1

Мужики после работы шли не к священнику, а в бар Догерти, к отцу Эйлин. Она сама видела, хоть и училась тогда всего только в четвертом классе. Около половины пятого отец заканчивал развозить пиво, забирал ее с занятий по ирландским танцам и вел с собой в бар. Вообще-то, урок танцев в подвальном этаже в доме священника заканчивался в шесть, но Эйлин всегда была рада уйти пораньше. Мистер Херли вечно кричал, что она сбивается с ритма и слишком размахивает руками. Скупые танцевальные движения не давались долговязой Эйлин Тумулти — мистер Херли говорил, степ специально придумали, чтобы, чуть покажется полицейский, можно было притвориться, будто смирно стоишь на месте. Ей хотелось учить джиттербаг или линди-хоп — любой танец, в который можно кинуться очертя голову и дать выход беспокойной энергии, — а мама записала ее на ирландские народные танцы.

Мама так и не рассталась до конца с Ирландией. Она все еще не получила американского гражданства. Отец любил рассказывать, что подал заявление в первый же день, как получил на это право. Свидетельство о гражданстве, от третьего мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года, висело на стене в рамке напротив акварельной картинки с изображением святого Патрика, изгоняющего змей. Других произведений искусства в квартире не было, если не считать резного кельтского креста на кухне. Лицо на приклеенной к свидетельству крошечной фотографии с печатью и разборчивой подписью смотрело сурово и непримиримо. Эйлин часто разглядывала снимок, ища ответы на трудные вопросы, но тогдашний молодой отец с плотно сжатыми губами ответов не давал.

Когда отец появлялся в дверях, заполняя собой весь проем и держа стетсоновскую шляпу так, словно отгораживался ею от пустых разговоров, мистер Херли разом переставал орать — и не только на Эйлин. Рядом с ее отцом все мужчины притихали. Пластинка продолжала играть, и девочки еще дотанцовывали слип-джигу, которую разучивали в этот день. Звуки скрипки нравились Эйлин — если бы еще не надо было заботиться о том, как совладать с непослушными руками и ногами. Как только музыка умолкала, мистер Херли разрешал Эйлин уйти. Смотрел в пол, пока она собирала вещи. Переобувалась уже на улице — так не терпелось поскорее вырваться оттуда и молча идти рядом с отцом.

Эйлин всегда забегала вперед — проверить, не занял ли кто отцовское место. Ни разу такого не видела — мужчины собирались вокруг, словно предчувствуя, что вот сейчас он появится.

В баре было накурено и заняться ребенку нечем — зато Эйлин могла наблюдать, как ее отец «ведет прием». До пяти в баре собирались такие же, как он, работяги. Не спеша пили пиво, приятно усталые после рабочего дня и вполне довольные жизнью — ощущение довольства окутывало их словно туманом. После пяти начинали появляться служащие из офисов. Эти нетерпеливо постукивали монетой о стойку бара, дожидаясь своей очереди, залпом проглатывали пиво и тут же требовали еще кружку, обеими руками вцепившись в поручень и всем своим видом выражая спешку. Отцу они уделяли внимания не больше, чем бармену.

Эйлин, в плиссированной юбке и блузке с отложным воротничком, сидела за шатким столиком у самой стойки, делала уроки, а краем уха прислушивалась к разговорам. Напрягать слух не приходилось — мужчины не понижали голоса. Авторитет отца помогал избавиться от ложной стыдливости.

— Я с ума схожу, — говорил его друг Том, с трудом подбирая слова. — Спать не могу.

— Давай выкладывай.

— Загулял я от Шейлы.

Взгляд отца пришпилил Тома к табурету.

— Сколько раз?

— Один всего.

— Не ври мне.

— Во второй раз испугался, не довел дело до конца.

— Два раза, значит.

— Ну да.

Бармен подошел взглянуть, не надо ли им еще пива, и двинулся дальше, перебросив полотенце через плечо. Отец покосился на Эйлин, а она усердней надавила на карандаш, так что грифель сломался.

— Что за деваха-то?

— В банке работает.

— Вот и скажи ей, что глупость эта закончилась.

— Скажу, Майк.

— Говори сразу — будешь еще дурить?

— Не буду.

В бар зашел новый посетитель. Отец и Том кивнули ему. Сквозняк из открытой двери холодил голые ноги Эйлин. Он пах пролитым пивом и средством для мытья полов.

— Заначку свою вытряхни, — велел отец. — Всю до последнего пенни. Купи Шейле подарок хороший.

— Ага, точно. Так и сделаю.

— До последнего пенни, слышишь?

— Жмотиться не буду.

— Богом поклянись, что это не повторится.

— Клянусь, Майк! Вот как Бог свят.

— Чтобы я больше не слышал про такие твои подвиги.

— Сказал — кончено.

— И смотри сдуру ей не ляпни, что натворил. Бедняжке и без того с тобой трудно.

— Да, — сказал Том. — Да.

— Обалдуй ты чертов.

— Точно.

— И хватит об этом. Давай еще по одной.

Когда отец шутил, все смеялись, а когда бывал серьезен — все делали строгие лица. Вслух перечисляли его подвиги и душевные качества, как будто не при нем. Половине завсегдатаев он нашел работу сразу по приезде из Ирландии — у Шефера, в универмаге «Мейсис», барменом, десятником или разнорабочим.

Его не называли иначе как Большой Майк. Говорили, что он не чувствует боли. Даже когда он ходил в одной рубашке, из-за ширины плеч казалось, что на нем пиджак, а кулаки у него были размером с детскую голову. Фигурой напоминал пивной бочонок — из тех, что он таскал по две штуки, держа под мышками. Никаким спортом отец не занимался, только физическим трудом, и не мог покрасоваться скульптурными мышцами — просто был по-деревенски крепко сбит. Если застать его в минуту отдыха, он словно уменьшался до размеров обыкновенного человека. А если вам было что скрывать, он вырастал буквально на глазах.

Эйлин, хоть и маленькая, понимала, что больше всего ему нравятся люди, которые не выхлебывают легенды о нем единым глотком пенного напитка, а поначалу ходят вокруг да около, скептически принюхиваясь.

Ей было всего девять, но она обо многом догадывалась своим детским умом. Например, она знала, почему отец не забирает ее после окончания урока, по дороге домой из бара. Это значило бы отнять каждодневную долю своего времени у тех самых служащих в деловых костюмах, что позже других добирались в бар Догерти с Манхэттена, распускали узел галстука, снимали пиджаки, присаживались поближе и начинали разговор. Ему пришлось бы уходить из бара не без четверти шесть, а в половине шестого — и эти пятнадцать минут составляли важную разницу. Эйлин понимала, что для него посиделки в баре — не просто развлечение. Люди могут прийти к нему, когда он им нужен. Еще она понимала, что так же серьезно он относится и к своим обязанностям по отношению к маме.

Они обедали всегда вместе, втроем. Целый день мама убирала и мыла полы в туалетах и офисных помещениях на часовом заводе «Булова», но ровно в шесть обед был на столе, и никаких отговорок. По дороге домой отец поглядывал на часы и все ускорял шаг. Иной раз Эйлин не могла за ним угнаться, и отцу приходилось под конец нести ее на руках. А иногда она нарочно тащилась нога за ногу, чтобы отец ее понес.

Однажды чудесным июньским вечером, за неделю до окончания учебного года — Эйлин тогда училась в четвертом классе, — они с отцом, придя домой, увидели накрытый стол и плотно закрытую дверь в комнату родителей. Отец укоризненно щелкнул по циферблату наручных часов, завел их и поставил заново — по настенным часам над раковиной. Те показывали двадцать минут седьмого. Эйлин еще никогда не видела его таким расстроенным. Видно было, что дело не только в опоздании, а в чем-то еще, ей неизвестном. Она злилась на мать за придирки, а отец как будто совсем не сердился. Он молча, неторопливо ел, вставал из-за стола только налить себе и ей по стакану воды и взять из кастрюли на плите еще тушеной морковки для Эйлин. Потом накинул пальто и вышел. Эйлин постояла у двери спальни, послушала, но открывать не рискнула. За дверью была тишина. Эйлин подошла к двери мистера Кьоу — там тоже ни звука. Вдруг стало страшно. Показалось, что все ее бросили. Хотелось стучаться в двери, колотить кулаками, пока не откроют, но Эйлин понимала, что к маме сейчас лучше не лезть. Чтобы как-то успокоиться, она протерла плиту и кухонный стол — не осталось ни крошки, ни пятнышка, будто мама здесь и не готовила никогда. Эйлин попробовала вообразить, каково всю жизнь быть совсем одной, и решила, что так лучше, чем вдруг потерять близких и остаться в одиночестве. Хуже этого нет ничего.

В баре Эйлин ловила каждое слово отца, потому что дома он разговаривал мало. Коротко формулировал основополагающие жизненные принципы, накалывая мясо на вилку. «Человек не должен отказывать себе в необходимом только потому, что ему лень для этого поработать»; «Каждый должен трудиться на двух работах»; «Деньги существуют, чтобы их тратить» — в этом убеждении он был особенно тверд и презирал тех коренных американцев, у кого в карманах пусто и не на что угостить приятелей.

У него самого тоже была вторая работа — в барах. У Догерти, у Хартнетта, в «Литрим-Касл». Раз в неделю в каждом. В те дни, когда пиво разливал Большой Майк Тумулти, народ валил валом, словно на гастроли известного артиста. И основная работа тоже не страдала; все знали, что Большой Майк — человек Шефера. Он специально сохранил ирландский акцент, от которого мать так старалась избавиться, — для работы полезно.

Когда Эйлин, набравшись храбрости, спрашивала о семейных корнях, отец только рукой махал.

— Я американец, — говорил он, словно этим вопрос исчерпывался.

В каком-то смысле так оно и было.

В сорок первом году, когда родилась Эйлин, в их районе — Вудсайде^[2] — еще сохранялись остатки лесов, обозначенных в названии, правда главным образом на кладбищах. Естественный порядок вещей здесь был вывернут наизнанку: среди кирпича и асфальта кипела жизнь, а зелеными окраинами владели мертвецы.

В семье отца было двенадцать детей, в маминой — тринадцать, а у Эйлин — ни братьев, ни сестер. Они жили втроем в четырехэтажном доме среди других таких же, выстроившихся тесными рядами вдоль Седьмой линии надземки. Спали на узеньких кроватях, в комнате, напоминающей казарму. Вторую комнату сдавали жильцу по имени Генри Кьоу. Он спал как король, за скромный вклад в семейный бюджет. Питался жилец вне дома, а когда был у себя, закрывался в своей комнате и тихонько играл на кларнете — Эйлин приходилось прижиматься ухом к двери, чтобы расслышать. А видела она мистера Кьоу, только когда он уходил и возвращался, и еще — когда выходил в туалет. Его призрачное существование могло бы показаться жутковатым, если бы не было таким привычным. Даже как-то спокойней знать, что он там, за дверью, — особенно в те вечера, когда отец приходил домой пьяным.

Пил он не всегда, а уж в те дни, когда работал в баре, — вообще ни капли. Весь Великий пост совсем не прикасался к виски — доказывал, что может бросить, если захочет. Не считая, конечно, Дня святого Патрика и еще пары дней накануне и сразу после.

Когда отец работал в баре, Эйлин с матерью ложились пораньше и спали спокойно. Зато в другие вечера мать загружала ее разной мелкой работой по дому. Они чистили столовое серебро, протирали статуэтки, подвески хрустальной люстры, рамы от картин, точно готовились встречать важного гостя. Когда мыть и чистить было уже нечего, мама отправляла Эйлин в постель, а сама садилась ждать на диване. Эйлин оставляла дверь спальни приоткрытой на щелочку.

Если отец перед приходом домой пил пиво, все было хорошо. Размеренными движениями он вешал на крючок пальто и шляпу. Затем садился на диван ссутулившись, точно медведь на поводке, большой, мягкий, и что-то тихонько ворчал, зажав трубку в зубах. Мама вполголоса рассказывала ему о домашних делах, а он кивал и то сближал, то разводил руки, соединив кончики пальцев.

Иногда он входил в дом пританцовывая и смешил маму, хоть она и старалась на него сердиться. Отец подхватывал ее с дивана и кружил по комнате в медленном вальсе. Перед его чудовищным обаянием она не могла устоять.

А вот когда отец пил виски — чаще всего в день получки, — он срывался с поводка. Швырнув пальто на столик в прихожей, шел искать, что бы еще такое бросить, словно только физическим действием он мог сбросить с себя груз всеобщих ожиданий в баре. Все знали, что отец Эйлин может выпить очень много виски, не теряя над собой контроля, — мужчины хвастались этим у Догерти. Однажды, когда мать в отчаянии спросила его напрямик, зачем он пьет, отец ответил, что не может разочаровать друзей, когда ему на спор выставляют целую вереницу стопок. Пусть даже приходится напрягаться из последних сил, чтобы держать спину прямо и произносить слова отчетливо. Каждому надо во что-то верить.

Он никогда ничем не швырял в мать и к тому же бросал только небьющиеся предметы: книги, диванные подушки. Мать сидела молча и неподвижно, пока он отводил душу. Если отец вдруг замечал, что Эйлин подсматривает в щелочку, то внезапно останавливался, точно актер, забывший текст роли, и уходил в уборную. Мама тихонько забиралась в постель. Утром отец сидел над чашкой чая мрачный, нахохленный, медленно моргая, словно ящерица.

Иногда Эйлин слышала, как ссорятся соседи — Грейди или Лонги. Ей это было приятно — значит, не только в ее семье бывают сложности. Родители тоже, заслышав повышенные голоса за стенкой, переглядывались, многозначительно подняв брови или загадочно улыбаясь.

Однажды за обедом отец, кивнув на комнату мистера Кьоу, сказал:

— Он не вечно здесь будет.

Эйлин опечалилась, представив себе жизнь без мистера Кьоу, но тут отец прибавил:

— Дай-то бог.

Сколько Эйлин ни прислушивалась, из комнаты мистера Кьоу доносился только скрип кроватных пружин, шуршание пера о бумагу или тихое похрипывание кларнета.

Однажды они всей семьей сидели за столом, как вдруг мама вскочила и выбежала из комнаты. Отец бросился следом, плотно закрыв за собой дверь. В приглушенных голосах слышалось сдерживаемое напряжение. Эйлин подобралась поближе к двери в спальню.

— Я его верну.

— Дурак чертов!

— Я все исправлю.

— Как?! «Большой Майк не берет в долг ни пенни!» — передразнила мама.

— Способ найдется.

— Как ты мог до этого довести?

— Думаешь, мне нравится, что мои жена и дочь живут в такой халупе?

— Вот прекрасно! Значит, это мы виноваты?

— Я этого не говорил!

Сквозняком качнуло дверь, она плотней прижалась к ладоням Эйлин, так что сердце заколотилось быстрее.

— Не надо ничего придумывать, — сказала мама. — Просто ты любишь лошадок и ставки.

— В глубине души я все время думал о вас, — ответил отец. — Я же знаю, тебе здесь не нравится.

— Когда-то я думала, что ты можешь стать мэром Нью-Йорка, — сказала мама. — А тебе довольно быть мэром «Догерти». Не владельцем даже — мэром пивной. — Она добавила, помолчав: — Надо было мне его носить не снимая.

— Я верну, слово даю.

— Не вернешь ты его, сам знаешь.

Все это время мать старалась не кричать и от этого почти шипела, а сейчас она говорила тихо и грустно.

— Все время ты отрываешь от нас по кусочку, каждый день. Когда-нибудь совсем ничего не останется.

— Прекрати! — сказал отец, а потом наступила тишина.

Эйлин старалась представить, как они там стоят, обмениваясь неким безмолвным знанием, словно две каменные статуи, чью душу ей вовек не понять.

Позже, как только осталась одна в квартире, она заглянула в ящик бюро, где мать хранила обручальное кольцо — с тех пор, как однажды мыла посуду и чуть не упустила его в трубу. Эйлин любила смотреть, как мама открывает коробочку — полюбоваться игрой света на сверкающих гранях, так она думала. Только сейчас, увидев на месте коробочки пустоту, Эйлин поняла, что мать проверяла, на месте ли кольцо.

За неделю до того, как Эйлин исполнилось десять лет, они с отцом вернулись вечером домой и не увидели маму в кухне. И в спальне ее не оказалось, и в ванной тоже, и никакой записки нигде.

Отец подогрел консервированную фасоль, поджарил несколько ломтиков бекона и нарезал хлеб.

Пока они ели, вернулась мама.

— Поздравьте меня! — сказала она, снимая пальто.

Отец не спеша прожевал.

— С чем поздравить?

Мама шлепнула на стол какие-то бумаги и посмотрела на отца в упор, точно дразнила. Он откусил еще бекона, взял бумаги, прочел и нахмурился.

— Как ты могла? — тихо спросил отец. — Без меня?

Можно было подумать, что он обиделся, — только Эйлин знала, что отца ничто на свете не может задеть.

Мама смотрела чуть ли не разочарованно, что на нее не кричат. Собрав бумаги, она ушла в спальню. А отец через пару минут снял с крючка шляпу и ушел.

Эйлин отправилась в спальню и села на свою кровать. Мама курила, стоя у окна.

— Что случилось, я не поняла?

Мама указала на комод:

— Это бумаги о натурализации. Иди посмотри. И поздравь меня: с сегодняшнего дня я гражданка Соединенных Штатов.

— Поздравляю, — сказала Эйлин.

Мама грустно улыбнулась между затяжками:

— Я уже давно подала заявление. Отцу не говорила, думала сделать ему сюрприз — пригласить на церемонию принятия присяги. Ему было бы приятно стать моим поручителем. А потом захотела его обидеть и позвала вместо него кузена, Дэнни Глашина.

Эйлин кивнула: в бумаге стояло имя Дэнни. Документ выглядел солидно, будто его должно хранить сотни лет. Да что там — пока существует цивилизация.

— Теперь жалею, да поздно. — Мама невесело рассмеялась. — Твой отец очень уважает всяческие ритуалы.

Эйлин толком не поняла, о чем говорит мать, но решила, что та имеет в виду привычку отца все делать как положено, даже в мелочах. Она и сама часто наблюдала, как он под локоть поддерживает перебравшего клиента, прислоняя его к стойке, да так, что тот и не заметит, что ему помогли; как за работой не уронит ни одного стакана, не прольет ни капли виски; как аккуратно причесывается, волосок к волоску. Несколько раз она видела, как отец помогал нести гроб на похоронах. Казалось, нет в мире задачи важнее, чем держать ровно спину, смотреть прямо перед собой и не сбиться с шага, спускаясь с мертвым грузом по ступеням церкви под звуки волынок. Отчасти поэтому люди так его уважали. И мать, наверное, тоже.

— Никогда не влюбляйся, — сказала мама, убирая бумаги в ящик бюро — тот самый, где раньше хранилось кольцо. — Только сердце себе надорвешь.

2

Летом пятьдесят второго года мама Эйлин объявила удивительную новость: она беременна. Эйлин ни разу не видела, чтобы родители хотя бы за руки держались. Если б не рассказы тети Китти о том, что мама с папой познакомились в танцзале и прославились как первоклассные плясуны, Эйлин была бы уверена, что они и не прикасались друг к другу никогда. А вот поди ж ты — мама беременна, не хуже других. Чудеса, да и только.

Мама бросила работу на часовом заводе и целыми днями сидела на диване, вязала одеяльце для малыша. Довязав последний уголок, взялась за чепчик. Потом кофточку, потом пинетки — все белоснежное. Крошечные одежки хранились в фигурном платяном шкафу, связанные очень искусно, плотным узором, с аккуратными ровными рядами. Эйлин и не знала, что мама умеет вязать. Может быть, мама вязала раньше — для родных в Ирландии или на продажу? Спрашивать Эйлин не решалась. Не отважилась даже попросить разрешения потрогать мамин выпирающий живот. Чтобы хоть как-то приблизиться к малышу, она тайком разглядывала связанные мамой вещи — гладила, прижимала к щеке. Однажды, когда мама уже легла спать, Эйлин взяла спицы, еще теплые от рук. На спицах болтался недовязанный башмачок. Эйлин старалась вообразить ребенка, который будет жить с ней рядом, чьи щечки она будет покрывать поцелуями, — а представлялось уменьшенное лицо матери с тем слегка удивленным выражением, какое появлялось у нее, когда Эйлин подходила приласкаться. Если очень сильно сосредоточиться, вместо маминого лица появлялось улыбающееся личико младенца, такое светлое и счастливое. Эйлин твердо решила, что подружится с будущим братиком или сестричкой. И полюбит его совершенно по-особенному, отдельно от родителей.

Эйлин так ждала рождения малыша, что просто физически почувствовала, как разбивается сердце, когда отец сказал, что у мамы случился выкидыш. Кровотечение никак не останавливалось, выскабливание не помогло, и тогда ей удалили матку.

После операции у мамы началось воспаление мочевого пузыря. Она чуть не умерла. Все время, пока ей проводили дренирование, мама лежала в больнице. Детей туда пускали неохотно, поэтому Эйлин видела маму всего раз в месяц, а то и реже. Отец почти не говорил о маме все это время — а оно растянулось на несколько месяцев, потом на полгода и даже больше. Если отец брал Эйлин с собой в больницу, то говорил расплывчато: «Пора идти, собирайся». В остальном же маму словно стерли из их жизни.

Эйлин быстро сообразила, что вслух маму вспоминать не следует. Все-таки однажды вечером, недели через две после того, как установился новый порядок, она рискнула несколько раз подряд заговорить на запретную тему — проверить реакцию отца.

— Хватит! — рявкнул он, вставая из-за стола. — Посуду помой!

Эйлин видела по лицу, что отец с трудом сдерживает волнение. Он выскочил за дверь, словно ему невыносимо было оставаться в комнате, где только что поминали отсутствующую жену. А раньше ведь они постоянно ругались. Эйлин решила, что ей не понять сложных взаимоотношений между мужчинами и женщинами.

На ней теперь была вся готовка и уборка. Отец давал деньги на покупку еды и походы в прачечную самообслуживания. Овощи Эйлин покупала на одной из немногих оставшихся в округе ферм — ездила туда на велосипеде. Постепенно она наработала собственное меню, вспоминая, что готовила при ней мать: тушеную говядину с морковкой и зеленой фасолью, запеченное мясо, пресный хлеб на соде вместо дрожжей, бараньи котлетки с печеной картошкой. Позже Эйлин взяла в библиотеке кулинарную книгу и попробовала расширить свой репертуар. Однажды она осмелилась приготовить лазанью и в отчаянии стукнула кулаком по столу, когда все тесто расползлось, — столько работы насмарку!

Вечером она делала уроки при свете настольной лампы, а потом сидела на полу и строила карточные домики или уходила к Шмидтам, соседям сверху, — смотреть телевизор и дивиться тому, что бывают семьи, где мама всегда улыбается, а папа откладывает газету, чтобы поговорить с детьми.

В школе она обычно знала ответ раньше, чем другие девочки соберутся поднять руку, но ей не хотелось привлекать к себе внимание. Если бы можно было выбрать по желанию любую волшебную способность, она бы выбрала способность превращаться в невидимку.

Однажды отец взял ее с собой в Джексон-Хайтс. Он остановил грузовичок у громадного кооперативного жилого комплекса, почти на весь квартал. Они спустились в полуподвальный этаж, в квартиру управляющего, одного из приятелей отца. Из окна полуподвальной кухни, забранного железной решеткой, можно было смотреть наружу на уровне земли. Там росла трава — ослепительно-зеленая. Эйлин спросила, можно ли ей погулять.

— Гуляй, только по траве не ходи, — сказал знакомый отца. — Это даже здешним жильцам не разрешается. Они мне хорошие деньги платят, чтобы этими газонами не пользоваться!

Они с отцом засмеялись — Эйлин не поняла почему.

Соединенные между собой корпуса замыкали собой обширный газон, а по краю газона шла низенькая чугунная ограда — ее легко можно было перепрыгнуть. Вокруг газона и поперек, рассекая его надвое, вела дорожка, вымощенная аккуратно уложенным кирпичом. Эйлин несколько раз обошла два меньших прямоугольника и оба их вместе, слушая, как чирикают среди ветвей птицы и листья шелестят на ветру. Газовые фонари замерли, как часовые, словно охраняя все то великолепие, которое им предстоит освещать вечером. Здесь было удивительно спокойно. Не мельтешат машины, не толпятся прохожие, нагруженные покупками. Прошла одна старушка и, помахав Эйлин рукой, скрылась в доме. Эйлин готова была хоть всю жизнь прожить вот тут, во дворе, разглядывая окна с красивыми занавесками. А по траве можно и не ходить. Вдруг кто-нибудь позовет в гости — тогда Эйлин увидит сверху весь газон целиком. В окне на втором этаже включили свет. Можно было отлично разглядеть всю комнату. Старинные напольные часы и резной буфет благосклонно взирали на миску на столе. Эйлин, даже не видя, знала, что в миске — ее любимые фрукты.

Люди, живущие в этом доме, разгадали какую-то важную тайну жизни, а она, Эйлин, нечаянно подсмотрела их секрет и теперь знает, что есть на свете места, где живет больше счастья, чем в других, обычных домах. Если не знать об этом, то можно довольствоваться тем, что у тебя есть. Эйлин представились другие такие же дома, спрятанные за деревьями и высокими заборами: люди, которые там живут, никому не открывают своих тайн.

Когда у ее туфель протерлись подметки, отец, в блаженном неведении о тонкостях женского гардероба, купил ей новые — ботинки навозного цвета, наверняка мальчишеские. Эйлин отказалась их надевать, и тогда отец конфисковал старую пару, так что выбора у нее не осталось. Назавтра она пожаловалась, что другие девочки над ней смеются.

Отец сказал:

— Это лучше, чем ходить босиком. Они, по крайней мере, теплые.

В ее возрасте, прибавил отец, он бы радовался и поношенным ботинкам, не то что новым.

— Если бы мама была здорова, она бы меня не заставляла такое носить! — сказала Эйлин с горечью.

— Да, но она не здорова. И сейчас ее здесь нет.

Голос у него чуть дрожал, и от этого Эйлин стало так страшно, что больше она не спорила.

На следующий вечер отец принес домой изящные туфли, отливающие перламутровым блеском.

Сказал:

— Чтобы не было больше разговоров.

Мистер Кьоу приходил домой поздно, хотя всегда трезвый и неизменно вежливый, будто он только что к ним переехал, хотя на самом деле жил здесь с тех пор, как Эйлин исполнилось два года.

Она завела привычку готовить и на него тоже, а тарелку приносила к нему в комнату. Он открывал дверь с улыбкой и благодарил за еду. Отец ворчал, что надо бы с него за это брать дополнительно.

У мистера Кьоу среди совершенно седых волос оставалась одна черная прядь, словно кто-то мазнул дегтем. Дома он снимал свой твидовый пиджак с обтрепанными обшлагами, подворачивал рукава и слегка распускал галстук.

У него начались приступы кашля. Однажды ночью Эйлин принесла ему чаю, в другой раз — микстуру.

— Просто мне свежего воздуха не хватает, — говорил мистер Кьоу. — Надо побольше гулять.

Несмотря на кашель, он все еще умудрялся играть на кларнете. Эйлин уже не скрывала, что слушает. Она устраивалась на полу рядом с его дверью, прислонившись спиной к стене, и учила уроки. Иногда еще насвистывала в такт.

Однажды вечером отец молча сидел на диване, с каким-то тревожным лицом. Эйлин, не глядя на него, села на свое обычное место у двери мистера Кьоу. Бормотание в отопительных батареях и звуки кларнета сливались в единую мелодию, не лишенную своеобразной гармонии. Эйлин нечаянно встретилась глазами с отцом, и ей стало не по себе — обычно он на нее не смотрел. Она уткнулась в книгу — «Сказки братьев Гримм» с чудесными иллюстрациями: мистер Кьоу ей подарил накануне. Отец помрачнел, когда узнал. Чуть позже, Эйлин видела, он постучался к мистеру Кьоу и вручил ему деньги.

Она начала читать «Сказку о том, кто ходил страху учиться» и так увлеклась, что ничего не замечала кругом. Вдруг отец шагнул к двери — Эйлин едва успела отскочить. Отец распахнул дверь и крикнул, чтобы мистер Кьоу прекратил шуметь. Мистер Кьоу извинился за беспокойство, хотя Эйлин знала, что никого он побеспокоить не мог, — его игру из-за двери почти и слышно-то не было.

Отец хотел вырвать у мистера Кьоу кларнет. Мистер Кьоу вцепился и не отдавал. В конце концов инструмент разошелся на части и мистер Кьоу чуть не упал, заходясь жутким кашлем. Отец ушел в кухню и включил радио на полную громкость, так что соседи застучали по потолку.

На другой день, когда Эйлин пришла из школы, мистера Кьоу уже не было.

Неделю она с отцом не разговаривала. Если случалось разминуться в квартире, они проходили мимо друг друга молча, словно старая супружеская пара. Потом отец остановил ее в коридоре:

— Он все равно бы съехал рано или поздно.

— Совсем не обязательно.

— Скоро мама вернется.

Эйлин и обрадовалась, и испугалась. Она уже почувствовала себя хозяйкой дома. И отец больше не будет принадлежать ей одной.

— При чем здесь мистер Кьоу?

— Можешь перенести в ту комнату свои вещи.

— А ты не возьмешь нового жильца?

Отец покачал головой. У Эйлин захватило дух.

— У меня будет своя комната?

Отец отвел глаза:

— Мама хочет жить там, с тобой.

3

Мама вернулась домой в среду после Пасхи пятьдесят третьего года. Она пробыла в больнице восемь месяцев.

Мама поступила на работу продавщицей в шикарный кондитерский магазин «Лофт» на Сорок второй улице и стала приходить домой поздно, часто выпивши. Эйлин в знак протеста оставляла немытую посуду в раковине и кучи грязного белья в спальне по углам. В школе ее стали дразнить за мятую блузку, и пришлось, хочешь не хочешь, снова взвалить на себя домашнее хозяйство.

Мама начала выпивать и дома. Худая и печальная, она полулежала на диване со стаканом скотча в одной руке и сигаретой в другой. Столбик пепла уныло свисал с кончика сигареты, словно собирался с духом для прыжка. Эйлин беспомощно смотрела, как эта гадость копит силы. Мама держала на коленях пепельницу, но иногда все равно роняла пепел на диванные подушки. Эйлин бросалась его стряхивать. Мама часто так и засыпала вечером на диване, а утром все равно шла на работу, в любом состоянии.

В то лето мама купила кондиционер в универмаге «Стивенс» на Квинс-бульваре^[3]. Мастер установил его в маминой с Эйлин комнате. Больше ни у кого на этаже не было кондиционера. Мама пригласила миссис Грейди и миссис Лонг полюбоваться, и они застыли, подставив лица неутихающему сквознячку с таким священным трепетом, словно им показали младенца-Спасителя, творящего чудеса исцеления.

Между собой отец с мамой, когда оба были дома, соблюдали нечто вроде настороженного перемирия. Мама, закрыв дверь в комнату, сидела у окна и смотрела на подступающие сумерки. Эйлин приносила ей туда чай после обеда. Отец за кухонным столом попыхивал трубкой и слушал по радио ирландский футбол. По крайней мере, они по-прежнему жили под одной крышей.

Эйлин не могла спокойно думать о том, как мать каждый день ездит на поезде. Часами просиживая в кухне, она не сводила глаз с двери, представляя себе изломанное тело матери на рельсах подземки. Когда в двери поворачивался ключ, Эйлин вскакивала и принималась мыть посуду или ставила чайник на плиту. Нельзя, чтобы мама видела, как о ней беспокоятся, — Эйлин ей не доставит такого удовольствия.

Однажды вечером, закончив готовить обед и отмывать кастрюли со сковородками, Эйлин без сил рухнула на диван — там уже сидела мать с сигаретой, неподвижно глядя в пространство. Эйлин осторожно пристроила голову к матери на колени и так замерла. Она смотрела, как струйка дыма выходит из бледных губ и как растет столбик пепла на кончике сигареты. У мамы была все такая же гладкая фарфоровая кожа, если не считать новых морщинок у рта и нескольких красноватых прожилок на щеках. И губы все такие же яркие. Только зубы чуточку потемнели.

— Почему ты меня не обнимаешь и не целуешь, как мамы в телевизоре?

Эйлин ждала резкого ответа, но мать молча раздавила окурок в пепельнице и тут же закурила другую сигарету.

Наконец после долгого молчания мама сказала:

— А ты не слишком взрослая для таких нежностей?

Помолчав еще немного, она встала, отодвинув Эйлин в сторону, налила себе вина в высокий стакан и снова села на место.

— Я не такая, как твой отец, — заговорила она. — Я рвалась уехать с фермы, дождаться не могла. Помню, когда собирала вещи, папа сказал маме: «Дейдре, не удерживай ее, пусть едет. Ну какая здесь жизнь для молоденькой девушки?» Мне было восемнадцать. Я думала, что меня ждет сказочная страна, а оказалось — место прислуги на Лонг-Айленде. Ездила на работу и с работы в час пик. Час пик... Ты и не знаешь, наверное, что это значит.

Время от времени мама пускалась в такие вот монологи, с пьяным и злым красноречием. Эйлин тихо сидела и слушала.

— Я воображала, что живу в тех домах, где приходилось убираться. Никто не хотел мыть окна, самая тяжелая работа, а мне нравилось. Можно смотреть сверху на газоны. Ровненькие, без единого камешка. И еще теннисные корты. Травинка к травинке, и хоть бы прутик один не на месте. Как это называется... усмиренный хаос. Мне нравились дюны, где гуляет вольный ветер, волны с барашками пены, парусные лодки у причала. А когда протирала стекла снаружи, я любовалась женщинами, которые лежат себе на диване, точно кошки, налакавшиеся сливок. Я их не винила за безделье. Была бы я на их месте, целый день валялась бы, подпершись, пока не придет время... — она томно повела пальчиком, напомнив этим жестом костлявую Смерть с косой, — снова укладываться на шелковые простыни.

— Приятно, наверное, — отозвалась Эйлин.

Мать ответила не сразу — прошло несколько секунд, пока слова проникли в ее сознание.

— Приятно — совсем не то слово! — сказала она резко. — Это было... волшебно, вот!

Незадолго до Рождества мама велела Эйлин приехать к «Лофту», ближе к концу ее смены. Мама стояла за прилавком, такая спокойная и собранная, — ни за что не догадаешься, что она постоянно выпивает. Эйлин обошла весь магазин, потрясенная роскошью разноцветной глазури, конфет и тортов ручной работы.

Когда смена закончилась, мама дала Эйлин коробку трюфелей и повела ее на Пятую авеню, а там — до пересечения с Тридцать девятой улицей. Они остановились перед витриной «Лорда и Тейлора» — Эйлин раньше видела ее только на снимках в газете. Декорации в витрине — уютные камины и миниатюрная мебель с шелковой обивкой — вызывали те же чувства, что идеальный газон и красивая жизнь за чужими окнами. Хотелось залезть в эту витрину и остаться там насовсем. Дул довольно сильный, но не слишком холодный ветер. Бодрящий запах зимы щекотал ноздри. В сумерках вся улица казалась чуточку волшебной. Эйлин вдруг подумала, что прохожие, глядя на них, видят самых обыкновенных маму с дочкой, которые вышли, как обычно, вдвоем за покупками. Она искала на лицах отражение мысли: «Какая милая семья!»

— Запомни: Рождество надо праздновать как следует, — сказала мама в поезде, когда они возвращались домой. — Всегда. Будь ты хоть при смерти — не имеет значения.

Перед сном мама подоткнула ей одеяло — впервые со времени больницы. Проснувшись посреди ночи и увидев рядом пустую кровать, Эйлин выглянула за дверь. Мама полусидела на диване — голова запрокинута, рот раскрыт. В руке зажат пустой стакан. Эйлин в первую минуту испугалась, что мать умерла. Подойдя поближе, увидела, что грудь поднимается и опускается в такт дыханию. Эйлин постояла, посмотрела на нее, затем осторожно, чтобы не разбудить, забрала пепельницу и стакан, положила в раковину. Взяла с маминой кровати одеяло и укрыла спящую. Сама спала с открытой дверью, чтобы видеть маму.

По почте пришла посылка на имя Эйлин. В посылке оказался учебник игры на кларнете, а под ним — сам кларнет мистера Кьоу. Текст на официальном бланке сообщал, что мистер Кьоу скончался от рака легких и завещал Эйлин свой инструмент. Несколько дней она брала кларнет на ночь с собой в кровать, потом мама заметила и запретила — сказала, что это вурдалачество какое-то. Эйлин пробовала даже на нем играть, но бросила — инструмент издавал только придушенные хрипы. Она очень хорошо помнила негромкую, берущую за душу мелодию, которая доносилась из-за стенки, когда играл мистер Кьоу. Стоило закрыть глаза и чуть-чуть сосредоточиться — музыка звучала вновь, словно только и ждала, когда ее разбудит умелый музыкант. А Эйлин и пару нот связно сыграть не могла. Она просто вынимала разобранный кларнет и разглядывала, а потом снова убирала в футляр с мягкой розовой подкладкой. Ей довольно было любоваться на кларнет мистера Кьоу — изящно выточенные деревянные части, поблескивающие медные выступы. Приятно было взвесить их в руке или нажимать на клапаны: они легко подавались, а потом упруго возвращались в прежнее положение. Она любила водить по губам мундштуком, иногда крепко прикусывая узкий кончик, которого касались губы мистера Кьоу.

Никто никогда не дарил ей таких чудесных вещей. Во всем доме не было подобной вещи.

Кларнету не место в этой квартире, думала Эйлин. Когда она вырастет — переедет в другой дом, такой красивый, что там и не заметишь кларнета. Мистер Кьоу этого бы хотел. Нужно выйти замуж за такого человека, который сможет ей это дать.

В тринадцать Эйлин начала подрабатывать в прачечной самообслуживания. Получив свою первую зарплату, она долго щупала купюры, зажав между большим и указательным пальцем, а потом разложила перед собой на столе и погрузилась в расчеты. Если откладывать каждый доллар, то к окончанию школы — может быть, даже раньше — она уже не будет зависеть от родителей. Сперва Эйлин обрадовалась, а потом ей стало грустно. Нельзя думать, что родители ей не нужны. Лучше она будет откладывать деньги для них.

Мама пила, как отец никогда в жизни не пил. Словно наверстывала упущенное. Эйлин заранее варила для нее кофе, всегда держала в запасе аспирин и укрывала маму одеялом, когда та засыпала, сидя на диване.

Однажды вечером, войдя в гостиную, Эйлин увидела, что мама клюет носом, борясь со сном, словно стараясь еще на несколько мгновений продлить осознанное удовольствие от выпивки. В такие минуты с ней было легко. Она реагировала на присутствие Эйлин чуть заметным движением век, и в то же время ей уже не хватало сил говорить резкости.

Эйлин присела рядом с ней на диван и почувствовала рукой мокрое. Сперва она подумала, что мама пролила виски из стакана.

Очень долго Эйлин не решалась ее переодеть — вдруг проснется. Но не оставлять же ее сидеть в луже до утра! Кое-как Эйлин стащила с нее мокрую одежду, закутала маму в халат и усадила на сухое место. Дотащить ее до кровати — задачка потруднее.

Эйлин присела на корточки возле дивана, ухватила мать за плечи и осторожно переместила ее голову к себе на колени, а потом на пол. Затем стащила на пол целиком и подхватила под мышки. Мама что-то пробормотала сквозь сон. До кровати Эйлин ее доволокла, а втащить наверх сил не хватило. Мама сонно ворочалась, устраиваясь на полу.

— Мам, дай я тебя подниму, — говорила Эйлин.

— Я тут посплю.

— На полу нельзя спать!

— А я буду, — промямлила мама.

Когда она сердилась или была пьяна, возвращался ирландский акцент.

— Холодно на полу. Дай я тебя уложу в постель.

— Отстань...

— Не отстану!

В конце концов Эйлин сдалась и прилегла на мамину кровать отдохнуть, а проснулась, когда хлопнула дверь — отец вернулся. Он сегодня работал в баре. Эйлин выглянула на кухню. Отец сидел за столом и пил воду из стакана.

— Уложишь маму? Она на полу заснула.

Отец молча встал. Эйлин вдруг сообразила, что он при ней ни разу не входил в эту комнату, если не считать той ссоры с мистером Кьоу.

В падающем из кухни свете мама была похожа на кучу грязного белья. Отец поднял ее так легко, словно запросто мог сделать это и одной рукой. Стройные ноги и руки бессильно повисли; мама крепко спала. Отец уложил ее в постель и долго стоял над ней. Эйлин слышала, как он прошептал: «Бриджи» — не столько ей, сколько себе самому. Потом укрыл маму одеялом до самого подбородка.

— Ты тоже ложись, — сказал отец, закрывая за собой дверь.

— Представьте себе весь наш район, Вудсайд, поросший лесом, — говорила сестра Мэри-Элис на уроке в восьмом классе. — Давным-давно, мальчики и девочки, здесь было огромное имение — больше сотни акров. Когда-то весь этот район до последнего дюйма принадлежал одной-единственной семье, чья история восходит к первым дням освоения Америки.

Тут сестре пришлось немного помолчать — под окнами школы зафырчал мусоровоз. Свернутая в трубку карта над классной доской слегка покачивалась. Эйлин представила себе, как карта разворачивается и стукает учительницу по голове.

— Внук одного из пуритан — основателей города Кембридж в штате Массачусетс купил большой участок земли и построил ферму неподалеку отсюда.

Сестра прошлась по классу, показывая ученикам книгу, раскрытую на странице с изображением фермы.

— Его наследники перестроили ферму, сделав из нее усадьбу. — Сестра буквально выплюнула это слово. — Из просторного холла усадьбы можно было попасть в парадную гостиную. Имелась и еще одна гостиная, с огромным камином. Большая кухня, медный дверной молоток, снаружи — фруктовый сад.

Сестра перечисляла достоинства дома таким тоном, словно зачитывала обвинения в суде.

— Сменилось несколько поколений, и дом был продан торговцу из Южной Каролины — он вел дела на Манхэттене, а в поместье приезжал на выходные. Во второй половине прошлого века, с развитием железных дорог, некий предприниматель увидел здесь возможность поживы. Он вырубил в поместье лес, осушил болота, наметил улицы, по которым вы ходите сегодня, и разбил всю землю на участки — их получилось около тысячи. Эти участки он распределил по жребию покупателям из среднего класса, продавая в рассрочку — по десять долларов в месяц. Постепенно на участках появились дома. В тысяча восемьсот девяносто пятом году здание усадьбы снесли и на этом месте построили церковь, а позднее — школу, где мы с вами сейчас находимся.

Эйлин рассматривала строгий белый циферблат настенных часов. Когда учительница подошла к ней с книгой, она лениво скользнула взглядом по иллюстрациям и уже не могла отвести глаз. Она даже попросила учительницу вернуться на секундочку, когда та двинулась дальше вдоль ряда.

— Строительство моста Квинсборо было завершено в тысяча девятьсот девятом году, а еще через год закончили туннель Лонг-Айлендской железной дороги под рекой Ист-Ривер и в тысяча девятьсот пятнадцатом приступили к прокладке линии метро под названием Флашинг — вы ее знаете как Седьмую линию надземки. На этот берег реки начали массово переселяться ирландские семьи — ваши дедушки и бабушки, а возможно, и ваши родители. Спасаясь из трущоб Манхэттена, они в конце концов оседали в Вудсайде. Ютились по десять, по двадцать человек в квартире — представьте себе это! Наконец в двадцать четвертом году Провидение сжалилось над ними. Городские власти начали строительство новых домов и квартир для разрешения жилищной проблемы.

Учительница, завершив круг, вновь оказалась у доски и с торжествующей улыбкой обратилась к присяжным с заключительным словом:

— Неисповедимы пути Господни! Кто мало имеет, тому прибавится. Теперь здесь живете вы все, а не одна богатая семья в роскошном доме посреди леса. Так намного лучше, вы согласны, мисс Тумулти?

Вопрос вырвал Эйлин из мира грез — она замечталась о давно исчезнувшем доме с иллюстрации.

— Да, — ответила она на вопрос учительницы.

А про себя подумала: жаль, что такой чудесный дом снесли. Большой красивый дом и поместье вокруг — совсем даже неплохо.

Сестра Мэри-Элис закончила урок словами:

— Подумайте еще вот о чем. Если бы поместье по-прежнему существовало, никого из нас бы здесь не было. Мы бы просто не родились на свет.

Эйлин попыталась представить себе реальность, в которой нет ее одноклассников. Она вспомнила крохотную квартирку, где жила их семья. Много ли потерял бы мир, если бы этой квартиры не было?

Потом вообразила, что сидит на диване в той усадьбе, смотрит в окно на зеленые деревья и листает большую книгу. Рождаются же люди в таких домах; так почему не она?

Пускай не здесь, но где-нибудь она все-таки родилась бы и уж как-нибудь добилась того, чтобы жить в таком доме, не чета другим.

Иногда она навещала живших неподалеку тетю Китти и кузена Пата, на четыре с половиной года младше самой Эйлин. Дядя Пэдди, старший брат отца, умер, когда Пату было два годика. Пат смотрел на отца Эйлин с обожанием, как на родного папу.

Эйлин с детства читала Пату вслух, и в школу он поступил, уже умея читать и писать, когда его ровесники только-только осваивали алфавит. Пат был умница, хотя по школьным отметкам и не скажешь, потому что он никогда не делал уроков. Зато читал запоем, все подряд — лишь бы не то, что задано.

Эйлин усаживала его за кухонный стол и заставляла браться за учебники. Говорила, что он должен учиться на отлично, и никак не меньше, что с ее помощью он сможет добиться всего, чего захочет. Вырастет, разбогатеет, купит большой красивый дом. У нее в этом доме будет свой флигель. Пат наскоро делал домашнее задание и утыкался в очередной приключенческий роман. Он мечтал, когда вырастет, водить грузовик с пивом Шефера.

Когда Эйлин перешла в старшую школу — за успехи в учебе она получила возможность учиться в колледже Святой Елены в Бронксе, — мамина способность приводить себя по утрам в рабочее состояние иссякла, словно испарилась в одночасье. Мама опоздала на работу — раз-другой, а потом и вовсе перестала туда ходить. Однажды она потеряла сознание в вестибюле — домой ее принесли полицейские. Оформлять ничего не стали, ради отца Эйлин. Когда полицейские ушли, Эйлин слова не сказала, не стала и пытаться переодеть маму в чистое — той потом было бы стыдно, а Эйлин все еще боялась материнского гнева, даже когда мать валялась обмякшим кулем. Эйлин всегда помнила, как ее, совсем маленькую, за плохое поведение мама била вешалкой для одежды.

Утром они сидели за столом, мама молча рассеянно курила, и тогда Эйлин сказала, что собирается позвонить «Анонимным алкоголикам». Она промолчала о том, что номер телефона выяснила у тети Китти. Лучше маме не знать, что дочка обсуждает ее беду с другими родственниками.

— Делай что хочешь, — ответила мать и с любопытством наблюдала, как Эйлин набирает номер.

Ответил женский голос. Эйлин сказала, что ее маме нужна помощь. Женщина объяснила, что они готовы помочь, но мама должна попросить об этом сама.

У Эйлин сжалось сердце.

— Она не попросит.

Тут Эйлин перехватила быстрый взгляд матери и поскорее смахнула слезы.

— К сожалению, без ее просьбы мы действовать не можем, — сказала женщина. — Не сдавайся! Попробуй обратиться еще...

— Что там? — спросила мама, туже затягивая пояс халата.

Эйлин, прикрыв трубку ладонью, передала слова женщины.

— Дай сюда! — приказала мать, затушив сигарету в пепельнице. Потом сказала в трубку: — Мне нужна помощь! Слышали, что девочка говорит? Мне нужна помощь, черт побери!

На следующий вечер двое мужчин пришли поговорить. Эйлин никогда еще так не радовалась, что отца нет дома. Они объяснили, что ее маму примут в больницу Никербокера. Пообещали приехать за ней завтра вечером.

Когда они ушли, мама достала из буфета бутылку виски, села на диван и принялась пить, наливая в стакан каждый раз на самое донышко — обстоятельно, как лекарство. Ей сказали взять с собой вещей на две недели. Эйлин собрала сумку и спрятала под кровать. Отцу она все объяснит, когда мама будет уже в больнице.

Весь день она места себе не находила — боялась, что до вечера что-нибудь случится, — но, когда вернулась домой, мама казалась вполне спокойной. В квартире было тихо, начищенный до блеска чайник стоял на газовой плите, пол был выметен, занавески на окнах задернуты. Эйлин поджарила яичницу с колбасой, и они вдвоем сели за стол. Мама ела медленно. Около шести пришли те же двое, оба в костюмах. Мама пошла с ними без споров. Пока она бродила по квартире, собирая последние вещи — кошелек, зубную щетку, книгу, — от ее неожиданно смягчившегося, горестного выражения лица у Эйлин защемило сердце.

Эйлин проводила маму до больницы, а потом те двое отвезли ее домой. Остановились возле подъезда, водитель остался за рулем, а второй вышел открыть ей дверцу. Эйлин медлила идти в дом — ей хотелось как-то выразить свою благодарность, но она не находила слов. Тот, второй, молча снял шляпу. Молчание было полно смысла. Эйлин порадовалась, что эти люди не из разговорчивых. Он дал ей бумажку с номером телефона.

— Будет что нужно — звоните. В любое время.

И они уехали.

Мама пробыла в больнице девять дней, а когда вернулась, начала ходить на занятия группы анонимных алкоголиков и поступила на работу — уборщицей средних школ в Бейсайде. Она жаловалась, что привязана к расписанию Лонг-Айлендской железной дороги. Эйлин догадывалась, что маме просто невесело каждый раз вспоминать, как мало она продвинулась в жизни за годы, прошедшие с тех давних поездок по той же линии.

Эйлин мечтала о путешествиях. Когда на географии им рассказывали про Долину Смерти — самое засушливое и жаркое место в Северной Америке, — Эйлин решила, что обязательно когда-нибудь туда съездит, хотя ее светлая алебастровая кожа моментально обгорала на солнце. Наверное, в такой огромной пустыне, думала она, не так замечаешь одиночество.

4

Осенью пятьдесят шестого, когда Эйлин уже второй год училась в старшей школе, из Ирландии толпой повалили родственники. Как она радовалась! Правда, квартира иногда становилась похожа на больницу — вновь прибывшие, шмыгающие носами родичи спали кто где, на полу вповалку и даже иногда захватывали кровать Эйлин, а все равно — отец словно оживал. Он очаровывал гостей, точно цирковой тюлень, жонглирующий мячиком на кончике носа, а мама с Эйлин выбивались из сил, поддерживая мир и порядок среди общей толчеи.

Через их тесную квартирку прошло больше десятка человек. Мамина младшая сестра Марджи, всего на несколько лет старше Эйлин, — мама ее раньше никогда не видела. Тетя Ронни и тетя Лили. Дядюшки Дэзи, Эдди и Дейви. Двоюродные братья и сестры: Нора, Брендан, Микки, Эймон, Деклан, Маргарет, Триш и Шейн. Приезжали по двое, по трое, иногда и по четверо, и жили у них, пока не найдут себе квартиру в Ровее, Вудлоне или Инвуде, — а тогда начинался следующий заезд. Никакими словами не рассказать, что чувствовала Эйлин, когда все собирались за общим столом. Проснувшись ночью, она слушала, как родичи тихо посапывают и ворочаются во сне. Никогда в жизни она не была такой счастливой.

Первым приехал дядя Дэзи, младший брат отца. У отца в комнате он и поселился. Эйлин улучила минутку, когда отца не было дома, и засыпала дядю Дэзи вопросами. Разговорить его оказалось нетрудно. Слова так и хлынули из него, будто кто-то отвернул кран.

— Твоему папе нравилось в Кинваре, — рассказывал дядя Дэзи. — Веселый парень был, ты себе просто не представляешь! Целыми днями улыбка до ушей. Потом, как приняли закон о земельной реформе, пришлось нам переехать в Лохрей. Земля там получше будет, но папа твой, мне кажется, так и не смирился, что нас заставили бросить прежние поля и дом, который он еще подростком строить помогал.

Вся квартира притихла, и у соседей, и даже уличные шумы заглохли, словно поддавшись обаянию дяди Дэзи.

Он потер небритый подбородок:

— Я сильно младше его был. Наверное, лет семи, потому и радовался переезду. Так и рвался помогать в строительстве нового дома. Строили из подручных материалов. Мы, мальчишки, вместе с отцом копали глину, таскали бревна из болота, собирали солому для кровли. Знаешь, какой дом получился основательный? До сих пор стоит. Все радовались, кроме твоего папы. Он сказал — раз один дом отняли, могут и второй отнять, если захотят. Так и не обвыкся на новом месте. Жил как под открытым небом. Одно правда: чтобы поработать, ему отдельного приглашения не требовалось. И вообще приглашения не требовалось. Он постоянно трудился. Какие ограды складывал из камня — посмотришь, не меньше мили в поперечнике! И ничего-то для себя не требовал, хватало бы только денег в карты играть. В наших краях, бывало, партия в покер на пять дней затягивалась. И еще — работа в поле, без этого ему и жизнь не в жизнь. Ты, может, не поверишь, если я скажу, что силища у него была такая — молотки гнул. А ему бы только сорняки выдергивать. В тридцать первом — папе твоему, наверное, двадцать четыре года было — у нашего брата Уилли, он патрульным полицейским в Дублине работал, образовалась катаракта. Ослеп на один глаз, и пришлось ему вернуться к нам на ферму. Участок маловат был, чтобы прокормить двух взрослых мужчин и еще нашего отца, а работы на всем богом забытом острове было не найти, даже такому человеку, как твой папа.

Дядя Дэзи изогнул бровь и театрально прищелкнул языком, словно бы намекая, что отсутствие работы для его старшего брата предвещает гибель всей Ирландии.

— Наш отец ничего не смог для него сделать, кроме как билет ему купить за океан. Вообще, это Уилли хотел эмигрировать, но ему о том и мечтать не приходилось. В Америке инвалидов не привечают. До отъезда папе твоему оставалось три месяца. Он все это время работал как одержимый — не ел, не спал, все только пахал, боронил и сеял. Мы уже тревожиться начали — не задумал ли невзначай себя уморить. Друзья устроили ему проводы, каких у нас и не припомнят. Гуляли три дня и три ночи! А папа твой на третий день прямо из-за стола да в поле ушел. Мы его уговариваем спать лечь — ни в какую. Всю ночь работал. Утром наш отец вышел к нему с билетом в руке. Я за ним увязался. Смотрим — твой папа сорняки выпалывает. Никогда не забуду, что отец ему сказал.

Дядя Дэзи встал, чтобы в лицах изобразить эту сцену.

— «Майкл Джон», — сказал отец, а сам билет ему протягивает. — Дэзи протянул руку, словно передавая Эйлин воображаемый билет. — «Ехать надо. И все тут». И ушел в дом. — Дэзи отвернулся, сделал пару шагов прочь, потом возвратился на прежнее место. — А мы с твоим папой стояли и молчали. Матушка его до корабля проводила.

Дядя сел и уставился в пустую чашку. Эйлин подлила ему еще чаю.

— Помню первое письмо от него, — продолжил дядя Дэзи, откусывая песочное печенье. — Он писал — тяжелее всего было уезжать, зная, что Уилли понятия не имеет, как собирать урожай. Затянет, мол, и все, что папа твой посадил, сгниет на корню. Так и вышло. Твой папа здесь, за океаном, представлял себе, как растения в поле покрываются плесенью, как пропадает понапрасну столько хорошей еды. Сказал, он никогда в жизни больше не посадит ни единого зернышка. Наш брат Пэдди — отец твоего кузена Пата, упокой Господи его душу, — уже года два как здесь жил. Он и порекомендовал твоего папу в фирму Шефера. Они только посмотрели на него и сразу поручили ему пивные бочонки ворочать.

Отец, Эйлин знала, гордился, что умеет писать, — многие его родные и друзья детства были неграмотными. Ей нравилось смотреть, как он, нацепив очки, подписывает свое имя на чеках и квитанциях, но она просто не могла себе представить, чтобы он написал целое письмо, да еще открыл в нем свои мысли и чувства. Единственная эмоция, которую он время от времени позволял себе выражать, — возмущение чьей-нибудь глупостью, ленью или продажностью.

Эйлин понимала, что отец когда-то был молодым, но не задумывалась об этом по-настоящему. А сейчас вдруг увидела его в образе молодого парня, который пересекает океан, чтобы начать новую жизнь на новом месте, и везет с собой тяжелый груз тоски и сожалений. Этот груз он в последующие годы будет питать своим молчанием. Оказывается, она и не знала его толком. Вот бы найти такого человека, как он, только не нарастившего такую прочную броню! Кто знаком с испытаниями судьбы и все-таки хоть отчасти сохранил простодушие. Кто способен подняться над горестями, которые подсовывает жизнь. Если и есть у ее отца слабость, то вот она. Быть сильным можно по-разному — это Эйлин понимала.

Ей нужен человек, подобный дереву с мощным стволом, но с тонкой корой. Которое чудесно расцветет, пусть даже никто, кроме нее, не сможет разглядеть его цветения.

Может, мельтешащие вокруг родственники дали отцу стимул остепениться, а может, то была сила управленческой зарплаты. Так или иначе, когда отца повысили от простого водителя до бригадира, случилось необыкновенное: отец перестал ходить в бары и пил теперь только дома. А раньше, наоборот, дома к спиртному не притрагивался. Пил он степенно, неспешно и выдержанно — ничего общего с хаотическим пьянством матери. Была в этом какая-то утонченность, равновесие какое-то.

Отец купил красивые стаканы и по вечерам насыпал в них кубики льда, наливал по чуть-чуть дорогого виски и садился выпивать с очередным родственником, словно это самое что ни на есть здоровое времяпрепровождение. Просто способ смыть с себя душевную муть, накопившуюся за день руководящей деятельности. Он купил новую мебель, посудомоечную машину, ковер в восточном стиле ручной работы. Купил телевизор; по вечерам они его смотрели всей семьей. Эйлин была бы совершенно счастлива, но чары развеивались, когда она, случайно обернувшись к матери в самый драматический момент фильма, вместо азартного интереса, как у всех остальных, ловила напряженный взгляд, устремленный на стакан в руке мужа. Точно собака дожидается, не упадет ли со стола огрызок.

Эйлин поехала с Билли Мэлаги в Саннисайд в кафе «Поднять якоря!». Билли был на год старше, окончил школу Макклэнси и попросил отца Эйлин устроить его на работу в фирму «Пиво Шефера». Подруги утверждали, что Эйлин ему давно нравится. Она к нему была равнодушна и согласилась поехать с ним исключительно для очистки совести — она, мол, дала ему шанс. Многие девчонки с радостью ухватились бы за Билли. У него были вьющиеся белокурые волосы, такие густые, что казалось, на них можно человека подвесить. Обаятельный, чуточку грубоватый, другие мужчины относились к нему по-дружески. Эйлин видела его привлекательность, но ей не годился человек, который не стремится к лучшей жизни и не против тридцать лет водить грузовик.

В «Поднять якоря!» было темно и душновато. Музыканты небольшого оркестрика вскоре убрали скрипки в футляры. Вместо оркестра заиграл музыкальный автомат. Разновозрастная толпа бурлила веселой энергией.

Эйлин никогда раньше не пробовала спиртного. Пробежав глазами меню, она решила: как в омут головой! — и заказала «Зомби». Билли одобрительно усмехнулся:

— Знаешь, я иногда вспоминаю свой первый рабочий день. Твой папа назвал меня задохликом. Он всех так называет, кто в Америке родился. От него это прямо вроде похвалы.

Эйлин невольно замечала, как Билли гремит кубиками льда в стакане, как, отхлебнув, утирает рот волосатой рукой.

— Он мне поручил маршрут на Статен-Айленд. В другую зону — значит, дополнительная плата. Кто я такой? Сопляк, первый день работаю, а он позаботился, чтобы у меня были денежки в кармане. Говорит: «Надо объехать двенадцать точек. Управишься за шесть часов. Можешь покататься все десять». А я не понял. Не хотел ему лодырем показаться. Говорю: «Сэр, если эта работа на шесть часов, так я ее сделаю за пять!» Он на меня посмотрел как на полудурка и говорит: «Если приедешь раньше чем через десять часов, можешь совсем не возвращаться».

Билли так разволновался, говоря об ее отце, что Эйлин уже и не знала, за кем из них он ухаживает. Она неожиданно быстро осушила стакан, потягивая сладкое питье через соломинку. Чуточку испугалась, чувствуя, как звенит в голове и язык плохо слушается. Может, она уже сделала первый шаг по дорожке, уводящей от ее мечты? Самое страшное — как легко это оказалось. Всего-то-навсего — переправить содержимое стакана к себе в желудок. Чтобы прогнать жутковатые мысли, Эйлин поскорее заказала еще одну порцию. Шум в голове сразу поутих. Эйлин старалась смотреть Билли в глаза, но почему-то видела только его бледные, как непропеченное тесто, щеки и торчащие уши. Представила себе его на пару футов ниже ростом, стриженного под горшок и в футболке в горизонтальную полоску и неожиданно засмеялась посреди его рассказа — видно же, что мальчишка еще, а все почему-то его считают взрослым человеком. Бармен, у которого с возрастом все было ясно — может, на пару лет младше отца Эйлин, — посмотрел на Билли с жалостью. Первый стакан коктейля Эйлин не понравился — слишком приторный, будто сироп, зато второй так пришелся по вкусу, что она после него заказала подряд еще три.

Билли приволок ее домой после полуночи. Как она потом узнала, Билли умолял ее отца о пощаде, объяснял, что в нее как бес вселился, что он несколько раз пытался ее увести, но она в ответ била его по щекам, а он боялся, что о нем что-нибудь не то подумают и выгонят из бара и тогда Эйлин останется одна с этими пьяными скотами.

Отец разбудил ее рано утром. Пару часов Эйлин провела в обнимку с унитазом, выпрямляясь, только когда ее одолевал очередной рвотный позыв. Когда в желудке уже ничего не осталось, отец велел ей принять душ. Потом повел ее в церковь Святого Себастьяна — слушать мессу.

— Ты не лучше других, — сказал он. — И никто для тебя исключений делать не будет.

Церковь была новая, недавно построенная. Ветерок от кондиционера холодил вспотевшую кожу. Эйлин бил озноб. Один раз ей пришлось выйти в туалет. Когда она засыпала, отец толкал ее локтем. Настало время причащаться. Эйлин чуть не подавилась облаткой. На какое-то ужасное мгновение показалось, что ее сейчас вывернет наизнанку прямо у алтаря. Стараясь не делать резких движений, вернулась на свое место и в школу в тот день не пошла.

В тот день была пятница. Вечером после ужина, когда посуда была вымыта и мама ушла к себе, отец усадил Эйлин на диван.

— Если уж ты, дуреха, взялась пить, так хоть пей с толком!

Он достал из буфета два стаканчика, поставил на кофейный столик. Потом вышел и вернулся с несколькими миниатюрными бутылочками виски разных сортов.

— Это что?

— Проведем урок.

— Я не могу!

— Сможешь.

— Я уже все усвоила.

— Сейчас будет другой урок. Начнем с хорошего.

Отец объяснил, что даст ей попробовать все виды алкоголя, — пусть Эйлин разберется, какие напитки пить можно, а каких нужно избегать. Затем он налил в стакан на два пальца виски. Одна мысль о спиртном вызывала отвращение, но больше всего Эйлин поразило, что отец так подробно все продумал. И бутылки закупил заранее, словно готовился к уроку, как настоящий учитель.

Эйлин сделала маленький глоточек; виски обжег горло. Отец велел глотнуть побольше. От напитка пахло жженой древесиной, а на вкус — как зола. Отец наливал из всех бутылок по очереди и каждый раз заставлял выпить все до капли. Эйлин чувствовала, что качество у всех разное, но очень смутно. Дойдя до четвертой бутылочки, отец налил себе тоже и велел Эйлин пить не спеша, вместе с ним. На этот раз виски пился легче и не оставлял мерзкого привкуса, только приятное тепло постепенно расходилось из желудка по всему телу.

Отец убрал виски и достал несколько бутылочек с водкой. Эйлин еле-еле их одолела; все показались ей отвратительными. Отец не пил. Нацепив на нос очки для чтения, он казался похожим на какого-нибудь профессора. Эйлин не могла понять, наказывают ее или действительно обучают. Затем отец принес джин разных сортов и наливал Эйлин в стакан понемножку. Сам он после виски больше ничего даже не пригубил. Эйлин вдруг подумала: может, таким нудным научным подходом он рассчитывает отвратить ее от выпивки?

Отец достал из холодильника бутылку пива «Шефер».

— Вот это выпей.

— Я не люблю пиво, оно невкусное.

— Пей, и дело с концом.

Отец скрутил крышку и протянул Эйлин бутылку. Она, сделав пару глотков, хотела отдать ему бутылку.

— До дна, — велел отец.

Когда Эйлин прикончила бутылку, отец сказал, что она не должна пить никакого другого пива, особенно при людях. Теперь он выставил на стол бутылки с разноцветными напитками, каких обычно в доме не дозволял. Куантро. Мятный ликер. Черносмородиновый ликер. «Гран Марнье». Эйлин понравился мятный ликер. Отец, покачав головой, налил ей полный стакан.

— Нравится — наслаждайся.

— Я не хочу столько!

— Если хочешь остаться в этом доме, выпьешь весь стакан. — Он налил во второй. — А потом еще и этот.

Когда Эйлин закончила, отец вернулся и наполнил еще один стакан.

— Это зачем? — спросила Эйлин.

В голове у нее стоял туман.

— Пей.

Утром она проснулась с раскалывающейся головой, тихо радуясь, что сегодня суббота.

— Больше никогда не пей незнакомых напитков, — сказал отец, зайдя в кухню, где Эйлин принимала аспирин. — И не бери в руки стакан, если оставила его без присмотра хоть на минуту.

— Хорошо.

— Словом, пей виски. Хороший и понемножку.

— Я, наверное, в жизни больше не буду пить.

Ей показалось, что по губам отца скользнула улыбка.

На Новый год он произнес тост в ее честь, под радостные крики собравшихся родственников:

— За мою Эйлин, которая снова окончила учебный год с отличием! Дай ей Бог! Когда-нибудь мы все будем на нее работать. И вот что я вам скажу, — прибавил он, помолчав. — Правильная она, видать, выросла, если способна держаться на ногах после полудюжины «Зомби». Сразу видать — моя дочка!

«Сразу видать — моя дочка». В этих словах Эйлин услышала всю за целую жизнь не высказанную нежность. Этими крохами она сможет жить еще долгие годы, словно кактус — несколькими каплями дождя. И все-таки ей было ужасно стыдно. Эйлин решила, что в будущем будет пить только то, что пьет самая скучная девочка в компании.

5

С минуты поступления будущих медсестер в училище Святой Екатерины и до самого выпуска преподаватели твердили одно: если будут плохо учиться, их исключат. Эйлин к такому привыкла за тринадцать лет в католических школах. К тому же она теперь понимала, что, сама того не ведая, с самых ранних лет обучалась навыкам, необходимым для этой профессии. Учителя и сами будто чувствовали, что, какие бы трудные задания они ей ни давали, жизнь уже ставила задачки посложнее, и обращались к ней уважительно, почти как к коллеге. Наверное, то же испытывал ее отец — неловкость, когда хвалят за то, в чем у тебя не было никакого выбора. Есть ли выход из ловушки чужого уважения?

Мученичество никогда ее не привлекало, не то что некоторых однокурсниц, мечтающих о нимбе. Шли бы лучше в монашки... С каким самодовольством они жаловались на усталость, на тяжелую и неблагодарную работу. Впрочем, в монастыре они бы и пяти минут не выдержали. Не было в них душевной стойкости.

Эйлин никогда не мечтала стать медсестрой. Просто этот путь выбирали все девчонки из их района, кто поумнее, чтобы не застрять в секретаршах. Она бы хотела стать юристом или врачом, но считала, что это — удел избранных. Откуда набрать денег на учебу? И потом, ума у нее, может, и хватило бы, но вряд ли хватило бы воображения.

После Святой Екатерины, получив стипендию, Эйлин осенью шестьдесят второго поступила в Университет Святого Иоанна, учиться на бакалавра. Она собиралась заниматься на летних курсах, потом окончить за три года вместо четырех и пойти работать, постепенно пробиваясь на руководящую должность. Деньги на текущие расходы — и будущее обучение на старшую медсестру — она зарабатывала моделью в отделе готового платья в универмаге «Бонвит Теллер». Эйлин демонстрировала покупательницам, как те могли бы выглядеть, будь они чуточку стройнее или выше ростом или будь у них аккуратная ямка между ключицами, пышная грива темных волос, гладкая кожа или яркие изумрудные глаза под тяжелыми веками. Зато на их стороне были иные преимущества: деньги и та высокомерная небрежность, которую дает богатство. Эйлин без всяких усилий стала самой популярной из моделей. Она не навязывалась потенциальным клиенткам, не подбоченивалась, стараясь привлечь внимание, а просто надевала очередное платье и стояла в нем. Не улыбалась и не хмурилась, не заглядывала в глаза и не стояла потупившись. Не надоедала посетительницам разговорами, но и не отмалчивалась. Держалась естественно. Если зачешется нос — могла его почесать. Если просили повернуться кругом, показывая платье с разных сторон, — поворачивалась, а потом уходила переодеваться. Другие девушки медлили, тянули время, словно, не сумев убедить покупательницу, убеждали в чем-то себя самих.

Она мечтала: вот войдет роскошный состоятельный мужчина, который хочет купить платье для своей девушки, увидит ее и круто переменит свою судьбу. Эйлин сможет забыть о профессии медсестры, объехать весь мир, обеспечить родителям безбедное существование. Ее жизнь будет как прекрасный сон. Больше никогда не придется выносить судно, стряхивать с себя шаловливые ручки престарелых пациентов, терпеть зловонное дыхание старушек, измеряя им температуру. Ни единого дня не работать и никогда ни о чем не думать. Снова прийти в этот магазин, сесть в кресло для посетительниц и гонять девушек-манекенщиц. Она сделает вид, будто собирается уйти, так ничего и не купив, а потом закажет по экземпляру всех фасонов, пусть эти девчонки поймут, что понятия не имеют о том, как живут женщины вроде нее. Увы, приходили только девушки чуть постарше Эйлин или матери с девочками-подростками. Все говорили, как она ослепительно выглядит, но Эйлин буквально слышала, что думают они только о себе.

Однажды, в августе шестьдесят третьего, молоденькая девушка, ровесница Эйлин, пришла выбирать платья для подружек на своей свадьбе. Выбирала явно наугад и заметно нервничала. Почему-то она казалась знакомой, и это тревожило. Наконец, продемонстрировав одно за другим несколько платьев, Эйлин ее узнала — это была Вирджиния Тауэрс, они вместе учились в школе Святого Себастьяна до седьмого класса, а потом та переехала в Манхассет. Хоть бы она не узнала Эйлин, хоть бы не узнала! Но Вирджиния, разглядывая швы на платье, вдруг взволнованно похлопала ее по плечу:

— Эйлин?

— Да?

— Эйлин Тумулти!

Вирджиния и не думала понижать голос, точно ей было все равно, кто их слышит. Эйлин молча повела бровью. Ее смутила такая фамильярность — на работе она всегда старалась держать дистанцию, даже с другими манекенщицами.

— Это я, Джинни! Джинни Тауэрс!

— Боже мой, Вирджиния, — отозвалась Эйлин вполголоса.

Добрая, искренняя Вирджиния! У нее одной во всем классе папа работал начальником в банке и к тому же был протестантом, а мама — католичкой, как и все местные жители. Вирджинию никто никогда не дразнил, несмотря на ее стеснительность и неуклюжесть. Родительское богатство словно окутывало ее защитным покровом.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Вирджиния.

Любой ответ вызвал бы неловкость, поэтому Эйлин красноречиво подергала край платья и с улыбкой развела руками.

— Ах да, платья! — воскликнула Вирджиния.

Два она держала в руках, еще три висели перекинутые через дверцу шкафа — и все не слишком вдохновляющие.

— Ох, ну скажи, тебе какое-нибудь из них нравится?

Будь у Эйлин деньги, она бы купила совсем другие платья — более строгие, без такого количества рюшечек. Она не сомневалась, что у нее дома в шкафу висят платья намного лучше, чем у Вирджинии. Всего-то полдюжины, зато каждое — идеально. Эйлин никогда бы не купила пять платьев по двадцать долларов, когда можно взять одно по-настоящему великолепное за сотню. Поскольку она редко куда-нибудь выходила, то и не боялась, что ее будут слишком часто видеть в одном и том же.

— По-моему, то, которое я примеряла предпоследним, довольно милое, — сказала Эйлин.

— Лавандовое? Я так и знала! Мне тоже понравилось. Такие и закажу.

Эйлин, стоя перед ней в пышном наряде, чувствовала себя как человек-сэндвич с рекламой какого-нибудь ресторана.

— Эйлин Тумулти! — снова воскликнула Вирджиния, словно отвечая на вопрос викторины. — Ты здесь, наверное, только подрабатываешь?

— Я скоро должна получить диплом бакалавра, — ответила Эйлин. — Учусь на медсестру.

— Я так и думала, что ты станешь врачом или еще кем-нибудь таким! Ты всегда была самая умная в классе.

Эйлин вспыхнула.

— А я в этом году оканчиваю Университет Сары Лоуренс. И замуж выхожу! Ну, это ты и так поняла. Он из Пенсильвании, и такой старомодный, я просто не могу! Папа ему устроил собеседование в банке Леман-Бразерс. Мы будем жить в Бронксвилле. Последний месяц перед выпуском я буду пешком в школу ходить!

Эйлин слышала о Бронксвилле — это был городок в южной части округа Вестчестер, населенный весьма состоятельными людьми.

— Какая прелесть!

— Ни за что не угадаешь, что у меня запланировано на следующий год!

— Что?

— Поступаю в Колумбийский университет, на юридический!

— Ты всегда была умницей, — ответила Эйлин, стараясь не показать удивления.

— Куда мне до тебя!

— Спасибо.

— Ты была взрослей нас всех, — сказала Вирджиния. — Я часто вспоминаю, как в шестом классе ты меня повела к «Вулворту» и заставила купить тетрадки для всех предметов. Помнишь?

Эйлин помнила, хотя воспоминание удовольствия не доставляло. Сколько у нее тогда было лишней энергии! Бросалась всем вокруг помогать, словно мир можно изменить к лучшему, если очень постараться.

— Я помню, ты была не очень организованная, но похода к «Вулворту» что-то не припоминаю.

— Наверное, тебе просто надоело смотреть, как я вечно не могу ничего найти. Ты меня научила вести записи отдельно по разным предметам. Знаешь, как мне это помогло?

— Я очень рада, — ответила Эйлин, чувствуя, как все сжимается внутри.

— А поступай вместе со мной на юридический? Учились бы вместе. Я бы от этого здорово выиграла!

Эйлин представлялась самой себе зверем в цирковой клетке, и будто бы Вирджиния стоит снаружи, взявшись одной рукой за решетку, а в другой держа отбивную котлету. Надо было уходить, пока не наговорила лишнего.

— Разве что в следующей жизни, — сказала она, и сразу нахлынуло ощущение неловкости, которое она всеми силами старалась отогнать.

Вырез платья показался вдруг слишком откровенным. Появилась новая покупательница, а вторая манекенщица была занята. Эйлин, воспользовавшись этим, еще раз переспросила, уверена ли Вирджиния насчет лавандового платья, и отправила ее к сотруднице, оформлявшей заказы.

— Обязательно приходи в гости! — сказала на прощанье Вирджиния. — Через пару месяцев, когда мы обживемся на новом месте. Бронксвилл, не забудь! Наш адрес найдешь в телефонной книге. Мистер и миссис Лиланд Кэллоу. Мы будем очень рады! Нет ничего дороже старых друзей.

Мама советовала, если уж так захотелось машину, поберечь деньги и купить подержанную, но в автосалон с ней пошел отец.

Посреди зала стоял новенький «понтиак-темпест», модель 1964 года.

— На него уйдет почти все, что я скопила!

— Еще заработаешь.

— Это неразумное вложение денег.

— Вложение в жизнь, — сказал отец. — Если хочется — покупай. Уж получше грузовика с пивом будет, вот что я тебе скажу. Может, и мне такой купить? Или вон тот, с откидным верхом. Как там продавец назвал — «ГТО»? Буду маму катать. Как ты думаешь, ей понравится?

Он говорил с такой серьезностью, что Эйлин чуть не ответила: «Очень понравится, пап!»

Она сказала только:

— Вот это уж точно бесполезная трата денег!

И спросила, какой цвет ей больше подойдет — вишневый или темно-синий?

Можно было сэкономить и все-таки купить подержанный автомобиль, а можно было объявить во всеуслышание, какое будущее она для себя наметила, и, возможно, повлиять на это самое будущее.

— И что я должен тебе ответить? — сказал отец.

Эйлин выбрала вишневый.

Мама пришла с работы, когда Эйлин сидела за учебниками.

— Опять занимаешься?

Эйлин только что-то буркнула в ответ. Мама, разбирая сумку, уронила ключи на раскрытую тетрадь. Громадная связка ключей, и каждый обозначает одну или несколько комнат, которые убирает мать. Эйлин спихнула их с тетради, словно источник инфекции.

— Может, отложишь книжки на пять минут? — спросила мама. — Подвезешь нас с друзьями...

— Куда подвезти? Какие такие друзья?

— Мои друзья, из группы.

Из группы, мысленно повторила Эйлин. Звучит почти светски.

— Возьми мою машину, — сказала она, не отрываясь от учебника.

— Я боюсь ее водить.

Мама всего год как получила права и на дорогах чувствовала себя неуверенно, а «понтиак» был еще совсем новый.

— У меня контрольная.

— Мы договорились подвозить друг друга по очереди. На этой неделе я обещала за всеми заехать.

— Не надо было обещать.

— Ну перестань! — сказала мама. — А то опоздаем.

Первый знакомый жил в районе Джексон-Хайтс. Эйлин удивилась, увидев большой кооперативный жилой комплекс; она-то думала, что люди со средствами не страдают обычными человеческими недостатками. Мама вышла из машины, а Эйлин сейчас же достала учебник. Она решила, что будет заниматься при каждой возможности, даже когда в машину сядут мамины друзья. Нет у нее времени на пустые разговоры, хватит и того, что она согласилась помогать в этом печальном путешествии.

Вернувшись, мама сказала повеселевшим голосом:

— Познакомься, Хайрам, это моя дочь, Эйлин.

— А, — отозвался тот, усаживаясь на заднее сиденье. — Значит, ты у нас сегодня Харон?

— Эйлин, — поправила она.

— Харон, лодочник. На реке Стикс.

— А-а, — сообразила Эйлин. — Ну да.

— Мертвецов через реку перевозит.

Забираясь в машину, Хайрам стукнулся головой и сбил набок накладку, но, вместо того чтобы незаметно поправить, снял ее совсем и снова пристроил на место с такой непринужденностью, будто носил не для того, чтобы скрыть лысину, а чтобы ее подчеркнуть.

— Ты-то как раз очень даже живой, — прыснула мама. — Чего не скажешь о твоей нашлепке!

— Вот тебе мораль: не доверяй мужчинам с заемной шевелюрой.

— Разумный совет, — отозвалась Эйлин.

— Скажи это моей жене! Хотя видели бы вы мои кудри, когда мы с ней познакомились! Я был Самсон.

Эйлин смотрела в зеркальце заднего вида, как он задумчиво глядит в окно. Хайрам перехватил ее взгляд и посмотрел прямо в глаза, словно привык к тому, что за ним наблюдают.

— Бойтесь женщин, приносящих ножницы, — хмыкнул он, словно знал какую-то тайную шутку и благодаря ей все тяжелое и трудное становилось невесомым. — Бойтесь ланчей на три бокала спиртного.

— На один бокал, — поправила мама.

— Ну что же, если уж ехать в преисподнюю, то с шиком! Чудесная машина.

— Спасибо, — сказала Эйлин.

— Наоборот, — возразила мама. — Мы выбираемся из преисподней.

— Да-да, — вежливо согласился Хайрам. — Мы в чистилище, но полны надежд. По крайней мере, не поддаемся отчаянию. А если и поддаемся, то в этой прекрасной машине.

Мама искрилась весельем, когда звонила у очередной двери, усаживала друзей в машину и легкой болтовней поддерживала непринужденную атмосферу. Эйлин так и не смогла раскрыть книгу, даже пока в машине был один Хайрам. Неожиданно для себя она прекрасно провела время. За несколько минут поездки она успела разглядеть каждого и поняла, что позитивный взгляд на жизнь давался им нелегко. Всех удалось доставить в три приема. Припарковавшись у обочины, Эйлин наблюдала в зеркальце, как мама с последней четверкой разнокалиберных приятелей и приятельниц спускается в подвал дома священника.

На обратном пути, после того как они всех развезли по домам, мама курила, выпуская дым поверх чуть приопущенного стекла, и говорила, говорила без умолку. А Эйлин видела, что при всей деланой бодрости уголки рта у матери опущены вниз, как у рыбы, попавшейся на крючок. Мама не верила, что Эйлин ее до конца простила. Эйлин и сама не была в этом уверена, хотя и сказала, что простила, когда мама, усадив ее однажды за кухонный стол, принялась каяться в своих прошлых ошибках, которые Эйлин старалась забыть. Мама силилась зачеркнуть прошлое, а Эйлин не могла от него избавиться. Ее постоянно точила мысль, что все это, казалось бы, прочное благополучие в любую минуту может растаять, раствориться в проклятой жидкости, что пропитала все ее детство, неся с собой гниль и распад. Неистребимый запах прошлого темной тучей висел между ними, отравляя воздух, и не было больше рядом посторонних, чтобы эту тучу развеять.

— Открой, пожалуйста, окно пошире.

Мама без слов повиновалась. Она курила, глядя прямо перед собой, мимо Эйлин, как прежде, в дни запоев. Эйлин остановила машину, вышла и опустила задние стекла до отказа. Она задержалась, глядя на мамин затылок, — на какое-то странное головокружительное мгновенье он показался чужим, будто в машине сидит незнакомая женщина. Эйлин не позволяла себе задумываться о том, что сейчас переживает мать. Ей надо было строить свою жизнь. Будь у нее такой дом, как у некоторых маминых знакомых, ничего бы ей больше и не надо. Так чего же им не хватает? Живи она в таком доме, ей бы не пришлось ездить в чужой машине на собрания группы анонимных алкоголиков в сыром церковном подвале. Она сидела бы и радовалась своему камину, кожаному дивану, книжным шкафам в гостиной, слушала бы тишину, любовалась пустующими пока спальнями, дожидающимися милых, обаятельных гостей. Разве все это не стоит какой-то там выпивки? Но от фактов никуда не денешься: кому-то этого мало. Это тревожило, наводило на мысль о непрочности всякого благополучия. Эйлин вытряхнула эту мысль из головы, словно пыль из восточного ковра. Собственного дома вполне достаточно для счастья, решила она.

6

Всю осень шестьдесят третьего года Эйлин уговаривала кузена Пата поступить в колледж. Накатил декабрь, и уже во многих колледжах прошли все сроки подачи документов. Эйлин решила сделать последнюю попытку.

— Да не гожусь я для колледжа!

Они были в квартире тети Китти. Пат развалился на диване, положив свои здоровенные ноги на кофейный столик, а Эйлин сидела напротив, плотно сдвинув колени под складками плиссированной юбки.

— Чушь!

— Никогда ученьем не увлекался.

Пат, подавшись вперед, стряхнул сигаретный пепел в чашку из-под кофе и снова откинулся на спинку.

— А мог бы отлично учиться! Ты умнее всех своих одноклассников.

— Хватит из меня делать будущего президента!

Сказать по правде, она уже и не надеялась. Пату хватило способностей, чтобы закончить последний школьный год, ни разу не сделав домашнего задания. Инстинктивным умением привлекать людей на свою сторону он ей напоминал отца. И весь этот непосильный груз талантов и возможностей он растрачивает по молодежным барам — ну и пусть, ей уже все равно. Лишь бы только в беду не попал.

— Если бы ты хоть чуть-чуть постарался, мог бы все сдать на отлично даже во сне!

Эйлин, скрестив лодыжки, вертела в руках пачку сигарет и еле удерживалась, чтобы не отогнать плывущее к ней облако дыма.

— Не могу я все время учиться. Я неусидчивый.

— Я за тебя заполню все анкеты...

— Мне двигаться нужно. В помещении я зверею.

Он ткнул в пепельницу окурок и закинул руки за голову.

— Во Вьетнаме подвигаешься, — сказала Эйлин с горечью. — Пока в землю не закопают.

В феврале шестьдесят четвертого ему исполнилось восемнадцать. Эйлин его тормошила, чтобы женился на своей девушке, а он ни в какую. В июне, окончив школу, он получил повестку с вызовом на медосмотр. Эйлин пришла в ужас, потому что Пат был здоров как бык: рослый и сильный, зрение единица и при всем этом избежал семейного проклятия — проблем с коленными суставами. Словом, нечего было и надеяться, что его признают негодным к военной службе. Эйлин уговаривала его записаться в Национальную гвардию, чтобы не отправили куда похуже. После августовской Тонкинской резолюции^[4] она была просто уверена, что он поступит в какой-нибудь колледж, а вместо этого Пат через пару недель записался в морскую пехоту.

Быть может, привыкнув побеждать в кулачных драках, он думал, что все несчастья будут от него разбегаться сами. Его отправили на остров Пэррис, проходить курс молодого бойца, затем он прошел спецподготовку по борьбе с танками и был приписан к базе морской пехоты Кэмп-Леджен, в Северной Каролине. Там и оставался до июня шестьдесят пятого, а с началом наземной войны в Южном Вьетнаме записался добровольцем.

Пат позвонил перед самым отъездом. Эйлин, разговаривая с ним, никак не могла представить его себе коротко остриженным, в стандартной одежде, которую носят, кажется, все военные, — рубашка поло и диагоналевые брюки, как будто в одном магазине покупают. Она мысленно видела его в форменном пиджаке школы Святого Себастьяна — на пять классов младше ее самой, он стоит и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, пока Эйлин завязывает ему галстук. Пат был ей вместо родного брата.

— Смотри живым возвращайся! — сказала она.

— У нас тут есть напуганные — могу позвать к телефону, их подбадривай. А я — Пат, забыла? Пат Тумулти, не кто-нибудь. До скорого!

— Пока.

— Скажи отцу — я его не опозорю.

Отец Эйлин до такой степени забил племяннику голову патриотическими лозунгами, что Пат воображал, будто ему предстоит увлекательное и героическое приключение.

— Не вздумай там выпендриваться, чтобы его поразить! Он ни за что не скажет, а на самом деле ужасно боится, как бы с тобой чего не случилось.

— Это он тебе сам говорил?

— Что тут говорить, когда и так ясно? Лишь бы ты вернулся целым и невредимым, больше ему ничего не нужно. Ты навоображал о нем невесть что, а самого человека и не видишь.

— Он бы сам поехал добровольцем, только по возрасту не проходит.

— Даже если и так, это ничего не значит. Единственное, что его пугает, — это нормальная жизнь. А ты лучше возьми и меня удиви — возвращайся и заживи нормальной жизнью. Нечего ради него из кожи лезть.

Она буквально услышала, как Пат расправил плечи.

— Скажи ему, что он сможет мной гордиться!

Эйлин вздохнула:

— Сам скажи. Он будет там же, где ты с ним прощался, — в своем чертовом кресле. Он же у нас никуда не ходит. К нему все приходят.

— И скажу!

— До свиданья, Пат! — сказала Эйлин и потом еще повторила про себя: «До свиданья» — не дай бог, окажется «прощай».

Она дождалась, чтобы он первым повесил трубку.

7

Скорей бы настал тот день, мечтала Эйлин, когда она выйдет замуж и сменит фамилию. Тумулти — слишком уж по-ирландски. Торфяные болота, бунтовщические песни, и кипенье в крови, и давнее поражение — настолько давнее, что напоминает о себе шумным весельем в самое неподходящее время.

Эйлин росла в ирландской среде, не задумываясь о том, что она — ирландка. В День святого Патрика, когда весь город праздновал как одна семья, она испытывала нечто вроде первобытной гордости за свою причастность, а жалобные звуки волынок пробуждали в ней древнее чувство верности роду.

Однако в колледже она столкнулась с другим миром, где ее отец не имел никакого веса, и поняла, что мнения окружающих тоже необходимо учитывать. От «Эйлин» уже никуда не денешься, а вот если добавить к имени новую фамилию... Пожалуй, тогда она могла бы даже гордиться своими ирландскими корнями. Сейчас это с ней случалось очень редко, — например, накануне своего девятнадцатого дня рождения Эйлин плакала от радости, когда избрали президента Кеннеди.

Ей хотелось совсем другую фамилию, чтобы звучала нейтрально, создавая иллюзию долгой череды сдержанных протестантских предков. А если такие предки и впрямь будут в наличии — она возражать не станет.

Шел декабрь шестьдесят пятого. Эйлин, как и планировала, окончила колледж за три года и сейчас училась в Нью-Йоркском университете на старшую медсестру. Как-то в перерыве между занятиями она встретилась со своей подругой Рут под аркой на Вашингтон-сквер — подруга работала поблизости, — и они пошли обедать вместе. Был необычно теплый для декабря день. Многие прохожие, кто помоложе, вышли на улицу просто в свитере, без пиджака.

— Ну не то чтобы так уж рвется с кем-нибудь встречаться, — говорила Рут по дороге к закусочной на Бродвее. — Просто у него нет девушки.

Эйлин вздохнула: вот, опять! Приятельницы то и дело объявляли, что нашли для нее идеального молодого человека, а потом оказывалось, что это обыкновенный хвастливый наглый плейбой, который сумел очаровать ее подруг и всех посетителей в баре, а она, Эйлин, не чает, как от него избавиться.

— Найдется для него девушка. Скажи ему — кто ждет, тот дождется.

Ее привлекали надежные, предсказуемые мужчины — а другим девушкам они казались скучными. Эйлин мало встречала таких мужчин. Быть может, они не могли протолкаться через толпу совсем других типов, окружавших ее в барах и тому подобных местах. Ну, тот, кто не может к ней пробиться, ей и не нужен. Лучше быть одной, чем с трусом.

— С тобой невозможно разговаривать! — рассердилась Рут. — О тебе же забочусь! Знаешь что? Не хочешь — как хочешь!

Рут решительно застегнула пальто.

Чувствовалось, что она вся кипит. Рут остановила Эйлин у входа в закусочную:

— Понимаешь, Фрэнк меня специально попросил, а мы с ним только начали встречаться... Хотелось ему помочь. На Новый год желаешь скучать в одиночестве — пожалуйста! Вообще на всю жизнь одной остаться приспичило — да ради бога! Я старалась... Я даже познакомила тебя с Томми Дилейни, и что хорошего?

— От курсанта военной академии Вест-Пойнт как-то не ждешь подвоха, — заметила Эйлин, словно размышляя вслух. — Казалось бы, такой человек должен уметь себя вести.

— Томми — отличный парень! — заступилась подруга.

— Охотно верю, — отозвалась Эйлин. — Откуда мне знать? Он мне и двух слов не сказал. Зато всех в баре успел похлопать по плечу.

— У него много друзей.

— Томми купил на всех выпивку и сообщил, что он — мой будущий муж, хоть я об этом пока еще не знаю. Все закричали «ура». Что за наглость!

Из подъехавшего такси вышел человек с газетой в руке. Высокий красавец-брюнет с короткой стрижкой и в шикарных очках. Эйлин показалось, что он похож на иностранного профессора — грека или итальянца. Она поскорее отвела глаза, пока он не заметил.

— Просто ты Томми понравилась. Он старался произвести впечатление.

— Впечатление!

— Слушай, этот совсем не такой, — смущенно оправдывалась подруга. — Он не станет тебе надоедать. Да он вообще отбрыкивался не хуже тебя!

— А что такое? Он голубой?

Эйлин сама не знала, зачем упорствует. Почему бы не сделать небольшое одолжение Рут? Просто не хотелось опять разочаровываться, да еще под Новый год. Такси отъехало от тротуара и тут же снова остановилось на углу — посадить молоденькую парочку. Солнце выглянуло из-за тучки. Рут расстегнула пальто.

— Он студент магистратуры, учится в Нью-Йоркском университете. Естественник. Одержимый прямо, из библиотеки не вылезает. Фрэнк за него беспокоится. Решил его немножко растормошить.

Эйлин молчала — не решалась поверить в сложившуюся многообещающую картинку.

— Фрэнк и наплел, будто бы я его совсем замучила просьбами найти для моей подруги кавалера на Новый год.

— Вот еще! — возмутилась Эйлин. — Я не собираюсь никому навязываться.

— Он — настоящий джентльмен. Согласился выручить прекрасную даму. Ничем другим его не проймешь.

— Рут!

Мимо них в закусочную прошли две девушки. Все места у стойки были уже заняты, и свободный столик остался только один.

— А если я скажу, что он собой красавец? Фрэнк сам говорил — все их знакомые девушки считают его очень красивым.

— Вот пусть эти девушки его и забирают, — буркнула Эйлин... и покривила душой.

Она сама удивлялась — с чего вдруг ей хочется защищать этого незнакомого парня от посягательств?

— Ну пожалуйста, ради меня! Честное слово, больше не буду тебя донимать! — упрашивала Рут, открывая дверь закусочной. — Оставайся старой девой, если тебе так хочется.

— Ладно, только имей в виду: я не собираюсь изображать безумную благодарность. Пусть не думает, что он меня осчастливил.

За оставшееся до Нового года время Эйлин убедила себя, что всего лишь бескорыстно помогает подруге сделать доброе дело. Но когда в квартире Рут прозвенел дверной звонок, Эйлин с перепугу заперлась в ванной.

— Прекрати! Я иду открывать.

— Я никуда не пойду. Скажи ему, я заболела или еще что.

— Выходи, поздоровайся! — прошипела Рут под аккомпанемент очередного звонка.

Эйлин слышала, как подруга открывает дверь. Ей понравился голос — негромкий, но в нем чувствуется скрытая сила. Эйлин решила, что все-таки выйдет, но будет мучить молодого человека нещадно. Пусть не смеет думать, будто она в нем нуждается. Тем более сам — какой-то затворник ненормальный. Да его небось за ручку водить надо!

Как только она вошла, Эд встал, не дав ей времени сказать какую-нибудь колкость. Он и в самом деле был красив, хотя его никто не назвал бы смазливым, — худой, ладный, с четкими чертами лицами и обаятельной серьезной улыбкой.

Эд наклонился к ней и шепнул на ухо:

— Я понимаю, что вы могли бы и не соглашаться на эту встречу. Обещаю, я постараюсь, чтобы вам было не очень скучно.

Сердце Эйлин сделало перебой, как мотор, когда его заводят холодным зимним днем.

Танцевал Эд бесподобно. Когда в танце привлек ее к себе, она удивилась, какой он, оказывается, мускулистый. Очки, аккуратная прическа, учтивая манера открывать перед дамой дверь — все это поразило Эйлин, а крепкая спина и плечи дарили ощущение надежности. Сидевшие рядом девушки твердили, что в жизни не встречали такого воспитанного молодого человека. Грамотная речь без всякого акцента придавала ему сходство с профессором из кинофильмов — только без той нотки безумия, которая делает подобных персонажей бесполыми. Зато образованности ему и впрямь было не занимать, — пожалуй, люди ее круга на него посмотрели бы косо. Он мог говорить на такие темы, которые им были недоступны. И почти не пил пива — просто грел бокал в ладонях, будто жертвоприношение божествам застольной беседы. Эйлин беспокоилась, поладит ли он с ее отцом, и потому довольно скоро привела домой знакомиться — вдруг встречи придется прекратить. Однако Эд сумел обезоружить Большого Майка. Эйлин даже притворялась, будто злится от того, как они спелись. Удивляться, собственно, было нечему — Эд вырос в таком же районе, умел врезать как следует, если задирают его друзей, умел и успокоить всех, пока еще не началась потасовка. Его слушали, потому что он урезонивал таким тоном, словно говорит вещи и без того всем хорошо известные.

Он был спортивным от природы. Как-то они играли со старинной подругой Эйлин, Синди, и ее мужем Джеком — тот увлекался гольфом. После удара Эда мячик взмыл в небо и, описав параболу, вернулся к земле крошечной горошиной где-то вдали.

В другой раз они поехали на выходные в Форест-Хиллс, к друзьям Эйлин — Мэри и Тому Кадэхи. Там неподалеку был теннисный корт. Мэри и Том одолжили им костюмы для тенниса, и они стали играть двое на двое — без подсчета очков и чередования подач, просто перекидывались мячом как придется. Под конец Том предложил Эду сыграть один сет вдвоем. Мэри виновато оглянулась на Эйлин. Обе знали, что сейчас будет. Том играл в команде Фордемского университета и славился мощной подачей. В парной игре, да еще с дамами, он обычно сдерживался, зато любил после размазать противника-мужчину.

Он начал с пушечной подачи. Мяч попал Эду в корпус и отскочил вверх, словно хотел еще пару раз стукнуть его по голове. Вторая подача была нацелена Тому прямо в руки. Он в последний миг успел отбить чуть заметным движением кисти. Мяч пролетел над сеткой, чудом ее не задев. Том бросился вперед, но мячик уже покатился по земле. И дальше они шли вровень по очкам и геймам. У Эда была уверенная, стабильная подача, а отбивал он решительно и яростно. Эйлин нравилось смотреть, как он резко взмахивает ракеткой, держа ее перед грудью, словно отвергая подношение. Эд посылал мяч то в один угол, то в другой, гоняя противника по всему корту. В конце концов Том выиграл, но с минимальным отрывом. В их компании результат небывалый.

После матча все отправились к Кадэхи, мыться и переодеваться. Эйлин шла, вложив ладонь в руку Эда, а свободной рукой придерживая подол теннисной мини-юбочки, которую ей одолжила Мэри. На корте наряд смотрелся уместно, зато сейчас она чувствовала себя почти голой. Эд был великолепен в теннисном костюме, словно с рожденья его носил.

— Где ты научился так хорошо играть в теннис?

— Не так уж и хорошо.

— А по-моему, очень даже неплохо.

Эд на ходу подбрасывал мячик и снова ловил.

— Как-то летом я убирал мусор в Проспект-парке. После работы оставался поиграть в теннисном центре. Вечно бегал за мячом и никак не мог догнать. Один профессиональный теннисист дал мне бесплатный совет: «Беги, куда летит мяч. Успей туда раньше».

— У меня тоже есть своя стратегия, — сказала Эйлин. — Я вообще не бегаю. Пусть мяч летит мимо меня к тебе.

Эд засмеялся:

— Я заметил!

— У меня плоскостопие.

Из чьего-то сада повеяло ароматом жимолости. Эд сунул мячик в карман.

— Нельзя же, чтобы это белое платье промокло от пота! — Он притянул ее к себе, и несколько шагов они прошли, спотыкаясь и тесно прижавшись друг к другу. — Такое крошечное белое платьице... Это было бы просто неприлично.

— Нормальный теннисный костюм! Все вполне прилично. — Она в шутку отпихнула его. — Веди себя как следует, Тарзан!

Том шел впереди с женой, держа ракетку на плече, словно ружье после охоты. Легкая небрежность в одежде как бы намекала на привычку к богатству, но Эйлин знала, что все это напускное. Том, хоть и работает в банке, основанном Джоном Пирпонтом Морганом, сам родом из Саннисайда, отец у него, как у Эйлин, простой рабочий, а Фордем, что ни говори, — не Гарвард, не Принстон и не Йель.

Когда к их столику подошел официант, Том, наморщив нос, ткнул пальцем в карту вин — наверняка боялся неправильно произнести название. Он заказал еду на всех, не спрашивая, кто что хочет. Эд незаметно пожал ей руку — на мгновение показалось, будто у них общий пульс на двоих. Эйлин совершенно точно знала, что он думает — не только о Томе, а о ней и о себе и о вселенной. Ей нравился его взгляд на мир. Можно хоть всю жизнь провести на волне его спокойных, несуетных мыслей.

Не грубиян, но и не слабак. Тонко чувствующий — вот какое определение приходило на ум. Он буквально впитывал окружающих людей.

Фамилия у него была Лири — уж такая ирландская, что дальше некуда, и все равно Эйлин решила, что выйдет за него замуж.

8

Семья Эда обосновалась в Нью-Йорке незадолго до Войны Севера и Юга, однако за всю историю рода можно было вспомнить разве что одно примечательное событие: прапрадед Эда участвовал в строительстве корабля «Монитор» — первого американского броненосца. Отец Эда, по рассказам, всегда говорил об этом расплывчато, и выходило, что предок был кем-то вроде инженера-конструктора, а на самом деле он трудился простым рабочим на судостроительной верфи в Гринпойнте, где склепывали корпус корабля.

Маму Эда звали Кора. У нее был мягкий, успокаивающий голос и бархатный смех. В пятницу вечером они обычно пили чай с овсяным печеньем, сидя втроем на кухне в квартирке, где вырос Эд, — на Луквир-стрит в Кэрролл-Гарденз, у самой линии надземки. Даже в холодные дни Кора держала окна открытыми, чтобы в квартире не было душно от пара. Эйлин нравилось, как колышутся на ветру кружевные занавески. По пустырю бродили кошки, сворачивались клубочками на старых покрышках. Если какая-нибудь кошка запрыгивала на подоконник, мама Эда ее сгоняла, замахиваясь посудным полотенцем. Грохот проезжающих поездов отсчитывал время. Прощаясь, Кора крепко обнимала Эйлин. Непривычная к материнской нежности, Эйлин каждый раз удивлялась и отвечала неловким объятием, хотя ей было приятно.

Хью, отец Эда, уже несколько лет как умер. Эйлин о нем почти ничего не знала; Эд выдавал информацию по капле, а Кора вообще никогда не говорила о муже. Единственное, что напоминало о нем, — фотография в рамке. На фотографии он был в пальто и шляпе и улыбался чуть затаенной улыбкой. Эйлин знала, что он был тапером — играл на пианино в кинотеатрах, когда показывали немые фильмы; одно время запечатывал банки с краской на фабрике «Саполин» и как-то получил премию за идею нарисовать гигантскую банку краски на цистерне с водой, укрепленной на крыше; позже он работал в страховой компании «Чабб» оценщиком ущерба. За всю жизнь он ощутил свое существование осмысленным только во время Второй мировой.

О военных годах отца Эд говорил увереннее всего, хотя только по отцовским рассказам; сам он этого времени не помнил.

— Его только спроси о войне — мог рассказывать часами.

Правительство призвало граждан заниматься полезной для обороны деятельностью. Хью поступил в доки на судоремонтный завод Тодда — склепывал стальные пластины переборок и обшивки на поврежденных кораблях. Само по себе занятие не особо интересное, если не считать риска, когда висишь над водой, но Хью нравилось работать на открытом воздухе, нравилось чувство товарищества, соленый запах моря и сознание, что твой труд приносит реальную пользу стране. К тому же его забавляла мысль, что спустя три поколения в роду Лири снова есть судостроитель.

Отец Эда вместе с другими рабочими переоборудовали обычные торговые суда в танкеры, добавляя второй слой обшивки корпуса. Роскошные лайнеры переделывали для перевозки войск. Вершиной этой деятельности, как по сложности задачи, так и по ее значению, стала работа над трансатлантическим лайнером «Куин Мэри». С корабля убрали дорогую мебель и деревянные панели, на месте ресторанов и баров разместили лазареты, выкрасили корпус в тускло-серый цвет для маскировки от вражеских подлодок и установили систему осаждения дыма с помощью разбрызгивания мельчайших капель воды. Быстроходностью не уступая эсминцу, «Куин Мэри» могла развивать скорость до тридцати узлов, в то время как у большинства подводных лодок скорость не превышала десяти. За сорок третий год «Куин Мэри» без сопровождения канонерок перевезла шестнадцать тысяч человек из Лондона в Сидней.

Однажды Эйлин задержалась у Эда допоздна. Кора уже легла спать. Эд и Эйлин сидели на потертом диване, из которого кое-где проглядывала набивка. Эйлин взяла в руки фотографию Хью.

— Какой он был?

— Наверное, как большинство отцов, — ответил Эд. — Уходил на работу, возвращался вечером. Я не так уж часто его видел.

— А как человек? Я стараюсь представить себе его, а вижу только пальто и шляпу.

Комната, освещенная двумя настольными лампами, напоминала гостиную в каком-нибудь захудалом клубе. Кора установила повсюду миленькие статуэтки, но уюта все равно не ощущалось. Эйлин теперь по-новому оценила, что ее мама поддерживает в доме безукоризненную чистоту и порядок, а отец покупает новую мебель, как только старая обветшает. У Эда, пока он рос, и того не было.

— Он любил посмеяться, — сказал Эд. — Рассказывал довольно-таки похабные анекдоты. И вечно ходил с сигарой в зубах — совсем как собака с высунутым языком в жаркий день. Постоянно суетился, искал, где бы подзаработать.

— А еще? — Эйлин чувствовала, что он готов раскрыть перед ней душу.

— Еще выпить любил. А когда выпьет, становился нехороший.

— Это мне знакомо, еще как.

Они помолчали, понимая друг друга без слов.

— Сочувствую, — сказал Эд. — За что тебе такое?

У нее от волнения перехватило горло.

— Знаешь, мне можно все рассказать, если захочешь.

— Было бы что рассказывать... Да я бы и не сумел.

— Просто говори, что в голову придет.

Эд молчал. Эйлин испугалась, не слишком ли надавила. Волнуясь, она оторвала кусочек обивки с подлокотника и теперь одной рукой пыталась пристроить его на место, глаз не сводя с Эда. Вдруг теперь совсем замкнется? Лучше было оставить его в покое, но уж очень не хотелось возвращаться к поверхностному знакомству, как с другими мужчинами. Никогда еще ей так не хотелось говорить с другим человеком — рассказывать о том, чего не открывала никому, и узнать о нем больше, чем обо всех прочих. Раньше она думала, что в мужчине привлекает загадочность, а тут — чем больше она о нем узнавала, тем сильнее Эд ей нравился.

— Помнишь актера Эдгара Бергена? — спросил он вдруг. — Он еще выступал с марионеткой по имени Чарли Маккарти. Отец говорил, я на этого Чарли похож.

Эйлин сжала руки на коленях и затаила дыхание, боясь спугнуть миг откровенности.

— Я довольно рано сообразил, что легко могу его насмешить, передразнивая Чарли Маккарти. Тренировался потихоньку и научился неплохо копировать его голос. Когда отец приходил из бара, я вскакивал на диван и давай кривляться изо всех сил. — Эд изобразил перекошенную рожу с вытаращенными глазами и застывшим взглядом, как у куклы. — Иногда он смеялся. А иногда говорил, что ни капли не похоже и чтобы я прекратил. Заранее никак не угадаешь. Помню, в самый последний раз он хохотал до упаду, а потом — хрясь! — отвесил мне пощечину. — Эд с размаху шлепнул ладонью по столику. — И сказал, чтобы я не позорился.

Их руки словно сами собой поползли друг к другу по сиденью. Пальцы сплелись, а потом Эйлин обеими руками притянула к себе его ладонь, поцеловала и придвинулась еще ближе.

Эд с матерью никогда не обсуждали пьянство отца, но, насколько он догадывался, до войны отец не пил.

— Если бы мир так и не заключили или если бы отец пошел работать лесником, вообще где-нибудь на открытом воздухе, — может, все было бы иначе.

Когда война закончилась, Хью вернулся к «Чаббу», сидеть целыми днями за рабочим столом. Никакого хобби у него не было.

— Наверное, он расслаблялся только в баре Моллоя, — рассказывал Эд. — Там ему всегда были рады. Смеялись над его шутками, позволяли покупать на всех выпивку.

Уже в девять лет мать отправляла Эда по пятницам на метро — получать отцовскую зарплату. Если он опаздывал, они оставались без денег на всю неделю. А если успевал, отцу на мели сидеть не приходилось. Со своим прекрасным певческим голосом он мог на одном-единственном отпевании в церкви Девы Марии «Звезды моря» заработать двадцать пять долларов — две трети недельного жалованья. Эд о приработках отца узнал случайно, потому что сам в учебное время прислуживал в алтаре на заупокойной мессе.

— Выхожу из ризницы с крестом к началу службы, а отец стоит в сторонке со смущенной улыбкой. Когда настало время, смотрю — подходит к аналою, а на меня глядит виновато, словно я его застукал на чем-то нехорошем. Наверное, его друзья на это место пристроили. Помню, я совершенно точно знал, что он выпил для храбрости. Такое всегда видно.

Эйлин кивнула.

— Потом заиграл орган, отец запел — и как будто сам удивился, словно впервые собственный голос услышал. И я едва ушам верил. Он пел, точно изливал душу. Многие плакали.

— Мой отец петь совсем не умеет, — сказала Эйлин. — А думает, что может.

Эд улыбнулся ей с нежностью.

— Потом он пришел за платой. Я как раз снимал стихарь. Отец прижал палец к губам: «Маме не говори». А я и сам соображал, что говорить не надо, понимаешь?

Эйлин снова кивнула. Иногда жизнь заставляет рано повзрослеть. А кто-то вообще никогда не взрослеет.

— Потом он довольно часто приходил. Не знаю, как его не уволили с основной работы. Ехать было не близко. Туда и обратно — часа два-три на все, не меньше. Много лет так продолжалось. По-моему, мама ни пенни из этих денег не видела. И подумать, что он был совсем рядом с ней, буквально в соседнем квартале. Она бы, наверное, рада была с ним вместе пообедать.

После этого разговора Эд перестал отмалчиваться — словно прорвало плотину. Раз в неделю они ездили в какой-нибудь ресторан на Манхэттене и часто вспоминали свое детство. Оказывается, в начальной школе Эд был отличником, а в старших классах забросил учение. Когда его вышибли уже из второй школы, Кора через свои связи в приходе устроила его в католическую школу «Пауэр Мемориал» на Манхэттене. Выматывающие ежедневные поездки слегка привели его в чувство, и по крайней мере школу он окончил. Пошел работать на фабрику «Констэм» на Коламбия-стрит, совсем недалеко от дома, — там производили краски, в том числе и пищевые. Зарплату неизменно отдавал матери.

Смешиванием красок на заводе руководил научный сотрудник, химик. Этого человека Эд сильно зауважал. Тонкости химических процессов пробудили дремлющий в нем интерес к науке. Скоро он стал так хорошо разбираться в технологии, что другие рабочие приходили вместо справочника к нему за советом. Затем он перешел работать на сахарный завод «Домино» — там лучше платили. Занимался производством сахара, следил за ходом реакций, за состоянием реагентов и готовой продукции. Начал ходить в вечернюю школу, а потом совсем ушел с завода и поступил на дневное отделение в колледж Святого Франциска — там уже учился его младший брат Фил. Кора оплачивала обоим учебу из денег, которые скопила из зарплаты Эда.

В квартире у них не было прихожей. По пути из кухни в гостиную невольно задеваешь изножья кроватей. Эд свою кровать делил с Филом до двадцати одного года — тогда их сестра Фиона вышла замуж и переехала на Статен-Айленд. Пока Хью не притащил с работы старый письменный стол, Эд с Филом занимались за кухонным столом — больше не было ни одной ровной поверхности, где можно разложить учебники и тетради. Коре не приходилось звать их к обеду; она просто говорила, что пора убирать книжки.

В пятницу вечером, когда друзья отправлялись куда-нибудь веселиться, Эд сидел и ждал звонка от бармена. Подъехав к бару, он давал гудок и снова ждал, пока отец не примет еще посошок на дорожку. Внутрь Эд не входил — не хотел видеть, как отец пьет. Однажды он задремал, сидя в машине, а проснувшись, ударил по тормозам — ему показалось, что он заснул за рулем и сейчас протаранит стоящий впереди автомобиль. Потом принялся гудеть что было силы. Несколько человек вышли посмотреть, в чем дело, и Хью с ними. Он смотрел так удивленно, словно шум устроил какой-то посторонний псих. Когда Эд наконец перестал, отец накричал на него. После этого случая Эд, подъехав, давал короткий гудок и сразу выключал двигатель.

Эда приняли в студенческое общество имени Дунса Скота^[5], как годом раньше — Фила. Впервые в истории колледжа этой чести удостоились двое братьев.

Они сидели в ресторане «У Люхова» на Четырнадцатой улице и ели венский шницель с тушеной капустой. Эд рассказывал о том, как умер его отец.

— За несколько дней до моего выпуска отец сидел на диване и вдруг ему стало плохо с сердцем. Я отвез его в больницу. Светофоры проскакивал не глядя. Отца придерживал рукой, чтобы он не падал вперед. — Эд показал Эйлин, как он это делал. — Точно так же я его возил домой после бара. А когда доехали, смотрю — он умер. Я его по щекам бил, несколько раз ударил. Потом взвалил на плечо и рысью в больницу.

Врачи подтвердили, что отца действительно больше нет. Эд сидел и плакал в больничном коридоре и только тут понял, что сорвал спину. Задыхаясь от боли и горя, он вдруг осознал, что на самом деле любил все то, что раньше, казалось, ненавидел, волоча отца на себе домой после пьянки: тяжесть навалившегося на него отцовского тела; его пьяный жар; щетину, которая колет шею; тихое невнятное бормотание; мерзкий сладковатый запах виски.

— Иногда что-нибудь чувствуешь, а объяснить невозможно, — сказал Эд. — Просто никто не поймет.

— Я знаю.

Эйлин ответила, думая о собственных родителях, и вдруг поняла, что примерно такое же чувство испытывает сейчас к Эду. Так хочется верить, что в книге времен останется запись о твоей любви.

— Больше ничего не говори, — сказала Эйлин.

9

Эйлин хотела купить будущему мужу роскошный свадебный подарок. Лучший друг ее отца, регулярно занимавший соседний с ним табурет в баре Хартнетта, куда отец переметнулся от Догерти, когда вновь начал ходить по барам, — друг этот еще и занимал должность вице-президента компании «Лонжин», ведающей продажами швейцарских часов «ЛеКультр» в Северной Америке. Эйлин за шестьсот долларов купила прототип новой модели, на красивом браслете из восемнадцатикаратного золота. В розничной продаже такие часы стоили бы две тысячи. Эйлин расплатилась в рассрочку, в три приема.

Она никак не могла придумать, какую надпись выгравировать. Хотелось передать свои чувства к Эду, на долгую память грядущим поколениям, но все, что приходило в голову, казалось уж слишком вычурным. В конце концов Эйлин решила просто написать его полное имя, надеясь, что он оценит своеобразную поэтичность в полном отсутствии украшательства и ощутит, с какой нежностью она называет по имени своего мужчину.

За неделю до свадьбы они поехали обедать в ресторан «Таверна на лугу», в парке «Овечий луг» на Манхэттене. От метро до ресторана прокатились в конном экипаже. Эйлин раньше не была в «Таверне». Ей понравились банкетные столы, широкие окна и по-зимнему строгие силуэты деревьев.

После салата Эйлин подарила Эду часы. Он развязал ленточку, аккуратно развернул зеленую обертку и открыл коробочку.

— Такие красивые, — сказал он, держа часы в руке, и, так и не примерив, снова убрал в коробку. — Я не могу их взять. Мне никогда и в голову не приходило носить золотые часы. Верни их в магазин.

Эйлин от изумления лишилась дара речи. Она даже злиться не могла. От разочарования заныло в животе.

— Их нельзя вернуть, это прототип. — Эйлин поправила салфетку на коленях, разгладила шелк платья.

— Почему нельзя?

— Это уникальный экземпляр.

— Ну уговори там как-нибудь...

— Черт тебя дери, на них гравировка!

Эд еще что-то говорил, но она не слушала. Отстраненно, бесстрастно прорабатывала в уме, как выйдет из ресторана. Часы, конечно, оставит на столе. Поедет домой и скажет родителям, что свадьба отменяется. Жаль, так и не увидит отца во фраке с цилиндром.

Официант унес тарелки из-под салата, другой долил воды в стаканы. Лил медленно, чтобы из кувшина не сыпалось слишком много кубиков льда. Только ради его добросовестной старательности Эйлин до сих пор не выскочила из-за стола.

— Если не хочешь возвращать — может быть, попросишь, чтобы золотой браслет заменили на ремешок? — подал идею человек, которому она поклялась в вечной любви.

Не знал он и не ведал, как далека она сейчас от него в мыслях и каким видит его в эту минуту — до нелепости беспомощным.

— Я обычный парень. Я просто не умею носить такие часы.

Так легко, так невероятно просто было бы сейчас уйти навсегда от собственной судьбы. Вдруг нахлынула жалость к Эду. Постепенно черная туча развеялась, остался только осадок обиды. Какой же ее будущий муж отсталый и зашоренный...

Они кое-как одолели обед и даже дотянули до десерта. Когда собрались уходить, Эйлин из чистого упрямства вынула часы из коробочки и показала Эду надпись на обратной стороне.

Он молча прочел гравировку. На какой-то миг Эйлин разволновалась: вдруг растрогается и передумает? Эд вернул ей часы.

— Я буду тебя любить всю жизнь, буду трудиться не покладая рук. И я очень ценю твой подарок. Никакими словами не передать, насколько ценю. У меня никогда не было такой чудесной вещи. Но я точно знаю, что не буду их носить. Если ты их вернешь, мы могли бы положить деньги на специальный счет, чтобы потом оплатить нашим детям колледж. Прости, я не могу себя изменить. Хотел бы, но не могу. Наверное, во многом было бы легче, будь я другим человеком. Ты сегодня такая красивая. Ужасно, что пришлось тебя разочаровать.

Пару дней спустя ее отец при встрече спросил Эда, где часы. Эд честно ответил, что лежат дома, в коробочке, ему неловко их надевать. Вопреки ожиданиям Эйлин отец не разъярился, скорее задумался.

Вечером отец позвал Эйлин к себе в комнату.

— Он не зря отказывается носить хорошие вещи, — сказал отец. — Смотри, их семья уже сто лет живет в Америке, а своего дома до сих пор нет. Нельзя так. Если, когда я умру, у вас не будет собственного дома, я вам с того света являться стану.

Чуть больше года спустя они поженились. В свадебное путешествие поехали на Ниагарский водопад. Эйлин мечтала о другом — Франция, Италия, Греция... Но Эд работал над статьей, которая должна была составить часть его диссертации, и не мог уехать надолго.

Знаменитый туристический кораблик «Дева тумана» не ходил — не сезон. Пришлось любоваться водопадами со смотровых площадок. Надолго там задерживаться не хотелось — ветер приносил холодные брызги, кое-где намерзли большие глыбы льда. Эйлин с Эдом ходили по ресторанам и прогуливались по живописным окрестностям.

Накануне отъезда Эйлин стояла на смотровой площадке с видом на водопад, стараясь осмыслить, что все водоемы — часть единого громадного водоема, и тут Эд объявил, что после возвращения у них совсем не будет времени куда-нибудь ходить, пока он не закончит исследование, а оно займет около года. Эйлин не восприняла его слова всерьез. Решила, он только думает, что понадобится такое самоотвержение, а скорее — просто примеряет на себя роль главы семьи. Ну как же, мужчина определяет распорядок в доме! Исследованиями он занимался и до свадьбы — находил же время для Эйлин. Правда, они встречались только по выходным, но она и сама была занята на работе.

Вернувшись из поездки в конце марта шестьдесят седьмого года, они переехали в квартирку на втором этаже небольшого дома на три семьи, в районе Джексон-Хайтс, на Восемьдесят третьей улице. Мечты начинали сбываться. Долгие годы этот район пленял воображение Эйлин, и вот теперь она каждый вечер приезжает сюда, к себе домой, и здесь ложится спать. Знакомые улицы словно проступили ярче. Цветочные вазоны на перекрестках говорили о рождении новой жизни, и льющийся в окна аромат весны пропитывал наволочки.

Эйлин с радостью оставила позади безалаберную жизнь в родительской квартире. Ей хотелось быть консерватором — если не в политике (отец отрекся бы от нее, вздумай она изменить свои политические взгляды), то по крайней мере в повседневной жизни. Она всегда держалась чуточку взрослее своих лет, а сейчас ловила себя на чрезвычайно благоразумных поступках: например, выливала в раковину молоко с истекшим сроком хранения, даже если от него не пахнет кислым, а за рулем сбавляла скорость на поворотах и во время дождя. Она купила Эду красивый твидовый пиджак, заставила его выбросить всю старую обувь и приобрести взамен полуботинки классического фасона.

И все-таки на душе у Эйлин было неспокойно. Не мечтала она жить в крошечной квартирке, втиснутой, точно начинка сэндвича, между двумя ответвлениями одной семьи. Первый этаж занимали владельцы дома, супруги Орландо, а на третьем обитала старшая сестра Анджело Орландо, по имени Консолата. Анджело был сантехником, его жена Лина занималась домашним хозяйством. У них было трое детей: десятилетний Гэри, девятилетний Донни и семилетняя Бренда. В доме стоял несмолкаемый гам, который для Эйлин ассоциировался с густонаселенными многоэтажками. Она-то думала, что, переехав в небольшой дом, пусть и не на одну семью, окунется в блаженную тишину. Мальчишки Орландо с целой оравой приятелей постоянно играли у крыльца, а если шел дождь, носились по всему дому, налетая на стены, под сердитые окрики Лины. По вечерам из комнаты Бренды, прямо под кабинетом Эда, раздавалось неотвязное бормотание радиоприемника. Эд не обращал на это внимания благодаря затычкам для ушей и нечеловеческой способности абстрагироваться от посторонних шумов, зато Эйлин радио доводило до исступления. Лина и Анджело ссорились нечасто, зато уж если ссорились, то от души, с воплями и хлопаньем дверей. На верхнем этаже Консолата полночи бродила из комнаты в комнату, удивительно тяжелыми для такой худенькой женщины шагами. Выключив один телевизор, тут же включала другой и оставляла его работать до окончания передач, а иногда и дольше. Эйлин так и засыпала под неприятный шорох телестатики.

Через три месяца замужней жизни Эйлин с изумлением поняла, что за это время они с мужем ни разу не ходили в бар, ресторан или в гости. Она устала отговариваться от приглашений друзей; каждый раз хотелось передать трубку Эду, и пусть он сам с ними объясняется как может. Иногда приходила одна, и тогда на нее обрушивалась лавина вопросов, где Эд. В конце концов Эйлин решила, что лучше совсем не ходить. Она мечтала, как будет играть с ним в юкер у Коукли, смотреть, как Эд спасает Фрэнка Магуайра от очередной катастрофы с грилем или как он развлекает народ, присев за фортепьяно после пары дайкири в гостях у Тома Кадэхи. Представляла гостей у себя дома, когда Эд наконец разрешит потратить немного денег на обстановку: за столом толпа друзей, Джек Коукли хлопает в ладоши и театрально принюхивается к перечно-лимонному аромату гордо внесенного ею жаркого... А вместо этого она мрачно сидит в кресле в обществе потрепанных романов. И кресло-то у нее есть только потому, что мама застыдила Эда: ей, мол, негде нормально посидеть, когда приходит навестить дочь. Сидеть на обшарпанном диване мама категорически отказывалась. Диван им достался, когда Фил уехал в Торонто. Эд к подобным вещам относился равнодушно. Было бы где голову приклонить — да хоть на полу! Как будто телесные надобности — досадная помеха, а потребности души — иллюзия. Подлинной он считал только работу. Не работу вообще — когда Эйлин рассказывала, как прошел день, он едва слушал, — а свою драгоценную работу, свой грядущий вклад в развитие науки. Отправляясь на одинокую прогулку по ближайшим улицам, Эйлин оглядывалась от порога и видела согнутую над проклятыми бумажками спину. Эд от них не отрывался, даже чтобы помахать ей на прощание.

По этим улицам она гуляла когда-то с поклонниками — пройтись по Джексон-Хайтс считалось престижным. После киносеанса заходили в кафе-мороженое «У Джана» перехватить гамбургер и молочный коктейль, а потом очередной полный надежд юноша вел ее прогуляться по Тридцать седьмой авеню, прежде чем отвезти домой на метро. Иногда она тащила кавалера в какую-нибудь боковую улочку — не для того, чтобы пообниматься в укромном месте (хотя и это случалось), а просто полюбоваться на здешние дома, мечтая о том, что когда-нибудь и она будет в таком жить.

Иногда и сейчас к ней возвращалось это ощущение безграничных возможностей — тогда она бродила по улицам, пока это ощущение не пройдет и привычные кварталы не покажутся до странности чужими. Остановившись возле ресторана «У Артуро», Эйлин смотрела через окно, как обедают парочки или родители с детьми передают друг другу тарелки. Когда же она сможет вот так неторопливо обедать с Эдом, наслаждаясь идеально поджаренными гренками и разливающимся по телу приятным теплом от бокала красного вина? Неспешно выбирая в меню то или другое аппетитное блюдо? На такое всегда должно находиться время, иначе и жить незачем, считала Эйлин.

Необычно жарким весенним днем Эд сидел за столом в трусах и майке. Эйлин уже ненавидела этот письменный стол, тускло-коричневый, весь в пятнах и с ободранными ножками. Она знала, что от него не спастись, — он всюду будет следовать за ней.

Для Эда с этим столом было связано одно из редких счастливых воспоминаний об отце. Эд был тогда уже совсем взрослым. Отец, придя с работы, велел ему собираться, они вместе поедут в город. В чем дело, не говорил. Они приехали в контору «Чабба».

— В кабинетах было пусто, всю мебель как вымело, — рассказывал Эд. — Отец привел меня в кладовку. Там стояли стул и стол — его рабочий стол со стулом. Отец попросил знакомого грузчика их придержать. На следующий день в контору должны были завезти новую мебель. «Садись, — сказал отец. — Загляни в ящики. Представь, что ты здесь работаешь». Странно было, что он за мной наблюдает. Обычно не отец, а мама заглядывала мне через плечо, когда я работал. «Ну что, удобно?» — спросил отец. «Еще бы! — ответил я. — Чудесный стол». Отец... Конечно, сказал в своем духе: «Вот и хорошо. Теперь я наконец смогу читать газету за кухонным столом». Но я видел, что он рад сделать для меня что-то хорошее.

Поначалу Эйлин растрогалась, а теперь уродливый стол казался ей символом ограниченности мужа, его неспособности видеть дальше той убогой обстановки, в которой он вырос.

Она смотрела, как он работает, как нелепо торчат из трусов бледные, незагорелые ноги, и ждала: хоть бы обернулся, на одну-единую минуту повел себя как нормальный мужчина. Не дождавшись, со злостью включила кондиционер. Эд, не говоря ни слова, встал, выключил кондиционер и вернулся к работе. На Эйлин он даже не взглянул. Так повторилось несколько раз — оба по очереди подходили к выключателю. Как ее угораздило связаться на всю жизнь с этим добровольным мучеником? Денег же хватает, удается даже откладывать понемножку на покупку собственного дома. А Эд все экономит на мелочах.

В пору ухаживания Эйлин в его причудах виделась чарующая оригинальность. Континентальный дух, что-то в этом роде. Он был куда симпатичнее врачей, с которыми ей приходилось работать. И такой же умный, как они, запросто мог поступить в медицинский — просто научные исследования для него интереснее, чем врачебная практика. В этом была какая-то романтика, но повседневная совместная жизнь превратила чудачества в патологию. А очаровательная независимость перешла в мелочное сквалыжничество.

Жара ее доконала. Эйлин объявила, что с нее хватит, и пешком отправилась к родителям в Вудсайд. Злость придавала сил. Блузка промокла насквозь от пота. Пусть Эд в одиночку плавится в душной квартире. Она ни минуты больше там не останется!

Дверь открыл отец и, увидев потную, кипящую гневом дочь, мгновенно все понял.

— Твой дом теперь с ним, — сказал отец. — Разбирайтесь между собой сами.

Эйлин в спешке забыла прихватить кошелек. Она попросила у отца денег на автобус.

— Ты сюда как-то дошла? Вот и обратно дойдешь.

За обратную дорогу Эйлин успела так разозлиться на отца, что злость на мужа вроде и подзабылась. Эд, увидев ее, ничего не сказал, но, выйдя из ванной после душа, она окунулась в блаженную кондиционированную прохладу.

В ту ночь они бесконечно долго занимались любовью. И пот ничуть не мешал.

Навещая в очередной раз родителей, Эйлин увидела в окне у Догерти объявление: «В пятницу, 21 июля, в 19:00 состоится забег — Большой Майк Тумулти против Пита Макниса».

Пита Эйлин знала; он ей никогда не нравился. Высокий и тощий, Пит постоянно говорил чуть повысив голос, точно подражал кому-то.

— Что еще за состязания? — спросила Эйлин, входя в кухню.

Отец, в новой белой майке и тапочках, сидел за столом с чашкой чая и смотрел в окно.

— Да он расхвастался, что, мол, быстрее всех бегает.

— Тебе шестьдесят скоро!

— И что?

— А Питу нет и тридцати!

Отец поставил греться чайник.

— Ну да, он вдвое младше. Куда ему против меня, сопляку.

Эйлин считала, что вся эта затея — глупость несусветная, и все же в назначенный день не удержалась, после работы заглянула к Догерти. В баре толпился народ. Воздух буквально потрескивал от напряжения, словно не двое хвастунов собрались пиписьками мериться, а настоящий поединок чемпионов предстоял. Кругом раздавались шумные возгласы, мужчины хлопали друг друга по плечам. Кто-то спросил отца Эйлин, как он рассчитывает победить Пита.

— Залеплю ему глаза табачной жвачкой, — ответил отец под общий хохот, не переставая жевать.

Зрители делали ставки.

— Два доллара на Большого Майка, — произнес кто-то с гордостью.

Если сложить все сегодняшние ставки, подумала Эйлин, получится такая куча денег, что на них можно было бы купить все заведение... или сделать что-нибудь полезное.

Трассу обсудили заранее: участники стартуют в баре, у задней двери, обегут вокруг квартала и вернутся в бар. Смотреть на это будет мучительно. Длинноногий Пит выбежит из-за угла легко и непринужденно, а отец будет пыхтеть сзади, багровый от натуги. Для всех присутствующих это обозначит конец эпохи.

— Налейте-ка мне стаканчик ирландского виски, — сказал отец, постучав о стойку бара. — Для разогреву!

Он снял рубашку и майку, словно кулачный боец перед боем. Пит явно нервничал, хоть и старался изобразить улыбку. Отец Эйлин поставил ногу на табурет. Под кожей взбугрились мышцы, а когда отец наклонился завязать шнурки, его спина показалась невероятно широкой — хоть в карты на ней играй.

— Джимми! — крикнул отец, усмехаясь. — Детей с улицы убери, а то как бы не зашибить ненароком!

Мужики переглядывались, посмеиваясь. Пит и отец Эйлин встали рядом на стартовой линии в глубине бара. Бармен досчитал до трех, и участники состязания ринулись вперед, по проходу меж тесными рядами зрителей. Двери они достигли одновременно. Отец качнулся влево, как атакующий бык, и всем своим массивным корпусом придавил Пита к дверному косяку. Наружу так и не вышли. Пит, задыхаясь, еле держался на ногах — он спекся еще до начала гонки.

— Исход забега определился на старте, — сказал отец Эйлин, возвращаясь к своему табурету тяжелой поступью первобытного вождя.

От него буквально веяло жаром, в глазах горел боевой огонь. Друзья отца разобрали свои ставки. Эйлин чувствовала на себе их взгляды. Они рассматривали ее стройную фигуру в липнущем по жаре строгом костюме одобрительно и в то же время с легкой досадой. Дочь вождя, а вышла за человека из другого племени.

Никто не обогатился, но и не обеднел — а главное, Большой Майк не уронил себя в их глазах. Он сыграл в предложенную Питом игру по своим правилам. Соломонов суд! Эйлин с грустью думала о том, какое применение мог бы отец найти своему таланту вести за собой людей, сложись его жизнь иначе.

10

Эд занимался нейробиологией — изучением мозга, специализируясь в области психофармакологии. В частности, исследовал воздействие психотропных препаратов на нервную систему. Работая над диссертацией, он проводил эксперимент в аквариуме отдела поведения животных при Американском музее естественной истории. Изучал взаимосвязь между нейромедиатором норэпинефрином и способностью к обучению у западноафриканской рыбы — масковой тиляпии. У рыб этой породы самка откладывает икринки, самец их оплодотворяет, а затем держит у себя во рту, как в инкубаторе. Эд поместил рыбок в отдельные маленькие аквариумы, где поддерживалась температура воды в 26 градусов Цельсия, а для опытов переносил их в другое помещение, с той же температурой. Эд вводил рыбам препарат, усиливающий или подавляющий нервную деятельность. В аквариуме зажигалась красная лампочка, и если в течение пяти секунд после этого рыба не перепрыгивала барьер, она получала слабый удар током. Эд хотел выяснить, как препарат влияет на способность рыбы развивать свой навык принятия решений, то есть на ее способность к обучению.

Тема исследования невероятно его увлекла, особенно потому, что сам он практически случайно пристрастился к учению.

— Не встреть я того химика на фабрике, — говорил Эд, — не знаю, что бы из меня получилось. Меня спасло чудо. Я все время об этом думаю.

Почти год он по шесть дней в неделю усердно экспериментировал на рыбах, даже если для этого приходилось пропускать семейные праздники и дружеские сборища, а когда Эйлин, потеряв терпение, в ультимативной форме требовала уделить ей хоть немного времени, просил коллег его подменить. Он недосыпал, недоедал, у него вечно болела спина из-за долгого сидения за столом, но успехи в работе придавали ему сил. Под конец Эд буквально светился в ожидании скорого завершения. Эйлин без его ведома купила кофейный столик, два диванчика и еще пару тумбочек с настольными лампами, расплатившись карточкой «Америкэн экспресс» и надеясь, что Эд на радостях не станет возмущаться. И все-таки, сама испугавшись таких расходов, она даже несколько недель спустя не посмела ничего сказать мужу. К счастью, в субботу, на которую была назначена доставка, он ушел в лабораторию раньше обычного. Грузчики расставили мебель и вынесли старый диван на задний двор — оттуда его должны были забрать в понедельник и вывезти на свалку. Сидя на новом диванчике, Эйлин ломала голову — как рассказать. Наконец открылась дверь. Эйлин вскочила, готовая к бою, но Эд вошел с тем спокойным лицом, какое у него всегда бывало, когда он глубоко погружался в работу, — словно только что после медитации. Окинул взглядом комнату, и лицо у него вытянулось. Эйлин приготовилась сказать, что все отправит обратно в магазин, но Эд сел на диван и объявил, что новые подушки гораздо удобнее прежних, в колдобинах. А Эйлин думала, он и не замечает колдобин.

Когда до получения окончательного результата оставалось две недели, случилась авария в котельной. Вода в аквариумах замерзла, и все рыбы погибли.

Эд не расколошматил оборудование и не закатил скандал завхозу. Не стал изводить Эйлин истериками. Он молча пообедал и лег на пол в гостиной, между диваном и кофейным столиком со стеклянной столешницей. Эйлин прилегла на соседний диван, чтобы составить Эду компанию. Она понимала, что разговоры сейчас не нужны. Когда настало время ложиться спать, она наклонилась над ним и увидела в глазах даже не печаль, а бесконечную усталость. У нее хватило ума не говорить, что все будет хорошо. Она поцеловала его в губы, попросила прийти к ней поскорее и выключила свет. Эд остался в тишине и темноте. В спальню он пришел уже глубокой ночью, а утром начал эксперимент с нуля, потому что для новых подопытных образцов требовались новые данные.

Год спустя он закончил эксперимент. За это время научное название рыб успело смениться дважды: с Tilapia heudelotii macrocephala на Tilapia melanotheron, а потом Sarotherodon melanotheron melanotheron.

Когда Эйлин спросила, как он пережил это трудное время, Эд ответил:

— А легкие пути никуда не ведут.

С этим Эйлин была целиком и полностью согласна. Она сама, встретив его, оказалась свободна только потому, что не выбирала легких путей и не соглашалась довольствоваться посредственностью.

Они снова начали изредка куда-нибудь выбираться вместе. Эд купил абонемент на симфонические концерты в Метрополитен. Однажды по дороге на концерт Эд подобрал у обочины раненого птенца-слетка и несколько кварталов нес его в носовом платке, пока наконец, уступив сетованиям Эйлин, не пристроил его в вазон с цветами. До самого дома Эд с ней не разговаривал. Выключая на ночь свет, Эйлин сказала:

— Спокойной ночи, Франциск Ассизский!

Эд, не выдержав, рассмеялся. Они помирились и долго любили друг друга, а потом заснули.

В декабре семидесятого Эйлин отправилась с Эдом смотреть украшенные к Рождеству витрины на Пятой авеню. В прошлом году Эд их жестоко высмеял, назвав «алтарями безудержного покупательского разгула». Эйлин твердо решила, что не позволит его брюзжанию испортить ей удовольствие, которое уже вошло в традицию: после той первой поездки с матерью она каждый год сюда приезжала, если только могла.

Эд отказался платить за место в гараже, так что они полчаса искали место для парковки и в конце концов оставили машину на углу Двадцать пятой улицы и Седьмой авеню, почти за милю от универмага «Лорд и Тейлор». Эд и такси взять отказался, хотя Эйлин шла в туфлях на высоком каблуке, температура на улице была градусов на пять ниже нуля и дул резкий ветер. Солнце близилось к закату. Большинство магазинов уже закрылось, словно в знак протеста против холода. На Седьмой авеню почти не видно было прохожих и проезжающие такси практически все были заняты.

Ближе к универмагу людей на тротуарах стало больше. На каждом углу звенели колокольчики Армии спасения. Перед витринами собралась небольшая толпа. Эйлин прибавила шагу, а Эд, вздыхая, тащился нога за ногу.

Эйлин залюбовалась сценкой в витрине — золотистый ретривер тянет за уголок обертку от подарка, — и тут Эд, прикончив пакетик жареных орешков, разрушил очарование.

— Все это здесь устроено якобы для красоты, а на самом деле — просто средство заманить покупателей и вытрясти из них денежки.

Он говорил так небрежно, будто не сомневался, что Эйлин с ним согласится.

— Точно так же некоторые животные и растения приобретают в процессе эволюции яркую окраску, чтобы приманивать добычу. А люди верят и попадаются в ловушку. Потрясающе!

— Послушай себя, ну что ты говоришь!

— Например, у орхидеи «офрис пчелоносная» цветки с виду напоминают самку осы. Самцы пытаются с ними спариваться, пачкают лапки в пыльце и разносят ее по окрестностям. Так и витрины украшают, чтобы заманить тебя внутрь, в магазин. И чтобы ты вышла оттуда не с пустыми руками.

Эйлин сосредоточенно смотрела, как механическая кукла-девочка медленно заслоняет ладошкой рот и широко раскрывает глаза при виде черных сапог Санта-Клауса, исчезающих в каминной трубе.

— Повторяющиеся движения отупляют, гипнотизируют. Люди в таком состоянии более внушаемы.

— Ну зачем тебе обязательно умничать? Все нужно разложить на составные части, пока не останется ничего живого!

— Самое удивительное, что эти витрины не меняются год от года.

— Говоришь о том, чего не знаешь! Они каждый год разные. Дизайн прорабатывается заранее, за несколько месяцев. В оформление столько труда вложено!

Она бы не так расстроилась, если бы Эд не старался втянуть ее в диалог. Эйлин всего лишь хотела разделить с ним минуту радости, неужели это так много?

Она окинула взглядом других мужей. Те тоже не выглядели особо счастливыми, но по крайней мере уныло молчали, сложив руки за спиной или почесывая себе нос. Они не сумели бы высмеять происходящее так убийственно, как Эд, если бы даже очень захотели.

— А битвы туристов! — продолжал Эд. — С каждым годом все хуже. Толкаются, оттирают друг друга, рвутся туда, где лучше видно. Хлеба и зрелищ! Зачем нам все это?

Эйлин зашагала к станции метро. Встречная парочка покосилась на нее с любопытством, словно по лицу увидев, как ей противно. Она ни с того ни с сего улыбнулась мужчине чуточку полоумной улыбкой, наслаждаясь ощущением, что слетает с катушек. Он сразу застеснялся и покраснел.

На углу ее догнал Эд, поймал за рукав.

— Не надо истерик! Я просто высказал пару мыслей вслух.

— Мир — не твоя лаборатория.

— Пойдем посмотрим еще, — сказал Эд.

В поношенном пиджаке с обтрепанными рукавами он был похож на ветерана войны, попрошайничающего в метро.

— Ты все испортил.

— Не говори так! Послушай, иногда я просто не могу удержаться. Сам не знаю, что со мной.

— Зато я знаю, — ответила Эйлин. — Ты в детстве мало играл.

Он тянул ее за руку, она упиралась. Над крышкой канализационного люка поднимался пар, урчание мотора проезжающего мимо автобуса дрожью отдавалось в груди. Эйлин вдруг стало тесно в границах физической реальности. Ужасно захотелось оказаться куклой в витрине — застыть в безупречной гармонии, неподвластной времени. Хорошо, наверное, избавиться от необходимости постоянно принимать решения, только раз в году возникать из небытия и радовать людей, толпящихся за стеклом. Реальный мир такой неприютный, и краска всюду облезлая, и счастье не безоблачное.

— Когда-нибудь, — сказала она, — мы придем сюда снова и ты будешь радоваться и не говорить гадостей. Это моя мечта.

— Пусть она сбудется уже в этом году, — отозвался Эд. — Идем, посмотрим на витрины. Пожалуйста, солнышко! Позволь, я все исправлю.

— Поздно, — ответила она.

— Не говори так! Никогда не поздно.

Эйлин наконец посмотрела на него. Мимо шли люди, спеша по каким-то своим неведомым делам. А ее жизнь была здесь и сейчас, пусть и показалась на миг тусклой и безрадостной. Рядом стоял человек, вместе с которым она решила провести эту жизнь. Он держал шляпу в руке, словно специально ее снял, чтобы умолять Эйлин. У него всегда будут недостатки, он будет слишком упрям в спорах, слишком беспощаден к несовершенству мира. «Нельзя все время носить власяницу», — подумала Эйлин. И все же он упрашивает ее вернуться к презираемым им витринам. Эйлин вдруг подумала: Эд всегда делает то, что считает правильным, он просто не умеет иначе. Вот сейчас он понял, что был не прав, и для него важнее всего на свете исправить ошибку.

Прохожие вокруг казались бестелесными, будто плыли по воздуху, и только сумки с покупками удерживали их на земле.

— Я тебе говорил, как мне нравится твоя прическа? — спросил Эд, и Эйлин позволила себе смягчиться, ведь она-то думала, что он ничего не заметил.

Они возвращались к универмагу по запруженной людьми улице. Внезапно Эйлин поняла, что есть особое совершенство в несовершенстве ее мужа — ее живого, смертного мужа, с его преувеличенным стремлением обличать уродливые гримасы капитализма и с чуть кривыми ногами, которые так уверенно несут его вперед. Эйлин не сводила глаз с его ботинок, ступающих по тротуару. Пусть он ее ведет куда хочет; она всюду будет следовать за ним.

11

Вскоре после получения кандидатской степени Эд, вернувшись домой с работы, объявил новость: кто-то из руководства фармацевтической компании «Мерк» прочел его статью в научном журнале и приглашает к себе на работу.

— Говорит, мне дадут собственную лабораторию, оборудованную по последнему слову техники. И группу помощников.

— А сколько будут платить, не сказал?

Эйлин стряхнула нарезанные перцы в кастрюлю и сполоснула нож в раковине. Снизу, из квартиры Орландо, тянуло чем-то жареным, сладковато-приторным.

— Ему незачем говорить. Скажем так: больше, чем я получаю сейчас.

— Насколько больше?

Эйлин принялась резать говядину кубиками. Она купила толстый кусок с прожилками жира. Эд бы не одобрил, если бы узнал, сколько денег потратила.

— Можно жить — не тужить.

Как-то он без энтузиазма об этом говорил.

— Милый! Это же чудесно! — взвизгнула Эйлин, откладывая нож, и повисла у Эда на шее.

— Только нужно переехать в Нью-Джерси.

— Жить везде можно! — Эйлин отступила на пару шагов. Мысленно она уже видела дом в Бронксвилле. — Ну, если не в Нью-Джерси, так в округе Вестчестер, например.

— Из Вестчестера далеко каждый день ездить.

— Значит, в Нью-Джерси.

— Я не поеду.

— А как же тогда? Чего ты хочешь?

— Остаться здесь.

Эйлин уставилась на него во все глаза. Неужели Эд всерьез думает отказаться от такой работы?! Да он, поди, уже все решил. Эйлин снова принялась резать мясо.

— Ты же любишь свои исследования. Представь, какая у тебя будет лаборатория! Мне придется силой тебя домой утаскивать.

— Там не исследования. Изготовление лекарств.

Эд заходил по комнате.

— Лекарств, которые помогают людям, — заметила Эйлин, укладывая мясо в кастрюлю.

— Лекарств, которые приносят прибыль.

Такое предложение — это же просто подарок судьбы! Ну как ему втолковать? Эйлин добавила в кастрюлю соль и перец, долила два стакана воды и включила конфорку.

— Твои исследования так и так связаны с лекарствами. В чем разница?

Эд остановился в дверном проеме, упираясь руками в притолоку:

— Исследовать лекарства — не то же самое, что их производить. Работая в одиночку, я как собака-защитник. А если буду работать на этих людей, стану комнатной собачкой. Или цепным псом.

Эйлин закрутила крышечки на бутылочках с растительным маслом и специями.

— А когда у нас будут дети? Нужно же их как-то обеспечить.

— Конечно. Тут, видимо, многое зависит от того, какой смысл вкладываешь в слово «обеспечить».

Многозначительно посмотрев на нее, Эд подошел к плите и заглянул в кастрюлю сквозь стеклянную крышку. Потом включил радио, поправил антенну, ловя волну. По кухне поплыли звуки флейт и скрипок — передавали классическую музыку.

— Я могла бы тебя заставить, — произнесла Эйлин. — Но не буду.

— Не смогла бы.

— Смогла бы. Женщины постоянно это делают. А я не стану.

Эд выпрямился:

— Ты не такая.

— На твое счастье, — ответила она, а про себя подумала, что Эд ошибается: она как раз такая и есть.

Должен же кто-то бороться за будущее семьи, если муж не желает этим заниматься?

— Я просто хочу, чтобы ты знал: я не буду тебя заставлять.

— Не забывай, что скоро меня возьмут на постоянную должность преподавателя, — сказал Эд.

Видно, все уже для себя решил.

Эд работал младшим преподавателем в местном колледже Бронкса — начал, еще когда учился в Нью-Йоркском университете. Когда-нибудь его сделают доцентом, а там и полным профессором.

— Скоро у тебя ничего не бывает, — сказала Эйлин с горечью, глядя на его отражение в оконном стекле, чтобы не смотреть прямо в лицо. — Ладно, лишь бы ты добился того, чего хочешь.

Через пять лет после свадьбы Эйлин исполнился тридцать один год и они с Эдом перестали пользоваться противозачаточными средствами. В больнице при колледже Альберта Эйнштейна Эйлин уважали как отличную старшую медсестру, и она не сомневалась, что сможет вернуться к работе после небольшого перерыва. А вот если бы Эд согласился на предложение «Мерка», ей бы вовсе не понадобилось работать.

Семь месяцев прошли без всяких результатов, и Эйлин забеспокоилась. Конечно, она еще не слишком стара, но все-таки пора уже задуматься. Они подошли к делу бессистемно — занимались любовью, когда придет настроение, и все предоставляли случаю. Теперь Эйлин поставила себе целью зачать и приступила к достижению этой цели со всей ответственностью. Она составляла графики месячного цикла и требовала от Эда их придерживаться. Оба прошли обследование. У Эда оказалось достаточное количество сперматозоидов, и подвижность их была в норме. У Эйлин яичники также были в полном порядке. Каждый раз, как наступали месячные, Эйлин плакала. Эд ее утешал.

Наконец еще через шесть месяцев она забеременела. На душе стало необыкновенно легко. То, что прежде раздражало, сейчас и не замечалось почти. Эйлин постоянно смеялась, перестала донимать Эда упреками и почти не гоняла подчиненных ей медсестер. Она сама удивлялась своему спокойствию. Не думала, что окажется одной из ненормальных мамочек, а вот поди ж ты — и устает постоянно, а все равно готовит еду, наводит порядок в доме, да еще и улыбается. Даже смеется — так весело быть живой. Ее больше не выводила из себя вечерняя программа новостей. Если другой водитель подрезал ее на шоссе, Эйлин только пожимала плечами и перестраивалась в соседний ряд, от души надеясь, что все благополучно доедут к месту своего назначения.

Мама, придя в гости, сидела и листала газету. Вдруг она, одобрительно хмыкнув, протянула газету Эйлин:

— Вот, почитай! Может, чему-нибудь научишься.

Статья была посвящена Розе Кеннеди. Среди прочего там рассказывалось, как дети в семье Кеннеди прятали вешалки от одежды, чтобы мама не могла их ими отшлепать. Эйлин давно уж не вспоминала, как мама била ее вешалкой, — и потому, что воспоминание было неприятное, и потому, что оно не требовало сознательного усилия — настолько прочно вплелось в ткань ее детства. А сейчас вдруг представила, как мама стегает ее этим проволочным подобием кнута, и буквально физически ощутила боль.

— Видишь? — с гордостью произнесла мама, принимая от Эйлин газету. — Не одна я так делала! Если Розе Кеннеди можно, почему мне нельзя? Тебе бы тоже надо, да ты не станешь. Ты у нас размазня.

Не будь Эйлин в положении, могла бы и сказануть что-нибудь в том духе, что хороший тон ни за какие деньги не купишь, все равно как была уборщицей из Квинса, так и останешься... А сейчас она промолвила только:

— Что делать, все люди разные.

И тут же решила про себя: никогда в жизни она не поднимет руку на своего ребенка.

Через несколько месяцев у Эйлин случился выкидыш. Горе раздавило ее — сокрушительное, не передаваемое никакими словами. А хуже всего, что в каких-то глухих закоулках ее души проснулся суеверный страх, дремавший, быть может, еще с того давнего выкидыша матери, так ужасно изменившего жизнь всей семьи. Подсознательно, сама себе не признаваясь, Эйлин всегда боялась, что не сумеет выносить ребенка.

Она старалась не подавать виду — а то вдруг Эд подумает, что ей следует на время прекратить попытки завести детей. Прошел еще год, по-прежнему без результатов. За обедом в ресторане Эйлин стала заказывать лишний бокал вина. Когда готовила дома, почти всегда предлагала к обеду и к ужину столовое вино. Свои любимые сорта начала закупать ящиками и хранила в подвале, чтобы всегда были под рукой на случай, если гости зайдут, — к тому же оптом покупать дешевле. Она теперь лучше понимала маму. Впрочем, Эйлин пока еще контролировала себя: каждый день ходила на работу и регулярно откладывала деньги на сберегательный счет.

Эд больше не старался ее подбадривать. Он, кажется, смирился с мыслью, что детей у них не будет. Уж не вздохнул ли с облегчением? Он уверял, что нет, а Эйлин все равно подозревала, что он рад. Больше останется времени для работы, которое иначе пришлось бы уделять отцовским обязанностям. Однажды в назначенный для очередной попытки вечер Эд сказал, что слишком устал. Эйлин обвинила его в саботаже. Она понимала, что поддалась истерике, но просто не могла с собой справиться.

Подруги рожали без проблем. Синди Коукли произвела на свет одну за другой трех девочек, пока наконец не подарила Джеку маленького Шона. У Мэри Кадэхи вслед за малышом Стивеном появились двойняшки — Карли и Саванна. Эвелин, дочка Келли Фланаган, родилась с заячьей губой, зато Генри, года на два младше, был просто загляденье, словно младенец с рекламной картинки. Раз за разом подруги сообщали очередную радостную новость по телефону или открыткой. На общем празднике плодородия исключением оставалась только Рут Магуайр — вырастив семерых младших братьев и сестер, она заявила, что покончила с воспитанием детишек. Эйлин после этого еще больше с ней сблизилась: будут вдвоем бездетными.

Когда все дружно праздновали день рождения какого-нибудь из малышей, Эйлин себе ногти обгрызала до мяса. Ей казалось, всем видно, какие мысли прячутся за ее полумертвой улыбкой. Она каждый раз покупала слишком много подарков, и все чересчур дорогие. Когда маленький именинник принимался разворачивать обертку, у Эйлин сердце замирало. Ей самой был необходим подарок — единственный, самый нужный.

Эд всего себя посвятил науке. Никаких ночных кормлений, смены пеленок и визитов детского врача. Он вел серьезные исследования по нейромедиаторам, выступал с докладами на конференциях и раньше своих ровесников стал профессором.

Эйлин больше не ждала каждой менструации как приговора своей женской состоятельности. Она с головой ушла в работу и несколько раз подряд получила повышение. Шел тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Начальство и коллеги видели в Эйлин образец современной женщины, добровольно отказывающейся от материнства ради профессиональной карьеры. Мужчины ее уважали, женщины с детьми — ненавидели. Возможности открывались неограниченные, было бы только желание.

А ее преследовали воспоминания о выкидыше. Снилось, будто она сидит в уборной, вдруг слышит странный «плюх» и видит, что в унитазе лежит крошечный младенец — мальчик или девочка, не разглядеть. Ребенок открывает глазки и сердито смотрит на нее, медленно моргая. Эйлин просыпалась, вся дрожа, и будила Эда. В уборной она боялась заглянуть в унитаз.

Мало-помалу они с Эдом привыкли к размеренному ритму бездетной жизни. Зато не нужно искать, с кем оставить ребенка, если хочется пойти в гости; можно быть добрыми дядей и тетей для детишек друзей; и все силы, которые посвятили бы потомству, отдать профессиональному росту. Быть может, потому Эйлин так и расстроилась, когда Эду предложили должность заведующего кафедрой, а он отказался, чтобы больше времени уделять преподаванию и исследовательской работе. Все равно как если бы он сказал, что не любит их общего ребенка.

Эд, чтобы компенсировать потерю в зарплате по сравнению с должностью заведующего, взялся преподавать анатомию на вечернем отделении Нью-Йоркского университета. Он забегал домой пообедать и снова уезжал в город. В те дни, когда Эд возвращался после занятий в анатомическом театре, от него самого несло как от пропитанного формалином трупа. Эйлин не выносила, когда он к ней прикасался после мертвецов. Он дразнил ее, нарочно дотрагиваясь, а она с визгом уворачивалась.

На биологическом факультете открылась вакансия с перспективой получить постоянную работу. Научный руководитель Эда входил в отборочную комиссию. Он сказал Эду, что если тот подаст заявление, шансы у него неплохие.

Эйлин уговаривала согласиться. Работа в Нью-Йоркском университете — это престижно!

— Я нужен в колледже, — ответил Эд. — В университете лекции читать всякий может. А для меня важно, что мои ученики получают полноценное образование. Я их готовлю к поступлению в Нью-Йоркский университет. Стараюсь, чтобы они четко представляли себе, какие требования к ним предъявят.

Были и другие причины отказаться: гарантированная пенсия из городского бюджета и медицинская страховка, а в университете не было полной уверенности, что примут на постоянную должность. В колледже у Эда была прекрасная лаборатория — не хуже университетской — и давали гранты на исследования.

— Важно знать, к чему ты стремишься, — объяснял Эд.

Он так и не подал заявления. Всем знакомым, кому успела похвастаться, Эйлин объясняла, что рано или поздно — скорее рано — Эду предложат стать деканом колледжа. От такого не отказываются. А уж потом с этой должности можно перейти на аналогичную в более престижном учебном заведении.

Эд по-прежнему вел занятия у вечерников. Теперь, когда он приходил домой, пропахший формалином, Эйлин мало того что не пускала его в постель — она и поцеловать его отказывалась, пока душ не примет. Потом ужин, мытье посуды... Иногда ей удавалось лечь спать, так и не прикоснувшись к Эду. И совесть ее не мучила. Он сделал свой выбор. Ей пришлось от многого отказаться — пусть не думает, что все будет, как ему захочется.

В спальне всегда стояла полутьма — окно загораживало высоченное дерево, выше конька островерхой кровли. Эйлин с Эдом было уже за тридцать — невольно задумаешься о подступающей старости. Чтобы отогнать эти мысли, они занимались любовью. Иногда — с оттенком злости. Ни он, ни она не разорвали бы брак, хотя иногда, в разгар многодневной ссоры, Эйлин тешила себя мыслями о разводе и подозревала, что Эд позволяет себе то же самое. В подобные минуты накатывала какая-то безысходность, уводя в мрачные лабиринты подсознания. Оба так хорошо изучили друг друга, что в постели казались друг другу незнакомцами, и это придавало чувству новые грани. Интересно, их знакомые женатые пары пережили то же самое? Не спросишь ведь.

В тридцать пять лет, давно уже и думать перестав о детях, Эйлин неожиданно зачала. Беременность прошла нормально. Ребенок родился на рассвете, за пару дней до мартовских ид семьдесят седьмого года. Эйлин с Эдом несколько недель до родов ломали голову, как назвать, если будет мальчик, но так ничего и не придумали — к большому удивлению девушки, оформлявшей свидетельство о рождении. Рут приехала навестить роженицу и, уходя, забыла на тумбочке книгу — «Миссис Бридж»^[6]; Эйлин о такой никогда и не слышала. Девушка-регистратор, придя на третий день, сказала Эйлин, что документ можно оформить позже, только придется самой съездить в мэрию. И тут взгляд Эйлин зацепился за фамилию автора на обложке — Коннелл. Среди ее дальних родственников был некий Коннелл, но главным образом она выбрала это имя потому, что оно звучало как фамилия — такие патрицианские имена часто бывали у врачей, с которыми она работала. Хотелось надеяться, что имя станет мальчику подспорьем в жизни.

Когда Коннеллу было месяца два, на Эйлин вдруг снизошло озарение — она словно очнулась от сна и поняла, из какой страшной западни, сама того не зная, спаслась благодаря появлению ребенка. Стала даже уговаривать Эда завести второго, потом бросила — побоялась, вдруг из-за ее возраста у малыша будут какие-нибудь патологии. Нет, она сосредоточит все свои помыслы на этом мальчике.

Эйлин сама удивлялась, сколько радости ей приносит купание ребенка. Да и все ее друзья удивились бы, наверное. Стоило только заткнуть слив пробкой и отвернуть кран, как ее окутывало неизъяснимое спокойствие. Одной рукой придерживая шейку и голову ребенка, Эйлин промывала мягкой тряпочкой все складочки крошечного тельца. Малыш улыбался беззвучно, и накопившееся напряжение уходило, отпускало. Если на личико малышу падали капли воды, он, закашлявшись, тут же снова успокаивался. Когда он подрос и смог сидеть в раковине, Эйлин давала ему мокрую губку пососать, пока мыла его другой губкой, и с наслаждением слушала, как он причмокивает.

Когда он подрос еще немного и стал купаться в ванне, Эйлин любовалась, как он, встав на цыпочки и перегнувшись через бортик, болтает ручкой в воде. Мышцы на спинке ходили ходуном от усилий. В азарте он чуть не падал головой в воду. А сидя в ванне, радостно шлепал по воде ладошкой. Хихикая и пуская пузыри, он с исследовательским интересом теребил свой крошечный пенис, а Эйлин пока намыливала ему шампунем голову. Малыш хватался за край кувшинчика для ополаскивания и успевал глотнуть мыльной воды, прежде чем мама отберет кувшинчик. Чудесно было закутывать его в полотенце после купания, пудрить тальком чистенькое тельце, надевать подгузник и пижамку, чувствуя, как ему хорошо и уютно в мягких одежках. Эйлин испытывала иррациональное блаженство, застегивая малышу пуговки. Вдыхала его младенческий запах и думала: как она жила без него раньше? Сердце у нее переполнялось каждый раз, когда она купала сына, переодевала ко сну, расчесывала чуть влажные после ванны темные волосики, давала ему грудь, давала бутылочку, укладывала в кроватку и позже заглядывала проверить, как он там. Грудка малыша приподнималась под ее ладонью в такт дыханию, и в кончиках пальцев отдавался стук сердечка. Эйлин думала о нем, лежа ночью без сна. Конечно, она страшно уставала, и порой казалось — вот встанет она утром, а чары развеялись. Но за ночь колодец материнской любви наполнялся вновь, и Эйлин, взяв малыша из кроватки, прижимала его к себе, целовала нежную шейку. Некоторые вещи невозможно объяснить другому человеку, и среди них та безмерная радость, которую испытывает женщина оттого, что рядом — ее чудесный сыночек. Эйлин понимала, так будет не всегда. Скоро она начнет предъявлять к нему разные требования и ждать от него свершений. А пока она хотела наполнить сердце радостью на долгие годы вперед.

12

После того как мама Эйлин вернулась к трезвости, сидеть без дела стало для нее куда утомительнее, чем работать. Поэтому она, уже сильно за шестьдесят, все еще ездила в Бейсайд убирать в средних школах. Отец Эйлин к тому времени давно ушел на пенсию, получив наручные часы в виде прощального подарка, а ключи от грузовика отдал молодым. Когда ее работодатель лишился контракта со школами, мама не стала искать другую работу. Говорила, что хочет накопить денег и приобрести домик на побережье, в Бризи-Пойнте, скорее всего понимая, что уже не успеет. Она стала читать «Айриш эко» вместо «Дейли ньюс» и несколько раз, подкопив денег, съездила в Ирландию. Казалось, свою жизнь на новой родине она считает неудачным экспериментом.

Эйлин давно могла бы рассказать матери об их с Эдом ссорах из-за его работы — мама прищелкнула бы языком и покачала бы головой, осуждая зятя за недостаток честолюбия. Впрочем, в последнее время она стала чуть менее прагматичной. Ее уже не так сильно волновали вопросы статуса. Она больше не ворчала по поводу политики, идиотов в метро и загазованных улиц. А вместо этого читала романы и посещала собрания группы, где обсуждали прочитанное. Эйлин почему-то было обидно. Она говорила себе, что мать просто не знает, чем себя занять, чтобы не тянуло выпить.

— Если все время думать о плохом, то и жить не захочется, — сказала как-то мать с улыбкой, когда они возвращались после прогулки с малышом из Флашинг-Медоус-Корона-парка. — Не зацикливайся на том, что тебе того не хватает, этого не хватает... Старайся больше ценить простые радости.

Кто бы говорил! И откуда вдруг запоздалая мудрость взялась? Мелкие хитрости человека, который разыграл свои карты и продулся в пух или того хуже — вообще не начинал играть. Только адресата неподходящего выбрала матушка для своих поучений. Может, несчастные анонимные алкоголики такое и проглотят — они там все поломали себе жизнь и теперь маются сожалениями. А у Эйлин проблема не в том, что она много думает о плохом, — это окружающие слишком привыкли довольствоваться малым. У нее есть мечта, и она эту мечту не предаст ни на секунду, пусть даже муж, а теперь еще и мама ее осуждают. По крайней мере, отец на ее стороне! Хотя отец, храни его Боже, всегда ее поддержит, лишь бы сама всеми силами добивалась того, к чему стремится. А уж она сил не пожалеет! Если только Эд согласится пойти той дорогой, что она для него наметила, — какая прекрасная жизнь ждет их тогда! Идеал американской жизни!

— Живи понемножку, день за днем, — говорила мать, а Эйлин думала: хочу все и сразу.

На Рождество тысяча девятьсот восьмидесятого года Эйлин подарила Эду видеомагнитофон. Они вместе пошли в магазин смотреть разные модели, но, увидев цены — около тысячи долларов, — Эд решил, что вполне обойдутся и так. А Эйлин не для того всю жизнь пахала как проклятая, чтобы потом сидеть на этих деньгах, отказывая себе во всем. Сейчас она работала главной медсестрой в больнице Святого Лаврентия в Бронксвилле и получала вполне приличную зарплату. Видеомагнитофон — идеальный подарок для Эда, он же обожает старое кино. Эйлин с августа начала откладывать деньги.

Развернув подарочную бумагу, Эд в первую минуту ужаснулся, будто перед ним сокровище, похищенное из древней гробницы и способное навлечь проклятие на их головы.

— Как ты могла?! — заорал он, не стесняясь присутствием трехлетнего сына. — Как только додумалась?

Несколько дней спустя, выйдя из душа, Эйлин увидела, как он, присев на корточки, заправляет кассету в видеомагнитофон. Эйлин иронически посмотрела на него.

— Я был не прав, — признал Эд. — Замечательный подарок!

— Ладно уж, не напрягайся.

— Я серьезно! Ты очень здорово придумала. — Он прижал к груди пустую коробочку от кассеты. — Мне страшно нравится.

— Быть такого не может!

— Слушай, я бываю иногда упрямым, я знаю...

— Мне-то можешь не рассказывать.

— ...но я все-таки способен учиться.

Он подкатил столик с телевизором вплотную к кровати. На канале Пи-би-эс была рекламная пауза — призывали сдавать деньги в какой-то благотворительный фонд.

Эд похлопал по матрасу:

— Давай залезай!

— Мне причесаться нужно.

— Брось! Я хочу записать эту передачу.

— Ну, я рада, что ты пользуешься этой штукой.

— Что я могу сказать? — Эд, улыбаясь, развел руками. — Ты на меня благотворно влияешь! Не знаю, что бы я без тебя делал.

— Правда?

— Честное слово! Без тебя я бы пропал.

В такие минуты Эйлин казалось, что все трудности были не зря. Не всякий мужчина способен так безоговорочно признать свою неправоту.

— Милый...

Она уронила полотенце и осталась стоять перед мужем обнаженной — сколько раз он просил ее об этом. Сперва невольно ежилась, а потом гордо расправила плечи, подбоченившись, упиваясь его взглядом и позволяя любоваться собой. Фильм уже начался, но Эд не сводил с нее глаз. У Эйлин заполыхали щеки.

— Может, включишь запись?

Эд и бровью не повел. Эйлин уселась на него верхом и нажала кнопку видеомагнитофона.

— Потом посмотрим, — сказал Эд, целуя ее в шею. — Гениально все-таки придумана эта штуковина.

Он провел рукой по спине Эйлин, сжал ягодицу, погладил между ног.

— Посмотрим, когда захотим, — шепнула она, задыхаясь.

Эйлин скатилась с него и отшвырнула прочь одеяло. Эд, убавив звук, сорвал с себя трусы. Эйлин потянулась через него выключить лампу на прикроватном столике, и тут Эд одним рывком опрокинул ее на спину. Телевизор наполнял комнату мерцающим светом, озаряя контуры их тел в чудесной ночной темноте.

В январе восемьдесят первого матери Эйлин поставили диагноз: рак пищевода.

Медсестра являлась на дом, но очень многое отец делал сам. Когда Эйлин заходила к ним после работы, всякий раз оказывалось, что отец уже дал маме лекарство, вымыл ее, переодел, приготовил жидкую кашку — она уже не могла принимать твердую пищу — и устроил на ночь. Теперь отец спал в той же комнате, на второй кровати.

В тот день, когда маму в последний раз положили в больницу — двадцать третьего ноября восемьдесят первого года, — отец пожаловался на боль в груди. Его отправили на осмотр. Выяснилось, что он все это время скрывал свою болезнь — тоже рак. Метастазы распространились по всей грудной клетке, захватив жизненно важные органы. Отца поместили в палату на том же этаже, что и маму. Раз в день их возили в креслах-каталках повидаться друг с другом.

Тридцать лет родители Эйлин спали в разных комнатах, а сейчас, незадолго до Рождества, когда ее маму увозили прочь от отца — как потом оказалось, навсегда, — она закричала на весь больничный коридор:

— Не отдавай меня, Майк! Не отпускай!

Зато никто не слышал, о чем она, вся утыканная трубками, спросила Эйлин в тот вечер.

Уже задернули занавески и погасили свет, оставили только лампочку над кроватью. Эйлин наполнила две чашки охлажденной водой, но они так и стояли, забытые, на столике, и лед давно растаял.

— Скажи, не зря?

Эйлин наклонилась поближе, чтобы расслышать.

— Что «не зря», мам?

— Я двадцать пять лет ни капли в рот не брала. Не зря хоть?

Эйлин почувствовала, как по лицу расползается неуместная улыбка. И ведь не весело совсем, а проклятую вурдалаческую улыбку никак не удержать. Только бы мама не заметила, как ей больно. За открытой дверью то и дело попискивали сигналы вызова, что-то бормотали голоса по системе громкой связи. Эйлин двадцать лет проработала в больницах, но сейчас все вокруг казалось незнакомым. В зеленоватом свете флюоресцентной лампы мама была похожа на привидение. Под истончившейся до прозрачности кожей проступили вены.

— Как ты можешь спрашивать?

— Спрашиваю вот. — Мама с трудом повернула голову на подушке. Щеки у нее запали, но ставшие громадными глаза смотрели осмысленно. — Не зря это было?

Эйлин всегда считала самым счастливым в своей жизни время, когда мама бросила пить. Мамино сердце понемногу оттаивало, а рождение Коннелла растопило его окончательно. В океане спокойной собранности лишь изредка случались островки уныния. Иногда мама выглядела почти веселой. Неужели притворялась?

— Конечно! — Эйлин взяла ее за руку.

— А я жалею. — Мама смотрела не на Эйлин — на складки занавесок.

Ее свободная рука неподвижно лежала на одеяле.

— Подумай, скольких радостей ты бы лишилась! Скольких новых знакомых не встретила бы. Это были чудесные годы!

Мама отняла руку и сцепила пальцы:

— Я бы все это отдала, лишь бы хоть раз напиться как следует.

— Не отдала ведь!

— Сейчас жалею.

Эйлин вновь насильно завладела ее рукой:

— Поздно. Сделанного не воротишь. У тебя была хорошая жизнь.

— Ну, может быть, — ответила мама.

Через несколько минут ее не стало.

Две недели спустя умер отец. Разбирая его бумаги, Эйлин обнаружила, что он давным-давно обналичил облигации и продал страховку. Возможно, только так он смог выкупить материно кольцо из ломбарда. А может, еще больше залез в долги. Эйлин и раньше знала, что он играет на скачках, но не подозревала масштабов проблемы. Ловко же он скрывал от нее последствия! Эйлин вспомнился один случай. Ей было лет десять. Она зашла после школы к подруге по имени Нора. В дверь позвонили, и Нора открыла. Человек в темном костюме и шляпе велел ей передать отцу: пусть заплатит, что должен. Эйлин стояла у подруги за спиной.

— А если он не заплатит, заплатите вы, детишки, — сказал им человек. — Так ему и передай.

Насмерть перепуганная Эйлин бросилась домой. Отец ее успокоил:

— Тот человек тебя не тронет. Он говорил про папу твоей подружки. Думал, ты тоже его. А ты не его — ты моя дочка.

Невозможно себе представить, чтобы кто-то посмел явиться с угрозами к ее отцу: все полицейские-ирландцы — его закадычные друзья и половина неирландцев тоже. Но это не значит, что у него не было долгов. Может, поэтому они так и не купили собственного дома. И может, именно поэтому он так упорно требовал, чтобы у Эйлин был собственный дом. Деньги на похороны родителей она взяла из своих сбережений.

Поминки шли почти сразу друг за другом. Эйлин боялась, что на отцовские уже не соберется столько народу, но все родственники, что прилетели из-за океана на поминки матери, явились и во второй раз. Да и без них народу у гроба собралось достаточно, даже стульев не всем хватило.

Эйлин смотрела на гроб, не понимая, как отец поместился в таком маленьком ящике. Вдруг подошел чернокожий незнакомец, примерно одних с ней лет. Он назвал себя: Натаниэл, сын Карла Вашингтона, давнего напарника отца. Натаниэл спросил, знает ли Эйлин, как получилось, что их отцы стали работать вместе. Удивительно — за эти два дня ей столько всего порассказали об отце, а оказывается, чего-то она еще не слышала.

— Мой папа был первым черным у «Шефера», — рассказывал Натаниэл. — Когда он впервые пришел на работу, все другие водители отказались с ним ездить. Поговаривали даже о забастовке. Папа думал, придется искать другую работу. Ваш отец появился позже других и с одного взгляда понял, что происходит. Он сказал папе: «Садись со мной, черномазый сукин сын». И все, залез в кабину.

Эйлин вся сжалась, хотя Натаниэл широко улыбался.

Она пробормотала:

— Отец мог иногда брякнуть...

— Моему и не такое слышать доводилось. А ваш отец после этого ни с кем больше не ездил, только с ним. Двадцать лет. У него раньше был маршрут по Бронксу — может, помните?

Эйлин кивнула.

— Он, как взял в напарники моего папу, попросил перевода на Верхний Ист-Сайд.

— Помню, как его перевели.

— Он сказал моему: «В Бронксе черных и так хватает. Пусть и в Ист-Сайде черная физиономия примелькается».

Эйлин прижала к глазам бумажный платок, а другой протянула Натаниэлу.

— Когда рос, я только и слышал: Большой Майк да Большой Майк. Это имя у нас в доме поминали чаще родни.

Натаниэл помахал рукой, подзывая жену с детьми, и всех их познакомил с Эйлин.

Эйлин страшно смутилась, услышав, что мистер Вашингтон уже несколько лет как умер. Сказала: «Жаль, что я не знала» — и смутилась еще больше, поняв по лицу Натаниэла: ему и в голову не приходило, что она могла бы прийти на похороны его отца.

13

В феврале восемьдесят второго стало известно, что к концу семестра декан местного колледжа Бронкса уйдет на пенсию. Эду предложили занять освободившуюся должность и даже намекнули, что, возможно, когда-нибудь он станет президентом колледжа. Эйлин чувствовала себя словно гроссмейстер, сумевший правильно рассчитать развитие игры на несколько ходов вперед. Правда, согласиться на должность декана значило бы попрощаться с преподаванием, но об отказе и речи быть не могло. Эд и сам поднимется по общественной лестнице, и жену с сыном приведет наверх.

Работая в больнице Святого Лаврентия, Эйлин видела, как живут люди, достигшие высших ступенек этой самой лестницы. После работы она отправлялась погулять или проехаться на машине по Бронксвиллу. Эйлин не могла насмотреться на ухоженные газоны и великолепные дома, где за сияющими окнами столы ломились от деликатесов, будто на Рождество. Иногда, если машина была в ремонте, приходилось ехать на метро, но и это ей было в удовольствие. Станция «Бронксвилл» отличалась от других остановок необыкновенной чистотой. Никаких надписей на стенах, всюду сияют огни, из вагонов не спеша выходят дружелюбные люди. К непривычно просторной платформе подъезжал поезд, от которого веяло старосветской солидностью. По дороге к вокзалу Гранд-Сентрал мелькали за окнами сонные городки, пассажиры клевали носом. Если после работы возвращаться домой в такое волшебное место — вот тогда наконец начнется настоящая жизнь! Правда, и расходов прибавится. Вовремя Эду предложили повышение.

Эйлин казалось, что она ясно выразила Эду свою точку зрения, а он вроде все понял и не возражал, — но однажды Эд, придя с работы, сообщил, что отказался стать деканом.

— Преподавание важнее, — сказал он. — По крайней мере, на своих занятиях я могу обеспечить студентам уровень образования не хуже, чем в элитных школах.

Эйлин разозлилась неописуемо. Что за капризы, что за эгоизм! Она-то думала, что выходит замуж за серьезного человека. Ну конечно, он всегда умеет привести кучу аргументов: его-де никогда не привлекали чины, звания и большая зарплата. Он стремится к чему-то такому, философскому, чего не измеришь в цифрах и что не вознаграждается земными благами. Подобные речи раздражали все сильнее, но Эйлин как попугай повторяла их своим подругам, прячась за высокими понятиями долга и самоотверженности.

Ей хотелось, чтобы идеалистические доводы Эда оказались сильней ее прагматизма, и недели две она держалась, пока однажды за ужином не сорвалась и не выкрикнула, что устала жить в тесной квартире, пора бы хоть через пятнадцать лет найти жилье попросторней, а может, и собственный дом купить. Эд возразил, что семейство Орландо берет с них очень низкую квартплату и они благодаря этому могут откладывать на обучение для Коннелла, да притом избавлены от дополнительных расходов и прочей головной боли домовладельцев. В другое время Эйлин прислушалась бы и свела спор на нет, но на этот раз не стала обуздывать свою злость на постыдную трусость Эда. Чувствуя, что вот-вот ляпнет что-нибудь непоправимое, она велела Эду уложить малыша и, хлопнув дверью, выскочила из комнаты.

На другой день после работы Эйлин наконец-то приняла приглашение сослуживцев и отправилась в бар с компанией тех сотрудников, что никогда не спешили домой, к семье. Она твердо решила остаться как можно дольше и уйти одной из последних, пусть дома ее ждет малыш. И вдруг, едва пригубила первый бокал, вспомнился один особенно мрачный эпизод времен материнских загулов. Эйлин схватилась за кошелек, но все замахали руками и не позволили ей за себя платить. По дороге домой Эйлин решила: нельзя делать вид, будто ничего не случилось. На душе было неспокойно. Она словно слышала, как таймер отсчитывает оставшееся время их совместной жизни, если ничего не менять. Эйлин думала, что они рука об руку идут навстречу общей мечте, но чем дальше, тем труднее было воспринимать Эда как полноценного партнера на жизненном пути. А Эйлин было необходимо видеть в нем партнера, потому что она любила его до безумия, хоть с ним и бывало иногда ужасно трудно. Итак, она спасет его от самого себя — и заодно спасет их брак. Им необходимо переехать. Эд всегда к ней прислушивался. Правда, с годами он закоснел в своих страхах и привычках, и приходилось вопить погромче, чтобы до него докричаться, зато, раз услышав, он выполнял то, о чем она просила, если это не было ему совсем уж против шерсти. Эйлин тоже делала что могла. Настоящий дом нужен Эду не меньше, чем ей самой. Вся эта узость мышления оттого, что он со всех сторон огородил себя идеалами. Ему нужен простор, нужна передышка, чтобы привести в порядок мысли и развернуться как никогда. И вот тут-то Эйлин способна ему помочь.

Эйлин, с корзиной чистого белья, уже подходила к своей площадке, когда кто-то позвонил во входную дверь. Эд был на работе — вел очередные занятия у вечерников. Эйлин, застонав с досады, локтем открыла дверь, пробежала через всю квартиру к парадной лестнице и заторопилась вниз — успеть, пока снова не позвонили. Малыш и всегда спал чутко, а с тех пор, как ему исполнилось пять — вот уже месяца два, — вообще просыпался от малейшего шума. От этой постоянной беготни вверх-вниз по лестницам с ума можно сойти: два пролета вверх, в комнату для стирки, затем бегом к двери на каждый звонок...

На пороге стоял Анджело. Эйлин в первую минуту забеспокоилась — неужели забыла просунуть ему под дверь конверт с квартплатой? Страшно унизительно каждый месяц повторять всю процедуру: нагибаться к самому полу и проталкивать конверт в узкую щель. Может, подсознание сыграло с ней шутку — заставило забыть о квартплате, пока не напомнят?

— Я не вовремя?

— Нет-нет, что вы, заходите!

Было немного неловко подниматься впереди него по лестнице в облегающем тренировочном костюме. Эйлин предложила домохозяину сесть за стол, но он остался стоять в дверях, вертя в руках вязаную шапку.

— Хотите кофе? Или воды?

— Спасибо, не надо.

Эйлин села.

— У меня тут небольшие финансовые трудности случились... — начал Анджело.

— Сочувствую, — ответила Эйлин и принялась теребить обивку стула.

Совсем не хотелось выслушивать долгие жалобы на жизнь.

Анджело тяжело вздохнул, потрещал распухшими суставами пальцев.

— Не хочу вас грузить своими бедами. Если коротко — мне придется продать дом.

— Понятно.

— Спросить хотел — может, вы его купите?

Эйлин с Эдом уже какое-то время всерьез обсуждали возможность покупки дома. Эйлин пыталась пробудить в муже практическую жилку. Правда, собственный дом — это дополнительные расходы, но ведь потраченные деньги будут вложены в недвижимость, а то, что платишь за квартиру, уходит навсегда. И накоплено уже достаточно для первого взноса. Останавливал только консерватизм Эда и его вечный страх перемен. Эйлин мечтала об отдельном доме на одну семью, но, с другой стороны, доход от сдачи лишних квартир покроет часть общей стоимости, а Эд, быть может, легче согласится приобрести тот дом, где они уже живут, чем переезжать на новое место. И на грузчиков тратиться не надо! Самое время сейчас воспользоваться его размягченным состоянием — если тянуть и откладывать, Эд успеет себя убедить, что не следует вкладывать деньги в жилье. А так, услышав, что Анджело в беде, Эд наверняка захочет ему помочь.

Заодно и дух покойного отца ублаготворят — грозился же являться ей из могилы, пока они с Эдом не обзаведутся собственным домом. В последнее время Эйлин все чаще вспоминала отцовское проклятие. Теперь у нее появится достойный аргумент: она, дескать, переселилась в свой дом задолго до смерти Большого Майка, не хватало всего лишь подписи в официальной бумаге. Отец оценил бы простоту и изящество такого решения.

— Все это очень неожиданно, — сказала Эйлин вслух.

— Я бы вам продал подешевле, — отозвался Анджело. — Только одна просьба: оставьте моих здесь жить и квартплату им не слишком поднимайте.

— Мне надо посоветоваться с мужем.

— Поговорите с ним, пожалуйста! А то продавать нужно срочно. Если не вам, то кому уж там получится.

Мысли в голове Эйлин крутились бешеным хороводом. Ей не нравилось жить на втором этаже, особенно с тех пор, как у Эдова кузена из Брод-Чаннел маленький сын, играя в Супермена, вылез из окна второго этажа на крышу, свалился оттуда и сломал руку и ногу. Еще ей надоело, что у них нет своего двора. Счастье еще, что Анджело позволял им с Эдом ставить во дворе машины, правда благодарность уже несколько поизносилась. Эйлин злило, что приходится каждый раз обходить вокруг дома или звонить Анджело, чтобы попасть к себе в квартиру.

Она сказала:

— Есть одно условие.

— Только скажите!

— Я хочу поменяться квартирами. Чтобы нам жить на первом этаже.

— Это теперь ваш дом, — ответил Анджело.

— И еще...

— Что?

— Я бы вас попросила ставить машину на улице. Чтобы двор был только наш.

Анджело несколько секунд переваривал ее слова. Уголки рта у него приподнялись в печальной улыбке — он начинал понимать, какие последствия несет ему перемена. Эйлин не хотела ничего знать о его переживаниях... совсем ничего.

— Без проблем, — сказал Анджело, мгновенно придя в себя. — Места для машины хватит. В крайнем случае можно и пешком пройти квартал-другой.

— И гараж нужно будет освободить.

— Все оттуда уберем, не беспокойтесь.

— И из чулана в подвале. Вы можете занять тот, которым мы сейчас пользуемся.

Кажется, он присвистнул. От растерянности или в знак восхищения — трудно сказать.

— Разберемся, — сказал Анджело.

— Я просто хотела внести ясность.

Анджело взял из вазы на комоде ключи Эйлин и покрутил их на пальце.

— Вас понял.

— Я поговорю с Эдом.

— Так, значит, квартиру за нами оставите?

— Да.

Он бросил ключи на место и расправил плечи:

— За посильную плату?

— Я же не стану с вас три шкуры драть, — сказала Эйлин. — Вы нам как родня.

— Даже если я помру?

— Анджело! Господи, да вы что?

Он посмотрел на нее не как смотрят на женщину, а как на другого мужчину.

— Я спрашиваю: даже если я помру?

— Конечно. Даже если вы умрете.

— Просто хочу знать, что мою семью не бросят на произвол судьбы. — Анджело попятился к лестнице.

Эйлин шагнула за ним:

— Я понимаю...

— Давайте выясним, сколько в принципе стоят дома такого типа, а потом вы мне заплатите меньше?

— Мне нужно посоветоваться с мужем, — повторила Эйлин. — Еще надо проверить, сможем ли мы взять ипотеку...

— Не волнуйтесь! — Анджело обернулся, улыбаясь почти весело. — В нашей стране люди вроде вас — правильные такие, с деловой хваткой — могут всего добиться.

14

В больнице снова не хватало медсестер. Эйлин засиделась допоздна, заполняя медицинские карты, а когда пошла раздавать больным лекарства, один пациент хотел шлепнуть себя по губам ладонью, как делают тупицы, закидывая в рот горсть таблеток или арахиса, но промахнулся и выронил таблетку. Она куда-то укатилась по линолеуму. В аптеку дозвониться не удалось — там не брали трубку, а запас этих таблеток как раз кончился. Пришлось встать на четвереньки и шарить по полу. Минут через пятнадцать Эйлин обнаружила таблетку в пыли под самой дальней койкой. Она не глядя помахала пациенту рукой в знак победы, а когда выползла из-под койки, оказалось, что он по-идиотски пялится на ее пятую точку. Страшно хотелось затолкать проклятую таблетку ему в пасть и рукой подбородок прихлопнуть, да так, чтобы все зубы лязгнули, — но Эйлин сдержалась. Нельзя ронять себя из-за тупого придурка. Она молча вернула таблетку в картонный стаканчик. В избранной ею профессии — точнее, профессия сама ее избрала и подчинила себе — даже административным работникам приходится иной раз почувствовать себя куском мяса.

Было почти половина седьмого, когда Эйлин наконец выехала на Истчестер-роуд. Слава богу, на Хатчинсон-Ривер-парквей транспорт кое-как двигался, а «Метсы» сейчас играли в Бостоне, поэтому оставалась надежда, что за мостом не будет пробок. Во время плей-офф на шоссе творился кошмар, бессмысленный, бесцельный и бесконечный. Впору поверить, что во вселенной все устроено случайно, а не по продуманному плану. Седалищный нерв дергало болью, и ноги немели от долгого сидения за рулем, да и никакого терпения не хватало торчать в пробке, продвигаясь вперед по дюйму в час.

Ближе к мосту Уайтстоун, когда дорога пошла в гору, Эйлин повеселела. Мост — единственный участок пути, который не выводил ее из себя. Ей нравилось, как взмывают ввысь несущие тросы и тут же снова ныряют вниз. Иногда — вот как сейчас — музыка в радиоприемнике попадала в такт ритму моста. Тросы опять пошли вверх — приближался второй пилон, — и Эйлин ощутила вокруг неизъяснимую красоту. Только здесь, на мосту, в ней пробуждался интерес к абстрактным понятиям. В вышине над рекой повседневные практические вопросы отступали, теряли свою остроту. Глаз не мог охватить раскинувшийся вокруг огромный мир. Затем мост кончился, масштабы окружающего съежились до привычных пропорций, и вместе с ними угасли возвышенные мысли.

По крайней мере, ехать можно было без помех. Если так и дальше пойдет, домой она доберется часам к семи. В пять Эйлин позвонила, предупредила, что, скорее всего, задержится, и попросила Лину покормить Коннелла, а перед самым уходом позвонила еще раз и велела не кормить. Лина уверяла, что ей совсем не трудно, а Эйлин чересчур резко ответила, что хочет сама поужинать с мальчиком. В холодильнике размораживается курица — если ее не приготовить, наверняка протухнет.

Эйлин еще с утра решила устроить семейный ужин, хоть бы даже и без Эда. Если он отрывает время от семьи ради своих студентов-вечерников, то по крайней мере полной капитуляции она не допустит. А то в последнее время по вечерам, когда Эд был занят, Эйлин отводила малыша ужинать к Лине, пока сама наскоро принимала ванну. В конце концов, они с Коннеллом уже семья. Вокруг полно семей, состоящих только из мамы и ребенка. Им и без Эда хорошо.

Она и так злилась на Эда из-за вечерних занятий дважды в неделю, а тут он еще и в третий раз задерживается ради каких-то исследований. Хоть бы деньги приличные получал, раз уж так горит на работе! Мало того что отказался перейти к «Мерку» — Эйлин до сих пор этого ему не простила, — так еще и добровольно взваливает на себя лишние учебные часы; безответственность какая-то!

Выезжая с шоссе Уайтстоун на Северный бульвар, Эйлин с удовольствием бросила взгляд на пустой стадион «Шей». Скорей бы закончился этот нескончаемый спортивный сезон! На Сто четырнадцатой улице она повернула в сторону Тридцать четвертой авеню — Эйлин терпеть не могла ездить по Северному бульвару через район Корона. Противно жить рядом с такими трущобами — хотя и у них в Джексон-Хайтс дела нынче идут не так уж хорошо. На месте прежних, проверенных временем магазинов появляются лавки со всяким барахлом, и все больше вывесок на испанском мозолят глаза.

Перспектива забирать Коннелла от Орландо тоже радости не доставляла. Раньше, когда он ходил в детский садик, а потом в первый класс, то выбегал навстречу, стоило Эйлин войти в дом, а теперь его от соседей и не вытащишь. У них телевизор всегда включен и в квартире уютный беспорядок — именно такой, какой может понравиться ребенку. Повсюду безделушки, всякие интересные мелочи и четырехлетняя Шерон, дочка Бренды. И вообще не меньше троих Орландо всегда дома. Немного похоже на квартиру родителей Эйлин в то счастливое время, когда к ним постоянно приезжали родственники из Ирландии.

Правда, семья Орландо куда более шумная и вечно они обнимаются — сразу видно, как привязаны друг к другу. В детстве Эйлин притерпелась к сигаретному дыму, но в семействе Орландо, кажется, вообще все курящие, кроме разве Шерон. Очень может быть, что все радости Коннелла в гостях у Орландо блекнут по сравнению с ее детством среди толпы кузин и кузенов, — но ему-то откуда знать? Или тут нечто вроде того, как она сама в детстве ходила к Шмидтам смотреть телевизор, убегая от повседневной реальности? Неужели то же самое чувствует и Коннелл? Ему-то с чего? У них в доме тихо, спокойно. Признаться, в первую минуту у них и правда кажется слишком пусто — пока не включишь радио на кухне и не начнешь готовить.

Войдя в квартиру, Эйлин первым делом сбросила туфли и чулки и в домашних тапочках поднялась по черной лестнице. Лина, в халате, открыла дверь и пригласила: «Входите, входите!» — с беспечностью женщины, которая чувствует себя совершенно свободно у себя дома. Анджело сидел за обеденным столом в бывшей комнате Эйлин, курил и листал «Нью-Йорк пост». Из-под распахнутой форменной рубашки сотрудника коммунальной службы виднелась майка. Толстые пальцы потемнели от табака, зато стрижка щегольская — с боков коротко, на макушке волосы подлиннее и зачесаны назад. Увидев Эйлин, он приветливо улыбнулся и помахал рукой. Несколько пыльных томиков на застекленной полке — больше в доме книг не было, и сам Анджело даже школу не окончил, а все равно производил такое впечатление, словно задай ему любой вопрос — ответит, да основательно, не наобум. Он лизнул палец и не спеша перевернул страницу, придерживая за краешек, словно то была не газета, а старинная рукописная книга с бесценными рисунками. Несколько месяцев назад умерла Консолата. С тех пор Анджело стал меньше орать на детей и часто подолгу разговаривал с Коннеллом, а малыш этому страшно радовался. Анджело по-прежнему платил за квартиру сестры — видимо, из скромного наследства Консолаты. Лина и Анджело планировали переселиться на верхний этаж вместе с Гэри, чтобы Донни, Бренда и Шерон смогли жить попросторнее. Дети уже выросли, но обзаводиться собственным жильем в ближайшее время явно не собирались.

Шерон пристроилась на диване между мамой Брендой и дядюшкой Гэри. Ее голова лежала на коленях матери, а Гэри придерживал ноги. Донни сидел в шезлонге. Коннелл оказался полновластным хозяином второго дивана, поменьше. Все смотрели телевикторину. Когда вошла Эйлин, Коннелл на нее едва взглянул. Донни помахал рукой, а Гэри, кажется, смутился, что его вообще заметили. Он был в вельветовых брюках, из-под футболки выпирал живот. И ведь не такой уж Гэри толстый, просто футболка, пережиток младых дней, давно села от множества стирок.

Участникам викторины задали вопрос: какой президент США пробыл на своем посту самый короткий срок — тридцать два дня? Эйлин не смогла вспомнить фамилию.

— Гаррисон! — крикнул Гэри, и в ту же секунду участник нажал на кнопку: «Уильям Генри Гаррисон».

— Есть! — восторженно завопил Коннелл.

Донни заулыбался, гордясь старшим братом. Следующий вопрос в той же категории был о человеке, который стрелял в президента Джеймса Гарфилда на вокзале Балтимор-Потомак в Вашингтоне.

— Шарль Гито, — негромко произнес Гэри, и тут же это имя повторил участник викторины.

Сидел бы у себя в комнате и не высовывался! Хоть бы совсем его не видеть. Старший из детей Орландо не мог удержаться ни на одной работе. Вид у него был какой-то унылый, смирившийся, словно он уже отказался от борьбы. А ведь неглупый парень. Эйлин тяжело было сознавать, что человек со способностями тоже может не преуспеть в жизни. Хватит и того, что кузен Пат ее разочаровал. Неужели Коннелл может вырасти таким вот рохлей? И уж совсем неприятной была мыслишка, что она и сама в чем-то на него похожа. Да, она состоялась в профессии, но все-таки идеала не достигла. Пробиваясь через дремучую чащобу, какую представляет собой жизненный путь так называемого среднего класса, она все никак не могла вырваться на опушку. Проще было бы видеть в Гэри гениального психа с феноменальной памятью на факты, однако на самом деле он был сложной и незаурядной личностью. Часто Эйлин невольно соглашалась с его оценкой текущих событий — даже восхищалась иногда его выводами, признавая, что своим умом до них бы не додумалась. И при всем при том он прозябает на задворках жизни, ведет диалог с телевизором... Это же медленная смерть! Эйлин вдруг почувствовала, что задыхается от внезапного приступа клаустрофобии. Нет, надо забыть, что на свете существуют люди вроде Гэри. Ни на миг не допускать саму возможность неудачи! И поскорее забрать сына, не то Гэри и его вслед за собой затянет в черную дыру.

Коннелл встал и размашисто пожал руку Донни через кофейный столик, а потом вопросительно посмотрел на Эйлин.

— Нам пора, — сказала она. — Ужин на плите.

— А можно я приду, когда будет готово?

— Нельзя! — резко ответила Эйлин и сразу спохватилась. — Пойдем сейчас, ты уже здесь и так надоел. Дай людям спокойно отдохнуть.

— Он совсем не мешает, — сказал Анджело поверх газеты. — Пусть остается сколько захочет.

— Спасибо, но он мне поможет с готовкой.

Она вовсе не собиралась просить Коннелла о помощи, но нужен был какой-то предлог.

— Мы тут говорили о политике, — заметил Анджело. — Коннелл говорит, вы хотите, чтобы он стал политиком. Я его спросил: а знает он, что такое политик?

Эйлин смущенно рассмеялась:

— В данную минуту я всего-навсего хочу, чтобы он немедленно шел домой.

Она слегка повысила голос, специально для Коннелла.

Попрощавшись со всеми, Эйлин шагнула к двери. Коннелл топтался сзади — ему хотелось досмотреть викторину. Гэри снова правильно ответил на вопрос, и Донни с Коннеллом покатились со смеху.

— Коннелл! Идем! — окликнула Эйлин.

Он еще долго копался с портфелем и наконец поплелся за ней. Эйлин поручила ему резать салат, а сама пока занялась курицей. Пусть на ужин будет салат с жареной курятиной, а то слишком часто в последнее время они обходились пиццей. В те вечера, когда готовил Эд, на ужин были маслянистые гренки с сыром или чизбургеры — что угодно, лишь бы с участием сыра. А мальчик и так слишком пухленький. Правда, он еще вытянется, но в семье Эйлин с отцовской стороны имеется некоторая склонность к полноте — если не поостеречься, недалеко и до ожирения. Коннелл живет, забот не зная, только лопает конфеты и мороженое. Эйлин в его возрасте некогда было толстеть. Она закупала продукты, готовила еду, делала уборку — невозможно даже представить, чтобы Коннелл со всем этим справился, а ведь она была не намного старше. Если посылаешь его в магазин, так только со списком, и то он обязательно что-нибудь забудет.

Пора его призвать к порядку. От Эда в этом плане помощи не дождешься. Он слишком любит сына и все ему спускает. Коннелл получил за контрольную девяносто пять баллов из ста — Эд в восторге. А на ее долю выпадает спрашивать, почему сын недобрал оставшиеся пять баллов. Эйлин не нравилось, что Коннелл не ценит своего безоблачного существования. Безответственным растет.

Она добавила в салат помидоры черри и быстренько обжарила курицу на сковородке. Положила в салат заправку, какая под руку попалась, перемешала все и велела Коннеллу садиться за стол. Положила ему на тарелку немного салата и сверху — кусочки курицы.

— Это ужин? — спросил Коннелл.

— Тебе надо есть больше зелени. Вообще хоть какую-нибудь зелень.

Половина восьмого — значит, полчаса назад у Эда началось занятие. А закончится через час. Вспоминает ли он вообще о них с Коннеллом?

Коннелл, как всегда, ел слишком быстро. И ведь не любит салат, а все равно заглатывает со страшной скоростью. Может, хочет побыстрее отделаться от основного блюда и перейти к сладкому? Правило в семье твердое: пока не очистишь тарелку, сладкого не получишь. Пару лет назад у Эйлин был с ним долгий разговор на эту тему. Она выяснила, каких продуктов следует избегать, а он перестал потихоньку выбрасывать еду в мусорное ведро и покорно съедал все, что лежит в тарелке, — такую власть имел над ним десерт. Эйлин всегда держала в доме что-нибудь сладкое, не только для Коннелла, для себя тоже, но она брала понемножку, а сын пожирал сласти горстями. Если он хочет добиться успеха в жизни наравне с серьезными людьми, пусть научится себя ограничивать. Такая неумеренность прямо-таки непристойна. Эйлин велела ему есть помедленнее — Коннелл кивнул и продолжал с той же скоростью.

— Медленнее! — рассердилась Эйлин. — Подавишься же!

Она встала, набрала в стакан воды из-под крана, выпила, не отходя от раковины, и налила еще. Обернувшись, увидела, что Коннелл выронил вилку и машет руками. Вдруг он вскочил, хватаясь за горло. Эйлин сказала ему, что это не смешно, — потом увидела его лицо и закричала:

— Ты что, правда подавился? — уже зная, что так и есть.

В раннем детстве с ним пару раз случалось, что кусочек тунца или арахисового масла застревал в горле, но тогда он все-таки мог дышать, а сейчас не издавал ни звука. Нужно было без паники обхватить его сзади, сжатым кулаком надавить на живот повыше пупка, а другой рукой резко толкнуть этот кулак вверх, чтобы воздух вытолкнул застрявший кусок, — но Эйлин не могла заставить себя действовать.

На работе она не раз сталкивалась с подобными случаями. Обхватываешь пациента поперек туловища, нажимаешь на диафрагму — опля, кусочек выскочил. Пара секунд, и готово. Времени больше чем достаточно — ведь, вопреки распространенному мнению, в вашем распоряжении целых четыре минуты до того, как начнутся необратимые повреждения мозга. Но сейчас речь шла о ее сыне! Эйлин не имела права на ошибку.

Она испугалась, хоть и знала, что пугаться нельзя. Мальчик был ей слишком дорог. «Пожалуйста, не умирай, пожалуйста, не умирай!» — мысленно повторяла Эйлин. Вцепившись в его плечи, она стала звать на помощь, а потом потащила Коннелла к выходу на черную лестницу.

— Анджело! Анджело!

Эйлин стрелой взлетела на второй этаж и заколотила в дверь:

— Спускайтесь к нам! Скорее!

И тут же кинулась обратно к сыну. Руки у нее тряслись.

— Он задыхается! — кричала Эйлин.

Коннелл начал синеть. По лестнице протопали быстрые шаги. Рядом с Эйлин оказался Донни. Оттолкнув ее в сторону, он обхватил Коннелла мускулистыми руками и надавил ему на живот — примерно так и выполняют прием Геймлиха. Что-то вылетело у Коннелла изо рта. Он закашлялся и громко заревел — больше похоже не на детский плач, а на кошачий вопль. На ковре лежал помидорчик черри. Должно быть, малыш проглотил его целиком. Эйлин со злостью раздавила помидор в руке. Усадила сына за стол. Прибежали Анджело, Гэри и Бренда. Коннелл уже почти не плакал, только кашлял. Эйлин пошла налить ему воды. В кухне, увидев тарелки, она вышвырнула их в мусорное ведро вместе со всем содержимым. Чувства захлестывали ее — вот-вот выплеснутся через край. Коннелл быстро выпил воду. Она больше никогда не будет сердиться, что он слишком торопливо ест. Сейчас она сердилась на Эда — за то, что его не оказалось рядом, когда Коннеллу грозила опасность. Какое счастье, что семейство Орландо всегда бывает дома по вечерам! И как стыдно, что она, профессиональная медсестра, не смогла спасти собственного ребенка.

Вернувшись в столовую, она не придумала ничего лучше, чем ляпнуть:

— Ну что, будешь теперь есть помедленнее?

И разрыдалась.

Коннелл от изумления даже плакать перестал.

— Был бы на твоем месте Гэри, я бы к нему и близко не подошел, пусть себе задыхается, — сказал Донни. — Гэри, как это называют по-научному: эвтаназия?

Коннелл чуть слышно хихикнул, продолжая кашлять.

— Смотри больше нас так не пугай, — сказал Анджело. — Хватит с меня одного сердечного приступа.

— Получше тебе? — спросила Бренда, погладив Коннелла по плечу.

Он кивнул.

— Ты уж правда ешь не торопясь. Никто у тебя еду не отнимает.

— Ну ладно, я свое дело сделал, — сказал Донни. — Пойду найду телефонную будку и переоденусь^[8].

— Лучше бы свои грязные подштанники с пола в ванной подобрал, — отозвалась Бренда. — Бельевая корзина все-таки не из криптонита сделана.

Смех немного разрядил обстановку, хотя Эйлин видела — Донни все еще не совсем пришел в себя. Глаза круглые, и голова дергается. Вообще, вся семья Орландо явно выбита из колеи. Коннелл постоянно сидел у них по вечерам, но Эйлин не думала, что они его уже считают за своего.

— «Колесо Фортуны» начинается, — сказал Гэри.

Орландо ушли, а Эйлин села за стол рядом с Коннеллом.

— Ты как, нормально?

Он кивнул.

— Испугался?

Он опять кивнул.

— Я не мог дышать.

— Понимаю...

— Говорить не мог.

Малыш не понимал, как терзает ее.

— Ужасно, — сказала Эйлин. — Я просто оцепенела.

— Донни меня спас.

— Не знаю, что на меня нашло. Раньше ведь сама не раз так делала. Наверное, с чужими проще.

— Хорошо, что они пришли, — сказал Коннелл.

— Я бы тоже в конце концов опомнилась. Включились бы профессиональные навыки. Наверное, само сознание, что есть кого позвать на помощь, расслабляет.

— Он мне жизнь спас, — проговорил мальчик задумчиво.

— Не преувеличивай! Ничего бы с тобой не случилось. Еще было время в запасе.

Коннелл пораженно уставился на нее. Эйлин поставила перед ним мисочку с мороженым:

— Вот, поешь. Этим сложно подавиться. Или ты все-таки ухитришься?

Обычно по вечерам она усаживала его за уроки, но сейчас и слова об этом не сказала. Да хоть бы он и совсем перестал делать домашние задания! Может, Эд все время так чувствует?

Эйлин разрешила ему сесть с мороженым на диван — еще одно исключение из правил — и прикатила телевизор. Черно-белый, из их с Эдом спальни — другого в доме не было. Столик на колесиках, на котором стоял телевизор, выкатывали в гостиную только во время плей-офф и Мировой серии. Пока Коннелл смотрел развлекательную передачу, Эйлин отмыла сковородку, а закончив, прилегла на второй диван и стала смотреть телевизор вместе с сыном. Обычно трансляция матчей начиналась около восьми, но когда Коннелл переключился на канал Эн-би-си, там шла очередная серия комедийного сериала «Шоу Косби». Ну конечно, сообразила Эйлин, если бы ее отменили, телеканал потерял бы деньги за рекламу. Эйлин со своего места было плохо видно экран. Ванесса, девочка из сериала, пошла в школу накрашенная, несмотря на запрет матери. Мальчик Тео пытался заставить всю семью отрабатывать пожарную тревогу. Точно как в сериале «Проделки Бивера», только все персонажи чернокожие. Как быстро меняется мир... Трудно совместить свои детские воспоминания с той Америкой, где придется жить ее сыну. Словно в истории человечества образовался разрыв, а поколение Эйлин — промежуточное, вроде мостика над пропастью. Для Коннелла ее прошлое — такая же дремучая древность, как для нее в свое время — рассказы о первых поселенцах.

Серия закончилась, и наконец-то начали показывать матч. Эйлин сказала, что пойдет приляжет. Коннелл жалобно посмотрел на нее:

— Ты что, игру смотреть не будешь?

Ясно: он боится оставаться один. Еще не отошел после случившегося.

— Немножко посмотрю, — сдалась Эйлин.

Она и сама не совсем опомнилась. Перед глазами так и стояла картинка: Донни давит Коннеллу на живот и изо рта у мальчика выскакивает крохотный помидор. Хотелось обнять Коннелла, прижать его к себе изо всех сил, но Эйлин не знала, как подойти. Смотреть очередную игру не было никакого желания. Как будто мало их пришлось высидеть во время отборочных. Эйлин принесла себе книгу, «Одинокий голубь»^[9]. Рассеянно листала страницы, без конца перечитывала один и тот же абзац. «Метс» явно проигрывали — к концу пятого иннинга счет был четыре—ноль, не в их пользу.

Конечно, Эйлин понимала, она не самая нежная мать в мире. У нее много работы. Просто: у нее работа. Другие мамы сидят дома, пекут печенье, постоянно разговаривают со своими детьми и все знают об их детских проблемах. Эйлин никогда не приходило в голову подружиться с Коннеллом. Она старалась вовлекать его в серьезные разговоры за ужином, когда вся семья собиралась вместе. Ей нравилось выслушивать мнения сына обо всем на свете, и к тому же такая практика пригодится ему в будущем, ведь образованные люди судят о собеседнике по тому, насколько у него развита речь. Эйлин много работает, чтобы обеспечить сыну все жизненные блага, и это значит не меньше, чем эмоциональная поддержка. Жизнь — это не только задушевные разговоры и разные там объятия. Но вот сейчас Эйлин не представляет, как пробиться сквозь защитные барьеры сына, и это ее тревожит — не столько эмоциональная, сколько интеллектуальная задачка.

Эйлин закрыла книгу, отметив страницу закладкой.

— Пойду-ка я к себе все-таки.

— Может, здесь почитаешь?

Не может без нее обойтись. Напрямик не попросит остаться, но, в сущности, почти признался. Эйлин раскрыла книгу и начала главу заново.

Эд вернулся около десяти. Хлопнула входная дверь, потом было слышно, как Эд вешает пальто в прихожей и ставит портфель на письменный стол в кабинете.

— Все еще четыре—ноль? — спросил Эд, входя в гостиную.

Коннелл кивнул:

— Гудену здорово досталось.

— По радио говорили, что он сбавил скорость.

— Эль Сид после замены подавал просто здорово. А вот отбивают не очень, все время мажут.

— У нас тут происшествие, — перебила Эйлин. — Коннелл подавился.

— Что? — Эд обернулся к ней и снова к сыну. — Что такое, приятель?

— Я ел, старался не подавиться и вдруг чувствую — дышать не могу.

Эд снова посмотрел на жену:

— Он всерьез задыхался?

— Еда попала в дыхательное горло.

— Какая еда?

— Помидор черри.

— Ты его вынула?

— Донни вынул.

— Вы ужинали у Орландо?

Коннелл сказал:

— Донни спустился к нам.

— Ужинать?

У Эйлин похолодела кровь. Как можно обсуждать все эти подробности при мальчике? Он ведь по лицу видит, что она все еще сама не своя.

— Я тебе потом все расскажу.

— Иди ко мне.

Эд сел на диван и обнял Коннелла. Тот уткнулся в отцовский твидовый пиджак. Эд всегда с легкостью находит общий язык с сыном, а Эйлин достается роль надсмотрщика. Наверное, поэтому Коннелл от нее отгородился. Он еще сильнее прижался к отцу, так что пояс домашних тренировочных штанов врезался в пухленький животик. Мальчик зарылся лицом во фланелевую рубашку Эда и начал всхлипывать. Эд целовал его в макушку и гладил по спине. Так прошло несколько минут. Эд вопросительно посмотрел на Эйлин, но она только рукой замахала. Наконец Коннелл поднял голову.

Эд сказал очень ласково, но твердо:

— Может быть, теперь ты сделаешь то, о чем тебя мама уже несколько раз просила? И я тоже очень прошу: постарайся есть помедленнее, хорошо?

Коннелл кивнул.

— Вот и отлично.

И без всякого перехода они стали дальше смотреть игру.

Эйлин, отложив «Одинокого голубя», наблюдала за ними. Посмотреть было на что: Коннелл закинул ногу на колени отцу, а тому это, кажется, не доставляло никакого неудобства. Эйлин часто нежничала с Коннеллом, лет до трех, потом появилась неловкость. Эйлин не беспокоилась по этому поводу, зная, что Эд всегда может установить контакт с мальчиком, а сейчас вдруг появилось ощущение, что она упускает что-то важное. Злости она не испытывала, скорее обиду и какое-то неясное очарование.

В начале восьмого иннинга «Метсам» наконец-то засчитали перебежку, а в девятом, после того как Рэй Найт и Кевин Митчелл один за другим выбыли из игры — за время плей-офф Эйлин успела выучить имена игроков, — Муки Уилсон провел дубль, и вслед за тем Рафаэль Сантана занял первую базу. Эд сказал, что команде часто удаются дубли. Следующим вышел отбивать Ленни Дикстра. Теперь можно было сравнять счет, но через несколько подач Дикстра промахнулся по мячу и тоже выбыл из игры. На этом матч закончился. Счет матчей в Мировой серии стал три—два не в пользу «Метс». Еще один проигрыш — и сезон для них закончится, а поначалу шло так хорошо. Весь Нью-Йорк припал к экранам телевизоров, и даже люди вроде Эйлин, совершенно не интересующиеся спортом, были в курсе необыкновенного успеха команды.

— Брюс Харст сегодня на высоте, — сказал Эд. — Впечатляет.

— Наши его вообще достать не могли, — отозвался Коннелл.

Эд встал и выключил звук, оставив только изображение. Они молча смотрели, как ликуют игроки бостонских «Ред Сокс». После титров началась программа новостей. Тогда Эд совсем отключил телевизор и выдернул штепсель из розетки, собираясь укатить телевизор в спальню.

— В следующий раз «Ред Сокс» выставят питчером Клеменса, — мрачно изрек Коннелл.

— Да, но играть будут в Нью-Йорке.

— Нашим надо взять два матча.

— Возьмут.

— Это же Роджер Клеменс...

— Что сказал Таг Макгроу? — задал Эд вопрос в сократовском духе.

— «Нужно верить», — ответил Коннелл.

— Ну и вот.

Было уже больше половины одиннадцатого — Коннеллу давно пора спать. Сказав «Спокойной ночи», он ушел к себе в комнату. Эд толкал перед собой столик с телевизором, словно кинооператор. Эйлин забралась в постель. Эд пришел через несколько минут, устроив Коннелла на ночь. Тогда Эйлин рассказала, как малыш задыхался, а она растерялась и ничего не могла сделать. Эд кивнул и сказал: все хорошо, все уже кончилось. Эйлин сразу стало легче. Эд умел ее успокоить. Он поцеловал ее, а потом она повернулась на другой бок и стала думать о случившемся — а то под шумную трансляцию связно думать не получалось. Что за столбняк на нее напал? Коннелл стоял перед ней и даже не хрипел, только молча хватался руками за горло, и у нее откуда-то из глубины поднялось чувство куда более сильное и непостижимое, чем любовь. Он словно физически вновь стал частью ее, и она умирала вместе с ним. Без него ничто в мире уже не будет прежним. Жизнь Эйлин потеряет цель и смысл. Этот малыш, который так часто выводит ее из себя, держит в своих руках ее судьбу. Эйлин вдруг почувствовала себя страшно уязвимой. Надо ему внушить, чтобы вел себя осторожнее.

В половине второго ночи Эйлин проснулась оттого, что Коннелл толкал ее в бок, спрашивая, можно ли ему залезть к ним в постель. Эйлин не стала возражать — слишком спать хотелось. Она подвинулась, и Коннелл заполз между ними. Эйлин уже и не помнила, когда такое бывало. Эйлин очень рано отучила Коннелла забираться в родительскую постель — не то возьмет в привычку приходить каждую ночь. Эйлин не хотела рисковать своим браком. И даже не в сексе дело — выспаться бы нормально. В конце концов Коннелл перестал проситься к ним.

Эйлин в полусне вспомнила, что случилось днем, и сразу поняла, почему малыш пришел. Он тихонько растормошил Эда. Эйлин слышала, как шепчутся отец с сыном.

— Я мог умереть, — сказал Коннелл.

— Сейчас уже все в норме, — ответил Эд.

— Я испугался. И сейчас боюсь.

Эд повернулся к нему лицом:

— Все хорошо. С тобой ничего плохого не случится. У тебя впереди долгая, долгая жизнь.

— Я не хотел умирать, — сказал Коннелл.

— Так запомни это чувство. И живи на всю катушку.

— Думаешь, они правда выиграют?

— «Метсы»? Конечно.

— Оба матча?

— Оба. Вот увидишь.

— Точно?

— Не сомневайся, — ответил Эд. — Они выкарабкаются. А теперь иди спать.

Эйлин слушала и вспоминала свое детство, когда вторую спальню еще занимал мистер Кьоу. Не бывало у них таких разговоров, когда погасят свет. Ложась спать, родители поворачивались к ней спиной. Она еще тогда задумывалась: что изменилось бы, если бы мама и папа спали в одной кровати? А сейчас гадала — хватило бы у нее храбрости забраться между ними, чтобы с обеих сторон ощущать родительское тепло? Может, если бы они и вправду спали в одной кровати, Эйлин выросла бы иной, отважной. Может, обстоятельства жизни ставят границы нашему воображению. Маленькая Эйлин утешалась тем, что ее кровать стоит между родительскими. Наверное, люди привыкают довольствоваться тем, что есть. Ей хватало сознания, что, всего лишь протянув руку, можно коснуться маминой или папиной спины. А вот ее сыну этого мало. Сегодня, не сумев его спасти, Эйлин радовалась, что Коннелл может получить больше, потому что у них с мужем общая кровать. Неужели после сегодняшнего он станет меньше доверять ей, Эйлин? Все иллюзии постепенно развеиваются, это и есть жизнь. Быть может, она всего лишь ускорила процесс и не так уж это страшно. Рано или поздно сын должен научиться сам заботиться о себе.

Вдруг Коннелл откатился от Эда и уткнулся лбом ей в спину. Через минуту он уже крепко спал. Эйлин не решалась пошевелиться, чтобы его не разбудить, но и заснуть не могла. Почему-то было невероятно приятно чувствовать малыша у себя под боком. Хотя придется все-таки его подвинуть, иначе она не выспится и утром будет совсем без сил.

Эйлин лежала и думала: «Я чуть его не потеряла. В жизни больше не подам на стол эти чертовы мелкие помидорки. Надеюсь, Эд не ошибся насчет „Метсов“, иначе малыш разочаруется уже не в команде, а в отце. С другой стороны, должен же он понять, что не все в жизни складывается так, как нам хочется».

Мысли путались. Эйлин никак не могла решить, что лучше: если команда выиграет, как мечтает Коннелл, или проиграет и от этого получится воспитательный эффект? В конце концов усталость после долгого рабочего дня и домашних волнений взяла верх — Эйлин задремала, несмотря на неудобную позу.

«Пусть выиграют, — думала она, засыпая. — Малыш будет рад».

Эйлин проснулась очень рано утром. Должно быть, во сне она повернулась лицом к сыну. Эд по другую сторону от мальчика дрых как убитый. Коннелл дышал почти беззвучно. В процеженном сквозь занавески свете темнели длинные, как у отца, ресницы, а пухленькие щечки казались необыкновенно милыми. Малыш словно почувствовал ее взгляд — открыл глаза и заморгал чуточку озадаченно, как часто делал совсем крохой, еще не проснувшись до конца. Сонно улыбнулся и вновь погрузился в дрему. Эйлин не знала, что делать со всеми этими новыми чувствами к сыну и даже к мужу. Она встала и пошла в душ. Пусть ее мужчины, проснувшись, увидят друг друга.

15

Коннелл уже лег спать, а Эд удивил Эйлин — вместо того, чтобы проверять лабораторные работы или читать научные статьи, улегся с газетой на диван слушать Вагнера. Эйлин в музыке не слишком разбиралась, но Вагнера всегда узнаешь по мощным крещендо и басовым партиям. Эд часто слушал Вагнера, когда на него находило раздумчивое настроение.

Эйлин устроилась на другом диване с книжкой. За окнами в морозных узорах стыла февральская ночь. Включив электрокамин, Эйлин постояла минутку, слушая, как позвякивают стеклянные угольки. Ей нравилось, что ее мужчина, при своем солидном образовании, внушающем уважение даже их вполне приземленным друзьям, непременно прочитывает спортивный раздел в газете. Вдруг он встал и вышел в кабинет. Уже собрался ложиться, решила она, но Эд принес авторучку и взялся за кроссворд. Эйлин было приятно, что он всегда спрашивает ее совета, если не может сразу найти подходящее слово. Значит, уверен в собственных силах, если способен легко признать свое невежество в какой-то узкой области.

— Я сделал все, что мог, — сказал Эд, откладывая сложенную газету. — Нужно быть реалистом. Наверное, пора немного отпустить вожжи.

Эйлин подняла глаза от книги, но встретиться с ним взглядом не получилось — Эд смотрел в потолок.

— Ты о чем? — спросила Эйлин.

— Скоро мне пятьдесят. Хочу сбавить темп. Я заслужил отдых.

— Чушь какая! — возмутилась Эйлин.

— Пора, как нормальные люди, забывать о работе, приходя домой. Может, буду по вечерам смотреть телевизор.

— Не поверю, пока не увижу.

— А вот прямо сейчас и начну.

У Эйлин сильней забилось сердце. Приятно, если он станет больше времени проводить в их общей постели. Слава богу, он уже отказался от вечерних семинаров, и все равно слишком много работает. Иногда засиживается у себя в кабинете до глубокой ночи — выходит оттуда, когда Эйлин уже давно спит.

— Все равно долго не продержишься. Заскучаешь.

— Не заскучаю.

— Ну, лишь бы ты был доволен...

Эд уже отвернулся к проигрывателю — сменить пластинку. Подключил наушники, так что Эйлин даже не услышала, что играют. Потом лег на диван и закрыл глаза.

Эйлин ждала, что он почувствует ее взгляд и посмотрит на нее. Эд любил иногда прилечь и о чем-то думать в полудреме, но всегда время от времени открывал глаза и поводил бровью, глядя на жену. А сейчас лежит так тихо... Может, заснул? Нет, постукивает ногой в такт музыке. Пластинка доиграла, а он лежит неподвижно, скрестив руки на груди. Эйлин выключила настольную лампу и направилась в спальню. По дороге окликнула Эда — он не ответил. Вообще никак не отреагировал, только поправил очки. Эйлин подошла и остановилась над ним. Решил ее переупрямить? Ей почему-то стало тревожно. Она наклонилась поцеловать его в щеку, но не успела прикоснуться, как он открыл глаза и уставился на нее полным ужаса взглядом, словно все это время размышлял о чем-то совершенно чудовищном.

— Я ложусь спать, — сказала Эйлин.

— Сейчас приду.

Без него Эйлин всегда плохо спала — то задремывала, то снова просыпалась. Промучившись какое-то время, она вышла в гостиную. На столике возле дивана горела лампа. Эд так и лежал в наушниках. Крутилась очередная пластинка — Эд набрал целую стопку и установил стереосистему на автоматический режим. Эйлин выключила проигрыватель и позвала Эда по имени. Он махнул рукой:

— Еще минутку полежу.

— Четыре утра.

Эйлин выключила и лампу тоже, впуская в комнату предрассветные сумерки.

— Ты же сам всегда говоришь, как важно нормально спать. Иначе не отдыхаешь как следует. Разве тебе свет не мешает? Ложись по-человечески, нам через несколько часов на работу.

— Я, наверное, отменю сегодня занятия. Неважно себя чувствую.

— Что?

За двадцать лет он ни разу не отменял занятий. Они с Эйлин даже ссорились из-за этого. «Можно разочек пропустить, — говорила Эйлин, когда он ради работы отказывался идти в гости. — Не уволят тебя из-за такой ерунды. И вообще, не могут они тебя уволить!»

— По-моему, я заслужил выходной, — сказал Эд.

— Все равно ложись в кровать. Поздно очень.

Она не отстала, пока Эд не поднялся и не побрел вместе с ней в спальню.

Утром Эйлин проснулась и увидела, что он сидит на краю кровати.

— Позвони, пожалуйста, в колледж. Скажи, что я не смогу сегодня прийти.

Эйлин позвонила, потом приняла душ и оделась, а по дороге на кухню увидела, что Эд снова лежит на диване, будто с места не сходил со вчерашнего вечера. Только на столике рядом с ним появилась чашка чая.

— Я смотрю, ты всерьез взялся отдыхать?

— Просто собираюсь с силами. Завтра все будет в порядке.

Он позволил поцеловать себя на прощание. Эйлин ушла на работу, а вернувшись, с удивлением нашла его на том же месте. Честно говоря, она не верила, что Эд в самом деле просидит целый день дома. Это было совсем не в его характере. Он втайне гордился тем, что никогда не пропускает работу.

В столовой валялись на кресле портфель и школьный пиджак Коннелла. Эд, не открывая глаз, отстукивал ногой ритм. Эйлин наклонилась над ним и похлопала по плечу. Эд ткнул пальцем в наушники, показывая, что ничего не слышит. Эйлин жестами предложила ему снять наушники.

— Я слушаю музыку, — сказал он.

— Я вижу.

— Как день прошел?

— Нормально. А ты так и лежишь?

— Вставал поесть.

— Такой, значит, у нас новый стиль жизни?

— Хочу попробовать. По-моему, очень бодрит.

— Рада слышать.

— Я давно собирался заняться собой, — сказал Эд. — Это — всего только первый шаг. В последнее время мозги как в тумане. Я решил вернуться к основам бытия.

— А работа?

— Завтра отпросись за меня опять, пожалуйста.

Большое зеркало в соседней комнате отражало Эйлин в старом пальто — пора бы уже другое купить. Когда-то она думала, что тридцать лет — это старость, и вот ей через год исполнится пятьдесят. В тридцать она была такой молодой, что даже не верится.

— И как ты себе все это представляешь?

— Пока еще не продумал до конца.

— Ужинать с нами будешь сегодня?

— Конечно.

Эд махнул ей — хватит, мол, — и снова нацепил наушники.

Занимаясь готовкой, Эйлин раздумывала, что за напасть такая с ним приключилась. Кризис среднего возраста, не иначе. Может, боится старости? Дело не в другой женщине, в этом Эйлин была уверена. Они с ним — двое заговорщиков, объединенных общим стремлением к нормальной жизни. Если любовь не удержит от измены, остановит другое: потребность сохранить семью и спокойную жизнь. Эду можно доверять, и не только потому, что он не пьет, не играет на скачках и всегда помнит про их годовщину. Просто она слишком хорошо его знает. Другие женщины ищут в мужчине загадку, а Эйлин любила Эда за то, что никакой таинственности в нем нет. Он умный, глубокий, но не слишком сложный. Недостаточно страстный для сумасшедшего романа и в то же время настолько страстный, что не удовлетворится мимолетной интрижкой. Слишком занят работой, чтобы любить двух женщин сразу, и чересчур брезглив для адюльтера.

Несколько дней спустя Эд вернулся к работе, хотя по вечерам все тем же ритуальным жестом надевал наушники. Однажды вечером он ушел к себе в кабинет. Эйлин с облегчением перевела дух, решив, что Эд опять проверяет студенческие работы, но когда зашла к нему с тарелкой печенья, он что-то писал в блокноте и быстро прикрыл страницу рукой, чтобы Эйлин не могла прочесть. Когда она позже снова заглянула в кабинет, блокнота нигде не было видно.

За ужином Эйлин теперь чувствовала себя странно. Она никак не могла встретиться с Эдом глазами — он отводил взгляд, не рассказывал о работе, вообще ни о чем не говорил, только расспрашивал Коннелла, как прошел день в школе.

— Тогда они его подняли, — рассказывал Коннелл, — и помогли ухватиться за кольцо, а когда он повис, они ему мяч не передали, а сдернули с него трусы! Он так и висел, пока не прибежал мистер Котсуолд и не снял его.

— Ха-ха!

Эд хохотал слишком уж заливисто. Эйлин ожидала, что он возмутится поступком мальчишек. Может, слушал вполуха? Пылкий смех в сочетании с рассеянным взглядом встревожил Эйлин — уж не зря ли она так уверенно исключила возможность романа? В последнее время на него нет-нет да нападала какая-то задумчивость, впору сказать — мечтательность.

— Ну что ж...

Эд отодвинул стул, мимоходом погладил Коннелла по голове и, вернувшись на диван, отгородился от всех наушниками. Коннелл смотрел смущенно, словно только что протянул руку для рукопожатия, а ее оттолкнули. Эйлин понимала, что лучше с ним сейчас не заговаривать, чтобы не расстроить еще больше.

Эйлин пошла спать, чувствуя себя какой-то нескладехой. Ущипнула себя за бок — и откуда эти жировые наслоения? Сама не заметила, как расплылась. Правда, врачи на работе до сих пор на нее оглядывались, встретив в коридоре, но, если Эд перестал на нее смотреть, внимание других мужчин ничего не значит — им все равно, на кого пялиться. А может, она и раньше не такой уж красавицей была?

Эд пришел в спальню только после полуночи. Остановился возле кровати, как-то странно уставившись на Эйлин. Она оцепенела.

— Хочешь мне что-нибудь сказать?

— Да нет, — ответил он.

— Кстати, что за музыку ты слушаешь?

— Вагнера. Цикл «Кольцо нибелунгов». Столько пластинок, еще не распечатанных. Печальное зрелище. Вот, решил все переслушать.

У Эйлин словно громадный камень с души упал, даже самой удивительно. Такое не придумаешь. Наверное, так делают люди на распутье, когда дорога в прошлое и в будущее кажется одинаково непролазной: стараются отвлечься, затевая что-нибудь длительное.

Эйлин уже много лет выбирала продукты к столу по расцветке, а сейчас ей вдруг это стало казаться невыносимым мещанством. Хмуро оглядывая оранжевую морковку, ярко-зеленую фасоль, белое картофельное пюре и темную горку мяса с луком, она возила вилкой по тарелке — а сына за такое всегда ругала.

Раньше ей нравилось сидеть на кухне, смотреть, как трепещут на ветру занавески и как в окне напротив семья Палумбо собирается обедать, а теперь ее раздражало, что соседний дом так близко. Страшно надоело упираться взглядом в облезлую кирпичную стенку, да и убогий интерьер в комнате видеть не хотелось. До сих пор она терпела убожество здешней обстановки, радуясь, что у нее есть собственное жилье, а сейчас окружающее наводило тоску.

Эйлин преследовали мысли о Бронксвилле. В восемьдесят третьем она перешла из больницы Святого Лаврентия в Епископальную больницу Святого Иоанна в Фар-Рокэвее — там ей предложили место главной медсестры. И все бы хорошо, вот только ей не хватало ежедневных поездок в Бронксвилл. Пару лет спустя она вернулась в больницу при колледже Альберта Эйнштейна в Бронксе, на должность старшей медсестры, и тогда же начала задумываться: не пора ли наконец переехать в Бронксвилл? Оттуда и на работу ездить им обоим ближе. Она теперь неплохо зарабатывает, Эду тоже стали прилично платить, и к тому же они удачно вложили деньги. По совету коллеги Эда по Нью-Йоркскому университету, геолога, они купили на восемь тысяч долларов акций нефтяного месторождения, и стоимость этих акций быстро поднялась до сорока четырех тысяч. Правда, в восемьдесят пятом нефтяная компания обанкротилась. В том же году они потеряли двадцать тысяч из-за мошенничества с грошовыми акциями компании «Ферст Джерси секьюритиз». В восемьдесят седьмом начальник Эйлин ушел на правительственную должность, а новый руководитель, набирая себе команду, уволил многих прежних сотрудников. Эйлин без работы не осталась — устроилась в больницу Норт-Сентрал-Бронкс, но с понижением зарплаты.

Эйлин просто не могла больше видеть чудовищно безвкусную люстру и двух унылых стариков в доме напротив. Она вскочила и задернула занавески. Эд воспринял это как знак, что ужин окончен, и немедленно улегся на диван.

Когда Эйлин с Эдом только-только переехали в этот район, здесь жили ирландцы, итальянцы, греки и евреи. Все были знакомы со всеми. Постепенно прежние жители разъехались. Их место заняли колумбийцы, боливийцы, никарагуанцы, филиппинцы, корейцы, китайцы, индусы, пакистанцы. Коннелл играл с новыми друзьями, а Эйлин с их родителями так и не познакомилась. Когда ее приятельница Ирэн из соседнего квартала переехала в Гарден-Сити, в освободившемся доме поселилось иранское семейство — то есть сами они называли себя персами, но Эйлин мысленно звала их не иначе как иранцами. Их сын, Фаршид, учился в одном классе с Коннеллом и повадился приходить к нему в гости.

Пригороды напирали. Район и раньше был наполовину пригородным, поскольку с центром его связывало не только метро, но и автомобильные дороги. Возле каждого дома была своя подъездная дорожка, а вдоль Северного бульвара через равные промежутки располагались заправочные станции и автосалоны. Совсем недалеко — аэропорт Ла-Гуардия, автострады Роберта Мозеса^[10], крупная автостоянка возле стадиона «Шей» и — ледниковой громадой — остатки Всемирной ярмарки.

Место любимых магазинов Эйлин заняли лавчонки, где бойко шла торговля дешевыми украшениями, футболками, комиксами и контрафактными фейерверками, салоны экзотических причесок с наглухо занавешенными окнами, школы карате, пункты обналичивания чеков, лавчонки, где корейцы продавали дешевые подделки популярных японских игрушек, таксопарки, сомнительные бары, забегаловки фастфуда, рестораны, больше похожие на притоны курильщиков опиума, и продуктовые магазинчики, где Эйлин в жизни бы не рискнула ничего купить. В здании бывшего кинотеатра на углу устроили танцзал для латиноамериканских танцев. До глубокой ночи там сверкали неоновые огни и грохотала ритмичная музыка, словно подгоняя остатки старожилов убираться подобру-поздорову. У входа скапливались автомобили, ни пройти ни проехать, и вечно вспыхивали драки, которые приходилось разнимать с полицией. Мрачноватый ирландский бар еще держался, но не могла же Эйлин этим гордиться после того, как долгие годы старательно его избегала.

В окрестных домах обитали призраки былого богатства. Воображение рисовало старых холостяков, чахнущих над стремительно исчезающим имуществом, — с каждым из них угаснет какой-нибудь старинный род. Одно-два заведения, такие как кафе-мороженое «У Джана» и кондитерская Барричини, сохранились неизменными, но заходить в них было грустно — только лишнее напоминание, как мало осталось от прежних времен.

Эйлин понимала, что перемены — неотъемлемая часть жизни великого города, но когда тебя выживают с насиженного места, смотреть на вещи объективно может разве что святой. Эйлин великомученицей становиться не собиралась, тем более если ради этого надо подавить в себе гнев на пришлых. Уж конечно, не святость заставила ее справиться со своими чувствами пару лет назад, когда они всей семьей отправились в отпуск на Багамы, а в это время их дом обокрали. Просто нужно было дальше как-то жить в том же районе, где в любой бакалейной лавке продавец или покупатель вполне мог оказаться одним из грабителей. Вернувшись из круиза, Эйлин обнаружила, что кто-то порылся в ее шкатулке с драгоценностями и вывернул все ящики комода. К счастью, она в свое время не пожалела денег и наперекор Эду арендовала сейф в банке «Мэньюфекчерерс Хановер траст компани». Там Эйлин хранила швейцарские часы Эда, материнское обручальное кольцо и все ценные бумаги. Хоть одно утешение — ворюгам не много досталось. В кои-то веки она порадовалась, что у Эда нет привычки дарить ей дорогие браслеты и ожерелья на день рожденья и годовщину свадьбы. Правда, мерзавцы утащили стереопроигрыватель, но им давно уже надо было купить новый. Будет повод сделать Эду подарок. Эйлин сердилась и на Орландо — они ведь были дома, как могли не услышать? Или услышали и ничего не сделали? Но что больше всего ее мучило, из-за чего она по ночам лежала без сна, мечтая о мести, — подлые воры забрали из чулана кларнет мистера Кьоу. Ну зачем им кларнет? Разве за него много дадут? Не для себя же взяли, эти тупые свиньи понятия не имеют, как играть на таком хрупком инструменте. Небось в своей замызганной воровской квартире, разбирая добычу, долго таращились на разобранные части кларнета, а потом выбросили их в мусорный бак.

И ведь не обвинишь во всем новую волну иммигрантов. Соседи справа и слева живут здесь дольше Эйлин, однако и для них настали тяжелые времена. Раньше оба дома выглядели солидно, хоть и скучновато, а сейчас во дворе Палумбо возле бочки с водой стоит на кирпичах изъеденная ржавчиной машина, а у Джина Коуни вечный ремонт — строительные леса уродуют фасад, клумба у крыльца завалена обломками досок и заросла сорняками. Джин целыми днями с деловым видом расхаживает по двору, затянув на талии пояс с инструментами. Среди новых жильцов о нем гуляют самые дикие слухи. Рассказывают, будто он раньше поставлял оружие Ирландской республиканской армии, а теперь скрывается. Шептались, что его дочь носит короткие юбки, чулки в сеточку и неведомо где шляется по ночам. Эйлин знала правду: Джин слетел с катушек после того, как его жену сбил пьяный водитель, а его дочь — никакая не проститутка, всего-навсего жертва латиноамериканской моды, распространенной в среде, где она выросла, — хотя девиц в таком наряде и впрямь легко принять за потаскушек.

Когда они с Эдом сюда переехали, в садиках перед домами пышно цвели цветы, кое-где жители не без успеха разбивали огороды, а сейчас все заросло — только выглядывают из-за оград здоровенные сорняки. Эйлин старалась устроить у себя оазис на фоне общего запустения, хоть ей и не досталось по наследству отцовского таланта ладить со всякой растительностью. Раньше Анджело ей помогал, и она многому от него научилась, но вот уже несколько лет, как третий сердечный приступ свел его в могилу. С тех пор Эйлин постоянно приходилось покупать новые растения взамен безвременно увядших.

Эйлин тратила прорву денег на мебель. Раз в два года отдавала в чистку ковры и заново перекрашивала стены. Купила чудесную хрустальную люстру на распродаже на Бауэри. Дом у них был, конечно, не роскошный, но все-таки не без блеска. Только некуда деваться от топота Орландо на втором этаже. Неприятно слушать, как они расхаживают прямо над головой. Не утешало даже сознание, что весь дом принадлежит ей.

Эйлин готовила чай. Эд сидел за столом, к ней спиной. Когда-то, впервые обняв его в танце, Эйлин восхитилась, какой он крепкий, основательный. Сейчас ей хотелось колотить по этой несдвигаемой спине кулаками. Сгорбившись, он потирал себе виски. Эйлин коснулась его плеча, а он вздрогнул и отшатнулся. «За кого он меня принял?»

Эйлин хотелось устроить ему скандал, пока он не воткнул в уши наушники. Или дождаться, когда он устроится на диване, тогда уже выдернуть затычки и заорать, перекрывая музыку. Выкричать все, что накипело. Но ничего этого она не сделала. Весь вечер просидела с книгой в кресле, а потом легла спать.

Может, она слишком сурова к мужу? В конце концов, за столько лет преподавания он заслужил отдых. Коннелл пока никак не комментировал новые привычки отца. Впрочем, достигнув подросткового возраста, мальчик вообще почти перестал разговаривать, только молча с насупленным видом слонялся по дому. Может, все ее тревоги — надуманные?

Но нет, Коннелл тоже заметил.

— Слушай, что ты все с этими пластинками? — спросил он отца однажды вечером, выдувая пузырь из жвачки.

Обычно Эйлин раздражала эта его манера, а сейчас она вдруг поняла — так сын придает себе храбрости, чтобы заговорить.

Эд промолчал, только покосился на Коннелла.

— А наушники зачем? — спросил тот, подступая ближе.

Эйлин опасалась, что Эд раскричится, — он вообще в последнее время вел себя странно. Однако Эд без всякой злости снял наушники.

— Я слушаю оперу.

— Ты ее все время слушаешь.

— Обидно было бы так до самой смерти и не услышать великую музыку. Верди... Россини... Пуччини...

— Какой смерти? У тебя вся жизнь впереди!

— Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, — отозвался Эд.

— Слушать и без этих можно. — Коннелл показал на наушники.

— Не хочу никого беспокоить.

— Как будто так ты никого не беспокоишь!

В другой раз, когда Эйлин забирала Коннелла с тренировки по бегу, он спросил ее в машине: может, отец несчастлив?

— Не думаю, — ответила Эйлин. — С чего ему быть несчастным?

— Он всегда говорит: «В жизни порой нужно принимать решения. Подумай, рассмотри со всех сторон, взвесь все последствия, а когда уже решил — того и держись».

Эйлин никогда не слышала от Эда подобных рассуждений. Вот, значит, о чем они с Коннеллом разговаривают без нее? Она невольно насторожила уши.

— Вот как с девчонками. Он говорит: «Если решил жениться — все, обратного хода нет. Может, не все идет гладко, но трудности преодолимы. Главное, что ты принял решение».

У Эйлин что-то сжалось в животе.

— Я вот чего не понимаю — если это такая тяжелая работа и надо без конца себе повторять: я, мол, решил и не отступлю, — зачем тогда люди вообще женятся?

— Потому что влюбляются, — ответила Эйлин, словно оправдываясь. — Мы с твоим отцом полюбили друг друга. И сейчас любим.

— Я знаю, — ответил сын.

А Эйлин вдруг подумала: откуда ему знать? Ей всегда было неловко проявлять чувства, а при ребенке — просто немыслимо. Когда Коннелл был совсем маленьким, Эд иногда целовал ее и прижимал к себе, а она выворачивалась. Первой к нему никогда не тянулась, но Эд с самого начала знал, что, если они поженятся, он должен будет всегда делать первый шаг. Эйлин не из тех, молоденьких, в мини-юбках. Зато она ему уступает, при своей-то безмерной независимости. С ним в постели она совсем другая, но об этом сын знать не может.

— Папа счастлив, — сказала она. — Просто он не становится моложе. Доживешь до его лет — поймешь.

Не лучшее объяснение, но, как видно, этого хватило. Коннелл до самого дома больше не задавал вопросов.

16

Папа теперь целыми днями валялся на диване. Правда, сегодня с утра пришел в комнату Коннелла и позвал его съездить на бейсбольную тренировочную площадку. Они отправились на свое обычное место — позади мини-маркета, недалеко от шоссе Гранд-Сентрал-парквей.

Коннелл, выбрав не очень обшарпанную биту, стал искать подходящий по размеру шлем. Папа тем временем разменял деньги и вернулся с целой горстью монет для тренировочных автоматов. Коннелл подошел к автомату с надписью «Высокая скорость», надел провонявший чужим потом шлем и натянул на правую руку бейсбольную перчатку. Заняв позицию в боксе, отведенном для левшей, он просунул монетку в щель автомата. Замигали лампочки, из машины вылетел мяч и с разгону врезался в обитую резиной стенку. За ним последовал другой. Сможет ли Коннелл отбить хоть один? Скорость мячей на глаз была не меньше восьмидесяти миль в час — хотя и не девяносто, как утверждала надпись на машине.

В следующий раз Коннелл даже замахнулся, но слишком поздно. Мяч пролетел мимо и с жутким звуком шмякнулся о стену. Следующий мяч бита едва зацепила, второй удалось чуточку отклонить с первоначальной траектории, а следующий — отправить обратно. Конечно, в реальной игре это был бы верный аут, но все-таки здорово! Рядом восторженно завопил папа. На следующем ударе Коннелл перестарался — замахнулся слишком широко. Мяч ударил в рукоятку биты, так что отдачей прошило обе руки. Коннелл запрыгал на месте от боли и в следующий раз вовсе промахнулся.

— Спокойно, сын! — сказал папа. — Эти мячи тебе по силам. Важно поймать ритм.

Следующий удар пришелся вскользь. На этом серия мячей закончилась. Коннелл, зажав биту между ног, поправил перчатку. Очередь за ним никто не занимал, так что можно было не торопиться. В соседних боксах мячи бодро отскакивали от бит. Отец прижался снаружи к сетке, держась за нее руками.

— Готов?

— Угу.

— Давай запускай.

Коннелл сунул в щель новую монетку и занял позицию. Первый мяч просвистел мимо.

— Смотри на мяч, — сказал папа. — Веди его взглядом до самой перчатки кетчера. Вот сейчас, давай. Не замахивайся пока.

Коннелл проводил мяч глазами.

— Рассчитывай время. Следующий придет точно в ту же точку. Главное — уловить момент.

Коннелл махнул битой и промазал. Ему уже надоело.

— Короче замах! Сейчас главное — попасть по мячу.

Коннелл ударил сдержанней и отбил — в настоящей игре попал бы в аутфилд. Попробовал еще раз — опять получилось. И в третий. Мяч отскакивал от биты со звуком лопнувшей дыни. Запахло паленой резиной.

Когда закончились монетки, Коннелл протянул биту отцу:

— Хочешь?

— Нет, — сказал папа. — Давай ты.

— Я уже наигрался.

— Мне, наверное, ни одной подачи не отбить.

— Да ладно! Ты себя недооцениваешь.

— Мое время прошло, — сказал папа.

— Ну хоть попробуй, пап! Всего-то одна монетка.

— Ладно. Только ты не смейся, когда я там буду торчать как пугало огородное.

Папа вошел в огороженный сеткой загончик и взял у Коннелла шлем. Взял и биту, без перчатки. На нем была клетчатая рубашка и тесные джинсы. У Коннелла мелькнула мысль, что он и впрямь немножко похож на пугало. Из-под шлема торчали очки, будто у сварщика. Коннелл занял место у сетки снаружи, где раньше стоял папа. А папа, опустив в щель монетку, встал на ту же позицию, что и Коннелл, — для левшей.

Первый мяч влепился в стенку. Второй — тоже. Папа так и стоял, держа биту на плече. Еще один мяч хряпнулся о стену.

— Ты отбивать-то будешь?

— Надо поймать нужный момент.

Глухо стукнул очередной мяч. Следующий пролетел чуть выше, прямо на Коннелла. Папа даже не пошевелился.

— Всего три осталось! — крикнул Коннелл.

— Не время еще. Я наблюдаю за мячом, — сказал папа.

— Два осталось.

— Ну и хорошо.

— Папа! Не стой как столб!

Машина выбросила последний мяч. Папа ударил коротко и резко. Мяч устремился в обратную сторону с силой пушечного ядра, а бита вернулась к папе на плечо отточенным движением, как по учебнику.

— Ух ты!

— Неплохо, — согласился папа. — Я, пожалуй, закончу, пока веду в счете.

Коннелл забрал у него снаряжение. Папа казался усталым, словно полчаса битой махал. Коннелл скормил автомату еще монетку и встал на место отца. Должно быть, отцовский удар придал ему уверенности: на этот раз он отбил все мячи, кроме одного, затем расстался еще с одной монетой и перешел в атаку, сокрушая мяч на подлете.

— Молодец! — сказал папа.

Коннелл отбивал, пока совсем не выдохся, а потом они поехали в любимую закусочную, где всегда подкреплялись после тренировки. Папа взял Коннеллу чизбургер, а себе — сэндвич с тунцом и шоколадный коктейль на двоих. Коннелл мигом прикончил свою половину, и папа отдал ему свою.

— Да ладно, пап.

— Ничего, пей, — сказал папа.

Он и не ел почти, больше смотрел на Коннелла.

— Что? — спросил Коннелл.

— Я раньше любил смотреть, как ты ешь. Да и сейчас люблю.

— А что такого-то?

— Когда ты был совсем маленький, годика два, ты запихивал еду себе в рот и еще ладошкой уминал. Вот так! — Папа продемонстрировал, прижав ко рту ладонь. — И говорил: «Еще тефтельку!» А мордашка вся в соусе... «Еще тефтельку!» Выражение такое решительное, словно в мире ничего важнее нет. Быстро-быстро жевал и всегда просил добавки. Говорил: «Уже всё!» Мне страшно нравилось наблюдать, как ты ешь. Наверное, это родительский инстинкт. Ест — значит, будет жить. Ну и просто приятно смотреть, с каким удовольствием ты наворачивал. Гренку с сыром тебе нарезали малюсенькими квадратиками. Ты их заглатывал один за другим, и ничего больше в ту минуту для тебя не существовало.

Коннелл занервничал под взглядом отца. К своему сэндвичу тот до сих пор не притронулся.

— Ты так и будешь на меня глядеть?

— Нет-нет, я ем.

Папа откусил кусочек сэндвича. Коннелл попросил еще воды и кетчупа.

— Жаль, я не умею тебе объяснить... — сказал вдруг папа.

— Что?

— Как это — когда у тебя есть сын.

— Картошку фри будешь?

— Нет, бери себе. Всю бери, не стесняйся. — Папа придвинул к нему тарелку. — Наешься как следует.

17

На пятидесятилетие Эда они договорились уютно поужинать вдвоем, но Эйлин решила вместо этого устроить сюрприз — пышный праздник с толпой гостей. Уж по крайней мере, Эду придется тогда встать с дивана! Хотя на самом деле Эйлин хотела большего: встряхнуть мужа, пробудить в нем прежний азарт к жизни. Слишком много времени он стал проводить в одиночестве — пускай хоть против воли пообщается с людьми.

Составляя список приглашенных, Эйлин впервые заметила, что среди них в основном ее знакомые. Друзья Эда как-то отпали. И с мужьями подруг та же история — задачу поддерживать общение с внешним миром они перекладывают на жен. Так нельзя! Она не допустит, чтобы Эд совсем замкнулся в домашнем кругу. Она отыщет его старинных приятелей, с кем он дружил до того, как познакомился с ней, и пригласит дальних родственников, которых он раньше в глаза не видел. Надо ему напомнить, что в жизни еще много красок.

Эйлин высадила на клумбу новые цветы, хотя, ясное дело, на мартовском холоде растения замерзнут сразу после праздника.

Она разравнивала землю вокруг розового куста, когда мимо на бешеной скорости промчалась машина. Из динамиков неслась оглушительная сальса. Будь Эйлин мужчиной, плюнула бы вслед — такую ненависть вызывал у нее отморозок за рулем. Наверняка работает на какой-нибудь наркокартель. Хоть бы не сбил ее гостей по дороге от станции! И не дай бог, к ним сунутся с предложениями проститутки, работающие на Рузвельт-авеню. Как-то одна такая полезла к Эду, когда они с Эйлин спускались по лестнице, держась за руки.

Остается надеяться, что приглашенное больничное начальство не будет о ней судить по неудачному району. Они должны ее воспринимать как человека своего уровня, от этого зависит карьера! Как им объяснить, что раньше в Джексон-Хайтс все было совсем по-другому?

Эйлин не считала себя расисткой и гордилась, что не раз помогала темнокожим медсестрам, если с ними несправедливо обходилось руководство. И с охранниками в больнице болтала запросто, а они по большей части черные. Она с удовольствием рассказывала, как ее отец взял к себе напарником мистера Вашингтона, когда другие шоферы отказывались с ним ездить. С неменьшим удовольствием она рассказывала сагу о том, как старожилы-ирландцы обходили стороной китайский продуктовый магазинчик на углу и, когда тот был уже на грани разорения, отец Эйлин зашел туда посмотреть на владельца. Убедившись, что мистер Лю — человек работящий и честный, отец Эйлин целый день простоял на углу возле лавки, где продавали подгнившие овощи, останавливал прохожих и говорил им: «Лучше потратить деньги у того китаёзы». К нему прислушивались. А сейчас по всему Вудсайду, куда ни глянь, китайские магазинчики. Сделал бы кто-нибудь из нового поколения то же самое для ирландского иммигранта в поисках честного заработка? А те чернокожие медсестры, которых она поддерживала, хоть пальцем шевельнут, чтобы помочь белой женщине? На глазах у Эйлин Бронкс катился под откос, но она не дрогнула. Охранники изумлялись, как это она решается каждый день ездить по такому району одна. И после вечерней смены всегда провожали до машины.

Нет, она не расистка. И тем не менее ей не нравится то, что происходит вокруг. Район превратился в зону военных действий.

Настал день праздника. Никогда еще ее дом не казался таким тесным. За час до прихода Эда в коридоре было не протолкаться. Эйлин попросила кузена Пата унести столик из прихожей в подвал. Постепенно гости стали стекаться в кухню. Эйлин ощущала их присутствие как своего рода броню. Она хлопотала у плиты. В духовке дозревала запеченная ветчина с брокколи, и еще несколько кастрюлек требовали внимания. По крайней мере, за угощение стыдно не будет. Вскоре прибыл поставщик с новыми запасами еды, и Эйлин позволила себе чуть-чуть расслабиться.

Позвонил из телефона-автомата Коннелл и сказал, что они приедут минут через десять. Эйлин вдруг стало страшно. Она сообщила новость в гостиной, и гул разговоров постепенно стих. Тишина казалась оглушительней прежнего шума. Почти можно было услышать, как в ее мутной глубине отдаются удары сердца. Эйлин протолкалась через плотные ряды гостей, чтобы Эд сразу ее увидел, как войдет.

Когда Эд перешагнул порог, Эйлин зажмурилась — почему-то не могла смотреть ему в лицо. Вокруг радостно завопили. Эйлин открыла глаза. Эд, улыбаясь, переходил из одних объятий в другие, встречая каждого нового гостя шумными возгласами, похожими на боевой клич индейцев, — не то восторженными, не то попросту безумными. На красном от волнения лице выступили капли пота. Эйлин тоже подошла его обнять, и Эд встретил ее точно таким же воплем, словно они год не виделись. Каждого следующего гостя он приветствовал с тем же преувеличенным изумлением и никак не мог угомониться.

Эйлин боялась отойти от него хоть на шаг, боялась и оставаться рядом. Его обнимали со всех сторон. Эйлин рискнула сбегать в кухню и налила ему выпить, а когда вернулась, Эд снова и снова показывал друзьям, как он удивился сюрпризу. Хоть бы никто, кроме нее, не заметил, насколько неубедительно он изображает веселье... Она крикнула Коннеллу, чтобы включил музыку. Эда повели к столу. Эйлин ловила в зеркале отражения гостей, стараясь угадать, что они обо всем этом думают, но взгляд невольно возвращался к лицу мужа. При виде своего брата Фила, прилетевшего из Торонто, он издал приветственный крик, похожий на предсмертный звериный вой. Эйлин схватила поднос с закусками и начала обходить гостей. Запахи еды прекрасно сочетались между собой. Вокруг ни пылинки, где ни тронь, и всё на своих местах. Если и случился кое-где непорядок, так только по вине гостей — кто-то опрокинул чашу с пуншем и разбил пару хрустальных кружек. Ну ничего, гостям простительно.

Эйлин, с бокалом вина, отправилась в гостиную, вести светскую беседу. Из общего приятного гула то и дело выделялись отдельные голоса. А Эйлин преследовало воспоминание о преувеличенно бурном восторге мужа. Не выдержав, она отправилась его искать.

На крыльце собрались курильщики, там же были кузен Пат и малышня. Эда никто не видел. Уборная оказалась занята, но потом оттуда вышла тетя Марджи. Эйлин спустилась в подвал, обшарила все закоулки — Эда нигде не было.

Поднявшись к черному ходу, Эйлин не стала входить в квартиру, а окликнула Эда по имени, запрокинув голову. Сверху никто не отозвался, но Эйлин, следуя своей интуиции, все равно поднялась на один пролет. Эд сидел на ступеньке между вторым и третьим этажами. Сидел и молча смотрел, как Эйлин приближается к нему. Под его взглядом ей стало жутко: Эд словно все это время ждал, когда она за ним придет. Снизу доносились приглушенные голоса и музыка — то тише, то громче, подобно дыханию. Веселье в самом разгаре — значит, никто ничего не заметил пока.

— Фрэнк хочет сфотографироваться с тобой, — сказала Эйлин. — Фиона только что приехала — ты ее еще не видел?

Эл молчал, не отводя взгляда.

— Пат явился только ради тебя. Он больше не ходит по гостям. Слышал бы ты, как мы с ним говорили по телефону! «Праздник в честь Эда? Ну конечно, всегда с радостью».

— Не подпускай его к бару, — сказал Эд.

— Он вообще в дом не зашел, — усмехнулась Эйлин. — Сидит на крыльце.

У нее вдруг защипало глаза, хотя грустить вроде было не с чего.

— Там весело, — сказала она. — А с тобой было бы еще лучше.

Эд похлопал рукой по ступеньке возле себя. Неожиданно ласковый жест растрогал Эйлин, а поскольку она в то же время злилась, это совсем сбило ее с толку. Она чуть не ушла вниз одна, но все-таки сдалась и села рядом, подобрав юбку.

— Старею я, — сказал Эд. — Здоровья уже никакого.

— Это просто из-за дня рождения у тебя такие мысли, — возразила Эйлин. — Все стареют.

— Я не ожидал, что столько народу соберется. Думал, посидим своей семьей, будет тихий вечер.

Эйлин невесело улыбнулась:

— У нас в последнее время все вечера тихие.

— Половину этих людей я в глаза не видел.

— Ты почти всех знаешь! Кроме разве что трех-четырех.

— Значит, я их забыл.

— Ничего подобного! Пойдем со мной. Я буду заговаривать с каждым, и ты понемногу всех вспомнишь.

Эд отвел глаза.

— Ты же любишь гостей! Всегда ворчишь и жалуешься, что я слишком часто их приглашаю, а потом сам больше всех доволен. Они пришли ради тебя. Начнут спрашивать, куда ты делся, — что я им скажу?

— Скажи, что вот только секунду назад видела меня в соседней комнате.

— Да что с тобой?

— Устал я. Так устал, никакими словами не передать. Ты представляешь, сколько сил уходит на то, чтобы каждый день стоять у доски и удерживать внимание студентов? Ни на минуту нельзя расслабиться. Ты не вправе сказать: «У меня сегодня плохой день». Чувствуешь себя жонглером, который подбрасывает в воздух шарики, и, если хоть один упадет на землю, случится что-то ужасное. Мне бы прилечь...

— Нельзя. Столько народу в доме! Придется как-то выкручиваться. Прости меня!

— Не надо извиняться, ты не виновата.

— Виновата. Все из-за меня. Дурацкая была затея. Дура я, дура!

— Дождаться бы конца учебного года... Я так мечтаю о каникулах! В этом году никаких летних школ. Буду бездельничать целые дни напролет.

В другое время Эйлин зашипела бы на него, требуя немедленно оторвать задницу от ступеньки и идти к гостям, однако сейчас почему-то удержалась. Хотела сказать, что спустится к ним сама, а он пусть еще посидит минут пять, но тут Эд встал, хлопнув себя по коленкам:

— Ладно, пошли!

По дороге Эйлин забежала в подвал и прихватила бутылку вина.

— Вот, держи, на случай, если кто-нибудь заметит, что ты выходил.

Фрэнк Магуайр, с фотоаппаратом на шее, обрадовался Эду, точно овчарка, собирающая в кучу отару овец. Фрэнк выстроил всех в ряд, затем все долго ждали, пока он наводил фокус. Пауза длилась и ширилась. Эйлин старалась запомнить это мгновение — не зримые подробности, их она всегда сможет увидеть на снимке, а общее настроение: как давние приятели по-дружески обхватили друг друга за плечи, немножко досадуя, что их заставляют позировать, и как потом смеялись, чуть смущенные собственной минутной искренностью. Когда фотографируется группа мужчин, всегда заканчивается вот так — все разбредаются по углам, словно невидимая сила отталкивает их друг от друга, хватаются кто за бокал, кто за тарелку с закусками, кто за сигарету. Эд остался беспомощно стоять посреди комнаты. Эйлин решила не отходить от него весь вечер, держать под руку и незаметно направлять. Он, словно чуткая парусная яхта, слушался малейшего поворота руля: когда надо, лавировал, когда надо — поворачивал на другой галс. Чувствуя, что рядом с ней ему полегчало, Эйлин снова начала наслаждаться праздником. Захотелось даже отойти на минутку, послушать разговоры, но Эйлин усилием воли остановила себя. Она всегда считала, что ей очень повезло: во время выходов в свет муж способен развлекаться самостоятельно, без ее участия. Можно время от времени переглядываться издалека, подмигнуть или помахать рукой. Когда Эйлин видела, как загораются глаза у женщин, оказавшихся рядом с ее мужем, по телу пробегал электрический разряд желания. Некоторые вещи издали виднее, чем вблизи.

Синди Коукли внесла торт. Все запели «С днем рожденья тебя». Эйлин незаметно прижала к спине Эда ладонь, пока он дул на свечи — так слабо, что несколько огоньков уцелели и после второй, и после третьей попытки. Включили свет. Синди вручила Эду нож. Несколько секунд он так и стоял, размахивая ножом, — Эйлин почудилось в этом что-то угрожающее. Она положила руку на его запястье, надеясь, что со стороны это сойдет за трогательное напоминание о том, как они вдвоем резали свадебный торт, — и надавила, заставляя нож проломить хрупкую корочку глазури и погрузиться в плотный кирпич мороженого под ней. Потом убрала руку. Эд потянул нож, но лезвие увязло в мерзлой сладости. Эд расстроенно всплеснул руками и попятился. Эйлин рассмеялась — вот, мол, какие беспомощные эти мужчины, — взяла его лицо в ладони и крепко поцеловала в губы. Сделать такое при всех — это шло вразрез со всем ее воспитанием. Эд сперва напрягся, но потом обмяк и позволил себя целовать. Гости восторженно завопили и зааплодировали. Эйлин отпустила Эда, вытащила нож из торта и принялась отрезать тоненькие ломтики.

Эйлин терпеть не могла просыпаться в неубранном доме. Такое чувство, как будто тебе приходится платить за угощение, которого не успела толком распробовать. И все же, когда гости наконец разошлись, она сразу отправилась в постель, бросив уборку на завтра. Эд спал, как всегда распластавшись на спине. Эйлин это в нем страшно нравилось. Она где-то читала, что только очень уверенные в себе люди спят на спине, потому что в такой позе оказываются беззащитными жизненно важные внутренние органы. В постели Эд всегда вел себя уверенно. Эйлин приятно было ощущать себя рядом с ним маленькой и хрупкой, нравилось прятаться в его объятиях. Ей вспомнился их первый танец — как она удивилась, что Эд оказался неожиданно крупным. Не по размеру просторный пиджак скрывал ширину его плеч. Мускулистый, как спортсмен, он всегда непринужденно себя чувствовал среди людей, зарабатывающих на жизнь физическим трудом, и благодаря этому стал как будто мостиком между ее прежней, приземленной жизнью и той, будущей, утонченной, о которой мечтала Эйлин. Она ни за что не смогла бы заснуть в объятиях другого мужчины.

Утром, заварив себе чаю, Эйлин принялась за работу. Отмыла сковородки и кастрюли, протерла кухонный стол и дверцы шкафчиков, прошлась шваброй по полу — но обычное удовлетворение при виде чистой до блеска кухни не приходило. Как можно столько лет терпеть этот обшарпанный линолеум? Обои кое-где вздулись пузырями. Оконные рамы так разболтались, что стекла постоянно дребезжат, словно расшатанные зубы. В столовой ей чуть-чуть полегчало. Эйлин прошлась тряпкой по изгибам парадной мебели, вдыхая немного терпкий запах моющего средства, а потом вдруг заметила потемневшую раму огромного зеркала во всю стену — и больше уже ни о чем другом не могла думать. В ванной комнате ей бросились в глаза черные пятна по краям ванны — там, где откололась эмаль.

Неужели гости заметили все это? Обратили они внимание на коврик возле дивана, который так и не удалось до конца отчистить? Разглядели следы гнили на трюмо? Ей представилось, как кто-нибудь из гостей берет в руки статуэтку и видит под ней слой пыли.

Спустившись в подвал, Эйлин принялась за комнату для стирки. Надо будет поговорить с Брендой об оставленных в сушилке простынях и о том, что Эйлин вечно приходится выбрасывать за ней пустые коробки из-под порошка. Все эти досадные мелочи отравляют жизнь.

Закончив с комнатой для стирки, Эйлин перешла в кладовку. Разбирая вещи на полках, она сделала себе мысленную заметку на память — поговорить с Донни, чтобы не разбрасывал инструменты где попало. Затем настала очередь обшитого кедровой доской чулана для одежды. На этот раз Эйлин обругала саму себя за беспечность: недосмотрела, и несколько любимых свитеров проела моль. Вернувшись в ванную, Эйлин принялась вычищать грязь между кафельными плитками, а когда подняла голову, в дверях увидела Эда. За его спиной топтался Коннелл. Оба были в воскресных костюмах.

— Куда вы собрались? — удивилась Эйлин.

— Слушать мессу, — ответил Эд. — Как обычно в воскресенье.

— А который час?

— Без четверти пять, — сказал Коннелл.

Эйлин пропустила все службы, кроме вечерни! Муж и сын смотрели на нее как-то странно. Эйлин опустила глаза. Собственные руки в резиновых перчатках показались ей чужими. Правая сжимала крошащуюся от старости зеленую губку.

— Подождите меня!

Эйлин рывком стащила перчатки и закрылась в ванной, чтобы наскоро привести себя в порядок.

18

Коннелл смертельно боялся той минуты, когда учитель выходит из класса, оставляя его на растерзание одноклассникам. И вот на уроке географии миссис Эрлих отправилась в уборную, а Лору Холлис поставила у доски — записывать фамилии тех, кто плохо себя ведет. Коннелл примерно представлял, что сейчас будет. На этот раз Пит Макколи подбежал к доске, схватил тряпку и швырнул в Коннелла. Правда, промахнулся. Зато с задней парты бросили карандаш, потом другой и на этот раз попали по затылку. Коннелл не повернул головы. Хохот в классе гремел, как ставни на ураганном ветру. Даже приятели Коннелла — такие же, как он, зубрилы и чудики — немножко подхихикивали. Лора никого не записывала, а Хуан Кастро стоял на стреме у двери. Пит подобрал тряпку и припечатал Коннеллу к спине. Тот потом так и не смог оттереть меловое пятно с форменного пиджака.

А раньше он дружил с этими ребятами. Они по большей части жили в многоквартирных домах, так что им очень пригождался его двор. Там было их место встречи, там они оставляли свои велосипеды. Коннелл ходил вместе с ними тырить освежитель дыхания в универмаге «Вулворт». Сам не воровал, только стоял рядом и жутко нервничал — вдруг охранник их поймает. Выскочив за дверь, мальчишки тут же начинали пшикать освежителем в широко раскрытые рты, выпендриваясь, точно это какой-то наркотик. Освежитель якобы нужен был для свиданий с девочками. Шейн Данн и Пит Макколи заявляли, будто уже занимались сексом, и Коннелл не видел оснований им не верить. Каждое лето при отъезде из летнего лагеря Детской католической организации в автобусе была хоть одна беременная семи-восьмиклассница.

А в четвертом классе случилось происшествие, изменившее всю его жизнь. Как-то весной вся компания отправилась в парк на Семьдесят восьмой улице помогать старшему брату Хуана — у него там была назначена разборка. Коннелл опомниться не успел, как уже шел вместе с одноклассниками в шеренге парней постарше, а навстречу двигалась другая такая же шеренга. Рядом кто-то вытащил нож. Коннелл продолжал идти вперед, словно под гипнозом, хотя был совершенно уверен, что его порежут в общей свалке. Тут раздался вой полицейской сирены. Дальше Коннелл воспринимал происходящее как в замедленной съемке. Он отчетливо понимал, что в конце концов его арестуют и все его будущее рухнет. Строй рассыпался. Они с друзьями успели добежать до великов и помчались по Тридцать четвертой авеню к дому. Коннелл бешено крутил педали, сердце бухало в груди, словно за ними гнался крокодил, норовя цапнуть за пятку.

После этого Коннелл стал общаться с другими заучками из маткружка. Начиная с пятого класса он получал за контрольные не меньше девяноста пяти баллов из ста. Дважды побеждал на турнире по математике, один раз — по английскому, один раз по естественным наукам. Он не хвастался своими достижениями, как Элберт Лим, не тыкал другим в нос их ошибками, как Джон Ын, и все равно его дружно травили. Быть может, потому, что он сидел неподвижно, как деревянный солдатик, и не оборачивался. Не отвечал, если на уроке его окликали, — не хотел сердить учителей. И больше не давал списывать. К тому же он был толстый. Сам не заметил, как в третьем классе начал толстеть. К восьмому подрос сантиметров на десять, и жир постепенно замещали твердые мускулы, но это было уже не важно: он жирдяй, и точка. Хуже того — он единственный из всего класса поступил в лучшую католическую старшую школу в городе. Наверное, сто лет пройдет, пока ему доведется поцеловаться с девчонкой. Ровесники в нем как будто чуют что-то не то. Раньше, когда становилось особенно плохо, он разговаривал с отцом. А теперь просто спускается в подвал и выжимает штангу.

На большой перемене он при всякой возможности шел в церковь помогать на панихиде, — лишь бы увильнуть от школьной столовой. Все равно он теперь не обедал. А если приходилось, потом вызывал у себя рвоту. Хотел себе литые мускулы, без грамма жира, как у коллекционных фигурок супергероев.

В узком пространстве церкви с высокими сводами из темноты выступал только освещенный алтарь, особенно ковчег со Святыми Дарами. Коннеллу нравилось рассматривать лица прихожан. Он был самым лучшим служкой — приходил всегда первым, а службу знал не хуже священника. Он не переминался с ноги на ногу, как другие мальчики. Стоял истуканом, держа в руках тяжелую книгу. Судорогу в сведенных от усталости руках и ногах он посвящал Господу как некую жертву.

Физкультуру он ненавидел, хотя был довольно спортивным и в дни соревнований в кои-то веки мог пригодиться команде. Главный кошмар — необходимость переодеваться к уроку. Какой-то неведомый садист решил, что ученики должны надевать физкультурную форму под школьную одежду, и таким образом начало урока превращалось в своеобразную пародию на стриптиз. Они раздевались прямо в зале, при всех, — мальчики у одной стенки, девочки у другой. Коннелл старался даже не смотреть в сторону девочек, а то, если другие мальчишки заметят, умрешь от позора. Вниз или по сторонам глядеть тоже нельзя — назовут голубым. Поэтому он смотрел в потолок — почти такой же высокий, как в церкви, — и на окна под самым потолком, на уровне земли. Их держали всегда открытыми, из-за чего внешний мир там, снаружи, казался мучительно близким.

Пару минут все беспорядочно толклись на месте, пока не раздастся свисток мистера Котсуолда. Коннелл старался держаться в стороне с того самого дня, как Пит и Хуан подняли его к баскетбольному кольцу, сделав подножку из сцепленных рук. Другие мальчишки постоянно так делали — с помощью приятелей цеплялись к кольцу, потом им передавали мяч, и они его бросали в кольцо. Было очень весело. Когда Пит с Хуаном предложили ему попробовать, Коннелл ничего плохого не заподозрил. И вдруг, вместо того чтобы передать мяч, Шейн сдернул с него физкультурные шорты вместе с трусами. Коннеллу до сих пор было не по себе оттого, что он рассказал родителям всю историю, как будто она случилась с кем-то другим. И он не понимал, почему сразу не выпустил кольцо и не спрыгнул.

Близился конец последнего урока. Страшно хотелось вскочить из-за парты, как только прозвенит звонок, но Коннелл знал, что этого делать нельзя. На прошлой неделе он первым сорвался с места и весь класс покатился со смеху.

Миссис Баларесо велела всем встать, затем кивнула Джону Ыну, чтобы выводил класс в коридор колонной по одному. Коннелл стоял первым во втором ряду. Пристроившись за Кристиной Эрнандес, он влился в бурное море школьников, устремляющихся к лестнице. Счастье, что миссис Баларесо посадила его за первую парту. Так хоть есть малюсенький шанс удрать. Пересадили его какое-то время назад — учительница велела поменяться местами с Кевином. Не требовалось объяснять почему — все знали, что на задней парте его медленно убивают.

Он сбежал по лестнице и выскочил на улицу, ни с кем не заговаривая по дороге. За воротами наконец вздохнул свободней, распустил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу. Полностью расслабиться все равно не мог: до дому оставалось еще два квартала. Чем дальше от школы, тем безопасней, словно медленно разжимается стиснутый кулак.

Вначале — широкая улица, идущая вдоль здания школы. Пройти совсем чуть-чуть — и поворот на Восемьдесят третью. Казалось бы, там совсем безопасно — автомобили, прохожие, церковь на углу... А на самом деле этот участок — хуже всего. Так, вот дом священника. Каким-то чудом эти типы добрались туда раньше. Телепортировались, что ли? Сидят себе на ступеньках и решают его судьбу. Томми, Густаво, Кевин, Дэнни, Карлос, Шейн, Пит. Дэнни живет с ним в одном квартале. Это что-нибудь да значит... По крайней мере, после уроков. В школе-то Дэнни такой же, как все. Когда над Коннеллом издеваются, смеется даже громче других. Правда, ни разу Коннелла не ударил. Пихал, случалось, но в драку не лез.

Приближаясь к церкви, Коннелл судорожно вспоминал прошедший школьный день. Что он сегодня сделал такого, к чему можно прицепиться? Разговаривал с девчонками? Вообще с кем-нибудь разговаривал? Может, кого-нибудь обидел тем, что не заговорил? Все возможно. Ему хотелось стать невидимкой. Если получится дойти до угла незамеченным и перебежать через дорогу, дальше за ним вряд ли увяжутся — но там улицы узкие и народу меньше. Он будет словно беглец в пустыне — пеший, за которым гонятся всадники.

На переходе он краем глаза увидел, что компания следует за ним. На противоположный тротуар они ступили одновременно. Его мгновенно окружили: фаланга, смыкающая ряды. Последовала небольшая заминка. В воздухе словно висел вопрос: все на одного? Коннеллу виделось в них что-то беззащитное, словно им вдруг открылась вся нелепость этого ритуального избиения. Может, сейчас Дэнни скажет: «Да ну его, парни, бросим это дело» — и вся компания разойдется по домам?

В последнее время, глядя на них, даже в такую минуту, он видел не грозных хулиганов, а растерянных, сбитых с толку детей, которые позже станут бестолковыми, потерявшими себя взрослыми. Они не знал, откуда эти мысли и почему он по вечерам, наматывая круги вокруг квартала, здоровается с прохожими и машет рукой старушкам на крылечках.

Краткий миг нерешительности миновал. Один парень сделал шаг вперед, словно его подтолкнули в спину. Сегодня это был Карлос Торрес — тихоня Карлос. Назначенная роль была ему не по плечу, поэтому он пыжился изо всех сил. Подойдя вплотную, он стал неловко тыкать в Коннелла кулаками. Коннелл уворачивался как мог. Рубашка у него задралась, пуговицы готовы были отлететь. А круг все сжимался. Ухо обжег удар. В голове зазвенело. И одна мысль — покрепче вцепиться в рюкзак, чтобы не вырвали. Еще один тычок пришелся по лицу. Мальчишки смотрели почти с уважением, как он принимает удары. Потом уважение сменила злость: почему он не защищается? Коннелл и сам не знал. Он крупнее их и сильнее. Может, дело в том, что иные из них носят в школу ножи? Коннелл видел, как они похвалялись друг перед другом. Ходили легенды, что один недавний выпускник — у него еще старший брат в молодежной банде «Короли латино» — принес револьвер. А хорошо бы у него был старший брат. Лучше — целая банда братьев, тогда он мог бы кому хочешь дать сдачи, а не ходить вечно битым. Впрочем, ответить ударом на удар мешал не страх, а нечто загадочное, необъяснимое.

Он прикрыл руками лицо, и тут ему саданули в бок, да так, что дух вышибло. Только бы не упасть... Если упадет, останется только обхватить себя руками и надеяться, что никто не пнет его в голову. Пока держишься на ногах, противники все-таки остаются в рамках. Коннелла шатало. Карлос что-то орал, с каждым успешным ударом обретая уверенность.

— Дерись давай!

Сквозь туман он посмотрел на остальных в надежде на помощь. Каждый раз, глядя на них вот так, он видел во взглядах сочувствие, но в то же время им было противно. Они принялись орать вместе с Карлосом:

— Дерись, maricоn!^[11]

Кто-то толкнул его на Карлоса.

— Эй, Карлос, ты это стерпишь?

Коннелл вскинул руки.

— Будешь драться? Будешь?

— Нет, — сказал Коннелл.

Чей-то кулак врезался ему под дых. Коннелл согнулся пополам. В животе все горело, но слезы не текли. Коннелл не сдерживал их. Он давно уже хотел заплакать — и не мог.

Карлос ухмылялся как ненормальный. На секунду у него стало такое лицо, словно он поделился с Коннеллом какой-то только им понятной шуткой. Словно они заодно.

— Дерись! Педрила! — завизжал он.

Коннелл увидел ненависть в его глазах, безуспешно попытался следить за руками. Удар обрушился с такой силой, что Коннелл услышал звук будто со стороны. Его противники даже немного растерялись. Тут вмешался какой-то прохожий, и вся орава кинулась врассыпную.

Открыв дверь своим ключом, Коннелл рухнул на диван. В себя пришел, только когда отец вернулся домой с работы. Коннелл услышал его шаги в кабинете — отец всегда оставлял там кейс. Вот сейчас перейдет в гостиную. Коннелл не хотел, чтобы отец застал его лежащим на диване. Увидит синяки, начнет расспрашивать... А больше всего не хотелось, чтобы отец застыл над ним столбом, дожидаясь, когда Коннелл освободит диван, чтобы лечь самому и отгородиться от всего мира наушниками.

Раньше Коннелл все отцу рассказывал — и ему сразу становилось легче. Он повисал на отце и целовал куда придется — в щеки, в шею. Сейчас неловко вспоминать. На самом деле не так уж давно это было.

Он встал и сказал, обращаясь к отцовской спине:

— Пойду пройдусь.

Отец, склонившись над письменным столом, только кивнул.

Коннелл двинулся по Северному бульвару в сторону Короны. В последнее время он стал уходить все дальше. Забредал в такие кварталы, где гулять небезопасно. Плевать. Он ходил по улицам часами, чувствуя, как с каждым шагом сгорает жир.

Ужин снова прошел в молчании. Каждое звяканье вилки о тарелку отдавалось в тишине, словно усиленное громкоговорителем. Раньше родители разговаривали за столом — сейчас они деловито, сосредоточенно ели, точно голодные львы. В воздухе чувствовалось неясное напряжение. Его зримым символом стало для Коннелла гипсовое сердечко над дверью, с парой целующихся голубков, — свадебный подарок от друзей, с которыми родители давно уже не общались. Голубки висели на гвозде и скособочивались от легкого хлопанья дверью. В прошлом году после очередного падения от сердца откололся кусочек. Папа его подклеил, но на месте разлома остались тонкие белые трещинки. Коннеллу хотелось сорвать безделушку со стены, сунуть родителям под нос и заорать: «Смотрите, это же вы! Считается, что у вас любовь-морковь!»

Вилки застучали чаще, будто мама с папой торопились поскорее разделаться с ужином и заняться каждый своими мыслями — видно, куда более питательными. Мама не заметила, что Коннелл припрятал большую часть жирного стейка в салфетку у себя на коленях. Потом незаметно выбросит в мусорное ведро.

Вдруг мама хлопнула по столу ладонями:

— С каких это пор нам нечего сказать друг другу?

Папа продолжал жевать. Коннелл тоже. Мужская солидарность, что уж тут. Папа уткнулся взглядом в тарелку, и Коннелл старался делать то же самое, хоть и чувствовал, что мама на него смотрит.

— Ладно, тогда я начну! — заявила она. — Как дела в школе? Проходили что-нибудь интересное?

Ну конечно, Коннелл нынче — главное средство заполнить паузу. Никогда еще родители столько не обсуждали его учебу. Он постоянно боялся ляпнуть лишнее и сейчас только молча помотал головой.

— Ладно. Как вы оба меня бесите!

Мама встала и взяла свою тарелку.

— Я пишу сочинение про дядю Пата, — сказал Коннелл.

Он не собирался об этом рассказывать — почему всегда он должен спасать семейные беседы? Но сочинение действительно задали, и если благодаря его реплике мама вернется за стол, отцу станет немного легче.

Мама села на место:

— Почему про дядю Пата?

На самом деле дядя Пат ему не родной — он двоюродный брат мамы. Он ставил Коннелла на табурет в полутемных барах и представлял его всем как «нашего приятеля». На лице у него шрам — после того случая, когда он защитил старушку от грабителей. Куда ни пойдешь, дядя Пат всегда всех знает.

— Надо рассказать про какого-нибудь родственника с интересной профессией. Пойти к нему на работу, если есть возможность, и потом написать пятьсот слов.

— Я тебе скажу, у кого из наших родных интересная профессия. У твоего отца! Сходи посмотри, как он ведет занятия.

Отец положил нож и вилку.

— Незачем ему смотреть, как я веду занятия. Пусть лучше походит с Патом, животных посмотрит. Может, что полезное узнает.

— Эд... — сказала мама.

— Заодно пусть спросит, почему он убирает дерьмо за канарейками, хотя раньше держал один из самых известных баров на полуострове Норт-Форк. И почему в прошлом году нам пришлось платить за него налоги.

— А по-моему, лучше бы ты посмотрел, как папа работает, — сказала мама.

— Я не могу, сочинение завтра сдавать.

— Завтра! — фыркнула мама. — Замечательно! Когда же ты собирался ехать к Пату?

— На ферме я и раньше был, а что надо — сам придумаю.

— Нет уж! Сбор материала — важная часть подготовительной работы. Нечего увиливать!

— Ну вот еще...

— Я утром позвоню в школу и скажу, что ты приболел. А сочинение сдашь на день позже.

— Круто! Поеду к дяде Пату на поезде.

— Размечтался! — оборвала мама. — Поедешь с папой в колледж. — Она швырнула салфетку на тарелку. — Я готовила, вы посуду мойте, а я пойду погуляю.

Хлопнула входная дверь. Коннелл с отцом переглянулись. Отец не заметил, как Коннелл выбросил салфетку с припрятанной едой в мусорное ведро.

Обычно мама разрешала ему пропустить уроки, только если был совсем уж сильный жар. В больнице у нее прямо на каталке умирали люди. Один умер у нее на руках.

— Тебе повезло, — сказал папа. — У меня завтра первое занятие в одиннадцать.

Коннелл исполнил победный танец, думая, что отец засмеется, но тот погрузил руки по локоть в мыльную воду и не поднимал головы.

Странно просыпаться, когда мама уже ушла на работу. Коннелл побрел в кабинет. Отец, согнувшись над столом, что-то писал. Коннелл хотел заговорить. Отец жестом остановил его.

— Иди в душ.

Не успел Коннелл доесть кукурузные хлопья, как отец велел заводить машину. Коннелл обожал сидеть на водительском месте при работающем моторе. Урчание под ногами обещало мощь и свободу и сулило неведомые опасности. Если неправильно переключить рычаг, можно врезаться в новую дверь гаража или сбить пешехода возле дома.

— Подвинься, — велел отец. — Не время для баловства. И выключи эту штуковину!

Он сам раньше Коннелла дотянулся и отключил радио.

Помолчав немного, отец сказал:

— Давай я тебе расскажу о моих студентах. Они крутые ребята. — Такое выражение у отца бывало, когда что-нибудь его растрогает. — У них есть гордость. Фальшь чуют за милю. И не терпят, если с ними обращаются как с детьми. Для них слишком многое поставлено на карту.

Коннелл понятия не имел, к чему отец все это говорит.

— В начале занятия я тебя представлю, а ты садись где-нибудь в заднем ряду и слушай. Сиди тихо, никого не отвлекай. Не задавай вопросов, я все равно не смогу с тобой разговаривать. Пожалуйста, не перебивай, мне надо сосредоточиться.

Приехав на место, отец заглушил мотор и замер неподвижно с закрытыми глазами. Сделал несколько глубоких вдохов. Коннелл молча ждал, что будет дальше. Отец потер виски, потом открыл глаза:

— Готов?

— Угу, — сказал Коннелл.

Отец пояснил, взяв с заднего сиденья кейс:

— Небольшое упражнение на расслабление. Я всегда так делаю перед занятием.

Коннелл удивился: обычно отец производил впечатление спокойной уверенности в себе, а о его квалификации преподавателя говорили многочисленные наградные листы на стене.

Он начал что-то искать в кейсе, не нашел и страшно разволновался. Вытащил целую кипу листов, стал судорожно их перебирать. Коннелл буквально слышал, как у отца колотится сердце. Найдя наконец нужное — планшет с прикрепленными к нему листками, — отец застыл снова. Лихорадочная деятельность разом перешла в полное оцепенение. Коннелл сидел рядом, не зная, что сказать. Отец смотрел прямо перед собой.

— Это ничего, — произнес он вдруг. — Просто из-за того, что ты здесь. Я хочу, чтобы все было идеально.

По дороге через студенческий городок им то и дело встречались знакомые отца. Он быстро здоровался, наскоро представлял Коннелла и спешил дальше, хотя лица собеседников расцветали дежурными улыбками, — даже самый нелюдимый брюзга всегда выразит радость при встрече с отпрысками коллеги. Коннелл не мог угнаться за отцом и под конец перешел на подобие бега трусцой, не успевая как следует разглядеть все интересное вокруг. Студенческий городок был прямо как в кино — величественные здания с колоннами и фронтонами. Ни за что не догадаешься, что здесь учатся люди, пытающиеся выбиться из нищеты.

— Красиво здесь, — заметил Коннелл.

— Колледж проектировал знаменитый архитектор по имени Стэнфорд Уайт, — ответил отец заученным, бесстрастным тоном, словно лекцию читал. — Одно время здесь был филиал Нью-Йоркского университета. Ректор стремился воплотить в жизнь идеал американского колледжа. В начале семидесятых содержать филиал стало слишком дорого, и университет продал его штату Нью-Йорк. Тогда мы и переехали сюда из старой школы естественных наук Бронкс-Сайенс.^[12]

— Пап! — окликнул Коннелл.

— А?

— Мы опаздываем?

— Нет.

— Тогда почему мы бежим?

Должно быть, что-то такое было в его голосе, отчего отец остановился и положил руку ему на плечо:

— Не так я хотел бы, поверь. Мне многое хочется тебе здесь показать. Например, потрясающе красивую смотровую площадку под названием... — Он потер нос и несколько секунд молчал. — Зал славы выдающихся деятелей Америки. Вид оттуда на несколько миль вокруг. И много статуй. Если все пройдет хорошо, я, может, свожу тебя туда после занятия.

Судя по спешке отца, Коннелл ожидал, что они, едва войдя в здание, отправятся прямо в лекционный зал, где их с нетерпением ожидает толпа студентов, но отец сперва повел его в лабораторию и закрыл за собой дверь. Он разрешил Коннеллу осматривать все, что его заинтересует, главное — ничего не сломать. При этом он широким жестом указал на человеческий скелет, подвешенный в углу, ряд клеток с крысами у дальней стены и несколько стеклянных мензурок и чашек Петри, а сам, с планшетом в руках, принялся расхаживать взад-вперед, негромко бормоча себе под нос.

Коннелл не стал нарушать хрупкий покой сгрудившихся в кучку мензурок. Виновато отводя глаза под укоризненным взглядом крыс и пустых глазниц скелета, он обошел всю комнату, но ничего вдохновляющего не нашел. Постукивая по стеклянной стенке клетки с крысами, начал прислушиваться, что читает отец.

— Покорми их, если хочешь. — Отец кивнул на крыс.

Казалось, они тоже слушали.

— В ящике у тебя за спиной пакет с кормом.

— Да ну, не хочу, — отказался Коннелл.

— Мне надо сосредоточиться перед лекцией, — сказал отец. — А когда ты слушаешь, меня это сбивает. Вот, держи!

Пошарив на столе, он бросил Коннеллу экземпляр «Сайентифик Америкэн». Коннеллу не нравился этот журнал. И так весь дом был ими завален. Папа вечно показывал ему статьи о черных дырах, ледниках и кислотном дожде, а Коннелл все равно предпочитал «Спортс иллюстрейтид» и страничку о жизни знаменитостей в журнале «Тайм».

— Посиди пока снаружи, а я тебя позову, когда пора будет идти на лекцию.

Коннелл хотел сказать: не надо ему вообще этой дурацкой лекции, он может и совсем уйти, если уж так мешает, — но удержался. Все-таки сочинение написать надо. И не только из-за этого. Что-то подсказывало, что сейчас лучше не нарываться.

— Давай я прямо туда, в лекционный зал пойду, — предложил он.

— Отлично! — обрадовался папа. — Поднимешься по лестнице, аудитория четыреста сорок три. Сам всем представишься.

Когда Коннелл уходил, отец умывался над раковиной сбоку от длинного лабораторного стола.

Коннелл поднялся на следующий этаж, шагая через три ступеньки. Дверь аудитории стояла настежь. Коннелл с независимым видом прошел мимо. Народу на лекцию собралось неожиданно много. И как он может войти и назвать себя перед такой толпой студентов? Он и перед своими ровесниками выступать едва мог от волнения — боялся, что голос сорвется или даст петуха.

Он притворился, будто изучает доску объявлений, потом вернулся и снова заглянул в дверь. Скамьи в аудитории располагались амфитеатром, так что сидящие в задних рядах смотрели на доску сверху вниз. Вдруг ему бросилась в глаза надпись на застекленном ящике на стене: «В случае пожара разбейте стекло». Да он и с топором в руках будет совершенно беспомощным! А ведь отец, пожалуй, прав, что готовит свою речь заранее.

Коннелл вошел в аудиторию и прошмыгнул на свободное место в заднем ряду. Посидел, пока не утихло сердцебиение. Не будет он представляться. Пусть сами догадываются, кто он такой, если кому интересно.

Отец, войдя, не посмотрел вверх, а сразу прошел на возвышение у доски и начал читать вслух, сжимая в руках планшет.

— Сегодня мы приступаем к изучению центральной нервной системы. Материала много, и он понадобится на экзамене, поэтому записывайте, пожалуйста, как можно подробнее — у меня не будет возможности прерываться и отвечать на вопросы. Если что-то останется непонятным, запишите вопросы на листочке и передайте мне в конце лекции. В четверг я принесу ответы в письменном виде. Кроме того, к сожалению, должен сообщить, что из-за большой загруженности исследовательской работой я вынужден отменить индивидуальные консультации до конца семестра.

Зал взорвался недовольными стонами. Отец даже головы не поднял, просто переждал шум, прижав палец к странице на том месте, где остановился.

— В конце занятия я соберу ваши листочки с вопросами и раздам ответы на вопросы с прошлого раза. Имейте в виду, я трачу немало личного времени, чтобы записать ответы, так что не сомневайтесь, это с лихвой возместит вам отсутствие консультаций. Если во время лекции я буду запинаться или не сразу соберусь с мыслями, это из-за изматывающего режима работы в последнее время... И еще одно. С сегодняшнего дня я буду читать только заранее подготовленный текст. Вопросы и ответы исключаются. Вы все, несомненно, заметили, что за несколько предыдущих лекций мы охватили меньше материала, чем в начальной части курса.

Студенты согласно зашумели. Отец как будто не слышал.

— Прошу меня извинить за такую пассивную подачу материала. Дело в том, что нам нужно освоить большой объем к выпускным экзаменам. Итак, приступим!

Когда отец еще только вошел, по залу пробежал недовольный ропот. В начале его речи студенты переглядывались и перешептывались, но сейчас те, перед кем еще не лежали тетради, поспешили их достать, и все приготовились записывать.

— Центральная нервная система, — начал отец, — представляет собой наибольшую часть нервной системы. Она состоит из головного и спинного мозга. Центральная нервная система вместе с периферической нервной системой — о ней мы узнаем позже — играет важнейшую роль в регулировании поведения человека.

Коннелл огляделся: вокруг сосредоточенно записывали каждое слово.

— Головной мозг располагается в полости черепа, спинной — в позвоночном канале.

Несколько человек подняли руки — наверное, по привычке. Если отец и заметил их краем глаза, то ничем этого не показал. Он перевернул страницу и продолжил читать:

— Центральная нервная система имеет изящно устроенную двухуровневую защиту. Во-первых, головной и спинной мозг защищают мембраны, называемые мозговыми оболочками. Это три слоя соединительной ткани. Если идти от внешнего слоя вглубь: твердая оболочка, паутинная оболочка и мягкая оболочка.

Студенты смотрели озадаченно. Многие перестали писать и начали переглядываться. Поднялся уже целый лес рук.

— Второй уровень защиты центральной нервной системы обеспечивают кости. Кости черепа защищают головной мозг, позвонки — спинной.

Почти все студенты тянули руки. Отец предупредил, что не будет отвечать на вопросы, однако, если бы он видел, сколько их, наверняка прояснил бы трудное место, чтобы спокойно двигаться дальше.

— В головной мозг поступают сенсорные сигналы от спинного мозга, а также от нервных волокон — их мы обсудим позднее. Основная работа мозга — обрабатывать поступающие нервные импульсы и контролировать работу мышц и внутренних органов.

Надо что-то делать! Отец явно не слышит, какой поднялся шум. Он словно в трансе. Студенты уже бросили конспектировать. Коннелл не хотел сердить отца, но ведь наверняка тот сам потом спасибо скажет.

Коннелл встал. Все обернулись к нему. Пальцы у него дрожали. Он хотел только одного: чтобы отец оторвал взгляд от страницы.

Кашлянув, он крикнул:

— Папа!

Отец, должно быть, не услышал, а если и слышал, то не понял, насколько все серьезно. Сесть бы снова на место, но уже нельзя. Коннелл начал задыхаться.

— Спинной мозг выполняет три основные функции, — продолжал отец. — Передает сенсорные импульсы от периферической нервной системы к головному мозгу. Передает моторные импульсы от головного мозга к эффекторным клеткам. И наконец, играет роль второстепенного рефлекторного центра.

— Папа! — крикнул Коннелл громче. — Пап!

Отец посмотрел прямо на него, словно, кроме них, в комнате никого нет. Студенты разом опустили руки. Отец оглядел море лиц. Все ждали, что будет дальше. Отец вновь склонился над планшетом. Руки тут же снова взметнулись вверх.

По всей аудитории раздались голоса:

— Профессор!

— Профессор Лири!

Он никак не отреагировал.

— Второй уровень защиты центральной нервной системы обеспечивают кости.

Какой-то парень подпрыгивал на сиденье, словно сейчас сорвется с места и стащит преподавателя с кафедры.

— Кости черепа защищают головной мозг...

Коннелл сообразил, что эти слова только что уже звучали.

— Что за фигня? — спросил подпрыгивающий парень.

— Эй! — завопила девица несколькими рядами выше. — Вы нас вообще слышите?

Коннеллу и раньше случалось видеть своего отца в приступе решительности. Если необходимо что-то сделать, он упрется рогом и сделает.

Поднялся такой гвалт, что голос отца едва можно было различить.

— Папа! — заорал Коннелл.

Отец снова замолчал и даже отступил на шаг от кафедры, на которой лежал планшет. Несколько уже прочитанных страниц перелистнулись обратно. Отец снова посмотрел на Коннелла тем странным взглядом, словно, кроме них, в помещении никого нет. Потом схватил кейс и так стиснул ручку, словно его пытались отобрать. Затем, опомнившись, вернулся на возвышение. Коннелл сел.

— Сегодня мы приступаем к изучению центральной нервной системы, — произнес отец.

И замолчал, обводя взглядом аудиторию. Студенты притихли. Коннеллу безумно хотелось, чтобы хоть кто-нибудь заговорил. Он знал, что ему этого делать нельзя ни в коем случае.

Прошло несколько секунд. Отец махнул рукой девушке в первом ряду — она во время неразберихи продолжала записывать.

— Карен, — сказал отец. — Карен, правильно?

— Да, профессор Лири.

— Карен, подскажите, пожалуйста, на чем я остановился?

— Вы сказали, что спинной мозг играет роль второстепенного рефлекторного центра.

— Хорошо, — сказал отец. — Очень хорошо, спасибо. Именно то, что нужно. Спинной мозг как рефлекторный центр.

Он стремительно перелистал страницы. Дойдя до конца, принялся листать обратно с такой силой, что казалось — они вот-вот оторвутся.

— Видите ли, я устал. Очень много работы. И разных забот. Особенно одна забота меня ужасно отвлекает. Прошу прощения за то, что это помешало сегодняшней лекции. Если вы посмотрите назад, то увидите в последнем ряду моего сына.

Коннеллу вся кровь бросилась в лицо.

— Как видите, сегодня сын пришел ко мне на работу, — говорил отец. — Это важный день для него. Правда, сын?

Сейчас начнет рассказывать про сочинение...

— Да, — сказал Коннелл.

— Сегодня у него день рождения.

Все уставились на Коннелла. День рождения у него был почти месяц назад. Он и сейчас видел как наяву: бита, бейсбольные перчатки, сетка, ящики с мячами, ведерко для мячей. Порывы ледяного ветра на улице. При лунном свете отправлять мячи в сетку. Так приятно слышать «чпок» удачного удара в ночной тишине.

На лицах расцвели улыбки. Девушки умиленно заахали. Одна спросила, сколько ему лет.

— Четырнадцать, — ответил Коннелл.

— Сегодня исполнилось, — объявил отец. — Он такой хороший мальчик, сидит и ждет меня. Понимаете, сразу после лекции мы с ним поедем на стадион. Играют «Метс», открытие сезона. Это меня и отвлекало все время. Я беспокоился насчет пробок на дорогах — как бы не опоздать. Прошу прощения за рассеянность. Если честно, я бы, с вашего разрешения, закончил сегодня лекцию пораньше. Наверстаем на следующей неделе. Я понимаю, многие из вас приехали издалека. Вы меня извините, если я сегодня отменю лекцию, а материал доберем в следующий раз?

Студенты переглядывались. Многие ворчали. Один парень треснул кулаком по столу и, крикнув: «Вот же хрень!», пошел к выходу.

— Хорошо, хорошо. Замечательно, — сказал отец. — На этом мы сегодня закончим.

Студенты начали собирать вещи.

— Я сейчас раздам листочки, на них подробно изложено содержание сегодняшней лекции. В следующий раз мы быстренько пройдемся по пунктам. — Отец принялся запихивать бумаги в кейс. Сказал под общий шум: — Спасибо вам большое! Простите, что из-за меня вы даром потеряли время.

Студенты, проходя мимо, поздравляли Коннелла с днем рождения. Отец махал им вслед. Когда в аудитории никого не осталось, Коннелл подошел к кафедре. Отец стоял лицом к доске, упираясь в нее руками. Плечи у него вздрагивали.

— Мне надо пописать, — сказал Коннелл, хотя на самом деле ему не хотелось.

В ванной, остановившись перед зеркалом, он задрал рубашку, потом совсем ее снял и согнул руки. Мышцы выступали уже заметно рельефнее. Он поднес сжатые кулаки к ушам и напряг мускулы, как Халк Хоган^[13]. Оскалился в сумасшедшей улыбке, уткнулся в зеркало лбом. Стекло затуманилось от дыхания, потом опять очистилось. Коннелл шлепнул себя по животу, еще по-детски пухлому. Остался красный след.

— Уходи! — сказал Коннелл жирку. — Пошел вон!

И тут же испугался — вдруг кто-нибудь войдет? Поскорее опять натянул рубашку и вернулся к отцу. До машины они шли молча.

Когда свернули на шоссе, отец сказал:

— У меня нет билетов на матч. Но можно все равно поехать. Может, еще попадем.

— Да не надо.

— Билеты купить, наверное, трудно.

— Угу.

— Может, съездим, посмотрим самолеты?

Коннелл включил радио и прибавил громкости, искоса наблюдая за отцом — рассердится? Тот словно и не заметил. Коннелл еще прибавил звука. Отец повернул рукоятку:

— Не так громко.

Теперь получилось тише, чем было вначале, но Коннелл промолчал, глядя в окно.

— Пап, скажи...

— Что?

— Что это ты там устроил?

— Просто у меня сегодня не было настроения читать лекцию.

— А почему ты сказал про день рождения?

Отец вспыхнул и крепче сжал руль.

— Думаешь, я не помню, когда у моего сына день рождения? Тринадцатого марта! — Отец тяжело вздохнул. — Я просто хотел, чтобы все прошло идеально. Чтобы ты мог написать хорошее сочинение.

— Ты вроде как сам не знал, что говорить.

— Нормально все было! — заорал отец. — И точка! Просто я никогда раньше не читал лекции при тебе. Все, закончили дискуссию!

Голос его все повышался и под конец дошел почти до визга. Отец с трудом перевел дух.

— Я вообще не хотел сегодня сидеть в духоте...

Какое-то время оба молчали.

— Прости, что так получилось с сочинением, — сказал отец. — Может, в другой раз приедешь?

— Да ладно. Выдумаю что-нибудь. Я и так знаю, какой ты учитель. Ты каждый день меня учишь.

Они приехали в Квинс, на луг, который привыкли называть своим, — вдоль шоссе, ведущего к аэропорту Ла-Гуардия. Остановив машину, отец повернулся к Коннеллу:

— Можно тебя попросить? Пожалуйста, не рассказывай маме, хорошо?

— Что мы сюда приехали?

— Нет. Про то, другое.

— А, конечно. Само собой.

— Ты вот понимаешь, а она не поймет.

За оградой самолеты один за другим выруливали на взлетную полосу. Ревели моторы; самолеты взлетали совсем близко. Рядом с ними чувствуешь себя карликом. Коннелл вцепился в ячейки проволочной сетки, а отец обнимал его за плечи.

На обратном пути они слушали трансляцию матча. Когда вернулись домой, отец не лег на диван с наушниками, а снова включил радио. Они сидели рядышком и слушали репортаж. «Метсы» побили «Филадельфия Филлис» с преимуществом в одну перебежку. Гуден простоял на подаче целых восемь иннингов, а сменивший его Франко обеспечил команде победу.

Вообще-то, Коннеллу хотелось рассказать маме обо всех сегодняшних странностях, но папа и всегда странный. Поди пойми, где обычная странность, а где особенная. Тут не просто проблема поколений — тут пропасть размером в целую жизнь. Папа в молодости не шатался по миру в компании хиппи, а просиживал целые дни в лаборатории и слушал Бинга Кросби^[14]. Он любил иностранные языки и дурацкие каламбуры. Сколько раз отец за завтраком с совершенно серьезным видом спрашивал Коннела, сварить ему яйцо всмятку или в рюкзачок!

А разве можно забыть, какую штуку он выкинул в прошлом году на День благодарения? Они тогда поехали в гости к своим друзьям Коукли. Раньше Коукли жили по соседству, в таком же, как у них, доме на три семьи, а недавно переехали на Лонг-Айленд, в дом с коврами, приземистыми диванами и громадным телевизором — трансляции матчей по нему смотреть просто замечательно. Синди Коукли и мама Коннелла дружили еще с начальной школы, с самого первого класса.

Родители готовились к выходу у себя в спальне. Коннелл валялся на кровати и читал. Внизу, в гостиной, работало радио, — должно быть, родители решили, что Коннелл тоже там. Внезапно мама начала хихикать, совсем по-девчоночьи, словно между ними происходило что-то запретное. Коннелл на цыпочках подобрался к двери.

— Эд, прекрати! — услышал он.

— А что такое? По-моему, идея шикарная.

— Да ну тебя! Ужас какой-то! — Маминым словам противоречил восторг в голосе. — Не вздумай!

— Все, уже сделано.

— Эд! — взвизгнула мама. — Она же совсем новая!

Родители смеются — не такая уж редкость, но сейчас все было иначе. При нем они смеялись по-взрослому сдержанно, а сейчас резвились без оглядки. Он никогда не слышал у мамы такого молодого голоса.

— Посмотри, как тебе? — спросил отец.

— Не смей этого никому показывать! — потребовала мама. — Слышишь?

— Боишься, дамы в обморок попадают?

Несколько секунд прошло в молчании. Коннелл прижался вплотную к двери. Сердце у него глухо стукало в груди. Послышалась какая-то приглушенная возня.

— Некогда же, времени нет, — сказала мама таким тоном, словно времени больше чем достаточно.

Потом она тихонько застонала. Коннелл похолодел. Он ни разу не видел, чтобы они целовали друг друга в губы, а сейчас вовсю целовались и бог знает что еще проделывали. Сколько раз, глядя, как Джек Коукли с грубоватой нежностью прижимает к себе Синди, Коннелл мысленно упрашивал отца обнять маму при всех.

— Пора идти, — сказала мама.

Вжикнула молния на платье.

— Надо Джека развеселить, а то он совсем приуныл.

Коннелл метнулся к себе в комнату. Потом, когда родители вышли из спальни, он искал на их лицах хоть какую-нибудь подсказку — что они там затевали? — но так ничего и не увидел.

В спокойном, ненапряженном молчании выехали на шоссе Нортен-Стейт-парквей и в конце концов приехали к Коукли. Мужчины сели смотреть футбол, а женщины тем временем за разговорами носили еду из кухни. На столе красовались хрустальные бокалы, серебряные приборы, красивые серебряные солонка с перечницей и скатерти в два слоя. Коннелл первым уселся за стол, предвкушая, как налопается и будет потом сидеть на диване вместе со взрослыми мужчинами, поглаживая себя по раздутому животу и тихо икая.

Джек разрезал индейку. Гости по очереди протягивали ему тарелки.

— Эд! — сказал Джек. — Может, снимешь пиджак? Будь как мы.

Все знали, что сейчас начнется.

— Не могу, — сказал папа. — У меня рубашка без спинки.

Среди гостей порхнули смешки. У Коннелла горели щеки. Один и тот же ритуал повторяется каждый год. Может, всем это и кажется смешным, но все-таки зачем отец дурака валяет? Он единственный пришел в гости в костюме. Остальные были в свитерах и свободных штанах из «китайки». А отец даже в жаркие летние дни носит рубашки с длинным рукавом и строгие брюки. Коннелл чихать хотел на отцовские предостережения насчет истончившегося озонового слоя и рака кожи. Он знал одно: папа выглядит как дебил.

— Слушай, Эд, — сказал Джек, — ты каждый раз так говоришь. Что это вообще значит?

Джек — шесть футов четыре дюйма росту, двести пятьдесят фунтов весу^[15] — бывший морпех. Когда они все вместе смотрели по телевизору американский футбол, нетрудно было представить Джека квотербеком. Он громогласно рассказывал всякие байки и хохотал во все горло. Папа Коннелла говорил тихо, и все тянули шеи, чтобы расслышать, у Джека лицо просто светилось, когда он слушал, а Коннелл дождаться не мог, скорей бы отец замолчал. Он боялся, что Джек поймет, какой отец на самом деле чудик.

— Понимаете, у меня рубашка без спинки. Не могу я снять пиджак, неудобно получится.

— А почему вдруг рубашка — без спинки?

— Так дешевле, — объяснил папа. — Расход ткани меньше.

— Ну ничего, я думаю, никто здесь не умрет, если твою спину увидит, — неожиданно резко заявил Джек. — Вот скажи, Фрэнк, ты не боишься увидеть спину Эда?

Фрэнк переводил взгляд с Джека на папу Коннелла, словно старался угадать правильный ответ.

— Ладно вам, ребята, — сказал он, смущенно посмеиваясь. — Хочет человек сидеть в пиджаке — пусть его. Праздник все-таки.

— Я понял, что он хочет сидеть в пиджаке. А меня это нервирует. По-хорошему прошу: сними пиджак!

— Ты серьезно? Так сильно хочешь, чтобы я снял пиджак?

Джек уставился на папу в упор. Синди запоздало уловила напряжение, словно какой-нибудь инфразвук, и потянула мужа за рукав.

— Да! — сказал Джек. — Я так хочу!

— Ну что делать... В конце концов, это твой дом.

— Точно, пока еще мой!

— Джек! — ахнула Синди.

Тут даже мама Коннелла встревожилась, хотя улыбалась поначалу. Считалось, якобы Коннелл не знает о том, что известно его родителям: в авиакомпании, где работает Джек, готовится сокращение и Джек боится, как бы его не уволили. Вечерами Коннелл, приоткрыв дверь своей комнаты, слушал мамины разговоры по телефону в кухне.

— Да ничего страшного, Синди, — сказал папа. — Джек, значит, мой пиджак тебе очень мешает?

— Мы тут все запросто, один ты в пиджаке!

— Хорошо, я понял, — сказал папа и встал. — Прости, что всех побеспокоил.

Он медленно стащил с себя пиджак. У дорогой на вид рубашки была аккуратно вырезана спинка. Рукава едва держались. Вся папина спина, в нелепых веснушках и редких жестких волосках, была на виду. Казалось, время остановилось.

— Доволен? — спросил папа. — Этого ты хотел? Ну давай, любуйся!

Джек неожиданно расхохотался, словно гром грянул с ясного неба. За первым раскатом последовал второй, а дальше смех посыпался частой дробью, будто камешки подпрыгивают на воде. Его заразительный хохот подхватили все.

— Садись уже, дурила, ешь индейку! — сказал Джек, отдышавшись.

По его лицу было ясно: он за папу Коннелла пойдет под пули, если понадобится. Коннелл и раньше видел, как люди вот так же смотрели на Эда. Наверное, надо быть взрослым, чтобы оценить его по-настоящему.

Осенью отец заставил Коннелла написать для школьной конференции доклад об адаптации живых организмов. Они набрали целую кучу мокриц-броненосцев и стали постукивать их по спинкам шариковой ручкой. Вначале потревоженные мокрицы сворачивались в шарик; постепенно они прекратили реагировать на раздражитель — одни раньше, другие позже. Считалось, что этот результат имеет огромное значение: мокрицы за какие-нибудь пять минут научились игнорировать инстинкты, сформировавшиеся за миллионы лет эволюции. Коннелл собирал данные, а папа помогал ему рисовать графики и диаграммы на листах картона. Придя на конференцию, Коннелл сразу понял, что у него нет шансов. Другие участники приготовили действующие модели вулканов, радиоуправляемые машинки и громоздкие модели замкнутых экосистем со сложными биоциклами, занимающие два больших стола. А у него при себе даже нет коробки с мокрицами, всего только пара плакатов. Когда собрались учителя и начались презентации, Коннелла бросило в пот. Он как мог изложил ход эксперимента, который не так уж хорошо понимал.

Вручая ему первую премию, преподаватели особенно подчеркивали изящество и простоту эксперимента при строгом соблюдении научного метода. Другие родители, когда объявляли фамилию их ребенка, вскакивали и принимались радостно вопить, а папа остался сидеть на месте, только вскинул кулак и молча кивнул Коннеллу. Это произвело на Коннелла сильнейшее впечатление. Отец как будто заранее знал, что победа им обеспечена.

Придя вечером домой после работы, мама отвела его в сторонку.

— Расскажи, как все было на папиной лекции? Какой он был? — спросила она почему-то шепотом, со странным напряжением на лице.

Коннелл от волнения чуть не проболтался, но в последнюю секунду вспомнил свое обещание.

— Папа как всегда, — сказал он. — Я ничего не понял, что он говорил.

19

В одном медицинском журнале Эйлин прочла статью о том, что однообразный распорядок ухудшает состояние пациента, склонного к депрессии, а встряска, отход от рутины может оказать благотворное действие. Строго говоря, она не знала, вызвано ли состояние Эда депрессией, зато знала точно, что проверить это невозможно — к психотерапевту его не затащишь.

Что необходимо Эду, да и всей семье, — это выскочить из накатанной колеи. Может, переезд в новый дом выведет его из апатии? Сейчас самое время: Коннелл в будущем году начнет учиться на первом курсе, ему практически все равно, откуда ездить на занятия. А цена их дома, учитывая обстановку в районе, будет в дальнейшем только падать. Еще несколько лет, и они вообще отсюда не вырвутся.

Вот у Коукли жизнь наладилась после того, как Джека в его авиакомпании назначили директором по грузоперевозкам и они купили дом в Ист-Медоу. До переезда у Джека замечались признаки депрессии, а в Ист-Медоу он начал мастерить мебель в гараже и увлекся ландшафтным садоводством. На заднем дворе он построил плавательный бассейн. Сплошная идиллия: музыка из радиоприемника заглушает стрекотание соседских газонокосилок, мокрые следы босых ног постепенно тают на горячем бетоне, а в воздухе витает запах лосьона для загара.

Эйлин уже пять лет не повышала квартплату для семейства Орландо — а они с самого начала платили много меньше среднего. Уверенность, что сын в безопасности, перевешивала для нее упущенную выгоду. Коннелл после школы часами сидел у Орландо, на втором или третьем этаже, пока не придут домой родители. Сейчас он, правда, уже вырос и мог сам о себе позаботиться, так что благодарность Эйлин слегка поугасла.

— Я все думаю насчет дома...

Они сидели вдвоем — Коннелл сегодня ужинал у Фаршида. Эд не ответил. Эйлин уже привыкла к таким односторонним разговорам. Научилась понимать его молчание. Сегодня молчание звучало обнадеживающе — не так тягостно, как в иные дни. На него, как на белый экран, можно было проецировать свои замыслы.

— Хорошо бы у нас был свой дом, только наш. Я устала от хлопот с жильцами. А ты?

Она положила ему на тарелку немного фасоли, картошку и кусочек курицы. Без затей, но они же одни, а Эду, кажется, вообще все равно, что есть.

— Наш дом здесь, — сказал он.

— Да, конечно. Просто я подумала — может, поискать другой дом, который будет... совсем наш?

— Столько труда в него вложено.

Эд принялся резать курицу. Вместо того чтобы отрезать маленький кусочек, он распилил всю порцию на две равные половинки.

— Эд, скажи, тебе здесь хорошо?

— Да.

Он сосредоточенно резал половинки снова пополам, целиком погрузившись в эту работу.

— Нет, ты несчастлив. Не зря же ты с дивана не сходишь.

— У нас хороший дом.

Впервые Эд поднял голову и посмотрел на нее. На тарелке у него красовалась мозаика из аккуратно разложенных кусочков, но он не начинал есть.

— Район превращается черт-те во что.

— Я городской мальчишка, — сказал Эд. — Пустые улицы, редко поставленные дома — это не по мне.

Он пренебрежительно махнул вилкой.

Редко поставленные дома... Об этом Эйлин и мечтала!

— Разве плохо куда-нибудь переехать? Начать все заново? И время подходящее — Коннелл с осени тоже будет учиться на новом месте. Мы довольно много денег накопили.

— Наш дом в сто раз лучше, чем тот, где я вырос.

— Да уж, — не удержалась Эйлин. — Это точно.

Ей было неприятно, что ее выставляют какой-то стяжательницей. Она же не дворец хочет купить! Просто что-нибудь на ступеньку выше их нынешнего жилья. Она все это затеяла в первую очередь ради Эда, но какие доводы привести, чтобы не выдать истинной подоплеки?

— Надоело, что все время кто-то ходит над головой.

— Поменяемся квартирами с Линой. Она будет счастлива. Ей уже не под силу карабкаться по лестницам.

Эйлин испепелила мужа взглядом. Он уже и стручки фасоли разрезал на аккуратные половинки.

— Здесь наша жизнь, — сказал Эд.

— А не хочется попробовать в другом районе, среди других людей?

— Я не хочу привыкать к совершенно новому образу жизни.

Эйлин прикусила язык и все-таки не удержалась:

— У тебя и так уже сложился совершенно новый образ жизни.

Под ее взглядом Эд наконец-то начал закладывать еду в рот и медленно, методично пережевывать, словно заново учился жеванию. Эйлин отложила нож и вилку, чувствуя, что зрелище сводит ее с ума.

— Нам не по карману такой район, куда тебе хочется, — сказал Эд, но как-то рассеянно.

Все его внимание занимала еда: донести до рта кусочек, перемолоть зубами и проглотить.

— Да ты понятия не имеешь, чего мне хочется, — горько промолвила Эйлин.

Денежными вопросами она давно уже не занималась. За состоянием их общего счета следил Эд, и весьма тщательно. Он же вел все дела, связанные с капиталовложениями. Вложения чаще получались удачными, поскольку Эд был весьма консервативен в выборе. Вложить деньги в злосчастную «Ферст Джерси секьюритиз» его уговорила Эйлин по совету одного врача на работе. Благодаря Эду их финансовое положение было прочнее, чем у многих ровесников с такими же или даже более солидными доходами. Но решение по поводу нового дома Эйлин не могла ему уступить. Если уж не удается пробудить в нем энтузиазм, ее энтузиазма хватит на двоих.

Эйлин стала подыскивать варианты в Бронксвилле.

— Смотри, это просто идеально! — Она показала Эду объявление в газете.

— Ты знаешь мою точку зрения.

— Ну сделай мне приятное! Дом будет открыт для осмотра в субботу. Съездим, развеемся...

— На субботу у меня другие планы.

Эйлин невольно улыбнулась такой бесхитростной уловке: Эд практически никогда не планировал семейных развлечений на выходные.

— Что за планы, расскажи?

— Билеты на бейсбол.

— Ты их уже купил? Именно на эту субботу?

— Коллега на работе их для меня припас. Я сказал, что мне нужно сперва посоветоваться с женой.

Лицо Эда осветилось надеждой, словно он и вправду верил, что сумел обхитрить Эйлин. У нее не хватило духу дальше спорить. На следующий вечер Эд с гордостью показал билеты — наверняка по дороге домой купил на стадионе. Четыре штуки взял — для правдоподобия.

В субботу день выдался прекрасный — самое начало мая, чудесная погода. На лишний билет Коннелл пригласил Фаршида. Вполне взрослые пассажиры в метро шумели как подростки — одежда с фанатской символикой делала их и вовсе похожими на детей. Эйлин невольно заразилась общим настроением. На стадионе ее ждала неожиданность: вместо того чтобы подняться на самый верх трибун, как обычно, они остановились после первого пролета лестницы. Отсюда игроки на поле выглядели непривычно близкими.

Мальчишки важно уселись на свои места, явно гордясь, что сидящие на верхних рядах им завидуют. Игроки еще разминались. Мальчишки тоже вытащили бейсбольные перчатки-ловушки. Коннелл свою обязательно брал на все матчи и носил, не снимая, по нескольку часов подряд, хотя поймать мяч у него не было никакой надежды — они всегда сидели слишком высоко. А вот сейчас появился реальный шанс.

Эд отправился покупать угощение, подробно расспросив, кому что принести. Без него мальчишки совсем расшумелись. Они так и сыпали загадочными бейсбольными терминами: «горячий угол», «свечка», «мазила», «билет в оба конца». Под их болтовню на Эйлин снизошла спокойная ясность. Ей лучше всего думалось на матчах или когда Эд слушал спортивные трансляции по радио. Она знала основные правила бейсбола, и Эд ей объяснил многие тонкости, но все равно Эйлин не могла понять трепетного отношения своих мужчин к игре. Муж и сын чтили старые биты и обтерханные ловушки, словно мощи какого-нибудь святого. По правде говоря, обширные познания Коннелла вызывали у нее уважение. И ведь запомнил же столько всего! Своего рода замена научным знаниям. Когда мужчины истово изучают статистику любимой команды, в этом у них, по сути, выражается тяга к истории. Им не пришлось воевать — страна еще слишком молода, ее прошлое кажется незначительным на фоне многовековых свершений других стран, бывших соперниц. О бейсболе говорят со священным трепетом, приглушенными голосами, как о чем-то неимоверно возвышенном. Коннелл с Эдом непременно изучают отчеты о матчах после того, как прослушают радиотрансляцию или даже увидят сам матч на стадионе. Кажется, эти обсуждения для них так же важны, как и сама игра.

Эд часто восхищался тем, как ярко тот или другой спортивный комментатор описывает игру. Эйлин не могла понять, о чем речь. На ее взгляд, все подобные статьи пишутся шаблонным языком, а их выдают за повествование эпического размаха. Сама она предпочитала сосредоточиться на более непосредственных, земных впечатлениях: запах тушеного мяса с квашеной капустой; щелчки сменяющихся цифр на табло и вслед за ними гром аплодисментов; ладонь сына, победно шлепающая ее по руке.

Эд что-то давно запропал. Эйлин принялась вертеть головой, высматривая его заметную куртку «Мемберс онли». Наконец увидела его в соседней секции: Эд перегнулся через поручни и озирался, приставив руку козырьком к глазам, как дозорный на мачте. Его теребил контролер, а корешок от билета остался у Эйлин в кармане. Эд, волнуясь все сильнее, сбросил с плеча руку второго контролера. Эйлин терпеть не могла выставлять себя напоказ в общественных местах, но контролеры могли вот-вот позвать охранников, а тогда уже получится и вовсе безобразная сцена. Эйлин встала и замахала рукой, окликая Эда по имени. Он встрепенулся и вырвался от контролеров. Те, видя, что все в порядке, гнаться за ним не стали. Эд, нагруженный подносами, спустился по проходу. Эйлин раздала еду ребятам.

Эд остался стоять возле своего сиденья.

— Ты где была, черт возьми?

Эйлин украдкой огляделось, не слушают ли их.

— Здесь была, — ответила она, стараясь говорить спокойно.

Пока никто вроде не прислушивался, но дело явно шло к скандалу.

— Я тебя везде искал! — рявкнул Эд.

— Понимаю, милый, но сейчас уже все хорошо.

— Я не мог тебя найти!

— Эд, — сказала Эйлин, — я здесь. И ты здесь. Давай смотреть игру.

Мальчишки, увлеченные едой, не обращали на Эда внимания. А он все не садился, вглядываясь в толпу зрителей, словно у них на затылках были написаны ответы на какие-то важные вопросы. Фаршид без особого интереса вертел в руках блестящий, словно восковой, кренделек. А Коннелл мигом проглотил хот-дог и принялся за свой крендель. В рядах за ними уже начинали недовольно бурчать. Эйлин потянула Эда за рукав. Он рухнул на сиденье и принялся разглаживать брючины с таким усердием, словно пытался согреться или отряхивал крошки с колен.

— А где наша еда?

— Я ничего для нас не купил.

Эйлин недоуменно тряхнула головой:

— Что же мы будем есть?

— Ты ничего не просила.

— Я теперь должна просить еду?

Она отломила кусочек от кренделя Коннелла.

— Погоди-ка!

В проходе как раз показался продавец хот-догов. Эд замахал ему.

— О чем ты только думаешь? — проворчала Эйлин, принимаясь за хот-дог. — Эд, приди в себя!

— Давай смотреть игру, — ответил он.

Пару иннингов спустя игрок команды «Метс» неточным ударом отправил мяч прямо в их сторону. Время словно замедлилось; зрители застыли в леденящем душу ожидании. Ветер изменил траекторию мяча. На мгновение показалось, что он пролетит мимо. Нет, все-таки к ним! Со всех сторон болельщики тянулись к мячу, а он летел прямо в Эда. Эд неуклюже взмахнул рукой, мяч отскочил от ладони, и его схватил человек из следующего ряда.

Коннелл застыл, словно оцепенев. Рука судьбы, едва коснувшись его, прошла мимо. Мальчик весь дрожал от сдерживаемой нервной энергии, подпрыгивая, точно шарик масла на сковородке.

— Вот это да! — повторял он, обращаясь ко всем сразу — к Эйлин, к отцу, к Фаршиду, к любому, кто захочет слушать. — Ничего себе!

Удачливый болельщик, сосредоточенно глядя в пространство, принимал поздравления друзей, хлопавших его по спине. Он не хвастался и тем самым только подчеркивал свой триумф.

Эд совсем сник.

— Прости, дружище! — повторял он. — Я старался поймать его для тебя!

— Да ладно, пап.

— Ох, правда, прости... Ужасно обидно.

— Может, лучше с перчаткой? — Коннелл протянул отцу свою.

Эд, обернувшись, спросил, можно ли мальчику подержать мяч. Везучий зритель протянул ему мяч с такой неохотой, что, по мнению Эйлин, это было просто неприлично. Коннелл с трепетом принял бесценную добычу в ладони. Эйлин боялась, что он станет клянчить, нельзя ли оставить мяч себе, но Коннелл, после короткого безмолвного диалога с мячом, вернул его без единого слова, и владелец запрятал мяч поглубже в карман пиджака. Эти трофеи воображаемой войны пробуждают в мужчинах какие-то первобытные чувства. Коннелл принимался размахивать перчаткой-ловушкой всякий раз, как мяч летел приблизительно в их сторону, даже если безнадежно далеко, и Эйлин не знала, как его остановить.

20

Эйлин сидела рядом с Коннеллом на верхней ступеньке и раздумывала о том, почему люди столько шума разводят по поводу созвездий. Пунктирные линии на рисунках плохо соответствуют тем образам, которые связывают с тем или иным созвездием. Даже знай она все эти картинки, вряд ли смогла бы их разглядеть в рассыпанных по небу светящихся точках.

Обычно звезды почти не видны, однако в ту ночь они проступили удивительно ярко. Вот еще одна причина для переезда — в пригороде, наверное, звездным небом можно любоваться постоянно.

— Что ты видишь? — спросила Эйлин.

— Кучу звезд. А ты?

— Вон Большая Медведица.

— И Малая Медведица.

— Да.

— И Полярная звезда.

— Угу.

На этом их познания закончились. Эйлин была рада, что ее сын не разражается высоконаучной тирадой всякий раз, как взглянет в небо. Выходя замуж за ученого, она опасалась, что ее дети окажутся не от мира сего.

— Представляешь, тысячу лет назад люди смотрели на те же самые звезды.

Эйлин улыбнулась философским интонациям сына.

— И будут смотреть, когда мы давно уже умрем, — прибавил он.

Эйлин пробрала дрожь. Подобные сентенции родители должны говорить детям, а не наоборот. Она потеряла обоих родителей и на работе чуть ли не каждый день сталкивалась со смертью, и все же ей стало жутко от его слов о неизбежном исходе всякой жизни.

— Пошли в дом, — сказала она. — Поздно уже.

— Я хочу посмотреть, станут звезды ярче?

— Завтра в школу. — Эйлин начала терять терпение. Почему ее мужчины так несговорчивы? — Летом займешься исследованиями.

Она проверила, что сын поплелся к себе, а потом снова вышла на крыльцо и стала смотреть в ночное небо. Что видели там древние? Животных, охотников, быть может — царей? На какой-то миг ей показалось, что она видит силуэт собаки с длинным поводком. Когда взглянула снова, все уже исчезло.

Позже, лежа без сна, она думала о неизменности звезд, таких далеких от человеческих метаний и горестей. Безмерность геологических эпох почему-то приносила умиротворение.

21

По воскресеньям они ходили к обедне. Эд никогда не придавал большого значения походам в церковь. Когда Коннелл был еще совсем маленьким, Эд выводил его на улицу, стоило тому раскапризничаться.

Таким образом, задача загонять все семейство на мессу ложилась на плечи Эйлин. А она уже и сама не знала, верит ли в Бога. В устройстве мира ей давно уже не виделось никакого Божественного замысла. Может, это профдеформация? Медсестре не так-то легко сохранить веру. Столько людей у нее на глазах ушли из жизни, все по-разному: кто шумно, кто тихо, кто-то бился в агонии, кто-то оставался в полной неподвижности. Начинаешь воспринимать смерть как остановку организма, не более. В последний раз расширяются легкие, в последний раз сердце проталкивает кровь через сосуды, кровь прекращает поступать к мозгу.

Это вовсе не значит, что не надо ходить к мессе. Эйлин считала, что мальчику полезны нравственные уроки, которые он может там получить, да и ради благотворительной работы уже есть смысл посещать церковь, как бы ты ни относился к Богу. Наедине со своими мыслями Эйлин ощущала, что как будто настраивается на некую волну — этой волне и молилась после причастия, стоя на коленях рядом с другими прихожанами, хоть и казалось ей частенько, что она разговаривает сама с собой.

В прошлое воскресенье, Троицын день, проведя службу в последний раз за тридцать лет в их приходе, отец Финнеган представил пастве своего преемника — отца Чаудхари. Все уже и раньше угадали знак грядущих перемен в темнокожем незнакомце, подготавливающем к причастию Святые Дары. За прошедшее десятилетие многих священников-ирландцев сменили латиноамериканцы; теперь вот и уроженцы Индии будут.

С каждым годом Эйлин видела в храме все больше индийцев. Пару месяцев назад семья индийцев купила дом по соседству. Эйлин, естественно, предположила, что они индуисты, и очень удивилась, увидев их в церкви. Она немного задержалась, чтобы не пришлось возвращаться вместе с ними, а когда ночью, лежа в кровати, вспомнила об этом, ей стало стыдно. В следующий раз она специально догнала их у выхода и пошла с ними домой. Приятно было искупить обиду, о которой никто и не знал. После этого Эйлин с легким сердцем предоставляла им возвращаться домой в одиночестве.

Эд был куда восприимчивее к иным культурам. Идя с Эйлин по Гринвич-Виллидж, он восхищался ирокезами окрестных панков, вызывавшими у нее лишь отвращение. Поэтому Эйлин не удивилась тому, что первую обедню отца Чаудхари Эд слушал с особым вниманием. Саму Эйлин жуть пробирала от контраста темной кожи с белоснежным облачением священника и от странного, певучего акцента. Даже испаноговорящие соседи озадаченно переглядывались, будто говоря: «Чужак!» А Эд знай себе улыбался, то скрестив руки на груди, то постукивая себя по ноге церковной брошюркой.

Во время проповеди Эд обычно листал текст литургии — Библия интересовала его в первую очередь как произведение литературы. Однако сегодня он держал брошюрку раскрытой на нужном месте. По крайней мере, отец Чаудхари говорил разборчивей, чем отец Ортис, — тому лучше бы сразу пригласить переводчика-синхрониста.

Проповедь была на тему отрывка из Книги притчей Соломоновых — того, где говорится, что мудрость Божия родилась прежде сотворения земли:

Отец Чаудхари закрыл книгу и начал проповедь. Он говорил о вещах, вовсе не связанных с библейским текстом. Если все мы созданы из праха, говорил он, тот же самый прах, то есть космическая пыль, встречается по всей Вселенной. Эта космическая пыль возникла, как можно предположить, во время Большого взрыва. Она общая для нас всех, а значит, все мы в ответе друг перед другом. Эд слушал как зачарованный. Отец Чаудхари говорил о том, что человек — крохотная песчинка в сравнении с огромной Вселенной и это должно напоминать нам о смирении. Он призывал прихожан изумиться чуду пред лицом творения — и в великом, и в малом. Затем процитировал французского иезуита по имени Тейяр де Шарден: «Ему была ясна вне всяких сомнений зыбкость и пустота любой, даже самой благородной теории в сравнении с полнотой и определенностью малейшего факта, взятого во всей его конкретной реальности»^[17].

Эйлин никогда еще не видела Эда в таком восторге от проповеди. Он азартно хлопнул ладонью по спинке передней скамьи и заерзал на сиденье — Эйлин уже думала, сейчас вскочит и зааплодирует и ей придется его одергивать.

После службы возле церкви собралась небольшая толпа. Эйлин протолкалась к обочине и тут, оглянувшись, обнаружила возле себя одного Коннелла. Эд остался среди тех, кто ждал своей очереди поздороваться со священником — точно поздравляющие на свадьбе. Это уже слишком!

Эйлин добралась до него, как раз когда Эд протянул руку для рукопожатия.

— Прекрасная речь! — воскликнул он, как будто поздравлял политика после выступления. — Вы откуда родом?

Эйлин чуть со стыда не сгорела, но отец Чаудхари, кажется, обрадовался и с жаром потряс Эду руку. У них завязалась оживленная беседа, а все остальные прихожане терпеливо ждали, пока они наговорятся.

Отойдя подальше от церкви, Эйлин спросила:

— Что все это значит?

— А что?

Коннелл вытащил из кармана теннисный мячик и увлеченно его подбрасывал.

— С каких пор ты интересуешься жизнью священников?

— Он прочел очень качественную проповедь, — сказал Эд.

Коннелл уронил мячик. Эд выскочил на проезжую часть, поймал мяч и принес обратно. Эйлин со злостью похлопывала себя по ладони свернутой в трубку брошюрой.

— Обязательно было расспрашивать, откуда он? Ясно, что из Индии.

— Из Бангладеш.

— Тебе очень важно это знать?

— Я люблю узнавать новое. Перестать учиться — это смерть. — Эд бросил Коннеллу мячик. — Правда, приятель?

Когда пришли домой, Эд застыл столбом на тротуаре. Эйлин махнула Коннеллу, чтобы шел в дом. Мальчик, потоптавшись на месте, послушался. Эд по-прежнему не двигался. Эйлин поднялась на крыльцо, надеясь, что Эд пойдет за ней.

Эд стукнул мячиком о землю и снова его поймал.

— Я видел газету. Объявления, которые ты обвела.

Эйлин, подобрав юбку, присела на верхнюю ступеньку. Ей было неловко, словно ее застали за обнимашками с бойфрендом. Снова глухо стукнул мячик; Эд подхватил его, подставив ладонь.

— Я не хочу уезжать, — сказал Эд. — У нас вполне хороший дом. Соседи все знакомые. Это что-нибудь да значит? И новый священник отличный.

— Он индиец! — выпалила Эйлин. Просто не смогла промолчать. — Оглянись вокруг — что творится в районе!

— Здесь наш дом, — упрямо повторил Эд.

— А это? — Эйлин ткнула пальцем в разрисованную граффити стену многоэтажки напротив.

— И это тоже.

— А помнишь, на Хеллоуин тебя по дороге домой закидали яйцами?

— Дети везде безобразничают.

— А помнишь, как Лину ограбили?

— Никто не живет в вакууме.

— А что было с миссис Коуни? Хочешь, чтобы со мной то же случилось?

— Нет, конечно. То был несчастный случай.

— Больше похоже на убийство.

Эйлин перевела дух. Злость постепенно перекипала в решимость. Нечего с ним спорить. Если надо, она сама все сделает.

— Съездим хотя бы посмотреть. Надо же знать, что предлагают.

Эд покачал головой. С крыльца была видна крошечная пролысинка у него на макушке. Эд перестал подбрасывать мячик, положил руку на лодыжку Эйлин и легонько сжал. У нее словно электрический ток пробежал по телу, как будто Эд через прикосновение делился с ней своей энергией.

— Я не могу объяснить, почему не соглашаюсь. Просто мне правда не хочется никуда переезжать. Бывало у тебя такое чувство, что жизнь уходит, все тебя обгоняют, а ты безнадежно отстаешь? И если бы только мир остановился и никто никуда не спешил, ты смогла бы понять, что к чему? Вот я этого хочу. Чтобы ничего вокруг не менялось.

— Люди меняются, — возразила Эйлин. — Такова жизнь.

— А я возражаю!

Эд сунул мячик в карман и ушел в дом, оставив Эйлин одну на крыльце.

22

Дом, который Эйлин осмотрела первым, стоил девятьсот тысяч — вдвое больше, чем они могли себе позволить. Эйлин все равно поехала его смотреть, просто чтобы в дальнейшем было с чем сравнивать.

Она надела приличный серый костюм, блузку с рюшами и туфли на высоком каблуке. Вдоль длинной круговой дорожки перед домом уже стояли несколько автомобилей: «БМВ», «фольксваген», «ауди». Ей стало стыдно за свой «шевроле-корсика». По крайней мере, машина чистая, — к счастью, одолевшая Эда апатия не лишила его привычки отмывать семейные авто.

Через незапертую входную дверь Эйлин вошла в просторный вестибюль. Мраморные полы, картины по стенам, громадная люстра свисает со сводчатого потолка. Эйлин успела бросить только беглый взгляд — по лестнице уже спускалась переполненная энтузиазмом риелторша. За ней следовала молодая пара — оба одеты куда менее формально, чем Эйлин, и явно чувствуют себя здесь вполне непринужденно. Зря она так вырядилась! Поднимаясь по бесконечной лестнице, Эйлин сняла жакет — все равно в нем было слишком жарко.

— Добро пожаловать! — Риелторша раскинула руки, словно собираясь ее обнять.

Молодые люди были лет на десять-пятнадцать младше Эйлин. Ощущая себя незваным гостем, она мечтала развернуться и броситься к машине.

— Я увидела открытую дверь, — еле выговорила она.

— Конечно, конечно! Мы как раз собирались осмотреть патио. Присоединяйтесь к нам — или, если хотите, просто погуляйте пока по дому.

— Спасибо, я пройдусь, — ответила Эйлин.

Риелторша с парочкой вышли, а Эйлин снова подумала — не уехать ли? Только потом с ума сойдешь гадать, что эти люди о ней скажут. Из кухни доносился неизбежный аромат рагу. Примитивная уловка, но ведь подействовало! Настроение Эйлин невольно изменилось. Она поднялась на второй этаж и с удивлением увидела в спальне еще одну пару, почти своих ровесников, с двумя дочками. Младшая весело подпрыгивала, сидя на кровати. Мать, заметив Эйлин, велела дочери перестать. Муж любовался отменно сработанными оконными рамами. Он смерил Эйлин оценивающим взглядом, словно она была частью обстановки, и улыбнулся. Жена вывела девочек из комнаты, а муж задержался, изрекая глубокомысленные сентенции о каркасе дома с таким видом, как будто ему внимала восхищенная аудитория.

Оставшись одна, Эйлин тоже подошла к окну. Ее машина сверху казалась игрушечной. Птицы и падающие желуди основательно попортили крышу. Надо бы ее заново покрасить...

Эйлин взбила подушку, примятую девочкой, и еле удержалась, чтобы не сесть на кровать. Вдруг навалилась усталость. Эйлин чувствовала себя в пустой комнате как в западне: и заняться нечем, и выходить не хочется, чтобы не столкнуться опять с той молодой парочкой и риелторшей. Откуда-то доносились негромкие голоса. Эйлин вдруг заметила, что у нее колотится сердце, и постаралась выровнять дыхание. Чтобы успокоиться, стала смотреть, как в окно льются солнечные лучи. Погладила кружевное покрывало на кровати. А больше всего успокаивала тишина. Даже на улице не раздавались гудки. Никто здесь не знает, что она обманщица, напомнила себе Эйлин. Может, они сами все обманщики? В том числе и риелторша — строит из себя аристократку, под стать дому, а на самом деле просто выполняет свою работу, за которую ей деньги платят.

Эйлин почти обрела душевное равновесие, как вдруг на глаза ей попались три фотографии в красивых рамках, выстроившиеся возле ночника, будто часовые. У Эйлин внутри все сжалось, хотя, казалось бы, на снимках не было ничего особенного. Семейное фото — скорее всего, снято в отпуске; черно-белая свадебная фотография; и пожилые муж с женой, верхом на лошадях, — муж улыбается во весь рот, сидя в седле спокойно и уверенно. Видимо, решили под старость податься в теплые края. А может, они уже умерли и дом продают наследники. Судя по всему, эти люди прожили хорошую жизнь. Муж и в пожилом возрасте полон юного задора.

Эйлин даже затошнило от волнения. Вот чего Эд не понимает — в таком доме она смогла бы наконец вздохнуть свободней и наладить их общий быт. Стать такой женой, которая не мечется с утра по дому, спеша приготовить еду, пока муж не ушел на работу. Пожалуй, в таком доме можно бы прожить и до самой смерти.

Собрав волю в кулак, Эйлин спустилась вниз. Риелторша с молодыми людьми обнаружились в патио: муж озирал двор, жена с пристальным интересом осматривала гриль. Эйлин, одернув блузку, раздвинула стеклянные двери:

— Мне надо бежать. К сожалению, нет времени посидеть и поговорить.

— Да-да, конечно! — подхватилась риелторша. — Вы взяли наш буклет?

— Дом чудесный, но, боюсь, это не совсем то, что нам нужно.

— У всех свои требования, верно? Иначе все жили бы в одинаковых домах!

— Мы с мужем хотели бы посмотреть другие варианты, в этом же районе.

— Прекрасно, возьмите мою карточку! А сейчас вы где живете?

— В городе.

Формально Квинс действительно входит в состав Нью-Йорка, но Эйлин понимала, что своим ответом создает несколько иное впечатление.

— С удовольствием покажу вам другие дома!

— Спасибо. — Эйлин обернулась к парочке. — Удачи вам в поисках!

— И вам удачи, куда бы ни вел ваш путь, — высокопарно ответил молодой человек.

Эйлин в этом почудилась грубость.

Когда она вернулась домой, Эд лежал на диване в наушниках и с закрытыми глазами. Эйлин постояла возле него, помахала рукой в надежде, что он почувствует, потом зашла к Коннеллу.

Он валялся на полу, прямо в бейсбольной форме. Эйлин залюбовалась — какой он милый! Форма была чуть маловата — за прошедший год Коннелл раздался в плечах и в росте прибавил. Может, нехорошо, что он столько времени проводит в подвале со штангой? Эйлин где-то слышала, что от этого могут быть проблемы с ростом. Однако в последнее время у нее было столько забот. С дурной компанией не связался, и то ладно.

Коннелл догадался снять грязные шиповки, но и вся форма была забрызгана жирной грязью, которую невозможно отстирать.

— Как прошел матч?

— Мы проиграли. Я опозорился. Девять раз подарил базу противнику.

Он подбросил мячик и снова поймал, едва не попав себе по лицу. В последнюю секунду увернулся, не то мяч расквасил бы ему нос.

— Ничего, научишься — станешь играть лучше.

— Зато у меня подача мощная! — похвастался Коннелл, расплывшись в горделивой улыбке.

— Только дверь гаража не погни своими подачами, — предупредила Эйлин. — У меня сейчас лишних денег нет на новую дверь.

Коннелл кивнул.

— Папа пришел за меня болеть.

— Правда?

— Странный он какой-то.

Эйлин сжалась от страха:

— Что такое?

— После игры на меня наорал. Я задержался немножко — помогал убирать мячи и всякое там. Папа пока за машиной пошел. А когда я сел в машину, не знаю, что с ним сделалось. Кричал: «Сколько можно тебя ждать! Сколько можно тебя ждать!»

— Ну... Действительно, не очень хорошо заставлять людей ждать, — неуверенно ответила Эйлин, боясь, что Коннелл услышит, как неискренне она заступается за мужа.

— Не мог же я оставить биты валяться на площадке! Тренер попросил помочь. И не так уж долго я копался, правда! А отец всю дорогу орал не переставая.

— Не обижайся. У папы сейчас тяжелое время.

— Я его не просил меня ждать! Мог бы вообще не приходить.

— Он любит смотреть, как ты играешь.

— Плевать!

— Не надо так!

— Мам, ты его не видела. Он прямо как с ума сошел.

Мяч укатился в сторону. Коннелл не стал за ним тянуться. Так и сидел, упираясь руками в колени, — маленький мужчина, столкнувшийся с жизнью лоб в лоб. Он умный мальчик. Знает, что у других детей бывает хуже — отец или бьет, или вообще ушел из семьи. И все-таки грустно видеть, как рушатся иллюзии. Обычно близость Коннелла с отцом вызывала у Эйлин ревность, а сейчас ей хотелось защитить эту связь между ними.

— Папа всегда злится, когда ему приходится кого-то ждать в машине. Не принимай на свой счет. Наверняка он уже жалеет.

— Полчаса проторчали около дома — он все извинялся.

— Вот видишь!

Однако вечером в постели она стала упрекать Эда:

— Коннелл говорит, ты на него накинулся ни с того ни с сего.

— Сорвался.

— Эд, он же маленький еще.

— Такого больше не повторится.

— Надеюсь. Может, у тебя с отцом были сложности, но мальчик-то не виноват.

Пару кварталов до риелторской конторы Эйлин прошла пешком. Вдруг риелторша в прошлый раз не рассмотрела ее машину? Конечно, рано или поздно хитрость раскроется, но пускай хотя бы поначалу Эйлин воспринимают всерьез. Точно так же в молодости она просила придержать для нее какую-нибудь вещь в магазине. Продавец записывал ее фамилию на бумажке и обещал, что товар столько-то времени будет ее ждать. Эйлин почти никогда не возвращалась за покупкой — ей было довольно сознавать, что желанная вещь хотя бы недолго и хотя бы в теории принадлежала ей. Может, проведя немного времени в дорогих домах, она получит своего рода прививку и ей уже не нужно будет на самом деле там жить?

Контора находилась в центре Бронксвилла. Зажатая меж двух дорогих бутиков, внутри она чем-то напоминала кабинет старого дантиста. Обшитые деревянными панелями стены, синее ковровое покрытие на полу и несколько потертых письменных столов по обе стороны прохода. Здесь Эйлин не чувствовала себя самозванкой. Они были почти наедине, только еще один сотрудник негромко разговаривал по телефону в уголке.

Темные волосы Глории были коротко подстрижены, как у политика. Кое-где проглядывали непрокрасившиеся светлые прядки. Ростом примерно с Эйлин, риелторша была одета в темно-синий костюм и блузку, с виду шелковую. Ослепительно-белые и ровные зубки наводили на мысль о коронках.

Здороваясь, Глория снова протянула сразу обе руки, словно раскрывая объятия. Их этому, что ли, специально учат? И опять подействовало, как тот нехитрый прием с вкусным запахом из кухни.

Риелторша усадила Эйлин за стол.

— Прежде всего давайте обсудим, какой дом вам хотелось бы, хорошо? Вас интересует какой-то определенный архитектурный стиль?

В архитектурных стилях Эйлин разбиралась плохо. Колониальный? Эдвардианский? Тюдоровский? То, что на слуху. Мечты Эйлин о доме в пригороде носили абстрактный характер. Важно, что такой дом символизирует: высокое положение в обществе, уединенность, стабильность.

— Мне очень понравился дом, который я смотрела на прошлой неделе.

Глория удивилась:

— А я думала, он вам не подошел.

— Да, в каких-то частностях не подошел, но во многих отношениях это идеальный дом.

Глория как будто взвешивала, облегчить жизнь Эйлин или еще ее помучить. Потом она улыбнулась:

— Я хочу найти для вас дом, идеальный во всех отношениях!

— Спасибо.

— Простите за вопрос... Вас отпугнула цена?

— Ну что вы! — ответила Эйлин. — Не в деньгах дело.

Глория подняла брови.

— Так, хорошо! — воскликнула она, щелкнув шариковой ручкой. — Для начала мне нужно получить общее представление о том, что искать.

— Конечно.

— Приступим, Эйлин! Фамилия Лири, правильно?

— Да.

— Вы сказали, что живете в городе?

— Верно.

— В каком примерно районе?

— В Квинсе.

— О, в Квинсе есть очаровательные уголки! Мой брат живет в Дугластоне.

Дугластон — совершенно другой мир. Эйлин помолчала, собираясь с духом.

— Мы — в Джексон-Хайтс.

— Какой-нибудь кооперативный комплекс? — Глория одобрительно изогнула бровь. — Говорят, там очень красиво.

— У нас свой дом, — сказала Эйлин. — На три семьи.

— Отлично. — Глория сделала пометку в блокноте. — И вы хотите переехать именно в Бронксвилл или просто куда-нибудь в этом районе?

— В Бронксвилл.

Глория так и засияла:

— В Бронксвилле чудесно, правда? Когда муж купил здесь дом, я думала, что умерла и попала в рай!

— Я когда-то работала в больнице Святого Лаврентия. Давно, но до сих пор помню, как мне здесь нравилось.

— Значит, вы одобрили дом, который смотрели в прошлый раз. А что именно вас больше всего привлекло?

— Размеры.

— Сколько вам нужно спален? Три, четыре, пять?

— Как минимум четыре, — ответила Эйлин, ткнув наугад посередине, словно запойный пьяница.

— Отлично! Кое-что проясняется. А какой ценовой диапазон вас устроит?

Эйлин ненадолго задумалась.

— Это смотря кого спрашивать — меня или мужа.

Глория рассмеялась:

— За это мы их и любим, верно? Мужчинам безразличны жилищные условия, было бы где голову приклонить. Если честно, я все время уговариваю мужа переехать в дом попросторней. Что тут плохого, если средства позволяют? Ваш муж работает на Уолл-стрит? На поезде очень удобно.

— Он преподает в колледже.

Снова пауза, и снова Глория производит какие-то мысленные подсчеты.

— Значит, четыре спальни. Поближе к станции или это не имеет значения? Он преподает в городе? В Нью-Йоркском университете? Или в Колумбийском?

— Мы оба водим машину, — коротко ответила Эйлин. — Муж преподает в местном колледже Бронкса.

— Хотите жить поближе к школе?

— Не обязательно. Мой сын Коннелл будет учиться в городе. — Помолчав для пущего эффекта, Эйлин добавила: — В Реджисе^[18].

Она надеялась, что эта подробность окружит ее защитным куполом престижа, — и в самом деле, Глория уважительно повела бровью.

— О, должно быть, у вас очень способный мальчик! — И тут же проткнула купол булавкой. — Мой муж там учился. Только и говорит о своих школьных годах, я уже устала слушать. У нас-то одни девочки. Был бы сын, непременно туда же его отправила бы.

Эйлин еле удержалась, чтобы не одернуть нахалку. Нельзя «отправить» сына в Реджис: он сам сдает экзамен в ноябре, а ты молишься и ждешь письма с приглашением на собеседование, а после собеседования молишься, чтобы его приняли. В буквальном смысле молишься, даже если в жизни ни о чем не молилась. Потом вы с мужем прибегаете смотреть, как ваш сын, сидя за обеденным столом, вскрывает конверт и читает, что поступил, а когда он говорит, что не хочет учиться среди ботанов, да еще и в мужской школе, вы отвечаете, что нет, он будет там учиться, когда-нибудь вам за это спасибо скажет, и на его губах мелькает затаенная улыбка, хоть он и притворяется недовольным. А потом ты говоришь: «Бабушка с дедушкой гордились бы тобой», и словно камень снимают у тебя с души, потому что хоть часть твоего долга родителям наконец-то отдана. И ты видишь: он все-таки понимает, хотя бы отчасти, как много все это для тебя значит. Что дело не только в нем одном. И кажется, отец стоит у тебя за плечом и молча одобрительно кивает, и твоя мама, вечная загадка, тоже смотрит и улыбается, думая о том, что ждет этого мальчика впереди — как и всех их, живых и мертвых.

— А какой ценовой диапазон для вас будет самым подходящим? В пределах миллиона? Или больше?

Эйлин вычислила, что может потратить самое большее четыреста тысяч долларов. После продажи дома в Джексон-Хайтс и уплаты всех налогов и сборов денег должно хватить на первый взнос, но четыреста тысяч — это максимум. «В пределах миллиона» — это очень мягко сказано, однако именно так и ответила Эйлин.

— Что еще мне следует учесть?

— Мне нужно, чтобы дом хорошо смотрелся с улицы, — сказала Эйлин. — Большой, импозантный дом. Чтобы он буквально притягивал к себе.

В воскресенье после мессы Эд в кои-то веки не лег на диван, а собрал еду для пикника и повез семью на их любимое место, поблизости от аэропорта Ла-Гуардия. Эйлин расстелила на траве одеяло, и они принялись за странные спартанские сэндвичи, приготовленные Эдом: хлеб с индейкой, и больше ничего — ни горчицы, ни майонеза, ни листиков салата или помидорных ломтиков. Даже сами сэндвичи не разрезаны пополам на треугольники.

Давно уже они не выбирались на природу вот так, всей семьей. Эйлин хотелось тихо посидеть со своими мужчинами, но Коннелл вытащил бейсбольные перчатки и принялся скакать, точно молодой мустанг. Эд встал с ним поиграть.

Солнце выглянуло из-за тучки. Самолеты, поблескивая в небе, с глухим рокотом исчезали вдали. Легкий ветерок освежал разгоряченную кожу. Бывают иногда среди обыденности такие вот идеальные минуты. Эйлин хотелось сохранить все это в памяти: кисловатую сладость похрустывающего на зубах яблока, запах травы... Эйлин уже замечала, что память можно обмануть. Если остановиться и мысленно сказать себе: «Это не сон!» — происходящее запомнится необыкновенно отчетливо.

Эд стоял, слегка набычившись, в ожидании подачи — хотя, если нужно, вбок отпрыгивал с неожиданной резвостью. Рубашка на пуговицах и брюки со стрелкой — не самая лучшая спортивная одежда, однако Эд не сдавался. Коннелл спешил вернуть мяч, едва тот коснется перчатки, и от этого страдала точность броска. Начали они с маленького расстояния, но Коннелл потихоньку отступал все дальше. Эд бросал, размахнувшись, по широкой дуге, а Коннелл — по прямой. Иногда, если Коннелл переусердствует, Эду приходилось мчаться за мячом, чтобы тот не вылетел на шоссе. По обе стороны лужайки стояли припаркованные машины, и Эйлин беспокоилась — не хватало только разбить кому-нибудь стекло, тогда вся идиллия насмарку. Эд крикнул Коннеллу, чтобы тот подошел ближе. Мальчишка сперва уперся, но Эд махал рукой, пока он не сделал пару шажков вперед. Теперь они стояли почти как в самом начале. Эд велел Коннеллу бросать не так сильно:

— Помедленнее! Мы же не на чемпионате, просто развлекаемся.

— Пап, я не сильно бросаю! — ответил Коннелл.

Но Эйлин видела — он бросает в полную силу. Хотя Эду пока удавалось принимать все подачи, он смотрел на летящие к нему мячи почти со страхом.

— Помедленней! — повторил Эд более резким тоном.

— А что? Не поймаешь?

Коннелл так размахнулся, что Эд отступил в сторону, пропуская мимо себя мяч, мчавшийся на него, точно сжатый кулак. С упреком глянув на сына, он отправился подбирать мяч.

— Прекрати! — сказала Эйлин, как только Эд отошел подальше. — Папа сказал: бросай не сильно.

— Да я вполсилы бросаю!

— Делай, как папа говорит!

— Ладно тебе, мам.

Тут вернулся Эд — скорее растерянный, а не сердитый. Беспощадная логика подростка поставила его в ситуацию естественного отбора. Поколебавшись, он бросил Коннеллу мяч — тот поймал его в прыжке.

Мяч не успел еще вылететь из руки Коннелла, а Эйлин уже заметила ярость, затаившуюся в теле мальчика подобно сжатой пружине. Поразителен момент физического превращения мальчика в мужчину. Эта неумолимая жажда вырваться вперед, смести с дороги предыдущее поколение и расчистить место новому. Величественно и в то же время жутко. Ее мужчины сойдутся в поединке, и ни тот ни другой не выйдет из этой схватки без потерь.

Может, Коннелл все еще злился из-за того, как отец наорал на него в машине. Может, его раздражало, что отцу сложно отражать его удары. Может, дело в том, что Эд проигрывал по сравнению с другими отцами. Он не просто старше, он еще и старомоден — однако бейсбол всегда объединял их с сыном. Возможно, Коннелл не вынес, что возрастные перемены затронули и этот их общий ритуал. Какая бы ни была причина, он вложил всю свою злость в очередной бросок. Эйлин тихонько ахнула.

Мяч несся с такой скоростью, что Эд застыл, даже не пытаясь уйти с траектории. Время словно замедлилось, и Эйлин вдруг поняла, что у ее мужа с недавних пор возникли проблемы с моторикой. Его рука не поспевала за командами мозга. Даже на расстоянии было видно, как у него расширились глаза. Мяч врезался Эду прямо в грудь. Эд пошатнулся и упал — сперва на задницу, а потом растянулся плашмя.

Эйлин, вскрикнув, бросилась к нему. Коннелл тоже. Пока она добежала, мальчик уже стоял на коленях рядом с Эдом и что-то ему говорил. Эйлин оттолкнула сына в сторону. Эд держался за грудь, как будто ему стало плохо с сердцем. Коннелл сбивчиво извинялся и тянулся поближе к Эду. Эйлин снова его оттолкнула. Тут Эд ее саму отстранил и приподнялся на локтях:

— Прекратите, у меня все в норме! Дайте встать.

Он встал, а Эйлин замахнулась на Коннелла, да так и застыла с поднятой рукой. Все трое словно окаменели скульптурным барельефом. Рука Эйлин чуть вздрагивала. Коннелл, кажется, тоже дрожал в ожидании удара. Эйлин отвесила сыну пощечину.

— Мальчик просто еще не знает своей силы. — Эд мягко перехватил ее зудящую от удара ладонь.

Потом он подобрал мячик с земли.

— Идем, продолжим игру!

— Давайте лучше посидим, — прошептала Эйлин.

— Мы не доиграли.

— Можно и не доигрывать, — сказал Коннелл, обращаясь только к Эду. На Эйлин он не смотрел.

— Всего несколько бросков осталось.

— Эд! — взмолилась Эйлин.

Она могла себе представить несколько вариантов развития событий, и от каждого становилось дурно.

— Ты садись, посиди. — Он хлопнул по своей перчатке. — Коннелл, давай!

Коннелл нехотя поплелся на исходную позицию. Эд бросил ему мяч. Коннелл вернул подачу.

— Жестче! — велел Эд.

Коннелл снова бросил вполсилы.

— Жестче! — заорал Эд. — Давай, от души!

Вечером, лежа в постели, Эйлин увидела на груди Эда, в вырезе майки, отметину от бейсбольного мяча. Провела по ней рукой. Эд взял ее запястье, поднял его как-то странно — вертикально вверх, словно крышку от масленки, — и отвел в сторону.

Оба молчали, лежа на спине и вытянув руки по швам, точно мумии, не соприкасаясь ни единым дюймом. У Эйлин рука все еще как будто мелко дрожала после той пощечины.

Как бы они ни спорили, даже ссорились, спальни это никогда не касалось. Здесь Эйлин могла высказать то, что ей больше нигде не удавалось выразить. Медсестры из ее отделения очень бы удивились, увидев, как она сворачивается в клубочек под боком у мужа. Она понимала, что старомодна в своей привычке всегда ждать, когда он сделает первый шаг. Правда, Эд всегда его делал без колебаний. Прикосновение — надежная, прочная скала в предательской трясине слов.

— Я должна признаться, — начала Эйлин. — Вчера я сказала, что пойду к Синди, а на самом деле ездила смотреть дома.

Эд, сердито покосившись на нее, закрыл глаза, будто спит.

— Не понимаю, что ты так зациклилась на переезде, — проговорил он. — Мне и здесь хорошо.

— Да что ты говоришь? Ты вообще не «здесь». Целыми днями лежишь на диване, уши наушниками заткнешь — и считай, что в камеру сенсорной депривации залез. Не слышишь, как машины на улице гудят и магнитолы надрываются. За продуктами в магазин я хожу — тебе не нужно толкаться в супермаркете и объясняться с девчонками на кассе, которые ни слова не понимают по-английски. Ты не женщина, можешь не бояться ходить по улицам, когда стемнеет.

— Время сейчас неподходящее для переезда.

— Самое подходящее! Коннелл окончил школу. Мало мы мучились в этой кошмарной дыре?

— Господи! — Эд резко раскрыл глаза. — Что с тобой такое?

— До сих пор я как-то терпела, а сейчас все это на меня так давит, что голова вот-вот лопнет.

— Я тут собрался привести себя в порядок. Отдохнуть, набраться сил, — заговорил Эд, словно все это время думал совсем о другом. — В последнее время меня тревожит, что я столько всего не успел в своей жизни. Эта стопка пластинок не давала мне покоя. И я решил — надо что-то делать, пусть даже это не понравится вам с Коннеллом и стадам твоих щебечущих подружек.

Да как он смеет еще говорить о ее подругах! Она им ни словом не обмолвилась о его закидонах — боялась услышать их комментарии.

— Пора хоть немного пожить для себя, — изрек Эд.

Эйлин должна бы рассердиться. «Пожить для себя»? А как же все то, чем она пожертвовала, чтобы он смог доучиться? Но речь Эда звучала как-то заученно. Фальшивая нота дребезжала, словно гнилой зуб, шатающийся в десне. Кажется, Эд сам себе не верит?

— Я не могу вечно так жить, — сказала Эйлин.

— Скоро лето. У меня будет больше свободного времени, смогу заняться ремонтом. У меня куча планов. Переоборудую гараж, можно даже заново покрасить дом.

— А можешь ты вернуть наших прежних соседей? И шум на улицах прекратить? — Эйлин зло усмехнулась. — В смысле, для нас. Ты-то от шума прекрасно сумел отгородиться! Можешь ты нам дать нормальный газон перед домом?

— Тебе бы отдохнуть надо. Не накручивай себя.

— А ты меня не учи! Сам уже с ума сходишь. Если подумать, с этого все и началось — ты просто съехал с катушек.

— Теперь будет лучше.

Эд протянул руку — погладить Эйлин по голове. На этот раз уже она отодвинулась.

— Я тебя прошу: съездим со мной. Просто посмотрим. Так неприятно ходить везде одной.

— Какой смысл смотреть, если мы все равно никуда не переезжаем? Я здесь все отремонтирую.

Как маленький, честное слово! У нее что-то надломилось внутри.

— Если хочешь остаться здесь — оставайся, — медленно выговорила она. — А у меня больше нет сил.

— Я тебе говорю — я не могу никуда ехать.

— Эд, нельзя все время убегать от жизни. Обратно в чрево матери не спрячешься!

— Не будь такой стервозой!

Ни разу в жизни Эд не сказал ей грубого слова. Эйлин уставилась на него бешеным взглядом.

— Прости! Я не хотел...

— Не смей! — прошипела Эйлин сквозь стиснутые зубы. — Хочешь так разговаривать со своей женщиной — заведи любовницу! Это тебе нужно? Отсюда все философские завихрения? Не можешь расстаться с какой-нибудь местной чикитой?

Эд повернулся на другой бок:

— Спокойной ночи.

Хочет молчать — она первой заговаривать не станет. Эйлин вертела на опухшем пальце обручальное кольцо, неприятно врезавшееся в кожу. Готовила на ужин солонину — и вот пожалуйста, пальцы распухли, как сардельки. Кольцо никак не снимается! По правде сказать, кольцо не так уж ей мешало, а просто хотелось, чтобы в эту минуту ничто их с Эдом не связывало, пусть даже он об этом никогда не узнает.

— Ты не права, — сказал вдруг Эд. Его рука легла на спину Эйлин ровнехонько между лопатками. — Нет никакой другой девушки. Ты у меня единственная. Обожаю тебя, знаешь ведь.

Эйлин, не оборачиваясь, рассматривала ручки комода.

— Почему тогда ты не хочешь сделать, как я прошу?

Эд так хлопнул ладонью по матрасу, что кровать затряслась.

— Я не могу! Сейчас — не могу. Мне просто нужен покой.

— Так для этого и существуют пригороды! Для спокойной жизни.

Эд промолчал.

— Милый, скажи, с тобой правда все в порядке? Ты сам не свой в последнее время.

— Все нормально. Просто тяжелый год выдался.

Они еще немного полежали в молчании. Наконец Эйлин повернулась к Эду лицом:

— Мы же не прямо сейчас переезжаем. До этого еще несколько месяцев. Может, больше года.

— Я не могу, и все! — Эд стукнул кулаком по подушке. — Ты меня не слышишь?

Эйлин принялась вертеть выпуклый цветочек на ночной сорочке, чтобы заглушить обиду. Почему он себе позволяет разговаривать с ней таким тоном?

— Я все равно буду искать варианты, но продавать дом без твоего ведома не собираюсь. Эд, мне нужно твое согласие.

— Летом я постараюсь заняться ремонтом. Может, тогда ты все-таки решишь остаться.

— Ремонтируй, если тебе охота. Только не думай, будто это что-то изменит. Капля в море.

23

Глория возила Эйлин на своей машине. В одном доме оказалось шесть спален — Эйлин такого и вообразить не могла, даже в самых необузданных мечтах. Ей хотелось выпроводить Глорию и улечься спать на полу в хозяйской спальне, а потом всю ночь бродить по дому, как ночной охранник обходит пустое учреждение. Глория перечисляла достоинства дома, а Эйлин машинально поддакивала: не требовалось разбираться в специальных терминах, чтобы понять все его великолепие. Изысканный вкус был виден буквально во всем: в резных деревянных панелях, в сдержанных тонах гранитных столешниц.

Когда они снова вышли на улицу, голова у Эйлин слегка кружилась.

— Я хочу осмотреть как можно больше домов! Хочу представить общую картину.

Глория держалась точно соучастник заговора, и Эйлин позволила себе расслабиться. Поначалу ей было совестно даром отнимать у риелторши время, но Глория проявляла чудеса терпения, и Эйлин решила положиться на ее профессионализм. Каждый раз по дороге к очередному дому Глория сообщала, какую цену за него хотят и насколько ее можно сбить. Было ясно, что Глория рассчитывает по реакции Эйлин вычислить пределы ее реальных возможностей, поэтому Эйлин очень старалась ничем себя не выдать. Просто без конца восхищалась роскошными интерьерами, ухоженными газонами, безупречными патио и громадными окнами, из которых когда-нибудь, теоретически, можно будет смотреть, как играют возле дома внуки. И повторяла: «Ах!», «Боже мой!» и «Какая красота!» — лишь бы Глория не догадалась, какое чувство она испытывает на самом деле. Страх. Всепоглощающий ужас.

Они садились в машину Глории и, поболтав несколько минут, отправлялись притворяться дальше. Так, словно в тумане, проходило полдня.

После пятого или шестого дома Глория, уже взявшись за ключ зажигания, задержала руку:

— Увлекательно, правда?

— Безумно увлекательно! — согласилась Эйлин. — Я могла бы хоть до вечера смотреть!

— Да, но все-таки надо наметить какие-то конкретные условия.

— Очень трудно выбрать. Все такие красивые! Не представляю, как можно расстаться с таким домом?

— Наверняка следующий вам понравится, — решительно объявила Глория. — Даже не буду показывать документацию. Меня интересуют ваши непосредственные впечатления. Хочу понять, что именно может вас привлечь.

Дом, к которому они подъехали, поразил Эйлин. Из серого кирпича, в колониальном стиле, с центральным холлом — она уже выучила, что это означает. От шоссе его отделял пологий травянистый откос. Узкие черные ставни, просторное крыльцо, и на первом этаже — окна от пола до потолка. По площади — раза в три больше ее нынешнего дома. Пока осматривали внутренние помещения, Эйлин старательно восторгалась всем подряд. Затем Глория вывела ее на крыльцо.

— Присядем, если вы не против?

— Нет-нет, нисколько!

Эйлин устроилась в белом кресле-качалке, Глория присела на ступеньку. Сидеть здесь было в точности так же приятно, как это казалось из машины.

Глория вытащила пачку сигарет.

— Я закурю, можно?

Эйлин кивнула.

— Обычно я не курю в присутствии клиентов. Знаете, как тяжело?

— Не стесняйтесь, пожалуйста.

— С вами мне легко, уютно, — сказала Глория.

Эйлин опустила глаза. Глория, как и она сама, — работающая женщина. И туфли у нее слегка потертые, и маникюр себе явно делает сама. Что подумал бы отец Эйлин о спектакле, который устроила дочка? У нее задрожали губы.

— Когда я сказала, что нас устроит цена в пределах миллиона... Это было не совсем реалистично.

— А какая сумма вам больше по душе?

— Вам не понравится.

— Я готова работать при любых условиях. Просто нужна отправная точка.

— Я вообще не знаю, уговорю ли мужа переехать.

— Посмотрите на себя — вы такая красавица! Как вы захотите, так и будет.

— Спасибо, — пробормотала Эйлин.

От тоски закололо в груди, словно кто-то магнитом вытягивал из нее колючие железные опилки.

— Все-таки какой ваш потолок? Восемьсот, семьсот тысяч?

Эйлин стало не по себе от такой прямоты. Как будто риелторша поднесла к ее лицу фонарь и может рассмотреть все дефекты кожи.

— Скорее четыреста. В крайнем случае — пятьсот.

— Угу... — Глория, выпустив струйку дыма, затушила окурок о ступеньку. — Угадайте, сколько просят вот за этот дом?

— Восемьсот.

— Девятьсот пятьдесят, — объявила Глория со смехом, будто называя вес посетителя на ярмарке. — Так, придется пересмотреть нашу стратегию.

— Простите, что зря потратила ваше время, — несчастным голосом выговорила Эйлин.

— Слушайте, давайте напрямик. Сколько-то времени мы действительно потратили впустую. Ничего страшного! Я люблю смотреть разные дома. И для вас найду подходящий. Такой, против которого ваш муж не сможет устоять.

Они договорились о новой встрече на следующей неделе и обнялись на прощание. Какое счастье, думала Эйлин, что эта женщина, держа ее судьбу в своих руках, не унизила ее, хотя могла.

Эйлин записалась на электроэпиляцию в своем обычном салоне на Манхэттене. Идти не хотелось, но записаться всегда было сложно, а Эйлин страшно тревожили волоски на верхней губе и на подбородке. Неужели это первые признаки более серьезных изменений? В последнее время ее иногда беспокоил непривычный зуд на коже, а иногда бросало в жар — Эйлин отказывалась даже про себя называть это приливами. И грудь стала чуточку менее упругой. Месячные у нее всегда приходили нерегулярно, так что здесь трудно было делать какие-либо выводы, а вот головные боли в последнее время случались чаще. Хотя у кого бы при такой жизни голова не болела! Эйлин не собиралась прятать эту самую голову в песок, но не была готова признать наступление возрастных перемен без более убедительных доказательств. А пока она будет бороться за свою красоту!

Эйлин поехала на метро, чтобы не застревать в пробках. Когда возвращалась домой, на платформе было настоящее столпотворение, и в вагоне тоже не лучше. На каждой остановке входили еще люди, усиливая давку. Только после Семьдесят четвертой улицы поезд начал понемногу сцеживать пассажиров на пересадках. От станции на Восемьдесят второй улице надо было идти пешком. Все ужасы нового времени здесь просто бросались в глаза. Когда-то эта улица была жемчужиной района. Косые деревянные вставки на оштукатуренных фасадах придавали ей тюдоровское очарование — тюдоровский стиль Эйлин тоже уже научилась узнавать. А сейчас по всей улице бродят какие-то хулиганы, вместо уютных семейных магазинчиков — лавчонки с какой-то дребеденью. Старинные фасады изуродованы дешевыми вывесками. Исчезли чудесные круглые уличные фонари — а на Пондфилд-роуд они сохранились до сих пор; отчасти из-за них Эйлин так тянуло в Бронксвилл. Там время как будто остановилось.

Навстречу Эйлин, занимая всю ширину тротуара, двигалась компания молодых людей в спортивных куртках и бейсболках. Кажется, латиноамериканцы, хотя кто их разберет. Один шел впереди всех, задом наперед, бурно жестикулируя; остальные смеялись и что-то одобрительно выкрикивали. Столкновение было неизбежно, если только Эйлин не сойдет на проезжую часть, — а она этого делать не собиралась. Она имеет полное право ходить по тротуару! Остановившись и на всякий случай выставив перед собой руку, Эйлин ждала, что компания обтечет ее, как вода обтекает камень. Парень, идущий спиной вперед, не заметил вовремя предостерегающих взглядов приятелей и налетел на Эйлин.

— Прошу прощенья! — сказала она резче, чем следовало бы.

Парень стремительно обернулся, принимая защитную стойку, словно в карате. Разглядев Эйлин, он опустил руки.

— Извините, дамочка!

Его приятели тихонько заржали. Эйлин понимала, что нужно молча идти дальше. Она инстинктивно боялась таких вот компаний. Наслушалась разных жутких историй. Но ее захватила волна праведного гнева.

— Между прочим, тротуар — для всех!

— Извините, — повторил юноша. — Я нечаянно.

Два раза извинился! Эйлин понимала, что надо бы на этом и остановиться. Они могли просто удрать, смеясь над придурочной белой теткой. Еще и обложили бы ее издалека. И все же Эйлин взбесило такое небрежное извинение. Она этого молодого человека научит, как себя вести, раз больше никто не удосужился.

— Надо смотреть, куда идете! Мимо вас не протолкаться.

— Как скажете, — ответил он сдержанно, словно тигр, изготовившийся к прыжку.

— Это и мой район тоже! — продолжала Эйлин. — Понаехали тут! Не думайте, что я сдамся без боя!

Один из стоявших поодаль шагнул вперед. Эйлин знала, что сейчас услышит: «Иди на хер, белая шлюха!» Но тот, что на нее налетел, остановил приятеля, протянув руку:

— Ты погоди. Слушайте, я же извинился. Я нечаянно вас толкнул. И я не «понаехали», я здесь родился. Никто у вас район не отнимает. Места всем хватит.

Эйлин поразило, что он так связно и логично рассуждает. Он раздвинул приятелей в стороны, освободив проход для Эйлин. Она торопливо двинулась дальше, на ходу обдумывая случившееся. Как неожиданно все обернулось... Мальчик-то воспитанный, нельзя не признать. Ей хотелось забыть эту встречу, тревожившую больше, чем грубость и хамство. Здесь таилась картина будущего — намек на то, что взгляды Эйлин устарели.

За ужином она рассказала своим об этом случае. Только представила дело так, словно вместо неожиданно тактичных извинений услышала те ожидаемые грубости, которые так и не прозвучали, — такая версия была ближе к привычной реальности.

— Чего я только не наслушалась... Не стала бы повторять, даже если бы Коннелла здесь не было.

Она понимала, что поступает непорядочно, однако без труда оправдала себя в собственных глазах. Всей семье будет лучше, если они переедут в Бронксвилл. Однако Эд не выразил свое рыцарское возмущение настолько бурно, как она ожидала. От этого Эйлин еще больше разозлилась на хулиганскую молодежь. Через пару дней она уже была уверена, что они в самом деле говорили все то, что она придумала. А что — ведь могло же такое быть? Память странные шутки шутит иногда.

На этот раз Эйлин оставила машину прямо перед агентством. Глория поздоровалась с ней запросто, без дежурных восторгов. Некий рубеж был перейден. Минута откровенности сблизила их, и теперь Глория приступила к поискам дома не формально, а с искренним увлечением.

По дороге к очередному дому Глория перечисляла положительные моменты, а вслед за тем доверительно рассказывала о неизбежных недостатках, словно говоря: видите, я ничего не скрываю. Затем начинался собственно осмотр. Сегодняшние дома даже могли бы понравиться, если бы не память о предыдущих. Конечно, район получше ее нынешнего, но какой разительный контраст! Вместо пяти спален — три, вместо мраморных полов — линолеум, вместо дерева — ДСП, а если и натуральная древесина, то в таком состоянии, что уже не отреставрируешь, нужно полностью менять. Вместо просторных вестибюлей — крохотные прихожие, не лучше, чем в ее теперешнем жилище. И вместо потрясающе светлых комнат с высокими потолками и огромными окнами — слишком привычная полутьма. С понижением цен на дома поникли и надежды Эйлин.

Глория заметила перемену в ее настроении и принялась всячески напирать на скрытые достоинства той или иной недвижимости, но Эйлин и слушать не хотелось. Выходило, что они с Эдом поселятся через дорогу от желанных особняков, станут общаться с их владельцами, но сами в таком же доме обитать не смогут. Столько лет они жили душа в душу, вырастили здорового, счастливого ребенка — многие женщины о такой судьбе только мечтают. Эйлин почувствовала себя постыдно меркантильной, когда у нее едва только мелькнула мысль: а как сложилась бы ее жизнь, выйди она замуж за другого? И все-таки мысль не уходила. Вот она, плата за самоуважение: сидишь в машине возле дома, которого не можешь себе позволить, и делаешь вид, будто этот дом тебя чем-то не устраивает.

Настроение окончательно испортилось. Надо было хотя бы выразить благодарность Глории за ее терпение и доброту.

— Видимо, у меня были завышенные ожидания, — вздохнула Эйлин. — С теми деньгами, что я могу потратить, мне не найти того, что хочется.

— За эту цену есть довольно приятные дома, — возразила Глория.

— Они похожи на тот, где я сейчас живу. И расположены на самой окраине района. Неизвестно, какая обстановка там сложится в будущем. А мне нужен дом, где я бы смогла провести остаток жизни. И чтобы не приходилось постоянно оглядываться через плечо. Иначе можно с тем же успехом остаться в Джексон-Хайтс.

Дома, которые они сегодня смотрели, располагались на границе между сравнительно обеспеченными районами и кварталами победнее. Как-то так получалось, что эта же линия разделяла белое и чернокожее население. Не то чтобы Эйлин не хотела видеть вокруг черные лица. Но она опасалась мстительности чернокожих, их стремления к возмездию. Также ее пугал растущий уровень преступности. Не было никакого желания вновь наблюдать, как деградирует ее район, и хранить память о прошлом, подобно монаху, который оберегает свитки с летописями исчезающего народа.

— Погодите, не опускайте руки! — уговаривала Глория. — Может, попробуем еще?

— Конечно, — ответила Эйлин.

24

В те дни, когда у Коннелла не было матча или тренировки в детском спорткомплексе «Элмджек», он шел в парк на Семьдесят восьмой улице, хотя и побаивался слегка. Здесь играли в софтбол — без отбора по уровню мастерства, участвовать могли все желающие. Во время игры Коннелл чувствовал себя под защитой. Приходили играть белые парни лет двадцати, в банданах и тренировочных штанах, врубали на полную мощность классический рок, а в перерывах между софтбольными матчами играли в хоккей на роликовых коньках и пили пиво, пряча бутылки в бумажные пакеты. Почему-то работать во второй половине дня им не требовалось. Ровесницы Коннелла от них были без ума.

Ему нравилось играть со старшеклассниками — они не возмущались при каждой его ошибке. И вот он перебрасывается мячом с каким-то парнем, а тут к нему приближается Бенни Эрасо, такой походочкой, словно у него в каждом кармане по кирпичу. Бенни еще год назад вышибли из школы Святой Иоанны Орлеанской. Теперь он перешел в «Ай-Эс-145». В пятом классе Коннелл помогал ему по математике — давал списывать домашку и подглядывать в контрольные. Младший брат Бенни, по имени Хосе, до сих пор учился в школе Святой Иоанны и вместе с другими иногда подкарауливал Коннелла после уроков.

— Ты бы думал хоть немного, что о тебе говорят, — сказал Бенни.

— А что?

— Пацаны говорят, что ты слабак.

Бенни был в спортивной майке с эмблемой «Чикаго буллз»^[19], на верхней губе у него пробивались усики, и от него разило одеколоном.

— Надо же, оказывается, обо мне говорят.

— Я просто предупредил.

— Я не слабак, — сказал Коннелл.

— А люди болтают нехорошее. Ты бы озаботился все-таки.

— Спасибо за предупреждение. — Коннелл подхватил мяч.

— Давай после игры пойдем со мной. Тебе нужна нормальная кликуха.

— У меня уже есть. — Он сам не знал, почему это говорит.

Бенни посмотрел недоверчиво:

— Да ну? Правда, что ли?

— Угу.

— И какая?

Пришлось быстро соображать.

— ЛДР. — Это сокращение первым пришло на ум.

— Встречал такую.

— Только никому не говори, — струсив, предупредил Коннелл.

— А что это значит?

Снова пришлось включать мозги.

— «Людские души ранимы», — сказал Коннелл.

Бенни обдумал его ответ.

— Глубоко.

— Рад, что нравится.

— Если кто услышит, что ты его кликуху присвоил, капец тебе.

— Она моя, правда.

— Потом нарисуешь, — сказал Бенни. — Я только к маме смотаюсь.

— Я больше на стенах не рисую, — ответил Коннелл, стараясь говорить с достоинством.

— А чё так?

— Один раз чуть не попался.

— Зассал?

— Нет, просто озаботился, что обо мне говорят. Родители, в смысле, — попробовал пошутить Коннелл.

Бенни толкнул его так, что Коннелл попятился. Парень, с которым он играл, уже ушел.

— Я серьезно! — заявил Бенни. — Пацаны говорят, что ты слабак. Учти.

Коннелл понимал, что сейчас сделает глупость, и все-таки не удержался — закатал рукав и напряг мышцы:

— Слабак, значит?

Бенни вытащил из кармана складной нож.

— А то не слабак? — тихо спросил Бенни. — Повтори.

Коннелл молчал.

— Скажи еще раз, что у тебя своя кликуха есть. Скажи мне, Конни.

Бенни сдавил рукоять ножа, чтобы выскочило лезвие, потом снова его закрыл, но убирать сложенный нож не стал, так и держал в руке.

— Чего ты от меня хочешь? — От страха у Коннелла отшибло соображение.

— Скажи: я трус и обоссался, потому что педик.

— Я трус... — Тут Коннелл замолчал.

Произнести вслух остальное язык не поворачивался.

— Договаривай!

— Я трус и обоссался...

Бенни снова показал ему нож:

— Все полностью говори!

У Коннелла что-то сжалось в животе.

— Я трус и обоссался, потому что педик.

Бенни чуть не подавился от хохота.

— Ну ты лучше такого не говори все-таки, а то совсем уважать не будут! — Он спрятал ножик в карман. — Как будто я стал бы тебя резать.

Бенни сделал вид, что хочет его пихнуть. Коннелл шарахнулся, и Бенни опять заржал:

— Не бери чужую кликуху, если жить хочешь. Огребешь так, что мама не горюй. Ладно, урок окончен.

По дороге домой Коннелл без конца повторял про себя слова, которые покорно произнес: «Я трус и обоссался». Отец лежал на диване в наушниках. Коннелл постоял, глядя на него сверху вниз. Отец мерно водил указательным пальцем в воздухе туда-сюда, крепко зажмурившись, как будто напряженно высматривал что-то, видимое только в абсолютной темноте. Когда в наушниках звучало приглушенное крещендо, он с такой силой взмахивал рукой, что даже чуть приподнимался на своем ложе. А когда музыка стихала, он лежал неподвижно, все так же зажмурившись, только грудь поднималась и опускалась в такт дыханию.

Бросив школьную сумку на стол, Коннелл отправился вниз, в подвал. Там прибавил на штангу по десятифунтовому диску с каждой стороны и улегся на скамью. «Поднимай, слабак!» — велел он сам себе, но не смог оторвать вес от пола. Тогда он снял добавочные диски и начал поднимать штангу, делая перерывы на счет десять.

Вдруг ему пришло в голову, что можно было и отшутиться. Сказал бы: «Я не трус, но я боюсь». Всегда у него так — хороший ответ придумывается слишком поздно. Отец это называет по-французски: esprit d’escalier — остроумие на лестнице. Тем, кто умеет с ходу отбрить, не приходится бояться, что их будут обзывать жирдяями, или зубрилами, или педиками. Для этого нужно всего лишь немного злости. Чтобы по-настоящему захотелось выставить своего собеседника идиотом. А ему не хочется. В глубине души — а может, даже и не в глубине — он знал, что действительно трус. Наверное, поэтому так легко согласился повторить то, что требовал Бенни.

Наверное, это из-за отца он такой. Отец слишком хороший, слишком правильный. Не то чтобы он запрещал Коннеллу драться. В прошлый раз, когда Коннелл пришел домой с подбитым глазом, отец сказал: «Если бьют — давай сдачи. Я тебя за это ругать не буду». А Коннелл не хотел рисковать. Боялся, вдруг из школы выгонят. Не хотел испортить себе характеристику. Перекрыть самому себе дорогу в хороший вуз, к хорошей жизни. Ему нужно вырваться из своего района, а для этого необходимо, чтобы учителя и директор школы были на его стороне. Ну вот, добился своего — заработал стипендию, учится в отличной школе на Манхэттене, куда уж лучше. Может, он и трус, но хоть не такой мудак, как Бенни.

Коннелл снова добавил вес на штанге. Сказал себе: «Поднимай, педик вонючий!» — сначала мысленно, а потом вслух, словно пароль в новый клуб. На этот раз ему удалось приподнять штангу, правда она тут же грохнулась обратно. Отец не прибежал узнать, не изувечился ли сын. Видать, наушники успешно отсекают все посторонние звуки.

«Трус, — повторял Коннелл про себя. — Слабак. Педик вонючий».

25

Эд с самого утра работал в гараже. Скопившееся там барахло выволок во двор, ставший от этого нестерпимо похожим на соседские. Пот лил с Эда ручьем — жарко, май.

— Я возьму с собой Коннелла, — сказала Эйлин.

— Ладно.

— Ты точно не хочешь с нами?

— Я занят, как видишь. — Он указал на гору мусора.

Эйлин было немного совестно, что она увозит сына, — вероятно, он должен бы помочь отцу, но у нее просто не было сил снова ходить одной по чужим домам.

В машине Коннелл отыскал радиостанцию «Зед-100» и прибавил громкости.

— Почему ты не говоришь сделать потише?

— Да ничего, не так уж и громко.

— Папа всегда велит убавить, когда он за рулем. Говорит, музыка мешает сосредоточиться.

— А мне не мешает.

Эйлин принялась отбивать такт пальцами свободной руки. Эту песню она и раньше слышала по дороге на работу. Коннелл улыбнулся, и Эйлин в кои-то веки почувствовала себя любимым родителем. Обычно мальчик был ближе с отцом. Наверное, все из-за того, что она так скоро вышла на работу после родов. А по вечерам разговаривала по телефону с подругами, словно отрабатывала вторую смену. Сейчас она понимала, что это был ее способ убежать от реальности. Когда они переедут, все изменится. Она сможет быть такой матерью, какая нужна ее сыну.

— У папы много разных дел, у него голова перегружена, — великодушно сказала Эйлин.

— Дерганый он какой-то. Вцепится в руль обеими руками и не отпускает. Слова ему не скажи...

Когда они только познакомились и Эд заезжал за ней, он лихо вел машину, выставив локоть в окно, точно крутой киногерой.

— Ты не знаешь, как трудно быть взрослым. Столько всего приходится постоянно держать в уме...

— А когда на платную дорогу должны выехать, заставляет готовить мелочь за милю от будки. Жутко психует, если я не выложу все монетки на ладонь и не пересчитаю. А потом швыряет их в коробку с такой силой, как будто бейсбольный мяч кидает. Стыдно прямо. Что с ним? Почему он такой?

Эйлин и сама недавно ездила с Эдом. Он словно не машину вел, а производил операцию на мозге.

— С отцами это бывает. Не обращай внимания.

— Перед людьми неудобно.

Зазвучала его любимая песня. Коннелл принялся отбивать ритм на приборной доске, мотая головой.

Эйлин сказала:

— Я столько домов пересмотрела, что уже сама не понимаю, какие лучше, какие хуже. Хочу услышать твое мнение.

— А папа что говорит?

— У нас с папой небольшие разногласия по поводу того, надо ли вообще переезжать. Пожалуйста, отнесись к этому по-взрослому. И не рассказывай сразу, если какой-нибудь дом нам всерьез понравится.

— Ясное дело.

Эйлин сильнее нажала педаль газа. Теперь у нее есть союзник! Словно крылья выросли за спиной. Она мыслит шире, чем Эд. Она способна оценить музыку, которая нравится сыну, гнать по шоссе на хорошей скорости и доставать мелочь, уже подъехав к самой будке. У нее хватит сил изменить свою жизнь, вывести мужа из состояния апатии и всю семью вытащить из трясины жуткого окружения, пока они не увязли окончательно.

При виде Коннелла Глория с прежним пылом раскрыла объятия. Эйлин сперва подумала, что у нее снова включились профессиональные навыки, но потом сообразила: само существование Коннелла подтверждает, что не все, сказанное Эйлин, выдумки.

— Я вам нашла идеальный дом! — объявила Глория. — Просто распрекрасный! Цена чуточку выше назначенного вами предела, но только самую чуточку! Подумайте, пожалуйста. За ваши деньги ничего ближе к совершенству вы не отыщете.

Она повезла их по Палмер-роуд в направлении района Йонкерс, мимо роскошных зданий и зеленеющих садов, однако вскоре свернула в боковую улицу. Эйлин, уже неплохо изучившая район, знала, что здесь нечто вроде аванпоста: почтовые ящики относятся к Бронксвиллу, а дети ходят в школу в Йонкерс. Последнее, впрочем, значения не имело, ведь Коннелл уже перешел в старшую школу. Табличка на углу гласила: «Лоренс-Парк-Вест» — не то горделиво, не то пристыженно.

В целом район выглядел многообещающе. Старые и новые дома стояли вперемешку, зато плавный изгиб дороги радовал глаз, вдоль тротуаров росли огромные дубы, за деревьями кое-где виднелись дома в тюдоровском стиле, с каретными сараями и даже, кажется, теннисными кортами. За поворотом улица стала шире и прямей, здесь все дома были на виду, однако располагались они выше дороги и смотрелись очень величественно. Глория остановила машину возле серого дома в колониальном стиле, окруженного живыми изгородями. По обеим сторонам подъездной дорожки шли ряды колонн, а у крыльца стояла фигура жокея с фонарем в руке. Его красная куртка облупилась и выгорела на солнце до бледно-розового оттенка. Дом, судя по всему, был построен в первой половине двадцатого века, но построен добротно, а по размеру — вдвое больше тех, что они осматривали на прошлой неделе. Вид его внушал надежду.

Глория провела их по лестнице к черному ходу. Патио, вымощенное замшелым кирпичом, обнесенное стеной и в обрамлении буйной растительности, напоминало заброшенный английский сад. Скалистые уступы позади дома покрывал плющ, а выше по склону виднелись еще дома, выходящие на другую улицу.

Кухня выглядела так, словно здесь обосновались какие-нибудь бродяги. Дверцы шкафчиков висели криво, обои вспучились пузырями, а кирпичный пол был покрыт толстым защитным слоем полиуретана и очень грязен. В помещениях с задней стороны дома — кухне, столовой и так далее — было темно как в погребе, хотя в хорошую погоду свет сюда наверняка пробьется, особенно если подстричь кусты. Несмотря на обшарпанный ковер и чахлого вида люстру в столовой, Эйлин вполне могла себе представить, как будет здесь угощать гостей. А гостиная была прямо-таки залита светом. Через гостиную можно было пройти к главному входу. Из выложенного плиткой вестибюля на второй этаж вела лестница с резными перилами. От площадки посередине лестницы ответвлялся еще один пролет вниз, в небольшую комнатку, — там можно устроить что-то вроде читальни, а рядом — кабинет Эда, с окном-эркером и встроенными книжными шкафами.

Глория эффектным жестом распахнула створки входной двери, и в дом хлынул солнечный свет. Слева от крыльца, за полусгнившей деревянной оградой, улица, описывая широкую дугу, сворачивала в сторону Палмер-роуд — широкой автомагистрали, которой дом был обязан своим импозантным почтовым адресом.

Стоя на крыльце, Эйлин представляла, как гости входят через большие кованые ворота и по вьющейся тропинке поднимаются к дому. А там начинаются шумные приветствия, объятия, гости вручают хозяевам подарки, торты, бутылки с вином... Эйлин оглянулась: Коннелл стоял в гостиной у окна, окутанный неземным сиянием, напоминая средневековый портрет ребенка из аристократического семейства. Сейчас, как в тигле, выплавляется его судьба. Перспективы уже сужаются, поначалу едва заметно, и нужно скорее спасать то будущее, о котором она мечтала, — где Эд безмятежно трудится у себя в кабинете, вырабатывая научные гипотезы, а она, Эйлин, ведет дом, принимает гостей и вообще выполняет обязанности матриарха уважаемой семьи. В декорациях этого дома пройдет весь второй акт их совместной жизни, и символом будущего стал образ Коннелла, задумчиво глядящего в окно.

— Что скажете? — спросила Глория.

Минуту она выбрала точно. Отвечать вслух не требовалось.

Риелторша повела их вверх по лестнице, словно жених — счастливую новобрачную к супружескому ложу.

— Я сперва покажу вам гостевые комнаты, а потом уже хозяйскую спальню.

Первая комната оказалась такой огромной, что в ней свободно поместилась бы нынешняя детская Коннелла плюс гостевая и еще осталось бы место.

— Здесь могла бы быть твоя комната, — сказала Эйлин.

— Здорово!

Коннелл прошелся вдоль стен, словно кот, который метит свою территорию. Заглянул в стенной шкаф, потом улегся на полу, раскинув руки и ноги. Эйлин не удержалась от смеха:

— Вставай! Ты что?

— Ничего-ничего, — сказала Глория. — Тут есть где порезвиться.

— Здесь можно самолет посадить! — крикнул Коннелл.

— Разве что вертолет, — улыбнулась Глория.

— Дом, конечно, большой... — начала Эйлин осторожно.

На какую, интересно, «чуточку» цена превышает названный ею предел? Что ж, если сумма окажется вне ее возможностей, по крайней мере на этот раз Эйлин не виновата.

— Вы еще главную спальню не видели!

— Меня беспокоит цена.

— Вы сказали, что готовы потратить четыреста тысяч. В крайнем случае — пятьсот.

— В самом крайнем.

Они говорили вполголоса, выйдя в коридор.

— Этот дом стоит пятьсот шестьдесят.

— Разница довольно большая. — Эйлин старалась не выдать разочарования.

— Не такая большая, если учесть, что после ремонта цена поднимется. Тогда будет три четверти миллиона, минимум.

В голосе Глории звучало легкое нетерпение, словно они обсуждали произведение искусства и ей не хотелось его марать разговорами о деньгах.

— Правда, имеются некоторые подводные камни.

— Вот как...

— Не такие уж серьезные. Ваш муж своими руками по дому что-нибудь делать умеет?

Эйлин вспомнила Эда в гараже и валяющиеся вокруг инструменты, словно раскиданные взрывом. Все свои знания о различных работах по дому он почерпнул из книг — зато если уж возьмется что-нибудь изучать, научится обязательно. Как-то в коридоре случилось короткое замыкание.

— Если я способен защитить диссертацию, то уж неисправную электрическую цепь как-нибудь одолею, — заявил Эд.

И в самом деле все исправил. Правда, эти домашние подвиги стоили ему тяжелых усилий и выматывали до предела.

— Умеет довольно неплохо, — сказала Эйлин. — А что?

— Этот дом был выставлен на продажу больше года назад. Затем его переоценили заново. Тогда и снизили цену.

— А что с ним не так?

— Его залило. Тут двойная проблема. Во-первых, дом стоит у подножия холма, сверху по склону постоянно стекает вода. А почва каменистая, так что деваться воде некуда, она вся скапливается здесь. Вдобавок прошлой зимой прорвало трубы и подвал затопило. Там требуется серьезный ремонт, плюс нет гарантии, что не протечет снова. В течение ближайших пары лет необходимо заменить крышу. Расходы немалые, но если вы сможете своими силами отремонтировать, то считайте, что дом вам даром достался.

— Муж справится, — сказала Эйлин.

Физический труд пойдет ему на пользу. Эйлин уже так и видела, как он, в футболке и джинсах, прихлебывает пиво из банки, положив бейсболку себе на колени и утирая лоб.

— А теперь посмотрим вашу спальню! — объявила Глория.

Оставив Коннелла в первой комнате, они пошли дальше. По пути заглянули еще в две небольшие комнатки и ванную с зеркалами в обрамлении лампочек, словно в артистической уборной. Унитаз скромно прятался за дверью матового стекла.

При хозяйской спальне имелась гардеробная — размером с их нынешнюю гостевую комнату. Эйлин мгновенно высмотрела себе уютный уголок, где можно поставить диван или пару кресел. Спальня тоже выходила на солнечную сторону, и притом окно не заслоняли деревья. В такой комнате невозможно думать о плохом.

Вот уже несколько лет, как их с Эдом отношения в спальне слегка омрачились. Появилась какая-то неуверенность, словно каждый заново узнавал тело другого. Требовалось внести нотку эксперимента, игры. Если они увидят друг друга обнаженными при ярком солнечном свете — быть может, что-то изменится.

Обои пузырились и отслаивались по краям. И с разводами на потолке в углу надо было что-то делать, но об этих частностях можно подумать потом, когда появятся время и деньги.

Эйлин подошла к окну. Она много слышала о скуке пригородного житья, однако в таком доме невозможно скучать. Просторные светлые комнаты ежеминутно будут напоминать о том, как далеко она ушла от своего прошлого, а если случится минута неуверенности, стоит только раздвинуть шторы и полюбоваться на пустую улицу, где редко-редко проедет машина-другая. От этого на душе воцаряется покой. Сюда не приезжают посторонние, разве что в гости.

— По-моему, вам нравится! — сказала Глория.

— Да, — тихо ответила Эйлин. — Очень нравится. Я стараюсь сообразить, как бы выкрутиться с деньгами.

В такие минуты человек творит будущее силой своего воображения. Скоро очарование развеется, но Эйлин старалась его продлить, насколько возможно.

Вряд ли они сумеют сделать высокий первый взнос. И выплачивать ежемесячно придется больше, чем она рассчитывала. Скорее всего, необходимый ремонт сразу осилить не выйдет. Действовать надо будет постепенно, экономить, не ходить в рестораны и в театр.

— А ты что скажешь? — спросила Глория Коннелла.

— Можно будет во дворе установить баскетбольный щит с кольцом?

Как у него все просто, восхитилась Эйлин. Мне бы его заботы...

— Почему бы и нет?

— Ура! — Он вскинул сжатый кулак.

— Хоть у кого-то я вижу энтузиазм, — улыбнулась Глория.

— Энтузиазма и у меня хватает, — отозвалась Эйлин. — Теперь надо уговорить главу семейства. Если несущие конструкции в порядке, и ремонт окажется нам по силам, и финансов хватит — то, наверное, это действительно идеальный дом для нас.

Глория захлопала в ладоши:

— Правильный подход! Не будь здесь особых моментов, за эту цену такой дом никто бы не продал. А теперь пойдем посмотрим эти самые особые моменты.

Спускаясь по лестнице, Глория указывала на следы сырости — Эйлин их раньше даже не заметила. Она и сейчас старалась не слишком приглядываться, пропуская все недочеты мимо сознания. Коннелл ткнул пальцем в подгнившую стенку и отколупнул кусочек древесины. Эйлин почти не стала его ругать. Она слушала, словно из-под воды, повесть о злоключениях дома, кивала, когда нужно, и делала озабоченное лицо. Даже вздохнула, когда Глория показала промокшую насквозь стену в гараже, которая грозила обвалиться. Пусть все эти детали так и остаются на заднем плане. Когда-нибудь и до них руки дойдут. Сейчас важно сохранить в неприкосновенности придуманный ею образ будущей жизни. Пусть основа дома прогнила — то, что на виду, поражает воображение.

— Работы здесь порядочно, — сказала Глория.

— Мы бы справились. Коннелл, вы с папой могли бы все здесь привести в порядок, правда?

— Не-а.

— Тебе просто неохота. Вы справитесь, я уверена.

— Как скажешь, мам.

— Что, если мы будем тебе платить за помощь в ремонте? Пора тебе зарабатывать свои карманные деньги.

— Не все здесь можно сделать своими силами. Я уже говорила — надо менять крышу. Хотя это не очень срочно. Небольшой запас времени у вас есть. Электропроводка довольно старая. Возможны короткие замыкания. И не все розетки исправны. Я вас еще не напугала?

— Я просто слушаю.

— Водопроводные трубы и вентиляционная система изолированы асбестом. Из-за этого могут возникнуть трудности, если вы захотите продать дом. Как и из-за врытого в землю топливного бака.

— Продавать этот дом я не собираюсь. Мне бы придумать, как его купить.

— В камин затекает вода. Кое-какие неполадки исправить будет недешево. Плесени, к счастью, нет — это я вам могу сказать со всей ответственностью.

— Видимо, нам понадобятся водопроводчик и кровельщик.

— И строительный подрядчик, — прибавила Глория. — И электрик. И муж, готовый к труду на благо семьи.

— Без лишних розеток я как-нибудь проживу. А вот смогу ли жить без этого дома...

На обратном пути Эйлин заехала на заправку. Зайдя расплатиться, она впервые в жизни купила пару лотерейных билетов и, жуя печенье, соскребла монеткой защитный слой. Ничего не выиграла и тут же приобрела еще пять билетов. На них выиграла два бесплатных билетика, но и они оказались пустышками. Эйлин взяла еще пять билетов и пачку печенья для Коннелла. Мальчик ждал в машине, знать не зная, в каком смятении пребывает его мама.

От волнения тянуло под ложечкой. Эйлин держала одной рукой руль, а другой нервно теребила кнопку, опускающую и поднимающую стекло. Во дворе возле дома Эйлин увидела свою лучшую простыню — Эд прикрыл ею разложенные на земле инструменты, придавив по углам кирпичами. Дверь гаража стояла нараспашку. От вида белоснежной простыни у Эйлин холод прошел по коже.

Эд сидел за письменным столом. От прихожей его отделяла стеклянная дверь кабинета. Обычно, заслышав, что Эйлин пришла домой, Эд сразу оборачивался вместе с вертящимся стулом, а на этот раз не шелохнулся.

— Мы вернулись! — крикнула Эйлин.

Эд не ответил. Она подошла и остановилась у него за спиной. Эд занимался подведением оценок за семестр. На столе были разложены контрольные и лабораторные работы. Эд что-то подсчитывал, делая пометки в тетради. Эйлин никогда не видела, чтобы он с таким сосредоточенным усердием вычислял оценки. Он выписал в столбик фамилии студентов, против каждой под римскими цифрами, обозначающими номер контрольной, стоял длинный ряд оценок. Сейчас Эд сверял их с результатами в самих работах. Двойной труд, и к тому же обычно Эд проделывал эту операцию в уме.

Эйлин положила руку ему на плечо. Эд подскочил так, что чуть не свалился с кресла, и все-таки не повернул головы, только вскрикнул:

— Ты что?

— Я не хотела тебя пугать.

— Нельзя меня отвлекать, когда я вывожу оценки!

— С каких это пор?

— Нужно все перепроверить. Группа в этот раз большая, и заданий было много, я немного запутался. А ошибок допускать нельзя. У меня уже в глазах двоится.

— Что ты сделал с простыней?

Эд снял очки, словно собираясь всесторонне обдумать этот вопрос, но потом безнадежно сгорбился.

— С простыней?

— Там, во дворе.

— Надо было прикрыть инструменты.

— Зачем брать хорошую простыню?

— Хорошую?

— Другую взять не мог?

Эд со стуком положил карандаш на стол.

— Какая разница?

— На этих простынях мы спим. В шкафу штук десять старых, взял бы любую.

Эд развернулся на стуле. Эйлин невольно попятилась. Лицо у него побагровело, рот искривился.

— Взял, что под руку попалось! — заорал он, вскакивая. — Некогда мне разбираться, такая простыня или не такая! Просто взял первое, что подвернулось! — Он поднес руку к лицу, словно хотел укусить ее или ударить Эйлин. — Мимо целый день люди ходят, заглядывают к нам во двор. Надо было чем-то закрыть инструменты!

Эйлин уже хотела выйти из комнаты, но тут остановилась:

— А зачем ты вообще оставил их во дворе?

— Чтобы потом заново не раскладывать! Понятно тебе? Черт! Черт!

Эйлин молчала. Слышит ли Коннелл эти крики?

— Прости, — сказал Эд. — Устал я. Со студентами так трудно. Молодежь никого не уважает. Кошмар.

— Что ты говоришь? Что случилось?

— То случилось, что меня все время отвлекают от работы!

Эйлин сдержалась и снова промолчала, хотя в последнее время у нее иногда возникало подозрение, что Эд вообще забросил работу — потому и скопилась такая куча невыставленных оценок.

— Я отвлекся, и в расчеты вкралась ошибка. А студенты подняли из-за этого вонь, только и всего. Нынешние детки хотят получить все и сразу. Ты им говоришь, что объявишь оценки на следующем занятии, а они не желают ждать. Как с цепи сорвались! Я привык работать не спеша. Разве можно все тщательно проверить, когда вокруг студенты толпятся да еще хамят?

Эйлин слушала и дивилась. Эда студенты уважали, несмотря на то что поблажек он никому не делал. Все лезли из кожи, чтобы заслужить похвалу. Он в них верил — и они сами начинали в себя верить. Иногда Эйлин из-за этого хотелось его убить. Она считала, что студенты не стоят такого отношения.

Эйлин взяла в шкафу старую простыню и, выйдя во двор, приподняла уголок той, хорошей простыни. Под ней в беспорядке валялись криво распиленные доски. Видно, Эд собирался что-то мастерить — Эйлин так и не поняла, декоративное или функциональное. Больше всего это походило на топливо для костра. И никаких инструментов. Эйлин сложила хорошую простыню и укрыла загадочную груду старенькой, застиранной, постаравшись, чтобы замена не бросалась в глаза. Потом бегом бросилась в дом — так иногда, напугавшись непонятно чего, она выскакивала из подвала.

Думала поговорить с Эдом — потом решила, что лучше не надо. Может, он завтра и не заметит, что простыня другая, а если заметит, то как-нибудь переживет.

Проснувшись в пустой кровати, Эйлин тихонько выглянула в гостиную и увидела у Эда в кабинете свет. Эд сидел, сгорбившись, за столом, словно многочасовая работа вытянула из него все силы. Волосы у него торчали дыбом. Настольная лампа страшно раскалилась. Пахло потом и еще грибницей — от старых книг. Будто в оранжерее.

— Иди ложись! — окликнула Эйлин.

— Я работаю.

— Три часа утра. Пойдем спать!

— Мне надо закончить.

Голос звучал глухо, словно Эд заснул сидя, но выражение лица было невероятно напряженное. Запавшие глаза потемнели, будто он долго постился.

— А завтра можно доделать?

— Нельзя.

— Покажи!

Эйлин склонилась над его плечом. Эд пригнулся, заслоняя от нее стол, но она разглядела стопки студенческих работ и калькулятор. Взяла одну стопку, перелистала. На первой странице каждой работы была выставлена оценка. Эйлин удивилась: что же тогда Эд сейчас делает? Не слушая его протестов, она отложила контрольные работы и взяла лабораторные. И здесь то же самое: оценки уже проставлены. Красные цифры, обведенные кружочком, в правом верхнем углу.

— Все уже проверено. Ложись спать!

— Нужно доделать.

— Еще остались непроверенные?

— Да.

Он прикрыл рукой страницу тетради. Эйлин уже видела раньше этот список с фамилиями и цифрами. Рядом лежала еще одна тетрадь.

— А это что?

— Оставь меня в покое! Ложись, я приду, когда закончу.

Эйлин, отпихнув его руки, взяла вторую тетрадку. Все тот же список фамилий с цифрами. Насколько Эйлин могла рассмотреть, он ничем не отличался от первого.

— Что это такое?

Эйлин и сама могла ответить на свой вопрос. Цифры против фамилий соответствовали оценкам за разные задания. Рядом лежал раскрытый журнал. Эйлин проверила, и точно — оценок там не было. Неужели Эд настолько боится сделать ошибку? До чего же студенты обнаглели, если преподаватель такого калибра до глубокой ночи перепроверяет свою работу! Ему бы отдыхать надо и утихомиривать демонов, которые подрывают его веру в себя. От недосыпа он явно воспринимает трудности в преувеличенном виде.

— Давай помогу, — предложила Эйлин, не уточняя, в чем именно.

Удивительно — Эд сразу согласился. Она собрала все материалы и отвела его в кухню.

— Ты бери журнал, а я буду диктовать оценки.

Эд взял ручку на изготовку. Эйлин раскрыла первую работу. Эдвин Альварес, 84 балла. Эйлин перелистала странички, проверяя, сходится ли сумма оценок за отдельные пункты. Все точно, восемьдесят четыре. Вот такими студентами и гордится Эд — простые ребята из небогатых семей, которые своими силами добиваются успеха.

— Так, начали, — сказала Эйлин. — Эдвин Альварес...

— Погоди! — всполошился Эд. — Не спеши!

Он выбежал из комнаты и тут же вернулся с длинной линейкой. Сел за стол, расправил плечи и положил линейку на журнал, отмечая ряд клеточек против фамилии Альварес. Эйлин невольно рассмеялась, но Эд не смеялся. Он смотрел не мигая на фамилию в журнале, словно боялся, что она исчезнет.

— Теперь давай.

— Эдвин Альварес.

— Эдвин Альварес, — повторил Эд сосредоточенно, как будто искал фамилию в списке.

Очень странно, ведь она стояла первой.

— Оценка за контрольную — восемьдесят четыре. Мы сейчас берем только контрольные.

— Да. Только контрольные.

— Ну что, едем дальше?

— Восемьдесят четыре?

— Да, — подтвердила Эйлин, закусив губу.

Все это начинало пугать, но сейчас не время разбираться, в чем дело. Поскорее бы закончить и уложить Эда в постель.

— Так, хорошо. Люси Амато. Секундочку...

Она пролистала страницы, мысленно складывая баллы. А ведь от этого и вправду можно умом двинуться: глухая ночь, цифры путаются... Эд и здесь верно посчитал общую сумму. Совершенно излишней работой они сейчас занимаются. Ну что делать, это и есть замужество. Берешь человека вместе со всеми его причудами, пусть они и граничат с одержимостью. Могло быть хуже — другие мужья гуляют налево, проигрываются в казино...

Эд нашел в списке фамилию студентки и крепко прижал линейку под строкой ее успеваемости за семестр.

— Семьдесят три, — сообщила Эйлин.

— Семьдесят три...

Голос Эда стал чуть спокойнее, в нем уже не звенело отчаяние. Несмотря на усталость, Эйлин было приятно, что они трудятся вместе. Это лучше, чем спорить и ссориться. Может, она даже соберется с духом и расскажет ему про дом.

Эйлин называла фамилии одну за другой, Эд находил их в журнале, затем Эйлин, бегло проверив сумму баллов — все равно они у Эда каждый раз сходились, — объявляла оценку, точно ведущий в лотерее. Эд, с вопросительной интонацией повторив число вслух, заносил оценку в журнал, а Эйлин должна была еще раз подтвердить — да, именно так. От этого появлялось неприятное чувство, что она точно учительница с учеником. Они благополучно добрались до конца стопки. Эд, ни на минуту не расслабляясь, орудовал линейкой, точно лазером. Пот лил с него градом. Пока Эйлин считала баллы, Эд утирал лоб, не отрывая взгляда от страницы.

Последний студент в списке, Араш Ширвани, получил самую высокую оценку — девяносто семь баллов. Какая удача! Может, благодаря этому Эд ляжет спать в хорошем настроении? Почти четыре уже; ей через несколько часов вставать. Эйлин знала, что больше не заснет, — она совсем размаялась. Ну хотя бы полежать, чтобы мышцы отдохнули. Завтра у нее ответственный день. В больницу явится комиссия — как всегда, для всех головная боль. Подчиненные Эйлин готовы к инспекции, а вот ей самой придется напрячься, чтобы после бессонной ночи выглядеть собранной и энергичной. А она уже и так надорвалась, целую неделю задерживалась на работе — всем отделением готовились к приходу комиссии. В пятницу десять медсестер сказались больными. Кое-кого из них придется уволить — нельзя же так всех подводить накануне выходных. Из-за нехватки персонала Эйлин пришлось в одиночку справляться с толпой каких-то головорезов, которые вломились под самое закрытие и стали рваться в палату интенсивной терапии — навестить своего приятеля, получившего пулю в живот. Они отпихнули в сторону охранника и уже двигались к палате, человек двадцать. Эйлин встала у них на пути:

— Туда нельзя! Приходите завтра.

— А вы нас не боитесь, дамочка? — спросил кто-то.

Бояться попросту не было сил.

На помощь к охраннику прибежали еще два. Все трое — чернокожие. Если братки не сдадутся, охранники, чего доброго, схватятся за оружие, и тогда кто знает, что может произойти? Эйлин была единственной белой в помещении. Охранники велели браткам уходить. В толпе Эйлин заметила единственную девушку — должно быть, подружку раненого, с ребенком на руках. Девушка с мольбой смотрела на Эйлин.

— Могу пропустить нескольких человек, по одному, и давайте будем взаимно вежливы. А завтра вы сможете снова прийти. Не волнуйтесь, у нас прекрасные врачи. Он в хороших руках.

Охранники, слегка расслабившись, выстроили братков у стены. Главарь успокаивал своих. Он бросил на Эйлин взгляд, ясно говоривший: «Дамочка, а вы ничего так». Эйлин это было приятно. Очень важно, когда тебя ценят, пусть даже такой вот уголовник. Увидел бы Эд этот взгляд, когда сходит с ума из-за какой-нибудь ерунды. В жизни есть кое-что посерьезней его мелочных придирок.

Ей хотелось закончить их совместную работу на положительной ноте, однако Эд заразил ее своим педантизмом.

— Давай еще раз пройдемся по списку, — предложила она и по его взгляду поняла, что иного и не предусматривалось.

— Поменяемся, — сказала Эйлин. — Я буду называть фамилии по журналу, а ты читай оценки.

Эд взялся за дело довольно бодро. Когда в стопке оставалось всего четыре работы, Эйлин попросила повторить оценку студентки по имени Ла Шонда Уизерспун.

— Восемьдесят шесть, — прочел Эд.

А в журнале стояло шестьдесят семь — та же оценка, что у предыдущего по списку студента, Мелвина Торреса.

— Одну секундочку.

Эйлин встала и заглянула в работу, которую Эд держал в руках. В окно сочился предутренний свет, больше похожий на тускнеющие сумерки.

— Что там? Что?

— Просто хотела сверить.

— Я же тебе сказал: восемьдесят шесть.

— Я так и поняла. — У нее перехватило горло. — На всякий случай заглянула.

— А что такое? Ошибка?

— Тут одну мелочь надо поменять. Подожди секунду.

Она потянулась за карандашом, но Эд перехватил ее руку:

— В чем дело? Что не так?

— Тут повтор. Описка, только и всего. Я сейчас сотру и впишу правильные цифры.

— Господи! — Эд всплеснул руками. — Черт, черт! Все неправильно! Все неправильно!

— Подожди, я поправлю и все нормально будет.

— Брось. Все без толку...

— Простая описка. Ты нечаянно повторил число, которое стояло строчкой выше. Время уже очень позднее.

— Да, да, — отмахнулся Эд. — Ты ложись, я тут закончу. Потом приду.

Он отнял у нее журнал и закрыл, а потом стал тереть глаза.

— Три фамилии остались, — напомнила Эйлин.

— Все, мы закончили, — оборвал ее Эд.

Надо было промолчать и как-нибудь незаметно исправить ошибку. Позже, когда он заснет. А теперь его от стола не увести.

— Если мы закончили, то пошли спать!

— Я потом приду.

— Идем сейчас.

— Я сказал — приду.

— Тебе нужно поспать!

Эд шарахнул кулаком по столу:

— Когда надо, тогда и приду! Что ты прицепилась? Черт подери, оставь меня в покое!

Эйлин выхватила у него из рук журнал.

— Молчи, — проговорила она ледяным тоном. — Ничего не хочу слышать.

Раскрыв журнал на нужной странице, она проглядела последние три оценки. Уитэкер: семьдесят три. Уильямс: пятьдесят восемь. Ширвани: девяносто семь. Эйлин заглянула в контрольные работы и с треском захлопнула журнал.

— Вот, все правильно. Я ложусь спать. Хочешь — приходи, не хочешь — сиди здесь. Меня это не волнует.

Она отправилась в спальню, машинально сжимая кулаки. И так слишком много времени на него убила. Он теперь, наверное, до утра просидит над своими бумажками.

Впервые с далекого детства она лежала и считала овец. Заснуть не удавалось. В отчаянии Эйлин вцепилась зубами в подушку. Тут в коридоре раздались шаги. Эд улегся рядом с ней. Она отодвинулась, насколько позволяла ширина кровати. Если заденет его хоть случайно, может сорваться, и тогда придется идти спать на диван. Хотя какой уж тут сон... По крайней мере полежать, пока не настанет время идти в душ.

Кровать слегка задрожала. Эйлин не сразу поняла, в чем дело. Эд сдерживался изо всех сил, но пружины матраса его выдали. Потом раздались глухие всхлипы. Эйлин не верила своим ушам: в ее представлении Эд был из тех мужчин, которые не плачут. Не потому, что строят из себя крутого. Просто Эд ни разу при ней не плакал, даже на похоронах отца.

Эйлин медленно повернулась к нему. Очень осторожно — кто может предсказать его реакцию? Может, кинется на нее, как зверь в клетке. Они вступили на незнакомую территорию, с неведомыми правилами.

Эйлин придвинулась ближе. Эд не шелохнулся. Она решилась тронуть его за плечо, ожидая, что он оттолкнет ее руку; он не противился. Эйлин прижалась к нему всем телом, и он покорно приник к ней. Она обняла его второй рукой, словно ребенка. Раньше она всегда избегала подобных объятий, боясь, что материнский жест погасит в ней влечение, — но сейчас было не до влечения. Эд заходился всхлипами, а она обнимала его и тихонько повторяла: «Т-ш-ш... Т-ш-ш...» Наконец он повернулся к ней и зарыдал, уткнувшись в ее ночную рубашку.

Она понимала, в чем дело, пусть он сам этого не знал. Подступающая старость. Она и сама чувствовала нечто подобное, но мужчины такие вещи воспринимают иначе. Они пугаются, когда редеют волосы, начинают сутулиться плечи. Женщинам легче, особенно рожавшим, — они знают, как тонка грань между жизнью и смертью. На работе она не раз видела, как умирают пациенты, и ко многим успела привязаться. Эд преподает анатомию и физиологию. Он привык находиться в музее смерти, а не на передовой. Конечно, такая бурная реакция на пустячную ошибку нелогична, но разве бывает логичным кризис среднего возраста?

Начинается новый этап их совместной жизни. Эйлин не чувствовала страха. «Пускай, — думала она. — Он в хороших руках».

Эд скоро заснул, обессилев от слез. А Эйлин лежала без сна, пока не прозвонил будильник. Эд не проснулся, когда она одевалась. Эйлин сложила студенческие работы аккуратной стопкой на столе.

Комиссия явилась в составе восьми человек. Эйлин с другими руководящими работниками должны были выступить с докладом в конференц-зале. Эйлин порадовалась, что с утра не пожалела времени на прическу и макияж и что надела серый костюм, деловой и в то же время женственно-облегающий, — в комиссии были в основном мужчины.

Сама без сил, в своих подчиненных Эйлин была уверена. Целый год она муштровала медсестер, учила их отвечать на вопросы из разных областей: фармакология, медицинское оборудование, уход за больными... Беспокоило ее другое — комиссия будет разговаривать с пациентами. Обычно пациенты благожелательно отзывались о медсестрах, но один какой-нибудь брюзга может перечеркнуть все старания. «Как к вам относится персонал?» — «Ужасно». — «Какие условия в палате?» — «Грязища». — «Лекарства приносят вовремя?» — «Не дозовешься».

Эйлин коротко отчиталась по своему отделению и села на свободное место. Стараясь не заснуть, прослушала другие выступления. Затем комиссия отправилась по этажам.

Эйлин с ними пойти не разрешили — словно преступнице какой-нибудь. От решения комиссии зависит, продлят ли больнице аккредитацию. Дело серьезное, и все-таки зачем столько пафоса! Члены комиссии рассыпались по коридорам, точно отряд штурмовиков. Заглядывали в лаборатории, проверяли, как поддерживается чистота и соблюдаются ли правила хранения препаратов. Перелистали все медицинские карты. Рылись в документах с придирчивостью прокурора. Без конца расспрашивали сотрудников. Никто не знал, сколько времени продлится инспекция — может, дня три, а может, и целую неделю.

Эйлин так гоняла своих медсестер, что хоть сейчас на пресс-конференцию, — но в жизни не всегда все идет по плану. Один проверяющий, беседуя с пациентом, заметил, что у раствора в капельнице истек срок годности. Тут вся комиссия с новыми силами принялась копать. Нашли в тележке с препаратами один просроченный пузырек. Просроченные лекарства — гибель для медсестер. Можно всех сотрудников натаскать, чтобы правильные ответы от зубов отскакивали, но вот отыщется в шкафу среди полусотни хороших лекарств одно-единственное на пару недель старше чем нужно — и вся твоя работа коту под хвост. Каталка с реанимационным набором оказалась не в запертом чулане, где ей полагалось быть. Где она — Эйлин, конечно, не сказали. Это было действительно неприятно. Эйлин гордилась, что в ее отделении скорая помощь всегда на высоте. Ни один пациент не умрет от сердечного приступа из-за того, что в реанимационном наборе не нашлось нужного лекарства. Но если сама каталка неизвестно где, какой толк, что она правильно укомплектована?

В конце рабочего дня Эйлин вручили список замечаний. Если их будет слишком много, с аккредитацией можно попрощаться. Эйлин дали возможность к завтрашнему дню исправить недочеты. Ничего сложного — заменить лекарство на более свежее, поменять раствор в капельнице, поставить каталку на место... Но Эйлин уже взяли на заметку. Она справится, больница сохранит аккредитацию. Однако будет непросто. Послаблений ждать не приходится. Неделя предстоит долгая. А между тем жизнь в больнице не стоит на месте. Люди по-прежнему болеют, у них случаются сердечные приступы. Привезли мальчика с травмой — кисть руки оторвало при запуске фейерверка.

На обратном пути Эйлин чуть было не задремала перед светофором. Во дворе у дома все еще лежала накрытая простыней куча. Эйлин и забыла о ней. Подняла уголок, заглянула — все как было. Уже не было сил щадить самолюбие Эда. Эйлин рывком сдернула простыню. Если он собрался жечь костер, то пусть найдет другой способ изгонять демонов. Эйлин запихала кривые обрезки досок в мусорный контейнер, а контейнер подтащила поближе к дороге — пусть завтра же мусорщики увезут. Эд, конечно, закатит скандал. Собственно, этого Эйлин и добивалась. От дикой усталости она ожесточилась, вчерашние нежность и жалость казались чем-то далеким и нереальным. Глупость сплошная; как можно было этому потакать?

Эйлин решительно вошла в дом. Эд сидел, склонившись над студенческими работами, которые они вчера проверяли. Как в кино, когда один и тот же день повторяется без конца.

— Я выбросила твои деревяшки, — сообщила Эйлин. — Будь добр, не устраивай во дворе свалку.

— Хорошо, — ответил он, не поднимая головы.

— Хорошо? И все? Ты не будешь гневаться? Не будешь орать, чтобы я не трогала твои вещи?

Эд будто не слышал. От него исходил чуть заметный несвежий запах. Он не принимал душа. Слава богу, хоть переоделся перед тем, как идти на работу. Эд был страшным чистюлей. Если с утра не искупается, потом ему весь день мерещится, будто он грязный.

— Что ты вообще собирался там делать?

— Не знаю, о чем ты.

Эд наконец обернулся — с видом человека, которого отрывают от важного дела ради пустой болтовни. Жена, конечно, хочет как лучше, но как же иногда с ней трудно.

— О той куче во дворе, — раздельно проговорила Эйлин. — Твой домашний Стонхендж.

— Мне надо сосредоточиться, — сказал Эд. — Не знаю, что я сделал не так. Прости.

— Ты хоть помнишь, как накрыл кучу досок простыней?

— Да, конечно.

Эйлин видела, что он и не вспоминал об этом. Настолько был сосредоточен на работе.

— Ладно, не важно! Скажи мне только одно, и я тебя больше не буду дергать. Что ты собирался делать?

— Что?

Эйлин уже знала этот приемчик: притворяется, будто не расслышал, тянет время.

— Что ты собирался делать с этими досками?

— Ну, ты знаешь...

— Не знаю, поэтому и спрашиваю.

— Да знаешь ты! Я тебе говорил.

— В субботу ты сказал, что задумал какие-то переделки для дома.

— Да! Вот-вот. Я хотел заняться переделками для дома.

Так отвечают по телефону заложники, за которыми следят террористы — не подадут ли условный знак.

— А какими именно?

— Хотел сделать сюрприз.

— Хватит с меня сюрпризов. — Эйлин помолчала, наблюдая за мужем. — Как сегодня на работе?

— Нормально.

— Никаких проблем?

— Никаких.

— Студенты ни на что не жаловались?

— Нет.

Эйлин, поколебавшись, все-таки спросила:

— Помочь тебе сегодня со второй пачкой?

— Да, — ответил он не задумываясь.

Готовить не было сил, так что они заказали по телефону пиццу. После еды Эйлин долго, не торопясь, принимала горячий душ, намереваясь часик полежать, а затем помочь Эду с лабораторными работами. В несвежем воздухе спальни отдыхать не хотелось, поэтому Эйлин устроилась на диване. Сегодня был тот редкий случай, когда она жалела, что в гостиной нет телевизора. Это была их принципиальная позиция; точнее, за принципы ратовал Эд, а Эйлин не спорила. В начале их совместной жизни Эд не испытывал ненависти к телевизору — просто ему не нравилась роль телевидения в жизни американцев. Без телевизора в гостиной не всегда удобно, однако есть и свои преимущества. Когда приходят гости, можно по-настоящему разговаривать, а не так, как у сестры Эда, Фионы, где под всевидящим оком телеэкрана любая беседа рассыпается на обрывки бессвязных монологов. А по воскресеньям они все втроем забираются на широкую кровать и смотрят комедийный сериал «Фолти-Тауэрс»^[20] — это целое событие. Однако в последнее время Эд стал особенно строг — даже не позволял Эйлин посмотреть вечером передачу Джонни Карсона. Он вообще стал более придирчив в интеллектуальном плане, а Эйлин — наоборот. В новом доме она обязательно поставит большой телевизор в общей комнате.

Она прикатила к дивану столик с телевизором из спальни. Хотелось отключить мозги. Если Эду мешает шум, его дело. Он ничем серьезным не занят, все равно они скоро сядут вместе на кухне сверять оценки.

Эйлин проснулась оттого, что Эд стучал по телевизору кулаком:

— Выключи! Я работаю!

Эйлин была слишком сонная, чтобы злиться. Она молча ждала, что еще Эд скажет.

— Убери его! Убери!

— Я, между прочим, тоже здесь живу, — сказала Эйлин, закипая.

— Убери эту хрень! Я не могу сосредоточиться!

Эйлин встала. Поправила диванные подушки.

— В нашем доме так не разговаривают. Я отцу не позволяла на меня орать и тебе не позволю. Хватит с меня твоих выкрутасов! Не могу больше! Если ты не прекратишь немедленно — честное слово, Эд, я от тебя уйду. Тихо, без скандалов. И сына с собой заберу. Знаешь, как я на работе устала? А перед этим ночь не спала, тебе помогала. Хочешь сам все делать — пожалуйста. Мне же легче.

Эд рухнул в кресло. Эйлин почти испугалась его горящего взгляда. Сердце невольно защемило. Этот взгляд будил в ней огонь, даже под слоем холодного пепла.

— Прости, — сказал Эд.

— Ты и вчера то же самое говорил.

— Очень тяжело на работе.

— Мне тоже.

— Знаю.

— И почему тебе вдруг тяжело? Ты вроде специально выбрал спокойную работу, без стрессов.

— Сейчас все не так.

— По-моему, у тебя что-то с головой. Но ты же мне ничего не рассказываешь!

— Сложно работать с новым поколением. Все должно быть безупречно.

— У тебя просто кризис среднего возраста. Я не говорю, что это легко, но это естественная вещь.

— Две недели еще продержаться бы. Дальше будет легче. Мне необходимо отдохнуть летом. Я немного запустил работу, вот и приходится разгребать. Я тебе не говорил, чтобы не расстраивать. Устал, из-за того и ошибки. Я плохо сплю. Просто нужно подзарядить батарейки.

Эд снял очки и потер глаза.

— Как это знакомо, — зевнула Эйлин. — Когда тебе нужно раздать лабораторные?

— Завтра — последнее занятие.

— Давай сюда листочки, сверим их вместе и поспим наконец.

Эйлин поставила чайник, двигаясь как сквозь густой суп. Не отходя от плиты, дождалась, когда закипит, заварила чай и села за стол рядом с Эдом. Ей был необходим своего рода ритуал. Она не станет спешить и давиться, будет пить чай маленькими глотками. Но сперва надо успокоить Эда. Он не мог сидеть нормально, колени ходили ходуном — такое с ним бывало иногда.

— Я допью сначала, хорошо?

— Ладно, ладно.

Эйлин надеялась, что чай ее взбодрит, но в нем оказалось слишком много молока. И вообще, из-за давней привычки пить чай на ночь он уже стал чем-то вроде снотворного.

— Начнем? — сказала Эйлин.

Эд вперил взгляд в раскрытый журнал, сосредоточенно, словно бегун перед стартом. Эйлин вдруг вспомнила, как вчерашняя совместная работа закончилась безобразными криками. Неужели никак нельзя избежать свары, если... когда Эд сделает ошибку? Почему-то Эйлин не сомневалась, что ошибка будет. А у него нынче любая описка превращается в трагедию. Еще упрекают женщин, якобы у них беспричинные перепады настроения. После рождения Коннелла у Эйлин случались гормональные скачки, но до настоящего психоза все-таки не доходило.

Вдруг ее осенило. Точно, так и надо сделать! Еще вчера можно было сообразить, но тогда работа шла на условиях Эда — а сейчас на ее условиях. И все-таки Эйлин колебалась. Любое отклонение от привычного порядка — пусть даже совсем недавнего — приводило Эда в ярость. Чего доброго, еще стол опрокинет, как герой вестерна, разоблачающий шулера.

— Я тут подумала... — начала Эйлин, кашлянув.

Эд не ответил. Он мало-помалу отказался от ничего не значащих реплик — а ведь они, как ни крути, составляют чуть ли не главную прелесть разговора.

— Мы бы сэкономили время... Хотя, конечно, если ты хочешь по-другому, делай, как тебе удобнее.

Эд кивнул, показывая, что слушает. Уже лучше. Эйлин отпила глоток чаю.

— Я могу сразу вносить оценки в журнал, а ты потом проверишь.

— Да, — мгновенно ответил Эд.

Сперва Эйлин решила, что он ее не услышал. Эд повторил, глядя ей в лицо. Эйлин выдохнула — и только сейчас поняла, что была напряжена в ожидании крика... может быть, даже удара.

— Хорошо, — сказала она, берясь за журнал.

На самом деле ничего хорошего. Слишком быстро Эд согласился — неужели с самого начала ждал, что Эйлин все сделает за него?

Записывать оценки в журнал оказалось неожиданно легко. Эйлин чуть не расхохоталась — она-то поверила, что это сложное дело, требующее предельной сосредоточенности. Да здесь нарочно не ошибешься! Лабораторные работы уже рассортированы по алфавиту. Эйлин с содроганием подумала: сколько же времени Эд проверял, в правильном ли порядке они лежат?

— Готово! — объявила она, закрывая журнал.

Хоть бы не стал перепроверять...

К ее удивлению, Эд просто сказал:

— Спасибо.

— Давай ложиться.

Они любили друг друга как в лихорадке. Ей показалось, что Эд таким образом сбрасывает напряжение, но все равно было приятно. Давно уже они не занимались любовью с таким пылом. Ярость Эда был какой-то не очень грозной — словно гнев человека, закованного в цепи. Он кончил с хриплым стоном; Эйлин достигла разрядки одновременно с ним. Потом они лежали рядом, оба в поту. Эд пристально смотрел на нее, и будто какой-то невидимый барьер между ними рушился. Теперь все станет проще, думала Эйлин. И она сможет рассказать ему про дом.

26

В субботу она поехала в Бронксвилл. Окончательную цену еще не назначили, а другие дома Эйлин смотреть не хотела и все равно пришла в агентство. Беспорядок на столе Глории наводил на тревожные мысли.

— Может, прогуляемся, заодно и поговорим? — предложила та. — Полюбуемся окрестностями.

На улице Глория протянула Эйлин пачку сигарет. Эйлин отказалась.

— Ничего, если я закурю?

— Конечно-конечно.

— Хорошо! А то я без этого не могу.

Глория хрипловато рассмеялась и тут же закашлялась. Закурив сигарету, сделала глубокую затяжку.

— Ну что, с мужулей поговорили? Как его у вас зовут?

Эйлин не успела заметить, когда Глория окончательно отбросила всяческие формальности. В голосе риелторши прорезались вульгарные интонации. Поначалу Эйлин было проще разговаривать без церемоний, но сейчас, когда перспектива жить в этом районе стала реальной, такое панибратство вызывало смешанные чувства. Наверняка у Глории здесь полно знакомых. А ведь у нее в руках огромная власть. Риелтор знает не меньше людских тайн, чем священник или психоаналитик.

— Эд. Его зовут Эд.

— И как, добились вы от него согласия?

— Мы еще не говорили. Он был занят по работе.

Глория снова затянулась. Эйлин чувствовала на себе ее взгляд.

— Боитесь заговорить? Вдруг он откажет наотрез и тогда уже ничего не попишешь? Ох, как я вас понимаю! Сама все это пережила.

Эйлин невольно ощетинилась. Все куда сложнее, только наскоро не расскажешь, да и вряд ли Глория — тот человек, который способен оценить подобные тонкие материи. И как это Эйлин расслабилась и подпустила к себе так близко эту пошлую тетку?

— Я с ним поговорю на днях, — сказала она. — Уверена, тогда мы сможем назвать конкретную сумму.

— У вас еще есть немного времени, — философским тоном заметила Глория. — Но именно что немного. Дом выставлен по цене ниже рыночной. А если кто предложит побольше, вы не сможете перебить.

Эйлин представлялось, будто заинтересовавший ее особняк находится как бы под невидимым колпаком. Намек на других покупателей испугал ее.

Глория то и дело здоровалась с продавцами в магазинчиках. Иногда те выходили наружу перемолвиться словечком. Эйлин от волнения растеряла всю свою способность к светской беседе. В машине спокойней... а еще спокойней гулять одной.

Эйлин сама себе не признавалась, куда на самом деле направляется, пока не выехала на Бронкс-Ривер-парквей. По ней и двигалась, пока не увидела улицу с двумя каменными колоннами по бокам — туда в прошлый раз свернула Глория. Пришлось немного попетлять, пока наконец не отыскала тот самый дом. У нее не было какой-то определенной цели, просто потребность увидеть его еще раз. Проверить свое впечатление.

Эйлин припарковалась у обочины — возле крыльца слишком заметно. Посидела немного в машине, разглядывая каменную ограду и собираясь с духом. Строго говоря, идти туда одной — значит вторгнуться на чужую территорию, хотя наверняка хозяева были бы только рады, если это поможет ей решиться на покупку. Она обошла дом, мысленно уже видя в патио стол со стульями. Клумбы и кусты выглядели ухоженными, — должно быть, хозяева платят садовнику. Вот здесь неплохо бы добавить еще цветов... Уж в таком доме она как-нибудь постаралась бы, чтобы они не вяли. За домом вверх по склону вела тропинка с каменными ступенями. Эйлин поднялась примерно до середины — там была ровная площадка. Можно поставить еще один столик и любоваться отсюда своими владениями.

Границу участка обозначала каменная стена на самой верхушке холма, а за ней виднелась вилла в итальянском стиле. Пышностью и размерами дом внизу не мог равняться с виллой, но такому шикарному особняку проиграть не стыдно.

Вдруг Эйлин заметила человека, который перекапывал газон возле соседнего дома. Стоило ему поднять голову, и он наверняка увидел бы Эйлин. Она спряталась за дерево. Осторожно выглядывая, дождалась, когда садовник уйдет, и бегом спустилась по ступенькам. Кусты у крыльца закрывали ее от прохожих, так что Эйлин решилась подергать ручку двери. Дверь открылась, и Эйлин юркнула в дом.

Свет включать не стала. Шаги гулко отдавались в просторном пустом помещении. Эйлин не собиралась идти дальше, но тут снаружи зашуршали листья, и она со страху влетела в гостиную.

Поднялась на второй этаж. Сегодня в доме пахло по-другому — Эйлин уловила слабый душок плесени. Может, из подвала тянет? А может, просто воздух застоялся, потому что окна закрыты. Эйлин заглянула в гостевую спальню, где Коннелл тогда лежал на полу. Пустая комната наводила жуть. Эйлин долго не выдержала, перешла в ванную. Включила воду, посмотрелась в зеркало и быстро отвела взгляд — вдруг что-то страшное появится за спиной. В тишине любые звуки казались в десять раз громче.

Эйлин отправилась в хозяйскую спальню. Села прямо на пол, прислонившись к стене у окна. Чем дольше сидела, тем страшнее становилось, но она не могла заставить себя подняться. Словно ждала какого-то знака извне. Так, наверное, альпинист, добравшись наконец до заветной вершины, медлит возвращаться к обычной жизни.

Эйлин сама не знала, сколько так просидела, когда на первом этаже послышались голоса. Она вскочила и заметалась — куда бежать? Спуститься вниз и поздороваться как ни в чем не бывало — и думать нечего. Неизвестно, кто там: хозяин дома, другие покупатели, сосед, полиция? Мелькнула мысль спрятаться в ванной за занавеской, но занавески там не было, да если бы и была, как Эйлин будет выглядеть, если эти люди отдернут занавеску и увидят ее? Они точно вызовут полицию! Эйлин помнила, что в кладовке на потолке за деревянной панелью скрывалась лесенка на чердак, но неизвестно, получится ли бесшумно ее выдвинуть. И где там спрячешься, на чердаке?

Она остановилась у двери в коридор. Внизу зажегся свет. Судя по голосам, очередная супружеская пара пришла осматривать дом, и с ними риелторша — не Глория, другая. Эйлин решила отсидеться в ванной, пока они не поднимутся наверх. Если услышит, что они от площадки повернули влево, — тихонько прошмыгнет по лестнице и удерет. А если они повернут направо, в хозяйскую спальню, Эйлин скажет, что смотрела дом и немного задержалась.

Странно было слушать, как другая риелторша перечисляет другим людям все достоинства дома, — это как будто отнимало часть радости у самой Эйлин. И что они там копаются? От нетерпения Эйлин вдруг осмелела. Демонстративно спустив воду в унитазе, она вышла на площадку и зашагала вниз по лестнице.

— Ах! — встрепенулась риелторша. — Я и не знала, что здесь кто-то есть!

— Прошу меня извинить, я задержалась, чтобы воспользоваться туалетом.

— Ничего страшного!

— Не буду вам мешать, — сказала Эйлин показавшимся из кухни мужу с женой. — Дом замечательный.

— Да, прекрасный, — отозвался муж.

— Ну, во всяком случае, туалет точно работает! — провозгласила Эйлин и тут же почувствовала себя ужасно глупо.

Риелторша смутилась не меньше.

— Да... Ха-ха! — И запоздало рассмеялась.

— Ничего, если я выйду через парадную дверь? Вы за мной запрете? Хочу еще раз осмотреть крыльцо.

— Ну что вы, конечно! — воскликнула риелторша с явным облегчением.

Выйдя на крыльцо, Эйлин прислонилась к перилам перевести дух. Паника понемногу отступала. Крашеные перила под рукой были гладкими, хотя кое-где краска выступала неровными наплывами. Пахло свежескошенной травой и немного сиренью. В ветвях щебетали и перепархивали птицы. Аккуратно подстриженные кусты чуть покачивались на ветру. Не выли сирены полицейских машин и «скорой помощи», не гремела музыка из магнитол в автомобилях. Мимо проехала девочка на велосипеде, приветственно помахала рукой. Эйлин помахала в ответ, довершив иллюзию, будто и в самом деле живет здесь. И на нее наконец-то снизошел мир и покой — то неуловимое, что она так долго искала. Вдруг в доме раздались голоса риелторши и той парочки. Ощущение покоя мигом пропало. Слов не разобрать, но и так понятно, что они обсуждают дом, взвешивая все за и против. Мысленно Эйлин уже считала этот дом своим. Она на все пойдет, чтобы его получить.

27

Коннелл сам толком не знал, почему сказал маме, что хочет переехать. Может, потому, что ей очень хотелось это услышать. А на самом деле уезжать не было никакого желания. Это будет бегство. Все равно что объявить во всеуслышание: «Да, я действительно слабак, правильно вы говорили». А тут еще и новое место учебы. Конечно, со временем и там появятся новые друзья, но, переехав, он потеряет старых. Фаршид, Эктор и Элберт не дразнили его вместе с другими, а продолжали с ним дружить, несмотря ни на что. Фаршид поступил в Бруклинское техническое училище, Эктор — в католическую школу Святого Франциска, Элберт — в гуманитарный Моллой-колледж.

Переехать — оторвать от себя кусок. Даже бывшие друзья, которые теперь его травят, тоже часть его жизни. Может, когда-нибудь, уже взрослыми, они вспомнят эти детские распри и посмеются за бокалом вина, сидя на кухне в гостях у одного из них. Только у тех, кто всю жизнь прожил в одном городе, есть общее прошлое с другими людьми. Иначе не будет прочной дружбы.

Маму, кажется, это не волнует. А сама до двадцати лет прожила в Вудсайде и со своими лучшими подругами знакома с первого класса. Коннелл видел, как они радуются каждой встрече. Мама говорит, что сейчас все по-другому, люди не сидят на одном месте и не общаются с соседями, но Коннелл чувствовал — можно дружить по-настоящему. Всего лишь надо не уезжать.

Он сидел у Фаршида и играл в консольную игру «Панч-Аут!». Пару раз сразился на ринге с Пистон-Хондо, хотя довольно рассеянно. Потом отдал игровой пульт Фаршиду. Тот мигом расправился с Содой Попински и Лысым Быком — Коннелл до них даже не дошел ни разу. Пальцы Фаршида мелькали над кнопками, словно крылышки колибри.

Фаршид в школе был одиночкой. Пришел к ним в шестом классе, когда все уже разбились по компаниям, да так и остался сам по себе.

— Мама хочет переехать, — сказал Коннелл.

— Да?

Фаршид вроде и услышал, а вроде и нет. Держа пульт обеими руками, он с бешеной скоростью жал на кнопки.

— Хочет уехать в другой район.

— Какой?

— Вестчестер.

— Это далеко?

— В пригороде.

— Круто.

Фаршид выругался и отшвырнул пульт. Правда, тот упал на мягкий ковер. Фаршид подтянул его к себе за провод и начал игру заново.

— Мне переезжать неохота.

— Почему?

— Здесь друзья, — сказал Коннелл.

— У вас там сад будет. Может, даже с бассейном.

— Угу.

— Я бы поехал.

— А друзья?

— Что — друзья?

— Ты бы от нас уехал?

— Знаешь, ты не обижайся... Уехал бы.

— Я буду скучать по вам с Эктором. И по Элберту, наверное.

— Да ты и так не стал бы с нами видеться. Заведешь новых друзей, ботанов, в своей понтовой школе. Будете с ними друг другу дрочить в раздевалке.

— Ты меня с собой не перепутал?

— Нет уж, спасибо, у меня для этого девочки будут.

— Непривычно на новом месте. Не люблю, когда все меняется.

Фаршид закончил уровень и поставил игру на паузу.

— Надо себя создавать заново. Так мама говорит, на фарси: «Ходатро аз ноў дорост кон». Я тоже сюда переезжать не хотел. У отца неприятности были из-за политики, пришлось срочно делать ноги. Вот тебе и «все меняется».

— Если бы вы сейчас переехали, ты бы не смог учиться в Бруктехе.

— Да мне чихать, где школу оканчивать! Важно, что дальше будет. Универ! Самостоятельная жизнь! — Фаршид хлопнул в ладоши. — Классные девчонки в общежитии! Ха!

Коннелл понял, почему к Фаршиду в школе не лезут. Его не достать: у него уже есть план на будущее.

— Здесь наш дом, — сказал Коннелл.

— Дом? Что такое дом, вообще? Я буду работать на Уолл-стрит. Женюсь на красотке вроде Алиссы Милано и буду ее трахать на шикарной кровати. Куплю здоровенный особняк со здоровенным бассейном. Вот это — дом.

Коннелл почувствовал себя сопляком последним. Он только еще мечтает когда-нибудь взять девчонку за руку, а Фаршид уже думает о том, как будет спать с женой.

— Красиво рассказываешь, — сказал он.

— Создай себя заново! — Фаршид сунул ему джойстик. — Для начала научись хоть нормально играть в «Панч-Аут!».

— Чтобы создать себя заново, надо уже кем-то быть, — вздохнул Коннелл.

— Да ну тебя! Ты уже кто-то. Лопух ты, каких мало!

28

Все началось на уроке математики. Густаво Крус ткнул Коннелла в спину. Коннелл держался целый год, никакого списывания, — но Густаво не сдавался. А в конце учебного года и вовсе для некоторых учеников каждый балл на счету. Обычно Коннелл в ответ на такие сигналы только плотнее прижимал тетрадь локтем, еще и нагибался пониже, заслоняя контрольную. И пусть его считают зубрилкой, плевать — главное, чтобы учителя видели: он правил не нарушает.

Густаво хлопнул его по затылку. Коннелл не смел обернуться, сказать, чтобы прекратил, — со стороны будет похоже, что он подсказывает.

Каким его видят другие? Нелюдимый подросток, неспособный нормально себя вести, вчерашний жирдяй, еще не освоившийся со своим изменившимся телом, нудный зубрила и трус при этом, даже с девчонками ни разу не целовался. Тысячу раз его обзывали и позорили, а однажды он висел без трусов на баскетбольном кольце и даже прикрыться не мог, потому что боялся отпустить руку, — но полного, беспросветного унижения до сих пор не изведал, потому что родители без конца твердили, что на самом деле он замечательный, просто одноклассникам этого не понять. А сейчас он, кажется, больше в это не верил.

Коннелл выпрямил спину и подвинулся чуть-чуть в сторону, чтобы Густаво смог увидеть лист с ответами. По крайней мере, верхнюю половину. Сверху шли вопросы теста, к ним надо было выбрать один из нескольких вариантов ответа, а в нижней части листа следовало перечислить, что оказалось самым трудным. Чтобы тест засчитали, достаточно ответить на вопросы. Коннелл очень боялся, что кто-нибудь заметит, как Густаво у него списывает. Боялся бы еще больше, если бы мисс Монтеро хоть раз посмотрела в его сторону. Но он всегда так сурово отказывался подсказывать, что учительница, как видно, была в нем совершенно уверена.

Густаво на перемене просто заходился от восторга:

— Ко-оуннелл! Ну ты даешь! Вот это да!

— Тихо, ты! — Коннелл и рад бы изобразить из себя крутого, но вдруг услышат кому не надо.

— Понял, молчу!

Пару дней спустя им неожиданно устроили новую контрольную. Коннелл, как только заполнил свой лист, чуть-чуть отклонился в сторону. В этот раз мисс Монтеро рявкнула:

— Не заглядывать в чужие работы!

Но Густаво наверняка уже все успел.

— Ко-оуннелл! — снова радовался Густаво.

А Коннелл думал: «Кон-ноль, Кон-ноль».

После уроков он не пошел сразу домой, а оказался вдруг на ступеньках у дома священника, вместе со всей компанией. Хоть бы никто не заметил, что он здесь не свой...

Они завалились к Шейну и стали развлекаться с телефоном. Позвонили в закусочную Джанни и заказали пирог с доставкой на адрес учителя — адрес нашли в телефонном справочнике. Позвонили Антигоне Псилос — добродушной, невзрачной девчонке. В школе ее без особой выдумки прозвали АнФИГона. Пит пригласил ее в кино, а когда она чуть настороженно согласилась, заорал в трубку: «Психас!» — и нажал кнопку отбоя.

— Как этого китаёзу зовут? Ну, вы с ним общаетесь?

— Кого?

— Дружбана твоего! — объяснил Шейн. — А, вспомнил, Элберт! Элберт Лим.

— Он мне не друг.

— Пофиг. Телефон его скажи?

— Я не знаю, — сказал Коннелл.

Шейн протянул ему трубку:

— На, сам набери. Закажи какую-нибудь жратву китайскую.

Мальчишки пересмеивались, хлопая себя по коленям. Они сидели в гостиной. Мама Шейна работала допоздна, а папа вообще был за границей. Он служил в морской пехоте и загремел на войну в Персидском заливе. В марте война закончилась, но папу Шейна отправили в Бангладеш, ликвидировать последствия урагана. Над телефоном висела фотография Шейнова папы в военной форме.

— Я номер не знаю, — повторил Коннелл.

— Врешь, — ответил Пит. — Вы с ним каждый день треплетесь.

— Погодите! — оживился Шейн. — Я ему как-то звонил, домашку спрашивал.

Шейн полистал записную книжку и набрал номер. Пока звучали гудки, он корчил отчаянные рожи.

— Алло? — сказал Шейн в трубку. — Это закусочная «Чоу-чоу»? Можно заказать свиные ребрышки с рисом?

Приятели загоготали. Коннелл силился улыбнуться. Шейн, прикрыв трубку рукой, выговорил одними губами: «Его папка».

— Нет, я хочу заказать свиные ребрышки. С доставкой.

Он не выдержал, заржал и быстро отключился.

— Перезвони! — Пит сунул Коннеллу телефон. — Ты звони!

Коннелл взял трубку, притворяясь, что смотрит в листок с номером. Набирал как можно медленнее, нарочно нажал не ту кнопку и начал все заново. От волнения ошибся по-настоящему. Шейн вырвал у него листок и сам набрал. Трубка была по-прежнему в руке Коннелла. После нескольких гудков кто-то ответил. Не папа, сам Элберт.

— Алло?

Коннелл не мог говорить — горло перехватило.

— Алло, кто это? Пожалуйста, не звоните больше!

Элберт дал отбой.

— Трубку повесил, — сказал Коннелл, надеясь, что этим и обойдется.

— Перезвони!

— Может, еще кому попробуем?

— Перезванивай!

Коннелл снова взял листок и еще раз набрал номер. Гудки звучали довольно долго. Он уже решил, что спасен, и тут раздался щелчок. Трубку снова снял Элберт.

— Слушайте, придурки, оставьте нас в покое! Вам не пора на смену в «Макдональдс»? А, я забыл, вас и в «Макдональдс» не возьмут. Маму вашу зато возьмут. С почасовой оплатой. Говорят, она недорого берет.

Коннелл всегда восхищался тем, какой Элберт умный и как по-взрослому умеет отбрить. Сейчас ему было ужасно стыдно. А со всех сторон на него смотрели новые старые друзья.

— Скажи что-нибудь! — потребовал Шейн.

— Я хочу заказать свиные ребрышки с рисом. — Коннелл старался говорить низким голосом.

— Очень смешно, — сказал Элберт. — Главное, оригинально. Ни разу такого раньше не слышал.

Коннелл не знал, что еще сказать. Он чувствовал, что тупеет. По лицу расползалась дебильная улыбка. Мальчишки смотрели на него — неужели с одобрением? Он не придумал ничего умнее, как заказать еще еды.

— Исё блинсики, — проговорил Коннелл с деланым китайским акцентом.

Вся компания закатилась хохотом.

— И суп с пельменями...

Ему чуть не стало дурно. Знал бы отец — с ума бы сошел. И все-таки здорово быть своим в доску.

— Шейн Данн? Это ты? Пит Макколи?

Хоть бы не назвал имя Коннелла!

— Мы вообще не китайцы, — сказал Элберт. — Вам, идиотам, без разницы. Мы корейцы. Я китайскую еду терпеть не могу. Может, закажете кимчи? А что, моя мама приготовит. А я принесу и вам в рожу кину.

Элберт был такой: чуть что — и в драку. Вообще-то, Коннелл его за это уважал, а сейчас ему стало жутко. Мама Элберта готовила кимчи потрясающей вкусноты. Когда Коннелл в первый раз попробовал, у него во рту все горело. Дома такой острой еды не делали.

— Коннелл, давай! Скажи что-нибудь! — заорал Пит.

И тут же все примолкли. Притворились, будто страшно напуганы, а сами давились от хохота.

— Коннелл? Ты?

Коннелл отключился. Он понимал, что теперь Элберт не будет с ним разговаривать. Когда приятели велели звонить Фаршиду, он уже не спорил, просто набрал номер.

— Дай сюда! — сказал Шейн. — Сам поговорю с этой арабской мордой.

Стоя под фотографией своего сурового отца, Шейн выкрикивал в трубку оскорбления, даже не стараясь изменить голос.

Пока Донни был в уборной, Коннелл, прислушиваясь, не зашумит ли вода и не раздадутся ли шаги, набил карманы монетами из большой миски, стоявшей на комоде. Родители давали ему карманные деньги, но он все равно взял эти, борясь с тошнотой.

Накупил еды, комиксов, карточек с бейсболистами. Увидел, как какие-то парни покупали нунчаки и сюрикены в магазине на Рузвельт-авеню, и приобрел кривой нож, который складывался со зловещим щелчком. Этот нож Коннелл притащил в школу и стал показывать приятелям.

— Убери эту фигню! — сказал Шейн. — Вроде отличник, что ж ты такой тупой-то?

Сегодня в спорткомплексе «Элмджек» не было матча. Коннелл пошел в парк. Все его новые друзья играли в хоккей на траве, а у него хоккейного снаряжения не было, поэтому он поиграл немного в мяч с парнем постарше, а потом просто сидел в сторонке и смотрел игру.

Позже они пошли на Северный бульвар, к танцклассу «Динамика танца» — подглядывать сквозь жалюзи, как девчонки занимаются. Все девочки, которые ему нравились, ходили сюда, и все парни в компании, кроме самого Коннелла, с кем-нибудь из них встречались. В перерыве несколько девочек вышли на улицу. Коннелл единственный был не в хоккейной форме и прятал за спиной бейсбольную перчатку. «Бейсбол — для пидоров», — сказал Шейн, и хотя Коннелл своими глазами видел, как тот опозорился, играя в софтбол со старшими, все равно почувствовал себя каким-то младенцем с этой своей перчаткой, среди рослых парней на роликовых коньках и в защитном снаряжении. Девчонки на него косились, будто ждали, когда им наконец объяснят, зачем этот чудик притащился.

Затем они отправились воровать в магазин «Оптимо». Коннеллу давно пора бы уже уйти — мама поручила ему закупить продукты к ужину, — а он все тянул. Надеялся закрепиться в компании, если будет делать все то же, что и другие.

Развлечение состояло в том, чтобы каждый по очереди что-нибудь стащил, пока остальные отвлекают корейца Энди за прилавком и его мать, работающую в подсобке. Парни рассредоточились по всему магазину. Коннелл стоял у самого входа, возле витрины с бейсбольными карточками. Ему несложно было изобразить заинтересованность — он часто сюда заходил, покупал карточки и комиксы. Сам он ничего не украл, только отвлек Энди, забросав его вопросами. Коннелл ждал, что его похвалят за помощь общему делу, но, когда за ближайшим углом все стали хвастаться добычей — кто стырил конфеты, кто бутылку лимонада, кто-то термос — и оказалось, что Коннелл один с пустыми руками, его обозвали трусом.

Потом все пошли к Питу — он жил неподалеку. Пит вытащил из родительского шкафа несколько бутылок с выпивкой и пустил их по кругу. Коннелл не стал пить.

— Ну ты и лопух! — сказал Пит. — Ботан уродский! Слушайте, что он здесь делает вообще?

Поскольку Пит смотрел на Густаво, тот пожал плечами:

— Он мне помогает.

И глянул на Коннелла, словно говоря: «Сам себе помогай!»

Потом опять пошли к школе танцев, встречать девчонок после занятия. Коннелл старался представить, как это — разговаривать с девчонками легко и без напряга, словно у тебя есть на это право. Однажды в седьмом классе Фаршид его уговорил позвонить Кристин Таддеи и пригласить ее на свидание. Закончилось это полным позором. А сейчас Кристин стояла рядом. Она что-то сказала — Коннелл не разобрал. От волнения кровь шумела в ушах.

— От тебя воняет, — сказала Кристин погромче.

— Что?

— Дезодорантом надо пользоваться. Или одеколоном. Или мыться почаще.

Другие девчонки захихикали.

— Я буду. — От смущения у него поджались пальцы на ногах.

— Во девчонка у меня! Приложила так приложила! — заржал Шейн.

Шейн ушел с Кристин, Пит отправился домой, а Коннелл с Густаво и Кевином побрели по Северному бульвару.

Проходя мимо «Оптимо», Густаво сказал:

— Надо было тебе тоже что-нибудь взять, как все.

Темнело; близилось время закрытия. Энди стоял спиной к витрине. Коннелл знал, что он студент — видел на нем футболку Нью-Йоркского университета. Коннелл практически каждый день покупал у него бейсбольные карточки и раз в месяц — комиксы. Энди их для него специально откладывал, а иногда еще добавлял бесплатно пачку карточек, как постоянному покупателю. Ему нравилось смотреть, как Коннелл распечатывает пачку и радуется, найдя карточки с новыми игроками.

Густаво еще что-то говорил, но Коннелл больше не слушал. Он отошел на несколько шагов и, повернувшись, со всей силы запустил в витрину бейсбольным мячом. Огромное стекло разлетелось вдребезги. Осколки посыпались острыми льдинками.

— Ни фига ж себе! — проорал Густаво, и они с Кевином вмиг исчезли за углом.

Коннелл рванул через дорогу, наперерез транспорту, и не останавливался, пока не добежал до своего дома. Сердце бухало в груди. Дверь была не заперта. Коннелл шмыгнул в прихожую, потом осторожно выглянул — за ним никто не гнался. Поменяться бы с кем-нибудь обликом... Вообще стать кем-нибудь другим.

Папа лежал на диване в наушниках, мама в кухне готовила — судя по запаху, брокколи и макароны дзити, ее всегдашняя палочка-выручалочка на случай, когда в холодильнике пусто. Коннелл крикнул, что он пришел. Мама спросила, где был. Он, не ответив, бросился к себе. Где-то вдали завыла полицейская сирена. Коннелл, кусая губы, заперся в ванной. Там разделся догола и понюхал свои подмышки.

Права Кристина — от него действительно воняет. Может, пора уже наконец повзрослеть? Коннелл забрался в душ и выкрутил горячую воду на максимум. Добавил чуть-чуть холодной, только чтобы терпеть можно было. Кожа сразу покраснела. Пар наполнил комнату.

Коннелл безостановочно прокручивал в воображении, как разбилась витрина. Снова и снова: вот стекло прогибается, большой кусок в центре со звоном падает на тротуар... Бейсбольный мяч наверняка найдут. Снимут отпечатки пальцев. Да какие отпечатки, Коннелл каждый день туда заходит с мячом! Однажды забыл у них бейсбольную перчатку. Позвонил, и они специально не закрывались, пока он за ней не пришел. Коннелл так и видел, как Энди качает головой: с чего это у мальчика вдруг снесло крышу? Ему всегда нравилось, как остроумно Энди высмеивает разных дураков. Энди учится в колледже и все-таки не жалеет времени на разговоры с малышами. Коннелл отчетливо представлял, как он, стукнув кулаком по прилавку, закрывает магазин и утешает свою маму. А потом они вместе подметают битое стекло. Энди выбирает осколки из коробок с бейсбольными карточками и, тихо ругаясь, опускает металлическую шторку. За что им такое?

Коннелл остервенело мылся, будто наказывал сам себя, и все равно не мог успокоиться. Все вспоминал, как Кристина Таддеи сказала, что от него воняет. Раньше, до Шейна, Кристина встречалась с Густаво. Кто-то даже говорил, что у них был секс. Она носит юбки короче, чем у других девчонок, и тесные блузки. У Коннелла встал. Он схватился за себя в облаке пара и несколькими быстрыми движениями довел до разрядки, а потом смотрел, как вязкая жидкость утекает в слив. Долго оттирал липкую ладонь. Стало совсем тошно. Он виноват, кругом виноват. Рано или поздно его поймают. Куда бежать? Скоро начнется новый учебный год, но этого мало. Надо совсем уехать, как можно дальше. Никогда больше не видеть Энди и его маму. Они в любую минуту могут рассказать правду о нем.

В дверь ванной постучали.

— Ужинать иди, — только и сказала мама.

А у него было такое чувство, словно его вызывают в суд.

29

В тот вечер, когда предстояло выставлять итоговые оценки, Эд даже не оглянулся на вопрос Эйлин, что приготовить на ужин. Только рукой махнул повелительно — не мешай, дескать.

Эйлин выместила злость на мясном фарше, а морковку секла с безмолвной яростью, наслаждаясь стуком ножа по разделочной доске.

Пока она мыла посуду после ужина, Эд притащил в кухню все свои бумажки.

— Посиди со мной, пока я все подготовлю.

— Я пока в гостиной почитаю, — ответила Эйлин. — Позовешь, когда нужно будет.

— Нет! — отрезал он. — Мне нужно, чтобы ты была здесь. В полной готовности. Я скажу, когда придет время записывать оценки.

Он вел себя как начальник реанимационной бригады в ожидании приезда «скорой». Нелепость какая! Было бы из-за чего разводить такие строгости. Впрочем, Эйлин не стала спорить. Заварила себе чаю и устроилась за столом с книжкой.

— Нет! — Эд наконец-то поднял голову. — Нет!

— Что такое?

— Не читай! Ты должна быть наготове.

— Да ну тебя! — Эйлин вернулась к чтению.

— Нет!

Эд вырвал книгу у нее из рук.

Нервные хирурги из реанимации иногда срываются на медсестрах. Некоторые потом просят прощения, а к другим просто привыкаешь и не обижаешься. Но хирурги спасают жизни — а чью жизнь спасает Эд?

— Милый, ну чем тебе помешает, если я буду тихонько здесь читать, пока ты работаешь?

Эд хлопнул ладонью по стопке листков:

— У нас сложился определенный порядок! Нельзя отклоняться! Нельзя нарушать порядок!

Эйлин уже знала, что это за «порядок» — Эд занимается, чем там ему нужно, а она должна сидеть молча рядом и глаз с него не сводить.

— Как скажешь.

Она закрыла книгу и стала смотреть на Эда. Волосы у него все такие же густо-черные, только на висках седина. Длиннющие ресницы — любая женщина позавидует. Ясные голубые глаза смягчают впечатление от резко очерченных носа и подбородка. Эйлин до сих пор не привыкла к тому, какой у нее красивый муж.

Она сидела и молча ждала, изредка делая глоток. Видимо, чай, с точки зрения Эда, не нарушал заведенного порядка. Эйлин потянула к себе уже готовую стопку работ — Эд перехватил ее руку и велел подождать. Эйлин встала и прошлась к раковине, просто чтобы размяться. Эд велел ей сесть на место. А ее словно какой-то бес толкал. Она то и дело задавала Эду вопросы — он не реагировал. Наконец вскинулся, тяжело дыша сквозь зубы. В глазах горела ненависть.

— Помолчи! — зарычал он. — Сиди тихо и дай мне закончить!

Эйлин хотелось в ответ сказать что-нибудь едкое. Унизить его, как он ее унизил. Остановила только мысль, что это не тот человек, за которого она вышла замуж. Его подменили. Она села на место, держась одной рукой за край стола, а другой обхватив кружку.

Эд отложил ручку и глубоко вздохнул, протирая глаза. Выпрямился с таким видом, словно только сейчас впервые как следует разглядел Эйлин. От неожиданности она вспыхнула. Захотелось дотронуться до него, убедиться, что он настоящий. Эйлин взяла стопку студенческих работ и начала проставлять оценки в журнал. С этим делом она справилась быстро, и Эд подсунул ей новый лист с какими-то цифрами и оставленными возле них промежутками.

— Теперь это!

— Что это?

— Ведомость для итоговых оценок.

— Что с ней делать?

— Находишь номер студента вот в этом списке...

У него же все под контролем — зачем вообще нужна ее помощь?

Закончив, Эйлин захлопнула журнал. Эд восторженно стиснул руки и поднял их над головой. Эйлин смутилась — такие восторги по поводу такого пустяка. Может, он издевается? Нет, абсолютно серьезен.

Они снова занимались любовью. Эд целовал ее глубоко и вдумчиво, прижимая запястья Эйлин к кровати. Похоже на то недолгое время, когда они пробовали зачать второго ребенка: их тела словно сплавились в одно целое, Эд двигался ритмично и размеренно. Все было бы идеально, если бы не страх, что Коннелл услышит, как изголовье стукается о стенку.

Среди ночи Эд вдруг растолкал Эйлин. С трудом приоткрыв глаза, она взглянула на часы — четыре утра. Она не сразу разобрала, что он говорит. Эд требовал идти с ним на кухню.

Он выложил на стол заполненную ведомость, а рядом еще одну, точно такую же. Эйлин смотрела на них в полной растерянности. Постепенно глаза привыкли к свету, и она увидела, что записанные ею оценки перечеркнуты, а рядом проставлены другие.

— Нужно внести изменения.

— Не понимаю!

— Я кое-что переправил. Нужно записать исправленные значения вот в эту чистую ведомость. Я должен ее повесить на стену рядом с учебным кабинетом.

— Зачем что-то менять? Мы же все проверили!

Голова сама собой клонилась. Эйлин чувствовала, что если уронит голову на стол, Эд так и будет стоять рядом, не меняя позы, пока она не проснется.

— Изменения! — рявкнул он. — Я переправил! Нужно перенести новые значения в ведомость!

Бесполезно вникать. Надо просто подчиниться его необъяснимой логике. Вскоре Эйлин поняла суть исправлений: Эд повысил каждую оценку на один балл. Тройки с минусом превратились в тройки с плюсом, обычные тройки — в четверки, а четверки, в свою очередь, превратились в пятерки. У Эда было твердое правило — никаких поблажек в оценках. Пятерку, высший балл, он ставил очень редко, чтобы не обесценивать ее смысл.

— Почему вдруг?

— Нужно было учесть различные факторы. Посещаемость и так далее.

— Как ты щедр! — заметила она с сарказмом.

— А что плохого в щедрости?

— Да ничего. Просто не слишком ли ты щедрый?

— Пересмотрел несколько оценок, только и всего. Не твоя забота.

— Прекрасно, — сказала Эйлин. — Я устала. Не знаю, с чего я вообще вздумала что-то говорить.

Она быстро вписала новые оценки против соответствующих номеров в ведомости и отложила ручку:

— Готово. Я иду спать.

Утром она обнаружила Эда на диване. Оценки в ведомости снова оказались исправлены. Теперь осталось всего два варианта: четверки и пятерки. Рядом лежала еще одна чистая ведомость. Ясно, ей полагается внести туда эти липовые оценки. Или у него еще одна припасена, где сплошные пятерки?

Эйлин вспомнила, как ее отец ушел на пенсию и она, пока еще жила дома, тайком подсовывала ему деньги в карман брюк — избавить его от неловкой ситуации, если он вдруг пойдет в бар и не на что будет угостить друзей. Помогать сейчас Эду — примерно то же самое.

Он лежал поджав ноги — диван был ему короток. Спал, как ребенок, точная копия Коннелла, только побольше размером. Ладони сложены вместе, будто, засыпая, он молился. До чего все люди похожи друг на друга в первую минуту после пробуждения, словно их внезапно выдернули из какой-то абстрактной области бытия и приходится заново вспоминать подробности своей жизни. На миг Эйлин словно замерла вне времени, и все в мире обрело смысл; потом мгновение прошло, и Эд вновь стал ее мужем.

30

Эйлин сидела на крыльце. Сегодня шум ее почти не раздражал. В небе с далеким гулом пролетел самолет. В сторону Северного бульвара проехал автомобиль, в салоне глухо бухала музыка. Из просвета между домами доносился дежурный смех очередной телевизионной комедии. Терпеть мелкие неудобства гораздо легче, когда есть надежда вскоре вырваться отсюда. А те, кто купит их старый дом, будут знать, на что идут, — значит, их все устраивает. Вряд ли Эйлин станет скучать по этому району, однако, подписав бумаги о продаже, она сможет вспоминать его без ненависти. Можно будет приезжать сюда стричься; никто не умеет справляться с ее кудряшками лучше Курта, и цены у него вполне приемлемые. И к Артуро можно заглянуть иной раз. Впрочем, сказать по правде, ресторан у него хоть и неплохой, прямо-таки светлое пятно в этих трущобах, но не более того. Будут и другие — намного, намного лучше.

Коннелл отскочил, чтобы его не задело дверцей машины. В одной руке он держал книжку комиксов, запакованную в прозрачный пакет, словно вещественное доказательство, в другой — туго набитую сумку.

— Все деньги оставили в книжном? — нахмурилась Эйлин.

— Он молодец, с хорошими отметками окончил в этом году, — отозвался Эд.

— И хорошо разгулялся по такому случаю?

— Это капиталовложение, — сказал Эд. — Он ерунду не покупает.

Эйлин зашла в комнату сына. Коннелл расставлял комиксы на полках с серьезностью библиотекаря в фонде редких книг.

— Выклянчил? Воспользовался моментом?

— Нет! Каким еще моментом?

— Ты наверняка заметил, как папа рад, что учебный год закончился.

— Он сам предложил! Пришел с работы и говорит: «Сходим в магазин за комиксами». Я говорю — не хочу. А он не отстает. Я ему объяснил, что больше туда не хожу. Мне там не нравится.

— А что такое? С тобой там плохо обошлись?

— Нет. Просто не нравится, и все. В общем, я туда больше не хожу. А он: «Тогда поедем, куда мы тебя возили к ортодонту, там есть книжный». И повез меня в Бейсайд. Я не хотел столько покупать. То есть хотел, но как-то совестно было. А он говорит: «Бери-бери, не стесняйся».

— Много потратили?

— Порядочно.

— Сколько?

— Двести... Чуть больше.

— А точнее?

— Двести сорок восемь, — сказал Коннелл. — И семьдесят восемь центов.

Эйлин не верила своим ушам. Неужели можно столько потратить на комиксы? Это же целый грузовик получится.

— Ты таки не упустил момента!

— Неправда! — возмутился Коннелл.

Он аккуратно расставлял комиксы по ячейкам, всовывая к каждому в прозрачный пакет картонку для прочности. Вдруг его коллекция в самом деле имеет какую-то ценность? По крайней мере, хранит он ее бережно.

— Папа без конца повторял: «Пусть у тебя будет все, чего тебе хочется». Не отстал, пока я не набрал полную корзину. Я самые дорогие не брал.

Эйлин вздрогнула — словно холодным сквозняком потянуло. За необычной щедростью Эда угадывалась печаль. Сын, кажется, тоже это почувствовал и не мог безоблачно радоваться неожиданному подарку. У Эйлин сердце заныло — так бывает, когда человек чувствует боль другого на огромном расстоянии. Хотя Эд был всего лишь в соседней комнате.

Старик-метрдотель с церемонной учтивостью проводил их к столу. Ресторан «У Артуро» ничуть не изменился за долгие годы: все те же черные костюмы с белыми передниками, перекинутые через руку салфетки, тонированные зеркала от пола до потолка, негромкая музыка, свежайший хлеб и очень недурное красное вино. Такие итальянские ресторанчики встречаются по всему городу; еда вполне сносная и какое-нибудь одно особо выдающееся фирменное блюдо. Этот чуточку более изысканный, потому Эйлин его и предпочитала. Нынешний владелец — Сандро, сын Артуро, — вел дела с большим вкусом, избегая дешевого шика. И все же скорей бы оставить все это в прошлом и переключиться на рестораны действительно высшего класса.

Эд с благосклонной улыбкой созерцал меню, словно там были записаны ответы на занятные, хотя и пустяковые вопросы.

— Рад, что учебный год позади? — спросила Эйлин.

— Очень рад!

Эйлин повертела в руках пакетик с сахаром.

— Слушай, Эд, — заговорила она после казавшейся бесконечной паузы, силясь улыбнуться, — мы с Коннеллом видели один симпатичный дом... Нам очень понравился.

— Ты нашла дом?

Эд смотрел на нее каким-то странным, ничего не выражающим взглядом.

— Ну, не то чтобы прямо уж нашла... Просто мы его посмотрели. Может, это и не идеал. Наверное, он нам вообще не по средствам.

— Ты хочешь переехать? Давай переедем.

— Что?

Эйлин ухватилась обеими руками за край стола. У нее даже голова закружилась. Почему Эд так легко сдался? Наверное, потому, что они в общественном месте, и к тому же не хотел устраивать скандал при сыне. Дома он ей еще задаст. И тут же явилась другая мысль, еще более тревожная: что, если он сказал правду? Может, он с самого начала был не так уж и против?

Эд обернулся к Коннеллу:

— А ты хочешь переехать?

Эйлин задержала дыхание. Живот так подвело, что она испугалась — вдруг стошнит.

— Очень хочу, — неожиданно серьезно ответил мальчик. — Я хоть сейчас.

— Да ну? — спросил Эд.

— Точно.

— Почему?

— Просто я много об этом думал.

Эйлин казалось, он и не вспоминал о той поездке.

— И я решил: раз все равно осенью в новую школу, так лучше будет нам всем начать с чистого листа.

Сын пришел ей на помощь! И в кого он такой рассудительный? Может, ее мечта еще сбудется — в семье появится собственный политик?

Эд смотрел на нее. Эйлин пожала плечами.

— И главное, дом классный мы нашли! — прибавил Коннелл. — Двор такой большой, там даже можно в баскетбол играть, в одно кольцо.

Да он сейчас в одиночку Эда уговорит, без участия Эйлин...

— Ты хочешь переехать? — еще раз спросил Эд, набив рот хлебом.

Коннелл кивнул.

— Так переедем, почему бы нет?

— Куда спешить? — возразила Эйлин.

Ее пугала такая внезапная перемена.

— Вы же уже нашли дом?

— Да, но...

— Вот и поехали.

— Правда? — спросил Коннелл.

— Ну да.

— Что ж, я рада, что ты в целом не против. Надо будет все подробно обсудить потом.

— И в целом, и в частности.

Эд так широко улыбался, намазывая хлеб маслом, что и Коннелл, глядя на него, расплылся в улыбке.

— У кого-то прекрасное настроение, — заметила Эйлин.

Эд словно не слышал.

— Я говорю: у кого-то прекрасное настроение.

Отец с сыном дружно жевали. Эд махнул официанту, чтобы принес еще тарелку с хлебом, а Коннелл тут же попросил еще колы.

— Оставь место для обеда, — сказала Эйлин, сама не зная, к кому из двоих обращается.

Пакетик, который она терзала, порвался, и сахар просыпался ей на колени. Эйлин смахнула крошечные кристаллики. Пальцы сразу стали липкими, но она не пошла мыть руки.

— Так, значит, Коннелл хочет переехать, и ты, Эд, хочешь переехать, и я хочу переехать. Значит, мы все согласны между собой?

Эд кивнул, намазывая маслом очередной кус хлеба.

— И если я начну оформлять покупку дома, ты не будешь возражать?

— Нет, конечно.

Эйлин рассердилась:

— Минуточку! Ты забыл, что категорически отказывался переезжать? Говорил, сейчас не время?

— Я помню, был такой разговор.

— А как ты меня уверял, что ни в коем случае не хочешь... не можешь переезжать?

Эд только кивал, явно не слушая.

— А теперь вдруг все хорошо и замечательно?

Эйлин, сама того не сознавая, повысила голос. За соседними столиками стали оглядываться.

— Прости меня! — воскликнул Эд. — Прости, пожалуйста!

Он не просто хотел от нее отделаться — в голосе звучало искреннее огорчение.

— Да ладно, пап! — вмешался Коннелл. — Это же здорово!

Он придвинулся ближе и обнял отца.

— Прости, — повторил Эд. — Я просто хотел еще хлеба. Хлеб здесь очень вкусный.

Эйлин стало не по себе.

— Скажи мне только одно: почему ты передумал? Что изменилось?

— Просто настроение хорошее. Я так счастлив, что отделался! Несколько недель можно не ходить на работу... Несколько месяцев!

Он был как пьяный. Может, у него не просто депрессия, а маниакально-депрессивный психоз?

Учебный год закончился, впереди три месяца без всяких напрягов, и на радостях он готов согласиться на что угодно. Это не значит, что ему в самом деле хочется переехать, — просто он вообще не в состоянии принимать никаких решений. Слишком много сил отняла борьба с депрессией, с кризисом среднего возраста, со студентами, с научными исследованиями, и теперь даже самые простые повседневные задачи, вроде проставления оценок, стали неподъемной ношей. У него что-то закоротило в мозгу от переутомления. Свихнулся из-за жалких подсчетов, из-за дурацкой ведомости, которую надо повесить на стенку. Подделал результаты контрольных, не спал по ночам, орал на Эйлин, плакал у нее на плече. Он уже ничего не хочет, остаться бы только одному и зализывать раны, а работа у него такая, что остаться одному невозможно. И он ложится на диван, закрыв глаза и отгородившись от всех музыкой, — тогда его демоны не могут к нему пробиться.

Эд и Коннелл наворачивали, как наперегонки. Эйлин ела медленно, уткнувшись взглядом в тарелку, чтобы не надо было разговаривать. Когда пустую посуду унесли, Сандро важно приблизился к столику. За ним официант нес блюдо с пирожными.

— За счет заведения! — объявил Сандро. — Прошу вас, возьмите по пирожному!

И надо было ему именно сегодня изменить своей обычной сдержанности!

— Ну что вы, зачем... — отказалась Эйлин.

— У нас годовщина, — ответил Сандро. — Хотите верьте, хотите нет — сегодня ресторану тридцать лет исполняется. А вы у нас из самых старых клиентов.

Должно быть, он заметил, как напряглась Эйлин, и быстро поправился:

— Не самых старых, конечно! Самых постоянных!

— Нам не нужно целых три пирожных.

— Видите? — обиженно воскликнул Сандро, обращаясь к Эду. — Вот потому-то у нее до сих пор такая прекрасная фигура!

Эд только улыбнулся, ничуть не смущаясь. Зато Коннелл заерзал в кресле.

Сандро наконец ушел.

— За окончание учебного года! — провозгласил Эд, одним глотком допивая оставшееся в бокале вино.

— За новый дом! — сказала Эйлин.

Эд чокнулся пустым бокалом, Коннелл — своим, с минеральной водой. Звякнуло стекло.

— За новую школу! — сказал Коннелл, и они снова чокнулись.

— Удачи, Эйлин! — сказал Эд.

— С чем?

— С поисками дома.

— Я же говорила, что уже нашла.

— Коннелл, удачи в новой школе!

— Спасибо, пап.

— Удачи нам всем!

31

Мама позвала Коннелла во двор. Он вышел и увидел, что мама стоит, опираясь на лопату, возле клумбы, где она теперь проводила много времени. В выходные, уезжая на матч, он каждый раз видел, как мама окучивает какое-нибудь растение или подсыпает удобрения из бездонного мешка.

— Помоги мне это закопать, пожалуйста.

Мама протянула ему статуэтку — похожие стояли у Лины на комоде. Фигурка человека в красном одеянии, с младенцем на руках. Младенец в розовой рубашонке, скорее всего, Иисус Христос.

— Здесь ямку вырой. — Мама указала место среди розовых кустов.

— Глубокую?

— Я скажу, когда хватит.

— А зачем надо закапывать?

— Говорят, святой Иосиф помогает продавать дома. Надо его положить в ямку вверх ногами, лицом к улице.

— Ты в это веришь?

— Вреда-то не будет, — сказала мама.

Лопата ударилась о что-то твердое. Коннелл разгреб землю — на дне ямки оказался большой камень. Коннелл обкопал его со всех сторон и потянул. Камень вылез неохотно, точно особо упрямый зуб. Коннелл снял рубашку, повесил на перила крыльца и продолжал копать, с удовольствием замечая, как сокращаются и расслабляются мышцы. Усиленные занятия физкультурой дали результат. К тому же за год Коннелл вырос на четыре-пять дюймов.

— Я сначала купила другую фигурку, — рассказывала мама. — За четыре доллара. Потом засомневалась. Какая-то она была не такая. Простая белая пластмасса, и только один Иосиф, без Иисуса. Я его вернула в церковную лавку и говорю продавщице: «Дайте мне хорошую статуэтку, а не ту безвкусицу». Она мне показала вот эту. Говорит, эта не для похорон.

— И сколько эта стоила?

— Сорок баксов.

Надо же, такую кучу денег закопать в землю! Расчистив ямку, чтобы стенки не осыпались, Коннелл сунул туда фигурку головой вниз, засыпал снова землей и утоптал.

— А если не поможет? — спросил он.

— Поможет, — сказала мама.

32

По поводу продажи дома Эйлин обратилась к сестре Синди Коукли, по имени Джен. Она работала в риелторском агентстве «Двадцать первый век» в Ист-Медоу. Можно было найти агентство и поближе, но Эйлин не хотела отдавать свои деньги местным.

Следующая задача — рассказать о продаже семейству Орландо. Поднявшись на второй этаж, Эйлин сперва прислушалась. За дверью смотрели «Колесо Фортуны» и громко смеялись. Гэри и Лина тоже пришли со своего третьего этажа. Донни выкрикивал ответы на вопросы и насмехался над участниками викторины.

Продать дом — значит выставить их на улицу. Или, по крайней мере, прибавить забот Донни: он платил за обе квартиры. Бренда в супермаркете «Пасмарк» зарабатывала совсем мало, Гэри нигде подолгу не задерживался, а Лина уже не могла работать.

Эйлин вернулась к себе, так и не постучав. На следующий день, собравшись с духом, пошла снова. Из-за двери доносились приглушенные голоса. Эйлин постучалась; ей открыла Бренда. Шерон и Донни сидели за столом.

— Я не вовремя?

— Да что вы! — Донни указал на свободный стул. — Поешьте с нами! У нас много наготовлено!

Эйлин растерянно перешагнула порог. Бренда скрылась в кухне.

— Вы еще не обедали?

— Ну что я буду вас беспокоить...

— Садитесь-садитесь! Сейчас тарелку принесу.

По правде говоря, Эйлин хотелось есть. Эд поехал на матч, в котором участвовал Коннелл, и они собирались где-нибудь перекусить после игры. Эйлин планировала подогреть себе остатки вчерашнего ужина, а тут на столе огромная миска спагетти с великолепными толстыми тефтельками, и все это полито густо-красным томатным соусом.

Шерон смотрела поверх стакана с лимонадом глазами сказочного эльфа. Бренда принесла горячий чесночный хлеб, завернутый в фольгу.

— Будете с нами?

Донни быстро нагреб в тарелку спагетти, зачерпнул поварешкой несколько тефтелек и налил рядом лужицу соуса. Эйлин и рта раскрыть не успела, а тарелка уже стояла перед ней.

— Наверное, буду, — сказала Эйлин.

Бренда взяла тарелку Шерон. Девочка сидела и молча улыбалась Эйлин. У нее было очаровательное личико и прекрасные прямые волосы. Девятилетняя Шерон, тихая и застенчивая, была для семьи утешением за все невзгоды. И совсем не капризная — удивительно, ведь все вокруг в ней души не чаяли. Родится же такое чудо — словно вдруг проявился рецессивный ген, много поколений дремавший в крови.

Бренда произнесла молитву. Эйлин пробовала завести у себя такой застольный обычай в первое время после рождения Коннелла, а потом забросила. Услышав знакомые слова, она ощутила укол совести и мысленно добавила несколько слов от себя.

— Все так вкусно, — пробормотала Эйлин, когда они приступили к еде.

— Спасибо большое! — Донни подмигнул. — Я стараюсь.

— Скажешь тоже! — фыркнула Бренда. — Ты и яйцо сварить не сумеешь.

Донни, играя бровями, ответил:

— А зачем я буду варить яйцо? Для этого у меня ты есть.

— Смотри, как бы однажды утром у тебя в кофе яд не оказался!

Донни показал ей язык, радуясь, что сестра попалась на подначку. Шерон во все время этого обмена репликами радостно хихикала.

— Эйлин, ты о чем-то поговорить хотела? — спросила Бренда. — Я забегалась и забыла, зачем ты пришла.

— Дай поесть бедной женщине! Смотри, она еще не прожевала, а тут ты с вопросами.

Эйлин замахала рукой, спеша проглотить еду. Донни смотрел на нее с доброжелательным интересом. Широким, мясистым лицом он напоминал боксера. И такие же, как у боксера, были мощная спина и руки. Мог бы удариться в депрессию вслед за братом или увязнуть в азартных играх, как отец, но нет — он старался как-то выстроить свою жизнь. Одно время он связался с дурной компанией — сейчас, задним числом, они казались почти безобидными по сравнению с нынешними укурками. Однажды Грег, лучший друг Донни, разбился на мотоцикле — врезался в фонарный столб, — и с тех пор Эйлин больше не видела в доме ребят из той компании. Донни с помощью отца получил работу сантехника. Авторемонтом тоже продолжал заниматься, но теперь уже только по выходным, не столько для заработка, сколько в качестве хобби. Соседи, семья Палумбо, разрешали ему ставить машины возле своего дома.

— Как вы этот соус делаете! — вслух восхитилась Эйлин. — У меня вот никогда так вкусно не получается.

— Главное — надо свежую колбаску брать. Можно пряную, можно не очень, по вкусу. Берите подороже. И обжарьте в сковородке, до угольков.

— Прямо чтобы подгорела?

— Когда подгорит, добавляете помидоры. Кислый сок растворяет подгоревшую корочку, и все это идет в подливку. Я вам как-нибудь покажу.

— Не слушайте ее! — вмешался Донни. — У мамы вкусней.

— Раз в жизни наш дурень правду сказал. Так, как мама, никто не готовит. Ну ничего, я еще подучусь.

— Да уж подучись, — отозвался Донни. — А то никто замуж не возьмет.

— Да ну тебя! — Бренда отвесила ему подзатыльник.

Сидя у них за столом, невольно заражаешься общим настроением. Неудивительно, что Коннелла отсюда приходится клещами тащить.

— В машине у вас что-то стучит нехорошо, — сказал Донни, почесывая подбородок. — Обращали внимание?

— Даже не знаю...

— Давайте я посмотрю, пока хуже не стало.

— Не надо, я могу и в мастерскую съездить.

— В мастерской три шкуры сдерут, а я бесплатно гляну и починю лучше. Она у вас еще сто лет бегать будет!

— Спасибо, — виновато ответила Эйлин.

Нервно дергая ажурную кайму старенькой скатерти, она нечаянно порвала кружево. Все оказалось еще трудней, чем она боялась. Ну вот как ему сказать, что она собирается при первой же возможности купить другую машину, получше? Положив салфетку на колени, Эйлин отодвинулась от стола.

— Что-то не так?

— Просто слишком быстро еду заглотала.

— А когда Бренда готовит, по-другому и не получается! — отозвался Донни. — Остановиться невозможно, пока все не слопаешь.

Малышка Шерон опять захихикала.

Эйлин решила уже махнуть на все рукой и уйти к себе — в другой раз заглянет, когда соберется с мыслями, но пора было размещать объявление о продаже, а будущие покупатели захотят осматривать все квартиры.

— Кто хочет кофе с печеньем? — спросила Бренда, когда затихло звяканье вилок о тарелки.

— Ну что вы, я не хочу вас еще больше обременять!

— Какое там «обременять»! Идите пока в гостиную, а я кофейку сварю.

Донни провел Эйлин в гостиную и усадил на желтый диван в цветочек — Эйлин всегда считала эту расцветку слишком кричащей. Обивка протерлась на подлокотниках и по краю сиденья. Как характерно — большой новый телевизор они купили, а это уродство оставили. Усаживаясь на диван, Эйлин поразилась, до чего он мягкий. Комната, в которой она видела образец того, как не надо обставлять свое жилище, излучала необыкновенный уют. Обшарпанное пианино в углу словно притащили сюда, разграбив какой-нибудь салун. Иногда Эйлин у себя на первом этаже слышала, как здесь разучивают гаммы, и только сейчас вдруг поняла, что это было приятно.

Донни сел на диван напротив. Прибежала Шерон и пристроилась к Эйлин под бочок. Телевизор работал с выключенным звуком; Донни время от времени косился на экран.

На стене висели детские рисунки в рамках.

— Это твои? — спросила девочку Эйлин.

Шерон кивнула.

— Прямо не знаю, в кого это она, — сказал Донни. — В нашей семье ни у кого способностей нет. А видели бы, как она учится! Скажи миссис Лири, какие у тебя в дневнике отметки.

Девочка засмущалась.

— Давай, скажи!

— Все пятерки! — выпалила та.

— А я даже полную среднюю школу не окончил! Горжусь этой малявкой. — В его глазах появилось мечтательное выражение. — Стараюсь ей помогать, да куда там. Вот и с моей дочкой так же. Еще двух лет не исполнилось, а умеет считать до десяти. Это не мое наследство, уж точно. Я всегда говорю Шерон, чтобы с вас и мистера Лири брала пример. Вы — люди другого уровня. Я вот образования нормального не получил, а ей говорю — не делай, как я. Учись!

— Не говорите так! — возразила Эйлин. — Я уверена, Шерон гордится таким дядюшкой.

Сказала — и вдруг поняла, что не покривила душой.

— И отец из вас получится замечательный!

Донни устало улыбнулся, но не возразил. Бренда принесла тарелку печенья с кремовой прослойкой и всем по кружке кофе. Эйлин стала искать взглядом салфетку под кружку.

— Да не беспокойтесь, прямо на стол ставьте! Он старше меня, что ему сделается.

Столешницу сплошным узором покрывали круглые следы от стаканов и чашек — словно памятные знаки долгих разговоров. И что-то в них было такое трогательное, что Эйлин вдруг удивилась: почему она сама с таким рвением оберегает идеальную поверхность своих столов? Они и выглядят словно вчера куплены, без всяких следов прошлого.

— Я должна вам кое-что сообщить, — начала Эйлин, когда Бренда устроилась на диване рядом с Донни. — Даже не знаю, как начать...

Бренда беспокойно заерзала, словно радаром уловив опасность.

— Мы с Эдом решили переехать. Придется нам продать дом.

Брови Донни поползли вверх. Бренда отпила кофе, держа кружку обеими руками.

— Это же здорово! — сказал Донни. — И куда переезжаете?

— В Вестчестер. В Бронксвилл.

— Это, кажется, в районе Йонкерс? Там красиво.

Эйлин удивилась, что Донни мгновенно определил местность. Хотя она бы не удивилась, если бы оказалось, что он все крупные шоссе знает в радиусе ста миль.

Бренда вытащила сигарету и поправила рукав халата, усаживаясь поудобнее. Этот жест почему-то царапнул Эйлин. И сразу же стало заметно, что квартира вся пропахла дымом. От Коннелла тоже несло дымом каждый раз после того, как зайдет к Орландо. Возмутительно, что мальчик подолгу сидит в такой атмосфере. А Шерон даже ночью дышит прокуренным воздухом! И между прочим, покупатели тоже могут к этому придраться и сбить цену.

— А когда это будет? — спросила Бренда, выпуская струйку дыма.

Сигарета прилепилась у нее к нижней губе, совсем как у матери Эйлин. От этого появилась неприязнь к Бренде, а заодно и к Донни с Шерон. Бренда, сама того не ведая, упростила Эйлин задачу.

— Скоро. Еще не знаю точно.

— А все-таки?

— Я уже нашла дом, и мы готовы начать переговоры.

— А с нами что будет?

— Право, не знаю. Все зависит от покупателя. Может быть, вам разрешат остаться, а может быть, попросят съехать.

— Так уже и покупатель есть?

— Я просто говорю предположительно.

— Я не хочу никуда уезжать, — сказала Бренда. — Если квартплату повысят — не страшно. Мы как-нибудь заработаем.

Донни протянул руку, словно удерживая сестру:

— Эйлин, вы к нам были очень добры. Мы это ценим.

Помолчали. Бренда нервно прихлебывала кофе.

— Странно будет здесь без вас, — произнес Донни.

— И без нас, — уточнила Бренда.

— Мы можем чем-то помочь? — спросил Донни.

Он расправил плечи и прямо смотрел на Эйлин, а на его круглом добродушном лице нельзя было приметить и следов отчаяния.

— Покупатели захотят осмотреть все квартиры, и на верхних этажах тоже. Будет назначено несколько дней для осмотра. Я вас предупрежу заранее.

— Хорошо, — сказал Донни.

— Риелторское агентство требует, чтобы в эти дни вас здесь не было. Это и к вашей маме и Гэри относится.

— Понял.

— Возможно, риелторша захочет принести сюда разные вещи для украшения интерьера. Свечи, подушки и так далее. — Эйлин прибавила, помолчав: — И в нашу квартиру тоже.

— Нет проблем.

— Когда, вы сказали, это будет? — Бренда с силой затушила сигарету в пепельнице.

— Скоро. Наверное, на следующей неделе начнем.

Бренда подозвала к себе Шерон. Девочка забралась на диван между мамой и дядей. Эйлин как будто оказалась одна против троих.

— Простите, что все так неожиданно. Мы совсем недавно решили, и я сразу пришла к вам.

— Поймите меня правильно — я вас не виню, — сказала Бренда. — И дай вам бог! Я бы отсюда немедленно выехала, было бы куда.

Эйлин, опустив глаза, рассматривала свои переплетенные пальцы.

— А после того как вы продадите дом, сколько времени у нас будет?

— Не знаю даже... Месяц? Два, три? Не представляю.

— А у нас как у жильцов есть какие-то права?

— Не знаю. Мы же не оформляли договора о сдаче квартиры. Можно спросить у риелторов...

— Ерунда какая! — воскликнула Бренда. — Оформите договор о сдаче. Дайте нам хоть немного времени!

— Жарко сегодня, — заметил Донни. — Пива кто-нибудь хочет?

Он вышел в кухню.

Эйлин кашлянула.

— С жильцами дом продать сложнее. Тем более что квартплата ваша значительно ниже средней.

— Так повысьте! Я не против. Хоть вдвое!

— Давайте сейчас не будем в это углубляться, — сказала Эйлин. — Может быть, покупатель захочет занять весь дом целиком. Когда у меня будет больше информации, тогда и посмотрим.

— А может, мы сами выкупим дом? — Донни вернулся из кухни со стаканом воды.

Эйлин поняла, что он сказал про пиво, просто чтобы разрядить атмосферу.

— Будет где дочке переночевать, если придет навестить.

Донни оглянулся на сестру — как она отнесется? Лицо Бренды приняло жесткое выражение. Она словно говорила: «А деньги откуда?»

— За нас не беспокойтесь, — вздохнул Донни. — У вас наверняка и без того забот хватает. А мы разберемся. Если сможем чем помочь — дайте знать.

Эйлин подумала, что должна бы сама сообщить новость Лине, но у нее не хватало духу подняться наверх и все это пережить по второму разу. Лина во всем придерживалась строгих принципов. Она была из тех несгибаемых старух, что целыми днями сидят в церкви, искупая грехи прочих смертных.

— У меня еще одна просьба...

— Да? — отозвался Донни. — Все, чем можем.

— Пожалуйста, расскажите об этом вашей маме.

День для осмотра дома Джен назначила через неделю. Эйлин было неприятно, что посторонние люди придут разглядывать ее мебель, ее вещи, ее ванную комнату. Но потом она сказала себе: «Пусть приходят! Пусть увидят, какой оазис мы создали». Джен явилась на час раньше, чтобы расстелить на кроватях другие покрывала. Орландо по первому требованию освободили обе квартиры на верхних этажах. Эйлин зря боялась, что они останутся сидеть на крыльце, кто с несчастным, кто с озлобленным видом. Джен также расставила безделушки на столах и комодах, а в кухне поставила на плиту кастрюльку с каким-то рагу. Дом сразу показался чужим.

Интересно, кто придет смотреть? Сейчас не то что селиться в этом районе — бежать отсюда надо без оглядки, но мало ли, вдруг какие-то нибудь отважные молодые люди вообразят, что им достанет сил и терпения основать форпост в стране будущего. Не ее дело разъяснять, что для этих мест уже все в прошлом.

Эйлин пока отправилась в парикмахерскую. Вернулась, когда все должно было полчаса как закончиться, и увидела на крыльце Джен, разговаривающую с высоким индийцем. Эйлин остановилась возле дома Палумбо, наблюдая издали. Индиец бурно жестикулировал и кивал на каждое слово Джен. Рядом на тротуаре стояла женщина — должно быть, его жена — с двумя детишками, мальчиком и девочкой. Малыши прижимались к матери. Эйлин подавила желание подойти познакомиться. Когда посетители ушли, Джен сказала, что они, возможно, предложат свою цену. Дом им нужен целиком, поскольку семья большая — братья, сестры, племянницы и племянники, дедушки и бабушки. Так вот как они живут, подумала Эйлин.

Пару дней спустя индиец сообщил, что готов заплатить сумму, которую изначально запросила Эйлин, — триста шестьдесят пять тысяч долларов. А Джен считала, что это дороговато! Эйлин позвонила Глории, узнать, не продан ли еще дом в Бронксвилле. Затем позвонила Донни, сообщить, что появился покупатель.

— Много предлагают?

Когда Эйлин ответила, Донни присвистнул, а потом долго молчал. Знает ли, насколько дешевле она в свое время купила этот дом у его отца?

— Неплохо, — сказал он наконец. — Поздравляю.

— Спасибо.

Он еще помолчал.

— Когда нам надо выехать?

Довольно скоро, ответила Эйлин. Недели через две, самое большее. Она хочет как можно скорее завершить сделку.

— Вы не могли бы хоть немного подождать? — спросил Донни. — У меня тут наклевываются кое-какие варианты, но на них нужно время.

Эйлин не представляла, у кого Донни рассчитывает занять денег и как будет потом расплачиваться. Впрочем, это его трудности.

— Я постараюсь потянуть, сколько получится, — ответила она и повесила трубку.

Тянуть не хотелось. Она дождаться не могла, когда наконец уедет отсюда.

Эйлин сказала по телефону Глории, что готова предложить свою цену за дом в Бронксвилле.

А на следующий день, заранее простив себе эту ложь, сообщила Донни, что появился другой покупатель, который предлагает более высокую цену, однако ему нужен ответ немедленно.

Донни сказал, что он пока не собрал необходимую сумму на первый взнос.

— Мне очень жаль, — ответила Эйлин. — В таком случае я приму предложение того покупателя.

За дом в Бронксвилле она предложила цену ниже первоначальной, и владельцы приняли ее без споров, поскольку других желающих не нашлось.

Индиец хотел въехать через месяц, но Эйлин выторговала два месяца, сославшись на бедственное положение жильцов. Хотя бы это она смогла для них сделать.

Донни все-таки отремонтировал ее машину.

33

Коннелл проснулся от крика отца. Тот стоял возле постели и тыкал пальцем чуть ли не ему в лицо:

— Черт, черт! Знаешь, что ты наделал?

Коннелл, как ни старался, не мог припомнить за собой никакой особой вины.

— Ты забыл убрать желе в холодильник! Оставил так и даже крышкой не закрыл!

Коннелл начал было просить прощения, но отец только отмахнулся:

— Как ты мог?!

Он затопал ногами, словно давил виноград. Такое детское выражение ярости напугало Коннелла больше, чем крики.

Через десять минут отец снова пришел к нему в комнату. Присел на край кровати:

— Сам не знаю, что на меня нашло...

В то лето он заставил всю семью экономить электроэнергию. Заявил, что не обязательно принимать душ каждый день, вполне хватит и через день. Стоило отойти на минутку, выключал стереосистему. Если слишком долго моешь посуду, протягивал руку тебе через плечо и закручивал кран с горячей водой. В машине кондиционер не позволял включить — можно, мол, открыть окошко. И в комнатах попробовал кондиционер вырубать, но тут мама пригрозила, что уйдет из дома. Только это и подействовало, а так ничего не доходило. Кондиционер папа разрешил, зато повыдергивал из розеток тостер, кофеварку, стереосистему, телевизор и компьютер «Эппл IIe».

Как-то вечером папа что-то писал за столом в кухне, слишком сильно нажал на карандаш, и грифель сломался.

— Чертова штуковина, совсем никуда не годится! — взвыл папа и разломал карандаш надвое. — Совсем никуда!

Мама несколько раз возила их на ознакомительные прогулки по окрестностям будущего дома, но отец не отходил от машины — так и стоял все время со сложенными на груди руками. Однажды они поехали в Йорктаун, собирать персики. Пока мама наполняла корзину самыми красивыми персиками, папа стоял, сунув руки в карманы и прислонившись к огромному колесу трактора. А когда они направились к сараю, где полагалось расплачиваться, папа вдруг стал выбрасывать персики из корзины на землю.

— Не нужно столько!

— Да что с тобой?

Мама его оттолкнула, но он успел выкинуть чуть ли не полкорзины. Мама заозиралась — не заметил ли кто эту дикую выходку.

— Ты с ума сошел?

— Нам так много не надо! — Папа шагал следом за мамой, давя рассыпанные персики. — Мы столько не съедим!

— Я просто хотела пирогов напечь, — сказала мама Коннеллу, словно прося рассудить их.

Он в ответ только пожал плечами. Говорить что-нибудь было опасно.

— Не надо мне твоих пирогов! — крикнул папа. — Хоть бы никогда в жизни их больше не пробовать!

Тогда мама перевернула корзину, вытряхнула оставшиеся персики на землю, корзину бросила следом и зашагала к машине. За весь обратный путь — больше получаса — никто не проронил ни слова. Коннелл воткнул в уши наушники, хотя «Уокмен» не включил. Он все ждал и ждал, когда же закончится тишина. Не дождался. Только почти уже у самого дома услышал еле заметный всхлип со стороны пассажирского места, где сидела мама. Тогда Коннелл врубил музыку в плеере.

34

Они переехали в конце августа, в небывало жаркий день. В такую жару все только и мечтают удрать из города. Несколько недель подряд Эйлин паковала вещи. В тех местах, где стояли шкафы и висели картины, на стенах остались более светлые участки — словно фотография их прежней жизни, сделанная с увеличенной выдержкой. Глядя на эти призрачные силуэты в строгих пустых комнатах, на скопившуюся в углах и под плинтусами пыль, еще сильнее хотелось уехать отсюда. Приехали грузчики, перетаскали вещи в грузовик.

— Пройдемся по дому на прощание? — спросила Эйлин мужа — он сидел на крыльце с Коннеллом.

— Я уже отпустил его, — сказал Эд.

Ей стало обидно, что муж попрощался с домом без нее. Она планировала откупорить бутылку хорошего вина в самом начале сборов или отпраздновать с шампанским последний вечер на старом месте — но не было ни того ни другого.

— Не хочешь взглянуть в последний раз?

Эд не ответил. Коннелл, судя по всему, тоже предпочитал сидеть где сидит. Чтобы не протискиваться мимо них, Эйлин обошла вокруг дома и поднялась на второй этаж по черной лестнице. Заглянула в дверь. Пустота квартиры подействовала на нее угнетающе; Эйлин долго не могла себя заставить переступить порог. Все казалось, сейчас увидит Донни, Бренду и Шерон, хотя они еще на прошлой неделе переехали в трехкомнатную квартиру неподалеку — Бренда и Шерон в одной комнате, Донни и Гэри в другой, Лина в третьей. Громада многоквартирного дома, окруженного сплошным асфальтом, и сравниться не могла с чудесными зелеными двориками.

— Ау? — осторожно позвала Эйлин.

Ее голос гулко прозвучал в пустой столовой. Эйлин перешагнула порог и остановилась в точности там, где сообщила семейству Орландо о своих планах. Здесь же они с Эдом всегда ели, пока их было только двое, и еще несколько лет после рождения Коннелла. Вдруг стало жутко. Эйлин бросилась вон из комнаты.

Сбежав по лестнице, заглянула в свою квартиру. Теперь она могла так и называть ее мысленно — квартирой. А раньше всегда говорила себе, что живет в отдельном доме, просто верхние этажи не использует.

Тогда, в восемьдесят втором, Анджело Орландо продал дом ей, потому что ему некуда было деваться. Не прошло и десяти лет, как у его наследников появилась возможность выкупить отчий дом. Они ею не воспользовались. Прожив столько лет на одном месте, вынуждены теперь мыкаться по временным пристанищам — чужим домам, чужим квартирам. Такое происходит постоянно: в чье-то бывшее жилище вселяются новые люди. Замазываются штукатуркой дыры от гвоздей, на которых висели семейные фотографии, свежая краска скрывает следы от чьих-то ботинок у двери, слой лака выравнивает протоптанные дорожки на паркете, и вот уже все готово для новых жильцов.

Семья, купившая их дом, оставит здесь свои отметины. Их гвозди пробьют дырки в новых обоях, запахи их еды пропитают диванную обивку, их смех, их крики боли и радости отразятся от стен. Они заполнят собой все три этажа и со временем забудут, что это здание когда-то принадлежало другим людям. А Эйлин тоже думать забудет, что не всю свою жизнь прожила в Бронксвилле.

При окончательном оформлении документов о купле-продаже Эйлин познакомилась с семейством Томас. Удивительное дело, главу семьи не только по фамилии, но и по имени звали Томас. Правда, между этими двумя Томасами в контракте стояло еще одно имя, больше похожее на то, что можно было ожидать: непроизносимый набор гласных и согласных. Эйлин не сумела скрыть своего удивления от такого странного имени: Томас Томас. Высокий индиец в тонированных очках объяснил, что в своем родном городе он не один такой. Имя необычайно популярно благодаря тому, что в первом веке нашей эры там побывал святой Фома, проповедуя христианство среди еврейской диаспоры. Эйлин сочла эту историю нелепой выдумкой. Может, святой Фома и посетил Индию, но никто из апостолов просто не мог там побывать раньше, чем в Западной Европе и в Ирландии. Томас Томас, кажется, образованный человек, но в датах он явно запутался.

Подумать только, ее дом купили индийцы, да еще с кучей родственников! Набьются туда от подвала до крыши. Еще одно напоминание, что Джексон-Хайтс — огромный котел, а ее, Эйлин, выбрызнуло наружу с пузырьком пара. Наверное, во всем мире не найдешь подобного смешения разных народов на одном клочке земли. Какая-нибудь возвышенная натура умилилась бы такой полифонии, а Эйлин хотелось жить среди людей, похожих на ее родню.

Осталось только проверить собственную квартиру — не забыли ли чего. В гостевой спальне валялся на полу игральный кубик. Эйлин уже наклонилась подобрать, но в последний миг отдернула руку.

В кухонном чулане швабра подпирала стену, как неудачливый ухажер на танцах, и, хотя во дворе ждали Эд с Коннеллом, Эйлин не удержалась, смела в кучу катышки пыли и обрывки упаковочной бумаги на полу. Вспомнилось, как девочкой в Вудсайде она методично подметала кухню, словно завоевывая дюйм за дюймом линолеума, покрытого узором из королевских лилий. Тогда она едва смела мечтать о таком доме, который покидала сейчас. Когда у нее повысились требования? Дом, куда они переезжают, такой просторный, светлый, так замечательно смотрится с улицы — поросший травою склон перед входом, ставни из мелких планочек, каменные колонны перед крыльцом. Лучшего и пожелать нельзя! Эйлин старательно отгоняла мысль: а не обрыднет ли когда-нибудь и этот дом, точно так же как прежний?

Она огляделась: ни совка, ни хотя бы картонки, чтобы собрать на нее мусор. Ну и ладно, все равно грузчики его растопчут или Томасы уберут. Это уже не ее печаль. В кухне будет новая хозяйка. Есть нечто триумфальное в том, чтобы уехать и бросить помещение неубранным, но, с другой стороны, Эйлин всю свою жизнь занималась уборкой. Как-то при ней Эд рассказывал Коннеллу, что значительную часть пыли составляют отмершие клетки человеческой кожи. Если так, в этой кучке есть микроскопические частицы самой Эйлин. Осторожно, чтобы не порвать чулки, она опустилась на колени и сгребла мусор в сложенную ковшиком ладонь. Потом выбросила в раковину. Смочив мизинец, подобрала с пола оставшуюся дорожку пыли — последнее свидетельство их жизни в этом доме.

Эд и Коннелл уже сидели в «шевроле-каприс» Эда. Свою «корсику» Эйлин прошлым вечером после работы перегнала к новому дому. В окнах было темно, задерживаться там одной не хотелось, и Эйлин почти бегом заторопилась к поезду.

Эд не злился, что ему пришлось ждать. Просто сидел с пустыми глазами. Эйлин это устраивало: пустоту можно чем-то заполнить по своему вкусу. Зато во взгляде Коннелла клубились какие-то сложные переживания, и вот с этим Эйлин в ту минуту разбираться категорически не желала. Она молча устроилась на заднем сиденье, «каприс» тронулся с места, за ним следовал автофургон с пожитками.

День был ясный, окрестные дома дремали на солнышке. Коннелл помахал какому-то старику, которого Эйлин не знала. Да и все вокруг казалось незнакомым, словно она медленно пробуждалась от долгого сна. Лица разморенных жарой прохожих излучали добродушие. Парочки, компании, даже одиночки — все словно радовались чему-то. Эйлин больше их не боялась. Бацилла страха была изгнана из ее организма. Накануне Эйлин рассмеялась вслух от облегчения при мысли, что ей больше нет нужды ходить пешком по Северному бульвару и посещать проповеди отца Чаудхари.

Мелькнул за окошком продавец в лавчонке, расставляющий на полке консервные банки. Эйлин откинула голову на подголовник, глядя в потолок, а когда выглянула снова, они уже приближались к повороту на шоссе Бруклин—Квинс. Дорогу до Бронксвилла Эйлин выучила наизусть и сейчас мысленно уже видела следующий поворот и следующий, вплоть до нового дома, где начнется второй акт их семейной пьесы. Осталось только доиграть финальный кусочек своей нынешней жизни. Эйлин смотрела на бульвар — быть может, в последний раз, — и ничто не шевельнулось в душе. Она даже глаза прикрыла, чтобы поскорее миновать эту часть пути. Тьма за сомкнутыми веками дарила блаженную пустоту; спокойствие смерти. Эйлин всю жизнь трудилась ради этой минуты и сейчас чувствовала себя измотанной до предела. Кажется, годы могла бы проспать беспробудно.

Уличный шум доносился в наглухо закрытую из-за кондиционера машину все тише и тише, и вот наконец они свернули на подъездную дорожку. Первая мысль была: дом не такой, как ей запомнилось. Меньше размером, более обычный. Эйлин чуть не сказала мужу, чтобы дал задний ход: им не сюда, это какая-то ошибка, он сбился с дороги. Потом увидела, как из-за угла выезжает автофургон с вещами.

Выйдя из машины, Эйлин потянулась, разминая руки и ноги, стряхивая дремоту. Эд и Коннелл бесцельно озирались по сторонам. Эйлин сообразила, что только у нее есть ключи.

Дорожка перед домом в это засушливое лето растрескалась на жарком солнце. С холодами трещины еще увеличатся. Прогноз погоды обещал пару дней без дождя — надо будет отправить Эда в магазин за асфальтом и механическими щетками. Если завтра Эд с Коннеллом с самого утра возьмутся за дело, к вечеру, может, асфальт уже затвердеет.

Эйлин отперла дверь. Все трое разбрелись по разным углам кухни и застыли в оцепенении перед неизвестностью, что подстерегала в других комнатах. Эйлин открыла дверцу шкафчика — та закачалась, как маятник, вися на одной петле. Эйлин все это видела раньше — и облезлую краску, и вспучившиеся обои, и старые шкафчики, и безобразные пластиковые столешницы с щербатыми краями. Просто она как-то подзабыла, насколько все это ужасно. А ведь в прежнем доме кухня у них была в сто раз лучше... Понемногу приходило осознание, сколько еще предстоит работы и расходов.

Хотелось сказать что-нибудь значительное, как-то обозначить начало жизни в новом доме, но Эйлин побоялась, что любые слова прозвучат по-дурацки, и без громких фраз отправила мужа с сыном выгружать вещи из машины. Будет еще время просмаковать все подробности новой жизни и оценить ее преимущества.

Эйлин вышла на крыльцо. Осторожно прислонилась к шатким перилам. К дому, слегка покачиваясь, плыл над газоном диван, за нем переваливался тяжелый ореховый комод — грузчики пошатывались под его тяжестью. Казалось, что мебель плывет по невидимым волнам. Эйлин вообразила, что спаслась при кораблекрушении и стоит теперь на палубе нового корабля, направляющегося к неведомым берегам.

Эйлин вернулась в дом. Ей пришлось посторониться, уступая дорогу дивану, огибавшему вестибюль по широкой дуге. Эйлин присмотрелась к плиткам пола. Нужно немедленно счистить с них лак в палец толщиной. Она почувствовала, что возвращается к жизни.

Грузчики внесли диван в гостиную и воззрились на Эйлин: куда ставить? От этого простого вопроса она совершенно растерялась. Велела поставить прямо тут, а она пока подумает. Комод отправился наверх. Эйлин хотелось оставить все прочие вещи в фургоне, чтобы следующий этап новой жизни так и пребывал вовеки блистательной возможностью. А то грузчики уедут и они втроем останутся в пустом помещении, которое она с таким трудом приобрела.

Подумав, она распорядилась, чтобы диван поставили вплотную к стене у окна. Первое решение в новом доме не принесло удовлетворения. И не только потому, что поначалу все вещи неизбежно будут бесприютными, пока не обретут наконец свои постоянные места, на которых ее душа успокоится, — ко всему прочему ее терзало неотступное чувство, что она теперь капитан корабля и отныне все решения принимать придется только ей.

Грузчики снова направились к фургону. Эйлин попросила их на секунду задержаться. Они остановились на ступеньках крыльца, глядя на нее снизу вверх. Все, в том числе и сама Эйлин, ждали — что она скажет. А она старалась сохранить это мгновение в памяти. Наверняка ей захочется возвращаться к нему снова и снова. Будущее скрывалось в тумане, где все неясно и ничего не разглядеть. В настоящую минуту дом был совсем не таков, как ей хотелось. Он может стать таким, но на это потребуются время и деньги, а Эйлин боялась, что того и другого может не хватить. Реальность притаилась там, в темной глубине автофургона. Зато грузчики были все на виду. Прислонившись к перилам, они теребили края пропотевших футболок. Нужно им что-то сказать; еще минутку, и она придумает те единственные необходимые слова. Грузчики начинали терять терпение. У них работа простая — перевезти вещи по указанному адресу. Откуда им знать, что каждый поставленный на место предмет мебели еще на шаг приближает Эйлин к ужасному разочарованию.

35

Пройдя через длинную темную арку, Коннелл очутился во внутреннем дворике среди взволнованно гудящей толпы мальчиков, дожидавшихся, согласно полученной по почте инструкции, пока кто-нибудь не проведет их в школу. В отсутствие взрослых они были отданы на милость друг другу, без всякого спасительного буфера. Каждый был у себя в классе лучшим, а тут сделался всего лишь одним из многих. Какой-то парень возвышался над общей массой на целую голову, и до Коннелла долетели обрывки разговоров о том, что этот длинный наверняка пойдет в баскетбольную команду и сможет крушить противников на городских соревнованиях. Всем страшно понравилось воображать, как он отомстит за годы обид и насмешек, перенесенных ими, несчастными зубрилами, в средней школе. Рост этого парня — символ их грядущих свершений. Доказательство, что прошлое — всего только предисловие, подготовительный период, когда все они были еще личинками.

Коннелл, внезапно расхрабрившись, как бы нечаянно переместился поближе к высокому — у того оказалось совсем детское лицо. Коннелл назвал себя, и долговязый мальчик неожиданно низким, хоть и застенчивым голосом назвал в ответ свое имя: Род Хенни. Как выяснилось, он тоже ездил в школу из Вестчестера — из городка под названием Доббс-Ферри.

Наконец всех позвали в аудиторию. Преподаватели произносили речи, потом ученики заполняли анкеты, потом им выдали учебники, и взволнованная толпа новеньких отправилась в столовую. Когда всех отпустили по домам, Род и Коннелл вместе поехали на метро до вокзала Гранд-Сентрал, переполненные впечатлениями. Назавтра договорились встретиться утром под часами.

Утром, когда Коннелл приехал, Род уже ждал на условленном месте и, наклонившись, точно подъемный кран, вскинул на плечо школьный рюкзак. Коннелл занервничал, предчувствуя начало новой дружбы, которая может принести радость, а может и закончиться горьким разочарованием. Он боялся что-нибудь сделать не так и все безвозвратно испортить.

— Как дела? — Коннелл с размаху шлепнул Рода по ладони, старательно делая вид, будто ему все нипочем.

— Так в школу хочется! — взволнованно ответил Род. — Вот не думал, что когда-нибудь это скажу!

Род смотрел на Коннелла, явно ожидая одобрения. Нет, этот парень его не защитит. Глаза Рода сияли, и весь он изогнулся вопросительным знаком, а надо бы ему стоять прямо, расправив плечи.

В спортзале подозрения Коннелла подтвердились. Род не мог ни мяч поймать, ни противника обвести. И в кольцо мяч забросить уж точно не мог. Ему едва удавалось подпрыгнуть, не потеряв мяча. Сокрушить на баскетбольной площадке он мог разве что самого себя.

Всю первую неделю Род ходил за Коннеллом не отлипая; никак от него не отделаешься. И на тренировку по кроссу вместе с ним потащился. Приглашали всех желающих, без отборочных испытаний. Будешь ходить регулярно — возьмут в команду.

Кросс — не особо популярный вид спорта. Кому охота приезжать в выходные ни свет ни заря, бегать каждый день после школы и терпеть насмешки «настоящих» спортсменов? Коннелл гордился тем, что он-то — «настоящий» спортсмен, бейсболист, да только об этом до весны никто не узнает. Он вступил в команду по кроссу, чтобы укрепить ноги, повысить скорость и выносливость, а потом понемногу втянулся, начал выкладываться на тренировках и страшно злился, что физические данные не позволяют добиться максимальных результатов. Мышцы у него были крепкие, сухие, и в целом он держался в хорошей физической форме. Бег освоил достаточно, чтобы понимать разницу между собой и действительно хорошими бегунами на длинной дистанции. Когда они увеличивали разрыв, он всем телом чувствовал, чего ему не хватает, чтобы стать с ними наравне.

Род на тренировках работал с убийственной серьезностью. Тренер Амедур постоянно ставил его другим в пример. Говорил, что к зиме сделает из него первоклассного барьериста, хотя было совершенно очевидно, что Роду координации не хватит перепрыгнуть даже через один барьер, а не то что несколько подряд.

Сколько бы Род ни лез из кожи, на его результаты это никак не влияло — он неизменно приходил к финишу на целую минуту позже самых тихоходных участников. Мучился он этим ужасно и нещадно себя клял. Причина такой суровой самокритики выяснилась, когда на соревнования приехал папаша Рода. Как только Род пересек финишную черту, мистер Хенни начал на него орать прямо при всех. Коннелл и другие ребята из команды окружили Рода, хлопали его по спине и подбадривали — а на тренировках сами принялись его шпынять, почуяв слабину. Высмеивали его походку, тяжелое дыхание, потливость, даже его спортивные трусы. И Коннелл издевался вместе со всеми. Сам понимал, что это нехорошо, и Род это знал тоже. Когда Коннелл изощрялся в остроумии за его счет, Род смотрел на него с немым укором. Коннелла от бедолаги Рода отделяла только чуть большая природная одаренность, да, наверное, еще психованный папочка сыграл свою роль. Вот уж не подарок... Но зачем Род ходит с таким наивным, беззащитным выражением лица? Это нервирует, и хочется что-нибудь сделать, чтобы он перестал так смотреть.

Вернувшись с тренировки, Коннелл застал отца на четвереньках в кухне — тот железной щеткой отскребал заскорузлый лак с кирпичного пола, постепенно продвигаясь в сторону прихожей. Коннелл переоделся в старые джинсы и стал ему помогать. Они работали молча, скрючившись бок о бок. С силой нажимая на щетку, Коннелл начал ощущать последствия сегодняшнего кросса — мышцы ныли после пятимильной пробежки.

— Так мы хорошо если к двухтысячному году закончим, — буркнул он.

— Работай давай.

— Дышать невозможно!

В кухне работал вентилятор и все окна были открыты, но день стоял жаркий для сентября. Пары от растворителя так и висели в воздухе.

— Голова болит!

Коннелл сел на пятки и осмотрел свои ладони в поисках мозолей.

— Не хочешь помогать — не надо.

— Я помогаю.

— Тогда воздержись от комментариев.

Труднее всего было выковыривать лак из щелей между кирпичиками. Растворитель разъедал слой лака, и все равно отчистить каждый кирпич удавалось с большим трудом. Наверняка есть какая-нибудь машинка для такой работы, но отцу обязательно надо все сделать по-своему. Он трудился без отдыха, словно что-то кому-то доказывал.

Коннелл отскреб еще полкирпича.

— У меня завтра контрольная по латыни.

Отец не глядя махнул рукой:

— Иди готовься.

— Нет, я могу помочь, — виновато пробормотал Коннелл.

— Готовься, чтоб тебя!

В субботу папа повез Коннелла на соревнования по кроссу в парк Ван Кортленда. Солнечное утро, ясное синее небо и свежий ветер дарили ощущение безграничных возможностей. Настроение омрачал только страх того, что последует за стартовым выстрелом: полторы мили адских усилий, кислый привкус во рту и рвущая мышцы усталость. Чуть поодаль местные мальчишки гоняли мяч на лугу, знать не зная, какие мучения грозят их ближним.

Родители и всякие братья-сестры стояли кучками возле стартовой линии. Род, согнувшись вдвое и опираясь на расставленные пальцы длинных рук, старался быть незаметным, насколько это возможно для парня ростом шесть с половиной футов. Неисправимый насмешник Стефан, хмыкнув, указал Коннеллу глазами на нелепую позу Рода. Не смеялся только Тодд Коглин. Самый сильный бегун в команде мог позволить себе быть великодушным.

Папа Коннелла сфотографировал участников команды на разминке. В последнее время он без конца фотографировал все подряд. Коннелл разминался, отвернувшись от объектива и сосредоточившись на приятном жжении в сухожилиях. Внезапно возникло желание защитить свою территорию — совсем рядом разминалась команда противника. Враги с непринужденной надменностью аристократов подпрыгивали на месте и хлопали себя по мускулистым ляжкам.

Прозвучал стартовый выстрел. Поначалу участники толкались, незаметно отпихивая друг друга плечом или локтями. Мало-помалу группа растянулась в линию. За ровным участком дистанции следовал трудный бег по холмистой местности. У мостов и перелазов стояли распорядители, выполняющие роль дорожных указателей, а в остальном Коннелл был предоставлен самому себе. Он старался не отвлекаться на чтение разнообразных надписей на придорожных валунах, не вляпаться в конский навоз и не подвернуть ногу на какой-нибудь колдобине. Путь через холмы закончился крутым спуском — Коннелл одолел его на приличной скорости, с риском свернуть себе шею, лишь бы не слишком отстать от соперников. Внизу по шоссе Генри Гудзона со свистом проносились машины. Тропинка круто сворачивала почти вплотную к шоссе, а дальше начинался прямой участок примерно на четверть мили. Под крики зрителей и тренеров Коннелл из последних сил изобразил финишный рывок, не обращая внимания на отчаянные протесты сердца и легких.

Толпа у финиша казалась невероятно далекой, словно смотришь в перевернутый бинокль. Хотелось отползти на обочину и блевать. Мимо пробежала целая группа участников — у них, видно, открылось пресловутое второе дыхание. А Коннелл головы не мог поднять.

Услышав голос отца, стал искать его глазами.

— Коннелл, давай! — кричал отец, сложив ладони рупором. — Давай, сынок!

Хватая ртом воздух, Коннелл выбрасывал вперед ноги, словно они ему не по размеру и он хочет их вернуть законному владельцу. Разрыв между ним и той группой чуть-чуть сократился. Приветственные крики рванулись навстречу плотной стеной. Коннеллу хотелось прийти к финишу хотя бы не последним, но времени, чтобы сократить разрыв, почти не осталось. Те, что финишировали первыми, уже отдыхали на травке, вертя в руках позолоченные медали. Может, и для середнячков медали тоже припасли — на таких соревнованиях их всегда раздают целую кучу. Тридцать, пятьдесят штук. Для первой десятки, для первой двадцатки. Золото, серебро. Потом бронза. Самым копушам — ничего. Тренер Амедур всегда сердился, если его спрашивали, сколько сегодня будет медалей.

— Вам какая разница? Уже заранее на последние места рассчитываете?

Коннелл едва-едва успел догнать ту группу. Их провели в огороженное канатами пространство. Оставалось еще много медалей. Коннелл смотрел, как их вручают, и старался отдышаться. Каждая следующая медаль чуть-чуть снижала ценность его собственной. Наконец медали закончились. Теперь финиширующих приветствовали не так бурно. В общем шуме стало возможно различать отдельные голоса. Толпа у финиша слегка поредела.

Прибежали самые отставшие. Среди них Род — прямой точно шест. Тщедушный папаша Рода принялся орать на сына, и вокруг сразу все замолчали. Отец продолжал отчитывать Рода и после того, как тот наконец пересек финишную черту. Окружающие смущенно отводили глаза. Тренер Амедур со злостью постукивал шариковой ручкой по планшету, не имея возможности одернуть разбушевавшегося родителя.

— Как зовут этого мальчика? — спросил отец Коннелла.

— Кого, вот этого? Род.

— Постой-ка здесь.

Коннелл с тревогой смотрел, как его папа идет к Роду и его отцу.

— Ты — Род, правильно?

Род кивнул.

— Что вам надо? — рявкнул мистер Хенни. — Я разговариваю с сыном!

Папа Коннелла словно не слышал:

— Род, я хотел тебя попросить, если ты не против — сфотографируешься со мной?

Род удивленно ответил:

— Я не против!

Мистер Хенни от неожиданности даже орать перестал.

Папа Коннелла вручил фотоаппарат Стефану. Тот, смущенно озираясь, приготовился снимать. Коннелл не мог понять, что вообще происходит? Стыдобища, да и только! Он подскочил к Стефану, забрал фотоаппарат и быстро навел объектив. Его папа и Род улыбались — ни за что не догадаешься, какой скандал бушевал только что. Коннелл нажал на кнопку. Потом подошел к тренеру Амедуру, узнать свой результат. Тренер молча показал ему планшет, с отвращением глядя в сторону.

Коннелл стал ездить в школу вместе с одноклассником по имени Деклан Койн. Иногда они вместе ходили гулять в выходные.

— Ты на итальяшку похож, — сказал ему Деклан. — А надо одеваться как в элитных школах.

— Угу.

— Например, что за водолазка у тебя недоделанная? Купи что-нибудь с нормальным воротником. Рубашку для регби, например. Или поло. Что-нибудь на пуговицах.

Деклан вырос в Бронксвилле и учился раньше в колледже Святого Иосифа. Знал всех здешних ребят из подготовительной школы Фордемского университета и из Бронксвилл-Хай и без труда вписался в их компанию. Их не волновало, что он потрясающий пианист, — важно, что он в восьмом классе был вратарем на любительских соревнованиях штата. Ну и папина спортивная машина тоже, наверное, не осталась незамеченной.

— И вот этот гель для волос, чтобы торчали во все стороны, — это не прокатит, — наставлял Деклан. — Отрасти волосы чуть длиннее и причесывай на косой пробор.

У самого Деклана буйные кудряшки выбивались из-под кепки с надписью «Открытый чемпионат США». Даже бейсболка «Метс» у Коннелла подкачала: носить бейсболку с названием команды примитивно.

— А штаны? Как у парашютиста! Видел ты здесь, чтобы кто-нибудь носил «Кавариччи» или «Бьюгл-бой»? Все эти ремешки и кармашки только на строительной площадке сгодятся. Купи себе нормальные джинсы — только не это выбеленное уродство.

Купленные мамой джинсы Деклан сурово осудил. Вот мама Деклана все делала правильно: отглаживала его форменные брюки, а сэндвичи заворачивала в вощеную бумагу, словно рождественский подарок. Рядом с пакетиком крошечных морковок, буквально вопившим о здоровом питании, всегда лежали два идеально круглых домашних овсяных печеньица с шоколадной крошкой. Даже салфетки всегда были сложены изящными треугольничками. И это не показуха ради школы — у Деклана дома все безупречно чисто и правильно. С домом Коннелла никакого сравнения. Правда, у Коннелла мама работает.

— И штанины не подворачивай! Это полное убожество.

Наверное, в глазах Деклана он был словно туземец-дикарь, впервые столкнувшийся с цивилизацией.

— И кроссовки рибоковские выброси! Купи приличные мокасины. Фирмы «Басс», например. И беленькие плавочки уже никто не носит. Боксеры! Только боксеры!

— Боксеры...

— Исключительно! Пойми, это крайне важно!

— Я куплю.

— И футбольные бутсы. «Адидас самба».

— Я же в футбол не играю.

— Потому что дремучий! Все играют в футбол. Купи бутсы!

— А не подумают, что я уж очень из кожи лезу?

— А лучше, если подумают, что тебе вообще наплевать?

Парк вытянулся вдоль реки Бронкс. С запада его ограничивало шоссе Бронкс-Ривер-парквей, с юга — Палмер-роуд, с севера — Пондфилд-роуд. По бокам от главной аллеи выстроились деревья, основную же часть территории занимали поросшие травой газоны. Вечерами там собирались подростки с выпивкой.

Уровень преступности в городе был низкий. Полицейские неизменно подъезжали со стороны шоссе, надеясь застать детишек врасплох, и так же неуклонно результатом становился исход молодежи в направлении Палмер-роуд. Коннелл несколько раз видел, как они удирают из парка, и думал — как бы к ним прибиться.

Деклан привел его в большую компанию, расположившуюся поодаль от аллеи. По рассказам Деклана, большинство в компании были из подготовительной школы Фордемского университета, два-три человека из Иона-колледжа и еще кто-то — из Бронксвилл-Хай. Девочки учились в Школе урсулинок, Школе Младенца Христа и в той же Бронксвилл-Хай. Были там и недоучившиеся студенты, и те, кто после школы сразу пошел работать.

Деклан представил всем Коннелла. Какой-то парень поднес к лицу фонарик — из темноты причудливо выступили пухлые щеки, покрасневшие, воспаленные глаза и бело-розовая полосатая оксфордская рубашка. Деклан сказал, что этот парень учится в выпускном классе Фордемской школы.

— На, держи пивка! — Парень вытащил из упаковки бутылку пива.

Коннелл не посмел отказаться. Крышечка никак не отвинчивалась.

— Давай открою. — Парень сковырнул крышку открывалкой — она у него болталась на кольце с ключами.

Деклан помахал еще одному мальчишке, на вид — ровеснику Коннелла.

— Брустер — Коннелл, — познакомил он.

— Значит, ты с ним в одном классе учишься? — Брустер кивнул на Деклана.

— Угу, — отозвался Коннелл. — Только скоро, наверное, вылечу. Может, в Фордемскую пойду. Надоело вкалывать.

Незачем им знать, что у Коннелла хорошие отметки. Только не хватало в новой компании опять считаться несчастным ботаном.

— Еще хочешь? — Старший парень забрал у Коннелла пустую бутылку.

Коннелл незаметно вылил пиво на землю, пока все отвлеклись. Под пьяновато-дружеским взглядом Деклана ему захотелось на этот раз попробовать по-настоящему. Он осторожно отпил; на вкус горькое.

— Видишь вон ту телку? — Деклан слегка повысил голос. — Блондинку? Ее Ребекка зовут. Хочешь, она тебе отсосет? Тебе уже сосали?

Коннелл еще и не целовался ни разу.

— Не-а, — сказал он. — Пока нет.

— Она со всеми готова развлекаться.

Коннелл не мог понять, почему такая красивая девушка соглашается быть со всеми подряд.

— А ты с ней развлекался? — спросил Коннелл.

Деклан расплылся в улыбке:

— Классно было! Просто обалдеть. Иди поговори с ней.

Деклан подтолкнул Коннелла к девушке. Она стояла возле того парня постарше, который угощал Коннелла пивом. Коннелл быстро допил, что оставалось в бутылке, и подошел попросить еще.

— Молодец! — похвалил парень. — Тут на всех хватит.

Коннелл не удержался и икнул, пока парень открывал пиво. У Ребекки было лицо ангелочка и нежная улыбка. Невозможно представить, чтобы она была доступной. Рядом рассказывали какую-то хохму, и Ребекка захихикала. От ее смеха Коннелла обдало жаром с головы до ног. Деклан познакомил его еще с какими-то двумя одинаково одетыми ребятами. Они обменялись небрежными рукопожатиями. От выпивки Коннелл непривычно расхрабрился.

— Здесь всегда такая скучища? — спросил он и сразу почувствовал на себе заинтересованный взгляд Ребекки.

— В общем, да, — ответил кто-то.

— Если я сюда приведу наших, со старого района, ваши копы в штаны наложат.

— Крутой, — презрительно усмехнулся один парень, переглядываясь с приятелем.

— Я раньше в банде был, — сказал Коннелл.

Деклан покачал головой, но Коннелл продолжал:

— Посмотрел бы, что ваши копы делать будут, если тут что-нибудь серьезное случится!

Тот же самый парень что-то тихо произнес — Коннелл не расслышал, — и все засмеялись. Коннеллу тоже хотелось сказать что-нибудь остроумное, но ничего не приходило в голову. Ребекка ушла к рощице у реки. Деклан, стоя спиной к Коннеллу, разговаривал с друзьями. Коннелл не мог разобрать слов. Потом другие отошли, а Деклан встал рядом с Коннеллом:

— Пожалуйста, скажи, что это ты так шутил. Не настолько же ты тупой на самом деле?

Коннелл молча допил пиво и отправился к парню с фонариком за добавкой.

Он не сразу сообразил, почему вокруг начали разбегаться. Их компания была ближе всех к полицейской машине. Еще хватило бы времени удрать вместе с другими, но Коннелл почему-то остался на месте. Напился, это точно. Впервые в жизни напился. Вдруг рядом оказался полицейский и забрал у него бутылку со словами:

— А вот и вещдок!

Другой полицейский велел встать возле машины, руки за спину.

В детстве у него были игрушечные наручники, но эти оказались куда тяжелее. Буквально вгрызались в запястья до костей. Коннелла затолкали в кузов. Он плюхнулся на скамью и охнул — наручники впились в кожу. Полицейские тоже сели, и машина тронулась. Коннелл смотрел сквозь решетку на их внушительные затылки и совсем не волновался. Знал, что надо бы расстроиться, но вместо этого испытывал спокойствие обреченного. Родители его убьют.

В участке его отвели в небольшую комнатку. Полицейский сказал:

— Садись. Я тебе воды принесу.

Коннелл сел за стол. В висках стучало. На стене висела картина с изображением парусника. Полицейский принес стакан воды. Коннелл выпил залпом.

— Что меня интересует — где ты достал алкоголь? Сам купил?

Коннелл помотал головой.

— Отвечай, пожалуйста, вслух.

— Мне дал взрослый парень. Я его не знаю.

Второй полицейский встал:

— Ты ведь понимаешь, об этом напишут в газете. В школе все узнают. Родители твои уже едут.

— Сюда?

— Как звали этого парня?

— Мы недавно переехали. Я еще никого по именам не знаю.

— Что можешь о нем сказать? Запомнил хоть что-нибудь?

— Ну, он старше меня. Приличный такой. Рубашка с воротником.

— Да что мы с ним цацкаемся? Только зря время тратим.

— Мы передадим твое дело в суд по делам несовершеннолетних, — сказал первый полицейский. — Здесь, знаешь ли, к таким вещам серьезно относятся. Это тебе не твой прежний район. Откуда ты там приехал...

— Джексон-Хайтс.

— Один черт.

Потом приехали родители. Мама, как вошла, отвесила ему пощечину. Отец казался скорее встревоженным, чем сердитым.

Коннеллу запретили выходить из дому — разрешили только ездить на тренировки по кроссу. В Истчестерском суде прокурор предложил меру наказания: тридцать часов общественных работ.

Судья сказал Коннеллу:

— Еще раз увижу тебя под стражей — прихвати с собой зубную щетку.

На выходе мама пригрозила от себя:

— Еще раз опозоришь меня на новом месте — домой лучше совсем не приходи. И выпивать не смей, пока двадцати одного не исполнится. Ты еще не настолько мужчина, чтобы справиться с выпивкой.

— Мам, прости...

— И близко не мужчина, — повторила мама.

36

Труды Эда по отдиранию лака охватывали весь пол в кухне, за исключением узенькой тропинки от холодильника до плиты и раковины, поэтому Эйлин накрывала на стол в столовой. Когда Эд займется прогнившим паркетом, они уже не смогут здесь есть, но до тех пор Эйлин была намерена расположиться с удобством. Она отгородила простыней проход в гостиную, где составили всю мебель, которая пойдет в прихожую и в маленькую комнату. В столовой Эйлин отдыхала душой. Здесь, как в миниатюрном театре, каждый вечер разыгрывали изысканную пьесу. В буфете расположилась фарфоровая посуда, на комоде замерли часовыми свечи в подсвечниках, сверкали отчищенные моющим средством хрустальные подвески люстры, а стол под белоснежной скатертью с кружевами напоминал алтарь.

Эд, весь в поту, уселся на свое место, уронил руки на стол и вытер мокрый лоб аккуратно сложенной салфеткой.

Когда он закончит в кухне, можно будет установить новые шкафчики и столешницы.

— Почему ты не хочешь, чтобы я пригласила рабочих привести в порядок полы? Денег у нас хватит.

— Я и сам справляюсь, — отрезал Эд.

— Невозможно же так жить! Мы не для того купили этот дом, чтобы ютиться среди коробок, как на складе! Я хочу нормальную кухню.

Деньги и в самом деле были. После выплаты налога на возвращенную амортизацию (вот когда Эйлин пожалела, что столько лет не повышала квартплату семейству Орландо; считай, дом не приносил никакого дохода) и первого взноса за новый дом в половину его цены от продажи дома в Джексон-Хайтс осталось больше сорока тысяч. Вполне хватит на ремонт.

— Будет у тебя твоя драгоценная кухня, — заявил Эд. — Скоро я закончу с полами.

— Через две недели уже ноябрь. А рабочие сделали бы все за день. У них наверняка и машина какая-нибудь есть. За два-три часа управились бы!

Эд стиснул ее запястье:

— Если кто-нибудь хоть пальцем!.. Хоть пальцем тронет пол в кухне, кроме меня и Коннелла!.. Не потерплю, ясно?

Эйлин вырвала руку.

— Ну, как хочешь, — сказала она, потирая запястье. — Только на мальчика не рассчитывай. Хочешь геройствовать — на здоровье. А он тебе помогать не будет. У него и в школе нагрузки хватает.

— Не надо мне ничьей помощи!

От омерзения у Эйлин появился противный привкус во рту. Она саркастически скривила губы:

— Как хорошо! Просто замечательно. Вот о такой семейной жизни я и мечтала!

37

На заправочной станции, пока отец ушел расплачиваться, мама обернулась к Коннеллу с переднего сиденья:

— Постарайся понять, для папы это очень важно. Я бы сама лучше поехала в какой-нибудь симпатичный пансионат в предгорьях и любовалась бы зелеными лесами. Но папа делает это для тебя. Помни и будь благодарен. Слышишь?

— Ладно.

— И еще одно. Что ты ему сказал сегодня перед отъездом? Он говорит, это между вами, но я же вижу, что он расстроился.

— Ничего, — буркнул Коннелл.

— Нет, не «ничего».

— Папа правильно сказал, это между нами.

— Поговори мне еще! Не забывай, ты в нашем доме живешь.

Рассказывать Коннеллу не хотелось. Только лишний раз подтвердить, что он и вправду дрянной сопляк, как намекает мама. Он и не знал толком, почему такое ляпнул. Само вырвалось. Они с отцом стояли возле кухонной раковины. Коннелл споласкивал тарелку, перед тем как сунуть ее в посудомоечную машину, а отец потянулся через его плечо за полотенцем, и Коннелл вдруг сказал:

— У тебя несвежее дыхание.

Отец удивленно посмотрел на него, и Коннелл еще раз повторил, другими словами:

— У тебя изо рта плохо пахнет.

Отец поднес ладонь ко рту и выдохнул, направляя воздух к носу. Принюхавшись, посмотрел на Коннелла не то обиженно, не то смущенно, не то с благодарностью.

И сказал:

— Спасибо.

Опять не поймешь, в каком смысле. Потом заперся в ванной и не выходил, наверное, целый час. Коннелл слышал, как он там без конца чистит зубы, как журчит вода из крана, потом тишина, а потом опять журчание.

Когда приехали в Куперстаун, мама повеселела при виде множества очаровательных магазинчиков. Национальный Зал славы бейсбола располагался в кирпичном здании, больше похожем на учебный корпус или очень большую почту. Отец попросил маму сфотографировать их с Коннеллом у входа. Потом она отправилась по магазинам. Они договорились встретиться здесь же через два часа.

В музее Коннелл с отцом двинулись вдоль длинного ряда мемориальных досок. Отец показывал игроков, которыми в свое время восхищался: Джеки Робинсона, Дюка Снайдера, Роя Кампанеллу, Пи-Ви Риза. Он сетовал, что его любимый игрок, Джил Ходжес, не удостоился избрания в Зал славы наравне с другими. Отец задерживался и возле тех игроков, кого уважал за личные качества, хоть они и не выступали за «Доджерс». Лу Гериг, Стэн Мьюзиэл, Роберто Клементе... Довольно интересно было читать надписи на досках: авторы ухитрились впихнуть биографию каждого игрока в пару строк и горстку скупых цифр. Правда, лучше бы все это увидеть лет в двенадцать. Тогда Коннелла было бы отсюда не вытащить.

Наконец Коннелл почувствовал, что уже насмотрелся. Хотелось есть. Пожалуй, в маминых словах насчет любования лесами была своя правда — занятие, конечно, дико скучное, но хотя бы не надо, щадя чувства отца, изображать неослабевающий интерес. Посреди большого зала со стеклянными витринами и толпой посетителей отец вдруг остановился:

— В следующий раз мы придем сюда в тот день, когда здесь будут открывать доску, посвященную тебе.

Коннелл ждал иронического смешка, но отец был серьезен.

— Да, конечно, пап, — скорчил гримасу Коннелл. — Само собой.

Может, он и пробьется в школьную команду, но ничего больше при его способностях ему не светит, и отец это прекрасно понимает.

— Послушай меня, — сказал отец. — Я хочу тебе сказать кое-что важное.

Рядом стояла хорошенькая девчонка с родителями и младшим братом — они разглядывали чьи-то старые бейсбольные перчатки в витрине.

— Прямо здесь? — спросил Коннелл.

— С тобой что-то происходит. Я беспокоюсь — может, потому, что в твоем возрасте пережил нечто похожее. Я без всякой необходимости осложнял себе жизнь. По-моему, ты ожесточился. Ты замыкаешься. На самом деле ты совсем другой — открытый и чудесный.

— Да ладно, пап! — Коннелл выставил перед собой ладони, пытаясь остановить отца.

— Ты понимаешь, о чем я?

— Не знаю. Да все нормально, пап, не волнуйся. У меня все хорошо.

— Ты сам хороший, — сказал отец. — Не просто хороший — замечательный. Я точно знаю, поверь. Но по какой-то причине ты замыкаешься в себе.

— Пап, это ты из-за того, что я сказал, якобы у тебя изо рта пахнет?

Отец рассмеялся:

— Послушай, я тебя попрошу кое-что сделать. Возможно, тебе это покажется немного странным. Сделаешь это для меня?

— А что делать-то?

— Пообещай, если ты мне веришь.

— Мне за это потом не будет стыдно?

— Никто не узнает, кроме нас с тобой.

— Ну хорошо! — Коннелл хлопнул себя по ноге. — Сделаю, конечно.

— Жизнь будет тебе подбрасывать разные гадости, и ты, естественно, будешь злиться. Прошу тебя, не позволяй этой злости захватить тебя целиком и не забывай, на что ты на самом деле способен. Для этого мы сейчас проделаем небольшое упражнение.

— Пап, ты вообще здоров? То есть, я хотел сказать, у тебя все хорошо?

— Все в норме. Ты готов?

— Угу.

Коннеллу стало по-настоящему любопытно.

— Вот что надо сделать: постарайся поверить — всем нутром, до самых печенок поверить, что, когда мы придем сюда в следующий раз, здесь повесят мемориальную доску в твою честь.

Это было уже слишком.

— В каком смысле? — спросил Коннелл.

Та хорошенькая девочка прошла мимо него. Их взгляды на мгновение встретились.

— Т-ш-ш! — сказал папа. — Закрой глаза.

Коннелл зажмурился.

— Слушай, что я говорю: когда мы в следующий раз придем сюда, здесь будет висеть доска, посвященная тебе. Постарайся ощутить это как реальность, хотя бы на минуту.

— Ладно, — сдался Коннелл.

В нем пробудился азарт. Отец говорил так уверенно! Хотелось поверить, что отец — вроде ясновидящего.

— Прочувствуй это как следует. Всю свою спортивную карьеру ты был питчером команды «Нью-Йорк Метс». Тысячи раз слышал, как по громкоговорителю объявляют твое имя. Слышал восторженные крики болельщиков. Бывало, тебя и освистывали. Ты играл на траве, играл на синтетическом покрытии. Вывихнул плечо, выбил локтевой сустав, разбил к чертям костяшки пальцев, но оно того стоило. Перед каждым матчем на родном стадионе ты занимаешь места на трибуне для своих детей. Для жены. И сейчас ты смотришь на памятную доску, а на ней — твое лицо. Тебе кажется, что на портрете ты сам на себя не похож, но это точно ты — внизу подписано твое имя и проставлен твой номер.

Отец говорил так, словно речь шла не только о бейсболе. Он хотел, чтобы Коннелл понял: отец в него верит.

И Коннелл вдруг действительно прочувствовал, как это — совершить нечто необыкновенное, принести радость тысячам людей. Он никогда не позволял себе мечтать о таком. Открывать глаза не хотелось.

— Почувствуй как следует, — продолжал отец. — И запомни это чувство. Оно не менее реально, чем любые события в твоей дальнейшей жизни. Запомнишь?

Коннелл кивнул, не открывая глаз.

— Дай волю воображению, — сказал отец.

Коннеллу казалось, что он мысленно раскрывается, как цветок. Если не бояться представить себе невозможное — например, что он станет игроком высшей лиги и прославится, — тогда уже не обязательно испытать это в реальности. Это уже твое, как и все, чего душа пожелает.

— Я понял, — сказал Коннелл.

Мимо шли люди, и он, не подглядывая, знал, как они одеты, какие у них лица.

— Ощущаешь себя всесильным?

— Да, — сказал Коннелл.

И не соврал. Он словно вышел за пределы времени.

— Все еще злишься?

— Нет.

— Боишься?

— Нет.

— Я тебя люблю, знаешь?

— Да.

— Открой глаза, — сказал отец.

Но Коннелл еще немножко постоял зажмурившись. Что-то подсказывало, что это мгновение больше никогда не повторится.

— Пойдем, мама ждет, — сказал отец.

38

Кухонные шкафчики установили в пятницу. Эйлин вернулась домой после бесконечной рабочей недели, увидела белоснежные шкафчики, прислонилась к «острову» посреди кухни, о котором давно мечтала, и огляделась, не скрывая восторженного изумления. Потом бросилась открывать дверцы, несколько раз провела рукой по стенкам изнутри — просто ради удовольствия гладить полированную поверхность. Скорей бы теперь в магазин за продуктами! С того самого дня, когда начались работы в кухне, Эйлин предвкушала, как загрузит в шкафчики новые запасы.

Утром приехал мастер с тяжелыми столешницами. Эйлин выбрала искусственный камень — гранит слишком дорог, а пластиковых столешниц она больше ни за что не потерпит. В последнюю минуту перезвонила и все-таки заказала гранитные.

Эйлин сперва хотела полюбоваться, как будут устанавливать столешницы, но, глядя, как мастер с помощниками тащат неподъемные плиты вверх по склону к черному ходу, поняла, что лучше увидеть кухню уже готовой словно по волшебству. Похожее ощущение она испытывала в детстве, когда приходила из школы и, увидев на ковре параллельные полоски примятого ворса, догадывалась, что мама без нее пылесосила.

Эйлин обошла весь супермаркет, складывая в тележку всевозможные продукты. Тележка мигом наполнилась до краев. Пришлось расплатиться, уложить продукты в багажник и вернуться за новой порцией. После второго круга не только багажник оказался забит под завязку, но и задние сиденья, и пассажирское, и на полу в машине тоже были свалены продукты. Смотреть можно было только прямо вперед и в боковое зеркальце. Мотор надрывно взревывал.

Остановив машину возле дома, Эйлин погудела, вызывая на помощь Коннелла. Поручила ему тащить сумки, а сама побежала в кухню и залюбовалась на сверкающие столешницы. Прошлась взад-вперед, ведя рукой по холодной поверхности и поражаясь, как она все не кончается и не кончается.

Коннелл поставил сумки на разделочный стол.

— Зачем столько?

— А что?

— Ты запаслась на случай всемирной катастрофы?

— Просто купила кое-что нужное.

Эйлин принялась убирать провизию. Коннелл еще много раз бегал в гараж. Когда все еще нераспакованные сумки были аккуратно расставлены вокруг «острова», в кухню заглянул Эд. Его чуть удар не хватил. Он стал вытаскивать пакеты и свертки из холодильника и швырять их в мусорное ведро.

— Мы слишком много едим! — орал он. — Так нельзя!

— Будь добр, возьми себя в руки!

— Нам необходима диета! Мы толстеем! Будем есть один раз в день, не больше!

— Тогда нам еды на десять лет хватит, — заметил Коннелл.

— Все выбросить! — рявкнул Эд, выбегая из кухни. — Все!

Эйлин вышла вслед за ним.

— Хочешь — выбрасывай! — крикнула она Эду в спину, еле удерживаясь от истерики, чтобы не опускаться до его уровня. — Тогда мне придется потратить еще больше денег. Я хочу, чтобы кладовая была заполнена до отказа. Ты можешь заморить себя голодом, если желаешь, а мы будем питаться.

Эд не ответил, скрывшись в спальне.

— По-королевски! — завопила Эйлин. — Мы будем питаться по-королевски!

39

Эд уже не первую неделю набрасывался с молотком на пятна гнили в подвале, так что стена стала точь-в-точь мишень на полигоне. В гостиной он устроил минное поле, беспорядочно выдирая паркетные доски. Забились канализационные трубы. Дверь в гараже заело. После сильной грозы случилось еще одно наводнение в подвале. А Эд после установки кухонных шкафов и столешниц наотрез отказывался впустить в дом еще хоть одного мастера.

Сейчас он сидел за рулем в странном наряде — пиджак и брюки от разных костюмов, видимо в знак протеста, после того как Эйлин полчаса его жучила, чтобы поменял грязную рубашку. Они ехали в гости к Магуайрам. Эд все время отвлекался, то заезжал на соседнюю полосу, то чуть не влипал в идущие впереди машины, в последний миг успевая нажать на тормоза.

— Следи за дорогой! Что тебя заносит?

— Я умею водить! — огрызнулся Эд. — За рулем уже... — Он запнулся. — С шестнадцати лет!

Выехав поздно, они угодили в пробку и в итоге довольно сильно опоздали. Эд заглушил мотор да так и остался сидеть в машине. Эйлин нетерпеливо помахала ему:

— Ты идешь?

В прихожей зажегся свет; сейчас кто-нибудь выглянет на крыльцо. Эйлин снова забралась в машину. Надо попробовать другой подход. Старательно скрывая раздражение, Эйлин спросила:

— Случилось что-нибудь?

— Погоди минуту. Я не могу нормально думать, когда ты разговариваешь.

— Милый, — очень мягко произнесла Эйлин, — у нас нет минуты!

— Напомни, кто там будет?

— Никого, только мы с тобой, Фрэнк и Рут.

— Это хорошо, — сказал Эд. — А то вечно вокруг слишком много народу.

Они с самого переезда не виделись ни с кем из знакомых, но сейчас было не время спорить.

— Ты прав, — сказала Эйлин. — Будем поменьше общаться. Займемся пока домом.

— И слава богу.

— Пойдем теперь?

Эйлин сунула ему бутылку вина. Дверь открыла Рут и расцеловала обоих. Эд протянул ей бутылку. Руки у него тряслись, и Рут это явно заметила.

Эда с Эйлин сразу усадили за стол. Рут принялась носить тарелки. Эйлин порывалась ей помочь, но подруга велела сидеть смирно. Фрэнк откупорил бутылку, чтобы вино дышало. Эйлин понемногу начала расслабляться.

— Как ваш готический замок? — спросил Фрэнк. — Нашли, где трупы закопаны?

Тут бы Эду съязвить в ответ, и пошло-поехало бы.

А он ответил без улыбки:

— Все хорошо. Продвигаемся потихоньку.

— Эд борется с последствиями наводнения.

— Забавно, а я тут как раз для повышения квалификации прохожу курс по водным ресурсам, — сказал Фрэнк. — Ирригация, водный транспорт. До наводнений еще не добрались. Как дойдем — я вам сообщу. Может, смогу что полезное подсказать.

Эд промолчал.

— Хорошо, наверное, снова почувствовать себя школьником, — заметила Эйлин. — Изучать что-то новое...

— Мы не молодеем, — отозвался Фрэнк. — Надо мозги упражнять, чтобы не заржавели. Правильно?

Эд опять смолчал. Рут очень вовремя внесла блюдо с жареным мясом.

— Эд, накладывай себе.

Эйлин инстинктивно потянулась помочь, но Эд сидел между ней и блюдом.

Он ткнул в мясо сервировочной вилкой. Зубцы соскользнули, и кус шмякнулся обратно. Жирный мясной сок плеснул на скатерть. Эд снова вонзил вилку в мясо и кое-как перевалил на тарелку один кусок, другой. Третий уронил себе на колени. Рут с Фрэнком переглянулись. Эд поднял кусок и положил на свою тарелку, даже не пытаясь вытереть с брюк соус. Три узеньких ломтика сиротливо лежали на тарелке. Эд протянул вилку Эйлин, хотя по этикету ему полагалось положить ей мясо или передать все блюдо. Эйлин встала, чтобы дотянуться до блюда. Положив мясо себе, она добавила Эду еще два кусочка. Потом заметила, что хозяева дома неотрывно наблюдают за ее действиями.

— Фрэнк, тебе положить? — спросила Эйлин.

— Нет-нет, спасибо, я сам!

— Все такое красивое! — Эйлин передала ему вилку, но садиться не стала. — Рут, давай тарелку! Я тебе картошечки положу.

Она, словно шахматист, продумывала свою партию на несколько ходов вперед. Ложкой подцепила несколько картофелин для подруги, затем положила себе и, наконец, Эду, как бы заодно. С горошком и морковкой она проделала тот же фокус.

Эд с сомнением уставился в тарелку. Набрать еду на вилку с первой попытки не вышло. Он попробовал придерживать пальцем. Пару-тройку кусочков сумел донести до рта, а следующий ляпнул себе на рубашку.

Самое время Фрэнку посмеяться над Эдом — уже напился, мол. Эд просто не мог обидеться на Фрэнка. Они все время друг друга подначивали. Для них не существовало запретных тем. Оба хохотали до икоты, а Рут и Эйлин понять не могли, что их так развеселило. Однако сегодня Фрэнк сидел молча, не сводя глаз с Эда. Потом перехватил взгляд Эйлин и торопливо отвернулся.

Наконец кое-как одолели ужин.

— Посиди лучше там, — сказала Рут, когда Эйлин пришла за ней в кухню помогать. — Выпейте что-нибудь. Присмотри за ними.

Эйлин принесла мужчинам выпить. В гостиной неловкость не так чувствовалась. Фрэнк стал подробно рассказывать о своей учебе на курсах повышения квалификации. Никогда еще Эйлин так не радовалась его многоречивости. Эд изредка вставлял пару слов, и в целом получалась видимость настоящего разговора. Потом пришла Рут. Они уютно сидели, как бывает после ужина со старыми друзьями. Одна тема иссякнет — разговор плавно переходит на другую.

— А как дела у Коннелла? — спросил Фрэнк.

— Оценки хорошие, но представьте себе, у него трудности с биологией!

— Ох, я в старшей школе кошмарно учился, — заявил Фрэнк. — Если бы в то время с образованием так же носились, как сейчас, ни черта бы из меня не вышло!

— Из меня тоже, — сказал Эд.

— Мир изменился, — подхватила Рут.

— Уже второй год в старшей школе, — сказал Эд. — Пора бы взяться за ум.

Эйлин так и вздрогнула.

— А я думала, он только поступил? — удивленно спросила Рут.

Вот чем опасны старые верные друзья: когда рассказываешь им о своих детях, они действительно слушают.

— Ну да, я и говорю, первый год.

— Ему нравится литература, — быстро добавила Эйлин.

— Это здорово! — восхитился Фрэнк. — Я тоже литературу люблю. В следующем семестре хочу пройти курс по Шекспиру.

— Эд разочарован, — сказала Эйлин. — Он хотел, чтобы Коннелл увлекся естественными науками и поступил на медицинский.

— Говори за себя, — возразил Эд. — Я хочу только, чтобы он был счастлив.

— Может, еще одумается, — заметил Фрэнк. — Слушайте, мы тут собирались пригласить его на выходные. Как считаете, ему понравится? Или он с нами заскучает?

— Он будет в восторге! — сказала Эйлин.

— Может, хоть вы его вразумите, — сказал Эд. — Представьте себе, у него проблемы с биологией. Ленится он, вот и все.

— Не знаю, чем я тут могу помочь, — вздохнул Фрэнк. — Я сам биологию только со второго раза сдал.

— Вот и Коннелл такой же. С биологией у него не ахти. Он больше литературой интересуется.

— Здесь что, эхо? — засмеялся Фрэнк. — Эду больше не наливать!

— И правильно, — поддержала Эйлин, старательно изображая искреннюю заботу о трезвости мужа.

— А может, ему, наоборот, добавить надо?

Фрэнк встал, забрал бокал у Эйлин, потом у Эда — тот был все еще полон. Фрэнк озадаченно уставился на бокал:

— Давай я тебе еще налью.

Возня с напитками заняла несколько минут. Между тем Рут принесла еще крекеров с сыром.

— Так вы спросите Коннелла, в какие выходные ему удобней к нам приехать, — сказал Фрэнк.

— Вы приглашаете Коннелла погостить? — спросил Эд.

— Если он сам захочет.

— Ох, сделай милость, поговори с ним, пусть не отлынивает от биологии, — попросил Эд.

— Пока не забыла! — воскликнула Рут. — Я вам расскажу такую смешную историю...

Она стала рассказывать, как ее машину пришлось доставлять из города с помощью эвакуатора. Ничего смешного в этой истории не было, и оказалась она гораздо короче, чем можно было надеяться, но все равно у Эйлин слезы благодарности навернулись на глаза.

Рут принесла их куртки. Все стали прощаться.

— Так не забудьте! — сказал Фрэнк, когда они уже стояли в прихожей. — Спросите Коннелла, когда ему лучше приехать.

— Спрошу, — пообещала Эйлин.

— Может, хоть вы его образумите, — сказал Эд. — Он что-то совсем запустил биологию.

Глаза Фрэнка расширились. Он криво и смущенно улыбнулся:

— Не пускай этого типа за руль!

Эйлин сама села за руль, хоть и выпила больше Эда. Чувствуя себя совершенно измотанной, она из последних сил боролась со сном. Эд всю дорогу проспал как младенец, не подозревая, что они чудом избежали аварии.

40

Паркет в гостиной и столовой так и оставался в разоренном состоянии. Эд еще не начал укладывать новые доски — мало того, он их даже не закупил, а уже шла вторая неделя декабря. Эд пока занимался подвалом, отложив паркет на потом. Эйлин с ума сходила — самыми главными комнатами в доме нельзя пользоваться! Пригласить друзей на Рождество в новое жилище она уже и не мечтала. Коукли согласились устроить праздник у себя, и Эйлин страшно боялась, что Синди больше не отдаст ей право на рождественскую вечеринку. Ну хотя бы самой уютно посидеть в собственной гостиной! Эд просто обманывает себя — с таким объемом работы ему в одиночку не справиться.

Из подвала доносился стук и скрежет, словно из пыточной камеры. Эйлин туда при Эде не совалась, а когда он появлялся, весь в известке и засохшем цементе, то садился за стол и молча, непреклонно ел. Пока Эд спал, Эйлин спускалась посмотреть, как продвигаются его труды. Понемногу дело шло. На полу всегда лежал раскрытый справочник по ремонту, затрепанный вдрызг, свидетельствуя, сколько сил и внимания Эд отдает этой работе.

Однажды Эйлин увидела на кофейном столике в маленькой комнате одноразовую бритву в лужице пены. Должно быть, Эд спустился ответить на звонок, не закончив бритье, и отвлекся. Но когда Эйлин разглядела, что бритва лежит на книге, и не на какой-нибудь, а на пятом издании «Происхождения видов», она невольно вскрикнула. Эд никому не позволял прикасаться к драгоценному томику и ни в коем случае не выносил его из кабинета. То, что книга оказалась на кофейном столике, само по себе удивительно, а чтобы Эд позволил себе ляпнуть на нее пеной для бритья — вообще немыслимо. Первой мыслью Эйлин — да, собственно, и единственной — было оставить бритву лежать, где лежала. Пусть Эд убедится, что сам испортил книгу.

Эйлин завела привычку писать Эду записки с напоминаниями и оставлять их на прикроватном столике, точно секретарша, которая тайно спит с начальником. «Сегодня мы идем в ресторан с Кадэхи» или «Не забудь, в шесть часов родительское собрание». Составлять такие записки было приятно — все недоразумения прошедшего дня испарялись, точно вода на жарком солнце.

Одна записка задним числом поразила Эйлин. Она читала и перечитывала, словно какой-нибудь непостижимый коан, и никак не могла избавиться от ощущения, что этой запиской хотела сказать что-то не столько Эду, сколько себе самой. «Эдмунд, через шесть дней Рождество. Не забудь, пожалуйста, купить новую бейсбольную перчатку для Коннелла. Я тебе уже в третий раз напоминаю. Купила бы сама, но я ничего не понимаю в спортивном снаряжении. Мне кажется, такие вещи отец должен выбирать для сына. Ты ведь все-таки отец, правда?»

Чтобы Эйлин писала мужу такие записки... Как они до этого дожили? По вечерам он часами проверяет студенческие работы, не ложится спать раньше одиннадцати, а недавно Эйлин до утра помогала ему выставлять оценки за лабораторку, совсем как в тот раз, в конце учебного года. И снова в который раз она вспомнила непонятную кучу досок во дворе, накрытую простыней. Эта картина представлялась ей необыкновенно отчетливо, словно макет в музее повседневности. Она мысленно крутила картинку, рассматривая ее с разных сторон и стараясь понять, почему надоедливый образ не растаял в тумане времени.

Озарение пришло неожиданно, хотя Эйлин казалось, что оно давно уже приближалось к ней. Так поезд, чей гудок ты слышал несколько минут назад, налетает с грохотом и ветром, едва не сбивая с ног.

И все-таки невозможно произнести приговор даже мысленно. Эд... у Эда... Не может быть! У него напряженная работа, связанная с умственной деятельностью, это постоянно держит в тонусе. До недавнего времени он много читал, почти каждый день решал кроссворд, регулярно отправлялся на пробежку. В их компании он здоровей всех.

Может, у него опухоль? Или какие-нибудь проблемы с гормонами, дисбаланс в питании, да мало ли что еще.

В любом случае необходимо провериться.

Да только его не уговоришь сходить к врачу. Скажет, что она не знает, о чем говорит. Мол, будь у него что-то не в порядке с мозгом, он первый заметил бы, он же специалист по мозгу! Эйлин так и слышала его голос и даже хотела, чтобы Эд отругал ее за глупые страхи. Объяснил, что она ведет себя как последняя истеричка. Но поддаваться нельзя. Обязательно нужно выяснить, что с ним не так.

Эйлин ждала удобного случая, когда Эд забудет что-нибудь важное или скажет совсем уже вопиющую нелепицу, а он себе уходил с утра на работу, вернувшись — отправлялся сразу в подвал, точно раб, который хочет заработать себе вольную. Привозил из хозяйственного магазина шпаклевку, кирпичи, мешки с цементом. Хоть бы не надорвался...

Эйлин позвонила врачу Эда и сказала, что тревожится за здоровье мужа. Врач сказал, что она с ума сошла, — Эд здоров как лошадь.

— Я его совсем недавно осматривал. Ну как недавно... Полгода назад. У него легкие чемпиона по плаванию. Ни намека на хрипы. Единственное, давление чуть высоковато. Пусть больше отдыхает по воскресеньям. Пьет чай со льдом, смотрит спорт по телевизору. Холестерин неплохо бы понизить. Воздержаться на время от чизбургеров и креветок.

Эйлин послышалось в его словах обвинение.

— Мы вообще не едим ни креветок, ни крабов. У меня аллергия. — Она с трудом сдерживала раздражение. — А вам не показалось, что он тормозит?

— В смысле?

— Ну, голова плохо работает.

— Мне кажется, вы слишком многого от него хотите. Люди несовершенны. Моторчик наматывает многие мили пробега. Заканчивается гарантийный срок, и нам нужен ремонт. У Эда мотор в полном порядке. Впереди еще долгий путь.

И все-таки Эйлин ждала беды. Ремонт понемногу продвигался. Эд из кожи лез, лишь бы закончить работу, а Эйлин терпеливо наблюдала, чувствуя, что его способность к сопротивлению слабеет. Да, ей хотелось привести дом в идеальное состояние, не терпелось добиться от Эда разрешения пригласить рабочих, чтобы настелили паркет в столовой и гостиной, — а в то же время невольно было его жаль. Жаль затраченных им усилий. Она смотрела, как он сидит на полу, сгорбившись над справочником, с молотком в руке, и желала ему успеха, понимая, что желает невозможного.

Каждый день Эд выходил к ужину все более измотанным и встрепанным. Проглотив несколько кусочков, отодвигал тарелку.

Однажды совсем не пришел, сколько Эйлин ни звала. Она послала за ним Коннелла.

— Говорит, что не будет ужинать, — объявил мальчик, вернувшись.

— Скажи, что я его зову.

— Мам, может лучше сама сходишь?

— А что?

— Он там просто сидит, и все.

В столовой она увидела Эда среди рассыпанных половиц. В руке он держал обломок половицы, утыканный гвоздями. Второй обломок был накрепко прибит к полу. Видно, Эд пытался оторвать доску прямо руками.

— Эд, вставай!

— Приду, когда закончу.

Согнувшись в дугу, он тяжело дышал. Вид у него был побитый. Потом Эд приподнялся на одно колено, словно умоляя, и Эйлин некстати вспомнились изображения Крестного пути. Она не позволит ему совершить какое-то ритуальное самопожертвование! Если он на это нацелился, то никто ему не посочувствует, кроме него самого. Была полная возможность нанять рабочих. Уж на кухню и паркет денег хватит. И что он уперся?

— Ты уже закончил.

— Нужно доделать вот этот участок.

— Ты закончил, — повторила Эйлин. — Иди поешь!

Он так и не пришел. Эйлин с Коннеллом поужинали вдвоем. Потом она отнесла Эду тарелку с остывшими сосисками и фасолью. Поставила прямо на пол рядом с ним. Смотреть на него было больно: за полчаса он не продвинулся ни на дюйм. Так и сидел посреди устроенного им самим разора.

Эйлин взялась за телефон и отыскала подрядчика, который брался выполнить все оставшиеся работы: закончить отделку кухни, настелить паркет, установить встраиваемые светильники, побелить и покрасить стены на первом этаже.

Вечером накануне того дня, когда должны были прийти рабочие, Эйлин поставила Эда в известность. Он не стал спорить. Может быть, нужно было раньше взять инициативу в свои руки? Что делать! Когда выходишь замуж, тебе не выдают руководство на будущую жизнь и фонарик на случай, если отключат электричество. Приходится искать дорогу в темноте на ощупь, чиркая спичками.

41

Через пару недель после наступления нового, тысяча девятьсот девяносто второго года рабочие приступили к делу. Эйлин нравилось, что в ее кухне постоянно толкутся люди. Она приносила им лимонад, мясную нарезку, булочки, миски с картофельным салатом и пакетики с чипсами.

Однажды она привезла для рабочих пару упаковок пива. Эд взял одну и с размаху швырнул на пол. Какая-то банка лопнула, заливая пенной струей кухонные шкафчики. Мастер-паркетчик вышел из уборной, да так и застыл посреди кухни.

— У вас все в порядке? — поинтересовался он.

— Иди нахер! — заорал Эд.

Эйлин много лет не слышала, чтобы он сквернословил. А может, и вообще никогда.

— Все в порядке? — спросил мастер, глядя мимо Эда на Эйлин.

— Сказал, нахер иди! — рявкнул Эд.

— Как скажете, — ответил мастер и попятился в гостиную, шутливо подняв руки.

Эйлин вышла за ним, неся уцелевшие банки с пивом.

— Муж немного нервничает. Вы уж его извините, пожалуйста!

— Ничего страшного, — отозвался мастер. — В нашей работе всякое случается.

— Он, вообще-то, не такой.

Мастер глубокомысленно кивнул:

— Бывает, мужикам не нравится, когда у них в доме посторонние мужики вкалывают.

Эйлин хотелось как-то заступиться за Эда.

— У него на работе сокращение штатов, — неожиданно для себя соврала она. — Могут и его уволить.

— Сочувствую.

— Ничего, пробьемся.

Мастер с помощником смотрели на нее так, словно ждали дальнейших откровений.

Эйлин протянула им пиво:

— Угощайтесь, пожалуйста!

— Вот это мы всегда с удовольствием! Только закончим сперва работу на сегодня.

Этим он напомнил Эйлин отца. Серьезный подход, ответственный.

Рабочие продолжили укладывать паркет, а Эйлин достала из буфета выложенную красным бархатом коробку с хрустальными стаканами — отцу ее подарили, когда он уходил на пенсию, и на каждом стакане было выгравировано «Шефер». Эйлин бережно вынула их из коробки и протерла чистым полотенцем.

Вечером она выставила на стол пивные бутылки и эти стаканы на подносе, тоже фирменном шеферовском.

— Да что вы, мэм, нам стаканов не нужно, — вежливо отказался мастер.

— Пожалуйста, мне будет приятно! Эти стаканы мне от отца остались. Хочется хоть раз увидеть их наполненными.

С крышей можно было подождать годика два. Гниль в подвале тоже пока придется потерпеть. Задуманные Эйлин плиточные полы, опять-таки в подвале, — дело далекого будущего. Как и модернизация второго туалета между кухней и маленькой комнатой. Как и перемещение прачечной из подвала на первый этаж. Поменять обои на втором этаже пока не получится, а вот часть стен требует срочной покраски. Эйлин мечтала, чтобы, куда ни глянь, всюду были свежая краска и белые изразцы. Она перелистала кучу журналов по дизайну интерьеров, но в конце концов чистый белый цвет без всяких выкрутасов показался наилучшим решением. Однако и с этим придется подождать, а пока существовать среди серых, желтых, коричневых и тошнотворно-малиновых оттенков. Дом в целом напоминал зал ожидания. Впрочем, трасса кухня—столовая—гостиная была почти готова, а именно ее увидят гости. На второй этаж и в подвал их можно не пускать. А как только появится свободных пара тысяч долларов, надо будет переделать туалет на первом этаже и привести в божеский вид маленькую комнату.

С другой стороны, на первый план вышел вопрос мебели. Эйлин просто не в силах была и дальше жить в окружении вещей из старого дома. С ними комнаты выглядели обшарпанными и полупустыми. Обеденный стол, весь в царапинах, кресла с протертыми подлокотниками и продавленный диван казались временными заменителями, пока не появится настоящая обстановка. По сути, практически всю мебель придется менять. Эйлин решила покупать в кредит. Наверху она обставит для себя уютный уголок, приобретет наконец письменный стол, о котором давно мечтала. В каждой гостевой комнате поставит стереопроигрыватель, кресло и красивую настольную лампу. Как только расплатится за все это, надо будет поменять мебель в комнате Коннелла, а то он так и живет с детским гарнитуром.

Эйлин не настолько разбиралась в эстетике, чтобы придать дому достойный облик. Нужно будет пригласить дизайнера. Надо, чтобы повсюду были произведения современной живописи и прочие штрихи, говорящие о хорошем вкусе. За это тоже можно расплатиться кредитной карточкой. Эд наверняка наложил бы вето на подобные траты, но он уже утратил право голоса в вопросах домашнего хозяйства. Ничего, как-нибудь они выкарабкаются. Эд получит очередной грант. Им обоим повысят зарплату. Как только дом примет законченный вид, они начнут экономить. Будут жить аскетично, как принято в высшем свете. Еще и откладывать станут понемножку. Всегда можно хоть на сколько-нибудь да подняться за год.

42

— Если со здоровьем у него все в порядке, — сказала Эйлин своему врачу, придя проконсультироваться по поводу недавно появившейся одышки, — то я с ним разведусь. Просто сил никаких больше нет.

Доктор Эйткен сказал привести мужа к нему. Эйлин подала это Эду под соусом ежегодного осмотра — почему бы, мол, ему не попробовать у ее врача. Он возражать не стал, хотя в прошлый раз проходил полный осмотр меньше полугода назад. Эйлин поняла, что поступила правильно. После недолгого ожидания в тревожной тишине больничного коридора Эйлин провела Эда в кабинет, а сама вышла. Несмотря на громкие заявления насчет развода, она готова была смириться с чем угодно, лишь бы сейчас ее уверили, что у мужа просто испортился характер.

Эд пробыл в кабинете около получаса. Потом доктор Эйткен вышел к ней в коридор:

— Погодите пока разводиться.

И протянул направление к специалисту по неврологии, чьей квалификации доверял.

Эйлин готовилась к тому, что Эд закатит скандал, но он покорно сидел на смотровом столе, дожидаясь врача. Его широкая бледная спина напоминала непропеченное тесто.

Для начала ему велели сдать кровь на анализ и пройти осмотр у терапевта. Доктор Халифа, тот самый специалист, хотел исключить возможные посторонние причины потери памяти. Поскольку у Эда в роду случались заболевания щитовидной железы, проверили уровень гормонов. Кроме того, сделали компьютерную томографию.

Гормоны были в норме. Томография не показала признаков опухоли.

Они приехали снова для диагностики. Доктор Халифа усадил Эда за стол и сам сел напротив. Эйлин, пристроившись на свободном стуле, волновалась за Эда, словно ему предстояло впервые в жизни выступать на театральной сцене.

Доктор Халифа велел Эду считать в обратном порядке начиная от ста. Эд досчитал до девяноста семи, потом запнулся и сказал:

— Восемьдесят шесть.

Дальше назвал несколько чисел в нужной последовательности и снова перескочил через десяток. Тут доктор Халифа сказал:

— Достаточно.

Зря Эйлин боялась, что Эд станет шуметь и буянить. Он казался беззащитным и каким-то маленьким. Все время улыбался, будто хотел задобрить врача, выпросить себе диагноз помягче.

Доктор Халифа попросил его нарисовать на листке бумаги три концентрические окружности. Эд нарисовал довольно ровный круг. Второй получился больше похожим на овал, сцепленный с первым, словно звенья в цепи. Третий вышел совсем корявым — скорее квадрат, а не круг, причем в стороне от первых двух.

— Так, очень хорошо, — бесстрастно проговорил доктор Халифа.

Он был на диво невозмутим. В глазах ни проблеска эмоций; невозможно определить, насколько такой результат можно считать нормальным. Что это — обычный признак старения или что-то совсем страшное? Неизвестно, смогла ли бы сама Эйлин нарисовать три круга один в другом. А уж под строгим взглядом врача это и вовсе непосильная задача. Эйлин как будто смотрела на ребенка, сдающего экзамен. Сердце разрывалось от жалости. Наверное, зря она потащила Эда на эти мучения. Какое у нее право подвергать взрослого человека придирчивому допросу с целью выявить у него отклонения от нормы? Что такое вообще норма? Увезти бы его сейчас домой, и пусть валяет дурака, сколько ему угодно. Для людей с такими причудами, как у Эда, существует освященная веками формула: рассеянный профессор.

— Я не художник! — засмеялся Эд. — Видели бы вы, как я рисую схему пищеварительного тракта!

Врач отозвался коротким смешком.

— Какая-то абстрактная картина получилась, — продолжал Эд.

Врач посмотрел на изображение и покачал головой. Эйлин он не нравился. Слишком важный, слишком рассеянный. И причесан слишком аккуратно, и зубы слишком белые. Эйлин всегда жалела, что Эд не пошел по врачебной линии, а сейчас подумала, что зря жалела. Знает она таких вот врачей, у себя в больнице не раз сталкивалась: они себя считают выше Господа Бога. Может, у Эда профессия не настолько выгодная, он не так на виду, зато он закладывает основу, на которой эти пижоны строят свои выводы. Если Эд говорит, что с ним все в порядке, — скорее всего, так и есть. А она его оскорбила, приволокла на осмотр к этому ничтожеству, недостойному даже портфель за ним таскать, а не то что выносить какие-то суждения.

— Так, с этим почти закончили, — сказал доктор Халифа. — Еще один вопрос, и я попрошу вас проделать несколько физических упражнений.

— Да, хорошо.

— Ответьте, пожалуйста, на вопрос. Кто у нас сейчас президент?

Если бы врач нарочно хотел задеть Эда, лучшего способа он бы не придумал. Эйлин даже захотелось, чтобы Эд в насмешку ответил неправильно, только не стоило давать доктору возможности записать неправильный ответ в медкарту.

Эд молчал — может, придумывал остроумную реплику?

— Республиканец, это я точно знаю...

— Можете назвать его имя?

Эд почесал подбородок:

— Рейган^[21], да? Лицо отчетливо помню... Нет, не Рейган? Слушайте, прямо неловко.

— Эд, да ты же знаешь!

От взгляда доктора Халифы захотелось дать ему пощечину.

— Вот прямо вижу его, — сказал Эд. — А как зовут, забыл.

Доктор Халифа что-то записал. Эйлин хотелось выкрикнуть правильный ответ. Все это так глупо! Ну что он его мурыжит? Вид у Эда был совершенно убитый, словно он совершил какой-то позорный поступок, а не просто забыл какую-то ерунду.

— Не спешите, — сказал доктор Халифа. — Иногда сложно с ходу ответить на вопрос. Попробуйте подумать о другом, — возможно, тогда само вспомнится.

— О белом слоне?

— Да, в таком духе.

Эд потер затылок, словно хотел выдавить ответ из собственного черепа.

— Не помню, — тяжело вздохнул он. — Так кто?

— Буш, — сказал доктор. — Джордж Буш.

— Да! Точно! Ведь знал же! И лицо его помнил. Ну конечно! Вместе избирались, их нетрудно спутать.

Доктор молча записывал.

Когда-то в школе Эйлин заставляли заучивать наизусть президентов и сроки их президентства. Сестра Альберта вызывала всех по очереди к доске. У Эйлин она спросила, какой президент был после Тедди Рузвельта. Вокруг Рузвельта столько президентов с именами или фамилиями на «W» — Эйлин до сих пор их помнила: Уильям Мак-Кинли, Уильям Хауард Тафт, Вудро Вильсон, Уоррен Дж. Гардинг. Эйлин добросовестно готовилась, а тут вдруг они все смешались у нее в голове. Она страшно испугалась, что выставит себя дурой перед всем классом. Сердце бешено колотилось, все мысли вылетели из головы, перед глазами плавали размытые очертания имен. «Итак, мисс Тумулти?» — поторопила сестра Альберта. И Эйлин под общий хохот ляпнула: «Уильям Уилсон!»

— Действительно, их легко спутать, — сказала она.

Эд посмотрел виновато, как будто она была заодно с доктором Халифой, а не с ним. Эйлин придвинула стул поближе к Эду.

А доктор продолжал себе строчить как ни в чем не бывало.

— Так, еще кое-что запишу и двинемся дальше. Вот, замечательно! Сейчас я вас попрошу переодеться в спортивную форму. Нужно будет выполнить несколько упражнений.

Они перешли в соседнюю комнату. Эйлин помогла Эду переодеться — словно перед уроком физкультуры. Какие еще унижения его ожидают?

Доктор Халифа велел Эду выполнить несколько наклонов, дотрагиваясь до пальцев ног, потом сесть и снова встать. За этим последовал бег на месте. Доктор непрерывно делал какие-то пометки. Эд между упражнениями оглядывался на Эйлин. Она старалась взглядом его ободрить. Одно задание Эд не смог выполнить с первой попытки — дотронуться пальцем до носа.

— Я не пьян, честное слово! Хотя после всего этого, наверное, напьюсь.

43

После мессы пришлось ждать, когда папа подгонит машину, — из-за снегопада мама не захотела идти в церковь пешком. Снег шел и сейчас, хотя уже не так густо. Мама раскрыла зонтик над собой и Коннеллом.

— В бейсболе ты ничего не добьешься, сам знаешь.

Он бы обиделся, если бы не знал, что дело не в бейсболе. Мама давно уже его донимала, чтобы вступил в дискуссионный клуб.

— Мне нравится бейсбол.

— Одно дело — нравится, а другое — что ты на него свое время тратишь. Не всегда получается делать только то, что нравится. И потом, дискуссии тебе тоже нравятся. У тебя от природы сильный дух соревнования. Это от меня тебе досталось.

— Зачем мне обязательно надо вступать в дискуссионный клуб?

— Чтобы как можно полнее реализовать свои способности.

— Хочешь, чтобы я стал сенатором?

— Я хочу, чтобы ты был счастлив.

— Президентом Соединенных Штатов!

— Не надо меня изображать каким-то огнедышащим драконом. Да, я хочу, чтобы ты приложил немного труда на благо своей будущей жизни. А что?

Коннелл задумался. В самом деле — а что? Расчищенный участок перед домом напротив понемногу вновь покрывался снегом. Хорошо бы когда-нибудь поселиться в таком доме и чтобы можно было кого-нибудь нанять для расчистки снега. Только в дискуссионный клуб вступать совсем не хотелось. Там каждый норовит вцепиться тебе в горло.

— А папа что говорит?

— Мы с папой хотим тебе только добра.

— Что он говорит?

— Ну что он скажет, папа твой? — Она рассмеялась. — Говорит: «Пусть у мальчика будет детство. Пусть мальчик делает что хочет. Пусть побудет невинным, пока еще не поздно».

Мама, разгорячившись, невольно повысила голос. Прохожие начали оборачиваться.

— «Главное — чтобы мальчик ощущал радость жизни». Вот что он говорит, если тебе так уж интересно. А знаешь, что я на это говорю? «Дай мальчику возможность чего-то добиться. Ребята из дискуссионного клуба учатся лучше всех в школе. Пусть наш сын с ними пообщается. Поступит вместе с ними в хороший университет, станет юристом или политиком. Что тут плохого? Чем плохо обеспечить себе на будущее безбедную жизнь?»

— Мама, это просто школьный клуб, только и всего.

— Там — лучшие. С ними и ты станешь лучшим. А иначе только даром время убивать.

— Мне нравится бейсбол, — повторил Коннелл.

— Профессионалом в бейсболе ты все равно не станешь.

— Наверное, не стану.

— Не наверное, а точно.

— Ладно, точно не стану.

— Папа идет. Не рассказывай ему, о чем мы сейчас говорили. Он хочет, чтобы ты играл в бейсбол и не задумывался о разных сложностях. Пока. А может, и вообще всегда. Чтобы ты, как лошадка в поле, бегал на просторе. — Мама коротко и зло рассмеялась. — По-моему, это нереально. Может, я и хочу тебя приручить. Обуздать. Я не умею по-другому. Одно я знаю точно: если ты меня послушаешься, ты никогда ни в чем не будешь знать недостатка. С твоими-то способностями! Я тебя научу, как построить для себя хорошую жизнь. Была бы мужчиной — сама бы давно себе построила.

44

Еще несколько раз они ходили к врачу. Доктор Халифа повторно провел некоторые тесты и добавил еще новые. Через полтора месяца после первой консультации — как раз на День святого Патрика — они пришли за результатами.

Эйлин даже на своей свадьбе так не волновалась. Эд, кажется, уже пережил все свои страхи. На него снизошло необыкновенное спокойствие, словно перед казнью.

Они сидели и ждали врача. Эйлин держала Эда за руку, а он поглаживал ее по руке, будто это она ждала приговора.

Вошел доктор Халифа с папкой для бумаг — от нее слабо пахло железом. Эд немедленно ощетинился. Доктор шел как-то несолидно, слишком быстрым шагом. «Бесчувственный, как репа какая-нибудь», — подумала Эйлин.

— Итак, у меня для вас две новости — хорошая и плохая, — объявил доктор. — Хорошая новость: физически вы здоровы как бык. Великолепный экземпляр.

Эйлин вздрогнула от радости, а потом от страха.

— А плохая новость?

Врач обернулся к ней:

— С большой вероятностью у вашего мужа болезнь Альцгеймера.

Эйлин ахнула; Эд стиснул ее руку.

— Мало радости вам такое говорить, но я бы посоветовал с этой минуты считать, что каждый новый день — это лучший день в оставшейся вам жизни. И постарайтесь наслаждаться ими, пока можете.

— Не понимаю, — сказала Эйлин и невольно поморщилась — так сильно Эд сжал ей руку.

— Если бы не синдром Альцгеймера, ваш муж дожил бы до девяноста пяти. Сердце, легкие, почки, кровообращение — все в прекрасном состоянии. Но случилось вот так.

— А это точно? — спросила Эйлин.

— Сомнений практически нет, — ответил доктор с безличной основательностью громадного компьютера из старых фильмов, выдающего ответы на перфокартах.

— Я знал, — мрачно произнес Эд.

И Эйлин вдруг поняла, что он в самом деле знает — быть может, уже не первый год.

— Но как же? Ему пятьдесят один едва исполнился!

— Рановато, но такое бывает, — ответил доктор Халифа. — Сочувствую.

Кажется, он жалел не столько их, сколько самого себя: неприятно сообщать людям печальные новости.

— Право, не знаю, что тут еще скажешь, — прибавил доктор.

Эйлин посмотрела на Эда: пусть объяснит понятней.

— Я оставлю вас ненадолго. — Доктор встал, хлопнув себя папкой по колену. — Вам, я думаю, найдется о чем поговорить. Я вернусь через десять минут, отвечу на вопросы, и поговорим о дальнейших планах.

Он вышел, а они остались переваривать услышанное. Своеобразный парадокс: новость казалась полной бессмыслицей и в то же время с ней все обрело смысл. Очевидно же — у Эда болезнь Альцгеймера. Разве это ново?

— Что нам делать?

— Нужно проконсультироваться у другого специалиста, — сказала Эйлин.

— Незачем. Он и есть другой.

— Может, он ошибается!

— Не ошибается, — ответил Эд так уверенно, что сердце Эйлин глухо стукнуло в груди.

Она так остро чувствовала любовь к Эду, что не могла на него смотреть и отвернулась.

Они еще посидели молча. Понемногу хватка Эда на ее руке ослабла.

— Какого черта! — проговорил он. — Какого черта...

Это прозвучало и как скорбный плач, и как обещание — клятва держаться до конца.

— Что нам делать? — повторил он.

— Нести свой крест с достоинством — вот что, — сказала Эйлин.

Она поправила ему загнувшийся уголок воротника и застегнула пуговицу.

Они поехали в кафе «У Натана» на Центральной авеню. Эд в детстве постоянно ездил по этой линии метро на Кони-Айленд, а Эйлин хотелось хоть немного его порадовать. Заведение на ничем не примечательной улице было бледной копией уже слегка поблекшего оригинала на Серф-авеню, однако популярность среди молодежи говорила о неплохих перспективах. В очереди перед Эдом и Эйлин отчаянно флиртовали с девушками-гардеробщицами благоухающие одеколоном албанцы с «шипастыми» прическами, в рубашках на пуговицах и высоких кроссовках. Они радостно вопили и хлопали в ладоши, предвкушая отличный вечер. Эйлин увидела в окно, как подъехал навороченный «шевроле-камаро», а за ним — «понтиак-транс-ам».

Эйлин провела Эда к столику. Эд недрогнувшей рукой поднес ко рту хот-дог и вгрызся в сложное нагромождение тушеной капусты, лука, маринованных огурчиков, горчицы и кетчупа. Здоровенная капля шмякнулась ему на рубашку. Эд молча ее стер. А раньше выходил из себя, если хоть микроскопическая капелька кетчупа брызнет на одежду. Он как будто стал выше мелочных житейских раздражителей.

Дома, поставив машину в гараж, Эйлин заставила Эда снять рубашку и майку, отправила его наверх, а сама пошла загрузить вещи в стиральную машину и по дороге увидела, что с полок у лестницы пропали инструменты.

Когда рабочие приходили при Эде, он не высовывался из своего кабинета — работал или просто злился, Эйлин не интересовалась. Должно быть, рабочие решили, что здесь легкая пожива. Раньше, на Джексон-Хайтс, когда они приглашали рабочих, Эд ни на минуту не спускал глаз со своих инструментов. Эйлин считала, что это паранойя.

Сейчас у них работали две бригады: те, что укладывали паркет, и те, что оборудовали кухню. И ведь не определишь, кто из них украл. Нет хуже подлости, чем украсть у мужчины рабочий инструмент, особенно — от этой мысли у Эйлин сердце разрывалось — когда он больше не может им пользоваться.

Она не сказала Эду о краже. Просто на следующий день поехала на работу пораньше и купила новые инструменты. Разложила их на месте старых, а упаковки выбросила. Конечно, блестящие, без единой царапинки поверхности бросались в глаза, и в то же время едва ли Эд заметит. Впервые за все время замужней жизни Эйлин мечтала, чтобы ее маленькие домашние хитрости разоблачили.

Эд строго-настрого запретил ей рассказывать сыну. И на работе ничего не должны были знать. Он хотел дотянуть до тридцатилетнего стажа, чтобы получить надбавку к пенсии. Считая подработку в управлении озеленения еще в студенческие годы, Эд проработал на благо штата Нью-Йорк в общей сложности двадцать восемь с половиной лет. Если как-нибудь продержаться до тридцати, пенсия будет на тысячу двести долларов в месяц больше. Нужно выжать из государства все, что только возможно, потому что через какое-то время Эду потребуется дорогостоящий уход.

В первые несколько дней после получения диагноза Эд притих и как будто затаился. Оливковая ирландская смуглость сменилась тусклой бледностью. Даже запах его стал другим, словно страх сочился из пор. Эд уже давно мылся не каждый день, а сейчас и вовсе перестал. Зубы чистил, только если Эйлин стояла над душой. При этом оба ходили на работу, как будто ничего не случилось. Неужели в доме теперь всегда будет эта похоронная атмосфера?

Однажды ночью, лежа в постели, Эд спросил Эйлин: он умирает?

— Нет, — ответила она. — В тебе еще много жизни.

— Мне страшно, — прошептал Эд. — Я умираю!

— Все мы умираем в каком-то смысле.

— Для меня часы уже тикают.

— Для всех нас.

— Кроме Коннелла. Для него пока еще нет.

И для него тоже, чуть не сказала Эйлин, потому что это была правда, — но Эд выглядел таким несчастным...

И она подтвердила:

— Пока еще нет.

— Я не хочу для него такой судьбы. Хочу, чтобы он спокойно прожил жизнь.

Эйлин все-таки не сдержалась:

— Даже если он не заболеет, нет никаких гарантий, что он спокойно проживет свою жизнь.

— Скажи, что этого у него не будет!

— Этого не будет.

Эд, немного успокоившись, заснул. А Эйлин долго лежала без сна и думала о том, как часы отсчитывают оставшееся им время.

Может, и с Коннеллом то же случится. Или с ней самой.

Ничего нельзя знать заранее.

Вот это и есть правда.

По долгому опыту Эйлин знала, что людям с синдромом Альцгеймера и в больнице небезопасно. Заблудиться в больничных коридорах или выйти нагишом из палаты — только начало. Один пациент упал с лестницы и сломал позвоночник. И госпитализируют таких больных иногда в ужасном состоянии — с порезами, ожогами; один был с отрезанным пальцем. Эйлин хотела по возможности замедлить развитие симптомов. А для этого средство одно: лекарства. Официально одобренных препаратов пока в продаже нет, зато есть лекарства, находящиеся в стадии клинических испытаний. Нужно подключить Эда к какой-нибудь исследовательской программе. Он будет совершенно бесплатно приносить пользу той самой фармацевтической промышленности, на которую когда-то отказался работать. Когда-то Эйлин мечтала получить от этой самой фармацевтики роскошную машину, заграничные поездки и антикварную мебель, а сейчас она хотела только одного: чтобы измученный мозг Эда не так быстро отступал перед болезнью. Оставалось надеяться, что какой-нибудь ясноглазый прагматик, не презирающий земных благ, выполнит ту работу, которую Эд отверг.

Она обзвонила знакомых медиков и нашла то, что искала. НИИ психиатрии имени Натана Клайна в Оринджбурге. Сорок минут на машине, если ехать через мост Таппан-Зи. Там проходили исследования долгосрочной безопасности, переносимости и эффективности препарата SDZ ENA 713 при лечении больных с подозрением на синдром Альцгеймера. Эду обещали предоставлять препарат до тех пор, пока не начнется его коммерческое производство или пока от него не откажутся на территории Соединенных Штатов.

После первичного осмотра Эйлин пришлось заполнить целую пачку официальных бланков, и в том числе «Оценку дееспособности участника экспериментального исследования». Там было написано, что, по мнению врача, проводившего осмотр, Эд не в состоянии понять суть исследовательского проекта, связанный с ним риск и возможные преимущества, а потому не может самостоятельно принять решение о своем участии. Эйлин понимала, что это чистой воды проформа, — им просто нужна ее подпись; Эйлин уже получила доверенность на ведение всех его дел. И все равно это злило, ведь Эд явно все прекрасно понимал — может быть, лучше самих исследователей.

С болью в сердце она подписала еще одну бумагу — «Оценка способности пациента к выбору доверенного лица». Когда врач спросил Эда, кем ему приходится Эйлин, Эд ответил, как будто ничего не могло быть яснее:

— Она моя жена.

— Вы хотите дать ей право принимать решения за вас? — спросил доктор сугубо официальным тоном, словно подчеркивая серьезность вопроса.

Эд засмеялся и спросил врача, женат ли он. Врач кивнул.

— Тогда вы не удивитесь, если я скажу, что всю нашу семейную жизнь жена решает за нас обоих!

Врач с добродушным смешком — выражение мужской солидарности — поставил галочку против пункта: «Пациент в настоящее время способен к выбору».

Ее поразила сила обаяния Эда, даже в такую минуту.

Она стоически подписала от его имени документ о согласии стать участником программы, но следующая бумага едва не лишила ее самообладания. Это был «Протокол выбора доверенного лица», и там требовалась собственноручная подпись Эда. Он начал на целый дюйм выше, чем надо, а потом повел резко вниз, как будто упал, не дописав.

45

Эйлин страшно не хватало прежнего парикмахера, Курта, — и не только потому, что он умел справляться с ее кудряшками. Курт развлекал ее разговорами, потакал ее интересу к политике и держал в курсе новинок массовой культуры — с тех пор, как Эйлин прекратила у него стричься, она совсем отстала от жизни. С обложек журналов на полках супермаркета на нее смотрело все больше незнакомых лиц.

Но не ехать же снова в Джексон-Хайтс только ради Курта! А значит, никак не обойтись без стилиста из здешнего салона красоты, хоть Эйлин его и побаивалась. Обстановка тут была куда изысканней, чем у Курта, — кожаные диванчики для клиентов, дожидающихся своей очереди, и миниатюрный бассейн в стиле японского пруда. Эйлин не решалась заговаривать здесь о политике — мало ли у кого какие взгляды. И печатную продукцию, разложенную на низеньком столике, — «Пипл», «Мы», «Премьера», «Энтертейнмент уикли» — не читала, чтобы не давать повода для снисходительных взглядов, хотя другие посетительницы перелистывали эти журналы без всякого стеснения. Все время казалось, что здесь действуют какие-то свои правила, с которыми ее, Эйлин, никто не ознакомил.

Салон в Бронксвилле, по сути, спа. Там и маникюр, и массаж, и уход за кожей лица. А уж стилисты — просто виртуозы. Выполняют в точности то, чего хочет клиент. Прическа после них пару дней держится идеально, только холодом веет от такого совершенства. Укладка — волосок к волоску, словно это не натуральные волосы, а парик. А потом однажды утром отказываются подчиняться щетке, и ничего ты с ними не сделаешь — только ждешь не дождешься, когда прилично будет снова пойти к парикмахеру.

От Курта Эйлин получала то, о чем и сама не подозревала. Он не столько стриг, сколько подравнивал; иногда у нее закрадывалось подозрение, что он просто болтает обо всем на свете, для виду щелкая ножницами. Обрезки волос он подметал прежде, чем снять с нее пелерину, так что улик не оставалось. Зато потом, еще недели две-три спустя, знакомые спрашивали: наверное, она только вчера сделала новую прическу?

Однажды в конце марта, дожидаясь своей очереди на стрижку, Эйлин услышала, как другая посетительница — чуть постарше ее, но в туфлях на шпильке и с мелированными волосами оттенков шоколада, карамели и жженого сахара — рассказывает парикмахеру, как ей в магазине «Меха Бронксвилла» чудесно отчистили шубу после того, как она нечаянно задела какую-то свежеокрашенную поверхность. Обсуждаемая шуба висела тут же, на крючке, такая пушистая и сияющая, словно ее тоже только что подстригли, вымыли с шампунем и высушили феном. Дама говорила о своей шубе с такими интонациями, словно на самом деле речь шла о чем-то совсем ином, просто Эйлин не знает секретного шифра, оттого и не может разгадать скрытый смысл речей. Ей уже и раньше приходило в голову, что, возможно, будь у нее настоящие меха, она смогла бы наконец-то почувствовать себя своей в Бронксвилле.

Неделей позже, проходя мимо того самого магазина, она увидела, что у них весенняя распродажа. Эйлин зашла и купила норковую шубу — такую пышную, что, закутавшись в нее, вновь почувствовала себя девочкой-подростком. Благодаря стараниям активистов Общества защиты животных натуральные меха уже не были так популярны, как раньше, однако в Бронксвилле, судя по всему, еще котировались. А у Эйлин было два необходимых компонента: деньги — или, по крайней мере, кредит — и спутник, с которым можно выйти из дому в мехах. Кто знает, надолго ли и то и другое?

— Мы же откладывали деньги на черный день, — сказал Эд, увидев шубу.

— Куда уж чернее, — ответила Эйлин.

Погода для шубы стояла уже слишком теплая, но в следующее после покупки воскресенье слегка похолодало. Эйлин решила, что это, быть может, последняя возможность обновить норку этой весной, и заказала на семь часов столик в «Ле Бистро» — шикарном ресторане на Пондфилд-роуд, через дорогу от почты, где она давно уже собиралась побывать. Они с Эдом оставили машину за пару кварталов, на углу Крафт-авеню и Пондфилд-роуд. Эйлин хотела прогуляться и заодно показать себя, но не успела сделать и нескольких шагов, как почувствовала себя разряженной не ко времени. Она единственная вышла сегодня в мехах. По правде говоря, Эйлин с самого переезда почти не видела своих ровесниц в шубах.

Пока дошли до ресторана, Эйлин упарилась и в конце концов сняла шубу и понесла в руках. А ведь представляла себе, как метрдотель будет медленно ее снимать — сперва один рукав, затем другой. Тяжелая шуба оттягивала руки, словно спящий ребенок. Эйлин поскорее передала ее гардеробщице, надеясь, что никто не обратил внимания. Видно, надо ее отложить до будущей зимы.

Эйлин мечтала о норке, сколько себя помнила. Ей казалось, что женщины в норковых шубах не ведают никаких забот. Она оплатила покупку из собственного кармана — ведь кредит в конечном счете будет оплачен ее деньгами, вот только бы с долгами за ремонт разобраться. Она почти гордилась тем, как дорого шуба ей обошлась, даже с учетом сезонных скидок.

46

Из Торонто приехал погостить Фил, дядя Коннелла. После ужина папа начал рассказывать историю, которую все уже сто раз слышали — о том, как он в колледже поехал на летние каникулы добровольцем в Перуанскую миссию. Вся соль рассказа заключалась в разнице по росту между Эдом и священником.

— Вот я стою и с высоты своих шести футов...

— Пап, в тебе нет шести футов, — перебил Коннелл. — Ты всегда говоришь, что шесть, а на самом деле пять футов одиннадцать дюймов, не больше.

— Мой рост — ровно шесть футов, — с достоинством ответил отец.

— Это тебе только хочется!

Коннелл недавно измерил свой рост — в нем было пять футов десять дюймов, а отец ненамного выше. Коннелл подскочил к отцу и встал спиной к спине. Потом заставил папу снять ботинки и сам стащил с себя «мартенсы» на толстенной подошве.

— Сын, во мне шесть футов.

— Может, раньше было? А теперь ты растешь вниз.

— Не настолько я старый!

— А может, у тебя раннее старение? Между прочим, это многое объясняет!

Отец коротко, бешено глянул на него, сказал:

— Хватит! — и отвернулся.

— Принести тебе еще выпить? — спросил он дядю Фила.

— Давай я с тобой схожу, — ответил тот.

Коннелл пошел за ними в кухню.

— Пап, если в тебе шесть футов — докажи!

— Оставь, сынок, — сказал дядя Фил.

— Смотри: сделаем отметки на двери, как раньше, в старом доме.

Папа, хоть и хмурился, встал к двери. Коннелл снова заставил его разуться.

— Пять футов, десять и три четверти дюйма! — объявил он, проведя на торце двери жирную карандашную черту.

Разгружая посудомоечную машину, Коннелл вытащил обломок ножа — лезвие переломилось у самой рукоятки.

— Конец ему пришел, — сообщил Коннелл, помахав обломками. — Я выброшу.

Он швырнул обломки в мусорное ведро. Папа молча подошел и вытащил бесполезную рукоятку.

— У него пожизненная гарантия, — произнесла мама с тихим торжеством. — Этот нож продавался как товар особо высокого качества.

— Оно и видно, — с насмешкой ответил Коннелл.

Папа потер пальцами рукоятку — так люди иногда вертят в руках гладкий камешек.

— Я давно уже хотела позвонить изготовителям, — сказала мама.

Коннелл изумился:

— Что, нельзя его просто выбросить? И чего ради звонить изготовителям? Пап, ну на что тебе этот нож?

Он нарочно задирал отца, словно тот был человеком, с которым можно спорить на равных, — прекрасно зная, что такой тон его наверняка заденет.

— Ты не поверишь, сын, — ответил папа. — Я этим ножом соус размешиваю.

— Обязательно позвоню! — сказала мама. — Есть гарантия — пусть заменят.

— Да у нас полно ножей! Почему именно этот?

— Папа его купил, когда мы только поженились. По тем временам это была дорогая покупка. Такой ответ устраивает?

Коннелл увидел, что мама чуть не плачет. Он понимал, что лучше бы промолчать, и все-таки сказал:

— Это не значит, что надо его хранить вечно.

47

Весь год Эйлин время от времени помогала Эду с проверкой студенческих работ, а под конец весеннего семестра так и вовсе почти каждый раз проставляла оценки за лабораторные и контрольные. Эд, глядя ей через плечо, объяснял, что к чему. Они брали себе каждый по стопке работ, и потом Эйлин проверяла за Эдом.

Эд уже целый год собирал материал для статьи о своих исследованиях по правительственному гранту — результаты нужно было представить на конференции. После диагноза он удвоил усилия и до глубокой ночи засиживался в лаборатории. Надо бы гордиться, что он не бросает свой проект, несмотря ни на что, — Эйлин и гордилась, только ведь вся эта упорная работа ничего не даст: ни новых грантов, ни повышения по службе, ни престижа, и даже статью дописать вряд ли получится. Лучше бы он это время проводил дома, с ней. Вечерами было одиноко, и нисколько не утешало сознание, что Эд издалека делит с ней это одиночество. Она представляла себе, как он сидит в полутемной лаборатории и отчаянно чешет в затылке, изучая данные, бесполезные из-за ошибок в наблюдении.

Дважды в день Эд принимал экспериментальные лекарства. Эйлин следила за тем, чтобы он не забывал проглотить одну таблетку с утра и еще одну — вечером. Через тринадцать недель она повезла Эда на первый контрольный осмотр.

— Я себя чувствую крысой, — сказал Эд.

Они сидели возле врачебного кабинета на ярко-оранжевых пластиковых стульях.

Эйлин удивленно покосилась на Эда.

— Подопытной, у меня в лаборатории.

— Ничего похожего!

— Очень даже похоже. Да ничего, я столько лет ставил на них опыты, могу и сам крысой побыть.

— Эдмунд, прекрати!

— Вдруг это кому-нибудь поможет.

— Тебе поможет!

— Не во мне дело. Идут испытания. Главная задача — польза для других людей.

— Неправда!

— Так и должно быть. Я участвую в этом ради науки.

Эйлин промолчала.

— Я крыса, — повторил Эд, уже увереннее.

— Хорошо-хорошо, ты крыса.

— В конце концов они все умирают. Не люблю находить окоченевшие трупики. Так и не привык.

Эйлин представила себе вонючую клетку, мертвые, остекленевшие глаза, неподвижные тельца, похожие на кошачьи игрушки.

— Неприятно, наверное.

— Грустно. Неблагодарная у них работа.

Эда взвесили, измерили жизненные показатели, взяли кровь и мочу на анализ, сделали ЭКГ и провели тест на проверку памяти. Заставляли его выполнять различные задания: строить башню из кубиков, резать мясо, что-то писать от руки. Это было труднее всего. Эд видеть не мог свой почерк. Слишком явное доказательство.

Потом ей выдали запас лекарств на тринадцать недель до следующего осмотра. Пакет с лекарствами дарил надежду. Мелькнула мысль: если скормить ему все сразу, может, он снова станет самим собой — пусть хоть на пару дней, на полдня, на несколько часов. Пусть вслед за тем превратится в развалину — все равно оно бы того стоило. Однако Эйлин понимала, что так не получится. Настоящий Эд не прячется где-то в глубине, ожидая, когда его выпустят на свободу. Он, вот такой, теперь и есть настоящий Эд.

48

Был вторник в начале июля. Они лежали в постели, оставив окна открытыми. Эйлин пробовала читать, но все время нервничала и отвлекалась. В конце концов она отложила роман и вытащила книгу о болезни Альцгеймера — у нее под кроватью скопилась целая стопка таких книг. Предполагалось, что Эд тоже читает, а на самом деле он лежал, сложив руки на груди, и смотрел в потолок.

Прошло уже четыре месяца с тех пор, как им сообщили диагноз. Эйлин невольно поддалась загадочной логике той минуты: «Никому не говори». Но ясно же, что Эд уже не в состоянии правильно оценивать такие вещи.

Рассказать всем без спросу она не могла — Эд не простил бы такого предательства.

Закрыв книгу, Эйлин облокотилась на подушку.

— Может, позовем гостей? Соберем самых близких друзей и всем сразу скажем.

— Я бы не хотел.

— Так лучше, чем разговаривать с каждым по отдельности.

— А кто сказал, что вообще нужно их оповещать, хоть вместе, хоть по отдельности?

— Устроим хороший ужин... И всем миром подступимся к этой проблеме. Попробую пригласить всех на субботу.

Эд скрипнул зубами:

— Я смотрю, ты уже все решила.

— Нужно сказать Коннеллу.

— Нет! Здесь я провожу черту, — почти прорычал он. — Я не хочу, чтобы он видел во мне обломок человека. Хочу пока еще побыть его отцом.

— Ты всегда будешь его отцом, — сказала Эйлин, желая его успокоить, и только себя растревожила мыслями о том, что стоит за этим «всегда»: время, когда болезнь разрушит связи в его мозгу, уничтожит его личность.

— Все равно, — сказал Эд. — Лучше подождем.

Коннелл часто уходил играть в бейсбол, или гулять по городу, или к какому-нибудь приятелю. А когда был дома, сидел в своей комнате. Если очень постараться, можно еще какое-то время держать его в неведении.

— Ну хорошо, потянем еще немного, но ты все-таки приготовься. Невозможно вечно от него скрывать.

— Я бы смог.

— Милый, не обижайся — не смог бы.

— Если меня не станет, — мрачно проговорил Эд, — ему не придется видеть меня таким. Он запомнит меня, каким я был.

— Вот это мило. Просто очаровательно. Сейчас же выбрось эту мерзкую мысль из головы!

— Если б осталось хотя бы как сейчас, — уже совсем другим тоном сказал Эд. — С этим я мог бы жить.

Он натянул одеяло до подбородка.

— Может быть, лекарства подействуют, — отозвалась Эйлин. — Или разработают другие, более эффективные. Наука не стоит на месте. А мы будем делать все, что в наших силах. Будем вести активный образ жизни. Ты будешь много читать...

Его книга лежала на прикроватном столике — Эд уже неделю к ней не прикасался.

— Будем вместе решать кроссворды, ходить в театр, ездить по разным городам. Будем держать оборону!

Эйлин взяла Эда за руку — рука была холодной и словно занемевшей. Эйлин положила свободную ладонь ему на грудь, чтобы чувствовать, как бьется сердце.

Она не знала, верит ли сама в то, что говорит, но от этих слов стало вроде немного легче. Эйлин снова раскрыла книгу. В главе, которую она сейчас читала, шла речь о том, что любые отклонения от привычного образа жизни могут ухудшить состояние больного. Хорошо знакомые люди и обстановка служат профилактикой от потери памяти.

Эйлин вспомнила, как Эд противился переезду. Неужели она виновата, что ему стало хуже? Угрызения совести быстро переросли в панический страх.

— Нельзя больше скрывать от Коннелла! — сказала Эйлин. — Что, если он сам случайно узнает? Например, услышит, как я говорю по телефону?

— А ты не говори об этом по телефону.

— Скажем ему завтра.

— Подожди еще неделю!

— Хорошо. В эту субботу зовем друзей, а в следующую — поговорим с Коннеллом.

— У него будет матч.

— Ты знаешь на память его расписание?

— Он всегда играет по субботам.

— Значит, после матча. Поверь мне, так будет лучше.

— Ладно, — сказал Эд. — Я тебе верю.

Эйлин ощутила смутное разочарование. Слишком быстро он сдался — это знак, что отношения между ними изменились. Скоро Эд станет для нее чем-то вроде второго ребенка.

В субботу, когда Эйлин металась по дому, завершая последние приготовления, Эд вдруг подошел к ней и потребовал все отменить.

— Это неправда! — говорил он. — Получится, что мы их обманываем!

— Любимый...

— Это вранье!

Отменять ужин было поздно. Кадэхи, а может, и Магуайры, уже выехали. На плите томились в кастрюльках всякие вкусности.

— Они наши друзья!

— Это неправда!

— Может, тебе будет легче, если я сама им скажу?

— Делай как хочешь! — Эд махнул рукой, словно рассерженный старик.

— Они скоро приедут. Скажи, как мне поступить?

— Это твое дело.

Эд пустил воду в раковине и подставил стакан под струю. Вода быстро наполнила стакан и потекла через край. Эд так и стоял, словно специально устроил фонтанчик.

— Мне кажется, нужно сделать так, как мы решили.

— Нет! — крикнул Эд. — Не надо им ничего знать. Это все вранье!

— Думаешь, они сами не догадаются? — закричала и Эйлин. — По-твоему, никто ничего не замечает? Как будто у них глаз нет и ушей! И мозгов!

Она в ту же секунду пожалела, что это слово у нее вырвалось.

— Ничего они не заметят, — со злобой проговорил Эд. — Нечего замечать!

И вышел из комнаты.

Эйлин отыскала его угрюмо сидящим на ступенях крыльца и устроилась рядом.

— Нужно когда-то им сказать.

Она потянулась к нему, но Эд шарахнулся в сторону. По ту сторону улицы соседи подстригали траву. Эйлин до сих пор еще с ними не познакомилась. Ждала, пока сможет представиться, ощущая твердую почву под ногами, но это время так и не наступило, а теперь уже неловко подходить, после того, как столько времени смотрели друг на друга поверх живой изгороди, не здороваясь, даже рукой друг другу не махали.

— Нечего тут рассказывать.

— Ты хочешь, чтобы никто не знал?

Эд не ответил.

— Если ты думаешь, что мы и сами справимся, только ты, я и Коннелл, то я так не могу. Наверное, я не такая сильная, как ты. Думала, что сильная, а оказывается, мне нужна поддержка друзей. Сейчас — больше, чем когда-либо.

Эд обернулся и посмотрел ей в глаза.

— Сегодня я не буду ничего говорить, — сказала Эйлин. — Сделаем это, когда ты будешь готов. Только при одном условии.

Эд заморгал.

— До тех пор — не оставляй меня одну с этим грузом. Посмотрим правде в глаза: Коннелл должен знать. Другие пусть не знают, но я должна быть уверена, что наша семья не прячется от реальности.

— Ладно, — сказал Эд.

— У тебя синдром Альцгеймера.

— Не произноси это!

— Вот о чем я и говорю. Мы должны все вместе признать правду.

— Ладно. Хорошо.

— Я знаю, что ты понимаешь, но мне необходимо услышать, как ты скажешь это вслух.

— Да знаю я.

— Тогда скажи.

— Что сказать?

— Что у тебя синдром Альцгеймера.

— С ума сошла? Не буду я это говорить!

Эйлин было уже все равно: пусть Эд хоть совсем не выходит к гостям. Всегда можно сказать, что он приболел, а если вдруг передумает и появится, она пошутит насчет чудесного исцеления. Может, это покажется им странным, а может, и нет. Может, они все замечают, а может, предпочитают надеть шоры. У Эйлин уже не было сил беспокоиться по поводу чужого мнения. Почти не волновало, что друзья могут нечаянно забрести на второй этаж и увидеть разгром в доме, где лишь малая часть была тщательно вылизана для приема гостей.

Они приехали практически одновременно, словно специально для такого случая арендовали автобус: Фрэнк и Рут, Синди с Джеком, Том и Мари, Эван и Келли. Эйлин постаралась их отвлечь суетой с напитками, с развешиванием пальто и беготней в кухню за тарелками. Она все еще не придумала алиби для Эда, когда он вдруг появился в дверях и стал здороваться со всеми по очереди.

Эйлин пригласила гостей садиться за стол. Она скажет, что собрала их без особой причины, — просто захотелось повидать самых близких друзей, не дожидаясь Рождества. Это будет не совсем ложь — ей в самом деле приятно их видеть. Уже несколько месяцев она под разными предлогами уклонялась от дружеских встреч.

Воспользовавшись тем, что у Фрэнка скоро день рождения, Эйлин усадила его во главе стола — там, где обычно сидел Эд, — а Эда поместила поближе к себе. Если Фрэнк и разгадал ее маневр, вслух он ничего не скажет. Под шум общего разговора Эйлин положила еду на тарелку мужа.

Она была зла на Эда за то, что он тянет с таким важным разговором. Пускай теперь сам справляется как может, а если вывалит на себя еду или прольет вино на брюки — его дело. Эйлин пробовала прислушиваться к тому, что обсуждают друзья, но впервые в жизни ей не было с ними легко. Она сидела с таким отрешенным видом, что Джек, выбрав минутку, спросил, не случилось ли чего.

Когда приступили к горячему, Эд вдруг постучал ножом о бокал. Эйлин инстинктивно сжала его колено. Разговоры за столом стихли. Эд поднялся на ноги.

— Друзья, я хочу вам кое-что сказать, — начал Эд.

Эйлин встала с ним рядом, плечом к плечу.

— Я рад, что вы все пришли сегодня к нам. Так приятно вас всех видеть!

Тут он замолчал надолго, словно уже все сказал. Эйлин ободряюще погладила его по спине. Гости не знали, как реагировать. После такого торжественного вступления слова Эда показались довольно нелепыми. Эйлин почти ожидала, что Джек или Фрэнк скажет: «Мы тоже рады тебя видеть, а теперь садись на место и дай нам поесть нормально». Однако ни у кого язык не повернулся: слишком серьезен был Эд.

— Я хочу вам рассказать новость, — продолжил он. — И новость эта нерадостная.

Все молчали, замерев.

— Мы тут проконсультировались с очень хорошими врачами...

Эйлин поразило, что Эд способен так великодушно отозваться о докторе Халифе. Сейчас проявилось его глубинное мужество.

Он снова умолк, вцепившись в край стола. У него дрожала нога. Эйлин подумала, что он не сможет больше ничего сказать. Вот почему он упирался — хотел избавить ее от необходимости говорить об этом самой. А она его заставляла... Эйлин положила руку ему на плечо, чтобы вновь усадить.

— Видимо, у меня болезнь Альцгеймера, — сказал Эд.

Потрясенная тишина, испуганные взгляды, потом кто-то ахнул, кто-то прижал ко рту ладонь. Фрэнк треснул кулаком по столу и немедленно забросал Эда вопросами. Джек советовал еще раз перепроверить — вдруг поставили неправильный диагноз. Эван и Келли, придвинув стулья поближе друг к другу, схватились за руки, в то же время уверяя, что помогут и поддержат. Синди заплакала. Мари сидела с несчастным видом. Рут пыталась шутить. Том выхлебал один за другим несколько бокалов вина, непрерывно продергивая салфетку меж сложенными в кольцо большим и указательным пальцем. К еде никто не притрагивался. У Эйлин не хватило духу подать сладкое. Она предложила всем перейти в гостиную и там осмыслить известие. Друзья один за другим подходили к Эду и обнимали его. Он как будто ожил, стал увереннее в движениях, словно вскрыл нарыв, давно его мучивший. Страшно подумать, сколько душевных сил ему потребовалось, чтобы так долго скрывать от всех. В своем роде настоящий подвиг.

В кухне к Эйлин подошел Джек, еле ворочая слова, словно они были ореховой скорлупой, которую он боится проглотить.

— Как ты могла? Зачем выставила его на позор?

Эйлин с трудом удержала руку, чтобы не влепить ему пощечину.

— Эд сам так решил.

— Ни один мужчина по доброй воле на такое не согласится.

Джек вышел из кухни, держа спину по-военному прямо.

Эйлин пришлось напомнить себе, что мужчины и женщины по-разному реагируют на подобные события. Сколько раз при своей работе в больнице она это наблюдала! А самые рослые и крепкие сильнее всего теряются, столкнувшись с несчастьем.

В гостиной Эд объяснял друзьям:

— Это связано с отложениями агрегатов белка бета-амилоида в головном мозге...

Обсуждая диагноз, он как будто становился сильнее; в голосе появились преподавательские интонации.

— Отложения, осадок, — растерянно повторил Фрэнк. — Я по работе с ними имею дело.

— Нарушается передача нервных импульсов, уменьшается масса мозга. Страдают его функции.

При всем том, что творилось у Эда с краткосрочной памятью, долговременная оставалась незыблемой твердыней — по крайней мере, пока. Слушая, как он с клинической беспристрастностью излагает происходящее с точки зрения нейрофизиологии, можно было бы забыть, что речь идет о нем самом. Он, кажется, радовался возможности говорить о своей болезни в абстрактном ключе. Судя по лицам, друзья оценили его бесстрашие и каждый невольно думал о том, как ужасно, что настолько творческий ум погибает из-за нелепой биологической случайности.

— Ранняя разновидность болезни — самая беспощадная, — сказала Эйлин, когда они с Мари ушли в кухню. — При ней человек теряет и память, и речь, и моторные функции. По сути, это и есть настоящая болезнь Альцгеймера, — прибавила она, помолчав, словно гордилась тем, что если уж ее мужа сгубит неврологическое заболевание, так уж самой что ни на есть высшей пробы — аристократ среди болезней мозга.

Вечер затянулся дольше обычного, словно никто не знал, когда можно начинать собираться. Быть может, им не хотелось оказаться на дороге наедине с мужем или женой и своими печальными мыслями.

В конце концов Эд рассердился.

— Конца этому не будет, что ли? — сказал он и в гневе ушел спать, не пожелав друзьям спокойной ночи.

Рут изогнула бровь, и Эйлин ответила ей тем же. Рут принялась подгонять всех к выходу.

Гости попрощались и ушли. Остались только Рут и Фрэнк.

— Я догадывался, что у него не все в порядке, — сказал Фрэнк, наливая в термос кофе на обратную дорогу.

— Наверное, это бросалось в глаза.

— Никак не могу осознать, что это взаправду. В голове не укладывается.

— Я то же самое чувствую.

— Страшно, — сказал Фрэнк. — Я иногда сам о таком думаю — когда теряю ключи или забываю, где оставил машину.

У него и правда был испуганный вид. Побледневшие щеки придавали Фрэнку сходство с трупом.

— Поговори с ним об этом. Он ведь по-прежнему твой друг. Пока он все еще с нами.

— Не знаю, как и сказать-то.

— Ты начни, а там уж как пойдет.

Фрэнк вышел за дверь, приволакивая ногу и высоко подняв термос, будто фонарь. Эйлин и Рут крепко обнялись, а потом Эйлин осталась в кухне одна. Груда грязных тарелок и стаканов, остатки еды надо частью выбросить, частью — накрыть пленкой и убрать в холодильник. Никогда еще Эйлин так не радовалась, видя беспорядок в доме. Еще целый час можно возиться в кухне, прежде чем настанет время выключить свет и подняться в спальню.

В следующую субботу они сидели за столом в ленивом молчании — так всегда бывало после матчей, в которых Коннелл играл питчером. Его усталость передавалась маме и папе, словно в системе сообщающихся сосудов.

— Удачно выступил? — спросила Эйлин.

Заново отделанная кухня еще блистала новизной, и от этого казалось, что они в чужом доме.

— Нормально, — ответил Коннелл.

— Нормально! — усмехнулся Эд. — Не то слово. Скольких ты выбил?

— Тринадцать.

— И ни один бэтмен толком не отбил твоего удара.

— Зато я восемь баз отдал.

— Над точностью удара тебе надо поработать, что верно, то верно. Лупишь почем зря.

Коннелл, словно по сигналу, потер плечо.

— Но ведь нет предела совершенству! Левша, да при такой силе удара... Если будешь и дальше тренироваться, станешь грозной силой.

Эйлин ждала, когда же Эд перейдет к разговору о своей болезни. Их взгляды встретились. Эд покачал головой: все отменяется. Эйлин нахмурилась, но Эд, избегая смотреть ей в глаза, уткнулся в свою тарелку.

Эйлин кашлянула:

— Эд!

Он поднял голову. У Коннелла от усталости уже глаза закрывались. Эд встал и нежно потрепал его по волосам. Потом отошел к раковине и остановился, глядя в окно.

— В чем дело? Вы что, опять поругались?

— Нет, — ответил Эд, не оборачиваясь. — Послушай, что мама скажет.

— Коннелл, ты уже совсем большой, — сказала Эйлин. — С тобой можно разговаривать как со взрослым.

Коннелл расправил плечи.

— Можно тебе рассказывать о таких вещах, которые обсуждают между собой взрослые. Например, мы с папой.

— Только не говорите, что речь о тычинках и пестиках! Я уже не маленький.

Эйлин невольно улыбнулась дрожащими губами. В горле застрял комок.

— Случилось кое-что плохое.

Коннелл мигом перестал дурачиться:

— Что?

— У папы проблемы со здоровьем, — помолчав, ответила Эйлин.

Эд снова подошел к столу и сел.

— Мама хочет сказать, что у меня обнаружили болезнь Альцгеймера.

— Ты знаешь, что это? — спросила Эйлин.

— Угу. — Он переводил взгляд с матери на отца и обратно. — Это когда все забываешь.

— Да.

— Это же у стариков?

— Чаще всего, — ответила Эйлин. — Однако иногда это случается раньше.

— И что теперь будет?

— Лекарств от этой болезни мало, — сказал Эд. — Я сейчас принимаю экспериментальные таблетки. Посмотрим. Во всяком случае, дальше будет хуже.

— Тебе страшно?

Впервые кто-то спросил Эда, что он чувствует. Даже Эйлин не задавала такого вопроса. Все только расспрашивали о болезни.

Эд выпрямился. Философски прищурился:

— Конечно страшно. Еще бы. — Он постукивал крышечкой от сахарницы, словно кастаньетой. — Я люблю жизнь и не хочу ее терять.

— Ты же слишком молодой, правда?

— С моей точки зрения — да. С точки зрения болезни — нет.

— А хуже станет очень скоро?

— Солнышко, — вмешалась Эйлин, — не закидывай папу вопросами.

Эд остановил ее взмахом руки:

— Может быть, скоро. А может, пройдут годы. Болезнь у всех протекает по-разному.

Коннелл ненадолго задумался.

— А меня ты перестанешь узнавать?

Лицо Эда приняло яростное выражение, словно он сильно рассержен. Эйлин уже хотела вмешаться, но тут Эд вскочил и обнял Коннелла:

— Я всегда буду знать, кто ты. Обещаю. — Эд поцеловал его в макушку. — Даже если тебе покажется, что я забыл, я всегда буду знать, кто ты. И ты помни. Ты — мой сын.

— Сам помни!

Коннелл встал и прижался к отцу.

Эйлин начала убирать посуду.

— Мам! — позвал Коннелл, неуклюже протягивая ей руку.

Эйлин подошла к ним. Коннелл, похоже, хотел, чтобы они все втроем обнялись. Эйлин считала, что он должен знать правду, а узнав — принять и стоически жить дальше, однако у него были совсем другие реакции. Они с Эдом прикладывали все силы, чтобы сыну легче жилось, чем когда-то им. Иногда она начинала сомневаться — не слишком ли они его оберегали.

Обниматься она сейчас не могла. Впереди ждут темные времена, и объятиями этот мрак не рассеять. Эйлин подобные жесты казались чем-то вроде шарлатанского зелья. Она трижды коротко погладила сына по спине, словно подводя какой-то невысказанный итог, и ушла к себе.

49

Теперь, когда они наконец рассказали Коннеллу, Эйлин могла открыто обсуждать с подругами состояние Эда. Она звонила им каждый вечер, прямо по списку: Рут, Синди, Мари, Келли, Кэти, тетя Марджи. Закончив один разговор, тут же набирала следующий номер. Чтобы ее не перебивали, садилась к телефону после ужина, пока Эд у себя в кабинете проверял лабораторные работы и готовился к лекциям. Подруги бросали все другие дела, когда она звонила. Иногда, взяв трубку, она еще не знала, о чем будет говорить, — беседа каждый раз складывалась сама собой, но речь неизменно шла про Эда. Эйлин казалось, если обсудить это со всех сторон, тема станет привычной и не такой пугающей.

Когда она звонила Магуайрам, если трубку брал Фрэнк, то сразу же звал к телефону Рут. Однажды — примерно через месяц — Эйлин, разозлившись, попросила Рут снова передать ему трубку.

— Куда ты пропал? — спросила Эйлин. — Почему тебя не видно? Не заходишь, не звонишь. Мог бы хоть пригласить его пива выпить! Черт вас всех возьми, вытащили бы его из дому! Он все вечера просиживает в кабинете.

— Мне трудно освоиться со всем этим.

— Он понимает. Хотя бы позвони, проявись.

— Я позвоню, — сказал Фрэнк.

И не позвонил. Неделю спустя Эйлин позвонила сама, попросила Рут позвать к телефону Фрэнка и передала трубку Эду — как будто это Фрэнк первый позвонил. Она боялась, вдруг Эд заметит, что звонка не было слышно, однако он взял трубку как ни в чем не бывало и стал говорить, захлебываясь словами, словно подросток. Они проговорили час. Эйлин слышала только реплики Эда. О болезни речь не шла. Вот различие между мужчинами и женщинами: мужчины предпочитают молчать о своих переживаниях. Этим даже можно было бы восхищаться, если бы не оборотная сторона: они прячутся каждый в свою скорлупу.

Забрав наконец снова трубку, Эйлин взяла с Фрэнка слово, что он скоро опять позвонит, но звонка так и не дождалась, а когда они в следующий раз пришли в гости к Магуайрам, Фрэнк за обедом и двух слов не вымолвил. Они ушли сразу после десерта.

Эйлин рассказала Рут, что ей снятся кошмары, будто бы у нее выпадают зубы и облезает кожа со всего тела. Неожиданно Рут посоветовала ей обратиться к психологу. Оказывается, она сама посещала психотерапевта и осталась очень довольна. Эйлин изумилась: ей и в голову не приходило, что подруга интересуется психоанализом. Не то чтобы Рут была какая-нибудь бесчувственная, — наоборот, она готова была часами выслушивать жалобы подруг на разные трудности и хвори, просто о себе никогда такого не рассказывала. Вы не увидели бы ее слез, даже если бы связали Рут и у нее на глазах удавили всех ее кошек одну за другой. Рут всегда говорила, что, вырастив младших братьев и сестер, она и думать не хочет обзаводиться собственными детьми. С нее, мол, хватит. Эйлин принимала ее слова за чистую монету, но однажды, в минуту откровенности, когда мужчины уже спали, Рут призналась, что попросту боится испортить своему ребенку жизнь, поддавшись алкоголизму, как когда-то ее мать. С тех пор, глядя, как Рут умиляется на Коннелла, Эйлин знала, что на душе у подруги есть такое, о чем никто не догадывается, даже Фрэнк.

Мысль о психотерапевте Эйлин поначалу отринула, считая, что это развлечение для тех, у кого слишком много лишнего времени и денег и слишком мало друзей. У католиков для тех же целей имеется исповедальня. А если с двадцати лет не ходила к исповеди, как быть тогда? Эйлин представила, как часа полтора перечисляет все свои грехи, получает от священника длиннющий перечень молитв, которые необходимо прочесть, и уходит с такой же смутой на душе, как и прежде.

Психотерапевта, которого хвалила Рут, звали доктор Джереми Брилл, и он вел прием неподалеку от места работы Рут — в одном квартале от небоскреба «Утюг». Встретив Эйлин у двери, доктор провел ее к креслу. Эйлин искала глазами классическую кушетку, но в кабинете были только письменный стол красного дерева, пара кресел да небольшой книжный шкаф и на стене над ним — три внушающих уважение диплома: Гарвард, Корнелл, Йель. Освещали комнату лишь торшер и слабый свет с улицы, сквозь жалюзи.

Доктор Брилл тоже уселся и предложил Эйлин рассказать о себе. Говорить оказалось неожиданно легко. Эйлин рассказала об отце и матери, о детстве в Вудсайде, о своей жизни в Джексон-Хайтс, о работе и даже о мистере Кьоу. Она чувствовала, как постепенно где-то внутри прорастает ощущение свободы. Когда Эйлин замолчала, доктор Брилл — он просил звать его Джереми, но это было совершенно исключено, хоть он и моложе лет на десять, — несказанно ее обрадовал, заметив, что у Эда, видимо, исключительно развит интеллект, если ему удавалось так долго поддерживать видимость нормы.

— Человек чуть глупее давно бы себя выдал, — промолвил доктор Брилл. — Кто знает, как давно он скрывал?

Доктор всячески подводил Эйлин к тому, как она сама восприняла известие о болезни Эда. Она заранее решила стойко противиться такого рода вопросам, а тут вдруг неожиданно для себя принялась рассказывать подробно и откровенно. Через какое-то время ее поразило, что доктор Брилл совсем примолк. Он как будто вытягивал из нее воспоминания, гипнотизируя взглядом, то прищуривая, то раскрывая глаза в соответствии с каким-то неведомым внутренним ритмом. Эйлин запнулась на полуслове, и тут доктор сказал, что сегодняшний сеанс окончен.

В следующий раз у Эйлин слова не шли с языка. Доктор Брилл тоже ничего не говорил, только поздоровался. Молчание медленно утекало и впитывалось в восточный ковер. Вот так же Эд иногда переставал с ней разговаривать или Коннелл, совсем еще маленький, мог из упрямства часами не раскрывать рта.

— Чего вы больше всего боитесь? — вдруг спросил доктор.

— Не знаю... Наверное, одиночества.

Снова пауза.

— А почему?

— Кто захочет быть один?

— Некоторым нравится.

— Не мне, — сказала Эйлин.

— Вам кажется, что муж вот-вот оставит вас одну?

— Да, может быть. Иногда.

— Понимаю, — сказал доктор Брилл. — Его болезнь победить невозможно, и она поражает не только самого больного. Страдают и жена или муж, и дети, и друзья. Чувствуешь себя так, словно оказался в полной изоляции.

То густо, то пусто — сперва молчал, а теперь наговорил такого, о чем Эйлин вовсе не хотела слышать.

Она и так знает, что болезнь Эда победить ей не по силам, но она не потерпит, чтобы какой-то посторонний тип ей объяснял, что она заранее проиграла. Эйлин тут же на месте решила, что больше сюда не вернется. От этого говорить стало легче, и она полчаса рассказывала обо всем, что у нее на душе, причем по большей части и сама раньше не подозревала, что у нее есть такие мысли. Выговорилась, и стало легче. Даже немного жаль прекращать такой эксперимент. Она начала понимать, что в подобной методике есть свой смысл, только в малых дозах и для человека с совсем другим характером.

Уже не за горами то время, когда Эд больше не сможет работать. Эйлин решила проявить предусмотрительность и отправилась в Альцгеймеровскую ассоциацию — выяснять, на какие пособия она может рассчитывать. Социальный работник объяснил, что они помогают только неимущим.

— Неимущим?!

— Когда ваши накопления сократятся до определенного уровня, мы сможем вам помочь. Вы можете работать, однако ваше жалованье не должно быть выше оговоренной суммы. Жалованье вашего мужа целиком поступает в распоряжение «Медикейд». Вы должны отозвать все капиталовложения. Можете потратить эти деньги на ремонт дома, даже на расширение своего гардероба. Закупите впрок лекарства, нужные предметы для домашнего хозяйства. Отложите деньги на похороны для себя и для мужа. Только драгоценностей не покупайте. Никаких драгоценностей! Обручальные кольца можете оставить. Если слишком быстро потратите деньги, государство может поинтересоваться, на что они ушли, и вам могут отказать в помощи. Безусловно, вы можете сохранить дом. И машину. Зато, когда вы будете практически полностью разорены, сможете получать пособие.

— То есть, если мы не будем, как вы выразились, «практически полностью разорены», нет никакой возможности сократить расходы на сиделку... или, если до этого дойдет, на лечебницу?

— По существующим правилам — нет.

— Я должна снять все деньги со счета в сбербанке?

— Да.

— И продать все акции?

— Именно так.

— А пенсионный счет?

— То же самое.

Эйлин бросило в жар. Гордость вспыхнула, словно приступ лихорадки.

— Знаете что? Я работала всю свою жизнь, не жалея сил!

— Сочувствую.

Затраты предстояли огромные; сбережения улетят мигом. Оплата приходящей медсестры (Эйлин отказывалась даже думать о лечебнице, пока есть хоть какой-то иной выход) равносильна тому, чтобы взять и начать выплачивать еще одну ипотеку. Это нелегко и при двух работающих в семье, а уж когда Эд начнет получать пенсию в сорок процентов от прежней зарплаты, так и попросту невозможно. Придется залезть в пенсионный счет, а его надолго не хватит.

— Надо было шкафчики в кухне отделать вишней.

— Простите?

— Я была слишком бережлива. Надо было снять кирпичные полы и вместо них сделать мраморные. Три норковые шубы купить, а не одну, да и ту на распродаже. Каждый год кататься в Европу. Надо было, как все кругом, в двадцать-тридцать лет швыряться деньгами, словно пьяный матрос на берегу. Будь я нищей, легче было бы сейчас все это стерпеть.

Эйлин пошла на прием к специалисту по налоговому праву Брюсу Эпстайну — мужу своей приятельницы по работе.

Они встретились в его конторе в Верхнем Вест-Сайде.

— Лучше всего было бы вам развестись, — объявил он, предлагая Эйлин вазочку с шоколадными конфетами. — Разумеется, чисто формально. Разделить имущество. Перевести все деньги на ваше имя.

Эйлин теребила болтающуюся ниточку на жакете.

— Я понимаю, вам неприятно это слышать, — продолжал Брюс, — но для вас это наилучший выход. Если вы разведетесь, он сможет получать помощь по программе «Медикейд». Возможно, есть смысл взглянуть на дело прагматически. Душой и сердцем вы останетесь с ним, будете о нем заботиться. Только нужно будет подыскать еще жилье.

— Что я скажу сыну?

— Сыну можно пока и не знать.

— А Эду?

— Скажите ему, что так поступить будет разумно. Что вы делаете это ради всей семьи. По сути ничего не изменится, просто вы начнете получать поддержку от государства.

— Я должна развестись с мужем, потому что у него синдром Альцгеймера?

— Согласен, звучит ужасно. Просто вы задали вопрос, и я обязан вам рассказать о возможных вариантах. С финансовой точки зрения развод — оптимальное решение.

— И как это будет происходить конкретно? Как мне при разводе получить все имущество?

— Тут полезно, что у вас несовершеннолетний ребенок. Создайте видимость супружеской измены, для этого есть разные способы. Тогда по крайней мере дом точно достанется вам.

— Я не смогу.

— Я нисколько не удивлен, — сказал Брюс, сразу потеплев. — Однако я бы вам посоветовал все-таки серьезно подумать. Чтобы не пожалеть потом. Вы должны принять взвешенное решение, а не идти на поводу у эмоций. А если уж поддадитесь эмоциям, то по крайней мере сделайте это осознанно. Отдавайте себе отчет, что чувства для вас важнее денежных обстоятельств. То, что я посоветовал, — разумней всего, но мы не всегда руководствуемся разумом. Одно могу сказать: если бы Санни оказалась на вашем месте, я бы хотел, чтобы она так и поступила. Это сильно облегчило бы жизнь и вам, и вашему мужу, а в глазах Господа ваш брак нерушим.

Смысл его совета — действовать рассудочно, даже если для этого нужно поступиться давними и дорогими сердцу идеалами. Раньше Эйлин думала, что могла бы стать неплохим юристом, будь у нее такая возможность, а сейчас поняла, что ей не хватает способности рассуждать так же холодно и логично, как Брюс. Она не сможет развестись с Эдом ради пользы дела. Лучше уж потратить деньги. Все равно об уходе на пенсию ей теперь нечего и думать.

50

Коннелл со своей подружкой Региной сидели у нее дома, в подвальном этаже. Коннеллу хотелось уложить ее на мягкий ковер и забраться сверху, а духу хватило только подсесть к ней поближе на диване. Диван стоял у стены, обшитой деревянными планками, и Коннелл ковырял пальцем щель между планок, собираясь с духом, чтобы обнять девчонку за плечи. Он до сих пор боялся, хотя уже дважды сегодня это проделывал. В первый раз, когда они обнимались, наверху открылась дверь и мама Регины крикнула с лесенки:

— У вас там все в порядке?

После этого они долго сидели на разных концах дивана. Коннелл по чуть-чуть вновь вернулся на завоеванные позиции, и тут мама Регины, словно следуя шестому чувству, позвала его наверх — помочь ей достать со шкафа поднос. По словам Регины, мама позволила им сидеть вдвоем в подвале только потому, что, говорят, в его школе учатся хорошие мальчики.

Семья Регины была родом из Ливана. С ее отцом Коннелл даже разговаривать боялся — такой тот был суровый. Когда он был дома, Коннелл и не пытался остаться с Региной наедине — дело того не стоило.

Он не мог вспомнить название фильма, который они смотрели. Вообще не мог ни о чем думать, кроме того, как ее волосы задевают его, когда Регина встряхивает головой, или как она чуть-чуть прижимается к нему на вдохе. Несколько минут они добросовестно целовались, а потом Регина потребовала смотреть кино. Судя по ее раздосадованному виду, она только старалась показать, какая уже взрослая, выше дурацкого флирта, а на самом деле нервничала не меньше Коннелла.

Он обнял ее, положив руку на костлявое плечико. Потом продвинул ладонь чуть ниже, до ключицы. Регина грызла попкорн, держа миску на коленях. Коннелл двинулся еще ниже, сместив ладонь на треугольник обнаженной кожи в вырезе рубашки поло. Сидеть так было неудобно; хорошо еще, что у него длинные руки. Через пару секунд Регина теснее прижалась к его фланелевой рубашке, но Коннелл знал — это только затем, чтобы убрать его руку.

Он ни разу не лазил ей под юбку. Пару раз трогал грудь сквозь блузку, но Регина почти сразу его останавливала. Однажды он положил руку ей на колено, а она аккуратно взяла эту руку и передвинула в сторону.

Однажды Коннелл, не зная, о чем говорить, рассказал о болезни отца. Увидел в глазах Регины сочувствие и отметил на будущее: при случае можно вернуться к этой теме. Пригодится не только для того, чтобы заполнить паузу.

Регина смотрела кино с неослабным вниманием. Наверное, сможет потом подробно маме пересказать, о чем оно. А Коннелл думал только о том, что от нее пахнет весной и — заметила ли она, что у него стоит.

— Ау! — сказал он.

— Сам «ау». — Она только глянула на него и немедленно вновь уткнулась взглядом в экран.

— Мне грустно.

— А что такое?

— Не знаю. Ничего.

Тут она повернулась к нему лицом:

— А все-таки?

— Да ничего. Давай кино смотреть.

— Нет, ты скажи!

Лицо у нее было взволнованное, а всерьез она или прикалывается, не разберешь. Потом Коннелл вдруг понял, что всерьез, и ему стало не по себе. Призрачный образ отца Регины смотрел на него с немым укором из-за стойки домашнего бара.

Коннелл прижал палец к губам: тихо, мол.

Регина сейчас же возмутилась:

— А иначе не буду с тобой сегодня больше целоваться!

— Не смейся надо мной. Я просто не знаю, как об этом рассказать.

Регина отставила миску с попкорном на кофейный столик и подобрала под себя ноги.

— Вот теперь точно говори. Что такое? Что?

— Просто, как об отце подумаю, такая тоска...

Она посмотрела сочувственно:

— Расскажи! Выговорись.

Ее рука лежала на коленке Коннелла.

— Просто думаю, что скоро его не станет. Он уйдет. Забудет меня.

Регина качала головой, словно сорокалетняя.

— Он тебя не забудет, — сказала она, как будто точно знала, что случится в будущем.

— Забудет. И вообще, все уйдут. Все меня бросят.

— Я никуда не уйду.

— И ты тоже.

— Нет!

Она стиснула его в объятиях. Он стал целовать ее шею, продвигаясь к губам. Телевизор по-прежнему что-то бормотал, но Регина уже не обращала на него внимания. Теперь она целовала Коннелла совсем по-другому, долго и с чувством. Эрекция уже причиняла боль. Коннелл водил руками по телу подружки. Рискнул забраться под блузку. Регина не оттолкнула, и он поскорее передвинул ладонь выше. Рука прошлась по лифчику и скользнула под него. Стало трудно дышать. Он просунул и другую руку ей под блузку, накрыв ладонью вторую грудь. Чувствуя, что перешел какую-то важную черту, целовал ей шею, уши и в конце концов, подняв рубашку, стал целовать грудь. На большее он пока не отважился. Будет еще возможность. Надо что-то оставить про запас. Отец ему здорово помог. Такое сильнодействующее средство лучше пускать в ход пореже, чтобы не возникло привыкания. Но иногда — почему бы нет? Все-таки польза.

В комнате словно стало темнее. Он впился в ее сосок, будто стараясь что-то из него вытянуть, хотя чувствовал, что это неправильно. Регина охнула, когда он слишком сильно сжал зубы.

Дверь наверху начала открываться, и Регина быстро одернула блузку. Оно и к лучшему, а то эти поцелуи уже превратились во что-то совсем иное, и он испугался, что теряет невинность. Да что уж там, сделанного не воротишь.

51

Вирджиния, как и предсказывала много лет назад, нашлась в телефонной адресной книге. Точнее, нашлась не она, а ее муж: Каллоу, Лиланд. Эйлин мечтала возобновить знакомство с Вирджинией с того дня, как окончательно оформила покупку дома. Несколько раз бралась за телефон, но пугалась неловкости первых фраз и вешала трубку. Не хотелось лишних унижений. В конце концов она решила просто приехать, без звонка.

Отправилась туда в субботу. Если никого не окажется дома, она оставит записку и попробует еще раз на следующий день. Эйлин надела нарядную блузку и юбку, сделала прическу. Вирджиния жила ближе к центру Бронксвилла, на холме, среди извилистых улиц, где дома стоят окруженные садами.

Подъезжая, Эйлин так разволновалась, что остановила машину за квартал от цели, чтобы хоть немного успокоиться. Только сейчас она поняла, что ждала этой встречи много лет. Давний разговор с Вирджинией в примерочной универмага заронил в ее душу зерно, и пробившийся росток пережил много долгих зим. Пусть Вирджиния увидит дерево в полном цвету. Догадается ли Вирджиния о том, что творится в ее душе? Эйлин надеялась, той покажется вполне естественным, что старинная подруга, почти соседка, хоть и с другого края городка, решила зайти в гости без приглашения.

Сколько деревьев на этих огромных участках! Кажется, они старше самих Соединенных Штатов. Было начало октября, листья только начали желтеть, и Эйлин залюбовалась буйством красок в легкой осенней дымке.

Притормозила возле дома Вирджинии. На подъездной дорожке уже стояла машина, так что Эйлин поставила свою у обочины и заглушила мотор. Старенький автомобиль тяжело осел на колеса. Надо было, наверное, заглянуть в кондитерскую «Топпс» за печеньем или к Трифоросу — цветов купить... С другой стороны, тридцать лет прошло, вроде уже и нелепо являться с подарком. Эйлин представила, как протягивает коробку, в которой гремит печенье, а Вирджиния смотрит на гостинец, наморщив нос, как на сувенир из давно и старательно забытого прошлого.

Стоя посреди улицы, Эйлин разглядывала дом. Красивый, почти идеальный. Ничего в нем не хотелось поменять. Ни у кого рука бы не поднялась ничего менять, даже у тех начисто лишенных вкуса людей, что уродуют старые дома, модернизируя их. Один ландшафтный дизайн стоил, наверное, целое состояние, однако богатство здесь не выставляли напоказ. Дом окутывало удивительное ощущение тишины и покоя. Только стрекотала вдали газонокосилка. Воображению сразу представился старик-садовник в резиновых перчатках, волочащий за собой тяжелый мешок с сорняками.

Эйлин все не решалась подойти к двери. Сколько одиноких вечеров после переезда, когда вещи были уже распакованы, ее поддерживала мысль о том, как они будут пить чай с Вирджинией. Только сначала Эйлин хотела привести в порядок дом, чтобы не стыдно было его показывать, но это время так и не наступило. Столько лет они с Вирджинией не виделись, а Эйлин стойко хранила в душе образ верной подруги, которая искренне порадуется за нее. Что, если встреча в реальности отнимет у нее это утешение? Эйлин даже самой себе не признавалась, как много та давняя фантазия для нее значит.

Не успела она сделать и нескольких шагов по вымощенной камнем дорожке, как навстречу с лаем выскочила небольшая собачка. Эйлин застыла как вкопанная. С виду песик был вполне безобидный — крошечный джек-рассел-терьер, — но он так яростно и вместе с тем на удивление осмысленно лаял, что Эйлин померещился в этом своего рода знак судьбы. Терьер описал вокруг нее дугу, затем перестал лаять и замер изваянием, задрав нос и пристально, оценивающе разглядывая незваную гостью. Эйлин окончательно пала духом. Она едва скрывала свой страх — не собаки, а того, что собака о ней думает. Глупо ведь пугаться такого крошечного создания! На шум никто не выходил. Миниатюрная собачка производила впечатление незыблемости — не сдвинешь с места. Густая шерстка, кажется, вечно стояла дыбом.

Наконец из-за угла дома показалась женщина. Сердце Эйлин чуть не остановилось от страха, и она забыла о собаке. Подумала даже — может, уйти? Но раз уж до сих пор не ушла, теперь это будет похоже на трусливое бегство. Женщина — видимо, Вирджиния, кому тут быть? — направилась к ним быстрыми шагами. Собачка тут же бросилась к ней и дисциплинированно засеменила рядом. Эйлин с трудом узнала в элегантной даме ту девчонку, для которой когда-то демонстрировала платья подружек невесты. Сейчас Вирджиния была одета в коричневые слаксы и горчичного цвета блузку, шелковисто поблескивающую на солнце.

— Вам помочь? — спросила Вирджиния еще издали.

Волосы у нее поседели очень красиво, — казалось, они просто выгорели на солнце. И прическа была привлекательная — аккуратный узел на затылке. Похудевшая с годами Вирджиния держалась почти по-военному прямо. Она смотрела на Эйлин вопросительно, и та подумала было, что Вирджиния ее узнала, — только потом сообразила, что она, вероятно, просто недоумевает, что эта посторонняя женщина делает на ее участке.

— Да, пожалуйста, — сказала Эйлин. — Я, кажется, заблудилась. Наверное, пропустила нужный поворот. Мне нужно попасть на шоссе.

— А куда вы ехали?

— Что, простите?

— Куда вы направляетесь?

— Видите ли, я была в гостях у подруги. Сейчас возвращаюсь домой.

— А где вы живете?

— В городе, — ответила Эйлин, боясь, что Вирджиния услышит, как у нее перехватило горло. — В Квинсе. Вроде бы мне нужно ехать по Бронкс-Ривер-парквей до Хатчинсон-парквей?

— А вам в какую часть Квинса?

У Эйлин гулко забилось сердце.

— Дугластон.

Во рту пересохло, и она задохнулась на последнем слоге.

Вирджиния дала ей подробные указания, вплоть до того, через сколько футов после светофора будет поворот на Бронкс-Ривер-парквей. От прежней немного суматошной энергии не осталось и следа, и Эйлин вдруг сокрушило тоскливое понимание: она ведь совсем и не знала Вирджинию.

Слушая описание знакомого маршрута, Эйлин чуть-чуть перевела дух. Больше она сюда не вернется. Невозможно будет назвать себя и потом сидеть в гостиной Вирджинии, не испытывая чудовищной неловкости. Эйлин вглядывалась в лицо Вирджинии, стараясь угадать то, что уже никогда не узнает: есть ли у нее дети, по-прежнему ли она замужем, прожила ли счастливую жизнь.

Когда Вирджиния умолкла, Эйлин сказала:

— Спасибо.

— Не за что.

— У вас очень красивый дом, — сказала Эйлин. — Чудесный дом. Просто глаз не отвести.

52

Навестив бабушку, они проехались по окрестностям — вверх по Смит-стрит, потом по Гованус-экспрессвей, затем разворот и дальше по Корт-стрит. Выехав на Лоррейн-стрит, повернули направо и дальше двигались с черепашьей скоростью в общем потоке.

Коннелл уже выучил названия всех улиц. Третьи выходные подряд отец показывал ему район, где жил когда-то. Торопился успеть, пока не забыл, что там где.

Проехали бассейн «Ред-Хук».

— Тут мы с друзьями плавали, еще мальчишками. Как давно это было, даже не верится. Купались голышом и внимания не обращали. Здорово было! Целыми днями валялись на солнышке и загорали дочерна. Знаешь, здесь ведь и сегодня плавают.

Коннелл кивал из вежливости; ради этих воспоминаний он пропускает вечеринку по случаю Хеллоуина.

— Не конкретно сегодня, — сказал отец. — Настолько я еще соображаю! Сегодня слишком холодно. Я в обобщенном смысле.

Отец остановил машину. Лицо у него было открытое и очень искреннее. А у Коннелла в голове бродили мерзкие мысли.

«Соображаешь? Да что ты на самом деле соображаешь? Ты же никогда не был нормальным отцом, правда? Все эти твои завихрения, бесконечные списки видеокассет и магнитофонных записей, и рубашки с длинным рукавом в летнюю жару, и ни в коем случае не выйти на улицу в шортах, и эти старые фильмы, и дурацкие шуточки. И твои лабораторные халаты, и остро заточенные карандаши. И твои вечные придирки насчет правописания и отчетливого произношения. И твои дебильные кроссовки, и пропотевшие бейсболки, и волосы в ушах. И твоя манера никогда не превышать скорость, разве что на пару миль в час. И твои пробирки, и твои планшеты, и твой кейс. И твои нудные рассказы о старом районе. Я бы мог хоть сейчас тебя в землю вогнать, если бы захотел, придурок несчастный, урод, больной на всю голову, ботан, зануда, интеллигент несчастный».

Тем временем отец снова сосредоточился на дороге. Они свернули на Коламбия-стрит и в конце концов приехали к заброшенному зданию с длинной поблекшей вывеской — на ней заглавными буквами было написано: «КОНСТЭМ».

— Все, что осталось от фабрики, где я работал, — сказал отец.

Стены были сплошь исписаны, краска облезла, и под названием фабрики с трудом различались слова: «ПРОИЗВОДСТВО КРАСОК».

— Раньше в городе столько всего производили, а сейчас куда что подевалось. Работа на фабриках была — как бы это назвать? — инкубатором для среднего класса.

У отца наступило очередное просветление — в такие минуты он мог подолгу рассуждать о чем-нибудь, и никто бы не заметил, что у него с мозгом что-то не в порядке. У Коннелла каждый раз просыпалась надежда, — может, какая-то часть отца все-таки вернется с той стороны хлипкого подвесного моста.

— Если бы не работа на фабрике, я бы не смог добиться того, чего добился в жизни. У нас в стране больше ничего не создают.

— Мы делаем ядерные ракеты, — сказал Коннелл. — Фильмы. Гамбургеры.

Отец словно не слышал.

— Когда я здесь работал, мне было столько лет, сколько тебе сейчас. Нет, чуть побольше. Лет двадцать. Ты мне все время кажешься старше, чем есть. Ты так похож на моего брата Фила...

Коннелл включил радио, поймал станцию WDRE и, услышав первые аккорды «Smells Like Teen Spirit», прибавил громкости. Если даже отец велит сделать потише, плевать — мыслями Коннелл все равно не здесь. Может, и в отцовских мыслях его тоже нет.

53

— Поможешь подготовиться к завтрашнему диспуту?

— Давай.

— Тема для обсуждения: оправданна ли эвтаназия с этической точки зрения? Я должен отработать доводы «за» и «против». Знаешь, как это делается?

— Примерно представляю.

— Сначала я буду приводить аргументы «за», а ты говори «против», потом поменяемся. Значит, я высказываю первое утверждение, ты даешь встречный вопрос, и поехали. Готов? Первое утверждение: эвтаназия оправданна, потому что у каждого человека есть неотъемлемое право на самоопределение. Мы защищаем право человека самому выбирать себе место жительства, место работы. Если уж эти права священны, то самое фундаментальное право человека — право на выбор, когда умереть. Пациент вправе сам решать свою судьбу. Если мы дадим ему такую возможность, этим поддержим свободу выбора и человеческое достоинство. Пап, ты ничего не записываешь!

— Я слушаю.

— Ты должен делать заметки по ходу моего выступления, чтобы потом опровергнуть его по пунктам. Вот тебе бумага, записывай! А потом выступишь с контрдоводами. Постарайся найти уязвимые точки в моей логической цепи. Усомнись в исходных предположениях. Например, ты можешь сказать, что многие люди, считая, что неизлечимо больны, просят об эвтаназии, а после выздоравливают и радуются, что эвтаназии не случилось. Дискутируй жестче! Мне надо потренироваться незаметно обходить доводы противника. Это должно выглядеть естественно и в то же время изящно. А я должен сохранять спокойствие и уверенность. Попробуй меня спровоцировать, чтобы я ляпнул какую-нибудь глупость, да еще и нахамил. На прошлой неделе я сорвался, нагрубил и, хотя разгромил оппонента, судьи мне поставили двадцать четыре — двадцать три, и мне из-за этого достался очень опасный противник в одной восьмой финала. А девчонкам разрешают вредничать сколько угодно, вот свинство! Та девица из школы имени Стайвесанта целую кучу гадостей наговорила, а ей поставили тридцать — двадцать три. Если бы я лучше умел дискутировать, то и хамить не надо, мог бы еще и дополнительные очки получить за вежливость. В общем, только изнурительные тренировки! Давай, пап. Ты можешь, по крайней мере, сказать: «Это нереалистично, потому что неосуществимо на практике при соблюдении интересов всех сторон».

— Это нереалистично, потому что... как там дальше?

— А, не важно. Все равно обсуждать практическую эффективность не разрешают правила. Так что я тебе просто отвечу: «Мой оппонент приводит доводы политического характера, а такому нет места в дебатах по формату Линкольна—Дугласа...»^[22] Бу-э-э!

— Что такое? Что случилось?

— Надо бы цитат получше подобрать. Из Платона там, из Джефферсона. Нельзя, чтобы эти шустрые поганки из «Стайвесанта» меня обскакали на метафорах!

— Что-что?

— Да ничего. Нахалка из «Стайвесанта» будет ссылаться на Локка в поддержку своей позиции. А мне придется ее опровергать. Да я прямо жду не дождусь! На этот раз я ее размажу. Просто уже чувствую вкус победы! Мой второй тезис: доктрина общественного договора. Индивид жертвует определенными правами и свободами ради возможности жить под защитой общества. Если индивид отказывается от права причинять другим вред, получая взамен все преимущества жизни в обществе, то эвтаназия оправданна, потому что не причиняет вреда другим.

— Сынок, я не верю в эвтаназию.

— Поэтому ты должен принять утверждение о том, что эвтаназия оправданна с этической точки зрения.

— Не оправданна она ни с какой точки зрения.

— Пап! Я же к судьям обращаюсь, а на оппонента мне смотреть нельзя. Ты должен меня опровергать. Сошлись на эффект «снежного кома». Если разрешить эвтаназию, то можно скатиться до оправдания самоубийства. Тут такое начнется... Евгеника, принуждение к эвтаназии, дисбаланс в расовом и экономическом плане. Люди начнут принуждать других к эвтаназии ради получения выгоды или во избежание лишних расходов.

— Никто никого не принуждает к эвтаназии. По крайней мере, в нашей стране.

— Скажи так: врачебная этика не позволяет помогать человеку умереть. Обязанность врача — продлить жизнь пациента, невзирая на ее качество. Тогда я смогу возразить, что многие неизлечимо больные страдают от сильных болей и не хотят продлевать свою жизнь.

— Что-то я потерял нить.

— Мое третье утверждение заключается в том, что в случае особо мучительных болей самая гуманная альтернатива для пациента — это эвтаназия.

— Боль можно перетерпеть.

— Нет, ты скажи по-другому: в наше время постоянно разрабатываются новые эффективные болеутоляющие, а значит, не следует спешить с подобными решениями, поскольку научно-технический прогресс вносит свои коррективы.

— Я знаю одно: я не верю в эвтаназию.

— На мой третий аргумент противник так и не ответил. Давай обосновывай свою позицию!

— Какой аргумент? Сынок, а может, просто поговорим?

— Знаешь, пап, какой самый яркий отрицательный пример можно привести? Твой случай! Вот смотри: если бы можно было проводить эвтаназию всем подряд, может, тебя уже давно усыпили бы ради общего блага.

— А может быть, тебя?

— Когда мы с той девчонкой из «Стайвесанта» встретимся в финале, она очень сильно пожалеет, что меня не усыпили!

54

В начале весеннего семестра Стэн Кави, заведующий кафедрой, позвонил Эйлин на работу и сообщил, что студенты жалуются на Эда и даже написали анонимку, грозя ему смертью, хотя это, конечно, не следует принимать всерьез.

— Грозят смертью?!

— Ну, не смертью, это я зря сказал. Просто побоями.

— Большое облегчение!

— Я не по поводу угрозы звоню. С подобными анонимками мы и раньше сталкивались. Многие студенты не верят начальству и не надеются, что несправедливость можно исправить законным порядком. Я хотел поговорить о другом...

— Стэн, его собираются избить!

— По всей вероятности, они рассчитывали кого-нибудь нанять, — рассудительно ответил Стэн.

— Киллера?!

— Скорее, просто какого-нибудь мордоворота. Вначале Эд получил бы предупреждение...

— Неблагодарные сопляки! — воскликнула Эйлин. — Мерзавцы, уроды! Он им лучшие годы жизни отдал, а они!..

— Их накажут, — заверил Стэн.

— Надо бы исключить! — сказала Эйлин, а про себя продолжила: «Вывалять в смоле и перьях, зарубить саблями, поставить к стенке».

— Скорее всего, так и будет. Слушай, не об угрозах речь. Речь об Эде. — Стэн помолчал. — И о его работе.

Сердце заколотилось у Эйлин где-то в горле. Она давно боялась этого разговора. До тридцатилетнего стажа Эду оставалось еще полтора года.

— Почему же ты мне звонишь? — Она решила скрыть свой страх за удивлением. — Наверное, лучше с ним самим поговорить, напрямую?

— Я давно уже хочу с ним поговорить, но он совсем перестал с нами общаться. Забегает на кафедру только проверить, нет ли для него сообщений, и сразу исчезает. Я ему оставил записку — он ее проигнорировал. Просил его задержаться, поговорить, а он проскочил мимо меня. Я хотел с ним побеседовать сначала как друг, а не как завкафедрой, вот и решил позвонить тебе.

— Спасибо, — сказала Эйлин, хотя внутри все пылало от обиды.

Этот средненький человечишко несколько раз обедал у них на Джексон-Хайтс, еще когда был младшим научным сотрудником. Да он и завкафедрой-то стал только потому, что Эд отказался от этой должности!

— Насколько мы смогли разобраться, Эд ставил студентам несправедливые оценки. Я видел работы — там явно что-то неладно. В оценках за осенний семестр — полная неразбериха.

Откуда там может быть неразбериха? Эйлин сама проверила вместе с ним все оценки. Наверное, Эд потерял ведомость и в последнюю минуту пришлось заполнять заново.

— Послушай, Эд не говорил — может, у него со здоровьем что-то?

Эйлин чувствовала, что ее загоняют в угол.

— Нет, ничего не говорил.

— Эйлин, мне необходимо знать! Мы же с ним десять лет коллеги. Для меня Эд как родной. Что с ним происходит?

Может, Стэн и называет себя другом Эда, но звонит-то он как заведующий кафедрой.

— У него в последнее время случаются головные боли, — по наитию сказала Эйлин. — Мигрени. На следующей неделе ему будут делать компьютерную томографию головного мозга. Врачи хотят проверить, нет ли опухоли.

— Опухоли? Боже, Эйлин, как я вам обоим сочувствую!

— Спасибо. Мы надеемся, что все обойдется.

Закончив разговор, она сейчас же позвонила Джасперу Тейту — подопечному Эда и его соавтору по исследованиям. Четырехлетняя дочка Джаспера была крестницей Эда.

Эйлин пересказала ему разговор со Стэном, только опустила свои слова про опухоль.

— Тебе, наверное, нелегко было это слушать, — сказал он.

— Джаспер, можно я тебе что-то скажу? Только чтобы это дальше не пошло.

— Конечно.

— Эд любит тебя, как сына.

— И я к нему так же отношусь.

Эйлин долго молчала, стискивая трубку.

— У него нашли синдром Альцгеймера.

— Господи...

— Мы хотим, чтобы на кафедре пока об этом не знали.

— Хорошо.

— Мы надеялись, он еще сколько-то продержится. Эд очень хочет и дальше преподавать.

— Конечно.

— Я соврала Стэну.

— О чем?

— Сказала, что у Эда подозревают опухоль в мозгу.

Джаспер хмыкнул, и Эйлин почувствовала, как отпускает мучительное напряжение.

— Извини, я не хотел смеяться, — заторопился Джаспер. — Просто... Стэн — такой Стэн!

— Не извиняйся, мне сразу легче стало. Все это словно во сне. Безумие какое-то.

— Я его прикрою, — сказал Джаспер. — Помогу готовиться к занятиям и выставлять оценки. Пусть его студенты обращаются ко мне с вопросами.

Эйлин знала, что ответил бы Эд: «Я не могу повесить на тебя такой груз, Тейти! У тебя и своей работы хватает». А она, кажется, давным-давно потеряла свой нравственный компас. Наверное, нехорошо заставлять этого чудесного человека участвовать в обмане.

— Помоги ему, если можно! Совсем недолго.

— Конечно, обязательно.

— И еще... Я тебя попрошу...

— Все, что надо!

— Эду не говори, что я тебе рассказала. Просто помоги, он и не заметит. Ну, с оценками надо как-то объяснить... Постарайся представить дело так, словно это он тебе услугу оказывает. Например, что ты хочешь сравнить результаты у студентов по разным темам или еще что-нибудь... Что я тебя буду учить? Ты Эда не хуже меня знаешь.

Неделю спустя она перезвонила Стэну. Сказала, что опухоли у Эда не нашли и врачи продолжают обследование. Пообещала позвонить снова, как только что-нибудь прояснится.

Наутро она перехватила Эда перед выходом на работу:

— Уходи домой сразу после лекции. Понял?

Эд кивнул.

— Ни с кем не разговаривай. Ни со студентами, ни с кем. Только с Джаспером Тейтом.

Он снова кивнул.

— Если с тобой кто-нибудь все-таки заговорит, ни в коем случае не говори, что у тебя синдром Альцгеймера.

— Какой синдром? — переспросил Эд, и у нее чуть не остановилось сердце — но тут она увидела его хулиганистую улыбку.

— Прекрати сейчас же! — сказала Эйлин, а про себя подумала: «Господи, не отнимай пока эту часть его личности! Если надо, я составлю список, какие забрать раньше».

55

Когда зазвонил телефон, Эд уже спал. Эйлин целый месяц со страхом ждала этого звонка.

— Дела все хуже, — сказал Стэн. — Эду пора оставить преподавание. Не только ради студентов — ради него самого.

Эйлин включила чайник, чтобы успокоиться. За стенами дома выл ветер, оконное стекло дребезжало.

— Если ты считаешь, что так надо... И как это будет оформляться? Посадите его в комнату, обитую войлоком?

— Я думал, он уйдет на пенсию.

— Он не собирается уходить. Ему еще лет пятнадцать можно об этом даже не думать.

— Эйлин, он не справляется с работой.

— У него есть права как у преподавателя на постоянной должности. Ему должны дать время на лечение, разве нет?

— Для кафедры было бы лучше, если бы он ушел на пенсию.

Эйлин затрясло — от злости, а больше от ужаса. Невольно хотелось кинуться за советом к Эду: в таких ситуациях он всегда сохранял ясность рассудка. Заставлять его работать дальше — только мучить. А раз уж возникла конфликтная ситуация, начальство только и будет искать, к чему бы придраться.

— Плевать мне на кафедру! — не сдержалась она. — Меня волнует благо моего мужа! Мало он сделал для кафедры?

Мозг лихорадочно работал. С каждой секундой у нее все меньше шансов выйти из этого разговора с победой. А что Эд сделал бы на ее месте? Он запустил бы глубоко в подсознании некий алгоритм, который выдал бы правильный ответ. Да нет, он бы просто сразу увидел правильный ответ.

— Я думаю, Эд еще года два мог бы проработать, — сказала она. — Особенно учитывая его безупречную работу в прошлом.

— Слушай, никто здесь Эду не враг...

И тут ее осенило, как будто Эд на ухо шепнул: реальный выход, который избавит обе стороны от затяжной борьбы. Наконец-то пригодится его маниакальная добросовестность. А сколько раз Эйлин злилась на него за то, что тащится на работу в любом состоянии! Теперь благодаря этому они все-таки смогут дотянуть до тридцатилетнего стажа.

— Можно поступить иначе, — сказала она. — Эд ни разу не брал больничного, у него больше года накопилось. Дайте ему закончить этот семестр, а потом оформите больничный на все это время сразу.

На следующий день Стэн позвонил снова. Коллеги Эда вызвались взять на себя его лекции до конца семестра. Летом он получит оплаченный отпуск, а осенью пойдут больничные.

— Я хочу сделать для него хотя бы это, — сказал Стэн. — Он может совсем не приходить на лекции.

— Ты так говоришь, словно это великое благо. Будто не знаешь, как он любит свою работу.

— Все знают, как он любит преподавать.

Эйлин хотелось верить, что в глубине души Эд не так уж любил преподавание. Это бы их сблизило. Хотелось думать, что он только притворялся, терпеливо разъясняя в сотый раз материал для бестолковых идиотов, а успехи студентов всего лишь делали ненавистную работу чуть более сносной. Однако в глубине души она понимала, что на самом деле никакой жертвенности тут не было. Она не знала другого человека, которому работа приносила бы столько радости. А ей, Эйлин, приходилось забывать о себе ради его счастья.

— Эти детишки никогда не узнают, сколько жизни Эд им отдал, — сказала она Стэну.

Тринадцатого февраля девяносто третьего года Эд вышел на работу в последний раз. Неделю спустя она поехала вместе с ним подписать какие-то бумаги в отделе кадров и там узнала, что совершила ошибку. Действительно, у него накопилось много больничных, но эти дни не будут учитываться при расчете пенсии. Давать задний ход было поздно. Эйлин попробовала позвонить Стэну — нельзя ли дать Эду еще немного времени, — но ничего не добилась. В конце концов она обозвала Стэна подонком и швырнула трубку.

Формально Эд закончит работу в июне со стажем не в тридцать, а в двадцать девять лет и не получит прибавку к пенсии. А поскольку он еще не достиг пенсионного возраста, реальный размер пенсии будет еще меньше. Часть разницы покроет пособие по инвалидности — около тысячи четырехсот долларов в месяц, — но семье придется приспосабливаться к изменившемуся уровню доходов.

Из-за бюджетных ограничений Эду уже четыре года не повышали зарплату. Ходили слухи, что года через два ожидается повышение и тогда Эд начнет получать столько, сколько уже давно должен бы. Он так и не дождался честно заработанной прибавки. Да и не в одной прибавке дело! Эд стоял на пороге того этапа в своей карьере, когда он стал бы наконец получать нормальные деньги. Он мог преподавать лет до семидесяти или дольше, и зарплата росла бы с каждым годом.

К тому же Эд получал правительственный грант на свои исследования — тридцать тысяч в год, и возобновлять его можно было еще четырежды. Потеря гранта — самый тяжелый удар. Это был резервный фонд, мечта о роскошной жизни и символ статуса.

Пока Эд еще числится на работе, ему будут оплачивать больничный, но эти выплаты прекратятся, как только ему оформят пенсию.

Пару лет спустя после свадьбы, выбирая план льгот, предоставляемых работодателем, Эд выбрал такой вариант, при котором у них каждый месяц оставалось больше денег после вычета налогов. Минус такой схемы состоял в том, что она не предусматривала медицинскую страховку для Эйлин в случае смерти Эда или его ухода на пенсию. Они сознательно пошли на риск, рассчитывая, что Эйлин получит медицинскую страховку у себя на работе, когда выйдет на пенсию. Кто же мог знать, что у Эйлин найдутся причины каждые несколько лет менять место работы: более ответственная должность; более высокая зарплата; конфликт с начальством, которое не терпит волевых женщин; неумение промолчать, когда на службе творится нечто сомнительное с этической точки зрения.

Теперь, чтобы сохранить медицинскую страховку, ей необходима работа — любая, лишь бы на полный рабочий день, причем надо не меньше десяти лет продержаться в больнице Норт-Сентрал-Бронкс или любой другой муниципальной больнице. В этом случае она сможет претендовать на базовую пенсию от города Нью-Йорка и соответствующую медицинскую страховку. А выполнить такую задачу без потери в зарплате в ее возрасте нелегко.

Не предусмотрели они с Эдом проблем со страховкой, но кто же способен заглянуть так далеко в будущее? Казалось, у него еще десятки лет работы впереди. Они сделали ставку на максимальную окупаемость — и проиграли. Для Эйлин это означает, что она вынуждена будет зубами держаться за свою работу именно в то время, когда больше всего нужна Эду.

Если она потеряет работу раньше чем через десять лет, придется покупать медицинскую страховку, и тогда им попросту не хватит денег — мало того, что Эйлин лишится зарплаты, так еще и выплаты по страховке прибавятся к расходам на еду и оплату коммунальных счетов и взносов за дом, да еще через пару лет нужно будет платить за обучение Коннелла (Эд взял с нее слово, что его болезнь не помешает Коннеллу поступить в тот университет, куда ему захочется). Ко всему прочему придется нанимать медсестру, чтобы ухаживала за Эдом, пока Эйлин на работе, — а это шестьсот баксов в месяц, при нынешних ценах, а содержание в лечебнице, если до такого дойдет, встанет в четыре тысячи ежемесячно, а то и больше. Думать о подобном исходе не хотелось, но и исключить его нельзя. И это еще если Эйлин вообще сможет приобрести страховку. Несколько месяцев назад у нее из-за целлюлита раздуло ногу, и после этого вообще неизвестно, продадут ли ей полис, а если продадут, то, наверное, сдерут три шкуры. А если заболеть, не имея страховки, она потеряет все. С пятнадцати лет работала, неукоснительно откладывала десять процентов с каждой зарплаты, и все равно благосостояние ее семьи может рухнуть в одночасье из-за американской системы здравоохранения, которой она посвятила всю свою жизнь, всеми силами стараясь как можно лучше заботиться о пациентах. А система эта устроена таким образом, что самая большая тяжесть ложится на плечи тех, кому и так трудно и у кого уже нет сил на подвиги.

56

Отец годами рассуждал о том, с каким удовольствием научит Коннелла водить машину, а когда наконец Коннеллу исполнилось шестнадцать и он получил ученические права, отца пришлось долго уговаривать, чтобы пустил его за руль. Ветреным мартовским днем они приехали на автостоянку перед универмагом «Мейсис» в торговом центре «Кросс-Каунти». Отец обошел вокруг машины и махнул Коннеллу, чтобы тот передвинулся на водительское место.

Пока Коннелл пробовал разгоняться, тормозить, поворачивать, парковаться и давать задний ход, отец сидел спокойно, а вот когда Коннелл, собравшись с духом, рискнул выехать со стоянки на улицу, отец задрожал от страха. У первого перекрестка отец сделал жест, словно ударил по тормозам, и закричал:

— Стой!

— Зеленый же! — крикнул в ответ Коннелл, хотя все-таки притормозил.

У следующего светофора Коннелл, включив сигнал поворота, сбросил скорость и повернул налево.

— Осторожней, в стену не врежься! — сказал отец, притопывая ногой.

Коннелл снова прибавил скорости — отец так и дернулся. Потянулся к тормозу — отец чуть не задохнулся. Обогнал другую машину — отец вцепился в поручень под потолком.

В следующий раз отец принялся орать на Коннелла практически сразу, как только они выехали из гаража, и не переставал, пока не вернулись домой. Потом он извинялся с несчастным видом. Сказал, что никак не мог удержаться.

Они еще раза два так выезжали, с тем же результатом. В конце концов Коннелл перестал его просить. Когда поступит в колледж, тогда и научится в автошколе.

Однажды в десять часов вечера отец зашел к Коннеллу, одетый по-уличному, и сказал:

— Пойдем со мной!

— Куда?

— Пойдем-пойдем!

В кухне мама пила чай. Отец прошел мимо нее не оглядываясь.

— Куда это он собрался?

— Кто же его знает, — буркнул Коннелл на ходу.

Мама окликнула их, отец не ответил, Коннелл тоже промолчал. Он спустился за отцом в гараж и устроился на пассажирском сиденье. Когда они выезжали из гаража, мама вышла из дому с чайной чашкой в руке. Отец не опустил стекло. Коннелл только молча пожал плечами. Мама смотрела им вслед с легкой тревогой, придерживая ворот халата, — вечер был прохладный.

Отец медленно вел машину задним ходом. Мама повернулась и ушла в дом. Подъездная дорожка описывала дугу, по обеим ее сторонам шла живая изгородь вдоль низкой каменной стены, а в конце стояли две каменные колонны. Здесь и нормальным ходом нелегко проехать, не то что задом наперед. Отец столько раз успел поцарапать машину, что мама уже бросила ее чинить. Сейчас он медленно выехал на улицу, ни разу не задев ни кусты, ни каменную кладку, ни колонны.

Отец направился не к центру города, а в противоположную сторону, безлюдными переулками, миновал выезд на Кросс-Каунти-парквей и, свернув под пешеходный мостик, въехал по пандусу на территорию торгового центра. Магазины были уже закрыты. Отец затормозил поблизости от «Мейсис» и заглушил мотор.

— Садись за руль.

Оба вышли из машины. Уже стемнело. Светящиеся вывески магазинов, огни машин на шоссе и неяркие уличные фонари окутывали все вокруг сияющей дымкой. На стоянке стояло всего несколько машин. Коннелл никогда еще не пробовал водить ночью. Он уже многому научился урывками, но огромное открытое пространство сбивало его с толку, тем более что в темноте трудно оценивать расстояние. Слегка задыхаясь, он повернул ключ в замке зажигания.

— Как выедешь со стоянки, поворачивай налево, потом у светофора направо.

Коннелл проехал по Мидленд-авеню, параллельно шоссе.

— Сейчас еще один светофор, а на следующем сворачивай влево, на Кросс-Каунти-Ист.

— Мне на шоссе нельзя же...

— Делай что говорят, — спокойно ответил отец.

Он не дергался, не орал и не махал руками. В последнее время прежний отец появлялся изредка и ненадолго, словно призрак, проступающий из другого измерения.

Светофор, как раз когда они подъехали, поменялся на красный. Коннелл проверил ремень безопасности. Включился зеленый. Коннелл осторожно двинулся вперед и перестроился в левый ряд. Ему казалось, что машина идет слишком быстро.

— Как перестроишься, прибавь скорость. Поедем к Хатчинсон-Ривер-парквей.

— Хатчинсон? А если меня остановят?

— Там двигайся на север. Перестройся в левый ряд. Спокойно, не волнуйся. Машин сейчас на дороге мало. Ты будешь отличным водителем, если перестанешь нервничать. Давай пятьдесят — пятьдесят пять миль в час^[23].

Коннелл нажал педаль газа. Скорость кружила голову, и он вдавил сильнее, глядя, как стрелка спидометра ползет к пятидесяти, потом к шестидесяти. Коннелл чуть-чуть сбавил скорость. У отца глаза были закрыты.

— Тебе нужно привыкать к реальным условиям на дорогах. Держись левого ряда. Сейчас мы выедем на Хатчинсон-Ривер-парквей. Ищи указатель на Мамаронек-авеню, выезд двадцать три-эн.

Коннеллу казалось, что он может сейчас поехать на любое шоссе Америки и вообще куда душа пожелает. Всю ночь бы так мчаться!

— Вон указатель, приближается, — сказал отец. — На въезде притормози, если за тобой машин не будет. Мало ли что может случиться — надо все время быть начеку.

57

Перед уходом на работу Эйлин должна была принять душ, помочь искупаться Эду, одеться сама и одеть Эда, соорудить завтрак и приготовить Эду про запас обед и ужин.

Она обвела розовым маркером кнопку «Вкл.» на микроволновке. На переднюю панель приклеила карточку с надписью «Нажать здесь» и стрелкой, указывающей на кнопку. Тарелку с едой заранее помещала в микроволновку и устанавливала нужное время. Делала это в последнюю минуту перед выходом, потому что весь день ее преследовал образ еды, которая протухает в микроволновке.

И все время она боялась, как бы Эд не ошибся. Если он нажмет не «Вкл.», а какую-нибудь другую кнопку, будет потом грызть замороженные блинчики или давиться холодным тушеным мясом. Часто она, вернувшись вечером домой, находила половину обеда на полу, разбитую тарелку под столом и нетронутую газету. Эд перестал читать.

В микроволновке можно заготовить еду только на один раз. На ужин Эйлин оставляла Эду в холодильнике сэндвич на тарелке под крышкой. Эд ужинал рано, еще до ее прихода, — когда солнце садилось. Проще было бы делать два сэндвича, но Эйлин казалось постыдным заставлять его дважды в день есть холодное. Коннелл возвращался слишком поздно, чтобы подогреть отцу ужин.

Эд уже не догадывался поесть, когда проголодается, и на часы не смотрел. Эйлин звонила ему, напоминала про еду и подсказывала нужные действия.

Утром она включала телевизор, выбрав программу, где непрерывно показывали старые добрые сериалы. Так было проще, чем позволить Эду самому переключать каналы. Эйлин незаметно прятала пульты от телевизора и кабельного блока в ящик стола.

Эд превращал в хаос все вокруг себя, но Эйлин по-прежнему доверяла ему оплачивать счета — это же мужская прерогатива. По каким-то счетам он платил дважды, а другие выбрасывал не вскрывая. Эйлин позвонили из телефонной компании и сообщили, что у них уже лежит пятьсот долларов ее денег, больше пока присылать не нужно. Следующий счет Эйлин успела перехватить и припрятать, но через месяц Эд первым добрался до почтового ящика и погасил «задолженность». Теперь у них получилась переплата больше тысячи долларов.

Невозможно оставлять списки с инструкциями на все случаи жизни. Во-первых, неясно, в какой мере Эд еще способен читать, да и вообще, где та граница, за которой помощь переходит в абсурд? Неужели записывать ему, как надо подтираться в уборной и как целиться в унитаз? Проще вымыть лишний раз пол после работы.

Когда они вместе выходили в город, Эд с упорством, граничащим с фобией, отказывался приближаться к банку. Он даже не входил внутрь, когда Эйлин брала деньги из банкомата. Наверное, это на него так подействовали тревожные разговоры Эйлин о возможных трудностях с финансами. Конечно, Эду тяжело, что от него ничего не зависит. Он не понимает, что Эйлин с огромной радостью вновь уступила бы ему всю ответственность. Да она бы просто счастлива была, но теперь это невозможно.

Эйлин отменила доставку газет и попросила Эда забирать их в газетном киоске. Сознание, что у него есть своя обязанность в семье, хоть отчасти возвращало ему чувство собственного достоинства. Заодно он покупал пакет молока. Иногда молоко было и не нужно, однако Эду требовалось, чтобы заведенный порядок не менялся. Повторяющиеся действия он еще мог помнить, поскольку тут задействована долговременная память. Чаще всего молоко благополучно оказывалось в холодильнике, но иногда оставалось стоять на столе и портилось. Выливать его почти не приходилось — Коннелл готов был хоть три раза в день уплетать кукурузные хлопья.

Вдобавок Эд каждый день приносил домой коробку с пончиками. Эйлин не могла понять, откуда у него такой пунктик. Пончики она часто выбрасывала, хотя и поесть их тоже не отказывалась. Она вообще стала больше есть — из-за стресса. Меньше чем за год располнела на два размера. Эд сметал по полдюжины пончиков в день, и куда что девалось — только отощал.

Когда настало лето, они завели обычай в выходные прогуливаться по городу. Эйлин поражало, как много им встречалось людей, с кем Эд был знаком. Оказывается, он подолгу просиживал на лавочке недалеко от супермаркета. Эйлин радовалась — все-таки не зря она настояла на переезде! В Джексон-Хайтс Эду не жилось бы так спокойно.

Вечером, когда он уже спал, Эйлин тайком подсовывала ему деньги в бумажник — как подкладывала их своему отцу после его ухода на пенсию, чтобы было на что вечерком сходить в бар. Эда хорошо знали многие владельцы магазинчиков, и это облегчало ему задачу расплатиться в кассе. Он протягивал бумажник, те сами забирали нужную сумму и клали в бумажник сдачу. Эйлин надеялась, что им хватает с ним терпения. В магазине канцтоваров Гилларда были так добры, что попросту записывали общую сумму, а Эйлин раз в неделю заходила расплатиться.

Эду нравилось выпить кофе с булочкой в кондитерской «Топпс», потому что там был столик со стулом. Хозяйка по имени Диана сама приносила ему заказ.

А Эйлин она сказала:

— Даже если вы не будете платить, у нас ему все равно не откажут.

Однажды Эд пришел из супермаркета расстроенный:

— По-моему, меня обсчитали.

Эйлин проверила бумажник: сдача не сошлась с чеком.

— Ты больше никуда не заходил?

Эд отчаянно затряс головой. Должно быть, кража была уж очень наглой, если он заметил. И все-таки на его слова нельзя полагаться — в последнее время Эйлин уже не знала, всегда ли он правильно воспринимает реальность.

— Пойдем туда еще раз! — потребовал Эд.

Эйлин представила себе: начнется скандал, все будут на них оглядываться, а доказать ничего невозможно, одно сплошное унижение. Эйлин, не сдержавшись, раскричится, а потом придется искать другой магазин.

— Да ну их, — сказала она. — Не волнуйся, этому сопляку еще отольется. Судьба его накажет.

Тут она представила злорадную морду наглого сопляка и так рассвирепела, что сама усадила Эда в машину и притащила в магазин. Эд заглянул в окно, по-детски прижимаясь носом к стеклу.

— Вот он!

Эйлин проследила, куда показывал его палец: чернокожий мальчишка, рубашка сзади не заправлена в брюки. Изящные скупые движения, руки так и порхают, проводя покупки через датчик сканнера. Похоже, он привык двигаться быстрее других — так, чтобы никто не уследил. Должно быть, Эд не раз уже попадал к нему на кассу и, протянув бумажник, просил взять, сколько нужно. Должно быть, в этот раз парнишка решил-таки рискнуть. У Эйлин кровь застучала в висках и во рту появился металлический привкус.

— Эд, посиди пока здесь, на скамейке.

В магазине работал кондиционер, и от контраста прохладного воздуха с густой липкой влажностью августовского вечера Эйлин пробрала дрожь. Из-за этого она только разъярилась еще больше. Хотела было сразу подойти к кассе, но потом передумала — еще примут за истеричку. Она как ни в чем не бывало прошлась вдоль полок, взяла упаковку яиц. У кассы уже расплачивался какой-то покупатель. Эйлин взяла со стойки жвачку, положила ее на коробку с яйцами и протянула мальчишке новенькую двадцатку.

— Будь добр, верни мне всю сдачу полностью, — проговорила она вполголоса, хотя и не скрывая недовольства. — До последнего цента. А если еще раз так поступишь с моим мужем, я добьюсь, чтобы ты вылетел с работы. Думаешь, можно явиться в наш город неизвестно откуда и воровать тут средь бела дня? Ошибаешься! Я о тебе сообщу в полицию.

Парень угрюмо двинул челюстью, пережевывая жвачку, отсчитал сдачу по монетке и оторвал чек от кассовой ленты.

— Не понимаю, о чем это вы, — сказал он, вручая Эйлин чек и деньги.

И уже обернулся к следующему покупателю. Эйлин демонстративно пересчитала сдачу, заметив краем глаза, что следующий по очереди покупатель смотрит на нее осуждающе, как будто это она не права.

Эйлин это не смутило. Она еще не все высказала.

— Надеюсь, ты еще доживешь до старости и когда-нибудь тебя вот так же унизят, как ты его сегодня унизил. Желаю тебе стать одиноким дряхлым стариком. Будешь сидеть где-нибудь в доме инвалидов и гадать, почему тебя все бросили.

Эд рассказал, что любит сидеть в церкви, когда там нет службы, а двери открыты.

— Там так тихо. Спокойно.

Каково это — когда у тебя в голове постоянный неразборчивый гул? Наверное, похоже на радиопомехи.

— О чем ты там думаешь? — спросила Эйлин.

— О тебе, — ответил он. — О Коннелле. Не хочу, чтобы вам без меня было трудно. И не хочу, чтобы с ним такое же случилось. Я бы все отдал, только бы этого не произошло.

У Эйлин сжалось сердце, когда она представила, как Эд сидит один в просторной пустой церкви.

— Если я напишу для тебя молитву, ты будешь ее повторять?

— Конечно, — сказал Эд.

Может, и правда будет.

«Милосердный Боже, — написала Эйлин на карточке. — Я отдам Тебе то, что Ты забираешь, без слова жалобы, только прошу: защити и сохрани моих близких».

Карточку она аккуратно сложила пополам и убрала в бумажник Эда.

Ни разу при ней Эд не спросил: «Почему я?» Зато Эйлин повторяла этот вопрос без конца. Почему Эд? Почему так рано, он же совсем молодой? Ответ был очевиден: болезнь не выбирает, не рассуждает, тут влияют разные причины, окружающая среда, наследственность, слепой случай... Эйлин такой ответ не нравился. Не могла она принять и ту теорию, будто случившемуся есть некая высшая причина. Поэтому Эйлин избрала третий подход, прагматический. Хоть все случилось без причины и цели, нужно все-таки найти в происходящем какой-то смысл. Жизнь может быть осмысленной и без Божественного плана. «Благодаря его болезни люди станут лучше, — говорила себе Эйлин. — Они начнут больше ценить жизнь. Поймут, что у них самих не все так плохо». Иногда в это даже удавалось поверить — только не ночью, лежа без сна, когда общественная жизнь отступает на задний план и кажется, что никаких других людей не существует, а ты разглядываешь тыльную сторону своей ладони и думаешь: «Всё в мире иллюзия, и все утешения тоже». Она вспоминала, как девочкой, лежа в постели, слушала голоса родителей за стенкой, без конца повторяющих свои отрепетированные роли после того, как отец вернется из бара. «Ничего с тех пор не изменилось, — думала она. — Все как было». Тогда, в детстве, она тоже рассматривала свою руку, и единственное отличие, доказывающее, что она не вернулась в прошлое и жизнь не начнется заново, — сеточка морщинок на костяшках пальцев стала более рельефной. Даже на ощупь неровные, как стиральная доска.

58

Впервые за двадцать восемь лет, с тех пор как Эйлин с Эдом познакомились, они остались дома на Новый год. В прошлом году они всего лишь поехали к Магуайрам, смотреть трансляцию с Таймс-сквер, а все-таки выбрались в гости. В этом году у Эйлин просто не хватило сил подготовить Эда к выходу на люди. К тому же всю новогоднюю ночь пришлось бы за ним присматривать — какая уж тут радость общения.

Для них Новый год всегда был особенным праздником — ведь это еще и годовщина их первой встречи. В Джексон-Хайтс они в этот день ходили танцевать. Эд — в смокинге, Эйлин — в сверкающем платье, с ниткой жемчуга на шее. Она носилась по комнате в одной комбинации, досушивая волосы феном и подкрашивая губы, и вдруг застывала, увидев, как Эд бреется перед зеркалом в одном полотенце, обернутом вокруг бедер. Коннелла они оставляли ночевать у Бренды Орландо и возвращались домой очень поздно. Утром, ведя всю семью к мессе, Эйлин ощущала блаженную истому.

Сейчас она сидела за кухонным столом в халате и тапочках, прихватив волосы пластмассовой заколкой. Напротив сидел Коннелл и читал спортивный раздел в газете.

— А ты что будешь делать на Новый год?

— Пойду на вечеринку с Сесилией.

— Где это будет?

— Не знаю. Где-то в Уайт-Плейнс.

— И как вы планируете туда добираться?

— Я думал, возьму папину машину.

— Ты у него разрешения спрашивал?

— А зачем? Я думал, вы дома останетесь.

Эйлин разозлил его тон.

— Да, мы собирались посидеть дома, но я передумала. Пойдем всей семьей в ресторан.

— У меня другие планы!

— Мы втроем поужинаем в ресторане, а потом занимайся своими планами, сколько тебе угодно.

— Родители Сесилии пригласили меня поесть у них перед вечеринкой.

— Вот позвони ей и предупреди, что вы встретитесь попозже.

— Ладно, как скажешь.

Коннелл, надувшись, ушел к себе, а Эйлин крикнула Эду, чтобы принял душ. Она выложила для него пиджак, рубашку, галстук и отглаженные брюки. Надела вечернее платье и расстегнула молнию на чехле с норковой шубой.

На улице шел снег. Выезд из гаража машине Эйлин перекрывал стоящий перед домом «каприс». Эд шагнул к дверце со стороны водителя. Эйлин схватила его за руку.

— Коннелл, у тебя ключ от машины с собой?

— Ну да.

— Ты поведешь. Мы с папой устали.

Эду ни в коем случае нельзя садиться за руль в такую погоду. У нее и при идеальных условиях чуть сердечный приступ не случался, когда он вел машину. Однажды, выезжая задним ходом на дорогу, он задел каменную стену и своротил зеркальце, да еще во всю длину машины осталась уродливая полоса ободранной краски. В другой раз чуть не задавил старушку на переходе возле церкви — Эйлин в последнюю секунду закричала и вцепилась в него изо всех сил. Она все пыталась придумать, как бы потактичней забрать у него машину. Ужасно не хотелось, чтобы Эд именно от нее узнал, что эта часть его жизни закончилась. Невозможно просто спрятать его ключи или вовсе продать машину, однако и позволять ему водить опасно. Он может кого-нибудь насмерть угробить или сам разбиться. Что-то придется делать, и притом в ближайшее время.

Коннелл сел на водительское место, Эд рядом с ним, Эйлин — на заднее сиденье. Эд так долго возился с ремнем безопасности, что Коннелл, потеряв терпение, сам его пристегнул. Потом обернулся к матери:

— Куда едем?

— Удиви нас. Отвези куда-нибудь, где сам любишь бывать.

— Где я люблю, там тебе не понравится. Разные закусочные, пиццерия «Уно»... Один раз я был в «Хард-рок-кафе». Еще «У Эда Дебевика». Ты бы точно не оценила!

— Ладно, поезжай вперед, а я тебе скажу, где повернуть.

Она и не знала, что снег идет так густо. И гололед в придачу. Коннелл вел очень осторожно, вцепившись в руль обеими руками. Один раз машину занесло, он проехал юзом и остановился почти вплотную к живой изгороди, растущей вдоль каменной стены.

— Давайте лучше не рисковать, — попросил Коннелл. — Рестораны и около дома есть — «Тэп-Хаус», «Таверна»...

— Ничего, ничего, едем дальше.

— «Чахлый Дик» еще...

— Мы едем в центр, — твердо ответила Эйлин.

— Пристегнись, пожалуйста.

Эйлин поймала взгляд Коннелла в зеркальце заднего вида:

— На дорогу смотри!

Когда Коннелл отвернулся, она застегнула ремень.

Проехав еще квартал черепашьим шагом, Коннелл снова потерял управление. Машина заскользила по льду и впечаталась в припаркованный у обочины «БМВ».

Ремень безопасности врезался в ребра. Эйлин расстегнула пряжку. Выброс адреналина подействовал как хороший разряд тока.

— Все целы?

Эда основательно тряхнуло, однако он не был ранен. И Коннелл тоже. И сама Эйлин — ни царапинки.

Выбравшись наружу, она увидела, что заднюю часть «БМВ» смяло в лепешку, так же как и нос «каприса».

— Жопа, жопа, жопа! — повторял Коннелл.

— Прекрати выражаться! — одернула Эйлин и тут же сказала: — Ох ты, черт! Действительно, жопа.

Она осторожно обошла вокруг машины. Крыло с пассажирской стороны вдавило внутрь. Рама погнулась в месте стыка с дверцей. Эд, весь дрожа, пытался нашарить ручку.

— Вот не надо было мне садиться за руль, — вздохнул Коннелл.

— Эд! — крикнула Эйлин, качая головой, чтобы он понял. — Она не откроется! Коннелл, как ты думаешь, ехать еще можно?

— Вряд ли, — отозвался Коннелл. — Помяло здорово.

Правое переднее колесо скособочилось — машина словно припала на одно колено. Коннелл почесал за ухом:

— Не пойму, отчего колесо так погнулось. Я же тихо ехал!

— Наверное, починить уже нельзя, как ты думаешь? Машина-то старая.

— Да, наверное.

— Иди в тот дом, расскажи, что случилось, и попроси позвонить в полицию.

Дом, на который она указывала, стоял в стороне от дороги, на невысоком холме, и больше походил на роскошный особняк.

Эйлин, забравшись на водительское сиденье, потянулась к бардачку через колени Эда — он все это время бил себя по голове с мрачной решимостью монаха, занятого умерщвлением плоти. Эйлин вытащила конверт, который годами лежал нетронутый в машине, с надписью рукой прежнего Эда: «Документы на машину и страховка». Трудно представить, что человек с таким летящим почерком теперь еле-еле выводит слова крупными печатными буквами.

Коннелл с бумагами поднялся по каменной лестнице к дому, а Эйлин завела мотор. Свет уцелевшей фары выхватывал из темноты снежинки и отражался от блестящих боков изувеченного «БМВ». Эйлин включила печку на полную мощность. Эд потянулся выключить — должно быть, бессознательно, по привычке. Невозможно же до такой степени ничего не соображать, правда? Эйлин шлепнула его по руке и снова усилила обогрев.

Эйлин с сыном стояли в снегу, дожидаясь, когда приедет эвакуатор. Эд сидел в машине.

— Вот несчастье, — сказал Коннелл. — Сколько денег сейчас вылетит...

Эйлин без конца спорила с Эдом, считая, что страховать от аварии старую машину — десять лет уже — это пустая трата денег, но Эд настоял на своем.

— Да может, не так уж и много. Для таких случаев и существует страховка.

— Мам, прости.

— Мы все живы, это главное. А машину можно другую купить.

Или не покупать, подумала она, скрывая улыбку.

— А что, — прошептала едва слышно. — Тоже способ избавиться от автомобиля.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, тоже способ встретить Новый год.

— С Новым годом, — уныло отозвался Коннелл.

— С Новым годом!

Сотрудник Американской ассоциации автомобилистов предложил отвезти их домой, прежде чем забирать машину. Эйлин сидела на коленях у Эда, Коннелл — между ними и водителем.

Когда подъехали к дому, Коннелл спросил водителя, не подбросит ли тот его до станции.

Эйлин изумилась:

— Ты все-таки собираешься на эту свою вечеринку?

Наверное, мальчик догадался, что второй раз его из дому уже не выпустят. Водитель и Коннелл вопросительно смотрели на Эйлин.

Она махнула рукой:

— Иди уж...

Эйлин вылезла из машины и помогла выбраться Эду. Снег лежал уже слоем в несколько дюймов. Эйлин за руку провела Эда через запорошенное пространство и набрала код от двери гаража.

Поднявшись в спальню, она сняла жемчужное ожерелье и вместо вечернего платья натянула тренировочный костюм. Помогла Эду переодеться ко сну — вдруг ему захочется лечь пораньше.

Вынула из морозилки большую упаковку мороженого, а из буфета — две ложечки, хотя вторая служила только для успокоения собственной совести. Эд пару ложек съест, не больше.

Они включили развлекательную программу по телевизору. Эд уснул, запрокинув голову и раскрыв рот, задолго до полуночи. Эйлин не стала его будить.

Она вспоминала их первую встречу и как Эд поцеловал ее, когда пробили часы. Весь новогодний вечер она этого ждала. Он поцеловал ее посреди танцпола, где толпились десятки пар, и тогда случилось то, о чем Эйлин столько раз слышала, но считала глупой выдумкой: все вокруг исчезли, и во всей вселенной не осталось никого, кроме них двоих. А сейчас они и вправду остались вдвоем, никого больше рядом нет. Светящийся шар на Таймс-сквер неспешно спустился до самой земли^[24]; на экране зажглись цифры: «1994». Никак не вспомнить ощущение того первого поцелуя. Начал Эд очень просто, как будто из вежливости, а потом взял ее лицо в ладони и вдруг стал целовать так жадно, словно мечтал об этом всю жизнь, а не те несколько часов, что они знакомы. Эйлин уже тогда поняла, что выйдет за него замуж. Столько лет прошло... Сейчас перед ней сидит как будто совсем другой человек. Волосатая грудь в вырезе майки едва приподнимается на вдохе, словно он и не дышит по-настоящему. Эйлин потянулась к нему, прижалась губами к губам. Его глаза были закрыты — как у нее в тот первый вечер. Эйлин боялась, вдруг он проснется и закричит или оттолкнет ее, но он, не просыпаясь, начал целовать ее в ответ.

Починить «каприс» оказалось невозможно. Деньги, полученные по страховке, Эйлин положила на текущий счет.

Может, купить на эти деньги новую машину для себя? Например, спортивный двухдверный «БМВ», вроде того, в который врезался Коннелл, или «мерседес» бизнес-класса, весь такой блестящий и неуязвимый. Не придется больше мучиться от стыда за облезлую краску на крыше автомобиля, за провисшую обивку на потолке вокруг лампочки, за скрипучие и громыхающие дверцы. Новую машину не стыдно будет оставлять на стоянке возле церкви.

Ребенка растить — сплошные траты, но иногда и от него бывает польза.

59

На похороны матери Эда съехалась родня со всех концов страны. Фиона покинула свой Статен-Айленд впервые со времени того давнего сюрприза на день рождения Эда. Фил и Линда прилетели из Торонто. Встреча с Филом, кажется, не утешила Эда. Наоборот, он стал горевать сильнее, словно вдруг осознал — годы, проведенные по разные стороны границы, уже не вернуть. Вечером накануне похорон братья несколько часов просидели на кухне: Фил говорил, а Эд слушал. Каждый раз, как Эйлин туда заглядывала, Эд плакал, не стесняясь слез.

На отпевание собралось множество незнакомых Эйлин людей — Кора активно участвовала в общественной жизни прихода церкви Девы Марии «Звезды моря» в Кэрролл-Гарденз. Эд, судя по всему, чувствовал себя здесь так же неуютно, как Эйлин, хотя в эту церковь ходил в детстве. Его лицо страшно побагровело, и Эйлин постоянно ему напоминала, что надо дышать. Кора прожила долгую, хорошую жизнь и болела уже довольно давно, однако Эд словно и подумать не мог, что его мать когда-нибудь умрет.

Эйлин всегда считала, что Эд из сыновнего долга безотказно мчится к матери по первому зову — сходить в магазин за продуктами или заменить перегоревшую лампочку, — но сейчас он убивался так, словно глубоко ее любил. Неужели Эйлин просто не догадывалась? А может, это связано с его состоянием? Он к смерти ближе других людей.

Выйдя из церкви, все заспешили к своим машинам — был февраль, и день выдался морозный. Тетя Марджи спросила Эда, как проехать к кладбищу.

— Ну, это... А где ваша машина?

— За углом.

— А, понятно. — Он потер руки, словно они могли подсказать ответ. — Это надо ехать по шоссе.

— По какому?

— Да тут, рядом. Черт, как же оно называется?

— Может быть, Бруклин—Квинс?

— Да! Точно!

— А где на него можно выехать?

Эд вырос в соседнем квартале. Он, наверное, больше тысячи раз выезжал отсюда на шоссе Бруклин—Квинс.

— Тут, недалеко, — сказал он. — Пару кварталов всего.

Эйлин вмешалась и объяснила Марджи дорогу. А когда ее тетя уже не могла их услышать, спросила:

— Ты не знаешь, где шоссе Бруклин—Квинс?

— Знаю, конечно. Здесь оно, где ж ему быть.

Эйлин посмотрела на Коннелла — он дожидался их возле машины, ежась от холода, — потом на Эда и поразилась контрасту между ними. Эд больше походил не на мужа Эйлин, а на ровесника своей матери. Сгорбленные плечи и лицо в морщинах — совсем недавно их еще не было. Смерть матери как будто его состарила. Эйлин знала, что в конце концов ей придется стать Эду нянькой, но хотелось отодвинуть это время как можно дальше.

Ночью, хотя был траур и Фил с Линдой спали в гостевой комнате, Эйлин потянулась к Эду. Она была сверху и, двигаясь вперед и назад, низко наклонялась к нему. Потом, лежа рядом, она гадала, скоро ли он уже и в постели ни на что не будет способен. Только под утро вдруг поняла: ее страшит не физическое одиночество, а подступающее понимание, что и сама она когда-нибудь умрет.

Эйлин записывала каждый раз, когда Эд впервые не смог что-нибудь сделать. Похоже на дневник развития ребенка, только наоборот. Иногда такие сбои в самом деле сигнализировали о серьезных изменениях, а другие оказывались единичными случаями, ложной тревогой.

«19/02/94: После похорон Коры не смог вспомнить, где проходит шоссе Бруклин—Квинс. Теряет чувство направления».

На свадьбе Карен Коукли Эйлин отвернулась передать блюдо с закусками, а когда снова нашла Эда глазами, он стоял в ряду других гостей у дальней стены — официальный фотограф собирался сделать групповую фотографию. Там были только родственники со стороны жениха. Эйлин их видела впервые в жизни, однако Эд отважно улыбался, как будто все они выросли у него на глазах. Конечно, он будет на снимке лишним. Как только фотограф закончил, Эйлин поскорее увела Эда прочь, надеясь, что никто не обратил на него внимания, — хотя, конечно, Карен с мужем неизбежно заметят, когда станут рассматривать фотографии.

Вдруг от группы отделилась эффектная красотка.

— Этот человек меня щупал! — донесся до Эйлин гневный голос. — Он трогал меня за попу!

— Кто? Покажи мне его! — потребовал бойфренд возмущенной девушки.

Та ткнула пальцем в сторону Эда. Бойфренд, упакованный в тесный костюм наподобие сардельки, ударил себя сжатым кулаком по ладони — до невозможности банальный жест, а страшно. Эйлин заслонила собой Эда, выставив вперед руки, словно полицейский на перекрестке, когда улицу переходит ребенок.

— Это не то, что вы подумали, — как могла спокойнее проговорила она. — Тут совсем другое.

«16/04/94: На свадьбе Карен трогал девушку за задницу. Постоянно быть рядом с ним на людях, не оставлять без присмотра. А тот раз, когда он, прощаясь, ухватил Сьюзен за грудь? Не случайность».

Эйлин с мужем пригласили на вечеринку к начальнику отдела кадров. Ехать надо было в Вест-Сайд, в Челси. Они оставили машину, не доезжая пары кварталов, и дальше пошли пешком, впитывая жизненную энергию вечернего Манхэттена, — Эд в отличном костюме, Эйлин в дорогом платье, год назад купила и все не было случая надеть. Платье чересчур плотно ее облегало — проклятый стресс — и все равно красиво обрисовывало фигуру.

Эйлин не сразу заметила, что Эд отстал, словно упирающийся пес на прогулке.

Она вернулась и потянула его за собой:

— Ну что такое? В чем дело?

— Иди без меня.

— Что за глупость! Мы почти пришли.

— Я там никого не знаю.

— И что? Очень милые люди.

Эд замотал головой.

— Я не могу явиться одна! Я уже написала, что мы оба придем. Этот вечер много для меня значит. Наш кадровик... Не он брал меня на работу. Он пришел уже позже. Мне обязательно нужно произвести хорошее впечатление. Чтобы продержаться еще десять лет, понимаешь?

— Они никогда не узнают меня настоящего.

Ей не приходило в голову, что Эд из-за этого страдает. Правда, они в последнее время встречались в основном со старыми знакомыми.

— Ты даже и с половиной мозга лучше, чем девяносто процентов людей с целым, — сказала Эйлин и вдруг поняла, что действительно так думает. — Ты и сейчас остроумней и обаятельней большинства тех, кто там будет. Не забывай, кто ты! Держись поближе ко мне, и никто ничего не заметит.

Весь вечер Эд не отходил от нее ни на шаг, и никто ничего не заподозрил. Что хорошо в таких вечеринках — разговоры скользят по поверхности. Если Эд не отвечал сразу на вопрос, от этого только казался интересней. Эйлин держала тарелку с закусками и давала Эду только такие, которые можно съесть в один укус. Помогало и неяркое освещение, и общий гул, и толпа гостей. Эд выглядел импозантно и очень помог Эйлин утвердиться в глазах начальства — кадровик долго с ним беседовал о его прежних исследованиях.

Когда вечер наконец закончился и они вышли на улицу, Эд трясся как в лихорадке. Должно быть, он держался нечеловеческим усилием воли, только ради Эйлин.

Несколько дней он казался предельно выдохшимся, и вскоре после этого у него начала ухудшаться речь.

«20/05/94: После мероприятия в Челси говорит невнятно».

Однажды они встретили Рут и Фрэнка в Метрополитен-музее. Фрэнк был в инвалидном кресле — несколько месяцев назад с ним случился инсульт.

Не прошло и десяти минут, как Рут сказала Эйлин, что ей необходимо хоть недолго побыть отдельно от мужа. Понятное желание: она теперь находилась при Фрэнке неотлучно двадцать четыре часа в сутки. Подруги попросили Эда с Фрэнком подождать их у банкетки и сбежали на выставку по истории костюма. Рут, сама предпочитавшая в одежде строго функциональный стиль — бирюзовый кардиган для нее был пределом легкомыслия, — бурно восхищалась красотой изысканных нарядов. Эйлин скользила взглядом по пышным складкам ткани, — кажется, под этими юбками вполне можно спрятаться.

Вернувшись, они не застали своих мужей на прежнем месте. Эйлин перепугалась, но потом интуитивно заглянула на главную галерею и там увидела их. Эд стоял, придерживая ручки кресла, перед своей любимой картиной: «Смерть Сократа» Жака-Луи Давида. Эд с Фрэнком вдвоем едва-едва составляли один дееспособный организм.

Рут и Эйлин тихонько подошли ближе.

— Вот этот, в центре, — Сократ, — говорил Эд.

Эйлин и Рут переглянулись.

— А тот, что положил руку ему на колено... Забыл, как зовут.

Эйлин хотелось подсказать: «Критон», как Эд не раз говорил при ней раньше, но она удержалась.

— И вон тот, у изножья... Опять забыл имя.

«Платон», — подумала Эйлин.

— Знаешь эту историю?

Фрэнк закивал.

— Его заставили выпить яд.

Голова Фрэнка ходила вверх-вниз, точно поршень.

— Боялись его влияния на умы.

Эйлин поразилась — как много он еще помнит.

Эд подкатил Фрэнка ближе к картине. Охранник проводил их глазами.

— Видишь, поднял кверху палец? Он словно говорит: «Я знаю, там, дальше, что-то есть». А в чаше эта, как ее...

Эд мучительно искал слово. Фрэнк пытался подсказать, но не мог выговорить, только мычал.

— Цикута, — сказала Рут сдержанно, хотя и с глубоким чувством.

И, взявшись за ручки кресла, покатила его к выходу.

«11/06/94: Ходили в Метрополитен. Эд забыл слова: Критон, Платон, цикута».

Он постоянно приходил за ней в кухню и рвался помогать. Эйлин понимала: ему хочется чувствовать себя нужным. Как-то попросила его нарезать репу. Отвернулась к плите, и тут за спиной раздался грохот. Эд насадил половину репки на нож и колотил ею по разделочной доске. Коннелл сидел тут же, просматривая книги по философии — искал цитаты для своих выступлений в дискуссионном клубе на будущий учебный год. Он вскочил и вырвал у отца нож:

— Дай сюда! Вот хрень, что ж ты делаешь-то?

Эйлин потащила Коннелла в столовую:

— Еще раз посмеешь так разговаривать с отцом, я тебя ударю! Не посмотрю, что ты уже не маленький.

Эд полдня просидел, надувшись, перед телевизором. Спать лег в половине четвертого.

«03/08/94: Впервые лег в постель раньше четырех часов дня».

60

Отец стоял враскоряку перед кофеваркой, похожий не то на карапуза, наложившего в штаны, не то на старого ковбоя, который только что пересек пустыню, да еще по пути в него шарахнуло молнией. На шее болтался галстук, завязанный наоборот: узкий конец поверх широкого.

Он в сотый раз вытащил из кофеварки фильтр и разгладил его на держателе, с тупым упорством поправляя то, что и так уже было на месте. Коннелл хмуро наблюдал за ним. Отец трудился, словно от его действий зависела судьба мира. Точно так же он выглядел, когда распиливал доски или зачищал срез шкуркой. Вдрызг измятый фильтр уже не держался нормально. Коннелл достал из коробки свежий и установил его. Потом перевязал отцу галстук заново. Отец смотрел в пол, слабо посмеиваясь.

Вернулась с работы мама. Коннелл спустился к машине, помочь отнести в дом продукты. Отец шел за ним по пятам. Коннелл видел, как мама прикидывает, какие пакеты доверить отцу: с консервными банками, нарезкой и всякими коробочками — то, что не укатится далеко и не разобьется.

Еще не разобрав покупки, мама вытащила из сумки коробку печенья и открыла.

Коннелл надорвал пакет с чипсами.

— Что-то я все время ем, остановиться не могу, — сказал он с набитым ртом.

— Смотри не заразись от меня, — ответила мама, тоже не переставая жевать. — Я ем, чтобы заполнить душевную пустоту.

Коннелл вдруг подумал, что сам их дом и есть пустота. Большие пустые комнаты — в таком доме недолго стать обжорой.

Коннелл заново прошелся по списку университетов, который они составили с мамой: Гарвард, Йель, Принстон, Колумбийский, Пенсильванский, Уильямс-колледж, Амхерстский колледж, Университет Джонса Хопкинса и Джорджтаунский университет, а заодно парочка беспроигрышных вариантов поближе — Дрю и Фордемский.

До каждого — не больше пяти часов езды. Коннелл решил, что не будет подавать документы ни в один из них, кроме разве что запасных вариантов. Он составил для себя новый список: Чикагский, Северо-Западный, Нотр-Дам, Стэнфордский и Уильяма Марша Райса. Все — известные, уважаемые университеты, чтобы не пришлось доказывать маме, что в них не стыдно учиться. Иначе говоря — такие, за которые она выложит денежки без споров. Он не оставит ей выбора. В «запасные варианты» она его сама не отпустит, если будет возможность поступить в более престижный университет, пусть даже в местном предложат стипендию. А предложить могут: оценки у него неплохие, и результаты «Эс-эй-ти»^[25] тоже, и третье место в дискуссионном турнире Линкольна—Дугласа. Нет, мама лучше полностью оплатит обучение, лишь бы прилепить на машину наклейку престижного университета. Она вроде рассказывала, как наберет денег ему на высшее образование: какой-то там заем под залог недвижимости и еще оформит частный кредит... Словом, обещала устроить так, что рассчитываться с долгами будет не его заботой. А если не выгорит, он сам прилепит на заднее стекло наклейку Университета Дрю, потому что какое право она имеет его ругать за Дрю, когда сама училась всего-то в Святом Иоанне?

Перед ним огромный мир. Он оставит прошлое позади и родится заново — только на этот раз с надежной прочной защитой. Он пересоздаст этот мир. В один миг он проживет тысячелетия.

61

Коннелл мчался сломя голову, но когда выскочил на платформу вокзала Гранд-Сентрал, последний поезд, в час тридцать, уже отошел. Коннелл со вздохом пнул железную урну для газет. Он уже знал — если, живя в пригороде, опоздать на последний поезд, попадаешь в совсем иной, ночной мир. Придется теперь где-то пересидеть до пяти тридцати.

Он решил не звонить домой, хотя мама велела обязательно предупредить, если не приедет ночевать, — стыдно было признаваться, что пропустил поезд. Коннелл уехал сегодня рано утром и за весь день ни разу не давал о себе знать. У мамы сейчас и так забот хватало, чтобы еще и его контролировать. Лишь бы только он не влипал в неприятности — и Коннелл старался оправдывать доверие. Иногда, пройдясь в половине третьего ночи по пустым улицам от станции, он слышал, как мама тихонько окликает его из своей комнаты, хотя в последнее время она чаще уже спала. Сегодня придется рискнуть, — может, он успеет вернуться, пока она еще не проснулась. Коннелл старался избегать конфликтов — так проще.

Он перешел через Сорок вторую и на метро поехал до станции «Западная Четвертая улица». Девчонка, с которой они недолгое время встречались, рассказывала, что однажды практически всю ночь провела в джаз-клубе под названием «Смоллз». Туда и несовершеннолетних пускают, если только не порываешься заказывать алкогольные напитки. Коннелл ничего не знал о джазе, но так все-таки лучше, чем торчать в какой-нибудь закусочной, где тебя того гляди погонят из-за столика.

За вход пришлось заплатить. Народу было не так чтобы битком. Коннелл сел за пустой столик у самой рампы и заказал кока-колу. Негромко играла труба под сопровождение ударных, клавиш и сакса.

Лица в толпе улыбались приветливо. Официантка вроде не рассердилась, что он взял так мало. Соло на трубе закончилось, и по залу пробежал легкий плеск аплодисментов — словно летний дождь барабанит по кондиционеру.

Среди посетителей мог оказаться кто угодно. Коннелл вообразил, что сюда приходят важные люди — те, от кого многое зависит. Им, наверное, приятно видеть в своей среде молодого человека. Они считают его серьезным и светским. Он постарался сделать умное лицо и, совсем не понимая музыки, скроил восхищенную гримасу ценителя, наслаждающегося удачно взятой нотой.

Ближе к концу выступления толпа поредела, и музыканты заметно расслабились. Они кивали кому-то из публики, кое с кем даже обменивались репликами. Перерывы между номерами стали дольше. Чувствовалось, что сейчас будут играть совсем другой джаз, требующий неспешной подготовки.

Ближе к четырем часам на банкетках позади Коннелла стала рассаживаться публика. На сцену вышли новые музыканты. Официантка несколько раз подливала колу в стакан. Казалось, ночь полна возможностей. Время — его союзник; он может стать кем только пожелает.

Дом и спящие родители остались где-то далеко, на другом конце света. Коннелл мысленно присоединился к обществу деятельных людей, умеющих ценить жизнь во всей ее полноте. Вот с кого надо брать пример!

В пять официантка начала расставлять на длинном столе у входа подносы с закусками. Два-три человека направились в ту сторону.

— Это нам? — спросил он официантку.

— Всем желающим.

С ума сойти! Мало того что ему разрешили провести здесь всю ночь, так еще и завтраком накормят. Еда была не особо роскошная, но от неожиданности показалась настоящим пиром.

Коннелл набрал на тарелку булочек с маслом, положил омлет и налил в стакан апельсинового сока, предвкушая маленький ритуал: как он пропустит на освободившееся место следующего в очереди, как они обменяются азартными взглядами... Но стоявший за ним парень просто взял булочку и вернулся за столик, а больше никто и не подошел. Коннелл постоял смущенно, притворяясь, будто выбирает, что еще взять, и, не поднимая головы, поплелся к своему месту.

Домой он вернулся в семь утра. Мама спала, уронив голову на кухонный стол. Рядом стояли жестянки с печеньем, а на полу белела сахарная пудра. Накануне вечером они с мамой собирались испечь печенье к Рождеству — была у них такая семейная традиция. А он и забыл совсем: днем пошел куда-то с друзьями, потом домой так и не вернулся.

Коннелл пересчитал жестянки: мама напекла столько же, сколько обычно. Приподняв вощеную бумагу, Коннелл увидел, что часть печений не посыпаны пудрой, другие вышли кривыми и кособокими.

Мама сгорбилась, сидя на стуле, — потом наверняка спина будет болеть.

Коннелл тронул ее за плечо:

— Мам! Ложись в постель нормально.

Она проснулась не сразу, а проснувшись, медленно пошла к лестнице. На пороге обернулась.

— Я больше никогда не буду тебя дожидаться по вечерам, — сказала мама спокойно, и у Коннелла сердце сделало перебой. — Не буду волноваться, если ты не звонишь. Вообще не буду о тебе беспокоиться, обещаю. Ты свободен.

Коннелл забрел в родительскую ванную. Здесь запах лавандового мыла преобладал над запахом тефтелек. По случаю рождественского утра радиоприемники в спальне и в кухне были настроены на одну и ту же христианскую радиостанцию, словно мама не могла обойтись без рождественских песен даже ненадолго, чтобы переодеться.

Папа обмазался кремом для бритья в невероятном количестве и достал из пакетика синий пластиковый бритвенный станок — такими и самый ловкий человек запросто может порезаться. Коннелл посмотрел, как он неуклюже, наугад проводит по щеке пыточным инструментом, потом не выдержал и сбежал, пока не началось кровопролитие.

В кухне мама проверяла, готова ли индейка в духовке.

— Папа мне сообщил, что он, оказывается, терпеть не может Рождество и никогда его не любил, а я вечно наготовлю целую гору и развожу лишнюю суматоху. — Она полила индейку соком, и брызнувшие мимо капли зашипели на раскаленных стенках духовки. — Как по-твоему, я много лишнего приготовила?

По всей кухне стояли подносы с разными вкусностями, лежали аккуратно свернутые салфетки, сверкало столовое серебро и чисто вымытый хрусталь, высились горками подарки, которые мама в одиночку завернула в красивую бумагу, и печенье, которое мама испекла, тоже в одиночестве.

— По-моему, ничего лишнего.

— Я стараюсь устроить праздник, потому что трудно будет все равно, что бы я ни делала. Нужно иногда обмануть саму себя.

Коннелл не представлял, как она выдерживает отцовские безумные выкрутасы. Сам Коннелл даже находиться с ним в одной комнате не мог. Отец страшно грубил и мучил маму, а скажешь ему — все отрицал как маленький. Требовал, чтобы она чуть что бежала к нему, и ничем не показывал благодарности.

Отец спустился в кухню — все лицо облеплено окровавленными кусочками бумажного полотенца, словно давлеными комарами.

— Может, тебе другой бритвой пользоваться? — спросил Коннелл. — От этих лезвий ты весь порезанный.

— Нормальная у меня бритва.

— Попробуй безопасную, «Мах-три».

— У меня абсолютно нормальная бритва, — проговорил отец сквозь зубы, зло сжимая кулаки.

— Или электрическую.

— Что вы все ко мне цепляетесь?

— Он не цепляется, — заступилась мама. — Он хочет тебе помочь.

— Не надо мне помогать. Я и сам отлично справляюсь.

— Ты слишком много крема мажешь, — сказал Коннелл.

— Неблагодарный сопляк!

— Эдмунд!

Коннелл ушел к себе. Мама заглянула к нему:

— Ты просто люби своего отца, больше ничего не нужно.

— Я люблю, — вздохнул Коннелл. — Я понимаю.

— Через двадцать лет эти ваши ссоры не будут иметь никакого значения.

— Знаю-знаю, — перебил Коннелл. — И мне не приходится терпеть сотой доли того, что вытерпела ты, я в курсе.

Мама помолчала, словно обдумывая его слова. Обычно она за словом в карман не лезла, а тут что-то призадумалась. Лучше бы уж орала на него, как раньше.

— Подумай хорошенько: каким человеком ты хочешь стать? Больше я ничего не скажу. Ты приготовил папе подарок на Рождество?

Коннелл отвел глаза.

— Вот, держи. — Мама протянула ему пару двадцаток.

— Это зачем?

— Сходи купи ему электробритву, раз уж так заботишься.

Наутро после Рождества Коннелл услышал, как отец бреется подаренной бритвой. Спустившись в кухню, отец держал в руках одноразовый станочек «Бик».

— Между прочим, сегодня я не порезался!

— Здорово, — сказал Коннелл. — И как тебе электробритва?

— Я ею не пользовался.

— А я слышал, как она гудела.

— Ничего ты не слышал! — рассердился отец.

— Слышал!

— Сам не знаешь, что говоришь! — Отец махнул станком. — Вот чем я брился!

— Да слышал я.

Мама тяжело вздохнула и вдруг рявкнула на Коннелла:

— Не доводи отца!

— Ладно-ладно. — Коннелл достал из морозильника лед. — Нет, слушайте, ну маразм же!

— Коннелл! — сказала мама.

— Ну я же слышал! Почему он спорит? Пап, зачем ты споришь? Глупость какая-то!

— Я пользовался «Биком».

— Неправда!

— Вот, смотри! — Отец принялся скрести бритвой по сухой щеке. Морщился, но не переставал. — Вот так, видишь?

— Прекрати! — закричала мама. — Прекрати сейчас же!

Коннелл подскочил забрать лезвие. На подбородке у отца выступила капелька крови. Отец попятился и замахнулся бритвой. Коннелл дернулся, отводя голову назад.

— Эд! — взвизгнула мама.

— Ладно, хорошо, ты пользовался «Биком»!

Коннелл старался отнять бритву, но отец, уронив ее, выкрутил ему руку.

— Да, я им пользовался!

Коннелл скривился от боли:

— Пап, а может, ты будешь бриться той, другой? Все-таки сегодня Рождество. Это же мой подарок.

— Ладно. — Отец разжал руки. — А что за подарок?

— Ну, бритва. Я тебе подарил.

— Так я ею пользовался уже, — улыбнулся отец. — Чудо, как гладко бреет!

Окровавленное лезвие лежало на полу, точно улика. Запястье у Коннелла ныло. Мелькнула мысль — схватить с пола лезвие и вот так же пригрозить отцу.

— Я рад, что тебе нравится, — прошептал он.

— Замечательный подарок! — Отец потер подбородок и с любопытством посмотрел на испачканную кровью ладонь. — Очень хороший подарок. Ты добрый мальчик.

Мама быстро отвернулась к посудомоечной машине. Кажется, она еле сдерживала слезы.

— А теперь давайте праздновать, пожалуйста! — попросила мама. — Можно мы ненадолго обо всем забудем и мирно отпразднуем Рождество?

62

Посреди рекламного ролика, посвященного Дню святого Валентина, отец вскочил и выбежал из дому прямо как был, без пальто. Коннелл догнал его уже на полпути к проезжей дороге.

— Ты куда?

— Вал... Вален... Валтинов день! Надо купить для мамы ва-ле-нен-тинку.

— Когда мама вернется, съездим на машине. Холодрыга же!

Отец молча повернулся и зашагал по тротуару. Коннелл окликнул его пару раз, потом сбегал домой, схватил оба пальто и снова помчался догонять. Отец, дрожа от холода, решительно шел вперед. Коннелл еле уговорил его остановиться на минутку, чтобы надеть пальто.

— Да не беги ты! Я с тобой.

Борясь с ветром, они добрались до центра. Коннелл за локоть повел отца в магазин канцтоваров, к стеллажу с валентинками. Отец набрал целую стопку открыток.

— Папа, погоди! — Коннелл положил ему руку на плечо, успокаивая.

— Мне нужно! — ответил отец, задыхаясь от волнения.

— Давай помогу.

Коннелл забрал у отца пачку открыток и показал на полку со специальными валентинками для жен:

— Вот, отсюда и досюда!

Отец стал хватать открытки одну за другой, без разбору.

— Хочешь, выберу тебе хорошую?

— Да! — крикнул отец.

Коннелл нашел открытку с букетом цветов и надписью: «Любимой жене». Внутри были написаны какие-то безликие сентиментальные пошлости. Коннелл всегда удивлялся: кто покупает эту бредятину? Хотя мама с папой раньше дарили друг другу картинки в таком духе, а долго разбираться Коннеллу не хотелось.

— Красивая, — тихо проговорил отец. — Очень красивая.

Коннелл решил заодно купить открытку для Кейтлин. Удивительно — ему попалась одна, приблизительно выражающая его чувства. Чтобы подчеркнуть искренность послания, требовалось немного юмора, так что Коннелл взял еще и шуточную открытку.

63

Эйлин нравилось кафе «Старбакс» у станции. Когда оно открылось, многие ворчали: раньше в городе не было сетевых заведений, за единственным исключением — кафе-мороженого «Хааген-Дас». Однако Эйлин не видела причин обходить «Старбакс» стороной. Ей нравилось зданьице в итальянском стиле, с черепичной крышей и отделкой из натурального дерева. Столики на открытой веранде напоминали настоящую пьяццу, какие они с Эдом видели в Италии. Иногда она садилась со стаканчиком кофе за один из этих столиков, наблюдая, как деловые люди торопятся на поезд, а собаки элитных пород тянут за поводок своих хозяев, — хотя чаще Эйлин выбирала место внутри.

Она приходила сюда по субботам на полчасика, отдохнуть от Эда. Приходила не ради общения — просто посидеть одной среди незнакомой толпы и насладиться упорядоченностью бытия: посетителей обслуживают быстро и четко, за стеклом на витрине ровненько разложены пирожные, приятно пахнет взбитыми сливками и кофе эспрессо, тихая музыка не оглушает и разговоры вокруг не переходят в крик со стуком кулаков по столу. Ей нравилось и отсутствие той задушевной атмосферы, какая бывает в кафе поменьше. Человек — это остров, даже если сидит среди толпы себе подобных. Нравилось, что служащие кафе ее как будто не узнают, хоть она и заглядывает сюда так часто. Хотелось, чтобы все оставили ее в покое. И к тому же здесь никто посетителей не торопил — сиди сколько потребуется.

Сегодня она сидела внутри, листая принесенную с собой «Таймс», и вдруг, нечаянно подняв глаза, увидела, что женщина за соседним столиком плачет. Женщина помоложе Эйлин — должно быть, немного за тридцать. Довольно привлекательная, деловой костюм по фигуре, волосы завязаны в аккуратный хвостик. Она сидела, подсунув под себя руки, и вся тряслась от беззвучных рыданий. Смотреть на это было неловко и странно. Эйлин не могла дальше читать — все время оглядывалась. Всхлипы стали громче. Люди за другими столиками начали переглядываться. Какой-то мужчина, подняв брови, глянул на Эйлин, словно говоря: «Каково?» А у нее было такое чувство, словно отражение в воде тихого озерца потревожил дикий зверек.

Наверное, лучше бы уйти, но она сидела как зачарованная. Оставалось еще пять минут до того, как надо будет возвращаться домой, к Эду. Интересно, чего эта женщина ждет от окружающих? Может быть, Эйлин должна подойти к ней и сказать: «Успокойтесь, все будет хорошо»? Прижать к груди совершенно постороннюю женщину и сказать: «Ну поплачьте, легче станет»? Может, это и правильно — единственно правильно. Но не будет ли это ложью? Как можно обещать, что все будет хорошо?

Эйлин снова уткнулась в газету. Краем глаза она видела, что женщина встала и, выйдя из кафе, направилась в сторону Пондфилд-роуд. Мелькнула мысль пойти за ней, но Эйлин побоялась — вдруг кто-нибудь решит, что они знакомы. Выждав минуту, Эйлин медленно прошла к выходу, по дороге выбросив недопитый стаканчик кофе.

На свежем воздухе ее решимость ослабла. Эйлин двинулась было к автостоянке и, уже подойдя к первому ряду машин, вдруг повернулась и бросилась бегом по Пондфилд-роуд. Она не помнила, когда в последний раз так бегала. Той женщины, может, уже и след простыл, но нужно хотя бы попробовать ее найти. На бегу Эйлин увидела свое отражение в витрине — до чего же дурацкий вид. Немолодая усталая тетка несется сломя голову за какой-то дурой и ведь сама не знает, что ей скажет, если догонит.

На углу Парк-плейс и Пондфилд-роуд Эйлин осмотрелась и заметила незнакомку из кафе — та уже миновала аптеку, направляясь к станции. Эйлин уже знала, как заговорит с ней. Остановит ее и спросит, нельзя ли ей помочь. Скажет: «Не вам одной плохо».

Она побежала дальше. Сердце мучительно колотилось. Почти догнав незнакомку — они уже миновали ресторан «Крейвенс», — Эйлин замедлила шаг, чтобы немного отдышаться и не показаться полной истеричкой, когда заговорит.

Поравнявшись наконец с незнакомкой, Эйлин пошла быстрее, свернула за угол и в обход всего квартала вернулась к своей машине. Там опять передумала и решила объехать кругом — вдруг еще не поздно. Эйлин выйдет из машины и просто постоит рядом с той женщиной, если заговорить не решится. Может, той женщине станет от этого хоть чуточку лучше. И в самом деле, она увидела незнакомку почти на том же месте, где обогнала ее. После секундного колебания Эйлин проехала мимо. От стыда и растерянности она вместо обычного своего маршрута поехала домой какими-то задворками. А та женщина пусть сама справляется со своими горестями. Такова жизнь, и нечего делать вид, будто может быть иначе.

64

Приближался день отъезда Коннелла. Мама велела ему сводить отца куда-нибудь погулять. Обычные их места — бейсбольные тренировочные площадки — исключались, а на стадионе «Шей» сегодня матча не было. Коннелл повел отца в Метрополитен-музей — ничего другого просто не придумал.

В вестибюле толпились люди, спасающиеся от дождя.

— Совсем как зал ожидания на вокзале, — сказал отец.

Коннелл поразился уместности сравнения и вдруг вспомнил, как они много лет назад стояли на ступенях перед входом в Метрополитен-музей. «Вот почему у нас великая страна! — сказал отец, держа в руке две монетки по двадцать пять центов. — Филантропы прошлого, люди прозорливые и с широкой душой, подарили нам возможность любоваться бесценными произведениями искусства, заплатив столько, сколько каждому средства позволяют». Сам он, впрочем, заплатил рекомендованную цену полностью.

Коннелл провел его вверх по бесконечной лестнице. Они остановились перед картиной под названием «Гольфстрим», изображавшей человека на палубе крошечной парусной лодочки со сломанной мачтой посреди бурного моря. Вокруг лодки кружили акулы, а человек лежал, опираясь на локоть, словно воплощение безмятежного покоя — или, быть может, безграничной покорности судьбе.

— Уинслоу Хомер, — сказал отец.

— Ты его знаешь?

— Один из моих любимых художников. Как-то в детстве мне попалась книга о нем, в библиотеке на Юнион-стрит. Я понятия не имел, кто это такой, просто понравилась картинка на обложке. Я потом эту книгу держал у себя несколько месяцев.

— А я не знал...

Удивительно, отец еще помнит эстетические впечатления детства. У Коннелла защемило сердце, когда он представил, сколько дней они провели на разных этажах одного и того же дома. И захотелось самому стать когда-нибудь человеком, который задумывается о том, что приносит людям радость.

— В какую передрягу попал, — сказал отец. — Интересно, что он делал, когда попадал в передрягу?

— Кто? — спросил Коннелл. — Хомер? Или этот тип в лодке?

Отец только кивнул:

— Какое счастье, что художники пишут картины. Иначе у нас бы совсем ничего не было.

— Ну, может, не совсем ничего! — засмеялся Коннелл.

На улице лил дождь. У отца дрожали руки. Коннелл, держа его под руку, помог спуститься по скользкой от воды лестнице. Дождь хлестал со всех сторон сразу.

На последней ступеньке отец остановился, к большой досаде Коннелла, которому хотелось поскорее спрятаться от жалящих капель. В сероватой мгле отцовское лицо было не разглядеть за капюшоном дождевика и мокрыми очками.

— Что случилось? — спросил он, и тут сквозь пелену дождя сверкнула белозубая улыбка.

— Как красиво!

— Что?

— Всё, — ответил отец, широким жестом поведя рукой.

Коннелл зашел в отцовский кабинет за кассетой и увидел, что отец застывшим взглядом рассматривает свои дипломы. С краю полки несколько книг повалились плашмя. Коннелл поставил их прямо. Все книги покрывал тонкий слой пыли.

Пару часов спустя, когда он принес кассету обратно, отец сидел в той же позе. Коннелл сперва подумал — спит, но он по-прежнему смотрел на стену. Коннелл спросил, о чем он думает.

— Сколько труда, наверное, на них потрачено, — сказал отец.

Когда пришло время ехать в аэропорт, откуда Коннелл впервые в жизни улетал в Чикаго, мама была на работе. Могла бы и отпроситься... Коннелл взвалил на спину рюкзак, повесил на каждое плечо по тяжелой спортивной сумке и отправился на станцию. Отец собирался в церковь, так что они вышли вместе.

Глядя с пешеходного мостика через шоссе Спрейн-Брук-парквей на поток машин, идущих в обе стороны, Коннелл подумал, что подробная схема автомобильных дорог похожа на карту рек или рисунок системы кровообращения. Он застрял на несколько минут, погрузившись в созерцание и чувствуя, как зарождается какая-то мысль, пока что неясная ему самому. Она еще оформится, когда он будет в университете, вдали от дома, где разум сковывают привычные рамки. Тогда рассеются ложные представления, навязанные личной биографией, и прежний опыт озарится светом чистого разума.

Ближе к станции, на мосту через реку Бронкс, отец, в свою очередь, остановился, перегнувшись через каменный парапет. Коннелл сперва подумал, что мысли отца заблудились неведомо где, а потом ему пришло в голову — уж не передразнивает ли тот его? Поставив одну сумку, он потянул отца за рукав.

— Ну пап! — Коннелл не думал, что прозвучит так раздраженно.

Отец покачал головой и указал на воду.

— В чем дело? Что там?

Тут Коннелл увидел: внизу, на камне, грелась на солнышке лягушка. Может, это было ее обычное место и отец уже видел ее раньше, а сейчас вспомнил и посмотрел опять. Он, кажется, радовался, что Коннелл видит лягушку вместе с ним. Отец захлопал в ладоши, и лягушка скакнула в реку — только круги пошли по воде.

За полквартала до станции Коннелл увидел подъезжающий поезд 12:23. Можно еще успеть, если бегом. Отец побледнел от жары, сутулился и нетвердо держался на ногах. Годился и следующий поезд, в 12:55, и даже через один. До вылета оставалась еще куча времени.

Коннелл провел отца под железнодорожным мостом к кафе, где зависал все лето, — «Раб кофемолки».

— Два крышесноса, — сказал он, подойдя к стойке, и моментально почувствовал себя идиотом.

Отец, если и заметил, вроде не обиделся. Коннелл купил на двоих одну булочку из кукурузной муки и отвел отца к дальнему столику.

— Грустно уезжать так далеко...

— Что грустить, — ответил отец. — Развлекайся. Изучай то, к чему душа лежит.

— Я буду по тебе скучать.

— Брось! Живи своей жизнью.

Машины за окном дышали отраженным жаром. Солнце немилосердно палило с безоблачного неба. Город пульсировал накопленной за лето энергией. До поезда 13:23 оставалось еще двадцать минут.

— Ты домой-то нормально доберешься?

Отец кивнул. Они пошли к станции.

— А в церковь ты так и не попал.

— Здесь не хуже. — Отец показал на кафе.

Потом отец пошел за газетой. Коннелл, проводив его взглядом, сел в тени на прохладную бетонную скамью и достал из рюкзака книгу. Только он все время отвлекался, думая о том, как отец бредет один к пустому дому. К тому времени, как раздался гудок подъезжающего поезда, Коннелл одолел всего одну страницу. А пока запихивал книгу в рюкзак и собирал сумки, торопясь к поезду, все мысли об отце напрочь вылетели из головы.

65

Как-то в октябре Эйлин хотела с утра включить Эду телевизор, но изображение не появилось на экране. Мастер по ремонту не мог прийти сразу, а Эйлин нужно было на работу. Она оставила Эда на диване, зная, что ему больше нечем заняться, кроме как сидеть и думать. Как он проведет целый день, когда не на что отвлечься от мыслей?

На работе у нее все валилось из рук. Эйлин раз десять ему звонила, и каждый раз он торопился закончить разговор, сказав всего несколько слов, как будто был занят каким-то важным делом.

Вечером она застала его в точности на том же месте. Неужели так и просидел девять часов подряд? Эйлин заглянула в холодильник и в микроволновку: по крайней мере, он поел. Лужица мочи на полу в уборной несказанно ее обрадовала. Хорошо, что она звонила, — хотя бы заставила его вставать.

Так же прошел еще один день, а на третий с утра наконец пришел мастер.

Оказывается, всего-то надо было перепрограммировать что-то в телевизоре и в коробочке кабельного блока. Эйлин дала мастеру сорок долларов на чай, сверх официальной платы.

— Если вдруг еще понадобится, пожалуйста, приходите к нам вне очереди, — попросила она, стараясь за шуткой скрыть отчаяние. — Нам без телевизора никак.

66

Коннелл не спал всю ночь — спешил дочитать к семинару «Преступление и наказание». В предрассветный час, когда он едва мог бороться с усталостью и раздробленностью сознания, ощущавшейся, в полной гармонии с выбранной книгой, как нечто вроде «умственной лихорадки», сюжет понесся вскачь с поистине дьявольской скоростью и перестал восприниматься отвлеченно, зацепив Коннелла за живое. Это могла быть история нервного срыва у любого его ровесника, измотанного тяжелой студенческой жизнью, а тем более вдали от дома, среди русских морозов.

В девять утра Коннелл уронил голову на руки, дать отдохнуть глазам на пять минут, а когда очнулся, часы показывали без десяти одиннадцать и он уже опаздывал на одиннадцатичасовую пару. Коннелл лишний раз порадовался, что выбрал общежитие с комнатами на одного, — хоть и расположенное в жутком здании-коробке, оно зато было ближе всего к университету.

Наспех одевшись, он кинулся вниз по лестнице, прыгая через пять-шесть ступенек и с грохотом приземляясь на каждой площадке. Вихрем пронесся через внутренний дворик, сплошь покрытый бетоном, — общежитие явно строил тюремный архитектор. Коннелл каждый раз поражался контрасту с неоготическим изяществом большинства университетских корпусов. Он снова пропустил завтрак, а при двух семинарах подряд, скорее всего, пропустит и обед. Он столько раз пропускал обеды со скидкой в студенческой столовой, что уже и не различал, когда внутренности сводит от голода, а когда — от чувства вины. Коннелл часто заходил в кафе «Медичи», «Флориан» и «Салоники». Обычно они заваливались туда всей компанией из студенческого театра, занимали столик и до поздней ночи там просиживали, поочередно отходя и возвращаясь, до и после репетиций.

Пробежка через весь кампус, от Рокфеллеровской часовни до лекционного корпуса Кобба, вышибла из него дух, а ведь раньше он бы даже не запыхался. Устремляясь к духовной жизни, Коннелл совершенно перестал заботиться о своем теле. Все бы очень хорошо и возвышенно, только временами он замечал, что организм не выдерживает. Мышечная масса словно таяла. Коннелл всегда был долговязым, а теперь еще и отощал: вместо того чтобы, как полагается, набрать пятнадцать фунтов, потерял двадцать. Наверное, со стороны казалось, что он наркоман какой-нибудь, хотя наркотиков он и не пробовал — боялся. Мало того что отец всю жизнь занимался изучением психотропных веществ — Коннелл на его примере мог воочию наблюдать, что бывает, когда нарушается сложная химия мозга. Нет уж, он свой мозг не будет гробить. Конечно, всякому ясно, что недосып в чем-то пострашнее наркомании. Самым сильным наркотиком был для него кофеин. Коннелл целыми днями пил кофе и от этого ходил постоянно взвинченный. Он носил прическу в стиле пятидесятых, с напомаженными волосами, и громадные очки в пластмассовой оправе, словно из театрального реквизита. Когда октябрь плавно перетек в ноябрь, погода сделалась точно в тон манере, усвоенной большинством знакомых Коннелла: бодрая, чуть резковатая, прозрачная, с редкими промежутками ненормального тепла.

Коннелл остановился отдышаться, глядя на неутомимых курильщиков, — в любую погоду целая толпа их у длинной полукруглой каменной скамьи попыхивала сигаретами «Голуаз» и «Лаки страйк», вообще любой марки, лишь бы без фильтра, чтобы жар быстрее проникал в легкие. Зимой все прохожие в кампусе казались курильщиками — в холодном воздухе клубился пар от дыхания.

Добравшись до комнаты, где проходил семинар, Коннелл рухнул на свое место за круглым столом, а потом внезапно проснулся, и оказалось, что все на него смотрят. Преподаватель только что попросил его высказать свои соображения о том, какие причины для убийства могли быть у Раскольникова, помимо высказанных им самим абстрактно-философских идей. Коннелл ответил: может быть, Раскольникова мучил своего рода эдипов комплекс? Отец его умер, и Раскольников жил под гнетом необходимости пробиться в жизни, чтобы обеспечить мать и сестру. Квартирная хозяйка воплощала для него образ матери, — возможно, старуха-процентщица, в свою очередь, стала воплощением этих чувств, не нашедших выхода?

Преподаватель, американец русского происхождения с мефистофельской бородкой, добродушно усмехнулся. Коннеллу уже случалось засыпать на занятиях, а проснувшись, изрекать неожиданно глубокие мысли. То ли преподаватель обладал тем трудноопределимым качеством, которое называют русской душой, то ли сам когда-то страдал от недосыпа. Так или иначе, неуставное поведение Коннелла он воспринимал как проявление истинно научного духа. Конечно, если бы Коннелл не прочел книгу, ему пришлось бы несладко. Но заснуть посреди занятия, на виду у препода, и, будучи внезапно разбуженным, выдать ответ, над которым другие студенты всерьез призадумались, хоть и косились на Коннелла жалостливо или презрительно, — кажется, преподаватель счел, что это вполне уместный подход к обсуждению Достоевского.

А Коннелл просто не выспался, как и всегда. Он мог задремать даже стоя, прямо по ходу разговора. Если слишком долго стоял, прислонившись к стене, то начинал крениться набок и чуть не падал. Столько всего надо было прочесть, и разговоры часто затягивались до глубокой ночи.

После семинара он вышел на несколько минут постоять у входа в здание. На глаза ему попались преподаватель с сынишкой, рыжим пацаном лет пяти, — Коннелл часто их здесь видел. Они шли держась за руки, преподаватель на что-то указывал, потом оба остановились посмотреть, как белка, поскользнувшись, съехала по наклонно откинутой крышке мусорного бака и шлепнулась на груду пластиковых коробочек из-под еды.

Если бы его отец тоже был здесь! Они бы снимали квартиру в городе, отец весь день гулял бы по территории университета, а потом они вместе обедали бы. Коннелл показал бы ему кабинеты для занятий. Отцу понравились бы великолепно оборудованные лаборатории, умные студенты и общее ощущение высокой цели. Отцу не довелось учиться в таком университете, хоть он и утверждал, что по духу все университеты одинаковы, а различия между ними не столько качественные, сколько количественные.

Когда закончился второй семинар, Коннелл вернулся в общежитие и немного позанимался. Затем отправился обедать и на репетицию. Ему дали роль Орландо в комедии Шекспира «Как вам это понравится», потому что на диспутах в дискуссионном клубе он приобрел некий риторический лоск. Беда в том, что он не умел представить себя не собой, а кем-то другим, — да он себя-то самого толком не знал. Чтобы выйти из положения, он подсматривал у окружающих характерные черточки, стараясь из них слепить личность. Коннеллу нравилось думать, что все студенты делают так же, но как-то раз он столкнулся с одним из тех спокойных и уверенных молодых людей, чей характер, в гераклитовском смысле, сформировался уже при рождении^[26], и почувствовал себя глупым и пристыженным. К счастью, его шекспировский персонаж был немного наивен, так что Коннелл мог позволить себе на сцене некоторую растерянность и это воспринималось вполне естественно.

Уже неделю они репетировали сцены с фехтованием — единственные, которые Коннеллу удавались. Он несколько месяцев не занимался физкультурой — или целый год? — и все же в какой-то степени сохранил прежнюю гибкую силу, так что кувырки выполнял с легкостью, отчего становилось еще больше стыдно за остальную часть своей игры. Отцу понравилось бы смотреть, как Коннелл отрабатывает сцены поединков. Он обожал авантюрные фильмы о мореплавателях и о Второй мировой, когда боевые друзья плечом к плечу идут навстречу опасности.

После репетиции все участники спектакля отправились к «Медичи». Завязался оживленный разговор о свободе воли. Толпа народу набилась в тесную кабинку. Коннелла притиснули к стене. Все девчонки — и в том числе Дженна, с которой у Коннелла было несколько весьма теплых встреч, причем она почти уже согласилась встречаться только с ним, — с ума сходили по одному парню, который увлекался работой по дереву, что придавало ему очаровательную вещественность в чересчур абстрактном университетском мире.

Словно пьяный от бесконечного количества выпитого кофе, Коннелл ел равиоли и вертел порционный пакетик с сахаром, когда вдруг на него снизошло озарение о природе пространства и времени, от которого мозг чуть не вскипел. Внезапно он словно воочию увидел, какой путь проделал этот пакетик, пока не попал к нему в руки: рос на поле сахарный тростник, потом его собрали, переработали на сахарном заводе, и вот сейчас эта долгая дорога завершится. И будущее, что его ждет: бумажный пакетик будет гнить в земле, пока не разложится окончательно. В один момент времени этого пакетика вообще не существовало, в другой его держит Коннелл, а в следующий — смятый пакетик валяется в мусорном баке и ждет, когда его увезут на свалку. Коннелл знал, что этого никому не объяснишь, нет смысла и пытаться. Другие актеры заспорили о драматургии Теннесси Уильямса, Юджина О’Нила и Артура Миллера. Коннелл был словно и здесь, и не здесь. «Это как на сахарной фабрике „Домино“, — думал он. — Папа когда-то делал там сахар, который расфасовывали в такие пакетики. В эту секунду в прошлом он держит пакетик в руке». Коннелл внезапно увидел, как отец мысленно заглядывает в будущее и различает смутные очертания своей жизни, жены и ребенка. А когда-нибудь он умрет и будет лежать в земле. И Коннелл тоже, а сахар будут делать по-прежнему.

Ему хотелось позвонить отцу, разделить с ним эти мысли, рожденные лихорадкой, но они и в лучшие времена любому показались бы полной бессмыслицей, а отец в своем нынешнем состоянии и вовсе ничего не поймет. И все-таки так хотелось рассказать кому-нибудь о своем прозрении, оно ведь уже ускользало. Вот-вот совсем уйдет, не успеешь даже повернуться к соседу по столику. Тогда Коннелл нарисовал себе мысленный образ отца в молодости, одетого в белый халат и с планшетом в руках, и, стискивая пакетик сахара в кулаке, мысленно послал свою мысль этому молодому человеку сквозь время и пространство. Потом надорвал пакетик, высыпал сахар в чашку и долго смотрел, как он растворяется.

Режиссер спектакля напрасно восхищалась его ораторским мастерством. Не разглядела, что за внешним блеском ничего нет. Он способен выступать перед аудиторией, произнося трескучие фразы, но убедительно изобразить юношескую наивность ему удается только потому, что он заблудился на пути к себе и знает об этом, — собственно говоря, это единственное, что он о себе знает. Выходя на сцену, он не играл.

На следующее утро он опять проспал и снова мчался как оглашенный вниз по лестнице, но на этот раз, неудачно приземлившись на очередной площадке, почувствовал, как что-то хрустнуло в ноге. Еле доковылял до учебного корпуса, потом до больницы и на репетицию явился на костылях, с переломом. Режиссер словно с самого начала ожидала чего-то в этом духе. Никаких дублеров у них, конечно, не было, поэтому Коннеллу пришлось так и играть на костылях. Сцены поединков пришлось ставить заново — а они с партнером уже довели их до такого совершенства, что кто-то предложил, когда нога срастется, устроить авангардный спектакль, состоящий исключительно из их кульбитов. Для нынешней постановки вместо этого добавили сцену, где персонажи мерились силой посредством армрестлинга.

Почему-то на костылях Коннелл почувствовал себя уверенней. Пришлось заново учиться ходить по сцене. Физические усилия отвлекали от навязчивого страха, что он не успеет выучить роль, и в результате перед самым спектаклем Коннелл смог наконец повторить свои реплики не по книжке. Ногу он сломал по чистой случайности, но ему нравилось тешить себя мыслью, что тут не просто случай, а в мире все-таки существуют некие высшие силы и что мистическое озарение над пакетиком сахара в шумном ресторане в самом деле позволяет прикоснуться к тайнам вселенной. Так приятно думать, что ты, быть может, в самом деле встретился с отцом в какой-то иной точке времени и пространства — просто потому, что вообразил себе это, глядя, как тают в кофейной чашке кристаллики сахара.

Не забыть бы звякнуть старику.

67

После одиннадцатичасовой мессы Эйлин с Эдом немного прогулялись по улицам, а потом зашли в супермаркет. Нужно было докупить кое-что — Эйлин пригласила к ужину чету Коукли. На выходе Эд вдруг остановился между автоматическими дверьми и закричал:

— Нет! Нет!

— Ох, только не сейчас! — вздохнула Эйлин. — Перестань, нам домой пора.

— Не пойду с ней! — надрывался Эд. — Полиция!

Эйлин дернула его за руку. Он вцепился в раздвижную дверь, каким-то чудом не уронив продукты.

— Ну пожалуйста, идем! — уговаривала Эйлин.

— С тобой не пойду! Полиция! Полиция!

Эйлин рванула сильнее. Эд пошатнулся, невольно сделал пару шагов и вдруг бросился на пол. Выпавшая из сумки дыня покатилась на улицу. Эйлин не могла сдвинуть его с места. Люди проходили мимо, оглядывались, потом кто-то остановился. Постепенно собралась толпа. Эд кричал и требовал полицию. Эйлин смущенно улыбалась. Подошли несколько работников магазина. Должно быть, кто-то позвонил по девять-один-один: раздвигая толпу, к Эйлин спешили двое полицейских.

— Полиция! — завопил Эд, увидев их.

— Вот твоя полиция! — со злостью рявкнула Эйлин. — Заткнись уже!

Эта вспышка сыграла ей во вред. Эйлин объяснила полицейским, что она его жена, однако Эд продолжал кричать, и ей явно не поверили. Из толпы выступила какая-то совершенно посторонняя женщина, хорошо одетая, в шубке из барашка, и сказала, что знает Эйлин.

— Я ее часто вижу в церкви, — сообщила она вполголоса, словно подчеркивая, что они незнакомы. — Она о нем заботится. Не думайте, здесь ничего противозаконного.

У Эйлин гора свалилась с плеч, и в то же время унизительно было сознавать, какое зрелище они тут устроили. Полицейские смягчились; один попросил толпу разойтись, а другой спросил Эйлин, что такое с Эдом и кому она может позвонить, чтобы попросить о помощи.

Растерявшись, Эйлин никого не могла вспомнить: ни соседей и ни единого друга поблизости.

— Вам некому позвонить?

— Я здесь никого не знаю...

Это и ее саму поразило. Полицейские мрачно переглянулись, точно их внезапно попросили перетаскать целую кучу ящиков с книгами. Подхватили Эда под руки и повели к машине.

Дома Эйлин позвонила Коукли и отменила сегодняшнюю встречу. Эд нес околесицу, отказывался есть, кричал, что не возьмет еду из ее рук. В конце концов Эйлин уговорила его лечь, и он уснул.

Через несколько часов разбудила, чтобы дать лекарство.

— Так хорошо прогулялись, правда? — сказал Эд. — Хороший сегодня был день.

— О чем ты?

— Разве мы плохо погуляли?

После ужина Эд снова лег спать, а Эйлин вернулась в кухню и откупорила бутылку вина, купленную для гостей. Она специально попросила продавца подобрать сорт для ценителя. Джек Коукли уже несколько лет учился разбираться в винах. Сам себя он называл энофилом — Эйлин раньше и слова-то такого не слышала. Продавец предложил ей бутылку бордо с незнакомой этикеткой, сказав, что это вино отличают насыщенный вкус, в котором ощущается присутствие мягких, приятных танинов, гладкая текстура и богатый букет фруктовых оттенков с обертонами дыма. Эйлин кивала с умным видом. Бутылка стоила бешеных денег, и Эйлин уже хотела попросить вино подешевле, которое хорошо знала, но под оценивающим взглядом продавца не решилась.

Почти прикончив бутылку, она позвонила Синди.

— Меня чуть не арестовали, а он говорит: «Хороший был день». — Эйлин осушила последний бокал. — В жизни не пила такого чудесного вина!

Она повесила трубку и принялась методично уничтожать запасы еды в холодильнике: закуски, приготовленные к сегодняшнему ужину, разные остатки, торт, который испекла утром.

Висок дергало подступающей головной болью. Из-за этого Эйлин и сторонилась алкоголя, хотя отлично понимала, отчего многие к нему тянутся. Возможность расслабиться, отрешиться от повседневных забот, отпустить вожжи и не думать ни о чем, кроме следующего бокала. Забыть обо всем. Забыться — это так прекрасно.

68

Эйлин ничего не могла с собой поделать, хоть и знала, что холод и толпы прохожих — не лучшая обстановка для Эда: в последнее время он стал заметно чувствительнее к холоду, а от незнакомых людей вокруг мог впасть в буйство. Но она не видела рождественских витрин на Пятой авеню с тех пор, как переехала в Бронксвилл; а когда они жили в Джексон-Хайтс, каждый год ездили обязательно. Ужасно не хотелось и в этом году пропустить.

Оставив машину на стоянке, они пошли вдоль длинного ряда магазинов. Эйлин боялась, что Эд разозлится из-за толкотни, но он молчал и позволял вести себя за руку.

Первым был «Лорд и Тейлор». Где-то вверху из скрытых репродукторов гремела песня «Колокольчики звенят». В первой витрине кружились и подпрыгивали механические фигурки, в немом и неутомимом движении изображая картину «Рождественское утро». Мальчик подскакивал на месте в танце наподобие гопака, восторженно любуясь новым велосипедом; девочка качала на руках новую куклу вправо-влево, словно это была не кукла, а модель самолета; отец семейства снимал со стены над камином и никак не мог снять чулок с подарками.

Эд толкнул Эйлин в плечо:

— Смотри, как здорово!

Она в жизни не видела у него такого энтузиазма.

— Смотри! Смотри! — повторял Эд.

То же самое повторилось у следующей витрины и у всех магазинов, от «Фортунофф» до «Мейсис». Он любовался каждой с детским восторгом и, широко раскрыв глаза в радостном предвкушении, шел за Эйлин к следующей увитой гирляндами витрине.

Вечером, лежа в постели, Эйлин ни одной витрины не смогла вспомнить. Только видела перед собой сияющую улыбку Эда и отражение разноцветных огней в его очках.

На следующий день позвонил Коннелл — предупредить, что не приедет на Рождество. Его пригласила к себе на каникулы очередная подружка. Тем же предлогом он отговорился на День благодарения.

— Что за девушка? Сперва День благодарения, теперь еще и Рождество... Не пора ли нам с нею познакомиться?

— Познакомитесь, — пообещал Коннелл, к немалому ее огорчению.

— Что ж... — сказала Эйлин. — Папа наверняка расстроится.

Она собиралась позвать на Рождество нескольких друзей, но потом передумала. Эд не заметит, ему все равно, даже если они просто разогреют замороженный ужин и просидят весь вечер у телевизора. Так бы и сделала, если бы не кузен Пат — он позвонил вскоре после Коннелла и сказал, что они с Тесс и девочками все-таки смогут приехать. Пат для нее был почти братом. Когда Эйлин была еще подростком, Пат каждый год помогал ее отцу устанавливать елку. Он до жути напоминал ей отца. Когда она пожаловалась, что Коннелл не приедет, Пат сказал, что они погостят у нее весь долгий рождественский уик-энд, начиная с субботы, двадцать третьего.

— Девочки тебе помогут с готовкой, с уборкой. Все, что надо, сделают!

Эйлин понимала, что должна бы растрогаться, но все это совершалось помимо ее воли, а ей было необходимо, чтобы хоть что-то произошло в точности так, как она задумала.

Когда приехали Пат и Тесс с девочками, Эд спустился вниз поздороваться, но через несколько минут опять исчез, хотя все уже садились за стол. Эйлин нашла его в спальне — Эд с растерянным видом сидел на диванчике у изножья кровати.

— Ты намерен к нам присоединиться?

— Эта женщина, там, внизу... Я чувствую, что должен ее знать. Кто она?

— Ты про Тесс?

— Ее так зовут?

— Ну да. Тесс.

— Хорошо.

Эд встал и пошел к двери. На пороге остановил Эйлин:

— Ты ей не говори, что я ее не знаю.

— Да знаешь ты!

— Не говори ей.

— Не скажу. Честное слово.

— Хорошо.

— Ты запомнил имя?

— Не надо меня проверять!

— Я не проверяю, просто хочу помочь.

Эд задумался.

— Напомни, как ее зовут?

— Тесс.

— Я сказал: не надо этих тестов!

— Нет! — засмеялась Эйлин. — Не «тест», а Тесс. Зовут ее — Тесс.

Эд несколько раз повторил имя.

— А откуда, говоришь, я ее знаю?

— Она жена Пата.

— Пата? — удивился Эд. — Твоего кузена?

— Да! — Эйлин снова не удержалась от смеха.

— Так что же ты сразу не сказала?

— Ты хоть знаешь, кто такой Пат?

— Пат — твой кузен, — проговорил он, словно сердясь на ее тупость. — Знаю, конечно.

— Конечно, — хмыкнула Эйлин.

Поправила Эду очки и повела его вниз.

Утром Эд вышел за газетой. Эйлин обрадовалась: чуточку полегче, если его хоть какое-то время не будет дома. Нужно много всего приготовить к празднику, и племянницы ей помогают. День выдался теплый не по сезону. Может, Эд еще посидит на лавочке около супермаркета.

Элиз помогла Эйлин резать картошку, а Сесили начистила серебро. Потом Эйлин учила их готовить лотарингский пирог, едва не пританцовывая под рождественскую музыку из радиоприемника, и вдруг вспомнила, как Эд, еще до того, как переключился на наушники, любил стоять посреди гостиной и дирижировать симфоническим оркестром, весело размахивая невидимой палочкой в такт пластинке. Эйлин нравилось смотреть, как он входит в раж, а после сам над собой смеется.

Придя в хорошее настроение, она почти забыла, что Коннелл не приедет домой на праздники. Глядя на деловитую суету Элиз и Сесили, вдруг подумала: что, если бы у нее родилась дочка, а не сын? Дочки остаются при родителях, не то что сыновья. Дочери ее подруг не уезжали от семьи дальше чем за несколько миль.

Полтора часа прошло, а Эд все не возвращался. Впрочем, ходил он медленно, так что вполне мог быть еще в пути. Да и слишком хорошо ей было, чтобы беспокоиться. Но вскоре Тесс поинтересовалась:

— А где Эд?

Эйлин слегка встревожилась. Ничего плохого с ним, конечно, не случится, но что, если он заблудился? Зря она позволила себе благодушествовать.

— Наверное, заглянул в «Топпс», это местная кондитерская. Там его ужасно балуют. Поеду спасать продавщицу, а то ему только позволь, он там весь день просидит.

Она медленно ехала по Палмер-роуд, заглядывая в окна магазинов, и чувствовала себя преступницей, высматривающий подходящий объект для ограбления. Эд не сидел нигде на скамейке. С тех пор как он вышел из дому, похолодало и ветер усилился. Эйлин жалела, что, щадя свою и его гордость, не приобрела для него специальный браслет, на котором указаны имя, фамилия, домашний телефон... Теперь Эд бродит где-то по улицам, и никто не может догадаться о его состоянии.

Эйлин свернула на Кимбол-авеню, чтобы проверить боковые улочки. На Мидленд-авеню какой-то человек, размахивая руками, подскочил к машине, остановившейся у светофора. Эйлин не сразу сообразила, что это ее муж. Она включила аварийку и бросилась к нему. При виде нее Эд захлопал в ладоши. Она потянула его за рукав. Проезжавший мимо синий «мерседес» погудел и замедлил ход. Эйлин сперва подумала, что это ее сосед, но потом с облегчением разглядела за рулем незнакомого седого мужчину. А вдруг он ее узнал и будет рассказывать об этой сцене дома за ужином?

От ярости Эйлин не могла говорить. Давно Эд торчит на перекрестке и мешает движению? Счастье еще, что его не забрали в полицию!

Эйлин усадила Эда на пассажирское сиденье, пристегнула ремень безопасности и, только вернувшись на свое место за рулем, спросила:

— Что ты делал так далеко от дома?

— Ты же меня нашла, — ответил он. — Давай не будем поднимать шум из-за ерунды. Едем домой.

— Ты заблудился? Не знал, где находишься?

Эд уставился на свои ботинки. Эйлин увидела, что подметки отстают. Надо бы купить ему новую пару или, по крайней мере, заменить подошвы. Она уже какое-то время не заботилась о подобных мелочах. Все чаще ее посещала подленькая мыслишка: Эд все равно не заметит.

— Я хотел прогуляться до торгового центра.

— Какого черта! — заорала Эйлин. — Скажи правду: ты шел домой и заблудился?

— Нет! — Он упрямо замотал головой.

— Эд, мне необходимо знать.

— Я хотел тебе кое-что купить.

— Мы же решили, помнишь? В этом году мы не дарим друг другу подарки на Рождество. Так будет проще.

— Не Рождество, — сказал Эд.

— А что тогда?

— Наша годовщина. — Он вытянул вперед руку с обручальным кольцом. — На Новый год.

— Эдмунд, свадьба была двадцать второго января.

— А познакомились мы в Новый год.

Эйлин притихла. Она представила себе встревоженный взгляд, каким их встретит Тесс. Взгляд, в котором отчетливо читается благая мысль: «Зачем ты вообще выпустила его из дому?»

Эд устало откинулся на спинку сиденья.

— Надо возвращаться, — сказала Эйлин. — Все за нас беспокоятся.

Подъезжая к дому, Эйлин взглянула на Эда. Он вертел в руках бумажник:

— Все равно у меня денег с собой не было...

Эйлин перестала класть ему деньги в бумажник. И кредитные карточки вынула, чтобы кто-нибудь их не стащил.

Она развернулась и поехала в торговый центр. Остановила машину возле универмага «Мейсис». Порылась в собственном кошельке — там среди однодолларовых бумажек лежала сотня.

Эйлина знала: мужчине тяжело принимать деньги от женщины. Еще живя дома, когда отец ушел на пенсию, она всеми силами старалась как можно дольше не подвергать его этому испытанию. Эд протянул ей бумажник, и Эйлин сунула туда сложенную стодолларовую бумажку коротким точным движением, словно делала укол.

В магазине Эйлин сказала, что подождет в отделе сумок, и Эд пошел дальше один. Эйлин наблюдала издали, как он о чем-то спросил продавщицу, и та указала на эскалатор. Эд поехал вверх, держась обеими руками за резиновый поручень, будто на палубе корабля. Эйлин последовала за ним. Эд вошел в отдел женской одежды. Эйлин со страхом представила, как он хватает одно платье за другим, но Эд шел медленно, словно большой кот, подкрадывающийся к добыче. Вещи внимательно рассматривал, не прикасаясь, и наконец остановился у дальней стены. Эйлин притворилась, что перебирает платья на ближайшей стойке. К Эду подошла продавщица, но он только отмахнулся. Будто прочтя мысли Эйлин, отвернулся от неказистых платьев и перешел к следующему ряду. Окинул быстрым взглядом весь выбор нарядов и взял в руки одно платье из переливчатой ткани. Изысканный крой, элегантный фасон. Эд отчаянно замахал продавщице, держа платье перед собой, точно знамя на параде.

Далее последовал непонятный разговор между Эдом и продавщицей. Он совал ей бумажник, тыча пальцем в то отделение, где обычно лежат кредитные карточки. Девушка смотрела с сомнением. В конце концов Эд забрал бумажник, вынул оттуда листок и протянул ей.

Продавщица, кивнув, принесла другое точно такое же платье. Должно быть, Эд записал на листочке размер. Трудно даже представить, сколько сил он потратил, чтобы вспомнить цифры. А размер вряд ли подойдет — ведь Эйлин теперь носит десятый.

Когда Эд приблизился к кассе, Эйлин вдруг сообразила, что платье, скорее всего, стоит намного больше ста долларов. Она бросилась к Эду. Конечно, он рассердится, но сейчас не до того. Эйлин тронула его за плечо. Он дернулся и вскрикнул, а узнав Эйлин, принялся повторять ее имя в лихорадочном волнении, весь в бессильном жару.

— Надо же, как мы с тобой нечаянно встретились! — сказала Эйлин.

— Посмотри, тебе нравится? — спросил он.

Девушка, состроив умильную гримаску, показала платье.

— Очень красивое, — сказала Эйлин, быстро глянув размер: восьмой.

Эд почти угадал.

— Ты мне нравишься в синем, — сказал он.

У Эйлин сердце сжалось от этого бесхитростного признания. Он, кажется, совсем не обиделся, что она пришла ему на помощь, — просто хотел ее порадовать, и только. У него больше не осталось ни самолюбия, ни гордости. Зато он стал мягче.

— Мы расплатимся вот этим.

Эйлин протянула продавщице кредитную карту раньше, чем Эд успел взять с прилавка свой бумажник. Девушка отдала ей карточку с размером. Там было написано: «Размер Эйлин», а дальше большая цифра «6», зачеркнутая, и рядом «8». Дождавшись, когда Эд отвернется, Эйлин зачеркнула восьмерку и рядом написала «10», стараясь как можно точнее копировать почерк Эда. Как-нибудь потом она вернется в магазин и обменяет платье. Бумажку Эйлин снова положила в бумажник Эда, а сотню вернула к себе в кошелек. Незачем Эду ходить по городу с такой крупной купюрой.

Магуайры и Коукли в этом году не смогли приехать. У них нашлись веские причины: Коукли давно уже собирались съездить в Аризону, навестить брата Синди, а у Фрэнка племянница в штате Мэн недавно родила. И все-таки Эйлин было обидно, что друзья не постарались найти возможность с ними увидеться. В последнее время они словно не знали, как себя вести с Эдом. Женщины осторожничали, а мужчины болтали без умолку, но как-то безлично. Должно быть, они обрадовались, что есть предлог уклониться от встречи. Она словно перешла из разряда обычных жен в ту разреженную среду, где обитают соломенные вдовы.

До часу ночи они с Тесс в поте лица занимались мытьем посуды. Эйлин уже начала надеяться, что праздник обойдется без происшествий, и тут Эд, проснувшись, вышел из спальни. Он стал метаться по коридору верхнего этажа, крича и дико размахивая руками. Эйлин никак не могла его успокоить. Гости один за другим бросили притворяться спящими и выползли из своих комнат: Пат и Тесс, их девочки и тетя Марджи — она тоже решила остаться до утра. Пат в роли сильного мужчины рвался вмешаться, но Эйлин его остановила и с помощью Тесс загнала Эда в спальню.

Утром никто азартно не срывал обертки с подарков. Полусонные девочки раздали их всем, словно это была пустая формальность. Эйлин столько сил положила, стараясь поддерживать ритуал рождественского утра с тех пор, как Коннелл вырос. Она и теперь сделала попытку внести оживление, но не нашла отклика у невыспавшихся девчонок. За завтраком они тоже сидели скучные, грели руки о чашки с кофе, а горы еды так и остались нетронутыми. «Правильно Коннелл не приехал», — подумала Эйлин.

Выбрасывая в мусорное ведро яичницу-болтунью, она приняла решение: устроить еще хотя бы одно настоящее Рождество, со всеми полагающимися украшениями и церемониями. На будущий год она обязательно укрепит на верхушке елки большую зеленую звезду. В этот раз она побоялась лезть на верхнюю ступеньку стремянки, а Эда теперь не попросишь. Когда приехал Пат, для него нашлись другие задачи. Про звезду Эйлин просто забыла. А когда сидела за праздничным столом, терзаясь беспокойством, как бы Эд ее не опозорил, пустая верхушка елки, стоявшей в маленькой комнате, не давала Эйлин покоя, хоть ее и не было видно из столовой. Эйлин видела ее мысленным взором. Она не понимала раньше, как важна была эта звезда для создания рождественской атмосферы. При свечах звезда мерцала таинственным изумрудным светом и словно притягивала к себе. Надо, чтобы на будущий год Коннелл все-таки приехал и помог ей установить звезду. После этого пусть больше не приезжает, если ему не хочется. Эйлин в лепешку расшибется, но устроит такое идеальное Рождество, что этого ей хватит на всю оставшуюся жизнь.

69

Первой начальницей Эйлин в больнице Норт-Сентрал-Бронкс была Пола Куган. Теперь она ушла в другую больницу, а начальственную должность, к неприятному удивлению Эйлин, заняла Аделаида Генри, когда-то — ее подчиненная в больнице Альберта Эйнштейна. Аделаида немедленно перевела Эйлин на ночные смены — якобы ночной бригаде требуется надзор опытного специалиста, а на самом деле было ясно, что она, то ли опасаясь конкуренции, то ли из мести, старается выжить Эйлин. Эйлин и в самом деле была к Аделаиде строга, но ведь потому только, что разглядела в девушке большой потенциал. Не хотелось, чтобы такие способности пропали зря, а высокое начальство, от которого зависит продвижение по службе, наверняка стало бы к Аделаиде придираться, потому что она черная.

Впрочем, если новая начальница рассчитывала таким способом избавиться от Эйлин, то она сильно просчиталась. Эйлин готова была в огонь и в воду, лишь бы продержаться еще два года и получить медицинскую страховку. На самом деле ночная работа стала для нее настоящим подарком. Эд рано ложился спать и до утра обычно не просыпался. А если вдруг и проснется, из дому ни за что не выйдет — он теперь боялся темноты. Поэтому Эйлин за него практически не беспокоилась — ночью ему ничего не грозило, разве что откроет газ, а огонь на плите зажечь забудет. После обеда Эйлин укладывалась с ним спать, а в десять вечера просыпалась и к одиннадцати как штык являлась на работу. Все получилось даже лучше, чем можно было надеяться: не пришлось нанимать сиделку. В первой половине дня Эйлин обихаживала Эда и все равно успевала выспаться.

Наверное, она поделилась своей радостью с кем не следовало, или дело в том, что не озаботилась изображать ужасную обиду и усталость, — через месяц ее вновь перевели на дневную смену. Какое-то время Эйлин справлялась, оставляя Эда одного без присмотра, но ей не давал покоя страх, что он может уйти на улицу и заблудиться. В полицейском участке его уже взяли на заметку, а Эйлин хотелось как можно дольше не отдавать его в лечебницу.

Она поспрашивала среди коллег, не знает ли кто хорошей надомной медсестры, согласной взять левую подработку, и нашла девушку, которая согласилась ухаживать за Эдом: крепко сбитую ямайку с высокой прической, бойкую и общительную. Казалось бы, идеальный вариант, но однажды Эйлин из-за нее опоздала на работу. Девушка заявила, что автобус долго не шел. Ехать ей надо было на двух автобусах и еще довольно приличный кусок идти пешком, так что Эйлин на первый раз поверила. Ничего другого и не оставалось, поскольку замены на примете не было. Эйлин сделала девушке предупреждение. Ситуация повторилась; Эйлин сделала еще одно предупреждение — своим подчиненным она не дала бы второго шанса. На третий раз Эйлин ее уволила; к тому времени она уже подыскала другую медсестру.

Вторая медсестра являлась на работу вовремя, но однажды Эйлин, раньше обычного вернувшись домой, застала Эда в гостиной, в кресле, где он никогда в жизни не сидел. Эд беспокойно щипал себя за руки, словно шимпанзе в зоопарке, а девица валялась на диване в маленькой комнате, смотрела мыльную оперу и болтала по телефону. Эйлин сделала ей выговор, напомнив, что ее задача — сидеть с Эдом и заботиться о том, чтобы он чувствовал себя человеком. На следующей неделе Эйлин опять пришла домой пораньше и вновь застала медсестру за болтовней по телефону, на этот раз в патио. Эйлин оплатила ей полную неделю, хотя еще оставалось четыре дня, и попросила больше не приходить.

Насколько проще было бы, имей она возможность сидеть дома и самой присматривать за Эдом. Даже с тридцатилетним стажем — двадцать пять лет на руководящих должностях — она все равно оставалась лучшей медсестрой, чем эти соплячки. Когда она начинала работать, главным была забота о пациенте, а у этих совсем другое на уме.

Третья медсестра насторожила ее еще в первый, пробный день: девушка с трудом успокаивала Эда, чтобы его хотя бы покормить, и буквально надрывалась, поднимая его с унитаза, но хорошую медсестру не так легко найти, когда не можешь платить немереные деньги. Все-таки Эйлин ее наняла. Через несколько дней та позвонила ей на работу и сообщила, что Эд упал, а она не может его поднять.

Медсестре приходится иногда совершать непосильные вещи — работа у нее такая, все равно что у спасателя или муравья. С виду девушка казалась вполне здоровой, но бывает в людях слабина, какую не сразу и заметишь.

За четыре месяца Эйлин перебрала трех медсестер. На дальнейшие эксперименты терпения не хватило. Эйлин строго-настрого запретила Эду открывать дверь посторонним или самому выходить из дому и молилась, чтобы он послушался — по крайней мере, пока она что-нибудь не придумает.

И браслет с нужной информацией на него надела. Если из-за этого на Эда станут смотреть как на инвалида — пусть смотрят. У нее уже не было сил бороться.

70

Давняя знакомая Эйлин по имени Бетани прослышала о том, что происходит с Эдом, узнала у кого-то их новый номер телефона и позвонила.

Они работали вместе медсестрами в больнице при колледже Альберта Эйнштейна. Бетани вскоре вышла замуж и уволилась, но они еще несколько лет продолжали общаться, тем более что Коннелл с Терезой, дочкой Бетани, были ровесниками. Каждое лето Эйлин с Эдом и Коннеллом ездили на несколько дней погостить в пляжном домике Бетани в Квоге. Однако в середине восьмидесятых Уолт поступил в фирму «Пепси», они переехали в Перчис, а летний домик продали, и общение прервалось.

Бетани рассказала, что живет сейчас поблизости, в Пелэме, с Уолтом они развелись, Тереза на первом курсе бросила учебу и переехала в Лос-Анджелес со своим молодым человеком, актером.

— Уолт просто убит, — рассказывала Бетани. — А я ей сказала — лишь бы она была счастлива. Уговариваю ее приехать погостить. Может, возьму и сама к ним явлюсь!

Бетани целую неделю звонила каждый день, узнавала, как дела. Эйлин было приятно такое внимание. Друзья в последнее время отдалились, а с Бетани она всегда ладила. Ей нравились ее откровенность и непосредственное ямайское чувство юмора. Эйлин сейчас как раз требовалось побольше прямоты, а те немногие друзья, что еще их не бросили, старались тактично избегать разговоров про Эда.

Эйлин пригласила Бетани в гости, и за чаем та рассказала, что после развода стала своего рода духовным гуру.

— Наверное, это началось еще раньше, — прибавила она со смехом. — Из-за этого, может, мы и расстались. Уолт не одобрял моего стремления к духовному совершенствованию.

Бетани достала из сумочки фотографию Уолта. Эйлин это показалось странным: зачем столько времени таскать с собой снимок бывшего мужа? Уолт нисколько не постарел, словно ямайская еда, которой кормила его Бетани, оказывала омолаживающее действие. Бетани показала и фотографию Терезы, снятую еще до ее отъезда: сущий ребенок, даже с брекетами.

Оказывается, Бетани увлеклась духовным целительством. Ее знакомая целительница призывает духа по имени Вивамус.

— Сходим как-нибудь вместе? Может, тебе понравится.

— Я не интересуюсь религией вуду, — ответила Эйлин.

— Это не вуду! — засмеялась Бетани. — И вообще не религия. Ладно, пока не буду тебя уговаривать, но имей в виду, я упорная! На краю света тебя достану!

Эйлин тоже засмеялась, хотя ей стало немного неуютно. Она налила себе и Бетани еще чаю, чтобы разрядить атмосферу.

Дружить с Бетани было легко, потому что она всегда сама приезжала в гости. Как-то во вторник вечером, когда Эйлин собиралась что-нибудь наскоро соорудить на ужин, явилась Бетани и сказала, что хочет ее куда-то свозить.

— Я не могу, у меня Эд.

— Ничего с ним не случится. Поехали!

Эйлин крикнула Эду, что уходит, — он лежал в постели и смотрел телевизор.

— А куда мы едем?

— Это сюрприз!

Эйлин приятно было выбраться из дому и растрогала забота подруги, — видно, та поняла, насколько ей необходимо развеяться. Должно быть, они направляются в ресторан или в кафе — туда, где толпа народу и веселый гул разговоров.

Бетани казалась счастливой. Она сегодня надела красную, как мак, блузку, подкрасила губы в тон и нарумянила смуглые щеки. Закинув руку на спинку сиденья Эйлин, Бетани вывела машину на дорогу.

— Ну все-таки — куда? — мягко спросила Эйлин. — Мне же любопытно!

— Не скажу. Хочу, чтобы ты все оценила непредвзято.

Машина свернула на Мидленд-авеню, и тут Эйлин вдруг сообразила: они едут не в ресторан и не по магазинам. Бетани везет ее в свою секту.

— Ох, только не это!

— Понимаю-понимаю! — засмеялась Бетани. — Да только там все не так, как ты думаешь. Будет весело, ты сможешь расслабиться. Наши дамы тебе наверняка понравятся.

— Я же говорила, меня такие вещи не интересуют, — рассердилась Эйлин, однако Бетани не повернула назад.

Проехав несколько городков, они остановились в Пелэме.

— Бояться нечего! — Бетани погладила Эйлин по руке. — Вот посмотришь, составишь собственное мнение.

Эйлин взглянула на приятельницу: худощавое лицо, близко посаженные темные глаза, кожа ничуть не состарилась за те десять лет, что они друг друга не видели. Жаль ее — связалась от безысходности с какими-то шарлатанами. Ладно, решила Эйлин, разок она зайдет, чтобы не обижать подругу. Примерно так же она однажды в тематическом парке Дисней-Уорлд высидела завтрак с персонажами мультиков — Коннеллу было тогда четыре года.

Они вошли. Женщины, сидевшие кружком, встали поздороваться. Эйлин уселась вместе с ними. Тут появилась еще одна женщина — очевидно, та самая призывательница духов. Миниатюрная, прическа в художественном беспорядке — видимо, чтобы подчеркнуть ее отрешенность от всего земного. Целительница без особых церемоний уселась, благосклонно озирая группу, и тут наткнулась взглядом на Эйлин. Несколько секунд смотрела ей прямо в глаза и улыбалась, так что Эйлин пришлось чуть смущенно улыбнуться в ответ.

Целительница велела всем приступить к дыхательным упражнениям. Эйлин тоже приняла участие, с трудом сдерживая смех.

— Я рада сегодня приветствовать среди нас Эйлин Лири, — объявила целительница. — Ее привела Бетани. Спасибо, Бетани! Эйлин сейчас переживает трудное время в связи с болезнью мужа. Мы постараемся ей помочь.

Эйлин, не ожидавшая вот так сразу очутиться в центре внимания, невольно покраснела.

— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Я просто пришла посмотреть.

— У мужа Эйлин синдром Альцгеймера, — продолжала целительница, словно и не слышала.

Женщины вокруг заахали, понимающе переглядываясь.

— Однако многое в жизни — только видимость, и мы с этим уже не раз сталкивались. Сегодня мы попробуем выяснить, что происходит с душой ее мужа. Бетани говорила, что его зовут Эдмунд? Эдмунд Лири?

Эйлин инстинктивно хотелось защитить от них имя Эда, словно, зная его, они могли навлечь на Эда какое-нибудь загадочное проклятие, вроде тех, от которых человек вдруг падает замертво без всякой видимой причины.

— Да, правильно, — сказала она.

— Я — Рашель. Сейчас я призову сюда Вивамуса. Он будет говорить с вами о вашем муже. Вам может показаться, что это я говорю, но я — всего лишь проводник. Ничего страшного тут нет. Мы все возьмемся за руки, и если вам станет не по себе, достаточно будет сжать руки своих соседок. Моя душа в это время будет не здесь, поэтому я не смогу отвечать на вопросы. Вы сможете задать их Вивамусу, но лучше пусть он говорит, а вы пока просто слушайте. Когда Вивамус вселится в мое тело, мой голос может немного измениться.

Рашель, ритмично дыша, принялась описывать руками круги. Низким грудным голосом она произнесла нараспев несколько обрывочных слогов, будто разыгрывающийся перед концертом флейтист, а потом заговорила низким голосом — это было почти комично.

— Я Вивамус! — объявила она. — Эйлин Лири, я пришел говорить с тобой. Знай, что душа твоего мужа скована тяжкими цепями. На протяжении многих жизней он борется со своим духом. Столетия назад он жил в Атлантиде.

Бетани с Эдом всегда не ладили. Еще когда они общались, у Бетани была заметна склонность к оккультизму, а Эд такого на дух не переносил. Что Бетани о нем наговорила целительнице?

— Однако в этот раз, — продолжала Рашель, старательно изображая хрипловатый баритон, — он сражается за свою душу. Борение тела отражает борение души. Не болезнь заставляет его стремиться к подавлению окружающих. Наоборот, навязчивая привычка все контролировать привела к болезни. Ему нужно стать более открытым миру, чтобы спасти свою душу в этой многовековой битве.

В одном Рашели не откажешь: войдя в роль, она уже не выходила из образа. И все-таки Эйлин не могла воспринимать происходящее всерьез. Она кусала губы, чтобы удержаться от критического смешка. Все это — не для нее. Может, более слабые духом или просто необразованные люди в самом деле находят здесь какую-то поддержку. Рашель ошибается, если думает, что сумеет ее завлечь в свою секту. Пусть Эйлин сейчас приходится трудно — это не значит, что у нее размягчение мозга.

71

Раньше ей, бывало, хотелось пристукнуть Эда, а сейчас она мечтала только продержаться до конца года и вместе встретить Рождество. Самой удивительно, если подумать: из всех целей в жизни осталась только одна. Больше Эйлин ни о чем не могла думать, хотя до праздника оставалось еще восемь месяцев. Если Эд попадет в лечебницу, домой он уже не вернется, это точно.

А когда-то было столько планов... Они даже список составили. Вместе хоть немного выучить гэльский. Побывать на виноградниках в долине Напа. Что там еще было? Сейчас уже и не вспомнишь. Так ни одного пункта и не выполнили.

Дом в порядок не привели. Первый этаж почти весь неплохо смотрится, а на втором сплошной разор и запустение.

Эйлин так и не попробовала написать диссертацию. Не научилась лучше играть в теннис. Они так и не съездили еще раз в Европу. И наверное, больше уж вообще никуда не поедут.

И не надо никаких поездок. Дотянуть бы до Рождества, тогда она безропотно примет все, что последует. Эйлин только и просила у судьбы достойного завершения. Праздничная толпа друзей, переполненная кухня — живое сердце дома. Никто не уйдет до полуночи. Улыбающийся Эд, в костюме, на диване, никакой катастрофы не сотворил. С утра — в церковь, потом заехать в гости к кому-нибудь из друзей, выпить кофе и еще раз обменяться подарками, на этот раз поскромнее. А потом — будь что будет. Она не просит целого дня. Пусть часам к четырем у Эда случится припадок, пусть он рвет и мечет, будет буйным и безутешным. Эйлин сама отвезет его в лечебницу. Все равно она ненавидит Рождество. Самая одинокая ночь в году.

72

Эйлин согласилась еще раз поехать с Бетани к ее подруге-целительнице, или как там она себя называет — призывательнице духов? Надо все-таки ознакомиться с новым для себя культурным феноменом. В школе не делала глупостей, так пора наверстывать. Изучать этих странных людей с интересом антрополога, не более.

Все снова сели в круг и стали ждать, когда явится пресловутый Вивамус. Пришла Рашель, босиком, ступая с носка на пятку мягко, как кошка, подобрала просторное одеяние и уселась, скрестив ноги на манер индейца. Эйлин не смогла бы вот так завязаться узлом, даже если бы ее накачали наркотиками и всемером усаживали.

Рашель, то есть Вивамус, заговорил(-а) с участницей, которой на этот раз предстояло стать центром первой части сеанса. Если отвлечься от мистического антуража и задуматься о сути речений Вивамуса, то их смысл оказывался на удивление нехитрым и даже вполне общепринятым. Оригинальная, хотя по-своему привлекательная идея: нести людям старые верные истины в обличье загадочного перформанса. Может, в такой форме зажиточные домохозяйки и прислушаются, а скажи им то же самое священник, раввин или психоаналитик — наверняка отмахнутся.

Чуть погодя Рашель/Вивамус переключил(-а) свое внимание на Эйлин. Каким-то образом Рашель ухватила нечто существенное касательно Эда. Эйлин сформулировала бы это иначе и, возможно, кое-что Рашели подсказала Бетани, но целительница явно была хорошим психологом. Под маской нелепого духа она говорила довольно-таки разумные вещи.

В конце Вивамус обратился еще к нескольким участницам, после чего Рашель старательно продемонстрировала, как она обессилела после сеанса. Все перешли к столу с закусками, и начался общий разговор. В нем участвовала и Рашель, ненадолго отлучившись, чтобы переодеться.

Бетани отвезла Эйлин домой. По дороге она сказала, что оплатила за Эйлин первые два сеанса, а в следующий раз нужно будет уже самой заплатить сто долларов. Персональные сеансы стоят по сто пятьдесят.

Несколько дней Эйлин мучилась — как рассказать Бетани, что она больше не пойдет к Рашели? А во вторник утром, одеваясь на работу, поймала себя на том, что с удовольствием ждет сегодняшней встречи. Из всех ее давних подруг только Бетани после известия о болезни Эда не сбежала, а, наоборот, стала принимать больше участия в ее жизни. Порывшись в платяном шкафу, Эйлин откопала брюки, в которые еще могла втиснуться, и просторный жакет, скрадывающий выпуклость на талии. Отглаживая вещи, Эйлин раздумывала, какая помада лучше подойдет к зеленому жакету. Она, конечно, никогда не станет истой последовательницей странной секты Бетани, но ей просто необходимо хоть иногда бывать с людьми.

Бетани позвонила в дверь без двадцати семь — Эд уже лег спать. Эйлин пшикнула на волосы лаком, выключила свет в ванной и крикнула:

— Входи!

Бетани снова пришла нарядная — в бирюзовой блузке с белым пиджаком. Усевшись к ней в машину, Эйлин опустила зеркальце заднего вида, мазнула помадой по губам и несколько раз покрепче их сжала, чтобы помада легла ровнее. Бетани протянула ей бумажную салфетку — промокнуть губы.

Приятно было находиться среди сильных женщин, по большей части — пенсионерок, работающих неполный рабочий день. Может, Эйлин и упала духом — именно это состояние удобней всего для воздействия Рашели, — но уж о других участницах такого не скажешь. А если даже и нет, ей-то что? Эйлин не собиралась близко с ними знакомиться. В себе она была уверена — Рашель со своей харизмой не запудрит ей мозги. Эйлин просто нужно заполнить духовную пустоту. Вот уж никогда не могла бы представить, что будет сидеть с какими-то сектантками и спокойно выслушивать расценки на дальнейшие сеансы.

Интересно, что другие от этого получают? Вивамус внушал, что мир, где мы живем, не так уж много значит: это всего-навсего тень, а истинное наше существование происходит где-то в иных сферах. Эйлин в свои пятьдесят с хвостиком не собиралась менять мировоззрение; она приходила сюда, лишь бы хоть на час вырваться из дому.

В конце сеанса она без всякого смущения выписала чек. Бетани с улыбкой передала его Рашели. Эйлин понимала, что ее разводят как дурочку. Ну и ладно, пускай. Приятно, что кто-то о ней думает, а еще хорошо, что Вивамус почти не требует от нее участия в разговоре. Это лучше психоанализа. Она просто не могла выносить паузы в кабинете доктора Брилла, когда ее буквально вынуждали нарушить молчание и все, что она держала в себе, вырывалось наружу.

73

Скажи ей кто в день свадьбы, что много лет спустя, душистым майским вечером она поедет забирать своего мужа из полицейского участка, Эйлин только засмеялась бы:

— Вы не знаете Эда!

Но вот она получила вызов и сейчас втискивала свою машину меж двух полицейских автомобилей на тихой и безлюдной в сумерках парковке. Выключив мотор, еще немного посидела, раздумывая о том, что судьба, кажется, загнала ее в угол.

Войдя в участок, она сразу увидела Эда — он сидел рядом с полицейским, рубашка вылезла из брюк, волосы дыбом. Он не выглядел огорченным, просто терпеливо ждал, держась очень прямо и неожиданно величественно, словно статуя египетского фараона.

Эйлин представилась. Полицейский тоже назвался: сержант Гарджер.

— Я очень сожалею, — сказала Эйлин.

Эд при виде нее тихонько застонал, словно его застали с проституткой или за еще каким-нибудь чудовищно неприглядным делом.

— С вашим мужем пока посидит патрульный Черулло, — сказал сержант Гарджер. — А вы подойдите, пожалуйста, сюда. Нужно подписать кое-какие бумаги.

Эйлин не чаяла, как бы поскорее отделаться. Плохо, если они решат, что Эд совсем неуправляем. Пусть стыдят, позорят, лишь бы не забрали его.

— Ваш муж расхаживал по проезжей части напротив церкви, — негромко сообщил сержант Гарджер. — Останавливал автомобили, махал руками. Образовалась пробка до самой станции. Когда мы к нему подошли, стал буянить.

— Простите...

— Мы бы его арестовали за нарушение общественного порядка и сопротивление при аресте, если бы не увидели браслет. Насколько удалось выяснить, он искал дорогу домой. — Сержант закинул в рот мятную лепешечку, предложил Эйлин. — Я так понял, у него Альцгеймер?

— Да.

— Он же еще молодой.

— Пятьдесят четыре.

— И это не первый такой случай, верно?

Эйлин молча кивнула.

— Он у вас выходит в город?

— Нет-нет. Это исключение.

— Неприятности никому не нужны. Если ваш муж представляет угрозу для себя или для окружающих или же если вы не в состоянии создать для него безопасные условия...

— Я знаю закон. Я работаю медсестрой.

— И выпускаете его одного из дому?

— Обычно с ним находится сиделка, но недавно нам пришлось с ней расстаться. Я пока еще не нашла замену. На всякий случаю надеваю ему браслет. Сама я с ним сидеть не могу — у меня работа.

— Вы не думали поместить его в лечебницу?

— Пока возможно — нет.

— Может, родственники помогут?

— Нет, — сказала Эйлин.

— Совсем никого родных?

Эйлин подумала о Коннелле. Она надеялась, что в университете мальчик повзрослеет, а он даже отца поздравить на день рождения не может без напоминания.

— У нас есть сын, но он учится в университете, далеко отсюда. Летом у них любительский спектакль. Я не могу требовать, чтобы он приехал домой.

— Миссис Лири, знаете, что я думаю? Извините, конечно.

— Что?

— Можете потребовать, еще как.

Ночью в постели Эйлин вспоминала, как сержант Гарджер на нее смотрел. В последнее время она часто видела такое выражение лица у мужчин — посыльных, мастеров по ремонту, — когда те приходили к ним в дом и видели, в каком Эд состоянии. У Эйлин прибавилось несколько морщинок, а недавно, глядя в зеркало, показалось, что и щеки чуть-чуть обвисли, однако она все еще оставалась привлекательной и пробуждала в мужчинах, даже совсем необразованных, рыцарские чувства. Она завела привычку с порога объяснять, что с Эдом. Он так гордился своим нелегко доставшимся умением что-то в доме чинить — ему будет мучительно, если мастера своего дела, которых он всегда уважал, станут считать его обычным безруким неумехой.

Они смотрели на нее с жалостью — а иногда и не только с жалостью. На Эда старались вовсе не смотреть. Разговаривали при нем, понизив голос, и от этого становились похожи на заговорщиков.

Эйлин не могла не признаться самой себе, что откликнулась на внимание сержанта Гарджера. Правда, ответила строгим взглядом, и все-таки ее грызла совесть. Когда Эд провел рукой по ее плечу, Эйлин повернулась на другой бок и заснула.

74

В день первой общей репетиции Коннелл с Дженной договорились встретиться заранее у «Медичи». Коннелл с первого раза не решился войти, обошел вокруг квартала, потом наконец собрался с духом и вошел. Дженна сидела в дальнем углу.

— Извини, я опоздал...

На первом чтении пьесы Дженна в роли Пэка стала настоящим открытием — диковатая и страстная. Коннелл свои реплики читал буднично, без выражения, и неожиданно попал в тон роли — ему достался Дудка, починщик раздувальных мехов, которому по пьесе-внутри-пьесы поручают исполнять роль Фисбы. Сам Коннелл хотел думать, что прекрасно сыграл бы Оберона в паре с Дженной—Пэком, однако режиссер считал иначе. Оберон достался старшекурснику, от которого млела половина труппы, в том числе и Дженна. Когда режиссер объявил, что Фисба появится на сцене в розовом бальном платье, громче всех смеялся Оберон.

— Да ничего страшного. — Дженна наклонилась над рюкзаком, так что длинные рыжие волосы заслонили ее лицо. — Вот, держи, и пойдем.

— Подожди секунду! — испугался Коннелл. — Дай я сяду.

Скрипнув суставами, он опустился на сиденье напротив. Нервная энергия, которую Коннелл весь день носил в груди, тяжелым комом осела в животе. Дженна не передумает. Будь все дело в том, что Коннелл ей изменил — забылся минутной страстью в предрассветный час, — Дженну еще можно бы вернуть. К эгоцентризму бодрых молодых людей она относилась на редкость терпимо, даже с каким-то умилением. Но измены не было. Наоборот, Коннелл, должно быть, надоел Дженне своим постоянством. Он в ней нуждался, и эта зависимость, геологическими наслоениями откладываясь у ее ног, заслонила от Дженны самого Коннелла.

— Мы еще успеем выпить кофе, — сказал Коннелл. — И поговорить.

— Кофе так кофе.

Дженна махнула официанту, прелестно хмурясь, как всегда делала, занимаясь какими-нибудь обыденными вещами. Неспроста она так легко согласилась; их отношения для нее уже ушли в прошлое.

— А о чем ты хотел поговорить?

— Так, вообще.

Не мог же он прямо сказать: умоляю, не уходи от меня.

Они сидели и молчали. Коннелл выковыривал ножом воск от свечи, который скопился в одной из канавок, избороздивших стол трудами многих поколений студентов. Смотреть на Дженну Коннелл не мог.

— Как твой отец? Ты поедешь домой?

Коннелл побарабанил пальцами по столу:

— Не обязательно. Могу и остаться, если это что-нибудь изменит.

— Поезжай, тебе надо быть там.

— Мне так плохо без тебя, — не выдержал Коннелл. — Не знаю, как я буду.

— Тебе нужно посмотреть в лицо своим страхам. Ты прячешься от чего-то.

— Прости...

Дженна поджала губы:

— За что?

— За то, что ничего не приготовил тебе ко дню рождения. За все, что я делал неправильно.

Она засмеялась:

— Ты только одно сделал неправильно: зря позвал меня замуж. А я зря не ответила сразу «нет».

Глянув на часы, она вытащила из сумочки запечатанный конверт:

— Можно я наконец отдам это тебе?

Конверт чуть выпирал в центре — из-за кольца. У Коннелла сдавило грудь.

— Рано нам еще жениться, — сказала Дженна. — Девятнадцать лет всего! Не надо было мне вообще брать у тебя кольцо. Наверное, я просто была в шоке.

Коннелл молча водил ножом взад-вперед, стараясь углубить бороздку, но тупое лезвие не давало эффекта.

— Нельзя все время быть таким серьезным! Давай веселиться и радоваться жизни!

— У нас бы получилось, — сказал Коннелл.

— Давай попросим счет. Опаздываем уже. — Дженна погладила его по руке и завертела головой, высматривая официанта. — Сколько раз мы с тобой здесь так хорошо разговаривали...

Коннелл сидел в безмолвном отчаянии.

— Не то что сегодня, мистер Язык-проглотил! И мистер Иа-Иа, и разные другие животные, я их не буду называть.

Он невольно улыбнулся:

— А ты не могла бы очень постараться, чтобы хоть одну секунду не быть такой адски очаровательной?

— Я не очаровательная. Это только ты меня такой видишь, в том-то и беда. Внутри я вся перекореженная, точно так же как ты.

Когда они пришли на репетицию, другие актеры уже разминались. Дейл, режиссер спектакля и преподаватель театрального мастерства, заставлял их упражняться, потому что постановка требовала от исполнителей хорошей физической формы. А поскольку спектакль планировался под звездами, возле Рейнольдс-клуба^[28], репетировать предстояло на открытом воздухе, чтобы научиться правильно работать с голосом.

Разминаясь, Коннелл продумывал, что он скажет Дейлу. Хоть они и не общались вне занятий, Коннелл привык видеть в режиссере замену отцу и страшно боялся его разочаровать. Приходя на индивидуальные консультации, он мог часами слушать, как Дейл рассуждает о драматургии. Большинство упоминавшихся пьес Коннелл не читал и не видел, но старался кивать в нужных местах, а потом бежал брать их в библиотеке и старался к следующей встрече обязательно прочесть — а на следующий раз уже речь шла о чем-нибудь другом.

Дейл подозвал всех к себе.

— Здесь мы будем заниматься ближайшие два месяца. Тут не то что в уютном театральном зале. Огромное пространство, и нет стен, отражающих звук. Акустика чудовищная. Открытый воздух гасит все звуки, кроме самых громких. Мы играем без микрофонов. Наша задача — наполнить своим голосом все это громадное пространство.

Коннелл смотрел на Дейла через плечо Дженны. Она была пугающе жизнерадостна и пару раз переглянулась с Обероном.

— Так, — сказал Дейл, — сейчас распределитесь, пожалуйста, на две шеренги.

Коннелл постарался пристроиться поближе к Дженне.

— Выберите себе партнеров из другой шеренги!

Когда толкотня утихла, Коннелл с Дженной оказались в паре.

— Встаньте ближе друг к другу! — скомандовал Дейл. — Еще ближе! Прямо нос к носу уткнитесь!

Коннелл уже давно понял, что напрочь лишен актерских способностей. На сцене он не знал, куда смотреть, а в эту постановку пришел только ради того, чтобы было о чем разговаривать с Дженной — той самой Дженной, что смотрела сейчас ему прямо в душу. А он не знал, куда девать руки, — они нелепо болтались по бокам.

— Проделаем небольшое упражнение. Обе шеренги — шаг назад! Заметили разницу? Посмотрите в глаза партнера! Смотрит ли он вам в глаза?

Смотрит, а то как же. Дженна смеялась. Кажется, ее непритворно смешило, что они случайно оказались в паре.

— Так, а сейчас я вас попрошу сделать кое-что не совсем обычное. Признайтесь своему партнеру в любви! Не надо смущаться. Скажите, что любите.

— Я люблю тебя, — сказал Коннелл.

Их разделяла всего пара шагов. Дженна произнесла то же самое, улыбаясь и выгнув брови, словно приглашая Коннелла рассмеяться вместе с ней. А ведь она ни разу не говорила ему этих слов...

— Теперь еще шаг назад. Хороший такой, широкий шаг! Теперь вам хуже видно друг друга, правда? Может, ненамного, а все-таки. Чем же компенсировать увеличившееся расстояние? На спектакле зрители будут сидеть очень далеко от вас. Итак, еще раз признайтесь друг другу в любви!

Коннелл повторил громче. У Дженны слова шли, казалось, из самого сердца. Что тут скажешь: таланта у нее не отнять.

— И еще шаг назад! Не думайте о расстоянии. Говорите, словно по-прежнему глаза в глаза, только громче.

— Я люблю тебя, — беспомощно повторил Коннелл через раскрывшуюся между ними пропасть.

Голос у него был не поставлен — он не знал, что делать с диафрагмой, и быстро выдыхался.

— Теперь два шага! Кричите во все горло! Это любовь, черт возьми!

Коннелл крикнул, как велено, и закашлялся. Дженна стала всего лишь одной из фигурок в длинном ряду.

— И снова два шага! Еще разок!

На этот раз Коннелл не кричал, только слушал. Отдельных голосов было не разобрать. Все слились в единый пылкий призыв.

— И напоследок еще один шаг! Ну постарайтесь от души!

Горло саднило. Дженна превратилась в размытое пятно где-то вдали. Коннелл раскинул руки и заорал что было силы.

Когда мама по телефону попросила его приехать домой, он сказал, что не может подвести режиссера и всю труппу — это было бы безответственно. В ее молчании ясно читалось, насколько она потрясена такой наглостью: ссылаться на ответственность, отказываясь помочь родителям. По правде говоря, он и сам был потрясен.

Только в эту минуту он понял, до какой степени боится встречи с отцом. Конечно, он планировал когда-нибудь вернуться домой — просто не в ближайшее время. Дженна обеспечивала замечательный предлог, но теперь ею уже не оправдаешься. Наверное, можно было бы сказать, что он хочет остаться в Чикаго, чтобы сгладить размолвку с Дженной. «С моей будущей женой, — скажет он когда-нибудь потом. — По крайней мере, в то время я так думал». Но Коннелл уже слишком ясно увидел их отношения в истинном свете, и притвориться, будто он ничего не понимал, не получится.

Неужели он старался поскорее вырасти, чтобы скрыть собственную инфантильность? А Дженну позвал замуж ради веской причины не приезжать домой? Если честно, он и сам боялся женитьбы. Не хотел он этого брака, так же как и Дженна. После ее отказа он почувствовал скорее облегчение. Но вот беда: теперь придется подумать о том, от чего он всеми способами уклонялся. У него не осталось больше предлогов держаться вдали от дома.

Он отказался от участия в спектакле, набил обе сумки грязным бельем и сел в самолет. Мама сказала, что не сможет его встретить, так что Коннелл поехал из аэропорта на автобусе, дальше поездом и от станции пошел пешком.

Пропихнулся со всеми сумками в дверь черного хода, и тут же на него обрушился рев телевизора из маленькой комнаты. А, точно, мама же говорила, что у отца выявили нарушения слуха. Коннелл двинулся на звук, но отец обнаружился в прихожей: стоя на шаткой стремянке, он выглядывал в крошечное окошко над парадной дверью. Коннелл убавил звук телевизора, потом вернулся и окликнул отца. Тот, не оборачиваясь, что-то невнятно пробормотал. Коннелл тронул его за плечо и сказал погромче:

— Пап! Я приехал!

Новость не произвела на отца ровно никакого впечатления, хотя Коннелл отсутствовал почти целый год.

— Он там, — серьезно произнес отец, заговорщически глядя на Коннелла.

— Кто?

— Тот тип. Каждый раз приходит.

— Да где?

Коннелл, привстав на цыпочки, тоже выглянул в окно и никого не увидел, кроме садовника, — тот как раз закончил подстригать живую изгородь и перешел к соседнему дому.

Коннелл показал пальцем:

— Ты про него? Про Сэла?

— Нет, нет, нет!

Глаза отца сверкнули. Рука задергалась. Он понизил голос и смотрел испуганно, словно говоря, что тут всего можно ожидать.

Коннеллу хотелось верить, что отец пока еще в состоянии адекватно оценивать опасность. Неужели Коннелл пришел как раз вовремя?

Он вновь повернулся было к окну и сразу отступил назад, чувствуя себя идиотом.

— Спускайся! — Он потянул отца за рукав, но тот словно закоченел на верхней ступеньке.

— Да ладно тебе, всего один шаг! Давай, ногу вперед...

Отец осторожно попробовал ногой ступеньку, быстро отдернул и попробовал с другой ноги.

— Обопрись на меня, — сказал Коннелл.

Отец навалился на его плечо и кое-как спустился со стремянки. Почувствовав под ногами ровный пол, он захлопал в ладоши и вдруг смутился, словно только сейчас заметил сына. Потом стал взволнованно тыкать пальцем в окно:

— Он там! Там!

Коннелл подошел посмотреть. В самом деле, за окном был человек — тот самый, кого не остановят непогода и стихийные бедствия. Быть может, он принес с собою смерть и разрушение, а может, рекламные брошюрки местного супермаркета.

— Пап! Это же просто почтальон!

Почтальон скрылся за живой изгородью.

— Я ему не доверяю, — сказал отец и неожиданно быстро зашагал в кухню.

Там он поднял жалюзи над раковиной, так что его лицо в окне наверняка было хорошо видно снаружи.

Когда отец наконец отошел в сторону, стало видно, что планки жалюзи в нескольких местах погнуты. Наверное, мама устала их без конца заменять и оставила так. Для нее это целый переворот в сознании.

Отец открыл дверь, потом внешнюю, сетчатую, — да с такой силой, что она ударилась о стену, отскочила и стукнула его, выходящего из дому. Вернулся он с охапкой писем и прочей корреспонденции, прижимая ее к груди и уронив часть по дороге. Все, что сумел удержать, он вывалил на стол в кухне, словно груду яблок из корзины.

— Что ты делаешь? — ошарашенно спросил Коннелл.

— Получаю почту.

— Вот так?

— Я ее каждый день забираю.

— Ты же только что боялся! Говорил, что не доверяешь ему.

— Каждый день приходит... Я его не знаю.

— Он почтальон! — заорал в отчаянии Коннелл.

— Я не доверяю ему.

— Папа, это почтальон!

— Я ему не доверяю.

— Ты хоть понимаешь, что он приносит почту?

— Ну да, — рассудительно ответил отец. — Он каждый день приходит.

— Тогда в чем ты его подозреваешь?

— Я его не знаю, — повторил отец. — А почту я забираю каждый день. Это моя обязанность. У меня и другие обязанности есть.

Шаркая, он побрел в маленькую комнату и там сел на диван. Коннелл снова включил звук. Телевизор взревел. Коннелл ушел в кухню. Подобрал упавшие письма. Когда отец в последний раз вскрывал конверт? И будет ли он это делать еще когда-нибудь?

Коннелл соорудил себе бутерброд с арахисовым маслом и вареньем. Из комнаты доносился треск помех. Коннелл заглянул: отец смотрел, как «снег» идет на экране, словно это была нормальная передача. Он и не шелохнулся под этот адский шум, стискивая в руке пульт управления, словно магический талисман. Коннелл попробовал забрать пульт, но отец вцепился мертвой хваткой. Коннелл подошел к телевизору, убавил звук и стал вручную переключать каналы, пока не появилось изображение.

— Эта штука не работает, — недовольно сообщил отец.

Рот у него приоткрылся, и оттуда потекла тоненькая струйка слюны. Коннелл утер отцу подбородок его же рукавом. Отец вдруг понимающе посмотрел на него. Коннелл растерялся: значит, кое-что он все-таки еще соображает? Отец чуть слышно что-то промычал.

— Так хорошо с тобой увидеться, — сказал Коннелл и обнял его одной рукой.

Отец, не отрывая взгляда от экрана, погладил себя по коленке.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.

Они смотрели «Коломбо». Персонаж Питера Фалька, пессимистичный сыщик в своем неизменном плаще, кривил лицо в усталой и чуть-чуть растерянной гримасе — в ней смешались опыт и невинность. «Господи, спасибо тебе за „Коломбо“, — думал Коннелл. — Спасибо за повтор „Закона и порядка“. Чем заполнить целый день с отцом, если бы не телевизор?»

Когда включили рекламу, Коннелл не знал, о чем говорить. Мама наверняка пустилась бы в долгий рассказ о каких-нибудь знакомых или просто о том, как у нее прошел день. А Коннеллу казалось неуважительным говорить с отцом о новостях жизни, которая проходит мимо него. Чуточку легче обсуждать то, что отец давно знает или что они пережили вместе, — но как перевести разговор на эти темы? И все же он испытывал потребность перейти на более надежную почву.

— Надо сказать, мне нравится Пол О’Нил, — изрек Коннелл преподавательским тоном.

Отец неотрывно смотрел в телевизор.

— Я, знаешь ли, не из тех оголтелых фанатов «Метс», которые считают, что его обязательно надо ненавидеть. Такой игрок, он же сердце своей команды, настоящий трудяга!

Отец по-прежнему молчал. Это становилось почти безнадежным.

— «Янкиз» там или не «Янкиз», а все-таки приятно, что в плей-офф опять прошла нью-йоркская команда!

Тут отец встрепенулся, и его лицо озарила улыбка, словно он услышал радостную новость. Вдруг до Коннелла дошло: отцу это и правда внове, хоть он и смотрел в октябре все игры плей-офф. Коннелл после каждой непременно ему звонил.

— Да! — сказал отец. — Хорошо!

Коннелл в очередной раз почувствовал себя идиотом. Какой смысл ходить вокруг отца на цыпочках? Пора посмотреть правде в глаза: кратковременная память у старика вообще не работает. Он, наверное, ничего не в состоянии запомнить дольше чем на пару минут. Стоит только выйти из комнаты, отец забудет, что Коннелл вообще приехал домой. Вряд ли он хотел бы, чтобы сын торчал при нем весь вечер пятницы; наверняка это показалось бы ему стыдным. Поэтому Коннелл ушел к себе переодеваться, а то он давным-давно не виделся с приятелями.

Коннелл до сих пор хранил свой первый флакон одеколона. Хватило на годы, потому что использовал экономно: по капельке за ушами и по обеим сторонам шеи. Аромат этого одеколона он источал, потея на танцульках и жарко тискаясь на диванах. А когда уехал в колледж, оставил флакон на полочке над умывальником при своей комнате — скромное подношение на алтарь переходного возраста.

Сейчас он нашел флакончик в родительской спальне. Одеколона осталось на донышке. Сначала Коннелл ужаснулся, а потом рассвирепел. Отец, должно быть, наткнулся на флакон, бродя по дому. Коннелл буквально видел, как отец с трудом отвинчивает крышечку, плещет одеколоном во все стороны, льет его в раковину... Беспорядочно втирает в шею и грудь, набрав полные горсти, в жалкой попытке урвать у сына кусочек будущего. Да он небось уже и запахов-то не различает! И зачем ему вообще одеколон? Эта сторона жизни для него больше не существует.

Коннелл быстрыми шагами спустился по лестнице и сунул флакон под нос отцу:

— Это ты сделал? Ты брал мой одеколон? Больше полфлакона было!

— Не знаю, — испуганно ответил отец. — Я не знаю.

На этот раз Коннелл не смягчился:

— Понятно! Ты не знаешь. Так я тебе скажу: ты его брал! Я понимаю, это всего лишь одеколон, но для меня он много значит.

Отец широко раскрыл глаза и наморщил лоб. Уголки рта у него опустились книзу.

— Прости, — сказал он, не вставая с дивана. — Прости, я не знал.

Коннеллу и хотелось сказать «Да ладно, не важно», но что-то удержало.

— Слушай, не трогай мои вещи, ладно? Ничего в моей комнате не трогай.

— Прости, — сказал отец.

Решимость Коннелла дрогнула. Он чуть не принялся утешать отца. Ага, отец все вокруг себя разрушает, и все обязаны подбирать осколки. Рассердиться на него и думать не смей, надо его постоянно жалеть. Нет уж! Коннелл — не отец, а сын. Собирать осколки — пока что не его задача.

Он поехал в Нью-Йорк, к приятелю. Они прошлись по барам и в последнем засиделись до закрытия. Коннелл вернулся домой первым утренним поездом, пять тридцать.

Его разбудила мама.

— У папы сейчас есть свой заведенный порядок, его нельзя нарушать. Диван ему нужен, чтобы смотреть телевизор. Иди к себе и ложись в постель.

В комнате было темно, только между створками раздвижной двери виднелась узкая полоска света. Пахло кофе и жарящимися оладьями.

— Иди к себе. — Мама нахмурилась. — Тебя никто домой на веревке не тянул.

— Ты о чем? Я уже встаю.

— Мне необходимо знать, на что я могу рассчитывать, пока ты здесь.

— Вот, я здесь. Что надо-то?

— Ты сможешь посидеть с отцом? Не хочется, чтобы он сегодня оставался один.

— Угу.

Мама постояла немного, разглядывая его.

— Я могу на тебя положиться?

— Конечно!

— Не уходи никуда из дому. Проследи, чтобы он поел, и присмотри, чтобы не поранился. Посиди с ним немного. Не спи слишком долго.

— Ладно.

— Он так радуется, что ты приехал. — Она старалась произнести это с надеждой, но печальная нотка все-таки прокралась. — Только о тебе и говорит. «Где Коннелл? Где Коннелл?»

Мама одела отца в брюки и рубашку с длинным рукавом, как будто собирала его на работу. Вот только хвост рубашки вылез из брюк. Мама расстегнула отцу ремень, поддернула брюки повыше и снова застегнула молнию на брюках.

Коннелл заглянул в кухню: миска с тестом для оладьев стояла пустая. На его долю мама не испекла.

Он ткнул большим пальцем через плечо:

— Ешьте-ешьте, обо мне не беспокойтесь!

Вообще-то, можно было сказать и помягче.

Мама остановила его на лестнице:

— Ты будешь здесь, не уйдешь? Скажи сразу, я постараюсь что-нибудь придумать. Но безответственности я допустить не могу.

— Успокойся, мам! Присмотрю я за ним. Иди на работу.

Поднявшись наверх, он услышал, как мама сообщает отцу, что сейчас включит телевизор. Отец что-то пробубнил в ответ. Потом в телевизоре прибавили звук, еще и еще.

Мама крикнула, перебивая телевизионный рев:

— Если что-нибудь понадобится, Коннелл у себя!

Может, отец и ответил, Коннелл не услышал.

— Я люблю тебя, — сказала мама.

Пауза.

— Милый, а ты? Пожалуйста, скажи!

Коннелл не знал, промолчал отец или телевизор его ответ заглушил. Несколько минут спустя стало слышно, как открылась дверь гаража.

Коннелл считал очень важным позволить отцу самому выпить содовую. Отец дернул стакан к себе за край. Стакан упал на кирпичный пол и разлетелся вдребезги. Коннелл подобрал крупные осколки, а мелкие веником смел в совок и вытряхнул в мусорное ведро. Вытер лужу на полу. Вот, значит, как: отец уже не может пить самостоятельно. Ему нужно, чтобы стакан поднесли ко рту. По сути, ему бы слюнявчик надевать. И питье наливать в пластиковый стаканчик, а то и вообще в поильник с носиком. Сидит, такой беззащитный, пока у него с колен собирают губкой воду. Не пытается отмахнуться, не уверяет, что сделает все сам. Только вздыхает и покорно подставляется. Не пробует оправдываться — всякий, мол, ошибиться может. И лицо такое беспомощное, жалкое. Глаза как у побитой собаки, и постоянное желание угодить.

— Сиди не двигайся!

Коннелл сам не знал, зачем это говорит, — осколки-то он уже убрал.

Отец как-то странно дергал ремень брюк — вверх-вниз, будто пожар тушил. Тут Коннелл почувствовал запах. Он подошел расстегнуть отцу брюки, но отец закричал:

— Нет! Нет!

— Пап! Спокойно! Надо тебя помыть.

Отец заскулил, прижимая к заду ладонь, словно старался удержать все внутри. Во время этой возни содержимое штанов понемногу просачивалось наружу. Коннелл кое-как довел отца на второй этаж и затащил в душ, но когда попробовал расстегнуть ремень, отец снова стал вопить и причитать. Коннелл все-таки расстегнул верхнюю пуговицу брюк и тут остановился. Так, надо подумать мозгами. Сначала тапочки, потом уже все остальное.

— Сядь, пожалуйста, а? Гораздо проще будет.

— Уйди! — заорал отец. — Уйди!

Коннелл зашел сзади и потянул отца на себя, падая вместе с ним, чтобы смягчить удар. Отец заехал ему локтем в грудь, размахивая руками, словно погорелец. Он бы ударил Коннелла в лицо, если бы мог повернуться.

Коннелл держал крепко и повторял:

— Спокойно, спокойно.

Потом выбрался из-под отца, поддерживая ему голову. Стащил с него тапочки, расстегнул брюки и начал стягивать их с ног. Отец вцепился в брюки и попробовал брыкаться, но Коннелл все-таки стащил их, сначала с задницы, потом и дальше. Дерьмо облепило ноги отца, кусками шлепаясь в ванну. Услышав это «шмяк-шмяк», Коннелл понял, что не смог бы работать в больнице, как мама. Отец тяжело дышал, напряженно глядя ему в глаза, как будто хотел удержать его взгляд, не дать ему увидеть свою наготу.

Коннелл бросил брюки на пол. Браться за отцовские трусы духу пока не хватило, и он принялся расстегивать рубашку. Держать отца, скользкого от какашек, было трудно, однако рубашку с него Коннелл кое-как снял. Остались только носки и запачканные трусы.

— Пап, ну не дергайся ты! Посиди минутку тихо.

— Уйди, перестань! — кричал отец.

— Слушай, что тебе говорят! — рявкнул Коннелл.

— Оставь меня в покое! Оставь!

Стаскивая с отца трусы, Коннелл отвернулся — отчасти чтобы не унижать отца, а отчасти потому, что не видел отцовский член с самого далекого детства, когда они вместе мылись в душе.

В тепле от горячей воды вонь стала совсем невыносимой. Коннелл чуть не задохнулся. Трусы с вываливающимися из них какашками он свернул в кулечек, словно подгузник, и сунул в мусорное ведерко, в которое был заправлен пластиковый пакет из супермаркета.

Отец так и лежал в ванне голый. Придется его поднять и вымыть, и пол в ванной тоже отмыть, иначе они разнесут это дело по всему дому. Коннелл быстро разделся — все равно одежда сейчас промокнет насквозь. Трусы снимать не стал. Отца он еле поднял. Тот больше не сопротивлялся, просто обвис мертвым грузом. Поставив его наконец на ноги, Коннелл задернул занавеску и пустил воду. Наляпанное в ванне дерьмо поплыло к отверстию слива. Коннелл сдернул с вешалки полотенце и стал вытирать отцу ноги и зад. Казалось, отчистить его невозможно никакими силами. Отец повесил голову, плечи его поникли, грудь тяжело вздымалась. Когда полотенце стало совсем грязным, Коннелл скатал его поплотнее и швырнул на пол. Намылил другое полотенце, словно громадную губку, и тщательно вымыл отцовские гениталии, задницу и ноги. За всю свою жизнь он столько не прикасался к отцу. Намыленными руками вымыл ноги отцу и себе. Отмыл себе руки до плеч и ноги выше колен, потом выключил воду.

— Ну вот, почти всё уже.

Коннелл отдернул занавеску и, взяв отца за руку, помог ему перебраться через бортик. Комната была полна пара. Коннелл сбегал, принес еще полотенец. Сперва он хотел повязать полотенце себе на талию и вытащить из-под него трусы, но что-то ему подсказало, что для отца оскорбительно быть голым рядом с одетым сыном. Он снял трусы прямо так, не прикрываясь. Потом вытер отца полотенцем. Они стояли рядом, оба обнаженные. Коннелл обмотал отцу и себе полотенца вокруг бедер. Нашел в аптечке отцовский одеколон, налил немного в ладонь и пришлепнул отцу на шею. Запах одеколона вдруг напомнил ему, как отец учил его бриться. «Веди бритвой по направлению волосков, чтобы ровней шло, — говорил отец, глядя в зеркало. — Не спеши. Старайся не проходить дважды по одному и тому же месту». Потом он наклонялся и позволял Коннеллу потрогать его щеки, чтобы ощутить прохладную гладкость кожи.

Коннелл надел на отца чистые трусы и футболку и уложил его в постель.

Когда отец заснул, Коннелл сходил в аптеку и купил упаковку памперсов для взрослых. Он не мог понять, почему мама раньше до этого не додумалась. Так просто, а сколько хлопот бы всем сэкономило. Нет, правда, что мешает их использовать?

— Он хочет оставить тебе письменный стол, — сказала мама наутро за завтраком, перед уходом на работу.

Они сидели в кухне одни. Папа был наверху.

— Остальное получишь после моей смерти.

— Мам, ну ты что?

— Хочешь вечно оставаться ребенком? Рано или поздно приходится думать о таких вещах.

Письменный стол — одно из немногих счастливых воспоминаний папы, связанных с его собственным отцом. Теперь-то папе этот стол ни к чему. Мама за ним разбирает счета и квитанции — для этого ей вполне хватит маленького столика из комнаты Коннелла. Значит, спокойно можно поменять их местами.

Отцовский двухтумбовый стол из натурального дерева был пяти футов в ширину и трех — в глубину^[29]. Прямо скажем, не великая ценность — весь поцарапанный и в щербинах.

Столешница по краю была сплошь обклеена карточками. На одной — даты рождения всех троих: день, месяц и год. На другой — миниатюрное генеалогическое древо, начиная от бабушек и дедушек отца, включающее также всех его теток, дядьев, кузин и кузенов. От черточки между «ЭЙЛИН ТУМУЛТИ ЛИРИ (ЖЕНА)» и «ЭД ЛИРИ (Я)» шла стрелка к «КОННЕЛЛ ЛИРИ (СЫНН)». Еще на одной карточке было написано: «ОТДЕЛ СОЦОСПЕБЕЧЕНЕНИЯ» — как будто отец подбирал слоги наугад. В ящике стола лежала карточка с прикрепленной к ней иглой для накачивания мяча и надписью: «ИГЛА ДЛЯ НАКЧАНЯ БАКЕТБОЬНОГО МЯЧА».

Пока отец смотрел телевизор на первом этаже, Коннелл по частям перетащил тяжеленный стол наверх, в свою комнату. Там заново собрал, вдохновляясь ощущением новых безграничных возможностей. Он разложит свои вещи по ящикам и займется серьезной работой — стоит только сесть за этот стол и подумать немного, к нему обязательно придут потрясающе ценные мысли.

Свой письменный столик он снес вниз, даже не вынимая ящиков. На фоне отцовских дипломов столик казался совсем крошечным. Коннелл скотчем прилепил на него карточки с надписями.

Оставалось только забрать наверх рабочее кресло отца и принести взамен свой стул. У отца кресло было не просто крутящееся и на колесиках — еще и спинка откидывалась назад, ведь мыслителю необходимо иногда предаться безделью, пока зреют новые идеи.

Кресло на металлической крестовине оказалось весьма увесистым, зато комната благодаря ему сразу приобрела восхитительно солидный вид. Коннелл уселся, поковырял прилипшие к столешнице остатки скотча, потом откинулся назад, позволив мыслям свободно блуждать где вздумается.

Наверное, он заснул, а проснулся от воплей отца. Сбежав по лестнице, Коннелл застал отца в кабинете.

— Мой стол! — жалобно кричал отец.

Коннелл принялся теребить полу рубашки.

— Мама сказала, ты решил оставить его мне.

— Да! — По лицу отца бежали слезы. — Тебе! — Он ткнул Коннелла в солнечное сплетение. — Тебе!

— Я его наверх отнес.

— Когда я умру! — сказал отец. — Когда я умру.

Целая долгая жизнь, полная любви и заботы, обрушилась на Коннелла.

Он почти обрадовался, когда мама, вернувшись домой, велела ему поставить стол на место.

Коннелл надеялся, что отец забудет об этом происшествии, но, увы, болезнь не подчиняется желаниям окружающих. То, что надо помнить, отец забывал, а то, о чем лучше бы забыть, помнил.

На другой день Коннелл снова уселся за свой старый столик и попробовал написать письмо Дженне, однако ничего не получилось. Он исчеркал бумажный лист с обеих сторон, выводя свою подпись на разные лады.

Погода была хорошая, и Коннелл решил вытащить отца из дому, поиграть в мяч.

Бейсбольные перчатки он нашел в большой спортивной сумке. На ней в разных местах отец несмываемым маркером написал фамилию «Лири» — должно быть, еще на той стадии болезни, когда он все надписывал. Чем дольше Коннелл смотрел на эти вездесущие заглавные буквы, тем больше они ему напоминали крик утопающего.

Когда они переехали в этот дом, отец купил себе и Коннеллу новые бейсбольные перчатки. Отцовские так и лежали чистенькие, мерцая нетронутым светло-коричневым блеском. Коннеллу стало совестно. Они с отцом тогда почти уже не играли вместе. Перчатка Коннелла была потертая, кожа местами растрескалась. Когда он бросил бейсбол и поступил в дискуссионный клуб, поворот от телесного к умственному окончательно завершился. Уезжая в университет, Коннелл даже не подумал взять перчатку с собой.

Он прихватил теннисный мячик и повел отца наружу. Спустившись по каменной лестнице, протянул отцу перчатку:

— Поиграем?

Отец перчатку все время ронял, и в конце концов Коннелл решил обойтись без нее. Поставив отца спиной к стене, он отошел на несколько шагов и отправил мяч отцу, стараясь метить прямо в руки. Отец все-таки не поймал, и тогда Коннелл сам вложил мяч ему в ладони. Бросать отец не мог, но постарался изобразить хотя бы подобие подачи с отскоком. Видно было, что это именно подача: отец подержал мячик в руке и только потом выпустил.

Коннелл чувствовал, что тупеет, буквально сходит с ума, сидя целыми днями с отцом перед телеэкраном. Он забивался к себе в комнату и читал, стараясь заглушить несущийся снизу рев телевизора. Сочинял и без конца переделывал длинное сбивчивое письмо Дженне, понимая, что никогда его не отправит. Он писал больше для самого себя, стараясь разобраться, что с ним неладно и с чего вообще он вздумал делать ей предложение. Она ведь права: ему всего девятнадцать. Стыдно вспоминать, что он вытворял весь прошлый семестр... Вел себя одновременно и как ребенок, и как старый маразматик.

Внизу вскрикнул отец. Коннелл бросился к нему. Отец лежал ничком на полу в кухне. Рядом валялся скомканный в гармошку коврик, — видимо, отец о него и споткнулся. Коннелл перевернул отца: рот весь в крови и один передний зуб выбит. Рядом на полу Коннелл увидел кусочек зуба, поднял его и положил на стол. Крови натекло столько, что Коннелл испугался, не откусил ли отец себе язык. Силой раскрыв ему рот, он увидел только разбитые в кровь десны и губу. Под языком скопилась лужица крови. Коннелл заставил отца наклониться над раковиной и сплюнуть. Потом усадил за стол. На полу валялась кверху донышком разбитая пополам тарелка. Отец, должно быть, выронил ее, когда падал. Коннелл выбросил в мусорное ведро осколки и завернутый в пленку сэндвич.

Коврики на полу постоянно сминались и елозили. Коннелл и сам пару раз на них оступился. И как он мог забыть — мама же специально просила купить двусторонний скотч, чтобы приклеить их к полу!

Коннелл смотрел, как у отца кадык ходит вверх-вниз, когда он сглатывает кровь. Дал ему пососать лед, завернутый в салфетку. Немного погодя отвел отца наверх, переодел и снова привел в кухню. Вытер кровь на полу, а кусочек зуба сунул в карман джинсов — духу не хватило выбросить, а оставить на столе было стыдно. Усадив отца на диван перед телевизором, он стал ждать, когда придет мама и увидит, в каком они оба состоянии.

Наконец он услышал, как открылась дверь гаража. Мама поднялась по лестнице с полными пакетами продуктов. Пакеты отдала Коннеллу, бросила на стол сумочку и велела убрать продукты в холодильник.

— Только жареную курицу оставь, мы ее на ужин съедим.

Крикнула отцу:

— Привет! — И налила в стакан воды из-под крана.

Коннелл, не глядя на нее, деловито разгружал пакеты. Когда рассовывать по полочкам было уже нечего, он обернулся и увидел, что мама сосредоточенно пьет воду маленькими глотками, как лекарство, глядя на Коннелла поверх стакана.

— Надо бы тебя сгонять в магазин за чесноком, — проговорила она. — Забыла купить, совсем из головы вылетело.

— Ладно.

— Звук бы убавить хоть немножко, а то собственных мыслей не слышно. Эдмунд! Я пришла! — крикнула мама и, поставив стакан в раковину, неожиданно бодрой, пружинистой походкой направилась к двери.

— Мам, подожди...

— Что такое?

— У нас тут происшествие было. Папа поранился.

Мама бросилась к отцу:

— Что случилось?

Убавила звук телевизора и снова стала спрашивать — Коннелл никогда в жизни не слышал в ее голосе такого ужаса:

— Что случилось? Расскажешь ты наконец или нет?

Отец сидел, словно статуя, глядя мимо нее, как на экране безмолвно мелькают картинки.

— Он упал. Я был в другой комнате. Он ударился.

— Эдмунд, покажи, где болит? Что он ушиб?

— Лицо. Подбородок разбил, и зуб надкололся.

— Эдмунд, открой рот!

Отец сидел с каменным выражением.

— Открой рот! — закричала мама.

Потом спросила Коннелла:

— Сильно он поранился?

— Крови много было.

— Открой рот! — повторила мама.

Села рядом с отцом и пальцами раздвинула его губы. Он стиснул челюсти, но Коннелл увидел дырку на месте зуба. Мама не стала на Коннелла кричать. Даже не посмотрела на него. Она пригладила мужу волосы и поцеловала в щеку:

— Ах, Эдмунд... Что же с тобой делать?

— Ничего. — Наконец-то отец подал голос. — Ничего. Оставьте меня в покое.

Все это время он не отрывал взгляда от телевизора и только сейчас быстро глянул на Коннелла. Взгляд был пристыженный, и в то же время в нем мелькнул вызов.

Коннелл знаками позвал маму в кухню. Она встала не сразу. Коннелл отошел от двери, чтобы не маячить на глазах у отца. Ему было стыдно.

Снова раздалось бормотание телевизора, и через минуту появилась мама.

— Что тебе?

— Я, наверное, не смогу. — Он ухватился за край кухонного стола.

— Чего не сможешь?

— Да вот, с папой. Не знаю.

— Что все-таки случилось?

Коннелл опустил глаза:

— Папа упал, и все.

— Надо было лучше за ним смотреть!

— Вот и я то же самое говорю. Я не могу. Думал, что смогу, а выходит — нет. Слишком тяжело... Просто — все это слишком.

— Я то же самое делала в десять лет.

— Я же не ты, — сказал Коннелл. — В этом все и дело.

— Ну замечательно.

Мама прошла мимо него и, наклонившись, достала из шкафчика разделочную доску.

— Я совсем спячу скоро, — сказал Коннелл.

— А мне, думаешь, легко?

— Ты на работу уходишь.

— Я никуда не ухожу. Весь день мыслями я здесь.

— Прости. Не хочу тебя разочаровывать.

Мама сняла с курицы тонкую пластиковую обертку.

— Побеспокойся лучше о том, что ты меня без помощи бросаешь. А помощь мне нужна, черт побери!

— Я пойду работать. Зарабатывать. Чтобы ты могла кого-нибудь нанять.

— Оставь свои деньги себе, — сказала мама. — Они тебе понадобятся — платить психоаналитику.

— Зачем ты так?

— Я думала, если ты приедешь, будет лучше и ему, и тебе. — Мама ткнула ножом в его сторону. — Что делать, нет — значит нет.

— Я правда хотел, но не могу.

— Можешь, — сказала мама. — Просто ты этого не знаешь.

Она начала резать курицу и вдруг отложила нож:

— Давай-ка ты! Справишься? Или для этого мне тоже кого-нибудь другого нанять?

У Коннелла вся кровь отхлынула от лица. Мама наверняка заметила.

— Тоненькими ломтиками, поперек волокон, — сказала она, смягчившись.

Достала из холодильника брокколи.

— Как закончишь, нарежь вот это. Кубиками. А у меня ноги болят.

Она ушла в гостиную.

Коннелл закончил разделывать курицу и вымыл брокколи. Потом осторожно заглянул в гостиную. Мама сидела на диване, положив ноги на сиденье. Она растирала себе ногу рукой, а другой рукой придерживала тюлевую занавеску, глядя на улицу. Коннелла она не заметила. Когда он был маленьким, она часто просила его размять ей ноги. Он ворчал, потому что у мамы после целого дня работы ноги были влажные и не слишком хорошо пахли. С годами подошвы еще больше загрубели и растрескались, но сейчас ему хотелось их растереть без всяких жалоб. Он не знал, как ей об этом сказать, поэтому молчал. А она словно что-то высматривала за окном. Он и не помнил, когда в последний раз видел ее на этом месте. В первое время после переезда она целыми днями здесь просиживала.

Он вернулся на кухню и стал резать брокколи, стараясь посильнее ударять ножом о доску: мама когда-то говорила, что ей нравится слышать стук ножа по разделочной доске. Закончив, он еще какое-то время с размаху опускал нож на доску, чтобы казалось, будто и вправду что-то режут. Затем пошел в гостиную. Мама больше не терла себе ноги и не смотрела в окно, просто сидела на диване. На Коннелла поглядела устало:

— Что еще?

— Давай помогу?

— Брокколи нарезал?

Он кивнул.

Мама тихонько вздохнула.

— Сейчас приду доделаю. Оставь там все как есть.

— С ногами давай помогу?

— С ногами?!

— Хочешь, разомну?

Мама скривила губы, словно собиралась ответить какой-то колкостью. Но все-таки удержалась.

— Ты предлагаешь размять мне ноги? — спросила она с сомнением.

Коннелл вспомнил дырку от зуба у отца во рту и лужицу крови под языком.

Он уже несколько лет не прикасался к ступням матери и думал, что больше никогда не придется.

— Да, — сказал он.

Мама изогнула брови:

— Это было бы очень приятно.

Коннелл сел на диван и, как когда-то, положил ее ногу себе на колени. От смущения его подташнивало. Он осторожно приложил ладонь к ее ступне. Все так знакомо — влажная кожа, шероховатые волоски на суставах пальцев, лопнувшие мозоли, заскорузлые ногти.

— Как там папа? — спросила она.

— Да нормально. Смотрит телевизор.

Мама расслабилась, откинув голову на спинку дивана. Коннелл приступил к делу, с нажимом обеими руками разминая мамину ступню. Почему-то у него это всегда хорошо получалось. Да и что сказать, тренировки хватало. Отец работал у себя в кабинете, а мама, отложив газету, просила Коннелла размять ей ноги и жаловалась с очаровательно-умильным выражением, что на работе ни на минутку не присела. В другое время она никогда с ним так не разговаривала. Сейчас Коннелл вдруг отчетливо понял смысл ее слов. Вся история ее работы была здесь — в проступающих венах, в сведенных судорогой мышцах, в мозолях и шишках. Нарядные мамины туфли скрывали в себе пространную повесть о долгой трудовой жизни, и когда она их снимала, правда выходила наружу.

Коннелл старался находить самые болезненные точки и убирать эту боль. Мама тихонько вскрикнула с облегчением. Позже она вспомнит, как он ее подвел, но сейчас, наверное, думает только о том, чтобы он не останавливался. Руки у него стали сильнее. Раньше он всегда ныл, что устал, мама упрашивала продолжить еще минуточку, а потом все-таки сдавалась. Сейчас-то он так быстро не отступится. Пусть она первой скажет: «Хватит». В соседней комнате надрывался телевизор. Коннелл пристроил и вторую мамину ногу себе на колени, разминая по очереди то одну, то другую. Может, маме последний раз в жизни растирают ноги. Вдруг у них такой минуты больше не случится? Физический контакт с матерью тяжело давался Коннеллу. С подружками куда легче. Им он постоянно предлагал размять ступни. Обрушивал на них всю свою нежность, надеясь, что хоть часть потом вернется к нему. А если нет — все равно отдавал, даже еще больше, потому что у каждого найдется что-то, что необходимо отпустить.

75

На сына рассчитывать Эйлин больше не могла, но и очередную медсестру нанимать не хотелось. Требовался кардинально иной подход. По сути, она прикована к Эду. Все, что она делает помимо работы, неизменно связано с ним. Необходимо, чтобы в доме находился кто-то еще — тогда у нее появится хоть немного свободного времени. Нужен человек, у которого хватит сил поднять Эда, если тот упадет. А то и по хозяйству помочь. Нужен мужчина в доме.

Круглосуточную работу придется и оплачивать соответственно. С тех пор как они с Эдом купили дом, проценты выплат по закладным заметно снизились; Эйлин решила этим воспользоваться. Она переоформила закладную, чтобы вместо десяти и трех десятых процента в месяц платить всего восемь с небольшим, высвободив чуть больше денег на текущие расходы.

Эйлин поспрашивала в больнице, развесила несколько объявлений, но ничего подходящего не попадалось. И тут Надя Карпова, медсестра из их отделения, сказала, что у нее есть старший брат Сергей — надежный и физически сильный. Силища эта зря пропадает, потому что Сергей работает таксистом в ночную смену, баранку крутит. Ему уже за пятьдесят, и опыта ухода за больными никакого, зато он спокойный и терпеливый. Своей машины у него нет, а живет он на Брайтон-Бич, но готов ездить с пересадкой на метро. Эйлин собиралась ему предложить девятьсот долларов в неделю — намного больше, чем зарабатывает водитель такси. На это уйдет (после вычета налогов) почти вся пенсия Эда вместе с социальными выплатами.

Надя прибавила, что Сергей, наверное, будет рад проводить часть недели подальше от жены.

— Она русская, — коротко пояснила Надя, выгнув бровь.

Эйлин сочувственно кивнула, будто имела какое-то представление о кошмарности русских жен.

В тот день, когда Сергей с Надей должны были прийти для предварительного разговора, Эйлин сказала Эду:

— Сегодня у нас гости. Подруга с работы и ее брат, его Сергеем зовут. Я думаю, вы с ним поладите. Он почти никого здесь не знает и очень хочет с тобой познакомиться. Они из России. Будь с ним поприветливей, пожалуйста!

После этих слов Эд так и застыл за кухонным столом. А Эйлин хотела, чтобы он вначале посидел в комнате, дал Сергею время осмотреться. Пусть Сергей увидит, какой у них хороший дом, пообвыкнется, а там уж можно его и с Эдом познакомить. Да только Эд уперся — и ни в какую. С минуты на минуту Сергей появится! Эйлин уже заранее представляла себе эту сцену: Эд с воплями заламывает руки, и по лицу Сергея отчетливо видно, что он решил — да ну его, другую работу поищу, а здесь уж слишком все запущено. Рад был познакомиться, очень приятно... Вежливо распрощается и уйдет, а она опять останется наедине с Эдом. Изредка еще Коннелл возникнет и сразу исчезнет, словно привидение, пока снова не упорхнет в университет.

Эйлин попробовала выманить Эда из кухни тарелкой с сыром и крекерами, но он только что-то пробормотал, а с места не сдвинулся. Эйлин махала ему, указывала место на диване рядом с собой — ничего не помогало. Он как почуял, что она задумала предательство.

Эйлин выключила телевизор и тоже устроилась на кухне. Поставила тушиться рагу, словно собралась дом продавать и ждала покупателей. В каком-то смысле так оно и было. Говорят, русские любят читать. Может, Сергею понравится, что у Эда столько книг? Вдруг ему захочется их все проштудировать. Подтянуть английский.

Налив бокал вина, Эйлин развернула газету, но поймала себя на том, что в сотый раз пробегает глазами одну и ту же фразу. Когда позвонили в дверь, она бросилась открывать, наскоро поправив Эду воротник. За стеклом двери улыбалась Надя. У нее за спиной маячил силуэт брата.

Сергей сдернул шапку и, переступив порог, мгновенно заполнил собой прихожую. За руку поздоровался с Эйлин, потом прошел в кухню и пожал руку Эду. На макушке у него виднелась крошечная лысинка, и виски поседели, а в остальном Сергей казался воплощением мужественности: румянец во всю щеку, а распахнутый ворот рубашки открывает густую поросль на груди. Даже в джинсах и кожаной куртке он выглядел одетым сдержанно и строго. Ростом ниже Эда, но шире в плечах.

— Какой чудесный дом! — заахала Надя. — И район прекрасный! Скажи, Сергей?

Он кивнул. Эйлин пригласила брата с сестрой садиться и отнесла их куртки в прихожую, а когда вернулась, Надя сидела рядом с Эдом. Сергей — напротив. Надя смотрела на Эда с жалостью, хоть Эйлин и просила держаться, как будто они просто пришли в гости. Зато Сергей восхитил Эйлин непробиваемым спокойствием. Он тоже смотрел сочувственно, однако сел чуть в стороне, давая Эду простор. Похоже, он отчасти понимал, каково Эду приходится. Руки Сергея напомнили Эйлин отцовские. Легко представить, как он вытаскивает из грузовика пивные бочонки, подцепляет их железным крюком и опускает в подвал или выбивает железным штырем пробку из бочонка, не рискуя, что струей сжатого воздуха ему оторвет голову.

Оставив Эда с Надей, Эйлин провела Сергея по дому. Когда показывала гостевую спальню, половицы скрипнули у него под ногами и вдруг показалось, что Сергей сейчас провалится сквозь пол — перекрытия не выдержат его веса.

В три часа утра Эд проснулся в диком беспокойстве. Эйлин погладила его по голове — он оттолкнул ее руку и выругался сквозь зубы. Тут она почувствовала, что простыня под ними мокрая насквозь. Должно быть, Эд все содержимое мочевого пузыря выпустил. Обычно Эйлин перед сном водила его в уборную, а сегодня, видимо, забыла. Такое уже не в первый раз случалось. Эйлин до того дошла, что иногда не будила его и сама засыпала снова, не обращая внимания на сыроватые простыни, однако сейчас было настоящее наводнение.

Эйлин пробовала надевать ему на ночь памперсы для взрослых. Эд жаловался, что они громко шуршат при каждом движении и на поясницу давят, но Эйлин понимала, что дело в другом. Ему унизительно было носить памперсы. Однажды он лег спать без них и все равно напустил лужу в постель. Эйлин махнула рукой и больше не заставляла его их надевать.

Эд со стонами поднялся и начал бродить по комнате, словно что-то искал. Эйлин постелила сухое белье, то и дело отвлекаясь, чтобы отогнать Эда от лестницы, не то еще свалится. Закончив, она стянула с Эда футболку. Трусы менять он не дал. Спорить не было сил; Эйлин позволила ему лечь мокрым на чистые простыни. А сама до утра не спала — то и дело тянулась пощупать, высохли у него трусы или еще нет.

К приезду Сергея она отдраила оба этажа до блеска. Впускать в дом чужого человека было тревожно. Его рабочая неделя начиналась в воскресенье. Эйлин всегда недолюбливала воскресные вечера — не могла изжить детский страх «завтра в школу».

Она то и дело будто бы мимоходом упоминала о Сергее, надеясь исподволь приучить Эда к его постоянному присутствию. Наверное, сам Эд испытывал схожее чувство, постепенно вводя подопытным крысам несмертельные, микроскопические дозы кокаина.

— Сергей будет помогать по хозяйству, — то и дело говорила Эйлин. — Это можно будет поручить Сергею... Сергей придет в воскресенье. Может быть, Сергей погостит у нас недельку.

Утром они зашли ненадолго в церковь, а потом Эйлин два часа водила Эда по городу. Усталый, он вел себя лучше. И все равно, когда Эйлин открыла Сергею дверь, Эд сказал:

— Нет, нет, нет!

И повторял это снова и снова. Под конец слов было уже не разобрать, он только кричал тонким голосом — похоже на плач младенца.

— Сергей пришел нам помочь, — сказала Эйлин в отчаянии, видя, что у Эда уже лицо синеет. — Знаешь что? Он пришел не ради тебя. Понятно? Он будет здесь, чтобы я, пока на работе, могла не волноваться, как ты и что. Он здесь для меня!

Эд понемногу успокоился и смог нормально вдохнуть. Лицо снова приобрело свой обычный цвет.

Эйлин проснулась среди ночи оттого, что Эд, приподнявшись, навалился на нее. Сердце у него бешено колотилось. Кто знает, понимал ли он, что делает? Может, он и не проснулся толком. Эйлин заставила его лечь, успокоила чуть-чуть и сама забралась сверху. Было не очень удобно и немного грустно, однако кровь быстрее побежала по жилам. Иные из ее подруг и такого внимания от мужа не получали годами.

Сергей оставался у них всю неделю и уезжал в пятницу вечером, дождавшись, когда Эйлин вернется с работы. Эйлин платила ему в неделю девятьсот долларов. Наверное, он согласился бы и на меньшее, но ей хотелось дать понять, насколько серьезно порученное ему дело. К тому же она отнимала этого человека от семьи, от жены... Хоть Надя и говорила, что он рад отдохнуть от домашних неурядиц.

В основном задача Сергея состояла в том, чтобы готовить, кормить Эда и составлять ему компанию. Вечером в пятницу неизменно возникала неловкость. Эйлин отсчитывала пачку пятидесятидолларовых купюр и вручала их Сергею, отводя глаза. Иногда он перед уходом еще смотрел с Эдом телевизор, а иногда ждал Эйлин у двери. Даже в общительном настроении говорил он мало — плохо владел английским. В этом плане они с Эдом были друг другу под стать. Эйлин представляла себе, как они без нее общаются посредством нечленораздельного бурчания, точно троглодиты. Не самая отталкивающая картина, кстати. Случись это при ней, Эйлин изобразила бы возмущение, а так только посмеивалась про себя.

76

Мама удивлялась, почему Коннелл до сих пор не вернулся в университет. На самом деле он готов был считать себя рохлей, но не социопатом. Совсем наплевать на семейные проблемы — это уж как-то слишком. Не настолько он все-таки скотина! Он сказал матери, что согласен помогать по возможности, просто не готов полностью взять на себя ответственность за отца. Она ответила — пусть не утруждается. В конце концов Коннелл просто сказал, что не хочет возвращаться в Чикаго до конца каникул.

Как-то утром за завтраком он обмолвился, что собирается навестить своего прежнего учителя, мистера Корсо.

— Очень мило, — равнодушно ответила мать — в последнее время она всегда говорила с ним таким тоном.

— Хочу попросить у него совета. Вдруг он мне поможет кое в чем разобраться.

— С этим не к учителю идут! — От ее притворного равнодушия и следа не осталось. — С этим приходят к отцу! Он все еще твой отец.

— Что я ему скажу? Я сам не знаю, как все объяснить.

— А учителю что ты скажешь?

— Мистер Корсо сразу поймет, что к чему.

— Никто не умеет так понять другого, как твой отец.

— Да ладно, мам. Папа же не в себе.

— Все равно — с такими вопросами надо обращаться к отцу! Кто такой этот твой мистер Корсо — царь Соломон? Марк Аврелий? Нет? Тогда поговори с отцом, пока он еще здесь.

В кабинете мистера Корсо, набитом разнообразными кубками, висели по стенам фотографии школьных команд и самого мистера Корсо рядом с преуспевшими учениками — известным адвокатом, крупным голливудским деятелем... Коннелл толком и не знал, зачем пришел — то ли за советом и поддержкой, то ли просто побыть немного рядом со взрослым мужчиной. Когда учился в колледже, он часто видел в этом кабинете бывших учеников мистера Корсо. Можно понять, почему они возвращались даже спустя десятилетия. Мистер Корсо был из тех людей, кто и шашлык поджарит идеально у себя на даче в Бризи-Пойнте, и наглядно объяснит, почему на длинной дистанции Достоевский по очкам уверенно обходит Толстого. Для мистера Корсо вся жизнь — состязание, и он каждого встречного тянет в свою команду.

— В голове не укладывается, что ты бросил бейсбол! — говорил мистер Корсо, откинувшись на спинку красного кожаного кресла и заложив руки за голову. — Какой удар был! А теперь к болтунам переметнулся. Они человека до смерти заговорить могут.

Мистер Корсо не уставал его попрекать с тех пор, как еще на втором курсе Коннелл перед самым началом бейсбольного сезона перешел в дискуссионный клуб. Мистер Корсо обожал теоретические споры не меньше, чем мистер Котовски, руководитель дискуссионного клуба, но предпочитал делать это на спортивной площадке, грызя семечки, — после занятий он помогал тренеру. Они по-дружески соперничали с мистером Котовски — тот уже несколько поколений студентов отметил печатью своего неповторимого стиля ведения диспута, требуя от них в первую очередь отточенно-четкого выражения мыслей; а мистер Корсо ворчал, будто бы мистер Котовски беспардонно заманивает в свой клуб первокурсников прямо на занятиях.

— Я буду писать диплом по английской литературе, — сказал Коннелл. — Во многом благодаря вам. Хотел сказать спасибо!

Мистер Корсо засмеялся, покачиваясь в кресле, — пружины скрипели под его весом.

— Лет через двадцать посмотришь свой счет в банке — не жалуйся тогда!

Он подался вперед, опираясь о край стола сцепленными руками. Загорелая кожа местами облезла, оставив розовые пятнышки. Глаза под нависшими бровями смотрели цепко и внимательно. Морщины и оспины придавали лицу выражение какой-то особой суровости. Коннелл, уйдя из бейсбольной команды, весь второй курс его боялся, но когда пришло время выбирать факультатив на следующий год, он записался именно к нему, на курс модернистской литературы. Целый семестр они изучали «Улисса», «Авессалом, Авессалом!» и «Шум и ярость», а Коннеллу всего лучше запомнились обрывки отеческой мудрости, умело внедренные мистером Корсо в ткань урока. Однажды, объясняя, как спрос и предложение влияют на формирование цен, мистер Корсо предложил студентам провести мысленный эксперимент: пусть каждый представит, что подходит к продавцу хот-догов, а у того в лотке одиноко плавает последняя сосиска и уже начинается дождь. «Как вы думаете, сколько он за нее сдерет? — спросил мистер Корсо. — Думаете, цены на все товары навечно высечены на скрижалях, спустившихся к нам с небес?»

— Где подрабатываешь на каникулах?

— Я приехал домой, помочь с отцом, — волнуясь, ответил Коннелл. — Только, по-моему, уход за больными — не моя стихия. Понимаете?

Мистер Корсо с минуту молча смотрел на него.

— Считаешь, это нормально — вот так уйти с поля посреди матча?

— Мама собирается нанять помощника, — промямлил Коннелл. — Так будет лучше для всех.

— Твои родители — хорошие люди, — пророкотал мистер Корсо. — Ты пока еще не соображаешь, что это значит, а?

Коннелл отвел глаза.

Снова наступило долгое молчание.

— Твои приятели из дискуссионного клуба... Они летом подрабатывают?

— Это, скорее, что-то вроде стажировки. В серьезных компаниях.

— А ты хочешь работать?

Наверное, за этим Коннелл и пришел, сам того не сознавая.

Он кивнул:

— Ага. Мне нужна подработка.

— А ты работать-то можешь по-настоящему?

Мистер Корсо побарабанил по столу толстыми пальцами с аккуратно подстриженными ногтями.

Еще одна долгая пауза. От кондиционера шел сквознячок, и у Коннелла волоски на руках и голых ногах встали дыбом.

— Конечно...

— Тут поблизости, на Парк-авеню, управляющий жилым домом предлагал временную работу на лето для наших старшекурсников. Швейцарами, уборщиками.

Он поворошил бумаги на столе и точным жестом выцепил один листок — словно и так знал, где тот находится.

— У этого управляющего есть сын? — спросил Коннелл.

Мистер Корсо хмыкнул:

— Мальчонке десять лет всего. В наши дни к поступлению готовятся заранее.

Коннеллу было неловко пользоваться старым знакомством, но он не подал виду.

— Сообщить ему, что места в нашем колледже не покупаются?

— Лучше помалкивай. — Мистер Корсо сложил бумагу втрое и официальным жестом вручил Коннеллу. — Если справишься, можно будет основать добрую традицию лет этак на... пять, наверное? А может, и дольше, если малыш вдруг поступит. Назовем это — Мемориальный фонд Коннелла Лири. В память о твоей несостоявшейся спортивной карьере.

77

Рабочее место Коннелла располагалось в подвальном этаже, рядом с одним из четырех служебных лифтов. Нужно было ждать, пока не прозвонит звонок и не загорится индикатор. Закрыв двери лифта, Коннелл возносился на указанные этажи, доставляя нянек в прачечную, а владельцев кладовок — в их крохотные вотчины.

Вместе с ним работали несколько пареньков-албанцев, студенческого возраста — хотя и не студенты — или чуть постарше. Судя по тому, как они бросались выполнять указания мистера Марку, ребята рассчитывали выслужиться и перейти на работу в вестибюле. Были среди них типы совершенно бандитской наружности, а некоторые, из недавних иммигрантов, почти не говорили по-английски. Коннелл понимал, что шансов продвинуться по службе у него куда больше, только надо подстричь свои лохмы и сбрить клочковатую бородку; но ему было лень. Мистер Марку наверняка с первого взгляда понял, что Коннелл здесь не задержится.

Лифт вызвала красавица-иностранка, работавшая помощницей по хозяйству у здешних жильцов. Пока она загружала в стиральную машину хозяйские простыни, Коннелл воображал, что соблазняет ее, а потом, остановив лифт между этажами, занимается с ней сексом. Доставив ее снова наверх, он немного постоял на площадке — представлял себе, какие спальни в квартире за закрытой дверью. Затем спустился в подвал, сел на свой стул и снова стал думать о красотке. Думал-думал, наконец пошел в раздевалку и заперся в туалетной кабинке, но Садик забарабанил в дверь и помешал ему довести дело до конца.

Коннелл взял мусорное ведро, поднялся на верхний этаж и двинулся вниз по лестнице, собирая мусор из корзинок на площадках. На двенадцатом из квартиры выглянула дряхлая миссис Брейверман и протянула Коннеллу бутылочку кока-колы. Ее миниатюрный холодильник был битком набит такими бутылочками, словно одна цель в жизни осталась — делать маленькие подарки швейцарам и уборщикам. Странное впечатление производила убогая обстановка ее жилища — обшарпанная старая мебель, облезлые обои. Ничего похожего на роскошь соседних квартир. В кухне каменная столешница — словно речная пристань. У миссис Брейверман были дети, но они никогда ее не навещали. Оказывается, деньги — еще не гарантия достойной жизни.

Из квартиры номер 10Б выглянул мистер Колдекотт, с мусорной корзинкой в руках. Увидел Коннелла, вздрогнул и поскорее шмыгнул к себе. Коннеллу стало неловко, будто его поймали за подглядыванием. Надо сказать, основания для такого чувства имелись. Накануне Коннелл сделал то, что хоть изредка позволяли себе даже самые большие гордецы из его коллег, — порылся в баке с мусором в поисках не столько даже ценных вещей, сколько материальных свидетельств богатства и могущества здешних жильцов. Банковские квитанции, служебные записки, чеки с такими суммами, что глаза на лоб лезут... Словно прикасаешься к чужой великолепной жизни.

После полудня дом погрузился в дремоту. Коннелл уселся рядом с лифтом и, прислонившись к крашеной кирпичной стене, раскрыл «Человека-невидимку». Попользоваться на халяву услугами электросети было не так-то просто — аскетичную протяженность подвала лишь кое-где подсвечивали блеклые флюоресцентные трубки. Только в лифте висела под потолком голая лампочка накаливания. Коннелл рискнул переставить стул прямо в кабину, но выдержал всего несколько минут — струсил, как только в вестибюле раздались шаги.

Строго говоря, на работе читать вообще не полагалось. А уж если расположиться с удобством — начальство точно заметит и прикопается. Поэтому Коннелл часами простаивал на пороге лифта, а услышав, что кто-то идет, быстро прятал книгу. Если мимо проходил мистер Марку — в тот день он великодушно возвещал о своем приближении, театрально насвистывая, — Коннелл вперял взор в индикаторную панель, словно лабораторная мартышка, ожидающая сигнала от экспериментатора. Всего один раз Коннелл не успел вовремя убрать книгу с глаз долой. Мистер Марку никогда не просил и не приказывал. Он, будто обладая даром предвидения, сообщал о том, что Коннелл сейчас сделает.

— Пойдешь подметешь во дворе, — сказал мистер Марку. — Потом сбегаешь в магазин, купишь мне блок «Мальборо-лайт» и упаковку «Хайнекена».

Когда мистер Марку в первый раз велел купить ему пива, Коннелл возразил, что он несовершеннолетний, на что мистер Марку ответил: «Когда ты в форме, никто придираться не будет» — и оказался прав.

— Как вернешься, займешься пожарной лестницей.

На пожарные лестницы отродясь никто не заходил, но Коннелл на этой неделе уже трижды их драил. Четыре пожарные лестницы по шестнадцать пролетов каждая. На всех — ни пылинки.

78

Вечер был необычно теплый. От машины до дому Эйлин шла, окутанная благоуханием посаженных ею цветов. Сергей стоял на заднем крыльце и курил, а над ним раскинулось небо, полное звезд. Эйлин неловко поздоровалась, не зная, пригласить ли его войти. В принципе, докурит — сам зайдет. Он словно специально ее дожидался.

Эйлин поднялась наверх, и через несколько минут Сергей отрывистым кашлем дать знать о своем присутствии. Лежа в кровати с мужем, странно слышать в доме другого мужчину. С тех пор как у них поселился Сергей, Эйлин могла спокойно спать. Она даже не просыпалась до конца, когда Эд принимался ночью бродить по комнате.

Сергей поднялся наверх. Послышались негромкие голоса и смех из телевизора да иногда — приглушенный смех самого Сергея.

Чем он занимается у себя в комнате, оставалось загадкой. Эйлин как-то заглянула туда в его отсутствие и не нашла почти никаких личных вещей. Телевизор и радиоприемник, небольшой столик и кресло. Стопка русских книг в английских переводах, русско-английский словарь, пузырек лосьона после бритья и чемодан с одеждой. И конечно, кровать.

Где-то в глубине Эйлин ощутила дрожь непрошеного желания. Постаралась отгородиться от него, но ничего не вышло. Даже кончики пальцев покалывало, и в комнате вдруг стало невыносимо жарко. Простыни царапали кожу. Чувствуя себя предательницей — ведь рядом спал Эд, — Эйлин стала тихонько трогать себя, чего не делала уже много лет. Она не останавливалась до самой разрядки. Собственный придушенный вскрик показался ей неизъяснимо скорбным. Потом долго лежала, неудовлетворенная, переводя дыхание рваными сухими вдохами. Вторая попытка закончилась ничем.

79

Коннелл не слышал, как подошел мистер Марку. Подняв глаза от страницы, вдруг увидел его перед собой и невольно ойкнул.

— Зайди ко мне в кабинет, — сказал мистер Марку и прибавил, когда Коннелл встал: — Сперва газеты перевяжи.

Когда Коннелл вошел в кабинет без окон, управляющий рассматривал огромный, во всю стену, аквариум.

— Ты много читаешь, — заметил мистер Марку.

Коннелл нерешительно кивнул.

— Слыхал про книгу Камю «Падение»?

Коннелл заподозрил ловушку. Мистер Марку любил ошарашить человека под конец смены, когда реакция уже не та, а Коннелл и так попал в немилость за воскресное опоздание на смену «с семи до трех». Он думал, что мистер Марку то ли никогда не спит, то ли установил на всех входах и выходах скрытые камеры, — а оказалось, что просто Садик на него наябедничал. Ребята делали карьеру всеми доступными средствами.

— Слышал, но не читал, — ответил Коннелл.

Мистер Марку гордился тем, что целый год проучился в Иона-колледже, прежде чем долг перед семьей заставил его бросить учебу. Он несколько раз обмолвился при Коннелле, что мечтал получить диплом по литературе.

— Эта книга — притча о преисподней, — сказал мистер Марку. — Дьявол — этот бармен. А, ладно, долго объяснять... — Он выбил из пачки сигарету и закурил. — В среду явишься утром, в шесть сорок пять. Побреешься. Наденешь форму швейцара, вот эту.

Мистер Марку протянул Коннеллу аккуратно сложенную одежду.

80

Пока Бетани заводила мотор, Эйлин увидела, что к крыльцу приближается Коннелл. Обычно он возвращался после полуночи, а если назавтра не надо было работать в утреннюю смену, то и на рассвете.

— Курица в холодильнике!

Эйлин думала, что Коннелл махнет рукой и пойдет дальше, а он остановился:

— Куда ты едешь?

Эйлин оглянулась на Бетани. Та молча пожала ей руку.

— Так просто, покататься, — сказала Эйлин. — Еще картошка есть. Подогрей в микроволновке.

Когда Эйлин вернулась домой, Сергей в кухне прихлебывал некую жидкость, с виду напоминавшую кофе, а что там на самом деле — может, водка, кто его знает.

— Сегодня тяжело, — сказал Сергей.

— Все в порядке?

— Даже в России я так не работать.

— А что? Случилось что-нибудь?

— Что говорить.

— С Эдом все нормально?

— Спит.

— Это хорошо, — сказала Эйлин.

— Я не против работа, но очень тяжело, — сказал Сергей.

И присвистнул почти восхищенно, с одобрением профессионала. Эйлин сочувственно кивнула.

— Он в туалете какашки по стенкам размазывать, — сообщил Сергей. — А я отмывать. Между плитками. Все чисто.

— Спасибо! — сказала Эйлин. — Вы уж его простите...

— Можно?.. — Сергей уже держал сигарету в зубах, рассеянно щелкая зажигалкой.

— Давайте снаружи, — предложила Эйлин.

Они вышли в патио. Сергей закурил. Эйлин молчала — просто не знала, что сказать. Сергей смотрел на нее, попыхивая сигаретой. В его глазах тлело пламя. Невысокий ростом, он был тем не менее крепкий, будто литой, и волосы вокруг крошечной пролысинки оставались густыми. Стоя посреди патио, Сергей словно занимал большую его часть.

— Хотите? — спросил он, протягивая пачку.

— Спасибо, я не курю.

— Попробуйте, — сказал Сергей. — Один раз. Очень успокаивать.

Эйлин ни разу в жизни не пробовала курить. Во-первых, это чистый дебилизм — по собственной воле повышать для себя риск заболеть раком. И вообще, сигареты — мерзкая вонючая гадость. Эйлин всегда так считала, за исключением только одного короткого промежутка в старших классах. Ей тогда нравился мальчик, который курил, и ее просто зачаровывал аромат табачного дыма, смешанный с запахом одеколона и пота, и вкус табака у него во рту. Она обожала с ним целоваться сразу после того, как он выкурит сигарету. Но Эйлин столько времени пришлось наблюдать, как мама смолит одну сигарету за другой, что это на всю жизнь отвратило ее от курения. При виде переполненной пепельницы тошнота подступала к горлу: Эйлин представляла себе, как ее заставляют съесть все окурки и она давится пеплом.

— Ну хорошо, — сказала она, беря у Сергея сигарету.

А про себя подумала — так бывает в жизни: долгие годы все идет заведенным порядком, а потом вдруг раз — и все меняется, не успеваешь уловить, как это произошло. Будто открыли какой-то клапан и выпустили незримо копившийся пар.

Эйлин протянула руку к зажигалке, но Сергей, вынув сигарету изо рта, зажег от нее сигарету Эйлин.

— Надо правильно раскурить, — объяснил он.

Эйлин сделала несколько осторожных вдохов — никаких неприятных ощущений. Сергей велел затянуться глубже. Эйлин послушалась, вопросительно глядя на него: так правильно? Он усмехался. Легкие Эйлин опалило жаром, и она зашлась в приступе кашля.

— Не смейтесь надо мной!

— Так всегда бывать, — утешил Сергей.

— С подростками, наверное. А не с пятидесятичетырехлетними тетками.

— Со мной тоже так же, — невозмутимо ответил Сергей. — Вы не пятьдесятчетырехлетняя.

— Да нет, как раз такая.

— Может, вам пятьдесят четыре... — Сергей изобразил какой-то странный жест — наверное, понятный его соотечественникам. — Но вы не пятьдесятчетырехлетняя.

Эйлин вспыхнула:

— Ну хватит с меня! — Она бросила почти целую сигарету на пол и придавила носком туфельки, а потом от смущения пнула ее куда-то к себе за спину.

— Вы много работать, — заметил Сергей, продолжая курить. — Моя жена тридцать лет не ходить на работу.

— Спасибо, — невпопад ответила Эйлин.

Ей всегда было как-то неловко разговаривать с Сергеем. Сперва она думала, мешает языковой барьер, а сейчас начала подозревать, что дело в другом. Чужой мужчина в доме — слишком непривычно, отсюда и напряженность.

— Я не хотеть работать после шестидесяти. — Сергей растер ботинком окурок.

Они вернулись в дом. Сергей, сидя за столом, просматривал газету, а Эйлин принялась убирать посуду.

Стоя спиной к лестнице, она все равно почувствовала, когда Эд вошел, — в животе все скрутилось в тугой узел. Потом послышались клекочущие звуки, словно крик испуганной птицы, — Эд пытался произнести какие-то слова.

Сергей, отложив газету, посмотрел на него с видом великомученика.

— Садись, я тебе чаю сделаю, — сказала Эйлин.

— М-мое! — выдавил Эд и снова отчаянно заклекотал.

— Эд, солнышко, да садись же!

Сергей предостерегающе поднял руку. Потом поднялся и, указав Эду на освободившийся стул, вышел из кухни. Тяжелые шаги протопали по лестнице. Эйлин отвлеклась и нечаянно вылила кипяток из чайника в раковину вместо чашки. От раковины повалил пар. Когда Эйлин спохватилась, воды в чайнике даже на одну чашку не осталось.

— Ну вот, смотри, что я из-за тебя наделала!

Как только Сергей ушел, Эд успокоился. Он сел на место, которое занимал Сергей, все еще тихонько клекоча, но уже мирно, будто воркующая птица.

— Н-нет, — прошептал он.

— Все хорошо... — Эйлин погладила его по спине. — Все хорошо.

— Мое, — сказал Эд.

81

Летняя форма включала в себя рубашку с коротким рукавом, без пиджака, правда брюки были из плотной полушерстяной ткани и фуражку снимать не разрешалось. Поскольку в вестибюле не было кондиционера, служащие открывали настежь двери в закрытый внутренний дворик, надеясь, что ветерок принесет прохладу.

Одно благо от жары: многие жильцы разъехались из города. Коннелл перетаскивал к джипам и «рейнджроверам» горы багажа и стойки с одеждой на вешалках, а жильцы, вручив ему десятку, уносились вдаль, в Хэмптоны или на Лонг-Бич-Айленд. Мистер Марку и тот уезжал на выходные за город. В пятницу, ближе к вечеру, он спускался в вестибюль в рубашке поло и с клюшками для гольфа в сумке, благоухая потом и лосьоном, и распоряжался, чтобы ему подогнали машину. Коннелл радовался — в отсутствие мистера Марку можно было читать не скрываясь.

Оставшиеся в городе жильцы особых хлопот не доставляли. Пароходный магнат, владелец состояния титанических масштабов, зачесывающий остатки волос поперек блестящей лысины, пробегал через вестибюль, не поднимая головы, всегда занятой и вежливый, — он будто извинялся за беспокойство. Были еще несколько акул-бизнесменов помоложе, еще не успевших обзавестись загородной резиденцией. Они останавливались поболтать с Коннеллом о спорте и о женщинах и совсем не важничали, если только он не порывался общаться на равной ноге. Они сами вызывали себе такси, а когда машина подъезжала, просили Коннелла не вставать, чтобы открыть двери, — но если он по собственной инициативе оставался сидеть, словно это само собой разумелось, его мигом одергивали холодным взглядом, враз позабыв минутное товарищество.

Самым преуспевающим из жильцов был, наверное, мистер Шенахан из квартиры 12C. Не по богатству — богаче всех был судовладелец, — а по влиятельности. Мистер Шенахан возглавлял банковско-инвестиционную компанию. Внешне он походил на кинозвезду: великолепный череп, идеальные зубы и подтянутое тело без грамма жира. Мистер Шенахан единственный во всем доме разговаривал со швейцарами как с обычными людьми. Коннелл не удивился, узнав, что он в студенческие годы сам подрабатывал швейцаром.

Мистер Шенахан много времени проводил со своим сыном Чейзом — тот прибыл к родителям на летние каникулы. Мистер Шенахан специально приезжал в лимузине, чтобы пообедать дома с Чейзом. Иногда он возвращался с работы пораньше и вскоре снова появлялся в вестибюле вместе с сыном — оба в тренировочных костюмах. Они разминались во дворе, а затем отправлялись на пробежку в Центральный парк, да еще после пробежки выполняли по скольку-то отжиманий. Строго говоря, заниматься этим во дворе не полагалось, но на нарушение смотрели сквозь пальцы, потому что мистер Шенахан отличный парень и целый год сына не видел.

Иногда мистер Шенахан с Чейзом присаживались на банкетку в вестибюле — завязать шнурки перед тренировкой или отдышаться после. Они добродушно задирали друг друга, точно первоклашки. Мистер Шенахан явно гордился сыном. Чейз в пятнадцать лет уже вымахал выше шести футов ростом, почти сравнявшись с отцом. Когда они трусцой выбегали во двор, у Коннелла сердце невольно сжималось.

В целом ему понравилось работать наверху. Только в середине дня, когда солнце заливало вестибюль беспощадным светом, а густой влажный воздух глушил далекие гудки автомобилей, Коннелла одолевало раскаяние. Мало того что он свалил заботу об отце на постороннего человека, так еще и мать ввел в лишние расходы. Она платит Сергею вдвое больше, чем зарабатывает Коннелл, — а ведь он бы ухаживал за отцом бесплатно. И все-таки не может все быть так мрачно! Наверняка его эгоизму есть какое-то пристойное обоснование. Может, он чего-то не понимает в происходящем именно из-за его масштабности. На первом курсе преподаватель литературы мистер Гроссман говорил как-то на лекции о механизме эдипова комплекса в шекспировском «Гамлете». Гамлет сам не понимает, какие силы взаимодействуют в его сознании, не разбирается в запутанной мешанине желаний и обязательств. Гамлету трудно пришлось, объяснял мистер Гроссман: рано потеряв отца, он не вынес свалившейся на него огромной ответственности. Может, нечто в таком роде подспудно совершается сейчас и в сознании Коннелла? Неужели он никогда не сможет в себе разобраться?

82

На персональный сеанс ее тоже отвезла Бетани.

Эйлин самоутверждения ради сразу попыталась всучить Рашели чек, но та ловко его отпихнула, сказав, что это подождет.

Рашель усадила Эйлин посреди комнаты. Эйлин поразило, что здесь нет ни одной фотографии Рашели, словно дом не ее, а, скажем, предоставлен кем-то из ее последователей.

Сразу приступили к делу. Бетани села рядом с Эйлин, взяла ее за руку, и Вивамус повел свои речи. Эйлин почти физически чувствовала, как вокруг нее сплетается паутина демагогии, а все-таки невольно расслабилась, сжимая теплую руку Бетани.

— Подлинная история твоего мужа сложнее, чем кажется, — с заметным усилием проговорил Вивамус и закашлялся, будто Рашель еще не полностью вошла в роль.

Эйлин хотелось думать, что она выше суеверий, однако она поймала себя на мысли: хоть бы Вивамус не предсказал ничего плохого!

— Ты знаешь его только в этой жизни, а на самом деле между твоим мужем и сыном на протяжении многих жизней идет борьба. На этот раз твоему сыну достались и чувства, и интеллект. Мужу — только интеллект. Он сражается за свою душу.

— Правда? — отозвалась Эйлин с сомнением.

Ей из принципа хотелось поспорить. Вивамус дал явно несправедливую оценку личности Эда. Всякий, кто его хоть немного знает, подтвердит, что Эд способен на сильные чувства, но разве докажешь это Вивамусу?

— Он творит благо для своей души, — продолжил Вивамус. — Жертвует своими интересами ради других.

Эйлин вспомнила, как Эд молился не о собственном спасении, а о них с Коннеллом. Может, в словах Вивамуса действительно что-то есть. А может, Рашель понимает, что не надо злить Эйлин — это повредит бизнесу.

— Твой сын ушел из дома, потому что был зол на отца.

— Надо же, — хмыкнула Эйлин. — А я думала, он уехал, потому что поступил в университет.

Вивамус не откликнулся на шутку.

— Их битва длится тысячи лет!

Все это — такой дешевый, примитивный спектакль... Однако Эйлин заставила замолчать критический голос в своем сознании. Пусть наркотические речи Рашели проникнут в ее мозг. Эйлин помнила, что на самом деле именно Рашель, а не какой-то там дух сплетает паутину слов. За пару сотен долларов в неделю она одаряет Эйлин тем, что ей нужно больше всего на свете: позволяет ненадолго сбежать от собственной жизни.

— Да, иногда бывает такое впечатление, — сказала она вслух.

— Ты очень насторожена, — ответил Вивамус. — Причина уходит корнями в твое детство. Ты знаешь, о чем я говорю. Нет необходимости называть это. Распахни окно в своем сердце! Твоей душе нужен приток свежего воздуха. Раскрой объятия тем, кто тебе дорог. Помни, через прикосновение лучше всего можно передать любовь.

— Хорошо.

Эйлин казалось, будто она слушает монолог умирающего. Откуда-то взялась неожиданная готовность выполнить все, что он скажет.

— У тебя хороший сын. И хороший муж. Битва никак не влияет на его чувства к тебе. В этой жизни ты помогла его душе.

— Спасибо, — сказала Эйлин. — Спасибо вам большое.

83

Однажды неспешным полднем в самом начале августа мистер Марку на ходу щелчком пальцев дал понять Коннеллу, что нужно спуститься за ним вниз. В кабинете Коннелл сел на потертый кожаный диванчик, а мистер Марку принялся орать по телефону на какого-то подрядчика. Коннелл смотрел, как в аквариуме среди кораллов гоняются друг за другом рыба-клоун и рыба-ангел, и тут на него снизошло кристально ясное понимание сути вещей. Настоящее озарение — из тех, что позднее кажутся совсем не такими уж глубокими. Подрядчик требовал разрешить его подчиненным работу по выходным, чтобы они быстрее закончили, а мистер Марку стоял насмерть. Швейцары и портье были уверены, что мистер Марку набивается на взятку, но, слушая его сейчас, Коннелл все больше склонялся к весьма неожиданной мысли, что корыстной подоплеки нет — просто мистер Марку в самом деле такой принципиальный.

Коннеллу вспомнилось, как он подслушивал, когда мама разговаривала по телефону. Стыдно, конечно, а что поделаешь, если она от него скрывает, что общается с той подозрительной теткой, приятельницей Бетани. На смену стыду пришла злость: похоже, маме здорово задурили голову.

Мистер Марку всех на свете знает, — наверное, он мог бы посоветовать пару крепких мужиков, чтобы припугнули эту дамочку. Лишь бы только она отстала от его мамы! Им даже говорить ничего особо не пришлось бы, только показаться возле ее двери.

Мистер Марку повесил трубку и, закурив сигарету, пристально уставился на Коннелла. Спокойно, без враждебности и оттого еще более устрашающе. Он всегда сразу приступал к сути дела, без предварительных шуточек и любезностей.

— Ты не бреешься — я даю тебе бритву и говорю, чтобы побрился, — начал мистер Марку. — Ты опаздываешь с обеда — я говорю, ничего страшного, молодой растущий организм. Ты слишком много болтаешь с жильцами — я говорю: хорошо, что он грамотно говорит по-английски. Но когда ты приходишь без шапки... Так, без шапки, и стоишь передо мной...

— Вы меня увольняете?

— Нет-нет, — сказал мистер Марку. — Я обещал твоему учителю, что присмотрю за тобой. Научу уму-разуму. Будешь опять работать в подвале.

84

Эйлин решила к вечерним групповым сеансам по вторникам и персональному по четвергам добавить еще звонок по телефону раз в неделю. Телефонный сеанс обходился немного дешевле — сто двадцать пять долларов в час.

Как-то во время очередного разговора Коннелл, сидя за кухонным столом, постоянно на нее косился. Эйлин смущалась, махала, чтобы он ушел, а он сидел как приклеенный. В конце концов Эйлин сказала Рашели, что перезвонит.

Как только она повесила трубку, Коннелл спросил:

— Что там такое?

— В каком смысле?

— Что у вас за дела с Бетани?

— Да ничего. А что?

— Я тут передачу видел про похожую лавочку. Обдерут как липку. Люди бездомными остаются потом.

— Посмотри вокруг, — сказала Эйлин. — Разве похоже, что мы бездомные?

В следующий раз, когда Бетани за ней заехала, началось что-то странное. В кухню явился Коннелл, а за ним Сергей. Потом оба направились в подвал. Эйлин крикнула, что уходит, — они не ответили. А когда Бетани завела мотор, дверь гаража поползла вверх и оттуда выехал Коннелл, причем рядом с ним на пассажирском месте сидел Сергей. Эйлин впервые видела их вдвоем в машине и всю дорогу ломала голову, куда это они собрались. Обычно ей нравилось ехать с Бетани, подпевая радио, а сейчас она все время тревожилась за Эда — как он там один? Хотя, когда она уходила, он уже спал.

Едва она уселась, как всегда, на полу, позвонили в дверь. Бетани открыла. На пороге стояли Коннелл с Сергеем. Коннелл шагнул внутрь.

Бетани загородила ему дорогу:

— Извините, молодой человек, вы куда?

Сергей без труда отодвинул ее в сторону одной рукой и тоже вошел.

— Коннелл, что ты здесь делаешь? — спросила Эйлин.

— Хотел посмотреть, куда ты все время ездишь.

— Ты за мной следил?

— Не знаю, что тут такое происходит, но мне это не нравится.

Эйлин почему-то стало приятно. Показалось на минуточку, что она не одинока.

— А отец где?

— Дома, в постели.

— Тебе надо вернуться поскорее.

— Это тебе надо вернуться.

В голосе Коннелла прорезалась неожиданная властность. Он как будто повзрослел лет на десять. Эйлин чуть было не послушалась.

Тут в комнату со своим обычным уверенным видом вошла Рашель и обняла ее за плечи.

— Это, наверное, ваш сын? Рада познакомиться! — сказала она обезоруживающе приветливо. — Я очень ждала этой встречи!

Рашель протянула руку, и Коннелл машинально ее пожал.

— Таким я вас себе и представляла! Решительным.

— Э-э... Спасибо. Мама, пойдем. Нам пора.

— Не представите своего друга? — спросила Рашель.

— Это Сергей, он заботится о моем муже, — сказала Эйлин.

Сергей стоял совершенно бесстрастный, скрестив руки на груди. Коннелл, должно быть, заранее с ним обсудил линию поведения. Эта мысль растрогала Эйлин.

— Мама, идем! — позвал Коннелл.

— Я понимаю, ты сейчас испытываешь противоречивые чувства, — сказала Рашель. — Гнев. Растерянность. Беспомощность. Знаю, сердце у тебя доброе. Я вообще много о тебе знаю. Больше, чем ты думаешь. Возможно, нам бы стоило как-нибудь с тобой поговорить.

— Нет уж, — сказал Коннелл. — Поберегите свое приворотное зелье.

— А вот хамить не надо! — Бетани шагнула к нему.

Сергей тут же загородил собой Коннелла и уставился на Бетани, точно большой пес на маленькую собачонку. В воздухе повисло напряжение.

— Давайте все успокоимся! — сказала Рашель. — Пожалуйста, присаживайтесь!

— Не собираюсь я присаживаться, — отрезал Коннелл. — Я за мамой пришел. Заберу ее, и все тут.

— Поэтому и друга с собой прихватил?

Коннелл молча кивнул.

— Тело можно поработить, но дух всегда стремится к свободе, — сказала Рашель. — Это его естественное состояние. Если твоей маме нужна свобода, она вернется. Дух никто не может заковать в цепи — ни ты, ни я. Мы здесь тем и занимаемся — учим дух разрывать цепи.

Коннелл оглянулся на Эйлин, словно просил его поддержать, но она застыла на месте — отчасти из любопытства. Посмотрим, как он теперь выкрутится, со своим неоконченным университетским образованием.

— Я в этих вещах не разбираюсь, — заявил Коннелл. — Вы, наверное, хороший человек. А я просто хочу забрать маму отсюда.

— Ты не имеешь права за нее решать! — огрызнулась Бетани. — Если она открыла для себя нечто недоступное твоему пониманию, не лезь не в свое дело!

Эйлин мгновенно ощетинилась:

— Бетани, полегче!

Рашель примирительно подняла руку:

— Ты — очень умный юноша. Попробуй задуматься: вдруг существует иная реальность, которую не воспринимают наши органы чувств? Быть может, мир не таков, каким мы его видим?

— Мама! — в отчаянии воскликнул Коннелл.

— А ты ее спросил, чего она хочет?

Бетани встала за плечом Эйлин, чуть надавила ей на спину, и Эйлин, сама себе удивляясь, послушно села на козетку.

— Всю жизнь мужчины диктовали, как ей себя вести, но уж собственному сыну она не позволит собой командовать!

Коннелл устало прислонился к стене. Сергей так и стоял, скрестив на груди руки. Наверное, со стороны казалось, что Эйлин поддалась гипнозу. Жаль, Коннелл не может разглядеть гранитную основу ее скептицизма. Эту скалу Рашель ни за что не разрушить, сколько ни старайся.

— Пойми, мальчик, — сказала Рашель, — твоя мама в хороших руках.

— Мам, пойдем, а?

— Коннелл, все нормально, — сказала Эйлин. — Ты не думай, мне здесь не делают ничего плохого.

— Сколько ты им денег уже отдала?

— Как характерно! — воскликнула Бетани. — Его только наследство заботит!

— Ты к нему несправедлива, — возразила Эйлин.

Рашель шагнула к Коннеллу:

— Как ты упрощаешь! Твоя мама открыла для себя вселенскую истину. Да, я беру скромное вознаграждение за помощь в постижении великих тайн. Всего лишь на организационные расходы, не больше.

— Вы пользуетесь тем, что у нее сейчас трудности. Не стыдно?

— Молодой человек, выбирайте выражения! — грозно проговорила Бетани.

— А вы оставьте мою маму в покое!

— Хулиган! — крикнула Бетани.

— А ты — психованная сектантка! Вы обе! — Он указал пальцем на Рашель и Бетани.

Эйлин понимала, что пора вмешаться, но не могла себя заставить произнести ни слова.

— Я терпела твое присутствие из доброго отношения к твоей матери, — сказала Рашель. — Хватит! Пожалуйста, уходи.

Бетани сделала шаг вперед. Сергей тоже.

— Мама! — жалобно позвал Коннелл.

— Ты меня оскорбил, — сказала Рашель. — Я попросила тебя удалиться. Если ты останешься, я буду вынуждена позвонить в полицию.

— Без мамы не уйду.

— Это не тебе решать, — отрезала Рашель. — Лучше уйди мирно и дай нам помочь твоей маме, чем попусту ее тревожить.

Коннелл не сдвинулся с места.

— Уходи! — велела Рашель.

— Мам!

— Все хорошо, — сказала Эйлин.

— Слышал, что мама говорит? — Бетани снова принялась напирать на Коннелла. — Иди отсюда! Если Рашель не вызовет полицию, так я вызову!

Сергей умоляюще смотрел на Эйлин темными бездонными глазами. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает ярость. Тронь кто-нибудь Коннелла хоть пальцем — и будет взрыв.

— Значит, остаешься? С ними?

Эйлин хотела сказать: «Я скоро вернусь», но слова по-прежнему не шли.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь! — крикнула Бетани. — Невежественный мальчишка! Мне тебя жаль!

— Не надо так говорить с моим сыном!

Эйлин услышала свой голос как будто со стороны. Сразу стало очень тихо. Эйлин поднялась на ноги:

— Коннелл не невежественный. Он хотел как лучше. Если он вас задел, я прошу за него прощения. Уверена, что он тоже извинится. Да?

— Конечно, — мгновенно сориентировался Коннелл. — Прошу прощения.

— А сейчас я хочу домой. — Эйлин сама не заметила, как оказалась у двери. — Я устала. Спасибо вам за все.

— Не поддавайтесь чувству вины! — сказала Рашель. — Вы только-только начали делать успехи!

— Вы мне очень помогли, — ответила Эйлин. — Я многое поняла.

— Не заблуждайтесь — вам предстоит еще долгий путь!

— Да, безусловно.

— Я вам потом позвоню!

— Лучше не надо.

— Не слушай его! — крикнула Бетани. — Он ничем не лучше твоего мужа.

Эйлин замерла:

— Ты его совсем не знаешь!

Она выхватила из сумочки чек и протянула Рашели.

— Ах, что за глупости! — Рашель сделала попытку пожать ей запястье.

Эйлин, стряхнув ее руку, положила чек на стол.

— Подумайте еще, не решайте сгоряча! Вам здесь всегда будут рады!

Коннелл снова позвал Эйлин, — должно быть, она слишком долго простояла, ничего вокруг не замечая. Бетани метнулась наперерез, но Сергей встал у нее на пути, как становится на место могильный камень. Тем временем Эйлин вышла за дверь.

— Все будет хорошо! — крикнула Бетани вслед.

Эйлин даже не оглянулась.

Коннелл бросился к машине, а Сергей помог Эйлин спуститься по ступенькам и открыл перед ней заднюю дверцу. Коннелл рванул с места, словно спасаясь от погони.

Ехали в молчании. Эйлин гадала, как ее сын ухитрился провернуть такую штуку. Много ли народу об этом знало? Как он все объяснил Сергею?

Когда вернулись домой, Сергей сразу ушел к себе в комнату. Эйлин и Коннелл остались стоять посреди кухни, с опаской глядя друг на друга.

— Не обязательно было за мной приезжать, — сказала Эйлин.

— Обязательно.

— Как бы тебе объяснить... Понимаю, звучит, как будто я оправдываюсь, но на самом деле никакой опасности не было. Я прекрасно сознавала, что делаю.

Коннелл молча уставился себе под ноги. Когда он вымахал таким здоровым? Уже давно она не испытывала этого чувства: надо же, растет сыночек. Может быть, он решил, что она уже ничего не соображает, совсем как отец? Думает, что они оба выжили из ума?

— В общем, спасибо тебе. Мне ничего не грозило, но я рада, что ты обо мне заботишься.

— Не за что, — буркнул он.

— Я серьезно. Хороший ты у меня.

— Да ладно. Ты моя мать все-таки.

Ей хотелось, чтобы он ее обнял, но он не подходил, только смотрел неуверенно.

— Иди сюда!

Эйлин обняла Коннелла и прижала его голову к груди, чувствуя теплое дыхание. Она вспомнила, как обнимала его, маленького, мягкого и свежего после купания, в чистенькой пижамке, — он тогда весь помещался у нее в руках и крошечная попка так удобно устраивалась на ладони. Для него тогда Эйлин была средоточием любви. Ей ничего не надо было от него скрывать — ей вообще ничего не было от него надо, лишь бы он был с ней. И сейчас, в эту минуту, все было так, как прежде. Он приехал за ней — это важнее всего на свете, как и то, что он здесь, в ее объятиях.

Когда она его отпустила, Коннелл посмотрел на нее как-то странно.

— Что?

— Может, эти психопатки тебе и правда помогли.

— То есть?

— Ты никогда раньше так не делала.

— Как не делала?

— Не обнимала меня первой.

Эйлин тряхнула головой:

— Не может быть!

— Сколько себя помню — не было такого.

Эйлин снова помотала головой:

— Ты не все помнишь.

Поднявшись наверх, она столкнулась с Сергеем, выходящим из ванной. Он смущенно помахал рукой, словно они были школьниками и случайно столкнулись на перемене. Эйлин постояла немного на пороге спальни, слушая, как Эд трудно дышит.

Когда подошла ближе, оказалось, что он не спит: лежит молча и смотрит на нее.

— Где? — спросил он, словно в полусне. — Где была?

— С Бетани.

— Кто?..

— Мы с ней раньше вместе работали. Не важно.

Эд всегда очень точно чувствовал людей. Эйлин забралась к нему под одеяло. Он задремал, а Эйлин лежала без сна и слушала трехголосое бормотание телевизоров: своего, того, что у Сергея, и того, что внизу, в маленькой комнате. И представляла себе, как Сергей тоже не спит, коротая ночь в одиночестве.

85

Эд утратил веру в физические свойства вещей. В тот вечер, поднимаясь по лестнице, он останавливался на каждой ступеньке. Эйлин, идя следом, шлепала его по ноге, подсказывая, которой ступить, и приподнимала эту ногу руками. Эд пугался, не чувствуя под стопой пола. Они продвигались с черепашьей скоростью, а потом Эд остановился как вкопанный и наотрез отказался идти дальше, хотя Эйлин изо всех сил толкала его ногу, — несмотря на атрофию мышц, в нем еще оставалось немало силы. Он никак не соглашался отнять руку от перил. В такие минуты — а они в последнее время случались все чаще — Эйлин мечтала, чтобы Сергей не уезжал домой на выходные.

Добравшись наконец до верхней площадки, оба были словно выжатый лимон. Эйлин втолкнула Эда в ванную и с трудом раздела. Еле-еле заставила переступить одной ногой через бортик ванны. Сдвинуть другую казалось непосильной задачей. Эд оседлал бортик, словно ковбой на родео — двух бешеных мустангов. Эйлин, кое-как накренив его набок, ухитрилась перетащить в ванну вторую ногу, но трудности на этом только начались. Усадить Эда в ванне Эйлин не рискнула — потом не поднимешь. А мыть его стоя — не ровен час, поскользнется и голову себе разобьет. Если отвезти к врачу с такой травмой, почти наверняка домой его уже не отпустят. Пока в ванне было сухо, Эйлин еще не так боялась, но как только пустила воду, ей стало по-настоящему страшно. Резиновый коврик — не такая уж надежная основа, а если Эд начнет падать, ухватиться ему не за что, разве только за Эйлин.

Все-таки она включила душ и помыла Эда, но, когда пришло время вылезать, он опять разволновался и ни за что не хотел перешагивать через бортик. Эйлин уговаривала его, пробовала приподнять ему ногу — а он уперся и ни в какую. Ноги уже дрожат от усталости, и все тело покрылось гусиной кожей в мелких капельках остывшей воды. Эйлин снова включила душ, чтобы хоть немного его согреть. Эд молча стоял под теплыми струйками, а как только вода перестала литься, возобновил сопротивление. Не может же это продолжаться до бесконечности! Эйлин подумала было позвонить кому-нибудь, позвать на помощь, но не хотела оставлять Эда одного даже на несколько секунд. И кому звонить? А «скорую» вызывать она не решалась, боясь, что Эда у нее отнимут. Можно, конечно, закричать, но ведь никто не услышит.

Она еще похлопала его по ноге, упрашивая быть умником и вести себя как мужчина. Попробовала отвлечь, успокоить, а потом внезапно ухватить за ногу, но он весь напрягся, как только почувствовал ее руки на своей лодыжке. Проклятье, надо было все-таки купить это кошмарное кресло для ванны! Эд едва держался на ногах. Он уже и не хотел с ней бороться, это получалось само собой. Хотел вылезти из ванны — и не мог. Откуда еще силы брались, чтобы стоять? Рано или поздно он упадет как подрубленный. Эйлин без сил опустилась на кафельный пол, глядя на голого мужа.

— Господи, помоги! Что мне делать? — проговорила она вслух.

Отчаяние в ее голосе, должно быть, пробудило в нем какой-то первобытный инстинкт — защитить страдающую подругу. Эд пошевелился и начал выбираться из ванны. Эйлин бросилась к нему, подала руку. Эд рывком поднял ногу, словно выдергивая ее из трясины. Эйлин отвела его в спальню. Взглянула на будильник — с тех пор, как они начали подниматься по лестнице, прошло два часа. Это знак. Мозг Эда отказывает. Как мало им еще осталось быть вместе в своем доме...

Эйлин бережно и очень тщательно одела Эда. Он сидел в кровати в ослепительно-белых трусах и майке, а у Эйлин сердце сжималось от невыносимой нежности и тоски. Она укрыла Эда одеялом, оставив руки снаружи, и улеглась рядом, тесно прижавшись, стараясь запомнить физическое ощущение — вот он, здесь, с ней.

Так и не заснув, Эйлин прислушивалась к его дыханию, смотрела, как вздымается его грудь, вглядывалась в озаренное лунным светом лицо. Среди ночи она вдруг почувствовала, что у него эрекция, и стянула с него трусы. Эд не вздрогнул, но словно очнулся и что-то ласково пробормотал. Эйлин забралась сверху и приняла его в себя, глядя в глаза, как в первое время после свадьбы. Эд не отводил взгляда. Беспомощный практически во всем, он был еще способен испытать оргазм. Эйлин счастливо захихикала, видя его изумление. Потом они лежали обнявшись. Эйлин вдруг подумала о своих родителях. Со стороны видна лишь малая часть взаимоотношений супружеской пары; сегодняшняя нежданная близость с Эдом тому свидетельство. Тяга друг к другу позволяет преодолеть непреодолимое. Быть может, и между ее отцом и матерью все было не совсем так, как казалось? Их тоже настигал призрак страсти, когда они того и не чаяли?

Чтобы заснуть, нужно было отодвинуться, но Эйлин хотела быть как можно ближе к Эду. Впервые за много лет она попробовала уснуть к нему лицом. Думала, глаз не сомкнет, и вдруг оказалось, что в окно ярко светит солнце.

С утра в субботу Эйлин поехала в медицинский центр округа Нассау при Университете штата Нью-Йорк, навестить Синди после операции — ей удалили желчный пузырь. Эда с собой брать не хотелось, и Эйлин оставила его с Коннеллом.

А когда вернулась, свет в доме не горел, кроме только настенной лампы в кухне. Эд лежал на каменном полу посреди холла. Эйлин прокляла Коннелла и себя заодно — ведь было, было предчувствие беды, когда уезжала! Знала, что на Коннелла положиться нельзя, и все равно оставила его с Эдом. Эйлин позвала:

— Коннелл!

Никто не откликнулся.

Поднять Эда она не смогла, даже усадить не получалось. Он весь задеревенел, словно трупное окоченение наступило при жизни. Эйлин бросилась к телефону — рядом с ним лежала записка о том, что Коннелл поехал в город, повидаться с друзьями.

Эйлин, кипя от ярости, принесла беспроводной телефон в холл и поставила на пол рядом с Эдом. Звонить решила только в самом крайнем случае. Попробовала приподнять Эда, подсунув под него колено, — не получилось. Попробовала хотя бы перекатить его на коврик, но Эд впал в неистовство. Эйлин стала его успокаивать — бесполезно. Он снова издавал клекочущие звуки, и все его тело свела судорога. Он казался неподъемно тяжелым. Эйлин подумала — может, потянуть время, пока не вернется Коннелл? Но он, скорее всего, приедет с последним поездом.

«Скорая» прибыла через несколько минут после вызова. Двое санитаров уложили Эда на каталку и пристегнули ремнями. Эйлин поехала с ними вместе в больницу Святого Лаврентия. В дороге Эд, видимо, чуть-чуть пришел в себя. До приемного покоя дошел сам — правда, его поддерживали. А в отделении травматологии вдруг словно обезумел — стал кричать, размахивать руками и даже ударил санитара. Его снова связали.

— За что? — повторял он без конца. — За что? За что?

Еще несколько дней назад он выглядел намного здоровее. Поразительно, как быстро разрушается человек. Эйлин и не замечала, как он исхудал, какие у него плохие зубы, как висят лохмами волосы.

Она оставалась с ним, сколько разрешили. Вернувшись домой, не смогла себя заставить подняться в спальню — так и сидела на кухне за столом. Ведь не собиралась дожидаться Коннелла, а получилось, что как раз его и ждет. Пошла в комнату, включила телевизор, но происходящее на экране скользило мимо сознания. Сидеть в тишине на кухне казалось единственно правильным. Эйлин копила злость, до боли стиснув зубы.

Коннелл явился в четверть третьего ночи. Эйлин молча встретилась с ним взглядом.

— Что не спишь? — спросил Коннелл, бросая холщовую сумку на стол.

— Я тебя просила посидеть с отцом. Почему ты ушел?

— Да я ненадолго!

— С чего ты взял, что его можно оставить одного?! — заорала Эйлин.

Мальчишка вздрогнул и, схватив сумку, прижал к груди, словно вот-вот сорвется в бегство.

— Когда я уходил, он спал себе спокойно. Я подумал — никуда он не денется, а через час уже и ты придешь.

— Так вот, он нашел куда деться.

Эйлин ушла к себе и прилегла на минутку. Когда открыла глаза, в комнате было светло. С первого этажа донеслось басовитое приветствие Сергея.

Уже час дня! Она не помнила, когда в прошлый раз спала так долго. Эд в больнице...

Эйлин перегнулась через перила:

— Надо было вам позвонить... А я забыла, тут столько всего. Вы сегодня могли не приезжать.

Он стоял в холле, держа шляпу в руках.

— Сегодня в церковь не пойдете?

В последнее время он по воскресеньям приезжал пораньше, чтобы быть на месте, когда они вернутся с обедни.

— Эд в обморок упал. Он в больнице.

— Я с вами здесь буду, — сказал Сергей.

— Я скоро ухожу.

— Все равно.

— Да не нужно...

— Я с вами буду, — повторил он решительно.

Коннелла в комнате не оказалось. Эйлин позвала на лестнице — тоже никакого ответа. Эйлин быстро оделась. Душ принимать не стала — не потому, что время позднее, просто без Эда у нее появилось странное ощущение, словно Сергей — гость и его нужно занимать.

Когда Эйлин спустилась, он сидел за кухонным столом, явно сдерживая волнение. Эйлин заметила, как он тяжело дышит, как сжимает кулаки, — в одной руке по-прежнему стиснута шляпа. Сергей спросил, что случилось с Эдом. Эйлин рассказала, и он сильнее скомкал шляпу.

— Я здесь буду, — повторил Сергей.

Медсестра пыталась Эда накормить. Он упорно сопротивлялся. Отпихивал вилку руками и плотно сжимал губы. Когда сестра все-таки исхитрялась просунуть кусочек ему в рот, Эд несколько секунд спокойно жевал, а потом, будто спохватившись, выплевывал еду на поднос.

— Он и за завтраком так!

— Давайте я.

Эйлин резким тоном велела Эду прекратить, а не то!.. А не то — что? Чем ему можно пригрозить?

— Если не будешь есть, тебя не отпустят домой!

Эд высоко поднял брови и покорно доел все, что ему дали.

Пришел врач. Они с Эйлин обстоятельно поговорили. Причина госпитализации: резкое ухудшение самочувствия. Задача: помочь пациенту восстановиться. Определили критерий: Эда выпишут, когда он сможет самостоятельно передвигаться и посещать туалет. Судя по всему, произойдет это не скоро. Эйлин успеет немного освоиться с новым положением и решить, что делать дальше.

На следующий день она просидела с Эдом допоздна. Страшно проголодалась, а дома ждал пустой холодильник. Придется что-нибудь заказывать, хотя сил нет даже звонить, не то что продумывать свой выбор. Никогда больше она не сможет обернуться к Эду с вопросом: «Что будем есть?»

Разогревать мясо или курицу из морозилки совсем не хотелось. Мысль об этих замороженных трупах вызывала отвращение. Продукты из какого-то далекого прошлого. Да и правда: из ее жизни с Эдом.

Войдя в кухню, Эйлин чуть не вскрикнула от радости, увидев брошенный на разделочный стол фартук и кастрюлю на плите.

Сергей вскочил и усадил ее на диванчик. Включил конфорку под кастрюлей, подал Эйлин стакан воды. Щедро положив еду на тарелку, он стоя наблюдал, нравится ли ей. Это было что-то вроде рагу с тушеной говядиной, потрясающе вкусно.

— Вы мне счет напишите, я оплачу, — сказала Эйлин.

Он только отмахнулся своим излюбленным жестом. Вот всегда с ним так: упрямый, словно коренной зуб. Все убрал после готовки: раковина пустая и плита чисто вымыта, одна кастрюлька и осталась. Может, он для себя готовил? Надоело, наверное, питаться бутербродами. Наверное, Эд чувствует себя во время еды примерно так же, как сейчас Эйлин: все появляется словно по волшебству.

Смотреть на Сергея снизу вверх было неудобно.

Эйлин сказала:

— Садитесь, пожалуйста!

Он сел. Побарабанил пальцами по столешнице, наткнулся на каталог какой-то фирмы, свернул его в трубку и принялся ритмично постукивать по краю стола, глядя, как Эйлин ест.

Утром она встала рано и повезла Коннелла в аэропорт. Стоя в пробке, Эйлин смотрела на задремавшего сына. Все говорят, он на Эда похож, а вот она никакого сходства не видит.

Он проснулся незадолго до того, как приехали на стоянку. К счастью, на долгое прощание времени не оставалось — нужно было еще достать сумки из багажника. Эйлин стояла возле машины, глядя, как Коннелл выгружает вещи: краткий миг отсрочки.

— Если понадобится, я сразу приеду, — сказал Коннелл, глядя мимо нее, на вход аэропорта.

— Раньше Дня благодарения не приезжай. Я не могу себе позволить таких расходов.

— Прости, что не получилось тебе помогать.

— Ничего страшного. У меня есть Сергей.

Коннелл медленно кивнул. Кажется, хотел что-то сказать, но опустил глаза и промолчал. Потом снова посмотрел на нее, с нежностью.

— На самолет опоздаешь, — сказала Эйлин.

Коннелл, крепко ее обняв, подобрал свои сумки.

— Позвони, если будет нужно!

Он усердно напускал на себя серьезность, а Эйлин, глядя, как он щурится от солнечного света, вспоминала малыша у себя на коленях, тянувшего ручонки к шторе у нее за спиной. Как случилось, что жизнь привела их к этой минуте?

— Иди! — сказала Эйлин.

Он пошел и скрылся за раздвижными дверями. Эйлин смотрела ему вслед. Рядом притормозила полицейская машина — велели не загораживать проезд. Эйлин смотрела в зеркальце заднего вида, провожая глазами взлетающие самолеты.

Рабочий день только-только начался, когда позвонили из больницы — сказали, что Эда готовят к выписке. Его привезут около двух.

— Это невозможно! — сказала Эйлин. — Меня не будет дома. Я не могу вот так, без предупреждения.

— Здесь записано, что у вас есть помощник по дому.

— Да, есть.

— Значит, помощник встретит. Больше его держать мы не можем. Состояние стабилизировалось, давление в норме, ест нормально. Мы обязаны его выписать.

— А стоять он может?

— С небольшой помощью.

— Вы мне скажите — когда к вам поступил, он мог самостоятельно ходить?

— Не знаю, это было не в мое дежурство.

— Так я вам отвечу — мог. Он своими ногами дошел от «скорой помощи» до приемного покоя. На мой взгляд, он нестабилен.

— А я вам говорю, что его пора выписывать.

— Мы с врачом договорились, что он должен быть способен самостоятельно передвигаться. В том числе и по лестнице.

— Он может передвигаться, с небольшой помощью.

— Я на вас буду жаловаться! Его нельзя выписывать. Страховка покрывает двухдневную госпитализацию, так?

— Да, верно.

— Вот и подержите его еще день!

Эйлин швырнула трубку. Если Эд вернется домой, у нее уже не хватит духу отправить его в лечебницу. Она невольно будет ждать — может быть, в каких-то темных закоулках сознания даже надеяться на еще один несчастный случай, который снял бы с нее вину. Этого Эйлин не хотела. Пора признать страшную правду: какой бы замечательной медсестрой она ни была и сколько бы раз ни доказала во время разных забастовок или массовых заболеваний медсестер, что способна работать за троих, и как бы ни хотелось ей верить, что она лучше всякого другого может позаботиться об Эде, — возможно, ему на самом деле будет лучше в лечебнице. Наверное, она должна собрать волю в кулак и вернуть Эда домой — но она не могла. Силы закончились. Сейчас ее единственный шанс передать его в лечебное учреждение — значит надо хвататься за такую возможность, а угрызениями совести мучиться потом. Быть может, всю оставшуюся жизнь.

Эйлин засела за телефон — обзванивать ближайшие лечебницы. Ждать окончания рабочего дня было нельзя: администраторы тоже все разъедутся по домам. Урвать время для звонков было нелегко: Аделаида словно коршун следила за каждым ее шагом.

По телефону ничего решить не получилось. Эйлин ушла с работы пораньше и с камнем на сердце поехала в Порт-Честер — полчаса езды на север от ее дома. Там в лечебнице «Мейпл-Гроув» нашлось свободное место для Эда, однако потребовали оплату на три года вперед. Там явно не хотели, чтобы Эйлин оформила Эда через медстраховку, — тогда расценки получались бы ниже, чем для частных лиц. За три года вперед, с учетом планового повышения цен каждое полугодие, получалось больше двухсот двадцати пяти тысяч долларов. Если даже снять со счета все свои накопления, и десятой доли не наберется. Пришлось бы полностью опустошить пенсионные счета — ведь заем под залог дома они уже потратили на обучение Коннелла. И то можно не успеть вовремя.

Все-таки не зря она всю жизнь проработала в системе здравоохранения — кое-какие знакомства завела. У ее приятельницы Эмили, которую она когда-то взяла на работу в свое отделение в Епископальной больнице Святого Иоанна, имелись связи в конторе генерального прокурора штата. По просьбе Эмили представитель конторы позвонил в лечебницу и добился, чтобы они не требовали предоплаты. Эйлин пришлось только заплатить пять тысяч восемьсот долларов за первый месяц, пока идет оформление медстраховки. Страховка покроет первые двадцать дней пребывания в лечебнице на сто процентов и еще восемьдесят дней — на восемьдесят процентов. Дальше Эйлин предстоит справляться самой.

Она позвонила в больницу Святого Лаврентия и попросила отправить заявку от ее имени.

— Завтра его перевезут, — сказала она Сергею. — Может быть, вы пока останетесь? Мало ли, вдруг он еще вернется домой.

Сергей кивнул, словно ничего иного и не предполагал.

— Я, конечно, буду и дальше вам платить, — сказала Эйлин, хотя не представляла, откуда возьмет деньги.

Эти подробности можно обдумать позже. Сейчас главное — пережить самое трудное время.

Они молча съели приготовленный Сергеем обед. Круглое лицо Сергея успокаивало. Разговорам он предпочитал мимику, а особенно два выражения: насупленный взгляд, напоминавший Эйлин отца, и ясную, прямо-таки невинную улыбку.

После еды Сергей взялся было мыть посуду, но Эйлин его прогнала. Он сперва упирался и ушел, только когда она сказала, что хочет поговорить по телефону — сообщить родным и друзьям о том, что Эд в лечебнице. Она постаралась обзвонить как можно больше народу, пока время еще не слишком позднее, даже с учетом разницы часовых поясов. Потом Эйлин покинула убежище кухни, заставила себя пройтись по всему первому этажу, везде выключая свет, и поднялась в пустую спальню — собирать вещи для Эда.

Абсурдное занятие! Как выбрать самое необходимое, когда все кажется необходимым? К тому же они с Эдом часто расходились во взглядах на то, что необходимо, а что нет. Например, его любимые рубашки давно пора было пустить на тряпки для вытирания пыли.

Эйлин вытащила сумку, с которой они ездили в недальние поездки, и принялась запихивать туда одежду, по три-четыре смены всего. Затем принесла с чердака сумку побольше. Позже продумает, что именно ему нужно, а пока пусть у него будет запас на первые несколько дней. Мало ли, вдруг что-то испачкается.

Тут ей на глаза попался его темно-синий пиджак. Пуговиц не хватает, локти почти протерлись, обшлага обтрепались. В этом пиджаке Эд был похож на бездомного, но упрямо за него цеплялся, словно все еще жил в квартире без горячей воды, как в детстве. Эйлин злилась, а ведь именно благодаря его равнодушию к материальным благам они смогли накопить так много, по меркам их доходов. Эйлин долго держала пиджак в руках, и сердце у нее разрывалось на части. Потом повесила на плечики и достала из шкафа другой пиджак, поновее.

От недосыпа она весь день проходила как в тумане, чувствуя на себе взгляд начальницы, — Аделаида словно чувствовала, что мыслями Эйлин где-то далеко. Перевозить Эда будут в полдень, а тут даже не позвонишь. Отвести бы Аделаиду в сторонку и объяснить ей, что не строишь коварных планов ее подсидеть... Но ведь невозможно так разговаривать подчиненной с начальством. Она уже и тому рада, что хоть какая-то работа есть, но и об этом говорить нельзя. Если Аделаида почует слабину, мигом вцепится. Да Эйлин ее и не винила. Администрация мэра Джулиани в целях экономии проводила сокращения в медицинской сфере, и руководители среднего звена жили как под дамокловым мечом. Хочешь сохранить работу — будь безжалостным. Эйлин в свое время побывала на месте Аделаиды. Первое время она страдала оттого, что трудности руководящей работы для нее остались в прошлом. Сейчас ей было все равно.

Пришло время быть расчетливой и сильной. Представится ли еще когда-нибудь возможность побыть слабой и глупенькой? Наверное, лишь тогда, когда все их ровесники станут глупыми и слабыми, только в этом уже не будет никакой романтики. Просто дряхлые беспомощные старики. По крайней мере, она в этом состоянии не будет одинока. Эд в лечебнице вроде бы среди людей, но все они не такие, как он. Эд намного моложе, у него больше отнято. Впрочем, он и здоровый был не таким, как все. Умнее, тоньше других. В этом смысле он лучше ее подготовлен к старческому одиночеству. Он всю жизнь словно странник из другого мира.

86

Сразу после работы Эйлин поехала в лечебницу. От круглой комнаты с регистратурой во все стороны расходились коридоры. На полке под прилавком выстроились медицинские карточки с красными ярлычками: «ООР» — отказ от реанимации. Эйлин тоже сделала такую пометку в заявлении о приеме Эда в лечебницу, но сейчас этот неприкрытый отказ от борьбы ее поразил. Всего несколько карточек были без ярлыка. Эйлин, глядя на них, испытала острый укол совести — эти семьи еще не утратили надежду, или же они просто готовы стоять до конца, до последнего предела, за которым бессильны любые достижения науки.

Эйлин провели в комнату с телевизором, где вдоль стен выстроились инвалидные кресла. В основном тут были женщины старше ее мужа на один-два десятка лет. Они, кажется, не воспринимали толком передачу, просто смотрели на световое пятно. Были и несколько мужчин, истощенных и ослабевших. Эйлин не сразу нашла взглядом Эда. А, вот он — его заслонил пациент, который то раздувает щеки, то выпускает воздух, словно играет на трубе. У Эда было лицо человека, попавшего в дорожную пробку. Он тихонько стонал. Когда Эйлин встала перед ним, стоны перешли в протяжный крик. Эд замахал руками. Эйлин откатила в сторону трубача — тот посмотрел на нее скептически и снова с громким «пфф» выдохнул воздух.

Эйлин попросила разрешения отвезти Эда в общую гостиную, чтобы не беспокоить соседа по палате. По дороге Эд все порывался обернуться и посмотреть на нее. Привстать на сиденье ему не давал ремень, а если он все-таки пытался подняться, стоило слегка нажать ему на плечо, и он бессильно падал обратно.

Одолев пару коридоров, Эйлин добралась до общей комнаты, — к счастью, там никого не было. Плотно закрыла дверь, подкатила кресло к плетеному стулу и села лицом к Эду. Он не переставал подвывать. Когда Эйлин успокаивающе положила руку ему на плечо, он сбросил ее руку. Эйлин потянулась погладить его по щеке — Эд щелкнул зубами, словно хотел ее укусить. Потом что-то прошипел сквозь зубы. Эйлин все-таки пригладила ему волосы. Он был страшно лохматый, какой-то неухоженный. Конечно, ему выдали обтрепанную пижаму не по размеру. Надо будет поговорить со здешним персоналом. Пусть знают, что она не собирается пускать дело на самотек, иначе их не заставишь работать как следует. Точно так же было и с ее подчиненными.

Эд вначале терпел, что она поправляет ему волосы, а потом поднес к голове руку и все опять растрепал, будто нарочно хотел свести на нет ее старания.

— Я знаю, тебе здесь не нравится...

— Нет! — Он затряс головой. — Нет, нет, нет, нет, нет. Нет.

— Я здесь. Я буду с тобой каждый день.

Он смотрел растерянно и печально, явно стараясь передать, что чувствует.

У Эйлин комок застрял в горле.

— Дома я не могла хорошо о тебе заботиться. Не могла обеспечить твою безопасность.

Эд притих. Эйлин все труднее было держать себя в руках, но она дала себе слово, что справится и не устроит истерики.

— Нет, — сказал Эд.

— Ничего-ничего. Это только на время. Поправишься немного, и мы тебя отсюда заберем.

При словах «на время» Эд фыркнул с почти прежней иронией. И тут же снова завыл на одной ноте, но как-то отвлеченно, почти задумчиво. Эйлин встряхнула его за плечи, и он, слава богу, наконец прекратил.

— Днем я не могу здесь быть, — сказала Эйлин. — Буду приезжать после работы. Каждый день, понимаешь? Еще надоем тебе.

Брови Эда поползли вверх.

— Нет, нет, нет!

— Обо мне не беспокойся. Все будет хорошо. Мне помогут.

Она снова потянулась поправить ему волосы. Эд с неожиданной силой отбросил ее руку:

— Нет! — На этот раз в его крике звучала не мольба, а скорее приказ. Эд наставил на Эйлин указательный палец. — Нет! Нет!

— Что — нет?

Неужели он что-то понимает? Эйлин чувствовала: сейчас речь идет о Сергее, хотя она о нем и словом не обмолвилась.

— Эд, что такое?

Он снова замолк, сердито выпятив нижнюю губу и не отрывая от Эйлин взгляда.

— Нет. — Голос звучал слабо, но была в нем какая-то бесповоротность.

— Что — нет? Не хочешь, чтобы мне помогали?

— Нет.

— Хорошо. Я сама справлюсь.

— Нет, — повторил он.

Когда Эйлин собралась домой, еще не совсем стемнело. Она решила проехаться немного по городу. Свернула с Пондфилд-роуд на Вэлли-роуд и, поднявшись на холм, углубилась в лабиринт роскошных домов. Дорога петляла; один раз Эйлин пришлось притормозить, пропуская встречную машину. Буйная зелень листвы служила приятным контрастом сдержанному виду особняков в тюдоровском стиле, построенных в начале двадцатого века. Расположены дома были идеально — не слишком тесно, каждый на своем месте.

Эйлин остановилась против дома Вирджинии. Замечала ли та, как часто одна и та же машина притормаживает перед ее окнами и, постояв немного, снова уезжает?

Дальше Эйлин поехала по Гарден-авеню и вновь остановилась, на этот раз перед безлюдными теннисными кортами. Когда они жили в Джексон-Хайтс, она купила Эду курс частных уроков у инструктора-профессионала в теннисном центре во Флашинге. Она не могла забыть, как Эд радовался, когда впервые сыграл на равных с Томом Кадэхи. И как быстро он схватывал — при своем-то малом опыте играл совсем неплохо. Теннис — идеальный вид спорта для Эда... если бы только Эд организовал свою жизнь так, как хотелось Эйлин. Физические нагрузки не хуже, чем от его любимых пробежек по городу. Корты содержатся в отличном состоянии, а инструкторы — бывшие участники открытого чемпионата Соединенных Штатов или близкие к ним по уровню спортсмены. Там и с нужными людьми познакомишься, и связи заведешь, и может, у Эда наконец-то честолюбие прорезалось бы. И при этом нет лишнего пафоса, как, например, в загородных клубах. От пафоса Эда воротит. Так ведь все равно он заявил, что они себе таких расходов позволить не могут, и ни на одно занятие так и не ходил. Коннелл тоже не пошел. Зря пропал абонемент за двести долларов.

Совершив круг по городу, Эйлин снова выехала на Пондфилд-роуд. Возле ресторанчиков стояли наружные столики — через пару-тройку недель их уберут. Когда-то Эйлин мечтала, как будет сидеть за таким столиком с Эдом, а проходящие мимо люди будут останавливаться, здороваться с ними... Теперь придется сидеть одной или с друзьями, приехавшими издалека, или вовсе сюда не соваться, потому что она так и не завела знакомств среди местных жителей.

Эйлин оставила машину и дальше пошла пешком — мимо почты, бистро, магазина канцтоваров, кондитерской «Топпс», магазина деликатесов Ланжа. На другой сторон — ресторан «Альпы», цветочный магазин «Трифорос», свадебный салон «Боттичелли» с чудесным подвенечным платьем в витрине: все расшито бисером, от лифа до шлейфа. Дошла до станции и села на лавочку на платформе, откуда было видно больницу Святого Лаврентия. Там у нее впервые появилась мечта переехать в эти края. Погода была приятная — летняя влажная жара сменилась сухим осенним теплом. На противоположной платформе начали собираться пассажиры в ожидании поезда, идущего в Нью-Йорк. Сесть бы сейчас тоже в поезд и ехать куда глаза глядят... Но дома ждал Сергей. Надо было возвращаться.

С ее стороны подъехал состав — сперва крохотная искорка вдали, потом разгорается ярче и налетает с блеском и грохотом. Платформа под ногами отозвалась дрожью. Несколько секунд ожидания — и двери вагона распахнулись, выпуская людей. Пассажиры не спешили, но и не медлили — расходились по тротуарам, ныряли в подземный переход, направляясь к встречающим их на машине мужьям и женам или просто к дому пешком. Платформа быстро опустела, и Эйлин снова осталась одна. Через пару минут прибыл поезд и к противоположной платформе, и там тоже стало пусто.

А она уже никогда не будет встречать Эда на станции, и он ее больше не встретит. Никто не будет ждать ее в дождливых сумерках. Больше не отдохнешь на переднем сиденье, предоставив Эду управляться с баранкой. Не хочешь тащиться пешком от поезда — бери такси. Вон их целая вереница стоит у станции. Водители с одинаковым каменным выражением лица берут сразу по нескольку клиентов. Никогда не подъедут к самому крыльцу — просто выгрузят тебя у обочины и отправятся развозить других пассажиров, а ты стой возле пустого дома и слушай, как урчат моторами грузовики вдали и сонно шелестят листьями деревья в подступающей ночи.

Эйлин вернулась к машине и пустилась в обратный путь, стараясь избегать центральных улиц. В гараже, выключив мотор, долго еще сидела за рулем в темноте, после того как свет автоматически погас. Эйлин вслушивалась в размеренные звуки — негромкий пульс дома. В подвале гудел водонагреватель, а со второго этажа, из комнаты Сергея, слабо доносились отголоски радио.

Эйлин поднялась наверх, постояла под дверью. Передавали классическую музыку. Наверное, не зря мужчины любят слушать классическую музыку в одиночестве — должно быть, стесняются показывать на людях пробужденные ею чувства. Эйлин дождалась паузы и постучала. Сергей открыл дверь. Выглядел он слегка комично: тренировочные штаны с лампасами, ослепительно-белые кроссовки и над всем этим — обширный квадрат рубашки поло.

— Я просто хотела дать знать, что я дома, — сказала Эйлин. — Спасибо, что остались здесь.

Он взмахом руки отмел пустые любезности.

— Чаю хотите?

— Да, — сказал Сергей.

— Чай не из самовара, зато ирландский, так что довольно крепкий.

— Все равно какой.

Эйлин включила чайник и поставила на стол остатки торта — пекла для Коннелла, побаловать его перед отъездом. Когда чайник засвистел, Сергей спустился в кухню. Эйлин хлопотала с заваркой, спасаясь от неловкого молчания. Из-за языкового барьера она терялась — не знала, как себя держать. Не желая обидеть Сергея, она все-таки ловила себя на том, что говорит медленнее и громче обычного. Наконец никаких больше предлогов возиться у плиты не осталось. Эйлин налила Сергею чай и села рядом.

— Вы любите классическую музыку? — спросила она, надеясь хоть так его разговорить.

Он выгнул брови и молча кивнул. Похоже, этот человек на любом языке не склонен к лишней болтовне.

— Мы с мужем слушаем... слушали симфонические концерты в Карнеги-холле. У нас был абонемент.

Эйлин чуть было не задала идиотский вопрос: знает ли он, что такое Карнеги-холл, — но тут Сергей, солидно кашлянув, сообщил, что там выступала его дочь. Эйлин порадовалась, что как раз поднесла чашку к губам — благодаря этому ей удалось скрыть изумление.

— Учится в консерватории Джуллиард, — пояснил Сергей.

А ведь она почти ничего не знает о его семье. Кажется, у него двое детей; старший, она не запомнила имя, работает на Западном побережье. Уж не программистом ли в Силиконовой долине? А Эйлин машинально представляла его охранником.

— Карнеги-холл! Это большое достижение.

— На скрипке играет.

— Говорят, это самый трудный инструмент. Хотя, по-моему, они все трудные.

— Да и нет, — философски ответил Сергей.

Эйлин хотелось послушать, что еще он скажет, но расспрашивать она не решилась. Попробовала представить себе, как он в пятницу вечером возвращается к себе домой. Может быть, дочка приезжает на выходные? Вот они сидят втроем за столом где-нибудь на Брайтон-Бич, пьют водку, настоянную на лимонных корочках, и слушают классическую музыку. Впервые ей пришло в голову, что там и есть его настоящая жизнь, а здесь — всего-навсего работа.

— Я хочу еще раз вас поблагодарить, — сказала Эйлин. — Спасибо, что остались. Не знаю, долго ли еще в этом будет необходимость. Просто я пока не уверена, что Эд останется в лечебнице насовсем. Конечно, я вам буду платить по-прежнему, за беспокойство.

Он снова махнул рукой, отметая столь прозаическую тему. Эйлин могла бы обидеться, но почему-то отношение Сергея ее успокаивало. А он, откинувшись в кресле, окинул ее внимательным взглядом. Лицо у него раскраснелось, будто пил не чай, а водку. У Эйлин даже мелькнуло подозрение — не прикладывался ли он к бутылке у себя в комнате?

— Нужна работа, — хмыкнул он наконец. — Останусь и бесплатно. Иногда неплохо отдохнуть от жены, знаете?

Эйлин поскорее отпила еще чаю.

— Она не как вы, — сказал Сергей. — Совсем не работает. Русская не то что американка. Я водил такси. Пора бы на пенсию.

— Жить было бы намного легче, если бы не приходилось беспокоиться о деньгах.

— Жить легче, когда жена хорошая. Когда не ты о ней, а она о тебе заботится.

Эйлин от волнения взяла себе еще кусок торта.

— Когда приношу деньги домой, она радуется, — прибавил Сергей.

— У меня найдется для вас дело, — сказала Эйлин. — Починить кое-что по дому. Эд собирался и не успел. Вы как насчет ремонта?

— Я в России был инженером, — с гордостью сообщил Сергей. — От нечего делать скрипку собрал. Могу вам починить, что нужно.

— Ничего настолько сложного! — Снова Эйлин едва скрыла изумление. — Просто надо привести дом в порядок, для продажи.

Эйлин сказала первое, что пришло на ум, и в ту же минуту поняла, что никогда не продаст этот дом. Наверное, здесь и умрет.

— Дом прекрасный, — сказал Сергей. — Задорого продадите.

— О, не будьте так уверены! Спрос не такой уж большой. Тут неподалеку построили дома для малоимущих, и люди нос воротят от такого соседства.

— Продадите задорого, — повторил Сергей, отметая все сомнения.

— Мы взяли заем под залог дома, чтобы оплатить учебу Коннелла. — Эйлин запнулась. — Вы знаете, что это такое?

— Под залог дома, ну да, — ответил он нетерпеливо.

Эйлин снова стало стыдно. Что же делать, если так трудно угадать, что он понимает, а что нет? Она начинала подозревать, что понимает он намного больше, чем можно было думать. Эйлин налила еще по чашке чая, хотя и так выпила слишком много, так что заломило виски.

— По этому займу еще платить и платить. Если я перееду в другой дом, поскромнее, то, наверное, удастся свести потери к нулю.

Она сама не понимала, зачем все это говорит.

— Все будет хорошо, — сказал Сергей. — У вас голова хорошо работает.

Атмосфера неуловимо изменилась. Настроение как будто стало мягче — не у Эйлин, у Сергея.

— Не знаю, когда Эду разрешат вернуться домой, если его состояние все-таки стабилизируется. — Теперь Эйлин лукавила. — Мне бы хотелось, чтобы вы были здесь на всякий случай. Хотя бы какое-то время. Передайте, пожалуйста, вашей жене спасибо за терпение. Мне нужно привыкнуть к переменам. Она, наверное, удивляется, почему вы все еще здесь.

— Моя жена... Она не знать, что ваш муж в лечебнице.

— Не знает?

— Нет. — Сергей засмеялся. — Какая ей разница? Лишь бы я деньги домой приносить.

Эйлин промолчала.

— Долго вы ждать мужа? — спросил Сергей.

Она, вспыхнув, начала собирать со стола посуду.

— Сколько потребуется. Пока не станет окончательно ясно, что он не вернется.

Эйлин принялась перечислять, что нужно сделать завтра, пока она на работе: прибрать в гараже, выгрести прошлогодние листья из канавы, заменить перегоревший фонарь около дома. Догадывается ли Сергей, что она все это придумывает на ходу? Список дел получился не такой уж длинный, но на несколько дней хватит. Эйлин поднялась в спальню и стала готовиться ко сну. Позвонила приятельница, потом другая. Эйлин просидела у телефона до одиннадцатого часа. О Сергее никому не говорила.

Потом она лежала в постели, гадая, что ждет ее завтра в лечебнице. Вдруг, проведя там ночь, Эд окончательно потеряет связь с прежней жизнью? Ей мерещился его ненавидящий взгляд, словно она предала Эда, поместив в лечебницу, и предавала заново каждый день, оставляя его там.

Она слышала, как Сергей вернулся к себе в комнату, как заскрипели под ним пружины кровати. Потом раздался приглушенный храп. Наконец Эйлин задремала под бормотание телевизора. То и дело ее сон тревожила повышенная громкость рекламных пауз, а потом солнце властно призвало ее к жизни.

Подходя к регистратуре, Эйлин столкнулась с заведующей по культурно-развлекательной работе. На руке у женщины сидела большая тропическая птица, и та ее сунула чуть ли не в лицо Эйлин:

— Это Калипса. Поздоровайся с дамой, Калипса!

— Здравствуй, Калипсо! — отозвалась Эйлин с принужденной шутливостью.

— Калипса. Оканчивается на «а». Поздоровайся, Калипса!

У самой женщины был приколот бедж с именем «Кейси», однако она не представилась. Птица, сидя на ее запястье, зловеще таращилась на Эйлин.

— Я Эйлин.

— Протяните руку, и она к вам пойдет.

Эйлин нехотя протянула руку, лишь бы хоть как-то сгладить неловкость этой сцены.

— Прямее держите! — скомандовала сотрудница. — Вытяните руку, она перейдет.

Эйлин распрямила руку. Птица и вправду решительно перескочила к ней на запястье, вскарабкалась выше и остановилась, впившись когтями в мягкую кожу на внутренней стороне локтя. Эйлин чуть не вскрикнула.

— Немножко щиплется, — сказала сотрудница.

— Довольно сильно.

— Ничего, привыкнете.

— Да, наверное, — сухо проговорила Эйлин.

— Я с ней прихожу к пациентам. Она обожает по ним лазить.

— Лазить по ним? — не веря своим ушам, переспросила Эйлин.

— Да, вверх-вниз.

Вряд ли такое понравится Эду. Птица полезла к Эйлин на плечо и там устроилась окончательно, словно альпинист, покоривший вершину. Эйлин чуть-чуть расслабилась, хотя птичьи когти основательно стиснули ее плечо сквозь ткань.

— А им... не больно?

— Калипса безобидная! — возмутилась сотрудница. — Они на нее кричат, машут руками, а она себя ведет как истинная леди!

Птица клюнула воротник Эйлин и уже примеривалась к уху, но тут сотрудница ее забрала, приговаривая что-то укоризненное — якобы адресованное птице, а на самом деле явно Эйлин.

В толпе перед телевизором Эда не было.

— Где мой муж? — спросила Эйлин у дежурной медсестры.

— А кто он, мэм?

— Эдмунд Лири. Вчера поступил.

— Наверное, спит. Умаялся за день. — Девушка выразительно изогнула бровь.

— Что случилось?

— Иногда пациенты не сразу адаптируются.

— Что случилось?!

— Пришлось его зафиксировать. Не хотел переодеваться. Он моложе нашего обычного контингента. Энергичней.

Несмотря на тревогу, Эйлин ощутила короткую вспышку гордости. Скорей бы его увидеть!

Когда Эйлин вошла в палату, Эд лежал неподвижно, глядя в потолок. На прикроватном столике негромко ворковало радио. Прислушавшись, Эйлин поняла, что передают рэп. Она быстро выключила звук и в гневе бросилась к дежурной.

— В комнате моего мужа по радио играл рэп!

Медсестра тупо смотрела на нее. Волосы девицы, то ли прямые от природы, то ли распрямленные, громоздились на голове разноцветной башней, словно из блестящей керамики. Ничего ей не объяснишь, и пытаться незачем.

— Никогда не включайте у него в комнате рэп!

— Извините, миссис...

— Лири. Эйлин Лири. А мой муж — Эд Лири. Я буду приезжать каждый день. И я требую, чтобы в его палате не включали рэп.

— Извините...

— Я сама медсестра по профессии. Понимаю, иногда хочется послушать радио, пока меняешь постельное белье и так далее. Но ни в коем случае не включайте при нем рэп! — Ее даже пот прошиб. — Надеюсь, это понятно?

— К начальству пойдете?

— Может быть, завтра, — сказала Эйлин. — Спасибо.

— Насчет радио больше проблем не будет, — заверила девица.

— Не сомневаюсь, — ответила Эйлин и снова пошла к Эду.

Она буквально слышала, что о ней думает дежурная. Этот мысленный монолог звучал в ее голове много лет, когда она руководила медсестрами. Ничего страшного, она переживет.

В глубине души Эйлин знала — будь Эд прежним собой, он, может, и послушал бы рэп с искренним непредвзятым интересом. Когда-то отсутствие у него предубеждений ранило Эйлин тысячью мелких царапин, но она терпела, потому что иногда он все-таки был способен с почти первобытной яростью броситься на защиту своих. Случалось, его выводили из себя те же явления окружающей действительности, которых не переносила Эйлин. Она никогда не забудет, как однажды поздно вечером парочка латиноамериканских подростков, стоя под фонарем возле их дома, битый час изощрялись в непристойной ругани. Эд не выдержал, выскочил на крыльцо и отчитал их. Сказал — если им хочется похабничать, пусть идут в другое место, а здесь не такой дом. Парни струсили и ушли. Эйлин наблюдала через плечо Эда, из прихожей.

А сейчас он и звуки-то почти не различает, наверное. Безмолвное радио словно укоряло ее. Эйлин поставила компакт-диск Ната Кинга Коула.

Когда пришло время уходить, она чуть не заблудилась в путанице коридоров, неотличимых один от другого. Пришлось спрашивать дорогу к «парадному входу» — Эйлин слышала раньше, как его так называли, хотя расположен он был с задней стороны здания, а со стороны улицы был еще один вход. Его-то и надо бы, по логике вещей, называть парадным, но это как раз был «задний вход»; если выйти там, придется обойти кругом всю лечебницу, чтобы добраться до своей машины.

Все здесь было как будто нарочно устроено, чтобы свести человека с ума. Быть может, это делалось, чтобы отпугнуть посетителей? Судя по тому, как мало гостей было в комнате с телевизором, родственники пациентов не особенно сюда стремились.

А она приходит не навещать пациента. Она просто встречается с мужем после работы. Пусть знают, пусть видят: ничто не изменилось оттого, что Эд теперь находится здесь, а не дома.

Она найдет к нему дорогу через любой лабиринт.

Их брак не умрет ни за что. Муж не станет ей менее дорог из-за того, что санитары смотрят на него как на очередного старого дурака. Им не понять, что за человек попал к ним в лечебницу, и Эйлин не собирается ничего растолковывать — они этого не стоят. Пусть думают, что он заговаривается, что выжил из ума, — Эйлин знает, какой он на самом деле. И всегда будет знать.

87

Эйлин поручила Сергею заново заасфальтировать подъездную дорожку. Затем — покрасить все, что только можно покрасить. И внутри дома, и снаружи: ограду, оконные переплеты, кованые ворота, даже кирпичи. Сергей ободрал старые обои и наклеил новые. Заменил теплоизоляцию на чердаке, отволок на свалку старье с чердака и из подвала, прочистил канаву перед домом. Заменил кошмарный унитаз в туалете на первом этаже, а заодно переделал шкафчик под умывальником. Большую часть работы он выполнил в одиночку; изредка Эйлин приплачивала за помощь садовнику. Инструменты Сергей привез свои — к тем, новеньким, купленным для Эда, не прикоснулся даже. Он заново оштукатурил подмокшую стену в гараже. Укрепил покосившуюся кирпичную ограду на склоне холма — Эйлин предупреждали, что, если ее так оставить, она в скором времени рухнет. Сергей установил временные подпорки из деревянных брусьев, затем выкопал глубокую канаву вдоль основания, заполнил ее бетонными блоками, переложенными брезентом, чтобы во время дождей землю не намывало во двор со склона. Засыпал землей и утрамбовал, потом построил деревянную опалубку поверху стены и залил бетоном, да так ровненько — словно слой глазури на торте.

Подруги восхищались его работой. За их восторгами ей чудился некий не вполне пристойный намек. Ну и пусть, лишь бы вслух не озвучивали свои подозрения. Может, они вообразили, что Сергей занял место Эда? Жалеют Эйлин за то, что ей необходим своего рода мостик между прежней и новой жизнью. Может, уверены, что она с ним спит. Пусть думают что хотят. Пусть строят предположения, пусть охают и сочувствуют или там осуждают. Их дело.

Эйлин гордилась размахом усовершенствований. Соседи, и двух слов раньше ей не сказавшие, начали здороваться и спрашивать, кто проделал всю работу. Эйлин туманно отвечала, что ей помог знакомый, а когда рассказала об этом Сергею, он воспринял известие с неожиданной гордостью. Ей было бы приятней, если бы он отнесся равнодушно к восхищению соседей. Хотелось, чтобы он был выше житейских мелочей. Зато она перестала беспокоиться, не унижают ли его ее поручения, и уже без всяких угрызений совести изобретала очередные задания, чтобы удержать его подольше. Эйлин не знала, что будет делать, когда останется совсем одна.

Вслед за октябрем пришел ноябрь. Дом постепенно обрел тот идеальный лоск, о каком Эйлин мечтала, когда связала с ним свою судьбу. Придумывать новые задачи становилось все труднее. Эйлин понимала, что вынуждена будет остановиться на полпути: привести в порядок чердак и подвал ей уже не под силу. Она так и не заменит проводку, не переместит на поверхность врытый в землю топливный бак, не поменяет водопроводные трубы и не вывезет асбест. Она просто не сможет и дальше платить Сергею почти четыре тысячи в месяц. Скоро закончатся сто дней, оплаченные медицинской страховкой, и придется Эйлин выкладывать по шесть тысяч в месяц за лечебницу, а деньги на это брать с обоих пенсионных счетов и остатков кредита под залог недвижимости.

Она все собиралась заговорить об этом с Сергеем, но каждый раз ей было легче в очередной раз потратить весь свой доход, да еще и залезть немножко в накопления, обещая себе, что к следующей получке она точно с ним поговорит. Ей все вспоминались слова Сергея о жене: «Лишь бы я деньги домой приносил».

Как-то Сергей спросил, можно ли ему ночевать здесь и по выходным. Эйлин расстроилась; именно в этот день она собиралась наконец-то сказать ему, что их сотрудничество пора заканчивать, но не успела. Сергей объяснил, что две недели назад расстался с женой и по выходным спал у сестры на диване.

Известие ошеломило Эйлин.

— Я не смогу себе позволить платить вам за постоянную работу...

— Не надо платить. Я вам платить за квартиру.

— Мне?!

— Буду работать. Делать ремонт вашим соседям.

Такой радикальный оборот казался по-своему соблазнительным, как и всякая безумная идея. Эйлин притворилась, будто колеблется, хотя на самом деле внутренне уже согласилась.

— Мне район нравится, — сказал Сергей, давая ей время на раздумья.

— Я не буду брать с вас деньги, — сказала Эйлин. — Вы просто еще поработаете по дому, пока не встанете на ноги. — Она невольно подобрала ноги под стул. — Это и будет ваша оплата за комнату. Конечно, пока вы не найдете постоянное жилье.

Эйлин нарисовала для Сергея объявление, указав свой номер дома, — хотя имени своего упоминать не стала. Размножила и повесила на доски объявлений в кафе «Раб кофемолки» и в больнице Святого Лаврентия. Опубликовала рекламу в газете бесплатных объявлений. Обошла соседей, кто о нем спрашивал.

Посыпались звонки с заказами. Эйлин по дороге на работу завезла Сергея в автосалон «Смит-Кернс», и он купил себе подержанный «форд-таурус». По утрам он обычно уходил, пока Эйлин еще спала. Оставлял ей свежесваренный кофе. Сам он кофе не пил.

Совесть Эйлин больше не мучила. Разрыв с женой — его решение, Эйлин здесь ни при чем. Насколько она поняла, к этому давно шло. Если для прекращения отношений им хватило отсутствия Сергея несколько дней в неделю, значит разрыв действительно назрел.

По пятницам Сергей оставлял в кухне деньги за еду, еще и с избытком. Электричеством почти не пользовался.

Они ели порознь: вместе было бы слишком интимно и молчание заполнить нечем. Если готовила Эйлин, она съедала свою порцию и оставляла его часть на плите; когда готовил Сергей, оставлял ей еду в холодильнике. Она стучалась к нему в комнату и говорила, что в кухне для него найдется чем перекусить. Он писал записки на корявом английском: «Сегодня я готовить. Вы не надо».

Принимая душ, он брал с собой чистые вещи и выходил из ванной уже полностью одетым. Однажды, вернувшись домой, Эйлин увидела с первого этажа, как Сергей — должно быть, не зная, что она уже здесь, — протопал к себе в комнату в одном аскетично белом полотенце, обернутом вокруг бедер. Концы полотенца еле-еле сходились на боку, живот слегка выпирал, но не нависал над краем полотенца, словно тело у него было плотнее, чем у Эйлин. Вслед за ним из ванной тянулись завитки пара. Лицо и грудь Сергея были красными, как у омара, чудом выскочившего живым из кастрюли, а все остальное — белей алебастра.

Он сам стирал свою одежду, а иногда и одежду Эйлин тоже, хотя никогда не смешивал их вещи в одной стирке. Сам догадался, Эйлин не пришлось его просить.

Так же по отдельности они смотрели телевизор, каждый в своей комнате. Тот, что в маленькой гостиной, почти никогда не использовался. Только изредка, убедившись, что Сергей уже лег, Эйлин тихонько спускалась вниз и включала телевизор, почти совсем убавив звук и не зажигая света. Услышав скрип ступенек на лестнице, быстро приглушала звук, но каждый раз оказывалось, что ей померещилось. Всколыхнутся тени на кухне, словно Сергей вошел, — нет, не заходил.

Эйлин брала с собой на работу «Таймс» — не для того, чтобы читать на дежурстве, а чтобы позже целиком отдать Сергею, избегая долгих обсуждений по поводу того, кто какой раздел читает первым. Придя домой, Эйлин оставляла газету на «острове», а Сергей ее забирал, тактично выбрав время, когда Эйлин не будет в кухне, и, прочитав, выбрасывал в мусорное ведро. Он, в свою очередь, оставлял ей «Нью-Йорк пост» — столь низменного развлечения Эйлин себе не позволяла со времен Джексон-Хайтс. Она и забыла, как приятно было сидеть за столом у Орландо, рассеянно перелистывать газету и болтать с кем-нибудь из семейства, пока Коннелл канючит, выпрашивая позволение побыть здесь еще немножко.

Она заранее боялась надвигающегося Дня благодарения. Придется как-то объяснить Коннеллу, почему Сергей все еще живет у них в доме. До сих пор ей удавалось это скрывать. Сын звонил не так уж часто. Эйлин предупредила Сергея, чтобы не подходил к телефону — хотя он и так не подошел бы. В конце концов она сама позвонила Коннеллу и сказала, чтобы он не приезжал. Пусть использует кредит на билет в другой раз. А то сейчас у нее с деньгами трудно, да и все равно скоро Коннелл приедет на рождественские каникулы. Он возражал, но не слишком рьяно, поэтому совесть Эйлин не очень мучила. Она поняла, что Коннелл чувствует себя виноватым, но не в том, что не поехал, а в том, что не жалеет об этом.

Кое-кто из подруг приглашал ее на праздник, но она отговорилась тем, что будто бы поедет к своему кузену Пату. С утра она отправилась позавтракать с Эдом, а потом приготовила праздничный ужин себе и Сергею: угощение по полной программе, с закусками и громадной индейкой. Остатки потом еще неделю подъедали.

Для Сергея это был первый классический американский День благодарения. Эйлин смотрела, как он накладывает себе разные вкусности. Все смел и снова наполнил тарелку. А когда он потянулся за третьим куском запеканки из ямса с растопленным зефиром, у Эйлин потеплело на душе от гордости, словно горячего душистого глинтвейна глотнула. Сергей в одиночку умял целую банку клюквенного соуса.

Однажды в начале декабря Эйлин, и так задерганная после тяжелого рабочего дня, провела в лечебнице несколько особенно трудных часов. Эд отказывался от еды и, не умолкая, жалобно скулил. Придя домой, она стоя сжевала подгорелый остаток тушеного мяса, а когда мыла кастрюлю, в кухню вошел Сергей. Эйлин, стоя к нему спиной, увидела отражение в оконном стекле. И не притворишься, будто не заметила, слишком тяжелые у него шаги. В воздухе словно потрескивало напряжение. Эйлин, отложив мочалку, сделала глубокий вдох и повернулась к Сергею лицом. Он молчал, не сводя с нее глаз. Потом двинулся на нее. Эйлин машинально выставила перед собой руки в резиновых перчатках. Сергей обошел «остров» и остановился перед ней. В ушах Эйлин отдавалось ее собственное частое рваное дыхание. Сергей сделал еще шажок вперед. Его осторожные движения пугали Эйлин: он как будто и сам боялся за них обоих, но ничего с собой поделать не мог. Эйлин мысленно корила себя за то, что впустила чужого человека в дом. Он может с ней сделать что захочет, а она бессильна ему помешать.

Рука Сергея легла ей на талию. Эйлин смотрела, будто со стороны, и не оттолкнула его. Он обхватил ее уже обеими руками.

— Что вы делаете?

— Это ничего, — сказал Сергей.

И притянул ее к себе. Эйлин уперлась руками ему в грудь, слабо отталкивая. От ощущения холодной влажной резины перчаток мурашки побежали по коже. Эйлин самой себе казалась рыхлой и неповоротливой. С тех пор как Эду поставили диагноз, она набрала двадцать семь кило — почти столько же, на сколько похудел ее муж, словно ела за двоих. Сергей наклонился ее поцеловать. Кожа у него была удивительно гладкой. Неужели побрился перед тем, как идти вниз? Эйлин думала, что запах его дешевого лосьона после бритья вызовет отвращение, но этого не случилось. Она чувствовала, как стучит сердце у него в груди. Его руки легко прошлись по ней, оставляя за собой невидимый след, словно призрак прикосновения. Вдруг оказалось, что она вместе с ним поднимается по лестнице.

После, уже у себя в комнате, она заперла дверь и еще кресло придвинула, сама понимая, что это смешно и глупо. Ей просто необходимо было спрятаться, загородиться хоть чем-нибудь. Эйлин забилась в постель и немного поплакала, а потом все-таки уснула — тело брало свое. Среди ночи проснулась от раздражающего света и услышала негромкое бормотание телевизора в комнате Сергея. Каким-то образом она почувствовала, что он спит.

Утром Эйлин приняла душ, оделась и только тогда отодвинула кресло от двери. Выглянув наружу, увидела, что дверь в комнату Сергея распахнута настежь. Все его вещи исчезли. Эйлин рискнула спуститься в кухню и вздрогнула: Сергей сидел за столом с чашкой кофе. Рядом стоял чемодан.

— Простите меня, — сказал Сергей.

— За что?

— Вы хотите, чтобы я уехать. Я понимаю.

— Глупости, — ответила Эйлин. — Вам же на работу ходить нужно. Вы начинайте искать постоянное жилье, а пока живите здесь. Вот и все.

88

Коннелл измыслил свой план в День благодарения, узнав, что мама собирается в этом году собрать гостей не в сочельник, а в сам день Рождества. Накануне все, как и в прошлом году, соберутся у Синди Коукли, — видимо, теперь так и будет всегда, раз прежний порядок нарушился. После Рождества не так хорошо, сказала мама, потому что праздник уже позади, да и остаться на всю ночь гости не смогут, но для нее очень важно собрать всех у себя именно в этом году. Она понимает, что людям не так уж интересно встречаться два дня подряд одной и той же компанией, но они придут, если она будет настаивать. А она будет настаивать. Хочет отпраздновать это Рождество не хуже, чем раньше. Коннелл понимал — отсутствие за праздничным столом отца будет разрывать ей сердце. И он решил устроить так, чтобы отец тоже обязательно был с ними.

Утром на Рождество они с матерью поехали повидать отца. Лечебницу украсили к празднику. В общих комнатах тесными кучками сидели гости. Медсестры и нянечки разговаривали с мамой Коннелла не так официально, как с прилетевшими издалека детьми и внуками других больных, правда держались чуточку настороженно. Для здешнего персонала, должно быть, не очень удобно, что она каждый день приходит, тем более что мама сама медсестра и умеет себя поставить.

Когда они пришли, отец спал, раскрыв рот. Они не стали его будить — просто сели по обе стороны кровати, дожидаясь, когда он проснется. У Коннелла появилось жутковатое ощущение, будто перед ними труп. Он уже хотел потормошить отца, но мама сделала это первой. Отец не вздрогнул, сразу раскрыл глаза и что-то невнятно забормотал. Почесал себе нос, подняв руку медленно-медленно, будто сквозь какую-то вязкую жидкость.

Мама старалась предупредить Коннелла, как сильно изменился отец. Они усадили его в кресло — он даже с кровати подняться не мог без посторонней помощи.

Коннелл не сводил глаз с отцовского колена — ждал особенного жеста, который много лет их прочно связывал. Когда Коннелл был еще совсем маленьким, отец часто обхватывал его руками и приговаривал:

— Какой у меня хороший мальчик!

Потом, уже во время болезни, Коннелл сам его обнимал, а отец стискивал его в ответ и говорил просто:

— Хороший мальчик.

Постепенно отец слабел и уже не обнимал, а похлопывал его по плечу. Затем координация движений у него ухудшилась, и вместо похлопывания иногда получался увесистый шлепок. Однажды Коннелл ему сказал:

— Ты лучше погладь. И руку вот так на плечо положи.

Еще через какое-то время отец стал плохо выговаривать слова. Произносил только:

— Хорошо, хорошо...

А потом и вовсе какие-то невнятные звуки, но Коннелл всегда знал, что они означают, хотя больше никто не понимал. Коннелл наклонялся и обнимал отца, а тот, сидя на диване, протягивал руки ему навстречу. Потом и на это сил у него не стало и он только гладил себя по колену. Под конец Коннелл замечал, что отец поглаживает свое колено, как только Коннелл входит в комнату. А сейчас, в инвалидном кресле, он совсем не шевелился.

Коннелл подвез его к широкому окну, откуда было видно газон перед домом, с разбросанными по нему белыми пятнами после недавнего снегопада. Холодная погода не позволяла вывезти отца на прогулку. Мама даже не заговаривала о том, чтобы забрать его домой на Рождество, и сейчас Коннелл понял почему, но все равно не отказался от своей затеи. Он посадит отца в машину, а потом на руках принесет его на второй этаж. Пусть у матери будет хоть один день из прежней жизни.

Они принесли с собой подарки для отца. Развернуть их оказалось делом одной минуты, и происходило все в полном молчании. От этого осталось ощущение, как будто они пришли с пустыми руками. Мама с помощью Коннелла одела отца понаряднее — в серый свитер, который он всегда надевал на Рождество, с полоской стилизованных снежинок на груди, рубашку на пуговицах и строгие брюки. Одежда висела на нем мешком, будто с чужого плеча. Коннелла это потрясло — он-то не был подготовлен постепенными переменами изо дня в день.

Мама была непривычно молчаливой, и Коннелл трещал за двоих. Наконец его монолог иссяк, и они просто смотрели, как ветер гоняет по газону сухие листья.

Заглянула сотрудница по имени Кейси, с попугаем на руке.

— Мистер Лири, смотрите — Калипса хочет поздравить вас и вашу семью с Рождеством и пожелать счастья в новом году!

Попугай был в красненькой шубке Санты с черным пояском и в красном колпачке с помпоном. Он исполнил какую-то странную пляску на руке своей хозяйки. Коннелл не мог удержаться от смеха. Может, для того птицу и нарядили так по-дурацки? Кажется, в безумии Кейси есть система!

Мама едва глянула на птицу и на сотрудницу. Коннелл подержал немного попугая и решил, что им надо уходить, пока мамино настроение окончательно не испортилось.

— Пойдем, — сказал он. — Еще много дел.

Коннелл отвез отца обратно в палату. Когда они с мамой уже садились в машину, сказал, что ему нужно забежать в туалет, а сам бросился в регистратуру и предупредил дежурную, что вечером заберет отца. Дежурная записала его в список.

— Хорошо, — сказала она, закрывая отцовскую карточку. — Напоминаю, вне пределов лечебницы он на вашей ответственности.

— Я понял, — ответил Коннелл по возможности непринужденно, скрывая дрожь в голосе.

Коннелл понимал, что ускользнуть из дому будет непросто. Мама, естественно, рассчитывает на его помощь. В этом году она превзошла саму себя: новые гирлянды разноцветных лампочек, новые наборы елочных игрушек, второй вертеп, новая звезда на макушку елки, дорогие венки из еловых веток.

В этом году она готовилась к празднику с особенным старанием. Чуть ли не в последнюю минуту мама отправила Сергея в магазин закупить еще продуктов, а Коннелл тем временем притащил с чердака еще коробки с игрушками. Прибавил лишний взвод к маленькому войску Санта-Клаусов, снеговиков и деревянных солдатиков, заполонивших весь первый этаж. По стенам развесили пучки искусственного остролиста, украшенного бантами, на каждой двери красовался хвойный венок. У рождественской елки ветки сгибались под тяжестью игрушек, гирлянд и мишуры, накрученной большими комками, как вареный шпинат. По контурам камина, по плинтусам и лестничным перилам бежали ручейки мерцающего света. Электрические свечи на комодах озаряли скульптурные сценки с Младенцем в яслях и толпу керамических елочек. Светилось буквально все, не своим светом, так отраженным. И все равно дом почему-то казался недоукрашенным, словно при включенной иллюминации темные углы сильнее бросались в глаза.

Горы еды на кухне — можно подумать, что готовил целый полк поваров, а не одна-единственная решительная женщина. На всех горизонтальных поверхностях теснились блюда, миски и кастрюльки. Раздвинутый до предела обеденный стол накрыли алой скатертью, а поверх нее — белой, кружевной. К основному столу приставили еще другой, поменьше, — он чуть-чуть выпирал в гостиную. Стопку тарелок перед каждым гостем венчал держатель для салфеток в виде маленького барабанщика. Огромный стол так нагрузили едой, что некуда бокал пристроить.

Начали съезжаться гости. Коннелл забирал у прибывающих пальто и куртки и уносил в подвал, на вешалку. Гости постепенно набились в кухню, потягивая эггног^[30] из кружек, вино из бокалов, грызли сырные кубики, печенье, конфеты, орехи из мисочек, тефтельки на шпажках, макали чипсы в разнообразные соусы, поедали запеченный сыр бри, крошечные сосисочки в тесте, ломтики импортного карбонада: своего рода увертюра к предстоящей симфонии. Остатки потом неделю доедать придется.

Мама курсировала по кухне, подшучивала над Томом — оставь, мол, место для обеда, — забирала пустые тарелки с крошками и шпажками и при этом ухитрялась не прерывать разговора с Мари. На таких сборищах мама была в своей стихии. У нее настоящий дар — делать так, чтобы люди вокруг чувствовали себя хорошо и спокойно. Она сама говорила, что могла бы стать первоклассным дипломатом или политиком, хотя Коннелл знал, что на самом деле мечтала о такой карьере для него.

От людей и свечей в маленькой гостиной быстро стало жарко. Коннелл открыл дверь на патио, в комнату ворвался ледяной сквозняк, и дверь пришлось прикрыть. Все кресла и диваны были заняты. Гости держали на коленях тарелки с закусками. Возле бара в холле стояли Джек Коукли и знакомый сосед, а другие гости протискивались между ними, чтобы налить себе еще вина. Парадную дверь чуть-чуть приоткрыли, чтобы в дом шел свежий воздух. Коннелл открыл ее шире и увидел деревянных оленей — их несколько лет назад смастерил Джек у себя в гараже. Ограду и кусты украшали гирлянды фонариков.

Коннелл вышел наружу, закрыл за собой дверь и выдернул из розетки штепсель, отчего вся правая стена дома погрузилась во тьму. Коннелл сказал матери, что одна гирлянда перегорела — он съездит в магазин, купит другую на замену. Конечно, мама не могла стерпеть такого изъяна в свой идеальный праздник. И Коннелл поехал в лечебницу. Проезжая мимо дома, он взглянул на дело своих рук — темное пятно посреди буйной иллюминации. И правда, производит зловещее впечатление. Можно понять, почему мама беспокоится из-за таких вот мелочей. Коннелл включил рождественскую радиостанцию и помчался навстречу подступающим сумеркам.

Оставив машину на стоянке, он долго ждал, пока ему не откроют. Поперек коридора на высоте человеческого роста был натянут красный шнур; похоже на финишную ленту, а на самом деле — вполне эффективная преграда для больных, чтобы не удрали. Коннелл отцепил шнур с одной стороны, вошел и с неясным печальным чувством снова закрепил застежку-липучку.

Отец сидел в «Вороньем гнезде» — небольшой комнатке с видом на газон перед домом. Здесь кормили наиболее шумных пациентов, чтобы не беспокоить остальных, и здесь же они проводили большую часть дня. Сейчас тут находилось около десятка человек. Ужин уже закончился, санитары где-то прохлаждались. Пациенты ездили туда-сюда, инвалидные кресла сталкивались, как на аттракционе «Автодром». Отец негромко и протяжно стонал. При виде Коннелла выражение его лица чуть заметно изменилось, но взгляд так и не стал осмысленным. Отцу пора было уже лежать в постели; его специально оставили здесь, потому что Коннелл попросил. По телевизору показывали вечерние новости.

Коннелл покатил кресло с отцом к выходу. Остановился у шнура, перегораживающего коридор:

— Сейчас я наберу код. Хочешь, и тебе его скажу? Только никому не говори.

Он наблюдал, загорятся ли глаза отца от возможности получить ключ к свободе, но отец как будто не слышал, продолжая чуть слышно скулить на одной ноте. Коннелл набрал код, заново пристегнул шнур и вывез отца на улицу с таким чувством, словно спасал его из тюрьмы. Снаружи отец почти сразу перестал стонать.

Коннелл наклонился к нему:

— Этого тебе хотелось? Выйти оттуда?

Отец молчал, словно подтверждая.

— Если бы я знал! Правда, здесь холодновато, долго не погуляешь. А сейчас мы поедем в одно место, — я думаю, ты будешь рад.

Коннелл обеими руками подхватил отца под мышки и поставил на ноги. Потом усадил в машину и пристегнул ремень, а кресло сложил и затолкал в багажник.

Отец впервые за несколько месяцев покинул территорию лечебницы. Коннелл гадал, что он чувствует, глядя в окно машины. Листья на деревьях уже облетели, голые ветки качались на ветру, и в отраженном свете фар казалось, это охранники протягивают руки, чтобы остановить беглеца. Машина выехала на шоссе. Отец привалился к окну и молчал, сложив руки на коленях. Его шея неудобно искривилась.

— Пап, сядь прямо! — сказал Коннелл.

Отец не пошевелился. Коннелл сам усадил его прямее, потянув за плечо, потом включил радио. Ему хотелось, чтобы отец увидел светящиеся гирлянды перед домами, огоньки свечей за оконными стеклами, нарядно украшенные лужайки и вообще широкий мир за пределами лечебницы. Чтобы вспомнил, что в мире существует Рождество. А отец словно и не замечал, что они куда-то едут. Ну ничего, дома он окунется в праздничную атмосферу и снова вернется к жизни. Папа будет рад, а главное — мама обрадуется, что хоть в последний раз все опять собрались вместе на Рождество. Она много раз говорила, как мечтает, чтобы отец успел отпраздновать Рождество дома, — наверное, ей было горько, что этого не получилось. Отец равнодушно отнесся к поездке, но он просто не знает, куда они едут. А дома он поймет, что Коннелл избавил его от одиночества в палате, где о Рождестве напоминает только купленный в аптеке плакатик с Санта-Клаусом. Чтобы отец, всеми заброшенный, бессмысленно продремал весь праздник... Даже думать об этом невыносимо!

На дороге машин было мало, так что приехали они очень быстро. Примерно к этому времени Коннелл как раз вернулся бы из магазина, если бы в самом деле отправился за гирляндой. Подъехать вплотную к дому не получилось — все обочины оказались заставлены машинами. Коннелл собирался просто привести отца в дом, а так пришлось достать из багажника кресло на колесиках. Ближе к крыльцу он увидел Рут Магуайр, с пультом в руках, — она запирала свою машину. Фрэнка, наверное, дома оставила. При виде Коннелла с Эдом Рут ахнула и бросилась к ним навстречу:

— Что это значит?!

— Счастливого Рождества! — Коннелл обнял ее.

Рут держалась как-то скованно.

— Привет, — сказала она Эду и наклонилась его поцеловать. Выпрямившись, спросила снова: — Так в чем дело все-таки?

— Я подумал, на праздник надо собраться всей семьей.

Рут поставила сумки с подарками прямо на землю.

— Мама не знает?

— Хочу ей сделать сюрприз.

— Нет! Это ты неудачно придумал. Она вообще не знает, что он здесь?

— Я все сам.

— О господи! — Рут что-то быстро прикинула, подхватила сумки, прошлась взад-вперед и снова их поставила. — Что же делать... Что делать?

— Да нормально все! — сказал Коннелл. — Посидим вместе. Она об этом мечтала!

— Твоей маме сейчас и так нелегко, — сказала Рут. — А в праздники еще тяжелее. Уж я-то знаю! — Она кивнула на заднее сиденье машины, где должен бы сидеть ее муж. — Я оставила Фрэнка дома с медсестрой, потому что на таких сборищах с ним особенно трудно, а я не хотела огорчать твою маму. Она всего-навсего хочет как-то пережить эту ночь и идти дальше.

— Мама сегодня в хорошем настроении. Она обрадуется, вот увидите!

Рут отступила на несколько шагов и поманила Коннелла к себе. Он поставил кресло на фиксатор и подошел к маминой подруге.

— Поверь мне, — сказала Рут, — мама сейчас все силы собрала, чтобы справиться со всем этим. Она и так на пределе. Может, отвезешь его обратно?

— Мы же только приехали! Я не хочу его расстраивать.

Ее взгляд стал жестким.

— Он не расстроится. Он просто ничего не заметит. Увези его, пожалуйста! А маме мы ничего не скажем.

— Она будет сердиться, что я надолго пропал.

Рут всплеснула руками:

— Ну и пусть сердится! Не усложняй, я тебя прошу! Ей и без того трудно.

— Да ей приятно будет провести с ним Рождество!

— Хотя бы зайди сначала один, поговори с ней. А я с твоим отцом побуду. Расскажи, что ты задумал, и поинтересуйся ее мнением.

Рут подошла к креслу. Погладила отца по плечу.

— Пусть увидит его в кухне, — сказал Коннелл. — Я хочу посмотреть, какое у нее будет лицо. И у него.

Он взялся за ручки кресла и отщелкнул фиксатор.

— Слушай, что тебе говорят! Я твою маму сто лет знаю!

— А я — ее сын.

— Коннелл!

— Я не могу вот так его увезти.

— Можешь!

— Холодно на улице, — сказал Коннелл. — Дайте я его в дом вкачу.

— Позволь, я ее хоть предупрежу!

— Все нормально будет, — сказал Коннелл, но Рут уже подобрала сумки и бросилась к дому.

Коннелл покатил кресло следом, лавируя между машинами. Возле дома поставил отца на ноги и начал подниматься с ним на крыльцо. Перил здесь не было, так что Коннелл придерживался одной рукой за стену, а другой, обхватив отца за талию, втаскивал его со ступеньки на ступеньку. Грудь сдавило тревожным ожиданием. Отец снова тихонько стонал. Они медленно двигались к развязке, хотя Коннелл надеялся, что это будет, наоборот, прелюдия к запоминающемуся вечеру и мама сможет сказать, что праздник прошел идеально. Вдруг ему стало не по себе, даже затошнило слегка. Коннелл дернул на себя сетчатую внешнюю дверь, думая зацепить ее локтем, но нужно было еще придерживать отца, и в результате дверь с громким стуком снова захлопнулась. Тут за ней открылась входная дверь и на крыльцо, улыбаясь, выглянул Джек Коукли. При виде Эда улыбка сползла с его лица. Джек придержал сетчатую дверь, пропуская Коннелла с отцом. В это время в холл вышли Рут и мама Коннелла, негромко переговариваясь на ходу и беспокойно жестикулируя. Вдруг мама подняла взгляд, увидела Коннелла с Эдом и застыла на месте. Все, кто был в кухне, удивленно обернулись, и только тогда до Коннелла дошло, что он совершил огромную ошибку. Мама не бросилась навстречу, как он ожидал. Она стояла неподвижно, и только губы у нее вздрагивали. Наверное, продолжалось это совсем недолго, но Коннеллу запомнилось, как в замедленной съемке. Сергей заерзал на своем обычном месте. Бокалы с пуншем замерли в руках гостей, а у мамы вырвался глухой всхлип.

— Эд! — произнесла она упавшим голосом, прижимая ко рту ладонь.

Коннелл посмотрел на отца — и впервые за весь вечер увидел его по-настоящему. Раньше было не до того — надо было ехать, спешить... Да если бы даже и взял на себя труд посмотреть, вряд ли разглядел бы как следует. Изо рта у отца непристойно тянулась ниточка слюны, никак не желая оборваться и шлепнуться наконец на пол. Коннелл вытер ему подбородок, умирая от стыда и раскаяния. Между тем вся толпа гостей во главе с мамой бросилась к отцу. Его решительно потащили в гостиную, к камину. Праздник закончился, так и не начавшись. Под безмолвными тяжелыми взглядами Сергей встал и вышел из кухни. Может, когда-нибудь — в этой или в следующей жизни — Коннелл сумеет искупить сегодняшнюю вину. Он никогда еще не чувствовал себя таким далеким от отца. Тот исчез за спинами гостей, а к Коннеллу подошла мама. Наверняка сейчас обрушит на него упреки, более чем заслуженные, как он теперь понимал.

— Помоги мне повесить пальто и куртки, — проговорила мама тихим, напряженным голосом.

За свою жизнь она привыкла справляться с разбитыми надеждами и хорошо освоила эту науку. Сейчас нужно было действовать, а переживания оставить на потом.

— Принеси гостям напитки. Нужно спасать положение, насколько возможно.

Закончив с напитками, Коннелл вышел на улицу и снова подключил недостающую гирлянду. Фонарики разом вспыхнули, довершая аккуратный контур поверху ограды. Коннелл постоял немного, стараясь сосредоточиться на простом удовольствии от разноцветных огоньков и не вспоминать, что все они и еще сотни огней в доме не смогли остановить наступление тьмы. Отца больше нет.

89

Эйлин боялась, что праздник затянется до глубокой ночи: гости, замороженные присутствием Эда, будут бояться, что еще рано, еще нельзя уходить... Но они все-таки начали понемногу прощаться. Эйлин, спеша, пока еще не все разъехались — после было бы слишком больно, — объявила, что отвезет Эда обратно в лечебницу. Она попросила Джека и Коннелла свести его вниз, а Рут — раздать всем куртки и пальто. Коннелл хотел сам отвезти отца или по крайней мере поехать с мамой, но она твердо сказала, что сделает это в одиночку.

Машину Эйлин припарковала прямо у входа, хотя это запрещалось. Оставив кресло в багажнике, вытащила Эда и повела, обхватив за талию, будто танцуя с пьяным в стельку партнером, который еле держится на ногах. За стеклянной дверью тускло горела одна-единственная лампочка. Эйлин позвонила, придерживая Эда обеими руками и отчаянно жалея, что не оставила его пока в машине. Совсем соображение отшибло, хоть бы кресло вытащила... Она позвонила еще раз. Эд весь дрожал. Эйлин изо всех сил надавила на кнопку. Может, отвести его опять в машину? Да откроют ей вообще или нет?! Наконец явилась дежурная. Эйлин попросила у нее кресло на колесиках. А то, что в багажнике, вернет в другой раз. Эйлин прикатила Эда в палату, уложила в постель, поцеловала на прощанье и быстро ушла, пока еще хоть как-то владеет собой. Отгоняя поднимающуюся откуда-то изнутри бурю, она помотала головой и замахала руками, словно сушила их.

Не могла она оставить Эда дома до утра! Слишком больно — один-единственный раз побыть с ним вместе, а на другой день снова увезти в лечебницу. У нее бы сердце не выдержало. А тут еще Сергей... Она не была с ним близка с той ночи, когда пошла к нему в комнату и позволила внезапной искорке полыхнуть пожаром. Эйлин почти убедила себя, что ничего и не произошло. Но позже Сергей завел привычку приходить к ней, когда Эйлин уже лежала в постели. Он ложился рядом и обнимал ее. Ночью тихонько уходил к себе, хотя иногда оставался до утра, а однажды они так и проснулись, обнявшись. Эйлин не могла допустить, чтобы Эд спал в той же постели, — это уже не их общая постель. И не их с Сергеем тоже. Да и своей Эйлин ее тоже не чувствовала. Вообще почти не могла спать в этой кровати. Уже несколько лет все собиралась купить новую. Вот теперь и купит — может быть, даже завтра. Невозможно продолжать после того, как Эд снова побывал в доме.

Хорошо, что Коннелл еще спит. Когда она спустилась в кухню, Сергей уже сидел там. Эйлин начала что-то говорить, но Сергей жестом ее остановил — понимаю, мол. Наверное, можно было совсем промолчать, он бы и так догадался. Он всегда все делал так, чтобы ей было легче. Вот и вчера — ушел к себе в комнату, как только Эд появился. И больше уже не выходил, и в суматохе вокруг Эда наверняка никто не сделал никаких выводов. Эйлин даже намекать не пришлось, спасибо ему за это.

Собрался он быстро — почти нечего было собирать. Эйлин спросила, куда он теперь. Он ответил, что поживет пока у дочери, а там посмотрит. Что-то ей подсказывало, что он в конце концов помирится с женой. К тому и шло с самого начала. Он не только Эйлин помог — ему тоже это было необходимо, как спасение.

Сергей остановился у двери, а Эйлин вдруг испугалась и спросила, не хочет ли он поехать с ней куда-нибудь позавтракать. Он согласился, и она поскорее вывела его из дому, словно все происходящее станет еще непоправимей, если сын вдруг проснется и увидит, как они уходят вместе.

Эйлин никогда раньше не садилась в машину Сергея. Ее растрогало, как там чисто — ни клочка бумаги, ни обрывка обертки. Пахло освежителем воздуха, потертой кожей сидений, а еще — в жизни бы не подумала, что сможет распознать, — самим Сергеем.

Поначалу Эйлин хотела поехать в заведение Пита или в тот, другой ресторанчик, никак не вспомнить название, — но по дороге поняла, что будет мучительно неловко высидеть вместе полноценный обед, а потом еще дождаться, когда принесут счет. Потому что она, оказывается, все-таки что-то к нему чувствовала, хоть и не признавалась самой себе, — и он тоже, иначе не смирился бы с тем, что они были близки всего один раз.

Эйлин попросила его остановиться на Палмер-роуд, возле закусочной, где продавали бейглы. Ее вдруг поразила мысль — а ведь они сегодня впервые показались вместе на люди. Эйлин спросила, что Сергею заказать, он ответил — пусть сама выберет, что ему может понравиться. Эйлин вспомнила, что он как-то однажды ел сэндвич с сыром и омлетом. Такой и заказала. Сергей любил американский плавленый сыр — почему-то ее всегда это удивляло. Попросила сэндвич на простом хлебе — так меньше риска промахнуться — и черный кофе. Себе взяла то же самое, только с чеддером. Когда расплачивалась, так волновалась, что вначале одного доллара не хватило, пришлось добавлять. Наверное, что-то похожее чувствовал Эд, расплачиваясь за двоих. Эйлин пронзило острое, как электрический разряд, чувство — не то вины, не то печали. Оглянувшись, она увидела, как Сергей без всякого стеснения пожирает ее глазами — может быть, потому, что теперь ничто его не связывало. Наверняка продавщица по одному этому взгляду поняла всю историю их отношений — если можно так назвать то, что происходило между ними.

Они сидели на пластмассовых стульях за крошечным столиком и говорили на самые безопасные темы: о погоде, о том, хорош ли кофе. Сергей попросил принести еще салфетку: ему самому было бы сложно объясняться с девушкой за стойкой. На Эйлин вдруг нахлынуло ощущение неразрывной общности с ним, будто все те ночи в обнимку прочно утвердились в ее душе, — так усталый пес, потоптавшись на месте, со вздохом устраивается спать возле камина. Ей хотелось протянуть руку и коснуться его лица, но она знала, что вместе им не быть. Это невозможно — из-за того, как они познакомились, да и вообще у них слишком разная жизнь, несопоставимая. А то, что было между ними, тоже уже в прошлом, хотя Эйлин только теперь поняла, как много все это для нее значило.

Когда они доели сэндвичи, Эйлин заказала еще кекс, и они его съели пополам, отщипывая по кусочку и бережно подбирая крошки — давая печали время для вздоха. Когда и кексик закончился, не осталось повода сидеть за столом, а они все равно сидели, глядя друг на друга. Эйлин уже не волновало, что подумает продавщица, — это мгновение только ее, и она его никому не отдаст. Сергей наверняка чувствовал то же самое, хотя Эйлин не хотела давать имени этому чувству. Безымянное, оно пронеслось над ними, как порыв ветра в грозу. Потом Эйлин встала. Сергей пошел за ней к выходу. Она проводила его до машины. Он предложил подвезти ее домой, но Эйлин сказала, что лучше пройдется пешком. Настало время ему садиться в машину, а вокруг сновали люди, и Эйлин боялась, что их увидит кто-нибудь из знакомых и сразу обо всем догадается. Она быстро, пока не успела передумать, обняла Сергея, приникла к нему, а он прижал ее к себе в последний раз. Эйлин хотела навсегда запомнить это мгновение: свежий аромат его рубашки, смешанный с запахом одеколона, табачного дыма и пота; прикосновение шершавой ткани к ее лицу и удивительную невинность черно-красных клеточек; силу стиснувших ее рук и звук его дыхания. Разом навалились годы Эдовой болезни и месяцы, что его нет рядом. Но Эйлин сдержалась, не позволила себе выпустить все это наружу, считая, что не заслуживает такого облегчения. Придется еще какое-то время носить все в себе.

Сергей несколько раз легко поцеловал ее в шею и что-то сказал по-русски — Эйлин не поняла. Потом он взял ее за уши, звучно чмокнул в лоб и, обойдя вокруг машины, открыл дверцу со стороны водителя. Еще раз пристально посмотрел на Эйлин, потом умостил свое крупное тело за рулем — вся машина при этом словно присела. Эйлин дождалась, когда он заведет мотор и, развернувшись, направится в сторону реки. Когда его машина скрылась из виду, Эйлин вернулась в закусочную и купила еще бейглов для Коннелла. Она позавтракает с ним по второму разу, когда он проснется. Так проще — не надо ничего объяснять, и все эти чувства станут не такими реальными... И в то же время еще реальнее, потому что только ее. Для других ничего и не было. В кои-то веки она что-то сделала только для себя и не собирается за это извиняться.

Эйлин расплатилась, не пряча глаз, и пошла домой. Примерно с середины пути идти надо было все время в гору. Пока дойдешь, еле дух сможешь перевести.

90

Труднее всего было уходить от него по вечерам. Эйлин не прощалась — просто говорила, что ей нужно кое-что сделать или поспать немного, как бы подразумевая, что она обязательно вернется.

— Сбегаю в магазин, — говорила она, а потом, словно автомат, шла по запутанному лабиринту коридоров к выходу, твердя про себя, что в любую минуту может повернуть обратно.

Однажды, когда Эйлин сказала: «Пойду перекушу», ей показалось, что Эд сардонически засмеялся. Она вгляделась, ища в глазах осмысленный упрек, но увидела только привычную пустоту. Эд смотрел в пространство, будто видел что-то такое, чего Эйлин видеть не могла. Уже у нее самой паранойя начинается!

Она ходила к нему каждый день. Отвечала отказом на все приглашения погостить в выходные за городом или на побережье. Подруги твердили, что она себя совсем не жалеет, а она считала, что слишком себе попустительствует. Хотелось сказать доброхотам: «Я могла бы взять его домой и сама о нем заботиться». Они говорили, что она себя замучила, что должна быть и какая-то своя жизнь, а Эйлин думала: «Я еще мало делаю. Господи, я же медсестра по профессии!» Но вслух говорила только:

— Все нормально. Нормально. У меня все нормально.

Его бумажник по-прежнему лежал на комоде. Эйлин провела пальцем по вытершейся до гладкости коже, достала водительские права, прочла молитву, которую они когда-то записали вместе. В бумажнике лежало все, что Эйлин позволяла Эду носить с собой в последние годы, когда он еще самостоятельно ходил по городу. Вот это было при нем в последний раз, как он надевал обычную одежду цивилизованного человека: семь долларов наличными; карточка, на которой Эйлин своей рукой надписала его имя, адрес, домашний телефон и свой рабочий телефон; специальная карточка Альцгеймеровской ассоциации («Если я веду себя неадекватно или не осознаю окружающее, пожалуйста, позвоните по этому номеру...»); пластиковые карты на оплату бензина компаний «Мобил» и «Амоко»; членская карточка Американской ассоциации автомобилистов («Стаж вождения — 27 лет»); регистрационные карточки избирателя за разные годы; дисконтная карта постоянного покупателя сети супермаркетов «Вальдбаум»; телефон Джека Коукли, а под ним — карточка магазина оптовой продажи «Прайс-Костко»; карточка Американской ассоциации пенсионеров; удостоверение сотрудника Бронкс-колледжа; карточка с номером телефона в машине; дисконтная карта сети универмагов «Сирс» («Постоянный покупатель с 1973 г.»); карточка медицинского страхования «Голубой крест/Голубой щит»; удостоверение сотрудника Городского университета Нью-Йорка с пометкой о принадлежности к местному отделению профсоюза; членский билет Нью-Йоркской академии наук; фотография Эйлин, снятая в июне 1968 года, — Эйлин тогда была еще худышкой; фотография Коннелла в бейсбольной форме, в старших классах школы; фотография Коннелла в детском садике; фотография Коннелла — выпускника школы Святой Иоанны Орлеанской; и карточка с исправленным размером одежды Эйлин. Она хотела переправить «10» на «12» и выкинуть карточку в мусорное ведро, но увидела, что цифра «10» написана ее собственной рукой, и разом хлынули слезы.

Соседа по палате звали Рейнольд Хаггинз. В прошлом тот был пианистом, известным учителем музыки. А сейчас он передвигался с ходунками и отказывался надевать под больничный балахон майку. Туго затянутые завязки врезались в голую, чуть сгорбленную спину. Мистер Хаггинз шаркал ногами, делая крошечные шажки, но соображал на удивление хорошо. Первым никогда не заговаривал, разве что воды попросит, но, когда Эйлин спрашивала, как он себя чувствует, очень тихо отвечал:

— Спасибо, недурно, а вы?

Ей приходилось наклоняться ближе, чтобы расслышать, и речь звучала монотонно, без вопросительной интонации. При таком мягком голосе выглядел он довольно жутко — с седоватой пегой бородой и мрачным, без улыбки, лицом. Как-то Эйлин попробовала подвести его к пианино в общей комнате. Мистер Хаггинз больно впился ей в плечо костлявыми пальцами. Больше она таких попыток не делала. Часто за разговором или просто сидя в кресле мистер Хаггинз покачивал поднятым кверху указательным пальцем, точно метроном. В целом сосед он был неплохой; в лечебнице встречались пациенты куда похуже.

Миссис Клейн и миссис Зоннабенд любили сидеть в общей комнате у окна и разговаривать. Эйлин поражалась, насколько они сохранили связь с реальностью. Издали казалось, что они оживленно обсуждают своих внуков — смеются, жестикулируют, взволнованно перебивают друг друга. Однажды Эйлин не выдержала и подобралась ближе, послушать.

Миссис Клейн говорила:

— Дочка, моя дочка, приедет дочка, сто долларов привезет.

А миссис Зоннабенд в ответ бесконечно повторяла одно и то же слово — что-то похожее на «Gesundheit»^[31].

Второго декабря девяносто седьмого года Эйлин доработала свои десять лет до пенсии. С утра позвонила Коннеллу в Берлин и почти испытала облегчение, не застав его дома. Вряд ли он бы оценил всю важность такого известия, а чувствовать себя дурой не хотелось. Эйлин оставила сообщение на автоответчике с просьбой позвонить, в твердой уверенности, что дождется звонка не раньше чем через неделю. К тому времени новость уже станет всего лишь одной из житейских мелочей. А сегодня Эйлин была слишком захвачена азартом, чтобы столкнуться с пренебрежительной реакцией сына. Она и сама не ждала, что событие так на нее подействует. Эйлин не была уверена, что продержится до этого дня. Дело было уже не столько в медстраховке — просто ей нужна была цель, за которую необходимо бороться. Это держало ее на плаву.

После работы, по дороге в лечебницу, Эйлин купила миниатюрную бутылку шампанского. В общей комнате шло занятие кружка игры на барабане. В центре стояла Кейси, с барабаном на ремне. Эйлин задержалась у двери. Кейси хлопала ладонями по барабану — изукрашенному красивей остальных — и с маньячной улыбкой озирала пациентов, приглашая повторять за ней. Присутствовали в основном женщины, хотя было среди них и несколько мужчин. Эйлин порадовалась, что немощное состояние Эда избавляет его от участия в подобных занятиях. Постепенно беспорядочный барабанный бой затих. Кейси отбила ладошками быструю дробь — словно пластиковый стаканчик прокатился, подпрыгивая, по паркету.

— А теперь вы! — пылко воскликнула Кейси, с мольбой глядя на пациентов.

Какая-то старушка вздохнула:

— Ай, да ну вас!

Эйлин прямо расцеловать ее захотелось.

Эда она нашла в палате. От неожиданного хлопка пробки он широко раскрыл глаза, но не пошевелился. Эйлин вливала шампанское ему в рот тонкой струйкой, чтобы не потекло мимо. Почувствовав пузырьки на языке, Эд начал сам глотать. Эйлин готова была поклясться, что, когда рассказала ему новость, у него на губах мелькнула улыбка.

Долгие годы она мечтала, как дослужится до пенсии и в тот же день уволится. А сейчас, допивая шампанское, вдруг поняла: никуда она не уйдет и не ушла бы, даже если бы оплата за лечебницу не росла каждые полгода; сейчас выходило уже почти семь тысяч в месяц. Что ей делать на пенсии? Сидеть целый день дома? Она еще в силах что-то делать для других. Никуда не денешься от основополагающего факта: она умеет хорошо делать свою работу. Всю жизнь Эйлин мечтала о том, кем еще могла бы стать: например, юристом или политиком. Лучшей карьеры и пожелать невозможно отпрыску Большого Майка Тумулти, пусть даже это не сын, а дочка. И вот сейчас вдруг ее поразила мысль: на самом деле ее профессия и есть то, что лучше всего ей удается. Не обязательно в жизни заниматься тем, чем хочется. Важно делать то, что умеешь, и делать хорошо. Эйлин много лет выкладывалась на работе, и пусть ничего не нажила, кроме дома да образования для сына, — прошлое невозможно вычеркнуть из книги человеческой жизни, пусть даже никто такую книгу не напишет.

91

Утром после Дня благодарения девяносто восьмого года Коннелл поехал один к отцу в лечебницу. После, собравшись домой и уже дойдя до середины коридора, вдруг вернулся в палату, постоял в дверях, глядя на отца, и вновь направился к выходу, а когда отпирал дверцу машины, вернулся опять, но на этот раз вошел в комнату. Сел в кресло у кровати и взял отца за руку, словно только сейчас приехал.

В полдень они отправились на обед. В столовой было шумно: многие пациентки звали на помощь или просто визжали без слов. Отец задрожал и задергался в инвалидном кресле, — должно быть, сказалась его рыцарственная натура. Мужские крики так на него не действовали.

После обеда вернулись в палату. У Коннелла быстро закончились темы для разговора. Он рассказал о том, какой у «Метсов» случился срыв на последней неделе сезона — пять проигрышей подряд, а «Янкиз» опять победили в Мировой серии, выиграв перед этим почти все матчи сезона. Рассказал про учебу и как проходит его последний год в колледже. Кто знает, понял отец хоть что-нибудь или нет. Вместе с мамой было легче — она разговаривала так, словно он в любую минуту может ответить. Рассказывая, например, о каких-нибудь неполадках в доме, добавляла: «Ты всегда нас предупреждал, что не надо так делать» или «Ты же и сам знаешь, правда?». А у Коннелла такие риторические реплики не шли с языка. Он ни на секунду не мог забыть, что отец не ответит, и потому казалось неуважительным строить фразы в форме вопросов. В результате Коннелл просто сидел молча или включал музыку.

В палате было тихо. Спокойно так. На половине мистера Хаггинза небольшое пианино служило подставкой для горшка с цветами и пары фотографий в рамках. Коннелл ни разу не видел, чтобы мистер Хаггинз на этом инструменте играл, хотя мистер Хаггинз и вообще почти не сидел в палате. Он бродил по коридорам, толкая свои ходунки, словно нарочно старался измотать себя.

— Знаешь, оказывается, мистер Хаггинз — немец. Я тебе уже рассказывал про Берлин, но давай расскажу еще. Берлин — потрясающий. Искусство, культура, литература... Весь город — одна большая стройплощадка. Все отстраивают заново. То есть они не стараются специально что-то прикрыть, замазать прошлое. Они стараются осмыслить свое наследие и как-то преодолеть. Понятно, что зверства нацизма забыть невозможно, но они хотят стать хранителями истории или, по крайней мере, незаживающей болью мира, его совестью. Они безжалостно смотрят вглубь, чтобы не допустить пересмотра истории. Никакой ностальгии по прежним временам. И еще — чтобы не возникло даже намека на тот образ мышления, который толкнул их на гибельный путь. Конечно, и у них есть неонацисты, точно так же как в других странах попадаются расисты и ксенофобы, но в области культуры — по крайней мере, интеллектуальной культуры — они тщательно искореняют малейшие ростки подобных явлений. Нельзя упрекнуть немцев — по крайней мере берлинцев, то есть по крайней мере берлинских интеллектуалов или как минимум интеллектуалов, с которыми я познакомился в Свободном университете Берлина... Видишь, я от них подхватил привычку ничего не утверждать огульно, а говорить только о том, что знаю наверняка. Так вот, нельзя их упрекнуть, будто бы они притворяются, что никакого нацизма не было. Они даже не позволяют себе злиться из-за необходимости тщательно следить за каждым своим словом. Они не дают задремать своей совести. Совесть... Добросовестность... Нет, они бы не сказали «добросовестность» — от этого слова веет чем-то вроде «утонченности». А они прямо с какой-то свирепой жестокостью запрещают себе похваляться тем, что совестятся вспоминать ужасы давнего прошлого, случившиеся еще до их рождения. Они казнят себя за нехватку нравственной дисциплины, часто даже несправедливо. Мы могли бы у них поучиться, как нужно помнить о тяжелом наследии рабства, и о зверствах по отношению к коренным жителям Америки, и об интернировании японцев^[32], и о Джиме Кроу, и об исследованиях сифилиса в Таскиги, и о многих других темных моментах нашей истории, которые пятнают душу Америки.

Они еще немного посидели молча. Потом Коннелл поставил Моцарта из подарочного набора компакт-дисков, который купил отцу к Рождеству и принес заранее. Коннелл еще не говорил матери, что не собирается в этом году возвращаться домой на Рождество. Может, хотя бы тогда она все-таки примет приглашение Коукли, чем уныло сидеть всю праздничную ночь в лечебнице, как в прошлом году, когда он остался в Германии. Если Коннелл на этот раз прилетит, мама захочет, чтобы они провели праздник втроем, а ей надо развеяться. Вот Коннелл ее и вынудит — пускай для разнообразия она позволит кому-нибудь другому, хотя бы Синди, о ней позаботиться.

Отец захлопал в ладоши прямо посреди музыкального пассажа. Коннелл подхватил и вдруг вспомнил, как в детстве отец его водил на концерты в Карнеги-холл и Коннелл следил за руками отца, чтобы узнать, когда нужно хлопать.

В другой момент — Коннелл прочел на диске, что исполняли Сороковую симфонию, — отец вдруг заулыбался, точно в бреду, а потом зарыдал, заглушая музыку. Неизвестно, симфония так на него подействовала или просто что-то всколыхнулось в подсознании. Затем отец без всякой причины стал сердиться. Коннелл, чтобы не доводить до безобразного скандала, отвез отца в комнату с телевизором и поскорее ушел — на этот раз окончательно.

92

Эйлин уже несколько недель чувствовала, что конец близок. Лицо Эда покрыла сероватая бледность, дыхание отдавало сероводородом. В мутном взгляде ни проблеска мысли. Голова постоянно клонилась к плечу, точно мышцы шеи отказывались ее держать. То и дело внезапные судороги едва не выбрасывали его из кресла.

Один случай, за месяц до его смерти, Эйлин позже вспоминала снова и снова, гадая, насколько он сознавал окружающее в эти последние дни. Часто ей казалось, он что-то понимает, но, скорее всего, она принимала желаемое за действительное. Не так больно, как думать, что он помнит все, чего лишился, — но, с другой стороны, все-таки Эйлин хотела, чтобы он ее узнавал, пусть это эгоистичное желание.

Незадолго до Валентинова дня Эйлин везла Эда по коридору. В лечебнице повсюду развесили розовый серпантин и картонные сердечки, будто здесь не приют для уходящих из жизни, а средняя школа, набитая пылкими подростками. Эйлин придвинулась к стене, пропуская встречное кресло, и тут вдруг Эд протянул руку и сорвал со стены сердечко. «Протянул руку» — наверное, слишком сильно сказано. Скорее, просто задел сердечко рукой и рефлекторно сжал пальцы. Он не выпускал добычу из рук до самой палаты. Только когда Эйлин села рядом с ним, Эд разжал пальцы и сердечко упало на пол. Рука Эда дернулась, будто указывая. Эйлин подняла сердечко с пола и чуть не спросила: это ей? Потом поняла, что не хочет услышать в ответ молчание, и просто положила картонное сердце на тумбочку.

В уголках его рта блестела клейкая слюна, и зубы покрывал мучнистый налет — их не удавалось нормально почистить, и они так потемнели, что были уже не желтыми, а мертвенно-синеватыми.

Эйлин вытерла Эду лицо салфеткой и сказала:

— С Днем святого Валентина!

Потом, впервые за долгое время, поцеловала в губы и удивилась — как сладко.

93

Почему-то, прослушав мамино сообщение, Коннелл решил перезвонить сразу же, а не просто пообещал себе, что сделает это за выходные. Она бы не стала рассказывать плохие новости автоответчику, но, должно быть, какой-то намек все-таки проскользнул, какая-то едва различимая дрожь в голосе. Коннелл уже не первый год в любую минуту ждал несчастья, словно настроившись на особую тревожную волну. Сам понимал, что это нелогично — при такой болезни, как у его отца, не бывает внезапностей, только долгий неумолимый распад. И все равно каждый раз, когда ночью звонил телефон, Коннелл резко просыпался и вскакивал с кровати.

— Папе плохо, — сказала мама, когда Коннелл перезвонил.

Он огляделся: вокруг раскиданы бумаги, на всех горизонтальных поверхностях толстый слой пыли. Они с соседом по квартире давно уже не делали уборку. Последние дни перед выпуском, каждому нужно успеть написать как можно больше. Коннелл принюхался: слабый аммиачный запашок нестираной одежды, а от посуды в раковине отчетливо тянет плесенью — за мытье они брались только тогда, когда подружка соседа начинала жаловаться.

— Он не продержится до утра, — сказала мама, совсем без тех победительных ноток, что появлялись обыкновенно в ее голосе, когда она точно знала, что права.

Сейчас мамин голос, впервые на памяти Коннелла, звучал беспомощно.

— Ты уверена? — спросил он.

Пустой вопрос: мама перевидала сотни умирающих.

— У него воспаление легких, — произнесла она спокойно. — В его состоянии это очень опасно.

— Что же ты раньше не позвонила?

— Все ждала, вдруг он пойдет на поправку. Не хотела зря тебя дергать. Вот, сейчас звоню.

— Как он?

Совсем тупой вопрос, но Коннелл так надеялся, даже вроде ждал, что мама на этот раз ответит иначе — неопределенно, уклончиво.

— Все тихо, — сказала она. — Я сижу около постели. Стараюсь, чтобы ему было удобно.

Коннелл представил себе лечебницу: все лампы погашены, только полоска света из-под отцовской двери серебрится в темном коридоре. Он так и видел мамину руку на груди отца, трудное дыхание, ужас в отцовских глазах.

— Будем надеяться, что он тебя дождется, — сказала мама. — Купи авиабилеты «ДжетБлю». Оплатишь кредитной карточкой.

Собственной карточки у Коннелла не было. Мама добавила его в список лиц, имеющих право пользоваться ее счетом в «Америкэн экспресс», и вручила ему карточку в день, когда он уезжал в университет. На карточке стояло его имя заглавными буквами: «КОННЕЛЛ ЛИРИ» — и чуть выше: «Клиент банка с 1967 г.».

— На всякий случай, — сказала тогда мама, убегая на работу. И как всегда, добавила: — Береги себя!

Коннелл собирал вещи с чувством, словно выполняет некий ритуал. Отправляясь в путь, всегда волнуешься, но сейчас он готовился к иному, более значительному путешествию. Говорят, смерть отца — важная веха в жизни мужчины, быть может определяющая. Скоро он вступит в огромный негласный клуб мужчин, объединенных общим знанием одного из величайших таинств бытия. Скоро он проснется изменившимся — будто отмеченным печатью законного наследника. Эта мысль вызывала смирение. Возможно, каждая аккуратно уложенная в сумку рубашка и каждая пара носков облекут его возрожденного, очистившегося. Темный пиджак, скромные брюки, самые лучшие ботинки: скоро свершится судьба, к которой он давно готовился. Оставались еще необходимые дела по хозяйству: мусор вынести, посуду перемыть. Коннелл исполнил это с недостижимым прежде рвением. Вот предтеча более серьезных обязанностей, которые предстоят ему как единственному сыну и опоре семьи — короче говоря, как главе дома. Все его движения стали собранными, целеустремленными. Некогда нюни разводить! Мужчине подобает исполнять свой долг и не хныкать.

Шагнув за порог, он окинул, быть может, в последний раз взглядом недоросля улицу возле дома. Глубоко вдохнул вечерний воздух, пахнущий листвой и выхлопными газами. Студенческая квартирка показалась вдруг необыкновенно милой; в груди родилась огромная нежность к этому, уже уходящему, периоду жизни. Он начнет все заново. Ничто его не остановит. Ничто не сможет ранить. Он пройдет по раскаленным углям и доберется до желанной прохлады.

Прежде чем отправиться в путь, Коннелл еще раз позвонил матери.

Спросил:

— Как он?

Потому что нельзя же задать очевидный вопрос: «Еще жив?»

— Сильные боли. Но он пока еще здесь. — У мамы сорвался голос. — Я сказала ему, что ты приедешь. Он сжал мой палец.

В аэропорту Мидуэй Коннелл получил посадочный талон у стойки регистрации, прошел через воротца металлоискателя и уселся ждать. Правда, ненадолго — он приехал почти перед самым отлетом. Попробовал читать, и тут вдруг навалился страх: отец умирает. Он уже и так довольно долго, по сути, жил без отца, но все-таки изредка приезжал к нему, пытался услышать совет в его сердечном ритме, прижимаясь ухом к груди; искал ободрения в его неизменности; уткнувшись в плечо, ощущал у себя на шее успокаивающее теплое дыхание. Эд все-таки еще не выронил знамя. У Коннелла по-прежнему был отец.

Объявили посадку. Первыми заходили пассажиры задних рядов, и среди них Коннелл. Он чувствовал себя точно рысак, перебирающий копытами на старте, — готовый сорваться с места в карьер, как только самолет коснется земли. Весь багаж уместился в сумке; в аэропорту его встретит дядя Пат.

Коннелл первым в своем ряду уселся, сунул книжку в кармашек на спинке кресла впереди, опустил раскладной столик и принялся постукивать по нему пальцами. Пассажиры один за другим занимали свои места. Теперь придется вставать, пропускать того, кому досталось сиденье возле иллюминатора, или наблюдать, как владелец места с краю заталкивает свое барахло на полку. Зря он так рано примчался. Коннелл убрал столик и без всякой необходимости отправился в уборную.

Запершись там, прижался лбом к зеркалу. Дыхание туманом оседало на стекле. Он пробудет здесь, пока не увидит какой-нибудь знак, — Коннелл сам не знал какой.

И вдруг увидел. Вот же, в зеркале: отцовское вечно удивленное выражение; клинышек волос на лбу, словно удирающих вверх, к макушке; отцовский нос с раздувающимися ноздрями; отцовская ямочка на подбородке; черные волосы; чуточку лопоухие уши.

Коннелл оскалился. Зубы на удивление ровные. В детстве он всячески увиливал от кошмарной ортодонтической сбруи, которую полагалось надевать на ночь. И подделывал записи в специальном журнале — о том, сколько времени ее носил. В последнюю минуту перед очередным походом к врачу ужасался, сколько времени потрачено зря, и спешно переправлял цифры, меняя шариковые ручки и без зазрения совести преувеличивая свою дисциплинированность. Целых два года отец каждый месяц возил его к зубному. Каждый раз Коннелл ждал обвинительного приговора, и каждый раз как-то обходилось. Отец тоже не разоблачил его. Он радовался каждой поездке с Коннеллом. Радовался возможности выкладывать совсем не лишние баксы ради улыбки сына. Видно, в мире взрослых предусмотрена отдельная статья расхода на беспечность детей.

Зубы у него не отцовские. У отца имелся протез, который он мыл под краном и которым щелкал, если Коннелл попросит. А еще один передний зуб у него сколот — сломался, когда отец упал на каменный пол в кухне, пока Коннелл сидел у себя в комнате и дулся на весь мир.

— Ты летишь домой, — сказал он своему отражению, надеясь обрести хоть какое-то сцепление с реальностью происходящего. — Твой отец умирает. Он — твой лучший друг. Ты больше никогда не будешь прежним.

Безрезультатно. Вернувшись к своему креслу, Коннелл уже забыл только что пережитое чувство. Место у иллюминатора заняла симпатичная девушка, не намного старше Коннелла. Сидевший у прохода немолодой бизнесмен поленился с ней флиртовать. Коннелл протиснулся мимо него, уверяя, что вставать не нужно, — тот и не пытался.

Пока ждали взлета, Коннелл рассматривал крошечный экранчик на спинке переднего сиденья: там показывали карту, на которой отмечался их путь. Изображение самолетика было величиной с целый штат. Казалось, миг — и доберется до места, а вместо этого он все торчит на земле и не взлетает.

— Говорят, хорошая вещь. — Коннелл кивнул на книгу в руках девушки.

— Очень! — ответила она. — Прекрасно написано. Я все ее книги люблю.

— А почему ты летишь в Нью-Йорк?

Девушка удивилась внезапной смене темы. Просто Коннелл не читал ни эту, ни другие книги того же автора.

— В гости к подруге, — сказала девушка. — Мы с ней вместе в общежитии жили, в универе. Она в Нью-Йорк переехала, работает в доме моды.

— Меня зовут Коннелл. — Он хотел протянуть руку и больно ударился локтем.

— Карла, — сказала она. — Приятно познакомиться.

Кажется, бизнесмен тихонько вздохнул.

— Ты уже была в Нью-Йорке?

— Нет еще. Так интересно!

— А надолго едешь?

— На неделю.

— И какие планы?

— Да пока никаких. Я еще даже путеводитель не купила. Знаю только, что жить буду у подруги. Так была занята — не успела ничего продумать.

— Обязательно прокатись на пароме до Статен-Айленда. Самый лучший вид на город, и всего за пятьдесят центов.

Бизнесмен кашлянул.

— Сейчас бесплатно.

— Извините?

— Раньше было пятьдесят центов. Сейчас катают бесплатно.

Он уткнулся в свои бумаги, но прежде кинул на Коннелла взгляд, явно говоривший, что он Коннелла насквозь видит, что Коннелл проходимец и собьет девушку с пути.

— И так и так здорово! — сказала Карла. — Обожаю корабли. И дешевые билеты.

Коннелл и Карла несколько секунд смотрели друг на друга. У нее была чудесная открытая улыбка. Потом Карла вновь погрузилась в чтение. Коннелл тоже достал книгу из кармашка на спинке сиденья. Через какое-то время Карла спросила, живет ли он в Нью-Йорке. Коннелл ответил — жил раньше. Она спросила, зачем он туда летит сейчас, и он рассказал, что его отец умирает после долгой тяжелой болезни. Карла сказала, что очень ему сочувствует. Снова наступило молчание, и Коннелл в глубине души пожалел, что не выдумал какую-нибудь другую причину. Взревели моторы. Самолет оторвался от земли. Коннелл заметил, что Карла перекрестилась и, быстро поцеловав кончики пальцев, молитвенно стиснула руки.

Незадолго до прибытия Коннелл спросил Карлу, нравится ли ей индийская кухня.

— Знаешь, никогда не пробовала!

— Тут есть два ресторанчика, на Второй авеню, угол Третьей улицы. Вплотную друг к другу, и оформлены одинаково: те же интерьеры, те же светильники. Гирлянды из пластмассовых стручков красного перца. Между ними настоящая война, много лет уже. Возле каждой двери — зазывала. Заманивают так, словно у них там прямо Шангри-Ла. Выбираешь, в правую дверь войти или в левую. Сделал выбор — все, ты принят в племя. Они тебя запомнят, и боже сохрани в следующий раз переметнуться к сопернику.

— В который ты ходишь?

— В правый.

— Тогда откуда знаешь, какой в левом интерьер?

— Как-то не задумывался... Наверное, просто боялся туда заглянуть. Ты не представляешь, как они запугивают посетителей!

Карла рассмеялась. Коннелл чувствовал, что у нее проснулся интерес. Весь полет он ждал этого мгновения, когда между ними что-то изменится и они больше не будут чужими. Может, вот он, его шанс?

— Давай сходим туда, пока ты в Нью-Йорке, — предложил он. — Если хочешь, пойдем в левый. Я готов рискнуть.

— Ну что ты, я не стану толкать человека на измену, — ответила она и чуть заметно отодвинулась.

Коннелл испугался, что поспешил. А им еще какое-то время лететь вместе; может получиться тягостно.

— Ты права, — сказал он. — Лучше перестраховаться, чтобы потом не жалеть.

— А у тебя точно найдется время? В смысле... Твой отец...

— Время найдется.

— Обо мне не беспокойся! Я себе занятие найду. А у тебя будут всякие дела.

— Ничего, я смогу удрать ненадолго. Да может, все обойдется. С ним уже такое бывало раньше.

— Ну... Если я не слишком тебя отвлеку.

— Я тебе позвоню, тогда и договоримся точнее.

Они обменялись номерами телефонов. Карла смотрела чуть озадаченно, словно Коннелл ее шокировал, но приятно и освежающе, как бывает, когда бухнешься с разбегу в ледяную воду. Главное — она задержала на нем взгляд, словно спрашивая, правда ли он готов ее развлекать, когда в его жизни происходят такие важные события. Значит, он все-таки произвел на нее впечатление человека незашоренного, обладающего развитым воображением, который способен даже в пучине отчаяния найти время для тех случайностей, которые подбрасывает нам судьба и без которых вся наша жизнь — всего лишь нудная рутина, регламентированная в мельчайших деталях.

Самолет приземлился. Пассажиры один за другим потянулись к выходу. Карла задержалась, вытаскивая сумку с битком набитой багажной полки, и между нею и Коннеллом успели втиснуться несколько человек. Он подождал у двери, пряча глаза от других пассажиров, словно они могли догадаться, что он затевает. Почему-то казалось важным дойти вместе до выдачи багажа. Скоро перед ней раскроется весь Нью-Йорк, а он, Коннелл, станет всего лишь первым из множества новых знакомых. Подумаешь, первый — все равно мимолетный. Легко и позабыть. Вот эти последние две-три сотни метров затем и нужны, чтобы такого не случилось.

Пока они пробирались через толпу, Коннелл отпустил пару едких замечаний о Нью-Йорке и сумел рассмешить Карлу. Голова кружилась в эйфории. Сумка на плече стала легкой, будто перышко. Карла делала быстрые шажки, приноравливаясь к его широкому шагу. Возможно, это начало чего-то большего и можно будет продолжить потом, в городе, откуда они только что прилетели. Сегодня всего лишь первый день поездки; кто знает, что ждет впереди. А пока рядом идет девушка, переполненная радостным любопытством. Посторонним, наверное, кажется, что они вместе и что он сам впервые сюда приехал.

Почти бегом они добрались до коридора, ведущего вниз, к пункту выдачи багажа. Коннелл все время оборачивался посмотреть на Карлу, а потом вдруг вспомнил, зачем он здесь, и стал искать взглядом дядю Пата, но сквозь матовое стекло не мог различить лица.

В конце коридора показалась вертящаяся дверь. Коннеллу стало не по себе. Он замедлил шаги и стер с лица улыбку. Теперь он больше смотрел не на Карлу, а на дверь, за которой ждал дядя. И вдруг почти совсем остановился — Карла даже спросила, что такое. За стеклом смутно виднелись силуэты дяди и мамы. Если мама здесь, это может значить только одно. Коннелл не ответил Карле. Толпа мало-помалу разделила их. Коннелл вдруг сообразил, какой он пошлый идиот. Не хотелось, чтобы мама это увидела. Карла еще пару раз окликнула его, потом пошла дальше, а он старался держаться на несколько шагов позади, уже понимая, что увидел через стекло, но не желая этого признавать, пока не подошел вплотную и дальше уже не мог себя обманывать. По маминому лицу текли слезы. Так он понял, что отец умер, пока он, Коннелл, о нем и думать забыл.

Он протолкался к двери. Мама, обмахивая лицо рукой, пыталась сказать ему о том, что он уже и сам знал. Дядя молча стоял рядом.

— Так жаль... — сказала мама.

Он опоздал на два часа. Мама попросила разрешения оставить отца на время в палате, чтобы Коннелл мог с ним проститься.

Дядя гнал машину, будто на состязаниях «Формулы-1». Машина только что на ребро не становилась на поворотах. Мама осталась сидеть на банкетке у входа, а дядя Пат проводил Коннелла до палаты и тоже ушел. Коннелл долго смотрел в прекрасные голубые глаза отца, а они смотрели в никуда. Коннелл привычным жестом пригладил отцу растрепанные волосы. Поцеловал в лоб и щеки. Рот отца был открыт, и можно было увидеть сломанный зуб. Отцу больше не понадобятся зубы. Ему ничего больше не нужно.

Немного погодя мама пришла за Коннеллом.

— Наверное, хватит, — сказала она.

Он еще раз поцеловал отца. На пороге обернулся. Хотел было снова подойти, но встретил строгий и вместе с тем просительный взгляд дяди. По маминому лицу понял, что ей мучительно быть в этой комнате. Она держалась только ради Коннелла, а теперь пришло время проститься. Маме, наверное, тяжело смотреть на отца, как она столько лет смотрела на умерших пациентов. Словно нет никакой разницы между ним и бесчисленными прочими покойниками. Коннелл тихонько притворил дверь, и они вместе пошли к машине.

94

Он умер от воспаления легких. С ухудшением состояния мозга все органы постепенно перестали функционировать. Легкие переполняла мокрота. Эд буквально захлебнулся ею.

Смерть наступила седьмого марта 1999 года. Эйлин решила, что если мы и в самом деле проживаем несколько жизней, она хотела бы в следующий раз родиться с совершенно иным характером: что-нибудь вроде «человек-праздник» или «солнечный зайчик». А пока что она — Эйлин Лири, и она больше не выйдет замуж. Такова жизнь; капитан не уходит с тонущего корабля. Кто сказал, что это не настоящая история любви?

Эйлин спала на стороне Эда. Ей там было не очень удобно, просто она не могла себя заставить лечь на свою сторону кровати. Каждый раз начинала вспоминать, сколько ночей там спала спиной к Эду. Хоть одну бы из них вернуть — чтобы повернуться к нему лицом.

Она знала: Эд хотел бы, чтобы его останки послужили науке. Но вскрытие назначено не было; врачи, которые ставили диагноз, не сомневались, что у него был синдром Альцгеймера и больше исследовать тут нечего. Группа, занимавшаяся разработкой нового лекарства, тоже не собиралась требовать вскрытия.

Эйлин могла тем не менее заказать вскрытие за свои деньги. Нужно только оформить кучу бумаг и перевезти тело из одного округа в другой. Вся процедура обойдется в восемь тысяч долларов — примерно столько под конец уходило за месяц содержания Эда в лечебнице. Однако Эйлин показалось оскорбительным платить деньги за исследование такого глубокого ума. Ученые должны бы локтями друг друга отталкивать, лишь бы добиться такой чести!

В конце концов она так ничего и не сделала. Не могла вынести мысли, что кто-то будет копаться в голове ее мужа. У него и так зубы сломаны, десны покраснели и распухли, волосы висят клочьями, прежние великолепные мускулы атрофировались, кожа, лишенная солнца и воздуха, шелушится, и весь он в ссадинах и болячках. Куда уж больше его уродовать? Он при жизни столько раз препарировал подопытных животных — сама мысль, что его тоже кто-то будет препарировать, вызывала отвращение. Он лег в землю нетронутым. Какие ответы получены — те получены, а незаданные вопросы пусть остаются без ответов. Наука сделала что могла. Теперь осталось только мертвое тело, и с ним Эйлин хотела обойтись бережно.

Она тогда все-таки заказала кожаный ремешок для швейцарских часов, а Эд их так и не носил. Часы тридцать два года пролежали в коробочке.

Сейчас Эйлин их вынула. Под обтянутой бархатом картонной подставкой лежал золотой браслет, словно сброшенная кожа змеи. Эйлин отнесла часы ювелиру и попросила снова посадить их на браслет. Вместе с браслетом часы теперь стоили кучу денег, поскольку находились в превосходном состоянии и уже стали коллекционной редкостью, а цена на золото повысилась, но все это не имело значения. Эйлин похоронила Эда, надев часы ему на руку.

Новые инструменты, купленные для Эда взамен украденных, ни разу не использовались. Недели через три после его смерти Эйлин заплатила специальной фирме, чтобы их вывезли, а с ними и все содержимое его кабинета: коробки с пластинками, видеокассеты, учебники. Книги устарели, грампластинки теперь никто не слушает, а на кассетах были не особо четкие записи с черно-белого телевизора — старые фильмы и документальные сюжеты о мостах и соборах. Коннелл такими вещами не интересуется. Все это уже не в ходу.

В свободное время, которого стало намного больше с тех пор, как она овдовела, Эйлин часто вспоминала мужа, каким он был в начале болезни, когда уже не работал. Он все еще был красив. Хоть волосы и поредели, но оставались такими же ослепительно-черными, и голубые глаза сверкали, только белки их пожелтели. Он словно съежился — одежда стала ему велика. Одна сцена так и стояла у Эйлин перед глазами. Еще не наступил вечер, но в комнате было темно — только светился экран телевизора да чуть-чуть солнечного света просачивалось между портьерами. Когда деревья качались на ветру, по комнате пробегали яркие сполохи. Утром Эйлин, убегая на работу, забыла включить настольную лампу, а Эд из-за трудностей с мелкой моторикой не мог сам справиться с выключателем. Он так и сидел с восьми утра, смотрел телепрограмму, которая, по мнению Эйлин, скорее всего могла его развлечь. Показывали какой-то детективный сериал. Эд его уже видел, но слабеющая память помогала смотреть знакомые фильмы как заново. Нить сюжета он потерял почти сразу. Его сознание откликалось на яркие моменты истории: гневный ответ, горестное лицо, счастливая встреча после разлуки. Он все еще был способен чувствовать. Все еще был способен плакать. Он и плакал, сам того не замечая. Позже с удивлением заметил высыхающие на щеках слезы, словно проснулся после тяжелого сна.

Читать он уже не мог. Пока дойдет до конца предложения, забывает, что было в начале. Кое-как разбирал заголовки в газетах и по ним составлял приблизительное представление о том, что происходит в мире. Ему остался один телевизор, да еще Эйлин, когда была дома, включала музыку или читала ему вслух. Он проголодался. Хотел пойти на кухню. Долго, с трудом поднимался с дивана. Не с первой попытки, но это ему все же удалось. А когда вернулся, не нашел пульта от телевизора. Он не хотел смотреть дальше ту же самую передачу. Забыл, о чем она. Помнил только, там что-то об убийстве. Сыщики ведут очередное расследование. У них там какая-то кража. Какая-то потеря.

В кладовке лежал в коробке череп. Эд его использовал в качестве наглядного пособия на уроках анатомии. Эд окрестил его Джорджем, а Эйлин упорно звала только «черепом». Иногда Эд его доставал и показывал Коннеллу и его приятелям. Эйлин всегда требовала прекратить это зловещее представление. Мальчишки тыкали пальцами в глазницы, ковыряли канавки, расчертившие жемчужно-поблескивающую кость, щупали зубы и щелкали челюстью на шарнире, будто бы череп разговаривает. Однажды — Коннеллу было лет восемь-девять — Эйлин устроила праздник на Хеллоуин для детей всего квартала.

— Сегодня Джордж будет выступать, — сказал Эд Коннеллу за завтраком.

Когда праздник был в самом разгаре, детей отвели в подвал. Эд облачился в черную мантию, соскреб со дна сковородки золу и вымазал себе лицо. Спускаясь в подвал, выключил свет, пробрался в центр круга — дети заранее встали в круг, ожидая сюрприза, — и заговорил страшным басом, держа перед собой череп и освещая его фонариком. Дести с визгом восторженного ужаса кинулись врассыпную — даже Коннелл, хоть он и знал заранее, что будет.

Эд как-то сказал — хорошо бы после смерти его череп использовали на уроках анатомии. Ему страшно нравилась история о классическом актере, который завещал свой череп театральной труппе, на роль Йорика в «Гамлете», и тем самым обессмертил себя.

Эйлин принесла коробку в комнату, поставила на письменный стол. Осторожно отогнула картонный клапан, потом второй, потом два оставшихся. Вздрогнула, увидев костяную макушку, но переборола себя и поставила череп на стол к себе лицом. Несмотря на многолетнюю работу в больнице, медицинское образование и бесчисленные встречи со смертью, она так и не преодолела трепета перед телесными останками.

Долго сидела, глядя в пустые глазницы. Все время, пока она знала Эда, за его лицом скрывался такой же череп. Вот и этот череп когда-то покрывала живая плоть, и у его обладателя была семья, были друзья. Эйлин поразила мысль, что и она сама намного ближе к финалу, чем к истоку.

Может быть, отдать этот череп в дар отделению естественных наук в школе «Сондерс», подумала Эйлин и решила — незачем. Пусть череп осиротеет с ее смертью. Коннелл его куда-нибудь пристроит, а не захочет — пускай выбросит. Ему решать судьбу черепа и что делать с ее мертвым телом, так же как она решала, что делать с телом мужа, а кто-то другой примет такое же решение для самого Коннелла.

Эйлин все чаще вспоминала, как Эд много лет назад отказался перейти на работу в Нью-Йоркский университет, и у нее зародились неясные подозрения. Что, если помимо призвания у него были и другие причины? Быть может, местный колледж Бронкса был ему нужен не меньше, чем он — колледжу? Он боялся резко изменить свой образ жизни, боялся оказаться на виду? Неужели он знал о том, что с ним происходит, когда ей ничего такого даже в голову не приходило?

Испытания лекарства продолжались три года. Потом еще два года Эйлин заставляла Эда принимать таблетки, хотя это становилось все труднее. Не то чтобы он сопротивлялся ей назло — просто инстинктивно боялся, что таблетка застрянет в горле.

Названия у лекарства не было, только набор букв и цифр: SDZ ENA 713. Позже появилось и название: экселон. Его стали продавать по рецептам. Вообще, позже многое изменилось. Лекарства стали производить в виде пластыря — его просто наклеивают на кожу, и больным не приходится глотать таблетки. Насколько проще было бы с пластырем...

В подавленном настроении Эйлин мучилась вопросом: не из-за лекарства ли у Эда так свело все туловище, что она не могла его, упавшего, поднять с пола? В списке побочных эффектов упоминались судороги. Если бы она прекратила давать ему лекарство, может, удалось бы дольше оставить его дома? И он бы умер не в чужой постели?

Иногда, лежа в постели, она думала — может быть, где-то сейчас уже создают новый препарат, который все изменит. Если так, она наверняка испытала бы горечь, а вот Эд был бы в восторге. Научный прорыв для него — главная радость в жизни. И еще Коннелл. И она, Эйлин. Подумав об этом, она уже не могла больше сдерживаться и начинала рыдать.

Часто по вечерам она с ужасом думала: как он прожил бы эти последние годы, если бы Эйлин и впрямь с ним развелась? Какое-то время она всерьез подумывала о разводе, не понимая причин внезапной грубости мужа. Невозможно представить, где бы он жил, кто бы о нем заботился. Постепенно она решила, что сама судьба назначила ей быть рядом с ним до конца. К этому ее готовила вся прежняя жизнь — уход за матерью в детстве, профессия медсестры. В каком-то смысле это была главная задача ее жизни. С тех пор она стала крепче спать.

Это был его прощальный подарок — избавить ее от сожалений о сделанном выборе.

Эйлин по-прежнему ездила в лечебницу. Она привязалась к другим пациентам. Привозила им печенье, сидела с ними перед телевизором и смотрела новости или старые фильмы, пока не настанет время возвращаться домой. Иногда она читала миссис Бенцигер вслух статьи из журналов, а чаще просто переключала каналы, если пациентам надоедала передача и они начинали волноваться.

Однажды, когда она уже собралась уходить, в коридоре к ней подошел мистер Хаггинз, с каждым шагом переставляя свои ходунки. Верхний свет уже выключили, горела только настольная лампа — в ее слабом свете мистер Хаггинз, в белом больничном халате, был похож на жутковатого призрака.

— Здравствуйте, мистер Хаггинз! — сказала Эйлин.

Он остановился, держась обеими руками за ходунки. Потом поднял руку и ткнул пальцем в Эйлин, словно укоряя. Он что-то говорил, но совсем тихо. Она наклонилась поближе.

— Не надо больше, — повторял он кротко, словно маленький ребенок. — Больше не надо.

Она всмотрелась в его лицо — верно ли поняла? Чтобы лучше расслышать, пришлось бы прижаться ухом к самым губам, но она по их движению понимала, он снова и снова твердил: «Не надо больше» — и качал головой.

Если захотеть, можно это принять за знамение свыше. Никто не зависит от ее решения, только она сама и ее жизнь. Мистер Хаггинз прав. Невозможно так и ездить сюда без конца. Просто нужно было, чтобы кто-то разрешил ей перестать.

Она поцеловала его в небритую щеку:

— Спасибо! Спокойной вам ночи. Прощайте!

Она вышла за ограждающий шнур, потом за дверь. На пороге обернулась. Последнее воспоминание о лечебнице: серовато-белая спина мистера Хаггинза, будто силуэт всплывающего кита, заслонила настольную лампу. Старик медленно брел в палату, которую раньше делил с Эдом, а теперь остался в ней один. Скучает ли мистер Хаггинз по Эду? Эйлин надеялась, что он его даже не помнит.

Все ей советовали продать дом, а себе купить жилье поскромнее и разницу отложить на черный день. Однако деньги были ей не нужны. Страховка за Эда позволила полностью выплатить долг за обучение Коннелла и счета из лечебницы. Она даже смогла наконец перестелить крышу. У нее почти нет накоплений, зато есть дом, пенсия Эда и собственная зарплата, пока она еще работает. И за лечебницу платить больше не нужно. И Сергею тоже. Коннелл скоро окончит учебу.

Да и куда она денется, если продаст дом? Обратно в Джексон-Хайтс? Там никто ее не ждет. Покупая дом, она собиралась в нем и умереть. Эти планы не изменились.

— В этом доме поселился призрак твоего прошлого! — убеждала, чуть ли не умоляла Синди.

«Не просто прошлого, — думала Эйлин. — Моего прошлого будущего. Вот какой призрак здесь обитает. Призрак жизни, которая так и не случилась. Пока я здесь, это бывшее будущее не умрет».

И еще она подумала: «В нашей стране слишком часто переезжают с места на место».

95

Через три недели после смерти отца началась последняя учебная четверть. Для получения диплома Коннеллу осталось окончить всего один курс. Еще нужно было сдать один спецкурс по естественным наукам, а темой для факультатива он выбрал пьесы Теннесси Уильямса. Диплом собирался писать о влиянии творчества Сола Беллоу на Мартина Эмиса, только никак не мог собраться с силами, да и не стремился уже к великим свершениям, лишь бы диплом получить, и ладно.

Он начал встречаться с девушкой по имени Даниэль и часто ходил с ней и с компанией друзей к «Тики» или «Джимми». Играл на бильярде, и в настольный футбол, и на игральных автоматах. Умные разговоры до глубокой ночи, накачавшись кофеином под завязку, и много секса с Даниэль. Почти каждый раз кто-нибудь из его приятелей или приятелей соседа по комнате оставался у них ночевать. Казалось, все это одна непрекращающаяся вечеринка. Коннелл начал пропускать занятия, хотя по-прежнему ходил три раза в неделю в учебный центр «Синяя горгулья» заниматься с пятиклассницей Делорес — он еще с сентября помогал ей по литературе. Завел привычку оставаться в квартире Даниэль, пока сама Даниэль была на лекциях. Возвращаясь, она, кажется, радовалась, если заставала его, и Коннелл не позволял себе задумываться, не зря ли он тратит время. Он работал над ролью в одноактной пьесе Теннесси Уильямса «Говори со мной, словно дождь, и не мешай слушать». В этой пьесе об одиночестве герой приходит к молча страдающей подружке и рассказывает ей повесть своих странствий по ночным улицам. Коннеллу казалось, что это и повесть о его жизни, с той только разницей, что не подружка его дожидалась, а всегда он ее ждал.

Все прочие предметы он забросил. Не дописал реферат по средневековой литературе, не доделал доклад по естественным наукам, вот уже середина семестра миновала, и он понимает, что провалит экзамены, а ничего поделать с собой не может, и уже не сократишь количество выбранных курсов — их и так всего три. Коннелл чувствовал, что его затягивает в какой-то водоворот и не за что ухватиться. Мама не приедет на выпуск — ее недавно повысили в должности, поэтому отпроситься с работы никак невозможно. Значит, не придется объяснять, почему он не шел в общем строю. Пусть мама думает, что он окончил университет. Даниэль училась только еще на третьем курсе. Она сказала Коннеллу, что ей с ним было очень хорошо, и уехала на лето во Флоренцию, изучать искусство Возрождения. Коннелл продал все, что мог, отправил книги домой посылкой, а сам поехал поездом, в память об отце — они не раз говорили о том, чтобы вместе проехать через всю Америку по железной дороге. Фирменный поезд отходил ночью, пересекал штаты Индиана, Огайо и Пенсильвания и на рассвете шел уже по северной части штата Нью-Йорк. За окном мелькали маленькие городки, некогда оживленные транспортные узлы и потрясающие виды Гудзона. Коннелл читал урывками, не спал, ни с кем не разговаривал. В основном смотрел в окно и думал об отце. С каким восторгом читал бы отец историю американской промышленности в покинутых фабриках, ржавых железных каркасах зданий, грудах металлолома. Вскоре после Поукипси Коннелл начал плакать и плакал часа полтора с небольшими перерывами — пока поезд не остановился на Пенсильванском вокзале в Нью-Йорке. Коннелл не планировал эту поездку как дань скорби по отцу, но, в сущности, так и получилось. Как будто, садясь в поезд в Чикаго, он приступил к двадцатичасовому траурному бдению. Увидев призраки былой славы штата Нью-Йорк, Коннелл вдруг подумал: уже не поговоришь об этом с отцом — и впервые по-настоящему понял, что отца больше нет.

В вестибюле дома на Парк-авеню дежурил у дверей тощий парнишка — униформа швейцара висела на нем мешком, точно с чужого плеча. Другой парень, в костюме уборщика, вяло возил шваброй по полу. Коннелл спросил мальчишку-швейцара, в каком колледже тот учится, и вздрогнул, получив в ответ вежливо-снисходительный взгляд, отчетливо говоривший, что для парня эта работа, безусловно, временная. Подозрения подтвердились: за время его отсутствия на этой должности сменилось много школяров.

Коннелл попросил разрешения поговорить с мистером Марку. Мальчишка вызвал управляющего по внутренней связи, стараясь говорить по-взрослому сдержанно. Мистер Марку вскоре явился и обнял Коннелла с неожиданной теплотой. Затем повел к себе в кабинет. Рыбки в аквариуме теперь были помельче, зато их стало больше и более яркой окраски.

— Выглядишь хорошо, — промолвил мистер Марку, закуривая. — Побрился наконец. — Весело блестя глазами, управляющий погладил себя по подбородку. — В гости пришел.

— И по делу, — ответил Коннелл. — Насчет работы.

Мистер Марку посмотрел на него в упор:

— Университет окончил.

Коннелл постукивал себя по ноге шариковой ручкой.

— Да.

— Хочешь к нам вернуться.

— Хочу. Простите, что в тот раз так получилось.

Мистер Марку только рукой махнул, будто отгоняя муху:

— Работа на лето.

— Может, и дольше.

— У тебя есть выбор. Ты образованный.

— Я буду хорошо работать, — сказал Коннелл. — Не так, как раньше.

Мистер Марку уставился на него не мигая:

— У моих ребят жены, дети. Нужно содержать семью. Они всерьез работают. А ты?

— Я не буду больше читать на работе, — сказал Коннелл. — Буду носить фуражку и бриться каждый день. Я уже знаю, как здесь и что.

Мистер Марку покачал головой — быть может, припомнил все провинности Коннелла. Как тот опаздывал, как фамильярничал с жильцами, как норовил присесть при каждой возможности.

— Я уже не маленький, — сказал Коннелл. — Все понимаю. Я не буду опаздывать и рот буду держать на замке. И присаживаться не буду.

Мистер Марку засмеялся:

— Даже я не весь день на ногах! — И снова покачал головой, но уже скорее задумчиво. — У меня нет вакансии на полный рабочий день.

— Я за любую работу возьмусь, — заверил Коннелл.

— Не пойму я все-таки. Ты с дипломом работу поинтересней можешь найти.

— Мне здесь нравится. Не хочу целый день сидеть в офисе, бумажки на столе перекладывать.

Наступило долгое молчание — только плеснет иногда рыбка в аквариуме.

— Придешь завтра в одиннадцать сорок пять, — сказал наконец мистер Марку.

— Спасибо, сэр!

— Пока на временную.

Коннелл кивнул.

— Другой сейчас нет, — сказал мистер Марку. — А там посмотрим.

Коннелл подменял ушедших в отпуск швейцаров, а в остальное время работал у служебного входа: отмечал время прихода-ухода служащих и выполнял обязанности лифтера. Три года назад он здесь зарабатывал больше. С тех пор в дело вмешался профсоюз, и зарплату привели в соответствие с уровнем занимаемой должности. Временные работники на лето получали теперь всего восемьдесят процентов от полного оклада. Только через год Коннелл смог бы сравняться по зарплате с другими, но его это не огорчало — зато не будут считать его выскочкой.

Он аккуратно брился, коротко стриг волосы и носил форменную фуражку. Старшеклассники робели перед ним из-за разницы в возрасте и держались с вежливой настороженностью. Наверное, считали, что ему не повезло в жизни.

В начале августа ушел в отставку после тридцати лет службы любимый всеми швейцар, старейшина племени, по имени Джон Шотландец, или просто Шотландец, но никогда просто Джон. После торжественных проводов под кофе с пирожными открылась вакансия начальника смены «с семи до трех».

Мистер Марку вызвал к себе Коннелла:

— Надолго ты планируешь тут задержаться?

— А на сколько можно? Я думал, в сентябре вы меня выгоните.

Мистер Марку позволил себе удовольствие слегка затянуть паузу.

— Ты вроде исправился.

Коннелл молча смотрел на мистера Марку, испытывая благодарность и в то же время легкую неловкость.

— Завтра явишься с утра, в шесть сорок пять, — сказал мистер Марку.

— Смена Шотландца?

Мистер Марку кивнул. Коннелл кивнул в ответ, чувствуя, что его признали взрослым. С семи до трех — единственная смена, когда возможны какие-нибудь сложности: жильцы уходят на работу или на учебу, няньки и сантехники, наоборот, приходят к началу рабочего дня, почтальоны приносят посылки и мешки писем, которые нужно рассортировать по ячейкам.

Вскоре Коннелл заметил перемену в отношении к себе постоянных работников. Его как будто стали выделять из среды эгоистичных юнцов — хоть он и выручал их, когда мог, прикрывая огрехи в работе и принимая ответные услуги, как поступал бы на его месте любой швейцар. В сентябре юнцы отправились учиться дальше, и Коннелл окончательно почувствовал себя своим среди постоянных сотрудников. Единственное отличие — во время перекуров он читал не газеты, а книги и в обеденный перерыв не валял дурака в раздевалке, а ходил гулять по окрестностям, иногда заглядывал в Музей Гуггенхайма или сидел в кафе с книжкой.

Жильцы привыкли видеть его в вестибюле. Коннелл знал их по именам и номерам квартир. Знал, как зовут их детей, приезжающих погостить на выходные. Помнил имена нянек и массажисток, приходивших с раскладными массажными столиками, имена любовниц, которых с ним никогда не обсуждали. Хранил тайны жильцов и обжил стол дежурного, как крот обживает свою нору. Знакомая фигура только еще приближалась к зданию, а он уже нажимал кнопку, открывая двери нужного лифта. Если приближался незнакомец, Коннелл заранее брался за трубку внутреннего телефона, готовый набрать номер нужной квартиры.

Он видел, что некоторым жильцам с ним неуютно. Им было бы проще, не окончи он университета, тем более престижного, говори он по-английски с ошибками, а еще лучше — будь он вообще балканцем или мексиканцем. Чтобы их лишний раз не злить, он старался как можно меньше рассказывать о себе. Когда студенты подрабатывают летом, это совсем другое дело — всего лишь временная рябь на поверхности классовой структуры, это еще можно терпеть и даже поощрять. Студенты на каникулах зарабатывают денежки, а потом продолжают учебу в хороших университетах — иной раз даже таких, куда не поступили дети жильцов. Тем самым подтверждается великая правильность избранного этими самыми жильцами образа жизни и незыблемость меритократических идеалов.

Мама все теребила Коннелла — надо, мол, идти в магистратуру или искать себе другую работу. Как ей объяснить, что он и бакалавра-то не получил, когда мама столько денег ухнула на его образование? До Коннелла ее голос доносился как сквозь воду. Какая-то душевная вязкость глушила звуки. Воображение работало со скрипом, и мозги не ворочались. Весь он как-то заскоруз.

Единственное светлое пятно за весь последний провальный год в университете — уроки с Делорес. Коннелл начал понемногу заниматься с сыном мистера Марку, Питером. Сейчас мальчик учился в восьмом классе и начиная с третьего не получал оценок ниже девяноста баллов. Коннелл помогал ему заучивать словарные выражения и гонял по стандартным тестам. Занимались они в маленькой комнатушке рядом с вестибюлем.

Настал День благодарения, а с ним — студенческие каникулы. Первокурсники приходили навестить мистера Марку, точно вернувшиеся из похода герои-победители, а он радостно их обнимал, отчего Коннелл испытывал необъяснимую зависть. С Коннеллом они разговаривали уважительно, как с крутым старшим братаном, но он-то себя крутым не чувствовал и злился на их снисхождение.

Жил он в Гринпойнте, снимая одну квартиру на двоих с парнем, с которым его познакомил Том Коглин, старый приятель из команды по кроссу, — они случайно встретились на концерте в «Бауэри-Боллрум». Том жил в том же доме, в квартире напротив. По вечерам Коннелл ходил на выставки, в гости или в театр. Встречался с девушкой по имени Вайолет — актрисой, по совместительству работавшей в баре. Она не упрекала его за выбор работы, просто считала само собой разумеющимся, что это только на время, пока он не определится с творческим направлением своей жизни.

Коннелл дал матери чек — вернуть хоть часть долга за обучение. Мама при нем разорвала чек на мелкие кусочки.

— Вот не надо этого! Я заплатила за твою учебу, и точка. Думаешь, если вернешь деньги, можно и дальше с чистой совестью прозябать в швейцарах?

Коннелл сам не понимал, почему не вернулся к учебе осенью. В какой-то степени его остановило ощущение, что это будет ложь: словно он даст себе и маме обещание, которого не сможет сдержать. К тому же тогда пришлось бы признаться матери, что он вообще не получил диплома. Не что чтобы он был совсем лишен честолюбия; Коннеллу хотелось совершить в своей жизни что-нибудь значительное, просто он еще не знал, что именно.

Прошло несколько месяцев. Чаша вины, которую Коннелл носил с собою повсюду, — за то, что уехал, когда был так нужен, и допустил, чтобы отца отдали в лечебницу, — эта чаша пересохла, и осталась только пустая рутина. Больше не было чувства, что он живет чьей-то чужой жизнью, но и своей он эту жизнь не ощущал.

Полученную зарплату он переводил на счет, не проверяя баланса. На расходы хватало. А в будущее Коннелл не заглядывал; при мысли о долгой веренице лет — двадцать, тридцать, сорок — его охватывал ужас.

В начале января Питера Марку приняли в старшую школу Реджис. Коннелл страшно радовался и гордился, что немного помог Питеру ухватить мир за глотку.

По случаю такого события мистер Марку устроил торжественный ужин и пригласил Коннелла. Удивительно, как быстро Коннелл забыл, что находится в доме своего начальника. Это могла быть любая квартира на Парк-авеню. Раз-другой звонили по внутреннему телефону, и мистер Марку отходил от стола, чтобы ответить. Еще Тони принес большой конверт. В остальном все было так, словно счастливые родители позвали в гости репетитора любимого сына в благодарность за то, что хорошо подготовил их детище к поступлению. Они ели равиоли, выпили пару бутылок вина и прикончили потрясающе вкусный сладкий пирог — как сказала миссис Марку, по традиционному албанскому рецепту.

Неторопливо прихлебывая кофе, Коннелл посматривал на гордое лицо Питера. Видно было, до чего тот благодарен, однако и без этого Коннелл был бы счастлив. Главное — что он сам знал, как сильно изменил судьбу мальчика. И вдруг его осенило: он хочет стать учителем. Лучше всего, конечно, преподавателем колледжа. Только для этого нужно сперва получить диплом бакалавра и потом защитить диссертацию, а Коннелл не был уверен, потянет ли. Ему нравилось писать рефераты и тому подобное, но отталкивала профессиональная сторона научной работы: узкая специализация, необходимость постоянно публиковаться... Максимум он может рассчитывать на преподавание в старшей школе, но это не годится: каждое поколение должно превзойти предыдущее. Согласившись на роль школьного учителя, он как будто смирится с тем, что не добьется такого успеха в жизни, как отец. Мама мечтала, что его ждет большое будущее, а он открывает-закрывает двери для жильцов. Но по крайней мере, так она может думать, что он сейчас проходит стадию куколки. Насколько же сильнее он разочарует маму, если в самом деле станет учителем. А ведь, пожалуй, это было бы здорово — помогать людям продраться сквозь тернистую чащобу взросления.

Меж тем швейцары окончательно признали его своим. И не просто своим — любимым чадом. Он помог сыну управляющего стать в будущем уважаемым человеком. Новый статус подразумевал и другое отношение. В каких-то едва заметных на посторонний взгляд нюансах работать стало легче. Коннелл чувствовал себя почти как дома в швейцарской и в вестибюле, а в квартире управляющего его принимали как родного и постоянно звали к столу. Еще года четыре можно жить жизнью Питера — помогать ему советами, направить в хороший университет, и чтобы по стипендии. А когда Питер окончит университет, купит квартиру в центре Нью-Йорка и приедет в гости к отцу на служебном лимузине, Коннелл откроет перед ним дверь без всякой горечи — слишком будет уже старым для горечи. Нужно только переждать. С годами все становится проще. И трепыхаться не надо. Оставаться себе на месте в своем вестибюле, а годы сами к тебе придут.

Если решишь держаться от жизни в стороне, думал Коннелл, вестибюль — не худший наблюдательный пункт. Особенно тихими летними вечерами, когда двери открыты, с улицы задувает приятный ветерок, на город спускаются сумерки и в окнах домов напротив отражается заходящее солнце.

Мистер Марку предложил еще кофе. Коннелл прикрыл кружку ладонью — мол, достаточно. Мистер Марку сурово спросил, точно ли Коннелл больше не хочет, а миссис Марку отрезала ему добавку пирога. Коннелл смотрел, как здоровенный сладкий шмат ложится на его тарелку, и к горлу вдруг подкатил комок. Обыкновенный торт обрел непостижимое, почти мистическое значение — словно, приняв его, Коннелл откажется от собственной судьбы. Принесет присягу на верность чужой жизни. Его будущее покупают за такую малость: домашний пирог, подобие семьи, роль чьего-то старшего брата. А у него не хватает сил бороться, потому что бороться-то не за что. Нет у него ничего получше. Рука сама собой потянулась к вилке. Коннелл надломил пирог, отделив маленький кусочек. Убрал ладонь, позволяя долить кофе в кружку. Питер смотрел молча и внимательно — сам скорее наблюдатель, а не объект наблюдения. Коннелл с внезапной ясностью увидел, что происходящее свершается уже не ради него. Он — лишь часть жизни Питера. Даже не заметил, как пришел узурпатор и вытеснил его со сцены.

96

Девочкой Эйлин мечтала поехать в Долину Смерти и спать ночью в пустыне под звездами. В пятьдесят восемь она согласилась на компромисс — остановилась в дорогой гостинице «Фернес-Крик».

Поехала она в феврале, поскольку не переносила жару. Ее бледная кожа быстро обгорала на солнце. Несмотря на такую предосторожность, почти все время просидела в помещении — только в первый день отправилась на далекую прогулку, и бесконечность пустыни испугала ее. Эйлин проводила время в столовой, в общей гостиной с камином и в шезлонге у бассейна с подогретой водой.

Один раз она поехала с группой на экскурсию по заповеднику. Полюбовалась на высохшее озеро Рейстрек-Плайя, где сухая, растрескавшаяся почва напоминала кожу ящерицы. И без объяснений гида, и даже без начальных знаний по астрономии можно было понять, что над головой раскинулся Млечный Путь. Гид показал несколько «ходячих» камней: наука так пока и не нашла убедительного объяснения, как огромные одинокие валуны перемещаются с места на место в песках. Какой-то турист принялся рассуждать о том, что, возможно, камни движутся под воздействием льда или ветра. Эйлин чувствовала, что научная база у него очень слабая — просто нахватался каких-то обрывков из научно-популярных журналов. Никакого сравнения с фундаментальными знаниями Эда. Эд не стал бы вылезать со своим мнением, если бы не был твердо уверен в том, что говорит. Какое наслаждение — смотреть, как он впитывает новые сведения и в глазах вспыхивают проблески новых теорий. Но к болтливому туристу он бы отнесся с бесконечным терпением, и для Эйлин это был бы урок. Эду понравилось бы, как эти загадочные камни ползут по пустыне, не ведая отдыха и оставляя за собой длинный след.

97

В первую годовщину смерти отца Коннелл поехал в Бронксвилл, на кладбище «Райские врата».

Мама встретила его на станции и отвезла в цветочный магазин «Трифорос». Сказала:

— Выбери что-нибудь симпатичное.

Коннелл даже растерялся от разнообразия цветов и выбрал готовый букет. Когда вернулся к машине, мама спросила с досадой:

— А что, роз у них не было?

— Не знаю, — ответил Коннелл. — Я выбирал посимпатичнее.

— Здесь хризантемы и ромашки. Надо было взять розы.

— Ты насчет роз ничего не говорила.

Поскольку мама явно расстроилась, Коннелл предложил:

— Давай вернусь, возьму розы.

— Нет, пусть будут эти. Отец не заметил бы разницы. Он, скорее всего, то же самое выбрал бы.

На кладбище гулял ветер. Мама прокашлялась.

— Господи, спаси и сохрани душу моего любимого мужа Эда! — Затем покосилась на Коннелла. — Пусть он знает, что мы его помним и любим. — И опять взглянула на Коннелла. — Никогда не умела молиться. Одно я знаю точно: если рай существует, отец сейчас там. — Она вновь повернулась к могиле. — Эд, я о тебе думаю постоянно, каждый час, каждую минуту. Наверное, ты и так знаешь. Может, ты слышишь мои мысли? Хорошо бы. Тогда мне совсем не нужно ничего говорить. Но раз уж начала, я теперь не могу остановиться. Иногда мне кажется, что ты по-прежнему со мной. Начинаю тебе о чем-нибудь рассказывать, смотрю — а тебя нет. Откладываю газету, хочу тебе пересказать интересную статью — а ты не сидишь напротив. Коннеллу тебя очень не хватает. Я бы рассказала тебе все новости за этот год, но если ты меня слышишь, то и сам все знаешь. А если не слышишь — получится, что я говорю сама с собой. Люблю тебя. А сейчас мы прочитаем «Отче наш».

Она начала читать молитву. Коннелл повторял за ней. Это было привычно и уютно, как в детстве перед сном. Слова вспоминались легко — наверное, так укоренились в памяти, что он их не забудет до самой смерти.

Закончив, мама стала шарить по земле, чтобы положить на могилу несколько камешков. Этот еврейский обычай она где-то подобрала, как сорока, свивая гнездо скорби. На маминых щеках резко выделялись красные прожилки, а в остальном холод на нее словно не действовал. Она была сильной, но, стоя рядом с ней на ледяном ветру, Коннелл вдруг представил себе, как она живет одна в большом пустом доме, где так много комнат и во всех тишина. Коннелл сегодня уедет после чая с тортом, а она останется. Хоть бы продала эти хоромы — собиралась ведь, но что-то ее удержало.

Мама положила на могильную плиту два маленьких камешка и отступила на шаг, покачнувшись под ударом ветра.

— Папа сам выбрал это место. Мы только что сюда переехали и еще не знали, что он болен. Как-то просматривали кладбищенские брошюры. Мрачно звучит, но на самом деле это же естественно. Он захотел посмотреть участок. Мы съездили, посмотрели. В этой части кладбища тогда еще не хоронили, но участки были уже размечены. Отец выбрал место здесь, на пригорке. Ему нравилась такая погода, как сегодня, — прохладная и туманная, пасмурная. Ты вряд ли помнишь, а он любил кладбища. Во всех поездках непременно тащил меня на кладбище. Любил читать надписи на могилах. Может, надо было придумать текст получше?

Коннелл посмотрел на высеченную в камне надпись: «Любимому мужу и отцу». Штамп, конечно, да ведь для надгробия оригинальность не требуется. А по сути, эти слова лучше всего выражают итог отцовской жизни, и не важно, что они же подойдут большинству мужчин. Внизу на камне оставалось еще место для слов о маме. Сейчас она стоит рядом с ним, но придет день, когда ее больше не будет, и ему придется нанимать рабочих, которые опустят ее в землю. Захотелось обнять ее, защитить от неумолимого будущего. Коннелл положил руку ей на плечи, отгоняя собственный страх.

— Это был единственный случай, когда отца заинтересовал вопрос недвижимого имущества, — сказала мама, словно отвечая каким-то своим мыслям.

Крошечный, невзрачный клочок земли, но вид с него открывается замечательный. Соседний участок приобрели Рут и Фрэнк Магуайр — прямо-таки своя община. Когда-то этот уголок был на отшибе, однако за прошедшие годы кладбище подступило вплотную, и уже чуть дальше виднелись новые участки. Для Коннелла места не осталось, да оно и к лучшему. Пусть сам выбирает себе место последнего упокоения — а может, это сделает та, кого он еще не встретил.

«Недвижимое имущество»... Коннелл невольно услышал в этом выражении второй смысл. Какое имущество оставил в наследство отец? Конечно, инвестиционный пакет и дом со всем своим содержимым; и вклад в науку; изменившуюся жизнь своих учеников и то влияние, которое эти ученики в свою очередь окажут на жизнь других людей. А еще — он, Коннелл. Он — отцовское наследие. Правда, пока что ценность его весьма невелика.

Он поднял с земли камешек и присоединил его к тем двум, уже лежащим на могиле.

Потом они с мамой вернулись к машине.

— Отцу очень нравилось, что на этом кладбище похоронен Бейб Рут.

Коннелл читал, что среди бейсболистов считается хорошей приметой побывать на могиле Бейба, но что кладбище — то самое, как-то не отложилось в памяти.

— А где его могила?

— Тут, недалеко.

— Папа ее видел?

— Долго перед ней стоял, — усмехнулась мама. — Торжественно так. Молча. Вы оба всегда очень серьезно относились к бейсболу.

Проехав немного, они увидели чуть в стороне от дороги высокое надгробие с надписью большими буквами «РУТ» на цоколе, под центральным камнем с изображением Иисуса, благословляющего маленького мальчика. Рядом, на камне поменьше, были высечены слова кардинала Спеллмана: «Дух Божий, что воодушевил Бейба Рута на победу в решающей игре жизни, да вдохновит молодежь Америки». На третьем камне были указаны годы жизни Рута и его жены Клер. Возле могилы кто-то оставил приношения: горку бейсбольных мячей и одинокую биту, а к надгробному камню скотчем были приклеены коллекционные бейсбольные карточки.

Коннелл подумал о своем отце: тот лежит совсем рядом, но никто к нему не ходит, кроме родных. Говорят, смерть — великий уравнитель, и все-таки даже на кладбище есть своя иерархия.

Коннелл провел рукой по надгробию, не гнушаясь попросить себе немножко удачи. Он бы и на колени встал, если бы не присутствие матери. На миг он почувствовал себя словно маленький мальчик в церкви — только что положил монетку в коробку для пожертвований, затеплил свечку, и пришло время произнести молитву. Прочесть молитву, загадать желание, просто подумать о чем-то — разве это не одно и то же? Слышит ли кто-нибудь? Или во вселенной нет ничего, кроме пустоты? «Помоги мне, — подумал Коннелл. — Помоги». Но Он стоял перед ним на барельефе застывший и бесстрастный, и молчал, точно камень, в котором Его изваяли.

Когда они вернулись домой, мама поставила чайник, а Коннелл уселся за компьютер. В кабинете пахло отцом, — по крайней мере, эти запахи для Коннелла всегда ассоциировались с отцом: старые книги, стружки от заточенных карандашей, горячий металл настольной лампы. Вошла мама и что-то взяла на столе.

— Я тут разбирала документы и смотри, что нашла. — Она протянула Коннеллу конверт с его именем. — Отец давно просил тебе передать, но со всеми этими делами я, наверное, куда-то его засунула.

Коннелл старался не показать гнева, отравляющего кровь.

— Что там сказано? — спросил он как мог спокойно.

— Я, знаешь ли, его не вскрывала. Помню, он хотел записать для тебя какие-то мысли. Просил тебе отдать, когда сам он уже не будет в здравом уме. Но, конечно, отец бы не хотел, чтобы я ждала так долго.

Коннелл осторожно взял письмо и сказал:

— Спасибо.

— Наверное, ты захочешь побыть один, пока читаешь, — сказала мама, выходя из комнаты.

Коннелл не сразу открыл письмо. Оно лежало на столе, точно еще не объявленный приговор, а Коннелл пока отошел к картотечному шкафчику и стал просматривать ящики. В одном хранились всевозможные памятки его собственного детства — школьные дневники и похвальные грамоты, открытки, которые Коннелл дарил отцу на день рождения и в День отца, детские рисунки, плюшевый кролик — напрочь забытый, а когда-то Коннелл жить без него не мог. С годами отец копил все больше таких вещей — видимо, как подпорки для памяти, — а потом уже больше совсем ничего не копил.

В другом ящике нашлась пара обувных коробок с фотоальбомами — их когда-то выдавали бесплатно вместе с проявленной пленкой. Даты отец не надписывал, но, судя по тому, что в одном альбоме Коннелл увидел несколько фотографий с соревнований по кроссу, снимки были сделаны в его первый год в старшей школе. Почти на каждом был Коннелл, хотя нигде он не смотрел прямо в объектив. Коннелл представил себе, как отец глядит на него в видоискатель и мысленно упрашивает обернуться, — и разом навалилось ощущение безмерного одиночества. Чуть легче было смотреть на пейзажи парка Ван Кортленда, а потом ему попался снимок, на котором отец стоит, приобняв за плечи его товарища по команде. Того мальчишку вечно травили в школе, и через год он не выдержал, ушел. Коннелл с трудом вспомнил его имя — Род, чувствуя внезапную ревность. Рядом с этим Родом отец казался пигмеем — рослый парень словно даже чуть пригнулся к нему, чтобы уместиться в кадре. И оба так улыбались... Будто Род — его родной сын.

Тут Коннелл понял, что попросту боится читать письмо. Он перешел к книжному шкафу. От отцовской библиотеки остались две полки справочников да несколько увесистых томов по философии и другим серьезным предметам. Еще одну полку занимали научные труды отца: своего рода алтарь из опубликованных статей, рабочих записей и тетрадей. Коннелл вспомнил, как отец перед уходом на пенсию целыми днями пропадал в лаборатории. Должно быть, знал, что ему уже недолго осталось. Неужели он спешил исследовать механизмы собственной болезни — может быть, даже найти лекарство? Ничего из этого не вышло, но что, если его работа могла бы оказать какое-то влияние на развитие науки в целом? Тогда в этих тетрадках кроется возможность вырвать отца из безликой толпы забытых мертвецов на кладбищенском холме. Коннеллу хотелось, чтобы люди приходили на отцовскую могилу отдать дань его памяти.

Коннелл отыскал одну тетрадку поздних записей, но никаких судьбоносных откровений там не оказалось. Только отрывочные записи неровным почерком и бесконечные столбцы непонятных цифр.

Коннелл снова сел за стол и взялся за письмо. После чтения тетрадок страх немного отступил, зато вспыхнула свойственная молодости надежда — вдруг в письме содержится что-то важное, что ему прямо-таки необходимо узнать. И теперь уже он не решался прочесть, боясь разочароваться. Хотелось подольше оставаться в неведении, полном возможностей, пока еще можно представлять себе содержание письма таким, каким хочется. Силой воображения вытащить себя из дыры, куда сам же себя и загнал.

98

99

Мама читала газету, прихлебывая чай. Рядом стояла тарелка с печеньем. Для Коннелла мама тоже поставила чашку с блюдцем.

— Ну? Что там было?

Коннелл застыл на пороге:

— Я не окончил.

— Почему ты не закончил? Сядь! Ты как будто привидение увидел.

Коннелл еле дошел до стула. Сел, положил письмо на стол возле блюдца.

— Почему ты не дочитал?

— Я дочитал.

— А говоришь — не закончил.

— Письмо я закончил. — Он чувствовал, как дрожат губы. — Мам, подожди секунду. Дай с мыслями собраться.

— Хорошо. Скажешь, когда будешь готов.

Коннелл взял печеньице, чтобы чем-то занять руки. Мамины любимые — песочные, с вареньем. Коннелл откусил кусочек, а жевать не стал — подождал, пока печенье само не растает на языке.

— Я сказал — не окончил. Не про письмо. Про другое.

— Что не окончил? Что за ерунду ты плетешь?

— Я про учебу. Я не окончил университет.

— Конечно окончил! — Мама схватила с тарелки печенье.

— Нет.

— О чем ты говоришь?

— Я не доучился. Пару предметов не сдал. Я просто взял и приехал домой.

Мама уставилась на него, медленно жуя:

— А ты не врешь?

— Зачем мне врать?

— Откуда я знаю? До сих пор врал, получается.

Она быстро съела еще печенье. Коннелл тоже, чтобы заглушить страх.

— Я не врал. Просто не говорил правды.

— Значит, у тебя и диплома нет?

— Нет.

Мама со вздохом уткнулась лицом в ладони.

— Поэтому ты работаешь в том проклятом вестибюле? — Голос из-за ладоней звучал глухо.

— Да, — сказал Коннелл. — Может быть. Я уже ничего не знаю.

— Конечно поэтому! — заорала мама. — Ясно теперь! — Ее лицо просияло — не от радости, от понимания. — Так вот в чем дело! Не такого сына я растила. Я знала, я чувствовала: тут что-то не то. Могла бы и сама догадаться... Как же я не прочухала!

У нее сделался отсутствующий взгляд, словно она решала несколько задач одновременно. Давно он не видел у нее такого открытого выражения. Последние тяжелые годы перед смертью отца лишили ее лицо былой округлости, оставив резкие морщины.

— Прости, — сказал Коннелл. — Я понимаю, ты сердишься.

— Вот тут ты прав, черт возьми! Я в бешенстве, даже не сомневайся! Ты не имел права так делать. Мне плевать, что ты творишь со своей собственной жизнью, но тут еще и жизнь других людей. Не только наша с отцом. Мои мама с папой, папина мама — все они трудились, чтобы ты смог продвинуться в жизни. Сколько денег в тебя вложено!

— Я выплачу.

— Нет уж! — свирепо отрезала мама. — Ты немедленно бросишь эту богом забытую работу, вернешься в университет, доучишься и досдашь все недостающие экзамены и зачеты. Если надо, я сама отвезу тебя в Чикаго и буду сидеть рядом, пока ты делаешь домашнее задание, как в первом классе! И мне плевать, какие там у тебя были причины. Я сама тебе скажу, что это за причины. Дерьмо собачье все твои причины, вот что! Ты у меня получишь диплом и будешь жить настоящей жизнью. Чтоб мне провалиться, если будет по-другому! — Она резко хлопнула в ладоши. — Как же я не сообразила... Знала же, знала, что это не твое!

— Что не мое?

— Эта дурацкая жизнь, которую ты себе придумал.

— А если это и есть мое?

— Нет! — отрезала мама. — Мне ли не знать — я тебя выносила!

— А чем она такая уж плохая, эта жизнь?

— Не вздумай мне тут демагогию разводить! Моя мама тридцать лет полы драила. Понятно тебе? За разными сопляками блевотину подтирала! Тяжелая работа ничем не плоха. Плохо то, что это не твоя жизнь. Чужая. Ты ее у кого-то взаймы взял. Больше не смей, вот и все.

— Ты не можешь меня заставить.

— Могу и заставлю! Если не понимаешь, что я это любя говорю, значит ты совсем тупой. Ничего, после моей смерти спасибо скажешь, что тебе не приходится двери открывать для каких-нибудь малолетних уродов. Будь я проклята, если допущу такое! Ты мой сын все-таки.

100

Эйлин случайно услышала, что кто-то на работе продает два билета на матч «Метсов», и вспомнила, как весной перед самым переездом Эд ей сказал, что купил билеты у себя на работе. Тогда она решила, что он соврал, а сейчас предпочитала думать, что он действительно старался подарить жене и сыну хороший выходной, хоть и не мог полноценно разделить его с ними. В те дни она еще не понимала, что происходит, и судила его слишком сурово. Сейчас-то можно быть мягче.

Она купила у сослуживца два билета и поехала на стадион одна, оставив пустое место для Эда. Был первый день октября двухтысячного года. Листья на деревьях уже чуть-чуть пожелтели. День стоял теплый, хотя немного облачный, — хорошая погода для бейсбола, сказал бы Эд. Матч предстоял последний в сезоне. Говорили, что от его результата мало что зависит — «Метсы» в любом случае проходят в плей-офф. Эйлин пришла к самому началу. Стадион был битком набит. Противником выступали «Монреаль экспос» — насколько помнила Эйлин, команда не очень сильная, да это было и не важно. В воздухе ощущалась бурлящая энергия — Эд был бы в восторге, особенно если бы взял с собой Коннелла.

Эйлин уселась, положив на соседнее пустое место пальто и сумочку. Парой рядов ниже остановился задерганный продавец хот-догов. Эйлин смотрела, как он берет разрезанную пополам булочку, ловко накалывает на вилку плавающую в лотке сосиску, достает сдачу из оттопыренного кармана. Захотелось есть, но нервы были слишком обнажены для всей этой толкотни, для будничного акта покупки.

Она постоянно старалась отгородиться от назойливого шума повседневной жизни, даже в полном одиночестве, в оглушительной тишине своего дома, а оказалось, на стадионе это сделать проще всего. Она не вскакивала с другими зрителями, не хлопала в такт ритмичному грохоту из громкоговорителей и не орала вместе со всеми: «Вперед!» — но в какой-то мере общий азарт передавался и ей.

Вначале «Метсы» вели с небольшим преимуществом. В седьмом иннинге «Экспы» сравняли счет и продержались до девятого. После третьего выбывшего «Метса» Эйлин шлепнула рукой по колену, заметила обкусанные ногти и вдруг поняла: для нее очень важно, чтобы «наши» выиграли этот матч, даже если для них победа не имеет особого значения. Как радовался бы Эд, когда объявили дополнительное время: решение судьбы висит на волоске, обе команды получили новый шанс. С каждым аутом исход матча приобретал все большее значение. Казалось, если «Метсы» выиграют, все в мире станет хорошо и правильно.

Теперь Эйлин понимала, что так привлекало мужа в бейсболе: каждый день приносит новые рекорды, хотя вокруг, в большом мире, ничего не меняется. Постоянно что-то новое, однако размеренному ритму жизни ничего не угрожает. Ни один удар, ни один замах не похож на другой, и в то же время все это — вариации на знакомую тему. Расчерченная линиями площадка, ограждение вокруг, вся эта четкая геометрия вмещают в себя весь мир — ненадолго и в то же время в каком-то смысле навсегда.

Вслед за десятым иннингом назначили одиннадцатый. Пара взятых баз и жертвенный удар — ну разве можно забыть этот термин, это же любимый прием Эда, если его правильно провести. Больше его Эд уважал только обманный маневр и тройной удар. В итоге — два бегуна на второй и третьей базах, один выбыл, и из-за ошибки питчера «Метсов» следующий бэттер забирает базу... Но питчер «Метсов» благополучно выбил еще двоих, и Эйлин позволила себе перевести дух. Во второй половине одиннадцатого иннинга один за другим выбыли два игрока, затем бэттер взял первую базу, а следующий провел классный удар в центр поля, однако центральный полевой игрок поймал мяч и бросил его перехватчику, тот — кетчеру, а кетчер осалил бегуна у самого дома, и с третьим выбывшим иннинг закончился. В первой половине двенадцатого иннинга питчер «Метсов» выбил трех бэттеров подряд — Эйлин так и слышала, как Эд вопит, вскидывая сжатый кулак: «Всех подчистую!» Во второй половине иннинга питчер «Экспов» в свою очередь повторил то же достижение. В первой половине тринадцатого иннинга ни один игрок не смог добежать до базы, и кто-то за спиной Эйлин сказал, что это самая долгая игра «Метсов» за весь год, а она подумала: «Само собой» — и еще что у нее сердце не выдержит.

Когда во второй половине тринадцатого иннинга первый же бэттер «Метсов» благодаря неточному удару питчера получил право занять первую базу, Эйлин явственно услышала голос Эда: «Ошибки противника расслабляют». Следующим на место бэттера вышел питчер, а питчеры, Эйлин знала, совсем не умеют отбивать — их обычно выпускают отбивающими в самых крайних случаях или для проведения жертвенного удара. Но этот ничего себе, отмахался кое-как и взял-таки базу; отбитый мяч прокатился по земле, так и не выйдя за пределы внутреннего квадрата, и вдруг оказалось, что Эйлин встала с места и кричит вместе со всеми: «Давай! Давай! Давай!» — и ее голос тонет в многотысячном общем хоре. Следующий бэттер приготовился жертвовать, расправив плечи, — это Эд так говорил, расправить плечи, встретить судьбу лицом к лицу, — и, когда он прихлопнул мяч, сторож третьей базы кинулся на перехват, но неудачно, и бегун со второй базы успел добежать до дому, заработав команде решающий перевес в счете. Эйлин стиснула кулаки, чувствуя, как перехватывает горло, а вокруг гремела овация.

Так мало зависело от этой победы — и так много. Игроки покинули поле, а Эйлин сидела, охваченная быстротечной радостью. Разошлись болельщики, затих огромный стадион, только призраки бегунов носились между базами. Уборщики начали сгребать мусор. Эйлин встала и направилась к машине.

101

Эйлин нажала кнопку звонка у двери квартиры, номер которой хранился в ее записной книжке. Дверь открыла хрупкая застенчивая женщина, говорившая по-испански. В комнате за нею виднелась детская кроватка. На гладильной доске лежала выстиранная рубашка. Эйлин спросила про Орландо, но женщина даже не поняла, о чем это она. Эйлин извинилась и ушла. В списке жильцов у входа фамилии Орландо не было.

Эйлин прошла до угла улицы, к дому семьи Палумбо. Ей открыл сам мистер Палумбо. За восемь лет он заметно постарел; сейчас ему, должно быть, под восемьдесят.

— Мистер Палумбо, это я, Эйлин Лири. Как поживаете?

Он то ли не узнал ее, то ли сделал вид, что не узнает. В свое время они мало общались, но все-таки столько лет были соседями — это же что-нибудь да значит? Наконец он протянул руку, ладонью вниз, и Эйлин благодарно за нее ухватилась. Кожа у него была гладкая, хотя костяшки выпирали, словно шарниры. Он крепче сжал ее руку и погладил свободной ладонью. Руки у него были горячие, словно маленькие печки.

Мистер Палумбо сказал, что у него умерла жена. Эйлин выразила соболезнование, а сама так и не смогла себя заставить рассказать про Эда. Сын старика, занимавший третий этаж, переселился в отдельное жилье.

— В моем возрасте тяжело сдавать квартиры. Дочка уговаривает продать дом и к ней переехать, в Хэкеттстаун. Переехать-то можно, да что я буду делать в их медвежьем углу? Смотреть, как трава растет? Жилец с третьего этажа, славный такой парнишка, колумбиец, взял на себя весь мелкий ремонт по дому. Я к нему в гости хожу — в покер играть. Он меня обыгрывает в пух, — прибавил старик со смешком.

Эйлин спросила про Орландо. Мистер Палумбо начал что-то говорить о Донни, потом вдруг надолго скрылся в доме, а когда вернулся, протянул ей визитную карточку. Оказалось, несколько лет назад Донни открыл автомастерскую в Гарден-Сити, а теперь у него уже несколько филиалов, с автомойками.

— Преуспевает, — сказал мистер Палумбо. — Второй раз женился. Славная женщина. У них две дочки.

Эйлин почувствовала, как по лицу расползается счастливая улыбка. Вечно затюканный Донни совершил чудо! Эд за него так порадовался бы.

— Чудесно! — сказала она.

— Я к ним ездил в гости. Район очень красивый. Гэри живет в бывшей каретной. Бренда ведет всю бухгалтерию. Видели бы вы Шерон! Красавица выросла, прямо кинозвезда.

— Боже мой! — отозвалась Эйлин. — А Лина?

— Умерла, аккурат после моей жены.

Мистер Палумбо перекрестился. Эйлин последовала его примеру. Он стал расспрашивать о семье. Эйлин отвечала расплывчато. Глупо, конечно, скрывать, что Эда больше нет, но она ничего не могла с собой поделать. Ей было необходимо, чтобы мистер Палумбо считал его живым.

Они распрощались, Эйлин уже начала спускаться с крыльца, как вдруг у нее за спиной в доме что-то грохнуло. Эйлин вдруг примстилось, что это мистер Палумбо упал замертво. Она бросилась к двери и стала стучать, сама удивляясь внезапному приступу паники. Когда мистер Палумбо снова открыл, Эйлин выдала первую попавшуюся отговорку: якобы она хочет на всякий случай заранее поздравить его с Днем благодарения. Он слегка озадаченно ответил: «Спасибо» — и снова закрыл дверь. А у Эйлин сердце так и колотилось и во рту остался металлический привкус страха. Она присела на ступеньку, отдышаться и подумать. Может быть, она испугалась, что все ее бросили? Да нет, невозможно — она первая уехала из этого района. Хоть Эйлин и радовалась за Донни, как-то не по себе было думать, что он, оказывается, давно здесь не живет. Она не предполагала, что он все-таки решится круто изменить свою жизнь. Все это время ее успокаивала мысль, что Донни, сам того не зная, хранит ее прошлое. Представлять себе непрерывно меняющийся мир было жутковато.

Эйлин так и не стала основоположницей династии. Кто знает, не прервется ли ее род вообще. Сын вернулся в Чикаго доучиваться, но у Эйлин все равно душа была не на месте. Она уже беспокоилась не столько о том, какой фундамент Коннелл заложит для ее будущих внуков, — дай-то бог, чтобы он встретил хорошую девушку и обзавелся семьей, — пока что ее больше тревожило его собственное будущее.

Повидаться бы с Донни, вместе порадоваться его успеху, но как явишься к нему после такого долгого молчания? Эйлин повертела в руках карточку автомастерской и спрятала ее в сумку. Проговорила мысленно: «Пускай тебе счастливо живется. Пусть у тебя будет большой красивый сад и ты будешь жарить мясо на гриле, смотреть, как рядом играют твои дочери, и думать: теперь я могу умереть спокойно».

Она постояла немного перед своим старым домом. Новые владельцы совсем запустили растения в ящиках на подоконнике, заново покрасили дверь и повесили безвкусные занавески, но не узнать сам дом было нельзя. Сколько раз она стояла вот так, глядя на него и оценивая. Вдруг нахлынула нежность. Эйлин стало стыдно, что она так рвалась отсюда уехать.

Она поднялась на крыльцо. На улице уже зажгли фонари, но вечер еще не уступил место ночи. Вернуться бы в прошлое, когда здесь была и ее жизнь. Птицы жалобно попискивали среди ветвей, по улице пролетали машины, гладкие крашеные перила крыльца ласкали ладонь. Эйлин, закрыв глаза, слушала знакомые звуки — затихающий гул самолета, далекие автомобильные гудки — и вдыхала странно волнующую смесь выхлопного газа и свежей листвы. Можно себе представить, будто возвращаешься после долгого рабочего дня в больнице Святого Лаврентия или вместе с Эдом и Коннеллом только что приехала домой после воскресного ужина у Артуро. Сейчас она зайдет в дом, а Эд лежит на диване в наушниках. Она ему скажет: «Слушай музыку сколько хочешь! Переслушай все свои пластинки, а когда закончишь — я буду рядом. Если надо, буду ждать много лет». Она возьмет его руку в свои и поцелует с такой нежностью, что он поймет — это не хитрость, не розыгрыш. «Давай не будем никуда переезжать, — скажет ему Эйлин. — Останемся здесь навсегда».

Хоть она и не знала новых жильцов, невозможно было уехать, не заглянув в дом. Эйлин устала убегать и прятаться. Всю жизнь пробегала, хватит. Наверняка есть какой-то способ совместить прошлое и настоящее, просто она не хотела его разглядеть.

Эйлин взялась за дверной молоток и быстро, решительно постучала: раз-два-три. Открыл молодой мужчина. Трудно поверить, что это его она видела издали мальчиком лет семи-восьми, когда он приходил вместе с родителями осматривать дом. Сейчас он такой высокий, широкоплечий, аккуратно причесанный, с белозубой улыбкой только что избранного государственного деятеля.

— Чем могу помочь?

Эйлин растерялась. Непривычно, когда в твоем собственном доме к тебе обращаются как к постороннему человеку. Нужно задавить гордость, иначе вся эта авантюра закончится, так и не начавшись.

— Меня зовут Эйлин Лири. Я раньше здесь жила.

Она самой себе напоминала тех приставучих людей, что ходят от двери к двери и проповедуют какую-нибудь малоизвестную религию. Сама не могла бы его винить, если бы новый жилец захлопнул перед ней дверь. А он пригласил войти.

— Извините за беспокойство, — сказала она, переступив порог.

— Ничего-ничего, — сказал он. — Только разуйтесь, пожалуйста.

Эйлин сама давно подумывала завести у себя в доме такой обычай, но так и не собралась с духом. Плитки пола в прихожей холодили ноги в чулках, зато в гостиной приятно было ступить на мягкий ковер. У них телевизор стоял там, где у нее — любимое кресло. А ведь хорошо встал; и почему они с Эдом столько лет жили без телевизора в гостиной? Отец — кажется, его звали мистер Томас — хлопнул по коленям узкими ладонями и поднялся с дивана, постепенно распрямляя длинное туловище.

Молодой человек начал ее представлять, но отец перебил:

— Конечно я вас помню! Добро пожаловать! Ну как, сильно тут все изменилось? Жена как раз обед готовит. Анабель! Иди сюда!

Отделанная по-другому комната будто стала не то шире, не то уже, и притом обрела естественную гармонию пропорций, словно давно ждала именно этих обитателей. Зато в столовой Эйлин увидела прежнее зеркало во всю стену, и сердце больно сжалось. А как много мебели и разных безделушек — в собственном доме ее бы это раздражало, но здесь выглядело приятным изобилием.

— А мне нравится, как вы здесь переделали, — сказала Эйлин и тотчас почувствовала себя глупо.

Почти восемь лет прошло! Ничего они не «переделали», просто обжили дом на свой лад. А если что и переделывали, то это было так давно, нет смысла сейчас обсуждать.

Они стояли в кружок, ощущая легкую доброжелательную неловкость, — так всегда бывает, когда людей представляет друг другу мужчина. Мальчик тайком покосился на экран, и Эйлин мгновенно растрогалась: точно так же сделал бы ее сын в подобной ситуации.

Подыскивая тему для разговора, она заметила на столике приз в виде крылатой фигуры с победно вскинутыми руками.

— Что это? — спросила она, взяв фигурку в руки.

Та оказалась неожиданно тяжелой — не то что хлипкие награды за выступления в школьной самодеятельности или ученическом матче.

— Это он выиграл в дискуссионном клубе, — ответил отец.

Эйлин вспомнила, что имя у него тоже Томас, как и фамилия.

— На турнире штата! Он у нас молодец.

— Не думайте, я не победитель турнира, — сказал мальчик. — Я только второй приз получил.

— В этом году будешь победителем, — сказал отец.

Видя, что мальчику неловко от общего внимания, Эйлин поставила приз на место. Потом вспомнила, что они католики.

— Ты учился в школе Святой Иоанны?

— Ага, — ответил мальчик. — С третьего класса.

— И мой сын тоже.

Наверняка он и в старшую школу ходит ту же самую, что Коннелл. Эта школа славится своим дискуссионным клубом. Эйлин не стала спрашивать, чтобы не ставить мальчика в неловкое положение, если он все-таки не поступил.

— Я помню, у тебя сестра есть. Она сейчас здесь?

— В Йеле, — с гордостью ответил отец. — Мы ее редко видим. Только по большим праздникам... Да еще пару раз в месяц, когда ей постирать понадобится.

Он хмыкнул: вот, мол, нелепость какая — тащиться в такую даль ради стирки! Но чувствовалась и затаенная радость — умница, студентка, перед которой большое будущее, а все-таки по-прежнему его дочь.

Эйлин приуныла: давненько ее сын не стирал свою одежду в домашней стиральной машине. Эйлин ее и включала теперь не чаще раза в неделю.

Тут очень вовремя из кухни вышла миссис Томас и вскрикнула от удивления при виде незнакомого лица. Должно быть, так увлеклась готовкой, что не слышала звонка. Как это понятно и близко — нужно накормить семью, а «спасибо» от домашних не дождешься; их благодарность выражается в том, что всю еду мгновенно сметают с тарелок. Эйлин всегда умилялась, глядя, как едят Эд и Коннелл.

— Здравствуйте, — сказала женщина и вопросительно посмотрела на мужа.

— Анабель, это миссис Лири.

— Миссис Лири?

Ну конечно, муж ее узнал — у него ясная голова, потому что все домашние хлопоты взвалила на себя жена, а у нее к вечеру вместо мозгов каша. Эйлин расправила плечи из солидарности.

— Миссис Лири, мы у нее купили этот дом.

Жена ахнула, прикрыв рот ладонью.

— Ох! Добро пожаловать! Какими судьбами?

— Проезжала здесь поблизости.

— Ох, простите, я в таком затрапезе... — Она указала на свой передник со свежим пятном посередине. — Виджай, прими у миссис Лири пальто, пожалуйста!

Так вот как зовут мальчика! Пока жена не пришла, эта существенная деталь так и оставалась невыясненной. Этот Томас Томас вылитый Эд — совершенно не умеет себя вести и все равно почему-то обаятельный.

Мальчик помог Эйлин освободиться от пальто — сперва одно плечо, потом другое.

— Давайте я вам дом покажу! — предложила миссис Томас. — Вам, наверное, любопытно посмотреть?

Эйлин и правда было любопытно. Как тонко все чувствует эта миссис Томас... Анабель. Восхищаясь, Эйлин спохватилась, что до сих пор не ответила:

— Да, с удовольствием посмотрю. Меня зовут Эйлин.

Рукопожатие вышло твердым, уважительным — как между коллегами. Первым делом Анабель повела ее на кухню. Там пахло кардамоном и карри. Новые владельцы переоборудовали кухню, так что пространство теперь использовалось более экономично. Установили гранитные столешницы — совсем как в ее новом доме. За стойкой типа барной, с высокими табуретами, вполне можно было есть, но Эйлин ясно чувствовала, что едят они все вместе в столовой. Все устроено со вкусом, Эйлин и сама бы не прочь так сделать у себя дома — только здесь не ее дом.

Анабель меж тем вела ее дальше. Ванную тоже заново отделали: новый кафель, ванна на львиных лапах, красивая раковина на фаянсовой ноге. Вместо чуланчика при спальне сделали второй санузел. Эйлин всегда мечтала о таком, чтобы не бегать в подвал, когда в своем занято. И плинтусы тоже заменили. Повсюду типично индийские элементы декора — шелковые занавески, резные деревянные статуэтки, эмалевая ваза, — но и распятия на стенах, и портрет папы в спальне. Эйлин не сразу сообразила, что это же их с Эдом бывшая спальня. Сейчас здесь все переменилось. Кровать словно излучала энергию, накопленную за много лет, что в ней спали любящие друг друга люди.

— А как ваши муж и сын?

У нее не хватило сил на недомолвки.

— Мой муж умер в прошлом году, в марте.

— Ох! Миссис Лири, я вам так сочувствую!

— Спасибо. И пожалуйста, зовите меня Эйлин.

— Вам, наверное, странно здесь?

— На самом деле приятно.

— Пожалуйста, пообедайте с нами! Мы как раз есть собирались.

Правила вежливости требовали ответить «Мне уже пора» или «Никак не могу остаться», чтобы не навязываться чужим людям, и тогда все смогут разойтись, не нарушая приличий. Но не хотелось ей такого говорить. Эйлин невероятно устала. Хотелось побыть здесь, с этими приветливыми людьми, которые сумели такую конфетку сделать из ее прежнего жилища. Все так непоправимо изменилось — и в то же время легко представить, будто она вовсе отсюда не уезжала. Не тянуло возвращаться в свой пустой дом, где за окнами воет ветер, ветки деревьев скребут по стенам и ночью сквозь сон постоянно чудится, что кто-то лезет в окно. А в этом полном жизни доме невозможно бояться. Правда, в чужом доме никогда не боишься, только в своем собственном. Гость — это нечто священное.

Ее усадили за стол. Томас и Виджай выключили телевизор, о чем-то негромко и благодушно переговариваясь. Анабель вышла в кухню.

И тут Томас разрушил чары, спросив:

— Вам нравится индийская кухня?

Эйлин оцепенела от ужаса. Путь к бегству отрезан: она уже сидит и даже салфетку на коленях расстелила. Ни в коем случае не хочется обижать этих милых людей, но правда в том, что она ненавидит индийскую кухню, даже вид этих блюд ей омерзителен: лужицы вязкого соуса землистых оттенков, горки мяса посреди какой-то гадкой жижи. Запах индийских пряностей был Эйлин знаком, но она всегда считала их скорее неким символом расовой принадлежности, а не частью обыденной жизни. Как же она упустила из виду, что Томасы вполне могут и дома готовить индийскую еду? И как понять этих людей, которые сумели вписаться в американское общество, но не ассимилировались? Их дети добились того же, что и ее ребенок, и даже большего, хотя растут в совершенно иной среде.

Разве можно им признаться, что она терпеть не может индийскую кухню? Тогда пришлось бы все о себе рассказать — как она рвалась прочь из этого района, каким хотела видеть окружающий мир: простым, понятным, привычным. Дело не в еде. Подавляют все эти запахи, пряности, какие-то сложные приправы, загадочный процесс приготовления. Подавляет, что ей не оставили выбора. Старые знакомые почти все разъехались, и округу заполонили индийцы. Все окрестные ресторанчики в одночасье стали индийскими. Давние друзья тоже в конце концов переехали, а индийские рестораны остались. Их даже еще больше расплодилось. И вот сейчас ее будут угощать блюдами индийской кухни.

— Не знаю, — сказала Эйлин. — Я ее никогда не пробовала.

Как ни странно, это была правда. Сколько раз Эйлин уверяла, что индийскую еду не переносит, ни кусочка проглотить не в состоянии, а на самом деле ни разу ее не пробовала. Проще и удобнее сказать «Мне не нравится», а не «Я на них слишком зла, потому и не ем». Но нельзя же бесконечно врать самой себе.

В горле у нее пересохло. Эйлин схватила стакан с водой и разом выпила почти до дна.

— Тогда вас ждут яркие впечатления! — сказал Томас.

Вернулась Анабель с подносом. Томас перечислял названия блюд, но Эйлин от переживаний ни одного не запомнила. Он наполнил ее тарелку, а Виджай протянул миску с лепешками, похожими на плоские матрасики. Остальные тоже положили себе еду на тарелки. Запах оказался не таким противным, как ожидала Эйлин, — была в нем какая-то приятная пикантность. Горка еды у нее на тарелке цветом напоминала поверхность Марса. Пути назад не было.

Томас еще раз повторил название блюда, и Эйлин подцепила вилкой маленький кусочек. Попробовав, разобрала, что это курица, а в подливке присутствуют помидоры, сметана и еще какие-то неведомые специи. Вкус был сложный и неоднозначный — нежный и забористый одновременно. Еда приятно ощущалась во рту: неожиданная смесь текстур, с вкраплением плотных зернышек риса. Пожалуй, и сравнить-то не с чем — Эйлин еще не приходилось испытывать за едой настолько ярких ощущений. Если давно забытый вкус возвращает в прошлое, то вкус незнакомой еды — предвестник будущего? Будет что вспомнить — она впервые пробует индийскую кухню. Вот не думала не гадала, что доживет до такого.

— Вкусно! — Эйлин старалась есть сдержанно, однако не стерпела и набросилась на угощение. — Правда очень вкусно!

Отложив вилку, удивленно выпрямилась и встретила доброжелательные взгляды семейства Томас. Только сейчас Эйлин заметила, что те разместились за столом точно так же, как они сидели здесь когда-то с Эдом и Коннеллом: отец во главе стола, спиной к окну, мальчик — спиной к зеркалу, а жена — напротив, чтобы удобней было бегать на кухню. Место, которое сейчас занимала Эйлин, у нее за столом чаще всего пустовало. Иногда, глядя на свободный стул, Эйлин думала: хорошо бы кто-нибудь неожиданно зашел — вестник из большого мира. Ни разу она не представляла эту сцену с точки зрения гостя. Наверное, ему бы показалось, что здесь уже и так есть все, что нужно человеку от мира.

— Я и не знала, как много теряю, — сказала Эйлин.

И поскольку невозможно было выразить, что чувствуешь, не рассказывая всю историю своей жизни, она просто взяла вилку и стала есть, чувствуя, как по лицу неудержимо расползается улыбка, и надеясь, что они увидят в этой улыбке нечто большее, чем обычная вежливость.