Ричард Бротиган — человек, который в этом мире не дома

Герой контркультуры, литературный идол 60-х и начала 70-х, последний из битников, мост между Beat Generation и Love Generation, хиппи-романист, поэт, дутая фигура, халиф на час, наследник Марка Твена и Хемингуэя, алкоголик, самоубийца, автор девяти поэтических сборников и одиннадцати романов, среди которых культовый — «Ловля Форели В Америке», в считанные месяцы разошедшийся миллионными тиражами и до сих пор не сходящий с книжных полок Америки и Европы, — все это о Бротигане, человеке, имя и книги которого практически не известны русскоговорящему читателю.

Ричард Бротиган родился 30 января 1935 года в Такоме, штат Вашингтон. Это был разгар великой депрессии, глубоко отпечатавшейся на судьбах и мировоззрении нескольких поколений американцев. Семья, состоявшая из матери, двух сестер, брата и сменяющих друг друга отчимов, была не просто бедной, а нищей, жила случайными заработками и пособиями, часто переезжала с места на место. О том, что его настоящая фамилия Бротиган, Ричард узнал от матери, только когда пришло время получать аттестат — мать тогда решила, что в документе должно стоять верное имя.

Очень мало известно о детстве и юности Ричарда Бротигана — те, кто его знал, отмечали скрытность во всем, что касалось биографии. Даже дочь, долгое время бывшая самым близким ему человеком, с удивлением вспоминала, что, пересказывая ей эпизоды своего детства, отец никогда не называл родных по именам.

«Моя мать мирилась с моим существованием», — слова главного героя и рассказчика из написанного в 1979 году романа «И ветер не уносит прочь». «Я не помню, чтобы мать когда-нибудь обнимала Ричарда или говорила нам, что она нас любит», — из воспоминаний младшей сестры.

Трудно обвинять замотанных нищетой и беспросветностью людей в том, что у них не хватало сил на любовь к своим детям.

Маленькому мальчику, которому не хватало в жизни любви и игрушек, приходила на помощь могучая сила — воображение. Принимая облик Бодлера, рыбалки в Америке, арбузного сахара, загадочной библиотеки, где хранятся книги, которые никто не прочтет; таинственного старика, живущего у пруда в самодельной хижине, дождя над горами или самой смерти — оно не покидало его до конца жизни.

Он хорошо учился, несмотря на постоянные переезды и меняющиеся школы, рано пристрастился к чтению, часами просиживал в библиотеках, начал сочинять сам и в пятнадцать лет твердо знал, что будет писателем, — выбор, который вызвал у окружающих, мягко говоря, недоумение. При этом характер у юного дарования был далеко не ангельский. Ни один из биографов Бротигана не обошел вниманием эпизод, о котором сам писатель почти никогда не вспоминал. В двадцать лет, поссорившись с подружкой, которой не понравились его стихи, он явился в полицию с требованием немедленно посадить себя за решетку. Арестовывать взбешенного поэта было не за что, но вместо того, чтобы мирно отправиться домой, Ричард перебил камнями окна в полицейском участке. Результатом стало двухмесячное пребывание и курс шоковой терапии в психиатрической лечебнице Портленда — той самой, в которой позже Милош Форман снимал «Полет над гнездом кукушки».

Вернувшись из лечебницы, Бротиган навсегда покидает Орегон и переселяется в Северную Калифорнию, где тогда жили битники и доцветал «Сан-Францисский Ренессанс». «Я приехал в Сан-Франциско потому, что хотел жить в Сан-Франциско, — сказал Бротиган в беседе с Брюсом Куком, автором известной книги о бит-движении, в ответ на его вопрос, стремился ли молодой поэт стать одним из битников. — Я лишь краем коснулся битничества и то только тогда, когда оно уже практически умерло. Просто так случилось, что я их немного знал».

С 1956 по 1972 год жизнь Ричарда Бротигана прочно связана с Северной Калифорнией. Он работал на случайных работах, сочинял стихи, выходившие мизерными тиражами в полукустарных издательствах, — тоненькие книжки своих стихов Бротиган часто раздавал на улицах прохожим; тусовался с хиппи, некоторое время жил в одной из первых хиппи-коммун в местечке под названием Биг Сур. Стихи этого периода вошли потом в сборник «Пилюли vs. Катастрофа в шахте Спрингфилд». Летом 1961 года, живя с женой и полугодовалой дочерью в кэмпинге штата Айдахо — у ручья, где водится форель, Бротиган за несколько месяцев написал на портативной машинке роман, который принес ему мировую славу, — «Ловля Форели В Америке».

«Я всегда любил писать стихи, но это требует времени, как долгое ухаживание, которое приведет к счастливому браку, потому что нужно сначала как следует узнать друг друга. Я писал стихи семь лет для того, чтобы научиться составлять слова в предложения, но на самом деле я всегда хотел сочинять романы и понимал, что не смогу этого делать, пока не научусь составлять слова. Поэзия была для меня в то время любовницей, а не женой», — так он писал позже, в 1971 году.

Вслед за «Ловлей Форели В Америке» были написаны «Генерал армии конфедератов из Большого Сура» в 1963 году, «В арбузном сахаре» — в 64-м и «Аборт: Исторический роман, 1966» — в 66-м. В то же время Бротиган сочиняет рассказы, которые войдут потом в сборник под названием «Месть газона». Все это писалось в стол, не считая вышедшего в Нью-Йорке в 1964 году и оставшегося незамеченным «Генерала» — публиковать неизвестного автора никто не хотел, но Ричард Бротиган относился к этому спокойно. В романе «Аборт» он описывает библиотеку, куда неудачливые сочинители приносят свои никому не нужные шедевры, чтобы те стояли на полке и никогда никем не были прочитаны, — среди прочих посетителей в библиотеке периодически появляется высокий мужчина с вьющимися светлыми волосами до плеч, в очках и с густыми усами — портрет самого Бротигана. Все изменилось в 1967 году, когда в калифорнийском издательстве «Four Seasons Foundation» был напечатан роман «Ловля Форели В Америке». Ричард Бротиган проснулся знаменитым.

По миру с шумом и воплями неслись шестидесятые. Размахивали транспарантами с «куриной лапой мира» и длинными волосами, собирали толпы стадионной поэзией и рок-н-роллом, грохотали напалмом во Вьетнаме и танками в Праге. Поколение Любви! Хотим Свободы! Мы не станем ни пушечным мясом, ни фаршем из ваших мясорубок! Венки из полевых цветов на головах, ромашки в дулах автоматов. По Америке и по свету катилась предсказанная Керуаком рюкзачная революция. Хиппи-коммуны, секс-драгз-рок-н-ролл — незаполненной оставалась только литературная ниша, но и она пустовала недолго. Поколение, провозгласившее своим лозунгом «Не верь никому, кто старше тридцати», назвало своим литературным идолом застенчивого и негромкого тридцатидвухлетнего поэта — Ричарда Бротигана.

Бесполезно пересказывать его книги, и меньше всего хочется называть их романами. Поэтическая проза, антироманы, нероманы, проза, написанная по законам поэзии, — шестилетнее ухаживание за капризной любовницей не могло пройти бесследно. Дело дошло до того, что критики заговорили об особом жанре, предлагая называть его книги «бротиганами». Слово не прижилось, а сам виновник торжества не особенно вдавался в литературоведческие подробности и продолжал говорить о своих книгах как о романах, не придавая значения терминам. Прозу и стихи Ричарда Бротигана объединяет мягкий марк-твеновский юмор, пристальное внимание к деталям, вывернутая наизнанку логика, особый взгляд на мир, позволивший говорить о присущем только ему «чувстве искажения», и еще отстраненная и неброская фигура главного героя-рассказчика, альтер-эго автора — «человека, который в этом мире не дома», — цитата из романа «Аборт».

Книги расходились миллионными тиражами, переводились на европейские языки, критики, жонглируя посмодернистской терминологией, рассуждали о феномене Бротигана, издатели и книготорговцы говорили о том, что авторитет дутый и что волна популярности неизбежно должна схлынуть, а сам герой контркультуры, кажется, не очень понимал, что с ним произошло. Он продолжал жить в дешевой квартире чуть в стороне от Ван-Несс, по-детски радовался, когда его узнавали на улице, с удивлением доставал из карманов мятые долларовые бумажки, словно не понимая, как они там оказались, в доме кинозвезды, куда его теперь приглашали как новую знаменитость, мог напиться и раскидать по комнате цветы из вазы, объясняя свои действия тем, что ему не хватает слов, чтобы выразить свою позицию в споре, и больше всей земной славы любил свою восьмилетнюю дочь.

Ему не нравилось, когда его называли хиппи-романистом. «Все, что я пишу, — это ответ человека на вопросы двадцатого века», — говорил он в интервью газете «Bozeman Daily Chronic». Ответ Ричарда Бротигана двадцатому веку был под стать самому веку и его вопросам — сюрреалистичным, запутанным и не столько разрешающим, сколько порождающим новые вопросы.

Менялось время. Поколение длинноволосых постепенно превращалось в то, для чего они были рождены — в поколение бэби-бумеров, чья могучая энергия призвана не мытьем, так катаньем все-таки приблизить мир к идеалам их молодости, пусть даже для этого приходится изрядно корректировать сами идеалы.

«Я не хочу сочинять ни сына Ловли Форели В Америке, ни внука», — из разговора с другом. Поэт и писатель Ричард Бротиган тоже менялся, и не его вина в том, что вектор этих перемен не всегда совпадал с направлением ветра.

В 1973 году он покупает небольшое ранчо в штате Монтана, и теперь его жизнь делится между Сан-Франциско и Монтаной, чуть позже, в 1976 году, туда добавляется третья географическая точка — Токио. Несмотря на тяжелые запои, он много пишет: в 1974 году выходит роман-пародия на фильмы ужасов «Чудовище Хоклайна: готический вестерн», в 1975-м снова пародия, на этот раз на садомазохистские книги типа «Истории О» — «Уиллард и кубок по боулингу: извращенная мистерия», в 1976 году — первый из двух «японских» романов «Радиоактивные осадки», в 1977-м — комический детектив «Мечты о Вавилоне: сыскной роман, 1942». Бротиган снова возвращается к поэзии: в 1970 году, еще в северокалифорнийский период, выходит сборник стихов «Роммель прет в глубь Египта», в 75-м — «Ртуть грузят вилами» и в 78-м — «30-е июня, 30-е июня».

Книги неплохо продаются, но критика отзывается о них со все большим пренебрежением. Дело дошло до того, что «Уиллард и кубок по боулингу» был назван худшим романом 1976 года. Этому не было никаких объективных причин, мастерство Бротигана-писателя только росло: ко всему тому, что так ярко проявилось в его первых книгах, добавились еще отточенность стиля, лиричность, композиционные находки и изящно выстроенные сюжеты. Просто менялось время — маятник все дальше уходил от вольных шестидесятых, нарастала волна консерватизма, люди стыдились прежних себя, а вместе с собой и прежних кумиров.

«Когда 60-е кончились, Бротиган оказался тем ребенком, которого выплеснули из корыта вместе с мыльной водой», — писал в «Bozeman Daily Chronic» писатель и друг Бротигана Томас МакГейн. Сейчас с ним трудно согласиться — и 60-е не пена, и Бротиган не ребенок. В сотый раз повторилась обычная драма: поэт разошелся со временем. Тем хуже для времени.

Обиженный на прессу, Бротиган с 1972 года отказывается от интервью и лекций и сменяет гнев на милость только в 1980-м, после выхода романа «Экспресс Токио — Монтана», соглашаясь на рекламный тур по стране. После этого он ведет курс писательского мастерства в университете штата Монтана, дает несколько интервью.

В начале 80-х на Ричарда Бротигана ополчилась, кажется, сама судьба: искренний, нежный, пронзительный роман «И ветер не уносит прочь», замысел которого он вынашивал семнадцать лет, критика встретила разгромными рецензиями; в Японии умерла от рака близкая ему женщина; тяжелый алкоголизм, разрыв с дочерью, причиной которого была обычная отцовская ревность — он не мог примириться с ее ранним по американским меркам браком. Последняя отчаянная книга «Несчастная женщина: путешествие» была закончена в 1983 году, но вышла в свет только в 1995-м во Франции и в 1999-м в Америке. В октябре 1984 года Ричард Бротиган застрелился. Тело было найдено спустя почти две недели в его калифорнийском доме.

«Америка могла бы получше обращаться со своими поэтами», — эта совсем недавняя цитата взята из интернет-конференции, посвященной Ричарду Бротигану. Книги его вновь на полках магазинов, в журналах хвалебные рецензии — есть многое на свете, друг Горацио.

(«Чтобы ветер не смог унести его вдаль»)

Фаина Гуревич

Обложка для Ловли Форели в Америке

Обложка для Ловли Форели В Америке представляет собой фотографию памятника Бенджамину Франклину на Вашингтон-сквер в Сан-Франциско, сделанную во второй половине дня, ближе к вечеру.

Бенджамин Франклин, род. 1706 — ум. 1790, стоит на пьедестале, похожем на дом, обставленный каменной мебелью. В одной руке он держит какие-то бумаги, в другой — шляпу.

Мраморными словесами говорит статуя:

На основании пьедестала четыре приветствия, обращенные к сторонам света: к востоку — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, к западу — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, к северу — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, к югу — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Позади памятника растут три почти безлиственных тополя: зелень сохранилась только на самых верхушках. Средний тополь расположен по оси памятника. Трава вокруг влажна от ранних февральских дождей.

Кипарис на заднем плане — как комната, погруженная в полумрак. Под этим деревом в 1956 году Эдлай Стивенсон держал речь перед сорокатысячной толпой.

Через дорогу от памятника церковные шпили, колокола и кресты парят над гигантской мышиной норой дверного проема кадром из мультяшки про Тома и Джерри, и надпись над дверями такая: «Per L‘Universo».

В пять часов дня на обложке Ловли Форели В Америке в парке напротив церкви собираются голодные люди.

Час благотворительных сэндвичей для бедных.

Пока не дадут команду, улицу переходить не смей. Звучит сигнал, беги через улицу и хватай сэндвич, завернутый в газету.

Возвращаясь в парк, разверни газету, посмотри, что там за сэндвич.

Один мой друг как-то развернул эту газету и нашел листок шпината. И только.

Кафка вроде бы изучал Америку по автобиографии Бенджамина Франклина?..

Тот самый Кафка, который сказал: «Мне нравятся американцы, потому что они бодрые и здоровые».

ПОСТУЧИ ПО ДЕРЕВУ

(ЧАСТЬ ПЕРВАЯ)

В какой миг детства я впервые услышал о Ловле Форели В Америке? От кого? Сдается, что от отчима.

Лето 1942-го.

Старый пьянчуга рассказал мне о Ловле Форели. Когда он был в состоянии говорить, он говорил о форели так, словно это был драгоценный разумный металл.

Серебро — не то слово: форель требует другого существительного.

Вот бы его подыскать…

Форелистая сталь, допустим. Река, заполненная чистейшим снегом, в роли горнила.

Представьте себе Питсбург.

Сталь, изготовляемая из форели, применяется в железнодорожном машиностроении и при изготовлении сварных металлоконструкций.

Эндрю Карнеги, Форельный Король!

Реплика Ловли Форели В Америке:

Особенно я тащусь от людей в треуголках, удящих на заре.

ПОСТУЧИ ПО ДЕРЕВУ

(ЧАСТЬ ВТОРАЯ)

В какой-то миг моего детства, в странном городе Портленде, я вышел на угол двух улиц и увидел старые дома, прижавшиеся друг к другу, как тюлени на лежбище. Бесконечный луг сползал со склонов. Он был покрыт травой и кустарником. На вершине холма темнела роща. Вдали виднелся водопад, струящийся с обрыва. Пенистый и длинный — я ощущал на расстоянии его ледяные брызги.

Там, должно быть, ручей, а в нем, должно быть, форель, подумалось мне.

Форель.

Возможность пойти порыбачить, поймать свою первую форель, увидеть свой Питсбург.

Смеркалось. Времени дойти до ручья уже не было. Я направился домой, пробираясь сквозь стеклянную щетину зданий, росшую густо, как волосы на бакенбардах, и отражавшую стремительное падение ревущих водопадов ночи.

На следующий день я в первый раз в своей жизни отправился ловить форель. Я встал пораньше, позавтракал и вышел из дома. Я слыхал от людей, что форель лучше ловится спозаранку. Так ей угодно, форели. По утрам у нее особенное настроение. Потом я вспомнил про снасти и снова зашел в дом. Порядочных у меня не было, и пришлось остановиться на старой удочке.

Как в той детской игре.

Для чего курица пересекает улицу?

Я сам согнул крючок и привязал его на кусок белой лески.

И заснул.

На следующее утро я опять встал рано, опять позавтракал. На этот раз я прихватил с собой ломоть белого хлеба для наживки. Я собирался катать шарики из мякиша и насаживать их на мой водевильный крючок.

Я вышел из дома и дошел до того самого угла. Прекрасный луг и ручей, ниспадающий водопадом с обрыва.

Но чем ближе был ручей, тем яснее становилось, что с ним не все в порядке. Ручей вел себя как-то не так. Странное у него было поведение. И двигался он как-то странно. Наконец я очутился достаточно близко, чтобы разобраться, в чем было дело.

Водопад оказался пролетами деревянной лестницы, ведущей к дому, скрытому рощей.

Я долго простоял около лестницы, рассматривая ее и отказываясь верить своим глазам.

Я постучал по моему ручью, и мне ответил деревянный звук.

Мне пришлось самому быть своей первой форелью, клюнувшей на ломоть белого хлеба.

Реплика Ловли Форели В Америке:

А что я могла поделать? Лестницу не сделаешь ручьем. Паренек вынужден был вернуться восвояси. И со мной такое случалось. Помню, я как-то перепутала в Вермонте одну старуху с форельным ручьем — пришлось извиняться.

— Простите, — сказала я, — мне показалось, что вы — форельный ручей.

— Ничего подобного! — ответила старуха.

РЕД ЛИП

Семнадцатью годами позже я сидел на камне. На камне под деревом, рядом с заброшенным домом, на котором, как погребальный венок на гвоздике, висела табличка, написанная шерифом.

Много воды в реках утекло за семнадцать лет, тысячи форелей уплыли прочь, и вот сейчас, рядом с автострадой и табличкой, написанной шерифом, струилась еще одна река — Кламат — а мне нужно было спуститься на 35 миль вниз по течению — в Стилхед, где я остановился.

Все было как обычно. Никто не останавливался и не подсаживал меня, хотя я был экипирован как рыбак. Рыбаков, как правило, подвозят. Но я ждал уже три часа.

Солнце походило на полтинник, который кто-то облил керосином, поджег, сунул мне в ладонь, сказав: «Подержи-ка, парень, пока я сбегаю за газеткой», — и ушел, чтобы никогда не вернуться.

До того, как я уселся на камень под деревом, я уже отмахал немало миль. Каждые десять минут появлялась машина, и я вставал, тыча пальцем в небо, словно бананом, а затем вновь садился обратно.

У заброшенной лачуги крыша была крыта железом, покрасневшим от многолетнего ожидания. Красным, словно шапочка на голове приговоренного к гильотинированию. Край кровли сорвался и хлопал под порывами теплого ветра, налетавшего с реки.

Еще одна машина проехала. Пожилая пара. Чуть не съехали с асфальта прямо в реку. Видать, здесь им никогда не приходилось встречать путешествующих автостопом. Машина скрылась за изгибом дороги, а они все еще таращились в ту сторону, где остался я.

Делать было нечего, и я начал ловить оводов сачком. Я придумал дурацкую игру: словно я — безногий, и не могу за ними бегать, так пусть они сами подлетают ко мне. Наверно, я маленько свихнулся. Поймал я шесть штук.

Неподалеку от лачуги стоял сортир, и дверь его была зверски вывихнута. Нутро сортира зияло человеческим лицом, казалось, что оно шепчет: «Старикан, который меня построил, хезал здесь девять тысяч семьсот сорок пять раз, но теперь он помер, и я никому другому не позволю в меня хезать. Отличный был парень. Душу в меня вложил. Оставьте меня в покое. Я — памятник милой старой заднице. Вот почему моя дверь нараспашку. Если хотите хезать, валите в кусты и хезайте там вместе с оленями».

— Да пошел ты! — сказал я сортиру. — Мне бы вниз по реке.

БЕЗАЛКОГОЛЬНЫЙ АЛКОГОЛИК

В детстве у меня был один знакомый, который из-за грыжи стал Безалкогольным Алкоголиком. Он был из одной очень большой и очень бедной немецкой семьи. Всем остальным детям приходилось работать летом в поле, собирая фасоль по расценке два с половиной цента за фунт, чтобы помочь семье продержаться. Все работали в поле, кроме моего приятеля, которому грыжа мешала. На операцию не было денег. Денег не было даже на бандаж. Поэтому он сидел дома, медленно превращаясь в Безалкогольного Алкоголика.

Однажды августовским утром я заглянул к нему домой. Он еще не вставал с постели и выглядывал из-под вороха старых драных одеял. В жизни своей ему не приходилось спать под простыней.

— Обещанный пятачок принес? — спросил он.

— Ага, — сказал я. — В кармане лежит.

— Хорошо.

Он выскочил из постели уже одетым. Однажды он мне сказал, что никогда не раздевается перед сном.

— Чего там, — сказал он. — Все равно вставать придется. Так уж лучше заранее приготовиться. Глупости это одни — раздеваться перед сном.

Он прошел на кухню, переступая через малышей, мокрые пеленки которых были разбросаны в анархическом беспорядке. Он сделал себе завтрак — ломоть домашнего хлеба, политый кукурузной патокой и арахисовым маслом.

— Пошли, — сказал он.

Мы вышли из дома, а он все жевал свой сэндвич. Лавка была за три квартала, на другой стороне поля, покрытого ярко-желтой травой. На поле было полно фазанов. Разжиревшие за лето, они и не пытались улететь от нас.

— Привет, — сказал лавочник.

Лавочник был лыс, и на плеши у него светилось красное родимое пятно. Вроде бы как красный автомобиль запарковался на лысине. Привычным жестом он достал пакетик «Виноградного Прохладительного» и положил его на прилавок.

— Пять центов.

— Сегодня он платит, — сказал мой приятель.

Я достал пятачок из кармана и отдал его лавочнику. Тот кивнул головой, и красная машина на лысине завиляла, как будто с водителем случился эпилептический припадок.

Мы вышли.

Приятель повел меня через поле. Один из фазанов, вместо того, чтобы улететь, побежал перед нами, похожий на пернатую свинью.

Обряд начался, как только мы вернулись в дом. Для моего приятеля приготовление «Прохладительного» было обрядом и сакральным актом, который следовало исполнять в соответствии с точными предписаниями и с достоинством.

Он взял галлонную банку, и мы пошли на другую сторону дома, туда, где водопроводный кран торчал из земли, словно палец святого, окруженный лужицей грязи.

Он разорвал пакетик и высыпал концентрат в галлонную банку. Подставил банку под кран и открыл его. Вода зашипела, забулькала, пошла брызгаться.

Он тщательно следил за тем, чтобы вода не перелилась через край и чтобы драгоценный «Прохладительный» не был пролит на землю. Когда банка наполнилась, он закрыл кран резким, но точным движением, словно знаменитый нейрохирург, удаляющий испортившуюся детальку воображения. Затем навинтил крышку на банку и принялся энергично встряхивать содержимое.

Первая часть церемонии закончилась.

Мой приятель напоминал вдохновенного жреца экзотического культа, он провел первую часть церемонии безупречно.

Тут из-за угла дома появилась его мать и сказала голосом, полным песка и колючей проволоки:

— Когда тарелки будешь мыть, а?

— Скоро, — ответил он.

— Ну, смотри, — сказала она.

Стоило только матери уйти, как все вернулось в свое русло. Вторая часть церемонии началась с бережного переноса банки в заброшенный курятник на задворках.

— Тарелки подождут, — сказал он мне.

Мудрее не выразился бы и сам Бертран Рассел.

Мой приятель открыл дверь курятника, и мы зашли внутрь. Все было забито полусгнившими комиксами. Как земля под деревом — падалицей. В углу валялся старый матрас, а возле него — четыре банки по кварте каждая. Мой приятель разлил напиток из галонной банки в квартовые, не пролив ни капли мимо. Затем завернул крышки на квартовых банках — теперь он был полностью готов к предстоящему дню.

Считается, что из одной фасовки «Прохладительного» можно приготовить только две кварты напитка, но он всегда приготовлял галлон, так что его вариант «Прохладительного» являлся слабой тенью оригинала. Также считается, что на каждую фасовку «Прохладительного» нужно добавлять чашку сахара, но он никогда этого не делал, потому что в доме у них не было сахара.

Он создал свою собственную Прохладительную Реальность и не мог на нее нарадоваться.

ЕЩЕ ОДИН РЕЦЕПТ ОРЕХОВОГО КЕТЧУПА

Перед вами маленькая поваренная книга для Ловли Форели В Америке, если допустить, что Ловля Форели В Америке — богачка-гурманша и держит Марию Каллас за подружку, и что они вместе обедают при свечах за мраморным столом.

И Мария Каллас поет для Ловли Форели В Америке, лакомясь вместе с ней яблочным компотом.

И Ловля Форели В Америке улыбается Марии Каллас, покушивая вместе с ней пироги.

И Ловля Форели В Америке говорит:

— Луна восходит.

И Мария Каллас отвечает:

— О, да!..

И Ловля Форели В Америке вместе с Марией Каллас поливают ореховым кетчупом свои гамбургеры.

ГРАЙДЕР-КРИК. ПРОЛОГ

Мурсвил, что в штате Индиана, — родина Джона Диллинджера, и город этот имеет свой собственный музей Джона Диллинджера. Можете зайти и поглазеть.

Есть персиковая столица Америки, есть вишневая, устричная — в этих городах всегда какое-нибудь народное гуляние с неизменными фотомоделями в бикини.

Мурсвил, что в штате Индиана, — джондиллинджеровая столица Америки.

Недавно сюда переехал один тип с женой и обнаружил, что в подвале его дома сотнями водятся крысы. Здоровые, ленивые крысы с младенческим взглядом.

Когда жене однажды пришлось погостить у родственников пару деньков, этот тип сходил и приобрел револьвер 38-го калибра и кучу боеприпасов к нему. Затем он спустился к крысам в подвал и принялся палить. Крысам было на это начихать. Они, очевидно, решили, что все это — кино, и принялись уминать своих покойных подружек запросто, как воздушную кукурузу.

Этот тип подошел к одной крысе, которая как раз лопала приятельницу, и приставил ей дуло к виску. Крыса, как ни в чем не бывало, продолжала жрать. Услышав лязганье курка, крыса перестала жрать и покосилась сперва на пистолет, а затем на человека. Это был дружелюбный взгляд: после такого обычно говорят: «Моя мамочка в девичестве пела не хуже Дины Дурбин».

А этот тип нажал на спусковой крючок.

У него совсем не было чувства юмора.

Одну и ту же односерийную, двухсерийную, бесконечносерийную киношку крутят каждый день в Мурсвиле, что в Индиане, — одну и ту же киношку в Главном Кинотеатре джондиллинджеровой столицы Америки.

ГРАЙДЕР-КРИК

Я слышал и прежде, что здесь неплохая рыбалка, а нынче он струился, весь белоснежный, в то время как другие крупные ручьи были мутны от талых снеговых вод с вершин Мраморных гор.

Еще я слышал, что здесь, высоко в горах, в заводях бобровых плотинок, водится атлантическая форель.

Парень, которой сидел за рулем школьного автобуса, набросал мне карту Грайдер-Крик, показав места с хорошей рыбалкой. Мы стояли напротив Стилхед Лодж, когда он рисовал мне карту. День был очень жарким. Градусов сорок.

На Грайдер-Крик до мест, где хороший клев, без машины не доберешься, а у меня машины не было. Карта тем не менее была очень мила. Рисунок серым твердым карандашом на обрывке кулька. Лесопильня обозначена вот таким квадратиком: c

БАЛЕТ ДЛЯ ЛОВЛИ ФОРЕЛИ В АМЕРИКЕ

Способ ловли насекомых, излюбленный непентесом, — это балет для Ловли Форели В Америке, балет, достойный того, чтобы быть поставленным в Калифорнийском Университете в Лос-Анджелесе.

Это растение сейчас торчит за моей спиной на подоконнике. Оно умерло через несколько дней после того, как я купил его в универмаге Вулворта во время президентских выборов 1960-го.

Я похоронил его в пустой банке из-под метрекала.

Надпись на банке гласила: «Диетический Метрекал для Контроля за Весом», а пониже и помельче: «Ингредиенты: сухое обезжиренное молоко, соевая мука, сухое цельное молоко, сахароза, крахмал, кукурузное масло, кокосовое масло, дрожжи, ванилин», но теперь банка стала всего лишь гробницей непентеса — побуревшего, высохшего, покрывшегося черными пятнышками.

Вместо могильного венка к растению приколот красно-бело-голубой жетон «Я за Никсона».

Движущая сила и пластика балета извлекаются из описания непентеса. Описание может быть использовано также в качестве коврика для ног у врат ада, партитуры для оркестра катаверных, играющих на флейтах сосулек, или послания ядерного века к соснам, не озаряемым солнцем.

«Природа одарила непентес орудием лова. Раздвоенный язычок покрыт медовыми железками, привлекающими насекомых, которые и служат пищей непентесу. Попав в ловушку, насекомые не могут выбраться назад из-за направленных вниз волосков, не позволяющих им выползти из трубочки, на дне которой собирается пищеварительный сок. Распространенно заблуждение, что непентес нужно ежедневно кормить насекомыми или кусочком гамбургера».

Я надеюсь, танцоры сумеют хорошо интерпретировать описание и исполнят этот балет в Лос-Анджелесе для Ловли Форели В Америке.

ПРУД В СТИЛЕ УОЛДЕНА ДЛЯ АЛКАШЕЙ

Осень приходила вместе с прибоем плотоядных растений, портвейна и людей, которые пили это темное сладкое вино, людей, которые давно все куда-то пропали — один я остался.

Остерегаясь полиции, мы пили в самом безопасном месте, которое только смогли придумать — в парке напротив церкви.

В парке этом было три тополя и статуя Бенджамина Франклина рядом с ними. Там-то мы и сидели, попивая портвешок.

Дома меня ждала беременная подруга.

После работы стоило только позвонить по телефону и сказать: «Я слегка задержусь, нужно пропустить по стаканчику с друзьями».

Трое из нашей компании сидели в парке и болтали. Все они были художниками-неудачниками из Нового Орлеана, где пробавлялись тем, что рисовали портреты туристов в Аллее Пиратов.

Теперь, в Сан-Франциско, как только холодный ветерок задул им за воротник, они решили, что на будущее у них есть только два варианта: или открыть блошиный цирк, или добровольно сдаться в приют для умалишенных.

И вот они пили вино и обсуждали эти перспективы.

Они обсуждали, как сделать крохотные платьица для блох из склеенных лоскутков цветной бумаги.

Они пришли к выводу, что для того, чтобы выдрессировать блоху, нужно сделать ее зависимой от человека в смысле пищи. Этого можно добиться, если в специально отведенный час кормить ее своей кровью.

Они обсуждали, как соорудить для блох крохотные тележки, столики и велосипеды.

Билеты решили продавать по пятьдесят центов. У этого бизнеса определенно должно быть будущее. Возможно, что их цирк покажут даже в шоу Эда Салливена.

Правда, они пока еще не достали блох, но легко раздобудут их на любом белом коте.

Затем они предположили, что в шерсти сиамских кошек должны жить более породистые блохи, чем те, что живут на заурядных дворовых котах. На крови аристократов должны вырастать соответствующие блохи.

И так далее в том же духе, пока тема не была исчерпана и нам не пришлось сходить за второй бутылкой портвейна, чтобы вернуться с ней к тополям и Бенджамину Франклину.

Дело шло к закату, земля стала холодной, как от веку заведено, и секретарши стайкой пингвинов семенили с Монтгомери-стрит. Они бросали на нас торопливые взгляды и машинально про себя констатировали: «Алкаши».

Затем художники принялись обсуждать перспективу провести зиму в приюте для умалишенных. Они говорили, как там, должно быть, тепло, какой там телевизор, какие белоснежные простыни и мягкие постели, какой сочный гамбургер с картофельным пюре, говорили о еженедельных танцульках с поварихами, чистом белье, бритвенных приборах, запертых от пациентов на замок, и очаровательных студенточках-практиканточках.

Да, приют для умалишенных — вот это перспектива! Зиму, проведенную там, никак не назовешь зряшной.

ТОМ МАРТИН-КРИК

Однажды утром я шел из Стилхеда вниз по течению Кламат-ривер, которая в этот день была полноводной и густо-черной и разумения в ней было не больше, чем в динозавре. А Том Мартин-Крик оказался маленьким ручейком с чистой, холодной водой, который, вырвавшись из каньона, проскакивал в водоворот под автострадой, чтобы впасть в Кламат.

Я закинул муху в маленький омут там, где ручей вытекает из водовода, и поймал девятидюймовую форель. Рыбина смотрелась неплохо и боролась за жизнь до последнего.

И название мне тоже пришлось по душе.

Том Мартин-Крик.

Нет ничего лучше, чем назвать ручей именем человека, а затем приглядеться к ручью и посмотреть, что он сможет дать, что он помнит, чем он стал.

Этот ручей оказался стопроцентным сукиным сыном. Он меня заставил попотеть, черт его дери: камни, колючий сумах, ни одного приличного места для рыбалки, да еще каньон иногда настолько сужался, что ручей становился не толще струи из водопроводного крана. Иногда мне приходилось просто застывать неподвижно на одной ноге, потому что я не знал, куда мне прыгнуть.

Нужно быть водопроводчиком, чтобы удить в таком ручье.

После того, как я поймал ту самую форель, кроме меня, в ручье ни одной живой души не было. Но об этом я догадался слишком поздно.

ЛОВЛЯ ФОРЕЛИ НА КРАЮ МОГИЛЫ

Два кладбища на склонах двух маленьких холмиков прижимались друг к другу, а между ними протекал Кладбищенский ручей, медлительный, как похоронная процессия в жаркий день. А в ручье водилась уйма форели.

Мертвецам наплевать, где я рыбачу.

На одном кладбище растут большие красивые ели и трава зеленая, как в детской сказочке, поскольку ее поливают ручейной водой при помощи насоса и шланга, а кроме того, на этом кладбище — прекрасные мраморные надгробья, памятники и гробницы.

Второе кладбище — бедняцкое. Пока стоит летний зной, трава на нем не свежее проколотой автопокрышки, но и под осенним дождем она по инерции продолжает оставаться такой же.

Нет ничего любопытного в надгробиях бедных. Таблички на них маленькие и похожи на ломтики черствого хлеба:

На некоторых могилах — компотные банки и пивные жестянки с увядшими букетиками:

Погода и времена года позаботятся об их деревянных именах, как тот медлительный полусонный вокзальный повар, разбивающий яйца над огромной, пышущей жаром сковородой. А имена преуспевших в мире сем будут сохранены в мраморе и шикарные надгробия внесут их на себе, словно скакуны, в царствие небесное.

Я удил на Кладбищенском ручье в сумерках и поймал несколько неплохих форелей. Если что меня и тревожило, то только нищета мертвых бедняков.

Однажды, когда я промывал выпотрошенную форель в ручье перед тем, как пойти домой, меня посетило видение. Мне привиделось, что я пошел на бедняцкое кладбище, собрал все банки из-под компота и пивные жестянки, сухую траву и увядшие цветы, таблички, сорняки, жучков и мусор, принес все это домой, зажал крючок в тиски и насадил все это на него, словно муху, затем вышел из дома, закинул мою снасть в небо и смотрел, как она воспарила выше облаков и обернулась вечерней звездой.

СКАЖИ МНЕ, СКИТАЛЕЦ МОРСКОЙ…

Владелец книжной лавки не походил на восьмое чудо света. Ему было далеко до трехногой коровы на одуванчиковом склоне.

Он был, сами понимаете, еврей, отставной моряк торгового флота, которого торпедировали в Северной Атлантике, и вот здесь теперь он вынужден дрейфовать здесь день за днем, пока смерть не призовет его к себе. У него была молодая жена, инфаркт, «фольксваген» и дом в округе Мэрин. Ему нравились произведения Джорджа Оруэлла, Ричарда Олдингтона и Эдмунда Вильсона.

Жизни он учился дважды: в шестнадцать лет у Достоевского и попозже — у новоорлеанских шлюх.

Книжная лавка — это стоянка подержанных кладбищ. Тысячи кладбищ стоят рядами, как автомобили. Большинство книг напечатано очень давно, так что уже не оставалось желающих читать их. Старые их хозяева то ли умерли, то ли позабыли про них, но благодаря музыке космического круговращения книги вновь становились девственно-свежими. Они выпячивали свои древние даты издания гордо, словно юную девственность.

Я приходил в книжную лавку каждый день, после того, как потерял работу в жутком 1959 году.

На задах лавки находилась кухонька, где хозяин варил крепкий турецкий кофе в медной джезве. Я пил кофе, читал старые книги и ждал, когда же кончится этот год. Над кухней располагалась маленькая комнатка.

Она выходила прямо в помещение лавки, и вход в нее был задрапирован китайскими ширмами. В комнатке стояли кушетка, стеклянная горка с китайскими безделушками, стол и три кресла. Там же имелась крохотная ванная комната, не больше жилетного кармана.

В один из тех дней я сидел на табурете в книжной лавке и читал странную книгу в форме чаши. Страницы книги были чисты, как джин, и на первой ее странице было написано:

Владелец книжной лавки подошел ко мне, положил руку мне на плечо и сказал:

— Женщину не хотите?

Его голос выражал одну только благожелательность.

— Нет, — сказал я.

— Зря, — сказал он, не проронив более ни слова, он вышел на тротуар перед лавкой и остановил мужчину и женщину, совершенно не знакомых ни мне, ни ему. Несколько минут он говорил с ними, но я не слышал ни слова. Он показал пальцем через стекло лавки на меня. Женщина утвердительно кивнула, вслед за ней и мужчина.

Они зашли внутрь.

Я страшно смутился. Из лавки выйти я не мог, потому что они вошли в единственную дверь, поэтому я решил пойти на второй этаж и запереться в туалете. Я вскочил и стал подниматься по лестнице, направляясь в ванную комнату, но они последовала за мной.

Я слышал, как они шли по лестнице.

Долгое время я отсиживался в ванной, а они все это время ожидали в комнатке. Они молчали. Когда я вышел из ванной, женщина лежала на кушетке, голая, а мужчина сидел в кресле, положив шляпу себе на колени.

— Не обращай на него внимания, — сказала девушка. — Ему это безразлично, он богатенький. У него три тысячи восемьсот пятьдесят девять «роллс-ройсов».

Девушка была очень хорошенькая, тело ее походило на чистую горную реку из кожи и мускулов, струящуюся по скалам костяка и затаившихся нервов.

— Иди ко мне, — сказала она. — И возьми меня, потому что мы оба родились под знаком Водолея и ты мне нравишься.

Я посмотрел на сидящего в кресле мужчину. Он не улыбался, но и печали на его лице не замечалось.

Я снял туфли и всю одежду. Мужчина продолжал молчать.

Девушка повернулась ко мне.

Что я мог поделать, если мое тело было подобно стае птиц, усевшихся на высоковольтный провод, натянутый над миром и ласкаемый облаками?

Я взял ее.

Это походило на растянувшуюся пятьдесят девятую секунду, которая никак не может превратиться в минуту, а когда наконец превращается, чувствуешь себя немного неловко.

— Отлично, — сказала девушка и покрыла поцелуями мое лицо.

Мужчина продолжал сидеть безмолвно, неподвижный и бесстрастный. Я понял, что он действительно богат и имеет три тысячи восемьсот пятьдесят девять «роллс-ройсов». Затем девушка оделась и ушла вместе с мужчиной. Они спустились по лестнице, и уже на выходе он впервые заговорил.

— Может, пообедаем «У Эрни»?

— Не знаю, — сказала девушка. — Мне кажется, для обеда рановато.

Затем я услышал, как закрылась дверь. Я оделся и спустился вниз. Плоть моя была мягка и расслаблена, будто я подвергся эксперименту с гипнотизацией и использованием музыки для релаксации.

Хозяин книжной лавки сидел за прилавком рядом с кассой.

— Я тебе расскажу, что произошло наверху, — сказал он красивым добрым голосом, предельно далеким от всяких чудес, от всяких трехногих коров, от всяких одуванчиковых склонов.

— Что? — переспросил я.

— Ты воевал в Испании. Ты был юным коммунистом из Кливленда, штат Огайо. Она была художницей. Молодая еврейка из Нью-Йорка, которая смотрела на Гражданскую войну в Испании, как на масленичный карнавал в Новом Орлеане, разыгрываемый греческими статуями.

Она писала портрет мертвого анархиста, и тут ваши пути пересеклись. Она попросила тебя встать рядом c анархистом и сделать вид, что ты его убил. Ты влепил ей пощечину и загнул кое-что такое, что даже я постесняюсь повторить.

Вы бешено влюбились.

Однажды, когда ты был на фронте, она прочитала от корки до корки «Анатомию Меланхолии» и сделала триста сорок девять эскизов лимона.

Ваша любовь была по большей части платонической. Вы не пытались вести себя как молодожены-миллионеры во время медового месяца.

Когда Барселона пала, вы улетели в Англию, а затем поплыли в Америку морем. Но любовь ваша осталась в Испании. Это был военный роман. Вы любили только потому, что вы вообще любили всех вокруг, пока воевали в Испании. Во время путешествия через Атлантику вы начали отстраняться друг от друга и стали похожи на людей, которые потеряли кого-то близкого.

Каждая волна Атлантики была мертвой чайкой, влекущей артиллерию плавучего мусора от одного горизонта к другому.

Когда корабль достиг американского побережья, вы расстались, не сказав друг другу ни слова, и больше не виделись. Последний слух, который дошел до меня, сводился к тому, что ты все еще живешь в Филадельфии.

— Вы считаете, что именно это произошло там, наверху? — спросил я.

— Отчасти, — ответил он. — Отчасти именно это.

Он взял трубку, набил ее табаком и закурил.

— Может, хочешь послушать, что еще произошло с тобой? — сказал он.

— Валяйте.

— Ты пересек мексиканскую границу, — сказал он. — Прискакал в один крохотный городишко. Люди знали, кто ты такой, и боялись тебя. Они знали, что ты перестрелял кучу народу из пистолета, с которым ты никогда не расставался. Городишко был настолько мал, что там не было даже священника. Когда крестьяне увидели тебя, они ушли из города. Хоть и дюжие парни эти крестьяне, но с тобой связываться у них не было охоты. Ты стал самым влиятельным человеком в этом городишке. Тебя соблазнила тринадцатилетняя девчонка, и ты поселился с ней в глинобитной хижине. Вы занимались с ней только любовью и больше ничем. Она была худенькая и черноволосая. Вы занимались любовью стоя, вы занимались любовью, сидя на грязном полу. Вы занимались любовью, когда ложились на него рядом с поросятами и цыплятами. Стены, пол и даже крыша хижины залиты твоей спермой и ее слизью. Ночью вы спали на полу, и твоя сперма служила вам подушкой, а ее слизь — одеялом. Жители городка так боялись тебя, что не пытались вмешаться. Через некоторое время она принялась расхаживать по городу в чем мать родила, и жители городка сказали, что это дурно, а затем и ты сам начал тоже разгуливать в чем мать родила, а затем вы оба принялись заниматься любовью прямо в седле на рынке городка, и все люди перепугались настолько, что покинули городок… Он до сих пор необитаем. Люди не хотят жить там. Ни ты, ни она не заглядывали в будущее. В этом не было необходимости.

— Вот видишь, я же знаю, что случилось на втором этаже, — сказал он.

На лице у него светилась добрая улыбка. Его глаза были похожи на шнурки, натянутые на раму клавесина.

Я тоже думал о том, что произошло на втором этаже.

— Ты же знаешь, я сказал правду, — сказал он, — поскольку ты видел все это собственными глазами и прошел через все это сам. Дочитай книгу, которую ты читал, когда я отвлек тебя. Я рад за тебя.

И вновь страницы книги начали мелькать перед глазами, все быстрее и быстрее и быстрее, пока они не превратились в белые гребни морских волн.

ПОСЛЕДНИЙ ГОД ХОДА ФОРЕЛИ НА ХАЙМЕН-КРИК

Вечная память старому пню! Хаймен-Крик был назван в честь Чарльза Хаймена, долбаного пионера и первопроходца этих земель, на которых никто не хотел поселиться — настолько они были тощи, уродливы и тоскливы. Шел 1876 год, когда он построил избушку на берегу крохотного ручья, орошавшего бесплодную гору. Спустя некоторое время ручей окрестили Хаймен-Крик.

Мистер Хаймен не умел ни читать, ни считать и полагал, что ему это только на пользу. Мистер Хаймен жил случайными заработками годы и годы, годы и годы.

Ваш мул стер подкову?

Позовите мистера Хаймена, и он подкует.

Сгорела изгородь?

Позовете мистера Хаймена, и он поставит новую.

Мистер Хаймен всю жизнь просидел на диете из смолотой вручную муки и брюквы. Он покупал пятидесятифунтовый мешок зерна и сам толок его в ступке пестиком. Он растил капусту на грядке перед избушкой и относился к ней так, будто это была призовая орхидея.

За всю свою жизнь мастер Хаймен ни разу не выпил кружки кофе, не позволил себе ни сигаретки, ни глоточка спиртного, ни бабенки и искренне считал, что был бы большим дураком, если бы позволил.

Зимой небольшая стайка форелей поднимается по Хаймен-Крик, но летом в ручье рыбы нет, поскольку он пересыхает.

Мистер Хаймен время от времени вылавливал пару-другую форелей и съедал их с пшенично-капустным гарниром, и вот однажды он почувствовал себя таким старым, что ему навсегда расхотелось работать, а выглядел он при этом уже так, что дети его боялись, называли злым стариком и не подходили близко к хижине.

Но мистера Хаймена все это не волновало. Уж до чего ему не было дела, так это до детей. Чтение, письмо, дети — все это в одном роде, думал мистер Хаймен и молол зерно, растил капусту и вылавливал пару-другую форелей, если они заплывали в ручей.

Лет тридцать подряд он выглядел на все девяносто, а затем обратил внимание на то, что помирать пора, да так и сделал. И лишь только он помер, как форель перестала заходить в Хаймен-Крик. Форели не стало смысла заходить в ручей, раз старикан помер.

Ступка и пестик свалились с полки и разбились.

Избушка сгнила.

Сорняк задавил капусту

Через двадцать лет после смерти мистера Хаймена несколько человек из общества рыболовов и охотников расселяли форель по окрестным ручьям.

— А чего бы сюда не запустить десяток? — сказал один из них.

— И верно, — подхватил другой

Они опорожнили бидон с молодью форели в ручей, но как только форель касалась воды, она поворачивалась кверху своим белым брюшком и, уже мертвая, плыла вниз по течению.

ФОРЕЛЬ, УМЕРШАЯ ОТ ПЬЯНСТВА

То, что я вам хочу рассказать, это — не отходы из выгребной ямы воображения.

Это — факт, это — реальность.

Одиннадцатидюймовая форель была убита. Душа ее отлетела навеки от вод земных, после того как форель хлебнула глоток портвейна.

Умирать так — это против всех форельих правил. Это противоестественно.

Для форели смерть от естественных причин — это когда рыбак сломает ей шейные позвонки или когда ее поразит грибок, нити которого ползут по ее телу, словно сахарные муравьи, пока вся форель не окажется похороненной в гибельной сахарнице.

Для форели естественно попасть в западню бочага, пересыхающего под конец лета, или очутиться в птичьем клюве или в звериных когтях.

И даже умереть от загрязнения воды, задохнуться, наглотавшись человеческих экскрементов, — это тоже естественно.

Бывают и такие форели, которые умирают от старости, и воды уносят их белые бороды в океан.

Все это в порядке вещей, но смерть от портвейна — это нечто иное.

Этого не прочтешь в «Трактате об уловлении рыб крюком», находящемся в «Своде Св. Олбанса» и написанном в 1496 г. Этого не прочтешь в книге «Маленькие хитрости меловых ручьев» Х. К. Хатклифф (1910). Этого не прочтешь в «Истине, которая удивительнее рыбалки» Беатрис Кук (1956). Не прочтешь и в «Северных мемуарах» Ричарда Фрэнка (1694). Не прочтешь в «Я иду рыбачить» У. С. Прайма (1873). Молчат на эту тему «Ловля форели и изготовление мух на форель» Джима Квика (1957). Нет ничего в «Некоторых наблюдениях за рыбами и плодами» Джона Тавернера (1600). Ни слова в «Реки не дремлют» Родерика Л. Хейга Брауна (1946). Не упоминается об этом в эссе «Пока рыба делает нам честь» Беатрис Кук (1949). Не отмечено в «Удильщике на муху с точки зрения форели» Кол. У. Хардинга (1931). Остается незамеченным в «Этюдах меловых ручьев» Чарльза Кингсли (1859). Не пишется в «Форельном безумии» Роберта Трейвера (1960).

Подобный факт не приводится в «Солнечном дне и сухой мухе» Дж. У. Дунна (1924). Обходится стороной в «Просто рыбалке» Рея Бергмана (1992). Заминается в «У створа» Эрнеста Г. Швибера, Мл. (1955). Не фиксируется в «Искусстве ловли форели на стремнинах» Х. К. Хатклиффа (1863). Его нет в «Старых мухах в новом обличье» К. Э. Уокера (1898). Без него обходится автор в «Весне рыболова» Родерика Л. Хейга Брауна (1951). Отсутствует он в «Решительном удильщике и ручьевой форели» Чарльза Бредфорда (1916). Не найдешь его в «Женщины могут рыбачить» Чизи Фаррингтон (1951). Не хватает этого факта в «Рассказах о Новой Зеландии — Рыбацком Эльдорадо» Зейны Грей (1926). Упущен он в «Путеводителе удильщика на муху» Г. К. Бейнбриджа (1816).

Нигде не упоминается о смерти форели от глотка портвейна.

Описание Главного Палача:

Мы пробудились ни свет ни заря, когда снаружи было еще темно. Со смутной улыбкой на лице он зашел в кухню, где мы поглощали завтрак.

Жареная картошка, крутые яйца и кофе.

— Эй, старая блядь! — сказал он. — Кинь-ка мне соль!

Снасти были уже в машине, так что оставалось только сесть и поехать. С первыми лучами зари мы выбрались на дорогу, ведущую в горы, и отправились навстречу заре.

Свет, струившийся из-за деревьев, был как вход в вечный и полный чудес универмаг.

— Вчерашняя девчонка была недурна, — оказал он.

— Ага, — сказал я. — И ты не сплоховал.

— Если зверь бежит на ловца…

Оул-Снайф-Крик был маленьким ручейком, всего несколько миль длиной, но в нем была неплохая форель. Мы выбрались из автомобиля и прошли четверть мили вниз под горку к ручью. Я начал расставлять свои снасти. Он достал пинту портвейна из кармана куртки и сказал:

— Может быть…

— Нет, спасибо, — ответил я.

Он хорошенько хлебнул, затем повел головой из стороны в сторону и сказал:

— Знаешь, что мне напоминает этот ручей?

— Нет, — сказал я, навязывая желто-серую муху на лидер.

— Он напоминает мне влагалище Эванджелины9, неотступную мечту моего детства и движущую силу юности.

— Недурно сказано, — ответил я.

— Лонгфелло был Генри Миллером моего детства, — добавил он.

— Забавно, — сказал я.

Я забросил муху в маленький омут, окруженный по краям ожерельем из еловых иголок. Иголки медленно плыли, описывая круг. Казалось невероятным, что они упали с деревьев. Они смотрелись в омуте так естественно, будто выросли прямо из воды.

На третий раз у меня была хорошая поклевка, но рыба сорвалась.

— Черт, — сказал он. — Похоже, мне сегодня удастся увидеть, как ты рыбачишь! Украденная картина в соседней комнате, сэр!

Я закидывал снасть все выше и выше по течению, приближаясь к выходу из каньона, похожему на каменную лестницу. Затем поднялся по ней с таким видом, словно входил в большой универсальный магазин. Я поймал трех форелей в заброшенном и позабытом отделе. Он даже не доставал своих снастей. Просто шел за мной следом, пил свой портвейн и глазел по сторонам.

— Прелестный ручей, — сказал он. — Он напоминает мне слуховой аппарат Эванджелины.

Мы остановились у большого омута, который образовывался при вытекании ручья из секции детских игрушек. В начале омута вода была как молоко, но затем она становилась зеркальной и отражала тень большого дерева. Солнце к этому времени уже всходило. Было видно, как оно поднимается из-за верхушек гор.

Я забросил муху в молоко и позволил ей свободно плыть вдоль толстой ветви, по направлению к сидящей на ней птице.

Плафф!

Я рванул крючок, и форель запрыгала в воздухе.

— Жирафы взбегают на Килиманджаро! — заорал он, припрыгивая вместе с каждым прыжком форели. — Пчелы взлетают на Эверест! — продолжал орать он.

У меня не было с собой подсачника, так что мне пришлось выводить форель на край омута и вытягивать ее на берег.

По боку форели шла широкая красная полоса. Это была отличная радужная форель.

— Красота-то какая! — воскликнул он.

Он взял форель в руки, и та забилась.

— Сломай ей шею, — предложил я.

— У меня есть другая идея, — сказал он. — Прежде чем я убью ее, мне бы хотелось скрасить ее последние минуты. Ей надо подкрепиться.

Он достал бутылку портвейна из своего кармана, отвинтил колпачок и влил порядочную дозу в глотку форели.

Тело форели свело судорогой.

Ее трясло мелкой дрожью, словно телескоп при землетрясении. Форель широко разевала рот и стучала зубами, совсем как человек.

Он положил форель на белый обломок скалы головой вниз, и из ее рта вытекло несколько капель вина, оставляя на камне ржавый след.

Теперь форель лежала неподвижно.

— Она умерла счастливой, — сказал он. — Вот моя ода Анонимным Алкоголикам. Взгляни!

ПРОТОКОЛ ВСКРЫТИЯ ЛОВЛИ ФОРЕЛИ В АМЕРИКЕ

Перед вами протокол вскрытия Ловли Форели В Америке, если допустить, что Ловля Форели в Америке была лордом Байроном и умерла в Греции, в Миссолунгах, и больше никогда не узреть ей вновь брегов Айдахо, ни Кэрри-Крик, ни Уорсвик-Хот, ни Солт, ни Парадайз, ни даже Дак-Лейк не узреть ей вновь.

Протокол вскрытия Ловли Форели В Америке:

«Труп отлично сохранился. Имеются признаки внезапной смерти от удушья. При вскрытии черепной коробки обнаружено полное сращение швов, соответствующее 20-летнему возрасту… Твердая мозговая оболочка сращена с внутренними стенками черепа настолько прочно, что во время трепанации силы двух взрослых мужчин оказалось недостаточно, чтобы отделить от нее кость… Вес мозга вместе с мозжечком составлял около шести медицинских фунтов. Увеличенные, нездоровые почки, при относительно малом мочевом пузыре».

2 мая 1824 года тело Ловли Форели В Америке покинуло Миссолунги на борту корабля, которому было суждено достичь берегов Альбиона вечером 29 июня 1824 года.

Тело Ловли Форели В Америке помещалось в бочонке, содержавшем 108 галлонов спирта: о, вдали от Айдахо, вдали от Стенли Бэзин, от Литтл Редфиш Лейк и от Биг Лост Ривер, от Лейк Джозефус и Биг Вуд Ривер вдали.

ОТКРОВЕНИЕ

Прошлой ночью сизый дым от нашего лагерного костра потек, заполняя долину, сливаясь со звуком пастушьего колокольчика, пока звук и сизый дым не слились настолько, что было бесполезно и пытаться разделить их. Не было в мире достаточно прочного лома, чтобы сделать это.

Вчера днем мы ехали по дороге из Уэллс Саммит и въехали в стадо овец. Они тоже шли этой дорогой.

Перед машиной возник пастух с зеленой ветвью в руке, которой он погонял овец. Пастух был похож на молодого, худощавого Адольфа Гитлера, но, в отличие от оригинального экземпляра, доброго.

Мне показалось, здесь было не меньше тысячи овец. Было жарко, пыльно, шумно, и мы ждали бесконечно долго.

Стадо замыкал крытый фургон, запряженный парой лошадей. Была и третья лошадь, с колокольчиком, привязанная сзади. Белое полотно билось на ветру, а возница отсутствовал. Сиденья были пусты.

Наконец Адольф Гитлер, но добрый, но пастух, очистил наш путь от последней овцы. Он улыбнулся, мы помахали рукой и сказали спасибо.

Мы искали хорошее место для лагеря. Мы ехали по дороге вдоль Литтл Смоуки пять миль и не увидели ничего подходящего, так что решили повернуть назад и вернуться на Кэрри Крик, на место, которое нам попалось на глаза ранее.

— Надеюсь, эти чертовы овцы не перейдут нам вновь дорогу, — сказал я.

Мы доехали до места встречи с отарой, и там ее, разумеется, уже не было, но поскольку мы продолжали следовать тем же курсом, на следующей миле мы ее нагнали.

Я кинул взгляд на луг рядом с Литтл Смоуки в надежде, что овцы пасутся там, но их там не было — они шли по дороге.

Результат был заранее известен, как в игре против мускула сфинктера. Мы покачали головами и двинулись по дороге.

Мы выехали на поворот, и овцы рассыпались по дороге искрами римской свечи, и снова среди тысяч овец возник пастух, недоумевая, какого хрена. Наши мысли были сходными.

На заднем сиденье у нас лежало несколько банок пива. Оно уже не было холодным, но еще не стало окончательно теплым. Скажу честно, я был смущен. Я взял банку пива и вышел из автомобиля.

Я подошел к пастуху, но Адольфу Гитлеру, но доброму.

— Извините, — сказал я.

— Это все овцы, — сказал он. (О, далекий аромат Мюнхена и Берлина!) — Иногда с ними сладу нет, но в общем-то работа ничего.

— Не хотите ли пивка? — спросил я. — Мне жаль, что мы снова вам помешали.

— Спасибо, — сказал он, пожимая плечами.

Он положил пиво на пустое сиденье фургона. Вот так вот все оно и было. Наконец-то мы освободились от овец. Сбросили их, словно сеть, которая сдерживала движение автомобиля.

Мы доехали до Кэрри Крик, поставили палатку, достали наше барахло из машины и забросили внутрь.

Затем проехали еще выше по течению, к бобровым запрудам, а форель таращилась нам вслед, подобно опавшим листьям.

Мы погрузили в багажник дрова для костра, и я выловил кучу этих листьев на обед. Осень была добра к нам.

Когда мы вернулись в лагерь, я увидел на лугу фургон пастуха, услышал звон колокольчика и отдаленное блеяние овец.

Овцы образовывали совершенную окружность с Адольфом Гитлером, но добрым, но пастухом, в качестве центра. Он остался там на ночь. И в сумерках дым нашего костра сливался с колокольчиком, стекая по долине.

Овцы убаюкивали сами себя до бесчувственного сна и падали на землю одна за другой, как знамена побежденной армии. И тут, всего лишь секундой спустя, я получил откровение. Оно гласило: «Сталинград».

ТЕРРОРИСТЫ ЛОВЛИ ФОРЕЛИ В АМЕРИКЕ

Одним апрельским утром в шестом классе мы стали, сперва случайно, а затем преднамеренно, террористами Ловли Форели В Америке.

Началось это примерно так: мы были трудными детишками.

Нас все время вызывали к директору по поводу отчаянных и злонамеренных шалостей. Молодой директор проявлял своего рода педагогический гений в обращении с нами.

Одним апрельским утром мы стояли на школьном дворе, делая вид, что это — гигантский кегельбан на открытом воздухе, а первоклашки — кегельные шары. Нам было всем тошно от перспективы идти в школу завтра и изучать Кубу.

У одного из нас был белый мелок, и он совершенно бездумно написал «Ловля Форели В Америке» на спине пробегавшего мимо первоклашки.

Первоклашка завертелся, пытаясь прочесть, что написано на спине, но ему это не удалось, так что он пожал плечами и отправился играть в классики.

Мы наблюдали, как первоклашка удалялся с надписью «Ловля Форели В Америке» на спине. Это выглядело неплохо и радовало глаз, и создавалось впечатление, что у каждого первоклашки на спине должно быть написано «Ловля Форели В Америке».

Когда мне подвернулся следующий первоклашка, я взял у приятеля кусочек мела и скомандовал:

— Первоклашка, ко мне!

Первоклашка подошел, и я приказал:

— Кругом!

Первоклашка повернулся, и я написал «Ловля Форели В Америке» у него на спине. На втором первоклашке это смотрелось еще лучше. Нам оставалось только восхищаться. «Ловля Форели В Америке». Это хорошо сочеталось с первоклашками. Это дополняло их облик и придавало им некий лоск.

— Неплохо, верно?

— Ага.

— Давай, достанем еще мелу?

— Давай.

— Тут этих первоклашек, что мартышек в джунглях.

— Ага.

Мы все разжились мелом, и к концу занятий, перед обеденным перерывом, почти все первоклашки, включая девчонок, были с надписью «Ловля Форели В Америке» на спине.

В кабинет директора начали поступать жалобы от учителей первых классов. Одна из жалоб явилась в виде маленькой девочки.

— Мисс Роббинс послала меня, — сказала она директору. — Она велела мне показать вам вот это.

— Что вот это? — спросил директор, посмотрев на пустые руки ребенка.

— На спине, — сказала девочка.

Маленькая девочка повернулась, и директор громко прочитал вслух:

— «Ловля Форели В Америке».

— Кто это сделал? — спросил директор.

— Банда шестиклассников, — ответила девочка. — Гадкие. Они сделала это со всеми первоклашками. Мы теперь все такие. «Ловля Форели В Америке». Что это значит? Мне бабушка подарила этот свитер, он совсем новенький.

— «Ловля Форели В Америке», — сказал директор. — Передай мисс Роббинс, что я хотел бы ее видеть. — И отпустил девочку.

А спустя некоторое время мы, террористы, были призваны из подполья.

Мы нехотя вошли в директорский кабинет и встали, нервно переминаясь с ноги на ногу, глядя в окна и зевая, а одного из нас внезапно прошиб безумный нервный тик. Мы стояли, засунув руки в карманы, глядя по сторонам и под ноги, разглядывая солнечный зайчик на потолке — как он похож на вареную картошку, — и опять по сторонам и на фотографию матери директора на стене. Она была звездой немого кино, и на фотографии ее кто-то привязал к рельсам железной дороги.

— Ребята, не напоминает ли вам что-нибудь фраза «Ловля Форели В Америке»? — спросил директор. — Я имею в виду, может быть, она вам где-нибудь попадалась на глаза? «Ловля Форели В Америке». Подумайте хорошенько.

Мы хорошенько подумали.

В комнате воцарилось хорошо нам знакомое молчание, молчание, с которым мы уже сталкивались при прежних посещениях директорского кабинета.

— Может быть, я смогу вам помочь, — сказал директор. — Возможно, вам приходилось видеть эта слова, написанные мелом на спинах первоклассников. Хотелось бы знать, откуда они там взялись?

Мы нервно заулыбались.

— Я только что был в классе мисс Роббинс, — сказал директор, — и попросил там всех, у кого на спине есть надпись «Ловля Форели В Америке», поднять руку, и все дети в классе подняли руки, кроме одного, который весь обеденный перерыв просидел, спрятавшись в туалете. К чему бы это, ребята? Вся эта затея с «Ловлей Форели В Америке»?

Мы не ничего не ответили.

У одного из нас продолжался тик. Я уверен, что именно его виноватый тик всегда обеспечивал нам снисхождение. Нам нужно было бы избавиться от этого парня еще в самом начале шестого класса.

— Это ваших рук дело, не так ли? — сказал директор. — Есть среди вас хоть один, кто ни при чем? Если есть, скажите. Ну!

Стояла тишина, только тик, тик, тик, тик глазом. Внезапно я услышал, как он моргает в своем чертовом тике. Это походило на жужжание насекомого, откладывающего миллионное яйцо в копилку наших горестей.

— Вся ваша теплая компания принимала участие. Зачем?.. Почему именно «Ловля Форели В Америке»? Почему на спинах у первоклашек?

И тут-то директор и принялся за свои знаменитые эйнштейновские штучки, эмцэквадраты для шестиклашек.

— Очень бы вам понравилось, — сказал он, — если бы я пригласил всех учителей сюда, потом попросил бы их повернуться кругом, взял бы мел и написал бы на их спинах «Ловля Форели В Америке»?

Мы нервно хихикнули и слегка покраснели.

— Очень бы вам понравилось целыми днями любоваться на учителей, которые расхаживают с «Ловлей Форели В Америке» на спине, пытаясь объяснить вам что-нибудь про Кубу? Ну и дурацкая была бы ситуация, верно? Вам бы это не понравилось, верно? Совсем бы не понравилось, правда?

— Правда-а… — промычали мы греческим хором — кто вслух, кто кивком головы, а кто тик, тик, тик, тик глазом.

— И я так полагаю, — сказал директор. — Первоклашки гладят на вас и ничего понять не могут, так же как учителя смотрели бы на меня и ничего бы понять не могли. Не будем писать «Ловля Форели В Америке» на спинах. По рукам, джентльмены?

Мы все были за.

Говорю вам, этот чертов номер срабатывал с нами каждый раз.

Еще как срабатывал.

— Отлично, — сказал директор. — Я полагаю, что с Ловлей Форели В Америке покончено. По рукам?

— По рукам.

— По рукам?

— Тик, тик.

Но покончено было не вполне, потому что потребовалось еще некоторое время для того, чтобы Ловля Форели В Америке стерлась с одежды первоклашек. Существенный процент Ловли Форели В Америке исчез уже на следующий день. Матери просто надели чистую одежду на своих детей. Но многие матери попытались оттереть надпись, а затем снова надели ту же одежду на детей, так что Ловля Форели В Америке все равно просматривалась бледными линиями. Но через несколько дней Ловля Форели В Америке исчезла напрочь, как ей и было суждено с самого начала, и нечто вроде осени пришло в первый класс.

ЛОВЛЯ ФОРЕЛИ В АМЕРИКЕ В КОМПАНИИ С ФБР

УОРСВИК

Уорсвикские горячие источники ничем ни примечательны. Кто-то перегородил поток парой досок. Вот и все.

Доски оказались достаточным препятствием для того, чтобы образовалась гигантская ванна, и ручей вытекал, переливаясь через доски, словно открытка, посланная за тысячи миль к океану.

Я уже сказал, что Уорсвик, в отличие от курортов для богатеев, ничем не примечателен. Кругом не было ни одного строения. Рядом с купальней лежал старый ботинок.

Горячие источники струились с холма, и там, где они протекали, была видна яркая оранжевая пена среди зарослей шалфея. Горячие источники впадали в ручей как раз около купальни, и тут-то и было самое лучшее место.

Мы оставили автомобиль на грязной дороге и спустились по склону, разделись сами, затем раздели ребенка, и оводы занялись нами, пока мы не вошли в воду, и только тогда они отстали.

На берегах налип слой зеленоватой глины, а в воде плавали дюжинами мертвые рыбины. Их тела побелели от смерти, словно изморозь на стальной двери. У них были большие остекленевшие глаза.

Рыба совершила ошибку, заплыв слишком далеко и попав в горячую воду. Она умирала, распевая: «Если случится прогореть, прогорай достойно!»

Мы резвились и нежились в воде. Зеленая тина и мертвая рыба резвились и нежились вместе с нами, проплывали над нами и сплетались вокруг нас. Я плескался в теплой воде вместе с моей подругой, и мне, как это говорится, кое-что взбрело в голову. Через некоторое время я вынужден был принять такую позу, чтобы вода скрывала мой стояк от ребенка.

Для этого мне пришлось погружаться все глубже и глубже в воду, словно динозавру, позволяя зеленой тине и мертвой рыбе окутывать мое тело.

Моя подруга вытащила девочку из воды, дала ей бутылочку и отправила в машину. Девочка захныкала. Ей действительно пора было вздремнуть.

Затем моя подруга достала одеяло из автомобиля и занавесила им окна, обращенные к горячему источнику; положила край одеяла на крышу и придавила камнями. Я помню, как она стояла около автомобиля.

Затем она вошла в воду, с головы до ног покрытая оводами, и настал мой черед. Через некоторое время она сказала:

— У меня нет при себе колпачка, к тому же он все равно не действует в воде. Я думаю, тебе не повредит, если ты не кончишь в меня. Хорошо?

Я подумал и согласился. Мне, наверное, долго не захочется еще одного ребенка. Зеленая тина и мертвая рыба полностью покрывали наши тела.

Я помню, как мертвая рыбина проплыла под ее шеей; я подождал, пока она появится с другой стороны, и она появилась.

Уорсвик был ничем не примечателен.

Я кончил, отделившись от ее тела в долю секунды, словно аэроплан в комбинированных съемках, который выходит из пике и проплывает над крышей школы.

Мое семя, непривычное к свету, излилось в воду и внезапно обернулось мутной ниточкой, кружащейся, словно падающая звезда, и я увидел, как проплывающая мертвая рыбина коснулась моей спермы и прогнула ее нить посередине. Глаза рыбины были тверды, как железо.

Лужайкина месть

Моя бабушка — на свой, разумеется, лад — что лучезарный маяк в бурной истории Америки. Она была бутлегершей в захолустном округе штата Вашингтон. А кроме того — весьма представительной женщиной: ростом под шесть футов, и свои 190 фунтов веса носила так, как подобало оперным дивам начала 1900-х годов. Занималась преимущественно бурбоном — он выходил немного неочищенным, но здорово освежал во времена закона Волстеда.^[2]

Конечно, никакой она не Аль Капоне^[3] в юбке, но байки и россказни о ее бутлегерских подвигах разлетались в тех, как говорится, краях, словно из рога изобилия. Много лет она из всей округи просто веревки вила. Бывало, каждое утро к ней сам шериф заглядывал — с отчетом о погоде и видах на кладку несушек.

Могу себе вообразить, как она с ним разговаривала:

— Что ж, шериф, надеюсь, вашей матушке скоро получшеет. Да я и сама на той неделе застудилась так, что горло болело. До сих пор вот носом шмаргаю. Передавайте, мол, велела кланяться — пускай в гости заходит, как следующий раз в наших краях будет. А ежели вам вон тот ящик, так забирайте сразу, или я вам его сама пришлю, как только Джек с машиной вернется.

Нет, даже не знаю, пойду на бал пожарников или нет, но вы же знаете, что я к пожарникам завсегда со всей душой. Ежли меня там сегодня вечером не будет, так мальчонкам и передайте. Нет, я, конечно, постараюсь, да вот простуда меня никак не хочет отпускать. Каждый вечер так и лезет, так и лезет…

Бабушка жила в трехэтажном доме, который даже по тем дням считался древним. Перед домом росла груша, уже сильно подмытая дождями — от того, что много лет перед домом не было лужайки.

Штакетник, окружавший лужайку, тоже давно исчез, и люди подъезжали на своих машинах прямиком к крыльцу. Зимой весь двор перед домом превращался в трясину, а летом твердел, как скала.

Джек, бывало, костерил этот двор на чем свет стоит, словно тот был живой тварью. Джек — это мужчина, проживший с моей бабушкой тридцать лет. Он не был мне дедом. Он был итальянцем, который однажды пришел к ней по дороге. Джек ходил от дома к дому и продавал участки во Флориде.

Он торговал мечтой о вечных апельсинах и солнышке в тех краях, где люди жевали яблоки и вечно мокли под дождем.

Джек заглянул к бабушке, чтобы продать ей участок в двух шагах от центра Майами, а через неделю уже развозил по округе ее виски. Задержался на тридцать лет, а Флорида продолжала цвести без него.

Двор перед домом Джек ненавидел, ибо считал, что двор лично против него что-то замышляет. Когда Джек пришел по дороге, перед домом была очень красивая лужайка, но он загубил ее на корню. Отказывался не только поливать, но и вообще как бы то ни было за ней ухаживать.

Земля стала такой твердой, что летом у него сразу спускало покрышки. Двор всегда находил гвоздик, чтобы воткнуть ему в шину, а зимой, когда начинались дожди, машина то и дело тонула по самую крышу.

Лужайка принадлежала моему деду, который конец жизни провел в приюте для душевнобольных. Она была его гордостью и радостью. Про это место говорили, что от него у деда вся сила.

Дедушка был мелким вашингтонским мистиком, и в 1911 году предсказал точную дату начала Первой мировой войны: 28 июня 1914 года. Но это оказалось для него чересчур. Он так и не смог насладиться плодами своих трудов, поскольку в 1913-м его упрятали, и семнадцать лет он провел в психиатрической лечебнице штата Вашингтон, полагая, что сам он — еще ребенок, а на дворе — 3 мая 1872 года.

Он считал, что ему шесть лет, день стоит пасмурный, скоро пойдет дождь, а мама печет для него шоколадный торт. До самой смерти в 1930-м году дедушка жил в третьем мая 1872 года. Шоколадный торт пекся семнадцать лет.

От дедушки осталась фотография. Я очень на него похож. Единственная разница — во мне больше шести футов росту, а он едва достигал пяти. У него имелся пунктик: мол, чем меньше ростом он будет, чем ближе к земле и своей лужайке, тем точнее сможет предсказать точную дату начала Первой мировой войны.

Жалко, что война началась без него. Если б он только мог растянуть свое детство еще на годик, если б не соблазнился шоколадным тортом, то все мечты его сбылись бы.

На бабушкином доме всегда было две больших вмятины. Их так и не отремонтировали, и одна появилась вот как. Осенью груши на переднем дворе созревают, потом падают, гниют на земле, а над ними роятся сотни пчел.

В какой-то момент у пчел появилась гадкая привычка два или три раза в год жалить Джека. Они жалили его весьма изобретательно.

Однажды пчела забралась к нему в бумажник, а он отправился в лавку купить чего-то к ужину, ведать не ведая, какую пакость несет у себя в кармане.

Он вытащил бумажник, чтобы расплатиться за покупки.

— Это будет 72 цента, — сказал лавочник.

— ААААААААААААААААААААААААААААААААААА! — ответил Джек, глядя, как пчела деловито жалит его в мизинец.

Первая крупная вмятина в доме появилась благодаря другой пчеле — она присела на сигару Джека, пока тот въезжал на машине во двор той грушевой осенью, когда рухнула фондовая биржа.^[4]

Пчела спустилась по сигаре — Джек мог лишь косить на нее в ужасе глазами — и ужалила его в верхнюю губу. Джек отреагировал тем, что немедленно въехал на машине в дом.

После того, как Джек запустил лужайку ко всем чертям, двор перед домом зажил довольно любопытной жизнью. Однажды в 1932-м году Джек отправился выполнять какое-то бабушкино поручение, может, отвозить что-то клиентам. А ей понадобилось выбросить старое сусло и поставить новое.

Поскольку Джека не было, она решила сделать все сама. Бабушка надела железнодорожную робу, в которой обычно работала у себя в винокурне, нагрузила суслом тачку и вывалила ее на передний двор.

А вокруг дома бродила стайка белоснежных гусей. Жили они в гараже, где машину не держали с тех самых пор, как появился Джек, торговавший своими видами на будущее во Флориде.

Джек почему-то считал, что машине очень неправильно иметь собственный дом. Думаю, он набрался таких идей где-то в Старом Свете. Ответ излагался на итальянском — это был единственный язык, на котором Джек говорил о гараже. Обо всем остальном он говорил по-английски, а о гараже — только по-итальянски.

Вывалив сусло под грушу на переднем дворе, бабушка вернулась к перегонному кубу в подвале, а гуси собрались вокруг сусла и завели дискуссию.

Видимо, они пришли к приемлемому решению, поскольку все разом начали это сусло поедать. Они ели сусло, а глаза их все разгорались и разгорались, голоса становились все громче и громче по мере того, как сусло получало все более высокую их оценку.

Через некоторое время один гусь сунул голову в сусло и забыл ее оттуда вытащить. Другой неистово загоготал и попробовал встать на одну лапу, показывая, как У. К. Филдз^[5] изобразил бы аиста. В таком положении он продержался около минуты, после чего рухнул на собственное хвостовое оперение.

Бабушка обнаружила их вокруг сусла — в тех же позах, в каких они попадали на землю. Как будто, всех скосило пулеметным огнем. С высоты своего оперного великолепия бабушка решила, что гуси мертвы.

Отреагировала она на это просто — общипала, а лысые трупы сложила в тачку и укатила ее в подвал. Чтобы устроить гусей поудобнее, пришлось совершить пять ходок.

Она сложила их возле куба, как дрова в поленницу, и стала дожидаться Джека, размышляя, что одного гуся можно оставить на ужин, а остальных продать на рынке и получить хоть маленькую, но прибыль. Покончив с винокурением, она отправилась наверх вздремнуть.

Примерно через час гуси стали приходить в себя. Похмелье их было сокрушительным. Они все уже как бы встали на ноги, хотя было незачем, когда вдруг кто-то обнаружил, что на нем нет ни единого перышка. Он и сообщил остальным об их состоянии. Отчаянью их не было предела.

Нетвердым шагом, уныло свесив головы на грудь, вся компания выбралась из подвала. Когда Джек въехал во двор, гуси бестолково толпились под грушей.

Едва он увидел кучку облысевших гусей, в его памяти, вероятно, снова ожил тот случай, когда пчела ужалила его в рот. Потому что Джек, как полоумный, немедленно выхватил из рта сигару и отшвырнул от себя что было силы. Руке его для этого понадобилось пробить ветровое стекло. Поступок стоил ему тридцати двух швов.

А гуси стояли в сторонке под грушей и, точно беспомощная, примитивная американская реклама аспирина, таращились на то, как Джек таранит своей машиной бабушкин дом во второй и последний раз в двадцатом веке.

* * *

Первое, что я помню в своей жизни, произошло на дворе перед бабушкиным домом. Год был 1936-й или 1937-й. Я помню, как какой-то мужчина — наверное, Джек, — пилит грушевое дерево и обливает его керосином.

Даже для первого воспоминания в жизни это выглядело странно: человек выливает галлон за галлоном керосин на дерево, растянувшееся по земле футов на тридцать, поджигает его, а на ветках висят еще зеленые груши.

Кинохроника про Коттона Мэзера^[6] И 1692 год

О ведьма Такомы, штат Вашингтон, 1939 год, где ты теперь, когда я почти до тебя дорос? Когда-то мое тело занимало пространство ребенка, а двери означали что-то большое и почти человеческое. В 1939 году открыть дверь кое-что значило, а над тобой насмехались дети, потому что ты была сумасшедшая и жила одна в мансарде — через дорогу от нас, сидевших в канаве двумя трущобными воробьями.

Нам было по четыре года.

Тебе, наверное, было почти столько же лет, сколько мне теперь, дети постоянно тебя дразнили и кричали вслед: «Чокнутая! Бежим! Бежим! Ведьма! Ведьма! Не давай ей смотреть в глаза! Она на меня посмотрела! Бежим! Спасите! Бежим!»

Теперь я, со своими длинными хипповыми волосами и странной одеждой, начинаю походить на тебя. В 1967 году я выгляжу чуть ли не так же безумно, как ты в 1939-м.

Маленькие дети визжат мне: «Эй, хиппи!» в утреннем Сан-Франциско, как мы визжали «Эй, чокнутая!», когда ты брела сквозь такомские сумерки.

Наверное, ты к этому привыкла, как привык я.

В детстве я покупался на «слабу». Скажи, что мне слабу что-нибудь сделать, — и я это сделаю. Брр! чего я только ни вытворял — лилипутский Дон-Кихот, влекомый призраками «слабу».

Мы сидели в канаве и больше ничего не делали. Может, мы ждали, что появится ведьма или еще что и вызволит нас из канавы. Мы там просидели почти час — по детскому времени.

— Слабу тебе подняться к ведьме домой и помахать из окна, — сказал мой друг, наконец заставив мир завертеться.

Я взглянул через дорогу на ведьмин дом. Окно мансарды смотрело на нас застывшим кадром из фильма ужасов.

— Хорошо, — сказал я.

— Ну ты даешь, — сказал мой друг. Уже не помню, как его звали. Десятилетия вырезали это из моей памяти, оставив крошечную дырочку на месте его имени.

Я вылез из канавы, перешел через дорогу и обогнул дом: лестница у задней стены вела к ней на чердак. Деревянная лестница — серая, будто старая мама-кошка, а до ведьминой двери — три пролета.

У подножья лестницы стояли мусорные ящики. Мне стало интересно, какой из них ведьмин. Я поднял крышку одного и заглянул внутрь, нет ли в нем ведьминского мусора.

Его там не было.

Мусор внутри — обычный. Я поднял крышку другого, но и в нем ведьминского мусора не обнаружилось. Я проверил третий ящик, но с ним было то же самое: никакого ведьминского мусора.

У лестницы стояли три мусорных ящика, а в доме было три квартиры, включая мансарду, где жила она. В одном из ящиков должен быть ее мусор, но между ее мусором и мусором других людей — никакой разницы.

…и вот…

Я поднялся по ступенькам в мансарду. Я шел очень осторожно, будто гладил старую серую маму-кошку, кормившую котят.

В конце концов я добрался до ведьминой двери. Я не знал, дома она или нет. Могла быть дома. Я решил было постучать, но какой смысл? Если она там, то просто хлопнет дверью у меня перед носом или спросит, чего мне надо, а я побегу по лестнице с криком: «Спасите! Спасите! Она на меня посмотрела!»

Дверь была высокая, молчаливая и человечная, как женщина средних лет. Я будто коснулся ее руки, открывая дверь мягко, словно разбирая часы.

Она отворилась в кухню: ведьмы там не было, но стояли двадцать или тридцать ваз, банок и бутылок с цветами. На столе, на полках и на приступках. Некоторые цветы свежие, а некоторые уже увяли.

Я вошел в следующую комнату — это была гостиная, и там ведьмы тоже не было, но снова стояли двадцать или тридцать ваз, банок и бутылок с цветами.

От цветов у меня сильнее заколотилось сердце.

Мусор мне все наврал.

Я вошел в последнюю комнату — спальня, — и там не было ведьмы, но опять стояли двадцать или тридцать ваз, банок и бутылок с цветами.

Рядом с кроватью было окно — то окно, что смотрело на улицу. Латунная кровать накрыта лоскутным одеялом. Я подошел к окну и остановился, глядя на моего друга, который сидел в канаве и смотрел на окно.

Он поверить не мог, что я стою в ведьмином окне, а я очень медленно помахал ему, и он очень медленно помахал мне в ответ. Казалось, эти взмахи летят от наших рук куда-то очень далеко, будто два человека машут друг другу из разных городов, например, Такомы и Салема, а наши руки — слабое эхо их рук, машущих через тысячи миль.

Ну вот, я доказал, что мне не слабу, и все изменилось в этом доме, похожем на пустой сад, страхи рухнули на меня цветочным обвалом, и я, крича во все горло, выскочил наружу и помчался вниз по лестнице. Я вопил так, будто наступил в дымящуюся кучу драконьего дерьма величиной с тачку.

Когда я с криком выбежал из-за дома, мой друг выскочил из канавы и тоже заорал. Наверное, он решил, что за мной гонится ведьма. Вопя мы бежали по улицам Такомы, а наши голоса гнались за нами, как в кинохронике про Коттона Мэзера и 1692 год.

Это было за месяц или два до того, как немецкая армия вошла в Польшу.

1/3, 1/3, 1/3

Все на троих. Мне причиталась 1/3 за перепечатку, ей — 1/3 за редактирование, а ему — 1/3 за сам роман.

Мы собирались разделить гонорар на троих. Ударили по рукам, каждый знал, что должен делать, пред нами путь, в конце — ворота.

Я стал третьим партнером, потому что у меня была пишущая машинка.

Я жил в самодельной лачуге, обитой картоном, через дорогу от старой развалюхи, которую служба социального обеспечения сдавала ей и ее девятилетнему сыну Фредди.

Роиманист жил в трейлере, в миле от нас, возле запруды у лесопилки, и работал на лесопилке сторожем.

Мне было почти семнадцать, и давний Тихоокеанский Северо-запад, та сумеречная, дождливая земля 1952 года, сделал меня одиноким и странным. Сейчас мне тридцать один, и я до сих пор не понимаю, как и зачем я жил в те дни.

Она была одной из вечно хрупких сорокалетних женщин, бывших красоток, что когда-то в придорожных забегаловках и пивных залах собирали вокруг себя народ, а теперь сидят на социальном пособии, и вся их жизнь вращается вокруг одного дня в месяц, когда приходят чеки.

Слово «чек» — единственное священное слово в их жизни, поэтому они ухитряются в каждом разговоре произнести его раза три или четыре. Неважно, о чем разговор.

Романисту было под пятьдесят — высокий, рыжеватый, он выглядел так, будто жизнь подарила ему бесконечный поток подружек-изменниц, пятидневных запоев и автомобилей со сломанной коробкой передач.

Он писал роман, поскольку хотел поведать историю, приключившуюся с ним много лет назад, когда он работал на лесоповале.

Он тоже хотел заработать денег: 1/3.

Вошел в долю я примерно так: однажды стоял перед своей лачугой, ел яблоко и смотрел в черное, изодранное зубной болью небо, готовое вот-вот пролиться дождем.

Это занятие вполне могло сойти за профессию, настолько я был увлечен разглядыванием неба и поеданием яблока. Когда я пялился в небо достаточно долго, можно было решить, что мне платят за это хорошую зарплату и пенсию.

— ЭЙ, ТЫ! — услышал я чей-то крик.

Я посмотрел через илистую лужу — там стояла женщина. На ней было что-то вроде зеленой штормовки, которую она носила всегда, кроме тех случаев, когда отправлялась в центр, в контору социального обеспечения. Тогда она надевала бесформенное пальто из серой парусины.

В нашей нищей части города улицы не мостили. Улица была одной большой илистой лужей, которую требовалось обходить. Автомобилям от улиц толку не было. Они ездили на другой частоте — там, где асфальт и гравий были к ним добрее.

На женщине были белые резиновые боты, которые она всегда носила зимой. В этих ботах она выглядела как-то по-детски. Она была так хрупка и так зависела от департамента социального обеспечения, что больше походила на двенадцатилетнюю девочку.

— Вам чего? — спросил я.

— У тебя же есть пишущая машинка? — спросила она. — Я проходила мимо твоей лачуги и слышала, как ты печатаешь. Ты по ночам много печатаешь.

— Да, у меня есть пишущая машинка, — сказал я.

— И хорошо печатаешь? — спросила она.

— Вполне.

— У нас нет пишущей машинки. Как ты смотришь на то, чтобы к нам присоединиться? — закричала она через илистую лужу. В этих своих белых ботах она смотрелась ну точно как двенадцатилетка, милочка и дорогуша всех илистых луж.

— В смысле — «к вам присоединиться»?

— Ну, он пишет роман, — сказала она. — Хороший. Я его редактирую. Я прочитала кучу популярных книжек и «Ридерз-Дайджестов». Нам нужен кто-нибудь с машинкой, чтобы все это напечатать. Получишь треть. Как тебе?

— Я бы хотел посмотреть роман, — сказал я. Я не понимал, что происходит. Я знал, что у нее есть три или четыре приятеля, которые все время к ней наведываются.

— Еще бы! — крикнула она. — Как же печатать, не глядя? Пошли. Прямо сейчас — вы познакомитесь и посмотришь роман. Он хороший парень. Отличная книга.

— Ладно, — сказал я и пошел через илистую лужу к ней, а она стояла перед своим домом злобного дантиста, двенадцатилетняя девочка, почти в двух милях от конторы социального обеспечения.

— Пошли, — сказала она.

* * *

Мы пошли к трассе, потом по трассе мимо илистых луж, запруд лесопилки и залитых дождем полей, пока не добрались до грунтовки, что пересекала железнодорожную ветку и сворачивала возле полудюжины маленьких запруд, забитых черными зимними бревнами.

Мы говорили очень мало и то лишь о ее чеке, который опаздывал на два дня, а она позвонила в социальное обеспечение, и ей сказали, что отправили чек, и он должен прийти завтра, но позвоните еще завтра, и если он не придет, мы подготовим вам срочный перевод.

— Ну, надеюсь, он придет завтра, — сказал я.

— Я тоже, а то придется тащиться в центр, — сказала она.

Сразу за последней запрудой стоял старый желтый трейлер на подпорках. С первого взгляда было ясно: он больше никогда никуда не поедет, трасса осталась на далеких небесах, которым теперь только молиться. Трейлеру было грустно, а кладбищенская труба над ним выкручивала в воздух рваный мертвый дым.

Какое-то существо, полукошка-полусобака, сидело на шероховатом дощатом крыльце перед дверью. Существо полугавкнуло-полумяукнуло нам: «Рряу!» — и спряталось под трейлер, выглядывая на нас из-за подпорок.

— Это здесь, — сказала женщина.

Дверь отворилась, и на крыльцо вышел мужчина. На крыльце под черным брезентом лежала груда дров.

Мужчина поднес ладонь к глазам, прикрывая их от воображаемого солнца, хотя все вокруг потемнело в предвкушении дождя.

— Привет вам, — сказал он.

— Здрасьте, — сказал я.

— Привет, милый, — сказала она.

Он потряс меня за руку и пригласил в трейлер, затем легонько поцеловал ее в губы.

Внутри было тесно, илисто и пахло затхлым дождем, а большая разворошенная кровать выглядела так, будто совсем недавно участвовала в печальнейшей любви, что только бывает на этом свете.

Еще там стоял зеленый кустистый полустол, пара насекомоподобных стульев, маленькая раковина и крошечная печка — на ней готовили и ею грелись.

В маленькой раковине лежали грязные тарелки. Тарелки, похоже, всю жизнь были грязными: обречены на грязь с рождения.

Радио играло кантри-энд-вестерн, но самого приемника я не обнаружил. Я все оглядел, но он не показывался. Может, прятался под рубашкой или еще где.

— Вот парнишка с пишущей машинкой, — сказала она. — Он напечатает и получит 1/3.

— Это по-честному, — сказал он. — Кто-то должен печатать. Я такими вещами никогда не занимался.

— Может, покажешь? — спросила она. — Он хотел взглянуть.

— Хорошо. Только там не очень аккуратно, — сказал он мне. — Я закончил всего четыре класса, так что она отредактирует, выправит грамматику, запятые и все прочее.

На столе, рядом с пепельницей, в которой хранилось не меньше 600 бычков, лежал блокнот. На обложке блокнота — цветная фотография Хопалонга Кэссиди.^[7]

Хопалонг выглядел утомленным, будто всю прошлую ночь бегал за старлетками по Голливуду и еле нашел в себе силы снова забраться в седло.

Двадцать пять или тридцать страниц блокнота были исписаны. Крупным почерком первоклашки: несчастливый брак между печатью и письменностью.

— Я еще не закончил, — сказал он.

— Ты напечатаешь. Я отредактирую. Он напишет, — сказала она.

То была история о молодом лесорубе, который влюбился в официантку. Роман начинался в 1935 году, в кафе Норт-Бенда, Орегон.

Молодой лесоруб сидел за столом, а официантка принимала у него заказ. Она была очень хорошенькой, со светлыми волосами и яркими щечками. Молодой лесоруб заказывал телячьи котлеты с картофельным пюре и деревенской подливкой.

— Да, я отредактирую. Ты же можешь это напечатать, да? Неплохо, правда? — спросила она голосом двенадцатилетней, а из-за плеча у нее выглядывало пособие.

— Правда, — сказал я. — Это нетрудно.

Внезапно снаружи без всякого предупреждения хлынул дождь — просто вдруг, огромные дождевые капли, от которых трейлер чуть не затрясся.

Вы я виж любити теляч катлеты да сказала Мэйбл она держала держала свой корондаш окало рта каторый был красивы и крастный как яблак!

Токо кагда вы пренемаете закас казал Карл он был нимног ропкий лисаруб но бальшой и сильный как ево атец влоделиц лисапилки!

Я папрашу штоп вам дали много подлифки!

Тут дверь кафе розпахнулас и вашел Ринс Адамс он был кросивый и злобный все в тех мистах его баялис но Карл нет и ево овец отец они не боялис ево нет уш!

Мэйбл задрыжала када увидала что он стаит в своей чорной куртке он улыбнулся ей и Карл почуствал как крофь пабижала в нем как абжигающие кофы и разазлился!

Приветик сказал Ринс Мэйбл спыхнула как цветок цвитог, а мы сидели в том дождливом трейлере и колотили в ворота американской литературы.

Сбор калифорнийцев

Как большинство калифорнийцев, я родом из совсем другого места — Калифорния призвала меня по какой-то своей надобности, точно поедающая металл росянка, что вбирает весь солнечный свет, все дожди, а затем тянет к автотрассе лепестки, впускает в себя автомобили, миллионы машин в один-единственный цветок, аромат которого перебивается заторами, но места хватит еще на миллионы.

Мы нужны Калифорнии, потому она и собирает нас из разных мест. Возьму тебя, тебя и тебя — и меня, с Тихоокеанского Северо-запада: затравленной призраками земли, где природа танцует с людьми менуэт, и со мной танцевала в те давно прошедшие времена.

Я принес в Калифорнию все, что знал: годы и годы иной жизни, к которой я никогда больше не смогу вернуться, да и не хочу возвращаться, а иногда кажется, что и не со мной вовсе это было, а с каким-то другим телом, лишь смутно напоминающим меня очертаниями и внешностью.

Странно, что Калифорнии нравится собирать своих людей отовсюду и отбрасывать все, что мы знали прежде, и вот мы собрались на зов Калифорнии, точно сама энергия, тень того поедающего металл цветка, оторвала нас от иной жизни, и теперь нам предстоит до самого конца строить Калифорнию, как Тадж-Махал в виде счетчика на парковке.

Рассказ о современной жизни в Калифорнии

Есть тысячи рассказов с оригинальными завязками. Этот не из них. Мне кажется, рассказ о современной калифорнийской жизни можно начать только так, как Джек Лондон начал «Морского волка».^[8] В такую завязку я верю.

В 1904 году получилось, получится и в 1969-м. Я уверен, что начало может пронестись через десятки лет и послужить моему рассказу так же хорошо, потому что здесь у нас — Калифорния, где можно делать все, что заблагорассудится, и богатый молодой литературный критик уже сел на паром из Сосалито в Сан-Франциско. Он только что провел несколько дней в хижине своего друга в Мельничной долине. Друг зимой читает в этой хижине Шопенгауэра и Ницше.^[9] Вместе им очень здорово.

Плывя в тумане по заливу, он размышляет, не написать ли ему эссе под названием «Необходимость свободы: мольба о настоящем художнике».

Волк Ларсен, разумеется, торпедирует паром и берет богатого молодого литературного критика в плен, где тот немедленно превращается в юнгу-дневального и вынужден носить смешную одежду, где им все помыкают, как хотят, а он ведет замечательно интеллектуальные беседы со старым Волком, ему дают поджопников, его хватают за глотку, повышают в чине до помощника капитана, он взрослеет, встречает свою единственную любовь Мод, сбегает от Волка, мотыляется по этому чертовому Тихому океану в лохани чуть получше спасательной шлюпки, находит остров, строит на нем из камней хижину, глушит дубинкой тюленей, чинит разбившийся парусник, хоронит Волка в открытом море, получает поцелуи и т. д.: а все для того, чтобы шестьдесят пять лет спустя закончить этот рассказ о современной жизни в Калифорнии.

Слава Богу.

Тихоокеанское радио в огне

Крупнейший океан на свете начинается или заканчивается в Монтерее, Калифорния. Все зависит от языка, на котором вы говорите. От моего друга только что ушла жена. Просто закрыла за собой дверь и даже не попрощалась. Мы с ним пошли, взяли две пинты портвейна и направились к Тихому океану.

Это старая песня — ее заиграли все музыкальные автоматы Америки. Песня крутилась так долго, что записалась даже в американской пыли, а та осела и превратила стулья, машины, игрушки, лампы и окна в миллиарды проигрывателей, и те ездили этой песней по ушам нашего разбитого сердца.

Мы устроились на маленьком пляже, похожем на уютный уголок, окруженный гранитными скалами и огромностью Тихого океана со всеми его словарями.

По транзистору моего друга мы слушали рок-энд-ролл и мрачно тянули портвейн. Мы пали духом. Я тоже не знал, что ему делать с остатком своей жизни.

Я еще отхлебнул портвейна. По радио «Бич Бойз»^[10] пели песню о калифорнийских девушках. Они им нравились.

Глаза его были мокрыми ранеными ковриками.

Я утешал его, словно какой-то странный пылесос. Читал ему те же остохреневшие ектеньи, которые принято читать людям, если хочешь помочь их разбитым сердцам, но никакие слова тут не помогут.

Вся разница только в звуке человеческого голоса. Что бы ты ни собирался сказать, никакого счастья человеку не будет, если ему дерьмово от того, что он потерял того, кого любит.

В конце концов мы подожгли радиоприемник. Друг обложил его бумажками. Чиркнул спичкой. Мы сидели и смотрели. Я никогда прежде не видел, как поджигают радио.

Пока приемник кротко догорал, языки пламени творили что-то с теми песнями, которые мы слушали. Песня, стоявшая номером 1 в «Топ-40», вдруг сама в себе упала до № 13. № 9 стал № 27 посреди припева о том, как кого-то любить. Они спотыкались в популярности, как сломанные птицы на лету. А потом уже им всем стало слишком поздно.

Эльмира

Будто во сне юного американского принца-охотника за утками, я возвращаюсь в Эльмиру и вновь стою на мосту через реку Лонг-Том. Здесь всегда конец декабря, вода высока и грязна, из холодных глубин своих шевелит темными безлистыми ветвями.

Иногда на мосту идет дождь, а я смотрю вниз по течению — туда, где река впадает в озеро. В моем сне всегда есть топкое поле, окруженное старой черной деревянной изгородью, и древний сарай — сквозь его стены и крышу просачивается свет.

Мне тепло и сухо под свежими слоями королевского белья и непромокаемой одеждой.

Иногда там холодно и ясно, и я вижу свое дыхание, а на мосту иней, и я смотрю вверх по течению — в сплетение деревьев, что тянется в горы на много миль туда, где берет начало река Лонг-Том.

Иногда на заиндевевшем мосту я пишу свое имя. Я выписываю его очень аккуратно, а иногда еще пишу по инею «Эльмира» — так же аккуратно.

У меня всегда с собой двуствольный дробовик шестнадцатого калибра и горсти патронов в карманах… возможно, патронов слишком много, потому что я подросток, и немудрено волноваться, вдруг их не хватит, так что патроны тянут меня к земле.

Я почти как глубоководный ныряльщик — карманы у меня набиты грузом свинца. Иногда я даже хожу смешно, потому что в карманах слишком много патронов.

На мосту я всегда один, и всегда маленькая стая диких уток высоко-высоко над мостом летит к озеру.

Иногда я смотрю на дорогу, не едет ли машина, и если машина не едет, стреляю в уток, но они слишком высоко, и мой выстрел ничего не сделает, разве досадит им чуть-чуть.

Иногда едет машина, и я просто смотрю, как утки летят вдоль реки, а выстрел оставляю при себе. Это может оказаться егерь или помощник шерифа. Где-то у меня в голове сидит мысль о том, что с моста стрелять уток нельзя.

Интересно, так ли это.

Иногда я не смотрю, едет ли по дороге машина. Утки слишком высоко, чтобы стрелять. Я знаю, что зря потрачу боеприпасы, так что пропускаю их.

Утки — всегда стая жирных крякв, только что из Канады.

Иногда я прохожу через крошечный городишко Эльмира, и в нем очень тихо, потому что там — совсем раннее утро, а он позабыт богом среди холода и дождя.

Каждый раз, проходя через Эльмиру, я останавливаюсь и смотрю на среднюю школу. Классы всегда пусты, внутри темно. Кажется, там никто никогда не учится, и темнота никогда не уходит, потому что нет причин зажигать свет.

Иногда я не иду в Эльмиру. Я перелезаю через деревянную черную изгородь и иду по топкому полю, мимо древнего сарая-отшельника вдоль реки к озеру, надеясь хорошо поохотиться на уток.

Это мне никогда не удается.

Эльмира очень красива, но с охотой мне там не везет.

Я всегда попадаю в Эльмиру автостопом, проехав около двадцати миль. Стою под дождем или на морозе с дробовиком, в королевском одеянии для утиной охоты, и люди тормозят и подбирают меня — так я туда и попадаю.

— Куда едешь? — спрашивают они, когда я залезаю внутрь. Я сижу рядом с ними, дробовик скипетром балансирует между ног, и стволы уставились в крышу. Ружье наклонено так, что стволы направлены в крышу над пассажиром, а пассажир всегда я.

— В Эльмиру.

Кофе

Иногда жизнь сводится к банальному кофе — и к той степени близости, до которой чашка кофе позволяет дойти. Однажды я где-то читал о кофе. Дескать, полезен и стимулирует организм.

Сперва я подумал: странно сводить все лишь к этому — странно и как-то невкусно; однако со временем стал замечать, что в каком-то, пускай не очень широком смысле, это действительно так. Сейчас объясню.

Вчера утром я отправился к одной девушке. Она мне нравится. Что бы там ни связывало нас когда-то — всё теперь в прошлом. Ей наплевать на меня. Я упустил ее и сейчас жалею об этом.

Я позвонил с лестницы и стал ждать. Было слышно, как она двигается там, наверху. Судя по звукам, только что встала. Я ее разбудил.

Потом она стала спускаться. Ее приближение я ощущал всем нутром. С каждым ее шагом мои кишки напрягались, притягивая ее все ближе к двери и заставляя-таки мне открыть. Она увидела меня, и это ее не обрадовало.

А когда-то давным-давно это обрадовало ее очень сильно. На прошлой неделе. Я все пытаюсь понять, куда это делось, притворяясь наивным.

— Как-то не по себе мне, — сказала она. — Я не хочу разговаривать.

— А я хочу кофе, — сказал я, потому что именно кофе хотел сейчас меньше всего на свете. Я сказал это так, словно зачитывал чужую телеграмму — от человека, который действительно хотел чашку кофе, а на остальное ему наплевать.

— Хорошо, — сказала она.

Я поднялся за ней по ступенькам. Все было нелепо. Она еле успела одеться, и одежда еще не приспособилась к ее телу. О ее заднице я рассказал бы отдельно. Мы прошли в кухню.

Она взяла с полки банку растворимого кофе и поставила на стол. Поместила рядом чашку и ложечку. Я поглядел на все это. Она водрузила на плиту кастрюлю с водой и разожгла под ней огонь.

За все это время она не сказала ни слова. Одежда приспособилась-таки к ее телу. Я — никогда. Она вышла из кухни.

Затем спустилась по лестнице и вышла наружу проверить, нет ли почты. Не помню, чтобы я заметил что-нибудь в ящике. Она поднялась обратно и ушла в соседнюю комнату. И закрыла за собой дверь. Я поглядел на кастрюлю с водой.

Пройдет целый год прежде, чем вода закипит. Теперь стоял октябрь, и в кастрюле было слишком много воды. Вот в чем проблема. Я слил полкастрюли в раковину.

Теперь вода должна закипеть быстрее. Через каких-нибудь полгода. Дом молчал.

Я выглянул на задний двор. Там стояли пакеты с мусором. Я поглядел на мусор — и исследовал все упаковки, ошметки и прочий хлам, пытаясь вычислить, что она ела все это время. Так ничего и не понял.

Наступил март. Вода начала закипать. Я обрадовался.

Поглядел на стол. Банка растворимого кофе, пустая чашка и ложка вытянулись, как на похоронах. Все, что вам нужно для приготовления одной чашки кофе.

Десять минут спустя, уходя из этого дома с чашкой кофе, погребенного во мне, как в могиле, я сказал ей:

— Спасибо за кофе.

— Пожалуйста, — ответила она. Через закрытую дверь. Словно зачитывала ответную телеграмму. Мне действительно пора было уходить.

Больше в тот день я не готовил кофе. И ощущал себя очень легко. Пришел вечер, я поужинал в ресторане и отправился в бар. Что-то выпил, с кем-то поговорил.

Обычные ребята за стойкой, обычная болтовня в баре. Ничего не запомнилось, бар закрылся. Два часа ночи. Мне захотелось проветриться. В Сан-Франциско стояли колотун и туман. Я удивлялся туману и ощущал себя очень живым и раздетым.

Я решил навестить еще одну девушку. С ней мы раздружились больше года назад. А когда-то были очень близки. Мне захотелось узнать, о чем она сейчас думает.

Я пришел к ее дому. Звонка на ее двери не было. Уже небольшая победа. Неплохое занятие — вести счет своих небольших побед. Я, по крайней мере, веду.

Она отворила. Еле прикрывшись спереди халатиком. Она увидела меня и не поверила, что это я.

— Что тебе нужно? — спросила она, поверив-таки, что это я. Я вошел.

Она посторонилась и закрыла дверь, повернувшись так, что я увидел ее профиль. Даже не позаботилась завернуться в халатик полностью. Просто прикрывалась им спереди, и всё.

Я видел линию ее тела, ничем не прерываемую, от головы до пят. Выглядело как-то странно. Возможно, потому, что было уже слишком поздно.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

— Я хочу кофе, — сказал я. Какой все-таки дурацкий ответ, когда кофе, опять кофе — совсем не то, чего действительно хочешь.

Она посмотрела на меня и вновь повернулась в профиль. Мой приход ее вовсе не радовал. Пусть наша великая медицина доказывает, что время лечит. Я скользнул глазами по безупречной линии ее тела.

— Может, ты тоже выпьешь кофе? — спросил я. — Давай поговорим. Мы не разговаривали уже тысячу лет.

Она поглядела на меня и опять повернулась в профиль. Я все глядел на линию ее тела. Плохи дела.

— Слишком поздно, — сказала она. — Завтра мне рано вставать. Хочешь кофе — там растворимый на кухне. Я пошла спать.

Свет на кухне еще горел. Я заглянул через коридор на кухню. Мне вовсе не хотелось идти на очередную кухню и готовить очередной кофе для себя самого. Вообще расхотелось идти в чей-либо дом и просить кого-то о кофе.

Я понял, что прошедший день обернулся каким-то странным паломничеством — хотя я вовсе этого не хотел. По крайней мере, хоть на этом столе я не обнаружил банки кофе и пустой белой чашки с ложечкой.

Говорят, весной голова молодого мужчины заполняется фантазиями о любви. Останься у него чуть больше времени — кто знает, может, там хватило бы места и на чашку кофе?

Утраченные главы «Рыбалки в Америке»:

«Речушка Рембрандта» и «Сток Карфагена»

Две эти главы потерялись в конце зимы — начале весны 1961 года. Я их искал, но нигде не мог найти. Понятия не имею, почему не переписал их заново, как только понял, что они потерялись. Загадка, что и говорить, — но я этого не сделал, и теперь, восемь лет спустя, я решил вернуться в ту зиму, когда мне было двадцать шесть, я жил в Сан-Франциско на Гринвич-стрит, был женат, у меня недавно родилась дочь, а я написал эти две главы во имя видения Америки и потом их потерял. Теперь я туда возвращаюсь — посмотрим, удастся ли мне их отыскать.

Речушка Рембрандта

Речушка Рембрандта выглядела в точности, как ее название, и протекала в заброшенной местности, где зимы стояли очень гадкие. Речушка начиналась на высокогорном лугу, окруженном соснами. После этого, настоящего дневного света она, пожалуй, и не видела, поскольку, собравшись в один поток из маленьких луговых ручейков, стекала среди сосен в темную чащобу каньона, шедшего по краю гор.

Речушку наполняла маленькая форель — такая дикая, что почти не боялась, если ты подходил к воде, останавливался и смотрел на рыбок.

Я никогда не ловил ее — ни в классическом, ни даже в функциональном смысле. Да и вообще помню эту речушку только потому, что мы разбивали на ней палатку, когда уходили охотиться на оленей.

Нет, для меня эта речка не была рыбной — мы лишь брали из нее воду для лагеря, а носил ее, кажется, в основном, я. А также мыл в этой речке горы посуды, потому что был совсем подростком, и легче было заставить это делать меня, чем мужиков, что были старше и мудрее: им требовалось время, чтобы пораскинуть мозгами о том, куда могут забрести олени, а также — выпить виски, которое, судя по всему, помогало течь мыслям об охоте и других вещах.

— Эй, пацан, вытаскивай-ка голову из задницы и сделай чего-нибудь с этими тарелками, — так говорил один из старейшин охоты. Голос его до сих пор раздается на тропах охотничьего мрамора, цветного от звуков.

Я часто вспоминаю речушку Рембрандта — она была похожа на картину, что висит в самом большом музее мира, крыша которого достает до звезд, а галереям ведомо мельтешенье комет.

Ловил рыбу я в ней всего один раз.

Снастей у меня не было — только «винчестер» 30:30, - поэтому я взял ржавый гнутый гвоздь, привязал к нему белую бечевку, точно призрак своего детства, и стал ловить на него форельку, насадив на гвоздь кусок оленины; и почти поймал — выхватил из воды, но она сорвалась с гвоздя и снова упала в картину, что унесла ее прочь с моих глаз, и вернула в Семнадцатый Век, где место ей — на мольберте человека по фамилии Рембрандт.

Сток Карфагена

Река Карфаген с ревом вырывалась из-под земли: ее источник напоминал дикий колодец. После чего она заносчиво текла десяток миль по открытому каньону, а затем просто исчезала в земле. Это место называлось Сток Карфагена.

Река любила всем рассказывать (а все — это небо, ветер, деревья, что росли рядом, птицы, олени и даже звезды, как ни трудно в это поверить), какая она великая.

— Я с ревом вырываюсь из-под земли и с ревом возвращаюсь под землю. Я — владычица собственных вод. Я себе — и мать, и отец. Мне не нужна ни единая капля дождя. Поглядите на мои гладкие, сильные, белые мускулы. Я сама себе будущее!

Такие разговоры вела река Карфаген тысячи лет. Что и говорить: всем (а все — это небо и т. д.) она осточертела по самое не хочу.

Птицы и олени старались держаться от этих мест как можно дальше. Звездам пришлось занять выжидательную позицию, а ветра в этой местности стало заметно меньше; ветра испускала только река Карфаген.

Даже форель, что обитала в ней, стыдилась реки и всегда радовалась, когда приходила пора умирать. Ничего нет хуже, чем жить в проклятой хвастливой реке.

А однажды река Карфаген, по обыкновению хвалясь своим величием, на полуслове пересохла:

— Я — владычица… — И остановилась.

Невероятно. Ни капли воды больше не выходило из земли, а сток ее вскоре превратился в струйку, сочившуюся, будто сопливый пацанячий нос.

По иронии воды, вся гордыня реки Карфаген пропала, и в каньон вернулось хорошее настроение. Сюда вдруг снова слетелись счастливые птицы — посмотреть, что стало с этим местом, — поднялся сильный ветер, и даже звезды высыпали на небо пораньше — кинуть взгляд вниз и блаженно улыбнуться.

В нескольких милях отсюда, в горах бушевала летняя гроза, и река Карфаген взмолилась, чтобы ливень прилетел и спас ее.

— Прошу тебя, — попросила река, хотя от ее голоса осталась лишь тень шепота. — Помоги. Мне нужна вода. Моя форель умирает. Посмотри только на этих бедных рыбок.

Гроза посмотрела на форель. Рыбки были очень довольны тем, что всё так обернулось, хотя вскоре все они умрут.

Грозе пришлось сочинить какую-то невероятно запутанную историю о том, как ей нужно навестить чью-то бабушку, у которой сломался морозильник для мороженого, и чтобы его починить, почему-то требуется очень много дождей.

— Но, может быть, через несколько месяцев нам удастся встретиться. Перед тем, как прийти, я позвоню тебе по телефону.

А на следующий день, конечно, было 17 августа 1921 года, и съехалось множество народу на машинах, из города и прочих мест. Они смотрели на бывшую реку и в изумлении качали головами. К тому же, с собою у них была масса корзинок с провизией.

В местной газете появилась статья с двумя фотографиями: на них изображались две пустые дыры в земле, которые раньше были источником и стоком реки Карфаген. Дыры выглядели, как ноздри.

На еще одной фотографии на лошади сидел ковбой. В одной руке у него был зонтик, а другой он показывал в глубины Стока Карфагена. Выглядел он очень серьезно. Фотография должна была смешить людей, и у нее это прекрасно получалось.

Ну вот, теперь у вас есть утраченные главы «Рыбалки в Америке». По стилю они, наверное, немного отличаются, потому что и я сам сейчас изменился — мне тридцать четыре года, к тому же, в самом начале я, наверное, и написал их немного иначе. Интересно, что в 1961 году переписывать их я не стал, а дожидался 4 декабря 1969 года, почти десять лет, чтобы вернуться и забрать их с собой.

Погода в Сан-Франциско

Стоял облачный день, и мясник-итальянец продавал фунт мяса очень старой женщине, только скажите на милость, на что такой старухе фунт мяса?

Для такого количества мяса она была слишком стара. Может, она брала его для пчелиного улья, и дома пять сотен золотых, набитых медом пчел ждут, когда она принесет им мяса.

— Вам какого сегодня мяса? — спросил мясник. — У нас есть неплохой фарш. Постный.

— Не знаю, — ответила она. — Фарш — не совсем то.

— Ну да, постный. Сам рубил. И положил побольше постного мяса.

— Фарш — совсем не то, — сказала она.

— Ну да, — сказал мясник. — Для фарша день то что надо. Посмотрите вон туда. Облачно. У некоторых облаков внутри дождь. Я бы взял фарш, — сказал он.

— Нет, — сказала она. — Не хочу фарша и не думаю, что пойдет дождь. Я думаю, солнце вылезет, день будет прекрасный, а я хочу фунт печенки.

Мясника это потрясло. Он терпеть не мог продавать печенку старухам. Почему-то это сильно его нервировало. Ему расхотелось с ней разговаривать.

Он неохотно отрезал фунт печенки от огромной красной глыбы, завернул его в белую бумагу и положил в коричневый пакет. Все это было ему крайне неприятно.

Потом взял у старухи деньги, вернул сдачу и ретировался в отдел птицы, хоть как-то взять себя в руки.

Шевеля своими костями, будто корабельными парусами, старуха вышла на улицу. Она победно несла печенку до подножья очень крутого холма.

Она взбиралась на холм, но была очень стара, ей было тяжело. Она уставала, приходилось останавливаться. Она много раз отдыхала, пока не добралась до вершины.

На вершине холма стоял старухин дом: высокий, каких много в Сан-Франциско, а эркеры отражали облачный день.

Она открыла сумочку, похожую на маленькое осеннее поле, и возле упавших веток старой яблони нашла ключи.

Затем открыла дверь. Это был любимый и проверенный друг. Она кивнула двери, вошла в дом и по длинному коридору направилась в комнату, полную пчел.

Пчелы были повсюду. Пчелы на стульях. Пчелы на фотографии покойных родителей. Пчелы на занавесках. Пчелы на допотопном радио, что когда-то слушало тридцатые годы. Пчелы на ее расческе и щетке, словно в сотах.

Пчелы бросились к ней и преданно столпились вокруг, пока она разворачивала печенку и выкладывала ее на облачное серебряное блюдо, которое вскоре распогодилось.

Сложные банковские проблемы

У меня есть счет в банке, потому что я устал закапывать деньги на заднем дворе, а кроме того произошло еще кое-что. Несколько лет назад, закапывая там деньги, я наткнулся на человеческий скелет.

В одной руке скелет держал остатки лопаты, а в другой — полурастворившуюся банку из-под кофе. Банка была набита какой-то ржавой пылью — я решил, что это деньги, и завел себе банковский счет.

Но и с ним, по большей части, всё получается не очень хорошо. В очереди к окошечку передо мной почти всегда оказываются люди со сложными банковскими проблемами. И мне приходится стоять и терпеть эти карикатурные финансовые распятия Америки.

Происходит примерно так. Передо мною три человека. Мне нужно обналичить небольшой чек. Банковское обслуживание меня займет не больше минуты. Чек уже подписан. Он у меня в руке и смотрит прямо на кассиршу.

В этот момент обслуживают клиента — даму пятидесяти лет. На ней длинное черное пальто, несмотря на жару. Похоже, в пальто ей очень удобно, к тому же от нее исходит странный запах. Несколько секунд я думаю об этом, а потом понимаю, что это — первый признак сложной банковской проблемы.

Затем она лезет в складки своего пальто и извлекает тень холодильника, набитого прокисшим молоком и морковкой, которой уже исполнился год. Она хочет положить эту тень на свой сберегательный счет. Бланк она уже заполнила.

Я задираю голову к банковскому потолку и делаю вид, что это Сикстинская капелла.

Старушка изо всех сил вырывается, когда ее уволакивают. Весь пол в крови. Она откусила охраннику ухо.

Мужества ей не занимать, это уж точно.

Чек у меня в руке — на десять долларов.

Следующие два человека в очереди — на самом деле, один. Это пара сиамских близнецов, но у каждого — своя банковская книжка.

Один из них кладет на сберегательный счет восемьдесят два доллара, а второй свой закрывает. Кассирша отсчитывает ему 3.574 доллара, и он кладет деньги в карман свой половины штанов.

На это уходит время. Я снова смотрю на потолок банка, но уже не могу притворяться, что это Сикстинская капелла. Чек мой весь взмок от пота, будто его выписали в 1929 году.

Последняя личность между мной и окошечком — совершенно безликая. Настолько безликая, что едва ли вообще там стоит.

Личность выкладывает на стойку 237 чеков и хочет положить их на текущий счет. Общая сумма на них — 489.000 долларов. Кроме того, у личности есть 611 чеков, которые она хочет положить на сберегательный счет. Эти — на сумму 1.754.961 доллар.

Его чеки застилают всю стойку, как особенно удачная вьюга. Кассирша начинает свои подсчеты так, будто готовится бежать на очень длинную дистанцию, а я стою и думаю, что скелет на заднем дворе, наверное, принял правильное решение.

Высотка в Сингапуре

Только высотка в Сингапуре сообщает какую-то красоту этому дню в Сан-Франциско, где я иду по улице, чувствую себя кошмарно и наблюдаю, как мой разум функционирует с эффективностью жидкого карандаша.

Мимо проходит молодая мамаша — она разговаривает с маленькой девочкой, которая, на самом деле, еще слишком мала, чтобы разговаривать, но все равно разговаривает о чем-то с мамашей, причем весьма возбужденно. Я не могу разобрать, что она говорит, такая она маленькая.

То есть, совсем еще малышка.

А потом мамаша ей отвечает, и мой день взрывается дурковатым фейерверком.

— Это была высотка в Сингапуре, — говорит она маленькой девочке, а та отвечает ей с большим воодушевлением, точно ярко раскрашенная звуками монетка:

— Да, это была высотка в Сингапуре!

Неограниченный запас 35-миллиметровой пленки

Люди не могут понять, зачем он с ней. Не доходит. Он такой симпатичный, а она — никакая. «Что он в ней нашел?» — спрашивают они себя и других. Они знают, что дело не в том, как она готовит, потому что повариха из нее неважная. Едва ли не единственное, что она может, — сварганить более-менее достойный мясной рулет. Она готовит его по вечерам каждый вторник, поэтому в среду на обед у него — сэндвич с мясным рулетом. Проходят годы. Они остаются вместе, а все пары вокруг распадаются.

Начальный ответ, как это часто бывает, лежит в постели, где они занимаются любовью. Она становится кинотеатром, в котором он крутит фильмы своих сексуальных грез. Ее тело — мягкие ряды живых кресел, что подводят к влагалищу — теплому экрану его воображения, на котором он занимается любовью со всеми женщинами, которых видит и хочет, точно мимолетное ртутное кино, но она-то об этом ничего не знает.

Она знает только, что очень любит его, что он всегда ее радует, и ей с ним хорошо. Она не находит себе места уже в четыре, поскольку знает, что в пять он будет дома.

Он любил в ней сотни разных женщин. Все его мечты сбываются, когда она лежит в его прикосновениях, как простой и довольный кинотеатр, думая только о нем.

«И что он в ней видит?» — продолжают люди спрашивать себя и других. Можно было бы догадаться. Окончательный ответ очень прост. Всё у него в голове.

Дуэль Скарлатти^[11]

— Очень трудно жить в Сан-Хосе, в одной комнате с мужчиной, который учится играть на скрипке. — Вот все, что сообщила она полиции, отдавая им револьвер с пустым барабаном.

Птицы поднебесные

Все правильно. Дети уже несколько недель жаловались на телевизор. Картинка сдыхала, и смерть, о которой с такой нежностью говорил Джон Донн,^[12] быстро надвигалась из-за края того, что в тот вечер показывали, а по всему экрану пьяными кладбищами то и дело плясали полосы статики.

Мистер Хенли был простым американцем, но для деток эта соломинка оказалась последней. Он работал в страховой компании, отделяя живых от мертвых. Они хранились у него в разных ящиках. Все в конторе говорили, что у него большое будущее.

Однажды он вернулся с работы домой, а детки тут как тут, поджидают. В лоб ему все и выложили: либо он покупает новый телевизор, либо они пойдут в малолетние преступники.

И показали фотографию: пятеро малолетних преступников насилуют старушку. Один малолетний преступник лупил ее по голове велосипедной цепью.

Мистер Хенли немедленно принял ультиматум деток. Что угодно, только уберите эту кошмарную фотографию. Потом в комнату вошла жена и сказала ему самую приятную вещь с тех пор, как родились их дети:

— Купи детям новый телевизор. Ты человек или чудовище?

На следующий день мистер Хенли оказался перед универмагом «Фредерик Ворон». Вся витрина была заклеена огромной вывеской. Вывеска поэтично гласила:

РАСПРОДАЖА ТЕЛЕВИЗОРОВ.

Он вошел и немедленно обнаружил видео-соску с экраном в 42 дюйма и встроенными пуповинами кабелей. Подошел продавец и продал ему телевизор, сказав просто:

— Здрасьте.

— Беру, — ответил мистер Хенли.

— Наличка или кредит?

— Кредит.

— У вас есть наша кредитная карта? — Продавец взглянул на ноги мистера Хенли. — Нет, у вас нет нашей кредитной карты. Оставьте мне свое имя и адрес, и телевизор будет ждать вас дома, когда вы вернетесь.

— А как же мой кредит? — спросил мистер Хенли.

— Это не составит труда, — ответил продавец. — Вас уже ждут в нашем кредитном отделе.

— О, — сказал мистер Хенли.

Продавец показал, как пройти в кредитный отдел.

— Вас ждут.

И продавец не ошибся. За столом сидела прелестная девушка. Очень и очень симпатичная, просто комбинация всех красивых девушек во всей рекламе сигарет и по телевизору в придачу.

Ух-х ты! Мистер Хенли вытащил пачку и закурил. Нет, он далеко не дурак.

Девушка улыбнулась и спросила:

— Могу ли я вам чем-то помочь?

— Да. Я хочу купить телевизор в кредит, и мне бы хотелось открыть в вашем магазине счет. У меня постоянная работа, трое детей, я плачу за дом и машину. У меня хорошая кредитная история, — добавил он. — Долг уже 25.000 долларов.

Мистер Хенли рассчитывал, что девушка позвонит и проверит его кредитную историю или как-то иначе узнает, не наврал ли он про 25.000 долларов.

Она не стала.

— Ни о чем не беспокойтесь, — сказала она. Голос и в самом деле приятный. — Телевизор уже ваш. Просто пройдите вот сюда.

Она показала на комнату с очень славной дверью. Сама дверь в эту комнату будила чувства. Тяжелая, деревянная, с фантастическими волокнами по всему дереву — будто трещины землетрясения бегут по восходу солнца в пустыне. Волокна излучали свет.

Ручка на ней была из чистого серебра. Такую дверь мистеру Хенли всегда хотелось открыть. Его рука грезила о ее форме, пока в океане проходили миллионы лет.

Над дверью висела табличка:

КУЗНЕЦ

Мистер Хенли открыл дверь и вошел. Внутри его ждал человек. Человек сказал:

— Снимите, пожалуйста, ботинки.

— Я просто хочу подписать бумаги, — ответил мистер Хенли. — У меня постоянная работа. Я буду платить вовремя.

— Ни о чем не беспокойтесь, — сказал человек. — Просто снимите обувь.

Мистер Хенли снял ботинки.

— И носки тоже.

Он повиновался и вовсе не подумал, что это странно: в конце концов, денег на телевизор у него тоже не было. Пол был вовсе не холодный.

— Какой у вас рост? — спросил человек.

— 5-11.

Человек подошел к конторскому шкафчику и вытащил ящик, на котором было написано «5-11». Извлек оттуда целлофановый пакет и закрыл ящик. Мистер Хенли решил было рассказать человеку какой-нибудь хороший анекдот, но немедленно забыл об этом.

Человек открыл пакет и вытащил тень огромной птицы. Он развернул ее, будто пару брюк.

— Это что?

— Тень птицы, — ответил человек, подошел к стулу, на котором сидел мистер Хенли, и положил тень птицы на пол к его ногам.

Потом извлек странный на вид молоток и вытащил из тени мистера Хенли гвозди, которыми она крепилась к его телу. Тень он очень аккуратно сложил на стул рядом с мистером Хенли.

— Что вы делаете? — спросил тот. Он не боялся. Ему было любопытно.

— Надеваю на вас тень, — сказал человек и приколотил тень птицы к его ногам. По крайней мере, не больно.

— Ну, вот и всё, — сказал человек. — Чтобы расплатиться за телевизор, у вас есть 24 месяца. Когда все выплатите, мы поменяем тени местами. Она неплохо на вас смотрится.

Мистер Хенли взглянул на тень птицы, что росла из его человеческого тела. Действительно, неплохо, подумал он.

Когда он вышел из комнаты, прелестная девушка за столом сказала:

— Ну и ну — как вы изменились.

Мистеру Хенли нравилось, как она с ним разговаривает. За много лет супружеской жизни он позабыл, в чем на самом деле смысл секса.

Он полез в карман за сигаретой и обнаружил, что выкурил все. Ему стало очень неловко. Девушка смотрела на него так, точно он — маленький ребенок, поступивший как-то неправильно.

Зимний коврик

Верительные грамоты? Извольте. Они у меня в кармане. Вот: в Калифорнии умерло много моих друзей, и я по-своему скорблю о них. Я ездил в «Лесную Лужайку»^[13] и носился там по всей территории, как непоседливый ребенок. Я прочел «Возлюбленную»,^[14]"Смерть по-американски",^[15]"Бумажники в саванах" и свою любимую "После многих весен умирает лебедь".^[16]

Я наблюдал за людьми, что стояли у катафалков перед моргами и руководили похоронами по рации, точно офицеры метафизической войны.

А, ну да: еще я как-то шел с другом мимо ночлежки в Сан-Франциско, когда оттуда выносили труп. Труп был со вкусом задрапирован белой простыней, а пять или шесть статистов-китайцев взирали на него. Еще перед ночлежкой стояла очень медленная карета скорой помощи — закон запрещал ей включать сирену или ездить быстрее тридцати семи миль в час, а также проявлять какую бы то ни было агрессивность в потоке уличного движения.

Мой друг посмотрел на труп этой леди или джентльмена, проходивший мимо нас, и сказал:

— От смерти до жизни в этой ночлежке всего один шаг.

Как видите, я в Калифорнии — знаток смерти. Мои верительные грамоты выдержат любую самую тщательную проверку. У меня хватит квалификации, чтобы пересказать вам другую историю — мне ее рассказал друг, работающий садовником у очень состоятельной женщины в укруге Марин. У нее был девятнадцатилетний пес, которого она глубоко любила, и пес отвечал на эту любовь тем, что очень медленно умирал от старости.

Каждый день мой друг приходил на работу, и пес становился еще чуточку мертвее. Все пристойные сроки смерти для пса уже давно прошли, но пес умирал так долго, что сбился с дороги к смерти.

В этой стране такое часто случается со стариками. Они становятся такими старыми и живут со смертью так долго, что сбиваются с пути, когда им настает срок умирать взаправду.

Иногда они блуждают так годами. Ужасно видеть, как они всё живут и живут. В конце концов, их сокрушает тяжесть собственной крови.

Как бы то ни было, женщина была больше не в силах наблюдать за сенильными страданиями своего пса и вызвала ветеринара, чтобы тот усыпил собаку.

Она наказала моему другу сколотить для пса гробик. Она так и сделал, размыслив, что это, наверное, можно считать одной из побочных разновидностей калифорнийского садоводства.

Доктор смерти приехал к ней в поместье и вскоре оказался в доме — вместе с черным чемоданчиком. Это была ошибка. Нужно было взять с собой большую пастельную сумку. Увидев черный чемоданчик, старуха заметно побледнела. Ее испугала его ненужная реальность, и она отправила ветеринара восвояси со щедрым чеком в кармане.

Увы, отъезд ветеринара не решил основной проблемы пса: он был так стар, что смерть стала образом жизни, и от акта умирания он отбился.

На следующий день пес забрел в угол комнаты и не смог оттуда выйти. Он простоял там много часов, пока не рухнул от изнеможения — по удачному стечению обстоятельств как раз в тот момент, когда в комнату вошла старуха: она искала ключи от своего "роллс-ройса".

Увидев, что пес растекся в углу по полу беспородной лужицей, она расплакалась. Его морда по-прежнему была прижата к стене, а глаза слезились совсем по-человечьи — прожив с людьми слишком долго, собаки перенимают самые худшие их черты.

Старуха велела горничной отнести пса на коврик. У него имелся собственный китайский коврик, на котором он спал с тех самых пор, как был щенком в Китае еще до падения Чан Кай-ши.^[17] Коврик стоил тысячу американских долларов, поскольку пережил династию-другую.

Теперь же он стоит гораздо больше: он в довольно отличном состоянии, вытерся и истаскался не больше, чем если бы пару веков его держали в кладовой замка.

Старуха опять пригласила ветеринара, и он приехал со своим черным чемоданчиком чудес, чтобы помочь псу найти путь к смерти, потерянный столько лет назад, — лет, что привели его в ловушку в самом углу комнаты.

— Где же ваш любимец? — спросил ветеринар.

— На своем коврике, — ответила старуха.

Пес без сил раскинулся на прекрасных китайских цветах и предметах из иного мира.

— Прошу вас, сделайте это на коврике, — сказала она. — Мне кажется, ему бы этого хотелось.

— Разумеется, — ответил врач. — Не беспокойтесь. Он ничего не почувствует. Все безболезненно. Как будто засыпаешь.

— Прощай, Чарли, — сказала старуха. Пес ее, конечно, не услышал. Он был глух с 1959 года.

Попрощавшись с псом, старуха удалилась в постель. Она вышла из комнаты, едва ветеринар открыл свой черный чемоданчик. Ему крайне требовалась помощь специалиста по связям с общественностью.

После этого мой друг внес гробик в дом, чтобы забрать пса. Горничная завернула его тело в коврик. Старуха настояла на том, чтобы пса похоронили вместе с ковриком, головой на запад, к Китаю, а могилу выкопали возле розария. Мой друг похоронил пса головой к Лос-Анджелесу.

Вынося гроб в сад, он не утерпел и заглянул внутрь — посмотреть на тысячедолларовый коврик. Прекрасный орнамент, сказал он себе. Немножко почистить пылесосом, и будет как новенький.

Вообще-то мой друг не относится к сентиментальным людям. "Тупая дохлая псина! — говорил он самому себе, подходя к могиле. — Проклятая дохлятина!"

— Но я это сделал, — рассказывал он мне. — Я похоронил пса вместе с ковриком, и даже сам не знаю, почему. Этот вопрос я буду задавать себе вечно. Иногда зимой, когда ночью льет как из ведра, я думаю о коврике в могиле, обернутом вокруг дохлого пса.

Машинистка Эрнеста Хемингуэя

Звучит, как церковная музыка. Мой друг только что вернулся из Нью-Йорка, где для него печатала машинистка Эрнеста Хемингуэя.

Он преуспевающий писатель, так что взял и нашел абсолютно лучшую, и ею оказалась женщина, которая печатала для Эрнеста Хемингуэя. От одной только мысли об этом захватывает дух, а легкие застывают в немом мраморе.

Машинистка Эрнеста Хемингуэя!

Воплощенная мечта любого молодого писателя: руки подобны клавесину, совершенное напряжение взгляда — и вслед за этим глубокий цокот пишущей машинки.

Он платил ей пятнадцать долларов в час. Больше, чем получает водопроводчик или электрик.

$120 в день! машинистке!

Он говорил, что она делает всё. Отдаешь ей рукопись, а назад получаешь чудо: восхитительно правильную орфографию и пунктуацию, такие прекрасные, что слезы наворачиваются на глаза, абзацы, подобные греческим храмам, и она даже заканчивает за тебя фразы.

Она — Эрнеста Хемингуэя

Она — машинистка Эрнеста Хемингуэя.

С почтением к ИМКА^[18] в Сан-Франциско

Давным-давно в Сан-Франциско жил-был человек, который по-настоящему любил в жизни все изысканное, особенно поэзию. Любил хорошую строфу.

Он мог позволить себе такую склонность, то есть не обязан был работать, поскольку получал щедрое пособие — проценты с капитала своего деда, которые тот вложил в 1920-х годах в частный сумасшедший дом, весьма доходное предприятие в Южной Калифорнии.

Выгодное дельце, что называется, к тому же — в долине Сан-Фернандо, прямо возле Тарзаны. Одно из тех заведений, что вовсе не похожи на сумасшедший дом. Совсем другой вид: вокруг цветы, в основном — розы.

Чеки приходили по 1-м и 15-м числам каждого месяца, даже если в те дни почту не доставляли. У человека был чудесный дом в Пасифик-Хайтс, и он мог гулять по городу и покупать стихи. Он, разумеется, никогда не встречался с живым поэтом. Это все же было бы немножко чересчур.

Однажды он решил, что его любовь к поэзии невозможно выразить, просто читая стихи или слушая, как их читают поэты на грампластинках. Он решил удалить из дома всю сантехнику и заменить ее поэзией. Так он и сделал.

Он отключил воду, убрал трубы и поставил на их место Джона Донна. Трубам это не слишком понравилось. Вместо ванны установил Уильяма Шекспира. Ванна не понимала, что происходит.

Он снял кухонную раковину и заменил ее на Эмили Дикинсон.^[19] Кухонная раковина могла только изумленно озираться. Он убрал раковину из ванной и поставил туда Владимира Маяковского. Раковина из ванной разразилась слезами, хотя вода была перекрыта.

Он убрал водонагреватель и заменил его стихами Майкла МакКлюра.^[20] Водонагреватель чуть не лишился рассудка. Наконец, он снял унитаз и заменил его второстепенными поэтами. Унитаз вознамерился эмигрировать.

Настало время посмотреть, как это все работает, — насладиться плодами удивительных трудов. По сравнению с ними несерьезная авантюра уплывшего на Запад Христофора Колумба представляется унылой тенью. Он включил воду и обозрел лик своей мечты, воплощенной в реальности. Он был счастлив.

— Пожалуй, приму ванну, — сказал он, собираясь отпраздновать. Он попытался подогреть Майкла МакКлюра, чтобы принять ванну в Уильяме Шекспире, но случилось не совсем то, что он планировал.

— Ну, тогда можно вымыть посуду, — сказал он. Он попытался помыть тарелки в "Напиток пригубила дивный" и обнаружил, что между этим напитком и кухонной раковиной — большая разница. Отчаяние уже было в пути.

Он попробовал сходить в туалет, и второстепенные поэты не справились совершенно. Пока он сидел, пытаясь покакать, они сплетничали о своих карьерах. Один написал 197 сонетов о пингвине, которого видел однажды в бродячем цирке. В этом материале ему мерещилась Пулитцеровская премия.^[21]

Внезапно человек осознал, что поэзия не заменит сантехники. У него, что называется, открылись глаза. Он решил немедленно поснимать все стихи и вернуть на место трубы вместе с раковинами, ванной, водонагревателем и унитазом.

— Ну что поделаешь, не вышло, — сказал он. — Придется опять ставить сантехнику. Стихи убирать. — А что еще было делать — он остался гол в безжалостном свете провала.

Но тут он столкнулся с еще бульшими проблемами, чем вначале. Поэзия убираться не желала. Ей очень понравилось занимать место бывшей сантехники.

— Мне очень идет быть кухонной раковиной, — сказала поэзия Эмили Дикинсон.

— Мы прекрасно смотримся унитазом, — сказали второстепенные поэты.

— Мы — великолепные трубы, — сказали стихи Джона Донна.

— Мы идеально нагреваем воду, — сказали стихи Майкла МакКлюра.

Владимир Маяковский пропел из ванной новые вентили, это были вентили по ту сторону страданий, а стихи Уильяма Шекспира только улыбались.

— Это мило и классно, — сказал человек. — Но мне нужна сантехника, настоящая сантехника. Вы обратили внимание, что я подчеркнул слово "настоящий"? Настоящий! Стихи этого просто не могут! Посмотрите в глаза реальности, — сказал человек стихам.

Но стихи отказались уходить.

— Мы остаемся.

Человек сказал, что вызовет полицию.

— Валяй, упрячь нас в тюрьму, невежда, — в один голос сказали стихи.

— Я позвоню пожарным!

— Инквизитор! — завопила поэзия.

Человек начал драться со стихами. Дрался он впервые в жизни. Он дал по носу поэзии Эмили Дикинсон.

Разумеется, к человеку не торопясь подошли стихи Майкла МакКлюра и Владимира Маяковского, сказали по-английски и по-русски "Так не пойдет" и спустили его с лестницы. Он все понял.

Это случилось два года назад. Сейчас человек живет в ИМКА в Сан-Франциско, и ему там нравится. Он дольше всех сидит в ванной. Отправляется туда ночью и разговаривает сам с собой, не зажигая света.

Хорошенькая контора

Когда я впервые проходил мимо, это была обыкновенная контора — со столами и пишущими машинками, картотеками, телефонами, которые звонят, и людьми, которые снимают трубки. Там работали полдюжины женщин, но ничто не отличало их от миллионов конторских служащих Америки — и ни одной хорошенькой мордашки.

Мужчины, работавшие в конторе, были приблизительно среднего возраста без малейшего намека на то, что в юности они были красивы или вообще были в юности. Имена таких людей забываются сразу.

Они делали то, что и должны делать люди в конторе. На окне или над дверью не висело никаких табличек, поэтому я так никогда и не узнал, чем все эти люди занимаются. Может, филиал большого предприятия, что находилось где-нибудь в другом месте.

Эти люди, похоже, знали, что им делать, так что я перестал о них думать, просто дважды в день проходил мимо: по дороге на работу и по дороге с работы домой.

Прошел год или около того, а контора не менялась. Те же люди и некая деятельность — просто еще одно местечко во вселенной.

Но в один прекрасный день я шел мимо них на работу и вдруг увидел, что все работавшие там обычные женщины, исчезли, пропали, будто сам воздух предложил им новые должности.

Они исчезли без следа, а вместо них явились шесть очень хорошеньких девушек: блондинки, брюнетки и еще, и еще, разнообразные хорошенькие лица и фигуры, восхитительная женственность того и этого, изящная одежда, что сидит как влитая.

Большие дружелюбные груди и маленькие чудные грудки, и попки, соблазнительные все до одной. В какой угол конторы ни посмотри — везде находилось нечто чудесное в форме женщины.

Что случилось? Куда делись прежние женщины? Откуда взялись эти? С виду — не из Сан-Франциско. Кто это придумал? Может, таков окончательный замысел Франкенштейна? Боже мой, так мы все ошибались!

И вот уже год пять дней в неделю я хожу мимо конторы и пристально вглядываюсь в окно, пытаясь разобраться: откуда взялись эти красотки, занятые тем, чем там они занимаются.

Интересно, может, жена босса, — который из них босс, кто бы он ни был? — умерла, и все это — его месть за долгие пресные годы, сведение счетов, я бы сказал, или, может, ему просто надоело смотреть по вечерам телевизор?

Ну, или что произошло, я не знаю.

Девушка с длинными светлыми волосами говорит по телефону. Миловидная брюнетка убирает что-то в картотеку. Девушка с безупречными зубами, похожая на капитана болельщиков, трет что-то ластиком. Экзотическая брюнетка несет через контору книгу. Таинственная малютка с очень большой грудью закатывает лист бумаги в пишущую машинку. Высокая девушка с восхитительным ртом и великолепным задом приклеивает марку на конверт.

Хорошенькая контора.

Требуются огороды

Когда я туда добрался, они снова закапывали льва на заднем дворе. Как всегда, имелась наспех вырытая могила — явно слишком маленькая для льва, к тому же выкопана с минимальным мастерством. А они в эту недокопанную ямку пытаются запихнуть льва.

Как всегда, лев сносил это вполне стоически. За последние два года его хоронили по меньшей мере раз пятьдесят, так что лев привык к своим похоронам на заднем дворе.

Я помню, как его хоронили впервые. Он не понимал, что происходит. Он был тогда юным львом, испуганным и растерянным, но теперь понимал, что происходит, потому что стал солидным и много раз хороненным львом.

Он выглядел рассеянно скучающим, когда они крест-накрест сложили ему передние лапы на груди и принялись забрасывать морду землей.

По правде говоря, дело было безнадежным. Лев никогда бы не влез в яму. Он и раньше не помещался в яме на заднем дворе и никогда не поместится. Они просто не в состоянии выкопать большую яму, чтобы похоронить в ней этого льва.

— Привет, — сказал я. — Яма слишком маленькая.

— Здоруво, — ответили они. — Вовсе нет.

Так мы уже два года приветствуем друг друга.

Я простоял около часа, наблюдая, как они отчаянно стараются похоронить льва, однако похоронить им удалось лишь четверть его, а потом они в раздражении сдались и столпились, упрекая друг друга за то, что не выкопали достаточно большую яму.

— Может, вам в следующем году разбить огород? — спросил я. — В этой почве должны вырасти неплохие морковки.

Им не показалось, что это очень смешно.

Старый автобус

Я делаю то же, что и все: живу в Сан-Франциско. Иногда Мать-Природа вынуждает меня садиться в автобус. К примеру, вчера. Ногам было не под силу доставить меня на Клэй-стрит, так что я ждал автобуса.

Не сказать, что это было неприятно: чудесный теплый осенний день, неистово яркий. Еще автобуса ждала старуха. Как говорится, ничего особенного. С большой сумкой и в белых перчатках, которые овощной шкуркой обтягивали ей руки.

На заднем сиденье мотоцикла проехал китаец. Я очень удивился. Я раньше никогда и не думал о китайцах на мотоциклах. Порой реальность обнимает тебя ужасно крепко, как овощные шкурки — руки той старухи.

Я обрадовался, когда пришел автобус. Когда появляется твой автобус, ощущаешь какое-то счастье. Разумеется, это ничтожная, ограниченная форма счастья, и главной ей никогда не стать.

Я пропустил старуху вперед и последовал за ней в классической средневековой манере, а этажи замка выстилали мне путь в автобус.

Я кинул пятнадцать центов, получил свой обычный билет на пересадку, хотя он мне не нужен. Я всегда беру билет на пересадку. Он занимает мне руки, пока я еду в автобусе. Мне нужно занятие.

Я сел, оглядел пассажиров и примерно через минуту понял: с автобусом что-то не то. Другим людям потребовалось приблизительно столько же времени, чтобы понять, что с автобусом что-то не то, и это не то — я.

Я был молод. Всем остальным в автобусе, примерно девятнадцати, мужчинам и женщинам было за шестьдесят, за семьдесят и за восемьдесят, и только мне — за двадцать. Они смотрели на меня, а я на них. Всем было неловко и неуютно.

Как это случилось? Почему мы вдруг оказались игроками жестокой судьбы и теперь не можем отвести друг от друга глаз?

Мужчина лет семидесяти восьми принялся отчаянно стискивать отворот плаща. Женщина лет шестидесяти трех начала белым носовым платком вытирать руки, палец за пальцем.

Я чувствовал себя ужасно, так жестоко и необыкновенно напоминая им о потерянной юности, о поездке по их скудным годам. Зачем нас смешало в этот жуткий салат, поданный на сиденьях проклятого автобуса?

Я вылез из автобуса при первой же возможности. Все были рады, что я ухожу, а я радовался больше всех.

Я стоял и смотрел вслед автобусу: его странный груз теперь в безопасности, уезжает все дальше и дальше по дороге времени, — пока автобус не исчез из виду.

Призраки детей Такомы

Дети Такомы, штат Вашингтон, ушли на войну в декабре 41-го. Казалось, это правильный поступок — пойти по стопам родителей и других взрослых, что вели себя так, будто знают, что происходит.

— Помните Пёрл-Харбор! — говорили они.

— Фиг ли! — отвечали мы.

Я в то время был ребенком, хотя сейчас похож на кого-то другого. У нас в Такоме шла война. Дети умеют убивать воображаемых врагов не хуже, чем взрослые — настоящих. Война тянулась много лет.

За период Второй мировой войны я лично убил 352.892 неприятельских солдат, не ранив ни одного. Детям во время войны нужно гораздо меньше госпиталей, чем взрослым. Дети предпочитают смерть-без-пощады.

Я потопил 987 линкоров, 532 авианосца, 799 крейсеров, 2.007 эсминцев и 161 транспорт. Транспортные суда были не очень интересной мишенью: маловато азарта.

Кроме того, я потопил 5.465 торпедных катеров. Понятия не имею, зачем мне понадобилось столько их топить. Но так бывает. Четыре года подряд, стоило мне обернуться — и я топил торпедный катер. Непонятно до сих пор. 5.465 торпедных катеров — это много.

Я потопил только три подводные лодки. Субмарины — не по моей части. Первую свою подлодку я потопил весной 1942-го. В декабре и январе толпы пацанов выскакивали на улицу и топили субмарины налево и направо. Я выжидал.

Выжидал я до апреля, а потом однажды утром по дороге в школу — БАБАХ! — моя первая подлодка, прямо напротив бакалейной лавки. Вторую я пустил на дно в 1944-м. Я мог себе позволить ждать следующей два года.

Последнюю подводную лодку я потопил в феврале 45-го, через несколько дней после того, как мне исполнилось десять. Подарки в том году меня не очень сильно удовлетворили.

А было еще небо! Я взмывал в него в поисках неприятеля, а Маунт-Рэйнир высилась за мной, как холодный белый генерал.

Я был асом, я летал на "Р-38", "Груманне-Уайлдкэте", "Мустанге Р-51" и "Мессершмитте". Да-да — на "мессере". Я захватил его и перекрасил в особый цвет, чтобы наши не сбили меня по ошибке. Мой "Мессершмитт" узнавали все, и враг платил дорогую цену за эти встречи.

Я сбил 8.942 истребителя, 6.420 бомбардировщиков и 51 дирижабль заграждения. Больше всего дирижаблей я сбил в самом начале военных действий. Позже, году в 43-м, перестал сбивать их вообще. Слишком медленные.

Кроме того, я уничтожил 1.281 танк, 777 мостов и 109 нефтеперерабатывающих заводов, поскольку знал, что наше дело правое.

— Помните Пёрл-Харбор! — говорили нам.

— Ну еще бы! — отвечали мы.

Вражеские самолеты я сбивал, раскинув на бегу руки, а бежал я дьявольски быстро и орал во всю глотку: ТРА-таттаттаттаттаттаттаттаттаттатта!

Дети больше так не делают. Теперь дети занимаются другими делами, а поскольку они занимаются другими делами, у меня случаются целые дни, когда я чувствую себя призраком ребенка — изучаю воспоминания об игрушках, заигранных до того, что они снова стали землей.

Раньше я делал еще одну штуку, очень здоровскую для юного самолета. Ночью отыскивал пару фонариков, зажигал и держал в вытянутых руках — ночной пилот проносился по улицам Такомы.

В самолет я играл и дома: брал из кухни четыре стула и составлял вместе. Два стула смотрели в одну сторону и были фюзеляжем, плюс по стулу на каждое крыло.

Дома я, главным образом, играл в пикирующий бомбардировщик. У стульев это почему-то получалось лучше всего. Моя сестра сидела прямо за моей спиной и передавала по рации срочные сообщения на базу.

— У нас осталась всего одна бомба, но авианосец упускать нельзя. Будем бомбить прицельно в дымовую трубу. Прием. Благодарю вас, капитан, удача нам не помешает.

А потом сестра говорила мне:

— Думаешь, получится?

И я отвечал:

— Еще бы — только держи покрепче фуражку.

Твоей Фуражки

Больше Нет Вот Уже

Двадцать Лет

1 января

1965 г.

Прямой эфир

Я слушаю прямой эфир по новому радиоприемнику, купленному несколько недель назад. Это транзисторный белый пластмассовый приемник с AM/FM. Я крайне редко покупаю новые вещи, так что мой бюджет немало удивился, когда в итальянском магазине электроприборов я купил это радио.

Продавец был очень мил — рассказал мне, что продал больше четырехсот таких приемников итальянцам, которые хотели слушать по FM передачу на итальянском.

Не знаю, почему, но это произвело на меня огромное впечатление. Мне тоже захотелось такое радио — так я и удивил свой бюджет.

Радио стоило $29.95.

Теперь я слушаю прямой эфир, поскольку снаружи льет дождь, и мне больше нечем занять уши. Я слушаю это новое радио и вспоминаю другое новое радио — из прошлого.

Кажется, мне было лет двенадцать, Тихоокеанский Северо-запад, где вместо зимы — бесконечные дождь и слякоть.

У нас был старый приемник 1930-х годов в огромном корпусе, похожем на гроб. Он пугал меня, потому что старая мебель так умеет с детьми — наводит их на мысли о покойниках.

Радио звучало из рук вон плохо, и слушать любимые передачи становилось все труднее и труднее.

Оно не поддавалось никакой починке. Оно цеплялось за жалкие звуки чешуйками диапазонов.

Давно пора было покупать новое радио, но мы не могли себе этого позволить, поскольку были слишком бедны. Наконец, мы скопили денег на первый взнос и отправились по слякоти в местный магазин радиотоваров.

Мы — это мама, я и сестра, втроем мы слушали новехонькие радиоприемники, будто в саду изобилия, пока не собрались у одного приемника, который в итоге и купили.

Он был захватывающе прекрасен — в превосходном деревянном корпусе с запахом небесной лесопилки. Это был настольный радиоприемник, что тоже совершенно замечательно.

Мы с радиоприемником шли домой по слякотным улицам без тротуаров. Радио лежало в картонной упаковке, и мне доверили его нести. Я так гордился.

То был один из счастливейших вечеров в моей жизни: я слушал любимые передачи по новехонькому радио, а зимний ливень и ураган сотрясали дом. Каждая передача звучала, словно ограненный алмаз. Удары копыт лошади Малыша Сиско^[22] сверкали, будто кольцо.

Я сижу сейчас, лысеяжирнеястареягодыспустя, слушаю прямой эфир по второму новенькому радио в своей жизни, а призраки того ливня сотрясают дом.

Я пытался рассказать о тебе

Я пытался рассказать о тебе несколько дней назад. Ты не похожа ни на одну девушку, что прежде попадались мне на глаза.

Я не мог сказать:

— Ну что — она вылитая Джейн Фонда,^[23] только волосы рыжие, губы другие и она, разумеется, не кинозвезда.

Я не мог этого сказать, потому что ты совсем не похожа на Джейн Фонду.

В конце концов, я пересказал тебя, как фильм, который видел ребенком в Такоме, штат Вашингтон. Наверное, я смотрел его году в 41-м или 42-м: где-то тогда. Мне было лет семь-восемь — или шесть. Фильм о сельской электрификации — идеальное кино 1930-х годов с моралью "Нового курса"^[24] как раз для ребенка.

Кино рассказывало о фермерах, живших в деревне без электричества. По вечерам, чтобы шить или читать, они зажигали лампы, никаких домашних приборов, вроде тостеров или стиральных машинок, у них не было, не говоря уже о радио.

Потом они построили плотину с большими электрогенераторами, по всей округе расставили столбы, а над полями и пастбищами протянули провода.

От простых столбов, вкопанных для того, чтобы по ним бежали провода, веяло невероятным героизмом. Они выглядели древними и современными сразу.

Потом в кино показали Электричество — как молодого греческого бога, что пришел к фермеру и навсегда избавил его от темной жизни.

Неожиданно, истово, просто нажав на выключатель, фермер получил электрический свет, при котором ранним черным зимним утром можно доить корову.

Семья фермера начала слушать радио, у них появился тостер и много яркого света, чтобы шить платья и читать газеты.

Невероятное кино, на самом деле: оно будоражило меня, как "Усеянное звездами знамя",^[25] фотографии президента Рузвельта или его выступления по радио.

— …Президент Соединенных Штатов…

Мне хотелось, чтобы электричество было всем мире. Мне хотелось, чтобы все фермеры на свете могли слушать по радио президента Рузвельта.

Вот и ты для меня такая.

В Хэллоуин по домам на кораблях до самого моря

В детстве я на Хэллоуин играл, будто я моряк, и, попрошайничая,^[26] иду на кораблях до самого моря. Мешок с конфетами — штурвал, маска — паруса, рассекающие чудесную осеннюю ночь, а огни передних веранд сияют, словно порты захода.

Попрошай был капитаном нашего корабля, и он говорил: "Мы лишь ненадолго задержимся в этом порту. Спускайтесь на берег, желаю хорошо провести время. Только помните, мы отчаливаем на заре". Бог мой, он был прав! Мы отчаливали на заре.

Ежевичный автомобилист

Ежевичные кусты росли повсюду — зелеными драконьими хвостами они взбирались на бока заброшенных складов в промышленной зоне, знававшей иные времена. Кусты были такие мощные, что люди клали на них доски, как мосты, чтобы добраться до больших ягод посередке.

В кусты вело множество мостов. Некоторые в пять или шесть досок длиной, и следовало осторожно балансировать, чтобы пробраться по ним обратно, потому что на пятнадцать футов вниз — ничего, кроме ежевичных кустов, и, если ты падал, колючки могли сильно поранить.

Это не то место, куда заглядываешь мимоходом — нарвать несколько ежевичин для пирога или съесть с молоком и сахаром. Туда отправлялись собрать ежевики для варенья на зиму или продать, потому что денег хотелось побольше, чем только на кино.

Там было столько ежевики, что просто не верилось. Ежевичины громадные, как черные алмазы, но добираться до них — как брать штурмом средневековый замок: в ход шла вся ежевичная инженерия, вырубка ходов и прокладка мостов.

— Замок пал!

Время от времени, когда мне надоедало собирать ежевику, я вглядывался в тенистую, похожую на темницу глубь кустов прямо подо мной. Там, внизу, виднелось что-то смутное, какие-то текучие тени, как призраки.

Однажды мне стало так любопытно, что я припал к пятой доске моста, который построил в кустах, и пристально уставился вглубь, где колючки походили на шипы опасной булавы, пока глаза не привыкли к темноте и прямо под собой я не увидел седан модели А.

Я так долго лежал на доске, рассматривая машину, что у меня свело ноги. Через два часа, разодрав одежду и до крови исцарапавшись, я проделал ход на переднее сиденье этой машины — руки на руле, одна нога на педали газа, другая на тормозе, а вокруг, будто в замке, запах обивки, — и стал глядеть из сумеречной тьмы через ветровое стекло вверх, в зеленые солнечные тени.

Пришли другие сборщики и принялись собирать ежевику на досках прямо надо мной. Они ужасно радовались. Наверное, попали туда впервые и никогда раньше не видели такой ежевики. Я сидел под ними в машине и слушал, как они разговаривают.

— Эй, гляди, какая ежевичина!

Резинка Торо

Жизнь не сложнее поездки через Нью-Мексико в одолженном джипе, с девушкой на переднем сиденье, такой красивой, что мне становится во всех отношениях замечательно всякий раз, когда я на нее смотрю. Выпало много снега, и нам пришлось ехать сто пятьдесят миль не в ту сторону, поскольку снег забил нужную нам дорогу, будто склянку песочных часов.

На самом деле, я страшно рад, потому что мы едем в крошечный городок Торо, штат Нью-Мексико, узнать, открыто ли 56-ое шоссе до каньона Чако. Мы хотим посмотреть там индейские руины.

Земля укутана снегом так, будто только что получила государственное пособие и теперь предвкушает долгую и приятную пенсию.

Мы замечаем кафе, умостившееся в снежной праздности. Я вылезаю из джипа, девушка остается в машине, а я иду в кафе выяснять насчет дороги.

Официантка — женщина средних лет. Она смотрит на меня, будто я — иностранный фильм, только что вышедший сюда из-под снега, с Жан-Полем Бельмондо и Катрин Денев^[27] в главных ролях. Кафе пахнет завтраком длиной в полсотни футов. За ним сидят два индейца — жуют яичницу с ветчиной.

Они молчат, им любопытно. Косо поглядывают на меня. Я спрашиваю официантку о дороге, и она говорит, что дорога закрыта. Сообщает об этом одной быстрой окончательной фразой. Ну, ничего не поделаешь.

Я направляюсь к двери, но один индеец поворачивается и говорит, не оборачиваясь ко мне:

— Дорога открыта. Я сегодня утром по ней ехал.

— До самого 44-го шоссе? До самой Кубы? — спрашиваю я.

— Да.

Внезапно официантка переключает все свое внимание на кофе. Кофе нуждается в безотлагательной заботе, и именно этим она сейчас занята во благо всех будущих поколений любителей кофе. Без ее преданности кофе в Торо, штат Нью-Мексико, может и вовсе исчезнуть.

44:40

Когда я познакомился с Камероном, он был глубоким стариком, постоянно носил теплые тапочки и уже не разговаривал. Только курил сигары и временами слушал пластинки Берла Айвза.^[28] Он жил с одним из своих сыновей: тот сам дожил до средних лет и уже начал сетовать на старость:

— Черт возьми, как ни крути, а я уже не так молод, как был когда-то.

У Камерона в гостиной было свое кресло. Накрытое шерстяным одеялом. В это кресло больше никто не садился — во всяком случае, оно всегда стояло так, будто он в нем сидит. Креслом командовал его дух. Старики умеют так поступать с мебелью, на которой заканчивают свои дни.

Зимой он не выходил наружу, но летом порой садился на передней веранде и глядел мимо розовых кустов в палисаднике на улицу, где жизнь расписывала свои дни без него — как если бы его там и не было никогда.

Но это неправда. Он был прекрасным танцором и в 1890-х танцевал ночи напролет. Он прославился своими танцами. Он свел в могилу не одного скрипача, а девушки с ним всегда танцевали лучше и любили его за это, и от одного имени его всем девушкам в окрэге становилось лучше на душе, они краснели и хихикали. Даже серьезных барышень возбуждало одно его имя или вид.

Много сердец разбилось, когда в 1900 году он женился на самой юной девушке Синглтона.

— Не такая уж она красивая, — горестно твердили неудачницы и плакали на свадьбе.

Еще он чертовски хорошо играл в покер — а в округе люди играли в покер очень серьезно и с большими ставками. Однажды человека, сидевшего рядом с ним, поймали на шулерстве.

На карту были поставлены куча денег и лист бумаги, представлявший двенадцать голов скота, двух лошадей и повозку. Они были частью ставки.

О том, что человек жульничает, объявил один из игроков: он быстро перегнулся через стол, не говоря ни слова, и перерезал тому человеку глотку.

Камерон машинально протянул руку и пальцем зажал ему яремную вену, чтобы кровь не хлестала по всему столу. Он поддерживал умиравшего на стуле, пока не закончилась партия и не выяснилось, кто станет владельцем двенадцати голов скота, двух лошадей и повозки.

Хотя Камерон больше не разговаривал, отблески таких событий читались в его глазах. Ревматизм превратил его руки в какие-то овощи, но в их покое чувствовалось огромное достоинство. То, как он зажигал сигару, казалось историческим актом.

Как-то в 1889 году он целую зиму пас овец. Он был молодым человеком, совсем подростком. То была долгая одинокая зимняя работа в богом забытом краю, но ему нужны были деньги — отдать долг отцу. Один из тех сложных семейных долгов, в детали которых лучше не вдаваться.

Той зимой Камерону только и оставалось любоваться на овец, однако он нашел, чем себя ободрить.

Над рекой всю зиму летали утки и гуси, а хозяин отары дал ему и другим пастухам огромное, можно сказать, сюрреалистическое количество боеприпасов для винчестера 44:40, чтобы отгонять волков, хотя в тех краях никаких волков не было.

Хозяин ужасно боялся, что волки доберутся до его стада. Доходило до смешного: ну какой смысл покупать столько патронов для 44:40, которые он выдал своим пастухам?

В ту зиму Камерон со своим ружьем сильно полюбил эти боеприпасы: палил в уток и гусей со склона холма в двух сотнях ярдов от реки. 44:40 — не сказать, чтобы лучшее в мире ружье для охоты на птицу. Оно стреляет огромными, медленными пулями, будто толстый человек открывает дверь. Такого рода преимущества были как раз для Камерона.

Длинные зимние месяцы этого семейно-долгового изгнания медленно ползли день за днем, выстрел за выстрелом, пока в конце концов не настала весна — он, наверное, несколько тысяч раз пальнул в этих гусей и уток и ни разу не попал.

Камерон любил рассказывать об этом, считал, что это очень смешно, и, рассказывая, всегда смеялся. Камерон рассказывал эту историю почти столько же раз, сколько успел пальнуть в тех птиц, еще много лет до и после моста 1900 года и вверх по десятилетиям этого века, пока не перестал разговаривать вообще.

Чудный денек в Калифорнии

На День труда^[29] в 1965 году я шел по железнодорожным путям на окраине Монтерея и смотрел на тихоокеанскую береговую линию Сьерры. Меня всегда поражало, насколько океан здесь похож на высокогорную реку: гранитный берег, неистово-ясная вода, зеленое постоянно сменяется голубым, а хрустальная, как люстра, пена поблескивает в скалах, точно река течет высоко в горах.

Здесь трудно поверить, что перед тобой океан, если не задирать голову. Иногда мне нравится думать, что это берег небольшой речушки, и старательно забывать, что до другого берега — 11.000 миль.

Я обогнул излучину. Там на песчаной отмели среди гранитных валунов устроили пикник люди-лягушки. На аквалангистах были черные резиновые костюмы. Люди стояли крэгом и ели большие ломти арбуза. Двое оказались хорошенькими девушками — поверх костюмов на них были мягкие фетровые шляпы.

Люди-лягушки, разумеется, разговаривали о своих лягушачьих делах. Часто они вели себя, как дети, и бризом до меня доносило летние диалоги головастиков. На плечах и вдоль рукавов некоторых костюмов были прочерчены жутковатые голубые линии — как новенькие кровеносные системы.

Между людьми-лягушками резвились две немецкие овчарки. На собаках черных резиновых костюмов не было, да и на песке собачьей амуниции я не заметил. Наверное, их костюмы лежали за камнем.

Один человек-лягушка плавал на спине у берега и ел ломоть арбуза. Его кружило и мотыляло волнами.

Куча их оборудования громоздилась у огромной скалы, похожей на театр. Прометей при виде нее описался бы от счастья. Под скалой лежали желтые кислородные баллоны. Похожие на цветы.

Люди-лягушки встали полукругом, двое побежали к морю и вернулись, швыряясь кусками арбуза в остальных, а еще двое принялись бороться в песке, собаки лаяли и скакали вокруг них.

Девушки в покладистых клоунских шляпах, облитые своими черными резиновыми костюмами, были очень хорошенькими. Жуя арбуз, они сверкали, как алмазы в короне Калифорнии.

Почтамты Восточного Орегона

На пути по Восточному Орегону: осень, ружья на заднем сиденье и патроны в ящике для мелочи или в бардачке, называйте как угодно.

Я — просто пацан, что едет охотиться на оленей в эту горную страну. Мы проделали длинный путь, выехав до темноты. А потом всю ночь.

Теперь солнце светило в машину, жалило жарко, как насекомое, пчела или вроде того, что попалось и жужжит теперь по лобовому стеклу.

Я клевал носом и расспрашивал дядю Джарва, втиснутого рядом со мной на переднем сиденье, об окрестностях и местных животных. Я разглядывал дядю Джарва. Он рулил, и руль перед ним располагался неудобно близко. Дядя весил хорошо за две сотни фунтов. В машине ему едва хватало места.

В сумеречном полусне был дядя Джарв, а во рту у него — щепотка "копенгагена".^[30] Она там всегда была. Люди раньше любили "копенгаген". Повсюду висели плакаты, предлагавшие его купить. Больше таких плакатов не увидишь.

В школе дядя Джарв был знаменитым спортсменом, а потом — легендарным кутилой. Когда-то он снимал по четыре гостиничных номера одновременно, и в каждом — по бутылке виски, но все это ушло. Он постарел.

Теперь дядя Джарв жил тихо, задумчиво, читал вестерны и каждое субботнее утро слушал по радио оперную музыку. Во рту всегда немного "копенгагена". Четыре гостиничных номера и четыре бутылки виски испарились. Его уделом и неизменным состоянием стал "копенгаген".

Я — просто пацан, с удовольствием размышляющий о двух коробках патронов 30:30 в бардачке.

— А горные львы там есть? — спросил я.

— Ты пум имеешь в виду? — спросил дядя Джарв.

— Ну да, пум.

— Конечно, — сказал дядя Джарв. Лицо его покраснело, а волосы поредели. Он никогда не был привлекательным мужчиной, но женщин, которым он нравился, это не останавливало. Мы снова и снова пересекали один и тот же ручей.

Мы его пересекли по крайней мере раз десять, и каждый раз это было удивительно — снова увидеть ручей, потому что он был красивый: обмелел после долгих месяцев жары, только струйка течет по лесным вырубкам.

— А волки там есть?

— Попадаются. Скоро город будет, — сказал дядя Джарв. Показалась ферма. Там никто не жил. Заброшена, как музыкальный инструмент.

Возле дома стояла довольно большая поленница. Интересно, привидения жгут дрова? Конечно, это их дело, но дрова были цвета прошедших лет.

— А дикие кошки? За них кучу денег можно огрести, да?

Мы проехали лесопилку. За ручьем была крошечная запруда. На бревнах стояли два парня. Один держал в руке коробку с обедом.

— Так, мелочь, — сказал дядя Джарв.

Мы уже въезжали в город. Крошечный городишко. Дома и магазины — развалюхи, выглядели так, будто над ними пронеслось немало ураганов.

— Ну а медведи? — спросил я, как раз когда мы повернули, и прямо перед нами возник пикап, а два парня вытаскивали из него медведей.

— Местность кишит медведями, — сказал дядя Джарв. — Вон, например, парочка.

Это уж точно… будто так и надо, парни вытаскивали медведей, словно огромные тыквы, обросшие длинной черной шерстью. Мы остановили машину возле медведей и вылезли.

Вокруг стояли люди и смотрели на медведей. Все они были старыми друзьями дяди Джарва. Все они сказали дяде Джарву привет и где же его носило?

Я никогда не слышал, чтобы столько людей говорили привет одновременно. Дядя Джарв уехал из городишки много лет назад. "Привет, Джарв, привет". Я ждал, что медведи тоже поздороваются.

— Привет, Джарв, старый пройдоха. Что это у тебя на пузе? Это что, покрышки?

— Хо-хо, вы на мишек поглядите.

То были детеныши весом пятьдесят-шестьдесят фунтов. Их подстрелили на ручье старика Саммерса. Мать убежала. Когда медвежата погибли, она удрала в чащу и спряталась где-то неподалеку, вместе с лесными клещами.

Ручей старика Саммерса! Мы же как раз туда охотиться едем! Вверх по ручью старика Саммерса! Я там никогда не был. Медведи!

— Злая она будет, — сказал один из парней. Мы должны были остановиться у него в доме. Он-то и подстрелил медведей. Он был хорошим другом дяди Джарва. Во время Великой депрессии они вместе играли в школе в футбол.

Мимо прошла женщина. В руках она держала пакет с продуктами. Остановилась и посмотрела на медведей. Она подошла очень близко и, нагнувшись к медведям, ткнула верхушками сельдерея им в морды.

Медведей положили на веранду старого двухэтажного дома. Углы дома были покрыты деревянными узорами. Именинный пирог из прошлого столетия. Мы собирались свечками торчать там всю ночь.

На решетках веранды росли какие-то странные лозы с еще более странными цветами. Я и раньше видел такие лозы и цветы, но на доме — никогда. Это был хмель.

Я впервые видел, чтобы хмель рос на доме. Своеобразный выбор цветов. Я к ним привык не сразу.

Солнце светило прямо, и тени хмеля лежали на медведях, будто те были двумя стаканами темного пива. Спинами они опирались на стену.

— Здравствуйте, джентльмены. Что будете пить?

— Пару пива.

— Посмотрю в лиднике, холодное ли. Я их туда поставил некоторое время назад… ага, холодное.

Парень, застреливший медведей, решил, что ему они не нужны, и кто-то сказал: "Может, отдашь мэру? Он любит медведей". В городке обитало триста пятьдесят два жителя, считая мэра и медведей.

— Пойду, скажу мэру, что тут для него парочка медведей, — сказал кто-то и ушел искать мэра.

О, какие это будут вкусные медведи: запеченные, жареные, вареные или как спагетти, медвежьи спагетти, вроде тех, что готовят итальянцы.

Кто-то видел его у шерифа. Почти час назад. Должно быть, он все еще там. Мы с дядей Джарвом ушли в крошечный ресторанчик обедать. Дверь отчаянно нуждалась в ремонте — она открывалась, как ржавый велосипед. Официантка спросила, что мы будем заказывать. Возле двери стояли несколько игральных автоматов. Вся округа настежь.

Мы заказали сэндвичи с ростбифом и картофельное пюре с подливкой. Там летали сотни мух. Одна достойная компания обнаружила ленты липкой бумаги, виселицами развешенные по всему ресторану, и на них нашла себе приют.

Вошел старик. Сказал, что хочет стакан молока. Официантка принесла ему стакан. Он выпил и по дороге к двери сунул в игральный автомат никель. Потом покачал головой.

После еды дяде Джарву понадобилось сходить на почтамт и послать открытку. Мы двинулись к этому маленькому зданию, больше всего похожему на хижину. Открыли дверь и зашли внутрь.

Там было полно почтамтовых штук: прилавок, старые часы с длинным понурым маятником — будто усы под водой, он мягко качался туда-сюда, сверяя время со временем.

На стене висела огромная фотография голой Мэрилин Монро. Я впервые видел такую на почтамте. Мэрилин Монро лежала на чем-то большом и красном.^[31] Я подумал, что странно вешать эту штуку на стену почтамта, но, в конце концов, в этой стране я был чужеземцем.

Начальницей почтамта была немолодая женщина, срисовавшая себе на лицо такой рот, какие носили в 1920-х. Дядя Джарв купил открытку и заполнил ее на прилавке, будто стакан воды.

Это заняло пару секунд. На полпути через открытку дядя Джарв остановился и взглянул на Мэрилин Монро. Ничего похотливого в его взгляде не было. С тем же успехом на стене могла висеть фотография гор и деревьев.

Не помню, кому он писал. Может, другу или родственнику. Я изо всех сил пялился на фотографию голой Мэрилин Монро. Дядя Джарв отправил открытку.

— Пошли, — сказал он.

Мы вернулись в дом с медведями, но те исчезли.

— Куда они делись? — спросил кто-то.

Вокруг собралась толпа, все только и говорили об исчезнувших медведях и вроде как повсюду их искали.

— Они же мертвые, — сказал кто-то, желая всех успокоить, и вскоре мы уже обшаривали дом, а одна женщина искала медведей в чуланах.

Через некоторое время пришел мэр и сказал:

— Я есть хочу. Где мои медведи?

Кто-то сказал мэру, что медведи испарились, а мэр ответил:

— Быть такого не может, — нагнулся и посмотрел под верандой. Медведей там не было.

Прошло около часа, и все бросили искать медведей. Садилось солнце. Мы расположились на переднем крыльце, где когда-то давным-давно были медведи.

Мужчины беседовали о школьном футболе во время Великой депрессии и подшучивали над тем, какими старыми и толстыми они выросли. Кто-то спросил дядю Джарва о четырех гостиничных номерах и четырех бутылках виски. Все засмеялись, кроме дяди Джарва. Он лишь улыбнулся. Начинало темнеть, и тут кто-то обнаружил медведей.

Они нашлись в боковой улочке — на переднем сиденье автомобиля. На одном были штаны и клетчатая рубаха. На голове — красная охотничья шляпа, во рту трубка, а обе лапы на руле — вылитый Барни Олдфилд.^[32]

На другом медведе был белый шелковый пеньюар, вроде тех, что обычно встречаются в рекламе на последней странице мужских журналов, а на лапы надеты войлочные шлепанцы. К голове привязана дамская шляпка, на коленях — сумочка.

Кто-то открыл сумочку, но она была пуста. Если они и надеялись там что-то найти, то были разочарованы. И вообще, что может носить в сумочке мертвый медведь?

* * *

Знаете, что заставляет меня снова вспоминать этих медведей? Газетная фотография: Мэрилин Монро отравилась снотворным, молодая и красивая, как говорится, и чего ей в жизни не хватало…

Все газеты об одном и том же: статьи, фотографии и прочее — тело увозят на тележке, тело, завернутое в унылое одеяло. Интересно, какая стена почтамта в Восточном Орегоне наденет эту фотографию Мэрилин Монро.

Санитар выталкивает тележку в дверь, и под тележку светит солнце. На фотографии — жалюзи и ветки дерева.

Бледномраморное кино

У комнаты были высокие викторианские потолки, мраморный камин, в окне росло авокадо, а она лежала рядом со мной и спала, как положено ладным блондинкам.

Я тоже спал, и сентябрьская заря только занималась.

1964 год.

Вдруг неожиданно, без всякого предупреждения она села на кровати, мгновенно меня разбудив, и начала вставать с постели. Настроена она была очень серьезно.

— Ты что делаешь? — спросил я.

Глаза ее были широко открыты.

— Встаю, — ответила она.

Они были сомнамбулически голубыми.

— Ложись в постель, — сказал я.

— Зачем? — спросила она, одной блондинственной ногой уже касаясь пола.

— Потому что ты еще спишь, — ответил я.

— Охххх… Ну ладно, — сказала она. Она признала в этом какой-то смысл и снова улеглась, закуталась в покрывала и прижалась ко мне. Больше ни слова не сказала и даже не пошевелилась.

Она крепко спала — ее метания завершились, а мои только начинались. Я думаю о том простом случае уже много лет. Он все время со мной, прокручивает себя снова и снова, как бледномраморное кино.

Партнеры

Мне нравится сидеть в дешевых кинотеатрах Америки, где люди живут и умирают с елизаветинскими манерами,^[33] пока смотрят фильмы. На Маркет-стрит есть одна киношка, в которой можно посмотреть четыре фильма за доллар. Вообще-то мне даже все равно, хорошие они или нет. Я же не критик. Мне просто нравится смотреть кино. Его присутствия на экране мне достаточно.

В зале полно черных, хиппи, стариков, солдат, матросов и тех простаков, что разговаривают с фильмами, потому что кино для них так же реально, как и все, что с ними происходит:

— Нет! Нет! Быстрее в машину, Клайд! О, господи, они же убивают Бонни!^[34]

Я — придворный поэт этих кинотеатров, но на фонд Гуггенхайма^[35] не рассчитываю.

Однажды я пришел в кино в шесть часов вечера и вышел из него в час ночи. В семь я положил одну ногу на другую — в такой позе они оставались до десяти, и я ни разу не встал с места.

Иными словами, я не поклонник высокохудожественных фильмов. Мне наплевать на эстетическую щекотку в каком-нибудь изысканном кинотеатре, в окружении публики, облитой самоуверенными духами культуры. Я не могу себе этого позволить.

В прошлом месяце я сидел на Норт-Биче в киношке под названием "Времена", где крутят два фильма за семьдесят пять центов. Показывали мультик про цыпленка и пса.

Пес пытался уснуть, а цыпленок ему нее давал. За этим следовала череда приключений, которые всегда заканчиваются мультяшным бедламом.

Рядом со мной сидел человек.

Весь БЕЛЫЙБЕЛЫЙБЕЛЫЙ: толстый, лет пятидесяти, на голове как бы лысина, а на лице — полное отсутствие человеческих чувств.

Мешковатая одежда неопределенного покроя окутывала его, как знамена побежденной державы. Судя по внешности, всю жизнь по почте ему приходили только счета.

И в этот момент пес в мультике вдруг разразился огромнейшим зевком: цыпленок по-прежнему не давал ему спать, и не успел пес закрыть пасть, как человек со мной рядом тоже зевнул, и так они зевали вместе — пес в мультике и этот мужчина, живой человек, партнеры по Америке.

Будем знакомы

Она терпеть не может гостиничные номера. Это как в шекспировском сонете. В смысле — как женщина-дитя, такая себе Лолита. Форма — классическая:

а

б

а

б

в

г

в

г

Уильям Шекспир

1564–1616

д

е

д

е

ж

ж

Она терпеть не может гостиничные номера. На самом деле, ее достает утренний свет. Ей не нравится просыпаться в таком свете.

Утренний свет в номерах отелей всегда синтетический, резкий и чистый, точно горничная проникла в номер тихой мышкой-хлопотуньей, и свет возник, когда она застелила призрачные кровати странными простынями, что висели в самом воздухе.

Бывало, она лежала в постели и притворялась спящей, чтобы застать горничную, входящую со сложенной стопкой утреннего света на руках. Но поймать горничную не удалось ни разу, и она бросила это занятие.

Ее отец спит в соседней комнате с новой любовницей. Ее отец — знаменитый кинорежиссер, он приехал сюда рекламировать свою очередную картину.

В этот визит в Сан-Франциско он рекламирует фильм ужасов, который только что закончил снимать: "Нападение гигантских роз". Кино про сбрендившего садовника и плоды его рук из теплицы, где он экспериментировал с удобрениями.

Ей кажется, что розы-гиганты — тоска смертная.

— Они похожи на букетик тухлых валентинок, — сообщила она недавно отцу.

— А не пойти ли тебе на хер? — последовал ответ.

Сегодня он будет обедать с Пэйном Никербокером из "Кроникл", в конце дня у него интервью Эйхельбауму из "Экзаминера", а несколько дней спустя осточертевшую отцовскую брехню опубликуют все газеты.

Вчера вечером он снял апартаменты в "Фэйрмонте", а ей хотелось пожить в мотеле на Ломбарде.

— Ты спятила? Это же Сан-Франциско! — сказал он.

Мотели нравятся ей гораздо больше отелей, но она не знает, почему. Может быть, все дело в утреннем свете. В номерах мотелей свет более естественный. Не такой, словно его там постелила горничная.

Она выбралась из постели. Ей хотелось посмотреть, с кем спит отец. Такая у нее была игра. Ей нравилось, если она угадывала, хоть, ясное дело, игра и была дурацкой, потому что все женщины, с которыми отец ложился в постель, всегда были похожи на нее.

Интересно, где отец их выкапывает?

Некоторым из ее друзей, да и просто людям нравилось над этим подшучивать. Они говорили, что его любовницы и его дочь всегда похожи на сестер. Иногда ей казалось, что она — член странной и постоянно меняющейся семьи сестер.

Рост у нее — 5 футов 7 дюймов, прямые светлые волосы, что доходят чуть ли не до самой попы. Весит 113 фунтов. И очень синие глаза.

Ей пятнадцать лет, но это ничего не значит. Стоит только захотеть, и она будет выглядеть на сколько угодно — от тринадцати до тридцати пяти.

Иногда она намеренно делалась тридцатипятилетней — чтобы юноши чуть за двадцать тянулись к ней и считали ее опытной женщиной.

Роль блистательной, но увядающей тридцатипятилетней женщины удавалась ей великолепно: она насмотрелась на таких в Голливуде, Нью-Йорке, Париже, Риме, Лондоне и т. д.

У нее уже было три романа с двадцатилетними молодыми людьми, и ни один из них не заподозрил, что ей всего пятнадцать.

Такое у нее появилось маленькое хобби.

Она могла сочинить себе целую жизнь, и не одну: они выдвигались из нее, словно трубки сонного телескопа. Могла стать тридцатичетырехлетней матроной с тремя детьми в Глендэйле, замужем за евреем-стоматологом, а сейчас у нее просто романчик на стороне, в поисках утраченной юности; или же старой девой тридцати одного года, литературным редактором из Нью-Йорка, что пытается вывернуться из лап обезумевшей любовницы-лесбиянки, для чего ей нужен молодой человек, который спасет ее от этого извращения; или тридцатилетней разведенкой с неизлечимой, но привлекательной болезнью, которой нужен просто еще один шанс на романтическую встречу, пока не…

Это она обожала.

Она встала с постели и на цыпочках, без одежды прошла в гостиную, к двери отцовской спальни и остановилась, прислушиваясь, не проснулись ли они и не занимаются ли любовью.

Отец и его любовница спали крепким сном. Она ощущала это через дверь. В их спальне будто замерз кусок теплого пространства.

Она чуть приоткрыла дверь и в щелочку заметила светлые женские волосы, что переливались за край кровати, словно рукав желтой рубашки.

Она улыбнулась и закрыла дверь.

Здесь мы ее и оставим.

Мы уже кое-что знаем о ней.

А она знает нас вдоль и поперек.

а

б

а

б

в

г

в

г

Уильям Шекспир

1564–1616

д

е

д

е

ж

ж

Краткая история Орегона

Я это проделывал, когда мне было шестнадцать. Пятьдесят миль ехал под дождем стопом, чтобы поохотиться в последние часы уходящего дня. Я стоял на обочине с ружьем 30:30, вытянув руку без всякий задней мысли: я рассчитывал, что меня кто-нибудь подберет, и меня всегда подбирали.

— Куда едешь?

— Охотиться на оленей.

В Орегоне это кое-что да значило.

— Залезай.

Когда я вылез из машины на перевале, с неба лило, как из преисподней. Водитель никак не мог поверить. Я смотрел на лощину, наполовину заросшую деревьями, — она спускалась в долину, затянутую пеленой дождя.

Я понятия не имел, куда ведет эта долина. Я никогда здесь не был, и наплевать.

— Куда ты собрался? — спросил водитель, не в состоянии понять, как это я выхожу из машины под проливной дождь.

— Вон туда, вниз.

Когда он отъехал, я остался в горах один. Этого мне и хотелось. Я был водонепроницаем с головы до пят, а в кармане у меня лежали шоколадные батончики.

Я стал спускаться между деревьев, старясь спугнуть оленя из зарослей, но на самом деле, разницы никакой не было — встречу я его или нет.

Мне просто хотелось почувствовать охоту. Мысль о том, что где-то тут — олень, была так же приятна, как и сам олень где-то тут.

В кустах ничего не шевелилось. Я не видел ни единого оленьего следа — признаков птиц, кроликов или еще какого зверья тоже не наблюдалось.

Иногда я просто останавливался и стоял. С веток капало. Имелся только признак меня самого: один. Поэтому я съел шоколадку.

У меня не было представления о времени. Небо потемнело от зимнего дождя. Когда я вылез из машины, мне оставалась всего пара часов, и теперь я чувствовал, что они почти на исходе, и скоро наступит ночь.

Из зарослей я вышел на прогалину, утыканную пнями, и к трелевочной дороге, которая плавно спускалась в долину. Пни были свежими. Деревья свалили где-то в том же году. Может быть — весной. Дорога спускалась в долину.

Дождь ослаб, потом прекратился, на все опустилась странная тишина. Сумерки — и долго они не продержатся.

На дороге обозначился поворот, и показался дом — неожиданно, без предупреждения, прямо посреди моего личного нигде. Мне это не понравилось.

Дом больше походил на большую хижину. Его окружало множество старых машин, мусора с лесоповала и таких вещей, которые сначала нужны, а потом их бросаешь.

Мне не хотелось, чтобы там стоял дом. Завеса дождя рассеялась, и я оглянулся на гору. Я спустился лишь на полмили, все время думая, что я тут — один.

Оказалось — шутка.

Дом-хижина смотрел на меня и на дорогу одним окном. В окне я ничего не разглядел. Хотя ночь уже начиналась, свет в доме никто не зажег. Но я знал, что дома кто-то есть — из трубы валил густой черный дым.

Я подошел к дому поближе, дверь распахнулась, и на грубо сколоченное крыльцо выбежал мальчишка. На нем не было ни башмаков, ни куртки. Лет девяти, светлые волосы растрепаны, как будто у него в голове все время дул ветер.

Выглядел он старше, чем на девять, и за ним сразу же высыпали три его сестренки: три, пять и семь. На них так же не было ботинок — и курток не было. Сестры тоже выглядели старше своих лет.

Тихое волшебство сумерек внезапно раскололось, снова пошел дождь, но дети в дом не вернулись. Они стояли на крыльце, мокли и смотрели на меня.

Надо признать — странное это зрелище: я спускаюсь по их грязной узкой дороге посреди забытой богом глухомани перед самой темнотой и прижимаю к себе 30:30 так, чтобы вода не затекла в ствол.

Когда я проходил мимо, дети не сказали ни слова. У сестер были взбаламученные прически, как у карликовых ведьмочек. Их родителей я так и не увидел. Света в доме не было.

Перед домом на боку лежал грузовичок модели А. Рядом — три пустых пятидесятигаллонных бензиновых бочки. Никакого смысла в них больше не было. Тут и там — какие-то куски ржавого кабеля. Откуда-то вышла желтая собачонка и уставилась на меня.

Проходя, я ничего им не сказал. Дети уже промокли насквозь. Молча они жались друг к другу на крыльце. У меня не было причин полагать, что в жизни есть еще хоть что-то.

Давным-давно люди решили жить в Америке

Я брожу, размышляя о том, как хочется, чтобы меня трахнул кто-нибудь новенький. Холодный зимний день, и просто еще одна мыслишка, почти выскочила из головы, когда…

Высокая, боже-как-я-люблю высоких, девушка идет по улице, небрежная, как молодое животное, в "ливайсах". В ней, должно быть, 5 футов 9 дюймов, она в синем свитере. Груди потерялись под ним и движутся в решительном течении юности.

На ней нет туфель.

Она хиппушка.

У нее длинные волосы.

Она не знает, насколько прекрасна. Мне это нравится. Это всегда меня возбуждает, а сейчас и вовсе нетрудно, поскольку я и так думаю о девушках.

И тут, когда мы уже почти разминулись, она поворачивается ко мне — вот чего я никак не ожидал — и говорит:

— Мы случайно не знакомы?

Ух ты! Она стоит рядом. И вправду высокая!

Я вглядываюсь в нее. Пытаюсь понять, знаю ли ее. Может, бывшая любовница или еще кто, кого я встречал или к кому по пьяни клеился. Я внимательно смотрю на нее, прекрасную, свежую и юную. У нее невообразимо красивые синие глаза, но я ее не знаю.

— Я уверена, что раньше вас видела, — говорит она, заглядывая мне в лицо. — Как вас зовут?

— Кларенс.

— Кларенс?

— Ага, Кларенс.

— А-а, тогда мы не знакомы, — говорит она.

Что-то она быстро.

Ее ногам на тротуаре холодно, и она горбится в мою сторону, будто мерзнет.

— Как вас зовут? — спрашиваю я: может, я ее подклею. Вот что я сейчас должен делать. На самом деле, с этим я опоздал уже секунд на тридцать.

— Ива, — говорит она. — Мне надо на Хайт-Эшбери.^[36] Я только что из Спокана.

— Зря, — говорю я. — Там очень неприятно.

— У меня друзья на Хайт-Эшбери, — говорит она.

— Неприятное место, — говорю.

Она пожимает плечами и беспомощно глядит вниз, на ноги. Потом поднимает голову, глаза дружелюбные и раненые.

— Это все, что у меня есть, — говорит она.

(В смысле то, что на ней.)

— И что в кармане, — говорит она.

(Украдкой бросает взгляд на левый задний карман "ливайсов".)

— Друзья меня выручат, нужно только до них добраться, — говорит она.

(Глянув в сторону Хайт-Эшбери в трех милях отсюда.)

Внезапно ей становится неловко. Не понимает, что делать. Отступает на два шага. В направлении вверх по улице.

— Я… — говорит она.

— Я… — снова глядя на замерзшие ноги.

Еще полшага назад.

— Я.

— Я не хотела ныть, — говорит она.

Теперь все это ее по-настоящему раздражает. Она готова уйти. Все вышло не так, как ей хотелось.

— Может, я тебе помогу? — говорю я.

И лезу в карман.

Она делает шаг ко мне, мгновенно успокоившись, будто случилось чудо.

Я даю ей доллар, совершенно потеряв где-то ленту, которой собирался ее клеить.

Она не может поверить, что это на самом деле доллар, обхватывает меня руками и целует в щеку. У нее теплое, дружелюбное и податливое тело.

Мы бы прекрасно смотрелись вместе. Для этого нужно было лишь произнести нужные слова, но я ничего не говорю, потому что потерял всю свою клейкую ленту и не знаю, куда она делась, а девушка блистательно отчаливает ко всем тем людям, которых еще встретит, и ко всем жизням, которые проживет, — я в лучшем случае стану призрачным воспоминанием.

А эту жизнь вместе мы уже прожили.

Исчезла.

Краткая история религии в Калифорнии

Есть лишь один способ вникнуть: на лугу мы видели оленей. Олени встали в медленное кольцо, потом разбили его и умчались к деревьям.

Там на лугу было три оленя, и трое нас. Я, мой друг и моя дочь трех с половиной лет.

— Гляди, олени, — сказал я, показывая на оленей.

— Смотри, олени! Вон! Вон! — закричала она и прильнула ко мне на переднем сиденье. От оленей она получила крошечный удар током. Три маленькие серые электростанции умчались под деревья, а их копыта воспевали Управление ресурсами бассейна Теннесси.^[37]

Когда мы ехали обратно к лагерю в Йосемите, она говорила об оленях.

— Олени — отличные, — говорила она. — Я хочу быть оленем.

Когда мы повернули на стоянку, три оленя стояли у въезда и смотрели на нас. Те же олени, а может, и другие.

— Смотри, олени! — И та же электрическая волна через меня: наверное, хватило бы зажечь пару лампочек на рождественской елке, или минуту крутить вентилятор, или поджарить половину хлебного ломтя.

Олени шли за машиной, а мы на оленьей скорости въезжали в лагерь. Когда мы выбрались из машины, олени остались с нами. Моя дочь рванулась к ним. Ух ты! Олени!

Я ее притормозил.

— Подожди, — сказал я. — Дай папе руку.

Я боялся, что она их испугает, и не хотел, чтобы они ей навредили, если запаникуют и побегут на нее, что почти невероятно.

Мы шли за оленями, немного позади, а потом остановились посмотреть, как они переправляются через реку. Река была мелкая, олени остановились посередине и повернули головы в три разные стороны.

Моя дочь смотрела на них, некоторое время ничего не говоря. Они были такие спокойные и прекрасные, а потом она сказала:

— Папа, возьми оленью голову и приделай к моей голове. Возьми оленью ногу и приделай к моей ноге. И я буду олень.

Олени перестали смотреть в три разные стороны. Теперь они смотрели на деревья другого берега, а потом туда и направились.

Так вот, на следующее утро было воскресенье, и рядом с нами разбила туристический лагерь группа христиан. Человек двадцать или тридцать сидели за длинным деревянным столом. Пока мы складывали палатку, они пели гимны.

Моя дочь очень внимательно наблюдала за ними, а потом подошла поближе и спряталась за деревом, чтобы посмотреть, как они поют. Ими командовал один человек. Он махал руками в воздухе. Наверное, их священник.

Моя дочь наблюдала за певцами очень внимательно, потом вышла из-за дерева, медленно направилась к ним, и остановилась за спиной их священника, глядя прямо на него. Он стоял там один, и она стояла там одна вместе с ним.

Я выдернул металлические штыри из земли и собрал их в аккуратную связку, потом свернул палатку и положил ее возле штырей.

Тут одна из женщин-христианок встала из-за длинного стола и направилась к моей дочери. Я наблюдал. Женщина дала ей кусок пирога и спросила, не хочет ли она сесть и послушать пение. Они как раз увлеченно пели насчет Иисуса, который делает им что-то хорошее.

Моя дочь кивнула и уселась на землю. В руке она держала кусок пирога. Она просидела там пять минут. Не откусила от пирога ни кусочка.

Теперь они пели о Марии и Иосифе, которые тоже что-то делали. В песне была зима, холодно и солома в хлеву. Пахучая.

Она слушала минут пять, потом встала, посреди "Мы три царя Востока" помахала им на прощанье рукой и вернулась ко мне с куском пирога.

— Ну как? — спросил я.

— Поют, — сказала она, показывая, что они поют.

— Как пирог? — спросил я.

— Не знаю, — сказал она и бросила пирог на землю. — Я уже завтракала. — Там он и остался.

Я подумал о трех оленях и поющих христианах. Посмотрел на кусок пирога и на реку, за которой скрылись олени.

Пирог на земле казался очень маленьким. Вода текла по камням. Птица или зверь съедят пирог, а потом спустятся к реке попить воды.

Пустячок пришел мне в голову, и не оставил выбора — я так ему обрадовался, что обхватил руками дерево, щека подплыла к душистой коре и покачивалась там несколько нежных мгновений безветрия.

Черт побери апрель

В этом раннем черт побери апреле черт побери начинается с записки на входной двери, что оставила юная леди. Я читаю записку и думаю: что за черт?

Для такой фигни я слишком стар. Я не могу за всем уследить, а потому беру дочь и на этом фронте делаю все, на что способен: веду ее играть в парк.

На самом деле, я не хочу вылезать из постели, но мне нужно в туалет. Возвращаясь из туалета, я замечаю записку или что-то вроде на стекле входной двери. От нее на стекле тень.

Пошли к черту. Пусть другой кто-нибудь разбирается в начале апреля со всеми этими сложностями. С меня довольно похода в туалет. Я возвращаюсь в постель.

Мне снится, что некто — очень неприятный — гуляет с собакой. Сон длится несколько часов. Этот некто напевает своей собаке, но я не могу расслышать, что за песня, приходится очень сильно вслушиваться, и я все равно не слышу.

Я встаю в глубокой скуке. Что мне делать с остатком жизни? Мне двадцать девять. Я снимаю записку с двери и возвращаюсь в постель.

Я читаю записку, натянув на голову простыню. Не очень хорошее освещение, но лучше, чем все, что мне сегодня попадалось. Записка от девушки. Она тихонько прошла мимо и оставила ее на двери.

В записке она просит прощения за сцену, которую устроила мне прошлой ночью. В форме загадки. Ничего не понимаю. И вообще, в жопу эти ее загадки. Ебена мать.

Я беру дочь и веду ее на площадку на Портсмут-сквер. И вот уже час я за ней наблюдаю. Время от времени отворачиваюсь, чтобы все это записать.

Интересно, оставит ли моя дочь записку на двери какого-нибудь мужчины в начале черт побери апреля, черт побери, и он прочтет ее в постели, с головой укрывшись простыней, а потом поведет свою дочь в парк, поднимет глаза, как только что я, и увидит, что она играет в песке с голубым ведерком.

Один день в 1939-м

Это вечная история, которую я все время рассказываю своей четырехлетней дочери. Что-то она из нее добывает и хочет слушать ее снова и снова.

Когда пора ложиться спать, она говорит:

— Папа, расскажи, как ты был маленький и залез в тот камень.

— Хорошо.

Она подтыкает вокруг себя одеяло, будто послушные облака, сует палец в рот и смотрит на меня внимательными голубыми глазами.

— Однажды, когда я был маленький, как ты сейчас, мои мама и папа взяли меня на пикник на Маунт-Рэйнир. Мы приехали туда на старой машине и посреди дороги увидели оленя.

Мы пришли на луг, в тени деревьев был снег и еще он был там, куда не попадало солнце.

На лугу росли дикие цветы, очень красивые. Посреди луга лежал огромный круглый камень, папа подошел к нему, нашел в середине камня дырку и заглянул внутрь. Камень был пустой, как крошечная комнатка.

Папа заполз в камень, сел внутри и стал глядеть наружу, на синее небо и дикие цветы. Папе очень понравился этот камень: он решил, что это будет дом, и играл внутри камня весь день.

Внутрь большого камня он принес маленьких камней. Он решил, что маленькие камни будут очагом, мебелью и всем остальным, он готовил еду, а едой были цветы.

Это конец истории.

Тут она смотрит на меня своими темно-голубыми глазами и видит меня ребенком: я играю внутри камня, воображаю, что дикие цветы — гамбургеры, и готовлю их на маленьком камне, похожем на очаг.

Ей эта история никогда не надоедает. Она слышала ее раз тридцать или сорок и всегда просит рассказать снова.

Ей это очень важно.

Я думаю, для нее эта история — дверь Христофора Колумба, через которую она открывает своего отца, маленького, как она сама.

Капрал

Когда-то мне грезилось стать генералом. Это было в Такоме в самые первые годы Второй мировой, когда я был еще ребенком и ходил в начальную школу. Там объявили грандиозный сбор макулатуры, блистательно оформленный, как военная карьера.

Это было здорово и примерно вот так: приносишь пятьдесят фунтов бумаги и становишься рядовым, семьдесят пять фунтов стоят капральских лычек, сто фунтов — сержант, после чего фунты бумаги взлетают по спирали вверх, пока не становишься генералом.

Наверное, для генерала нужно было притащить тонну бумаги, а может, и всего тысячу фунтов. Не помню я точного количества, но в самом начале это казалось так просто — собери сколько нужно макулатуры, и станешь генералом.

Для начала я собрал всю бесхозную бумагу, что невинно валялась по дому. Получилось три или четыре фунта. Должен признаться: я был несколько разочарован. Не знаю, откуда у меня взялось представление, что наш дом просто ломится от макулатуры. Мне казалось, что она повсюду. Интересный сюрприз: оказывается, бумага обманчива.

Но я не падал духом. Собрал всю волю в кулак и отправился по соседям, спрашивая, не валяются ли у них где-нибудь газеты или журналы, которые не жалко отдать на хорошее дело, чтобы мы выиграли войну и навсегда победили зло.

Одна старушка терпеливо выслушала всю мою речь и отдала номер журнала "Лайф", который только что закончила читать. Дверь она закрыла, когда я еще стоял перед ней, оторопело глядя на журнал в руке. Бумага была еще теплой.

В следующем доме никакой макулатуры не было — даже драного конверта. Меня опередил другой мальчишка.

В следующем дома никого не было.

Так продолжалось неделю — одна дверь за другой, дом за домом, квартал за кварталом, пока, наконец, у меня не скопилось достаточно бумаги, чтобы стать рядовым.

Я приволок эту чертову нашивку рядового домой на самом что ни на есть дне кармана. У нас в квартале уже были макулатурные офицеры — лейтенанты и капитаны. Я даже не стал заморачиваться и пришивать лычки себе на курточку. Просто закинул нашивку в ящик комода и прикрыл носками.

Следующие несколько дней я цинично охотился за макулатурой, и мне повезло: у кого-то в подвале оказалась средней величины кипа журналов "Колльерс". Ее хватило на капральские нашивки, тоже немедленно попавшие под носки, к лычкам рядового.

Те из мальчишек, кто носил лучшую одежду, имел много карманных денег и каждый день обедал горячим, были уже генералами. Они знали, где есть много журналов, а у их родителей были машины. Они по-военному вышагивали на школьной площадке и по дороге домой.

Вскоре после этого — примерно, на следующий день — я положил конец своей славной военной карьере и вступил в макулатурные тени Америки, где уже не бывает иллюзий, а облом — это неоплаченный чек, двойка в дневнике, письмо, которым заканчивается любовь, и еще слова, что ранят людей, когда те их читают.

Бумажная пыль

Сегодня вечером меня слегка гнетут чувства, для которых нет слов, и события, которые следует объяснять скорее в измерениях бумажной пыли, а не слов.

Я обследовал полуошметки своего детства. Куски далекой жизни без формы и смысла. То, что просто случилось, — как бумажная пыль.

Полная история Германии и Японии

Несколько лет назад (во Вторую мировую войну) я жил в мотеле по соседству со складом "Свифта"^[38] — красивое слово для обозначения скотобойни.

Там убивали свиней, час за часом, день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, весна оборачивалась летом, а лето — осенью, им резали глотки, а потом следовала пронзительная жалоба, будто в мусорном баке включили оперную пластинку.

Почему-то я думал, что убийства всех этих свиней как-то связаны с победой в войне. Видимо, потому, что с ней тогда все было связано.

Первую неделю или две жизни в мотеле меня это страшно нервировало. Все эти вопли трудно было выносить, но потом я к ним привык, и они стали такими же, как любой другой звук: пение птицы на дереве, дневной свисток, радио, проезжающие мимо грузовики, человеческие голоса или когда зовут на обед…

— После обеда поиграешь!

Когда свиньи не визжали, тишина звучала так, будто сломался механизм.

Аукцион

То был дождливый аукцион на Тихоокеанском Северо-западе: дети носятся, суют повсюду нос, фермерских жен интересуют ящики с использованными стеклянными банками, ношеные платья, может, какая-нибудь мебель в дом, а мужчин — седла, инвентарь и скот.

Аукцион проводился в чем-то похожем на склад или амбар, и в субботний день повсюду разливалось подержанное волнение. Он пах, как вся история Америки сразу.

Аукционист продавал все так быстро, что можно было купить хлам, который не станут продавать аж до будущего года. У него были вставные зубы — трещали так, будто в челюстях скелета завелись сверчки.

Каждый раз, когда на торги выставлялась коробка старых игрушек, дети всю душу выматывали родителям, пока те не начинали грозить ремнем, если дети не заткнутся: "Кончай меня дергать, или неделю сидеть не сможешь".

Коровы и овцы, лошади и кролики дожидаются новых владельцев, а какой-нибудь фермер, сморкаясь, мрачно разглядывает каких-нибудь цыплят.

В дождливый зимний день было отлично, потому что над аукционом была жестяная крыша, и под ней возникало ощущение чудесной влажной близости ко всему, что находилось внутри.

В старинном ящике из пыльного стекла и длинных желтых реек, похожих на усы первопроходца, лежали коробки черствых шоколадных батончиков. Пятьдесят центов за коробку — они и впрямь были очень черствые, но по какой-то детской причине я любил их грызть и всегда старался раздобыть четвертачок или найти того, кто вошел бы со мной в долю на всю коробку, и дюжину черствых конфет я получил лишь в 1947 году.

Броневик

Я жил в комнате, где имелись кровать и телефон. И всё. Однажды утром я лежал на кровати, и телефон зазвонил. Шторы были задернуты, снаружи шел дождь. Еще стояла темень.

— Алло? — сказал я.

— Кто изобрел револьвер? — спросил мужской голос.

Не успел я положить трубку, как мой собственный голос выскочил из меня, как анархист, и произнес:

— Сэмюэл Кольт.^[39]

— Вы только что выиграли корд дров,^[40] — сказал мужчина.

— Вы кто? — спросил я.

— Это викторина, — ответил он. — И вы только что выиграли корд дров.

— У меня нет печки, — сказал я. — Я снимаю комнату. Здесь нет отопления.

— А нужно ли вам что-нибудь еще, кроме корда дров? — спросил он.

— Ага. Авторучка.

— Хорошо, мы вас вышлем. Диктуйте адрес.

Я дал ему адрес, а потом спросил, кто финансирует викторину.

— Это не важно, — ответил он. — Авторучка будет у вас в почтовом ящике завтра утром. А, да, вот еще что — какой цвет вы предпочитаете? Чуть не забыл.

— Синий будет в самый раз.

— Синие у нас кончились. Может, какой-нибудь другой? Зеленый? У нас много зеленых авторучек.

— Ладно, тогда зеленую.

— Она будет у вас в почтовом ящике завтра утром, — сказал он.

Не было. Она так никогда и не пришла.

Единственное, что я выиграл в жизни и действительно получил приз, — это броневик. Когда я был маленьким, я доставлял газеты по маршруту, который тянулся на много-много миль по самой крутой и ухабистой части города.

Приходилось скатываться на велике с горки, по обеим сторонам дороги тянулись травяные поля, а в конце — старый сливовый сад. Часть деревьев срубили и построили четыре новых дома.

Перед одним стоял бронеавтомобиль. Городишко у нас был маленький, и водитель каждый день после работы забирал его с собой. И оставлял на ночь перед домом.

Я проезжал мимо, еще не было шести, и в домах все спали. Если в такую рань было светло, я видел бронеавтомобиль примерно за четверть мили.

Мне броневик нравился. Я слезал с велосипеда, подходил к нему, рассматривал, постукивал по тяжелому металлу, заглядывал в пуленепробиваемые окна, пинал покрышки.

Поскольку утром все спали, а я там был один, то через некоторое время я его присвоил и обращался с ним соответственно.

Однажды утром я влез в бронеавтомобиль и развез на нем остаток газет. Странное это было зрелище: мальчишка развозит газеты на броневике.

Мне понравилось, и я стал проделывать это регулярно.

— Смотрите, пацан на броневике развозит газеты, — говорили ранние пташки. — Да, у него не все дома.

А больше я никогда ничего не выигрывал.

Литературная жизнь в Калифорнии/1964

1

Вчера вечером я сидел в баре и беседовал с другом, который время от времени оборачивался от стойки и глядел на свою жену. Они не жили вместе уже два года: безнадега.

Она активно подбивала клинья к какому-то мужику. На взгляд со стороны, им было очень весело.

Друг развернулся ко мне и спросил о двух книжках моих стихов. Я не особо известный поэт, но иногда мне задают такие вопросы.

Он сказал, что раньше у него эти книжки были, а теперь нет. Куда-то задевались. Я сказал, что одна из них больше не переиздавалась, а другая спокойно продается в "Сити Лайтс".^[41]

Он снова покосился на жену. Она смеялась какой-то шутке своего спутника, который выглядел очень довольным собой, ну и так далее.

— Мне надо кое в чем признаться, — сказал мой друг. — Помнишь, как-то раз я пришел вечером с работы, а вы с моей благоверной сидели на кухне и уговаривали бутылку сладкого вермута?

Я помнил этот вечер, хотя ничего тогда не произошло. Мы просто сидели на кухне, слушали пластинки и пили сладкий вермут. Может, таких, как мы, были тысячи по всей Америке.

— Так вот, когда ты ушел, я достал из шкафа эти две книжки, порвал в клочки и рассыпал по полу. Вся королевская конница, вся королевская рать не могли бы эти две книжки собрать.

— Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — сказал я.

— Чего? — спросил он.

Он был немного навеселе. На стойке перед ним стояли три пустых пивных бутылки с тщательно соскобленными этикетками.

— Я просто пишу стихи, — сказал я. — Разве сторож я страницам моим? Не могу же я всю жизнь их стеречь. Согласись, бред же.

Я тоже был немного навеселе.

— Все-таки, — сказал мой друг, — я хочу, чтобы они у меня были. Где бы их найти?

— Одна не переиздавалась уже пять лет. Вторая спокойно продается в "Сити Лайтс", — сказал я, лихорадочно прокручивая перед мысленным взором, что происходило на кухне после того, как я ушел в ночь, источая пары сладкого вермута.

Что он сказал ей, прежде чем снять книжки с полки и разорвать. Что сказала она, что сказал он, какая книжка пала первой, как он ее рвал. Ничего не сравнится с добрым выплеском здорового негодования — и ликвидацией последствий.

2

Год назад я заметил в "Сити Лайтс", как кто-то листает мою книжку стихов. Книжка ему нравилась, но в удовольствии отмечалась определенная нерешительность.

Он снова поглядел на обложку и снова пролистал книжку. Остановил страницы, словно это были стрелки часов, и ему нравилось время, которое они показывают. Он прочел стихотворение, соответствовавшее семи часам. Потом нерешительность вновь затуманила циферблат.

Он поставил книгу обратно на полку, затем снова снял. Нерешительность его обратилась в форму нервной энергии.

В конце концов он сунул руку в карман и достал пенни. Прижал книгу локтем. Теперь книга была гнездом, а стихи — яйцами. Он подбросил монетку в воздух, поймал и пришлепнул на тыльной стороне ладони. Убрал другую ладонь.

Он поставил книгу на полку и вышел из магазина. По пути к дверям напряжение с каждым шагом оставляло его. Я подошел туда, где он стоял, и обнаружил на полу его нерешительность.

Та была похожа на глину — разве что нервно трепыхалась. Я положил ее в карман. Отнес ее домой и вот что из нее вылепил — все равно заняться больше нечем.

Флаги, что я выберу сам

Трахнули пьяницу, не трахнули пьяницу, снова трахнули пьяницу- какая разница? Я возвращаюсь к этой истории, как человек, который уезжал, но навеки обречен возвращаться, хотя, может, это и к лучшему.

Я не обнаружил ни статуй, ни букетов, ни любимой, что сказала бы: "Теперь мы поднимем над замком новые флаги, те, что ты выберешь сам", — и снова взяла бы меня за руку, взяла бы мою руку твоей.

Мне все это не светит.

Моя пишмашинка достаточно быстра, будто лошадь только что сбежала из-под наркоза и рвется теперь сквозь тишину, и слова галопируют стройно, а снаружи светит солнце.

Может, слова меня помнят.

Сегодня четвертый день марта 1964-го. На задней веранде распевают птицы, в вольере их собралась целая куча, и я пробую спеть вместе с ними: трахнули пьяницу, не трахнули пьяницу, снова трахнули пьяницу, я вернулся в город.

Слава в Калифорнии/1964

1

Все-таки здорово, когда слава, поддев ваш камень своей оперенной монтировкой, извлечет вас на свет божий — вместе с семью личинками и мокрицей.

И вот что происходит потом. Несколько месяцев назад подошел ко мне один друг и сказал:

— А я тебя в свой новый роман вставил.

Я тут же преисполнился гордости. Я видел себя романтическим героем или главным злодеем: "Он положил руку ей на грудь, и его жаркое дыхание затуманило ей очки" или "Вторя смехом ее плачу, он спустил ее по лестнице, как мешок с грязным бельем".

— И что я там делаю в твоем романе? — спросил я. Мне не терпелось услышать великие слова.

— Открываешь дверь, — ответил он.

— А еще что?

— Больше ничего.

— Вот оно как, — сказал я, и моя слава заметно померкла. — А я больше ничего не мог там сделать? Еще одну дверь открыть? Поцеловать кого-нибудь?

— Да нет, хватит, — проговорил он. — Ты был неподражаем.

— А я что-нибудь сказал, когда открывал дверь? — еще на что-то надеясь, спросил я.

— Нет.

2

На прошлой неделе я встретил друга-фотографа. Мы прошлись по местным барам. Он фотографировал. Он молод, старателен и прячет свой фотоаппарат под плащом, как пистолет.

Он не хочет, чтобы люди знали, что их снимают. Стремится запечатлеть правду жизни. Ему не нужно, чтобы люди нервничали и притворялись кинозвездами.

И вдруг он выхватывает камеру, как тот банковский грабитель, которому удалось скрыться: простой парень из Индианы, живет теперь в Швейцарии среди знати и воротил бизнеса, обзавелся иностранным акцентом.

Вчера я опять встретился с этим молодым фотографом. У него с собой были снимки большого формата, сделанные в тот вечер.

— Я и тебя снял, — сказал он. — Сейчас покажу.

Мы просмотрели целую пачку, и наконец он сказал: "Вот!" На фотографии была дама не первой свежести, с глуповатым видом пьющая мартини.

— А вот и ты, — произнес он.

— Где? — спросил я. — Что-то непохоже.

— Конечно, непохоже, — ответил он. — Вон на столе твоя рука.

Я как следует пригляделся — и действительно; но теперь я думаю, что же случилось с семью личинками и мокрицей.

Надеюсь, им повезло больше, чем мне, после того, как эта оперенная монтировка извлекла нас на свет божий. Может, у них теперь своя телепрограмма, они выпускают долгоиграющую пластинку, их романы печатает "Вайкинг", а интервьюер из "Тайма" просит у них:

— Расскажите, как вы начинали. Своими словами.

Воспоминание о девушке

Я не могу смотреть на здание Страховой компании пожарного фонда, не вспоминая ее грэди. Здание находится на углу Пресидио и Калифорния-стрит в Сан-Франциско. Оно из красного кирпича, синевы и стекла, и выглядит, как малоизвестная философская система, что шлепнулась на место одного из самых знаменитых калифорнийских кладбищ:

Кладбище Лорел-Хилл

1854–1946

Там были похоронены одиннадцать сенаторов Соединенных Штатов.

Все они много лет назад перебрались в другое место, но высокие кипарисы по-прежнему стоят возле страховой компании.

Когда-то эти деревья бросали тень на могилы. Они были частью дневного плача, стенаний и ночной тиши, когда воет только ветер.

Интересно, задают ли они себе вопросы. Например: куда делись все эти мертвые? Куда их увезли? И где те, кто к ним приходил? Почему оставили нас?

Может, эти вопросы излишне поэтичны. Может, лучше просто сказать: где-то в Калифорнии возле страховой компании стоят четыре дерева.

Сентябрьская Калифорния

22 сентября — значит, она в черном купальнике лежит на пляже и очень тщательно измеряет себе температуру.

Она прекрасна: высокая, белая, очевидно, секретарша с Монтгомери-стрит, три года отучившаяся в колледже Сан-Хосе, и ей не впервой в черном купальнике измерять себе температуру на пляже.

Ей, судя по всему, хорошо, и я не могу отвести от нее глаз. Позади термометра по заливу Сан-Франциско проплывает корабль, он направляется в города другой половины мира и прочие места.

У нее волосы цвета корабля. Я почти вижу капитана. Он говорит, обращаясь к кому-то из команды.

Вот она вынимает термометр изо рта, смотрит, улыбается, все хорошо, и убирает его в маленький сиреневый футляр.

Матрос не понимает, что сказал капитан, и тому приходится повторить.

Этюд о калифорнийских цветах

Ой, по пути вдруг не на что смотреть, а по приезде шиш с маслом, и я сижу в кофейне, слушаю, как болтает женщина, на которой больше одежды, чем у меня денег во всем белом свете.

Она изукрашена чем-то желтым, чем-то ювелирным, а также языком, которого я не умею понять. Она говорит о какой-то чепухе, причем, настаивает. Мне все это ясно, поскольку с мужчиной, который с ней, такие штучки не проходят, он рассеянно засмотрелся на вселенную.

Мужчина не произнес ни слова с тех пор, как они сели за столик, а чашечки эспрессо приплелись за ними, как черненькие собачонки. Наверное, ему вообще говорить больше не хочется. Кажется, это ее муж.

Неожиданно она срывается на английский. Она говорит:

— А следовало знать. Это же его цветы, — на единственном языке, который я понимаю, и вслед за этим не раздается эхо никакого ответа до самого начала начал, где ничего и никогда не могло было быть иначе.

Я родился для этой вечной летописи: я не знаю этих людей, и они не мои цветы.

Проданное царство

Эта любовная история случилась в последнюю весну бит-поколения. Барышне, должно быть, сейчас далеко за тридцать: интересно, чем она занимается и ходит ли еще на вечеринки.

Ее имя как-то выскользнуло из памяти. Ушло ко всем остальным именам, которые я забыл, и они вихрем кружат у меня в голове, как водоворот бессвязных лиц и невидимых слогов.

Она жила в Беркли, и я часто встречал ее на вечеринках, куда сам ходил той весной.

Она являлась вся такая волнующая, оттягивалась по тяжелой, пила вино и флиртовала, пока не било полночь, а затем разводила мизансцену для того, кто пытался в тот вечер забраться ей в трусики. Обычно выходило, что это какие-то мои друзья с машинами, и один за другим они отвечали на зов судьбы, которую она им готовила.

— Едет кто-нибудь в Беркли? Меня нужно подвезти в Беркли, — эротично объявляла она. Она носила золотые часики, чтобы следить за полночью.

И кто-нибудь из моих друзей всегда отвечал да — после всего выпитого вина — и вез ее в Беркли, и она впускала его в свою квартирку, а потом заявляла, что в постель она с ним не ляжет, что она ни с кем не спит, но если этот друг хочет, то может переночевать у нее на полу. У нее есть лишнее шерстяное одеяло.

Друзья мои всегда бывали слишком пьяны, чтобы ехать назад в Сан-Франциско, поэтому они ночевали у нее на полу, свернувшись калачиком под этим зеленым армейским одеялом, и просыпались наутро, одеревеневшие и злые, как койоты-ревматики. Им никогда не предлагалось ни кофе, ни завтрака, зато она еще разок бесплатно доехала до Беркли.

Несколько недель спустя ее можно было увидеть на другой вечеринке, вновь наступала полночь, и она заводила свою песенку:

— Кто-нибудь едет в Беркли? Меня нужно подвезти в Беркли. — И какой-нибудь несчастный сукин сын, обычно — из числа моих друзей, клевал на это и оказывался на свидании с тем одеялом у нее на полу.

Само собой разумеется, я никогда не мог понять, почему всех к ней так тянет, — мне она никогда ничего плохого не делала. Но и машины у меня не было. Наверное, вот где собака зарыта. Чтобы постичь ее чары, требовалась машина.

Помню, однажды вечером все пили вино, отлично проводили время, слушали музыку. О, те деньки бит-поколения! разговоры, вино и джаз!

Мисс Пол Беркли порхала по вечеринке, везде сея радость, если не считать тех моих друзей, которым уже выпало счастье воспользоваться ее гостеприимством.

И вот пробило полночь! и:

— Кто-нибудь едет в Беркли?

Она всегда произносила один и те же слова. Наверное, потому что все так хорошо получалось: идеально.

Друг, рассказавший мне о своих с нею приключениях, посмотрел на меня и улыбнулся: другой мой друг, девственник подобного опыта, к тому же — распаленный вечерним вином, — заглотил наживку.

— Я тебя отвезу, — сказал он.

— Чудесно, — ответила она со сладострастной улыбкой.

— Надеюсь, ему нравится спать на полу, — шепнул друг мне на ухо, однако достаточно громко, чтобы услышала она, но не услышал он, ибо самим роком ему было предначертано познакомиться с полом в Беркли.

Иными словами, девушкина мизансцена стала очень интимной шуткой для избранного круга пострадавших. Их всегда забавляло, как новичок ведется на эту карнавальную поездку в Беркли.

Она сходила за своим пальто, и парочка выволоклась наружу, однако девушка сама чуть-чуть перепила, и когда они подошли к машине, ей стало очень худо, и она облевала ему весь передний бампер.

С опустошенным желудком ей полегчало, и мой друг отвез ее в Беркли, и она отправила его спать на пол, завернутого в это проклятое одеяло.

На следующее утро он вернулся в Сан-Франциско: деревянный, с похмелюги и такой, блядь, злой, что даже не смыл ее блевотину со своего бампера. Много месяцев он ездил по всему Сан-Франциско, а эта дрянь красовалась на его бампере проданным царством, пока не выветрилась сама.

Наверное, это была бы смешная история, если б не тот факт, что людям требуется чуточку любви, и Господи, как же грустно от того, через сколько говна приходится пройти, чтобы найти ее хоть немного.

Женщины, когда они одеваются утром

Это и впрямь великолепный обмен смыслами, когда женщины одеваются утром, и вот она — совершенно новая, и ты никогда раньше не видел, как она одевается.

Вы были любовниками и спали вместе, и больше из этого ничего не выжмешь, так что ей пора одеваться.

Возможно, вы уже позавтракали, и она нырнула в свитер, чтобы приготовить тебе чудесный голозадый завтрак, шлепая по кухне едва ли не сладостным нагишом, и вы в подробностях обсудили поэзию Рильке,^[42] о которой она, к твоему изумлению, кучу всего знает.

Но теперь ей пора одеваться, потому что вы оба выпили столько кофе, что больше не можете, и ей пора домой, и ей пора на работу, а ты хочешь остаться один, потому что тебе надо кое-что сделать дома, и вы вместе выходите наружу на приятную прогулку, и тебе пора домой, и тебе пора на работу, а ей нужно кое-что сделать дома.

Или… может, это даже любовь.

Но все равно: ей пора одеваться, и это так красиво. Ее тело медленно исчезает и так чудесно появляется в одежде. Есть в этом что-то невинное. Она оделась, и начало завершено.

Хэллоуин в Денвере

Она не ждала малолетних хэллоуинских попрошаек, поэтому ничего для них не купила. Казалось бы, все просто, да? Отлично, посмотрим, что из этого выйдет. Может оказаться интересно.

Начнем с меня, который отозвался на ее оценку ситуации, сказав:

— Что за черт, купи деткам чего-нибудь. В конце концов, ты живешь на Телеграфном холме,^[43] в округе полно детей, кто-нибудь точно забредет.

Я так это сказал, что она отправилась в магазин и через несколько минут вернулась с блоком жевательной резинки. Жевательная резинка, упакованная в крошечные коробочки, под названием "Элегантик", и в блоке их была целая куча.

— Доволен? — спросила она.

Она Овен.

— Да, — сказал я.

Я Водолей.

Еще у нас были две тыквы: обе Скорпионы.

И вот я сел за кухонный стол и вырезал тыкву. Первую тыкву за много лет. У моей тыквы один круглый глаз, один треугольный, и не-слишком-умная ведьминская ухмылка.

Она приготовила отличный ужин: сладкая красная капуста, сосиски, а в духовке пеклись какие-то яблоки.

Потом, пока ужин великолепно доготавливался, она вырезала свою тыкву. Когда она закончила, тыква выглядела очень модерново. Больше походила на электроприбор, чем на тыкву со свечкой.

За все время, пока мы вырезали тыквы, дверной звонок не звякнул ни разу. Полное отсутствие попрошаек, но я не паниковал, хотя в большой вазе беспокойно ждала целая куча "Элегантиков".

В 7.30 мы поужинали, и это было очень вкусно. Но ужин съеден, попрошаек не видно, уже девятый час — дело начинало принимать малоприятный оборот. Я занервничал.

Я начал думать, что сегодня какой угодно день, только не Хэллоуин.

Она, разумеется, смотрела на развитие событий, блаженствуя в своей ауре буддистской невинности, и тактично не упоминала о том, что никакие тени попрошаек порога не омрачили.

Лучше от этого не становилось.

В девять вечера мы пошли и легли на ее кровать, разговаривая о том о сем, но я был здорово обижен на попрошаек за то, что они нас бросили, поэтому сказал что-то вроде:

— Где эти маленькие негодяи?

Я перенес вазу с "Элегантиками" в спальню, чтобы быстрее добраться до попрошаек, когда зазвонят в дверь. Ваза уныло стояла на столике возле кровати. Очень одинокое зрелище.

В 9.30 мы начали ебаться.

Приблизительно через пятьдесят четыре секунды мы услышали, как по лестнице под аккомпанемент пронзительных хэллоуинских воплей мчится банда малолеток, а дверной звонок истерически визжит.

Я опустил взгляд на нее, она подняла взгляд на меня, и наши глаза встретились посреди хохота, но не очень громкого, потому что внезапно мы оказались не дома.

Мы были в Денвере, стояли на углу, держась за руки, дожидаясь зеленого сигнала светофора.

Атлантидбург

В глубине стояла пара столов для пула, а рядом — стол, полный пьянчуг. Я разговаривал с молодым человеком, которого только что уволили, чему он был очень рад, но его угнетали вечер и мысль о поиске новой работы на следующей неделе. Его также весьма беспокоила ситуация дома, и он излагал ее очень подробно.

Мы некоторое время проговорили, опираясь на пинбол. В глубине играли в пул. Маленькая черная лесбиянка с бычьим профилем играла в пул с пожилым итальянцем, вроде рабочим. Может, он работал в овощном магазине или еще где. Лесбиянка была матросом. Игра их целиком захватила.

Один из пьянчуг расплескал свой стакан по всему столу и по всему себе.

— Возьми в баре тряпку, — сказал другой пьянчуга.

Разливатель нетвердо встал, направился к бару и попросил у бармена тряпку. Бармен протянул тряпку через бар и сказал что-то, чего мы не услышали. Пьянчуга вернулся и сел. Без тряпки.

— Где тряпка? — спросил другой пьянчуга.

— Он сказал, что я должен ему сорок пять долларов и шестьдесят центов. Мой счет…

— Ну а я никому не должен сорок пять долларов и шестьдесят центов. Пойду и возьму тряпку. На столе бардак. — И поднялся, чтобы доказать, что не должен бармену сорок пять долларов и шестьдесят центов.

Стол пришел в норму. Они принялись обсуждать что-то, о чем я уже слышал.

Наконец, мой друг сказал:

— Черт, вот же нудный вечер. Пойду погляжу, как эта лесби играет в пул.

— Я, пожалуй, тут останусь, послушаю немного этих хануриков, — сказал я.

Он ушел смотреть, как черная лесбиянка играет в пул с пожилым итальянцем. Я остался опираться на пинбол и слушать, как пьянчуги говорят о погибших городах.

Взгляд с собачьей колокольни

Я уже пару месяцев думаю об этой крошечной заметке, которую прочитал в "Газете Северного округа". В нем — контуры маленькой трагедии. Я знаю, что в мире цветет столько ужаса (Вьетнам, голод, мятежи, страх, безнадежность и т. д.), что три заблудившихся щенка не очень впечатляют, но я волнуюсь, и мне кажется, что это простое событие — оптический прицел, нацеленный на большее страдание.

"…три щенка немецкой овчарки сбежали из дома и заблудились возле границы округа". Звучит, как строка из песни Боба Дилана.

Может, они, играя, гавкая и гоняясь друг за другом, скрылись в лесу, где блуждают по сей день, съежившись до собачьих огрызков, в поисках хоть какой-нибудь пищи, умом неспособные постичь, что с ними приключилось, поскольку мозги их приварены к желудкам.

Их голоса теперь только плачут от страха и голода, и дни игр закончились — те дни беззаботного удовольствия, что привели их в кошмарные леса.

Боюсь, что эти несчастные заблудшие собаки — тень будущего странствия, если мы не будем смотреть, куда нас несет.

Трагедия в стиле "Грейхаунд"^[44]

Она хотела, чтобы жизнь ее была трагедией из киношного журнала, вроде смерти юной звезды: вереницы рыдающих людей и труп, прекраснее великой живописи, — но она так и не смогла уехать из крошечного орегонского городка, где родилась и выросла, не смогла отправиться в Голливуд и умереть.

Несмотря на Великую депрессию, жизнь ее проходила уютно и нетронуто, поскольку отец служил управляющим в местном "Пенниз"^[45] и к своей семье испытывал финансовое сострадание.

Кино было религией ее жизни, и она с пакетом попкорна приходила на каждый сеанс. Журналы про кино были Библией, которую она изучала с усердием доктора богословия. Она наверняка знала о кино больше, чем Папа римский.

Годы проходили, как подписка на журналы: 1931, 1932, 1933, 1934, 1935, 1936, 1937, до 2 сентября 1938-го.

Наконец пришло время сделать шаг, если она вообще собирается в Голливуд. Имелся юноша, который хотел на ней жениться. Ее родители с энтузиазмом говорили о его будущем. Они его одобряли, поскольку он служил продавцом "фордов". "Это компания с прекрасными традициями", — говорил ее отец. Для нее все оборачивалось неважно.

Несколько месяцев ушло на то, чтобы собраться с духом, дойти до автостанции и узнать, сколько стоит билет до Голливуда. В мыслях об автостанции порой проходили целые дни. Иногда ей даже становилось так дурно, что нужно было присесть. Ей и в голову не приходило, что можно позвонить по телефону.

В эти нервные месяцы она взяла себе за правило никогда не ходить мимо автостанции. Все время думать о ней — одно, а увидеть воочию — совсем другое.

Однажды она ехала с матерью в центр, и когда та свернула на улицу, где стояла автостанция, попросила мать пожалуйста свернуть на другую улицу, потому что она хочет на той улице что-то купить в магазине.

Какие-то туфли.

Мать не обратила на это особого внимания и свернула. Ей не пришло в голову спросить у дочери, почему та покраснела, но в этом как раз не было ничего особенного, потому что матери вообще редко приходило в голову о чем-то спрашивать дочь.

Однажды утром она решила поговорить с дочерью насчет всех этих журналов про кино, что приходят по почте. Когда-нибудь они забьют почтовый ящик, и почту из него придется выковыривать отверткой. Но к полудню мать об этом забыла. Память ее матери никогда ничего не хранила до двенадцати. Обычно память выдыхалась около 11.30, однако мать была хорошей поварихой, если рецепты простые.

Время убывало, как попкорн на фильме с Кларком Гейблом.^[46] И вот уже отец начал сыпать намеками насчет того, что она три года как закончила школу, и не пора бы ей подумать о дальнейшей жизни.

Работа местным управляющим "Пенниз" не прошла для него даром. В последнее время, на самом деле, около года назад, ему надоело смотреть, как его дочь непрерывно сидит дома и читает киношные журналы, с глазами огромными, как чайные блюдца. Он начал воспринимать ее как сучок на бревне.

Так случилось, что намеки ее отца совпали с четвертым предложением руки и сердца от молодого продавца "фордов". Она отклонила первые три, отговорившись необходимостью подумать, но на самом деле это означало, что она пытается собраться с духом, чтобы пойти на автостанцию и выяснить, сколько стоит билет до Голливуда.

В конце концов, под нажимом своих желаний и отцовских намеков, в ранние теплые сумерки, уклонившись от мытья посуды после ужина, она вышла из дома и медленно пошла к автостанции. С 10 марта 1938-го до вечера 2 сентября 1938 года она непрерывно думала, сколько стоит автобусный билет в Голливуд.

Автостанция оказалась пустой, неромантичной и очень далекой от киноэкрана. Два старика сидели на скамейке в ожидании автобуса. Старики устали. Они мечтали оказаться там, куда собирались. Их чемоданчик походил на перегоревшую лампочку.

Человек, продававший билеты, судя по виду, был готов продавать что угодно. С равным успехом он мог бы торговать стиральными машинами, дачной мебелью или же билетами в другие города.

Она краснела и нервничала. Ее сердце на этой автостанции чувствовало себя неуютно. Стараясь вести себя так, будто встречает кого-то с ближайшего автобуса, например, тетушку, она отчаянно собиралась с духом, чтобы подойти и спросить, сколько стоит проезд в Голливуд, но никому не было дела до ее игр.

Никто на нее не смотрел, хотя она готова была развалиться, как свекла в землетрясение. Им было просто все равно. Дурацкий сентябрьский вечер, и ей так и не хватило духу выяснить, сколько стоит билет в Голливуд.

Она плакала всю дорогу домой сквозь теплую нежную орегонскую ночь, мечтая умереть каждый раз, когда ее нога касалась земли. Ветра не было, и тени ее утешали. Они были ей словно братья и сестры, так что она вышла замуж за молодого продавца "фордов" и каждый год ездила на новой машине, за исключением тех лет, когда была Вторая мировая война.

Она родила двух детей и назвала их Джин и Рудольф^[47] и этим попыталась ограничить свою прекрасную кинозвездную смерть, но и сейчас, тридцать один год спустя, по-прежнему краснеет, проходя мимо автостанции.

Сбрендившие старухи ездят в автобусах сегодняшней Америки

Одна из них прямо сейчас сидит передо мной. На ней старая шляпа с пластмассовыми фруктами, а глаза плодовыми мушками мечутся туда-сюда по лицу.

Мужчина, сидящий возле нее, притворяется мертвым.

Сбрендившая старуха говорит с ним одним непрерывным звучным вздохом, что испаряется у нее изо рта призраком гневных кегельбанов субботнего вечера, и миллионы кеглей грохочут об ее зубы.

Мужчина, сидящий возле нее, — старый, очень маленький китаец, носит одежду для подростков. Его плащ, штаны, туфли и кепка — на пятнадцатилетнего мальчика. Я видел много старых китайцев, которые носят одежду для подростков. Должно быть, странно получается, когда они приходят в магазин ее покупать.

Китаец вдавил себя в окно, и нельзя даже сказать, дышит ли он. Ей плевать, мертв он или жив.

Он был жив перед тем, как она села рядом и принялась рассказывать о своих детях, которые плохо кончили, и о своем муже-алкоголике, и о дыре в крыше чертовой машины, которую он не залатает, поскольку уже напился, сукин сын, а она слишком устала, чтобы что-то делать, потому что все время работает в кафе, я, наверное, самая старая официантка в мире, а ноги больше этого не выдерживают, а сын в тюрьме, а дочь живет с шофером грузовика, алкоголиком, а у них по дому бегают три маленьких ублюдка, а она хотела бы иметь телевизор, потому что радио больше слушать не может.

Она перестала слушать приемник десять лет назад, потому что не могла в нем найти ни одной программы. Там теперь сплошь музыка и новости, а я не люблю музыку и не понимаю новостей, и ей плевать, жив этот ебаный китаец или нет.

Она ела китайскую еду двадцать три года назад в Сакраменто и потом пять дней непрерывно дристала, а теперь ей только ухо в рот уставилось.

Ухо похоже на крохотный желтый мертвый рожок.

Точное время

Я постараюсь и выдую самый лучший пузырь и, может, еще несколько. Не то чтобы они страшно важны и могли что-то изменить, если не считать того пузыря, в который врезался автобус номер 30 на Стоктон. Это другая история.

Моя подруга опоздала, и я отправился в парк в одиночестве. Я устал ждать, стоять в этом книжном магазине и читать роман о людях, которые в богатой обстановке непрерывно занимаются любовью. Она красива, но я-то старею, становлюсь пресыщенным.

Обычный летний день — из тех, что в Сан-Франциско бывают только осенью. В парке как обычно: дети играют в о-дни-моей-молодости, а старики подставляют солнцу то, что скоро покроет могильная тень, тут и там истрепанными ковриками валяются на травке битники — ждут появления великого торговца хипповскими ковриками.

Прежде чем сесть, я обошел весь парк: длинный медленный круг мягко подбирался к своему финишу. Затем сел, но не успел еще оглядеть местность, и какой-то старик спросил меня, сколько времени.

— Без четверти три, — сказал я, хотя не знал, сколько времени. Просто хотел быть полезным.

— Благодарю, — сказал он и вспыхнул древней улыбкой облегчения.

Без четверти три — точное время для этого старика, поскольку это время, которого он хотел, время, которое его больше всего радовало. Я почувствовал себя весьма неплохо.

Я сидел там некоторое время и не видел больше ничего, что запомнилось бы или забылось. Потом встал и пошел прочь, оставив счастливого старика.

Всему, что я знаю, меня научили бойскауты Америки, и я уже почти закончил на сегодня добрые дела. Чтобы успокоиться в завершенности, мне требовалось только одно — найти одряхлевшую пожарную машину и перевести ее через дорогу.

— Спасибо, сынок. — С таким старческим подагрическим запахом красной краски, вся выдвижная лестница поседела, а на сирене — небольшая катаракта.

В том месте, где я решил выйти из парка, дети выдували мыльные пузыри. У них была банка с таинственным пузырным раствором и маленькие палочки с металлическими кольцами, чтобы выдувать пузыри, впускать их в воздух.

Вместо того, чтобы покинуть парк, я стоял и смотрел, как покидают парк пузыри. Они очень тонко чувствовали смерть. Снова и снова я видел, как они внезапно умирают над дорожкой и над улицей: как перестают существовать их радужные контуры.

Мне стало интересно, почему так, я пригляделся и увидел, что они сталкиваются в воздухе с насекомыми. Какая прекрасная мысль! И тут один пузырь ударился об автобус номер 30 на Стоктон.

БАМ! будто столкновение вдохновенной трубы с великолепным концертом — он показал остальным пузырям, что значит уйти благородно.

Отпуск в Германии

Давайте сразу договоримся: я не специалист по отпускам. У меня таких денег нет. Можно зайти еще дальше и сказать, что я беден. Я не против, поскольку это правда.

Мне тридцать, и на протяжении последних десяти лет мой средний доход составлял около $1400 в год. Америка — очень благополучная страна, так что порой я чувствую себя анти-американцем. Ну то есть, чувствую себя так, будто тяну Америку назад, поскольку зарабатываю недостаточно, чтобы оправдать свое гражданство.

В любом случае, непросто взять отпуск при $1400 в год, и вчера я сел в "грейхаунд" на Монтерей, где проведу пару недель — своего рода изгнание из Сан-Франциско.

Не стану объяснять, почему. Боюсь, избыток юмора развалит эту историю, поскольку, на самом деле, она почти не имеет ко мне отношения. Я-то просто отправился в поездку.

История же — про двух немецких парней, ехавших в автобусе. Им было по двадцать с хвостом, они сидели прямо передо мной. На три недели приехали в Америку в отпуск. И теперь он почти закончился: жаль.

Они трепались об этом по-немецки, по-туристски глазели вокруг, тыча пальцем во все стороны, а автобус катил в Монтерей.

Кроме того, парень, сидевший у окна, сильно интересовался содержимым американских автомобилей — особенно содержимым женского пола. Каждый раз, высмотрев красивую девушку, сидевшую за рулем в одиночестве, он демонстрировал ее приятелю, как достопримечательность из путеводителя по Америке.

Здоровые, нормальные сексуально озабоченные люди.

Мимо немца в окне проехал "фольсксваген-седан", и немец немедленно ткнул приятелю в двух красивых молодых девушек в этом "фольксвагене". Теперь немцы и впрямь вжались лицами в стекло.

У девушки на пассажирском сиденье прямо под нами были короткие светлые волосы и нежная белая шея. "Фольксваген" и автобус ехали с одинаковой скоростью.

Парни продолжали ее разглядывать, и она занервничала, смутилась, но не могла понять, почему, поскольку нас не видела. Теперь она перебирала волосы, как часто делают женщины в подобной ситуации, не понимая, что именно происходит.

Движение в ряду "фольксвагена" притормозилось, и наш автобус с ревом ушел в отрыв. Мы потеряли друг друга примерно на минуту, а затем "фольксваген" догнал нас вновь.

Немцы отреагировали мгновенно: лица снова прижались к стеклу в синдроме "секс в витрине кондитерской", которому уже лет сто.

На этот раз девушка взглянула вверх и увидела немцев — те таращились вниз, улыбались и строили глазки. Девушка в ответ неопределенно полуулыбнулась. Идеальная Мона Лиза автострады.

Мы попали в новую автомобильную свалку, "фольксваген" затерли и он отстал, но вернулся к нам через пару минут. Мы оба двигались со скоростью около шестидесяти миль в час.

На этот раз, когда та, со светлыми волосами и нежной белой шеей взглянула вверх и увидела строящих глазки немцев, она замечательно широко улыбнулась и радостно помахала. Холодность ее разбилась вдребезги.

Немцы махали, как целый съезд флагов, строя глазки и улыбаясь со скоростью миля в минуту. Очень довольные: ах, Америка!

У девушки была чудесная улыбка. Ее подруга тоже помахала, ведя "фольксваген" одной рукой. И она была красива: тоже блондинка, но с длинными волосами.

Немцы отлично провели отпуск в Америке. Плохо, что никак нельзя выйти из автобуса и сесть в "фольксваген" к девушкам, но таких вещей просто не бывает.

Вскоре девушки свернули на Пало-Альто и исчезли навсегда — если, конечно, в следующем году они не соберутся в отпуск в Германию и не поедут на автобусе по автобану.

Песчаные замки

Странные изгороди растут на полуострове Пойнт-Рейс, прижатом, будто затертый отпечаток пальца, к калифорнийскому побережью. Странные виды непрерывно испаряются из поля зрения или становятся слишком интимными здесь, где белые средневековые португальские маслобойни являются внезапно в нежных объятиях кипарисов, а потом исчезают, будто в действительности их и не было никогда.

Ястребы кружат в небе, как потерянные пружинки от старых железнодорожных часов, ищут подходящие питательные белки, что бродят где-то внизу, — чтобы камнем упасть на них и, соответственно, сожрать.

Я нечасто отправляюсь на полуостров Пойнт-Рейс, поскольку, сказать по правде, мне это редко приходит в голову, но если все же еду, мне там всегда хорошо. То есть, если "хорошо" — правильное слово. Я еду по дороге, очерченной по краям изгородями, похожими на кладбища, что теряются в полурассеянной полуртутной призрачной плотности.

Обычно под конец я приезжаю в место под названием пляж МакКлюра в конце полуострова. Там есть парковка, где можно оставить машину, а затем приятно прогуляться вниз по плавному каньону на пляж, вдоль маленького ручья.

В ручье растут роскошные водяные крессы.

Там встречается масса необычных цветов — шаг за шагом ты исчезаешь за поворотами каньона, пока наконец не доберешься до Тихого океана и драматического пляжа: он походит на фотографию, если бы во времена Христа существовали фотоаппараты, и ты теперь — часть этой фотографии, только иногда приходится щипать себя, чтобы убедиться, что ты и вправду там.

Помню, как однажды днем, много лет назад, поехал с другом на Пойнт-Рейс, сознание мое тут же приладилось к этому месту, и пока я смотрел на изгороди, мы все больше углублялись в полуостров, который, разумеется, разворачивался под ястребиными кругами множеством слоев абстракции и близости.

Мы припарковались на пляже МакКлюра. Я очень ясно помню звук, с которым машина въезжала на стоянку. Она страшно ревела. Там стояли еще несколько машин. Даже после того, как наша припарковалась и совсем затихла, она по-прежнему ревела.

В каньоне извивался теплый туман, а мы постепенно спускались. В сотне футов перед нами все терялось в тумане, и в сотне футов за нами все терялось в тумане. Мы шли в отсеке между потерями памяти.

Со всех сторон нас окружали притихшие цветы. Такие, будто их нарисовал неизвестный французский художник четырнадцатого века. Мы долго не говорили друг другу ни слова. Может, наши языки прилипли к кисточкам того художника.

Я разглядывал водяной кресс в ручье. Он выглядел богачом. Каждый раз, когда я вижу кресс, — а это нечасто случается, — я думаю о богатых. Наверное, только они могут себе позволить добавлять кресс в экзотические блюда, а рецепты прячут от бедняков в сундуках.

Внезапно каньон повернул, и мы обнаружили пятерых красивых мальчиков в купальных костюмах. Мальчики хоронили в песке пятерых хорошеньких девочек. Все они были выточены из классического калифорнийского телесного мрамора.

Девочки пребывали на разных стадиях захоронения. Одну похоронили целиком, и над песком оставалась только голова. Она была очень красива, длинные черные волосы тянулись по песку, будто из ее головы вытекала какая-то темная вода, может, нефритовая.

Девочкам очень нравилось, что их хоронят в песке, — как и мальчикам, которые этим занимались. Подростковая кладбищенская вечеринка — все остальные занятия им уже наскучили. Вокруг валялись полотенца, пивные банки, пляжные сумки, остатки пикника и т. д.

Они не обратили на нас особого внимания, и мы пошли дальше, к Тихому океану, где я мысленно ущипнул себя, чтобы убедиться, что я все еще на этом вдохновленном Христом фотоснимке.

Прощен

Этот рассказ — близкий друг или даже любовник рассказа "Эльмира". Они оба имеют некоторое отношение к реке Лонг-Том и к тому времени, когда я был юным, подростком, а река Лонг-Том каким-то образом была частью моей духовной ДНК.

Мне эта река действительно была нужна. В моей жизни она стала началом ответов на несколько очень сложных вопросов, которые я по сей день пытаюсь решить.

Я прекрасно знаю, что Ричард Бротиган написал роман под названием "Рыбалка в Америке", в котором подробно повествуется о рыбалке и калейдоскопе сопутствующих ей обстоятельств; мне немного неудобно писать на ту же тему, но я все же продолжу, поскольку эту историю я рассказать обязан.

Обычно я рыбачил на Лонг-Том в горах, где река местами немногим шире журнального столика с умостившимся на нем бестселлером.

Форель — маленькие лезвия от шести до десяти дюймов длиной, их очень весело ловить. Я и вправду наловчился рыбачить на реке Лонг-Том и при небольшом везении вылавливал свой максимум в десять рыбок чуть больше чем за час.

До реки Лонг-Том было сорок миль. Обычно я туда уезжал автостопом далеко за полдень, в сумерках отправлялся обратно и сорок миль ехал стопом домой.

Несколько раз я добирался туда под дождем, и рыбу ловил под дождем, и обратно возвращался под дождем. Восемьдесят мокрых миль туда и обратно.

Я вылезал возле моста через Лонг-Том и ловил рыбу, проходя полмили вниз, к другому мосту. Деревянному, похожему на ангела. Река была какая-то пасмурная. Тихая рыбалка между мостами, вниз, сквозь ленивый текучий пейзаж.

За вторым мостом, походившим на белого деревянного ангела, река Лонг-Том текла крайне странно. С темной и призрачной рекой происходило вот что: через каждую сотню ярдов или около того находилось большое озерцо, вроде бочажины, река выбиралась из него и текла быстрым мелководный потоком под низко склонившимися деревьями, будто в тенистом плетеном тоннеле, до следующего топкого озерца, и редко-редко позволял я реке Лонг-Том позвать меня туда, вниз.

Но как-то в конце августовского дня я удил, двигаясь к ангельскому мосту, и рыбалка была не слишком удачная. Я поймал всего четыре или пять форелей.

Шел дождь и там, в горах, было очень тепло, мы медленно приближались к закату, на самом деле, наверное, уже даже были сумерки. Из-за дождя я не знал точно, сколько времени.

Все равно: мною овладело какое-то чокнутое детское желание порыбачить ниже моста, в одном из плетеных речных тоннелей и в больших топких открытых озерцах.

Было уже действительно поздно, и вместо того, чтобы спускаться по реке, я должен был просто развернуться, уйти и стопом проехать под дождем сорок миль до дома.

Должен был успокоиться на том, что есть.

Но — еще чего! — я принялся удить там рыбу. В тоннелях были настоящие тропики, и я ловил форель там, где тоннели перетекали в большие топкие озерца. Потом нужно было по глубокому теплому илу эти озерца обходить.

Я упустил форель дюймов тринадцать в длину, страшно завелся и стал перемещаться вслед за удочкой дальше и дальше, пока не оказался на расстоянии шести топких озерец от деревянного ангельского моста — и вдруг, совершенно неожиданно свет взял и за несколько секунд выключился, испарился в абсолютной ночи, а я остался стоять в темноте, посередине шестого топкого озерца — впереди лишь тьма и вода, и позади лишь тьма и вода.

Чертов незнакомый страх сотряс меня. Будто бешеным землетрясением раскачало хрустальную адреналиновую люстру, и я развернулся и побежал по реке вверх, аллигатором плюхая вокруг больших топких озерец и собакой мчась по мелким тоннелям.

Все ужасы мира стояли за спиной, по бокам и прямо передо мной, они были безымянны и бесформенны — ощущения как они есть.

Когда я наконец преодолел последний тоннель и увидел в ночи слабый белый контур моста, моя душа воспряла вновь пред этим видением спасенья и защиты.

Мост был все ближе и ближе, белым деревянным ангелом расцветал под моим взглядом, и вот я уже сидел на мосту, запыхавшийся, мокрый, но совсем не замерзший, под непрерывным дождем горного вечера.

Надеюсь, Ричард Бротиган простит меня за этот рассказ.

Переводная картинка с американским флагом

Этот рассказ начинается переводной картинкой с американским флагом на заднем стекле пикапа, но ее еле видно, потому что пикап далеко, потом он вообще сворачивает с шоссе и исчезает на боковой дороге, но мы почему-то начали заново.

Хорошо вернуться в Калифорнию после крайне неприятного месяца на востоке: Нью-Йорк и все прочее… слишком много пьянства, дни, полные холодного осеннего дождя и любовных увлечений — живых зеркал моих горестей.

Мы едем с другом по калифорнийской глубинке, и нужно нам только одно — найти того, кто починит моему другу развалившуюся выгребную яму. Она в руинах. Нам немедленно требуется человек, который зарабатывает на жизнь тем, что знает и умеет укрощать выгребные ямы.

Мы едем по одной дороге, потом по другой, разыскивая специалиста по выгребным ямам. Мы останавливаемся там, где, по нашему мнению, он живет, однако ошибаемся приблизительно на миллион миль. Там продают мед.

Мы не понимаем, как могли ошибиться. Между специалистом по выгребным ямам и женщинами за летней дверью, продающими мед, — долгий путь.

Мы считаем, что это занятно; они тоже. Мы смеемся над собой, а они смеются над нами. Смешные люди, мы возвращаемся назад, рассуждая о внутренней и внешней дорогах, по которым движется человек, чтобы стать обладателем бакалейной лавки, врачом, досконально изучить выгребные ямы, хотя, бывает, кто-то решит торговать медом, а его по ошибке принимают за специалиста по выгребным ямам.

Проехав короткое, комично неощутимое расстояние, мы обнаруживаем специалиста по выгребным ямам — он сидит дома в окружении инструментов, необходимых для успешной дрессировки выгребных ям.

Трое мужчин ремонтируют сломанный грузовик. Они прекращают работать и поворачиваются к нам. Они ужасно пригородно-повседневно серьезны.

— Нет, не сегодня. Нам нужно починить грузовик, мы едем охотиться на медведя.

Вот и все, и больше ничего: они хотят починить грузовик, чтобы охотиться на медведя. Наша выгребная яма очевидна, как ребенок. Медведи важнее. Я рад вернуться в Калифорнию.

Лос-Анджелесский аэроплан времен первой мировой

Его нашли мертвым на полу возле телевизора в гостиной крошечного снятого внаем домика в Лос-Анджелесе. Моя жена ушла в магазин за мороженым. В такой ранненочной-в-нескольких-кварталах магазин. У нас было мороженое настроение. Зазвонил телефон. Это был ее брат — звонил сообщить, что днем умер ее отец. Отцу было семьдесят. Я ждал ее с мороженым домой. Думал, как лучше сказать ей про смерть отца, чтобы поменьше боли, хотя смерть не замаскируешь словами. В конце слов мертвый человек.

Она вернулась из магазина в прекрасном настроении.

— В чем дело? — спросила она.

— Только что из Лос-Анджелеса звонил твой брат, — сказал я.

— Что случилось? — спросила она.

— Сегодня днем умер твой отец.

Это было в 1960 году, а сейчас до 1970-го осталось всего несколько недель. Он мертв уже почти десять лет, и я немало передумал о том, что его смерть значит для всех нас.

1. Он родился в немецкой семье и вырос на ферме в Южной Дакоте. Его дед, страшный деспот, полностью уничтожил троих взрослых сыновей, всю жизнь обращаясь с ними так, словно они все еще были детьми. С его точки зрения, они так никогда и не выросли, и они так никогда и не выросли с точки зрения их собственной. Об этом он позаботился. Они никогда не покидали ферму. Они, разумеется, женились, но он заправлял всеми их домашними делами, не считая производства внуков. Он не давал им воспитывать их собственных детей. Занимался этим сам. Ее отец считал своего отца еще одним братом, который вечно старается укрыться от никогда не убывающего гнева деда.

2. Он был умен, поэтому в восемнадцать стал школьным учителем и уехал с фермы, что было актом мятежа против деда, который с того дня считал его умершим. Он не хотел жить, как его отец, — прячась за амбаром. Три года он преподавал в школе на Среднем Западе, а потом на заре автомобильных продаж стал торговать автомобилями.

3. За ранней женитьбой последовал ранний развод. Остались чувства, из-за которых эта женитьба скелетом висела в ее семейном шкафу, ибо он пытался держать эту историю в секрете. Видимо, был очень влюблен.

4. Перед Первой мировой случилась чудовищная автомобильная авария, в которой погибли все, кроме него. Одна из тех аварий, что оставляют глубокие шрамы, будто исторические межевые столбы, на семье и друзьях погибших.

5. В 1917 году, когда Америка вступила в Первую мировую, он решил, что хочет стать пилотом, хотя ему уже было под тридцать. Ему объяснили, что это невозможно, поскольку он слишком стар, но он был так настойчив, что его приняли на курсы, он отправился во Флориду и стал пилотом.

В 1918 году он уехал во Францию, летал на "Де-Хэвиллэнде"^[48] и бомбил французские железнодорожные станции, а однажды, когда летел над немецкими войсками, вокруг него стали появляться маленькие облачка, и он подумал, что они очень красивые, и еще долго летел, прежде чем осознал, что это его пытаются подстрелить немецкие зенитки.

В другой раз он летел над Францией, и за хвостом его самолета возникла радуга, и всякий раз, когда самолет поворачивал, радуга поворачивала туда же, и в 1918 году она полдня летела за ним по французским небесам.

6. Когда война закончилась, он получил капитана, ехал как-то на поезде по Техасу, и средних лет мужчина, сидевший рядом — они беседовали приблизительно триста миль, — сказал: "Если бы я был молод, как вы, и у меня водились бы деньжата, я бы поехал в Айдахо и открыл банк. У банков в Айдахо неплохое будущее".

7. Ее отец так и сделал.

8. Отправился в Айдахо и открыл банк, который вскоре породил три новых банка и большое ранчо. Шел 1926 год, и все было прекрасно.

9. Он женился на школьной учительнице на шестнадцать лет моложе, в свадебное путешествие поехали на поезде в Филадельфию, где провели неделю.

10. Когда в 1929 году грохнулся фондовый рынок, это его сильно подкосило, пришлось отказаться от банков и бакалейной лавки, которую он подобрал мимоходом, но у него по-прежнему оставалось ранчо, хоть он его и заложил.

11. В 1931 году он решил разводить овец, купил большое стадо и был очень добр к пастухам. О его доброте ходили сплетни в этой части Айдахо. Овцы подхватили какую-то жуткую овечью болезнь и все умерли.

12. В 1933 году он опять купил большое стадо и подлил масла в костер сплетен, поскольку был все так же добр к своим пастухам. Овцы подхватили какую-то жуткую овечью болезнь и в 1934 году все умерли.

13. Он выдал своим людям большую премию и оставил овечий бизнес.

14. После продажи ранчо ему как раз хватило денег, чтобы выплатить долги и купить новехонький "шевроле", он погрузил туда семью и отправился в Калифорнию, чтобы еще раз начать все заново.

15. Ему было сорок четыре, у него была двадцативосьмилетняя жена и маленькая дочка.

16. В Калифорнии он не знал никого, а тогда была Великая депрессия.

17. Его жена некоторое время работала на сборе слив, а он парковал машины на стоянке в Голливуде.

18. Он получил должность бухгалтера в маленькой строительной компании.

19. Жена родила сына.

20. В 1940 году он ненадолго увлекся калифорнийской недвижимостью, однако решил не продолжать и опять стал бухгалтером — в маленькой строительной компании.

21. Жена получила должность кассира в бакалейном магазине, где проработала восемь лет, затем помощник управляющего уволился, открыл собственный магазин, она ушла работать к нему, и работает там по сей день.

22. Уже двадцать три года она работает кассиром в бакалейном отделе одного и того же магазина.

23. До сорока она была очень красива.

24. Строительная компания его уволила. Ему сказали, что он слишком стар, чтобы вести учет. "Пора вам отправляться на пастбище", — шутили они. Ему было пятьдесят девять.

25. Двадцать пять лет они арендовали дом, в котором жили, хотя могли бы враз купить его без начального взноса и потом платить всего по пятьдесят долларов в месяц.

26. Когда дочь перешла в старшие классы, он стал школьным сторожем. Она встречала его в коридорах. Работа сторожем — тема, которую крайне редко обсуждали дома.

27. Матери приходилось готовить завтраки им обоим.

28. Он вышел на пенсию в шестьдесят пять и стал очень осторожным алкоголиком, пристрастившись к сладкому вину. Ему нравилось виски, но у них не было возможности его покупать. Бульшую часть времени он проводил дома и начинал пить около десяти утра, через несколько часов после того, как жена уходила на работу в бакалейный магазин.

29. За день он тихо напивался. Он прятал свои винные бутылки в кухонном шкафу и потихоньку тянул из них, хотя был один.

Он редко устраивал сцены, и когда жена возвращалась с работы, дома всегда было чисто. Через некоторое время, впрочем, в его походке появилась тщательность, свойственная алкоголикам, когда те пытаются двигаться очень осторожно, притворяясь трезвыми.

30. Он сменил жизнь на сладкое вино, поскольку жизни у него больше не осталось.

31. Днем он смотрел телевизор.

32. Однажды, когда он летел на аэроплане времен Первой мировой с грузом бомб и пулеметов по небесам Франции, его сопровождала радуга.

33. "Сегодня днем умер твой отец".