ГЛАВА 1. ГЮРЗА — ГАДЮКА ГРОБОВАЯ

Вместо пролога

Серый хвост змеи скользнул по скале, исчез в расщелине. Донеслось грозное шипение. Гюрза уходила, но Яшка знал: деваться ей некуда. Еще неделю назад они с Баратом выследили ее на этой изрытой впадинами и трещинами скале.

— Давай, — по-курдски сказал Барат. Черные глаза его стали круглыми, ноздри хищно раздулись.

Яшка сунул руку за пазуху, достал мышь, которую тоже не просто было добыть. Мышеловки в поселке у каждого, но они решили взять мышь у богача Мордовцева. Попробуй-ка унеси у Мордовцева! А Яшка унес.

Барат оттянул заднюю лапку мыши. Яшка привязал к ней тонкую бечевку. Другой конец бечевки обмотал вокруг колышка, воткнул колышек в трещину. Ребята спрятались за обломком скалы, стали ждать.

Мышь некоторое время сидела, сжавшись в комочек, поблескивая бусинками глаз. Потом вдруг резво побежала по плитняку. Веревочка натянулась, отбросила ее назад. Яшка оглянулся, не видит ли кто, чем они тут занялись. Недели не прошло, как отец больно отстегал его ремнем: «Не лови ты этих змей, укусит — подохнешь». А Яшка ловит.

Молодой доктор, рыжий, очкастый, за каждую гюрзу или кобру пять копеек дает. Это ли не богатство! На пять копеек у азербайджанца Кадыр-заде можно купить пять длиннющих конфет с махрами. Хочешь — грызи, хочешь — махрами любуйся. Но ремень в руках отца тоже запомнился.

Яшка еще раз внимательно осмотрелся. Отсюда, со Змеиной горы, видна вся окруженная горами долина. В верхней части ее поселок Дауган — сотни полторы глинобитных домов, вытянувшихся вдоль столбовой дороги. Над дорогой сомкнули кроны чинары и карагачи. Блестит в арыках вода. Во дворе таможни готовится в путь караван верблюдов. В сторону пограничного казачьего поста проскакал по дороге верховой в туркменской папахе. Это фельдъегерь из сотни джигитов повез утреннюю почту. Как будто все спокойно. До них с Баратом никому нет дела.

Яшка расправил мешочек, что дал им доктор, протянул руку из своего укрытия, тронул мышь проволочкой. Мышь пискнула, снова побежала по плитняку. Барат на всякий случай удобнее перехватил палку, раздвоенную на конце. Змея не появлялась.

Молодой доктор предупреждал: «Смотрите, гюрза — по-научному гадюка гробовая, укусит — смерть». Что он знает, этот доктор, о змеях! Только приехал, а учит. Яшке и без него известно, что будет, если укусит гюрза. Но где еще в пограничном поселке денег возьмешь? На Даугане заработки известные. Взрослый продаст караван-баши мякину или ячмень, а то в город сено, дрова отвезет. А откуда сено или дрова у мальчишек?!

Яшка снова тронул мышь проволокой. Мышь пискнула, побежала по плитняку. От нечего делать Яшка перевернул несколько камней: нет ли скорпионов? Все же по копейке пара!

За скорпионов и фаланг отец не ругал. Кусали они и Яшку, и Барата. Сначала жжет так, что хоть криком кричи. Сутки не знаешь, куда деваться, а потом ничего, проходит, сырой земли приложишь — и все. Доктор им и трубок стеклянных надавал: в одну трубку по два скорпиона сажать. Их-то всегда наловишь, а змея — совсем другое!..

Яшка затаил дыхание.

Из расщелины появилась гюрза, скользнула по каменистому склону. Высоко подняв голову, стала свиваться кольцами. Злые глаза уставились на мышь. Мелькнул раздвоенный язык.

Яшка не отрываясь смотрел на гюрзу. Доктор еще говорил, что змеи видят и слышат плохо, зато у них есть какие-то инфракрасные точки около ноздрей. Вроде они даже мышиное тепло чувствуют. Наврал доктор. Сколько Яшка ни смотрел, никаких красных точек у гюрзы на морде не увидел.

Змея метнулась и схватила мышь. В ту же секунду Барат прижал ее голову рогаткой. Мгновенно толстое серое тело обвилось вокруг палки. Но Яшка знал: зубы гюрзы так устроены, что мышь ей не выплюнуть, а проглотить рогатка не даст.

Хвастаясь перед Баратом смелостью, он схватил гюрзу за голову, сунул ее в мешок и вдруг резко отдернул руку. Острая боль пронизала палец. Яшка вскрикнул. Встревоженный Барат быстро завязал мешок со змеей и глянул на руку друга: две маленькие ранки — следы зубов гюрзы — темнели у Яшки на пальце возле ногтя. То ли он не рассчитал и сам накололся на ядовитые зубы, то ли гюрза сумела и с мышью в пасти схватить его за палец. Коричневое лицо Барата стало серым. Он смотрел на Яшкин палец круглыми от ужаса глазами. Две маленькие ранки, две красные точки, словно следы укола иголкой, а в них — смерть! Яшка почувствовал, что и у него кровь отливает от лица.

— Ай, Ёшка, беда! — опомнившись, закричал Барат. — Давай палец.

Выхватив из кармана самодельный нож, он глубоко надрезал ранки. Яшка скривился от боли.

— Опускай руку, Ёшка-джан, дави палец!

Яшка послушно опустил руку вниз, алая кровь закапала на камни.

— Ай, к доктору надо. Он ученый, знает, что делать!

Барат обмотал Яшкин палец бечевкой, подхватил мешок с гюрзой, и они галопом понеслись в поселок.

Доктор приехал на Дауган недавно, в тот самый день, когда на общем сходе объявили Советскую власть. Отец сказал, что доктор — большевик. Что это такое, Яшка не знал. Но он — родной брат того высокого Василия, который еще раньше тайно приезжал к отцу. По вечерам они надолго запирались в закутке у Али-ага — конюха почтовой станции Рудометкиных. В такие вечера отец посылал Яшку и Барата на дорогу смотреть, чтобы, чего доброго, не нагрянули казаки.

— Эй, Ёшка, эй, Барат! Что такое? Зачем так бежите? — остановил ребят у самой таможни дауганский лекарь и костоправ Али-ага. Он тоже мог бы помочь, но — Яшка боялся: сразу скажет отцу.

— Молчи, — приказал он Барату. И они еще быстрее побежали к караван-сараю, где поселился доктор.

Загоревший под туркменским солнцем до черноты, молодой доктор, с рыжим чубом и чудным для дауганских ребят именем Вениамин, занимал в караван-сарае две комнаты. В одной жил сам, в другой держал всякую живность.

Когда Яшка и Барат вбежали к нему, он рассматривал через микроскоп какое-то стеклышко и, не оборачиваясь, спросил:

— Что у вас?

— Змею поймали.

— А, это хорошо. Давайте сюда...

Порывшись в кармане, достал пятак и ловко шлепнул им о крышку стола.

— Забирайте.

— Она меня укусила, — сказал Яшка.

— Что?..

Всем корпусом доктор повернулся к ребятам. Яшка выставил свой туго перетянутый веревкой, посиневший и набрякший палец с надрезом, молча шмыгнул носом.

— Когда укусила?

— Только что, у Змеиной горы.

Доктор развязал мешок и вытряхнул змею в один из ящиков, обитых сверху проволочной сеткой, крепко завязал крышку. Около десятка таких же ящиков стояло вдоль стены.

— Гюрза, — сказал он. — Очень опасно...

На секунду задумавшись, тряхнул рыжей лохматой головой, указал Яшке на топчан, весь заставленный стеклянными банками с лягушками, змеями, молодыми зям-зямами, которых он называл непонятным словом «вараны», и другими ящерицами, залитыми прозрачной жидкостью.

— Садись, змеелов.

— Яшка сел.

— Как звать?

— Кайманов Яшка.

— Григория Кайманова сын? Дорожного рабочего?

— Он самый.

— О-о! Ну, тогда вытерпишь!..

Последние слова доктора насторожили Яшку. «Что собирается делать доктор?» Яшка с тревогой следил за приготовлениями к операции.

Доктор вымыл руки, вскипятил на спиртовке воду в железной коробочке, сделал ему несколько уколов в палец, а потом повыше — в руку, взял из коробочки узкий блестящий нож.

— Ну что ж, Яков Кайманов, — сказал он. — Смотри в окно и медленно считай, скажем, до ста...

* * *

— Я-а-ша! Я-а-ша! — донесся голос матери. Не откликаясь, Яшка и Барат все дальше уходили от дома.

Заросли бурьяна скрывали их с головой. Тут попадались метелки гули-кона — телячьего цветка, рыбьей травы — марги-маи...

Стараясь заглушить нестерпимую боль, начинавшую сверлить палец, Яшка сбивал палкой метелки трав, огибая стороной амбар Мордовцевых, в котором сегодня раздобыл мышь. Ему удалось вынести мышеловку в ту минуту, когда хозяин амбара молодой Флегонт Мордовцев зачем-то ушел в отгороженную бревенчатой стенкой кладовую.

Флегонта Мордовцева в поселке многие побаивались и вместе с тем уважали. От взрослых Яшка слышал, что в революцию он выступил против своего отца-богатея и в пику ему перешел на сторону красных. Когда же началась гражданская война, занялся оставшимся после отца хозяйством.

Только подумал Яшка о Флегонте, как наткнулся прямо на него. Мордовцев стоял за амбаром с незнакомым казаком.

Прищурясь и замолчав вдруг, Флегонт уставился карими глазами на Яшку, будто спрашивал: «Что надо?» Барат успел нырнуть в кусты.

Яшка почему-то всегда робел перед этим ладно скроенным погодком отца. Что-то дикое и вместе с тем вкрадчивое было в его точеном лице. От испытующего взгляда Флегонта у Яшки всегда подирал по коже мороз.

— Слышишь, мать зовет? — Флегонт взял его за локоть, повернул лицом к поселку. — Почему не идешь?

«Не знает про мышеловку», — подумал Яшка и_, вывернувшись из-под руки Флегонта, скрылся в бурьяне.

На Даугане говорили, что Флегонт когда-то хотел сватать за себя Яшкину мать — Глафиру, первую красавицу поселка, но старый Лука Мордовцев, богатей и самодур, расстроил это сватовство. Потому, видно, сколько помнил себя Яшка, Флегонт никогда не притеснял его, не измывался, как другие казаки. Да и сейчас ничего не сделал, просто хотел завернуть домой. Но Яшке почему-то стало жутко. Уж очень пристально смотрел на него Флегонт...

Раздался негромкий свист. Из лопухов высунулась физиономия Барата. Мальчишки, прячась в бурьяне, направились к столбовой дороге.

— Отпустил?

— Сам ушел.

Барат не поверил. Наверное, видел, как Мордовцев схватил Яшку за руку.

— Я-а-аш-ка-а! Я-аш-ка-а! — На этот раз кричал отец.

Ребята, прибавив шагу, все дальше уходили от поселка.

У Яшки нестерпимо болела рука, кружилась голова. Доктор наложил повязку не только на култышку, оставшуюся от пальца, но и на всю кисть, руку подвесил на косынку, завязанную узлом на шее. Яшка сейчас был похож на раненого отца, когда тот приезжал во время войны из лазарета на побывку.

Ребята вышли к тому месту, где от главного тракта отходила дорога в сторону горного кряжа Асульмы, замедлили шаги и просвистали условный сигнал. Справа и слева от них раздался такой же свист. Зашуршала сухая трава, со склона посыпались мелкие камни.

— Дур!^[1] — донесся мальчишеский голос.

Яшка остановился.

На русском языке он говорил, пожалуй, только дома да еще с немногими русскими мальчишками поселка, такими, как Алешка Нырок. Остальные — курды, азербайджанцы, туркмены. На улице разговор велся чуть ли не на всех языках стран Востока.

Шуршание в бурьяне стихло.

— Ун кия лёу?^[2] — спросил Барат.

— Кочахчи^[3] Аликпер Чары оглы. А вы кто?

— Ладно, выходите, — приказал Яшка. Сегодня, после истории с гюрзой, да еще встречи с Мордовцевым, ему было не до игры. С самого утра он ничего не ел. После операции тошнило. Все сильнее дергало палец.

Из бурьяна к Яшке и Барату вышли еще два подростка: стройный и быстрый, с развитыми икрами и тонким станом Аликпер и немного вялый, с круглым, как блин, лицом Алешка Нырок. Увидев Яшкину забинтованную руку, оба остановились.

— Покажи, — сказал Алешка. Смотрел он на бинты с уважением и страхом. Яшке хотелось рассказать об операции, но «предводителю разбойников» негоже распускать слюни. Да и Аликпер поглядывал на него с таким видом, будто укорял: «Эка невидаль — хватила гюрза... Бери топор, руби палец, а то всю руку отрежут».

— Отойди! — сказал Яшка Алешке. — Не на палец, а на дорогу надо смотреть. Понял?

...Солнце клонилось к закату. Голубые тени выползали из ущелий. Рядом с тенями словно горели в отсветах заката выступы скал. Горы, как огромные древние мамонты, ставшие в ряд, протянули каменные лапы в долину, уложили между лапами бугристые хоботы, выставили каменные лбы. На самой высокой скале — Колокольне Ивана Великого — белое пятно: орлиный помет. Выше — гнездо орлов. Там старинная крепость Сарма-Узур. По преданию, жил в этой крепости когда-то предводитель древнего племени Асульма. Яшка и его друзья забирались в остатки крепости, находили серебряные монеты, наконечники стрел. Оттуда хорошо видна вся долина и протянувшаяся через нее из края в край мощеная дорога. Считай, каждый десятый камень этой дороги вытесал и уложил своими руками Яншин отец. Дорога кормила отца. Кормила она и Яшку, а вместе с ним и других мальчишек поселка. Дни и ночи движутся по дороге огромные фургоны с грузами, идут верблюды. В Россию везут урюк, очищенный миндаль, сабзу, бидану^[4], хлопок, шерсть; из России — мануфактуру, сахар. Под перезвон колоколов, подвешенных к тюкам товаров и к шеям верблюдов, Яшка родился и вырос. Идут караваны и сейчас, хотя начавшаяся в России гражданская война докатилась и сюда, к далекой границе.

У Яшки закружилась голова, он присел на прятавшийся в бурьяне обломок скалы.

«Дон-дон-дон!..» — звенело в ушах. Нет, это не в ушах звенит. Это поднимается караван по дауганским вилюшкам^[5]. Еще немного, и он втянется в долину, покажется из-за гор.

«Дон-дон-дон!..» — все явственнее и громче гремят колокола. Яшка рассудил, что все равно порки не миновать, и за гюрзу попадет, и за то, что опять увел свою ребячью команду караван встречать.

«Дон-дон-дон!..»

От каравана отделился всадник в белой рубахе, белых широченных штанах, черной жилетке. Это — караван-баши. Стоит любому каравану войти в долину, караван-баши пришпоривает коня и рысью мчится к таможне или караван-сараю, чтобы проверить, есть ли корм для верблюдов, узнать, где отведут место для ночлега, принять новые грузы. При виде поселка остальные караванщики съезжаются в голову каравана, курят свои чубуки, разговаривают. Караван-баши — большой начальник. Каждый мальчишка мечтает стать или знаменитым кочахчи, или караван-баши. Лучше — караван-баши. Летом в чалме и белой одежде, зимой в накрученных на голову шарфах из верблюжьей шерсти, в расписной вышитой шубе, караван-баши, словно лучший джигит, проезжает по Даугану. Знакомые кланяются ему, курды снимают вязаные шапочки, русские стаскивают кепки, треухи. Каждому лестно поговорить с караван-баши, расспросить о новостях. Дорожный человек все видит, все знает. Многие караван-баши знали и уважали Яшкиного отца. Яшка мечтал, когда вырастет, стать караван-баши, но сейчас у него с караванщиками отношения были испорчены.

«Дон-дон-дон!..» Мерно идут верблюды, раскачиваются взваленные на их горбы тюки. Все ближе и ближе подходит караван. На переднем верблюде ковровое покрывало, множество колокольчиков. Колокол подцеплен к грузу последнего в десятке верблюда. У некоторых проколоты ноздри, в прокол вставлена палка: с одной стороны — набалдашник, с другой — ременная петля. Идут верблюды быстро, словно в такт гремящей музыке ставят в пыль широкие подушки ног. Ритмично раскачиваются тюки на их спинах.

Яшка наметанным глазом определил, в каком мешке сахарный песок, вскочил, ткнул самодельным ножом. Из мешка потек белый ручеек. Яшка подставил лист лопуха, с десяток шагов бежал рядом с верблюдом, потом заткнул прореху жгутом травы, скрылся в бурьяне.

Уж он-то знал, как надо резать мешок. Весной Алешка перестарался и так полоснул по мешку, что песок ручьем потек на дорогу. Успей тогда убежать Алешка, ничего бы не было, но он перепугался, начал затыкать прореху чем попало. А песок все течет и течет. Алешка оттянул края прорехи, хотел веревкой завязать. Тут караванщики его, голубчика, и сцапали. В таможне дознались, кто еще был. Стоимость сахара взыскали с отцов. Отцы «взыскали» с сыновей... Горьким показался Яшке тогда сахар. Отец так отстегал ремнем, что Яшка надолго запомнил тот случай. С сахаром Яшка связывался только тогда, когда ничего более толкового не попадалось. То ли дело орехи или урюк! Ширнешь в тюк ножичком, а сам в бурьян. Караван идет себе да идет. Верблюды шагают, тюки раскачиваются, а из прорехи падают орешки: то один, то другой. Караван уйдет, остается пройти по дороге, добычу собрать... Рубашку потуже подвяжешь, полную пазуху орехов или урюка наберешь — любо-дорого!

Яшка сел в излюбленном месте за валунами, дождался ребят. Все четверо сосредоточенно слизывали с листьев лопуха сахарный песок, когда донесся быстро нараставший гул. Яшка вскочил, выглянул из бурьяна. Но пока ничего не было видно. Тогда он, держа завязанную руку на отлете, приложил ухо к земле. Гул усилился.

— Кони! Так гудит земля, когда скачет табун лошадей.

— Казаки! — испуганно крикнул Алешка Нырок.

В долину вливался казачий эскадрон. Развернувшись веером, он на рысях шел прямо к поселку.

— Белые!

Яшка знал, что значит приход белых. Отец — красный, член Совета рабочих и солдатских депутатов.

Ребята сорвались с места, помчались вдоль дороги. Поздно: передовые разъезды казаков перешли на галоп. Слыша за спиной все усиливающийся топот, Яшка и его товарищи со всего разбегу повалились на землю, замирая от страха, притаились в бурьяне.

С тяжелым гулом промчались совсем рядом конники. «А-а-а-а!» — донесся протяжный то ли стон, то ли крик.

Яшка поднял голову. Часть казаков окружила караван, стала его конвоировать. Остальные уже скакали по улицам и огородам поселка, стреляли из винтовок, вертели над головами шашками. Вспыхнула ответная стрельба, но вскоре все затихло.

Перепуганные мальчишки осторожно вошли в поселок. Яшка пересек долину и горным отщелком^[6] вышел к своему дому, тут же увидел отца: четыре дюжих казака, по два с каждой стороны, вели его со связанными за спиной руками. Крепко ухватив за локти, они висли на нем, словно боялись, что он развернется и сбросит их с себя. Рубашка на отце разорвана, лицо в кровоподтеках.

Вслед за отцом из соседнего дома казаки вывели избитого, в растерзанной одежде Флегонта Мордовцева. Подняв голову, он увидел Яшку, кивнул ему. Толкая арестованного прикладами в спину, конвоиры погнали его дальше, в сторону казачьего погранпоста. В поселке продолжались повальные обыски.

Из караван-сарая вывалилась еще одна группа казаков. В их окружении Яшка увидел связанного молодого доктора. Заметил доктора и отец Яшки. Когда обе группы слились вместе, отец что-то сказал Вениамину. Арестованных повели в сторону узкого отщелка, уходившего к Змеиной горе.

Яшка понял вдруг, зачем казаки ведут туда отца и Вениамина.

— Батяня!

Отец оглянулся.

— А, Яша! — спокойно сказал он. — Хорошо, что вернулся.

И тут же всплеснулся истошный крик выбежавшей вслед за отцом матери. Она тоже увидела Яшку, запричитала в голос:

— Ирод окаянный, убивец проклятый... Не искал бы тебя отец, беспутного, разве далси бы анафемам! Ой да горы высокие, щели глубокие, ушел бы — поди сыщи его! Ой да сирота ты сирая, бесталанная, сам теперь придешь к холодным ногам отцовским!..

Мать голосила, закатывала глаза, заламывала руки. Два казака перехватили ее, не подпускали к отцу.

Яшка стоял, окаменев, не в силах сдвинуться с места. Страшная тяжесть обрушилась на него.

— Сынок! — окликнул его отец. — Ты не виноват. Береги мать. Глафира, прощай...

Отцу не дали договорить, ударами прикладов погнали дальше.

Яшка со всех ног бросился за ним. Словно каленым железом ожгло спину. Раздался грубый хохот: казак Кандыба, которого Яшка не раз видел у казармы погранпоста, огрел его плетью. Корчась от боли, Яшка бросился напрямик к отщелку. Всхлипывая и дрожа от предчувствия страшной беды, он с трудом пробирался по карнизам к Змеиной горе.

— Батяня, батяня, батяня!..

Отца и молодого доктора поставили у края обрыва. Яшке все казалось, что еще мгновение, отец напружинит свои могучие руки, сорвет веревки и пойдет крушить пудовыми кулаками ненавистных врагов. Но, видно, и правда — врасплох захватили отца казаки. Он только поводил плечами и, бледный, темноволосый, возвышаясь на целую голову над врагами, в последний раз окидывал взглядом родные горы, зеленую долину Даугана, поселок, раскинувшийся по обе стороны дороги.

Молодой доктор со связанными за спиной руками стоял рядом с ним. Но Яшка видел только отца. Он не верил, не хотел верить, что сейчас произойдет самое страшное.

— Назад, Яша! Не подходи! — крикнул отец.

Но Яшка подбежал к нему, обхватил руками сильные ноги, уткнулся лицом в жесткие веревки.

— Убрать щенка! — раздался грубый голос.

Яшка оглянулся. Прямо в лоб ему смотрело черное дуло маузера. За маузером, расплываясь в горячем тумане, маячило изрытое оспой, перекошенное злобой лицо.

— Стреляй, что ж не стреляешь? — в исступлении крикнул Яшка.

— Кончай, Шарапхан! — донесся тот же грубый голос.

Грохнули выстрелы. Крупное, тяжелое тело отца стало оседать на землю. Протяжный стон сорвался с его губ...

В этот миг Яшка почувствовал, как его самого рванули за шиворот, отбросили в сторону. Цепляясь за склоны отщелка, он головой вниз полетел под откос.

Все заполнила гудевшая колокольным звоном кромешная тьма...

* * *

Очнулся Яшка на сеновале почтовой станции. Над головой — дощатый потолок. В углу — круглая черная дырка, словно кто ткнул туда палкой. Здесь был штырь, на который Али-ага вешал сбрую, а потом перенес ее вместе со штырем в пристройку. Багровые отсветы лучей заходящего солнца пробивались сквозь щели в двери.

«У-ху-ху-ху-ху!» — донесся крик горлинки. И снова: «У-ху-ху-ху-ху!..»

Какой страшный сон видел Яшка. Будто казаки и туркменский джигит расстреливали отца!.. Это не сон! Это правда! Черная дырка в глинобитной стене — зрачок маузера! Он, только он, Яшка, виноват в том, что не стало отца. «Ой да сирота ты сирая, сам придешь к холодным отцовским ногам!..»

— Батяня!..

Яшка вскочил. Страшная боль пронизала все тело. Скрипнула дверь, показалось знакомое, темное в сумраке лицо Али-ага.

— Тихо, Ёшка, тихо, — сказал он. — Сейчас громко нельзя... Идти можешь? Надо с отцом проститься, хоронить пора.

Яшка замер. Али-ага горестно почмокал губами:

— Сутки не давали подойти. Часового ставили...

Сутки! Значит, он, Яшка, целые сутки был без памяти.

Кисти Яншиных рук, ободранные о камни, саднили и кровоточили. Али покачал головой, провел Яшку в низенькую мазанку, где хранилась упряжь, поджег кусок тряпки и горячим пеплом засыпал раны. Доктора теперь не было. Снова в поселке остался единственный лекарь — мудрый Али-ага. Яшке повезло, что именно он подобрал его в отщелке.

Вид каморки на заднем дворе почтовой станции отозвался в Яшкиной груди мучительной болью. Сюда, в эту мазанку, не раз уходил отец, когда приезжал к нему брат молодого доктора Василий Фомич. Сюда собирались и русские, и курды, и туркмены, и азербайджанцы — все бедняки. А их, мальчишек, старшие рассылали по улицам поселка, чтобы, если кто чужой поедет, особенно с казачьего поста, дали бы знать.

Сколько раз Яшка стоял караульщиком у стенки мазанки. Он жадно ловил голос отца, говорившего что-то быстро и горячо. Как гордился Яшка, когда отец выступал на митинге и его выбрали председателем поселкового Совета. Теперь отца нет...

Али-ага осторожно приоткрыл дверь мазанки. Оба вышли на улицу. Солнце уже село, наступили сумерки. Из караван-сарая, где разместился эскадрон, доносились громкие голоса подгулявших казаков.

Прямо навстречу Яшке и Али-ага выскочил из-за угла дома пьяный казак Кандыба, тот самый, что ударил Яшку плетью. Яшка инстинктивно отпрянул. Но Кандыба был сейчас настроен миролюбиво. Он глупо захохотал, хлопнул себя ладонью по голенищу и уже направился было своей дорогой, как вдруг резко повернулся и сунул мальчишке под нос кукиш:

— Вот она, твоя... Советская власть! Хватит! Вы поносили, теперь мы поносим! — Снова хлопнул себя ладонью по сапогу. На пьяном казаке были брюки и сапоги Яшкиного отца. Мальчик рванулся было к Кандыбе, но жилистые руки Али-ага удержали его.

...Гроб с телом отца стоял на столе. У изголовья, закрыв лицо руками, рыдала мать. В комнате стоял душный запах тлена и ладана. Первое, что увидел Яшка, пробравшись сквозь толпу жителей поселка к столу, были две маленькие дырочки — следы пуль на открытой груди отца. Из ран и сейчас еще сочилась сукровица. Мать Алешки Нырка осторожно стирала ее чистыми комочками хлопка, будто боялась причинить Григорию Яковлевичу Кайманову боль.

— Не молчит кровь, — произнес по-курдски Али-ага.

Яшка вздрогнул: где он видел такие же две маленькие дырочки? Мысли мелькали. Ни на одной он не мог остановиться.

Вдруг все стали торопливо прощаться с покойным. Кто-то сообщил, что казаки снова собираются пойти по домам поселка…

...На кладбище собрались почти все жители Даугана. У широкой ямы стояли на табуретках два гроба. Над одним из них склонился Василий Фомич Лозовой — старший брат доктора Вениамина, в форме железнодорожника. Плечи его сотрясались от рыданий.

— Прощай, Веня, прощай, братишка... — тихо говорил Василий Фомич.

Рядом, у гроба Яшкиного отца, словно окаменев, стояла мать.

Никто не произносил речей, не отпевал покойников. Знали — большевиков не отпевают. Яшка смотрел в белое лицо отца и мучительно вспоминал, где он видел такие же дырочки, как следы пуль на его груди? И вдруг вспомнил: вчера у себя на пальце — две ранки от укуса гюрзы. Две красные точки возле ногтя — и не стало пальца. Две дырочки от пуль — и не стало отца...

Словно прорвав тишину, ударил в уши неумолчный треск цикад. Цикады трещали все время. Но Яшка почему-то раньше не слышал их. Из караван-сарая донесся гвалт пьяных казаков.

Яшка замер, поразившись мысли, которая вдруг пришла ему в голову. Никому не сказав ни слова, он стал осторожно выбираться из толпы окружавших могилу мужчин, женщин, детей, вышел на дорогу и во весь дух побежал в поселок, сшибая ноги о камни и коряги.

Вот почтовая станция, таможня, дальше — стена раскинувшегося широким четырехугольником караван-сарая. Во дворе полно казаков. На улицу выходят окна «номеров» для приезжих. Четвертое окно. Это комната, где только вчера доктор делал ему операцию. Осторожно толкнул створки. Окно не заперто. Раздвинул стоявшие на подоконнике банки и склянки с заспиртованными лягушками и ящерицами. Через мгновение был уже в комнате, открыл дверь, выходившую во внутренний двор караван-сарая. Во дворе несколько костров, вокруг них горланят казаки, чистят винтовки. Это пришлые казаки. Своих, дауганских, с погранпоста тут наверняка нет. Ни один житель Даугана, даже мальчишка, не разожжет костра на открытом месте: на огонь всякая нечисть лезет — и фаланги, и скорпионы, и змеи...

Трясущимися руками Яшка открыл дверцы ящиков со змеями, осторожно отступил к окну. Комнату наполнило грозное шипение. Потревоженные кобры и гадюки зашуршали в своих клетках. Яшка вскочил на подоконник и, присев на корточки, хотел уже спрыгнуть на улицу, как услышал: кто-то идет по переулку...

Из ближайшего к окну ящика появилась хорошо видимая при лунном свете голова кобры. Капюшон ее был раздут. Уж кто-кто, а Яшка знал, что это значит: каждую секунду она могла напасть. Сидя на подоконнике, замирая от ужаса, Яшка лихорадочно переводил взгляд то на кобру, то на появившегося из-за угла казака. Кобра перевалилась через край ящика, упала на пол. В полосе тени не было видно, куда она ползет. Яшке казалось, что змеи шуршат и шипят повсюду. Но прыгать из окна — значило попасть в руки казака. Зажмурив глаза, Яшка решил лучше умереть от укуса змеи, чем быть схваченным казаком. Секунды тянулись мучительно долго. Наконец казак, пыхнув цигаркой, удалился. Яшка спустился на землю. Сердце колотилось в груди, кровь стучала в висках. Огородами он выбрался на дорогу и во всю прыть понесся к кладбищу.

На месте могилы уже вырос небольшой холмик земли. Мать все так же, словно окаменев, стояла возле него.

Люди, провожавшие в последний путь Григория Кайманова и Вениамина Лозового, расходились. Вдруг из поселка донеслись тревожные голоса, ржание лошадей, беспорядочная стрельба.

Лозовой, услышав шум, выхватил из кармана наган, насторожился.

— Дядя Василий... Я... выпустил в караван-сарае змей Вениамина, — признался Яшка.

Стоявшие рядом женщины заохали: «В домах дети!..», «Змеи скотину покусают».

— В дома не полезут, в горы уйдут, — успокоил их Лозовой. — А тех гадов и змеями не потравишь. Каленым железом надо выжигать. Правильно сделал, сынок. Будешь жить, никакой сволочи пощады не давай. Им и нам на одной земле места нет.

— Пора, Василий, — сказал отец Алешки Нырка. — Вам тоже надо ехать, подвода ждет. В поселок больше нельзя, — он подошел к Яшкиной матери.

— А ничего нас тут и не держит, — неожиданно спокойным голосом отозвалась она. — Все выгребли, проклятые. Стол да старую кошму оставили...

Яшка сел рядом с матерью на телегу. Туда же соседи положили кое-какие вещички и еду.

Впереди ждала их темная ночь да узкая дорога, уходившая в горы...

ГЛАВА 2. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Возвращение в родные места — возвращение в далекую и призрачную, всегда прекрасную страну детства. Каким бы трудным ни было детство, оно остается в памяти лучшим временем, дорогим самой первой, неповторимой свежестью чувств. Тем горше сознавать, что пора эта ушла, что все вокруг стало другим, что приходится открывать даже в самом родном, и близком человеке совсем новые, незнакомые ранее черты...

— Не поеду я на Дауган, Яша. У тебя теперь своя семья. С молодой женой едешь. Дай и мне свою судьбу устроить...

Прислонившись к резной стойке крыльца, Яков слушал мать, не зная, как отнестись к ее словам. Он все еще не мог свыкнуться с мыслью, что мать выходит замуж, что в доме свадьба и что отныне Флегонт Мордовцев — его отчим.

Никогда прежде Яков не думал о матери как о женщине, имеющей право на личную жизнь. Из Лепсинска, где они жили после смерти отца, мать уехала на три месяца раньше Якова и его жены Ольги, не объяснив причины преждевременного отъезда. И вот теперь новость — свадьба...

— Как знаете, мама, — растерянно проговорил Яков. — Вы ведь в письме просили заехать...

Он снова посмотрел на мать: она удивительно похорошела за те три месяца, которые пробыла здесь, в городе.

«Видно, нашла свое бабье счастье, — подумал Яков. — Что ж, не все ей бедовать. Пора и в достатке пожить. Хозяйство у Флегонта крепкое. Ишь какой дом отгрохал. Крыльцо, наличники как в хоромах, с резьбой... На трубе жестяной петух. Вроде неплохой человек Флегонт: непьющий, трудяга».

— Как знаете, мама, — повторил Яков. — Один уеду...

— Не один, сынок, с молодой женой, — поправила его мать. — Своей семьей жить будешь. Чего ж еще-то надо?

— Вроде ничего, — по-прежнему несколько растерянно ответил Яков. Мысленно он соглашался с матерью: теперь и впрямь все у него есть.

Женился по любви. Ольга тоже любит его. На Даугане им обещали квартиру. Сам он будет работать, как работал отец, на ремонте дороги. Лошадь для бригады в дорожном управлении дали. И все же... не просто вот так сразу расстаться с матерью.

Скрипнула дверь. Шум и гомон из комнаты, именуемой «залой», вырвались в сени. Послышались твердые шаги. На крыльцо вышел бравый и подтянутый, выглядевший намного моложе своих сорока пяти лет, Флегонт Мордовцев.

— Глашенька, гости ждут. Яков Григорич, что ж здесь-то стоять? — Флегонт развел руками, как бы говоря: «Можно ли в такой день думать о делах?»

Мать улыбнулась, торопливо ушла к гостям. Якова покоробила эта поспешность. Но опять-таки ничего он не мог сказать против Мордовцева: ведет себя как любящий муж, радушный хозяин. Яков стоял и клял себя за появившуюся вдруг привычную с детства робость перед этим человеком. Флегонт был на целую голову ниже его, но держался с такой молодцеватой осанкой, что разница в росте совсем не была заметна. Крепкое, с прямым точеным носом и плотно сжатыми губами лицо, карие с прищуром внимательные глаза Флегонта светились радостью. Кажется, он в самом деле счастлив. Что ж, как говорят, совет да любовь. Но ведь выходит за него замуж не кто-нибудь, а родная мать. А как же вся их прежняя, в таких лишениях прожитая жизнь? Как же память отца?

— Ты, Яков Григорич, вижу, любишь свою Олю, — негромко сказал Мордовцев, — а я Глафиру Семеновну с таких вот лет люблю. За отца твоего вышла — не перечил. К старости только счастье добыл. Неужто осудишь?

Флегонт смотрел на него проницательными глазами, в которых не было и признаков хмеля. Неподдельная искренность отчима как-то сразу обезоружила Якова. Он даже не ответил.

— Все, что у меня есть, — продолжал Мордовцев, — Глафире Семеновне и вам с Олей отдам. Одной семьей будем жить. Дауган — вот он, рукой подать. Всего сорок верст. В чем нужда будет — только скажи.

— Да мы и сами на своих ногах, — произнес наконец Яков.

— Правильно, — охотно поддержал Мордовцев и добавил не очень понятное: — Человеку требуется человечье, а мужчина, я думаю, завсегда мужчину поймет...

Яков молча пожал плечами.

— Коня для бригады дали? — меняя тему разговора, деловито спросил Флегонт.

— Для бригады...

— Справный конек. Можно и в упряжку и под седло. На Даугане вам придется кое-когда и верхи до заставы гнать: граница! Увидел чужого — сообщи, а то и сам, когда совладаешь, задерживай.

— Мне в дорожном управлении уже говорили, — отозвался Яков.

— Задерживать?

— Ну да... Сказали, там контрабандисты с терьяком^[7] толпами прут. Увидишь, говорят, кого из-за кордона, задерживай и руки вяжи. А бежать будет, один раз в воздух, другой — по нарушителю пали.

— Палить-то есть из чего?

— Есть... Берданка, еще батина. — Яков не выдержал, улыбнулся: — Бывает, осечки дает. А так ничего, стреляет...

— Присмотрятся к тебе погранки, винтовку дадут, — уверенно сказал Флегонт. — На заставах народу мало. Без нашего брата им с контрабандой не совладать...

На крыльцо вышла Ольга. Яков с удовольствием посмотрел на ее цветущее лицо, заметно располневший стан, ревниво взглянул на Мордовцева: видит ли он достоинства его жены?

Доброта — главное свойство характера Ольги — была у нее в лице, сквозила в каждом движении. Что говорить, славную жену нашел себе Яков! Вот и сейчас не упрекнет, не поругает за то, что оставил ее среди чужих. Понимает, надо ему и с матерью и с отчимом поговорить.

Ольга и впрямь не думала сердиться, только спросила:

— Скоро поедем, Яша?

Она уже поняла, что здесь им делать нечего.

— Переночевали бы, — предложил Флегонт. — Барометр на бурю показывает. Не дай бог, в горах настигнет.

«Уж и барометр завел, справный хозяин», — подумал Яков.

— В горах что дома, — ответил он. — В случае дождя, укроемся в гавахе^[8].

— И то верно, — согласился Флегонт. — Глаша! — громко крикнул он. — Выдь-ка на минутку. Проводим молодых.

Мать поахала для порядка: «Куда ж вы на ночь глядя?», потом принесла корзину всякой снеди, расцеловалась с Ольгой и Яковом, проводила их до телеги, по-здешнему — трешпанки. Груза в трешпанке совсем немного: сундучок с посудой, узлы с постелью, всякой домашностью, брезентовая сумка с инструментом: кирка, лопата, молоток.

Якову стало неудобно перед матерью — бедное у них с женой хозяйство, но, поразмыслив, он успокоился: всем приходится начинать сначала.

Мордовцев вывел коня, запряг, передал Якову вожжи, вернулся в дом и вынес добротную, отливавшую блеском воронова крыла кавказскую бурку.

— На свадьбе вашей мне не довелось быть, но подарок я припас. Получай, — сказал он и, предупреждая возражения Якова, заботливо добавил: — Холодно будет, жену укроешь. Ей теперь за двоих беречься надо.

Яков хотел отказаться от богатого подарка, но, вспомнив, что на случай холодной ночи в горах и правда нечем укрыться, взял бурку.

— Спасибо, Флегонт Лукич, — сказал он. — Приезжайте на Дауган. На охоту сходим, может, архара или козла какого подстрелим...

— Дорога знакомая, сто раз приедем, — улыбнулся Мордовцев. — Чай, не чужие теперь.

Последние напутствия, прощальные поцелуи. И вот трешпанка загремела колесами по мощенным булыжником улицам, направляясь к окраине города, откуда начиналась дорога к границе, на Дауган. Яков и прижавшаяся к нему Ольга еще раз оглянулись на дом Мордовцева, разноголосо горланивший изо всех открытых окон, улыбнулись друг другу, будто сбросили с себя давивший их груз.

Яков чувствовал, что лишь по каплям выжимает из себя скованность и напряжение, оставшиеся от встречи с матерью и отчимом. Он молчал, досадуя, что не на равных говорил с Мордовцевым. Еще и бурку взял. Да и свадьба эта свалилась как снег на голову. Однако вид пыльной дороги, бурых гор, вставших ломаной стеной до самого горизонта, весь этот знакомый с детства простор неба, в котором на немыслимой высоте пластали круги два орла, вытеснили из сердца Якова горький осадок, оставленный встречей. Перед ним постепенно раскрывался полузабытый мир чувств и красок, воскрешенный тем неповторимым ароматом сухой травы, горьковатой полыни, нагретой солнцем пыли, который, один только раз охватив путника, остается в памяти на всю жизнь.

Ольга начала было что-то тихо напевать. Потом легла на брошенное в телегу сено, подложила руки под голову, стала смотреть вдоль дороги туда, где остался в пыльном мареве город.

— Мы тоже себе отдельный домик поставим, Яша, не хуже, чем у Флегонта, — сказала она. — И столы, и стулья, все чисто заведем. Они под старость до хорошего дожили, у нас у молодых все будет.

Яков улыбнулся. На пустынной дороге, вошедшей уже в пограничную зону, никого не было. Не выпуская из рук вожжей, он наклонился и поцеловал жену.

— Жилье нам дорожное управление даст, — сказал Яков. — Работать буду хорошо, и обстановку заведем.

— Яша, долго дорогу строить? А то построите — и работы не будет?

— Пока все горы на камни не изведем, все будем строить. В одном месте наладим, в другом — селевые^[9] воды путь размоют. Там уладим, в третьем месте подпорную стену в пропасть снесет. Горы живут, дышат, так просто человеку не даются. Да и караваны, фургоны, машины без устали дорогу бьют: где камень вывернут, где ям наковыряют. Не отремонтируй вовремя — через год не проедешь...

Яков соскочил с телеги, помогая коню, зашагал рядом, чувствуя, что Ольга втайне любуется его силой.

— Вон в тех отщелках мы с батяней уголь из клена жгли! — указал он. — А там вон на дрова арчу^[10] рубили...

Мерно мотает головой конь. Подталкивая телегу, Яков смотрит вниз на дорогу, которая каменным ручьем течет под ногами.

— Ай потеряли что? — встревожилась Ольга.

— Нет, не потеряли, — со вздохом отозвался Яков. —

— Дорогу эту батяня строил. Все кажется: подниму голову, увижу его. То вроде он в карьерах гравий берет, то булыжины отбивает...

Якову и правда казалось, что вот еще поворот, и он увидит группу загорелых ремонтников, среди которых окажется его отец.

— Но, милый! — отворачиваясь от Ольги, чтобы она не видела его лица, прикрикнул на коня Яков.

Подъем становился все круче. Теперь с телеги сошла и Ольга. Покрикивая на лошадь, Яков подталкивал трешпанку. Ольге помогать не разрешил: и без того тревожился, не слишком ли утомительным будет для нее этот поход. А она все шла, с улыбкой посматривая на мужа.

— Тяжело, Яша?

— Ничего, заберемся!.. По дауганским вилюшкам не то что телеги, ганджинские фургоны ходили! Два коня — в дышло, два — на пристяжке! Только успевай камни под колеса подкладывать!

Знакомый вид гор, чистое небо, на котором еще не было признаков обещанной бури, постепенно вернули Якову душевный покой.

С каждым поворотом дороги перед ним открывались все новые, с детства знакомые места. Он узнавал их, радуясь узнаванию, показывал Ольге то на свесившуюся над обрывом арчу, то на желтоватую осыпь обвала, вспоминал названия троп, ущелий, карнизов.

Наконец из-за поворота выплыла поднявшаяся к поднебесью, протянувшаяся на десятки километров горная гряда Асульмы. Словно гигантские мамонты, прижавшиеся друг к другу, подняли горы к небу каменные лбы, вытянули в долину лапы, опустив между ними хоботы, да так и застыли, став на страже старинной крепости Сарма-Узур, где жил и властвовал грозный предводитель древнего племени Асульма. Крутые ущелья и тропы, отвесно спускавшиеся в долину, рассекали горы на высокие башни, похожие у подножий на бивни мамонтов.

— Колокольня Ивана Великого, — показывая на остатки старой крепости, проговорил Яков. — Считай, полдороги проехали. Только бы не прихватило дождем, пока не выехали из щели.

Он все тревожнее смотрел на вершины гор. Небо стало затягиваться дымкой, горы затуманились. С запада доносились отдаленные раскаты грома.

«Добраться бы до Пей Муса Гамбар, там в гавахе можно переждать непогоду», — думал Яков, Теперь уж он ругал себя за то, что не согласился на ночь остаться в городе. Там, где они сейчас ехали, дорога шла по дну ущелья. Беда путникам, если хлынет ливень и настигнет их в этом месте. Потоки с гор валом двухметровой высоты устремятся в ущелье, все сметут на своем пути!

— Но, милый!..

Как ни старался Яков скрыть тревогу от Ольги, беспокойство передалось и ей. Теперь и она шла, держась за телегу, едва поспевая за широко шагавшим мужем. Поворот, еще поворот. Дорога снова пошла на подъем. Здесь уже не так страшны дождевые потоки с гор. Но ливень мог прихватить их и на этих склонах...

Яков снова посадил Ольгу на телегу. Теперь он почти бежал, подгоняя лошадь, стараясь поскорее миновать опасное место. Наконец открылось небольшое плато, бурое от пожухлой травы. Посреди него возвышался вросший в землю прямоугольный камень.

— Ну вот и Пей Муса Гамбар — Моисеева лапа, — с облегчением сказал Яков. — Отсюда до гаваха рукой подать...

Он решил дать себе и коню отдохнуть. Натянул вожжи. Ольга сошла с телеги, с удивлением стала рассматривать камень: на верхней грани его был ясно обозначен след чарыка^[11]. Сходство со следом было таким точным, что казалось, будто не позже как вчера кто-то оставил на камне отпечаток ноги.

— По преданию, — сказал Яков, — именно здесь святой Муса, по-нашему Моисей, в последний раз оттолкнулся от земли и вознесся на небо. У мусульман камень — святыня. Паломники приходят сюда, оставляют талисманы и амулеты, костяшки, жестянки. Мы, когда были пацанами, уж на что по всей округе рыскали, но талисманы никогда не трогали...

Глаза у Ольги округлились от суеверного страха. Яков прикусил язык: и так тревожно, а тут еще страху нагнал.

— Ерунда этот Пей Муса Гамбар, — сказал он. — Какой-нибудь мулла след на камне зубилом высек, чтобы головы морочить людям...

— Не говори так, Яша. — Ольга испуганно оглянулась. Она словно ждала, что вот-вот выскочит на коне из своей крепости Асульма, а то и сам Пей Муса Гамбар появится на священном камне.

Яков осторожно обнял Ольгу, прижал к себе. Надвигавшиеся с запада тучи уже задевали вершины гор. Гулко рокоча, перекликаясь с тысячеголосым эхом, лихо разгуливал в горах гром.

— Теперь нам дождь не страшен, — сказал Яков. — До гаваха с полверсты, не больше. А там дровосеки или дорожные рабочие дрова оставляют, а когда удачная охота, то и жареное мясо, по-здешнему — коурму. Разведем огонь, чайку вскипятим...

Ольга немного приободрилась, снова села в трешпанку. Но не проехали они и пятисот шагов, как на повороте дороги конь всхрапнул и, пугливо косясь на скопившиеся в канаве колючки яндака, шарахнулся в сторону.

— Стой! Тпру! Стой! — Яков натянул вожжи.

На пыльной обочине ясно отпечатались совсем свежие следы чарыков: кто-то еще кроме них спешил укрыться в пещере. Следы доходили только до колючек: с другой стороны канавы пыль не тронута. Следы увидала и Ольга.

— Что это? — замирая от страха, спросила она.

— Посмотрим, — как можно спокойнее отозвался Яков и на всякий случай взял с трешпанки лежавшую под брезентом отцовскую берданку. Вытащив из сумки кирку, осторожно приподнял ею ворох колючек.

Ольга вскрикнула: под колючками, скрючившись в три погибели, лежал человек. Рядом с ним — набитый чем-то твердым большой мешок.

— Эй, приятель! — крикнул по-курдски Яков. — Салям, дорогой. Вылезай!

Человек не двигался.

— Вылезай, не бойся!

Человек, отряхивая пыль и сухие колючки, нехотя поднялся. Желтое изможденное лицо выдавало в нем завзятого курильщика опия — терьякеша. Вылинявшие, грязные штаны и рубаха, вязанная из верблюжьей шерсти круглая шапочка были так же стерты и поношены, как и его лицо.

— Кургум ми?^[12] — иронически спросил Яков и подумал, что в неподходящее время пришлось ему встретиться с первым контрабандистом.

— Ай, плохо, начальник, совсем плохо! — отозвался тот.

— Оружие есть?

Задержанный отрицательно мотнул головой.

— Давай бичак! — Яков протянул руку.

Контрабандист нехотя подал ему ручкой вперед нож с длинным лезвием. Как видно, берданка в руках Якова и его атлетическая фигура устрашающе подействовали на задержанного.

— Ну а теперь что мне с тобой делать?

Задержанный молчал. Дышал он тяжело и часто, наверное, бежал в гору, спеша укрыться от дождя.

— Как зовут?

— Каип Ияс. Бедный Каип Ияс! Аи, начальник, отпусти домой! Пять детишек дома, кушать нету. Мало-мало бежал в город на базар, оборот сделать. Совсем пропал бедный Каип Ияс. Не приду домой — помрут детишки!

Яков перевел Ольге его ответ.

Пограничные законы предписывают немедленно доставлять задержанного на заставу. Но куда пойдешь, когда вот-вот хлынет ливень, только бы успеть до пещеры добежать. Да и по всему видно, не такой уж опасный этот контрабандист. Шаромыжник, последний бедняк. От крайней нужды пустился на риск. Яков постеснялся даже связать ему руки. Ведь вздумай кочахчи бежать, он догнал бы его в три прыжка.

— Давай, Каин Ияс, забирай свой хабар, — приказал Яков. — Яваш-яваш^[13] к гаваху пойдем, а то дождь накроет.

Словно в подтверждение его слов, сверкнула молния, ахнул гром, в дорожную пыль, как пули, ударили первые капли.

— Начальник! — взмолился задержанный. — Отпусти Каип Ияса! Хочешь, возьми все, только отпусти!

Яков молча поднял заплечный мешок контрабандиста. Туго набитая, торба оказалась удивительно легкой. Рука прыгнула вместе с мешком выше головы.

— Ты что, воздухом торгуешь?

— Ай, начальник, зачем воздух? Тяжело таскать Каип Ияс не может, а спички тоже хороший товар! — Он прищелкнул языком. На его желтом от опия морщинистом лице мелькнула хитроватая улыбка: мол, не последний коммерсант в закордонье кочахчи Каип Ияс!

Яков подал ему торбу. Каип Ияс привычным движением напялил на себя лямки. Почувствовав свое богатство за спиной, он заметно повеселел:

— Мало-мало коурмы, яичек продал, спички купил, — пояснил он, — Ай, дождь спички испортит! — Он еще раз, теперь уже с явным беспокойством поцокал языком.

Крупные капли дождя барабанной дробью защелкали через мешковину по спичечным коробкам.

«Контрабандные спички теперь принадлежат государству, их надо в целости и сохранности доставить на заставу, так что нет никакого резона оставлять торбу под дождем», — подумал Яков.

— Шаромыга ты и есть шаромыга, — накрывая Каип Ияса взятым с телеги мешком, сказал он. — Давай-ка руки. Хоть ты и шаромыжник, а веревочкой я тебя спутаю.

И он снова окинул взглядом горизонт. Теперь уже все небо затянули сизые тучи. Беспрерывно рокотал гром. Веяло сыростью. С запада приближался ровный гул: в каком-нибудь километре, надвигаясь сплошной стеной, хлестал ливень.

Продираясь напрямик, через заросли ежевики и шиповника, изо всех сил помогая коню, Яков чуть ли не на себе втащил телегу к небольшой площадке, широким карнизом уходившей за склон горы. Там был гавах — пещера, где они могли переждать бурю. Дождь настиг их у самого входа, зиявшего черной пастью. При блеске молнии Яков рассмотрел тоненький ручеек, струйкой выбегавший из пещеры.

Привязав вожжи к обломку скалы, он сбросил под навес узел с постелью, поправил брезент, которым укрылась сидевшая на телеге Ольга, посадил Каип Ияса у входа, стянул ему поясным ремнем руки и только после этого вошел в пещеру. Он знал, что у родника всегда можно встретить змей, фаланг, скорпионов. Навстречу вылетела из пещеры прямо под дождь сизоворонка, скользнула вдоль стенки ящерица. Перевернув несколько камней, Яков раздавил пытавшегося скрыться скорпиона, весело крикнул:

— Заходи, Оля! Сейчас костер запалим, будет тепло и сухо.

Пещера то и дело освещалась блеском молний. Гулко отдавались под сводами раскаты грома. Вовсю разгулявшийся дождь звучно шлепал мокрыми ладошками по плитняку.

Змей в пещере не было. Но не было и дров. Яков взял топор и, в одно мгновение вымокнув до нитки, принялся рубить ствол сухой арчи, который сразу же нашел в темноте, раздираемой вспышками молний. Притащив арчу в пещеру, нарубил щепы. Разгораясь, костер осветил гавах, отодвинул темноту, завешанную сверкающими нитями дождя. Яков зажег смолистый сук, поднял его над головой и еще раз осмотрел убежище.

По сравнению с водопадом, низвергавшимся сейчас с небес, родничок в глубине гаваха казался беспомощным. Но ливни приходят, размывают горы, сносят со склонов песок и камни, все крушат и ломают на своем пути и снова уходят. А родники, разбросанные по неисчислимым ущельям и распадкам, остаются. Это они постоянно дают влагу и жизнь людям и зверям, всему живому.

С детства приученный беречь воду, Яков относился к родникам, как к одушевленным существам. Всегда заботливо расчищал каждую влажную ямку, добирался до водоносного песка, начинающего вдруг шевелиться бугорками на дне прозрачной, как горный хрусталь, лужицы. Поэтому, хотя воды сейчас в горах был целый океан, Яков обрадовался этому скромному родничку, как будто только он один мог утолить жажду.

— Родник зовут Ове-Хури, — сказал он Ольге. — Вода Оспы... Курды говорят: попьешь этой воды, не будешь болеть оспой.

Заскрипела телега. Лошадь стояла у самого входа в пещеру и, понуро опустив голову, терпеливо мокла под дождем. Яков поднялся, выпряг ее, надел через упругие шелковистые уши торбу, похлопал по шее. Каурый с видимым удовольствием фыркнул в торбу и, покосившись на Якова повеселевшим глазом, принялся хрустеть овсом.

— Ну, Оля, будем устраиваться, — стаскивая с себя мокрую одежду и выжимая ее у входа, сказал Яков. — Слыхал я, дворяне краль своих в свадебные путешествия возят. Голову даю на отсечение, ни у кого не было такого путешествия, как у нас. Тут тебе и пещера, и гроза, еще и контрабандист в придачу.

Ольга расстелила на каменном полу пещеры кошму, сложила на нее пожитки, сверху накрыла буркой и принялась хлопотать у костра, разогревая коурму, устанавливая на камнях чайник с родниковой водой.

— Кроме шаромыги-контрабандиста есть еще и муж непутевый, — сказала она. — Надо бы в городе под крышей сидеть, так он с женой и хозяйством едва с горы не поплыл.

— А чем здесь не крыша? — присаживаясь на корточках к огню, улыбнулся Яков. Сильное тело его в отсветах костра бугрилось узлами мышц. Пар шел от мокрых рук и лица.

Для Ольги, конечно, вся эта обстановка непривычна, но она молодец: держится, виду не подает. Каип Ияс — курд, и то все прислушивается, что там делается снаружи.

— Что скажешь, Каип Ияс? Как дела? — обратился Яков к задержанному, развязывая ему руки.

— Плохи дела, яш-улы^[14], — расправляя занемевшие руки, невесело ответил тот. — Большая вода пришла. — Плохо, очень плохо, ай как плохо! — Его желтое, сморщенное лицо казалось совсем растерянным.

Удары грома, гулко отдававшиеся в горах, заставляли Каип Ияса вздрагивать, постоянно оглядываться на темный, словно завешенный сверкавшими струями вход в пещеру.

— Помню, был такой дождь, — продолжал Каип Ияс. — Отары смыло водой, аулы смыло водой, поля смыло водой, утонуло много людей. Аллах наказал. Большое горе пришло...

«Да, зададут дел селевые воды, — подумал и Яков. — Наделают промывин в дороге, до Даугана не доползешь».

Он перевел Ольге смысл разговора с Каип Иясом, подал кочахчи миску с коурмой и чурек^[15], сам тоже принялся за еду. Снаружи все настойчивее доносилось журчание ручьев по склонам, все усиливался гул потока, бушевавшего внизу.

— Такой ливень долго не продержится, вода враз сбежит, утром уж по сухому поедем, — сказал Яков.

Ольга, сначала боявшаяся Каип Ияса, уже освоилась и теперь смотрела на ходившего по горам с таким большим ножом человека «с той стороны» без видимого страха.

— Яша, может, ему еще дать поесть? Смотри, какой заморенный.

— Так он же не настоящий контрабандист, а шаромыжник. Такого корми не корми, все равно не в коня корм.

— Я — курд! — вдруг ударил себя кулаком в узкую грудь Каип Ияс, догадавшийся, что речь идет о нем. Глаза его заблестели лихорадочным блеском. Он быстро окинул взглядом пещеру, Якова, Ольгу, потом уставился в костер, как будто видел там что-то такое, чего другие не видели и не могли видеть.

— Эге, — подозрительно присмотревшись к нему, сказал Яков, — уже хватил терьяку. Когда только успел!

— Пусть он уходит, Яша, идет домой или в другую пещеру! — проговорила Ольга. — Разве можно ночевать в одной пещере с терьякешем?..

Яков улыбнулся:

— Он теперь спать будет. Из пушки пали — не разбудишь. Да и я рядом. Никакому терьякешу тебя в обиду не дам... Отец раньше интересовался, — присаживаясь к огню, продолжал он, — почему именно здесь, в погранполосе, живут курды? Ведь Курдистан гораздо южнее. И вот что он мне рассказал. Много лет туркмены часто делали набеги на соседнюю территорию, увозили девушек, угоняли скот. Правительство соседей и заселило курдами погранзону. Тогда уже курды стали делать набеги на эти земли, увозить женщин, угонять скот...

— Выходит, и ты — курд, — сказала Ольга. — Захватил меня врасплох, увез в свои горы.

— Назвать человека курдом — здесь большая похвала. Курды очень смелые люди. Помню, мы, мальчишки, когда шли в ночное, коней пасти, все норовили где-нибудь поближе к взрослым быть, а курдята заберутся в самую глушь, вроде этого Ове-Хури, и хоть бы что. Кошменку кинут на скалу, свернутся на ней и спят. Был у меня в детстве друг Барат, тутошний курд. Я с ним ко всему привык.

— Теперь и меня приучаешь?

Яков весело рассмеялся:

— Здесь, под крышей да с костром, на кошме, у мужа под боком привыкать нетрудно. В горах бывает и похуже.

Ольга промолчала, но Яков почувствовал ее неудовольствие. Это его несколько обидело, хотя он и понимал, что привычная для него с детства, самая обыкновенная обстановка, в какую они сейчас попали, кажется Ольге слишком суровой. Яков еще раз окинул взглядом пещеру и успокоился. Перед ним была самая мирная картина: полный жарких углей костер, на костре — тянувший свою уютную песню чайник; на закопченных камнях — миска с коурмой; в одном углу — постель для Якова и Ольги, в другом — кошма для Каип Ияса. Что еще надо? Конечно, Якову, пока не сдаст контрабандиста на заставу, спать не придется. Но все равно сидеть у костра, сухим и сытым, слушать шум дождя — любо-дорого! Не то что мокнуть на дороге, под открытым небом.

Яков сладко потянулся, разогретый жаром, идущим от костра, прикрыл глаза. Странные звуки донеслись до его слуха. Кто-то играл на свирели.

Борясь с дремотой, Яков решил было, что свирель ему приснилась, но звуки повторились. Он открыл глаза.

Каип Ияс сидел по-восточному у стены гаваха и с упоением выдувал из дудочки — по-местному блюра — незамысловатую мелодию.

— Вот он, музыкант, — стряхивая с себя дремоту, сказал Яков.

Контрабандист словно не слышал его и продолжал дуть в свою дудку.

— Слышь, Каип Ияс, — окликнул его Яков, — хороша твоя песня, только длинная.

— Ты мне веревкой руки испортил, плохо получается, — откликнулся наконец Каип Ияс. — Подожди, пальцы отойдут, лучше сыграю.

— Чудной какой-то, — пробормотал Яков. — Через границу идет, жизни не жалеет, а пальцы бережет...

Никогда прежде ему не доводилось слышать, чтобы контрабандист брал с собой дудку. Музыка Каип Ияса была унылой, как осенний ветер, но звуки блюра Якову не мешали. Спокойно к ним отнеслась и Ольга. Тем не менее Яков смотрел теперь на Каип Ияса подозрительно: кто его знает, не морочит ли голову, не зовет ли своих на помощь? Хотя кто может услышать его в такую грозу!

Яков подбросил в костер дров. Вспыхнувшее пламя ярко осветило гавах и сидевшего у стены Каип Ияса...

ГЛАВА 3. СВЕТЛАНА

Жарко пылал костер. Слышался ровный шум дождя, перемежавшийся раскатами грома. Негромко тянул бесконечную мелодию на своей дудке Каип Ияс, словно жалуясь на горькую судьбу.

Яков и Ольга, устроившись рядышком на камне, молча смотрели в огонь, думая каждый о своем. В гавахе стало тепло и уютно. Казалось, ничто не может нарушить их покоя. Но Якову было тревожно: ночью в горах небезопасно.

— А-а-а!.. — раздался неподалеку отчаянный крик.

— Яков вскочил.

— Кричат, — испуганно сказала Ольга.

Крик повторился. Яков прикинул, где случилось несчастье. Скорее всего там, где они шли по отщелку. Он уже напяливал на себя непросохшую одежду, совал ноги в сапоги. Вспомнил о Каип Иясе, поставил берданку рядом с Ольгой:

— Охраняй, а то убежит.

— Ты что? — испугалась Ольга. — Разве я могу?..

Молча согласившись с женой, досадуя на задержку, Яков снова связал Каип Ияса. Остаток веревки — добрых двадцать метров — прихватил с собой.

Выскочив из пещеры, он на мгновение остановился, ослепленный темнотой. На него обрушились потоки воды. Мокрая одежда прилипла к телу, между лопатками побежали холодные струйки.

Полыхнула молния. Яков увидел площадку перед гавахом, карниз, исчезающий за склоном горы, где проходила в отщелке дорога.

Площадка показалась совсем маленькой, карниз — узким. За обрывом — затянутая сеткой дождя пустота.

— А-а-а-а! — снова раздался приглушенный шумом дождя крик.

Яков бросился на голос, обогнул скалу, при свете молнии увидел повозку военного образца с натянутым на дуги брезентом. На брезенте в белом круге красный крест.

Рослый пограничник в буденовке и в плаще с капюшоном, уцепившись одной рукой за ствол дикого клена, другой держал под уздцы лошадь, скользившую копытами по камням. Мутный поток захлестывал повозку. Якову показалось, что она медленно сползает к краю карниза и вот-вот полетит в пропасть.

— Дер-жи-и-и-сь! — крикнул он, на бегу сматывая веревку вдвое. Мгновенно накинул петлю на ступицу колеса, притянул к стволу клена, нырнул под морду лошади, замотал другой конец веревки вокруг оси с другой стороны возка, крепко затянул узел.

— Я тут и одын утримаю!^[16] — крикнул приободрившийся пограничник. — Рятуй^[17] Свэтлану!

— Что делать? — не понял Яков.

— Свэтлану спасай!

— Где она?

— За брычкой.

Снова вспыхнула молния. Яков увидел невысокую женщину в плаще с капюшоном, изо всех сил упиравшуюся сзади в повозку.

— Держи-и-и, Дзюба-а-а! — резанул уши Якова ее звонкий голос. Он узнал крик, который слышал в пещере. Повозка натягивала веревку и все еще оседала назад, сталкивала с карниза женщину. Она делала отчаянные усилия удержаться, но мутный поток захлестывал ее.

Женщина в любой момент могла свалиться вниз, и Яков не успел бы схватить ее за руку.

Не раздумывая, он прыгнул к краю карниза и, обдирая колени и ладони, заскользил по крутому склону. По ногам хлестнули ветки куста. Яков мертвой хваткой вцепился в него, почувствовал, как в ладони глубоко вонзились колючки. Тут же едва успел схватить оторвавшуюся от повозки женщину.

Куст затрещал под двойной тяжестью. Яков нащупал ногой какой-то выступ.

— Э-ге-гей! — раздался прямо над головой испуганный возглас Дзюбы. При очередной вспышке молнии над краем карниза четко вырисовался силуэт пограничника.

— Здесь мы, — отозвался Яков. — Разверни возок поперек склона, отвяжи веревку, спускай сюда.

Через минуту конец веревки, взметнувшись петлей над головами Якова и Светланы, упал рядом. Первой Дзюба вытянул наверх женщину, затем Кайманова.

Якова удивило, что спутница пограничника будто и не испугалась.

— Спасибо, что выручили, — сказала она, пытаясь в темноте рассмотреть поцарапанные ладони. — Покажите свои руки. Наверное, тоже ободрали о камни?

— Пустяки... У вас другое дело.

— Жаль, темно, ничего не видно.

— Пустяки, — повторил Яков. — Пройдет. — При новой вспышке молнии он перехватил устремленный на него пытливый взгляд темных глаз. Женщина смотрела на него так, будто хотела спросить: «Что вы за человек? Действительно бесстрашный и скромный, или это рисовка?» А он подумал: «Видно, не из пугливых».

Дзюба, держа лошадь под уздцы, будто ничего не случилось, спокойно проговорил:

— Я ж казав вам: идить со мной рядом, Свэтлана Николаевна. Уж теперь-то я вас ни на шаг от себя не отпущу...

— Давай я со Светланой Николаевной впереди пойду. К гаваху тропу лучше знаю, — предложил Яков. — А ты сзади за возком смотри, чтобы юзом не съехал.

— И то дило... Умну ричь и дурень поймэ.

Покачивая широкими плечами, задевая за камни промокшим плащом, по которому продолжал барабанить дождь, Дзюба обошел возок, весело крикнул:

— Пишлы!

Взяв под уздцы коня, Яков повел его по дороге к пещере. Светлана шла рядом — между ним и склоном.

— Мы ведь тоже к этому гаваху ехали, — сказала она. — Совсем немного осталось. А все из-за Дзюбы. Какой сам, такой и конь. Оба на ходу спят, как говорят наши пограничники, «хмыря давят».

«Пещеру гавахом называет, по-курдски, — подумал Яков. — Значит, не первый день здесь живет».

— Шо там такэ? — услышав свою фамилию, откликнулся шагавший позади Дзюба.

— Видали? — сказала Светлана. — Я спрашиваю, как там у тебя? — крикнула она. — Скоро придем!

— Та вже скоро.

Впереди показалось яркое пятно: вход в пещеру, освещенный костром. На светлом фоне — темная фигура встревоженной Ольги, вышедшей прямо под дождь.

Светлана быстро направилась к ней, откинула капюшон плаща.

— Здравствуйте! Меня зовут Светлана Карачун. Просто замечательно, что у вас тут и костер, и ужин, и постели. Дзюба, — обратилась она к своему повозочному, — принесите, пожалуйста, мой вещмешок и санитарную сумку. А это кто? Шаромыжник? Что ж вы его спутали? Боитесь убежит? Вы приезжие? Да? — Тут же решительно объявила: — Мужчинам в гавах пока не входить!

Ольга обрадованно поздоровалась, проводила гостью в пещеру. Между ними начался оживленный женский разговор.

Прислушавшись, Яков догадался, что спасенная им от верной смерти женщина не только переодевается, но и перевязывает ободранные при падении колени. Судя по возку с красным крестом, нетрудно было понять, что она фельдшер или врач. Кайманова неприятно задело, что незнакомка сочла его новичком, приезжим, да еще таким, какой из страха скрутил руки несчастному шаромыге.

С помощью Дзюбы он выпряг коня, привязал его рядом со своей лошадью, задал овса. Теперь Яков и Дзюба стояли и мокли у входа, дожидаясь, пока им разрешат войти.

— Кто такая?

— Та жинка начальника заставы. Доктор. Санчастью командуе. Поихалы за медикаментами, а воно, — Дзюба ткнул пальцем в небо, — як курыць понамочило...

— Звать-то тебя как?

— Степаном.

— Меня Яковом. Ну что ж, Степа, давай закурим, раз домой не пускают.

— Мабуть, тютюн промок, — озабоченно хлопая себя по карманам, сказал Дзюба.

— Закуривай моего.

Дзюба свернул цигарку в палец толщиной, отворачиваясь от ветра, зажег спичку. Яков присмотрелся к нему. Голенища его сапог на одну треть разрезаны по шву, — видно, не налезали по-доброму на могучие икры.

— Можно! — крикнула Светлана.

Яков вошел, глянул на повеселевшую Ольгу. С появлением Дзюбы и Светланы она перестала бояться грозовой ночи, незнакомого места, хотя и захудалого, но живого контрабандиста. Добавила в чайник воды, поставила его на закопченные камни в костер, стала доставать из корзины продукты, полученные в дорогу от свекрови.

Светлана подошла к Якову. Пальцы у нее были забинтованы.

— Все-таки давайте я посмотрю ваши руки, — сказала она.

Теперь, при свете костра, он рассмотрел: волосы у нее темные, глянцевитые, с завитками у висков, заплетены в короткую косу, уложенную на затылке. Быстрые темные глаза на удивительно белом для этих мест лице необычайно живые.

— А что с руками? — услышав разговор, всполошилась Ольга.

— В темноте за куст неловко взялся, колючек понавтыкал...

— За куст взялся, когда меня от смерти спасал, — добавила Светлана. — Ваш муж настоящий герой: не раздумывая прыгнул с обрыва, чтобы меня перехватить...

Он молча пожал плечами, — дескать, каждый поступил бы так.

— Яша у меня смелый, все так говорят, — простодушно подтвердила Ольга.

Обе женщины принялись вытаскивать занозы из его рук, перевязывать ссадины на пальцах, смазывать их йодом.

Вежливо поблагодарив за перевязку, он подошел к контрабандисту, начал развязывать ему руки. Сзади послышался смех. Смеялась Светлана.

— Почетно упаковали, — сказала она. — Этот шаромыжник еще подумает, что его приняли за какого-нибудь главаря. Поживете здесь, привыкнете: таких гостей каждый день ловим... Оленька, давайте ужинать и спать. Мужчины, организуйте охрану.

Яков продолжал молча развязывать Каип Ияса. Не мог же он объяснять, что, мол, связал его только потому, что оставлял под охраной Ольги.

— Давай, Степа, твою винтовку и ложись спать, а я пока посижу, — предложил он Дзюбе. — Неровен час, еще какие кочахчи от дождя в гавах полезут.

— Не положено передавать, — Дзюба развел руками. — Личное оружие. Я ее пид бок положу, як шо почуешь, гукны, я и вскочу...

«Вскочишь ты, как же! — подумал Яков, вспомнив разговор о том, что Дзюба на ходу спит. — Экий увалень уродился».

— Ладно, — сказал он, — я и с берданкой посижу.

Помог Ольге расстелить бурку, сел у входа перед костром, подбросил дров в огонь. Золотистым роем взметнулись искры. По-прежнему доносился мощный гул потока, бушевавшего где-то внизу. Дождь начал стихать. Он уже не шлепал по камням, а тихо шелестел, словно хотел змейками-ручейками прокрасться в пещеру.

Неожиданное знакомство со Светланой не слишком занимало Якова: мало ли на свете красавиц? Однако в глубине души он чувствовал себя оскорбленным. Его задело то, что она сочла его новичком. Сама небось живет здесь без году неделя, а еще берется судить о других! «Да что мне до нее!» — решил Яков.

Незаметно для себя стал думать о матери. Всю жизнь она мечтала жить богато, но с отцом, дорожным рабочим, никак не удавалось вырваться из нужды. И вот теперь богатство пришло. Откуда только у Мордовцева доходы? На какие средства содержит он такой большой дом?

Где-то заурчал горный леопард. Видно, родник Ове-Хури посещали не только змеи и ящерицы. Но сейчас вокруг сколько угодно воды, у входа в гавах горел костер — никакой зверь не опасен. Подложив в огонь остаток дров, Яков уже перед рассветом с трудом разбудил Дзюбу, лег на его место и, едва коснувшись головой скатки, служившей подушкой, крепко уснул. Последнее, о чем он подумал, что не было рядом Ольги. Не давало покоя странное ощущение пустоты, хотя жена была тут же, в гавахе, но спала под одной буркой с новой знакомой.

Проснулся Яков от яркого солнца, светившего в глаза. Костер потух. Над головешками, покрытыми пеплом, синей струйкой курился дымок, насквозь пронизанный бьющим сквозь расселину солнцем. Дзюба клевал носом стоя у входа. Опираясь на винтовку двумя руками, он едва не напарывался на штык. Заметив, что Яков проснулся, Дзюба тут же чуть ли не на четвереньках полез на его место. Ольга и Светлана спали, укрывшись буркой. У стенки пещеры, скрючившись, спал на кошме Каип Ияс.

Яков вышел на площадку перед гавахом. Все видимое отсюда пространство искрилось и сверкало. Еще не высохшие капельки дождя переливались огнями на метелках гули-кона. В ущелье, на дне которого продолжала шуметь вода, клубился белый туман. Призрачными испарениями курились склоны гор. Легкий парок поднимался от лошадей, подставивших утренним лучам солнца чисто вымытые, лоснящиеся спины.

Огромная чаша из горных склонов, открывшаяся ему, была переполнена прозрачным воздухом, свежестью, светом. Якова встречало такое радостное утро, и в груди была такая легкость, что, казалось, расставь он руки — полетел бы над склонами гор, над вилюшками дороги, уходящей к Даугану, над глубоким ущельем, скрытым полупрозрачным туманом.

Из отщелка, в котором Яков ночью встретил Дзюбу и Светлану, послышался дробный цокот копыт. Появились два пограничника: один — рядовой, с притороченной к седлу клеткой с голубями, второй, судя по треугольникам в петлицах, командир отделения. Натянув поводья, они соскочили на землю.

— Погранпатруль, — представился командир отделения. — Прошу предъявить документы.

— Командир Галиев, наши! — воскликнул его напарник, увидев спавшего у самого выхода из гаваха Дзюбу.

— Дзюба, встать! — приказал Галиев красноармейцу и, обращаясь в темный провал гаваха, уже другим голосом добавил: — Светлана Николаевна, доброе утро. Начальник беспокоится, всю ночь вас искали. Пора домой. Красноармеец Шаповал, отправьте донесение на заставу, — обратился он к приехавшему с ним пограничнику.

Тот написал что-то на бумажке, вложил ее в патрончик с крышкой, привязал к лапке голубя, высоко подбросил птицу вверх. Потом выпустил из клетки второго голубя.

Некоторое время смотрел, как голуби, сделав круг над площадкой, взяли курс на заставу. Яков подумал: «Не долетят!» И в самом деле, как раз было время, когда соколы выкармливали птенцов и потому беспощадно истребляли все живое, что было им под силу.

— Яков Григорьевич Кайманов! — представился он, протягивая справку о назначении его в бригаду ремонтников. — Эй, Каип Ияс, — окликнул он задержанного. — Вставай. Иди познакомься со своими друзьями.

Каип Ияс, еще более сморщенный и помятый после сна, желтый от терьяка, почесываясь и пожимаясь от утренней свежести, вышел на свет.

— Командир! Смотрите! — удивленно воскликнул красноармеец Шаповал. — Недели не прошло, как я его задержал! Опять здесь...

— Может, не он? — усомнился Галиев.

— Точно, он. Зачем ходишь, тебя ж только что ловили, а ты опять пришел?

— Белемок^[18], — забормотал Каип Ияс, не понимая, что ему говорят.

Яков перевел вопрос Шаповала. Галиев удивленно поднял брови.

— Начальник! — по-курдски сказал Каип Ияс. — Никогда больше не буду. Отпусти домой. Дома мала-мала ребятишки плачут. Не отпустишь Каип Ияса — совсем помрут ребятишки.

Яков перевел и эти его слова.

— Вы понимаете по-ихнему? — подозрительно спросил Галиев и еще раз взял у Якова для проверки выданную дорожным отделением и заверенную управлением погранвойск справку.

— Здесь вырос, курдский — мой второй язык, — сказал Яков.

Галиев, маленький, плотный, скуластый, с четко обозначившимися под гимнастеркой грудными мускулами, щелкнул каблуками, приложил руку к шлему-буденовке:

— Возьмите ваш документ. Красноармеец Шаповал, конвоируйте задержанного на заставу. Дзюба, встать! Запрягайте коня!

— Та я вже запрягаю, — поднимаясь со своего места, позевывая, нисколько не удивившись появлению Галиева и Шаповала, сказал Дзюба.

— Разговорчики! — сердито вращая глазами, воскликнул Галиев.

«Что его так заботит?» — подумал Яков и усмехнулся, догадавшись, в чем дело: вместе с Дзюбой сам будет провожать Якова до Даугана, никому не доверит! Службист...

— Батюшки! Как хорошо-то! — выйдя на площадку перед гавахом, воскликнула Светлана. — Оля, скорей сюда! Смотри, какое замечательное утро! Здравствуйте, спаситель! — приветливо кивнула она Кайманову.

— Здравствуйте, — отозвался он и, с непонятной самому себе нежностью, добавил, обращаясь к жене: — Оля, давай укладываться.

Ольга лишь мельком взглянула на него, быстро приготовила из остатков съестных запасов завтрак, стала сворачивать постели.

Сам он принялся запрягать гнедого, напевая вполголоса:

Эту песню он всегда мурлыкал себе под нос в минуты душевного равновесия.

— Яш-улы! — окликнул его Каип Ияс, которого Галиев и Шаповал уже приготовились конвоировать на заставу. — Спасибо тебе за ужин и ночлег. Каип Ияс — бедный человек, но добро помнит.

— Ладно, топай, — проворчал Яков, еще раз обозвав шаромыгой Каип Ияса.

— Что он сказал? — перебегая подозрительным взглядом с Якова на задержанного и обратно, спросил Галиев.

— Благодарит за хлеб, за соль, — сказал Яков, отлично понимая, что Галиев, то ли башкир, то ли татарин по национальности, не может не знать таких слов, как «якши» и «яш-улы».

После завтрака сложили вещи на уже просохшую под жарким солнцем телегу и в сопровождении сидевшего верхом на коне Галиева отправились в путь, выискивая неповрежденные участки дороги.

На выходе из ущелья вся дорога размыта. Вместо булыжного покрытия — наносы песка и гальки. По одну сторону размытого участка уже скопилось несколько машин и повозок. А сколько таких участков на всем протяжении от города до Даугана!

Когда подъезжали к широкой промывине против щели Сия-Зал, откуда и сейчас бежал мутный ручей, с другой стороны к промывине подъехала подвода, запряженная парой лошадей. Правивший лошадьми парень, показавшийся Якову знакомым, соскочил с телеги, остановился у промывины. Кайманов сразу узнал в молодом курде верного друга детства Барата. Остановив лошадь, он тоже подошел к краю промывины, защищая рукой глаза от бившего прямо в лицо утреннего солнца.

То ли Барат увидел, что на левой руке смотревшего на него рослого человека не хватает безымянного пальца, то ли по другим приметам узнал друга, но до Якова донеслось громкое взволнованное восклицание:

— Ёшка, скажи, дорогой, сплю я или не сплю? Ты это или не ты?

— Я, Барат, я, — отозвался Яков, чувствуя, как увлажняются глаза.

Барат, превратившийся за время разлуки во вполне сложившегося мужчину, перешел вброд прямо в чем был — в брюках и чарыках — через шумевший поперек дороги поток, бросился к Якову. Тот раскрыл навстречу ему объятия.

— Салям, Барат-джан! Здравствуй, дорогой друг! Как я рад тебя встретить на родной земле! А это моя жена, — представил Яков Ольгу.

— Салям, баджи!^[19] Коп-коп салям, сестра милая, — искренне приветствовал ее Барат.

По улыбающемуся и в то же время настороженному лицу Ольги Яков видел, что физиономия Барата показалась ей самой разбойничьей.

— У меня тоже есть жин, — с гордостью заявил Барат.

— О-о! — протянул Яков. По старой памяти встретил он Барата как мальчишку, вместе с которым ловил змей и резал мешки караванщиков, а оказывается, разговаривать с ним надо, как со взрослым мужчиной. Яков хорошо знал обычаи курдов.

— Кургун ми, брока чара?^[20] — перейдя на серьезный тон, спросил он.

— Кургун якши!^[21] — сразу оценив вежливость Якова, ответил Барат.

Теперь нужно было спросить, как его настроение:

— Аволата чара?

Барат, улыбаясь, ответил, что и настроение в порядке.

После этого полагалось справиться, как себя чувствует сын, но Яков не знал, есть ли у Барата сын.

— Лоук чара? — спросил он полушутливо.

— Барат расплылся в сияющей улыбке:

— О, якши! Бик якши!

— Жиннета чара? — спросил Яков, зная, что сначала надо спросить, как себя чувствует сын, а потом уже, как себя чувствует жена.

— Бик якши.

— Качик чара? (Неужели у него и дочка есть?)

К удивлению Якова, оказалось, что у Барата есть и качик и тоже — якши! Ай да Барат!

Теперь полагалось спросить о хозяйстве: как, мол, чувствует себя твоя лошадь — «мойн чара?», как поживают твоя корова — «мунге чара?», бараны — «паз чара?», собака — «сека чара?». Но Барат, загордившийся было от таких знаков уважения, не выдержал, обернулся к выстроившимся по ту сторону потока рабочим и завопил во все горло по-курдски:

— Эй, Алешка! Эй, Мамед! Эй, Балакеши! Эй, Савалан! Ёшка-джан приехал! Надо на охоту скорей, архаров стрелять! Большой шашлык будем делать!

На той стороне потока стояли рабочие бригады Барата, махали руками, приветствовали Якова. Среда них Яков увидел Алешку Нырка, которого сразу узнал по широкому добродушному лицу.

Два человека отделились от группы и, помахав Якову и его спутникам ружьями над головами, ушли в горы, как понял Яков, в надежде подстрелить козла или архара. Алешка Нырок и толстый Мамед Мамедов по примеру Барата перешли ручей вброд. Остальные принялись ставить палатки.

Такой сердечный прием развеял у Ольги смутные опасения, хотя разбойничья физиономия Барата и сейчас не внушала ей особого доверия.

Скосив глаза, Яков усмехнулся, отметив разочарование на скуластой физиономии Галиева, который теперь убедился, что Яков никакой не нарушитель, а местный старожил.

— Ну вот мы и дома, — сказал Яков, помогая Ольге сойти с подводы. — Желаю хорошо доехать, — с той же усмешкой сказал он наблюдавшим за ним Светлане и Дзюбе.

— А давай, Яша, твого тютюна закурымо, — предложил Дзюба. — Мий шось нэ высох.

Яков подошел и дал Дзюбе свой кисет, перехватил укоризненный взгляд Светланы.

— Вы скрытный, самолюбивый человек, — сказала она. — Почему сразу не признались, что здесь выросли?

— А почему я должен был об этом говорить? — вопросом на вопрос ответил Яков.

— Чтобы первые встречные не читали вам глупых наставлений.

— Кому что нравится, — мстительно сказал он.

— Оля, поехали с нами. Пока ваш муж закончит здесь работу, поживете у нас, — предложила Светлана.

— Ездить тряско, вчера, видно, намучилась, — словно извиняясь, сказала Ольга. — Я уж здесь с Яшей побуду.

— Все равно будем ждать вас в гости. Счастливо оставаться!..

— Счастливого пути!..

Дзюба зачмокал губами, дернул вожжи. Возок тронулся, раскачиваясь на выбоинах, застучал железными ободами колес по камням.

— Где же наш дом, Яша? — оглядываясь, спросила Ольга.

— Где бригада, там и дом. Жить будем в поселке. А пока что денек-другой надо здесь побыть. Видишь, дорогу размыло. Ремонт требуется срочный. Поживем в палатке, потрудимся: я с киркой, ты с поварешкой. Верно говорю?

Дружный хор голосов поддержал Якова. Барат уже разводил костер, ощипывал подбитых по дороге охотниками жирных горных курочек.

— Ай, яш-улы! — воскликнул Барат. — Молодец, что приехал. Дорога всем даст работы! Вода у нас есть, — показал он на видневшийся вдали вход в пещеру. — Дрова есть! Хозяйка тоже есть! Курочки есть! Вай, харашо!

— Ну как, Оля? — спросил Яков. — Поживем пока тут? А починим дорогу, под свою крышу на Дауган пойдем.

Ольга молча кивнула, взяла у Барата одну из курочек:

— Кто ж так птицу щиплет?..

— Ну вот и ладно, — с облегчением проговорил Яков.

К нему подходили и здоровались старые знакомые.

Некоторых он узнавал с трудом, других и вовсе не помнил. Но все это были люди из родного поселка, и Кайманов почувствовал, что теперь он по-настоящему дома. Столб сизого дыма струился над костром, вокруг которого уже раскинулись две палатки. Легкие волны тумана, поднимавшиеся от земли, стлались над ущельем. Вокруг замерли в молчании освещенные солнцем горы.

Хорошее место. Кстати, и Ольгу не нужно будет оставлять одну с незнакомыми людьми в незнакомом поселке. Да и на работу далеко не ходить: вылез из палатки — и вот она, размытая ливнем дорога.

Яков взял кирку и лопату, снял все свое имущество с телеги и, оставив Ольгу хозяйничать у костра, погнал лошадь к видневшемуся под горой карьеру. Он знал, что значит строить дорогу. Норма — десять арб гальки в день. Их надо накирковать в карьере, насыпать в телегу, привезти и сгрузить. Конечно, хорошо бы сначала поехать в поселок, увидеть родные места, побыть на могиле отца, обойти Дауганскую долину. Но сейчас уезжать нельзя: каждая пара рук — золото. Задерживаются грузы, простаивает транспорт. Не раз приносил он отцу обед к этому ущелью. А теперь — сам дорожник.

Когда Яков с телегой гравия вернулся к дороге, Барат на ломаном русском языке что-то рассказывал Ольге, кажется, про охоту. Ольга внимательно слушала.

— Барат на охоту пошел! Да? — ткнул Барат пальцем себе в грудь.

Ольга молча смотрела на него.

— Один курочка стоит! Да? — продолжал Барат. Сдвинув на затылок свою вязаную шапочку, он почесал густой ежик волос. — Маленький ребятишка делал!..

— На гнезде, что ли, сидела? — спросила Ольга.

— Во-во-во! — обрадовался Барат.

— И ты стрелял?

— Ай, зачем стрелял? Что ты! Петушков наловил. — Барат даже головой замотал. — Барат никогда не стрелял. Барат никогда ружье в руки не брал. Ножик — харашо, ружье — плохо. Маленький ребятишка стрелять нельзя! Маленький ребятишка любить надо!

И, вгоняя Ольгу в краску, Барат добродушно подмигнул ей, давая понять, почему он рассказал, как один «курочка ребятишка делал» и почему «ребятишка любить надо, а не стрелять».

— Ну и что? — отворачиваясь, чтобы скрыть смущение, спросила Ольга.

— Большой петушок надо стрелять, — заговорщически сказал Барат. — Зачем много-много курочек бегал?

«Эк тебя разобрало с остротами», — недовольно подумал Яков.

— Эй, Барат, — сказал он, — на такого петушка, как ты, полпуда соли надо: дроби жалко.

— Ай, Ёшка! — послышалось в ответ. — Для тебя и пуд соли не жалко!..

Ольга как будто не обратила внимания на их пикировку. А Яков дал себе слово не отходить от нее, шутками там или байками повеселить жену.

Но ни поработать всласть, ни побыть с Ольгой в этот день Кайманову не удалось.

Едва они всей бригадой сели обедать, расхваливая новую повариху, на дороге показались два пограничника с «заводным» конем: красноармеец Шаповал и командир отделения Галиев, Оба спешились, пожелали обедавшим доброго аппетита, после чего Галиев щелкнул каблуками, официально доложил:

— Товарищ Кайманов, начальник заставы за спасение его жены и задержание нарушителя объявляет вам благодарность и приглашает к себе.

Яков посмотрел на Ольгу.

— Большая честь, — сказал он. — Придется, Ольга Ивановна, нам с тобой ехать.

— Поезжай, Яша, один, — ответила Ольга. — Я с твоими друзьями побуду.

ГЛАВА 4. НА РОДНОЙ ЗЕМЛЕ

Привычный к горам конь легкой рысью несет Якова вслед за Галиевым и Шаповалом. Дорога, петляя по склонам, ведет на подъем. Уже через полчаса пути чище и прохладнее стал воздух.

Там, где свисает с карниза куст ежевики, — родник. У родника Яков и Барат еще в детстве ловили диких курочек. Привезут отцам, работавшим на дороге, обед, а сами в горы. Расставят силки и на каком-нибудь паласишке или кошменке лягут спать спина к спине, чтоб теплее было, да еще дерюжкой прикроются — любо-дорого! На рассвете слышат: «чир-чир-чир!» Летят! Смотришь, попадется одна-две. Тут уж и охота веселей. На этот случай у них и клетка из тонких прутиков припасена. Самочку — в клетку, и снова — к роднику. Курочка в клетке — петушок обязательно прилетит. До тех пор будет вокруг клетки бегать, пока в силки не попадет. Не было случая, чтобы петушок, бегая вокруг клетки с курочкой, в силки не попал...

Яков тяжело вздохнул. С наслаждением бы он сейчас отправился на охоту. Пострелял бы архаров или козлов, а то силками курочек наловил. Отец, тот даже в поле ружье брал. Мало ли какой случай? Волков в горах полно. Есть и барсы, и леопарды...

Мерно рысит конь, временами пофыркивает, встряхивает головой, отгоняет мух. Поворот за поворотом бежит навстречу дорога. Наконец, вильнув последний раз, прямой стрелой вонзается в долину Даугана.

От волнения Яков привстал на стременах: перед ним — раскинувшийся вдоль дороги родной поселок. Глинобитные домики под купами деревьев, пыльные акации, чинары, карагачи, сомкнувшие над дорогой свои кроны.

Мало в поселке воды. Нет вдоль дороги арыков. Пересохла даже лужа, где всегда возле бетонной колоды полно было лягушек.

Яков пустил коня шагом. Припомнив место, откуда провожал в последний путь отца, свернул к поселковому кладбищу.

Как и раньше, кладбище заботливо огорожено глиняным дувалом, чтобы не тревожили мертвых звери или скот.

Сойдя на землю, Яков оставил коня возле выросшей у ворот кладбища акации, прошел за ограду, увидел в глубине сложенный из плитняка обелиск. На обелиске — дощечка с аккуратно выжженной надписью:

Горькое чувство вины перед отцом и доктором сжало сердце Якова. Из далекого прошлого появилось искаженное горем лицо голосившей по покойнику матери. Вот и пришел он к холодным ногам...

«Береги мать... Ты ни в чем не виноват. Прощай, Глафира!» — будто слышал он родной голос.

Яков стоял у могилы и машинально перечитывал выжженные на табличке слова. Люди не забыли отца и молодого доктора, сберегли их могилы.

— Начальник заставы Карачун велел обелиск сделать, — сказал Галиев. — Уважение к живым, говорит, начинается с уважения к памяти мертвых. Приезжал комиссар из округа, беседу проводил о твоем отце.

— Откуда комиссар знает отца?

— Брат у него с твоим отцом похоронен. Их тогда в один день расстреляли.

«Значит, точно. Здесь Василий Фомич», — подумал Яков.

Постояв еще несколько минут, он в глубокой задумчивости вышел с кладбища.

До поселка ехали молча. Каждый дом, каждый переулок, акация или чинара — все отзывалось в сердце щемящей болью. Вот и камень-валун у дороги. В детстве казался громадным, а оказывается, самый обыкновенный, не больше стола. Вот почтовая станция. Так и кажется, что сейчас откроется дверь и выйдет из нее лечивший Яшку конюх Рудометкиных — Али-ага. Но улицы пустынны: все жители то ли в горах, то ли в поле. Лишь по окрестным склонам лазят мальчишки да лениво тявкают в поселке собаки. Цокот копыт, далеко разносившийся в долине, стал громче и ближе, отдаваясь от стен домов, словно сам поселок приветствовал Якова.

У бетонной колоды, обложенной вокруг каменными плитами, лошади замедлили шаг, потянулись к воде.

— Можно напоить, — сказал Галиев. — До заставы рукой подать. Коней сюда гоняем, поим из кяризов.

Яков промолчал. Он-то лучше Галиева знал, что это за колода. Бетонную колоду, из которой пили кони, верблюды и овцы, делал его отец. Огромными плитами, аккуратно пригнанными друг к другу, выложил он площадку вокруг колоды. Время нисколько не тронуло его работу. Знал Яков и кяризы — с десяток протянувшихся цепочкой колодцев, соединенных подземной галереей. Под сводами галереи тонким ручейком течет чистая родниковая вода. Чем дальше в горы, тем глубже колодцы, выстроившиеся вдоль дороги. По каплям собирается вода в галерее, стекает в бассейн, из которого подведена к бетонной колоде трехдюймовая труба с вентилем.

Всадники отпустили подпруги лошадям. Те потянулись к воде, стали пить, как пили до них сотни и тысячи лошадей и верблюдов, коров и овец.

— Меньше стало воды, — сказал Галиев. — Засорились кяризы, чистить надо.

— Наверное, илом занесло, — отозвался Яков.

Он с удивлением рассматривал плиты вокруг колоды. Какой огромной силой надо было обладать, чтобы ворочать, укладывать и обтесывать их! Метровый плитняк к колоде они возили с отцом на быках со Змеиной горы. Яшке тогда казалось обычным, что отец один ворочает каменные глыбы. Но сейчас-то он понимал, что каждую такую глыбу обыкновенным людям даже втроем не поднять. Две пули, два ничтожных кусочка свинца оборвали жизнь такого могучего человека!..

Лошади напились. Всадники снова подтянули подпруги, сели в седла, шагом направились к заставе.

Вот и Змеиная гора, на которой Яков и Барат в тот памятный день поймали гюрзу. Яков невольно посмотрел на свою левую руку, пошевелил обрубком пальца. Думал ли молодой доктор, спасая ему жизнь, что сам в тот же день расстанется с жизнью? Думал ли отец, беспокоясь о пропавшем где-то сыне, что в последний раз ищет его?

Миновали еще один подъем, на повороте которого стражем стояло круглое, как шапка, сложенное из камней, с бойницами на все четыре стороны, оборонительное укрепление. Вдоль дороги потянулась каменная стена казармы, с узкими и высокими окнами. За казармой — овраг. Казаки погранпоста часто пили водку, а мальчишки собирали в овраге бутылки. Во дворе таможни стоял железный ящик с негашеной известью. Набьешь в бутылку извести, нальешь воды, пробкой заткнешь, получается бомба. Крепко попадало Яшке от отца за эти бомбы.

Теперь здесь, где раньше был казачий пост, — застава пограничников. Начальник заставы приказал на могиле отца и Вениамина поставить обелиск. «Уважение к живым начинается с уважения к памяти мертвых» — так сказал Карачун. Почему-то Яков подумал, что начальником должен быть мудрый пожилой человек.

Перед казармой — широкая площадка. Дорога, окруженная горами, вьется дальше на подъем. Там граница.

Стоявший у ворот заставы часовой пропустил их во двор. С крыльца казармы сбежал среднего роста худощавый и ловкий в движениях молодой командир — начальник заставы, с портупеей через плечо, маузером на боку. Вслед за ним — сильный и гибкий, с хищным обликом курд. Что-то знакомое было в его лице, но Яков не мог вспомнить, где его видел. Курд держал в руках винтовку, указывал рукой в сторону сараев, стоявших в глубине двора, что-то горячо доказывал начальнику заставы. Яков проследил за его взглядом. Недалеко от конюшни стоял привязанный к столбу ишак. На его спине алела не то рана, не то потертость от вьюков. Над ишаком кружилась сорока и все норовила сесть на спину: свежая кровь не давала ей покоя. Но едва сорока садилась на ишака, тот начинал лягаться, высоко вскидывая зад.

Споривший с начальником курд прицелился. Командир сделал предостерегающий жест, но поздно: грянул выстрел. Сороку словно кто-то подбросил вверх. Взмахнув крыльями, она перевернулась в воздухе и, зацепившись за круп ишака, упала на землю. Ишак отпрянул в сторону. Яков спешился, подошел к нему, поднял убитую птицу. Пуля попала в грудь, вырвав с другой стороны мясо и перья. Чувство жалости к птице и в то же время чувство зависти к стрелку охватило Якова. Впервые он видел такой меткий выстрел.

— Эй, Кайманов! — окликнул его командир. — Здравствуй, дорогой! Знаю, Яковом зовут. Мне о тебе комиссар Лозовой говорил. Я пригласил тебя чарку выпить, по душам поговорить, а у нас опять чепе: ишак на заставу с контрабандой, да еще раненный, пришел, а людей, что с ним были, нету. Надо искать. Так что давай с первого знакомства включайся в службу. Зовут меня Федор Афанасьевич Карачун, а это — Аликпер Чары оглы, старший бригады содействия с заставы Пертусу, лучший стрелок во всей округе.

Аликпер! Товарищ по набегам на караваны! Как ты изменился и возмужал! Несколько секунд Яков и Аликпер ревниво изучали друг друга.

Смелый, открытый взгляд карих, с прищуром глаз, прямой нос, красивое загорелое лицо. Во всем облике Аликпера — хищная повадка, как у барса, крадущегося по следу джейрана. Он изучал взглядом Якова, похлопывая крепкой загорелой рукой по цевью винтовки, словно выбирая, куда еще вогнать пулю.

— Салям, Аликпер Чары оглы! — протянул руку Яков.

— Эссалям алейкум, Ёшка, — с готовностью ударил ладонь в ладонь Аликпер, с силой сжал Якову пальцы. — Какой ты большой, красивый стал...

— Ты тоже парень что надо, — сказал Яков и в свою очередь сжал ему руку.

— Ну хватит вам один на другого силу тратить, поберегите для бандитов, — остановил их Карачун.

Яков отпустил Аликпера и дружески толкнул его в плечо. Сам получил такой же увесистый тумак. Оба весело захохотали.

— Ладно, ладно, ребята, — снова попытался настроить их на серьезный лад Карачун. — Давайте соображать, что делать. Людей у меня нет. В бурю всех разослал по участку. Придется самим на розыски идти.

Яков оглянулся. Светланы нигде не видно: то ли по хозяйству хлопочет, то ли отдыхает. Не вышла она даже тогда, когда во дворе грохнул выстрел. На заставе только часовой у ворот, да к ишаку идет знакомый уже пограничник Дзюба с санитарной сумкой. Видно, на самом деле людей у начальника заставы мало.

— А у вас тут весело, — сказал Яков. — Вчера шаромыга, сегодня ишак с контрабандой, завтра тоже чего-нибудь жди?

— Редкий день без «гостей». Косяком прут, — признался Карачун. — Понимаешь, Яша, — обращаясь дружески на «ты», продолжал он, — отпустил я на охоту двух пограничников — Чумака и Шевченко с дорожным мастером Бочаровым, чтобы для заставы мяса привезли. Дал им ишака воду и продукты подвезти. Смотрю, ишак один на заставу идет. Знает, думаю, треклятая скотина, что у него тут и овес, и стойло. Потом смотрю, ишак в бою побывал — на спине рана, вместо продуктов — вьюки с мануфактурой, коньяком... Мало нас еще на заставе. Доложил мне Галиев, что ты вернулся, да еще по-курдски, как на родном языке, говоришь, сразу за тобой послал. Без народа нам, Яша, ничего не сделать. Граница-то вон какая! Горы! А нас — горстка, на главные направления по одному наряду и то не хватает. А контрабандисты соберутся бандой в пять, десять, пятнадцать человек, залпами бьют! Без бригад содействия мы как без рук. А некоторые начальники еще раздумывают, надо ли вооружать «базовцев».

Дежурный, по знаку Карачуна, вынес из казармы винтовку и подсумок, передал Якову, подвел начальнику заставы коня.

Скрывая волнение, Кайманов надел подсумок на ремень, винтовку повесил стволом вниз через плечо.

Карачун уже взялся за луку седла, когда дверь домика, стоявшего поодаль, открылась и на крыльцо вышла раскрасневшаяся, в нарядном платье Светлана.

— Федя, приглашай гостей к столу. Яков Григорьевич, жалко, что вы Олю не привезли, придется вам за двоих отвечать. Аликпер-джан, прошу в дом!

Карачун беспомощно посмотрел на Аликпера, потом на Якова, развел руками. Лицо его сморщилось от жалости к себе и Светлане.

Едва она увидела это, все поняла, искренне огорчилась.

— Ты знаешь что?.. — начал осторожно Федор.

— Знаю! Все знаю! — с деланным равнодушием сказала Светлана. — Завернуть вам еду в газету, положить в сумку, вы будете ехать и на ходу жевать, даже не замечая, что едите, потому что вам надо ловить нарушителей.

Светлана говорила полушутливо, но с явным раздражением.

— Правильно! — бодро воскликнул Карачун. — Ты все очень здорово придумала! А мы, когда выясним эту историю с ишаком, где-нибудь в самом красивом месте сядем под арчой и, не торопясь, съедим твои пироги.

— И на том спасибо, — так же полушутливо, но с огорчением сказала Светлана. Она вернулась в дом, вскоре вышла, передала Дзюбе красноармейский вещевой мешок, набитый всякой снедью.

Карачун поцеловал жену, приказал всем следовать за ним, легко вскочил в седло. Небольшой отряд тронулся в путь.

— До свидания, Светлана Николаевна, — сказал Яков.

— Возвращайтесь скорей, — отозвалась она.

Выезжая за ворота заставы, Яков почему-то был уверен, что она смотрит ему вслед. Это чувство оставалось до тех пор, пока всадники не свернули на горную тропу.

— Вот так и живем, — придерживая коня, чтоб Яков поравнялся с ним, сказал Карачун. — Сейчас, обошлось, а иной раз всерьез бушует, клянет мою пограничную жизнь. А что делать? Служба! Одного Шарапхана третий год ловим, поймать не можем. Собирает банду в пятнадцать — двадцать человек. Впереди — шаромыги, разведка, по бокам — тоже, еще и с тыла прикроется по всем правилам военного искусства. Открывает залповый огонь, сминает наряд из-за нашей малочисленности и проходит. Ждем его в одном месте, а он обойдет песками километров сто, затаится и пускает своих по два, по три в разных местах. Когда сам идет, обязательно впереди себя шаромыг-носчиков гонит. Не взяли их пограничники, проходит вслед, а взяли — тоже неплохо: наряд отвлечен на конвоирование всякой шушеры, опять-таки легче пройти. Какого шаромыгу поймаем, спрашиваем: «Видел Шарапхана? Когда пойдет?» Трясется, икает от страха. Слова не выжмешь. По пустякам Шарапхан не ходит. Носит только терьяк, к тому же крупными партиями. А терьяк — палочка маленькая — сто тридцать рублей. Есть у Шарапхана и пособники. Вместе со своим хозяином Таги Мусабек-баем миллионами ворочают...

— Шарапхан стрелял в моего отца, — сказал Яков. — Если только это тот Шарапхан...

— Наверняка тот, — подтвердил Карачун. — Рост два метра, плечи — во! Нос крючком, глаза как у совы, говорят, ночью видит. Рожа оспой побита. А уж хитер и беспощаден!.. Не человек — зверь. Из своего маузера в темноте на звук без промаха бьет.

Все всколыхнулось в памяти Якова: «Убрать мальчишку! Кончай, Шарапхан!..» Грохот выстрелов, грузно оседающее тело отца...

— Винтовка... моя теперь? — чувствуя, как пересохло во рту, спросил Яков.

Ревнивым взглядом следил он за Аликпером, который держал винтовку на луке седла, легко гнал своего ахалтекинца по склонам, рыскал по отщелкам, внезапно появлялся на карнизах и тропах. Такой винтовке, как у Аликпера, цены нет. Но только ли в винтовке дело?

— Считай, твоя, — сказал Карачун. — Обживешься немного, будешь на Даугане бригадой содействия командовать. Учти, сам комиссар Лозовой присмотреться к тебе рекомендовал. До тебя «базовцами» Балакеши руководил, но его выбрали председателем ТОЗа, да уж и не молод. Только помни, дознается Шарапхан, что ты вернулся, не будет ждать, пока ты ему пулю в лоб пустишь, сам тебя в горах станет искать.

— Я не из пугливых...

— Не пугаю, а предупредить должен. Лучше сразу знать, с кем будешь дело иметь. Меньше ворон лови. У нас так: поймаешь одну, вторую уже не придется. Ошибаться нельзя.

Маячивший впереди на гребне Аликпер, махнув рукой, исчез из виду. Карачун и Яков с сопровождавшими их красноармейцами пришпорили лошадей, выехали на седловину. Примерно в полукилометре, на одном из карнизов, Яков увидел спешившегося, державшего коня в поводу человека, в халате и туркменской папахе-тельпеке, внимательно рассматривавшего что-то на земле.

— Нам повезло, — едва увидев его, сказал Карачун. — Это Амангельды, лучший наш следопыт, старший бригады содействия соседней заставы Гаджи.

Спустя несколько минут они были уже возле карниза, на котором стоял Амангельды. Карачун спешился, предложил сойти с коней остальным.

— Салям, Амангельды-ага! — приветствовал он следопыта.

— Алейкум салям! — отозвался тот. — Смотрю, начальник, почему ваш ишак один домой пошел. Сюда от заставы кроме ишака трое на лошадях ехали, обратно — один ишак.

— Правильно сказал, яш-улы, — согласился Карачун. — Пограничники Шевченко, Чумак и дорожный мастер Бочаров на заставу не вернулись, а ишак с тюком контрабанды пришел. Людей надо искать.

Амангельды с достоинством кивнул головой. Во всей стати стройного и моложавого туркмена, в его проницательном взгляде было столько уверенности и спокойствия, что он невольно вызывал уважение.

Яков подошел к прославленному следопыту, сдержанно поздоровался. Он тоже увидел на тропе след ишака. Но мало ли ишаков бродит в горах? Откуда Амангельды знает, что именно этот ишак с заставы и что пошел он домой один?

— Ты присмотрись к Амангельды, — догадавшись, о чем думает Яков, вполголоса сказал Карачун. — Он еще мальчишкой у бая был чопаном, семьдесят два верблюда не только по кличкам, каждого по следу знал.

Амангельды легко поднялся в седло, направил лошадь по тропе вдоль ущелья. На седловине четко вырисовался силуэт Аликпера, подзывавшего всех к себе. Вслед за Амангельды и Карачуном подъехал к Аликперу и Яков, увидел пограничника, неуверенной походкой спускавшегося по тропе.

— Чумак! — воскликнул Карачун. — Что он, пьяный, что ли? А где Шевченко, где Бочаров?

Начальник заставы пришпорил коня, рысью пустил его вниз с седловины. Яков и остальные двинулись за ним.

Когда подъехали к остановившемуся у скалы Чумаку, увидели, что руки у пограничника в ссадинах, на стриженой, рассеченной чем-то голове запеклась кровь, а сам он едва стоит.

— Где Шевченко и Бочаров? Где винтовка? — сурово спросил Карачун.

— Товарищ начальник заставы... — начал было докладывать Чумак, но потом беспомощно опустил руки. — В общем, судите меня... Винтовку за кордон унесли...

— Шевченко и Бочаров где?

— Охотятся... Я не знаю, где они...

Пока неповоротливый Дзюба, исполнявший обязанности санитара, перевязывал Чумака, тот коротко рассказал обо всем, что произошло:

— Доехали мы шажком до зеленого отщелка. Ишак на поводу сзади шел. Смотрим, нет ли на карнизах козлов? У первого родника слышим: «шорк, шорк». Два человека вышли с контрабандой, без оружия. Мы их задержали...

Чумак замолчал, перевел дух. Маленькая голова его на массивном туловище послушно поворачивалась под руками бинтовавшего его Дзюбы. Чумак болезненно морщился. Карачун осуждающе смотрел на него. Еще бы: контрабандисты пограничника побили! Винтовку унесли! ЧП! Позор на весь отряд!

— Дальше, — тоном, не обещавшим ничего хорошего, сказал Карачун.

— А дальше командир Шевченко говорит: «То шаромыжники, оружия у них нет. Давай, Чумак, нам продукты, привяжи на ишака торбы с контрабандой, отконвоируй задержанных на заставу, а утречком вернешься».

— Мы и пошли. Ишак с торбами впереди, нарушители — за ним, я с винтовкой сзади. Ишак возьми и оступись. Нога у него между камнями попала, он — брык на бок. Нарушители к нему, а поднять вроде не могут. Я говорю: «Эх вы, шаромыги, ишака не поднимете». Ну вот... Только наклонился, а они меня камнем по голове... Ишаку, видать, ножом спину поранили, когда сумки срывали... Вырвался он, убежал... А винтовку унесли. Товарищ командир, что мне-то теперь будет?..

— Ладно, — сказал Карачун. — После разберемся, кто ишак. Товарищ Дзюба, передайте своего коня Чумаку, сами с Шаповалом останетесь у перекрестка троп на случай, если контрабандисты вздумают прорываться в город. Вы, товарищ Чумак, — на заставу. Скажете Галиеву, чтобы на попутной машине отправил вас в госпиталь. Остальным — в преследование. Амангельды-ага, Аликпер-джан, Яков Григорьевич, прошу помочь.

Яков окинул взглядом горы. На склонах — никого, кругом тихо. Но теперь эта тишина не могла его обмануть. Вчера — один контрабандист, сегодня — двое, а завтра — целая банда пойдет! Подсознательно тревожила мысль об Ольге, но то, в чем он принимал сейчас участие, было чрезвычайно важным, важнее всего остального. И Яков, немного отставший от пограничников, пришпорил коня.

— Не задерживайся, Яша! — крикнул ему Карачун. — Надо проработать след. Придется взбираться на Асульму. А там кручи такие, того и гляди, вниз полетишь.

К удивлению Якова, ни Карачун, ни Амангельды не стали идти шаг за шагом по следу, как сделал бы он сам. Рысью выскочив на сопку, они посовещались о чем-то и направили коней в сторону границы. Проехали с километр глубоким ущельем по узкой каменистой тропе и только в долине, куда выходили сразу несколько отщелков, спешились. Под каменной глыбой виднелась зеленеющая на общем буром фоне трава. Здесь был родник, к которому Яков приходил еще с отцом, когда тот брал его заготавливать сухую арчу. У родника, на влажной и рыхлой земле, — отпечаток чарыка. Амангельды и Карачун снова вскочили в седла, пустили лошадей галопом в сторону границы. Яков ни на шаг не отставал от них.

Все круче подъем. Кони устали. Из-под их копыт с шумом летят камни. Всадники снова спешились, повели коней в поводу. Наконец вышли к плато. Тропа, теряясь в траве, тянулась теперь вдоль границы. Ехавший впереди Амангельды время от времени слезал с коня, внимательно осматривал землю. По каким-то едва уловимым, одному ему известным признакам он отыскивал след там, где, казалось бы, вообще ничего нельзя было рассмотреть. Яков наблюдал за ним с таким же ревнивым чувством, с каким следил за гарцевавшим на коне Аликпером.

Справа от тропы — каменные плиты, похожие на сдвинутые вместе накаты блиндажей. Скалы поросли в расщелинах жесткой и сухой, шелестевшей на ветру травой. За скалами, далеко внизу, раскинулась широкая долина с небольшими квадратами полей на склонах гор, с извивающейся по ущельям и кое-где появляющейся на перевалах серой лентой дороги. Жаркое марево струилось над нагретыми камнями, воздух казался текучим, но видимость была отличная. Казалось, до ближайшего перевала рукой подать. На самом деле Яков знал, что до рыжих, выгоревших на солнце гор, поднимавшихся за долиной, десятки верст.

Знакомые с детства карнизы, по которым даже горные козлы проходят с трудом, уступами опоясывали склон горы. Здесь была уже сопредельная территория, земля соседнего государства. Впервые Яков был так близко от линии границы. А сколько раз нарушали ее контрабандисты! Одни для того, чтобы продать бурдючок коурмы и утащить к себе мешок спичек — «сделать оборот» по мелочи; другие с оружием в руках пробивали путь к сотням тысяч рублей, несли опий.

— Яша, пригнись-ка, у нас так по границе не ходят, — донесся голос Карачуна.

Тут только Яков заметил, что и начальник заставы, и Амангельды лежат, распластавшись за камнями. Аликпер, оставив коня в лощине, как кошка карабкается по выступу скалы, нависшей над пропастью.

Яков неторопливо спустился с каменного карниза, козырьком выдававшегося над сопредельной территорией, зашел с тыла, лег рядом с Амангельды.

— Покрасовался? — не отрываясь от бинокля, сказал Карачун. — Наверняка с двадцати точек засекли. Днем и ночью наблюдают. Был у нас один такой «храбрый» старшина: с первого выстрела сняли...

Яков смутился. В самом деле могут подумать, что хочет отличиться, нарочно лезет под пули. Он невольно поежился, будто физически ощутил на себе взгляды оттуда, из-за кордона. Вопросительно посмотрел на Амангельды, на озабоченного Карачуна. Начальник заставы сдвинул фуражку назад, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Придется писать донесение. Снова прорыв. Ушли и винтовку унесли. Что должен делать начальник заставы? Повеситься на самой поганой арче? Не имею права: некому будет командовать заставой. Мне вот как вооруженная, боевая бригада содействия нужна. Было бы у меня достаточно людей, никуда б нарушители не ушли...

Карачун тяжело вздохнул, снова припал к биноклю, внимательно осматривая горы за кордоном.

Кайманов не понимал, почему и Карачун, и Амангельды так уверенно говорят, что контрабандисты ушли. Оба прорабатывали след совсем не так, как сделал бы это он, Яков. Они выбирали какое-то, известное только им, направление и пересекали его в нескольких местах.

— Амангельды-ага, — спросил Яков по-туркменски, — объясни, как следы читаешь? Ведь на камнях совсем ничего не видно!

— И на камнях видно, — отозвался Амангельды. — Ветер дует, пыль навевает. Человек пройдет — пыль топчет, мелкими камешками по камню чирк-чирк, черточки делает. По сухой траве идешь, на солнце — ничего не видно, а оглянешься — сзади след тянется. Плохо, когда солнце вверху, тогда не видно, а когда за горы садится, все видно. Где паутинку сорвал, где камешек сдвинул. Кто может видеть, все поймет...

Яков посмотрел на тропу, по которой они только что прошли. Едва заметная полоса тянулась по сухой траве под лучами низкого солнца, пропадала в зеленых травах, волнующихся в распадке. Может быть, ему лишь показалось, что он видит след? Сумеет ли он постичь эту науку? Будет ли полезным на границе? Научится ли стрелять, как Аликпер, читать следы, как Амангельды?

— Вон он, наш главный враг, — продолжая смотреть в бинокль за линию границы, сказал Карачун.

Яков вопросительно посмотрел на него. Без бинокля он видел на сопредельной земле только несколько человеческих фигур, ползающих по разделенному на квадраты склону горы.

— Мак полют, — пояснил Карачун. — На таком клочке посеет дехканин пшеницу, козлы и бараны все съедят вытопчут. Мак посеет — за опий в десять раз больше пшеницы купит. А что этим опием тысячу людей отравит — наплевать. Выгодно, и все тут. Среди баев не найдешь ни одного, чтобы опий курил. А беднота, шаромыги почти все курят. Баю выгодно терьяк в долг давать. Конец года подходит, он говорит дехканину: «Ты мне еще за терьяк должен».

Карачун замолк, с видимым сожалением рассматривая в бинокль ползающих по маковому полю дехкан. Небольшого роста, плотный и быстрый, с загорелым, худощавым лицом, он был бы похож на туркмена, если бы не яркие синие глаза, такие же синие, как бездонное небо его Украины, да не мягкий южный говор, который остается у человека на всю жизнь, если он родился на Киевщине или Полтавщине.

— Сам-то ты пробовал курить? — спросил Яков.

— Один раз для интереса покурил. Сначала чувствуешь такую силу, что быку рога бы свернул. А потом валит с ног. Лежишь как обалделый, сны разные видишь. После два дня очухаться не можешь — такая отрава... Сидели бы у себя и курили, сколько влезет, а то всю продукцию к нам прут. Там у них целая технология разработана. Куда ни повернись — притоны. Выгодно! У нас продают одну палочку за сто тридцать рублей! А терьякеш — тот и жену с детьми отдаст, только бы покурить! — Карачун сплюнул с досадой, выругался. — Вот он где у нас, этот терьяк, — хлопнул себя ладонью по шее. — Вся зараза в нем. Сколько людей погубил, сколько еще погубит, пока выведем...

Где-то неподалеку грохнул выстрел, раскатисто отдался в ущелье. Карачун насторожился, быстро ящерицей скользнул в лощину, где стояли привязанные к арче кони. Спустя минуту послышался дробный цокот копыт. На гребне каменистой сопки мелькнул темный силуэт всадника, пригнувшегося к шее лошади, скрылся за горой. Снова гулко прокатился выстрел.

— Когда зовут, надо идти, — сказал Амангельды.

Они тоже вскочили на коней, рысью пронеслись по дну ущелья вслед за начальником заставы. Поднявшись на сопку, осторожно выглянули. Впереди — широкая лощина, по склонам которой темнеют арчи. Из-за любой группы деревьев, из-за каждого камня, спрятавшегося в траве, можно ждать пулю. Но Карачун был спокоен, даже приподнялся на стременах, всматриваясь в даль. Яков на всякий случай положил винтовку поперек седла.

— Вон они, голубчики, — протянув руку вперед, произнес Карачун. — Уже с трофеем...

Яков увидел пограничника в буденовке, с ним человека в рубахе и легкой кепке. Они тащили подвязанного за спутанные ноги к жерди горного козла.

— Нашлись Бочаров и Шевченко, — сказал Карачун. — Выходит, у них все в порядке. Поедем теперь к дождь-яме. Есть тут у нас такое место, назвали мы его лагерем Шмидта. Нажарим шашлык, посмотрим, что Светлана с собой дала.

Яков промолчал, но Карачун догадался, о чем он подумал: как можно говорить о шашлыке, когда только что контрабандисты избили камнями солдата, унесли с собой его винтовку и, мажет быть, до сих пор скрываются в горах?

Начальник заставы улыбнулся.

— Раз уж мы тут помаячили, — сказал он, — можно быть уверенным, до ночи, а то и до утра никто не придет, так что шашлык съесть успеем.

Амангельды, сославшись на неотложные дела, распрощался со всеми и уехал. Остальные направились к лагерю Шмидта.

...Смолистая арча разгорелась жарким пламенем. К небу столбом взвились искры. Яков подложил в костер несколько палок горного клена. Для приготовления хорошего шашлыка требовалось нажечь углей из деревьев лиственных пород. Яков наблюдал, как, морщась и отворачиваясь от дыма, колдовали над приготовлением шашлыка командир отделения Шевченко, Бочаров и Аликпер. Запах жареного мяса щекотал ноздри, разносился далеко вокруг. Начальник заставы, отойдя от костра, стоял, определяя, куда дует ветер, смотрел на верхушки разбросанных между скалами темных арч, осматривал склоны гор в бинокль. Метрах в двухстах блестело красноватыми отсветами зари озеро. Но это было не озеро, а всего лишь дождь-яма, впадина на вершине плато, в которой после дождя скопилась вода.

Вечерние горы отражались в багряной поверхности дождь-ямы. Замерла темно-зеленая трава вокруг столь желанной здесь воды. Лучшего места для отдыха не придумаешь: деревья дают тень, а вода — самое дорогое в горах, — вот она рядом: свежая, чистая, бери сколько хочешь. Да и видимость во все стороны на много верст, никто не подойдет незамеченным, не застанет врасплох.

Карачун вернулся к костру, принялся помогать Аликперу нанизывать на шампуры кусочки мяса. Жилистый, длинный и медлительный Шевченко, изредка бросая взгляд на Якова, увлеченно рассказывал:

— Я аж до цього року по тым скаженным кручам з молытвою йиздыв. Зализу на коняку, ухватюсь за шияку тай и думаю: пронесы ж ты мэнэ, господи, пушиночкою по тым кручам, не дай загынуты молодой жизни. Як шо, гэпнусь з переляку, так тикэ з конякой, бо як клещук за грыву дэржусь. Помолюсь, зажмурюсь и пускаю коня: хай идэ, куды хочэ, вин найкраще знае!..

По легкой усмешке, блуждавшей на тонком горбоносом лице Аликпера, Яков понял, что он уже не первый раз слышит рассказ Шевченко.

— Раз поихалы з начальником на Асульму, — продолжал пограничник. — Скалы там стиной стоять, аж до самого нэба. Козла або архара и то туды не загонышь. Ну, думаю про начальника: брешешь, на ту стинку не пийдэмо. А оцей турок, — ткнул он шампуром в сторону Аликпера, — на самисенькой кручи, як та муха, идэ, ще й писни спивае. Ой, мамуся риднэнька, так шо ж то за людына: йидэ, ще й спивае!..

Шевченко и Аликпер смеются. Багровый свет зари ложится бликами на их медные лица, окрашивает багряными отблесками белки глаз, белые зубы.

Якова безотчетно тревожат отблески заката. Он понимает: говорит Шевченко о бесстрашии Аликпера для него. Но Яков почему-то не может сосредоточиться на рассказе. Из груды дров он выбирает самый толстый сук и легко, с хрустом ломает его, подбрасывает в огонь. Силой природа его не обидела. Но что он может показать, кроме силы, этим умелым людям?

— Кончай разговоры! — скомандовал Карачун. — Давайте, хлопцы, за работу! Делай, как я!

Он выхватил из костра шампур с зажарившимися, аппетитно пахнувшими кусочками мяса, развернул сверток с пирогами, уложенными Светланой в вещмешок.

Теперь Яков почувствовал, что проголодался. Никогда, казалось, он не ел такого вкусного шашлыка, таких пирогов... Шевельнулась мысль об Ольге, оставленной им среди незнакомых людей. Но там — Барат. Он лучше родного брата позаботится о ней.

Замерли вечерние горы. В нескольких шагах от костра мирно паслись кони. Багровый закат кровавой лужей разлился по зеркальной поверхности дождь-ямы.

ГЛАВА 5. БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

— Ну, яш-улы, — по-курдски уважительно обратился к Кайманову начальник заставы, — расскажи о себе: где жил, почему решил на границу вернуться?

Что мог рассказать Яков? Все эти трудные годы, проведенные в Лепсинске, не очень-то просто вспоминать. Но рассказать о себе, конечно, надо.

— После расстрела беляками отца поехали мы в Лепсинск, — начал он. — Устроились на квартиру к церковному сторожу. Мать стирала белье на богатеев. Я тоже стал подрабатывать. То у одного казака на хлеб подшибешь, то у другого: дров там наколешь, воды натаскаешь.

Начали кое-как обживаться на новом месте. И вот заявляется к нам в сторожку казак Дауганского казачьего поста Кандыба. Сволочь из сволочей. А, говорит, большевистские выродки, и здесь вы объявились? На нем батянины сапоги и брюки...

Кайманов замолчал, вновь и вновь переживая подробности минувших событий. Наглая пьяная рожа казака, с обкуренными желтыми усами лезла в глаза. «Шо смотришь? — слышит Яков хриплый голос Кандыбы. — Признал, говоришь? Ну и хрен с тобой, что признал. Батьку твоего пришили и тебя пришьем!» С тем и ушел.

Якову неожиданно повезло. Богатый казак с соседней улицы сам пришел нанимать его вскопать огород. Назначил такую плату, что отказался бы только дурак. Ему почему-то приспичило все сделать в один день: «Хоть до полночи копай, а закончи сегодня». К концу дня даже фонарь «летучая мышь» на треногу подвесил. Сам несколько раз приходил смотреть, как идет дело, треногу переставлял. Да и уж очень ласков был с работником. Прежде за лепсинскими казаками такого не замечалось.

— Больше не могу, завтра докончу, — взмолился Яков. — Мозоли полопались, красная юшка течет.

— А уговор? — вкрадчиво напомнил хозяин. — Вскопаешь — сразу расчет. Не вскопаешь — копейки не дам.

И Яшка, чуть не плача от усталости, вскопал тот проклятый огород. Домой бежал, спотыкался, едва не падал. Предчувствие беды томило его. Возле сторожки чуть не столкнулся с пьяным Кандыбой. Отворачиваясь от ветра, тот закуривал. Огонек спички выхватил из темноты лихо закрученный ус, жмурившийся глаз. Ослепленный светом спички, Кандыба прошел мимо, не заметив Яшку. Донеслась пьяная брань. Адресовалась она «проклятым большевикам». Казак грозил кому-то расправой. Яков опрометью бросился домой. Мать долго не открывала. Только когда Яшка поклялся, что с ним никого нет, впустила. Едва переступил порог, закрыла дверь на засов, обняла сына, словно искала защиты.

— Яшенька... погубит он нас... Кандыба проклятый... В дверь ломился... Не пустила его, так он доносить пошел.

В комнате все разбросано, на кровати и табуретке узлы с пожитками. Яков бросился к печке, достал из-под половицы заряженный самопал, метнулся к двери. Мать еле успела схватить его за рубаху:

— Не пущу! Убьет!

Яшка молча рванулся, выскочил за дверь.

Догнал Кандыбу у околицы. Долго шел за ним, не решаясь что-либо предпринять. Крупная дрожь сотрясала все тело. Несколько раз поднимал он самопал, но стрелять в спину не мог.

Впереди — хутор. Яшка понял: Кандыба идет именно туда. Еще немного — и будет поздно. Тогда Яков поднял камень и бросил в спину Кандыбе.

Тот выругался, обернулся.

Светила луна, но Яшка не различил выражения его лица. Видел только настороженно пригнувшуюся фигуру.

— Кто?

Яшка вышел на середину дороги, поднял самопал. Кандыба, видно, не узнал его.

— Молись богу, бандит, — торжественно сказал Яшка, все оттягивая момент, когда надо будет стрелять.

Кандыба не стал молиться. Мгновенно отскочил в сторону, вскинул руку с наганом. Грохнул выстрел. Пуля просвистела где-то совсем рядом. Пьяный Кандыба промахнулся...

В тот же миг нажал на спусковой крючок своего самопала Яшка...

Так и не узнали тогда, кто вогнал Кандыбе в живот самодельную картечь. Нашли его раздетым в полуверсте от хутора, куда, как говорили, похаживал он к знакомой вдове. Только и установили, что стреляли из самопала. А мало ли в те годы было самопалов! Кандыбу отвезли на тачанке в лазарет. Не приходя в сознание, он умер.

Всю ночь, как живого человека, оплакивали Яшка и мать снятые с бандита отцовы брюки и сапоги. А потом все закопали в церковном саду, будто во второй раз простились с дорогим человеком. Сами в тот же день перебрались на другую окраину Лепсинска. Церковному сторожу сказали, что уезжают совсем.

О случае с Кандыбой Яков не стал рассказывать Карачуну. Горе свое они несли с матерью вдвоем. Годы прошли, горе осталось, гнев остался, ненависть осталась.

...Через Лепсинск шли части белогвардейских генералов Дутова, Щербакова, подходили анненковцы. Заикнись кто тогда, что в домишке на окраине живет семья большевика, в два счета на сук бы вздернули...

— А потом поселился рядом с нами белогвардейский полковник, — устремив неподвижный взгляд в догоравший костер, продолжал Яков. — Занял в доме комнату. Сам хоть и при усах, бакенбардах и лицом тоже чистый, а на беляка не похож. Через два дома от нас офицеры стояли. Там каждый день пьянка, а у полковника тихо... И побыл-то недолго, всего две недели, а в памяти на всю жизнь остался.

Лицо полковника показалось Яшке знакомым, но он так и не мог вспомнить, где видел его прежде. Френч у полковника был самый настоящий, из дорогого сукна. И погоны настоящие. Повесит, бывало, он френч на стул, сам выйдет куда-нибудь, а Яшка подойдет и нюхает: здорово духами и дорогим табаком пахнет. Хорошо им по соседству с тем полковником было: то сахару даст, то солдатскую гимнастерку подарит, чтобы мать Яшке перешила. А однажды пришел и сказал: «Пойдем-ка, Яша, со мной!» Мать успокоил: долго, мол, не задержу. Пришли они с Яшкой в богатый дом. Там офицеры в карты резались. Подсел к ним и полковник, какие-то непонятные Яшке разговоры вел, где, какие части, куда идут, с кем воюют. «Ну, — говорит, — Яша, бью по банку на твое счастье». Ударил — и выиграл. Матери дома половину выигрыша отвалил. То-то они с матерью удивились! Уж стали бояться за полковника, как бы не случилось чего. А о деньгах молчок, никому ни слова. По копеечке тратили.

Не все Яков рассказал начальнику заставы и его товарищам о полковнике. Не хотелось ему «ворошить» то, что касалось матери. А было и такое...

Как только в доме появился полковник, Яшка зарядил свой самопал, держал наготове. Но его сбивало с толку не столько поведение полковника, сколько отношение к нему матери. Не раз замечал Яшка, как она тайно вздыхала и задумывалась, провожая взглядом соседа. То, что рубахи ему стирала, — полбеды: всех обстирывала. За вещами его следила — тоже ладно. Но вот когда стала под разными предлогами Яшку из дому отсылать, тут уж он взвился. Как-то мать попросила его сходить на прежнюю квартиру — в церковную сторожку — за чапельником. Яшка вышел за дверь, дрожа от обиды и ревности, взял свой самопал, пробрался обратно к дому и затаился под открытым по случаю летней духоты окном. Из комнаты доносилось только шуршание бумажек, слышались легкие шаги матери. Яшка подивился: зачем им понадобилось отсылать его? Но вот полковник заговорил:

— Замечаю, не ласкова ты к сыну, Глафира. Парню и без того тяжело, а ты с ним, как с чужим.

— Жизнь у нас трудная, — нехотя отозвалась мать. — Отца-то нет. В его погибели и Яшкина вина есть.

— Гибель Григория — случай. Такое могло произойти в любой момент. Неизвестно еще, что нас ждет. Казаки всюду рыщут. Ты все же будь поласковее с сыном. Нельзя эдакую тяжесть на мальчишку валить.

Яшка замер. Он не верил своим ушам. Сердце сильно билось, дыхание перехватило. Да кто же он, этот «полковник»? Почему с матерью говорит на равных? Почему пришел постояльцем именно в этот дом? Невольная симпатия за добрые слова и в то же время обида, что от него таятся, захлестнули Яшку.

— Сдержанность твоя ни к чему, — продолжал между тем «полковник». — Родных-то вас всего двое, по-родному и жить надо.

— Только ли моя-то сдержанность ни к чему? — с еле скрываемой обидой воскликнула мать. — Каменный ты человек! Все проповеди читаешь! Терплю лишь из-за того, что по делу ты тут, а то лучше бы глаза мои тебя не видели!

— Глафира... Семья ведь у меня...

Яшка слушал, разинув рот. Он отказывался верить. Чтобы тихая, забитая мать так отчитывала «полковника»!

Когда Яшка вошел в комнату, мать плакала, уткнувшись в подушку.

Несмотря на обиду, что старшие не приняли его в свою тайну, Яшка все же кое-что понял. Понял, прежде всего, что; их сосед по квартире вовсе никакой не полковник, что мать хорошо его знает и что ей известно, зачем он приехал в Лепсинск. И еще понял Яшка: сосед их знал отца.

Подумал Яшка и решил: раз «полковник» не настоящий, под беляков подкапывается, то он, Яков Кайманов, сам будет ему верой и правдой служить, помогать во всех делах, оберегать от жандармов. Придут анненковцы арестовывать его, Яшка самому атаману заряд картечи в рожу влепит, нисколько не побоится.

Но ему не пришлось «показать себя». Вскоре нажали красные, вышибли Анненкова из Лепсинска, а «полковник», теперь уже без бакенбард и усов, вышел на трибуну в знакомой железнодорожной форме и начал свою речь волнующим новым словом: «Товарищи!..» Как же раньше Яков не узнал его! Это же Лозовой! Старый друг отца Василий Фомич Лозовой! Наверное, потому не угадал, что прежде только в сумерки да ночью его видел.

Пробился к нему Яшка после митинга, обиду свою высказал: почему Василий Фомич не открылся ему? А Лозовой ответил: «Нельзя было, Яша, открываться, поручение выполнял. Мы с тобой и так друг на друга не в обиде, прожили неплохо».

— Трудно тогда жилось. Если бы не Василий Фомич, хоть с голоду умирай... Он нам в ту пору три полосатых чувала муки прислал.

Не стал Яков рассказывать начальнику заставы и о памятной встрече Лозового с Флегонтом Мордовцевым.

...Отправляли со станции воинский эшелон. Уезжал на фронт красногвардейский полк, комиссаром которого только что был назначен Лозовой. Народу собралось полным-полно. Духовая музыка играла. Яшка тоже пришел на станцию вместе с матерью — радостный оттого, что прогнали беляков, грустный потому, что уезжал близкий человек. Он изо всех сил тянул шею, чтобы в сутолоке хоть еще раз увидеть «своего» комиссара. Смотрел Яшка во все стороны, а больше всего на паровоз: почему-то был уверен, что комиссар должен быть обязательно на паровозе. Лозовой сам подошел к ним. Обнял на прощание и по-русски трижды расцеловал мать, а потом Яшку. Минуту спустя Яшка почувствовал на себе чей-то взгляд и оглянулся. Поодаль стоял Флегонт Мордовцев и такими лютыми глазами следил за комиссаром, что даже далеко не трусливому Яшке стало страшно. Мордовцев сразу изменил выражение лица и помахал ему рукой, как доброму знакомому. Однако не успел скрыть своей ненависти к комиссару.

— Василий Фомич, погляди, Флегонт-то съесть тебя готов, — сказал Яшка.

Мать, и без того смущенная, оглянулась, вспыхнула как маков цвет, опустила глаза. Лозовой ответить не успел: его окликнули, потащили куда-то к теплушкам, в которых уезжали красноармейцы.

С тех пор Якову не пришлось встречаться с Лозовым.

Теперь-то Яков хорошо понимал, что у Мордовцева были свои причины не любить комиссара: он ревновал Лозового к матери. Но была ли это только ревность, он не знал. После отъезда Василия Фомича на фронт мать не хотела и слышать о Флегонте. На что-то надеялась, думала, наверное, еще раз встретить Василия Фомича, узнать, все ли по-старому у него с семьей.

Это беспокоило Флегонта. Он, конечно, не Кандыба — напролом не лез, действовал хитрее. Часто заходил к вдове, молча часами сидел в комнате, приносил подарки. С неумолимым упорством, добрый десяток лет шел к цели.

Якову и теперь неясно было: то ли правда Флегонт любит мать, то ли он из гордости решил костьми лечь, а на своем настоять!..

Разные мысли одолевали Якова. Особенно волновало известие о Лозовом. Значит, Василий Фомич здесь, бывает на Даугане, приезжает на могилу Григория Кайманова и своего брата. Какой он? Узнает ли его, Якова? Как они встретятся? Прощаясь, комиссар повторил памятные слова: «Никакой пощады, Яша, всей этой белой сволочи. Ты пожалеешь — тебя не пощадят».

— С Василием Фомичом обязательно встретишься, — проговорил Карачун. — Он у нас комиссар, на заставах каждую неделю бывает. Ну а с тобой-то что дальше было?

— Дальше?.. А дальше, когда белых выгнали, стали мы снаряды возить... Снарядов после них осталось — прорва! Для сбора их мобилизовали всех мужиков из Лепсинска, Учерала, Талды-Кургана. За обещанную десятину земли и я таскал их вместо богатого казака Семибратова. Потом на мельнице работал. В двадцать четвертом мотался с продотрядами. Зимой брусья тесал: три бруса для хозяев, четвертый — для себя. На хлеб и картошку менял. Был и переводчиком у изыскателей на Турксибе. Озеро Балхаш они исследовали. Один раз чуть не утонул там. Был потом сапожником. Ну а как женился, в родные места потянуло, вот и приехал...

— Да, парень, хватил ты горячего до слез по самые ноздри, — заметил в раздумье Карачун. — Закалку добрую получил... Ну что ж, посидели у костра, пора и честь знать. Воры в наших краях ночью ходят. Ловить их надо тоже ночью. Шевченко, Аликпер, Бочаров! Пойдете на развилку к трем отщелкам, на стык с участком заставы Пертусу. Нам с тобой, Яша, вон на той сопке перекресток тропинок охранять.

Кайманову не хотелось уходить от костра: слишком захватили его воспоминания. После прогулки верхом да сытной еды неплохо было бы выспаться. Но людей у Федора нет, каждый пограничник на счету. Поэтому даже такой неопытный человек, как он, может пригодиться. Нельзя к тому же упускать случай: кто ему лучше расскажет о пограничной службе, как не начальник заставы. Карачун хочет его старшим бригады содействия назначить. Шутка ли сказать!

— Пошли, товарищи! — скомандовал Карачун. — Ночь хоть и длинная, а на место прибыть каждой группе надо своевременно.

Притушив тлеющие угли и подтянув подпруги у пасшихся тут же лошадей, Аликпер, Шевченко и Бочаров поднялись в седла, двинулись по тропе, спускавшейся в ущелье. Силуэты их растаяли в густевшем сумраке. Из ущелья долго доносился цокот копыт. Яков и Карачун остались одни.

Кайманов поудобнее перехватил винтовку. Оружие с детства волновало его. Отец брал Яшку с собой на охоту, учил стрелять. Он и сам любил поохотиться на горных курочек или диких козлов. Стрелял хорошо, без промаху. Но контрабандисты с винтовками и терьяком — не курочки и не козлы. Здесь уж кто кого. Смогут ли они вдвоем с Федором задержать банду, если придется принять бой?

— Я тебя учить не хочу, сам знаешь: границу охранять, не шашлык жарить, — как бы отвечая на его раздумья, проговорил Карачун. — Думай за врага, как бы ты действовал на его месте. Контрабандисты не только спасают терьяк, но и свои жизни. Им хитрее нас с тобой надо быть. Главное, не давай опомниться, захватывай инициативу и на ту сторону не пускай.

Они поднялись по тропинке на сопку, выбрали место для «секрета» немного ниже гребня, чтобы не маячить на фоне звездного неба. Карачун захватил с собой шинель, Яков — ватную куртку. Нагретые солнцем камни отдавали тепло, но к утру — Яков знал это по опыту — будет холодно.

Расположившись так, чтобы в случае чего можно было стрелять и вдоль ущелья, и вдоль тропы, оба стали «слушать» границу.

Зубчатая тень гор ломаной линией отделяла от земли ночное небо. От этой густой черноты, казалось, ярче горели на небе россыпи звезд. Прислушиваясь к шорохам и звукам ночи, Яков поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, отыскивал знакомые созвездия. Вот она, Большая Медведица. Ручкой ковша повернута вверх, значит, времени не больше двенадцати.

В наступившей темноте Кайманов с нараставшим беспокойством вглядывался в маячившие на склоне тени, похожие на людей. Он давно бы поднял тревогу. Удерживало то, что на эти же тени смотрел Карачун и будто не замечал их. Наконец Яков не выдержал, коснулся его руки, кивнул в сторону склона, спросил:

— Что это?

— Гули-кон, — шепотом ответил Федор. — Вроде нашего иван-чая. Эти метелки я и сам несколько раз за людей принимал.

«Тьфу ты, пропасть! — досадуя на себя, с облегчением подумал Яков. — Как я не узнал гули-кон — телячий цветок? Его метелки в темноте и в самом деле можно принять за идущих по косогору людей».

Яков посмотрел на Федора Карачуна: не смеется ли он над ним? Но тот, казалось, не обратил на его ошибку никакого внимания. Вытащив из кармана две катушки ниток и спичечную коробку, Карачун принялся что-то мастерить.

— Наблюдай, Яша, — сказал он. — Сейчас «систему» налажу, ни один контрабандист не пройдет, обязательно заденет.

Начальник заставы надел катушку на карандаш и пошел вниз по склону поперек ущелья, распуская и в то же время туго натягивая нитку. Кайманов видел, что он пересек едва заметную тропу, потом скрылся в темноте. Через несколько минут Карачун вернулся, размотал еще одну катушку, нитку протянул через тропу. Затем положил перед собой спичечную коробку, сделал из спичек «сторожки», которые при малейшем натяжении протянутых поперек ущелья и через тропу ниток щелкали по коробке.

— Техника хоть и простая, зато безотказная, — пояснил Карачун. — Иной раз лежишь у тропы, своей руки не видишь. Нарушитель в пяти шагах от тебя пройдет, не заметишь. А «систему» наладишь, совсем иное дело: «сторожок» по коробке щелк! Ага, есть! Нитку нащупаешь: куда отклонилась? Если от тебя, значит, к границе кто-то прошел, а к тебе — в тыл...

Протянутая через тропу нитка могла натянуться в любую минуту, извещая об опасности. Кайманов почему-то был уверен, что контрабандисты обязательно придут.

— Ты, Яша, бери все на заметку. Бригадой содействия будешь командовать, пригодится, — шепотом продолжал Карачун. — Обнаружишь след, первое дело — сигнал на заставу. Голубя пошлешь или два выстрела, а трудно будет — гранату взорвешь, когда группа большая и с оружием. Уж гранату-то на заставе услышат. Днем мы для связи костры зажигаем: два костра — если помощь нужна, три — когда дело серьезное. А чтобы побольше дыма было, полынь подкладываем. Иногда для дубляжа специальный наряд на какой-нибудь гребень высылаем. Увидят бойцы сигнал такого спецнаряда, тоже зажигают костер, потом на коней — и галопом к границе. Самое главное — установить давность следа. Для того ты и должен каждую мелочь примечать. Ночью погода равномерной не бывает: то ветерок потянет, то стихнет. Обязательно примечаешь, в какое время и с какой стороны ветер дул. Во второй половине ночи проведешь по прикладу ладонью, а она будто тормозится. Значит, уже села влажная пудра вроде росы — скоро рассвет. Если все эти мелочи помнишь и учитываешь, то, когда след увидишь, картина для тебя сразу становится ясной. Как только разобрался, куда нарушитель путь держит, тут уж не зевай, не мешкай, потому что каждая секунда дорога...

— У тебя все больно просто выходит... — начал было Яков, но не договорил. Карачун, насторожившись, молча взял его за руку.

Яков замер. Начальник заставы снял затвор карабина с предохранителя, пригнулся у камня, всматриваясь в темноту. Кайманов невольно повторил его движение. Слух улавливал едва различимый шорох песчинок, тонкий посвист ветра в сухой траве. Вдруг совершенно ясно донеслось шарканье подошв по камням. Припав к скале и весь напрягшись, Яков направил винтовку в сторону доносившихся звуков, едва не нажал без команды на спусковой крючок.

Снова все стихло. На темном небосводе сияли звезды. Черной зубчатой тенью замерли силуэты гор. Спустя несколько минут — Яков увидел это совершенно отчетливо — над гребнем сопки появились две головы. Снова почувствовал предостерегающее прикосновение начальника заставы.

— Оставайся на месте, раньше меня огонь не открывай, — прошептал Карачун и проворно скользнул в темноту. У Якова до предела напряглись нервы. Он лежал, прижавшись к плитняку, и ясно видел, как, помаячив на фоне звездного неба, сначала одна голова, затем другая исчезли. Вскоре опять послышалось шарканье подошв по камням.

Надо же так! Только что заняли позицию, и вот они, контрабандисты, как по заказу! Стрелять или не стрелять? А что, если не заденут систему? Куда девался Карачун?..

Из ущелья донесся дикий рев, ударил по нервам. Яков вздрогнул, еще крепче стиснул винтовку. В первую минуту не мог сообразить, что это такое. Рев повторился. В нем звучало разочарование и злоба. Тут же послышался шорох посыпавшихся с откоса камней, дробный цокот козьих копыт.

Теперь Яков понял: ревел упустивший добычу леопард. Встреча с таким хозяином ночи не из приятных. Однако леопард — охотник, а не бандит, он не вооружен маузером или винтовкой. Но почему горные козлы, к которым подкрадывался леопард, не услышали шагов контрабандистов? А ведь слух у них куда лучше, чем у Якова и Карачуна. Может быть, не было никаких голов над гребнем сопки?

Но вот опять донеслось шарканье подошв по камням, и Яков совершенно ясно увидел головы в круглых чеплашках из верблюжьей шерсти.

Где же Карачун? Сколько контрабандистов? Двое или больше? Стрелять или не стрелять? Стоит пошевелиться, сам получишь пулю. «Шарапхан на звук в темноте без промаха бьет», — вспомнил он. И еще: Федор сказал, что бы ни было, первым не стрелять. До боли напрягая глаза, Кайманов продолжал смотреть в сторону сопки. Ему показалось, что голов стало больше.

Неожиданно совсем рядом послышался голос Карачуна. Начальник заставы пытался зажечь спичку и негромко клял кого-то до седьмого колена.

— Яша, иди-ка сюда, — нисколько не прячась, позвал он.

Яков поднялся, чувствуя, как исчезает скованность и напряжение, словно огромная тяжесть свалилась с плеч, подошел к начальнику заставы.

— Черепахи, сволочи! — продолжая чиркать спичками, сказал Карачун. — Сколько раз обманывали: шуршат панцирями по камням, ну точно кто идет. Вон отступают форсированным маршем.

При вспышке спички Кайманов увидел, как проворно уходили к расщелине в скале две большие черепахи, похожие на перевернутые миски. Он с детства знал, что в горах водятся крупные черепахи, но никогда бы раньше не поверил, что они могут своим шорохом ввести в заблуждение даже опытного пограничника.

— Смотри сюда, — снова зажигая спичку, сказал Карачун и приблизил огонек к самой земле. — Вот это курочки ковырялись, а это — черепашьи следы: когда по плитняку идут, от мелких камешков черточки остаются.

— А можно ли нам сейчас так вот спичками? — спросил Кайманов.

— Сейчас можно. Слыхал, как леопард заревел? Это он с досады, что добычу упустил. Разозлился и поднял рев. А потом камешки посыпались. В лощине — фырк-фырк, и снова тишина. Когда козлы людей испугаются, долго бегут. Один раз фыркнут, и пошел, и пошел... Гуськом выстраиваются, уматывают за несколько километров. А от зверя шарахнутся шагов на пятьдесят, и опять спокойно, будто ничего не произошло, щиплют траву. Слышишь, нет-нет да и покатится камешек, значит, пасутся, человека поблизости нет.

Яков прислушался. Ночные горы были полны каких-то неясных звуков, разобраться в которых не просто. Но звук скатывавшихся время от времени по откосу камешков он ясно слышал. Прав, стало быть, Федор: архары где-то рядом. Ветер дует от них на Якова и Карачуна, потому и не боятся.

— Козлы и горные бараны, — продолжал Федор, — золотые наши помощники: тому, кто понимает, все расскажут. А возьми курочек. На ночлег соберутся кучкой и спят. Подойдет зверь, они — «фррр», и нет их. А человека услышат, не только «фррр», но и переговариваться начнут: «тиу-тиу-тиу». По перелету курочек или поведению горных козлов и направление нетрудно определить. На тебя бегут или летят, если ты лицом к сопредельной стороне сидишь, значит, контрабандисты от границы топают. От тебя — значит, за кордон дуют.

Яков мысленно представил себе укрытые темнотой ночи откосы и ущелья на участке заставы. Горсточка пограничников — по два в наряде — рассредоточена в этих горах на огромном пространстве. Карачун распустил поперек одному ему известной тропы катушку ниток, а пройди нарушитель на двести метров левее или правее, «система» не сработает, окажется бесполезной. Как же хорошо надо знать тропы и ущелья, чтобы в нужном месте поставить заслон, не дать пройти врагу! Как внимательно надо изучить повадки птиц и животных, чтобы понимать, о чем они рассказывают!

Яков слушал ночь, старался разобраться в ее многочисленных приглушенных звуках, отыскивал в небе звезды, о которых рассказывал ему еще отец, ловил каждое дыхание ветра. Как-то так получилось, что он не доехал еще до дома, оставил на полдороге жену и вот лежит здесь, на склоне горы, «слушает» границу! Ольга, конечно, беспокоится о нем. Хорош муж! Завез на край света и пропал. Но Ольга поймет. Все, что он узнал и увидел сегодня, что услышал от начальника заставы, очень важно. Без этого не выйдешь на охрану границы.

Научиться стрелять, как Аликпер, читать следы, как Амангельды, понимать ночную жизнь гор, как понимает ее начальник заставы, — это не только интересно, но и необходимо. Ведь его Карачуну сам Василий Фомич Лозовой рекомендовал.

Потянуло предрассветным ветерком. Яков плотнее закутался в ватную фуфайку, подвернул ее полы под себя. Коленям было жестко и холодно. Он переменил положение, лег на бок. Надел шинель л начальник заставы.

Густая синева ночи стала редеть. Где-то рядом ухнул филин. Ему отозвался сыч. Донесся шум осыпающихся камней. Ночные хозяева уступали свои владения дневным жителям гор.

Задумавшись, Яков перебирал в памяти все, что с ним было в детстве, и на какую-то минуту представил: будто пришел к роднику на охоту и ждет, когда прилетят на рассвете к водопою курочки или придут горные козлы. Собственно, сейчас он тоже на охоте. Разница лишь в том, что выслеживать приходится совсем иную «дичь», отлично владеющую огнестрельным оружием.

Звезды гасли одна за другой. Начинало светать. Яков с облегчением вздохнул. Он не любил кромешную тьму. Вдруг перестрелка?! Не узнаешь, откуда пуля прилетит. С рассветом же меньше вероятности, что контрабандисты нарушат границу.

Сумрак сползал со склонов гор. Навстречу утру волнами поднимался легкий туман. Над вершинами гор собирались дождевые тучи. Яков провел ладонью по прикладу винтовки, как учил Карачун. Руку словно что-то притормозило. Значит, уже выпала роса. Предутренняя синева сползала по склонам гор все дальше. Все отчетливее прорисовывается на гребне сопки то место, где ночью возились черепахи. Теперь там нет ничего таинственного — обыкновенные камни, обыкновенный плитняк. Небо на востоке стало как бы отделяться от гор. За скалистыми вершинами разливалась заря.

Якова охватило дремотное состояние. Нервы будто сами собой ослабли, напряжение исчезло. Вместе с темнотой отошли ночные тревоги. Настало утро. Заря охватывала уже полнеба...

Гулко отдаваясь в горах, словно бичом стеганул тишину раскатистый выстрел. Вслед за ним ударил залп. Яков вздрогнул, не сразу сообразил, что бы это могло быть. Но, увидев начальника заставы, уже бегущего к лошадям, бросился вслед.

— Дорогу с Даугана к границе знаешь? — спросил на бегу Карачун.

— Знаю.

— Там под Юштою выход за кордон. Вчера в районе Белуджи вооруженная банда столкнулась с пограннарядом заставы Пертусу, ушла в горы. На ее поиск выехали и вышли новые группы пограничников. Командует ими Бассаргин. Комендатура выслала резерв под командованием Павловского. Мы тоже помогали пертусинцам перекрывать окрестные тропы, чтобы не выпустить бандитов за рубеж. Видно, пертусинцы банду обнаружили. Наша задача помочь им.

Одним движением подтянув подпругу и взнуздав коня, ловкий и быстрый Карачун вскочил в седло, галопом помчался на выстрелы. Яков немного замешкался, отстал от начальника заставы, но натренированный в горах конь так рванулся с места вперед, что скоро догнал скакавшего во весь опор Федора.

Снова ударил залп. Гулко отражаясь от склонов гор, все усиливалась трескотня винтовочных выстрелов. Поднявшись на седловину, Карачун слетел с седла, словно его ветром сдуло. Махнул Якову, хлопнул своего коня по крупу ладонью, отсылая его с седловины вниз. Так же быстро спешился и Кайманов, взбежал на седловину, метрах в трехстах от себя увидел пробиравшихся по склону Аликпера и двух пограничников. Ближе спускался с косогора какой-то командир, вероятно, Бассаргин — начальник заставы Пертусу. Винтовку он держал в левой руке, правая свисала безжизненной плетью.

— Надо живьем брать, Аликпер! Живьем! — услышал Яков голос этого командира. — Заходи с тыла!

Аликпер и два пограничника, прячась за выступами камней, приближались к небольшой пещерке на склоне, из которой — теперь это было отчетливо видно — высовывался ствол штуцера^[22], вырывалось пламя выстрелов. В одном из пограничников Кайманов узнал высокого и жилистого Шевченко, того самого, с которым они вчера вечером жарили шашлык. Низко пригнувшись, он побежал в сторону засевшего в камнях бандита. Послышался голос Бассаргина: «Шевченко! Куда?.. Назад!» Но поздно. Шевченко вдруг поднялся во весь рост, неестественно выгнулся и рухнул навзничь.

Аликпер зигзагами бежал между валунами к занятой бандитами пещере. Яков и Карачун огромными прыжками бросились со склона вниз, чтобы отрезать нарушителям путь отхода. Яков снова увидел Аликпера, когда тот взмахнул рукой. Взметнулся столб огня, гулко ухнул взрыв гранаты. Почти одновременно из камней стеганул выстрел.

— Ложись, Яша! — крикнул Федор. Пуля просвистела у самой головы Кайманова, с визгом ударилась в щебень.

К валуну, за которым укрылись Кайманов и Карачун, подполз незнакомый Якову пограничник, доложил:

— Товарищ командир, убили Шевченко. Трех бандюков мы постреляли. Четвертый из щели лупит, головы не поднять...

— Зайти сверху! — приказал Карачун. — Может, там второй выход из гаваха. Взять бандита живым.

«Попробуй возьми его живым, когда бьет без промаха», — подумал Яков. Глаза его остро схватывали все детали боя. Подсознательно он старался держаться рядом с Карачуном, повторяя его движения и действия. Но существенно повлиять на исход перестрелки им уже не пришлось. Все решил Аликпер. Подобравшись сбоку метров на тридцать к засевшему в пещере бандиту, он тщательно прицелился и выстрелил. В тот же миг торчавший из-за камней ствол штуцера словно сломался пополам: пуля Аликпера разворотила его. Бандит тут же был схвачен пограничниками.

Яков и Карачун подбежали к тому месту, где лежали на шинели трупы красноармейца Шевченко и бригадира ремонтников Бочарова. Бочарову разрывной пулей снесло полчерепа. Кто-то прикрыл размозженную голову фуражкой, под которой угадывалась страшная пустота. Глаза закрыты, лицо залито кровью. На груди у лежавшего рядом Шевченко багровело кровавое пятно.

Яков почувствовал, что у него темнеет в глазах. Страшным усилием воли он преодолел слабость и, потрясенный всем случившимся, теперь неотрывно смотрел на жертвенно бледное лицо Шевченко, на его черные брови, страдальчески сдвинутые так, как будто в последнюю минуту он силился что-то сказать, но не сказал.

Еще вчера Шевченко и Бочаров смеялись, радовались жизни. Сегодня их нет.

Чья-то тень упала на убитых. Яков поднял голову и увидел Аликпера. Горбоносое, хищное лицо его было мокрым от слез. Широкие плечи курда, не знавшего страха, сотрясались от рыданий. Опустившись на колени, Аликпер оплакивал погибших боевых друзей.

— Вот, Яша, как они нас, — негромко проговорил Карачун.

Кайманов промолчал, не в силах оторвать взгляда от груди Шевченко. Багровое пятно все шире расползалось на гимнастерке молодого пограничника. Яков будто видел под гимнастеркой две маленькие дырочки — следы пуль, такие же, как на груди отца. Все сразу всколыхнулось, всплыло в его памяти: грохот выстрелов, вздрогнувшее большое тело отца, медленно оседающее вниз, истошный вопль матери.

«Вот как они нас...» — Яков не понял: то ли сам он повторил слова начальника заставы, то ли вновь услышал их от Карачуна.

Бассаргин развернул здоровой рукой плащ, прикрыл им тела убитых.

— Старшим здесь Павловский был — заместитель начальника резервной заставы, — обращаясь прежде всего к Карачуну, проговорил он. — На такое дело надо бы опытного командира назначить, а послали Павловского. Он прибыл сюда с опозданием, к тому же не совсем трезвый... Ну вот так и получилось.

Бассаргин устало присел на вросший в землю огромный валун и по-прежнему тихо продолжал:

— Пришел бы сюда Павловский со своими людьми на несколько минут раньше, все сложилось бы по-иному. Главное — не потребовалось бы принимать бой в таких невыгодных условиях. А то вот и Бочарова с Шевченкой вовремя не остановил. Видел же, что они через простреливаемый участок бегут, а не остановил, растерялся... Я подъехал в самый последний момент, крикнул, чтобы бойцы вернулись, да поздно. Не услыхали, видно. А у бандита штуцер. Сами видели, бил без промаху... Если бы не Аликпер...

Вдруг с губ Бассаргина сорвалось какое-то невнятное восклицание, его лицо побелело, глаза расширились... Яков оглянулся. Обвязав ноги захваченного бандита веревкой, Аликпер подтягивал его головой вниз на сук одиноко стоявшей арчи. Из сложенного под арчой хвороста уже поднимался сизый дымок.

— Аликпер, что ты делаешь? Сейчас же прекратить! — крикнул Бассаргин.

Но Аликпер словно взбесился. Прыгнув вперед, схватил лежавшую тут же винтовку, заслонил собой костер, щелкнул затвором:

— Не подходи! Подойдешь — убью! Пускай горит!

— Отобрать оружие! — скомандовал Павловский.

— Отставить! — тут же оборвал его Бассаргин. — Вы, Павловский, и без того в ответе за жизнь людей. Хотите, чтобы еще друг друга постреляли?

Яков понимал: как-то надо остановить Аликпера. Но как? В первого, кто сунется к костру, Аликпер всадит пулю. В потрескивавших дровах уже теплились языки пламени, все смелее поднимался вверх дымок. Повисший на веревке вниз головой бандит со связанными за спиной руками и кляпом во рту делал неимоверные усилия, чтобы освободиться от веревки. Тюбетейка слетела с его головы. Еще минута — и вспыхнут волосы.

— Аликпер, слушай меня! — выйдя вперед, крикнул Карачун. — Мы не палачи. Бандит еще должен сказать, кто его послал. Был бы жив Шевченко, он бы тебе этого не простил!

Несколько секунд Аликпер с дикой решимостью смотрел на Карачуна, потом отвернулся, сел, поджав под себя ноги и уткнувшись лбом в торчавшую дулом к небу винтовку.

Пограничники быстро развязали пленного. Яков увидел такое злобное, налитое кровью лицо, что усомнился, правильно ли сделали, что помешали Аликперу расправиться с бандитом.

Все пережитое потрясло его. Где-то глубоко внутри начиналась противная дрожь, руки слушались плохо, в горле комом встала тягучая слюна.

— Дзюба! Организуйте обратную проработку следа. Кайманов и Шаповал, конвоируйте задержанного на заставу, — приказал Карачун.

Приказание словно подстегнуло Якова, заставило взять себя в руки. Пограничники уже ладили носилки, чтобы нести до заставы погибших товарищей. Тучи, задевавшие за вершины гор, пролились коротким дождем, освежившим воздух и людей. Тяжелые капли свисали со стеблей травы, словно сама природа оплакивала погибших. Последнее, что бросилось Якову в глаза на этом месте, были следы щегольских сапог Павловского с широкими каблуками и очень узким носком. Яков невольно подумал: «Какие странные следы, будто клинья...»

...Когда Кайманов вернулся в бригаду ремонтников, солнце уже село. Расседлав коня, Яков повел его в поводу, отыскивая глазами палатку, в которой могла быть Ольга. Одна из палаток побольше и поновее других из выгоревшей, но еще не слишком заплатанной парусины, стояла поодаль, у самой промывины с бежавшим по дну ручейком. «Видно, тут», — решил Яков. Спутав коню передние ноги, он отпустил его к водопою, обдумывая, как начать разговор с Ольгой. Яков поднялся по галечному откосу бывшего русла потока, обошел палатку, отыскал вход.

У входа на камне сидел Барат, выставив лезвием вперед блестевший в отсветах зари полуметровый нож. Но грозная поза Барата была не опасной: намаявшись за день в карьере, он безмятежно спал.

Кайманов осторожно толкнул друга. Тот вскочил как на пружинах, дико вращая глазами. Узнав Якова, обрадованно воскликнул:

— А-а... Ёшка! Вернулся?

Тот схватил его за рукав, оттащил в сторону:

— Ну как тут?

— А, — махнул рукой Барат. — Днем работаю, вечером твоя жиннета-джанам стерегу.

— Так вот и стережешь с бичаком в руках?

Барат важно кивнул.

— Ну и ну... — Яков развел руками.

— Что ты, Ёшка? Почему сердишься? — с недоумением спросил Барат.

— Да ведь образина у тебя!.. И без ножа, посмотришь, до смерти икать будешь.

— Ай, дугры, Ёшка, правильно, пусть боится, — с достоинством сказал Барат. — Не будет бояться — убежит, а сейчас сидит, как курочка на гнезде.

Барат широко ухмыльнулся: мужчина должен на всех нагонять страх. А если его даже баджи не боится, какой же он мужчина!

— Ничего ты, Ёшка, не знаешь, — сказал он. — К Оле-ханум плохой человек приходил, плохие слова говорил. Хотела она уезжать, коня, тележку просила, я не дал.

— Кто приходил? Какие слова? — Яков не на шутку встревожился. Кто мог прийти к Ольге, если они только что приехали?

— Ничего не знаю. Рамазан-сынок обед привозил, сказал, какой-то человек у Оли был. Никто больше не видел. Рамазан его не узнал, быстро человек ушел.

— Но ты хоть успокоил ее?

Барат не очень уверенно кивнул головой.

— Как успокоил?

— Ай, Ёшка, что ты пристал! Сказал ей, иди в свой хонье, она и пошла.

— И вот так бичак держал?

— Зачем так? Бичак на поясе был.

— Без бичака тоже ладно, — сказал расстроенный Яков. — Она же только приехала, никого не знает, всех боится. А ты ее в палатку загоняешь, по ночам с бичаком сидишь, выйти не даешь...

— Выйти можно, — рассудительно возразил Барат. — Только сразу обратно заходи.

Яков с безнадежным видом махнул рукой.

— Эх, Барат, Барат, келле^[23] у тебя не работает, — постучал он себя пальцем по лбу.

— У тебя, Ёшка, келле не работает, — возмутился Барат. — Бросил жиннета-джанам, сам уехал. Что молодой баджи думать будет?

— Ты прав, Барат, — согласился Яков, не зная, как ему говорить с Ольгой.

— Иди, яш-улы, сам говори с ней, я больше не могу, — сказал, отдуваясь, удовлетворенный признанием Якова Барат.

Яков откинул полотно палатки. Ольга, одетая, как одеваются в дорогу, стояла у входа. Она слышала весь разговор, но, ни слова не понимая по-курдски, не знала, о чем шла речь.

— Оля! — позвал Яков.

Она сделала движение навстречу ему, но тут же опустила руки. Обведенные темными кругами глаза ее не могли скрыть тоски и тревоги.

У Якова сжалось сердце. Он подошел к жене, привлек ее к себе, заметив, что Ольга сначала отстранилась от него, а потом припала к его груди и затряслась в прорвавшемся вдруг безудержном плаче.

— Ну что ты? Что ты? — пытался он ее успокоить, осторожно поглаживая по голове рукой, не отмытой еще от острого, с деготьком запаха поводьев. Ему хотелось увидеть ее глаза. Но Ольга еще крепче обхватила его шею, пряча лицо на груди, всхлипывая и вздыхая.

— Дымом-то как прокурился весь...

— С дороги я, Оля, — словно извиняясь, сказал Яков. — Небось пылью и потом, как от коня, разит.

Ольга подняла заплаканное лицо:

— Хуже, если бы от тебя духами пахло.

Яков наконец отстранил от себя жену, заглянул ей в лицо:

— Оля, скажи, кто приходил к тебе и что сказал?

— Откуда я знаю, Яша, кто он. Говорит, из поселка. Подошел и сказал: «Начальник по горам кочахчи ловит, а твой Ёшка у Светланы сидит... Опозорил он тебя. Уезжай лучше». Сказал и ушел.

Лицо Якова вспыхнуло. При тусклом свете коптилки он продолжал смотреть в заплаканные глаза Ольги.

— Но ты-то веришь, что был я не у Светланы, а на границе с начальником заставы?

Он не стал говорить, что был свидетелем боя пограничников с бандитами — боялся еще больше разволновать жену.

— Верю, Яша, только не уезжай больше.

Так вот какие слова говорил о нем «плохой человек». Кому-то с первого дня Яков помешал. Кому? Кто этот человек? И как быстро успел. Яков с Федором — на границу, он — сюда. Расчет точный: узнает Ольга «новость», сразу уедет, Яков — за ней. Вот и не будет на Даугане Якова Кайманова — сына расстрелянного беляками большевика.

У входа в палатку показалась улыбающаяся физиономия Барата, который, из любопытства конечно, слушал разговор Якова с Ольгой.

Яков махнул было ему рукой, чтобы убирался, но потом передумал и вышел к нему вместе с Ольгой.

— Оля, покажи место, где стоял этот человек.

— Я не помню, Яша, — начала было Ольга, но потом подвела Якова к погасшему кострищу, по обе стороны которого торчали колья с рогатульками, такими же, какими в детстве Яков и Барат ловили змей.

— Я обед готовила, а он подошел, вот здесь, — показала она в сторону промытой потоком ложбины.

Яков покачал головой: вся земля вокруг костра истоптана приходившими обедать рабочими, но в стороне, где начинался спуск к журчавшему по руслу ручью, Яков нашел ясно отпечатавшийся след на еще влажном после дождя, нанесенном сюда потоком песке. Тот ли это был след или не тот? Друг или враг оставил его? Ни Яков, ни Барат не знали. Но на всякий случай Яков тщательно изучил, запомнил его. Небольшая трещинка на пятке — шрам от лопнувшей кожи чарыка, стоптанный, повернутый несколько внутрь носок.

Яков перешел через промывину, увидел еще несколько следов, но не мог определить: те ли это следы дли совсем другие. Был бы здесь Амангельды или хотя бы Федор Карачун, они бы определили.

В детстве Яков и сам занимался следопытством. Но тогда следопытство его было игрой. Теперь, видно, придется изучать это дело всерьез.

Он вымылся в ручье, вошел в палатку, лег на кошму, где Ольга приготовила постель. Надо было все тщательно обдумать. Кому-то не понравился его приезд на Дауган, и он обязан найти этого человека. Но что это за человек? Где он таится?

Несмотря на усталость, Яков долго не мог уснуть. Перед глазами стояли выжженная солнцем котловина, перебегающие по ней пограничники, ящерицей скользнувший между камнями Аликпер. Наплывая на эту картину, все заслоняло багровое пятно на гимнастерке Шевченко, страшная пустота под фуражкой Бочарова.

Жестокий мир, жестокое время! Он, умеющий трудиться и любящий труд, должен не только мостить дорогу, рубить дрова, сеять, убирать хлеб, но и воевать, выслеживать врагов...

«Вот как они нас...» — все время слышался ему негромкий голос Карачуна, заглушавший тяжкие рыдания Аликпера, оплакивавшего своих погибших друзей, приехавших сюда из далекой России и Украины.

Будет ли он, Яков, таким же смелым и отважным, как Карачун, как Аликпер? Или не выдержит, спасует перед врагами?

Нет, не спасует! Не тот закал...

ГЛАВА 6. В БРИГАДЕ

Дорога, поблескивая на солнце каменной чешуей, уползает в горы: то взбирается на склоны, то ныряет в темные сумрачные ущелья.

Идут по ней караваны верблюдов, грохочут коваными ободами фургоны, передвигаются вдоль обочин, как волнующийся живой палас^[24], отары овец.

Но не только руку дружбы подает этой дорогой одно государство другому. По той же дороге всего несколько дней назад пограничники и жители поселков Дауган и Пертусу проводили в последний путь людей, погибших от руки бандита.

В горах часто гремят выстрелы, свистят пули, слышны топот ног, предсмертные хрипы и стоны раненых. От этого не уйдешь, не залезешь в гавах, не спрячешь голову под крыло. Это — жизнь, которая окружает Якова и долго еще будет окружать, пока пограничники не поймают последнего контрабандиста, последнего шпиона, но уничтожат последнюю пособническую базу.

Но поскольку дорога построена для торговли и добрых отношений с соседним государством, она всегда должна быть в порядке. Начнут ли таять снега, хлынет ли в горах ливень, вырвутся ли из ущелий селевые потоки — ремонтники начеку! Днем под палящим солнцем, ночью при луне, в любую непогоду они будут возить гравий, засыпать промоины, подрывать аммоналом скалы, тесать камень, класть подпорные стены, исправлять булыжное покрытие. Ни на один день не должно останавливаться движение. Дорога — не только великий путь из одной страны в другую, не только река, по которой текут грузы. Дорога вместе с тем — постоянное место работы многих сотен людей, она дает им хлеб и кров.

С детства Яков относился к дороге, как к живому существу. С малых лет присматривался к приемам работы опытного каменотеса — отца. Ущелье Сия-Зал, куда не попадает солнце, всегда причиняло отцу много беспокойства. Именно отсюда после каждого ливня несся главный поток, размывавший дорожное полотно...

Нагребая гравий, Яков с удивлением смотрел на огромные ноздреватые валуны, миллионы лет назад источенные морской водой. На откосах ущелий он угадывал то отпечаток гигантского пальца, то руки, а то и целой человеческой фигуры.

Когда-то здесь, на месте гор, было морское дно. Страшные подземные силы в тучах пепла с громом и пламенем вздыбили дно из пучины к небу, и море отступило, обнажив словно изрытые оспой подводные скалы.

Работая неподалеку от Якова, Барат насыпал совком-лопатой гравий в телегу. Кайманов с удовольствием окинул взглядом его крепкую фигуру, туго обтянутые синими домоткаными штанами икры, выгоревшую на солнце рубаху неопределенного цвета, линялый платок на голове. На поясе у Барата, в кожаных ножнах, неизменный нож-бичак с самодельной роговой ручкой.

— Барат, — позвал Яков. — Зачем Моисееву лапу целовал? Смотри, какая гора! Иди и целуй ее сколько хочешь!

Барат не ответил. С непривычной суровостью глянул на друга, вполголоса что-то пробормотал. От ругательств воздержался, чтобы не осквернять себя пустым богохульным разговором. Но Яков и не думал уняться. То ли оттого, что так ярко светило солнце, то ли оттого, что ладно работалось рядом с другом, его так и подмывало вывести Барата из терпения.

— Эй, Барат! — продолжая долбить киркой гравий, снова крикнул он. — Почему молчишь? Я тебе дело советую: иди целуй место, где Пей Муса Гамбар сидел.

— Ай, Ёшка, плохие слова говоришь! — сердито поблескивая глазами, огрызнулся Барат. — Никуда не пойду.

Яков знал, что, пожалуй, только ему Барат разрешает так шутить. Будь на месте Кайманова кто другой, уже давно были бы пущены в ход кулаки. Истинный мусульманин редко кому прощает шутки, если они касаются его веры. Но своему другу Барат прощал и это.

— Еще покойная мать говорила, — разогнув спину, убежденно сказал он, — много оспы было на нашей земле. Люди умирали, а у оставшихся живыми лица были, как эти камни. Святой Муса сказал: пусть камни покроются оспой, а люди живут и лица их будут чистыми. С тех пор в горах открылся родник Ове-Хури с целебной водой, а камни стали такими, какими ты их видишь.

— Черта с два были бы чистыми твои люди, если бы не доктор да не Али-ага.

— Доктор тоже хорошо, — миролюбиво согласился Барат. — Но Пей Муса Гамбар лучше: сразу всех спас!

Спорить Барату явно не хотелось. Но он знал — от Якова ему так просто не отделаться. Бросив на телегу с гравием кирку и лопату, разобрав вожжи и направив лошадь к видневшейся в конце долины дороге, Яков снова обращается к шагающему рядом другу:

— Эй, Барат! Правда, что ты ничего не боишься?

— Я — курд, а курды ничего не боятся!

То, что курды смелые, Кайманову хорошо известно. Но ему почему-то хочется еще подразнить друга, пошутить над ним.

— А вот к роднику Ове-Хури ночью, наверное, побоишься пойти и оставить там свой бичак. А, Барат?

Барат с явным презрением посмотрел на Якова. Тот уже пожалел, что зашел слишком далеко. У родника Ове-Хури они видели следы леопарда и даже беспощадного хозяина гор — барса. Кроме леопардов и барсов к воде ползут гюрзы и кобры. В темноте наткнуться на какую-нибудь ядовитую гадину проще простого, но Барат только улыбнулся:

— Спорим на козла?

Яков почесал затылок. Отступать поздно. Он знает: Барат не отступит, умрет, а пойдет к роднику и оставит там свой нож. А это значит, что ему, Якову, придется потом отправляться на охоту и тащить для всей бригады горного козла. С тех пор как ему выдали на заставе настоящую винтовку, в бригаде его считают первым добытчиком мяса.

— Ладно! — согласился Яков. — А испугаешься, тебе идти за архаром.

Они ударили по рукам.

— Эй, Савалан! Мамед! Балакеши! — подъезжая к работавшим на дороге товарищам, объявил Кайманов. — Барат говорит, что пойдет ночью к Ове-Хури и оставит там свой бичак.

— Если пойду, — добавил Барат, — Ёшка принесет с охоты козла и будет на всех, жарить шашлык.

— О-о! — раздался дружный возглас одобрения.

Теперь уже все были заинтересованы в том, чтобы Барат пошел к Ове-Хури. Но кобры и барсы — не главная опасность, которая подстерегает любого, кто осмелится ночью бродить по горам. Что, если Барат встретится с контрабандистами? Кажется, подтрунивая над другом, Яков зашел слишком далеко.

Послышался дробный стук копыт: из-за поворота дороги выехал Карачун. В седле, на красивом скакуне, он казался еще худощавее и стройнее, особенно рядом со следовавшим за ним могучим и неповоротливым Дзюбой. К седлу Дзюбы приторочены три английские десятизарядные винтовки, аккуратно завернутые в брезент.

— Салям! — спешившись, приветствовал Карачун рабочих по-туркменски: в бригаде только один Яков русский, остальные — туркмены, таджики, курды.

После обычных приветствий и расспросов: как дела? как чувствуют себя жены и дети? — Карачун сел в тени палатки. Тут же, кто прямо на траве, кто на камнях, уселись и рабочие. Пошла по рукам пачка папирос, привезенная начальником заставы. Запахло табачным дымком.

Яков уже догадался, зачем приехал Карачун: будет вручать винтовки. А каждый получивший нарезное оружие становится хозяином гор. Одно смущало: патроны на заставе выдают строго по счету.

Прежде чем обратиться к рабочим с речью, начальник заставы снял фуражку, пригладил волосы, несколько раз откашлялся.

— Государство доверило нам охрану границы, — начал он. — Но только силами одних пограничников с такой задачей справиться трудно. Вот мы и решили обратиться к вам за помощью. Вижу, среди вас нет ни одного терьякеша...

— Ай, зачем терьякеш? Терьяк плохо, не надо терьяк! — послышалось одновременно несколько голосов.

— Терьяк не только губит наших людей — туркменов, таджиков, курдов, но и подрывает экономические основы Советского государства, — продолжал Карачун. — А забрасывают его к нам носчики баев, помощники агентов империалистических разведок. И вот получается... К примеру, заключили мы договор с соседями на покупку десяти тысяч тонн хлопка. За хлопок должны платить сахарным песком. Правильная торговля?

— Правильная, — раздались голоса.

— Кочахчи банками несут к нам терьяк, отравляют народ, уносят советскую валюту. Вместо того чтобы платить за наш сахар хлопком или шерстью, баи, засылающие к нам контрабандные группы, расплачиваются у нас же взятыми за опий деньгами. Одна банка терьяку стоит сто пятьдесят тысяч рублей. А сколько таких банок забрасывают к нам по всей границе? Какие это огромные убытки нашему государству! Но убытки еще не самое главное. Сами знаете, если уж хлебнул терьякеш этой заразы, то и жену, и детей, и родину — все продаст! Ему лишь бы покурить. Раз покурил, два покурил, сегодня он не работник, завтра, смотришь, его завербовали, шпионом сделали. Такой за терьяк любую государственную тайну выдаст!..

Говорил Карачун просто и свободно. Видно, не первый раз выступал перед ремонтниками. Все, даже слабо владевшие русским языком, прекрасно понимали его.

— Я полагаю, — продолжал он, — что в вашей бригаде каждый достоин боевого оружия, а значит, и доверия. Давайте же вместе охранять священные рубежи! Не пропустим ни одного нарушителя границы. Чтобы не с голыми руками встречать врагов, вот винтовки, которые доверяет вам Родина. Вы сами решайте, за кем их закрепить, кого выбрать старшим, потому что прежний руководитель Балакеши, как я слыхал, в бригаде больше работать не будет.

— Ай, зачем думать! — первым отозвался Барат. — Ёшка старший, раз Балакеши председателем теперь в ТОЗе. Винтовки надо дать Мамеду, Асахану Савалану, Нафтали Набиеву — лучшим охотникам. Большой шашлык кушать будем!

— Но, но! — забеспокоился Карачун. — Если все патроны на козлов да архаров переведете, чем будете бандитов встречать? Учтите, ни одного выстрела зря. Стрелял, отчитайся, в кого стрелял и зачем. Вы теперь — боевая единица. Дисциплина должна быть строгая. Ты, Яков Григорьевич, теперь за всех в ответе.

Карачун раздал английские винтовки, когда-то отобранные у контрабандистов, Нафтали, Мамеду и Савалану. У Якова уже была русская трехлинейная, о достоинствах и безотказности которой рассказывал ему еще отец.

Новое назначение одновременно тревожило и радовало Кайманова. Шутка сказать, командир бригады содействия! Кроме четырех винтовок есть в бригаде хорошее ружье у Балакеши. Да и берданка Якова не списана со счета. Шесть стволов — сила! Но радость то и дело сменялась беспокойством: командир должен быть самым знающим и умелым. Его слово — закон. И не потому, что он называется командиром, а потому, что командир смелее, умнее и опытнее остальных. Он — пример для всех. А какой пример Яков, если в двух шагах от палатки не мог следы прочитать?

С завистью вспомнил он немыслимо точную стрельбу Аликпера — первого помощника начальника заставы Пертусу, тоже командира бригады содействия.

Надо обязательно повидаться со следопытом Амангельды. Далеко еще Якову до Аликпера и Амангельды. А без их знаний и умения не выполнишь самого пустякового задания. Вооруженные контрабандисты — не горные козлы. «Шарапхан из своего маузера в темноте на звук без промаха бьет», — вспомнил он слова Карачуна.

Еще бы не бить, когда каждая банка опия сто пятьдесят тысяч рублей стоит! Носчиков у таких главарей, как Шарапхан, иной раз больше десятка. Посчитай, сколько это денег стоит! К тому же еще за спиной Шарапхана Таги Мусабек-бай — хозяин. Говорят, что кроме Шарапхана у Мусабека главарями Чары Ильяс, Джафархан, Атагок, Анна... Всего лишь неделя, как приехал сюда Кайманов, но узнал уже десяток имен бандитов. «Да, Ёшка, — мысленно назвал он себя на курдский лад, — нелегкое дело свалилось на тебя. Будешь теперь отвечать за каждого контрабандиста. А попробуй уследи, если они через границу толпами прут».

— Вы получили боевое оружие, — снова заговорил Карачун. — Но главное не в этом. Винтовка нужна, когда перед вами явный враг. Гораздо опаснее — скрытый. Не забывайте об этом. У нас тут, на границе, уже есть товарищества по совместной обработке земли, создаются первые колхозы. Враги распускают о них нелепые слухи. Кое-кто верит слухам. Есть семьи, которые даже собираются уходить за кордон. Помимо меткой стрельбы по врагам, мы должны учиться попадать словом в душу человеку. Пограничник обязан знать каждого, кто живет в пограничной зоне, чем дышит, что думает, какое у него настроение; должен помогать людям разбираться в обстановке, не оставлять никого в трудное время, а когда надо — потребовать ответа.

С некоторой торжественностью произнеся эти слова, Карачун сел в общий круг. Начался непринужденный разговор, из которого Яков понял, что Федор Афанасьевич не первый раз приходит к рабочим, что в сенокос и жатву пограничники помогали недавно организованному товариществу, председателем которого стал Балакеши, и что уже не однажды рабочие-ремонтники участвовали в поисках на границе, помогали пограничникам.

Карачун и Дзюба, попрощавшись, уехали, а Яков долго еще раздумывал о том, как ему организовать работу бригады содействия. После обеда он возил с Баратом гравий, то и дело поглядывая на своих товарищей.

Солнце, опускаясь к зубчатым вершинам гор, в упор освещало бурые их склоны, людей, цепочкой растянувшихся вдоль израненной ручьями и потоками дороги, лошадь и телегу, раскинутый неподалеку палаточный городок. Теперь это не только ремонтная бригада, но и боевая единица. Днем люди бригады закрывают бреши и промоины в дороге, ночью должны с оружием в руках закрывать бреши на горных тропах.

Насыпая гравий в телегу и подвозя его к промоинам, Кайманов прислушивался к разговорам. Балакеши, выравнивая полотно дороги, рассказывал о самых известных в этих краях контрабандистах. Все его слушали, временами прерывая рассказ возгласами и репликами.

— Кто такой Чары Ильяс, Балакеши? — сгружая гравий, спросил Яков. Он все еще никак не мог привыкнуть к имени председателя товарищества по совместной обработке земли: «Балай» — ребенок, «Кеши» — человек. Выходит, «Человек-ребенок». В переводе — бессмыслица. Но ему известно было, что у туркмен и азербайджанцев иной раз встречаются совсем неожиданные имена. Например, родился ребенок утром, дают ему имя Гюньдогды — «Солнце взошло», родился зимой — Карягды, то есть «Шел снег». А, например, Амангельды, по-туркменски значит «Счастливо пришел»: ждали ребенка, благополучно родился, назвали Амангельды.

Услышав, что Кайманов не знает, кто такой Чары Ильяс, Балакеши в изумлении поднял кверху густую, черную, подбритую на челюстях угловатой скобкой бороду, зачмокал губами и укоризненно покачал головой:

— Ай, Ёшка, все тебе о нем расскажу. Чары Ильяс за терьяк луну с неба достанет, по штыкам пройдет, в ухо верблюда влезет. Второй год через границу ходит, никто не может поймать. Нет человека, который поймал бы Чары Ильяса.

— Если поймать не могут, как знают, что ходит? — резонно возразил Яков.

— Люди знают, — уклончиво ответил Балакеши. — Носчики-терьякеши говорят: «Был Чары Ильяс». Сам он никогда не попадется.

— Ты его видел?

— Как не видел. До того как Чары Ильяс за кордон убежал, видел. В ауле Гиями. Он баем был. Только баи редко терьяк курят, а Чары Ильяс курит. Ростом мал, худой, силы нет, здоровья нет, а поймать никто не может — шибко хитрый. Соберет носчиков и пускает через границу по два, по три. Ага, прошли! Тогда сам идет. Задержат двух-трех, ведут на заставу, он за их спиной проскочит. Прорыв сделает через Мер-Ков или у Ходжа. Здесь его и ждут. А он полмесяца по пескам бродит, обратно у Карагача пройдет. Сколько пограничников ни ставь — как ручей в песок. Был Чары Ильяс, и нет его. Уж и люди его видели, и след найдут, а схватить не могут. След так запутает, ничего не поймешь. Халат на пиджак сменит, женскую одежду наденет, пройдет.

— Ай, Балакеши, сказки говоришь, — усомнился Яков. — Как так нельзя поймать? Пограничники ловят, вы ловите — и никто не может?

Балакеши поднялся, обвел всех взглядом, как бы приглашая бригаду в свидетели. Все приостановили работу.

— Ты видел, Ёшка, большого Степана, что с Федором приезжал?

— Дзюбу, что ли?

— Правильно, Дзюбу, — подтвердил Балакеши. — Вот он второй год служит. Знает, как командир Лутков в наряде стоял...

— Ты тоже знаешь, вот и расскажи, — сказал Яков.

— И расскажу... — согласился Балакеши. — Лутков сверхсрочно служил. Палец ему в рот не клади! Ждали Чары Ильяса. Во всех нарядах главными командиры были. Лутков тоже главным в своем секрете сидел.

— Ну и что?

— Они сидят, да? — узкие глаза Балакеши округлились. — Полночи сидят, да? Под утро слышат шорох и стук камней: бежит кто-то по тропе, пыхтит. Лутков кричит: «Дур!» Смотрят, терьякеш. Маленький, худой, так запыхался, едва дух переводит. Тише, тише, говорит, дай попить, бегу к начальнику. Семь человек видел, сюда идут, сам Чары Ильяс их ведет! Ну, Лутков видит, последний замухрыш перед ним, а сказал все правильно: ждали они группу в семь человек, самого Чары Ильяса с ними. Дал он терьякешу попить. Как же, помощник, друг пограничников, выследил вооруженную группу! Сам своим людям команду отдает: позицию занимай! Терьякешу говорит: «Дуй по этой тропе прямо на заставу». Тот и дунул. Узнали потом, сам Чары Ильяс был, обошел наряд, свою группу в обход к городу вывел. Ему-то и надо было узнать: есть ли тут пограничники. Утром по следам пошли, все поняли. Так тот Лутков волосы на себе рвал, две недели по горам да пескам за Чары Ильясом гонялся. Где там, разве найдешь! В кобру, в зям-зяма обернется, а уйдет. После уже шаромыги сказали: за сто верст отсюда обратно переходил. Все равно перешел.

— Ну, а что с тем Лутковым было?

— Не знаю, Ёшка. Нет его больше на заставе. Говорят, уволился или куда-то перевели его.

Яков понимал, что в рассказе Балакеши правда переплетается с легендой, но, оказывается, его противник здесь не только Шарапхан.

— А кто тут еще знаменитый кочахчи? — осторожно спросил он.

— Ай, Ёшка! Мало ли кочахчи! По горам табунами бегают. Мусабек за кордоном целый полк носчиков держит. Главарей его все знают: Чары Ильяс, Джафархан, Шарапхан, Анна´, Атагок. Да мало ли кто! Пойди перелови их!

Яков исподволь присматривался к хитроватому, с широким приплюснутым носом Балакеши, которому словно в детстве еще примяли переносицу да так и оставили на всю жизнь. Умные, насмешливые глаза председателя ТОЗа словно испытывали его. Некоторых из бригады, может, и задело, что молодого Кайманова, только вернувшегося в родные края и еще не узнавшего толком, кто такие настоящие контрабандисты, Карачун утвердил старшим бригады. Тот же Балакеши, может, просто испытывает его: каков он, их новый командир?

— Шарапхан тоже такой, как Чары Ильяс? — спросил Яков.

— Ай, Ёшка! Шарапхан совсем не такой! — воскликнул Балакеши.

Если Барат, Мамед, Савалан и тот же Аликпер были ровесниками Якова, не знали многих старших односельчан, то Балакеши очень хорошо были известны богатые жители окрестных селений, баи, их прихвостни, бежавшие за кордон, как только победила Советская власть.

— Чары Ильяс — сын кобры и шакала, маленький, худой, хитрый, — продолжал Балакеши. — Шарапхан совсем другой! Горный барс Шарапхан! Ростом — во! Плечи — во! Глаза — во! Нос крючком, как у беркута! Барс и тот милей Шарапхана. Сын быка и леопарда Шарапхан! Никого не боится, напролом прет. Собирает двенадцать — пятнадцать носчиков и идет. Знает, что пограничников в наряде всегда не больше двух-трех. На заставах людей мало. Как начнет стрелять, сминает наряд — и пошел. Лови его! Шарапхан появился — в горах война! Терьяку несет на миллион. Узнает Федор, что Шарапхан идет, — всю заставу поднимает в ружье! А он ударит в одном месте, рассеет своих — и поди ищи его. В другом месте уходит. Ну, два-три носчика попадутся, сам Шарапхан никогда! Обязательно уйдет.

— А эти, Атагок, Анна, какие?

— Ай, Ёшка, будешь кочахчи ловить, сам увидишь какие. Поймаешь и посмотришь, — задирая кверху черную скобку бороды и обнажая в улыбке белые зубы, отозвался Балакеши. Яков подумал, что с такой физиономией, как у Балакеши, можно стать главарем любой группы контрабандистов.

— Ай, Балакеши, — вмешался Барат. — Зачем говоришь: «Поймаешь»? Вместе будем ловить! Один Ёшка, один Балакеши, один Барат никого не поймают. Все вместе поймаем!

— Поймаем, Барат, поймаем, — согласился Балакеши. — Завтра начнем ловить. Шарапхана — в один карман, Чары Ильяса — в другой. Только, Барат, хоть и любишь ты шашлык, не ходи сегодня к роднику Ове-Хури: там Чары Ильяс с Шарапханом шашлык будут жарить, в кости играть. Проиграешь бичак, чем будешь в зубах ковырять?

Глаза Барата сверкнули гневом, но он сдержался, ответил спокойно:

— Не могу, дорогой. Так люблю шашлык, бичак не пожалею. Пойду хоть с Шарапханом поем. У нас не поешь скоро: жди, пока Балакеши или Ёшка из новой винтовки козла убьют.

Дружный хохот заглушил его слова. Нужно было что-то предпринять, чтобы эти, пока еще добродушные препирательства не переросли в ссору. Товарищи Якова по бригаде, люди прямые и суровые, не терпели бахвальства. Надо было как-то обратить все в шутку.

— Ай, Барат, — с веселой беззаботностью проговорил Кайманов. — Пойдешь играть в кости с Шарапханом, передавай привет. Скажи, Ёшка на границу пришел, старый долг хочет вернуть.

— Скажу, Ёшка, скажу. Увижу Шарапхана, сам за тебя долг верну.

Барат внезапно замолчал, так и остался с открытым ртом, увидев что-то на дороге. Яков обернулся. Ловко орудуя лопатой, Ольга засыпала ямки мелкой щебенкой.

— Оля! Ну что ты делаешь? — Подскочив к ней, он почти выхватил лопату из ее рук. — Тебе же нельзя и двух килограммов поднимать!

— Я потихонечку, — виновато произнесла Ольга. — Скорее закончим, в поселок поедем.

Яков хотел сказать, что двумя-тремя совками щебенки дело не продвинешь, но, подумав, пришел к выводу — Ольга права. Сам он чувствовал себя здесь как рыба в воде. Тут и товарищи, и работа, и охота за горными козлами, а иногда и за контрабандистами. Чего еще можно желать мужчине? А каково женщине, к тому же на сносях, целыми днями быть одной среди мужчин, спать в палатке, готовить пищу на костре, не слышать ни одного родного русского слова?

— Ай, Оля-ханум! — воскликнул Барат. — Ты — наш начальник. Скажешь сейчас домой идти, построимся и с песней на Дауган пойдем. Только подожди немножко, джанам. Барат к роднику Ове-Хури сходит. Самого Шарапхана на шашлык принесет, тогда пойдем.

— Да я что, я, как все, — совсем растерялась Ольга.

— Спасибо, Оля. Терпеливая ты у меня. Ну потерпи еще дня два, а там под настоящую крышу попадем.

До самого ужина продолжались разговоры о контрабандистах, знаменитых главарях носчиков, о хозяине кочахчи Таги Мусабек-бае. Яков чувствовал, не зря его товарищи смакуют эти истории. Все, о чем говорилось, было их жизнью: тропы контрабандистов проходят не где-нибудь, а здесь, в этих горах, по соседству с местом работы. И еще одно подметил он. Видно, в самом деле хитрый Балакеши испытывал его. Требовалось как-то ответить на незлобивые подшучивания старого бригадира. Он прикидывал в уме, что бы такое предпринять, но ничего не мог придумать. И вдруг придумал. В карьере у склона горы подрывник бригады Савалан закладывает в шпуры заряды аммонала, время от времени кричит, чтоб не подходили, поджигает шнур и убегает в укрытие. Раздается взрыв, летят камни. Снова появляется Савалан, начинает долбить гору, закладывает очередной заряд. Как раз то, что нужно.

— Эй, Барат, — позвал он друга и шепотом, так, чтобы никто, кроме него, не услышал, попросил: — Пойди в палатку, возьми и припрячь немного аммонала, кусочек шнура. Вечером комедь будем делать.

— Ай, Ёшка, ай, молодец! — обрадовался Барат и с таинственным видом отправился выполнять поручение.

Улучив момент, Яков подошел к Ольге:

— За ужином недалеко от палатки будет взрыв, не пугайся!

— Целый день взрывы, Яша. Чего ж ночью-то взрывать?

— Надо, Оля, надо...

Наступил вечер. Хорошо после работы умыться родниковой водой, потом плотно поужинать. И не какую-нибудь бурду есть, а настоящий вкусный суп и не менее вкусную кашу, приготовленные настоящей хозяйкой. Ольга хорошо готовит. С шутками и прибаутками рабочие усаживались вокруг костра. Яков подмигнул Барату, обратился к председателю ТОЗа:

— Эй, Балакеши, я все думаю, как кочахчи ходят по горам и нас не боятся? Мы ведь можем их поймать! А? Как думаешь? Теперь ведь у нас и винтовки есть.

Узкие глазки Балакеши засверкали любопытством: неужели и правда разговорами запугали Ёшку?

— Как им бояться? — ответил он неопределенно. — Бойся не бойся, а идти надо. Не захочет кто идти, Таги Мусабек-бай все равно заставит.

— А скажи, Балакеши, бывало так, что кочахчи на рабочих нападали?

Яков делал вид, что откровенно трусит.

Балакеши смотрел на него с удивлением, а тощий Савалан — подрывник бригады — даже есть перестал: что, мол, такое с Ёшкой?

— Ай, Ёшка, — с оттенком едва скрываемого презрения сказал Балакеши. — Русские говорят: «Ворона куста боится». Я не думаю, что ты такой!

— Кочахчи, наверное, могут и бомбу бросить? — продолжал Яков.

По его знаку сидевший поодаль Барат незаметно поджег шнур.

— Какую бомбу? Кочахчи костер увидят, сами бегут куда глаза глядят.

За палатками всплеснулось пламя. Рвануло так, что в ушах зазвенело. В ручей посыпались камни. Один из них на излете ударил Якова в спину. «Перестарался чертов Барат».

— В ружье! — громко крикнул Кайманов.

Все вскочили. Савалан, Мамед, Нафтали схватили винтовки.

— Ёшка, — испуганно произнес Балакеши, — бомба вот так мимо меня пролетела! Там надо искать!

— Без команды не стрелять! — крикнул Яков.

Первым не выдержал Барат. Повалился на землю и принялся хохотать так, что даже Ольга, все-таки испугавшаяся взрыва, стала улыбаться.

— Охо-хо-хо-хо! — не выдержал и Яков. За ним, поняв, в чем дело, захохотали Савалан и Мамед.

— Что смеетесь? Говорю, бомба летела... — начал было Балакеши, но, увидев обрывок шнура в руках Барата, махнул рукой: — Ай, Ёшка, лучше уж пускай надо мной смеются, чем я скажу, что ты трус...

— Не скажешь, Балакеши, никогда не скажешь. Я хочу друзьям в глаза прямо смотреть.

Оживленные и весёлые рабочие вернулись на свои места у костра.

ГЛАВА 7. СНОВА НАРУШИТЕЛИ

После ужина Барат, что-то напевая вполголоса, подтянул ремешки чарыков, плотнее запахнул куртку, подпоясался и, заткнув за пояс бичак, направился в сторону ущелья, поднимавшегося к роднику Ове-Хури. Все сидевшие у костра переглянулись.

Кайманов был доволен, что Барат так просто после всех страшных рассказов и взрыва за палаткой отправился к роднику. Спор есть спор. Иного он и не ожидал от своего друга. Придется теперь ему, Якову, добывать горного козла на шашлык. Но кто знает, что может случиться с Баратом ночью? В горах, как и в песках, вода — главное благо. Любая группа контрабандистов, зная, где расположен родник, может зайти туда напиться. А что может сделать один Барат со своим бичаком? Яков молча поднялся и, перекинув через плечо ремень винтовки, подмигнул оставшимся у костра:

— Тс-ссс... Сейчас еще одну комедь устрою. Не ходите за мной...

Он осторожно пошел за Баратом, стараясь не сдвинуть камень, не наступить на сучок. Свет костра некоторое время сопровождал его слабыми отблесками. Вскоре все поглотила темнота. Лишь постепенно глаза стали привыкать к мраку. При свете звезд и только еще поднимавшейся из-за гор луны Яков вышел на тропинку. Он слышал голос негромко напевавшего и уверенно шагавшего по камням Барата. Самый дорогой друг Кайманова не боялся ни змей, ни барсов, ни леопардов, легкой походкой поднимался все выше и выше по распадку. До Якова доносился шум осыпавшихся под ногами Барата камней, шорох веток. На миг почудилось шипение потревоженной змеи — и снова все стихло... Неожиданно просвистел сыч, ухнул филин, всплеснулся и упал хватающий за душу вой шакала. Ему ответил откуда-то издалека оборвавшийся на высокой ноте тоскливый плач. Яков невольно остановился и прислушался. Но выли, кажется, настоящие звери, хотя свист сыча показался подозрительным: так могли перекликаться и контрабандисты. Барат, по-видимому, не обратил на это никакого внимания и продолжал идти вперед. Вскоре темной стеной подступили заросли кустарника.

Ориентируясь по голосу Барата, Кайманов стал осторожно пробираться сквозь кусты, зная, что, если и была здесь какая-нибудь живность, кобры или даже сам хозяин гор — барс, Барат спугнул ночных хищников. Правда, за барсом и леопардом водится привычка пропускать по своему следу человека, делать круг и нападать сзади. Раздвигая стволом винтовки кусты, Яков безошибочно определял по едва различимым в темноте очертаниям скал — далеко ли до гаваха. Впереди показалась открытая каменистая прогалина; черной пастью под нависшей глыбой зиял вход в гавах, где в ливень спасались они с Ольгой. «Бедная Ольга, — неожиданно тепло подумал о ней Яков, — лежит, наверное, в темноте и думает о своем непутевом муже». Вот и опять он куда-то ушел на ночь глядя. И хоть совесть его чиста, все равно жалко ему Ольгу.

Вот и площадка у самого гаваха. Спрятавшись в кустах, Яков прислушался: что там делает Барат? Перед глазами возникла недавняя жуткая картина — расплывающееся багровое пятно натруди Шевченко, разбитый череп Бочарова. Может быть, сейчас кто-то уже целится в Барата или в самого Якова? Он слышит негромкое бульканье воды, царапанье черпаком по камням.

Наконец от пещеры отделилась тень. Все так же негромко напевая, Барат прошел мимо. Не заметив, что за ним следят, стал спускаться к заросшему кустами ущелью.

«Беспечный Барат, как ребенок, — с неудовольствием подумал Яков. — Хорошо, что не боится, плохо, что неосторожен!»

Кайманов поднялся к роднику, присел на корточки и, заслоняя собой свет, чиркнул спичкой. Неверный, колеблющийся огонек осветил часть свода, кристально чистую, прозрачную лужицу воды с шевелившимися на дне песчинками от бьющих снизу струй. У родника лежал нож Барата. Спор есть спор. Свой драгоценный бичак Барат положил у самой воды, рассчитывая, что до утра никто сюда не придет.

Яков прислушался. По отщелку, как по трубе, доносились сюда, к роднику, шорох осыпающихся под ногами Барата камней и его негромкая песня. Снова неподалеку ухнул филин, откуда-то из-за ближайшей горы послышался плач шакала.

С детства привыкший к горам, Яков не чувствовал страха. Но в нем до предела была напряжена каждая жилка. Все время не оставляло ощущение опасности. Ночь вокруг полна неясными шумами, шорохами и вскриками, будто хозяева темноты недовольны вторжением в их владения: люди заняли место у драгоценной воды, подойти к которой многие звери могли только ночью.

«Смелый Барат, — снова подумал Кайманов. — К роднику он хоть с ножом шел, а возвращается совсем безоружным и не боится. Вон как поет...»

Он забрал нож друга и стал спускаться по отщелку, стараясь идти так, чтоб Барат не заметил его, не услышал его шагов.

Когда Яков подошел к лагерю, костер едва тлел, в палатках было тихо. Все спали, умаявшись за день на тяжелой работе. Успел уже уснуть и Барат. Осторожно поставив затвор винтовки на предохранитель и положив нож Барата у костра, Яков снял сапоги и, взяв винтовку за цевье, вполз в отведенную ему с женой палатку. Слышалось ровное дыхание спящей Ольги. А сквозь полотно, нависшее над головой, по-прежнему пробивались неясные звуки ночи. Кто там сейчас, на горных карнизах? Только ли черепахи, барсы да горные козлы? Или пробираются по тропам архаров вооруженные контрабандисты? Видно, не ждут пограничники сегодня «гостей», иначе не пришлось бы ему отдыхать. Подложив руки под голову, Яков вскоре уснул...

* * *

— Ай, Барат! Как не совестно, Барат! Говорил: «Самый смелый!», «Ничего не боюсь!» Почему не пошел к Ове-Хури, не оставил там нож? Придется теперь тебе самому на охоту идти, шашлыка все хотят!

У заспанного Барата был такой изумленный вид, что Яков едва сдерживался. Обступившие их ремонтники откровенно гоготали.

— Слушай, Ёшка! Скажи, дорогой, неужели я во сне видел, что был у родника Ове-Хури? — вполне искренне спросил Барат.

— Во сне, Барат, во сне, — подтвердил Яков.

— Ай, какой светлый сон, — растерянно проронил Барат. — Совсем как настоящий...

Но ничего другого нельзя было сказать: главное доказательство — нож Барата лежал у костра.

— Нехорошо, Барат, нехорошо, — в один голос корили его Балакеши и Савалан. — Говорил, пойду к роднику, а сам так храпел, чуть палатка с кольев не сорвалась.

— Неужели, Ёшка, я так спал? — снова спросил Барат. Впрочем, он знал за собой такой грех: на заставе Дзюба, в бригаде ремонтников Барат по этой части друг другу не уступали.

— Ой, Барат, ты так спал, все приходили смотреть... Обескураженный Барат замолчал.

— Давай-ка, друг, вставай, отправляйся на охоту, — еле сдерживая улыбку, сказал Балакеши. — Посмотрим, как ты со своим бичаком добудешь козла. Хоть курочек налови!

Но в глазах Барата появилось недоверие: уж очень веселые физиономии у его друзей.

— Ай, Балакеши, ты, наверно, шутишь! Ёшка, скажи, друг, ходил я к роднику или не ходил?

— Не могу, Барат, сказать. Зубы болят, так болят, никакие слова не выходят, — отворачиваясь, произнес Яков.

— А-а, Ёшка! Ты тоже шутишь! Вон вода, что я из родника принес. — Он указал на керковый^[25] куст, на одном из сучков которого был подвешен бурдючок с водой из родника Ове-Хури — «Водой Оспы». Барат все сделал так, как требовал обычай: набрав в роднике Ове-Хури воды, он, спускаясь по отщелку, не оглядывался назад, не думал о плохом, напевал веселые песни. Вернувшись в лагерь, не положил бурдюк на землю, а повесил на куст.

— Вот так я пришел, — словно проверяя себя, начал он вспоминать. — Вот так стоял. Вот так воду брал. Вот так воду нес...

Наклонившись вперед и упершись ладонью в бок, он показал, как нес воду. Друзья не выдержали, снова громко рассмеялись:

— Вот какой сон видел Барат, даже как воду нес!

— Ай-яй, Барат! Ну и Барат! Ох и хитрый Барат!

Но теперь Барата уже трудно было сбить с толку.

Окончательно восстановив в памяти, что на самом деле ходил к роднику, он потребовал, чтобы Яков и Савалан пошли с ним проверить следы.

— Вот, смотри, — разрыхлил Барат землю киркой и ступил ногой. На мягком грунте ясно отпечатался след его чарыка. Носок следа вдавился глубже пятки, на подошве — ни рубца, ни морщинки. — А теперь пошли, Ёшка, пошли, Савалан, к роднику. Если там есть мои чарыки, Ёшка на охоту за бараном идет.

Днем путь оказался гораздо ближе, чем ночью: через каких-нибудь полчаса все трое подходили к гаваху. Зная, что на сыром грунте у воды Барат обязательно найдет свой след, Яков не торопился идти к роднику. Он сравнивал, как выглядел отщелок в темноте и как выглядит теперь, днем. Вспомнил о подозрительном свисте сыча и вое шакала.

У самого гаваха тропу, по которой продирались они ночью с Баратом через кустарник, пересекал карниз, уходивший за скалу справа. Случайно бросив взгляд на карниз, Яков заметил белые черточки на плитняке: следы. Такие черточки остаются, если под чарык или сапог попадают мелкие камешки. А может быть, это ему только кажется, что следы? Он еще раз внимательно оглядел карниз, по больше ничего не обнаружил.

— Эй, Ёшка, смотри! Здесь еще кроме нас с тобой кто-то был! — воскликнул Барат. Теперь он уже не сомневался, что положил у родника свой бичак, а Яков унес его.

Влажный грунт вокруг был истоптан свежими следами. Барат, наклонившись, пытался в них разобраться.

— Вот! — опять заговорил Барат. — Это я стоял, здесь вот бичак лежал, а это ты пришел и взял его. А это вот — один, два, три, четыре... Четыре кочахчи были здесь.

Кайманов и сам уже понял, что ночью в гавахе были контрабандисты. На хорошо освещенном месте, недалеко от входа в гавах, он увидел след того самого чарыка, со шрамом на пятке, со стоптанным, повернутым внутрь носком, какой видел у палатки жены и на откосе русла селевого потока. Против этого следа ясно отпечатался след с характерным для кавалериста упором на наружную часть ступни. Больше вдавлена пятка, меньше — носок, но отпечаток следа четкий. Значит, человек стоял долго на одном месте. Что здесь происходило? Почему человек в чарыках со шрамом на пятке опять оказался в районе лагеря ремонтников? Кто стоял рядом с ним в такой маленькой, почти женской обуви?

— Эх, Барат, какие мы с тобой дураки! — огорченно воскликнул Яков. — В детские игры играли, а у родника целый табун контрабандистов прошел. Не пойму только, откуда здесь следы женщины.

— Нет, яш-улы, это совсем не женщина, — серьезно произнес Барат. — Тут был не молодой, но сильный мужчина: ноги ставит крепко, только немного больше на пятку. В горах так не ходят. Наверное, на равнине живет.

Кайманов проклинал себя за беспечность. Он попытался вспомнить все, чему учил его Карачун, чтобы определить давность следа. Но оказалось, что ночью совсем не обратил внимания на необходимые приметы. Был ли ветер? В какое время дул? С какой стороны? Была ля роса с вечера или пала только к утру? Да если бы и запомнил, какое это могло иметь значение здесь, в гавахе? Яков прошел по карнизу, снова увидел следы камешков, прочертивших едва заметные полоски по плитняку. Однако никак не мог определить, в какую сторону и когда прошли побывавшие здесь люди. Побежал на склон горы, по которому в щелях и впадинах дождевые потоки отложили ил и песок. В одном месте увидел ясный отпечаток следа человека, поднимавшегося в гору.

— Савалан! — обратился Яков к стоявшему неподалеку подрывнику. — Беги к палатке, пусть Балакеши сообщит на заставу: у родника Ове-Хури были контрабандисты. Мы с Баратом пойдем в преследование.

— Ай, ишак! Какой ишак! — принялся ругать себя Барат. — Шел, песни пел. Кочахчи еще на границе слыхали: Барат поет! Ай, как они смеялись над Баратом!

— Давай, Барат, давай скорей, — подгонял друга взбиравшийся вверх по склону Кайманов. «В преследовании, — вспомнил он слова Карачуна, — всегда думай за противника. Как бы ты поступил на его месте? Контрабандисты тоже хотят жить. Им надо быть хитрее нас с тобой...»

— Барат! Был бы я на месте кочахчи, я бы отсюда пошел к щели Кара-Зоу, пробрался бы к седловине Ак-Гядык, оттуда до границы рукой подать.

— Ладно, Ёшка, пошли, как ты говоришь. Ты — начальник, ты лучше знаешь.

Направление, которое выбрал Яков, думая за контрабандистов, в нескольких километрах от границы пересекало пограничную дозорную тропу. План был прост: напрямик достичь тропы, предупредить наряды, которые могли там оказаться, и постараться отыскать след маленького чарыка или чарыка с трещинкой на пятке, с носками, повернутыми внутрь.

— Давай, Барат, давай! Упустим кочахчи, Карачун ругать будет! Давай быстрей!..

— Ай, Ёшка, даю. Так даю, душа сейчас выскочит. Только архары да козлы так по горам дают.

Больше часа бежали они напрямик по каменистым склонам то в гору, то под гору. Нещадно палило солнце. В глазах у Якова стоял красный туман. Мокрая от пота рубашка прилипла к спине. Сердце стучало гулко, ударами молота отдавалось в висках. Винтовку, хлопавшую сначала по спине, Яков держал теперь в руке. При его росте и силе винтовка — не помеха в беге. Тем не менее Барату, вооруженному лишь ножом, было легче. Ноги невысокого крепыша с детства были приспособлены к лазанию по горам и обладали такой силой, что без всякого затруднения несли его на самый крутой склон. Якову приходилось напрягать усилия, чтобы поспевать за товарищем.

Последний подъем. Вот и тропа, по которой проезжают конные пограннаряды.

— Иди, Барат, направо, я — налево, смотри следы, — приказал Яков. Еще минут пять бежали они в разные стороны, отыскивая место, где тропу пересечет знакомый след.

Как понял Яков, пограничники здесь проезжали, но когда, он не мог установить. То ли сегодня ночью, то ли раньше лошади оставили отпечатки копыт. Следов контрабандистов нигде не было. Но слева по склону Яков заметил груду камней. За такими же камнями сидели они с Карачуном, когда приняли черепах за нарушителей. Яков решил осмотреть это естественное укрытие.

Держа винтовку перед собой, он осторожно приблизился к камням. И хотя там никого не оказалось, нетрудно было догадаться, что совсем недавно за камнями кто-то прятался. Все говорило об этом: и сдвинутый булыжник там, где, наверное, был локоть человека, и сухие стебли травы, оборванные, вероятно, носком чарыка, и примятый, увядший цветок гули-кона. Контрабандисты, видно, оставались здесь довольно долго уже после того, как проехал наряд. Яков наклонился и едва не крикнул, чтобы позвать Барата, увидев в тени на камне окурок папиросы, обгоревший до самого основания. Осторожно развернув его, отметил про себя, что там, где губы человека касались мундштука, бумага была еще влажной. Значит, нарушители были здесь десять — двадцать минут назад, не больше. В сторону границы прошли совсем недавно. Вскочив на камни, Кайманов махнул рукой Барату и устремился вверх по склону к гребню. Едва поднявшись на гребень, в полукилометре от себя увидел трех быстро шагавших нарушителей. Один из них был с винтовкой.

— Дур! — громко крикнул Яков.

Все трое оглянулись и, как по команде, вдруг побежали.

Силы Якова иссякли. Он понял, что догнать контрабандистов не сможет. «Первый выстрел вверх», — вспомнил он инструктаж начальника заставы. Выстрелил. Контрабандисты продолжали бежать. Яков распластался на камнях, пустил еще одну пулю поверх голов кочахчи.

Двое нарушителей уже пересекали линию границы.

Третий резко повернулся, припал на колено, вскинул винтовку. Рядом с Яковом срикошетила о камни пуля. Целясь в нарушителя, Кайманов плавно нажал пальцем на спусковой крючок. Сразу же после выстрела увидел, как, взмахнув руками, контрабандист откинулся назад, выгнулся, словно выбирая, куда упасть, потом рухнул на землю, покатился под откос.

Несколько мгновений в ушах стояла звенящая тишина. Яков перевел дыхание, вытер кепкой потный лоб, тяжело поднялся сначала на одно колено, потом встал на ноги и так стоял, всматриваясь сквозь застилавший глаза багровый туман в то место, где только что были контрабандисты. Три выстрела... Два — предупредительных. Один — прицельный. И с первого прицельного — попадание. Его отличную стрельбу видел Барат. Значит, сегодня же эту новость узнает весь поселок. Но узнают ее и жители какого-то аула там, за кордоном, за этим гребнем зубчатых скал.

Все замедляя шаги, Яков подошел к лежавшему недалеко от линии границы трупу контрабандиста. Всего несколько минут назад это был человек, который двигался, жил, стрелял в него. Имел ли он, Яков, право отнять у него жизнь? Да, имел! Он как бы снова увидел — в который уже раз! — маленькие дырочки на широкой груди отца — следы оборвавших его жизнь пуль, увидел расплывшееся красно-бурое пятно на гимнастерке пограничника Шевченко, жуткую пустоту под кепкой дорожного мастера Бочарова. Пуля за пулю, смерть за смерть! Священная земля осквернена врагом. Враг должен за это платить жизнью. Жизнями платили за неприкосновенность этой земли товарищи Якова. Но почему же до боли сжаты его челюсти? Почему тошнота подступает к горлу?

Яков очень хотел, чтобы убитый им нарушитель оказался крупным бандитом, может быть, даже Шарапханом, Чары Ильясом или каким-нибудь таким же приметным главарем. Но перед ним лежал труп обыкновенного носчика. Заплечная торба при падении съехала ему на шею, веревка, стягивавшая мешок, лопнула — из мешка высовывались блестевшие на солнце черным лаком галоши, угол свертка материи. Рядом — винтовка. Взгляд Якова задержался на драных, стянутых сыромятным ремнем чарыках убитого, на выгоревших от солнца, латанных-перелатанных домотканых штанах.

Едва справляясь с дрожью в руках, Яков закинул винтовку за спину, скрутил цигарку, жадно затянулся. После третьей затяжки почувствовал, как крепкий табак-горлодер ударил в голову, разлил по всему телу хмельную истому. Несколько минут он надсадно кашлял, думая, что не следовало бы курить после такого бега по горам.

Кайманов отвел взгляд от убитого. Вспомнил о Барате. Размахивая руками, прыгая через камни, тот бежал к нему напрямик. Яков насторожился, ожидая, что он скажет. Чуткое ухо тут же уловило дробный цокот копыт. На дальнем перевале, километрах в полутора, со стороны заставы показались всадники.

Барат подбежал к Якову. Его лоснящееся от пота лицо светилось такой гордостью, таким удовлетворением, даже восторгом, будто он совершил невиданный подвиг, схватил самого опасного врага.

— Ай, Ёшка! Ай, молодец! — воскликнул он. — Никогда не видел такую стрельбу. Всем скажу: Ёшка на лету птице в глаз попадет. Настоящий начальник! Никто не скажет: Ёшка промазал!

— Да ведь шаромыга...

— Зачем так говоришь? — возмутился Барат. — Пусть шаромыга. Шаромыга тоже враг. Терьяк тащит. Людей травит. — Повернувшись лицом к границе, словно контрабандисты могли слышать его, Барат потряс кулаком над головой: — Зачем ходите? Работать не хотите? Терьяк носите? Нам — терьяк, вам — сармак^[26]? Вот вам сармак, — показал он кукиш. Вся ненависть бедняка-труженика к богатеям и торгашам выплеснулась у Барата в этом жесте.

Подскакали пограничники. Впереди на буланой лошади — маленький и цепкий командир отделения Галиев, за ним на добром, широком коняке — массивный и неповоротливый Дзюба.

— Ликвидировали? — спешившись, крикнул Галиев. — Ну и ладно. Давайте под сопку. Нечего маячить. Недолго и пулю получить. Тут вам не чайхана. Дзюба, коней в укрытие! Давайте, товарищи, проработаем след, обыщем местность.

Галиев вел себя так, будто ничего особенного не произошло. Посоветовав Якову укрыться за выступом скалы, он, не прячась и не пригибаясь, прошел быстрым шагом метров двести в одну, затем в другую сторону. Потом начал просматривать обратный след, чтобы установить — был ли кто здесь еще. Яков пошел за ним. Но ни следа маленьких, почти женских чарыков, ни следа хозяина чарыка со шрамом они не нашли.

Из-за поворота выехала группа всадников во главе с начальником заставы Карачуном. Отличался Карачун от Галиева, пожалуй, только тем, что у Федора из-под шапки виднелся пышный чуб, а Галиев, как и полагалось пограничнику срочной службы, был острижен под машинку.

— А, Яша! Первое боевое крещение? — сдержанно приветствовал Якова начальник заставы. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы оценить всю развернувшуюся перед ним картину. — Труп обыскать и зарыть, торбу с контрабандой — на заставу, — негромко распорядился он и снова обратился к Якову: — Сегодня доложу коменданту. За умелые действия объявляю благодарность.

— Какая там благодарность! — отмахнулся Яков. — Вгорячах стрелял, и сейчас не понимаю, как все вышло.

— Правильно стрелял, — сказал Карачун. — Ты вынужден был это делать, чтобы не допустить безнаказанного ухода нарушителя за кордон. Он тоже в тебя стрелял.

— Товарыщ начальник заставы! Тут у камнях нашел дуже богато грошей, — доложил Карачуну Дзюба и подал замотанную в тряпки пачку денег.

— Здорово придумано. Значит, и в том случае, если носчики попадутся и даже будут убиты, деньги все равно должны достаться хозяину. Мелкая контрабанда — галоши и ситец — для отвода глаз. А деньги наверняка получены за его величество терьяк. Значит, были здесь не простые носчики. Шли если не сами главари, то их ближайшие помощники. Тщательно обыщите всю местность вокруг тропы, — приказал начальник заставы.

Яков глазам своим не верил: экая прорва денег! Аккуратные пачки тщательно перевязаны серым шпагатом, замотаны в темное старое тряпье.

Карачун развязал шпагат, а Яков, смотав его, сунул в задний карман брюк: авось пригодится. Пачки денег Карачун сложил в перемётные сумы.

— Крупную партию терьяку переправили, сволочи! К кому он попал? Кто пособник? Где розничная сеть? Вот в чем вопрос, — озабоченно произнес Карачун. — Сегодня ты, Яша, большое дело сделал. Не меньше ста тысяч рублей для государства спас. Так что премия тебе обеспечена.

— Ты дай Ёшке патронов побольше, — вмешался Барат. — Очень быстро бежал кочахчи, Ёшка три раза стрелял. Дашь патроны, еще кочахчи убьем.

Яков промолчал, досадуя на Барата, в то же время понимая, что лишние патроны не помешают.

— Патронов дам, — пообещал Карачун. — Много пока не могу, но две обоймы дам... Я ведь, Яша, так же вот, как ты сейчас, думаю иногда: приди эти шаромыги к тебе в дом — куском хлеба поделишься. Но здесь — государственная граница, и они пришли к нам, как враги. Вон сколько денег за кордон несли. Валюта!..

Яков молча смотрел на убитого контрабандиста, с которого пограничники стаскивали торбу, и старался убедить себя, что иначе поступить не мог. В сущности, все получилось так, как и должно было получиться... Все так же светит солнце, так же ветер покачивает цветы, шевелит у его ног листву редкого в природе кустарника гумитрагана, зеленым шаром укрепившегося в расщелине скалы. Яков наклонился и отломил веточку. В надломе выступил молочный сок, который, как говорят сборщики гумитрагана, идет на очень дорогой авиационный клей. Якову показалось, что капли сока становятся алыми.

И все же одно дело стрелять в Кандыбу, принимавшего участие в расстреле отца, совсем другое — в незнакомых людей, которые ничего тебе плохого не сделали. Лично тебе — да! Но таким же, как ты, они принесли неизмеримое зло.

— Э-э, Ёшка! — уловив настроение друга, воскликнул Барат. — Ты совсем бабой стал. Мужчина должен быть — вот! — Он выхватил свой бичак. — Крепкий как сталь! Сердце у него должно быть — вот! — Поднял кусок щебня. — Твердый как камень! Тогда — мужчина! Врага убил — пользу сделал! А ты собрание сам себе проводишь...

«Барат прав, — подумал Яков. — Какой может быть разговор! Пуля за пулю!» В душе он даже почувствовал гордость, что так метко стрелял. Втайне хотелось, чтобы сейчас здесь был Аликпер. Но вполне хватит и рассказов Барата. Уж в бригаде-то и в поселке он распишет, как Яков победил контрабандиста.

Яков искоса посмотрел на Барата. У того был самый счастливый вид. Ничуть не завидуя, он явно гордился другом. Выставив грудь, туго обтянутую старенькой, выгоревшей на солнце, торчавшей колом от высохшего пота рубахой, он с таким независимым видом отставил ногу и посматривал на Карачуна, будто на ноге был не залатанный чарык, а шитый золотом сафьяновый сапог.

Теплое чувство охватило Якова. «Сагбол^[27] тебе, Барат, что для тебя Ёшка всегда хорош, всегда прав...»

Попрощавшись с пограничниками, Яков и Барат сели на лошадей, которых дал им Карачун, отправились в обратный путь. Начальник заставы приказал Дзюбе передать Якову две полные обоймы патронов. Это же целое богатство! Яков и Барат без слов поняли друг друга. Оба отлично знали, где в горах родники, где козлы и архары.

— Ай, Ёшка, большой сегодня день! — радостно воскликнул Барат, когда они отъехали. — Едем в ущелье Кара-Дамак, там всегда есть козлы! Принесем мяса и домой, и в бригаду.

Еще от отца Яков слыхал, что ущелье Кара-Дамак — «Черное горло» — отличное место для охоты. Барат прав: пять патронов при хорошей стрельбе — это три или четыре козла. Можно накормить мясом не только бригаду, которая продолжает работать, пока они с Баратом бегают за контрабандистами, но и семьи.

ГЛАВА 8. ПОДОЗРЕНИЕ

— Эй, Ёшка, ты совсем как мясник, будто в бою побывал, — окидывая Якова внимательным взглядом, проговорил Барат.

У Кайманова, свежевавшего только что подстреленного архара, и в самом деле руки по самые локти выпачканы кровью. Пятна крови на лице и шее: не заметил, как мазнул, отгоняя надоедливых мух.

— Ладно, Барат, в ауле Коре-Луджё отмоемся. Тут недалеко, — ответил Яков, упаковывая разделанную тушу архара в шкуру.

Наконец добыча охотников — около восьмидесяти килограммов отличного свежего мяса — приторочена к седлу. Теперь можно возвращаться домой.

За поворотом горной тропы показался аул. Барат придержал коня:

— Ёшка-джан, смотри, кто там в белом халате?

Возле одной из кибиток стояла Светлана и что-то втолковывала пожилой туркменке.

— Видно, лечит кого-нибудь? А? Как думаешь, Ёшка? — осведомился Барат.

— Наверное, лечит, — согласился Яков.

Ему вдруг захотелось чем-нибудь встревожить Светлану, подразнить, задеть ее самолюбие так же, как это сделала она, когда ночевали в гавахе Ове-Хури.

Кайманов сознавал, что это непростительное для взрослого мужчины мальчишество, тем не менее высвободил ноги из стремени, лег на седло животом, будто тяжело раненный, запачканные кровью руки и голову свесил вниз.

— Ты что, Ёшка, на ходу спать лег, что ли? — удивился Барат.

— Сейчас комедь будем делать. — Яков подмигнул. — Езжай вперед и кричи: «Вох! Вох! Ай, бедный Ёшка! Пропал бедный Ёшка!»

Барат радостно захохотал: замечательную «комедь» придумал его друг.

Едва из-за небольшой тутовой рощицы показалась кибитка, возле которой стояла Светлана вместе с пожилой туркменкой, Барат принялся с такой искренностью и с таким усердием подвывать и вопить горестное «Вох!», что Якову самому себя стало жалко.

— Вох! — закатывая глаза, исступленно голосил Барат. — Ай, Ёшка-джан, ай, дорогой брат! Ав-ва-ва-ва-ва-а-а-а!..

«Перехватывает лишку!» — досадуя на чрезмерное усердие Барата, подумал Яков. Но, кажется, поверили. Яков услышал взволнованные голоса, торопливый топот ног. Да и как не поверить, когда человек с окровавленным лицом и руками лежит поперек седла.

Кто-то схватил лошадь под уздцы. Кайманов почувствовал, как его, тяжелого и громоздкого, стали приподнимать за плечи, стаскивать на землю. Скорбь Барата в этот момент достигла наивысшего предела. Он уже не подвывал и не кричал «Вох!», а только всхлипывал и временами икал.

Якова уложили на землю. Сквозь прищуренные веки он увидел в частой сетке ресниц мелькнувший перед ним белый халат.

— Яша, да что же это? — Трясущимися руками Светлана расстегнула воротник рубашки Кайманова.

Искренне жалея, что затеял всю эту историю, жалея Светлану и втайне радуясь вырвавшимся у нее словам, Яков открыл глаза и сел.

— Салям алейкум! — весело сказал он, считая, что Светлана сразу успокоится и посмеется над шуткой вместе с ними.

Барат птицей слетел с седла и, не таясь, захохотал во все горло, от удовольствия приплясывая вокруг Светланы.

В этот момент, словно выстрел, хлопнула пощечина. Спустя секунду — другая. Первым получил свое Яков, вторым — Барат.

— Безобразие!.. Дубины стоеросовые. Взрослые люди... Как вам не стыдно? — Светлана отчитывала их, гневно сверкая глазами.

Барат замер. Его лучший друг и сам он получили оплеухи! И от кого? От женщины! Вся гордость мужчины, гордость курда поднялась в нем на дыбы. С неукротимой решимостью схватился он за рукоять бичака. Вскочил на ноги и Яков. Но, едва взглянув друг на друга, оба поняли всю безнадежность своего положения: двое здоровенных мужчин, которым в пору шеи быкам сворачивать, наступали на женщину. Разве могли они ответить ей такими же пощечинами? Оба бросились ловить коней, спасаясь бесславным бегством.

В один миг Яков вскочил на коня, бросился догонять уже скакавшего во весь опор Барата. Поравнявшись, оба придержали коней, поехали шагом.

И дернула же их нелегкая так идиотски шутить! Одно дело в бригаде: хлопнешь ли приятеля по спине, придумаешь ли какую шутку — всем весело. А тут — женщина, да еще городская, да еще жена начальника заставы. Ай, как нехорошо!

— Это ты, Ёшка, во всем виноват. Зачем такую шутку придумал? Меня никто еще по морде не бил... — кипел Барат.

— Да, Барат, ты прав. Теперь еще и по другим аулам весть разнесут, — сквозь зубы процедил Яков. — И ты тоже хорош, — накинулся он на друга. — Если бы так не хохотал, ничего бы и не было.

— Где я хохотал? Я плачу! Не слезами, волчьими зубами плачу. Не могу я с бабой, женой Федора, драться...

— А здорово она тебя! — окинув взглядом пыхтевшего от уязвленного самолюбия Барата, сказал Яков. Сейчас он не мог простить Барату, что тот так веселился, когда первую пощечину Светлана отпустила ему.

— Тебя тоже здорово, — огрызнулся Барат.

Добрых полчаса ехали молча.

Там, где выбегавший из аула ручей снова пересекал дорогу, дали попить лошадям, умылись сами.

— Ёшка, скажи, дорогой, — трогая пальцами щеку, спросил Барат. — Что такое дубины сто... сто... Не могу, джанам, очень трудное слово она сказала...

— Стоеросовые? — подсказал Яков.

— Вот-вот, — подтвердил Барат.

— Спилишь арчу, ветки обрубишь, остается одно бревно. Это и есть дубина стоеросовая, — мрачно пояснил Яков.

— Ай, ай, Ёшка, плохо получается! — искренне огорчился Барат. — Выходит, мы с тобой все равно что дрова? А? Как думаешь?

— Дубины! — уточнил Яков.

Неожиданно ему все это показалось довольно смешным. Так дуракам и надо. Тоже «комедь» придумали! Получили по физиономиям, и бежать! И Яков неожиданно громко захохотал, вспомнив, как мгновенно стал серьезным Барат, получив пощечину.

Барат с недоумением посмотрел на друга. На мгновение у него снова сузились в гневе глаза, но, видно решив, что Ёшка смеется только потому, что ему стыдно, Барат промолчал.

Они выбрались к дороге на Дауган, откуда можно было попасть на заставу, чтобы, сдав коней, на попутной машине вернуться в бригаду.

Яков уже знал, в каком доме дадут ему квартиру. Решил заехать в поселок, посмотреть, чисто ли в комнатах, высохла ли побелка.

Каково же было его удивление, когда он увидел во дворе пару великолепных лошадей, запряженных в легкую коляску, а на пороге дома Ольгу, вытряхивавшую то ли коврик, то ли половик.

— Оля! Как ты сюда попала? Чьи это кони?.. — начал было Яков, но замолчал. На крыльцо вышел сияющий, видно, в прекрасном настроении, Флегонт Мордовцев. Солнце отражалось в его блестевших как зеркало, начищенных сапогах, мягкими бликами ложилось на тщательно выбритое лицо, веселыми зайчиками играло в волосах. Весь он, от новых, хорошо отглаженных брюк до усов, сиял так, словно только что сошел с плаката рекламы, а не с двуколки, на которой трясся по пыльной дороге добрых сорок пять верст. Яков знал цену этой вальяжной, несколько фатоватой внешности Флегонта: за ней как бы постоянно прятался умный, все замечающий, все понимающий, сильный человек. Правда, сейчас и этот выхоленный, словно сошедший с картинки умник, перед которым с детства робел Яков, лучился довольством и радостью. Кайманов на какое-то время поверил в искренность чувств отчима. Флегонту никакие пути не в запрет: заготовитель сена и фуража для конторы «Гужтранспорт» имел доступ и в пограничную зону.

— Бригаду твою сюда перевели, — обняв Якова и по-родственному облобызавшись с ним, ответил он за Ольгу. — Будете подпорные стенки здесь ставить. А я решил проведать вас. Доехал до щели Сия-Зал, смотрю, бригада палатки снимает. Раз такое дело, захватил Ольгу Ивановну с вещичками, и сюда!

Известие о переводе бригады к Даугану неприятно поразило Якова. Этого еще не хватало! Работать неподалеку от заставы — значит почти каждый день видеть Светлану! А после того, что произошло в ауле Коре-Луджё, ни он, ни Барат видеть ее не могли: не позволяло самолюбие.

— Спасибо, Флегонт Лукич! — с наигранной веселостью проговорил Яков.

Холеное лицо Мордовцева, пара прекрасных лошадей, аристократическая беговая коляска — все это было из того, забытого уже мира, словно сошло со страниц старого журнала, что еще мальчишкой видел Яков у таможенного досмотрщика Сваргина, у которого иногда брат книжки.

«Умный человек отчим, но страсть к лошадям и показному шику застлала ему глаза, — подумал он. — Видно, не понимает, что выглядит барином среди рабочих и меня ставит в неловкое положение. Может, так бодрит Флегонта женитьба? Хочется выглядеть помоложе?..» Не только во внешнем облике, но и во внутреннем состоянии отчима было что-то непонятное. Почему он так сияет? Впрочем, может быть, ему, Якову, все это просто кажется?

— Ну, раз гость в доме, давай, хозяйка, праздничный обед! — обратился Кайманов к Ольге. Подойдя к заждавшемуся его Барату, он взял завернутый отдельно в листья и полотенце большой кусок мяса, сказал: — Поезжай, Барат, один. Видишь, какой гость у меня! Отвезешь мясо в бригаду, сдашь коней на заставу — и возвращайся. Будем обедать! И вы с нами, Флегонт Лукич, отпразднуете удачную охоту.

— Нет, нет, — заторопился Мордовцев. — Я ведь с самого утра здесь. И нагостился, и насчет сена с вашим Балакеши договор подписал, и кони отдохнули. Мы с Олей уже пообедали. Глафира Семеновна снеди мне с собой насовала целый короб! Поеду я, в город надо дотемна успеть. Все-таки погранзона...

— Как знаете. Жалко, что ехать вам надо, выпили бы, посидели, — с видимым сожалением сказал Яков. Он еще не знал, как держать себя с отчимом.

— Не раз еще выпьем. Скоро уж по-настоящему выпьем, за твоего сына или дочь. На такой праздник вместе с матерью приедем.

— Передавайте маме привет! — искренне попросил Яков. Вместе с тем что-то не нравилось ему в поведении Мордовцева, чувствовалась какая-то фальшь и в его словах, хотя видно было, что он действительно торопится.

— Прощевайте! — воскликнул Флегонт, еще раз по-родственному расцеловался с Ольгой и Яковом, лихо подкрутил ус и сел в коляску. Кони резво взяли с места и помчались размашистой рысью вдоль улицы.

Яков опустил глаза и почувствовал, как его мгновенно прошиб пот. Что за наваждение? На песке, там, где только что стоял, разговаривая с ним, Мордовцев, ясно отпечатался след маленьких, почти женских ног. Удивительно знакомый отпечаток. Точно такой же, какой видел он в гавахе Ове-Хури. Все сходится: и параллельный постав, и энергичный нажим на наружную часть ступни, и размер обуви. Только там был след чарыков, а здесь — хромовых сапог...

Задумчивый, погруженный в свои мысли, Яков вошел в квартиру. Ольга, тяжело ступая, ходила по комнате и даже не посмотрела на него. Руки ее бесцельно перебирали вещи, отбрасывали в сторону. Лицо, покрытое коричневыми пятнами, было мокрым от слез.

Чувствуя жалость к ней, досаду на себя, Яков молча выслушал ее справедливые упреки.

— Целые дни одна. Как приехали, полного дня тебя не видела. Видно, сударку завел?.. Почему дома не живешь?

Яков не прерывал ее. Какая там «сударка»? Милей и дороже Ольги нет для него женщины в мире. Вот такая она и мила ему — расстроенная, домашняя. Мысль о том, что скоро у них будет сын (обязательно сын!), наполняла Якова огромной радостью. Он пропускал мимо ушей упреки Ольги и видел только ее встревоженные глаза, знающие что-то такое, чего сам он не мог знать. Яков соглашался, что не должен так вести себя. В самом деле, жене вот-вот рожать, а его дома не удержишь. Но никогда и ни на какую «сударку» не променяет он свою Ольгу. Скоро наступит день, когда появится на свет сын, и все в поселке услышат, какой горластый хозяин у них в доме. Яков окинул взглядом квартиру, к благоустройству которой сам он не приложил еще никакого труда. С удовольствием отметил, что Ольга уже успела во многом восполнить этот пробел: до белизны вымыла полы, накрыла скатертью стол, повесила на окна занавески. Яков улыбнулся: хорошо, уютно!

— Ты еще и смеешься! — возмутилась Ольга. — Я на сносях, а ты по горам бегаешь, за людьми охотишься... Какая-то баба подошла — волчонка, говорит, родишь. Твоему мужику, говорит, человека убить раз плюнуть...

Якова как громом ударила эта «новость». Что еще за баба? Откуда только узнала о бое на границе? Видно, работает какой-то вражина. Не тот ли самый, что в день приезда с Ольгой говорил?..

— Кто тебе всякой ерунды наплел? — спросил он. — Сама видишь, на охоте был. Смотри, какого жирного мяса привез.

Ольга продолжала глядеть на мужа недоверчиво, хотя в ее взгляде можно было прочитать желание верить ему.

— Зачем ты меня привез сюда? — всхлипывая, сказала она. — Думала, в палатке живем временно, в поселке будет лучше. А тут тоже не слаще. Воды не хватает, какие-то кяризы пересохли. От солнца не знаешь куда деться...

Яков не понимал жену. Он здесь вырос, и ему казалось, что лучшего места, чем Дауган, во всем свете нет. Он привлек Ольгу к себе, осторожно обнял. Как утешить ее?! Пожила бы она летом на равнине, где и в самом деле от жары спрятаться некуда, помянула бы добрым словом Дауган. А горный воздух, а охота! Не с пустыми же руками он сегодня пришел. Правда, воды мало. Кяризы засорились, и теперь воду хоть по норме раздавай. Но если взяться всем поселком, можно и кяризы расчистить, и камышовый родник откопать. Старики говорили: когда сюда пришел Куропаткин с войском, жители кошмами и песком забили родники. А раньше воды было вдоволь. Поискать хорошенько, поработать, снова достаточно воды будет...

Успокаивая Ольгу, Яков думал: «Кто же все время путается под ногами? Кому не по вкусу, что я помогаю пограничникам? Зачем приезжал отчим? Его или не его следы были в гавахе? А если его, с кем он там встречался? Кто мог так напугать Ольгу?..»

В поселке или в ближайших аулах таился враг. Яков пока что не мог раскрыть и обезвредить его. Не прошло и двух суток, а в поселке уже узнали, что он убил контрабандиста. Пограничники не скажут: у них железный закон. Значит, когда стрелял, приметили из-за кордона, узнали его. Приметить нетрудно. Другой такой каланчи во всем поселке не сыщешь. Да и лицом на отца похож. Тот, кто лично знал Григория Кайманова, не ошибется. У некоторых «бывших» и здесь родни достаточно. Припасенная для Якова пуля может прилететь не только из-за рубежа.

Яков видел, что Ольга с тревогой посматривает на него. Она отлично научилась распознавать настроение мужа, как бы он ни хитрил.

— Охота тебе всякую ересь слушать, — улыбнулся Яков. — Завидуют бабы. У кого еще есть такой муж, как я? А? И сын такой же красивый да большой будет. Вот и злыдничают.

Он снова осторожно привлек к себе жену. Ольга в таких случаях отбивалась от него, смеясь говорила: ничего, дескать, особенного он собой не представляет; только и славы — вымахал с Ивана Великого да ест много.

Якову всегда было приятно разрушать тайную дипломатию Ольги. После первых поцелуев, которые он дарил ей совсем не из тактических соображений, она молча затихала у него на груди.

И сейчас он применил тот же испытанный способ, с тайной радостью рассматривая утомленное беременностью, но по-прежнему милое и привлекательное лицо жены, осторожно поглаживая загрубевшей на каменных работах рукой завитки ее волос, аккуратно собранных в пучок на затылке. Она глубоко и облегченно вздохнула.

— Дочку родишь, пусть на тебя будет похожа, чтобы была такая же красивая, — прошептал Яков.

— Лучше, когда дочка на отца похожа, а сын — на мать, тогда дети счастливее, — возразила Ольга.

— Что ж получится, если дочка в меня уродится? Нос крючком, глаза — буркалы. Не дай бог, еще ростом в меня возьмет, найди тогда ей жениха! Двухметрового гвардейца придется искать. — Яков поглядел на себя в висевшее в простенке, обрамленное чистым полотенцем зеркало. В зеркале отразилось волевое, подсушенное солнцем, с широкими скулами и сильным подбородком лицо. Резкий взгляд серых блестящих глаз и глубокий вырез ноздрей вислого с горбинкой носа дышали неукротимой энергией. Он знал, один его вид многим внушает страх, по меньшей мере, уважение. Но на этот раз Яков остался недоволен своей внешностью.

«Глаза выдают... как у пуганого зайца», — подумал он, хотя на самом деле режущий взгляд его светло-серых, выделяющихся на темном лице глаз никак нельзя было сравнить с заячьим. Обычно люди не выдерживали его взгляда. Стоило ему на кого-либо пристально посмотреть, человек отводил взгляд в сторону. В детстве он не замечал за собой такого. Лишь недавно сделал это открытие.

Из зеркала смотрел на него человек, словно ожидающий нападения, но прежде всего нападающий сам: столько было в его взгляде готовности к борьбе.

«Э, да что это я! — рассердился на себя Яков. — Так не то что жену, самого себя напугать можно».

— Давай-ка, Ивановна, будем обед готовить, шашлык жарить!..

Вымыв руки, он принялся резать мясо на кусочки, вполголоса напевая, всем своим видом показывая, что приготовление шашлыка сейчас — самая главная задача. На самом деле Яков сознавал, что для него уже началась долгая и трудная игра, в которой проигравший заплатит жизнью. Готов ли он к борьбе? Пока нет. Хорошо стрелять — еще не все. Надо, чтобы голова работала. Только ли договориться о сене приезжал Мордовцев? С кем он встречался? Кому принадлежит след со шрамом на пятке? Эти вопросы мучали его. Пока что Яков не решил, говорить ли о своих подозрениях Карачуну. Но ведь следы у гаваха Ове-Хури и возле дома очень похожи: та же маленькая, почти женская, нога, хотя обувь и разная. Не передали ли носчики терьяк Флегонту? Яков мог поручиться, что в коляске у Мордовцева ничего не было. Но кто знает, может, терьяк где-то спрятан и он зря отпустил Флегонта? А мать!.. Если ошибка, мать не простит. Да и сам Флегонт теперь не чужой человек...

Чем больше раздумывал Яков, тем больше себя казнил. Хорошенькое дело: организовали бригаду содействия, спали в обнимку с винтовками, а контрабандисты чуть носы и уши им чарыками не отдавили. Но кто мог знать, что именно к этому роднику, расположенному за столько километров от линии границы, придут нарушители, чтобы встретиться с каким-то пособником? «Обязан знать! На то ты и старший бригады содействия. Твой долг — проверить каждый родник, каждый подход к нему, не говоря уже об удобных подходах к границе!»

Одно ясно: лазутчики врага есть и в поселке. Кто они?..

ГЛАВА 9. ПОДПОРНАЯ СТЕНКА

Не столько видимость бодрого настроения Якова, сколько само его присутствие дома успокоило Ольгу. Она с увлечением занялась приготовлением обеда. Достать такое мясо, кроме как на охоте, негде: у богатых купить дорого, а в товариществе каждая овца на учете, да и овец-то раз, два — и обчелся.

Ольга посылала Якова то за водой, то за дровами, заставила разрубить топором кости для супа, отнести в погреб присоленное мясо в кастрюле, сбегать к соседке Фатиме, жене Барата, за луком и кореньями. Яков весело выполнял приказы раскрасневшейся у плиты жены, казалось, забыл о своих тревогах.

Наконец вернулся Барат.

— Начальника заставы видел? — спросил Яков. «Если Карачун дома, поеду к нему, скажу о Флегонте», — решил он.

— Нет Федора, — ответил Барат. — С границы не вернулся.

Томительное ожидание чего-то не покидало Кайманова. Он не боялся своих еще не узнанных врагов, но и не хотел оказаться застигнутым врасплох, отлично понимая, насколько необходима теперь для него постоянная, как говорят военные, «готовность номер один».

На следующее утро, еще до восхода солнца, Яков и Барат были уже в бригаде, на извилистом участке дороги, проходившей по крутым склонам в каких-нибудь полутора километрах от заставы.

Работу начали там, где дорога, взбираясь на гору, делала поворот к старым казачьим казармам. Надо было восстановить подпорную стенку, размытую недавними дождями.

Не простое дело работать на крутом склоне, тесать и подгонять один к другому камни, да так, чтобы после весенних ливней они не съехали снова под откос. Опираясь коленом о выступ камня, поставив другую ногу в ямку, специально выдолбленную киркой, Яков обтесывает кусок песчаника. Его правая рука движется автоматически, как рычаг машины, словно он целится в камень сначала локтем и лишь потом бьет по камню свободно зажатым в руке молотком. Удар — и от большой каменной глыбы отскакивает ненужный кусок. Сыплется щебень. Еще удар, еще и еще... и камень готов, плотно ложится на приготовленное для него место.

Рядом обтесывают куски песчаника Балакеши и Мамедов. Стенку они кладут так, чтобы каждый камень не просто занимал свое место, а крепко поддерживал другие камни, как звенья одной цепи. Стоит разорвать одно лишь звено — и нет самой цепи. Стоит вытащить один камень из подпорной стенки, начнется ее разрушение. Стоит уйти одному рабочему из бригады — и бригада уже не та, надо заполнять образовавшуюся в ней брешь. Стоит одному пограничнику оказаться не на месте или допустить промах — и на границе неизбежен прорыв. Ни один камень нельзя вынуть из подпорной стенки: все они держат друг друга. Каждый из этих камней должен быть точно обтесан, соответствовать своему месту. С камнями — просто, с людьми — труднее. Яков знает большинство членов бригады чуть ли не с детства. А разве может он сказать, кто о чем думает, какими стали его друзья детства теперь, спустя двенадцать лет? Надо три пуда соли съесть, чтобы узнать, что у каждого на душе. Не один, видно, год придется гранить крепкие как скалы характеры. Только сомкнувшись друг с другом, поддерживая друг друга, станут они нерушимой подпорной стенкой, способной надежно оберегать не только дорогу, по которой идут и идут из страны в страну разные грузы, но и хранить как зеницу ока государственную границу.

Кайманов с нетерпением ждет Федора Карачуна. Ритмично, с силой бьет по камню. Молоток опускается точно в намеченное место. В такт удару напрягается мускулистая шея, по ней сбегают ручейки пота. Взмокла спина. Пропитана потом рубаха.

Работа радует Якова. Он умеет обтесывать камни. Чистый горный воздух сам просится в легкие, свободно поднимающие широкую грудь. Прочной будет подпорная стенка, никакие осыпи и обвалы не разрушат ее. Ливни ли станут хлестать с гор, прыгая каскадами по склонам, снежные ли лавины обрушатся на нее зимой, ничто не снесет в пропасть ни единого камешка. Будет ли их бригада содействия такой же крепкой подпорной стенкой для заставы? Или найдется слабое звено, на котором оборвется цепь? Яков окидывает взглядом работающих на склоне ремонтников. Вот рассудительный Балакеши короткой лопаткой выравнивает «постель» из песка, на которую сам же будет потом укладывать камни. Вот смешливый Мамед Мамедов, любитель сытно поесть и поспать. У него и вид этакого добродушного толстячка, не способного обидеть мухи. По дороге тащится телега со щебнем. Придерживает лошадь под уздцы, чтобы не соскользнула на крутом спуске, жилистый Савалан — молчаливый и суровый подрывник бригады, близкий друг Мамеда, самого молодого в бригаде рабочего. Ну а Барат — это Барат. Как всегда, он трудится рядом с Яковом, тешет и укладывает камни. Его почти квадратная голова повязана платком, шея блестит от пота. Руки у Барата короткие, сильные, отчего весь он кажется необычайно мощным, с прекрасно развитым торсом, могучими бицепсами. На Барата Яков может положиться, как на самого себя, и в работе и в бою. Жаль только, что он никак не хочет брать в руки винтовку... Очень трудно завоевать авторитет у этих суровых и строгих людей. А без авторитета нет командира. Тем более, если командира не назначают, а выбирают. В работе он, пожалуй, никому не уступит. Смелости и решимости в бою тоже не занимать стать. Хватит ли смекалки и знаний?

— Кончай работу! — неожиданно объявляет Барат и поясняет: — Рамазан с обедом едет.

На дороге из-за дальнего склона горы показался серый ишачок с двумя плетеными корзинами по бокам. На ишаке — мальчик. Не спуская с него глаз, Барат радостно улыбается.

Рамазан Агахан Барат оглы — его старший сын, гордость отца. Он уже помощник: всей бригаде привозит обед. Берет в поселковом Совете ишака, объезжает семьи ремонтников, собирает узелки с едой, складывает в две корзины. И где бы ни работала бригада — за пять ли, десять километров, везет ремонтникам обед. Задрав кверху голову, Барат определяет, высоко ли поднялось солнце, и с притворной строгостью укоряет сына:

— Ай, Рамазан, поздно ты сегодня приехал! Наверное, опять где-нибудь скорпионов или зям-зямов ловил?

— Скажи спасибо, что не кобру или гюрзу, — вполголоса произносит Яков, понимая, что Барату просто хочется поговорить о сыне.

— Ай, Ёшка! — тут же подхватывает Барат. — За нас с тобой, говорили, царь отвечал, только долго не приезжал на Дауган. Отцам нашим некогда было за нами смотреть. А теперь мы сами за своих детей отвечаем.

— Правильно, Барат, правильно, — поддержал его и Балакеши. — Мы Рамазану расскажем, как его отец и Ёшка змей ловили, к доктору таскали.

Рабочие обступили Рамазана, разбирая узелки с едой. Преисполненный важности, он сидел на ослике и смотрел прямо перед собой, спокойно и неторопливо отвечая на приветствия.

Великое дело авторитет: у Рамазана — свой, у Якова — свой. То, что Рамазан в семь лет уже работал, возил обед взрослым, вызывало у всех уважение. Никто и не помышлял с ним шутить или разговаривать, как с ребенком. То, что Яков догнал группу контрабандистов с крупной суммой денег и убил носчика — тоже сразу подняло его авторитет. Каждому свое.

На обед рабочие расположились тут же, у дороги, с наветренной стороны, чтобы поднимавшаяся от машин и фургонов пыль не портила аппетита.

Не доезжая до подпорной стенки, остановился крытый брезентом автомобиль. Из него вылез уже знакомый Якову толстый, как Пацюк из «Ночи перед Рождеством» Гоголя, начальник дорожного управления Ромадан.

— Ай, алла! — увидев его, воскликнул Барат. — Смотри, какой день! Один гость — Рамазан, другой гость — Ромадан! Сразу два гостя!

— Не перепутай, Барат, — живо откликнулся Мамед Мамедов. — Что будет, если Ромадан начнет обед возить, а Рамазан раз в месяц на участок ездить?

— Ай, Мамед, ничего не будет. Рамазан вырастет, самый большой начальник будет. Каждый день станет на участок ездить. А Ромадану и тебе, Мамед, нельзя обед доверять: если вас двоих, как хуршуны^[28] или зембеля^[29], на ишака повесить, вы сами в себя все обеды сложите, обратно не отдадите. — И, размешивая в котелке какое-то варево собственного приготовления, Барат запел неизвестно кем сочиненную песню про Мамеда:

По дружному хохоту рабочих нетрудно было догадаться, что Барат уже много раз исполнял эту немудреную песню.

Ромадан, поздоровавшись с ремонтниками и пожелай им приятного аппетита, спросил у Балакеши, как идут дела. Тот обстоятельно доложил. После этого начальник управления снял картуз, достал из объемистых карманов своего полотняного пиджака бутерброды, сел рядом с Балакеши, поставил перед собой полбутылки водки.

— Специально подгадывал к вашему перерыву, — сказал он. — Думаю, с хлопцами куда веселее пообедать.

Барат подвинул Ромадану котелок с соусом. Так же, как не брал он в руки огнестрельного оружия, не пил Барат никогда и водки, потому что по мусульманскому закону водка — это «арам иш» — «поганое дело», но зато поесть любил. Вдобавок к тому, что привозил ему Рамазан, всегда у Барата что-нибудь варилось в котелке. Сегодня он приготовил на всю бригаду курдский соус, такой острый, что от него во рту словно огнем жгло.

— Садись, Петр Семенович, кушай соус, — пригласил он Ромадана.

Порция соуса досталась и Якову. Не отказался он и от чарки водки, предложенной Ромаданом.

— Замечательные здесь в горах травы, — отдуваясь, сказал начальник управления. — Закончите подпорную стенку делать, приступайте к заготовке сена. С райсоветом договоренность есть. Дам лошадей, две сенокосилки, конные грабли. Сена потребуется много...

— Вот это толково! — откликнулся Яков.

— А я что говорю, — подтвердил Ромадан. — Сена у нас на Асульме для всех хватит: и для райсовета, и для поссовета, и для ТОЗа, и для дорожного управления. Верно?

— Верно, начальник, — дружно отозвались рабочие. Яков встал, посмотрел на изогнувшуюся вдоль склона дорогу, увидел, что из-за скалы показался знакомый возок с красным крестом на тенте. В возке рядом с Дзюбой сидела Светлана.

Заметили возок и остальные ремонтники. Стали оживленно перебрасываться шутками. Барат попытался было удрать, чтобы не попадаться Светлане на глаза. Он все еще переживал свой конфуз в ауле Коре-Луджё.

— Эй, Барат, — негромко сказал Яков. — Сиди! Заметят, хуже засмеют. Это ж народ!.. — он кивнул в сторону Балакеши и Мамеда Мамедова.

Барат понял: деваться некуда. С новым рвением оба принялись за обед.

Возок остановился. Краем глаза Яков видел, как легко соскочила на дорогу Светлана. Уж кого-кого, а его и Барата она, наверное, еще издали увидела.

— Ай, Ёшка, пропали. Прямо сюда идет, — озираясь, проговорил Барат.

— Тебя не тронет. Мне больше достанется, — отозвался Яков.

— Почему так думаешь? — с надеждой спросил Барат.

— Моя идея. Ты, что ли, кровью барана мазался?..

— Правильно, Ёшка. Ты придумал, ты и отвечай.

— Салям, друзья, коп-коп салям! Приятного аппетита! Здравствуйте, Петр Семенович! — весело приветствовала Светлана рабочих и Ромадана. — Все здоровы? Больных нет?

Отвечали все разом:

— Какие больные?

— Зачем больные?

— Кто работает, тому болеть нельзя!

— Как же нет больных? — возразила Светлана. — А вот смотрите, Барат Агахан и Яков Григорьевич, по-моему, нездоровы. Надо их лечить.

— Держись, Барат! — процедил Яков сквозь зубы.

— Держусь, Ёшка! Что ж ты, — добавил он испуганно, — говорил, меня не тронет, а она прямо ко мне идет.

Светлана действительно остановилась рядом с Баратом и спросила:

— Как вы себя чувствуете?

Ее карие глаза смотрели то на Якова, то на Барата и как будто говорили: «Ага! Попались, голубчики!»

— О, якши, коп якши, — поспешил заверить ее Барат. — Ничего нигде не болит, джанам!

— Где вам знать, Барат? — ласково возразила Светлана. — Разве вы доктор? Вам только кажется, что здоровы. На самом деле сразу видно — больны. Ай-яй-яй! Как солнце вам голову напекло! А это что такое?.. У вас что, зубы болят или пчела укусила? Почему щека распухла? Дайте я посмотрю...

— Светлана-джан! Сестра милая! — торопливо заговорил Барат. — Я здоров. Совсем здоров! И Ёшка здоров. Смотри, камень не терпит, такой мы здоровый!

— Светлана Николаевна, — зная вспыльчивый характер друга, пришел ему на выручку Яков. — Барат здоров. Не у него, а у меня с чего-то щека вспухла.

— То, что вы больны, Яков Григорьевич, для меня не секрет. Дойдет очередь и до вас.

Светлана смотрела на Якова, едва заметно усмехаясь. А он решил, что она не может простить себе слов, вырвавшихся у нее во время розыгрыша в ауле Коре-Луджё.

Яков понял это и улыбнулся, с радостью заметив, что его улыбка задела Светлану.

— Дорогой Яков Григорьевич! — тихо, чтобы слышал только Кайманов, произнесла она. — Когда мы с вами впервые встретились и вы спасли меня от смертельной опасности, я почему-то решила, что вы способны на гораздо большее, чем дурацкие шутки. Очевидно, я ошиблась. Вам необходимо лечиться... от ребячества. Взрослому человеку оно ни к чему. Болезнь у вас затяжная, но все-таки желаю поправиться...

От неожиданности Яков не нашелся, что ответить. На язык просилась грубость, но он сдержался. Обезоруживало замечание Светланы, что он способен на большее, чем дурацкие шутки.

Из-за поворота дороги показалась огромная отара овец с двумя козлами впереди. Над отарой, клубясь, вздымалось облако пыли.

Кайманов и прежде знал о том, что закордонные пастухи-черводары^[30] осенью пригоняют отары к нам, весной угоняют обратно. На этот счет существовало даже какое-то соглашение с правительством сопредельной страны. Своих пастбищ там не хватает. Горы у них выше, зимой покрываются снегом, черных земель нет. Приходится обращаться к соседям.

«Считай, целый день будут отары идти, — подумал Яков. — Еще две-три минуты — и пыльное облако приплывет сюда: тогда не то что говорить, дышать будет трудно».

— Поступали бы вы, Яков Григорьевич, куда-нибудь учиться, — продолжала Светлана. — Времени свободного у вас, очевидно, избыток, иначе не стали бы тратить его на не очень умные развлечения.

Кайманов опустил было глаза, но затем снова в упор посмотрел на Светлану. Задела она его за самое больное. Он уже почти оставил мысль об учебе, хотя все его образование — начальная школа, которую окончил здесь же, на Даугане, когда еще жив был отец. А как он мечтал в детстве о профессии дорожного техника!

— Пока вы учились, Светлана Николаевна, — с усилием проговорил Яков, — я для богатых казаков бревна тесал, землю копал, огороды поливал, чтобы не умереть с голоду... Но это ничего. Вы мне преподали хороший урок.

Светлана неодобрительно покачала головой.

— Вы или меня хотите разжалобить, или себя стараетесь оправдать в собственных глазах, — сказала она. — Не надо. Это — позиция слабых, а вы сильный...

Яков возмутился: как она смеет учить его? Кто дал ей это право? Сказать легко: «Учись!» — а чему учиться, где взять денег, чтобы содержать семью, пока овладеешь новой профессией? Этого со счетов не сбросишь.

Высказать все это вслух Яков не успел. Послышался испуганный крик Барата:

— Светлана-ханум! Скорей! Начальнику плохо!

Яков оглянулся. Ромадан, зажимая рот, необычно резво для своей комплекции побежал за камни, в сторону от дороги.

— Что с ним? Что он ел? — спросила Светлана, заглядывая в котелок Ромадана.

— Соус... Я приготовил, — простодушно пояснил Барат. — Самый лучший черепашка ловил, совсем как курятина. Попробуй, ханум...

— Спасибо, Барат, — поспешно ответила Светлана и, сморщив нос, направилась к своему возку. Уже от самой дороги крикнула: — А о товарище Ромадане не беспокойтесь, ничего страшного с ним не случилось. Это ему ваш соус не по вкусу пришелся.

«И чего носом крутят? — неприязненно подумал Яков. — Черепаховый суп, говорят, даже во Франции самым вкусным считают». Бегство Светланы избавило Кайманова от продолжения неприятной беседы. Но на душе было смутно: так прямо и резко с ним еще никто не говорил.

Облако пыли, поднятое отарой дошло до стоянки ремонтников. Мимо сплошным живым потоком бежали грязно-серые овцы. Яков взял свой узелок с едой и поднялся по склону выше. Светлана сидела уже на облучке возка, еле видимого из-за пыли. Ни слезть с облучка, ни проехать вперед не было возможности. Приходилось сидеть и глотать пыль. Только спустя полчаса Дзюба тронул лошадь. Возок медленно двинулся вперед и скрылся за поворотом дороги в сплошном облаке пыли.

«Так ей и надо, образованной!» — мстительно подумал Яков.

Кто-то положил ему руку на плечо. Оглянулся: Барат.

— Зачем начальник от черепашки за камни побежал? — удивленно сказал он. — Смотри, даже Светлана-ханум ничего... Баба, а человек. А, Ёшка? Как думаешь?

— Эх, Барат, ничего ты не понимаешь!..

— Правильно, Ёшка, — сразу согласился Барат. — Баба есть баба. Набросает на тебя всяких слов, ходи почесывайся. А ты отряхнись — и опять такой. Пойдем, посмотришь, как я мостик шиповником оплел, шерсти целая охапка будет.

Яков отмахнулся, вспомнив, как мальчишками бегали они к старому мостику, перекинутому через ручей в глубоком ущелье, сплошь оплетали его по обеим сторонам колючим шиповником. Овцы, гуртом пробиваясь по узкому мостику, оставляли на колючках пучки шерсти. Яшка и Барат собирали шерсть, относили домой. Мать, каждый раз удивлялась: откуда у Яшки такая добыча и, кажется, не очень верила, что шерсть он «по кустам насобирал». Однако ежегодно вязала из Яшкиных «трофеев» добрые носки и варежки на всю семью.

Мальчишкам заниматься таким делом еще куда ни шло, но сейчас разве пойдешь, особенно после разговора со Светланой? Опять скажет — ребячество.

— Нет, Барат, нельзя нам уходить, — решительно отказался Яков. — Кстати, вон и Афанасич едет, на нас смотрит, наверное, разговор будет...

По ту сторону дороги, отпустив поводья, неторопливо поднимался на коне по склону горы начальник заставы Карачун. За ним следом ехал знакомый уже Якову красноармеец Шаповал, ведя в поводу «заводного» коня. Кайманов не знал, откуда пошло выражение «заводной конь», но, если приезжал всадник с оседланной лошадью, но без седока, испокон веков говорилось: «Приехал с заводным конем».

— Салям! — приблизившись к дороге, приветствовал рабочих Карачун.

Когда в потоке овец образовался небольшой просвет, он пересек дорогу и поднялся к Якову.

— Садись на коня, Яша, поедем выручать винтовку Чумака. Пригласил было я Аликпера, да он сейчас занят на досмотре. Так что остались мы без переводчика...

Яков с готовностью согласился: надо, значит, надо. Для того он и старший в бригаде содействия, чтобы помогать начальнику заставы.

— А что досматривает Аликпер?

— Когда зарубежные скотоводы перегоняют к нам скот, на границе его пересчитывают, досматривают вещи чопанов, — пояснил Карачун. — Иногда на такую процедуру приезжает сам консул из города. Сегодня тоже приедет, чтобы передать унесенную контрабандистами за кордон винтовку. Поэтому переводчик необходим.

Карачун был чем-то озабочен. По его лицу Яков определил, что дело не только в винтовке.

— У меня к тебе тоже разговор, — поднимаясь в седло, сказал он. Но говорить пока не начинал, а Карачун не торопил его.

Погруженные каждый в свои мысли, они ехали молча, благо никто не мешал думать: следующую партию скота еще не пропускали.

Дорога ведет в гору. Лошади идут шагом. Звонко цокают копыта. Справа круто поднимается кверху откос, слева такой же откос уходит вниз. «Здесь тоже надо бы поставить подпорную стенку», — думает Яков. Тут же прикидывает, где в дорожном покрытии изъяны, не следует ли подсыпать щебенки или Песку.

От бывшего казачьего форта до арки, где кончается один мир и начинается другой, всего два с половиной километра. Проезжая мимо каменных стен бывшей казармы с узкими окнами, Кайманов и теперь испытывает чувство настороженности, какое испытывал в детстве. Ищет глазами яму за казармой, куда пьяные казаки выбрасывали бутылки. Вспоминает, как они с Баратом и Алешкой Нырком украдкой таскали бутылки, набивали негашеной известью из железного ящика, заливали водой, запечатывали и... глушили лягушек. Здесь, на водоупорном горизонте, раньше растекалась вода из арыков, журчавших вдоль дороги. Теперь арыков нет. Высохло и лягушиное болотце. Нет лягушек, нет и бутылок за старой казармой. Яков, усмехнувшись про себя, подивился ходу своих мыслей. Да, не просто начинать разговор о своих подозрениях. Не начинать тоже нельзя. Очень может быть, что Флегонт Мордовцев действительно грешит терьяком. Надо обязательно посоветоваться с Федором... Но не сразу, лучше еще все обдумать.

На дороге появилась следующая отара. Впереди, важно переступая, шли коровы, за ними сплошной массой двигались овцы. Сопровождали отару два оборванных и грязных чопана в выгоревшей на солнце одежде, вязаных круглых шапочках. По сторонам, размахивая тощими руками и покрикивая на собак, носились загорелые до черноты мальчишки-подпаски, стараясь задержать овец, чтобы не было сутолоки и какая-нибудь глупая скотина не свалилась бы в пропасть.

Дорога освободилась не сразу. Наконец Карачун тронул коня.

— Разрешаем им перегонять стада, — сказал он, — а сколько заразы они у нас оставляют! У них ведь ни профилакториев, ни ветеринарных пунктов нет. Все на волю аллаха. С другой стороны, жалко: горы у них высокие, черных земель, зимних выпасов, как у нас, нет. Скот гибнет. Приходится помогать...

Кайманов промолчал. Впереди показалась пограничная арка.

Еще мальчишкой прибегал сюда Яков посмотреть на полосатую будку и шлагбаум. Теперь же здесь выросла большая арка, перевитая красными и зелеными полосами. На ней — герб Советского Союза, буквы «СССР». С высоты седла за аркой, на ничейной земле, виден деревянный шлагбаум, напоминавший кривую оглоблю с привязанным к короткому ее концу куском рельса. За шлагбаумом — пастухи и пограничные жандармские чиновники.

«Оказывается, кроме вооруженной борьбы с контрабандистами существуют и нормальные, добрососедские отношения между сопредельными государствами, выгодная и той и другой стороне торговля», — размышлял Яков. Он окинул взглядом возвышавшиеся вокруг сопки. Здесь подходившая к арке дорога напоминала коридор между скалами. Слева, недалеко от линии границы, на вершине одной из сопок утвердила бревенчатые опоры пограничная вышка. Против нее, по ту сторону границы, — сложенное из камня здание, казарма-пост. Это — и жилище для пограничников сопредельной территории, и наблюдательный пункт. У самой арки, на площадке, позволявшей пропустить мимо отару, Яков увидел знакомый силуэт всадника в туркменской папахе.

— Ну вот и Аликпер, — заметил Карачун. А Яков подумал: почему бы Аликперу не пропускать скот и не быть одновременно переводчиком для Карачуна? Скорее всего, начальник заставы нарочно позвал его, Якова, к самой границе, чтобы он посмотрел, какая она есть. А может, совсем по иной причине вызвал его сюда.

Аликпер, не сходя с коня, пересчитывал с работниками таможни скот. Мимо Карачуна и Якова сплошным потоком шли овцы. Сотрудники таможни пропускали их в узкую калитку, и Якову с Карачуном пришлось долго ждать, пока пересчитают всю отару. Стоявший по ту сторону низких железных ворот чиновник сделал приветственное движение рукой. Карачун сдержанно взял под козырек. Как видно, они знали друг друга.

В группе иностранцев Яков приметил интеллигентного вида курда или перса в европейском костюме.

— Консул, — вполголоса пояснил Карачун. Начальник заставы с невозмутимым выражением на лице подошел к арке, сказал несколько слов. Яков перевел их, и погранкомиссар передал Карачуну через загородку русскую винтовку.

Яков заметил, как легкая ироническая усмешка тронула губы жандармского чиновника, как шевельнулись тщательно подбритые черные усики щеголеватого консула. В этот момент донеслось оброненное в сердцах ругательство Аликпера. Шея консула мгновенно налилась кровью. Черные глаза стали узкими, усики тонкой скобкой охватили плотно сжатый рот.

— Собака... — в ярости прошипел он по-курдски. — Какой ты мусульманин, если против своих идешь?

Кайманов обернулся к Аликперу. Тонкое лицо прославленного стрелка горело ненавистью к закордонному чиновнику. Казалось, еще секунда — и Аликпер вскинет винтовку, тогда... Ясно, что могло случиться тогда. Но Аликпер сдержался. Оглянувшись, он громко, так, чтобы все понимавшие по-курдски хорошо его слышали, произнес:

— Сам — собака, жена твоя — сука, дети — щенки!

С тревогой Яков посмотрел на Карачуна: оскорбление официального представителя сопредельного государства — не шутка. Но начальник заставы оставался невозмутимым. Его будто ничто не волновало, хотя Яков ясно видел, как напряглись руки Федора.

Мгновенно у арки образовалось два лагеря: чиновники и жандармы окружили оскорбленного консула. Вокруг Аликпера столпились сотрудники таможни да не успевшие уйти со скотом на ту сторону чопаны. Казалось, достаточно искры — и произойдет взрыв. Но взрыва допускать нельзя.

— Аликпер-джан! — громко сказал Карачун. — Спроси уважаемых господ: за чем остановка? Время идет, нам еще не одну сотню овец пропустить надо!

Аликпер перевел. Яков видел по лицам чиновников, что многие знают русский язык. Видел он и то, с какой ненавистью смотрели на Аликпера жандармы. «Все знают, — подумал Яков. — Не могут простить Аликперу, что от его пуль не ушел еще ни один контрабандист». Кайманов понимал, что не простят они и ему смерть убитого помощника какого-то главаря, несшего за кордон деньги. Сам он тоже никогда не простит тем, кто приходит на нашу землю с оружием, смерть Бочарова и Шевченко!

Из-за барьера, через который опять стали пропускать скот, несколько пар глаз внимательно разглядывала Якова.

— Признаюсь, хотел посмотреть, как будешь вести себя, когда увидишь соседей в лицо, — остановившись рядом с ним, сказал Карачун. — Держишься как надо.

Кайманов молча пожал плечами, думая, что теперь самое время сказать начальнику заставы о Флегонте.

— Я с тобой о другом хотел... — начал он. Карачун, казалось, не расслышал его, думал о чем-то своем. Кайманов ждал, что разговор пойдет о сопредельной стороне, о том, как порой трудно сохранять выдержку, чтобы не сорваться, подобно Аликперу.

— Я о другом хотел... — повторил Яков, решив, что тянуть больше нельзя. — Отчима моего Флегонта Мордовцева знаешь? Похоже, носчики, одного из которых я ухлопал, к нему приходили...

Коротко рассказав о своих подозрениях, добавил:

— Выходит, раз такую прорву денег несли, немало товара оставили. Товар известный — терьяк. Почему-то все время думаю, приносили Флегонту.

— Почему сразу не сказал? — спросил Карачун.

— Тебя не было, а потом я и сейчас не уверен, может, ошибаюсь: ни черта в этих следах не пойму. В одном месте след чарыка, в другом — сапога, а ноги вроде одни. Хочу на выучку к Амангельды пойти.

— Ладно, — несколько сухо сказал Карачун, — проверим. Слушай, — он посмотрел прямо в лицо Якову, — что там у вас за история со Светланой приключилась?

— Никакой истории, Афанасич, не было, — ответил Яков. — Просто дурью мучились. Возвращались с охоты, увидели ее в ауле Коре-Луджё, решили разыграть. Я кровью бараньей вымазался, вроде убит, Барат крик поднял. Она за это обоим по щекам надавала. Срамоты не оберешься...

Федор молча слушал, изредка покачивая головой.

— Говорит, все оттого, — продолжал Яков, — что много свободного времени у нас, силу девать некуда. Советует мне поступить учиться. Посоветовать-то легко...

Карачун вдруг оживился.

— Правильно советует, Яков, — сказал он. — Я могу тебе кое в чем помочь, навести справки. Отложим пока этот разговор, потом как-нибудь вернемся к нему. Надо еще посоветоваться с комиссаром...

Яков молча пожал плечами.

— А к Амангельды ты поезжай, — меняя тему, сказал Федор. — В пути подумаешь и насчет учебы, дорога дальняя. Отчима твоего мы проверим, это я обещаю.

— Для того и сказал, чтобы проверили, — отозвался Яков.

ГЛАВА 10. СЕНОКОС

Коса, позванивая, врезается в зеленую стену травы, легко, как бритва, проходит через нее и укладывает сочный пырей и клевер валок за валком на обширном пространстве вокруг Якова. Аромат разнотравья сам льется в легкие. Пот сбегает ручейками из-под кепки, руки ходят споро и ловко.

Вжик... Вжик... Вжик...

Сенокосилка стрекочет уже на другом плато, а здесь бригада добирает остатки, все, что нельзя было скосить машинами из-за камней и неудобных склонов. Но и на склонах пырей и клевер по пояс, с каждым взмахом косы под ноги валятся целые охапки травы.

Впереди раскинулась широкая котловина. Трава на склонах ее уже скошена. В конце котловины — два стога. Савалан и Нафтали Набиев укладывают на них последние навильники сена.

Нагретый солнцем воздух так прозрачен, что все видно, словно через увеличительное стекло, выпукло и ярко, как будто и стога, и маленькие фигурки женщин, ворошивших граблями скошенную, но еще не убранную траву, не за километр от Якова, а совсем рядом.

Вжик... Вжик... Вжик...

Косари спешат: на западе стеной стоит сизая туча. Оттуда дует порывами ветер, треплет белый холст палатки на гребне сопки. Края палатки подняты, и кажется, что она вот-вот снимется с места, птицей улетит в голубое небо. Рядом с палаткой темная арча, в тени которой дремлют сытые, до отвала наевшиеся сочного клевера кони.

Ранним утром, когда еще только занимался рассвет, по тропе мимо палатки проехал наряд пограничников. Утренний слоистый туман пластался над склонами. Силуэты всадников в шлемах-буденовках, как призрачные тени, проплыли в его волнах, растаяли в предрассветной мгле.

Яков долгим взглядом проводил пограничников и все утро прислушивался, не вспыхнет ли стрельба, не взорвется ли граната. Но в горах было тихо. Ярко сияло солнце. Не верилось, что всего в каких-нибудь двух-трех километрах проходит постоянно действующая линия фронта, где каждую минуту готовы открыть огонь вооруженные люди...

Порывистый ветер добирается до Якова и его товарищей, приятно холодит спину. Дышится легко и свободно, усталости не чувствуется. Вслед за Яковом идут Барат и Мамед Мамедов. Что-то случилось сегодня с Мамедом: нет-нет да и остановится, а потом, пыхтя, догоняет ушедших вперед. Яков подметил гримасу боли на его полном лице. Никогда Мамед не жаловался ни на какую боль, а тут приключилась с ним какая-то беда.

— Мамед, — окликнул его Кайманов. — Скажи, дорогой, что у тебя болит? Почему косишь, если заболел?

— Ай, Ёшка, — откликнулся Мамед, — живот так режет, будто кто бичак туда воткнул. Совсем пропадаю, не знаю, как дальше буду жить.

— Тогда ложись на сено и отдыхай. Сейчас Рамазана за доктором пошлем.

— Посылай, Ёшка, — согласился Мамед. — Только поедет ли Светлана-ханум сюда, в горы? Надо верхом на коне, а если она не сможет?

— К больному обязана приехать, — возразил Яков. — На то она и врач.

Для себя Яков не стал бы вызывать Светлану, самолюбие не позволило бы. Другое дело Мамед... Как не вызвать доктора к Мамеду, когда у него так болит живот?

Спустя несколько минут Рамазан уже рысил по тропе, направляясь к заставе. А еще через час вернулся обратно в сопровождении врача и ее неизменного спутника Дзюбы. Светлана держалась в седле как заправский кавалерист. В спортивной куртке и брюках с леями, в хромовых сапожках, в шапочке с маленьким козырьком, под которую убрала волосы, она могла сойти за подростка, если бы не женственный облик и не маленькие красивые руки, державшие поводья.

Косари, едва Светлана появилась из-за гребня сопки, двинулись ей навстречу. Яков оказался впереди других, взял коня под уздцы, придержал стремя. Ему вдруг почему-то очень захотелось понравиться этой красивой женщине, чем-то удивить ее, отличиться перед нею.

Светлана ловко соскочила на землю.

— Салям! — по обычаю приветствовала она всех сразу, едва поблагодарив Якова за помощь. — Где ваш больной?

Движения уверенные, вид сосредоточенный. В лице нет и тени улыбки. Якова она словно и не замечала.

Кайманову понравился и показался необычным ее городской вид. В таких костюмах он видел в кино жокеев на скачках. Но сейчас было не до посторонних размышлений. В тени палатки лежал и охал толстый Мамед. Да и косарям необходимо скорее кончать работу: вот-вот повернет ветер, туча пойдет в сторону Асульмы, прольется дождем.

Мамеду помогли снять рубаху. При каждом осторожном прикосновении рук Светланы к его загорелому обнаженному животу он вскрикивал и принимался громко стонать. Всего несколько минут длился осмотр больного. Светлана подняла голову:

— Как только немного утихнет боль, надо транспортировать в город. Вскипятите мне воду.

И все. Больше ни взгляда, ни слова. Якова задевало такое равнодушие. Она ничем не выделяла его среди других. Казалось, ее полностью поглощают заботы о больном Мамеде.

Ну что ж, пусть так. Он вернулся в строй косарей и вновь принялся махать косой, втайне завидуя Мамеду и его разболевшемуся животу. С грустью посмотрел на свое неприглядное одеяние: рубаха навыпуск, вылинявшие сатиновые штаны, далеко не новые, потрепанные чарыки. Одежда привычная и удобная для работы, но нечего и думать понравиться в таком одеянии Светлане. «А, нам и так хорошо, — с ожесточением подумал Яков. — Не замечает, и не надо. С чего это я решил, что она приехала ради меня и разговаривать будет со мной одним? Какое ей до меня дело? Приехала лечить Мамеда, вот и лечит».

Яков тоже решил больше не обращать на нее внимания. Но все же раза два прошел мимо палатки.

Светлана даже головы не повернула.

Яков разозлился, но, поразмыслив, решил: «А почему, собственно, она должна выделять меня среди других? Что я за птица? Только и славы, как говорит Ольга, что вымахал с коломенскую версту да ем много».

Мысль об Ольге немного охладила Якова. Некоторое время он размашисто косил, стараясь утихомирить расходившееся самолюбие, но украдкой все-таки наблюдал за Светланой. Она по-прежнему была занята Мамедом и не обращала ни на кого внимания. Яков проклинал себя, что встречал ее, придерживал лошадь. Он не мог смириться с тем, что она не заговорила с ним, даже не смотрит в его сторону.

Ветер заметно усилился и теперь гнал тучу одним краем прямо на Асульму. Все чаще вдали полыхали молнии. За горизонтом погромыхивало. Тянуло сыростью

Почему-то Яков вспомнил: «Я думала, вы способны на большее, чем дурацкие шутки». Да, он бесспорно способен на большее. Но как ей доказать это? Пройдет каких-нибудь полчаса, и она снова уедет, увезет Мамеда к дороге, а оттуда на попутной машине доставит в город. «Оправдываться перед самим собой — позиция слабых, а вы сильный», — снова и снова будто слышал он голос Светланы.

Яков так задумался, что лишь в самый последний момент заметил перепелиное гнездо с поздними птенцами, на которых с нарастающей скоростью летела его коса. Он инстинктивно отдернул ее назад, к самым ногам. Птенцы были спасены, но острая боль обожгла голень.

Яков отбросил косу, присел, зажал рану рукой. Между пальцами просочилась тонкая струйка крови.

— Вай, Ёшка, что ты сделал? — крикнул подбежавший к нему Барат.

— Птенцов спасал, себя поранил, только и всего. Не кричи, помоги перевязать ногу.

Но Барат уже махал руками и во все горло вопил:

— Светлана-ханум, Светлана-ханум! Скорей сюда, Ёшка ногу косой порезал!..

Все так же стоя на одном колене, Яков зажимал рану, наблюдая, как по штанине все шире расплывалось темное пятно. Светлана, приготовив Мамеда к отправке в город, направилась к нему. Он услышал ее мягкие торопливые шаги по скошенной траве, потом увидел прямо перед собой ее удивленные глаза.

— Зачем вы это сделали? — спросила она строго.

— Конечно, не ради того, чтобы вы пришли, — с досадой ответил Яков. — Просто неудачно косу отдернул, гнездо с перепелятами чуть не срубил...

Светлана внимательно посмотрела на него, покачала головой:

— Ну и ну...

Темное пятно все шире расползалось на брючине. Между пальцами Якова, зажимавшими рану, струйками пробивалась кровь.

— Дайте веревку или пояс, — приказала Светлана. Барат тут же стащил с себя кушак.

Светлана заставила Якова лечь на косогор так, чтобы ноги оказались выше головы, наложила жгут, туго затянула его палкой, после чего разрезала и развернула в стороны пропитанную кровью штанину.

Рана оказалась глубокой: такие быстро не заживают. Но ни один мускул не дрогнул на лице Светланы. Вид крови не испугал ее.

— Принесите стерилизатор. Он там, возле палатки, — попросила она Барата и, увидев на его лице недоумение, пояснила: — Железную коробочку, где иголки лежат и шприц для уколов.

Барат мигом исполнил поручение.

Вокруг уже собрался народ. Все молча наблюдали, как доктор будет лечить Ёшку. Перед этими людьми Светлана держала сейчас экзамен. Здесь, в горах, не так уж много врачей. Некоторые жители поселков и аулов порой больше верят различным знахарям, чем ученым докторам. Если она сумеет быстро залечить рану Якова, ей будут больше доверять и другие, не сумеет — оттолкнет от себя людей.

— Швы накладывать буду без наркоза, — сказала Светлана.

Яков в знак согласия кивнул головой. Теперь никто не мешал ему любоваться ее лицом, следить за каждым движением красивых, с округлыми запястьями рук. Если бы Светлана даже предложила разрезать его на куски, а потом сшить вот этими острыми кривыми иглами, которые она перебирала пинцетом в стерилизаторе, он не раздумывая согласился бы.

Но она прежде всего взялась за шприц, строго приказала:

— Повернитесь лицом вниз! — А когда Яков исполнил приказание, попросила Барата: — Приспустите ему брюки.

— Зачем это? — запротестовал Яков. Лежать на виду у всех со спущенными штанами — это уж слишком! И главное — перед кем? Перед женщиной, которой хочешь понравиться, стараешься поразить ее своим героизмом? Ни за что!..

Он так посмотрел на склонившегося к нему Барата, готового выполнить любое распоряжение Светланы, что тот не осмелился расстегивать ему поясной ремень. А Яков молча наблюдал через плечо, как Светлана отломила заостренный кончик ампулы, сунула в ампулу иглу шприца и набрала в шприц прозрачной жидкости. Только сейчас она увидела, что ее распоряжение не выполнено:

— В чем дело? Я сказала, приспустите ему брюки.

— Не надо, — наотрез отказался Яков. — Никаких уколов. Сам пеплом засыплю, подорожник приложу, пройдет.

— Зачем же так, Яков Григорьевич? Ведь это противостолбнячная сыворотка, — терпеливо пояснила Светлана. — Ее необходимо вводить при любой травме. Если вы не подчинитесь необходимости и не позволите сделать себе укол, все они, — кивнула она на обступивших их косарей, — будут поступать так же, как вы. Неужели вы не понимаете?

Он упрямо мотнул головой, хотя очень хорошо понял правоту Светланы.

— Вы же умный человек, Кайманов. А какой пример подаете своим товарищам?

Яков глянул на Барата, на других косарей и увидел на их лицах только напряженное внимание: чем, мол, окончится спор, смысл которого не все понимали?

Тяжело вздохнув, он опять лег на живот, проклиная нелепый случай, расстегнул брюки, приспустил их вместе с трусами.

Светлана быстро сделала укол. Деловито сказала:

— Ну вот и все. Теперь будем штопать вашу ногу.

Зашивая рану, Светлана безжалостно втыкала в ее края кривые иголки, крепко затягивая узлами шелковую нитку. Она словно мстила ему за его упрямство и нисколько не жалела его. Больше того, Якову виделась в ее глазах затаенная и, как ему казалось, не простая усмешка, будто Светлана хотела сказать: «Дурью мучаешься? Ну и мучайся. Так тебе и надо».

Четыре шва надежно стянули края раны. Поверх стерильной салфетки легли первые витки широкого бинта. Лицо Светланы озарилось откровенной улыбкой.

— Что это у вас такой обиженный вид? — спросила она. — Не на меня ли обиделись, Яков Григорьевич? Если на меня, то зря. Сами виноваты.

Не умея скрывать своих чувств, Яков и в самом деле считал себя обиженным.

— На себя, — буркнул он. — За что мне на вас обижаться...

— Не туго? — продолжая бинтовать, спросила Светлана. — Впрочем, у вас все туго. В следующий раз, когда захотите поговорить со мной, не прибегайте к членовредительству.

— Вы в самом деле думаете, что я нарочно порезал ногу? А это не в счет? — Яков раздвинул траву и показал гнездо, из которого высовывались голошеие и облезлые головы птенцов.

Светлана ничего не сказала, смущенно стала собирать инструменты.

Кайманов тоже молча поднялся и, прихрамывая, пошел к палатке.

— Яков Григорьевич! — услышал он ее встревоженный голос. — Вам нельзя ходить. Пусть кто-нибудь поможет.

— Я и сам могу.

Он все-таки дошел до палатки, оглянулся, увидел, что Светлана укладывает в санитарную сумку бинты и большую белую клеенку.

Якову стало досадно. «В самом деле еще подумает, что нарочно порезался, лишь бы обратить на себя внимание, — забеспокоился он. — Опять скажет — дурацкое мальчишество... А ведь и правда: о ней думал, вот и зазевался». Во время перевязки были моменты — он это заметил — из ее глаз исчезали колючие смешинки, их заменяло удивление его поступком. Она убедила его сделать укол, значит, заботится, чтобы быстрее поправился. Ох уж этот укол! Он способен любому самому веселому человеку омрачить настроение... Но почему же, почему так радостно на душе?

На ближайшей седловине появились всадники. Привыкший все мгновенно подмечать, Яков мысленно выругал себя: почему он не увидел их раньше, а заметил лишь тогда, когда они вымахнули из-за соседней сопки? Это возвращались из наряда Галиев и Шаповал. Увидел подъезжавших сослуживцев и Дзюба, примостившийся на камне возле палатки рядом с Яковом.

— Наши погранки з наряда вертаються, — сказал он. — Зараз контрабандисты не ходють. У них, як и у нас, косовица тай жнытво. А як похолодае, ночи осенью будуть довгими, от тоди и побегуть воны з терьяком. — Помолчал с минуту, спросил: — Болыть в тэбэ нога?

— Нет, Степа, не болит. Печет только. Пройдет...

Подъехали Галиев и Шаповал, соскочили с коней, поздоровались с собиравшимися полдничать косарями. Яков глядел на пограничников и думал: «Какое же благодатное время сенокос и уборка хлебов». На границе затишье. Карачун сумел даже выделить на период сенокоса трех красноармейцев в помощь Товариществу по совместной обработке земли. Обещал помочь и в уборке пшеницы. Прав Дзюба: терьякеши сейчас сами на уборке заняты. Им не до контрабанды. А глубокой осенью опять побегут. Тогда придется «базовцам» начальнику заставы помогать.

«После уборки надо обязательно съездить к Амангельды, — решил Яков, — поучиться у него читать следы. Без такой науки не обойтись...»

Между тем Галиев и Шаповал соорудили из плаща и двух длинных жердей конные носилки, уложили на них продолжавшего стонать Мамеда, подвесили носилки к седлам, осторожно повели лошадей вниз, к дороге. Светлана сердечно попрощалась со всеми, привычно вскочила на коня и в сопровождении Дзюбы поехала следом за успевшими уже скрыться на крутом повороте тропы Галиевым и Шаповалом.

Сизая туча теперь была совсем близко. За нею как бы нехотя скрылось солнце. Стало сумрачно. Полыхнула молния, озарила белым светом лощину, два стога в конце ее, столпившихся возле палатки людей. Глухо пророкотал гром. По полотну палатки застучали первые крупные капли.

ГЛАВА 11. АМАНГЕЛЬДЫ

Кайманов придержал коня, спешился, чтобы размять затекшие ноги. Прошло уже немало времени после сенокоса, закончилась уборка хлебов, но полученная летом рана, которую он сам себе сделал косой, порой все еще давала о себе знать.

Яков привык к горам и чаще всего не замечал их дикой красоты, а сейчас невольно залюбовался развернувшейся перед ним картиной. Ему не раз приходилось слышать о горе Мер-Ков. С близкого же расстояния он видел ее впервые. Вот она, совсем рядом, красноватой каменной глыбой возвышается над широкой долиной, где живет знаменитый следопыт Амангельды. Солнце, кажется, до предела накалило склоны горы, на которых не видно ни кустика, ни деревца. Словно кто-то гигантским топором обтесал глыбу базальта да и бросил тут, не доведя работу до конца. Со временем глыба вросла в землю и осталась здесь на века, удивительно похожая на горбатый панцирь черепахи. Неизвестный шутник окрестил мрачную гору русским словом «Морковка», хотя в переводе «Мер-Ков» — «Много змей», тех самых гюрз и кобр, с которыми у Якова с детства свои счеты. Впрочем, он знал, что на едва заметных снизу карнизах и тропах базальтового гиганта встречаются не только шипящие, смертельно-ядовитые змеи, но и твари пострашнее — вооруженные до зубов контрабандисты.

С противоположной стороны над долиной поднимался горный кряж Душак, получивший свое название от слов «Ду» — «два» и «шак» — «рог». Устремив ввысь две каменистые вершины, маячившие в знойном мареве, Душак как бы предупреждал каждого, кто пытался приблизиться к нему: «Будь осторожен — граница!»

Внизу, почти посередине долины, Яков увидел десятка полтора глинобитных домиков с плоскими крышами, несколько кибиток. Вплотную к ним прижимались похожие на саманные кубики мазанки и другие хозяйственные постройки.

Это и был тот самый аул, где проживал со своим многочисленным семейством знаменитый следопыт Амангельды. Яков снова сел на коня, направляя его в сторону глинобитных домиков.

Отсюда, из этого аула, каждый день, а нередко и ночью Амангельды уходит в горы, к границе, чтобы проверить следы у подножий Душака и Мер-Ков. Здесь его личная контрольная тропа. В любую погоду, зимой и летом зорко следит он, чтобы ничья чужая нога не осквернила священную землю, чтобы по карнизам и горным тропам не пробрались к нам двуногие звери.

Какой-то пограничник, закончив службу, перед самым отъездом домой, вырубил на скале Мер-Ков знаменательную фразу: «Кто не был — тот побудет, кто побыл — не забудет!»

Амангельды ничего не пишет на скалах. Для него, как и для Якова, горы — родной дом. В гражданской одежде — халате и чарыках, в неизменной папахе-тельпеке, защищающей голову от палящих лучей солнца, несет он бессменную службу многие годы, с тех пор как получил право держать в руках винтовку. Каждый утес и карниз Душака, склоны горы Мер-Ков изучены им, как родное подворье. Знает он следы каждого человека, живущего близ границы. Безошибочно может определить, друг здесь прошел или враг.

Амангельды помнит следы не только людей, но и всех имеющихся в ближайших аулах и поселках животных: лошадей, коров, ишаков, даже баранов. Враг хитер: любой контрабандист, чтобы обмануть пограничников, может привязать к своим чарыкам и копыта осла, и лапы барса. Поди тогда разберись в его следах...

Место, где давно уже поселилась семья Амангельды, было не такое голое, как представилось Якову поначалу. Горы протянули зеленую руку к жилищу бессменного часового границы. От подножия Мер-Ков до глинобитных домиков выстроились в ряд зеленые ивы и осокори, окруженные пышно разросшимися кустами ежевики и горного миндаля, скрывающими своей зеленью быстрый и полноводный арык.

Сколько нужно было затратить труда, чтобы под палящим солнцем прорыть русло арыка, насыпать дамбу, подвести воду к самому дому! Но арык, вот он: блестит под солнцем в зелени листвы, журча и переливаясь прохладными струями, манит к себе, несет жизнь, восстанавливает силы, спасает от зноя.

Тронув языком ссохшиеся губы, Яков, еще не доехав до аула Амангельды, соскочил с седла, подвел коня к арыку, опустился на руки и с наслаждением погрузил разгоряченное лицо в прохладную воду. Вода защекотала нос, крепко зажмуренные веки. Яков медленно втягивал губами студеную влагу, чувствуя, как поламывает зубы, как холодные комочки переливаются в горле.

Вода в арыке свежая и чистая. Не зря Амангельды еще с отцом и братьями много лет таскал землю для дамбы, обсаживал насыпь деревьями.

Подняв лицо и не вытирая капель, шлепавшихся в быстро бегущий ручей, Яков наблюдал, как стелются по течению похожие на зеленые волосы травянистые водоросли, как убегают под камни небольшие крабы. Откуда здесь, в горах, крабы? Еще в школе учитель говорил, что когда-то очень давно все эти приграничные земли были морским дном. Под напором страшных вулканических сил дно это вспучилось, превратилось в гористую сушу. На поверхности оказались небольшие водоемы вместе с обитателями моря. Такие вот, как эти крабы, выжили, за много веков приспособились к новым условиям и сейчас встречаются в горных ручьях, больших родниках.

Яков некоторое время охотился за крабами, шарил у самого берега рукой под камнями, затем снова опустил лицо в арык, наслаждаясь свежестью и прохладой. Сполоснув лицо, вытер его рукавом рубахи, оглянулся. Только теперь он заметил, что его окружила целая ватага загорелых до черноты ребят: сыновей, дочерей или племянников следопыта.

Вслед за детьми вышел и сам Амангельды — худощавый, статный туркмен в белой рубахе навыпуск. Он был еще молод. Красивая осанка свидетельствовала о природной силе и ловкости.

— Коп-коп салям, Амангельды-ага! — приветствовал его Яков, назвав уважительно «дядей», хотя Амангельды был лишь на немного старше его.

— Алейкум эссалям, дорогой гость, — услышал он в ответ. Пытливо всматриваясь в лицо Якова, Амангельды словно старался разгадать, зачем приехал молодой русский с Даугана. На этот незаданный вопрос надо было ответить.

— Салям тебе от начальника заставы Карачуна, — сказал Яков. — Члены нашей бригады — Балакеши, Савалан, Мамед, Нафтали, Барат большой привет тебе передают.

— Сагбол, сагбол, — приложив руку к груди, с достоинством наклонил голову Амангельды.

Яков выдержал весь ритуал приветствия.

— Проспорил я Барату архара, пришлось идти на охоту, — пояснил он. — Дай, думаю, заеду посмотрю, как Амангельды живет. — И Яков рассказал, как разыграли Барата в бригаде, поспорив, что он не отнесет ночью нож к роднику, а Барат пошел и отнес.

— Ай, Барат, ай, Барат! — смеясь, покачал головой Амангельды. — Неужели так крепко спал? А почему он с тобой ко мне не пришел?

— На Асульму поехал, к вечеру будет здесь. Надо, говорит, проверить, какого ты архара убьешь. Наверное, думает, одному мне столько мяса не унести, помочь хочет.

— Есть бараны, есть, — закивал головой Амангельды, хотя по лицу его видно было, что он все-таки недоумевает: баранов и на Даугане сколько хочешь. Зачем же Якову и Барату потребовалось ехать на охоту в такую даль?

По знаку главы семьи женщины разостлали на поставленном прямо над арыком широком помосте сначала кошму, потом, ковер и чистую скатерть. Не успели Яков и Амангельды сбросить обувь и расположиться на ковре, поджав под себя ноги, как перед ними появились чашка с коурмой, горка чуреков и неизменный при встречах гостей зеленый геок-чай.

Кайманов хорошо знал обычаи туркмен, вместе с которыми вырос. Обычай запрещает, например, отламывать хлеб одной рукой, откусывать чурек зубами, следует отщипывать пальцами маленькие кусочки и отправлять их в рот.

Считается невежливым, если гость торопится объяснить главную цель прихода. Сначала надо узнать у хозяина, как его дела, как здоровье, в порядке ли хозяйство, ходил ли он на охоту и была ли она удачной? Только получив ответы на все предусмотренные ритуалом вопросы, можно переходить к главной теме беседы.

— Амангельды-ага, научи следы читать! — сказал наконец Яков. — Всю жизнь буду тебя благодарить.

Амангельды недоуменно развел руками:

— Как можно сразу научить следы читать? Всю жизнь надо учиться! Походи лет десять чопаном, сам научишься.

— Десять лет очень долго. Расскажи, как сам учился.

Амангельды снова пожал плечами. Обдумывая ответ, он налил в пиалы себе и Якову свежего чая, снял тельпек, под которым оказалась небольшая тюбетейка, глянул на Якова спокойными глазами, спросил:

— Почему пришел к Амангельды? Есть много других чопанов, лучше меня знают следы.

— Разве только чопаны следопыты? Я думаю, следы лучше знает охотник.

— Каждый чопан — охотник! — с гордостью произнес Амангельды. — Как тебе рассказать? — Он с сомнением покачал головой. — След видеть надо! Я мальчик был, когда первый раз след смотрел. У отца семь сыновей. Как прокормить? Отец пошел служить в туркменский полк джигитов. Ай, какой конь у отца был! Смелый был отец. Почту возил, бандитов ловил. На десять лет в джигиты пошел, зато с семьи налогов не брали. Из-за семьи и пошел.

Неторопливо рассказывая, Амангельды прихлебывал чай, время от времени поглядывал на Якова.

Большая семья была у отца. Жалованья не хватало. Дети, которые постарше, работали у бая Реза-Кули. Пять лет пас в песках байских верблюдов и Амангельды. Получал за это миску шурпы^[31] и кусок чурека в день.

Воспоминания зажгли в глазах следопыта живые огоньки.

— Ты спрашиваешь, как я учился читать следы? Первым моим учителем был Рамазан Сулейман. Он и сейчас у нас живет. Мы зовем его опе-Сулейман, по-русски папаша Сулейман. Сколько ему лет, не знаю, а за дровами сам ездит. Плохо видит, шагов за десять только и различает кое-что. К шее ишака колокольчик привяжет и едет. Как-то спросил я его: «Эй, опе-Сулейман, как найдешь ишака, когда он лежит и головой не трясет?» «А я, — говорит, — пойду по следу, куда ишак пошел, смотрю: где он камень сбил, травку щипнул, где поскользнулся, так и найду». «А как, — спрашиваю, — своих баранов находишь?» «Надо келле работать, — отвечает опе-Сулейман. — У всех баранов совсем разный след. Мой баран, я его еще маленьким ягненком на руках таскал, знаю, какое у него копытце. У одного барашонка оно длиннее, у другого короче. Там, где копытце раздваивается, по-разному концы загнуты. На два шага впереди себя вижу и ладно. Увидел след, значит, барана своего найду».

— Тогда было так, — продолжал Амангельды. — След не знаешь, бай работы не даст. Семьдесят два верблюда имел Реза-Кули. Всех помнить надо: и по кличке, и у кого какой след. Реза-Кули придет, возьмет восемь или десять верблюдов и уведет в пески, потом заставляет искать. По следам верблюдов экзамен принимал. Помню, уж с неделю я у него работал. Пропал один верблюд. Реза-Кули пришел, спрашивает: «Какого верблюда нет?» Думал я, думал... Вспомнил! Марли, говорю, нет: след широкий, на подушке правой ноги шрам, острым камнем разрезал. Реза-Кули похвалил: «Ай, молодец Амангельды, правильно сказал. Иди ищи Марли». Я пошел, а он вслед смотрит: найду или не найду? Километров шесть или семь прошел, смотрю, большой куст сёчён стоит. След прямо в куст упирается, а дальше ничего нет. Как под землю провалился. Иду к баю. Ай, яш-улы, говорю, верблюд под землю ушел. Нет Марли. След до сечёна довел и в сёчён ушел. Сам я в сёчён боюсь идти, там змеи, а может быть, и яма. Реза-Кули смеется: «Пойдем, говорит, к кусту». Обошли мы кругом, а след за кустом дальше идет. У Марли чесотка была. Напер он на куст и прошел через него, чтоб ветками по бокам и под животом продрало, а куст поднялся и опять стоит. Когда нашли Марли, Реза-Кули говорит: «Правильно смотрел следы, Амангельды. Только следы смотреть мало. Келле думать надо. Представь себе, будто ты сам Марли. Как он своим келле думал, когда шел: «Ай, — думает Марли, — какой большой куст сёчёна, пройду я через него, может, не так живот чесаться будет...» Я сам этого Марли горчичной мазью от чесотки мазал, а тут не догадался. О каждом верблюде Реза-Кули меня спрашивал. Не знай я следа, другого бы чопаном взял...

Амангельды скупо улыбнулся, наблюдая, с каким вниманием слушает его Яков. Куст сёчёна — простой случай. Верблюд — не человек, на обман не способен. Контрабандист — иное дело: постарается обмануть и запутать. Попробуй узнай, как он шел, о чем думал?

В стороне от беседовавших Амангельды и Кайманова, прямо на улице, женщина пекла в тандыре чуреки. Не первый раз Яков видел тандыр — печку, похожую на перевернутый вверх дном большой горшок, обмазанный глиной, с закопченной дырой наверху. И не тандыр заинтересовал его. Загляделся он на женщину-туркменку: уж очень ловко у нее все получалось! Сначала она развела в тандыре огонь и все подбрасывала туда веточки саксаула. Из закопченной дыры жаркими языками вырывалось пламя, освещало лоб и глаза женщины, нижнюю часть лица, закрытую цветистым платком, плечи и грудь.

— Моя жена Курбан Гуль, — перехватив взгляд Якова, представил ее Амангельды.

«Курбан Гуль» в переводе на русский означает «Красивый цветок». Яков не знал, подлинное ли это имя жены следопыта или прозвище, в котором он, с присущей туркменам красочной образностью, выразил свое отношение к супруге, однако спрашивать не стал.

Курбан Гуль между тем принесла к тандыру завернутую в чистое полотенце стопку больших продолговатых лепешек из круто замешенного теста, надела до самого плеча на правую руку холщовый рукав и, обрызгивая лепешки водой, стала укладывать их в горячий тандыр. Когда вся стопка была уложена, накрыла тандыр большим плоским камнем, ушла в кибитку.

— Сколько чуреков насчитал, яш-улы? — вежливо спросил Амангельды.

— Я не считал. Шесть или семь...

— Ай, яш-улы, яш-улы, — покачал головой следопыт. — Чурек не бандит, стрелять не будет, бандит — будет. Посмотрит Ёшка, контрабандисты идут, скажет себе: «Ай, как много кочахчи, наверное, шесть или семь. Надо их поймать!» Поймает шесть или семь. Ладно, скажет, хорошее дело сделал. Давай на заставу их поведу. А восьмой — бах из винтовки, и нет Ёшки. Зачем, скажет, меня не посчитал? Я здесь тоже был!

Глаза следопыта лукаво улыбались. Якова взяла досада: Амангельды учил его на самых простых примерах.

— Ну а сам-то ты, Амангельды-ага, скажешь, сколько было чуреков? — спросил он.

— Девять, Ёшка, девять. Курбан Гуль будет их из тандыра вынимать, сам посчитай. Теперь давай скажи, сколько человек сзади тебя носами сопят? Только не оборачивайся.

Яков замер. Сразу же самые разные звуки, сливавшиеся в один непрерывный шум, разделились на отдельные голоса. Кайманов услышал треск цикад, удары пестика о ступку, плеск падающей воды, далекий, донесшийся откуда-то крик осла и отвратный рев верблюда, а рядом за спиной — прерывистое сопение. Яков не выдержал, обернулся. Позади, на траве и земляной насыпи, протянувшейся вдоль арыка, сидели все встречавшие его чумазые и загорелые мальчики и девочки — сыновья, дочки, племянники и племянницы Амангельды.

— Ой, яш-улы, так нельзя! — сказал, покачав головой, следопыт. — Зачем посмотрел? Они все встречали тебя, когда ты из арыка пил. Тогда бы и посчитал, второй раз считать не надо. Скажешь, зачем балайчиков считать? Для памяти. По следу идешь, все помнить надо: что видел, что слышал, что щупал, нюхал, языком пробовал, — все годится.

— Почему у тебя арык так шумит, будто вода с горы падает? — спросил Яков.

— Молодец, Ёшка, ты тоже умеешь слушать, — одобрил Амангельды. — Мельница шумит... Еще когда отец из полка джигитов вернулся, начинали строить. Арык-то по насыпи течет. Четыре года землю для нее возили. Люди смеялись: «Ай, Аман Дурды, не получится мельница. Солнце арык высушит. Сколько воды надо, чтобы колесо вертеть!» Все-таки сделал отец мельницу. Мы все семь сыновей ему помогали. Самый маленький — Гусейн и тот в старом чарыке землю носил.

Поднявшись со своего места, Яков прошел в сопровождении Амангельды вдоль арыка в ту сторону, откуда доносился шум падающей воды. Только теперь он увидел, что арык проходит по искусственной насыпи, заросшей травой и кустарником, укрепленной корнями склонившихся над водой деревьев. За домом Амангельды насыпь круто обрывалась подобием цементированного шлюза с деревянными заслонками. Здесь воду можно было пустить либо по боковому руслу, откуда она уходила частью в ручей, частью в мелкие арыки и канавки, покрывавшие густой сетью молодой сад, либо по бетонированному лотку на лопасти мельничного колеса. Водяная мельница там, где каждая капля воды на вес золота! Было чему удивиться!

— Ёшка стоит и думает: ай, какой богатый мельник Амангельды. Надо его раскулачить, — с усмешкой заметил следопыт. — Только мельница еще при отце стала общей. Увидели все — сделал мельницу Аман Дурды, помогать стали. Арык общим стал, и мельница общая. Кому надо, тот и мелет зерно.

Они оба спустились с насыпи и, перешагивая через мелкие ручейки, обошли вокруг сада. Амангельды наклонился к земле, внимательно всматриваясь в след чарыка, ясно отпечатавшегося на тропинке.

— Ай, Ёшка, смотри, какой-то человек ходил. Зачем к Амангельды в гости не зашел?

Яков начал было внимательно рассматривать отпечаток следа, но быстро понял: подтрунивает над ним следопыт, испытать хочет.

— Сейчас я скажу, какой человек, — пообещал он, снова всматриваясь в след. — Ростом выше среднего, худой, глаза черные, по горам бегает, как джейран, хитрый как лиса. Сам молодой, а балайчиков много — пять штук.

— Ай, молодец, Ёшка, все правильно сказал, — смеясь отозвался Амангельды. — Одно неправильно: пять балайчиков — мало. У отца семь было.

Яков почувствовал удовлетворение, что все-таки не попался на удочку следопыта.

— Ты, Ёшка, говоришь, давай учи след читать, — снова став серьезным, развел руками Амангельды. — Как учить? След увидел — смотри, куда ведет. С горы идет — каблуком пашет, на гору — носками упирается. Глаза закрыл: в голове сразу Душак, Мер-Ков, все тропки, все карнизы. Куда пойдет? На Душаке один узкий карниз, смотришь — нет. Бежишь узкий щель, сухой арык, там смотришь — тоже нет. Идешь мягкий склон, где осыпь. Ага! Есть! Значит, родник Шадн-Чишме ходил нарушитель, воду пил. Куда пойдет? Никуда не пойдет. Ночью пойдет...

Из объяснений Амангельды Яков понял: чтобы уметь читать следы, надо уметь правильно рассуждать так, как учил Карачун, думать за противника, за нарушителя. Для этого требуется очень хорошо запоминать характер следа и так же хорошо знать местность. Если даже след потерян, его нетрудно обнаружить в другом месте, когда знаешь, куда может выйти нарушитель. Нет следа на узком карнизе, смотришь на склоне с мягкой осыпью, потом — снова бросок вперед. Для проверки прорезаешь направление на более узком участке. Тогда уж становится ясно, где еще искать нарушителя. Пограничники так и делают.

Но знать, куда пошел нарушитель, еще не все. Не менее важно знать, кто прошел и когда прошел. Тут уж требуется настоящее мастерство следопыта.

— След смотришь, — продолжал объяснять Амангельды, — сразу видно, какой человек: быстрый или дохлый, замухрыш, какой у него шаг, как ногу ставит. Смотришь, размер примерно сорок первый, значит, рост средний. Шаг — сантиметров шестьдесят-семьдесят — значит, спокойный. А у другого размер обуви такой же, а шаги делает всего в полметра, ноги часто переставляет. Значит, верткий, быстрый человек. Рядом ногу поставишь, смотришь, кто больше проваливается. След неглубокий, порожнем шел, рост средний, сам человек худощавый. Разгильдяй, лодырь ступни разворачивает в стороны. Энергичный человек ступни ставит ровно. Все по-разному ходят, Ёшка. Одни ставят ногу на пятку и на ровном месте землю пашут. Другие упираются на носок. Спокойно идет человек, пальцами отталкивается нормально. Прибавит скорость — шаг длиннее. А замухрыши, терьякеши разные, идут нога за ногу, носки врозь, еле-еле плетутся.

Многое из того, что услышал Яков от Амангельды, он еще с детства знал от отца, охотников-курдов. Но никогда не думал, что следопытство — настоящая наука. А выходило, что здесь, у границы, без умения читать следы шагу не ступишь.

— Как тебя сразу научить следы читать, Ёшка? Сразу не научишь, — снова повторил Амангельды. — Сырое, мягкое место — отпечаток видно, а пойди Душак, там на двести-триста шагов кругом палас-ялчин лежит, плитняк, след совсем иной, его не сразу заметишь.

Крепкий как бетон палас-ялчин, что в переводе на русский означает «ковер без ворса», Яков уже видел там, где он принял панцири черепах за головы контрабандистов. На таком плитняке, как говорил начальник заставы Карачун, тоже можно найти след. Ветер нанесет на палас-ялчин мелкие камешки, пройдет по ним человек, остаются черточки в спичку длиной. У барса или леопарда лапа мягкая, на твердом отметины не остается. Если же горные козлы или архары на камнях побывали, догадаться нетрудно — от их копыт черные метки видны.

— А как на такыре следы смотришь, Амангельды-ага? — спросил Яков.

Такыр — солончаковая глина — крепок, что камень. На нем никаких камешков нет, только мелкие песчинки. Такыр — в пустыне, в горах его почти нет, но как на нем след читать, тоже знать надо.

— Ай, Ёшка, такыр такой же след дает, — ответил Амангельды. — Там ямка осталась, там пупырышек от солнца вздулся, там мурашка норку копал, песочек выбросил. Человек пройдет, что-нибудь да нарушит. На такыр пыль садится. Солнце всходит, низко стоит, и на этой пыли след видно. А по траве кто пройдет, по сухому пырею например, желтый след остается, как от цветка гули-чакар, корень которого наши женщины толкут, заваривают, красят шерсть в желтый цвет.

— Да... — с искренним удивлением протянул Яков. — Теперь вижу, большой ты следопыт, Амангельды-ага. След как по книге читаешь.

— Таких, как я, много. Ты их тоже знать должен. Баба-Мурадгельды, Баба-Асан, Клыч, Аликпер — все следопыты...

Продолжая разговор, они вышли из зелени кустов на открытое место, откуда виден был тандыр.

Курбан Гуль как раз в это время вытаскивала из него свежеиспеченные, подрумяненные лепешки. Яков сосчитал: «...Шесть, семь, восемь, девять. Точно!» Амангельды лукаво улыбнулся, посмотрел на гостя. Лицо прославленного следопыта вдруг оживилось. Он с интересом стал всматриваться в дальний конец долины, туда, где из-за горы Мер-Ков выбегала белесая полоса дороги.

— Ай, какой день сегодня, Ёшка! Смотри, еще один гость едет. Сам Барат Агахан Гуссейн оглы.

Увидел и Яков своего друга, подъезжающего верхом на ишаке. Барат во все горло пел какую-то одному ему известную песню. Он, как видно, не собирался отказываться от честно выигранного архара. Теперь-то уж Якову в бригаду без добычи нельзя возвращаться: Барат не отстанет, пока не добьется своего.

— Салям, Амангельды-ага! Салям, Ёшка! — еще издали приветствовал Барат, подняв короткопалую толстую руку над головой и подбоченившись так, будто под ним был настоящий ахалтекинский конь.

— Ай, Барат, как ты быстро приехал! Ты, наверное, за своим архаром на крыльях летел, — сказал Яков, отвечая на приветствие друга.

Рубаха на груди Барата расстегнута. Выпуклая сильная грудь, густо заросшая черной шерстью, обнажена. Пот в три ручья стекал из-под белого платка, покрывавшего голову. Но широкое, заросшее бородой лицо его с крепкими скулами и толстыми красными губами выражало безмятежное счастье. Ноздри короткого носа Барата хищно раздувались, будто чувствовали запах шашлыка. Соскочив с осла на землю, Барат с шумом втянул в себя воздух, затем с придыханием выпустил из могучей груди.

— Ай, Барат, молодец! — похвалил он сам себя. — Знал, когда приехать! Чурек пахнет! Плов пахнет! Коурма пахнет! Геок-чай пахнет. Спасибо, Барат, не опоздал! Скажи, дорогой, много козлов настрелял? — обратился он к Якову. — Может, без меня на охоту ходил?

Если для Кайманова охота была только предлогом, чтобы приехать к Амангельды, то Барат твердо знал: без архара или горного козла отсюда не уедет.

— Все правильно, — согласился Амангельды. — Плов, коурма, чуреки, геок-чай — все есть. Шашлык завтра будет, когда козла убьем! Теперь пойдем обедать...

Все направились к поставленному над арыком топчану, на котором уже дымился в большой эмалированной миске душистый плов.

Барат ополоснул в арыке лицо и руки, вытер их своей чалмой и, сбросив с ног чарыки, полез на топчан.

До вечера продолжалась неторопливая беседа о разных случаях на охоте, о семьях, женах и детях, о недавно созданном в поселке ТОЗе, о баях и контрабандистах, обо всем, что занимает думы трудовых людей, живущих на границе.

— Давайте отдыхать будем, — предложил наконец Амангельды. — Завтра рано на охоту пойдем.

Солнце село. Голубоватые тени, высовываясь языками из ущелий, все выше поднимались по склонам Душака и Мер-Ков, подступая к вершинам. Два рога Душака и гребень красноватой глыбы Мер-Ков в последний раз вспыхнули отсветом вечерней зари и погасли. Сумерки сменились густой темнотой. Звездное небо, еще казавшееся светлым на западе, уходя к зениту, становилось все темнее, глубже. Все ярче сияли, переливаясь и мерцая, крупные, опустившиеся к самым крышам звезды...

Барат и Яков легли спать на том же самом топчане, на котором недавно обедали, только перенесли его с арыка во двор, с трех сторон окруженный глинобитными постройками. Четвертая сторона оставлена свободной, чтобы доходила прохладная свежесть от арыка. Подложив руки под голову, Кайманов молча смотрел в звездное небо. Весь этот день его не покидало чувство чего-то близкого и родного. Амангельды старше его всего на восемь лет, а Якову все казалось, будто следопытству учит его отец. У Амангельды была такая же, как и у отца, спокойная и неторопливая манера вести беседу, такие же он находил убедительные слова, простые примеры.

Отец дружил в поселке с азербайджанцами, туркменами, курдами. У них есть чему поучиться, особенно смелости, сообразительности. Еще мальчишкой Яков однажды сказал Барату: «Не пойдем в горы, там барс». Барат ответил словами, которые слышал от взрослых: «Ты сам должен быть барс». Вспомнил Яков, как они в детстве вместе с Баратом ишаков пасли. Если в ночном Алешка Нырок или он, Яшка, к взрослым жались (боязно все-таки: ночь, зверья полно, змей, хоть за хвосты лови!), то Барат презрительно говорил: «Зачем бояться?» — и шел туда, куда не каждый взрослый решался пойти. Яков тоже привык к суровой жизни в горах, многому научился у своих друзей. Но, видно, еще не всему.

Сейчас он лежал и думал, как отблагодарить следопыта. Как заслужить его уважение? Долго еще им бок о бок охранять границу. Чем больше у пограничников таких помощников, как Амангельды, Аликпер, Баба-Мурадгельды, Яков Кайманов, Барат, — тем надежнее граница будет закрыта для врагов.

Барат, едва коснувшись головой подушки, сразу уснул. Со всех сторон, казалось, к самому топчану подступал назойливый треск цикад. Издали доносился прерывистый свист. Это вылетел на охоту сыч. Разрозненные звуки все полнее сливались в нестройный хор южной ночи.

От неумолчно журчащего арыка из-под зеленых ветвей, склонившихся над водой, тянуло прохладой. Яков полной грудью вдохнул живительную струю чистого воздуха и незаметно для себя стал проваливаться в мягкую, обволакивавшую темноту. Последнее, что он слышал, был негромкий разговор Амангельды с сыновьями и братьями: они советовались, куда лучше повести гостей, чтобы наверняка встретить архаров или козлов. «Увидишь дым на сопке Гядык — гони к нам трех ишаков...» — донесся голос Амангельды. Это он отдавал распоряжение своему старшему сыну Ших-Мамеду.

ГЛАВА 12. КОМИССАР ЛОЗОВОЙ

Над ущельем пластался белый туман, окутывая кусты ежевики и шиповника, разбросанные по склонам.

Солнце еще не взошло. Острый утренний холодок проникал под одежду. Яков с Амангельды внимательно осматривали каменные карнизы. Ниже нависшего над котловиной покрывала тумана они видели лишь мелькавшие ноги Барата. Голова его то появлялась, то исчезала в белесых волнах. Казалось, что Барат пролез до пояса в призрачно-белый ковер-самолет и, перебирая ногами, парит в воздухе. Но вот пелена тумана осталась позади. Все трое осторожно поднялись на гребень скалы, окинули взором открывшиеся перед ними склоны соседней котловины.

«Козлы! Там!..» — вытянув руку, едва не вскрикнул Яков.

Амангельды и Барат тоже увидели пасшееся в дальнем конце котловины стадо. Неясные тени мелькали у темневшего справа отщелка.

Ровный предутренний ветерок тянул от стада к охотникам. Но стрелять все же далековато.

Яков высунул из-за камней влажный от росы ствол винтовки, передвинул на последние цифры прицельную планку.

Вдруг едва различимое вдали стадо испуганно шарахнулось в сторону, скрылось в отщелке. Издалека донесся залп, потом затрещали частые винтовочные выстрелы.

— Похоже, прорыв на стыке с заставой Пертусу, — сказал Амангельды, быстро поднявшись во весь рост.

Яков понял: охота кончилась, начинался пограничный поиск. Яков внимательно осмотрел винтовку, опять установил постоянный прицел.

Амангельды махнул рукой в сторону границы:

— Надо туда. Там есть котловина, где кочахчи могут оторваться от пограничников. Будем помогать.

Напрямик по склонам, почти не разбирая дороги, Яков и Барат бросились вслед за Амангельды. Потом, рассредоточившись, пошли медленнее. У куста шиповника, протянувшего ветви к самой тропе, Амангельды поднял руку. Яков подошел ближе: за колючки зацепилось несколько шерстинок. Кто-то прошел здесь, и куст взял с него дань.

— Кочахчи! — проговорил Амангельды, указывая сначала на нижнюю, затем на верхнюю часть куста. — Похоже, в сторону границы идут.

Никем не тронутые капельки росы поблескивали лишь на нижних листьях, с верхних роса сбита. Прошли нарушители недавно. Осыпавшиеся капли еще не успели высохнуть на плитняке.

От куста Барат двинулся вперед по противоположному склону котловины, Яков — по дну, Амангельды осторожно поднялся на карниз, косо уходивший вверх, к гребню сопки.

Держа винтовку в положении «к бою». Кайманов пружинистым быстрым шагом вышел к открытому месту, где отщелок снова переходил в узкую, небольшую котловину, поросшую редкими кустами полыни. У одного из полынных кустов он издали заметил ясно отпечатавшиеся на мокром песке следы чарыков. Свистнул, подражая сычу. Бежавший по карнизу Амангельды оглянулся. Услыхал свист и Барат. Через несколько минут оба были возле Якова.

— Нарушителей двое, — уверенно сказал Амангельды.

— Давай, Барат, к той вон высотке. Ты, Ёшка, со мной!

Не успели они пробежать и полсотни шагов, как увидели новые следы. Значит, контрабандистов не двое, а больше. Направляются к границе.

«Чир... чир... чир...» — донесся предостерегающий крик горных курочек.

Что это? Сигнал? Нет, на склоне мелькнули силуэты быстро убегавших и перепархивающих птиц. «Если курочки, убегая, кричат, их спугнул человек», — вспомнил Яков слова Карачуна. «Могли испугаться и нас», — подумал он. И все-таки курочки скорее всего испугались контрабандистов.

— Там родник, — указал Амангельды в сторону нагромождения голых камней. — Сядут кочахчи у родника, не выгонишь: стрелять хорошо, на три стороны видно...

— Пойду посмотрю, — сказал Барат, направляясь к роднику.

У Якова и Амангельды винтовки, у Барата — только бичак. Если контрабандисты успели засесть у родника, Барату придется туго. Яков решил подстраховать друга. Пробираясь к роднику по соседнему склону вслед за Баратом, он видел, как тот время от времени наклонялся к земле, вероятно, рассматривал следы. Яков уже хотел спуститься вниз, чтобы подойти ближе к нему, как вдруг из-за камней на Барата ринулись две тени. Один из нападавших оказался перед Баратом. Второй в нескольких шагах позади. Сверкнул нож. Барат ударил им ближайшего к нему бандита. Второй подскочил сзади.

Яков вскинул винтовку, поймал на мушку силуэт врага, нажал на спусковой крючок. Грохнул почему-то сдвоенный выстрел. Больно ожгло ухо. «Тиу-у-у», — пропела пуля. Моментально повернувшись, не целясь выстрелил еще раз в мелькнувшую позади тень. Тут же упал за камень, осмотрелся. Исчезли куда-то и Барат, и Амангельды.

«Гур-ррр», — донеслось от родника. С обратного склона сопки посыпался щебень. Кайманов метнулся туда, с вершины увидел четыре низко пригнувшиеся к земле, горбатые от заплечных мешков фигуры. Дотронулся рукой до горевшего огнем уха, почувствовал на ладони липкую кровь. Ярость охватила его. С поразительной ясностью улавливая каждое движение контрабандистов, вскинул винтовку, выстрелил еще в одного. В этот момент увидел, что наперерез им торопится Амангельды.

— Ёшка, не надо стрелять! — послышался голос следопыта. — У кочахчи винтовок нет.

«Эти контрабандисты безоружны. Сгоряча не разглядел», — упрекнул себя Кайманов. От родника к нему шел Барат, зажимая правой рукой раненое предплечье.

— Ай, Ёшка, молодец! — еще издали закричал оп. — Сагбол тебе, вовремя успел!

В то время, когда Кайманов спасал от верной гибели Барата, его самого страховал Амангельды. Если бы не следопыт, не видел бы Яков теперь ни гор, ни утреннего неба, ни жестких полынных кустов у самых ног.

Но размышлять было некогда. Мгновенно вспомнились слова Амангельды: «А восьмой бух Ёшке в спину, и нет Ёшки...» Яков выскочил на самый верх отщелка: перед ним оказался еще один нарушитель.

Контрабандист торопился уйти к границе, но быстро бежать не мог. Ноги у него заплетались. Деваться ему некуда — впереди открытый склон, круто поднимавшийся вверх.

Яков прицелился, не думая, что сам стоит во весь, рост на гребне сопки. Контрабандист оглянулся, поднял обе руки вверх и, что-то крича, пошел на Якова.

— Ёшка-а!.. Кара-Куш, не стреляй! — донеслось издали. — Я — Каип Ияс! Не стреля-а-ай!..

Якова поразило, что контрабандист знает его по имени, да еще называет Кара-Куш — Черный Беркут. Откуда появился этот кочахчи? Почему шел не вместе со всей группой? Отстал? Может быть, там еще кто есть? На всякий случай Яков опустился за камни, наблюдая за контрабандистом с поднятыми руками, подходившим вихляющей походкой, словно на ватных ногах.

Всего несколько секунд вспоминал, где прежде видел его, где слышал этот хрипловатый голос. В памяти всплыл первый день приезда на границу, когда они с Ольгой, спасаясь от грозы, подъезжали к гаваху, а лошадь пугливо шарахнулась в сторону от сваленной в кювете сухой колючки. Так и есть. Тот самый шаромыга — Каип Ияс.

Яков опустил винтовку, вернулся к Барату, оторвал от своей рубахи лоскут, стал перевязывать другу рану, одновременно продолжая следить за Каип Иясом.

Радостное сознание, что жив и почти невредим, если не считать сильно болевшее ухо, все больше и больше охватывало Кайманова. Великое дело — уверенность в себе! То, что на Даугане он с третьего выстрела убил контрабандиста, могло быть случайностью. Сегодня совсем другое. Здесь он, спасая Барата, а позже — страхуя Амангельды, вел прицельный огонь. В таком бою, полном внезапностей, два выстрела и два попадания чего-нибудь да стоят. Сейчас он не испытывал тех переживаний, какие одолевали его в первый раз. Сегодня был настоящий бой. Мысль о том, что он спас от неминуемой гибели Барата, а сам был спасен страховавшим его Амангельды, наполняла его чувством благодарности и даже нежности к друзьям.

Перевязав Барату рану, он еще раз потрогал свое кровоточащее ухо. Вид у Якова, наверное, был страшный. Он заметил, как округлились глаза у подошедшего наконец оборванного, запыхавшегося, словно запаленная лошадь, терьякеша. И без того желтое от терьяка лицо Каип Ияса пожелтело еще больше.

— Я не стрелял, я с ними не ходил. Я один топал, — опасливо поглядывая на трупы бандитов, забормотал Каип Ияс. — Пройдут, думаю, они, и я пройду. Будут их ловить, убегу.

— Что ж не убежал?..

Каип Ияс беспомощно развел руками.

— Салям, Барат, салям, Амангельды, — заискивающе приветствовал он «базовцев», как называли на границе членов бригады содействия. — Клянусь аллахом, Каип Ияс — честный человек. Терьяк — нету, ружье — нету, бичак — нету... Мало-мало рис носил. — Припухшие, слезящиеся глаза его смотрели испуганно и подобострастно.

— Салям-то салям, но веревочкой мы тебе руки спутаем, как и этим твоим дружкам, — сказал Амангельды, кивнув в сторону пятерых задержанных, в том числе двух раненых, которых сам только что приконвоировал.

Яков, подставляя Барату для перевязки свое обожженное пулей ухо, раздумывал о том, как опять попал к ним этот терьякеш. Только весной он задержал его со спичками, чуть ли не за сорок верст отсюда, и вот теперь, едва наступила осень, Каип Ияс снова притопал, как он говорит, со своей собственной, самой паршивой контрабандой. Видно, его даже на фильтрации не считают за контрабандиста, и каждый раз отпускают домой.

— Тебе что, Каип Ияс, жить надоело? — сурово спросил Яков. — Зачем к нам ходишь?

— Ай, Кара-Куш-джан! — заметно обрадовавшись, что с пим разговаривают, воскликнул Каип Ияс. — Дома кушать нету, купить — нету. Огланжик на лавках сидят, кушать просят. Ай бедные, бедные мои мальчики, бедные огланжик!..

— Почему сказал «Кара-Куш»? Кто тебя научил?

— Все кочахчи так говорят: «Ёшка Кара-Куш никого не пропустит, всех поймает. Кто через границу пойдет, никто не вернется. Кара-Куш на лету птичке в глаз попадает...»

Яков понимал, что это — лесть, но лесть отчасти справедливая. Тем не менее новость насторожила его. Если сами враги дали ему кличку Черный Беркут, держи ухо востро: в беркутов тоже стреляют, да еще как. В то же время кличка ему понравилась. Кара-Куш! Черный Беркут! Ну что ж, неплохо звучит. Контрабандисты — не горные бараны. Значит, побаиваются его, раз такое прозвище дали.

У Каип Ияса, видно, все больше появлялась надежда, что и в этот раз все обойдется. Но суровый взгляд Амангельды пугал его.

— А сам ты думаешь, вернешься домой? — спросил следопыт.

Каип Ияс задрожал, поняв, что с ним не шутят.

— Яш-улы! Амангельды-ага! — он упал на колени. — Кому нужен Каип Ияс! Только своим детям! Бай Мусабек душит, жандармы душат, солдаты душат. Зеленые фуражки поймают — отпустят. За это жандармы дома палками бьют! Все хотят, чтобы подох Каип Ияс, никто не хочет, чтобы он жил...

Яков и Барат обыскали остальных задержанных, перевязали двух раненых. Амангельды осмотрел трупы убитых, стащил в одно место торбы и оружие. Шаг за шагом исследовал всю местность. Вскоре вернулся с такими же замотанными в тряпки пачками денег, какие нашел Дзюба в первый день выхода Якова на границу. Значит, контрабандисты и этой группы возвращались после ходки с опием. Пока пограничники брали вооруженный заслон, они рассчитывали прорваться за кордон.

Амангельды подошел к Каип Иясу:

— Что в твоей торбе?

— Мало-мало рису, два бурдючка коурмы. Бедный Каип Ияс на базар бежал. Ай, как плохо сделал, что бежал!

Мельком заглянув в торбу Каип Ияса, из которой высовывались бурдючки с коурмой, Амангельды неторопливо, будто прогуливаясь, направился в противоположную от границы сторону. Изредка он останавливался, что-то разглядывал на земле. Его серая куртка некоторое время мелькала среди камней, потом исчезла.

— Ёшка, скажи, дорогой, что теперь делать будем? — спросил Барат.

— Ждать, охранять задержанных, — отозвался Яков. — Тут такая война была, небось все наряды на границе слыхали.

Барат с сожалением поцокал языком. Пропали архары, пропала охота. Он вовсе не собирался вступать в драку с контрабандистами, только и мечтал до отвала наесться под какой-нибудь тенистой арчой душистого и сочного шашлыка. Тяжело вздохнув, занялся работой: приволок трупы убитых бандитов в одно место, уложил рядом. Оставшиеся в живых хмуро наблюдали за каждым его движением.

Кайманов решил обратиться к ним с внушением.

— Это ведь ваши бывшие товарищи, — сказал он. — Не убегали бы, остались в живых. Раз увидел пограничника или «базовца» стой! Не беги! А побежал — пеняй на себя.

— Ай, Кара-Куш, — льстиво проговорил Каип Ияс. — Зеленой фуражки на тебе нет, гимнастерки и ремня — нет. Одежда, как у всех. Вот они и думали, что это не «базовцы», а главарь какой-то другой группы хочет деньги отнять. Знали бы, что сам Кара-Куш их остановил, никуда бы не бежали.

Каип Ияс явно старался отделить себя от остальных контрабандистов, и опять его лесть приятно пощекотала самолюбие Якова. Но он и виду не подал. Перед ним — враги. Сейчас, когда схлынула горячка боя, он нарочно подогревал в себе ожесточение, будто внутри него кто-то захлопнул дверь и запер ее на замок, оставив по ту сторону убитых и раненых контрабандистов. Никогда не забудет он две маленькие дырочки в груди отца, кровавое пятно на гимнастерке Шевченко, словно срубленный разрывной пулей череп Бочарова. Эти два события на всю жизнь ожесточили его сердце. Смерть бандитов и страх Каип Ияса — все это было теперь за порогом восприятия Якова.

Гулко раздается эхо в горах. За десятки верст слышатся раскаты грома. Видно, так же быстро разносится весть и о людях. Тут все знают друг друга. Совсем недавно Яков на границе, а у него уже есть прозвище. Там, за кордоном, его называют не просто Яков Кайманов, а Кара-Куш — Черный Беркут. Говорят, что он, как и Аликпер, на лету птичке в глаз попадает!

Что ж, Кара-Куш так Кара-Куш. Тонкий яд лести проник в душу Якова, и только гордость не позволяла ему спросить Каип Ияса, от кого тот узнал прозвище.

Каип Ияс с тревогой смотрел на кусты, за которыми скрылся Амангельды. Куда он пошел? Что ищет? Терьякеш вдруг воздел руки к небу, начал молиться, словно вверял свою судьбу аллаху.

— Вах!.. Вах!.. — бормотал он.

Из-за камней вновь появился Амангельды с плоской, прямоугольной торбой за плечами. Подойдя к Каип Иясу, снял торбу, развязал, извлек из нее жестяной прямоугольный бидон.

— Твой терьяк? — вскинул он глаза на еще больше пожелтевшего от страха Каип Ияса.

— Зачем мой, Амангельды-ага? Откуда у Каип Ияса терьяк?

Сидевший до того на камне Каип Ияс проворно опустился на колени, поворачивая испитое лицо то к Кайманову, то к Амангельды, запричитал, глотая от страха слова:

— Амангельды-ага! Ёшка-джан! Не стреляй! Все скажу. Таги Мусабек-бай убьет меня, жену убьет, пять маленьких мальчиков убьет... Его терьяк. Вах! Отстал от своего главаря бедный Каип Ияс! Не мог быстро бежать. Совсем пропал бедный Каип Ияс!..

— Разве ты не слыхал, — перебил его Амангельды, — как пограничники выбивали пыль из твоего главаря. Благодари аллаха, что ты от своей группы отстал, а то, может быть, и не было бы уже кочахчи Каип Ияса.

— Ай, Амангельды-ага, правильно говоришь, — согласился терьякеш. — Только все равно не жить теперь Каип Иясу.

— А зачем через границу ходишь?

— Как не пойдешь, яш-улы! Таги Мусабек прислал человека, тот говорит: «Есть работа, Каип Ияс. Приходи к роднику, разговор будет». Знаю, какая работа, какой разговор. А идти надо. Сам я много-много задолжал Мусабеку, да еще долг отца не отработал.

— Терьяк меньше кури. За терьяк удавиться готов, и к нам его таскаешь, — вмешался в разговор Барат.

— Ай, Барат-джан, — поднимаясь с колен и снова присаживаясь на камень, отозвался Каип Ияс. — Был у нас аул Малыш — скотинячий. Много скота был. Стал аул Калай зенон — аул женщин. Все мужчины по приказу Мусабека стали на границу ходить, мало кто возвращается. Люди говорят: «Советы — якши, ГПУ — яман».

— Твой Таги Мусабек-бай яман, а не ГПУ, — осадил его Яков. — Зачем людей к нам с винтовками посылает?

— Ай, дугры, ай, правильно, — согласился Каип Ияс. — Только некуда нам деваться. Увидит Каип Ияс зеленый фуражка, без памяти бежит. Большой Ёшка Кара-Куш увидит, тоже бежит. А куда от Таги Мусабек-бая убежишь? Рядом живет, одному, другому, третьему скажет: «К роднику приходи». Все придут. Барашка зажарит, шашлык в горло не лезет. Знаем, чем будем платить за его шашлык. У Таги и винтовки, и терьяк приготовлены. Каждому за ходку пятьдесят туманов. Хочешь, туманами бери, хочешь, баранами. Где еще бедному Каин Иясу баранов взять? Берешь терьяк, идешь. А он вслед: «Увидишь зеленую фуражку, убей! А скажешь, что терьяк Таги Мусабек дал, сам твою жену и мальчиков убью». Ай, бедный огланжик, ай, бедная жена, — снова запричитал Каип Ияс. — В доме ничего нет! Баджи один чурек на всех печет. Бросит в тандыр сухой травы, рубашку над тандыром трясет, вошку жарит. Иди, Каип Ияс, идите, детки, кушайте шашлык из вошки... Не хотят огланжик шашлык из вошки. Дай, говорят, барашка, рису дай, молока дай, чурек дай. У того глазки болят, у другого ножки потрескались. Доктор говорит, яблоки надо кушать. Где взять яблоки? Поиграть к Таги Мусабеку в сад пойдут, палками гонит. Ай, мои детки, мои бедные детки! Ай, бедный Каип Ияс! Что теперь будешь делать, Каип Ияс?

Причитания контрабандиста были явно рассчитаны на то, чтобы разжалобить базовцев. Но и Яков, и Амангельды, и Барат понимали, многое в словах Каип Ияса — горькая правда. Каип Ияс — враг. Пришел сюда с самой наивреднейшей контрабандой. Но сам он — бедняк из бедняков. Его не поставишь на одну доску с Таги Мусабеком. Да и остальные задержанные, видно, не богаче Каип Ияса.

— Скажи, Амангельды-ага, — отведя следопыта в сторону, спросил Яков, — как узнал, что Каип Ияс терьяк спрятал?

— Ай, Ёшка, Ёшка! — усмехнулся тот. — Зачем я тебе про следы говорил? След Каип Ияса в лощине в два раза глубже был, в грунт утопал. Значит, тяжело нес, пуда полтора-два, а в первой его торбе всякой ерунды и полпуда нет...

На видневшейся вдали седловине показались всадники. Размашистой рысью они спустились со склона, снова появились намного ближе. Яков насчитал девять человек. Даже отсюда видно — пограничники.

«Что ж, мы свое дело сделали. Наша совесть чиста, — подумал Яков. — Втроем обезвредили банду контрабандистов, не дали им унести за кордон крупную сумму денег, да еще задержали с банкой опия Каип Ияса, отставшего от той группы, которую разгромили пограничники». Яков всматривался в даль, стараясь определить, кто к ним едет.

Группа всадников не сбавила рыси, даже поднимаясь в гору. Видно, пограничники очень спешили. В переднем всаднике нетрудно было узнать массивного начальника заставы Гаджи Черкашина. За ним ехал человек тоже в пограничной форме, неуловимо напомнивший Якову кого-то очень знакомого. Всматриваясь в этого конника, он вспомнил себя голоногим, загорелым мальчишкой на склоне Змеиной горы, залитую солнцем долину Даугана, отца, неторопливо шагавшего рядом с упряжкой быков. Вспомнил могилу, окруженную людьми, и перед ней два гроба. Высокий и суровый мужчина, не стыдясь своих слез, плакал над трупом молодого доктора: «Веня, братишка...» А когда Яшка, напустив кобр и гюрз доктора на казаков, вернулся на кладбище, тот же мужчина сказал: «Будешь жить, никакой сволочи пощады не давай. Им и нам на одной земле места нет».

Вспомнил Яков и Лепсинск... Трудное время гражданской войны, когда только благодаря заботам «полковника» они с матерью удержались в жизни, не умерли с голоду. Пришли красные. «Полковник» вышел на трибуну, обратился к собравшимся с волнующим словом: «Товарищи!..»

Яков тряхнул головой, не веря себе: «Неужели Василий Фомич? Сейчас вот, после двенадцати лет разлуки, они снова встретятся здесь, в горах!..»

Отряд вымахнул на сопку. Высокий, немолодой уже кавалерист тоже увидел Якова. Узнал. Сомнения окончательно исчезли. Это действительно был Василий Фомич Лозовой — старый друг отца, в прошлом подпольщик-революционер, а теперь, судя по четырем «шпалам» в петлицах, крупный начальник. Тот же прямой нос, сжатые губы, угрюмоватый взгляд из-под бровей. Увидев Якова, он улыбнулся, приветливо поднял руку. Утомленное лицо Лозового замкнуто, в глазах какая-то озабоченность. Настороженным взглядом он окинул склоны окрестных гор, неторопливо спустился с коня. Яков шагнул вперед, негромко проговорил:

— Василий Фомич!

Как ни был озабочен комиссар, при виде Якова глаза его потеплели.

— До чего же на батьку похож! — воскликнул он. — Ну здравствуй, Яков Григорьевич! Видишь, на боевой работе и встретились.

Они крепко обнялись, не сразу отпустили друг друга. Все вдруг всколыхнулось в душе Якова: вспомнились детство на Даугане, нелегкие годы, прожитые в Лепсинске.

— А я хотел специально за тобой посылать, — изучающе рассматривая Якова, сказал Лозовой. — Разберемся тут что к чему, разговор будет.

Яков уступил место Амангельды — старшему бригады содействия на участке заставы Черкашина.

— Салям, Амангельды, — приветствовал его Черкашин, соскакивая с коня. — Большой вы шум наделали. Молодцы, что не упустили. Давай посмотрим, кого задержали.

Амангельды доложил: во время охоты обнаружили следы, пошли в преследование, в перестрелке двоих убили, четверых задержали с деньгами сразу, пятого немного позже — с опием. Он тут же воспроизвел картину боя, объяснил, кто где находился, кто в кого стрелял.

— Те кочахчи, которые нас обстреляли, шли с деньгами. Значит, возвращались за кордон. А одного мы задержали с терьяком. Видно, он от границы шел с другой группой. Там, где прятался Каип Ияс, я новые следы нашел...

Докладывал Амангельды по-туркменски. Яков быстро переводил.

— Опять Каип Ияс? — воскликнул Черкашин. — Где он? Давайте его сюда. — Прятавшийся за камнем Каип Ияс, подталкиваемый Баратом, медленно подошел.

— Салям! — на всякий случай приветствовал он начальников.

Черкашин едва кивнул в ответ, обернулся к Якову:

— Ты знаешь курдский, давай переводи. Спроси: кто был старший, как звать главаря?

— Мурад Курбан оглы. Вот он, — с готовностью указал Каип Ияс на один из трупов и отвел в сторону глаза.

«Врет!» — подумал Яков. Он видел, как глаза Каип Ияса воровато бегали по сторонам.

Лозовой и Черкашин осмотрели следы, о которых говорил Амангельды, снова вернулись к задержанным.

— Спроси у Каип Ияса, где прошел Джафархан? — сказал Черкашин Якову. Тот перевел вопрос.

— Не знаю. Не был Джафархан. Никакой Джафархан не знаю. Нет Джафархан! — озираясь, как затравленный зверь, во весь голос завопил Каип Ияс.

— Все ясно, — сказал Черкашин. — Чего орешь-то? Я-то тебе не Джафархан, резать не буду. Что думаешь ты, Амангельды-ага? — спросил он следопыта.

— Две группы кочахчи было, начальник. Одна группа шла с терьяком, от которой отстал Каип Ияс. Ее задержали ваши пограничники. Другую удалось нам задержать. Эти шли уже с деньгами.

Черкашин внимательно слушал, время от времени утвердительно кивал головой.

— Товарищ полковой комиссар, — обратился оп к Лозовому, — я тоже разделяю мнение нашего следопыта. Этот Каип Ияс — носчик из группы Джафархана, которую взяли наши пограничники. Он отстал от своих, а тут вторая группа возвращалась с деньгами, напоролась на Амангельды и его товарищей. Ну Каип Ияс испугался и спрятался. Я приказал еще раз обследовать местность. Какие будут ваши указания?

— Действуйте, Черкашин, по своему усмотрению, — отозвался Лозовой. — Человек вы опытный, помощники у вас тоже опытные. Выводы, очевидно, правильные. Обследуйте местность, перекройте на всякий случай подходы к границе, проверьте следы. Яша, скажи этому носчику, что главарь его взят.

— Шаромыга он. Падаль, а не человек. Терьякеш... Зачем ему говорить о главаре...

— Падаль, говоришь? — Лозовой пристально посмотрел на Якова, затем поднялся на сопку, некоторое время рассматривал все пространство, где происходила стычка с контрабандистами. — Ну-ка, расскажи мне еще раз, как тут у вас было.

Яков добросовестно, по порядку повторил все, о чем уже докладывал Амангельды. Когда начал рассказывать о том, как были задержаны четверо невооруженных контрабандистов, одного из которых он ранил, комиссар остановил его:

— Стоп! Вот с этим делом давай разберемся. — Яков выжидающе замолчал, а комиссар продолжал: — Ты — защитник границы. Родина доверила тебе оружие. К нам напролом прут контрабандисты с опием. Мы их задерживаем, а если сопротивляются, уничтожаем. Все, казалось бы, правильно.

— Правильно, — согласился Яков, еще не понимая, куда клонит комиссар.

— А если будем бить всех без разбору, что нам люди скажут? Вот его, — Лозовой кивнул головой в сторону сидевшего у камней Каип Ияса, — бай посылает с опием и говорит: «Живым не сдавайся, все равно на границе убьют». Он верит баю. Вот и выходит правильно: убивают. И кто? Сын революционера-подпольщика Григория Кайманова.

— Не пойму я, Василий Фомич. Как же получается? — с искренним недоумением произнес Яков. — Сам я этого Каип Ияса из канавы выволок с целым мешком спичек и пограничникам сдал, а он опять здесь, теперь уже с опием... В следующий раз, может, с винтовкой придет.

— Первый раз была бытовая контрабанда, — сказал Лозовой. — Вся эта братия проходит фильтрацию. Если не агент и не какой-нибудь Шарапхан — крупный главарь, а как ты говоришь, «шаромыга», носчик, отпускают его и через погранкомиссара на родину отправляют. В этом тоже есть смысл. Баи говорят: «Стреляй до последнего патрона. ГПУ ни одного кочахчи в живых ее оставит». А он придет домой и расскажет, что ничего, мол, жив-здоров, только и урона, байскую контрабанду отняли. Кстати, знаешь, откуда словечко «шаромыга» пошло?

Яков пожал плечами.

— Очень просто. Гнали русские мужики войско Наполеона, обмороженных и оборванных французов. Вот и переделали их обращение: «шер ами» — «милый друг», — в «шаромыг».

— Пока живу, без пощады буду бить всякую сволочь. Сами учили, — сказал Яков.

— Выходит, ты деятель с программой, — не спуская с него глаз, сказал комиссар. — Только такая программа не шире прицельной планки твоей винтовки. На Асульме ты ведь еще одного носчика убил?

— Не убил бы, деньги унесли за кордон. Сорок тысяч рублей. Он в меня тоже стрелял.

— А проворнее действовали бы со своим Баратом, отрезали контрабандистов от границы, взяли бы живьем.

«Когда только узнал?» — с неудовольствием подумал Яков. Не предполагал он, что так вот встретятся они с Василием Фомичом. Вслух сказал:

— Носчик, шаромыга — тоже враг. Оставь его в живых, он снова через границу пойдет и снова опий понесет. Контрабандисты забрасывают к нам терьяк на миллионы рублей. К себе наши деньги волокут, а это — валюта!..

— Но в первую очередь мы обязаны ставить перед собой политические цели, — возразил Лозовой. — Отпетых бандитов в пограничной полосе не так уж много. Для того чтобы уничтожать пособнические базы, обезвреживать торговцев опием, а терьякешей делать людьми, нам надо хорошо знать даже тех, что приходят из-за кордона. В борьбе тоже нужно быть справедливым. Стоит ли убивать таких шаромыг, как этот Каип Ияс? Тем более, если он безоружный.

С этим Яков никак не мог согласиться. Разве плохо, если враги начинают бояться его? Даже прозвище дали, называют Черным Беркутом. Разбираться в людях! А что тут разбираться, если они из-за кордона терьяк прут.

— О тех, кто с оружием идет, разговор иной, — продолжал комиссар. — Думаю, тебе известно, какая идет в Средней Азии борьба с басмачами. У нас тоже борьба, но несколько иная, чем на равнине. Тут басмаческим отрядам развернуться трудно — горы. Зато город рядом, базар, железнодорожный узел. Вот кое-кому и выгодно гнать через границу опий. А под маркой контрабанды и вражеская разведка работает. Бывшие баи неустойчивых людей против Советской власти настраивают. Вот на них-то и должен быть направлен наш главный удар. Тут уж нужно быть беспощадным.

Чувствуя свою слабость в политических делах, Яков все же понимал, что комиссар во многом прав, но сдаваться не хотел.

— Чека на то и создали, чтобы бороться с контрреволюцией, — сказал он.

— Это-то верно. А что, Каип Ияс, по-твоему, тоже контрреволюционер?

Яков промолчал.

— Ты хоть газеты-то читаешь?

— Читаю... На почте или когда на заставу прихожу.

— А книги?

— Давно не читал. У меня, товарищ комиссар, семья! Ее кормить надо!

— Ну, а «Чапаева» читал?

— Не читал... Говорят, интересная книга.

— Вот то-то, говорят... Ты пойми, Яша, мир огромен. Все, что происходит в нем, отражается на границе. Готовится война, жди у нас гостей. А провокации? Где их больше всего? В пограничной зоне. Нет сейчас ни одного человека, кого бы не касалась политика всей страны. А у тебя все к одному сводится — увидел, догнал, убил.

— Это тоже кому-то делать надо. Попробуйте догнать, — упрямо проговорил Яков,

— Ну хорошо... — сдвинув фуражку на затылок и присаживаясь на валун, сказал Лозовой. — Зайдем с другого конца... Как ты думаешь, чем объяснить, что палачей в народе не любят?

— Что ж я, по-вашему, палач?

— Нет, зачем же? Пока что ты — народный мститель. В гражданскую войну мог бы стать, пожалуй, даже таким, как Чапаев. Воли и отваги тебе не занимать. Но сейчас мало быть Чапаем. Надо быть еще комиссаром Фурмановым. Может быть, у меня нет того, что есть у тебя, что дают тебе твоя молодость, твой характер. Но я хочу, чтобы все мое было в тебе, чтобы мир не замыкался для тебя этими горами, чтобы в убегающем носчике терьяка ты видел не только мишень...

«Они будто сговорились со Светланой, — подумал Яков. — Та тоже говорит, что мир не должен замыкаться этими горами».

— В погранвойсках есть неписаный закон, — продолжал комиссар. — Любого начальника обязывают быть политическим руководителем своих подчиненных. Правильный закон. Тебе, Яков, надо лучше знать людей, быть ближе к ним... Без этого трудно жить... А ты всю политику побоку — и без разбору стреляешь.

Яков молчал, раздумывая, зачем приехал комиссар на границу. Не для того же, чтобы вместе с пограничниками гоняться за группой Джафархана, и не за тем, чтобы здесь, в горах, проводить с ним, Каймановым, политбеседу!

— Ладно, — сказал Яков. — Я назвал Каип Ияса падалью. Вы считаете, что я не прав, что он не падаль, а человек. Да вы посмотрите на него!

Василий Фомич обернулся.

Каип Ияс, которого пограничники заставили помогать им хоронить убитых контрабандистов, подтащил небольшой камень с таким видом, будто нес полтонны, вытер ладонью пот со лба, сунул руку за пазуху и, воровато оглядываясь, бросил в рот грязно-бурый комочек, похожий на скатанный в шарик мякиш черного хлеба. Прикрыв глаза, проглотил его, словно священнодействовал.

— Видите, терьяк жрет. За терьяк и отца родного, и жену, и детей продаст. А вы говорите, человек.

— Давай подойдем к нему, — предложил Лозовой.

Оба неторопливо направились к испуганно поглядывавшему на них Каип Иясу.

Но опий, кажется, уже начал действовать на терьякеша. Он расхрабрился и даже сам начал разговор с «большим начальником».

— Ай, яш-улы, — привычно произнес он, обращаясь к Лозовому. — Ёшка Кара-Куш — мой лучший друг. Второй раз встречаемся, второй раз Каип Ияс остается живой. Ай, алла, алла! Агахан убит, Клочкомбек убит, Фаратхан убит. Джафархана поймали. — Он перечислил еще с полдесятка имен. — А Кип Ияс живой. Два раза его ловил Ёшка Кара-Куш, а Каип Ияс все равно живой.

Комиссару почти не требовался переводчик. В этих местах он прожил много лет, поэтому сравнительно неплохо знал курдский язык.

— Хорош друг этот Каип Ияс, — сквозь зубы процедил Яков. — Подальше от таких друзей.

— Лучшие чувства надо уважать, Яша, — усмехнувшись, проговорил Лозовой. — Спроси-ка, если бы была у него земля, понес бы он к нам терьяк?

Яков перевел вопрос комиссара. Каип Ияс ответил, что никогда у него не было земли.

— А скажи, яш-улы Каип Ияс, — спросил Лозовой, — почему куришь? Кем бы ты был, если бы жизнь у тебя получше была?

Яков перевел и этот вопрос. Каип Ияс долго всматривался в спокойное лицо комиссара: не смеется ли над ним «большой начальник». Но во взгляде русского увидел лишь искренний интерес к себе. Такое внимание польстило. Жалкий терьякеш даже приосанился, рассудительно ответил:

— Дед мой курил, отец курил и я курю. Жизнь тяжелая, нельзя не курить. Если бы не курил, — он тяжело вздохнул, — научился бы на блюре играть, на всех бы свадьбах играл... — Вытащив откуда-то из-за отворота грязного халата знакомую Якову камышовую дудку, Каип Ияс выдул из нее несколько заунывных свистящих звуков. Вид его был жалок и смешон. Но Лозовой и Яков не смеялись.

— Вот тебе, Яша, и ответ, — повернувшись к Кайманову, сказал комиссар. — Влезь в его шкуру, и курить начнешь, и с терьяком через границу побежишь. Такая у него жизнь. Переведи ему. Пусть не ходит к нам больше, живет у себя. Ни ему, ни нам терьяк не нужен. Скажи: большой начальник, мол, надеется; что не будет Каип Ияс заниматься контрабандой.

Яков перевел. Каип Ияс не сразу понял, оторопело замер, всматриваясь слезящимися глазами, с расширенными от опия зрачками, в лицо комиссара. Что-то человеческое мелькнуло в его взгляде, показавшись на мгновение из-за привычной угодливости. Мелькнуло и пропало. На лице снова можно было прочесть только выражение хитрости и страха.

— А теперь он вернется к себе и будет всем говорить, что самого большого русского начальника обманул, — отходя вслед за комиссаром, сказал Яков.

— Так ведь никто не поверит, — возразил Лозовой.

— Товарищ полковой комиссар, разрешите доложить! — К ним подошел начальник заставы Черкашин. — Трупы захоронены, местность обследована. Обнаружены следы, которые требуют выяснения. Возможно, «базовцы» задержали лишь часть группы. Вызванные начальник заставы Пертусу Бассаргин и заместитель начальника резервной заставы Павловский ждут вас в условленном месте.

— Хорошо, товарищ Черкашин. Продолжайте нести службу. Кайманова я заберу с собой. Прошу дать ему коня. На всякий случай имейте в виду: я на стыке застав.

Яков хотел было сказать Василию Фомичу, что уже двое суток не был дома, что Ольга, вероятно, волнуется. Но, поразмыслив, решил: зря комиссар задерживать не станет.

Ему подвели коня. Уже в седле, он некоторое время ждал, пока Лозовой отдавал какие-то распоряжения Черкашину. Но вот коновод комиссара, невысокого роста крепыш с круглым, как солнышко, лицом и золотистыми бровями, с очень подходившей ему фамилией — Светличный, подвел коня к Василию Фомичу.

Втроем они направились к стыку участков застав.

Ехали молча. Комиссар не мешал Якову думать. А того и на самом деле одолевали всякие противоречивые мысли и чувства.

Он освоил меткую стрельбу. Специально ездил к Амангельды, чтобы поучиться следопытству. Но комиссар говорит, этого мало.

Лозовой придержал коня, поехал рядом с Каймановым.

— Я ведь сюда совсем по другому делу приехал, — сказал он. — А когда вы тут бой начали, пришлось на помощь спешить.

— У вас там, на самой границе, тоже бой был. Небось похлеще нашего, — отозвался Яков.

— Да, пришлось повоевать и нам. Ты вот что, Яша, пока мы приедем на место, постарайся вспомнить все о том бое, в котором были убиты Шевченко и Бочаров. Только получше вспомни, все подробности...

Так вот зачем комиссар взял его с собой! Яков посмотрел на Лозового. Ну что ж, он готов помочь Василию Фомичу разобраться в этом деле! Тем более, что сам тогда был просто свидетелем и все видел.

Вот и гребень той высоты, у подножия которой все произошло. Навстречу им выехали Федор Карачун, Бассаргин и Павловский. Остановились, поздоровались. Затем, ни слова не говоря, Василий Фомич прошел к месту в камнях, откуда стрелял из штуцера бандит. За ним последовали остальные.

— Вы займете позицию там, где находился Шевченко, — сказал комиссар Карачуну, — а вы, товарищ Бассаргин, — там, где был Бочаров. Павловский и Кайманов пусть займут те места, на которых находились во время боя.

Карачун и Бассаргин быстро легли за камни, как раз там, где Яков видел за несколько минут до гибели Шевченко и Бочарова. Вспоминая подробности боя, он так задумался, что не сразу услышал вопрос комиссара:

— Эти позиции занимали Шевченко и Бочаров перед броском?

— Да, точно, эти. А Павловский лежал вон там, в стороне.

Оглянувшись, он увидел, как вспыхнуло неприязнью длинное, с близко посаженными глазами лицо Павловского. Потом на тонких губах заместителя начальника заставы появилась надменная улыбка. — Не вижу необходимости в этой инсценировке, товарищ комиссар, — сказал он. — Операцией в последней ее стадии руководил начальник заставы Бассаргин, а не я. Зачем же делать из меня козла отпущения?

— Так, значит, не по вашей вине погибли два человека?

— Да, я не виноват в их гибели, товарищ комиссар.

— Положим, что так, товарищ Павловский. Но ответьте мне прямо и честно. Почему вы опоздали к месту расположения наряда? Струсили или еще по какой причине? И еще один вопрос. Вы были пьяны. Почему скрыли это от своего начальника?

— Да, был выпивши и ни от кого не скрывал этого, товарищ комиссар. Отмечал день рождения. Разве нельзя?.. Потом, я уже говорил, на завершающей стадии боем руководил Бассаргин.

— Как же вам не стыдно, Павловский, — резко бросил Бассаргин. — Ведь вы хорошо знаете, что я подъехал в самый последний момент, успел лишь крикнуть Шевченко и Бочарову, чтобы они повернули назад, но, к сожалению, поздно...

— Да, мне стыдно! — с надрывом прокричал Павловский. — Мне давно стыдно, что со дня выпуска из училища меня держат на должности заместителя начальника резервной заставы... Может, из-за этого я тогда и выпил. Пусть мне дадут самостоятельную работу, хотя бы небольшую заставу, тогда никому стыдно не будет...

— Странная у вас логика, Павловский, — сказал Лозовой. — Вы не справились с частной задачей, которая была поставлена перед вами, а жалуетесь на то, что вас не назначают на самостоятельную работу. Но дело сейчас не в этом. Вам предъявлено обвинение, что вы несвоевременно прибыли к месту расположения наряда, были пьяны, во время боя видели, что Бочаров и Шевченко побежали прямо под пули, и не остановили их. Вы согласны с этим?..

— Слушай, Павловский, ну чего ты темнишь, — не выдержал Яков. — Все ведь видели...

— Я категорически возражаю против присутствия здесь посторонних, — не глядя на комиссара, проговорил Павловский. — Я буду жаловаться в Главное управление.

— Это я-то посторонний? — начал было Яков, но комиссар жестом остановил его.

— Жаловаться, Павловский, вы, конечно, можете, — сказал Лозовой. — Жалуйтесь кому угодно, хоть господу богу. Разве в жалобе дело? Погибли люди. Понимаете, наши советские люди. Погибли из-за вашей беспечности. Слишком дорогая цена... Буду откровенным. Знайте, что дело на вас передано в трибунал.

— Передавайте куда хотите, хоть самому господу богу, — зло сузив глаза, бросил Павловский.

— Вы наглец, Павловский, — с раздражением, едва сдерживая себя, проговорил комиссар. — Я отстраняю вас от должности. Товарищ Бассаргин, приказываю арестовать Павловского и препроводить в комендатуру.

— Вы еще пожалеете об этом, — сверкнув глазами, сказал Павловский.

Яков не верил своим ушам. Он даже не предполагал, что этот мальчишка Павловский может так разговаривать с комиссаром! Да с каким комиссаром — с самим Лозовым!

— Выполняйте приказание, товарищ Бассаргин! — повторил комиссар. — А вы сдайте оружие, — повернулся он к Павловскому.

Тот медленно, словно нарочито оттягивая время, расстегнул ремень, снял кобуру с наганом, передал начальнику заставы.

Несколько успокоившись, комиссар распорядился:

— Вы свободны, товарищ Карачун. Я с Каймановым остаюсь здесь до утра. С моим коноводом Светличным пришлете нам ужин, товарищ Бассаргин.

После того как начальники застав уехали, Лозовой некоторое время молчал, о чем-то глубоко задумавшись. Яков не мешал ему. Он был полностью на стороне комиссара, приказавшего арестовать Павловского, и ждал, что скажет сам Василий Фомич.

— Ты извини меня, Яша, что не отпускаю домой. В трудную минуту хочется, чтобы кто-то близкий был рядом. Да и не договорили мы с тобой. Утром посмотрим, как свет здесь ложится. По-моему, солнце тогда светило прямо в глаза Шевченко и Бочарову. Они при всем желании не могли быстро заметить бандита. А Павловский видел его и все же не предотвратил несчастья...

— Не пойму я, Василий Фомич, почему это Павловский какие-то из себя виртуозы строит. Ведь сопляк, а грозит.

— Виртуозы, говоришь? — без улыбки переспросил Лозовой.

— Может, не так я сказал. Но вы понимаете, Василий Фомич, о чем я...

— Понимаю, Яша, понимаю. Именно «виртуозы строит». Хотя есть у слова «виртуозы» другое, более благородное значение. Секрет, Яша, простой. У Павловского в Москве «рука», да такая, что любого начальника, в том числе и меня грешного, если захочет, в порошок сотрет. Вот потому он и хорохорится. И все-таки пусть с меня голову снимут, а буду добиваться, чтобы его выгнали из войск к чертовой матери, — с ожесточением сказал Лозовой. — Таких нельзя допускать командовать людьми.

Светличный привез ужин. Яков и Лозовой молча поели, потом закурили.

— Пора нам с тобой в наряд идти, Яша, — сказал комиссар. — Честно говоря, люблю ночью границу послушать. Вроде моложе становлюсь после этого. В наряде и думается хорошо, времени достаточно. А подумать нам с тобой есть о чем, есть что и вспомнить.

Они устроились среди камней на гребне сопки, откуда просматривались одновременно три направления. Не было, конечно, необходимости самому комиссару отряда оставаться в наряде. Но Лозовой поступал сейчас как отец, которому хотелось побыть рядом с сыном, с близким человеком.

Слушая ночь, Яков думал о границе, протянувшейся на многие-многие версты. Может быть, именно сейчас где-то там, на равнине, ее пересекают банды басмачей. А здесь, в горах, она словно червоточиной изъедена сотнями троп контрабандистов. Какая же сила нужна, чтобы вести со всем этим борьбу!

Думал Яков и об Ольге, и о Светлане, и о сидевшем рядом комиссаре Лозовом. Думал о матери и отчиме.

Так прошла ночь.

Бурые склоны гор начали размываться снизу волнами тумана. Кисейные покрывала его потянулись из ущелий, клубясь от встречных движений воздуха. Сквозь молочные струи то проступала темная арча, похожая на согнувшуюся фигуру контрабандиста, то, словно чья-то огромная голова, высовывался камень, то показывался выступ скалы...

Синее небо становилось все светлее, переливаясь чистыми тонами. И вот уже бесшумное желтое пламя поднялось из-за гор. Белый огонек как по светящемуся шнуру побежал по хребтам и седловинам, заглянул в ущелья и распадки, очертил горящей, переливающейся линией гребни остывших за ночь скал.

Где-то запел жаворонок. «Тыц-тыц-тыц-тыц», — явственно послышался цокот козьих копыт на каменистой тропе. Первые солнечные лучи отразились в мириадах капелек росы на кустах и траве...

Отсветы зари алыми бликами легли на сухое, с резкими складками у рта лицо Василия Фомича. Теперь можно было встать, расправить затекшие после долгого сидения ноги.

Комиссар поднялся, повел плечами и, прежде чем тронуться в путь, с минуту постоял на гребне сопки.

— Жаль расставаться с такой красотой, — сказал он. — Надо как-нибудь приехать сюда поохотиться. Ружье-то у тебя есть, Яша?

— Винтовка надежнее, Василий Фомич. Козлы на ружейный выстрел не подпускают.

— А что ж ты в гости меня не приглашаешь? Слыхал, с женой приехал, наследника ждешь...

Напоминание о жене несколько смутило Якова. Поди теперь докажи Ольге, что не мог вернуться вовремя. Ей сейчас самый уход нужен, а муж то на работе, то на границе. Вопрос комиссара застал его врасплох.

— Не успел пригласить, — краснея, проговорил он.

— Ладно. Совесть, вижу, у тебя еще есть, — улыбнулся Лозовой. В его спокойных, с затаенной грустинкой глазах, казалось, отразилась вся нестерпимая голубизна утреннего неба.

«Почему так долго он не мог заняться расследованием обстоятельств гибели Шевченко и Бочарова? — подумал Яков. — Видно, кто-то мешал ему. Кто? Не иначе та всемогущая «рука», на которую надеется Павловский...»

ГЛАВА 13. ЗАПИСКА

Едва Яков вошел в комнату, сразу почувствовал: что-то случилось. Заплаканная Ольга, увидев его, отвернулась к окну. На столе — смятая бумажка, прижатая камнем. Яков подошел, снял камень, взял записку, написанную по-фарситски.

Письменность фарси Яков почти не разбирал, с трудом прочитал лишь два слова «жена» и «нож». Он молча смотрел на записку, не зная, что сказать Ольге. Неожиданно она сама выручила его:

— Как затяжелела, сударку завел, дома совсем не бываешь. Теперь вот даже записки стали бросать!.. — И заплакала навзрыд.

Яков обнял ее, стал утешать.

— Чудачка ты, — сказал он. — Ведь письмо-то по-фарситски, а язык фарси знают только Али-ага да Балакеши. Это Балакеши и писал. Видно, в бригаду зовет: пора строить на зиму барак, начинать осенний ремонт дороги.

Он сам удивился, как ловко насочинял. Но Ольга все еще недоверчиво вздыхала, продолжала плакать. Яков с нежностью смотрел на ее заплаканное лицо, на ее округлившийся стан, испытывая какое-то неведомое раньше чувство к жене. Ольга, его Ольга носит под сердцем живое существо, не очень понятное, но бесконечно дорогое и трогательно-беспомощное, нуждающееся в ежечасной и ежеминутной заботе! Неосознанная еще нежность к будущему сыну (обязательно сыну!) сменилась тревогой — все ли благополучно обойдется с его появлением на свет, а тревога — жалостью к жене, последнее время так часто остававшейся одной.

Научившись прекрасно разбираться в чувствах Якова, Ольга спрятала заплаканное лицо у него на груди, не переставая всхлипывать, как ребенок, жалобно и с придыханиями:

— Измучилась я... И без того тяжело, а тут всякие переживания, еще вот записка...

— Какие там переживания, — беспечно, словно ничего не случилось, сказал Яков. — Далась тебе эта записка...

— Пойдем к твоему Али-ага, — предложила Ольга, — пусть прочитает. Ты ведь тоже должен знать, что тебе Балакеши написал.

Деваться некуда: пришлось идти.

По пути к бывшему конюху почтовой станции Рудометкиных, а теперь кучеру таможни, поселковому лекарю и костоправу Али-ага Яков рассказал Ольге о своей поездке к Амангельды. Конечно, он ни словом не обмолвился о стычке с контрабандистами. Вид у него был безмятежный, но на самом деле не давала покоя мысль: «Что в записке? Можно ли читать ее при Ольге?»

— Салям, яш-улы Али-ага, — входя в знакомую пристройку у таможни, приветствовал он старика.

— А-а! Ёшка! Оля-ханум! Заходите, гости дорогие, сейчас чай будем пить. Гюльджан, Гюльджан! — крикнул он, заглядывая в памятную каморку, где в свое время часто собирались на тайные сходки Лозовой и отец Якова с друзьями. — Иди скорей, Гюльджан, смотри, какие гости к нам пришли!

Из каморки вышла девочка лет семи, поздоровалась. Блеснули любопытством черные, как сливы, глаза. Яков невольно залюбовался ими. Взглянув на старика, понял: в этой девочке вся жизнь старого Али.

— Приготовь чай, Гюльджан, — сказал Али-ага. — Большие гости у нас. Постели самый красивый ковер...

И хотя у Али-ага был всего-навсего один коврик, тот самый, какой Яков видел у него еще в детстве, он простил старику его невинное тщеславие.

— Внучка, — с гордостью сказал Али-ага. — Мать с отцом на Мургаб строить плотину поехали, внучку мне оставили.

На ковре, покрытом свежей салфеткой, уже стояли три чайника, три пиалы, между которыми хозяин торжественно поставил блюдце с сахаром. По местным обычаям, женщины в то время не садились за один стол с мужчинами, но для таких гостей, как Яков и его жена, старый Али сделал исключение, хотя разговор вел преимущественно с Яковом.

— Ай, Ёшка-джан! Спасибо, что пришел, не забыл старого Али. Маленький балай будет — какая радость! — посмотрел он на Ольгу. — Кызымка — хорошо, оглан — два раза хорошо! Порадовал ты старого Али.

Ольге да и Якову не терпелось узнать, что в записке, но неприлично сразу говорить о деле, не спросив хозяина, как его здоровье, в полном ли порядке дела, хорошо ли чувствуют себя его родственники, близкие, знакомые? Когда поговорили обо всем обязательном, Яков достал из кармана записку.

— Ты ученый человек, Али-ага, — сказал он. — Прочитай, пожалуйста, что мне тут Балакеши написал? Наверное, зовет барак строить у щели Сия-Зал. Надо начинать там осенний ремонт дороги.

Ольга сделала движение, будто хотела предупредить домыслы Якова, но уважение к старому Али не позволило ей вмешаться.

Али-ага прочитал записку. Лицо его стало непроницаемым. Спохватившись, вернул записку Якову, с улыбкой сказал:

— Забываю уже, о чем сказать надо. Наверное, старый стал. В этой записке Балакеши просит, чтобы ты скорей ехал к щели Сия-Зал. Там бригада строит барак на зиму, с того места начнете ремонт дороги.

Яков взял записку, с минуту разглядывал ее, затем спрятал в нагрудный карман толстовки, решив зайти после и расспросить старика, почему он сначала молчал, а потом слово в слово повторил то, что сказал он сам. Яков и Ольга посидели для приличия еще немного, поблагодарили за угощение, вышли. Следом за ними вышел и Али-ага. На дороге со стороны заставы показался Санитарный возок. Лошадью правила Светлана. Увидев Каймановых у дома Али, она натянула вожжи, соскочила с облучка.

— Салям, яш-улы, — по обычаю обращаясь сначала к старшему, приветствовала их Светлана. — Здравствуйте, семья Каймановых. Как себя чувствует самый младший? Что скажет его мама?

Светлана держалась непринужденно. Но Ольга подозрительно посмотрела на карман толстовки Якова, где лежало письмо, которое только что «прочитал» им старик.

«Известно же ей, что Светлана по-фарситски ни слова не знает. Чего ж ее-то подозревать?» — с досадой подумал Яков.

Светлана действительно не знала и не могла ничего знать о записке. Она приехала просто навестить Ольгу, дохаживавшую последние дни беременности.

— Пойдемте-ка, без пяти минут мамаша, в медпункт. У нас с вами есть о чем поговорить...

И Светлана, улыбнувшись мужчинам, оставив лошадь с возком на попечение старого Али, увела тяжело ступавшую Ольгу к медпункту.

Али-ага подождал, пока обе женщины отошли достаточно далеко, затем негромко сказал:

— Ёшка-джан, в записке совсем не те слова, что я тебе прочитал. Давай письмо еще раз. Сам посмотришь. — Яков достал бумажку. Али-ага ткнул в строчки коричневым пальцем. — Вот написано: «Красная собака ГПУ. Выйдешь еще в горы, повесим на первой арче. Жене твоей — бичак в живот. Щенка — в костер». Тут еще разные плохие слова, — добавил костоправ. — Это, Ёшка, одних мужчин дело. Оле говорить нельзя.

— Спасибо, яш-улы!

Послание было не из приятных. Но оно не удивило Якова. Кто написал? Кайманов перебирал в памяти всех жителей поселка, однако ни на одном не мог остановиться. Что, если какой бандит прорвался через границу? Тогда почему он сразу не стрелял в Ольгу, не напал на нее с ножом? Значит, ему нужна не Ольга. Ему необходимо повлиять на него самого. Враг добивается, чтобы он вместе с семьей уехал с Даугана. Так вот где собака зарыта! Кому-то он мешает.

В памяти всплыл след чарыка со стоптанным носком, косым шрамом на пятке. Такой же след видел Яков в ауле Коре-Луджё. Он сказал об этом костоправу.

— Надо людей спросить, — ответил Али-ага. — Люди должны знать, кто в поселке был.

— Только не всех спрашивай. Поменьше шуму.

— Понимаю.

— Яш-улы, — понизил голос Яков. — Много ты сделал для меня добрых дел. Сделай еще одно. Пока я буду в бригаде, поживи у меня в доме, посмотри, дорогой, как пойдет дело у Оли. Ей вот-вот родить. В случае чего пошли за Светланой.

Глаза старика гордо блеснули.

— Все сделаю, как велишь.

Кайманову и в самом деле нужно было ехать к щели Сия-Зал, где уже собралась вся бригада, чтобы строить на зиму барак и начинать осенний ремонт дороги. Но уехать в тот день ему не удалось.

Едва он вернулся домой, понял, Ольга нарочно задержала Светлану у себя, чтобы проверить свои подозрения. Разговор они вели за чашкой чая. Якову ничего не оставалось, как тоже, вымыв руки, сесть за стол.

— Теперь уже скоро, — кивнув в сторону Ольги, сказала Светлана. — Так что, папаша, готовьтесь. Надо, чтобы кто-то постоянно был с вашей женой и, когда потребуется, мне сообщил.

— Я уже просил старика. Али-ага побудет у нас, — отозвался Яков. — Попрошу еще жену Барата, Фатиме, когда придет время, Рамазана за вами послать.

Яков держался скованно, не знал, о чем говорить. Он по-прежнему не переставая думал, кто же все-таки написал записку?

— Вы чем-то расстроены, Яков Григорьевич? — спросила Светлана. — Как ваша нога? Не болит?

— Пока ничего.

— Пойду чай подогрею, — сказала, поднимаясь с места, Ольга, решив, очевидно, оставить мужа и Светлану вдвоем, а потом внезапно вернуться, чтобы по их лицам догадаться, о чем они говорили.

— Я часто думаю о вас, Яков Григорьевич, — неожиданно сказала Светлана, когда Ольга вышла в кухню.

— Что же вы обо мне думаете?

— Думаю, что живете вы вполсилы. Способностей у вас много, а как применить их, не знаете.

— Ну так вы врач, подскажите, — улыбнулся Яков.

— Я серьезно, Яков Григорьевич. Вы человек сильный, волевой. Многое можете сделать в жизни. Жаль, если не сумеете раскрыть самого себя. Хотела бы и я вам помочь, да не вправе. Слишком все это сложно.

— Ну и как же их раскрыть, эти мои способности? — спросил он. — Вроде я себя знаю...

— Вы знаете себя таким, какой вы есть. Ну... смелым, немного застенчивым, иногда бесшабашным... А хочется видеть вас по-настоящему значительным, большим, одухотворенным.

— Каким-каким?

— Как вам это объяснить? Ну, духовно сильным, хорошо знающим цель своей жизни, великодушным, твердым, последовательным в поступках, словом, таким, каким вы можете стать. Все это в вас есть, но скрыто, а хочется, чтобы развилось. Если бы вы знали, как важно многим одно сознание того, что есть на свете добрые и сильные духом люди!

— Вы прямо-таки захвалили меня, — развел руками Яков. — Непонятны только мне эти ваши какие-то особенные требования.

— Не вас захвалила, а того, кого хотела бы в вас видеть, — сказала Светлана. — Пока что все у вас в зачатке: может развиться, может и умереть. Но не давайте погибнуть тому, что чувствуете в себе значительного, сильного, доброго.

Озадаченный таким странным разговором, Яков молчал. Вошла Ольга, быстро взглянула на него и Светлану. Та спокойно выдержала ее взгляд.

— Ругаю вашего мужа, — сказала она. — Ни себе, ни семье своей цены не знает. Не хочет учиться, чего-то добиваться... Не век же по горам с винтовкой бегать да камни тесать.

— А мне ничего больше и не надо, — неожиданно обиделся Яков.

Его всегда задевал разговор об учебе: кто-то должен и камни тесать, и по горам за бандитами бегать.

— Я ведь просто так, свое мнение сказала, — поднимаясь и благодаря Ольгу за чай, проговорила Светлана. — У вас своя голова на плечах. Только можете вы сделать в сто раз больше, чем сейчас делаете. Масштаб у вас должен быть совсем другой. — Меняя тему разговора, она добавила: — Пойду принимать ваших больных. Знаете, стали уже в медпункт по нескольку человек приходить. Может быть, с того укола на сенокосе все и началось...

Яков дипломатично промолчал, а Ольга, после того как Светлана ушла, ревниво сказала ей вслед:

— Нечего чужих мужей учить. Поучи своего...

— Оля, — перебил ее Яков. — Она же к тебе приходила.

— Не знаю. Может, ко мне, а может, и к тебе... В поселке всякое говорят. — Ольга с минуту молчала, затем, повернувшись к мужу, попросила: — Покажи записку, Яша, что сегодня в окошко бросили, я еще раз на нее посмотрю.

Ничего не подозревая, Яков достал бумажку из кармана. Ольга взяла ее, спрятала за вырез платья, деловито произнесла:

— Может, не по-фарситски, а по-английски писано. Небось она и по-английски может, образованная.

— Да ты что? Что выдумала? Я-то не умею по-английски читать!

— Долго ль научиться. Целые дни пропадаешь... Небось научит...

— Оля, я тебе могу поклясться чем хочешь, что записка написана на языке фарси... Хочешь, ищи, кто прочтет, хочешь, так выбрось.

— Зачем же выбрасывать? — насторожилась Ольга. — Балакеши написал, Балакеши и прочтет. Я еще узнаю, что это за Балакеши! То не была, не была твоя Светлана, а то явилась. Утром записка, днем сама пожаловала...

Яков махнул рукой, решив, что разубеждать жену бесполезно. Потребуешь записку обратно, еще больше вызовешь подозрений. Он вспомнил, что Балакеши, кажется, не знает языка фарси. Выходит, во всем поселке мог прочитать записку один только Али-ага, а он ее уже «прочитал».

Яков запряг коня, сказал жене, что будет наведываться, и отправился к щели Сия-Зал, в бригаду.

Смутное предчувствие, как тогда, у дождь-ямы, перед гибелью Бочарова и Шевченко, томило его.

Мерно шел конь. В знойном мареве застыли горы. Навстречу текла, петляя по склонам, зловеще молчаливая, серая, как чешуя гюрзы, дорога.

* * *

...Яков приладил к стенке одну из досок, которыми ремонтники обшивали барак, несколькими ударами молотка загнал гвоздь.

Самые опытные строители, члены бригады, во главе с Баратом помогали ему, другие уже начали ремонт дороги.

Со стремянки, на которой стоял Яков, хорошо виден участок, где Мамед Мамедов и Нафтали Набиев расчищали от колючек яндака кюветы. Вдоль сыпучих склонов ремонтники выкладывали каменную стенку в полметра высотой, чтобы предотвратить оползни. Группа подрывников во главе с Саваланом работала в карьере. Оттуда то и дело доносились взрывы. К дороге одна за другой двигались телеги с камнем.

У Якова все не шел из головы последний разговор со Светланой. Что ей от него надо? Работать он умеет не хуже других, пуль не боится, люди его уважают. Чего же еще? А может, она права? От себя самого надо требовать гораздо больше. Светлана увидела в нем что-то такое, не известное даже ему самому.

Холодный ветерок бодрит, вызывает на щеках румянец. Работать легко и весело. Вся бригада после уборки урожая опять собралась вместе. Впереди зимний ремонт дороги, когда надо будет лишь засыпать гравием ямки да расчищать снег, если его будет много. Вот и все. Зато сколько зимних вечеров они проведут у печки, рассказывая друг другу страшные и забавные истории, обсуждая дела жителей поселка и товарищества.

Яков старается настроить себя на спокойный лад, но тревожное состояние не оставляет его. Мысли перебрасываются к семье, к Ольге. Что может сделать старик Али-ага, если в дом ворвутся бандиты? Не надо и Шарапхана. Обыкновенный шаромыга наделает бед.

Снова и снова Яков перебирает в памяти жителей аула Коре-Луджё, старается разгадать, кто написал записку. Но враг мог жить не обязательно в этом ауле. Кто он? Где его искать? С кем он связан?

После стычки с контрабандистами авторитет Якова намного вырос. Члены бригады обращались к нему за советами по самым различным вопросам, хотя он оставался рядовым рабочим. Вот и сейчас:

— Ёшка, скажи, дорогой, в какую сторону будем дверь открывать?

— Яш-улы, печка готова. Посмотри, хорошо ли сделал?

Яков разводит руками: Барат — лучший печник в поселке, зачем его проверять?

— Ёшка! — кричит от дороги Мамед Мамедов. — Сколько нам арб гравия записали? Приедет десятник, смотри, чтобы он правильно считал...

Еще недавно Яков тревожился: как примут его товарищи? Приняли как настоящего смельчака и верного друга.

Честные труженики, ненавидящие торгашей и контрабандистов, они всегда уважали людей за смелость и удаль. А ему, Якову, удали не занимать. Все теперь знали, как он спас Барата. Барат не пожалел слов, когда рассказывал о стычке с бандитами. Простреленное ухо Якова и ножевая рана на руке Барата говорили сами за себя. С Баратом они теперь не только друзья, но и братья по крови, пролитой в одном бою...

Частый цокот конских копыт по дороге прервал размышления Якова. К бараку подъехал Карачун в сопровождении Дзюбы и Галиева. Начальник заставы, приветствуя рабочих, потряс над головой крепко стиснутыми руками.

Здороваясь с Федором, Яков внимательно посмотрел на него, будто старался проникнуть в его мысли. Тот радушно улыбался, видно, был в отличном настроении. После обычных вопросов о здоровье и работе Карачун торжественно обратился ко всей бригаде:

— За отличное выполнение боевой задачи по охране государственной границы начальник пограничной части объявил благодарность рабочим-дорожникам Барату Агахану и Якову Кайманову. Оба они награждаются ценными подарками.

Дзюба развязал притороченный к седлу мешок и вытащил из него на всеобщее обозрение две пары совершенно новых яловых сапог. Это действительно были очень ценные подарки. Самодельные чарыки — удобная обувь, особенно летом, но разве могут они сравниться с настоящими армейскими, фабричной выделки яловыми сапогами!

— Ай, якши. Бик якши! Шибко хорошо! — раздавались вокруг возгласы. Тяжелые руки грабарей и камнетесов похлопывали Якова и Барата по спинам, тянулись пощупать сапоги: добротна ли кожа, надежно ли пришиты ушки, хороши ли подошвы?

Награжденные растерянно улыбались. Им тоже хотелось пощупать обновы, но при других они стеснялись.

— Товарищи Кайманов и Барат Агахан! — продолжал Карачун. — Жизнь на границе обязывает даже на мирной работе держать винтовку рядом с собой. Иногда приходится бросать и работу, и дом, выполнять боевую задачу, ловить бандитов. Так вот, чтобы удобнее вам было бегать по нашим скалам и вылавливать всякую нечисть, которая каждый день лезет к нам из-за кордона, мы и дарим вам сапоги. Бери, Яков Григорьевич! Бери, Барат! Носите на здоровье!

В поведении Федора не было и тени отчужденности, того предостерегающего выражения, с которым он совсем недавно спросил Якова: «Слушай, что там за канитель у вас со Светланой?»

На этом день сюрпризов для Якова не кончился. Не успели отъехать пограничники, как из-за поворота дороги показался скакавший наметом Рамазан. Круто осадив коня, он, не слезая с седла, крикнул:

— Ёшка, у тебя оглан родился! Али-ага сказал, чтобы ты скорей ехал домой!

Железные руки товарищей подняли Якова и трижды бросили в воздух. Громкое «ура» звоном отдалось в ушах.

Перед глазами мелькали веселые лица, появилась заросшая бородой лукавая физиономия Барата с сочными красными губами.

— Ай, Ёшка-джан! — воскликнул он. — Теперь никакой кочахчи не помешает архара убить. Все на охоту пойдем. Большой праздник делать будем.

Яков блаженно улыбался, растроганно говорил, пожимая руки друзьям:

— Мальчик... Сынок... Гриша... (То, что они назовут сына Григорием в честь отца, решено было давно.) Спасибо, братцы! Спасибо! Сагбол!..

И вдруг Якова поразила страшная мысль. Он физически ощутил, как подкрадывается к его дому враг: в грохоте выстрела тонет слабый крик ребенка, душу раздирает страшный вопль Ольги.

Ссадив Рамазана с коня, он тут же вскочил в седло и, как был без шапки, в рубахе с засученными рукавами, галопом помчался на Дауган...

ГЛАВА 14. СЫН

Виновник торжества лежал на руках у Ольги и безмятежно спал, не подозревая, что из-за него собрались под чинарами товарищи и друзья отца.

Слева от Ольги, за длинным столом, специально на этот случай сколоченным плотниками, сидел Яков. Справа были оставлены места для принимавшей роды Светланы, ее мужа — начальника заставы Федора Карачуна, и комиссара Лозового. Рядом с Яковом торжественно и чинно разместились приехавшие на Дауган ради такого праздника его мать и отчим Флегонт Мордовцев. Напротив занял место полный и добродушный начальник доротдела Ромадан. На торжество по поводу рождения сына пришли почти все рабочие дорожной бригады.

Лозовой, Федор Карачун и Светлана почему-то запаздывали. Яков, и без того озабоченный, все время прислушивался: не едут ли гости с заставы? В длинных узких жаровнях полыхали угли, сплошь заложенные сверху шампурами с мясом. Нанизанные на шампуры кусочки баранины, подрумяненные и сочные, истекали каплями жира. Над поселком стлался аромат шашлыка. В бригадном котле томился плов. На разостланных под чинарами кошмах, закрытых посередине холщовыми скатертями, сидели по-восточному товарищи Якова, дружно пили и ели, поднимая стаканы и чашки с терпким вином в честь рождения нового гражданина Даугана.

Обязанности и заботы хозяина, от которых, честно говоря, Яков изрядно устал, спасали его от назойливых дум. Но они, эти думы, все же прорывались сквозь хлопоты и шумную бестолковщину праздника.

Когда Карачун привез ему и Барату в подарок новые сапоги, он не успел спросить у начальника заставы о результатах проверки Флегонта Мордовцева. В том, что проверка была проведена, Яков не сомневался. Но и то, что Флегонт как ни в чем не бывало приехал к нему в гости, сидел сейчас на одном из самых почетных мест, тоже было явью. Значит, ничего не нашли. Значит, не его были те деньги, которые обнаружил Дзюба у контрабандистов. «Я уж совсем обалдел, — мысленно ругал себя Яков. — Мало ли что сошелся размер следа!» Его терзала совесть, что наговорил на отчима лишнее. Как бы он ни относился к Флегонту, такие подозрения попахивали клеветой.

Яков старался отогнать эти думы и заботы, казавшиеся ему теперь не такими уж важными по сравнению с огромной радостью, свалившейся на него! Сын! У него есть сын! Гришатка! Маленький человечек, который, едва появился на свет, сразу стал главной персоной в доме. Но тревожные думы не оставляли Кайманова.

Размышляя и о радостном, и о тревожном, он внимательно наблюдал за гостями. Сидевшие неподалеку от него Барат и толстый Мамед Мамедов горячо спорили: бросаются или не бросаются архары на рога, когда прыгают со скалы. Спорили до самозабвения. В переводе на русский язык это выглядело примерно так.

— Какой ты глупый, Барат! — вращая белками глаз, восклицал Мамед. — Большой архар, шесть пудов чистого мяса. Как он на рога прыгнет? Сразу шею сломает.

Барат улыбался и, не переставая с аппетитом поглощать плов, отвечал:

— Ай, Мамед, почему Барат глупый? Я сам видел, как один архар на голове стоял. Увидел, Мамед на охоту пришел, встал на рога, говорит: «Мамед, Мамед, зачем драться полез, когда силы нет?»

Остроумие Барата вознаграждается дружным хохотом, веселыми восклицаниями. Вместе со всеми от души смеется и Яков. Время от времени он поворачивается к Ольге, подолгу задерживает взгляд на ее лице. Она не отвечает ему, как прежде, доверчивым взглядом, погруженная в какие-то свои мысли. После истории с запиской ее будто подменили: стала молчалива и задумчива. И вместе с тем, еще не оправившись от родов, Ольга как-то сразу похорошела. Больше всего Якова удивляла появившаяся у нее новая, горделивая осанка. Да, она гордилась сыном, гордилась тем, что без нее новый член семьи не может обойтись и часа. Яков без рассуждения принял эту перемену в поведении жены.

Утомленная шумом, Ольга встала из-за стола, сказала, что. пора кормить сына, и ушла в дом. Яков последовал за ней. Ему доставляло огромное удовольствие наблюдать, как сын, жмуря глазенки, сосет грудь.

Ольга покормила Гришатку, положила в сколоченную Яковом люльку, прилегла на кровать и, подложив обе руки под щеку, неподвижным взглядом уставилась в окно.

Яков сел рядом, обнял ее за талию. Она отвела его руку.

— Ты что, Оля?

Он почувствовал себя оскорбленным.

— Говорить стану, молоко пропадет. Иди лучше к гостям.

Он с искренним удивлением пожал плечами.

— О нас не думаешь, — сказал Ольга. — Записку мне без твоего Али-ага прочли...

— Кто прочитал?

— Откуда я знаю! Все они на одно лицо. Вроде не дауганский. Зашел в овчарню, попросил попить. Когда напился, я ему наудачу показала записку. Он и прочитал.

— А ты смогла бы показать этого человека мне?

— Не знаю. Может быть. Но, по-моему, он не из нашего поселка.

В первую минуту это известие ошеломило Якова. Он хотел уже отругать Ольгу, но, поразмыслив, решил, что ругать не стоит. То, что она узнала правду, может быть, к лучшему: по крайней мере, будет осторожнее.

— Прости меня, Оля. Я не хотел тебя волновать, — искренне произнес он. — Но если бандит с винтовкой приходит в мой дом, что я должен делать?

— Твой дом тут, — Ольга обвела глазами потолок и стены комнаты, — а не там, в горах...

— Хорошо, Оля. Только ты тоже пойми, здесь граница. Мне бы тоже очень хотелось заниматься лишь мирными делами: плотничать, дорогу мостить, книжки читать, на охоту ходить. Так не дают, проклятые! Баи да главари бандитов не дают! Пока всю погань не выгоним, мирной жизни не будет! Главное для нас — знать каждого человека по ту и по эту сторону кордона, знать, чем каждый дышит, о чем думает, пойдет или не пойдет через границу...

С удивлением Яков отметил, что говорит с Ольгой примерно теми словами, какими разговаривал с ним Лозовой.

— Делай как знаешь, — сказала она. — Устала я. Устала всего бояться. Устала оттого, что тебя никогда нет. Сына тебе родила. Может, теперь-то хоть больше будешь дома?

— Правильно, Оля. Надо мне побольше дома быть. Только не получается, работа такая. То дорога, то граница. Федор Карачун позовет — не откажешься. Но теперь обещаю: если уж только край, тогда пойду. У меня сын, ему и его мамке отец дома нужен.

Не отрываясь Яков смотрел на спящего малыша. Улыбка сама трогала его губы. Ну куда он пойдет от своего Гришатки? Никуда не пойдет. Ольге тоже тяжело. Надо отпуск взять, по дому ей помочь. Пусть пока Балакеши бригадой содействия командует. Справится...

На крыльце послышались приглушенные голоса, шарканье сапог о коврик. В дверь постучали, и в комнату вошли Светлана, Лозовой, Федор Карачун. Вслед за ними пограничники внесли два пакета, перевязанные голубыми лентами. В одном, как догадался Яков, детское приданое: пеленки, распашонки. В другом — питание для матери: консервы, сало, шпиг, масло. Еще два пограничника поставили на стол цветы, целую корзину инжира и яблок.

— А это от медицинской службы, — с улыбкой сказала Светлана и, открыв санитарную сумку, извлекла из неё белую клеенку, вату, детскую присыпку, вазелин, маленькую эмалированную ванночку, грушу-клизму, пачку марлевых косынок и другие не очень понятные Якову предметы: — Поздравляем вас с сыном, Оленька!

— Молодец, Яша!

— Так держать! — дружно подхватили Карачун и Лозовой.

Поднявшись с постели, Ольга, краснея от смущения, чинно поблагодарила за поздравления, радушно пригласила:

— Прошу к столу.

— Отдыхайте, отдыхайте, — замахали руками Федор и Лозовой. — Мы уж сами...

Светлана попросила мужчин удалиться, сама осталась с Ольгой, чтобы задать молодой мамаше некоторые интересовавшие ее, как врача, вопросы.

Кайманов, Лозовой и Карачун вышли, остановились в зеленом туннеле из сомкнувшихся ветвей, шагах в тридцати от уже изрядно подгулявших гостей.

— Мы к тебе, Яша, не только с поздравлением, но и по делу, — сказал Василий Фомич, положив на плечо Якову руку. — Рождение сына, конечно, большое событие. Не хотелось бы отрывать тебя сейчас от семьи. Но что поделаешь?.. Без твоей помощи не обойтись.

«Вот тебе и на! Только что обещал Ольге недельки две побыть дома!..»

— Люди пусть гуляют, — продолжал Лозовой, — но ты все-таки кое-кого предупреди. Тебе сегодня придется действовать на очень важном направлении.

Кайманову хотелось спросить, почему обо всем этом говорит ему Василий Фомич, комиссар части, а не Федор Карачун, как обычно. Он вопросительно посмотрел на Лозового. Тот пояснил:

— В городе проходит партийная конференция, помешать которой, как задумано за кордоном, должна группа террористов. Сам понимаешь, чем это пахнет.

— В общем, Яша, темнить нечего, — добавил Карачун. — На одной из застав задержан нарушитель, который сказал, что на прорыв собирается идти сам Шарапхан. Мы должны собрать все силы, встретить его.

Яков почувствовал, что ему стало жарко. Террористы с Шарапханом во главе — это не контрабандисты с терьяком, не Каип Ияс с мешком спичек. Как сказать Ольге? После того, что обещал, уходить из дому невозможно. Не идти тоже нельзя.

— Василий Фомич, — обратился он к Лозовому. — О том, что мне сегодня нужно идти, скажи Ольге сам.

Яков рассказал историю с запиской.

— Да... — неопределенно протянул Карачун. — Предупреждение серьезное.

— Послушай, Федор. Мне, может, не все полагается знать... Но Мордовцев все-таки мой отчим. Нашли у него что-нибудь или нет? Я уж себя кляну, что сказал тебе тогда. Вроде бы зря... Сегодня он, как видишь, опять приехал в наш поселок! Или сумел выйти сухим из воды?

— Проверяем, Яша. Но проверить — не значит пойти и сделать обыск. На проверку требуется время. Если Мордовцев связан с контрабандистами, от него не одна еще ниточка протянется к сообщникам. Распутывать надо все до конца.

— Боюсь говорить, опять совесть заест, — признался Яков. — Но вот как хочешь: второй раз Флегонт на Даугане и второй раз «обстановка». А задерживать вроде не за что. Может, просто совпадение, а я вот нутром чувствую: под шумок, пока будем Шарапхана ловить, придут к нему носчики-контрабандисты и терьяк принесут.

— За Мордовцевым, Яша, придется мне самому присмотреть. А ты все-таки свою бригаду содействия предупреди. Не всех, а по выбору. Если кто хватил на празднике лишнего, тех не надо. Алешке Нырку скажи, чтоб таких потом разбудил и на подсменку послал. Дело надо без шума делать. Какая-то сволочь здесь есть, через кого они связь держат.

— Точно, есть, — подтвердил Яков. — Я тебе уже говорил о следах возле нашей палатки и на дороге к аулу Коре-Луджё.

— Будем искать, смотреть, спрашивать. В наряд пойдешь с Дзюбой, — продолжал Карачун. — Знаю, что возражать будешь, скажешь, и медведь, и увалень. Но сила его в случае чего, может пригодиться.

— Да ведь убьют твоего Дзюбу, — с сожалением произнес Яков. — Пока он скажет свое «га», террористы в него десять пуль всадят.

— Никого другого, Яша, дать не могу, нет у меня людей. Сегодня все на границу идут.

— Мне бы с Галиевым... — попытался еще торговаться Яков, живо представив себе маленького, проворного и быстрого командира отделения.

— Ты не беспокойся, Яша. Кое-какой опыт у Дзюбы есть. Часто с собой беру. А Галиева не могу. Он старшим наряда идет на один из самых ответственных участков.

Яков бросил внимательный взгляд на Федора, подумал, что у этого, как и он сам, двадцатипятилетнего парня с голубыми, словно чистое небо, глазами и густым, выбивающимся из-под фуражки русым чубом забот куда больше, чем у него самого. На плечах Федора — застава. Людей не так много, а ответственности — с головой.

— Прошу к столу, — решив, что пора вспомнить и о своих обязанностях хозяина, пригласил Яков.

Дружными криками приветствий встретили гости появление комиссара и начальника заставы. Все наперебой звали к себе. Но Яков усадил их на самые почетные, заранее приготовленные места. При этом он заметил, как вспыхнуло и словно осветилось изнутри лицо матери.

— Глафира Семеновна! — воскликнул комиссар. — С утра торопился, чтобы по такому случаю чарку с тобой выпить. Прости, все дела за хвост держат.

— Что ж это за хвост такой у тебя, Василий Фомич? — с улыбкой спросила мать. — Больше десятка лет никак для меня часа не найдешь.

В словах матери, особенно в том, как она их сказала, Яков почувствовал и намек, и упрек, и радость встречи.

— Не хвост такой, Глафира Семеновна, а дела, — немного смутившись, поправил ее Лозовой. Он тоже понял игру матери, почувствовавшей себя вдруг снова молодой и привлекательной, словно сбросившей с плеч десятка два лет и ставшей прежней красавицей Глафирой, какой была в Лепсинске, куда под видом белогвардейского полковника приезжал Василий Фомич.

— Раньше ты не был таким смелым, — сказала мать. — Спасибо, хоть сейчас расхрабрился, когда бабкой стала.

Слушая пикировку Глафиры Семеновны и комиссара, Мордовцев молча покусывал ус. Ни тени улыбки не было на его лице. Но Кайманов видел: мать словно бы и не замечала его.

Все остается в человеке, что бы ни проходило через его жизнь. Яков смотрел на мать, на Лозового и понимал, что для них этот праздник по случаю рождения Гришатки не только праздник сам по себе, но и предлог снова пережить давно ушедшие, навсегда оставшиеся в памяти дни. Вспомнил, как, притаившись под окном, случайно услышал объяснение между матерью и «полковником». Тогда он раз и навсегда решил, что Василий Фомич нравился матери, а сам не любил ее. Сейчас же он видел, что это было не совсем так. Комиссар шутил с матерью и смеялся, но в его глазах таились грусть и задумчивость. Счастлив ли он? Где его семья? Почему, если человек командир или комиссар, все видят в нем прежде всего начальника, когда он такой же человек, только думающий и чувствующий за себя и за других.

Многое увидел Яков в этой короткой и внешне обыкновенной встрече. Изредка он поворачивался к Мордовцеву. И его мороз подирал по коже от немигающего взгляда Флегонта, устремленного на комиссара.

Пришли и заняли свои места за столом Ольга со Светланой. При их появлении все встали.

Лозовой, держа в руке стакан с вином, торжественно произнес:

— Дорогие товарищи! От лица командования объявляю супруге Якова Григорьевича Ольге Ивановне благодарность за такого замечательного сына! Спасибо и вам, Светлана Николаевна, что не уронили чести нашей медицины. Позвольте поздравить вас всех с новым гражданином Советского Союза.

— Ай, как сказал! Как хорошо сказал! Якши! Бик якши! — послышалось со всех сторон.

— А я, — поднялся со своего места начальник дорожного управления Ромадан, — в этот торжественный день сообщаю, что, поскольку Балакеши председателем колхоза избрали, вместо него мы решили назначить Якова Григорьевича старшим рабочим строительно-ремонтной бригады. Все согласны?

— Ай, дугры! Ай, правильно! Ай, Ёшка молодец! Большой человек Ёшка Кара-Куш!

Громче всех кричал распалившийся Барат.

— Скажи, дорогой, слово, — просил он. — Такое слово, чтобы не хуже, чем комиссар Василь-ага сказал!

Смутившийся Яков встал.

— Да чего ж говорить-то?.. — сложив на груди свои большие тяжелые руки, нерешительно произнес он. Стоять было неудобно. Яков поднес ладонь ко рту, глухо откашлялся. Руки явно мешали; длинные и могучие, словно сплетенные из узлов и жил, всегда такие ловкие и спорые в работе или в обращении с винтовкой, они сейчас оказались не у дел. Яков привык работать руками, много думать головой, но выступать, говорить речь — это ему было явно не по нраву. Иное дело байки у костра, когда и «зальешь» чего-нибудь под общий разговор, и крепкое словцо пустишь. Бывает, так врежешь, в самую точку. А здесь надо выступать, произносить речь. Да еще при комиссаре, а главное — при Светлане. Она не смотрела на него, чтобы не смущать. Но Яков знал, что она не пропустит мимо ушей ни одного его слова.

Все взвесит, оценит. И он мучительно отыскивал нужные слова.

— Что говорить-то?.. — повторил он. — Отец мой вырос в этом поселке. Многие знали его. Кровью наших отцов, наших товарищей полита эта земля. А за почет спасибо. Не оправдаю, можете меня... к стенке.

Для застольного тоста слова не очень подходили, вроде бы ни к месту и ни ко времени. Но у Якова гвоздем сидело в голове: «Сегодня ночью через границу идет Шарапхан». Слова, сказанные больше для себя, чем для гостей, были клятвой, клятвой себе, отцу, всем присутствующим здесь: отомстить! Может, ценой собственной жизни, но отомстить!

— Зачем же тебя, Яша, к стенке? — спросил отлично понявший его состояние Лозовой. — А кто будет нарушителей ловить?

— Ай, яш-улы, почему к стенке? Кочахчи надо к стенке! — посыпалось со всех сторон, по видно было, что решительный тон Якова всем понравился. Он уже оправдал перед всеми право так говорить. Кара-Куш — Черный Беркут — такую кличку не просто заслужить.

— Хорошо сказал, Ёшка! Вай, молодец! — одобрил его Барат.

— Так пожелаем ему, — предложил Лозовой, — быть таким, каким был его отец. Пожелаем вырастить хорошего сына!

Шум одобрения заглушил последние слова пожелания комиссара.

Яков подумал, что отец не стал бы говорить никаких речей. Сказал бы: «Сагбол» — и все. Спасибо, мол, будем вместе общее дело делать. «Тоже мне оратор нашелся! Речь закатил», — казнил себя Яков. Но вокруг раздавались здравицы в честь его самого, в честь Ольги, Гришатки — самого маленького дауганца, безмятежно спавшего в комнате, знавшего из всего огромного мира пока только одно, самое для него важное: грудь матери.

ГЛАВА 15. ШАРАПХАН

Гости засиделись допоздна. Яков предупредил нескольких членов бригады содействия о предстоящем ночном поиске, наметил для каждого посты, позаботился о ночлеге для матери и Флегонта и с самым беспечным видом подошел к Ольге:

— Поеду на охоту, привезу мяса, боюсь, угощения на завтра не хватит.

Ольга пристально посмотрела на него, отвернулась, ничего не сказала. Яков молча постоял, снял с гвоздя винтовку, вышел. Вскоре был уже у дороги, где они должны были встретиться с Дзюбой.

Что он мог сказать Ольге? Ему бы очень хотелось посидеть дома, понянчить сынишку, но через границу шел Шарапхан. Яков должен был выяснить с ним давнишний спор там, в горах. Двоим им на одной земле места нет.

Дзюба подъехал с заводным конем, остановился у бетонного корыта. Яков молча поднялся в седло, направил коня в сторону границы. То, что Ольга не попрощалась с ним, отозвалось в душе острой обидой, но стоило вспомнить о сынишке, и обида сама собой исчезла.

Некоторое время Яков думал об Ольге, о Гришатке, о доме, о том, как будет растить и воспитывать сына. Потом стал размышлять о предстоящей операции: задача не легкая — надо на сравнительно небольшом участке контролировать как можно больше троп и ущелий. Кайманов посмотрел на своего напарника.

О том, что в городе проходит партийная конференция и что через границу собирается перейти группа террористов, Дзюба, конечно, знал. Карачун наверняка объявил об этом. Террористы — не кочахчи, которые стараются прошмыгнуть незаметно, на несколько человек запасаются одной винтовкой. Террористы вооружены до зубов. Да и сами они небось бандиты отпетые. Что он против них, особенно с таким старшим наряда, как Дзюба? Яков ругал себя, что согласился идти с ним в наряд. Правда, кулаки у Дзюбы что кувалды. Двинет бандита, тот и не опомнится. Но ведь кулаками драться не будешь...

«И куда таких неповоротливых на границу? — размышлял Кайманов. — Убьют, в первой же перестрелке убьют!»

Дзюба, не подозревая о раздумьях Якова, прочно сидел на спокойном, таком же неторопливом, как и седок, коне.

Якова раздражал и этот обозный конь Дзюбы: по всему видно, лодырь, каких свет не видал. Он действительно так и норовил замедлить шаг, тянулся к пырею, поднимавшемуся у самой тропы, упирался в тропу ногами и крепко надувал живот, будто не человека на себе нес, а тянул в гору сорокаведерную бочку с водой. Якова так и подмывало стегануть Карего хворостиной.

— Степан! — окликнул он Дзюбу.

— Шо?

 — Смотри, Карий твой на ходу хмыря давит. Заснет, кувыркнется с карниза, дров не соберешь.

— Идэ, тай идэ, тай нэхай соби идэ, — невозмутимо отозвался Дзюба.

— Как же «нехай идэ», — задетый невозмутимостью напарника, проговорил Яков. — И ты ведь с ним полетишь.

— Ну так шо?

Сбитый с толку, Яков замолчал. «Ах ты, чувал шестипудовый, — подумал он. — Погоди, я тебя раскачаю».

— Слышь, Степан, ты куда собрался? Воду возить или за сеном?

— Та дэ ж воно зараз сино? — отозвался Дзюба. — Начальник казав якогось Шарапхана тремать.

— Ну и как ты его будешь тремать?

— Та як прыйдеться...

Яков не выдержал, выругался. Он представил себе, как старший наряда будет вести себя в бою. Шарапхан — барс, хищник, натренированный в ночных схватках, страшный своей решимостью и беспощадностью. Дзюба не успеет и повернуться, получит пулю в лоб. Вот уж дал Карачун старшего. В Якове все больше поднималась обида на Федора. Такое дело, а он послал этого увальня. Придется одному справляться, да еще и Дзюбу страховать. Лишь бы на след напасть, а там Дзюба пусть только поспевает. Он тяжело вздохнул и, чтобы отогнать тягостные раздумья, снова стал приставать к Дзюбе:

— А ты не боишься Шарапхана?

— Та ну!..

«Вот чертов хохол!» — все больше удивляясь, подумал Яков. Неожиданно развеселился и даже почувствовал симпатию к своему старшому: пусть неуклюж, зато страха не знает. Оглянувшись кругом, подумал, что скоро будет Робергофская тропа, которая идет вдоль линии границы. Там уж не побеседуешь. Название за этой тропой сохранилось еще со времен генерала Куропаткина. Пограничники редко пользовались ею, потому что на всем протяжении она просматривалась с сопредельной территории. Нужны были новые, скрытые подходы к границе. Яков присматривался к окружающим ущельям и распадкам, размышлял, нельзя ли найти путь ближе и безопаснее...

Выехали в долину, откуда видна была уходившая в гору едва заметная тропа. По каменистым карнизам и осыпям шла она все выше п выше, пока не упиралась в, казалось бы, отвесную скалу. Долго, с трудом поднимались по ней то верхом, то ведя лошадей в поводу, держа направление на одинокую сухую арчу. Не доезжая арчи, спешились. Дзюба трижды просвистал сычом. От арчи донесся ответный свист. Оставили лошадей, скрытно подошли к месту расположения секрета, вполголоса обменялись паролями.

— Як у вас тут?

— Ждем...

— Мы вам водычки и продукту привезлы, — сказал Дзюба и передал Шаповалу вещевой мешок, четыре фляги воды.

С прежней осторожностью спустились к лошадям, снова двинулись к тропе. Если за ними наблюдали с той стороны, могли убедиться: наряд ушел!

Пофыркивают кони. Всадники слышат их шумное дыхание. Громко, слишком громко в сторожкой тишине раздается цокот копыт. За каждым камнем чудится притаившийся Шарапхан. Нестерпимо долго тянется время. Обошли сопку, выехали на центральную тропу, осторожно спустились в логовинку, черным клином врезавшуюся в склон горы. Там могли быть нарушители. Яков, придержав коня, настороженно прислушался. Тихо. Значит, можно ехать дальше.

Становилось все темнее. В логовинке чернеет бесформенным пятном группа деревьев. Арчи. К ним привязали лошадей. В тени деревьев ничего не видно, хоть глаз выколи. Поодаль выгодная позиция для наблюдения на выходе котловины, клином поднимающейся по склону.

— Ховайсь тут, — приказал Дзюба, — а я на тропу пийду. Як що стрелять почнуть, бежи до мэнэ.

Все увереннее потягивает пронизывающий, забирающийся под гимнастерку ветерок. Дзюба надел шинель. Яков тоже отвязал притороченную к седлу фуфайку, надел ее, туго подпоясался. Осторожно прошел низинкой, облюбовал впадину, прикрытую с трех сторон природным бруствером, залег, стал ждать, прислушиваясь к каждому шороху.

Так прошла долгая, томительная ночь. Наконец на востоке звездное небо стало постепенно как бы отделяться от горизонта, точно кто-то сдвигал опрокинутую чашу, одну за другой гасил звезды, закрывал миллионы светящихся дырочек, крупных и совсем мелких, сливающихся в белесые, едва различимые полосы. Еще немного, и черный купол неба все быстрее и быстрее начнет бесшумно уходить за горизонт, уступая место сиянию дня.

Самое прекрасное время — раннее утро, вместе с тем самое опасное и тревожное.

Настороженный слух автоматически улавливал предутренние звуки. Запел жаворонок, над головой пронеслись стрижи. Яков достал кисет и клочок газеты, свернул самокрутку и только с наслаждением затянулся, как неожиданно где-то неподалеку застрекотала сорока. Донесся удаляющийся топот. Козлы покинули пастбище. Уходили, по всем признакам, от человека. Яков насторожился, затушил цигарку, сунул окурок в карман и даже помахал рукой перед лицом, чтобы разогнать запах дыма. Снял с предохранителя затвор, стал ждать. Пока все тихо.

Дождавшись, когда станут видны следы на каменистом грунте, Дзюба и Яков осторожно прошли в ту сторону, откуда слышался топот козьего стада.

Спустя несколько минут без труда обнаружили следы коз, определили, в какую сторону они убежали, прошли шагов двести в противоположном направлении и наконец увидели то, что искали: кое-где на плитняке, а местами на щебенке остались следы прошедших здесь людей. Пробежали вперед, к небольшой низинке, куда дождевой водой натянуло полосами размытую почву и песок, увидели ясные отпечатки чарыков и сапог. Группа бандитов, по всем признакам, направлялась к городу.

Дзюба и Яков вернулись к затянутой песком впадинке, оттуда выскочили на ближайшую тропу.

Никаких признаков того, что здесь прошли нарушители, на тропе не было. Успех преследования решали считанные минуты. Кайманов мучительно думал, что предпринял бы сейчас Шарапхан? Очевидно, пойдет по тем местам, где невозможно догнать его верхом. Дзюба и Яков поднялись на гребень, за которым вдоль склона вился, повторяя изгибы горы, узкий карниз. Справа — пропасть, слева — стена. Пробежав по карнизу, снова обнаружили следы нескольких человек. Один след размером значительно больше остальных. Судя по глубине следа и ширине шага, человек, оставивший его, немалого роста и веса. Может быть, сам Шарапхан? Зеркало следа почти не припорошено. Нарушители прошли совсем недавно, каких-нибудь минут тридцать-сорок назад, не больше.

Написав записку, что идут в преследование, Дзюба положил ее в карман фуфайки Якова, фуфайку повесил на арчу. На земле, вдоль карниза, начертил стрелу — направление. Для большей наглядности поставил вешку из пучка полыни.

Бандиты могли выйти или в щель Кара-Тыкен или к ущелью Баррозоу. К Кара-Тыкен можно проскочить верхом.

— По коням! — скомандовал Дзюба.

Через полчаса они въехали в щель Кара-Тыкен, но следов здесь не было. Значит, ущелье Баррозоу!

Ехать туда не меньше сорока минут, а всего разрыв будет около полутора часов. Судя по следам, группа Шарапхана шла пешком. Дзюба с Яковом на конях. Надо спешить. Догнать бандитов можно, если не идти шаг за шагом по следу, а делать броски вперед и прорезать направление. От ущелья Баррозоу открываются сразу три дороги. Там искать Шарапхана труднее. Надо опередить.

Приседая на задние ноги, кони скользят по осыпям. Тропа круто спадает вниз. Осеннее солнце стоит низко, в упор освещает горы.

Впереди показался знакомый выход в широкую котловину. На участке с мягким грунтом Яков снова увидел отпечатки чарыков. Соскочил с коня, внимательно осмотрел следы. По всем признакам, прошли шесть человек. Двое повернули влево, четверо, в том числе человек с непомерно большими ногами, по предположению Якова сам Шарапхан, направились прямо к дороге.

Дзюба и Кайманов, время от времени соскакивая с коней, срывали по два-три пучка полыни, ставили вешки — указатели для пограничников.

Шагов за сто от дороги следы исчезли. Яков пришпорил коня, проехал вперед. Ага, вот в чем дело! Вдоль булыжного покрытия на мягкой пыли — четкие отпечатки ступней босых ног. Бандиты разулись. Прошли трое: двое среднего роста, третий — выше среднего, видимо, сильный и энергичный. Пятки и подушки пальцев глубоко вдавились в дорожную пыль. На правой ступне, захватывая отпечаток большого пальца, тянется чуть заметная полоса, скорее всего шрам от давнего пореза. Ступают след в след, чтобы сбить пограничников с толку. Но все равно следы больших ступней со шрамом заметны, их не замаскируешь.

Но вот опять ничего нет: следы исчезли. Яков соскочил с коня. Дзюба, ехавший по склону метрах в пятидесяти от Кайманова, тоже спешился, стал внимательно осматривать почву. Следов не было. Что за наваждение! Не могли же нарушители подняться в воздух! Необходимо проверить заросли полыни, сплошь укрывавшие небольшую площадку, за которой начинался скалистый подъем. Ну конечно же, бандиты прошли здесь. Только теперь все трое были в резиновых галошах. Расчет простой. Шарапхан и его спутники сделали на дорогу отвод, стараясь запутать преследователей, а теперь снова движутся по направлению к городу.

Следы вели к урочищу Кара-Ёвшан. Яков знал, что в этих горных отщелках не бывают даже чабаны, потому что там нет ни воды, ни пищи. Но зато зарубежные черводары, скотоводы-кочевники, те самые, которых недавно пропускали через границу Карачун и Аликпер, в зимнее время иногда останавливаются тут на ночевку, отрывают небольшие пещеры с узкими входами. Некоторые самодельные пещеры устроены так, что из них просматривается, а следовательно, и простреливается вся долина. Как же брать Шарапхана? Ясно, что он решил дотемна отсидеться с группой в пещерах и только ночью идти в город.

— Ховайсь, Яшко! — крикнул вдруг Дзюба и, неожиданно быстро спрыгнув с коня, упал за бугорок, поднимавшийся, как лысая макушка, из зарослей полыни. Лениво, словно нехотя, улегся по команде и его обозный конь. Яков инстинктивно повторил движение Дзюбы, отполз в сторону, огляделся. Лежал он на ровном, как блюдце, месте. Только кустики полыни прикрывали его, и то лишь со стороны дороги. Если подняться на склон, лучшей мишени не придумаешь — хоть стреляй, хоть пуговки на рубахе считай.

Немного приподняв голову, Яков увидел трех всадников, въезжавших на гребень горы. Что за всадники? Неужели террористы? Кажется, они. Видно, сели на заранее кем-то приведенных коней и уходят. Но конники вовсе не удалялись от дороги. Напротив, приближались к ней. Скрывшись из виду, они снова появились на седловине, четкими силуэтами вырисовываясь на фоне осеннего неба. Что-то знакомое почудилось Якову в облике одного из них. Хищные повадки, стремительные движения, лихая посадка джигита. Так это же Аликпер! Товарищ детства, руководитель бригады содействия с заставы Пертусу! Вместе с ним два красноармейца-пограничника. Значит, Яков и Дзюба на участке пертусинцев. Ясно, что и Бассаргин с пограничниками, и вся бригада содействия во главе с Аликпером извещены о террористах, тоже ищут Шарапхана. Но Шарапхан — личный враг семьи Каймановых. Яков должен поймать его сам. «Если вмешаются пограничники и Аликпер, все дело испортят. Уж Аликпер-то Шарапхана не упустит», — думал он.

Осенний день короток. Солнце уже клонилось к западу. Но целый день погони нисколько не утомил Якова. Сил еще хватит! Решимости — тоже. Он знал себе цену. Не боялся сразиться один на один хоть с чертом, хоть с дьяволом, хоть с самим Шарапханом. Черный Беркут! Не зря ему дали это имя. Теперь Яков стрелял не хуже Аликпера. Он, Яков Кайманов, Кара-Куш, должен во что бы то ни стало своими руками уничтожить Шарапхана. Только он, и никто другой.

Теперь он уже с неприязнью смотрел на маячивших вдали всадников. Нечего было и думать, что пограничники не заметят их. Дзюба тоже понял, что это подкрепление. Сначала донеслось лязгание затвора, затем недоуменный голос Степана:

— Так то ж, мабудь, погранки з Аликпером!..

— Кричать-то им не будешь!

— Та воны и так нас побачилы, — обрадовался Дзюба, решив, очевидно, что «тремать» Шарапхана с группой Аликпера куда способнее, чем одним.

Яков думал иначе... Не поднимая головы, он надел на ствол винтовки кепку, приподнял над кустом полыни. Тишина. Со стороны пещер ни выстрела, ни звука. Наверное, бандиты ушли в глубь ущелья, выжидают. Приходилось рисковать. Группа Аликпера по хребту горы уже приближалась к пещерам.

Подняв коней, вскочив в седла, Дзюба и Яков тронулись словно бы в сторону, а на самом деле под прикрытие скал. Потом свернули и, стараясь не затоптать следы, рысью двинулись к пещерам почти по открытой местности. Охваченный одним стремлением — опередить Аликпера, самому расправиться с Шарапханом, Яков не думал об опасности.

Аликпер, появившись на ближайшей седловине, снял свой тельпек, помахал им над головой, указывая стволом винтовки в сторону пещер. Дзюба тоже снял буденовку и махнул ею, давая знать, что сигнал понят.

Через некоторое время обе группы приблизились с двух сторон к отщелку, заваленному каменными глыбами. Дальше ехать на лошадях невозможно. Соскочив на землю и спутав коней, Яков и Дзюба стали карабкаться по завалившим отщелок камням.

Там, где ливни нанесли ил и песок, даже на расстоянии видны были рубчатые следы новых галош. Подняв руку, Яков жестом указал появившемуся над обрывом Аликперу на след и махнул рукой вперед, показывая, что они с Дзюбой пойдут по дну отщелка, а Аликпер с пограничниками пусть страхуют их сверху.

Рубашка Якова успела промокнуть от пота и высохнуть на ветру. Мучительно хотелось пить. О еде он как-то не думал, хотя позавтракали они с Дзюбой на рассвете. Цель близка! Еще немного усилий — и они настигнут Шарапхана!

Шаг за шагом пробираясь по дну отщелка, перебегая от валуна к валуну, все время проверяя направление по ясно видимым отпечаткам галош, Яков и Дзюба беспрепятственно подошли к низкому входу в одну из пещер, прикрытому срезанной и приставленной к отверстию густой колючкой. Сомнений не было: нарушители здесь. Но почему тишина? Почему не стреляет Шарапхан? На площадке всюду следы. Прежде чем забраться в пещеру, бандиты что-то тут делали, куда-то уходили, может быть, прятали торбы. Да и здесь ли они сами?

— Вылезайте! — громко крикнул Дзюба. — Иначе брошу бомбу.

— Не надо бомбу, сейчас вылезем! — послышалось в ответ.

Один за другим из темного зева пещеры появились три человека.

Никто из них не был похож на Шарапхана, хотя один очень высокого роста, широкоплечий и грузный.

Яков помнил облик Шарапхана с детства. Хорошо знал его по рассказам Балакеши. Шарапхану приписывали образ зверя с крючковатым орлиным носом, круглыми глазами, с лицом, побитым оспой. Такого среди этих троих не было. У всех черные короткие бороды, лица загорелые, тревожно бегающие глаза, на головах вязанные из верблюжьей шерсти шапочки.

— Есть еще кто в пещере? — по-курдски спросил Яков.

— Нет, никого нет.

Кайманов влез в пещеру. Неяркие лучи заходящего солнца освещали противоположный склон отщелка, отражались от камней слабыми отблесками, озаряли внутреннюю часть выдолбленного в горе углубления. В одной стороне на подстилке из сухой травы сложены торбы. В другой — такое же примятое сено. Здесь лежали сами контрабандисты.

Яков сантиметр за сантиметром осмотрел стены, даже перетряхнул пучки сухой травы, но ни другого выхода из пещеры, ни новых следов, ни оружия не обнаружил. Выбросил из пещеры торбы с какими-то мелкими товарами (банок опия в них не было). Затем вылез сам.

Обычная контрабанда. При чем тут террористы? Где Шарапхан?

Яков мучительно думал, когда и в чем допустили она с Дзюбой ошибку. Цель казалась совсем достижимой. И вот провал. Выходит, что целый день гонялись напрасно, чтобы только задержать обыкновенных шаромыг.

Почему-то сразу нестерпимо захотелось есть. По-прежнему мучила жажда.

Но в торбах у контрабандистов — ни грамма съестного. Воды в бурдючках всего несколько глотков. Очевидно забравшись в пещеру, они успели попить и поесть. Не было ничего съестного и у пограничников.

Старший наряда с заставы Пертусу — командир отделения с двумя треугольничками в петлицах уже допрашивал задержанных.

— Где оружие?

— Нет оружия...

Пограничники убедились, что оружия у них действительно нет. Аликпер снова стал карабкаться на скалу, чтобы отыскать след наверху, идти в погоню.

Яков медленно пошел по отщелку, осматривая грунт. В полсотне шагов от пещеры увидел на песке ясный отпечаток следа большого чарыка, точно такой же, как там, недалеко от центральной тропы, где они с Дзюбой ждали террористов.

Вернувшись к пещере, Кайманов приказал рослому нарушителю снять галоши и портянки. Тот, не понимая, для чего это понадобилось русскому, спокойно разулся, показал свои мозолистые, в мелких трещинках и морщинках ступни. Шрама на подушке большого пальца не было.

— Где четвертый? — спросил Яков. Он заметил, как все трое быстро переглянулись.

— Какой четвертый? Нет никакого четвертого! — ответили они в один голос.

Оставив рослого носчика, Яков подошел к самому молодому нарушителю, который, как ему показалось, испугался больше других.

— Встать!

Тот послушно поднялся. Подошел Дзюба, связал ему за спиной руки.

— Иди!

— Куда?

Подталкивая задержанного, Яков отвел его за выступ скалы, по-курдски произнес:

— Становись на колени, молись аллаху! Говори, где четвертый? Не скажешь, убью.

Молодой контрабандист рухнул на колени и, с перепугу заикаясь, пролепетал:

— Не надо убивать... Скажу... По скале наверх пошел. — Он показал глазами вверх, где виднелась удобная для наблюдения и кругового обстрела площадка.

— Кто?

— Шарапхан...

«Провел нас бандит. Как же так? — с горечью подумал Яков. — Теперь чувствует себя в безопасности».

Яков вспомнил об Аликпере: объезжая ущелье по большому кругу, тот рано или поздно натолкнется на следы Шарапхана. Надо торопиться!

— Поведэмо шаромыг, чи шо? — спросил незнакомого командира отделения Дзюба.

Да, совсем неплохо привести на заставу трех задержанных контрабандистов! А за Шарапханом надо еще гнаться.

— Сами отконвоируем, — сказал пограничник. — Наша застава недалеко. Потом догоним вас где-нибудь ближе к городу.

— Правильное решение, — одобрил Яков. — Мы с тобой, Степа, Шарапхана еще не поймали. А должны схватить. Обязательно. Ты беги низом, следи за мной, я поднимусь вон на ту площадку, пройду поверху.

Яков решил твердо: Шарапхан — его добыча. Он, Яков Кайманов, должен сам расправиться с ним! Не сказав больше ни слова, стал подниматься по крутому откосу. Дзюба, выставив вперед винтовку и зорко оглядывая склоны, медвежьей рысцой затрусил по дну отщелка.

Больше всего Якова занимал вопрос: кто раньше нападет на след Шарапхана — Аликпер или он с Дзюбой? Прикидывая, какое расстояние надо покрыть Аликперу, Кайманов с тайной радостью убеждался, что опередит своего лихого друга.

Вечернее солнце, заняв на мгновение огневую позицию на вершине горы, обстреляло красноватыми лучами каменную стену, по которой, цепляясь за выступы скал, поднимался Яков, опустилось за горизонтом.

Тени от зарослей полыни, ломаясь на выступах и углублениях скал, стали растворяться, терять очертания. Однако и сейчас, в надвигавшихся сумерках, с площадки Яков виден был достаточно хорошо. Окажись там Шарапхан, он пригвоздил бы его пулей, как жука булавкой. Но Яков почти точно знал: Шарапхана там нет. Он непременно воспользовался заминкой в преследовании и, пока пограничники возились с задержанными контрабандистами, постарался выиграть время, чтобы уйти вперед. Ему вовсе нет нужды задерживаться. Конечно, наблюдая за отщелком и подходами к нему, за пещерой, где прятались сопровождавшие своего главаря контрабандисты, Шарапхан, в случае тревоги, мог стрелять. Мог и уйти. Как видно, он предпочел последнее. Но кто поручится, что сейчас он все-таки не прячется в камнях, не поджидает, пока Кара-Куш подойдет поближе? С близкого расстояния можно всадить пулю наверняка.

Кайманов не полез по склону в лоб, а решил зайти сбоку, чтобы проверить самое удобное, с его точки зрения, место, откуда Шарапхан мог держать под прицелом отщелок.

Быстро темнело. Это и хорошо и плохо. Хорошо потому, что теперь можно скрытно приблизиться к Шарапхану. И плохо, потому что в темноте можно пройти в двух шагах от врага и не заметить его.

Тяжело дыша, Яков все выше и выше поднимался в узком распадке с почти отвесными стенами, маскируясь за выступами скал. Горячий пот заливал лицо, щипал глаза. Рубаха прилипала к спине. Сердце гулкими ударами било в грудь. Кровь стучала в висках.

Еще усилие, еще рывок, и вот он, наконец, край площадки. Осторожно подняв сначала на стволе винтовки кепку и помахав ею, Яков подтянулся на руках, преодолевая последние сантиметры труднейшего подъема. На площадке пусто. Но у самого края карниза ясно отпечатался след огромного чарыка. Совсем свежий. Значит, он, Яков, один идет по горячему следу врага! Дзюба, оставшийся внизу с лошадьми, не может взобраться на отвесную скалу, принять участие в поединке. Быстрей, Кара-Куш! Пусть нарушен пограничный закон — в преследование идти только вдвоем, пусть нет рядом старшего наряда. Он, Яков Кайманов, и один за двоих справится! На то он и Черный Беркут! В этих горах его прозвище что-нибудь да значит!

Не думая об опасности, слепо веря в удачу, Яков побежал по карнизу, протянувшемуся от площадки вдоль склона горы. Теперь-то он точно знал, что по этому карнизу шел и Шарапхан.

Где-то там, выше, в обход ущелью скачут пограничники и Аликпер. Внизу пробирается между обломками скал Дзюба. Но Шарапхан не пойдет там, где его могут догнать верховые. Расчет точный: он идет по самому неприступному карнизу, и за ним гонится он, Ёшка Кара-Куш. Впереди еще одна осыпь, и снова след. Зеркало его не запорошено ничем. Лишь свежий комочек земли отвалился от края, скатился туда, где отпечаталась пятка.

Внутри у Якова все собралось в комок. Час пришел! Пусть неравны их силы! Шарапхан отдыхал после перехода. Яков не отдыхал. Шарапхан ел и пил. Яков голоден. Все равно на стороне Якова право отомстить бандиту, убийце отца. Сегодня он никому не уступит этого права. Карниз едва виден, идти опасно, но еле заметные в темноте следы врага ведут Якова все вперед и вперед.

Вдруг он совершенно ясно увидел, что узкая полоска, по которой можно еще было идти, прерывается гладким каменистым склоном, круто уходящим вниз. Целых полметра, а то и больше совершенно голой скалы. Некуда поставить ногу. Зато дальше опять такой же постепенно расширяющийся карниз. Яков глянул вниз, откуда уже надвигалась на горы ночная темень, в одно мгновение решился. Прижимаясь грудью к скале, распластал руки, впился пальцами в малейшие трещины камня, повис над пропастью. Как долго он нащупывает вытянутой ногой точку опоры по ту сторону откоса! Осторожно перемещает центр тяжести с одной ноги на другую.

«Стреляй! Что ж не стреляешь?» — в исступлении думал он, полагая, что именно в этот самый выгодный для врага момент должен прогреметь выстрел. Наконец-то он поставил вторую ступню, занесенную над пропастью рядом с первой.

Шарапхан не стрелял.

А что, если молодой нарушитель обманул и Шарапхана здесь нет? Этого не может быть. Яков ясно видел отпечатки огромных чарыков, малейшие отметины, оставленные пробежавшим по карнизу человеком.

Стало совсем темно. Карниз, по которому он теперь пробирался, уходил под уклон. Яков уже почти ничего не видел, лишь угадывал направление. Его стало охватывать отчаяние: неужели не удастся догнать врага?

Шарапхан не стрелял.

Впереди, на фоне звездного неба вырисовался выступ скалы. И тут Яков увидел: от выступа отделилась тень, скрылась за поворотом.

Он! Всего в нескольких шагах! Глаза не могли обмануть. Яков видел промелькнувшего в темноте человека. Он подскочил к повороту, и вдруг тень оказалась перед ним. Яков изо всех сил ударил прямо в нее прикладом, но тут же с ужасом почувствовал, что удар попал в пустоту. То ли плащ, то ли халат запутался у Якова на голове. Тяжелая винтовка, не встретив препятствия, рванула вслед за собой и Якова. Потеряв равновесие, схватив вместо самого Шарапхана всего лишь его халат, брошенный как приманка, он полетел вниз.

Сознание страшной неудачи, непоправимой беды мгновенно вспыхнуло в мозгу. Он еще надеялся удержаться на склоне, схватиться за какой-нибудь кустик или выступ, но продолжал то катиться кубарем, то съезжать на спине, осыпая вокруг щебень, обдираясь о камни. Вдруг что-то словно молотом ударило по голове. Страшная боль пронизала все тело. Перед глазами вспыхнуло пламя, и он провалился в кромешную, зыбко покачивающуюся темноту.

ГЛАВА 16. МУХ ОРЛЫ НЕ ЛОВЯТ

Над головой знакомый с детства дощатый скат крыши. В глинобитной стене — круглая черная дырка, словно кто ткнул туда палкой. Стена и угол крыши покачиваются. Багровая пелена застилает глаза. Тошнота подступает к горлу. Черная дырка двоится, и тогда кажется, что смотрят два пустых немигающих глаза.

«У-ху-ху-ху-ху...» — доносится крик горлинки. И снова:

«У-ху-ху-ху-ху...»

Когда-то Яков уже был здесь, вдыхал запах сена, смотрел на эту глинобитную стену, на проникающие откуда-то красноватые отблески зари, слышал тревожный, таинственный крик. С трудом вспомнил: черная дырка — след штыря, на котором висела сбруя. Али-ага перенес сбрую вместе со штырем в пристройку.

...Медленно покачиваясь, черный глаз дула маузера приближается к лицу. Еще мгновение, из него вырвется пламя, тупо грохнет выстрел, все оборвется, наступит темнота... Услышит он или не услышит выстрел?

— Кончай, Шарапхан!..

— Батяня!.. — Яков пытался крикнуть, но лишь глухо и протяжно застонал.

— Батяня!..

Какой страшный сон!..

Скрипнула дверь. Вошел Али-ага. Не поворачивая головы, Яков увидел за его спиной Барата, Алешку Нырка, Балакеши и Савалана.

— Тихо, Ёшка, тихо. Хорошо, что живой. Немножко потерпи. Сейчас лечить будем, дорогой, — заговорил старый костоправ. И Яков с тягостным чувством вспомнил наконец все, что с ним случилось. Ему приходилось читать и видеть на картинках, как испанские тореадоры заманивают плащом разъяренных быков. Шарапхан не пожелал тратить на него пулю. Взмахнул халатом, и Яков очертя голову, полетел в пропасть. Как смеется, как издевается сейчас Шарапхан, проучив его, Ёшку Кара-Куша, словно ослепленного яростью быка! Не только смеется, но и не считает серьезным противником, способным силе противопоставить силу, хитрости — хитрость, уму — ум. Понятно, почему не стрелял Шарапхан. Знал, свалиться с такой кручи и остаться живым — один случай из ста. Мертвые не говорят. А если и останется в живых, кто поверит, что Ёшка почти схватил Шарапхана. Смеяться будут: «Ай, Ёшка, скажут, как испугался: куст за Шарапхана принял»...

— Ну, дорогой, теперь терпи. Немножко больно будет, — сказал Али-ага.

Барат, Балакеши и Савалан обступили его с трех сторон, мешая друг другу. Скосив глаза, Яков увидел свою ногу, повернутую почему-то пяткой вперед. Бедро горело нестерпимой болью, словно его со всех сторон прокалывали шомполами. По знаку старого Али Барат и Савалан навалились Якову на грудь и живот, сам Али-ага с такой неожиданной силой потянул его за ногу, что Яков громко вскрикнул и потерял сознание.

Очнулся от холодной воды. Барат вылил ему на голову целый ковш, чтобы привести в чувство. С трудом раздвигая губы, Яков спросил:

— Шарапхана взяли?

— Ай, Ёшка, какой Шарапхан? Тебе уже снится Шарапхан. Никакого Шарапхана нет! — ответил за всех Барат.

«Ушел!.. Все-таки ушел!..»

Яков закрыл глаза: больше не хотелось ни думать, ни говорить. Горечь неудачи была страшнее самой сильной боли.

Его раздели, осторожно подстелив чистую простыню. Скосив глаза, он безучастно рассматривал свое тело, пятнистое, как шкура леопарда, сплошь покрытое ссадинами и кровоподтеками.

Али-ага отошел к двери, пригнулся к земляному полу, чтобы поджечь тряпку. Когда начал по старому, проверенному способу засыпать раны горячим пеплом, дверь неожиданно распахнулась и в сарай не вошла, а ворвалась бледная, решительная Светлана в сопровождении Дзюбы.

Стесняясь своей наготы, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, Яков закрыл глаза. Теплая волна тайной радости охватила его, подкатила к горлу. Он слышал трудное, прерывистое дыхание Светланы, почувствовал, как кто-то слегка прикрыл его бедра простыней. В наступившей тишине заплескалась вода (это Али-ага поливал ей на руки). Осторожные, мягкие прикосновения, совсем не похожие на ту экзекуцию, которую учинили ему друзья, вправляя вывих, вдруг размагнитили его. Присутствие Светланы сразу как бы ослабило его нервы, словно натянутые на колки. Он глубоко вздохнул и посмотрел ей в лицо.

Сдвинув брови, следя за секундной стрелкой часов, Светлана считала пульс. Достала шприц, сделала укол. Потом раскрыла чемоданчик, принялась обрабатывать раны йодом и раствором марганца. От жгучей боли Яков едва опять не потерял сознание. Он поискал глазами среди присутствующих Ольгу. Ее не было. Наверное, побоялись сказать: кормящая мать, испугается, может пропасть молоко.

К запаху паленой тряпки прибавился запах йода.

— Какое варварство! — гневно отбрасывая недогоревшую тряпку, универсальное лечебное средство старого Али, сказала Светлана.

Яков улыбнулся. Вспомнил, как она отделала их с Баратом, когда он, вымазанный кровью архара, вздумал подшутить над нею. При виде его улыбки в лице Светланы что-то дрогнуло. Она удивленно посмотрела на него: «Вы еще улыбаетесь!..»

Накладывая бинты, она отдавала одно за другим приказания старому Али, который старательно помогал, с любопытством следя за каждым ее движением. Как ни осторожно перевязывала Светлана, но врачевание расшевелило тысячи болей, которые свились вдруг в змеиный клубок и ожесточенно начали терзать Якова. Он снова впал в тяжелое забытье.

Очнувшись, словно сквозь сон увидел, как вошел начальник заставы Карачун, услышал его голос:

— Яков Григорьевич, мы хотим отправить тебя в город, в госпиталь. Нужен рентген. У тебя могут быть переломы, внутреннее кровоизлияние.

Яков отрицательно покачал головой:

— Не поеду я, Афанасич. Дома отлежусь. Пройдет...

— Подумай, Яша. Дело предлагаю.

— Нет, Федя, — тоже называя Карачуна по имени, наотрез отказался Яков. — Долго я лежать не собираюсь, а по пустякам нечего людям голову морочить...

Светлана, продолжая перевязку, озабоченно проговорила:

— Нет гипса... Нужен гипс.

— Светлана-ханум! Разреши мне, лучше гипса сделаю, — осторожно тронул ее за рукав халата Али-ага.

Странные звуки долетели до слуха Якова. Он открыл глаза и увидел, что Али принес целое лукошко яиц, стал разбивать их над тазом острым, как бритва, полуметровым бичаком Барата.

Светлана настороженно и ревниво следила за ним. Карачун побыл еще немного и вышел. Яков подметил, что он задумчив, даже мрачен. Не ускользнуло от воспаленного взгляда Кайманова и то, что Светлана не обратила на мужа никакого внимания, будто он вовсе и не приходил, не разговаривал с Яковом.

Старик Али обернул сухой тряпкой поврежденный тазобедренный сустав Якова, прибинтовал к ноге две дощечки, сверху в несколько слоев обмотал ногу широкой, как полотенце, вымоченной в битых яйцах мешковиной.

— Засохнет, лучше гипса будет, — сказал он, обращаясь к Светлане.

Возле двери, готовые выполнить любое приказание врача, стояли Барат и Дзюба. Глядя на грузного Степана, Яков догадался, что именно он разыскал его после падения в ту трагическую ночь и спас от верной смерти.

— Где моя винтовка? — еле шевеля губами, спросил Яков.

— Та цилехонька твоя гвынтивка! — обрадованно воскликнул Дзюба. — Трохи покарябана, як и хозяин, а стрилять стала ще найкраще.

«С чего это она стала «найкраще» стрелять? С того, что побило ее о камни?» — хотел спросить Яков, но не смог. С трудом произнес:

— Спасибо, Степа!

Неожиданно невозмутимый Дзюба, которого, казалось, и бомбой не прошибешь, часто заморгал и вышел за дверь.

— Позовите Олю!.. — сказал Яков.

— Что ты, что ты, Ёшка! — дружно воскликнули в один голос Али-ага и Барат. — Сперва лечить надо, потом жене показать.

Морщась от боли, Яков с сомнением покачал головой. Значит, Дзюба и встретивший его Барат тайно привезли его в прошлую ночь и положили в сарае старого костоправа, чтобы никто не знал об этом, а главное — Ольга.

— Ай, Ёшка, — сказал Барат, — почему печальный? Скажи, дорогой, кто в горах с карнизов не падал? Люди знают: на охоту ходил, за архаром бегал...

Яков не ответил. Слишком трудно ему было говорить.

Окончив перевязку, Светлана решительно выпроводила всех из помещения, оставила только Барата да старого Али и, не стесняясь их, подошла к Якову, быстро наклонилась, поцеловала в лоб.

— За мужество!.. — сказала она.

Яков закрыл глаза, чтобы подольше сохранить в памяти выражение ее лица. Когда снова открыл, Светланы в помещении уже не было.

— Ай, Ёшка! — воскликнул Барат. — Если сейчас остался живой, долго жить будешь. А если Светлана-ханум еще раз поцелует, совсем здоровым будешь...

Но ему не пришлось продолжить. Ругаясь и по-стариковски ворча, Али-ага вытолкал его за дверь. Где Барату понять, что между мужчиной и женщиной может быть настоящая хорошая дружба!..

— А теперь спи, Ёшка-джан, спи, дорогой, — сказал Али-ага. — Тебе много-много спать надо.

* * *

Утром Яков проснулся от нестерпимой боли. То, что еще вчера глухо ныло и только жаловалось в его большом и сильном теле, сегодня кричало во весь голос, застилало багровым туманом глаза, отдавалось в голове. Казалось, от макушки до кончиков пальцев на ногах не было у него ни одного живого нерва или мускула. Но, удивительно, нога, которую до того, как вправил ее на место Али-ага, Яков видел повернутой пяткой вперед, сейчас досаждала, пожалуй, меньше всего. Слегка поведя рукой вдоль бедра, Яков ощутил на нем словно железный панцирь из ссохшейся мешковины, пропитанной яичным раствором. Никакой гипс не шел в сравнение со средством старого костоправа. Нога была в покое! К сожалению, не мог старик Али в такой же надежный панцирь спрятать душу Якова. Пройдет месяц, полгода, год, несколько лет, а горечь неудачи все так же будет жечь его. Как глумится сейчас над ним Шарапхан!

Самонадеянный щенок! Отправился один на один схватиться с тигром. Если бы крикнул Аликперу, когда тот еще поднимался наверх, они обложили бы Шарапхана, как медведя в берлоге, и наверняка взяли бы его живым или мертвым. Если бы... Хорошо еще, что насевшая на хвост Шарапхану группа пограничников не дала бандиту пробиться в город. Но оторваться от преследователей он все-таки сумел. Ушел, как всегда позаботившись прежде всего о сохранении своей шкуры...

Дверь тихо скрипнула. На пороге остановилась Гюльджан — внучка старика Али. Яков видел, каким любопытством горят ее глаза, но девочка, напустив на себя строгость, подошла прямо к его изголовью, поднесла к губам раненого чашку с каким-то питьем. Яков почувствовал душистый запах меда.

— Пей, яш-улы. Али-ага сказал, чтобы ты все выпил.

Где достал Али-ага настоящий мед? Его даже в городских магазинах не всегда можно купить. Ничто так не восстанавливает силы и не помогает заживлению ран, как натуральный мед. Одним духом Яков выпил большую пиалу душистого напитка. Это его настолько утомило, что, откинувшись на подушку, он некоторое время лежал с закрытыми глазами, не в силах вытереть выступившую на лбу испарину.

Приятное тепло разлилось по всему телу. Как будто немного утихла боль. Гюльджан закрыла дверь, проворно взобравшись на ящик, прикрыла окно.

— Али-ага велел смотреть, чтобы, когда выпьешь мед, не было сквозняков, — сказала она. — Тебе очень больно, яш-улы?

— В самый раз.

— Я тебя буду лечить холодной тряпочкой, — сказала Гюльджан и, усевшись в изголовье Якова, принялась вытирать ему влажным, чисто выстиранным рукавом старой рубахи Али-ага незабинтованную часть лица.

Прохладные прикосновения облегчали боль. Он прикрыл глаза. Не знавший, что такое болезнь или усталость, способный часами лазить по горам, сутками не сходить с седла, без отдыха от зари до зари ворочать и крушить кувалдой камни, он только сейчас понял, что самый тяжкий труд — вынужденное безделье. И в таком состоянии ему предстояло быть неопределенно долгое время.

Злой и мрачный, он перебирал в памяти все детали погони за Шарапханом, проклинал себя за самонадеянность и дурацкую лихость, бестолковую и никому, выходит, не нужную.

Прошло несколько дней после перевязки, прежде чем его перенесли домой, заранее подготовив к такому невеселому возвращению Ольгу. А еще через месяц Али-ага и верный Барат разрезали панцирь из мешковины, сковывавший его ногу.

— Ай, Ёшка, совсем балай стал, — невесело пошутил Али-ага. — Твой Гришатка скоро будет учиться ходить, и ты с ним тоже.

К удивлению Якова, Ольга не очень тяжело переживала то, что с ним случилось. Поохала, попричитала вначале и успокоилась. Услышав замечание старика Али, даже пошутила:

— Раньше у меня один ребеночек был, а теперь сразу два... Первый раз трудно учиться ходить, а во второй живо научится.

Яков и в самом деле чувствовал себя пока беспомощным, как ребенок.

Барат и Али-ага посидели еще немного, попили чаю, ушли.

Утомленный разговором с друзьями, Яков лежал молча, закрыв глаза. Ольга тоже молчала, хотя надо было поговорить о том, как жить дальше. Нагрянула зима, а в доме нет ни щепки дров, никаких запасов: Яков то дорогу строил, то за контрабандистами по горам бегал, а теперь — надолго не работник. Ольга поступила уборщицей в школу. Обстирывает всех, кого только можно в поселке. Но разве хватит одного ее заработка, чтобы прокормить семью? Яков все время думал об этом. Пособие по нетрудоспособности ему, конечно, дадут. Но все равно, превратиться из сильного добытчика в обузу, лежать без движения и смотреть, как бьется в нужде жена, выхаживая вместо одного сразу двух детей, большого и маленького, было невыносимо...

В сенях скрипнула дверь. Вошли сразу несколько человек, что-то тяжело опустили на пол. В щель под дверью потянуло струйкой морозного воздуха.

Ольга, накинув на голову пуховый платок, запахнула его на груди, вышла. В открывшуюся дверь Яков увидел носатую физиономию Барата, костлявую спину старика Али, по-детски тонкую фигуру Рамазана. Ольга что-то им сказала. Замахав на нее руками, все трое на цыпочках вышли на крыльцо.

— Яша, они замороженную тушу барана принесли, — вернувшись в комнату, сказала Ольга.

— Значит, теперь с мясом, — весело отозвался Яков.

— Но больше-то у нас ничего нет, — разведя руками и еще не зная, как отнестись к такому подарку, сказала Ольга.

— А вон, может, и рис едет? — глянув в окно, произнес Яков.

К дому подгонял нагруженного торбами ишака председатель ТОЗа Балакеши. Через несколько минут возле крыльца остановилась подвода с заставы, нагруженная дровами. Сверху на дровах лежали два чем-то туго набитых мешка. Потом во двор въехала еще одна подвода с дровами, запряженная знакомой Якову лошадью из бригады дорожников.

— Оля, зови всех в дом! — воскликнул растроганный Яков. А когда в комнате столпились Дзюба, Балакеши, Савалан, Барат, Мамед, взволнованно сказал: — Братцы, да вы как сговорились! Что за праздник сегодня?

— Верно, Ёшка! Ай, как правильно! — воскликнул Балакеши. — Конечно, сговорились. Надо Ёшку выручать, думаем. Зима уже на горы белые шапки надела...

Барат вышел вперед, молча и торжественно расстелил у постели друга расшитую замысловатыми узорами кошму.

— А теперь, Ёшка-джан, отдыхай, поправляйся скорей, — сказал Али-ага, первым направляясь к двери. Вслед за ним на цыпочках вышли остальные.

Ольга, все еще растерянная от неожиданно свалившегося на них счастья, никак не могла прийти в себя.

— Когда мы приехали сюда, — призналась она, — глянула на твоего носатого Барата, подумала — разбойник здесь на разбойнике, как только жить будем? Оказалось, какие хорошие люди!..

— Ты у меня хорошая. — Яков привлек к себе жену. Он будто только сейчас увидел ее красные, распухшие от ежедневной стирки руки, взял их в свои побелевшие за время болезни ладони, стал целовать.

— Что ты, что ты, Яша, — смутилась Ольга. — Красные, как у гуся, а ты целуешь...

— Самые лучшие...

Обнявшись, они почти до наступления сумерек сидели у окна, смотрели, как сыплются и сыплются за стеклом с морозным шорохом сухие снежинки.

Долго и тяжело выздоравливал Яков после падения с карниза. Прикованный болезнью к постели, день за днем тоскливо наблюдал он в окно, как заметало снегом дорогу, как снежные лавины время от времени низвергались с вершины Карахара. Однажды вместе со снегом полетели вниз камни, пронеслось какое-то дерево, цепляясь корнями за скалы. У Якова появилось такое чувство, будто не камни и не дерево, а сам он опять летит вниз и никак не может остановиться...

Только ранней весной начал он изредка выходить из дому, кое-что делать на подворье. Прислушиваясь к свисту ветра, шуму дождя, шороху ветвей склонившегося над домом карагача, думал о том, с каким трудом давалось горам весеннее обновление, какие требовались исполинские силы, чтобы снова начиналась жизнь на израненных лавинами склонах.

Когда сбежали ручьи и под теплым мартовским солнцем зазеленела трава, начальник дорожного управления Ромадан, не раз навещавший Якова за время болезни, предложил ему работу — заведовать дровяным и фуражным складом.

После настоящего дела — ремонта и строительства дороги, перестрелок с контрабандистами, после всего того, что с первого дня возвращения на Дауган стало содержанием его жизни, надо было сидеть на складе, караулить дрова, выдавать рабочим лопаты и кирки, выписывать накладные на сено, заполнять ведомости... Ну какая это работа!

Не раз ловил он себя на том, что тоскующим взглядом окидывает склоны гор, с грустью смотрит в сторону границы. Продолжающееся недомогание пока не позволяло ему возвратиться в ремонтную бригаду и принимать участие в охране границы.

...Солнечный зайчик, отражаясь от небольшого зеркала, стоявшего на столе, переливался всеми цветами радуги, дрожал на стене.

Ольга хлопотала по хозяйству в кухне. Гришатка играл камешками во дворе. Яков стоял перед зеркалом и с шумом проводил бритвой по заросшему густой щетиной подбородку.

Каймановы ждали гостей: комиссара Лозового и начальника войск.

Побрившись, Яков некоторое время смотрел на свое отражение в зеркале, изучая похудевшее и даже постаревшее за последнее время лицо. В серых блестящих глазах с приподнятыми наружными уголками век появилось выражение угрюмого упорства. Суше и резче стали очертания прямого с горбинкой носа, волевого подбородка.

От напряжения знакомые черты стали как-то размываться, уходить в глубину. Остались лишь глаза — два черных неподвижных зрачка, как два дула маузера, две дырки от пуль на груди отца.

Говорят, все, что таится в памяти и думах, отражается в глазах. У него было достаточно времени, чтобы вспоминать и думать. Встречи с Лозовым, разговоры со Светланой, боевые дела на границе, работа в ремонтной бригаде — все это снова и снова возникало в его мозгу. Перед мысленным взором, как в кинематографе, пробегали маленькие человеческие фигурки, скакали всадники, вспыхивало бесшумное пламя выстрелов. Чаще же всего виделся узкий карниз, едва освещенный блеском звезд, черная тень на фоне звездного неба. И тут же удар прикладом в пустоту, тугой ком воздуха, стиснувший дыхание, падение в бездну...

Это видение преследовало его и во сне. Снилось, что он гонится за Шарапханом и не может его догнать. Цель близка, кажется, что вот-вот он схватит врага, но... дыхание останавливалось, Яков летел в пропасть.

«Да, яш-улы Кара-Куш, — подумал он о себе, — теперь ты что пуганый барс на звериной тропе — собственной тени боишься...»

Он убрал бритвенный прибор, прошел в кухню, чтобы сполоснуть лицо. Во дворе послышались мужские голоса. Через открытую в сени дверь Яков увидел поднимавшегося по ступенькам крыльца Лозового с Гришаткой на руках, рядом с ним коренастого военного в маскхалате, скрывавшем знаки различия на петлицах гимнастерки. Под навесом два коновода ставили в тень лошадей.

— Как жизнь? Как самочувствие? — опуская Гришатку на пол, здороваясь с Ольгой и Яковом, спросил Лозовой. Услышав в ответ, что жизнь идет нормально, а самочувствие хорошее, добавил: — Вот и прекрасно. И у нас то же самое. А если удастся, что задумали, то все будет отлично.

Яков счел невежливым спрашивать, что комиссар имеет в виду.

Василий Фомич был все такой же худой, с резкими складками вокруг рта, впалыми щеками, жилистой шеей. Он никогда и ничем не болел. Крепкий, как жгут, мог победить каждого, кто вздумал бы соревноваться с ним в ходьбе по горам.

— Познакомьтесь, — обратился он к начальнику войск. — Яков Григорьевич Кайманов, старший рабочий ремонтно-строительной бригады, он же бригадир «базовцев».

— Комбриг Емельянов Алексей Филиппович, — представился, пожимая Якову руку, начальник войск.

Крупное грубоватое лицо, кустистые брови, проницательный взгляд маленьких медвежьих глаз выдавали в нем человека, привыкшего повелевать.

— Прошу в дом, — распахнул Яков дверь. — По нашему обычаю, прежде чем о деле говорить, надо чаю попить.

— И это неплохо, — отозвался комбриг.

Только после того как гости умылись с дороги и сели за стол, Лозовой объяснил цель приезда:

— Требуется, Яша, опытный егерь, знаток козьих троп. Алексей Филиппович в отпуске, решил поохотиться. Не хотелось бы, чтобы он скакал по скалам впустую.

— Ну так вот он, егерь, — ткнул себя в грудь Яков.

Лозовой покачал головой:

— Нет, Яша. Нам с тобой надо будет на Даугане побыть. Давай-ка еще кого-нибудь.

— Тогда Нафтали Набиева позову или Балакеши...

Он вышел на крыльцо, сказал Рамазану, чтобы тот пригласил Балакеши.

Спустя несколько минут пришел председатель колхоза вместе с Нафтали Набиевым. Еще полчаса потратили на то, чтобы наметить район охоты. Наконец комбриг, его коновод и Нафтали Набиев сели на коней.

Перед тем как отправиться в путь, Емельянов повернулся к комиссару, сказал:

— Я думаю, Василий Фомич, о нашем решении ты сам сообщишь Кайманову.

Лозовой молча кивнул головой. Охотники попрощались, тронули шенкелями лошадей.

Кайманов ждал, что скажет комиссар. У него было такое настороженное лицо, что Василий Фомич, догадавшись о его нетерпении, с усмешкой произнес:

— Ладно, давай в открытую, — сказал он. — Только прежде хочу узнать, чем занимаешься, как идут твои дела?

— Что дела, — махнул Яков рукой. — Сижу на складе, охраняю кирки и лопаты.

— Хорошенькое занятие, — все с той же усмешкой проговорил Лозовой. — Нет, Яша, так дело не пойдет. Назвался беркутом, летай по-орлиному. Мух орлы не ловят. Короче говоря, решили мы направить тебя на учебу в совпартшколу. По рапорту Карачуна сам комбриг ходатайство подписал, еще и посмотреть на тебя приехал. Секретарь райкома Ишин возражал, говорит, беспартийный ты, куда тебя в совпартшколу, но потом согласился...

— А как же семья, Василий Фомич, — Ольга, Гришатка?

Предложение комиссара свалилось на Якова как снег на голову. Правда, разговоры об учебе велись и раньше, но вообще, а тут, выходит, бери книжки и чуть ли не завтра садись за парту.

— Будешь получать государственную стипендию. Не один ты семейный. А лопаты и дрова без тебя найдется кому охранять...

ГЛАВА 1. НОВЫЕ ТРОПЫ

Три года, казалось, пролетели незаметно, в постоянной погоне за ускользающим временем. Лекции, вечера в библиотеке, подготовка к зачетам и экзаменам, выезды в далекие аулы и села на практику — все нанизывалось одно на другое.

Короткие наезды домой мелькали в сознании, как полустанки, мимо которых проносились вагоны поезда. Встречи и прощания с Ольгой, с Гришаткой еще больше подчеркивали стремительный бег времени.

К концу второго года учебы Якова приняли в кандидаты, а перед самым выпуском — в члены партии.

И вот он снова на Даугане, в кругу своей семьи. К нему то и дело забегают близкие друзья. Они остались такими же, как и три года назад. Да и сам он мало в чем изменился. Разве только стал немного старше, больше стал понимать в жизни, больше знать.

Иногда думал: «Были ли эти, промелькнувшие как один день, годы?» Да, были. Об этом свидетельствовали и чемодан с книгами, и привезенные из города конспекты лекций. Об этом говорило и то, что вот сидит он сейчас и пишет тезисы лекции об основах марксизма-ленинизма, которую должен сегодня вечером читать в клубе дауганцам.

Оказывается, не так просто подготовиться к лекции, составить план, заранее продумать все, о чем хочется сказать. Надеялся, поможет Карачун. Но он занят. Приходится все делать самому.

«Возьму старый конспект, — решил Яков. — Все равно лучше преподавателей не скажешь».

Уже надвигались сумерки, когда он поднялся из-за стола. Кажется, продумал все до мелочей. Расскажет об основах марксистской философии, немного коснется политэкономии, в общих чертах изложит суть диалектического и исторического материализма...

С замиранием сердца стал ждать часа, когда нужно будет идти в клуб, начинать лекцию.

И этот час настал.

После актового зала совпартшколы дауганский клуб показался совсем небольшим, непривычно тесным. Но в его зале сидели, стояли у стен и в проходах самые строгие экзаменаторы Якова, для которых он, собственно говоря, и учился.

Балакеши объявил:

— Сейчас Ёшка прочтет нам лекцию о марксизме-ленинизме. Прошу не курить. Сидеть тихо.

— Товарищи, — начал Яков, устремив взгляд на сидевших в первом ряду Карачуна и Лозового, — краеугольным камнем марксистской философии является материализм. Великий гений человечества, основоположник научного коммунизма Карл Маркс взял рациональное зерно философии Гегеля — его диалектику и соединил ее с истинным материализмом, с которым ни в какое сравнение не идет метафизический материализм Фейербаха...

Слушали его внимательно, затаив дыхание. Упади, казалось, иголка, и то будет слышно. Лишь Лозовой и Карачун время от времени о чем-то шептались.

Ободренный вниманием аудитории, Яков решил вкратце изложить содержание «Капитала» Маркса. И этот его экскурс в область экономических отношений дауганцы восприняли с присущей им стойкостью. Когда он заговорил об абсолютной и дифференциальной ренте, Балакеши, по-своему понявший суть дела, даже бросил реплику:

— Ай, яш-улы, правильно сказал. Сколько навоза в землю положишь, такой и урожай получишь.

Из зала на него зашикали: так хотелось всем еще и еще слушать диковинные, малопонятные слова, которые без затруднения произносил Ёшка.

Лекция закончилась. Вопросов ни у кого не оказалось, хотя аплодировали Якову долго и дружно. Потом сразу все заторопились домой. Сославшись на неотложные дела, уехал и Карачун. В клубе остались лишь Лозовой да самые близкие друзья Якова.

— Ну как, Василий Фомич? — с беспокойством спросил Кайманов.

— Давай лучше спросим твоих земляков, Яша, — предложил комиссар. — Пусть скажут, кто из них что понял. Хотя бы вон Барата. Я видел, как он слушал, ни одного слова не пропустил.

Услыхав свое имя, Барат сам подошел к Кайманову и Лозовому.

— Ай, Ёшка, хорошо говорил! — восторженно начал он. — Барат сидел и думал: «Какой теперь умный Ёшка, сколько новых слов может сказать!»

— Ты лучше скажи, что ты понял, — ревниво перебил его Яков. — Или только сидел и новые слова ловил.

— Как что понял? Все понял! Ёшка прямо сказал, какой такой Гегель украл у Маркса зерно... Ай, Ёшка! — Барат доверительно взял друга за пуговицу. — Вот и Мамед и Савалан тоже спрашивали... Не сказал, дорогой, будут или не будут его судить?

— Ну что ты мелешь, Барат? Ты же все перепутал. Ни о какой краже я не говорил. Я сказал: «Маркс взял рациональное зерно философии Гегеля — его диалектику...»

В течение нескольких минут Кайманов разъяснял Барату основы марксистской философии, но его друг, обычно покладистый, на этот раз остался при своем мнении:

— Нет, Ёшка, хоть ты и ученый человек, а чего-то сам напутал. Режь меня, все равно не поверю: Маркс никогда чужого не возьмет...

Яков беспомощно развел руками: дескать, попробуй убеди такого. Молчавший до того и улыбавшийся одними глазами Лозовой решил помочь незадачливому лектору.

— Скажи, Барат, — спросил он, — когда ты еще на свет не родился, мог ты о чем-нибудь думать?

— Ай, Василь-ага, как мог Барат думать? Пока я еще не родился, за меня мой опе^[32] думал.

— Значит, сначала должен быть человек, а потом его мысль?

— Конечно, яш-улы. Смотри, как ты правильно сказал!

Барат пришел в восторг от такой простоты и ясности.

— Ну вот как раз в этом и есть основа учения Маркса — материализм. Так и Яша говорил, только другими словами...

— Замечательные слова, — неожиданно взгрустнув, сказал Барат. — Когда слушал, ничего не понимал, только плакать хотел. Зачем, думал, сам не учился. Теперь бы, как Ёшка, такие замечательные слова говорил...

Якову стало не по себе: выходит, зря старался. И все-таки он видел — дауганцы расходились по домам с твердым сознанием, что теперь у них есть свой ученый человек, которому по плечу разговаривать даже с самим комиссаром Василь-ага. А такие слушатели, как мудрый Балакеши, там, где речь пошла о сельском хозяйстве, уловил даже понятие дифференциальной ренты. Вот он и сейчас посматривает на Якова, словно собирается что-то спросить.

— Василь-ага, — обратился к комиссару Балакеши. — Хорошо Ёшка доклад делал, не сказал только по-научному, куда нам навоз возить: где раньше подсолнух был или где пшеница? Пойдем, дорогой, в правление, там у нас план дауганских земель есть, немножко вместе подумаем. Мне ведь тоже надо на общем собрании доклад делать о плане севооборота...

— Ладно, пошли, хотя я в сельском хозяйстве и не мастак, но потолковать можно, — согласился Лозовой. — Кстати, у меня тоже к вам разговор...

По дороге к правлению колхоза Яков молчал. Настроение у него было скверное. Он понимал, что сделал что-то не так, хотя сейчас и чувствовал облегчение, какое бывает, когда окончишь трудную работу. Что касается плана севооборота, в. этом он кое-что понимал и свои мысли тоже мог высказать...

После того как поговорили о севообороте, поддержали план Балакеши, который тот собирался предложить на обсуждение общего собрания дауганцев, Лозовой обратился к Якову:

— Не горюй, Яша, что с лекцией у тебя не все ладно получилось. Лекторами не рождаются. Этому делу тоже учиться надо. В следующий раз мы с тобой вместе наметим план беседы. А сейчас я хочу с тобой и с нашим уважаемым Балакеши поговорить о не менее серьезных делах... Парень ты вроде головастый и опыт кое-какой имеешь. Теперь вот с учебы вернулся. В общем, в райкоме решили рекомендовать тебя жителям Даугана председателем поселкового Совета.

Яков молчал, не зная, что ответить. Логика в словах комиссара, конечно, была: раз специально учился, кому же, как не ему, работать на такой должности. Но после своей первой лекции он чувствовал, как это будет трудно.

— Не знаю, справлюсь ли, Василий Фомич...

Он представил себя в роли человека, ответственного за жизнь всего поселка. Партячейки у них нет, члены партии только в таможне да на заставе. По разным житейским делам можно, конечно, советоваться со стариками, с тем же Балакеши или Али-ага. Но захотят ли люди выбрать его? Особенно после такой путаной и непонятной лекции. Выйдет Лозовой на трибуну: так, мол, и так, рекомендуем Кайманова председателем, а ему в ответ: «Молод еще Кайманов, есть поопытнее». Со стыда сгоришь.

— Ничего, Яша, справишься, — сказал Лозовой. — Людей в поселке знаешь, образование получил, а остальное приложится.

Балакеши, который без перевода уловил суть предложения комиссара, решительно произнес:

— Правильно говоришь, Василь-ага. Ёшка хороший будет председатель. Учился, теперь пусть работает.

— Опыта у меня нет, — сказал Яков. — Может, еще и не выберут. И потом, Алешка Нырок вполне в поссовете справляется, за что ж его-то снимать?

— Алешка-то справляется, да уж очень неповоротлив, — возразил Балакеши. — А нам надо весь Дауган на ноги ставить. Правильно сказал Василь-ага. Надо тебя, Ёшка, председателем выбрать.

— Ладно, — подвел итог разговору Лозовой. — Отложим до общего собрания. А теперь расскажи, дорогой Балакеши, как дела в колхозе, что нового в поселке; как идет работа на дороге?

— Горы стоят, дела идут, — отозвался Балакеши. — В колхоз вошли уже все лошадные хозяева. Ремонтных рабочих на дороге в три раза больше стало: дорогу от самого города и до границы будем расширять. Машин стало больше, фургонов тоже.

— Хватит ли лошадей на пахоту? — спросил Лозовой; — В поселке я больше ишаков вижу.

— На ишаках, конечно, пахать не будешь, — согласился Балакеши. — Но на них можно возить дрова, сено. Для безлошадных членов колхоза тоже дел хватит: траву косить, сено копнить, дрова заготовлять, уголь жечь.

— Вот так, Яша, — возвращаясь к прежнему разговору, сказал Василий Фомич. — Сам видишь, какой нужен в поселке хороший организатор. Баи все активнее против колхозов идут, некоторых бедняков и середняков подбивают. Нам очень важно, чтобы во главе поселкового Совета стоял твердый, политически грамотный человек. Еще отец твой мечтал превратить долину Даугана в цветущий сад. Тебе по наследству и карты в руки.

— Воды у нас мало, — вставил Балакеши. — Чтобы вырос сад, надо много воды, тогда все зацветет.

— Надо чистить кяризы, — поддержал его Яков. — Давно их не чистили. Отец говорил: когда пришел Куропаткин, старики забили родники кошмами с песком. Найти бы те родники...

С думами о воде поднимались утром жители Даугана, с думами о ней ложились спать. Еще отец учил Якова беречь воду.

— Пойдемте посмотрим ваши кяризы, — предложил комиссар. — Кажется, это и есть главное, с чего надо начинать.

Они прошли на площадку к бетонной колоде для водопоя. Сейчас там грудился вернувшийся из ночного табун лошадей.

Солнце поднялось уже высоко над зубчатой вершиной Карахара. Его лучи оранжевыми пятнами ложились на спины и крупы лошадей. Лозовой рассматривал каменные плиты, которыми была обложена колода.

— Силен был Григорий Яковлевич, — покачав головой, сказал он и, окинув атлетическую фигуру Якова, добавил: — Есть в кого уродиться.

Все, что было связано с памятью отца, вызывало в Якове трепетное мальчишеское чувство: будто вот сейчас увидит он родного, большого, мужественного человека и робко остановится перед чем-то огромным и непонятным.

Он, взрослый и сильный мужчина, до сих пор не мог взять в толк, как справлялся с этими глыбами отец.

— Вспомнил сейчас, с батяней пахали, — сказал он. — Мне еще шести лет не было, а я уж научился по ярму Джейрану на спину влезать. Два быка у нас было: Джейран и Сокур Одноглазый. Джейрану дашь сена, он тебя еще и языком лизнет, а Сокур на один глаз не видел: только подойдешь, как фыркнет, все норовит рогом поддеть...

Каким светлым и по-детски беспечным казалось теперь ему то далекое время!

— Отец, бывало, наставит по одной линии камней и говорит: «Держи, сынок, в створе, чтоб первую борозду правильно проложить». Веду быков, обеими руками за налыгач держу, а они головами мотают, душу вытряхивают. Как мотанет головой, так и летишь. Руки мерзнут, сопли текут. Молчу, только носом шмыгаю. Отец на плуг налегает... Посмотрит на меня, улыбнется, а с самого пот в три ручья льет. Ну я и терплю, не признаюсь. А он ласково так скажет: «Потерпи, сынок, еще один гон пройдем, тогда отдыхать будем». Я и терплю. И один гон пройдем, и другой, и третий... Ладно, Джейран не подводил, все по борозде шел. Ну, а раз Джейран, то и Сокур за ним, и мне не так трудно...

— Почва у нас каменистая, — сказал Балакеши. — Трактор бы нам да трехкорпусный плуг. На быках много не напашешь.

— Трактор в дорожном управлении есть. Я видел, — глядя в лицо Лозовому, сказал Яков. — Нам бы хоть на пахоту!

— Еще не председатель, а уже трактор просишь.

— Трактор нам вот как нужен. — Яков провел себе ребром ладони по горлу.

— Станешь председателем поселкового Совета, тогда с кем полагается и о тракторе поговорим, — пообещал Лозовой.

О том, чтобы получить трактор для колхоза, стоило подумать. Кайманов видел, как в соседней долине, у самой линии границы, работал трактор. Перепахал земли столько, сколько всем лошадям поселка не перепахать. Дехкане за рубежом выстраивались на своих полях вдоль границы и, закрывшись руками от солнца, часами наблюдали за работой диковинной машины.

— Дали бы нам в Наркомземе или в дорожном управлении трактор, пошел бы председателем, — повторил Яков. — Если, конечно, выберут.

— А расплачиваться чем будете? — не то в шутку, не то всерьез спросил Лозовой.

— Расплатимся. Камень, гравий будем подвозить. Чем богаты, тем и рады.

— Летом сена в горах побольше накосим, продадим, деньги будут, — добавил Балакеши.

— Вот и договорились, — улыбнулся Лозовой. — Ну а поскольку вы прежде всего о воде заботитесь, пойдем сейчас к Алексею Нырку, сочиним ходатайство в Совет Народных Комиссаров республики о выделении денег на очистку кяризов. Напишем, что большая часть грузов к соседям и обратно перебрасывается пока что гужтранспортом. Каждую весну и осень к нам из-за рубежа перегоняют скот, то на пастбища, то обратно. Поселку дозарезу нужна вода.

До поздней ночи сочиняли письмо в Совнарком. Писал Алексей Нырок под диктовку комиссара, то и дело обращавшегося за советами к Кайманову и Балакеши.

ГЛАВА 2. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

Через несколько дней в поселке состоялось выборное собрание. Все произошло быстро и просто. Лозовой по поручению райкома партии и райисполкома зачитал список кандидатов в Совет. Первым в нем стояла фамилия Якова. Едва комиссар объявил: «Кайманов Яков Григорьевич...» — как все дружно зашумели: «Председателем его! Три года учился, пусть поработает! Ёшку председателем!..»

За Якова проголосовали единогласно. Так же дружно поднимали руки за других кандидатов, предложенных Лозовым.

Напряженный и торжественный, бледный от волнения Яков сидел в президиуме, сурово сдвинув брови, стараясь не смотреть на веселые физиономии подмигивавших ему из первых рядов Барата, Савалана, Нафтали, Мамеда. Барат рассказывал очередную веселую историю, громко смеялся, временами принимался хлопать в ладоши и кричать:

— Молодец, Ёшка! Якши председатель!

Когда голосование закончилось, к обтянутой кумачом трибуне снова подошел Василий Фомич:

— Вы сейчас избрали поселковый Совет и председателя, — сказал он. — Но надо еще выбрать депутата городского Совета, потому что поселковый Совет Даугана подчиняется непосредственно городу. Какие будут предложения?

Барат первым крикнул:

— Ёшку!

— Правильно. Пусть Ёшка и в горсовете будет! Собрание дружно поддержало предложение Барата.

Председательствующий Балакеши проголосовал: ни одного против.

— А теперь, — сказал Лозовой, — давайте дадим новому поселковому Совету наказ.

Пожелания и предложения посыпались со всех сторон:

— Всем вступить в колхоз! Кто еще не вступил, уговорить!..

— На пахоту арендовать для колхоза трактор!..

— Мало воды. Пусть Совет займется кяризами.

— Надо строить школу!

— Сделать пруд и посадить сад!

Выходило, что Якову и членам Совета, в большинстве своем рабочим дорожной строительно-ремонтной бригады, надо браться за все сразу: добывать воду, создавать семенной фонд, пополнять поголовье скота...

К концу того же дня Яков созвал членов Совета на первое заседание, чтобы обсудить проект заявления в Совнарком республики о ссуде. Текст одобрили без возражений, после чего решили еще раз осмотреть кяризы.

Несмотря на то что каждый из новых представителей поселковой власти несколько раз в день проходил мимо протянувшихся вдоль дороги колодцев и с точностью знал, сколько воды в сутки может дать подземный ручей, обследовали кяризы тщательно. По узкой подземной галерее, соединяющей колодцы, журча бежит тонкой струйкой ручеек чистой, прохладной воды, впадает в бассейн. Но слишком малосильна эта струйка, чтобы поддерживать жизнь в долине. Членам Совета хотелось самим убедиться, где обвалился свод, где засорились родники, в какую сумму обойдется расчистка, удастся ли справиться с работой своими силами или придется обращаться за помощью к специалистам-мелиораторам.

За бетонной колодой, где дорога поднималась к Змеиной горе, они остановились у самого большого колодца. Яков наклонился над ним, потом стал спускаться вниз, опираясь ногами о выступы в стенах. Прыгнул на дно, смерил: ширина ручейка оказалась чуть пошире поясного армейского ремня. Вода для Даугана собиралась буквально по каплям!

«Привыкли мы называть эти ямы колодцами, — подумал Яков. — В настоящем колодце воду ведром можно черпать, а тут из ручейка даже чайную чашку сразу до краев не наполнишь».

— Ёшка, дорогой, почему так долго сидишь там? — послышался голос Балакеши.

Кайманов посмотрел вверх, увидал на фоне неба в трех-четырех метрах от себя голову Балакеши, крикнул в ответ:

— Не хочется вылезать. Очень тут хорошо, прохладно. Только воды совсем мало.

Выбравшись на поверхность, он предложил остальным поочередно спуститься в колодец, осмотреть галерею, по которой бежал узкий ручеек живительной влаги.

После осмотра собрались в тени, под скалой, чтобы еще раз обсудить, все ли правильно написано в заявлении.

В представлении многих заявление, составленное комиссаром и Ёшкой, приобретало чуть ли не значение государственного закона. Члены Совета в большинстве своем были неграмотными. Даже Балакеши, председатель колхоза, подписывая документы, с трудом выводил свою фамилию. А Ёшка, смотри-ка, только выбрали председателем, сразу бумагу написал! Каждый был уверен, что такая бумага с печатью поможет очистить кяризы, добыть воду для поселка.

Не сразу Яков отвез заявление в город. Целую неделю добивался приезда из дорожного управления знакомого старичка мелиоратора, чтобы тот по всей форме составил смету.

В Совнаркоме республики Кайманова принял сам председатель Атагельдыев, наголо бритый туркмен, с черными проницательными глазами, одетый в светло-серый европейский костюм. Внимательно прочитал заявление, спросил:

— В какую сумму, вы думаете, обойдется ремонт ваших кяризов?

— Пятьдесят тысяч!

— Почему именно пятьдесят? Что вы понимаете в этом деле? Кем работаете?

— Работал на ремонте дауганского участка дороги. Три года учился в совпартшколе. Теперь председатель поселкового Совета, — с достоинством ответил Яков. — Смета у нас составлена. По смете пятьдесят тысяч.

Атагельдыев окинул взглядом рослую фигуру дауганца, его тяжелые руки каменотеса, стал читать смету.

— Для нас вода — вот! — провел Яков себя ребром ладони по горлу.

Прямой и торжественный сидел он на стуле перед письменным столом и с напряжением следил за выражением лица председателя Совнаркома.

— Скот поить нечем. Поселок на магистрали стоит, можно сказать, для всех караванов вывеска Советской власти, а иной раз не только лошадям и верблюдам, даже и людям воды в обрез, — стал приводить он доводы односельчан.

— Между прочим, для нас вода тоже — вот! — сказал Атагельдыев и повторил жест Якова. — Почему бы вам не договориться о выполнении всех работ со специалистами мелиоративного управления?

— Это еще лучше, — просиял Яков, но внутренне насторожился: «Сколько запросят мелиораторы и чем платить? За здорово живешь никто работать не будет!»

Атагельдыев вызвал своего помощника:

— Товарищ Турумбетов, займитесь товарищем Каймановым.

Помощник председателя провел Якова в свой кабинет, внимательно выслушал и заверил, что не позже чем через неделю пришлет техника и кяризных мастеров.

— Рабочих у себя найдете, — сказал он в заключение.

Выходя из кабинета Турумбетова, Кайманов с радостным удовлетворением подумал: «Большая удача! Ай да Ёшка! Ай да председатель! В Совнаркоме не обманут! Если через неделю пришлют техника, считай, к лету Дауган будет с водой».

Но вода еще не все. Его уже волновали другие хозяйственные заботы: где, например, взять овцематок для колхоза, чтобы сразу удвоить, утроить овечье стадо? Ждать приплода от тех, что есть, — десять лет пройдет. А что, если... Раз уж такой удачный день... И он снова занял очередь на прием к Атагельдыеву.

Теперь он гораздо смелее, чем в первый раз, переступил порог кабинета председателя Совнаркома. Атагельдыев, едва увидев его, нетерпеливо спросил:

— Ну что там у вас? Не получается, что ли?

— Спасибо, — широко улыбнувшись, сказал Яков. — Все получается. Турумбетов обещал прислать техника и кяризных мастеров. Рабочих мы своих найдем, всем поселком будем работать.

— Ну так, значит, все в порядке, почему ко мне еще раз пришел?

— Товарищ председатель. Сидел я сейчас в вашей приемной и думал: вода будет, а кого мы той водой поить будем? Караваны? Это так. Но жители-то одной водой сыты не будут. У нас колхоз. Надо поднимать хозяйство, скот разводить. А денег на это нет. Вот я и решил еще раз к вам обратиться. Нам бы из соседних колхозов взаймы сотен пять овцематок и трех-четырех производителей получить. Через три года вернем долг, еще и с процентами.

Атагельдыев, прищурившись, минуты две молча смотрел на Якова, видно, что-то обдумывал. Потом спросил:

— Слушай, почему такой настойчивый? Сначала дай ему пятьдесят тысяч на кяризы. Потом дай пятьсот овцематок. После будешь электростанцию просить, дом культуры...

— Электростанцию нам тоже бы надо. Поселок на границе стоит. Да это уж потом, не сразу.

— Ты мулла, или отец у тебя был мулла? Все дай да дай! — уже горячась, воскликнул Атагельдыев. — Кяризы чистить деньги дадим, машины пришлем. Насчет овечек иди, дорогой, к Наркому земледелия. Если председатель Совнаркома все будет решать, что останется Наркому?

— Ладно, — помрачнев, сказал Яков, — пойду в Наркомзем.

— Не получится там, приходи еще, — крикнул вслед Атагельдыев. — Сделай сначала кяризы, потом насчет овечек думай.

В Наркомате земледелия его встретили не очень приветливо.

— Какой колхоз даст вам взаймы овцематок? — высказал сомнение замнаркома. — Мы не имеем права влиять на колхозы: они за свое добро сами отвечают.

— Я председатель и должен выполнить наказ своих избирателей, — с некоторым раздражением произнес Кайманов. — Не могу я уехать домой, не получив овец.

Заместитель Наркома нахмурился:

— Слушай, откуда такой появился? Прямо нападение на нас сделал. Атагельдыев звонит, Турумбетов звонит, говорят, надо помогать! Знаем, что надо. А как помогать? Где мы тебе овечек возьмем? Ты думаешь, у нас один только Дауган, да? Больше нечем заниматься, да? За горло берешь, да?

— Вот что, — остановил его Яков. — Отказываетесь помогать, в Цека республики пойду. Должен я или не должен наказ народа выполнить?

Угроза как будто подействовала.

— Зачем в Цека? — уже мягче сказал замнаркома. — Сами будем думать. Оставляй заявление, посоветуемся. В некоторых колхозах есть лишние овечки. Может, кто и согласится дать взаймы года на три. Думаешь, легко будет уговорить?

— Так ведь это же долго ждать! — воскликнул Яков. — Когда еще с колхозами разговор будет!

— Вах! — не выдержал замнаркома. — А ты думал, прямо от моего стола овечек погонишь? Приходи, дорогой, недели через две, раньше ничего не выйдет. Будем обсуждать вопрос, советоваться с председателями колхозов.

В течение дня Яков не успел даже пообедать. Можно было бы зайти в гости к матери, но ему не хотелось ее навещать. За время его болезни мать несколько раз приезжала в поселок, правда, сразу же уезжала, ссылаясь на то, что Флегонт уехал на строительство Мургабской плотины, а у нее на руках большое хозяйство.

Пока учился, изредка сам к ней наезжал. Казалось бы, внимание друг другу оказывали. Но что-то все время стояло между ним и матерью...

Пообедал в столовой. Вышел за город, на попутной машине поехал домой.

В поселке попросил шофера остановить машину возле Совета. С удивлением увидел на стене новую вывеску: «Медпункт». Оказывается, пока он был в городе, Светлана перебралась со всем своим хозяйством в пустовавшую до того вторую половину дома, в котором размещался поселковый Совет.

Светлана вышла на крыльцо. Как давно они не виделись! Взволнованный неожиданной встречей, Яков никак ее мог припомнить, была ли она на его первой в жизни и такой неудачной лекции?

— Что же вы остановились, Яков Григорьевич, идите скорей сюда, рассказывайте, что вам удалось сделать?

— Кое-что удалось... — сдержанно ответил он.

— Да идите же, садитесь сюда. По-честному сказать, мы тут все истомились, вас дожидаючись: вода-то и медпункту, и поселку нужна.

Глаза Светланы сияли. И в них он видел себя, но не того сумасбродного Яшку, каким был три года назад, а вернувшегося с учебы Якова Кайманова, каким она и хотела его когда-то видеть.

Он вошел в первую комнату, где разместился медпункт, сел на окрашенный белой краской табурет и, сначала сдержанно, а потом все больше увлекаясь, рассказал о результатах своего похода в республиканские учреждения. Даже показал в лицах, как кто говорил и как замнаркома земледелия в сердцах воскликнул: «Вах! Ты думал, прямо от моего стола овечек погонишь?»

— Так и сказал? — смеясь переспросила Светлана. Потом, взяв его за руку, повела по комнатам. — Вот здесь медпункт. Рядом родильное отделение на три койки. Правда, уютно?

— Мне нравится.

— Библиотеку переселили в вашу половину дома. Уж не обессудьте. Тесно здесь, — продолжала Светлана.

— Председателю, выходит, самую маленькую комнату оставили?

— Ничего, в тесноте не в обиде, товарищ председатель, — весело и решительно ответила Светлана. — Поменьше будете в кабинете сидеть.

«Черт с ним, с кабинетом, — подумал Яков. — Не в кабинете дело. Заседания Совета можно и в клубе проводить».

— Это женщины поселка по своей инициативе такую красоту навели, — словно между прочим сказала Светлана. — Кстати, у них к вам просьба, Яков Григорьевич, — добавила она невинным голосом. — Очень просят прочитать лекцию о диалектическом материализме...

Приподнятое, радостное настроение у Якова сразу исчезло. Видно, долго ему еще будут напоминать об этой лекции. «Все-таки была или не была Светлана тогда в клубе? Может, Федор рассказал? Наверное, хохотали до слез».

— Смеетесь, Светлана Николаевна? — посмотрев на нее исподлобья, спросил Яков.

— Нет, Яша...

Он вздрогнул. Снова посмотрел на нее. Она не отвела взгляда.

— Хотите, скажу, что думаю о вас?

— Хочу...

— Любуюсь вами, Яша!.. От души радуюсь за вас.

ГЛАВА 3. ДЗЮБА

Вернувшись домой, Яков за чашкой чая стал рассказывать Ольге и собравшимся у него друзьям о том, чего удалось добиться в городе. Но не успел поведать и половины того, что хотел, как в комнату вбежал Карачун:

— Яша, только что прискакал младший наряда, говорит, на Асульме прорыв. У сопки с двумя арчами убит Дзюба. Выдели трех «базовцев», поедут со мной.

Кайманов стиснул зубы так, что под скулами вспухли желваки. Схватил со стены винтовку, коротко бросил:

— Савалан, Нафтали, Мамед! Бегом за оружием! Будем пешком напрямую подниматься к хребту.

— Ладно, коли так, — сказал Карачун. — Сейчас подойдет машина, подбросит вас ближе к Асульме.

Через несколько минут «базовцы» на грузовой автомашине мчались по проселку к грозным отрогам Асульмы, откуда начиналась трудная, едва намеченная тропа на верхнее плато.

Пограничники на лошадях, во главе с начальником заставы, размашистой рысью пошли в объезд, более дальним, но пригодным для конного марша путем.

Стоило Якову подумать, что Дзюба убит, у него помимо воли выступали на глазах слезы. Подхваченные ветром, они тонкими струйками растекались к вискам. Он смахивал их тыльной стороной руки, с ожесточением сжимал винтовку.

Год назад, как успел узнать Яков, Дзюба закончил срочную службу. Тогда же решил остаться на границе сверхсрочником, стал командиром отделения. И вот теперь нет Дзюбы...

Машина рвется вперед по бездорожью, объезжает крутые склоны сопок, с воем преодолевает рытвины. Но вот и предел. Дальше ехать невозможно. Отсюда начинается подъем, преодолев: который можно напрямую выйти к сопке с двумя арчами.

Трудна, почти неприступна тропа на Асульму, зато намного короче любой другой, а главное — позволяет скрытно подойти по ущельям к самой границе. Целый полк можно провести, и никто не заметит.

Яков рассчитывал вместе с «базовцами» раньше проскочить к границе. Но, как ни торопил он товарищей, на место прибыли почти одновременно с группой начальника заставы.

Условным свистом Карачун подозвал Кайманова к себе.

— Рассчитывал, Афанасич, раньше тебя быть, нога подвела, — признался Яков.

— И так ладно. Если б еще на конях можно было по той тропе подниматься, совсем было бы хорошо.

Указав пограничникам и базовцам пункты для наблюдений, начальник заставы, а вслед за ним и Яков по скрытому со стороны границы склону поднялись на гребень сопки. В первую минуту они не поверили своим глазам: метрах в пятидесяти от них сидел на камне Дзюба, положив ногу на ногу, что означало полное отсутствие какой бы то ни было опасности. В зубах у него торчала самокрутка в палец толщиной. Вид у командира отделения был такой, будто он спокойно отдыхал после трудов праведных. Поначалу у Якова даже мелькнула мысль, что это переодетый бандит, которого посадили, чтобы заманить пограничников на открытое место. Но это был все-таки Степан.

Карачун, приподнявшись, позвал:

— Дзюба!

— Га? — вскочив, откликнулся тот и побежал неуклюжей медвежьей рысцой навстречу командиру: — Товарищ начальник заставы! Наряд был обстрелян группой контрабандистов. Все нарушители задержаны, из них двое убиты, трое ранены. В бою пропал без вести младший наряда красноармеец Скрипченко. Шукав, шукав його, — переходя на украинский язык, добавил Дзюба, — нидэ нема. Може, вы бачилы?

— На заставе твой Скрипченко. С перепугу наговорил, что тебя убили. У лесорубов коня схватил, чуть не запалил.

— Ото бидный хлопэць, — неожиданно посочувствовал Дзюба.

— Он тебя в беде бросил, а ты «бидный хлопэць». Судить его надо. Вернусь, передам дело в трибунал, — жестко сказал Карачун.

— Так за что ж судить? — снова переходя на русский язык, спросил Дзюба. — Человек, может, первый раз в такую страсть попал... Целая война!..

На радостях Яков расцеловался с Дзюбой. Вид у командира отделения был прямо-таки боевой: пулей пробита буденовка, в полах шинели тоже четыре пробоины. Как удалось Дзюбе одному выдержать бой с группой вооруженных бандитов, понять было нелегко. Дружески обнял Дзюбу и Карачун, поблагодарил за службу.

Яков внимательно осмотрелся, оценивая обстановку. Неподалеку лежали два убитых нарушителя. Еще трое, очевидно раненые, сидели за валуном со связанными руками. «Вай! Вай!» — доносилось оттуда.

— Местность обследовать. Трупы захоронить. Раненым оказать первую помощь, — распорядился Карачун. — Теперь рассказывайте подробнее, — обратился он к Дзюбе, — что тут у вас произошло?

— Та з кочахчами поскублысь, товарищ капитан, — равнодушно сообщил Дзюба.

«Ничего себе «поскублысь», — подумал Яков. — Двое убитых, трое раненых».

— Как же это было? — пряча улыбку, спросил Карачун.

— Звычайно...

— Обыкновенно, значит. А все-таки...

— Ну как? — Дзюба почесал затылок. — Младшего я, значит, проинструктировал, чтоб держался на пятьдесят метров. Идем, а по нас залпом. Я — за камень. Чую, стрельбы много, а рикошетов нема. Ну, думаю, младшого моего решетят. Як почав гатыть баньдюков, воны мэнэ побачилы, давай мэнэ гатыть. А шоб вам, думаю, повылазыло. Затаився, шоб думалы, шо вбылы. А як пишли до мэнэ, мабудь, за винтовкою, я их усих и постриляв, кого вбыв, кого раныв...

Дзюба рассказывал обстоятельно и неторопливо, но в глазах его и сейчас жила горячая напряженность боя.

«Ай да увалень, ай да медведь!» — с восхищением подумал Яков.

— Товарищ начальник, развязать не можем. Смотрите, чего тут Дзюба понакрутил, — доложил красноармеец Шаповал.

— Что такое?

Раненые контрабандисты, держа перед собой связанные руки, кричали: «Вай, вай!..» На первый взгляд казалось, что кричат и стонут они от ран. Яков подошел, чтобы спросить, в чем дело. Посмотрел, а у контрабандистов от веревок руки почернели. Шаповал с трудом разрезал ножом узлы, затянутые Дзюбой.

— Кто ж так связывает! — сердито проговорил Карачун.

Дзюба виновато поморгал глазами:

— Та я хотив як найкраще, шоб никто не втик.

Кайманов жадно втягивал в себя острый запах порохового дыма, еще остававшийся в морозном воздухе, с каким-то понятным только одному ему чувством старожила смотрел на знакомые очертания сопок, распадков, на каменный сброс, как накат блиндажа нависший над сопредельной территорией.

Здесь в горах все явственнее чувствовалось приближение зимы. Дул пронизывающий ветер. Серое небо опустилось к самым вершинам скал. На темных, почти черных камнях оранжевыми заплатами горели прихваченные легким морозом багряные листья горного клена, похожие на отпечатки гусиных лап. Паутина, оставшаяся на сухой и жесткой траве, от инея казалась алюминиевой.

Только осиротевшие арчи по-прежнему напоминали о теплых днях, гордо протягивая к небу темно-зеленые щетки колючей хвои. Узловатые и жилистые, не подвластные никаким переменам, они стояли наперекор ветрам, как бессменные часовые гор.

Якову так захотелось пройтись по границе, оторваться хоть на один день от нахлынувших на него за последнее время забот, побыть вместе со своим старым другом Дзюбой среди родных гор, что он не выдержал и попросил Карачуна:

— Давай, Афанасьич, мы проработаем обратный след этих бандитов, может, еще на какую группу наткнемся. Ночку на скрестке троп посидим. Утром на попутную машину — и домой.

— По границе соскучился?

— Есть такой грех.

— А нога как? Не подведет? В горах-то давно не был.

— Пора опять привыкать.

— Я хотел Шаповала с Дзюбой на обратную проработку следа послать. Но раз уж есть добровольцы...

— Пойдешь со мной, Степан? — спросил Яков.

— А то... — лаконично ответил Дзюба.

— Дзюба, вы старший наряда. Будете смотреть, нет ли по пути тайников, — сказал Карачун. — Дойдете до барака, решите сами. Если не будет необходимости прорабатывать след до самого города, утром возвращайтесь на заставу.

Широко раздувая ноздри, втягивая в себя морозный воздух, Яков шел по карнизу вслед за пробиравшимся впереди него между камнями Дзюбой. Кайманов старался не замечать боли в бедре, но это ему плохо удавалось.

Боль чувствовалась все сильнее, то ли потому, что отвык ходить по горам, то ли натрудил бедро, когда штурмовал трудный подъем.

Припадая на ноющую тупой болью ногу, он несколько раз задевал и сбрасывал с карниза камни. Сразу же то в одном, то в другом месте начинал с шорохом «гуркотеть», как говорил Дзюба, ручеек щебенки.

Степан озабоченно оглядывался: не вздумал ли его друг еще раз падать с карниза, а Яков клял себя на чем свет стоит за неловкость.

Вышли к перевалу, оглядели развернувшееся перед ними пространство. До самого горизонта — горы с черными трещинами ущелий, утесы, оскалившие каменные зубы, да еще едва заметные ленты троп, змеями извивающиеся по темно-бурым склонам. Пусто и безлюдно.

Вечерело. Стало хуже видно. Дзюба, держа винтовку наготове, ушел вперед. Яков двинулся за ним, стараясь не показывать товарищу, что идти ему становится все труднее. Но вот наконец и скресток троп. Яков с облегчением вздохнул.

— Нога в тэбе болыть?

— Как собака грызет, — признался Яков. — Больше трех лет минуло, а не проходит. Посидим, может, отойдет.

Они заняли удобное для засады и наблюдения место.

Дзюба извлек из кармана «технику» — несколько катушек ниток. Растянул нитки в разных направлениях поперек троп, свел концы за грудой камней.

— Зараз я на граныци, як той паук, — сказал он. — Зачепыться муха, бежу дывытися, шо воно такэ.

— Сегодня мухи паука едва не съели, — заметил Яков.

— А то... — согласился Дзюба.

Устроившись неподалеку от Степана так, чтобы контролировать сразу две тропы, Кайманов плотнее закутался в ватную куртку, стал ждать. От настывших скал веяло холодом. Тихо. Только откуда-то из ущелья доносится волчий вой: то ли голодный вопль зверя, то ли условный сигнал подающего голос контрабандиста.

Ночью ветер усилился. Сначала он лишь посвистывал в сухих стеблях травы, потом разгулялся, стал пробирать до костей. Какая-то не видимая в темноте травина загудела на разные голоса, старательно и нудно, словно уже теперь предвещала время зимних буранов.

— Эко, ветерок сифонит, — поеживаясь пробормотал Яков. Он все старался устроиться поудобнее, не находя места больной, натруженной ноге. От холодных камней стал мерзнуть.

Раньше не раз приходилось ему так вот проводить ночи в горах, и ничего, а вот теперь этот вынужденный отдых оказался настоящей пыткой. «Слабеть, верно, стал, отвык по горам бегать, — невесело подумал он. — И так нехорошо, и эдак неладно: сидеть хуже, чем идти, идти еще труднее. Пойдешь в потемках, чего доброго, опять с обрыва слетишь...»

Нудно и гнусаво посвистывала на ветру невидимая травина. Яков протянул руку, осторожно сломал вокруг себя несколько сухих стеблей, торчащих из расщелин. Словно в отместку, гудение под порывом ветра стало еще злораднее и громче.

— Чтоб тебя разорвало! — пробормотал Яков, решив больше не обращать внимания на гнусавый звук. Однако он никак не мог от него отделаться. Казалось, сама боль в бедре подавала голос.

Во всей вселенной только и остались сейчас опустившаяся на склоны гор холодная темнота, боль в бедре да этот ноющий звук.

Несколько успокоившись, Яков погрузился в то полудремотное состояние, когда все внутри замирает, остается один слух. Он чувствовал себя как в полусне, уже ни на что не реагируя: ни на боль в ноге, ни на холодные камни, ни на забирающийся под ватную фуфайку холодок. Только ни на минуту не прекращавший свою работу мозг автоматически отмечал каждый шорох, каждое движение воздуха.

Час за часом сидел он в таком сторожком оцепенении. Казалось, время остановилось и в то же время течет так полно и быстро, будто под покровом темноты проходит вечность. Надо выдержать, переждать эту вечность, не задремать, не пропустить такого же чуткого врага, затаившегося в этих холодных, звенящих от студеного ветра скалах.

Яков не знал, сколько прошло времени, но по едва заметным признакам определил: скоро рассвет. Стало еще холоднее. Время от времени крупная дрожь сотрясала его тело, словно ветер забирался за воротник и пробегал по спине, как по настывшей осенней воде полосами ряби. «Не хватает еще простуду схватить», — подумал Яков, стараясь двигать лопатками, локтями, всём корпусом, чтобы хоть немного разогреться.

Но странное дело: как ни плохо он чувствовал себя, на душе было спокойно. Эта ночь возвращала Якову границу. Пусть он не совсем здоров. Но никто не снял с него, возглавлявшего теперь на Даугане гражданскую власть, обязанностей защитника границы. Никто не давал права забывать, что он остается для нарушителей грозным Черным Беркутом — Кара-Кушем, слава о котором разнеслась по всей округе. На границе нет места слабым. Только сильным по плечу суровые испытания. Лишь в борьбе возникает ощущение полета, такого же высокого, как полет горных орлов, за которыми еще в детстве наблюдал он часами.

Утро не принесло облегчения. Наоборот, после многих часов неподвижного сидения на холодных камнях все тело казалось скованным железными обручами. Якова то бил озноб, то бросало в жар. Немало времени потратил он только на то, чтобы подняться на ноги, распрямиться, сделать первый шаг. В довершение всего с рассветом пошел снег, стал заметать и без того узкую, местами обледенелую тропу.

— Давай, Яшко, визьму я тебя на загорбок тай понесу, — предложил Дзюба.

— А контрабандисты нападут, как будем отбиваться? Возьмешь меня за ноги и станешь махать?

— Так уж нема кому нападать, — не совсем уверенно ответил Дзюба.

— Найдутся...

«Да что в самом деле, не инвалид же я, — подумал про себя Яков. — Дойду...»

Ему было важно именно сейчас, сегодня пересилить себя, вновь почувствовать свое ловкое и неутомимое в походах тело сильным и здоровым, победить боль, острыми зубами вгрызавшуюся в бедро. Он срубил охотничьим ножом крепкую палку, с трудом протащил свою больную ногу несколько метров. Отдохнул. Снова двинулся вперед, опираясь на палку и широкое плечо Дзюбы, порой едва не вскрикивая от боли.

Так он ковылял бесконечно долго, потеряв счет времени, всей грудью хватая сухой морозный воздух. Снег все не прекращался, переползая языками поземки через тропу, заметая следы.

Из-за порыжевшего бугра показалась наконец крыша барака ремонтников.

— Эй, Степан! — Яков хлопнул по плечу Дзюбу. — А ведь дошли мы с тобой, доковыляли. Затопим сейчас печку, погреемся чайком, смотришь, попутная машина подвернется.

— Не, Яшко, не будет машины, — возразил Дзюба. — Вчера по радио передавали: буран идет.

— Что ж ты не сказал, когда просились по следу идти?

— Так и в буран треба службу нести. Послал начальник, значит, надо.

Силы Якова были на исходе. Рубаха прилипла к спине. Но он ни о чем не жалел, не осуждал Дзюбу. В сущности, они уже пришли к бараку. Осталась еще одна сотня шагов, не больше.

Но тут случилось неожиданное: Яков поскользнулся и, чувствуя, как страшной болью выворачивает ногу, всей тяжестью грохнулся на снег. Дзюба сгреб его в охапку, кряхтя, взвалил на спину, вполголоса отпуская смачные выражения, одинаково звучавшие и на русском и на украинском языках, двинулся, как танк, на штурм барака.

— Ох, Степан, — морщась от боли, едва проговорил Яков, — не везет тебе со мной. Второй раз ты меня, точно дите, на руках несешь.

— Я чувалы по пять пудов, как кошенят тягал, — отозвался Дзюба. — Один под одну руку, второй — под другую. А тебя одного возьмешь, очи вылазят.

Кайманов промолчал. В голове у него мутилось, перед глазами плыл красный горячий туман, тошнота подступала к горлу. Он не помнил, как Дзюба притащил его к бараку, как искал ключ и открывал дверь, потом, уложив его на нары, принялся растапливать печку. Очнулся лишь после того, как от накалившейся докрасна печки по всему бараку незримой волной заходило тепло. Его охватило ощущение дома и покоя, когда никуда не надо торопиться, ничего не надо делать, можно в полудреме лежать и слушать, как посвистывает за стеной холодный ветер, трещат и стреляют поленья в раскалившейся печке да громко и победно гудит огонь. Но вдруг словно кто-то толкнул его, и он даже попытался встать, разозлившись на себя, что поддался слабости, потерял контроль над своей волей. Завозившись на нарах, он едва не закричал от пронизавшей все тело мучительной боли.

— Ты чего, Яшко? — обернулся к нему Дзюба, уже разыскавший оставленные в бараке полплитки зеленого чая и хлеб.

— Ослаб я, Степа. Мокрый весь, — словно извиняясь, сказал Яков. — Надо бы рубаху посушить...

Дзюба принялся стаскивать с него телогрейку и промокшую толстовку вместе с нижней рубахой. Якова бил озноб. Раздев его донага, Дзюба накинул ему на плечи одеяло и обложил со всех сторон матрасами. Развесил одежду над печкой. Снял с плиты уже шипевшие на сковородке консервы. Поставил на огонь чайник с водой.

— На машину надеяться нечего. Не будет машины, — сказал он. — Пойду пешком. Надо к тебе доктора или хотя бы Али-ага прислать.

— Не вздумай Светлане обо мне говорить, — предупредил Яков. — Утихнет буран, пусть подъедет Али-ага, а там, глядишь, и машины пойдут.

— Куда там на машину, — возразил Дзюба. — У тебя жар. Продмэ в дороге, совсем свалишься...

Отрезав большой ломоть хлеба, он положил на него почти полбанки консервов, неторопливо поел, выпил кружку горячего чая.

— Ты тоже заправься, Яшко, — сказал он. — А то совсем занедужаешь... Я пойду.

Он обмотал шею и голову вместо башлыка простыней, попрощался и вышел на улицу.

«Как бы не заблудился! Замерзнет еще», — встревожился Яков. Долго прислушивался, не вернется ли Дзюба. За стенами барака с нарастающей силой выл ветер...

Яков сидел на нарах против печки и смотрел в огонь, стараясь ни о чем не думать, не шевелиться. Острая боль в бедре немного поутихла. Он поел, снова укутался в одеяло.

Вскоре надвинулись ранние сумерки. Не было еще, наверное, и четырех часов пополудни, а углы барака стали тонуть в притаившейся темноте, все ближе и ближе подступавшей к нарам. Под полом скреблись и шуршали мыши. Яков посмотрел в окно. В не успевшие еще замерзнуть стекла молча бились снежные птицы, метались за стенами барака, цеплялись когтями, шуршали перьями, сталкивались и взмывали кверху, чтобы снова ринуться вниз до самой земли.

Подбросив в печку сучьев, прислушиваясь к завыванию ветра, Яков думал о том, что теперь творится на обледенелых хребтах и карнизах, в продуваемых насквозь ущельях. Что карнизы! На асфальтовой дороге и то занесет снегом. Дойдет ли Дзюба до поселка? Сообщит ли старому Али? А если сообщит, решится ли старик приехать в такую пургу? Хоть и опытный он человек, но буран кого хочешь закружит. И вместе с тем Яков не сомневался, что Али-ага приедет. Машины не будет, на ишаке приедет, ишака не достанет, пешком пойдет. Только добрался бы, не замерз в пути...

ГЛАВА 4. СВЕТЛАНА, ВЕРНИСЬ!..

«Значит, любит и не скрывает этого...»

Закрыв глаза, он благодарно улыбнулся. Ее холодная рука на мгновение прикоснулась к пылавшему лбу. Настороженность в ее лице сменилась деловитой озабоченностью. Еще не проронив ни слова, она открыла чемоданчик и стала доставать какие-то свертки, а он лежал и счастливо улыбался, не зная, как благодарить судьбу, пославшую ему такое чудо.

— Здравствуйте, Светлана Николаевна, — сказал наконец Яков.

— Здравствуйте. Пока не вижу особых причин для веселья, — несколько сухо ответила она. Но его уже не могли обмануть ни ее деловитость, ни подчеркнутая сухость. Она приехала, чтобы помочь ему в трудную минуту. Приехала, рискуя в такую погоду заблудиться, замерзнуть.

Она любит его. В этом он теперь не сомневался. Да и почему бы не так? Разве он, бесстрашный Кара-Куш, гроза контрабандистов, не достоин ее любви? Сила и смелость нравятся женщинам. А у него достаточно того и другого. И вот она здесь, рядом с ним, в занесенном снегом, затерянном среди гор бараке. Но почему никто не входит вслед за ней?

Он проглотил какую-то таблетку. Послушно поворачивался, когда Светлана, бледная и сосредоточенная, заметно волнуясь, выслушивала его. Ничто не ускользало от его внимания — ни ее бледность, ни волнение.

Неожиданно Светлана, зная, наверное, от Дзюбы, что у него опять повреждено бедро, откинула одеяло. Он попытался прикрыть свою наготу, но Светлана решительно остановила его руку.

— Я все-таки медик, — сказала она и принялась накладывать тугую повязку на больной сустав, прикасаясь к его сильному телу с подчеркнутой строгостью.

Продолжая накладывать повязку, Светлана, казалось, сосредоточила на этом все свое внимание. Он чувствовал едва заметную дрожь в ее руках. Сдвинув брови, она посмотрела ему в глаза, с удивлением спросила:

— И вы с такой ногой пришли от перекрестка троп?

— Пришел, — ответил он и крепко пожал ее небольшую, красивую, с округлым запястьем и длинными пальцами руку.

Она вздрогнула, попыталась высвободить руку:

— Не надо... Вы же больны...

— Все еще не верится, что вы здесь, — простодушно признался Яков и своим ответом, кажется, обезоружил ее. Больше она ничего не говорила, продолжая накладывать бинт. Руки ее двигались все медленнее, будто боялись того, что может произойти, когда закончится перевязка.

— Света!.. — чувствуя, как внутри все сжалось в комок, а нервы напряглись до предела, позвал Яков.

Она подняла на него настороженные, испуганные глаза:

— Что, Яша?

— Кто тебя сюда привез? Дзюба? Барат? Почему они не входят?

— Одна приехала...

— Одна?..

Он видел, как зарумянились ее щеки, приподнялся, обнял. Светлана слегка отстранилась, посмотрела ему в глаза пытливым взглядом, от которого Якову стало не по себе. Она не оттолкнула его, отвечая на ласку, положила руки ему на грудь, сама потянулась к нему.

Яков почувствовал, как где-то глубоко внутри началась нервная дрожь. Он привлек к себе Светлану и припал губами к ее горячим влажным губам. Она слабо сопротивлялась, словно боролась с собой. Сквозь горячую пелену, застилавшую глаза, Яков снова увидел ее испытующий, полный ожидания и непонятной ему тревоги взгляд.

Он целовал ее, отыскивая жадными губами ее губы, заламывал назад ее стан и не замечал, что причиняет ей боль. Он не сразу понял, что, чем настойчивее добивается ее, тем она сильнее сопротивляется. Почувствовав это, стал бороться так, будто в его руках была не желанная женщина, а враг, которого надо во что бы то ни стало сломить.

— Что ты делаешь? Пусти! — вырвалось наконец у задохнувшейся Светланы.

— Света!

— Пусти, говорю!

Яков и не подумал отпустить. Он не понимал, где и когда сделал промах, почему сейчас не осталось и следа от ее ласки и нежности.

Светлана с силой оттолкнула его.

— Света!

— Нет! Нет и нет! — с горечью воскликнула она.

Он еще пытался удержать ее. Светлана остановила его гневным жестом.

— Люблю тебя! — с отчаянием выкрикнул Яков.

— Что ты можешь знать о любви? То же, что ишак или верблюд? И это больной!.. А был бы здоров? Убил бы, но взял свое!

Обида захлестнула Якова. Откинувшись на матрас, он сжал голову руками и молча наблюдал, как Светлана торопливо поправляет платье, кружевные манжеты, такой же белый кружевной воротник, приводит в порядок волосы. Как быстро мелькают ее руки!

И вдруг он вспомнил другие руки, распухшие, красные от стирки — руки Ольги. Сейчас они заслоняли от него Светлану, мешали ему. А он хотел видеть только Светлану!

— Зачем ты приехала! — пытаясь победить ее логикой, спросил Яков.

— Я приехала быть с тобой, когда тебе трудно. Я приехала потому, что любила тебя, но не такого, каким ты оказался, а того, что сама выдумала! Боже мой! — с тоской и горечью воскликнула она. — Неужели все мужчины или железные гвозди, как Федор, или скоты?

Пораженный Яков молчал. Он не понимал, почему она так говорит, зачем кутается в пуховый платок, надевает полушубок. Ведь она сама приехала к нему! Якову хотелось как можно больнее отплатить за обиду.

— Ты не меня боишься, а себя, — сказал он, понимая, что она не простит ему этих слов.

— Наглец! — с холодным гневом отчеканила Светлана и, повернувшись, бросилась к выходу.

— Но ведь ты тоже любишь меня, я знаю! — уже в отчаянии крикнул Яков. — Куда в такую бурю? С ума сошла!

Гулко ударила о косяк распахнувшаяся дверь. В барак ворвалось облако пара.

Он слышал, как затарахтели по камням колеса. Сквозь свист и завывания ветра донесся цокот копыт по камням, но уже дальше.

Опираясь на палку, полуголый, он кое-как дотащился до открытой двери, не обращая внимания на врывавшиеся в барак вихри снега, на ветер, ударивший в разгоряченную грудь:

— Светлана!.. Вернись!..

В ответ — только отдаленный стук колес да свист ветра.

Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он с огромным усилием прикрыл дверь и, подбирая распустившийся, запутавшийся в ногах бинт, повалился тут же, возле двери, на жесткий топчан.

Очнулся от яркого дневного света, бившего прямо в глаза. Теперь он лежал на матрасе, под одеялом, в нижнем белье. То ли нервная встряска минувшей ночи, то ли лекарства подействовали: чувствовал себя гораздо лучше.

В бараке прибрано и натоплено. Он поискал глазами, стараясь понять, кто все это сделал, надеясь втайне, что вернулась Светлана. Хотел приподняться, посмотреть в окно, не стоит ли под навесом знакомый возок с красным крестом. Открылась дверь, у порога остановился высокий туркмен в папахе-тельпеке, меховой безрукавке, чесанках из верблюжьей шерсти.

«Амангельды! Как он попал сюда? Где Светлана? Доехала ли до заставы или замерзла по дороге?»

Яков закрыл глаза, притворился спящим, мучительно раздумывая о том, что произошло ночью. Ему стало жарко, но не от температуры, а от стыда перед Светланой, перед Ольгой, перед Амангельды, который, конечно, все понял. Мучила тревога за Светлану, сознание своей вины перед ней и беспомощности.

Амангельды молча что-то искал на полу, на нарах, осматривая каждую щелку. По бараку разнесся удушливый запах паленой тряпки.

— Ёшка! — не оборачиваясь, сказал Амангельды. — Сюда идет твоя жена Оля. Барат ее на попутной машине привез. Я все убрал, ей ничего не скажу...

«Все знает», — подумал Яков. Притворяться спящим было бессмысленно.

— Сагбол, Амангельды, — пробормотал он. — Скажи только, доехала Светлана до заставы? Не замерзла в дороге?

— Дома Светлана. Ай, Ёшка, все понимает Амангельды, это никак не может понять? Зачем ты так сделал?

На темной мозолистой руке следопыта лежала оторванная кружевная оборка.

Яков промолчал. Да и что мог он ответить следопыту!

— Оле не скажу, тебе скажу, — продолжал Амангельды. — Отнять жену у врага — хорошо. Отнять жену у друга — три раза плохо. Плохо другу, плохо твоей жене, плохо тебе. Ты нарушил закон. Ты предал друга. Ты сделал друга врагом. Что знает Амангельды, останется здесь, — приложил он руку к груди. — Сам думай. Я ухожу. Я не хочу видеть врага своего друга.

Яков и на это ничего не сказал. Его занимал вопрос, как оказался здесь следопыт. Хотел спросить, откуда Амангельды знает, что Светлана благополучно вернулась на заставу, но не успел: послышались шаги. Открылась дверь, в барак вошла Ольга. Яков с каким-то новым для него чувством смотрел на нее. Ему было мучительно стыдно перед женой потому, что в ее лице он оскорбил мать Гришатки. Невольно посмотрел на ее руки. Они казались теперь самыми обыкновенными, может быть немного крупными, но родными и — что он хорошо знал, — умелыми.

— Что стряслось-то? — подходя к нему, с тревогой спросила Ольга. Она хотела снять с него рубашку, осмотреть всего: нет ли ран или ссадин, таких, какие сплошь покрывали его, когда он упал с карниза?

— Нет, Оля, не ранен, — сказал он. — Оступился. Вроде ногу вдругоряд растянул или вывихнул.

От его внимания не ускользнуло, как брезгливо поморщилась Ольга, почувствовав в бараке запах паленой тряпки. («Спасибо, тебе, Амангельды, что и это догадался сделать: пахнет тряпкой, значит, лечили не по-ученому, а по-местному».) Ольга смотрела на него с тревогой, но он не мог заставить себя обнять и поцеловать жену: слишком это было бы нечестно. Она сама подошла к нему, сняла платок, приложила ухо к груди. Он стал гладить пушистые завитки волос на ее шее и за ушами. Ольга сначала притихла, потом отстранилась, посмотрела ему в лицо:

— В груди у тебя хрипит и свистит. Что хоть болит-то?

— Пройдет. С кем Гришатку-то оставила?

— У Барата. Попросила Фатиме за ним приглядеть. Утром Амир Галиев через поселок проходил, сказал, что тебя Дзюба чуть не на себе в барак приволок, а что с тобой, не сказал.

— Никто меня не волок. Сам пришел, — самолюбиво возразил он, прикрывая глаза, не в силах больше выдерживать тревожный взгляд Ольги.

Вошел Амангельды. На светлом фоне проема двери четко вырисовались его возмущенно вздёрнутые плечи. «Что ж, дорогой Амангельды, ты во всем прав: отнять жену у друга — три раза плохо». Он откинулся на подушку, устало прикрыв глаза, сказал:

— Спасибо, что приехала. Думал, побоишься бурана...

— Буран кончился. Дай хоть ногу-то посмотрю, может, растереть надо?..

Яков едва сдержал себя, чтобы не схватить край одеяла.

— Амангельды все уже сделал, — сказал он. — Бинтом ногу втугую затянул.

Ольга, кажется, поверила. Да и как не поверить! Сейчас только утро, а ночью был такой буран, что никто и носа из дому не посмел бы высунуть.

— Как он только тебя нашел? — удивилась Ольга. — Хороший человек, спасибо ему.

— Следопыт!..

Кажется, пронесло. Но на душе было так скверно, что ему хотелось забыться, ничего не видеть, не чувствовать. Конечно, Ольга думает: «Откуда у Амангельды бинт? Что он, участковый врач или медицинская сестра? Походную аптечку бригада наверняка с собой унесла». Уж лучше бы отругала, закатила скандал, нахлопала по щекам. Была бы причина обидеться, ответить грубостью, затеять ссору.

Но жена казалась спокойной. Догадывается ли? Или по-прежнему верит ему, считает его настоящим человеком, мужем? А Светлана? Любит ли он Светлану? Или это была просто вспышка? Желание потешить себя? Кого он любит: жену или Светлану, или ту и другую?

— Поезжай домой, — сказал Яков. — Ни о чем не тревожься. Мне лучше. День-другой отлежусь, тоже прикачу. Гришатку поцелуй...

Ольга не ответила. Молча стала вытаскивать из вещевого мешка, с какими ходят через границу контрабандисты, домашнюю еду, чистое белье, простыни. Аккуратно разложила все на полке, прибитой так, чтобы до нее не добрались мыши. Стала собираться в обратный путь. Хозяйственные заботы и сборы, кажется, отвлекли ее внимание.

— Я поеду, Яша, — замотавшись платком и подпоясав полушубок, сказала она. — Боюсь за Гришатку, как бы куда не залез.

— Поезжай... Ни о чем не тревожься, — повторил он. Ольга, задумчивая, словно в чем-то сомневающаяся, направилась к выходу. Навстречу ей, распахнув дверь, вошел Барат, держа в руках пару наспех сработанных, но крепких и надежных костылей. Скорее всего, он дострагивал их уже здесь, пока Ольга была в бараке.

— Бери, Ёшка. Годятся и ходить, и по спине тебя охаживать, чтобы дома сидел, меньше по горам бегал.

— Сагбол, Барат. Теперь я до самого Даугана доскачу.

Он и правда обрадовался такому подарку, удивляясь, когда только успел Барат сделать костыли.

— Давай, Ёшка, отдыхай, — сказал Барат. — До обеда мы будем расчищать дорогу, потом отвезем тебя домой.

Яков так устал за последние полтора часа, что, вытянувшись на топчане, долго лежал, не пытаясь ловить и останавливать мелькавшие и куда-то уходившие обрывки чувств и мыслей. Что-то в нем рушилось, что-то нарождалось новое. Но что это такое, он не понимал. Он снова впал в оцепенение, такое же, как на перекрестке троп, где сидел, затаившись на холодных камнях, смотрел и слушал, стараясь не пропустить врага. Но там враг был привычный, осязаемый, видимый, а здесь... Кто он, этот враг? Как его рассмотреть, если он сидит где-то внутри и бороться приходится с самим собой?

ГЛАВА 5. ЗАБОТЫ И ХЛОПОТЫ

Вернувшись на Дауган, Яков, едва передвигаясь на костылях, целые дни проводил в поселковом Совете.

Снова и снова думал он о событиях памятной ночи, о возможных последствиях того, что произошло. Как жить дальше? Он не мог смотреть в глаза Ольге. Пугали его и предстоящие встречи с Федором Карачуном, с самой Светланой.

Чтобы отвлечься от невеселых дум, брал блокнот, исписывал его колонками цифр, подсчитывал, сколько надо заготовить сена и гравия. На вырученные деньги колхоз должен был купить коров и овец, приобрести необходимый инвентарь. Но стоило отвлечься на секунду, перед ним снова возникали глаза разгневанной Светланы. Не мог он забыть и ее чисто женские упреки. Значит, у нее тоже большое чувство. Она, может быть, так же, как и он сам, сейчас мечется, не находит себе места. Он почти физически ощущал ее рядом с собой, всем сердцем желал и в то же время боялся новой встречи с нею...

Казалось, главное, о чем он теперь думал, чем был озабочен, — нужды поселка и колхоза. На самом же деле он все время думал о Светлане, стараясь повседневными заботами заглушить свою тоску по ней.

До сенокоса и уборки сена оставалось еще достаточно времени, но начинать подготовку к лету надо заблаговременно. Сено — главный источник дохода колхоза, и надо сделать все возможное, чтобы заготовить его как можно больше.

Богатейшие горные луга Асульмы с незапамятных времен дарили человеку прекрасные травы. Гравия в горах тоже хватало, но для дороги теперь его требовалось меньше. А после того, как вся дорога покроется асфальтом, он вообще будет почти не нужен. Значит, только в этом году можно заработать на гравии. В будущем такой возможности уже не представится.

Не оставляла Якова надежда и на то, что через Наркомзем республики удастся получить овцематок взаймы у колхозов. Это еще одна задача, решить которую совершенно необходимо.

Подсчитывая будущие доходы, советуясь с Балакеши и колхозниками, докладывая о планах развития экономики Даугана на заседаниях поселкового Совета, он зримо представлял себе тысячную отару овец, огромное стадо коров...

На работу приходил обычно с рассветом, чтобы в тишине, до появления посетителей, которых с каждым днем становилось все больше, подумать о делах и заботах предстоящего дня. В один из таких утренних часов он услышал блеяние овец, крики чопанов, лай собак. Прислушался. Что это? Откуда отара? На дворе зима, снег. В такое время пасти овец можно лишь на черных землях. Кто пригнал отару в горы? Может, ему все это кажется, потому что так много думает последнее время об овцах? Нет. Гортанные крики чопанов, хлопанье бича, дробный стук тысяч овечьих копыт, лай собак слышатся совершенно отчетливо.

Подхватив костыли, накинув на плечи фуфайку и надев шапку, он в два маха бросил свое сильное тело к двери, выскочил на крыльцо. Вдоль шоссе сплошной массой текла огромная овечья отара в сопровождении доброго десятка чопанов.

— Ай, яш-улы! Салям, дорогой! Живой-здоровый? А говорили, совсем мало-мало помирал! — послышался звонкий голос.

Прищурившись и закрываясь рукой от яркого, слепящего света, исходившего, казалось, от самого снега, он узнал приветствовавшего его человека. На великолепном ахалтекинце гарцевал, лихо избоченясь, Аликпер Чары оглы.

— Коп-коп салям, Аликпер! — искренне обрадовавшись, воскликнул Яков. — Смотри, какой ты богатый стал, тысячную отару ведешь! Надо тебя раскулачить. Как раз я думал, где мне для поселка овечек взять!

— Ай, Ёшка, не меня надо раскулачить. Надо хозяина за ноги повесить! Смотри, как поздно отару к нам на черные земли ведет.

Яков живо вспомнил, что именно таким способом Аликпер пытался казнить бандита, убившего дорожного мастера Бочарова и пограничника Шевченко.

— Зачем его вешать, дорогой? Пусть живет, — возразил он, жадными глазами следя за овцами, идущими сплошным потоком, как волнующийся серый ковер. Овцы были грязными и обшарпанными. Но стадо, о каком мечтал Яков, вот оно — шло по заснеженной дороге мимо Даугана.

— Как зачем вешать? — спешиваясь и привязывая коня, воскликнул Аликпер. — Смотри какие худые овечки: вошка совсем загрыз. Шерсть только на кошму годится. Мясо нет, жир нет, совсем плохо! Барашке плохо! Хозяину плохо! Одному Аликперу хорошо. На границе считать мало-мало меньше надо.

— Послушай, дорогой, — спросил Яков, — а хозяин где? С отарой идет или у контрольно-пропускного пункта остался?

— С отарой идет. Всю дорогу «Ай, вай, вай!» кричит. Обратно к себе тоже нельзя возвращаться: там в горах давно все пастбища снегом замело.

— Веди сюда хозяина.

Высокий, высохший в походе курд Мухамед Байрам подъехал к поссовету, по приглашению Якова и Аликпера вошел в помещение. Глаза его блеснули радостью, когда он увидел на столе приготовленные Алексеем Нырком три пиалы и три небольших чайника.

— Чай — харашо, — сказал он по-русски.

Продать баранов Мухамед согласился неожиданно быстро (видно, падеж в отаре стал действительно угрожающим). В несколько минут он договорился с Яковом о продаже пятисот овцематок по очень дешевой цене, с условием, что колхоз заплатит за них товарами из кооператива.

Конечно, для заключения такой сделки необходимо было решение общего собрания колхозников или, по крайней мере, правления. Да и договариваться о покупке, следовало вместе с Балакеши. Но Яков решил не терять времени, всю ответственность взять на себя, потом убедить колхозников, что поступил правильно. Когда еще выпадет случай купить овец по такой дешевой цене! Не беда, что они истощены и завшивлены, зато дешевые...

— Аликпер-джан, — обратился Яков к своему старому другу. — Ты помогаешь в таможне отары считать, скажи, дорогой, какими товарами можно заплатить за них хозяину?

— Сам знаешь, Ёшка, — пожав плечами, отозвался Аликпер: — Сахар, галоши, мануфактура... Но ты зря это делаешь. Ведь подохнут овцы, до овчарен не доведешь.

Яков сделал вид, что не расслышал. Его утешало то, что в переводе на деньги каждая овца стоила три рубля, тогда как действительная стоимость овцематки, по меньшей мере, двенадцать рублей.

Аликпер с возмущением наблюдал, как на его глазах совершалась, казалось бы, самая немыслимая сделка. Не выдержал, незаметно кивнул другу, вслед за ним вышел из барака:

— Ай, Ёшка! Ты совсем глупый стал. Зачем тебе пятьсот больных овец? Чем лечить, чем кормить будешь? Они ведь завтра же все, как одна, сдохнут.

— Ничего, Аликпер, выходим. Вот этими руками выходим!

Отвечая Аликперу, он знал, что теперь ни за что не расстанется с так удачно купленными овцами.

— А платить чем будешь? Ты, наверное, бай, Ёшка! Пятьсот баранов по три рубля — полторы тысячи! Откуда у колхоза такие деньги?

— В том-то и дело, Аликпер, нет у нас этих денег. С деньгами кто хочешь купит, а ты попробуй так выкрутись. Сейчас созовем общее собрание колхозников. Уверен, поддержат!

— Как можно без денег покупать? А чем ты их кормить будешь? Я знаю, в колхозе у вас нет ни сена, ни отрубей. Карачун с заставы много не даст — у самого норма. Сначала думай, дорогой, потом покупай!

— И кормить нечем, — согласился Яков, — а все равно овцы нужны. Люди сразу должны почувствовать разницу между единоличным и коллективным хозяйством. Одному купить сразу пять или десять овец не на что, а всем вместе пятьсот можно. Отправим в город бумагу, чтобы в дорожном управлении дали взаймы ячменя. Весной гравием расплатимся... Пойдем к Мухамеду, дорогой, что же мы его одного оставили.

Теперь Яков уже боялся, как бы Мухамед Байрам не отказался от продажи овец. Конечно, в дорожном управлении могут не Дать ячменя, а колхозники не согласятся платить за овец товарами из кооператива, взятыми в долг. Но иного выхода он не видел. Единственная надежда на сено. Богатый сенокос будущего года должен покрыть все расходы. Гравием колхоз расплатится за ячмень, сеном — за товары, которые возьмет оптом в кооперативе. Атагельдыев обещал пятьдесят тысяч на ремонт кяризов. Это огромные деньги. Удастся с помощью государства получить воду, и за то большое спасибо! А с овцами и со всем остальным надо самим управляться...

Окрыленный мечтами, Яков послал Алексея Нырка за Балакеши: надо было срочно созвать общее собрание колхозников.

Чопаны быстро отделили от отары пятьсот овцематок и несколько баранов. Истощенные и больные животные еле держались на ногах, жалобно блеяли.

Начали собираться колхозники. С тяжким недоумением смотрели они на едва передвигавшихся овец, которых чопаны уже загоняли во двор караван-сарая. Яков стоял тут же, опираясь на костыли, наблюдая за хмурыми лицами дауганцев.

— Ай, Ёшка, зачем ты это сделал? — сказал, остановившись рядом, Балакеши. — Зачем у колхозников разрешение не спросил? Если бы кто другой таких овечек купил, я бы прокурору письмо написал.

Балакеши, разумеется, прав. Председатель поссовета явно превысил полномочия, не посоветовался с колхозниками. Но ведь нельзя было упускать случай. Попробуй купи еще где овец так дешево! Яков попытался отшутиться:

— Как ты, дорогой, письмо прокурору напишешь, если писать не умеешь? Одну свою фамилию поставишь, прокурор ничего не поймет.

Шутку встретили тягостным молчанием.

— Они заразные, — присмотревшись к овцам, сказал Балакеши. — Воши по ним, как кочахчи, отрядами ходят. Ты, наверное, за вошей отдельно платить думаешь?..

— Ну что тебе воши? — уже с раздражением произнес Яков. — Разве ты из вошей будешь шашлык жарить? Ты овечек смотри! Через полгода их не узнаешь. Возьмем золу, горчичное масло, натрем шкуры, поставим тепляки, купать овечек будем, а поправятся — на свежий воздух пустим. Своя отара будет.

— Говоришь складно, да будет ли ладно, — в тон ему ответил Балакеши.

С сомнением цокали языками даже самые близкие друзья Якова, молча упрекая его в самоуправстве. Яков начал отчаиваться:

— Савалан! Барат! Мамед! Что стоите? Давайте разбирайте по десятку!

— Что ты, Ёшка, как разбирать? — воспротивился Барат. — Я теперь свою шубу три года не надену: чесаться буду.

— Тебе, Барат, шуба не нужна. В овчарнях будешь печки делать. А когда работаешь, без шубы тепло.

Он все еще пытался шутить, но его шутки не достигали цели. Чувствовалось, еще минута, и все потихоньку начнут расходиться.

— Прокурору все-таки надо написать, — раздался чей-то раздраженный голос.

Яков поискал глазами, кто это сказал. Увидел невысокого, ничем не примечательного туркмена, по имени Аббас-Кули. Чтобы не разжигать страстей, спокойно ответил:

— Пиши, Аббас-Кули. Это твое право. Только что ты скажешь, когда овечки поправятся и у нас будет своя отара?

И опять никто не поддержал Кайманова. Положение становилось критическим.

Неожиданно вперед вышла Ольга, держа за руку Гришатку. Метнув в сторону мужа гордый взгляд, она подошла к овцам, держа в фартуке то ли овес, то ли ячмень. Певуче сказала:

— Чего смотреть-то на них!.. Овец не видели? А ну, сынок, подгони хворостинкой вон ту, с белой звездочкой, а теперь эту, черненькую...

Раскрыв фартук, она поднесла его к мордам ближайших овец и стала выходить из толпы. Голодные животные сначала насторожили уши и замерли, втягивая запах зерна, потом несмело потянулись за Ольгой.

— Кыць! Кыць! Кыць! — тут же раздался энергичный голос жены Барата — Фатиме. Она без лишних слов отбила от стада десяток овец и погнала к своему дому.

С удивлением Яков поглядел на Ольгу, встретил ее довольный и радостный взгляд. С какой сдержанной гордостью она выручила его в самую трудную минуту!

Вслед за Ольгой и Фатиме стали разбирать овец по домам и другие колхозники. Некоторые с явной неохотой, а у многих уже разгорелся хозяйский зуд. В самом деле, стоит хорошенько потрудиться, и через несколько месяцев у колхоза будет своя большая отара!

«Спасибо тебе, Оля, что выручила. Большая благодарность от недостойного тебя мужа. Спасибо и тебе, дорогой Балакеши, что недолго обижался за ущемление твоих прав руководителя колхоза! Спасибо и вам, друзья, за доверие. Но доверие ли? Может, колхозники просто не хотят в глаза правду сказать, а за глаза кто-нибудь сообщит прокурору. Ладно, время покажет...»

Он искренне надеялся, что к весне на Даугане будет своя отара.

В конце декабря на Дауган приехали мелиораторы исследовать и ремонтировать кяризы.

Сухонький проворный старичок в телогрейке и треухе, тот самый, что составлял смету, бодрым шагом обошел всю трассу, заглянул, словно принюхиваясь, чуть ли не в каждый колодец, попросил председателя поссовета собрать рабочих.

Зимой и ранней весной, когда приостанавливается ремонт дороги, свободных от дел людей на Даугане хоть отбавляй. Правда, долбить землю зимой нелегко. Но ведь кяризы нужны всем. К тому же земля здесь промерзает совсем неглубоко — на каких-нибудь сорок — пятьдесят сантиметров. А в галереях вода не замерзает.

Послушать специалистов-мелиораторов в поселковом клубе собралась добрая половина жителей Даугана. Сам собой возник митинг. Надо было сказать собравшимся какие-то очень теплые, важные слова, чтобы дошли они до сердца каждого, кто будет работать на кяризах. После короткого доклада старичка мелиоратора на трибуну поднялся Яков.

— Друзья, товарищи дорогие! — взволнованно начал он. — Расчистим кяризы, не только скотину напоим, но и пруд сделаем, чтобы в жару искупаться можно было. Коровам тоже раздолье будет. Вернутся с пастбища, зайдут в воду, совсем другое настроение у них будет; А когда у коровы настроение хорошее, она и молока больше дает...

— Что ты, Ёшка, нас уговариваешь, — крикнул с места Барат; — Когда будет пруд, не только корова, я сам буду там целый день стоять и хвостом махать!

— Ты хоть три дня стой, от тебя молока не получишь! Потому и говорю про коров!

— Ой, яш-улы, яш-улы, — воскликнул стоявший в стороне Аббас-Кули. — Кяризы — хорошо, а каким хвостом будем махать, когда к весне все овечки подохнут? Обещал, яш-улы, ячмень. Нет ячменя. Обещал овес. Где твой овес?

«Контра! Насчет овец прокурором пугал, теперь хочет митинг сорвать, — подумал Яков. — И ведь в самую точку попал, крыть нечем».

Давно бы нужно было съездить на заставу и попросить одолжить немного ячменя. Но встретиться с Федором после того, что произошло в бараке, Якову казалось невозможным. И вместе с тем ему очень хотелось поехать к пограничникам не только по делам, но и увидеть Светлану, поговорить с ней, понять, действительно ли она считает его тупым и примитивным животным, или сказано это было сгоряча, несерьезно, из-за женской гордости? Он был твердо уверен, что мужчина должен быть грубым, порой жестоким, с твердым и непоколебимым характером. Именно эти качества и ценились, по его мнению, женщинами. Но в ушах все время звучал срывающийся голос Светланы: «Что ты можешь знать о любви? То же, что ишак или верблюд?» Значит, тягостное, страшно напряженное состояние, когда противоречивые чувства раздирают тебя, когда все валится из рук, а сам не знаешь, куда деться, — это и есть любовь? Так зачем она нужна, такая любовь, если вся жизнь от нее идет вверх тормашками?

Что-то надо было ответить Аббасу-Кули. Молчание явно затянулось.

— Ты овечек пока бородой своей покорми, — сказал Яков. — Она у тебя густая и длинная.

Громкий хохот заглушил его слова: борода у Аббаса-Кули — всего несколько десятков волосков, росших прямо из шеи. Это был, конечно, не ответ, но обстановка хоть немного разрядилась. Потемнев от злости и бормоча ругательства, Аббас-Кули спрятался за спинами других: все-таки он побаивался Якова. А нужно ли, чтобы его боялись люди? Конечно нужно. С детства он знал, что каждый прежде всего считается с силой. Раз у него власть, должна быть и сила. Победа даже над Аббасом-Кули была приятна. Но Аббас-Кули не думал сдаваться.

— Ты моей бородой не прикрывайся, лучше скажи, где ячмень возьмешь? — крикнул он снова откуда-то из задних рядов.

Яков не успел ответить. К открытой двери клуба на всем скаку подлетели незнакомый командир-пограничник с тремя «кубиками» в петлицах в сопровождении сверхсрочника Амира Галиева и еще одного красноармейца.

— Вы председатель поселкового Совета Кайманов? — спросил командир, подойдя к Якову. И когда тот ответил утвердительно, представился: — Начальник заставы Дауган Логунов.

— А Карачун? — невольно вырвалось у Якова.

— Назначен комендантом.

— Как комендантом?

Логунов улыбнулся:

— Выходит, получил повышение. А я узнал о митинге, решил приехать, познакомиться. Надеюсь, и у нас будут такие же отношения, как у вас с Карачуном.

В ответ Яков промычал что-то неопределенное. «Почему Федор, уезжая, не зашел, не попрощался? Значит, догадывается! Может, все знает? Но от кого? Кто сказал? Впрочем, такой наблюдательный и умный человек, как Федор, догадается и сам. А где Светлана? Уехала ли она с мужем или осталась сдавать дела? Все-таки у нее в поселке медпункт. Или тоже не захотела зайти проститься?..»

Продолжая думать о Федоре и Светлане, он равнодушно смотрел на нового начальника заставы, отмечая про себя, что тот чем-то похож на Федора, то ли жилистой сухощавой фигурой, то ли слегка вздернутым носом и густыми бровями цвета пшеничной соломы. Так же, как и у Федора, обмундирование у Логунова тщательно подогнано и отутюжено. Новенький ремень и портупея поскрипывали, блестя коричневым лаком. Зеркальным блеском сияли начищенные сапоги. Румяный, крепкий, быстрый в движениях, чисто выбритый, он действительно очень походил на Федора Карачуна. Но может, это Якову только кажется. Последнее время он в любом встречном видел Федора, постоянно думал о гневном упреке Светланы. Выходит, и Федор не понимает, что такое любовь? Если он, Кайманов, «тупое животное», то кто же Федор? Что нужно Светлане? Чего она ищет? Что вообще может потребовать женщина от мужчины, кроме верности и силы?

Логунов попросил разрешения выступить перед собравшимися в клубе дауганцами и перевести его речь.

— Давай! — махнул рукой Яков.

С минуту помолчав, ожидая, пока стихнет в зале шум, Логунов сказал:

— Я — новый начальник заставы. Знаю, что в поселке крепкая бригада содействия пограничникам. Знаю по рассказам и председателя вашего поселкового Совета Якова Григорьевича Кайманова, обратившегося к нам с просьбой выделить для колхоза несколько пудов овса и ячменя. Сообщаю, что по ходатайству прежнего начальника заставы Федора Афанасьевича Карачуна командование разрешило выделить вам тонну зернофуража на откорм овец...

Яков, волнуясь и торжествуя, перевел эту фразу на курдский и азербайджанский языки, с благодарностью и каким-то щемящим чувством подумал: «Все-таки сделал Федор, несмотря ни на что сделал».

Гулом одобрения встретили дауганцы это сообщение.

— И еще одно дело, — продолжал Логунов. — Поскольку мы с вами соседи, и вода нам так же нужна, как и вам, кяризы будем чистить вместе. Обещаю, что все свободные от нарядов пограничники до конца работ — ваши помощники.

Ну что ж, дружить так дружить! Якову не хотелось остаться в долгу перед новым начальником заставы да и поселку было крайне необходимо то, что он задумал. Сейчас самое время высказать мысль, которая возникла у него еще тогда, когда он вместе с «базовцами» ходил выручать Дзюбу прямой дорогой на Асульму. Неприступны горы вокруг Даугана, но если человек приложит руки, то и скалы отступят, откроют прямой путь к горным пастбищам, раскинувшимся вдоль самой линии границы.

— Братцы! — поднялся Яков. — Мы с вами все друзья пограничников, а они — наши друзья и помощники во всех делах. Есть у меня еще одно предложение. Выполним его, одним ударом двух зайцев убьем. Надо сделать тропу там, где мы лезли напрямую, когда искали Дзюбу. Сделаем, будем скрытно и быстро, не слезая с коней, подниматься на Асульму. Ни один бандит не увидит, когда и куда пошли наши наряды. Тропа пересечет шесть, а то и все восемь самых ходовых троп контрабандистов. От самого Даугана пройдет по отщелкам да сопкам, а там один крутой подъем и — вот она, Асульма!

Он перевел все, что сказал, на русский язык для Логунова. Тот сразу оценил предложение, оценил и то, насколько хорошо председатель поселкового Совета знает участок заставы.

Большинство нарушений происходит на левом фланге участка. Движение нарядов по линии границы до сих пор демаскировано. В некоторых местах маршрут проходит прямо по хребту. Приходится преодолевать тяжелые подъемы. Тропа, которую Яков предложил сделать проходимой для лошадей, сократит время движения нарядов на полтора — два часа. Прокладывать ее удобнее всего по южным карнизам, где снег и лед стаивают быстрее.

 Зная теперь, о чем идет речь, Логунов внимательно наблюдал, как жители поселка воспримут предложение председателя.

— Это — один заяц, которого мы убьем, — продолжал Яков. — Сделаем тропу проходимой для ишаков и верблюдов, поставим в горах пресс, будем сено прессовать и с Асульмы тюками спускать. Вот вам второй заяц. А сено, сами знаете, главное наше богатство. Сеном и дровами только и отмахаемся от долгов. Что осенью не вывезем, заскирдуем, весной увезем. Весной овцы и коровы дадут приплод. Сена потребуется еще больше. Так что, как только закончим с кяризами, снег сойдет, сразу и за тропу возьмемся. Дело нужное.

На этом митинг закончился. Все вышли из клуба, но долго еще не расходились, обсуждая предложение Якова. В это время донесся знакомый стук колес. Из-за поворота дороги, скрытого глинобитным домом, показался медицинский возок, на облучке которого сидела Светлана рядом с сопровождавшим ее пограничником. Едва подъехав к клубу, она соскочила на землю и, расстроенная предстоящей разлукой с людьми, к которым привыкла за время работы здесь, радушно отвечала на их приветствия, еще не замечая стоявшего вполоборота к ней Якова.

Он почувствовал, что бледнеет от напряжения. Логунов с удивлением посмотрел на него, не понимая, в чем дело. Совсем близко показалась физиономия Барата. Почуяв неладное, Барат быстро оглянулся, соображая, как помочь Ёшке. Он смотрел своими выпуклыми, масляными глазами на Светлану, причмокивал красными губами, прятавшимися в черной бороде, и никак не мог ничего придумать. Выручил Барата толстяк Мамед Мамедов:

— Что ты, Барат, все смотришь и смотришь на доктора? — сказал он по-курдски. — Все равно тебе в медпункте чаю не дадут.

— Ай, Мамед, — тут же возразил Барат. — Когда конь идет по дороге и видит замечательный клевер, он знает, что ему не дадут, а все равно смотрит.

«Чтоб тебя разорвало с твоими остротами», — подумал Яков. Но Барат отпускал шуточки на курдском языке. Ни Светлана, ни Логунов его не понимали, зато все остальные отлично разобрались, в чей огород камешки. Яков, чтобы не выдать себя, до боли стиснул зубы.

— Хороший хозяин, — глянув на Барата, сказал он, — того коня под пузо кнутом, чтоб про клевер и думать забыл, а как надо телегу вез.

— Ай, Ёшка, ай, дугры! Ай, правильно! — воскликнул Барат. — Приходи, дорогой, ко мне. Для хорошего коня самый лучший кнут выберу, от всех болезней лечит!

Снова — веселый смех.

Надо было как-то объяснять это веселье.

— У Мамеда на сенокосе живот болел, аппендицит был, — сказал Кайманов, обращаясь к начальнику заставы. — Светлана Николаевна его лечила. Вот Барат и шутит: кто, мол, теперь будет Мамеда лечить, если она уедет?

Логунов задержал на Якове долгий взгляд, ничего не сказал.

«Наверное, понимает по-курдски», — подумал Кайманов. Ему стало невыносимо тяжело. Хотелось куда-нибудь уйти, остаться одному, и в то же время страшно тянуло хотя бы еще две-три минуты побыть здесь, видеть Светлану.

— Ну как насчет тропы? — обращаясь ко всем, крикнул Яков. — Решено? Значит, с кяризами закончим, за тропу примемся?

— Слушай, Ёшка. Все сделать не успеем. Ни тропы, ни сена не будет. Лето потратим на тропу, а когда сено косить, за овечками ходить, хлеб убирать? — Это сказал Асахан Савалан.

— Не беспокойся, Асахан. У ремонтников в запасе есть аммонал. Где надо, скалы будем аммоналом взрывать. Вручную тесать — гиблое дело. Тропу будем прокладывать не только всем поселком, пограничников позовем, дорожных рабочих уговорим...

Светлана, казалось, не слушала этот разговор. Дела поселка теперь ее не интересовали. Она была задумчива. Немыслимо трудно держаться непринужденно, когда десятки глаз следят за каждым словом или жестом.

— Вот вы и уезжаете... — с трудом выдавил из себя Яков.

— Как не уезжать, когда вы медицину игнорируете, — с невеселой усмешкой проговорила Светлана. — Лечиться не хотите. Наверное, на собрании ни о родильном доме, ни о детских яслях, ни о медпункте ни слова не сказали.

— Ну что вы так, да еще при народе? Подумают, что и правда я медицине враг!

 — Но и не друг... Прощайте, Яков Григорьевич. Счастливо оставаться!

 Она не подала ему руки, может, потому, что ее тут же обступили со всех сторон женщины, подошли мужчины, стали наперебой приглашать приехать на Дауган. Видно было, что и ей жалко уезжать отсюда — все-таки несколько лет прожито вместе, привыкла. Всякое было — и хорошее, и плохое, больше хорошего. Яков ждал, что она обернется, скажет еще хоть одно слово. Но не дождался. Она легко поднялась на облучок своего возка и долго еще махала рукой провожающим, так ни разу и не посмотрев в его сторону.

Хотелось остановить ее, задержать. Но что он мог сделать? Светлана — мужняя жена. Куда муж, туда и она. Да и муж у нее такой, что на десять голов выше его, Якова, хоть и ростом мал. Надо было раньше поехать на заставу, встретиться, поговорить. А что толку? Может, она с ним и говорить-то не хочет?

Он не верил, что Светлана всерьез рассердилась на него за то, что произошло в бараке. Но судя по всему, она и правда разочаровалась, ошиблась в нем. Он для нее больше не существует: Федот, да не тот.

Стоявший рядом Логунов что-то говорил, но Яков лишь смутно улавливал смысл его слов. Все его мысли были заняты тем, как хотя бы еще один раз увидеть Светлану, сказать ей, что он не такой, как она думает, что любит ее, не хочет, не может ее потерять. Об Ольге он старался не вспоминать. Чем больше Ольга, похорошевшая за последнее время, почувствовавшая уверенность в себе, входила в его жизнь, забирая в свои руки все семейные дела, тем больше он внутренне сопротивлялся ей, сознавая в то же время, что лучшей жены ему и желать нечего. Сейчас все заслонила Светлана...

— ...У меня нет с собой карты, Яков Григорьевич, — вдруг отчетливо услышал он голос начальника заставы. — Вы наизусть все знаете, а я только привыкаю к участку. Может, съездим на заставу, посмотрим по карте, как лучше проложить тропу, о которой вы говорили. Если сделаем скрытый подход к границе и новая тропа пересечет тропы контрабандистов, весь участок возьмем вот так... — Он сжал некрупный, но крепкий, сухой и жилистый кулак.

— На заставу так на заставу, теперь все равно, — с каким-то безразличием ответил Яков.

— Что вы? — не понял Логунов.

— Все равно, говорю, заново придется вам участок осваивать.

— А, теперь понятно!

Но Яков знал, что Логунов не очень-то его понял.

Дождавшись попутной машины, они оба сели в кабину к шоферу и молча ехали до самой заставы.

В канцелярии Логунов развернул карту участка. Яков провел обкуренным, заскорузлым и обветренным пальцем линию, где должна была пройти новая тропа. Но о тропе он сейчас совсем не думал. Мысли его были на затерявшейся среди бесчисленных сопок и склонов гор дороге, по которой ехала в тряском возке Светлана. Даже похвала Логунова за то, что он так удачно наметил трассу будущей горной тропы, не радовала...

Светлана с каждой минутой все дальше уезжает от Даугана, а он почему-то сидит здесь, рассматривает на карте те самые горы, которые знает наизусть.

И вдруг возникла простая мысль: догнать возок на машине. Хотя бы вон на той, на которую работники таможни грузят ящики с сабзой. Через каких-нибудь полчаса машина отправится в сторону города и, конечно, догонит возок Светланы.

Едва дождавшись конца погрузки, он попрощался с Логуновым, быстро договорился с шофером, занял место в кабине. Надо только суметь проехать незамеченным через поселок и так же проскочить мимо Светланы. Словно мальчишка, едущий зайцем, он пригнулся в кабине, когда шофер, нажимая по его просьбе «на всю железку», мчался через Дауган. Там, где не был расчищен снег, белыми языками залегавший поперек завьюженной дороги, он видел узкую колею — следы колес возка. Эти следы он и ночью мог отличить от тысячи других тележных следов. Машина хотя и осторожно, словно ощупью, но довольно быстро шла по дауганским вилюшкам. Спуск кончился. Они ехали теперь по дну котловины, мимо заснеженных каменных мамонтов Асульмы, протянувших в долину хоботы и лапы. Здесь можно было прибавить скорость. Навстречу им время от времени проносились крытые брезентом грузовики, тянулись подводы.

Возок показался впереди совсем внезапно, за поворотом. Яков едва успел пригнуться в кабине, чтобы Светлана, оглянувшись, не узнала его. Гулкие удары сердца отдавались у него в ушах, казалось, что не только шофер, с интересом наблюдавший за ним, но и Светлана слышат, как оно стучит.

Так же неожиданно впереди замаячил пустующий сейчас, завьюженный барак.

— Останови, браток. Спасибо, что хорошо вез, — подхватив свои костыли и выбираясь из кабины, поблагодарил шофера Яков.

Предстояло еще проскакать на трех ногах сто пятьдесят метров, которые отделяли барак от шоссе. Он не будет ждать Светлану у дороги, просить, как милостыню, ее внимания. Она, конечно, остановится, увидев его, сделает это из простой человеческой жалости. Но жалости ему не надо. Сейчас он затопит в бараке печку, и, если Светлане хоть чем-то дорога та памятная ночь, она не проедет мимо. Втайне он надеялся, что, увидев над крышей дым, она решит, что в бараке отдыхают ремонтные рабочие, и захочет проститься с ними. Да и вообще, кто откажется, просидев больше двух часов в возке на морозе, выпить в тепле пиалу горячего чая, отогреться. Важно успеть затопить печку, расчистить снег перед дверью, убрать и привести в порядок запущенное жилье.

Скользя по льду, он запрыгал на костылях к бараку. Вот и дверь. Привычным движением нащупал ключ, спрятанный в углублении под крышей, отомкнул замок. Все здесь выглядело так, как было тогда: прибрано, рядом с печкой высится горка дров, на нарах аккуратно разложены набитые соломой матрасы.

Яков затопил печку, отыскал лопату, чтобы расчистить перед дверью снег, заровнять идущие от самой дороги следы костылей. Очистка снега потребовала много усилий и времени. На костылях нелегко было делать даже такую простую работу.

В печке весело загудел огонь, на конфорке домовито затянул свою песню огромный артельный чайник.

Припав к окну, Яков с нетерпением стал ждать появления возка... Он тешил себя надеждой: может, не случайно она в мороз поехала на возке, не стала пересаживаться на попутную машину. Но тут же отвергал это предположение. Не могла же она догадаться, что он обгонит ее и будет ждать в бараке...

ГЛАВА 6. ЛЮБЛЮ...

Возок появился так же обыкновенно, как выехала бы из-за скалы любая другая подвода. Но как медленно переступает лошадь! Сначала показалась ее голова, потом половина корпуса. Вот она поскользнулась и едва не упала на колени, потом выровнялась и медленно, очень медленно вытащила возок на прямую дорогу. До боли в глазах всматривался Яков, есть ли кто-нибудь на облучке рядом с повозочным. Но сколько ни смотрел, видел только красноармейца-возницу. Рядом — никого.

Его охватило отчаяние. Конечно же, Светлана пересела на попутную машину и теперь давно в городе! А может быть, сидит сейчас закутанная в возке и на его барак смотреть не хочет?

Возок поравнялся с тропкой, ведущей к бараку, миновал ее. Значит, все. Яков вскочил, рванулся к двери, но тут же остановился, едва взявшись за дверную скобу: если даже и догонит он на костылях катившийся по дороге возок, что толку? Да и не будет он его догонять. Лучше уж расстаться так, как расстались, чем ловить Светлану за руки, умолять ее не уезжать. Он снова сел на табуретку против окна, из которого видна была дорога, опираясь локтями о колени, закрыв лицо руками. Время остановилось. Он не мог сейчас ответить даже самому себе, о чем думает, что чувствует. Выключившись из всех внешних ощущений, он будто старался выжать из себя нестерпимую боль, сдавившую грудь, раскалывавшую голову...

За дверью послышался скрип снега, звук легких шагов.

Яков успел встать в угол, к самой двери, так, чтобы его не сразу можно было увидеть. Дверь медленно, словно нерешительно, отворилась. У него бешено забилось сердце и словно железным кольцом схватило горло: Светлана! Хотел крикнуть, броситься ей навстречу, но усилием воли заставил себя остаться на месте, жадно следя за каждым ее движением.

Светлана остановилась у порога, будто стараясь приглядеться к царившему в бараке полумраку. Потом прошла к печке, стала так же, как и в первый приезд, греть над чайником руки. С заметным удивлением посмотрела на стол, где на чисто оструганных досках стояли два чайника, две пиалы, даже сахарница, лежала горка сухарей. Оглянулась: кто все это оставил? Только теперь увидела стоявшего у двери Якова.

Резко повернулась и направилась к двери, чтобы немедленно уйти. Яков инстинктивно поднял руку, как бы преграждая ей путь.

— Не подходи! — отступая, сказала Светлана.

Она будто и не удивилась тому, что он вдруг оказался здесь, в бараке.

— Не подойду... Пока сама не позовешь...

Светлана внимательно и настороженно посмотрела ему в глаза, отвернулась к печке, снова стала греть руки. После небольшой паузы каким-то глухим, страшным своим безразличием голосом сказала:

— Не позову, Яша!

Он глотнул слюну, с шумом перевел дыхание. Что слова? Пустой звук. Главное — она здесь, рядом, не ушла, не хлопнула дверью. Значит, любит, значит, он ей небезразличен. Только бы снова не оттолкнуть ее грубостью.

— Разденься, выпей чаю. На дворе холодно.

— Здесь тоже холодно.

Она все еще настороженно следила за каждым его движением.

— Для тебя грел, — сказал он.

— Плохо грел. Позови Петю, повозочного, он тоже замерз.

Выглянув в окно, Яков увидел, что возок подъезжает к бараку. Через две-три минуты войдет повозочный, и тогда Яков уже не успеет сказать всего того, о чем думал, пока ехал сюда.

— Света... Люблю... Не могу без тебя, — с болью произнес он. — Не бойся меня, плохого не сделаю, только скажи, что не гонишь, не презираешь...

— Любишь?.. Ты себя больше всех любишь. Кому она нужна, такая любовь?

— Я тебя по-хорошему люблю. Жизни мне без тебя нет.

Светлана молчала. Он слышал, как за дверью тарахтят по камням колеса, покрикивает на лошадь повозочный, которого Светлана назвала Петей. Донесся негромкий окрик: «Стой! Тпру! Куда тебя несет?»

Светлана молчала.

— Света!..

— Умерло все во мне, Яша. Ты не виноват, — предупреждая его возражения, спокойно сказала она. — Какой есть, такой есть.

— Это какой же я есть?

Гнев и обида захлестнули Якова. Сузившимися глазами, раздувая ноздри, он смотрел на Светлану, готовый отплатить грубостью.

Неожиданно Светлана подошла к нему, сунула руку за борт полушубка. Перед его лицом появилось карманное зеркальце.

— А вот такой! — сказала она.

Он на мгновение уловил свое отражение: лицо было таким свирепым, что впору Шарапхану хребет ломать. Он отстранился, как будто его ударили. Словно сквозь сон услышал ее голос:

— ...С Ольгой что хочешь делаешь. Со мной тоже так хотел. А так нельзя. Любить надо красиво, Яша...

Яков с трудом перевел дыхание. Больше всего его возмущал убийственно-спокойный тон Светланы. Она читала ему мораль. Да как она смеет? И в то же время он понимал, что именно необузданность его нрава отталкивала ее. Взглянув на Светлану, поразился бледности ее взволнованного лица.

— Как жалко, что ты не можешь понять меня, — встретив его взгляд, с душевной болью воскликнула Светлана. — Ты не знаешь, что такое женщина. Мы должны нянчить детей, отдавать им всю душу, ласку, любовь. Где мы это возьмем? Кто даст нам красоту жизни, чтобы мы могли передать ее детям? Мы должны получать ее от вас, мужчин. Вам дано природой больше силы, с вас больше и спрос. Существует огромный мир красоты, но он, видно, не волнует тебя. Ты, наверное, не читал «Алые паруса» Грина — книгу о самом главном, о красоте и доброте души человека. Ты не можешь сказать, что видел в последний раз в театре...

— Насчет театра могу сказать, — облизав сухие губы, глухо проговорил он. Светлана, ожидая грубости, испуганно замолчала. — В нашем театре я видел, — напряженным до предела голосом продолжал он, — стык с участком заставы Пертусу, где убили Бочарова и Шевченко. И еще прорыв вооруженной банды Шарапхана. Конец этого спектакля ты знаешь...

Яков был взбешен. Как можно вести разговоры о красоте, когда чуть ли не каждый день приходится драться с врагами.

— И все-таки, Яша, я права. Ты по-своему тоже прав, но моя правота шире, больше. Только духовная красота делает человека человеком. Она должна быть у каждого, как бы ни была трудна жизнь.

— Ну хорошо. Я, как ты говоришь, не понимаю красоты жизни. Но ведь Федор-то не такой? Почему же он тебе не подходит? Чего ты хочешь, чего требуешь от людей?

— Я сама не знаю, Яша... Федор — прекрасный человек, умный, многое умеет, распутывает такие дела, что не уважать его нельзя. Но у меня чувство, будто женился он на мне лишь бы жениться. Любовь надо растить и беречь, как большую ценность. Любимые должны служить друг другу. Он служит только границе. Не знаю, может быть, я не права, слишком многого требую, но вот здесь у меня пусто, — приложила она руки к груди. — Никто не наполнил мне душу, и мне очень плохо и горько от этого.

За дверью послышалось шарканье веника о валенки.

— Света!..

— Об одном прошу: не преследуй меня, не ломай мне жизнь.

— Но ведь ты сама ехала ко мне, ты любишь меня...

— Да, ехала с тайной мыслью быть с тобой. Но... — Она помолчала. — ...Тебя испортила власть над людьми. В поселке — председатель, на границе — гроза бандитов. Кажется, море по колено. Такой, как сейчас, ты мне не нужен! Будешь домогаться, уеду к родным в Россию.

— Света!..

Дверь распахнулась, в барак вошел повозочный.

— Ой, как здесь тепло! — весело сказал он. — И чай на столе! Здравствуйте. Я говорю Светлане Николаевне, давайте заедем. А она: «Нет там никого». Как же нет, когда из трубы дым идет? Сюда, что ли, поставить?

Он стал доставать из вещевого мешка, который держал в руках, хлеб, сало, сахар.

— Давай располагайся, — кивком указав на стол, сквозь зубы процедил Яков. В одно мгновение он всеми силами души возненавидел этого Петю. Стараясь скрыть свое лицо, наклонился к печке и, распахнув дверцу, бросил в огонь полено. Спустя минуту, справившись с собой, спокойно сказал: — Чай готов... Садитесь, погрейтесь на дорогу.

Опустошенный, уничтоженный сидел Яков во время молчаливого чаепития. Ему было безразлично, что о нем могут подумать. Да и кому думать? Светлана уедет, будет жить в городе, повозочный вернется на заставу Дауган. А что может сказать повозочный Петя о председателе поселкового Совета Кайманове? Только то, что Кайманов — угрюмый и неразговорчивый человек, даже жену начальника заставы Карачуна, с которым проработал бок о бок столько лет, и то не мог встретить и проводить как следует.

«Только духовная красота делает человека человеком. Тебя испортила власть...» — мысленно повторял он слова Светланы.

Правда ли это? Если правда, то когда это произошло? Почему он сам ничего не заметил и никто ничего ему не сказал? А может, Светлана говорит это лишь из-за женского самолюбия? Вместе с тем он чувствовал, что разговор шел всерьез, в чем-то главном Светлана, очевидно, права. Она еще здесь, не все потеряно, ее можно вернуть. Достаточно обнять, привлечь к себе, и она затихнет у него на груди, как затихает в таких случаях Ольга. Но Светлана не Ольга. Она не скрывает своих чувств и в то же время расстается с ним. Почему?..

Его опыт говорил: все держится на силе и власти. Надо только умело пользоваться ими. Главное — уметь взять жизнь за горло железной рукой. Не возьмешь, она тебя возьмет. Светлана говорит, главное — не это, а как раз обратное: красота души и доброта человека. Как быстро летят минуты! Очень многое надо обдумать и сказать, а язык словно прилип к горлу. Еще этот повозочный Петя...

Светлана уже встает из-за стола, надевает полушубок, повязывается платком. Как приговор себе, Яков слышит ее голос:

— Пора...

Повозочный вышел. Якову видно в окно, как он вывел лошадь из-под навеса, снял с нее торбу с овсом, взнуздал. Еще минута, из барака выйдет Светлана и он останется один. Но она медлит, она колеблется. Все еще может измениться.

— Света!..

— Что, Яша?

— Ты не права. Да, иногда я груб с людьми, груб даже с Ольгой. Знаю, плохо это. Но на границе, с контрабандистами, иначе нельзя... Ради добра, ради жизни, ради детей...

Светлана повернулась к нему, после небольшой паузы сказала:

— Враги называют тебя Кара-Кушем — Черным Беркутом. Для врагов страшное имя. Честь тебе и хвала. Но ты становишься таким же беркутом и для самого себя, для своих близких. Это страшно. Ты смелый и решительный, но в тебе очень мало доброты и великодушия. А без этого жить невозможно. Многие люди выдерживают испытания бедой и очень немногие — испытание успехом. На быстром ходу и сани заносит...

Он сделал протестующий жест, но Светлана не дала ему говорить.

— Если бы ты мог быть таким, каким я тебя сама себе выдумала! — прижав руки к груди, воскликнула она.

Не сводя с него глаз, она словно отыскивала в его суровом облике те черты, какие хотела в нем видеть, но не находила их.

Главными качествами в человеке она считала душевную мягкость к другим — как раз то, что ему казалось недостойным мужчины.

— Не говори ничего, Яша, — продолжала Светлана. — Я сама все скажу. Для себя живешь. Твоя суровость, властность тебя же за горло берут. Пойдешь по этой дорожке, назад — к человеческой доброте, к себе самому — не вернешься. А человек жив только добром, Яша. Уже кое-кто из твоих друзей за тобой потянулся. Барат, как только бригадиром стал, неделю Федору проходу не давал, пока не выпросил ремень с портупеей. С тебя пример берет. В поселке тебя не только уважают, но и боятся. Боятся свои же люди. А это страшно. И я нужна тебе не потому, что ты любишь, а для того, чтобы еще раз потешить себя мыслью, — дескать, все могу.

— Света, что ты говоришь? Это неправда!

— И это в тебе останется, — продолжала Светлана. — И я тоже на всю жизнь в тебе останусь. Ты меня долго будешь помнить, Яша. Не говори ничего. Вместе мы никогда не будем. Я тоже сильная. Двум сильным в одной любви места мало. Из-за этого у нас и с Федором не получилось. Может, в этом все дело...

Последние слова она произнесла совсем тихо, будто оправдываясь перед ним.

Взволнованный до глубины души, потрясенный, Яков слушал ее затаив дыхание. Он привык видеть в ней только женщину. Но эта женщина во сто крат умнее, добрее, проницательнее его. Она любит и сама же отказывается от него. Такой он ей не нужен. А какой нужен? Кому нужен? Она говорит, что и Ольге не нужен.

При мысли об Ольге он сморщился, как от сильной боли. Рядом с женой сразу же возник образ Гришатки.

— Но я люблю тебя, Света!.. Люблю! — уже с явной безнадежностью в голосе воскликнул он.

— Любить надо не только для себя, Яша, Любовь и себе и любимой должна приносить радость. А от такой любви, как у тебя, и до петли недалеко.

Он молчал, мучительно жалея и себя, и Светлану, и Федора, и Ольгу. Будто впервые понял, что большой, настоящей любви еще и не знал, может быть, никогда не узнает. Что, если ему не дано любить, а дано лишь, как говорит Светлана, и себе и другим «хребет ломать». Если так, то это действительно страшно. С врагами он и впредь будет беспощаден. Но со своими!.. Разве он давал повод, чтобы о нем так думали близкие люди?

У него был такой убитый вид, что Светлана вдруг подошла к нему, поднялась на цыпочки и, обхватив шею руками, поцеловала. Он хотел обнять ее, но тут же опустил руки, еле сдерживая охватившую его ярость.

— Теперь все, — сказала Светлана. — Прощай... Он молчал.

— Не сердись, Яша, я тебе правду сказала.

Он молчал, чувствуя, что еще минута — и не выдержит, убьет или ее, или себя.

Светлана вышла.

Яков распахнул дверь, увидел, как она села рядом с ожидавшим ее повозочным.

— Счастливо оставаться! — словно в насмешку услышал он бодрое восклицание ничего не подозревавшего красноармейца, Пети.

Чувство страшной пустоты и одиночества охватило Якова. Самое дорогое и близкое, что было в жизни, с кровью и болью отрывалось от души. Хотелось бежать за возком, кричать, пока не поздно, остановить, вернуть Светлану, никогда не отпускать от себя. Но ничего этого он не сделал, не мог сделать. По-прежнему стоял у распахнутой двери и неотрывно следил за удаляющимся возком, увозившим частицу его самого.

От страшного напряжения в глазах вдруг потемнело. Ослепительно белый снег стал казаться зеленым, потом черным, а удаляющийся возок — мертвенно-белым. Такими видел Яков в памятный сенокос освещенные молнией стога, когда вдруг полыхнуло над головой нестерпимым светом и словно выхватило из мрака скошенный луг, вспыхнувшие безжизненным белым светом камни и вдали, на фоне сизой грозовой тучи, два мертвенно-белых стога.

В тот же миг это непонятное, страшное видение исчезло, словно разрушенное громом, но навсегда осталось в памяти.

Яков опустился на высокий порог барака, борясь с подступившим к горлу удушьем, рванул на себе ворот гимнастерки, так и остался сидеть, жадно хватая ртом холодный воздух.

Светлана не верит, что он может быть другим, не таким, какой есть. А нужно ли быть другим? Почему он должен слушать ее? Считать ее умнее себя? Ведь все, что окружало его, говорило совсем об ином. Жизнь беспощадна. Подчас она требует не только суровости, но и жестокости. Слишком многое легло на его плечи. Отвечать приходится и за себя и за других. Он застонал, стиснул голову обеими руками.

Так он сидел, пока не почувствовал, что застыли руки. Когда снова посмотрел вдоль заснеженного шоссе, дорога была пустынной, только время от времени пробегал по ней ветер, заметая поземкой следы возка.

Вечерело. Дали размылись и стали уходить куда-то в глубину. Синие тени легли на бескрайний снежный покров. На горы и долину опустились ранние сумерки.

ГЛАВА 7. ТРУДНОЕ ВРЕМЯ

В конце февраля повсюду заискрились ручьи, на южных склонах гор появились бурые проплешины, легкий парок стал подниматься от талой земли. Снеговая вода наполнила впадины и канавы, зажурчала под осевшим, ноздреватым снегом. Внизу, на равнине, уже цвели сады. Весна, хоть и с опозданием, пришла и сюда, в горы, ревниво требуя к ответу всех, кто обязан был ее встретить.

В эти дни Якова невозможно было застать дома. То он допоздна засиживался в поселковом Совете, то отправлялся в город — в райком партии, горсовет, в дорожное управление, то ехал в соседние колхозы; решал множество срочных, самых срочных и экстренно срочных вопросов; добывал строительные материалы для детских яслей, ремонта школы; интересовался, готов ли колхоз к пахоте и севу; торопил рабочих с ремонтом кяризов, со строительством тропы на Асульму.

Пока все складывалось, как было задумано. Ремонт кяризов закончили вовремя, теперь в поселке было вдоволь воды. Всем Дауганом и, по крайней мере, половиной бригад дорожников, с участием пограничников, проложили тропу на Асульму. Казалось, не было причин для плохого настроения, но Яков становился все замкнутее и угрюмее. Тоска по Светлане днем и ночью точила его. Так пролетели весенние месяцы. Наступили горячие дни уборки урожая.

Поднявшись до рассвета, Яков, хотя это и не входило в его прямые обязанности, решил проверить выход бригад в поле. На уборке урожая колхозники работали дружно, не считаясь со временем. К концу года каждому хотелось иметь побольше трудодней. Но не обходилось и без того, что кое-кто запаздывал с выходом в поле. Кайманов считал таких чуть ли не злейшими своими врагами.

Вот и сейчас, подходя к бывшему караван-сараю, где теперь размещалась конюшня и находился колхозный инвентарь, он увидел Аббаса-Кули, только что запрягавшего в трешпанку небольшого меринка, прозванного в колхозе Штымпом, то есть Малышом.

— Слушай, Аббас-Кули, у тебя совесть есть или нет?

— Что ты, Ёшка? Почему такой вопрос задаешь? — удивился Аббас-Кули.

— Все уже работают. Ты один лодырничаешь.

— Всего на пять минут опоздал...

— Раз вовремя не пришел, заворачивай оглобли. Давай, дорогой, отдыхай. Сам на колхозном собрании руку поднимал за то, чтобы опаздывающих не допускать до работы.

— Ай, Ёшка! Кто снопы будет возить, если я не поеду.

— Найдутся возчики.

— Яш-улы, разреши мне ехать, — стал просить Аббас-Кули. — Хорошо буду работать. Сам скажешь: «Ай, как хорошо работает Аббас-Кули!»

— Не могу, дорогой. Тебе разрешу, другому, третьему, что получится? Кто как захочет, так и будет работать, а хлеб пропадет, неубранным останется...

— Ты думаешь, Ёшка, я закон не знаю? — со злостью сказал Аббас-Кули. — Думаешь, я дурак? Что ты — председатель колхоза Балакеши, чтобы меня на работу не пускать? Мало тебе, что овечек, как хотел, покупал, теперь еще колхозниками командуешь!..

Такого отпора Яков не ожидал. Но отступать было поздно.

— Давай вожжи, — приказал он. — На общем собрании разберемся, кто лучше законы знает.

Бормоча ругательства, Аббас-Кули повернулся и быстро зашагал к своему дому.

Яков проводил его тяжелым взглядом. Каждый раз, когда происходили подобные стычки, он словно спорил со Светланой, будто назло ей становился жестким и неумолимым. Считал, что поступает правильно. Пусть в чем-то превышает свои права, подменяет председателя колхоза, но без дисциплины ни одну работу не наладишь. А уборка — дело серьезное: день год кормит. Урожай хороший, убрать его надо без потерь, тогда можно и закрома наполнить, и колхозникам на трудодни выдать, и кое-что продать. Яков считал, что не кто иной, как он, председатель поселкового Совета, несет главную ответственность за своевременную уборку хлебов.

Сена колхоз заготовил тоже намного больше, чем в прошлом году. Половину его продал заготовителю конторы «Гужтранспорт» Флегонту Мордовцев у прямо в стогах: приезжай и вывози на своих подводах.

На отобранной у Аббаса-Кули трешпанке Кайманов решил съездить в поле. Направил коня низиной вдоль нового, только что наполнившегося водой из арыков пруда, к посеянному полосой по обе стороны дороги и вымахавшему выше человеческого роста подсолнечнику.

Когда подъехал к пажити, увидел отдыхавших в тени одинокой арчи колхозников, а с ними — Барата, рассказывавшего, как видно, что-то смешное.

«Ай, Барат, Барат! — с укоризной подумал Яков. — Раньше скромным был. Теперь, как стал бригадиром, не может обходиться без внимания к себе. Ладно, что в портупее и с сумкой военной не расстается, каждый час перекуры устраивает, лясы точит».

Подойдя к отдыхавшим, он осуждающе посмотрел на своего друга. Особенно раздражал Якова нацепленный поверх вылинявшей, мокрой от пота рубахи Барата командирский ремень и наискось перечеркнувшая его мощный торс портупея.

— Хорошо, Ёшка, что приехал! — ничуть не смутившись, воскликнул Барат. — А у нас перекур. Понимаешь, такой жара, дышать нечем!

— Ай-яй, какая жара! — в тон ему ответил Яков. — Я, понимаешь, сон видел сегодня: стоит Барат, гладит свой живот, а жатка и косы сами косят. Полчаса косят, час косят, Барат все сказки рассказывает, а рожь осыпается...

— Ты, Ёшка, либо сам Насреддин, либо его брат. Очень правильно говоришь.

— Сам и есть Насреддин, — продолжал Яков. — Святой Муса встретил меня во сне и говорит: «Почему других штрафуешь, а Барата не трогаешь? Неправильно это. Надо и Барата за простой штрафовать».

— Меня!.. Штрафовать? — Барат не верил своим ушам: нет, Ёшка не мог так сказать!

— А что же, с бригадира и начнем, — жестко произнес Кайманов.

Барат растерянно оглянулся: самый лучший друг позорил его перед колхозниками.

Наступила тишина. Все настороженно выжидали, что будет дальше.

— Давайте, братцы, работайте. Хлеб осыпается, — сказал Яков. — Сейчас и бригадира отпущу.

— Ты меня отпустишь? Ты мне что — милиционер? В тюрьму меня посадил?..

— Погоди!..

Тяжелым взглядом проводил Кайманов расходившихся по местам жнецов. Люди хмурились, покачивали головами. Кто-то сплюнул, кто-то присвистнул, донесся иронический смешок. Яков понимал, что поступает не так, как надо. Те самые друзья, с которыми он делил и горе, и радость, сейчас не принимали его. «На большом ходу и сани заносит», — сказала Светлана. Якова явно заносило, и он это знал, но остановиться не мог, да и не хотел.

— Слушай, — потянул он Барата за портупею. — Ты бы это снял. Ни к чему ведь. В жару и работать неловко, да и люди смотрят.

В самом деле, на мокрой от пота, вылинявшей и выгоревшей рубахе, распахнутой чуть ли не до пупа, новенькая портупея и командирский ремень выглядели по меньшей мере нелепо. Но Барат страшно гордился ими: на заставе сам видел — широкий ремень и портупею носят только начальники. Разве напрасно он вынудил Федора Карачуна подарить ему этот ремень?

— Ты ишак, Ёшка! Совсем глупый, большой ишак, — дрожа от обиды и злости, воскликнул Барат. — У меня один ремень на груди, другой на животе, никому не мешают. А ты десять ремней на свое сердце надел, голову ремнями запутал. Людей не замечаешь! Улыбаться перестал.

— Эх, Барат! Ничего ты не знаешь. Не потому я улыбаться перестал, что ремнями сердце запутал...

— Как не знаю? Ты что, думаешь, Барат слепой? У Барата глаз нет? Как уехала Светлана, Ёшка не то что беркутом, волком стал. Люди боятся. Увидят — Ёшка идет, с дороги уходят. Только за то, что жизнь стала получше, и прощают тебя, а то давно бы из председателей полетел.

Яков стоял словно ошпаренный. Оказывается, ни для кого не секрет, что с ним творится. Если все видят, значит, и Ольга знает? И молчит!

— Ты думаешь, — продолжал Барат, — зачем я перекур делаю, с бригадой смеюсь? За двоих смеюсь: за тебя и за себя. Пять минут смеемся, два часа работаем, песни поем. Все говорят: «Ай, Барат, какой бригадир! С Баратом на работу как на праздник идем!» А ты штрафовать!

— Не твоего ума дело, какой я председатель. И не тебе меня с председателей снимать, — сквозь зубы процедил Яков. Его задевало, что Барат, тот самый малограмотный, но безупречно честный Барат, которого он всегда считал немного наивным, не только преподал ему жизненный урок, но и оказался на голову выше его самого. Барат очень правильно все понял и во всем разобрался, а он, Кайманов, запутался так, что из этих проклятых начальнических пут, стиснувших голову и сердце, самому не выпутаться. Барат нацепил на свою выгоревшую и пропитанную потом рубаху портупею с ремнем, и все простили ему безобидное тщеславие, а он, Яков, в глазах людей душу ремнями оплел. Только окриком да принуждениями стал действовать. Думал, никому нет дела, что это у него от тоски по Светлане. Оказывается, все знают.

«Ты меня долго будешь помнить, Яша!» — словно наяву услышал он последние слова, сказанные Светланой, и даже головой покрутил от охватившей его душевной боли.

Оскорбленный грубым ответом Якова, Барат с минуту зло вращал глазами, беззвучно двигал сочными, красными губами, подбирая самые крепкие слова, которыми можно было бы отплатить за обиду.

— Ты мне больше не друг! — выпалил он наконец, круто повернулся и, не оглядываясь, зашагал к жнецам.

Яков остался на месте. Несколько минут смотрел, как под потемневшей от пота рубахой друга, словно жернова, двигались лопатки.

Конечно, председатель Совета должен был разговаривать с бригадой иначе. Кого-кого, а Барата незачем подгонять. Да и жара стоит такая, что дышать нечем. А теперь друга потерял. Барат из тех, кто очень долго помнит обиду. С ним еще придется повозиться, чтобы вернуть прежние отношения.

Яков мог бы взять сейчас косу, встать впереди да и начать махать... Попробуй догони! Лучшей вязальщице за ним не угнаться.

Но он не взял косу, не стал в ряд с косцами, а, слегка ссутулившись, минут двадцать молча наблюдал за работой колхозников, уже не думая о том, как воспринимают его поведение товарищи. Потом вернулся к трешпанке, закрепил вожжи петлей за конец оглобли, чтобы лошадь не ушла за ним в поселок, и, прихрамывая, направился пешком на Дауган. Никто не окликнул его, никто не сказал ему доброго слова.

Через полчаса он был уже в поселке. Зашел домой. Увидев его, из овчарни пришла Ольга. Добрая половина купленных у закордонного бая и выхоженных колхозниками овцематок дала приплод, и Ольга теперь ухаживала за ягнятами, которых в жару еще не выпускали на пастбище, оставляли под навесом в бывшем караван-сарае.

Странные отношения сложились у Якова с женой. Наверняка она о многом догадывалась и уж, конечно, видела, понимала состояние мужа, но жалела больше его, чем себя, оставалась ровной, спокойной и даже приветливой. Только, пожалуй, чаще прежнего ласкала Гришатку, справедливо считая его своей главной опорой в доме.

— К тебе с заставы приезжали, Яша, — сказала Ольга. — Вроде на охоту зовут. Думала не говорить, да уж ладно, поезжай, может, развеешься.

С того памятного дня, когда Дзюба в пургу притащил его больного в барак, Яков не был на границе. Сейчас неизвестно, на какую охоту приглашают его: может, на архаров, а может, и «обстановка». В любом случае, самое время отвлечься от дел, посидеть в седле...

Он усмехнулся:

— Раньше не отпускала, теперь сама отправляешь?

— Да ведь извелся весь, — с горечью сказала она. — И себя загнал, и людей в бараний рог крутишь. Кому такая гонка нужна? Жадность тебя, Яша, одолела. Все бы захапал.

— Не для себя, Оля, стараюсь.

— Радости от твоего старания никому нету.

«Да что они, сговорились, что ли?» — подумал Яков. Он еще раз пытливо взглянул на жену: измаялась она с ним, забота и печаль постоянно живут в ее глазах.

Молча вышел из дому, оседлал оставленную в конюшне «на всякий случай» лошадь и, закинув винтовку за спину, поднялся в седло, шагом, не торопясь, поехал на заставу.

Как все-таки изменилась его жизнь! Раньше он подмечал каждый камешек на тропе, видел и слышал жаворонков, горлинок, сизоворонок. Часто по утрам любовался красотой гор. А теперь в голове цифры, тонны сена, подводы с гравием, отчеты, заявления, сметы... Чего только нет в этой голове! Кажется, правда, себя и других в бараний рог крутит...

Подъезжая к заставе, он с каким-то новым чувством рассматривал знакомую с детства старую казачью казарму, каменные оборонительные укрепления в виде перевернутых вверх дном кастрюль с дырками-бойницами. По привычке подумал, что сейчас выйдет Федор Карачун, первый его наставник в пограничной науке, скажет: «Яша, ждем «гостей», посиди у скрестка тропок за Карахаром». С полуслова поймут друг друга. С Логуновым пока что не то. Парень он вроде неплохой, но в этих местах новенький...

Задумавшись, Яков не заметил, как подъехал к воротам.

— Дежурный! — увидев его, во весь голос закричал часовой, стоявший у ворот.

В тот же миг с крыльца казармы словно слетел коренастый, плотный, быстрый в движениях пограничник, знакомый Кайманову всем своим обликом и повадками.

— Товарищ председатель поселкового Совета, — приложив руку к козырьку, четко отрапортовал он. — Застава выполняет боевую задачу. Старший лейтенант Логунов ждет вас у сухой арчи на стыке с заставой Пертусу. Докладывает старшина сверхсрочной службы Галиев.

Да, это был младший командир Амир Галиев, заметно возмужавший и даже немного раздавшийся вширь.

— Ты чего кричишь на весь Дауган? — слезая с коня и здороваясь со старым другом, спросил Яков. На петлицах гимнастерки Галиева увидел по четыре треугольничка старшины, на рукаве — шеврон сверхсрочника. Синие диагоналевые брюки были заправлены в хромовые сапоги.

— А Дзюба где? Что, у вас теперь два старшины? — спросил Яков.

— Никак нет, — отрапортовал Галиев. — Степан Дзюба уехал поступать в погранучилище.

— Так... — протянул Яков и, помолчав, с горечью добавил: — Даже проститься не зашел... Не за сто верст живем.

— Приказ был собраться в двадцать четыре часа. Когда ехали в поселок, заходил к тебе, но ты где-то в горах или в поле был.

«А Ольга не сказала, не хотела огорчать! Что ж, ничего не поделаешь: кто-то уезжает, кто-то приезжает, только сам-то застрял на одном месте и, как рыба в сетке, запутался в своих делах».

— Ну, здравствуй еще раз, старшина Галиев, — он протянул руку. — Поздравляю тебя с новой должностью: Давай объясняй задачу.

— Задача простая: садись на коня и поскорее скачи на стык с участком Пертусу. Задержали там непонятного человека. Надо допросить его, в следах разобраться. Да еще комендант приказал: не успеешь на стык, поезжай в комендатуру.

— Какой комендант? Федор Афанасьевич, что ли?

— Он самый...

Яков задумался. Неспроста его приглашал Карачун. Этот в самую страду зря отрывать от дела не будет.

Догадываясь, что его ждут немалые испытания, он вскочил в седло, коротко сказал:

— Я поехал!

— Поезжай, — отозвался Галиев. — С тобой красноармеец Ложкин поедет, вон он у конюшни, коня седлает.

Минуту спустя Кайманова догнал молодой пограничник, назвавшийся красноармейцем Ложкиным. Оба зарысили по тропе, ведущей к стыку участков соседних застав...

С седловины Яков увидел у проселочной дороги две машины, рядом с ними — группу людей. Машины — новенькая легковая «эмка» и полуторка — принадлежали управлению погранвойск. Похоже было на то, что присутствовало большое начальство. Один из командиров издали заметил всадников, снял фуражку, помахал ею над головой. Яков узнал в нем Федора Карачуна.

Невольно придерживая рысистый бег коня, он обдумывал, как ему вести себя с Федором. Федор вроде неспособен расставлять ловушки. Вызвали, скорей всего, для какого-то дела, а раз так, нужно быть готовым ко всему.

Привычно осматривая местность, заметил у обочины тропы след человека, прихваченный чуть сцементировавшейся корочкой, какая появляется после дождя. Немного дальше следы диких коз. Решил было, что стадо спугнули приехавшие командиры, и оно находится где-нибудь неподалеку, но, присмотревшись, понял: следы старые. Их тоже чуть-чуть прихватило корочкой.

Спустились в низину, быстро проехали по ней и, обогнув сопку, оказались у того места, где стояли автомашины. Среди пограничников Яков заметил плотную фигуру начальника погранвойск, подумал: «Дело нешуточное: комбриг Емельянов зря не приедет».

Едва всадники приблизились, Карачун взял под козырек, доложил начальнику войск о прибытии следопыта, переводчика и руководителя бригады содействия, председателя поселкового Совета Даугана Кайманова.

— Что-то уж очень торжественно, — отвечая на рукопожатие комбрига, смущенно сказал Яков.

Крупное грубоватое лицо Емельянова встревожено. Не трудно было догадаться, что речь пойдет не об охоте, как в первый его приезд на Дауган, а о чем-то действительно важном. Заговорил комбриг неожиданно спокойным и ровным голосом:

— Мы вас оторвали от срочных дел ввиду чрезвычайности обстоятельств. Для начала скажите свое мнение, что за след на обочине дороги?

Едва взглянув на след, Яков понял, что задача ему досталась довольно простая. Странно, почему не решил ее Карачун? Может, и решил, но хотел получить подтверждение? След успел покрыться тончайшей, едва заметной, плотно сцементировавшейся корочкой, точно такой же, как и козьи следы возле тропы, по которой ехал вместе с Ложкиным. С одной стороны тропы козы паслись спокойно, по другую вдруг стали делать огромные скачки. Скорее всего, именно этот человек их и спугнул.

Только очень опытный глаз мог заметить и тончайшую корочку, и обвалившиеся кое-где засохшие края следа, и едва заметную усадку грунта.

Чей след? Яков задумался, прошел шагов по сто сначала в одну, потом в другую сторону. Зрительная память у него была отличная. Он безошибочно мог узнать следы любого жителя Даугана и большинства старослужащих пограничников своей заставы. «У наших таких сапог нет». Стал вспоминать, что приходилось видеть на соседних заставах. Вдруг перед глазами отчетливо возникла картина. На плоском камне, прикрытые плащом, трупы погибших Шевченко и Бочарова. Немного в стороне Бассаргин и Павловский. Переминаясь с ноги на ногу, заместитель начальника резервной заставы с вызовом смотрит на Бассаргина. Через несколько месяцев снова та же котловина. Павловского отчитывает комиссар Лозовой. Потом приказывает Бассаргину доставить Павловского в комендатуру... Так это же его, Павловского, след! Еще тогда Яков обратил внимание на широкий каблук и очень узкий носок его сапога.

Еще раз пригляделся к отпечаткам следа: да, тот же постав ноги, щеголеватый носок. «Но почему Павловский здесь? »

Павловский действительно был здесь, стоял рядом с Федором Карачуном, изредка обращался с какими-то вопросами к комбригу Емельянову. Вид у него невозмутимый, держался он независимо, говорил с комбригом чуть ли не на равных.

— След старый, — сказал Яков, обращаясь к начальнику войск. — В прошлую пятницу утром в этих местах, вон у того родника, охотился Павловский.

Все невольно обернулись к растерявшемуся от неожиданности Павловскому. Вывод, что Павловский охотился, Яков сделал скорее по догадке, но попал в точку. Начальник войск и комендант переглянулись.

— Так... — проговорил комбриг Емельянов. — Кажется, вы этого не отрицаете? — взглянул он на незадачливого охотника.

— Никак нет... — пробормотал ошарашенный Павловский.

— Вы тоже были здесь с ним? — Этот вопрос комбриг задал Якову.

— Вторую неделю не выхожу с Даугана. Хлеб убираем. Сейчас не до охоты...

Кустики бровей начальника войск сами собой полезли вверх. Он снова глянул на улыбавшегося Карачуна и только протянул: «М-да...»

— Вы можете заверить ваш вывод письменно, товарищ Кайманов? — спросил комбриг.

— Хоть печать поставлю...

Насчет печати было сказано, пожалуй, лишнее, но Емельянов не обратил на это внимания.

— Тогда объясните.

— В пятницу часов в семь утра накрапывал дождь, — медленно, словно раздумывая, начал Яков. — Следы после того, как высохли, прихватило корочкой. Значит, человек прошел здесь перед самым дождем. Кто прошел? Мы в своей округе каждого знаем. Вот смотрите. Это старый след, а это свежие следы Павловского. А что он на охоте был, тоже просто. Вон в тех камнях родник. К нему на рассвете курочки прилетают. Там вон Павловский засидку делал. Стебельки ему мешали, он их сломал. Приходил курочек пострелять — тут всегда их много, а из-за седловины в это время — козы. Начал дробь на картечь менять, щелкнул замком, чтоб патрон вытащить, спугнул коз. Лупанул в белый свет. Вот и все.

В подтверждение своих слов Яков отошел в сторону и на расстоянии десяти — пятнадцати шагов от засидки Павловского обнаружил потемневший картонный кружочек — пыж, каким закрывают дробь в гильзе, передал его Емельянову.

— Все-таки я не дробью, а картечью стрелял, — выпалил Павловский, чтобы хоть чем-нибудь уязвить Якова.

— Бывает, и картечью мажут...

Пограничники засмеялись. Но, едва возникнув, смех тут же оборвался: Емельянов не улыбнулся.

— Я отдавал распоряжение, — сказал он, — охотиться в пограничной зоне на любую дичь только с разрешения начальников отрядов. У вас было такое разрешение?

— Никак нет, — пробормотал Павловский.

— Комендант, сделайте выводы, — взглянув на Карачуна, коротко приказал комбриг.

Кайманов с усмешкой смотрел на Павловского, видел, что в его близко посаженных глазах мечутся молнии, а прямой, как равнобедренный треугольник, нос покраснел от злости. Но Яков нисколько не боялся ни молний Павловского, ни его злости. Еще ни один человек не мог выдержать его взгляда. Не выдержал его и Павловский. Пустить в него пулю этот щеголеватый командир, пожалуй, может, но сломать волю своим взглядом — никогда. Безо всякого сожаления раскрыл Яков провинность лощеного выскочки. И поделом. Сейчас Кайманов думал о том, как избежал Павловский справедливого возмездия еще три года назад, когда послал на верную смерть Шевченко и Бочарова. Это было тем более непонятно, что «делом» Павловского занимался сам комиссар Лозовой.

— Будем считать, что со следом все выяснено, — сказал Емельянов. — Покажите Кайманову задержанного. Прошу в машину, Яков Григорьевич. Курдского у нас никто толком не знает. Аликпер уехал в город, вынуждены были вызвать вас, — добавил он уже в машине.

— Всегда готов выполнить вашу просьбу, — отозвался Яков. — Я ведь тоже вроде как на службе...

Через несколько минут подъехали к заставе Пертусу. Недалеко от казармы Яков увидел рослого нищего, одетого в страшное рубище. Он сидел чуть ли не посреди двора, прислонившись спиной к валуну, ужасающе грязный, с блуждающим взглядом.

Кайманов невольно поморщился от брезгливости: одетый в истлевшие лохмотья, густо усеянные вшами, нищий то и дело дергал нечесаной, со спутавшимися волосами головой, протягивал покрытую струпьями руку.

— Не приходилось встречаться? — кивнув в сторону нищего, спросил Якова комбриг. — Присмотритесь, может, кто-нибудь из главарей контрабандистов?

«Настоящий сумасшедший так далеко в глубь нашей территории не мог зайти, — подумал Яков. — Его обязательно где-нибудь перехватили бы пограничники или «базовцы».

Это соображение уже вызвало недоверие. Кайманов подошел ближе, в упор стал смотреть на нищего. Тот встал и, не сводя с него бессмысленных глаз, сделал попытку приблизиться, шаркая по камням изодранными чарыками, вытянув вперед покрытую страшными струпьями руку. Якова чуть не стошнило: такие же струпья, словно короста, покрывали черные, словно чугунные, обросшие грязью ноги.

— Как зовут? — по-курдски спросил Кайманов.

Нищий не ответил, только сильнее затряс головой, задергал протянутой рукой. С близкого расстояния Яков увидел, что тело задержанного там, где не было струпьев, покрыто маленькими красными пятнышками.

— Не заразись, у него, наверное, сифилис, — донесся предостерегающий голос Карачуна.

Кайманов повторил свой вопрос на фарситском, туркменском и азербайджанском языках. Результат тот же: задержанный бессмысленно смотрел на него и молчал. «Кто он? Глухонемой или очень ловкий, хитро замаскировавшийся враг?» По опыту Яков знал: любой нарушитель не удержится, чтобы не ответить, услышав родную речь. Может быть, перед ним действительно сумасшедший и глухонемой, которому не только не доступно мыслить, но и не дано говорить?

По просьбе Якова из столовой принесли кусок хлеба. Кайманов протянул его нищему. Тот торопливо схватил хлеб, но есть стал медленно, будто каждое движение скулами причиняло неудобство или боль. Долго жевал, едва справляясь с этой, казалось бы, тоже непосильной для него работой.

Пауза затягивалась. Надо искать какие-то другие пути для того, чтобы заставить нищего заговорить, убедиться, тот ли он, за кого выдает себя.

Снова и снова Яков вглядывался в безучастное ко всему лицо задержанного и никак не мог найти решение. Больше всего сбивало с толку то, что нищий даже не думал опускать перед ним глаз, неотрывно смотрел на него с преданностью бездомной собаки, нежданно-негаданно получившей хлеб.

Вдруг Кайманова осенила неожиданная догадка. Он увидел, как по грязной ключице нищего поползла жирная белая вошь, присосалась к коже. Тотчас на этом месте появилось свежее красное пятнышко, такое же, как сотни других, покрывавших тело задержанного. Радуясь своей догадке, Яков едва не рассмеялся. О добрый, старый кочахчи Каип Ияс, торговец коурмой, спекулянт спичками! По тебе тоже табунами ползают вши, но твое настоящее шаромыжье тело настолько привыкло к ним, что не краснеет от укусов! А этого «нищего», ломавшего перед всеми комедию, вошки беспокоят. Ой как беспокоят! Ни воля, ни выдержка, ни тренировка великолепного актера не подвели. Выдала благородная кожа, оказавшаяся слишком нежной для роли отверженного бродяги.

— Шпион, — проговорил Яков, обернувшись к комбригу. — Ко вшам не привык, запятнался весь. Прежде, чем допрашивать, надо отмыть.

Ничто не дрогнуло в лице нищего, хотя Кайманову показалось, что на секунду в его глазах мелькнуло осмысленное выражение.

— Так и сделайте, — приказал комбриг коменданту. — Результаты допроса доложите потом лично. А вам, Яков Григорьевич, большая благодарность за помощь...

Как только начальник войск, попрощавшись со всеми, уехал, Федор Карачун распорядился:

— Товарищ Павловский, под вашу ответственность. Тряпье с задержанного снять. Вымыть «нищего» теплой водой, переодеть в чистое, доставить в комендатуру. Ты, Яша, поедешь со мной, будешь переводить.

Значит, через каких-нибудь полчаса он увидит Светлану! Якова вдруг охватило такое волнение, что он едва с ним справился. Ему очень хотелось вновь встретиться со Светланой и вместе с тем он боялся этой встречи.

Возможно, Федор специально устраивает так, чтобы увидеть их вместе, проверить свои подозрения! Как же быть? Отказываться немыслимо. Ведь его позвали не чай пить, а допрашивать нарушителя. Не говоря ни слова, он сел в машину и молча ехал до самой комендатуры.

Спустя полчаса они подъехали к дому, часть которого, состоявшая из двух комнат и небольшой кухни, была квартирой коменданта. Федор открыл дверь ключом. У Якова немного отлегло от сердца: значит, Светланы нет дома. Он вопросительно посмотрел на Федора, тот понял этот взгляд, ответил:

— Живу холостяком. Светлана ни с того ни с сего уехала в Тулу к матери.

— Болеет мать-то?

— Вроде...

Разговор сам собою замер.

«Значит, уехала. Не захотела даже повидаться. Боится! Меня или себя? Почему ей понадобилось уезжать так поспешно?»

Сбросив гимнастерки и умывшись с дороги, оба, настороженные и сосредоточенные, сели за обед, уже принесенный поваром комендатуры.

— Как у вас кяризы? — неожиданно спросил Федор. — Воды хватает?

— С избытком.

— В общем, все твои дела в порядке, и сам ты — комар носу не подточит: политически развит, с общественной работой справляешься, в быту морально устойчив.

Федор вскинул на него глаза, впился цепким внимательным взглядом.

Яков спокойно выдержал его взгляд. Нахмурившись, Карачун немного помолчал, потом, словно отгоняя ненужные мысли, провел рукой по волосам:

— Ну что ж, если в порядке, то вот какое дело. Посоветовались мы на днях в райкоме и решили рекомендовать тебя председателем участковой избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет СССР. Учти, доверие большое, выбирать так первый раз в жизни будем!

— Дело серьезное, — неопределенно сказал Яков.

— А я тебе что говорю, несерьезное, что ли?

— Боюсь, не по плечу мне...

Федор чуть не подскочил на месте, как будто именно этого признания и ждал:

— Почему?

— Не всегда справляюсь с собой... За глотку беру... Хребет ломаю... Вспыльчив, почти, как Барат. Только Барат — душа-человек, а меня злость точит.

— Дальше как думаешь?

— Придется уздечку самому на себя накидывать. Больше некому.

— Найдется кому. У самого не получится, поможем, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Карачун. — Ладно, — заключил он разговор. — Как говорит наш Сарматский: поверим и проверим.

Перечисляя фамилии тех, кого райком и райисполком рекомендовали в комиссию, Карачун назвал Павловского.

— А этого зачем?

— Сам напросился. Да и командование рекомендует.

«Личная неприязнь еще не причина, чтобы возражать против Павловского. Может, для того и выдвигают его в комиссию, на общественное дело, чтобы поучился людей ценить», — подумал Яков. Помолчав немного, вслух проговорил:

— Ты мне скажи, как эти выборы будут проходить? Первый раз ведь такое! Боюсь, не справлюсь, что-нибудь не так выйдет.

— Зайдешь в райком, там полный инструктаж дадут. А сейчас давай одеваться. Скоро приведут задержанного...

В комнату вошел высокий военный средних лет, худой и черный, со сросшимися над переносьем густыми бровями.

— Следователь Сарматский, — представился он, пожимая Якову руку. — Дежурный доложил, что задержанного вымыли и привели. Можно начинать допрос.

Все трое прошли в кабинет следователя. Конвоиры ввели задержанного. Теперь в этом надменном человеке, с гладко зачесанными назад волосами, с умными проницательными глазами на бледном еще не старом лице от «нищего» не осталось и следа. Струпьев и коросты на его руках как не бывало. Исчезло нервическое подергивание головы.

— Переводчик не нужен, — сказал он. — Я достаточно хорошо говорю по-русски.

— Тем лучше. Не будем вам мешать объясняться со следователем, — ответил Карачун.

Яков и Федор вышли, оставив Сарматского снимать допрос. Остановившись на террасе, Карачун озабоченно сказал:

— Видал, какой фрукт! Раньше мы все шаромыг в комендатуру таскали, а теперь за два месяца уже третий такой гусь, и все говорят с немецким акцентом... Какие мы должны делать выводы?

Яков не ответил.

— В общем, смотреть надо в оба, Яша, — продолжал Карачун. — Чует сердце: тревожное время настает. Мы не можем, не имеем права оставаться такими, какими были. Сейчас, как никогда, нужна бдительность и еще раз бдительность.

Яков и на этот раз промолчал. Все было без того ясно.

— Спасибо, что приехал, — прощаясь, поблагодарил его Федор. — Не знаю, как тебе, а мне бы хотелось почаще с тобой встречаться.

Возвращаясь в сопровождении Ложкина из комендатуры, Яков сделал большой крюк, чтобы попасть на новую тропу, названную его именем.

Этой тропой, зигзагом прочертившей склоны глубокого ущелья, теперь проезжали наряды пограничников на свои участки, а жители Даугана поднимались на Асульму косить травы, убирать сено.

Кайманов и Ложкин въехали на верхнее плато и остановились перед развороченными стогами, которые колхоз через Мордовцева продал конторе «Гужтранспорт». Добрая треть сена осталась невывезенной.

«Что это с Флегонтом? — невольно подумал Яков. — В своем хозяйстве небось копешки не оставит без внимания, а здесь возами бросает... Надо сказать Балакеши, чтобы колхозников на Асульму прислал с верблюдами, и ишаками. В колхозе каждая охапка сена пригодится. Не легким трудом добывали его...»

Не сходя с седла, Яков задержался еще немного возле ущелья.

Солнце уже клонилось к зубчатой вершине Карахара, заливало неярким красноватым светом горы, обступившие поселок, белые домики которого гнездились в верхней части долины Даугана. Среди домиков — темные купы деревьев, словно замершие в теплых весенних лучах. Сверкают на солнце живые ниточки арыков, серебряной монетой поблескивает пруд.

Как он мал, этот поселок, по сравнению с городами! И все-таки это его, Якова, дом, родной дом односельчан, всех его друзей. И он, коммунист Кайманов, ничего не пожалеет, чтобы сделать его еще краше, еще дороже для каждого дауганца.

ГЛАВА 8. КАТАСТРОФА

Кончилось лето, за ним — осень. В конце ноября у берегов дауганского пруда появились сверкающие на солнце закрайки льда. С каждым днем они все дальше протягивали свои ледяные пальцы, напоминая Якову Кайманову — председателю участковой избирательной комиссии, как мало времени остается до выборов в Верховный Совет СССР. Первые приметы надвигавшейся зимы подгоняли его, заставляли который уж раз прикидывать, все ли сделано, все ли готово к торжественному дню.

На своего заместителя по избирательной комиссии Павловского Яков не очень надеялся. Почти всю работу вел сам. Не раз заходил к рабочим-дорожникам. Их теперь стало без малого шестьсот человек. Новый инженер Гутьяр из немцев-колонистов гнал программу вовсю — тоже торопился сдать участок ко дню выборов.

Агитаторы в поселке и бригадах разъясняли положение о выборах, рассказывали биографии кандидатов в депутаты, призывали голосовать за них. В Совет Союза был выдвинут Андрей Андреевич Андреев, в Совет Национальностей — начальник штаба Военного округа Карим Токтобаев. Об этом каждого избирателя извещали развешанные всюду плакаты, портреты кандидатов.

Барат по заданию Якова соорудил кабины для тайного голосования. Алексей Нырок написал выдержки из Конституции.

— Ваш участок можно считать образцовым, — сказал приехавший на Дауган секретарь райкома партии Ишин. Правда, он тут же добавил: — Гордиться-то вам особенно не следует: у вас таможня, застава, большой коллектив дорожников — рабочий класс. В аулах много труднее...

Чувство удовлетворения, радости и гордости все чаще приходило к Якову. Все спорилось в его руках, во всем был порядок.

Тем сильнее почувствовал он страшный своей неожиданностью удар, постигший его всего за несколько дней до выборов.

В поселковом Совете раздался телефонный звонок. Яков снял трубку. Звонил секретарь райкома партии Ишин:

— Товарищ Кайманов? В двенадцать часов к вам приедет кандидат в Совет Национал