, общество, воспитанное на романе, отвергла самое себя». Остер говорит об утрате американским читателем интереса к жанру романа, Кундера — об утрате европейским читателем ощущения духовной связи с этой областью культурного наследия. Добавьте сюда созданный Штайнером образ безграмотного, одержимого Интернетом ребенка будущего, и тогда получается, что мы, возможно, говорим об утрате способности читать как таковой.

А возможно, и нет. Ибо литература — настоящая литература — всегда была достоянием меньшинства. Культурное значение литературы проистекает не из победы в состязании рейтингов, но из умения сообщить нам такие знания о нас самих, какие нельзя получить ни из какого иного источника. И названное меньшинство (готовое читать и покупать настоящие книги), по сути, никогда ранее не было многочисленнее, нежели сейчас. Проблема заключается в том, чтобы пробудить у этого меньшинства интерес к книгам. То, что происходит сейчас, свидетельствует не столько об исчезновении читателя, сколько о его замешательстве. В Америке в 1999 году вышло в свет свыше пяти тысяч новых романов. Пять тысяч! Истинным чудом было бы, если бы за год писалось пятьсот романов, пригодных для публикации. Крайне маловероятно, если бы пятьдесят из них оказались написанными хорошо. И уж поводом для вселенской радости стало бы, если бы пять из них — или хотя бы один! — претендовали на величие.

Издатели выпускают в свет избыточную продукцию по той причине, что в издательствах сплошь и рядом либо уволены хорошие редакторы, либо эта должность вообще упразднена, и защищенность на товарообороте вытеснила способность отличать хорошие книги от плохих. Слишком многие издатели, по-видимому, думают: пусть все решает рынок. Давайте-ка выпустим в свет то-то и то-то. Что-нибудь непременно да будет иметь успех. И вот книжные магазины — эту долину смерти — заполняют пять тысяч романов, а механизмы рекламирования обеспечивают прикрывающий огонь. Такой подход — самое настоящее самоубийство. Оруэлл в 1936 году писал (как видите, под солнцем нет ничего нового): «Роман спроваживают на тот свет криками». Читатели, неспособные продраться через тропические джунгли макулатурного чтива, приученные к цинизму позорно гиперболическими дифирамбами, которыми, как гирляндами, приукрашена каждая книга, капитулируют. Они покупают пару книг лауреатов ежегодных премий и еще, возможно, две-три книги авторов, имена которых им известны, и отступают в сторонку. Избыток книжной продукции и чрезмерная беззастенчивая реклама приводят к сокращению числа читателей. Дело не в том, что слишком большое количество романов обрушивается на кучку читателей, а в том, что слишком большое количество романов, по существу, читателей распугивает. Если публикация первого романа является, по выражению профессора Штайнера, «азартной ставкой против реальности», это по большей части происходит благодаря именно такому неразборчивому подходу, подобному беспорядочной стрельбе. В наши дни много говорят о новом, прагматическом духе финансовой беспощадности в издательском деле. Однако если мы в чем-то и нуждаемся, то в наивысшей редакторской беспощадности. Необходимо возвратиться к здравым суждениям.

Литературе угрожает и другая опасность, о которой профессор Штайнер умалчивает: это атака на интеллектуальную свободу как таковую, а без нее никакая литература существовать не может. Опасность эта отнюдь не нова. Опять-таки слова Джорджа Оруэлла, произнесенные в 1945 году, в высшей степени проницательны (надеюсь, мне простят достаточно пространную цитату):

В наше время идея интеллектуальной свободы атакуется с двух сторон. С одной стороны, теоретическими противниками, апологетами тоталитаризма [теперь это можно определить как фанатизм. — С. Р.], с другой — ее непосредственными практическими врагами, монополиями и бюрократией. В прошлом… идея бунтарства и идея интеллектуальной целостности сливались воедино. Быть еретиком — политическим, моральным, религиозным или эстетическим — значило отказываться идти против собственной совести.

[Теперь] опасное утверждение [сводится к тому, что] подобная свобода нежелательна и что интеллектуальная честность является формой антиобщественного эгоизма.

Противники интеллектуальной свободы неизменно пытаются выдать свою позицию за призыв к самоограничению, противопоставляемому индивидуализму. Писателя, который отказывается торговать своим мнением, упорно клеймят как чистой воды эгоиста. Его обвиняют либо в желании затвориться в башне из слоновой кости, либо в эксгибиционистском стремлении выставить напоказ собственную личность, либо в сопротивлении неумолимому ходу истории ради того, чтобы отстоять неоправданные привилегии. [Однако] для того чтобы изъясняться простым языком, необходимо бесстрашно мыслить, а тот, кто бесстрашно мыслит, не может быть политическим ортодоксом.

Каждому писателю знакомо давление монополий и бюрократии, корпоративности и консерватизма, в результате которого урезается ассортимент и снижается качество того, что попадает в печать. Что касается натиска нетерпимости и цензуры, мне лично довелось в последние годы узнать слишком много на собственном опыте.

В сегодняшнем мире происходит огромное количество подобных конфликтов: в Алжире, в Китае, в Иране, в Турции, в Египте, в Нигерии писателей подвергают цензуре, преследуют, заключают в тюрьму, хуже того — убивают. Даже в Европе и в США ударные части разнообразных «оскорбленных» стремятся ограничить нашу свободу слова. Никогда еще не представлялось столь важным и дальше отстаивать те ценности, которые делают искусство слова возможным. Смерть романа, если и наступит, то не скоро, а вот насильственная смерть многих современных романистов, увы, неоспоримый факт. Но, несмотря на все это, я не верю, что писатели махнули рукой на потомков. «Чудесный повод для гордости», по замечательному определению Джорджа Штайнера, по-прежнему вдохновляет нас, даже если, как он полагает, мы слишком растерянны, чтобы признавать это вслух. Заключительные строки «Метаморфоз» римского поэта Овидия дышат величием и уверенностью:

Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким

Я вознесусь, и мое нерушимо останется имя.

Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась Рима,

Будут народы читать, и на вечные веки, во славе —

Ежели только певцов предчувствиям верить — пребуду[47].

Не сомневаюсь, что столь же горделивая убежденность кроется в сердце каждого писателя, о ком в грядущие времена скажут так, как Рильке сказал об Орфее:

Вот он стоит, неумолкнувший вестник,

прямо в воротах у мертвых и песни

им протянул, как пригоршни плодов[48].

Май 2000 года. Перев. С. Сухарев.

Заметки о писательстве и нации

Для журнала «Индекс / Досье на цензуру»

1.

Дрозд из Килгори, неустанно в лесах поющий,

Будто поток, журчащий по мшистым камням,

Не древнее жабы из Корс-Фохно, которой зябко

От кожи обвислой, прилипшей к костям.

Немногие авторы так безоглядно захвачены отчим краем, как Р. С. Томас[49] — валлийский националист: в поэзии он стремится — подмечая, споря, воспевая, творя мифы — вписать нацию в яростное лирическое бытие. Но тот же самый Р. С. Томас пишет:

Ненависть долго растет:

Моя пущена в ход

С рожденья; но мне не люб

Не мир, что жесток и груб…

                         …Меня

Бесит моя же родня.

Признание национального барда в том, что он испытывает чувство, которое сродни ненависти к самому себе, ошеломляет. Но, вероятно, только такого рода националистом писатель и может быть. Когда страстность придает глазам воображения нужную зоркость, они с равной остротой различают и свет, и тьму. Предельная сила чувств заставляет и презирать, и гордиться; ненавидеть так же, как и любить. Из-за такого горделивого презрения и ненавидящей любви на писателя обрушивается порой гнев целой нации. Нации требуют великолепья. Поэт предлагает отрепья.

2.

Уже делались попытки сопоставить историческое развитие двух схожих «повествований» — романа и национального государства. Движение сюжета от страницы к странице на пути к развязке уподоблялось самовосприятию нации, которая прокладывает путь в истории к предназначенной ей судьбе. Невзирая на всю заманчивость такой параллели, теперь я отношусь к ней с изрядной долей скептицизма. Одиннадцать лет тому назад на знаменитом конгрессе Пен-клуба в Нью-Йорке писатели всего мира обсуждали тему «Воображение писателя и воображение государства». Предмет поистине мейлеровского размаха — придуманный, разумеется, самим Норманом Мейлером. Поразительно, насколько по-разному толковался малозаметный сочинительный союз «и». Многие из нас воспринимали его как противительный. Писатели из ЮАР (Гордимер, Кутзее) в ту пору господства апартеида выступали против официального определения нации. Спасая, возможно, подлинную нацию от тех, кто держал ее в неволе. Другие писатели находились в большем ладу со своей нацией. Незабываем хвалебный гимн Джона Апдайка американским почтовым ящикам, для него — символам свободного обмена мыслями. А Данил о Киш привел пример «шуточки» со стороны государства: в Париже он получил письмо из страны, которая называлась тогда Югославией. Внутри запечатанного конверта на первом листке письма стоял штамп: «Это письмо цензурой не проверено».

3.

Нация либо принимает своих величайших писателей в объятия (Шекспир, Гёте, Камоэнс, Тагор), либо старается их сгубить (изгнание Овидия, ссылка Шойинки). Обе судьбы неоднозначны. Почтительное молчание литературе вредит: великие произведения находят громкий отклик в умах и в сердцах. Кое-кто полагает, будто гонения идут писателям на пользу. Это неправда.

4.

Остерегайтесь писателей (и писательниц), провозглашающих себя голосом нации. Заменой нации могут выступать раса, пол, сексуальная ориентация, электоральные предпочтения. Это — Новый От-именизм. Остерегайтесь от-именистов!

Новый От-именизм требует духовного подъема, делает упор на позитиве, навязывает свою мораль. Он отвергает трагическое восприятие жизни. Литература для него политика, и только, ничего более, и потому литературные ценности он подменяет политическими. Новый От-именизм — убийца мысли! Остерегайтесь!

5.

«Учтите: паспорт у меня зеленый»[50].

«Америка, я подставлю тебе свое плечо, какой я ни есть»[51].

«Выковать в кузне моей души несотворенное сознание моего рода»[52].


Албания Кадаре, Босния Иво Андрича, Нигерия Ачебе, Колумбия Гарсиа Маркеса, Бразилия Жоржи Амаду. Писатели не способны отринуть притяжение нации: ее приливные волны у нас в крови. Писательство — это нанесение на карту, картография воображения (Imagination). (Или, как определила бы современная критическая терминология, образ нации — Imagi/Nation.) У лучших писателей, впрочем, карта нации превращается также в карту всего мира.

6.

История стала предметом спора. На осколках Империи, в век сверхдержав, под «пятой» предвзятых упрощений, направляемых на нас со спутников связи, мы более не в состоянии с прежней легкостью приходить к согласию относительно того, какими были события на самом деле — и уж тем более истолковать их значение. Литература тоже вступила на этот ринг. Историкам, медиа-магнатам, политикам это вторжение безразлично, однако литература упорно стоит на своем — и так просто от нее не отмахнуться. В этой неясной атмосфере, на этой истоптанной почве, в этих мутных водах ей есть над чем потрудиться.

7.

Национализм извращает и писателей. Vide[53] отвратительное вмешательство Лимонова в войну на территории бывшей Югославии. Во времена еще более узко понимаемого национализма и отгораживающегося от мира трайбализма писатели принимаются вдруг издавать боевые кличи своих племен. Писателей всегда притягивали закрытые системы. Вот почему так много внимания уделено в литературе тюрьмам, полицейским участкам, больницам, школам. Является ли нация закрытой системой? В настоящий исторический момент, когда межнациональное общение стало нормой, может ли какая-то система оставаться закрытой? Национализм — это «бунт против истории», который силится закрыть то, что держать закрытым уже нельзя. Нельзя обнести забором место, которое не должно иметь границ.

Настоящая литература исходит из того, что у нации границ нет. Писатели, которые эти границы оберегают, не писатели, а пограничники.

8.

Литература столь же часто обращается к нации, сколь и отворачивается от нее. Интеллектуал, сознательно отказавшийся от корней (Найпол), видит мир так, как только может видеть его независимый ум: писатель отправляется туда, где что-либо происходит, и посылает репортажи с места события. Интеллектуалы, лишенные корней насильственно (в этот разряд попадают в наши дни многие из лучших арабских писателей), также отвергают замкнутые пространства, которые отвергли их. Подобная неукорененность — огромная утрата, огромная мука. Но и приобретение. Нация без границ не плод фантазии.

9.

Многим настоящим произведениям общественная арена не нужна. Их боль проистекает изнутри. Для Элизабет Бишоп общественное — ничто. Ее тюрьма, ее свобода, предмет ее поэзии — повсюду.

                   КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Пусть державы ярятся в борьбе неуемной.

Пусть гибнут без цели.

На стене колышется клеткой огромной —

Тень колыбели.

Апрель 1997 года. Перев. С. Сухарев.

Влияние

Лекция, прочитанная в Туринском университете

«Разговоры — самый настоящий враг писательских занятий», — утверждает австралийский романист и поэт Дэвид Малуф. Особенную опасность он видит в том, чтобы разговаривать о книге, находящейся в работе. Когда пишешь, рот лучше всего держать закрытым, чтобы слова вытекали не через него, а через пальцы. Перегородив реку слов плотиной, получаешь гидроэнергию литературы.

Поэтому я предлагаю повести речь не о моих сочинениях, а о прочитанных мною книгах, и в первую очередь об итальянской литературе, во многом сформировавшей мои представления о том, как и что писать (должен буду затронуть тут и итальянский кинематограф). Иными словами, мне бы хотелось поговорить о влиянии.

Влияние. Само это слово рождает мысль о чем-то текучем, о каких-то «вливаниях». И это правильно — хотя бы потому, что мир воображения всегда представлялся мне не материком, а океаном. На волнах этого безбрежного океана, пугающе свободный, писатель пытается голыми руками устроить чудо превращения. Подобно сказочному персонажу, которому поручено спрясти из соломы золотую нить, писатель изобретает способ, как свить потоки воды, чтобы они обратились в землю, и тогда текучее вдруг обретет твердость, расплывчатое — очертания и под ногами у него возникнет почва. (Если его постигнет неудача, он, разумеется, утонет. Сказка, как никакая другая из литературных форм, не прощает ошибок.)

Молодой писатель, робкий или честолюбивый, а то и робкий и честолюбивый сразу, вглядывается в глубину: не поможет ли что? — и видит, как в океанском течении змеятся подобия канатов, это дело рук прежних ткачей, волшебников, проплывавших здесь до него. Да, он может воспользоваться этими «вливаниями», ухватиться за них, свить на их основе нечто свое. Теперь он уверен, что не утонет. И рьяно берется за дело.

Одно из наиболее примечательных свойств литературного влияния, этих полезных потоков чужих сознаний, состоит в том, что они могут притечь к сочинителю откуда угодно. Часто они проделывают немалый путь, прежде чем попасть к тому, кто сумеет ими воспользоваться. В Южной Америке я был поражен тем, насколько хорошо латиноамериканские писатели знакомы с книгами бенгальца Рабиндраната Тагора, нобелевского лауреата. Благодаря издательнице Виктории Окампо, которая была знакома с Тагором и восхищалась им, они хорошо переведены и широко растиражированы на этом континенте, и потому влияние Тагора ощущается в Южной Америке даже сильнее, чем у него на родине, где его сочинения нередко читают в плохих переводах с бенгальского на другие языки Индии и судят о его таланте только понаслышке.

Еще один пример — Уильям Фолкнер. Великого американского писателя нынче мало читают в Соединенных Штатах, и лишь немногие из современных американских авторов включают его в список тех, кто на них повлиял или чему-то их научил. Я как-то спросил Юдору Уэлти, еще одного замечательного писателя, представляющего американский Юг, помогал ей Фолкнер или мешал. «Ни то, ни другое, — ответила она. — Это как знать, что поблизости находится высокая гора. Приятно осознавать, что она есть, но в твоей работе она тебе ничем не помогает». Но за пределами Соединенных Штатов — в Индии, Африке, в той же Латинской Америке — местные писатели, говоря о том, кто подтолкнул их к литературным занятиям, дал силы и вдохновение, упоминают Фолкнера чаще, чем других американцев.

Видя, как влияют друг на друга авторы, пишущие на разных языках и принадлежащие к разным культурным традициям, мы можем сделать некоторые выводы относительно литературы вообще, а именно (оставлю на время свою водную метафору): книги не обязательно вырастают из особых местных корней, но столь же легко зарождаются из спор, которые носятся в воздухе. Родство может основываться не только на общей земле и крови, но и на словах. Иногда (как это было, когда Джеймс Джойс повлиял на Сэмюэла Беккета, а тот, в свою очередь и в не меньшей степени, — на Гарольда Пинтера) династическая связь между писателями разных поколений — факел, передаваемый из рук в руки, — ясна и очевидна. Однако она может быть и не столь заметной и притом не менее сильной.

Когда я впервые прочитал романы Джейн Остин (на взгляд человека, воспитанного в середине двадцатого столетия в Бомбее, они принадлежали иной стране и иной эпохе), меня поразило, насколько ее героини близки Индии и нынешнему времени. Блестящие, своевольные, острые на язык, способные на многое, однако в тогдашних условиях обреченные на бесконечную huis clos[54] бальных залов, где им полагалось танцевать и вести охоту на будущих мужей, — подобные женщины встречались нередко и среди индийской буржуазии. Влияние Остин легко прослеживается в «Ясном свете дня» Аниты Десаи и «Подходящем женихе» Викрама Сета.

Чарльз Диккенс тоже с самого начала показался мне писателем удивительно индийским. Диккенсовский Лондон, зловонный и гниющий, где тебя на каждом углу стерегут темные личности, где добрый человек вечно подвергается козням двуличия, злобы и корыстолюбия, представлялся мне зеркальным отражением многолюдных городов Индии, с их самодовольной элитой, которая наслаждается жизнью в роскошных небоскребах, в то время как огромное большинство соотечественников, ютящихся внизу, едва сводит концы с концами. В своих ранних романах я старался приблизиться к Диккенсу. Главным образом меня захватила одна его особенность, показавшаяся мне подлинно новаторской, — уникальное сочетание натуралистического фона и сюрреалистического переднего плана. У Диккенса подробности места и общественных нравов рассматриваются в свете беспощадного реализма, натуралистической точности, которая никогда ничем не приукрашивается. На это реалистическое полотно он помещает необычных персонажей, в которых нам остается только поверить, потому что в мир их окружающий не верить невозможно. Так и я попытался в своем романе «Дети полуночи» на скрупулезно выписанный общественный и исторический фон, картину «подлинной» Индии, поместить «нереальные» образы детей, рожденных в полуночный момент обретения Индией независимости и благодаря этому наделенных магической силой, — детей, в некотором роде соединивших в себе надежды и разочарования этой переломной эпохи.

Ограничивая себя строгими рамками реализма, Диккенс в то же время заставляет нас поверить в совершенно сюрреалистическое государственное учреждение — Министерство околичностей, трудящееся над тем, чтобы ничто не происходило, или абсолютно абсурдистский, в духе Ионеско, процесс «Джарндис против Джарндиса», который в принципе не может прийти к концу, или в мусорные кучи из романа «Наш общий друг» — образ, родственный «магическому реализму» и символизирующий общество, которое живет среди собственных отходов (кстати, он повлиял на недавний роман Дона Делилло «Изнанка мира» — мастерское произведение, где главной метафорой Америки становится ее мусор).

Притом что влияние наблюдается в литературе повсеместно, следует подчеркнуть, что в произведениях высокой пробы его роль всегда вторична. Когда влияние слишком грубо, слишком очевидно, результат бывает смешон. Некий вступающий на литературную стезю автор прислал мне как-то рассказ, начинавшийся такой фразой: «Проснувшись однажды утром, миссис К. обнаружила, что превратилась в стиральную машину с фронтальной загрузкой». Можно только гадать, как посмотрел бы Кафка на столь неуместную — и столь очистительную — дань почтения.

Вероятно, потому, что второсортная литература всегда производна, а большая часть литературных произведений именно к этому разряду и относится, признаки чужого влияния в книге стали рассматриваться как свидетельство низкого мастерства ее автора. Граница между влиянием и подражанием, влиянием и плагиатом в последнее время оказалась несколько размыта. Два года назад некий малоизвестный австралийский ученый обвинил выдающегося британского писателя Грэма Свифта чуть ли не в плагиате: многоголосая структура повествования в его награжденном премией «Букер» романе «Последние распоряжения» заимствована якобы из книги Уильяма Фолкнера «Когда я умирала». Британская пресса раздула из этого заявления своего рода скандал, Свифт был объявлен «литературным грабителем», над его защитниками подсмеивались за их «неумеренную снисходительность». И все это несмотря на охотное признание Свифта (а может быть, именно из-за этого признания), что Фолкнер на него действительно повлиял, несмотря даже на тот неудобный факт, что структуры обеих книг на самом деле не столь уж близки друг другу, хотя некоторые отголоски, очевидно, имеются. В конце концов эти простые истины восторжествовали и скандал утих, но до того газеты задали Свифту основательную трепку.

Интересно, что после публикации фолкнеровского романа «Когда я умирала» автора тоже обвинили в заимствовании структуры более раннего произведения — романа «Алая буква» Натаниэля Готорна. Ответ он дал такой, что лучшего и не придумаешь: в муках рождая на свет свой, как он скромно выразился, «шедевр», он брал отовсюду все, что ему требовалось, и любой писатель подтвердит, что подобные заимствования вполне правомерны.

В моем романе «Гарун и море историй» мальчик действительно совершает путешествие к океану воображения, который проводник описывает ему так:

Он взглянул на воды и увидел, что они состоят из тысячи тысяч и одного потока разных цветов: они сплетались в текучий ковер невероятно замысловатого рисунка: Ифф объяснил, что это Потоки Историй и каждая цветная жила содержит в себе отдельную повесть. Различные части Океана заключали в себе различные виды историй, и, поскольку в Океане Потоков Историй можно было обнаружить все когда-либо рассказанные истории, а также те, которые еще сочинялись, он представлял собой, по существу, самую большую библиотеку во всей Вселенной. И так как истории хранились там в жидкой форме, они не теряли способности меняться, варьироваться или, сливаясь по нескольку, делаться другими историями, так что… Океан Потоков Историй был чем-то большим, нежели хранилище баек. Он был не мертвый, но живой.

Чтобы сотворить нечто новое, мы пользуемся старым, добавляя к нему придуманные нами новинки. В «Сатанинских стихах» я пытался ответить на вопрос, откуда в мире берется новое. Влияние, то есть вливание старого в новое, — в этом слове заключается часть ответа.

Итало Кальвино в книге «Невидимые города» описывает придуманный город Октавию, который висит на подобии паутины между двумя горами. Если сравнить влияние с паутиной, куда мы помещаем наши сочинения, тогда сами сочинения — это Октавия, город-мечта, блистающий драгоценный камень, который висит на нитях паутины, пока они способны выдерживать его вес.


Я познакомился с Итало Кальвино в начале 1980-х годов в лондонском центре искусств «Риверсайд-Студиос», где он выступал с чтением, а мне было предложено произнести несколько вступительных слов. Как раз на это время пришлась британская публикация романа «Если однажды зимней ночью путник», и я только-только поместил в «Ландон ревью оф букс» пространный очерк о творчестве Кальвино — стыдно сказать, это был едва ли не первый серьезный материал о нем, опубликованный в британской прессе. Я знал, что Кальвино понравился мой очерк, и все же робел рассуждать о книге в присутствии автора. И оробел еще больше, когда Кальвино попросил у меня текст, прежде чем мы выйдем к публике. Что я буду делать, если он не одобрит текст? Кальвино читал молча, немного хмурясь, потом возвратил мне бумаги и кивнул. Очевидно, я успешно прошел проверку, и особенно Кальвино был доволен тем, что я сравнил его книгу с «Золотым ослом» римского писателя Луция Апулея.

«Дай мне денежку, и я расскажу тебе историю из чистого золота», — говорили в старину милетские сказители, и Апулей в своей истории с превращением очень успешно заимствовал их повествовательную манеру. Обладал он и другими достоинствами, которыми не обделен и Кальвино, хорошо сказавший о них в одной из своих последних книг — «Шесть памятных заметок для нового тысячелетия». Об этих достоинствах — легкости, беглости, точности, наглядности и разнообразии — я не переставал думать, пока писал «Гаруна и море историй».

Хотя по форме эта книга представляет собой детскую фантастико-приключенческую повесть, я хотел в ней стереть границу между детской и взрослой литературой. Требовалось найти правильный тон, и в этом мне помогли Апулей и Кальвино. Я перечитал великую трилогию Кальвино — «Барон на дереве», «Раздвоенный виконт» и «Несуществующий рыцарь» — и нашел в ней необходимые подсказки. Секрет заключался в том, чтобы использовать язык басни, однако воздерживаться от незамысловатой басенной морали, какую встречаешь, например, у Эзопа.

Недавно я снова обращался мыслями к Кальвино. В шестой из его «памятных заметок для нового тысячелетия» речь должна была пойти о «последовательности». Той последовательности, которой пронизан мелвилловский «Писец Бартлби» — героический, непостижимый Бартлби, с его простым и всегдашним «я бы предпочел отказаться». Сюда можно бы добавить клейстовского Михаэля Кольхааса, столь упорного в поисках мелкой, но необходимой справедливости, или конрадовского «Негра с „Нарцисса“», стоявшего на том, что он будет жить, пока не умрет, или помешанного на рыцарстве Дон Кихота, или Землемера у Кафки, который вечно стремится в недостижимый Замок.

Мы говорим о последовательности гипертрофированной, мономании, которая в конечном счете обращает историю в миф или трагедию. Однако последовательность можно понимать и в негативном смысле, как последовательность Ахава, который преследовал кита; последовательность Савонаролы, который сжигал книги; последовательность Хомейни, определявшего свою революцию как бунт против самой истории.

Меня все более притягивала эта шестая ценность, которую Кальвино не успел исследовать. Судя по всем признакам, новое тысячелетие, которого уже недолго ждать, будет изобиловать тревожными примерами последовательности в самых разных ее проявлениях; это будут великие строптивцы, неистовые донкихоты, люди ограниченные, фанатики, а также отважные приверженцы истины. Но я уже недалек от того, от чего предостерегал Дэвид Малуф, то есть от обсуждения своих собственных книг, а вернее, их слабых зачатков (поскольку они еще не написаны). А потому я должен оставить эту тему, сказав напоследок, что до сих пор мой слух ловит шепот Кальвино, который поддерживал и ободрял меня в юности и которого я никогда не забуду.

Добавлю еще, что, если можно так выразиться, у меня за спиной стояли и многие другие писатели Древнего Рима и современной Италии. Сочиняя «Стыд», я перечитывал великий труд Светония о двенадцати цезарях. Эти цезари, их дворцы, их гнусные династии, упоение властью, распутство, безумие, их убийственные связи, их жуткие междоусобия. Эта история состояла из переворотов, власть переходила из рук в руки, и все же для подданных за пределами дворца ничто существенно не менялось. Власть оставалась в семье. Дворец оставался дворцом.

От Светония я узнал многое о парадоксальных свойствах властных элит и благодаря этому сумел сочинить собственную элиту для Пакистана, где происходит действие «Стыда», — элиту, раздираемую ненавистью и смертельной враждой, однако объединенную узами крови и брака, и притом сосредоточившую в своих руках всю власть в стране. От ее ожесточенных междоусобиц в жизни бесправных масс ничего — или почти ничего — не меняется. Обитатели Дворца по-прежнему правят, народ по-прежнему стонет под пятой власти.

Если «Стыд» был написан под влиянием Светония, то роман «Сатанинские стихи», главной темой которого стала метаморфоза, очевидно, многим обязан Овидию; что же до «Земли под ее ногами», эта книга в немалой степени навеяна мифом об Орфее и Эвридике, а также «Георгинами» Вергилия. И (сделаю, с вашего позволения, еще один пробный шаг в сторону пока не написанного будущего) меня уже долгое время привлекает и занимает Флоренция эпохи Ренессанса в целом и один персонаж в частности, а именно Никколо Макиавелли.

Демонизацию Макиавелли я считаю одним из самых вопиющих случаев удавшейся клеветы в европейской истории. В английской литературе елизаветинского золотого века содержится около четырех сотен ссылок на Макиавелли — и ни разу он не упоминается в положительном смысле. В то время не существовало переводов Макиавелли на английский язык, английские драматурги, рисуя его дьяволоподобные портреты, основывались на тексте «Анти-Макиавелли»[55], переведенном с французского. Тогда-то за Макиавелли и закрепилась репутация зловещей, аморальной личности, преследующая его и ныне. Как его собрат по перу, не понаслышке знающий, что такое демонизация, чувствую, что пора бы уже вернуть доброе имя опороченному флорентийцу.

Я попытался обрисовать вам в нескольких словах своего рода перекрестное опыление, в отсутствие которого литература приняла бы узко местные, сугубо изолированные формы. Прежде чем закончить, я хотел бы отдать должное гению Федерико Феллини, фильмы которого учили меня в юности, как претворить детские воспоминания и события частной жизни в материал для художественного вымысла; обязан я и другим итальянским мастерам: Пазолини, Висконти, Антониони, Де Сика и прочая и прочая — их фильмы являются поистине неисчерпаемым источником влияния и творческих стимулов.

Март 1999 года. Перев. Л. Брилова.

Работая над сценарием «Дети полуночи»

Это история одной постановки, которая так и не состоялась. В 1998 году я написал сценарий к пятисерийной, на 290 минут, телевизионной версии моего романа «Дети полуночи» — проект, над которым более четырех лет трудились два писателя, три режиссера, как минимум четыре продюсера и целая команда горячо преданных своему делу людей и который по политическим соображениям был приостановлен в тот самый момент, когда все было готово и до начала съемок оставалось всего несколько недель.

Роман «Дети полуночи» вышел в свет в 1981 году, тогда же получил Букеровскую премию, а осенью начались переговоры о создании его телеверсии. Кинорежиссер Джон Эмиел, в то время еще не «остывший» после оглушительного успеха своего «Поющего детектива», снятого по сценарию Денниса Поттера, проявил интерес к моему роману, однако его замыслы остались невоплощенными. Кроме него ко мне обратилась Рани Дьюб, одна из сопродюсеров многократного «оскароносца» «Ганди» Ричарда Аттенборо. Заявив, что страстно желает экранизировать мой роман, она тем не менее неоднократно высказывалась по поводу его последних, решающих, глав, где говорилось о деспотизме режима Индиры Ганди в середине 1970-х годов, так называемого периода чрезвычайного положения, считая эти главы совершенно лишними и, следовательно, не подлежащими отражению в фильме. К сожалению, подобный подход, который, несомненно, горячо одобрила бы сама миссис Г., не нашел понимания у автора романа. В результате мисс Дьюб отказалась от своих намерений, и на кинематографическом фронте наступило затишье. Я же окончательно выкинул из головы мысли о создании кино- или телеадаптации романа. Честно говоря, он уже перестал меня занимать. Кинематограф и книга говорят на разных языках, и потому попытки найти точный перевод почти всегда обречены на провал. Огромного интереса, с которым был встречен мой роман, мне было вполне достаточно.

Прошло двенадцать лет. В 1993 году «Дети полуночи» были названы «Букером Букеров» — лучшей книгой из всех, отмеченных премией «Букер» в первой четверти двадцатого века. Новый успех романа не остался без внимания, и ко мне обратились уже два телевизионных канала, после чего я в течение нескольких недель с удовольствием принимал настойчивые ухаживания как со стороны Четвертого канала, так и Би-би-си. Это был трудный выбор, но в конце концов я уступил Би-би-си, поскольку, в отличие от Четвертого канала, этот имел возможность профинансировать и снять сериал; обнадеживало и то, что в творческом отделе корпорации у руля стоял мой друг Алан Йентоб. Я не сомневался, что Алан уверенно проведет проект через все бури и испытания, которые могут встретиться на его пути.

Вскоре на Четвертом приступили к съемкам «Подходящего жениха» по роману Викрама Сета; кроме того, на подходе находились еще два «индийских проекта». Было радостно сознавать, что британское телевидение наконец-то пожелало потратить немало времени, сил и средств, чтобы вывести на экран два совершенно разных современных романа, тем самым — как я надеялся — внеся некоторое разнообразие в поток костюмных экранизаций английской классики, из года в год заполняющей телеэкраны.

Я сразу дал понять Алану Йентобу и первому продюсеру будущего сериала Кевину Лоудеру, что не намерен адаптировать роман под сценарий. У меня и так ушло несколько лет на книгу, поэтому сама мысль о том, чтобы начать все сначала, приводила меня в уныние. Это было бы, выражаясь словами Арундати Рой[56], презирающей процесс подгонки литературного произведения под сценарий, все равно что «дважды вдохнуть один и тот же воздух». Кроме того, у меня не было никакого опыта по части написания сценариев крупных телевизионных постановок. Нам нужен, упорно доказывал я, настоящий профессионал, который бережно и с любовью переместит мой роман в иную среду, где ему предстоит существовать. Короче говоря, нам требовался первоклассный переводчик.

Сначала мы обратились к многоуважаемому Эндрю Дэвису; тот перечитал «Детей полуночи», немного подумал и под конец отклонил наше предложение, сказав, что, хотя он и является горячим поклонником романа, тема Индии не настолько ему близка, чтобы с уверенностью за нее взяться. Тогда Кевин Лоудер предложил нам обратиться к Кену Тейлору, который в свое время писал сценарий телефильма «Жемчужина в короне», снятого телекомпанией «Гранада». Я с готовностью принял его предложение. Не могу сказать, что в свое время я пришел в восторг от телевизионной версии «Раджийского квартета» Пола Скотта[57], и все же нельзя было не признать, что эта постановка, соединившая в себе интересные идеи, прекрасную работу режиссера, блестящую игру актеров и виртуозно написанный сценарий, оказалась заметно лучше литературного оригинала. И, разумеется, работая над «Жемчужиной», Кен близко познакомился с Индией.

Во время нашей первой встречи Кен, хотя и явно воодушевленный проектом, выразил некоторое сомнение по поводу текста, с которым ему предстояло работать. С давних пор в телепостановках господствовал реализм, поэтому и манера, и драматические пристрастия Кена были исключительно реалистическими. Ну как, скажите на милость, экранизировать роман, в котором столько сюрреалистического, вымышленного? Что делать со сверхчувствительными носами и смертоносными коленями, гипофункцией оптимизма и рассыпающимися в прах привидениями, гудящими людьми и летающими по воздуху прорицателями, телепатами и ведьмами, тысячей и одним волшебным ребенком, а также главным героем романа — мальчиком по имени Салем Синай, который родился в год обретения Индией независимости, по какому-то неведомому стечению обстоятельств оказался «прикован» к эпохальным событиям и в результате изменил ход истории?

Я отвечал, что, несмотря на большую долю вымысла, роман основан исключительно на действительных событиях, взятых из жизни отдельных людей и страны в целом. Что многие из описываемых в нем «волшебных» явлений имеют вполне реальное объяснение. Прорицатель, который будто бы парит в воздухе, на самом деле сидит, скрестив ноги, на низкой подставке. Даже «телепатические» способности Салема, с помощью которых он, к примеру, находит одного из «волшебных детей», можно объяснить всего лишь страстным желанием одинокого ребенка найти себе друга, пусть даже вымышленного. Я говорил, что, хотя Салему кажется, будто именно он повлиял на ход истории страны, нам в это верить вовсе не обязательно. Что же касается обстановки, окружающей главного героя, то это самая что ни на есть настоящая Индия. Интересно заметить, что после опубликования романа западная критика обратила внимание в основном на его фантастическую сторону, в то время как индийские обозреватели восприняли мое произведение прежде всего как исторический роман. «Я и сам мог бы написать такое, — заявил мне один читатель из Бомбея, — я прекрасно все это знаю».

Немного приободрившись, Кен согласился приступить к работе. Конечно, после драки кулаками не машут, но сейчас мне кажется, что я напрасно «отдал на откуп» Кену всю «реальную» часть моей книги. Наверное, я надеялся, что он сможет воплотить на экране драматическую сторону событий, а «нереальными» явлениями можно заняться позже. Однако на деле все оказалось гораздо сложнее.

Кто будет снимать сериал? Мне говорили, что думать об этом еще рано; сначала сценарий, потом режиссер. Да, но одобрит ли наш проект правительство Индии? Я надеялся, что его одобрение нам не потребуется; в конце концов, роман свободно продавался по всей Индии, с какой стати возражать против его экранизации? В то время подобные вопросы легко можно было отложить на потом.

Кен тут же засел за сценарий первых семи серий, а я вернулся к своим писательским трудам. В те годы я заканчивал «Прощальный вздох мавра», начинал работать над «Землей под ее ногами» и в то же время выступал соиздателем «Ежегодного обзора новинок индийской литературы», иначе говоря, разрывался на части. Затем последовала длительная пауза, в течение которой Кен с головой ушел в сценарий, Кевин Лоудер покинул Би-би-си, продюсеры менялись один за другим, а к нам присоединилась одна индийская компания, основной задачей которой было заполучить одобрение индийского правительства; наша тревога по поводу стоимости будущего проекта усиливалась. Между тем запущенный на Четвертом канале «Подходящий жених» благополучно провалился. Нет худа без добра, и мы испытали гаденькое чувство облегчения; конечно, теперь нам не придется конкурировать за актеров, источники финансирования и зрительскую аудиторию; вместе с тем мы опечалились и протрезвели. Провал Сета был дурным предзнаменованием.

Я находился за границей, когда у нас наконец-то появился режиссер — Ричард Спенс, молодой кинематографист с репутацией знатока построения кадра. Одновременно с этим было решено, что семь серий — это многовато; не могли бы мы ужать сценарий до пяти? В конце концов мы согласились на небольшой вступительный фильм, за которым должны были следовать четыре серии по пятьдесят минут каждая. Двести девяносто минут вместо трехсот пятидесяти, меньше на целый час.

Вернувшись в Англию, я встретился с Ричардом и выслушал его идеи относительно предстоящих съемок; они меня впечатлили. Мы провели за беседой несколько часов; под конец я уже чувствовал, что мы создадим нечто совершенно грандиозное. Воображение Ричарда будет опираться на крепкий фундамент работы Кена.

Однако вскоре стало ясно, что рабочие отношения между Кеном и Ричардом начали портиться. Когда я узнал, что Ричард попросил Кена выкинуть кое-что из сценария, в частности убрать эпизоды, связанные с детством главного героя, я забеспокоился. «Дети полуночи» без детей? Идея романа возникла у меня после того, как я решил записать свои детские воспоминания о Бомбее. Как же снимать фильм, в котором ничего этого нет?

Последовало бурное совещание в кабинете Алана Йентоба на Би-би-си. На какой-то момент всем показалось, что проект вот-вот рухнет. Я метался между Кеном и Ричардом. Кен справедливо утверждал, что рассказ о детских годах главного героя следует сохранить, то есть выступал в качестве верного защитника авторского замысла. Но и Ричард был прав, заявляя, что написанный Кеном сценарий нужно переделать, чтобы внести в него атмосферу фантазии и волшебства; кстати, именно этого я ожидал от будущего режиссера нашего фильма. К концу собрания возникло впечатление, что дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки.

Однако вскоре стало ясно, что Кен и Ричард совершенно не могут работать вместе. Одному из них нужно было уйти. В Голливуде подобное решение принимается просто и жестко; кто-нибудь слышал, чтобы режиссера уволили из-за разногласий со сценаристом? Но мы находились в Англии, а не в Голливуде, к тому же Кен потратил на сценарий много времени, и потому на Би-би-си решили оставить именно его. Ричард был разочарован, но спорить не стал и покинул проект.

К этому времени я и сам начал беспокоиться. Мы потеряли режиссера, финансировать наш проект на Би-би-си явно не собирались, к тому же до меня доходили слухи, что наш сценарий не только не привлекает других режиссеров, но и вызывает недовольство в «коридорах власти» канала. Теперь и я не сомневался, что он требует значительной доработки; на этот счет у меня была масса идей, и мы с Кеном вели длинные телефонные разговоры по поводу того, что можно сделать. Однако внесенные изменения оказались минимальными. Мы стремительно неслись в никуда.

Вот тогда Алан Йентоб и предложил мне выступить в роли сценариста. Надо сказать, я уже давно пришел к выводу, что это был бы единственный способ спасти фильм, однако привязанность к Кену и глубокое уважение к его труду не позволяли ответить согласием. Кроме того, я вынужден был бы приостановить работу над новой книгой, а мне этого не хотелось.

Между тем интерес к нашему фильму проявил Гэвин Миллер, но у него оказались довольно радикальные взгляды на переделку сценария. В документе, озаглавленном «Некоторые соображения по поводу сценария», он выдвинул ряд провокационных идей, одна из которых потрясла меня до глубины души: режиссер предлагал изменить хронологическую последовательность повествования. Вместо того чтобы начать с описания жизни дедушки и бабушки Салема, а потом его родителей, Гэвин предлагал сразу окунуть зрителя в жизнь самого Салема, чтобы потом, из серии в серию, постепенно рассказывать о его предках, как бы возвращаясь все дальше в прошлое.

Неожиданное предложение Гэвина вызвало у меня своего рода «мгновенную вспышку». Внезапно я абсолютно четко и ясно представил себе, как буду писать сценарий. Я увидел, что можно сделать, опираясь на «Некоторые соображения», и как за счет изменений в сценарии сделать фильм более раскрепощенным, более сюрреалистичным. (Позднее я решил отказаться от ерзания во времени, предложенного Гэвином, и вернуться к оригинальной версии романа, где события плавно разворачиваются одно за другим. Уверен, что тогда я поступил правильно, как уверен и в том, что именно бунтарские идеи Гэвина помогли мне дать волю воображению, без чего я вряд ли знал бы, как работать дальше.)

Однако резкие замечания Гэвина породили не менее страстный протест у Кена, который внезапно почувствовал, что пора положить этому конец: закусив удила, Кен начал яростно защищать результаты своего труда, словно речь шла об уже готовом сценарии. И тут я понял, что мне придется вмешаться, поскольку после стольких усилий и затрат наш проект вновь находился под угрозой. Итак, я согласился писать сценарий. Едва я за него взялся, как сразу понял, что оставить хоть что-то из написанного практически невозможно. Выяснилось, что у нас с Кеном совершенно разное видение романа; серии начинались и заканчивались в разных местах; разными оказались и отбор материала из книги, и построение каждой серии. Единственное, что осталось от сценария Кена, — это один диалог, взятый прямо из книги. Я попросил съемочную группу объяснить Кену, что, попытавшись завершить сценарий, я фактически написал его заново. Конечно, я свалил на них неприятную миссию, но дело есть дело. К несчастью, злая весть долетела до Кена слишком поздно, и в результате страсти закипели сильнее, чем следовало. Кен был уязвлен и рассержен, я был расстроен, наша дружба затрещала по швам, последовали взаимные упреки и обвинения. Дело кончилось тем, что Кен, человек гордый и высокомерный, покинул проект. Жаль, что мы так и не смогли найти общий язык.

В течение некоторого времени я работал с Гэвином, но в конце концов и он ушел из проекта под тем предлогом, что не «чувствует» Индии так, как того требовал фильм. Все это время я лихорадочно писал сценарий, убежденный в том, что дело только за мной, поэтому уход Гэвина свалился на меня как кирпич на голову.

В итоге все эти перипетии задержали нас более чем на год; впрочем, вынужденный простой преподнес нам приятный сюрприз. Тристрам Пауэлл, раньше никогда не бравшийся за режиссерскую работу, внезапно почувствовал к ней интерес. В 1981 году, когда были впервые опубликованы «Дети полуночи», именно Тристрам сообщил об этом на канале «Арена». Теперь он заверял, что хочет снимать фильмы, но только с учетом моего нового подхода. Я вновь кинулся писать сценарий. За пять недель — с ноября по декабрь 1996 года — я завершил сценарий пятисерийного телефильма. За это время я дал себе только одну короткую передышку — на Рождество, после чего вновь не отрывался от письменного стола. То было замечательное время. С текстом романа я обращался куда более вольно, чем Кен. Его сдерживали верность литературному источнику и ощущение своей сопричастности делу автора. Вероятно, никто бы не осмелился так бессовестно кромсать текст, как это делал я. Прочь длинные описания: пребывание в долине Киф, война в солончаках Ранн-оф-Катч! Я выкинул из романа и другие фантастические вставки, например политика, который буквально гудит от избытка энергии, а также несколько второстепенных персонажей (специалиста по ядовитым змеям, который жил в одном доме с семьей Синай). Вместе с тем у меня возникла идея ввести в фильм человека по имени Лифафа Дас, который должен был предварять каждую серию, показывая ее так, как это делается в некоторых шоу — через замочную скважину, а также, когда по ходу действия возникают «нереальные» моменты, переносить рассказчика Салема в прошлое, которое он будто бы видит собственными глазами.

Учитывая требования к построению серий и их драматической форме мне пришлось убрать из сценария некоторые события. Например, поездки Салема в Пакистан; то есть поездки остались, но были размыты по всему фильму, чтобы у зрителей не возникало вопросов по поводу стремительных перемещений главного героя из Бомбея в Карачи и обратно. Кроме того, в романе дядя Салема, генерал Зульфикар, погибает от руки своего злобного сына. Мне показалось, что вводить в сценарий пакистанского генерала — чистый абсурд, особенно в условиях завершения войны с Бангладеш. Поэтому до поры до времени я оставил Зульфикара в живых, решив покончить с ним другим способом.

Вероятно, самые значительные изменения сюжета были связаны с главными персонажами — Салемом и Шивой, которых поменяли местами сразу после рождения, в результате чего каждый вел жизнь другого. В книге Шива так и не узнаёт, кто его родители; впрочем, это не имеет значения, довольно и того, что это известно читателю. На экране же подобный поворот сюжета просто обязан вызвать яростное соперничество, что я и устроил. Мне почему-то кажется, что показывать события на экране легче, чем описывать их в книге. (В конце романа Салем остается в неизвестности относительно судьбы Шивы — умер тот или жив — и со страхом ждет его возвращения. В телеверсии зрителю предлагается более ясная картина.)

Новый сценарий был принят довольно благосклонно. Затем, в 1997 году, последовала пауза длиной в несколько месяцев, во время которой мы с Тристрамом Пауэллом работали над текстом — переписывая, уточняя, добавляя, вычеркивая. Тристрам оказался человеком настолько остроумным, дельным, полным замечательных идей и предложений, так точно понял суть романа, что я был уверен: мы наконец-то нашли «своего» режиссера. Мы отлично ладили, и сценарий день ото дня становился толще. Даже когда нам приходилось что-то выбрасывать из текста, поскольку снять это было невозможно, мы легко находили приемлемые решения, не искажающие смысла произведения. Например, сцены, которые в романе происходят на борту судна, мы перенесли в док; нанимать судно, чтобы выйти на нем в море, нам не позволяли средства, да это было и не нужно. Или, скажем, печально известная «резня в Амритсаре», произошедшая в 1919 году, также остается за кадром. Мне кажется, что в этом случае жестокая правда о тех кровавых событиях должна действовать на зрителя еще сильнее.

Но тут на поверхность всплыли новые проблемы. Причудливая бюрократическая система Би-би-си, где между продюсером и последним ответственным лицом находится не менее пяти различных «инстанций», сделала невозможным принятие какого-либо окончательного решения. Также стало ясно, что в смысле финансов мы конкурируем с другими телепостановками, особенно с «Томом Джонсом». К тому же средств, которые нам выделили на Би-би-си, было явно недостаточно. Нам требовались инвесторы.

И мы их нашли — в лице двух американцев, экс-банкира и бизнесмена; оба индийского происхождения и оба пламенные патриоты. Итак, у нас были деньги, а наши с Тристрамом длительные обсуждения текста завершились принятием сценария на ура. В Лондоне мы провели три кастинга, где актеры читали текст; надо сказать, что британские артисты азиатского происхождения произвели на меня огромное впечатление. Раньше мы бы таких не нашли. Подумать только — сменилось всего одно поколение, а мы уже можем выбирать из целой толпы разнообразных, разносторонних талантов! Я был тронут, видя, как тонко чувствуют дух романа исполнители, с каким профессиональным мастерством читают они текст, хотя бы на время забыв о более привычной им роли помощника продавца в каком-нибудь магазинчике или больничного санитара. Единственная трудность, с которой мы столкнулись, заключалась в том, что юные актеры, которые родились и выросли в Великобритании, не умели правильно произносить индийские имена и фразы на хинди!

Кастинг проходили не все. Некоторые актеры старшего поколения — Саид Джаффри, Рошан Сет — были приглашены специально. Мы проводили кастинг и в Бомбее; именно там мы нашли нашего Салема — великолепного индийского актера Рахула Босе. Другие наши «открытия» включали Николь Арумугам в роли Падмы и Айешу Дхаркер в роли Джамили (чей потрясающий голос заставил нас замереть, когда актриса, прервав чтение, внезапно запела); остается только сожалеть, что мы так и не смогли дать им шанс, которого они столь явно заслуживали.

И всё потому, что едва наш проект «получил зеленый свет», как правительство Индии просто-напросто отказалось дать разрешение на съемки, никак не объясняя своего решения и категорически отказываясь от дальнейших переговоров. Хуже того, еще несколько месяцев назад индийские партнеры Би-би-си, оказывается, знали, что разрешения на съемки не будет. Тем не менее нас они не проинформировали, возможно полагая, что правительство передумает. Однако оно не передумало.

У меня было такое чувство, словно мы со всего размаху грохнулись носом о землю. Мне нанесли личное оскорбление. То, что с «Детьми полуночи» обошлись столь небрежно, с таким крайним безразличием, и кто — страна, о которой я рассказывал в романе, вложив в него всю свою любовь и мастерство, стало для меня жестоким ударом, от которого, должен признать, я не оправился до сих пор. Я чувствовал себя так, словно мне заявили, что труд всей моей жизни никому не нужен. Я впал в глубокую депрессию.

Тогда новый продюсер, Кристофер Холл, а с ним и оставшаяся часть съемочной группы совершили героическую попытку спасти фильм, попробовав перенести съемки в Шри-Ланку, которая дала разрешение на их проведение (письменное). Президент страны Чандрика Кумаратунга заявила, что горячо поддерживает наш проект. Из-за отказа Индии и продолжающейся шумихи вокруг «Сатанинских стихов» она встретилась с мусульманскими членами парламента Шри-Ланки, чтобы самолично ознакомить их с содержанием фильма и объяснить, какие экономические выгоды он сулит Шри-Ланке.

Итак, все началось сначала. Мое сердце по-прежнему разрывалось от боли и обиды, но фильм был спасен. Мы нашли место для съемок (в этом отношении Шри-Ланка оказалась даже лучше Индии), пригласили участвовать в массовках местное население и отобрали несколько шри-ланкийских актеров. Чувствовать, с какой искренностью и радушием все хотят нам помочь, было истинным наслаждением. (Шри-ланкийские военные предложили свою помощь в постановке батальных сцен.) Мы сняли офис в Коломбо и запланировали начало съемок на январь 1998 года.

И тут все снова пошло вкривь и вкось. В «Гардиан» появилась статья некоей Флоры Ботсфорд, журналистки, связанной с филиалом Би-би-си в Коломбо; воспользовавшись доверием Криса Холла и всей съемочной группы, она изложила собственный взгляд на проблемы, которые нам с таким трудом приходилось улаживать. В результате местные парламентарии-мусульмане, до сих пор не высказавшие ни единого слова против нашего проекта, взвились на дыбы. Более того, статья разбередила иранцев, которые немедленно начали давить на правительство Шри-Ланки, требуя отозвать разрешение на съемки. Сердечное согласие, которого мы добились с таким трудом, рушилось.

В то время шри-ланкийское правительство втайне предпринимало попытки взять в свои руки законодательную власть, проведя это решение через Национальное собрание, и потому остро нуждалось в поддержке парламентариев от оппозиции. Это означало, что горстка членов парламента могла потребовать политических уступок в обмен на голоса. В результате, хотя средства массовой информации Шри-Ланки продолжали выступать в защиту нашего проекта, а мусульманские и немусульманские обозреватели ежедневно публиковали статьи в нашу поддержку, разрешение на съемки было отозвано, внезапно и без всякого предупреждения, причем на следующий день после горячих заверений министров, что все будет в порядке и нам следует готовиться к съемкам.

Радужные надежды лопнули. Словно Сизиф, мы принуждены были смотреть, как наши труды пошли прахом, как плоды наших усилий покатились огромным камнем вниз по склону горы и рухнули в грязную канаву шри-ланкийских политических игр. Нет ничего горше для писателя, чем напрасный труд; не менее горько было видеть разочарование на лицах людей, потративших месяцы и годы, чтобы помочь нам. Что касается меня, то провал съемок «Детей полуночи» в корне изменил мое отношение к Востоку. Во мне словно что-то сломалось, и я не уверен, что когда-нибудь это изменится.

Вот и всё — я рассказал вам историю одной неудачи. Но, как писал Фридрих Дюрренматт, мысли назад не вернуть. Все течет, все меняется. Уходят правительства, меняются люди, меняется время. И фильму, который благодаря публикации сценария отчасти предстал перед зрителями, возможно, когда-нибудь как-нибудь все же удастся появиться на свет.

ПОСТСКРИПТУМ

Это эссе было написано в безрадостный период нескончаемой работы над сериалом по роману «Дети полуночи». Впрочем, вскоре выяснилось, что осторожный оптимизм, с которым я завершил эссе, был в какой-то мере оправдан. Во-первых, счастлив сообщить, что мои добрые отношения с Индией возобновились (см. эссе «Когда тебе снится, что ты вернулся»). Во-вторых, сценарий, который я написал, послужил основой для театральной постановки романа, осуществленной Королевской Шекспировской труппой под руководством Тима Саппла (пару лет назад он превосходно инсценировал в Национальном театре мой роман «Гарун и море историй»). В-третьих, «Дети полуночи» вновь привлекли к себе внимание — на этот раз из романа хотят сделать художественный фильм…

Ноябрь 1999 года. Перев. С. Теремязева.

Резервуарные лягушки

К вопросу о заведениях «Как у мамы»

Впервые с тех пор, как ушел в прошлое дадаизм, мы наблюдаем возрождение прекрасного искусства бессмысленных наименований. На эту мысль меня навел сделанный в США анонс британского кинофильма «Железнодорожная мания»[58], а также премьера новой пьесы Лэнфорда Уилсона «Вирджил по-прежнему мальчик-лягушка». Пьеса мистера Уилсона вовсе не о Вирджиле. В ней нет никаких лягушек. Ее название автору подсказала увиденная в Ист-Хэмптоне, на Лонг-Айленде, надпись на стене; что она означает, в пьесе не говорится. Впрочем, это упущение ничуть не помешало ей иметь успех.

Как говорил Луис Бунюэль, неясность — характерная черта предмета желаний. Разумеется, в «Железнодорожной мании» нет никакой железной дороги, это предсказуемая, даже сентиментальная лента, претендующая на звание кинохита. (По сравнению с работой, скажем, Уильяма С. Берроуза — обыкновенный мыльный пузырь.) Тем не менее у фильма появилось множество поклонников; возможно, эти люди просто не способны понять даже его название, не говоря уже о совершенно загадочном, но модном арго, на котором изъясняются все персонажи. И все же факт остается фактом: в «Железнодорожной мании» нет ни слова о людях, с маниакальным упорством записывающих время прибытия и отбытия поездов. Единственный электровоз, который появляется на экране, изображен на фотообоях в спальне главного героя. Откуда же взялось это шутейное название? Из какого-нибудь каламбура, не иначе.

В поисках разгадки нам может помочь роман Ирвина Уэлша. В части, озаглавленной «Железнодорожная мания на центральном вокзале в Лейте», герои попадают на маленькую заброшенную станцию, где один из них набрасывается на нищего старика, который на самом деле является его отцом, в полной мере применяя то, что негодяй Алекс, герой романа Энтони Бёрджесса «Заводной апельсин», назвал бы «старым ультранасилием». Здесь, конечно, слышатся отголоски чего-то метафорического. Кроме того. Уэлш предусмотрительно снабжает свой роман глоссарием, предназначенным для американских читателей: «поддатый» — пьяный: «копаться» — мастурбировать; «трипак» — заразное венерическое заболевание. По крайней мере, делается попытка снабдить роман пояснениями. Однако сторонники полной абракадабры такие удобства презирают.

Интересно, сколько читателей «Заводного апельсина» или зрителей одноименного фильма, снятого Стенли Кубриком, знали, что название романа Бёрджесса происходит от якобы ходового, но на самом деле почти никогда не употребляемого британцами выражения «чудной как заводной апельсин»? А кто из них вспомнил бы значение слов «коянискатси» и «повакатси»?[59] И что за тайны скрываются в песне Lucy in the Skies with Diamonds («Люси в облаках с бриллиантами»)? Или это просто рассказ о летающей по небу девочке с ожерельем?[60]

В наше время по-прежнему в чести старая безликая упрощенность. Фильм о мальчике-мужчине по имени Джек так и называется — «Джек». Картина о свихнувшемся бейсбольном фанате носит название «Фанат». Экранизация романа Джейн Остин «Эмма» именуется «Эмма».

Тем не менее загадочность названий продолжает набирать обороты. Когда участники знаменитой поп-группы Oasis поют: (You’re my) Wonderwall [«(Ты моя) чудесная стена»], что они имеют в виду? I intend to ride over you on my motorbike, round and round, at very high speed («Я хочу прыгать через тебя на своем мотобайке, снова и снова, о огромной скоростью»). Он и в самом деле этого хочет? Думаю, нет.

А что означает выражение «бегущий по лезвию»? Да, я знаю, что люди, разыскивающие следы андроидов, называются «бегущими по лезвию», но почему? Ну да, да, все тот Же Уильям С. Берроуз (опять!) использовал это выражение в своем романе, опубликованном в 1979 году; и, чтобы уж окончательно напустить туману, напомню, что в 1974 году появился триллер из жизни врачей под названием «Бегущий по лезвию» доктора Алана Э. Ноурса. Но какое отношение имеет к ним одноименный фильм Ридли Скотта?[61] Харрисон Форд ни на кого не охотится и не возится ни с какими лезвиями. Неужели заголовок художественного произведения не должен хоть в какой-то мере раскрывать его смысл? Если, конечно, смысл есть. Возможно, некоторые авторы по примеру Берроуза или поп-группы Daddy Cool берут названия с потолка, просто прельстившись их красивым звучанием?

В 1928 году Луис Бунюэль и Сальвадор Дали создали сюрреалистическую экранизацию классического романа «Un Chien Andalou», в которой говорилось о чем угодно, кроме андалузских собак. То же самое произошло и с первым фильмом Квентина Тарантино «Резервуарные собаки»[62], в котором не было ни собак, ни резервуаров; более того, в фильме эти слова не звучали ни разу. Не было в нем ни аллюзий на собак или резервуары, ни собак в резервуарах, ни резервуаров с собаками. Nada[63] или, как сказали бы некий мистер Пинк и Ко, nada, прах его побери!

Дело тут вот в чем: когда молодой Тарантино работал в одном из лос-анджелесских магазинов, торгующих видеофильмами, его неприятие европейских режиссеров вроде Луи Маля выражалось в полной неспособности читать и переводить названия зарубежных кинофильмов. Последней каплей стал фильм Маля «До свиданья, дети» («Au revoir les enfants») — О резервуар лезанфак, — после чего Тарантино дошел до такой степени презрения, что все европейские фильмы клеймил названием — как вы уже догадались — «эти, ну, типа, „о резервуарные собаки“». Впоследствии он так и назвал один из своих фильмов — несомненно, в пику столь им нелюбимым европейским режиссерам. Увы, европейцы не поняли тонкой иронии. Как говорит один из героев фильма «Хладнокровный Люк», «наша главная проблема в том, что мы разучились общаться».

Проблема нашего времени в другом: людям просто не полагается ничего понимать. Возвращаясь к названию пьесы, могу сказать, что в духе времени оно было взято — «позаимствовано», по мудрому совету Лу Рида, — из его же собственного дорожного дневника, где было записано: «Никогда не ешьте в заведениях, которые обещают кормить „как у мамы“». Чтобы предвосхитить любые попытки толкования фраз вроде «Автор, призывая вернуться к забытому дадаистскому эзотеризму, отвергает бредовые идеи современного мамаизма», хочу признаться, что в качестве названия данное словосочетание не имеет никакого смысла; устарело даже само значение использованных в нем терминов, причем до такой степени, что уже не может восприниматься всерьез. Словом, добро пожаловать в мир загадок нового типа, словесного бреда, претендующего на глубокомыслие!

Август 1996 года. Перев. С. Теремязева.

Суровые нитки

Ранние воспоминания о мире модной одежды

Летом 1967 года — его тогда, сколько я помню, никто не называл «летом любви» — я снимал комнатку в мезонине прямо над легендарным магазином, точнее говоря, легендарным он считался в те времена; что-то в нем способствовало мгновенной мифологизации: назывался он «Granny Takes a Trip», сиречь «Бабушка путешествует». Мезонин принадлежал некоей Джуди Скатт, которая шила для магазина всякие одежки на продажу; ее сын был моим университетским приятелем. (Они происходили из семьи, широко известной в медицинских кругах — тем, что у членов ее было по шесть пальцев на обеих ногах; впрочем, чего бы там ни требовал психотропный дух эпохи, эти двое утверждали, что сами, как на грех, не шестипалые.)

«Бабушка» располагалась на «Краю света», на «неправильном» конце Кингз-роуд в Челси, но для разномастных типов и деятелей, которые там ошивались, это место было Меккой, Олимпом, Катманду хипповского шика. Поговаривали, что бабушкины шмотки носит сам Мик Джаггер. Время от времени у дверей останавливался белый лимузин Джона Леннона, шофер входил в магазин, сгребал кучу всякого добра «для Синтии» и исчезал. Раза два в неделю появлялись немцы-фотографы в сопровождении взвода каменнолицых моделей, чтобы пощелкать их на фоне бабушкиной витрины. Витрина у «Бабушки» была знаменитая. Долгое время на стекле красовалась Мэрилин в стиле Уорхола. Потом, на срок еще более долгий, ее место заняла кабина грузовика «Мак трак», выезжавшего из эпицентра лихтенштейновского «Взрыва»[64]. Позднее все подобные магазинчики на планете украсились подделками под эти вывески — Монро в Уорхоловой манере или «Мак траком», вырывающимся прямо из стекла, но «Бабушка» была первой. Как и «Унесенные ветром», она стала прародительницей клише.

Внутри магазина царила непроглядная темнота. Входишь сквозь тяжелую, снизанную из бусин занавеску и мгновенно слепнешь. Воздух был густым от благовоний, особенно пачулей, а также от запаха того, что в полиции называли «известными препаратами». Барабанные перепонки терзала врубленная на максимум психоделическая музыка. Через некоторое время глаза начинали различать некое багровое свечение, в нем возникало несколько неподвижных силуэтов. Надо думать, это были шмотки, надо думать, на продажу. Спрашивать не хотелось. «Бабушка» была местом страшноватым.

Сотрудники «Бабушки» с большим презрением относились к попсовым заведениям «правильного» конца Кингз-роуд — того, что ближе к Слоан-сквер. Ко всем этим парикмахерским Кванта, полуботиночкам из змеиной кожи, блестящему пластику, Видал Сэссунам, ко всей этой болтовне про то, что Англия, мол, качается как маятник[65]. Ко всему этому мусору. Все это считалось таким же отстоем, как (ф-фу) Карнаби-стрит[66]. Там говорили «кайф» и «круто». В «Бабушке» сдержанное одобрение выражали словом «красота», а если требовалось назвать что-то действительно красивым, изрекали «совсем неплохо».

Я стал брать у своего приятеля Пола куртки из лоскутков, украшенные бусинами. Научился часто и с умным видом кивать. То, что я индус, помогало выглядеть прикольным.

— Индия, чувак, — говорили мне, — она далеко.

— Да, — говорил я, кивая. — Да.

— Махариши[67], чувак, — говорили мне. — Красота.

— Рави Шанкар[68], чувак, — отвечал я.

После этого запас индусов, о которых можно побеседовать, как правило, иссякал, так что дальше мы просто кивали друг другу. «Ну-ну, — говорили мы. — Ну-ну».

Впрочем, я, хоть и приехал из Индии, прикольный не был. А вот Пол был. Пол был из таких, про кого в фильмах для девочек-подростков говорится: «Ну, полный отпад!» У Пола имелся прямой и неограниченный доступ к длинноногим девицам и столь же неограниченный доступ к наркоте. Отец его подвизался в музыкальном бизнесе. Казалось бы, имелись все причины его ненавидеть. Однажды он уговорил меня заплатить двадцатку за участие в фотосессии для подающих надежды юношей-моделей, которую проводил какой-то его «приятель». Пол даже ссудил мне свои шмотки. «Приятель» взял у меня деньги и исчез без следа. Моя модельная карьера закончилась, не начавшись. «М-да, — изрек Пол, сперва покачав головой, а потом философически покивав. — Некрасиво».

Центром нашего маленького мирка была Сильвия (фамилии ее я так и не узнал). Сильвия заправляла в магазине. На ее фоне Твигги выглядела пухлявым подростком. Сильвия была страшно бледной, — возможно, потому, что всю жизнь сидела в темноте. Губы у нее всегда были черными. Одевалась она в платьица-мини из черного бархата или прозрачного муслина: первое — под вампира, второе — под младенца-покойничка. Она стояла, сдвинув коленки и развернув носки внутрь, так что ноги ее складывались в гневное «Т». Еще она носила огромные серебряные перстни во всю фалангу и черный цветок в волосах. То ли Дитя Любви, то ли зомби, она была этакой внушающей трепет приметой времени. Я жил в доме над «Бабушкой» уже не первую неделю и не обменялся с ней ни единым словом. Наконец я набрался храбрости и зашел в магазин.

Сильвия обозначалась в его бескрайних глубинах смутным багровым силуэтом.

— Привет, — сказал я. — Вот, решил зайти познакомиться, раз уж мы, знаешь ли, все тут живем. Подумал, пора уже вроде и пообщаться. Я — Салман.

На этом запал у меня кончился.

Сильвия вылепилась из мрака, подошла поближе и уставилась на меня, на лице ее читалось презрение. Потом она передернула плечами.

— Разговоры — мертвечина, чувак, — сказала она.

Дурные новости. Сильно сказано. Разговоры — мертвечина? Почему я об этом не слышал? Когда это они успели помереть? Я всегда умел поддержать беседу, да и сейчас умею, но тут, облитый ее презрением, я опешил и смолк. Меня, как Пола Саймона в The Boxer[69], давно зачаровали «люди в лохмотьях», а Сильвия, вне всякого сомнения, была их черной принцессой. Я хотел быть с ними, я «искал те места, что известны лишь им». Как несправедливо — меня навеки изгоняют из внутренних кругов контркультуры, навеки лишают всяческого к ней доступа, и всё из-за моей болтливости! Разговоры — мертвечина, а нового языка я не знаю. В полном отчаянии я бежал из Сильвииного королевства и больше никогда, почитай, с ней и не заговаривал.

Впрочем, через несколько недель она преподала мне еще один урок на тему той удивительной эпохи. Однажды — кажется, была суббота или воскресенье, всего-то часов двенадцать дня, так что все, разумеется, спали и магазинчик стоял закрытым, — у нашей входной двери зазвонил звонок, и звонил он так долго, что я натянул красные бархатные клеши и побрел вниз открывать. На пороге стоял инопланетянин: мужик в деловом костюме и к нему подобранных усах; в одной руке он держал портфель, в другой — иллюстрированный журнал, раскрытый на странице с фотографией манекенщицы в одной из последних бабушкиных одежек.

— Добрый день! — поздоровался инопланетянин. — У меня сеть магазинов в Ланкашире…

Тут спустилась Сильвия — под совершенно зачаточным халатиком на ней не было вообще ничего, из уголка рта свисала сигарета. Инопланетянин стал густо-красным, глаза у него забегали. Я отступил в тень.

— Ну? — сказала Сильвия.

— Добрый день! — не без труда выговорил инопланетянин. — У меня сеть магазинов модной женской одежды в Ланкашире, меня очень заинтересовал наряд с 37-ой фотографии. С кем я могу переговорить по поводу пошива шести дюжин экземпляров, с правом последующего дозаказа?

Такого огромного заказа «Бабушка» еще никогда не получала. Я стоял у Сильвии за спиной, в нескольких шагах, а на середине лестницы тем временем появилась Джуди Скатт. Воздух потрескивал от напряжения. Инопланетянин терпеливо ждал, Сильвия думала. Потом, воплотив в себе всю сущность шестидесятых, она несколько раз кивнула головой — медленно, по последней моде.

— У нас закрыто, чувак, — объявила она и хлопнула дверью.


Там, где находилась «Бабушка», напротив бара «Край света», теперь работает кафе под названием «Entre nous»[70]. Я давно потерял все связи с Джуди Скатт, но знаю, что ее сын Пол, мой друг Пол, пал жертвой шестидесятых. Мозги ему начисто выжгло кислотой, и когда я последний раз о нем слышал, он занимался всяким незамысловатым трудом — сгребал листья в парках и все такое.

Впрочем, не так давно я познакомился с человеком, который утверждал, что не только знал Сильвию, но и долгие годы с ней женихался. На меня это произвело сильное впечатление.

— А она с тобой когда-нибудь разговаривала? — поинтересовался я. — Она тебе хоть раз хоть что-нибудь сказала?

— Никогда, — ответил мне он. — Ни разу, ни единого слова.

Октябрь 1994 года. Перев. А. Глебовская.

На концерте Rolling Stones

«Хлопаем в ладоши!» — приказывает Мик Джаггер стадиону «Уэмбли», и семьдесят тысяч человек послушно хлопают в ладоши. Это похоже на массовые упражнения в калистенике, которыми раньше так увлекались китайцы. «Yea-yea-yea WOO», — подзуживает Мик в середине композиции Brown Sugar («Тростниковый сахар»), и мы вторим ему: «Yea-yea-yea WOO». «А вы сегодня в голосе», — отвешивает он комплимент, и на краткий миг нам начинает казаться, что все мы тоже его группа. В двадцать лет, когда я был студентом, меня «высвистали» из зала побренчать колокольчиком на выступлении The Incredible String Band («Невообразимого струнного оркестра») Робина Уильямсона и Майка Херона, но петь вместе с Rolling Stones, разумеется, гораздо круче. Это роскошное стадионное рок-шоу, и зрители такая же его часть, как музыканты и декорации, — и Джаггер прекрасно об этом знает. И вот, два с половиной часа Кит, целуя гитару, извлекает немыслимые аккорды, Чарли наяривает на барабанах, а Мик играет на своем инструменте — на нас.

Каково же это — стоять перед многотысячной аудиторией и распоряжаться ею по своему усмотрению? Пару лет назад (заняться научными исследованиями никогда не поздно) ваш корреспондент на несколько минут оказался на сцене «Уэмбли» вместе с группой U2, так что знает все по собственному опыту.

Вас стеной окружает свет. Видны только динамики и первые ряды поднятых вверх голов, а дальше — ноль. Обстановка кажется почти что интимной: но тут невидимая толпа издает рев научно-фантастической зверюги, и вы — ну, если вы писатель, забредший на сцену совершенно случайно, — впадаете в панику. Что прикажете делать с таким количеством зрителей? Что ли петь? Вот только — как в любом доброкачественном кошмаре — вам не выжать из себя ни ноты. И в этот момент настоящая рок-звезда берет дело в свои руки. Стоя рядом со Звездой, глядя, как она ласкает, заклинает и подчиняет себе незримую гидру, вы испытываете не просто уважение. Вы испытываете глубокую признательность.

Мы виделись с Боно[71] не раз, но, заглянув ему в лицо на сцене «Уэмбли», я увидел совершенно незнакомого человека и понял, что передо мной Звезда, которая обычно сокрыта от глаз. Звезда, равная по мощи той зверюге, для которой она поет, и столь неукротимая, что давать ей свободу можно только внутри этой световой клетки. Звезда, сокрытая в Мике Джаггере, была во вторник выпущена в «Уэмбли» на волю. Она существует куда дольше U2; она мастита, огромна и великолепна.

За последнюю неделю мы вспомнили по случаю все бородатые шутки: Rock’n’Wrinkle, Crock’n’Roll[72]. Рядом со мной сидел человек, который был на концерте Stones во время их первого турне в сентябре 1963-го. Тому тридцать два года — тридцать два года! Я тоже был на одном из тех концертов: мне было шестнадцать, я сбежал из школы и прыгнул в автобус. Мы с соседом никак не могли договориться, кто там в ту осень занимал первую строчку: один из этих, которые разбились на самолете, полагал он; я же считал, что Джин Винсент с его Be-Bop-A-Lula. Мы, впрочем, оба ошибались. На самом деле — братья Эверли и Бо Дидли. Stones играют уже так давно, что память их первых слушателей начала давать сбои; вот как давно!

На пути к супер-рок-шоу галактических размеров, вроде Voodoo Lounge, приходится пройти сквозь метеоритный дождь лепых и нелепых фактов. Все эти разговоры про возраст — а вы слышали, что их средний возраст выше, чем у членов кабинета? Избитые сплетни о том, что Киту Ричардсу сделали полное переливание крови; от отставного шляпника, которому не удалось завоевать симпатии Джаггера, узнаёшь, что у великого человека «голова с орех»; даже раздаются намеки — ну никакого уважения! — что Мик имеет привычку преувеличивать свои «активы», засовывая в передок леггинсов подходящие фрукты и овощи. Кроме того, уже всем известно, что, хотя турне спонсирует «Фольксваген» («Камни в одной команде с жуками!»[73]). Мик ездит на «мерседесе»; и, сколько бы они ни строили из себя бунтарей, на самом деле обыкновенные рвачи, которым нужны только деньги и слава. Нам сообщают, что Ramones решили больше не выступать и советуют Stones поступить так же, а те не хотят — по крайней мере, пока на них продолжает литься золотой дождь. Мы уже слышали, что наши герои зарабатывают миллионы долларов. What can a poor boy do ‘cept to play for a rock’n’roll band? («Что остается бедняку, кроме как играть рок-н-ролл?»)[74]. В наши дни было бы, пожалуй, уместнее петь Diamond Life («Бриллиантовая жизнь»).

Под таким обстрелом самая несгибаемая преданность Rolling Stones, даже та, которой уже целых тридцать два года, может поколебаться и обернуться раздражением — особенно если канадская мафия, ответственная за распределение мест, запихала вас за какой-то столб, и обрести место, с которого что-то видно, удается только при помощи дружественного сотрудника охраны. Не скрою, я припомнил несколько довольно крепких словечек, пока ждал появления динозавров.

А потом дохнул огнем дракон, и брюзжать сразу же расхотелось. Ожила «Кобра» — декорации Марка Фишера: высокотехнологичная змеиная голова извергла пламя. Фишер, создавший декорации для недавних выступлений Pink Floyd и Zoo TV, именно тот человек, к которому надо обращаться, если пришла охота потратить целое состояние на превращение стадиона в мир будущего. Постановщики любят сравнивать гастроли с войсковой операцией, но это не совсем верно. Если подумать, куда удивительнее другое: вся эта сценическая гигантомания — 250 человек персонала, 4 дня, потраченных на подготовку; 3 группы техподдержки, раскиданные по всей стране; 12 километров проводов, самый большой в мире передвижной телеэкран, 56 трейлеров, 9 автобусов и «Боинг-727», 3840 000 ватт электроэнергии, которую вырабатывают генераторы мощностью по 6000 лошадиных сил, так здесь сказано, — и все это исключительно ради развлечения. Only rock’n’roll, but I like it («Один рок-н-ролл, но мне нравится»)[75]. Приятно сознавать, что и удовольствие имеет свои войска.

А удовольствие длилось с начала Not Fade Away («Не исчезай») до сольного исполнения на бис Jumpin’ Jack Flash («Джек Попрыгун»), то есть целых два с половиной часа. На сцене творились чудеса пиротехники — каскады света, фейерверки, а во время исполнения Sympathy for the Devil («Сострадание к дьяволу») явились эти удивительные надувные чудики: Элвис, змея, Звездный Мальчик, индуистская богиня, которые плясали, как куклы-вуду, покорные ритму заклинаний Джаггера, временно превратившегося в барона Самеди[76]. Акустика была отличная: каждый звук — насыщенный и отчетливый, каждое слово — внятное и громкое; да и экрана с таким высоким разрешением я еще не видел. Но дело-то не в этом.

Дело в том, что Stones были великолепны. Сила, драйв, убедительность и свежесть вокала Мика и игры музыкантов [в какой-то момент, во время исполнения Satisfaction («Удовольствие»), Кит Ричардс, кажется, прошептал: «Люблю эту песню»]; атлетизм Мика, ловкость его движений (когда-то он исполнял «Собачий вальс» и «Танец маленьких утят», как его научила Тина Тернер; теперь в его танце появилось нечто восточное, этакий бхарат натьям[77], подпитанный 3 840 000 ватт); и Кит, стоящий точно в середине сцены — ноги широко расставлены, гитара раскачивается в классическом стиле рок-н-ролльного бога; Кит с его прической в стиле «Развалины горы Рашмор»[78], когда Мик начинал скакать и прыгать по сцене, легко брал ситуацию под контроль. Кит не бегает. Это он оставляет коллеге. [Может быть, стоило бы оставить Мику и вокал. Уж во всяком случае, не нужно было искушать судьбу, а заодно и критиков, и петь песню под названием The Worst («Хуже всех»)].

К началу второй композиции. Tumbling Dice («Фишки падают»), стало ясно, что новое «машинное отделение», где кроме Чарли Уотса теперь трудится бас-гитарист Дэррил Джонс, ничем не хуже старого ни по технике, ни по мощи. А из дуэта с Миком в Gim’me Shelter («Дай мне убежище») стало понятно, что бэк-вокалистка Лиза Фишер и сама некоторым образом звезда. Она не просто выходила на сцену в некоем кожаном подобии нижнего белья и на шпильках в стиле «ну, давай…», с ремешками по самое колено, у нее еще обнаружился богатый, сексуальный голос, и высокие ноты она держала так, будто сердце пронзала насквозь[79].

Новые песни почти что дотянули до уровня былых шедевров, но по-настоящему завела нас, конечно, старая классика; иначе и быть не могло, потому что эта музыка — риффы из Satisfaction, непристойно-гениальная Honky Torik Women («Бесшабашные женщины») — уже так органично вошли нам в кровь, что мы, похоже, можем передать это знание с генами своим детям, которые с рождения напевают; How come you dance so good («Что это ты так хорошо танцуешь?») и эти древние сатанинские стихи: Pleased to meet you, hope you guessed my name («Рад знакомству, надеюсь, ты угадала мое имя»). Как замечательно, что Stones не попались в ту же западню, что и Боб Дилан, и не стали губить свои прежние песни. В результате в «Уэмбли» в тот день было полно детишек, которые радостно подпрыгивали в такт композициям, родившимся раньше них, но по-прежнему молодым. Это не какое-нибудь ностальгическое шоу; песни Stones не музейные экспонаты. Послушайте, как звучит гитара Кита в Wild Horses («Диких лошадях»). Эти песни — живые.

Был там старикан с седыми патлами, в розовой футболке и в джинсах — still crazy after all these years («По-прежнему влюбленный до безумия после всех этих лет»), — который достукался: в конце концов его вывели копы. Была там темноволосая девица в костюмчике, казалось бы нарисованном прямо на теле, которая так зазывно танцевала в ВИП-зоне во время исполнения Sweet Virginia («Милой Вирджинии»), что зрители (мужчины) отворачивались от сцены и глазели на нее. Был обмен поцелуями в соски между Миком и Лизой, который сразу вернул наши глаза куда надо. Была овация Чарли Уотсу. Лучшего и пожелать невозможно. Пускай Rolling Stones больше не опасны и не несут в себе угрозы порядочному, цивилизованному обществу, они по-прежнему знают, как его раскочегарить. Yea-yea-yea WOO!

Июль 1995 года. Перев. А. Глебовская.

Рок-музыка. Заметки на манжетах

В Альберт-Холле выступают Фрэнк Заппа и Mothers of Invention («Матери-изобретательницы»). Середина 1970-х. (Считается, что если помнишь точную дату, то тебя там, скорее всего, не было.) В разгар концерта на сцену взгромождается здоровенный чернокожий парень в блестящей красной рубахе (в те непорочные дни еще возле сцены не было такой строгой охраны). Он слегка покачивается и требует, чтобы ему тоже дали сыграть.

Заппа, не моргнув глазом, серьезно спрашивает:

— Мгм, сэр, а какой инструмент вы предпочитаете?

— Валторну, — бормочет Красная Рубаха.

— Дайте ему валторну! — распоряжается Заппа.

Красная Рубаха выдувает первую жуткую ноту, и становится ясно, что инструментом он владеет так себе.

Заппа на минутку погружается в раздумье, подперев подбородок рукой.

— Хм-м. — Потом устремляется к микрофону. — Что бы такое придумать для аккомпанемента этой валторне? — Тут его будто бы озаряет. — Ага, сообразил! Плавный орган Альберт-Холла!

Вообще-то Заппе и его команде строго-настрого запретили прикасаться к главному органу, но по такому случаю один из музыкантов карабкается наверх, усаживается, вытягивает все заглушки, а потом своды древнего зала едва не рушатся от его оглушительного Louie, Louie («Луи, Луи»).

«Ва-ва-ва / ва-вуум!»

Чернокожий на сцене продолжает себе дудеть, блаженно и никому не мешая, а остроумный Фрэнк Заппа взирает на него с ласковой усмешкой, столь ему свойственной.

* * *

Вообще-то уж что-что, а остроумие обычно не ассоциируется с рок-музыкой, и, слушая кроманьонское ворчание большинства рок-звезд, сразу понимаешь почему. Однако, если не считать Spice Girls, рок-музыканты достаточно доказывали свои ловкость и находчивость на словах и в музыке.

Вот вам остроумие Джона Леннона: «И как же вы находите Америку?» — «А чего ее находить? После Гренландии свернуть налево».

Вот вам Рэнди Ньюмен, доказавший в Sail Away («Уплываем»), что песня может быть одновременно и гимном, и сатирой: In America, there’s plenty food to eat / Don’t have to run through the jungle and scuff up your feet («А в Америке везде дают пожрать, / Можно по лесу не бегать, ноги не сбивать»).

Вот вам Пол Саймон с его сюрреалистическими размышлениями: Why am I soft in the middle / when the rest of my life is so hard? («Сердцевина моя не легка ли, если жизнь моя так тяжела?»).

Вот вам трубадур вне конкуренции Том Уэйтс, который рассказывает свои бродяжьи истории про бездомных кошек и мокропсов (raindogs): I got the cards but not the luck / I got the wheels but not the truck / but heh I’m big in Japan («Карты есть — удачи нет. / Есть педаль, а где мопед? / Но в Японии любят меня»).

Пишущей братии есть тут чему поучиться и чему порадоваться. Я вовсе не принадлежу к школе рок-фанатов, утверждающих, что текст каждой песни — поэма. Я знаю другое: если бы мне случилось написать такие крепкие строки, я бы распустил от гордости хвост. И я бы многое дал, чтобы обладать талантом, чувством юмора и быстротой мысли, которые проявил в тот вечер в Альберт-Холле Фрэнк Залпа.

Май 1999 года. Перев. А. Глебовская.

U2

Летом 1986 года я путешествовал по Никарагуа, собирая материал для сборника очерков, который был опубликован через полгода под названием «Улыбка ягуара». Как раз отмечали седьмую годовщину сандинистской революции, и война против контрас становилась свирепее с каждым днем. Меня сопровождала переводчица Маргарита, неправдоподобно прекрасная и жизнерадостная блондинка, обладавшая удивительным сходством с Джейн Мэнсфилд[80]. Каждый день мы снова и снова убеждались, как тяжела и опасна местная жизнь: пустые прилавки на рынках Манагуа, воронка от снаряда на проселочной дороге, где школьный автобус подорвался на заложенной контрас бомбе. И вот однажды утром я заметил, что Маргарита необычно взбудоражена. «К нам едет Боно! — воскликнула она, сверкая глазами не хуже любой фанатки, а потом добавила, не меняя окраски голоса, не приглушая сияния глаз: — Скажи, а кто такой Боно?»

В определенном смысле вопрос этот был столь же явственным доказательством строгой изоляции ее страны от остального мира, как и то, что я видел и слышал в прифронтовых деревнях, на пустынных болотах Атлантического побережья и на искалеченных землетрясением городских улицах. Стоял июль 1986 года, до выхода чудовищного альбома U2 The Joshua Tree («Юкка») оставалось целых девять месяцев, но они уже прогремели как авторы War («Войны»). Кто такой Боно? Тот самый, который спел: I can’t believe the news today, / I can’t close my eyes and make it go away («Я не верю в сегодняшние новости, но я могу закрыть глаза и забыть»). А Никарагуа стало одним из тех мест, где новости совершенно неправдоподобны, закрыть на них глаза невозможно, и соответственно Боно там оказался.

Мы с Боно не встретились в Никарагуа, однако он прочитал «Улыбку ягуара». Через пять лет, когда я сражался с кое-какими собственными трудностями, мой приятель, композитор Майкл Беркли, спросил, не хочу ли я сходить на концерт U2 Achtung Baby! («Внимание, детка!») — там еще над сценой развешаны совершенно психоделические «трабанты». Мне тогда вообще не хотелось никуда ходить, но я согласился, и меня очень тронуло, с каким энтузиазмом встретили мое согласие члены группы. И вот я в Эрлз-Корте, стою в уголке и слушаю. После концерта, за кулисами, меня затолкали в дом на колесах, набитый детьми и бутербродами. На тусовках U2 не бывало фанатов — только дети. Вошел Боно, и на нем тут же со всех сторон повисли его дочки. Припоминаю, что в тот первый раз мне хотелось говорить о музыке, а ему — о политике, о Никарагуа, об акции протеста против ядерного могильника в Селлафилде, о том, что он поддерживает меня и мою деятельность. Проговорили мы недолго, но оба остались довольны.

Через год, когда они прибыли на стадион «Уэмбли», чтобы сыграть гигант Zooropa («Зооропа»), Боно позвонил мне и спросил, не хочу ли я выйти на сцену. U2 хотят продемонстрировать, что они меня поддерживают, а ничего лучше не придумали. Когда я рассказал об этом своему сыну — ему тогда было четырнадцать, — тот попросил: «Только не пой, пап. Если ты запоешь, мне придется повеситься».

Никто и не собирался мне этого позволять — U2 все-таки не идиоты, — но на сцену я действительно вышел и имел возможность ощутить, каково это, когда тебя приветствуют 80 тысяч поклонников. На встречах с читателями аудитория все-таки поменьше. Кроме того, там девочки не забираются мальчикам на плечи, да и прыгать на сцену особо не дозволяется. Даже на самой удачной встрече с читателями найдется разве что парочка топ-моделей, танцующих возле микшера. В тот день нас сфотографировал Антон Корбейн[81] — он настоял, чтобы мы поменялись очками. Так что на фотографии я выгляжу почти божеством, взирая на мир сквозь полупилотские очки Боно, а он благожелательно поглядывает сквозь мои скромные писательские стеклышки. Трудно отчетливее отобразить разницу между двумя нашими мирами.

Понятное дело, что за попытку перекинуть мостик между этими мирами и меня, и U2 разбранили. Им досталось за попытку «поумничать» за чужой счет, а мне, разумеется, за стремление выбиться в звезды. Но это, по большому счету, неважно. Всю свою жизнь я преодолевал границы — географические, общественные, интеллектуальные, творческие; в Боно и Эдже, с которыми тогда был знаком ближе, чем с остальными, я почувствовал ту же ненасытность ко всему новому. Кроме того, их отношения с религией — в Ирландии, как и в Индии, без этого никак — позволили нам при первой же встрече найти тему для разговора, а также общего врага (фанатизм).

Общение с U2 — хороший способ пополнить свою коллекцию анекдотов. Причем кое-какие из них не лишены налета апокрифичности. Например, пару лет назад одна ирландская газета уверенно объявила с первой полосы, что я целых четыре года прожил в «дурке» — домике для гостей с прекрасным видом на залив Киллини, который стоит в саду дублинского дома Боно. Другие истории, на первый взгляд выглядящие такими же апокрифами, к сожалению, правдивы. Например, чистая правда то, что я однажды танцевал — а точнее, скакал на месте — с Вэном Моррисоном в гостиной у Боно. Правда и то, что на заре следующего утра я выслушал от великого человека некоторое количество нецензурных выражений. (Мистер Моррисон вообще имел обыкновение мрачнеть к концу длинного вечера. Очень может быть, что мое скакание пришлось ему не по вкусу.)

Много лет мы с U2 обсуждали всякие совместные проекты. Боно как-то подбросил идею поставить мюзикл, но она не воспламенила моего воображения. Была еще одна долгая ночь в Дублине (в дело пошла бутылка ирландского виски «Джеймсон»), по ходу которой кинорежиссер Нил Джордан, Боно и я сговорились снять фильм по моему роману «Гарун и море историй». К моему величайшему сожалению, из этой затеи тоже ничего не вышло. Потом, осенью 1999 года, был опубликован мой роман «Земля под ее ногами» — действие происходит в мире рок-музыки, в сюжет вплетен миф об Орфее. Орфей — мифологический покровитель и певцов, и писателей; у греков он был и величайшим поэтом, и величайшим музыкантом. И вот благодаря моей истории об Орфее наше сотрудничество наконец-то состоялось. Все произошло спонтанно, как происходят многие хорошие вещи. Я послал Боно и менеджеру U2 Полу Макгиннесу несколько рекламных экземпляров своего романа, еще в рукописи, в надежде, что они выскажут свое мнение: получилось у меня или нет. Боно впоследствии признал, что поначалу сильно волновался, считая, что я поставил перед собой неразрешимую задачу, так что к чтению он приступил с «полицейским» настроением — в надежде удержать меня от ошибок. По счастью, роман выдержал испытание. В самой его глубине сокрыта лирическая линия — Боно назвал ее «ведущей темой», — элегия, написанная главным героем, рассказ о его любимой, погибшей во время землетрясения; герой и есть современный Орфей, тоскующий по утраченной Эвридике.

Боно позвонил мне: «Я тут написал мелодию на твои слова, и очень может быть, что это лучшее мое произведение».

Я изумился. Один из основных образов романа — это проницаемая граница между реальным и вымышленным мирами, и вот родилась вымышленная песня, ставшая мостиком через эту границу. Я поехал к Полу Макгиннесу, под Дублин, чтобы ее послушать. Боно отозвал меня в сторонку и проиграл для меня в своей машине демонстрационный диск. Только убедившись, что мне понравилось — а мне сразу же понравилось, — он вернулся в дом и поставил диск уже для всех.

После этого мы больше не работали вместе в общепринятом смысле слова. Был длинный день, когда Дэниел Ланойс, продюсер песни, пришел ко мне с гитарой, чтобы вместе разложить слова по ритму. А потом был День Утраченного Текста, когда мне срочно позвонила Очень Важная Дама, которая занималась U2. «Они в студии, но потеряли текст. Не могли бы вы прислать его по факсу?» А так — молчание, пока песня не была готова.

Я на это даже не надеялся, но очень горд, что все состоялось. И для U2 это стало очередной поворотной точкой. До того они редко использовали чужие тексты, все больше писали свои, причем работа начиналась не с текстов: обычно слова на музыку подбирали в самый последний момент. А тут, как ни странно, все сложилось. Я в шутку предложил им подумать, а не изменить ли название группы на U2+1, или еще лучше — на Me2, чтобы вместо You («ты») в названии группы прочитывалось «я» — но они, похоже, уже и раньше слышали все эти шуточки.

Во время одного из обедов на свежем воздухе в Киллини режиссер Вим Вендерс внезапно заявил, что ирония в творчестве более неуместна. По его понятиям, настало время говорить простым, внятным языком — напрямую доносить мысль до собеседника, отказавшись от всего, что может быть истолковано неверно. В мире рок-музыки ирония приобрела необычное значение. Мультимедийное самокопание U2 времен Achtung Baby / Zooropa, где одновременно разъясняется и развенчивается и мифология, и бредятина рок-звездной болезни, капитализма и власти, — белолицый Боно в шитом золотом костюме, в красной бархатной феске, ну чистый Макфистофель, стал его символом, — именно это самокопание и обличал Вендерс. U2 в ответ, разумеется, только пошли еще дальше по тому же пути, зайдя, пожалуй, даже чересчур далеко со своей не слишком успешной гастрольной программой Pop Mart. После этого, похоже, они все-таки вняли совету Вендерса. Лаконичный, но впечатляющий результат — их новый альбом и гастрольная программа Elevation.

От этого альбома и этой программы зависело очень многое. Неудача могла бы обернуться концом U2. Они, видимо, предчувствовали такую возможность, так что альбом вышел с большим опозданием — над ним лихорадочно трудились. Другие дела и увлечения — в основном Боно — тоже замедляли процесс, но поскольку в результате этих дел Дэвид Тримбл и Джон Хьюм[82] публично пожали друг другу руки, а Джесси Хелмс[83] — Джесси Хелмс! — даже прослезился и поддержал кампанию за списания долгов странам третьего мира, трудно списать эти увлечения в разряд эгоистических и никому не нужных. В любом случае, All That You Can’t Leave Behind («Все, что не оставить позади») оказался сильным альбомом, новым взлетом творческих сил и, говоря словами Боно, сейчас группе многие благоволят. Я в этом году видел их трижды: на «тайном» предгастрольном концерте в маленьком лондонском театре «Астория». а потом еще дважды в Америке — в Сан-Диего и в Анахайме. Они постепенно отошли от концертов на стадионах и теперь выступают в концертных залах, которые после их недавнего гигантизма выглядят совсем крошечными. Спецэффекты сведены до минимума: по сути, музыканты просто стоят вчетвером на сцене, играют и поют. Человеку моего возраста, который помнит те времена, когда вся рок-музыка была именно такой, зрелище это кажется одновременно ностальгическим и новаторским. В эпоху групп из мальчиков и девочек, выступающих с подтанцовкой, но без инструментов (да, я знаю, Supremes не играли на гитарах, но они же были Supremes!), признанный взрослый квартет, очень хорошо делающий очень простые и красивые вещи, как-то освежает. Доносит мысли напрямую, говоря словами Вима Вендерса. Его принцип работает.

И они исполняют мою песню.

Май 2001 года. Перев. А. Глебовская.

Другая профессия

Майкл Ондатжи[84] попросил меня написать статью в номер канадского литературного журнала «Брик», посвященный выбору профессии. Выло это, разумеется, за много лет до того, как я снялся в фильме «Дневник Бриджит Джонс».

Я всегда мечтал стать актером, несмотря на то что на заре моей жизни выступал на этом поприще не слишком удачно.

Начал я свою карьеру в семилетием возрасте ролью эльфа в спектакле, который ставили в моей школе в Бомбее. Костюм мой был сделан из оранжевой гофрированной бумаги, и посреди танца маленьких эльфов, который я исполнял вместе с остальными, он с меня свалился.

В двенадцать лет я играл «следователя» (сиречь «инквизитора») в «Святой Иоанне» Бернарда Шоу. Мне полагалось сидеть за столом в грубой белой сутане и делать записи гусиным пером. Единственное гусиное перо, которое удалось отыскать в Бомбее, было на самом деле шариковой ручкой, украшенной этим самым пером, большим и красным. Я бодро марал бумагу. Когда представление закончилось, кто-то поздравил меня с успехом, добавив: особенно сильное впечатление на зрителей произвело то, что можно так долго писать пером, ни разу не обмакнув его в чернила.

В английской школе трудности мои продолжались. В одном из спектаклей я играл дюжего мерзавца латиноса, которого в конце первого акта отправляют на тот свет с помощью яда. Мне было дозволено разыграть невероятно мелодраматическую сцену, с пошатываниями и хватаниями за горло, в конце которой я обрушиваюсь за диван. А вот во втором акте мне полагалось целый час лежать за диваном, так чтобы ноги торчали наружу. Рабочие сцены влезли на декорации и стали кидать мне в лицо скорлупу от арахиса, пытаясь заставить меня дрыгнуть ногой. Им это удалось.

Потом меня взяли на роль одного из помешанных в «Физиках» Фридриха Дюрренматта, но тут внезапно заболел мальчик, игравший буйнопомешанную горбатую докторшу, начальницу психбольницы, где происходит действие пьесы, и меня попросили его заменить. (У нас была школа для мальчиков, так что нам волей-неволей приходилось придерживаться традиций елизаветинского театра, где все роли исполняли мужчины.) Я надел толстые клетчатые рейтузы и твидовую юбку и приправил их акцентом Бешеного Шермана. Пьеса не имела успеха.

В Кембридже я соорудил себе длинный накладной нос, чтобы выйти на сцену в пьесе Ионеско, но на первом же представлении, целуя руку даме, своротил эту нахлобучку набок и стал мучительно похож на Человека-Слона.

На премьере не слишком основательно прорепетированного «Алхимика» Бена Джонсона, глядя на первый ряд кресел, где сидели сплошные преподаватели английской литературы, я вдруг сообразил, что произношу строку, которая вообще-то является ответом на пока еще не заданный мне вопрос. Вся труппа немедленно впала в панику и принялась импровизировать, приблизительно придерживаясь Джонсонова размера, в попытках проложить дорогу к хотя бы какому-нибудь знакомому нам фрагменту. Как нам показалось, на это ушли долгие часы, но со своей задачей мы справились. Ни один из кембриджских литературных корифеев ничего не заметил.

После окончания университета я некоторое время подвизался в различных лондонских маргинальных постановках. В пьесе Меган Терри «Вьетнамский рок» я страшно оскорбил со сцены полный зал зрителей в инвалидных колясках, обрушив на них упреки за безразличное отношение к войне. Почему они не участвуют в маршах протеста, почему не вышли на демонстрацию на Гровнер-сквер и не сцепились с конной полицией? Я вещал с большим пафосом. Инвалиды-колясочники в смущении повесили головы.

В другой постановке я опять принялся за старое — надел длинное черное вечернее платье и длинный светлый парик, дабы сыграть этакую Мисс-Вырви-Глаз в пьесе, которую написал один мой друг (он с тех пор успел стать преуспевающим писателем). А чтобы никто не пропустил той важной сатирической подробности, что подобные персонажи, как правило, мужчины, я приладил себе могучие черные усы в стиле мексиканского революционера Эмилиано Сапаты. Мой ныне преуспевающий друг-писатель до сих пор грозится обнародовать фотографии, сделанные на этом спектакле.

Выступив в роли блондинки, я понял, что перспективы у меня на актерском поприще далеко не блестящие, и перестал выходить на подмостки. Хотя не могу сказать, что меня туда не тянет. Несколько лет тому назад еще один несостоявшийся актер — писатель, редактор и издатель Билл Бьюфорд — предложил мне присоединиться на одно лето к самой что ни на есть заштатной американской труппе и провести несколько счастливых месяцев, играя эльфов, бандитов-латиносов, обвинителей в рясах, помешанных докториц и пр. Ничего из этой затеи не вышло, а жаль.

Может, на будущий год мы все-таки попробуем.

Октябрь 1994 года. Перев. А. Глебовская.

О хлебе насущном

В Бомбее попадался дрожжевой, он же квасной, хлеб, но хорошего в нем было мало: сухой, некрасивый, безвкусный — бедный и бледный родственник пресного хлеба. Он был «ненастоящий». «Настоящим» хлебом был чапати, или фулка, который подавали на стол с пылу с жару: нан-из-тандура, а еще его сдобный приграничный вариант, нан по-пешаварски; а для пущей радости — решми-роти, ширмал, парата. Рядом с этими аристократами белые дрожжевые буханки моего детства заслуживали разве что описания, которое придумал для себя и себе подобных бессмертный мусорщик Шоу Альфред Дулитл: они были воистину «недостойными бедняками».

Первый проблеск понимания того, что дрожжевой хлеб может быть вкуснее, чем я думаю, забрезжил во время поездки в Пакистан, в Карачи, где я узнал, что в некоем монастыре Ангелов существует тайный орден монахинь, которые пекут вроде бы самый обыкновенный хлеб. Чтобы купить буханку этого хлеба, нужно подняться на рассвете — вернее, это вашему слуге нужно подняться на рассвете — и занять очередь у маленького окошка в монастырской стене. Печь у монахинь небольшая, ежедневный «выход» крайне невелик, а репутация у этой тайной пекарни громкая. Кто первый пришел, тот первый съел. В назначенный час окошко открывалось, и монахини начинали выдавать буханки ожидающим. Отпуск в одни руки строго регламентировался. Оптовые покупки были строжайше запрещены. Да и стоил этот хлеб, разумеется, недешево. (Все это я знаю понаслышке, потому что так и не заставил себя встать в такую рань и убедиться лично.)

Монастырские буханки — белые, духовитые, с хрустящей корочкой — стали небольшим откровением, не лишенным, благодаря особому происхождению этого хлеба, некоторого эксцентризма. Хлеб этот являлся из-за границ обыденного, волоча за собою шлейф странности и тайны. Он был практически — как бы это сказать? — литературным. (Впоследствии он полностью превратился в литературу, когда я вставил эпизод с монастырем и его таинственными сестрами в «Детей полуночи».) А хлебу такие вот сверхъестественные вещи совсем не по чину. Хлебу полагается быть частью повседневной жизни. Он должен быть обыкновенным. Он всегда должен быть досягаемым. Чтобы не надо было вставать среди ночи и дожидаться возле окошечка в монастырской стене. И хотя хлеб у ангельских сестер был очень вкусный, он воспринимался как отклонение, как вызов естественному ходу вещей. Переворота в моих представлениях он не вызвал.

А потом, в возрасте тринадцати с половиной лет, я прилетел в Англию. И внезапно увидел его — в каждой магазинной витрине. Белые Батоны, Цельные и Нарезные. Маленький Каравай, Большой Каравай, Датский Сдобный. Безрассудное, развратное изобилие этого хлеба. Перинно-подушечная пухлость этого хлеба. Упругая податливость этого хлеба на зубах. Твердая корочка и мягкая сердцевина, услада идеального контраста фактур. Я пал мгновенно. В публичных домах — булочных я регулярно, ненасытно, безрассудно изменял всем этим чапати-из-соседней-лавки, которые дожидались меня дома. Восток есть Восток, а Запад есть запах. Запах дрожжевого хлеба[85].

Все это, напоминаю, было задолго до того, как английские хлебные прилавки подверглись освежающему нашествию европейских сортов, задолго до появления хлеба с оливками и хлеба с помидорами, чиабатты и бриошей; стоял 1961 год. И все же родившаяся тогда любовь так никогда и не утратила своей силы; новые, экзотические разновидности хлеба только добавили ей новых восторгов.

Стоит присовокупить, что тогда же я сделал еще одно открытие, не менее пронзительное: я открыл для себя воду. Дома вода была непригодной для питья, ее приходилось долго кипятить. Возможность пить воду из-под крана — это ли не роскошь? В этом смысле качество жизни на Западе в последнее время несколько понизилось… но я крепко запомнил, что, впервые ступив на землю немыслимо богатой и могучей страны, первые доказательства своего везения нашел в каравае и в стакане. С тех самых пор я никак не могу понять, какие такие лишения испытывает человек, которого «посадили на хлеб и воду».

Ноябрь 1999 года. Перев. А. Глебовская.

О моих фотопортретах


Шаг за черту

У входа в фотоателье в южной части Лондона дожидается знаменитый аведоновский задник из ослепительно-белой бумаги; этакая интригующая пустота — пробел в строчке. В портретной галерее Аведона фотографируемых просят заполнить собой подготовленное для них ничто. Кто-то мне когда-то сказал, что лягушка, сидящая на листе кувшинки, сохраняет такую неподвижность взгляда (а взгляд ее способен фиксировать лишь движение одного предмета относительно другого), что не видит вообще ничего, пока в поле ее зрения не появится летящее насекомое и не станет там единственной точкой, которой уже некуда деваться с белого холста временной, искусственной слепоты. Щелчок — и насекомого больше нет.

Фотограф вообще чем-то сродни хищнику. Портрет — это добыча его автора. Я включил в «Детей полуночи» реальный эпизод, когда моя бабушка отлупила одного знакомого его собственным фотоаппаратом за то, что он навел на нее объектив: она твердо верила, что безвозвратно лишится той части своего существа, которую он залучит в этот ящик. Что отдается фотографу, отнимается у фотографируемого; фотоаппараты, как и страх, пожирают наши души.

Если верить языку (а сам по себе язык никогда не лжет, хотя лжецы часто очень бойки на язык) фотоаппарат — это оружие: фотограф «ловит в прицел объектива», фотограф, «стреляет»; соответственно фотопортрет — это трофей, который охотник приносит домой с ловитвы. Голова убитого зверя, которую можно повесить на стену.

Из вышесказанного нетрудно сделать вывод, что я не слишком люблю фотографироваться: я предпочитаю быть не героем сюжета, но его создателем. В наши дни писателей фотографируют постоянно, но это по большей части не настоящие портреты, а рекламные картинки, и каждая газета, каждый журнал хочет иметь свою. Как правило, фотографы, работающие с писателями, — люди сострадательные. Они стараются представить нас в самом лестном виде, что далеко не всегда бывает просто. Они осыпают нас комплиментами: какие мы интересные люди. Они не гнушаются нашим мнением. Случается, что они даже читают наши книги.

Ричард Аведон — один из лучших фотопортретистов нашего времени, но сострадательным — в том смысле, в каком я употребил это слово, — его не назовешь. У него глаз американского орла; на тех, кого фотографирует, он смотрит твердым немигающим взглядом и всех их видит на белом фоне — кто бы то ни был: писатель, или великий мира сего, или простой человек, или его собственный отец, лежащий при смерти. Наверное, для Аведона эта лаконичная, прямолинейная портретная техника — необходимый противовес глянцевым фантазиям из его другой жизни, жизни модного фотографа. И, возможно, ему самому нравится иногда смотреть на людей, которые не принадлежат к этому новоявленному племени, созданному объективом фотоаппарата, — племени профессиональных фотомоделей.

А если уверовать в то, что фотоаппарат ворует души, разве не возникает нечто фаустианское в договоре между фотографом и его моделью, между Мефистофелем с фотоаппаратом и прекрасными юными созданиями, которые оживают, взыскуя бессмертия (или, как минимум, славы), под взглядом его единственного глаза? Модели знают, как хорошо выглядеть, хорошие модели чувствуют, что именно видит объектив. Они виртуозы поверхностного, манипуляторы, умеющие подавать в лучшем виде свою выдающуюся внешность. Но в конечном счете модель не должна выглядеть естественно, она должна выглядеть так, как выглядеть полагается. В свободное от работы время модели постоянно друг друга фотографируют, увековечивая все преходящие мгновения своей жизни — обед, прогулка, встреча с друзьями — посредством фиксации на пленке. В своей книге «О фотографии» Сьюзан Зонтаг цитирует Гарри Виногранда[86], который говорит, что фотографирует, «чтобы посмотреть, как та или иная вещь будет выглядеть на фотографии», и профессиональные модели попадают в ту же западню — им уже не выйти из рамки видоискателя. Они превращаются в цитаты из самих себя. Пока объектив не утратит к ним интереса и они не канут в небытие. В истории про Фауста не бывает счастливого конца.

Гламурные фотографии Аведона часто затрагивают тему красоты и ее недолговечности. В одной из его недавних, совершенно сюрреалистических, серий топ-модель Надя Ауэрманн представляет образцы высокой моды в обществе живого скелета — скелет, разумеется, фотограф. Девушка и смерть — само по себе крайне эффектное зрелище, а тут оно еще дополнено нарядами от лучших современных модельеров. Возможно, Аведон просто подшучивает над самим собой, скелет — это такой величавый старик; возможно, он намекает на то, как короток век топ-модели. Однако не менее симптоматична его неподдельная готовность подвизаться в этой дорогостоящей, глянцевой, донельзя коммерциализованной и в высшей степени экстравагантной отрасли текстильной промышленности. Он явно не из тех художников, что живут в башне из слоновой кости.

Тем отчетливее контраст с его портретами. Портреты Аведона — это его пустая сцена, его разрушенный очаг. Я не устаю удивляться: неужели обязательно вот такое вот вытворять с немыслимыми красавицами — залеплять им лица сосульками, заставлять их танцевать со скелетами, — чтобы на фотографии они выглядели интересно? Притом что «некрасивые» лица из реальной жизни получаются хорошо, даже (или только) если они не приукрашены.

Хороший фотопортрет должен отражать то, что внутри. Картье-Брессон и Эллиот Эрвит[87] ловят тех, кого снимают, на лету; чаще всего их работы столь осмысленны по одной причине: объект не заметил, что его фотографируют. У Аведона куда более формальный подход: белый задник, великолепный старомодный аппарат — на треноге, снимающий на пластины. В такой обстановке полную неподвижность должно сохранять насекомое, а не лягушка.

Я наблюдал многих фотографов за работой. Помню Барри Латегана в его аккуратной беретке, щелкавшего меня во время интервью, — каждый раз, когда ему нравилась моя реплика, он кивал. В результате я смотрел только на него и уже сильно зависел от его кивков: мне уже требовалась его похвала, я работал только на него. Помню, как Салли Соумс уговорила меня растянуться на диване, а сама, чтобы получить нужный ракурс, фактически устроилась сверху — ничего удивительного, что на этой фотографии у меня очень мечтательное выражение лица. Помню, как лорд Сноудон переставлял мебель в моем доме, собирая вокруг меня все «индийское»: картины, кальяны. В результате получился кадр, который лично мне не очень нравится: писатель в экзотической обстановке. Иногда портрет готов у фотографа в голове еще до того, как вы начали работать, и тогда ваше дело плохо.

Я наблюдал многих фотографов за работой, но ни один из них не ограничивался таким малым количеством кадров, как Аведон с его старомодным фотоаппаратом. Я всегда гадал: то ли он заранее знает, чего хочет, то ли довольствуется тем, что получается: ведь мистер Аведон — чрезвычайно занятой человек. Кто-то дает ему больше, кто-то меньше — так, может быть, это мы, непрофессиональные модели, знающие свою внутреннюю сущность гуда лучше, чем внешнюю, и составили ему репутацию великого фотографа? Стоит ли обнажать свою суть перед объективом или фотограф и сам выявит ее своим волшебством?

Он ставит меня именно в ту позу, которую задумал. Мне велено не смещаться ни на миллиметр, а то фокус собьется, это невероятно важно. Я должен целую вечность сохранять, на лице одно и то же выражение. Ловлю себя на мысли: вот как я выгляжу, когда меня заставляют выглядеть именно так. На фотографии будет человек, занятый чем-то нелепым и непривычным. Потом, мысленно пожав плечами, я сдаюсь на милость великого человека. Это же сам Ричард Аведон, говорю я себе. Черт с ним, пускай снимает, не спорь.

Два кадра: один снят в комнате, я в длинном черном плаще, другой — тоже в комнате, очень крупный план, на мне черная рубашка в полоску. Сначала показывают крупный план, и, честно говоря, он меня ошарашивает и опечаливает. Вид совершенно сатанинский. Сразу возникают претензии к фотографу, хотя куда больше претензий к собственному лицу. Когда мы с Аведоном встречаемся в следующий раз, он сразу же говорит: «Ну что, совсем фотография не понравилась?» Мне не удается выжать из себя ни улыбки, ни похвалы. «Очень уж темная», — говорю я. «Вторая к вам куда добрее», — утешает он меня. Другая фотография — это та, которая воспроизведена здесь. По счастью, мне она действительно нравится. Я не уверен, что «добрая» — подходящее слово (точнее говоря, уверен, что «добрая» — слово неподходящее: я в некоторые моменты выгляжу доброжелательно и даже жизнерадостно — этот момент явно не из тех), но я, в сущности «доволен» тем, как на ней получился. У меня голова правильной формы — далеко не на всех фотографиях она правильной формы, — борода не топорщится, а на лице выражение умудренной меланхолии, которое, не скрою, я довольно часто подмечаю в зеркале. Черный японский дождевик выглядит просто великолепно.

Сам ты всегда смотришь на собственную фотографию не так, как на нее будут смотреть другие. Ты надеешься, что худшие твои черты не так уж заметны. Ты надеешься, что не вышел похожим на кочан капусты. Ты надеешься, что, случайно увидев твою фотографию, люди не слишком перепугаются.

Сейчас я попробую взглянуть на свой снимок так, будто на нем изображен кто-то другой. Ричард Аведон не стремился создать фотопортрет жизнерадостного писателя, которому море по колено. Как мне кажется, он хотел создать образ писателя, пережившего много горестей. Как мне кажется, на фотографии до некоторой степени видна пережитая боль, но, кроме того, надеюсь, на ней видна способность терпеть и противостоять. Это очень выразительная фотография, и я благодарен Аведону за солидарность, а еще — за внятность и выразительность его портрета.

Ноябрь 1995 года. Перев. А. Глебовская.

Автокатастрофа

О гибели принцессы Дианы

Все это до боли похоже на роман, но только этот роман отнюдь не сказочного толка, хотя история Дианы начиналась как настоящая сказка; и это не мыльная опера, хотя, видит бог, длинная мучительная сага семьи Виндзоров сопровождалась обильной стиркой грязного белья. Мне приходит на ум роман Джеймса Балларда «Автокатастрофа», по которому Дэвид Кроненберг недавно снял фильм, вызвавший громкие вопли протеста со стороны блюстителей нравственности, особенно в Великобритании. Горькая ирония этого горестного события заключается в том, что темы и коллизии, разработанные Баллардом и Кроненбергом, темы и коллизии, которые многие в Англии назвали порнографией, с такой смертоносной точностью повторились в реальности во время автомобильной аварии, унесшей жизни принцессы Дианы, Доди аль-Файеда и их нетрезвого шофера.

В нашей культуре принято придавать бытовым техническим приспособлениям обертоны эротики и гламура; в особенности это касается автомобилей. Кроме того, мы живем в Эпоху Популярности: пристальность, с которой мы рассматриваем знаменитостей, превращает их в предметы потребления — и часто этого достаточно, чтобы их погубить. Баллард в своем романе сводит два этих сильнейших эротических фетиша — Автомобиль и Звезду — воедино в акте сексуального насилия (автокатастрофе), добиваясь столь пронзительного эффекта, что оказывается на грани непристойности.

Смерть принцессы Дианы тоже стала такой непристойностью. Одна из причин, почему эта смерть вызывает грусть, — ее полная бессмысленность. Погибнуть из-за нежелания попасть в объектив! Можно ли придумать что-либо более бессмысленное, более нелепое? Хотя на деле это ужасное происшествие до предела нагружено смыслами. Оно заставляет нас осознать горькие истины о том, в кого мы превратились.

Пожалуй, единственным соперником автомобиля в наших эротических фантазиях является фотоаппарат. Объектив, точно репортер, запечатлевает новости и доставляет их нам на дом; ради приятного разнообразия он часто разглядывает красивых женщин и предлагает разделить с ним эту усладу. В автокатастрофе, погубившей принцессу Диану, Фотоаппарат (одновременно в двух ролях — Репортера и Любовника) сопрягается с Автомобилем и Звездой, так что коктейль из страсти и смерти становится даже крепче, чем в книге Балларда.

Это можно представить таким образом: объект желания, Красавица (принцесса Диана), постоянно подвергается настойчивым домогательствам неприятного ей поклонника (Фотоаппарата), пока прекрасный и славный рыцарь (верхом на своем Автомобиле) не уносит ее в дальнюю даль. Фотоаппарат, вооруженный своим извечным длинным фаллическим хоботом-объективом, бросается в погоню. И тут в истории наступает трагическая развязка, потому что за рулем Автомобиля сидит не бесстрашный герой, а пьяный идиот. Не стоит так уж доверять волшебным сказкам и благородным рыцарям. В последний миг перед смертью объект желания видит, как на нее надвигается фаллический объектив, щелк-щелк. Представьте это себе таким образом, и вам станет очевидно, сколь порнографична гибель Дианы Спенсер. Она умерла от сублимированного насильственного секса.

Сублимированного. В этом вся суть. Как ни крути, а Фотоаппарат не настоящий поклонник. Да, он мечтает обладать Красавицей, запечатлевать ее на пленке и зарабатывать на этом деньги. Но это эвфемизм. Жестокая правда заключается в том, что фотоаппарат всего лишь осуществляет наши желания. Фотоаппарат выступает в роли вуайериста только потому, что наши отношения с Красавицей тоже строятся на вуайеризме. Кровь, которой запятнаны руки фотографов, информационных агентств и художественных редакторов газет и журналов, замарала и нас. Вот вы какую газету выписываете? Когда вы увидели фотографии милующихся Доди и Дианы, вы разве сказали: это не мое дело, разве перевернули страницу?

Все мы неисправимые вуайеристы. «Теперь вы довольны?» — кричали фотографам разъяренные британцы. Может, и нам ответить на этот вопрос? Теперь мы довольны? Может, мы перестанем жадно вглядываться в запретные кадры Дианиных ласк или в более ранние «сенсационные откровения»: голый принц Чарльз в дальней комнате, Ферджи, которой кто-то целует пальчики на ногах, все эти уворованные моменты, похищенные тайны частной жизни известных людей, тайны, которыми вот уже больше десяти лет заполняют полосы самых читаемых газет и журналов? Может, нам надоест подглядывать в щелочку за теми, кто, подобно соблазнительной землянке-кинозвезде, которую в романе Курта Воннегута сажают вдвоем с посторонним мужчиной в клетку на планете Тральфамадор, чтобы местные жители могли понаблюдать, как они спариваются, — заточен в застенке своей славы?

Да ни за что в жизни!


Принцесса Диана в совершенстве владела искусством представать перед людьми именно в том образе, в каком ей хотелось. Помню, издатель одной английской газеты рассказывал, как готовили знаменитый кадр, где она сидит, одинокая и покинутая, на фоне Тадж-Махала, великого памятника великой любви. По его словам, она совершенно точно знала, как публика «прочтет» эту фотографию. Фотография вызовет сочувствие и заставит осуждать принца Уэльского еще сильнее, чем раньше. Принцесса Диана не склонна была употреблять мудреные слова вроде «семиотика», однако, была талантливым семиотиком в смысле превращения в знак самой себя. Со все возрастающей уверенностью в собственных силах она подавала нам знаки, которые складывались именно в тот ее образ, который она хотела создать.

Раздавались голоса, утверждавшие, что при любом обсуждении причастности папарацци к ее гибели нужно принимать во внимание смягчающее их вину обстоятельство — тайный сговор принцессы со средствами массовой информации, и в особенности с фотографами. Может, это и правда; но нельзя забывать и о том, сколь важно для женщины в ее положении не терять власти над своим публичным образом. Знаменитости любят представать перед камерой только в полной готовности, когда они, так сказать, «начеку». Папарацци же хотят одного — застать их врасплох. Это битва за доминирование, за власть. Диана не могла позволить фотографам взять над ней власть, не хотела превращаться в их (и наш) Объект. Уклоняясь от преследовавших ее объективов, она утверждала свою решимость, а возможно, и свое право играть куда более достойную роль — роль Субъекта. Преодолевая расстояние от Объекта к Субъекту, от предмета потребления к человеческому существу, она и погибла. Она хотела сама управлять своей жизнью и в результате вверила ее водителю, который был не в состоянии управлять даже автомобилем. И в этом тоже состоит горькая ирония.


Виндзоры и аль-Файеды — архетипичные Инсайдеры и Аутсайдеры. Мохаммед аль-Файед — египтянин, всегда мечтавший стать британцем; с этой целью он купил универмаг «Хэрродз» (и нескольких парламентариев-консерваторов), но даже это не помогло ему получить британское гражданство и доступ в высшее общество, которое просто захлопнуло перед ним двери. Роман между принцессой Дианой и Доди аль-Файедом наверняка очень обрадовал его отца, ведь он смог одержать победу над этим самым высшим обществом. При жизни Диана была наиболее ценным его трофеем. Своей смертью она разрушила все его надежды. Он потерял старшего сына, а кроме того, последний и самый надежный шанс войти в британский истеблишмент.

Я назвал Виндзоров «Инсайдерами», но их статус тоже довольно шаток. Когда-то они были любимцами нации, теперь же на них смотрят как на людей, замордовавших куда более горячо любимую Диану. Если аль-Файеду суждено оставаться вовне и только заглядывать внутрь, то королевскую династию, возможно, скоро попросят на выход. Любовь британцев к Диане наверняка унаследуют ее сыновья. Но если подлинной причиной гибели Дианы стало наше ненасытимое подглядывание за ее растиражированным образом, тогда самое время задать себе несколько трезвых вопросов относительно судьбы этих мальчиков. Не лучше ли им сбросить увечащее бремя принадлежности к королевской семье? Как добиться того, чтобы они остались жить в настоящем мире, который она пыталась для них открыть, мире, лежащем за пределами узкого круга британской аристократии, за воротами Итона? Сама Диана явно стала счастливее, когда сбежала из королевской семьи. Может быть, и Британия станет счастливее, если совершит такой же побег и научится жить без королей и королев? Вот такие у меня возникли немыслимые мысли, в последнее время ставшие очень даже мыслимыми.

Сентябрь 1997 года. Перев. А. Глебовская.

Народная игра

Заметки болельщика

1. Мы — это мир

В 1994 году, когда в разных городах огромной — и по большей части равнодушной — Америки должны были проходить матчи чемпионата мира по футболу, тех немногих граждан США, которые вообще об этом знали, волновало только одно: как бы в США не проникло вредоносное чужеродное явление — «футбольное хулиганство». Им повезло: сборная Англии не вышла в финал, и английские хулиганы, вызывавшие особо сильные опасения, остались дома. Хулиганам тоже, как я подозреваю, повезло, потому что я слышал, как один американский комик объяснял по английскому телевидению: матчи чемпионата мира будут проводиться в самых опасных районах самых опасных городов страны. «Вот что я вам предлагаю, — заявил он, — приводите своих хулиганов, а мы приведем своих».

Через четыре года чемпионат мира 1998 года проходил во Франции, она же его и выиграла. Вышло так, что я смотрел его от начала до конца в Америке, по кабельному спортивному каналу И-эс-пи-эн и «Юнивижен». Смотреть И-эс-пи-эн было невероятно скучно: комментаторы постоянно прилагали к футболу терминологию американских игр с мячом, из чего следовало, что любимая всем остальным миром игра интересует американцев так же мало, как и раньше. Даже когда сборная США потерпела поражение от команды Ирана — Ирана! — воспоследовал лишь очень краткий всплеск интереса, а потом всеобщее внимание опять поглотили «Янки», бейсболисты Марк Макгвайр и Сэмми Соса.

А вот на испаноязычном канале «Юнивижен» — «Гоооооо-ооооол!!!» — все выглядело совсем не так. Здесь эмоций и красок, которых так не хватало И-эс-пи-эн, было предостаточно. Причем предостаточно их было и на экране, и в жизни; в любом месте разноязыкой Америки; стоило вам наткнуться на группу французов и француженок, бразильцев, колумбийцев, мексиканцев, хорватов, немцев или даже британцев — например, в одном из многонациональных баров Квинса, — и вы тут же натыкались и на все страсти, связанные с чемпионатом, и кипели они ничуть не менее бурно, чем в любом другом месте на земле.

Слабое выступление американской команды частично, разумеется, объясняется полным отсутствием интереса к футболу у широкой американской публики, но, как мне кажется, его можно объяснить еще и тем, что команда, судя по всему, состояла из одних студентов. Да, университетские команды год за годом поставляют молодые таланты в НФЛ и НБА, но футбол не университетская игра. Футбол — игра народная, в него играют, гоняя вместо мяча пустые жестянки, на бедных улицах бразильских городов. Футбол — средство самовыражения рабочего класса. Если США захотят обзавестись первоклассной футбольной командой, игроков придется искать не в колледжах, а в иммигрантских кварталах, среди тех, кто в эти летние дни сидел, сгрудившись у телевизоров, вместе со всем миром болея за исход чемпионата jogo bonito, Красивой Игры.

Как привить американцам представление о красоте игры с круглым мячом, о которой они ничего не ведают и которой совсем не интересуются? Как объяснить, что между типом футбольной команды и национальным характером существует самая непосредственная связь? Ведь все болельщики знают, что такое «играть по-бразильски» (с напором, энтузиазмом, в завораживающем ритме), или «по-немецки» (демонстрируя строжайшую дисциплину, физическую мощь и железную волю), или «по-итальянски» (в оборонительном стиле, с неотразимыми прорывами в контратаки).

Я попробую ответить на эти вопросы, уклонившись от ответа. Попытаюсь найти точки соприкосновения между теми, кто, как я, любит футбол, и теми, кому он кажется чуждым и непонятным. Я не ставлю перед собой задачи описывать арканы игры, я попытаюсь исследовать связанный с нею феномен, который не ограничен пределами одного лишь спорта, — феномен болельщика.

Болельщик не довольствуется тем, что раз в четыре года во время чемпионата мира садится к телевизору и болеет за свою команду Настоящий болельщик болеет за определенный клуб, для него главное — постоянство, он хранит верность, и в самые трудные времена даже малые достижения оборачиваются для него большими радостями. Вот почему однажды в дождливое мартовское воскресенье я отправился на лондонский стадион «Уэмбли» посмотреть, как мой любимый клуб «Тоттнэм хотспёрс» («Тоттенхэм хотспёрс») будет играть против команды Лестера в финале Кубка «Уортингтона».

В Англии каждый год проходит три крупнейших футбольных турнира. В одном из них команды распределены по трем лигам — элитная Высшая и три дивизиона Футбольной лиги. Два проводятся по олимпийской системе — освященный временем, почтенный Кубок Футбольной ассоциации (Кубок ФА) и новоиспеченный, дешевый-да-веселый Кубок Лиги, который в наши дни повального спонсорства превратился в Молочный кубок, Кубок «Кока-Колы», а теперь еще и Кубок «Уортингтона». (По крайней мере, молоко, кока-колу и пиво «Уортингтон» можно наливать в кубки. А вот чемпионаты по крикету — другому активно спонсируемому спорту — финансируют производители сигарет и бритвенных лезвий.)

Словом, хотя Кубку «Уортингтона» и принадлежит третье место из трех возможных, перспектива посмотреть игру любимой команды на стадионе «Уэмбли» поднимает настроение и учащает пульс. «Уэмбли» — святая святых английского футбола, именно здесь Англия единственный раз за всю историю выиграла чемпионат мира — было это в 1966 году. Я болею за «Хотспёрс» с начала 1960-х, однако до сих пор ни разу еще не видел, как они выступают в финале на «Уэмбли».

А кроме того, 1990-е годы были очень и очень непростыми для этого некогда прославленного клуба. И вот наконец он снова в финале. Победа может стать началом нового золотого века. Я иду на стадион, преисполненный надежды.

2. Первая любовь

Я впервые приехал в Лондон в январе 1961 года мальчишкой тринадцати с половиной лет — я тогда собирался учиться в школе-пансионе, — и привез меня туда отец. Месяц был холодный: днем — синее небо, ночью — зеленый туман. Мы жили в огромном, похожем на казарму отеле «Камберленд» неподалеку от Марбл-Арч, и вскоре после приезда отец спросил, не хочу ли я посмотреть матч между профессиональными футбольными командами.

В моем родном Бомбее в футбол почитай не играли, популярностью пользовались крикет и хоккей на траве. Из всей Индии только в Бенгалии к футболу относятся серьезно, и хотя слухи о знаменитой калькуттской команде «Мохун баган» и достигали моих ушей, я до того ни разу не видел, как играют в футбол.

Первой игрой, на которую отвел меня отец, был товарищеский матч между «Арсеналом», командой из северной части Лондона, и чемпионом Испании «Реал Мадридом». Я тогда еще не знал, что команда гостей считается чуть ли не самой лучшей на всей планете. Не знал, что она недавно в пятый раз подряд выиграла Кубок чемпионов Европы — ежегодный турнир между чемпионами всех европейских стран (такого никому не удавалось ни до, ни после). Я не знал, что в составе их команды были двое величайших игроков всех времен, венгр Ференц Пушкаш, «маленький генерал», командовавший всеми сокрушительными атаками на английские ворота, и аргентинец Альфредо ди Стефано, центральный нападающий. Остальные игроки «Реала» — летучий полузащитник Генто, колосс защиты Сантамария — были почти столь же именитыми, как две суперзвезды.

Вот каким мне запомнился этот матч[88]: в первом тайме «Реал Мадрид» просто рвал «Арсенал» на куски. Лондонский клуб славился — да и сейчас славится — крепкой игрой в защите; к нему на многие годы приклеился ярлык «Арсенал-скукотища», но «Реал» запросто пробивал эту защиту, и на перерыв команды ушли со счетом 3:0. А потом — матч ведь был товарищеский, от его исхода ничего не зависело — тренер «Реала» убрал с поля всех ведущих игроков и выпустил во втором тайме совсем молоденьких ребят. «Арсенал», проявив упрямство, оставил на поле первый состав, и в результате матч закончился вничью — 3:3; впрочем, даже самые упертые болельщики «Арсенала» вряд ли решились бы утверждать, что результат отражает истинный уровень обеих команд. По дороге обратно в гостиницу отец спросил, как мне понравилась игра. «По-моему, эта английская команда слабовата, — сказал я, — а вот испанцы мне понравились. Ты не мог бы узнать, есть ли в Англии команда, которая играет как „Реал Мадрид“?» Сам того не зная, я требовал совершенно невозможного: с таким же успехом во дни великой славы Майкла Джордана можно было спросить: «А нет ли другой команды, которая играет как „Чикаго буллз“?» Отец, разбиравшийся во всем этом не многим лучше моего, сказал: «Пойду спрошу у портье». Ответ, который он получил от давно забытого гостиничного служащего, полностью изменил мою жизнь, потому что через несколько дней мы пошли смотреть игру другого знаменитого клуба из северного Лондона, «Тоттнэм хотспёрс», и я отдал ему свое сердце.

Я тогда еще многого не знал. Не знал, что между «Тоттнэмом» и «Арсеналом», между «Шпорами»[89] и «Стрелками», существует давнее соперничество и глубокая взаимная неприязнь. Я не знал, что «Шпоры» придерживаются кавалерийской наступательной тактики, а «Арсенал» знаменит малым количеством забитых голов (поговаривали, что их болельщики всегда радуются нулевому счету), при этом слабая защита «Шпор» тоже является у футбольных фанатов предметом вечных насмешек. Я даже не знал слов гимна «Шпор», переделанного из американской Glory, Glory, Hallelujah («Слава, слава, аллилуйя»), («И давно лежит в могиле бедный старый „Арсенал“, а „Шпоры“ все идут вперед! Вперед! Вперед!»)

А самое главное, я не знал того, что их менеджер, неразговорчивый йоркширец Билл Николсон — Билли Ник — и болтливый капитан-ирландец Дэнни Бланчфлауэр сделали «Тоттнэм» самой сильной командой с тех пор, как «малыши Басби» из «Манчестер юнайтед» погибли в небе над Мюнхеном в 1958 году. Гостиничный портье был прав. Вот эта команда заставила бы «Реал Мадрид» попотеть. Это были супершпоры, это был лучший их год, год, когда они добыли Святой Грааль английского футбола, став чемпионами первого дивизиона Футбольной лиги и одновременно выиграв Кубок Футбольной ассоциации.

Я забыл, кого именно разгромили в тот день «Шпоры», но помню, что отчетливо понял: эта поездка в серый северный пригород совершенно еще чужого мне города серьезно и бесповоротно изменила мою жизнь. Мальчик, вышедший с клубного стадиона «Шпор» на Уайт-Харт-лейн после финального свистка, уже не был зрителем. Он превратился в болельщика.

Билл Браун, Питер Бейкер, Рон Хенри, Дэнни Бланчфлауэр, Морис Норман, Дейв Маккей, Клифф Джонс, Джон Уайт, Бобби Смит, Лес Аллен, Терри Дайсон. И по сей день я могу, никуда не заглядывая, продекламировать имена игроков той команды. Я даже помню практически всех запасных. Джонни Холлоубред, Мел Хопкинс, Тони Марчи, Терри Медвин, Эдди Клейтон, Фрэнк Сол… Простите! Простите! Умолкаю.

А еще я помню, какой ужас вызвали у меня обрушившиеся потом на команду несчастья: у Бланчфлауэра травмировано колено: Норман ломает ногу; Маккей ломает одну и ту же ногу дважды, а самое непоправимое — смерть Джона Уайта: во время грозы он спрятался под деревом на поле для гольфа, и его убило молнией. В команде у него было прозвище Призрак.

«Шпоры» завоевали два главных футбольных титула в сезоне 1960–1961 годов, почти повторили тот же результат в 1961–1962 годах, а на протяжении следующих тридцати семи лет часто завоевывали почетные кубки — трофеи всевозможных чемпионатов Англии и Европы, но стать чемпионами Лиги им больше не удалось. Но таков уж удел болельщика: ждать чуда, десятилетиями терпеть разочарования, но тем не менее даже не помышлять об измене своему клубу. Каждое воскресенье я открываю спортивную страничку в газете, и глаз сам отыскивает результаты «Шпор». Если они выиграли, выходные наполняются светом. Если проиграли — черная туча заслоняет солнце. Это ужасно. Это сродни алкоголизму. Это моногамная любовь по гроб жизни.

В тот славный сезон 1960–1961 годов «Тоттнэм», руководимый Бланчфлауэром, сделал мощный рывок и все-таки одержал победу в чемпионате первого дивизиона. А потом, в первую субботу мая, они прибыли на «Уэмбли» на финальный матч Кубка Англии, второго важнейшего чемпионата страны. Они выиграли со счетом 2: 0, хотя играли в тот день неважно — это потом признал даже их менеджер Билл Николсон. В том матче им попросту повезло.

Выиграли они у команды города Лестера.

3. Вратари

Финальный матч на Кубок «Уортингтона» 1999 года превратился в поединок между двумя вратарями. Голкипер «Шпор» Йэн Уокер только-только вернулся в первый состав после периода слабой игры, и мы всё еще переживали за его форму. Тогда как в воротах «Лестера» стоял игрок международного класса Кейси Келлер из США. И Уокер, и Келлер допустили по одной грубой ошибке в решающие минуты матча. Одному из них повезло. Промах другого решил судьбу игры.

Вратари не похожи на других игроков — то ли потому, что им разрешается прикасаться к мячу только в строго ограниченном пространстве штрафной площадки, то ли потому, что они — последняя линия обороны, а главное, потому, что вратарь не может себе позволить играть «средненько»; каждый раз, выходя на поле, они знают, что покинут его либо героями, либо осмеянными шутами.

Хороший вратарь должен иметь мужество кинуться в ноги сопернику, мчащемуся на полной скорости. Он должен держать под контролем пространство возле ворот и всем своим видом говорить о решительности и смекалке. Он должен соображать, когда поймать, а когда отбить мяч, а если сбоку в штрафную площадку посылают высокие навесные удары, он должен взмыть как можно выше над толпой игроков и завладеть мячом.

Несмотря на то что без вратарей — никуда (а возможно, именно благодаря этому), в мире английского футбола над вратарями вечно подшучивают, как в рок-н-ролле подшучивают над ударниками. Был в Англии, например, вратарь по прозвищу Дракула, которого прозвали так, потому что он боялся «крестов», то есть перекрестных передач. А другого прозвали Золушкой за обыкновение вечно опаздывать к мячу.

В тот славный сезон, когда «Шпоры» завоевали два высших титула, в воротах у них стоял шотландец Билл Браун, игрок международного класса. Он был тощ, неулыбчив, непобедим, носил старомодную короткую стрижку, и над ним никто ни разу не решился подшутить.

Но вот однажды, в середине 1960-х, Билли Ник отвалил целых тридцать тысяч фунтов — по тем временам рекордная сумма за голкипера — и забрал из крошечного соседнего клуба «Уотфорд» здоровенного, еще не обстрелянного парня-ирландца. Звали его Пэт Дженнингс, волосы у него вились, и носил он их, по тогдашней моде, длинными, а еще у него были бакенбарды. «Шпоры» сразу же прониклись к нему законной подозрительностью.

Он отсидел свое на скамье запасных, но довольно скоро встал на ворота. Болельщики в тот день издевались над ним почем зря — до того момента, когда он буквально пролетел от одной стойки ворот до другой и принял мяч, на большой скорости посланный в дальний верхний угол, причем не просто принял, а поймал его вытянутой рукой.

Мы тогда переглянулись в полном обалдении, у всех в глазах был один и тот же вопрос: и что же за лапищи у этого парня? После этого подвига все проблемы с болельщиками у Дженнингса кончились, и он пользовался нашей неизменной любовью — до самого того момента, пока, много лет спустя, руководство клуба не совершило абсолютно невероятный поступок. Решив, что Пэт — теперь уже наш любимый Пэт, выступавший не только за наш клуб, но и за Ирландию, не раз названный лучшим голкипером мира, — свое отыграл, они продали его «Арсеналу». Не куда-нибудь, а в «Арсенал» — где он еще много лет шествовал от победы к победе! Даже сейчас мне трудно выразить в словах свой тогдашний гнев. Я его испытываю и поныне. Могу только повторить фразу, которой обменивались тогда болельщики «Шпор» — яростно, безрадостно, зачастую добавляя для полноты картины несколько крепких выражений: «Просто бред»[90].

4. Звуковое сопровождение

Едет на «Уэмбли» Осси,

А кто его туда просит?

Эй, «Шпоры», вперед!

Эй, «Шпоры», вперед!

Футбол — песенная игра, на футболе поют вдумчиво и самозабвенно. У каждой команды есть свой гимн: «Слава, слава» — у «Шпор», «Никогда не пойдешь один» — у «Ливерпуля», а также масса других, так сказать, патриотических песен. Осси — это Освальдо Ардилес, член сборной Аргентины, выигравшей в 1978 году чемпионат мира, который сразу после победы перешел в «Шпоры» и полюбился болельщикам не только своей чистой и вдохновенной игрой, но также неспособностью освоить фонетику английского языка (свой родной клуб он называл «Тотынгым» или «Споры»).

На «Уэмбли» Осси поехал в 1981 году — сыграть против команды Манчестера в финальном матче Кубка Футбольной ассоциации: вместе с ним на поле вышел еще один аргентинец, Рикардо «Рики» Вилья. Матч завершился вничью, но во время повторной встречи Вилья забил один из самых красивых голов современности, по ниточке проведя мяч мимо практически всех защитников команды соперника и точно послав его в ворота. Финал Осси стал триумфом Вильи. Рики принес «Тоттнэму» кубок, но песню все равно сложили про Осси.

В футболе существуют и другие речевые коды. Возьмем, например, ритм, в котором зачитывают счет. Каждое воскресенье по радио и по телевидению оглашают результаты встреч, и процесс этот настолько формализован, что можно догадаться, кто выиграл, по самой интонации диктора и по тому, как он расставляет акценты. А мелодия трибун? В середине 1980-х я некоторое время жил в конце Хайбери-Хилл, длинной улицы, на другом конце которой находится стадион «Арсенала». Дни матчей, когда мимо дома текла толпа болельщиков, редко выдавались спокойными. (Однажды в железное ограждение нашего двора воткнули освежеванную свинячью голову. Зачем? Свинья об этом промолчала.) Но я всегда мог догадаться о ходе игры, не выходя из своего кабинета, — по тому, как именно ревет стадион. Рев одной разновидности — безудержный, оглушительный, победоносный — всегда раздавался после того, как своя команда забивала гол. Другой, с мучительной ноткой, свидетельствовал об упущенной возможности; третий, слегка визгливый, — об опасной ситуации у своих ворот, а глухое ворчание — ворчание, наводящее на мысль о той свиной голове, — говорило о том, что гол забили соперники.

Существуют также речевки, своего рода звуковые формулы, которые изобретают для себя болельщики каждой команды. Однажды я повел перуанского писателя Марио Варгаса Льосу на стадион «Уайт-Харт-лейн», и он страшно удивился и обрадовался, когда понял, что болельщики скандируют: «Лучший в Европе! Наш клуб — он лучший в Европе», — более или менее в ритме Guantanamera («Гуантанамеры»)[91].

В тот год за «Шпоры» играл правый защитник по имени Гэри Стивенс. В команде противника, «Эвертоне», тоже был правый защитник по имени Гэри Стивенс; хуже того, в свое время каждому из них довелось играть в качестве правого защитника в составе сборной Англии. И чтобы уж окончательно запутать Варгаса Льосу, стадион выдал еще один вариант Guantanamera: «Вон Гэри Стивенс! А вон еще Гэри Стивенс!»

А теперь давайте вместе: «Знают все… „Арсенал“ — ни к черту!» Или, когда твоя команда выигрывает с приличным счетом: «Ну гляди-ка, ну гляди-ка, ну гляди-ка, „Арсенал“!» Или, при тех же обстоятельствах, с большей самонадеянностью: «Ну, уж теперь нам поверят, ну, уж теперь нам поверят, ну, уж теперь нам поверят!.. что титул (или кубок) будет наш!»

Или еще — если ваша команда ведет в счете — мстительно, указывая пальцами на сектор болельщиков противника: «Что примолкли, что примолкли, вы примолкли-то чего?»

5. Давид и Джентльмен

За неделю до финального матча на Кубок «Уортингтона» суперзвезда «Тоттнэма», французский левый полузащитник Давид Жинола, забил единственный мяч в матче чемпионата Лиги, этот гол стал практически точным повторением знаменитого гола Рики Вильи, который принес команде Кубок чемпионов. Жинола красив, как киноактер, и волосы у него не хуже, чем у Пэта Дженнингса: длинные шелковистые пряди, из-за которых ему даже — честное слово, не вру! — предложили сняться в телевизионной рекламе «Лореаль» («Потому что я этого достоин» в исполнении Жинолы, который говорит по-английски с сильным акцентом, прозвучало скорее как «Под домом-то я этого достану»).

Жинола, безусловно, достоин чего угодно. Его таланты способны затмить даже его прическу. На поле он движется, как на танцполе. Его чувство равновесия, его обходы, его способность удерживать мяч на высокой скорости, бить по воротам с тридцати метров, вальсировать мимо защитников подобно великим матадорам, которые всегда вплотную подходят к быкам, — все это превращает его в настоящий кошмар для защиты. При этом его всегда критикуют по двум статьям. Во-первых, за то, что он ленив, избалован и никогда не играет жестко. А во-вторых, за то, что он подставляется под фол.

Подставиться под фол — это особое искусство. Это значит сделать вид, что противник, сбил тебя или некорректно атаковал. Специалист в этом деле похож на лосося, который прыгает, изгибается, падает. Длится этот спектакль зачастую не меньше, чем танец умирающего лебедя. И разумеется, может произвести сильное впечатление на судью, на нем можно заработать штрафной или даже пенальти, а противник рискует схлопотать желтую и даже красную карточку.

Такой вот спровоцированный фол и решил исход финального матча на Кубок «Уортингтона» в 1999 году.

Один из прежних суперигроков «Шпор», гениальный немецкий нападающий Юрген Клинсманн, тоже считался специалистом по подставе. Болельщики «Шпор» орали Жиноле: «Подстава!», когда он играл за «Ньюкасл юнайтед». Болельщики-англичане выли и свистели, когда Клинсманн, тогда выступавший за немецкую сборную, падал на землю. Но когда оба они перешли в «Шпоры», болельщики наконец-то сообразили, что два этих благородных игрока никого не обижают, наоборот, обижают их. Теперь-то мы разглядели, как подло циничные защитники пихают их в бок, как им коварно ставят подножки, как их ударяют по голени, — а мы-то раньше не верили, да еще и орали на несчастных. Теперь мы наконец разглядели трагедию гениев, мы увидели, что Жинолу и Клинсманна постоянно калечат. Думаете, в этом был хоть гран лицемерия? Да ничего подобного, читатель. У нас попросту пелена упала с глаз.

Что касается другого критического замечания в адрес Жинолы, относительно его лени, — ее как рукой сняло, когда в сезоне 1998–1999 годов у «Шпор» появился новый менеджер. Им стал Джордж Грэм, который, еще будучи игроком (одним из лучших в составе сборной Шотландии), получил за свою элегантность прозвище Джентльмен Джордж. Став менеджером, он сменил имидж на куда менее аристократический и прославился своей неколебимой твердостью: игра всех его команд строилась на гранитном основании непробиваемой защиты. Всего за несколько месяцев он превратил защитников «Тоттнэма», давний объект всеобщих насмешек, в вымуштрованное, непобедимое звено. При нем четверо игроков зад ней линии стали вести себя так, будто они связаны одной веревкой, и теперь вместо того, чтобы бегать в разных направлениях, как «кейстоунские копы», растяпы полицейские из балаганных немых комедий американца Мака Сеннетта, они двигались как единое целое.

И что же угрюмцу Джорджу Грэму было делать с беспечным мотыльком Жинолой? Общее мнение было однозначно: звезда рекламы «Лореаль» первым вылетит из состава «Шпор» после того, как Грэм примет руководство командой. Вместо этого полузащитник достиг при нем зенита славы, и по сей день они с Грэмом не перестают петь друг другу дифирамбы. Новый менеджер показал своему игроку, что значит трудиться на совесть, а игрок показал менеджеру то же, что постоянно показывает нам всем. «Придумай-ка что-нибудь необычное», — говорит Грэм Жиноле перед каждой игрой, и просто удивительно, как часто у того получается[92].

Да, у Джорджа Грэма есть еще одно интересное свойство. Он прославился — сперва как игрок, а потом как менеджер — и завоевал целую полку кубков, играя на арсеналовском стадионе «Хайбери». «Шпоры» наняли бывшего менеджера своего ненавистного соперника, «Арсенала».

6. Упадок и разрушение

Как же такое могло случиться? Ответ следует искать в недавней истории «Шпор». В последний раз они выиграли серьезную награду, Кубок Футбольной ассоциации, в 1991 году. После этого звезда клуба начала медленно и грустно закатываться. Некомпетентность руководства повлекла за собой серьезные финансовые затруднения, и лучший игрок команды, Пол Гаскойн, темный английский гений, мужчина и ребенок в одном лице, прославившийся как своим выдающимся талантом, так и тем, что во время матча на Кубок мира он ударился в слезы, был перепродан римскому «Лацио» — только так и удалось погасить долги клуба.

«Продажа» Пола Гаскойна стала серьезным ударом для болельщиков. Мы всегда считали его «самым настоящим» игроком «Шпор» за его прекрасный дар, за способность руководить игрой — в этом он был не хуже покойного Джона Уайта. А теперь и Гаскойн был повержен и покинул нас.

Клуб скатывался все ниже в турнирной таблице, но у болельщиков оставались воспоминания. В прошлом за «Шпоры» выступала целая плеяда воистину великих игроков: непобедимый дуэт забивающих — «творец голов» Джимми Гривз и Алан Гилзин (известный как «умный лоб»), вкрадчиво-прекрасный Мартин Питерс, в 1966 году завоевавший титул чемпиона мира в составе английской сборной. Впоследствии за «Тоттнэм» играли быстроногий Пэри Лайнкер, выступавший до перехода в «Шпоры» за команду Лестера, и мастер передачи на длинные расстояния, товарищ Ардилеса и Вильи по английской команде Гленн Ходдл.

(Это тот самый Ходдл, которого впоследствии уволили с поста тренера сборной Англии за ряд неосторожных замечаний по поводу реинкарнации. Запутавшись в терминологии буддизма, индуизма, христианства и непережеванного спиритизма, он высказался в том смысле, что инвалиды сами ответственны за свои физические недостатки: желтая пресса, разумеется, подняла вой, мне же не хочется так уж сильно винить бедного «Стенду»: это была глупость, а не злой умысел. Помню, как великолепно он играл в былые дни, какую доставлял мне радость, и мне обидно, что он оказался таким простофилей. «Я вообще-то ничего плохого не имел в виду», — жалобно пробормотал он, уходя в темноту, а нам оставалось только пожелать, чтобы он побольше работал ногами и поменьше — языком.)[93].

«Шпоры» достигли низшей точки падения в сезоне 1997–1998 годов — в тот год владелец команды, миллионер от компьютерной индустрии Алан Шугар, назначил менеджером швейцарца, которого, как на грех, звали Кристиан Гросс. Ему так и не удалось ни завоевать доверия команды, ни привлечь в клуб первоклассных игроков, и во время его правления «Тоттнэм» чуть не вылетел из Высшей лиги.

В начале сезона 1998–1999 годов команда выглядела еще хуже, так что Гросса с треском уволили. Через пять дней после этого я видел, как ее во время домашней игры разгромил со счетом 3:0 «Миддлсборо» — команда, которую в былые времена великие нападающие «Шпор» разнесли бы в клочья. И игроки, и болельщики «Шпор» были полностью деморализованы. И вот тогда Алан Шугар, к неудовольствию многих болельщиков, позвал к себе бывшего руководителя «Арсенала» Джентльмена Джорджа.

Джордж Грэм тоже претерпел немало превратностей судьбы. В последние десять лет все чаще и чаще вставал вопрос о продажности в спорте. Некоторые букмекерские конторы подозревались в том, что они подкупают ведущих игроков, чтобы те «сдавали» матчи. В 1997 году французский мультимиллионер Бернар Тапи, владелец марсельского «Олимпика», тогдашнего чемпиона страны, был арестован по обвинению в организации преднамеренных проигрышей.

В свое время Джордж Грэм, еще будучи игроком «Арсенала», завоевал два главных футбольных титула Англии (в 1971 году), повторив великое достижение «Шпор» (а они же, черт возьми, год назад вновь совершили этот подвиг, и при этом играли блистательно, в своем классическом стиле, — мне даже пришлось отбросить давние предрассудки и как следует за них поболеть). Став менеджером, Грэм добыл «Стрелкам» два титула чемпионов лиги и еще четыре крупные награды. Однако в середине 1990-х его, в свою очередь, обвинили в финансовых махинациях. Футбольная ассоциация обнаружила, что он получал отступные на общую сумму около 435 тысяч фунтов в ходе заключения крупных сделок по переводу игроков из одного клуба в другой. Несмотря на успехи, которых «Арсенал» добился под его руководством, Джентльмен Джордж был уволен.

Впрочем, он оказался человеком настырным и со временем вернулся в большой футбол. Когда Шугар сделал ему предложение, Грэм уже руководил другим клубом Высшей лиги, «Лидс юнайтед», в котором собрал очень многообещающий состав молодых защитников. Ему не удалось побороть искушения встать во главе одной из команд «большой пятерки», и он возвратился в Лондон.

Если поначалу некоторые болельщики «Шпор» и отнеслись к нему с недоверием, вскоре им пришлось заткнуться — столь стремительным было возрождение клуба. Защита в «Тоттнэме» по-прежнему слабовата; сейчас, когда я пишу, они «зависли» в середине турнирной таблицы Высшей лиги. Но попасть на «Уэмбли» — это одно из самых славных событий в жизни футболиста. Джордж Грэм сумел вернуть пришедшему в упадок стадиону «Уайт-Харт-лейн» хотя бы часть прежней славы.

7. Результативная команда

По дороге на ответственный матч любой зритель, как правило, проходит мимо паба по соседству со стадионом и с гримасой отвращения смотрит на тротуар, по колено засыпанный пластмассовыми стаканами из-под пива и пустыми пивными банками. «Понятно, почему в Штатах футбол так и не прижился», — ворчит он не без некоторого стыд а. Ему вторит коллега: «Дело еще и в еде. Пироги с мясом и эти гнусные гамбургеры». Первый болельщик все еще качает головой, обозревая груды мусора. «Американцы бы никогда так не насвинячили, — вздыхает он. — Там такой номер не пройдет».

Третий поклонник футбола, проходя мимо, признаёт первого и радостно его приветствует: «Да ты, приятель, как собачье дерьмо: куда ни повернись, все равно в тебя вляпаешься».

И все трое радостно направляются в сторону «Уэмбли».

Вот они на стадионе. Поле скрыто под двумя гигантскими футболками и столь же гигантскими мячами. На трибунах проявляют активность: в небо взлетают связки синих и белых шаров, а когда появляются команды, вспыхивают гигантские факелы — все это явно переняли у американцев, насмотревшись их спортивных мероприятий. Но, как всегда, главное не в этих выкрутасах, главное — в самих болельщиках. Только человек с каменным сердцем не подпадет под обаяние этого всеобщего ликования, этого простого чувства: мы все заодно, против целого мира, ну, или, по крайней мере, против команды соперника. То тут, то там на трибунах начинают скандировать, и шум этот перекатывается, как морские волны, по всему огромному стадиону. На будущий год «Уэмбли» будет разрушен, на его месте построят новый суперстадион третьего тысячелетия. Так что это фактически последнее «ура» бедного старикана[94].

Начинается матч. Я сразу вижу, что он будет не из первоклассных. «Лестер» явно не в лучшей форме, и хотя поначалу «Шпоры» задают хороший ритм, их игра тоже не внушает доверия. На двадцать первой минуте Сол Кэмпбел, игрок сборной страны, упускает голевой момент, и удержать «Лестер» от прорыва удается лишь швейцарскому защитнику «Шпор» Рамону Веге — это еще один игрок, который после прихода в команду Грэма сделал большой шаг вперед в своем мастерстве.

Сердце у меня стучит прямо в горле, и тут Жинола наконец меня радует: два стремительных, легких прохода, притом что его пытаются заблокировать целых три игрока «Лестера», ошеломительный пример владения мячом — он перехватывает высоко летящий мяч одним касанием внешней кромки правого бутса и делает почти мгновенный пас — с этого его мастерского движения начинается опасная атака «Тоттнэма».

В первом тайме не забито ни одного мяча. Во втором же страсти накаляются. На шестьдесят третьей минуте блондин-лестерец Робби Сэвидж грубо атакует защитника «Тоттнэма» Джастина Эдинбурга. Эдинбург, явно раздраженный неловкостью атаки, допускает очевидную глупость — отвешивает Сэвиджу оплеуху. Взмах белокурых волос. А потом, после комически затянутой паузы, Сэвидж просто классически подставляется и оседает на землю.

Судья Терри Хейлброн явно позволил себя провести. Он делает Сэвиджу предупреждение за грубую игру, а потом показывает Эдинбургу красную карточку за «фол» в отношении Подставы Робби. Эдинбург покидает поле до конца игры, и теперь «Шпоры» играют вдесятером против одиннадцати игроков «Лестера».

«Под-ста-ва! Под-ста-ва!» — скандируют болельщики «Шпор», а потом громко орут: «У-у-у-у!» Этот вопль, если его издают сразу тридцать пять тысяч глоток, звучит жутко, чудовищно: просто в душе мы страшно боимся, что проиграли. Следующие несколько минут «Лестер» непрерывно атакует, и кажется, что страхи наши были не напрасны. Йэн Уокер, стоящий в воротах «Шпор», с трудом дотягивается до опасного мяча. Потом «Лестер» снова прорывает поредевшую защиту «Шпор», и теперь уже Вега получает предупреждение за «профессиональный фол» — грубую игру против соперника, которого он не мог остановить честным способом.

«Лестер» царит на поле, и все же постепенно — и это показатель того, какую железную веру в свои силы привил Грэм нашей команде, — «Тоттнэм» перегруппировывается. Болельщики, подбадривая его, всё громче поют «Слава, слава, аллилуйя!», и, ко всеобщему удивлению, «Шпоры» снова захватывают инициативу. На левом фланге Давид Жинола ведет довольно спокойную игру (если мерить по его завышенным стандартам), и все же «Лестер» вынужден отрядить одного или даже двоих игроков, чтобы его заблокировать. В результате у «Шпор», номинально играющих в меньшинстве, оказывается лишний игрок на правом фланге, и именно по правому флангу они теперь и проводят самые лучшие атаки. Правый защитник «Тоттнэма» Стивен Карр все активнее рвется вперед. Даррен Андертон, полузащитник, игрок национальной сборной (его в свое время прозвали Больничный Лист, потому что он постоянно получал травмы, но в тот день Андертон, на удивление, был здоров), тоже начинает показывать, на что способен, демонстрируя свои знаменитые пробежки и опасные, непредсказуемые передачи. Плавный забивающий «Шпор» Лес Фердинанд вроде как оживился, ожил и наш скандинавский дуэт: норвежец-нападающий Стеффен Иверсен и датчанин-полузащитник Аллан Нильсен, которого выпустили только потому, что недавно пришедший в команду Тим Шервуд, игрок национальной сборной, не смог в этот день выйти на поле. Каждый из них бьет по воротам, а потом они проводят комбинацию, позволяющую Нильсену еще раз выйти на голевую позицию, — и только отличная игра Кейси Келлера спасает соперников.

Тем временем лестерец Сэвидж, явно оскорбленный тем, что, стоит ему получить мяч, как трибуны начинают свистеть, снова применяет грубый прием, но на этот раз ему удается выйти сухим из воды. Последние пять минут встречи. Если основные девяносто минут закончатся вничью, будет назначено полчаса дополнительного времени, а если и после этого счет будет равный, исход встречи решит пенальти. (Болельщики терпеть не могут этого слепого, убийственного произвола. Мы каждый раз надеемся, что до этого не дойдет.) На восемьдесят шестой минуте Йэн Уокер выходит к краю своей штрафной площадки, чтобы подобрать мяч, поскальзывается, не попадает по мячу и тем самым позволяет лестерцу Тони Котти дать пас прямо поперек ничем не защищенных ворот «Тоттнэма». Ко всеобщему удивлению, там не оказывается ни единого игрока «Лестера», чтобы отправить мяч в пустые ворота. Уокер вновь поднимается на ноги. Опасный для «Тоттнэма» момент позади.

Начинается последняя минута основного времени. «Лестер», явно уже настроившись на дополнительный тайм, на всякий случай убирает с поля буйного Робби Сэвиджа, который будет отлучен от игры, если заработает второе предупреждение, а играет он так, что только по случайности до сих пор не напросился на красную карточку. Вместо него выходит Тео Загоракис, капитан сборной Греции. Но перестроиться на игру в новом составе «Лестер» не успевает — тут-то и разражается катастрофа.

Молниеносная передача Фердинанда в центральной зоне дает Иверсену возможность перехватить инициативу, его стремительный проход по правому флангу застает защиту «Лестера» врасплох. Он прорывается в штрафную и бьет по воротам. Удар не особо выдающийся — хорошо направленный, но слабый. И тем не менее почему-то Кейли Келлеру не удается схватить мяч, он вяло отбивает его вправо, прямо на голову рвущемуся вперед Аллану Нильсену. Бум! Как сказал бы комментатор «Юнивижен»: «Гоооооооооооол!!!»

Через миг все закончено — «Тоттнэм» победил со счетом 1:0. А после этого — буйные празднества, восторги, издевательства над соперником. «Что примолкли, что примолкли, вы примолкли-то чего?» Игроки «Тоттнэма» по очереди поднимают над головой странноватый на вид, снабженный тремя ручками кубок «Уортингтона», В этот момент триумфа они уже не выглядят богатыми, избалованными звездами спорта, а превращаются в неискушенных юнцов, ошалевших от счастья, переживающих один из важнейших моментов своей жизни. Смотреть на коллективную радость болельщиков «Шпор» уже само по себе радость. И ничего страшного, что игра была так себе. Главное — результат.

Джордж Грэм снискал себе славу тем, что любая команда, которой он руководит, становится «результативной» — добивается необходимого результата, не очень-то заботясь о том, получили зрители удовольствие или нет. Не помню, когда в последний раз к «Шпорам» применяли это выражение. Обычно оно звучит в адрес «Арсенала». «Арсенал-скукотищу» называют еще и «Счастливчиком Арсеналом», потому что, как правило, вот такие победы достаются именно ему. Ну, и кто у нас сегодня скукотища, а кто — счастливчик?

Когда я уходил с поля, глупо улыбаясь от уха до уха, меня заприметил другой болельщик «Шпор» и радостно помахал мне рукой. «Бог в помощь. Салман!» — крикнул он.

Я помахал ему в ответ, но так и не сказал вслух тех слов, что вертелись у меня на языке: «Да нет, не бог, приятель, он ведь не играет за нашу команду. Да и вообще, зачем он нам, если у нас уже есть Давид Жинола, если мы сегодня играли на „Уэмбли“ и уходим отсюда, одержав победу?»

Апрель 1999 года. Перев. А. Глебовская.

О разведении страусов

Переработанное обращение к членам Американского общества газетных редакторов

Слегка сомнительная привилегия — обращаться к столь уважаемому «газетному собранию» в тот утренний час, когда я, как правило, еще вовсе не в состоянии говорить. Впрочем, должен сказать, что после недавнего писательского турне по Америке, девять утра — это еще игрушки. В одно прекрасное январское утро в чикагском отеле мне довелось сидеть в кровати президента Рейгана — уточняю, что самого президента Рейгана в ней в тот момент не было, — и давать по телефону одиннадцать интервью сразу; а на часах еще не было и восьми. Это мой личный рекорд. Когда четыре года назад я приехал в Вашингтон для участия в конференции, посвященной свободе слова, один из помощников президента Буша сказал — поясняя, почему никто из представителей администрации не хочет уделить мне времени, — что я ведь всего-навсего «писатель, приехавший встречаться с читателями». Просто не передать словами, какое удовольствие я получил в нынешнем январе, как мне приятно почувствовать себя просто писателем, приехавшим встречаться с читателями, ради этого можно даже встать пораньше. Писатель, который приехал встречаться с читателями и спит в президентской кровати.

Кстати о президентах: вам, возможно, будет интересно услышать, что в конце концов меня все-таки пригласили в Белый дом, уже при нынешней администрации; было это накануне Дня благодарения, и аудиенцию мне назначили непосредственно перед другим, несопоставимо более важным событием: президент Клинтон должен был встретиться на лужайке перед Белым домом с индюком и помиловать его на глазах у собравшихся представителей прессы[95]. И я, понятное дело, сомневался, найдется ли у президента время еще и для меня. По дороге в Белый дом я лихорадочно изобретал газетные заголовки следующего дня: «Состоялась встреча Клинтона с Индюком. Рушди нафарширован и запечен в духовке», например. По счастью, этот воображаемый заголовок так и не пошел в дело, встреча с мистером Клинтоном все-таки произошла и оказалась весьма интересной, а в политическом смысле — еще и чрезвычайно полезной.

Я долго придумывал, чего такого интересного и ценного могу вам поведать сегодня, гадал, что общего у писателей и журналистов (если у них вообще есть что-то общее), и тут мне на глаза попалась короткая заметка в крупном британском еженедельнике:

Во вчерашнем номере «Индепендент» была помещена информация, что сэр Эндрю Ллойд-Уэббер[96] разводит страусов. Она не соответствует действительности.

Можно только гадать, какая сумятица кроется за этим восхитительно лаконичным заявлением: глубокая обида, негодование. Как вам известно, в последнее время в Англии наблюдается некоторый разгул страстей в области животноводства. Я имею в виду тронувшихся умом коров, а кроме того, мошеннические операции — раздувание «мыльных пузырей» вокруг разведения страусов[97]. Обстановка сильно накалилась, и человек, который не разводит страусов, имеет все основания разозлиться, если его в этом заподозрят. Он даже может прийти к выводу, что ему намеренно пытаются подпортить репутацию.

Говоря по-простому, «Индепендент», конечно, не должна была писать, что сэр Эндрю Ллойд-Уэббер разводит страусов. Он, скажем так, разводит птичек поголосистее. Но если мы договоримся принять предположительно незаконное и, по всей видимости, мошенническое разведение страусов за метафору, обозначающую любую предположительно незаконную и, по всей видимости, мошенническую деятельность, нам придется признать следующее: для общества крайне важно, чтобы все эти страусозаводчики были вычислены, названы поименно и призваны к ответственности. Разве не этим обязана заниматься свободная пресса? Разве не может возникнуть такая ситуация, когда каждый из присутствующих в этой комнате редакторов сочтет себя обязанным предать гласности подобную историю — назовем ее Страусгейтом, — даже если у него недостаточно фактов? Это ведь в государственных интересах.

Я постепенно подхожу к сути своего выступления: главная задача пишущего человека — будь то романист или газетчик — вскрыть, а потом придать гласности истину. Ибо любой текст, как построенный на вымысле, так и основанный на реальных фактах, призван выявить истину, сколь бы парадоксально это ни звучало. А истина — штука скользкая, трудноуловимая. Тут легко допустить ошибку, как в случае с Ллойд-Уэббером. Истина способна даровать свободу, но способна и довести до неприятностей. «Истина» — красивое слово, на деле же она часто неприглядна, неуклюжа, неудобосказуема. Против нее воюют целые армии расхожих представлений. На бой с нею выходят легионы тех, кто извлекает выгоду из полезной лжи. И все же, пока возможно, ее необходимо высказывать.

Но тут мне могут возразить: а существует ли связь между истиной, публикуемой в газетах, и истиной, созданной воображением? В мире фактов человек либо разводит страусов, либо нет. В вымышленном универсуме он может представать сразу в пятнадцати взаимоисключающих ипостасях.

Попробую дать на это ответ.

Слово «новелла» происходит из латинского языка, где означает «новый»; во французском словом nouvelles обозначают одновременно и рассказы, и газетные новости. Сто лет назад новеллы — а также повести и романы — читали, в частности, для того, чтобы извлечь из них факты. Из «Николаса Никльби» Чарльза Диккенса англичане, кроме прочего, почерпнули шокирующие сведения: в стране существуют ужасные школы вроде Дотбойс-Холла — в результате такие школы были закрыты. «Хижина дяди Тома», «Приключения Гекльберри Финна» и «Моби Дик» — всё это были книги, полные злободневных фактов.

Итак, до наступления эры телевидения литература выполняла ту же задачу, что и журналистика, — рассказывать людям о том, чего они не знают. Теперь все изменилось — и для литературы, и для журналистики. Сегодня читатели газет и романов изначально получают информацию от телевидения, Интернета и радио. Впрочем, встречаются исключения: успех занимательного романа «Основные цвета»[98] показал, что порой литература гораздо ловчее, чем журналистика, срывает покровы с тайн скрытого мира; кроме того, разумеется, на телевидении подход к освещению новостей чрезвычайно избирателен, газеты же отличаются большей широтой диапазона и большей глубиной подачи материала. Но, как мне кажется, сегодня многие читают газеты исключительно с целью узнать из них новости о новостях. Нас интересует точка зрения, отношение, ракурс. Мы не ищем в газетах информацию в чистом виде, «факты, факты, факты» Грэдграйнда[99], мы хотим знать «компетентное мнение» о заинтересовавших нас фактах. Радио и телевидение взяли на себя роль поставщиков первичных фактов, а газеты переместились туда же, где пребывают романы, — в мир воображения. И те и другие представляют нам определенную версию событий.

Возможно, вышесказанное скорее относится к Англии, где большинство газет являются общенациональными, чем к США, где существует множество местных изданий, что позволяет журналистике сослужить дополнительную службу — разрешить наболевшие местные проблемы и подстроиться под местные представления. Преуспевающие и пользующиеся доверием английские газеты — из ежедневных изданий могу назвать «Гардиан», «Таймс», «Телеграф» и «Файнэншл таймс» — преуспевают именно потому, что у них выработаны очень четкие понятия о том, каков их читатель и на каком языке с ним говорить. (Томная «Индепендент» тоже когда-то это умела, но в последнее время, похоже, разучилась.) Они преуспевают именно потому, что их взгляды на английское общество и на мир в целом совпадают со взглядами их читателей.

Итак, теперь новости подаются в определенной трактовке. А это ставит газетного редактора в положение, во многом сходное с положением писателя-беллетриста. Задача беллетриста — создать, отобразить и закрепить в сознании читателя связное и субъективное представление о мире; оно должно забавлять, увлекать, провоцировать, дразнить и поучать. Перед газетным редактором стоит практически та же задача, только он решает ее на отведенных ему страницах. В этом специфическом смысле — позвольте подчеркнуть, что я говорю это не в упрек, а в похвалу, — все мы теперь трудимся в области вымысла.

Бывает, конечно, что газетные новости приходится назвать чистым вымыслом — далеко не в столь хвалебном ключе. На Пасху одна из ведущих английских воскресных газет поместила на первой полосе сообщение о том, что обнаружена гробница — более того, останки — самого Иисуса Христа; это открытие, не преминула подчеркнуть автор статьи, имеет особое значение для христианской веры, чьи приверженцы как раз отмечают годовщину физического вознесения Христа на небо — куда вообще-то должны бы были вознестись и его останки. Обнаружены не только останки Христа, но и останки Иосифа, Марии, некоей Марии II (по всей видимости, Магдалины) и даже некоего Иуды, сына Христа, гласила передовица. Ближе к концу статьи — там, куда большинство читателей просто не доберется, — раскрывалось: единственным доказательством того, что речь идет именно о семье Иисуса, является совпадение имен, каковые, признает журналистка, в те времена были чрезвычайно распространенными. Тем не менее, настаивает она, трудно удержаться от соблазна и не порассуждать…

Подобный бред, видимо, всегда печатали в газетах — чтобы развлечь читателя. Однако вымысел не сводится только к этому.

Одна из самых невероятных истин, касающихся мыльной оперы, героями которой стали члены английской королевской семьи, заключается в том, что образы ведущих персонажей во многом придуманы английской прессой. И сила вымысла такова, что настоящие венценосцы из плоти и крови постепенно стали очень похожи на своих газетных двойников и полностью погрязли в придуманных перипетиях своей вымышленной жизни.

Собственно, создание «персонажей» стремительно становится основной составляющей работы журналиста. Никогда еще «портреты знаменитостей» и факты из их жизни — никогда еще сплетни — не занимали так много газетного пространства. К слову «портреты» хочется добавить: в профиль. Потому что знаменитость на портрете всегда на вас смотрит косо. Кроме того, профиль — вещь плоская, лишенная объема. Это всего лишь силуэт. Тем не менее образы, возникающие из этих странных текстов (как правило, с негласного одобрения самих персонажей), обладают огромной силой: живому человеку уже ни за что не изменить, ни словом, ни делом, созданного ими впечатления, а благодаря досье информационных агентств и перекрестному цитированию эти образы еще и распространяются во времени и пространстве.


Писатель-беллетрист — если он не обделен талантом и удачей — может на протяжении своего творческого пути создать одного-двух персонажей, которым удастся войти в пантеон незабываемых. Писатель создает персонажей в надежде на бессмертие; журналист, полагаю, — в надежде на славу. Мы поклоняемся не образам, но Образу: любой человек, будь то мужчина или женщина, случайно забредший в зону всеобщего внимания, может запросто угодить на алтарь этого храма. Повторяю: очень часто — угодить добровольно и добровольно же испить отравленный кубок Славы. Однако многие, в том числе и я, когда их превращают в «профиль», чувствуют примерно то же, что, наверное, чувствуют люди, ставшие материалом для писателя: тебя перекраивают в вымышленного персонажа; твои переживания и поступки, отношения и факты биографии на бумаге оказываются чем-то слегка — или не слегка — иным. Тебя видоизменяют до неузнаваемости. Когда подобному переписыванию подвергается писатель, что же, так ему и надо. Баш на баш. И тем не менее есть в этом процессе нечто немного — подчеркиваю, немного — непристойное.

В Англии вторжение в частную жизнь известных людей стало столь обычным делом, что уже раздаются голоса, требующие зашиты этой самой частной жизни. Что же, например, во Франции, где соответствующий закон давно принят, незаконная дочь покойного президента Миттерана могла расти, не подвергаясь посягательствам прессы; но там, где сильные мира сего вольны прикрыться щитом закона, наверняка расцветет пышным цветом тайное разведение страусов. Я по-прежнему продолжаю возражать против законов, которые ограничат свободу журналистских изысканий. И все же — говорю как человек, у которого за плечами довольно редкий опыт, — стать на какое-то время предметом повышенного внимания прессы или, как выразился мой приятель Мартин Эмис[100], «сгинуть на первой полосе», — будет нечестно утверждать, что пока я и мои близкие оставались объектом журналистской навязчивости и газетного вранья, мне было так уж легко не отказаться от своих принципов.

Тем не менее самое сильное чувство, которое вызывает во мне пресса, — это чувство признательности. Как писатель я не мог бы пожелать более щедрого отклика на свои труды, более достоверного и благожелательного «портрета», чем те, которые нарисовали с меня и в Америке, и во всем мире. Пока разворачивалась долгая история, получившая название «дело Рушди», американские газеты честно трудились ради того, чтобы она не отошла в тень, чтобы читатели были в курсе основных, принципиальных фактов; газетчики даже оказывали давление на американских лидеров, принуждая тех высказываться и действовать. И это не единственное, за что я должен вас поблагодарить. Я уже сказал, что задача газетчиков, как и беллетристов, — создать, описать и сохранить для читателей определенную картину общества. Картина любого свободного общества должна включать в себя в качестве важнейшей ценности свободу слова, ибо без этой свободы ни одна другая свобода не сохранится надолго. Журналисты вносят в ее сохранение большую лепту, чем все остальные, ибо лучший способ защищать свободу — использовать ее на деле, а именно этим вы и занимаетесь изо дня в день.

Однако нельзя забывать, что мы живем в эпоху усиления цензуры. Под этим я подразумеваю следующее: широкое, практически всемирное принятие принципов Первой поправки[101] постепенно сходит на нет. Многие «объединения по интересам», декларирующие, что опираются на высокие нравственные ценности, требуют себе защиты цензурой. Политкорректность и усиление борьбы за религиозные права уже пополнили армию борцов за цензуру новыми когортами. Я хотел бы сказать несколько слов об одном из видов оружия, используемого этой повстанческой армией, оружия, которое, что любопытно, применяют практически все — от феминисток, протестующих против порнографии, до религиозных фундаменталистов. Я имею в виду понятие «уважение».

На первый взгляд, «уважение» — это то, против чего решительно никто не станет возражать. Оно как теплое пальто зимой, как аплодисменты, как кетчуп на жареной картошке — кто же от такого откажется? Sock-it-to-me-sock-it-to-me! («Дай мне больше, дай по полной!»), как поет Арета Франклин[102]. Однако то, что мы раньше понимали под уважением — и что понимает под ним Арета, а именно смесь доброжелательной заботы и серьезного внимания, — не имеет практически ничего общего с новым, идеологизированным смыслом этого слова.

В современном мире экстремисты от религии все настойчивее требуют уважения к своим принципам. Мало кто станет протестовать против того, что право на свободу вероисповедания необходимо уважать — тем более что Первая поправка защищает это право столь же непреложно, как и свободу слова, — но теперь нас просят подписаться под тем, что любое отклонение от принципов этого вероисповедания (любое высказывание в том смысле, что это вероисповедание сомнительно, устарело или неверно — словом, что оно спорно) несовместимо с уважением. Если любая критика попадает под запрет в силу своей «неуважительности» и, следовательно, оскорбительности, нечто странное происходит с самим понятием уважения. И тем не менее в последнее время американский Национальный фонд искусств и гуманитарных наук[103] и даже сама Би-би-си объявили, что они будут учитывать эту новую трактовку понятия «уважение» при принятии решений о финансировании тех или иных проектов.

Другие меньшинства — расовые, сексуальные, социальные — тоже требуют к себе этого нового уважения. Но надо помнить, что «уважать» Луиса Фаррахана[104] — это то же самое, что соглашаться с ним. А НЕ уважать — значит НЕ соглашаться. Однако, если несогласие теперь рассматривается как форма неуважения, получается, мы опять живем в эпоху тирании. Я хочу вам напомнить, что граждане свободных, демократических стран не сохранят своей свободы, если будут слишком уж бережно обращаться с идеями соотечественников, даже самыми дорогими для них идеями. В свободном обществе должен происходить свободный обмен мнениями. Там должны постоянно звучать споры, жаркие и нелицеприятные. Свободное общество — это не тихая, скучная гавань, такое определение скорее подходит к статичным, выморочным обществам, какие пытаются создать диктаторы. Свободное общество — место динамичное, неспокойное, здесь всегда шумно и все со всеми не соглашаются. Скептицизм и свобода всегда идут рука об руку, и именно скептицизм журналистов, их требования «покажи», «докажи», их недоверие к дутым авторитетам и есть, пожалуй, основной вклад журналистики в сохранение свободы свободного мира. Я сего дня хочу восславить журналистское неуважение — к власти, к религии, к партиям, к идеологиям, к тщеславию, к самодовольству, к скудоумию, к претенциозности, к коррупции, к глупости, даже к газетным редакторам. Я призываю вас и далее сохранять его — во имя свободы.

Апрель 1996 года. Перев. А. Глебовская.

Выступление на выпускной церемонии в Бард-колледже

Дорогие выпускники 1996 года, тут в газете написано, что Лонг-Айлендский университет в Саутгемптоне не пригласил на выпускную церемонию в качестве почетного гостя лягушонка Кермита. Вам повезло меньше, придется довольствоваться мной. С миром «Маппет-шоу» я связан разве что через Боба Готлиба, моего бывшего редактора из издательства «Альфред Кнопф», который также редактировал и полезнейший текст для стремящихся к самоусовершенствованию — «Мисс Пигги: учебник жизни». Я однажды спросил Боба, каково было сотрудничать с этакой звездой, и он ответил голосом полным благоговения: «Салман, свинья была божественна».

Сам я окончил университет в Англии, у нас там выпуск отмечают несколько по-другому, так что я решил разобраться, что представляет собой ваша выпускная церемония и какие с ней связаны традиции. Первая спрошенная мною приятельница-американка рассказала, что в ее случае — да, спешу уточнить, что она оканчивала не ваш колледж, — выпускников настолько разгневал выбор почетного гостя — лучше, пожалуй, не называть имен, а, да ладно! это была Джин Киркпатрик[105], — что они дружно проигнорировали церемонию, устроив в одном из учебных корпусов сидячую забастовку. Потому-то, увидев вас здесь, я испытал большое облегчение.

Что касается меня, я окончил Кембридж в 1968 году — в год массовых студенческих протестов, — и должен вам сказать, что едва не вылетел с этой самой церемонии. То давнее происшествие не имело никакого отношения ни к политике, ни к студенческим волнениям; это совершенно фантастическая и весьма поучительная история про густой коричневый мясной соус с луком. Началась она за несколько дней до выпуска. Некий анонимный шутник решил приукрасить в мое отсутствие мою комнату, расплескав целое ведро вышеупомянутого соуса по стенам и мебели — а заодно по моему проигрывателю и одежде. Поскольку в Кембридже существует давняя, глубоко почитаемая традиция делать все по совести и по справедливости, администрация колледжа тут же объявила, что я ответственен за причиненный ущерб, и, отказавшись выслушать мои заверения в противном, потребовала, чтобы я заплатил за испорченное имущество до выпускной церемонии, — иначе мне не выдадут диплом. То был первый, но, увы, не последний случай, когда меня облыжно обвинили в том, что я вылил на кого-то или на что-то ведро грязи.

Должен признаться, что за ущерб я заплатил и мне позволили получить диплом о высшем образовании. В знак протеста — возможно, припомнив также цвет соуса, — я явился на церемонию в коричневых ботинках; меня незамедлительно вытолкали из шеренги однокурсников, одетых в академические мантии и соответствующие случаю черные ботинки, и отправили переодеваться. До сих пор не могу понять, почему человек в коричневых ботинках считается «неподобающе одетым», но я получил еще один приговор, не подлежащий обжалованию.

И я снова сдался, быстренько сбегал поменял ботинки и вернулся в строй в самый последний момент; наконец, после всех этих пертурбаций, до меня дошла очередь, и мне велели взять секретаря университета за мизинец и медленно подняться с ним туда, где восседал на троне господин ректор. Следуя полученным заранее инструкциям, я встал на колени у его ног, протянул к нему ладони, сложенные в молитвенном жесте, и смиренно попросил на латыни выдать мне диплом — хотя из головы у меня никак не шла мысль, что этот диплом стоил мне трех лет упорного труда, а моей семье — немалых денег. Помню, меня заранее предупредили, что руки лучше поднять над головой повыше, не то престарелый ректор, потянувшись, чтобы взять их в свои, рухнет с трона прямо на меня.

Я последовал этому совету, и престарелый джентльмен никуда не свалился; пользуясь той же латынью, он объявил меня бакалавром искусств.

Оглядываясь сегодня на этот день, я с некоторым ужасом вспоминаю свою пассивность — хотя мне решительно не приходит в голову, как еще я мог поступить. Я мог бы не платить, не менять ботинок, не преклонять колен и не просить у ректора милости. Но я предпочел подчиниться и в результате получил диплом. С тех пор я стал упрямее. Я пришел к выводу, которым хочу с вами поделиться: мне не следовало идти на компромисс, не следовало мириться с несправедливостью, сколь бы весомыми ни были основания.

Слово «несправедливость» и поныне прочно связано в моем сознании с тем соусом. Для меня несправедливость — липкая, коричневая, вязкая субстанция, от которой исходит едкий, вызывающий слезы луковый запах. Несправедливость — это то, что гложет тебя, когда ты в последний момент мчишься домой, чтобы снять недопустимые коричневые ботинки. Это принуждение вымаливать на коленях, на мертвом языке, то, на что ты имеешь неоспоримое право.

Итак, вот чему я научился в день собственного выпуска; вот урок, который был мною извлечен из притч о Неведомом Вредителе, Запретных Ботинках и Престарелом Ректоре на Троне; урок, который я преподам сегодня и вам. Первое: если на вашем жизненном пути вы столкнетесь с тем, что вас обвинят в Злонамеренном Использовании Соуса — а в один прекрасный день вас обязательно обвинят, — но при этом вы будете знать, что злонамеренно его не использовали, не поддавайтесь. Второе: если вас вышвырнут из общества только потому, что на вас не те ботинки, вам нечего делать в этом обществе. И третье: не вставайте ни перед кем на колени. Отстаивайте свои права, поднявшись во весь рост.

Мне хочется думать, что Кембридж, где я провел три очень счастливых года и где многому научился, — надеюсь, что вы были в Барде столь же счастливы и столь же многое здесь почерпнули, — что Кембридж, с его чисто британским тонким чувством юмора, просто хотел преподать мне в тот странный день три этих ценных урока.

Выпускники 1996 года, мы собрались здесь, чтобы отметить один из важнейших дней вашей жизни. Мы участвуем в ритуале инициации, вашего перехода от подготовки к жизни в саму эту жизнь, к которой вы теперь подготовлены не хуже других. Вы стоите на пороге будущего, и я хочу поделиться с вами кое-какой информацией о славном учебном заведении, которое вы сегодня покидаете, — тем самым я объясню, почему мне столь приятно быть сегодня с вами. В 1989 году, вскоре после того, как иранские религиозные экстремисты начали мне угрожать, президент вашего колледжа связался со мной через моего литературного агента и спросил, не соглашусь ли я стать штатным сотрудником одного из факультетов. Речь шла не просто о рабочем месте: он заверил меня, что здесь, в Аннандейле, я найду среди преподавателей и студентов много новых друзей, и у меня будет безопасное убежище, где я смогу спокойно жить и работать. Увы, в те тяжелые дни я не смог принять его отважное предложение, но я вовек не забуду, что когда убийцы искали меня с фонарями по всему миру, когда многие люди и учреждения отшатывались от меня в страхе. Бард поступил как раз наоборот, шагнув мне навстречу, сделав жест интеллектуальной солидарности и человеческого участия, предложив мне вместо высокопарных речей конкретную помощь.

Надеюсь, все вы испытываете гордость оттого, что Бард сделал такой принципиальный шаг — причем тихо, без всякой шумихи. Мне, разумеется, чрезвычайно приятно получить звание почетного профессора Барда и выступить сегодня перед вами.


Словом «хюбрис» греки обозначали грех неповиновения: этот грех, если не повезет, может навлечь на вас беспощадную кару мстительной богини Немезиды: она держит в одной руке ветвь яблони, а в другой — колесо фортуны, которое рано или поздно завершит свой круг и приведет к неотвратимому отмщению. Поскольку меня в свое время обвиняли не только в разливании соуса и ношении коричневых ботинок, но еще и в хюбрисе. и поскольку я пришел к выводу что подобное неповиновение есть органичная и неотъемлемая часть того, что мы называем свободой, я хочу посоветовать вам не бояться хюбриса. В грядущие годы вам придется вступать в бой со всевозможными богами, большими и малыми, облеченными плотью и властью, все они будут требовать поклонения и повиновения; миллионы божеств денег и власти, общепринятого и общепризнанного станут влезать со своими ограничениями и своим контролем в ваши мысли и вашу судьбу. Не повинуйтесь им — таков мой вам совет. Задирайте носы, показывайте им фигу. Ибо, как нам известно из мифов, именно через неповиновение богам люди отчетливее всего выражают свою человеческую сущность.

У греков много историй о размолвках между богами и людьми. Мастерица Арахна бросает вызов самой богине Афине Палладе (римляне назовут ее Минервой), заявляя, что превзошла ее в искусстве ткачества и вышивания, причем ей хватает дерзости выбрать для своих работ только те сюжеты, которые обнажают слабости и проступки богов: похищение Европы, Леду и Лебедя. За это — за непочтительность, а не за недостаток таланта, — за то, что мы сегодня назвали бы творчеством, а также за несравненную дерзость богиня превратила свою смертную соперницу в паука.

Царица Фив Ниобея повелевает своему народу не поклоняться Латоне, матери Артемиды (Дианы) и Аполлона, объясняя это так: «Какое безумство предпочитать тех, кого вы никогда не видели, тем, кто у вас прямо перед глазами!» За это утверждение, которое сегодня обозначили бы словом «гуманизм», боги погубили мужа и детей Ниобы, а ее саму превратили в скалу, с которой в знак неизбывного горя нескончаемым потоком текут слезы.

Титан Прометей похитил у богов огонь и отдал его людям. За этот проступок — сегодня мы бы назвали его стремлением к прогрессу, к новым завоеваниям в области науки и технологии — его приковали к скале, куда ежедневно прилетал орел — он выклевывал титану печень, а за ночь она вырастала заново.

Интересно, что боги во всех этих историях предстают далеко не в лучшем свете. Да, надумав бросить вызов богине, Арахна проявила излишнюю самоуверенность, но это самоуверенность художника, приправленная азартом юности; что же касается Афины Паллады, которая могла бы выказать великодушие, та выглядит мелочно-мстительной. Как говорится, Арахна сильно выигрывает на фоне Афины; эта история бросает на Арахну отсвет бессмертия.

Жестокость богов к родным Ниобеи только доказывает ее правоту. Кто же предпочтет власть столь жестоких богов власти людей, сколь бы несовершенной эта последняя ни была? Демонстрируя свою силу, боги попросту выказывают собственную слабость, люди же делаются сильнее, хотя и гибнут.

А мученик Прометей, даровавший нам огонь, разумеется, остается величайшим из всех героев человечества.


Этот мир создали люди, и создали его вопреки своим богам. Мифы преподают нам вовсе не тот урок, который мы должны были усвоить по Мысли богов: веди себя хорошо и знай свое место; он прямо противоположный. Он состоит в том, что надо следовать зову своей природы. Да, у нашей природы есть и дурные составляющие: тщеславие, злоба, коварство, себялюбие; но в лучших своих проявлениях мы — то есть вы — обнаруживаем совсем другое: радость, оптимизм, дружелюбие, одаренность, любопытство, требовательность, состязательность, заботливость, неповиновение.

Вредно склонять головы. Вредно знать свое место. Вредно повиноваться богам. Вам еще предстоит узнать, сколь многие колоссы стоят на глиняных ногах. Пусть вами руководят лучшие проявления вашей природы. Огромной вам всем удачи и — искренние поздравления!

Май 1996 года. Перев. А. Глебовская.

«Представь себе, что нет небес»[**]

Послание шестимиллиардному жителю Земли

Дорогой еще очень маленький шестимиллиардный житель планеты!

Ты — самый юный представитель биологического вида, известного своей любознательностью, и поэтому довольно скоро ты задашь два очень сложных вопроса, над которыми давно бьются остальные 5 999 999 999 жителей Земли. Как мы сюда попали? И если уж попали, то как должны жить?

Странным образом — как будто бы мало нас, которых шесть миллиардов, — тебе, скорее всего, дадут понять, что ответ на вопрос о нашем происхождении ты обретешь вместе с верой в существование некоего незримого, непостижимого Существа «где-то там наверху», всесильного творца, которого мы, несчастные скудоумные его творения, не в состоянии даже представить себе, не говоря уж о том, чтобы постичь. Иными словами, тебе будет настоятельно предложено вообразить себе небеса, населенные по крайней мере одним божеством. Тебе скажут, что этот небесный бог создал мир, бросив составляющую его материю в гигантский котел. Или станцевав танец. Или отрыгнув Творение. Или просто повелев ему быть, и хоп! — оно взяло и возникло. В некоторых более замысловатых мифах о творении вместо единого всемогущего небесного бога действует несколько более мелких: младших божеств, аватар, гигантских метаморфных предков, которые, хулиганя, создают земной ландшафт, — или целый пантеон непредсказуемых, беспутных, навязчивых, жестоких богов великих политеистических религий — их дикие поступки убедят тебя, что истинным двигателем творения была похоть, заставлявшая возжелать беспредельной власти, податливых человеческих тел, облаков славы. Впрочем, справедливости ради нужно добавить, что согласно некоторым мифам основной движущей силой творения была — и остается — любовь.

Среди этих историй найдется немало таких, которые покажутся тебе очень красивыми, а значит, притягательными. К сожалению, от тебя будут ждать, что ты увидишь в них не просто литературу. Ценить красоту сюжетов позволено только тогда, когда речь идет о «мертвых» религиях. «Живые» потребуют от тебя гораздо большего. Поэтому тебе внушат, что вера в «твои» истории и исполнение выстроенных вокруг них ритуалов должны стать неотъемлемой частью твоей жизни в этом перенаселенном мире. Эти истории назовут частью твоей культуры, даже частью твоей личности. Возможно, в какой-то момент ты почувствуешь, что от них никуда не убежишь — не в том смысле, в каком никуда не убежишь от правды, а скорее в том, в каком никуда не убежишь из тюрьмы. Возможно, в какой-то момент ты перестанешь воспринимать их как повествование о человеческих существах, пытающихся разрешить сложную загадку; они станут выглядеть как приказания, которые отдают тебе другие, посвященные в соответствующий сан человеческие существа. Это правда, в истории человечества очень много примеров того, как глашатаи богов становились душителями свободы. Впрочем, по мнению людей верующих, личный комфорт, который дарует религия, с лихвой компенсирует все зло, творящееся во имя ее.

По мере того как прирастало человеческое знание, становилось все яснее, что предлагаемые всеми религиями истории о том, как мы сюда попали, попросту неверны. Вот что, в конечном счете, есть общего во всех религиях. Они ошибаются. Не было ни сотрясения небес, ни танца творца, ни отрыгивания галактик, ни предков-змей или кенгуру, ни Валгаллы, ни Олимпа, ни шестидневного фокуса, за которым последовал день отдыха. Ложь, ложь, ложь. Но вот что действительно странно: откровенная лживость религиозных россказней ничуть не преуменьшила рвения последователей этих религий. Более того, полная несуразность религии заставляет верующих с еще большим упорством настаивать на необходимости веровать слепо.

Кстати, одним из следствий этой веры стало то, что во многих частях мира численность представителей человеческой расы увеличивается с катастрофической быстротой. Вина за перенаселенность нашей планеты, по крайней мере отчасти, лежит на неверном водительстве духовных вождей. Возможно, уже на протяжении твоей жизни на свет появится девятимиллиардный житель планеты. Если ты индиец (а вероятность этого равна одному к шести), уже на протяжении твоей жизни население этой нищей, богом забытой страны превзойдет население Китая — и всё из-за отсутствия программ планирования семьи. Людей рождается слишком много, и это, по крайней мере отчасти, есть результат навязанных религией предубеждений против контроля рождаемости; из-за той же религии очень многие люди и умирают, потому что отказываются вникать в проблемы пола и бессильны в борьбе с болезнями, передающимися половым путем.

Сейчас звучат голоса, утверждающие, что великие войны нового века снова будут религиозными войнами — джихадами и крестовыми походами, такими как Средние века. Я с этим не согласен, вернее, не согласен с тем, какой в это вкладывают смысл. Взгляни на мусульманский мир, вернее, на мир ислама, как принято нынче называть «политическое крыло» этой религии. Первое, что тебя поразит, — это разлад между великими мусульманскими державами (Афганистан против Ирана против Ирака против Саудовской Аравии против Сирии против Египта). Тут и речи нет про общие цели. Когда неисламская организация НАТО выступила на защиту мусульман — косовских албанцев, исламский мир не очень-то поторопился оказать единоверцам крайне необходимую гуманитарную помощь.

Настоящие религиозные войны — это войны религий с простыми гражданами в «зонах влияния». Это войны праведных с беззащитными: американские протестанты-ортодоксы против врачей, сторонников права на аборт; иранские муллы против иранского еврейского меньшинства; талибы против жителей Афганистана; бомбейские индуисты-фундаменталисты против своих все более запуганных сограждан-мусульман.

Победители в этой войне не должны быть фанатиками, которые испокон веков шли на битву, имея бога на своей стороне. Выбрать неверие — значит выбрать разум, а не догму, уверовать в человека, а не во все эти безмозглые божества. Как же мы до такого дошли? Не ищи ответа в книгах, где рассказаны эти истории. Да, несовершенное человеческое знание — дорога разбитая и ухабистая, но это наш единственный путь к мудрости. Вергилий, который верил, что разводивший пчел полубог Аристей сумел сотворить их из разлагающегося трупа жертвенного животного, был ближе к истине в вопросах о творении, чем все эти высокочтимые древние книги.

Древняя мудрость сегодня выглядит откровенным вздором. Живи в своем времени, используй накопленные нами знания, и, когда ты повзрослеешь, возможно, и человечество повзрослеет вместе с тобой и отбросит свои детские игрушки.

Как говорится в песне[107], It’s easy if you try («Если попробовать — выйдет»).

Что же касается нравственности, тут встает второй вечный вопрос: как жить? Что хорошо, а что плохо? Тут уж тебе самому думать над ответом. Только ты сам сможешь решить, жить ли по законам, продиктованным священниками, и принимать на веру, что добро и зло — внешние категории. Я считаю, что любая религия, даже самая замысловатая, провоцирует нас на пожизненный этический инфантилизм, ставя над нами непогрешимо нравственных Судей и неисправимо безнравственных Искусителей, вечных наших наставников, из неземной юдоли — Добро и Зло, Свет и Тьму.

Как же нам делать выбор в вопросах нравственности, не опираясь на свод божественных правил или на подсказки Судьи? Является ли неверие первым шагом на долгом пути в губительную пропасть культурного релятивизма, в рамках которого можно найти «культурно обусловленные» оправдания многим нетерпимым вещам — например, женскому обрезанию, — в рамках которого позволительно игнорировать универсальность таких понятий, как права человека? (Эту последнюю, совершенно аморальную точку зрения разделяют некоторые из наиболее авторитарных режимов, а также, к моему великому беспокойству, некоторые штатные сотрудники «Дейли телеграф».)

Нет, не является, но резоны для такого утверждения далеко не самоочевидны. Самоочевидной может быть только экстремистская идеология. Свобода — а этим словом я обозначаю внерелигиозную нравственность — неизбежно окажется понятием несколько более размытым. Да, свобода — это пространство, где неизбежны противоречия, где не утихают споры. Сама по себе она является не ответом на вопросы нравственности, но разговором на эти темы.

И она, безусловно, куда шире простого релятивизма, потому что это не бесконечный семинар, но место, где делают выбор, формулируют и отстаивают определенные ценности. В европейской истории интеллектуальная свобода, как правило, являлась свободой от оков Церкви, а не Государства. Именно за это бился Вольтер, именно этим должны заниматься и все мы, все шесть миллиардов, — мы должны совершить революцию, в которой каждый сыграет свою, одну шестимиллиардную роль: мы должны накрепко и навечно запретить священнослужителям, а также выдуманным историям, во имя которых они к нам обращаются, выступать в роли полицейских, контролирующих наши свободы и наше поведение. Мы должны накрепко и навечно запереть эти истории под обложками книг, спрятать книги на полку и увидеть мир таким, каков он есть, без всяких догм.

Представь себе, что нет небес, дорогой мой Шестимиллиардный, и тебе сразу же захочется подняться в небо.

Июль 1997 года. Перев. А. Глебовская.

«Вот вам восточный колорит!»

Как-то раз у меня была встреча со студентами университета в Дели, и после выступления одна девушка подняла руку.

— Господин Рушди, — сказала она, — я прочла ваш роман «Дети полуночи» с начала до конца. Он очень длинный, но я все равно его прочла. И хотела бы спросить у вас: в чем там смысл?

Я собрался было ей ответить, но она перебила:

— Я знаю, что вы хотите сказать. Вы хотите сказать, что смысл книги состоит в процессе чтения — от корки до корки. Вы ведь это собираетесь сказать?

— Ну, что-то в этом роде, приблизительно…

— Это не ответ, — фыркнула она.

— Простите, — попробовал возразить я, — но разве обязательно в книге должен быть однозначный смысл?

— В основе — обязательно, — заявила она с внушающей уважение прямотой.

Современная индийская литература, весьма разнообразная и богатая, по-прежнему мало знакома читателям в США. Те немногочисленные писатели, чьи имена все же приобрели известность (Р. К. Нараян, Викрам Сет), существуют как бы вне литературного процесса — этакие тексты вне контекста. Некоторые из индийских авторов (В. С. Найпол, Бхарати Мукерджи) отказались от звания «индийский писатель», видимо стараясь влиться в иной, более популярный литературный контекст. Мукерджи считает себя американской писательницей, а Найпол, по-видимому, предпочитает выступать в роли космополита, не принадлежащего ни к одному этносу. Индийцы (а также пакистанцы — после разделения страны пятьдесят лет назад) давно расселяются по всему свету, в поисках счастья отправляясь в Африку, Австралию, Великобританию, Америку, и эта диаспора породила множество писателей, которые не забывают своих корней; к ним можно причислить кашмиро-американского поэта Ага Шахида Али, который обращает свои стихи из Амхерста, штат Массачусетс, к Шринагару[108] — через параллели с другими трагедиями:

Кто прячется в алтаре кроме Бога?

Катастрофы обрушились на Кашмир,

                                                  на Армению. Слова — ничто,

Просто досужая болтовня, которая, как и розы,

                                                                   скрывает убийства.

Как же коротко и исчерпывающе объяснить, в чем смысл твоей книги, если говоришь о такой разной литературе такой огромной страны (где, по последним данным, около миллиарда жителей) с такой всеобъемлющей, многогранной культурой, страны, которая занимала целый субконтинент, влияет на ум и чувства, на дух и воображение? Переместите Индию в Атлантический океан — и она соединит Европу и Америку; вместе с китайцами индийцы составляют почти половину населения всего земного шара.

В наше время число индийских писателей растет и множится. Их произведения так же разнообразны, как сама страна; и читатели, ценящие в литературе динамику, обязательно найдут что-нибудь отвечающее их запросам. Приближение пятидесятой годовщины независимости Индии дает подходящий повод для обзора полувековой деятельности независимой индийской литературы. Вот уже много месяцев я занимаюсь ее исследованием, и моя вдумчивая читательница из Дели, возможно, не без удовольствия, узнает, что это исследование привело меня к стойкому убеждению, неожиданному и довольно ироничному.

Дело в том, что этот период оказался гораздо более плодотворным для индусов, пишущих на английском языке, они создали более значительные произведения, чем те, кто творит на шестнадцати «официальных языках», так называемых национальных языках Индии.

Это серьезное наблюдение, и вполне приемлемое для западного читателя; но если большинство индийских авторов, пишущих по-английски, неизвестны на Западе, то еще менее известны представители внутринациональных литератур Индии (те, кто пишет на родных языках). Из всех неанглоязычных индийских писателей, пожалуй, известностью пользуется лишь имя Рабиндраната Тагора, лауреата Нобелевской премии, писавшего на бенгали, но и его творчество, до сих пор популярное в Латинской Америке, мало известно в других частях света.

Однако это утверждение противоречит официальной позиции индийского литературоведения[109]. К тому же от меня вряд ли ожидают такого утверждения.

Надо сказать, я исследовал в основном англоязычные источники, а с переводом в Индии всегда были проблемы, в том числе и с переводом с одного внутринационального языка на другой, так что вполне возможно, хорошим писателям просто не повезло с переводчиками. Хотя в последнее время такие организации, как Индийская государственная литературная академия (Сахитья) и ЮНЕСКО, не говоря уже об индийских издательствах, вкладывают значительные средства в создание более качественных переводов, и проблема хотя и остается, но уже стоит не так остро.

Должен заметить, что в своем исследовании я не касался поэзии. Богатая поэтическая традиция Индии продолжает развиваться на внутринациональных языках, в то время как англоязычные индийские поэты значительно уступают собратьям-прозаикам — за немногими исключениями: Арун Колаткар, А. К. Рамануйан, Джайанта Махапатра, Дом Мораес.

По иронии судьбы произведения многих индийских авторов, писавших в течение столетия вплоть до обретения Индией независимости, могли бы войти в самые лучшие антологии. Это Банким Чандра Чаттерджи, Рабиндранат Тагор, доктор Мохаммед Икбал, Мирза Талиб, Бибути Бхушан Банерджи (автор романа «Патер Панчали», на основе которого Сатьяджит Рей снял свою знаменитую кинотрилогию «Апу»), а также плодовитый и многогранный Премчанд, писавший на хинди, автор (помимо многого другого) известного романа о сельской жизни «Годаан» («Дар коровы»).

Нельзя сказать, что среди авторов, писавших не на английском языке, некого выделить. Стоит упомянуть таких выдающихся писателей, как Махасвета Деви (бенгали), О. В. Виджайан (малайалам), Нирмал Верма (хинди), У. Р. Анантхамурти (каннада), Суреш Джоши (гуджарати), Амрита Притам (пенджаби), Курратулайн Хайдер (урду), а также Исмат Чугати (урду). Но эти писатели представляют разные языки; а действительный интерес, даже ажиотаж, вызывают только книги, опубликованные на английском языке. На мой взгляд, среди индийских писателей, доступных в английском переводе, лучший — куда лучше многих англоязычных авторов — это Саадат Хасан Манто, невероятно популярный автор, описывающий на урду жизнь низших слоев общества, что подчас вызывает неодобрение консервативной критики, порицающей его за выбор персонажей и среды, подобно тому как Вирджиния Вулф со свойственным ей снобизмом отвергала вымышленный мир «Улисса» Джеймса Джойса. По-моему, повесть Манто «Тоба Тек Сингх» — подлинный шедевр; эта притча о разделе Индии повествует о том, как в сумасшедшем доме близ новой границы решают разделить сумасшедших: индийских психов — в Индию, пакистанских — в новую страну Пакистан. Вот только никто доподлинно не знает ни где проходит граница, ни откуда родом сумасшедшие. В этой невероятно смешной повести дурдом становится яркой метафорой общего и вечного безумия самой истории.

Для некоторых индийских критиков индийская литература на английском есть не что иное, как постколониальная аномалия, незаконнорожденный ребенок Британской империи, подкинутый Индии ушедшими колонизаторами; то, что эти писатели продолжают пользоваться прежним, колониальным языком, языком колонизаторов, рассматривается как роковая ошибка, которая навеки относит их в разряд чужаков. «Англо-индийская» литература вызывает у этих критиков своего рода отторжение, выказываемое многими индусами по отношению к сообществу «англо-индусов», то есть евразийцев.

Пятьдесят лет назад Джавахарлал Неру, приветствуя обретение Индией независимости, выступил на английском языке с великой речью о «свободе в полночь»:

С наступлением полуночи, когда весь мир заснет, Индия пробудится к жизни и свободе. Настает редкий в истории момент, когда мы переходим от старого к новому, когда кончается целая эпоха, а дух нации, столь долго подавляемый, находит выражение.

Со времен этого англоязычного выступления роль английского языка в Индии часто подвергается сомнению. Попытки внедрить в индийские внутринациональные языки собственные медицинские, научные, технические и бытовые неологизмы вместо привычных английских слов иногда срабатывают, но чаще выглядят комически. И когда марксистское правительство штата Западная Бенгалия в середине 1980-х годов заявило, что якобы элитарное, проколонизаторское обучение английскому языку в государственной начальной школе отменяется, даже многие левые осудили это решение как ущемляющее права народа, который будет лишен многих социально-экономических преимуществ владения языком международного общения, отныне доступных только выпускникам дорогих частных школ. В Калькутте появилось знаменитое граффити: «Мой сын не будет учить английский. Твой сын не будет учить английский. А Джьоти Басу [главный министр штата Западная Бенгалия] отправит своего сына за рубеж учить английский». Что для одних привилегия, для других дорога к свободе.

Подобно греческому богу Дионису, который был расчленен и возродился вновь — согласно преданиям, он был одним из первых покорителей Индии, — литературное творчество на английском языке называют «дважды рожденным» (по выражению критика Меенакши Мукерджи), имея в виду его двоякое происхождение. В этом тезисе о якобы двойном рождении меня привлекли отголоски дионисийской легенды, но мне представляется, что он выведен из ложной посылки: раз английский язык пришел в Индии извне, он так и останется для нее чужеродным. Но ведь и мой родной язык, урду, прародителем которого является воинский жаргон древних мусульман-завоевателей, тоже был когда-то чужим языком, возникшим на основе смешения иноземного языка завоевателей и местных языков страны, которую они захватили. Тем не менее он давным-давно вошел в число языков субконтинента; ныне то же самое происходит с английским языком. Английский стал одним из языков Индии. Его колониальное происхождение означает лишь, что, подобно урду и в отличие от остальных языков Индии, он не имеет местных корней; однако обосновался он здесь прочно.

(Во многих местностях Южной Индии люди предпочитают общаться с северянами не на хинди, а на английском, поскольку по иронии судьбы для говорящих на тамили, каннада или малайаламе, хинди — более колониальный язык, нежели английский, который на юге стал культурно нейтральным лингва франка, языком межэтнического общения. Бум компьютерных технологий в духе Силиконовой долины, преображая экономику Бангалора и Мадраса, привел к тому, что английский язык в этих городах обрел еще более важное значение, чем прежде.)

Разумеется, индийский английский, строго говоря, не является «английским» английским, во всяком случае, не больше ирландского, карибского или американского английского. Так что можно считать достижением англоязычных индийских писателей тот факт, что их творчество сохранило отчетливый индийский дух и в то же время оказалось доступным миру, как и творчество англоязычных ирландцев, африканцев, южно- и североамериканцев.

Тем не менее нападки индийских критиков на эту новую литературу время от времени усиливаются. Новых писателей порицают за принадлежность к высшему среднему классу[110], за недостаточное разнообразие тематики и техники письма. Их попрекают тем, что за рубежом они популярнее, нежели в самой Индии; что их известность раздута благодаря использованию ими английского языка; что, отдавая им предпочтение, западные критики и издатели навязывают Востоку свои культурные нормы; что писатели эти живут, как правило, за пределами Индии и утратили национальные корни, лишившись в своем творчестве духовных ориентиров, важных для понимания истинного индийского духа, и утратив связь с древними литературными традициями Индии. Их книги объявляют литературным аналогом культуры Эм-ти-ви, каналом глобальной кока-колонизации. Их обвиняют даже, стыдно признаться, в рушдизме, как назвал это язвительный комментатор Панкадж Мишра.

Любопытно, что эти критические замечания редко касаются собственно литературы в прямом смысле слова. По большей части они не затрагивают языка, психологического или социального аспекта, воображения или меры таланта. Чаще всего речь идет о классовой, расовой или религиозной стороне дела. Есть в них и налет политкорректности: даже ироническое предположение о том, что лучшие из произведений индийской литературы со времен обретения независимости могли быть созданы на языке бывших колонизаторов, для некоторых оказывается непереносимым. Этого не должно быть, а потому этого нельзя допустить. (Сугубая ирония заключается в том, что многие из таких критических нападок на англоязычных индийских писателей написаны на английском языке авторами, получившими университетское образование и принадлежащими к англоязычной элите.)

Давайте побыстрее откажемся от того, от чего следует отказаться. Действительно, большинство этих писателей происходит из образованных слоев общества Индии, но разве может быть иначе в стране, погрязшей в пучине неграмотности и так до сих пор из нее не выбравшейся? Однако отсюда не следует (если, конечно, не придерживаться сугубо классового подхода), что авторы, получившие хорошее образование, автоматически будут писать только о жизни буржуазных кругов. Действительно, в англо-индийской литературе существует определенный уклон в сторону столичной или космополитической тематики, но за последние полвека наметился явный поворот к отражению различных реалий индийской жизни, городской и сельской, религиозной и мирской. Не забудем, что речь идет о совсем юной литературе. Она пока еще только нащупывает свои пути.

В разговорах о засилье английского языка и об издательских и критических группировках есть доля истины. Возможно, некоторым доморощенным критикам действительно чудится, что им навязывают извне чуждый канон. Западному взгляду все видится иначе. Отсюда представляется, что западные издатели и критики проявляют всё больше интереса к новым голосам, раздающимся из Индии; по крайней мере, в Англии британских писателей нередко упрекают в недостатке целеустремленности и живости, присущей стилю индийских авторов. Похоже, что Восток наступает на Запад, а не наоборот.

Разумеется, английский язык является самым универсальным средством общения в современном мире; так не стоит ли порадоваться тому, что индийские писатели, овладев им в совершенстве, оказывают растущее воздействие на мировую литературу? Порицать добившихся успеха авторов за то, что они «отбились от стада», — ограниченное местничество (возможно, местничество есть самый распространенный порок национальных литератур). Одним из важнейших достоинств литературы является то, что она представляет собой средство общения с миром. И это заслуга наших писателей, что голос Индии — точнее, индийские голоса (не впадающие в грех национализма) — уверенно звучит в литературном диалоге с миром.

Надо признать, что многие из этих писателей живут за пределами Индии. Однако Генри Джеймс, Джеймс Джойс, Сэмюэль Беккет, Эрнест Хемингуэй, Гертруда Стайн, Мейвис Галлант, Джеймс Болдуин, Грэм Грин, Габриель Гарсия Маркес, Марио Варгас Льоса, Хорхе Луис Борхес, Владимир Набоков, Мюриэл Спарк тоже были (и остаются) скитальцами.

В марте 1997 года Мюриэл Спарк, принимая британскую литературную премию за вклад в литературу, заявила, что писателю необходимо побывать в других странах. Литература имеет мало — или вовсе ничего — общего с домашним адресом.

Вопрос религии — как предмет, так и подход к нему — чрезвычайно важен, когда мы имеем дело со страной, которая так разрывается между различными верованиями, как Индия; однако неуместно выдвигать его во главу угла, как, например, это делает ведущий ученый, грозный профессор С. Д. Нарасимхая, расхваливая Мулька Раджа Ананда за «отвагу» только потому, что этот левый автор наделяет своего героя глубокой верой, и порицая стихи Аруна Колаткара за «отказ от традиций и создание пустоты», приводящий к «потере сущности», поскольку в цикле стихов «Джеджури» о поездке в храмовый город тот скептически уподобляет каменных богов в храмах камням на склоне холмов в окрестностях («где каждый камень — бог или его родня»). На самом деле многие из писателей, которыми я восхищаюсь, глубоко проникнуты «духом Индии»; многих занимают вопросы духовной жизни, тогда как другим ближе мирские проблемы, но если вникнуть и прикинуть, то религиозное самосознание в Индии присутствует у всех.

Снижение художественного качества, подразумеваемое упреками в утрате корней и западничестве, ни в коей мере не присуще творчеству этих писателей. А что до претензий по поводу рушдизма, то, должен признать, временами я и сам ощущаю их справедливость. Однако это нестойкий вирус. Те, кого он поражал, вскоре излечивались и обретали собственные голоса. Теперь же у всех выработался более или менее устойчивый иммунитет к этому заболеванию.

Во всяком случае, нет и не может быть никаких оснований для противопоставления индийской литературы на английском языке и внутринациональных языках. Для меня — как, я уверен, и для любого другого индийца, пишущего на английском языке, — любовь и уважение к языкам Индии, в среде которых я вырос, остаются неотъемлемой и важной пред посылкой литературного творчества. Как личности мне присуще «индусское» мироощущение, мироощущение выходца из Северной Индии, носителя языков урду и хинди. Как писатель я отчасти сформирован звучащей внутри меня музыкой, ритмами, оборотами и метафорами знакомых мне индийских языков.

На каком бы языке мы ни писали, мы пьем из одного источника. Нас питает один и тот же неистощимый рог изобилия — Индия.

Первый индийский роман на английском языке — «Жена Раджмохана» (1864) — никуда не годился. Жалкая мелодрама, и только. Автор его, Банким Чандра Чаттерджи, перешел на бенгали и тут же обрел широкую известность. Еще примерно лет семьдесят после этого не появлялось ни одного сколь-нибудь стоящего художественного произведения на английском. И только новое поколение независимых, «родители полуночи», как их можно назвать, сумели создать новую традицию. (Сам Джавахарлал Неру был замечательным писателем: его автобиография и письма занимают важное место в литературном наследии. А его племянница, Наянтара Сахгал, чьи ранние мемуары «Тюрьма и шоколадный торт» дают яркое представление о первых годах независимости, впоследствии стала выдающимся писателем.)

Представитель того же поколения, Мульк Радж Ананд, испытал влияние одновременно и Джойса, и Маркса, но в наибольшей степени, пожалуй, на него повлияли идеи Махатмы Ганди. Он известен прежде всего своими реалистическими произведениями, например романом «Кули», в котором описывается жизнь рабочего класса и который напоминает послевоенное реалистическое кино Италии («Похитители велосипедов» Де Сики или «Рим: открытый город» Росселлини). Ученый, специалист по санскриту Раджа Рао писал на английском для развития индийского английского языка, но даже его расхваленный в свое время роман из сельской жизни «Кантапура» теперь выглядит устаревшим, а стиль — чересчур напыщенным и архаичным. Нирад Чаудхури, написавший в возрасте ста лет автобиографию, на протяжении всей своей долгой жизни отличался эрудицией, противоречивостью и юмором. По его мнению, если мне будет позволено выразить это вкратце своими словами, у Индии нет собственной культуры, а то, что мы теперь называем индийской культурой, привносилось извне различными завоевателями. Это мнение, выраженное со свойственной ему полемичностью и блеском, отнюдь не добавило ему любви со стороны индийских читателей. Всю жизнь он плыл против течения, что не помешало его «Автобиографии неизвестного индуса» стать признанным шедевром.

Наиболее выдающимся авторам первого поколения — Р. К. Нараяну и Г. В. Десани — суждена была разная судьба. Книги Нараяна с трудом умещаются в солидных размеров шкафу. Десани пятьдесят лет тому назад написал одно-единственное произведение — «Всё о Г. Гаттерре».

Десани почти не известен, тогда как Р. К. Нараян представляет собой фигуру поистине мирового масштаба, прежде всего как создатель вымышленного города Мальгуди, столь живо описанного, что он стал реальнее многих настоящих городов. (Однако реализм Нараяна замешан на легендах. Река Сарайю, на берегах которой расположен его город, является одной из главнейших рек индийской мифологии. Это примерно то же самое, как если бы Уильям Фолкнер поместил свою Йокнопатофу на берегах Стикса.)

Нараян вновь и вновь живописует раздор между традиционной, косной Индией, с одной стороны, и современностью и прогрессом — с другой; во многих его романах и рассказах раздор этот выливается в противостояние между Нытиком и Забиякой, каковы, например, «Живописец» и его агрессивная возлюбленная, развернувшая кампанию по контролю за рождаемостью; «Продавец сладостей» и его эмансипированная невестка-американка, со своей нелепой «машинкой, производящей романы»; слабохарактерный печатник и буйный чучельник в романе «Людоед из Мальгуди». В своей мягкой, слегка юмористической манере Нараян показывает самую суть индийской жизни, а через нее и общечеловеческой.

Писатель, которого я назвал наряду с Нараяном, Г. В. Десани, настолько выпал из поля зрения читателей, что его выдающийся роман «Всё о Г. Гаттерре» уже не публикуется даже в Индии. Милан Кундера как-то заметил, что вся современная литература вышла либо из «Клариссы» Ричардсона, либо из «Тристрама Шенди» Стерна, и если Нараян — это индийский Ричардсон, то Десани, безусловно, индийский Стерн. Его проза, ослепительная, завораживающая, представляет собой первую настоящую попытку преодолеть «английскость» английского языка. Главным персонажем романа выступает «ни то ни се», полукровка, антигерой, человек, которого ничто в жизни не смущает и чья тень так или иначе присутствует и в произведениях более поздних авторов:

Весна буйствовала, и всё: ивы, персики, манго, цветы — пустилось в безудержный рост. Все мерзкое и уродливое скрылось под свежим благоуханным покровом. Зовущее к новому, к дерзости, время это звучало ликующей и мечтательной нотой в душе. Говоря языком медицинским, оживший воздух заставлял усиленно работать мои железки, вынуждая меня восклицать: «Ого-го, Джемисон!» — и стремиться жить, жить!

А вот другой пример:

Такое бывает только в Индии. У меня случилось жуткое безденежье: в общем, я по уши увяз в долгах. Но, как ни странно, на Востоке безденежье вполне сочетается с любовью и женщинами. Здесь, в Англии, если человек разорился, женщины тут же от него отворачиваются. Тут все умные. А на Востоке они только нежнее льнут к неудачнику. Вот вам восточный колорит!

Это «бабу-английский», просторечный, полуграмотный, неказистый английский язык, которым пользуются на базарах, облагороженный образованием, умом и лукавым талантом Десани, обретший уникальный стиль и ритмику, новую, литературную, ипостась. Трудно представить себе без Десани недавнюю книгу А. Алана Сили, евразийскую комическую сагу «Троттер-наме», внушительный том, насыщенный интерполяциями, восклицаниями, поворотами, панегириками и трагедиями. Я и сам кое-что позаимствовал у Десани.


Вед Мехта известен своими ехидными комментариями по поводу индийских реалий, а также несколькими книгами на автобиографическом материале. Первая из них наиболее трогательна: «Веди», воспоминания слепого о юности, где жестокость и доброта описываются одновременно и бесстрастно, и выразительно. (Не так давно Фирдаус Канга в своем автобиографическом романе «Попытка вырасти» тоже описал физические страдания, оживляя высокий стиль юмором.)

Рут Прауэер Джабвала, автор книги «Зной и пыль», получившей премию «Букер» (впоследствии по этой книге был снят фильм), является выдающимся мастером. Как писателя ее порой недооценивают в Индии, потому что, как я думаю, стиль интеллектуала, лишенного корней (что составляет самую суть ее манеры письма), совершенно чужд в стране, где региональная принадлежность ценится превыше всего.

Рут Джабвала многим известна как успешный сценарист. Но многие ли знают, что величайший индийский кинорежиссер Сатьяджит Рей был также и мастером короткого рассказа? Его отец издавал на бенгали известный детский журнал «Сандеш», и язвительные притчи Рея только выигрывают от почти детского обаяния его стиля.

Анита Десаи, один из самых крупных современных писателей Индии, заслуживает сравнения с Джейн Остин. В таких романах, как «Ясный свет дня», написанных непринужденным английским языком, полным тонких нюансов, она демонстрирует и выдающийся дар социального портрета, и полноценный, в духе Джейн Остин, сарказм проникновения в суть человеческих помыслов. В романе «В заключении», возможно ее лучшем произведении на сегодняшний день, она мастерски использует английский язык, чтобы отобразить упадок другого языка, урду, а также высокую культуру, с которой он был связан. Здесь (в противоположность Нараяну) поэт, последний, спившийся и хилый, пленник вымирающей традиции, играет роль Забияки: а главный герой романа, Девен, юный почитатель поэта, выступает в качестве Нытика. Десаи повествует о том, что уходящее прошлое, старый мир может оказаться не менее тяжким бременем, чем корявое, порой бестолковое настоящее.

Хотя В. С. Найпол рассматривает Индию как бы со стороны, его сопричастность ей настолько сильна, что без него обзор современных авторов оказался бы неполным. Три его документальные книги об Индии: «Область тьмы», «Индия: раненая цивилизация» и «Индия: миллион мятежей сегодня» — представляются важными, и не только потому, что в них ставятся острые вопросы. Резкость его ответов поражает многих индийских критиков. Наиболее беспристрастные из них признают: да, он нападает на то, что действительно заслуживает нападок. Один южноиндийский писатель признался мне: «Когда я приезжаю на Запад, я против Найпола, но когда возвращаюсь домой в Индию, я за него».

Одной из мишеней для Найпола (в книге «Индия: раненая цивилизация») стал институт прикладных технологий, где изобрели «обувь для жатвы» (с прикрепленными лезвиями), чтобы индийские крестьяне использовали ее для сбора урожая, это поистине заслуживает всей разящей остроты сарказма. Временами, однако, он излишне высокомерен. Индия, утраченный рай его предков-эмигрантов, не устает разочаровывать его. Впрочем, в последней книге трилогии он отзывается о положении дел в стране более благосклонно. С одобрением пишет о возрождении «руководящей воли, руководящего разума, национальной идеи» и обезоруживающе трогательно признается в атавистическом настроении, в котором пребывал во время своей первой поездки по стране тридцать лет тому назад: «Индия моей мечты и сердца оказалась невозвратной и невосстановимой. В этой первой поездке я был всего лишь испуганным путешественником».

В книге «Область тьмы» Найпол отмечает у индийских писателей, названных в данной статье, характерное смешение согласия и расхождения. Вот что он пишет:

Широко распространено мнение, что английский язык, столь полезный для Толстого, не может воздать должного писателям, пишущим на одном из индийских языков. Может, и так; те переводы, которые я прочитал, не вызывают у меня желания прочитать что-нибудь еще. Премчанд… оказался всего лишь автором нравоучительных басен… Другие авторы утомили меня, неустанно внушая, сколь печальна нищета, сколь печальна смерть… Многие из современных рассказов всего лишь перелицованные народные сказки…

В сущности, он выражает со свойственным ему бесстрашием и прямотой то, что ощущал и я. (Хотя Премчанда я оценивал несколько выше.) Далее он отмечает:

Роман на Западе — это проявление озабоченности судьбами человечества, реакция на то, что происходит здесь и сейчас. В Индии мыслящая часть общества предпочитает повернуться спиной к тому, что происходит здесь и сейчас, и довольствоваться тем, что президент Радхакришнан называет «тягой человека к неведомому». Вряд ли это качество годится для создания и чтения романов…

В этом я с ним согласен только отчасти. Действительно, многие из образованных индусов ушли в непролазные дебри критического мистицизма. Однажды я слушал весьма известного и увлеченного древнеиндийскими учениями писателя, излагавшего свою теорию того, что можно назвать «движизмом». «Возьмем воду, — поучал он нас. — Вода без движения — это что? Это озеро. Очень хорошо. Вода плюс движение — это что? Это река. Понимаете? Вода — все та же вода. Только ей придано движение. — И он продолжил: — Если использовать тот же принцип, язык — это молчание, которому придано движение». (Талантливый индийский поэт, сидевший рядом со мной на выступлении этого великого человека, прошептал мне на ухо: «Кишка без движения — это что? Запор! Кишка плюс движение — это что? Дерьмо!»)

Я согласен с Найполом в том, что мистицизм вреден для романиста. Но я знаю, что в Индии на каждого заумного «движиста» найдется ехидный «кишкист», шепчущий кому-то на ухо. На каждого возвышенного искателя древней восточной мудрости найдется трезвомыслящий очевидец происходящего здесь и сейчас совершенно в духе того, что Найпол неточно определил как исключительно западную черту. А когда Найпол приходит к выводу, что, как незаконный плод индо-британской «случайной связи», Индия представляет собой всего лишь общество подражателей, что ее художественная жизнь пребывает в застое, «творческий порыв иссяк» и «Шива перестал плясать», боюсь, тут мы расходимся полностью. «Область тьмы» была написана в 1964 году, всего через семнадцать лет после обретения независимости — рановато для некролога. Уровень индийской англоязычной литературы поднялся и может еще изменить его мнение в лучшую сторону.

В 1980-е и 1990-е годы поток хорошей литературы превратился в потоп. Бапси Шидхва формально пакистанка, но литература не признает границ, и роман Шидхвы «Разделенная Индия» представляет собой одно из ярчайших свидетельств того, какие ужасы повлек за собой раздел Индийского субконтинента (полуострова Индостан). Роман Гиты Мехты «Река Сутра» — это заслуживающая уважения попытка современной индийской писательницы освоить индусскую культуру, которая послужила для нее почвой. Качество современной индийской литературы находит выражение и в творчестве менее известных писательниц: Падмы Переры, Аньяны Аппачаны («Слушать сейчас») и Гиты Харихаран.

Формируются новые стили: реализм в духе Стендаля у писателей вроде Рохинтона Мистри, автора двух востребованных романов, «Такое длинное путешествие» и «Тонкое равновесие», и сборника рассказов «Истории Фирожи Бааг»; прелестная, немного менее натуралистичная проза Викрама Сета (его тщательно продуманный роман «Подходящий жених» обнаруживает некоторую приверженность к облегченному повествованию): изысканное социальное обозрение Упаманью Чаттерджи («Английский, август»): более живая и яркая манера Викрама Чандры («Любовь и страсть в Бомбее»). Самое крупное достижение Амитава Гхоша на сегодняшний день — это документальная книга об Индии и Египте «На древней земле». Может, его талант как раз и раскрывается в полной мере именно в таких эссе. Сара Сулери, чья автобиографическая книга «Постные дни» напоминает произведение гостьи с пакистанской границы Бапси Шидхвы «Расколотая Индия», тоже публицист, отмеченный оригинальностью и изысканностью стиля. А проза Амита Чаудхури, великолепно тягучая и уклончивая, вообще не укладывается ни в какие категории.

Внушает надежду и то, что подрастает новое поколение. Кераланская писательница Арундхати Рой появилась под фанфары. Ее роману «Бог мелочей», отмеченному энергией и блеском, присущ тщательно отделанный и исключительно индивидуальный стиль. Производят впечатление также дебюты двух других романистов. Книги «Серфингист» Ардашира Вакила и «Переполох в саду» Киран Десаи, каждая по-своему, представляются исключительно оригинальными произведениями. Рассказанная Вакилом история о парне, выросшем рядом с Джуху-Бич в Бомбее, остроумна, забавна и динамична; нравоучительная притча Киран Десаи о непослушном мальчике, который взбирается на дерево и становится маленьким гуру, написана сочно и исполнена фантазии. Киран Десаи — дочь Аниты Десаи, ее появление знаменует рождение первой династии в истории современной индийской литературы. Но она имеет собственный писательский голос и подтверждает, что союз Индии и английского языка отнюдь не бесплоден и способен порождать новых, щедро одаренных от природы детей.

Карта мира в проекции Меркатора[111] безжалостна по отношению к Индии, заставляя ее выглядеть значительно меньше, например, Гренландии. На карте всемирной литературы Индия тоже чересчур долго выглядела недомерком. Однако пятьдесят лет спустя после обретения независимости эпоха безвестности подходит к концу. Писатели Индии разорвали старую карту и энергично чертят свою собственную.

Март 1997 года. Перев. Т. Казакова.

Индии пятьдесят лет

Первоначально опубликовано в журнале «Тайм»

Есть два способа встретить пятидесятилетие. Можно: 1) дерзко показать нос Старику Хроносу и, закатив крутую вечеринку, во всеуслышание объявить, что вы нахально намерены жить и дальше, или 2) притвориться, будто ничего не случилось, и, спрятав голову под подушку, весь день ждать, чтобы он поскорее прошел. Когда я отмечал свои полвека, то решил, например, жить дальше. Теперь подошел черед Индии; но хотя годовщину — пятьдесят лет со дня освобождения от британского владычества — громко отмечает весь мир, сама Индия если не игнорирует ее, то относится к ней явно с прохладцей, как бы недоуменно пожимая плечами, и факт этот не без удивления отметили все международные обозреватели. Просто ни дать ни взять этакая леди, которая не желает обнародовать свой возраст.

Отношение к торжественным датам в Индии вообще менее трепетно, чем на Западе. Поглядеть на яркие ежегодные парады 26 января (в День республики) собираются в основном иностранцы, чтобы поглазеть на слонов в сверкающих попонах, тогда как местные жители в большинстве своем не обращают на них внимания. Довольно скромно отмечают даже 15 августа (День независимости). Я приезжал в Индию десять лет назад, в день ее сорокалетия, и стоял у Красного форта[112] в Дели, где записывал выступление тогдашнего премьер-министра Раджива Ганди[113], который обращался с речью к толпе, внимавшей ему с поразительным равнодушием. Все, что он говорил, было всем до такой степени неинтересно, что люди начали расходиться, не дожидаясь конца выступления.

Правящая индийская элита всегда с осторожностью относилась к публичным празднествам. Принято считать, что народ будто бы не одобрит разбазаривания средств, которые лучше потратить на сооружение ирригационной системы, а не на фейерверки, например. Возразить тут можно только одно: после недавних коррупционных скандалов и внутрипартийных склок репутация лидеров нации и так хуже некуда, потому вряд ли один праздник, устроенный для народа, способен ее испортить. К тому же самих лидеров это, похоже, нисколько не беспокоит.

Потому в преддверии круглой даты можно было бы ожидать, что в Индии захотят немного развлечь народ. Как потом выяснилось, планы подготовки к празднованию были и включали в себя самые разнообразные мероприятия — от традиционного занудства (прослушивание в записи выступлений основоположников государства членами Национальной ассамблеи) до малобюджетных любительских спектаклей, инсценировок знаменитых эпизодов Бомбейской сессии, на которой 8 августа 1942 года была принята резолюция, призывавшая британцев добровольно покинуть Индию, а также таких нелепых инициатив, как, например, предложение — сделанное совершенно серьезно — ознаменовать юбилей открытием памятника Ганди (разумеется, в знаменитой набедренной повязке) в Антарктиде. В Пакистане правительство Наваза Шарифа — судя по информации из посольства Пакистана в Лондоне, — также приняло решение отметить праздник «скромно», хотя и для Пакистана это круглая дата. До сих пор пакистанские политики в излишней скромности замечены не были, так что, наверное, подобное случилось впервые.

Пятьдесят лет назад, когда г-н Неру вступал в должность первого премьер-министра самостоятельного государства Индия, в своей инаугурационной речи он назвал обретение независимости моментом, «когда… подает голос долго молчавшая душа народа». Объяснение тому, отчего сегодня этот народ не желает бросать в воздух шапочки а-ля Неру, нужно искать в цепи событий, последовавших за освобождением, которые стали причиной новых страданий для его едва почувствовавшей свободу души. Если в 1947 году, когда Индия еще не растеряла своего идеализма, август связывался с надеждами на грядущие перемены, то в 1997-м главное впечатление от августа — ощущение конца. Заканчивается еще одна историческая эпоха, эпоха, можно сказать, рождения постколониальной Индии. Но, как оказалось, она отнюдь не стала золотым веком свободы. Разочарование — доминирующий сейчас настрой. И комментаторы, и частные лица, все как один, с одинаковой готовностью называют целый ряд причин, начиная с Раздела, оказавшегося оборотной стороной освобождения. Принятое тогдашним правительством решение о выделении мусульманских штатов в самостоятельное государство привело к кровавым конфликтам, в которых погибло более миллиона индуистов, сикхов и мусульман. Последствиями его, словно ядом, пропитана вся история взаимоотношений двух новорожденных государств. Так с какой теперь стати кто-то здесь должен праздновать пятидесятую годовщину Раздела, который стал для обеих стран трагедией века?

Я, как и многие индийцы, придерживающиеся секулярных взглядов, готов поспорить с тем, что Раздел был якобы неотвратим, и считаю его не проявлением исторической неизбежности или воли народа, а результатом политической борьбы — между Ганди и М. А. Джинной, между Конгрессом и Лигой[114], — в ходе которой Джинна из убежденного противника раскола превратился в ярого его сторонника, а затем стал основателем исламского государства. (Старая тактика британского правительства «разделяй и властвуй» только усугубила противоречия.) В результате множество мусульманских семей, в том числе и моя, оказались по разные стороны границы. Мои родители и два моих дяди остались в Бомбее, а тети со своими семьями перебрались в Западный Пакистан, как он назывался до 1971 года, пока восточная часть страны, отделившись, не образовала новое государство Бангладеш. Нашей семье повезло в том, что на нашу долю не выпало кровопролитий, но жизнь наша с тех пор стала определяться границами, которые пролегли между нами. Разве в Европе нашелся бы человек, который захотел бы отпраздновать сооружение Берлинской стены или возникновение «железного занавеса»?

История обеих стран после Раздела отмечена непрерывной вереницей трагедий и бед. А главные социальные болезни не вылечены. Знаменитый лозунг г-жи Индиры Ганди «Garibi Hatao» («Долой нищету!») так и остается лозунгом; Индия живет в такой же бедности, как и раньше, но стала еще более многонаселенной, причем главным образом из-за нежелания сына г-жи Ганди, Раджива, продолжать кампанию насильственной стерилизации, начатую в период чрезвычайного положения в середине 1970-х при правительстве г-жи Ганди; прекращение этой кампании, призванной установить контроль над рождаемостью, отбросило страну более чем на целое поколение. Неграмотность, использование детского труда, высокая детская смертность, обнищание низших каст и низших слоев — все эти тяжкие проблемы остаются нерешенными и сегодня. (Какой-то хулиган в Бомбее наносит оскорбление памяти д-ра Амбедкара, лидера неприкасаемых, водрузив его памятнику на шею гирлянду из сандалий, и эта глупая шутка приводит к новой вспышке насилия[115].)

Жестокие обычаи, жившие здесь испокон веков, теперь принимают новые формы. Выросло число сожжений молодых вдов ради их приданого. Страшные вещи рассказывают очевидцы о ритуальных жертвоприношениях детей среди последователей культа богини Кали. Не прекращаются общинные распри. В Пенджабе рвутся бомбы сикхских сепаратистов, в прекрасной Кашмирской долине похищают туристов. Индуистские националисты разрушают мечеть Бабура[116], на месте которой, по их верованиям, родился бог Рама, и в результате кровь льется рекой во всем штате Уттар-Прадеш, в Мируте, Айодхье и Ассаме.

Мой родной город Бомбей один, кажется, оставался свободным от злейших пороков современного индийского общества, но в 1993 году взрывы прозвучали и там, в самом сердце огромного мегаполиса, где есть все хорошее и все плохое, что присуще меняющейся Индии, со всеми ее новациями и безнадежной нищетой, с ее глобальным мышлением и узколобым сектантством, разрушив миф о Бомбее и уничтожив вместе с мифом — может быть, навсегда — идеализм и целомудрие всей постколониальной эпохи.

Не забудем о коррупции. Один из героев моего романа «Последний вздох мавра» дает свое определение современной индийской демократии («Один человек — одна взятка») и формулирует индийскую теорию относительности («Относите всё в семью»). Его шутки, как и большая часть того, что сейчас пишут об этом в Индии и об Индии, кажется преувеличениями, а на самом деле невозможно даже передать размах, какой приняла здесь коррупция, разросшаяся до гротескных масштабов. Начиная со скандала с «Марути» в 1970-х (когда бюджет программы «Народный автомобиль», которой руководил лично Санджай Ганди[117], не досчитался огромных денег), «Бофорского скандала» из-за сделки по закупке оружия со шведской компанией «Бофор», запятнавшего репутацию Раджива Ганди (когда огромных денег не досчитался уже бюджет страны) и до попытки в 1990-х регулировать индийский рынок ценных бумаг с помощью гигантских сумм, заимствованных из бюджета, что привело к катастрофическому падению рынка. Сейчас одновременно под следствием находится несколько десятков влиятельных политических лидеров, подозреваемых в коррупции, включая премьер-министра П. В. Нарасимху Рао. Кроме него есть еще и Лалу Прасад Ядав, главный министр Бихара (одного из беднейших штатов), подозреваемый в причастности к «фуражной афере», с чьего соизволения в течение многих лет огромные бюджетные средства тратились, увы, на приобретение кормов для несуществующего скота. Мошенники похитили более 150 миллионов долларов — сумма, о какой бессмертный Чичиков, антигерой гоголевского романа «Мертвые души», не мог бы даже мечтать.

Продолжить список сегодняшних бед легко. Стал заметен рост националистических индуистских движений экстремистского толка; приходит в упадок гражданская служба, долго составлявшая здесь основу демократии; в коалиционном правительстве премьер-министра И. К. Гуджрала наметилась тенденция к расколу. Из него с удручающей регулярностью выходит фракция Ядав и вот-вот выйдет ДМК[118], и если правительство еще не рухнуло, то исключительно потому, что на самом деле перевыборов никто не желает — никто, кроме разве что военизированной БДП[119], у которой больше всего мест в парламенте и которая, хотя она еще не дорвалась до власти, в следующий раз наверняка получит больше мест, и тогда бороться с национализмом станет куда труднее. Сторонникам традиционных ценностей будет кому пожаловаться на Эм-ти-ви, которое портит молодежь, а любителям спорта — на отсутствие в Индии спортсменов мирового класса.

Тем не менее в преддверии юбилея настроение у меня праздничное. Не все плохо. [Например, президентом страны впервые избран кандидат от далитов (неприкасаемых), г-н Кочерил Раман Нараянан, что, возможно, заставит приумолкнуть самых ярых сторонников кастового деления.) Как бы то ни было, я для начала хотел бы воздать должное идее, которая появилась на свет пятьдесят лет назад и продержалась все это смутное время, иначе говоря так называемой индийской идее. Большую часть своей взрослой жизни я размышлял и писал именно о ней. В 1987 году, накануне прошлой круглой даты, я объехал всю Индию, расспрашивая людей о том, как они понимают индийскую идею и нужна ли она сейчас. Как ни странно (учитывая размеры и разнородность страны, а также местный патриотизм жителей Индии), все, с кем я об этом заговаривал, отвечали мне доброжелательно, твердо считая себя индийцами, в полной уверенности, что знают, о чем речь, хотя, когда я начинал углубляться в предмет, оказывалось, что все понимают ее по-своему, как и вопрос о своей государственной принадлежности.

Но, в конечном счете, разнообразие мнений — это явление положительное. В современном мире мы все вынуждены учиться осознавать себя как сложное единство, как совокупность составляющих, иногда противоречивых, а иногда и малосовместимых. Учиться понимать, что и мы то сами каждый день разные. Становясь старше, мы делаемся не похожи на себя, какими были в юности; смелые рядом с друзьями, можем оробеть в присутствии работодателя; очень принципиальные, когда учим жизни детей, способны, не устояв перед соблазном, оказаться абсолютно беспринципными; мы бываем серьезными и легкомысленными, тихими и шумными, твердыми и податливыми. То единое, главное «я», которое было основой многих концепций девятнадцатого века, сменилось теперь множеством соперничающих, толкающихся маленьких «я». Тем не менее обычно (если мы здоровы и ничто не выбило нас из колеи) каждый из нас более или менее осознает, кто он. Я с уважением отношусь к каждому своему проявлению, считая каждое свое «я» собой. Эта параллель прекрасно иллюстрирует современное состояние Индии. В соответствии с новыми веяниями страна стала смотреть на себя шире, считая собой без малого миллиард разных «я». Ее главное «я» настолько огромно и эластично, что в состоянии их принять, как бы разительно они ни отличались друг от друга. Индия с уважением относится ко всем и всех называет индийцами. Такое понимание единства куда интересней, чем старые плюралистские идеи «плавильного котла» и «культурной мозаики». К тому же оно работает, поскольку каждый индиец видит в себе отражение нации в целом. Потому они все так доброжелательно относятся к национальной идее, потому легко отождествляют себя с Индией и чувствуют свою к ней «принадлежность», несмотря на смуты, коррупцию, мишуру несмотря на все разочарования последних пятидесяти лет.

Когда-то Черчилль сказал, что индийский народ — это не народ, а «абстракция». Джон Кеннет Гэлбрейт[120] дал определение более сочувственное и более запоминающееся — «функционирующая анархия». Но, на мой взгляд, оба — и Черчилль, и Гэлбрейт — недооценили жизнестойкость индийской идеи. А это сейчас, наверное, самая современная национальная идея, появившаяся на свет в постколониальный период. И вот ее рождение отпраздновать стоит, хотя бы лишь для того, чтобы общей радостью защититься от врагов, которых у нее хватает и внутри страны, и за ее пределами.

Июль 1997 года. Перев. Т. Чернышева.

Ганди сегодня

Тощий индус — плешивый, одетый в дхоти[121], в очках в дешевой оправе — сидит на полу и читает бумаги, исписанные от руки. Черно-белая фотография в британской газете занимает целую полосу. В левом верхнем углу этого полноцветного издания маленькое радужно-полосатое яблоко. Ниже, под яблоком, — очень американский, нарочито разговорный слоган: «Думай не так»[122]. Такова теперь власть крупного, транснационального бизнеса. Можно взять и включить в свою имиджевую рекламу любого, даже великого человека. Пятьдесят с лишним лет назад этот тощий старик в дхоти возглавлял борьбу нации за свободу. Но это, как говорится, история. Теперь, полвека спустя, Ганди задает направление для Apple. На самом деле в этой его новой реинкарнации все, о чем он писал и думал, никому не нужно. Главное, что он «в струе», что его «основная идея» совпадает с корпоративной идеей Mackintosh.

Реклама в газете настолько нелепа, что попробуем с Ней разобраться. Образ вышел откровенно комичный, хотя комичность его ненамеренна. Мохандас Карамчанд Ганди был — как и видно по фотографии — противником техники, а также модернизаций, предпочитая печатной машинке карандаш, деловому костюму — набедренную повязку, плуг на пашне — перерабатывающей фабрике. Если бы слово «процессор» придумали при его жизни, он назвал бы его отвратительным. Вряд ли этот старик с фотографии стал бы пользоваться даже термином «текстовый редактор», с его откровенно техническим звучанием.

«Думай не так». Ганди, который в молодости получил западное юридическое образование, за свою жизнь изменился больше, чем обычно меняется человек. Гханшьям Дас Бирла, в свое время один из самых богатых людей в Индии, поддерживавший Ганди и его партию, сказал как-то: «Ганди меня младше. Но Ганди решил идти обратно в Средневековье». Так что, думаю, вряд ли ребята из Apple имели в виду это направление революционной мысли. Они увидели в Ганди просто «иконку», то есть только лицо, которое все узнают даже через полвека. Кликни по иконке два раза, и откроется весь набор тех благих качеств, которые Apple хотела бы соединить в сознании потребителя с собой: «нравственность», «инициативность», «безупречность», «успешность» и так далее. У них выстроен целый ряд: «Махатма» («великая душа», «воплощение добродетелей»), мать Тереза, далай-лама, Папа Римский.

Возможно, компания Apple даже начала отождествлять себя с маленьким индусом, разрушившим большую империю. Впрочем, Ганди и сам считал борьбу за независимость подобием борьбы индийского Давида с филистимлянами Империи-Никогда-не-Заходящего-Солнца, называя ее «битвой Права и Силы». Возможно, компания Apple в борьбе с могучими легионами Билла Гейтса видела утешение в мысли о том, что если уж этот «полуголый парень» — как назвал его однажды лорд Уиллингдон, генерал-губернатор Индии, — сумел одолеть Британию, то, может быть, когда-нибудь метко брошенное полосатое яблочко сразит Голиафа.

Другими словами, Ганди сегодня стал чем-то вроде спортивного символа. Превратился в фигуру абстрактную, вне-историческую, постмодернистскую, отделился от своего времени, стал некой отвлеченной идеей, одним из символов, входящих в джентльменский набор культуры, и его можно заимствовать, извратить, использовать в своих целях, и к, черту историю вместе с ее правдой!

Когда на экранах появился «Ганди» Ричарда Аттенборо, он изумил меня своим типично западным антиисторическим мифотворчеством. Ганди в фильме превратился в гуру, который преподносит Западу модную нынче Мудрость Востока, в Христа, который гибнет (а перед тем не единожды объявляет голодовки) во имя спасения жизни других людей. Фильм преподносит историю борьбы Ганди таким образом, что получается, будто англичане, столкнувшись с философией ненасилия, пришли в такое смущение, что сами взяли и убрались из Индии; как будто свободу можно получить через достижение нравственных высот, неведомых ранее завоевателю, чтобы тот отступил, подчиняясь уже своей морали.

Но даже тот символический, упрощенный, голливудский Ганди обладал такой мощью, что фильм, безусловно, оказал сильное влияние на освободительную борьбу во всем мире. Об этом с восторгом рассказывали мне и борцы против апартеида, и сторонники демократии из стран Южной Америки. Возрожденный, обретший после смерти новую известность, интернациональный Ганди стал идеалом, по-настоящему воодушевлявшим людей.

Беда лишь в том, что этот идеальный Ганди, без конца читающий проповеди и наставления («С вашим „око за око“ весь мир ослепнет»), невыносимо скучен, блеск его остроумия виден лишь в одном эпизоде (когда на вопрос, что он думает о западной цивилизации, Ганди отвечает своей знаменитой фразой: «Западная цивилизация? Неплохая идея»). Один из самых сложных и противоречивых людей двадцатого века, настоящий Ганди — если еще можно говорить о нем настоящем после нескольких десятилетий сплошной идеализации и корректировок — в жизни был куда интереснее. Индийский писатель Г. В. Десани, очень тонко чувствовавший оттенки смысла, перевел его полное имя — Мохандас Карамчанд Ганди — на английский язык как «Деятельно-Невольничий Обаятельно-Лунный Бакалейщик». Так вот личность Ганди была не менее удивительна и противоречива, чем его имя.

Бесстрашный перед британцами, Ганди боялся темноты, и возле его постели всегда стояла зажженная лампа.

Он страстно верил в необходимость единства, но не сумел договориться с Джинной, и впоследствии именно их разногласия привели к Разделу. (Ганди протестовал против назначения Джинны председателем Конгресса, вероятно не желая признать усиление сепаратистских настроений и Мусульманской лиги; а когда под давлением Неру и Патела[123] отозвал ранее сделанное Джинне компромиссное предложение занять в национальном правительстве пост премьер-министра, тогда исчезла последняя слабая возможность избежать раскола. И, несмотря на все свое бескорыстие и скромность, на съезде, когда Джинна подвергся яростным нападкам Конгресса, Ганди даже не попытался вступиться, потому что, обращаясь к нему, Джинна называл его не «Махатма Ганди», а попроще — «господин Ганди».)

Ганди вел скромную жизнь аскета, но, как однажды пошутила Сароджини Найду[124], «Индия дорого заплатила за то, чтобы он жил в бедности». Основой его философии были традиции индийской деревни, но дело поддерживали миллиардеры-промышленники, такие как Бирла. Ганди протестовал и объявлял голодовки, останавливая тем самым всплески насилия, но он же устроил однажды голодовку, чтобы усмирить бунт рабочих, восставших против тяжелых условий труда на заводах его патрона.

Он мечтал облегчить жизнь неприкасаемых, но в сегодняшней Индии неприкасаемые, которые теперь называются далитами и представляют собой хорошо организованную политическую силу, чтят память не Ганди, а его политического противника д-ра Амбедкара, и установили памятник д-ру Амбедкару, а не Ганди.

Человек, сделавший сатьяграху[125] политическим инструментом, Ганди вынужден был отойти от политики и большую часть жизни провел за разработкой своих эксцентричных теорий — о вегетарианской пище, работе кишечника и полезных свойствах человеческих экскрементов.

В шестнадцать лет — когда Ганди получил тяжелую психологическую травму, узнав, что в момент смерти отца занимался любовью со своей женой Кастурбай, — он дал обет безбрачия, не помешавший ему, однако, в преклонном возрасте «экспериментировать с брахмачарьей»[126] (как он это называл, а эксперименты его состояли в том, чтобы проводить ночь в одной постели с обнаженной молодой женщиной, как правило женой друга или единомышленника, приезжавшей к нему по его просьбе), чтобы убедиться в своей независимости от потребностей плоти. (Ганди верил в индуистский постулат, что, не расходуя «жизненную жидкость», можно глубже постигнуть духовное.)

Ганди, и только Ганди, сумел обеспечить тот размах, который приняло освободительное движение, охватившее все слои общества, но свободная Индия, едва появившись на свет, пошла после Раздела по пути модернизации и индустриализации и оказалась не похожа на Индию его мечты. Потому первое национальное правительство возглавил не он, а бывший его ученик Джавахарлал Неру, главный в те времена поборник нововведений.

В начале своей политической деятельности Ганди, разумеется, верил в методы ненасилия, считая, что сатьяграха принесет свои плоды всегда, при любом режиме, даже фашистском. Позже ему пришлось пересмотреть свои взгляды, и он пришел к выводу, что если она и возымела действие на британцев в Индии, то причиной тому был особый склад британского характера, на других могла бы и не повлиять. Так примерно это и показано в фильме Аттенборо, который, однако, усматривает здесь ошибку.

Очень многие думают, что Индия обрела независимость исключительно благодаря политике непротивления. (Думают и в Индии, и за ее пределами.) Однако во время индийской революции, разумеется, шли в ход и насильственные методы, потому-то, разочарованный, Ганди в знак протеста отошел от политической борьбы. Кроме того, свою роль сыграло как ослабление британской экономики в годы Второй мировой войны, так и тянувшийся с середины 1930-х годов кризис колониальной системы, о чем пишет в своей книге «Свобода или смерть» британский писатель Патрик Френч, что в итоге помогло делу формирования освободительных движений вообще и освобождения Индии в частности никак не меньше, чем сатьяграха. В действительности не она стала ключевым фактором падения раджа (британского владычества). Движение непротивления можно считать лишь отдельным периодом борьбы за освобождение, определившим на какой-то момент политику Конгресса, но к результату привели другие, менее явные и более темные, силы.

В наше время лишь немногие задумываются о противоречивости личности Ганди, его теорий и достижений, а также о настоящих причинах освобождения Индии. Мы все живем в спешке, наши идеи умещаются в слоганы, и у нас нет ни времени, ни — что еще хуже — желания искать неоднозначные истины. Один из самых горьких уроков Ганди состоит в том, что со временем он стал не нужен стране, где его называли Бапу (маленьким отцом). Исследователь биографии Ганди, Санил Хильнани, пишет, что независимая Индия представляет собой светское государство, тогда как Ганди не видел ее вне религии. Ганди не был националистом. Он лишь мечтал вернуть ту Индию, какой мы знаем ее по древним книгам. «Он обратился к историям и мифам индуизма, предпочтя их уроки урокам современной истории».

Идеи Ганди не нашли своего воплощения. Последним гандистом в политике был Джаяпракаш Нараян, возглавивший протест внутри Конгресса под конец чрезвычайного правления Индиры Ганди (1974–1977), который закончился ее отставкой. В сегодняшней Индии национализм цветет буйным цветом, представленный в парламенте двумя партиями, БДП и Шив Сеной[127], за которой стоят настоящие головорезы. На последних парламентских выборах о Ганди никто почти и не вспоминал. Одни руководствуются теперь идеями религиозного сектантства, другие попали во власть силы не менее могучей и не менее антигандистской — во власть денег. Кроме того, теперь на сцене общественной жизни появились представители организованной преступности. Этих привели в парламент любимые Ганди аграрные провинции Центральной Индии.

Двадцать один год назад состоялся разговор между индийским писателем Ведом Мехтой и одним из ближайших сторонников Ганди, последним индийским генерал-губернатором Раджагопалачари. Речь тогда шла о разочаровании в идеях Ганди, но слова генерал-губернатора остаются актуальными и сегодня, когда Индия стремительно входит в свободный мировой рынок:

Блеск и глянец современной техники, денег, власти настолько притягательны, что никто — подчеркиваю, никто — не в силах устоять перед ними. Те несколько верных последователей Ганди, которые все еще продолжают верить в простую жизнь в простом обществе, в большинстве своем не от мира сего.

Где же в таком случае величие Ганди? В чем оно состоит? Заслуживает ли восхищения человек, чьи идеи либо не нужны, либо искажены до неузнаваемости? Джавахарлал Неру рассказывал, каким запомнил Ганди: «Я видел его, когда он шел, опираясь на палку, в Данди в марте 1930-го во время Соляного марша[128]. Шел за своей Правдой, спокойно, без гнева, уверенно и бесстрашно, как человек, который решил пройти свой путь до конца, ничего не боясь». Позднее жена его сына Индира Ганди сказала о Ганди: «Его идеи воплотились скорей в его жизни, чем в словах». Сегодня его идеи чаще находят поддержку за пределами Индии. Среди сторонников Ганди был Альберт Эйнштейн, по его стопам следовали Мартин Лютер Кинг и далай-лама. Ганди, при жизни отказавшийся от своих космополитических взглядов ради свободы родной страны, в странной новой реинкарнации стал гражданином мира. Но и после смерти он в своих идеях остается достаточно гибким, умным, своевольным, подвижным и — повторюсь — нравственным, чтобы не сливаться с МакКультурой (а также культурой «Мака»[129]). Они, а не его религиозное благочестие, пригодятся борьбе с этой новой империей. Снова непротивление? Поглядим.

Февраль 1998 года. Перев. Т. Чернышева.

Тадж-Махал

Для цикла статей о чудесах света в National Geographic

Когда смотришь на Тадж-Махал, самое трудное — разглядеть его сквозь прилипшие ассоциации. Сквозь все шоколадные обертки и туристские рекламки с пояснениями, что это не просто мраморный мавзолей, построенный правителем империи Великих Моголов по имени Шах-Джахан для своей жены Мумтаз-Махал, которую придворные звали Тадж-Биби, а Величайший-в-Мире-Памятник-Любви. Тадж-Махал возглавляет западный шорт-лист главных достопримечательностей экзотичного (а также вневременного) Востока. Как и «Мона Лиза», как «Элвис», «Мэрилин», «Мао» Энди Уорхола, Тадж-Махал с репродукций стилизован и стерилизован.

Но не стоит рассматривать его как пример присвоения, или, так сказать, «колонизации», индийского искусства западной культурой. Во-первых, вряд ли мавзолей, пришедший в полное обветшание уже к середине девятнадцатого века, дожил бы до наших дней, если бы не британцы. Во-вторых, Индия и сама теперь умеет стряпать рекламки.

Когда подходишь к стенам Тадж-Махала, который стоит посреди зеленых садов, кажется, будто все разносчики и все мелкие торговцы, какие ни есть в Агре, специально ждали тебя, чтобы всучить свои жалкие поделки — копии мавзолея любых размеров и по любой цене. Тут не до очарования, стоишь, пожимаешь плечами. Один из моих британских друзей недавно, собираясь в Индию впервые, сказал мне, что исключил Тадж-Махал из своего списка, до того тот ему надоел из-за рекламы. А я если и посоветовал ему все же съездить в Агру, то лишь потому, что мне тогда вдруг живо вспомнилось, как я, приехав туда в первый раз, продирался сквозь толпу, в которой толкались и кричали торговцы, продававшие мавзолейчики, туристические буклеты, толкования и смыслы, как вдруг эта «вещь в себе» открылась, захватив меня целиком, и все мои слова об обесценивании ценностей показались ничтожными.

Ехал я туда, настроенный скептически. Согласно одной из легенд, как я прочел, мастеру, построившему мавзолей, по приказу падишаха отрубили руки, чтобы не создал ничего лучше. Согласно другой — мавзолей строили тайно, окружив высокой стеной, а когда кто-то все же прокрался за стену из любопытства, его ослепили. Обе легенды немного подпортили своей жестокостью образ Тадж-Махала, который я рисовал раньше в воображении.

Но когда я его увидел, от моего скептицизма не осталось и следа. Утверждая себя и свою абсолютную власть, мавзолей заслонил миллионы жалких копий, и место, занятое симулякрами, заполнилось его сияющей красотой.

В конечном счете, только ради этого и стоит увидеть Тадж-Махал: он напоминает о том, что наш мир реален, что звук лучше эха, а оригинал важней своего отражения в зеркале. Что творение мастера, пусть даже повторенное миллион раз, превосходит собой любую подделку. И что Тадж-Махал, который невозможно описать словами, в самом деле прекрасен, быть может прекрасней всего на свете.

Июнь 1999 года. Перев. Т. Чернышева.

«Бабур-наме»

Захир ад-Дин Мохаммед Бабур (1483–1530), основатель империи Великих Моголов, обычно у нас ассоциируется с тремя вещами: с историей о том, как он умер, со спорами вокруг мечети Бабура и с потрясающей книгой «Бабур-наме»[130].

Историю о том, как он умер, я знаю с детства. В ней рассказывается, что однажды заболел сын и наследник Бабура Хумаюн. Он метался в жару, и придворные врачи не могли поручиться за его жизнь. Тогда Бабур призвал астролога, тот что-то ему сказал, и Бабур отправился к больному, обошел трижды его постель и попросил у бога, чтобы тот взял его к себе вместо сына. С этой минуты Хумаюн начал выздоравливать, набираться сил, а Бабур стал слабеть, и 21 декабря 1530 года[131] его не стало. Эта история меня потрясла. Я помню свой ужас, когда прочел в Ветхом Завете, как Авраам с противоестественной готовностью собирался принести в жертву богу своего якобы любимого сына Исаака (в мусульманской версии Исмаила). Неужели из любви к богу родной отец хотел убить сына? Из-за него я тогда едва не потерял доверие к собственному отцу. История про Бабура меня утешила. В ней любовь к богу помогла отцу принести жертву в некотором смысле «нормальную»: отец умер, чтобы спасти сына. Рассказ про Бабура и Хумаюна навсегда преподал мне урок отцовской любви.

Имя Бабура и сегодня связывают с легендами, но более противоречивыми и несколько иного рода. В 1992 году индуистские экстремисты разрушили мечеть Бабура в Айодхье — городе, расположенном в сердце штата Уттар-Прадеш, где некогда находилось царство Авадх, или Одх, — поскольку считалось, что ее возвели, разрушив древний индуистский храм, построенный на месте, где родился бог Рама, мифический герой Рамаяны.

В те времена, когда прекрасный бог Рама спасал свою возлюбленную Ситу от демона Раванны, его город назывался Айодхьей. Тем не менее вряд ли у нас есть основания думать, будто нынешняя Айодхья стоит там, где было мифическое царство, описанное в Рамаяне. Более того — добавлю я, рискуя навлечь на себя гнев воинствующих индуистов, — нет никаких реальных подтверждений реального существования самого Рамы, инкарнации великого Вишну. Не найдено достоверных археологических данных, указывающих, где находилась «настоящая» Айодхья, и потому настаивать, что Рама родился именно здесь, так же нелепо, как утверждать, будто Иисус Христос родился в Вифлееме на площади Яслей. (К тому же не следует забывать, что многие индуистские храмы были построены на месте разрушенных буддийских святынь.)

Все фанатики всегда с негодованием отметают любые сомнения и рассуждения. Вина Бабура, кровожадного убийцы, разрушителя храмов, с их точки зрения, очевидна, и его грех падает на всех мусульман Индии. (Хотя индуистские националисты и сами признают, что своей многоцветностью Индия обязана тому, что здесь живут индусы, сикхи, парсы, джайны, христиане… и моголы.) Более того, они говорят, что мечеть Бабура у них в списке первая. Следующей будет мечеть в Матхуре, которая стоит, как они утверждают, на месте храма, построенного там, где родился еще один индуистский бог, голубокожий покровитель пастушек Кришна, другая инкарнация Вишну.

Третья, и самая выдающаяся, книга Бабура, его автобиография, к сожалению — а в глазах его непримиримых критиков, к счастью, — умалчивает о тех временах, когда падишах ходил походом в Айодхью. В рукописи, дошедшей до нас, утрачена часть, охватывавшая пять месяцев, с апреля по сентябрь 1530 года, когда Бабур заложил мечеть в Одхе. Нет подтверждений ни тому, что он там что-то разрушил, ни тому, что не разрушал. В наше время, когда подозрительность порой достигает масштабов паранойи, наверное, имеет смысл объяснить, что никто не уничтожал эту часть намеренно. Четыреста семьдесят с лишним лет — срок довольно долгий. За такое время любая рукопись может истрепаться, лишиться отдельных страниц, иногда именно тех, найти которые очень хотелось бы (как, например, рукопись «Гамлета» Томаса Кида[132]).

Сквозь дымку времени видно плохо. Там, где не хватает деталей, мы даем волю воображению. Возьмем две версии одного эпизода из жизни Бабура — покорение его армией Пенджаба и недолгое пленение основателя сикхизма Гуру Нанака. Н. Ш. Раджарам[133], развенчавший не один «светский миф» об Индии, выступавший за снос мечети Бабура и отнюдь не его поклонник, пишет: «Нанак в своей книге „Бабарвани“ недвусмысленно обвиняет Бабура в вандализме и дает подробное описание событий в Айманабаде». Амитав Гхош возражает на это в своем недавно написанном эссе: сикхи «всегда верили в рассказ, сохраненный их духовной традицией, о встрече Бабура и основателя сикхской веры Гуру Нанака… Узнав о чудесах, сотворенных Гуру в темнице, Бабур явился к нему и, как говорит предание, простерся у его ног, воскликнув: „На челе этого человека печать бога!“».

Гхош пишет о том, как в семнадцатом веке сикхи вели «непримиримую борьбу с государством Моголов», в то же время не без оснований считая, что, подвергайся индуизм гонениям, он — в частности, философия вишнуизма — вряд ли получил бы распространение и развитие. Об этом Гхош в своей статье говорит:

Мы ничего не знали бы об индуизме. Если бы в шестнадцатом веке вишнуизм подвергался бы гонениям, то он дошел бы до нас в другой форме, тогда как, насколько нам известно, этого не произошло. Современный индуизм был бы, безусловно, другим, если бы изменился во времена правления Моголов. Печальная ирония в истории с мечетью Бабура заключается в том, что тут индуисты разрушили символ согласия, без которого их религия была бы уничтожена.

Раджарам, в ответ на эту статью, не менее аргументированно утверждает:

Бабур, при всей своей жестокости, был неординарным человеком. Он довел до логической точки идею джихада — войны за уничтожение противников веры, как предписывает ислам, который он исповедовал. Он был детищем своей эпохи и своей среды, и именно так и нужно к нему относиться. Попытка обелить его кровавые подвиги, превратить его в рыцаря, в обаятельного принца — это не более чем ребячество. Бабур считал жестокость добродетелью, страх для него был средством политической борьбы. Тут он был наследником Тимура и Чингисхана, чьим прямым потомком являлся. Живое свидетельство Гуру Нанака полезно нам для понимания Бабура больше, чем любая книга любого современного историка. То же самое относится и к «Бабур-наме»: это чрезвычайно важный первоисточник, избавивший нас от романтических басен о Бабуре.

(Раджарам — несколько некорректно — напоминает нам о распространенном индуистском ругательстве в адрес мусульман, которое звучит как Babur ki aulad, то есть «Бабурово отродье».)

До чего актуально их спор звучит сегодня! Мы снова оказались свидетелями яростных нападок друг на друга апологетов ислама и его противников. Противоречия отчасти объясняются тем, что сторонники ислама в своих попытках защитить его от экстремизма индуистских националистов апеллируют в первую очередь к цивилизованности и терпимости ислама времен Моголов. Как отмечалось многими исследователями, династия Бабура (его настоящее aulad, отродье) создала империю, отличительной чертой которой был именно политеизм. Более того, в годы ее расцвета внук Бабура Акбар создал новое религиозное течение — дин-и иллахи, соединившее в себе все лучшие достижения индийской духовности[134]. Противники их на это обычно возражают тем, что последний из Моголов — Аурангзеб, — немало постаравшийся, чтобы разрушить труды своих предков, прошелся по стране огнем и мечом, уничтожив множество индуистских храмов. (Некоторые шедевры архитектурного индуистского искусства, например храмовый комплекс Кхаджурахо, с его эротическими скульптурными барельефами, уцелели только благодаря тому, что во времена Аурангзеба были малоизвестны и не отмечались на картах.)

Кто же такой Бабур: ученый или варвар, поэт, любующийся природой, или воин, не знающий жалости? Ответ можно найти в «Бабур-наме», но этот ответ, наверное, мало кого устроит, поскольку из книги следует, что Бабур был и тем и другим. Можно также сказать, что спор, который ведется сейчас внутри ислама и, насколько я понимаю, велся на протяжении всей его истории, с самого начала и до наших дней, между консерваторами и реформистами, между его агрессивным, ориентированным на мужчину, жестким мировоззрением и благородной, глубокой, сложной культурой, нашедшей свое отражение в книгах, музыке и философии, передает ту противоречивую двойственность, которую пытаются понять его современные толкователи и которая передает суть внутреннего конфликта Бабура. И тот и другой Бабур — настоящий, и, самое удивительное, он (судя по «Бабур-наме») умел приводить свои части в гармонию. Когда Бабур начинает размышлять, заглядывая в свое сердце, он часто грустен, но те темные облачка, которые печалят его, не кажутся отражением внутренней бури. Чаще всего причина в разлуке. Первый падишах империи Великих Моголов сам был изгнанником и тосковал по дому. Душа его рвалась в края, откуда он пришел, в сегодняшний Афганистан.

Та новая роль, которую Афганистан играет в мире после 11 сентября 2001 года, заставляет нас по-иному читать некоторые места «Бабур-наме». Самая интересная в ней для нас глава — об Индии, поскольку из нее мы узнаем о возникновении империи, просуществовавшей двести лет, до британского завоевания, от ее строителя. Но потом доходишь до воспоминаний об Афганистане и вдруг замираешь. Эти названия, от Кондуза до Кабула, только что звучали в военных репортажах. А рассказы о вероломстве тогдашних правителей, кажется, проливают свет на события сегодняшнего дня. Бабур ко всему этому на удивление снисходителен. (Понятно, что в его времена самым правильным для человека, погубившего чьего-либо отца, было где-нибудь затаиться и придумать способ отправить на тот свет и его подрастающих детей, поскольку в головах этих деток бродили те же мысли.)

Но Бабур любил эту землю предателей и предательств. Почитайте, как он пишет про Кабул, «мелкий захолустный городишко», какими живыми деталями украшает описание самых обычных вещей. «В конце канала есть удобное уединенное место под названием Галкана, куда часто ездят повеселиться». Не без изысков описывает тут Бабур разгульные пирушки. «Вино в Кабуле хмельное. Вино со склонов горы Хвайе-Хаванд-Саид крепче других». Бабур превозносит кабульские фрукты, пренебрежительно упоминая лишь дыни, восхваляет горные зеленые склоны, где нет мух, тогда как в долине мух полно — невозможно отдохнуть. Горные дороги и перевалы, названия которых мелькали в сегодняшних ночных новостях, в репортажах о недавних боях с талибами и «Аль-Кайдой», описаны у него во всех подробностях. Там шмыгают ондатры, вспархивают куропатки. Целый мир оживает перед глазами.

В Индии, которую Бабур не любил, его писательский талант становится еще ярче. Порой он повторяет чужие фантазии. «Говорят… есть слоны высотой в десять ярдов»[135]. Но обычно он все же говорит о том, что видел своими глазами. «[Носороги] на удивление ловко орудуют своим рогом… На охоте один [из носорогов] отбросил на длину копья лошадь слуги по имени Махсуд. Слугу с тех пор называли Махсуд Носорог». Бабур описывает местных коров, обезьян, птиц, фрукты, с уважением отзывается о «великолепной» системе счета[136] и об «изумительной» системе мер и весов, но тем не менее здешний край его раздражает. «Никакого очарования здесь нет. Люди некрасивые… их ремесла и искусства не знают ни гармонии, ни симметрии… Нет льда… Нет ванн». Он любит муссоны и не любит высокую влажность. Любит зиму и не любит пыль. Лето здесь не такое жаркое, как в Кандагаре или Балке, хотя это как раз хорошо. Его восхищают «искусные мастера всех ремесел». Но богатство он ценит выше всего. «Единственное, чем хорош Индостан, — это тем, что в этой огромной стране везде много золота и много денег».

Противоречивость Бабура хорошо видна в его описании взятия Шандери в 1528 году. Сначала он приводит кровавые подробности гибели множества «неверных» и описывает, по-видимому, массовое самоубийство, которое совершили одновременно двести или триста человек. («Они гибли один за другим, добровольно подставляя шеи одному из них, которому дали меч… Гора из отрубленных голов неверных выросла на горном склоне с северо-западной стороны от Шандери».) И тут же, через три предложения, мы читаем: «Шандери — прекрасное место. Вокруг множество быстрых речек… Есть озеро… знаменитое на весь Индостан своей сладкой, хорошей водой. Озеро и впрямь очень красивое…»

Среди его современников Бабур более всего схож с западным мыслителем флорентийцем Никколо Макиавелли. Холодное спокойствие, с которым оба принимали требования власти, которые сегодня назвали бы Realpolitik[137], сочеталось в обоих с глубинной культурой и литературным даром, не говоря о любви, нередко чрезмерной, к женщинам и вину. Конечно, Бабур был правителем империи, и, в отличие от автора «Государя», у него была возможность проверить на практике то, о чем он писал; тогда как жизнь республиканца Макиавелли, знавшего тюрьму и пытки, была полна тревог. Но оба против воли были изгнанниками, а как писатели оба наделены (возможно, к несчастью) тем ясным видением, какое со стороны нередко кажется безнравственным; как и голая правда.

Первая автобиография в исламской литературе, «Бабур-наме», написана на чагатайском[138] языке, на котором говорил предок Бабура. Темир-и-Ланг, «хромой Темир», более известный на Западе под именем Тамерлан. Перевод ее, сделанный Уиллером М. Тэкстоном, читается до того легко и свободно (после совершенно неадекватной версии Беверидж) и снабжен таким множеством комментариев переводчика, что, видимо, его можно считать окончательным. Из комментариев мы узнаем детали, каких нет у Бабура, например, о формах персидского стиха, о касыде и газели, об остроконечных монгольских шапках, о той части небосвода, в которой видна звезда Канопус. Переводчик не боится спорить с Бабуром. Когда тот, рассуждая о происхождении названия провинции Ламган, пишет, что оно произошло от «Ламкана», исламского варианта имени Ламех, Тэкстон ему возражает: «Тут Бабур ошибается, топонимы с окончаниями „хан“ и „кван“ иранского происхождения». Бабур наверняка остался бы им доволен. Великий перевод способен подарить национальной литературе — буквально открыть для нее — великую книгу, так что Тэкстон сделал английской литературе блестящий подарок, открыв для нее своим переводом одну из лучших книг мирового литературного наследия.

Январь 2002 года. Перев. Т. Чернышева.

Когда тебе снится, что ты вернулся

Четверг, 6 апреля

Я много раз покидал Индию. Первый — в тринадцать с половиной лет, когда ехал учиться в Англию, в Рагби[139]. Матери не хотелось меня отпускать, но я сказал, что поеду. В январе 1961 года я сел в самолет, сам не свой от нетерпения, конечно не понимая тогда, что совершаю шаг, который навсегда изменит мою жизнь. Наш бомбейский дом, виллу «Виндзор», отец несколько лет спустя неожиданно продал, не написав мне ни слова. Когда я об этом узнал, у меня было такое чувство, будто под ногами разверзлась пропасть. Я так и не простил этого отцу и до сих пор думаю, что, не продай он дом, я и по сей день жил бы в Индии. Многие герои моих книг уезжают на Запад, но я каждый раз, в каждой книге мысленно переживаю все это заново. Наверное, это и есть любовь к своей стране — когда она формирует тебя по своему образу и подобию, формирует твои мысли, чувства и сны. Когда на самом деле ты не можешь с ней расстаться.

Мои родители переехали из Дели в Бомбей еще до Раздела[140] и до беспорядков 1947 года, правильно рассудив, что в светском космополитичном Бомбее жизнь будет спокойнее. В результате я вырос в городе, где открытость и толерантность были нормой, где главенствовало ощущение свободы, которую я с тех пор всегда искал и ставил выше всего. Первой моей попыткой сказать об этом стал роман «Дети полуночи» (1981). Я тогда жил в Лондоне, мечтая вернуться домой; и тот восторг, с которым приняли мою книгу читатели в Индии, та страстность, с какой они говорили со мной о ней, до сих пор остается лучшим воспоминанием всей моей писательской жизни.

В 1988 году я, получив аванс за новый роман, решил было купить себе в Индии домик. Но роман этот назывался «Сатанинские стихи», и вскоре после выхода его в свет жизнь моя снова изменилась, а страна, ради которой я и стал писателем, оказалась для меня закрытой. Я много раз просил визу, но всегда получал отказ. Ничто в те темные десять лет фетвы, объявленной Хомейни, не ранило меня больнее, чем та трещина, образовавшаяся между Индией и мной. Я чувствовал себя будто отвергнутый любовник, который не знает, куда девать свою безответную, невыносимую любовь. Любовь можно измерить — размерами выжженной ею дыры.

Трещина, надо сказать, оказалась глубокой. Индия первой запретила «Сатанинские стихи», объявив роман вне закона с нарушением юридических процедур, по решению шатавшегося уже тогда правительства Раджива Ганди, который в глаза не видел моей книги, в отчаянной, но неудачной попытке собрать на выборах голоса мусульман. Потом мне не раз казалось, что кто-то задался целью намеренно растравлять мои раны. Когда осенью 1995 года вышел «Последний вздох мавра», индийские власти под давлением Бала Теккерея[141] и его Шив Сены вынесли решение (абсолютно противоречившее открытому, свободному духу города — именно подобные решения я и высмеивал в своем романе) арестовать на таможне партию моих книг, но, едва был предъявлен судебный иск, быстро сняли арест. Потом они воспрепятствовали съемкам «Детей полуночи», отказав телекомпании Би-би-си, когда та решила поставить по моему роману пятичасовой телесериал, Сценарий для которого я написал сам. Моей книге отказала в праве на экранизацию моя родная страна, страна, которая еще недавно так горячо откликнулась на выход в свет «Детей полуночи», и это было очень тяжело.

Кроме этих были уколы менее значительные, хотя ничуть не менее болезненные. Например, я много лет считался персоной нон-грата в Культурном центре Неру при индийском дипломатическом представительстве в Лондоне. А в день пятидесятой годовщины независимости Индии меня не допустили на праздничную встречу, которую устраивало индийское консульство в Нью-Йорке.

В некоторых индийских литературных кругах стало хорошим тоном ругать мои книги. И, между прочим, «Сатанинские стихи» до сих пор под запретом.


После того как 24 сентября 1998 года было подписано правительственное соглашение между Ираном и Великобританией, отношение ко мне в Индии стало постепенно меняться. Примерно год назад мне наконец дали визу на пять лет. Но зато тут же в мой адрес посыпались угрозы исламских фундаменталистов, например имама Бухари из мечети Джама-Махджид в Дели. И что еще печальнее, некоторые из моих знакомых советовали мне не ездить в Индию, чтобы не стать пешкой в политической игре БДП, индуистской националистической партии, которая на тот момент имела большинство в коалиционном правительстве. Тот факт, что я никогда не имел к ней никакого отношения, никоим образом не помешал бы использовать меня в раскольнических целях.

«Изгнание, — написал я где-то в своих „Сатанинских стихах“, — это когда тебе снится, что ты вернулся домой и все тебе рады». Но потом сон заканчивается, ощущение счастья проходит. Человек просыпается. Я почти махнул на все рукой, почти поверил, что наша с Индией любовь прошла навсегда.

Но оказалось, что я ошибся. И теперь я еду туда через двадцать с лишним лет. Со мной едет мой двадцатилетний сын Зафар. Мы возили его в Индию, когда ему было три года, и теперь он тоже волнуется. Впрочем, по сравнению со мной он просто образец выдержки и спокойствия.

Пятница, 7 апреля

Телефон звонит без конца. Делийская полиция страшно нервничает из-за моего визита. Не мог бы я сделать так, чтобы меня не узнали в самолете? Моя лысина очень уж узнаваема — не мог бы я надеть шляпу? Глаза тоже узнаваемы — не мог бы я надеть темные очки? А уж борода и вовсе приметная, так что нельзя ли ее под шарфик? В Индии сейчас около 100 градусов[142], замечаю я, в шарфике слегка жарковато. Конечно-конечно, но речь ведь о хлопчатобумажном шарфике…

Все эти просьбы, произносимые тоном «не стреляйте в курьера», передает мне мой обычно невозмутимый адвокат Виджай Шанкардасс. «Как насчет бумажного пакета на голову и ходить в нем всю поездку?» — горячусь я. «Салман, — говорит Виджай, осторожно подбирая слова, — обстановка очень напряженная. Я и сам за тебя боюсь».

Информация от оргкомитета литературной Премии писателей Содружества[143], по приглашению которого я и лечу в Дели, поступает весьма противоречивая. Г-н Паван Варма, сотрудник комитета, отвечающий за контакты с прессой, советует не обращать на все эти требования внимания и намерен объявить во время пресс-конференции, что я буду присутствовать на банкете в честь вручения приза. С другой стороны, Колин Болл, глава фонда Содружества, который учредил награду, говорит Виджаю, что если полиция не в состоянии на время церемонии в отеле «Кларидж» приставить охрану ко всем двадцати — или больше — гостям, то, вероятно, он отзовет мое приглашение, хотя жить я буду не в «Кларидже», делегатам никто не угрожал и полиция о них нисколько не беспокоится. Кроме этой угрозы мистера Бола, никаких других угроз не было.

Я еду в Индию, поскольку что-то там изменилось к лучшему и поскольку я решил, что пора. Если не поехать, я никогда не пойму, нужно мне все это или нет. Потому что, несмотря ни на что, несмотря на все обиды, если уж любовь зацепила, запросто ее из сердца не вырвешь. Кроме того, я еду еще и потому, что со мной попросился Зафар. Ему тоже пора увидеть свою вторую родину.

Беда в том, что я не знаю, чего ждать. Встретит ли меня Индия с радостью или отвергнет? Я не знаю, еду ли я, чтобы вернуться или чтобы попрощаться. Ну да хватит уже мелодрам, Салман! Нечего горевать раньше времени. Просто сядь в самолет, и всё.

Итак, я лечу в Дели, и никто меня не узнал. В салоне бизнес-класса невидимый пассажир. Вот он смотрит новый фильм Педро Альмодовара на крохотном экране, пока самолет летит… э-э, над Ираном. Вот он, невидимый, надевает на глаза маску, похрапывает.

А вот уже я выхожу в международном аэропорту под жаркое делийское солнце, рядом идет мой сын Зафар, но видит нас только Виджай. Абракадабра! Мистический реализм в действии. Не спрашивайте, как это получается. Хороший фокусник не выдает секретов.

Страшно хочется поцеловать землю, то есть синее ковровое покрытие в «рукаве» перехода, но как-то неловко это делать на глазах у службы безопасности, а там ее людей столько, что хватило бы на небольшую армию. Так и не поцеловав ковер, я выхожу из терминала на ослепительную, до мозга костей пронизывающую делийскую жару, абсолютно не похожую на влажную духоту моего родного Бомбея. Жара раскрывает нам свои объятия. Дорога стелется ковром. Мы забираемся в белый потрепанный «индустан амбассадор», похожий на будто выкатившийся из прошлого британский «моррис-оксфорд», давно забытый, но воскресший в этой вполне приличной индийской своей версии. Кондиционер в «амбассадоре» не работает.

Я дома.

Суббота, 8 апреля

Индия бурлит, спешит, а я, посреди уличных голосов и шума, глазею по сторонам и вижу, что, в общем-то, все здесь осталось, как и было. «Покупайте „Милли“. Отличные ловушки для тараканов!», «Пейте минеральную воду „Хелло“!», «Скорость восхищает, но убивает!». Но появилось и новенькое. «Подпишитесь на Oracle-81!», «Осваивайте Java!» И как будто в доказательство тому, что годы протекционизма ушли в далекое прошлое, повсюду присутствие «Кока-Колы». В прошлый мой приезд «Кока-Кола» была еще под запретом, и продавались довольно противненькие местные ее аналоги — «Кампа-Кола» и «Тамс-Ап». Теперь же бутылки с красными ярлыками пестреют через каждые десять ярдов. Нынешний слоган «Кока-Колы», переведенный на хинди и написанный латиницей: «Jo Chaho Но Jaaye», звучит примерно так: «Пусть пройдет любое твое желание».

Предпочитаю думать, что это в хорошем смысле.

«Пожалуйста, сигнальте», — предлагают надписи сзади на грузовиках, миллионами запрудивших дорогу. Другие грузовики, а также легковушки, мотоциклы, мотоскутеры, такси и авторикши («пхат-пхат») радостно откликаются на предложение, и город гудит, встречая нас с Зафаром привычной симфонией своих улиц.

На задних бортах надписи: «Не уверен — не обгоняй!», «Прости-прощай!», «Толстяк!».

В новостях та же какофония. Диалог между Индией и Пакистаном, как всегда, ведется на повышенных тонах. В Пакистане суд приговорил экс-премьер-министра Наваза Шарифа к пожизненному заключению, и процесс, больше походивший на показательный спектакль, который генерал Первез Мушарраф[144] устроил ради захвата власти, наконец завершился. Индийские комментаторы все громко связывают это событие с недавним признанием Пакистана: проведены испытания новой баллистической ракеты «Шахин-2», мрачно намекая на новое ухудшение отношений между двумя странами. Какой-то деятель из БДП упрекает имама Бухари в «преступной толерантности» за якобы пропакистанские и антииндийские заявления. Plus à change[145]. Накал страстей, как всегда, высок.

Билл Клинтон во время своего недавнего визита в Индию, конечно, не мог не быть втянут в выяснение отношений между Индией и Пакистаном. С точки зрения Индии, он сказал много правильного. В частности, высказывания о Пакистане как диктаторском режиме, его ядерной бомбе и антилиберализме снискали ему множество друзей, и это после долгих лет, когда США проводили в здешнем регионе политику, суть которой состояла, говоря словами д-ра Киссинджера, в том, чтобы «подставить плечо» Пакистану.

Я приехал в тот момент, когда Индия еще не отошла от восторгов. Розовощекий наш обаяшка сделал свое дело. Бомбейский киномирок взбудоражен. «Сердца Индостана, — пишет в неповторимом бомбейском стиле один шоуменский журнал, — бесповоротно отданы все Дедушке Дяди Сэма». Юная кинозвезда Суман Ранганатан («сексуальная малышка», «горячая красотка» — и это чистая правда, — «наш остренький перчик») впечатлилась так, что назвала Большого Билла «потрясающим, удивительным человеком, который понимает людские чаяния».

В Индии народ редко интересуется частной жизнью политиков, о чем мне напомнила мой друг, замечательный искусствовед Гита Капур. Когда выяснилось, что один из лидеров БДП много лет содержит любовницу, это нисколько не сказалось на его политической карьере. Потому скандал с Левински в Индии восприняли с откровенным недоумением. Разве есть что-нибудь странное в том, что какая-то американская «малышка» решила закрутить роман с одним из самых влиятельных в мире людей?


Я едва приехал, но уже почти все, с кем я встретился: Виджай Шанкардасс, друзья, которым я сразу же позвонил, даже полицейские — спрашивают, что я думаю о новой индийской политике. Если Бомбей — это индийский Нью-Йорк, манящий, гламурный, вульгарный, трущобный торговый, киношный город, город фантастического богатства и страшной нищеты, то Дели похож на Вашингтон. Политика здесь любимая игрушка. Другими темами тут увлекаются ненадолго.

Когда-то национальные меньшинства в Индии искали поддержки у левого крыла Конгресса, единственной в те времена организованной силы, обладавшей политическими рычагами. Сейчас в партии стали явно заметны правый уклон и внутренние распри. Сила, некогда мощная, под руководством Сони Ганди слабеет, рычаги ржавеют.

Люди, которые знают Соню много лет, советуют мне не покупаться на рассказы о том, что она будто бы никогда не интересовалась политикой и дала согласие стать во главе партии лишь потому, что так лучше для дела. Эта женщина потеряла голову от власти, но руководить она не способна, поскольку у нее нет ни умения, ни обаяния, ни проницательности — нет ничего, кроме жажды власти. Льстивой толпой ее окружает семейство Неру — Ганди, чтобы ни в коем случае не допустить появления новых лидеров, таких, например, как П. Чидамбарам, Мадхаврао Сциндия, Раджеш Пилот[146], — которые, обладая политической волей и свежими идеями, возможно, сумели бы вдохнуть в партию новую жизнь, но им не дано такой возможности, поскольку, с точки зрения Сони и ее клана, право руководить страной принадлежат исключительно ей и ее детям.

В последний раз я был в Индии в августе 1987 года, когда прилетел по заданию телередакции собрать материал о сороковой годовщине обретения Индией независимости. Никогда не забуду, как слушал речь Раджива Ганди в Красном форте, на редкость скучную, пересыпанную словечками из какого-то школьного сленга, и толпа, откровенно скучавшая, расходилась. Теперь по телевизору выступает его вдова (ее речь пересыпана словечками еще более дурацкими), считающая себя вправе управлять страной, но никого, кроме себя, в этом не убедившая.

Я помню другую вдову. В том же 1987-м мы снимали сикхскую женщину по имени Равель Каур, на глазах у которой были убиты ее муж и сыновья, а убили их люди, организованные и вооруженные партией Индийский национальный конгресс. Незадолго до тех событий погибла от руки своих сикхских телохранителей Индира Ганди, а расплачиваться пришлось всей сикхской общине Дели. За весь период правления Раджива Ганди ни один человек не был осужден за погромы и убийства, несмотря на свидетельства множества очевидцев, опознавших убийц.

Виджай Шанкардасс, много лет знакомый с Радживом, растерял тогда все иллюзии на его счет. Они с женой прятали у себя от погромщиков соседа-сикха. Потом Виджай отправился к Ганди требовать, чтобы тот хоть что-нибудь сделал и остановил наконец погромы, и его глубоко потрясло равнодушное лицо Раджива. «Салман, он был спокоен». Арджун Дас, один из близких помощников Раджива, отреагировал на речь Виджая весьма бурно. «Saaloón ko phoonk do!» — рявкнул он. «К черту этих ублюдков!» Через некоторое время он и сам был убит.

Когда наш фильм был готов, Раджив Ганди пытался через дипломатическое представительство в Лондоне сделать все возможное (мой друг и тезка Салман Хайдар, в то время глава представительства, подвергся тогда самому жесткому давлению), чтобы не допустить его показа из-за нашего интервью с сикхской вдовой. Та женщина не была сикхской террористкой, она была жертвой антисикхского террора; она не поддерживала националистов, которые требовали создать сикхское государство, а всего лишь хотела справедливого наказания для убийц, но Индия осталась глуха к ее просьбам. И — я рад это сказать — Индия проиграла.

Слишком много здесь вдов. В «Детях полуночи» я высмеял первую из них, г-жу Индиру Ганди, когда она в период чрезвычайного положения середины 1970-х злоупотребляла властью, превратившись в квазидиктатора. Тогда мне и в голову не приходило, насколько затянется — по причинам то трагическим, то до смешного банальным — период вдовьих правлений.

Потому вдовы стали одним из центральных образов так и не законченного фильма «Вода» режиссера индо-канадского происхождения Дипы Мехты, снимавшей многие эпизоды в дешевой гостинице для вдов в священном городе Бенаресе, куда несчастные женщины приезжают помолиться и оплакать своих мужей на берегах Гага. Съемки фильма были прерваны из-за угроз индуистских экстремистов. Мехта, несмотря на все ее усилия завершить дело, была вынуждена отказаться от этой мысли и вернуться в Канаду.

В моих «Детях полуночи», написанных много лет назад, кульминационная сцена также происходит в Бенаресе, в такой же дешевой гостинице для вдов. Я, конечно, вижу в этом случайное совпадение, тогда как другой автор, бенгальский писатель Сунил Гангопадхья, обвинил по аналогичной причине Мехту в плагиате, заявив, будто она переписала один из самых важных эпизодов в его романе «Те дни». Мехта признает влияние на свою работу книги Гангопадхьи, но отвергает обвинение в плагиате. Переводчик этого романа Аруна Чакравати также возмущается сценарием, заявляя, что он куда мельче исторической хроники Гангопадхьи: роман «полон света», а сценарий «вялый».

Обвинение в плагиате стало одной из причин, почему индийская элита почти не помогала Мехте в ее противостоянии с головорезами из БДП. Деятели индийской культуры говорят, что Мехта должна была заранее побеспокоиться и заручиться поддержкой министра информации от БДП Аруна Джайтли, который, как и все прочие члены его партии, терпеть не может людей искусства. Говорят еще, что она сама виновата — вызвала недовольство БДП неосторожными публичными заявлениями, отчего ее официальные противники лишь укрепились в своей позиции, и, скорее всего, фильм теперь останется незаконченным. Ей следовало сначала закончить съемки, а уже потом раскрывать рот.

Но, например, художник Виван Сундарам считает, что случай с Мехтой отчетливо продемонстрировал: у БДП сейчас два лица — «умеренное» руководство во главе с премьер-министром Аталом Бехари Ваджпайи, который дал разрешение на съемки, и рядовой состав с его «жесткой» позицией, те самые боевики, что выбросили отснятую пленку в Ганг и угрожали расправой Мехте, вынудив своих руководителей прервать съемки.


У Конгресса сейчас странные партнеры. Меру его падения можно, наверное, оценить, глядя на его союзников. В штате Бихар поддержку ему обеспечивает снова вышедший на политическую сцену скандально известный Лалу Прасад Ядав и его жена Рабри Деви (именно они стали прототипами персонажей романа «Земля под ее ногами», Пилу и Голматола Дудхвал, продажных бомбейских политиканов). Несколько лет назад Лалу, занимавший тогда должность главного министра штата Бихар, обвинялся в причастности к уже упоминавшейся «фуражной афере», когда субсидии на поднятие животноводства тратились на корма для несуществующих коров. (Пилу у меня в романе получает субсидии на корма для несуществующего стада козлов.) Тогда Лалу был арестован, но сумел передать свой пост Рабри и спокойно продолжал руководить штатом из тюремной камеры.

С тех пор он успел выйти на свободу и снова сесть. Сейчас рулит, по крайней мере технически, снова Рабри, поскольку Лалу вновь арестован и назревает новый громкий скандал. Налоговая полиция выясняет, каким образом Лалу и Рабри удалось построить огромный дом и жить на широкую ногу, притом что в Индии министры — даже более высокого ранга — получают довольно скромное жалованье. Предъявлен список претензий и к Рабри, но она не собирается уходить в отставку, — точнее говоря, это Лалу сделал из тюрьмы заявление о том, что у его жены нет оснований оставлять свой пост.

Как писатель, в некотором роде склонный к сатире, я с интересом слежу за этой сагой о Ядавах, с их неприкрытым воровством, откровенным бесстыдством, даже наглостью, с какой Лалу и Рабри заявляют о себе. Такова эта страна, где бандитов избирают в парламент и где человек, управляющий штатом из тюремной камеры, получает публичную поддержку такой политической фигуры, как лидер правящей партии Соня Ганди.

Воскресенье, 9 апреля

Зафар — двадцатилетний высокий молодой человек с приятными манерами — умеет, в отличие от отца, держать свои эмоции при себе. Но чувства у него глубокие, к Индии он относится серьезно, с пониманием, уже пытаясь составить о ней собственное мнение, и, возможно, в результате откроет что-нибудь новое в себе, о чем и сам не подозревает.

В первую очередь он замечает то, что бросается в глаза всем, кто приезжает в Индию впервые: ужасающие нищие домишки вдоль железной дороги, похожие больше на мусорные баки, а не на дома; мужчин с протянутой рукой на улицах; чудовищно низкое качество индийского Эм-ти-ви и болливудских фильмов. Мы проезжаем по району казарм, и он спрашивает у меня про местную армию: такая ли же это важная политическая сила, как в соседнем Пакистане? — и приятно удивляется, когда я говорю, что индийская армия никогда не вмешивается в политику.

Предлагаю ему примерить индийское национальное платье. Сам я переоделся в прохладную свободную курту, похожую на пижамную рубаху, сразу, как только прилетел, но Зафар артачится. «Не мой стиль», — говорит он, предпочитая оставаться в лондонской одежде — в штанах «карго» и в кедах. (Под конец поездки он все же сменит «карго» на белые «пижамные» штаны, хотя на курту так и не согласится, все равно какой-никакой прогресс.)

Несмотря на то что мой роман «Дети полуночи» посвящен сыну («Зафару Рушди, который, вопреки ожиданиям, родился в полдень»), он в нем прочел главы три. Честно говоря, он не прочел до конца ни одной моей книги, только «Гаруна» и «Восток, Запад». Дети писателей редко читают то, что пишут родители. Отец должен быть отцом. Зафар поставил мои книги у себя в комнате на видное место, но читает Алекса Гарланда и Билла Брайсона[147], а я делаю вид, что так и надо.

Теперь он, бедняга, проходит ускоренный курс, изучая мои книги, а заодно и мою жизнь. Вот Красный форт, где, как сотни других мусульман, укрылись после Раздела мои тетя и дядя в надежде, что армия их защитит; этот эпизод вошел в мой роман «Стыд». А если здесь свернуть с шумной главной улицы Дели Чандни-Чоук и пойти дальше кривыми улочками, попадешь в старый мусульманский район Баллимаран, где до переезда в Бомбей жили накануне освободительной бури мои родители, а также Ахмед и Амина Синай, родители главного героя в «Детях полуночи».

К литературному туризму Зафар относится со здоровым юмором. Смотри, это вот здесь, в старой крепости Пурана-Кила, построенной на месте легендарного города Индрапраштха[148]. Ахмед Синай оставил бумажный пакет с деньгами для шантажистов. Смотри, вон обезьяны, которые стащили пакет и разбросали деньги. А вон Национальная галерея современного искусства, где висят работы Амриты Шер-Гил, наполовину индианки, наполовину венгерки[149], которая стала прототипом Ауроры Зогойби из «Последнего вздоха мавра». Ладно, пап, хватит. Ладно, я их прочту, на этот раз в самом деле прочту. (Наверняка не прочтет.)

Реклама на Красном форте приглашает вечером на son et lumière[150] шоу. «Если бы сейчас здесь была мама, — неожиданно говорит он, — она бы точно нас туда потащила». Мать Зафара, моя первая жена, яркая, красивая Кларисса Луар, литературный консультант Британского художественного совета, покровительница и добрый ангел молодых писателей и маленьких журналов[151], умерла в пятьдесят лет от рецидива рака груди в ноябре прошлого года. Зафар у нас с ней единственный сын.

«Ну, — говорю я, — она-то как раз была здесь». В 1974 году мы с Клариссой провели в Индии четыре с лишним месяца — путешествовали по всей стране, ночуя в дешевых отелях и в междугородних автобусах, чтобы как можно на дольше растянуть аванс, который я получил за свой первый роман «Гримус». Теперь я веду Зафара и рассказываю про мать: что она думала об этом городе, как один его уголок ей нравился своей шумной суетой, а другой — тишиной и покоем. Экскурсия сына по местам, памятным для отца, приобрела другое измерение.


Я, конечно, понимал, что после всего случившегося этот первый приезд будет самым трудным. Рассчитывай силы, говорил я себе. Если все пройдет хорошо, потом будет проще. Во второй раз «Рушди вернулся» уже не покажется горячей новостью. А в третий — «Он опять приехал» — это будет и вовсе не новость. На долгом пути к нормальному привычное, даже надоевшее — полезная вещь. «Я хочу, — говорю я всем, — так надоесть Индии, что она со мной примирится».

Мне следовало бы понимать, что, когда я чувствую неуверенность, другие впадают в панику. В Америке и в Англии жизнь моя давно пришла в норму, я живу как все люди. И давно отвык быть строго охраняемым объектом. Нынешняя операция прикрытия в Индии словно вернула меня назад, в старые недобрые дни иранских угроз.

Охраняющая меня команда состоит из очень симпатичных, очень профессиональных ребят, но бог ты мой, до чего же их много и какие же они все нервные! Все время в напряжении, особенно в Старом Дели, где много мусульман, особенно когда кто-нибудь совершает faux pas[152] и, несмотря на мой плащ-невидимку, меня узнаёт. «Сэр, вас раскрыли! Вас раскрыли! — стенают они. — Сэр, вас назвали по имени, сэр! По имени! Пожалуйста, наденьте шляпу, сэр!»

Бесполезно объяснять, что мне нравится, когда меня узнают, потому что, да, я такой, а другие — другие; что люди на все их «вас раскрыли» реагируют дружелюбно и даже весело. У них есть свой жуткий сценарий: толпы, беспорядки и т. п., — и ничем это из их голов не выбить.

Именно это угнетало меня больше всего в последние годы. Все: журналисты, полиция, друзья, посторонние — все сочиняли сценарии моей жизни, и я никак не могу вырваться из плена чужих фантазий. Не предлагали только одного — сюжета со счастливым концом, где все мои проблемы постепенно сошли бы на нет и жизнь вернулась бы в нормальное русло, иначе говоря, такого, какой мне, собственно, только и нужен. Как ни странно, неожиданно для всех моя жизнь своим ходом двинулась именно в эту сторону.

Сейчас моя самая большая проблема состоит в том, что приходится ждать, чтобы люди вокруг меня перестали себя пугать и придерживались бы реальных фактов.


Я обедаю у Вивана Сундарама и Гиты Капур. Они живут в Южном Дели, в районе Шанти-Никетан. Когда я к ним собираюсь, меня просят никому об этом не говорить. Когда мы там садимся за стол, звонит старший офицер и просит хозяев никому об этом после не рассказывать. На следующий день снова звонок и снова та же инструкция. Хозяева смеются, я злюсь. Это уже становится совсем нелепо.

Виван — племянник Амриты Шер-Гил, и потому в доме висят несколько ее лучших работ, в том числе семейный портрет, весь будто исполненный света. Это большое полотно, где семья изображена в гостиной Шер-Гилов; оно постоянно притягивает взгляд и тем не менее остается загадкой. Амрита смотрит на нас, взгляд у нее прямой и открытый, у других он мечтательный, устремленный в себя. Гостиная — душная, полная золотого света — хранит атмосферу их утраченного мира. Я очень люблю современное индийское искусство и, глядя на эту картину, снова чувствую, что я дома.

«Ну, и многое ли тут изменилось?» — спрашивает Виван, а я отвечаю: меньше, чем ожидал. Люди не изменились, дух города не изменился. Но, конечно же, есть что-то новое. Один мой друг, долго хворавший, теперь выздоравливает. Зато другой слег. Конечно, перемены есть, и они заметны. У власти БДП. Стремительный рост новых технологий заметно повлиял на благосостояние среднего класса.

Я заговариваю о визите Клинтона и узнаю, что, с точки зрения Вивана и Гиты, визит этот крайне важен для Индии, которая в большой степени зависит от новых технических веяний. В американской Силиконовой долине сейчас около 40 % работающих — индусы, а в самой Индии на электронике делают состояния. Именно высокие технологии были целью поездки Клинтона в Хайдеробад, где электроника развивается особенно бурно. Средний класс считает его приезд апофеозом американо-индийских отношений и одновременно признанием своих успехов. «Ты не поверишь, как все ему были рады, — говорит Гита. — Все только кланялись и говорили: „Сэр, мы так любим Америку“». «Индия и США — два великих демократических государства, — добавляет Виван. — Индия и Америка — равноправные партнеры. Это была основная мысль его речей, и высказывалась она без всякой иронии».

Равноправный партнер США — Индия, которая так и не вырвалась из плена средневековой религиозно-общинной идеологии; та самая Индия, которая ведет затянувшуюся гражданскую войну в Кашмире; Индия, не способная ни накормить свой народ, ни дать ему образование и медицинское обслуживание, ни даже обеспечить людей питьевой водой; Индия, где из-за отсутствия элементарных гигиенических условий миллионы женщин вынуждены держать под контролем естественные потребности и отправлять нужду лишь под покровом темноты, — такой Индии президент Соединенных Штатов не видел. Он видел ядерную державу, Индию деловую, компьютерную, рок-поп-гламурную, и они все плясали перед ним в свете медийных прожекторов, которые всегда освещают путь Лидеру Свободного Мира.

Понедельник, 10 апреля

Какое-то безумное начало дня. Узнаю, что глава Британского совета в Индии Колин Перчард отказался предоставить мне зал Совета для пресс-конференции в конце недели. А глава британского дипломатического представительства сэр Роб Янг получил указание от Министерства иностранных дел не связываться со мной — «попридержать лошадей», как он сказал Виджаю.

Министр иностранных дел Великобритании Робин Кук приезжает в Индию в день моего отъезда и, судя по всему, не горит желанием, чтобы пресса связывала его имя с моим. В скором времени ему предстоит визит в Иран, и он, естественно, не желает подвергать из-за меня риску свою поездку. (Дописано позднее: визит отменен в знак протеста против закрытых «шпионских процессов» над евреями в Иране. Так-то вот.)

Хорошая новость из Фонда Содружества от Колина Болла, который наконец поуспокоился и уже не собирается отзывать мое приглашение. Значит, я поеду на бал — как Золушка. Но задергали и меня, а потому боюсь, что если они все так психуют из-за одного только моего приезда, то, скорее всего, премии мне не видать — они не пожелают связывать мое имя с Содружеством, что, безусловно, произошло бы, дай они ее мне.

Я напоминаю себе, зачем приехал. Литературная премия писателей Содружества для меня не более чем предлог. Для меня главная награда — сам приезд сюда, да еще вместе с Зафаром. Индия — главный приз, один на двоих.


Из-за крикетного скандала с Ханзи Кроне[153], затмившего все политические новости на первых полосах газет, мои собственные мелкие неприятности вылетели из головы. Кроне, капитан сборной, лицо Южной Африки (на плакатах), вместе с тремя игроками: Хершелле Гиббсом, Ники Бойе и Питером Страйдомом — обвинен индийской полицией в сговоре с букмекерами и получении — при посредничестве Санджива Чаулы и Раджеша Калры — взятки за проигранные три матча.

Это сенсация. Индийская полиция заявила, что располагает записями их телефонных разговоров. Похоже, ниточки от этого дела тянутся к боссам подпольного тотализатора, таким, например, как Давуд Ибрагим[154]. Говорят, что это лишь верхушка айсберга. Как это переживет крикетный спорт, когда болельщики теперь не знают, что смотрят — честный матч или спектакль? Мы на них только что не молились, возмущаются болельщики, а это просто жулье какое-то.

Слухи о договорных матчах ходили много лет, бросая тень на репутацию лучших игроков, таких как пакистанец Салим Малик, австралиец Шейн Варн, капитан крикетной сборной Мохаммед Азхаруддин, которого обвинил в продажности игрок собственной команды Маной Прабхакар. Бывший игрок британской международной сборной, звезда крикета Крис Льюис, назвал полиции три известных имени спортсменов, подозревавшихся в нечестной игре (имена их не были обнародованы). Но поскольку факты не подтвердились, репутация команды осталась незапятнанной.

Не секрет, что и одна нарочно проигранная игра приносит большие деньги, а поскольку число таких игр растет, растет и число букмекеров, связанных с дальневосточным подпольным тотализатором. Но болельщики не желают верить, что их обожаемые игроки не герои, а жулики. Избирательная слепота тоже, увы, не совсем честна.

Опровержения следуют мгновенно. Ханзи уже снова честный, благородный и чист как стеклышко. Пусть индийская полиция сначала объяснит, с чьего разрешения поставили жучок в телефон гражданина Южной Африки? Да и голос в записи звучит непохоже.

Кроне дает пресс-конференцию, где отметает все обвинения в мошенничестве, утверждая, что товарищи по команде, а также банковские счета могут подтвердить его честность, что он никогда в жизни не брал денег за проигрыш — вообще никаких левых денег. А за скобками всей этой шумихи начинает звучать подтекст, который, на мой слух, смахивает на расизм. Журналисты из «белых» стран крикетной федерации быстро меняют тон, игнорируя факты и даже обвиняя собратьев по перу то в непрофессионализме, то даже в сговоре с индийской полицией.

Старший офицер моей охраны, по имени Акшей Кумар, человек добродушный, любит литературу, хорошо знает Викрама Сета и Викрама Чандра, Рохинтона Мистри и Арундати Рой и гордится тем, что две его дочери учатся в Бостоне в Университете Тафтса. У него хорошие отношения с К. К. Полом, который ведет расследование, — отличный детектив, говорит о нем Кумар, и абсолютно неподкупный человек. Помимо всего прочего. Южная Африка — дружественная для Индии страна, и индийские власти никогда не позволили бы публично обвинить южноафриканского спортсмена, не будь они на все сто уверены в доказательствах, представленных Полом и его командой. Потому Кумар мудро предлагает подождать и посмотреть, что будет дальше.


Мы поехали показать моему молодому человеку жемчужины Индии: Джайпур, Фатехпур-Сикри, Агру. Для меня же самого в нашей поездке главное — дорога.

Грузовиков больше, чем раньше, намного больше. Гудят, пугают, иногда несутся на нас по «встречке». Аварии от лобового столкновения каждые несколько миль. Посмотри, Зафар, вон там усыпальница мусульманского святого; дальнобойщики, даже индуисты, останавливаются здесь помолиться на счастье. А потом садятся за руль и снова несутся, рискуя жизнью, и нашей заодно.

Посмотри, Зафар, вон трактор с прицепом везет людей. Во время выборов каждый сарпанч, выборный деревенский староста, должен для предвыборных митингов обеспечить такой трактор с избирателями от своей деревни. Когда на выборы пошла Соня Ганди, их требовали от каждой деревни по десять. Люди до такой степени разуверились в выборах, что сами ни за что не поедут.

Посмотри, Зафар, как коптят трубы кирпичных заводиков и копоть оседает на полях. За городом воздух лучше, но чистым его и тут не назовешь. А в Бомбее зимой, с декабря по февраль, аэропорты закрыты — ты только подумай! — из-за смога до одиннадцати часов утра.

Приметы времени заметны и здесь. Если бы ты, Зафар, умел читать на хинди, ты увидел бы эти новые слова нового века, записанные на девангари[155]: «Шины „Миллениум“», «Сотовый оазис», «Китайский фастфуд».

Он хочет выучить хинди — он легко усваивает языки, — и урду тоже, хочет ездить без всей этой сопровождающей нас свиты и, скажем прямо, без меня. Ладно. Значит, его зацепило. Если Индия зацепит тебя, Зафар, это навсегда.

Гляди, Зафар, на эти фантастические аббревиатуры. Что такое WAKF? Или HSIDC? Одно сокращение, как выяснилось, означает потрясающую вещь. Оно встречалось нам постоянно, чуть ли не каждые сто ярдов на каких-то будках: STD-ISD-PCO[156]. Оказалось, что последние три буквы расшифровываются как «общественный пункт связи». Любой человек может зайти в эту будку и позвонить в любую точку Индии, даже в любую точку Земли, а заплатить потом. Просто революция в области связи. Теперь никто здесь не потеряется.

В придорожном кафе, которое называется здесь дхаба, говорят про Ханзи Кроне. Тут все уверены, что он виновен. В пригороде Джайпура Билл Клинтон поднимался на гору к Янтарному форту, но испробовать удовольствие, какое здесь может позволить себе любой турист, ему не разрешила охрана. Внизу, у подножия Янтарной горы, есть стоянка слонов-такси. Покупаешь билет в кассе и взбираешься на свою животину. То, что нельзя президенту, можно нам с Зафаром. Приятно осознавать — в минуту невольного Schadenfreude[157], — что у кого-то охрана строже и жестче нашей.

Зато в Шафрановом саду перед Клинтоном танцевали девушки. Наверняка ему понравилось. В Раджастане яркие краски. Люди здесь носят яркую одежду, танцуют яркие танцы, ездят на ярких слонах возле ярких древних дворцов[158], и президенту, конечно, следует об этом знать.

Ему также следует знать о том, что полигон возле города Покхаран в раджастанской части пустыни Тар[159], послужил площадкой для испытаний технологий, приведших Индию в ядерный век. Так что, выходит, Раджастан — колыбель новой Индии, которую Соединенные Штаты считают равноправным партнером. (Клинтон поднимал вопрос о запрете ядерных испытаний, но не добился успеха. Закончилось тем, что и США также не ратифицировали договор.)

А вот о чем не следует знать президенту — поскольку об этом молчат и яркие туристские буклеты со слонами-такси, и новая амбициозная Интернет-Индия, миллиардная деловая Индия, которую сейчас демонстрируют всему миру, — так это о том, что Раджастан, как и соседний Гуджарат, погибает от жажды, охваченный засухой, какой здесь не видели больше ста лет.

У президента Соединенных Штатов даже мысли не должно мелькнуть, что деньги, вложенные в дурацкую бомбу, можно было израсходовать на еду и лекарства. Что дело дошло до абсурда: премьер-министр Ваджпайи обращается к народу с просьбой помочь правительству в борьбе с массовым бедствием и вносить пожертвования, «сколь угодно малые», в тот момент, когда его же правительство продолжает тратить огромные деньги на испытания оружия массового уничтожения.

Жарко. 110 по Фаренгейту больше 40 по Цельсию. Здесь уже два года дождей почти не было, и вот снова два месяца засуха. Колодцы пересыхают, в деревнях люди вынуждены пить грязную воду, от которой начинается диарея, а от нее — обезвоживание организма, и страшный круг замыкается.

Больше десяти лет назад, в прошлый мой приезд, здесь тоже была засуха. Я приезжал тогда в Гуджарат и видел в Раджастане опустошенные, как и сейчас, земли. Имущие празднуют, неимущие голодают, но когда трещина между ними растет, стабильность государства все более и более рискует пошатнуться. Я чувствую, как это носится в воздухе, и, хоть и не хочу облекать в слова то, что сам понимаю лишь на уровне ощущений, тем не менее осознаю, что люди изменились, угадываю, как в них копится гнев.

За обедом Зафару попались испорченные креветки. Это я виноват. Нужно было напомнить ему несколько главных правил туриста: всегда пей воду только из бутылки; всегда следи, чтобы бутылку распечатывали у тебя на глазах; не ешь салатов (овощи могли быть вымыты водой не из бутылки); не клади в питье лед (могли заморозить воду не из бутылки)… и никогда, никогда, никогда не ешь морепродуктов, если ты не на побережье.

Зафар после этих креветок заболел. Ночь он провел без сна, с рвотой и диареей. Утром выглядит ужасно, а нам еще ехать и ехать по ухабистой, трудной дороге. Теперь и ему нужно опасаться обезвоживания. Но нам, в отличие от местных жителей, это не страшно: у нас с собой есть лекарства и питьевая вода. И потому мы, конечно же, продолжаем поездку.

Вторник, 11 апреля

Утомительный день. Долгая, трудная поездка сначала в Агру, потом назад в Дели. Зафару плохо, но переносит он это стоически. Он слишком ослаб, чтобы побродить по Фатехпур-Сикри, и мы лишь погуляли немного вокруг Тадж-Махала, а Зафар сказал только, что тот меньше, чем он думал. Я с облегчением вздохнул, когда наконец водворил его в комфортабельный гостиничный номер.

Включаю телевизор, чтобы посмотреть новости. Кроне сознался.

Среда, 12 апреля

«Кроне: „Я сжульничал“», — кричат огромные заголовки передовиц в утренних газетах. Бывший крикетный божок оказался на глиняных ногах: он «поступил нечестно», он брал деньги, его гонят взашей не только из капитанов, но из команды. Репутация К. К. Пола и его людей восстановлена.

Оказывается, и заплатили-то Кроне какую-то ерунду: всего 8200 американских долларов. Невысокая цена за честное имя.

Тем временем болельщики у него дома, преимущественно белые (черные болельщики в Южной Африке предпочитают футбол), устраивают протесты в поддержку своего обожаемого Ханзи. Верните его в команду, требуют и пресса, и общественное мнение (как утверждают социологические опросы), верните его обратно. В Дурбане толпа белых атаковала председателя Программы развития крикетного спорта в провинции Квазулу-Наталь Садху Говинде, которого то и дело за что-нибудь шпыняют. «Чаррос[160] вышибли Кроне», — кричала толпа. (Говинде по происхождению индиец. Чаррос — индейцы.)

В команде своему капитану задолго до этого скандала дали прозвище Криминал. Потому что в мире криминала не платят. По слухам, он страшно не любил ставить товарищам выпивку. Сейчас, когда идут переговоры о экстрадиции Кроне и ему, если его все же выдадут Индии, грозит тюремный срок, это прозвище, наверное, кажется ему пророческим.

Удивляет относительное отсутствие хвастливых статей в индийской прессе. «Над чем смеемся?» — пишет в «Хиндустан таймс» Сидхартх Сахена, имея в виду, что не стоит лицемерить. В конце концов, букмекеры были индийские, так что из признаний, которые сейчас польются рекой, наверняка станет ясно, что тут все не ангелы. Букмекер Раджеш Калра уже под арестом, второй подозреваемый, посредник, киноактер Кишен Кумар, у которого вдруг случился сердечный приступ, будет арестован, как только выйдет из больницы.

Сегодня утром в придорожной дхабе на рекламном постере «Пепси» Зафар увидел улыбающегося молодого человека. «Кто это?» — поинтересовался он. Это был Сахин Тендулькар, суперзвезда индийского крикета, лучший отбивающий в мире. Боже мой, подумал я тогда, если в один прекрасный день и этот вляпается в какой-нибудь скандал, то конец крикету. Такого болельщики не вынесут.

Полиция называет имя еще одного посредника — южноафриканского бизнесмена Хамида «Банджо» Кассима. Пишут, что это букмекер продюсера Санджива Чавлы, Мохаммеда Азхаруддина… и Сахина Тендулькара. Азхаруддин и Тендулькар отреагировали бурно, хотя их никто ни в чем и не обвиняет. Но и на солнце бывают пятна.


Компания «Ропер Старч волдвайд», занимающаяся исследованиями рынка, опубликовала «Барометр всеобщего счастья». Оказывается, в среднем примерно лишь около 24 % жителей Земли считают себя счастливыми. Страны, где счастливых людей больше всего, — США (46 %), Индия (37 %) и Великобритания (36 %). Индия на втором месте! Серебряный призер! Она подтвердила свое право находиться вверху мировой таблицы.

Самые несчастные страны — Китай (9 %) и Россия (3 %). В ЮАР крикетный скандал на уровень счастья не повлиял.


Сегодня национальный уровень счастья в Индии стал выше, потому что Пулицеровскую премию этого года получает писательница индийского происхождения Джумпа Лахири за свою первую книгу «Толкователь болезней». Ее сияющее лицо на первых полосах всех газет, и, несмотря на неоднозначное отношение к «индийской диаспоре», статьи только хвалебные. Она в самом деле очень талантлива, и я вполне разделяю общую гордость за нее.


Шри-Ланка хочет, чтобы Великобританию заклеймили как террористическое государство — за то, что там нашли себе убежище ТТ («Тамильские тигры»), палестинский «Хамас», курдская ПКК, кашмирская Харкат-уль-Ансар и, судя по заявлению правительства Шри-Ланки, еще 16 организаций и групп, числящихся в террористическом списке США. Невольно думаю, что в этом заявлении есть большая доля правды. Соединенные Штаты недавно обвинили Пакистан и Афганистан в предоставлении убежища Усаме бин Ладену и кашмирским сепаратистам. Почему же, в самом деле, такое же обвинение нельзя предъявить Великобритании? (Хотя вопрос дурацкий.)


Когда-то, в 1930-х годах, мой дед по отцовской линии Мохаммед Дин Кхалики, успешный делийский бизнесмен, приобрел скромный каменный домик в симпатичном горном городке под названием Солан недалеко от Шимлы[161] для семейного летнего отдыха. Он назвал его вилла «Анис», по имени своего единственного сына Аниса Ахмеда. Затем его сын Анис Ахмед, который позднее взял фамилию Рушди, то есть мой отец, подарил мне этот дом на мой двадцать первый день рождения. Одиннадцать лет назад правительство штата Химачал-Прадеш отобрало дом, с вашего, так сказать, позволения.

Отобрать собственность в Индии — дело непростое, даже для правительства штата. Потому, чтобы отнять у меня виллу «Анис», местные власти сфабриковали документы, в соответствии с которыми дом был объявлен «собственностью эвакуированных». Закон о собственности эвакуированных появился после Раздела с тем, чтобы власти могли присваивать собственность семей, переехавших в Пакистан. Этот закон не имеет ко мне никакого отношения. Прежде чем получить гражданство Великобритании, я был гражданином Индии, никогда не имел пакистанского паспорта и никогда не жил в Пакистане. Виллу «Анис» у меня отобрали незаконно, без каких бы то ни было оснований.

Но благодаря Солану мы подружились с Виджаем Шанкардассом. Один из лучших в стране адвокатов, который, между прочим, не раз блестяще выигрывал дела, связанные с цензурой, он взялся мне помочь. Разбирательство продолжалось семь лет, и мы в результате одержали победу. Две победы. По индийским меркам семь лет для судебного разбирательства — это невероятно мало. Бороться с властями трудно, даже когда закон на твоей стороне. Так что победу Виджая в Индии восприняли с восторгом, и он по праву заслужил все похвалы, высказанные в его адрес.

Для самого Виджая это дело стало еще одним шагом к той цели, которую он себе наметил, — восстановить мои связи с Индией. Он потратил на это массу времени, зондировал почву, уговаривал политиков — короче говоря, постоянно что-нибудь предпринимал. Без него теперешняя моя поездка была бы невозможна. У него, мягко говоря, исключительный дар убеждения, и я так ему благодарен, что вряд ли мне когда-нибудь удастся сделать для него что-нибудь равноценное.

Мне вернули мой дом в ноябре 1997 года. Там успели починить крышу, перекрасить стены и переделать одну ванную. Свет, как ни странно, есть, вода — тоже, телефон работает. В ожидании нашего приезда в местном магазине взяли напрокат мебель и прочее убранство для всех шести спален за фантастическую цену — сто долларов в неделю. При доме есть сторож, который живет там же вместе с семьей. Солан вырос до неузнаваемости, но вид из дома на горы остался прежний, чистый и ничем не испорченный.

Через несколько недель Зафару исполняется двадцать один год. Он едет в Солан со мной, круг замыкается. Кроме всего прочего, у меня с души спадает груз вины, которую много лет я чувствовал перед отцом, умершим в 1987-м. Видишь, Abba[162], я вернул этот дом. Теперь здесь могут собираться все четыре поколения нашей семьи, живые и мертвые. Когда-нибудь он будет принадлежать Зафару и его младшему брату Милану. Для семьи вроде нашей, разбросанной по свету, лишенной корней, этот акр земли — хорошее приобретение.

Чтобы добраться до Солана, сначала нужно три часа ехать в кондиционированной «сидячке», в «Шатабди-экспрессе», который ходит от Нью-Дели до Чандигара Ле Корбюзье, главного города Пенджаба и Харьяны[163]. Потом полтора часа по шоссе в горы. По крайней мере, так добираются все нормальные люди, но только не я. Полиция считает, что мне не стоит ехать поездом. «Слишком большой риск, сэр». Они снова нервничают: менеджер из отеля в Джайпуре проболтался журналистам «Рейтера» о том, что я останавливался у них. И хотя Виджай умудрился сгладить ситуацию, подсунув им более-менее правдоподобную историю, плащ невидимки стал слегка прозрачней. В Солане — как думает полиция, или говорит, что думает, — кошка выскочит из мешка. Ни у кого нет сомнений в том, что я туда поеду. На вилле «Анис» позавчера появилась целая команда телевизионщиков «Дурдаршана»[164], которые во все совали нос и донимали расспросами сторожа Говинда Рама, который доблестно отразил все их атаки. Вряд ли ему это удастся, когда я приеду.

Довольно неприятное развитие событий: полицейское начальство звонит Акшею Кумару каждые пять минут и в конце концов решает, будто бы утечку информации в джайпурском отеле организовали мы с Виджаем. Похоже, подозрения расцветут скоро буйным цветом.

Зафар чувствует себя лучше, но не представляю себе, как бы он перенес семичасовую поездку в машине. Потому я отправил его поездом — счастливчик. Мы встретим его на вокзале в Чандигаре, где лично я появлюсь совершенно незаметно, сопровождаемый «автокадой» из четырех черных машин.


От перрона в Дели уходит еще один поезд. Поезд, о котором во времена моего прошлого приезда нельзя было даже мечтать. «Самджхата-экспресс», прямой скорый, безостановочный поезд из Дели в Лахор. Не успеваю я обрадоваться, усмотрев в этом символ улучшения отношений, как мне говорят, что его существование под вопросом. Пакистан недавно обвинил Индию в неуплате своей части денег на содержание подвижного состава. А Индия в ответ предъявила более серьезный упрек: Пакистан использует поезд для контрабанды наркотиков и фальшивых денег.

Наркотики — серьезное обвинение, фальшивые деньги — тоже. В Непале столько фальшивых купюр, что никто не берет банкноты в 500 рупий. Не так давно какой-то пакистанский дипломат, у которого там учился сын, заплатил за школу, и половина внесенных им купюр оказалась фальшивой. Мальчика исключили из школы, и, хотя потом быстро восстановили, в сознании людей фальшивые купюры и Пакистан оказались тесно связаны между собой.

(В пятницу 14-го Индия и Пакистан заключили договор о продлении железнодорожного сообщения. Но теперь уже и речи нет о том, что поезд символизирует дух сотрудничества. Он, скорей, превратился в еще одну проблему, еще один повод для соперничества соседей.)


Подобрав Зафара на чандигарском вокзале, мы едем в горы, и чем выше забираемся, тем отчаянней прыгает мое сердце. Горам есть чем порадовать равнинных жителей. Чистый воздух, высокие сосны на крутых склонах. Солнце клонится к закату, и наверху над нами загораются в сумерках огоньки первой местной железнодорожной станции. Мы обгоняем поезд, который ползет посреди всей этой красоты по своей узкоколейке в Симлу. Для меня это кульминация всего путешествия, и я вижу, Зафар тоже растроган. Перед Соланом мы останавливаемся пообедать в дхабе, и хозяин говорит, что рад меня видеть, кто-то подбегает просит автограф. Я стараюсь не обращать внимания на встревоженное лицо Акшея Кумара. Я не был в этих местах с двенадцати лет, да и раньше приезжал не часто, но сейчас чувствую себя дома.

К вилле мы подъезжаем, когда уже темно. Она стоит наверху у дороги, и чтобы к ней подняться, нужно преодолеть 122 ступеньки. Наконец мы подходим к калитке, где Виджай, тоже взволнованный, поздравляет меня с прибытием в дом, который он вернул моей семье. К нам навстречу бежит Говинд Рам, и Зафар потрясен тем, что тот кланяется, коснувшись наших ног. Не склонный к мистике, я чувствую присутствие деда, умершего задолго до моего рождения, и моих родителей, которые тут остаются юными. Небо все в звездах. Я ухожу от всех в сад за домом. Мне нужно побыть одному.

Четверг, 13 апреля

В пять часов утра меня разбудили музыка и пение в мандире, индуистском храме, который от нас через долину. Одеваюсь и в предрассветных сумерках обхожу дом. Этот дом, со своими остроконечными крышами и угловыми башенками, оказывается красивее, чем мне запомнилось, и намного красивее, чем на фотографиях у Виджая, вид из окна по-прежнему захватывает дух. В доме, которого не знаешь, но который тебе в некотором роде принадлежит, чувствуешь себя неловко. Нам с ним обоим нужно время, чтобы привыкнуть друг к другу, но утра нам хватает, и, когда просыпаются остальные, он уже мой.

Большую часть дня мы проводим, слоняясь по дому и саду, сидим в тени больших старых сосен, едим омлет, приготовленный по специальному рецепту Виджая. Теперь я знаю, что поездка состоялась — вижу по выражению лица Зафара.

После обеда мы делаем вылазку в соседний городок, который некогда был летней столицей Британской Индии. Теперь он называется Симла, а раньше, до ухода британцев, был Шимлой. Виджай показывает мне здание того самого суда, где он бился за нашу виллу, а потом мы, конечно, идем в резиденцию вице-короля, большое старое здание, где в 1945 году, еще до обретения независимости, состоялась та самая роковая конференция[165], а теперь располагается научно-исследовательский Индийский институт углубленных исследований. За зданием, разумеется, не следят, и скоро оно наверняка станет аварийным.

Зафар, посерьезнев, обходит стол, за которым еще сидят тени Ганди, Неру и Джинны, а когда мы снова оказываемся на улице, спрашивает: «Почему вон там каменный лев держит британский флаг?» «Наверное, потому, — предполагаю я, — что никто больше этого не заметил». Индия получила свободу пятьдесят лет назад, а над крышей до сих пор развевается флаг Святого Георгия.


Лавируя так и этак, веду уклончивый разговор с членом БДП, который возглавляет институт. Увы, здесь не только я наблюдаю, здесь за мной наблюдают, и я не могу позволить себе попасть впросак и беседовать с ним по-приятельски. Если мы пожмем друг другу руки, наше рукопожатие непременно кто-нибудь заснимет на пленку потому имеет смысл лавировать.

В отличие от В. С. Найпола (который, насколько я знаю, тоже сейчас в Индии), я не думаю, что подъем индуистского национализма поддержит здесь созидательный дух. Я думаю, что этот подъем перечеркивает ту Индию, в которой я вырос, что это победа сектантства над секуляризмом, ненависти над партнерством и уродства над любовью. Премьер-министр Индии Ваджпайи в самом деле прилагает все усилия, с тем чтобы вести умеренную линию, и он сам, как ни странно, среди мусульман популярен, но его попытки реформировать партию по своему образу и подобию не возымели успеха.

Бхаратия джаната парти — порождение экстремистского движения Раштрия сваямсевак сангх в той же мере, в какой североирландская Шин фейн[166] — порождение Ирландской Республиканской Армии. Для того чтобы изменить линию БДП, Ваджпайи следовало бы взять на себя партийное руководство. К сожалению, происходит обратное. Глава РСС, относительно умеренный профессор Раджендра Сингх (Раджу Бхайя), сейчас смещен, а пришедший ему на смену, не склонный ни к каким компромиссам К. С. Сударшан начал с того, что посоветовал Ваджпайи считаться с их линией.

Возможности премьер-министра не безграничны. Он мог, махнув на все рукой, спустить этих псов с цепи и положить таким образом начало новой волне религиозных распрей. Мог последовать примеру Индиры Ганди и сделать то, что она блестяще проделала в 1969 году, когда партийные лидеры попытались превратить ее в марионетку. (Индира Ганди тогда вышла из партии, создала другой Конгресс, увела туда с собой почти всех членов парламента и, проведя новые выборы, одолела старую гвардию.) Или — что, по-моему, было проще всего — мог, не уступая своих позиций, продержаться до новых выборов, а затем сложить с себя полномочия. Маски были бы сорваны, БДП не смогла бы рядиться под умеренных, распалась бы та широкая коалиция, благодаря которой БДП удерживается у власти, Конгресс развалился бы, правительства бы менялись одно за другим, а страна вступила бы в новую фазу. Большого счастья она не сулила бы, зато принесла бы с собой новые возможности. А это уже достаточная причина для того, чтобы держаться подальше от партийных аппаратчиков БДП любого, даже самого низкого уровня.

Сегодня в институте идет конференция. Б. Б. Лал[167] делает доклад, демонстрируя черепки, обнаруженные на раскопках в местах, которые связываются с великой войной между Кауравами и Пандавами, и на основании их датировки делает вывод, что возраст почитаемой всеми «Махабхараты» насчитывает, вероятно, не пять тысяч лет, как принято думать, а всего-навсего три. Как теперь БДП/РСС переживет такие радикальные перемены в истории священных индуистских текстов?


Мои метаморфозы — из наблюдателя в объект наблюдения, из Салмана, которого я знаю, в Рушди, с которым я едва знаком, — продолжаются. Слухи о моем приезде распространились по всей стране. Меня страшно беспокоит информация о том, что две исламские организации, пообещав устроить беспорядки, свое обещание сдержат, и, наверное, думаю я, это примут за истинную цель моего визита, что очень и очень плохо, и весьма печально.

За обедом в соланском ресторанчике «Химани», где я с удовольствием поглощаю индийскую еду, очень похожую на китайскую, только больше приправленную пряностями, ко мне подходит репортер «Дурдаршана» по имени Агнихотри, который по случайному совпадению отдыхает здесь вместе с семьей. И вот надо же как повезло: готовенькая сенсация. Через несколько минут в ресторане появляется другой журналист из местной газеты и дружески задает мне несколько вопросов. В поведении этих людей нет ничего странного, но в итоге нервозность полицейских взлетает на новую высоту, и вскоре закипает полномасштабный скандал.

Когда мы возвращаемся на виллу «Анис», у Виджая звонит мобильник — говорит полицейский офицер из Дели, по имени Кульбир Кришан. По своему положению Кришан занимает среднее положение в цепочке незримого нашего руководства, но говорит он такое, что Виджай теряет самообладание — впервые за годы нашей долгой дружбы. Его чуть ли не трясет, когда он поворачивается ко мне: «Нас обвинили в том, что мы якобы сами позвонили журналистам из ресторана. Этот тип утверждает, что мы не джентльмены, что мы не держим слова, что мы — вы не поверите — „наделали глупостей“. Под конец он сказал: „Завтра в Дели будет демонстрация, и если мы будем стрелять в толпу и погибнут люди, их кровь падет на ваши головы“».

Я прихожу в ужас. До меня сразу доходят две вещи. Во-первых, нас — после недели скрупулезного соблюдения всех навязанных мне условий и ограничений — обвиняют в нечестности и вероломстве. Это несправедливо и оскорбительно, но в конечном счете нестрашно. Во-вторых, речь идет о жизни и смерти. Если полиция в Дели теперь до того агрессивна, что готова идти убивать людей, то это нужно остановить, пока не поздно.

На церемонии нет времени. Зафар потрясен тем, как я ору на бедного, честного Акшея Кумара (который ни в чем не виноват), а ору я, что если этот Кульбир Кришан не извинится сейчас же перед Виджаем и передо мной лично и не заверит меня, что никто ни в кого завтра не будет стрелять, то я требую, чтобы мы немедленно, пусть в ночь, отправлялись обратно в Дели, чтобы к рассвету я уже был перед дверью премьер-министра, и пусть господин Ваджпайи сам разбирается с этим делом.

После моих воплей: «Я пойду в британское представительство! Созову пресс-конференцию! Я напишу в газету!» — нам и в самом деле звонит несчастный Кульбир, толкует о «недоразумении» и обещает, что назавтра не будет никакой стрельбы и никаких погибших. «Если я несколько заговорился, — произносит он в заключение незабываемую фразу, — то я очень и очень сожалею». Я невольно смеюсь над такой непроходимой глупостью и кладу трубку. Но сплю я плохо. В два ближайших дня станет ясен итог всего моего путешествия, и хотя я стараюсь надеяться и верить, что усердие полиции излишне, уверенности нет. Дели — их город, а я… Я — Рип ван Винкль[168].

Пятница, 14 апреля

Мы уезжаем с первыми лучами солнца и сначала отвозим на вокзал Виджая и Зафара. (Я, разумеется, возвращаюсь в автомобиле.) Зафар наконец в порядке, а вот у Виджая вид измученный и усталый. Несколько раз он повторяет, что никто в жизни не разговаривал с ним так грубо и он не намерен оставлять все как есть. Я вижу, что он устал от полиции, от поездки, а может быть, и от меня. Завтра вечером, говорю я, вы снова вернетесь к своей адвокатской практике и забудете про Салмана Рушди с его проблемами. С коротким смешком он садится в поезд.

Вечером у нас банкет по поводу вручения Премии писателей Содружества, но мне не до этого. Всю дорогу до Дели я ломаю голову над тем, кого подводит чутье — меня или моих хранителей. Как закончится эта «экскурсия по родным местам», хорошо или нет? Ждать осталось недолго.

В половине первого со мной проводит закрытую встречу Р. С. Гупта, заместитель особого комиссара, отвечающий за безопасность Дели. Это сильный, спокойный человек, привыкший добиваться своего. Картину он рисует мрачную. Некий исламский политик. Шуайб Икбал, собрался вывести людей на демонстрацию после пятничной молитвы в главной мечети Старого Дели, Джама-Махджид, в знак протеста против меня и против решения правительства, разрешившего мне въезд в страну. В эту мечеть ходит огромное число людей, речь о шестизначных цифрах, а если призыв поддержит имам мечети — Саид Ахмед Бухари — и толпа выйдет на улицы, весь город будет парализован. «Мы ведем с ними переговоры, — говорит Гупта. — Пытаемся убедить ограничить численность и не устраивать беспорядков. Возможно, нам это удастся».

Часа через два напряженного ожидания, в течение которых меня держат под домашним арестом — «Пожалуйста, сэр, никаких передвижений», — наконец хорошие новости. Демонстрация состоялась, но в ней приняли участие человек двести (в Индии двести человек — это ничто), и прошла она без эксцессов. Сценарий кошмара остался не реализован. «К счастью, — говорит Гупта, — мы справились».

Что же сегодня происходит в Дели на самом деле? Точка зрения спецслужб всегда впечатляет и почти всегда убедительна, но она всего лишь одна из возможных. Таково уж характерное свойство всех спецслужб мира: они всегда правы. Начнись сегодня беспорядки, мне сказали бы: «Видите, мы не зря нервничали, наши опасения оправдались». Все пошло спокойно, и мне говорят: «Мы сумели их предотвратить благодаря опыту и умению смотреть вперед».

Возможно, и так. Но вполне возможно другое: полемика по поводу «Сатанинских стихов» давно неинтересна большинству индийских мусульман, потому, несмотря на усилия и местного политика, и имама мечети (оба громогласно извергали угрозы в мой адрес), за ними почти никто не пошел. Как вы говорите? Какой-то писатель приехал к нам ради какого-то банкета? Как его зовут? Рушди? Ну приехал, и что?

Примерно об этом и пишут почти все сегодняшние газеты, анализирующие эти события. Сообщают о малочисленной демонстрации, причиной которой называют политические пристрастия организаторов.

В Дели сегодня жара и ветер. Город накрыло пыльной бурей. И вот когда в новостях мы слышим, что это единственная на сегодняшний день буря, и та по естественным причинам, напряжение начинает спадать, и можно наконец сказать вслух, что бояться нечего и что долгая полемика, которая стала причиной моей разлуки с Индией, исчерпана.

У людей в головах свой сценарий. И конец там другой. Реальность превзошла ожидания, и сегодняшние события несут — и для Зафара, и для меня — огромный эмоциональный заряд, с которым не сравнить даже бурю радости двадцатилетней давности, когда вышли «Дети полуночи». И здесь в конце кульминация, но счастливая, а не трагическая.


Вечером, без четверти восемь, мы с Зафаром входим в холл отеля «Оберой», где регистрируют прибывающих гостей, и с этого момента — и вплоть до посадки в самолет — нас сопровождает ощущение праздника. Тотчас нас окружает толпа журналистов, с фотокамерами и без, и лица у них сияют абсолютно непрофессиональными улыбками. С трудом сквозь этот кордон продираются друзья, чтобы заключить нас в объятия. Первым меня обнимает актер Рошан Сет[169], только недавно поднявшийся на ноги после тяжелой болезни сердца, и он говорит мне: «Посмотри на нас, а-а? Оба давно уже должны были отправиться на тот свет, а мы молодцом». Подходит известная журналистка Амита Малик, дружившая с нашей семьей еще когда мы жили в Бомбее, которая поначалу принимает Зафара за моего телохранителя, а потом, оправившись от конфуза, пускается в воспоминания, замечательно рассказывая про моего отца, его остроумие и находчивость, и про любимого дядюшку Хамида, которого давно нет в живых.

Я беседую с замечательными молодыми писателями: Раджем Камалом Джа, Намитой Гокхал, Шуной Сингх Болдуин, которые великодушно высоко оценивают влияние моих книг на свое творчество. Наянтара Сахгал, одна из крупнейших индийских романисток, пишущих на английском языке, жмет мне руку и говорит тихо: «Добро пожаловать домой». Оглянувшись, я вижу: у Зафара берут интервью, и он легко и непринужденно рассказывает, что рад своему приезду в Индию. Сердце мое переполняется радостью. Я не только не смел даже мечтать о таком конце, но, заразившись страхами от полицейских, готов был лишь защищаться. А сейчас защитная броня спадает и в сердце волной поднимается ощущение счастья, похожее на тропический рассвет — яркий, быстрый и жаркий. В жизни мало подобных моментов. Прошу прощения, если я уделяю ему чересчур много внимания. Но так редко удается утолить желания сердца.

Где-то здесь в этом здании Премию писателей Содружества вручают Дж. М. Кутзее[170], благодаря решающему голосу Шаши Дешпанде[171], каменнолицей судии. Но суждения ее, от которых кровь стынет, бессильны испортить мне настроение. Моя премия — Индия.

Суббота, 15 апреля

«Рушди вернулся домой: почти как Солженицын, только без гневных, чуть ли не средневековых пророчеств. В нем только радость, огромная радость». Уже по первой странице «Индиан экспресс», где одни сплошные восторги, понятно, что пресса подхватила настрой вчерашнего вечера, заглушивший немногие критические голоса. Во всех данных мной интервью я старался не касаться старых ран и, как мог, объяснял, что я не враг индийским мусульманам и никогда не был врагом, что вернулся я, чтобы восстановить прежнюю связь со своей родиной и, так сказать, начать с новой страницы. Статья в сегодняшнем номере «Эйшиан эйдж» так и называется — «Откроем новую страницу». А в «Аутлук» читаю (разумеется, с удовольствием), что Индия «старается загладить вину перед ним, так как первой запретила „Сатанинские стихи“». «Пионер» выражает удовлетворение тем, что Индия «снова встала на защиту демократических ценностей, среди которых право человека на самовыражение». Та же статья, в менее приподнятых выражениях, несправедливо, но забавно упрекает меня за то, что по моей вине «искушенные делийские дамы превратились в хихикающих школьниц» и говорят мужьям: «Дорогой, по сравнению [с ним] наши болливудские красавчики просто мальчишки».

Но больше всех меня растрогал Дилип Пагдаонкар, написавший в «Таймс оф Индия»: «Он помирился с Индией, а Индия помирилась с ним… с ним произошло нечто удивительное, отчего он, должно быть, теперь не сможет гипнотизировать нас своими рассказами. Он вернулся туда, где оставалось его сердце. Вернулся домой». Передовая статья в «Хиндустан таймс» называется: «Пересмотрите запрет». Эту мысль повторяют едва ли не все масс-медиа. В «Таймс оф Индия» об этом пишет индийский ученый мусульманского вероисповедания. В Интернете ведется голосование: 75 % за то, чтобы «Сатанинские стихи» были наконец напечатаны в Индии, и 25 % против.


Виджай устраивает прощальный вечер в мою честь. Как раз вовремя вернулась из Вены, куда летала на конференцию, его жена Рани, эксперт по вопросам тюрем и пенитенциарной реформе. Мне подготовили сюрприз: пришли обе мои тетушки, актрисы Азра Батт и Зохра Сегал, и дочь Зохры, моя двоюродная сестра Киран, одна из лучших в стране исполнительниц и преподавательниц древнего классического индийского танца одисси. Все трое веселые, озорные, все остры на язык. Одно время, в 1960-х, когда я учился в Рагби, Зохра и Киран жили в Хэмпстеде, в съемной квартире, и, когда на каникулах я приезжал к ним в гости, то ночевал в гостевой комнате рядом со спальней Киран, которая на своей двери повесила здоровенный предупреждающий знак — череп и кости. Как выяснилось, Виджай Шанкардасс и Рошан Сет тогда тоже останавливались у них и ночевали в той же комнате. И мы одинаково смотрели с обидой на череп и кости, но никто не рискнул открыть дверь.

— Давно я не видел, как ты танцуешь, — говорю я Киран.

— Приезжай еще раз, — говорит она. — Тогда и станцую.

Июнь 2000 года. Перев. Т. Чернышева.

II. Записки чумных лет

Ниже читатель найдет подборку моих выступлений, которые я опубликовал в период длительной кампании против фетвы, объявленной из-за «Сатанинских стихов».

Шаг за черту

Из речи на Международной конференции за свободу слова

Вашингтон, округ Колумбия, апрель 1992 года.


Я хотел бы поблагодарить всех, кто способствовал этой поездке. Как ни странно, это оказалось не простым делом! Это должно быть простым делом для писателя, заинтересованного в свободе слова. Писатель не должен держать в секрете планы своих поездок. Службы безопасности не должны уделять мне особого внимания. Все выглядит словно в каком-нибудь научно-фантастическом триллере, где в альтернативном настоящем на Пикадилли-серкус царит инквизиция, а на Потомаке сжигают ведьм.

Фетва имама Хомейни сделала бредовым наш мир. Кровавое Средневековье сорвалось с цепи, вооружившись современными хитрыми технологиями. В мир вернулась борьба, которая, как нам казалось, осталась в прошлом, — борьба против того, что обозначается понятиями «богохульство» и «ересь», которыми на протяжении всей истории человечества пользовались передовые отряды фанатиков. Многие люди, не подумав, рьяно принялись защищать преступников и обличать жертв. И по сей день в Великобритании действует мощное лобби, которое неустанно чернит меня. Мне сложно выступать в качестве собственного адвоката в этом деле и давать оценку самому себе. Когда я пытаюсь защищаться, меня обвиняют в наглости и неблагодарности. Если же умолкаю — о моем деле все тут же забывают. Все шиворот-навыворот.

Как говаривали мы в 1960-е годы, в мире что-то неладно. Не спешите подстраивать под него свое мнение. Преступлением против свободы является то, что творится вокруг «Сатанинских стихов», их автора, издателей, переводчиков и продавцов. В самом романе нет ничего преступного, и автор его не преступник.

Разумеется, мне хорошо известно, что я не единственный писатель, подвергшийся гонениям. Последние три года я не жалел усилий, объясняя, что словами «богохульство» и «ересь» клеймятся многие авторы, особенно в мусульманской среде. Я постоянно пытаюсь напомнить людям, что мы имеем дело с войной, развязанной против свободы разума в борьбе за власть.

Любые попытки запретить свободное выражение убеждений преступны, и главным образом потому, что они обделяют человечество, как нынешнее, так и будущее, и тех, кто придерживается этих убеждений, и особенно тех, чьи взгляды расходятся с ними. Ибо если это убеждение истинно, то не разделяющие его лишаются возможности перейти от заблуждения к истине; если же оно ложно, они теряют не менее важное преимущество — возможность более четко уяснить истину, которая рождается в столкновении с заблуждением.

Я пересказываю здесь слова Джона Стюарта Милля из его замечательного эссе «О свободе». Удивительно, сколь многое в этом эссе созвучно делу «Сатанинских стихов». Требование запретить этот роман и, по сути, уничтожить автора — это как раз то, что Милль называет «допущением собственной непогрешимости». Выдвигающие такие требования делают это, согласно Миллю, поскольку считают книгу и автора «безнравственными и нечестивыми».

Но, пишет он, в этом случае допущение непогрешимости наиболее опасно. Именно в таких случаях люди совершают ужасные ошибки, которые у последующих поколений вызывают ужас и изумление. Милль приводит в пример судьбу Сократа и Иисуса Христа. Сюда же можно отнести и случай с Галилео Галилеем. Все трое были обвинены в богохульстве и ереси. Все трое подверглись нападкам фанатиков. И именно они, что очевидно для каждого, стали основателями философских, религиозных и научных традиций Запада. А потому можно утверждать, что богохульство и ересь не преступления, но дерзания человеческой мысли, с помощью которых она совершает самые важные открытия. Творцы эпохи Просвещения в Европе, которым доводилось сталкиваться с фанатиками-изуверами, знали это. В свое время Вольтер опасался именно Церкви, а не Государства, когда советовал писателям жить как можно ближе к границе, чтобы в случае нужды было легче сбежать. Но ныне писателя и границы не спасут, если правит бал новая форма терроризма — терроризм, поддержанный установлениями духовных лиц и денежным поощрением.

Многие заявляют, что история с Рушди — исключительный случай и никогда не повторится. Такая самоуспокоенность — это тоже противник, с которым надо бороться. И я вновь обращаюсь к мыслям Джона Стюарта Милля.

Изречение о том, что истина всегда торжествует над гонениями, можно считать одной из тех благоглупостей, которые легко опровергаются опытом. История изобилует примерами, когда гонения одерживают верх над истиной. Пускай и не навсегда, но на многие столетия она может оказаться побежденной… Гонения всегда одерживают верх, за исключением тех случаев, когда отступники образуют настолько сильную партию, что с ними нелегко разделаться.

Все очень просто. Религиозные гонения никогда не вызываются нравственными причинами, это всегда борьба за власть. Победить нынешних мракобесов необходимо, чтобы доказать им, что наша власть не менее сильна, что нас больше и мы не менее решительно настроены. Здесь одной воле противостоит другая.

Свободное общество — это общество в движении, а всякое, движение сопровождается трением. Свободные люди высекают искры, и это самый верный признак свободы. Тоталитарное общество стремится вытеснить множество истин свободы одной-единственной истиной власти, светской или религиозной; остановить движение общества, загасить искру. Отавная цель несвободы — наложить оковы на разум.

Творческий процесс подобен развитию свободного общества. Множество подходов, множество точек зрения на мир сталкиваются в сознании художника, высекают искру — и рождается произведение искусства. Художнику бывает нелегко переносить такую внутреннюю борьбу, а уж тем более объяснить ее. Дени Дидро, величайший романист-философ французского Просвещения, говорил о том, как в нем спорят между собой атеистический, материалистический рационализм и глубокая потребность в духовной и нравственной основе. «Меня приводит в ярость, — писал он, — когда мой разум погрязает в бесовской философии, которую отвергает моя душа».

Еще более великий писатель, Федор Достоевский, страдал оттого, что абсолютная вера в его душе сосуществует с полным неверием. А до него Уильям Блейк сказал в похвалу Мильтону, что этот благочестивый гений, будучи поэтом, естественно, принадлежит к партии Дьявола. Внутри каждого художника — внутри человеческого воображения вообще — Ад и Рай сочетаются, если перефразировать Блейка, браком.

Открытое письмо, опубликованное в Японии

в годовщину убийства японского переводчика «Сатанинских стихов»

Июль 1992 года.


Прошел год со дня подлого убийства профессора Игараси, но я до сих пор не могу смириться с этим. Я до сих пор испытываю тот же ужас, гнев и страдание, которые почувствовал, когда узнал об этом. Память хранит и горький, тяжелый привкус от торжествующих возгласов некоторых мусульман-японцев.

Мне пришло в голову, что, может быть, самое важное — это не смиряться с непереносимым. В наши дни мир быстро теряет интерес к одному и увлекается другим, легко забывая о том или ином событии, какую бы сенсацию оно когда-то ни произвело. Но в данном случае такая забывчивость стала бы оскорблением памяти профессора Игараси. Никогда нельзя смиряться с тем, что человека убивают во имя какого бы то ни было бога или идеологии. В таких случаях убийцам нет никакого нравственного оправдания.

Я не был знаком с профессором Игараси, но он был знаком со мной, поскольку перевел мою книгу. Перевод создает особый род близости, дружбы, и я скорблю о гибели профессора Игараси, как если бы он был моим другом. Я верю, что народ Японии не смирится с этим убийством.

Я читал, что появились свидетельства, позволяющие связать это убийство с деятельностью ближневосточных террористов. Я бы сказал так: кем бы ни были исполнители убийства (а мы знаем, что многими ближневосточными террористами управляют из Тегерана), истинным убийцей стала фетва Хомейни.

По этой причине и в память о погибшем, выдающемся ученом и переводчике моей книги Хитоси Игараси, я призываю народ и правительство Японии потребовать, чтобы угрозе терроризма был положен конец. Первой жертвой фетвы пал гражданин Японии. Япония может способствовать тому, чтобы эта жертва стала последней.

Последний заложник

7 февраля 1993 года.


Четыре года. Прошло четыре года, а я все еще жив. Странным образом это ощущается как победа и поражение одновременно.

Почему победа? Потому что, когда я 14 февраля 1989 года получил известие из Тегерана, моей первой мыслью было: мне конец. Я вспомнил стихи моего друга Реймонда Карвера, которому врач сообщил, что у него рак легких: «Он сказал, если вы набожный человек, почему бы вам не стать на колени в лесу и молить Господа… / Я ответил, что не делал этого до сих пор, но прямо сегодня к этому приступлю».

Но я не набожный человек. Я не стал на колени. Я дал интервью на телевидении и выразил сожаление, что не сделал книгу еще более критичной. Почему? Потому что, если лидер террористического государства объявляет о намерении убить тебя во имя бога, тебе остается либо бушевать, либо скулить. Скулить я не собирался. А поскольку убийство объявлено именем бога, то о боге начинаешь думать гораздо хуже.

Потом я подумал: если бог существует, то вряд ли его беспокоит роман «Сатанинские стихи», потому что какой он бог, если его престол может поколебать какая-то книжка? С другой стороны, если бога нет, то и беспокоиться некому. Так что это конфликт не между мной и богом, а между мной и людьми, которые, как однажды заметил Боб Дилан, считают, что они могут позволить себе любую дьявольщину, потому что бог на их стороне.

А после пришли полицейские и сказали, чтобы я оставался дома и никуда не выходил, они что-то предпринимают. В ту ночь возле моего дома дежурил полицейский патруль. Я провел бессонную ночь и прислушивался, не шумят ли крылья ангела смерти. Одним из моих любимых фильмов был и остается фильм Луи Бунюэля «Карающий ангел». Это фильм о людях, которые не могут выйти из дома.

На следующий день — телевидение исходило ненавистью и жаждой крови — мне предложили защиту Специальной службы[172]. Полисмены сказали мне, куда я должен перебраться на несколько дней, пока политики будут вести переговоры. Помните? Четыре года назад всем казалось, что проблему можно решить за несколько дней. Казалось нелепостью, чтобы в конце двадцатого века человеку угрожали смертью за написание книги, чтобы лидер религиозно-фашистского государства мог грозить свободному гражданину свободной страны, далекой от границ его собственной. С этим разберутся. Так считала полиция. Я тоже так считал.

И мы перебрались — не в какое-то секретное убежище, а в сельскую гостиницу В соседнем со мной номере жил репортер «Дейли миррор», причем с дамой, которая не приходилась ему женой. Я всячески избегал его, не желая вторгаться в частную жизнь. И так в ту ночь, когда все журналисты пытались выяснить, куда я исчез, этот — как бы выразиться поточнее? — упустил свой кусок пирога.

Предполагалось, что это продолжится всего несколько дней, но теперь, четыре года спустя, это все еще продолжается. Мне говорят, что угроза моей жизни ничуть не стала меньше. Мне говорят, что никому из подопечных Специальной службы не грозит такая опасность, как мне. Итак, победа и поражение: победа, ибо я жив, несмотря на то что, по выражению одного «друга», я всего лишь «покойник в отпуске». Поражение, потому что я все еще в тюрьме. Она со мной повсюду, куда бы я ни подался. У нее нет ни стен, ни крыши, в ней нет оков, но я не могу выбраться из нее вот уже четыре года.

На меня оказывалось политическое давление. Не думаю, что многие представляют себе, сколь тяжело такое давление. Эксплуатировалась проблема британских заложников. От меня требовали покаянного заявления — в противном случае с кем-либо из британских заложников случится неприятность, намекали, что это будет целиком моя вина. Заявление, которое я согласился сделать, было составлено даже не мной, а покойным Джоном Литтлом, помощником архиепископа Кентерберийского по делам заложников, и другими достойными уважения светскими и духовными лицами. Я исправил пару слов, но даже эти исправления потребовали борьбы. Пользы это не принесло никому. Сделанное ради заложников было истолковано как неудачная попытка спасти свою шкуру. Хомейни подтвердил фетву. За мою голову предлагалось многомиллионное вознаграждение.

Теперь меня официально вынуждали скрыться, исчезнуть. Убеждали, что я уже и так причинил достаточно неприятностей. Я не должен был выступать по этому поводу, не должен был оправдываться. И без того у властей, которые встали на мою защиту, возникли большие проблемы, и мне не следовало усугублять их. Исчезни, скройся, замолчи! Стань никем и благодари бога, что вообще остался жив. Слушай, как тебя поливают грязью, искажают твои слова, угрожают тебе смертью, — и помалкивай.

С полгода у меня не было связи ни с кем-либо из членов британского Парламента, ни с чиновниками Министерства внутренних или иностранных дел. Обо мне словно все забыли. Мне сообщили, что Министерство внутренних дел запретило всякие встречи со мной, поскольку это может отрицательно сказаться на межрасовых отношениях. В конце концов я позвонил Уильяму Уолдгрейву, в то время работавшему в Министерстве иностранных дел, и попросил о встрече. Он ответил, что не считает возможным — полагаю, не имел позволения — встречаться со мной. Но в конце концов я все же встретился с рядовым сотрудником Министерства иностранных дел, а после и с самим министром, Дугласом Хурдом. Эти встречи проводились в обстановке чрезвычайной секретности, «чтобы не повредить британским заложникам». Я допускал, что сначала нужно разобраться с ними; что моими правами, до поры до времени, следует поступиться ради спасения других. Я только надеялся, что, едва их освободят, настанет мой черед; что правительство Великобритании и международная общественность смогут разрешить и эту проблему.

Я что-то не припомню, чтобы захватчики заложников в Ливане или Тегеран упоминали о связи этих событий. Но, возможно, я ошибаюсь. Если я сейчас касаюсь таких подробностей, то только потому, что опасности больше не существует. До того как освободили Терри Вейта[173], я тоже был своего рода заложником.

Мне пришлось долго ждать, и за это время произошло немало странных событий. Пакистанский фильм, изображавший меня как палача, убийцу и пропойцу в ярких костюмах сафари, не получил лицензии на показ в Великобритании. Я смотрел его в видеоверсии; выглядело это ужасно. Фильм завершается моей «казнью» по воле божьей. Эти омерзительные образы долго не отпускали меня. Как бы то ни было, я написал в Совет по лицензированию фильмов и уведомил их, что не буду предъявлять каких-либо претензий к ним или фильму и разрешаю им выдать на него лицензию. Я сказал, что не хочу сомнительной защиты в виде цензуры. Фильм пустили в прокат, и ажиотаж вокруг него быстро сошел на нет. Попытка показать его в Брэдфорде[174] обернулась рядами пустых кресел в зале. Это стало прекрасным доводом в пользу свободы слова: народ в состоянии жить своим умом. И все же странно, что можно испытать удовлетворение от проката фильма, в котором показана твоя смерть.


Порой мне доводилось жить в благоустроенных домах. Порой приходилось довольствоваться тесной каморкой, где даже к окну нельзя было подойти, чтобы меня не увидели с улицы. Иногда появлялась возможность прогуляться. Но иногда это бывало затруднительно.

Я пытался поехать в Соединенные Штаты и во Францию, но правительства этих стран не сочли возможным дать мне визу.

Однажды мне надо было отправиться к дантисту, чтобы удалить зубы мудрости. Позднее я узнал, что полиция имела в запасе чрезвычайный вариант моего передвижения. Предполагалось дать мне наркоз, надеть саван и перевезти в катафалке.

Я подружился с моими охранниками и узнал много интересного о работе Специальной службы. Я научился определять, преследуют ли меня на шоссе, привык к тому, что под рукой всегда имеется бронежилет, и освоил жаргон полицейских. Водителей, например, они называют ДВ, что означает Долбанутый Водитель[175]. Дорожный патруль именуется «черными крысами». Меня никогда не называли по имени. Я научился откликаться на что угодно. Чаще всего звался «шефом».

Я узнал многое из того, что показалось бы мне странным четыре года назад, но привыкнуть к этому так и не смог. С самого начала мне было ясно, что привыкание станет актом капитуляции. Происшедшее со мной чудовищно. Это преступление. Я не допущу, чтобы это исковеркало всю мою жизнь.

«Что за блондинка с большими титьками живет в Тасмании? Салман Рушди». Я получал — и по сей день получаю — письма, в которых мне советуют сдаться, сменить имя, сделать пластическую операцию, начать новую жизнь. Но я никогда не рассматриваю это как возможный выход. Это было бы хуже смерти. Я не хочу быть кем-то другим. Я хочу быть самим собой.

Мои телохранители относятся ко мне с пониманием и помогают мне пережить трудные времена. Я всегда буду благодарен им. Это отважные люди. Ради меня они рискуют жизнью. Никто и никогда прежде не рисковал жизнью ради меня.

И вот еще что. Подозреваю, что находятся люди, которые считают, что если меня не убили до сих пор, то никто и не собирается этого делать. Многие, возможно, думают, что угрозы были пустым сотрясением воздуха. Отнюдь нет. В начале года некий арабский террорист взорвал себя в отеле «Паддингтон». После этого журналистка, которая побывала в лагере организации «Хесболла» в долине Бека, в Ливане, рассказывала мне, что видела там его фотографию на «стене мучеников» с надписью, удостоверявшей, что он должен был уничтожить меня. Я также узнал, что во время войны в Персидском заливе иранское правительство выделило деньги на заказное убийство. Несколько месяцев мне пришлось тщательно скрываться, а потом мне сообщили, что киллеры, выражаясь языком служб безопасности, «были обезврежены». Я не стал уточнять, каким образом.

В 1992 году из Великобритании были высланы трое иранцев. Двое из них работали на иранское представительство в Лондоне, а третий числился «студентом». В Министерстве иностранных дел мне сказали, что это были шпионы и что, вне всякого сомнения, они появились в Великобритании с целью исполнить фетву.

Итальянского переводчика «Сатанинских стихов» едва не убили. Одновременно в Японии убили японского переводчика романа. В 1992 году полиция Японии после годового расследования обнародовала результаты. По их данным, убийцы были из числа ближневосточных террористов и проникли в Японию через Китай. В то же самое время иранские боевики в Париже расправились с бывшим премьер-министром Шапуром Бахтияром[176]. Ему отрезали голову. Другая группа убила в Германии иранского певца из числа диссидентов. Его труп расчленили и упаковали в мешок.

Так что это не пустые угрозы.


Англия небольшая, но густонаселенная страна, и часть населения чрезвычайно любознательна. В такой стране нелегко) скрываться. Однажды я находился в здании, которое должен был покинуть, но там лопнула труба центрального отопления в коридоре рядом с вестибюлем, и вызвали водопроводчика. Полицейскому пришлось отвлекать его внимание, чтобы я смог выскользнуть из дома, пока водопроводчик отвернулся. Однажды я находился в кухне, когда внезапно появился сосед. Мне пришлось прятаться за кухонным шкафом, скорчившись в три погибели, покуда он не ушел. Как-то раз я застрял в пробке напротив мечети у Риджент-парка, когда из нее выходили правоверные после вечерней молитвы в праздник Рамадан. Я сидел на заднем сиденье бронированного «ягуара» и прикрыл лицо газетой. Мои телохранители потом шутили, что впервые видели, чтобы меня так увлекло содержание «Дейли телеграф».

Жить так — значит что ни день ронять человеческое достоинство, ощущать себя униженным. Жить так — значит позволять людям, включая бывшую жену, называть тебя трусом на первых страницах газет. Эти же люди, вполне возможно, произносили бы хвалебные речи на моих похоронах. Но выжить, избежать уничтожения — значит одержать более важную победу над врагами, чем если бы я позволил себя убить. Только религиозные фанатики жаждут стать мучениками.

Мне уже сорок пять лет, а я не могу выйти из дома без разрешения. У меня нет ключей. Время от времени случается «черная полоса». Во время одной из таких «черных полос» я сменил тринадцать ночлегов за двенадцать суток. В такие времена приходишь в разлад с самим собой. В такие времена вообще перестаешь быть самим собой.

Я научился подавлять все: гнев, ожесточение. Я знаю, потом они придут. Когда все наладится. Мне придется их пережить. Но сейчас моя победа над собой и обстоятельствами состоит в том, чтобы ничто не сломило меня, ничто не вынудило потерять себя. В том, чтобы продолжать писать. Теперь нет никаких заложников. Впервые я получаю возможность защищать себя, не вызывая упреков в том, что ущемляю чьи-то интересы. Я и борюсь изо всех сил.

Я, как и все, радовался избавлению заложников в Ливане от ужасной участи. Но самые активные участники кампании по моей защите, Франсис ди Соуза и Кармел Бедфорд, поняли, что невыразимое облегчение, которое мы все испытали, когда закончилась эта кошмарная глава, само по себе представляет опасность. Возможно, люди не станут обращать внимание на того, кто утверждает, что, прошу прощения, осталась еще одна проблема. Возможно, на меня начнут смотреть как на человека, который «портит песню». С другой стороны, ходят слухи, что правительство Великобритании склонно нормализовать отношения с Ираном, а потому «дело Рушди» следует предать забвению. Что же делать? Замолчать и положиться на «дипломатию умолчания» — или продолжать высказываться?

На мой взгляд, выбора не было. Освобождение заложников наконец-то развязало мне язык. Было бы нелепо бороться за свободу речи путем молчания. Мы решили нашуметь как можно громче, чтобы продемонстрировать британскому правительству, что оно не сможет дальше игнорировать сложившуюся ситуацию, и попытаться вновь обеспечить поддержку международной общественности, объясняя людям, что фетва такого террористического государства, как Иран, угрожает не только моим, но и всеобщим интересам.

В декабре 1991 года, несколько дней спустя после освобождения американского заложника Терри Андерсена, мне наконец позволили въехать в США и выступить в Колумбийском университете на праздновании 200-летия Билля о правах. Подготовка к поездке обернулась сплошным кошмаром. За сутки до вылета я не знал, позволят ли мне поехать. Я получил разрешение на поездку в военном авиатранспорте — большая любезность, за которую я страшно благодарен. (Это должно было происходить в обстановке полной секретности, но некий британский таблоид счел возможным опубликовать об этом сообщение, обвинив меня в том, что я навлекаю опасность на Королевские военно-воздушные силы.)

Незабываемый момент отлета. Впервые за три года я вылетел за пределы Великобритании. На какой-то миг клетка показалась просторней. Потом, в Нью-Йорке, меня встретила колонна из одиннадцати машин, сопровождаемая эскортом мотоциклистов. Меня усадили в белый бронированный лимузин и на высокой скорости промчали по Манхэттену.

— Примерно так же мы бы встречали Арафата, — пояснил мне начальник колонны, в тот день носящий оперативный псевдоним «Гудзонский командир».

— А как насчет президента? — скромно поинтересовался я.

Для проезда президента они перекрыли бы побольше боковых улиц, пояснил «Командир», «но в вашем случае, как нам показалось, это привлекло бы излишнее внимание». Все это было сказано без всякой иронии. Полиция Нью-Йорка отличается предусмотрительностью, но к шуткам не склонна.

Остаток дня я провел в номере на четырнадцатом этаже в окружении по меньшей мере двадцати вооруженных полицейских. Окна были забаррикадированы пуленепробиваемыми матрасами. За дверью дежурило еще больше полицейских, мускулатурой и вооружением не уступавших самому Шварценеггеру. В этом номере у меня состоялось несколько встреч, по большей части тайных, за исключением, пожалуй, одной. Мне выделили двадцать минут на встречу с поэтом Алленом Гинсбергом. Едва он появился в номере, как тут же сбросил с дивана на пол все подушки. «Снимайте туфли и садитесь! — распорядился он. — Я покажу вам несколько упражнений для медитации. Они помогут вам справиться с тяжелым положением».

Там же находился наш общий литературный агент Эндрю Уайли, и я пригласил его присоединиться к нам, что он, всячески отнекиваясь, все же исполнил. Пока мы упражнялись в дыхании и бормотании мантр, я размышлял, до чего странно, что меня, природного индуса, обучает буддийской практике американский поэт и мы сидим, скрестив ноги, на полу в присутствии вооруженных до зубов полицейских.

Тем же вечером внушительная автоколонна перевезла меня в округ Колумбия, и я наконец смог хоть что-то совершить. Я помню, как говорил, что свобода высказывания — это сама жизнь. На следующий день американская пресса звучала вполне одобрительно. Было ясно, что американцы видят ситуацию совсем как я, то есть понимают, что старая добрал свобода, воспринимаемая как нечто само собой разумеющееся, обернулась вопросом жизни и смерти. Вернувшись в Англию, я столкнулся с совершенно иным положением дел. Приехав туда, я увидел газетные заголовки вроде «Рушди снова провоцирует ислам» (реакция на то, что я предложил издать «Сатанинские стихи» в мягкой обложке).

В течение следующего года, по мере того как я посещал все больше и больше стран, эта двойственность становилась все более очевидной. Во всех остальных странах свободного мира «дело Рушди» воспринималось как борьба за свободу слова и против терроризма. В Великобритании оно истолковывалось как проблема человека, которого приходится спасать вследствие совершенных им ошибок. Повсюду люди понимали, что преступление было совершено не мною, а против меня. В определенных кругах моей собственной страны люди придерживались противоположной точки зрения.


Роман был выпущен в мягкой обложке весной 1992 года, но не издательством «Пингвин», которое отказалось от этого проекта, а издательским консорциумом. Я смог приехать в Вашингтон на презентацию и на конференции по проблемам свободы слова представил сигнальный экземпляр. Во время выступления эмоции неожиданно захлестнули меня. Я с трудом сумел сдержать слезы. (Должен сказать, что публикация массового издания «Сатанинских стихов» прошла без эксцессов, несмотря на все пророчества и пустую суету вокруг нее. Мне часто вспоминалась любимая поговорка Рузвельта о том, что больше всего мы страшимся самого страха.)

Я приехал в Вашингтон главным образом для того, чтобы выступить перед обеими палатами Конгресса. Однако в тот вечер, когда эта встреча должна была состояться, мне сообщили, что государственный секретарь Джеймс Бейкер лично звонил лидерам палат и заявил, что он против этой встречи. Администрация Буша сделала недвусмысленные заявления по поводу моего присутствия в Конгрессе. Марлин Фицуотер, поясняя отказ чиновников встретиться со мной, сказал: «Это всего лишь писатель, приехавший на презентацию своей книги».

Несмотря на все усилия аппарата Буша, я все же встретился с группой сенаторов США, возглавляемых сенатором от штата Нью-Йорк Дэниелом Патриком Мойниханом и сенатором от Вермонта Патриком Лихи, которые пригласили меня на обед в Капитолии и, к моему удивлению, принесли с собой экземпляры моей книги, чтобы получить автограф. После обеда, на пресс-конференции, Мойнихан и другие высказывались обо мне весьма положительно. Это послужило поворотным моментом. Отныне у меня появилась возможность встречаться с политическими и государственными деятелями в Европе и обеих Америках. Меня даже пригласили выступить в британской Палате общин, после чего меджлис (парламент) Ирана незамедлительно потребовал, чтобы фетва была приведена в исполнение.


Летом 1992 года я смог поехать в Данию по приглашению датского Пен-клуба. И опять охрана была сверхмощной. В гавани Копенгагена расположилась даже небольшая канонерская лодка, как мне сообщили, «наша». Это вызвало множество шуток по поводу необходимости оборонять Балтийское море от иранского военного флота или, возможно, от подводников-фундаменталистов.

Во время моей поездки в Данию правительство ее держалось от меня на расстоянии (хотя способствовало самому визиту и обеспечило охрану, выказав тем самым до некоторой степени поддержку). В качестве одного из объяснений такой сдержанности властей приводилось опасение повредить датскому экспорту сыра в Иран. Однако мне активно выказывали одобрение политики, члены разных партий, особенно Анкер Йоргенсен, лейборист, бывший и, возможно, будущий премьер-министр, с которым мы провели совместную пресс-конференцию на борту судна в гавани. Йоргенсен пообещал устроить дискуссии с правящей партией с целью организовать общепартийную поддержку в моем деле. Я надеялся на большее, но и это было шагом вперед.

Я совершил короткую поездку в Испанию. (Я многословно описываю трудности с организацией таких поездок, но, поверьте, ни одна из них не протекала гладко.) Там мне предложил посредничество Густаво Вильяпалос, ректор Мадридского университета, близкий к правительственным кругам и в то же время имеющий обширные связи в Иране. Вскоре он сообщил мне, что получил обнадеживающие сообщения от высокопоставленных лиц иранского режима: ему сказали, что сейчас самое подходящее время для решения этого вопроса. В Иране для многих становилось очевидным, что мое дело вредит экономическому развитию страны. Известные люди давали понять, что хотят решения, — упоминались имена вдовы Хомейни и его старшего брата. Однако несколько недель спустя европейские газеты цитировали Вильяпалоса, утверждавшего, что я обещал переделать некоторые места из «Сатанинских стихов». Ничего подобного я не обещал. Вильяпалос сказал мне, что его слова исказили, и условился о встрече в Лондоне. Я согласился. С тех пор я не имел от него никаких известий.

В конце лета в Норвегии произошел качественный скачок. Вновь я был гостем Пен-клуба и моих храбрых издателей, руководителей издательства «Ашехуг». Вновь средства массовой информации и общественность страны оказали мне теплый, дружественный прием и поддержку. Но на сей раз я уже встретился с министрами культуры и образования, получил дружеское послание от премьер-министра Гро Харлем Брунтланд и обещание правительства поддержать меня в ООН и других международных организациях, а также в двусторонних контактах между Норвегией и Ираном.

Скандинавские страны с их традиционно ревностным отношением к проблеме прав человека начинали выступать единым фронтом. В октябре меня пригласили на конференцию Северного совета[177] в Хельсинки, это была возможность активизировать объединенные усилия скандинавских стран. И на самом деле Северный совет принял важную резолюцию о поддержке, а многие делегаты на конференции постарались довести обстоятельства дела до сведения своих правительств и парламентов.

Однако не обошлось без «зазубрины». Посол Великобритании, которого пригласили на сессию Северного совета, где я должен был выступать, отказался прийти. Организаторы сказали мне, что их шокировала грубая форма отказа.

Вернувшись домой, я получил уведомление от старшего полицейского офицера, которую явно смущали собственные слова, что вскоре мою охрану снимут, хотя опасность ничуть не уменьшилась. «В Великобритании опасность угрожает жизни многих людей, — было сказано мне, — и многие, как вы знаете, погибают». Однако после того как правозащитная организация «Статья 19»[178] обратилась на Даунинг-стрит, политика в корне изменилась, и организация получила письмо из аппарата премьер-министра, недвусмысленно заверившее нас, что охрана будет осуществляться столько времени, сколько будет существовать угроза.

Я — повторяю еще раз — глубоко благодарен за охрану. Но я также знаю, что требуется гораздо больше усилий, чтобы вынудить Иран изменить политику, и все мои поездки по разным странам направлены на то, чтобы активизировать такие усилия.


Двадцать пятого октября 1992 года я поехал в столицу Германии Бонн. Германия является главным торговым партнером Ирана. Я не верил, что достигну здесь чего-либо. А потому все, что произошло в Германии, воспринималось как маленькое чудо.

Мою поездку организовала миниатюрная чудотворица, член бундестага от социал-демократической партии, по имени Теа Бок. На английском она говорила с таким же трудом, как я — на немецком, но хотя нам чаще всего приходилось объясняться на языке знаков, мы прекрасно понимали друг друга. С помощью лести, нажима и явного обмана и при поддержке других членов бундестага, в частности Норберта Ганселя, она сумела организовать для меня встречи с весьма влиятельными государственными деятелями Германии: популярным спикером бундестага Ритой Зюсмут; высокопоставленными чиновниками из Министерства иностранных дел: руководящими работниками Комитета по международным отношениям; а также с самим председателем СДПГ Бьорном Энгхольмом, который поразил меня тем, что стоял рядом со мной перед телекамерой и называл меня «братом по духу». Он пообещал мне полную поддержку СДПГ и с тех пор многое сделал для меня. Короче говоря, мне пообещали помощь со стороны Германии люди на высших государственных постах. И эта помощь впоследствии обрела реальные формы. «Мы защитим господина Рушди», — заявило правительство Германии. Бундестаг принял поддержанную всеми партиями резолюцию, провозгласившую, что Германия требует от Ирана правового обеспечения моей безопасности и, если со мной что-либо случится, Иран столкнется с тяжелыми экономическими и политическими санкциями. (В настоящее время парламенты Швеции и Канады обсуждают похожие резолюции.) Кроме того, утверждение важного германо-иранского договора о культурном сотрудничестве было отложено, и министр иностранных дел Кинкель заявил, что к нему вернутся только после отмены фетвы.

В ответ на готовность Германии использовать экономические и культурные рычаги давления в мою пользу Иран вновь подтвердил фетву и возобновил предложения о награде за мою голову. Это был глупый шаг: он только усилил решимость все большего числа стран вмешаться в это дело на правительственном уровне. Вслед за Германией выступила Швеция, совместным решением правительства и Пен-клуба отдав мне премию Курта Тухольского[179], традиционно присуждаемую писателям, пострадавшим от нарушения прав человека. Вице-премьер Швеции Бенгт Вестерберг произнес страстную речь на пресс-конференции, пообещав мне полную и активную поддержку правительства. Лидер социал-демократической партии Швеции Ингвар Карлссон обещал вовлечь в это дело социалистические партии других стран Европы. Мне известно, что в настоящее время он обсуждает этот вопрос с лейбористской партией Англии, побуждая ее к активным действиям. До сегодняшнего дня, когда пишутся эти строки, ни со мной, ни с организацией «Статья 19» никто из руководства лейбористов не связывался и не сообщал нам о своей позиции и намерениях. Я предлагаю Джону Смиту или Джеку Каннингему принять решение как можно скорее.


Один дипломат, хорошо знавший положение дел на Ближнем Востоке[180], сказал мне: «Секрет дипломатии заключается в том, чтобы оказаться на вокзале, когда приходит поезд. Если вас нет на вокзале в это время, не жалуйтесь, что поезд ушел. Проблема в том, что поезд может прийти на многие вокзалы, так что позаботьтесь о том, чтобы в нужное время находиться сразу на всех».

В ноябре генеральный прокурор Ирана Мортеза Моктадеи заявил, что убить меня — святой долг каждого мусульманина, и тем самым подтвердил лживость заявлений о том, что фетва не имеет никакого отношения к государственным структурам Ирана. Аятолла Саней, инициатор объявлений о награде за мою голову, предложил, чтобы повсюду были разосланы боевые группы добровольцев. Затем, в начале декабря, я снова пересек Атлантический океан, направляясь в Канаду в качестве гостя канадского Пен-клуба. (Оказывали ли собратья по перу еще кому-либо такую единодушную поддержку? Если весь этот абсурд когда-нибудь закончится, остаток своей жизни я потрачу на то, чтобы хоть немного отблагодарить коллег за то тепло, поддержку и помощь, которые я от них получаю.) На вечернем приеме в Пен-клубе в Торонто выступавшие так много обо мне говорили, что кто-то прошептал мне на ухо: «Это просто бар-мицва какая-то»; так оно и было. Премьер-министр провинции Онтарио Боб Раэ поднялся на сцену и заключил меня в объятия. Он стал первым главой правительства, который открыто стоял рядом со мной на публике. (За кулисами, еще до начала мероприятия, он расцеловал меня для фотографии. Естественно, я вернул поцелуй.)

На следующий день в Оттаве я, среди прочих, встретился с министром иностранных дел Канады Барбарой Мак-Дугалл и лидером оппозиции Жаном Кретьеном. Я также выступил со свидетельскими показаниями перед парламентским подкомитетом по правам человека. Это повлекло за собой целый ряд событий. Спустя двое суток была принята резолюция с требованием, чтобы правительство Канады поставило этот вопрос перед ООН и добивалось бы его рассмотрения. Обращения во многие другие места, например Международный суд ООН, были быстро одобрены парламентом Канады при поддержке всех партий, и правительство приняло их к исполнению.

Новый поезд и новый вокзал. За это время я имел несколько дружеских встреч в Дублине — с новым министром иностранных дел Диком Спрингом и двумя другими министрами; а также с президентом Мэри Робинсон, по ее приглашению, в ее резиденции в Феникс-парке. Может, следующий на очереди президент Клинтон?


Я всегда знал, что борьба будет долгой; но теперь дело хотя бы сдвинулось с мертвой точки. В Норвегии политики, сочувствующие кампании против фетвы, заблокировали проект нефтяного соглашения с Ираном; в Канаде была заморожена кредитная линия в один миллиард долларов, обещанная Ирану.

Куда бы я ни отправился, я говорю, что борьба идет не только из-за меня. Даже главным образом не из-за меня. Она идет за такие важные понятия, как свобода слова и национальная независимость. Просто дело о «Сатанинских стихах» стало самым громким из всех дел писателей, интеллигентов, диссидентов и других прогрессивных деятелей, которых сажают в тюрьмы, подвергают гонениям и даже убивают повсюду в мусульманском мире. Художественная интеллигенция Ирана знает об этом не понаслышке, а потому именно она первой выступила с мужественными заявлениями, выражая мне простую человеческую поддержку. Известные мусульманские интеллигенты, поэт Адонис, романист Тахар бен Джеллун и многие другие, призвали положить конец иранским угрозам, не столько беспокоясь обо мне, сколько потому, что это борьба и за их права. Победить в этом случае означает одержать победу и в гораздо более важной битве. Проигрыш обернется весьма печальными последствиями для меня, но также и поражением в гораздо более серьезном конфликте.

Когда этот материал готовился к печати, появились известия о том, что Ясир Арафат осудил фетву, как направленную против ислама; вот и здесь, в Великобритании, печально известный демагог доктор Калим Сиддики, полагает, что пора «обеим сторонам забыть и простить». После четырех лет страданий и унижений, разумеется, есть что прощать. Но я приветствую даже такую сомнительную оливковую ветвь.

Из выступления воскресным утром в Капелле Королевского колледжа в Кембридже

14 февраля 1993 года.


Вот я стою здесь, и мне все вокруг напоминает о том прекрасном, что есть в религиозной вере: ее способность приносить утешение и вдохновлять, стремление к духовному совершенствованию, естественное сочетание силы и утонченности. И, конечно же, я почитаю за особую честь приглашение выступить здесь именно сегодня, в четвертую годовщину пресловутой фетвы, выпущенной покойным ныне имамом Хомейни. Будучи студентом этого колледжа в 1965–1968 годах, когда здесь царили цветы и молодость, я бы счел идею о выступлении в Капелле Королевского колледжа, как мы говорили, нереальной; и все же повороты жизни непредсказуемы, и вот я стою здесь. Я благодарен здешнему капеллану и руководству колледжа за приглашение, которое я воспринимаю как жест солидарности и поддержки; поддержки не просто меня как личности, но и, что гораздо важнее, высоких моральных принципов — прав и свобод человека, которые были столь грубо попраны фетвой Хомейни. Ибо если Королевская капелла может быть названа символом всего, что есть лучшего в религии, то фетва стала символом всего, что в ней есть худшего.

Мое выступление именно здесь тем более уместно, что в последний год учебы в Кембридже, занимаясь историей, я наткнулся на рассказ о так называемых сатанинских стихах, то есть о том, как пророку Мохаммеду было послано искушение и как он это искушение поборол. В тот год я выбрал спецкурс о Мохаммеде, о происхождении ислама и халифата и работал над рефератом по этой теме. На этот спецкурс записалось так мало студентов, что лекции были отменены. Остальные студенты переключились на другие спецкурсы. Тем не менее мне так хотелось продолжить работу, что Артур Хибберт, один из профессоров истории в Королевском колледже, согласился стать моим руководителем. Вот так и получилось, что я, единственный из всех студентов колледжа, написал по этой теме реферат. Мне говорили, что на следующий год этого спецкурса не предлагали. Поневоле поверишь в провидение.

Предание о «сатанинских стихах» можно, помимо прочих источников, найти в канонических писаниях классика аль-Табари. Он повествует о том, как однажды Пророку были ниспосланы стихи, в которых, казалось, удостоверялась божественная сущность трех наиболее почитаемых языческих богинь Мекки, что, безусловно, компрометировало строгий монотеизм ислама. Позднее он отказался от этих стихов, как происков Дьявола, заявив, что сам Сатана явился к нему в облике архангела Гавриила и произнес эти «сатанинские стихи».

Историки сломали немало копий, рассуждая об этом случае и размышляя, не было ли предложено нарождавшейся новой религии нечто вроде сделки со стороны языческих властей города: вначале предложение показалось привлекательным, но затем было отвергнуто. Мне показалось, что этот случай как-то очеловечивает Пророка, а значит, помогает современному уму, склонному сомневаться и отыскивать недостатки у выдающихся людей, лучше понять и принять его личность. На самом деле, согласно традиционным представлениям о Пророке, даже архангел Гавриил понял суть происшедшего и заверил Пророка, что такое случается со всеми ясновидцами и что ему не следует об этом беспокоиться. Похоже, архангел Гавриил, а также Господь, от имени которого он выступал, оказались гораздо терпимее, чем некоторые из тех, кто ныне вещает от имени бога.

Фетву Хомейни можно рассматривать как своего рода современные сатанинские стихи. В этой фетве, как и тогда, зло прикрывается личиной добродетели, и правоверных вводят в обман.

Важно знать, что представляет собой эта фетва. Ее даже приговором нельзя считать, поскольку ее автор значительно превышает свои полномочия, а также в силу того, что она противоречит основным положениям ислама и была выпущена без всякого суда и следствия. (Ведь даже Сталин считал необходимым устраивать показательные процессы!) По сути, она является не чем иным, как террористической угрозой, и уже вызвала на Западе чрезвычайно опасные последствия. Совершенно очевидно, что авторы и издатели явно нервничают, публикуя какие-либо материалы об исламе, за исключением самых почтительных и безобидных. Есть примеры расторжения издательских договоров и исправления текстов. Даже такой независимый художник, как Спайк Ли, счел необходимым представить на просмотр исламским духовным авторитетам сценарий своего фильма о Малколме Иксе[181], поскольку тот какое-то время состоял в организации «Черные мусульмане» и совершил хадж, то есть паломничество в Мекку. И по сей день, уже год спустя после выпуска в США (специально созданным издательским консорциумом) массового издания «Сатанинских стихов» в мягкой обложке, часть тиража которого передана в Великобританию, ни один британский издатель не рискнул взять на себя распространение этой части, несмотря на то что книжные магазины вовсю торгуют этой книгой без малейшей опаски.

И все же на Востоке фетва сопровождается гораздо более зловещими последствиями. «Вы должны защитить Рушди, — заявил недавно один иранский писатель британскому ученому. — Защищая Рушди, вы защищаете нас». В январе в Турции группа подготовленных Ираном боевиков совершила политическое убийство светского журналиста Угура Мумчу. В прошлом году в Египте фундаменталисты убили Фарага Фауда, одного из самых выдающихся светских мыслителей страны. Сегодня в Иране боевики угрожают расправой многим отважным писателям и образованным людям, которые выступали в мою защиту.

Прошлым летом я участвовал в литературном семинаре в Кембридже, собравшем писателей и ученых со всего мира, в том числе много мусульман. Я был растроган тем дружеским участием, которое выказали мне мусульманские гости семинара. Известный саудовский журналист пожал мне руку и сказал: «Позвольте обнять вас, мистер Рушди, вы свободный человек». Он прекрасно понимал всю иронию, заключенную в этих словах. Он подразумевал, что свобода слова, свобода творчества — это та свобода, которая придает смысл всему остальному. Он мог ходить по улицам, публиковать свои произведения, жить обычной жизнью — и не чувствовал себя свободным, потому что о многом не то что говорить, но даже и думать боялся. Меня охраняла Особая служба, ему приходилось остерегаться полиции мысли[182].

В наши дни, как сказал профессор Фред Халлидей в еженедельнике «Нью стейтсмен энд сосайети», «исход борьбы за свободу слова, за политические и гендерные права решается не в политических разговорах за обеденными столами Европы — он решается в исламском мире». В своем очерке он приводит несколько примеров того, как дело о «Сатанинских стихах» используется в качестве символа всеми не имеющими права голоса в мусульманском мире. Одна из многих иранских радиостанций, пребывающих в изгнании, по его словам, даже называет себя «Голосом „Сатанинских стихов“».

«Сатанинские стихи» — абсолютно светское произведение, лишь отчасти затрагивающее вопросы веры. Для всякого религиозного фанатика, особенна — в наше время — исламского фундаменталиста, определение «светский» является грязным ругательством. Но вот парадокс: на моей родине, в Индии, именно идеалы светских людей, Неру и Ганди, принесли освобождение мусульманскому меньшинству, а забвение этих идеалов привело к кровавому противостоянию, которое и по сей день сотрясает страну, противостоянию, которое было давно предсказано и которое можно было предотвратить, не сделай многочисленные политики ставку на раздувание пожара религиозной нетерпимости. Индийские мусульмане всегда понимали значимость отделения Церкви от Государства; именно на почве этого знания сформировались мои антиклерикальные убеждения. За последние четыре года моя приверженность идеалам секуляризма только упрочилась, а вместе с ней — и верность принципам плюрализма, скептицизма и терпимости.

Я пришел к пониманию не только того, против чего сражаюсь — в моем положении это нетрудно, — но и того, за что я сражаюсь, ради чего стоит отдать даже жизнь. Ненависть религиозных фанатиков к секуляризму и неверию подсказала мне ответ. Он заключается в том, что ценности и нравственные устои не зависят от веры, что добро и зло существуют вне религии; что — да позволено мне будет сказать об этом в храме божьем — вполне возможно, а для многих из нас необходимо, иметь собственное представление о добре, не прибегая к утешительной религии. Именно в этом заключается свобода, и когда этому угрожает какая-нибудь фетва, нельзя позволить ей восторжествовать.

Из статьи, которая так и не была опубликована

Апрель 1993 года.


В понедельник 22 февраля администрация премьер-министра объявила, что господин Мейджор в принципе согласен встретиться со мной в знак решимости правительства отстаивать свободу слова и право своих граждан не быть убитыми головорезами, нанятыми иностранным государством. Позднее была согласована дата встречи. Незамедлительно началась шумная кампания консерваторов с требованием отменить встречу, поскольку она означает вмешательство в британское «партнерство» с кровожадными теологами из Тегерана. И вот встреча, договоренность о которой, как меня заверяли, была «абсолютно нерушимой», отложена без всякого объяснения. По любопытному совпадению британская торговая делегация может теперь ехать в Иран в мае без всякого стеснения. Иран приветствует этот визит — первый такого рода визит за четырнадцать лет со времен революции Хомейни, настоящий «прорыв» в отношениях. Иранское агентство новостей сообщает, что Великобритания обещает открыть Ирану кредитную линию.

Становится труднее сохранять уверенность в решимости Министерства иностранных дел «на высшем уровне» выдвинуть новую инициативу против пресловутой фетвы. Ибо мы не только спешим установить деловые связи с тираническим режимом, который администрация США именует «преступным» и клеймит как главного в мире спонсора террористов, но и намереваемся одолжить деньги этому режиму, чтобы он мог вести с нами дела. А я жду предложения о новой встрече. Но с Даунинг-стрит, 10, ни звонков, ни писем пока не поступало.

Влиятельная группа консерваторов-«антирушдистов» (само это определение выдает их желание свести все к личности, а не принципам) включает сэра Эдварда Хита и Эмму Николсон, а также известного защитника интересов Ирана Питера Темпл-Морриса[183]. Эмма Николсон заявляет, что воспитана в «уважении и симпатии» к иранскому режиму (список убитых, покалеченных и замученных этим режимом граждан собственной страны заставил ООН назвать этот режим худшим в мире), а сэр Эдвард, все еще охраняемый Специальной службой, после того как двадцать лет назад Великобритания пережила его провальное премьерство, порицает решение правительства предоставить подобную охрану своему соотечественнику, которому угрожает куда более серьезная опасность.

Все эти люди сходятся в одном: в своих бедах виноват я сам. Неважно, что более двух сотен известных иранских изгнанников подписали заявление в мою защиту. Что писатели, ученые, журналисты и преподаватели стран мусульманского мира (а в этом мире преследования за инакомыслие, прогрессивные, а главное, светские идеи с каждым днем набирают обороты) объясняют британской прессе: «защитить Рушди означает защитить нас». Что роман «Сатанинские стихи», вполне законное проявление свободной мысли, имеет много защитников (если существуют разные точки зрения, почему должны торжествовать те, кто сжигает книги?), а его преследователи даже не попытались понять его.

Иранские власти признали, что Хомейни в лучшем случае только видел книгу. Исламские юристы установили, что фетва противоречит исламскому праву, не говоря уже о международном. Тем временем иранская пресса публикует объявление о премии в шестнадцать тысяч золотом и паломничестве в Мекку за комиксы, «разоблачающие» «Сатанинские стихи», которые и не роман вовсе, а тщательно сфабрикованный на Западе заговор против ислама. Разве все это временами не смахивает на самую что ни на есть черную комедию — цирковое представление, разыгранное клоунами-убийцами?

Последние четыре года я подвергаюсь клеветническим наветам со стороны многих людей. Я вовсе не склонен подставлять другую щеку. Если уместно было порицать тех левых, что были попутчиками коммунизма, и тех правых, что старались оправдать нацистов, то и к друзьям революционного Ирана, будь то бизнесмены, политики или британские фундаменталисты, уместно отнестись с равным презрением.

По-моему, мы достигли поворотного пункта. Или мы всерьез намерены защищать свободу, или только делаем вид. Если всерьез, то я надеюсь, господин Мейджор вскоре выступит и засвидетельствует это, как обещал. Я очень хотел бы обсудить с ним то давление, которое можно оказать на Иран: через Европейскую комиссию, через Содружество и ООН, через Международный суд. Иран нуждается в нас больше, чем мы в Иране. Вместо того чтобы трястись от страха, когда иранские богословы угрожают разорвать торговые связи, надо самим закрутить экономические гайки. В дискуссиях по всей Европе и Северной Америке обнаружилось, что идея заморозить кредиты Ирану как первый шаг получила весьма широкую поддержку. Но все ждут, что правительство Великобритании возглавит это движение. Однако в сегодняшнем выпуске «Таймс» Бернард Левин предполагает, что две трети всех членов Парламента от тори были бы рады, если бы нынешним иранским ассасинам удалось расправиться со мной. Если эти члены Парламента представляют всю нацию, если мы столь равнодушны к собственным свободам, значит, так тому и быть: снимите охрану, раскройте мое местонахождение и позвольте пулям настигнуть меня. Либо этот путь, либо иной. Надо на что-то решаться.

Из публикации в газете «Обсервер»

Июль 1993 года.


Я встретил писателя и журналиста Азиза Несина в 1986 году на организованной британскими писателями акции протеста против решения турецких властей конфисковать его паспорт. Надеюсь, господин Несин припомнит мои скромные усилия в его поддержку, поскольку не так давно он обошелся со мной весьма бесцеремонно. Господин Несин ныне является главным редактором и издателем турецкой газеты «Айдынлык». Недавно «Айдынлык» начал публиковать отрывки из «Сатанинских стихов», «чтобы вызвать широкое обсуждение». Эти отрывки появлялись в течение нескольких недель под рубрикой «Салман Рушди — ученый или шарлатан?» Ни господин Несин, ни «Айдынлык» не обращались ко мне за разрешением на публикацию моего произведения. Не информировали меня и о том, какие именно отрывки намереваются использовать, и не позволили мне удостовериться в качестве и точности перевода. Я в глаза не видел этих публикаций. Начиная с 1989 года иранские богословы и ревнители ислама по всему миру цитировали и воспроизводили вырванные из контекста отрывки «Сатанинских стихов» в качестве пропагандистского оружия в широкомасштабной войне против прогрессивных идей, свободной мысли и современного мировоззрения, войне, в которой «дело Рушди» всего лишь мелкая стычка. Меня потрясло то, что турецкие антиклерикалы и антифундаменталисты использовали мое произведение столь же недобросовестно и беспринципно, разве что для достижения иных политических целей. Я снова оказался пешкой в чужой игре.

Я обратился с просьбой к моим литературным агентам, чтобы они спросили у господина Несина: почему его газета нарушает мои авторские права? Прежде всего, каковы были мотивы для этих публикаций? Может, мое произведение заинтересовало его как писателя? А если он, как утверждает, много лет боролся за авторские права, то готов ли опротестовать нарушение этих прав газетой «Айдынлык»? После продолжительного молчания Несин ответил тем, что опубликовал письмо моих агентов в «Айдынлык» вместе с комментарием, который я вынужден охарактеризовать как одно из самых злонамеренных, лживых и, как ни парадоксально, саморазоблачительных высказываний из всех, что мне доводилось читать. Он упрекал меня в том, что я посмел интересоваться его мотивами, и тут же заметил, что мое положение его нисколько не интересует: «Что мне за дело до Салмана Рушди?» Далее он заявил, что попросил бы разрешения на публикацию только из любезности. Если бы мы отказали, «я бы публиковал текст и без вашего позволения… Можете подавать на меня в суд».

Понятно, что Несин и его партнеры хотели просто использовать меня и мою книгу в качестве пушечного мяса в собственной борьбе против религиозных фанатиков в Турции. Для меня же это означало дополнительные проблемы. Я ведь тоже убежденный антиклерикал. Я тоже осуждаю религиозный фанатизм и последние пять лет использую любую возможность выступить против него в любых странах мира. Только на прошлой неделе в Париже я имел возможность высказаться на заседании Всеобщей академии культуры, созданной по инициативе президента Миттерана и возглавленной лауреатом Нобелевской премии Эли Визелем, заседании, в котором, среди прочих, участвовали Воле Шойинка, Умберто Эко, Синтия Озик, великий арабский поэт Адонис и писатель Яшар Кемаль из Турции. Члены академии осудили нападения фанатиков на атеистов в Алжире, Египте, а также в Турции. Я изначально полагал, что почвой, взрастившей атаку на «Сатанинские стихи», послужила именно эта крупномасштабная война. Но господин Несин отнюдь не считал меня бойцом. Для него мое произведение послужило всего лишь орудием, которое он волен использовать по своему усмотрению.

И вот теперь господин Несин оказался вовлеченным в трагический конфликт с фундаменталистами в турецком городе Сивасе. В новостях сообщают, что он пока жив[184]. Но много, очень много народу погибло. А газеты называют это «мятежом Рушди». Трудно даже передать словами, что я чувствую.

Как бы то ни было, мы должны возложить вину за всплеск насилия на тех, кто в этом действительно повинен. Убийство есть убийство, и преступники должны за него ответить. И этими преступниками являются религиозные изуверы, которые напали на светское собрание, подожгли гостиницу и помешали спасательным службам прибыть на место. Меня повергают в ужас эти боговдохновенные толпы своей кровожадностью по отношению к неверующим, и я выражаю скорбь, глубокое сочувствие и поддержку семьям погибших; всем, кто сражается против религиозных фанатиков, а также, конечно, господину Азизу Несину.

Будет ли извлечен урок из этой трагедии? Возьмут ли на себя лидеры «Большой семерки», собирающиеся в Японии, моральную ответственность и скажут ли: довольно, пора перестать поддерживать терроризм и пора наказать за преступления те страны, которые готовят, вооружают и финансируют убийц, указывают пальцем на очередную невинную жертву в любой точке земного шара? Станет ли Новый Мировой Порядок, о котором так много говорят, торжеством цинизма, принципа «бизнес превыше всего», неприкрытой алчности и грубой силы? Или, может, пора начать выстраивать новое, более гуманное общество и уведомить террористические государства о том, что за аморальные действия они понесут политическую и экономическую ответственность? Питаю надежду, что журналисты, прибывающие в Токио, попросят участников «Большой семерки» осудить не только фанатиков-убийц из Сиваса, но также их «духовных» лидеров и хозяев. Это враги не только атеизма и Запада — это истинные враги ислама.

Из статьи «Борьба за дух ислама», опубликованной в газете «Нью-Йорк таймс»

Июль 1993 года.


Все излагаемые ниже события произошли в первой половине 1993 года.

В Пакистане престарелый поэт, семидесятивосьмилетний Ахтар Хамид Хан, по словам журналиста, сказал, что, хотя он чтит Мохаммеда, настоящее вдохновение ему дает Будда. Он отрицает, что говорил эти слова, тем не менее муллы обвиняют его в богохульстве. В 1992 году он был арестован за то, что нанес оскорбление потомкам Пророка, написав стихи о животных, в которой фундаменталисты усмотрели скрытый аллегорический смысл. Тогда ему удалось оправдаться, но теперь его жизнь снова под угрозой.

В Шардже, одном из Арабских Эмиратов, в 1992 году индийская театральная труппа поставила пьесу «Муравьи-людоеды», которую власти сочли небогоугодной. Постановщиков спектакля приговорили к шести годам заключения за богохульство; труппа подала апелляцию. Апелляционный суд некоторых членов труппы освободил, но одному ужесточил наказание до десяти лет, а другому утвердил шестилетний срок заключения.

В Стамбуле на улице застрелен один из самых уважаемых журналистов, известный своими атеистическими убеждениями Угур Момчу. Турецкие фундаменталисты взяли на себя ответственность за террористический акт, а правительство Турции заявило, что имеются доказательства связи убийц с Ираном. Министр внутренних дел Исмет Сергин говорит, что по меньшей мере три убийства совершила группа «Исламское движение», члены которой проходили боевую выучку «на легальных основаниях в иранском центре подготовки, расположенном между Тегераном и Кумом».

В Египте все еще идет процесс над религиозными экстремистами, убившими в 1992 году известного ученого Фарага Фауда, а взрывы и убийства тем временем продолжаются.

В Алжире писатель Тахар Джаут, один из антирелигиозных журналистов, погиб во время террористического акта, исполненного группой, которую силы безопасности называют «Мусульманские террористы».

В Саудовской Аравии несколько известных ученых, в том числе профессора университетов, создали первую в стране организацию по защите прав человека. Уже через несколько дней многие из них были уволены с работы; многие были арестованы и отданы под суд. Процессы все еще продолжаются.

В Египте профессор Наср Абу-Зеид, преподаватель литературы в Каирском университете, обвинен в отступничестве от ислама за то, что он выступал с критикой религиозного фанатизма. Фундаменталисты потребовали, чтобы суд признал недействительным его брак на том основании, что мусульманка не может состоять в браке с вероотступником. В противном случае его жена будет забросана камнями как распутница.

В Турции тридцать шесть человек — писатели, музыканты, артисты и художники — собрались на конференцию в Сивасе и погибли в огне, когда толпа исламских фундаменталистов подожгла гостиницу, заявив, что собравшиеся — атеисты, а потому, по их мнению, заслуживают сожжения заживо.

Не так давно и США близко и весьма чувствительно соприкоснулись с благочестивыми — вернее, злочестивыми — исламскими террористами. Воронка под одним из зданий Всемирного торгового центра[185] и раскрытие заговора в целях подготовки целой серии мощных взрывов и убийств политических деятелей показали американцам, какими жестокими могут быть экстремисты. Эти и другие действия международного исламского терроризма потрясли мировое сообщество, тогда как перечисленные выше случаи внутреннего экстремизма весьма мало «трогали умы». Смею предположить, что такой дисбаланс внимания можно считать своего рода победой фанатиков. Когда наихудшее, самое реакционное, по сути, средневековое направление в исламе расценивается как культурное достояние нации, а имена террористов и мулл выносят в заголовки на первых полосах газет, пока прогрессивные и современные авторы считаются мелкими маргиналами, «отравленными западным ядом», и мало кого интересуют, — вот тогда-то фундаменталисты правят бал.

Правда заключается в том, что борьба за душу мусульманского мира еще только предстоит, и пока фундаменталисты набирают силу и упражняются в жестокости, те отважные мужчины и женщины, которые готовы участвовать в борьбе идей и духовных ценностей, сразу оказываются в центре нашего внимания, встречая понимание и поддержку, как это было раньше с диссидентами из Советского Союза. Советский террор тоже рассматривал своих противников как прозападно настроенных врагов народа; мужей забирали ночью и уводили от семьи, как, например, ночью забрали у Надежды Осипа Мандельштама. Мы ведь не виним Мандельштама за самоубийство, мы не виним его за нападки на Сталина, нет, мы — и совершенно справедливо — виним Сталина за сталинизм. Следуя этой логике, давайте не будем обвинять актеров из Шарджи за их макабрических муравьев или турецких атеистов за «провоцирование» толпы религиозных фанатиков на убийство.

Наоборот, мы должны понять, почему секуляристы являются для фанатиков врагом номер один. В самом деле, почему? Да потому что они требуют отделения Церкви от Государства; философы, как, например, Фуад Закария из Египта, доказывают, что независимые мусульманские страны смогут существовать только в том случае, если будут строго придерживаться этого принципа. Потому что секуляристы отвергают идею о том, что в двадцатом веке может существовать какое-либо «правоверное» государство; они доказывают, что попытка привести к «правоверности» современный мусульманский мир, с его неизбежно смешанным населением, непременно выльется в тиранию. Потому что секуляризм старается исторически обосновать наше понимание мусульманских истин: он рассматривает ислам как явление в истории, а не вне ее. Потому что секуляризм требует положить конец угнетению женщин, которое становится законом там, где к власти приходят радикальные исламисты. И что самое главное, потому что секуляристы хорошо понимают: современное государство не может строиться на идеях, возникших в песках Аравийского полуострова более 1300 лет назад.

Повсюду в мусульманском мире используется одно и то же оружие против диссидентов. Их обвиняют в «богохульстве», «ереси», «антиисламской деятельности». Эти «преступления» попирают «священные устои ислама». Спровоцированному таким путем «народному гневу» «невозможно противиться». Обвиняемые становятся людьми «нечистой крови», пролить которую — богоугодное дело.

Английская писательница Марина Уорнер однажды указала на то, что предметы, ассоциируемые с колдовством: остроконечная шляпа, помело, котел, кот, — имелись в хозяйстве у большинства женщин во времена великой «охоты на ведьм». Поскольку такие предметы можно было найти у каждой женщины, то любая из них оказывалась потенциально виновной, достаточно было указать на нее пальцем и крикнуть: «Ведьма!» Американцам нетрудно вспомнить сенатора Маккарти и его «охоту на ведьм», чтобы представить себе ее мощь и разрушительную силу. И то, что происходит сегодня в мусульманском мире, есть не что иное, как небывалых масштабов охота на ведьм, проводимая одновременно во многих странах, и часто со смертельным исходом. Так что, когда вы в следующий раз наткнетесь на историю, подобную тем, о которых я только что рассказывал, возможно где-нибудь внизу страницы, набранную мелким шрифтом, помните, что это не единичный факт — это часть продуманной смертоносной программы, направленной на диффамацию, уголовное преследование и даже физическое уничтожение всего лучшего, что есть в мусульманском мире, всех инакомыслящих. И если вы не оказываете поддержки этим инакомыслящим, то хотя бы просто обратите на них внимание.

Из письма в газету «Индепендент»

Июль 1993 года.


Я не могу не прийти к выводу, что позорное равнодушие, с которым мировое сообщество реагирует на расправу с боснийскими мусульманами, отчасти обусловлено тем, что речь идет о мусульманах. Следует заметить, однако, что в данном случае права человека попираются не в рамках замкнутого мусульманского сообщества — разве что, по словам вашего корреспондента Ясмина Алибай-Брауна, «подоплека» заключается в том, что «на Западе годами царила традиция непонимания и демонизации мусульманства… События в Боснии видятся как кульминация этого процесса отчуждения».

Логика деления жертв террора на «наших» и «чужих», несмотря на все оправдания, создает культурные осложнения везде, где применяется.

Из-за нее возникает некая двойственность мысли, например, когда британские мусульмане справедливо и резко критикуют Европу за недостаточную защиту собственных граждан, но при этом обвиняют своих единоверцев в том, что «они мусульмане только по названию». Боснийские мусульмане действительно настроены антиклерикально и воспитаны в уважении к правам человека, являя собой носителей положительной комбинации мусульманских и европейских ценностей. С презрением относясь к этой смешанной культуре, британские мусульмане вредят сами себе.

Это порождает и моральную двойственность: когда немецкие расисты поджигают дома мусульман, ответственность за преступление совершенно справедливо возлагается на поджигателей: однако, когда исламские фанатики в Турции сжигают десятки людей вместе с гостиницей, некоторые мусульманские журналисты тут же пытаются возложить ответственность на самих жертв толпы, обвиняя их в таком поджигательском преступлении, как атеизм.

И что еще хуже, логика двойных стандартов создает опасность того, что общество попадет под обаяние лидеров, которые навредят ему гораздо больше врагов (действительных или мнимых). Поражение в Первой мировой войне немцы ощущали как общенациональное унижение, и Гитлер использовал это чувство в борьбе за власть; справедливая ненависть к режиму шаха привела иранский народ к ужасной исторической ошибке — поддержке Хомейни; в Индии лозунги типа «Индуизм в опасности!» собирают людей под знамена индусского фундаментализма; а в Британии Алибай-Браун заявляет нам, что «умеренность звучит как ругательство». Не придут ли на смену ненормальному доктору Сиддики более опасные экстремистские силы?

Может, британские мусульмане и не ожидают таких высказываний от автора «Сатанинских стихов», но на самом Деле настоящими врагами ислама являются не английские романисты или турецкие сатирики. И не антиклерикалы, недавно убитые фундаменталистами в Алжире. В число врагов не входят известный каирский профессор и его образованная жена, ныне преследуемые египетскими фанатиками за вероотступничество. Не входят в их число и интеллигенты из Саудовской Аравии, арестованные за то, что они создали организацию по защите прав человека. Пусть прогрессивные голоса слабы и немногочисленны, но они позволяют надеяться на свободное и процветающее будущее мусульманского мира. Настоящие враги ислама — те, кто пытается повернуть культуру вспять во времени, кто, по выражению Али Шариати, «восстает против истории», чья тупая тирания заставляет смотреть на современный ислам как на культ крови и безумия. Давая интервью Алибай-Брауну, Насрин Рехман мудро заметил, что «мы должны прекратить мыслить в терминах бинарной оппозиции». Я могу предположить, что следует начать с осознания того, что, с одной стороны, есть Сиддики и «Хесболла», ослепленные злобой шейхи и аятоллы, которые являются истинными врагами мусульман всего мира, подлинным «внутренним врагом», а с другой стороны — как, например, в случае с боснийскими мусульманами — многочисленные «друзья за рубежом».

Из письма в американский еженедельник «Нейшн»

Август 1993 года.


Александр Кокбурн обвиняет меня в «злостном поношении» турецких секуляристов («Нейшн», 26 июля). Это тяжкое обвинение, и я надеюсь, вы предоставите мне возможность ответить на него. Я узнал о злодеянии в Сивасе (Турция) вечером в пятницу 2 июля. Уже через полчаса я обнародовал заявление, осуждающее убийц-фундаменталистов, а потом дал интервью по телефону для главной вечерней программы новостей Би-би-си. На следующий день я выступил по нескольким каналам телевидения и вел телефонные переговоры с журналистами целого ряда британских газет. Во всех случаях главным содержанием моих выступлений было безоговорочное осуждение убийц.

В течение следующей недели (6 июля) я написал заметку, которая была опубликована на первой полосе в лондонской газете «Индепендент» и в которой я заступался за боснийских мусульман, а также защищал тех, кто погиб в Сивасе, от обвинений в «таком поджигательском преступлении, как атеизм», которое спровоцировало толпу на убийство. Я дал интервью на эту тему нескольким европейским газетам. Наконец, я опубликовал статью, которую часть ваших читателей могли найти в «Нью-Йорк таймс» (11 июля), где обосновывал необходимость оказывать помощь и поддержку диссидентам мусульманского мира — в том числе и в Турции, — ибо на них в настоящее время ведется жестокая и смертоносная охота.

Жаль, что Кокбурн не удосужился проверить факты (он не пытался связаться ни со мной, ни с моими агентами, ни с группой «Статья 19», организовавшей кампанию по моей защите) перед тем, как отправиться в свободный полет. После двух недель, когда и дня не проходило, чтобы я не выступил, отстаивая принципы секуляризма и осуждая религиозный фанатизм, поистине странно прочитать на страницах вашего издания обвинение в том, что я ничего этого не сделал.

Опубликованная в «Обсервере» статья — что признает и Кокбурн — также содержит недвусмысленное осуждение религиозных фанатиков за убийство людей в Сивасе и выражает мое открытое неприятие этого преступления. Я действительно критиковал поведение журналиста Азиза Несина, но лишь за то, что его газета «Айдынлык» без согласования со мной в мае опубликовала отрывки из «Сатанинских стихов».

Кокбурн приводит следующие слова Несина: «Я встречался с Рушди в Лондоне, и мы обсуждали возможность опубликования его книги на турецком языке». Это неправда. В 1986 году — только тогда мы и встречались с Несином — роман «Сатанинские стихи» еще не был написан. Далее Несин утверждает: «Единственное, чем он озабочен последнее время, — это продажей авторских прав». Отнюдь нет. Я не озабочен тем, чтобы истребовать деньги с «Айдынлык». Я, однако, крайне озабочен тем, кто и каким образом публикует мою книгу.

Несин в газете «Айдынлык» пиратским манером опубликовал отрывки из моего романа в самом полемическом аспекте, оклеветал мое произведение, опорочил меня как человека и писателя и на этом очень неплохо заработал: Кокбурн подтверждает, что за время этой публикации тираж газеты утроился. Разумеется, я бы ни за что не выбрал эту газету для первой публикации «Сатанинских стихов» в мусульманской стране. А Кокбурн считает, что я не имел права защищаться, хотя «представители» британских мусульман и их печатные издания пытались возложить на меня ответственность за убийства в Сивасе. Кокбурн оправдывает все: кражу моей книги, оскорбления личности, ложь о моей общественной деятельности, возложение на меня вины за «Рушди-мятеж» — все, кроме моего желания назвать вещи своими именами, в котором он усматривает еще большее вероломство. В письме турецкого писателя Мурата Белге, одного из тех друзей, к кому я обращаюсь за советом, сказано: «Вполне допустимо критиковать Несина за его довольно неразумные поступки. Однако возмущает, что некоторые политики пытаются обвинить его во всем… Как будто Несин поубивал всех этих людей, а настоящие убийцы, спалившие их заживо, всего лишь невинные граждане». Я разделяю эту точку зрения и неустанно повторяю это последние две недели. Сожалею, что это не дошло до Александра Кокбурна.

Из публикации в газете «Гардиан»

Сентябрь 1993 года.


Я только что вернулся из Праги, где президент Вацлав Гавел снова выразил уверенность в том, что пресловутое «дело Рушди» — это испытание на прочность демократических ценностей, испытание, как он выразился, самих себя. Это выступление получило широкую огласку везде, кроме Великобритании, где, насколько я могу судить, о нем не упомянула ни одна газета и где до сих пор никому не пришло в голову опубликовать фотографии, сделанные во время встречи, хотя такая возможность имелась. В то же время в газетах нашлось место для публикации вызывающей омерзение истории о том, как Иран предложил премию звонкой монетой и поездку в Мекку победителям конкурса комиксов о Рушди.

В последних числах июля я побывал в Португалии, где президент Мариу Суареш появился вместе со мной на телевидении и заявил о своей горячей поддержке борьбы против фетвы, взяв на себя обязательство помогать этому всеми возможными способами. И снова большинство европейских стран широко осветило эту встречу в прессе — но Великобритании среди них не было.

Во время встречи с Джоном Мейджором, Дугласом Хоггом и чиновниками из Министерства иностранных дел и Министерства по делам Содружества мне настойчиво повторяли, что правительство Великобритании придает чрезвычайно важное значение таким поездкам. Они напомнили Ирану о мнении мировой общественности по этому вопросу, а также указали на то, что не следует испытывать терпение международного сообщества, продолжая запугивания, и выказали решимость заставить Иран прекратить это. По моему мнению, это показывало, что угрозы фундаменталистов не достигают цели. Подготовка и планирование таких поездок требуют значительных усилий, и я не смог бы совершить их без помощи и поддержки многих людей и организаций (особенно группы «Статья 19»), включая службы безопасности; и, по меньшей мере, грустно, что их так явно игнорируют в Англии.

Ясно, что Иран все это раздражает. В недавнем интервью журналу «Тайм» президент Рафсанджани заявил, что, по его мнению, «дело Рушди» — заговор стран Запада с целью оказать давление на Иран, и это выглядело как попытка перевернуть всё с ног на голову, будто Шалтая-Болтая. Но если отбросить явно параноидальную первую часть его высказывания, то вторая обнаружит, что он испытывает определенное давление. И это радует. В последние месяцы спикер иранского меджлиса, человек, который меньше года назад требовал мою голову на блюде, признает, что в интересы Ирана отнюдь не входит, чтобы меня убили; и президент Рафсанджани в интервью «Тайм» подтвердил это. Поразительно, с каким невинным видом все это говорится, но, по крайней мере, похоже, что лед тронулся. Выглядит это так, как будто Иран пытается найти в разговоре с Западом общий язык, который помог бы решить проблему, поскольку, как сказал мне высокопоставленный западный дипломат, хорошо знакомый с проблемами региона, фетва играет важную роль во внутренней политике Ирана: как его властям одновременно и выполнять требования международного сообщества, и заигрывать с собственными гражданами?

Если я прав и Иран действительно начал что-то понимать, то пора усилить давление. И потому публичная поддержка президентов Гавела и Суареша очень много значит, а молчание английской прессы так неприятно. Как показывает случай с конкурсом комиксов, дело не решится само по себе, если я стану чаще появляться на публике. Ничего не решится само по себе, пока Иран не пойдет на попятный.

Когда редакторы новостей утомляются, это играет на руку цензорам из террористических государств.

Три года назад Вацлав Гавел, прибыв в Великобританию с государственным визитом, попросил о встрече со мной. Правительство Великобритании сделало все, чтобы предотвратить встречу, возможно из опасения за судьбу британских заложников в Ливане. Гавел хотел выступить перед мировой прессой с заявлением о солидарности, но вынужден был пообщаться со мной только по телефону. Какая ирония заключена в том, что когда при поддержке британского посла в Праге, Министерства иностранных дел и Министерства по делам Содружества эта встреча все же состоялась, пресса полностью игнорировала ее!

Налицо проблема с оценкой новостей, которая проявляется не только в моем случае. Похоже, когда события принимают плохой оборот — это новость, а положительное их развитие — нет. Когда в Сивасе религиозные изуверы живьем сожгли тридцать шесть турецких интеллигентов, трагедия широко — и не всегда точно — освещалась в газетах. А вот когда несколько дней спустя в Турции сотни тысяч сторонников свободы совести и веротерпимости вышли на мирную демонстрацию, об этом не сообщал никто. В данном случае, как и во многих других, все выглядит как будто шиворот-навыворот: не террористы страдают от недостатка внимания прессы, а их противники. Беспокоит то, что редакторы новостей начинают придерживаться кафкианской логики.

Из письма в газету «Дейли мейл»

Сентябрь 1993 года.


Не поздравить ли мне «Дейли мейл» с последовательностью? Недоброжелательная заметка Мэри Кенни, уличающей меня в дурных манерах, угрюмости, неблагодарности, глупости, скаредности, непривлекательности, ограниченности, наглости и эгоцентричности — она, по всей видимости, даже не замечает, как забавно таким раздраженным тоном требовать от другого «приятности манер», — видимо, последняя из того длинного ряда публикаций, в которых вы выставляете меня главным злодеем в «деле Рушди».

Что касается моей дорогостоящей охраны, я позволю себе усомниться в цифрах, приведенных Кенни[186], я много раз выражал благодарность полиции и премьер-министру и в личных беседах, и публично, хотя, похоже, это прошло мимо вас. Я действительно благодарен за охрану. По всей вероятности, она спасла мне жизнь. Но ведь в защите нуждалась не только моя свобода, но и суверенитет Великобритании — право ее граждан не пасть от рук убийц, подосланных иностранной державой, — а также свобода слова. Это война против государственного терроризма. Моя гибель означала бы, что в этой войне победил Иран. Разве поражение терроризма и сохранение свободы слова и национальной целостности значит для вас так мало, что вы столь часто прибегаете к мелочным подсчетам?

Мэри Кенни порицает меня главным образом за то, что я выступаю с критикой некоторых сторон английской действительности и не голосую за консерваторов. Она высмеивает мои попытки указать на проявления расизма в Англии; можно ли отрицать существование расизма, когда на этой неделе напали на юного Куддуса Али? Она обвиняет меня в том, что я неоднократно критиковал полицию, — уж не полагает ли она, после недавней серии пересмотренных приговоров невиновным и открытия фактов широко распространенной среди полицейских коррупции, что я не имею права на критику? Когда они того заслуживали, я не скупился на похвалы, и офицеры Специальной службы, которые меня охраняют, хорошо знают, как высоко я ценю их труд.

Кенни насмехается над моей статьей о «Няньке Британии», посвященной выборам 1983 года, но разве не консервативная партия обеспечила госпоже Тэтчер отрицательное реноме, бесцеремонно избавившись от нее? Признаю, что я не сторонник тори, но, судя по результатам последних довыборов, много ли британцев держат их сторону? Консервативная партия — это не государство. Голосовать за лейбористов не означает совершать измену. (Не то чтобы я был избирателем; человек без постоянного адреса не имеет возможности зарегистрироваться. В курсе ли Мэри Кенни, что я практически лишен одного из основных демократических прав?)

Далее Кенни предполагает, что я «в долгу перед обществом», а ведь скажи я то же самое о ней, она бы, без сомнения, во всеуслышание закричала о моей «наглости». Она требует, чтобы я «обратил внимание на избавление современного общества от раскола». Я бы поставил перед писателем задачу поскромнее, но в последние недели и даже месяцы я призывал к справедливости в Боснии, поддерживал пакт между Палестиной и Израилем, критиковал рост религиозного сектантства, которое угрожает независимости Индии, призывал мировую общественность помочь прогрессивным демократическим силам в мусульманских и арабских странах, а также неоднократно пытался привлечь внимание к актам насилия, совершенным против этих людей, — к убийствам и преследованиям журналистов, писателей и художников в Турции, Алжире, Шардже, Египте и Пакистане, не говоря уже о старой приятельнице — Исламской Республике Иран. Об этой моей деятельности ни слова не было сказано в «Дейли мейл».

Что касается принца Чарльза, его выпад против меня и моей охраны был обнародован во французской, испанской и британской прессе[187]. Французский философ Бернар-Анри Леви присутствовал при выступлении принца Уэльского и передал мне его слова. Поэтому я с известным скептицизмом отношусь к попыткам Букингемского дворца отрицать очевидное. Да, конечно, я слегка пошутил по его поводу в ответ; а разве я — да еще после Камиллагейта — как британец не имею права поучаствовать во всенародной забаве?

Выскажусь без обиняков: я отнюдь не выступаю против государства, которое меня охраняет.

Каждая страна соединяет в себе много стран, и существует немало Великобританий, которые я люблю, которыми восхищаюсь; почему бы еще стал я жить в этой стране последние тридцать два года? И у меня есть право, как у любого гражданина, — то же самое право, что у журналистов «Дейли мейл», — высказывать все, что я думаю об обществе и правительстве. Я откажусь от этого права только (ради красного словца) на собственных похоронах. Подлинная наглость заключается в допущении того, что допускает «Дейли мейл» на своих страницах, а именно: только их взгляд на нашу страну, на «их Великобританию» имеет законное право на существование: поистине дурными манерами отличается газета, которая изо дня в день порочит и поливает грязью всех, кто не разделяет ее узколобой, самодовольной точки зрения.

Мэри Кенни совершенно права, когда пишет, что «дело Рушди» затрагивает нечто такое, за что мы все платим, — свободу слова. Всеми силами я стараюсь приблизить тот день, когда это финансовое бремя будет снято. А покуда было бы нелепо — разве нет? — отказываться от этой самой свободы. И я буду продолжать высказывать свою точку зрения, как и «Дейли мейл», вне сомнения, будет высказывать свою.

Из обращения к шведской газете «Экспрессен»

Октябрь 1993 года.


Решение вашей газеты развернуть кампанию против политического, экономического и культурного сотрудничества цивилизованных стран с иранским террористическим государством чрезвычайно важно, и я приветствую его. Эксперты разведслужб не сомневаются в том, что именно Иран стоял за трусливым покушением на выдающегося норвежского издателя и моего дорогого друга Вильяма Нюгарда, когда ему чудом удалось остаться в живых. Рука Ирана прослеживается и в убийствах более двадцати иранских диссидентов в Европе — и это во время президентства пресловутого умеренного лидера Рафсанджани, к тому же заседающего в Национальном совете безопасности, где и принимаются подобные решения.

Сколько еще демократическим странам придется терпеть убийства и преследования невинных людей, мужчин и женщин? Если мы собираемся на все акты насилия реагировать пожиманием плеч и возгласом «бизнес важнее», то разве мы тем самым не идем на уступки терроризму, закрывая на все глаза? Разумеется, Иран вовсю использует все виды камуфляжа и дымовой завесы, чтобы скрыть свою роль; но ООН осудила Иран за нарушение прав человека и поддержку терроризма; США назвали его главным в мире спонсором терроризма; Совет Европы настаивает, чтобы Иран изменил, свою политику, прежде чем налаживать отношения с ним. Однако на прошлой неделе Германия принимала как почетного гостя главу секретной службы Ирана — того самого Фаллахиана, который стоит за политическими убийствами, совершенными по указке Ирана по всему миру! Это до нелепости цинично.

Скандинавские страны всегда поддерживали мою борьбу с иранским террористическим режимом; я всегда был благодарен за эту поддержку. И вот теперь террористы попытались отомстить, выстрелив в спину безоружному человеку. На этот раз нельзя допустить, чтобы все им сошло с рук. Я прошу, чтобы Швеция, Норвегия, другие демократические страны Скандинавии и Европы в целом отправили Иран в небытие, где ему самое место. Я прошу немедленного и полного разрыва всех политических, экономических, финансовых и культурных связей. Пусть эти изверги окажутся в изоляции. Когда они стремятся уничтожить наши беззащитные, но драгоценные свободы, их самих следует уничтожить. И не надо заблуждаться: как бы деспотичны, жестоки и смертельно опасны они ни были, их ненавистный и опасный режим достаточно слаб. Без поддержки Запада он рухнет.

Разве Запад хочет нести ответственность за сохранение у власти в Иране религиозных фанатиков? Пришла пора сделать выбор: не ради меня, даже не ради Вильяма Нюгарда, но ради самой свободы.

Из вступления к документальному телефильму

Тахар Джаут был одним из самых блестящих обличителей религиозного изуверства, которое сегодня ширится в мусульманских странах. Его убили, потому что он сражался с новой исламской инквизицией, которая ни в чем не уступает былой христианской. Мы должны ощутить его смерть как рану, нанесенную нашему миру. Борьба между передовыми и отсталыми принципами в мусульманской культуре или, как говорил Джаут, между теми, кто стремится вперед, и теми, кто тянет назад, имеет огромное значение для всех нас. Исход этой борьбы может предопределить будущее человечества.

Тахар Джаут писал на французском языке, что давало ему возможность обращаться как к национальной, так и интернациональной аудитории, но в то же время обусловило ненависть к нему фанатиков, ибо ограниченность заложена в самой их природе. Я ощущаю родство с ним в том, что касается множественности интересов и языков, а также уязвимости. Тем, кто тянется к разнообразию, всегда грозит опасность со стороны поборников чистоты. Идеи чистоты — расовой, культурной, религиозной — ведут прямиком к ужасам: к газовым печам, этническим чисткам, пыткам.

Сегодня я представляю этот фильм, хотя существует опасность, что участие в этом такой оглашенной личности, как я, может дать в руки наставникам религиозных фанатиков условное оружие, ибо я полагаю, что убийства можно остановить только в том случае, если мировое сообщество возмутится и заставит уничтожить полицию мысли. В конце концов, оружие, из которого был убит Тахар Джаут, вовсе не было условным. Это было огнестрельное оружие.

Ни одна религия не оправдывает убийства. Когда убийцы маскируются, прикрываясь плащом веры, это не должно нас обманывать. Исламский фундаментализм — движение не религиозное, а политическое. Давайте же, в память Джаута, назовем тиранию ее настоящим именем!

Выступление на вечере солидарности с жителями Сараево, устроенном в Нью-Йорке

Ноябрь 1993 года.


Существует мысленный образ Сараево, воображаемое Сараево, изгнанниками и мучениками которого являемся мы все. То Сараево — что-то вроде идеала; город, в котором такие ценности, как плюрализм, терпимость и сосуществование, создали уникальную и гибкую культуру. В том Сараево исповедуется светский ислам, за который борется столько людей в разных странах мира. Жители того Сараево не делятся по вере или национальности, а просто и достойно считают себя гражданами. Если этот город будет разрушен, беженцами станем мы все. Если культура того Сараево погибнет, все мы осиротеем. А потому писатели и художники Сараево борются за нас, как за самих себя. На волне радио «Зид» или на встречах во время недавнего кинофестиваля в Сараево — подумать только, посреди такой войны организовать фестиваль, в котором участвует более сотни фильмов! — свеча продолжает гореть.

Относиться к жителям Сараево как к объектам материальной помощи означает нанести им второе унижение; низводя их до уровня среднестатистических жертв, мы тем самым отвергаем их как личностей с уникальными особенностями — короче говоря, лишаем человеческой сущности. А потому, что бы ни заявляли правительства и силы ООН, давайте настаивать на том, что культура Сараево не менее важна, чем продовольствие и медикаменты; что народ Боснии нуждается и в защите культуры. Давайте настаивать на том, что в военное время, когда силы зла торжествуют, культура — это не роскошь; что борьба за сохранение уникальной культуры Сараево является в то же время борьбой за все, что важно в этой жизни для всех нас.

Декларация независимости

(Написано для Международного парламента писателей)

Февраль 1994 года.


Писатели являются гражданами многих стран: конечной и ограниченной повседневности, безграничного царства воображения, полузатерянной земли памяти, федераций холодного и горячего сердец, соединенных штатов разума (мирного и беспокойного, широкого и узкого, упорядоченного и вольного), небесных и преисподних миров страсти, а также — может, важнейшей страны из всех — свободной республики языка. И наш Парламент писателей имеет право с искренней гордостью и одновременно со смирением представлять их. Все вместе они составляют гораздо более обширную территорию, чем любая из известных держав: однако наши рубежи охраняются гораздо слабее.

Литературное творчество требует в качестве основного условия, чтобы писатель свободно передвигался между своими странами по собственному выбору, не нуждаясь ни в паспорте, ни в визе, и делал с ними все, что душа пожелает. Мы рудокопы и ювелиры, правдолюбцы и лжецы, шуты и полководцы, полукровки и подкидыши, родители и любовники, архитекторы и разрушители. Дух творчества по своей природе не терпит границ и стеснений, отрицает власть цензоров и запретов. По этой причине его часто считают врагом все могущественные или мелкие властители, отрицающие силу искусства в построении такой картины мира, которая способна опровергнуть или подорвать их собственные мирки, гораздо более примитивные и менее открытые.

Но слабо не искусство, уязвимы сами художники. Поэзия Овидия бессмертна; жизнь Овидия погубили власть имущие. Поэзия Мандельштама жива и по сей день; сам поэт уничтожен тираном, которого он осмелился задеть. В наше время во всем мире литература продолжает противостоять тирании: не тем, что возражает ей, а тем, что отрицает ее власть, идет своим путем и заявляет о своей независимости. Лучшее из созданного литературой выживет; но мы не можем ждать, пока будущее освободит нас от оков цензуры. Многие писатели из тех, кого сегодня преследуют, тоже как-нибудь выживут; но мы не можем молчаливо ждать, пока прекратятся гонения на них. Наш Парламент писателей существует для того, чтобы бороться за угнетенных братьев по литературному цеху и против всех тех, кто преследует их самих и их произведения, а также для того, чтобы вновь и вновь подтверждать свою декларацию независимости, без которой невозможно литературное творчество; не только творчество, но и воображение; не только воображение, но и мышление; не только мышление, но и сама свобода.

Открытое письмо Таслиме Насрин[188]

Июль 1994 года.


Дорогая Таслима Насрин, уверен, вам надоело, что вас постоянно именуют «Салманом Рушди в женском облике» — какое это должно быть нелепое и комичное существо! — ведь вам известно наверняка, что вы самая что ни на есть Таслима Насрин в женском облике. Сожалею, что мое имя налепили на вас вроде ярлыка, но, прошу вас, поверьте, что во многих странах множество людей делает все возможное, чтобы такой ярлык не повредил ни вашей репутации, ни уникальным особенностям вашего положения, ни необходимости защищать вас и ваши права от тех, кто страстно желает вам смерти.

На самом деле похожи между собой наши противники, которые, видимо, поверили в то, что им даровано свыше право судить и убивать людей. Поэтому, вместо того чтобы превращать вас в женское подобие меня, журналистам следовало бы назвать ваших противников «бангладешскими иранцами». Как, должно быть, печально верить в кровавое божество! Во что превратили ислам эти апологеты смерти, и как важно иметь мужество, чтобы противостоять этому.

Таслима, меня попросили начать раздел открытых писем в вашу поддержку, писем, которые будут публиковаться примерно в двадцати странах Европы. Участвовать в кампании солидарности с вами дали согласие выдающиеся писатели: Чеслав Милош, Марио Варгас Льоса, Милан Кундера и многие другие. Когда такие кампании организовывались в мою защиту, они придавали мне сил и бодрости, и я уверен, что они помогли сформировать общественное мнение и реакцию правительств во многих странах. Надеюсь, что наши письма также придадут вам бодрости и уверенности, а давление, которое они окажут на общественность, принесет пользу.

Вы открыто заявляете об угнетении женщин исламскими режимами, и то, что вы высказали, следовало высказать. Здесь, на Западе, найдется немало краснобаев, готовых убеждать публику вымыслом о том, что в мусульманских странах женщин вовсе никто не угнетает; а если и угнетает, то вовсе не по религиозным мотивам. Сексуальное подавление женщин, согласно этим доводам, не имеет опоры в исламе; в теории оно, может, и так, но на практике во многих странах подавление продолжается, и духовные лидеры поддерживают его целиком и полностью. Добавьте сюда бесчисленные случаи домашнего насилия, правовое неравенство, которое выражается, в частности, в том, что свидетельство женщины ценится ниже, чем свидетельство мужчины, массовое увольнение женщин с рабочих мест во всех странах, где исламисты приходят к власти или имеют большое влияние; это и многое другое.

Вы также написали о гонениях на индусов в Бангладеш после разрушения мечети Бабура в Айодхье, в Индии, индуистскими экстремистами. За это ваш роман «Лайя» подвергся нападкам религиозных фанатиков, а ваша жизнь оказалась в опасности. Однако любой справедливый человек согласится, что религиозные гонения на невинных индуистов со стороны мусульман ничем не лучше религиозных гонений на невинных мусульман со стороны индуистов. Эта справедливая истина неизменно вызывает гнев у ревнителей ислама, а потому, защищая вас, мы защищаем справедливость.

Вас обвиняют в том, что вы заявили о необходимости пересмотра Корана (хотя вы говорили всего лишь о шариате). Должно быть, вы уже читали, что не далее как на прошлой неделе власти Турции объявили о планах пересмотра шариата, так что в этом вы не одиноки. Есть и другая сторона дела: даже если бы вы сказали, что Коран следует пересмотреть, чтобы устранить все неясности насчет прав женщин, и даже если бы все мужчины-мусульмане не согласились с вами, вы имели бы полное право на собственное мнение, а общество, которое призывает повесить вас или отправить в заключение, не может считаться свободным.

Фундаменталисты всячески подчеркивают, что стоят за простоту и ясность, но на самом деле они во всем проявляют себя мракобесами. Простота заключается в том, что если один говорит: «Бог есть», то другой имеет право сказать: «Бога нет»; что если один говорит: «Мне противна эта книга», то другой также может сказать: «А мне она нравится». И никакой простоты нет, когда нас вынуждают верить, что существует одна-единственная правда, один-единственный способ ее выражения — и требуют наказания (смерти) для тех, кто с этим не соглашается. Вам известно, Таслима, что культура бенгали — я имею в виду бенгали как в Бангладеш, так и в Индии — всегда гордилась своей открытостью, свободой мысли и довода, готовностью к дискуссии, отсутствием фанатизма. Прискорбно, что ваше правительство предпочитает выступить на стороне религиозных экстремистов против собственной истории, собственной культуры и собственных ценностей. Бенгали признают, что свобода высказывания — право, ценимое не только Западом; это также их собственное достояние. Это та сокровищница, сокровищница разума, воображения и речи, которую пытаются ограбить ваши противники.

Я читал и слышал всякие домыслы о том, какая вы мерзкая женщина и даже — о ужас, ужас! — проповедница свободной любви. Позвольте мне от имени всех, кто выступает в вашу защиту, заверить вас, что очернение личности — это обычное дело в таких случаях и может быть сброшено со счетов. Прибегнем опять к бесценному принципу простоты: даже ужасные проповедницы свободной любви имеют право на жизнь, иначе мы останемся только с теми, кто верит, что любовь — это то, что можно купить за подходящую цену, может за дорогую цену.

Таслима, я знаю, каково вам сейчас, как вас бросает то в жар, то в холод. Вы чувствуете себя то слабой и беззащитной, то сильной и непокорной. Вы ощущаете себя одинокой и покинутой, а в следующий миг вы чувствуете рядом незримое присутствие тех, за кого вы боретесь. Возможно, в самые тяжкие минуты вам покажется, что вы поступили дурно, что толпа, требующая вашей смерти, в чем-то права. Из всех своих бесов изгоните этого первым. Вы не совершили ничего дурного. Это другие дурно обходятся с вами. Вы не совершили ничего дурного, и я абсолютно убежден, что вы обретете свободу.

Заявление для французской прессы по поводу отказа Таслимы Насрин от поездки

Октябрь 1994 года.


Бангладешская писательница Таслима Насрин вынуждена отказаться от поездки во Францию, потому что французские власти решили выдать ей визу всего на одни сутки, на том странном основании, что не могут гарантировать ее безопасность.

Это тревожная новость. Франция не может гарантировать ее безопасность? Именно Франция? Лиссабон, Стокгольм, Ставангер[189] могут гарантировать ее безопасность — а Париж не может? Министр внутренних дел Франции Шарль Паскуа склонен представляться сильным человеком; тогда почему же он расписывается в бессилии Франции? По своему опыту знаю, что в таких случаях довод «безопасности», как правило, прикрывает настоящие, более циничные мотивы. Тем из нас, кто восхищается культурой Франции, кого вдохновляет вклад Франции в дело свободы личности, представляется принципиальным, чтобы правительство Франции изменило свое решение. Франция не должна закрывать двери перед теми, кого преследуют враги свободы, Франция должна раскрыть для них объятия — не тупик для загнанного беглеца, а надежное прибежище. Я призываю господина Шарля Паскуа и правительство Франции срочно пересмотреть свое решение.

Введение к книге «Цена свободной речи» Вильяма Нюгарда

Октябрь 1995 года.


День покушения на Вильяма Нюгарда стал одним из самых горьких дней в моей жизни. (Разумеется, в его жизни это еще горший день.) Я постоянно звонил в Осло, справляясь о его состоянии, а между звонками старался внушить самому себе уверенность: он крепкий человек, спортсмен, он выживет. Но, узнав, что его жизнь вне опасности, я понял, что до того самого момента не верил, что он выживет. Затем я узнал, что «ему удастся полностью выздороветь», и всерьез задумался, не следует ли мне оставить свой всегдашний скептицизм и уверовать в чудеса. Я выступил по норвежскому телевидению с чувством такого облегчения, что даже смог пошутить. У него всегда были проблемы со спиной, сказал я, а теперь появилась проблема посерьезнее.

В последующие дни мне было не до шуток. Я не мог избавиться от мысли, что мой друг и издатель получил пули, предназначенные мне. Меня переполняли — попеременно и сразу — самые разные эмоции: гнев, беспомощность, решимость и, само собой, чувство вины. Между тем коллеги Вильяма по издательству «Ашехуг» восприняли этот вызов с великим мужеством и стойкостью. Они, не колеблясь, продолжили публикацию моей книги: даже увеличили тираж. Когда Вильям окреп настолько, что мог разговаривать по телефону, он сказал мне непривычно слабым голосом нечто необыкновенное. «Хочу, чтобы вы знали, — были его первые слова, обращенные ко мне, — как я горжусь тем, что стал издателем „Сатанинских стихов“».

Вильяму не нравится, если его называют героем, но в тот день я понял, насколько стоек он в своих убеждениях и тверд в устоях.

После выздоровления Вильям отстаивает эти убеждения в серии блестящих статей и выступлений, защищая свободу, и его негодование против тех, кто этой свободе угрожает, вызывает глубокое уважение. Читая его высказывания, я порой натыкаюсь на слова, которые меня поражают, например, когда он говорит: издатели понимают, что «Сатанинские стихи» — более «сложное» произведение, чем мои ранние романы (клянусь, мне они этого не говорили!); встречается и то, с чем я не согласен, например мнение, что литературные агенты — это «киты-убийцы» современной литературы; я-то знаю, что без самоотверженного труда моих агентов «Сатанинские стихи» не были бы опубликованы, в частности, во Франции и Испании. Но с главным в его доводах я целиком и полностью солидарен.

Возмутительно, что продолжаются нападения на всех, кто связан с публикацией «Сатанинских стихов». Это позор. Это варварство. Это ханжество. Это изуверство. Это преступление. Однако за последние семь лет или около того для этого находили и другие слова. Например, «проявление веры». Или «культурная проблема». Или «объяснимый поступок». Или даже «вопрос теории». Но если религия является средоточием человеческих представлений о добре, то можно ли считать убийство религиозным актом? И если теперь люди способны понять мотивы таких убийц, то что еще окажутся они способны «понять» в будущем? Сжигание на костре? Если соглашаются терпеть религиозный фанатизм, потому что это якобы часть исламской культуры, то как быть с теми многочисленными представителями мусульманского мира — учеными, художниками, рабочими, а главное, женщинами, — что взывают к свободе, борются за нее и жертвуют ради нее свои жизни? Что «теоретического» в пулях, поразивших Вильяма Нюгарда, или ножах, ранивших итальянского переводчика Этторе Каприоло и убивших японского переводчика Нитоси Игараси?

Теперь, после всех этих семи лет, по-моему, можно утверждать, что мир не исполнился настоящего негодования перед лицом этих событий. В Дании мне говорили о значимости экспорта сыра в Иран. В Ирландии озабочены экспортом халяльной (дозволенной мусульманам) говядины. В Германии, Италии, Испании свои экспортные заботы. Неужели для нас так важно продавать свою продукцию, что мы согласны терпеть стрельбу, поножовщину, убийства? Доколе мы будем гнаться за деньгами, которыми потрясают перед нами окровавленные руки?

Вильям Нюгард задает много таких бескомпромиссных вопросов. Я преклоняюсь перед его мужеством, упорством и гневом. Рассердится ли так называемый свободный мир достаточно, чтобы предпринять решительные шаги? Даже теперь я все еще надеюсь на это. Вильям Нюгард — свободный человек, и он выбрал путь осуществления своих прав на свободу слова и действия. Наши лидеры должны понять, что недостаток гнева в их сердцах свидетельствует о недостатке любви к свободе.

Примиряясь с террором, они в самом прямом смысле слова теряют свободу.

Размышления по поводу восьмой годовщины фетвы

Февраль 1997 года.


Европа начинается, как напомнил нам итальянский писатель Роберто Калассо в романе «Брак Кадма и гармонии», с похищения Европы, азиатской девушки, которую бог (по такому случаю принявший облик белого быка) соблазнил и унес в чужую землю, названную впоследствии по имени девушки. Жертва постоянной страсти Зевса к смертной плоти, Европа в исторической перспективе оказалась победительницей. Сам Зевс давно стал всего лишь древней легендой. Он утратил силу, а Европа живет и здравствует и поныне. Получается, что само рождение Европы как идеи отмечено неравной борьбой между людьми и богами, а также преподносит нам обнадеживающий урок: хотя бог в облике быка и выигрывает первое сражение, со временем победу одерживает континент-девственница.

Я тоже оказался вовлечен в сражение с новоявленным Зевсом, хотя его перуны на сей раз и не попали в цель. Многим другим — в Алжире, Египте и самом Иране — повезло меньше. Все мы, кто вовлечен в эту битву, давно поняли, за что сражаемся. За права человека, за то, чтобы его мысли, творчество, жизнь одержали верх над перунами — над капризами властителей любого Олимпа, какой бы ни оказался нынче в силе. За право иметь свои моральные, интеллектуальные и творческие убеждения без оглядки на Судный день.

Греческие мифы отражают южные корни Европы. На другом конце континента древние скандинавские саги о сотворении мира также повествуют о том, как люди сменили богов. Последняя битва между скандинавскими богами и их ужасными противниками началась. Боги поразили своих врагов и сами пали в сражении с ними. Пришла, как говорится, пора нам занять их место. Богов нет, и они не придут к нам на помощь. Мы живем сами по себе. Или, если сказать иначе (боги ведь тоже тираны), мы свободны. Утрата богов перемещает нас в центр мира, для того чтобы мы выстроили собственную мораль, собственные основы общества; сделали собственный выбор; пошли своим путем. Напомню: в ранних представлениях о Европе мы находим идею о том, что человеческое начало всегда было выше того, что, так или иначе, в тот или иной момент, считалось божественным. Боги приходят и уходят, а мы, если повезет, остаемся. Эта классическая идея, на мой взгляд, составляет одну из самых привлекательных в истории европейской мысли. Легко, конечно, возразить, что Европа на протяжении всей своей истории всегда прибегала к завоеваниям, грабежу, истреблению и инквизиции. Но теперь, когда нас призывают участвовать в создании новой Европы, полезно напомнить самим себе лучшее, что заключено в этом звучном имени. Потому что есть Европа, которую любят многие, если не большинство ее жителей. Это отнюдь не Европа денег или бюрократии. Поскольку слово «культура» от частого употребления обесценилось, я не воспользуюсь им. Европа, о которой стоит говорить, которую стоит воссоздавать, шире, чем просто «культура». Это цивилизация.

Сегодня я слышу печальные отголоски одного маленького, интеллектуально убогого, бессмысленно жестокого покушения на ценности этой цивилизации. Сожалею, но я имею в виду фетву Хомейни, которой исполняется восемь лет, а также последние варварские выкрики о «денежном вознаграждении», исходящие от поддержанного правительством Ирана Фонда 15 хордада[190].

Я также сожалею, что реакция Евросоюза на эти угрозы оказалась едва ли не символической. И ничего не достигла. Та Европа, которую любят европейцы, предприняла бы кое-что посерьезнее, не ограничившись простым заявлением о том, что такие выпады неприемлемы. Она бы оказала максимальное давление на Иран, одновременно стараясь максимально уменьшить угрозу жизням тех, против кого направлены выпады. Ныне же результат прямо противоположный. На Иран оказано (если вообще оказано) минимальное давление. Зато многие из нас уже восемь лет живут поистине под гнетом тревоги.

За эти восемь лет я научился понимать все недомолвки в средоточии новой Европы. Я так и слышу слова министра иностранных дел Германии, что «существует предел» тому, что готов предпринять Евросоюз для защиты прав человека. Я слышу слова министра иностранных дел Бельгии о том, что Евросоюз осведомлен об акциях иранских террористов против иранских диссидентов в Европе. Но предпринимать что-либо? Скорбная улыбка и пожимание плеч. В Голландии мне даже пришлось объяснять чиновникам Министерства иностранных дел, почему было бы скверно, если бы ЕС признал правомочность фетвы как документа, отражающего религиозные убеждения!

Эта новая Европа, по-моему, похожа не столько на цивилизованное сообщество стран, сколько на беспардонно циничное предприятие. На словах лидеры ЕС служат идеалам Просвещения и правам человека: свободе слова, свободе совести, признанию важности разделения Церкви и Государства. Но когда эти идеалы сталкиваются с банальными, но «реалистическими» ценностями — торговлей, деньгами, властью, — свобода проигрывает сражение. Как убежденный приверженец Европы, утверждаю, что этого достаточно, чтобы воспринимать Европу скептически.

Подобно многим моим соотечественникам-британцам, я надеюсь на скорый приход к власти лейбористского правительства. Я обращаюсь к этому будущему правительству с призывом понять важность искусства, способствующего осознанию всей значимости возрождения нации, к чему прежде всего должны стремиться лейбористы. Я также обращаюсь к господину Блэру с предложением придать более серьезный оборот борьбе против Зевса в лице Ирана с его попытками похитить наши свободы и тем самым продемонстрировать приверженность новой лейбористской партии идеалу истинной Европы — не просто экономическому сообществу или финансовому союзу, но Европе как воплощению цивилизованности.

Ново-лейбористское правительство Тони Блэра пришло к власти, победив на выборах 1 мая 1997 года. В четверг 24 сентября 1998 года на Генеральной Ассамблее ООН в Нью-Йорке министры иностранных дел Великобритании и Ирана выступили с совместным заявлением, подававшим надежду на решение истории с фетвой: не сразу[191], но постепенно. Как в кинофильмах: (Медленно гаснет свет.)

Перев. Т. Казакова.

III. Заметки обозревателя

Три лидера

Декабрь 1998 года.


Человек по природе своей политическое животное, говорил Аристотель, и потому публичная жизнь «хорошего» общества всегда отражает природу его граждан. Многие из основных постулатов великого македонца — например, что раб «по своей природе» стоит ниже господина, что женщина ниже мужчины, варвары ниже греков — давно устарели. Но основное положение его философии звучит современно и по сей день. Драматические коллизии вокруг трех ведущих политических фигур: Билла Клинтона, Саддама Хусейна и Аугусто Пиночета — снова показали нам, до какой степени мы верим в природную справедливость.

Если Клинтон и победит своих противников, то исключительно благодаря их поразительной глупости. Ему повезло с врагами — я имею в виду лицемерного, повернувшегося на сексе Старра[192] и его сподвижников по правохристианскому движению, которые напомнили нам, что понятие «фундаментализм» родилось в США; Ньюта Гингрича[193], который не сумел использовать даже выигрышную позицию и остался ни с чем; а также Линду Трипп, эту Злую Колдунью Телефонной Трубки[194], которая, как в свое время Никсон, не поняла, что, прослушивая телефонные разговоры, лишь доказывает собственную низость, даже если потом и вырежет из записи чересчур откровенные вещи. Когда пуританский фанатизм берет на вооружение свою древнюю силу в сочетании с догмой современных таблоидов, гласящей, что публичные люди не имеют права на личную жизнь, когда вашингтонские политики и элитарные масс-медиа ударяются в помпезные рассуждения, тогда кресло может закачаться даже под президентом. Однако Клинтон остается на месте — потому что на его стороне человеческая природа. Она, человеческая природа, способна увидеть разницу между флиртом и должностным преступлением. Может быть, это несправедливо, но американцам нет дела до Моники и Полы[195]. Теперь они знают Билла Клинтона с той стороны, с какой обычно не знали своих лидеров, а он, разумеется, знает их лучше, чем их знал любой другой политик. Клинтон выигрывает бой, потому что он — как его народ, потому что он, если можно так сказать, действует в «рамках природы».

Однако в отношении Ирака администрация США проявила, мягко говоря, недостаточное понимание человеческой природы. Идея, что бомбовые удары могут вызвать восстание против Саддама, изначально ущербна. Как правило, люди не видят союзников в тех, кто сбрасывает им на головы тонны бомб. Они, как и Йоссариан, герой «Уловки-22»[196], принимают бомбы на свой счет.

Возможно, кто-то в Ираке всерьез думает, будто Пола Джонс и Моника Левински были пешками в международном сионистском заговоре, составленном с целью вынудить Клинтона бомбить Багдад. Провалившаяся американо-британская военная кампания наглядно доказывает, что международное влияние обеих дам слабеет, играя на руку Саддаму. Угрожать бомбардировками, а затем не бомбить — это, с одной стороны, хорошо, потому что погибнет меньше народу, а с другой — не хорошо, ибо ставит грозившего в дурацкое положение.

Те, кто высказывается за немедленное снятие санкций и открытие иракского рынка как для западных товаров, так и для западных идей, не находят и не найдут понимания среди военных аналитиков в США, тем не менее очевидно, что без эмбарго и воздушных атак Ирак охотнее начнет думать о Западе как о друге. Возможно, лучший способ свергнуть Саддама Хусейна — создать такой Ирак, где его тирания не только вызывала бы ненависть, но и мешала бы внутреннему развитию страны.

История другого тирана месяца вроде бы выглядит попроще. В конце концов, Пиночет по праву считается самым большим злодеем из всех ныне живущих на Земле. (Уж прости, Саддам!) Британские судебные лорды[197] сняли запрет на экстрадицию. Наконец восторжествовал ключевой принцип международной ответственности. Нельзя оправдывать кровавые зверства служебной ответственностью, какую налагает на тебя высокий пост.

Почему же тогда британский министр внутренних дел запросил дополнительное время для разбирательств, которые решат дальнейшую судьбу Пиночета? Бывший тиран был достаточно здоров, чтобы на днях встретиться с госпожой Тэтчер, однако нам сказано, будто у него нервное расстройство, спровоцированное давлением, под каким он сейчас постоянно находится. Вряд ли семьи погибших сочтут правомерным подобное объяснение. Пиночет не должен уйти от ответственности на основании таких шатких, «бьющих на жалость» причин. Джек Стро был просто обязан сразу заверить мировую общественность в том, что человек, по чьему приказу совершались массовые убийства, не заслуживает снисхождения британского правосудия.

«Человеческая природа пронизывает наше общество сверху донизу», — утверждает Эдвард О. Уилсон, биолог и автор научно-популярных книг, которого американский писатель Том Вулф называет «новым Дарвином». А если это не так — давайте четко признаем, — тогда неправомерна сама идея существования таких универсалий, как права человека, принципы морали, международные законы.

Именно тот факт, что все мы люди, позволяет большинству из нас простить Биллу Клинтону его ошибки. Именно он заставляет многих усомниться в том, что бомбежки ни в чем не повинных иракцев — правильный способ наказать Саддама Хусейна. Но именно он вызывает в нас и желание, чтобы Пиночет получил по заслугам. Мир, который стал бы преследовать Клинтона, закрыв глаза на Пиночета, воистину был бы перевернут с ног на голову.

Перев. Е. Королева.

Миллениум

Январь 1999 года.


Поскольку начался январь, то должен бы начаться и первый год нового тысячелетия. Но это не так, потому что в конце 1999 года исполнится ровно 999 лет от начала прошлого тысячелетия. Нынешняя лихорадка вокруг миллениума напоминает аплодисменты крикетисту за сто очков или Марку Макгвайру за рекордный хоумран до, а не после решающей пробежки[198].

Кроме того, мы отмечаем двухтысячную годовщину со дня рождения Иисуса Христа, о чем нам непрерывно напоминают католические кардиналы, иерархи англиканской церкви, а также просто верующие всех конфессий. Ничего, что это ставит Христа в неловкое положение человека, который родился два раза за одну неделю (в Рождество и в Новый год), и что все серьезные ученые и даже церковные лидеры теперь признают: на самом деле обе эти даты не имеют отношения к рождению Спасителя. Начинается миллениум или нет, мы все равно будем его отмечать.

Не станет ли этот лжемиллениум торжеством, так сказать, лжехристианства? Едва начавшийся год уже может похвастать весьма ошеломляющими примерами лжехристианского поведения, например присутствием на всенощной Пиночета, отчего возникает любопытный вопрос о роли его исповедника. Многим из нас было бы очень интересно послушать исповедь генерала. Будем считать, что один человек ее слышал. Наложенная епитимья также заслуживает небольшого размышления. Хотелось бы знать, сколько раз генералу было велено повторить Mea Culpa[199] и прочесть Hall Mary[200] во искупление своих преступлений?

Твердые, но в большой степени лицемерные христианские «ценности» стали той движущей силой, которая стояла за сумасшедшими нападками республиканцев США на своего, к сожалению, сексуального президента. Для наблюдателя, чье восхищение американской демократией родилось во времена слушаний Уотергейтского дела — внимательных, скрупулезных разбирательств представителями обеих партий действительно серьезного преступления тогдашнего президента, — бесконечные дебаты по поводу импичмента Клинтону выглядели не просто спектаклем, а крушением иллюзий. Мы во имя любезного нашему сердцу Христа окунаемся все глубже в грязь. Один из воинства, спикер Ливингстон[201], уже пал жертвой собственного ханжества. А новые откровения порнографа Ларри Флинта могут пролить неожиданный свет на некоторых из тех, кто претендует на право называться нравственным авторитетом не меньше, чем осрамившийся телепроповедник Джим Бэккер[202], который выступал на Си-эн-эн с нападками на собственных собратьев по вере за их нехристианское равнодушие к прощению и исцелению. Опустимся ли мы еще ниже?

Есть еще одно название для змеиного христианства американских правых — лицемерие. И Вашингтон, эта уродливая «школа злословия», с ее Снируэллами, Бэкбайтами и Снейками[203], оказалась отдана на несколько месяцев во власть фундаменталистам от лицемерия. И если теперь Сенат покончит с этой позорной эпопеей, то по той причине, что здравые рассуждения государственных мужей наконец-то восторжествуют над оголтелым пуританством и нормальные политики загонят постыдное лжехристианство обратно в его конуру.

Президент Клинтон, который, по имеющимся сведениям, пока шло голосование по поводу импичмента, молился вместе со своими духовными наставниками, в лицемерии и сам не новичок. Конечно же, своими нынешними, поразительно высокими, рейтингами он частично обязан реакции на откровенную низость братии Старра, но отчасти и популярности его решения бомбить Ирак. Неужели Клинтон и это обсуждал со своими духовными наставниками? Согласился ли его не менее благочестивый британский союзник, премьер-министр Блэр, с тем, что эти заведомо бессмысленные бомбовые удары — христиански нравственный способ воздействия на народ?

Я прекрасно знаю, что лжерелигии не являются злом, свойственным исключительно Западу. Можете поверить (будем называть вещи своими именами), мне кое-что известно о том лицемерном рвении, с каким воинствующие апологеты других конфессий — мусульмане, индуисты, иудеи — взывают к своему богу или богам ради оправдания тирании и несправедливости. Западное лицемерие и близко не сравнится с лицемерием лжеислама Саддама Хусейна, прикрывавшего самые настоящие преступления. Впрочем, всем религиозным фанатикам хватает нахальства обвинять атеистов в недостатке моральных принципов!

Мне, безбожнику, кажется странным, что в год начала тысячелетия в повестку дня божьих урядов не входит один крайне болезненный вопрос. А именно вопрос так называемого Долга, триллионов, что богатейшие страны мира ссудили беднейшим, в результате чего те оказались у них под каблуком. Даже в самых консервативных финансовых кругах все больше крепнет убеждение, что этот самый Долг необходимо списать, если мы не хотим, чтобы третье тысячелетие ознаменовалось массовыми волнениями, насилием, фанатизмом и деспотией, которые являются неизбежным следствием глобальной несправедливости. Почему бы в таком случае человечеству не аннулировать Долг, сделав себе подарок по случаю миллениума? Тогда 1999 год мог бы стать по-настоящему заметной вехой в движении человечества вперед. Тут наши интересы и принципы совпадают, откуда бы мы ни были, с богатого Севера или бедного Юга, и кем бы мы ни были, настоящими или лжедрузьями этих стран. Такой жест стер бы память об убогой левинскизации 1998 года, и правление президента Клинтона вошло бы в учебники истории как высокоморальное.

Спишем Долг во славу миллениума! В конце концов, это по-христиански.

Перев. Е. Королева.

Десять лет фетвы

Февраль 1999 года.


Да, четырнадцатого февраля уже исполнится десять лет с тех пор, как мне прислали жуткую «валентинку». Я стою перед выбором. Проигнорировать заявления политиков (что я сделал бы с удовольствием), промолчать, но тогда все подумают, что я испугался или пошел на уступки. Или нарушить молчание — и оказаться перед риском, что мир перестанет слушать, о чем я говорю в своих книгах на своем настоящем языке, на языке литературы. Сыграть на руку тем, кто пытается упрятать настоящего Салмана в клубах отдающего серой «дела Рушди». Все это время я жил двумя жизнями: одна была пропитана ненавистью — ее я пытаюсь оставить в прошлом: другая была жизнью свободного человека, свободно делающего свою работу. Две жизни — но я не могу позволить себе проиграть ни там, ни там, ибо одно поражение будет означать конец обеих.

Потому мне придется что-то сказать, а поскольку все любят годовщины, то, конечно, немало будет сказано и той армией экспертов и религиозных фанатиков, которые есть везде. Пусть себе пишут, пусть извергают проклятия. Я хочу поговорить о делах книжных.

Когда мне задают вопрос, какое влияние на меня как писателя оказали десять лет непрерывных нападок, я с легким сердцем отвечаю, что за это время полюбил счастливые концы и что, наверное, благодаря всем этим неприятностям острее стало мое чувство юмора, раз уж последние мои книги, как мне говорили, самые смешные. Ответы вроде этих, по-своему совершенно правдивые, дают, когда хотят избежать более глубоких вопросов. Потому что как объяснить постороннему человеку, до какой степени я был оскорблен? Это то же самое, как если бы кто-то хотел ворваться с воплями к вам в дом, чтобы разгромить его и уйти. Они являются, когда ты занимаешься любовью, когда стоишь голый под душем, когда сидишь в туалете, когда, погрузившись в тишину, перечитываешь страницу, где нацарапал новую строчку. Ты уже никогда не сможешь целоваться, мыться, писать или сидеть на горшке, не думая о них. Тем не менее, чтобы делать все это себе в радость, нужно о них забыть.

А с чем сравнить ущерб? Наверное, с тяжестью. С воспоминанием из школьного детства: я просыпаюсь, лежу в постели и понимаю, что не могу пошевелиться. Мои руки, ноги и голова невероятно тяжелые. Никто мне, конечно, не верит, дети смеются.

«Не могу больше, — говорит Безымянный у Беккета[204]. — Продолжим». Боль писателя становится его силой, от нее происходят самые сладостные, самые удивительные мечты.

Будет ли в какофонии голосов профессионально-безапелляционных и профессионально-обиженных услышан голос, который говорит о литературе, об этом высочайшем из искусств, с его страстным и беспристрастным исследованием земной жизни, с его откровенным, не признающим границ путешествием по ее территориям, с его пылким восстанием против догм и власти, с дерзновенным проникновением в запретные зоны? За эти годы я познакомился с храбрейшими в мире борцами за свободу литературы, и пример их меня вдохновлял. Недавно я помогал обустроить в Мехико дом для писателей-беженцев (в этом проекте участвует уже более двадцати городов) и горжусь тем, что делаю хотя бы это, чтобы облегчить жизнь людей, оказавшуюся под угрозой из-за нетерпимости. Однако, вступив в эту борьбу, которую я, без сомнения, буду продолжать, я намерен показать, что искусство литературы жизнеспособнее того, что ему угрожает. Лучшая защита для литературных свобод состоит в том, чтобы применять их на практике и писать смелые, свободные от предрассудков книги. Потому, несмотря на все беды, растерянность и отчаяние, я сознательно посвятил себя нашему высокому призванию.

Я понимаю, что книги мои изменились. Раньше в них всегда шла борьба между «тогда» и «теперь», меня тянуло то к корням, то в дорогу. В этом перетягивании каната между аутсайдерами и инсайдерами я всегда был за всех. Теперь же я встал на позицию тех, кто принадлежит исключительно себе, по личному ли предпочтению, по характеру или же в силу сложившихся обстоятельств. Эта непринадлежность — дизориентальность, как я ее называю, уход от Востока — и есть теперь мой творческий принцип. Где мои книги: на полу рядом с любимым креслом или горячей ванной, днем на пляже или поздней ночью в постели, освещенные ночником, — там и есть мой единственный дом.

Жизнь бывает груба, и вот уже десять лет мне об этом напоминает День святого Валентина. Однако мрачные годовщины получения той «валентинки», которую мне прислали в 1989 году, служили мне поводом подумать о все уравновешивающей любви. Все больше и больше любовь кажется мне единственно достойной темой.

Пресса сообщает, что публике скоро покажут мощи святого Валентина. Их изымут из картонной коробки, где они столь недостойно содержались многие годы, и поместят в реликварий, который будет храниться в Глазго, в хулиганском районе Горбалз. Мне понравился этот образ: святой покровитель шелковых сердечек познает неприкрашенную правду жизни в реальном мире, а реальный мир украшает тем временем свои самые мрачные улицы цветами любви.

Перев. Е. Королева.

Глобализация

Март 1999 года.


Года два назад на британском литературном фестивале (в Хей-он-Уай, в Уэльсе) велись публичные дебаты по поводу принципа «Долг каждого европейца — сопротивляться американской культуре». Вместе с двумя американскими журналистами (одним из которых был Сидни Блюменталь, теперь больше известный как советник Клинтона и свидетель обвинения[205]) я высказался против него. С радостью могу сообщить, что мы тогда победили, собрав примерно 60 % голосов. Но странная это была победа. Моих американских коллег удивил размах антиамериканских настроений: все-таки 40 % проголосовало за сопротивление. Сидни, напомнив с трибуны, что «американская культура» в лице своих вооруженных сил относительно недавно освободила Европу от нацизма, был поражен такой явной неблагодарностью аудитории. К тому же у нас остался неприятный осадок, потому что стремление к «сопротивлению» оказалось в самом деле очень сильно.

С того дня дебаты по поводу культурной глобализации и сопутствующей военно-политической интервенции набирают обороты, антиамериканский дух крепнет. В большинстве умов глобализация формулируется как всемирный триумф «Найк», «Гэп» и Эм-ти-ви, превращение планеты Земля в Мак-Мир, мир «Макдоналдсов». Странно, но как потребители мы нуждаемся в их товарах и услугах, а нацепив на себя шляпу блюстителей культуры, начинаем скорбеть по поводу их вездесущести.

Когда заходит речь о положительных сторонах интервенции, возникает еще большее смятение. Кажется, мы не знаем, нужен нам всемирный полицейский или нет. Если международному сообществу — в наши дни это выражение практически сделалось эвфемизмом, обозначающим Соединенные Штаты, — не удастся быстро вторгнуться в Руанду, Боснию, Косово, его будут критиковать за неудачу. И его с жаром критикуют повсеместно, когда оно вторгается — когда американские бомбы падают на Ирак или когда американские агенты помогают в поимке лидера Курдской рабочей партии Абдуллы Оджалана.

Совершенно очевидно, что те из нас, кто находит убежище в pax Americana[206], испытывают сильные сомнения на его счет, а Соединенные Штаты, разумеется, продолжают изумляться неблагодарности мира. Глобализирующей силе американской культуры противостоит невероятный альянс, который включает в себя едва ли не всех — от культурно-релятивистских либералов до убежденных фундаменталистов, плюралистов и индивидуалистов всех мастей, не говоря уже о размахивающих флагами националистах и отдельных сектантах посередине.

Сейчас экологи выражают большое беспокойство по поводу угрозы биологическому многообразию Земли и вероятности того, что примерно пятая часть всех населяющих ее биологических видов может в скором времени исчезнуть полностью. Некоторым глобализация представляется сходной социальной катастрофой со столь же тревожными перспективами для сохранения истинного культурного многообразия, выживания драгоценной мировой индивидуальности — индийского в Индии, французского во Франции.

Посреди грохота глобальной защитной реакции очень мало внимания уделяется некоторым наиболее важным вопросам, вызванным феноменом, который, нравится нам это или нет, вряд ли исчезнет в ближайшем будущем. Существуют ли, например, в действительности культуры как отдельные, чистые, защищенные от влияний данности? Нет ли смешения, адюльтера, нечистоты, помеси в самом сердце идеи современности и не обстояло ли дело именно так на протяжении всего полного потрясений столетия? Не ведет ли нас неумолимо идея чистой культуры, требующей немедленного отторжения всякой чужеродной грязи, к апартеиду, к этническим чисткам, к газовым камерам? Или, если посмотреть с другой стороны, имеются ли иные универсалии, помимо интернациональных конгломератов и интересов сверхдержав? И если по какой-то случайности окажется, что существует некая универсальная ценность, которую можно, справедливости ради, назвать «свободой», чьи враги — тирания, ханжество, нетерпимость, фанатизм — являются врагами всех нас; если эта «свобода» в странах Запада распространена более, чем где-либо еще на Земле; и если в мире, существующем здесь и сейчас, а не в какой-нибудь недосягаемой Утопии, власти Соединенных Штатов, — лучший из существующих гарантов этой «свободы», в таком случае не будет ли противодействие распространению американской культуры означать борьбу не с тем врагом?

Договариваясь, против чего протестуем, мы начинаем понимать, за что сражаемся. Андре Мальро[207] верил, что третье тысячелетие должно стать эрой религии[208]. Я бы сказал, пожалуй, что оно должно стать эрой, в которую мы наконец-то перерастем нашу потребность в религии. Однако перестать верить в бога вовсе не означает ни во что не верить. Существуют фундаментальные свободы, за которые нужно бороться, и не стоит предоставлять угнетенных женщин Афганистана их судьбе или обрекать счастливые в своем обрезании страны Африки на то, чтобы «культурой» там называлась тирания. И конечно же, обязанность Америки — не злоупотреблять своим доминирующим положением, а наше право — критиковать подобные злоупотребления, когда они имеют место быть, — например, когда в Судане бомбят ни в чем не повинные фабрики или в Ираке бессмысленно убивают мирных граждан[209]. Но наверное, нам еще необходимо подумать, прежде чем так запросто выносить обвинительный приговор. Нет ничего враждебного нам в сникерсах, бургерах, голубых джинсах и музыкальных клипах. Если молодые люди в Иране требуют теперь проведения рок-концертов, кто мы такие, чтобы критиковать их культурное разложение? Помимо них существуют настоящие тираны, с которыми необходимо бороться. Давайте не будем отвлекаться от цели.

Перев. Е. Королева.

Рок-музыка

Апрель 1999 года.


Недавно я спросил у Вацлава Гавела, чем его так восхищает звезда американского рока Лу Рид[210]. Гавел ответил, что переоценить значение рок-музыки для чешского Сопротивления в тот его мрачный период, который начался с Пражской весны и закончился падением коммунизма, просто невозможно. Я начал мысленно рисовать себе картину: лидеры чешского Сопротивления оттягиваются под Velvet Underground, слушая I’m Waiting for the Man, или I’ll Be your Mirror, или All Tomorrow’s Parties, между тем Гавел с серьезным видом добавил: «А откуда вы думаете, взялось название „бархатная революция“?» И, конечно, я решил, что это одна из его убийственных шуточек, но угадал лишь отчасти, потому что шутка обнажила неявную истину, истину, видимо, целого поколения фанатов рок-музыки, для которого идеи рока и революции неразрывно связаны. You say you want a revolution, — посмеивался над нами Джон Леннон. — Well, you know, / We all want to change the world («Вы говорите, что хотите революции. Ну конечно, / Все мы хотим изменить мир»). Через много лет я стал думать, что никакой связи между ними нет и это всего лишь юношеский идеализм. Потому, узнав, что рев и световые эффекты рок-н-ролла вдохновили настоящую революцию, я даже растрогался. Просто пришел в восторг[211].

Потому что теперь, когда никто давно не разбивает гитары и не особенно против чего-нибудь протестует, когда рок-н-ролл повзрослел, остепенился, обзавелся корпорациями, когда денежный оборот ведущих мегагрупп превышает бюджет некоторых мелких государств: когда он стал музыкой для старичков, которые вспоминают под него свое молодо-зелено; когда дети слушают гангстерский рэп, транс и хип-хоп, а Боб Дилан и Арета Франклин получают приглашения на инаугурации президентов, — теперь легко забыть про его революционную, антиистеблишментную сущность. Тем не менее, наверное, именно грубоватое, искреннее бунтарство рок-н-ролла и объясняет тот факт, почему полвека назад эта странная, примитивная, оглушающая музыка завоевала весь мир, преодолев все границы, все языковые и культурные барьеры, став поистине мировым явлением, третьим по счету после двух мировых войн. В том рок-н-ролле был зов свободы, он обращался к вольному духу юных независимо от языка, и, разумеется, потому его так не любили наши матери.

Когда моя мать узнала, что мне нравятся Билл Хейли, Элвис и Джерри Ли Льюис, она, испугавшись, начала с жаром доказывать, какой хороший певец Пэт Бун — тот, который спел сентиментальную балладу для мула. Однако меня не интересовали баллады для мулов. Я балдел от Пресли, мне нравилось, как он кривил губы и как вертел бедрами, и я изо всех сил пытался ему подражать, и, подозреваю, все мальчишки, от Сибири до Патагонии, делали то же самое.

Но то, что мы называли свободой, взрослые называли плохим поведением, и в некотором смысле и мы, и они были правы. В самом деле, вихляние задом, разбивание гитар — это лишь детское восприятие свободы; зато благодаря рок-н-роллу мы обрели взрослое понимание того, что свобода опасна. Но свобода, эта древняя, отбивающая ножкой ритм анархистка, Дионисова антитеза к Пэту Буну, она выше и важнее, чем хорошее поведение, и, несмотря на буйство длинноволосых ночных бунтарей, способна принести меньше настоящего вреда, чем слепое повиновение, чем выравнивающий в линейку порядок. Несколько разоренных гостиничных номеров лучше разоренного мира.

Тем не менее какая-то часть нашего «я» не хочет свободы, выбирает не дикую, лохматую музыку всемирной любви, а дисциплину, комфорт и патриотические гимны. Какая-то часть нашего «я» желает шагать как все, маршировать вместе с толпой и обвиняет бунтарей, вихляющих задом, в том, что они раскачивают нашу удобную лодку. Don’t follow leaders, — предостерегал Боб Дилан в своем блюзе[212]. — Watch the parking meters («Не следуй за вождями. Не забывай про счетчик на парковке»). А мы по-прежнему хотим, чтобы нас вели, хотим следовать за тупыми вояками, за убийцами аятоллами, за мерзавцами националистами или же сосать пальчик и безмятежно кивать головой в ответ на заверения правителей, которые точно знают, что для нас лучше. Потому на всем пространстве от Белграда до Бомбея тиран на тиране, и в странах наших, даже теоретически свободных, люди в большинстве своем теперь не слушают рок.

Музыка свободы пугает, приводя в действие всевозможные защитные механизмы, какие только есть у консерваторов. Менады не могли убить Орфея, пока тот пел. Тогда они прибегли к своему самому страшному оружию — они принялись кричать, заглушив его голос какофонией своих пронзительных воплей, и тогда Орфей упал, и они разорвали его на части.

Покрикивая на Орфея, мы становимся на сторону убийц. Крушение коммунизма, падение «железного занавеса» и Берлинской стены должны были открыть для нас новую эру свободы. Но полный новых возможностей поствраждебный мир, который вдруг потерял привычные очертания, многих из нас напугал до полусмерти. Мы все попрятались за личными железными занавесками и построили свои стенки, заточив себя в свои узкие и еще более незыблемые определения самих себя — религиозные, региональные, этнические, — и приготовились к войне.

Сегодня, когда голос лучшей части нашего «я» заглушен раскатами грома одной из таких войн, я ловлю себя на том, что скучаю по старому духу свободы и по идеализму, который, некогда заразив собой музыку, помог покончить с другой (вьетнамской) войной. Но сегодня в воздухе звучит лишь похоронный марш.

Перев. Е. Королева.

Дурак года

Май 1999 года.


В трудной борьбе за международный титул Дурака года выстояли два тяжеловеса. Один из них — австрийский писатель Петер Хандке, который поверг в шок даже самых восторженных своих поклонников новой серией пылких оправданий режима Слободана Милошевича, виновного в геноциде, и который в свой последний приезд в Белград получил за пропагандистские услуги орден Сербского Рыцаря. Среди уже известных глупостей Хандке числится высказанное им предположение, будто мусульмане в Сараево регулярно истребляли своих единоверцев, чтобы затем обвинить в этом сербов, а также отрицание геноцида, устроенного сербами в Сребренице. Теперь же он уподобил воздушные бомбардировки НАТО инопланетному вторжению из фильма «Марс атакует!», после чего, запутавшись в собственных метафорах, сравнивает страдания сербов с холокостом.

Его соперник по идиотизму — кинозвезда Чарльтон Хестон, президент Национальной стрелковой ассоциации США. Верхом глупости стал его отклик на убийство ни в чем не повинных детей несовершеннолетними Диланом Клеболдом и Эриком Харрисом в средней школе «Колумбии» города Литтлтона, штат Колорадо. Хестон говорит, что в Америке учителям следует носить оружие; похоже, он верит, будто в школах станет безопаснее, если учителя получат право стрелять в детей, которых учат. (Маленький Джонни лезет в карман за карандашом, и бах! бах! — учитель географии пристреливает его на месте.)

Я не хочу проводить примитивные параллели между воздушными бомбардировками НАТО и убийствами в Колорадо. Нет, крупное насилие не порождает малого. И не следует придавать слишком большое значение случайному совпадению преступлений Милошевича, с его гитлеровскими наклонностями, и кровопролитного празднования дня рождения Гитлера, устроенного «Тренчкоут-мафией», или еще более мрачным ассоциациям между воспитанными на видеоиграх убийцами из Колорадо и видеоужастиком из реальной жизни, который нам ежедневно показывают журналисты.

Говоря о войне, давайте все-таки согласимся, что вполне нормально испытывать сомнения по поводу сбивающей с толку, меняющейся на ходу тактики НАТО. То нам говорят, что предвидеть яростную карательную вылазку Милошевича в Косово было невозможно, то мы слышим, что она была неизбежна. Или вот еще: мы не собираемся применять наземные войска. Но если подумать, может, и применим. Какие цели мы ставим в этой войне? В высшей степени ограниченные, мы хотим всего лишь создать коридор безопасности, по которому смогут вернуться косовские беженцы. Нет-нет, мы пройдем маршем до Белграда и захватим Милошевича, мы не повторим ошибки, какую допустили с Саддамом!

Однако возражения против колебаний и противоречий — это не то же самое, что наполовину безумное, наполовину циническое сопутствование злу, до которого опускается Хандке. Моральным оправданием для интервенции НАТО служит гуманитарная катастрофа, которую мы каждый вечер наблюдаем по телевизору. Обвинять НАТО в тяжком положении беженцев — значит освободить сербскую армию от ответственности за ее преступления. Необходимо повторять снова и снова: в смерти и терроризме надо винить тех, кто убивает и терроризирует.

Что же до убийств в Колорадо, давайте согласимся, что оружие не единственная причина этого кошмара. Убийцы узнали, как делать бомбы, из Интернета; идею рядиться в тренчкоуты (длинные плащи свободного покроя) почерпнули из «Матрицы», а ни во что не ставить человеческую жизнь научились… у кого? У родителей? У Мэрилина Мэнсона? У готов? Что ни в коей мере не согласуется с упертой позицией мистера Хестона. «Дело не в оружии, — заявляет он нам. — Дело в детях». «Моисей» Хестон в наши дни пришел к нам с новыми заповедями: ты должен отстаивать свое право носить оружие наперекор всему, и тебя, конечно, не обвинят только из-за того, что несколько детишек упокоились навсегда.

Между случившимся в Косово и Колорадо есть кое-что общее. Эти трагедии показывают, что в нашем нестабильном мире несовместимые версии реальности сталкиваются, приводя к убийственным результатам. Однако мы по-прежнему имеем право выносить моральные суждения по поводу соперничающих версий мира, находящихся в состоянии войны. И единственный цивилизованный взгляд на версии Хандке и Хестона — тот, что они не могут быть оправданы.

Не имеет значения, что Хандке был соавтором великого фильма «Небо над Берлином» — его называют «монстром» французский эссеист Ален Финкелькраут и немецкий поэт и прозаик Ганс Магнус Энценсбергер, словенский философ Славой Жижек и сербский писатель Бора Чосич, и он заслуживает того, чтобы с ним — как точно заметила Сьюзен Зонтаг — «было покончено». (Фигурально, а не буквально. На случай, если кому-то нужны уточнения.) Не имеет значения также, что Хестон, лицо которого так же изменчиво, как лики, высеченные на горе Рашмор, помог миллионам любителей кинематографа мирно проспать несколько часов в темных кинозалах. Он заслуживает того, чтобы покончено было и с ним.

Кому же отдать первый приз? Глупость Петера Хандке делает его соучастником большого зла, но, к счастью, он почти полностью бессилен. Зато Хестон в качестве главного оружейного лоббиста Америки прилагает все усилия, чтобы оружие оставалось неотъемлемой частью американского домашнего обихода, и уже скоро где-нибудь в Америке очередной молодой человек возьмет ружье и начнет стрелять в своих товарищей. Поэтому я отдаю пальму первенства Чарльтону Хестону, чья глупость куда более действенна. Однако год еще не перевалил за половину Еще большие дураки, могут выйти вперед, чтобы бросить ему вызов. Следите за развитием событий.

Перев. Е. Королева.

Кашмир

Июнь 1999 года.


Уже более пятидесяти лет Индия и Пакистан конфликтуют и периодически обмениваются ударами, оспаривая друг у друга одно из красивейших мест на Земле — Кашмир, который Великие Моголы называли раем на земле. В результате непрекращающихся столкновений рай разделился на части, обеднел и одичал. Убийства и террор заполонили долины и горы, некогда слывшие мирными настолько, что чужаки потешались над кашмирцами, напрочь лишенными боевого духа.

У меня к делу Кашмира особенный интерес, потому что я сам более чем наполовину кашмирец, потому что я люблю это место всю свою жизнь, потому что я провел большую часть жизни, слушая, как правительства Индии и Пакистана, более или менее продажные и коррумпированные, выступают с лицемерными заявлениями, не желая оставить позицию силы, тогда как простые кашмирцы страдают от последствий их высказываний.

Какая жалость, что эти простые, миролюбивые люди очутились между «молотом» Индии и «наковальней» Пакистана! Теперь, когда эти самые молодые ядерные державы снова приняли боевую стойку и вновь обретенное оружие делает их диалог глухих еще более опасным, я говорю: чума на оба ваши дома! «Кашмир — для кашмирцев» — старый лозунг, но единственный, который отражает, как все время чувствовали себя те, кто стал предметом спора, как, подозреваю, большинство из них чувствует себя и сейчас — и сказало бы об этом, если бы могло без опасений, свободно выражать свои мысли.

Индия скверно повела дело Кашмира с самого начала. Еще в 1947 году индийский махараджа «возжелал» этот штат (предположительно после того, как Пакистан попытался усилить свое влияние, «позволив» боевикам концентрироваться вдоль границы), и, несмотря на резолюцию ООН, поддерживающую право мусульманского большинства на плебисцит, руководители Индии всегда отвергали идею об этом, повторяя снова и снова, что Кашмир — «неотъемлемая» часть Индии. (Династия Неру — Ганди и сама происходит из Кашмира.) Индия десятилетиями сохраняла свое военное, весьма значительное, присутствие в Кашмире — и в Кашмирской долине, где живет большинство кашмирцев, и в горных твердынях, таких как нынешняя горячая точка. Большинство кашмирцев считает эти военные силы оккупационной армией и сильно возмущается их присутствием. Однако до последнего времени большинство индийцев, даже либерально настроенная интеллигенция, отказывалось взглянуть в лицо реальности, признав все нарастающую неприязнь кашмирцев. И в результате проблема только усугубляется, обостряемая законами, которые грозят длительным тюремным заключением любому кашмирцу, выступившему на публике с антииндийскими заявлениями.

Пакистан, со своей стороны, с самого начала времен был в высшей степени милитаризованным государством, где доминировала армия, хотя теоретически страна управлялась гражданским правительством, огромная часть бюджета — в пиковые времена гораздо больше половины всего бюджета страны — тратилась на военные нужды. Причиной таких громадных расходов и все возрастающего влияния генералов было соседство с опасным врагом, от которого необходимо обороняться, и существование неотложной цели, которую нужно достичь. Таким образом, высшие военные круги Пакистана всегда были заинтересованы в подавлении всяких мирных инициатив в отношении Индии и сохранении конфликта вокруг Кашмира. Именно это, а вовсе не мнимые интересы кашмирцев лежат в основе политики Пакистана.

В наши дни, кроме того, власти Пакистана испытывают на себе давление мулл и радикальных исламистов, которые трактуют борьбу за «освобождение» Кашмира (подумать только!) как священную войну. Ирония заключена в том, что кашмирский ислам всегда был самого мягкого, суфийского толка, что местные пиры (святые люди) действительно почитались святыми. Этот открытый, толерантный ислам — настоящая анафема для пакистанских смутьянов, и при пакистанском правлении он тоже подвергается угрозе. Таким образом, нынешний рост терроризма в Кашмире проистекает из отношения Индии к Кашмиру, а также из пакистанской подрывной деятельности. Да, Кашмир сильно возражает против индийской «оккупации» своих земель, но почти наверняка правда и то, что пакистанская армия и спецслужбы готовят боевиков, помогают им, подстрекают их.

То, что Индия и Пакистан владеют ядерным оружием, особенно обостряет необходимость сдвинуть ситуацию с мертвой точки и отказаться от агонизирующего языка кризиса пятидесятилетней давности. Кашмирцы хотят — и необходимо убедить Индию и Пакистан дать им это — воссоединения своих земель, ликвидации зон контроля и прекращения военных действий на высокогорных гималайских ледниках. Они хотят большей автономности, права самим распоряжаться своей жизнью. (Одно из возможных решений — система двойного гражданства и неприкосновенность границ, гарантированная и Пакистаном, и Индией.)

Кашмирский конфликт уже доказал всю несостоятельность выдвинутой в годы холодной войны концепции ядерного сдерживания, согласно которой чрезвычайная опасность ядерных арсеналов удерживает их обладателей от развязывания даже неядерной войны. Этот тезис теперь не выдерживает критики. Возможно, от перехода холодной войны в «горячую» нас спасло не ядерное сдерживание, а простое везение. А теперь опасность снова нависла над нашим миром, в котором две ядерные державы действительно собираются воевать. В такой момент необходимо признать исключительный статус Кашмира и заложить основу для движения вперед. Обстановку в Кашмире следует разрядить, иначе при самом худшем развитии событий, о котором не хочется даже думать, все может завершиться ядерным разрушением и самого рая, и того, что вокруг.

Перев. Е. Королева.

Северная Ирландия

Июль 1999 года.


Еще до того, как Тони Блэр и Берти Ахерн[213] обговорили детали самого последнего плана по мирному урегулированию в Северной Ирландии, лидер юнионистской партии Ольстера Дэвид Тримбл называл тех, кто побуждает его принять обсуждаемые условия, «покладистыми дураками». После чего его коллега Кен Магиннис заговорил о «предательстве», и Тримбл во всеуслышание объявил, что с большим трудом представляет, «как мы сможем двигаться дальше». Вопрос: действительно ли Блэр с Ахерном, а также Мо Моулам[214] и прочие посредники — идиоты, одураченные ИРА глупцы и, следовательно, поборники зла, с дьявольским упорством допускающие террористов «в самое сердце правительства», как заявляют юнионисты?

В газетных репортажах сообщается о встрече Блэра с Мартином Макгиннесом из Шин фейн, в ходе которой — после отключения записывающей аппаратуры — Макгиннес сказал, что теперь будет говорить от имени ИРА, и выступил с предложением, убедившим британского премьер-министра, что разоружение ИРА уже не за горами.

Был ли обманут Блэр? Как мы знаем, генерал Джон де Шатлен, глава комиссии по разоружению, полагает, что не был. Генерал в своем отчете утверждает, что есть основания верить: ИРА и военизированные формирования лоялистов (противников отделения Северной Ирландии от Великобритании) будут полностью разоружены к маю 2000 года. Однако Тримбл и его команда, подозревающие, какая причина вызвала двухдневную задержку с выходом отчета, волнуются, что де Шатлену просто выкрутили руки и что первоначальная версия отчета была скорректирована с учетом позиции республиканцев британскими политтехнологами.

До известной степени можно посочувствовать Тримблу, год назад решившемуся на доблестный и политически рискованный шаг ради достижения мира, а теперь вынужденному придерживаться стратегии, которую совершенно точно не одобрят ни упорно цепляющиеся за старое массы тех, кто шествует маршем в Драмкри[215], ни остальные убежденные юнионисты. Несложно, в частности, понять ту ярость, в которую приводит юнионистов лицемерная болтовня Шин фейн, чьи лидеры под запись требуют не путать их партию с ИРА, а без записи с жаром отстаивают интересы «временных»[216].

Очевидно также, что юнионисты и Шин фейн ненавидят друг друга с такой силой, что никакие мирные процессы эту ненависть не искоренят. Еще сохранилось в памяти, с каким отвращением покойный премьер-министр Израиля Ицхак Рабин пожал протянутую руку Ясира Арафата. Тримбл питает к Джерри Адамсу не меньшее отвращение, чем Рабин испытывал к председателю Организации освобождения Палестины. Должно быть, все также помнят, что историческое рукопожатие стоило Рабину жизни. Зато, как прекрасно знают и израильтяне, и палестинцы, перемирие не то же самое, что урегулирование разногласий, оно не имеет отношения к поцелуям и братанию с врагом, с которым ты воевал при жизни нескольких поколений. Перемирие — это просто отказ от военных действий. Урегулирование разногласий может начаться позже, очень-очень постепенно — или не начаться вовсе. И прямо сейчас большинство граждан Северной Ирландии — подобно большинству израильтян и палестинцев — согласятся, что мир без урегулирования и есть то, чего они хотят. Если пушки замолчат, этого будет довольно.

Существует предположение — на самом деле, чреватое риском, — на котором основывается мирная инициатива Блэра — Ахерна: чем дольше продлится прекращение огня в Северной Ирландии, тем сложнее будет военизированным формированиям возобновить свою деятельность. Каким бы ненадежным ни было прекращение враждебных действий, каким бы суровым ни было затянувшееся самобичевание, какими бы зажигательными ни были те слова, которые обе стороны произносят в адрес друг друга, эта протяженная полоса сведенного к минимуму насилия, эта передышка может оказаться достаточной для того, чтобы укоренившийся мир прижился наконец. Она может способствовать тому, что полные недоверия общины «Шести графств»[217] настолько привыкнут к своему непризнанному миру, что мысль о возвращении к войне окажется им нестерпимой.

Сколь бы рискованной ни была ставка на перемирие, она остается единственно возможной, и отказы юнионистов скоро будут восприниматься (о чем предупреждал Тони Блэр) как непростительный саботаж. Уже сейчас Джерри Адамс словно бы волочит брыкающуюся и визжащую ИРА к завершению войны, тогда как Тримбл заставляет нас задаваться вопросом: не считает ли он предложенный мир миражом или же просто цена на мир слишком высока? Если и сейчас он станет упираться, подобный вывод будет неизбежен. Когда, как не устает повторять Блэр, речь идет о таком огромном достижении, подобная непреклонность кажется большей глупостью, чем чрезмерная «покладистость».

Дэвид Тримбл прав, когда настаивает, что все должно быть без обмана, что разоружение должно быть своевременным и реальным, совершающимся не на словах. Однако, если упрямство юнионистов пустит поезд перемирия под откос, эта партия навсегда останется в истории с клеймом «упрямых дураков», которые испугались риска и отказались вступить на путь к надежде. И Дэвида Тримбла тогда будут помнить как Нетаньяху Северной Ирландии, а не ее Шамира или Рабина.

Перев. Е. Королева.

Косово

Август 1999 года.


После массового убийства близ деревни Грачко[218] британский премьер-министр Тони Блэр взывал к косовским албанцам, убеждая их забыть о вражде. «Мы участвовали в этом конфликте, — сказал Блэр в пропитую пятницу в столице края Приштине, — ибо верим в справедливость, ибо верим, что это неправильно, когда этнические чистки и расовый геноцид имеют место в Европе в конце двадцатого столетия, но мы участвовали в нем не для того, чтобы репрессиям подверглось другое этническое меньшинство [косовские сербы]». Это добросердечные, возвышенные, пристойные слова, слова человека, который верит, что сражался и победил в справедливой войне, и для которого «справедливость» включает в себя идею примирения. Однако эти же слова выдают недостаток воображения. Творившееся с албанцами в Косово было зверством, чье темное воздействие на душу не утишат никакие увещевания людей вроде мистера Блэра. Может статься, что случившееся с ними никак не простить.

Трагично то, что это не первый раз, когда воображение дает сбой. В первые дни конфликта многие косовские албанцы тоже не могли представить себе масштабы ужаса, который надвигается на них. Во многих деревнях мужчины решили спасаться бегством, уверенные, что армия Милошевича собирается их истребить. Они спрятались в лесах, в горах, подальше от смертоносной хватки армии. Однако они допустили просчет — оставили дома семьи, не в силах поверить, что их женам, детям и престарелым родителям угрожает опасность со стороны наступающих солдат. Они не представляли себе, на какую жестокость способен человек.

Теперь давайте вообразим себе ужасное возвращение беглецов по завершении конфликта. Возбужденные, в радостном предвкушении, они подходят к своей деревне. Но еще прежде, чем войти, понимают, что случилось невообразимое. Поля усеяны окровавленными лохмотьями и отсеченными конечностями. Стервятники важно расхаживают и хлопают крыльями. Смрад. Мужчины этой деревни вынуждены взглянуть в лицо правде, которая примешивает к великому горю жгучий стыд и унижение. Они живы, потому что сбежали, но те, кого они любили, кого оставили дома, уничтожены вместо них. Тела, которые они теперь везут на телегах к месту погребения, словно бы выкрикивают сквозь саваны слова обвинения. Сын мой, я был немощен в своем преклонном возрасте, а тебя не было здесь, чтобы меня спасти. Муж мой, ты допустил, чтобы меня изнасиловали и убили. Отец мой, ты обрек меня на смерть.

Те, кто уцелел, рассказывают вернувшимся беглецам историю кровавой резни. Они рассказывают, как некоторые сербы из деревенских надели форму сербской армии и, пользуясь своим знанием местности, помогали убийцам выгонять напуганных до смерти албанцев из их укрытий. Нет, говорили они, этот дом можете не обыскивать, в нем нет подвала. Зато в этом доме вход в подвал под половиком, они будут прятаться там.

Теперь эти косовские сербы бежали. Однако Милошевич не хочет, чтобы они оставались в Сербии, где служили бы живыми доказательствами его поражения. А мистер Блэр хочет, чтобы они вернулись по домам, где будут находиться под защитой Кей-фор[219]. Они же не хотят возвращаться, опасаясь мести. И знаете что? Они правы. Они правы, а Тони Блэр с его видением нового Косово — «символом того, какими должны быть Балканы» — ошибается.

Я поддерживал операцию НАТО в Косово, полагая защиту человеческих прав перед лицом интервенции достаточно сильным и убедительным аргументом. Многие писатели, интеллектуалы, художники и bien-pensants[220] левого толка считали иначе. Одним из их аргументов был следующий: если Косово, то почему не Курдистан? Почему не Руанда или Восточный Тимор?[221] Как ни странно, подобного рода риторика на самом деле доказывает обратное тому, что, как представляется говорящему, он утверждает. Потому что, если бы и в тех случаях было бы правильно вмешаться, а Запад этого не сделал, это только подчеркнуло бы правомерность защиты косовцев; предыдущие промахи Запада лишь подтвердили бы, что, по крайней мере, на сей раз все сделано правильно.

Главное утверждение противников интервенции состояло и состоит в том, что на самом деле действия НАТО вызвали волну насилия, которую должны были предотвратить, что, если на то пошло, в кровавой резне виновата Мадлен Олбрайт[222]. Это представляется мне и предосудительным с точки зрения морали (потому что снимает вину с настоящих убийц), и откровенно неправильным. Отриньте эмоции и взгляните на устроенную Милошевичем резню с холодной рассудительностью. Сразу станет очевидным, что эти зверства тщательно планировались. Никто не разрабатывает детальный план уничтожения тысяч людей просто на случай, если потребуется спешно отражать атаку Запада. Кровавая резня планируется для того, чтобы устроить кровавую резню.

Верно, скорость и напор сербской атаки застали войска НАТО врасплох (снова воображение дало сбой). Что не позволяет винить войска НАТО. Убийцы виновны в тех убийствах, которые совершили, насильники виновны в изнасилованиях.

Но если мы имеем право вмешиваться и война действительно велась по идеалистическим соображениям, идеализм нынешней политики, кажется, приобретает все более мечтательный характер. Реальность же, как сообщают, возвращаясь из Косово, испытавшие ее на себе иностранные корреспонденты, не похожа ни на что виденное ими раньше, в Косово еще остаются немногие сербы, но защитить их, скорее всего, невозможно. Прежнее, многонациональное Сараево было уничтожено в ходе Боснийской войны[223]. Старое Косово тоже исчезло, очень может быть, что это и к лучшему. Идеал Косово, каким видит его мистер Блэр, недостижим. Он и его коллеги теперь вынуждены поддерживать создание свободного, этнически албанского сообщества, что представляется исторической неизбежностью. Послевоенный период не время для мечтаний.

Перев. Е. Королева.

Дарвин в Канзасе

Сентябрь 1999 года.


Несколько лет назад в Кочине, на юге Индии, я отмечал Всемирный день взаимопонимания в местном Ротари-клубе. Главным спикером был американский креационист Дуэйн Т. Гиш[224]. который приписывал болезни современной молодежи распространяющемуся через образовательные системы во всем мире зловредному учению несчастного старины Чарльза Дарвина. Современную молодежь учат, что она произошла от обезьян! В результате — и это совершенно понятно — молодежь чувствует отчужденность от общества и «подавленность». Все остальное: пассивность, преступность, сексуальная распущенность и наркомания — лишь неизбежное следствие.

Я с любопытством отметил, что через несколько минут обычно вежливая индийская аудитория просто перестала слушать его лекцию. Сдержанный гул голосов становился все громче, заполняя помещение, пока окончательно не заглушил докладчика. Но Дуэйна это не остановило. Словно динозавр, не заметивший, что его племя вымерло, он продолжал твердить свое, пытаясь всех перекричать.

Однако уже этим летом рептильное племя мистера Гиша получит радостную весть. Решение Канзасского совета по вопросам образования[225] исключить теорию эволюции из рекомендованных учебных и экзаменационных программ само по себе является убедительным свидетельством ошибочности великой теории Чарльза Дарвина. Если бы Дарвин побывал в Канзасе 1999 года, он обнаружил бы живое доказательство того, что естественный отбор не всегда имеет место, что самые глупые и неприспособленные иногда выживают и человеческая раса, таким образом, способна эволюционировать в обратном направлении, к этим угнетающим юношество обезьянам. Но случай с Дарвином не единственный. Очевидно, Большой Взрыв обошел стороной Канзас; во всяком случае, это одна из имеющихся теорий. Таким образом, на одной чаше весов мы имеем теорию относительности, космический телескоп «Хаббл» и все, пусть несовершенные, зато собранные по крупицам знания человечества, а на другой — Книгу Бытия. В Канзасе чаши уравновешиваются.

Хороших учителей, надо сказать, повергает в ужас решение совета. Как только начнется новый учебный год, разгорится битва, и, может быть, здравый смысл все-таки восторжествует над предрассудками. Однако уважаемые преподаватели публично признают, что «это происходит повсеместно и поборники креационизма побеждают». Например, в Алабаме наклейка на учебниках жизнерадостно сообщает, что, поскольку «никто не присутствовал при том, как жизнь зародилась на Земле», истины мы не узнаем никогда. Мы просто появились, и всё.

Однако веселье — в сторону. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Американские фундаменталисты, наверное, будут рады узнать, что кое-где в мире — например, в Карачи, в Пакистане — зашоренные сторонники буквального толкования текстов являются в университетские аудитории, вооруженные до зубов, и угрожают лекторам немедленной смертью, если те отклонятся от строгого взгляда на науку Корана (или чего-нибудь еще) — Возможно ли, что печально известная огнестрельная культура Америки теперь тоже обратит оружие против знаний?

Но и всем остальным не следует проявлять излишнее самодовольство. Война против религиозного обскурантизма, война, которую многие считали давно уже выигранной, разгорается снова, и даже с большей силой. Абракадабра снова в моде. Очарование глупости повсеместно набирает мощь. Молодые говорят о духовной жизни так, словно это какой-то модный аксессуар. Впереди маячит новое Средневековье, эпоха неразумия. Верховные жрецы и свирепые инквизиторы злорадно хихикают по темным углам. Снова кого-то предают анафеме, подвергают гонениям.

Тем временем — медленно, но прекрасно — продолжается поиск знаний. По иронии судьбы за всю свою историю наука еще не знала такой насыщенной, революционной золотой эпохи. Большая наука открывает Вселенную, малая разрешает загадки жизни. И да, новые знания приносят с собой новые моральные проблемы, однако старое невежество никак не поможет нам их разрешать. Одна из прекрасных черт познания состоит в том, что оно допускает собственную условность, собственное несовершенство. Эта научная добросовестность, эта готовность признавать, что теория, даже подкрепленная убедительными доказательствами, все равно остается всего лишь теорией, теперь эксплуатируется недобросовестными. Однако ограниченность нашего знания не означает, будто мы не знаем ничего. Не все теории одинаково весомы. Луна, даже над Канзасом, не сделана из зеленого сыра. Теории Книги Бытия — полная чушь.

Изобилие новых знаний современной эпохи — это ураган, который увлекает нас в страну Оз, необыкновенный красочный мир, откуда — жизнь не кино — назад дороги нет. Говоря бессмертными словами Дороти Гейл, «кажется, мы уже не в Канзасе». К этому можно лишь добавить: «Слава богу, детка, и аминь!»

Перев. Е. Королева.

Эдвард Саид[**]

Октябрь 1999 года.


«Все семьи выдумывают своих родителей и детей, дают каждому историю, характер, судьбу и даже язык. Всегда было что-то неправильное в том, как придумали меня…»— так начинается книга «Не к месту» Эдварда Саида, самые прекрасные воспоминания о детстве и юности из множества выпущенных за долгий год, работа, которая побуждает критика к поиску восторженных эпитетов. Ее можно справедливо сравнить с циклом романов Пруста — за собственные поиски утраченного времени, с Бальзаком — за отчетливость социальных и исторических впечатлений, а также с Конрадом. Автор принадлежит к школе Конрада, но он сверх того, подобно «Негру с „Нарцисса“», больной человек, который тем не менее твердо намеревается жить, пока не умрет. (Саид страдает от хронического лимфолейкоза, формы лейкемии.) Об этой книге можно сказать — помимо многого другого, — что она есть героический миг писания против смерти.

Как следует из начала, в книге «Не к месту» угадываются придуманность, расплывчатость и навеянность воображением, которые создают наше восприятие самих себя и нашего рода. Ей ведомо все, что можно знать о перемещении, укоренении и искоренении, об ощущении себя чужим в мире, и она полностью захватывает читателя, потому что подобные переживания «не к месту» лежат в самой сердцевине того, что должно выжить в наши сумбурные, хаотические времена, или рядом с ней. Как странно, однако, что такая тонкая, такая прозрачно искренняя книга, каждая страница которой выдает безграничную честность и прямоту автора, сделалась центром межконтинентальной политической бури! Потому что Саид был обвинен в обмане, фальсификации собственной биографии и в том, что вся его политическая деятельность основывается на «тридцати годах старательно фабрикуемого обмана»; короче говоря, на самом деле никакой он не палестинец.

У выступившего с его критикой Юстуса Рейда Вайнера[227] неприглядный союзник — Иерусалимский центр по связям с общественностью, финансируемый в первую очередь семейным фондом Милкена. Да, того Майкла Милкена, плутоватого финансиста, который сел в тюрьму, как известно, за мошенничество. Хотя Вайнер и хвастается тем, что три года шел по следу Саида, его обвинения неубедительны. Вайнер не может опровергнуть того, что Саид действительно родился в Иерусалиме. Но чтобы «доказать», будто Саид и его семья не заслуживают права называться палестинскими беженцами или изгнанниками, Вайнер заявляет, что Саид не ходил в школу Святого Георгия в Иерусалиме и что дом его семьи никогда ей не принадлежал. Все это пустая болтовня. Соученики Саида выступили свидетелями, подтверждая, что он действительно посещал школу Святого Георгия и что Саиды прекрасно известны как старинное палестинское семейство. Как минимум один из соучеников подтвердил все это Вайнеру, который благополучно умолчал о данном факте.

Дом в Иерусалиме записан не на отца Саида, а на близких родственников. Использовать подобный факт в качестве доказательства чего бы то ни было — значит игнорировать каждодневные реалии быта большой семьи. И кстати, насколько тривиальным может быть человек? Неужели можно всерьез полагать, что детство, проведенное Саидом «вне места», частично в Иерусалиме, частично в Каире, каким-то образом лишает его права называть себя палестинцем и говорить от лица палестинцев? Стало быть, Вайнеру, американскому еврею, переселившемуся в Израиль, можно высказываться от лица израильтян, а Саиду, прижившемуся в Нью-Йорке, нельзя говорить за народ Палестины?

Когда подобным образом нападают на известного писателя, когда враги настроены не просто написать скверную рецензию на его книгу, но уничтожить автора, тогда на карту поставлено нечто гораздо большее, чем обыденное зло мира книг. Профессор Саид не новичок в диспутах и в качестве «награды» за то, что является самым непримиримым и заметным палестинским интеллектуалом последней четверти века, получил свою долю смертельных угроз и скверного обхождения. Однако эти последние нападки являют собой что-то новое. И, несмотря на всю их сомнительность, им выказали высшую степень доверия сначала в журнале «Комментари», а затем во множестве ведущих газетных изданий Америки и в британской «Дейли телеграф».

Еще более странным представляется тот факт, что ни одна американская газета не опубликовала опровержений Саида, которые неизбежно появились, как ни парадоксально, в израильской газете «Хааретц». Израильские масс-медиа, таким образом, оказались справедливее тех печатных изданий Запада, которые выступают поборниками интересов Израиля.

Саид — страстный сторонник урегулирования конфликта между евреями и палестинцами, а его враги (как нетрудно догадаться) — нет. Нападение на Саида — это нападение на все, что он отстаивает, на мир, который он надеялся десятилетиями спора воплотить в жизнь, мир, в котором палестинцы смогут с честью жить в своей стране, да, но еще и мир, в котором намеренно позабытое во благо прошлое останется в прошлом, чтобы палестинцы и евреи могли подумать об ином будущем. Существование в Израиле экстремистов, твердо намеренных этому воспрепятствовать, не новость. Новость то, что западная пресса с такой готовностью идет на сотрудничество с ними. Вот это действительно скандал.

Перев. Е. Королева.

Пакистан

Ноябрь 1999 года.


Новый военный правитель Пакистана Первез Мушарраф обещал ликвидировать коррупцию в государстве, прежде чем восстанавливать демократию. Те, кто следит за событиями в Пакистане, вспомнят, что когда у власти был предыдущий мультяшный диктатор, генерал Зия[228], с навощенными усами и глазами енота, он тоже поговаривал о чистке рядов и последующем проведении выборов. Зия назначал и отменял выборы так часто, что это уже никто не принимал всерьез. В те печальные дни он назывался ВВП — «Верховный военный правитель», в народе, однако, пошла шутка, что на самом деле это означает «Вас Выберут Потом». Возможно, опасаясь такой же реакции, генерал Мушарраф предпочел и вовсе не назначать выборов. Едва ли это можно назвать положительным сдвигом.

Давайте забудем на миг о том очевидном факте, что отказ генерала Мушаррафа назвать конкретные сроки восстановления демократии сам по себе акт коррупционный, а первым стал подготовленный им государственный переворот. Вместо того давайте оценим состояние тех конюшен, которые он решил вычистить. Правительство Наваза Шарифа было некомпетентным в экономике, неприятно авторитарным, в высшей степени непопулярным и сильно подозреваемым в незаконных махинациях самого разного рода, включая подтасовку результатов выборов. Его действия заслуживают самого пристального расследования. Но как может генерал Мушарраф, который уже обвинил Наваза Шарифа в попытке покушения на его, Мушаррафа, жизнь и назвал эту мнимую попытку «предательской», убедить нас, что расследования, проведенные его режимом, будут беспристрастными и заслуживающими доверия? Поколение назад генерал Зия казнил премьер-министра З. А. Бхутто после показательного суда. Эхо той расправы уже слышится в обвинениях Мушаррафа против Наваза, и оно становится все громче.

Беназир Бхутто[229], ее Пакистанская народная партия и ее муж Асиф Зардари также должны ответить на множество вопросов. Они тоже обвиняются в широкомасштабной коррупции, а Зардари — еще и в убийстве брата Беназир. Когда Наваз Шариф был премьер-министром, Беназир могла отрицать и часто отрицала подобные обвинения, утверждая, что это просто политическая вендетта, затеянная против нее Шарифом. Нет ничего особенно удивительного в том, что она кинулась приветствовать переворот Мушаррафа. Как генерал Мушарраф убедит нас в том, что справедливость восторжествует и в «деле Бхутто — Зардари»?

Взгляните на то, что кроется за политическими партиями, и вы увидите истинную причину социального крушения в Пакистане. Маковые поля на северо-западной границе поставляли опиум столько, сколько помнят люди. И в наши дни здесь производят громадные количества героина. Чтобы распространиться по миру, этот героин должен проделать путь в тысячу километров на юг, до Карачи, мимо армейских формирований и постов таможенного досмотра. По мнению всех моих знакомых обозревателей, пакистанская наркоиндустрия просто не смогла бы существовать без тесного сотрудничества с бюрократическим аппаратом и армией. Если, генерал Мушарраф хочет, чтобы мы поверили в его антикоррупционную программу он должен сначала продемонстрировать, что армия очистила собственные ряды. Но как именно он собирается это сделать? И что он намерен делать с Карачи, чье пугающе дикое население не подчиняется никаким законам, пребывая во власти не только неистовых политиков-сектантов, но также наркобаронов и мафии? Граждане Карачи не устают повторять, что городская полиция сотрудничает с организованной преступностью. Как генерал Мушарраф планирует освободить от криминала важнейший город своей страны?

Под загнивающей поверхностью таятся и более запущенные болезни, с которыми военный режим способен справиться еще меньше. Пакистан — это страна, в которой институтам народовластия, развивающим демократические инстинкты, никогда не позволяли укорениться. Вместо того элита страны: военная, политическая, индустриальная, аристократическая, феодальная — каждая в свою очередь — расхищала богатства нации, тогда как муллы с все возрастающим напором требовали введения самой драконовской версии шариатских законов.

Правительство Наваза Шарифа становилось все более фанатично исламистским по мере того, как слабело. Следует приветствовать выраженное Мушаррафом намерение не позволить фундаменталистам взять государство в свои руки. Но сможет ли зачинщик государственного переворота создать подобие светского демократического государства, в котором перевороты станут не только ненужными, но даже немыслимыми? Можно ли доверять представителю элиты, причем такому, который верит, будто он вправе захватить власть над целой нацией, над государством, ни больше ни меньше, когда он заявляет, что хочет бороться с властью элиты?

Мушарраф также высказывался по поводу мирного урегулирования отношений с Индией и отодвинул часть войск от границы. Однако в то же время этот человек ответственен за обернувшуюся катастрофой военную авантюру в Кашмире этого года, а в прошлом неоднократно делал в адрес Индии крайне агрессивные заявления. Почему мы должны верить этой новой «мягкой» линии поведения, когда он всячески выказывает, что у него так и зудит указательный палец — палец, который теперь нацелен на ядерную кнопку?

Государственный переворот, совершенный Мушаррафом, в настоящее время находит широкую поддержку в Пакистане. Как и пакистанские ядерные испытания. Говорят, что после них рядовые пакистанцы приходят на место взрыва и набирают в жестянки радиоактивную землю в качестве патриотического сувенира. Эти жестянки, выставленные на почетные места в пакистанских домах, могут оказаться менее ценными, чем кажутся сейчас. Сказанное относится и к режиму Первеза Мушаррафа.

Перев. Е. Королева.

Ислам и Запад

Декабрь 1999 года.


Взаимоотношения между исламским миром и Западом, кажется, переживают одно из знаменитых «междуцарствий», когда, по определению Антонио Грамши[230], старое отказывается умирать, так что новое не может родиться, и проявляются разного рода «зловещие симптомы». И между мусульманскими и западными странами, и внутри мусульманских сообществ, проживающих на Западе, сохраняется старая, закоренелая вражда, разрушающая все попытки выстроить новые, лучшие отношения и порождающая многочисленные ссоры. Например, подозрительность простых египтян в отношении мотивов Америки создала взвинченную, почти параноидальную атмосферу вокруг расследования дела о крушении рейса номер 990 Египетских авиалиний[231]. Утверждается, будто все доказательства того, что в фатальном крушении виновен второй пилот, Гамиль аль-Батути, сфабрикованы, притом что (а) именно он взял на себя управление вместо командира, хотя была не его вахта, и (б) крутому пике предшествовало уже ставшее притчей во языцех молитвенное бормотание. Между тем версии, оправдывающие второго пилота, выдвигаются в Египте едва ли не ежедневно: неполадки в самом «боинге», бомба в хвостовом отсеке, ракета — в любом случае виноваты американцы. Многие авторы этих «антиамериканских» теорий не находят противоречия в том, чтобы верить абсолютно бездоказательным утверждениям и в то же время с великим пылом поносить ФБР за преждевременные выводы, сделанные на основании имеющихся доказательств.

Необходима более объективная картина происшедших событий. ФБР, наверное, слишком уж усердствует, считая причиной каждой авиакатастрофы преступление, а не несчастный случай. Так получилось и после крушения рейса номер 800 американской авиакомпании «Трансуорлд эр-лайнз». В том случае Национальный совет по безопасности транспорта в итоге возбудил дело об отказе систем, повлекшем за собой взрыв в топливном отсеке. Но в нынешнем случае после предварительного изучения материалов было выдвинуто предположение о возможном самоубийстве пилота.

Постоянно подвергаемая критике наклонность следственных органов допускать утечки информации внушает надежду, что, когда вокруг столько болтливых языков, правда рано или поздно выйдет на свет. И напротив, контролируемая государством пресса в Египте президента Мубарака склонна выражать отдающее национализмом нежелание правительства принять ответственность за крушение на Египет, что повредит туристическому бизнесу.

Безрассудство и эмоции к настоящему моменту политизировали расследование. Остается надеяться, что те, кто боится утаивания информации со стороны США, не создадут атмосферу, которой охотно воспользуются американские и египетские политики и дипломаты, чтобы скрыть правду в интересах сохранения нормальных двусторонних отношений.

Мусульмане, живущие на Западе, тоже продолжают ощущать настороженность, подозрительность и давление. Обсуждения подробностей крушения египетского авиалайнера, породили в многоконфессиональной Великобритании требование, чтобы все религиозные верования — не одна только англиканская церковь — были бы защищены от критики. Предполагаемая «исламофобия» Запада служит основанием для того, чтобы призывы к принятию нового закона звучали все громче.

Это правда, что у многих на Западе срабатывает некий рефлекс сродни коленному, который приводит к всплескам антиисламских настроений, так что обиды британских мусульман часто вполне обоснованны. Однако предложенное решение ведет не туда, оно из тех решений, которые лишь ухудшают существующее положение. Потому что главное — защищать людей, а не их идеи. Совершенно справедливо, что мусульмане — что все — имеют право свободно исповедовать свою религию в свободном обществе. Совершенно справедливо, что они должны быть защищены от дискриминации, когда бы и где бы ни сталкивались с ней. Но совершенно несправедливо с их стороны требовать, чтобы их система верований — чтобы любая система верований или образ мыслей — обязательно была защищена от критики, непочтительных высказываний, сатиры, даже насмешливого пренебрежения. Это разделение индивидуальности и ее убеждений является основополагающей истиной демократии, и если какое-либо сообщество ищет способа ее замарать, это не делает ему чести. Британский закон о богохульстве — пережиток прошлого, который утратил силу и должен быть отменен. Держаться за него — анахронизм, противоречащий духу страны, лидеры которой любят начинать все свои речи словом «новый».

Поступательное движение демократии может совершаться лишь в шуме перекрикивающих друг друга идей, в базарной разноголосице несогласия. И несогласие это, каким бы глубоким оно ни было, нельзя подавить с помощью законов. Новое не может умереть, чтобы возродилось старое. Вот это был бы в самом деле зловещий симптом.

И снова скажу: необходим более ясный образ мышления. Западное общество остро нуждается в эффективных способах защиты мусульман от слепой предвзятости. А приверженцы ислама, со своей стороны, не должны настаивать на том, что путь к лучшим взаимоотношениям — путь к новому — лежит через создание новых форм цензуры, правовых шор и кляпов.

Перев. Е. Королева.

Террор vs.[**] Безопасность

Январь 2000 года.


Теперь, когда шумная вечеринка по случаю встречи 2000 года осталась позади, задумайтесь на мгновение о скрытой, повсеместной борьбе, происходившей по поводу и вокруг Ночи Миллениума. За образом мира, освещенного пиротехникой, объединенного на один мимолетный миг весельем и доброй волей, встают новые тени. Мы теперь знаем, что большая игра уже не называется «капитализм против коммунизма». Теперь нам видно — так же отчетливо, как залп фейерверка на фоне ночного неба, — что главная схватка новой эпохи — это противостояние террористов и служб безопасности.

Я был в числе тех десяти тысяч людей, которые собрались в лондонском Куполе Тысячелетия, том самом Куполе, откуда прыгает Джеймс Бонд, сражаясь с террористами в последнем фильме про агента 007. Публика понимала — за те долгие часы ожидания, пока мы развлекались как могли на холодной железнодорожной платформе, как было не понять? — что идет масштабная операция по спасению показательного мероприятия. И лишь немногие знали, что полиция получила «предупреждение о заложенной бомбе», если использовать кодовое выражение ИРА, и люди в Куполе находились на волосок от эвакуации.

Изо дня в день мир только и слушает, что про терроризм. В Соединенных Штатах без конца звучит имя нынешнего — «буки» — Усамы бин Ладена, — которым пугают нас, детей. В новостях сообщают об арестах: на американо-канадской границе схвачен человек с оборудованием для производства бомб, задержана группа в Иордане. В Сиэтле отменили празднования. А в Японии вышел на свободу один из лидеров «Аум Синрикё», и теперь страна опасается вспышки терроризма. Президент Шри-Ланки Чандрика Кумаратунга вошла в историю, выжив после нападения террориста-смертника. Поступили ложные сообщения о бомбах, заложенных на британском ипподроме и футбольном стадионе. ФБР опасается провокаций со стороны религиозных фанатиков, ожидающих конца света, и душевнобольных отщепенцев. Но в итоге все — за исключением бедного Джорджа Харрисона, которого ранил один из таких душевнобольных, — отделались сравнительно легко.

Почти все — потому что все-таки был еще угон самолета Индийских авиалиний. Были события в аэропорту Кандагара, когда правительства как минимум четырех стран выглядели крайне скверно. Непал доказал, что Катманду заслуживает репутации пособника террористов, если позволяет подниматься на борт самолета людям с ружьями и гранатами. Индийское правительство — впервые за многие годы — капитулировало перед террористами, проявив свою слабость (что же оно станет делать, когда угонщики захватят следующий авиалайнер?). В итоге террористы, прошедшие подготовку в лагерях Талибана и имеющие пакистанские паспорта, скрылись, перебравшись из Афганистана, скорее всего, в Пакистан. Таким образом, одна, отошедшая было в прошлое, разновидность терроризма получила новое рождение.

Коленки кое у кого задрожали, что было вполне предсказуемо. Один журналист исламистского толка, пишущий для либеральной британской газеты, из тех, какие были бы запрещены в исламских странах, посетовал, что ярлык «террорист» вешают на участников освободительных движений, борющихся с жестокими тираническими режимами. Однако террористы не борцы за свободу. В Шри-Ланке во время террористического акта были убиты люди, выступавшие за мир и согласие. Да и угонщики самолета Индийских авиалиний вовсе не выступали в защиту жителей миролюбивого, опустошенного Кашмира.

Тот факт, что празднование миллениума обошлось без взрывов, службы безопасности справедливо считают своим триумфом. В конце концов, обеспечение безопасности, иными словами, искусство предотвращения нежелательных событий — работа неблагодарная, поскольку, когда все в порядке, непременно найдется кто-нибудь, кто объявит принятые меры безопасности чрезмерными или излишними. В Лондоне в канун Нового года операция по обеспечению общественной безопасности приобрела такой размах, что в менее благополучных странах граждане, случись им наблюдать такое, решили бы, что у них на глазах совершается, как минимум, государственный переворот. Мы же о подобных вещах и не думали. Все службы безопасности стояли исключительно на страже нашего веселья, и это должно впечатлять, внушать благодарность. Тем не менее все-таки остается повод для размышлений. Если идеология терроризма состоит в том, что террор действует, то идеология служб безопасности основывается на допущении высокой вероятности «неблагоприятного сценария». Беда в том, что этот «неблагоприятный сценарий» играет на руку тем, кто запугивает. Когда вы переходите дорогу, неблагоприятный сценарий заключается в том, что вас собьет грузовик и вы погибнете. Однако же все мы переходим дороги каждый день — как без этого? Соглашаясь следовать неблагоприятному сценарию, мы гарантируем террористам победу без единого выстрела.

А еще тревожит мысль, что настоящие битвы нового столетия будут вестись втайне, противниками, которых знают лишь немногие из нас, теми, кто заявляет, что действует нам во благо, и теми, кто надеется запугать и подчинить нас. Демократия требует открытости и света. Должны ли мы, в самом деле, отдавать свое будущее в руки воинов, скрываемых тенью? Ложность большинства угроз, сопровождавших миллениум, лишь четче обозначает проблему, никто не хочет бежать от воображаемого врага. Но как при отсутствии информации можем мы, публика, оценить степень угрозы? Как помешаем террористам и борцам с террором устанавливать границы, в пределах которых нам жить?

Органы безопасности спасли президента Кумаратунгу, но многие другие погибли. Охрана в доме-крепости Джорджа Харрисона не остановила нож возможного убийцы — Харрисона спасла метко брошенная его женой настольная лампа. Президента Рейгана или Папу уберегли от гибели не телохранители, но случай. Поэтому необходимо понять, что даже самые напряженные усилия служб безопасности не гарантируют абсолютной защищенности. Главное — решить, как это сделала королева в канун Нового года, что мы не позволим страху править нашими жизнями. Показать негодяям, которые хотят повергнуть нас в ужас, что мы не испугаемся. И поблагодарить наших тайных защитников, но напомнить им тоже, что, когда приходится выбирать между безопасностью и свободой, свобода должна всегда оставаться на первом месте.

Перев. Е. Королева.

Йорг Хайдер[**]

Февраль 2000 года.


В апреле 1995 года, во время празднования пятидесятой годовщины освобождения Австрии от нацизма, на Хельденплатц, в центре Вены, состоялся необычный митинг. Под балконом, с которого Адольф Гитлер некогда обращался со страстной речью к ревущей толпе, собрались австрийские представители богемы, интеллигенты и политики, а также их друзья и единомышленники, приехавшие со всего мира, с тем чтобы отпраздновать годовщину падения Гитлера и таким образом очистить от скверны старую площадь, имя которой полвека ассоциируется со злом. Мне выпала честь там выступать. Я отчетливо понимал, что насущной задачей того момента была необходимость стать голосом «доброй Австрии», ее горячего и твердого в своих убеждениях антихайдеровского электората, о котором на удивление мало знают за пределами этой страны. Сторонники Йорга Хайдера тоже это понимали, и потому намечавшееся мероприятие стало объектом многочисленных нападок ультраправых. В довершение ко всему в тот день хлынул ливень.

Дождь лил как из ведра, непрерывно, неутомимо. Это был какой-то неонацистский дождь, деспотичный, нетерпимый, твердо вознамерившийся смыть все со своего пути. Организаторы мероприятия тревожились. Если участников окажется мало, хайдеровцы восторжествуют и последствия тогда могут оказаться самыми скверными. О проливном дожде через неделю уже никто не вспомнит, зато запомнится, что на митинг почти никто не пришел. Впрочем, деваться было некуда. Пора было начинать митинг, хотя дождь все лил и лил. И вот, выйдя на сцену, я увидел незабываемое зрелище. Хельденплатц заполнилась людьми, как Таймс-сквер в ночь миллениума. Толпа вся промокла до нитки, но была радостной, бодрой и молодой. Дождь хлестал весь вечер, а собравшимся было наплевать. Они пришли, чтобы заявить о себе, и это было для них весьма важным, они не позволили бы какому-то дождю им помешать. Это, наверное, была самая трогательная толпа, какую я когда-либо видел. Главная цель таких митингов — укрепить в людях надежду. И во мне она, безусловно, окрепла.

В свете тех воспоминаний о митинге на Хельденплатц новость о продвижении во власть Йорга Хайдера выглядит странной реминисценцией карьеры гитлероподобного главного персонажа брехтовской «Карьеры Артуро Уи, которой могло не быть», даже еще более отвратительной. В его растущей популярности я вижу поражение идеалистически настроенных молодых людей, стоявших плечом к плечу под проливным дождем.

Но недостаточно описать триумф Хайдера просто как победу зла над добром. Успех экстремистских лидеров неизбежно связан с недостатками системы, которую они искореняют. Тирания шаха в Иране породила тиранию аятолл. Вялотекущая коррупция старого атеистического Алжира вызвала к жизни Вооруженную исламскую группировку и Исламский фронт спасения. В Пакистане злоупотребления властью Наваза Шарифа позволили употреблять власть во зло его преемнику генералу Мушаррафу. Некомпетентность и коррупционность партии Индийский национальный конгресс способствовали захвату власти националистической индуистской Бхаратия джаната парти (БДП) и ее союзником Шив Сеной. Провал политики лейбористской партии подготовили почву для радикального консерватизма Тэтчер. И затянувшаяся австрийская «большая коалиция», это панибратское, междусобойное образование, настолько лишило избирателей иллюзий, что им пришлось развернуться в сторону Хайдера.

В наши дни газеты полны статей о коррумпированности сильных мира сего, и эти разоблачения — подарок для популистской демагогии хайдеровского типа. (Когда наследники покойного Беттино Кракси[234] пожимают плечами и говорят, что история с дутым фондом Коля — Миттерана — Кракси не стоит выеденного яйца, они лишь усугубляют ситуацию. Чем больше становится сходство Европы с «большой коалицией» обнаглевших партийных лидеров, для которых цель оправдывает средства, тем больше голосов получат в Европе Хайдеры.)

Как и бомбейский партийный босс Бал Теккерай, Хайдер сказал, что сам он не станет входить в правительство: насколько легче управлять через представителей и помощников, насколько меньше всего оказывается, скажем так, на виду. Но Теккерея поддерживают в основном городские бедняки, у которых практически нет никаких гражданских прав и которые никому не нужны. Хайдер, следуя политическим теориям австрийского писателя Карла Маркуса Гаусса, выкинул трюк более европейский. Как и Ле Пен во Франции или Босси[235] в Италии, он заручился поддержкой зажиточного, успешного среднего класса. Иммигрантов ненавидят не за их расовую принадлежность, считает Гаусс, а за их бедность. (Нужно воздать кое-кому должное. А именно тому политику, который придумал этот фокус и оставался у власти все 1980-е годы, убеждая тех, у кого есть работа, голосовать против тех, у кого ее нет. Политик же этот не кто иной, как лучший друг генерала Пиночета, Маргарет Тэтчер.)

«Система насквозь коррумпирована», — кричат в Германии плакаты демонстрантов, протестующих против политики Коля. Они правы. Борьба против коррупции и борьба против Йорга Хайдера — это одна и та же борьба. Европейский союз должен не только приложить силы к изгнанию из своих рядов создателей дутых фондов, но и сомкнуть ряды против таких, как Хайдер и его Партия свободы.

В финале пьесы Брехта актер, только что игравший Артуро Уи, выходит вперед и уже от своего имени обращается к публике, призывая отказаться от самоуспокоения. Уи — то есть Гитлер, — может, и мертв, напоминает он нам, но «у той суки, которая его родила, снова течка». Европейский союз должен быстро навести порядок у себя в доме, если он не хочет, чтобы история снова напомнила ему об этой необходимости, явив миру очередную инкарнацию подлого, беспородного пса.

Перев. Е. Королева.

Амаду Диалло

Март 2000 года.


Амаду Диалло, черный иммигрант из Гвинеи, был застрелен в Бронксе четырьмя нью-йоркскими полицейскими, выпустившими из табельного оружия не менее сорока одной пули, — и все четверо убийц оправданы по всем пунктам обвинения по приговору суда, ошеломившего жителей Нью-Йорка и разделившего их на два лагеря.

Английский — едва ли не самый эластичный из всех языков, и значение слова «ошибка» в английском весьма широко — от «маленькой невинной оплошности» до «непростительного катастрофического проступка». Состоявшееся на этой неделе в Олбани, штат Нью-Йорк, судебное разбирательство по делу Амаду Диалло растянуло смысл этого слова еще больше.

Суд постановил, что смерть Диалло стала результатом трагической ошибки или же — если быть совсем точными — сорока одной трагической ошибки, совершенной со смертоносной скоростью четырьмя офицерами криминальной полиции, двое из которых — Кэрролл и Макмеллон — полностью разрядили свои шестнадцатизарядные (нет, пусть будет «шестнадцатиошибочные») обоймы в Диалло. А через несколько секунд их коллеги, Босс и Мерфи, добавили еще пять и четыре трагические ошибки каждый.

Ошибки их стали следствием бытующих предрассудков. Полицейские увидели чернокожего человека на пороге его собственного дома и, исходя из предрассудков, ошиблись, приняв его за преступника. К тому же они усмотрели в нем сходство с насильником, чье фото видели в служебной ориентировке, однако, увы, ошиблись. Им показалось, он тянется за пистолетом, когда на самом деле он вынимал свой бумажник, — гм, ужасная ошибка. Они заявили, что видели «дульное пламя» и вроде бы как вылетела пуля. (Хотя бумажники крайне редко изрыгают дульное пламя.) Затем полицейский Макмеллон упал, потому что оступился, а его товарищи ошибочно подумали, будто он ранен чем-то выпущенным предположительно из смертоносного бумажника Диалло, и в ответ открыли стрельбу на поражение. А стреляли они в него и стреляли, потому что — странное дело! — решили, поскольку упал Диалло не сразу, будто на нем пуленепробиваемый жилет. На нем не было жилета. В него палили с такой скоростью, что почти наверняка его удерживала на ногах энергия пуль. В его мертвом теле оказалось девятнадцать входных отверстий и шестнадцать выходных.

Обнаружив свою ошибку — «где же у него этот чертов пистолет?» — полицейские умоляли Амаду Диалло не умирать. Позже, на суде, они плакали. Однако они искренне полагают, что поплакали и пострадали достаточно. Они, если верить газетным репортажам, хотят «успокоиться» и вернуться к нормальной жизни. Через своих адвокатов они выразили неудовольствие предположением, что им следует подать в отставку. Они намекнули, однако, что из-за шквала критики, возможно, не захотят оставаться полицейскими. Поразительно, но создается впечатление, что они посчитали пострадавшей стороной себя. (Слезы, пролитые в зале суда, начинают казаться крокодиловыми больше, чем казались тогда.)

Их старшие товарищи, столкнувшись с гневными обвинениями в расизме, заявляют, что полиция Нью-Йорка «обескуражена» потоком критики. Есть от чего. Убийство Диалло продемонстрировало, что подкрепленное автоматическим оружием самомнение полицейских — усиленное правом задерживать и обыскивать, которое предоставил полиции мэр Джулиани, и сознанием власти над жизнью и смертью, которое дает повсеместное присутствие в Америке огнестрельного оружия, — настолько велико, что представители американских меньшинств теперь серьезно опасаются за свою жизнь. Проще говоря, если тебе выпало родиться черным и полицейский споткнется в тот момент, когда ты вытаскиваешь из кармана бумажник, его товарищи могут пристрелить тебя на месте.

Однако, к сожалению, полиция Нью-Йорка обескуражена вовсе не поэтому. Критика — вот, что ее огорчает, а вовсе не собственные ошибки. Потому что ошибаются все, не так ли? Так. Но обвинения в расизме? Господи, это же обидно!

Один или два человека потребовали, чтобы виновные были уволены из рядов полиции Нью-Йорка, однако на тот момент, когда пишутся эти строки, идея о том, что полицейские должны нести ответственность за свои ошибки, еще не прижилась. Мэр Джулиани, стараниями которого непомерно раздут штат уличной уголовной полиции, защищает полицейских — чего и следовало ожидать. Его политический соперник Хилари Клинтон ограничилась обычными для нее успокоительными заявлениями, «и нашим и вашим». Тогда как мать покойного, Кадиату Диалло, чьи слова могли бы возыметь какое-то действие, слишком поглощена своим горем и не желает произносить того, что может быть истолковано как призыв к мести.

Но, разумеется, четверо полицейских должны быть немедленно уволены. Сама мысль о том, что они могут получить обратно свое оружие и вернуться к патрулированию улиц Нью-Йорка — это при их-то понимании ситуации и лозунгах мачо («Ночь принадлежит нам!»), — невообразимо ужасна. Нет, хуже. Очень даже вообразима. После избиения Родни Кинга в Лос-Анджелесе, изнасилования полицейской дубинкой Абнера Луимы, а теперь еще и смерти Амаду Диалло мы, кажется, способны вообразить себе то, что раньше казалось невообразимым.

Случайные трагедии, «трагические ошибки» происходят, главным образом, когда люди действуют согласно своей порочной натуре, совершая то, что им написано на роду. Трагедия четырех убийц Амаду Диалло состоит в том, что на убийство их толкнуло предубеждение общества против чернокожих и малоимущих вкупе с уверенностью, будто карающие стражи порядка должны быть суровы к мелким правонарушителям; а еще — социальный контекст, в котором владение огнестрельным оружием и привычка запросто пускать его в ход — вещь настолько обычная, что и говорить не о чем. Трагедия же уличного продавца Амаду Диалло состоит в том, что он явился невинной жертвой на бойню, где бедность и цвет кожи сделали его мишенью. Ну а трагедия Америки в том, что нация, которая видит себя лидером, ведущим мир к будущему, где американские ценности, свободу и справедливость, станут всеобщим достоянием, неся эту самую свободу и эту самую справедливость многим людям, проживающим в ее пределах, ошибается слишком часто и слишком фатально.

Перев. Е. Королева.

Элиан Гонсалес

Апрель 2000 года.


Когда воображение мира привлечено к человеческой трагедии настолько пронзительной, как трагедия Элиана Гонсалеса, шестилетнего беженца, который пережил кораблекрушение только для того, чтобы завязнуть в политическом болоте кубино-американского скандала в Майами, оно интуитивно силится проникнуть в умы и души каждого участника драмы.

Любой родитель поймет, через что прошел отец Элиана, Хуан Мигель Гонсалес, оставшийся в родном городе Элиана, Карденасе, — боль потери первенца, ребенка, который появился на свет только после семи неудачных попыток; затем радость при известии о невероятном спасении Элиана, добравшегося до Флориды на резиновой камере; а после потрясение сейсмической силы, когда толпа дальних родственников и совершенно незнакомых людей заявляет, что они твердо намерены встать между ним и его сыном.

Наверное, мы сможем до некоторой степени представить и перевернутое с ног на голову сознание Элиана. В конце концов, этот мальчик видел, как его мать канула в темный океан и погибла, а его отца не было рядом. Поэтому, если теперь Элиан цепляется за руки тех, кто оказался с ним рядом в Майами, если он держится за них мертвой хваткой, как держался за резиновую камеру, кто посмеет его винить? Если, он обрел некое временное счастье во Флориде, мы должны понимать, что это психологический защитный механизм, а вовсе не перманентная замена отцовской любви.

И если политики играют в политические игры с жизнью маленького мальчика, это никому особенно не нравится, но и не вызывает особенного удивления. Эл Гор выступает с плохо продуманным планом обращения Элиана и его отца в граждан США (планом, который Хуан Мигель Гонсалес сейчас же отвергает), и мы понимаем, что Гор старается — и почти наверняка тщетно — заполучить несколько голосов кубинских республиканцев. Мэр округа Майами-Дейд Алекс Пенелас безответственно заявляет, что его полицейские силы не подчинятся приказу передать Элиана отцу, и мы понимаем, что он тоже играет на публику. Фидель Кастро, в свою очередь, поднимается на высокую трибуну, превращая Элиана в символ национальной гордости и одновременно бессмысленности эмиграции в США и это тоже никого не удивляет.

Элиан Гонсалес превращается в футбольный мяч для политиков. Когда с вами случается такое, вы первым делом прекращаете воспринимать себя как живое, чувствующее человеческое существо. Футбольный мяч лишен души, все его назначение сводится к тому, чтобы летать туда-сюда. Таким образом, вы становитесь тем, чем сделали Элиана эти месяцы ведущихся из-за него споров, — полезной, но вещью. Теперь вы живое доказательство приверженности Соединенных Штатов судебным разбирательствам или же гордости и политического веса местного иммигрантского сообщества. Вы поле битвы между властью толпы и властью закона, между взбесившимся антикоммунизмом и антиимпериализмом третьего мира. Вас описывают снова и снова, запаковывают в лозунги и фальсифицируют, пока вы почти перестаете существовать для беснующихся противников. Вы становитесь мифом, пустым сосудом, в который мир может заливать свои предубеждения, свой яд и ненависть.

Все вышеупомянутое более или менее понятно. Но что творится в головах родственников Элиана из Майами? Вот загадка. Кровная родня несчастного мальчика предпочла поставить идеологические соображения выше его очевидной и острой нужды в отце, что выглядит для большинства из нас безобразным и неестественным выбором. Существуют убедительные доказательства — они приведены, например, в сильной статье Габриеля Гарсии Маркеса, написанной для «Нью-Йорк таймс», — что Хуан Мигель Гонсалес — любящий отец, поэтому, когда адвокаты родственников из Майами пытаются его опорочить, это воспринимается как дешевые нападки. Имеются также доказательства того, что Кастро использует Хуана Мигеля в политических целях, но большинство из Нас спросит: и что с того? Даже если сеньор Гонсалес принадлежит к тем «красным», которые так ненавистны кубинскому сообществу во Флориде, это не лишает его права вернуть себе сына, и утверждать обратное, скажем так, негуманно. Когда родственники из Майами намекают, что Элиану «промоют мозги», если он окажется дома, это лишь заставляет нас думать, что сами они еще более зашорены, чем те идеологи, которых они пытаются обвинить.

Гарсия Маркес завершает свою статью, оплакивая «вред, нанесенный душевному здоровью Элиана Гонсалеса культурным выкорчевыванием его из той почвы, на которой он вырос». Этот неизбежный выпад против США сделан напрасно. Президент Клинтон, генеральный прокурор Джанет Рено и федеральные суды США избрали разумную линию поведения во время затянувшегося кризиса, и мнение американской публики, в общем, склонилось к тому, что место Элиана рядом с отцом. Что весьма выгодно отличается, скажем, от действий германских властей, которые в ряде печально известных недавних случаев отказывались возвращать детей негерманским родителям, проживающим за границей.

Говоря откровенно, история Элиана — это не американская, а кубинская трагедия, и, да, «культурное выкорчевывание» лежит в ее основе, но только не в том смысле, какой подразумевал Гарсия Маркес. Это кубинское сообщество в Майами, очевидно, пострадало, выкорчеванное из почвы своего солнечного острова. Бегство от тирании обернулось для него — во всяком случае, так кажется сейчас — бегством не только от здравого смысла, но и от обычной человечности.

Перев. Е. Королева.

Дж. М. Кутзее

Май 2000 года.


Бывает, что литературное произведение дает читателю самое ясное, самое глубокое понимание смутных событий, освещаемых прессой и телевидением, затуманенную истину которых не в силах озарить полусвет журналистики. «Поездка в Индию» Э. М. Форстера[236] учит нас, что крупные общественные раздоры делают невозможным заключение «частного» мира между отдельными личностями. История налагает запрет на дружбу между англичанином Филдингом и индийским врачом Азизом. «Пока нет, пока нет», — возражает Азиз. Нет, пока громадная несправедливость империализма стоит между нами. Нет, пока Индия несвободна.

После Второй мировой войны многие германские поэты и романисты чувствовали, что их язык превращен нацизмом в абсолютные руины, как уничтоженные бомбами города. «Руинная литература», какую они создавали, ставила целью восстановление Германии, кирпичик за кирпичиком.

Теперь, когда последствия существования Британской империи сказываются на белых землевладельцах Зимбабве, а Кения и Южная Африка с трепетом за этим наблюдают, получивший всеобщее признание роман Дж. М. Кутзее «Бесчестье» стал еще одним таким определяющим эпоху произведением, линзой, через которую мы можем видеть гораздо отчетливее то, что до сих пор казалось расплывчатым. «Бесчестье» — это история Дэвида Лури, белого профессора, который теряет работу из-за обвинений в сексуальных домогательствах, выдвинутых против него студенткой после безрадостной череды сексуальных контактов. Лури уезжает к дочери Люси на отдаленную маленькую ферму, где они подвергаются яростному нападению группы чернокожих мужчин. Последствия этого нападения сильно потрясают Лури, омрачая его взгляд на мир.

Кое-что в «Бесчестье» заставляет вспомнить изображение Форстером борьбы Индии за независимость и немецкую «руинную литературу». В очевидной готовности Люси принять изнасилование как неизбежную месть истории, совершающуюся через осквернение ее тела, мы слышим гораздо более грубое, диссонирующее эхо «пока нет» доктора Азиза. И Лури верит (как, судя по всему, и его создатель), что английский язык больше не в состоянии отобразить реалии Южной Африки.

Твердокостным языком, какой нашел Кутзее для своей книги, восхищаются не меньше, чем четкостью его образов. Книга, без сомнения, соответствует первому требованию, предъявляемому к великому роману: она создает могучую дистопию, которая пополняет известную нам коллекцию воображаемых миров и тем самым расширяет горизонты нашего мышления. Читая о Лури и Люси, живущих на своем опасном, изолированном клочке земли, мы с большей готовностью вникаем в условия существования белых фермеров Зимбабве, пока история не является вершить свою месть. Как байроновский Люцифер — в чьем имени можно отыскать и «Лури», и «Люси», — главный герой Кутзее «действует, подчиняясь порыву, и источник его порывов для него темен». Он, должно быть, страдает «безумием сердца» и верит в то, что называет «правами желания». Отчего высказывается он страстно, однако на самом деле он холоден и абстрагирован почти до состояния сомнамбулического.

Эта холодная отрешенность, которая пронизывает язык романа, является проблемой. «Руинная литература» не просто очищает язык до костей. Она наращивает на кости новую плоть, наверное, потому, что практикующие ее сохраняют веру, даже любовь к языку и к культуре, на которой вынужден расцветать их обновленный язык. Уберите эту полную любви веру, и все рассуждения в «Бесчестье» зазвучат бессердечно, вся его интеллигентность не сможет заткнуть образовавшуюся дыру.

Действовать, подчиняясь порывам, происхождение которых, по уверениям героя, ему непонятно, оправдывать свою тягу к женщинам собственными «правами желания» — значит делать своей добродетелью психологическую и моральную пустоту. Одно дело, когда персонаж оправдывает себя, заявляя, что не понимает собственных мотивов, и совсем другое — когда к подобному оправданию прибегает романист.

В «Бесчестье» никто никого не понимает. Лури не понимает соблазненную им студентку Мелани, она не понимает его. Он не понимает собственную дочь Люси, а его поступки и «объяснения» его поведения оказываются выше ее понимания. Он темен сам для себя — как не постигал себя в начале, так и не обретает мудрости к концу романа.

Межрасовые отношения складываются на том же уровне непонимания. Белые не понимают черных, черные не заинтересованы в том, чтобы понимать белых. Ни один из черных персонажей романа — ни Петрус, «садовник и собачник», который помогает Люси, ни тем более банда насильников — не развиты в живые, дышащие характеры. Петрус к этому более-менее приближается, однако его мотивы остаются загадочными, а его присутствие делается все более зловещим по мере развития сюжета. Для белых героев романа его черные персонажи изначально представляют угрозу, угрозу, оправданную историей. Поскольку белые исторически подавляли черных, предполагается, что теперь мы должны принимать как данность, что черные станут подавлять белых. Око за око — так весь мир окажется без глаз.

Таково, во всяком случае, признанное за романом разоблачительное откровение — вызывающее конфликты непонимание в обществе, подстегиваемое абсолютами истории. Разумеется, это вполне понятно, понятно в своем дающем привилегии непонимании, которое силится придать собственной слепоте вид метафорической проницательности.

Когда созданным автором героям недостает понимания, автор должен наделить проницательностью, которой им не хватает, читателя. Если этого не происходит, его работа не прольет света во тьму, а лишь станет частью того мрака, какой описывает. В этом, увы, и состоит слабость «Бесчестья». Оно не проливает достаточно нового света на новое. Зато новое прибавляет немного к нашему пониманию книги.

Перев. Е. Королева.

Фиджи

Июнь 2000 года.


«Они хотят лишить нас нашей земли!» — так звучит обвинение неудавшегося политика Джорджа Спейта[237] и его банды хулиганствующих головорезов против индийского сообщества на Фиджи вообще и свергнутого правительства Махендры Шодри в частности. По горькой иронии «эры миграции», настойчивые утверждения Спейта о фундаментальном культурном значении земли очень близки и понятны людям индийского происхождения. (Однако он заходит слишком далеко в своих заявлениях о том, что именно может считаться расовыми характеристиками земли, ибо Спейт ничтоже сумняшеся заявляет, будто его земля, по самой своей природе, этнически фиджийская, и тут он скатывается к расизму и глупости.)

Земля, дом, принадлежность — для индийцев эти слова всегда значили больше того, что в них вкладывают обычно. Индия — это континент глубоко укоренившихся людей. Не только индийцы владеют землей под своими ногами — эта земля владеет ими. Ортодоксальная индуистская традиция заходит так далеко, что предостерегает: каждый, кто пересечет «черную воду» (океан), в тот же миг лишится касты. Так называемая индийская диаспора, которая унесла индийские сообщества и их потомков из перенаселенной страны и рассеяла по всему миру до самых, да-да, островов Фиджи, представляет собой невероятный феномен. Однако же расселение индийцев по планете, одна из величайших саг нашего времени, эпически изобилует злоключениями. Злодейское изгнание азиатов из Уганды ее президентом Иди Амином, трения между черным и индийским населением в Тринидаде и Южной Африке, травля пакистанцев в Великобритании, жестокое обращение с индийскими рабочими в США, на побережье Мексиканского залива, и вот теперь Фиджи — так и подмывает заключить, что мир имеет зуб на этих в поте лица трудящихся мигрантов и потомков мигрантов, что их преданность единственному делу — прокормлению своей семьи — отчего-то заслуживает всяческого порицания.

В Соединенных Штатах многие индийцы едва ли не со стыдом признаются, что у них почти нет проблем на национальной почве; не являясь мишенью американского расизма, они до последнего времени были мало замечаемы как сообщество; и эта незаметность, наверное, и освобождала их от преследований. Но были также и победы. С каждым новым поколением индийцы все больше становились частью Великобритании, не теряя своей ярко выраженной индивидуальности, а в Америке виртуальный захват Силиконовой долины индийскими вундеркиндами привлек всеобщее внимание и вызвал всеобщее восхищение.

На Фиджи столетнее присутствие индийцев было историей успеха. Индийцы создали сахарную индустрию, главный источник доходов страны; и — как доказывает сопротивление этнических фиджийцев перевороту Спейта — взаимоотношения между сообществами вовсе не такие скверные, как это кажется повстанцам. В фиджийском парламенте правительство Шодри было поддержано пятьюдесятью восемью членами из семидесяти одного. Двенадцать из восемнадцати членов разогнанного кабинета были этническими фиджийцами. Даже среди заложников Спейта четырнадцать пленников из тридцати одного являются этническими фиджийцами. Таким образом, кабинет министров Шодри никоим образом нельзя назвать правительством индийцев, командующих фиджийцами. Это был настоящий культурный сплав. Отвергнув его, повстанцы Спейта, поощряемые трусливым Большим советом вождей и военным режимом командующего вооруженными силами коммодора Баинимарамы, затащили Фиджи назад в полное расовой нетерпимости прошлое. Было много насилия. Многие индийцы теперь говорят, что им придется уехать. А тем временем характер дебатов становится хуже день ото дня. Шайка Спейта с одобрением указывает на проводимый Мугабе отъем земель в Зимбабве и заявляет, что британцы должны нести ответственность за индийцев, которых привезли на Фиджи, точно так же как обязаны выплачивать компенсации обездоленным белым в Зимбабве.

Самая суть земельного вопроса была старательно заслонена всей этой чепухой. Очевидная правда состоит в том, что спустя сотню лет индийцы на Фиджи имеют все права считаться полноправными фиджийцами, равными фиджийцам этническим. То, что индийцам не дозволялось владеть землей, было и остается величайшей несправедливостью. Большая часть земель Фиджи, в особенности главного острова Вити-Леву, принадлежит фиджийцам, но сдана на девяносто девять лет в аренду индийцам, и в большинстве случаев срок аренды подходит к концу. Идея Спейта отнять сахарные плантации сразу по истечении девяносто девятилетнего срока аренды лишь усугубляет несправедливость.

Британские индийцы боролись за право называться британцами; индийцы в Уганде пострадали ни за что, когда Амин вышвырнул их, как «иностранцев». Мигранты не остаются пришельцами навеки. Новая земля владеет ими точно так же, как владела старая, и они имеют право владеть ею. «Мы не хотим, чтобы фиджийцы сражались с фиджийцами. Наш общий враг — индийцы!» — говорит Спейт, но самая злая ирония, наверное, состоит в том, что страх перед этническими чистками вынуждает и фиджийцев, и индийцев бежать в западную, наиболее процветающую часть Фиджи, где главным образом сосредоточено сахарное производство, располагаются золотые рудники и лучшие курорты, чтобы сообща действовать против Спейта. Всерьез обсуждается возможность отделения. Таким образом, поразительно некомпетентная политическая элита Фиджи скоро встанет перед выбором: отринуть изначально расистское убеждение, что твоя земля этнически привязана к одной расовой группе, или же потерять лучшую часть этой земли, отдав ее тем, кто считает твой фанатизм и твою слабость совершенно невыносимыми.

Перев. Е. Королева.

Спорт

Июль 2000 года.


Франция — самая могучая нация в Европе, а возможно, в данный момент, и в мире, хотя Бразилия станет это оспаривать. Немцы, обычно такие организованные и работоспособные, пребывают в нехарактерном для них состоянии разброда. Итальянцы обладают самобытностью, однако по природе своей находятся в глухой обороне. Голландцы по временам задиристы, но в лучшие свои мгновения самые артистичные из европейцев; бельгийцы по сравнению с ними невыразительны. Испания в высшей степени одарена, но постоянно работает ниже своих возможностей. Дания, Норвегия и Швеция, кажется, переживают спад. Югославию и Хорватию можно обвинить (как и Аргентину) в скрытой грубости. Турция, Нигерия и ведущие арабские страны стремительно приближаются к уровню Европы и Южной Америки, тогда как Япония и США остаются в большой степени странами второго сорта. Ну а Англия — увы, Англия! — это пешеходы, тактически наивные и, конечно же, хулиганы.

Мир — в аспекте футбола, как и всего космоса спортивных страниц, — несколько отличается от картины реальности, представленной в новостях, но мгновенно узнаваем, за исключением нескольких свободных от футбола уголков планеты. В нашу эру доминирования эффектных фраз грубые национальные стереотипы, порожденные спортом, начинают отображать то, как мы смотрим на «настоящий» мир, не хуже самой спортивной арены. Они даже влияют на то, как мы — включая тех из нас, в ком отсутствует хотя бы капля спортивных талантов, — смотрим на самих себя.

Спортивные достижения могут иметь самый ошеломляющий социальный, даже политический, эффект. Пару лет назад было много разговоров по поводу потери Францией культурной и национальной самоуверенности, по поводу некоего кризиса французской самоидентификации. Победа на чемпионате мира два года назад и триумф прошлой недели на Евро-2000 заставили умолкнуть все подобные разговоры. А гений французского мусульманина, суперзвезды Зинедина Зидана, забившего два гола на Кубке мира и вдохновляющего теперь европейских чемпионов, еще и переменил к лучшему отношение французов к мусульманскому меньшинству и навредил политическим устремлениям ультраправых больше, чем тысячи политических заявлений.

Сходным образом спортивные поражения создают круги на воде, расходящиеся далеко за пределы игрового поля. Так, Англия отреагировала на посредственную игру своей футбольной команды и дикость ее болельщиков приступом самокопания — что только с нами творится? — и мрачными размышлениями в духе бессмертного милновского ослика Иа-Иа. Не только английские футболисты не умеют играть в футбол — английские теннисисты не умеют играть в теннис, да и вообще один из них канадец. При таком настрое даже победы выглядят завуалированным поражением. Английская крикетная команда выигрывает отборочный матч, но верный себе Иа-Иа скептичен: когда Англия проигрывает, что обычно случается, ей как следует достается, а когда она выигрывает, что случается редко, она выигрывает чудом. Английская команда по регби побеждает сильную команду Южной Африки; ах, но они же не могут делать это постоянно, парирует Иа-Иа, это просто провал. Победа на международном чемпионате по боксу в тяжелом весе за британцами, однако Иа-Иа не преминет подчеркнуть, что Леннокс Льюис тоже говорит с заатлантическим акцентом.

Одно, кажется, совершенно ясна всем комментаторам. Национальные спортивные представления, их успешность или несостоятельность, как и поведение фанатов, проистекают из источника, очень далекого от замкнутой вселенной спорта. Они уходят корнями в Культуру.

Культура — это то, что мы имеем сейчас взамен идеологии. Мы живем в эпоху культурных войн, группировок, использующих суженные до предела собственные определения культуры и как щит, и как меч. Культура — штука деликатная. Произнесите не то слово, и вас обвинит в расизме какой-нибудь комиссар от культуры. (В новом поучительном романе Филипа Рота «Запятнанная репутация» это слово «призраки», в репортажах «Нью-Йорк таймс» из Акрона, штат Огайо, на прошлой неделе это было слово «скупой»[238].)

В наши дни все вокруг — культура. Пища — это культура, религия — культура, точно так же как и садоводство. Стиль жизни — это культура, и политика — это культура, и расы — культура, потом есть еще быстрое разрастание сексуальных культур, и давайте не будем забывать о субкультурах тоже. Спорт, разумеется, относится к главной культуре. Поэтому когда британские (и, в меньшей мере, прочие) хамы скверно вели себя в Голландии и Бельгии, ответственность за то несет их культура, и никто не видит иронии в использовании подобного термина для объяснения поступков в высшей степени некультурных личностей. Но если теперь хулиганство тоже культура, тогда это слово окончательно лишается своего значения. Значение это сохраняется только в том случае, если вы полагаете культуру чем-то иным, чем-то связанным с искусством, воображением, образованием и этикой; чем-то таким, что расширяет границы восприятия, вместо того чтобы их сужать; что позволяет нам видеть за рамками национальных стереотипов богатство и сложность настоящей жизни, в которой не все итальянцы находятся в глухой обороне, не все немцы усердны и трудолюбивы, а образ Англии, несчастной Англии, определяется не поведением ее спортсменов, хулиганов и осликов Иа-Иа; «призраки» и «скупой» не расистские слова, утонченность ценится больше громких выкриков, и игра — это просто игра.

Перев. Е. Королева.

Две катастрофы

Август 2000 года.


Жизнь теперь несется с такой скоростью, что мы ни на чем не можем надолго сосредоточиться. Нам нужны краткие определения, которые тотчас связываются с событиями в новостях, объясняют и раскладывают все по полочкам, чтобы мы могли двигаться дальше, успокоенные иллюзией, будто что-то понимаем. В дни, последовавшие за двумя катастрофическими крушениями — процесса мирного урегулирования на Ближнем Востоке и французского «конкорда», — армия комментаторов пыталась породить короткие (чтобы уместились на открытке) эффектные фразы, которые цепляли бы слушателя.

Из двух несчастий крушение «конкорда» с большей легкостью теряет заключенное в нем Мгновенное Сообщение. Оно знаменует, как сообщают нам тысячи ученых мужей, Конец Мечты о Будущем. В мире, где никогда не падал ни один «конкорд», этот самый грациозный авиалайнер воплощал наши мечты о превосходстве. В новой реальности, которая все еще дымится на земле в парижском пригороде Гонесс, мы вынуждены умерить свои ожидания. Превосходство убивает. Об этом рассказывают нам фотографии. В своих самолетах, в своих жизнях, в своих фантазиях мы должны отказаться от идеи рушить барьеры. На короткий сказочный период мы превзошли свои возможности. Теперь мы снова оказались в крепких объятиях земли.

К несчастью, второе крушение, кажется, если подумать, настаивает на значении совершенно противоположном. Где бы я ни был за последнюю неделю или около того, что бы ни увидел, услышал или прочитал, постоянно возникает один и тот же вопрос: если бы дело предоставили тебе, как бы ты решил проблему Иерусалима? И на полосах газет, и в застольных беседах, кажется, делают вывод, что старый город должен стать свободным городом, Городом Мира, ни израильским, ни палестинским, но столицей и тех и других. Это представляется справедливым и вполне достижимым. Да, эта мысль нам нравится… Что вы сказали? Какое-то экстренное сообщение с места событий?.. Скорее включите Си-эн-эн!

…О, хорошо, мы можем несколько углубиться в эту тему, если вы так уж настаиваете. На самом деле все просто. Правительство Барака уже сдалось, но правительству США нужно еще выкрутить руки Израилю, чтобы он согласился на неизбежные последствия. И да, Арафат не идет на компромисс, частично из-за того, что Хосни Мубарак убедил своих главных сторонников в необходимости придерживаться жесткой позиции: или мы получаем Западный Иерусалим, или война. Следовательно, Соединенным Штатам требуется выкручивать руки арабским государствам до тех пор, пока они не согласятся на Единственно Возможное Решение…

…Видите ли, иногда люди просто должны быть выше того, что тянет их назад. Мы, они, просто должны найти это в себе, в них, чтобы выказать превосходство. Потому что мир и есть Мечта о Будущем, и от нее нельзя отказываться…

Мгновенные аналитики, таким образом, стоят перед лицом откровенного черно-белого Противоречия. Если «смысл» крушения «конкорда» понят верно, тогда крах мечты человечества неизбежен. Стало быть, не будет мира на Ближнем Востоке. И когда интифада вернется в более яростной форме — потому что теперь палестинцы могут сражаться оружием вместо камней, — Израиль нанесет ответный удар с максимальной силой и регион окажется на грани войны. Но если, с другой стороны, пост-кэмп-дэвидский, свободный Иерусалим воплотится в жизнь, он даст всем нам новую надежду и возродит идею будущего как потенциальной утопии «Звездного пути», где технологические чудеса — более безопасные и дешевые «конкорды», наверное «конкорды для всего», — являются рука об руку с общей для всех братской философией человеческих взаимоотношений.

В реальности, однако, никакого противоречия не существует. В реальном мире настоящее всегда несовершенно, а будущее (по большей части) всегда территория надежды. Проблема в том, как мы все упорно желаем реагировать на новости. А это Хорошо? Или это Плохо? Что в этом есть для нас? Что скажут нам о нас самих? Или о других? С какой точки зрения смотреть? Кто виноват? Дайте мне пульт. Давайте переключать каналы! В своем знаменитом эссе «Болезнь как метафора» Сьюзан Зонтаг указывала на опасность мыслить в подобном квазимистическом ключе, например усматривать проклятие или наказание в болезни или несчастье. Этот спор также взывает к новостям или, точнее, к нынешней одержимости поиском символических значений вынесенных в заголовки новостей событий. Новость как Мгновенная Метафора оборачивается беспорядочной катастрофой: крушение самолета обретает обобщенный культурный смысл, или, что еще опаснее, события, подобные Кэмп-Дэвидским переговорам, толкуют и перетолковывают до тех пор, пока многочисленные отголоски и эхо не усложнят и не затемнят совершенно и без того сложный, наполовину разрешенный, наполовину загнанный в угол вопрос.

Новость как Мгновенная Метафора в высшей степени эмоциональна, часто политически искажена, неизбежно поверхностна. (Гнусное убийство в Великобритании юной Сары Пейн, тотемически представленное как символ невинности, которой угрожает зло, превратило часть средств массовой информации в бурлящую, жаждущую самосуда толпу.)

Британское правительство — в числе многих — в последнее время подвергалось нападкам за свою приверженность кажущемуся вместо настоящего, представлению вместо реальности, говоря иными словами, за Правительство как Метафору. Однако если бы сами средства массовой информации, щедрые на комментарии — провокационные колонки мнений, какими бы речистыми ни были их авторы, настолько дешевле старомодной журналистики, — с меньшим рвением терзали бы новость от момента ее появления до тех пор, пока она не превращается в головокружительное, гипнотизирующее мельтешение, мы видели бы гораздо яснее сквозь завесу тумана и зеркала политтехнологов и пиарщиков.

Перев. Е. Королева.

Сенатор Либерман[**]

Сентябрь 2000 года.


Согласно классическому руководству по Realpolitik — «Государю» Никколо Макиавелли, правителю нельзя быть религиозным, однако должно являться адептом симулирования религиозности. Было бы большим облегчением, если бы в ходе нынешней богоозабоченной избирательной кампании в США выяснилось, что, когда разные кандидаты выказывают разную степень духовного рвения, на самом деле они не имеют в виду ничего такого. Если бы они просто пытались хорошо выглядеть в глазах печально известного своей религиозностью американского электората, можно было бы простить им напыщенные фразы. Быть циничным — это всего-навсего означает быть политиком, и, следовательно, цинизм намного предпочтительнее святошества.

Боюсь, нам не повезет. Билл Клинтон, возможно, самый набожный из всех верующих, однако та истовость и частота, с какими он кается в грехах, его блистательная многоречивость и великолепно разыгрываемое представление «падший грешник зрит свет» подняли отправление Лидером религиозных обрядов на уровень профессионального шоу-бизнеса. У его преемников — а ни один из них не несет на себе благословения (или проклятия) легендарного клинтоновского обаяния и шика — нет иного выбора, как только говорить, что они думают, а это означает, к несчастью, что они думают то, что говорят.

Кандидат, верный заветам Макиавелли, к примеру, должен был бы обратить внимание на опрос общественного мнения, который состоялся после заявления Эла Гора, сделавшего сенатора Джо Либермана вторым в списке демократов. Американский Государь, обнаружив, что, хотя более 90 % имеющих право голоса избирателей готовы поддержать чернокожего кандидата в президенты, еврея или представителя секс-меньшинств, всего лишь половина из них готова отдать свой голос за атеиста, сейчас же стал бы нагнетать духовность, и даже не будь он адептом симулирования глубочайшей веры, обязательно научился бы подобному марш-броску.

И вот тут, подчиняясь поданному сигналу, появляется сам сенатор Либерман, поднимающий из могилы Джорджа Вашингтона своими громогласными декларациями о том, что где нет религии, нет и морали[240]. Но хотя сенатор Либерман многолик, он не Макиавелли, что и продемонстрировал крайней неуклюжестью своей попытки придать религии еще большую важность, чем она уже имеет в жизни американцев. После нападок на него Антидиффамационной лиги[241] он быстренько пошел на попятный. Теперь он горой стоит за отделение Церкви от Государства, всегда стоял и будет стоять, и, нет-нет, он не считает, что люди неверующие лишены моральных принципов, хотя и потревожил покой несчастного Джорджа, чтобы заявить именно это.

Все Это вызывает тревогу у нас (граждан остального мира), кто не сможет проголосовать в ноябре, но чьи судьбы, однако, зависят в немалой степени от выбора голосующих американцев. Мы и без того уже смущены, ведь только около 30 % американских избирателей считают, что вообще стоит брать на себя труд голосовать, и мысль о том, что относительно убедительное благочестие кандидатов может оказаться решающим фактором, не вселяет в нас уверенности.

В классическом остросюжетном фильме «Маньчжурский кандидат», снятом Джоном Франкенхаймером в 1960-х годах, враги Америки пытаются захватить контроль над Белым домом, выставляя на выборы американского политика, которому «промыли мозги». Сегодня даже друзья Америки жалеют, что в предвыборной гонке не может участвовать кандидат от Остального Мира. Мы все живем под эгидой неколебимой мощи Американской империи, поэтому победивший кандидат будет и нашим президентом тоже. Из предложенного американцам дуэта Остальной Мир явно выбрал бы Эла Гора. Он не только умнее своего противника, но также, видимо, знает, где находится Остальной Мир, что дает ему очевидное преимущество, по нашему, предположительно эгоистическому, мнению. Для многих из нас неспособность Джорджа У. Буша выговорить имя президента Индии стала ошибкой такой же критичной, как «картофелина» Дэна Куэйла[242]. Любовь Буша к поджариванию себе подобных также внушает беспокойство. Как ни тяжело было простить Клинтону казнь на электрическом стуле умственно отсталого человека, еще сложнее простить Джорджу У. пристрастие к барбекю из человечины.

Печально еще и то, что товарищ, избранный Гором, чтобы доказать его «самостоятельность», оказался ретроградом в отношении к морали. Нападение Либермана на кино во имя «семьи» должно стать предупреждением. Ни эту атаку, ни использование Джорджа Вашингтона в качестве куклы чревовещателя забыть будет не легче, чем незнание Бушем фамилии президента Нараянана. Эл Гор обязательно должен напомнить своему напарнику, что люди могут быть моральными, не будучи религиозными, по той простой причине, что мораль предшествует идеологии; религия — это способ упорядочить наши представления о добре и зле, а вовсе не обязательно источник этих представлений. И заметить сенатору Либерману, что Остальной Мир желает ему малость поумнеть.

Перев. Е. Королева.

Акт о правах человека

Октябрь 2000 года.


В конце 1970-х годов, во время прохождения через Парламент печально известного Акта о британском подданстве[243], я входил в делегацию, которая пыталась оказать воздействие на члена кабинета, консерватора Джеффри Финсберга. Представленный акт, доказывали мы, не только расистский по своей сути, он еще и являет собой конституционный грабеж среди бела дня. Он деспотично уничтожает существующее вот уже 900 лет право рождения, так называемое jus soil[244], по которому британским гражданством обладают все, кто рожден на британской земле. Его намереваются заменить новой многоступенчатой концепцией национальности как подарка от государства. «Полное» британское гражданство должно основываться на невнятном принципе «национальной принадлежности», который требует, например, чтобы хотя бы одна из двух ваших бабушек или один из двух дедушек являлся гражданином Великобритании, позволяя претендовать на гражданство большинству белых жителей Южной Африки и Зимбабве, но отказывая в нем многим обладателям британского паспорта с черным или коричневым цветом кожи, чьи бабушки и дедушки имели несчастье вырасти в «далеких колониях».

При отсутствии писаной конституции мистер Финсберг и другие консерваторы могли лишь пожимать плечами в ответ на все протесты, и в свое время акт обрел силу закона. Он был представлен как заслон от притока иммигрантов из других стран, и под этим прикрытием у всех граждан, и белых, и черных, было украдено их древнее право.

Этот опыт убедил меня, что хваленая британская «неписаная конституция» не стоит бумаги, на которой не была написана. Как дитя постколониальной эпохи я знал, что британцы оставили каждой своей колонии писаные конституции, почему же Великобритания считает ниже своего достоинства заиметь такую же для себя? Американцы и европейцы давно находят, что британская приверженность к неясным, неопределенным свободам не просто ненормальна, но даже экстравагантна. Если эти ценности достойны того, чтобы ими обладать, почему же, черт побери, они не достойны того, чтобы быть записанными? Однако движения за конституционную реформу, такие как «Хартия-88», в числе учредителей которой я выступал, изначально вызывают издевки в прессе и сталкиваются с политической апатией. То, что мы празднуем обретение законной силы имеющим официальный статус Актом о правах человека каких-то двенадцать лет спустя, знаменует великий сдвиг в британском политическом самосознании, и этот сдвиг — немалая заслуга групп давления, таких как «Хартия-88», «Свобода», «Контроль за цензурой» и «Статья 19». Членство в Европейском союзе также сыграло свою роль. Европейские идеи свободы были осмеяны тори, однако сейчас целительное влияние этих идей уже ощущается.

Если нужны дополнительные доказательства «малоанглийского»[245] неприятия британской консервативной партией такого выбора, реакция партии на Билль о правах во множестве их предоставляет. Настоящее партии, в образе министра внутренних дел теневого кабинета Энн Уиддкомб, ее динозавровое прошлое, представленное лордом Тиббитом, и их друзья в прессе объединились, чтобы атаковать новое законодательство. Суды будут завалены «пустяковыми» делами, протестуют они. Нелегальные иммигранты и преступники станут радостно потирать руки. И еще — о боже! — в школах расцветет мужеложство; и полигамия, узаконенная некоторыми религиями, такими как ислам, больше не будет преступлением! Эта поразительная реакция выдает, насколько глубоко мысль о нарушенных свободах расстраивает британское право. Акт о правах человека, действующий в Шотландии почти год, никак не разрушил гражданское общество, и шотландцы, должно быть, недоумевают по поводу озабоченности консерваторов. (Напомним противникам полигамии: даже в исламе существуют законодательные лазейки. Мусульманские страны, такие как Пакистан, где полигамия не допускается, используют их, чтобы поставить подобную практику вне закона. Где есть желание, там найдется и способ.)

Защитники Акта о правах человека подчеркивали важность создания «культуры свободы». Разумеется, это не означает, будто британцы не ценят свободу. Однако — как заставляет предположить рев тори — некоторые ценят ее недостаточно. Подлинная культура свободы самовыражения, если привести один пример, не потерпела бы затянувшегося присутствия в британском своде законов абсурдного, анахроничного закона о богохульстве. Этот закон фигурировал в Европейском суде по правам человека в «деле о „Видениях экстаза“» (1996)[246]. В письменных свидетельствах, представленных мною в Страсбурге, я доказывал, что «современная европейская концепция свободы самовыражения создавалась в восемнадцатом столетии деятелями эпохи Просвещения в борьбе не с Государством, но с Церковью. С тех пор Европа сопротивлялась идее инквизиции и сходилась на том, что религиозные ортодоксы не имеют права устанавливать рамки для того, что мы думаем и говорим». В итоге судьи в Страсбурге не отменили закона о богохульстве, предпочитая оставить решение за государствами — членами ЕС. Теперь Великобритания готовится принимать решение. Будем надеяться, что отказ от преследований за богохульство — одно из первых достижений нового Акта. Подобные Энн Уиддкомб и лорду Тиббиту будут страшно расстроены, если так и произойдет, что лишь усиливает притягательность идеи.

Перев. Е. Королева.

Размышления о коллегии выборщиков

Ноябрь 2000 года.


Кульминацией нынешних президентских выборов в США стало внезапное возвращение из небытия одной личности — Бенджамина Харрисона (1833–1901), умеренного республиканца, в период с 1889 по 1893 год двадцать третьего президента Соединенных Штатов. Знаете ли вы его — Бенджамина Харрисона? Мальчугана из Огайо, внука девятого президента Уильяма Генри Харрисона, добряка и прекрасного оратора? Бенджамина Харрисона, который, будучи президентом, подписал первый в истории США антимонопольный закон и, председательствуя в знаменитом «миллиардном Конгрессе»[247], промотал с его помощью весь доход государственного бюджета, доставшегося ему от предшественника? Вы этого не знали? И я не знал. Но есть один факт, благодаря которому этот давно забытый экс-президент навечно гарантировал себе сноску на одной из страниц истории американской избирательной системы. На выборах в 1888 году Харрисон набрал на 95 713 голосов меньше, чем его оппонент Гровер Кливленд — 5 444 337 голосов против 5 540 050, — и тем не менее победил, поскольку распределение голосов обеспечило ему большинство в коллегии выборщиков, где он одержал уверенную победу—233 голоса против 168, поданных за Кливленда.

Яростная схватка между Гором и Бушем впервые ярко высветила тот необычный принцип, по которому работает американская демократия. В этом году мы все узнали, что для того, чтобы стать американским президентом, вовсе не обязательно набирать миллионы голосов — достаточно заполучить в коллегии выборщиков, насчитывающей 538 человек, 270 голосов.

За несколько дней до начала выборов многие политические мужи внезапно осознали, что Эл Гор может, как в свое время Харрисон, набрав меньше голосов, чем противник, стать избранным президентом США, поскольку соотношение голосов, набранных в нескольких особо значимых штатах — густо населенных и промышленно развитых северных и во Флориде, — судя по сообщениям обозревателей, начало стремительно раскручиваться в обратную сторону. В итоге команда Гора принялась горячо восхвалять коллегию выборщиков, превознося до небес отцов-основателей, сделавших сомнительную победу Харрисона конституционно приемлемой. Теперь, когда мы на себе испытали драму самой жесткой предвыборной борьбы за всю историю Америки — борьбы, в которой, как ни странно, именно Буш, а не Гор, отставал от оппонента по количеству голосов, — демократы, внезапно развернувшись на сто восемьдесят градусов, начали кричать о несправедливости проигрыша оппоненту, набравшему меньшее количество голосов. Голова идет кругом от подобных скачков, и тем не менее остается вопрос: насколько демократична система непрямых выборов?

Разновидностью подобной системы явилась так называемая упрощенная демократия, введенная в Пакистане в 1960 году президентом Аюб Ханом и мирно почившая в наши дни. Аюб пришел к власти так же, как и многие пакистанские генералы, — вырвав ее из рук неугодного гражданского лидера. В результате идея представительного правительства, показавшаяся генералу не слишком привлекательной, была заменена придуманной им системой, которую можно было бы назвать скорее «первым шагом к демократии», нежели самой демократией. На период выборов граждане страны становились «избирателями», которые выдвигали примерно тысячу взрослых выборщиков, в свою очередь избиравших «первого демократа», а он уже принимал участие в референдуме, «подтверждавшем» законность власти Аюба.

В 1965 году эта система помогла сломить сильное оппозиционное движение, выступавшее против Аюба; возглавляла его лидер смешанной оппозиционной партии Фатима Джинна, сестра основателя страны. В Пакистане было широко распространено мнение, что «упрощенная демократия» имеет одно огромное преимущество: на членов коллегии выборщиков можно оказывать давление, их можно подкупать. Ход выборов гораздо легче контролировать, когда в них участвует ограниченное число избирателей, а не почти все граждане страны.

Нет, разумеется, последняя система выборов в США невозможна, даже не надейтесь. Верно и то, что над ними открыто потешаются кубинцы, русские и китайцы, называя США «банановой республикой» или того хуже. И даже когда Си-эн-эн говорит о нехорошем «душке», которым веет от выборов во Флориде, когда то и дело всплывают истории о запугивании чернокожих избирателей, о закрытых избирательных участках, где люди так и не смогли проголосовать, и о том, как избирателям заявляли, будто «все бюллетени закончились», те из нас, кто знает, что такое выборы в странах третьего мира, не могут не задать вопрос: почему американцы боятся признать, что все эти вещи происходят в штате, который возглавляет брат потерпевшего фиаско бенефициария? Но даже если за всем этим не стоит политическая возня, странные события во Флориде показывают, почему, в общем и целом, прямые выборы кажутся более «чистыми», чем непрямые. Мудрость тех, кто создал систему коллегиата, больше не кажется нам такой уж неоспоримой. Моя родина Индия, так же как и США — это огромная федерация, жители которой считают себя бенгальцами, тамильцами, кашмирцами и прочая и прочая и уж только потом — индийцами. Однако Индии, располагающей гораздо меньшими ресурсами, чем США, удалось — пусть и не в полной мере — создать основанную на конституции систему прямых демократических выборов, действующую уже более полувека. Трудно понять, почему американцы не желают сделать у себя то же самое.

Впрочем, отцы-основатели все же оставили нам кое-что ценное — систему, заключающую в себе некую загадку для изучающих результаты выборов, обожаемую многими политическими обозревателями. Тот факт, что коллегия выборщиков включает четное число членов, создает возможность «ничьей». (От нечетного числа в свое время отказались, посчитав его ошибочным, по каким причинам — неизвестно до сих пор.) Любители политической эзотерики будут разочарованы: соотношение 269 к 269 весьма маловероятно. В противном случае выборы пришлось бы перенести в Палату представителей, где один делегат от каждого штата имеет один голос. Если бы и там соотношение голосов составило 25 к 25, тогда голосовал бы уже Сенат. А если бы получилась полная ничья — 50 к 50, то, чтобы выйти из туника, пришлось бы выбирать вице-президента. Впрочем, весьма возможно, что отцы-основатели были не так уж глупы. Имея столь «робкий» электорат, как в США, почему бы не выбирать самого влиятельного лидера в мире путем простейшего голосования — в один голос? Можно сказать, что теперь выражение «один человек — один голос» приобретает абсолютно новый смысл.

Перев. С. Теремязева.

Великая Коалиция?

Декабрь 2000 года.


Итак, пройдя через коллегию выборщиков, многие из нас хотели бы «отдохнуть» от пережитого или хотя бы «аннулировать» наши прежние суждения и высказывания; мы с тоской вспоминаем то золотое время, когда «бабочкой» называлось насекомое, а не бюллетень для голосования, а словом «Чад» обозначалась местность в Африке[248]. «Легко нашел, легко потерял», — говорим мы иногда. Бушу и Чейни никогда не забыть своего поражения в 300 000 голосов, а тандем Гор — Либерман для половины страны навсегда останется парой неудачников. Однако у людей короткая память. Пройдет еще две недели, и жаркие политические баталии будут окончательно забыты. Что ж, возможно, проигравший действительно становится неудачником. Мы сдаемся. Мы смущены.

Нам уже не кажется, что это смешно или даже печально. На прошедших выборах Нэйдер[249] потерпел поражение, Элиан передергивал факты, Кэтрин Харрис[250] вовсю партизанила, а средства массовой информации сели в лужу, но прежде всего это были выборы бесконечно долгие, покрытые густой завесой юридических терминов, а потому чрезвычайно скучные. Но мы понимаем и другое: за скукой таится опасность. Пройдет еще много времени, прежде чем Америка сможет сообщить миру о прозрачности своих выборов. В настоящее время они прозрачны не более флоридских болот.

Америка свято верит в свою демократию, свою конституцию, своих президентов, однако события последних недель серьезно пошатнули эту веру. Как теперь вернуть былое влияние республиканцев? Буш, по всей видимости, не собирается протягивать руку дружбы Гору, а тот слишком увлекся политической борьбой, чтобы всерьез задуматься о восстановлении единства нации. Дело в том, что за свою историю Соединенные Штаты редко делились на два враждующих лагеря. Теперь же Америка, взявшая на себя роль главного международного миротворца, сама нуждается в мире и, следовательно, могла бы воспользоваться горьким опытом других стран.

Я имею в виду Израиль, а точнее, выборы 1984 года, последовавшие за уходом в отставку Бегина, в результате которых появилось израильское правительство национального единства, когда всем стало ясно, что ни «Ликуд» Ицхака Шамира, ни Партия труда Шимона Переса не могут заручиться поддержкой большинства. Тогда эти две самые влиятельные партии объединились, образовав довольно шаткий, но тем не менее длительный союз. В течение двух последующих лет Перес был премьер-министром, а Шамир — министром иностранных дел; затем они поменялись портфелями. После выборов 1988 года, когда равновесие во власти чуть пошатнулось, эта коалиция возникла вновь, причем Шамир снова занял пост премьер-министра, а Перес стал министром иностранных дел. Все закончилось в 1990 году, после того как их партии разошлись во мнениях по поводу миротворческого процесса. Пока длился спор, израильское правительство не было самым эффективным в мире, но сумело приостановить инфляцию и, что еще важнее, помогло Израилю сплотиться, чтобы затем шесть долгих лет выступать единым фронтом против недругов. Не самое скромное достижение.

Интересно, могла бы такая коалиция возникнуть в США? Могла бы, если бы Буш стал президентом, а Дика Чейни, ввиду слабого здоровья, убедили бы отказаться от поста вице-президента, чтобы предложить этот пост нынешнему вице-президенту Элу Гору. Тогда — если и дальше развивать невероятные предположения — Гор становится президентом, Джо Либерман занимает место в Сенате, а его должность президент Гор предлагает Бушу. После столь радикальных перестановок создание истинно коалиционного кабинета было бы сравнительно — именно сравнительно — простым делом. Что же до конституционности обмена постами между президентом и его заместителем, то пусть этим занимается туча сутяг, постоянно вьющихся вокруг выборов.

Невозможно, скажете вы? Согласен. Но после нынешних выборов это уже не кажется столь невозможным. То, что раньше считалось абсолютно недопустимым, в теперешних странных обстоятельствах начинает приобретать смысл. И даже может сделаться необходимым. Недавно в Интернете появился шутливый текст, написанный в стране великой демократии, Зимбабве. Спрашивая, что бы мы подумали, если бы ситуация, сложившаяся после выборов в США, возникла в какой-нибудь стране третьего мира, автор текста, скорее всего некий «зимбабвийский политик», совершенно явно намекает на коррупцию, охватившую США. И если над Америкой смеются уже и зимбабвийские политики, значит, пора приступить к ее серьезному лечению. Альянс Буш — Гор вполне мог бы возродить веру американцев (и всего мира) в честность и порядочность политических лидеров и восстановить блеск сильно потускневшей позолоты институтов власти. Это было бы странное, разношерстное правительство, но лучше такое, чем, возможно, еще четыре года нелицеприятных перебранок, которые неизбежно ввергли бы демократические институты Америки: Конгресс, президента и даже Верховный суд — в самую глубокую грязь Зимбабве.

«Если бы они оба проиграли». Почему бы не перевернуть эту шутку с ног на голову? Пусть они оба выиграют. «Люди-то, конечно, высказывались, — заметил недавно Билл Клинтон. — Проблема в том, что мы не знаем, что они имели в виду», Возможно, теперь формула разделенной власти поможет людям наиболее точно выражать свою волю.

Теперь, когда администрация Буша показала себя сторонницей жесткого правого курса, данная статья выглядит крайне наивной. Такова судьба политического обозревателя — становиться посмешищем, как только события принимают неожиданный оборот.

Перев. С. Теремязева.

Как Гринч украл Америку

Приношу свои извинения доктору Сьюсу[251].

Стихи, написанные по случаю инаугурации

Январь 2001 года.


В Голосвилле каждый Голос любил голосовать,

Но Гринч, что жил на Западе, терпеть не мог считать.

Потому что считать — это не делить

Или вычитать,

А выяснять,

Кто лучше всех на выборах себя сумеет

Показать.

И кто на этот раз достойный самый тип?

Может быть, мистер Гринч? А может быть, мистер Вип?[252]

Мистер Вип? Какой стыд!

СТЫД! СТЫД! СТЫД! СТЫД!

Разве может мистер Гринч

Хуже быть, чем какой-то Вип?

Но Вип был малый опытный,

Хитер был Вип, как черт.

Все рычаги, все винтики

Он знал наперечет.

Умел он так вертеть страной,

Чтоб слушалась, руля.

А Гринч? Он, да, в политике не более нуля!

(Отца его бы видели! Вот это был мастак!

В сравненьи с ним бедняга Гринч —

Ничтожнейший простак.)

Ну что такое голоса? Как голос сосчитать?

Не золото, не серебро, не клад, да и не кладь.

Обычные картонки! Бумажное ничто!

Считают дырки только! Вот только и всего!

Картонки листали,

ДЫРКИ считали.

Что, что они там делали?

Да дыркам счет вели!

Считали, и считали,

И считали, СЧИТАЛИ! СЧИТАЛИ! СЧИТАЛИ!

Но точный итог получили едва ли.

«Коли и дальше так пойдет… — подумал Гринч, —

И-и-п!

То победит не кто иной, как мерзкий мистер Вип!»

«Что делать?» Гринч едва не слег,

Но тут он вспомнил, что

На свете он не одинок,

И Гринчей столько, что

Никто не сможет перечесть,

Что Гринчей очень много есть

Среди министров

И журналистов,

Которые смогут устроить

Так, что Гринч у нас станет героем!

На помощь, Гринчи-юристы!

(Они половчей журналистов.)

Созвал Гринч свои когорты.

«Друзья! Не нужен нам счет!

Все выборы — к черту!

Скорей за работу! Вперед!

Гринч, не робей! Противника бей!

БЕЙ! БЕЙ! БЕЙ! БЕЙ!

Дырки от бублика нам не страшны!

Нет их — вот так мы решим для страны.

Мы их не будем считать!

Не дадим какому-то Випу у нас президентом стать!»

Гринчи взялись за дело.

Да так, что все закипело.

Юристов, писателей — всех под каблук!

Заодно и ученых от всех наук!

Когда ж наступил подсчет голосов,

Гринчи давай опять:

«Дверь на замок! Да еще на засов!

Всем прекратить считать!»

(Не то еще выйдет «не тот» итог…)

А Голосвилль? Голосвилль спит,

И видит он сны, и громко храпит.

Его охраняет Закон —

Не ошибается он,

Ведь есть же суд и судья.

Пусть Вип проиграл, но зато у нас

Есть прозвучавший отличный приказ:

«Всем радоваться!»

Возрадуемся, друзья!

Теперь в Голосвилле стоит тишина.

А Гринча приветствует вся страна.

Слава Гринчам! Слава им!

Жители славят Гринча режим,

Который, возможно, возможно, возможно,

Окажется и не таким уж плохим.

Ухмыляется Гринч: «Буду править страной!

И будет считаться один голос —

МОЙ!»

Перев. С. Теремязева.

Возвращение аморальности

Февраль 2001 года.


На следующий день после своей отставки министр иностранных дел Франции, сам великий Ролан Дюма, состоящий под судом по обвинению в коррупции и до настоящего времени категорически отвергавший все выдвинутые против него обвинения, внезапно заявляет, что столь выдающаяся личность, как он, просто обязана пройти через подобное испытание! Zut alors![253] И уже на Филиппинах арестовывают некоего бизнесмена по имени Альфред Сирвен, который тут же обещает назвать «сто имен» коррумпированных политиков — иначе говоря, почти всей политической элиты эры Миттерана.

Тем временем в Перу обнаруживают более двух тысяч пленок с видеозаписями, из которых становится ясно, каким образом бывшему президенту Фухимори удавалось держать в руках всю правящую верхушку страны. Журналистов, политиков, генералов — всех шантажировали в течение многих лет.

Тем временем в Индии вновь разгорается скандал, связанный с компанией «Бофор АВ». Слухи по поводу крупного военного заказа, полученного в 1980 году путем подкупа, сильно подмочили репутацию и покойного Раджива Ганди — получал он взятку или нет? — и покойного Улафа Пальме — уж не убил ли его какой-нибудь рассерженный посредник?

Теперь, когда индийское правосудие обратило свой взор на двух братьев-миллиардеров Хиндайя, отголоски скандала грозят отозваться за океаном, в британском правительстве, которое почему-то начало проявлять самое дружеское участие в их судьбе. (Даже четырехлетний ребенок маг бы посоветовать правительству Блэра не заводить подобных друзей. К сожалению, ребенка рядом не было, поэтому британская общественность искренне верит, что новые лейбористы окажутся столь же безнравственными, как и ворчуны тори, которым они пришли на смену. Почти такими же, как Нейл Гамильтон и Джонатан Эйткен![254] Ого…)

Тем временем в Соединенных Штатах экс-президент Клинтон оказывается под огнем критики за то, что простил беглого финансиста Марка Рича[255], между тем как его преемник, президент Буш, мямлит какие-то банальности по поводу политической двусторонности, откровенно склоняясь «вправо»; и это несмотря на то, что Буш, по сути, проиграл те самые выборы, которые выиграл лишь благодаря удачному ходу пресловутого Верховного суда; проиграл их во Флориде, где потерял около 25 000 голосов.

Да, аморальность вновь вошла в моду; ухмыляясь во весь свой слюнявый рот, она показывает нам, что жила и будет жить вечно, останется самой великой силой нашего времени; пусть ее гнали, пусть отвергали — с каждым годом границы ее империи неуклонно расширяются. Можно лишь восхищаться ее неисчерпаемой изобретательностью. То, что раньше казалось чистым и ясным, теперь густо вымазано вонючими слюнями, безнадежно оболгано, извращено и, словно невинность или райские кущи, потеряно навсегда.

Итак, отличительной чертой последних месяцев можно считать победоносное возвращение аморальности, причем не только в политике, где к ней уже привыкли, но и в спорте. «Практикуется ли подкуп на скачках?» — спрашивает британская пресса, а мы, если бы прислушались, услышали бы громкое ржание лошадей. Про бокс лучше не вспоминать. Бывший вратарь «Ливерпуля» Брюс Гробелар наконец-то уличен в продажности. Даже крикет, который всегда считался синонимом неподкупности, в наше время по уши вымазан в грязи. Что же касается атлетики, то здесь достаточно вспомнить «допинговую Олимпиаду»: четыре положительных допинг-теста у метателя ядра К. Дж. Хантера; положительный тест на псевдоэфедрин у золотой медалистки, гимнастки Андреа Радукан, а также странный комментарий Карла Льюиса по поводу положительного теста на нандролон у Линфорда Кристи: «Наконец-то его поймали». Итак, наши спортивные герои теперь столь же безнравственны, как и политики, но только ли теперь? Думаю, что они были всегда. Интересно, существуют ли на свете сферы, где играют по-честному? Реалити-шоу на телевидении? Литературные премии? Вступительные экзамены в университеты? Повышение по службе? Неужели мы еще не до конца выявили все возможные способы подкупа?

Добро пожаловать в третье тысячелетие! По словам американского романиста Томаса Пинчона, паранойя нагляднее всего проявляется в следующем: параноику кажется, что в окружающем его мире существуют некие тайные знаки, которые настолько ужасны, аморальны и противоестественны, что не поддаются самому дикому воображению; миром правит обман, призванный скрывать эту ужасную правду от нас, ничтожных людишек, которым очень хочется надеяться, что когда-нибудь мир начнет выздоравливать.

Реакцией одного из таких людишек на все вышеизложенное будет вот что: хочу подчеркнуть, что многие из нечистых на руку торгашей, о которых я рассказал, уже понесли или вот-вот понесут заслуженное наказание. Дюма находится под судом, Сирвен арестован, Фухимори подал в отставку, братьям Хиндайя, пока идет следствие, запрещено покидать пределы Индии, Клинтон ушел в историю, горе-спортсменов отстранили от соревнований. Кажется, все в порядке.

Но у параноиков на этот счет свое мнение. Если обо всех преступлениях прошлого мы узнаём только сейчас, говорят они, то когда же мы узнаем о нынешних преступлениях? Неужели все наши «невинные» тоже виновны, только еще не пойманы за руку? Слова Пинчона открывают перед истинными параноиками следующие возможности: денно и нощно ломать голову над тайными знаками мира: признав собственную несостоятельность, опуститься до тяжелой, нудной, энтропической работы и, наконец, впасть в ярость и разнести все к чертовой матери.

Когда-то у меня был знакомый, которого постоянно мучило одно желание — громить общественные туалеты, чтобы потом писать на обломках разные высказывания. «Если унитаз нельзя заменить, его следует уничтожить». Теперь я начинаю кое-что понимать. И даже вспоминаю, что в дни своей длинноволосой, бунтарской юности чувствовал то же самое.

Перев. С. Теремязева

Крадущаяся забастовка, затаившаяся опасность

Март 2001 года.


Считается, что без Голливуда Лос-Анджелес был бы просто маленьким приморским городишкой вроде Феникса. В этом году, когда неумолимо приближается время забастовки актеров и сценаристов, над Лос-Анджелесом нависла серьезная угроза и в самом деле превратиться в глухое, дремучее захолустье. Судя по слухам, киностудиям эта забастовка выгодна, актерам — нет, хотя их представители и выступают с довольно жесткими заявлениями. А что же сценаристы? А сценаристы — это, в конце концов, всего лишь писатели, умеющие одно — писать. Телекомпании активно готовятся затопить экран разнообразными реалити-шоу — это ведь дешево! это популярно! это как глоток свежего воздуха! — чтобы заткнуть дыры, образовавшиеся в результате Великой забастовки. В воздухе пахнет неприятностями и витает ощущение чего-то неизбежного. Ходят слухи, что скоро встанет вся голливудская киноиндустрия. (То есть, может быть, встанет, а может, и нет.)

И вот, в самый разгар полной неразберихи из-за надвигающейся катастрофы, кинематографическое сообщество, забыв обо всем на свете, живет ожиданием ежегодного фестиваля под названием «кто-кого-любит-больше», где интересы большого бизнеса искусно замаскированы под смотр личных творческих достижений. Закончен сезон лоббирования. На город больше не обрушивается град видеозаписей «на ваше усмотрение». Рок-звезды больше не исполняют импровизации в домах престарелых в надежде получить лишнюю пару голосов в конкурсе на «Лучшую песню». Приближается другое голосование. Грядет «Оскар».

Кино — это культура Лос-Анджелеса. В конце каждой недели толпы киноманов устремляются в кинотеатры точно так же, как миланские любители оперы устремляются в «Ла Скала». Лос-Анджелес — город страстных поклонников кино. Такого нет нигде в мире (кроме Индии). Правда, иногда раздражает, когда во время демонстрации фильма «Неукротимые сердца» детина с вылезающей из джинсов здоровенной задницей, взвизгивая от восторга при виде Пенелопы Крус, причитает: «Боже, как она красива! О, о, сейчас он в нее влюбится! О господи, сейчас что-то случится!» — или когда пятилетний малый все время, пока идет фильм «Изгой», пристает к родителям с вопросом: «Мам, ну когда этот волейболист заговорит?» (Примечание: игра в волейбол, которую демонстрирует Уилсон, — лучшее, что есть в этом скучнейшем фильме. И почему бы Уилсону не номинироваться на «Оскар» за лучшую мужскую роль второго плана? Скандал да и только.)

Восторг, с которым жители Лос-Анджелеса смотрят кинофильмы, потрясает. Никогда не видел, чтобы западная публика смотрела новую картину так, как это делали зрители, собравшиеся в кинотеатре «Ла Бриа». Шел кинофильм «Крадущийся тигр, затаившийся дракон». Даже по стандартам Лос-Анджелеса в зале творилось что-то невообразимое. Зрители понимали, что стали свидетелями невероятного события — появления великой классической ленты, и были не в силах сдержать своего восторга. Тому, кто считает, что со временем домашние кинотеатры вытеснят общественные, следовало бы присутствовать на этом показе.

Те же зануды, что облили грязью «Крадущегося тигра», назвав его уступкой современному ориентализму, типично западным подходом к теме Востока, увидели бы в том кинозале людей стольких разных национальностей, сколько проживает их в самой Америке; там были и корейцы, и китайцы, и испанцы, что же касается афроамериканцев, то они намного превосходили по численности всех желчных противников ориентализма, которые тоже наслаждались кинофильмом, но, видимо, по другой причине. Акира Куросава и Сатьяджит Рей собирали на родине — в Японии и Индии — меньшую аудиторию, чем коммерческие произведения их современников, но от этого фильм «Семь самураев» не кажется нам менее достоверным, а слезливые мелодрамы бомбейских киностудий «более индийскими», чем шедевры Рея. Да, конечно, на Джеки Чана продают массу билетов; да, «Крадущийся тигр» следует давно сложившимся законам фильмов о боевых искусствах. Но фильмы Джеки Чана — это просто забавные мультики, в отличие от прекрасного эпического полотна Энга Ли, ставшего настоящим открытием.

В преддверии вручения премий Американской киноакадемии и надвигающейся актерской забастовки успех «Крадущегося тигра» особенно примечателен. О нем говорят как о совершенно новом явлении, научившем американскую публику понимать и принимать зарубежные кинофильмы, допустив их в те сферы, где делают большие деньги. Вот почему некоторые деятели — и прежде всего киностудии — совершают большую ошибку, если думают, что смогут сдержать забастовку, не ослабив железной хватки, которой они сжимают горло кинорынка. С конца 1950-х до начала 1970-х годов поток кинорежиссеров неамериканского происхождения, хлынувший в Голливуд, позволил на несколько лет снять его стальные пальцы с горла мирового кинематографа. Наступил золотой век звукового кино, век великих фильмов Куросавы и Рея, французской «новой волны», век Феллини, Антониони и Висконти, век Вайды, Янчо и Бергмана. А теперь на первое место выходят фильмы, сделанные в Китае, Иране, Британии. И, может быть, массовая аудитория наконец-то готова сполна насладиться разнообразием кинематографического рациона. В конце концов, есть много американских фильмов, без которых мы вполне могли бы обойтись.

Вручение «Оскаров» показывает, как Голливуд видит сам, себя. «Гладиатор» Ридли Скотта, блестяще снятый технически, но с топорно написанным сценарием, явно претендует на получение премии, равно как и сентиментальный «леденчик» «Шоколад» кинокомпании «Мирамакс», привлекший внимание менее взыскательного кинозрителя. Как всегда, не повезло жанру комедии — братья Коэны должны радоваться, что получили награды хотя бы за сценарий и операторскую работу своего замечательного фильма «О, где же ты, брат?» с участием Джорджа Клуни. Вместе с тем не нашлось награды ни для великолепной игры Клуни, ни для прекрасной работы Рене Зельвегер в фильме «Сестричка Бетти». Но не следует забывать, что под прикрытием всей этой закулисной игры крадется тигр и затаился дракон.

И если по воле случая в одну из номинаций попадет действительно талантливый фильм, который получит все главные призы, тогда, может быть, Голливуд проснется и поймет наконец, что, когда на твою зрительскую аудиторию претендуют лучшие кинематографисты мира, сворачивать кинопроизводство не самая лучшая идея.

Перев. С. Теремязева

«Это был не я»

Апрель 2001 года.


Нашумевший сингл под названием «Это был не я» в исполнении Шэгги (в стиле «рик-рок»), заразительно и зло ухмыляясь, торжественно приветствует бесстыдство. Мужчина, которого застали на месте преступления, мужчина, который, изменяя своей девушке, открыто занимается любовью с другой — на диване, в душе или на полу в ванной, — должен, как учит эта песенка, несмотря ни на что, отрицать, отрицать и отрицать. Вам это никого не напоминает?

За последние несколько лет перед нами уже проходили великие мастера отрицания: вспомним хотя бы Диего Марадону и то, как он, игнорируя видеозапись футбольного матча с Англией, из которой было хорошо видно, что гол он забил рукой, упрямо твердил: «То была рука Господа»; или Оу Джея Симпсона[256], который клялся «жизнь положить» на поиски настоящего убийцы своей жены (как насчет неопровержимых улик, Оу Джей?); или британских консерваторов Нейла Гамильтона и Джонатана Эйткина, с пеной у рта отрицающих свою продажность; ну и, наконец, вспомним самого великого упрямца — Билла Клинтона, с его пресловутым «У меня не было сексуальной связи с этой женщиной, мисс Левински» и полным отрицанием причастности к скандалу, прозванному Пардонгейтом.

Отрицание очевидных фактов, ложь в лицо стали в наш век, век господства средств массовой информации, отличительной чертой общественной жизни. Они вошли в обыкновение даже у таких монстров, как военные преступники из бывшей Югославии или Камбоджи, которые упорно открещиваются от своих кровавых деяний, прекрасно сознавая, что им, с их властью над теле- и радиоэфиром, гораздо легче скрыть правду, чем простому журналисту до нее добраться. Когда крупные преступники открыто признаются в своих преступлениях — Тимоти Маквей[257] в одном из интервью хвастливо подсчитывал, сколько человек ему удалось убить и покалечить в Оклахоме, а талибы с гордостью рассказывали, как уничтожали бамианские статуи Будды, — это так необычно, что у вас против воли появляется желание похвалить злодеев за то, что они говорят правду.

Как-то раз я присутствовал на суде в городке Элис-Спрингс, Австралия. Слушалось дело об убийстве; обвиняемый — водитель грузовика — намеренно направил свою машину прямо на бар, откуда его только что вышвырнули; в результате было убито и покалечено множество людей. Мерзавец проявил отличное владение крайне важным в наше время искусством — отрицать очевидные факты. Он был скромно одет; он стоял опустив глаза; весь его вид показывал, что он прямо-таки убит горем; при этом он упорно отрицал свою вину. Впрочем, это его не спасло. После того как обвиняемый несколько раз повторил, что не мог такого совершить, он допустил одну ошибку — во время перекрестного допроса стал объяснять свои мотивы. «Не такой я человек, — честно признался он, — чтобы разбить свой грузовик». Жюри тут же признало его виновным, и путь к отступлению был отрезан. Водителя подвела одна-единственная правдивая фраза. Более искусный лгун — вернее, отрицатель — сумел бы вывернуться.

«Это был не я». Множество ярких образчиков искусства наглого передергивания фактов можно встретить в выпусках новостей. В Британии в результате сговора правительства и аграрных лобби зародилась даже не одна, а две чумные волны, прокатившиеся по всему миру. Первая — болезнь КГЭ (коровья губчатая энцефалопатия, «коровье бешенство») — явилась результатом 1) превращения коров в каннибалов[258] и 2) разрешения фермерам в целях экономии электричества сокращать время обработки кормов; результат — присутствие в них смертельных субмикроскопических белковых частиц, прионов. Разумеется, сейчас правительство тори категорически отрицает свое участие в этом деле — равно как и аграрные лобби. Вместо этого и те и другие в течение долгого времени пытались уверить общественность, что связь между «коровьим бешенством» и его человеческой разновидностью — синдромом Крейцфельда — Якоба — не «доказана». Но грянула новая беда; у нас появился ящур, и тут мы неожиданно узнаём, что еще три года назад лейбористское правительство отказалось запретить использование в качестве кормов для свиней пищевых отбросов (несмотря на то, что в Европе это запрещено), но при этом не удосужилось потребовать от фермеров тщательной тепловой обработки этих самых отбросов. И здесь снова в дело вмешались деньги: аграрные лобби желали экономить средства, и это им удалось. Вы слышали, чтобы хоть один их представитель публично признался в своих ошибках? Разумеется, нет. «Это не мы, это китайские рестораны виноваты, это они использовали зараженное мясо». Ну вот, теперь все довольны. Оказывается, во всем виноваты китайцы. А как же, всем известно, что они употребляют в пищу.

Между тем индийское правительство под руководством Бхаратия джаната парти (БДП) внезапно испытало острый приступ заболевания под названием «рыльце-в-пуху». В результате блистательной операции, проведенной сайтом tehelka.com, — как все-таки способствовал Интернет расширению свобод в Индии! — были показаны видеозаписи получения взятки некоторыми руководителями страны. Последовал ряд отставок, однако не прозвучало ни единого признания своей вины; вместо этого проштрафившиеся лидеры и связанные с ними политические фигуры начали поговаривать о некоем зловещем заговоре против правящей коалиции. Новый лидер БДП, разглагольствуя о новых формах поведения политических деятелей на публике, в то же время отказался принять отставку своего уличенного в коррупции предшественника. Очевидно, видеозаписей ему показалось недостаточно.

И именно теперь, когда Соединенные Штаты, внесшие самый большой вклад в процесс глобального потепления, отказываются подписывать Киотский протокол, призванный ограничить количество вредных выбросов в атмосферу, президент Джордж У. Буш не находит ничего лучше, как утверждать, что наличие связи между парниковыми газами и глобальным потеплением вообще никем не доказано. («Это были не мы».) Очень напоминает рассуждения некоторых табачных компаний о раке легких — и звучит столь же убедительно. Но у президента есть большой мегафон, и если он постоянно станет повторять свои слова, боюсь, найдутся те, кто в них поверит.

Иногда даже в какой-нибудь песенке проскальзывают нотки правды о духе нашего времени. В том же хите Шэгги жизнерадостно сообщает о своем маленьком бесстыдном открытии. Уверенно отрицай свои низкие поступки, и тогда их перестанут считать низкими. Как выразилась бы Нэнси Рейган, «просто скажи „нет“»[259]. Действительно, как просто, и отрицать невозможно. Это слышится отовсюду, это витает в воздухе, как мантра. Так что давайте все вместе, хором: «Это был не я…»

Перев. С. Теремязева

Аборты в Индии

Май 2001 года.


Я всегда считал, что мне очень повезло: я родился и вырос в огромной индийской семье, основу которой составляли женщины. У меня нет братьев, зато есть много сестер (целых три — поверьте, это очень много). Сестры моей матери — это парочка тетушек, столь же грозных и напористых, как и тетушки Берти Вустера[260] — Делия и Агата. Среди моих двоюродных братьев и сестер соотношение девочек и мальчиков примерно два к одному. Пока я рос, наш дом в Индии, а затем в Пакистане был по самую крышу забит женскими наставлениями, ссорами, смехом и честолюбивыми идеями; некоторые из этих женщин были воплощением стереотипного представления об индианках — скромные и застенчивые. О, эти женщины, говорливые, обо всем имеющие собственное мнение, умные, забавные, бурно жестикулирующие особы, адвокаты, учителя, радикалы, политики, матроны! Если ты хочешь, чтобы в их компании тебя услышали, нужно уметь не только кричать во все горло, но и сказать что-нибудь интересное. Если же они сочтут, что слушать тебя не стоит, можешь не сомневаться — никто тебя не услышит.

В результате я до сих пор чувствую себя в обществе женщин как дома. Среди моих близких друзей гораздо больше девочек, чем мальчиков. Когда я пишу книгу, то всегда стараюсь сделать женские персонажи такими же состоятельными и властными, каких я видел в жизни. Мужчины в моих книгах редко бывают столь яркими личностями. Так и должно быть, вернее, насколько я убедился по собственному опыту, было, причем скорее часто, чем редко.

В настоящее время вызывает тревогу, что женщины-индианки, вернее, их потенциальные наследницы, которые еще не родились, быстро становятся вымирающим видом. Несмотря на введение запрета на ультразвуковое обследование беременной женщины, которое обычно проводится под предлогом заботы о ее здоровье, по всей Индии стремительно распространяется практика определения пола будущего ребенка, после чего — если выясняется, что будет девочка, — следует аборт; в результате в стране быстро растет число погибших, но при этом абсолютно здоровых зародышей женского пола. Наше население становится однополым ввиду численного превосходства мужчин — угрожающая тенденция. Вот он, крепкий орешек, который предстоит раскусить нашему правительственному лобби, членом коего являюсь и я. Что делать, когда женщина, пользуясь правом распоряжаться своим телом, избавляется от плода женского пола? Многие индийские обозреватели говорят, что запрет на аборты вызовет взрыв возмущения именно со стороны женщин. Дело в том, что индианки, равно как и их мужья, хотят иметь сыновей, а не дочек. Частично это объясняется огромным давлением со стороны мужчин, чьи интересы ставятся превыше всего в индийском обществе; не последнюю роль сыграли и расходы на приданое. И все же главная причина — в ином: современные технологии оказались в распоряжении людей со средневековым мышлением. Разумеется, не все индийские женщины так эмансипированы, как те, среди которых мне посчастливилось расти. Индийские традиции по-прежнему живы, и власть их по-прежнему велика. Женщины остерегаются женщин: старая история, но с устрашающим современным вывертом.

После того как в середине 1970-х годов Индира и Санджай Ганди попытались установить контроль над рождаемостью путем принятия специального закона, принуждающего женщин в обязательном порядке подвергаться стерилизации, потребуются поистине титанические усилия, чтобы убедить общество в необходимости планирования семьи.

Не помогли даже решительные выступления матери Терезы, призывавшей запретить применение контрацептивов. Еще больше ситуацию осложнили индусские националисты, высказавшие предположение, что, поскольку численность мусульманского населения растет быстрее, чем индусского, то под угрозой находится само существование индуизма. (Это притом что индусы составляют 85 % населения Индии.)

До недавнего времени аборты, равно как и контрацепция, категорически осуждались индийскими религиозными лидерами. В результате население страны перевалило за миллиард, и лет через десять Индия, скорее всего, догнала бы и даже перегнала бы Китай. Однако внезапно, по каким-то невыясненным причинам, индийские женщины начали все чаще решаться на аборт, и быстрый рост населения был приостановлен. Нашлись и такие, кто стал утверждать, что аборты — это благо, поскольку супружеские пары, у которых родились девочки, будут заводить детей до тех пор, пока в семье не появится мальчик, тем самым способствуя росту населения страны. Если семья будет иметь право выбора, аргументировали они, то девочки не исчезнут, просто их число перестанет быть избыточным. Однако в этой теории есть одно слабое звено: как показывает статистика, при жизни следующего поколения в Индии будет наблюдаться резкая нехватка женщин. И что тогда? Станут ли девочки цениться больше, чем сейчас, или индийское общество, в котором доминируют мужчины, будет по-прежнему плодить все новых мачо и, как следствие, жалких, забитых женщин?

Не каждую проблему можно решить незамедлительно. Даже если страна мыслит себя женщиной — Бхарат-Матой, Матерью-Индией, — и даже если, согласно верованиям индуистов, главное божество, шакти, — это женщина, скандал, порожденный резким уменьшением числа девочек в Индии, закончится лишь тогда, когда (и если) удастся преодолеть вековые предрассудки, связанные с рождением девочки.

Разумеется, это не означает, что ничего нельзя сделать. Правительство может и обязано ужесточить наказание для акушерских клиник, позволяющих себе обходить закон. Следует ввести денежные дотации для тех семей, где рождаются девочки, и даже, возможно, обложить дополнительным налогом те семьи, где рождаются мальчики. Политики, учителя, группы активистов, даже журналисты могут и должны еще резче выступать против средневековых предрассудков, процветающих в нашем обществе, ибо в них корень всех зол. В заключение хочу спросить: готова ли современная Индия считаться страной, где избавляются от девочек только потому, что они якобы хуже мальчиков? А родителям, которые когда-то отказались иметь в своей семье дочерей, их оставленные жить сыновья однажды могут задать вопрос: «Где же мои сестры?» Что им ответить?

Перев. С. Теремязева

Реалити-шоу на ТВ

Июнь 2001 года.


До сих пор мне удавалось не сталкиваться с телевизионными реалити-шоу. Несмотря на то что по всей Великобритании обсуждают мерзкого Ника и взбалмошную Мел, а в Америке — голого ублюдка Ричарда, который все-таки стал последним героем необитаемого острова, я каким-то образом сберег свою непорочность. Встретив на улице этих самых Ника или Мел, я бы их не узнал; не узнал бы я и голого Ричарда, если бы он внезапно возник передо мной.

Спросите меня, где находится дом Большого Брата или как добраться до острова Соблазнов, и я не смогу вам ответить. Я запомнил только одного участника американского реалити-шоу под названием Survivor («Выживший»), которому удалось так обжечь себе руку, что на ней полопалась кожа, а пальцы стали похожи на подгоревшие сосиски, и запомнил только потому, что об этом рассказали в вечернем выпуске новостей. Об остальном меня спрашивать бесполезно. Кто выиграл? Кто проиграл? Да кого это вообще интересует?

Впрочем, без реалити-шоу телевидение уже не может существовать. Их успех — примета (нашего) времени, равно как и триумф шоу, где разыгрываются большие деньги, например Millionaire («Миллионер»). Популярность реалити-шоу столь высока, что заслуживает детального изучения, поскольку они помогают нам лучше узнать самих себя. Во всяком случае, должны помогать.

Но сколько же в них пошлого нарциссизма! Телевизор, который прежде наивно считали окном в мир, превратился в лавку дешевого барахла. Кому нужны знаменитые на весь мир, по-настоящему одаренные люди, если на экране всегда можно увидеть собственную аватару — этакое полузнакомое, полупривлекательное существо, изображающее нашу повседневную жизнь, но перемещенное в некие фантастические обстоятельства? Кому нужен талант, если экраны заполонила лишенная комплексов бездарность?

Я смотрел британский вариант «Большого Брата»; шоу, показ которого совпал с последним этапом избирательной кампании в стране, имело грандиозный успех и занимало первые страницы таблоидов. Общепринятое мнение объясняет это тем, что смотреть шоу интереснее, чем выборы. А если оно еще и «реальное», тогда возможно всякое. Например, может оказаться, что «Большой Брат» популярен потому, что он скучнее выборов. Поскольку это самый скучный и потому самый «нормальный» способ стать знаменитым и — если вы достаточно умны или везучи — богатым.

Быть «знаменитым» и «богатым» — две наиболее важные концепции западного общества; что же касается этических возражений, то они попросту отметены притягательностью славы и богатства. Быть богатым и знаменитым — о’кей, это прекрасно, быть хитрым тоже хорошо. Хорошо быть эксгибиционистом. Хорошо быть плохим. Скука — вот что затупляет острое лезвие морали. Невозможно удержаться от возмущения, глядя на людей, давно ставших обыкновенными прагматиками и корыстолюбцами.

О, эта серость! На экране мы видим, как люди становятся знаменитыми, потому что спят, разжигают костер, потом его гасят, записывают на видеопленку заученные мысли, демонстрируют свои груди, слоняются тут и там, ссорятся, устраивают друг другу мелкие пакости, спокойно относятся к своей непопулярности и — вот это уже интересно, жаль только, происходит нечасто, — целуются. Короче говоря, мы видим людей, которые становятся знаменитыми, практически ничего не делая, просто позволяя подглядывать за собой миллионам людей.

А теперь прибавьте к эксгибиционизму наших «островитян» нездоровое любопытство телезрителей, и вы получите картину общества, рабски преданного тому, что Сол Беллоу называл «гламурной жизнью». И верно, все эти банальные, но блестяще срежиссированные «события» поданы с таким шиком, что все истинные ценности нашей жизни: скромность, достоинство, ум, чувство юмора, бескорыстие (дальше можете продолжить сами) — сводятся до уровня никчемных излишеств. В этой перевернутой с ног на голову этической вселенной чем хуже, тем лучше. Шоу показывает нам «жизнь» в виде драки за место под солнцем, заставляя поверить, что в этой драке все средства хороши, и чем они отвратительнее, тем больше должны нам нравиться. Выиграть — это еще не все, как сказал когда-то Чарли Браун[261], вот проиграть — это уже все.

Проблема выдуманного шоу-реализма состоит в том, что, как у всех выдумок, у него короткая жизнь; если, конечно, он не сумеет как-то обновиться. Велика вероятность того, что наше нездоровое любопытство станет более востребованным. Нам будет уже недостаточно смотреть, как кто-то откровенно злобствует с экрана или плачет, когда его изгоняют из дома, превратившегося в ад, или «раскрывает всю подноготную» на очередном ток-шоу, словно знает что-то такое, что еще можно раскрыть.

На экраны постепенно возвращаются гладиаторские бои. Телевизор превращается в некий Колизей, а участники реалити-шоу — в гладиаторов и львов; их задача — уничтожать друг друга до тех пор, пока не останется один выживший. Возникает вопрос: сколько нам понадобится времени для того, чтобы, идя на поводу у нашей необузданной фантазии, потребовать присутствия «настоящих» львов и настоящей опасности, чтобы наконец утолить жажду все более ярких зрелищ, где было бы все больше боли и изощренных ужасов? В одной из газет как-то промелькнула заметка, что уважаемый писатель Гор Видал якобы согласился присутствовать на казни путем смертельной инъекции взрывателя из Оклахомы Тимоти Маквея. Свидетель казни наблюдает за этой жуткой процедурой через стекло, иначе говоря, видит ее на экране. Что ж, это ведь тоже реалити-шоу, которое — позвольте сделать предположение — может стать прообразом будущих телепрограмм. Если мы желаем смотреть, как люди предают друг друга, то почему бы не посмотреть, как они умирают?

В мире, расположенном за стенами телестудий, наши притупившиеся ощущения требуют всё новых доз удовольствия. Одного убийства нам уже недостаточно; первые страницы отдаются исключительно серийным убийцам. Теперь, чтобы привлечь наше внимание, нужно взорвать дом, полный людей, или расстрелять королевскую семью. Возможно, вскоре для этого придется полностью уничтожить какой-нибудь вид диких животных или выпустить на свободу смертельно опасный вирус; в противном случае можно навсегда остаться мелкой сошкой и прозябать на последних страницах. Вот так — в жизни, и в «реалити-шоу». Интересно, когда телевидение покажет нам первую реальную смерть? А вторую?

В конце великого романа Оруэлла «1984» Уинстону Смиту промывают мозги. «Он любил Большого Брата». Как теперь его любим мы.

Перев. С. Теремязева

Освобождение убийц Балджера

Июль 2001 года.


Словно героиня древнегреческой трагедии, женщина — Дениз Фергюс, чье имя мгновенно стало знаменитым, — держа на руках воображаемое тело своего мертвого ребенка, Джеймса Балджера, истошно вопит, требуя справедливости. Убийц ее сына выпустили из тюрьмы, и женщина находит это несправедливым. «Неважно, где они будут находиться! — кричит она. — Придет и их час! Я этого так не оставлю!» Затем, внезапно спустившись с высот классической трагедии в стиле «кровь за кровь», женщина спокойно добавляет: «Восемь лет я хранила достоинство, но теперь расскажу все». Остается надеяться, что за этим не последуют призывы восстановить справедливость по принципу «око за око», что, конечно же, моментально выплеснется на первые страницы таблоидов. В конце концов, Чувство собственного достоинства — тема не для таблоидов. И если кто-то из освобожденных будет убит мстителями — или по ошибке убьют не того, — тиражи подобных журналов только вырастут.

Случившееся в районе Мерсисайд, где в 1993 году двое десятилетних мальчишек — Роберт Томпсон и Джон Венеблз — убили двухлетнего Джеймса Балджера, с самого начала породило множество вопросов. То, что убийцами оказались дети, и то, что убийство было совершено с особой жестокостью, заставило задуматься о природе зла: глубокая проблема, давно замусоленная средствами массовой информации, для которых зло — это, по-видимому, нечто вроде проявления киношного «дьявольского семени». Высказывались предположения, что Венеблз и Томпсон находились под влиянием «ужастиков», которые, как выяснилось, они не смотрели. Но самое удивительное в этой истории то, что мыслили и выражались стереотипными фразами, почерпнутыми из бульварных триллеров, вовсе не малолетние убийцы, а — кто бы вы думали? — британская пресса.

Из-за звериной жестокости, с которой было совершено убийство, очень многие не желают признавать, что Венеблза и Томпсона можно помиловать. Люди считают, что показное раскаяние двух юных преступников всего лишь ловкая увертка. В знаменитом рассказе Ивлина Во «Коротенький отпуск мистера Лавдэя» убийца, который в течение многих лет был тишайшим, скромнейшим и добрейшим из всех заключенных, в конце концов получает помилование и тут же совершает новое убийство. Видимо, страх подобного рецидива и заставляет противников Венеблза и Томпсона категорически выступать против их освобождения — вот она, искра вечного подозрения, из которой так старательно раздувает пламя британская пресса.

И все же наиболее информированные источники упорно повторяют, что Венеблз и Томпсон действительно изменились, теперь они — наглядное свидетельство того, что раскаявшийся преступник может вернуться к нормальной жизни. В качестве примера можно привести слова Марка Лича из UNLOCK (Национальной ассоциации исправившихся правонарушителей), который говорит: «Нет никаких признаков того, что они снова совершат преступление». Таким образом, перед нами встает простая дилемма «либо — либо». Либо мы верим в то, что преступник способен исправиться, и тогда обязаны согласиться с мнением экспертов, что имеем дело именно с таким случаем; либо категорически будем это отрицать — но если так, то давайте вообще откажемся от помилования; пусть тюремное заключение станет возмездием общества для преступников, которые все равно уже никогда не исправятся и, значит, проведут за решеткой остаток своих дней. Если единожды оступившемуся человеку уже никогда не вернуться к честной жизни, если «паршивой овце» суждено остаться таковой навеки, то давайте просто отшвыривать их в сторону, изолируя от общества.

Сложные вопросы всё прибывают. Раскаяние и прощение связаны совсем не так тесно, как думают некоторые. Иногда мы прощаем нераскаявшегося, а иногда выносим приговор искренне повинившемуся. Поэтому даже если убийцы Балджера и в самом деле изменились, если эти уже восемнадцатилетние парни, приговоренные к пожизненному заключению, стали совсем другими, то им вполне можно позволить провести оставшуюся жизнь в тихом месте, где их никто не знает, пока новый процесс — назовите его обострением чувства справедливости, — зародившийся в сердцах тех, чью душу глубоко ранило то страшное преступление, а затем и во всем обществе, не завершится полным прощением раскаявшихся.

На фоне этого, огромной значимости и сложности, вопроса особенно омерзительны пустая болтовня и возня, поднятые вокруг него большинством британских средств массовой информации; здесь крайне уместно вспомнить старые обвинения в их адрес — обвинения в распущенности и бесконтрольности. Даже те, кто никогда не читал речь по бумажке, предпочитая свободно выражать свои мысли, говорят, что из-за поведения британских таблоидов становится все труднее говорить прямо и по существу; иными словами, представители желтой прессы нарушают один из самых главных принципов демократии. Петля обратной связи между событием и репортажем о нем теперь затягивается так быстро и туго, что журналисты сами становятся главными протагонистами своих репортажей; в нашей же истории они изо всех сил стараются разрушить все цивилизованные принципы правосудия, превращая читателей в дикую толпу, вопящую о суде Линча, что и в самом деле может завершиться убийством.

Происходит что-то ужасное, какая-то всеобщая деградация, порожденная многолетним воздействием на людские умы новостей, сфабрикованных таблоидами. Появились сообщения, что испанские газеты уже готовы заплатить большие деньги за информацию о местонахождении Венеблза и Томпсона — и вовсе не потому, что испанцев интересуют эти люди, просто летом в Испанию приезжает много британцев. Интернет, этот всемирный бордель для безответственности всех мастей, уже начал распространять информацию на эту тему; несомненно, в скором времени ее будет еще больше. Джон Венеблз и Роберт Томпсон могут бежать, но спрятаться они уже не смогут; что же касается Великобритании, которая в наши дни превратилась в некое подобие Додж-Сити или Тумстоуна эпохи самого дикого разгула, то этим парням еще очень повезет, если они не закончат свои дни на каком-нибудь Бут-Хилле[262]. Нам же остается только надеяться, что этого не случится, ибо существует и другая Великобритания — та, где сдержанность ценится выше слезливой мелодрамы, где мести предпочитают прощение, а собственное достоинство хранят дольше восьми лет.

Перев. С. Теремязева

Арундати Рой

Август 2001 года.


Наргис, королева индийского кино 1950-х, позднее посвятившая себя политике, как-то раз обвинила великого кинорежиссера Сатьяджита Рея в том, что в своих фильмах он создает отрицательный образ Индии, тогда как в ее фильмах, по словам Наргис, акцент делается прежде всего на положительные стороны. На вопрос, какие именно, она ответила: «Плотины».

Большие Плотины (чья высота превышает пятнадцать метров) давно стали существенной частью индийской технологической иконографии, а их роль в обеспечении страны водой и электроэнергией какое-то время не подлежала не только сомнению, но и обсуждению. Однако со временем, выражаясь словами председателя Всемирной комиссии по плотинам, министра образования ЮАР профессора Кадера Асмаля, «начались бурные дискуссии по поводу целесообразности строительства крупных плотин».

В настоящее время одним из крупнейших проектов такого рода является строительство плотины Сардар-Саровар на реке Нармада, в штате Гуджарат. Предполагаемая высота ее будет составлять порядка 136,5 метра. К наиболее ярым противникам этой стройки относится писательница Арундати Рой. «Крупные плотины, — говорит она, — разорили эту страну». Рой протестует против переселения более двухсот тысяч, человек с затопляемых территорий, против разрушения хрупкой экосистемы долины Нармада и особо указывает на то, что большинство возведенных в Индии плотин не оправдали возложенных на них надежд. (Например, плотина Барги орошает всего 5 % предполагаемых земель.) Далее Рой подчеркивает, что расплачивается за строительство плотин в основном нищее сельское население, а пользу из них извлекает богатая прослойка горожан: «80 % сельских семей [по-прежнему] не имеют в своих домах электричества, 250 миллионов человек лишены чистой питьевой воды».

Отчет, недавно представленный Всемирной комиссией по плотинам, полностью подтверждает аргументы, выдвинутые Рой. Эта организация, основанная Всемирным банком и Всемирным союзом охраны природы, приводит данные проверки 125 крупных плотин. (По каким-то таинственным причинам правительство штата Гуджарат отказало экспертам комиссии в посещении плотины Сардар-Саровар.) В отчете крупные плотины названы причиной катастрофических наводнений, затопления пахотных земель, вымирания многих видов пресноводной рыбы. Судя по данным отчета, строительство плотин и в самом деле выгодно прежде всего богатым, многие сооружения такого рода оказываются не слишком эффективными, а из тех 40 (по другим оценкам 80) миллионов человек, которым пришлось сменить место жительства, очень немногие получили положенную компенсацию. Арундати Рой и другие защитники долины Нармада давно выступают с предложениями об альтернативных методах снабжения водой штата Гуджарат; им вторит доклад комиссии, в котором подчеркивается, что данную проблему вполне можно решить путем возобновления энергоресурсов, переработки отходов, совершенствования методов ирригации и экономии воды.

Битва за долину Нармада была долгой и жестокой. Случился в ней и совсем уж странный поворот. Арундати Рой и два лидера движения в защиту долины, Медха Паткар и Прашант Бхушан, были обвинены в жестоком избиении пяти адвокатов, якобы имевшем место 13 декабря 2000 года, во время демонстрации перед зданием Верховного суда в Дели, который должен был вынести окончательное решение по поводу продолжения строительства плотины Сардар-Саровар. По заявлению потерпевших. Рой и Паткар призывали толпу растерзать адвокатов, а Бхушан еще, и схватил одного из них за волосы, угрожая убить.

Все это происходило прямо под носом у целого отряда полицейских. Кроме того, учиненный протестующими скандал каким-то невероятным образом не заснял кинорежиссер Санджай Как, снимавший демонстрацию на видеокамеру. Позднее выяснилось, что в тот день Бхушан вообще находился в другом месте.

Несмотря на явную абсурдность обвинений, Верховный суд решил удовлетворить жалобу адвокатов и обвинил трех активистов в преступном неподчинении суду, нарушив таким образом свои же собственные установления и процедуры. Жалоба адвокатов была составлена с нарушением правил; кроме того, ее не подписал генеральный прокурор. Но что важнее всего, Верховный суд даже не попытался проверить обоснованность обвинений, хотя в его распоряжении находились и видеоматериалы, и свидетельства очевидцев.

Явившись на заседание суда, Арундати Рой представила письменное свидетельство, составленное в весьма резкой форме, в котором заявляла, что вызов в суд и попытка выдвинуть против нее и ее коллег столь неуклюжие обвинения «указывает на совершенно недопустимое намерение судей пресечь критику и запутать общественное мнение, а также Измотать и запугать тех, кто не согласен с решением суда». Верховный суд потребовал у Рой забрать свидетельство; та отказалась, и в настоящее время судьи рассматривают возможность обвинения Арундати Рой в неуважении к суду, что грозит ей отправкой в тюрьму. Как сказала сама Рой одному британскому журналисту, «теперь я увязла по уши».

Верховный суд Индии должен понимать, что, преследуя Арундати Рой, Медху Паткар и Прашанта Бхушана, выставляет себя на суд мирового сообщества. Совсем недавно Верховный суд США выставил себя в самом неприглядном свете перед лицом всей планеты, когда совершил некий юридический ход, в результате которого президентом США стал Джордж У. Буш. [Книги двух весьма авторитетных авторов, Алана Дершовица и Винсента Бульози (Буглиози), не оставляют сомнения в том, что представители Верховного суда США приняли именно политическое решение, что уже выглядит как весьма скверная тенденция.] Неужели Верховный суд Индии, этот «оплот демократии», подражая органу правосудия самой мощной мировой державы, также позволит собой манипулировать (в нашем случае — выступая против свободы слова) и превратится в некий «рычаг» для определенной группы лиц (в нашем случае — мощной коалиции политических и финансовых сил, стоящих за проектом строительства плотины Нармада)?

Только прекратив преследование Арундати Рой и противников строительства плотины в долине Нармада, Верховный суд Индии сможет снять с себя подобные обвинения. И сделать это он должен незамедлительно.

Шестого марта 2002 года Арундати Рой была приговорена к «символическому» наказанию в виде одного дня тюремного заключения и штрафу в 2000 рупий (примерно 35 фунтов стерлингов) за неуважение к суду. Суд заявил, что тем самым проявил великодушие, а также принял во внимание то, что Арундати Рой «все-таки женщина».

Перев. С. Теремязева

Теллурайд

Сентябрь 2001 года.


Вначале были Буч Кэссиди и Санденс Кид[263] и маленький городок Теллурайд, штат Колорадо, То Hell You Ride (Ты-Катишься-в-Ад), названный так в девятнадцатом веке старателями, которые на санях приезжали с серебряных рудников, расположенных высоко в горах, в никому не известное тогда поселение, где было полно борделей, — здесь они впервые ограбили банк. Затем вышел фильм, и Роберт Редфорд назвал основанный им институт «Санденсом»[264] в честь самой известной своей роли. Санденский кинофестиваль теперь самая знаменитая площадка, где новые независимые режиссеры могут демонстрировать свои фильмы. А Теллурайд стал вторым по известности в США фестивалем независимого кино, играя роль, так сказать. Буча при «Санденсове» Санденсе.

Я пишу эти строки в разреженном воздухе Теллурайда среди горных пейзажей, от которых захватывает дух, под занавес кинофестиваля, двадцать восьмого в истории города (для справки: в этом году я был приглашенным директором). За четыре фестивальных дня здесь показали столько хороших фильмов, что все приехавшие киноманы, наверное, вспомнили, почему они полюбили кино, когда еще не было огромных кинотеатров-мультиплексов и фильм делал кассовые сборы не только в первые дни проката.

Всем, кто в последнее время ходил в кино, можно простить мысль о том, что сидеть дома и пялиться в стену и то веселее. «Планета обезьян» и в самом деле не внушает доверия к приматам. Разрекламированный триллер «Медвежатник» на поверку оказался банальной историей ограбления с легко угадываемым концом. (Избитый сюжет о последнем большом деле опытного профессионального вора использован и еще в одном, британском, фильме, немного лучше «Медвежатника», под названием «Сексуальная тварь».) «Любимцы Америки» с Джулией Робертс и Кэтрин Зета-Джонс, «комедия» из жизни кинозвезд, полна профессиональных шуточек, которые никто так и не понял. «Кокаин» — откровенно слабый фильм. Из всего обилия новых лент, пожалуй, по-настоящему вызывает интерес только новая версия «Апокалипсиса сегодня», доработанная Копполой, но и она далеко не идеальна. Хуже всего в ней восстановленные сцены на якобы французских плантациях, где слишком много объяснений, слишком мало действия, и вообще они слишком близки к сердцу тьмы. И неуместны в фильме, где правит безумие. Игра Брандо в роли Куртца стала ничуть не лучше от времени (и внесенных в монтажной небольших поправок). Однако, учитывая престиж режиссера, игру актеров, таких как великий Робер Дюваль («Люблю запах напалма по утрам»), и, главное, на фоне всего того мусора, что нам предлагают, можно простить многие прегрешения. Все равно «Апокалипсис» подобен Гималаям рядом с муравейниками.

Послушать молодых голливудских режиссеров, так даже самые талантливые из них считают, что у них нет выбора, что они вынуждены склониться перед властью рынка и приносить искусство в жертву коммерческому успеху. Ответ на эти сентенции — переполненные залы Теллурайда, где хитом сезона стал французский фильм «Амели», история одинокой девушки, которая жила в мире своих фантазий, пока в один прекрасный день не начала диктовать правила собственной поразительной внутренней реальности миру внешнему. Этот фильм бурлит визуальной изобретательностью и слегка сюрреалистическим кинематографическим остроумием, а его огромный успех в Европе послужит упреком всем тем режиссерам, которым кажется, что пойти на уступки проще, чем сохранить самобытность.

Еще одним упреком в малодушии авторам крупнобюджетных проектов станет смелость и радикализм художественных фильмов кабельного телеканала Эйч-би-оу («Хоум бокс офис»), лучшие из которых были представлены на фестивале в Теллурайде. (Взять, к примеру, «Выстрел в сердце» Агнешки Холланд, киноадаптацию замечательной книги Микэла Гилмора о его брате-убийце Гари.) А несколько хороших фильмов, снятых, казалось бы, далеко от центра киноиндустрии, еще раз доказывают периодическое смещение центра. Например, меня сильно впечатлил стиль и изящество первого фильма Даниса Тановича «Ничья земля», в котором раненые боснийский и два сербских солдата, оказавшись в окопе между противоборствующими лагерями, представляют ужас и абсурдность своей войны в микрокосме. Как будто это Владимир и Эстрагон Беккета истекают кровью в окопе, а когда является Годо, то является он в голубой каске бессильных что-либо изменить войск ООН. (Самая смешная фраза в фильме: «Вот идут смурфы»[265].) Мне подумалось, что по голливудскому сценарию раненые солдаты подружились бы, гуманизм взял бы верх над военным безумием, но сила картины Тановича — трезвость взгляда и трагикомичность — в том, что он дает иной поворот событиям, приводя их к кровавой развязке в духе черного юмора «Уловки-22», — столь «негативного» финала не потерпел бы ни один лос-анджелесский продюсер.

В этом году в Теллурайде показали великий фильм Андрея Тарковского «Солярис», решив воздать должное шедевру научной фантастики до того, как чума современности под названием «ремейк» полностью вытеснит его из нашей памяти. Изучение ненадежной действительности и силы человеческого бессознательного, грандиозное исследование пределов рационального и непредсказуемой силы даже самой несчастливой любви нужно показать как можно большей аудитории, прежде чем Стивен Содерберг и Джеймс Камерон осуществят свои угрозы превратить его в нечто среднее между «Космической одиссеей — 2001» и «Последним танго в Париже». Как вам секс в космосе с плавающим маслом? Да Тарковский в гробу перевернется.

Прошел на ура показ еще одной картины прошлых лет — фильма-сказки для детей Сатьяджита Рея «Золотая крепость», который не получил международного признания, что всегда огорчало великого режиссера. Быть может, благодаря огромному успеху на фестивале, незаслуженно забытая лента найдет широкую публику. Сегодня — Теллурайд, завтра — весь мир?

Существует два вида кинофестивалей: есть разрекламированные, окруженные шумихой торговые балаганы вроде Канн и даже Санденса, и есть Теллурайд, где не раздают призов и где если и занимаются куплей-продажей, то помалкивают об этом. Необычайно приятно в наш век триумфа капитализма обнаружить действо, посвященное не торговле, но любви. Пусть это звучит старомодно и мечтательно, пусть. Кинематограф и мечта всегда шли рука об руку.

ПОСТСКРИПТУМ

Да, «ты катишься в ад». 11 сентября 2001 года, всего через восемь дней после окончания кинофестиваля, два самолета гражданской авиации, угнанных террористами, разрушили башни-близнецы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Третий самолет врезался в Пентагон. Четвертый разбился в Пенсильвании, не долетев до цели лишь благодаря самоотверженному героизму пассажиров, оказавших сопротивление террористам и сорвавшим их планы. Какими идиллически наивными показались нам тогда дни, проведенные в Теллурайде, как будто нас изгнали из рая, с плодами древа познания добра и зла в дрожащих руках.

Перев. Е. Нестерова, Т. Попова.

Атаки на Америку

Октябрь 2001 года.


В январе 2000 года я писал в своей колонке, что «главная схватка новой эпохи — это противостояние террористов и служб безопасности»[266], и высказывал опасения, что, если верить самым неблагоприятным сценариям экспертов спецслужб, нам придется уступить слишком много наших свобод незримым воинам тайного мира. Демократия подразумевает прозрачность, утверждал я, и, выбирая между безопасностью и свободой, мы всегда должны отдавать предпочтение свободе. Но во вторник 11 сентября сбылись самые неблагоприятные сценарии.

Они разрушили наш город. Я живу в Нью-Йорке недавно, но нанесенные Манхэттену раны ощутили даже те, кто здесь никогда не бывал, потому что сейчас Нью-Йорк — это трепещущее сердце прозрачного мира, резкий в обращении, поражающий воображение, «город оргий, прогулок и радостей» Уолта Уитмена, его «гордый и страстный город, смелый, безумный, сумасбродный город». И этой блестящей столице зримого мира силы мира незримого нанесли чудовищный удар. Нет нужды говорить, насколько чудовищный, — мы все его видели, он всех нас изменил, и теперь мы должны удостовериться в том, что рана не смертельна, что зримый мир берет верх над тем, что скрыто, что воспринимается только по последствиям его злодеяний.

Для того чтобы обезопасить свободное общество от терроризма — сделать это общество безопаснее, нам неизбежно придется отказаться от некоторых наших гражданских свобод[267]. Но в обмен на частичное лишение свободы мы вправе надеяться, что защищать наши города, воды, самолеты, детей станут действительно лучше, чем раньше. Ответ Запада на теракты 11 сентября в целом можно будет оценить по тому, смогут ли люди опять почувствовать себя в безопасности дома, на работе, в повседневной жизни. Уверенность — вот, что мы потеряли и должны вновь обрести.

Далее следует вопрос об ответных действиях. Да, мы должны послать наших незримых воинов против их воинства тени в надежде, что наши окажутся сильнее. Но эта тайная война сама по себе не сделает нас победителями. Нам не обойтись без наступательных действий на общественном, политическом и дипломатическом фронтах, чтобы как можно скорее решить ряд самых сложных мировых проблем; прежде всего, это война между израильтянами и палестинцами за территорию, достоинство, признание и выживание. В будущем от всех сторон потребуются более осмысленные действия. И уж будьте добры не бомбить больше суданских заводов по производству аспирина. Теперь, когда мудрые американские головы, кажется, осознали, что неправильно забрасывать бомбами нищий, угнетенный афганский народ, наказывая его за преступления господ-тиранов, хорошо бы им применить эту мудрость, в ретроспективе, и к тому, что было сделано с нищим, угнетенным народом Ирака. Хватит наживать врагов, пора заводить друзей.

Высказывая такие мысли, я никоим образом не присоединяюсь к ополчившимся против Америки левым политическим организациям, чьи нападки были крайне неприятным последствием террористических атак на США. «Проблема американцев заключается в том, что…», «Америка должна понять, что…» Слишком много в последнее время было подобного лицемерного моралистического релятивизма, чаще всего начинающегося с подобных фраз. Страну, на которую только что была совершена самая разрушительная за всю историю террористическая атака, страну, переживающую глубокий траур и ужасное горе, безжалостно обвиняют в гибели ее граждан. («Разве мы это заслужили, сэр?» — такой вопрос, искренне недоумевая, задал недавно рабочий, разбирающий завалы Граунд Зеро[268], британскому журналисту. Серьезная вежливость этого «сэр» вызывает у меня изумление.)

Необходимо четко осознавать, что эта антиамериканская bien-pensant[269] кампания на самом деле нелепа и бессмысленна. Терроризм — убийство невинных, в данном случае массовое убийство. Оправдывать подобную жестокость, перекладывая вину на правительство США, — значит отрицать моральные принципы, ответственность индивидуумов за их поступки. Более того, терроризм — это не способ выражения законного несогласия незаконными средствами. Террорист прикрывается явлениями, вызывающими всеобщее недовольство, лишь для того, чтобы замаскировать свои истинные мотивы. К чему бы ни стремились убийцы, маловероятно, что в их замыслы входило строительство лучшего мира.

Фундаменталисты стремятся разрушить нечто большее, чем просто здания. Эти люди чаще всего выступают против — и это далеко не полный список — свободы слова, многопартийной политической системы, всеобщего избирательного права, подотчетности правительства, евреев, гомосексуалистов, равноправия женщин, плюрализма, разделения государства и религии, коротких юбок, танцев, бритья бороды, теории эволюции, секса. Это деспоты, а не мусульмане. (Ислам осуждает самоубийц, навечно обреченных снова и снова переживать свою смерть. И мусульманам всего мира нужно задуматься над тем, почему возлюбленная ими вера плодит столько чудовищных мутантных штаммов. Если Западу нужно понять причины появления своих Унабомберов[270] и Маквеев, то исламу надо решить проблему своих бин Ладенов.)

Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций Кофи Аннан сказал, что теперь мы должны определять свои позиции не только относительно того, что мы поддерживаем, но и того, против чего выступаем. Я бы перевернул это высказывание наоборот, потому что, против чего, сейчас ясно как день. Террористы-самоубийцы протаранили воздушными лайнерами здания Всемирного торгового центра и Пентагона, убив тысячи людей, — ну да, я против этого. Но за что мы? Ради чего готовы пожертвовать жизнью? Можем ли мы прийти к ед иному мнению по всем пунктам вышеприведенного перечня — да, даже короткие юбки и танцы стоят того, чтобы за них умереть?

Фундаменталист верит, что мы ни во что не верим. Его видение мира представляется ему непреложной истиной, тогда как мы погрязли в пороке, потворствуя своим желаниям. Чтобы доказать ему, что он неправ, мы сначала должны убедиться в том, что он неправ. Мы должны прийти к соглашению о том, что для нас важно: поцелуи в общественных местах, сэндвичи с беконом, полемика, современная мода, литература, великодушие, вода, более справедливое распределение мировых ресурсов, кино, музыка, свобода мысли, красота, любовь. Это будет нашим оружием. Мы добьемся победы не военными действиями, но тем, что выберем жизнь, в которой нет места страху.

Как победить терроризм? Не дать себя терроризировать. Не позволять страху управлять нашей жизнью. Даже если мы напуганы.

Перев. Е. Нестерова, Т. Попова.

Дело не в исламе?

Ноябрь 2001 года.


«Дело не в исламе». Несколько недель подряд главы государств повторяли эти слова как мантру, отчасти в благородном порыве остановить нападки на ни в чем не повинных мусульман, живущих на Западе, отчасти потому, что ради сохранения антитеррористической коалиции США не могут допустить и мысли о связи ислама и терроризма.

Беда в том, что это необходимое отрицание — неправда. Если дело не в исламе, то почему тогда мусульмане массово выступают в поддержку Усамы бин Ладена и «Аль-Кайды»? Почему, откликнувшись на призыв муллы к джихаду, на афгано-пакистанской границе собралось 10 тысяч человек, вооруженных мечами и топорами? Откуда взялись первые военные жертвы Великобритании — три мусульманина, которые погибли, сражаясь на стороне Талибана?

Откуда привычный антисемитизм часто повторяемых исламистами клеветнических утверждений, что это «евреи» организовали атаки на Всемирный торговый центр и Пентагон? Причем руководство Талибана приводит, среди прочих, самоуничижительные оправдания, что мусульмане не владеют технологиями и не обладают организационными способностями, необходимыми для воплощения подобного замысла. Почему Имран Хан, некогда звезда пакистанского спорта, а ныне политик, потребовал доказательств вины «Аль-Кайды», откровенно игнорируя самоуличающие высказывания ее представителей (про дождь самолетов с небес, про то, что мусульмане Запада не должны жить и работать в высотных зданиях, и прочие)? К чему все эти разговоры о неверных, воюющих на стороне Америки, оскверняющих святую землю Саудовской Аравии, если в сердцах нынешних недовольных нет определения того, что свято?

Давайте говорить без обиняков. Конечно же, «дело в исламе». Вопрос в том, что именно это означает. Прежде всего, сама религиозная вера далека от теологии. Большинство мусульман не занимаются глубоким анализом Корана. Огромное число «верующих» мусульман беспорядочно и полусознательно воспринимают ислам не только и не столько как страх перед богом — больше страх, чем любовь, надо полагать, — но как совокупность обычаев, мнений и предрассудков, к которым относятся предпочтения в еде, изоляция (полная или частичная) «их» женщин, проповеди уважаемых ими мулл, нетерпимость ко всему современному вообще и к музыке, безбожию и сексу в частности, особая нетерпимость к самой мысли (и страх), что западный либеральный стиль жизни может захватить — «отравив Западом» — их собственное ближайшее окружение.

Чрезвычайно активные объединения мусульманских мужчин (о, услышать бы голос мусульманских женщин!) на протяжении последних лет тридцати способствовали появлению и росту радикальных политических движений на почве такой вот «веры». К этим исламистам — мы должны привыкнуть к слову «исламисты», обозначающему людей, которые участвуют в подобных политических проектах, и научиться отличать его от более общего и политически нейтрального «мусульмане» — относятся члены Египетского мусульманского братства, кровожадные алжирские боевики Фронта исламского спасения и Вооруженной исламской группы, шиитские революционеры в Иране и Талибан. Бедность им великий помощник, а плод их трудов — паранойя. Эта параноидальная разновидность ислама, приверженцы которой привыкли во всех бедах мусульманских стран винить чужаков, «неверных», а в качестве средства спасения предлагают оградить эти страны от альтернативных вариантов современности, стремительно распространяется сейчас по всему миру.

Ситуация не совсем соответствует теории американского политолога Самюэля Хантингтона о «столкновении цивилизаций» по той простой причине, что исламистская идея обращена не только против Запада и «евреев», но также и против собратьев-исламистов. Несмотря на публичные заверения в дружбе, на деле Талибан и иранский режим недолюбливают друг друга. Разногласия между мусульманскими народами не менее, если не более, глубоки, чем их неприязнь к Западу. Однако было бы нелепо отрицать, что идеология такого отказывающегося от ответственности, параноидального ислама пользуется широкой популярностью.

Двадцать лет назад, когда я писал роман о борьбе за власть в некоем мифическом Пакистане, мусульманский мир уже de rigueur[271] винил во всех своих несчастьях Запад и в особенности Соединенные Штаты. Некоторые из тогдашних и сегодняшних обвинений вполне обоснованны; но здесь не место еще раз вспоминать геополитику времен холодной войны, нездоровые «уклоны» (воспользуемся выражением Киссинджера) американского внешнеполитического курса в сторону того или иного временно полезного (или осуждаемого) народа-государства или роль Америки в приходе к власти либо отрешении от нее различных малоприятных правителей или режимов. Но тогда мне хотелось бы задать вопрос, который не утратил своей важности и по сей день: предположим, что не Америка является главным источником бед нашего общества, кого в таком случае нам винить в собственных несчастьях? Как нам их понимать? Разве мы не должны, принимая на себя ответственность за свои злоключения, учиться решать собственные проблемы самостоятельно?

Что интересно, сейчас многие мусульмане, а также светские аналитики мусульманского происхождения начинают задаваться такими вопросами. Последние несколько недель мусульмане повсюду протестуют против «узурпации» их религии обскурантами. Вчерашние горячие головы (среди них Юсуф Ислам, известный также как Кэт Стивенс) сегодня, как это ни невероятно, сделались паиньками. Иракский писатель цитирует известного в прошлом иракского сатирика: «Болезнь в нас — от нас». Мусульманин из Великобритании пишет, что «ислам стал своим собственным врагом». Мой друг, ливанский писатель, вернувшись из Бейрута, сказал, что после событий 11 сентября общественная критика в адрес исламизма стала более явной. Многие комментаторы заговорили о необходимости Реформации в мусульманском мире. Мне это напоминает попытки социалистов некоммунистического толка отгородиться от тиранического режима «реального» советского социализма; тем не менее само существование таких альтернативных идей имеет огромное значение. Ислам примирится с современностью, только если эти голоса будут поддержаны и сольются в едином громовом призыве.

Многие из них говорят о другом исламе, о своей персональной, частной вере, а возвращение религии в сферу личного, ее деполитизация и есть те тернии, через которые должны пройти все мусульманские общества, чтобы стать современными. Террористов интересует только один аспект современности — технология, технология как оружие, которое можно обернуть против его создателей. Чтобы победить терроризм, исламский мир должен прислушаться к светским гуманистическим идеям, лежащим в основе современности, без них свобода останется далекой мечтой.

Перев. Е. Нестерова, Т. Попова.

Антиамериканизм

Февраль 2002 года.


Говорили, что борьба будет долгой и омерзительной. Так и вышло. Война Америки с терроризмом вступила в новую фазу, основные вехи которой — всеобщее недовольство положением на базе Гуантанамо, условиями содержания заключенных, их статусом и нарушениями прав человека; тщетные старания США разыскать Усаму бин Ладена и муллу Омара; рост числа противников продолжающихся бомбардировок Афганистана. Кроме того, Америке, если она теперь решит атаковать другие страны, заподозренные в укрывательстве террористов, скорее всего, придется действовать в одиночку, без помощи коалиции, поддержавшей ее военные действия против Афганистана. Виной тому идеологический враг, с которым столкнулась Америка и которого победить намного сложнее, чем воинствующий ислам. Этот враг — антиамериканизм, захлестнувший сейчас весь мир.

Хорошо еще, что для исламистских фанатиков в постталибский период настали тяжелые времена. Бин Ладен и Омар, живы они или мертвы, — люди вчерашнего дня, нечестивые воины, которые отправили других на мученическую смерть, а сами поспешили скрыться в горах. К тому же, если верить упорным слухам, падение террористического блока в Афганистане, вероятно, предотвратило исламистский путч против Мушаррафа в Пакистане, возглавляемый более близкими Талибану представителями вооруженных сил и разведывательных служб — людьми вроде вселяющего ужас генерала Хамида Гуля. А президент Мушарраф, сам далеко не ангел, был вынужден арестовать лидеров кашмирских террористических группировок, пользовавшихся ранее его поддержкой. (Всего через два года и три месяца после того, как он натравил те же самые группировки на Индию, спровоцировав последний кашмирский кризис.)

Весь мир учится на уроках американских боевых операций в Афганистане. Джихад уже далеко не так популярен, как прошлой осенью. Подозреваемые в поддержке терроризма страны неожиданно стали покладистее, более того, схватили несколько плохих парней. Иран признал законность нового афганского правительства. Даже Великобритания, терпимее всех прочих стран относящаяся к исламистскому фанатизму, начинает видеть разницу между борьбой с «исламофобией» и предоставлением убежища самым отъявленным негодяям.

В Афганистане Америка сделала то, что необходимо было сделать, и сделала это хорошо. Плохо то, что успех не способствовал улучшению отношений с другими странами. Как ни парадоксально, но, видимо, именно эффективность американской кампании заставила мир возненавидеть Америку еще сильнее. Западные критики американской кампании в Афганистане выходят из себя и потому, что показали свое малодушие, и потому, что ошибались со всех сторон: нет, американскую армию не унизили, как русскую; и, да, воздушные удары оправдали себя; нет, Северный альянс не устроил резни в Кабуле; и, да, режим Талибана рухнул, как любая ненавистная тирания, даже на юге, где позиции талибов были особенно прочны; нет, не так уж сложно оказалось выбить боевиков из пещерных укреплений; и, да, различным фракциям удалось сформировать новое правительство, которое на удивление неплохо справляется со своими обязанностями.

Между тем та часть арабско-мусульманского мира, которая в своем политическом бессилии винит Америку, чувствует себя бессильнее, чем когда-либо. Как всегда, общее недовольство тяжелым положением палестинцев подпитывает антиамериканский радикализм, и только приемлемое решение конфликта сможет подорвать пропагандистскую деятельность фанатиков. Однако, даже если завтра такое решение вдруг найдется, антиамериканские настроения не ослабнут. Ими слишком удобно прикрывать пороки мусульманского общества: коррумпированность, бесправие, угнетение собственных граждан, экономическую, научную и культурную стагнацию. Ненависть к Америке стала символом идентичности, позволяющим пафосно бить себя в грудь и сжигать флаги на словах и на деле, отчего становится так хорошо на душе. Это чувство пронизано лицемерным отвращением к самому желанному и основывается на ненависти к себе («Мы ненавидим Америку, потому что нам не стать такими, как она»). Все, в чем обвиняют Америку: ограниченность, стереотипность, невежество, — ее обвинители увидят, посмотревшись в зеркало.

Глубина антиамериканских настроений среди значительных слоев населения и средств массовой информации удивляет и даже шокирует всех, кто за последние пять месяцев побывал в Великобритании, других странах Европы или следил за проходящими там общественными дебатами. Западный антиамериканизм как явление намного причудливее своего исламского аналога и, как ни странно, в большей степени имеет личностную направленность. Мусульманским странам не нравится могущество Америки, ее «высокомерие», ее процветание: у неамериканского Запада больше всего претензий к американскому народу. Каждый вечер я слушал обличительные речи лондонцев на тему полнейшей невменяемости американских граждан. Значение террористических атак на Америку постоянно преуменьшается («Американцы все хоронят и хоронят своих мертвецов»). Американский патриотизм, тучность, эмоциональность, эгоцентричность — вот основные объекты критики.

В таком враждебном климате Америке будет сложно ответить на конструктивную критику. Показательный пример — обращение с заключенными на базе Гуантанамо. Колин Пауэлл выразил намерение предоставить им статус военнопленных и права, предусмотренные Женевскими конвенциями, и это был достойный ответ государственного деятеля на давление мирового сообщества, но ему не удалось убедить президента Буша и господина Рамсфельда согласиться с его рекомендациями, и это тревожный знак. Администрация Буша давно уже оставила политику отказа от мирных переговоров, характерную для нее на начальном этапе. И теперь она должна вступить в диалог для достижения консенсуса. Власти и богатству никогда не быть популярными. Тем не менее сейчас больше, чем когда-либо, необходимо, чтобы Соединенные Штаты ответственно использовали свою власть и экономическую мощь. Не время пренебрегать остальным миром и действовать в одиночку. Слишком велик риск обернуть уже достигнутую победу в поражение.

Перев. Е. Нестерова.

Бог в Гуджарате

Март 2002 года.


Кадр недели — обгоревшая, почернелая детская рука с крохотными пальчиками, сжатыми в кулачок, в груде сожженных тел в Ахмедабаде, штат Гуджарат. Детоубийство в некотором роде специализация индийского общества. Привычное лишение жизни нежеланных новорожденных девочек, массовое избиение невинных младенцев в Нелли (Ассам) в 1980-х годах и сикхских детей в Дели во время чудовищных смертоносных репрессий, последовавших за убийством госпожи Ганди, — все это подтверждает нашу удивительную способность во время религиозных беспорядков сжигать детей, облив керосином, или перерезать им горло, или травить их, или просто забивать до смерти длинными дубинами. Я говорю «нашу», потому что родился и вырос в Индии, искренне люблю эту страну и знаю, что сделанное одним из нас сегодня любой другой теоретически способен совершить завтра. Если я горжусь силой Индии, то ее грехи тоже должны быть моими.

В моих словах слышен гнев? Хорошо. Стыд и отвращение? Я, безусловно, надеюсь, что так. Уже больше десяти лет в Индии не прекращаются кровопролитные столкновения между индуистами и мусульманами, но негодования, стыда и отвращения в том, что говорится по этому поводу, недостаточно. Начальники полиции оправдывают своих людей, не желающих защищать индийских граждан независимо от их религиозной принадлежности, объясняя, что у них тоже есть чувства и они также подвержены всеобщим настроениям.

Между тем индийские политические лидеры вздыхают и продолжают успокаивать население традиционным враньем о том, что ситуация находится под контролем. [Ни от чьего внимания не ускользнуло, что правящая БДП (Бхаратия джаната парти — Индийская народная партия) и экстремисты из ВХП (Вишва хинду паришад — Всемирного совета индусов) — родственные организации, ветви одного и того же ствола.) Даже некоторые международные комментаторы, например аналитики британской газеты «Индепендент», призывают нас «не предаваться излишнему пессимизму». Самое ужасное, что мы привыкли к массовым убийствам на религиозной почве. Иногда они случаются часто, иногда их нет совсем. Такова жизнь, друзья. Большую часть времени Индия остается одной из крупнейших светских демократий мира, и мы не должны допустить искажения общей картины из-за выпускаемого порой экстремистско-религиозного пара.

Конечно, этому есть политическое объяснение. С декабря 1992 года, когда толпа сторонников ВХП разрушила мусульманскую мечеть Бабура в Айодхье, построенную 400 лет назад (как они считают, на священном месте рождения бога Рамы), фанатики-индуисты искали этой схватки. Прискорбно, что часть мусульман была готова им ответить. Смертоносная атака на поезд с активистами ВХП в Годхре (жуткий, атавистический отголосок убийства индусов и мусульман в поезде во время Раздела, распада Британской Индии в 1947 году, и связанных с ним мятежей) сыграла на руку индусским экстремистам.

Очевидно, ВХП устала от уклончивой, на ее взгляд, и недостаточно радикальной политики правительства БДП. Премьер-министр Ваджпайи придерживается более умеренных взглядов, чем партия, к которой он принадлежит; он также возглавляет коалиционное правительство и ради сохранения коалиции вынужден отказаться от большинства крайне экстремистских националистических лозунгов БДП. Но теперь этого недостаточно. БДП потерпела сокрушительное поражение на выборах в органы управления штатами. Вероятно, это и стало последней каплей для активистов ВХП. К чему мириться с предательством, которое совершило правительство, отступившись от их фашистской программы, когда это предательство даже не принесло победы на выборах?

Провал БДП на выборах (используемый группой, выступающей за продолжение взятого курса, в качестве наглядного примера того, что Индия постепенно отходит от общинных принципов организации общества) — это именно та искра, от которой разгорелось пламя. ВХП намерена построить индуистский храм на месте разрушенной мечети в Айодхье — чье разрушение послужило причиной убийств, совершенных в Годхре, — но в Индии есть мусульмане, которые столь же твердо намерены этому воспрепятствовать, как это ни прискорбно, глупо и трагично. Ваджпайи потребовал от индийских судов, известных своей медлительностью, вынести наконец решение по делу Айодхьи. ВХП больше не желает ждать.

Выдающаяся индийская писательница Махасвета Деви в письме к индийскому президенту К. Р. Нараянану обвиняет правительство Гуджарата (возглавляемое одним из крайне левых представителей БДП), а также центральное правительство в том, что они сделали «слишком мало и слитком поздно», и без колебаний возлагает вину за случившееся на «мотивированные, хорошо спланированные, провокационные действия» индуистских националистов. Однако другой писатель, нобелевский лауреат В. С. Найпол, который выступал в Индии с речью всего за неделю до вспышки насилия, осудил индийских мусульман en masse[272] и одобрил националистические движения. Тех, кто совершил убийства в Годхре, действительно необходимо осудить, и Махасвета Деви в своем письме требует их «сурово наказать в судебном порядке». Но ВХП и другие родственные ей организации, такие как не менее агрессивная Раштрия сваямсевак сангх (Союз добровольных служителей нации), идейный вдохновитель БДП и ВХП, намерены разрушить светскую демократию, которой Индия так гордится и которую так плохо защищает. Поддерживая их, В. С. Найпол становится попутчиком фашизма и роняет престиж нобелевского лауреата.

Рассуждения на политические темы имеют смысл и способны многое объяснить. Но за ними скрывается нечто, чего мы не желаем видеть: в Индии, как и во всем мире, над которым сгущаются тучи, религия отравляет кровь. Там, где замешана религия, просто невиновность не освобождает от ответственности. Но мы продолжаем увиливать от проблемы, говоря о религии на модном языке «уважения». Что достойно уважения во всем этом или в других преступлениях, которые совершаются почти каждый день во имя религии? С каким успехом и с какими роковыми последствиями воздвигает религия тотемы и с какой готовностью мы за них убиваем! И чем чаще мы это делаем, тем сильнее притупляются чувства и тем проще повторить.

Так проблема Индии оказывается проблемой всего мира. То, что произошло в Индии, произошло во имя бога. Имя проблемы — бог.

Перев. Е. Нестерова.

IV. Шаг за черту

Таннеровские лекции о гуманистических ценностях (Йель, 2002)[273]

Шаг за черту

Часть первая

Первой границей был край воды, и там это случилось впервые, потому что не могло не случиться, когда живое существо вышло из моря, пересекло эту грань и осознало, что может дышать. Перед тем как этому первому созданию удалось сделать первый вдох, другие создания много раз пытались сделать то же самое и, ослабев, падали назад в воду или же задыхались, бились по-рыбьи, метались из стороны в сторону, и так на этом берегу, и на том, и на другом. Миллионы и миллионы неучтенных безымянных существ отступили и погибли до того, как удалось сделать первый шаг через береговую линию. Такой представляется нам картина этого победоносного перехода: извергающиеся вулканы нашей молодой планеты, задымленный серный воздух, горячее море, красное зарево на небе, изнуренное нечто с трудом дышит на чужом, враждебном берегу — нельзя не удивляться этим протосуществам. Что ими двигало? Отчего вдруг море раз и навсегда потеряло для них всякую привлекательность и они, рискнув всем, стали переселяться из старого мира в новый? Откуда такое страстное стремление, поборовшее даже инстинкт самосохранения? Каким внутренним чутьем они поняли, что воздухом можно дышать и как, проведя всю жизнь под водой, смогли вырастить легкие, позволяющие это делать?

Но у наших отдаленных, еще нечеловеческих предков не было осознанных побуждений, в нашем понимании этого, слова, возразят ученые из зала. Море и не привлекало их, и не отталкивало. У них не было внутреннего чутья, ими двигали императивы, заключенные в их девственно чистых генетических кодах. В их действиях не было ни мужества, ни героизма, ни духа авантюризма, ни безрассудства. Ползающие в прибрежных водах твари отправились на воздух не из любопытства и не в поисках работы. Они не стояли перед выбором и не жаждали подвигов. Их направляли могучие безличные силы случайных мутаций и естественного отбора. Они были просто рыбами, которые случайно научились ползать.

Таковы отчасти и мы. Наше собственное рождение суть отражение первого перехода границы между стихиями. Появляясь из амниотической жидкости, из жидкой вселенной матки, мы также обнаруживаем, что можем дышать, также оставляем позади некий водный мир, чтобы стать обитателями суши и воздуха. Неудивительно, что, пренебрегая наукой, воображение видит в первом ископаемом — полурыбе-полузвере, которому улыбнулась удача, — своего духовного предшественника и приписывает этому странному метаморфу желание изменить мир. В его победном перемещении мы узнаем и прославляем наши собственные пересечения границ, совершаемые в буквальном, моральном или метафорическом смысле, рукоплеща той силе, что отправила корабли Колумба на край света и усадила американских первопоселенцев в крытые парусиной фургоны. Первые шаги Армстронга по Луне повторяют первые движения жизни на Земле. По природе своей мы существа, пересекающие границы. Мы узнаём это из тех историй, что рассказываем себе, потому что мы также и животные, рассказывающие истории. Есть история о русалке, полурыбе-полуженщине, которая отдала свою рыбью часть за любовь к человеку. Не это ли, позволяем мы задаться себе вопросом, первооснова всех стремлений? Не вышли ли мы из вод в поисках любви?


Давным-давно собрались птицы на совет. Великий бог-птица Симург послал вестником удода, чтобы призвать их в свой легендарный дом на вершине далекой горы Оаф, кольцом опоясывавшей землю. Не очень-то по душе пришлась птицам мысль о столь опасном путешествии. Они постарались найти отговорки, оправдываясь ранее данными обещаниями, неотложными делами. В паломничество отправилось всего тридцать птиц. Покинув дом, перейдя границу своей страны, переступив эту черту, они совершили религиозный акт, они двинулись на поиски приключений по божественному велению, а не из чисто птичьей потребности. Птицы, как и русалка, были движимы любовью, но это была любовь бога. Преграды вставали на их пути: огромные горы, зловещие расщелины, аллегории и сложные задачи. Пустившийся на поиски приключений странник всегда сталкивается с ужасными стражами неведомых земель — то великаном-людоедом, то драконом. Ни шагу вперед! — приказывает страж. Но странник должен отвергнуть то, как определяет границы чужая воля, должен нарушить предписанные страхом пределы. Он преступает черту. Одерживая победу над великаном, он раскрывает собственное «я», расширяет свои возможности.

Так случилось и с тридцатью птицами. История закончилась тем, что после всех злоключений и преград они добрались до вершины горы Оаф и — никого там не обнаружили. Симурга не было на горе. Неприятное открытие — после всего, что им пришлось пережить. Они высказали свое возмущение удоду, втравившему их в эту историю, а удод открыл им тайный смысл их путешествия, который заключался в имени бога. Оно распадалось на две части — «си», что означало «тридцать», и «мург», или «птицы». Перейдя запретные рубежи, поборов страхи и достигнув цели, они стали тем, к чему стремились. Они стали богом, которого искали.


Однажды — быть может, «давным-давно», возможно, «в далекой-предалекой галактике» — существовала преуспевающая цивилизация, где процветали свобода, либерализм и индивидуализм, но на ее планете начали расти ледники. Ни одна цивилизация мира не может остановить движение льда. Представители этой идеальной цивилизации построили огромную стену, которая могла сдержать ледник, но лишь на время — не навсегда. Пришел час, когда льды, равнодушные и неумолимые, перешли границы и уничтожили цивилизацию. А перед тем как она погибла, группа мужчин и женщин была избрана для того, чтобы добраться через ледниковый покров на обратную сторону планеты и сообщить о гибели этой цивилизации, сохранить хоть малую толику знаний о ней, стать ее представителями. Во время трудного путешествия через ледник странники поняли, что должны измениться, чтобы выжить. Нескольким индивидуальностям пришлось слиться в одно коллективное целое, и этой коллективной сущности — Представителю — удалось добраться до дальнего края планеты. Но она являла собой совсем не то, что предполагалось изначально. Путешествие творит нас. Мы сами становимся границами, которые пересекаем.


Первая из рассказанных мною историй написана в Средние века. Это «Беседа птиц» суфийского поэта Фарида ад-Дина Аттара. Вторая — пересказ фантастического романа Дорис Лессинг «Создание Представителя для Планеты Восемь», идею которого писательнице подсказало трагически окончившееся путешествие к Южному полису Скотта Антарктического и его спутников, а также ее давнее увлечение суфийским мистицизмом. Мотивы преодоления, нарушения границ, в которых мы заключены, выхода за пределы нашей собственной природы лежат в основе всех историй о поисках приключений. Грааль — это мечта. Поиски Грааля и есть Грааль. Или, как утверждает К. П. Кавафис[274] в своем стихотворении «Итака», смысл Одиссея — в Одиссее:

Когда задумаешь отправиться к Итаке,

молись, чтоб долгим оказался путь,

путь приключений, путь чудес и знаний.

На много лет дорогу растяни,

чтоб к острову причалить старцем —

обогащенным тем, что приобрел в пути,

богатств не ожидая от Итаки.

Какое плаванье она тебе дала!

Не будь Итаки, ты не двинулся бы в путь.

Других даров она уже не даст.

И если ты найдешь ее убогой,

обманутым себя не почитай.

Теперь ты мудр, ты много повидал

и верно понял, что Итаки означают[275].

Граница — это ускользающая линия, видимая и невидимая, физическая и метафорическая, этическая и внеэтическая. Волшебник Мерлин наставляет мальчика по имени Артур, который однажды вытащит из камня меч и станет королем Англии. (Волшебник, который живет назад во времени, знает об этом, а мальчик — нет.) Однажды Мерлин превращает мальчика в птицу и, когда оба они пролетают над землей, спрашивает Артура, что тот видит. Артур замечает обыденное, но Мерлин говорит о том, чего не увидеть, предлагая Артуру узреть отсутствующее: «Когда глядишь с высоты, границ нет»[276]. Позже, обретя Эскалибур и свое королевство, Артур поймет, что волшебники не всегда мудры и что внизу вид с высоты бесполезен. Он сам затеет немало приграничных войн и узнает, что есть границы, невидимые глазу, пересекать которые намного опаснее, чем физические пределы.

Когда лучший друг короля, его первый воин Ланселот Озерный, влюбляется в королеву, вторгаясь на территорию счастья своего суверена, он переходит некую грань и тем обрекает свой мир на разрушение. В самой сути собрания легенд, называемых «Британскими мифами» (или «Артуровским циклом»), лежат в действительности не одна, а две недозволенные, преступные любовные связи: это любовь Ланселота к Гвиневре (Гиневре, Джиневре) и ее скрытое зеркальное отображение — кровосмесительная любовь Артура и Морганы Ле Фей. Круглый Стол падет под натиском преступивших границу любовников. Поискам Грааля не очистить мир. Даже Эскалибуру не остановить возвращение темных времен. В конце концов меч придется вернуть в воду, и он исчезнет в волнах. Но на пути в Авалон раненый Артур пересекает и другую грань. Он изменяется, становясь одним из великих героев, спящих в ожидании срока своего возвращения. Барбаросса в своей пещере, Финн Маккул в холмах Ирландии, покоящиеся под землей австралийские ванджина, или предки, и Артур в Авалоне — вот наши властители, бывшие и будущие; и последняя граница, которую им суждено перейти, не пространство, а время.

Пересечь границу — значит измениться. У ворот Страны Чудес Алиса не может войти в маленькую дверку, за которой ей удалось углядеть удивительный крошечный мир; она сжимает в руке ключи от него, но ничего у нее не выходит, пока она не изменяется под стать этому новому миру. Когда же ей это удается, она — что неизбежно — начинает верховодить. Диктует свои правила новообретенной стране: меняя очертания, пугает местных жителей, вырастает так, что Страна Чудес уже не может быть ей домом. Она спорит с Безумными Шляпниками, дерзит Гусеницам, а в конце, вырастая, теряет страх перед скорой на расправу Королевой. «Вы ведь всего-навсего карточный домик!»[277] Наконец мигрантке Алисе удается разглядеть, насколько глупа возня властей предержащих, ей уже не интересно, она называет Страну Чудес обманом и, уничтожая ее, вновь находит себя. Она просыпается.

Граница — это сигнал тревоги. На границе нам не обойти правду, успокоительные пласты повседневности перестают оберегать нас от грубой реальности мира, и, широко открыв глаза, при резком свете флуоресцентных ламп в глухих приграничных коридорах мы видим окружающее без прикрас. Граница — это физическое доказательство людской разобщенности, доказательство ложности и идеалистичности того, что видел Мерлин из поднебесья. Правда в том, что у этой черты мы должны стоять, ожидая разрешения перейти ее и вручить свои бумаги пограничнику, который вправе задавать нам какие угодно вопросы. На границе мы лишаемся свободы — временно, как надеемся, — и вступаем во вселенную контроля. Край, оконечность — зона несвободы даже для самого свободного из всех свободных сообщества; одни предметы и люди движутся отсюда, а другие — сюда; причем и туда, и сюда должны попадать именно те, кому положено. Здесь, на окраине, мы подлежим досмотру, наблюдению, оценке. Стражи этих рубежей должны сказать нам, кто мы. А нам надлежит быть послушными, покорными. Если мы будем вести себя иначе, то попадем под подозрение, и нет ничего хуже, как попасть под подозрение на границе. Мы стоим у того, что Грэм Грин считал опасной гранью вещей. Здесь мы должны отрекомендоваться как можно проще, как можно очевиднее: «Я домой», «Я в командировку», «Я к своей девушке». Каждый раз, заявляя о себе таким упрощенным образом, мы хотим сказать: «Вам не стоит из-за меня беспокоиться, вовсе нет. Я не тот, что голосовал против правительства. Не та, что думает о том, как бы покурить вечером травки с друзьями. Не тот страшный человек, чьи ботинки вот-вот взорвутся. Я одномерен. Честное слово. Я прост. Пропустите меня».

Ежедневно за границу беспрепятственно перемещаются тайные мировые истины. Наблюдатели дремлют или кладут в карман грязные деньги, а наркотики и оружие, опасные идеи мира, все контрабандисты нашего века, все, кто объявлен в розыск, все, кому действительно есть что предъявить, но кто не предъявляет ничего, проскальзывают мимо: тогда как мы, которым предъявлять нечего, нервно рядимся в заявления о собственной простоте, открытости, лояльности. Повсюду слышатся заявления невинных, а другие, вовсе не невинные, проходят через столпотворения на несовершенных пограничных пунктах или переходят границы там, где их сложно контролировать, вдоль глубоких ущелий, по контрабандистским тропам, через незащищенные пустоши, ведя свою необъявленную войну. Сигнал тревоги на границе служит также и сигналом взяться за оружие.

Так мы думаем теперь, потому что наступили страшные времена. На фотографии Себастио Сальгадо[278] вьется змейкой по гребням холмов, убегая вдаль, становясь почти неразличимым, пограничный барьер между США и Мексикой — то ли Великая Китайская стена, то ли ограда ГУЛАГа. Он по-своему красив, но красота его сурова и безжизненна. Через определенные интервалы поднимаются сторожевые башни, так называемые «вышки», заполненные вооруженными людьми. Мы видим на фотографии крошечную фигурку, силуэт бегущего человека, нелегального иммигранта, которого преследуют люди в машинах. Странно в этой картине то, что бегущий человек, находясь явно на американской стороне, бежит к стене, а не от нее. Его заметили, и он больше боится людей, которые несутся на него в машинах, чем оставленной позади нищенской жизни. Он пытается вернуться, отказаться от притязаний на свободу. Так что свободу теперь нужно защищать от тех, кто слишком беден, чтобы заслужить ее блага доктринами и процедурами тоталитаризма. Что же это за свобода, которой мы наслаждаемся в странах Запада — привилегированных, все строже и строже охраняемых анклавах? Этот вопрос и задает фотограф, и до событий 11 сентября многие из нас — намного больше, чем теперь, — встали бы на сторону бегущего человека.

Еще до жестоких событий недавнего прошлого граждане Дугласа, штат Аризона, с радостью защищали Америку от тех, кого называли «захватчиками». В октябре 2000 года британский журналист Дункан Кэмпбелл встретился с Роджером Барнеттом, владельцем буксировочной и газозаправочной компании, а по совместительству организатором охоты на нелегальных иммигрантов[279]. Как пишет Кэмпбелл, Барнетт в этих краях считается легендарной личностью. Барнетту в голову пришла «чертовски прекрасная мысль», что Штатам неплохо было бы вторгнуться в Мексику. «Там прорва шахт и пляжей, земли для фермеров и ресурсов. Только подумайте, что США могли бы там сделать, черт возьми! Они бы больше к нам ни за что не сунулись».

Еще один житель Дугласа, Лари Вэнс-младший, сравнивает мексиканцев с дикими африканскими животными — законной добычей хищников. «Когда чужаки составляют конкуренцию местному населению, начинаются массовые убийства. Насилие отвратительно, но мы понимаем, что люди имеют богом данное право защищаться». Быть может, бегущего человека на снимке Сальгадо преследуют любители экстремальных ощущений, предводительствуемые мистером Барнеттом, ни капли не сомневающиеся в том, что защищают свои права, или последователи мистера Вэнса — члены организации Cochise County Concerned Citizens (Общество сознательных граждан округа Кочис) — четыре «С» вместо трех «К»[280]. Мексиканцы придерживаются иного мнения, напоминает Кемпбелл: «„Это не мы перешли границу, а граница — нас“, — часто можно услышать от сделавших это граждан Мексики. До некоторой степени так оно и есть: после Американо-мексиканской войны 1846–1848 годов вся Калифорния, большая часть Аризоны и Нью-Мексико, части Юты, Невады, Колорадо и Вайоминга перешли к США за 18 миллионов 250 тысяч долларов». Но историю, как говорится, творят победители, и никого не интересует, что думают сейчас те, кто незаконно перебирается через стены или переплывает реки. А если все больше нас, убоявшись террористов, соглашается с необходимостью приграничного ГУЛАГа, сторожевых вышек и охотников за людьми: если, испугавшись, мы решим, что лучше поступиться частью свободы, не стоит ли нам тогда обеспокоиться тем, чем мы становимся? Свобода неделима, говорили мы. Теперь же все мы думаем, как бы ее поделить.

Представьте себе на мгновение, как этот бегущий человек, человек, у которого нет ничего, который ни для кого не опасен, бежит из страны свободных. Для Сальгадо, как и для меня, мигрант, человек, у которого нет границ, — основной символ нашего времени. Сальгадо, много лет проведший в разных точках земного шара среди мигрантов, выселенных и переселенных, запечатлел на века то, как они переходят границы, живут в лагерях для беженцев, запечатлел их отчаяние и изобретательность — он создал исключительную фотохронику важнейшего из современных феноменов. Из его фотографий видно, что во всей мировой истории не было такого смешения народов. Мы так плотно перетасованы: трефы с бубнами, червы с пиками, джокеры повсюду, что нам остается одно — смириться с этим. Соединенным Штатам к такому не привыкать. Где-то оно еще внове и не всегда воспринимается на ура. Сам будучи переселенцем, я всегда пытался выделить созидательные аспекты подобного объединения культур. Оторванный от корней, часто пересаженный в новую языковую среду, вынужденный изучать обычаи нового общества, переселенец сталкивается с великими вопросами изменения и приспособления; но многие переселенцы, оказавшись перед лицом абсолютной экзистенциальной сложности подобных изменений, а также нередко совершенно чужой культуры и оборонительно-враждебного отношения к ним людей, среди которых они оказались, пасуют перед этими вызовами, укрываясь за стенами привычной, старой культуры, которую и взяли с собой, и оставили позади. Бегущий человек, отвергнутый людьми, которые отгородились от него великими стенами, бросается за ограждение, возведенное им самим.

Вот наихудший сценарий развития ситуации с границами в будущем. «Железный занавес» придумали для того, чтобы не выпускать за него своих. Теперь мы, живущие в самых богатых и желанных уголках мира, строим стены, чтобы не впускать чужих. Как сказал лауреат Нобелевской премии по экономике профессор Амартья Сен, проблема не в глобализации. Проблема в распределении ресурсов в глобализованном мире. А поскольку пропасть между имущими и неимущими увеличивается (и увеличивается все время), а запасы самого необходимого, например чистой питьевой воды, сокращаются (и сокращаются все время), давление на стену будет нарастать. Вспомните неумолимо надвигающийся на людей лед у Лессинг. А если мы отправим в будущее Представителя, чтобы рассказал о нас, что он расскажет? Может, об увешанных драгоценностями людях, восседающих на грудах сокровищ, чьи «запястья все в крупных аметистах, и перстни с изумрудами, сверкающими ярко, и опираются они на посохи резные, из золота и серебра, в узорах прихотливых»[281], и ждут варваров, как говорит нам Кавафис — опять Кавафис, этот мифотворец вроде Борхеса и одновременно величайший поэт расового кровосмешения:

Да ведь сегодня варвары придут сюда,

Так роскошью им пыль в глаза пустить хотят.

На границе всегда присутствует опасность, а если культура в упадке, то вся надежда — на появление варваров.

— Чего мы ждем, сошедшись здесь на площади?

— Да, говорят, придут сегодня варвары.

— Так почему бездействие и тишина в сенате?

И что ж сидят сенаторы, не пишут нам законов?

— Да ведь сегодня варвары придут сюда.

Сенаторам не до законов более.

Теперь писать законы станут варвары.

<…>

— А отчего вдруг поднялось смятение в народе

и озабоченно у всех враз вытянулись лица,

и улицы и площади стремительно пустеют,

и по домам все разошлись в унынии глубоком?

Уже стемнело — а не видно варваров.

Зато пришли с границы донесения,

что более не существует варваров.

И как теперь нам дальше жить без варваров?

Ведь варвары каким-то были выходом.

«И как теперь нам дальше жить без варваров?» Роман Дж. М. Кутзее под названием «В ожидании варваров» истолковывает стихотворение Кавафиса в мрачном свете. Тем, кто стоит на страже, в ожидании прибытия варваров, в конечном счете никакие варвары не нужны. Они сами становятся варварами, чьего прибытия так боялись, — мрачная вариация на тему окончания «Беседы птиц». И тогда уже не остается выхода.

«А отчего вдруг поднялось смятение?» Не так уж много времени прошло с тех пор, как американский Фронтир был краем свободы, а не смятения. Не так уж давно Сэл Пэрэдайз отправился со своим дружком Дином Мориарти в Мексику, положив начало той части своей жизни, которую можно назвать жизнью на дороге. Перечитывая сейчас «В дороге», поражаешься, прежде всего, ее современности — живости стиля, неожиданно немногословного и увлекательного, яркости и выразительности образов. Она воспевает открытые дороги, а вместе с ними — и открытые границы. Перейти на другой язык, на другой образ жизни — значит сделать шаг к красоте, к вселенскому блаженству, кое влечет к себе всех бродяг дхармы.

Я всегда мысленно сравнивал «В дороге» с другим ставшим современной классикой вымыслом об американо-мексиканской границе — известным фильмом Орсона Уэллса[282] «Печать зла». Картина Уэллса — это обратная, темная сторона книги Керуака. В фильме, как и в романе, открытость границы воспринимается как данность: развитие сюжета возможно благодаря ее безнадзорности. Однако бродяги из фильма далеки от бродяг дхармы. Они далеко не благословенны и даже не стремятся к просветлению. Граница Уэллса изменчива, настороженна, постоянно меняет фокус и внимание — словом, нестабильна. В знаменитых вступительных кадрах, когда без смены плана проходит минута за минутой, обитатели транзитной зоны Уэллса вовлекаются в загадочный танец смерти. Повседневная жизнь границы может показаться банальной, бессмысленной и, прежде всего, беспрерывной, но начинается она с установки бомбы и заканчивается радикально разрывающим непрерывность взрывом. Граница безлична, разрушительна, она снимает с человечества его человеческую природу. Жизнь, смерть. Ни в чем больше нет смысла, за исключением разве что алкоголя. Прекрасно сказано Марлен Дитрих в эпитафии ущербному герою, чье тело лицом вниз плавает в мелком канале: «Он все-таки был человеком. А что мы скажем о нем, кого это волнует?»

Все-таки был человеком. В этом бесчестном полицейском было и что-то хорошее. Его вроде как любила какая-то шлюха. Ну и что, он мертв? Человек переступает черту и несет наказание. Долгое время кары удавалось избегать, а потом не повезло. Что тут еще скажешь? Граница следит за тем, как приходит и уходит жизнь. Она не судит. Другой герой, антагонист умершего, мексиканский служитель закона, приезжает в пограничный городок с блондинистой американкой. Он тоже пересек черту — границу между разными цветами кожи, разными расами. Блондинка — его грех, его преступление против природы, такие женщины для других мужчин. Следовательно, она еще и его слабое место. Он честный человек, но когда на его жену нападают — накачивают наркотиками, ложно обвиняют, — он перестает быть служителем закона, снимает жетон полицейского и становится просто мужчиной, который борется за свою женщину. Граница отнимает у него закон, цивилизованность. Это нормально. Граница разнимает тебя на части, и ты становишься тем, кто ты есть, и делаешь то, что делаешь. Таково положение вещей. И кого волнует, что мы скажем?

Вселенская тоска, тоска словесная — все это находится в глубоком противоречии с жизнелюбивым, непринужденным миром битников и родственным им миром литературы, где нет ничего важнее того, что говорят о людях, если не считать того, как говорят. Марлен Дитрих, сотрясаясь от сдерживаемых рыданий, осипшим голосом прощается с умершим Орсоном, повторяя и возрождая староамериканское представление о границе как лаконичном мире, где дела говорили громче слов, о разбойничьей границе Бут-Хилла, О. К. Кораля и Дыры-в-Стене[283], о той границе, образ которой до сих пор чаще всего приходит на ум, когда слышишь слово «Фронтир», о движущейся на запад передовой линии сначала Натти Бампо, позже — Дэвида Крокета[284], а кроме того, Джона Форда и немногословного Джона Уэйна. Запад, такой, каким он дошел до нас, во многом лишь миф до-письменного, почти доречевого мира, мира Кидов, «ребятишек» (Санденса и Сиско), которым и имена-то не нужны, и Биллов (Дикого и Буффало), которым хватало одного прозвища, и по крайней мере одного Билла (или Билли), который ухитрился стать еще и Кидом[285]. Репутацией своей эти люди обязаны писателям, чьих имен мы не помним, выдумщикам Босуэллам, составившим жизнеописания головорезов Джонсонов Дикого Запада, отправлявшим в печать приукрашенные легенды, называющим себя репортерами. И кого волнует то, что мы скажем? Оказывается, многих, если речь идет о сотворении легенды. Американская граница повлияла на презрение к словам, но ее ландшафт был возведен на словах. А теперь он исчез, а слова остаются. Животные, проходя по земле, оставляют за собой следы. Наши следы — это рассказываемые нами истории.

Об исчезновении ныне существующей американской границы было официально объявлено в 1890 году в докладе чиновника, руководившего переписью населения: «В настоящее время… говорить о пограничной линии едва ли возможно. Предметом дискуссии стали ее протяженность, продвижение на запад и т. п., следовательно, ей не может больше уделяться внимания в цензовых отчетах». Спустя всего лишь три года после весьма краткой похоронной речи родилось «Положение о границе». На собрании Американской исторической ассоциации в Чикаго 12 июля 1893 года Фредерик Джексон Тернер, 32-летний сын журналиста и краеведа из Портеджа, штат Висконсин, зачитал свой доклад «Значение границы в американской истории». Впоследствии доклад этот назовут «исключительным по значению историческим трудом». Самого же Тернера ждала обычная участь первооткрывателя, иными словами, идеи его были оставлены без внимания. Однако не надолго. Звезда Тернера взошла стремительно. Правда, из-под его пера так и не вышло ни одной крупной книги, отражающей его видение Фронтира, хотя контракты он подписывал и авансы получал. Зато он сделал блестящую академическую карьеру. На него охотились колледжи многих университетов — от Беркли до Чикагского и Кембриджского, а в итоге он стал профессором, не побоюсь этого слова, Гарварда.

По теории Тернера «существование незаселенных земель, их постоянное сокращение и продвижение американских поселений на запад объясняют развитие Америки… [которое] заключалось не только в продвижении по прямой линии, но и в возвращении к примитивным условиям на постоянно смещающейся пограничной линии и в освоении этой территории. Американское общество развивалось заново на границе. Это вечное возрождение, эта текучесть американской жизни, это экспансия на запад, с ее необычными возможностями, это непрерывное соприкосновение с простотой первобытного общества питали силы, преобладающие в американском характере»[286].

Тернер определяет границу как «место встречи дикости и цивилизации». Такая формулировка не придется по вкусу восприимчивой в культурном отношении современной аудитории. Далее, что менее спорно и намного интереснее, он говорит:

…Поначалу границей было Атлантическое побережье. Это была граница Европы в полном смысле этого слова. Продвигаясь на запад, граница все больше и больше становилась американской. Как следующие одна за другой морены[287] являются результатом последовательных оледенений, так и каждая граница оставляет за собой следы, и после заселения региону свойственны характеристики пограничья. Таким образом, продвижение границы означало неуклонное отдаление от влияния Европы, неуклонное усиление американских черт.

Он предлагает считать границу материальным выражением американского духа. «Общая расположенность американцев эмигрировать в дикие западные края с целью расширить свое господство над неодушевленной природой, похоже, является результатом врожденной необузданной силы». Врожденный американский дух создает границу, которая, в свою очередь, создает многое из того, что мы признаем квинтэссенцией всего американского. «Граница способствовала формированию многонациональности американского народа». «Рост национального самосознания и эволюция американских политических институтов были обусловлены продвижением границы… Ничто так не работает на национальное единство, как сношения внутри народа. Мобильность населения — это смерть для местничества». А также: «Граница способствует индивидуализму… [поэтому] с самого начала способствовала росту демократии».

Из всего этого складывается не что иное, как американский характер.

В результате на границе американский ум приобретает свои выдающиеся качества. Грубость и сила, сочетающаяся с остротой и пытливостью; эта практическая, изобретательная наклонность ума, находчивость; это мастерство в отношении материальных вещей, недостаток артистичности, но мощь в достижении великих целей; неутомимая нервная энергия; доминирующий индивидуализм, способствующий как добру, так и злу, и вдобавок жизнерадостность и широта души, которая приходит вместе со свободой, — таковы черты границы, или черты, вызываемые где бы то ни было существованием границы. Люди Соединенных Штатов втянулись в ту постоянную экспансию, которая была не только возможной, но и вынужденной… Движение было ее [Америки] доминирующим фактом, и, если этот опыт не пропал для людей втуне, американская энергия будет постоянно стремиться к более широкому полю деятельности.

«Положение о границе» предлагает триумфальное видение грядущего Америки, с чем сложно согласиться, и после того, как Тернер впервые его высказал, почти все его идеи и предположения были оспорены. А была ли вообще граница у свободной земли, девственных пространств, от которой Америка колонистов начала вести свой отсчет? А что же покоренные и даже истребленные племена коренных американцев? Даже если оставить в стороне политкорректность, мне странно говорить применительно к Америке об индейцах, которые были там задолго до наступления на их земли неумолимой пограничной линии[288]. Тернер признаёт, что на границе поселенцам открылась не tabula rasa, и его очевидное презрение к изгнанным «дикарям» искажает, разрушает основу его рассуждений или, скорее, затемняет их смысл, что не входило в его намерения. «Американская энергия будет постоянно стремиться к более широкому полю деятельности». Эта оптимистичная формулировка сейчас воспринимается как империалистическая. Если, продвигаясь на запад, граница притесняла и изгоняла исконно американское население, не стоит ли остальному миру, «более широкому полю», опасаться теперешней Америки?

Историки привели и другие доказательства того, что из-за огромных различий между пуританским Востоком, подпорченным рабством Югом и Западом, с его золотой лихорадкой и железными дорогами, невозможно вывести единую теорию развития границы — каждая из областей лучше воспринимается в своей собственной исторической динамике. Предполагаемое воздействие границы на формирование американской индивидуальности также спорно. Поглощенная границей земля никоим образом не распределялась демократически, равными участками, между первыми колонистами, а что касается формирования американского характера, то здесь первую скрипку играл не грубый индивидуализм, а чувство общности, которое привело большую часть Запада к процветанию и созданию государственности. Вот что предполагает современный взгляд:

Большинство переселенцев в караванах состояло, например, в сложных родственных отношениях. Более того, на протяжении девятнадцатого столетия все большую важность приобретала роль федерального правительства и крупных корпораций. Корпоративные вкладчики, чьи штаб-квартиры находились в Нью-Йорке, проложили железные дороги: правительственные войска уничтожили отказавшиеся уходить в отведенные им резервации индейские племена: даже ковбои, чей образ нежно хранит популярная мифология, обычно были простыми работниками на животноводческих фермах, нередко принадлежавших иностранным корпорациям. Запад не был страной свободы и открытых возможностей, как пытаются нас уверить тернерианская история и популярное мифотворчество. Многим женщинам, из Азии и Мексики например, которые неожиданно оказались жительницами Соединенных Штатов, и, конечно, индейцам Запад вовсе не представлялся землей обетованной[289].

Так что бедный старина Тернер оказывается со всех сторон неправ. Однако, как и Фрейд, он неправ правильным образом. Идеи Тернера пригодились историкам-медиевистам, которые используют его теорию границы применительно к расширению территории средневековой Европы. Продвигаясь из Англии в Уэльс и Ирландию, через Центральную Европу, минуя непроходимые русские леса и в итоге сталкиваясь с исламом там, докуда на востоке дошли крестоносцы и где велась испанская Реконкиста, средневековая европейская граница (мы процитируем историка-медиевиста, профессора Ч. Дж. Бишко из Вирджинского университета), безусловно, являлась «единством — не в географическом плане, но в том, что выражает одинаковые глубинные силы средневекового развития и общее подобие целей, методов и достижений»[290].

Границей созданы для истории не только новые земли, принадлежавшие европейской культуре, но и новые народы: португальцы, кастильцы, австрийцы, пруссы, великороссы, — народы, которые быстро заняли господствующее положение в новой истории соответствующих им стран. Ею порождена тема границы… в таких эпических произведениях, как «Сказание о полку Игореве» и «Песнь о моем Сиде». Ею создано несчетное количество новых типов средневековых мужчин и женщин — приграничный дворянин, неважно, назовем мы его богатырем, кабальеро, маркграфом или рыцарем; ею порождены воинские ордена, так отличившиеся в приграничных войнах и освоении новых земель; приграничный церковнослужитель, осваивающий новые территории, — епископ или аббат, миссионер, священник отдаленного пограничного прихода; пограничный торговец и житель пограничного города; спекулянт земельными участками или организатор освоения территорий; главное же — земледелец пограничья, размахивающий топором, пашущий землю или погоняющий скот. Вот эти жители пограничных районов при поддержке своих правителей или без нее раздвигали границы средневековой цивилизации; вот эти люди, чья военная или мирная деятельность по отношению к неевропейцам впервые поставила перед средневековыми мыслителями сложнейшие вопросы о правах коренного населения и законности справедливых войн против него, положили начало дискуссиям, которые в шестнадцатом веке охватили также проблему индейцев Нового Света и привели к тому, что испанские богословы и юристы средневекового склада ума заложили основы международного законодательства и прав неевропейцев. Для многих людей Средневековья, никогда не видевших подъема величественных столиц, суеты торговых городов, старинных феодальных владений или новых книг и университетов средневекового Возрождения, средневековая граница была главной надеждой на лучшее будущее, которая звала навстречу еще неизвестным им трудностям, риску и награде за смелость и предприимчивость. И, как и многие средневековые явления, вопрос о границе не был закрыт в 1453, 1492 или 1500 году, а перешел в эпоху становления современной цивилизации.

Вот это основное свойство границ продолжает оставаться спорным. Покажите мне линию, прочерченную по миру, и я смогу все доказать. По существу, можно признать правоту практически всей критики в адрес Дж. Ф. Тернера; можно согласиться, что граница формировалась по-разному и имела разное значение в различных частях Америки, что большинство процессов, происходивших тогда в приграничном обществе, носили скорее олигархический, чем демократический характер, что страну, в которой она продвигалась, можно было назвать «свободной» только потому, что белые поселенцы отказались признать права прежних жителей на землю и что общинные ценности, корпоративизм и федерализм были куда важнее, чем допускал Тернер; короче говоря, добрую долю жнивья его теории можно сжечь дотла, но все же посреди дымящегося запустения остается нечто существенно важное. Сохраняется образ линии, змеей извивающейся через весь континент на запад, изменяющей все, что встречается ей на пути, создающей новый мир. Эта линия действует на наше воображение так же, как она действовала на воображение людей, продвигавших ее вперед, и, безусловно, на воображение тех, кто сопротивлялся ее продвижению. В американской литературе — от Твена до Беллоу — можно увидеть результаты работы интеллекта, сложившегося под влиянием границы, особенности которого Тернер так искусно описал, а в темной стороне современной Америки, в антиправительственной деятельности народной армии и Унабомберов, угадывается доминирующий индивидуализм на службе у зла, существование которого он прекрасно осознавал. Уберите победные нотки, и окажется, что теория Тернера предвосхитила многие события американской истории после закрытия границы: взлеты и падения, чередование периодов активного взаимодействия с миром, продвижения границ, расширения сферы влияния Америки с периодами отступления в форты застывшей границы.

Старые империи, такие как Великобритания, с трудом приспосабливаются к своему новому, менее значительному положению в постколониальном мире. Для британцев их империя была в некотором роде выходом за пределы, способом не только владеть другими странами, включив их в широкие рубежи pax Britannica[291], но и вырваться из рамок собственного «я», отбросив английскую сдержанность и став вольной, романтической нацией, страстной и обширной, ступившей на широкую мировую сцену взамен тесных подмостков родной страны. После распада империи они были загнаны обратно в свои ячейки; границы захлопнулись, как двери тюрьмы, и недавняя отмена политических и финансовых барьеров в Европейском союзе до сих пор воспринимается ими с долей недоверия. Америка, более всех приблизившаяся к статусу новой империи, испытывает обратные сложности: пока ее влияние распространяется по планете, она все еще бьется над тем, чтобы осознать свою новую сущность после окончания эпохи границы. Под покровом американского столетия с его триумфами можно различить некоторую неопределенность, беспокойство в установлении собственной индивидуальности, постоянную неуверенность в том, какую роль Америке надлежит играть в мире и как играть.

Возможно, со временем появится новая теория для эпохи после отмены границ, чтобы доказать, что отличительной чертой нашего времени, эпохи массовой миграции, массовых перемещений, финансовой и промышленной глобализации, является легко проходимая постграница, которая — сошлемся на высказывание Тернера — наилучшим образом объясняет развитие нашего общества. Эта проходимость навсегда лишает извивающиеся по всему миру рубежи какой-либо важности. Медленно-медленно, быстро-быстро, опять медленно, назад и вперед, из стороны в сторону, в такт исполняемому историей нашего времени танцу, мы переступаем эти неподвижные и изменчивые линии.

Перев. Е. Нестерова.

Часть вторая

Неуверенность — проклятие не только Америки. У нас у всех сегодня плохие предчувствия по поводу будущего — у кого-то в большей, у кого-то в меньшей степени. Я склонен думать, что неуверенность эта объясняется главным образом тем, что понятие границ в эпоху глобализации потеряло свой первоначальный смысл. Важнейшая проблема состоит в том, что все границы — от пределов нашего дома до мировых рубежей — стали более прозрачными. Самым кошмарным следствием этого является терроризм, но вместе с тем терроризм — единственная сила в современном мире, открыто не признающая границ в понимании жителей империй прошлого и позапрошлого веков. Так же ведут себя по отношению к границам и братья-близнецы — деньги и бизнес; думаю, не стоит цитировать здесь разные мысли, высказанные многими умными людьми о последствиях глобализации экономики. Представители же науки и искусств всегда презирали роль границ, которые лимитируют свободу выбора, этот источник сил и творческого вдохновения, и действовали по своей воле, придерживаясь принципа свободного обмена знаниями. Снесенная стена была и остается символом открытости во всех областях. Однако позвольте мне процитировать отрывок из статьи, написанной мной пару лет назад[292]. В ней, среди прочего, говорится:

Музыка свободы пугает, приводя в действие всевозможные защитные механизмы, какие только есть у консерваторов. Менады не могли убить Орфея, пока тот пел. Тогда они прибегли к своему самому страшному оружию — они принялись кричать, заглушив его голос какофонией своих пронзительных воплей, и тогда Орфей упал, и они разорвали его на части.

Покрикивая на Орфея, мы становимся на сторону убийц. Крушение коммунизма, падение «железного занавеса» и Берлинской стены должны были открыть для нас новую эру свободы. Но полный новых возможностей поствраждебный мир, который вдруг потерял привычные очертания, многих из нас напугал до полусмерти. Мы все попрятались за личными железными занавесками и построили свои стенки, заточив себя в свои узкие и еще более незыблемые определения самих себя — религиозные, региональные, этнические, — и приготовились к войне.

Из всех моих книжечек больше всего я ценю свой паспорт. Само по себе такое утверждение может показаться преувеличением. В конце концов, паспорт — предмет ничем не примечательный. Вряд ли вы часто о нем думаете. Важный документ для путешествия, его лучше не терять, ужасная фотография, слишком маленький срок действия — в целом паспорт требует к себе относительно небольшого внимания и не сильно занимает ваши мысли. И когда в конце каждой поездки вам приходится его предъявлять, вы рассчитываете, что он послужит вам без особых проблем. Да, инспектор, это я, с бородой я выгляжу иначе, вы правы спасибо, инспектор, и вам всего хорошего. Паспорт — это пустяк. Он неприхотлив. Всего-навсего удостоверение личности.

С семнадцати лет я — гражданин Великобритании, и мой паспорт служит мне успешно и скромно уже долгое время, но я никогда не забываю, что не все паспорта так хороши. Например, мой прежний, индийский, паспорт был просто жалок по сравнению с британским. Вместо того чтобы, подобно волшебному слову «сезам», открывать перед его владельцем двери во все уголки мира, он был годен, как заявлялось брезгливым бюрократическим языком, только для путешествий — в определенное — мучительно малое — число стран. При беглом просмотре оказывалось, что в перечне разрешенных стран нет ни одной, куда действительно хотелось бы поехать. Болгария? Румыния? Уганда? Северная Корея? Нет проблем. США? Великобритания? Италия? Япония? Извините, сагиб. Данный документ не дает вам права въезда в эти порты. Чтобы попасть туда, куда больше всего хотелось, приходилось просить специального разрешения, которое, понятное дело, не так уж просто получить. Одной из проблем был обмен валюты. Индии ее хронически не хватало, и власти не хотели, чтобы валюты стало еще меньше. Более серьезная сложность заключалась в том, что мы не были особенно привлекательны для стран, особенно привлекавших нас, — ну никак не хотелось им пускать нас к себе. Очевидно, по каким-то загадочным причинам они были уверены, что, приехав, мы не захотим уезжать. Путешествие, в его западном понимании, беззаботное странствие в поисках приключений и отдыха, было роскошью, которую мы, индийцы, не могли себе позволить. Если нам везло, мы получали разрешение на совершенно необходимые нам поездки. Если нет — не получали, уж не везет так не везет!

В книге В. С. Найпола «Среди верующих», которая рассказывает о путешествии писателя по мусульманскому миру, юноша, возивший его по Пакистану, признается, что не имеет паспорта и мечтает получить заветный документ, чтобы отправиться за границу и повидать мир. Найпол весьма язвительно отмечает, что единственная свобода, о которой грезит парень, — свобода уехать из собственной страны. Много лет назад, впервые прочитав эти слова, я испытал жгучее желание оградить молодого человека от выдающегося презрения выдающегося писателя. Во-первых, желание покинуть Пакистан, хотя бы на время, понятно многим. Во-вторых, что еще более важно, юноша мечтает о свободе пересечения границ, которая для Найпола нечто само собой разумеющееся; между прочим, именно свобода передвижения дала ему возможность написать книгу, в которой он излагает мысли об этой самой свободе.

Как-то раз я просидел целый день на контрольно-пропускном пункте в лондонском аэропорту Хитроу, наблюдая за работой иммиграционной службы с прибывающими пассажирами. Проблемы при проходе паспортного контроля возникали в основном не у белых, а у чернокожих или смахивающих на арабов пассажиров, что меня ничуть не удивило. Поразительным было другое: все проблемы, связанные с черным цветом кожи или арабской внешностью, мгновенно устранялись по предъявлении американского паспорта. Стоило показать его сотруднику паспортного контроля, и он тут же переставал различать цвета и пропускал пассажира, более того, приветливо махал ему вслед, какими бы подозрительно неевропеоидными ни были черты его лица. Такая открытость границ — вожделенная мечта тех, для кого мир закрыт. Те же, кто считает беспрепятственное пересечение границы своим неотъемлемым правом, ценят его намного меньше. Если вам хватает воздуха, чтобы дышать, вы не будете по нему томиться. Только ощутив нехватку воздуха, поймете, как он важен. (Так же и со свободой.)

Индийский паспорт, какие бы ограниченные возможности он ни предоставлял, понадобился мне потому, что через восемь недель после моего рождения появилась новая граница, разделившая нашу семью пополам. В полночь с 13 на 14 августа 1947 года, ровно за 24 часа до того, как бывшая британская колония Индия получила независимость, Индостан был разделен на две части, образовалось новое государство — Пакистан. Миг свободы для Индии отсрочили по совету астрологов, которые сказали Джавахарлалу Неру, что днем раньше звезды будут находиться в неблагоприятном положении, а если подождать, индийское государство родится под сулящим удачу полуночным небом. Однако возможности астрологии ограниченны, и появление новой границы привело к тому, что два независимых государства рождались в муках и крови. Моей семье индийских мусульман повезло. Во время резни, сопровождавшей Раздел, никто из моих родных не был ни убит, ни ранен. Но Раздел изменил нашу жизнь — даже жизнь мальчика восьми недель от роду, жизнь его еще не родившихся тогда сестер, его настоящих и будущих двоюродных братьев и сестер, да и жизнь наших детей. Мы бы никогда не стали такими, какие есть, если бы через нашу землю не прошла тогда линия границы.

Один мой дядя, муж маминой младшей сестры, был военным. Во время провозглашения независимости он служил адъютантом фельдмаршала сэра Клода Окинлека, командующего оставляющими Индию британскими войсками. Окинлек, больше известный как Ок, был блестящим военачальником. Он смог возродить британскую Восьмую армию в Северной Африке после ее разгрома Эрвином Роммелем, поднять ее боевой дух и превратить в непобедимую силу. Однако они с Уинстоном Черчиллем недолюбливали друг друга, поэтому Черчилль сместил его с поста командующего Восьмой армией и отправил наблюдать закат Британской Индии, а плоды многолетних трудов Окинлека пожал сменивший его фельдмаршал Монтгомери, разбив Роммеля под Эль-Аламейном. Окинлек представляет собой редкое исключение среди фельдмаршалов Второй мировой: он не поддался соблазну опубликовать свои мемуары; всю эту историю рассказал мне мой дядя, его адъютант, ставший позже генералом пакистанской армии, а также некоторое время занимавший пост министра в пакистанском правительстве.

Мой дядя-генерал рассказывал и другую историю, вызвавшую много пересудов после того, как в конце жизненного пути он опубликовал свои собственные мемуары. По его словам. Ок был уверен, что сможет остановить резню, которой сопровождался Раздел, если ему позволят вмешаться, и обратился за разрешением к британскому премьер-министру Клементу Эттли. Эттли, к счастью или к несчастью, придерживался мнения, что период британского правления в Индии завершился и что Окинлек, остающийся там только на время переходного периода на правах консультанта, не должен ничего предпринимать. Британским войскам не следует вмешиваться в этот исключительно индопакистанский конфликт. Бездействие было последним деянием британцев в Индии. Ничего не известно о возможной реакции Неру и Джинны на предложение помощи от англичан. Вероятно, они бы отказались. Скорее всего, им никто ничего не предлагал. Что до количества убитых, то тут нет единого мнения. Сто тысяч? Полмиллиона? Нельзя сказать наверняка. Подсчеты никто не вел.

В годы моего детства родители, сестры и я иногда путешествовали из Индии в Пакистан (из Бомбея в Карачи), причем исключительно по морю. По этому маршруту курсировали два ржавых корыта, «Сабармати» и «Сарасвати». Путешествие всегда было жарким и медленным, и по каким-то таинственным причинам пароход непременно останавливался напротив солончаков Ранн-оф-Катч, где разгружали и загружали какие-то непонятные товары — мое воображение рисовало горы контрабандного золота и драгоценных камней (я тогда был слишком невинен, чтобы думать о наркотиках). Однако, приезжая в Карачи, мы оказывались в мире куда более странном, чем непонятный, болотистый Ранн, земля контрабандистов. Нам, бомбейским детям, привыкшим к легкости, культурной открытости и многоликости родного города, населенного людьми разных национальностей, было тяжело дышать сухим пустынным воздухом Карачи, с его замкнутым и ограниченным культурным однообразием. В Карачи было скучно. (Конечно, это было задолго до превращения этого города в сегодняшний мегаполис, живущий по законам военного времени, где военные и полицейские — по крайней мере, те из них, которых еще не успели купить с потрохами, — всерьез опасаются, что городские бандиты вооружены лучше их. Там все так же скучно, все так же некуда пойти и нечем заняться, но теперь там еще и страшно.) Бомбей и Карачи географически находились рядом, и мой отец, как и многие из его сверстников, мотался между этими двумя городами всю свою жизнь. И вдруг после Раздела эти города стали совершенно чужими друг другу.

По мере моего взросления дистанция между двумя городами увеличивалась, будто бы граница, появившаяся после Раздела, рассекла земную кору Южной Азии, буквально отрезав Пакистан от Индостана, как режет сыр натянутая проволока. Еще немного — и Пакистан уплывет, подобно Пиренейскому полуострову, оторвавшемуся от Европы в романе Жозе Сарамаго[293] «Каменный плот». Когда я был ребенком, раз или два в году вся наша семья собиралась в доме родителей моей матери в Алигаре, на севере Индии, в штате Уттар-Прадеш. Эти семейные встречи объединяли нас. Однако после переезда дедушки и бабушки в Пакистан встречи, в Алигаре навсегда остались в прошлом, а индийская и пакистанская ветви нашей семьи отдалились друг от друга. Встречаясь со своими пакистанскими двоюродными братьями, я все отчетливее замечал, какими непохожими мы стали, какими разными сделались наши представления о мире. Поссориться было проще простого; еще проще — во имя мира в семье — было держать язык за зубами.

Я всегда считал, что мне как писателю повезло, потому что я многое узнал и об Индии, и о Пакистане на опыте своей семьи. Часто мне приходилось объяснять взгляды пакистанцев индийцам и наоборот, борясь с предрассудками, все глубже и глубже укоренявшимися в сознании людей по обе стороны границы, пока Пакистан уплывал все дальше от Индии. Я не могу сказать, что мои усилия на этом поприще увенчались каким-нибудь заметным успехом; я бы даже не сказал, что сам всегда был абсолютно беспристрастным. Мне неприятно, что мы сделались такими чужими; мы, индийцы и пакистанцы, смотрим друг на друга будто бы сквозь мутное стекло, приписывая друг другу наихудшие намерения и душевное коварство. Мне это неприятно, но, проанализировав ситуацию последний раз, я принял сторону Индии.


До Раздела одна из моих теток жила в Карачи. Она близко дружила со знаменитым поэтом Фаизом Ахмадом Фаизом, писавшим на урду. Фаиз был первым из крупных авторов, с кем я познакомился не только через их творчество, Но и лично; в разговорах с ним я получил представление о том, что такое писательское ремесло, и до сих пор разделяю его позицию. Фаиз был удивительным лириком, и своими многочисленными газелями, положенными на музыку, завоевал буквально миллионы почитателей, хотя его стихи зачастую представляли собой удивительно неромантичные, отрезвляющие серенады:

…Не жди, любимая, не жди

Любови прошлых лет.

Хоть ты все так же хороша.

Но сил моих уж нет

Иных печалей полон мир,

И радостей иных.

Не жди, любимая, не жди

Возврата чувств моих.

Он любил свою страну, но одно из его лучших стихотворений о ней, полное лирического разочарования, написано от лица отвергнутого изгнанника. Это стихотворение, переведенное на английский язык Ага Шахидом Али[294], несколько лет назад, к восторгу всех любителей поэзии урду, было напечатано на постерах в нью-йоркском метро:

Ты спрашиваешь о стране, которую я все больше забываю,

Я не помню ни географии ее, ни истории.

Я возвращаюсь к ней в моей памяти,

Будто к забытой любви,

Спустя годы, лишь на одну ночь, уже не пылая былой страстью,

Без страха и сожаления.

Я уже в том возрасте, когда сердце спрашивают лишь

                                                                           из вежливости.

Бескомпромиссный певец романтической и патриотической любви, Фаиз был также политической фигурой и народным писателем, участвуя в решении важнейших проблем современности как в поэзии, так и вне ее. Двойное понимание сути писательского творчества, в чем-то личного, в чем-то народного, где-то иносказательного, где-то прямого, передалось и мне, во многом благодаря влиянию Фаиза. Я не разделял его политических взглядов, в особенности любви к Советскому Союзу, удостоившему его в 1963 году Ленинской премии мира, но его взгляды на задачи, которые ставит или должен ставить перед собой писатель, я всецело поддерживаю.

Однако все это произошло много лет спустя. Тогда, в 1947-м, Фаиз не пережил бы последовавшей после Раздела смуты, если бы не моя тетя.

Фаиз был не только коммунистом, но и убежденным безбожником. В первые дни существования мусульманского государства это было опасно даже для всенародно любимого, поэта. Фаиз пришел в дом к моей тете, зная, что разъяренная толпа следует за ним по пятам и если его найдут, то ему придется худо. Под ковриком в гостиной был люк потайного хода, ведущего в погреб. Моя тетя скатала коврик, Фаиз скрылся в погребе, крышка люка закрылась, коврик лег на прежнее место. И когда за Фаизом явилась толпа фанатиков, его не нашли. В тот раз Фаиз остался цел. Он и дальше продолжал раздражать власти и верующих своими стихами — проведите на песке черту, и Фаиз под давлением ума тут же через нее переступит, — в результате в начале 1950-х годов ему пришлось провести четыре года в пакистанских тюрьмах, отнюдь не самых комфортабельных в мире. Много лет спустя я положил случившееся тогда в доме моей тети в основу одной из глав романа «Дети полуночи»; но не следует забывать, что это реальный случай из жизни реального поэта. По крайней мере, в таком виде эта история дошла до меня ненадежной тропой семейных легенд и оставила в моей душе неизгладимый след.

Еще мальчиком, слишком юным, чтобы знать и любить творения Фаиза, я любил его как личность, любил теплоту его души, мрачноватую серьезность, с которой он относился к детям, косую улыбку на его добродушном лице, напоминающем физиономию Дедули Мюнстера[295]. Тогда мне казалось, да и сейчас кажется, что я всегда буду яростно сопротивляться всему, что представляло для него опасность. Если Раздел, в результате которого родился Пакистан, вызвал к жизни преследующую его разъяренную толпу, я был против Раздела. Позже, когда я достаточно вырос, чтобы понять его стихи, я нашел в них подтверждение своим мыслям. Его стихотворение «Утро свободы», написанное во время полуночных бдений в середине августа 1947 года, начиналось так:

Этот грязный рассвет, истерзанный силами ночи,

Не тот рассвет, которого мы ждали.

Кончается стихотворение предупреждением-призывом:

Время свободы сердца и разума

Еще не настало.

Продолжай свой нелегкий путь.

Торопись! Цель еще далека.

Последний раз я видел Фаиза на свадьбе моей сестры. С этой встречей связано мое последнее радостное воспоминание о нем: там, к ужасу собравшихся на праздник мусульман (которые, разумеется, все были строгими трезвенниками), он предложил тост за новобрачных, подняв бокал, до краев наполненный двенадцатилетним шотландским виски со льдом. Когда я думаю о Фаизе и вспоминаю этот его забавный, но откровенно бунтарский поступок, он представляется мне мостом между миром буквального восприятия и миром метафор или Виргилием, указывающим нам, несчастным Данте, путь в преисподнюю. Выпив залпом свое кощунственное виски, он тем самым сказал нам, что выходить за общепринятые рамки нужно — как в метафорическом, так и в буквальном смысле — и не следует поддаваться сдерживающему и направляющему влиянию других, у всех свое собственное мнение о том, где должны располагаться эти общепринятые рамки.


Пересечение языковых, географических и культурных границ; поиск потайных проходов в границе между миром вещей и поступков и миром воображения; снижение невыносимых барьеров, созданных жандармами мыслительного процесса (такие есть в любой точке мира), — все эти мотивы не были выбраны мной из интеллектуальных или художественных соображений, но изначально заложены в основу литературной концепции, продиктованной мне событиями моей жизни. Я родился в одной языковой среде (урду), а жил и работал уже в другой. Каждый, кто пересек языковой барьер, знает, что такое путешествие всегда сопряжено с чем-то вроде перевода себя, изменения формы мышления. Со сменой языка меняемся и мы сами. Каждому языку соответствует своя, немного отличающаяся от прочих, форма мышления, воображения, и игры ума. Я обнаружил, что, когда говорю на урду, мой язык двигается немного иначе, чем когда — позаимствуем название книги Ханифа Курейши — «чужой язык проникает в мое горло».

Владимир Набоков, величайший из писателей, когда-либо пересекавших языковой барьер, в своей статье «Искусство перевода» перечислил три греха, совершаемых «в причудливом мире словесных превращений». Набоков размышлял о переводе прозы и стихов, но когда я, молодой писатель, думал, как перевести на английский бескрайнюю сущность Индии, как сама Индия может испытать «словесное превращение», я понял, что перечисленные Набоковым три греха возможны и здесь.

«Первое и самое невинное зло — очевидные ошибки, допущенные по незнанию или непониманию, — писал Набоков. — Это обычная человеческая слабость, и вполне простительная». Посвященные Индии работы западных деятелей искусства буквально пестрят подобными ошибками. Вот хотя бы две из них: в фильме Дэвида Лина «Путь в Индию» есть сцена, где доктор Азиз вскакивает на постель Филдинга и садится, скрестив ноги, при этом не сняв ботинки (любой индиец содрогнулся бы от такого нарушения приличий); и еще один невольный казус: Алек Гиннесс (Гудбоул) сидит на краю священного бассейна в индуистском храме и болтает в воде ногами.

«Следующий шаг в ад, — пишет Набоков, — делает переводчик, сознательно пропускающий те слова и абзацы, в смысл которых он не потрудился вникнуть, или же те, что, по его мнению, могут показаться непонятными или неприличными смутно воображаемому читателю». По моему личному ощущению, так многие авторы опускали практически всю многогранность индийской реальности. Их интересовали только описания приключений в Индии своих соотечественников, изложенные в прохладно-классической западной манере: английские девушки, влюбленные в махараджей и подвергающиеся (или не подвергающиеся) посягательствам немахараджей в ночных садах или в пещерах с таинственным эхом. Разумеется, индусы располагают куда более обширными знаниями об Индии, и понятия «прохладный» и «классический» к ним не относятся никоим образом. Индия — горячая и развязная, для понимания ее истинной природы требуется буквальный «перевод».

Третье, самое ужасное из возможных преступлений, по мнению Набокова, совершают переводчики, стремящиеся улучшить оригинал, «гнусно приукрашивая его, подлаживаясь к вкусам и предрассудкам читателей». Больше всего индусы не любят экзотизации Индии, этого «гнусного приукрашивания». Сейчас поддельный глянец уходит в прошлое, и образ Индии со слонами, тиграми, павлинами, изумрудами и танцующими девушками уже почти похоронен. Выросло поколение одаренных индийских англоязычных писателей, каждый из которых предлагает собственную версию индийской реальности, и эти версии, собранные воедино, постепенно превращаются во что-то, что можно назвать правдой.

Сны порождают обязательства[296]. То, как мы видим этот мир, влияет на мир, который мы видим. По мере того как меняются наши представления о женской красоте, мы начинаем считать красивыми женщин с внешностью другого типа. По мере того как меняются наши представления о здоровом образе жизни, мы по-другому начинаем смотреть на то, что едим. Наши мечты о будущем для нас самих и наших детей влияют на наши ежедневные суждения о работе, о людях, о мире, благодаря которому наши мечты воплощаются или рушатся. Повседневная жизнь в реальном мире в равной мере является воображаемой. Порождения нашего ума выползают из наших голов, пересекают границу между сном и реальностью, между словом и действием и становятся реальными.

Чудовища, порожденные нашим сознанием, ведут себя точно так же. Удар по Всемирному торговому центру изначально был чудовищным порождением чьего-то воображения, призванным воздействовать на воображение каждого из нас, изменить наши представления о будущем. Это был акт иконоборчества, в котором определяющие иконы современности — самолеты, благодаря которым наш мир стал будто бы меньше, и устремленные вверх светские храмы — небоскребы — столкнулись, сообщая нам, что сам современный мир — враг, который должен быть уничтожен. Для нас это может показаться невообразимым, но для тех, кто совершил это преступление, жизни многих тысяч невинных людей имели второстепенное значение. Убийство не было целью. Целью было создание концепции. Террористы 11 сентября и те, кто планировал события того дня, вели себя как извращенные, но вместе с тем талантливые в своем преступлении мастера перформанса: с отвратительным новаторством и шокирующим успехом они использовали примитивные приемы для поражения самого сердца мира высоких технологий. Сны порождают также и безответственность.

Я пытаюсь говорить о литературе и абстрактных идеях, но эта катастрофа не выходит у меня из головы. Как и все писатели мира, я пытаюсь понять, как писать дальше после 11 сентября 2001 года: этот день стал чем-то вроде демаркационной линии. Не только потому, что та атака была захватом, но и потому, что в тот день мы все перешли границу — невидимую границу между вообразимым и невообразимым, и именно невообразимое оказалось реальным. Находясь по ту сторону этой границы, мы сталкиваемся с моральной проблемой: как должно цивилизованное общество, в котором, как и во всякой цивилизации, есть свои ограничения, то, что мы никогда не совершим и не позволим совершить от нашего имени, потому что считаем неприемлемым, выходящим за рамки, как должно оно реагировать на нападение людей, для которых никаких ограничений не существует, людей, которые могут сделать буквально что угодно — запустить взрывное устройство и лишиться ног при взрыве или наклонить крылья самолета перед самым столкновением с башней, чтобы разрушить больше этажей?

…Ведь зло переживает

Людей, добро же погребают с ними.

Неудивительно, что в последние месяцы мы часто произносим слово «зло»; возможно, даже слишком часто. Террористы стали «злодеями», их лидер — дьяволом: оказывается, уже существует такое необычное явление, как «ось зла», против которой президент Соединенных Штатов угрожает начать войну. Слово «зло» удивительно противоречиво: оно слишком загружено абсолютным значением, чтобы использовать его для описания сумбурного и относительно реального мира, слишком обесценено в результате чрезмерного употребления, чтобы означать то, что должно. Вот как это описано на сатирическом интернет-сайте SatlreWire.com:

…Обиженные обвинением, что они входят в «ось зла», Ливия, Китай и Сирия сегодня заявили о формировании «оси такого же злого зла», которая, по их словам, будет значительно злее дурацкой оси Ирана, Ирака и Северной Кореи. Куба, Судан и Сербия объединились в «ось как бы зла», что заставило Сомали примкнуть к Уганде и Мьянме в составе «оси периодического зла», в то время как Болгария, Индонезия и Россия составили «ось не то чтобы зла, а просто чего-то неприятного». Сьерра-Леоне, Сальвадор и Руанда образовали «ось стран, которые не так уж плохи, но которым никогда не предложат провести Олимпиаду»; Канада, Мексика и Австралия — «ось государств, которые на самом деле вполне неплохи, но втайне недолюбливают Америку», а Испания, Шотландия и Новая Зеландия — «ось стран, которые иногда красят губы овцам». «Это не угроза, просто мы иногда любим так делать», — заявил представитель Шотландии, первый министр Джек Макконнелл.

Лично мне бы хотелось, чтобы американский президент не обещал «избавить мир от зла», — уж слишком долгосрочный проект, этой войны ему не выиграть. «Зло» — термин, который может и скрывать суть, и прояснять ее. На мой взгляд, самая большая проблема — то, что это слово как бы выводит события за сферу истории и политики, да и просто обезличивает их. Если зло — работа дьявола (а надо полагать, что в такой глубоко религиозной администрации многие люди на высоких должностях так и считают), это, на мой атеистический взгляд, на самом деле позволяет террористам соскользнуть с крючка. Если зло — это какая-то сила, действующая на нас извне, наша моральная ответственность за результат такого действия уменьшается.

Очень привлекательно отношение к злу у Шекспира, подчеркивавшего, что ответственность за содеянное зло несет человек, а не потусторонние силы. «Зло переживает людей», — говорит Марк Антоний, имея в виду сотворенное человеком; только такое зло интересует Шекспира. Заговорщиков в пьесе «Юлий Цезарь» преследуют дурные знамения и предчувствия. Каска говорит:

Но никогда до нынешнего дня

Я бури огненной такой не видел.

Иль там, на небесах, междоусобье,

Иль мир наш, слишком надерзив богам,

Побудил их на разрушенье[297].

И это еще не все.

…люди

Все в пламени по улицам бродили.

Вчера ж ночная птица в полдень села

Над рыночною площадью, крича

И ухая. Все эти чудеса

Совпали так, что и сказать нельзя:

«Они естественны, они обычны».

Я думаю, что зло они вещают

Для той страны, в которой появились.

Заговорщики успокаивают себя тем, что все знамения, чудеса и знаки от богов оправдывают, даже требуют исполнения их преступного замысла. Прочитайте расшифровку печально знаменитой пленки бин Ладена, на которой он смеется над собственными преступлениями и смертью собственных людей, и вы будете шокированы сходством образа мыслей главы «Аль-Кайды» и шекспировских заговорщиков. В этой записи полно разговоров о пророческих снах и видениях. Бин Ладен произносит: «Абу аль-Хасан аль-Масри рассказал мне год назад: „В моем сне мы играли в футбол против американцев. Когда наша команда вышла на поле, оказалось, что все игроки в лётной форме“. Он рассказал, что игра продолжалась и мы победили. Это было доброе знамение для нас». Или вот еще: «Этот брат подошел ко мне и рассказал, что во сне видел высокое здание в Америке… Я начал волноваться, что, если все начнут видеть это здание во сне, тайна будет раскрыта». В этом месте записи слышен голос другого человека, рассказывающего еще один сон про два самолета, врезающихся в высотное здание. Сны и знамения — вот оправдания убийц. И Шекспиру это было хорошо известно. Вот снова говорит Каска, одержимый знамениями: «Не звезды, милый Брут, а сами мы / Виновны в том, что сделались рабами». Он говорит, что в их деле потребуется удача. Но после убийства окончание этой фразы уходит на второй план; автор заставляет нас прочувствовать справедливость первой части двустишия, где говорится об ответственности за свои действия. «Не звезды, милый Брут, а сами мы виновны». Гениальный поэт вложил в уста убийцы мысль, которой сам будет одержим всю жизнь. Шекспир не верит в козни дьявола. В финальной сцене трагедии «Отелло», когда мавр наконец узнает, как был одурачен Яго, он говорит: «Я на ступни ему смотрю. Нет, вздор!»[298]. Ноги негодяя оканчиваются вовсе не копытами. «Если ты дьявол, то как тебя убить?» Мир реален. Демонов не существует. У людей и без них хватает демонических качеств.

Зло, совершаемое людьми, по Шекспиру, всегда выход за пределы допустимого. Чтобы совершить злодеяние, приходится пренебрегать любыми ограничениями и быть готовым преступить границы морали. Гонерилья и Регана, леди Макбет, Яго — для них конечная цель оправдывает любой поступок. Цель оправдывает средства. Гамлет — полная противоположность: он настолько одержим сомнениями, что от намерения до действия проходит вечность. Весь мир Шекспира (а теперь — и наш) вертится вокруг великого вопроса деяния и его границ. Как далеко мы можем зайти? Где будет уже слишком далеко, а где — еще нет?

Для нас, писателей, и для меня в том числе, проблема границ стоит весьма остро, так как в своей работе мы границ не признаём и не признаем никогда. Безграничность творчества была и остается основой нашей безрассудной идеологии. Концепция бунтарской природы творчества стала настолько общепринятой — «если в искусстве нет бунта, то это не андеграунд», — что в сознании консервативных критиков стала чем-то вроде религиозной догмы. Когда-то новое шокировало не потому, что создано для шока, а потому, что создано быть новым. Теперь же, все чаще и чаще, новизна приравнивается к шоку, а шок в нашей пресыщенной культуре быстро проходит. Подобно детям из диснеевского мультфильма «Корпорация монстров», мы пугаемся не так легко, как раньше. Поэтому, если художник стремится шокировать, он должен прилагать все больше и больше усилий, заходить все дальше и дальше, и подобная эскалация на сегодняшний день, возможно, самый неприятный вид художественного сибаритства. А после ужаса, вызванного бунтом террористов против символов современного западного мира, имеют ли люди искусства право настаивать на высшей, ничем не стесненной свободе творческого самовыражения? Не следует ли нам, вместо того чтобы бесконечно расширять горизонты, совершать вылазки в запретные зоны и по большому счету создавать неприятности, попытаться понять, какие границы могут быть полезными для искусства, в то же время не сковывая его?

Эти вопросы ставит британский писатель (и юрист) Энтони Джулиус в своей новой книге «Против правил: нарушение правил в искусстве». В основном Джулиус пишет об изобразительном искусстве (но не только). Он рассказывает занимательную историю появления английского слова transgression («нарушение», «прегрешение») в шестнадцатом веке; изначально оно несло «негативный библейский оттенок», но довольно быстро обросло новыми смысловыми наслоениями: «нарушение правил, включая нарушение принципов, соглашений, церковных канонов и табу; нанесение серьезного оскорбления; переход, уничтожение или искажение физических или концептуальных ограничений». Джулиус анализирует маргинальные произведения, написанные Эдуардом Мане в 1860-е годы. На примере картины «Олимпия», изображающей проститутку и названной так, поскольку в то время жрицам любви нравилось называться этим именем, автор исследует грань между искусством и «порнографией» (это слово в буквальном переводе означает «изображение потаскухи» и появилось примерно в ту же эпоху). Он пересекает грань между понятиями «обнаженная женщина» (эстетическая идея, лишенная эротизма) и «голая женщина» (женщина, всем своим видом подтверждающая свои откровенно эротические намерения). На полотне «Мертвый Христос с ангелами» Мане поставил под сомнение Воскресение Христово, что вызвало множество нападок. Даже «Завтрак на траве» обвиняли в «одновременном нарушении законов перспективы и морали». Поскольку сегодня Мане и его великие современники считаются выдающимися мастерами мирового искусства, у нас уже готов один ответ тем, кто пытается наложить ограничения на искусство: то, что в одно время считается порнографией, в другое время получает статус шедевра. В конце концов, в 1857 году роман «Мадам Бовари» так возмутил благонамеренных граждан, что Флобер за него подвергся преследованиям. Стражам границ общественной морали всегда стоит опасаться, как бы история не выставила их дураками.

Значительную роль в формировании современного представления о бунтарском искусстве Джулиус по праву отводит французскому писателю двадцатого века Жоржу Батаю. Однако интересен тот факт, что Батай считал нарушение табу одновременно и необходимостью, и проведением новой демаркационной линии. Юлия Кристева развивает эту мысль: «Нарушение норм временно отменяет границы, не разрушая их. Разговоры об этике начинаются каждый раз, когда необходимо поколебать устои и дать волю негативным эмоциям, стремлениям, страсти, наслаждению и утехам, а затем вернуть устои на место — впрочем, тоже не навсегда». Вот и второй ответ потенциальным цензорам в наш робкий век: произведения искусства, в отличие от террористов, ничего не меняют.

Джулиус превосходно вывел «Пять оправданий искусства»: «оправдание на основании Первой поправки к Конституции США»; «эстетическое алиби» («искусство — особая сфера, где можно сказать то, что не скажешь по-иному»); «оправдание отчужденностью» («задача искусства — освободить, нас от предубеждений, делая знакомое чужим, а несомненное — смутным»); «каноническое оправдание» (любое произведение искусства существует в традиции таких же произведений, и его следует обсуждать и понимать только в контексте этой традиции) и «формалистическое оправдание» (искусству присущ свой отдельный способ существования, и его не следует путать с родственными, но отличными от него продуктами воображения, такими как пропаганда и полемика). Я имею некоторый опыт, связанный с нарушением правил и последствиями этого нарушения; в разных случаях мне приходилось применять все пять оправданий, что Джулиус любезно отметил в своей книге. Однако в конце он приходит к заключению, что «эстетический потенциал нарушения правил исчерпан». Я не уверен, что в этом он прав.

Еще до террористической атаки на Америку я был убежден, что в Великобритании и Европе, да и в Америке, все больше и больше подавляются художественные и даже интеллектуальные свободы, что верх постепенно одерживают осторожные политические и корпоративные силы и во многих социальных группах отчаянно культивируется новая культура — культура вспыльчивости и обидчивости. Число тем, которые можно обсуждать безнаказанно, уменьшается с каждым днем, и все больше способов словесного выражения мыслей считается преступными. За пределами западной цивилизации, во всем арабском мире, во многих африканских странах, в Иране, Китае, Северной Корее, — повсюду писатели и мыслители подвергаются преследованиям, и все больше их вынуждено жить в изгнании. Противодействовать культурной ограниченности было необходимо и раньше; теперь, после 11 сентября, это необходимо вдвойне. Свобода искусства и мышления тесно связаны со свободой общества в целом. Борьба за свободу художественного самовыражения помогает прояснить более значительный вопрос, который мы все задавали друг другу, когда самолеты врезались в башни: как нам жить дальше? Насколько нецивилизованным мы позволим стать нашему миру в ответ на такое варварское нападение?

Я считаю, что мы живем в пограничный период, в один из важнейших поворотных моментов истории человечества, когда большие перемены происходят с огромной скоростью. Положительные моменты — это конец холодной войны, революция технологий связи, большие научные достижения, такие как завершение расшифровки человеческого генома; в списке отрицательных явлений — новая война против новых врагов, обладающих новым ужасным оружием. Нас всех будут судить по тому, как мы себя ведем в эти времена. Каким будет этот перелом? Порадуем ли мы врага, превратившись в его наполненное ненавистью, недалекое зеркальное отражение, или, как стражи современного мира, как хранители свободы и жители привилегированных процветающих стран, будем взращивать свободу и искоренять несправедливость? Оденемся ли мы от страха в броню или останемся самими собой? Граница и формирует наш характер, и испытывает наше мужество. Я надеюсь, мы выдержим испытание.

Перев. В. Белов.

Примечания

1

Апология своей жизни (лат.).

2

См. Aljean Harmetz, The Making of the Wizard of Oz, Pavilion Books, 1989.

3

В 1992 году, когда я впервые опубликовал это эссе, у меня возникли некоторые затруднения с идеей «родного дома», в причины которых я предпочел бы здесь не вдаваться (см. раздел II «Записки чумных лет»). Не стану отрицать, что в те дни мне часто случалось задумываться о преимуществах доброй пары рубиновых башмачков. — Авт.

4

Цит. по: Баум Ф. Л. Удивительный волшебник из страны Оз / Пер. с англ. С. Белова. М., 1993.

5

Голлум (англ. Gollum), он же Смеагол (англ. Smeagol, имя, которое он носил, когда был хоббитом) — один из ключевых персонажей произведений Джона Р. Р. Толкина (1892–1973) «Хоббит, или Туда и обратно» и «Властелин Колец». — Здесь и далее примеч. перев., кроме помеченных особо.

6

Здесь и далее стихи переведены Сергеем Сухаревым.

7

Эта песня Джерри Гоффина и Кэрол Кинг, исполненная группой The Drifters стала одним из хитов 1962 г.

8

«Уловка-22» — сатирический антивоенный роман (1961) с элементами абсурда американского писателя Джозефа Хеллера (1923–1999).

9

Хорошенькая дурнушка (фр.).

10

Маргарет Хэмилтон (1902–1985) — американская характерная актриса, сыгравшая Злую Колдунью Запада в фильме «Волшебник страны Оз» 1939 г. Эта роль навсегда определила ее публичный имидж.

11

В наши дни некоторые оспаривают правдивость этой истории, утверждая, что Майор Дойл не смог собрать 350 карликов, а собрал всего 124, чем и пришлось довольствоваться создателям фильма. — Авт.

12

После публикации ранней версии этого эссе в «Нью-Йоркере» я получил одобрительное письмо от Жевуна-коронера, Манфреда Раабе, который в настоящее время проживает в заведении для престарелых «Пенни ретайермент коммьюнити» в Форт-Лодердейле, Флорида. Ему настолько понравилось мною написанное, что он прислал мне в подарок цветную ксерокопию фотографии, где был запечатлен в свой звездный час — на ступенях ратуши, с большим свитком в руках, на котором видна надпись готическим шрифтом: «Свидетельство о смерти». Под нею Манфред Раабе тщательно вывел мое имя. Не знаю, хорошо или плохо иметь свидетельство о смерти из страны Жевунов, но я его получил. — Авт.

13

«Милашка в розовом» (Pretty in the Pink) — фильм 1968 г., мелодрама о школьной любви.

14

Фло [Флоренс] Зигфелд (1869–1932) — продюсер и постановщик красочных музыкальных ревю на Бродвее.

15

Галерея славы [великих американцев] — в США организация при Нью-Йоркском университете, ставящая целью увековечение памяти выдающихся граждан страны. В полукруглой колоннаде между колоннами устанавливают бронзовые бюсты наиболее достойных американцев, чьи кандидатуры избирает тайным голосованием специальный комитет.

16

Натаниел Уэст (Уайнстайн, 1903–1940) — американский писатель, изображавший американскую действительность и «американскую мечту» в традициях литературного сюрреализма и гротеска, мастер «черного юмора». Его роман «День саранчи» (1939) написан под впечатлением от жизни и работы в Голливуде.

17

Братья Маркс — знаменитый комедийный квинтет (а затем трио) 1930-х гг., широко использовавший грубоватые шутки, веселую импровизацию, экстравагантные трюки (они глотали телефонные трубки, ломали в щепки мебель).

18

«Бадди муви» (англ. buddy movie) — фильм о приключениях закадычных друзей, особенно напарников, чаще всего — апология крепкой мужской дружбы.

19

Антония С[ьюзанн] Байетт (Дрэббл, р. 1936) — английская писательница. Ее книга «Обладать: Романтический роман» получила Букеровскую премию в 1990 г.

20

Нашлись люди, осудившие меня за это сравнение. Очевидно, я единственный человек, кому не позволяется отпускать шуточки насчет фетвы. Мое дело — быть для нее мишенью. — Авт. [Фетва — в исламе решение, выносимое высшим духовным лицом (муфтием) или мусульманским правоведом, знатоком шариата (факихом), основанное на принципах ислама и прецедентах из мусульманской юридической практики.].

21

Мультатули (Многострадальный, псевдоним Эдуарда Доувеса Деккера, 1820–1887) — голландский писатель, почти два десятка лет занимавший административные посты в Голландской Индии. В романе «Макс Хавелар» разоблачал злоупотребления колонизаторов.

22

В качестве названия использована строчка из «Листьев травы» Уолта Уитмена (I sing the body electric!). Рэй Брэдбери озаглавил ею сборник коротких рассказов, вышедший в 1969 г.

23

«Остаток дня» (1989) — роман Кадзуо Исигуро (Букеровская премия), «Осиная фабрика» (1984) — первый роман Иэна Бэнкса, «Библиотека при бассейне» (1988) — роман Алана Холлингхерста, «Будда из пригорода» (1980) — роман Ханифа Курейши (премия «Уитбред» за лучший первый роман), «Голодная дорога» (1991) — роман Бена Окри (Букеровская премия), «Страсть» (1987) — роман Жанетт Уинтерсон (премия Джона Ллевеллина Райса).

24

[Джеймс] Келман (р. 1946) — шотландский писатель, телесценарист и драматург, лауреат Букеровской премии (1994. за роман «Как оно все запоздало»). Многие его произведения отличает сочность народного языка.

25

Андреас Баадер (1943–1977) и Ульрика Майнхоф (1934–1976) входили в состав основателей Фракции Красной Армии, немецкой леворадикальной террористической организации так называемых городских партизан, которая действовала в ФРГ и Западном Берлине в 1968–1998 гг.

26

«Слоун-Рейнджер» — молодой аристократ, который живет и работает в фешенебельном районе Лондона, а выходные проводит в деревне. [От Слоун-сквер — площади в Уэст-Энде и Lone Ranger («Одинокий объездчик») — прозвища героя телевестернов.].

27

[Марк Валерий] Марциал (ок. 40 — ок. 104) — римский поэт, сделавший эпиграмму тем, что мы сейчас под этим понимаем.

28

В оригинале: «In every snickert and ginnel, bone-grubbers, rufflers, shivering-jemmies, anglers, clapperdogeons, peterers, sneeze-lurkers and Whip Jacks with their morts, out of the picaroon, fox and flimp and ogle».

29

Глюмдальклич — персонаж «Путешествий Гулливера», юная великанша, «нянюшка» Гулливера в стране Бробдингнег.

30

Здесь и ниже цит. по: Картер А. Кровавая комната / Пер. с англ. О. Акимовой. М., 2004.

31

«Детские и семейные сказки» (нем.) [братьев Гримм].

32

Лиззи Борден (1860–1927) вошла в историю как предполагаемая убийца отца и мачехи из-за наследства (1892). «Лиззи Борден топором / Зарубила мать с отцом. / Изрубив отца и мать, / Улеглась спокойно спать» (Lizzie Borden took an axe / And gave her mother forty whacks; / And when she saw what she had done / She gave her father forty-one).

33

Ханаан аль-Шейх (р. 1945) — современная ливанская писательница.

34

Билли Холидей (Элеанора Фэйган, 1915–1959) — самая знаменитая джазовая певица своего времени. Наркотики довольно рано свели ее в могилу.

35

Артур [Ашер] Миллер (1915–2005) — знаменитый американский драматург. В центре его пьес — конфликт между общественной моралью и совестью человека. В них нашли отражения Великая депрессия, фашизм, холодная война, «охота на ведьм», война во Вьетнаме. Был женат на Мэрилин Монро (1956–1961).

36

Сол Беллоу (1915–2005) — американский писатель еврейского происхождения, лауреат Пулицеровской премии (1975) и Нобелевской премии по литературе (1976), эссеист и педагог. Его роман «Приключения Оджи Марча» (1953) был отмечен Национальной книжной премией наряду с романами «Герцог» (1964) и «Планета мистера Сэммлера» (1970).

37

Вилли Ломан — герой пьесы Миллера «Смерть коммивояжера» (1949), по утверждению критики — лучшей американской пьесы всех времен (удостоена Пулицеровской премии, премии Объединения нью-йоркских театральных критиков и премии «Тони»); «маленький человек», обреченный расстаться с иллюзорной надеждой утвердиться в чувстве собственного достоинства.

38

Лаки (Lucky — Счастливчик) Лучиано (Чарльз Лучиано, Сальваторе Лукания, 1897–1962) — знаменитый американский гангстер родом с Сицилии, один из лидеров организованной преступности. В 1936 г. приговорен к тюремному заключению на срок до 50 лет. В 1942 г. по просьбе американского правительства участвовал в военной операции на Сицилии, за что был освобожден. В 1962 г. был приглашен на съемку документального фильма о мафии, но во время встречи с режиссером с ним случился инфаркт, и он умер по пути в больницу.

39

По имени Пола Баньяна — героя американского фольклора, легендарного лесоруба с американского Севера, олицетворяющего собой американский размах и силу.

40

Лилиан Хеллман (1905–1984) — американский драматург, для пьес которой («Лисички», «Осенний сад», «Игрушки на чердаке»), отражающих воспоминания о собственной семье, характерно переплетение психологических и социальных конфликтов. Подвергалась преследованиям в годы маккартизма.

41

Пиндар (522/518 — 448/438 до н. э.) — один из самых значительных лирических поэтов Древней Греции.

42

В[идиадхар] С[ураджпрасад] Найпол (р. 1932) — англоязычный писатель индийского происхождения, лауреат Нобелевской премии по литературе (2001), выступавший с критикой ислама.

43

Через пять лет после данного заявления мистер Найпол (ныне сэр Видиа) опубликовал новый роман — «Полужизнь». Следует поблагодарить его за воскрешение умершего было литературного жанра. — Авт.

44

Сэмюэл Пипс (1633–1703) — чиновник английского морского ведомства, автор знаменитого дневника о повседневной жизни лондонцев времен стюартовской Реставрации.

45

Удачный, ловкий ход (фр.).

46

Testaments Betrayed, Faber & Faber, 1995.

47

Перевод С. Шервинского.

48

«Преданные заветы». Перевод А. Карельского.

49

Р[оналд] С[тюарт] Томас (1913–2000) — валлийский литератор, священник. Королевская Золотая медаль за поэтические достижения (1964).

50

Строчка из стихотворения ирландца Шеймуса Хини. Отдав свои стихи издательству «Пингвин» для сборника «Открытое пространство», поэт обнаружил, что книга вышла под названием «Современная британская поэзия», и порядком рассердился.

51

Последняя строчка из стихотворения «Америка» Аллена Гинсберга (1926–1997), сына львовского эмигранта первой волны, поэта поколения битников.

52

Джойс Джеймс. Портрет художника в юности / Пер. М. Богословской-Бобровой // Иностр. лит. 1976. № 10–12.

53

Смотри (лат.) — форма отсылки.

54

Здесь: замкнутость (фр.).

55

«Анти-Макиавелли» — трактат (1740), написанный Фридрихом Великим (1712–1786), королем Пруссии (1740–1786), как критика макиавеллиевского «Государя».

56

Арундати Рой (р. 1961) — индийская писательница, политик левого толка, критик глобализации.

57

«Раджийский квартет» — тетралогия британского романиста, драматурга и поэта Пола Скотта (1920–1978), повествующая об истории англо-индийской конфронтации. Вошедшие в нее романы: «Жемчужина в короне» (1966), «День скорпиона» (1968), «Башня молчания» (1971) и «Дележ добычи» (1975) — были дополнены романом «Оставшийся» (1977), который принес автору премию «Букер».

58

Речь идет об экранизации романа шотландца Ирвина Уэлша (р. 1958) «Вечеринка что надо» (1997).

59

«Коянискатси» и «Повакатси» — документальные фильмы (1982 и 1988) из трилогии американского режиссера Годфри Реджио (р. 1940). На языке индейцев хопи «коянискатси» означает «безумная, беспорядочная жизнь», а «повакатси» — трансформация жизни.

60

В 1960-е гг. пресса связывала название этой песни Джона Леннона с небезызвестным наркотиком ЛСД, название которого будто бы зашифровано в начальных буквах слов.

61

Этот фильм снят по роману американского фантаста Филипа Дика (1928–1982) «Мечтают ли андроиды об электроовцах?» (1968).

62

В российском прокате — «Бешеные псы».

63

Ничего (исп.).

64

[Энди] Уорхол (1928–1987) и [Рой] Лихтенштейн (1923–1997) — американские художники, видные представители поп-арта.

65

Намек на песню Роджера Миллера England Swings Like a Pendulum Do («Англия раскачивается, как маятник»).

66

Карнаби-стрит — лондонская улица, известная по преимуществу магазинами модной одежды, главным образом для молодежи.

67

Махариши [Махеш Йоги] (1918–2008) — создатель трансцендентальной медитации, основанной на повторении мантр.

68

Рави Шанкар (р. 1920) — индийский композитор, виртуоз игры на ситаре.

69

The Boxer («Боксер») — фолк-рок-баллада (1968) Пола Саймона, записанная вместе с Артом Гарфанкелом.

70

«Между нами» (фр.).

71

Бона (Пол Дэвид Хьюсон, р. 1960) — ирландский музыкант, вокалист рок-группы U2. который иногда играет также партии ритм-гитары и губной гармошки. Известен своей гуманитарной деятельностью в Африке и борьбой за прощение долгов странам третьего мира. Посвящен в рыцари (2007).

72

Букв. Рок-и-Морщины, Дряхлый Рол (англ.).

73

Обыгрывается название группы Rolling Stones (букв. «Катящиеся камни») и популярной модели «Фольксвагена» — «жук».

74

Строка из песни Rolling Stones Street Fighting Man («Уличный боец»).

75

Строка из одноименной песни Rolling Stones.

76

Барон Самеди (Барон Суббота) — в религии вуду одна из ипостасей Барона, божества, связанного со смертью и мертвыми, а также с сексуальностью и деторождением.

77

Бхарат натьям — индийский храмовый танец.

78

Гора Рашмор — гранитная скала в горах Блэк-Хиллс, штат Южная Дакота, на которой скульптор Г. Борглум высек профили четырех президентов: Дж. Вашингтона, Т. Джефферсона, А. Линкольна и Т. Рузвельта — высотой около 20 м.

79

Когда эту статью опубликовал «Обсервер», один язвительный читатель написал, что, по его твердому убеждению, я уже несколько лет ни с кем не спал (тут он ошибается) и он не понимает, почему должен читать про мое вожделение. Жаль мне тебя, приятель. — Авт.

80

Джейн Мэнсфилд (1933–1967) — американская кинодива, один из популярных секс-символов 1950-х гг. наряду с Мэрилин Монро, звезда журнала «Плейбой».

81

Антон Корбейн (р. 1955) — нидерландский фотограф и режиссер, известность которому принесли видеоклипы и графика для групп Depeche Mode и U2.

82

[Уильям] Дэвид Тримбл (р. 1944) — лидер Ольстерской юнионистской партии (1995–2005), первый министр Северной Ирландии (1998–2001, 2001–2002). Джон Хьюм (р. 1937) — один из основателей социал-демократической и лейбористской партий. Эти североирландские политики в 1998 г. разделили Нобелевскую премию мира, которой их удостоили за поиск путей мирного решения конфликта в Северной Ирландии.

83

Джесси [Александр] Хелмс (1921–2008) — политик-консерватор, лидер «новых правых». Сторонник обязательной молитвы в школах и противник абортов. Председатель сенатского комитета по внешней политике (1995–2001).

84

Майкл Ондатжи (р. 1943) — канадский прозаик. Его роман «Английский пациент», получивший в 1992 г. Букеровскую премию, был первой книгой в канадской литературе, удостоившейся этой награды.

85

Некоторые из этих мыслей проникли и в голову Ормуса Камы, главного героя «Земли под ее ногами». — Авт.

86

Гарри Виногранд (1928–1984) — известный американский фотограф-документалист, запечатлевший образ Америки середины XX в.

87

[Анри] Картье-Брессон (1908–2004) — выдающийся французский фотограф, отец фоторепортажа, фотожурналистики. Эллиот Эрвит (р. 1928) — известный американский фотограф (родился в семье эмигрантов из России), известен черно-белыми снимками, выполненными в иронической манере.

88

Я, впрочем, с великим огорчением выяснил, что в архивах клуба нет о нем никаких упоминаний, притом что там значится товарищеский матч с «Реал Мадридом» в сентябре 1962 года «Реал» выиграл со счетом 4:0. Похоже, я создал своего рода мнемонический фантом, и мой разум продолжает настаивать, что это правда, хотя документальные свидетельства говорят об обратном. Одно из ранних указаний на то, что в дальнейшем вымысел станет моим ремеслом. — Авт.

89

Английское слово spurs означает «шпоры».

90

Бред на этом не кончился. В 2001 году все повторилось снова. Сол Кэмпбелл, капитан и лучший защитник «Шпор», изменил своему клубу и перешел в «Арсенал». — Авт.

91

«Гуантанамера» («Девушка из Гуантанамо») — неофициальный гимн революционной Кубы, одна из самых известных патриотических песен. В основу текста лег первый стих поэмы XIX в. Хосе Марти (1853–1895), поэта, писателя и борца за освобождение Кубы из-под власти Испании.

92

Однако их взаимная любовь оказалась недолгой. В конце концов подлинная натура Грэма взяла верх, и он выставил Жинолу из команды. Впрочем, вскоре после этого выставили и самого Грэма. Таков уж футбол, ничего не поделаешь. — Авт.

93

После отставки Джорджа Грэма состоялось Второе Пришествие «Гленды». Он вернулся на Уайт-Харт-лейн и больше уже не заводил разговоров о духовном. — Авт.

94

«Уэмбли» пока не тронули. В рамках давней традиции английских фиаско — вспомним мост Тысячелетия через Темзу и Купол Тысячелетия — план постройки нового суперстадиона тоже провалился. Что в результате появится в северной части Лондона — новый стадион или просто огромный котлован? Пока никто этого, похоже, не знает. — Авт. [Мост, построенный к 2000 г., был закрыт на двухлетний ремонт через три дня после открытия из-за сильной вибрации — лондонцы прозвали его Трясущимся. А Купол, также возведенный по случаю наступления третьего тысячелетия (у Гринвичского меридиана), был задуман как выставочный комплекс, но не привлек посетителей, и проект прогорел. Ныне от этого грандиозного сооружения остался только свод.].

95

Эта церемония проводится ежегодно в День благодарения с 1989 г. Президент объявляет помилование индюку, полученному в подарок к праздничному столу от Национальной федерации индейководов (и его дублеру). Происхождение традиции туманно. Некоторые считают, что она была заложена Линкольном, другие — Труменом. Помилованных индюков отправляют в калифорнийский Диснейленд или флоридский Диснейволд, где они участвуют в парадах на День благодарения.

96

Эндрю Ллойд Уэббер (р. 1948) — известный английский композитор, автор популярных мюзиклов «Призрак оперы» и «Кошки», рок-оперы «Иисус Христос суперзвезда» и др., обладатель множества престижных наград.

97

Речь, по-видимому, идет об эпидемии «коровьего бешенства» (губчатой энцефалопатии крупного рогатого скота), впервые обнаруженного в 1986 г. в Великобритании и поразившего 179 тыс. голов скота. Другой крупный скандал разразился, когда множество британцев, вложивших тысячи фунтов в разведение страусов в надежде заработать на мясе, яйцах и коже экзотической птицы, обнаружили, что корпорация «Острих фарминг» (Ostrich Farming Corporation), обещавшая им 50 %-ную отдачу от вложений, не более чем «мыльный пузырь», по сути, финансовая пирамида.

98

«Основные цвета» — роман (1996) американского журналиста Джо Клейна (р. 1946) об избирательной кампании Билла Клинтона, в котором реальные события представлены в виде вымышленных. Интерес к роману подогревался тем, что поначалу личность его автора оставалась неизвестной.

99

[Томас] Грэдграйнд — персонаж романа Чарльза Диккенса «Тяжелые времена».

100

Мартин [Луис] Эмис (р. 1949) — английский прозаик и критик.

101

Первая поправка [к Конституции США], принятая в 1789 г. и ратифицированная в 1791 г., гарантирует гражданские права: свободу вероисповедания, свободу слова или печати, право народа «мирно собираться и обращаться к правительству с петициями об удовлетворении жалоб».

102

Арета Франклин (р. 1942) — известная негритянская певица, исполнительница музыки госпел и ритм-энд-блюз, королева соула.

103

Национальный фонд искусств и гуманитарных наук — федеральное независимое ведомство США, призванное содействовать развитию искусства и распространению гуманитарных знаний. Предоставляет гранты частным лицам, субсидирует организации, музеи, колледжи, общественное телевидение и радио и т. п.

104

Луис Фаррахан (Луис Юджин Уолкотт, р. 1933) — представитель радикальной организации черных мусульман «Исламская нация». В 1996 г. как борец за права человека удостоен особой награды, учрежденной Ливией, а фактически — ее лидером Муамаром Каддафи.

105

Джин Киркпатрик (1926 2006) — американская политическая деятельница, советник Рональда Рейгана по международным делам, ярая антикоммунистка.

**

Первая строка из песни (1971) Джона Леннона Imagine (Imagine there’s no heaven…).

Написано для антологии таких посланий, изданной под эгидой ООН.

107

Всё той же Imagine.

108

Шринагар — столица штата Джамму и Кашмир.

109

После публикации первых двух (слегка различающихся) версий этого эссе оно вызвало взрыв протестов и возражений. Едва ли не все индийские критики и писатели не согласились с его главными утверждениями. Должен предупредить читателя, что моя точка зрения далека от общепринятой. Что не означает, однако, будто она непременно неверна. — Авт.

110

Высший средний класс — в западной социологии общественная прослойка, к которой, как правило, причисляют крупных независимых предпринимателей (не мультимиллионеров), высокооплачиваемых менеджеров крупных компаний и корпораций, представителей художественной элиты и свободных профессий, получающих высокие гонорары (юристов, врачей, журналистов и др.).

111

Проекция Меркатора — равноугольная цилиндрическая проекция, сохраняющая углы и формы, но искажающая расстояния. Названа по имени фламандского картографа Герхарда Меркатора (Герарда Кремера, 1512–1594), применившего ее в 1569 г.

112

Красный форт — историческая цитадель эпохи Великих Моголов, откуда премьер-министр Индии обращается к народу 15 августа, в День независимости.

113

Раджив Ланди (1944 1991) — старший сын Индиры Ганди, премьер-министр Индии в 1984–1989 гг. Убит «Тамильскими тиграми».

114

М[ухаммед] А[ли] Джинна (1876–1948) — основатель партии Всеиндийская мусульманская лига (1906). Конгресс — Индийский национальный конгресс, самая большая и старейшая (создана в 1885 г.) политическая организация Индии.

115

[Бхимрао Рамджи] Амбедкар (1891–1956) — первый политический деятель, боровшийся за права неприкасаемых, первый неприкасаемый, окончивший университет и получивший степень доктора; юрист, экономист, философ. По его инициативе неприкасаемые массово обращались в буддизм, не признающий кастовых различий. Прикоснуться к чужой обуви в Индии считается оскорбительным.

116

Мечеть Бабура (Бабри) возведена по приказу первого могольского императора Бабура в XVI в. в священном для индуистов городе Айодхья. До 1940-х годов называлась мечетью Джанмастан («мечетью места рождения»).

117

Санджай Ганди (1946–1980) — младший и любимый сын Индиры Ганди, которого она видела своим преемником в политике. Погиб в авиакатастрофе.

118

ДМК (Дравида муннетра кажагам — Федерация дравидского прогресса) — одна из двух ведущих тамильских партий.

119

БДП (Бхаратия джаната парти — Индийская народная партия) — одна из двух ведущих общенациональных партий Индии (наряду с Индийским национальным конгрессом). Относится к правым и часто характеризуется как партия «индуистского национализма».

120

Джон Кеннет Гэлбрейт (1908 2006) — американский экономист, один из столпов экономической теории XX в., с 1961 по 1963 г. — посол США в Индии.

121

Дхоти — индийская одежда, мужская набедренная повязка из куска ткани до колен.

122

«Думай не так» (Think Different) — с 1997 г. слоган компании Apple Computer.

123

[Сардар Валлабхбхай] Пател (Патель, 1875–1950) — индийский политический деятель, впоследствии министр внутренних дел. Его называли Железным Индийцем или просто Сардаром, что на многих языках Индии значит «вождь».

124

Сароджини Найду (Найду, 1879–1949) — участник движения за независимость, поэтесса, прозванная Индийским Соловьем. Первая женщина, возглавившая Индийский национальный конгресс и ставшая губернатором (в штате Уттар-Прадеш).

125

Сатьяграха (санскр. стремление к истине) — концепция непротивления, ненасильственной борьбы.

126

Брахмачарья (санскр. стремление к Брахме) — воздержание, безбрачие.

127

Шив Сена (санскр. Армия Шивы) — крайне реакционная партия, относящаяся, как и БДП, к крылу индуистских националистов.

128

Соляной марш — марш протеста 12 марта — 5 апреля 1930 г., ознаменовавший конец сатьяграхи, когда в ответ на решение колониального правительства о соляной монополии Ганди и 79 его сторонников прошли пешком от г. Ахмадабад в Гуджарате (Западная Индия) до селения Данди на берегу Аравийского моря, где демонстративно три недели выпаривали соль из морской воды.

129

«Макинтошей», компьютеров компании Apple.

130

Бабур был просвещенным правителем. При своем дворе в Агре он собрал многих выдающихся писателей, поэтов, художников, музыкантов и ученых. Он и сам был ученым, талантливым писателем и поэтом. Бабур писал стихи (рубаи и газели), трактаты по мусульманскому законоведению («Мубайин»), поэтике («Аруз рисоласи»), музыке, военному делу. Он создал алфавит «хатт-и бабури». Наибольшую славу принесла ему уникальная автобиографическая книга «Бабур-наме» («Записки Бабура»), отражавшая сведения об истории и жизни народов, экономике, природе и географии Средней Азии, Афганистана и Индии в конце XV — начале XVI в.

131

По другим источникам — 26 декабря.

132

Томас Кид (1558–1594) — английский драматург, автор «Испанской трагедии». Предполагается, что Шекспир мог заимствовать детали сюжета, основанного на записях Саксона Грамматика, из «Гамлета» Кида.

133

Н[аваратна] Ш[риниваса] Раджарам (р. 1943) — индийский математик, лингвист, историк, известный своими публикациями по истории Древней Индии, в частности по теории «коренных ариев», которая является предметом большой полемики в индийской политике.

134

Дин-и иллахи (араб., божественная вера) — религиозная доктрина, объединявшая индуизм и ислам и включавшая в себя также элементы других религий: христианства, джайнизма и зороастризма. Создавший свою доктрину в 1582 г. Мохаммед Акбар надеялся таким образом преодолеть религиозное разобщение.

135

Ярд равен 91,4 см. Индийские слоны в высоту достигают не более 3 м. В любом случае Бабур вряд ли пользовался британскими единицами длины (ярдами).

136

Речь идет об индийской десятичной системе счисления и цифрах, известных нам в видоизмененной форме как арабские.

137

Реалистическая политика (нем.).

138

Староузбекском.

139

Рагби — одна из девяти старейших (основана в 1567 г.) престижных мужских привилегированных частных средних школ в Рагби, графство Уорикшир.

140

Раздела Британской Индии на Пакистан и Индийский Союз в 1947 г.

141

Бал (Баласахиб) Теккерей (р. 1926) — основатель и глава экстремистской партии Шив Сена.

142

По Фаренгейту, что соответствует 34 градусам по Цельсию.

143

Содружество (Содружество наций, Британское содружество наций) — объединение независимых суверенных государств, в которое входят Великобритания и почти все ее бывшие доминионы, колонии и протектораты.

144

Первез Мушарраф (р. 1943) — президент Пакистана, который пришел к власти в 1999 г, в результате бескровного государственного переворота.

145

Все по-старому, ничего не изменилось (фр.).

146

П. Чидамбарам (р. 1945) — министр финансов Республики Индия в 2004–2008 гг., с 2008 г. — министр внутренних дел. Мадхаврао Сциндия (1945–2001) — видный индийский политик, сын последнего магараджи Гвалиора, министр железнодорожного транспорта в правительстве Раджива Ганди, погиб в авиакатастрофе. Раджеш Пилот (Раджешвар Прасад Сингх Видхуди,?-2000) — премьер-министр Индии в правительстве Раджива Ганди. До прихода в политику был военным летчиком. Сохранил прозвище Пилот, сделав его своей фамилией. Погиб в автокатастрофе.

147

Алекс Гарланд (р. 1970) — британский писатель, сценарист, журналист. Его первый роман «Пляж» был удостоен премии Бетти Траск и экранизирован Денни Бойлом (главную роль в фильме сыграл Леонардо Ди Каприо), что принесло Гарланду мировую известность. Билл Брайсон (р. 1951) — американский писатель, автор юмористических путеводителей и «Краткой истории почти всего на свете» (премия Рене Декарта за вклад в развитие мировой науки).

148

Крепость Пурана-Кила старше Красного форта и многих других сооружений Дели. Известно, что после 1545 г. Хумаюн, второй правитель империи Великих Моголов, отстроил заново укрепления, возведенные предположительно в X–XII вв. А до того здесь, по верованию индусов, находился город-столица Пандавов, полумифических царей, о которых повествует «Махабхарата». Данные раскопок подтверждают, что на этом месте люди жили за тысячелетие до нашей эры.

149

Амрита Шер-Гил (1912–1941) — индийская художница, училась в Париже (1929). Органично соединила в своих работах традиции древнеиндийской живописи и постимпрессионизма.

150

Свето-звуковое (фр.).

151

Ею учреждена премия Клариссы Луар для молодых писателей.

152

Промах (фр.).

153

[Уэссел Йоханнес] «Ханзи» Кроне (1969–2002) — южноафриканский спортсмен, капитан национальной крикетной сборной. В 2000 г. на международных играх в Дели разразился скандал из-за того, что он вступил в сговор с индийским тотализатором. В результате ему пришлось уйти из спорта. Кроне погиб, разбившись на частном самолете. Высказывалось предположение, что он был убит. Следствие, длившееся два года, не смогло его опровергнуть. В 2004 г. южноафриканцы включили Кроне в число 11 самых крупных личностей ЮАР. Санджив Чаула и Раджеш Калра, упоминаемые далее, действовали от имени подпольного синдиката, контролировавшего тотализатор.

154

Давуд Ибрагим [Каскар] (р. 1955) — один из самых известных в мире преступников, глава организованной преступной группировки «Ди-кампани» (D-Company) в Мумбай, сын полицейского. Обвиняется в наркоторговле, мошенничестве, организации заказных убийств и контрабанде оружия.

155

Девангари (букв, письменность города богов) — разновидность индийского письма, произошедшая от древнего письма брахми. Применяется во многих индийских языках.

156

STD (State Telephone Dialing) — местная телефонная связь. ISD (International State Dialing) — международная связь.

157

Злорадства (нем.).

158

Джайпурские дворцы сложены из ярко-розового камня. Отсюда второе название Джайпура — розовый город.

159

Тар (Великая Индийская пустыня) находится на северо-западе Индии, на границе с Пакистаном.

160

Чаррос (ед. ч. чарро) — ковбои в Северной Мексике.

161

Шимла — административный центр штата Химачал-Прадеш, горный курорт.

162

Отче (лат.) [молитвенное обращение Иисуса Христа к Богу Отцу на кресте].

163

Город Чандигар был построен в 1951–1956 г. по проекту французского архитектора Ле Корбюзье. Является неофициальной столицей сразу двух штатов — Пенджаба и Харьяны, при этом административно не входит в их состав, обладая статусом союзной территории.

164

«Дурдаршан» — общественный канал индийского телевидения.

165

В июне 1945 г. в Шимле вице-король Индии лорд Уэйвелл провел встречу с представителями всех партий по вопросам самоопределения, где не смог договориться с Индийским национальным конгрессом и Мусульманской лигой. На ближайших выборах стало ясно, что подавляющее большинство мусульман настаивает на разделе Индии. Миссия британского правительства, прибывшая в марте 1946 г., потерпела неудачу в главном вопросе, однако способствовала принятию двух важных решений: о выборах учредительного собрания, которому поручалось выработать проект конституции Индии, и о переговорах о формировании в августе 1946 г. временного правительства с участием членов Конгресса и Мусульманской лиги. Это правительство должно было передать власть в индийские руки, не дожидаясь принятия конституции.

166

Шин фейн (букв. мы сами) — название ряда ирландских политических организаций, ведущих свое происхождение от одноименной националистической партии, созданной в 1905 г. Артуром Гриффитом.

167

Б[радж] Б[аси] Лал (р. 1921) — известный индийский археолог, специалист по первобытной археологии Индийского субконтинента. В 1968–1972 гг. — генеральный директор Археологического управления Индии. Возглавлял Всемирный археологический конгресс и работал для научных комитетов.

168

Pun ван Винкль — персонаж одноименного рассказа (1819) американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783–1859), который проспал в горах 20 лет, выпив волшебного вина, поднесенного гномами. Его имя стало нарицательным, обозначающим человека, отставшего от времени.

169

Рошан Сет (р. 1942) — англо-индийский актер, который снимается в основном в английских и американских фильмах. Наиболее известен по ролям в картинах «Ганди». «Миссисипи Масала», «Только не без моей дочери». «Моя прекрасная Лондретт», «Индиана Джонс и храм Судьбы», «Такое долгое путешествие». Среди прочих персонажей сыграл Берию в американо-венгерском фильме «Сталин» (1992).

170

Дж[он] М[аксвелл] Кутзее (р. 1940) — южноафриканский англоязычный писатель, критик, лингвист. Лауреат Нобелевской премии по литературе 2003 г. Первый дважды удостоился Букеровской премии (в 1983 г. за роман «Жизнь и время Михаэла К.» и в 1999 г. за роман «Бесчестье»).

171

Шаши Дешпанде (р. 1938) — индийская романистка, дочь знаменитого драматурга и писателя Шриранги.

172

Специальная служба — отдел Департамента уголовного розыска Великобритании, осуществляющий функции политической полиции, а также охраняющий членов королевского семейства, английских и иностранных государственных деятелей.

173

Терри Вейт (Теренс Харди, р. 1939) — английский религиозный деятель, советник архиепископа Кентерберийского в 1980–1987 гг. Действуя как его посланник, исчез 30 января 1987 г. во время секретных переговоров об освобождении группы туристов в Бейруте. Удерживался исламистской группой. Освобожден в 1991 г.

174

Город Брэдфорд, в графстве Западный Йоркшир, известен, среди прочего, тем, что занимает второе после Лондона место по численности мусульманского населения. Начиная с 1950-х гг. Брэдфорд одна за одной накрывали волны иммиграции, особенно из Пакистана.

175

Один такой допустил, чтобы у него из-под носа угнали бронированный «ягуар». — Авт.

176

Шапур Бахтияр (1914–1991) — иранский политик, последний премьер-министр режима Пехлеви. После исламской революции эмигрировал в Париж.

177

Северный совет, созданный после Второй мировой войны, представляет собой межправительственную организацию, объединяющую Данию, Финляндию, Исландию, Норвегию, Швецию, Гренландию, а также Фарерские и Аландские острова и Свальборд.

178

Название ее отсылает к статье 19 Декларации о правах человека.

179

Курт Тухольский (1890–1935) — немецкий писатель и журналист, самый известный публицист периода Веймарской республики, левый демократ и пацифист. После прихода к власти нацистов эмигрировал в Швецию, где покончил жизнь самоубийством.

180

Я имею в виду Джанни Пико, который сумел добиться освобождения многих заложников в Ливане. — Авт.

181

Малколм Икс (Малколм Литтл, 1925–1965) — видный деятель негритянского движения. В юности воровал, торговал наркотиками, в 1946–1952 гг. отбывал тюремное заключение за уголовное преступление. В 1952–1964 гг. активист движения «Черные мусульмане». В 1964 г. основал собственную мусульманскую секту «Организация афроамериканского единства». Проповедовал идеологию «черного национализма», позже пришел к осознанию необходимости революционного изменения существующего в США строя. Был смертельно ранен в Гарлеме перед публичным выступлением. Считается героем борьбы афроамериканцев за свои права. Автор книги «Автобиография Малколма Икс» (1964).

182

Полиция мысли — в романе Дж. Оруэлла «1984» репрессивный орган, занимающийся борьбой с вредными мыслями, которые сами по себе считаются преступлением (название образовано по аналогии с выражением «полиция нравов»).

183

Николсон и Темпл-Моррис вышли из Консервативной партии. Николсон теперь в стане либеральных демократов, а Темпл-Моррис перекинулся к лейбористам. — Авт.

184

Азиз Несин остался жив после теракта, устроенного фанатиками в Сивасе. Он умер в 1995 г. — Авт.

185

Двадцать шестого февраля 1993 г. террорист Рамзи Юсеф взорвал в подземном гараже северной башни фургон, начиненный взрывчаткой. Взрыв проделал 30-метровую дыру в пяти подуровнях гаража. Погибли шесть человек.

186

Расходы на мою охрану не дают покоя многим британским журналистам. Оценки — от сумасшедшей (один миллион фунтов стерлингов в год) до фантастической (десять миллионов) — приводились так часто, что уже стали как бы псевдофактами. Британские власти годами подогревали неприязнь ко мне, отказываясь прояснить ситуацию, а тем временем «высокие источники из Министерства внутренних дел» регулярно допускали утечку вводящей в заблуждение информации. Правда состоит в следующем. Во-первых, вопреки утверждениям, что мне было предоставлено «30 различных убежищ», что, согласно сведениям «Дейли мейл», обошлось британской казне приблизительно в 10 миллионов фунтов (широко распространенный миф), никаких убежищ мне никогда не предоставляли. Я всегда искал жилье сам и сам за него платил. Британским налогоплательщикам это ничего не стоило. Во-вторых, меня охраняли полицейские, которые не состояли при мне специально, а несли свою обычную службу: таким образом, расходы британских налогоплательщиков сводились к доплате за сверхурочные часы. В-третьих, за все эти мрачные годы я выплатил огромные суммы подоходного налога с гонораров и доходов от книг, которые так не одобряют некоторые средства массовой информации — и исламские члены Палаты лордов. Смею предположить, что государственная казна Великобритании получила неплохой доход от нашего необычного сотрудничества. И последнее: налогоплательщики Соединенного Королевства не платили ни копейки, когда я выезжал за пределы Великобритании. — Авт.

187

Газета «Дейли мейл» винила меня за ответ, данный принцу Уэльскому, который заявил, что государство тратит на меня слишком много денег. Один испанский журналист поинтересовался моим мнением по поводу замечания британского писателя Иэна Макюэна о том, что принц Чарльз стоит государству гораздо дороже меня, хотя и не написал ничего стоящего. Я с легким сердцем ответил, что согласен с Макюэном. И тут негодование «Дейли мейл» — той самой «Дейли мейл», которая десятки страниц посвятила пошлой шутке о том, что принц Чарльз рад бы служить тампоном для миссис Паркер-Боулз, — не имело границ. — Авт.

188

Таслима Насрин (Насрин Джахан Таслима, р. 1962) — бенгальская писательница-феминистка, врач-терапевт. Получила известность благодаря своим выступлениям против ислама и религии вообще. Живет в изгнании.

189

Ставангер — город на юго-западном побережье Норвегии, ее «нефтяная столица».

190

Дата по иранскому календарю, фигурирующая в названии фонда и соответствующая 5 июня, была отмечена протестами против ареста аятоллы Хомейни в 1963 г. Третьего июня он выступил против зависимости шахского режима от иноземных держав и поддержки Израиля и был тут же арестован. Массовые выступления в его защиту были подавлены шахскими войсками, но эти события стали роковыми для династии Пехлеви, которая лишилась власти 15 годами позже.

191

См. эссе «Десять лет фетвы» в разделе III «Заметки обозревателя». — Авт.

192

[Кеннет] Старр (р. 1946) — независимый американский прокурор, обвинитель по делу об импичменте президента США Билла Клинтона.

193

Ньют Гингрич (р. 1943) — спикер Палаты представителей Конгресса США в 1994–1998 гг., в прошлом профессор истории. Ныне сотрудник Американского института предпринимательства, политический аналитик и комментатор.

194

Линда Трипп (урожд. Линда Роуз Каротенуто, р. 1949) — служащая Белого дома, центральная фигура в скандале с Моникой Левински, ее близкая подруга, сделавшая записи телефонных откровений Левински о ее связи с Клинтоном. Эти записи Трипп передала Старру, которому сообщила также о существовании пресловутого «голубого платья». Рушди сравнивает ее со Злой Колдуньей Запада из «Волшебника страны Оз».

195

Пола [Корбин Джонс] (урожд. Пола Розали Корбин, р. 1966) — бывшая государственная служащая из Арканзаса, которая обвинила президента Клинтона в сексуальных домогательствах.

196

Йоссариан, подобно автору романа «Уловка-22» Джозефу Хеллеру, пилотировал бомбардировщик в годы Второй мировой.

197

Судебные лорды (лорды-судьи) — лорд-канцлер, экс-лорд-канцлеры, девять лордов-судей по апелляциям и пэры, назначавшиеся в разное время для рассмотрения апелляций в Палате лордов как суде последней инстанции.

198

Хоумран — в бейсболе пробежка бэттера по всем трем базам с возвратом в «дом» после того, как ему удалось выбить мяч настолько далеко, что он успевает вернуться в «дом» прежде, чем полевой игрок успевает поймать мяч и осалить его. Марк Макгвайр (р. 1963) — бывший игрок Высшей лиги, который выступал за команды «Оукленд атлетике» и «Сент-Луис кардинале».

199

Моя вина, виноват (лат.). Форма извинения, признания вины.

200

Hail Mary (Аве Мария) — католическая молитва Богоматери, в православной традиции — «Радуйся, благодатная!».

201

[Роберт (Боб)] Ливингстон (р. 1943) — бывший лоббист и конгрессмен от штата Луизиана. Был избран преемником Гингрича на посту спикера Палаты представителей в конце 1998 г., но предпочел отказаться от этого поста и уйти в отставку из-за того, что публикация в журнале «Хастлер», издаваемом Ларри Флинтом, вскрыла его внебрачные связи.

202

[Джеймс Орсен] Бэккер (р. 1940) — американский телепроповедник, бывший священник церкви протестантов-пятидесятников «Собрания Господни». Сексуальный скандал заставил его сложить с себя сан. В дальнейшем обвинения в мошенничестве привели его к тюремному заключению и разводу.

203

«Школа злословия» — комедия нравов (1777) англо-ирландского драматурга и политика либерального толка Ричарда Бринсли Шеридана (1751–1816). Рушди перечисляет ее отрицательных персонажей.

204

Безымянный — герой одноименного романа англо-ирландского писателя Сэмюэля Беккета (1906–1969), одного из родоначальников театра абсурда, лауреата Нобелевской премии по литературе 1969 г.

205

По делу об импичменте.

206

Американский мир (лат.). Название внешнеполитической доктрины, которая утверждает доминирующее положение США в мире. Это выражение появилось сразу после Второй мировой войны, когда благодаря монопольному владению атомной бомбой США считали себя вправе навязывать всеобщий мир на собственных условиях.

207

Андре Мальро (1901–1976) — французский писатель и культуролог, герой французского Сопротивления, министр культуры в правительстве де Голля (1958–1969).

208

Или же нет. Теперь кажется весьма вероятным, что наиболее часто цитируемое высказывание Мальро: «Двадцать первый век станет веком религии или не настанет вовсе», которое, как считается, он произнес незадолго до смерти, попадает в категорию ничего не значащих замечаний, типа: «Сыграй еще разок, Сэм» или «Ну, заходите к нам в гости». Я с облегчением это узнал. Приятно, что наконец-то не приходится думать о Мальро — до сих пор считавшемся столь искушенным в вопросах религии — как о старом болване. — Авт.

209

Или когда администрация Джорджа Буша пытается навязать всем нам бесполезный противоракетный щит и, вероятно, новую гонку вооружений, либо игнорирует договоренности по защите окружающей среды, достигнутые в Киото, либо не желает подписать соглашение об отказе от химического оружия… Несмотря на все попытки Буша сделать США мировой парией, остается очевидным, что американская культура нам не враг. Глобализация сама по себе не проблема, зато проблема — несправедливое распределение глобальных ресурсов. — Авт.

210

Лу Рид (р. 1942) — американский рок-музыкант, вокалист и гитарист, автор песен, один из основателей и лидер рок-группы Velvet Underground («Бархатный андеграунд»).

211

Разумеется, это была не шутка. Позже я выяснил, что Гавел сказал то же самое, и совершенно серьезно, Лу Риду. — Авт.

212

Subterranian Homesick Blues.

213

Берти Ахерн (р. 1951) — премьер-министр Ирландии.

214

[Марджори] «Мо» Моулам (1949–2005) — британская политическая деятельница, лейбористка, была министром по делам Северной Ирландии.

215

Речь идет об оранжистах (протестантах-юнионистах), которые отстаивают свое право проходить традиционным маршем к церкви в Драмкри через североирландский город Портдаун, вотчину католиков-националистов.

216

«Временные» — члены и сторонники «временного» крыла Шин фейн. Выступают за объединение Ирландии путем вооруженной борьбы с применением террористических методов.

217

«Шесть графств» — иное название Северной Ирландии, в которую входят графства Антрим, Арма, Даун, Лондондерри, Тирон, Фермана. Этот термин используется североирландскими республиканцами, выступающими за воссоединение Ирландии.

218

Речь идет об убийстве 23 июля 1999 г. 14 сербских крестьян, убиравших урожай. Их расстреляли из автоматов.

219

Кей-фор (от англ. Kosovo Force) — миротворческие силы ООН в Косово, действующие под руководством НАТО.

220

Благонамеренные (фр.).

221

Рушди упоминает те географические точки, где вспышки насилия и массовые убийства требовали вмешательства мирового сообщества. В Иракском Курдистане Саддам Хусейн применял в конце 1980-х гг. против курдов химическое оружие, санкционировал массовые расстрелы и уничтожение населенных пунктов. Население Восточного Тимора, крохотного островного государства в Юго-Восточной Азии, бывшей португальской колонии, подвергалось жестокому гнету захвативших его индонезийцев; в 1999 г. сюда был введен международный миротворческий контингент. В Руанде в 1994 г. разгорелся этнический конфликт между народностями тутси и хуту, который вылился в геноцид.

222

Мадлен Олбрайт (р. 1937) — американский дипломат, первая женщина — государственный секретарь США (1997–2001): занимала этот пост в администрации президента Б. Клинтона.

223

Боснийская война — острый межэтнический конфликт между вооруженными формированиями сербов, мусульман-автономистов, боснийцев и хорватов, имевший место в 1992–1995 гг. на территории Боснии и Герцеговины.

224

Дуэйн Т[олберт] Гиш (р. 1921) — американский биохимик, один из самых видных и популярных представителей креационизма (учения, которое рассматривает мир как результат созидательной деятельности бога).

225

Совет по вопросам образования—в США общественное формирование, руководящее образованием в штате. Состоит из 5–9 членов, в большинстве случаев избираемых жителями штата прямым голосованием на срок от 3 до 6 лет.

**

Эдвард [Вади] Саид (1935–2003) — американский литературный и музыкальный критик, литературовед, историк литературы, пианист. Культуролог, автор знаменитой книги «Ориентализм», жестко критикующей западные воззрения на Восток и обвиняющей западную науку в духовной поддержке и оправдании колониализма. Был активистом Палестинского движения.

227

Юстус Рейд Вайнер — специалист по международному праву из Еврейского университета в Иерусалиме, автор книги «Права христианского населения в палестинском обществе», сотрудник Иерусалимского центра по изучению социальных проблем.

228

Речь идет о Мухаммеде Зия-уль-Хаке (1924–1988) — премьер-министре, а затем президенте Пакистана, пришедшем к власти после свержения (1977) и казни (1979) премьер-министра Зульфикара Али Бхутто.

229

Беназир Бхутто (1953–2007) — дочь З. А. Бхутто, премьер-министр Пакистана в 1988–1990 и 1993–1996 гг., погибла в результате второго покушения на ее жизнь.

230

Антонио Грамши (1891–1937) — итальянский философ, писатель и политический деятель. Один из основателей и лидеров Коммунистической партии, заключенный в тюрьму при Бенито Муссолини.

231

Самолет Египетских авиалиний потерпел крушение над Атлантическим океаном, в 110 километрах к юго-востоку от острова Нантакет, штат Массачусетс, 31 октября 1999 г. В катастрофе погибли все 217 человек, бывшие на борту.

**

Против (лат.).

**

Йорг Хайдер (1950–2008) — праворадикальный австрийский политик, националист, многолетний лидер Австрийской партии свободы.

234

Беттино Кракси (1934–2000) — итальянский политик-социалист, председатель Совета министров Италии в 1983–1987 гг.

235

[Умберто] Босси (р. 1941) — итальянский политик, лидер Северной лиги, выступающей за автономию или независимость Северной Италии.

236

Э[двард] М[орган] Форстер (1879–1970) — английский романист, первым открывший для Европы творчество греческого поэта Константиноса Кавафиса и «александрийскую тему», позднее развитую Лоренсом Даррелом.

237

Джордж Спейт (p. 1957) — фиджийский националист, организатор вооруженного нападения на парламент в 2000 г. Приговорен к смерти, но помилован президентом Рату Жозефа Илойло.

238

Английское niggard (скупой) созвучно бранному nigger (ниггер, черномазый).

**

[Джозеф (Джо)] Либерман (р. 1942) — американский сенатор (первоначально демократ, ныне — независимый) от штата Коннектикут; баллотировался на пост вице-президента США в паре с Альбертом Гором на выборах 2000 г.

240

В 1796 г. президент Джордж Вашингтон, обращаясь к американскому народу, призвал его не верить утверждению, будто мораль может существовать без религии.

241

Антидиффамационная лига — правозащитная общественно-политическая организация, противостоящая антисемитизму и другим формам нетерпимости по отношению к евреям.

242

В бытность свою вице-президентом США Куэйл стал мишенью для насмешек прессы, когда, участвуя в школьном открытом уроке, поправил правильно написанное школьником слово potato (картофелина) на неправильное potatoe.

243

Акт о британском подданстве, принятый в 1981 г., определяет гражданство подданного Великобритании по одной из трех категорий: британское, британских зависимых территорий или британское заграничное.

244

Закон земли, право почвы (лат.).

245

В период англо-бурской войны приверженцы расширения Британской империи называли противников новых колониальных захватов сторонниками «Малой Англии». Ныне так именуют ультранационалистов и ксенофобов, противопоставляющих Англию Британской империи.

246

Суд рассматривал правомерность запрета по закону о богохульстве на показ видеофильма «Видения экстаза» о святой Терезе Авильской, жившей в XVI в. монахине-кармелитке, которую посещали экстатические видения Иисуса Христа. С иском обратился создатель фильма, лондонец Найджел Уингроу.

247

«Миллиардный Конгресс» — 51-я сессия Конгресса США (1889–1891), во время которой были приняты бюджетные ассигнования, впервые в истории превысившие сумму 1 млрд долларов.

248

Во время выборов в округе Палм-Бич неожиданно большое число голосов получил кандидат в президенты Бьюконен. Голосующие должны были обозначать свой выбор, пробивая отверстие против имени избранника в «бюллетене бабочкой» (развороте из двух листков). Демократы утверждали, что многие сторонники Гора, введенные в заблуждение указателями-стрелками, пробили не то отверстие (по-английски chad, что созвучно слову Chad — названию озера в Африке и африканской республики).

249

Ральф Нэйдер (р. 1934) — американский адвокат и политический активист, защитник прав потребителей, окружающей среды и равноправия женщин. Неоднократно выставлял свою кандидатуру на президентских выборах.

250

Кэтрин Харрис в 2000 г. была секретарем штата Флорида и, помимо прочего, отвечала за проведение выборов и подсчет голосов. Именно она объявила о победе Буша.

251

Доктор Сьюс (Сус) — псевдоним Теодора Сьюса Гкйзела (1904–1991), писателя и иллюстратора, автора книги «Как Гринч украл Рождество» (1957), на основе которой в 2000 г. режиссер Рон Ховард снял комедию для детей.

252

Вип (англ. veep от vice-president) — ироническое прозвище вице-президента.

253

Вот черт! (фр.).

254

Нейл Гамильтон (р. 1949) — член Парламента от консервативной партии, чьей политической карьере положило конец в 1997 г. громкое разбирательство вокруг взятки, полученной им от Мохаммеда аль-Файеда, владельца универмага «Хэрродз». Джонатан [Уильям Патрик] Эйткен (р. 1942) — бывший член Парламента от консервативной партии и член британского правительства. В 1999 г. осужден за лжесвидетельство.

255

Марк Рич (Марк Давид Райх, р. 1934) — делец международных товарных бирж, обвиненный федеральными властями США в том, что он совершал нефтяные сделки с Ираном в конце 1970-х — начале 1980-х гг., в период кризиса с заложниками, и уклонялся от уплаты налогов. Обвинение было выдвинуто, когда Рич находился в Швейцарии. Там он и остался. В 2001 г. Рич был помилован президентом Клинтоном. Говорили, что прощение куплено большими пожертвованиями в фонд демократической партии и Библиотеки Клинтона.

256

Оу Джей (Ориентал Джеймс) Симпсон (р. 1947) — звезда американского футбола, актер телевидения и спортивный комментатор. В 1994 г. был обвинен в убийстве жены Николь и ее любовника. Процесс над ним стал национальным событием. Суд присяжных негритянского состава после полуторагодового судебного процесса, широко освещавшегося средствами массовой информации, оправдал его.

257

Тимоти Маквей (1968–2001) — резервист армии США, ветеран войны в Персидском заливе, который в 1995 г. организовал взрыв федерального здания Оклахома-Сити, унесший жизни 168 человек.

258

Кормления здоровых животных зараженной мясо-костной мукой.

259

Нэнси Рейган произнесла эту фразу, впоследствии ставшую лозунгом, в 1982 г. во время посещения школы имени Лонгфелло в Окленде, штат Калифорния, когда школьница спросила ее, что делать, если тебе предлагают наркотики.

260

Берти Вустер — персонаж знаменитого цикла комических романов и рассказов английского писателя П. Г. Вудхауза (1881–1975), великосветский бездельник.

261

Чарли Браун — персонаж комиксов «Орешки» американского художника-юмориста Чарльза Монро Шульца (1922–2000).

262

Додж-Сити— город в штате Канзас. В эпоху Фронтира стал символом необузданных нравов. Постоянно подвергался бандитским налетам, после которых погибших хоронили не разувая, в сапогах. Так возникло название местного кладбища — Бут-Хилл (Сапожный Холм). Для защиты горожане наняли стрелков, чьи похождения послужили основой многих вестернов. Тумстоун — городок в штате Аризона. В 80-е годы XIX в. был известен как центр серебряных рудников, где царили бандитизм и беззаконие. Неподалеку расположена скотоводческая ферма О. К. Кораль, где банды сводили счеты в печально знаменитой перестрелке.

263

Буч Кэссиди (Робер Лерой Паркер, 1866–1937?) — легендарный гангстер. Родился и вырос в Юте среди мормонов. Главарь банды, которая грабила поезда и банки, угоняла скот. Ближайшим его другом был Санденс Кид (Малыш Санденс). После разгрома банды агентами Пинкертона эти двое бежали в Южную Америку. С этого момента следы их теряются.

264

Институт «Санденс» — некоммерческая организация, базирующаяся в Парк-Сити (Юта) и созданная в 1981 г. для поддержки деятелей кино и театра по всему миру.

265

Так в Боснии прозвали миротворцев ООН за их внешний вид. Смурфы (smurfs) — герои комиксов и мультипликационного сериала, маленькие существа небесно-голубого цвета, живущие в лесах средневековой Европы.

266

См. колонку от января 2000 года.

267

Когда я писал эти слова, то имел в виду, что досмотр в аэропортах станет еще назойливее. Но я не мог и представить себе, с каким рвением господа Эшкрофт, Ридж и другие примутся за создание авторитарного государства. [(Джон) Эшкрофт (р. 1942) — генеральный прокурор США в 2001–2005 гг. (Томас) Ридж (р. 1945) — глава Департамента внутренней безопасности в 2003–2005 гг.].

268

Граунд Зеро — название той части Манхэттена, где до 11 сентября 2001 г. стояли башни Всемирного торгового центра и другие разрушенные здания.

269

Благонамеренная (фр.).

270

Унабомбер (Теодор Джон Качинский, р. 1942) — американский неолуддит, отправлявший бомбы по почте.

271

Обязательно (фр.).

272

В целом (фр.).

273

Таннеровские лекции — межуниверситетские серии лекций, учрежденные в 1978 г. в колледже Клэр-Холл (Кембриджский университет) американским ученым Обертом Кларком Таннером (1904–1993) из Университета Юты, профессором философии, филантропом и основателем компании «Таннер».

274

К[онстантинос] П[етру] Кавафис (1863–1933) — один из крупнейших поэтов, писавших на новогреческом языке.

275

Перевод С. Ильинской.

276

Уайт Т. Х. Король Артур. Том 1: Меч в камне. М., 2000.

277

Неточная цитата из Л. Кэрролла.

278

Себастио Сальгадо (р. 1944) — бразильский фотожурналист и документалист.

279

Из статьи в «Гардиан» от 17 октября 2000 г.

280

Вместо Ku Klux Klan (Ку-клукс-клана).

281

Перевод Ирины Ковалевой.

282

[Джордж] Орсон Уэллс (1915–1985) — американский кинорежиссер, актер, сценарист.

283

Дыра-в-Стене (англ. Hole-in-the-Wall) — одно из главных убежищ банды Буча Кэссиди и Санденса Кида в округа Джонсон, штат Вайоминг.

284

(Дэви) Дэвид Крокетт — герой фольклора американского Фронтира, меткий стрелок, знаменитый охотник на медведей, храбрец и хвастун. Имел реального прототипа — Дэвида Крокетта (1786–1836), — образ которого стал обрастать легендами еще при жизни — и не без его собственного участия.

285

Дикий Билл (Джеймс Батлер Хикок, 1837–1876) — легендарный герой Дикого Запада. Был кучером дилижансов, во время Гражданской войны — разведчиком у северян. Сражался с индейцами. Профессиональный игрок в покер. Убит за карточной игрой. Буффало Билл (Уильям Коуди, 1846–1917) — прославленный следопыт и охотник на бизонов. Билли Кид (Уильям Г. Бонни, 1859–1881) — знаменитый бандит, который первое свое убийство совершил в 12 лет.

286

Frederick Jackson Turner, The Significance of the Frontier in American History.

287

Морена — скопление обломков горных пород, образующееся на границе передвижения и таяния ледников.

288

В фильме «Маленький большой человек» старый шайенский вождь, который называет соплеменников «человеками», каково, очевидно, и есть значение слова «шайен» в его родном языке, скорбно объясняет, что невозможно сопротивляться продвижению белых людей, потому что белых людей много, тогда как «человеков» очень мало. — Авт.

289

Из сериала «Запад» (1996) Стефена Ивза и Кена Бернса (телекомпания Пи-би-эс). — Авт.

290

The Frontier in Medieval History / American Historical Assosiation. 1955.

291

Британского мира (лат.).

292

См. «Рок-музыка» в «Заметках обозревателя».

293

Жозе [де Соуза] Сарамаго (Сарамагу, р. 1922) — португальский поэт и писатель левых взглядов, лауреат Нобелевской премии по литературе (1998). Основатель Национального фронта защиты культуры.

294

Ага Шахид Али — поэт, автор девяти сборников стихов, родился в мусульманской семье в Кашмире, однако конфликт между индуистами и мусульманами заставил его переехать в США.

295

Дедуля Мюнстер — персонаж телесериала «Мюнстеры» телекомпании Си-би-эс, Сэм Дракула, граф Трансильванский.

296

Рассказ (1937) американского поэта и писателя Делмора Шварца (1913–1966).

297

Здесь и далее перевод Ю. Зенкевича.

298

Перевод М. Лозинского.


на главную | моя полка | | Шаг за черту |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 3
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу