Grozdana Olujić

Glasovi u vetru

Copyright © 2009 Grozdana Olujić

Перевод романа осуществлен при финансовой поддержке ООО «ПСП-Фарман»

В оформлении обложки использована фотография Шинджи Ватанабе

Book cover photo by Shinji Watanabe

На семнадцатом этаже нью-йоркского отеля, когда перед ним стремительно сменялись кадры, как это бывает перед наступлением глубокого сна или перед пробуждением, доктор Данило Арацки почувствовал, что в комнате он не один. Он протянул руку, чтобы зажечь лампу, но лампы не было. Не было и столика рядом с кроватью. Пустоту и полумрак нарушали только разноцветные отблески рекламы, освещавшие часть щеки и волосы прижавшейся к его плечу женщины. Что это за женщина и как она оказалась в его кровати? Ошалевший от долгого пути и короткого сна, Данила Арацки вздрогнул, почувствовав, что теплое женское тело шевельнулось, и унизанная кольцами рука прикоснулась к его бедру.

* * *

«Прекрасно, – подумал он, – чужая комната, чужая женщина, здесь меня не найдут».

– Ты так думаешь? – из полумрака, в котором сгущались тени Арацких, донесся приглушенный голос его сестры Веты, сопровождавшийся покашливанием деда, доктора Луки Арацкого – он всегда начинал кашлять, когда волновался, стараясь, чтобы Рыжик его не обнаружил. Рыжик, да, именно так он его называл, ероша рукой рыжую шевелюру мальчика. Из-под сомкнутых век Данило Арацки снова увидел себя, трех лет от роду, топающего босыми ножками за своим легендарным дедом, стараясь не наступить на посаженные его руками и недавно проросшие цветы, буйствовавшие теперь повсюду.

«Эх, как же давно это было!» – воздохнул Данило Арацки: «А вот, однако же, они нашли меня и на другом конце света!»

– Но мы не могли тебя не найти! – чуть слышно процедил сквозь кашель Лука Арацки, и Данило вздрогнул.

Что он хочет этим сказать?

Между временем их смерти и этой ночью на Лексингтон-авеню прошла целая вечность, протянулось пол-Европы и черная вода Атлантики. Могли бы хоть раз обойти меня стороной, подумал он, не зная, что пути мертвых еще более неисповедимы, чем пути Господни…

Вниз по его позвоночнику скользнул ужас.

– Возвращайтесь в свои могилы и оставьте меня в покое… – прошептал он и вздрогнул, заметив как от шевельнувшейся шторы отделилась тень его сестры Веты и спросила: неужели он мог забыть, что могил у них нет и никогда не было.

По темным волосам Веты стекали капельки воды, образуя в глубине комнаты поблескивающую лужицу. Господи Боже, до каких же пор будет литься с нее вода той реки, в которой она исчезла? До каких же пор все они будут преследовать его и напоминать, что им некуда возвращаться? А ведь действительно некуда…

Дело только в том, что он не может нести ответственность за всех Арацких всего мира!

– Ты уверен? – голос, донесшийся из толпы теней, звучал глухо, еле слышно. – Ведь мы только благодаря тебе существуем…

– Вот уж нашли, благодаря кому существовать! – Данило положил на голову подушку, и комнату накрыла тяжелая, слизистая тишина, через которую пробивались только шум из глубины улицы и звук воды, по-прежнему капающей с волос Веты. Если ему удастся достаточно долго делать вид, что он их не видит и не слышит, то голоса затихнут, тени растают. И на сей раз он бежал напрасно, надеясь, что на другом конце света его не найдут. «И тем не менее они его находили в метро, в зарослях камыша поблизости от Караново и Ясенка, на берегу моря, в каньонах улиц, на вершинах гор!» – отмечал неизвестный автор «Карановской летописи», приводя в качестве доказательства запутанную карту дорог Данилы Арацкого от Караново и Ясенка до Гамбурга, Белграда, Нью-Йорка, Хикори Хилл.

Несколько важных остановок на этом пути создатель «Карановской летописи» пропустил. Может, по невнимательности, а, может, из-за того, что считал не таким уж важным все, что не связано с Караново и некогда влиятельной семьей Арацких.

– Ерунда! – сказал себе Данило, пытаясь заснуть. Но и в эту последнюю ночь в Нью-Йорке сон бежал от него так же, как и в первую, когда за окном отеля «Атертон» падали и тупо ударялись об асфальт улицы человеческие тела. «Должно быть, мерещится?» – подумал он, но вскоре понял, что происходящее вовсе не было фрагментом его кошмара. Несколько следующих дней все нью-йоркские газеты писали о самоубийцах из «Атертона» – состарившихся бухгалтерах, медицинских сестрах, учительницах, дома которых были снесены под строительную площадку для новых зданий, чьи крыши теряются в облаках и где не место бывшим жильцам. Комнатенки с «удобствами на этаже» в «Атертоне» становились для них последним пристанищем, до тех пор, пока хватало сбережений. А потом выход один – прыжок в окно.

Тогда, на Лексингтон-авеню, он этого не знал, но, следя за тенями, которые на мгновения застилали его окна, догадывался, что происходит что-то страшное, и прислушивался к голосам пьяных в глубине улицы, смотрел на освещенные окна соседних домов, жители которых ходят друг у друга над головами, едят, спариваются, ссорятся, гасят свет и исчезают в темноте.

Уже во второй приезд в Нью-Йорк его перестали интересовать их чудовищные жизни. Только «Атертон» с тупыми ударами человеческих тел об асфальт продолжал саднить как открытая рана. Правда, растерявшись от скорости, с которой судьбы Арацких мелькали в воспоминаниях, доказывая, что жизни предков, прицепившись к свои живым потомкам, не перестают повторяться и длятся, он еще не знал, что и ночь с незнакомой женщиной в кровати запомнится ему подобным же образом

«Как и в чьих воспоминаниях будет продолжаться мое существование?» – спрашивал себя Данило, не отводя взгляда от непрерывной игры света на обнаженном плече женщины; ее лицо под рассыпавшимися прядями светлых волос рассмотреть не удалось. Ясно была видна только пульсировавшая синяя жилка на шее.

Молодая, полная женщина плыла по каким-то известным только ей водам, во сне она громко дышала, а тени Арацких постепенно подтаивали в свете нью-йоркского неба, усыпанного мелкими погасшими звездами. Что это за женщина? И как она оказалась в его кровати? Данило положил руку на ее грудь и улыбнулся.

– Спокойной ночи и счастливого плаванья, Данило Арацки! – прошептал он самому себе и погрузился в мягкое женское тело, удивляясь легкости ее согласия и силе своего желания.

Не просыпаясь, женщина приняла его в себя, продолжая храпеть.

– Прекрасно, моя королева! – Данило усмехнулся и перевел взгляд на здание на другой стороне улицы, пестрящее световыми сообщениями о том, где выгоднее всего ночевать, есть, лечиться, умирать, пользуясь услугами «Royal Hospitals» и «Imperial Funerals!».

«Фьюнералс?»^[1]

Через несколько дней ему придется решать, остается ли он в Америке или уезжает на вечные времена. Если вечные времена существуют? Если все, что происходит, происходит не случайно: и любовь, и ненависть, и смерть, и жизнь? Если все это не одно лишь повторение того, что произошло с каким-то давним Арацким, который впал в сон в мрачных лесах Закарпатья, а пробудился любующимся на мощное течение какой-то реки. И здесь, на берегу этой реки, он, по семейной легенде, поставил дом, первый в Караново, даже не подозревая, что строит его на дне Паннонского моря, исчезнувшего в другом море, Черном, вместе со всеми ракушками, рыбами, русалками и всевозможными чудищами, сохранив только свое имя. Данило Арацки вдруг затрепетал, что это – то ли в нем снова просыпается мрак закарпатских лесов, то ли скитания это вечный рок Арацких, которые никак не могут пустить корни там, где они смогли бы жить без войны, без необходимости становиться беженцами, без стремительного и насильственного ухода из жизни?

«А войны приходят и конца им не видно!» – записал добросовестный автор «Карановской летописи», не указывая ни имен воюющих сторон, ни продолжительности столкновений и укрепляя Данилу в уверенности, что и в будущем добиться прочного мира невозможно, что война всегда будет где-то рядом, за дверью.

Этот «Шепчущий из Божьего сна», как называл самого себя автор «Карановской летописи», кажется, не подозревал, не видел и не верил, что существует какой-то более счастливый мир.

* * *

Женщина у Данилы за спиной отодвинулась и что-то пробормотала, кажется, на одном из балтийских языков. Он не смог разобрать, что именно, так же как и не смог вспомнить, была ли женщина уже в кровати, когда он, не зажигая свет, положил голову на подушку, или же прокралась в комнату, когда он заснул. Белело ее брошенное на спинку стула платье, а тени Арацких то приближались, то исчезали, оставаясь реальными только в воспоминаниях Данилы и на потрепанных страницах «Карановской летописи», обнаруженной в полумраке магазина антикварных книг в Тарту, недалеко от побережья Балтийского моря. Какой-то пожилой человек в знак благодарности за то, что в свое время доктор Лука Арацки спас ему жизнь, передал ее Даниле и исчез. Знал ли он, что Луки Арацкого давно нет в живых, осталось тайной, такой же как и имя этого человека, который искал в Тарту анатомический атлас, напечатанный сто пятьдесят шесть лет назад, а нашел «Карановскую летопись», посвященную главным образом, семье Арацких, самой старой и влиятельной в Караново.

Так, после многолетних скитаний, «Карановская летопись» оказалась у Данилы Арацкого. Затем, через много лет, она попала в руки Дамьяна, сына Данилы, в качестве части его «Дневника», в котором он, скользя вниз по родословному древу Арацких, пытался вернуть время, уверенный, что их судьбы не продолжаются из поколения в поколение, а повторяются, словно подтверждая чью-то жестокую шутку насчет того, что смысла в человеческой жизни ровно столько, сколько вносит в нее он сам, если тем временем не забудет, кто он такой.

* * *

И для того, чтобы это постигнуть, вовсе не требуется, чтобы в дверь постучалась глубокая старость. Кто-то когда-то произнес эти слова, а он их запомнил и сохранил в своей памяти вместе с множеством других, столь же маловажных.

Прохладный день и водоворот березовых листьев в воздухе… Из какой же жизни пробралось к нему, не отводящему взгляда от рыжеволосой девушки, прижавшейся щекой к стволу дерева, это воспоминание о первых признаках осени? С кем она разговаривает, переходя от ствола к стволу среди построек с решетками на окнах, под мутным небом, где не видно ни одной живой души, по дорожке, петляющей среди бывших княжеских конюшен, превращенных теперь в корпуса психиатрической больницы на Губереваце? Нарушив правило, запрещающее разговаривать с больными в отсутствие врача или санитара, Данило Арацки, проходящий на Губереваце стажировку, подошел к рыжеволосой с вопросом, что случилось, кого она ищет и может ли он ей помочь? Ответ, что она ищет дерево, взявшее в рабство ее душу, в первый момент показался ему смешным, а потом страшным. Нет, не только душу, но и имя. Девушка с сочувственной улыбкой объяснила ему, что именно из-за этого блуждает здесь безымянной и не знакомой с самой собой. Из-за этого. Из-за этого. Так что, пока она не найдет свое имя, ей придется быть тем же, что и камешек на дорожке, или снежинка, которую первый же луч солнца превратит в каплю воды или во что-то еще менее важное, безымянное.

– Врачи и санитары наверняка знают твое имя… – пробормотал Арацки.

– Ты думаешь? – рыжеволосая еще плотнее прижалась к дереву. – Если бы они знали, то не называли меня Миленой, а иногда Ружей! – девушка замолкла и повернулась к нему спиной. Пусть он больше ни о чем не спрашивает, слова разлетаются от нее в стороны как испуганные птицы. Напрасно она заполняет страницы тетрадки в пестрой обложке записями о том, как что называется. Мир вокруг нее распадается быстрее, чем тает утренний туман. Напрасно врачи стараются выгравировать в ее сознании ее собственное имя, а ее имя действительно Ружа. Ружа Рашула, девочка без родителей, выросшая в детских домах, так же, как и он, твердо решившая найти родителей и родственников, узнать, кто она, найти дерево, укравшее у нее душу. В то, что зовут ее Ружа Рашула, девушка не верила. Какое глупое имя, смеялась она. Отказывалась отвечать на вопросы врачей, отказывалась от еды, перестала умываться, спать, разговаривать с больными и санитарами.

– Тебя зовут Ружа! Ружа Рашула! – Данило Арацки изо всех сил пытался помочь своей первой пациентке, потрясенный скоростью, с которой девушка теряла самое себя. Ей всего двадцать три, ну, может быть, двадцать пять. Болезнь Альцгеймера в таком возрасте встречается редко, тем не менее Ружа Рашула очень быстро пришла в такое состояние, что не могла вспомнить ничего. Спрятанный в стволе какого-то дерева ключ мог бы освободить ее душу, но она не знала, где это дерево и где этот ключ. «Ружа Рашула» не ее имя, шептала она загадочно. Нет. Нет.

Неожиданно Ружа Рашула исчезла.

Решив, что не будет заниматься лечением сломанных рук и ног, Данило Арацки попытался узнать, что с ней произошло. Тщетно. Он видел ее еще только раз, гораздо позже, когда государство начало распадаться. Не означала ли ее сочувственная улыбка, что она узнала его? Он не мог определить этого и не был вполне уверен, что это именно Ружа Рашула, а не какая-то другая рыжеволосая девушка перешла улицу на красный свет и, не оглянувшись, исчезла в толпе незнакомых людей.

* * *

Уйти или вернуться? Запомнить или забыть? Если бы он мог выбирать, Данило Арацки и сам не был вполне уверен, что бы он выбрал.

* * *

Если бы Арацкие забыли его и прервали с ним связь, над которой не властны ни время, ни пространство, то прекратились бы и эти визиты. Все, что он о них знал, основано на смутных воспоминаниях жителей Караново, которые превратили жизнь членов семьи Арацки в миф о красоте и проклятии. Однако «Карановская летопись» оставляет возможность не только красоте, но и некоему скрытому безумию. Ибо чем, как не безумием, объяснить абсолютно непонятный отказ Луки Арацкого принять орден за героизм и звание полковника? Что, как не безумие, и его заявление, что все войны он считает прóклятым делом и отказывается участвовать в них, или его утверждение, что после Балканских войн и Первой мировой все войны для него мертвы, ввиду чего он предает свою офицерскую форму огню.

На двадцать третьей странице «Летописи» создатель легенды об Арацких на мгновение сделал паузу, а затем, немного позже, поражаясь действиям Луки Арацкого, записал, что ни он сам, ни Караново так и не поняли, почему тот отверг предложение служить в Генеральном штабе.

Ведь если бы не отказ, он, возможно, появился бы однажды и с генеральскими погонами, которым такое большое значение придавала его жена Петрана, по которой сохли и офицеры, и аристократы, и картежники, и богачи, и многие другие несчастные от Караново до Вены.

«Только глупец может отвергнуть такую честь!» – взорвалась красавица Петрана, а Лука Арацки с усмешкой пробормотал, что «ее муж как раз из таких глупцов»! Получить генеральский чин это большое дело, но он изучал медицину не для того, чтобы убивать людей, а чтобы спасать их…

Чем он и занимался до тех пор, пока в Караново не вошел первый танк Второй мировой войны, а само Караново не украсилось кусками белой ткани в знак сдачи, до смерти напуганное рассказами о том, что гитлеровцы используют пленных в качестве сырья для изготовления мыла.

В этот момент кто-то швырнул ручную гранату в толпу детворы, сбежавшейся посмотреть на железное чудовище. Когда и как доктор Арацки сумел на лету поймать ее и броситься с ней под танк, в Караново бытовало несколько версий. Совпадали они только в одном – танк вместе с Лукой Арацким в тот же момент превратился в пылающий факел, так что семье даже нечего было похоронить, кроме нескольких обгоревших костей старого ратника, о чьих подвигах слагались легенды, которые, останься тот жив, он не стал бы ни принимать, ни опровергать.

В любой момент он был готов помочь и больным, и роженицам. Особенно роженицам. Не случайно автор «Карановской летописи» записал, что количества детей, появлению на свет которых поспособствовал доктор Лука Арацки, было достаточно, чтобы заселить ими небольшой город. Уничтожение эмбриона было для него более тяжким грехом, чем убийство.

– Каждый ребенок это благословение Божие! – часто повторял он. – И в один прекрасный день каждый ребенок станет для кого-то радостью!

Что это за день, и кому выпадет радость, а, может быть, и мука, «Карановская летопись» не уточняла. Однако на шестьдесят восьмой странице имелась запись, что на похоронах «доктора и полковника Луки Арацкого присутствовали все жители Караново, а его рыжеволосый внук Данило заявил, что доктор Арацки не умер, а улетел на небо и вернется назад цветком или птицей, потому что никто и ничто не исчезает навечно!»

«Нужно просто ждать!» – добавил Рыжик, что изумило всех, кто его слышал, и напугало всех, кто его любил.

* * *

Может быть, именно поэтому тень Луки Арацкого отделилась от возбужденной толпы на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля и прикоснулась к руке Рыжика:

– Я обещал вернуться, Данило! И вот, видишь, я вернулся… – голос Луки Арацкого затих, а по телу Данилы пробежала дрожь, потому что он вспомнил пророчество, записанное в «Карановской летописи», говорившее о том, что «все лица мужского пола, принадлежащие к племени Арацких, перед смертью становятся прозрачными и слышат шорох крыльев ангела».

При взрыве горящего танка Лука, конечно, не слышал шороха крыльев ангела, правда в «Карановской летописи» осталось записанным его утверждение, что «каждый человек приходит в мир с ангелом на левом и чертом на правом плече». Кто из них возьмет верх, решает случай или судьба.

Прекрасно! А что делать, если Данило, так же как в свое время и его мать Наталия, не верил ни в то, ни в другое.

* * *

Носил ли кто-нибудь из его предков ангела на одном, а черта на другом плече, Данилу особо не интересовало, до тех пор, пока он не наткнулся в «Карановской летописи» на родословное дерево Арацких, тщательно изображенное на бумаге несколько веков назад. Интересно, зачем? Корни любого живого существа тянутся вглубь не на несколько веков, а на тысячелетия: от первой рыбы-лягушки, которая выползла на сушу, до первого предка человека, который поднялся на ноги и распрямился. А то, какой у кого будет цвет волос, глаз, кожи, записано в одной единственной клетке, из которой, как из букв «Небесной книги» иеговистов, можно создать мышь, овцу или человека. И ангела тоже? А, может, и черта?

В душной нью-йоркской ночи, рядом с женщиной, которая во сне бормотала что-то насчет двухсот долларов, Данило Арацки попытался по памяти, пользуясь сохранившимся групповым снимком, связанным с каким-то крещением, венчанием, а, может, еще с чем-то, оживить родословное древо Арацких. Эта фотография, вместе с еще несколькими другими, обычно помогала ему вспомнить лица отца и матери, братьев и сестер, Петраны и деда Луки Арацкого. Хотя его самого на этом семейном портрете не было. Может быть, он тогда еще не родился, а, может быть, где-то спрятался, испугавшись голосов родственников, которые своими поцелуями вечно мусолили ему щеки.

– Око Господне повсюду! Все видит и все знает! – услышал он чей-то предостерегающий голос, как бывало каждый раз, когда он вспоминал этот семейный портрет, пожелтевший, с потрепанными от времени и переездов краями. И от побегов: из Караново, из детского дома в Ясенаке, из Белграда, Гамбурга, Нью-Йорка…

– Бессмысленных побегов! – голос Луки Арацкого, потемневший от времени, еле слышный, заставил его подскочить в постели. – От себя не убежать!

– И от вас… – Данило Арацки почувствовал легкий ужас в кончиках пальцев, сопровождающийся сомнением, что Арацкие сумели узнать его среди миллионов людей. Да он сам не мог опознать себя на семейных портретах, хотя прекрасно помнил, как неутомимо следовал за высоким и костлявым Лукой, склонявшимся над какими-то мелкими синими цветами, запах которых сопровождал его, куда бы он ни пошел. Про себя Данило называл их «цветами Луки Арацкого», но не мог вспомнить, росли ли на могиле его деда рядом с розами и вербеной эти мелкие синие цветы с сильным запахом.

– Росли, не может быть, чтобы не росли! – ответил звонкий голос Веты. – Ты же сам ухаживал за ними вместе с дедом. Неужели забыл?

Даниле казалось, что среди теней Арацких он действительно узнает длинную тень старого воина и себя, совсем маленького, топающего за ним и старающегося расслышать, что Лука Арацки говорит цветам. Если только все это он, не отдавая себе в том отчета, не придумал позже, когда в «Карановской летописи» прочитал, что его прославленный дед разговаривал с растениями, птицами и с какими-то крошечными светлыми созданиями, которые в ночи полнолуния выпрыгивали из опавших плодов грецкого ореха, пели, смеялись, а потом исчезали.

* * *

Окруженный похожими на миражи стеклянными башнями, в скрещивающихся снопах света, Данило Арацки вздрогнул. Комната реальна, и женщина, дышащая теплом в его шею, тоже реальна, хотя, ослепляемый вспышками рекламы, он не может рассмотреть ее лицо. Но зато на ее голом плече отражаются, сменяя друг друга, послания, написанные струями света с окружающих домов. «Try Our Imperial Burgers», «Be Part of an Majestic Entertainment»^[2]… Дальше можно было не читать. Он и так знал, что все будет «Royal», «Imperial», «Majestic»^[3], как будто эта великая страна, созданная благодаря смешению религиозных фанатиков, убийц и беженцев всех мастей и оттенков, тоскует по аристократическому блеску своих европейских предков, и из-за этого по краям пустынь вырастают «Royal Mental Hospitals» и бордели, в которых свои услуги предлагают «аристократки» со звучными фамилиями, хотя и сами они, и посетители знают правду, но предпочитают ей сладкий обман.

Может быть, и его страна, которая стремительно распадается, тоже предпочитает сладкий обман? Данило чувствовал, что все его тело пробирает та самая дрожь, после которой из него ручьями польется пот, что заставило его жену Марту уже в первую неделю совместной жизни потребовать для себя отдельную кровать, а потом и отдельную комнату.

В «Дневнике» Данилы Арацкого, который много лет спустя попал в руки его сына Дамьяна, 27 сентября было обозначено как дата «первой ночи раздельных кроватей», за несколько лет до того, как Данило уехал в Германию, а потом в Америку, где на авеню, известной своими бездомными и самоубийцами, стал свидетелем ужасов «Атертона» и встретился с тенями своих предков, убежденных в том, что каждый его новый прожитый день продляет их пребывание на земле.

Вдруг Данило почувствовал стук крови в ушах, похожий на подземные толчки землетрясения, услышал в темноте подкрадывающиеся шаги и увидел, как над его кроватью склонились тени Арацких, потом разошлись в стороны, потом снова собрались.

– Опять вы здесь? – сказал он им сердито.

– Неужели ты ждал чего-то другого? – обиженно прозвучал в темноте глубокий мужской голос. Того, кому принадлежал этот голос, он не узнал. Сейчас в комнате было совсем темно, но через несколько мгновений поток света снова польется в окно, с новыми призывами, а, может, и со старыми, неважно, ему не хотелось утруждать себя гаданием и он прошипел:

– Убирайтесь! Это чужая комната, чужая женщина! Возвращайтесь туда, откуда пришли…

– Тебе же сказали, нам некуда возвращаться! – легкая рука Веты опустилась ему на плечо, потом прошлась по его рыжим волосам с нежностью и страданием, так же как всегда, когда она хотела его утешить, повторяя, что волосы, скрывающие в себе пламя и золото, бывают только у ангелов и тех, кого охраняют феи.

– Не говори глупости, Вета! – точно так же, как много раз в прошлом, одернула ее Наталия Арацки, страдавшая из-за того, что Рыжик так сильно отличается не только от всех других детей в Караново, но и от собственных братьев и сестер.

А Вета именно за это его и любила, и даже в смерти ей удалось сохранить нежность к Рыжику, как, вслед за дедом, называли его и остальные члены семьи, в глубине души побаивавшиеся, что, может быть, огненный цвет его волос вовсе не что-то случайное и хорошее, так же, как и кометы, вспарывающие небо над Караново и предвещающие войны и пожары. Хотя на Балканах их можно и не предвещать. Здесь они приходят постоянно.

Звук капель, падающих с волос сестры, становился все сильнее. Да сколько ж можно, как долго с нее будет капать, как долго она будет оставлять влажный след повсюду, где появится! Данило Арацки задрожал и вытянулся в кровати.

Капли с волос Веты падали на него как свинцовый дождь, как кусочки льда, под которым она исчезла в третий год войны.

Под скрещением разноцветных отблесков нью-йоркского света Данило почувствовал, как ладонь Веты снова касается его щеки. Когда она ее уберет, по щеке потечет струйка то ли воды, то ли пота, то ли чего-то еще.

* * *

Потом картинка сменилась…

Прыгая вокруг деда Луки, Рыжик слышал, как тот предостерегает ясноглазую внучку Вету, чтобы та не то, что в темное время, но даже в сумерки не выходила из дома, на что она насмешливо хихикала. «Око Господне все видит!» – повторял он.

– Прямо все-все? – спрашивала девочка недоверчиво. Не может быть, чтобы ее прославленный дедушка верил в такое. Даже она, в свои четырнадцать лет, уже замечала сомнительность этого утверждения. Это око, которое все видит, все знает, должно бы было знать и об отцовских картежных долгах, и о женщинах, из-за которых ее мать Наталия украдкой проливает слезы! А получается, что не знает! И не видит!

Спокойно и неторопливо дед объяснил, что не ее это дело – раздумывать о глупостях взрослых. Война вот-вот постучится в их двери, вот над чем стоит задуматься! Поглаживая Вету по щеке, старик озабоченно покачивал головой. «Красивая и несчастная! Вот какой будет моя внученька!» Боль как ножом пресекала его дыхание.

Он не мог определить, из-за кого больше тревожится: то ли это сын Стеван, красавец и картежник, то ли бесстрашная и несчастная сноха Наталия, то ли внуки Петр, Вета и Данило. Всех их он любит, всех жалеет. Всех одинаково! Он понимает, что в их жизни не сможет изменить ничего: через год-другой Петру сунут в руки винтовку и пошлют убивать или быть убитым. А Вета? Вета так же, как и красавица Петрана, станет проклятием и опасностью для самой себя. «Хорошо, что Данило маленький, он ничего не запомнит!» – шептал Лука Арацки себе под нос те же слова, которые скажет вслух и громко Наталия, когда он исчезнет в огне и дыме.

Чувствительная и упрямая, стоящая на пороге молодости, Вета почувствовала, что старик бросился под танк, чтобы спасти не только детей, но и честь своего сына Стевана, капитана запаса, который перед вступлением в Караново первых частей оккупантов обучал военному делу наспех собранную роту безбородых юнцов, передав свои полномочия старшего судьи города заместителю, честолюбивому и суровому старцу, которому в жизни удалось избежать участия во всех войнах.

– Немцы войдут в Караново только через мой труп! – твердил Стеван, а потом первым, не сделав ни одного выстрела, позволил взять в плен всю свою роту и сдался сам, после чего всех их в вагонах для скота отправили в концентрационный лагерь куда-то на север.

* * *

– Хорошо, что ты маленький и ничего не запомнишь! – сказала Наталия, когда радио сообщило, что германская бомбардировка сравняла Белград с землей и что в страну пришла Вторая мировая война. Но Данило как раз запомнил и смерть дедушки, и дрожь материнской руки в своих волосах, и блеснувшее в зеркале отражение собственного лица, и решил, что виной всему произошедшему цвет его волос. А если нет, то почему все спрашивают, откуда у него такие волосы? Ни в семье Арацких, ни во всем Караново рыжих не было. Поэтому отец сдался как последний трус, поэтому дедушка взлетел в небо, а Петр и Вета пристыжено опускали головы, когда женщины в черном, пришедшие на поминки, шептали:

– Волосы этого мальчика предвещают пожары, вот увидите!

На стенах комнаты, освещенной одними свечами, колебались их увеличенные тени, похожие на крылья черных птиц, а Данило, покрывшись мурашками ждал, когда же послышится шелест крыльев ангелов. Но шелеста не было, а из-за того, что Наталия не позволила детям смотреть на открытый гроб, Данило и Вета как истину приняли историю про то, что их легендарный дедушка не умер, а просто скрылся в безопасное место на то время, пока не кончится война. Старший и более осторожный Петр уверял их, что возвращение невозможно: из мира, где среди корней травы живут землеройки, Лука Арацки не вернется. О каком безопасном месте говорила Наталия, спрашивал себя Рыжик, а из темноты нью-йоркской ночи Лука Арацки отвечал ему, что во время войны безопасных мест нет.

– Вытащи Дамьяна из балканского ада, Данило. Любая война это ад! – голос Луки Арацкого угас, но то, что он сказал и за что заплатил жизнью, имеет такой вес, что этому можно поверить. Напряженный настолько, что, как ему казалось, вот-вот взорвется, Данило всматривался в темноту, пытаясь разглядеть среди теней Вету. Безуспешно.

– Мир мертвых и мир живых не пересекаются, сестричка! – прошептал он. И спустя несколько мгновений добавил: – А, может, это и не так…

Полковник и врач Лука Арацки выжил и в двух Балканских войнах, и в аду Первой мировой, когда больше всего жизней унесли не пули, а голод, холод и сыпной тиф. Незадолго до конца войны он, попав в плен, в России, лечил тех, кто его захватил, в надежде, что войны больше не будет. А потом начались столкновения «белых» и «красных». Та гражданская война, в которой убивали друг друга братья и соседи, осталась в его памяти как что-то самое ужасное, с чем может столкнуться человек. Благодаря любви и легковерию одной русской женщины ему удалось бежать, молясь Богу и дьяволу, чтобы его сын не испытал ничего похожего. Что касается его самого, то для него все войны окончены…

Но получилось иначе. На Балканах начались новые войны, еще более страшные. Не случайно Лука Арацки оказался на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля. И Данило Арацки не случайно онемел от ужаса. Оставшись всецело под влиянием своей честолюбивой матери, наивный и инфантильный, Дамьян может стать легкой добычей. Лука Арацки предчувствовал, что Марта может подтолкнуть единственного сына Данилы пойти воевать. И предостерегал его. Во время Второй мировой войны вся ее родня с первого дня была в партизанах, после войны они превратились в фанатичных партийных аскетов, готовых устранить всех «врагов народа, и внешних и внутренних». А таких сейчас становится все больше. И, в конце концов, война для мужчины это всегда возможность прославиться, говорила Марта.

– И погибнуть! – отвечал Данило.

В темноте, нарушаемой лишь вспышками рекламы, Даниле казалось, что он видит презрительное выражение на лице своей жены, которое годами возникает перед ним, не давая покоя. Среди теней Арацких ее нет. Она жива, но если бы это было и не так, она все равно не подошла бы к нему на расстояние даже ста километров. С Арацкими все наоборот: они стараются подобраться как можно ближе. «Ибо души предков не перестают кружить вокруг своих живых потомков в надежде через них почувствовать солнечное тепло и прикосновение человеческой кожи…»

* * *

Где-то здесь записи Данилы Арацкого прервала мучительная пауза, а через несколько месяцев он продолжил их одной единственной фразой, которая, к изумлению Дамьяна, не имела отношения ни к Арацким, ни к его матери и звучала так: «Жил он долго и превратился в человека с собачьей душой…»

Кто? Кто-то из Мартиных? Главный врач клиники Рашета? Следователь с Голого острова? Даже через много лет ему не удалось разгадать тайну Человека с Собачьей Душой, и он бросил попытки, взволнованный предсказанием Симки Галичанки, что «после войн рыбы будут плавать по улицам Караново, но ни ее, ни Веты, ни многих других больше не будет, и из всех Арацких останется только трое мужчин».

Опершись на локоть, Данило пытался взглядом поймать тень Луки Арацкого, однако вместо славного старца видел широко раскрытые глаза Веты и слышал звук капель с ее волос, которые жители Караново помнили и тогда, когда все другое уже было забыто: страшная, ледяная зима третьего года войны и голод, и страх, и Вета, в ужасе бегущая к реке, в которой она в свои шестнадцать лет исчезла навечно.

* * *

О том, последнем, дне жизни Веты рассказывали разное. Вот только ни один из этих рассказов нельзя было считать вполне достоверным, и ни одному из свидетелей нельзя было вполне верить. Потому что кто-то утверждал, что в мутные зимние сумерки за красавицей из семьи Арацких бежал солдат Ганс Мюллер, шаги которого постоянно звучали перед домом Арацких: семь вперед, семь назад, и снова… а кто-то был убежден, что речь шла о более высоком чине, который попытался Вету изнасиловать, а, может быть, даже и изнасиловал, точно сказать никто не мог. Но все запомнили ее развевающиеся волосы и грохот сапог, который вызывал у Веты панический страх. После нее на берегу остался только школьный портфель и крик птицы в небе, разбухшем от крупных хлопьев первого снега.

Через несколько дней шаги Ганса Мюллера перестали раздаваться на площади перед домом семьи Арацких и муниципалитетом, а автор «Карановской летописи» записал, что «солдат, который стал причиной смерти Веты, самой красивой девушки Караново, исчез подо льдом в той же самой полынье, что и она».

То ли его убили, то ли он сам свел счеты с жизнью – об этом оставалось только гадать.

В отместку немцы расстреляли пятьдесят наобум схваченных заложников.

Среди них и Симку Галичанку, Ветину бабушку со стороны матери.

Продолжал валить крупный влажный снег, и жителям Караново казалось, что за его пеленой все еще развеваются на бегу распущенные волосы Веты, и ветер перелистывает рассыпавшиеся учебники на том месте, где она споткнулась и упала, а потом провалилась под лед.

Неизвестный автор «Карановской летописи», который называет себя «Шепчущим из Божьего сна», еще раз вернулся к так и не необъясненной смерти Веты, уверенный, как и Наталия Арацки, что «красота в семье Арацких равнозначна проклятию, а, может быть, и безумию!»

Караново помнило эти слова Наталии, хотя осталось непонятным, относятся ли они только к Вете или и к свекрови Наталии – Петране, перед русалочьим лицом которой замирали на месте и люди, и звери. А, может быть, и к Стевану, за которого светловолосая Наталия вышла замуж, несмотря на предупреждение своей матери, Симки Галичанки, что любая женщина будет Стевану желаннее собственной жены. Так оно и получилось.

– Если эта родит тебе ребенка крупнее картофелины, то я поверю, что кошки могут рождаться крылатыми! – не смогла сдержаться красавица Петрана, не понимая, что нашел ее красавец-сын в этой пигалице без отца, без дома, без корней.

– Это еще не известно! – Стеван беспечно махнул рукой.

– Иногда как раз известно! – красавица Петрана громко рассмеялась. – Мышь может плодить только мышей!

– Спроси у отца! – Стеван всегда перекладывал заботы на других. – Он врач, и он больше тебя и меня знает о рождении и смерти.

Но ни Петрана не спросила, ни Лука никогда ничего не сказал на эту тему, понимая, что тот, кто становится между снохой и свекровью, оказывается на острие ножа.

А когда Наталия начала рожать крупных и здоровых детей, Петрана не могла не заметить победной улыбки на лице снохи и затаенной нежности своего мужа к ней и ее детям, особенно к Вете, которая из худенькой девчонки очень скоро превратилась в красавицу, вылитую Петрану, какой она была во времена их первой встречи в Вене, где он учился на медицинском, а она, приехав погостить к своей родственнице, взбудоражила воображение жителей имперской столицы.

В те дни Петрана раз и навсегда покорила его своими глазами, которые сводили с ума мужчин Вены.

Эти глаза он увидел снова, когда родилась Вета, но они смотрели с нежностью и состраданием, они выражали готовность жертвовать и любить, а за красавицей Петраной не числилось даже таких попыток.

* * *

В редеющей темноте нью-йоркской ночи Даниле показалось, что за последние несколько часов он прошел все те пути, по которым веками с гордостью ступали Арацкие, уверенные, что где-то в конце их ждет покой.

Но покоя не было – ни в них самих, ни вокруг.

Рыжик рыдал дни и ночи напролет, искал Вету, но не находил ее даже во сне, он страстно мечтал о прикосновении ее руки, о нежности ее голоса, которым она звала его обедать или спать.

– Рыжик! Рыжик, иди сюда! – годами он продолжал слышать ее голос, но ее самой не было, не было до тех пор, пока ему не начали являться Арацкие.

На этот раз Вета должна была быть где-то поблизости, потому что сквозь вой сирен пожарных машин и голоса пьяниц пробивались звуки капающей с ее волос воды. «Неужели возможно, что волосы у нее до сих пор мокрые, – пронеслось у него в голове, – что в толпе теней она все еще стоит и ждет, что я скажу ей, куда им идти?»

У них действительно нет могил, в которые они могли бы вернуться! Но ведь не он выдумал войну, в которой Лука Арацки улетел на небо, Вета исчезла в воде, Стеван кончил жизнь висящим на иве возле той же самой реки, в которой его дочь начала свое вечное путешествие по подземным и надземным водам этого света. Разве это его вина?

Одуревший от духоты нью-йоркского неба, шумного дыхания спящей незнакомой женщины и вспышек световых потоков в вышине, доктор Арацки стал молить и Бога, и дьявола, чтобы тени Арацких обрели покой, а он сам смог заснуть.

Но сон все равно не шел.

Слышался шум города в глубине, шорох копошащихся в углу комнаты теней и звук воды, капающей с волос Веты.

* * *

Навсегда исчезнувшая подо льдом Вета в воспоминаниях Данилы и в записях «Карановской летописи» каким-то удивительным образом соединилась с отцом, навечно осужденным бороться с ветрами, жарой и снегами, с Лукой Арацким, взлетевшим в небо вместе с танком и танкистом, с матерью Наталией, погребенной в братской могиле, если верить рассказам о ее кончине.

Данило Арацки затрясся так, словно все его тело, от пальцев ног до темени, пронзил ужас. Что нужно мертвому Арацкому? А Богу? А судьбе? Вся его родня принесена в жертву воде, огню, воздуху, земле. Что еще предстоит?

– Новые войны! – донесся откуда-то издалека голос Симки Галичанки.

Где – Симка Галичанка не сказала, но Караново знало, что предсказание сбудется. Наделенная даром отыскивать целебные травы, толковать сны и предсказывать будущее, Симка Галичанка никогда не ошибалась в своих пророчествах и поэтому вызывала у жителей Караново восхищение, смешанное со страхом и удивлением.

Одна только Петрана не пугалась и не восхищалась, хотя и признавала Симкину способность заколдовывать рыб в воде и птиц в воздухе. Ведь в противном случае неужели бы Стеван Арацки женился на Наталии, чья мать Симка Галичанка явилась ниоткуда, без мужа, без отца, без брата, с одной только дочкой, светловолосой девочкой, которая очень редко открывала рот, чтобы что-то сказать, но слова ее все помнили, так же, как помнили и ее глаза цвета ирисов, то темно-синие, то фиолетовые, в зависимости от часа дня и места, где она находилась…

В снопе света Данило Арацки неожиданно ясно увидел лицо Симки Галичанки, оно появилось лишь на мгновение, но вызвало у него прилив страха. А ведь до этого она не появлялась. Что ей нужно?

Данило почувствовал, как по всему его телу заструился холод, и причиной этого было появление бабушки, от которой Наталия унаследовала дар исцелять больных, боязнь огня и глаза цвета ирисов.

– Это хорошо, что ты подумал, что ей что-то нужно! – Данило услышал чей-то пробившийся к нему тихий голос, но тот, кто произнес это, тут же исчез. Он вспомнил: вас останется трое, она давно это сказала. Кого она имела в виду?

Из всех Арацких здесь только он и Дамьян. Может быть, третий это Петр? В возможность смерти Петра Данило не верил, хотя последние слухи о нем пришли с каменистого острова в Адриатике, где умереть считалось большой удачей. Данилу с того момента, как он сбежал из детского дома для сирот, чьи родители погибли на войне, сопровождали одни только покойники, а Петр так и не был найден ни живым, ни мертвым. Кто же эти трое? Второй мужчина, может быть, и Петр, третий – Дамьян, но вопрос остается. Когда пройдут войны, которые предсказывала Симка Галичанка, возможно, и его уже не будет на свете, и неизвестно, окажется ли среди выживших Дамьян? Да и действительно ли Дамьян его сын? В минуты ярости Марта не раз кричала, что Дамьян не его сын и что ее отец никак не связан с судьбой Петра Арацкого. Вся ее родня умела безошибочно выбирать правильную сторону, беспощадную к предателям. И если бы Петр не был предателем, он не оказался бы на Голом острове.^[4] Зачем ему было нужно встречаться с оголтелым врагом народа перед тем, как тот попал на Голый остров? О чем им было разговаривать? Если бы они не участвовали в заговоре, чего им было встречаться?

– Это лучше всех известно твоему отцу, Марта! – прорвалась из Данилы тайна, которую он долго хранил, – он знал, кто ее отец и какое чудовище в нем прячется. – Он был следователем на Голом острове, он приказывал заключенным перетаскивать с одного места на другое и обратно тяжелые камни, которые бы и лошадь с трудом сдвинула. И они таскали, пока не упадут замертво, а на месте, где кто-то испускал дух, могилу не копали. Не проронив ни слова, просто заваливали мертвое тело камнями и оставляли без прощания, без имени, без слез.

«Отмучился! Освободился», – шептал иногда кто-нибудь, и в этом «освобождении» каждый из них видел искру собственной надежды – смерть здесь действительно была единственным выходом. И безболезненным. Люди здесь один за другим молча умирали, без следствия, без суда, без приговора. Был ли при этом Петр случайной, «побочной» жертвой, отец Марты никогда не говорил. Но он не поверил объяснению Петра, что вечером, накануне ареста соседа, он зашел к нему, чтобы забрать к себе его собаку, пока тот будет отсутствовать.

– В такое может поверить только глупец, а мой отец к их числу не относится! – в голосе Марты Данило расслышал ненависть, которой он не мог ничего противопоставить, не знал, как на нее отреагировать, ему было совершенно ясно, что Петр любил собак, что ему было жаль соседа, у которого вся семья погибла во время войны. Да и, кроме того, сосед сказал ему, что уезжает всего на несколько дней…

– Значит, все-таки Петр был глупцом! – Марта презрительно рассмеялась, и он почувствовал, что от их брака ждать ему больше нечего. Она больше не была застенчивой девушкой, чья улыбка с первого момента, как они увиделись, околдовала его. – Кто на Голом острове остается на несколько дней? Он что, остался там на несколько дней? Собака? Чепуха, какая собака?

Данило этого не знал, так же как он никогда не узнал, встретился ли Петр там, куда его отправили, с соседом, просьба которого позаботиться несколько дней о собаке, определила его судьбу. Марта ему об этом никогда ничего не говорила. Для нее самой, для ее отца Петр был чем-то, о чем молчат как о постыдной болезни, которая угрожает и их собственным жизням.

– Пора тебе уже перестать задавать вопросы! Петр давно лежит в земле, он и сам превратился в землю или в несколько косточек, обглоданных рыбами… – прошипела Марта после того, как Данило случайно упомянул о том, как одна мать тридцать лет держала в окне горящую свечу, чтобы ее пропавший сын, возвращаясь домой, если он когда-то вернется, видел и знал, что его ждут, что он не забыт. – Петр забыт. Все, кто лежит под камнями Голого острова, забыты. Никто их больше не ждет. Никто не держит в окне горящую свечу… – в голосе Марты прозвучала какая-то угроза, что-то мстительное, нехорошее…

Данило опустил голову.

Он смертельно устал от ожидания, от упреков Марты, от подозрения и ненависти своего начальника Рашеты, от самого себя, от больных, помочь которым он чаще всего не мог…

«А годы шли…»

Ни в архивах, ни в списках Красного креста имени Петра не было ни среди живых, ни среди мертвых. Вернувшиеся с Голого острова, немногочисленные и полумертвые от страха, молчали.

Возможно, именно так, молча, исчез с этого света и Петр. Тихий, неслышный, каким всегда его знали, он никогда больше не дал о себе знать, но никогда и не возник среди теней Арацких, которые начали преследовать Данилу уже с первого его побега, из детского дома в Ясенаке, а затем из Белграда, Гамбурга, Нью-Йорка в пыльные городишки американского Среднего запада и обратно. Петра нигде не было. Данило перестал, было, его искать, но однажды, случайно, Милутин, болтливый тип из Караново, обронил, что как-то раз в одной немецкой пивной, смертельно пьяным, он встретил какого-то Арацкого, но не запомнил ни его лица, ни имени. Арацки фамилия редкая. Тот человек был высоким, светловолосым и тоже пьяным.

Петр был высоким и светловолосым.

– У него были обе ноги? – Данило чувствовал, что каждая мышца его тела подрагивает. – Говори!

Милутин повторил, что не помнит. Он был пьян, а тот, другой, тоже был пьян и сидел на месте как приклеенный. Если бы он встал, то было бы видно, две у него ноги или двадцать две. Почему Данило задает этот вопрос?

– Нипочему! Если бы у него была одна нога, я знал бы, что это Петр. А так просто еще один ложный след. А вдруг нет?

Из сумки, которая всегда была при нем, Данило Арацки достал альбом семейных фотографий, с которым он никогда не расставался, так же как и с коллекцией редких почтовых марок. Эти марки десятилетиями собирал Лука Арацки, даже не зная, что некоторые из них стали редчайшими в мире и невероятно дорогими.

– Кого-нибудь узнаешь? – он сунул под нос Милутину несколько последних групповых семейных снимков, но тот только покачал головой. Нет, среди них нет того, кого он встретил в Германии…

Следя за взглядом Милутина, Данило Арацки внимательно рассматривал лица с семейного портрета в тайной надежде хоть кого-нибудь узнать и присоединить к своему родословному древу, ветви и веточки которого он в муках пытался оживить в себе.

Вот, ты даже не помнишь больше их лиц, укорил он самого себя, стараясь вызвать в памяти лица предков, которые он или забыл или никогда не знал. Может быть, он был слишком маленьким в те времена, когда делались эти снимки? А, может быть, даже еще не родился, может, имена предков и других родственников знакомы ему только по «Карановской летописи» и чужим воспоминаниям. Все-таки еще не пришло время забвения. Он же не Ружа Рашула, с ужасом вспомнил он девушку, которая в стволах деревьев искала свою душу и забывала названия самых обычных предметов.

Нет, он не может позволить себе стать таким, как Ружа Рашула! Он напрягался из последних сил, чтобы вспомнить лица с семейного портрета, который после распада своего брака и отъезда из Белграда рассматривал чаще всего, отдавая себе отчет в том, что у того, кто забыл свое прошлое, нет будущего.

Фотография была сделана, скорее всего, перед войной. В теплом воздухе ранней осени или весны, в саду, наполненном мелкими синими цветами, которые Лука Арацки сажал повсюду, где удавалось, серьезные, одетые в легкую летнюю одежду, обратив лица к вечности, стоят Арацкие.

Глава семьи, доктор Лука Арацки, воин, который ненавидел войны больше, чем чуму, в центре, за чьим-то пустым садовым креслом, вероятно, Петраны. Справа от него Стеван в полном расцвете мужской красоты, и Наталия, чуть-чуть крупнее ребенка, которого она держит на руках. С испугом и любопытством из-за ее спины выглядывают Петр и Вета, а вокруг них толпа мужчин и женщин, у ног которых сидят на корточках три девочки и один мальчик в матроске. Петраны на снимке нет, она и в Караново бывала нечасто. Ее Рыжик помнил только благодаря портрету венского живописца, с которого укоризненно смотрели глаза, от блеска которых перехватывало дыхание. Как ни старался Данило, он не мог вспомнить, называл ли он ее когда-нибудь бабушкой. Может быть, потому, что даже в самой глубокой старости она выглядела моложе и красивее, чем любая женщина в Караново.

Никто не знал намерений этой женщины, как вуалью окутанной тайной. Еще труднее было предугадать, куда унесет ее случайный порыв ветра, чтобы она встретилась с любовью, с которой еще никогда не встречалась, увидела города, в которых не бывала, узнала людей и края, которые позже возненавидит и постарается забыть. И забудет!

Что за дети сидят на корточках у юбок своих матерей, Данило не знал, так же как не знал он, сколько лет ему было, когда Наталия держала его на руках, крепко прижимая к себе, и уж тем более ничего не мог сказать насчет того, сколько Арацких стояло перед фотокамерой на фоне их огромного дома. А, может, огромным он казался только ему, совсем маленькому. Этого дома больше нет, нет и толпы родственников с семейного портрета. Изящный, высокий дом Арацких существует только на этой фотографии и в воспоминаниях Данилы. Потому что дома, так же как и люди, продолжают жить в памяти тех, кто когда-то их знал.

А что если эта память угасает, и тот, кто их знал, становится чем-то не помнящим самого себя, постепенно исчезает, превращается в Ружу Рашулу. Рассыпавшуюся. Потерянную Ружу Рашулу?

* * *

По его позвоночнику потек пот. Он знал, что когда встанет, после него останется лужица пота, а фрагменты его жизни будут и дальше сменять друг друга под чехарду цветных вспышек рекламы на небе без звезд и луны.

Всегда есть какой-нибудь выход, начал он утешать самого себя. В рай ли, в ад ли, безразлично. Рай обещает память, ад – тонкую пелену забвения. В полумраке нью-йоркской ночи он подумал, что бывают моменты, когда он, пожалуй, выбрал бы второе.

Прибывшие прямо из ада и разбросанные по миру от Амстердама до Аляски и Австралии, его соотечественники склоняются к забвению. И забывают, с печалью и стыдом соглашаясь превратиться в цифры, быть вырванными с корнем, отброшенными, не осознавая, что тем самым они открывают новый этап исчезновений, лжи, фальсификаций в самой страшной из всех войн, потому что она, эта война, вспыхнула из-за неразрешенных споров, из-за покойников, почти полвека не похороненных, из-за человеческой глупости и ненависти.

Кто может быть уверен, что Дамьян в ближайшее время не окажется на каком-нибудь фронте? По возрасту он еще не дорос до солдата, и никто не будет силой навязывать ему винтовку, но он может пойти добровольцем. У Марты и родители, и дядья со стороны матери и отца – все воевали с красной звездой на лбу, все вышли из войны победителями и защитниками своей победы. Мстителями. Что если Дамьян прислушается к воинственным призывам Марты? Поверит в справедливость войн, которые как нарывы выскакивают на теле родины? Пойдет воевать и погибнет?

* * *

«Запомнить и уйти из мира, который не твой, а чужой!» – было написано на шестьдесят девятой странице «Карановской летописи».

«Куда уйти и какой мир твой?» – приписал кто-то со стороны.

Кто?

По почерку Данило не мог узнать, кто это написал, да в тот момент это было не важно. Что если Дамьян действительно пойдет воевать? Или отвергнет оружие и вызовет общее презрение к себе так же, как это сделал Лука Арацки, вернувшись с Первой мировой войны и отказавшись от ордена за храбрость и чина полковника, да еще и заявив что войны это проклятие, в котором он не желает участвовать. Ибо независимо от того, где и почему идет война, любая война – проклятие и преступление, на которое Бог смотрит и молчит.

Напрасно красавица Петрана ломала руки, умоляя его принять предложенную должность и все, что полагается вместе с ней.

«Неужели он действительно настолько глуп?» – спрашивала себя она, то рыдая, то срываясь на крик, то снова рыдая, то смеясь, а то мечась по комнате как зверь в клетке. «Только глупец может променять высокий военный чин на больничную вонь!».

– Возможно! – сказал доктор Лука Арацки, не отводя взгляда от света, который струился из глаз его жены, вызывая мурашки в паху у мужчин и ненависть в сердцах у женщин.

«Пресвятой Боже, и зачем рождаются на свет с такими глазами?» – пробормотал он про себя.

Что сказала Петрана Арацки на его заявление, что любая война хуже чумы, жители Караново позже не могли вспомнить. Если она вообще что-нибудь сказала.

То, что они запомнили, а это зафиксировал и автор «Карановской летописи», был ее отъезд в Вену с каким-то венгерским аристократом. Из Вены она вернулась, когда все ее забыли, худой и молчаливой. «И тем не менее все еще такой красивой, что ни одна женщина в Караново не могла с ней сравниться». Ее сыну, будущему отцу Данилы и судье Стевану Арацкому, было тогда семнадцать лет. Когда он шел по улице, девушки, спрятавшись за шторами, любовались им, краснея и дрожа.

Женщина, появившаяся в дверях дома Арацких, была Стевану незнакома. Его удивил ее вид и сверкающая черная коляска с кучером в ливрее. Еще больше удивило его, что она, встав перед ним, расплакалась и запинаясь спросила:

– Где твой отец, Стеван?

Сказал ли он ей что-то, проводя ее в дом, Караново не узнало, но по городу со скоростью ветра разнеслась новость, что вернувшись домой от больного, Лука Арацки принял Петрану без упреков, словно знал, что настанет день, когда она вернется, одетая в роскошное фиолетовое платье, с вуалью на лице, бледная и прекрасная, почти нереальная, утомленная и готовая к новому бегству, судя по тому, что коляску она не отпустила. Коляска и два черных коня ждали ее три дня и три ночи, пока между ней и Лукой шли переговоры о чем-то, что для Караново так и осталось тайной.

Лишь на третий день, если верить «Карановской летописи», она вышла из дома Арацких, прямая и бледная, в сопровождении мужа.

Когда коляска тронулась в сторону пристани, где Петрану ждал тот, ради кого она покинула Караново и свою семью, Лука Арацки вернулся в дом и не выходил из него до тех пор, пока у него не выросла борода, которую он с тех пор не брил. Благодаря женщине, которая у Арацких смотрела за домом, и работавшему с Лукой фельдшеру, Караново узнало, что за все это время доктор Арацки не проглотил ни куска, ни глотка, но зато Стеван не выпускал из рук стакана, в который все подливал и подливал красное вино до тех пор, пока не свалился под стол.

– Есть более интересные способы погубить свою жизнь! – увещевал его отец. – Петрана ушла. Петрана вернется! – пытался он успокоить сына, которому уже начали мерещиться белые мыши, спускающиеся вниз по шторе, и птица с кошачьей головой.

– Петрана вернется! – повторил Лука.

Но Петрана не возвращалась, а о ее пребывании в Вене и Париже доходили неподтвержденные и противоречивые рассказы, в частности, говорили, что молодой граф, который увез ее из Караново, проиграв в карты все свое состояние, поднял руку в белой перчатке и пустил пулю себе в рот, превратив только недавно обвенчавшуюся с ним красавицу во вдову, унаследовавшую особняк в Вене и запущенное именье в венгерской степи.

Почему она спустя несколько лет вернулась в Караново, Петрана сама не знала, по словам тех, кто бывал в имперской столице, ее благосклонности пытались добиться поэты и министры, аристократы и пропащие неудачники. Сам великий Климт написал ее портрет, толпы посетителей устремились в картинную галерею, чтобы увидеть «Красавицу с мечтательными глазами», но Петрана не обращала внимания ни на это, ни на слухи, которые клубились вокруг нее.

Петрана вернулась в Караново тогда, когда все уже о ней забыли. На этот раз в автомобиле, крыша которого могла подниматься и опускаться, она была в черном, в огромной черной шляпе, украшенной желтой розой. Стеван уже был на третьем курсе юридического, а Лука Арацки все больше времени проводил в больнице, запахи которой со временем пленят сердце его рыжеволосого внука настолько, что никому даже не придет в голову спрашивать, чем Данило собирается заниматься в будущем.

Своего деда Данило Арацки не мог представить себе без висящего на груди стетоскопа. Склонившись над носилками с ранеными, он решительно отвергал скоропалительные предложения об ампутациях.

– Это крестьяне! – боролся он за каждого раненого. – Без рук, без ног они станут инвалидами, способными только просить милостыню…

* * *

В полумраке, еще сам не зная, каким будет его завтрашнее решение, Данило Арацки снова увидел, как Лука склоняется то ли над чьей-то больничной койкой, то ли над клумбой с розами и георгинами и шепчет: «Вот и тебе немножко воды, расти хорошо! И тебе…»

Перед Данилой Арацким словно открывается дверь в волшебный мир воспоминаний: он видит светлый весенний день, Луку и себя, еще маленького, они вместе ходят среди роз и вербены, не обращая внимания на Петрану, которую Лука Арацки, к изумлению родных и друзей, принял в свой дом и в третий раз.

Они проговорили два дня и две ночи. О чем – никто даже не догадывался. Говорили они тихо, на каком-то иностранном языке, рассказывала потом Нега, которая вела хозяйство в доме Луки Арацкого.

На третий день, когда Петрана поднялась, чтобы уйти, на столе после нее остался нетронутый бокал с вином и желтая роза, чей аромат еще несколько недель заставлял жителей Караново страдать и утверждать, что Петрана – ведьма, что она околдовала не только Луку Арацкого и сумасшедшего венгра, но и весь род мужской, каждого, с кем соприкоснулась в своей жизни.

* * *

Много лет спустя, когда кое-что уже позабылось, Данило Арацки все еще помнил Петранину желтую розу из-за свежести, которой она никогда не потеряла, и запаха, который будил беспокойство в телах и душах мужчин.

А саму Петрану он при этом не помнил. Воспоминания о ней и ее последнем приезде в Караново были всего лишь отблеском чужих впечатлений, долетевших до него в сомнительной достоверности историях и отрывках из «Карановской рукописи», сорок седьмая страница которой свидетельствует о том, что в тот, последний раз Петрана прибыла в Караново в черном автомобиле, за рулем которого сидел чернокожий водитель в белом костюме.

С ней приехали и три сундука, совершенно черных, окованных серебром, с замками, которые никто не смог открыть, вследствие чего Стеван, в то время уже ставший судьей, приказал воспользоваться топором.

На этот раз Петрана, отказавшись встречаться с родственниками и соседями, осталась всего на несколько дней, в результате чего по Караново со скоростью ветра распространился слух, что ее чудесное лицо обезображено какой-то страшной, позорной болезнью.

Однако эти слухи испарились быстро, гораздо быстрее, чем мнение, что Петрана рождена от дьявольского семени, что она потомок оборотня и дочь ведьмы. Женщина, которая регулярно приходила убираться в доме Арацких, не оставила камня на камне от рассказов про обезображенное лицо Петраны, она заявила, что Петрана стала еще красивее, чем когда бы то ни было, что она так красива, что Наталия рядом с ней выгладит уродиной, случайно попавшей сюда из какого-то другого мира.

Из Наталии никому не удалось вытянуть ни слова. Вета, и обычно неразговорчивая, на все вопросы о Петране только пожимала плечами. Петр, как всегда, молчал. Данило еще не родился.

Для своих внуков Петрана была черным ангелом, пролетевшим через их сны и исчезнувшим.

* * *

Озаряемый призрачным светом реклам, Данило задрожал.

А вдруг эта расплывчатая тень за спиной Веты – Петрана? Часть его сна? Ерунда! Петрана так долго отсутствует в мире живых, что от нее наверняка даже тени не осталось.

Не прошло и нескольких недель после ее отъезда из Караново, как по дороге в Париж она умерла от воспаления мозговой оболочки. Похоронена где-то в Швейцарии, где туманы чередуются со снегопадами. «Может, поэтому ее тень такая размытая? А, может, это и не тень, а всего лишь облачко дыма из глубины улицы?» – пронеслось в голове у Данилы. В тот же момент смех Наталии все объяснил:

– Сразу видно, что ты не знал Петрану! В такую дыру она не зашла бы, даже потеряв рассудок!

Смех Наталии затих, а ее странный рыжеволосый ребенок спросил:

– А ты ее знала? Может ли вообще хоть кто-то сказать, что кого-то знает?

– Чтобы узнать женщину и дьявола, не хватит и целой вечности! – из толпы теней до слуха Данилы донесся чей-то голос, прерываемый кашлем, скорее всего, это был голос Луки. Он когда-то давно произнес эту же самую фразу, не придав значения тому, что Рыжик, рассматривающий косой луч света, попавший в плен к плетям вьюнка и лепесткам розы, все слышит и запоминает.

Летний день был знойным, солнечный свет лился сквозь ветки молодых фруктовых деревьев и между крупными цветами георгинов. Весь Божий мир, разморенный жарой, погрузился в сон: и кошки, и воробьи, и даже аисты на крыше. Бодрствовали только Лука Арацки и Рыжик. А, может быть, еще и Петрана, скрывшаяся среди лепестков желтой розы, аромат который все еще витал в городе, пробуждая в девушках неясное томление, а в молодых людях – жажду странствий.

Если бы не желтая роза, Петрана была бы забыта. Скорее всего. Однако стоило только Вете из худой смуглой девчонки превратиться в красавицу, этого оказалось достаточно, чтобы разговоры о Петране снова ожили.

Любил ли Лука Арацки внучку с лицом Петраны или боялся ее, Данило догадаться не сумел, околдованный нежностью ее голоса, блеском глаз, смехом… Тем не менее он не мог не заметить, что Ветой все восхищаются, все ей немного завидуют, потому что она и ходит, и одевается так, как ни одна другая девушка в Караново, а щеки ее пахнут медом.

К деду и Рыжему Малышу Вета была особенно нежна. Однако в том, как себя вел Лука Арацки по отношению к Вете, была заметна некоторая сдержанность, пронизанная грустью и затаившимся гневом и прикрываемая неловкостью. Что преобладает, что адресовано Вете, а что Петране, которая вернулась в жизнь свекра через Вету, Наталия разобрать не могла, несмотря на то, что между нею и Лукой с того самого дня, как она вошла в дом Арацких, установились отношения тихой, никак явно не выражаемой нежности. Один только Стеван, благодаря инстинкту самца-собственника, чувствовал силу и глубину этой нежности, хотя ему так и осталось непонятным восхищение Наталии его отцом.

Для Стевана Наталия была и осталась тайной за семью печатями. И он не находил ни способов, ни путей к тому, как узнать ее. Иногда она казалась ему похожей на те китайские коробочки, которые извлекают и извлекают одну из другой, но тем не менее всегда остается одна, последняя, тайну которой не открыть. Разговоры про то, что идя по стопам Симки Галичанки, Наталия на кладбищенском холме подстерегла дьявола и украла у него красную шапку, которая дает своему владельцу дар видеть и слышать то, что другие не видят и не слышат, он считал глупой выдумкой. Какой дьявол? Какая шапка?

И тем не менее! Увидев ее в первый раз, Стеван содрогнулся от какого-то глубокого ужаса. Потом, оказавшись во власти ее взгляда, он забыл об этом первом страхе до того самого момента, пока не вспомнил его, когда было уже слишком поздно что-то менять в своей жизни.

Чтобы пигалица, едва достававшая до пояса этому красавцу, сыну Петраны, могла завоевать его, было необходимо нечто большее, чем простая женская ловкость. В это поверили даже те, кто не верил, что Наталия слышит, как растет трава, и что, используя вместо речи шелест листвы, говорят мертвые и те, кто пока еще не родился. Разве не она могла одним прикосновением руки усмирить дикого коня, взглядом подманить лисицу и отогнать от умирающего смерть? Или обнаружить болезнь быстрее, чем ее мать, переселившаяся сюда с юга женщина, к которой Караново так никогда и не привыкло, как, впрочем, не привыкла к Караново и она? Взгляд лиловых глаз Симки Галичанки проникал глубоко внутрь того, на кого был обращен, но окружающих больше пугал не столько сам этот взгляд, сколько ее загадочное молчание, то, как неожиданно она надолго уходила в лес за рекой, те травы, которые она оттуда приносила, а потом лечила ими и коклюш, и боли в животе, и другие болезни, и даже ядовитые змеиные укусы, укрепляя тем самым подозрения горожан, что она, скорее всего, волшебница, а то и ведьма.

Миниатюрная Наталия Арацки унаследовала от матери способность исцелять, глаза цвета ирисов и дар предсказывать судьбу… Случилось ли ей хоть раз с кем-нибудь разговаривать более нескольких минут, не помнили даже самые старые жители Караново… Ее глаза привлекали к себе внимание собеседника настолько, что люди чаще всего совершенно забывали, что именно она говорила, да и говорила ли она?

– Кто выжмет воду из камня, выжмет и слово из Наталии! – сказала Петрана после первой встречи с будущей снохой, изумленная тем, что особенного нашел ее сын в этой женщине, чья грудь размером была не больше сосков беременной сучки. В Наталии ей мешало все: и блеск глаз, и тембр голоса, и ощущение от прикосновения небольших теплых ладоней, которые одновременно ласкали и исцеляли, и смирение, которое излучала вся ее фигура.

Как ни старался Лука Арацки, ему не удалось загасить ту ненависть, которая вспыхнула в Петране в первый же момент, как Наталия появилась в их доме. Но в этот же момент он понял, что Петрана Наталии гораздо понятнее, чем ему. Даже постоянный запах желтой розы не вызывал у нее ни удивления, ни желания избавиться от этого цветка.

– Это бессмысленно! – сказала она коротко. – В этой розе – Петрана, а убрать ее из этого дома не может никто…

Стеван несколько месяцев безуспешно пытался добиться от нее объяснения, что именно она имела в виду, когда так сказала. Ведь Петраны в Караново давно нет. И даже если она когда-нибудь вернется, как можно быть уверенным, что не исчезнет опять? Возможно, навсегда. В конце концов, однажды завянет и желтая роза, усмехнулся он, перебирая документы для предстоящего завтра судебного разбирательства.

– Ты так думаешь? – неожиданно прозвучал еле слышный голос Наталии.

– А что тут думать? Все розы когда-нибудь вянут!

– Только не эта! – Наталия горько улыбнулась. —Тебе следует смириться с этим раз и навсегда, – добавила она резко. – Не эта!

Стеван лишь пожал плечами, предположив, что Наталии известно нечто такое, чего ему никогда не понять. Ну, что поделаешь!

Стеван в этот момент готовился к завтрашнему суду над крестьянином, который убил половину родственников своей жены и теперь утверждал, что сделал это по призыву посланцев Божьих. А Бог повсюду! Все видит и все знает…

* * *

«А действительно ли знает?»

В вагоне для скота, следовавшем в Освенцим, замерзший и голодный, судья Стеван Арацки вспомнил этот свой вопрос, обращенный то ли к Богу, то ли к дьяволу, то ли к кому-то еще. Обреченный на смерть, виновный в гибели троих детей, жены, отца и матери, он был уверен, что Бог – повсюду и что Он знает все. И все простит. Чепуха! В вагоне для скота, рядом с солдатами своей роты, сквозь вонь пота и мочи, ему казалось, что его ноздри чувствуют запах желтой розы Петраны, сильный, дурманящий, такой же как в тот день, когда она оставила ее на столе рядом с нетронутым бокалом красного вина.

Под громыхание поезда, увозившего их на север, Стеван внезапно услышал спокойный голос Наталии, сообщавший о том, что ей предстоит родить близнецов, на что собравшиеся за столом Арацкие недоуменно переглянулись: на гладкой коже ее живота не было ни малейших признаков беременности. Как же могла она расслышать биение двух маленьких сердца?

– Этого не может быть! – Стеван вспомнил свой прежний издевательский смех. – Должно пройти не меньше трех месяцев, прежде чем ты сможешь что-нибудь почувствовать… – добавил он примирительно, удивленный укоризненным взглядом отца и его коротким, но не терпящим возражений заявлением:

– Если она говорит, что слышит, значит слышит!

Спорить с Лукой Арацким не имело смысла. С Наталией было в принципе невозможно. Подавленный и обиженный, Стеван видел со стороны, как достает из буфета бутылку с виноградной ракией и начинает пить так, словно впереди у него целая вечность. В момент его рождения, похоже, сочетание звезд на небе было не самым благоприятным, на этот счет он уже больше не обольщался: что бы он ни сказал, Наталия только пожимала плечами и делала по-своему. Предложив Наталии выйти за него замуж, он ошибся, думая, что эта миниатюрная женщина, едва достигавшая ростом его подмышки, будет воспринимать каждое его слово как закон. Единственное, что его тревожило, были сомнения Петраны, сможет ли Наталия родить ребенка.

– Она не родит и картофелину! Картофелину! – нередко слышал он ворчание Петраны. – Ты – последний Арацки, вот попомнишь еще мои слова…

Сомнения Петраны вносили в его дни и ночи то, чего все Арацкие боялись, боялись до безумия. А боялись они увидеть дом Арацких, из которого не слышится детский смех и плач.

В этом доме рождались герои и трусы, красавицы и чудаки, врачи и гайдуки, государственные деятели и военные, торговцы и учителя. В нем женились и выходили замуж, крестили и праздновали, печалились и радовались. Стеван просто не мог себе представить двор и комнаты этого большого дома пустыми, он был бескрайне счастлив, когда, опровергнув слова Петраны, Наталия меньше чем через год после свадьбы родила Петра, а потом Вету, а потом близнецов и, наконец, когда все уже предполагали, что других детей в доме не будет, Рыжика, после чего заявила:

– Ну, а теперь хватит! Не нужно множить беды!

Что она хотела этим сказать, Стевану осталось не ясно. Но Лука Арацки в тот же момент понял, что сноха права. Мальчик с прядями прилипших ко лбу огненно-рыжих волос был настолько маленьким и худым, что можно было пересчитать все его ребра, косточки на руках и ногах, позвонки, кости стоп и кистей рук, обтянутые жалкой синеватой кожицей.

– Зови попа! – Лука Арацки мрачно посмотрел на сына. – И готовь гроб. Этот ребенок до утра не доживет!

Растерявшись от отцовского выражения лица, Стеван послушно направился к дверям, чтобы найти священника и столяра, хотя и понимал трудность своей задачи. Единственная в городе похоронная контора была в эти дни закрыта, ввиду смерти ее хозяина и споров между наследниками о разделе имущества.

Но не успел Стеван открыть дверь, как Наталия, приподнявшись на кровати, сказала:

– Вернись, не будь глупцом, Стеван! На свою беду этот ребенок переживет всех нас.

* * *

Окруженный толпой своих покойников, Данило Арацки вспомнил легенду о своем рождении, которая следовала за ним по жизни как тень.

Под светом рекламы «Save Two Cents Shopping at Eagle» все вдруг показалось ему бессмысленным, смешным, глупым. «Сэкономь два цента, покупая у Орла». Послушай, два цента! У «Орла», а он символ Америки. Надо же, а вот он, переезжая в Америке с места на место, не видел ни одного орла. На парящих в небе орлов он смотрел возле монастыря Увац, а еще на острове Црес и в Хомольских горах в восточной Сербии.

– Дикая страна это естественное место обитания диких птиц! – усмехнулась после этого перечня Джорджи Вест. – И диких людей! – добавила она. Она была права. Нет ни одного поколения Арацких, которое бы не пережило хоть одну войну, не стало бы свидетелем хоть одного покушения, а это были покушения, жертвами которых становились не только главы государств, но и королевы, и аристократки, причем одна из них носила под сердцем плод^[5]. Кто знает, какая судьба уготована Дамьяну? Данило напряг слух. Женщина, лежащая рядом с ним, что-то пробормотала насчет того, кто задолжал ей двести долларов. «Two hundred dollars owes me a son of the bitch!»^[6]. Уж не он ли это? Чепуха! Он понятия не имеет, кто она такая! Данило протянул руку к тому месту, где должна была находиться настольная лампа, забыв, что уже пытался сделать это, но не обнаружил ни лампы, ни столика, точно так же как и теперь. Значит, все это не сон!

Голоса мертвых и живых смешивались в его сознании, взывали к памяти, к воспоминаниям.

Ведь только благодаря его воспоминаниям они продолжают длиться во времени.

Несчастные безумцы! И как только им удалось его обнаружить после всех его скитаний по городкам Среднего запада? Мало с них балканского сумасшедшего дома, они гоняются за ним и по здешнему!

Данило грязно выругался, имея в виду и женщину, и себя самого, и души Арацких, вынырнувшие из вечности, из ледяной бесконечности общего хаоса и забвения, и ищущие спасение у того, рождение которого не обрадовало даже самых близких родственников, у того, кому потребовалось прожить половину жизни, чтобы понять, что, заметая следы, совершаешь обман и теряешь время.

– Нет такого убежища, в котором можно укрыться от самого себя! – ему показалось, что он слышит голос своей матери. И тут же понял, что разговаривает сам с собой, оправдываясь за нечто такое, чего не сделал бы и во сне. И все-таки, почему он не отверг обвинения пациенток из Губереваца? Ведь это было не одно обвинение, а четыре, причем совершенно идентичных, написанных одной и той же рукой, от имени больных весьма преклонного возраста из отделения для самых тяжелых случаев психических заболеваний, таких, при которых страдающие ими больше не понимают ни кто они, ни где находятся. Почерк автора всех заявлений был одинаковым, грамматические ошибки тоже. И все сводилось к утверждению, что менее чем за тридцать минут доктор Данило Арацки попытался изнасиловать, а, возможно, и изнасиловал Катицу Борович из Вршаца (шестидесяти семи лет), Мару Милюш, беженку из Бании (сорока трех лет), Невенку Пейин (место рождения неизвестно, возраст неизвестен), Ребекку Хиршл (семидесяти четырех лет), которая не помнит собственного имени, но уверена, что через несколько дней она пойдет в среднюю школу. Латиницу она уже знает. Ей кажется странным, что она не знает кириллицу. Ведь она закончила четыре класса начальной школы, а кириллицу проходят в третьем.

Мара Милюш была единственной оставшейся в живых после пожара, в котором сгорел дом ее семьи в Бании. Она помнит, как в ту ночь все ее родные исчезли в огне и дыме, в войне. Теперь она начинает кричать при виде зажженной спички, тлеющего огонька сигареты, красного неба на закате.

Какой из нее свидетель?

И какой он глупец, что не смог взять себя в руки и сбежал после всех этих обвинений, которые кто-то от имени несчастных умалишенных написал, подписал и переслал в прокуратуру. Кто?

В психиатрическом отделении, где он работал, были пациенты, которых годами никто не навещал, среди них имелись как грамотные, так и неграмотные, но никто не был способен составить заявление о неподобающем поведении доктора Данилы Арацкого с одиннадцати ноль-ноль до одиннадцати тридцати двадцать третьего мая в палате, где четыре подписавшиеся делили общее пространство и общие страдания. Главный врач, Рашета, сообщил коллегам о происшествии, ничего не сказав Даниле о заявлениях, которые следователь Тома Бамбур получил несколькими днями раньше, но воспринял их как чью-то глупую шутку или месть, вследствие чего пригласил доктора Арацкого «для беседы» только тогда, когда вся больница уже говорила о «деле Арацкого» и обсуждала, что, когда и как произошло, а Марта визгливым криком требовала, чтобы муж куда-нибудь уехал, исчез, чтобы он избавил от позора и ее, и своего сына. Она кричала на него как ненормальная, и все время повторяла: «Если бы я знала… Если бы я знала…». Что знала?

* * *

Прошло несколько месяцев, и Данило Арацки понял, что имела в виду его жена. Если она действительно что-то имела в виду. Если за ее словами не стояло просто желание избавиться от него как можно скорее, в то время как он, не понимая, какая вокруг него ведется игра, считал, что все, о чем говорят пациенты, просто чушь, в которую никто не поверит. Повалить за полчаса четырех женщин! И ни одна из них ни пикнула, ни одна не попыталась убежать? Ни одна никому ничего не рассказала до тех пор, пока не появились обвинения, написанные одним почерком, с идентичным содержанием, подписанные одной датой – 23 мая.

Тем не менее поверили все, за исключением нескольких врачей и санитаров, которые знали о решении Рашеты убрать доктора Арацкого из больницы после истории с пациентом, находящимся на принудительном лечении в отделении для самых тяжелых больных. Этот пациент в общественном месте обругал того, которого было страшно обругать даже во сне, того, на чью тень никто не посмел бы наступить! А доктор Арацки, словно считая нормальным оскорбление главы государства, потребовал вернуть этого неблагонадежного домой: протрезвеет – и все будет в норме, человек не болен, а просто пьян!

По каким-то своим соображениям Рашета оставил нарушителя порядка «на обследование» и, пичкая его лекарствами, старался задержать как можно дольше, давая понять доктору Арацкому, что не нужно вмешиваться в это дело. Он, Рашета, знает, что и зачем делает…

И тут Данилу Арацкого вдруг осенило: а, может быть, и с этими четырьмя заявлениями Рашета тоже знает, что делает и зачем делает то, что делает? Поэтому он больше Данилу и не одергивает, не напоминает, что он среди них самый молодой, что следовало бы ему попридержать свои замечания насчет того, как работают его старшие коллеги. А то, не успел начать работать, как взялся за перо и бумагу и письменно обвинил старшую медсестру, что она, промывая уши одному из пациентов, проколола ему барабанную перепонку. Да сумасшедшему барабанная перепонка нужна так же, как психиатрическому отделению – инспекция из министерства.

– Заберите ваше заявление, коллега! – посоветовал ему Рашета. И потом изо дня в день продолжал повторять эту фразу, пока доктору Арацкому не начало казаться, что она как по барабану бьет по его собственным барабанным перепонкам и что боль от этого заполняет собой весь мир.

Рашета кипел от гнева на этого молодого идиота, который барабанную перепонку какого-то психа возвел в ранг проблемы мирового значения. Лучше бы думал о своей жене и сыне. А он, главный врач, не может призывать к ответу самых преданных ему работников клиники из-за какой-то дурацкой барабанной перепонки, если дело вообще в ней, а не в желании молодого доктора занять кресло своего начальника.

– Коллега, или вы забираете назад свое заявление, или вам придется с нами расстаться! Выбирайте…

– А что тут выбирать! – спокойно ответил Арацки. – Заявление я не заберу…

И не забрал, но с того дня доктор Данило Арацки стал дежурить в два раза чаще, чем остальные врачи.

Время шло. «Дело о барабанной перепонке» начало бледнеть и забываться. Может быть, о нем бы и вовсе забыли, если бы не Рашета и старшая медсестра, которые время от времени с насмешкой предлагали ему проинспектировать барабанные перепонки во всей больнице, вдруг еще с какой-нибудь возникли проблемы…

У того пациента ухо долго гноилось. А потом он вдруг исчез. В его больничной карточке осталась запись: «Переведен».

Куда? В отделение на Авале? В Ковиньскую клинику? На тот свет? Куда? Это Даниле Арацкому узнать не удалось, да и не было смысла об этом расспрашивать. Доктор Рашета уже вовсю размахивал четырьмя заявлениями об изнасиловании, а Марта с презрением спрашивала, неужели он не нашел никого, кроме сумасшедших, чтобы сделать то, что сделал, осрамив этим и себя и свою жену? Вот так мужчина!

Ее глаза сверкали ненавистью, такой, с какой он никогда в жизни не встречался. Парализующей! После этого случая она выпалила ему в лицо: «Как врач ты – покойник! Ты теперь никто и ничто! Жив только твой позор и те несчастные женщины, чьи обвинения ты даже не попытался опровергнуть, потому что сам знаешь, что виноват. Виноват перед Богом и перед людьми!»

В голосе Марты Данило почувствовал нечто до такой степени угрожающее, до такой степени страшное, что чуть не задохнулся от ужаса. «Перед Богом и перед людьми!». С каких это пор ей есть дело до Бога и до людей? Данило Арацки затрясся так, словно грудь его придавила ледяная глыба, и смутно почувствовал, что Марта толкает его на скорейшее бегство из Белграда, «пока клубок этого позора не размотался до конца, пока Дамьян не понял, что он потомок монстра, случайно ставшего врачом».

Следить за остальными ее словами он был не в состоянии: пятно позора легло не только на него, но и на их сына, потом оно перейдет и на внука, и на правнука. А потом род Арацких перестанет считаться примером гордости и исключительности, а все благодаря тому, что он причинил тем забытым Богом и людьми несчастным.

– Что? – хотел крикнуть он, чтобы остановить поток слов, которыми она заливала его как помоями, но голос его не послушался. По его лбу, щекам, шее, груди катились капли пота, в ушах стучало. Он весь был таким мокрым, словно его облили горячей водой. Он был парализован. Нем. Неспособен защищаться, опровергнуть все четыре обвинения, спросить, может ли человек в здравом уме поверить в то, что все, в чем его обвиняют, действительно могло произойти в мрачной палате, где все они, четыре, не отходили друг от друга, за каких-то полчаса, и при этом ни одна из них не крикнула, не позвала на помощь дежурного санитара или кого-то еще?

Марта, так же как и Рашета, держала эти заявления в руках. Неужели она не увидела, что они похожи друг на друга так, словно написаны под копирку: те же слова, те же обвинения, тот же почерк, их будто писала одна рука. Чья? Он хотел спросить, неужели она не понимает, что все это умышленно подстроено, но тут ему пришло в голову, что она могла бы спросить его, почему он, если не виновен и если обвинение построено на очевидной лжи, не потребовал судебного разбирательства? Почему молчит?

Любой другой на его месте в ответ на жалобы невменяемых, тяжелых пациенток рявкнул бы как следует. Почему он молчит? Прячется в кусты. Убегает. Тем самым он признает, что все-таки какая-то его вина существует… Он знает так же, как знал это и его отец, Стеван, что согласившись быть командиром, ты берешь на себя обязательство оставаться с солдатами до конца.

Голос Марты, ее глаза, все ее существо выдавали что-то ядовитое, что-то страшное. Ведь его не судят, он это понимает. Он уже осужден, а приговор был вынесен тогда, когда он отказался признать алкоголика душевнобольным, невзирая на диагноз, под которым стояли три подписи трех авторитетных психиатров из трех республиканских психиатрических лечебниц.

«Дело о барабанной перепонке» стало прелюдией того, что ждало его дальше. Его считали виновным в истории с четырьмя несчастными женщинами, утверждения которых не выглядели особенно убедительными. Потому что они то утверждали, что произошло то, что произошло, то отказывались от своих слов. А иногда вообще ничего не могли вспомнить. И тем не менее виноват – он!

Данило Арацки чувствовал жалость и к ним, и к самому себе. Если он сбежит, его объявят виновным, недостойным профессии врача, лишат права заниматься лечебной практикой и быть тем, кем он и хотел быть в своей жизни.

Если он останется, примет вызов и начнет скрытую войну с Рашетой, с Мартой, со всей ее большой семьей, члены которой распределены по всем государственным структурам, то этих четырех несчастных будут допрашивать, запугивать, преследовать, накачивать седативами, пока они не забудут и ту малость, которую еще помнят, и не превратятся в растения. Нет, даже не в растения! Ведь растения помнят боль. Они превратятся в то, чем стала рыжеволосая девушка. Ружа Рашула! Растрепанная роза! Не знающая своего имени. Несуществующая. Тайный ужас и профессиональная неудача всех тех, кто занимается душой человека.

В это одно мгновение он понял, какова разрушительная сила страха, когда-то давно подобно удаву сжимавшая его отца в вагоне для скота, который увозил его вместе с солдатами куда-то на север. Или это была трусость, сопротивляться которой он не имел сил? Что это было?

* * *

Теперь, много лет спустя, рассеянно следя за перекрещивающимися лучами света с рекламы на противоположной стороне улицы, среди которых то появлялись, то снова исчезали лица его мертвых, Данило вспомнил тот пронзительный крик, который испустило все его существо, когда он принял решение бросить все и уехать как можно дальше и как можно скорее, хотя все в нем сопротивлялось этому.

Потом начались переезды с места на место в постоянной надежде, что кто-то вспомнит о докторе, считавшем, что даже самые потерянные, забытые и отвергнутые имеют право на свои барабанные перепонки. Но дороги, по которым он перемещался, тянулись и разветвлялись от Белграда до самой Америки, а никто и не думал поднять вопрос о том, почему он уехал, а точнее, почему ему пришлось уехать. Все, что на него навешали, происходило в сумасшедшем доме, однако не все же там были безумны. А, может быть, мир, из которого они попали в стены Губереваца, был еще более безумным? Может быть, весь мир это сумасшедший дом? Или же все быстрее и быстрее превращается в сумасшедший дом?

С таким предположением он никогда не мог согласиться, ни тогда, когда проходил стажировку в Топонице, ни позже, в Нью-Йорке, когда самоубийцы «Атертона» мелькали мимо его окна и тупо ударялись о землю, с криком, или молча, как осенние яблоки в Караново.

Свой первый крик, так же, как и тех четырех несчастных из Губереваца, он запомнил навсегда, но так и не смог объяснить себе, почему он тогда смолчал и этим молчанием позволил разлучить себя с Белградом, с жизнью Дамьяна, с самим собой?

В теплой луже собственного пота, рядом с вздыхающей во сне женщиной, он в который раз пытался вспомнить: если он был прав, что заставило его наплевать на все и сбежать как сбежал бы последний дурак?

* * *

– Я бы сейчас об этом не думала! – в струях холодного ветра, долетавшего с Ист-Ривер, Данило услышал спокойный голос матери и удивился.

И в жизни, и в смерти Наталия Арацки говорила редко и мало, хотя такая же тихая и, всегда в нежном ореоле света, она постоянно была с ним, своим когда-то рыжим мальчиком, позже обвиняемым, врачом и беглецом, и это наводило на мысль, что она вместе с близнецами умерла не сразу, да и умерла ли вообще? Неужели те, кто населяет воспоминания стольких людей, могут умереть совсем? В Караново все были уверены, что такое невозможно. Может быть, поэтому в отдельных записях «Карановской летописи» допускалась возможность, что Наталия Арацки вместе с близнецами вовсе не осталась под развалинами, засыпанная обломками кирпичей и штукатурки, а в общей волне перемещения людских масс перебралась куда-то, чтобы позже, когда все успокоится, вернуться в Караново. Но покидая городок, забыла, кто она такая и откуда… Таких людей во время войн было немало. Разве всеми оплаканный Благое Байин не вернулся с войны через одиннадцать лет после окончания боев в Галиции, да и не из Галиции, а из Сибири, где, спасенный жителям Чукотки, он даже и не знал, что война это уже давно дописанная книга. С собой он привез быструю и ловкую жену с раскосыми глазами и двоих маленьких ребятишек, которые не говорили ни по-русски, ни по-сербски, что и неудивительно, потому что сам он за эти годы свой родной язык позабыл.

Бумаги, которые следовали за ним, подтверждали, что речь идет о Благое Байине, жителе Караново, солдате IV ударной роты, практически полностью уничтоженной в боях в Галиции. Каким образом получилось, что Благое был объявлен погибшим, никто не помнил, точно так же как и Благое не помнил, кто и когда вытащил его из окопа, полного мертвых тел солдат IV ударной роты. Очнулся он в военном госпитале после двух месяцев, проведенных в бессознательном состоянии, и понял, что находится в Сибири. Но как он туда попал и как его зовут, вспомнить не мог. А еще он не мог понять, что ему говорят, пока не выучил несколько десятков русских слов. После этого жизнь потекла спокойно. Вместо своего забытого имени он взял себе русское и стал Семеном Ивановичем Черноглазом, женился, и у него родилось два сына. Дочери, оставшиеся в Караново, иногда появлялись в его снах маленькими, только начавшими ходить детьми, и он удивлялся, откуда взялись эти девочки.

Возвращенный швейцарским Красным крестом в Караново, он узнал, что девочки из его снов и в самом деле его дочери, что его жена, Джурджа, через некоторое время после того, как получила сообщение о его смерти, вышла замуж второй раз и родила еще троих детей, двух со вторым и одного с третьим мужем, который всех ее детей признал своими.

Услышав, что погибший Благое вернулся Семеном Ивановичем Черноглазом, Джурджа проплакала три дня, а потом решила, что все должно остаться так, как есть. Благое, к общему изумлению жителей Караново, привел русскую жену и мальчиков в родительский дом, однако свое имя решил больше не менять. Под этим именем он был счастлив в России, объяснил он родителям, те – родственникам и соседям, и всем оставалось только недоумевать, каким образом имя его отца и деда оказалось между фамилией Черноглаз и именем Семен. Что за шутку сыграла с ним судьба, ведь отца и деда действительно звали Иванами. А, может быть, где-то там, между жизнью и смертью, Благое сам вспомнил отцовское имя? Или имя какого-то русского солдата Ивана, вернувшего его в мир живых? Сам он этого не помнил. И не пытался вспомнить. Всех детей, и своих, и Джурджиных, Семен Иванович Черноглаз любил одинаково и разницы между ними не делал.

Полюбит ли их так же и «русская», гадали родители и соседи. Гадали они недолго. «Русская» детей полюбила, подружилась с Джурджей и стала ей даже ближе, чем был Семен Иванович Черноглаз в те времена, когда его звали Благое Байин.

* * *

И вот после такого прыжка во времени жители Караново спрашивали себя, а не произошло ли что-то подобное и с Наталией Арацки и не живет ли теперь она с близнецами где-то под чужим именем, счастливая своим положением?

Одновременно возникали и сомнения. Нет, Наталия не из тех, кто может забыть, отказаться, кроме того, имелись свидетельства соседей и родственников, настолько противоречивые, что «Шепчущий из Божьего сна» не знал, какое из них истинно – то, согласно которому Наталия с детьми находилась в доме Арацких в тот момент, когда в самом конце войны на Караново посыпались бомбы союзников, превратившие это великолепное здание в огромную воронку, заполненную водой, в которой плавал мертвый белый поросенок, или то, которое утверждало, что Наталии вообще не было в Караново во время той пасхальной бомбардировки? «Что, скорее всего, более вероятно».

При расчистке руин Наталия с близнецами найдены не были. Ни живыми, ни мертвыми, а через Караново проходили многие армии, и все они одинаково убивали и грабили, из-за чего Арацкие очень редко, только когда их к тому вынуждали холода, возвращались с хутора, куда переехали, в свой особняк, перед которым дежурил немецкий солдат, следивший за каждым шагом Веты. Сколько же ему лет, задавалась вопросом Наталия, удивленная тем, как попал в армию, в чужие края, паренек, у которого еще даже не начала пробиваться борода. Кого он охраняет, вышагивая перед домом Арацких, стоявшим между зданиями суда и местной власти, и вселяя своими горящими глазами в Вету страх, не покидавший ее ни днем, ни ночью, из-за чего, возможно, Наталия и решила, что им следует тайком покинуть дом и укрыться на хуторе посреди болот. А, может быть, это было и из-за Стевана – семь шагов молодого солдата Ганса Мюллера вперед и семь назад сводили его с ума. А ведь все могло быть иначе.

Могло ли?

Выбравшись из вагона для скота, направлявшегося в Освенцим, капитан Стеван Арацки был уверен, что выбрался на свободу. Положение, в которое он попал в Караново, оказалось новым, еще более позорным рабством, когда он, спрятавшись на чердаке, слушал шаги немецкого часового под окнами своего дома: семь шагов вперед, семь назад, и снова. Что если немцу придет в голову проверить, а нет ли в доме Арацких беглецов, и он обнаружит маленькую пропылившуюся комнатенку на чердаке, вытащит его оттуда за шкирку как полудохлую кошку и пустит ему пулю в голову? Надежда на то, что эта война как и все войны прогремит и отгремит, становилась все слабее, голод все ощутимее, хотя Наталия и старалась оттянуть падение в пропасть. Без успеха.

В самом начале второго года войны из дома Арацких исчезли все ценные вещи, а вместо них появился мешок картошки, немного копченого мяса и фасоль. Тем не менее впервые за всю его историю в нем голодали. Даже окрестным крестьянам-арендаторам не чем было больше шантажировать бывших хозяев. Пианино исчезло самым последним, но не потому, что Вета только тогда прекратила мучить этюдами себя и окружающих, а потому, что местные перекупщики долго не знали, куда его пристроить.

* * *

Измученный бегством и страхом, что какой-нибудь из карательных отрядов обнаружит его укрытие, замерзший и голодный, Стеван наконец согласился с предложением Наталии как только станет потеплее перебраться на пустующий хутор на небольшом островке между двумя рукавами Тисы, заросшей камышом и населенной лягушками и болотными птицами.

Теперь все Арацкие начали с нетерпением готовиться ко дню тайного переселения на этот хутор, когда-то давным-давно построенный одним из предков нынешних Арацких и служивший охотничьим домиком в сезон охоты на диких гусей и оленей.

Как они будут там жить, они и сами не представляли, с собой предполагалось взять только самые необходимые вещи, все были взволнованы как перед интересной экскурсией. Опасной экскурсией. Потому что покинуть Караново нужно было тайком, еще до рассвета, миновав и Ганса Мюллера, и часовых на выходе из города.

Из-за опасности побег на хутор несколько раз откладывался… До болота они добрались тогда, когда им казалось, что предприятие уже почти провалилось. На хуторе посреди болота время остановилось и стояло как черная мертвая вода вокруг острова, заросшего осокой, в которой гнездились болотные птицы. Рыба и яйца диких уток стали основной пищей семьи Арацких и двух странных слуг, остававшихся здесь и после того, как вся остальная прислуга разбежалась, унося с собой кто что мог.

Когда Наталия в первый раз услышала шорох дождя по протекавшей в некоторых местах камышовой крыше, Данило вспомнить не мог. Но к общему изумлению, она забралась на крышу, починила там все, что нужно было починить, и спустилась так запросто, словно слезла с кровати. Она преисполнилась решимости починить крышу и в Караново, и позже успела сделать это, незадолго до того, как не стало ни крыши, ни дома.

Петра некоторое время на хуторе не было. Как долго, не смог бы сказать никто. Дни, недели, месяцы на хуторе сливались во что-то, напоминавшее вечность без начала и без конца. По крайней мере так казалось Стевану, когда он, уставившись в дно стакана, пытался представить себе траектории падающих звезд, движение луны, имевшей своего двойника в черных водах болота, и ясный, голубой блеск Утренней звезды. От сочетания звезд на небе зависит судьба каждого живого творения на земле. Какие звезды определили его судьбу, Стеван не мог предположить даже напившись в дым. С течением времени он стал все чаще видеть чертиков, выглядывающих из-под стен хутора, который построил его легендарный предок Тома. Да, Тома! Тома Хайдук, которому «Карановская летопись» посвятила целую главу, даже более длинную, чем та, которая рассказывала, как когда-то давно, обгоняя птиц, носилась вскачь на вороном коне самая молодая и самая красивая из графинь Рохонци, белокожая и обнаженная, чей отец время от времени привозил на остров, на этот самый хутор, своих друзей из Вены, Парижа и Лондона, чтобы здесь, под ивами, охотиться на серн и кабанов.

Была ли юная графиня в это время закрыта на ключ в одной из комнат охотничьего домика, или же гости, не веря своим глазам, видели как она, обнаженная, на вороном коне без седла, проносится между ивами, похожая на облако, слуги не знали, хотя в полнолуние им казалось, что и они видят, как что-то светлое пролетает с одного конца острова на другой под топот копыт вороного коня и звуки песни, такой, какую на Тисе и в ее окрестностях никогда не пели.

* * *

– Может быть, и мы ее услышим! – сказал Стеван Рыжику, не заметив, что Наталия, занятая приготовлениями близнецов к переезду в Караново, слышит его.

– Лучше оставить малышей здесь, на месте! – озабоченно сказала Вета. – Кто только не воюет в наших краях…

– Мне суждено умереть не от пули, Вета! Помнишь, что ты видела во сне? А с маленькими детьми я буду выглядеть не так подозрительно… – добавила она, в глубине души понимая, что не права: во время войны подозрительны все, а в каждого подозрительного солдат обязан стрелять…

Стеван и не пытался сказать что-то против, остановить ее, он знал, что это бессмысленно. Окутанная болотными испарениями, Наталия с близнецами исчезла в зарослях осоки, так же как когда-то давно исчез поезд, увозивший его вместе с солдатами на смерть.

Покрывшись мурашками страха, Стеван забыл и остров среди болот, и обнаженную красавицу, скачущую без седла на вороном коне.

В ушах у него стучали колеса поезда и перекликались голоса молодых солдат.

В переполненных вагонах для скота, без воды, без пищи, в зловонном воздухе, они катили и катили по рельсам так долго, что никто больше не мог сосчитать, сколько дней и ночей продолжается их поездка, поезд часто останавливался на запасных путях или посреди поля, когда кто-то из отчаянных сверстников Петра возникал из ночной темноты, взрывал железнодорожное полотно и бесследно исчезал. В вагонах стоял смрад людских испражнений и гниющей соломы, на которой спали несчастные, и рядом с живыми разлагались трупы тех, кто не выдержал голода и кто предчувствовал, что проклятый поезд везет их прямо в ад, что было недалеко от истины.

Первыми, кто заставил их предположить такое, были заключенные с желтой звездой на рукаве, с которыми они повстречались в пути на одной из станций, когда машинист остановился пополнить запас угля. Низко в небе, словно подвешенная к верхушке стоявшего поблизости тополя, висела луна, огромная, как колесо телеги, так что вагоны поезда с евреями были хорошо освещены.

Похоже, что их состав уже несколько дней простоял на станции, потому что из вагонов воняло намного сильнее, чем из давно нечищеной конюшни. То, что в вагонах есть живые, обнаружил самый молодой солдат из роты Стевана, который впервые взял в руки винтовку за несколько дней до начала войны, а умер в лагере, не дожив до девятнадцати лет.

Его взгляд преследовал Стевана Арацкого все дни, которые он проводил в одиночестве в Караново и на хуторе, под кваканье лягушек в окружающих его болотах и перестук колес поезда в ушах. А позже еще и в препирательствах со второй и третьей душой, о существовании которых он и не подозревал в более счастливые дни своей жизни, до того как бросил винтовку и подался в бега …

– Там кто-то есть, капитан Арацки! – подполз к нему молоденький солдатик и потянул за рукав. – Слышны стоны.

Предположив, что у паренька галлюцинации, что от голода, жажды и страха у него помутилось в голове, Стеван отмахнулся. Но когда напряг слух, действительно услышал стоны, плач и отдельные слова, в которых он узнал ругательства и жалобы на идише.

– Еврейский поезд! – пробормотал он и приказал одному из солдат постукиванием о засов, на который запирался вагон, подать знак, что и их вагон не пустой. С соседнего пути ответили быстро, тоже постукиванием.

Так начался диалог, из которого они узнали, что всех их, евреев, включая детей и стариков, везут в какой-то лагерь, из которого нет возврата.

– Скорее всего, и вы едете туда же! – хриплым голосом предположил один из евреев и замолчал.

– Это правда, капитан? – спросил Адам, солдатик из Ораховицы.

Стеван не знал, что ответить, но для себя решил бежать при первой же возможности, потому что лучше быть застреленным при побеге, чем гнить в каком-нибудь из немецких лагерей. Утром, после того как он увидел евреев, больше похожих на привидения, чем на человеческие существа, его решение только окрепло. Когда Стевана вместе с его солдатами ненадолго выпустили из вагона, чтобы очистить его от испражнений и разлагающихся трупов, он ползком перебрался на другую сторону железнодорожного пути и покатился по крутой насыпи в заросли кустов, уверенный, что вот-вот получит пулю в голову.

Однако немецкий часовой не заметил его исчезновения: поезд неожиданно тронулся, увозя солдат Стевана к последней в их жизни остановке. Состав с евреями по-прежнему оставался на своем пути, распространяя вокруг невыносимый смрад. Когда стемнело, он выбрался из кустов и двинулся на юг, в направлении противоположном тому, в котором увезли его солдат.

* * *

В Караново он пришел весь в синяках и ссадинах, в лохмотьях, босой и голодный. Сколько времени пришлось ему по ночам продираться через заросли ежевики и колючий кустарник, обходя немецкие посты и населенные пункты, сказать он не мог.

Увидев его на пороге, оцепенев при виде движущегося скелета, уверенная, что это вернулся дух Стевана, а не сам он, Наталия перекрестилась и прошептала:

– Возвращайся туда, откуда пришла, несчастная душа! Упокойся с миром навечно! – похолодев, она захлопнула дверь у него перед носом, запричитала и, приказав детям молиться Богу о спасении души Стевана, кинулась зажигать лампаду.

– Мама, что с тобой? – спокойно спросила Вета, открыла дверь и впустила отца в дом. – Какие духи? О чем ты? Неужели не видишь – это отец вернулся! – поддерживая Стевана за локоть, Вета усадила его за стол и поставила перед ним бутылку ракии.

Наталия смотрела на них с изумлением, все еще не веря, что несчастное, изголодавшееся создание в лохмотьях это ее муж, а не превратившийся в вампира покойник. Может быть, именно поэтому на вопрос Стевана, где его отец, она лишь воздела руки к небу и проговорила:

– Там! Где еще ему быть!

Стевану в тот миг показалось, что перед ним сумасшедшая, поэтому он уселся и принялся пить, открывая в себе кроме одной, известной ему души, с которой он никак не мог выяснить отношения, еще две, подлые и противоречивые, одновременно готовые и грешить, и каяться. Вета, не раскрывая рта, сидела по другую сторону стола и смотрела на него широко раскрытыми глазами, бледная и задумчивая. Потом встала, пошла на кухню, нарезала хлеба и сыра и поставила перед отцом тарелку. Стеван ел и пил всю ночь. Вета все это время сидела напротив и смотрела, как он ест и пьет, и так до тех пор, пока он не завел разговор со своей третьей душой, пытаясь убедить самого себя, что евреи из того зловонного поезда лгали. Не может быть пути без возврата, и не мог его отец улететь в небо. В небо улетают только ласточки, а его солдаты вернутся. Он не знает когда, но знает, что вернутся, вернутся не в виде дыма, а живыми человеческими существами, готовыми бороться и победить в этой самой страшной из всех войн.

Наталия молчала, ждала, чтобы он пришел в себя. Как-то смутно она чувствовала – Стеван знает, что произошло с Лукой Арацким, но не хочет себе в этом признаться.

– Дай ему выспаться, придти в себя. Тогда и скажешь! – Вета, словно беря отца под защиту, обняла его за плечи и повела к кровати.

На следующий день Наталия почувствовала, что волосы Веты пахнут фиалками, хотя уже подступала зима, и в воздухе пролетали редкие крупные снежинки, похожие на заблудившихся бабочек.

* * *

Та зима была самой страшной и самой холодной из всех, что запомнило Караново.

Птицы замерзали в воздухе и, обледеневшее, падали на крыши домов и на деревья с тем же тупым звуком, который он потом услышит при падении самоубийц «Атертона», пролетавших мимо его окна.

Ту, вторую, военную зиму в Караново Данило не запомнил, но позже вспоминал рассказы про лагеря в Германии, где из заключенных делают мыло.

– Зачем им столько мыла? – Вета засмеялась, услышав эту историю от одной из подруг.

– Это не смешно, Вета! – оборвала ее Наталия. – К тому же это не для его ушей… – и показала глазами на Рыжика, не подозревая, что он уже все услышал, так же как и отцовское замечание, что невозможно всю Европу превратить в фабрику по производству мыла!

* * *

И тем не менее! Случалось, что и невозможное становилось возможным…

В доме Арацких был голод. В ту страшную ледяную зиму все мерзли. В каморке на чердаке Стеван чувствовал себя все в большей опасности. Шаги Ганса Мюллера, от чьих горячих взглядов у Веты стыли кости, Стеван слышал и ощущал затылком даже во сне. Семь вперед. Семь назад. И снова!

Эти шаги отсчитывали дни, недели, месяцы, а время шло, осень сменялась зимой, на смену зиме пришла весна, потом лето. Спрятавшись в своем доме, он в один прекрасный день решил дать немного отдыха своим несчастным ногам и забыть о мучениях бегства: помылся, переоделся и собрался дойти до здания суда, уверенный, что каждый его шаг будет сопровождаться взглядами женщин, вечно присутствовавших на всех заседаниях, независимо от того, судил ли он убийцу или контрабандиста герцеговинского табака.

На самом пороге его остановил предостерегающий голос Наталии:

– На твоем месте я бы не торопилась показываться людям на глаза! – прошептала она. Он вздрогнул и вернулся, не понимая, что она хочет этим сказать. Может быть, его кто-то искал?

– Что, кто-то спрашивал, где я? – промычал он.

– Ты имеешь в виду, интересовалась ли тобой какая-нибудь женщина? – отрезала Наталия, не переставая мыть посуду. – Нет! Приходили отцы, братья, матери, невесты и жены солдат, которые ушли с тобой на войну, спрашивали, что с их сыновьями, братьями, женихами, мужьями. После стольких месяцев уже должно было хоть от кого-то прийти письмо, сообщение. От пленных, которые были в ротах других командиров, давно уже дошли сведения о расстрелянных, выживших, бежавших, раненых. Только о роте Стевана Арацкого ничего не известно.

Как получилось, что вернулся только он один?

* * *

За этой фразой скрывался пропитанный ядом клубок вопросов, который до самой смерти Стевана Арацкого, да и позже, будет оплетать его имя и имена его детей. В голосе Наталии звучало тихое презрение, в первый момент не замеченное Стеваном. Сосредоточенный на вопросе, работает ли суд, он не услышал укора в словах жены. В конце концов, он не просто капитан запаса, но и судья, а убийцы, мошенники, воры есть во все времена, в том числе и во время оккупации страны. Его дело судить, руководствуясь законом и собственным инстинктом, который никогда его не подводил.

Когда он займет место судьи, зал заполнят всегдашние посетители его судебных процессов.

– Женщины? – усмехнулась Наталия, положив на стол кочан капусты.

– И они тоже! – Стеван поперхнулся, заметив свою ошибку. – А почему сейчас должно быть иначе? – продолжил он, хотя в тот же момент понял, что лучше было промолчать.

– Потому что сейчас война! Потому что тебя ищут… – Наталия заговорила тише и медленнее и еле слышно напомнила ему о забытом и заброшенном хуторе Арацких на берегу заросших камышами болот. – Чем скорее ты это поймешь и чем раньше мы отсюда выберемся, тем лучше. Приближаются теплые, более светлые и длинные дни, полицейский час продолжается с шести вечера до шести утра… – по тону, каким она все это сказала, он понял, что действительно нужно воспользоваться моментом, когда ослабнет внимание Ганса Мюллера, крадучись покинуть дом и отправиться на хутор. И понял, что так оно и будет. Прислуга с хутора давно разбежалась, там остались только один старик и юродивый парень, да и то неизвестно, живы ли они, а хутор превратился в развалины, вокруг которых блуждают души покойных и летают дикие утки.

Потрясенный Стеван Арацки поднял голову и напомнил жене, что все-таки он судья.

– Мое дело судить, а не пугать на болотах диких уток и вампиров…

– Но ведь ты и военный, капитан! – Наталия Арацки прервала унизительные оправдания Стевана, в которых жалость к себе была смешана с неуместным упрямством. – Твое дело было сражаться, а раз уж случилось то, что случилось, разумнее всего было бы скрыться до тех пор, пока не прекратится война и Караново не забудет, что ты оказался единственным, кто вернулся домой. Война не будет длиться вечно… – добавила она, пытаясь рассеять его страх перед одиночеством, на которое их обрекала жизнь на хуторе.

– А как нам быть с тем, что я буду там заживо похоронен? – Стеван Арацки швырнул стакан на стол, но в результате только порезал себе руку, так и не выведя Наталию из равновесия.

– Собери самые нужные вещи. Уходим перед рассветом! – сказала Наталия так спокойно, словно предлагала выпить чашечку кофе, после чего перевязала его рану и принялась укладывать свои, Ветины и Даниловы вещи, предоставив Петру самостоятельно выбрать, что взять с собой.

И в доме наступила тишина, слышались только шаги немецкого часового под окном: семь шагов вперед, семь назад, и снова… А потом все вокруг начало меняться, становиться светлее. Словно и нет этих шагов, словно и нет войны – в Караново победоносно входила весна…

* * *

До последнего вдоха Вета не могла забыть выражение отцовского лица, с которым он согласился на решение Наталии, попросив ее лишь ненадолго отложить переселение, чтобы он смог сложить вещи, которые на хуторе помогут ему чем-то заполнить дни одиночества и ожидания. Ее удивило требование отца взять на хутор альбом с марками и коробку с шахматами из слоновой кости и черного дерева, это был подарок Петраны своему сыну, присланный то ли из Вены, то ли из Будапешта. «С кем ты на хуторе будешь играть в шахматы?» – хотела спросить она, но вовремя спохватилась, собрала альбомы с фотографиями и вместе с несколькими книгами положила в ранец.

Когда почти все было готово, Наталия задала так и не произнесенный Ветой вопрос: с кем Стеван на хуторе будет играть в шахматы? С дикими утками, с лягушками, с черепахами?

– Может, и с ними! – усмехнулся Стеван, а Вета ускорила сборы.

Таким образом, давно забытый всеми альбом с почтовыми марками, которые в свое время начал собирать кто-то из предков Арацких, тратя на них огромные деньги, попал на окруженный болотами хутор, правда, теперь коллекция была пополнена большим количеством редких экземпляров, которые на протяжении многих лет в самых невероятных местах находил и покупал Лука Арацки.

Рассказы об этих марках, попавших к нему из Японии, с Маврикия, из Австралии, Индии, Китая, России, Исландии, Коста-Рики волновали всех Арацких от мала до велика, открывая перед ними мир растений и животных из далеких заморских стран, а часто и перипетии истории: у некоторых властителей едва хватало времени выпустить марку с собственным изображением, как уже кто-то другой в какой-то новой войне брал над ним верх и занимал его место и на престоле, и на почтовых марках, так же как и все его предшественники, уверенный в вечности своего правления, герба, могущества и продолжительной и ничем не омрачаемой жизни.

Альбомы с почтовыми марками семьи Арацких, в переплетах из бархата, слоновой кости, шелка, занимали почетное место на отдельной полке, в тишине, изредка нарушаемой приглушенными голосами взрослых, из-за чего Данило с самых первых своих шагов смотрел на них с трепетом, считал чем-то таинственным и исключительным, тем более что никому из детей Арацких не разрешалось без спроса к ним даже прикасаться.

* * *

В полумраке нью-йоркского отеля Данило вспомнил самую первую марку, которую увидел в возрасте четырех или пяти лет. Скорее всего, ему было все-таки четыре, а то и три с половиной, потому что родители уже говорили о войне как о каком-то чудовище из страшного сна, которое никто и ничто не в состоянии остановить. Его жертвами одно за другим становились небольшие европейские государства, хотя до Караново война пока еще не добралась. Он знает это, потому что, прижавшись к Луке Арацкому, открыв первый раз в своей жизни альбом с марками, он увидел марку с изображением гнома, попавшую к ним из какой-то скандинавской страны. Норвегии? Исландии? Может быть, Дании? Вспомнить он не мог.

– Что это? – спросил он у деда, прижимаясь к его колену, удивленный терпением, с которым старик перемещал марки из одного альбома в другой с помощью какого-то инструмента из своего врачебного кабинета.

– Гном! – ответил доктор Арацки коротко, не понимая, что открывает в душе внука дверь для созданий, которых ни здравый разум Наталии Арацки, ни жизненный опыт самого Данилы не смогут оттуда изгнать, при том, что взрослые вообще сильно сомневались в действительном существовании гномов, русалок, ведьм, ангелов и дьяволов.

– Откуда на марках может взяться что-то, чего нет, – бормотал рыжеволосый малыш Наталии в темноте, в своей маленькой кроватке, стоявшей рядом с кроватью Луки Арацкого. – Если существуют все эти удивительные цветы, каких нет в Караново и все удивительные животные с других концов мира, то существуют и гномы, плененные садом, в котором растут дикие розы.

Параллельность миров, невозможных, но реальных, пускала в мальчике свои корни, это стало частью его существа, чему способствовали и терпеливые объяснения Луки Арацкого, что жизнь, которой мы живем, это лишь одна из различных форм жизни, существующих на земле, причем не самая лучшая.

Орхидея на марке какой-то южноамериканской страны внесла в сердце Данилы еще большее смятение, и не только из-за названия, которое звучало совсем не так как названия известных ему цветов, но и из-за рассказа деда о том, что этот прекрасный цветок по своей сути коварная ловушка для бабочек и мушек, которых он подманивает запахом и формой, а затем с жадностью пожирает, и от них не остается ничего, кроме смрада гниения и разложения.

* * *

В тот день, когда Марта выдвинула против него обвинение, еще до того как четыре несчастных женщины согласились, чтобы кто-то другой написал и подписал за них заявления, Данило почувствовал в ее дыхании запах хищницы-орхидеи и понял, что погиб. В те годы, в стремительном процессе обнаружения «врагов народа», люди исчезали быстрее, чем сохнет утренняя роса. В одном попавшемся ему коротком газетном столбце приводились пятьдесят четыре разновидности таких «врагов», и это заставило Данилу окончательно раскрыть глаза на действительность. Значит, рассказы о том, что достаточно найти двух-трех свидетелей и «врага поглотит тьма», не выдумки!

А против него имелось целых четыре заявления, подписанных потерпевшими. И следователю Томе Бамбуру будет совсем нетрудно найти еще свидетелей, если этого потребует Рашета. Разве Данило Арацки, еще в молодости связавшийся с подозрительной компанией, не отвергал его добрые советы? Он, например, не перестал переписываться с Ароном Леви, которому был заочно вынесен приговор за нелегальный переход границы…

Арон Леви? Где он теперь, Арон Леви? Последнее письмо от него бывший Рыжик получил из Регенсбурга, незадолго до своего переезда в Гамбург.

В Регенсбурге Арону удалось найти работу в больнице, которая была чем-то вроде дома престарелых для так называемых «перемещенных лиц». Он писал Даниле, что если тот решит приехать, он, несомненно, найдет для него работу. В Германии, так же как и в доброй половине Европы, полно сумасшедших. При этом немецкие врачи не очень охотно соглашаются работать в медицинских учреждениях типа регенсбургского «Кранкенхауса». Дальше он писал, что человек, который принесет Даниле это письмо, вовсе не «Displaced Person»^[7], а моряк с одного из судов Дунайского пароходства, то есть совершенно надежен. И с ним можно послать ответ…

Какой ответ? Бог знает, сколько лет прошло с тех пор, как Арон послал все к чертям и так же, как сотни тысяч своих сограждан, уехал подальше, то ли чтобы нормально зарабатывать, то ли из-за какого-то своего Рашеты. Данило уже не помнил подробностей, точно так же как не помнил, послал ли он с моряком ответ на Ароново письмо из Регенсбурга…

А вот теперь, когда и на него надвигается тень возможного исчезновения во тьме, он счастлив, что в свое время устоял перед настойчивыми расспросами Марты насчет того, кто такой Арон Леви, где сейчас находится, с каких пор они знакомы и что их связывало?

– Мы с ним вместе провели несколько лет в детском доме, а потом на факультете. Что было с ним дальше, я понятия не имею – ответил он кратко.

– Да, каков ты и все Арацкие, таковы и ваши друзья, разбросанные по всему миру… – с подозрением глядя на него, сказала Марта. – В вашей семье и не могли вырасти люди, которые любили бы эту страну больше, чем самих себя…

Имела ли она в виду при этом Стевана, или Петра, понять он не мог. С ее позиции оба были в равной степени опасны и враждебно настроены ко всему, что свято для нее и ее родственников. Марте не надо было предпринимать нечеловеческих усилий, чтобы перед ней открылись светлые горизонты социалистического рая. А вот Данило Арацки не различал даже их расплывчатых контуров, даже в самой далекой перспективе. Правда, он все чаще ясно видел на лице Марты подлую мстительную улыбку и отмечал, что рот она раскрывает только для того, чтобы изрыгнуть очередную порцию гадостей, на них она не скупилась, но Данило научился, слыша звуки ее голоса, не вдаваться в значение произнесенных ею слов.

Итак, потерпев крах, он как-то ночью сложил самые необходимые вещи: альбомы с фотографиями и почтовыми марками, диплом и игрушечного белого зайца своего сына Дамьяна, поцеловал спящего малыша и выбежал на улицу, не зная ни куда направится, ни где остановится. К железнодорожному вокзалу он спускался по крутой Балканской улице. По этой же самой улице он шел, когда приехал в Белград учиться, и тогда тоже тащил по ней, только наверх, в гору, чемодан с одеждой, альбомами и книгами.

В сквере перед вокзалом пахло цветущими липами, но Данилу, не понятно почему, на всем пути преследовал запах гниения и разложения. В конце концов, он понял, хотя и смутно, что на этот раз возврата для него нет, однако продолжал надеяться, что, еще не доезжая до пограничной станции в Сежане, соберется с силами, выскочит из поезда Афины-Белград-Мюнхен, вернется домой и распутает тот змеиный клубок, который обвился вокруг него в последние годы, принуждая ради спокойствия бездумно соглашаться на все.

* * *

Спустя много лет, в чужой стране, чужой самому себе, окруженный только своими покойными, Данило Арацки прошептал: – Ну, что, нашел я его? Это спокойствие… – и почувствовал смутную уверенность, что еще не все и не навсегда потеряно, не все покрыто пеленой забвения. Его помнят люди, с которыми он встречался, помнят улицы городов, по которым он ходил, кровати, в которых он спал, женщины, с которыми он попутно знакомился.

Помнит и он их. Обнаруживает привычки предков в своих привычках, раскрывает их страхи в своих страхах, находит черты их лиц на своем лице, пытаясь с помощью «Карановской летописи» разузнать, что в нем самом сохранилось от Томы Арамбаша, от Симеона Преблагого, от Михаила, родившегося в золотой рубашке и многократно преумножившего богатство Арацких, от Луки Арацкого, которого не интересовали ни слава, ни деньги, от сына Луки, отца самого Даниила, Стевана, красавца и картежника, судьбу которого определили звезды. А потом вниз, все ближе к корням фамильного дерева, к тому первому предку из Закарпатья, который погрузился в сон в глухих мрачных лесах, а пробудился на берегу, там где соединяются Дунай и Тиса, и построил дом, которого больше нет и не будет, если только его не воздвигнет заново какой-то новый Арацки.

И, наконец, здесь и он сам, со всем, что помнит, благодаря рассказам тех жителей Караново, кому удалось выжить, благодаря семейным фотографиям и письмам, найденным под развалинами, после того как в самом конце войны Караново перестало существовать, а ставших сиротами детей, обнаруженных в подвалах и на чердаках, увезли в Ясенак, в детский дом, расположенный на самом краю болота…

Все это лишь горстка крошек, из которых состоит его жизнь, как и жизнь любого человека на Земле, в которой иногда даже самые бессмысленные вещи могут сыграть ключевую роль, спасти человека или изменить его судьбу даже спустя много лет.

* * *

– Тебе только альбома с марками и шахмат не хватает, чтобы считать, что все в порядке… – до слуха Данилы из-за грани мира, из-за грани жизни долетело обращенное к Стевану замечание Наталии.

А вот ведь! Отправляясь на хутор, стоящий посреди болот, с набором роскошных шахмат и альбомами, заполненными редкими почтовыми марками, Стеван Арацки и представить себе не мог, что эти альбомы станут тем, что и его самого и их с Наталией рыжеволосого сына, рожденного для того, чтобы через него сохранился род Арацких, спасет от кошмарных снов и безумия, поможет изгнать из их сознания кваканье лягушек и писк комаров. Благодаря шахматам и маркам дни казались Стевану, Вете и Даниле менее одинокими, а ночи не такими темными, при том, что значение и ценность отдельных марок открылись Даниле гораздо позже, когда, продав «Синий Маврикий» страстному американскому коллекционеру редкостей, он обеспечил себе крышу над головой сначала в Америке, а потом и в Белграде.

* * *

Тот момент, когда он впервые увидел окруженный камышами и окрашенный светом заката хутор на болоте, Данило вспомнить не мог. Он даже не был полностью уверен, был ли то закат или восход солнца, но ему ясно виделись мрачное лицо отца, восторг близнецов, слушающих лягушачий концерт, и Вета, занятая разборкой взятых ими с собой вещей.

Стевану хутор показался точно таким, каким он был когда его привез сюда дед Михайло, чтобы показать диких уток, серн и зеленоватых болотных черепах. Правда, на этот раз не было слуг, поджидавших с солью и разломленной пополам пшеничной лепешкой, и скотины, которая раньше свободно паслась на берегах болота. Потому что, как только началась война, муж и жена, которые вместе с полубезумным парнем и древним стариком были здесь слугами, согнали скот, собрали все, что смогли унести, и исчезли навсегда, оставив на хуторе юродивого Пантелию с длинной, до пояса, бородой и старца, способного лишь сидеть на скамейке возле дома, уставившись на камыш и слушая лягушек.

* * *

– Жить здесь мы не сможем! – проворчал Стеван Арацки, войдя в запущенный, полуразрушенный дом. А потом вспомнил, что жить, как оказалось, можно даже в вагонах, полных испражнений и мертвых тел, и замолчал.

Наталия не произнесла ни слова. Оглянулась по сторонам, смахнула со стола остатки пищи и приказала юродивому взяться за веник и вымести весь сор из комнаты и кухни, потому что кроме еще одной пристроенной снаружи комнатки, подвала и чердака, других помещений здесь не было. Когда поднимется вода, подвалом завладеют лягушки и ужи. Чердак заселен голубями. И размножались они с такой скоростью, что даже юродивому не удавалось уменьшить их количество, хотя он чуть не каждый день готовил из их маленьких тушек голубиный паприкаш.^[8]

Но больше всего Наталию беспокоил не подвал с лягушками и ужами, а крыша, на которой гнездились аисты. Может быть, даже те самые, которыми так восхищался Данило в Караново. Крытая камышом крыша все-таки оказалась в лучшем состоянии, чем показалось на первый взгляд. Так что срочный ремонт не требовался. Наталия наполнила ведро водой и вошла в дом. То, что водой следовало вымыть пол, юродивый никак не мог взять в толк.

– Объясни ему ты! – обратилась Наталия к старику, но тот лишь пожал плечами, так что она не поняла, слышит он, или просто увидел как шевелятся ее губы. И остался сидеть на скамейке в ожидании смерти, которая заберет его к себе так же, как забирает она все живущее на болоте.

На помощь Стевана Арацкого Наталия рассчитывать не могла. Опустившись на колени, она окунула влажную щетку в какой-то порошок и принялась тереть твердые дубовые доски. Терла она до тех пор, пока не вернула им тот цвет и блеск, который был при рождении хутора, построенного на самом берегу болота, там, где не было даже рыбачьих шалашей.

Запыхавшаяся и мокрая, уже перед самым наступлением темноты она разобрала разбросанную повсюду посуду, а после этого заглянула в подвал, с которым даже она ничего не смогла бы сделать. После весеннего паводка подвал был полон воды, в которой сновали головастики и ужи. Когда один из них приблизился к самой ноге Наталии, Стеван подумал, что она взвизгнет и отскочит, как поступила бы любая другая женщина. Но Наталия спокойно отступила в сторону, дав змее прошмыгнуть из подвала в болото.

– Почему ты не прикончил эту гадину? – рявкнул Стеван на парня с таким отвращением в голосе, что Наталия вся покрылась мурашками.

Юродивый глянул на него и пожал плечами, а потом сказал, что и змеи, и лягушки, и все остальные жители болота – Божьи создания, а Бог повсюду вокруг нас. И око Его видит все. И Он все знает. Пока старый Дойчин еще был в своем уме, он говорил, что между людьми и зверьми всего одна разница: звери убивают только тогда, когда должны, а люди – всегда. После этих слов сумасшедший Пантелия громко рассмеялся и показал на старика.

– Сейчас он ничего не слышит. Можете говорить все, что угодно. Хоть квакайте как лягушки, хоть кричите как олени во время случки, он не услышит. И не потому, что у него отказал слух, просто голоса людей больше ничего для него не значат. Да и что бы они могли значить?

– То есть как, что бы они могли значить? – вздрогнула Наталия. – А чьи голоса что-то значат?

– Голоса ангелов! – бородатый безумец облизнул губы и рассмеялся еще громче. – С прошлой осени сквозь шум ветра над камышом и тростником старик слышит, как поют ангелы…

– А дьяволы? Что насчет них? – Наталия тихо улыбнулась. – Их он не слышит?

Ответ Пантелии, что человек слышит то, что сам хочет слышать, ошеломил Наталию. Ее мать, Симка Галичанка, слышала как копаются под землей кроты. Стеван говорил, что слышит, как в нем ссорятся и мирятся его многочисленные души. Да и ей, Наталии, казалось, что она слышала Петрану, когда та была в Вене или Париже. Почему бы тогда старый Дойчин не мог слышать ангелов? Слова ненормального Пантелии показались ей более разумным, чем собственный вопрос, и она пристыжено опустила голову.

– Ладно! – сказала она. – А что вы здесь едите?

– Что найдется! – пробормотал юродивый.

Постольку поскольку его ответ содержал в себе и все, что угодно, и ничего, Наталия снова замолкла. Конечно же, Стеван на хуторе не собирается оставаться целую вечность. Но ее гораздо больше волновало загадочное молчание Петра, его неожиданные исчезновения, револьвер, которого она у него раньше не видела, листовки и книги, хранение которых в доме грозило расстрелом. Приказы, расклеенные по всему Караново, не выходили у нее из головы ни днем, ни ночью.

За любую угрозу жизни германских граждан – РАССТРЕЛ!

За хранение оружия без имеющегося на него разрешения – РАССТРЕЛ!

За саботаж и спекуляцию – РАССТРЕЛ!

За хранение и распространение листовок и книг недозволенного содержания – РАССТРЕЛ!

За нахождение вне дома во время комендантского часа – РАССТРЕЛ!

– Что значит «расстрел»? – спросил Рыжик, услышав перечень запрещенного. Относятся ли к этому списку и те книги, которые Петр прячет за балкой на чердаке и под отцовским матрасом? Он хотел спросить и это, но усмирил свое любопытство, после того как на вопрос о том, что значит «расстрел», мать попросила его не спрашивать глупости. Петр и на этот раз промолчал. И Вета не смогла разгадать причину: то ли потому что Стеван бросил своих солдат на произвол судьбы, то ли из-за исчезновения Луки Арацкого в пламени и дыму.

* * *

В саду Луки Арацкого буйно цвели розы и георгины, среди которых еще до того, как началась война, Рыжик, только-только начавший ходить, ковылял как через зачарованный лес, опьяненный запахами фиалок, вербены и мелких синих цветов, который Луке Арацкому удалось вырастить и здесь, вокруг хутора, среди камышей.

А вдруг его душа вернулась на землю, сокрытая в этих мелких синих цветах с сильным запахом? Или же, превратившись в небольшую белую цаплю, наблюдает за тем, как с огромных цветов кувшинок взлетают златоокие болотные феи? Знает ли эта душа, что его рыжеволосый внук всю свою жизнь будет помнить, как среди оглушительного грохота и огня Лука Арацки летит в небо?

* * *

Караново позже говорило о том, что седые волосы доктора Луки Арацкого развевались на ветру. Но и Наталия, и Данило знали, что это неправда. У Луки Арацкого были густые, седые, но очень короткие волосы. Если что в этот момент и развивалось в Караново, так это были белые флаги, вывешенные в знак капитуляции. В два дня ни войны, ни мира, когда немцы покинули Караново, чтобы через три дня снова вернуться, вокруг Луки Арацкого уже начала разрастаться легенда: кто-то видел в руке ненавидевшего войну военного ручную гранату, кто-то заметил Архангела Михаила, стоящего за спиной Луки Арацкого и возносящего пламенный меч, который обратил в раскаленный шар и танк, и тех кто в нем находился, что стало для немцев полной неожиданностью и заставило их на три дня покинуть Караново.

Светящийся ореол над головой старого Арацкого, когда он возносился на небо, видели не только жители Караново, но и крестьяне из окрестностей городка, и был он настолько реальным, что над его могилой решили построить церковь, чтобы привлечь сюда его дух, который, пребывая здесь, поможет им и после смерти так же, как помогал при жизни, тихо, без лишних слов.

Действительно ли крестьяне построили эту церковь, Данило Арацки не узнал и много лет спустя. Видимо, поэтому в «Карановской летописи» осталось записанным, что ставить церкви, посвящая их святым, нужды нет. «В людях и в своих делах они живут и без церкви, живут в рассказах о них, передающихся устно и письменно!»

* * *

Одна из таких историй до слез насмешила Данилу Арацкого, а узнал он ее все из той же «Карановской летописи», обнаружив при этом, что у него много общего с Лукой Арацким, по крайней мере, тогда, когда речь идет о нищих! Просьбы нищих доводили их до бешенства, лишний раз подтверждая тот унизительный факт, что у одних есть больше, чем им надо, а у других нет денег даже на хлеб. «Карановская летопись» рассказывала, как однажды в жаркий летний день Лука придумал, как помочь человеку, не унизив при этом ни того, кто просит, ни самого себя.

Итак, в тот жаркий душный летний день, пишет «Карановская летопись», на улице не было ни души, за исключением двух человек: доктора Луки Арацкого, стоявшего, опираясь на трость с набалдашником в виде львиной головы, и стекольщика, нагруженного инструментами и ящиком со стеклами. Первый по срочному вызову направлялся с визитом к умирающему больному. Второй, едва дышавший от жары, громким голосом предлагал жителям городка застеклить разбитые окна и добавлял, что уже три дня не может заработать ни гроша и его дети три дня сидят голодные.

– Неужели ты настолько плохой мастер? – усмехнулся доктор Арацки. – И неужели в Караново нет ни одного разбитого окна?

– Нету, господин! – смущенный и униженный бедняга, стоящий перед облаченным в светлый летний костюм старцем, втянул голову в плечи, и пробормотал, что, похоже, в этом проклятом мире никто больше не разбивает окна и двери и не дает ему возможности заработать… хотя бы на хлеб…

– Сейчас заработаешь!

Дальше автор летописи описал, как Лука Арацки, остановившись перед домом, в котором было больше всего в Караново окон, а это был дом Арацких, поднял трость с серебряной львиной головой и одно за другим разбил все стекла. Звон стекла разбудил не только Петрану, но половину Караново, пребывавшего в тяжелом послеобеденном беспамятстве знойного дня. Одно за другим пооткрывались окна, и многие услышали как Петрана спрашивает мужа, не сошел ли он с ума и что все это значит.

– Помогаю человеку прокормить своих детей, иди, спи дальше!

Потом Лука Арацки, словно собираясь заключить сделку, спросил стекольщика, во что обойдется остекление и сколько дней ему потребуется, чтобы привести окна в прежний вид. Несчастный пробормотал какую-то жалкую сумму и сказал, что на работу у него уйдет два-три дня.

– Ну, тогда поработай вдвое дольше! – Лука Арацки разбил остальные окна и дал стекольщику сумму в два раза большую названной.

Посвистывание работающего в доме Арацких стекольщика слышалось пять дней, а по городу пополз слух, что доктор Арацки спятил. Кто в здравом уме способен разбить в собственном доме все окна для того, чтобы дать немного заработать каком-то нищему?

А разве нормальный человек сказал бы неизлечимо больному и самому богатому землевладельцу Бачки, Баната и Срема, чтобы тот напрасно не тратил деньги на лечение, потому что помочь ему не сможет никто.

– Я отпишу тебе половину своих земель! – передали доктору предложение больного его слуги, но услышали решительный отказ, потому что возможности излечения не было.

– Все, что тебе остается, произойдет между тобой и Господом Богом. Пригласи священника! – записал автор «Карановской летописи», добавив, что доктор «вытер пот, а, может быть, и слезы с лица умирающего. Потом оставил ему обезболивающее лекарство, которое должно помочь несчастному преодолеть врата того света, попрощался с хозяйкой и, отказавшись от гонорара, покинул дом».

Рассказ о поступке доктора Луки Арацкого достиг ушей Петраны еще до того, как доктор вернулся домой.

– Неужели это правда? – встретила она его вопросом, сопровождавшимся грубыми ругательствами. Она не сомневалась, что перед ней псих. На его тихий утвердительный ответ она именно это ему и заявила. И принялась сокрушаться, что родила сына от такого ненормального, ведь и он наверняка будет не лучше отца, ой-ой-ой! Безумие заразно, как оспа! Проявится и у Стевана! – бросила она ему прямо в лицо. И его яд будет отравлять и его, и его детей, и всех Арацких, которые родятся в будущем… Отказаться от такого богатства может только идиот… нет, хуже чем идиот, она даже не может подобрать слова, чтобы найти для такого человека подходящее определение.

В голосе Петраны было столько злобы и презрения, что у Луки Арацкого не хватило сил проронить ни единого звука. В ту ночь он напился, первый и последний раз в своей жизни.

* * *

Передвигая воспоминания как фигуры на шахматной доске, Данило Арацки вспомнил лицо Марты в тот момент, когда она узнала, что ее муж отказался от бесплатной государственной квартиры в пользу какого-то золотушного больного, у которого к тому же еще было и шестеро детей. Эту квартиру они ждали несколько лет, и все эти несколько лет Данило оправдывался перед Мартой тем, что пока Дамьян не подрастет, им хватит и той комнаты, которая у них есть. Наконец он вырос. И что теперь? Может быть, Данило Арацки думает, что теперь кто-то откажется от своей квартиры в его пользу? Поднесет ее на тарелочке? Какой же он глупец, господи помилуй! Вот дурак! Повторила Марта слова Петраны, сохраненные «Карановской летописью». Потом, после шестичасового обмена колкостями, слез и вздохов, она замолчала и отступила, придя к выводу, что ее муж не врач, который лечит сумасшедших, а сам настоящий, самый настоящий сумасшедший, и это когда-нибудь выплывет на поверхность. Не бывает такого безумия, которое можно вечно скрывать под маской безразличия к деньгам и продвижению вверх по социальной лестнице.

Данило невольно вспомнил гнев Петраны, который обрушился на Луку Арацкого, когда тот отверг предложение самого богатого человека в Бачке, и громко рассмеялся.

Ну, вот, безумие в конце концов себя проявило! – и выходя из комнаты, перед тем как хлопнуть за собой дверью, Марта добавила: – Дай Бог, чтобы этим оно и ограничилось…

Но этим не ограничилось. Долго, во тьме, росло зло, самовлюбленное и ненавидящее все и каждого, что хоть чем-то от него самого отличается. Он понимал это все яснее: око Божие все видит, но, случается, на некоторое время оно закрывается, и в наступившей темноте тонут искорки доброты и сочувствия к тем, к кому судьба не была милосердна и еще при рождении отняла зрение, слух или силу противостоять более сильным и наглым. Объяснять это Марте после того, как Данило отказался от квартиры и медицинской карьеры, не имело смысла, как и Петране, чей муж отверг все привилегии и блестящую офицерскую карьеру.

– На такое способен лишь ненормальный! – сказали обе. Правда, Петрана после этого уехала в Вену, а потом дальше, в Париж, оставив на столе нетронутый бокал с вином и желтую розу.

Тайну желтой розы она никому не открыла, уверенная в том, что любое живое существо имеет право на собственную тайну, смысла которой, возможно, и не понимает, но верно хранит ее, чувствуя, что эта тайна управляет не только его поступками, но и его судьбой.

Данило Арацкий так и не смог разгадать, что же было Мартиной тайной и как ей удалось уже при первой встрече перевернуть всю его жизнь, хотя уже в самом начале их связи он почувствовал легкое покалывание какого-то внутреннего холода, который перерастал в страх, привязывавший его невидимыми нитями к этой женщине, обладавшей необыкновенным и мощным упорством.

Разрушительную силу Петраны оправдывала ее неземная красота. Что оправдывало Мартино презрение ко всем тем, кто не принадлежал к ее касте, касте победителей? Принадлежность к этой касте? Возможно.

* * *

В освещенной перекрещивающимися потоками света комнате Даниле Арацкому почудилось, что он снова видит свою жену, ее глаза, в которых застыла неожиданная ярость, ее распухшие от плача губы, сильные и некрасивые кисти ее рук.

После ужасной ссоры из-за квартиры он заметил появившиеся во взгляде Марты искорки презрения и понял, что отвергнут, что ему нет места не только в ее постели, но и в Белграде, и в Сербии. Неужели ему было недостаточно глупых историй с барабанной перепонкой и четырьмя несчастными дурочками, спрашивала себя Марта? Неужели ко всему этому надо было еще и лишить собственного сына крыши над головой?

Он не знал, что ей сказать. Все, принадлежавшие к ее кругу, закончив войну победителями, очень быстро забыли рассказы о равенстве и старались обеспечить своему потомству безоблачную жизнь. Почему этого не сделали для него, для нее и их ребенка его Арацкие?

– Потому что их больше нет! Потому что они теперь только голоса на ветру! Воздух! – выпалил он ей прямо в лицо во время очередной глупой ссоры, не желая что бы то ни было объяснять. Да, в конце концов, что тут объяснять? Что он при своей зарплате не может купить квартиру? Что больному человеку с шестью детьми квартира гораздо нужнее? Что еще? Развод маячил на горизонте, но он его не видел. А, может быть, не хотел видеть? Или же хотел сохранить в памяти лишь первые месяцы их совместной жизни: ее, запыхавшуюся от пробежки в Калемегданском парке, себя счастливого, что закончил учебу на медицинском факультете и осуществил мечту своего славного деда о том, чтобы в роду Арацких и после него были врачи и целители. И, конечно, он был счастлив, что теперь может лечить людей.

Теперь это пытались у него отнять.

– А ты их в этом поддерживаешь… – он собрался с силами и сказал ей в последний день их брака. – Почему?

– Потому что ты ничего не понимаешь. Ты сам себе все портишь этими дурацкими «барабанными перепонками» и другими глупостями. Если три авторитета в психиатрии подписались под заключением, что Н.М. – душевнобольной, как ты можешь заявлять, что он не сумасшедший, а пьяный? – Нееет, она не допустит, чтобы ее сын жил с клеймом позора. Да и она не станет больше жить с человеком, который оказался способен попрать чужое достоинство!

– Вот, смотри! Вот! – она швырнула ему в лицо копии обвинительных писем. – Против тебя свидетельствует не одна несчастная, а четыре! Тебе от кого-нибудь приходилось слышать что-то подобное? Такое даже пьяному не приснится! – она то кричала, то плакала. – Ты хоть раз сталкивался с чем-то подобным?

– И ты во все это веришь? – запротестовал он впервые за всю их совместную жизнь. – Ты что, думаешь, мужчина в состоянии осуществить такое меньше, чем за тридцать минут? Да к тому же в больничной палате, куда в любой момент может кто-то войти? И еще чтобы ни одна из них даже не крикнула?

– А как же мне не верить! Скорее всего, и твой брат Петр рассуждал так же, как и ты, поэтому он и кончил так, как кончил. Иначе и быть не могло. Есть люди, которым можно доверять, а есть такие, которых следует убирать как можно скорее, любой ценой… – Марта на мгновение замолкла, а Данило почувствовал, как в нем разгорается гнев.

«Не значит ли это, что и меня захотят убрать любой ценой?» – мелькнуло у него в голове, «так же, как того несчастного, который вздумал критиковать главу государства…» Похоже, она знает о Петре больше, чем говорит. Его убрали. Не обвинили, не осудили, не посадили, а убрали… Она боится, что Дамьян однажды пойдет той же дорогой, дорогой дяди… Ерунда! С войной давно покончено – и с той, против немцев, и с другой, междоусобной. Какой безумец захочет снова воевать? И все-таки! Данило Арацки почувствовал, как по всему его телу поползли мурашки, а в ушах зазвучал голос Симки Галичанки, бабки по материнской линии, каждое слово которой рано или поздно сбывалось. Все Арацкие, которые сейчас живы, и некоторые, которые еще только должны родиться, пройдут через несколько войн, а потом их останется только трое. Что это за трое? Неужели и Дамьяну суждено пройти через все ужасы, через которые из поколения в поколение проходили Арацкие? Если суждено пройти? А вдруг его молодое, чистое лицо обглодают собаки и крысы на каком-нибудь кукурузном поле?

Данило Арацки задрожал и всмотрелся в Мартины широко раскрытые дикие глаза. Она его предала. Бросила на произвол судьбы, не без влияния отца, который таких, как Петр, посылал в каменный ад Голого острова, где они или сами оговаривали себя, или погибали среди раскаленных скал, без суда и следствия, без единого письменного упоминания об их вине, в тех редких случаях, когда ее формулировали. Чаще всего все сводилось просто к смерти.

Что знала Марта о Петре? И почему она позволяла ему многие годы пытаться разыскать исчезнувшего брата, от которого не было никаких следов ни наяву, ни во сне, и это поддерживало в нем надежду, что Петр все-таки жив. Мертвый, он преследовал бы его по пятам, так же как и все остальные родственники, чтобы напомнить о хуторе среди болот, о дне, когда они прощались в Ясенаке, не предполагая, что больше никогда не встретятся. Где он, что с ним происходит, Марта должна знать. Расспрашивать нет смысла. Не скажет. Для нее, как и для ее отца, половинчатой позиции не существует, люди делятся на тех, кто с ними или против них! А с ними только проверенные, самые проверенные, те, которые никогда и ничему не сопротивляются и никого не берут под защиту. Надежные.

«А ты не такой! И среди них тебе нет места! – прошептал он самому себе. – Но и Дамьяну нет места среди них…» Боль, более страшная, чем от укола иглой, пронзила сердце Данилы. А что если Дамьян отвернется от него? Поверит, что Данило ему не отец, как утверждала Марта в припадках бешенства, но чему никто не верил, потому что у малыша были такие же, как у Данилы, огненно-рыжие волосы. И даже в самой яростной ссоре она признавала это. Рыжие волосы на голове Дамьяна это подарок от Данилы. Такой же подарок получил и сам Данило от какого-то далекого предка, какого-то неизвестного ему Арацкого.

Кто знает, что обнаружится, если спуститься вниз по родословному древу в мрачные леса Закарпатья? Всмотреться в пути и привычки тех, кто подобно первым Арацким блуждал по этим путям, воевал, грабил, насиловал, начиная от неведомых кельтов, гуннов, турок, славян и до забытых прапредков с материнской и отцовской стороны. Что обнаружилось бы в их жизнях и нравах такого, что он не сумел узнать? Кто они были, злодеи или святые? Кто?

Нашелся бы в длинной цепи предков хоть один, в чьих жилах не текла смешанная кровь? Может ли он быть уверен, что в его крови нет аварской или еврейской примеси? По материнской линии Петрана была еврейка. Еврейка-сабра^[9]. Кто его знает, кем были Тома или Михайло? Ему смешно было слушать, как Марта хвалится чистотой своей славянской крови. Чушь! Ей было бы достаточно хоть раз непредвзято рассмотреть свое лицо в зеркале, чтобы увидеть высокие скулы и скошенные глаза монголов, которые когда-то давным-давно проносились на своих конях по Паннонской равнине.

Что и от кого досталось ему, определить он не мог.

Способность найти слова утешения для больного, которого все другие врачи считают безнадежным, несомненно тянулась корнями к Симке Галичанке, бабке по материнской линии. А вот откуда у него привычка крутить прядь волос и грызть ногти в минуты беспокойства или страха? Откуда боязнь воды? Чьи огненно-рыжие волосы у него на голове? Чья мелочность? Чья неспособность дать отпор намерению Марты загнать его в угол, объявить чудовищем и слабаком, готовым отказаться ото всего, ради чего стоит жить, что в конце концов ей и удалось?

При всем этом, единственным, чего Данило боялся на самом деле, была возможность того, что сын однажды может отвергнуть его, хотя в глубине души он чувствовал, что существовавшую между ними кровную связь не сможет прервать никто: око Господне все видит, и Свет Его освещает и души грешников, и души праведников… если от ужасов, которые видит, оно не закрылось, и мир теперь постепенно погружается во тьму.

Благодаря решительности Наталии Арацки эту тьму вокруг себя и в себе Данило отверг, не позволив ей одержать победу. Всегда существует какой-то выход, вспомнил он древнюю мысль хасидов, должен существовать.

* * *

Пока звезды в небе становились все более блеклыми, растворяясь в отблесках света, доплутавших с Ист-Ривер, блеклыми делались и тени Арацких, которые при этом с еще большим упорством старались к нему приблизиться. В глубине за окном как огромный голодный зверь пыхтел Нью-Йорк, а в постели, распространяя вокруг себя волны жара, стонала незнакомая женщина.

А не приснилась ли ему его собственная жизнь? Данило Арацки вдруг почувствовал, как его губы становятся сухими, а тело обливается потом, так же, как и той ночью, когда шагая вниз по Балканской улице, он чувствовал не аромат цветущих лип, а запах орхидеи-хищницы, Мартин запах, который не оставлял его и тогда, когда он убегал от нее, от ужаса Губереваца, от самого себя, подозревая, что на самом деле бегство невозможно.

Мартин запах преследовал его так же, как и тени женщин в черном, которые одной давней ночью, в самом начале Второй мировой войны, при горящих свечах оберегали земные останки Луки Арацкого, уверенные, что это мощи святого. Сжавшись в комок в самом дальнем углу комнаты, он наблюдал за тем, как колеблются на стенах эти тени и слушал, как мать шепчет: «Господи, Боже наш, ты, который все видит и все знает, прими раба своего Луку Арацкого и введи его в райский твой дом, ибо он жил по совести и не убил даже муравья…», а потом вдруг ее прервал голос Веты, заявившей, что Бога не обманешь.

– Неужели ты уже забыла, что несколько часов назад дед подорвал танк, танкиста и себя самого, а при этом, может быть, и еще какого-нибудь муравья… – Вета резко и неожиданно хохотнула, изумленная тем, как быстро все забывается, а потом медленно и как-то торжественно закрыла зеркало черным платком, чтобы дух умершего, если вернется в свой дом, не испугался самого себя.

В возвращении Луки Арацкого ни Наталия, ни Вета не сомневались. Души мертвых сорок дней не покидают место своего земного пребывания. Почему с Лукой Арацким должно быть как-то иначе?

Наталия Арацки зажгла еще несколько свечей и начала молиться, не замечая, как от струи воздуха колеблются язычки пламени и страшные тени женщин в черном.

Окаменев от страха, Рыжик затаился и ждал, чтоб увидеть, как одна из них превратится в ведьму и вылетит в окно. Закричать от ужаса ему не позволял только стыд и отрешенное бормотание Наталии, которым она рекомендовала душу Луки Арацкого ангелам на небе, решив похоронить то материальное, что осталось от ее свекра, в саду среди роз и вербен.

От этого ее удержало только решительное сопротивление священника.

– Место христианской души на кладбище! – сказал тот, стая женщин в черном повторила его слова, а согласившуюся с ними Наталию тогда впервые в жизни увидели плачущей, она стояла опираясь на Вету, зеленые глаза которой сияли как лед на зимнем озере, подчеркивая прозрачную красоту кожи и волос цвета воронова крыла.

Именно в этот момент, как при свете молнии, Наталия Арацки во всей полноте увидела красоту своей дочери и испугалась. Да это в ней Петрана, пронеслось у нее в голове, однако она в тот же момент отвергла эту мысль, продолжая оценивать: Вета, на первый взгляд, похожа на Петрану, не только лицом, но и походкой, а еще чем-то неземным в глазах и улыбке, но Вета не Петрана. Ее замкнутая, одинокая душа родилась и росла вместе с Петром, который много лет спустя, как мифический Сизиф, будет осужден на то, чтобы перетаскивать с одного места на другое камни на скалистом Адриатическом острове, у которого даже имени не было до тех пор, пока политзаключенные не назвали его Голым.

Правда, эта версия никогда не получила официального подтверждения.

Те, кому повезло, пережив ужасы Голого острова, вернуться, упоминали какого-то Петра, но судя по всему это был не Петр Арацки, высокий светловолосый мужчина без правой ноги. Место, которое вошло в легенды и называлось «Петрова яма», а позже было засыпано и сровнено с землей, чтобы не стать памятником человеческой храбрости, никак нельзя было связать с пропавшим братом Данилы.

Тем не менее Данило верил, что найдет его, так же как и брат в свое время нашел Данилу в приюте для детей-сирот войны, в Ясенаке. Когда Данило подрос, он сначала занялся расспросами, а затем проследовал теми путями, по которым, судя по рассказам, ходил когда-то и Петр.

Но годы шли, а о Петре не было ни слуха ни духа. Напрасно Данило штудировал все доступные списки арестованных, обвиненных, осужденных из мест заключения в Югославии и в Европе. Напрасно обходил кладбища и морги. Напрасно искал в лагерях для беженцев и эмигрантов. Пройдя один круг, начинал другой. Обращался в Красный Крест и организации, стремившиеся хоть как-то смягчить последствия войны и располагавшие списками покойных и пропавших без вести. Но брата он нигде не находил, хотя продолжал верить, что человечек не может просто исчезнуть. Все, живые и мертвые, где-то существуют, все они в каких-то списках, просто нужно иметь терпение. Однако в истории с Петром терпение не помогало, Петра не было ни среди живых, ни среди мертвых.

«Не там ты искал!» – укоризненно сказал он самому себе и решил отправиться на Голый остров любой ценой, хоть верхом на черте.

Но прошло еще много времени, прежде чем его нога ступила на каменистый берег Голого острова, многое должно было измениться, должен был измениться и он сам, прежде чем, подстегиваемый желанием найти исчезнувшего брата, он оказался в месте, название которого лагерники не имели храбрости даже произнести. Да, действительно, на Голом был когда-то некий Петр Черногорец, о храбрости и страданиях которого слагались легенды. Но тот Петр не мог быть Петром, которого он искал. Его происхождение и полное имя были известны, известно было и в какую яму его бросили, а потом закопали.

Петр по-прежнему оставался для Данилы исчезнувшим.

Под резкими ледяными порывами ветра с Велебита Данило Арацки с трудом собрался с силами, чтобы рассмотреть окружавшую его каменную пустыню. Всюду, куда достигал взгляд, из утробы земли торчали камни, напоминавшие змеиные зубы, на них то тут, то там росли кустики острой сухой травы, в кустах шуршали птицы, между камнями сновали ящерицы. Ни звука человеческого голоса. Только грохот волн о скалистый берег и звук, похожий на стон.

Высокая волна чуть не сбросила его в море, поэтому он взял себя в руки, попросил сопровождавшего помочь перейти по мосткам с берега на катер, а потом, завернувшись в прорезиненный плащ, дал знак рулевому везти его как можно быстрее и дальше от ада, где даже столько лет спустя каждый камень испускал запах смерти.

Рассказы о пребывании Петра на Голом острове оказались пустыми словами. Теперь он знал это точно. Петра там не было, хотя несколько раз ему показалось, что в запахе соли и шалфея он улавливает дыхание брата. Но, возможно, это было просто проявлением отказа признать возможность того, что человеческая жизнь может исчезнуть как туман над морем, а Петр – оказаться в стране забвения, среди несуществующего.

* * *

Смерть Луки Арацкого и для всего Караново, и для Рыжика была и осталась неопровержимым доказательством того, что человек может исчезнуть в огне, но это не означает, что он исчез навсегда. Потому что всего через несколько дней после того, как гроб с останками Луки опустили в землю, на могильном холмике выросла желтая роза, а ее аромат, так же как и аромат Петраниной розы, наполнил весь городок, отгоняя не только страх и болезни, но и оккупантов: они почти не показывались в Караново, пока не прекратилась летняя жара, от которой увяли георгины и вербена, но желтая роза оставалась по-прежнему свежей и прекрасной.

Тогда еще никто не знал, что куст желтых роз, испускающий такое же сияние и страсть, будет цвести и в октябре, и в январе, когда все остальные растения окованы снегом и льдом, что он будет цвести постоянно, из года в год, сопротивляясь времени и забвению.

Сначала Наталия, а потом и все остальные связывали появление желтой розы на могиле Луки Арацкого с желтой розой Петраны, убежденные, что вместе с цветком, бросившим вызов и снегу, и годам, в Караново вернулась душа Петраны. Останется ли она здесь навсегда или снова ее следы затеряются где-то в мире? Предсказать это было невозможно, а вот дискуссия относительно того, появилась ли в Караново вместе с желтой розой Петрана или сам Архангел Михаил, защитник рода Арацких, продолжалась долго.

Один только рыжеволосый внук Луки Арацкого знал, что на самом деле это вернулся его дед и что больше он никогда не исчезнет.

* * *

В полумраке, рядом с незнакомой женщиной, под перемигивание световых реклам «Save Fortune Shopping at Mace’s», «Discount Everyday»^[10] на другой стороне улицы, пока Нью-Йорк дышал внизу как усталый зверь, Данило задумался, а знал ли его отец о смерти Луки Арацкого, когда поезд увозил его вместе с солдатами на север?

Если Наталия до ухода на хутор ничего ему не сказала, а, скорее всего, не сказала, услышать об этом от Пантелии или Дойчина он не мог. Для них слово «война» было лишено всякого смысла. Из Караново к ним никто не приходил, они тоже никуда не ходили. Под камышовой крышей, где обитало и плодилось несметное множество голубей, снабжая их достаточным количеством птенцов для супа и паприкаша, они жили, не замечая течения времени. Да и к чему им было знать, что настал понедельник, вторник или пятница, если понедельник и без того перетекал во вторник, вторник в среду, среда в четверг и так далее, до воскресенья, и дальше до бесконечности.

Дойчин знать не хотел ни про какие дни недели или месяцы, он слушал и слышал только голоса ангелов над осокой, на ветру, равнодушный ко всему остальному, в том числе и к самому себе.

В отличие от Дойчина, Пантелию приводили в восторг рассказы о мире, который Бог создал за неделю, отделив свет от тьмы и воду от земли и населив воду рыбами, воздух птицами, а землю зверями и людьми, хотя без последних, по его мнению, можно было бы и обойтись.

Юродивого восхищали щуки, которых он ловил в илистой гуще, дикие утки и коза, чье имя Стевану узнать не удалось, так же как не удалось и увидеть ее, потому что с момента появления Арацких на хуторе и до их ухода Пантелия прятал ее на островке, образовавшемся из повалившихся полусгнивших деревьев и веток. В лодке, которой Стеван иногда пользовался для поиска гнезд диких уток, Пантелия уплывал на этот островок вечером, а возвращался лишь на утренней заре, когда и Стеван, и Дойчин, и Вета, и Данило, а часто даже и Наталия с близнецами еще крепко спали.

– Боишься, как бы я не увел у тебя козу? – спросил однажды Стеван, наблюдая, как Пантелия собирает в охапку для своей красавицы акациевые ветки, и захохотал разбудив этим спящего в юродивом зверя.

– Не издевайтесь, господин Арацкий! – угрожающим тоном прервал его смех Пантелия. – Я не люблю, когда надо мной смеются!

«Да он не такой уж и сумасшедший, – подумал Стеван и замолк, вспоминая длинную вереницу женщин, которые всю жизнь таскались за ним следом, разгоряченные и послушные как течные сучки. – И не такой уж безобидный!» Перед его глазами возникли образы нескольких разъяренных мужей и женихов, над которыми он, правда, не смеялся и в глазах которых время от времени вспыхивал угрожающий огонь. Точно такой огонь блеснул в глазах Пантелии, когда, бросив в лодку охапку листьев, он погреб к островку, где прятал козу, бросив перед этим:

– С сегодняшнего дня я сам буду охотиться на уток и добывать рыбу, господин Арацки. Вас я в этой лодке видеть больше не хочу! – после чего под кваканье лягушек и крики выпи поплыл на середину болота. Над кувшинками, переливаясь всевозможными оттенками от нежно голубого до фиолетового, трепетали перламутровые крылышки стрекоз.

«Должно быть, именно такие крылья у болотных фей!» – пронеслось в голове Рыжика, в волосах которого горели отблески солнца и бросив взгляд на которого Стеван вздрогнул. «В кого он такой, этот ребенок? – задумался он глядя на рыжие волосы мальчика. – Ни у кого из Арацких таких волос не было, и ни у кого из Наталииной родни тоже, если ее словам можно верить». Наталия не помнила своего отца, а Симка Галичанка никогда не рассказывала ей, каким он был. Наталия носила фамилию матери, а это означало, что тот, от кого та зачала ребенка, исчез из ее жизни еще до рождения Наталии. Одинокая девочка, одинокая молодая женщина, Наталия наверняка спрашивала себя, жив ли ее отец, а если жив, то где он? И есть ли в ней самой что-то от него?

Глаза цвета ириса она унаследовала от Симки Галичанки вместе со способностью находить целебные травы. Совершенно белые, поседевшие волосы появились, видимо, в результате чего-то настолько страшного, что она никогда о нем не упоминала. Возможно, то, что произошло, она загнала в такие глубины сознания, что даже не могла больше вспомнить, какого цвета были ее волосы до того, как она в одночасье поседела. Что в ней отцовского? Может быть, в родословной цепи пропущено несколько звеньев, благодаря которым можно было бы понять, от какого далекого предка передались Даниле серые глаза и огненные волосы рыжеволосого племени, топтавшего в далекие времена копытами своей конницы берега Дуная и Тисы? Автор «Карановской летописи» упоминал о «существовании рыжеволосых кельтских воинов, давно исчезнувших во времени и забвении». Действительно ли исчезнувших?

* * *

Здесь, на месте болота, когда-то было Паннонское море, было и исчезло. Почему же точно так не мог исчезнуть ее отец? Перед Наталией, в блеске нарождающейся зари, окружающий мир предстал как пространство, в котором происходит возникновение и исчезновение, умирание и рождение. Исчез страх, что она никогда не встретит своего отца, потому что пока продолжается жизнь, все возможно, возможно даже глядя в глаза сына узнать в них глаза исчезнувшего отца. Действительно ли исчезнувшего? Или просто пропавшего на некоторое время? В начале двадцатого века на Балканах рушились и рождались новые государства, а племена и народы, которые переселялись на новые места охранять границы новых государств, коренные жители иногда встречали ножом и пулей.

Откуда Симкина семья переселилась на южную границу только что основанного Королевства, Наталия не знала. О том ужасе, с которым они там встретились, Симка молчала. Однако много лет спустя Данило, ища следы потерянного брата в архивах Вены, Будапешта, Стамбула, Берлина, Москвы, изучая пути-дороги Арацких, наткнулся на запись, благодаря которой можно было предположить возможную судьбу отца Наталии и которая одновременно могла объяснить причину глубокой печали в синих глазах Симки Галичанки.

Отчеты о событиях, связанных с переселенцами из Северной Далмации, были одинаковыми и в Берлинском, и в Венском архивах, так же как и констатация того, что жители села Кадрифаково, вооруженные ножами, встретили прибывших ненавистью, а немного позже, когда первая реакция, казалось, прошла, в течение одной ночи сожгли все дома переселенцев, а их переубивали, всех кроме одной молодой женщины, которой в селе не оказалось, и девочки, которая за эту ночь стала седой.

На расспросы солдат, прибывших на рассвете в Кадрифаково спасать тех, кого еще можно спасти, девочка молчала, словно не слыша или не понимая, что спрашивают, а когда ее оставили в покое, шмыгнула в сторону леса и исчезла. Хватились ее только на третий день, когда похоронили всех погибших, а закапывали их семьями, в братские могилы, обозначенные именем и фамилией самого старшего по возрасту. По фамилии семьи Калинич, состоявшей из двадцати семи человек, сгоревших заживо в подожженном доме, село Кадрифаково было переименовано в Калиничево и под этим новым названием просуществовало весь период между Первой и Второй мировой войнами, а потом ему вернули старое имя. Насмерть перепуганные произошедшим, жители каменистых и бесплодных далматинских пустошей потеряли всякий интерес к переселению на южную границу.

Единственного выжившего в резне жителя Кадрифакова, девочку с глазами цвета ирисов, солдатам найти не удалось, хотя поиски продолжались две недели. В конце концов, ввиду того, что малышка была единственным живым свидетелем резни, но ее не нашли и во время второй поисковой операции, дело о произошедшем в селе Кадрифаково, неподалеку от Штипа, было отправлено в архив и забыто.

После этого случая горели и другие села, а охотники и дровосеки то тут, то там встречали в лесу девочку с белыми волосами и синими глазами, которая говорила непонятным языком, но обладала даром исцелять и находить целебные травы и воды. Ей было достаточно коснуться ладонью больного ребенка, и рана затягивалась, а лихорадка отпускала. Она, однако, нигде не оставалась дольше трех дней, если только этого не требовало состояние больного или несчастного, которому она хотела помочь. Ее видели, когда она собирала целебные травы на скалистых склонах, возле реки, в лесной чаще, а потом исчезала в тумане, чтобы позже снова появиться в каком-то другом месте и снова исчезнуть. Она была неуловима и безымянна, из-за чего старики в деревнях и на хуторах верили в то, что это не девочка, а вила.^[11]

* * *

Согнувшийся над архивными документами Данило Арацки вздрогнул: у Симки Галичанки, так же как и у его матери Наталии Арацки были белые волосы и синие глаза. Об одной из них ходили слухи, что она чудотворница, происходящая из волшебной страны? Какая из них стала единственной оставшейся в живых из сожженного села, где всю ночь горели дома, скот, люди? Записи Венского архива были неясными, надежных свидетелей не было. Может быть Стеван Арацки все-таки что-то знал, но утаил, так же как и Наталия Арацки всегда молчала о той ночи, замкнувшись в себе, сохранив свою страшную тайну до самой смерти.

* * *

«Кто и что за человек был отец Наталии?» – спрашивал себя Данило Арацки на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля, точно так же, как сидя под камышовой крышей на хуторе посреди болота и глядя на рыжие волосы сына, спрашивал себя Стеван Арацки, от кого достались Рыжику такие волосы и глаза.

Вода болота пламенела в свете заходящего солнца, со всех сторон под аккомпанемент комариного писка слышался шелест камыша и осоки. Жмуря глаза, старый Дойчин разговаривал с волшебными существами, которых только он один и мог видеть, когда они на спинах стрекоз парили над поблескивающей водой болота.

«Да, для шахмат он мне не партнер!» – пробормотал Стеван себе под нос, облокотился о расшатанный столик, разложил шахматную доску и расставил на ней фигуры из эбенового дерева и слоновой кости, а потом, представив, что его противник – Наталия, развернул доску так, что черные фигуры оказались на ее стороне. Сделал ход белой пешкой в сторону ее коня, но вдруг потерял желание играть, понимая, что Наталия и в этой партии выйдет победителем, развернет любой ход игры в свою пользу, победит, независимо от цвета фигур.

Одурманенный запахами болота, писком комаров и кваканьем лягушек, Стеван не мог вспомнить, действительно ли Наталия выигрывала, если они с ней на самом деле играли в шахматы? Играли ли? Обычно его партнером была Вета, в начале игры у нее всегда был перевес, но потом она начинала ошибаться и проигрывала, в глубине души счастливая, что видит сияние нежданной радости на лице отца, которое с того самого момента, когда он появился в дверях своего дома в Караново, избежав судьбы всех до одного своих солдат, так и осталось судорожно сведенным в гримасу страха и унижения.

Для Стевана игра в шахматы была равна игре на жизнь.

Однако ни с Петром, ни с Петраной он в шахматы никогда не играл, и не оттого, что не хотел, а оттого, что ни тот, ни другая не знали правил, но упрямо твердили, что он или ошибается, или жульничает, словно речь шла не о шахматах, а о каких-то фокусах с картами. Лука Арацки был великолепным игроком, но его больше привлекали не шахматы, а растения и дети.

Для Наталии шахматы были пустой тратой времени, а Стеван не переставал удивляться, почему из всех женщин, с которыми он спал на сеновалах, в брачных и девичьих постелях, он выбрал именно Наталию, которую едва знал, едва мог вспомнить, как она выглядела, когда встретил ее на улице, перед церковью, маленькую, неказистую, больше похожую на ровесницу десятилетней соплячки, которая стояла рядом с ней, ожидая, пока в дверь пройдут взрослые. Он знал только то, что с того момента не мог оторвать от нее глаз, удивляясь спокойствию ее узкого личика, на котором сияли огромные синие глаза, от взгляда на которые у каждого захватывало дух и прекращалась работа мысли. В этих глазах не было ни намека на вызывающую женственность, которая часто заставляла его гнаться за какой-нибудь юбкой, а вот, поди ж ты!

В церкви Наталия стояла спокойно, с отсутствующим видом, обратив взгляд на святых и ангелов на стенах, опьяненная запахом ладана и голосами двоих священников, певших «Христос воскресе», но не крестилась, не кланялась, как другие женщины и девочка, рядом с которой она стояла и которая была так похожа на Наталию, что ему даже показалось, что Наталия раздвоилась. А вдруг он просто выдумал и девочку, и встречу в церкви среди огоньков свечей, поставленных за живых и за мертвых во славу Христа Спасителя, которого родила Дева?

После венчания редко кто видел Наталию идущей в церковь. Она едва согласилась крестить детей, настолько старалась по какой-то неведомой Стевану причине избегать попов, хотя верила и в Бога, и в рассказ о христовых муках. Но в церкви никогда не вставала на колени и не целовала крест, если священник подносил его ей к губам вместе с просфорой, проводя ладонью по ее белым волосам.

Что лежало в основе такого неприятия, он не понял ни тогда, ни позже. Но его удивило, что она вздрогнула, когда рука священника коснулась ее головы…

* * *

Но с того дня, когда Стеван с удивлением обнаружил, что Наталия избегает прикосновения руки священника и что между ней и верой в Божий промысел разверзлась пропасть, которую ничем нельзя было засыпать, прошла целая вечность.

В ту весну на болоте раньше времени расцвели кувшинки, в которых рождаются и летят прямо в небо болотные феи. Рыжик твердо верил в это, хотя сам момент их вылета из цветов подстеречь ни разу не смог. Но иногда ему казалось, что он видит порхающих над кувшинками мельчайших светящихся существ.

– А ты тоже видела? – спрашивал он Вету.

– Что?

– Болотных фей, как они вылетают из цветка кувшинки?

– Ох, Рыжик! – Вета с сожалением улыбалась. – Наверное, я невнимательно смотрела…

Вета вздрогнула, услышав треск веток у кого-то под ногами. «Может это Петр вернулся?» – пронеслось у нее в голове. Но это был не Петр, а Наталия, встревоженная двухдневным отсутствием Петра. Какие только вооруженные люди ни появляются в окрестностях, то и дело слышна беспорядочная стрельба, а из Караново, где воцарилось неопределенное и подозрительное затишье, доходят слухи об усиленном внимании немецкого командования к выращиванию тутового шелкопряда, говорят, во всех школах распространены приказы особо сосредоточиться на уходе за этими гусеницами, потому что, благодаря ним, будет изготовлено огромное количество парашютов, которые вскоре раскроются над Лондоном, Москвой, другими городами союзников. «Хорошо, что мы не остались в Караново», – с облегчением думала Наталия, поглядывая на своих детей. Школы перестали существовать как учебные заведения, теперь во все классы и остальные помещения немцы заселили гусениц, а ученики, освобожденные от изучения таблицы умножения, синусов и косинусов, получили задание кормить шелкопряда листьями тутовых деревьев, которые они обдирали по всему Караново и поблизости от него, довольные, что вместо уроков и выслушивания родительских замечаний могут целыми днями лазать по деревьям. Были забыты и грамматические правила, и уравнения, и домашние задания. «Задание номер один – тутовый шелкопряд, и сделать его не трудно!» – так с удивлением записал автор «Карановской летописи». Однако хотя окрестности Караново и многие улицы на его окраине изобиловали тутом, время шло и листьев стало не хватать: белые, толстые и прожорливые гусеницы пожирали их с невероятной скоростью.

Когда Петр наконец-то вернулся на хутор, грязный и голодный, Наталия не стала его ни о чем расспрашивать, но твердо решила не отпускать больше в Караново ни его, ни Вету, по крайней мере, пока не закончится эпопея с гусеницами. Так они остались тут все вместе и избежали некоторых из надвигавшихся бед, и именно поэтому автор «Карановской летописи» не упоминает никого из них, описывая историю под названием «Сегодня в Дирекции хлеба нет». Он отмечает, что «задание, воспринятое карановскими мальчишками как игра очень скоро превратилось в настоящий кошмар – гусеницы делались все прожорливее, они уже начали обволакиваться коконом, а раздобыть листья становилось все труднее».

«За попытки уклониться от выполнения этого задания и нанести, тем самым, вред гусеницам и Тысячелетнему Рейху – казнь!». Приказ немецкого офицера был краток и ясен: «Гусеницы не должны голодать».

– А дети? – спросила одна из учительниц. – Дети голодать могут? – и провела рукой по своему вспотевшему лбу. В тот же вечер из-за вопроса, который не следовало задавать, она из Караново исчезла. Это должно было стать предостережением, но жители Караново, взволнованные прекращением выдачи по карточкам кукурузного хлеба, предостережения не поняли. Написав объявление «Сегодня в Дирекции хлеба нет», германская Дирекция по продовольственному снабжению населения оставила людей без небольшой, но регулярно выдававшейся ежедневной порции кукурузного хлеба, а это означало голод. Сообщение о том, что сегодня хлеба нет, появлялось теперь каждый день, и как повернется дело в будущем, было неясно.

Дети, на грани голодного обморока, с трудом забирались на тутовые деревья и приносили гусеницам все меньше листьев.

– Гусеницы не должны голодать! – повторял немецкий офицер.

– А дети? Раз голодают наши дети, будут голодать и гусеницы, – произнес кто-то из горожан, и на следующий день в школе на всех партах с гусеницами появились записки: «Сегодня в Дирекции хлеба нет». А еще через день там не осталось больше ни единого листика. Гусеницы, которые уже начали обвивать себя шелковыми коконами, стали умирать от голода. А ведь совсем скоро коконы смогли бы превратиться в парашюты. Кто-то умышленно устроил акт саботажа. Кто? Немецкий офицер, которому было поручено расследовать случившееся, отметил, что эти «дикари» ничего не хотят понимать. Исчезновение учительницы должно было стать для них предупреждением. Но эти дикие люди не в состоянии делать выводы. Наполовину обвитые коконами гусеницы перестали шевелиться. Среди разложенных по партам веток тутовые шелкопряды покачивались в своих коконах, как в прозрачных гробиках. Мертвые.

Приказ выявить автора протестного призыва для строгого наказания был объявлен во всех классах, причем подчеркивалась желательность добровольного признания до полудня следующего дня.

Следующим днем была Страстная пятница, день Христовых мук на кресте во имя спасения всех человеческих душ. По распоряжению школьных властей в школу явились и дети, и учителя. Все молчали.

– Кто-то же это сделал? – немецкий офицер поднял руку в черной перчатке, а солдаты защелкали затворами винтовок. – Кто? Не будем терять время. Эй, ты! – рука в перчатке показывала на Милана из четвертого «Б». – Ты должен знать, чья это работа? Говори!

– Не знаю! – мотнул головой мальчик. Рука в перчатке потянулась в сторону Душана.

– Ты?

– Не знаю!

– У вас есть еще десять минут. Не найдется виновный, будет расстрелян каждый десятый. Вытряхните все из ранцев, посмотрим, у кого есть красные чернила. Все бумажки с надписью «Сегодня в Дирекции хлеба нет» были написаны красными чернилами!

С ужасом в глазах дети принялись вытряхивать ранцы, обнаружились кусочки мела, рогатки, стеклянные шарики, пуговицы, любовные записки, но ни у кого ни одной бумажки с крамольным текстом. Невероятно! Рука в перчатке снова поднялась. Неужели никто не скажет, кто спланировал преступное уничтожение тутовых шелкопрядов в отместку за то, что Дирекция прекратила выдачу хлеба по карточкам? Но теперь даже тонны листьев не смогут спасти шелкопрядов. Рука офицера поднялась к небу, осталось всего шесть минут.

И так Господь поднял руку и сказал: Да будет свет! И был свет. День первый!

Осталось пять минут.

Бог сказал: Да отделится земля от воды! И было так! День второй!

Солдаты стояли с оружием наизготовку, но все еще не стреляли. Рука в перчатке оставалась неподвижной, никаких сигналов. Она была вытянута и спокойна. Проходила четвертая минута, зерно отделялось от плевел.

Да отступят воды! сказал Господь. И было так! День третий.

Рука немецкого офицера оставалась в воздухе, а Бог сказал: Пусть будет светило на небе. И было так! День четвертый.

– Может быть, кто-нибудь все-таки вспомнит, кому именно пришло в голову обречь на голод и смерть шелкопрядов, разложив записки «Сегодня в Дирекции хлеба нет»? – переводчик снова повторил вопрос офицера. – Ты? – он показал на Ненада. – Что ты знаешь?

– Ничего! – заикаясь пробормотал мальчик.

«Офицер снова поднял руку», – написано в «Карановской летописи».

А Бог сказал: Пусть под солнцем появятся Божьи твари, рыбы в воде и птицы в воздухе, пусть плавают, пусть ползают, пусть летают, населяют землю и размножаются! И было так! День пятый! И пусть их никто не убивает, ибо и птицы в небе, и гусеницы в траве суть Божьи твари.

«В светлый весенний день ужас в глазах детей, стальной голос офицера и винтовки в руках солдат, – написано в «Карановской летописи», —производили впечатление чего-то нереального. Неужели они будут стрелять в детей!»

Ибо Бог сказал: Сотворю человека по своему образу и подобию, и дам ему власть над птицами в воздухе и зверями в лесах. И было так! День шестой!

Страх переселился из детских глаз в их тела, и эти тела дрожали как осины на ветру. Седьмой день Бог отдыхал. «Но солдаты не отдыхали». Автор «Карановской летописи» записал, что «офицер что-то сказал, и солдаты стали стрелять, не все сразу, некоторые колебались, упало несколько детских тел. Кто-то кричал, кто-то бросился бежать, в наступившей панике никто не мог сказать, сколько пуль достигло своей цели».

На этом месте тот, кто писал «Карановскую летопись», остановился и на странице появилось пятно, след то ли расплывшихся чернил, то ли слезы пишущего. Этого Наталия не знала. Но именно тогда она в первый раз увидела над болотом прозрачных белых птиц и поняла, что это парят над Караново души убитых ребятишек. Она опустилась на колени, перекрестилась и прошептала: «Несправедлив Ты, Господи Боже мой! Потому что будь это не так, ты защитил бы малышей, выжег бы огнем глаза злодеев и оставил их слепыми и одинокими блуждать по свету, не находя ни мира, ни покоя! А о твоей мудрости и праведности пусть мне никто больше не говорит, потому что не праведен ты, Господи Боже мой, и я больше не признаю твои дела!»

Перед глазами Наталии возникла картина: окровавленные тела исхудавших карановских детей, рука в перчатке и рука Господа, который не имел права позволять то, что позволил. Пусть ей больше никто не говорит, что ухо Божие все слышит, а око Божие все видит.

Почему же оно не слышало детские крики?

Почему не видело ужас в глазах детей?

Если оно когда и существовало, это око Господне, то теперь закрылось.

Поэтому тьма. Наталия Арацки вздохнула и поднялась. Решимость бороться за жизнь своих детей разлилась в ее душе как яркий утренний свет.

* * *

– После этого, отец, будет какой-то другой мир! – Вета продолжала заботиться об отце так, будто он ее ребенок или младший брат. – Война закончится, вернутся пленные, все будет по-другому! – говорила она, пряча от него алкоголь, пытаясь вытащить его из омертвения, которое все сильнее охватывало его с тех пор, как болото начало тонуть в осени. – Это будет новый, иной мир… – прерывала она разговоры Стевана с его второй или третьей душой, но Стеван не верил, что хоть что-то может стать таким, как было прежде. В тот новый, лучший мир вряд ли верил и Рыжик, хотя время от времени он замечал, что мир вокруг него меняется: головастики становятся лягушками, у маленькой белой цапли вырастают большие крылья, осока желтеет…

– С первыми морозами нам придется вернуться в Караново! Не обманывай отца, Вета! Мир не станет лучше, и ничего не будет таким же, каким было до войны. Это правда! К этой правде ты его и готовь… – как-то раз вспыхнула Наталия, а Вета с грустью в голосе спросила:

– Что ему до этой правды, мама?

Пристыженная Наталия склонила голову. Что правда, а что ложь, она и сама уже не всегда могла определить. После истории с тутовым шелкопрядом и решительного разговора с Богом Наталия почувствовала, что переменилась. Ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног, что она тонет, понимая, что не имеет права утонуть.

Вета чувствовала в матери перемену, но не знала как ей помочь. Может быть, можно опереться на Стевана, подумала она однажды, но тут же отмахнулась от этой мысли: Стеван не в состоянии помочь и самому себе, хотя и он смутно чувствует, что с Наталией и Петром что-то происходит. Знает ли об этом Вета, спрашивал он себя и не находил ответа, потому что если бы Вета и знала, она бы ему ничего не сказала, считая, что новые потрясения ему не нужны. Спрашивать Пантелию и Дойчина не имело смысла. Занятые перед приходом зимы сбором лесных орехов, съедобных грибов и кореньев, они жили жизнью хомяков, белок и полевых мышей. Дойчин все реже слушал голоса ангелов, а Пантелия почти не навещал козу.

– Что это такое? – удивился Стеван, увидев над болотом прозрачных белых птиц.

– Души карановских детей! – сказал старый Дойчин, удивив этими словами Наталию. – Разве вы не видите, что рядом с ними порхают души шелкопрядов, превратившиеся в бабочек?

Стеван их не видел, но зато из-за пьянства ему все чаще являлись белые мыши, снующие среди осоки и маленькие-маленькие человеческие головы, спрятанные на чердаке, которые с каждым мгновением становились все меньше и меньше, пока окончательно не исчезали в полумраке.

«Боже, что же это творится с отцом?» – спрашивал себя Петр. Он время от времени куда-то исчезал на несколько дней, а вернувшись иногда вытряхивал из рюкзака банки с консервами. Так продолжалось, пока Наталия как-то раз не сказала ему довольно резко:

– Мне не нужна краденая еда, сынок! Кем только ни были Арацкие, но только не убийцами и ворами…

– Мама, это военные трофеи! – побледнел Петр. – На такое имеют право и Арацкие… – улыбнулся он, и она поняла, откуда взялись винтовки, спрятанные под камышовой крышей и почему именно в те дни, когда Петра нет на хуторе, взлетают в воздух склады немецких боеприпасов. То, в чем он участвовал, хотя бы отчасти взыскивало с оккупантов за погибших школьников, но все равно Наталия чувствовала, как все внутри у нее холодело при мысли о том, что вместе со складами боеприпасов на воздух мог взлететь и Петр, так же как его дед при появлении в Караново первых танков.

Больше она его ни о чем не спрашивала, а он ничего не говорил.

На болото медленно и торжественно вступала осень. На восточном фронте немцы терпели поражение за поражением.

* * *

Было ли об этом известно в Караново, автор «Карановской летописи» не сообщал. То ли из-за пресыщенности войной, то ли по каким-то своим личным причинам и Данило Арацки в тающей темноте семнадцатого этажа нью-йоркского отеля тоже не мог этого вспомнить. Но зато у него из головы не выходили стрекозы и маленькая белая лягушка в заполненном водой подвале. Если только историю про белую лягушку Вета не выдумала для того, чтобы заставить наконец его спуститься в подвал, темноты которого он боялся больше, чем огня или уколов.

– Да ладно, Рыжик! – смеялся Петр. – Белых лягушек не бывает! – и тут спустился в подвал и крикнул. – Бывает! Только трус не пришел бы сюда посмотреть на них!

– Я не трус! – Данило Арацки увидел себя, как он, маленький и дрожащий от страха, спускается по скользким ступенькам подвала, преодолевая свой первый детский страх. Кто только ни живет в подвале: и рогатые, и хвостатые, и волосатые, и голые, и липкие как улитка, и ледяные как змея, и невероятные как белая лягушка. Нет, Вета не обманывала. Белая лягушка, размером поменьше, чем обычные квакуши, сидела на первой ступеньке. Если это действительно была лягушка, а не превращенная в лягушку принцесса, заколдованная девочка или вила. Счастливый, что все-таки решился спуститься в темноту подвала, Рыжик позволил Петру положить ему на ладонь маленькую белую лягушку, настолько легкую, что она казалась невесомой.

– А теперь верни ее в воду! – Петр обнял малыша за плечи. – Ты доказал, что ты не трус. Арацкие никогда не были ни трусами, ни насильниками. Вот война кончится, будем с тобой строить новые города… – Петр нежно улыбнулся, и Рыжик почувствовал, как все его тело трепещет от счастья. Он преодолел страх, доказал, что не трус, но новые города он строить не хочет. Он пойдет по стопам доктора Луки Арацкого, над могилой которого не переставала разрастаться и испускать аромат желтая роза. Он будет лечить людей.

* * *

Перепуганный, скорее пьяный, чем трезвый, Стеван боролся с разъяренными голосами своих душ. Его страх рос, становясь все сильнее с наступлением осени. Убежденный, что при его рождении комбинация звезд на небе была самой неблагоприятной из всех возможных, Стеван метался между двумя желаниями – уйти и остаться. Наконец перевесило желание остаться на зиму на хуторе. Выждать. Хотя это означало, что придется жить с двумя сумасшедшими.

Теперь при спорах со второй и третьей душой Стеван чувствовал себя все более напуганным, независимо от того был ли он пьян или нет. Приближающаяся свобода не станет для него освобождением, если не вернется хоть кто-то из его солдат. Страх и стыд отца Вета чувствовала всем своим существом, но ни за что бы об этом никому не рассказала, чтобы не разжалобить отца и не разгневать мать – она воспринимала Стеваново невнятное бормотание о звездах и душах как способ устраниться от всех своих обязанностей – гражданских, родительских, супружеских. Прошлой зимой птицы замерзали на лету. Какой будет приближающаяся?

– Что нам делать с Даниилом, с близнецами, Стеван? Если они не умрут от болезней, умрут от голода и холода… – Наталия впервые в жизни почувствовала беспомощность перед жизнью, перед всем тем, что она несет. Стеван молчал. Он, похудевший, ссохшийся, ставший как будто ниже ростом, посоветовал ей что-нибудь продать, не веря, что все хоть сколько-нибудь ценное давно продано или отдано в обмен на еду.

Он просто не мог ей поверить. Богатые и могущественные, Арацкие не принимали слово «нет», но на этот раз все было именно так: нет, нет, нет! Облокотившись на стол, Стеван проводил все вечера, глядя на огоньки свечек, напоминавших ему о детстве, о летних школьных каникулах, которые он проводил на одном из хуторов деда Михайла Арацкого, пока хутора и все остальное не перешло в чужие руки. Крупный, веселый, синеглазый (может быть, цвет глаз у Петра именно от него?), Михайло повсюду, где бы ни оказался, распространял вокруг себя радость. Трудно было поверить, что молчаливый Лука Арацки, его сын, его плоть, кость и кровь: все, что было важно для Михайла, Лука презирал, и вместо того, чтобы расширять империю отца, взялся лечить бедняков.

* * *

Автор «Карановской летописи» несомненно восхищался Михаилом, пути которого тянулись от Караново до самого Белграда и даже дальше. Так же относился к Михаилу и Стеван. Всегда немного стеснявшийся отца, он трепетал от радости, стоило ему увидеть деда на одном из скакунов, единственная роль которых состояла в том, чтобы Михайло мог покрасоваться то на одном, то на другом, что любил делать и он, Стеван, много лет спустя. В детстве же, когда ему не было и семи лет, он, несмотря на решительный протест Луки, получил от деда в подарок белого жеребенка.

– Смотри, Снежок! – воскликнул мальчик, увидев его в первый раз, сам того не подозревая окрестив коня, который и спустя много лет, когда разорение дома Арацких стало уже очевидным, оставался самой большой его радостью.

Стевану было шестнадцать, когда Михайла Арацкого с двадцатью семью ножевыми ранениями, полученными в каком-то венском казино во время последнего из его многочисленных путешествий, привезли домой в черном гробу.

Что именно Михайло покупал и продавал по всему свету, автор «Карановской летописи» не сообщает, ослепленный его способностью соблазнять женщин и расширять свои владения – пашни, фруктовые плантации и хутора – настолько, что он сам точно не знал, где и что у него есть.

– Только земля остается, остальное уносит ветер… – говорил он, не жалея ни денег, ни себя для преумножения своей недвижимости.

Не сводя глаз с пламени свечи, Стеван пытался вспомнить лицо Михайла, но в памяти всплывали только улыбающиеся синие глаза и высокая стройная фигура. Но слова деда, что он родился под счастливой звездой, Стеван запомнил.

В последний, самый трудный час счастливая звезда Михайла изменила орбиту, свернула совсем в другую сторону, предала его. Он, так же как позже и его внук Стеван, верил и в силу воздействия звезд, и в их изменчивость в решающие моменты, когда все теряешь или обретаешь.

* * *

Стеван Арацки вдруг вспомнил большую голубую звезду над вагоном для скота, которая так же, как и его рота, двигалась на север, а на самой утренней заре, когда начало нарождаться солнце, последней исчезла с горизонта. Может быть, и Михайло Арацки видел ее перед тем, как блеснул нож и вокруг него сгустилась тьма?

Для Стевана Арацкого это осталось тайной, которую он воспринимал как проявление последней Божьей милости к уходящим. Будет ли так же, когда пробьет и его последний час? Блеск и тьма. Конец. Стеван Арацки содрогнулся и в тот же момент над болотом, в мерцании свечи увидел лицо Михайла, улыбающееся, живое, словно между часом его смерти и настоящим моментом, сейчас, здесь, на хуторе у болота, не пролетел целый людской век…

* * *

А потом перед глазами Стевана возник черный гроб. Закрытый. Может быть, потому он и не мог вспомнить мертвое лицо своего деда, что никогда его не видел. Похороны, как и ожидалось, были величественными. Третья жена Михайла, Аника, приходившаяся Луке Арацкому второй мачехой, и красавица Петрана хорошо знали, что Караново увидит и оценит каждый венок, каждый дукат, пожертвованный нищим и плакальщицам, каждую свечу, зажженную, чтобы душа покойного нашла путь в рай, каждого из многочисленных священников, прибывших проводить на тот свет самого могущественного человека Караново, Бачки, Срема и Баната.

Немудрено, что в памяти людей сохранилось, что Михайло Арацки был единственным из всех когда бы то ни было похороненных жителей Караново, которого отпевали семь священников, приехавших чтобы придать величие уходу из этого мира человека, который знал не только как преумножать дукаты, как превращать их в нивы, дома и безумные гулянки от Караново до Вены. Но об этом, другом, в семье Арацких молчали, хотя ходило много слухов о том, скольких красавиц и в Сомборе, и в Сегедине, и в Вене повалил Михайло Арацки.

Эти слухи просуществовали гораздо дольше, чем богатство, которое Михайло Арацки приобрел без особых усилий, да даже и без большого желания что-либо приобретать. И это дало пищу для появления еще одной легенды: Михайло Арацки родился не в обычном, кровавом последе, а в золотом, и постоянно носил его с собой, пока, торгуя по всей Европе, швырял деньги на женщин и карты. Высокий, красивый, роскошно одетый, он притягивал женщин с такой роковой силой, что, может быть, не зря болтали, что он никогда не платил женщинам, с которыми предавался блуду. Платили они. Ему.

Особенно потрясла Караново одна из таких историй, героиней которой была жена некоего графа из Сегедина, которую Михайло Арацки выиграл у графа в карты, после того как тот, проиграв состояние, поставил на кон жену, собаку и коня. И проиграл.

– Наверняка какая-нибудь уродина, – сказал Михайло, выиграв. Но все знали, что это бравада. С той женщиной его многие видели и до судьбоносной встречи за карточным столом.

С ней, своевольной, красивой и высокомерной, Михайло уехал в Вену, а из Вены вернулся домой с двадцатью семью ножевыми ранами. В гробу.

Что было дальше с золотым последом, Стеван так никогда и не узнал. Лука узнавать и не собирался, а вот Аника и Петрана долго его искали и в конце концов пришли к мнению, что ее украла та самая сегединская графиня и по незнанию или из пакостности выбросила в реку. Камердинер Михайла утверждал, что ничего об этом не знает, и даже не знает, действительно ли существовал золотой послед, в этом он клялся всем живым и неживым, что есть на том и на этом свете, но Аника с Петраной ему не верили.

«А, может, Михайло родился с золотым пальцем?» – подумал Стеван, ведь все, к чему бы он ни прикоснулся, превращалось в золото, и такого в семье Арацких не бывало ни до него, ни после.

* * *

В комнате, пестревшей светом с соседних зданий, Данило Арацки вспомнил тот отрывок из «Карановской летописи», который рассказывал как после смерти Михайла «его состояние начало крошиться, словно его обкусывают черти». Несмотря на все усилия Аники, исчезали кони и экипажи, приходилось продавать или отдавать за долги хутора и виноградники, пахотные земли и луга, и так до тех пор, пока не остался только дом в Караново и заброшенный хутор на болоте между двумя рукавами мертвой Тисы.

Последние слухи о запрятанных где-то богатствах Михайла сошли на нет после того, как из Вены вернулся его единственный сын, с дипломом врача в кармане и спокойным, благородным выражением лица. Высокий, светловолосый, доктор Лука Арацки унаследовал мужскую красоту Михайла, правда более мягкую, задумчивую и грустную. Словно отец и сын разделились на огонь и воду: Михайло укрощал женщин и коней, преумножал дукаты и нивы, Лука же старался как можно меньше брать за свой труд и много молчал, демонстрируя какую-то аристократическую незаинтересованность в деньгах и всем, что они приносят.

* * *

«А было ли между ними когда-нибудь понимание?»

Следя за нитью судьбы семьи Арацких по «Карановской летописи», Данило Арацки понял, что отец и сын редко бывают близки. Близость между дедом и внуком возникает гораздо чаще, как будто для близости нужно пропустить одно звено в цепи существования. «Так же будет и у нас с Дамьяном?» – спрашивал он себя.

У Михайла не было времени задавать вопросы, хотя и ему не удавалось понять своего сына, для которого он скупал именья и земли от Караново до Вены, убежденный в том, что деньги это громадное человеческое заблуждение. В конце всего остается только земля и все, что ты в нее посеял. Он удивлялся тому, что люди за бумажки, за банкноты, по сути дела, за ничто отдают виноградники, коней, фруктовые плантации, нивы, все, что родит плоды и позволяет человеку понять причины своего существования на земле. Необработанная, запущенная земля вызывала у Михайла гнев, граничащий с приступом безумия. Плодородные нивы и плодовитые женщины были тем, чем он более всего и сокровенно наслаждался, глубоко несчастный, что его жена Бояна, родив Луку, заболела, потеряла надежду когда бы то ни было снова понести и тихо, словно крадучись, ушла из этого мира.

Ни красавица Аника, ни Мара – она была женой Михайло до Аники, – на которых он женился не оттого, что ему нужна была жена, а потому что надеялся услышать, как дом Арацких наполнится детскими голосами и смехом, не родили и мышонка.

Ожесточившийся, Михайло воспринял это как месть судьбы, которая всегда одно дает, другое отнимает, или как проклятие обманутых мужей, чьи жены прыгали в его постель как лягушки в воду, рожая после крупных, синеглазых детишек, чьим отцам очень быстро становилось ясно, кто их настоящий отец.

Чтобы умилостивить Бога, дьявола, кого угодно, он каждому из своих слуг, у кого рождался первенец, дарил дом с приусадебным участком. Надеясь на целебные минеральные воды, он посылал сначала Мару, а потом Анику на курорты, привозил к ним врачей и знахарей, но все безрезультатно. По двору, на котором Михайло в своих мечтах видел гурьбу играющих ребятишек, прохаживался и рассматривал травинки и насекомых один его молчаливый сын Лука.

«Женю его на самой красивой девушке из семьи, где детей не пересчитать!» – зарекся Михайло Арацки, и был настолько неосторожен, что о его зароке стало известно Луке Арацкому.

– Я женюсь на той, на которой сам захочу жениться, и только после того, как закончу медицинский факультет в Вене. А, может быть, и вовсе никогда не женюсь! – сказал Лука Арацки, впервые в жизни восстав против желания отца.

К общему замешательству, Михайло не сказал ни слова. В ужасе от того, что сын может исполнить свою угрозу, он вспомнил слова Луки, что в каждом мужчине кроется, по крайней мере, один черт, а в любой женщине их целая стая, которая никогда не успокаивается.

Возможно, именно по этой причине Петрану Михайло Арацки принял без сопротивления и ворчания, довольный, что Лука выбрал самую красивую из всех женщин, и одновременно ужасаясь тому, что именно эта, самая красивая, была последним отпрыском в семействе, где до нее рождались одни калеки, которые быстро умирали. Даже у дальних родственников Петраниных родителей не было детей, но зато среди них было много психически не вполне нормальных и самоубийц.

– Если у тебя когда-нибудь и родятся дети, – сказал он сыну накануне венчания, – ты должен будешь растить их как цыплят, вылупившихся из золотого яйца, чтобы не знали ни болезней, ни страданий!

Лука Арацки только молча улыбнулся, ни словом не упомянув Петране об опасениях отца, потому что и сам боялся, что она, такая какой была, откажется иметь детей. Однако красавица Петрана быстро рассеяла страхи свекра, родив мальчика, Стевана, весом почти в пять с половиной килограммов, благодаря чему стала некоронованной королевой Караново.

Не было такого ее желания, которое не исполнил бы Михайло, каких бы трудов ему не стоило раздобыть или сделать именно то, что она пожелала.

После рождения Стевана он распорядился надстроить фамильный особняк Арацких еще на один этаж, перестроить и украсить главный вход, купить фортепьяно, персидские ковры и мебель из венского дворца, владелец которого разорился и был вынужден продать и сам дворец, и все, что в нем было. Михайло Арацки был готов купить даже дворец, разобрать на части и перевезти в Караново при условии, что Петрана родит еще хотя бы одного ребенка.

– Можете купить мне хоть всю Вену! – сказала Петрана. – Рожать я больше не собираюсь.

По выражению ее лица Михайло понял, что сноха от своего слова не отступит, но все равно не перестал задаривать ее роскошными платьями и шляпами, такими, каких не было ни у одной женщины в Караново. Он гордился ее красотой, а еще больше тем, что она родила ему внука, о силе, уме и красоте которого заговорили по всей Австро-Венгрии, когда Михайло начал брать Стевана с собой в свои загадочные поездки.

* * *

Так будущий судья Стеван Арацки в шестнадцать лет познакомился с игорными домами, с местами, где заключают сделки купли-продажи, с театрами и с борделями Сегедина, Будапешта и Вены, понял, что мир полон чудес, а женщины это самое необъяснимое и самое чудесное чудо на земле. Смерть Михайла застала его в Караново, учебный год еще не закончился. Михайло брал его с собой в поездки только во время летних школьных каникул, используя это как возможность познакомить внука не только со свободными нравами европейских городов, но и показать ему что собой представляют хутора, сельские корчмы, спаривание жеребцов с кобылами, жизнь деревенской детворы, от уха до уха перемазанной ягодами шелковицы.

– Если уж ты решил стать судьей, то должен знать, что все они пойдут к тебе, чтобы ты решил, кто виноват, а кто нет! – Михайло, который по своему сочувствовал Луке Арацкому, уже видел своего внука Стевана верховным судьей и мужчиной, волнующим каждое женское сердце, он хотел подготовить его к тому месту, какое он займет в жизни и рассказывал об известных юристах, судьях и сенаторах из семьи Арацких.

Когда Михайло привезли из Вены в черном гробу, с ножевыми ранами на всем теле и даже на лице, именно Стеван плакал по нему больше всех. У Аники и Петраны для слез времени не было, потому что со всех сторон слетелись кредиторы, да и хлопоты, связанные с похоронами, легли на их плечи. До глубины души встревоженный тем, что его сын пойдет по стопам Михайла, доктор Арацки проводил дни и ночи в больнице.

«Все же ему удалось взять со Стевана клятву, что тот никогда ничего не купит и не продаст!» – записал автор «Карановской летописи». А когда семья возвращалась с кладбища, похоронив Михайла под отпевание семи священников, клятва была повторена еще раз. Без особой на то нужды! У Стевана не было никакой склонности к торговле, и в будущем ей тоже неоткуда было взяться.

– Все равно, поклянись! – сказал Лука Арацки. – И знай, в золоте кроется дьявол, а где дьявол, там нож или яд. Запомни это, Стеван… – повторил он просьбу, на что Петрана громко рассмеялась, уверенная, что Стеван никогда ничего не купит и не продаст, не потому, что этого не хочет, а потому что не умеет.

Аника с удивлением посмотрела на нее, и Петрана тут же прекратила смеяться, поскольку пока в дом не пришла Наталия, Аника была единственной особой, чье мнение Петрана уважала.

А когда порог дома Арацких перешагнула Наталия, этот дом уже лишился и блеска, и красоты, которые способствовали тому, что красавица Петрана согласилась выйти за доктора Луку Арацкого, хотя с первого взгляда поняла, что он не будет тем мужем, который сможет исполнить все ее желания и удовлетворить все потребности.

– Хоть ты и не родился в золотом последе, поклянись! – Лука Арацки обнял сына за плечи и заставил еще раз повторить зарок, что не будет ничего ни продавать, ни покупать, удивленный загадочным молчанием Стевана. «Нет ли на его пальцах золотой пыли?» – подумал он и посмеялся над самим собой.

* * *

Уставившемуся на огонек свечи Стевану Арацкому вдруг привиделся блеск золотой пыли на пальцах Рыжика, пыли, которую иногда можно увидеть на пальцах тех, кто родился в золотом последе. Чушь! Рыжик родился так же, как и все другие дети, хотя вполне можно допустить, что золотая пыль с пальцев Михайла Арацкого через два поколения осела на пальцах Данилы. Поэтому и волосы у него так пламенеют! А вдруг это предсказывает новые пожары?

* * *

В тот второй год войны под окнами дома Арацких в Караново постоянно и равномерно раздавались шаги Ганса Мюллера, а, может, какого-то другого немца: семь вперед, семь назад и снова… Но война несомненно шла к концу. Спрятавшийся в каморке на чердаке дома в Караново, Стеван вдруг неожиданно приободрился и поверил, что не все потеряно. Когда война окончится, его солдаты вернутся, если хоть кто-то остался живым, ведь кто-нибудь должен был выжить, и он подтвердит, что Стеван Арацки никого не предавал, что он просто воспользовался случайной возможностью и выпрыгнул из поезда на свободу. Если можно назвать свободой жизнь в комнатенке размером два на три метра, где он со дня возвращения с хутора с ужасом, проникавшим в самый мозг его костей, считал шаги немецкого солдата: семь вперед, семь назад, ожидая момента, когда раздастся стук в его дверь… содрогаясь от вида горящих глаз Ганса Мюллера, постоянно ищущих Вету…

* * *

Остальным членам семьи Арацких было не до размышлений о свободе. Наталия все реже выходила из дома, воспринимая взгляды соседей и друзей как вопросы: «До каких пор будет скрываться судья Стеван Арацки? Почему он скрывается? Ничего удивительного в том, что он скрывается от немцев и доносчиков, он дезертир, беглый пленный. Но почему он скрывается от родственников и друзей, если он не виновен?»

«А дело в том, что он виновен! Он повел безусых юнцов воевать и позволил немцам без единого выстрела взять их всех в плен. А потом сбежал, спасшись от лагеря или расстрела. Только он один. Капитан последним покидает тонущее судно. Он сбежал первым!»

Наталии, Петру и Вете взгляды и невысказанные обвинения казались падающими на их головы каплями растопленного свинца. А тяжелее всех переносил это маленький мальчик, будущий доктор Данило Арацки. После возвращения с хутора он избегал всех, даже самого себя.

* * *

Прислушиваясь на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля к каплям, падающим с навсегда мокрых волос Веты, Данило невольно перенесся в третий год войны и увидел себя, малыша с натянутой до бровей шапкой, под которой он прятал свою огненную шевелюру, чтобы не привлекать дьявола и не притягивать молнии. Стоя рядом с оградой особняка Арацких, он смотрел в небо, где кружились снежинки, напоминавшие танцующих мотыльков или крохотных снежных фей.

Холода, которые заставили их переселиться с хутора в Караново, пришли в тот год необычно рано, предвещая снег, который завалит улицы и дома. Жители Караново ждали его со страхом. Все. За исключением детей, которые уже сейчас вытащили на свет божий санки и коньки, и Данилы Арацкого, запомнившего ту зиму как настоящий ад.

Ветер гнал по темному синему небу первые снежинки, хлестал по лицам прохожих, острозубый и резкий.

Людям казалось, что дикие порывы ветра вызывали крутящиеся в небе хвосты дьявола. И когда эти хвосты запутывались, из их клубка вылетали дышащие ядом молнии. Тот, кто попадал в волну этого дыхания, сгорал, становился черным, а душа его летела прямо в ад, где ей суждено мучиться до тех пор, пока из-за облаков не появится девятое солнце.

– Как выглядит это солнце? – спросил Рыжик у матери, Наталии. Она велела не говорить глупости. – Девятого солнца не бывает. – Взъерошив ему волосы, Вета утешила его словами, что девятое солнце не важно. Даже одно, это, на хуторе своим жаром заставляет рыб и лягушек искать укрытия, убивает бабочек и комаров.

– А когда его не стало, мы оттуда ушли! – сказал задумчиво Рыжик. – А что стало с птицами и стрекозами, Дойчином и Пантелией? Они не съедят кошку, если начнется голод? А друг друга они не съедят?

– Ну, Рыжик, что за ерунда лезет тебе в голову! Иди-ка домой, что-то холодно стало! – Вета взяла его за локоть, но мальчик вырвался и снова прислонился к ограде, страдая из-за того, что никто из мальчишек, играющих в глубине улицы, не обращает на него внимания.

Так было и вчера, и позавчера, и в каждый из прошедших долгих дней с тех пор как они вернулись с хутора и пронесся слух, что капитан Стеван Арацки бросил на произвол судьбы всех своих солдат.

Только чудо могло бы изменить поведение мальчишек, Рыжик это чувствовал. Только чудо могло заставить их принять его в свою игру. А вдруг хвост дьявола в небе может стать таким чудом? Рыжик понуро повернулся в сторону своего дома и заметил, как за окном мелькнула чья-то тень. Как-то раз, разговаривая с ним о смерти, дед просил его не грустить, тогда, потом, когда его примет земля. Невидимый, он по-прежнему будет рядом, даже тогда, когда Рыжик не будет на это надеяться, то в виде отблеска солнца, то как неясная тень за окном. Вдруг это он вернулся? Рыжику хотелось побежать, проверить свое предположение, но точно так же хотелось ему присоединиться к играющим мальчикам.

В тот третий год войны в Караново появились новые, до тех пор неизвестные игры. Одна из них была игрой «в рабов». Рабов было столько, сколько игроков, минус судья и два стражника. Но стражники, так же как и рабы, подчинялись судье. Судья мог все, и его авторитет был непререкаемым, раба, который отказывался его послушаться, исключали из игры, и он становился отверженным. Отверженного любой из игроков имел право толкнуть, плюнуть в него, бросить камень, и так до тех пор, пока тот, поклявшись, что будет послушным и понесет двойное наказание, не доказывал этим, что достоин снова быть принятым в игру. Однако и после того, как его принимали обратно, на нем еще долго оставалась печать презрения. Поэтому «непослушные» были редкостью, хотя игра продолжалась изо дня в день, из месяца в месяц.

Каждого игрока символизировал поставленный вертикально камень с его именем. Камни были расставлены кру̀гом, вокруг судьи, который бдительно следил и за движениями игроков, и за результатом броска шара. Каждый игрок имел право только один раз бросить шар, а каждый сбитый камень означал рабство для того, чье на нем было имя. После того, как каждый из игроков бросит шар, тот, чей камень остался не сбитым, становился судьей, прежний судья переходил в стражники, а после следующего круга в рабы. Правила игры были жесткими и ясными. Наказание определял победитель, но никто не бунтовал и не хотел отказаться от участия в игре, тем более, что в зависимости от везения или ловкости, каждый раб мог стать судьей, а каждый судья рабом.

Игра начиналась с восходом солнца и заканчивалась с наступлением комендантского часа. Стражники, рабы и судьи сменяли друг друга в бесконечном круговороте.

Стоя у окна, Наталия Арацки видела, как Данила направляется в глубину улицы, маленький, худой, в шапке, под которой спрятаны, чтобы не притянуть несчастье, его огненно-рыжие волосы. Она видела расставленные кру̀гом камни и кусок низкого серого неба, подпираемого голыми ветками, на которых расселись вороны, предсказывая своим карканьем длинную голодную зиму. Наталия вздохнула. Данило вышел из дома голодным. А вернется еще голоднее. Спасения можно ждать только от Петра, может быть, ему удастся поймать рыбу или дикую утку, разбив на реке лед, который уже начал схватываться вдоль берегов.

* * *

На Стевана рассчитывать не приходилось – вернувшись с болота, он только и делал, что смотрел в рюмку с ракией, и ему мерещились белые мыши, превращающиеся в немецких солдат, которые вот-вот поднимутся на чердак и уведут его туда, откуда нет возврата. Звездные карты, которые он изучал на хуторе, лгут. Траектории движения звезд при его рождении пересеклись зловеще, но Стеван не видит свою смерть в местах этих пересечений, он видит ее в осуждающих взглядах родственников и соседей. Если бы хоть кто-то из его солдат выпрыгнул вслед за ним из вонючего вагона для скота, у него был бы свидетель того, что его бегство просто счастливая случайность, а вовсе не предательство.

Но ни один из них не выпрыгнул, ни один не вернулся, ни один не дал о себе знать семье или друзьям. Поэтому во взглядах всех жителей Караново застыл вопрос: Где наши братья, наши сыновья, отцы, мужья? Как так, что вернулся только ты один?

В конечном счете, на хуторе, среди зарослей осоки ему было лучше, чем в Караново, где прямо под окном звучат шаги немецкого часового: семь вперед, семь назад. И снова! Но ни на хуторе, ни в Караново Стеван Арацки не замечал, что Рыжик все больше худеет, превращается в собственную тень, что он постоянно голоден и постоянно слышит, как отец упрекает всех в непонимании: с хутора не следовало возвращаться в Караново, а, может быть, не нужно было бежать и из того вонючего вагона.

От звезд зависит судьба мира, ход истории, все это безумие, в которое они втянуты без всяких на то причин …

Стеван во сне громко стонал. Рыжик вытягивал руки, словно защищаясь от этого стона, ему снились раздувшиеся тела мертвецов, плывущие вниз по течению Тисы, синяя муха, огромная и волосатая, как овца, и две сердитые звезды Стевана, которые кричат друг другу: «Ты движешься под моим углом! Каким еще углом? Есть только семь шагов вперед, семь назад, и снова! Успокойся!»

* * *

Над болотом и Караново сгущался туман, а потом, в тот страшный третий год войны снег засыпал хутор, и они вернулись в Караново.

* * *

На семнадцатом этаже нью-йоркского отеля Данило ощутил ужас, смешанный с тяжелыми запахами, исходившими от незнакомой женщины. Нет, они не ушли! В углу, за спиной Веты ему смутно виднелась маленькая фигура его матери, а рядом воздушная тень, которая могла принадлежать только Луке Арацкому. От него после грохота взрыва и вспышки пламени остался только дым, и тем не менее он не мог не вернуться.

* * *

«Мертвые всегда возвращаются к тем, кого любили!». Это Рыжик знал еще тогда, когда стоял, прислонившись в ограде, и смотрел на игру мальчишек в глубине улицы. Потом один из них крикнул: «Смотрите, кто пришел!». Но никто не обратил на него внимания. Нет, он им не нужен, даже для того, чтобы собирать камни, пусть валит отсюда, среди них нет места для сына Стевана.

Данило Арацки видел себя как при двойной экспозиции – и нынешнего, и того, в детских ботинках, прислонившегося к металлической ограде, из которой в его тело струится ледяной холод. За окном дома Арацких все еще парит та самая тень. А вдруг это все-таки вернулся дедушка? Маленький худенький сын Наталии Арацкой почувствовал, что по его щекам текут слезы. Наталия, прижавшись лицом к стеклу, увидела: мальчишки как всегда играют, Данила смотрит. Что с ним, что он так понурился?

Вытянувшись в струнку, один из игроков постарше готовился бросить шар. Жилы у него на шее напряглись, он задержал дыхание. Данило почувствовал эту задержку и в своей груди, ему показалось, что вокруг него сужается круг, обозначенный как концентрационный лагерь для непослушных игроков, для тех, кто проигрывает.

Взгляды игроков были напряжены, глаза блестели, если тот, кто сейчас бросит шар, промажет, каждый из игроков обязан как можно сильнее стегнуть его прутом. Придется постараться, никуда не денешься. Каждый, чей удар покажется судье слабым, получит десяток ударов изо всех сил. Поэтому все стараются, нет такого раба, который решился бы ослушаться приказа. Тот, кому сейчас бросать, видимо, думал именно об этом, он замахнулся изо всех сил, между бровями у него появилась морщинка.

Долгий-долгий момент Данило видел, как он стоял, словно окаменев, потом наклонился вперед и как бы всем телом бросил камень. В синеющем воздухе лица мальчиков серы, сосредоточены на полете шара: попадет, не попадет, может, все-таки не в мой камень…

Однако бросавший ни в чей камень не попал, напряжение разрядилось вздохом облегчения. Каждый из игроков взял по пруту, они лежали под стеной дома. Промахнувшийся игрок вышел на середину круга, обозначенного как место наказания, повесил голову и на него посыпались удары. Дрожа как в лихорадке Рыжик увидел, что тот, кого наказывали, закрыл лицо руками, повернулся к судье и сказал:

– Я больше не могу…

– Тогда выходи из игры! – строго произнес судья. – И больше сюда не суйся…

* * *

Данило Арацки видел себя, маленького и мелкого, как воробей, дрожащего, стоящего на месте наказанного и говорящего:

– Примите меня!

Выкрики и пинки предыдущему игроку разом прекратились. Взгляды всех мальчишек обратились к Даниле, сыну Стевана, и в гробовой тишине он услышал голос судьи, который протягивая ему камень сказал:

– Запомните все, Данило, сын Стевана, сам попросил об этом! – голос судьи звучал торжественно. Потом он написал на камне Данилово имя. – За все, что может быть дальше, я не отвечаю…

Что подразумевалось под этими словами? Данило почувствовал, что его сердце бьется в горле, а коленки слабеют. Он подумал: самое лучшее было бы сбежать, а потом: сбегают только трусы.

Краем глаза Данило заметил на почерневшем от влаги заборе отряхивающего мокрые перья воробья. Если воробей взлетит, его камень не упадет. А что, если не взлетит? Воробей взлетел. В тяжелом, холодном небе он делался все меньше и меньше, все дальше, вот его больше и не видно. Тот, что сейчас бросает шар, промахнется, как только что промахнулся и судья, из всего круга осталось стоять только два камня. Один из них – его, Данилы. Тот, кто бросает шар промахнется, ведь воробей улетел, если конечно это был воробей, а не притворившийся воробьем дьявол. Одним движением руки дьявол может направить шар прямо в его камень и превратить Данилу в раба. Дьяволы могут все, и они повсюду. Может быть, и в шаре скрючился один из них, просто его никто не видит. Дьявола, которого обнаружили в собаке соседей, убили, убив собаку.

Но как переубивать всех дьяволов?

* * *

В Даниле Арацком вздрогнул бывший мальчишка, и он почувствовал как малыш с серыми глазами и рыжими волосами, как и он нынешний, трясется от страха, следя за полетом шара. Еще немного, еще совсем немного и попадет в цель. Попал! Ударил в камень. Можно было и не смотреть, чье имя написано на камне. Вокруг него начало сжиматься кольцо запыхавшихся игроков, его, в мертвой тишине, без слов теснили к месту наказания. Точно так же, не произнеся ни единого слова, начали бить. Только тогда, когда Рыжик под ударами упал на землю, раздался голос судьи:

– Ты сам этого хотел, Данило, сын Стевана! Мы все будем твоими судьями. Говори, Душан, какое наказание для Данилы ты предлагаешь? Твоего брата Стеван Арацки повел воевать. Твой брат не вернулся.

– Плюнуть на это дерьмо, и пусть проваливает! – сказал подросток, сосед из ближайшего к Арацким дома и покраснел.

– Все слышали Душана? – медленно, чуть нерешительно проговорил судья, делая вид, что не знаком с тем, кого они сейчас наказывают. – А ты, Джордже, какое наказание предлагаешь для Данилы, сына Стевана, ты? Твой отец был солдатом в роте Стевана Арацкого. Твой отец не вернулся.

– Пусть встанет на колени Данила, сын Стевана, и пусть на четвереньках, как пёс, возвращается к себе домой…

– Все слышали Душана и Джорджа? – Судья поднял руку. – Что предлагаешь ты, Боривой? Твой отец не вернулся. Он убит при попытке к бегству, а Стеван по-прежнему живет. Как ты наказываешь Данилу, сына Стевана?

– Пусть ходит на четвереньках и кричит: «Мой отец предатель, мой отец убийца, мой отец гад!» Пусть так кричит! – одним духом выпалил Боривой, а по его щеке скользнула слеза.

Данило затрясся, судья схватил его за плечи и стал пригибать к земле, повторяя:

– Ты слышал Данило, сын Стевана? Чего ждешь?

– Я не собака и не стану ходить как собака! – произнес Данило еле слышно, попытался выпрямиться, но удар кулака свалил его сначала на колени, а потом на землю. В него полетели камни, и мир вдруг стал красным и потерял равновесие. Тщетно пытался он подняться: красная земля забивалась ему в рот, красное небо било в лицо, он слышал собственный громкий крик.

* * *

Такой же крик вырвался из его горла, прорвался как нарыв, и тогда, когда он стоял на берегу Голого острова, спрашивая себя, какую груду камней перенес Петр с одного места на другое, проходя через шпалеру заключенных с прутьями в руках за то, что не достаточно искренне покаялся и не выдал имена «врагов народа», с которыми встречался, не признал свою вину.

В сумраке, который окутывал и камни, и море, и страшную пустоту Божьего мира, все то, что любил, и все то, во что верил Данило Арацки, представилось ему прахом и ложью. Око Божие угасло. Если Петр, инвалид с одной ногой, действительно попал на Голый остров, то пройдя через шпалеру лагерников с прутьями в руках, в живых он остаться не мог.

Под порывами ветра с Велебита, которые приносили запах соли и крики чаек, в населенной призраками пустоте, Даниле Арацкому показалось, что в сумраке он видит брата, который спотыкается и падает, так же как в игре «в рабов» падал сам Данила, падает, но не признает вымышленную вину и не лижет руки того, кто бьет его изо всех сил. Он верит в то, чему его учили, и будет верить до последнего вздоха. Никто из Арацких даже в самых страшных мучениях не отрекся от святого защитника Архангела Михаила. Точно так же и он не отречется от Первого Человека Социализма. Вера Петра тверда, тверд и сам Петр.

Данило стоял на прибрежной скале, на которой, возможно, стоял и его пропавший брат перед тем, как навсегда исчезнуть среди крабов и рыб, так и не узнав, что тот, с именем которого умирали заключенные Голого острова, был первым человеком, благодаря которому точно такие же лагеря покрыли огромную территорию от Казахстана до Колымы.

Под порывами ледяного ветра, пронизывавшего его до мозга костей, Данило Арацки почувствовал, что от крика рвутся на части его легкие, что в первый раз после «игры в рабов» в Караново он слышит собственный вопль, насмерть перепугавший рыбака, который согласился тайком свозить его на Голый остров.

* * *

Третий страшный крик вырвался у Данилы, когда он прыгнул на подножку поезда, идущего в Германию, спасаясь от себя, от Марты, от заговора, который плели против него в больнице до того как пожар не стер с лица земли ее сырые палаты с зарешеченными окнами, вызывавшими ужас и у больных, и у персонала.

Накануне экзамена по психиатрии Данило Арацки с группой студентов прошел по лабиринтам бывших княжеских конюшен, превращенных в прибежище для душевнобольных. Ад, вероятно, показался бы просто чистилищем по сравнению с клиниками Губеревац и Топоница.

В то душное, влажное, длинное лето, занимаясь, главным образом, пациентами с шизофренией и паранойей, доктор Данило Арацки неоднократно имел дело с людьми, спасшими мир от неминуемой гибели, с пророками, королями и королевами без королевства, с Лениным, с несколькими прославленными футболистами, со Сталиным и тремя его двойниками – благодаря двойникам не удалось ни одно покушение на вождя мирового социализма, от бомб и «коктейля Молотова» всегда погибали они.

Чем была болезнь для каждого из пациентов – адом или разновидностью утешения – понять было невозможно. Тем не менее эти три летних дня среди тех, кто считал себя принцессами, военачальниками, императорами, лауреатами Нобелевской премии, сыновьями и дочерьми известных актеров, сохранились в его памяти навсегда, так же как и встреча с Ружей Рашулой и молоденьким больным, чья болезнь осталась для него тайной, а процесс лечения показался настоящей пыткой.

Со временем Топоница изменилась. Исчезли железные кольца, намертво закрепленные в бетонных стенах, цепи и смирительные рубашки. Почти не осталось королев, Сталиных и его двойников, но выросло число тех, кто утверждал, что тайные службы подслушивают их, используя в качестве антенн колючки на колючей проволоке и даже на кактусах, проникают в сны, крадут слова, вгрызаются в сердце и кишки. Отравляют.

Покинув Топоницу и Губеревац, он понял, что больные не изменились, болезнь осталась той же, а количество пациентов росло с годами, сменявшими друг друга так же быстро, как листаются страницы зачитанной книги. «Это что, моя жизнь?» До Данилы Арацкого долетела неизвестно где и когда сказанная фраза. «Это что, моя жизнь?» – спросил у него молодой парнишка, почти подросток, который как-то раз между двумя осмотрами психиатра увидел всех своих предков в виде золотой пыли, рассыпанной по небу, а потом, услышав их голоса на ветру, понял, что это все, что от них осталось, все, что останется и от него. На веки вечные!

* * *

– Может быть, этот парень и не был сумасшедшим. Может быть, все мы лишь пыль в небе, голоса на ветру?

На семнадцатом этаже нью-йоркского отеля его как пуля в лоб свалил звук голоса Веты: – Подумай…

– Я думал! – хотел он сказать ей. Но прошлепав по лужам, натекшим на пол с ее роскошных волос, Вета исчезла, оказалась за пределами слышимости его голоса, так же как иногда в больнице исчезали те, кому он хотел помочь, достаточно опытный, чтобы знать, что возвращение в ту среду, где они прежде находились, также как и напоминание о том, кем они прежде были или могли быть, вовсе не обязательно сделает их счастливыми. Именно поэтому он все меньше старался вернуть их к времени перед тем, как они попали в больницу, к времени, которое, вероятно, и привело к тому, что они оказались там, где оказались.

* * *

Парнишка, спросивший: «Это что, моя жизнь?», изменил уверенность Данилы Арацкого в том, что люди живут не забвением, а воспоминаниями. Забвение Ружи Рашулы вселило в Данилу страх забвения гораздо больший, чем страх смерти.

Поэтому слова о том, что воспоминания равноценны яду, убивающему быстрее, чем укус змеи, произнесенные юношей, доставленным в больницу после того как он в парке напал на молодых женщин, так потрясли.

Да, было именно так – в самом конце рабочего дня полицейский привез в больницу парня, которого обвиняли в том, что он в парке пытался сунуть руку под юбки двум сидевшим на лавочке девушкам, при этом якобы спрашивая их невинным тоном: «Ты что, меня не помнишь? Мне кажется, мы с тобой знакомы?»

Девушки завизжали, вскочили, позвали полицейского. «Вот дуры!» —сказал им парень. Он же не змею им сунул под юбки, а всего лишь мизинец своего брата Томы, который так играл. А эти глупышки не поняли, бросились бежать, оставляя следы каблучков в подтаявшем на жаре асфальте, наверное, и от его ног тоже оставались следы, когда он пустился за ними вдогонку, а в голове его прыгали цифры. Если от правой колонки отнять левую, что получится? Не может быть, что он этого не помнит! Раньше он знал, а теперь забыл. Забыл из-за жары. В полдень, посреди длинной-длинной, разморенной жарой улицы и Святой Петр забыл бы ключ от врат рая, так почему же и ему было не забыть колонки цифр, хотя вообще-то это не колонки, а стадо овец, за которым бредет какой-то мальчик. Смотри-ка, да этот мальчик – он сам, только в башмаках взрослого мужчины.

Уставившись на башмаки, он не замечал, что вокруг него собирается толпа народа, из-за чего стадо овец вдруг куда-то делось. Он снова один. Прислонившись к стене, он от удивления широко раскрыл глаза, наблюдая, как пальцы его левой руки нежно поглаживают пальцы правой. И тут же понял, что то, что поглаживает левая рука, это не пальцы правой руки, а головки его братьев, тогда, когда их, ребятишек в домотканых рубашках, вместе с овцами на куски разнесла бомба. Не поэтому ли глаза у них такие же по-детски чистые, светлые и подвижные, как у детенышей ящерицы?

Под подозрительными взглядами прохожих он поднес правую руку к глазам и тут же убрал.

Мужчина, сидевший на скамейке напротив, подозрительно уставился на него. Но они с братом не обратили на него внимания, и Тома воспринял это как разрешения залезть девушке под юбку. Его смех, свободный как ветер, веселил их, несмотря на то, что тот тип продолжал подозрительно пялиться. А тут и средний брат, самоуверенно подмигивая, отправился на разведку, но девушки завизжали и вскочили так резко, что гулявшие в парке бросились к ним, собралась толпа. Боже, боже, кто бы мог подумать, что в парке столько людей. Так и лезут, и кричат, и плюются в него, а братья от ужаса закрывают глаза, им страшно, что их могут прогнать, опять туда, в эти горы, где после того как взрыв бомбы разорвал их на куски, вся деревня пыталась собрать их кости и не могла собрать.

Потом с воем сирены прикатил белый автомобиль, в который их покидали как рассыпавшуюся картошку. Медленно и осторожно он снова спрятал братьев в карман, в темноту, которая проглотила их много лет назад, когда взрыв бомбы в лесу превратил их вместе со стадом овец в куски мяса, а он остался невредимым, чтобы прятать и беречь их, потому что люди не смогут у него отобрать только то, чего не видят.

Им не удалось украсть у него братьев, хотя полицейские в белых медицинских халатах умеют забираться даже под кожу на черепе, только бы докопаться до того, что он чувствует, что думает.

– А ты, парень, хитер! – сказал один из врачей, заглядывая ему в лицо и не подозревая, насколько прав. Чтобы не выдать братьев, парень молчал. Да и о чем ему говорить, если дни напролет он проводит в четырех белых стенах с решетками на окнах, за которыми видны только вершины тополей и воробьи на карнизе. Женщин нет. Только один раз в палату вошла одна, принесла иголки, которыми будет колоть его тот тип в белом халате, чтобы узнать, почему он постоянно прячет руки в карманах.

Спасла нас левая рука, шептал он, нежно поглаживая ею правую, на ладони которой появилось лицо матери с печальными глазами. Только дурак не увидит, как ее пальцы нежно прикасаются к головам братьев, а потом гладят их щеки. Нежно. Нежно.

От прикосновения этих пальцев парню казалось, что он растворяется, и у него ничего не болит. На длинной, длинной улице в центре города в полдень много людей, но ему больше никто не нужен, так же как никто не нужен ему в той запертой на ключ комнате с решетками. Его мир полон и ароматен, как яблоко. Его мучает только то, что врачи, а, может быть, переодетые врачами полицейские то и дело входят, шепчутся, что-то ищут, выходят. Защищенные молчанием как броней, и он, и братья остаются недоступными их любопытству. Может, поэтому они хмурятся? Хотя с какой бы стати! Ну как он им скажет, почему прячет руки в карманах? Недовольные, они о чем-то сговариваются, потом ведут его в комнату, из которой иногда слышны крики. Цепляют к голове провода и подключают ток, вызывая такую боль, что от нее он теряет сознание.

Сколько все это продолжалось, он вспомнить не может. Он, легкий как щепка, поплыл вниз по течению малой смерти. Проснувшись, заметил, что на ладони нет больше лица матери, а глаза братьев гаснут. Тома сопротивлялся! Трепеща пытался что-то сказать, но исчез, а мир кубарем покатился в темноту.

– Вот, теперь с тобой все в порядке! – с гордостью в голосе сказал ему лечащий врач, кажется, его звали доктор Арацки. Доктор Данило Арацки. – Больше не бредишь братьями и бомбой, которая их убила, не говоришь о лице матери на ладони правой руки. Мы тебя вылечили, и ты можешь вернуться домой…

– Куда – домой, доктор? – в голосе парня послышались слезы. – Сожгли мой дом. Мне некуда идти и нечего терять! Нет у меня больше матери… и братьев…

На длинной, длинной улице много лиц. Вот только лето кончилось, и женские каблучки не оставляют следов на асфальте. Его вылечили и он может подойти к любой и сказать: «Мне кажется, мы знакомы…»

Кто-то из них нахмурится, кто-то засмеется, но ни одной больше Тома не подмигнет, ни одной больше не сунет руку под юбку. Томы нет!

– И меня нет, доктор! – парень опускает голову, а доктор Арацки кладет ему руку на плечо и спрашивает себя – помог он ему или сделал его несчастным?

Воспоминание о слезе, которая скользнула по щеке пациента, будет преследовать его повсюду, от больничной палаты в Губереваце до Гамбурга, Нью-Йорка, Хикори Хилла… на всех длинных, длинных улицах, под жарким солнцем, в полдень…

* * *

Молодого парня, слезу которого он запомнил навсегда и которая лишала его покоя и ставила перед ним вопрос, не является ли возвращение больных в реальность одновременно и возвращением в одиночество и тоску, Данило Арацки больше не встречал. Так же, как больше не встречал он и Ружу Рашулу, хотя сохранил в себе ее страх потерять слова, потерять самого себя, и эти страхи трансформировались в нем в страх того, что он напрасно ищет Петра.

Мертвый Петр оказался бы среди теней, которые сопровождали его повсюду. Живой нашел бы его, как нашел в свое время в доме для сирот погибших военных в Ясенаке, когда Данило его уже забыл, так же, как забыл потом все детские дома, в которых побывал, потому что все они были похожи друг на друга, похожи были и их обитатели, причем не только одинаковой серой одеждой, коротко остриженными волосами, струпьями и чесоткой, нет, их объединяло что-то гораздо более существенное, что таилось в глубине детских глаз, отличало от других детей и заставляло с первого взгляда узнавать в них «детдомовских».

* * *

Много лет спустя Данило Арацки находил это «что-то» в глазах несчастных обитателей домов престарелых, лагерей для беженцев и перемещенных лиц, психиатрических больниц. И он уже давно не в состоянии назвать это «что-то» каким-то именем, найти общее слово для печали, одиночества, отверженности, если такое слово вообще существует!

* * *

Дом в Ясенаке он запомнил. Обходя все детские дома для сирот, чьи родители погибли во время войны, Петр с помощью добровольцев Красного креста, искавших по лесам, разрушенным городам, подвалам и чердакам детей, оставшихся одних среди общего хаоса, нашел Рыжика в Ясенаке, там же, где не так давно родственник Сары Коэн нашел эту потерявшуюся еврейскую девочку, которая каждой ночью боялась, что если она заснет, крысы отгрызут ей уши.

В детский дом на Ясенаке, на берегу мертвой Тисы, превратившейся в болото, дети попадали босыми, сопливыми и вшивыми, часто не помня, кто они такие и откуда. Рыжик помнил свое имя, помнил, что он из Караново, но что произошло с отцом, матерью, сестрой и близнецами, не знал. Выбралась ли Наталия из подвала особняка Арацких живой, или она туда и не спускалась, подтвердить никто не мог. При расчистке руин Наталию с близнецами не нашли. Ни живую, ни мертвую. Но она иногда приходила в его сны и молчала.

Заикание и рыжие волосы выделяли его среди остальных детей, хотя все они стонали во сне, боялись темноты и голода. Но лишь одному ему сказали, что он «сын врага народа, Стевана Арацкого, которого нашли висящим на иве», то ли в результате исполнения приговора, то ли по своей воле, из-за чего-то, чему так и не найдено доказательств. «Что это было и где он похоронен, никто не знает!» осталось записанным в «Карановской летописи», ходили слухи, тоже неподтвержденные, что, «возможно, его тело было позже брошено в реку…»

В ночных кошмарах Данилы Стеван качался на высокой иве, постоянно, как угроза и предостережение, невзирая на паводки и ветры. Через некоторое время он начал сопровождать его вместе с Лукой Арацким, Ветой, Наталией и толпой предков, имен которых он не помнил.

* * *

Тайна отцовской смерти мучила его меньше, чем исчезновение брата. Он никогда не переставал надеяться. Особенно по вечерам, когда на берегу болота горел костер, а сидевшая вокруг оборванная и вшивая детвора пела: «На земле рай нас ждет». Данило крепко верил, что в этом новом, социалистическом раю «расцветут красные цветы», и ему казалось, что он слышит шаги пропавшего брата, различает в сумерках его силуэт.

Он громко, стараясь изо всех сил, повторял слова песни, а вокруг разлетались яркие искры костра, над черной водой, ослепляя его, падали звезды, так что он не мог разглядеть, действительно ли там, по другую сторону воды, пролетают феи, о которых рассказывала им смешливая детдомовская повариха, по воле судьбы попавшая сюда из какого-то словацкого села. Помнила она и легенду о голой белокожей дочери графа, которая скачет по острову на вороном коне, давая, таким образом, пищу для снов и Данилы Арацкого, и других мальчишек из Ясенака, где из них воспитывали настоящих людей, новых людей нового общества, в котором воцарятся равенство и товарищеский дух. Поэтому было совершенно не важно, как кого зовут, кто какой веры и национальности. Раз Бога нет, то значит безразлично, кто какой веры? Получается тогда, что нет и дьявола, и ангелов, проносится в голове у Данилы, и это входит в противоречие с утверждением его деда Луки Арацкого, что каждый человек рождается с ангелом на левом и дьяволом на правом плече. А око Божие видит все, и милость Его велика.

– Ты уверен? – отводила его в сторону, чтобы спросить, светловолосая еврейская девочка Сара Коэн, с сомнением покачивая головой, в то время как в ее разноцветных глазах росло недоверие.

Попавшая сюда из какого-то другого детского дома, Сара, хоть и была самой младшей, знала, как ее зовут, кто были ее родители, знала и то, что их больше нет, так же как нет и брата Элеазара, потому что в подвале, где они прятались, крысы съели ему уши и пальцы ног, и после этого она его больше никогда не видела.

Родителей она тоже больше не видела, их увезли в Ясеновац^[12], оттуда никто не вернулся. Нет больше и маминого отца, которого так же, как и Сариного братишку, звали Элеазаром, он коллекционировал часы. На тиканье его часов крысы сбегались как на приманку, и она боялась, как бы они и ей не отгрызли уши и пальчики на руках. Те, что на ногах, были защищены белыми лакированными туфельками, но девочка все равно боялась засыпать, потому что крысы ночью не спят. Их красные глаза следят за каждым ее движением. Поэтому они и по сей день плохо спала, а когда засыпала, то вскоре с криком просыпалась.

Напрасно Рыжик уверял ее, что война закончилась, оставшиеся в живых истребят крыс, ее родители вернутся, и будет не важно, спят крысы по ночам или не спят.

– Такого никогда не будет! – скулила девочка. – Некоторые крысы выживут, некоторые всегда выживают…

Маленького роста и худенькая, веснушчатая, светловолосая, Сара постоянно твердила, что крысы ночью не спят, и повсюду следовала за Даниилом как тень, а когда в спальне гасили свет, начинала поскуливать, не зная, что Рыжика это больно ранит.

– Это потому, что ты влюблен в Сару Коэн, и она в тебя тоже влюблена… – задирал его Арон Леви, единственный мальчик-еврей в Ясенаке, единственный товарищ Данилы. Был ли он родственником Сары Коэн? Данило этого не знал. «Влюблен? Что значит, быть влюбленным? Видимо, ничего особенного, – размышлял Рыжик. – Вета была влюблена в Бошко, товарища Петра, а потом его забыла».

Сердце Рыжика заколотилось, когда однажды Сара Коэн тайком забралась к нему в кровать. Она положила ему под подушку камешек, чтобы он помнил о ней, если вдруг за ней кто-нибудь приедет и они расстанутся.

Так оно и получилось. Когда начали ходить поезда, откуда-то из другой страны приехал высокий худой мужчина, он посмотрел на номер, вытатуированный на руке Сары, сверился со списком Красного Креста, сказал, что он ее дядя и увез ее из Ясенака.

Больше никто из детдомовских ее не видел, и никто больше не слышал разговоров о том, спят или не спят по ночам крысы. Поскуливая как брошенный щенок, Данило долго тосковал по Саре, стараясь, чтобы Арон или кто-нибудь из воспитателей не заметил, что каждое утро он просыпается на подушке мокрой от слез.

Сару дядя нашел по номеру на руке. У большинства детей никаких номеров не было, а своего настоящего имени они не помнили и поэтому, когда они попадали в детский дом, им давали имена тех, кто их нашел, или воспитателей, или других сотрудников. И только те, кого в конце концов отыскивали родители или родные, узнавали свое настоящее имя и откуда они. Но многие не узнали этого никогда.

Одним из таких был товарищ и защитник Данилы Арон Леви, который годами сомневался в том, что это его настоящее имя, но твердо знал, что он еврей, найденный на чердаке полуразрушенного дома в Белграде. Оба веснушчатые, оба рыжие, они были непохожи на остальных детей и защищали друг друга. Еще одним членом этой маленькой компании был Гойко Гарача, у которого, кроме них, тоже не было близких друзей.

* * *

Много лет спустя Данило Арацки прочитал в одной священной книге, что «человек человеку может быть защитой от ветра», и не поверил этим словам. Когда Арона увезли, никто больше не был для него защитой и товарищем. В Ясенаке сменялись группы детей, но он оставался один… И прошло достаточно времени, пока его не нашел в детдоме Петр, вернувшийся после учебы в России.

– Эй, Рыжик! – обнял он его, но Данило не узнавал, кто это. В высоком молодом мужчине, обтянутом кожаным пальто, без ноги, он видел строгого офицера, которого привозил и увозил военный джип, и ничто в нем не напоминало молчаливого старшего брата, который защищал его от уличных хулиганов и ловил на реке диких уток и карпов.

Только после того, как он натянул ему до ушей свою офицерскую фуражку, Данило поверил, что это действительно Петр, тот, когда-то давно, проделывал то же самое со своей гимназической фуражкой.

Судя по поведению воспитателей и директора, Петр стал большой шишкой. В его присутствии все говорили тихо, хвалили успехи Данилы в учебе, его прекрасное поведение и бережное отношение к школьному имуществу, редкое в таком возрасте. Прекрасный, просто золотой мальчик! Вот что такое Данило! Похвалы сыпались одна за другой, и Данило краснел от смущения, а Петр говорил:

– Не следует слишком хвалить его, товарищи! Ему еще многому нужно научиться!

– Вы, товарищ комиссар, лучше знаете… – охотно соглашался директор детского дома, провожая Петра до входной двери.

Комиссар? Что такое комиссар? Это слово Данилу смущало. У них дома комиссаром никто не был. Ни у кого не было джипа и водителя. Должно быть, комиссар это кто-то очень важный. И хороший? Директор, воспитатели и даже уборщицы как будто бы боялись Петра. Почему? Петр высокий, светловолосый. Ну и что, на свете миллионы высоких и светловолосых. Что такого особенного в Петре? Взрывал железные дороги и склады боеприпасов, но другие тоже такое делали… Во время одного из визитов старшего брата Данило попытался узнать, действительно ли все было так, как говорят о нем легенды.

– Так оно и было! – ответил Петр кратко. – Так должно было быть и так было! – нахмурился он и замолчал.

После этих слов Даниле стало казаться, что над головой молодого победителя без ноги сияет ореол славы. Потом он начал видеть брата во сне, но не таким, каким был этот парень с серьезными голубыми глазами, а в виде великана, который перемещает горы и приказывает солнцу светить.

Проснувшись, малыш невольно продолжал пользоваться искрами ночного величия Петра, он уже привык, что благодаря ему, нет такой ошибки, которую ему, Даниле, бы не простили, и похвалы, которой он не заслуживал бы просто из-за того, что у него такой брат.

– Избаловали тут тебя, братишка! – сказал как-то Петр, в очередной раз приехав в Ясенак. – Заберу-ка я тебя лучше к себе в Белград, пока ты здесь не превратился в чудовище…

В ту ночь Данило с трудом заснул от волнения. Ему мешало все: и кваканье лягушек, и писк комаров, и голоса рыбаков, которые ловили сома на «донку» там, где до недавнего времени были плодородные поля пшеницы, которым пришел конец в тот день, когда неизвестно кто, какой-то начальник, решил поставить на реке плотины, затопить поля и посадить вместо пшеницы рис, который дает три урожая в год. И какого урожая!

По колено в кишащем пиявками иле, жители Ясенака посадили рис и послали в Областной комитет отчет, что план перевыполнен на двести восемьдесят процентов. Потом все стали ждать наступления и празднования нового праздника – Дня риса, с надеждой следя за состоянием рисовых полей, которые с каждым днем все больше зарастали осокой.

Хотя очень скоро всем стало ясно, что с рисом ничего не получится, День риса был отпразднован весьма помпезно. Высокие гости после обильного праздничного обеда о рисе даже и не вспомнили. Оленины и красного вина оказалось достаточно, чтобы забыть и более важные вещи, чем рис, который, совершенно очевидно, не хотел расти на дне некогдашнего Паннонского моря. А, может быть, море отторгало рис, а, может быть, в один год было слишком много солнца, а в следующем не хватало воды. Богато и в изобилии лились только ругательства крестьян, чьи пшеничные поля превратились в заболоченную местность, населенную болотными птицами и лягушками.

* * *

Свернувшись калачиком под одеялом, на такой же деревянной кроватке, как и три десятка остальных, стоявших в спальной комнате, Данило тщетно пытался уснуть: в центре спальни на полу змеилась дорожка лунного света, маленький Гарача стонал во сне.

Лежа без сна, Данило прилагал огромные усилия, чтобы представить себе, как выглядит Белград. Он больше, чем Караново, спросил как-то Данило у брата, а тот, засмеявшись ответил, что это такой большой город, что даже невозможно установить, сколько там домов и сколько в этих домах людей. Тем не менее у Данилы будет собственная комната и он будет ходить в школу, где учат иностранные языки. Ой-ой-ой, что только ни придется выучить Рыжику, чтобы стать инженером или врачом, как Лука Арацки. А, может, и кем-то поважнее! Как знать, что ждет в будущем этого мальчика с серыми глазами и рыжими волосами.

Караново и все, что произошло в Караново, ему лучше забыть. В Белграде у него будет много товарищей, и он больше не будет плакать по Саре Коэн. А, может быть, он ее и встретит? Если в Белграде можно увидеть жирафа, то почему нельзя увидеть веснушчатую малышку Сару? Так что пора собираться, через неделю Петр за ним приедет…

Но недели шли за неделями, прошло три месяца, а о Петре ни слуху ни духу. Неожиданно мальчик почувствовал, что в нем растет страх. Что случилось с Петром? И почему Данилу больше не встречают улыбки, когда он входит в столовую или на занятия хора? Вскоре он понял, что все в его жизни повернулось на сто восемьдесят градусов, что ничего из того, что он делает, не вызывает больше ни у кого удовольствия. Его тарелка, стоявшая раньше возле тарелки старшего воспитателя, переместилась в самый конец стола. А кровать из спальни с окнами на юг – в мрачный хозяйственный флигель с подвалом, полным плесени и гнилой картошки. Потом пришлось поменять и место в классе. Теперь он сидел не на первой парте, а на последней, один.

Чем он провинился, что все его сторонятся? И почему нет Петра? По ночам, лежа с открытыми глазами, он думал, что молитва, обращенная к Богу, могла бы его спасти, но молиться в детском доме было запрещено. Воспитатели говорили, что молятся только дураки и враги народа. Но все-таки Данило не мог забыть слов деда, что Бог повсюду и во всем: в травинках, в звездах, в маленьких болотных феях, в кошках, в цветах, в детях, в ракушках. И не надо слушать болванов, которые болтают, что его огненно-рыжие волосы приносят беду. Иметь такие волосы все равно как иметь корону.

В детском доме возле Ясенака Даниле Арацкому привиделось, что по дорожке из лунного света прямо к нему шагает дед, говоря, что око Божие все видит. И только души женщин для него непрозрачны. Созданные из грязи и зла, женщины в душе носят дьявола. И когда какой из них проснется, они и сами не знают. Женщина, скрывающая в своей душе ангела, встречается реже, чем собака, которая не лает, и кошка, которая не мяукает. Да и тогда дьявол все равно где-то рядом, притаился, выжидает. И настанет день, когда он предстанет пред тобой…

* * *

«А вдруг в меня вселился Хвостатый?» – спросил себя Данило, проснувшись как-то утром.

«Дьяволы готовы на все. Они в любой момент могут проникнуть в душу человека и превратить его в монстра, способного убивать даже маленьких, самых маленьких, даже еще не родившихся детей, которые не знают, что такое цветок, потому что ни разу его не понюхали, что такое солнце, потому что никогда его не видели!» – сказал Лука Арацки, погладив рыжие волосы внука, и, опустив голову, замолчал так же, как надолго замолчал тогда, когда Петрана села в автомобиль с черным шофером за рулем, оставив на столе бокал красного вина и желтую розу, от запаха которой умирали бабочки.

* * *

В местах, окруженных водой, всегда много лягушек и чертей. Данило вспомнил эти слова деда, наблюдая, как детский дом в Ясенаке, окруженный водами живой и мертвой Тисы, все больше напоминает заброшенный хутор Арацких на болоте, вокруг которого все кишело дикими утками, черепахами и ужами. А больше всего – лягушками и бесами, принявшими облик кабанов, ввиду чего детдомовский сторож всегда держал наготове заряженное ружье.

Уходя подальше в глубину болота, чтобы поймать щуку или карпа, Данила был готов к тому, что увидит беса и белую серну, окруженную облаком летящих стрекоз. С бесами он не встретился. Может, их не было, а, может, они были невидимы, как и тот, поселившийся в нем, из-за которого в любой неприятности, произошедшей в детском доме, обвиняли его, был он там, где что-то случилось, или не был, он был виновен, и будет виновен всегда, покуда дышит!

«Петр – враг народа…» – слышал он шепот воспитателей, следивших за каждым движением Данилы, а быть врагом народа это страшно, это гораздо страшнее, чем быть бесом. Вот почему мальчишки в Караново смотрели не на него, а сквозь него, когда приказывали: «Пусть встанет на четвереньки и ходит, как собака, Данило, сын Стевана!». И Стеван тоже враг народа, а то, что он сбежал, это ложь. Его отпустили, только его одного. А кого отпускают, хорошо известно.

Все, кроме Арона и малыша Гойко Гарачи, который на Данилу просто молился, утверждали, что Петр враг народа, да не просто враг, а закоренелый. Один из таких, которых нужно уничтожить как уничтожают вредных насекомых. Свернувшись в кровати, с трудом сдерживая плач, Данило чувствовал, как вниз по позвоночнику пополз пот. Сталин, вот кто Сатана, он даже хуже Сатаны. Поэтому с домов сняли все его портреты и сожгли их на костре, вокруг которого детдомовцы водили хоровод до самой ночи, пока на небе не появилась луна, крупная и желтая, как здоровенная дыня. Неужели Петр этого не понимает? Где он?

Говорят, есть какие-то места для перевоспитания таких, как Петр, они находятся высоко в горах, среди вечного снега и льда. Есть и особые тюрьмы, но никто не знает, где они. По обрывкам разговоров окружающих, которые замолкали, стоило им увидеть Данилу, он понял, что «врагом народа» стал и он сам. Иначе быть и не могло, если принять во внимание, что его отец – судья Стеван Арацки, дед – полковник королевской армии, а брат – Петр Арацки. Мышь рождает мышь, змея – змею, бес производит на свет беса, а враг народа – врага народа.

Поняв, что он такой и есть, Данило почувствовал, как его до мозга костей охватил ледяной холод.

Беса можно изгнать травами и магическими обрядами. Врага народа – ничем! Поэтому их и мертвых не прощают. Разве мертвый Бэла Рожа, отправивший под лед гимназистов, не висел посреди Ясенака, до тех пор, пока от него начало вонять так, что даже собаки обходили его стороной. Кому-то удалось сорвать с него рубаху и туфли, так что еще много лет во снах детворы из Ясенака он болтался на дереве голый и босой. Может быть, именно таким и запомнили его Арон и Гойко Гарача, думал Данило, который по-прежнему чувствовал их присутствие, защищавшее его даже в самых кошмарных снах.

– Забудь Бэлу Рожу, братишка! – предупредил его Петр, когда навещал во второй или третий раз. – И забудь все, что ты видел и запомнил в Караново.

Но сказать это было гораздо легче, чем сделать.

Загнанные под речной лед гимназисты преследовали его во сне и наяву, так же как и Вета, которая исчезла подо льдом на третий год войны.

Стоило ему понадеяться, что больше они его не навестят, как они возвращались и вместе с Ветой стояли возле его постели, мокрые и промерзшие, с обледеневшими волосами и ресницами.

Данило хотел все это рассказать Петру. И сказать, что рис не прорастет из-за проклятий крестьян, поля которых затоплены, но Петра нет, а детдомовцы торопливо собираются ловить лягушек на болоте, которое вместо рисового поля превратилось в лягушачий рай.

– Наконец-то и от лягушек будет нам польза! – чуть не подпрыгнул от радости директор детского дома, когда из Областного комитета пришло распоряжение подключить детей и персонал дома к охоте на лягушек для их дальнейшего экспорта в Италию.

После того, как один из воспитанников взбунтовался и был наказан, вопросов больше никто не задавал, и великая охота на лягушек была торжественно открыта – с музыкой, с барабанами, с радостным визгом детей, с кострами и под скептическими взглядами крестьян. Опять звучали слова и про то, что «на земле рай нас ждет», и про то, как «цветет красный цветок», опять Данило пел вместе со всеми, запинаясь, но полный решимости во время охоты продемонстрировать свою преданность общему делу. Он подвижный, быстрый, он не боится ни пиявок, ни ужей. Страх он потерял еще среди болот на хуторе Арацких. Пантелия лягушек ловил очень ловко, а потом делал из них паприкаш, а иногда жарил над углями, нанизав на палочки. Никто из Арацких, кроме Стевана, не хотел к ним даже притронуться. А вот, оказывается, есть люди, которые с удовольствием едят лягушачьи лапки…

Плетя из ивовых прутьев корзины, которые должны послужить местом пребывания пойманных лягушек до того, как их поместят в бочки, а потом в вагоны, идущие в Италию, Данило весело думал, что ничего невозможного Комитет от них не требует. Двадцать бочек лягушек, а можно и чуть больше…

– Ха, ерунда! – сказал директор. – В нашем Доме более трехсот мальчиков и девочек. Дом стоит на берегу болота, а лягушек в болоте больше, чем звезд на небе. Прибавьте к этому энтузиазм детей и их желание отличиться на этой охоте. Директор в своем воображении почти как наяву слышал восхищенные голоса членов Комитета и стук колес поездов, увозящих лягушек в Италию. Его предшественник получил Орден за заслуги перед народом, хотя не вырастил ни единого колоска риса. Ну, зато теперь лягушки компенсируют ту неудачу. Да еще как!

И вот настал решающий момент. Вооруженные корзинками и фонарями детдомовцы отправились на охоту. Данилу не позвали. Но и не отправили мыть посуду с поварихами. Медленно, как бездомный пес, побрел он за счастливой детворой, вооружившись сеткой и корзиной, не обращая внимания на ил, комаров и пиявок.

На болоте, оглашаемом кваканьем, были слышны шлепанье по воде детских ног, шорох осоки и радостные крики детдомовцев, вдохновленных глупостью лягушек и потяжелевшими корзинками. В темноте как светлячки мерцали фонари и время от времени вскрикивали ночные птицы. Воспитателям даже не нужно было никого понукать. Под возбужденный гам, со все возрастающими надеждами, охота продолжалась. Но с первыми лучами солнца обнаружилась подлость лягушачьего характера: все они умудрились сбежать через решетки корзин, спрятаться обратно в ил, в заросли камыша и осоки.

Немного окуней, один карп, непонятно как попавшая в корзину дикая утка, да несколько лягушек – вот и все трофеи. Увидев это, директор хрипло выругался и приказал выпустить обратно в воду и рыб, и утку, и даже нескольких плененных лягушек. В ушах у него звенело от оголтелого издевательского кваканья, а вагоны с пустыми бочками ждали на железнодорожных путях. Вместе с утренним туманом рассеялись и мечты об ордене за заслуги перед народом, и надежды перевыполнить спущенный сверху план и послать в Италию гораздо больше лягушек. Чем объяснить этот провал в Комитете? Как выпутаться? Как снова послать детей и воспитателей в болото, к радости комаров и пиявок? Что делать?

– Мы должны наловить этих квакуш, – сказал он коротко и ясно, – иначе нам конец! Пусть дети сегодня отоспятся! – сообщил он свое решение. – Вместо корзин мы придумаем что-нибудь другое и истребим всю эту лягушачью банду!

– Может быть, попробовать мешки от лука и картошки? – заикаясь предложил Рыжик.

Предложение тут же приняли, правда, «спасибо!» ему никто не сказал. Да и за что? Может быть, он распугивал лягушек, слишком громко шлепая по воде?

– Враг никогда не дремлет! – директор испытующе посмотрел на Данилу, тот побледнел, потом покраснел. Имя можно было и не произносить. И он сам, и директор, и все остальные знали, о ком идет речь… Всегда и во всем виноват он, и прощения ему не будет.

«Может быть, выход в побеге?» – подумал он и испугался. Но лучше погибнуть среди камышей и кувшинок. По крайней мере, никто больше ни в чем не будет его обвинять, а из него потом что-нибудь вырастет. Ведь ничего не исчезает совсем. Там, где он похоронил умершего ежа, выросли ирисы, на могиле Луки Арацкого – желтая роза Петраны. Следующим вечером, когда детдомовцы снова отправятся охотиться на лягушек, он сбежит! Решено.

Куда? Он не знал. Это был его первый побег.

* * *

– И что, сбежал? – услышал он в полумраке нью-йоркского отеля издевательский голос Веты. – Разве кому-нибудь когда-нибудь удавалось сбежать от того, что ему на роду написано? – с густых темных волос Веты капала вода, капли собирались в лужицу, здесь, на семнадцатом этаже. В лужице отражался поток света с рекламы на здании напротив. “Save Two Cents Shopping at Eagle”. Господи, Боже! Два цента! Неужели это кому-нибудь важно? Он попытался еще раз заснуть, понимая, что его ждет трудный день, что завтра Джорджи Вест сначала посмотрит ему в глаза, а потом спросит, окончательно ли он вернулся или сбегать стало его привычкой. И где он провел ночь? Действительно, где? Он не знал.

Женщина у него под боком что-то пробормотала во сне. Застывшая без единого движения, как статуя, Вета ждала, лужица у нее под ногами увеличивалась. Тогда, когда она бежала к реке и провалилась под лед, у нее на ногах была какая-то зимняя обувь, может быть, сапожки? Почему она сейчас босая? А звук капающей с ее волос воды становился все сильнее. Кап-кап! Как долго это будет повторяться? Господи, Боже, сколько же времени она провела в воде, если река сорвала с ее ног даже сапожки? Или ему просто кажется, что она босая?

Согнувшись, Данило Арацки попытался рассмотреть ее маленькие ступни, босые и посиневшие. Она действительно боса. «А когда лед под ней проломился, она была обута!» – стоит на сто тридцать третьей странице «Карановской летописи» с дополнением Шепчущего из Божьего сна о том, что в «скитаниях по вечности ее не перестает сопровождать холод и звук капающей воды…»

Этот звук будет преследовать Рыжика повсюду, куда бы он ни направился, вместе с навязчивым вопросом: «Если Караново запомнило, как в туманных сумерках обезумевшая от страха красавица Вета бежала от солдата, который дежурил возле дома Арацких, семь шагов вперед, семь назад, и снова, почему никто не попытался ее спасти? Почему никто не протянул ей руку, когда она окровавленными пальцами пыталась схватиться за кромку льда? Да и были ли вообще свидетели происходившего?»

В «Карановской летописи» осталась запись о том, что за Ветой, спотыкаясь, бежал пьяный солдат Ганс Мюллер, мертвое тело которого было найдено лишь весной, запутавшееся в корнях прибрежных ив, причем узнать его смогли только по металлической пластинке, на которой кроме имени и фамилии, стояло, что он родился в Любеке, за неполных восемнадцать лет до того, как был отправлен на фронт защищать честь и славу Отечества…

Следуя по извилистому маршруту своей судьбы, при третьем побеге, Данило по пути к Арону попал в Любек, город Томаса Манна и солдата Ганса Мюллера, чье безумие привело к смерти самую красивую девушку Караново, зеленоглазую, прозрачную Вету с лицом красавицы Петраны и душой голубки.

Стоя на берегу бушующего, загадочного моря, исхлестанный порывами балтийского ветра, Данило Арацки пытался представить себе, как выглядел бы Ганс Мюллер, если бы вернулся обратно в Любек. Молодые люди его лет, живущие на Балтике, носят темно-синие морские бушлаты с желтыми металлическими пуговицами в два ряда, а на головах шапки с козырьками, какие носили их ганзейские предки, светловолосые и высокие. Теперь Ганс Мюллер, конечно, не был бы похож на того юношу, который ушел под лед. Он утратил бы яркость голубых глаз, стройность, и приобрел бы морщины мужчины среднего возраста.

Почему он видит его только восемнадцатилетним пареньком с мальчишеским лицом? Слышит, как он ходит, семь шагов вперед, семь назад, и снова… За все эти годы он должен был бы постареть…

* * *

– Вовсе нет! – из толпы теней на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля раздался приглушенный голос Веты. – Мертвые не стареют! Мне вечно будет шестнадцать лет. И морщин у меня не будет никогда. Я никогда не поседею. И мои роскошные волосы останутся такими же, как были! – Вета как-то по-детски улыбнулась, встряхнула волосами, забрызгала лицо Данилы водой. – Я навсегда останусь такой, какой была, а ты будешь стареть, Рыжик… – Голос Веты затих, а женщина за спиной Данилы завозилась, не просыпаясь. Испугавшись, что она спугнет тени Арацких, Данило старался не шевелиться. Но женщина всего лишь накрыла голову подушкой и продолжала храпеть, заглушая голоса людей и звуки машин из глубины улицы.

Вета теперь стояла у изголовья Данилы, не двигаясь, рядом с ней Лука Арацки, потом кто-то, чье лицо было не разглядеть, потом Стеван и Петрана, Наталия с близнецами, а слева от нее Симка Галичанка и целая группа женщин и мужчин, молодых и старых, чьи лица он не мог узнать даже на семейных фотографиях, а тем более не мог вспомнить их имена. Михайла и Петра в толпе Арацких не было. Михайло всегда приходил последним. Петр не приходил, никогда!

* * *

– Надо же, сколько вас! – удивился Данило Арацки, наблюдая за тем, как небо над Ист-Ривер приобретает медный оттенок (не отблеск ли это какого-то пожара?) – Неужели вам не хватает собственной компании? – Данило Арацки поперхнулся, женщина стащила с головы подушку, шмыгая носом как придушенная кошка! Но и на этот раз не проснулась.

Тени Арацких то приближались, то удалялись.

– Где там Стеван, куда забился? Только что рядом был…

– Что такого? – перебила его Вета. – Зачем всем знать, о чем он разговаривает со своей семнадцатой душой…

Вета как всегда была за отца.

– Господи, Боже мой, неужели и мертвые защищают друг друга? – Данило чуть слышно хохотнул. – Ты что, думаешь, он опять пьян? – обернулся он к матери, а Наталия, шагнув назад, отрезала:

– Зачем мне думать об этом?

Данило почувствовал, что его охватывает ужас. На болоте, да и позже, Стеван беседовал со своими душами только когда был в дым пьян. Может быть, на том свете его привычки изменились, или же он все еще пьет? Если мертвые не стареют, если они остаются такими, какими были, когда испустили дух, почему бы им не остаться трезвенниками или пьяницами? Скорее всего, пьяным, и, скорее всего, препираясь с какой-нибудь из своих неумерших душ, Стеван попал к той самой иве. Понимал ли он тогда, что это последняя станция, где он остановится навсегда?

Посмотрев на мать, Данило невольно улыбнулся. Маленькая, худая, она даже в смерти не хотела принять тот факт, что Вета умерла голодной, Рыжик оказался в детском доме, а Петр исчез в каком-то из запутанных лабиринтом путей Господних… Может быть, в душе он все еще привязан к Негице, которая вела хозяйство у Луки Арацкого, а после его смерти осталась в доме, чтобы заботиться о Стеване, Наталии и их детях, и каждый вечер зажигала на окне свечу: если Петр приедет, он будет знать, что о нем думают, его ждут… как в той истории, которая спровоцировала Марту высказать всю свою ненависть.

Толстая, теплая, всегда готовая выслушать, Негица была единственным доверенным лицом Петра. Ни за что на свете не рассказала бы она никому, о чем они вдвоем часами разговаривают, есть ли у Петра девушка и куда он уходит каждую ночь. Поэтому Стеван, поддразнивая Наталию, иногда говорил, что его сын любит Негицу больше, чем собственную мать.

Когда все, что было возможно, из дома Арацких было продано или обменяно на еду, Наталия подумала, что Негица вернется к своим, в деревню. Но Негица продолжала появляться, принося молоко для близнецов, сыр и копченую грудинку для господина судьи, вареную кукурузу для Данила и Веты, все, что в голову придет, для Наталии, для всех, за исключением Петра, потому что он не соглашался принимать ничего, что не мог компенсировать, хотя с самого раннего детства действительно любил ее больше отца и матери. Негица знала это, так же как и Наталия, которая ревновала к Негице больше, чем к кому бы то ни было на свете, однако попытки как-то отдалить ее, ссылаясь на то, что в доме не так уж много работы и что ее помощь не нужна, ни к чему не приводили.

– В таком большом доме, как ваш, всегда дело найдется! – отвечала Негица мягко. – С одними только близнецами и господином судьей сколько хлопот, ой-ой-ой! – не сдавалась Негица и делала вид, что не слышит, что у них нет больше денег платить за ее услуги. Будто она и сама этого не знает! У Арацких работало несколько поколений из ее семьи. Она сама всю жизнь работала у доктора Луки Арацкого, так что этот дом в каком-то смысле и ее дом. Разве, когда трудишься для своего дома, станешь себя спрашивать, платят тебе или нет?

Глядя в большие, иногда менявшие цвет, глаза Негицы, Наталия не знала, что ей ответить. Улыбнувшись, Негица раз и навсегда прекратила дискуссию и оставалась рядом с ними все то страшное время, жалея Наталию, а еще больше, чем Наталию, Стевана, за чьими разговорами с душами, которые видел и слышал только он один, она следила с ужасом в сердце, не понимая, что же такое пережил этот красивый, воспитанный господин, раз так самоубийственно относится к себе, как проклятие умножая в себе души.

* * *

Появление каждой новой души Стевана Наталия Арацки связывала с его новой супружеской изменой, не принимая объяснения мужа, что когда речь идет о женщинах, мужчина просто не в состоянии управлять своими поступками. Траектории звезд при его рождении пересеклись в созвездии Скорпиона, зодиаке страсти и славы в любви и на поле боя, в силу чего он не в состоянии устоять ни перед одной женщиной, а то, что за зараза эти женщины и каково влияние Скорпиона на любовное безумие, хорошо известно.

Поэтому зал суда в те дни, когда процесс вел Стеван Арацки, был заполнен дамами всех возрастов и родов занятий, и независимо от того, рассматривалось ли отцеубийство, картежные долги, детоубийство, незаконное присвоение части чужой земли, кража петуха, убийство из ревности в состоянии аффекта, женщины толпились у входа, чтобы увидеть и услышать, как будет судить и какое решение примет судья Стеван Арацки.

* * *

Свернувшись на руках у матери, Данило, хотя и совсем маленький, чувствовал, как дрожит Наталия от любви и ненависти, перемешанных в ней, как соль и уксус. Временами она и сама переставала различать, какое из этих двух чувств берет в ней верх, но тем не менее продолжала регулярно ходить на заседания, которые вел Стеван, шокированная и женским массовым психозом, и собственной непоследовательностью – перед горящей лампадой она каждый вечер зарекалась, что в зале суда ее больше не увидят, но потом все-таки входила туда среди первых, презирая и себя, и окружающих женщин: чиновниц, учительниц, медицинских сестер, домохозяек, девушек, девочек и даже дам зрелого возраста.

После очередного заседания она стонала во сне, однако с ее губ не сорвалось ни единого слова укора или ревности.

– Суд как суд! – отвечала она, когда Стеван спрашивал ее, что она думает об обвиняемом, о наказании или оправдании.

Рыжик смутно понимал, что на самом деле отец задает вопросы о себе, о восхищении присутствовавших. То, что Наталия избегала хоть одним словом отдать должное его таланту, было своего рода местью, которую Данило ни тогда, ни позже понять не мог.

* * *

А война уже почти стучалась в двери, хотя все говорили, что войны не будет. Хватит с них войн. В последней, большой, войне погибла треть населения. Кому она нужна, эта война? Наталия утешала себя мыслью, что хотя бы на этот раз Арацкие не будут вынуждены погибать: Петр пока еще слишком молод, Лука Арацки – старик, Стеван – судья и, хотя он капитан запаса, сумеет как-нибудь выкрутиться, а Лука считает, что войны не избежать: люди непоправимо глупы… Так он и сказал, а потом первый схватил брошенную в детей ручную гранату и ринулся под танк.

Для того ли, чтобы спасти тех, кому эта граната предназначалась, или чтобы смыть позор с сына Стевана и с Караново – никто точно сказать не мог…

* * *

Лишь много позже, на хуторе Арацких, на болоте, в один из трезвых моментов Стеван Арацки понял все величие поступка Луки, и по его щеке первый раз скатилась слеза по отцу, о котором, пока тот был жив, вряд ли он особенно раздумывал. Отец несомненно не был счастлив с Петраной, но он ни разу не произнес ни слова укора и не попытался найти счастье с другой женщиной. Слава имела для него меньшее значение, чем цветок вербены или молодые побеги на дереве грецкого ореха. Что же тогда заставило его умереть смертью солдата на войне, которая подобно чуме распространялась по всей Европе? Как ни старался Стеван, понять он этого не мог. Что полыхнуло в старике – храбрость, жалость, чувство чести, что? Стройный и молчаливый, светловолосый и высокий, Петр был бы вылитый Лука Арацки, но в нем не было той затаенной доброты, которую носил в себе старик. Возможно, из-за поганой крови Петраны, которая текла в жилах Стевана, а через него и Петра, Веты, близнецов и Рыжика. В кого он был рыжим? В семье Арацких, начиная с того предка, который, пустившись в бегство из закарпатских лесов, остановился на берегу мощной паннонской реки, рыжих волос не было ни у кого. Стевана долго мучил вопрос, откуда у Данилы такие волосы? И только прочитав в какой-то книге, что в любом ребенке течет кровь нескольких десятков тысяч предков, он понял, что чистой крови нет – ни русской, ни турецкой, ни венгерской, ни сербской. Гордость чистой кровью Арацких увяла в Стеване навсегда, стоило ему представить себе орды самых разных племен, которые проскакали по Паннонской равнине, убивая и насилуя.

Да и как было сохранить «чистую кровь», если Караново в каждом столетии по нескольку раз разрушали, а потом восстанавливали. Кто может сказать: «Этот ребенок – мое семя»? Разве Михайло, да и он, Стеван, не наплодили чужих детей? Но ни у кого из этих детей не было огненных волос и способности становиться невидимым, как тень, следуя за тем, кого полюбил…

* * *

Наталия не следовала ни за кем, Петрана тем более. Они жили сами по себе, в каком-то своем мире, куда никого не допускали, то ли из страха, то ли из гордости – он не знал. Петр и Вета в этом смысле были на них похожи. Они не привязывались ни к вещам, ни к людям, ни к растениям, ни к животным, как Рыжик, за которым, как и за Лукой Арацким, вечно следовали по пятам черепахи, собаки, кошки.

Стеван Арацки одно время считал, что Данило – единственное человеческое существо, у которого под кроватью, когда он спит, дежурят собаки или кошки, а на хуторе среди болот – еж и белый заяц с красными глазами, из-за чего тот отказывался от любого блюда, в котором был хотя бы кусочек мяса.

Там, среди осоки и лягушек, Стеван этого не знал, а если бы и знал, толку ему от этого не было бы никакого. Нужно было прятаться, потому что по болотам бродили остатки всевозможных разбитых военных формирований и убивали каждого встречного…

В частности, это были и всем известные тройки, за собой они оставляли трупы и ужас. Принадлежал ли к одной из них и юродивый Пантелия, Наталия не знала, она старалась об этом не думать, хотя по Караново и соседним селам ходили слухи, что парень с выцветшими волосами, до глаз заросший бородой, с бледно голубыми, как у гусыни, глазами, беспощадно и безо всякого повода убивает всех подряд, но тем, кто случайно забредет на болото, проповедует, что нельзя и пальцем тронуть лягушку или воробья, потому что они тоже «божьи твари».

Описание внешности теми, кто с ним сталкивался, соответствовало тому как выглядел Пантелия, а забота о «божьих тварях» – его взглядам на устройство мира, в котором одинаково важны и ящерица, и коза, и человек.

– Если этот убийца действительно Пантелия, – ужаснулась Наталия, – то Бога нет, и нет никакого Его света, освещающего человеческую душу! – Наталия с презрением к себе самой вспоминала свою веру в то, что в душе Пантелии, которая казалась ей кроткой, как у голубя, живут души детей, покинувших этот мир еще до того, как познали, что такое страх и грех.

* * *

В Наталию вселился страх после того, как однажды, прохладным осенним утром, в беловатом тумане ядовитых болотных испарений исчезли Дойчин, собака и лодка, их словно шапкой-невидимкой накрыло. А вдруг этой шапкой-невидимкой был Пантелия? Кроме того, на влажной земле вокруг хутора она обнаружила следы козьих копыт и мужских ног огромного размера. В тот день Наталия перепугалась до смерти, ее трясло от ужаса. Следы могли принадлежать только нечистому или же Пантелии и его козе. Если он неизвестно куда увез на лодке Дойчина и его пса, то что ему мешает проделать то же самое с Ветой, Стеваном и Даниилом? И потом прирезать их как цыплят. Не сразу. А через три недели. Между преступлениями, которые постоянно происходили в Караново и его окрестностях, всегда был промежуток ровно в три недели.

Судя по торопливости, с которой Наталия принялась собирать хоть сколько-нибудь ценные вещи, Данило и Вета поняли, что приближается возвращение, но никто из них не знал, что это был выбор между перспективой голодать в Караново и быть прирезанными на хуторе Пантелией.

* * *

Стеван догадывался, что что-то происходит, а когда услышал, что все еще может закончиться хорошо, маятник надежды остановился где-то между страхом и радостью. Альбом с почтовыми марками из бог знает какого далекого прошлого снова лежал на столе перед ним и Данилой. Они, оживленные и любознательные, без денег и билетов путешествовали по всему миру, делая остановки то в Венеции, то в Индии, то в Австралии с ее кенгуру и коалами. Пирамиды древнего Египта и стеклянные небоскребы Нью-Йорка рождали у Рыжика надежду, что однажды он увидит их собственными глазами. Но больше всего его волновали изображения орхидеи-хищницы из Южной Америки, голубой русской кошки на марке какой-то далекой страны и карлик, про которого все говорили, что на самом деле таких не бывает, а Лука Арацки спокойно заметил:

– Почему же не бывает? На свете много чудес.

Притихший, примирившийся с жизнью и своими многочисленными душами, Стеван описывал Рыжику Будапешт, Прагу, Вену, Париж, которые он видел в ранней молодости, и города, в которых только собирался побывать и с которыми много лет спустя познакомился Данило, пытаясь отыскать своего пропавшего брата.

Вдруг, в одночасье, на хутор нагрянула поздняя осень. Все громче шуршала под ветром пожелтевшая осока, а сквозь ее шорох доносились и голоса Арацких, давным-давно приезжавших сюда охотится на уток. По ночам вода на болоте покрывалась тонкой корочкой льда, окна обрастали морозными цветами.

* * *

В долгой нью-йоркской ночи Данило Арацки снова увидел хутор и морозные цветы на оконных стеклах, альбом с марками, который и сам не зная почему спустя много лет упаковал в чемодан вместе со стетоскопом, «Карановской летописью», семейными фотографиями и белым зайцем Дамьяна. Куда направиться и есть ли такое место, где его примут без подозрения, он не знал. Не знал он этого и тогда, когда в ночь большой охоты на лягушек попытался сбежать из детского дома в Ясенаке, но был настигнут на другом берегу Тисы и помещен в бывшие графские конюшни, ставшие в новые времена приютом для бездомных, алкоголиков и «беспризорных» детей, откуда через несколько недель тоже сбежал. Так начались его скитания по приютам и детским домам.

В конце концов, Данило осел в одном из них, на берегу Бегея, опасаясь, что если вдруг Петра его все-таки выпустят, он не сможет снова его найти. Такой же крик, как когда он услышал, что дома в Караново больше нет, вырвался у него не тогда, когда он призывал потерянного брата, а когда на пороге детского дома возле Бегея неожиданно появился Арон Леви, которого он давно не видел даже во сне. И мир заиграл всеми красками.

– Ты знаешь, что я тебя долго искал? – спросил его Арон, когда они вышли на берег посидеть у костра. – В конце концов я даже поверил, что больше тебя никогда не увижу…

– Так ты и нашел не меня! – прошептал Рыжик. – Я теперь стал совсем другим…

– Все мы уже не те, какими были. И будем…

* * *

Вперив взгляд в призрачные верхушки нью-йоркских башен, под которыми скользили автомобили, Данило Арацки пытался забыть и голос Марты, и змеиные, полные ненависти глаза Рашеты – а ненавидел он не только молодых врачей и санитаров, но и больных, которых приводили родители или родственники после попытки самоубийства: «Ну если он хотел покончить с собой, почему вы не дали ему это сделать? От него и так никакой пользы…» – и чем младше был больной, тем более ядовито звучали комментарии Рашеты.

Родственники несчастных пациентов с изумлением воспринимали его слова, спрашивая себя, куда они привели своих сыновей и дочерей и что с ними теперь здесь будет. Те, кто побойчей, сразу забирали тех, кто им дорог, и везли куда-нибудь в другое место, а те, у кого больше не было сил, перекрестившись, оставляли юных самоубийц на милость или немилость судьбы.

Доктор Данило Арацки с отвращением наблюдал за учащавшимися конфликтами Рашеты с пациентами, не понимая, почему он выбрал профессию, которую так ненавидит и как ему удалось стать главным врачом, проработав в клинике всего несколько месяцев. Данило еще не знал, как продвигаются по службе в некоторых общественных системах.

Столкновение между ними было неизбежно. И оно произошло. Началось все с барабанной перепонки и больного, чей след вскоре затерялся. Потом появилась жалоба четырех женщин. Последний конфликт разгорелся через некоторое время после того, как в клинику доставили парнишку, пытавшегося отравиться антипсихотиками.

Стеснительный и запуганный, он почти все время молчал, забивался под одеяло и лежал без движений, пока в палате не погасят свет. Только после того, как ему казалось, что все заснули, можно было услышать, что он кому-то что-то шепчет. Кому? И что? Он не хотел признаться в этом даже доктору Арацкому, хотя в остальном слушался его советов и дисциплинированно принимал лекарства. А что если этот парнишка – товарищ по несчастью того пациента, который на «длинной, длинной улице» искал знакомое лицо, пациента, который, вылечившись, стал куда более несчастным, чем был когда-либо.

Осторожно, чтобы не повторить ошибку, доктор Данило Арацки стал ждать, когда парнишка сам попросит помощи, скажет, что прячет в маленькой картонной коробке. Но тот молчал как камень, а потом один из санитаров случайно узнал, что в коробке живет ручная белая мышь, вместе с ней больной просыпается, с ней засыпает, ей наливает молоко в старое блюдце со щербатыми краями.

Сообщение о белой мыши молниеносно передали Рашете.

– Эй ты, бедняга! – издевательски обратился он к пареньку. – Давай сюда твою мышь!

Тот, до этого момента всегда очень спокойный, вскочил и, размахивая кулаками, закричал, что своего лучшего друга он не отдаст даже ценой собственной жизни! А что касается обращения «бедняга», то нет более несчастного «бедняги», чем доктор Рашета!

– Зачем тебе моя мышь? У тебя ни в голове, ни в сердце, ни в штанах нет места для мыши … – остановившись вздохнуть, паренек занял позицию за спиной доктора Данилы Арацкого, тем самым дав Рашете возможность обвинить Данилу в подстрекательстве больных к неповиновению, что существенно приблизило его уход из больницы и отъезд из Белграда и из страны.

На следующий день ни этого пациента, ни белой мышки не было ни в самой больнице, ни на ее территории. Сбежал ли паренек сам или же его ночью перевезли в какое-то другое лечебное учреждение, Данило Арацки узнать не смог и поэтому спустя несколько дней, когда появился отец, чтобы забрать сына домой, не знал, что ему сказать кроме как: «Любовь к белой мыши это такая же любовь, как и всякая другая. А когда любви нет, когда душа закрыта и пуста, это страшно».

* * *

По ночам, после ссоры с Мартой, и поступка заведующего, возбудившего ненависть у всех сотрудников своей клиники, Даниле все чаще стало казаться, что между миром тронувшихся умом и миром здоровых нет ясно обозначенной границы. Ночи, заполненные бессонницей и сомнениями, тянулись за ним всюду, где бы он ни был, точно так же как в странствиях по детским домам его преследовало чувство вины и стыда.

– Ты виноват уже потому, что потомок Арацких. Такое богатство, как ваше, нельзя добыть справедливым и честным путем! – сказал ему в детском доме в Ясенаке один из воспитателей. Данило почему-то эти слова запомнил. – Виноваты будут и твои потомки до девятого колена, и твой прах в земле, проросший корнями травы…

– Неужели это действительно так? – вздрогнул он, заметив, что на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля тени Арацких сбились поплотнее, а откуда-то из угла донесся голос Луки Арацкого, утверждающий, что Рыжик не виноват. Он никого не обманул, никому не причинил зла. А его чувство вины это просто результат того, что это ему твердили много лет, с того момента как он попал в Ясенак.

– Тебя всю жизнь убеждали, что ты виновен, Данило! Пусть теперь хоть Бог, хоть дьявол вытряхнут из тебя это, если смогут… – Лука Арацки замолчал, а Данило невольно вспомнил, как в какой-то статье прочитал список разновидностей врагов народа: левые и правые, виновные в том, что тащат страну назад, мешая правильным членам общества ухватиться за крыло ангела светлого будущего; причем есть виновные, которые осознают свою вину и которые не осознают, а это некоторым косвенным образом можно свести к обвинению, что человек виновен в том, что у него косит левый глаз, а волосы длиннее, чем предписано; что он виноват, независимо от того, имеет ли его вина какую-то реальную основу или же вбита ему в голову как «Отче наш» или таблица умножения, а возможно просто дана от рождения как форма руки или расположение звезд на небе. Одним словом – виновен.

* * *

Ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что он не единственный, на кого свинцовой тяжестью давит груз вины. В отделении, куда Данило был назначен лечащим врачом, он быстро заметил, как из недели в неделю уменьшается число королей без королевства, исчезают пророки и волшебники, но зато растет количество виновных во всех возможных грехах этого света, во всех видах зла, содеянного или не содеянного в прошлом.

Гойко Гарачу он узнал сразу как увидел, хотя с тех пор, как тот, тощий и завшивевший, завернувшийся в солдатское одеяло, появился в Ясенаке, до встречи в психиатрическом отделении, которым заведовал тот, кого он раньше называл Рыжиком, прошло лет двадцать. От детдомовцев, которых он встречал то там, то здесь, доктор Данило Арацки узнал, что Гойко Гарача работает в полиции, носит башмаки на деревянной подошве, которые отказывается сменить на любую другую обувь, так же как это было и в детском доме, помнит имена всех, кто вместе с ним мучился в Ясенаке и многих воспитанников других детских домов от Канижи до Белграда, в которых ему пришлось побывать.

При первой встрече с Гойко Гарачей доктору Даниле Арацкому показалось, что перед ним еще одна Ружа Рашула, потерянная для всех и для самой себя. Но все было иначе! В Ясенаке Гойко спокойно переносил издевки детдомовцев, а потом плакал во сне, а сейчас, в больнице, он спокойно отвечал на все поставленные вопросы, но под конец любую беседу заканчивал признанием:

– Я виноват! В смерти Елы виноват я, и нет того, что я бы не сделал, только бы ее вернуть …

Как в свое время детский дом в Ясенаке, так и теперь больницу и все, что его там окружало, он воспринимал как центральную точку, вокруг которой концентрируется весь мир, все села, все города, все ошибочные встречи, смерти, рождения. Было бы достаточно исчезнуть одному городу, одной реке, одному цветку, одному человеческому существу, чтобы мир перестал существовать. Может быть, осталось бы только время, в котором какой-то человек родился или умер, но это время не имело бы ни цели, ни значения, так как каждый момент содержит в себе вечность, а в этой вечности отдельные люди всего лишь песчинки. Ела Гарача, известная своей красотой и каким-то для здешних мест необычным светлым благородством, тоже была песчинкой, но немного более светлой, чем остальные. Он встретился с ней в тюрьме, где прослужил в охране столько лет, что почти забыл, кто здесь заключенный, а кто стражник. Ведь заключенные приходили и уходили, а он оставался в тюрьме и сторожил все новых и новых бродяг и хулиганов, пока вдруг, обнаружив одного беглеца, которого разыскивали несколько лет, не был произведен в майоры и стал признанным авторитетом в системе спецслужб.

Сам акт преступления казался ему омерзительным, независимо от того, шла ли речь об убийстве или о мелкой краже. Мелочей не бывает. Нельзя безнаказанно присвоить деньги из кассы, о какой сумме ни шла бы речь. Поэтому он так никогда и не поверил, что Ела не воровка, хотя и было доказано, что обвинили ее безосновательно. Но ведь почему-то из трех кассирш заподозрили именно ее! Тем более что, как он был убежден, каждый человек это потенциальный нарушитель закона. И когда обнаружится его истинное лицо это всего лишь вопрос времени.

Молчаливая и нежная, Ела в первые месяцы брака встречала его улыбкой, но улыбка ее быстро гасла, когда она замечала его испытующий взгляд и тень подозрения на лице.

– Ты мне все еще не веришь? – пробормотала она однажды, через два или три года семейной жизни.

– Почему это я тебе не верю? – спросил он, на самом деле убежденный, что все побывавшие за решеткой вечно несут на себе ее невидимый отпечаток.

Она больше не решалась открыть рот, он же молчанием наказывал ее за нерожденного ребенка, за красивую прическу (для кого она так старалась?), за желание пойти работать, за улыбку, которой она встречала его, когда он возвращался с работы, за плач под утро, на который он не реагировал, делая вид, что его не слышит, так же как он притворялся, что не видит ее светящееся в темноте лицо.

Для него Ела была точкой света, содержащей все начала и все концы. Почему он ей не поверил, когда она поблагодарила его за то, что он ее спас? Ведь была же какая-то причина? Кто знает, какая причина заставила ее выброситься из окна седьмого этажа? И оставить после себя лишь пятно запекшейся крови на асфальте, хотя в судебных документах констатировалось, что все телесные повреждения были внутренними, невидимыми для человеческого глаза.

– Да! Невидимыми, но смертельными!

Когда Гойко заявил, хотя его никто ни о чем не спрашивал, что виновен в ее смерти, все подумали, что он тронулся и решили отправить его в больницу, где на окнах тоже были решетки. Ему вдруг показалось, что за решеткой он видит Елины глаза, блестящие каким-то темно-синим светом, каким-то совершенством, не имеющим связи ни с формой, ни с цветом. Боже, зачем в мире встречаются такие глаза! Такой блеск! Теперь угасший, потому что она, словно выливая стакан воды, вылила себя через окно седьмого этажа, не сказав ни единого слова. После нее осталось После нее осталась лишь колышущаяся штора и три тарелки на накрытом к обеду столе.

Соседей, которые вломились в квартиру, а позже и следователя, смутила третья тарелка на столе. У Гойко и Елы не было ни детей, ни родственников, ни друзей, потому что Гойко избегал встреч с кем бы то ни было, кроме бывших детдомовцев. Кого ждала третья тарелка?

Этот вопрос задавали и врачи, в частности, доктор Данило Арацки, который никак не мог связать рассказы Гойки про кристаллы со смертью Елы Гарачи.

Для него Ела была сверкающим, самым сверкающим кристаллом, и вдруг она просто разбилась!

«И красота, и зло имеют какой-то смысл!» – сказала она как-то раз, он не мог вспомнить по какому поводу.

«Какой смысл имела смерть детей в Ясеноваце, где погибли мои братья и родители?» – взорвался он.

Для Гойки Гарачи причины были только у мелких преступлений. Крупные относились к царству необъяснимого. Однажды, удивленный мягким выражением лица парня, который с невероятной жестокостью убил своих родителей, он спросил его, почему он так сделал, зачем? Парень сначала молчал, потом посмотрел на него недоверчиво, с каким-то болезненным удивлением.

– Мне это не было нужно! – ответил он. – Но я был должен это сделать…

Повернувшись к Даниле, Гойко Гарача победоносно улыбнулся и сказал: – Мне тоже не нужна была третья тарелка, Данило Арацки. Но я должен был наказать Елу! Скажи, а ты тоже здесь лечишься?

– Нет, Гойко! Здесь я лечу других. За что ты должен был ее наказать? Она была невероятно красива и любила тебя. Все соседи утверждают, что она была хорошей женой…

– Может, и была. Но я должен был наказать ее. Нет, даже не наказать. Просто сделать ей первое предупреждение. Ты помнишь первые предупреждения в Ясенаке?

Данило Арацки не мог вспомнить, но был поражен тем, сколько всего помнил Гойко Гарача и как в его голове смешались истории про кристаллы и про лягушек, имена заключенных и имена детдомовских воспитателей. Кроме того, он ужаснулся, сколько лет Гойко провел в постоянном напряжении, следя за тем, как бы кто-нибудь из заключенных не сбежал.

– Так, как сбежали лягушки, помнишь? Видишь, я помню, так же как помню и как угасало сияние Елиных глаз. Но причина все-таки была. Случайным ничего не бывает, ни вина, ни наказание.

Застав Елу с любовником, он не разъярился, не ударил ее, не съязвил и даже не засмеялся, хотя мог бы. Этот гад был в два раза старше его, некрасивый, женатый, без одной руки. Надо было видеть, как он вылез из ее кровати и, похожий на побитую собаку, не оглянувшись, не сказав ни слова, выбрался из квартиры и больше никогда не давал о себе знать. Вот, значит, как он ее любил! А она? И где только нашла такого! На рынке? На помойке? Если бы он хотел ее унизить, то так бы и спросил, но он не спросил ничего, ни в тот день, ни на следующий, вообще никогда. Только спокойно, как бы между делом протянул ей еще одну тарелку «для этого бродяги» и велел каждый раз, накрывая на стол, ставить и эту третью тарелку, каждый день, каждый раз, беспрекословно. Ела не произнесла ни слова. Только сжала губы и посмотрела в сторону, словно не решаясь смотреть на него. Но он знал, она бы решилась, решилась, просто она не хотела на него смотреть. Все они, эти, на вид любящие, готовы на всякую гадость. Он в тюрьме таких повидал немало. Посмотришь, травинки не сорвут, а на деле и подстрекают, и сами совершают самые гнусные преступления – отравления, отцеубийства, детоубийства.

– До тех пор, пока тот не вернется, будешь ставить тарелку и для него! – сказал он ей тихим, ровным голосом и увидел, что ее передернуло. А он знал, так же как знала и она, что тот не вернется.

В ее глазах замерцал, всего на миг, синий кристалл – и угас. Возможно, если бы она покаялась, она могла бы стать светлой и чистой. Тарелка для того должна напоминать ей, что это не так, хотя было ясно видно, что день ото дня Ела становилась все более прозрачной и тихой. Вот ведьма! Кого она пытается обмануть своим нежным ангельским лицом?

Сначала он с удовлетворением и даже ликованием отмечал, что кроме их двух тарелок, во главе стола всегда блестит и третья. Садился за стол, принимался за еду, делая вид, что не понимает, почему Ела не ест, и с ужасом осознавал, что почти хочет, чтобы тот вернулся и кошмар прекратился. Неужели тот ее совсем не любил? Если бы Гойко мог, то заставил бы его упасть перед ней на колени и просить прощения.

Гойко Гарача был унижен хуже скотины. Тот, другой обокрал его, а оказалось, что краденое ему и не нужно. Его невидимое присутствие в доме Гарачи было тонкой, еле видимой трещиной, от которой начала растрескиваться человеческая душа.

Ненавидя самого себя, он отмечал, что, входя в дом, ищет взглядом третью тарелку. Отлично! Поставила, вот она, здесь! Он снимал шинель, фуражку, ремень, револьвер, садился за стол, разворачивал газету. Но между строчками, которые он пытался читать, и его глазами блестела белизна третьей тарелки. Ела сидела по другую сторону стола, молча, словно между ними высится какое-то препятствие, которое невозможно устранить. Только на третий месяц он понял, что это препятствие – третья тарелка. Иногда ему казалось, что тарелка даже не предмет, а нежелательный строгий свидетель. Для того, чтобы между ними потек разговор, этого свидетеля нужно было устранить, но попросить ее сделать это было бы равноценно поражению.

Иногда их взгляды встречались, над третьей тарелкой, после чего повисала зловещая тишина, которую Гойко Гараче становилось все труднее переносить. Сколько он себя помнит, кроме Елы у него в жизни никогда никого не было. А была ли она?

«Да ведь это она меня наказывает!» – подумал он, когда заметил, что Ела с каким-то злорадным любопытством наблюдает за ним со стороны. «Что она так рассматривает?» Он повернулся к зеркалу и остолбенел. Неужели это его лицо? Мрачные, ввалившиеся глаза, морщинистые щеки. Да нет, это не может быть его лицом. Так быстро не стареют! И все же!

Он ушел на работу и вернулся почти в полночь. Жену он нашел спящей. Ее тело за последнее время стало таким легким, что кровать под ней оставалась совсем ровной. Одна рука беспомощно, по-детски, свесилась. Он нерешительно остановился над ней, заглянул в лицо и замер пораженный: это лицо, эти обтянутые кожей косточки, не принадлежало больше этому миру.

В ту ночь он долго не мог заснуть. А когда наконец под утро заснул, увидел утешивший его сон. Во сне был стол, накрытый как обычно. Перед ней стояла тарелка, перед местом, где сидит он, – вторая. Третьей не было. Все было как раньше, и он почувствовал неописуемую радость.

В то утро он поехал на задание. Когда вернулся, белизна третьей тарелки сверкнула как лезвие ножа. «Мстит, ведьма!» – подумал он и тут же смутился, увидев свои рубашки, выглаженные и аккуратно сложенные, приготовленные для очередной поездки, в которую он должен был отправиться этой ночью. Когда вернусь, пообещал он себе, вышвырну третью тарелку в окно и верну покой и ей, и себе.

Уехал он той ночью спокойным, с легким сердцем. Когда вернется, с третьей тарелкой будет покончено, и все само собой разрешится. Жизнь будет продолжаться. Выходя из дома, он невольно улыбнулся.

Но надежда на прекращение конфликта не сбылась. Нежная и тихая, Ела его опередила. Он понял этот в тот момент, когда, подходя к дому, заметил открытое окно и кровь на тротуаре. Ее тело было уже в морге, а душа пыталась найти дорогу в какой-то другой мир, где нет ни предательства, ни ненависти, ни мести.

Полицейские, которые вели следствие, не могли понять, почему он заявляет, что виновен в смерти жены. Да он же уезжал на задание! Вернулся, когда Ела уже была мертва. Почему майор Гарача обвиняет себя, когда все знают, что он и муравья бы не обидел? Жена выбросилась в окно. Все, что от нее осталось, это кровавое пятно на тротуаре и накрытый к ужину стол. Три тарелки. Почему? К ним никто никогда не заходил. Для кого третья тарелка? Следователи удивленно качали головами, а потом попросили психиатров прояснить, почему Гарача твердит о своей вине и о том, что готов сделать все, только бы ее вернуть, вернуть такой, какой она была до того, как в их жизнь влез тот однорукий бродяга…

У соседей не было объяснений тому, что произошло. Дивная красота Елы Гарачи привлекала многие мужские взгляды. Но она любила одного Гойко, так же, как и он любил ее. Тайна третьей тарелки осталась нераскрытой, хотя офицер полиции Гарача, бывший детдомовец из Ясенака, в своем письме доктору Даниле Арацкому написал: «Врачи меня не раскрыли. Елу убила третья тарелка, но эта тарелка была мною…»

* * *

Несколько месяцев спустя Гойко Гарача из больницы исчез. Почему? Узнать это не удалось никому, во всяком случае, говорить об излечении было трудно, он до самого своего исчезновения продолжал нести бред о кристаллах, о синем свете глаз Елы и о тарелке, которая убивает, что разогревало любопытство персонала психиатрической больницы на Губереваце, так и не узнавшего тайну полицейского, которого все старались убедить, что он не виновен в гибели красавицы-жены, в один прекрасный день непонятно почему вдруг выбросившейся из окна. В чем его вина? В том, что на ней женился?

Примирился ли он со своими страшными воспоминаниями или же третья тарелка продолжала его преследовать, Данило, пока был в Белграде, узнать не смог.

Через два года после исчезновения Гарачи Данило Арацки получил на свой адрес и имя тщательно упакованный пакет из Новой Зеландии, в котором было полицейское досье с точно указанными именами доносчиков, многие из которых Даниле не были известны, другие он знал смутно или они стерлись из его памяти, но нашлись и такие, которые заставили его подумать, что лучше бы ему было умереть до получения этого досье, которое переправил ему Гойко Гарача в знак благодарности. Это были доносы на Данилу его друзей, коллег, случайных знакомых, женщин, которых он любил, но которые, как стало теперь ясно, его не любили…

* * *

Из всех доносов его больше всего шокировали те, под которыми стояла подпись Марты. Неужели она его так ненавидела? А если так, то зачем вышла за него замуж? Зачем родила ребенка, а потом отрицала его отцовство, хотя цвет глаз и волос были убедительнее свидетельств о рождении всего мира? Вопросы множились и множились, сводясь к одному общему: возможно ли, что за всю его жизнь столько людей следило за ним, ненавидело его, презирало, пыталось уничтожить, выгнать с работы, отнять у него возможность лечить, любить, жить?

Чем дольше он изучал досье, тем больше оно казался ему похожим на точный анатомический атлас его души. Сколько же было мелких, далеких, полузабытых и забытых встреч, знакомств, случайных женщин, псевдодрузей, бессмысленных решений, лишних разговоров, обещаний, отказов, повторяющихся снов, которые оживляли в его памяти лица и голоса тех, после чьих ночных визитов его лицо на следующий день сияло. Но были и такие сны, которые, повторяясь, леденили ему кровь в жилах и чаще всего были связаны с домом Арацких, стоявшим между зданиями городской управы и суда, от которого после последней бомбардировки союзников осталась только огромная воронка, наполненная водой, в которой плавал мертвый поросенок. Во сне, словно желая столкнуть, кто-то толкал его к этой воронке, которая делалась все шире. Того, кто его толкал, он не видел, потому что каждый раз, когда пытался оглянуться, тот, за спиной исчезал, оставляя его в ужасе стоять на самом краю пропасти, из которой вылетали огромные черные птицы.

Потом все повторялось. Дыру в земле, в которую провалился дом могущественных Арацких, он видел всего один раз, мельком, потому что чья-то рука тут же потащила его в сторону и в тот же момент какая-то старуха пробормотала:

– Люди! Неужели это все, что осталось от Арацких?

Рыжик не понимал значения ее слов до тех пор, пока страшная яма не начала возникать в его снах, каждый раз видоизменяясь и становясь еще глубже, окруженная изуродованными ветками грецкого ореха, языками пламени и какой-то страшной, непонятной тишиной.

Один только поросенок на поверхности воды всегда был белым и раздувшимся как воздушный шар. «Откуда здесь поросенок?» – спрашивал он себя, пока кто-то не объяснил, что поросенка забросило в воронку на месте дома Арацких неизвестно откуда взрывной волной.

В «Карановской летописи» рассказ про «белого поросенка» повторялся несколько раз, так же как и вопрос: «Что произошло с Наталией и близнецами?». При разборе развалин спасателям удалось вытащить из-под обрушившихся балок и гор штукатурки несколько мертвых тел и Ветину трехцветную кошку, живую. «Наталия с близнецами не обнаружена, так же как и не найдено никаких доказательств того, что они находились в подвале дома, когда все Караново взлетело на воздух». Это обстоятельство вселяло в автора «Карановской летописи» надежду, что Наталия Арацки и близнецы все еще живы. Ведь известно немало случаев, когда после многолетнего отсутствия люди возвращались к своим родным и близким, которые уже успели поверить, что никогда их больше не увидят.

* * *

Спустя много лет, открыв «Дневник» Данилы Арацкого, его сын Дамьян понял, что бывший Рыжик, как и многие жители Караново, верил, что придет день, когда он, потерявший всякую надежду, увидит вдруг лицо своей матери.

Только тогда, когда в компании мертвых Арацких появилась Наталия, молчаливая и прозрачная, Данило поверил, что среди живых ее больше нет, но где она простилась с этим светом, бывший Рыжик разузнать не мог до тех пор пока Гойко Гарача, снова из Новой Зеландии, не послал ему досье номер два гражданина Данилы Арацкого, из которого тот узнал не только где сейчас живут и чем занимаются бывшие детдомовцы из Ясенака, но и неподтвержденное сообщение, что при столкновении двух поездов под Мангеймом погибла женщина с глазами цвета фиалок. Никто из выживших в этой катастрофе не смог ее идентифицировать, хотя некоторые из пассажиров, ехавшие из бывшей Югославии, утверждали, что она села в поезд то ли в Белграде, то ли в Загребе, и с ней было двое детей. Под обломками вагона детей не нашли, так же как не нашли и документов погибшей, а так как ее никто не разыскивал, похоронена она под инициалами N.N. где-то в Германии.

Шла ли речь о Наталии Арацкой и близнецах, Гойко Гарача, судя по всему, не знал. Зато на удивление много знал он об Ароне и Саре Коэн: как он, так и она во времена массовой эмиграции покинули Югославию и переселились в Германию или в Америку. О том, по какой причине они уехали, – из-за более высоких заработков или из-за слышащегося то там, то здесь бряцания оружием, а, может, из потребности забыть страх, голод, одиночество, отверженность, ни первое, ни второе досье определенного ответа не давали.

Но в качестве компенсации, или, может быть, попытки усмирить угрызения совести, к досье номер два был приложен список имен, профессий и адресов бывших детдомовцев, из чего можно было предположить, что бывшие маленькие оборванцы поддерживали взаимные отношения, помогали друг другу и даже сплели целую сеть связей, став широко разбросанной, но тесно связанной семьей, таинственной и мощной, готовой придти на помощь каждому из своих членов в любой момент и в любом месте от Югославии до Австралии.

Был ли Гойко Гарача главным звеном этой цепи по своим служебным обязанностям или из потребности создать большую и прочную семью после того, как во время войны потерял всех родственников?

До или после третьей тарелки занялся он этим?

До или после Елы, от которой на белградском тротуаре осталось только пятно крови, – этого из досье не было видно, так же как невозможно было даже предположить, чем занимается он в Новой Зеландии. Но отношения между Гойко и Данилой крепли, несмотря на все скитания Данилы по свету в поисках Петра, имя которого не упоминалось и в первом пакете «Досье доктора Данилы Арацкого». Или оно фигурировало во второй части, где некоторые абзацы были стерты, а некоторые страницы вырваны? То ли для того, чтобы не навредить Петру, если он остался жив, то ли чтобы снять ярлык «враг народа» с Данилы Арацкого, ярлык, с которым он жил от Ясенака до психиатрической клиники на Губереваце, где пути его и Гарачи снова пересеклись. После этой встречи выражение «враг народа» в отношении Данилы Арацкого больше не употребляется, точно так же как и слово «чуждый» из его «характеристики», составленной в Ясенаке.

Каким образом Гойко Гараче удалось оказать Даниле Арацкому самую большую в его жизни услугу, бывший Рыжик не знал. Как и какими путями узнал это автор карановской хроники, осталось для Данилы тайной. Запись, относящаяся к «Досье доктора Данилы Арацкого», скупо намекала на то, что между первой и второй частью «имеются кое-какие противоречия», но «некоторые вещи лучше всего предать забвению».

Возможно!

* * *

В прозрачном полумраке в сознании Данилы Арацкого крутились слова «забыть» и «запомнить». Какое из них имел в виду Арон Леви, когда посоветовал ему решить «семейные проблемы» и ехать в Гамбург?

Они вместе росли в детских домах для «сирот военного времени», вместе приехали в Белград, где Арон нашел какого-то дальнего родственника, а Данилу взяла к себе дочка Негицы, которая была замужем за шкипером, плававшим по Дунаю. Вместе они поступили на медицинский факультет. Вместе выбрали одну специальность – психиатрию.

Потом их дороги на некоторое время разошлись. С первой волной «гастарбайтеров» Арон уехал в Германию, Данило, уже женатый, остался в Белграде. Что имел в виду Арон, советуя ему подумать, что нужно запомнить, а что забыть? Гойко Гарача поможет ему с визой, но не следует вступать в конфликт с Мартой и Рашетой.

Гойко Гарача? Что происходит между бывшими детдомовцами, во всем такими разными? Откуда вдруг Гойко Гарача в размышлениях Арона? Разве Гарача не в США? В Ясенаке они не были особо близки, да и позже, в Белграде, тоже, хотя как-то раз, словно случайно, Арон Леви сказал Даниле, что есть люди, которые о них двоих знают гораздо больше, чем знают о себе они сами. Неужели он при этом имел в виду Гойко Гарачу? Или те досье, которые размножаются в подвалах секретных служб как ядовитые грибы? Пока Гойко Гарача не стал майором, вряд ли у него был доступ к досье, но тем не менее он ведь послал ему из Новой Зеландии те два тома злобы, клеветы, вымыслов, зависти и зла, написанные людьми, с которыми он едва был знаком. Что Гойко там делал и каким образом попал туда? Совет не конфликтовать с Рашетой и Мартой был мудрым, но запоздалым. Главному врачу больницы нужно было, чтобы в отделении доктора Данилы Арацкого произошло нечто страшное, настолько страшное, что он потеряет право появляться в больнице.

Следователь министерства внутренних дел Тома Бамбур на дело с пациентками смотрел осторожнее. Обвинен молодой еще человек, врач, которого до конфликта с главврачом и больные, и коллеги высоко ценили. Такой ни с того, ни с сего вряд ли мог наброситься на четырех тяжело больных женщин и проделать все, в чем его обвиняют, всего за полчаса, с одиннадцати до одиннадцати тридцати, причем в их общей палате, где у них была одна общая беда – болезнь. Уже в солидном возрасте, физически совсем не привлекательные Катица Борович, Мара Милюш, Невенка Пейин и Ребекка Хиршл тем не менее обвиняли доктора Арацкого в непристойном поведении, которое приравнивается к преступлению. Две из них с трудом могли вспомнить свое имя, одна была полуграмотна, а еще одна забыла все буквы. «Разбежались как муравьи!» – повторяла она, пока следователь, сморкаясь, с подозрением рассматривал четыре заявления, написанные одним почерком и одними чернилами.

– Эй, слушай! – полицейский посмотрел на Данилу как на привидение. – Баб вокруг сколько хочешь и каких хочешь, на что тебе сдались эти полоумные старухи? – Тома Бамбур отложил в сторону заявления, изумленный неожиданным страшным смехом, который извергся из Данилы как лава из вулкана. Подождав, когда безумный смех прекратится, он спросил: – Так сделал ты это или нет? Сомневаюсь, что найдется хоть один мужик, который сумел бы обслужить четырех баб за такое короткое время… – в голосе следователя сменялись симпатия и раздражение, а кончилось все тем, что он посоветовал Даниле поехать отдохнуть, исчезнуть на некоторое время, пока все не утрясется.

«Куда я могу уехать?» – задавался вопросом Данило Арацки, глядя на свой заветный сундучок с «Карановской летописью», первыми туфельками Дамьяна, альбомами с марками и семейными фотографиями…

Нужно исчезнуть, пока шум в клинике не утихнет, посоветовал Тома Бамбур. Исчезнуть, но куда? Когда его найдут, будет еще хуже. К заявлениям четырех потерпевших прибавят и бегство как подтверждение того, что он виновен: не был бы виновен – не сбежал бы.

* * *

– И тем не менее ты знал, что сбежишь! – услышал он возвращающий его к реальности голос Луки Арацкого, смешавшийся со звуками города, который просыпался, потягиваясь как огромный грозный зверь. «Опять они здесь!» – пронеслось в его сознании. Вернулись воспоминания о первой ночи в Нью-Йорке, когда за окнами «Атертона» падали тела самоубийц. И вот теперь круг замкнулся новым приездом в этот город, в отель, где он лежал в постели с женщиной, которая во сне дышала так громко, что пугала тени Арацких. Кто эта женщина, он никак не мог вспомнить. Может, Арон знает, ведь они вместе были на какой-то пьянке. Вероятно, оттуда женщина привела его в отель, а, может, это он ее привел? Придет утро – разберемся. Стая Арацких к тому времени рассеется от света рождающегося солнца. Данило Арацки вздохнул. Его ждет трудный день, похожий на тот, в который он решился бросить все, что составляло его жизнь, и пошел вниз по Балканской, чувствуя в ноздрях, вместо запаха цветущих лип, запах орхидеи-хищницы, запах Марты.

– Нет, я бежал не из-за этого! – пытался успокоить он самого себя. Он просто решил ненадолго уйти в тень, чтобы привести в порядок свои мысли, хотя у него было предчувствие, что этими словами он себя обманывает. Я вернусь, вернусь, повторял он про себя, уже стоя на подножке поезда, следующего в Дортмунд, лязгающего, грязного, с давно не мытыми окнами и изодранными сидениями. Кто его знает, откуда он начал свой путь, раз большинство пассажиров спит. В голубоватом свете их лица казались утомленными и серыми, луна освещала проплывающие за окнами поля пшеницы, редкие перелески, села с домами, сбившимися вокруг церквей с нацеленными в небо колокольнями. Иногда из жидкого тумана выныривал город, освещенный миллионами электрических ламп, фабричные трубы, река, мост через реку. Места постепенно становились совсем незнакомыми, они вызывали ужас, который Данило сам себе не умел объяснить, пока вдруг не понял, что точно так же по этой дороге пытался бежать и его отец, Стеван Арацки, уверенный, что бежит в направлении свободы и кончивший жизнь на ветке ивы.

* * *

Куда? Куда? Куда? – стучали колеса поезда. Почему? Почему? Почему? До Гамбурга еще две пересадки, а в Гамбурге, на Юнгфрауштрассе, Арон Леви два раза в неделю перетряхивал сны пожилых дам… Другие, настоящие больные находились на противоположном конце города, в сером здании с зарешеченными окнами. Многие из них больше не знали ни кто они, ни как давно попали сюда, в это место, где доктор Арон Леви появлялся пять раз в неделю, чтобы попытаться вытащить их из кошмара, в котором они оказались, а некоторые даже и родились.

Выходя время от времени постоять в коридор, Данило чувствовал стук колес всем телом и едва удерживался от того, чтобы не выпрыгнуть на ходу, скатиться с насыпи и докатиться до Караново, так же как когда-то давно сделал Стеван Арацки, осознававший, что не знает, куда бежит и чем это бегство закончится. Куда? Куда? Куда? – звенело у него в ушах. – И почему?». Меняется ли хоть что-нибудь в человеческой жизни от перемены места? Арон Леви утверждал, что меняется. Возможно. Господи, Боже, ведь он действительно бежит! Бежит или видит во сне, что бежит? А когда проснется все будет так же, как прежде? Ничего больше не будет как прежде!

Скользя в ночи, поезд тащил за собой села и города. Краски и запахи юга постепенно исчезали, мир, который он знал и любил, тоже исчезал, и он смутно предчувствовал, что момент, когда он это осознал, он будет помнить всегда, даже тогда, когда все, связанное с отъездом из Белграда, будет забыто.

После станции в Сежане зарядил мелкий, серый дождик, капли скатывались по стеклам окон с таким упорством, словно дождь будет идти вечно. И тем не менее перед самым Мюнхеном он прекратился. У Данилы проверили документы и билеты, он положил чемодан в сетку над головой, теперь можно было бы и вытянуть ноги. Все, кто ехал на местах напротив, вышли сразу после Мюнхена. Он остался в купе один.

– Ты уверен? – он вздрогнул от звука голоса Веты, и ему показалось, что в окно влетела чья-то тень. «А, значит, опять пришли, – пробормотал он про себя. – Или они никуда не уходили?». На мгновение ему показалось, что все вокруг, да и он сам, это часть какого-то сна, подобного тем, которые он выслушивал от пациентов в Губереваце, сна, в котором он летел, попадал в какой-то пустой город, освещенный призрачными языками пламени, вырывавшимися из-под земли и из облаков, один за другим глотавшими дома, пока, продолжая полет, не добирался до последнего, в котором узнавал свой дом и останавливался перед ним, а вместе с ним останавливалось и пламя пожара. «А вдруг в доме кто-то есть?» – подумал он и подошел к двери, уверенный, что спасется, если дверь откроется. Он взялся за дверную ручку и в тот же момент раздался взрыв, разрушивший дом. «Нужно бежать! Как можно быстрее и дальше. Бежать, пока хватит сил!» Он побежал, нет, полетел, словно его несет ветер, понимая, что на самом деле это бежит пациент, оставивший на славонском фронте обе ноги и одержимый снами, в которых он летает, а пуля повсюду ищет его.

Данило Арацки вдруг с ужасом понял, что, задремав на несколько мгновений, он попал в чужой сон, из которого теперь не может выбраться. Он вздрогнул, протер глаза. Но все-таки это был не только сон! Он сидел в поезде, поезд громыхая уносил его на север, и всем своим существом он жаждал, чтобы все, что с ним сейчас происходит, – этот идущий в Гамбург поезд, он сам, сидящий в поезде – оказалось только сном.

Дом, в котором он находился в этом чужом сне, имел только входную дверь. Все остальное лежало в руинах, в дымке, но оставалась возможность на одной из станций выскочить из этого поезда и вскочить в первый же, идущий на Белград, где сейчас цветут липы, заглушая своим запахом волны автомобильных выхлопных газов. Боже мой, сохранилось ли еще дерево, к которому Ружа Рашула прижималась щекой, скованная ужасом, что когда от нее упорхнет последнее слово, она забудет, кто она есть.

В перестуке колес доктор Данило Арацки снова слышал ее голос, видел ее почти детское лицо, обрамленное рыжими волосами, чувствовал ее страх перед тем, что когда последние слова как вспугнутые птицы вылетят из ее памяти, она перестанет существовать и что с каждым может случиться такое, что он станет таким же, как Ружа Рашула, растрепанная, потерянная Ружа. В Караново, да и позже, он видел, как просто перестают существовать те, кого мы любим: взлетают в воздух, уходят под лед, оказываются висящими на ветке дерева или просто бесследно исчезают, как Петр и Наталия Арацки с близнецами. Или же дверь на тот свет открывается через маленькое пятно крови на лбу, как у Симки Галичанки, которая слышала, как под землей растет из семян трава и как лопаются пузырьки воздуха в поставленном подходить тесте, и которая передала этот свой дар не Петру, как того ожидала Наталия, а Вете, вместе со своим голосом, в котором тот, кто его слышал, мог распознать шум ветра в облаках и шелест крыльев ангелов на небе.

Как свидетельствовала «Карановская летопись», Рыжику от Симки Галичанки не досталось ничего. Но на самом деле это было не так: именно от нее Рыжик унаследовал способность открывать двери человеческих душ и лечить голосом и прикосновением.

«Будет ли этот подарок для меня что-то значить под серым северным небом?» – спрашивал он себя, пока поезд под перестук колес подползал к перрону гамбургского вокзала. Весь пропитанный страхом как губка водой, он увидел за окном своего купе Арона и, сам не понимая почему, подумал, что Караново и Белград ему придется одновременно и забыть, и запомнить.

* * *

– Я знал, что в один прекрасный день увижу тебя здесь! – Арон Леви раскинул руки для объятия, а лицо его засияло, как будто освещенное приглушенным источником света. – А липы в Белграде уже цветут? – улыбнулся он и повел Данилу к выходу в город, еще раз повторив свой вопрос.

– Цветут, цветут! И на улицах звенят беспечные голоса девушек, которые не подозревают, что кто-то в тайне замышляет новые ужасы… – Данило резко замолк, увидев в глазах Арона страх, что по Дунаю опять поплывут трупы. Арон не хотел в это верить, хотя во всем остальном они были почти единодушны, правда Данило своих мертвых пытался забыть, а Арон своих – вспомнить. Он и себя-то в те страшные военные годы вспоминал с трудом.

Воспитатели детского дома в Ясенаке сначала не знали, что означают номера, вытатуированные на руках Сары и Арона. Свой номер 14838 Арон запомнил на всю жизнь в тот день, когда понял, что он больше не мальчик, а номер: 14838! Этот номер он ничем не мог ни стереть, ни смыть! Став номером 14838 на всю жизнь, он в детском доме получил имя одного из воспитателей: Милош. Это героическое сербское имя он носил недолго, потому что вскоре в белградское отделение Красного креста пришло распоряжение переслать Красному кресту в Женеве номера всех еврейских детей. Таким образом от женевского Красного креста Арон узнал свое имя и судьбу своих родителей, братьев и сестер, превратившихся в облако дыма над Аушвицем. Что произошло с родственницей Ребеккой и с Сарой, младшей из детей семейства Леви, осталось тайной. Тайной осталось и то, почему после начала Второй мировой войны семья Леви покинула Загреб и отправилась в Белград, где немцы их очень быстро схватили и отправили в Аушвиц, так же как это произошло бы с ними в Загребе. Тогда, выйдя из квартиры и стоя на лестнице, Арон почувствовал, как чья-то крупная рука сжала его плечо и оттащила в сторону от эсесовца, который жестами приказывал ему присоединиться к остальным членам семьи, уже спустившимся вниз.

– Этот мальчик мой сын! – сказала деревенская женщина, которая обычно привозила соседям по этажу молоко и домашний сыр и которая в тот момент рисковала жизнью.

Кто она была и откуда, Арон так и не смог узнать. В боях за освобождение Белграда, в общем хаосе, люди теряли и собственных детей, но та женщина его не потеряла, крепко держа за руку, она привела его в дом какого-то своего родственника на Вождовце, а сама вернулась назад, в деревню.

Добралась ли она до дома, неизвестно. Арону не удалось узнать ни ее имя, ни название той деревни. Их дом, куда она привозила сыр, был полностью разрушен во время одной из последних бомбежек Белграда. Из жильцов никто не выжил, а жители соседних домов имени ее не знали. Так что в памяти Арона навсегда сохранилось только воспоминание о том, как она сжала его плечо и сказала: «Этот мальчик мой сын!». Он был уверен, что по пожатию руки и голосу узнал бы ее даже на том свете.

* * *

В молочном полумраке, на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля, возле крепко спящей женщины, понимая, что завтрашний день станет поворотным в его жизни, Данило Арацки пытался вспомнить, каким образом в разговоре с Ароном, уже в самом его начале, возникло имя Сары Коэн. Арон его упомянул первым? Нет! Это Данило Арацки нерешительно спросил:

– А Сара Коэн? Сара Коэн на самом деле не Сара Леви?

– Нет! – Арон, улыбнувшись, сжал руку Данилу. – Ты что, не валяй дурака! Сара это самое распространенное еврейское женское имя, а та наша маленькая веснушчатая Сара Коэн сейчас живет где-то в Америке. По-моему, она замужем. Как же ты бредил ею во сне! – засмеявшись, Арон сказал, что знает о первой любви Данилы и что до сих пор уверен, что Данило еврей: сербы детей не обрезают …

– А, ты про это! – Данило поперхнулся. Из-за частых воспалений этот кусочек кожи ему за три минуты удалил его дедушка, Лука Арацки. И больше об этом никто не вспоминал. Нет, он не еврей, хотя точно это никогда не известно. В жилах Петраны Арацки, его бабушки по отцовской линии, было какое-то количество еврейской крови…

– Твой брат Петр был очень похож на одного моего родственника! Он жив?

Ответ Данилы, что он этого не знает, смутил Арона.

Еще больше его смутило замечание Данилы, что если бы Петр был мертв, он бы об этом знал, потому что мертвые Арацкие толпой сопровождают его, все, кроме Петра. Петра нет ни среди живых, ни среди мертвых, нет его и в списках Красного креста, и в документах о расстрелянных, перемещенных, о беженцах, об изгнанных и пропавших без вести.

– Я перерыл все архивы, обошел тюрьмы, кладбища, психиатрические больницы, лагеря беженцев и перемещенных лиц – и нигде не нашел его…

– А у Гарачи узнать ты не пробовал? Его службы это око Божие, которое все видит и все знает… – вдруг Арон резко замолчал. Если бы Гарача что-то знал, он бы и безо всяких расспросов сам сообщил Даниле. А, может, нет? Из Новой Зеландии он послал ему досье, потом дополнительные сведения к этому досье. Как он попал в Новую Зеландию? В Ясенаке дети учили русский язык. Когда он успел выучить английский? В детстве его любимым чтением были книги про индейцев. Когда и в связи с чем он сообщил Арону, что среди индейцев месквоки и амишей в Айове видели светловолосого мужчину, переселенца то ли из Югославии, то ли из Польши, точно он не знает, так же как не знает и то, находится ли он все еще там, на американском Среднем западе, и как его имя. Разные люди встречали его в разных местах, он производил впечатление человека, который что-то ищет или от чего-то скрывается…

На этом рассказы про светловолосого, замеченного среди индейцев, и закончились… В разговорах с Ароном и письмах к нему Гарача больше о нем не упоминал, а время шло…

* * *

На некоторое время Гойко Гарача исчез из жизни бывших воспитанников детского дома в Ясенаке, хотя и Арону и Даниле продолжало казаться, что их сопровождает и защищает его невидимая тень, возможно, тень его сети, состоящей из сирот военного времени, рассеянных по всему миру, от Германии до Австралии. Не Гарачу ли имел в виду Арон, предупреждая Данилу, что есть люди, которые знают о них гораздо больше, чем они сами? Спецслужба, на которую работает Гарача, знает многое. Даниле Арацкому пришлось смириться с тем, что если Гарача о чем-то умалчивает, значит у него есть на то веские причины. Арон это понял первым, после посещения регенсбургского «Кранкенхауса». В те годы югославские речные суда совершали регулярные рейсы до Регенсбурга, загрузившись еще в Сербии самыми разными товарами, а кроме того и людьми, говорившими на сербском, болгарском, русском, валашском, которые ухитрялись не только понимать друг друга, но и перевозить в укромных местах кое-что спрятанное, иногда даже детей и женщин.

Именно из-за этого тайного оборота спецслужба, в которой работал Гарача, с особым вниманием относились к судам и их командам. Но не только из-за этого. Охота на инакомыслящих начиналась уже при посадке, и некоторых пропускали умышленно, с целью позже завербовать их и потом раскрыть через них шпионскую сеть или то, что спецслужбы считали шпионской сетью.

Гарача при этом соблюдал крайнюю осторожность.

– Здесь, где ты будешь работать, – предупредил он Арона сразу после прибытия в Регенсбург – находится настоящее вражеское змеиное гнездо! Хотя, возможно, это и не так… – добавил он, ставя под сомнение информацию о том, что в регенсбургской больнице скрывается правительство в эмиграции в полном составе, выжидая момент вернуться в страну и свергнуть законную власть…

Для Арона эта больница стала самым странным местом из всех, где он работал, причем не столько из-за оборудования и методов лечения, сколько из-за пациентов всех возможных профессий и возрастов.

Те, из кого по донесениям Гарачиных агентов состояло «змеиное гнездо», были несчастными беглецами из всех стран Европы, вставшими во время Второй мировой войны не на ту сторону или же продолжавшими верить, что клятвы, когда-то данные ими теперь уже мертвым вождям, все еще обязывают их к верности слову. Больше всего было выживших военнопленных, для которых был закрыт путь к возвращению в свои страны: поляков, украинцев, сербов, хорватов, литовцев. Все они на четвертом этаже регенсбургского «Кранкенхауса» организовывали свои министерства и избирали правительства, будущих президентов и премьер-министров, министров обороны и даже министров без портфеля.

По роду своей службы Гарача должен бы был их ненавидеть. Но не ненавидел! Не мог ненавидеть. Они были старыми, немощными, больными, в большинстве случаев прикованными к инвалидным коляскам, наполовину ослепшими, а то и слепыми, не ориентирующимися во времени, потерянными. Он жалел их и, жалея, как-то смутно жалел самого себя, вспоминая как появился в Ясенаке, в башмаках на деревянных подошвах, которые ни за что не соглашался снять, закутанный в солдатское одеяло, с которым не расставался годами, точно так же, как один из несчастных с четвертого этажа, назначенный министром обороны теневого правительства, не расставался с комочком родной земли со своего бывшего виноградника, который привез ему кто-то из приплывших в Регенсбург.

Услышав эту историю, Гарача попросил Арона, насколько возможно, помочь этим «несчастным», которые все еще надеются увидеть свои родные дома, «но время идет, и их остается все меньше…»

Что касается немецких врачей, то они были не в состоянии понять, что творится с этими человеческими осколками военных разрушений и безумия. И поэтому не понимали, как их лечить.

Арон, знавший большинство языков, которыми пользовались его «перемещенные» пациенты, быстро понял, что лечить нечего, по крайней мере здесь, на четвертом этаже регенсбургской больницы, которая была скорее не больницей, а политическим убежищем для слегка тронувшихся умом, неспособных передвигаться, погруженных в ночные и дневные кошмары людей.

Оказавшись в запутанной ситуации взаимной борьбы стариков за власть в какой-то будущей жизни, доктор Арон Леви сначала чувствовал себя зрителем странного театрального представления, по ходу которого бывшие ярые противники теперь столь же яро помогают друг другу, чтобы выиграть войну против общих врагов, тех самых, с красной пятиконечной звездой на лбу.

* * *

Почему Арон выбрал Гамбург, Данило так и не понял до конца жизни. Может, из-за зеленоглазой Эрики Лех, которую встретил на каком-то медицинском симпозиуме, а, может, из-за белых и черных лебедей на Альстере.

Кто приложил к этому руку – Бог или дьявол – ни Арон, ни Данило определить не могли, пока не оказались вместе в похоронной процессии, которая в серый декабрьский день сопровождала погибшую в автокатастрофе медсестру до ее последнего пристанища.

– Смотри-ка, оказывается Моника была еврейкой! – Арон удивленно остановился, когда процессия свернула в еврейскую часть кладбища. Почему она никогда об этом не говорила? Он стоял потрясенный, в окружении надгробных памятников с именами Алкалаев, Давичо, Леви, Конов, Барухов, гадая, почему Моника столько лет скрывала, кто она. Судя по могилам, евреев в Гамбурге было немало. Чаще всего встречалась фамилия Леви, но попадались и Спиноза, Зингер, Демайо. Арон вздрогнул, когда Данило, слегка сжав ему руку, повел его в сторону главных ворот кладбища. На усыпанные галькой дорожки и на могилы падали мелкие капли дождя. Арон не проронил ни слова пока они не добрались до Юнгфрауштрассе 58, не разговаривал он и несколько следующих дней, отказываясь от предложений Эрики пойти вместе в церковь или синагогу, чего она понять не могла. Отказ Арона лучше всех других понимал Данило: воспитанные в убеждении, что бога нет, детдомовцы из Ясенака, став взрослыми, по-прежнему не могли принять его существование, независимо от того, шла ли речь о Христе, Иегове или Аллахе. Их богом был человек в темно-синей форме маршала или в белом адмиральском кителе, взгляд которого следил за ними из каждой комнаты детского дома, где воспитатели изо дня в день предупреждали о необходимости избегать общения с «врагами народа». Враги повсюду: и там, где мы ждем их появления, и там, где их, казалось бы, не может быть. И нет разницы между врагами внешними и внутренними. Враг должен быть раздавлен как ядовитая змея! «Социализм нужно беречь как зеницу ока!» Воспитатели твердили это постоянно, даже за столом во время обеда или возле пионерского костра, напоминая о том, что не может быть и речи о жалости к врагу, пусть даже он твой близкий родственник.

Данило тогда как-то смутно почувствовал, что все эти призывы воспитателей имеют отношение именно к нему, и решил бежать из Ясенака: «враги народа не заслуживают ни жалости, ни прощения». Петр, однажды объявленный врагом, им и остался – и живой, и мертвый… И поэтому брат Петра, он, Данило Арацки, тоже враг. Как Арон этого не понимает?

* * *

В полусне, в свой последний приезд в Нью-Йорк, Данило убедился, что Арон не понимал его страха изгоя, который всегда чувствуют люди, объявленные «врагами народа», их дети, родственники, друзья.

У тебя на лбу всегда будет печать Каина! И у тебя, и у Дамьяна, и у Дамьянова сына, если он у него будет, – бросила Марта во время ссоры ему прямо в лицо, потеряв над собой контроль из-за того, что на все ее оскорбления он отвечал молчанием, словно не видя и не слыша ее. Это произошло за несколько дней до того, как он вспрыгнул на подножку поезда, направляющегося в Дортмунд. Дурак! Разве нормальный человек стал бы устраивать скандал из-за барабанной перепонки какого-то психа? А его повторяющийся сон, в котором он вскакивает в автомобиль, катящийся под гору без водителя, и ничего не может поделать? Разве это сон нормального человека? А его записи о Петре?! Как он не может наконец понять, что Петра больше нет?

Позже, уже в Гамбурге, Арон вспомнил, что в лагерях для «перемещенных лиц» встречались и калеки без рук или без ног, находившиеся там под чужими фамилиями, не осознающие, где и кто они такие. Но это были, главным образом, пожилые люди. Петра Арон бы узнал. Он не раз видел его в Ясенаке, пока тот регулярно там появлялся.

– Ты все еще ищешь брата? – в голосе Арона звучало такое сочувствие, что у Данилы по всему телу побежали мурашки. – А мне искать некого… – внимательно взглянув на Данилу, Арон замолчал, словно зная, почему Данило Арацки покинул Белград, сына, жену, почему у Данилы сейчас нет никого кроме него…

Да он это и раньше знал! Еще до того, как Данило добрался до Гамбурга, Марта звонила Арону, надеясь с помощью него запугать Данилу преследованием через судебные органы. Но у Арона не было страха перед Мартой, кроме того, в отличие от Данилы, Арон знал о Мартиной связи с Рашетой. Да об этом знала вся больница, все – кроме Данилы. Так же как и о поврежденной барабанной перепонке. Знали, но молчали. И не без причины. Проявивший неблагонадежность один раз, становился неблагонадежным навсегда. Рашете нужен не святоша среди сумасшедших, а врач, который исполняет распоряжения начальства… Или он потеряет возможность лечить – быстро и навсегда. В конце концов, какой нормальный поверит, что пациентов из отделения «К» нужно лечить и можно вылечить?

Рашета в это перестал верить давно, убежденный, что на таких больных нечего тратить государственные средства, а врачи, считавшие, что и для этих несчастных есть надежда, лекарства и лечение, вызывали у него приступ гнева.

Бурный поток Мартиных обвинений Данило смог бы остановить нескоро, однако Арону стоило лишь упомянуть имя Гарачи, как Марта замолчала, из чего стало ясно, что его карьера успешно развивается. На вершине полицейской иерархии, убийственно резкий и строгий, Гарача несомненно обладал гораздо большим весом, чем могли предположить Данило и Арон.

– Марта тебе больше не позвонит! – улыбнулся Арон. – А о тех четырех жалобах забудь! Те четыре несчастные женщины о них забыли давно.

По улыбке Арона Даниле стало ясно, что об этом деле ему известно гораздо больше, чем самому Даниле, и не менее хорошо известно, что враг народа и после смерти остается врагом народа, как, например, Стеван Арацки, или Петр, которого Данила никогда не видел и не слышал в толпе являвшихся ему мертвых Арацких. А судя по информации от Гарачи, существует какой-то Арацки, имя которого с уважением произносят и индейцы, и переселенцы из Восточной Европы. Может быть, речь о Петре? Арацки фамилия редкая. Но все-таки вряд ли охотник на медведей и лис мог быть тем светловолосым молодым офицером без одной ноги, который навещал Данилу в Ясенаке, пока не исчез, рассеявшись как дым.

* * *

Когда ледяные северные ветры принесли первые снежинки, а вода Альстера начала схватываться льдом, лебедей перевели в зимовье, так же как бездомных принимали в приют, расположенный рядом с величественным гамбургским морским портом, заполненным судами со всех концов света.

Под снегом Гамбург скоро станет тихим и белым, сквозь облака больше не будут слышны крики диких гусей. «Господи, Боже, – Данило исподтишка перекрестился, – неужели я приехал в Гамбург, когда в Белграде цвели липы? Неужели я уже полгода в Германии?» Скорость, с которой пролетело время, одновременно и привела его в растерянность, и ужаснула. Так могут пройти и годы, а не заметишь, что прошли. Дамьян уже перерос отрочество, дорос ли он уже и до солдата?

* * *

– Опять заговорили о войне! – обернулся он к Арону. – Неужели мало было крови? Кто и с кем хочет воевать?

– Все со всеми! Неужели тебе это не ясно, Данило? Может, я что-то пропустил? Или забыл?.. Помнишь, как Гарача стонал во сне, а когда не спал, умирал от страха, как бы ему не забыть чье-то лицо, имя кого-то из детдомовцев или родственников с Козары, погибших в Ясеноваце? Он считал, что стоит забыть хоть одно имя, забудет и все остальные.

Из-за войны ли, или из-за чего другого, но Данило Арацки заметил тень страха в глазах Арона, так же, как увидел ее и Арон в его глазах, тут не было ничего удивительного, ведь оба знали, что такое война. И боялись ее. Через несколько месяцев у Арона истечет контракт с гамбургской клиникой. Данило только начал работать. У него, как и у Арона, диплом нострифицирован. С помощью связей Гарачи им будет нетрудно найти работу в Нью-Йорке или в какой-нибудь из больниц Среднего запада. И все-таки из Европы им уезжать не хочется. Из-за Дамьяна, из-за Эрики Лех, польки из Кракова, с которой Данило познакомился в Гамбурге.

Как маятник, раскачивающийся между Европой и Америкой, они некоторое время колеблются. Потом решают: Арон с Эрикой поедут первыми, Данило присоединится к ним после окончания бракоразводного процесса с Мартой и встречи с Дамьяном. Не увидевшись с ним, он никуда не поедет.

Какая-то смутная надежда на то, что в Америке он отыщет Петра, облегчает решение покинуть и Югославию, и Германию, тем более, что он уверен в возвращении, хотя и знает – Марта будет продолжать преследовать его, даже когда он окажется на глубине двух метров под землей. У нее остался его «Дневник». В нем все, что происходило и происходит. Все, что он видел во сне. Все, о чем мечтал. Все, что собирался сделать. Она не упустит шанс воспользоваться этим дневником, чтобы подвести его под суд и опозорить навеки. Сделать из него уголовника и сумасшедшего, который выбрал своей специальностью лечение душевнобольных для того, чтобы замаскировать собственную извращенность.

И тогда ему придется распрощаться с тем единственным, чем он хотел заниматься в своей жизни, с тем, ради чего он учился и сидел над книгами до поздней ночи… И кто знает, на что еще она окажется способна…

– Если только ты сам допустишь это! – сказал Арон, словно читая его мысли. – Никто не может погубить человека, если он сам твердо решил не допускать этого! – улыбнулся Арон, освобождая этим Данилу от тяжкого груза. – У каждого есть право на собственную жизнь.

– Да ладно, Арон! – вздрогнул Данило. – А «собачьи кладбища»? Не может быть, чтобы ты забыл, что делали с крестьянами в Ясенаке, если они не сдавали зерно в требуемом количестве. Официально это называлось «закупки зерна», а комиссары в кожаных куртках называли акцию «экзорцизмом». Неужели не помнишь? А ведь если бы кому-то не пришла в голову идея затопить поля для выращивания риса, пшеницы было бы вдоволь. Просто никто не решился сказать об этом вслух, кроме учителя, который в результате как-то раз на заре исчез в тумане…

– Эх, Данило! – Арон вздохнул. – Некоторые вещи лучше забыть…

– Думаешь? – вскинул голову Данило Арацки. – Возможно. Если бы только забвение не было заразным. Я до сих пор вижу во сне Ружу Рашулу.

– А, может, Ружу из Ясенака? Нет, не Ружу! Сару Коэн… Возможно, мы ее встретим в Америке… – Арон тихонько засмеялся, любуясь смущенным лицом Данилы. – Интересно, она лягушек вспомнит? Из-за этих лягушек ты и сбежал, и чуть не погиб в болоте…

– Она сбежала из-за крыс! Видишь, я по-прежнему не знаю, спят ли крысы по ночам. Помнит ли она их?

* * *

Когда и как Данило Арацки уехал в Америку, «Карановская летопись» не зафиксировала, хотя ее автор несколько раз упомянул о том, что рыжий внук доктора Луки Арацкого пересек Атлантику «через несколько лет после отъезда Арона». Что задержало его в Германии, сказать трудно. Желание быть поближе к Дамьяну? То, что Марта тянула с разводом? Страх перед необходимостью строить жизнь на чужбине? Неизвестно. Матрос, женатый на дочери Неги, упоминал о какой-то польке, с которой встретил его один раз в Гамбурге и два раза в Регенсбурге. У нее были зеленые глаза и темные волосы, совсем как у Даниловой сестры Веты, пропавшей в волнах Тисы, о которой до самой смерти Нега говорила со слезами на глазах.

Несчастных эмигрантов, из-за которых у доктора Арона Леви навсегда остался во рту горький привкус, становилось все меньше, однако на четвертом этаже регенсбургской больницы их было все еще достаточно для того, чтобы они могли формировать свои фантасмагорические правительства, уверенные, что однажды их час настанет. Но время шло, а этот час все не наставал. Потом они перестали надеяться и стали умирать как осенние мухи, безгласно и без сопротивления проигрывая последний бой. «Интересно, а тот, кто сам себя назначил министром обороны правительства в изгнании, до сих пор хранит комочек земли из виноградника под Смедерево?» – однажды в письме спросил Арон у Данилы. Вероятно, затем, чтобы передать это Гараче, глубоко тронутому преданностью старца родной земле.

– Человек, который так любит родину, не может быть предателем! – сказал Гарача Арону, полный решимости сделать для этих стариков возможным возвращение в Сербию.

Но из этого ничего не получилось: у старых воинов или не было, куда возвращаться, или же они боялись мести властей в случае возвращения. В некоторых случаях проблему решала смерть. Когда Данило Арацки приехал в Регенсбург, министр обороны без армии и адмирал без флота уже стали землей в земле. Комочек земли из смедеревского виноградника остался вместе с ним на чужбине.

* * *

Не тогда ли доктор Данило Арацки решил, что не оставит Петра на чужбине, ни живого, ни мертвого? Или он пресытился Германией? А, может быть, и связь с красивой полькой начала ослабевать? Все чаще он слышал, как она мечтательно повторяла: «Польша… Польша…», и предчувствовал скорое расставание.

Шептал ли и он во сне: «Дамьян, Югославия!»? Об этом ни в его «Дневнике», ни в «Карановской летописи» не было ни слова, хотя и там, и там с незначительными разночтениями описывался один его постоянно повторявшийся сон.

В этом сне он входил в какой-то дом с целой сетью переплетающихся коридоров и останавливался на лестничной площадке, откуда ступени вели и наверх, и вниз. Он смутно догадывался, что это бывший дом Арацких, но настолько изменившийся, что его очень трудно узнать. Да и сам Данило был мало похож на себя. Он стоял, не решаясь, куда направиться. Коридор, тянувшийся перед ним, вел к какому-то свету, в котором он различал чьи-то лица, но не мог вспомнить, видел ли этих людей раньше. В подвале Арацких при объявлении воздушной тревоги прятались и знакомые, и незнакомые, причем однажды, незадолго до того, как дом превратился в огромную яму с плавающим в ней мертвым белым поросенком, туда влетел какой-то немецкий солдат, вызвавший своим появлением общее смятение.

– Наталия, вышвырни его отсюда! – сказал один из соседей. – У него нет права здесь находиться!

– Да, права у него нет! – Наталия на миг замолкла. – Но я бы и собаку не выгнала под бомбы …

В сновидении Данилы, как и некогда наяву, звучали гневные и укоряющие голоса соседей и родственников, а коридор, которым он шел, начал куда-то спускаться. Данило растерянно остановился на верхней ступеньке, не решаясь выбрать ни одно из направлений. Он смутно почувствовал, что сейчас он не один: рядом с ним, в ярком желтом свете, стоял рыжеволосый мальчик с клеткой в руке, в клетке была желтая птица, звук ее пения заглушал доносящийся откуда-то из глубины грохот… «Значит ли это, – спросил он самого себя, – что я спасусь? Что не исчезну как голоса на ветру, как блеск в траве?»

«В каждом новом сне коридоры все длиннее, растерянность все сильнее!» – записал автор «Карановской летописи». «Так сын Стевана и внук доктора Луки Арацкого понял, что время колебаний истекло: нужно двигаться дальше или исчезнуть в путанице коридоров и голосов…»

* * *

Этот повторяющийся сон говорил Даниле Арацкому, что пришло время отъезда. Тем не менее он продолжал ждать встречи с Дамьяном, не понимая, почему возникает столько проблем с визой для его сына, пока наконец до него не дошло, что это дело рук Марты и ее всемогущего правоверного семейства, которое хотело воспользоваться ситуацией, чтобы помешать его планам. В конце концов, видимо благодаря вмешательству Гарачи, Дамьян вместе с первым весенним ветром прибыл в Гамбург, высокий, рыжеволосый, с серыми глазами, смущенный. По рассказам родителей матери и родственников он представлял себе отца иначе, а увидел копию самого себя, только гораздо старше. «А души у нас тоже похожи?» – подумал он, но времени на то, чтоб выяснить это, не было: приближался экзамен по анатомии, да к тому же визу ему дали только на десять дней. Нарушив этот срок, он превращался в D.P., то есть «перемещенное лицо», не зная, что Данило Арацки даже врагу не пожелал бы судьбы человека, до самой смерти мечтающего о встрече с родиной, какой бы та ни была.

«Кранкенхаус» из Регенсбурга был для него живым примером того, что даже случайно не должно было произойти с Дамьяном.

* * *

– С кем это ты разговариваешь по ночам? – в голосе Дамьяна явно слышались удивление и смущение.

В «Карановской летописи» и в «Дневнике» Данилы он натыкался на краткие записи типа «они снова приходили», хотя нигде не находил объяснения того, кто такие эти «они» и к кому и зачем приходили. А уж если они и приходят, то почему он, Дамьян, не видит и не слышит их, тех, которые преследуя его отца, сумели добраться до Гамбурга.

На все вопросы Дамьяна Данило Арацки отмалчивался. Парнишка слишком молод, чтобы понять, считал он, точно так же, как некогда, очень давно, считал Лука Арацки. Но Рыжик не только понимал, но и запоминал происходящее, ужасаясь тому, что есть люди, которым пришло в голову делать из других людей мыло. Как много могут понимать дети и что навсегда сохраняет их память, Данило и самому себе сказать не мог…

Рассыпанные по чужим жизням, живут и длятся воспоминания о каких-то лицах, запахах, звуках, о медного цвета поверхности болота на закате солнца, о крике птицы, об ударе человеческого тела о бетон перед отелем «Атертон», в первый, третий, сто третий раз, ударе, которого в Гамбурге еще не было в памяти Данилы, потому что он еще не добрался до своей первой нью-йоркской ночи, навсегда отмеченной телами, летящими мимо окна, чтобы через секунду с криком или тупым звуком удара переселиться в вечность.

От всего света мира, сиявшего в глазах его жены, у Гарачи осталось только затоптанное ногами прохожих пятно крови на тротуаре, чувство вины и потребность после выписки из больницы создать из бывших детдомовцев одну большую семью. Где сейчас Гарача, знает, скорее всего, только Арон, а если не знает, то, видимо, может узнать. Жива ли Сара Коэн и где она?

* * *

Когда Дамьян вернулся в Белград, чтобы, сдав анатомию и все, что за ней следует, от физиологии до судебной медицины, продолжить дело прадеда Луки Арацкого, отца Данилы Арацкого и всех многочисленных врачей и знахарей, которыми на протяжении истории был так богат род Арацких, Данило Арацки смотрел, как в звездной пыли мерцают лица умерших, блуждающих во вселенной из вечности в вечность, сопровождаемые хором голосов некогда существовавших птиц, людей и зверей, которые снова будут существовать, перевоплотившись в какой-то новый образ, никогда не совпадающий с тем, каким был в прошлом, потому что в страшной вселенной нет двух одинаковых ликов, двух одинаковых душ. И тем не менее Дамьян и Данило это две половинки одного яблока, блеск и отблеск на воде, крик и эхо этого крика.

«Я не имею права позволить ему пойти на какую-то бредовую войну и погибнуть», – поклялся Данило самому себе. – Но, с другой стороны, я не имею права и удерживать его здесь, делать из него беженца, человека без дома и без родины…» В приоткрытое окно врывался ледяной северный ветер, а в Белграде цвели липы, так же как тогда, когда он, решив бежать, вскочил на подножку поезда, идущего в Дортмунд. Этим же поездом Дамьян вернется в Белград, унося в душе озабоченный взгляд отца и вопросы: кто они такие, те, с кем его отец ведет загадочные ночные беседы? Откуда они появляются? Куда исчезают?

Через два дня после отъезда Дамьяна Данило Арацки сел в самолет, летящий в Нью-Йорк, не сообщив Арону ни о своем прибытии, ни о том, где собирается остановиться. В Нью-Йорке полно отелей. Позвонит Арону, когда выспится, и они разыщут кого-нибудь из «большой семьи» Гарачи, если в клинике Арона для него не найдется работы. Покойная родня в Нью-Йорке его найти не сможет, сказал он себе, и сел в первое попавшееся такси. Его удивило, что такси было такого же желтого цвета, как вагоны гамбургского метро, а таксист с трудом говорил по-английски. Тем не менее он знал некоторые дешевые отели. «Мистер останется доволен!» – сказал он, остановившись перед «Атертоном» и протянул Даниле визитку, после чего исчез, не подозревая о том, что этот отель с облупленными стенами останется в душе его пассажира незаживающей раной, а он сам – таким же близким другом, как Арон.

На визитке стояло: «Алексей Смирнов, хирург». «Смирнов» – как водка? Или как известное московское семейство? Данило улыбнулся и вошел в отель. Потом узнаю, время есть, подумал он. Сейчас важно выспаться.

* * *

Ошалев от долгого путешествия, Данило долго не мог заснуть. Откуда-то с верхних этажей над ним, с небольшими паузами, начали вдруг падать вниз тела самоубийц, с тупым звуком ударяясь о тротуар. Ему понадобилось два часа, чтобы понять, что это реальность, после чего, уже на рассвете, он схватил еще нераспакованные дорожные сумки, окунулся в ледяной ветер с Ист-Ривер, вскочил в такси и направился на Park Avenue South, откуда в последние месяцы получал письма от Арона. Приехав, долго звонил, но никто не отзывался. А вдруг Арон в отъезде? Или в больнице? Растерянный Данило стоял перед закрытой дверью и спрашивал самого себя, что заставило его без предупреждения нагрянуть в Нью-Йорк и провести ночь без сна, глядя на падающие на асфальт человеческие тела? Может быть, это все вообще сон, смысл которого от него ускользает? Сон, в котором впервые нет никого из Арацких. Ответа на свои вопросы он не нашел, но дверь в конце концов открылась, и он увидел удивленного и улыбающегося Арона.

– Я хотел сделать тебе сюрприз… – промямлил Данило.

– И тебе это удалось! – Арон обернулся и взял на руки прятавшегося у него за спиной ребенка. – Но это удалось и мне, не зря я сдержался и не написал о некоторых изменениях в своей жизни. Одно из этих изменений – Даниэл… Арон взял одну из сумок Данилы, и они вошли в дом, как две капли воды походивший на тот, что был у него в Гамбурге. Интересно, он по-прежнему с Эрикой и от нее ли малыш?

От нее. Зеленоглазый как она, сомнений нет. Данило Арацки с любопытством огляделся, удивляясь тому, что ее нигде нет, что она не берет малыша, пока Арон занимается гостем. Все-таки нужно было сообщить ему о приезде. Женщины не любят нагрянувших в дом незваных гостей.

– Извини, что разбудил вас… Эрика наверняка еще спит?

– Возможно! – Арон грустно улыбнулся. – Возможно, и спит, только не в этом доме…

– Что ты такое говоришь, что стряслось?

– Ничего. Просто она нашла другого. Для Нью-Йорка обычное дело. Мы с Дени кое-как справляемся. То за ним присматривает какая-нибудь медсестра из нашего отделения, то я вожу его в садик, а то даже беру с собой в больницу…

– Самое подходящее место для двухлетнего малыша… – Данило Арацки громко рассмеялся. – А, может, Нью-Йорк это просто большой сумасшедший дом? Я провел эту ночь в отеле, и там из окон то и дело падали его обитатели, как перезрелые яблоки в Ясенаке.

– А-а, так ты был в «Атертоне»? Надо же! В Нью-Йорке каждый знает про этих самоубийц. И как тебя угораздило попасть именно туда? Вот уж повезло…

– «Мистер будет доволен!» – сказал таксист и высадил меня перед дверью «Атертона»…

– Прекрасно! – Арон неожиданно замолчал. – Ты хотел сделать мне сюрприз. Сюрприз удался, но было бы еще лучше, если бы ты дал таксисту мой адрес…

– Не имело смысла. Он с трудом говорил по-английски, но тем не менее сумел через пень колоду сообщить, что был главным хирургом больницы в Мурманске. В Нью-Йорке без сдачи нескольких специальных экзаменов не смог найти работу по специальности, некоторое время зарабатывал прогуливая собак, мыл тарелки в пиццерии, потом чашки Петри в каком-то научно-исследовательском центре, где компанию ему составляли одни только белые мыши и подопытные крысы… На переднем сидении у него в машине была клетка с белой мышью, он с ней разговаривал… Помнишь парнишку в Губереваце, который прятал от Рашеты мышку? Он был покорным и растерянным, не сопротивлялся ни когда его посадили под замок, ни когда отвели в помещение для электрошока, а вот когда Рашета попытался отнять у него мышь, парень взорвался. «Эта мышь мой единственный товарищ!» – кричал он.

Санитарам пришлось буквально спасать Рашету от его ярости, а уже на следующее утро пациента с мышью в больнице не было. Что бы в такой ситуации сделал хирург из Мурманска с огромными ручищами, которыми можно задушить медведя, Данила даже не хотел себе представлять.

* * *

«А что тут представлять?» – спросил его мужской голос из компании мертвых как-то раз, спустя несколько месяцев, когда Данило уже обжился в Нью-Йорке. «Товарищ это товарищ, даже если он мышь! Разве ты сам не подружился с хирургом из Мурманска и его маленьким другом, когда нью-йоркское одиночество стало невыносимым? Да ты был бы рад подружиться и с тараканом, когда Арон поехал в Белград довести до конца некоторые свои дела и попал в водоворот гражданских войн…» – неизвестный ему Арацки замолчал, и его заслонила чья-то широкая спина, вероятно, Стевана.

«Опять они меня нашли! – пронеслось у него в голове. – Могли бы хоть раз со мной разминуться!» – бормотал про себя Данило, обескураженный упорством, с которым следовала за ним его умершая родня.

– Думаешь? Ты не знаешь, как страшно одиночество после того, как перешагнешь порог того света! Придет день – и узнаешь, и тогда ты поймешь, почему мы не можем оставить тебя в покое…

– Можете, ведь я вас не знаю…

– Зато наша кровь, которая течет в твоих жилах, знает тебя! Напрасно ты бежишь, Данило… – незнакомый Арацки тихо засмеялся в полумраке и стал медленно растворяться в воздухе, таять как туман над рекой, оставив Данилу в недоумении относительно того, кем и из какого времени мог бы быть этот его соплеменник. Михайло? Тома? Кто-то из предшественников Томы? Кто-то, чье имя он не успел запомнить, что не помешало тому найти его на другом краю света?

Если Петру удалось остаться живым и выбраться с Голого острова, он должен был попытаться его найти, он не мог не вспоминать Рыжика из Ясенака, превратившегося в Данилу Арацкого из Белграда, Гамбурга, Нью-Йорка и американского Среднего запада. Все где-то записано. Но если бы Петр его искал, то нашел бы. Ерунда! Почему тогда он Петра не нашел?

Тайна исчезновения брата не переставала мучить Данилу Арацкого, причем в Америке гораздо сильнее, чем раньше. Возможно, из-за тайной надежды найти его в Нью-Йорке или где-нибудь на Среднем западе и вместе с ним вернуться в Белград? Мыслям о возвращении способствует и разочарование в «американской мечте», которую столько лет внедряли в сознание европейцев и которая на деле оказалась купленным в кредит домом из деревянных панелей с обязательным гамаком на террасе и садиком перед домом, в котором по газону расставлены фигурки гномов и американские флажки, причем трава должна быть строго определенной высоты, ни на миллиметр ниже или выше.

Тогда, в первые месяцы, проведенные в Нью-Йорке, он об этом не знал, так же как не знал и то, что следить за высотой травы входит в «десять золотых правил» Джорджи Вест, которые она соблюдает более ревностно, чем верующие – Десять Божьих заповедей. Распатланная Джорджи Вест с глазами, которые могли менять цвет, станет частью мира Данилы позже, на Среднем западе, когда он окажется далеко и от Нью-Йорка, и от «американской мечты», и от Югославии, в которой о приближении грядущих войн можно было судить по рубрике «Письма читателей» в центральных газетах и по бредовым рассказам об ожерельях из детских пальчиков, которые очень скоро перекочевывали на первые страницы «желтой» прессы, а оттуда, в качестве предвестия приближающегося ужаса, и в серьезные средства массовой информации.

«Когда закончатся войны, от разветвленного рода Арацких останутся только трое мужчин и рыбы, заглядывающие в окна». Все чаще вспоминал Данило пророчество Симки Галичанки. И в такие дни его сны не покидала ни она сама с красным пятном крови на лбу, ни рыбы, плавающие по улицам Караново в очках, дужки которых заправлены за плавники. «Что означают эти рыбы в моем сне?» – спрашивал он самого себя, пытаясь отогнать эти видения как надоедливую муху. Эх, если бы он мог отогнать, отбросить и кое-что из яви, как это умел делать Арон, когда сталкивался с проблемами, которые был не в состоянии ни решить, ни принять!

* * *

Эрика Лех была той единственной проблемой, с которой Арон не знал, что делать. Может быть, еще и потому, что она сама не знала, что ей делать с собой. Мужчина, которого она выбрала, исчез из ее жизни однажды холодной ночью, вышел за бутылкой пива и не вернулся, ни тут же, ни позже. Эрика осталась в квартире с двумя его детьми из предыдущих браков, трехцветной кошкой и псом, который ни на шаг не отходил от ее кровати. Ждал. Он просто ушел. Вернется. Собственно, почему бы ему не вернуться? Даниэл у Арона, с ним все в порядке. Хотя бы о нем можно не беспокоиться. Но что делать с этими двумя детьми Билла, ведь она даже не знает, кто их матери и где они. «Сумасшедшая Америка!» – часто ворчал Арон в адрес и директора клиники, и постоянно завывающих пожарных машин, несущихся туда, где горит, а где-то что-то всегда горит, и в адрес самого себя. «И зачем мне понадобилось уезжать из Гамбурга?» – корила себя Эрика. Недоумевая, она открывала окно и тут же его закрывала, вдохнув ледяной ветер с Гудзона. Америка, безусловно, не то, о чем она мечтала, но и Гамбург не назовешь главным выигрышем в лотерею, как, впрочем, и Арона.

Ее очень удивила та перемена, которую она почувствовала в нем после похорон Моники Зильбер. Лишь позже она вспомнила, что девичья фамилия его матери тоже была Зильбер.

Моника Зильбер, которая была ненамного старше, чем Арон, могла быть родственницей его матери. И у той, и у другой глаза и волосы были одного цвета, и та, и другая имели одну привычку – закусывать нижнюю губу от смущения, растерянности или непонимания, что нужно сделать в тот или иной момент. По воле судьбы, и Арон, и все окружавшие его люди поняли это только после того, как Моника покинула этот мир. Выжил ли во время войны кто-нибудь из ее родственников, не знала ни одна из медсестер, с которыми она работала. Моника упорно молчала, так же как молчал и Арон, надеясь в глубине души, что однажды, может быть, встретит кого-нибудь из своих утраченных братьев и сестер. Вокруг могилы Моники было несколько надгробий с фамилией Зильбер. Придя на кладбище вместе с Даниилом, Арон заметил и то, что Леви там похоронено еще больше, и то, что ни на тех, ни на других могилах, судя по всему, никто не бывает.

И вдруг однажды Арон увидел на могиле Моники Зильбер несколько камешков. Может быть, все-таки у нее были какие-то родственники? Может быть, дети, которых она скрывала, как и все остальные детали своей жизни?

Поиски возможной родни Моники Зильбер принесли Арону новую горечь. Одинокая в жизни, Моника осталась такой и в смерти, а Арон принял предложение поработать в клинике в Нью-Йорке, надеясь, что вдалеке от всего, что ему постоянно сопутствовало, он сумеет избавиться и от надежд, и от воспоминаний. После некоторых колебаний Эрика Лех поехала с ним. Возвращение на родину означало бы неудачу. «Америка это то, чему позавидуют и родственники и друзья!» – повторяла она самой себе, однако очень скоро оказалось, что без знания английского языка и нострифицированного диплома Америка может стать настоящим адом. «Только идиоты отправляются в чужую страну, как гуси в затянутое облаками небо!» – шептала она, вспоминая Гамбург и лебедей на Альстере. «Но ведь и Гамбург был чужбиной, и даже в Нови Саде у меня больше нет никого из близких!» – время от времени утешала она себя, и успокаивалась, думая о родственниках, разбросанных по всему свету. «И все-таки Америка, Америка!» – твердо говорила она себе и так же твердо решала найти работу, выучить язык, следить за объявлениями. Ходила на собеседования и понимала, что работу ищет не одна она, но она одна из немногих, кто не знает языка и не имеет нострифицированного диплома.

Падение Берлинской стены увеличило приток беженцев. Хирург из Мурманска теперь не был исключительным случаем. Атомные физики, юристы, экономисты, видные специалисты из стран Восточной Европы мыли теперь посуду в пиццериях, подстригали газоны, присматривали за детьми и стариками, выгуливали собак…

Появление на свет Даниэла Эрика восприняла как последнюю пакость со стороны Арона. Ей, в ее ситуации, ребенок был не нужен. Арон на нем настаивал, вот пусть сам им и занимается! Эрика ушла к какому-то случайному бродяге, бросив и ребенка, и мужа. Ушла. Вернулась. Снова ушла и снова вернулась. Арон молчал и без единого слова принимал и ее возвращения, и уходы. Когда-то давно, в Караново, точно так же уходила и возвращалась Петрана, а Лука молчал, вызывая у родственников и друзей гнев и изумление, и так продолжалось до тех пор, пока Петрана не ушла навсегда, оставив на столе нетронутый бокал красного вина.

Как-то ночью обезумевшая Эрика возникла на пороге дома Арона с двумя детьми. Данило остолбенел. Арон молча посадил всех их за стол, поставил перед детьми по стакану молока, а перед Эрикой бокал вина, а Данило подумал: неужели надо было пересечь на самолете Атлантический океан, чтобы увидеть повторение давней сцены из Караново?

* * *

В полусне Данило Арацки снова видел обезумевшее лицо Эрики и нетронутый бокал с красным вином, детей, себя, мрачного Арона… понимая, что картина неполная, что чего-то не хватает. Чего? Молчания доктора Луки Арацкого? Нет. Арон тоже молчал. Не хватало потока лунного света и желтой розы Петраны, это он поймет много лет спустя, наткнувшись на слова о «желтой розе красавицы Петраны, которая выжила и в наводнениях, и в засухах, и в войнах, продолжая цвести на могиле доктора Луки Арацкого. В знак любви или в знак ненависти, не мог сказать никто из жителей Караново…» На этом месте запись о желтой розе прерывалась, однако через несколько страниц сообщалось, что «запах желтой розы не иссякает». Права была Наталия Арацки, когда сказала, что «могут увянуть все розы, но только не эта!» Автор «Карановской летописи» недвусмысленно говорил о бессмертной природе той желтой розы, более сильной, чем любовь и чем смерть. Вечной. Легенду о ее бессмертии он связывал не только с Лукой Арацким, но и со всеми Арацкими, и в прошлом, и в грядущие времена. «Тяжелые времена!» – подчеркивал он.

Появление Эрики Лех на пороге дома Арона и стало предвестием таких времен, времен, которых они не могли ни избежать, ни принять.

– Может, тебе было бы лучше дожидаться Билла в его доме? – предложил Арон Леви спустя несколько дней, утомленный детскими криками, проклятиями Эрики и ее упреками, зачем, какого дьявола, он притащил ее в «эту безумную страну», где матери бросают своих детей на попечение других людей, а отцы выходят из дома за бутылкой пива и даже знаменитая нью-йоркская полиция потом не в состоянии их разыскать. Изо дня в день Эрика все резче нападала на «ненормальных матерей, сеющих детей по всему свету», забывая, что и она сама сделала то же самое, оставив Дени.

Арон, готовый принять Эрику такой, как она есть, вдруг с удивлением заметил, что та гораздо больше внимания обращает на детей Билла, чем на Дени, который, стоило ему увидеть ее, сразу прятался. Потом ребенок почти перестал есть, начал стонать во сне, а Данило спросил Арона, неужели тот не видит синяков на ручках и ножках малыша.

– Что с ним происходит? – спросил Арон как-то раз, увидев синяк и на щеке мальчика. – Спроси Эрику, что она с ним делает, когда мы уходим в клинику.

– Что делаю? – раздраженно сказала Эрика. – Ничего не делаю. Дети в его возрасте часто падают…

– А почему Билловы не падают?

– Они старше и не такие неуклюжие, как Дени… – Эрика моргала, и в этом моргании проглядывала ложь…

Через несколько дней, вернувшись с работы раньше времени, Арон увидел, что комната Дени закрыта на ключ, малыши Билла заняты телевизионной игрой, а Эрика лежит в постели с молодым парнем, который иногда приходил посидеть с Дени.

– Значит так? – Арон плечом высадил дверь комнаты Дени и увидел, что мальчик, весь в слезах, привязан к кровати. – У тебя есть полчаса, чтобы собрать вещи! – рявкнул он жене, с трудом сдержавшись, чтобы не размазать ее по стене! Потом он отвязал Дени, поцелуями стер слезы с его лица, не заметив, что парень успел одеться и шмыгнуть в открытую дверь. – Собирайся!

– Если ты думаешь, что я уйду просто так, ты ошибаешься! Куда мне деваться? – Эрика хлопнула ладонью по столу и завизжала, что знает свои права. Америка это не сраный Аронов Белград. Да, она свои права знает! Знает, что он обязан содержать ее, оплачивая квартиру и питание, причем не только в Нью-Йорке, но и в Новом Саде, если она решит туда вернуться…

Значит, она знает свои права? Прекрасно! Она ушла не к тому человеку и осталась на улице с его детьми из его то ли первого, то ли второго, то ли бог знает какого брака! В Ароне, впервые в жизни, вскипела злость, причем такая, от которой у него задрожал подбородок и свело скулы.

– У тебя есть полчаса, а куда ты пойдешь, меня не касается! – вне себя от гнева и унижения, Арон вытащил ее одежду, которую она не взяла, уходя к Биллу Уилсону, и швырнул ее на кровать. – Имей в виду, полчаса! – в его глазах Эрика увидела углубляющуюся пропасть, такую, какую видела только однажды, в глазах убийцы из Гамбурга, которого обследовали в отделении у Арона. И принялась складывать вещи в чемодан, купленный когда-то давно в Нови Саде.

* * *

– Ну, с этим покончено! – сказал Арон, наводя порядок в квартире, бледный, не похожий на того Арона, которого хорошо знал Данило Арацки. – Надеюсь, Эрику мы больше никогда не увидим!

Как развивались события после этого, Данило узнал гораздо позже, хотя и не в полном объеме, выступая свидетелем в бракоразводном процессе Арона: на большинство обвинений Эрики Арон молчал, соглашаясь на все, только бы оставить у себя Дени, которого Эрика себе даже и не требовала. То, что в человеческом существе может оказаться больше яда, чем в целом клубке змей, доктор Данило Арацки понял тогда, когда Эрике Лех дали слово и она потребовала денежной компенсации за то, что согласилась выйти замуж за психически ненормального человека, родила ему ребенка и несколько раз, прерывая другие свои связи, делала попытку сохранить брак, в который ей и не следовало вступать.

Брак был расторгнут с удовлетворением ее требований, но ни Эрика, ни судья не поняли, что Арон принял это решение как божье благословение. У него есть работа, он прилично зарабатывает, согласен на денежную компенсацию, но видеть ее не желает никогда, ни живую, ни мертвую.

– Но мать должна иметь возможность видеться с ребенком… – прервал его, было, судья, удивляясь, что Эрика не настаивает на этом пункте договора, утверждая, что ей достаточно знать, что осужденная сторона берет на себя заботу о ребенке… А ей и своих забот хватает!

Процесс закончился к обоюдному удовлетворению сторон. Арон Леви получил ребенка, Эрика треть всех его доходов. В душе Арона воцарился покой, такой покой, какого он не знал ни в Ясенаке, ни в Белграде, ни в Регенсбурге, ни в Гамбурге. Нигде. Лишь одна мысль время от времени его мучила: он боялся, что его страна, единственная, которая у него была и которую он любил, может распасться на куски как изношенное платье.

Данило Арацки о своих страхах молчал, но даже в «Рэд Раме», куда они время от времени заходили посидеть за пивом, Арон чувствовал, что страх в любой момент может, подобно лавине, прорваться в его друге.

Что с ним? Пораженный Арон не решался спросить. С Дамьяном все в порядке. Марта не подает голоса. История с красивой полькой, судя по поведению Данилы, давно закончилась. Оно и лучше, потому что разногласия и ненависть в старом свете вызывает разногласия и ненависть среди его детей, разбросанных по всему миру. Не потому ли Данило уже в третий раз подряд видит во сне «нож, который кружит», а на теле родины, как прорывающиеся чирьи, вспыхивают войны, укрепляя его в мысли, что «любая война это блядство», а именно так, судя по «Карановской летописи», сказал когда-то доктор Лука Арацки, бросивший свою военную форму в огонь, что ни у кого из жителей Караново не нашло понимания.

«И Марта не поймет Дамьяна, если он откажется от участия в войне! – пронеслось как-то в голове Данилы Арацкого. – А, возможно, и девушка, имя которой все чаще упоминается в письмах Дамьяна».

– Вероятно, поэтому Дамьян больше не пишет о своем приезде в Америку, как считаешь, Арон? – голос Данилы звучал подавленно и грустно. – Да и что ему здесь делать? Кого он может здесь лечить, когда психи здесь и у нас разные! – Данило отодвинул тарелку с едой, чего с ним никогда раньше не случалось. Изумленный Арон спросил, что он хочет этим сказать. – То, что я уже сказал! Что сумасшедшие у нас разные!… – в тяжелом воздухе «Рэд Рама» голос Данилы звучал так, будто доносится из-под земли. Он не пил, а глаза у него мутные. Что же с ним происходит?

Словно читая мысли Арона, Данило ответил: – Ничего! Я пытаюсь лечить людей, но знаю, что ни одно из лекарств не помогает. Ружа Рашула, Арон! Рассыпавшаяся, потерянная Ружа Рашула теперь уже вовсе не такой редкий случай.

– Но ты, Данило, не Бог! А Ричарда Доджеса не спас бы и сам бог. Мы с тобой всего лишь врачи больницы для бедняков и неразрешимых проблем. Прими это как данность и пойми, что даже делая только то, что ты можешь, ты делаешь очень много. А у нас на родине в конце концов все утрясется! – сказал Арон, и сам не веря в то, что говорит. Однажды сдвинувшийся с места маятник трудно остановить. Ни одной из сторон переговоров не удавалось достигнуть успеха, потому что к нему никто и не стремился.

Даже в глазах Гойко Гарачи, случайно столкнувшись с ним в чикагском аэропорту «О’Хара», Арон Леви впервые увидел страх, но как обстоят дела на родине между рассорившимися бывшими братьями узнать ему не удалось.

– Я объявлюсь! Привет Даниле! – бросил ему Гарача и направился к стойке регистрации рейса, следующего до города, названия которого Арон не запомнил.

Лишь позже, когда Данило упомянул Хикори Хилл в Айове, он вспомнил, что Гарача летел именно в этот городок, окруженный полями кукурузы, камышом и ленивыми водами какой-то реки, напоминавшей Ясенку…

– Похоже, круг замкнулся! – Данило прервал молчание, высказав удивление, что Гарача давно не давал о себе знать и никому не известно, где он. Что же тогда происходит в «родных краях», если у него, живого, нет сил объявиться?

* * *

– Что за мысль, почему ты сомневаешься, что он жив? – из редеющей темноты на 17 этаже нью-йоркского отеля долетел прохладный порыв ветра с Ист-Ривера и голос Веты, звучащий под аккомпанемент капающей воды. Тем же самым холодным воздухом дохнуло ему в лицо и в тот момент, когда сидя в «Рэд Раме», он спросил, почему Гойко Гарача не объявляется, если он жив. Откуда знает это Вета? Неужели и она была в тот вечер в «Рэд Раме»? Конечно, была!

Рядом с женщиной, чье имя он не только не знал, но, возможно, никогда и не слышал, под светом мелких мутных звезд, Даниле Арацкому показалось, что в своем полусне он видит процессию Арацких, которые сопровождают его от Караново, Ясенака и Белграда до Нью-Йорка, и он удивился, как ему раньше не пришло в голову, что именно так оно и есть, и будет до тех пор, пока и он сам не станет тенью, одним из них.

– Чепуха? – пробормотал он. – Почему бы Гойко Гараче не быть живым?

– Потому что есть много способов сделать так, чтобы человек перестал быть живым. – В голосе Веты слышался призвук печали. – Разве ты забыл, как исчезли все мы – в огне, в воде, на ветке ивы? А исчезнуть можно еще и под колесами поезда, в автомобильной или авиационной катастрофе… А еще существуют такие вещи, как бомбы, гранаты, ножи, веревки, яды, топоры, пули! Сотни возможностей уйти с этого света, своими или чужими руками быть отданным смерти, но она не самое страшное, что бывает. Забвение куда страшнее! – под вой ветра в высоте голос Веты затих, Данило вздрогнул. Он сидел с Ароном в «Рэд Раме». Значит, отель и Вета были отблеском какого-то сна. Данило поднял кружку с пивом и усмехнулся. Воздух в «Рэд Раме» прогибался под тяжестью человеческих тел, сгрудившихся вокруг стойки. Светильник на потолке подмигивал, превращаясь то в огромную черную бабочку, то в экзотическое тропическое растение, то в танцовщицу, а то в моряка, готового ущипнуть за задницу первую встречную девчонку.

* * *

Кто-то, чье лицо заслонял горшок с филодендроном, говорил о Балканских войнах. Болван! Данило громко рассмеялся, одурманенный напитком, к которому не привык. Те войны были в начале двадцатого века, а сейчас его конец.

Он вдруг почувствовал, что через каждую пору его кожи выступает пот, а ноги стали свинцовыми.

– О каких это войнах он говорит? – повернулся Данило к Арону. Арон удивленно глянул на него, махнул рукой и сказал:

– Пошли отсюда! Завтра у тебя дежурство, а это пиво, что мы здесь пьем, еще хуже, чем румынское или наше отечественное пойло…

Как и когда они выбрались из «Рэд Рама», Данило потом не помнил, не помнил он и того, что, плетясь за Ароном, безостановочно повторял: «крысы по ночам не спят, веснушчатая Сара Коэн может подтвердить». Ее брату крысы отгрызли уши и пальцы на ногах, а, может быть, и нос, но она этого не видела, потому что его лицо кто-то закрыл черным платком. Крысы никогда не спят, если речь идет о крысах, а не о зле, трансформировавшемся в рассказы о возможности рая после того, как война закончится.

– Арон, ты веришь, что есть рай? Помнишь, мы пели в Ясенаке: «На земле рай нас ждет». Где? И действительно ли нас хоть что-то ждет, а? Эх, даже с ума мы сходим каждый по-своему…

* * *

В чем все-таки дело, Арон узнал не от Данилы, а от Алексея Семеновича Смирнова, блестящего русского хирурга из Мурманска, который в свое время (случайно или умышленно?) отвез Данилу с аэродрома в «Атертон». Он по-прежнему работал таксистом, после того, как три раза не сдал экзамены для нострификации диплома.

Что сблизило этих двух таких разных людей, Арон не понимал. Но Алексей Семенович и Данила часто встречались в «Рэд Раме» и в пабах Гринвич-Виллиджа. Ни тот, ни другой не пили ничего, кроме сока и кофе, и часами сидели, вспоминая о заснеженном Мурманске, о Белграде, не признаваясь друг другу, зачем забрались на край света и почему теперь мечтают о том, что покинули: Данило – о Караново, Белграде и Дамьяне, Алексей – о мурманских друзьях и сыне Василии, который после приезда в Америку женился и осел в Сан-Диего. Васина мать, жена Алексея, умерла через несколько месяцев после его отъезда.

Последнее, о чем они заговорили, были снега Мурманска.

– Какой черт меня сюда принес! – вспоминая жену, сетовал Алексей Семенович, уверенный, что Таисия сейчас была бы жива, останься они в Мурманске. А, может, и Вася был бы с ними рядом, черт побери!

Сына он не видел уже несколько лет, а внучка Маша существовала для него теперь только в виде фотографии светловолосой девочки с выпирающими как у белочки зубами. В Мурманске он видел ее каждый день, зимой учил кататься на лыжах, ходил с ней за грибами, брал ее с собой на рыбалку, где чаще всего встречался и со своими друзьями детства.

Их голоса все еще звучат у него в ушах, хотя прошла уже целая вечность с того дня, как они поклялись друг другу в верности и все, кроме него, «сдержали слово», а он, воспользовавшись первой же возможностью, рванул в мир, который не в состоянии ни понять, ни принять.

Да и как понять людей, которые, стоит им где-то пустить корни, завести дом и друзей, способны ради ненамного больших заработков бросить родителей, друзей, дом и с восточного берега переселиться на западный, подобно степной траве перекати-поле, которая при изменении температуры или чего-нибудь еще срывается с места и перебирается на другое, которое ничем не отличается от прежнего.

С людьми то же самое: все автострады, фабрики, торговые центры, мотели, паркинги, бассейны, бензозаправочные станции, все дома – одинаковые: с одинаковыми газонами, смонтированные из деревянных щитов, рассчитанные на то, чтобы лет двадцать-тридцать прослужить семейным гнездом одному поколению, потому что дети уже с шестнадцати-восемнадцати лет оставляют родительский дом и приобретают привычку к одиночеству и непостоянству окружающего их мира.

По словам Алексея Семеновича Смирнова, непостоянство это американское ключевое слово. Непостоянство места жительства, работы, взаимных связей, которые быстро устанавливаются и еще быстрее, как в какой-то виртуальной реальности, разрушаются, создавая из «амальгамы наций» крепких, витальных людей, но часто и будущих пациентов медицинских учреждений, в которых Данило и Арон должны будут исправлять что-то, что где-то, когда-то, давно начало развиваться не в том направлении…

– Проблема только в том, что чаще всего нам это не удается! – Данило прервал жалобы Алексея. – Не удается, Алеша, потому что, хотя Арон это не признает, а, может, и не знает, безумие у нас разное!

– Ну, Данила, ты и скажешь! Не верю, сумасшедшие везде одинаковые… – Алексей Семенович, как и всегда, когда волнуется, говорит по-русски, а его глаза становятся темно-синими. Что же происходит с Данилой? У него хорошая работа, любящий и преданный сын, верный друг Арон. Чего ему не хватает?

– Хочу как Иван Карамазов вернуть Богу входной билет в рай. Уж слишком он дорогой. У нас снова война!

В сознании Данилы, как кадр из кинофильма, возникла костлявая фигура Луки Арацкого, который ненавидел войну больше, чем сыпной тиф и чуму вместе взятые, хватающего гранату, брошенную в детей, сбежавшихся посмотреть на танки, и исчезающего в огне и дыму со светящимся нимбом над седой головой, который видели присутствовавшие при этом жители Караново.

* * *

Именно в этот момент и возникла легенда о Луке Арацком, герое и святом, которая со временем пустила корни и разрослась. Но кем именно он был – героем или святым – автор «Карановской летописи» понять не мог, поэтому, описав события, он не высказал своего мнения, за исключением замечания, что «старый полковник, несмотря на все свое неприятие войны, умер по-солдатски».

По-солдатски ли умер тот юноша, который отказался стрелять в сторону противника, потому что знал, что на поле кукурузы, в отряде неприятеля, находятся и несколько его родственников по материнской линии, с которыми он вырос и в которых он просто не в состоянии видеть врагов.

Броситься в кукурузу и присоединиться к ним он не мог, ведь в отряде, на этой стороне, половина солдат – его родня по линии отца. Стрелять в них все равно, что стрелять в отца!

«Что делать? Как быть?»

Запутавшись в этих вопросах, как, бывает, запутывается в нитках челнок, он не понимал, с кем должен быть, в кого стрелять? У них общий язык, они поют одни песни, играют в одни игры. Их разделяет только вера, хотя многие уже больше ни во что не верят.

Растерянный, измученный бессонницей и сомнениями, не понимающий на чью сторону встать, молоденький солдатик, у которого еще не пробились усы, однажды утром встал между двумя воюющими сторонами и выстрелил себе в висок…

Услышав по радио историю этого солдата, Данило, дрожа всем телом, понял, о чем думал Лука Арацки, когда говорил, что страшна любая война, но «нет войны страшнее гражданской…»

– Значит, в Белграде началось? – спросил Алексей Семенович Смирнов, у которого половина родственников погибла в Гражданской войне между «белыми» и «красными», а другая половина – позже, во Второй мировой. Данило хотя бы запомнил кого-то из родственников. У Алексея, как и у Арона, перебиты все, а вот теперь и в Белграде началось…

– Нет, еще не в Белграде, но никогда не знаешь, что произойдет, если выпустишь зверя из клетки… – Данило Арацки наклонил голову, нервозно постукивает пальцами по столу. В Белграде пока спокойно. Но сколько это продлится?

– Hi, Kathy! – скажет он дежурной медсестре, войдя в отделение. Она ответит ему: «Hi, dr. Aracki! How are you?» – «Fine!»^[13] – скажет он, потому что она и не ждет, что он скажет что-то другое, на самом деле ее не интересует, как его дела. «Fine! Fine!», и они разойдутся как две лодки в тумане. «Fine!»

Да, в конце концов, почему ее должно интересовать, как поживает доктор из какого-то там балканского дурдома, где то и дело происходит что-нибудь ужасное?

Разве это не правда, что весь двадцатый век прошел у них в кровопролитии и ненависти? Кэти не заинтересована в бессмысленной болтовне.

Прислушиваясь к голосам в «Рэд Раме», Данило смутно понимал, что, пожалуй, Алексей Семенович прав: одну мебель можно заменить другой, маленький дом – большим, но жизни заменить невозможно, так же, как невозможно вернуться в тайгу, где растет земляника, где так хорошо в свободное время ловить рыбу, есть «селедку» и играть в шахматы.

– Не понимаю, Алеша, почему бы тебе не вернуться? – сказал Данило удивленно.

– Я понимаю! – ответил Алексей Семенович Смирнов – Теперь люди там другие…

– Но здесь тоже! – Данило ласково положил руку на плечо Алексея. – И у нас нет ничего общего. У нас даже безумие разное…

Немного поколебавшись, Данило рассказал Алексею историю Дика Доджеса, помещенного в его отделение после попытки самоубийства с анамнезом, который может значить все, а может – и ничего, похожим на те, какие писал Рашета, который презирал самоубийц, особенно молодых и красивых: «Раз уж он проглотил килограмм лекарств, то почему и вены на руках не перерезал? Попытка бы удалась. И получился бы молодой и красивый покойник!» – говорил он с отвращением, которое Данило Арацки не мог понять, а тем более принять. Молодых и красивых мертвецов Рашета должен был бы жалеть, но он их презирал, и с этим ничего нельзя было поделать.

В одурманивающей духоте «Рэд Рама» Данило Арацки снова видел, как в его отделение привозят белого и чистого Дика Доджеса.

– А с этим что? – удивленно обратился Данило к главному врачу отделения и в тот же момент понял, что не имел права на удивление. Дело врача лечить, а не удивляться. Болезни болезнями, а жизнь одна. Доджеса жизнь покидает стремительно и беспричинно. А парень примерно такого возраста, как Дамьян, он – мелкий банковский служащий, который по невнимательности пропустил два ноля, из-за чего в счетах образовалась недостача.

– Как это произошло? – спросили его. Заикаясь, он попытался объяснить, каким образом вкралась ошибка, но начальство не интересовали ни такие, ни любые другие ошибки. У Доджеса не было наличных, чтобы возместить убыток, а, может быть, соответствующий чиновник не согласился на такое решение, и парень был уволен без права на обжалование и отсрочку. Потрясенный Доджес выскочил на улицу, крича, что он никто и ничто. Ноль. Человек-ноль. Расстегнул ширинку на углу Вашингтон-Стрит и Оак-Стрит и принялся мочиться на прохожих, а потом, не сопротивляясь, позволил отвезти его в больницу, проглотил горсть пилюль и попросил присутствующих его не беспокоить.

– За ошибки нужно расплачиваться! – повторял он, говоря о своей ошибке как о преступлении. Спасибо докторам, но он не заслуживает никакого милосердия. Он ноль. Человек-ноль. Без денег, без места в обществе, чем же еще он может быть, как не нулем? Человек-ноль!

– В таком случае, все мы ноль! – Данило Арацки отшатнулся, увидев вытаращенные глаза парня и его бескровные губы, которые шептали, что мистер доктор не прав.

– У остальных нулей есть счет в банке! – Дик Доджес вдруг замолчал, словно ему нечего было больше сказать. Нули, имеющие счет в банке, не нули!

Данило Арацки чувствовал, что его ладони стали влажными и холодными от страха, который охватил его всего, целиком, но не мог понять природу этого страха и преодолеть его. Распростертый на кровати парень – больной, это видно и по его глазам, и по цвету лица, и по беспокойству, сводящему судорогой его руки и губы, однако не может быть, чтобы отсутствие денег стало причиной такого приступа. А, может быть, эта темная тень – предостережение, что он не сможет понять законы того мира, в котором теперь обитает. Что у нас и безумие разное.

Если бы не Дик Доджес, а кто-то из «соотечественников» расстегнул штаны посреди Кнез Михайловой, уж он-то про себя не сказал бы, что он ноль, не позволил бы так спокойно отвезти себя в дурдом. Ноль это весь мир! Неужели эти идиоты, которые называют себя докторами, считают, что его на помойке нашли и с ним можно делать что угодно? Пусть господа врачи подставляют свои задницы под шприцы, он на такое не согласен!

Доктор Данило Арацки невольно улыбнулся. Мелкого хулигана с белградской улицы он бы смог вытащить из его космического бунта. Американского парня ему не понять. Длинный, белый, чистый, Дик Доджес неподвижно лежал на кровати как большая белая рыба, попавшая в шторм, который разбил ее о берег. Данило вытер пот со лба парня, потом вымыл руки. Большая, белая, разбитая рыба лежала перед ним. Данило не понимал этот разбивший ее шторм, он был не в состоянии помочь. На мгновение ему показалось, что вместо Дика Доджеса лежит он сам, одуревший от наркотиков. По его телу пробежала дрожь. Когда он попросит перевести его на работу в лабораторию, доктор Уокер скажет, что это у него просто небольшой кризис. Кризисы приходят и уходят. В лаборатории не такой уж большой выбор, можно резать крыс, а можно лягушек. Крысы по ночам не спят. Он, без сомнения, выберет лягушек. В конце концов, лягушки это тоже милые Божьи твари, а безумие у нас не одно и то же.

Вытаращив от изумления глаза, Алексей Семенович безуспешно пытался разгадать, что Данило подразумевает под «милыми Божьими тварями». И только после разговора с Ароном ему стало немного яснее, что мучает Данилу.

– Если Данило не забудет Доджеса, он начнет искать другую работу! – сказал Арон. – А вдруг он снова решит бежать? Все мы, в сущности, только и делаем, что убегаем… – лицо Алексея так побледнело, что Арон остановился на полуслове.

За окном сгущалась темнота.

В Белграде, вероятно, начинается новый день, а в Мурманске…

– Что сейчас в Мурманске? – повернулся он к Алексею Семеновичу. – День или ночь? Что светится за окном в Мурманске? – пытаясь продолжить свою мысль, Арон посмотрел на Алексея Семеновича…

– Снег… – сказал он с отсутствующим видом. – Вероятно, снег! А почему Данило начнет искать другую работу?

– Не знаю! Но так оно и будет, я больше чем уверен…

* * *

– Только это не новая работа, а новые мучения! – из темноты, испещренной световыми лучами с соседних небоскребов, на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля Данило услышал голос Луки Арацкого и вздрогнул! Откуда он знает? Он даже Арону не сказал, что на несколько дней поедет в Хикори Хилл на семинар о болезни Альцгеймера в раннем возрасте. Арон услышал об этом от кого-то из администрации больницы, а, может быть, от Алексея Семеновича, хотя тот не помнит, что хоть что-то говорил ему о предстоящей поездке Данилы на Средний запад.

– Ружа Рашула? Да? – Арон усмехнулся и потянул Данилу в столовую для персонала клиники. Там было почти пусто, время обеда еще не пришло.

Арон внимательно всмотрелся в глаза Данилы и присвистнул: – Да что с тобой творится? Не ты ли еще в Ясенаке утверждал, что некоторые вещи лучше забыть, чем помнить? Во всех странах, во все времена были больные, от которых действительность ускользает, оставляя в их сознании то одно, то другое зернышко из бывшего в памяти, а…

– А… что? Забвение не стирает все? Оставляет пустоту с крошками воспоминаний о чьем-то веснушчатом носике, о лягушачьих концертах в Ясенаке, о тенях, которые скользят вниз за окном «Атертона». Хватит, Арон! Неужели ты еще не понял, что мы с тобой не те люди и не в том месте? Кто может сказать, что происходит в нашей Юге?! А мы теперь здесь, мы просто-напросто трусливо сбежали, как только там заварилась каша… Ну, вот, поэтому мы здесь…

– Ошибаешься, друг! Мы сбежали до того, как в Югославии началось безумие, да оно там, собственно, никогда и не кончалось. Не один Гарача плакал во сне. Плакал и Марко Вукота, у него вся семья погибла, брошенная в бездонную яму под Гацко, он чудом остался жив, и уж он-то убежден, что ничего не кончено. Яма с костями родителей, сестер и братьев взывает, а кругом снова точат ножи. Его напрасно призывают успокоиться. Дескать, война была, да, но война в прошлом. Больше войны не будет. Марко Вукота никому не верит. «Рану не видно, – говорит он, – но боль все сильнее!» И все только повторяется. «Достаточно осенью, когда оголились деревья, склониться над одной из таких ям, и в завываниях ветра услышишь стоны убитых еще тогда, давно. Ямы ждут, ждут».

– Не выдумывай глупостей, Марко! Какие голоса, какие стоны? – пытались успокоить его воспитатели. Безуспешно. Он успокаивался только на коленях у поварихи или когда сидел у костра с другими детдомовцами, которые пели «На земле рай нас ждет…»

– Какой рай, Арон? Где? «Возвращаю Богу входной билет в рай, – сказал один из братьев Карамазовых, – если за него заплачено хотя бы одной детской слезинкой». А рай, который был обещан нам, оплачен морем слез. Зачем нам врали, что войн больше не будет? Все устроится, говорили нам. И что устроилось? Уже завтра Дамьяна могут втянуть в какую-то новую войну, а пройдет еще сколько-то лет, такое может случиться и с Дени… Гарача молчит не случайно. Не хочешь спросить у него, что происходит?

– Я бы и спросил, если бы знал, где он! Не паникуй! Все-таки кое-что устроилось, Данило!

– Ты так думаешь? А я, понимаешь ли, другого мнения, Арон! Ничего не устроилось, по-прежнему рану не видно, а боль становится все сильнее, незаметно, коварно подталкивая нас в направлении небытия, тьмы. Потому что когда нас покинут слова, а с ними и названные ими фрагменты действительности, то где мы окажемся? Да и будем ли мы тогда существовать?

– Пустота, Данило, меньше болит! Я имею в виду не только «счастливых сумасшедших», которые бродят по улицам, не зная, кто они и что они…

– Кого ты тогда имеешь в виду, а? Можно ли представить себе больший ужас, чем жизнь, в которой не знаешь, жив ты или нет?

– Речь тем не менее о Руже Рашуле! Возьми себя в руки! Ее нет…

– Возможно. Но число таких, как она, растет. Только на этой неделе поступило семь таких же новых пациентов, семь таких же диагнозов. Боже мой, «диагноз»! Как это жестоко звучит, но как назвать тех, кто не помнит даже своего имени, а невидимые волны пытаются стереть все и как песчинку увлечь их в пустоту.

В глазах Данилы Арон впервые заметил тень страха, чего раньше никогда не было. А, может, и хорошо, что он на некоторое время уедет, уедет на этот семинар в Хикори Хилл, сменит обстановку, побольше узнает о болезни, которая его так интересует, подумал Арон, догадываясь, что трещина в душе его товарища делается все шире. Нет, не товарища! Брата…

* * *

Семинар в Хикори Хилле, от которого Данило так много ждал, проходил без каких-то серьезных открытий для него, а, может, ему просто так казалось. Автор «Карановской летописи» не упомянул о нем ни словом, и в «Дневнике» самого Данилы о нем тоже ничего нет. Может быть, потому, что он ждал, а не случится ли какого-то перелома в занесенной снегом Айове? Может, он и случился, только ни Арон, ни Алексей Семенович не могли разгадать, что.

А время летело и приносило много новых событий и в Старый свет, и в Нью-Йорк. От ожесточенности междоусобных столкновений на родине даже у смиренного Арона перехватывало дыхание. Но он по-прежнему не терял надежды, что это безумие выдохнется и в один прекрасный день он сможет увезти Дени в Белград. Такой ужас не может длиться долго.

Тем не менее он длился и длился! И становился все более мучительным.

Алексей Семенович и Арон ждали, когда Данило появится или хотя бы даст о себе знать. Дени иногда видел его во сне. Мальчик все больше и больше привязывался к Алексею Семеновичу, заменяя ему внучку со светлыми косичками и беличьими зубками.

«Дени по-русски говорит лучше, чем по-сербски или по-английски! – писал Арон Даниле Арацкому. – Ты еще долго собираешься сидеть в Хикори Хилле? Американский Средний запад не самое волнующее место в мире…»

Данило молчал. Айова, медленная, сонная река, напоминала ему Тису. На закате она тоже делалась похожей на гладкую медную пластину, обросшую камышом и осокой, не хватало только серебристо-зеленых ив и мотыльков, чья жизнь длится от восхода до заката. «Что же так увлекло там Данилу, что он не отвечает», – гадал Арон. Если это снова не поиски Петра, то, видимо, речь идет о какой-то женщине, хотя, учитывая свой опыт с Мартой, Данило избегал постоянных связей…

* * *

Несмотря на то, что фамилии русских специалистов значились в списке участников семинара о болезни Альцгеймера, они не приехали. Но прислали отчеты о некоторых техниках шаманов, которые большинство присутствующих назвали выдумками. Да у шаманов нет даже инструментов для определения группы крови, они никогда не видели сканер! Как они могут хоть что-то сказать о такой сложной болезни? Правда, приводимые ими данные о развитие болезни свидетельствуют об исключительных знаниях относительно загадочной потери речи.

Отчеты напомнили Даниле Арацкому те приемы, с помощью которых его бабушка, Симка Галичанка, изучив изменения зрачка, цвета лица, кожи, волос, ногтей, поведения больного, делала вывод, следует ли применить снадобье и какое, или дать организму жить своей собственной жизнью, если то или иное средство может ухудшить его состояние.

Кроме того, она использовала и еще кое-что! Чтобы установить, что ей делать, Симка Галичанка наблюдала за дыханием больного, за запахом его кожи, и по этим признакам определяла, есть ли надежда на выздоровление. Этот дар от своей матери унаследовала Наталия Арацки, а от нее и Рыжик. Первым это заметил доктор Лука Арацки, обративший внимание на то, как мальчик морщит нос, прижимаясь щекой к любимой кошке.

– Эй, кошка ведь оцарапать может! – улыбнулся Петр, но Рыжик мрачно отрезал, что Мицика никого больше не оцарапает, потому что не доживет до завтрашнего дня: она дышит так учащенно, словно напугана или бежит.

Слова Рыжика вызвали общий смех.

Одна только Негица ему поверила, обняла и вместе с кошкой отнесла в кровать, решив провести с Рыжиком всю ночь и посмотреть, что будет с Мицикой. Но под утро ее сморил сон. Проснувшись, она увидела, что кошки, которая по ночам обычно дремала у Рыжика в ногах, нет. Обыскали весь дом, но так и не нашли ее.

– Ее больше никто никогда не найдет, и очень хорошо! – жалобно плакал Рыжик, размазывая по лицу слезы. – Все равно вы ее не любили… Не найдете вы ее…

И действительно не нашли, и не смогли утешить мальчика обещаниями принести ему белого котенка.

– Только Мицика знала, где у меня болит и всегда клала лапы на это место… – шептал он сквозь слезы, погружаясь в сон. – Не нужен мне белый котенок! – разрыдался Рыжик. – Он тоже долго не проживет.

– Откуда ты знаешь? – спросил его несколько дней спустя доктор Лука Арацки, удивленный утверждением Рыжика, что запах дыхания и кожи больного говорит о том, когда он умрет, причем не только у кошек, но и у людей…

«Симка Галичанка!» – сверкнуло в голове Луки Арацкого, и он твердо решил ни о чем больше не расспрашивать, ужаснувшись одной только мысли, что Рыжик может сказать что-нибудь такое, что никто не хотел бы слышать – ни в доме Арацких, ни в Караново.

* * *

Тем не менее в «Карановской летописи» остались следы заявления Рыжика, что «через дыхание или запах кожи можно узнать о приближающейся кончине больного или возможности его излечения».

О существовании «запаха смерти» не упоминал ни один из медицинских учебников или научных докладов.

Сведения о том, что по запаху дыхания и кожи можно предсказать приближение смерти появились только в отчете Джорджии Вест, связанном с опытом целителей из некоторых индейских племен (месквоки, сиу, чероки), который перемещает «болезнь забывания» в далекое прошлое, вместе с «запахом смерти».

«Индейцы месквоки, так же как и амиши, живут в Айове. Попытаюсь с ними встретиться», – между делом и как бы случайно приписал Данило в самом конце своего письма к Арону, в котором просил его узнать у Алексея Семеновича не может ли он проверить, что говорят русские источники о том, что Данило называл «запахом смерти».

С помощью Джорджи Вест он узнает, как трактуют это индейцы месквоки, а Алеша пусть посмотрит, что пишут русские.

Обнаружил ли Алексей Семенович какую-нибудь информацию о шаманском толковании «запаха смерти», Арон вспомнить не мог, но он прекрасно помнил, что именно тогда в их переписке впервые возникло имя Джорджи Вест и название индейского племени месквоки. Об амишах, как о реликте какой-то секты, заплутавшей в прериях Среднего запада, он слышал еще в Гамбурге. О племени месквоки не слышал никогда. И, тем более, о Джорджи Вест, имя которой будет все чаще мелькать в переписке, так же как и рассуждения о возможности по запаху дыхания или кожи почувствовать приближение смерти, во что и Арону, и Алексею Семеновичу верилось с трудом.

Если бы это было так, то заметную часть операций в мурманской больнице Алексей Семенович Смирнов и его коллеги могли бы и не начинать. «Запах смерти» вовремя предупредил бы их, что нет нужды «вспарывать» пациента, если его придется тут же «зашить», потому что жить ему осталось всего несколько дней.

С кошками, даже без ссылок на индейцев, дело обстоит иначе. Тигровый кот Таисии безошибочно находил на ее теле точки боли и часами лежал возле нее как заколдованный, прислушиваясь к течению ее крови и передвижениям жильцов в квартире над ними, время от времени прикасаясь лапками лицу Таисии.

Зачем он это делает, недоумевал Алексей Семенович Смирнов, смеясь словам Таисии, что ее доктор знает то, что другим и не снится. Точно на тех местах шеи, до которых дотрагивался кот, она нащупала болезненные затвердения. «Он знает! – прошептала она, глядя на него большими увлажнившимися глазами. – Не смейся! Он знает!»

Что знает, Алексей понял, когда сын уехал в Калифорнию, а Таисия, на вид совершенно здоровая, покинула этот мир, после чего ее тигровый кот перестал есть и вскоре последовал за ней. У него, как и у Таисии, были обнаружены те самые болезненные затвердения…

У кошек такие обычно не встречаются.

Смертельно напуганный, чувствуя, что между всем живым существуют невидимые связи, Алексей Семенович Смирнов решил больше никогда не брать в их с Таисией дом кошек, ни тигровых, ни белых! Никаких. Поэтому он завел мышь, которая рядом с ним на переднем сидении в маленькой клетке кружила в такси по всему Нью-Йорку.

Как страшно должно быть одиночество в городе, по которому постоянно передвигаются миллионы людей, но никто никому ни товарищ, ни брат, мелькнуло в голове Данилы…

* * *

Эту свою мысль он вспомнил позже, когда Алексей сказал ему, что товарищ это товарищ, даже если он мышь или таракан.

В ту зиму, когда Алексей Семенович похоронил Таисию и ее кота, снег шел и в Мурманске, и в Нью-Йорке. Но Алексею Семеновичу все равно снился тот, мурманский, так же как и Данило в Хикори Хилл видел во сне Тису и думал, что мог бы в Айове начать какую-то другую, новую жизнь, угадывая за этим желанием Джорджи Вест, ее роскошные бедра, разноцветные глаза, губы и смех, в котором как в тумане растворился образ Ружи Рашулы.

Чистый, белый снег и в Нью-Йорке заваливал улицы и засыпал прохожих. Не сдавались одни только небоскребы, в окнах которых отражались облака и соседние здания, а их цвета переливались от серого до фиолетового и голубого – весной, синего – осенью, черно-желтого – зимой. В течение дня цвета менялись настолько, что людям казалось, что они проходят по улицам не одного, а разных, постоянно меняющихся городов.

А ведь именно это, эти перемены, этот свет, рассыпанный по небу сумасшедшего города, было тем единственным, что здесь любила Таисия, и что научился у нее любить и Алексей Семенович, хотя ничто не могло ему заменить снега Мурманска и бескрайние пространства тайги. «Звать, звать в пустыне, – вспомнил он фразу Мигеля де Унамуно, – если люди не слышат, пустыня услышит! Неужели и она?» – спрашивал он себя.

Нью-Йорк в некотором смысле и есть пустыня, настолько густонаселенная, что никто никого не видит, никто никого не слышит. Никто никому не необходим, никто никому не родня!

Над Нью-Йорком и Мурманском, а, может, и над Белградом, проносились ветры. Сколько мужчин, женщин и детей спасено благодаря узловатым рукам Алексея? Сколько их рождается? Сколько умирает? Уставившись на свои огромные руки, которые ловко вправляли кости, возвращали к жизни безнадежных больных, Алексей вдруг подумал: интересно, а чем занимается Данило Арацки и когда он собирается вернуться?

– Он уехал на три месяца! – сказал Арон тихо, словно в ответ на незаданный вопрос Алексея. – Не беспокойся, он вернется.

* * *

Снег над Хикори Хилл был мягче и пушистее, чем над Нью-Йорком, Мурманском и Белградом, но белые деревянные дома было почти не различить среди такого же белого пейзажа, и нельзя было понять, то ли они утопают в снегу, то ли снег их просто присыпал. Редкие прохожие и горящие над входом лампочки все же свидетельствовали, что жизнь не прекратилась. В мутном небе кружились снежинки и какие-то черные птицы, похожие на тех, которые провожали его из Гамбурга.

Вдруг ни с того ни с сего ему показалось, что этот небольшой городок, затерявшийся летом среди кукурузных полей, а зимой среди снегов, мог бы стать его домом, потаенным, тихим, надежным убежищем от бед всего света, начиная с Марты и до неожиданных и все более частых визитов его мертвецов, в этом, правда, он не мог быть полностью уверен, потому что они то появлялись, то исчезали, без предупреждения, еще более, чем в Нью-Йорке, уверенные, что он выбрал не то место, которое могло бы придать его жизни хоть какой-то смысл.

Да, собственно, какой? Петра он так и не нашел, с Дамьяном они слышат друг друга все реже. Симпозиум в Хикори Хилл не открыл ему ничего нового, за исключением лекции о способах лечения и обнаружения болезней у индейцев месквоки, точно таких же, какими пользовалась Симка Галичанка в Караново, позже его мать Наталия Арацки и в некоторой степени и он сам в Губереваце, перед тем как уехать в Гамбург. Похоже, дорога не случайно привела его в Хикори Хилл к амишам, индейцам и, одновременно, к врачам-генетикам, биофизикам и другим интересующимся этой проблематикой специалистам. «Нет, нет, не случайно!» – прошептал он в полусне, почувствовав, что в этом занесенном снегом доме, на другом конце света от Белграда и Караново, он не один.

– И сюда добрались, неужели нельзя было позабыть обо мне на некоторое время. Ведь прошло столько дней, недель, лет…

– Не говори ерунду, Данило! – услышал он надтреснутый голос Веты. – Здесь, у нас, время не значит ничего… – ему показалось, что в бледном свете за заснеженным окном он видит лицо Веты и слышит звук падающих капель. Значит, они здесь? У него не было сил даже пошевельнуться. В углу, где стояла Вета, на полу увеличивалась блестящая лужица воды. Остальных было трудно рассмотреть в белизне снега, пробивавшейся через штору. Но они были здесь. Все вместе. Стояли не двигаясь. Ему показалось, что в толпе теней он видит кого-то, кто раньше не появлялся. «Петр?» – пронеслось у него в голове.

– Нет, не Петр! – услышал он приглушенный голос сестры и заметил, что стая теней, поблекнув, пришла в движение. – Петр ждет тебя в другом месте и в другом виде…

Так же неожиданно, как и появились, тени исчезли, но комнату залил поток лунного света, и Данило снова увидел, как в углу блеснула лужица воды, и услышал издалека голос Веты, советовавший ему наконец-то найти себе подходящее место и успокоиться. Они устали скитаться, сопровождая его. Неужели он не помнит, как это страшно, ходить по снегу босым и мокрым?

Голос Веты за покрытыми морозными цветами окнами заглушил вой ветра. А, может, ему все это просто приснилось? Нет, не приснилось. После снов на полу не остаются в углу лужицы речной воды. Парень из Любека, чье безумие толкнуло Вету в полынью на заледеневшей реке, относился к племени светловолосых, воспитывавшихся так, чтобы стать властителями мира, а исчез, запутавшись в корнях ивы, в воде, как Вета, став ее призрачным спутником.

Был ли он похоронен в Любеке? Запомнил ли его кто-нибудь? Или он забыт? Пронеслась целая вечность, его могли и забыть. Люди забывают даже то, что вчера ели, с кем встречались, с кем разминулись.

* * *

В полусне, блуждающим в белизне за окном взглядом, Данило Арацки увидел, как по дорожке к дому бежит чья-то прозрачная тень, сопровождаемая роем снежинок. Останавливается и прислоняется к дереву, потом исчезает. Где? В стволе дерева? В белизне снега? Кто знает?

По рыжим волосам он узнал ее. Ружа Рашула. Потерянная. Но тем не менее присутствующая в его воспоминаниях. И тут же он понял, ему нужно увидеться с Джорджи Вест. Может быть, месквоки, обычаи которых она изучает, знают больше, чем знала Симка Галичанка?

* * *

Тем временем, снегопад продолжался, он засыпал городок блестящими белыми снежинками, под которыми клонились к земле ветки деревьев и прогибались крыши домов. Белый и сверкающий Хикори Хилл стал похож на картинку из волшебного сна, который он когда-то видел, но потом забыл. Когда-то давно такими были зимы в Караново. Может, не случайно он приехал сюда на симпозиум о «болезни забвения». Может, в жизни нет ничего случайного: все существующее рождается, прорастает, вылупляется с какой-то целью. Намерение остаться в Хикори Хилл до тех пор, пока не представится возможность посетить резервацию индейцев месквоки, уже не казалось ему таким безумным, а еще меньше – случайным. И взмахи крыльев бабочки не случайны. Где-то, неизвестно где, они вызвали бурю, разогнали облака. Нет ничего, что существовало бы само по себе.

Данило Арацки с нетерпением ждал момента, когда можно будет отправиться в потаенное место, где обосновались чудотворцы, которые лечат прикосновением, взглядом, змеиным ядом, целебными травами.

– Поедем, как только кончится снегопад! – обещала ему Джорджи Вест. Но снег все шел и шел, засыпая кусты и деревья, дороги и дома. С низкого, мрачного неба летели и летели снежинки, налипая на волосы и ресницы.

– Да он никогда не кончится! – ворчал Данило, недовольный и снегом, и небом, и Богом, и самим собой.

Снегопад, однако, внезапно прошел, уступив место сверкающему солнечному утру.

«Может, сегодня и тронемся в путь?» – подумал Данило, пробираясь через сугробы перед домом Джорджи и удивляясь, что дорожка к двери не расчищена, как у всех других.

– Привет, Джорджи! – громко поздоровался он в дверях.

– Привет! – послышался слабый голос из спальни.

Никогда в жизни не болевшая и всегда веселая Джорджи горела в лихорадке, ее щеки были красными, глаза блестели. Так вот почему ее три дня не было на семинаре! Данило шагнул к кровати больной и остолбенел. Из-за изголовья на него смотрели две пары детских глаз, которые почти тут же исчезли за спинкой кровати.

– Мои сыновья… – Джорджи улыбнулась и попыталась встать. Безуспешно. Ноги не держали ее, хотя она собрала последние остатки сил, чтобы хоть что-нибудь приготовить детям на завтрак.

– Скажи, что они едят, я сам справлюсь. – Данило Арацки улыбнулся и помог ей добраться до кровати. В свое время он приобрел опыт, заботясь о Дамьяне и Дени, сейчас это оказалось очень кстати. Мальчишки не жуя проглотили завтрак и, набросив куртки, выскочили на снег. Должно быть, когда-то и он вел себя так же, просто забыл.

– Когда возвращается с работы их отец? – спросил он, пытаясь так спланировать свое время, чтобы вовремя загнать их обратно в дом.

– Никогда! – пробормотала Джорджи сквозь кашель. – Джон живет в Сиэтле, с другой женой и другими детьми. У Дона и Роби есть только я, а иногда приезжает одна из сестер Джона, они живут по ту сторону Хикори Хилл… – разноцветные глаза Джорджи Вест искрились от огня, охватившего все ее тело, а у Данилы вниз по позвоночнику скользнул ужас при виде этих глаз, которые то и дело меняют цвет – то они синие, то золотистые, то фиолетовые, совсем как у Симки Галичанки или у его матери, Наталии Арацки.

– С тобой все в порядке? – услышал он обеспокоенный голос Джорджи Вест и вздрогнул. Все в порядке. Пусть только она скажет, где продукты и посуда, чтобы он смог приготовить мальчишкам обед. При простуде антибиотики не нужны, поэтому он даст ей липового чая с медом.

* * *

– Значит, вот как все началось? – Арон и Алексей Семенович с интересом всматривались в похудевшее лицо Данилы, только что вернувшегося в Нью-Йорк. – Что молчишь?

– Да не о чем тут говорить! – махнул рукой Данило, обманывая самого себя. Есть! В глубине души он знает, что есть о чем говорить, но как рассказать им про то, что и для него самого загадка. Кто такая эта Джорджи Вест, чье имя мелькало в каждом его письме из Хикори Хилл? И действительно, кто такая Джорджи Вест, чья родословная уходит к кельтским корням, переплетающимися с германскими и кто еще знает с какими? Где-то в глубинах, смесь, циркулирующая в ее крови, соединяется со славянской кровью и другим неизвестно каким наследием, которое носит в себе и он. А речь идет о старой истории, что постоянно повторяется в отношениях между мужчиной и женщиной, которые, правда, в этом случае пока не вполне ясны. Действительно, кто такая Джорджи Вест? Данило про себя повторил вопрос Арона. Врач? Да? Но кроме того и страстный исследователь и собиратель остатков старой культуры, знаток языков нескольких индейских племен.

Изучение методов лечения, которые практикуют племена зуни, сиу и месквоки, занимало далеко не главное место в широком спектре ее интересов. На первом месте – языки. А заговоры против сглаза, названия трав и минералов, применяющихся при лечении «болезни потери памяти», вывели ее на болезнь Альцгеймера и привели на семинар в Хикори Хилл.

Данило Арацки невольно улыбнулся.

В занесенном снегом Хикори Хилл он, как во сне наяву, видел карты дорог, по которым передвигалось его племя, с именами прежних городов и сел, жители которых исчезли во время войн, наводнений, массовых переселений или разъехались по всему миру от Германии, Франции, Австрии до Новой Зеландии и Канады, оставив именам Призрен, Липлян, Србица, Исток, Печ, Грачаница задачу охранять места былого проживания исчезнувших, временно или навсегда. Нет, нет, навсегда никогда! Язык помнит! По названиям рек, гор, озер потомки помнят, откуда они и кто они. Язык охраняет границы родного края, обычаи, будущее…

В своей «Антологии индейской поэзии и прозы» Джорджи Вест приводила ряд примеров, которые подтверждали связь между языком и ментальным здоровьем. Данило ответил ей примерами из «Косовского цикла»^[14] своего племени, которое благодаря устной поэзии сумело в течение пяти веков рабства сохранить память о себе и своей истории.

– Этого не может быть! – сказала Джорджи Вест.

– Может! – ответил Данило. – В определенные моменты поэзия и история переплетаются, чтобы народ, с которым они связаны, выжил.

Понимает она это или нет, спрашивал себя Данило, глядя на ее осунувшееся лицо. Чай с медом не помогал. Джорджи с трудом вставала, когда она пыталась ходить, ее качало, в глазах мальчиков был виден страх.

– Парни, все будет в порядке! – утешала их Джорджи, улыбаясь Даниле. Ее трогала забота о ней и ее сыновьях, которую проявлял этот балканский чудак, чью страну ей даже не удалось найти на географической карте.

* * *

– Была когда-то одна страна! – засмеялся Данило. – И разделилась она как амеба на несколько карликовых государств… – добавил он горько. – Так что теперь никто больше не знает, кто он и что он…

В глазах Джорджи Вест благодарность сменилась тревогой и сочувствием. Должно быть, он сильно любил эту страну, которая распалась как сгнившая рыба. Ей бы хотелось кое-что у него узнать. Но Данило приложил к губам палец, пресекая возможные вопросы. Для разговоров еще будет время, сказал он. Мальчики скоро возвращаются из школы, а на другом конце света его сын идет сдавать экзамен по хирургии, уверенный в себе, спокойный, в отличие от него, который таким никогда не был. Через все школьные мучения, через жизненные проблемы Дамьян проходил как нож через масло. Будет ли ему так же легко, когда его сунут в какой-нибудь полевой госпиталь, где придется извлекать из человеческих тел пули, в то время, как над головой проносятся самолеты, несущие свой смертоносный груз, чтобы сбросить его на мосты, школы, больницы, железные дороги? (Позже именно так оно и будет, но тогда, в Хикори Хилл, он этого еще не знал, хотя и предчувствовал, глядя не мелькающие за окном снежинки). Данило на мгновение прикрыл глаза, и под его веками блеснула заполненная водой воронка на месте, где когда-то стоял величественный особняк Арацких.

* * *

«Что же хотела спросить Джорджи Вест?» – недоумевал утомленный долгой дорогой Данило. «Для разговоров еще будет время!» – прервал он ее, солгав и себе, и ей. Не будет времени, если следовать правилам того общества, в котором он живет. И все время мира принадлежит ему, если он встанет на позиции индейцев месквоки, убежденных в том, что в каждом живом существе открывается бесконечность и вечность…

То, что маленькое племя, застрявшее в прериях, никуда не спешит, ни с кем ни в чем не состязается, он понял почти сразу, как оказался в резервации, куда они прибыли, как только Джорджи встала на ноги и к ней из Чикаго приехала присматривать за детьми одна ее родственница. Все пространство было занесено снегом и залито серебряным лунным светом, но под толстым снежным покровом прерия готовилась к новой жизни, когда прорастет кукуруза и травы, послышится топот диких коней и воинственные крики индейцев.

– Все то, что здесь когда-то жило, – прошептала Джорджи загадочно, – ждет момента для своего пробуждения!

Для Джорджи, так же как давным-давно и для Луки Арацкого, все звезды, травы, воды и их обитатели, от рыб до моллюсков, феи и хранимые ими существа, были объединены в одну цепь жизни, как живое доказательство того, что ничто из когда бы то ни было существовавшего не может исчезнуть раз и навсегда.

– Я знал человека, который думал так же! – лицо Данилы осветила улыбка, такая, какой Джорджи раньше не видела. Они были совсем рядом с поселением месквоки, располагавшимся на пологом склоне заросшего кустарником холма. Им навстречу шел высокий стройный старик с длинными волосами. Без перьев на голове, которые Данило видел во всех ковбойских фильмах, спокойный, тихий. Он ждал их с того момента, как Джорджи сообщила о прибытии, то есть довольно долго. Искоса, старик удивленно глянул на Данилу. «Сейчас спросит ее, «это что, твой новый мужчина?» – подумал Данило Арацки. Но старик только молча улыбался. На склоне холма играла толпа ребятишек, они толкали друг друга до тех пор, пока все вместе не покатились вниз. Все, кроме одного, который остался стоять с улыбкой на лице, раскинув в стороны руки, словно обнимая весь мир.

– Да, он обнимает! – сказал старик, словно прочитав мысли Данилы. – Сейчас он «царь Горы».

– А когда он начнет наказывать? – Данило Арацки вспомнил карановскую «игру в рабов» и жестокость, с которой судья назначал наказания тем, чей камень был сбит.

– Почему он должен наказывать или вознаграждать? Или считать себя лучшим, чем другие? Они не соревнуются, они играют… – Друг Джорджи с недоверием глянул Даниле прямо в лицо и надолго задержал взгляд, как будто чего-то ища. – В следующий раз «царем Горы» станет кто-нибудь другой, а нынешний будет копить силы, чтобы в новой игре не покатиться под гору… Твое лицо мне почему-то знакомо…

Удивленный Данило стряхнул снег с пальто и вслед за стариком вошел в помещение, похожее на зал для совместного приема пищи: по углам были развешаны сухие травы и коренья. «Как это может быть, чтобы мое лицо было знакомо индейцу племени месквоки? Мы с ним встречаемся впервые в жизни…» – Данило всмотрелся в растения, которые раскладывала по столу старая женщина из племени. Некоторые травы были похожи на те, что приносила из своих таинственных походов в лес за рекой Симка Галичанка.

Джорджи наблюдала за ним с удивлением. Откуда Данило, попавший сюда с другого конца света, знает притчу о воинах, заплутавших в подземном мире, где из-под ног у них выкатываются какие-то камни и неведомый голос из тьмы предупреждает: «Кто не возьмет – потом пожалеет! Кто возьмет – потом пожалеет!»

«Если мы раскаемся – зачем нам что-то брать…» – подумали одни и не взяли ничего!

Другие решили: надо посмотреть, о чем все-таки идет речь, и взяли один-другой камешек.

А когда все они выбрались из Темного вилайета^[15], то действительно первые раскаялись, что ничего не взяли, а вторые, что не взяли больше, потому что камни, по которым они шагали, были драгоценными…^[16]

Сидя за столом, на котором стояло угощение, состоявшее из вяленой рыбы, сушеных семян разных растений и черники, месквоки не спеша рассказывали Даниле некоторые свои предания, которые Джорджи Вест уже успела включить в свою «Антологию индейской прозы и поэзии», опубликованную несколько лет назад на английском языке.^[17] Присутствующие слушали с большим вниманием.

Потом заговорила старая женщина, тоже из индейцев, которую до этого никто не слышал и не видел, и даже не знал, откуда она сюда попала, в ее речи слово «я» было равнозначно слову «ты».

– Она из племени чероки! – шепнула Джорджи Вест. «Я и ты» на язык этого племени переводится одним словом… Если исчезнет «ты», одновременно с ним исчезнет и «я», по аналогии с тем, что исчезновение отдельного индейца племя воспринимает как пророчество исчезновения самого племени.

Старуха-чероки сначала пристально и с удивлением рассматривала лицо пришлого доктора, а потом, так же как недавно старик-индеец, сказала, что лицо Данилы ей откуда-то знакомо. Джорджи, которая уже несколько лет не навещала эту резервацию, пожала плечами: доктор Арацки никогда раньше не бывал не только в Хикори Хилл, но и вообще на Среднем западе, так что они никак не могли видеть его.

Сердце Данилы объяло удивление и трепет. А вдруг кто-то похожий на него в какой-то бывшей жизни сидел здесь, в полумраке, слушая легенду о близнецах и забвении. Чепуха! Данило улыбнулся. Должно быть, просто в резервации побывал какой-то рыжеволосый ковбой и теперь старикам кажется, что они снова его видят.

Лишь на третий день, когда несколько охотников и с ними несколько индейских мальчиков вместе вернулись с охоты, Данило Арацки понял, почему старики смотрели на него с удивлением.

– Обрати внимание на того мальчишку с хвостом енота на шапке… – сказала Джорджи Вест, показав на мальчика, который с группой охотников вошел в дверь с улицы, сопровождаемый роем снежинок. – Если бы я не знала, что ты впервые в жизни оказался на Среднем западе, я бы подумала, что он твой сын или родственник. Среди индейцев нет рыжеволосых, а парнишка словно от тебя унаследовал цвет волос. Смотри-ка, у него и глаза серые… Вот, значит как ты выглядел в детстве…

Как он выглядел в детстве, Данило не знал, потому что прекрасная Петрана изгнала из дома Арацких все зеркала, чтобы не видеть, как стареет, меняется и утрачивает свою знаменитую красоту ее лицо. Он помнил одни только свои огненно-рыжие волосы, которые вызывали пожар, из-за чего он всегда пытался любым способом скрыть их, правда, безуспешно. Пожары разгорались, а ему только во сне удавалось становиться невидимым, до тех пор, пока он не попал в Нью-Йорк, где массы прохожих текли по улицам, не замечаемые друг другом, словно невидимые, волна за волной, беспрестанно.

«Ты не стеклянный! – Даниле в полусне показалось, что он слышит голос одного воспитателя из Ясенака. – Ты упал, поднялся, ободрал колено, ну и что?» Разумеется, он не стеклянный.

* * *

Стеклянным воображал себе один из пациентов Арона в Гамбурге, боявшийся, что рано или поздно кто-нибудь на него налетит и разобьет, и оттого он всегда ходил впритирку к стенам комнат и коридоров. Он, до того как попал в больницу, руководил банком, размещавшимся в здании из металла и стекла, и в один прекрасный день вообразил, что и сам, и все остальные тоже сделаны из стекла. И достаточно небольшого, самого небольшого сотрясения, чтобы любой из них рассыпался вдребезги…

* * *

Старая женщина из племени чероки говорила что-то на языке своего народа, поминутно оборачиваясь к Джорджи Вест и Даниле.

Потом Джорджи сказала что-то ему непонятное на каком-то индейском языке. К нему подошла одна из женщин, отвела в комнату для гостей, показала постель и вышла, оставив его наедине со сном.

А сон, который ему снился, снился не в первый раз, он непрестанно повторялся, правда, каждый раз с некоторыми отличиями. Лестница, по которой он во сне поднимался, шаталась и была скользкой, но он не отступал, хотя и не мог понять смысла своих усилий. Верхняя часть лестницы уходила куда-то в облака и там терялась из вида. То ли в раю, то ли в аду, понять он не мог. Подъем с каждой новой ступенькой становился все мучительнее, потому что лестница, по мере его приближения к кучке теней, роившейся в облаках, раскачивалась все сильнее.

«Э-гей, так это же Арацкие, если я не ошибаюсь? – пронеслось у него в голове. – Но что они делают среди облаков?»

– А что делаешь ты на лестнице? – сердитый голос Веты разогнал сон, но как только она замолчала, Данило снова погрузился в него и продолжил подъем.

Наверху, на высоте, происходило что-то важное. Да и не спустилась бы лестница ему прямо под ноги, если бы разыгрывавшееся там не имело большого значения. Имело. Данило знал это, ему снилось успение, без видимой цели на горизонте, и он был напуган, потому что, возможно, наверху его ждало что-то страшное. И Вета не стала бы предостерегать его, советуя вернуться туда, откуда пришел. И не стала бы, сжав в руке нож, отсекать от лестницы перекладину за перекладиной, заставляя его спуститься на землю. Почувствовав под ногами твердую почву, он понял и объяснение загадки: все те, чьи тени он увидел среди облаков, давно простились с этим светом, а он свое предназначение в мире живых еще не выполнил.

* * *

Проснулся он в млечном сиянии снежного рассвета, утомленным и растерянным, спрашивая себя, как долго будет преследовать его сон о лестнице и какой в этом смысл. Джорджи лежала рядом с ним, повернувшись лицом к стене, не двигаясь, спала она или нет, он разобрать не мог. Ее дыхание было прерывистым, тело источало жар. Что, если болезнь вернулась? Чувство вины и раскаяния навалилось на него как свинцовая плита. Надо было выждать в Хикори Хилл еще хоть несколько дней. Месквоки не из снега сделаны, они не растаяли бы с первыми лучами солнца. Доктор Данило Арацки провел ладонью по лбу Джорджи и вздохнул с облегчением – лихорадки не было…

* * *

Прошло несколько дней, прежде чем Данило Арацки понял, почему месквоки смотрят на него с удивлением и потом переводят взгляд на рыжеволосого подростка, на шапке которого болтался хвостик енота.

Старик по имени Серый Волк, говоря о способах предупреждения «болезни забвения», не сказал ничего нового, или, по крайней мере, ничего более нового, чем сообщила Джорджи Вест на семинаре в своем докладе об Альцгеймере. Тем не менее Данило слушал его очень внимательно, особенно ту часть, в которой Серый Волк мешал слова своего языка с английскими. Из-за этого Данило не заметил, что рыжеволосый подросток снова ушел вместе с охотниками. Время и ему собираться в дорогу…

* * *

В небе раздавались крики перелетных птиц, бесшумно кружились снежинки, а в воздухе уже чувствовался запах весны. Данило на миг закрыл глаза и ему показалось, что он видит, как на занесенной снегом дорожке мелькнула и исчезла, слившись с каким-то деревом, Ружа Рашула. С березой? С дикой черешней? Это было дерево, название которого он знал, но забыл. Резко, как от удара грома, он понял, откуда в нем такой страх. Ему было страшно, что теряя слова, он может потерять действительность и в конечном счете самого себя. Арон этого понять не мог. У него не было своей Ружи Рашулы…

«Среди того, что мы лечим, есть вещи более интересные, чем Альцгеймер. Возьми себя в руки!» – словно пытаясь разбудить, потряс его за плечи на прощание Арон Леви. «Пора тебе возвращаться», – напоминал он ему время от времени в письмах, сообщая, что и Дени, и Алексей Семенович постоянно спрашивают, какой дьявол держит его в снегах Хикори Хилл. «Такой, который носит юбку», – отвечал им со смехом Арон. И он был не далек от истины, с той только разницей, что Джорджи, как и большинство американок, не носила юбки и, наряду с Десятью Божьими заповедями, крепко держалась и за свои Десять заповедей, не забывая напоминать, что развлекаться, дремать, сплетничать про соседей или просто бездельничать во время уик-энда – разрешается! Ведь и у Бога был свой день отдыха. Делать это по рабочим дням – преступление по отношению и к себе, и к обществу.

О том, что правильно, а что неправильно, у Джорджи представление было очень ясное. Правило номер два несет в себе призвук самосохранения, а касается оно запрета на вмешательство в чужую жизнь, даже в тех случаях, когда оно означает спасение. Близкие отношения с другими всегда слегка попахивают грядущими неприятностями, которых следует избегать любой ценой.

Пить во время коктейлей и вечеринок «on the house»^[18] это о’кей, потому что это элемент общественной жизни. Пить не для развлечения в компании это пустая трата денег!

Рамки, в которых человек живет, это нечто такое, что нельзя недооценивать. Если ты не можешь позволить себе иметь машину и дом больше, чем у соседа, ты должен иметь хотя бы такие, как у него.

Брачное ложе существует для того, чтобы создавать потомство. Мужчина, который думает, что кровать изобретена для секса, глубоко заблуждается. Секс слаще всего в чужом доме или на письменном столе в офисе.

Брак это не просто связь между двумя человеческими существами в рамках приличий. Брак это институт. Тот, кто не уважает институт, рискует превратиться в отщепенца.

Приобретение знаний и постоянное чтение книг в порядке вещей до тех пор, пока это имеет практическое применение. Знание ради знания признак декадентства или безумия.

Не бриться и не следить за газоном перед домом это грех против собственной личности и общества. Хорошо известно, какой длины имеет право быть борода и какой высоты – трава!

Для Джорджи Вест газон это нечто почти мистическое – ничего удивительного, что она так заботится о том, как должна выглядеть трава и когда ее пора стричь.

Даниле это все безразлично. Но прошло немало времени, пока он понял, что они с ней два разных мира. Он согласен бриться, ладно. Согласен слушать с ней католические мессы, сопровождать ее в утомительных походах в супермаркет и в гости, но он не согласен лгать, и ей, и себе, что ему это нравится. В свое время он не упрекал Марту за то, что та бегает по партийным собраниям, но он и не позволил ей сделать из себя правоверного члена партии, готового соглашаться с любой глупостью как с мудрейшим решением. Если кто-то пьян, нужно просто дождаться, когда он протрезвеет, а все остальное это преступление, будь то антидепрессанты или электрошок. В конечном счете, у Марты осталась ее партия, а после развода и Рашета. У Джорджи была церковь и индейцы. У него были его Арацкие, живые и мертвые. И надежда, что «болезнь забвения» не навалится на него до того, как ему удастся найти веснушчатую Сару Коэн и Петра…

Встреча Арона с Гойко Гарачей и то, что Гарача рассказал Арону, пробудило в Даниле Арацком проблеск надежды: среди индейцев-алеутов встречали светловолосого рыбака и охотника на диких гусей, который никогда не стрелял в песцов и тюленей. По описаниям это мог быть Петр – голубоглазый и высокий, приехал из какой-то восточно-европейской страны, время от времени что-то лопочет на непонятном языке. Но никто не заметил, что у него нет одной ноги. Так что и на этот раз надежда Данилы оказалась напрасной.

Но его обрадовало известие, что Гарача жив, помнит его и обнаружил след маленькой веснушчатой Сары Коэн, которая все еще плачет во сне, боясь крыс.

– Спят ли по ночам крысы? – попросил Данило Джорджи Вест узнать это у работающих с подопытными животными лаборантов клиники.

– Одни спят, другие не спят! – улыбнулась Джорджи. – Для экспериментов это не важно…

– А для Сары Коэн из Ясенака важно. Не было бы важно, она не плакала бы во сне по прошествии стольких лет…

* * *

Он не сказал, что и сам иногда скулит во сне как брошенный щенок. «Каждая женщина носит в себе черта. Красивые и не одного. Лучше, если то, что не предназначено для ее ушей, она и не услышит!» – сказал как-то Лука Арацки своему уже взрослому сыну Стевану, а неизвестный автор «Карановской хроники» записал, что совет старика «запомнил и Петр, а, возможно, даже и Рыжик». Стеван увлекался измерением углов, под которым пересекаются траектории звезд, определяющих судьбы всех живых существ на земле.

Судя по тому, как Стеван относился к звездам, он мог бы быть порослью любого индейского племени, правда, если бы не женщины, к которым его влекло так же непреодолимо, как ночную бабочку к свету свечи.

В первые две ночи в резервации месквоки звезд видно не было, а, может быть, Данило, смущенный подозрительностью Серого Волка и испытующими взглядами племени, просто упустил момент посмотреть на них, последовать за ними, подобно индейцу чиппева, который в своих стихах исповедовался в том, что «по небу ходит вслед за звездой»!

* * *

– За чьей звездой, Джорджи?

– За своей! Месквоки верят, что на звездах живут их души до того, как войти в свое земное тело. И потом, после того, как истечет их время на земле, снова туда возвращаются. Поэтому они не знают страха смерти – судьбу человека определяют звезды, чего бояться.

Изумленный Данило ни о чем больше не спрашивал. Во влияние звезд на человеческую жизнь верил его отец Стеван, так же как и отец его отца Михайло, которого с двадцатью семью ножевыми ранами привезли из Вены в черном гробу. Но страх в Даниле жил. Он был более живым, чем в Рыжике в тот час, когда его легендарный дед отправился на небо, позже этот страх превратился в страх забвения, связанный с Ружей Рашулой.

Не понимая того, почему она «так важна», автор «Карановской летописи» не упускал случая из раза в раз вспоминать о ней и задаваться вопросом, «до каких пор доктор Данило Арацки будет возвращаться к встрече с Ружей Рашулой и к страху, который поселился в его душе после этой встречи, как будто то, что она забывает, – это нечто совершенно особое. Сколько есть людей, которые забывают имена своих любимых, названия городов, улиц, предметов, растений и животных, и никто из этого не делает мировой проблемы».

«Шепчущий из Божьего сна», – записал Арон Леви на полях «Дневника» Данилы, – совершенно явно не понимает, что в основе страха «болезни забвения» у Данилы вовсе не Ружа Рашула, а он сам, потому что островки забвения расширяются, слова теряются, а он не в состоянии это остановить!»

Обычай дарить «голубой цветок», бытовавший у индейцев месквоки, удивил Данилу больше всего из того, что он от них слышал, ему показалось, что наяву зазвучал голос его бабушки по материнской линии, седовласой Симки Галичанки в те времена, когда она лечила Вету от удушающего кашля, но не травами, как обычно, а просто положив ей руку на лоб и произнося слова песни, которую никто из Арацких раньше не слышал. Звучали они как заклинание, как заговор, как договор со смертью.

«Иди, беда, туда, откуда пришла, в чащу, где солнце не греет, где луна не светит, где птица не поет. Иди, и больше не возвращайся!» Потом Симка Галичанка извлекала откуда-то «голубой цветок» и напевала:

Дам тебе гол̀убый цвет,

Ты дай Вете жизни свет!

Слова эти Симка Галичанка напевала, повторяя их бесчисленное число раз, до тех пор, пока не почувствовала, что лихорадка проходит и больная погружается в сон. А потом, замолчав, просидела рядом с ней всю ночь до утра.

Данило не поверил собственным ушам, когда услышал, как целитель месквоки медленно, чтобы Джорджи успела записать слова, повторял заговор Симки Галичанки, принесенный ею откуда-то с юга, может из Хомолья, кто теперь узнает!

И тут бессознательно, ни на кого не обращая внимания, он начал напевать заговор про «голубой цветок» на своем родном языке и не заметил, что по стенам заскользили вечерние тени и, стряхивая с одежды снег, с улицы вошла группа охотников, среди которых был и рыжеволосый мальчик с хвостом енота на шапке.

Мальчик растерянно остановился у самой двери. Потом подошел к Даниле, вслушался, побледнел.

– На каком языке ты говоришь? – заикаясь спросил он по-английски и уставился на Данилу как на возникшее из темноты привидение.

– Почему ты спрашиваешь?

Тут пришла очередь изумиться Даниле, потому что мальчик рассказал, что на этом языке говорил его отец и все отцовское племя, проживавшее на берегу могучей равнинной реки, которая течет по дну Паннонского моря, исчезнувшего в каком-то другом море вместе со всеми рыбами, русалками и волшебными существами. Что еще отец рассказывал на том своем странном языке, мальчик не запомнил. Правда, он упоминал такие названия городов, как Белый город и Караново, и, кажется, еще что-то. Не помнит! Даже сомневается, правильно ли это? Он был тогда маленьким, и даже имени отца сейчас не сможет назвать…

* * *

В полумраке, в полусне, Данило Арацки пытался вспомнить выражение лица Джорджи в тот момент, когда рыжеволосый мальчик приблизился к нему и спросил, на каком языке он говорит. Но вспомнить смог только сероглазого мальчика с хвостиком енота на шапке. Ему могло быть лет одиннадцать-двенадцать, но выглядел он старше и был выше остальных мальчишек своего возраста из племени месквоки. История о могучей равнинной реке была историей об Арацких. Кто ему рассказал ее? Отец, он же сказал! Может быть, и еще кто-то? Тот, кто-то, говорил на языке месквоки или на каком-то другом? В голове у Данилы роились вопросы, но у него не было сил произнести ни слова.

– Кто родители этого парнишки? И как он попал сюда, в племя индейцев? – наконец обратился он к Джорджи Вест, удивленный тем, что ни на один из его вопросов она ничего не ответила. А что она могла сказать? В прошлый раз она была здесь, у месквоки, несколько лет назад. Рыжеволосого мальчика она тогда не заметила. Если бы заметила, то конечно бы запомнила, не могла бы не запомнить. Но кто его родители, она не знает.

– Мы нашли его несколько лет назад в расщелине скалы над рекой, – месквоки Серый Волк вздохнул, – засыпанного снегом, замерзшего, онемевшего от страха или от воспоминаний о том, что с ним произошло. На многие километры кругом не было никаких следов его родителей. Охранял мальчика прирученный волк.

– Несколько месяцев мальчик молчал, а когда заговорил, заговорил на языке месквоки. – Серый Волк замолк, увидев, что рыжеволосый мальчик внимательно слушает его, пристально наблюдая за «мужчиной Джорджи Вест» и словно ища на его лице ответа на вопрос, который мучает его уже несколько лет: кто он такой и кто его родители? Месквоки не могли ему ответить. Судя по всему, мать была из индейцев. Отец же, наверняка, нет. «Петр? Может быть, речь идет о Петре?» – как от удара электричеством содрогнулось сердце Данилы. В свое время Гарача упоминал о каком-то Светловолосом откуда-то из восточной Европы, ставшем членом индейского племени. Но скорее всего это не то! По своим последним встречам с Петром в Ясенаке Данило хорошо запомнил его лицо. Мальчик не был похож на Петра, да он и не помнил его, а, может быть, почему-то не хотел вспоминать.

Сведения, которые Джорджи Вест на месквокском языке удалось выудить из парнишки, были крайне странными. Он помнил заговоры, скороговорки, легенды, но не помнил имен своих родителей.

Однако слово «абуш» постоянно преследовало его, и во сне, и наяву. К кому оно имело отношение (к отцу, к матери, к белому волку), он не знал, и тем более не знал смысла этого слова, пока не понял, что это могло быть его собственное имя, значение которого оставалось для него загадкой.

Данило Арацки изводил себя вопросами: Почему? Какую тайну скрывает в себе это имя? Чье оно? Абуш! Абуш! Абуш! Даже во сне, всю ночь, отзывалось оно эхом в ушах Данилы. Из своего опыта психоанализа он знал, что любое слово, которое часто повторяется во сне, должно иметь какое-то особое значение. Какое? Во сне, который из ночи в ночь возвращался к нему, в жужжании голосов слышалось: абуш, абуш… А потом жужжание ослабло, существа, которые его производили, начали уменьшаться в размере, точно так же как начал уменьшаться и он сам, переходя из одного облика в другой, в то время как помещение, в котором он находился, расширялось.

«Запомни, кем ты был в начале!» – предупредил его чей-то голос. «Затем следи за цепью изменений до самого конца, чтобы иметь возможность тем же путем вернуться обратно, туда, где твои задачи еще не доведены до конца…» – «Какие задачи?» – спросил он. С кем он разговаривает? И чего от него хочет этот голос, сила звучания которого достигает громовой? Чей он? Арацких уже некоторое время нет, хотя вряд ли они просто потеряли его след: от Хикори Хилл до поселения месквоки расстояние не так уж велико. В глубине души он чувствовал, что ему их не хватает, что без них он как бы неполон, может быть, даже не существует… Так он чувствовал себя только тогда, когда Вета исчезла подо льдом, а он днями и ночами часами плакал, пытаясь разыскать ее и там, где она могла бы быть, и там, где никогда не бывала, бегая в поисках сестры, пока ноги его держали.

Может быть, поэтому именно Вета являлась ему чаще всех остальных, напоминая, что ему нужно запомнить, кем он был в начале. В начале чего? Сна? Жизни? Скорее всего, сна.

Данило Арацки почувствовал, что все мышцы его тела напряглись. Кем он был? Медведем? Человеком? Лисицей? Белым волком? Чепуха! Белых волков скорее всего вообще нет в природе. Индейцы часто дают детям имена животных, растений, гор, рек, звезд.

Сны, которые возвращаются, обычно имеют особое значение. К нему, однако, возвращается не один, а целая цепь снов, в которых он всегда находится в каком-то помещении, которое увеличивается в размерах в то время как он уменьшается. В центре помещения кровать, на стенах изображены человеческие лица: разгневанные, спокойные, угрожающие, улыбающиеся, всякий раз новые, потому что чья-то огромная рука их постоянно стирает, правда, без окончательного успеха, поскольку они, хоть и с некоторыми изменениями, вновь возвращаются. Среди них и лица Арацких с одной из семейных фотографий, сделанной перед самой войной. Какой войной? На его родине войны возникают и множатся как грибы. Как быть уверенным, какая именно это война и когда она вспыхнула? Арацких с этой фотографии больше нет среди живых. Что они теперь? Звездная пыль в небе? Голоса на ветру? Что?

Кому принадлежит голос, который его предупреждает: «Запомни, кем ты был в начале!» Действительно, кем он был, когда начал меняться и уменьшаться в размерах? Помещение, в котором он находился, слишком мало для того, чтобы по нему мог двигаться медведь. Тем не менее, возвращаясь по цепи воспоминаний звено за звеном назад, он понял, что прежде действительно был медведем, оленем, кабаном, барсуком, волком, лисицей, белкой, ящерицей, лягушкой, головастиком, а до этого кем-то еще более мелким: мушкой, муравьем в толпе других муравьев, на которых кто-то льет горячую воду, грозя всех их уничтожить. Всех до одного! Какая польза на этом свете от муравьев? Их нужно растоптать. Всех!

«Ну, прекрасно! Теперь я муравей!» – Данило во сне улыбнулся самому себе, понимая, что это всего лишь сон, что он в конце концов проснется, проснется человеком, хотя все-таки он в этом был не вполне уверен. А вдруг он не вспомнит, кем был в начале? Абуш! Абуш!

Данило Арацки почувствовал, как холодеет у него в животе от вопроса, кем он был в начале. Ангелом? Дьяволом? Богом? Только Бог создает себя заново.

Он начал понемногу вспоминать, обезумев от страха, как бы в чем-то не ошибиться и не остаться на вечные времена ящерицей или муравьем. Вот бы ему сейчас зеркало, чтобы увидеть, кто он, подумал Данило, но быстро, как муху, отогнал эту мысль. Что увидеть? Себя, остановленного в дне, чья продолжительность увеличивается до бесконечности? Что-то чудесное? Что-то ужасное?

– Рыжик, ты преувеличиваешь! Все не так страшно! – голос Веты послышался из роя снежинок в тот самый момент, когда он готов был поверить, что Арацкие его забыли. – Ты не муравей, и ты не одинок, запомни! – в рассеивающейся темноте белел свет нового дня, слышался звук капающей воды и чей-то голос, который звал: Абуш, Абуш!

* * *

«Что происходило с ним во снах об уменьшении, Данило так никогда до конца и не понял!» – записал на 167 странице «Карановской летописи» Шепчущий из Божьего сна. «В последний день, проведенный у индейцев месквоки, он обнаружил, что его страх перед «болезнью забвения» начал ослабевать, уступая место надежде на то, что утрату слов и действительности можно хотя бы до некоторой степени приостановить, а то и устранить вовсе!»

Притаившись в углу, рыжеволосый малыш с хвостом енота на шапке внимательно наблюдал за ним, вслушивался в то, что Данило говорил днем по-английски, а ночью на том странном языке, некоторые слова из которого казались ему знакомыми, хотя их смысл был непонятен. Бодрствуя, «мужчина Джорджи» пользовался исключительно английским и расспрашивал, есть ли у рыжеволосого мальчика еще какое-нибудь имя. Мать называла его Маленькое Облако, понятно. Она была из индейцев. А как называл его отец? Под каким именем он зарегистрирован в книге записи родившихся?

– Если предположить, что паренек принадлежал к племени месквоки, то таких книг у них нет, – сказала Джорджи, обеспокоенная ночными кошмарами Данилы, во время которых он лишь изредка употреблял английские слова, а, просыпаясь, буквально плавал в поту. – Ты знаешь, что во сне ты кричал? И даже плакал!

Конечно, знаю, улыбнулся он. А каково это – быть муравьем, которого может раздавить любой идиот. Хорошо еще, что Джорджи не знает его родного языка, ведь он наверняка известно куда посылал все на свете, начиная от «солнца жаркого» и далее по списку…

Тут Данило вздрогнул и замолчал, он заметил, что Маленькое облако побледнел и прошептал: – Say it again! Say it once more…^[19]

– Что? – Данило как бы в шутку подергал его за хвостик енота и улыбнулся. – Что повторить?

– То, последнее, что ты сказал! Маленькому Облаку показалось, что он узнал последние несколько слов…

– Да ладно, Джорджи! Это просто фрагмент нашего обычного ругательства. Откуда ему знать такое? От кого из месквоки он мог это услышать?

– Однако видишь же, он слышал! – сказала Джорджи. – И запомнил.

– Тогда он мог запомнить и имя отца. Спроси его, как звали его отца на языке месквоки, как звали мать?

Можно и не спрашивать. Если сына зовут Маленькое облако, то более чем вероятно, что имя его отца – Большое Облако. Как звали его мать, в племени больше никто не помнит, потому что когда она была еще маленькой девочкой, ее увели с собой какие-то бродяги.

Став взрослой, она долго искала свое племя. Точно ли это было племя месквоки, подтвердить не может никто, так же как никто не может с уверенностью сказать, действительно ли ее настоящее имя – Бегущее Облако. Ни одна из черт ее лица не могла свидетельствовать о том, что она принадлежит именно к этому племени, ни одна из семей не признала ее в качестве своего исчезнувшего ребенка, хотя в племени она оставалась довольно долго. Потом она провела некоторое время в Чикаго, а вернулась оттуда с отцом Маленького Облака, который, конечно же, никак не мог быть членом какого-нибудь индейского племени: высокий, светловолосый, сероглазый, кроме английского он говорил еще и на каком-то удивительном языке, а еще и на языке месквоки с примесью других индейских языков американского Среднего запада. Маленькому Облаку могло быть пять или шесть лет, когда он вместе с родителями, попав в пургу, заблудился и с тех пор их больше не видел. Охотники-месквоки, которые нашли мальчика полузамерзшим и онемевшим от ужаса, привели его в резервацию, и отправились на поиски его родителей. Когда стало ясно, что их не найти, племя усыновило мальчика, и он стал для месквоки своим.

«Неужели это и есть то самое маленькое «задание», которое, по мнению Арацких, я еще не выполнил?» – Данило почувствовал, как сжимается его горло, а в голове мелькает множество историй про Петра, исчезнувшего на Голом острове, про Петра, которого видели и среди индейцев на Аляске, и в баварской пивной, и среди кукурузных полей американского Среднего запада. Как все это может быть связано с рыжеволосым мальчиком, живущим среди месквоки? Петр бы светловолосым с голубыми глазами, высоким! У мальчика нет ни голубых глаз, ни светлых волос. И все-таки Маленькое Облако мог быть сыном Петра, третьим рыжеволосым в семье Арацки, похожим на Данила, который ни на кого из Арацких не похож. Но нет! Ни Маленькое Облако, ни кто-либо из индейцев не помнили, чтобы отец мальчика был одноногим. Такое бы хоть кто-то запомнил, и это вернуло бы надежду, что Петр все еще есть где-то на белом свете, что он все еще жив.

Данило Арацки задрожал. Дверь, только что приоткрытая, снова закрывалась. На вопрос, были ли у отца Маленького Облака обе ноги, и Джорджи, и индейцы в один голос с изумлением спросили:

– А как бы он тогда смог перейти Скалистые горы?

Никто из присутствующих не узнал отца рыжеволосого мальчика на семейной фотографии. Ничего удивительного. Фотография пожелтела от времени, а Петр на ней был еще мальчиком, чуть постарше Маленького Облака. Все рассказы про Петра рассеивались и исчезали как туман над рекой. Однако когда Джорджи сняла с мальчика шапку, чтобы погладить его по голове, сверкавшей искрами цвета строгого золота, Данило вскрикнул: у Маленького Облака на темени был светлый завиток, точно такой, какой красовался на голове Дамьяна и на его собственной, в ранней молодости. Получается, что все-таки Маленькое Облако это сын Петра, потомок какого-то давнего Арацкого, добравшегося из Закарпатья до берегов Дуная и Тисы. Все эти совпадения не могли быть чистой случайностью. Однако ровно так же не могло быть, чтобы у Петра вместо потерянной ноги выросла новая…

«Эх, дурак я, дурак! – обругал Данило самого себя. – Ведь бывают же протезы! Но бывают и люди из снов, увиденные и утраченные во сне! А я так тоскую по Петру, что поверил бы и в туман: не в нем ли скрыт тот, кого я ищу всю жизнь…» И тут же как молния снова сверкнула мысль, что он все-таки нашел Петра, в самом удивительном месте, в самом невероятном виде.

«Нет, не Петр! – услышал он приглушенный голос Веты, отвечающей на его вопрос в Хикори Хилл, не может ли быть Петром незнакомая тень? – Петр ждет тебя в другом месте и в другом облике…»

Да, но почему Петр его не ищет? Ведь даже в детском доме в Ясенаке нашел, хотя это было смутное время, когда родители и дети, братья и сестры искали и находили или теряли друг друга, разбросанные по всему миру. Не он один искал. Таких, как он, были сотни тысяч, так же как и тех, кто плакали во сне, забывали имена родителей, места, откуда они родом, и даже как их самих зовут. Потом новые войны принесли новые утраты, и не только войны. Кто знает, куда отправился Петр после Голого острова и где он сейчас? Гарача говорил о Светловолосом, замеченном среди индейцев американского Среднего запада, но тот Светловолосый наверняка не Петр. Гарача Петра помнил, а к индейцам попал, следуя за Петром к своей давней детской мечте.

По-прежнему ли собирает Гойко Гарача книги про индейцев? И где он? Арон его уже довольно давно не видел, но благодаря Гараче все-таки узнал, что веснушчатая Сара Коэн не растворилась в туманах Нью-Йорка. Она жива, она живет одна где-то в столице штата Нью-Йорк, Олбани, городе, название которого означает то же, что и «Белград». Арон ждет Данилу, чтобы вместе найти ее. «Что за дела, какого дьявола ты торчишь в Хикори Хилл?» – спросил Арон в одном из своих писем. «Если дело в какой-то женщине, привози ее с собой. Нет женщины, которая не согласилась бы сменить Хикори Хилл на Нью-Йорк». В Нью-Йорке, как и в Хикори Хилл, весна на пороге. Правда, без роскошной зелени американского Среднего запада, но и без ледяных ветров с Гудзона и Ист-Ривер. Алексей Семенович и Дени ждут тебя не дождутся. У Алешиной белой мышки все тоже в полном порядке, правда она все реже катается в своей клетке на такси по Нью-Йорку. Дени с ней породнился, впрочем, как и с Алешей. О каком таком рыжем мальчике из индейского племени ты пишешь? Голубоглазых и рыжеволосых индейцев не бывает. Кто этот мальчишка?

* * *

На семнадцатом этаже нью-йоркского отеля, рядом с незнакомой голой женщиной, Данило Арацки в который раз задавал себе тот вопрос, который задал ему Арон и который будоражил его самого с того момента, как он в первый раз увидел этого ребенка – кто этот рыжеволосый мальчик и как он оказался среди индейцев? Что это за черт играет с ним и в какую игру – он ищет Петра уже много лет и не находит ни среди живых, ни среди мертвых! Нигде! А все время кажется, что вот, сейчас наконец напал на след. «Что если Маленькое Облако это сын Петра?» – предположил и неутомимый автор «Карановской летописи», и сам Данило в своем «Дневнике» в тот момент, когда ему показалось, что рыжеволосый парнишка мог быть последним, что осталось от Петра. Третий мужчина семейства Арацких, оставшийся после войн. Исполнение пророчества Симки Галичанки.

Чепуха! Ни в жестах, ни в лице Маленького Облака не было ни одной черты, свойственной Петру. Но вот манерой ходить, улыбкой, голосом, рыжими волосами и серыми глазами он был настоящим двойником Дамьяна, в той же степени, в какой Дамьян был копией Данилы Арацки.

Под левой лопаткой у Петра была крупная темная родинка, похожая на ягоду ежевики. Нет ли такой же у Маленького Облака? А у Дамьяна? У самого Данилы она была, на том же месте, такой же формы. Он мог нащупать ее рукой, но не мог увидеть в зеркале… да и вообще, вдруг все это ему только кажется? Тайком от Джорджи он пытался дотронуться до нее пальцами, чтобы, если найдет, проверить нет ли такой же и у Маленького Облака.

– Может, тебя кто-то укусил? – и Джорджи шутливо потрепала его по щеке. – Здесь много комаров, правда, не в это время года. Дай-ка я посмотрю! – Джорджи осторожно просунула руку ему под футболку и улыбнулась. – У тебя под лопаткой действительно что-то есть…

– А у Маленького Облака? – Данило почувствовал, как у него по спине поползли мурашки. – У него тоже есть родинка, похожая на ягоду ежевики…? Проверь!

Данило и хотел, и не хотел, чтобы у мальчика в шапке с хвостиком енота обнаружился знак, который, как какая-нибудь королевская печать, подтверждает принадлежность к племени Арацких. Он боялся узнать, что и на этот раз надеялся тщетно. А вдруг нет? Вспомнил, как загадывал в «игре в рабов»: если птица взлетит… если не взлетит… Многое за последние месяцы улетучивается из памяти. Именно поэтому он и приехал в резервацию, а теперь думает о каких-то родинках. Хорошо еще, что не успел поинтересоваться, нет ли у мальчика между пальцев ног перепонки, как у большинства Арацких. Такой вопрос окончательно сбил бы его с толку, подумал он. И ошибся. Когда речь зашла об отличительных знаках, Маленькое Облако с гордостью заявил, что у него есть нечто такое, чего нет ни у кого из месквоки, и это помогает ему плавать быстрее всех в племени. Такое есть только у выдр и у некоторых видов птиц.

– Перепонки между пальцами? – вылетело у Данилы, и мальчик вздрогнул.

– Откуда ты знаешь? – спросил он.

– Знаю! – ответил Данило к изумлению всех присутствующих. – А у твоего отца они были?

Маленькое Облако сказал, что не знает. Его отец перед ним не раздевался, откуда ему знать были ли у него между пальцами перепонки для плаванья, которыми восхищается все племя. Да он даже не помнит своего английского имени, которым называл его Большое Облако, когда был особенно веселым или особенно грустным, вспоминая свои старые края, куда хотел увезти его, когда он дорастет до школы.

* * *

Что подразумевал отец мальчика под «старыми краями» Данило из рассказа мальчика понять не мог. Названий тех «старых краев» Маленькое Облако не знал, так же как не знал он и названия города на двух реках, в котором стоит памятник обезьяне, которая сбежала…

Мальчик сделал паузу, а в памяти Данилы ожил рев толпы, подбадривающей сбежавшую из зоопарка обезьяну, призывая ее не слезать с крыши дома, куда она забралась, убегая от гнавшихся за ней сторожей. Толпа сочувствующих стремительно росла, слышались выкрики: «Не сдавайся, Сами! Беги!»

И Сами как на крыльях перелетал с крыши на крышу, с дерева на дерево. В конце концов, через три дня и две ночи он спокойно слез с крыши, как будто и не доводил до безумия ловивших его работников зоопарка своей борьбой за свободу, которую толпа воспринимала как свою собственную, после чего в честь Сами в городе поставили памятник обезьяне, отвергнувшей клетку.

* * *

Позже, в Нью-Йорке, Данило Арацки спрашивал себя, как, по какому руслу, потекла бы его жизнь, если бы он, вследствие интереса к «болезни забвения», не отправился в Хикори Хилл, а потом в поселение индейцев месквоки.

Если бы кто-то сказал ему, что благодаря свободолюбию обезьяны Сами, он станет некоронованным королем резервации индейцев месквоки, Данило посчитал бы такого человека ненормальным.

Между тем, все получилось именно так!

С сияющими глазами, в прозрачном полумраке, отливающем белизной снега, Маленькому Облаку и всем присутствующим казалось что они своими глазами видят обезьяну, перепрыгивающую с крыши на крышу, с одного тополя на другой, как будто те три дня свободы Сами проходят сейчас прямо здесь, перед ними, поднимая их ввысь, к звездам, которые хранят и души мертвых, и души тех, кто еще только должен родиться. Чувствуя какой-то особый подъем, они молча и с удивлением не отрывая взгляа смотрели на Данилу, словно он и был тем, кто вспрыгивает на крыши и кроны деревьев. Медленно, продвигаясь шаг за шагом, Маленькое Облако приблизился к Даниле, положил голову ему на плечо и что-то зашептал, еле слышно, перескакивая с месквоки на английский и обратно. «Боже, неужели это маленький сын Петра?» – мелькнуло в голове у Данилы, и он почувствовал, как его переполняют теплота и нежность. Если голос крови что-то значит, то это могло бы быть именно так. А вдруг нет?

В шепоте мальчика некоторые слова повторялись, но Даниле они были непонятны. Было очевидно, что мальчик чего-то хочет.

– Джорджи, в чем дело? – обратился он за помощью.

– Он хочет посмотреть на обезьяну, которая сбежала!

– Ребенка нельзя просто так взять и увезти из одной страны в другую, да и неизвестно, жив ли еще Сами после всего, что там произошло… Дело вовсе не в деньгах, за каждый из трех моих «Синих Маврикиев» можно купить квартиру на Манхеттене, а уж тем более заплатить за билеты до Югославии.

– Бывшей! – усмехнулась Джорджи. – Ты должен наконец свыкнуться с этим, Данило. И остаться там, где тебя приняли с первой минуты, как ты появился… где у тебя есть друзья и работа…

– При чем здесь работа, Джорджи! Сумасшедших повсюду полно. Проблема только в том, что у каждого народа свое безумие …

По тому, как он это говорил, по смущению в его голосе, Джорджи поняла, что его душа уже направляется в сторону той страны, которая раскололась на несколько маленьких государств, и замолчала. Решать ему. Джорджи пожала плечами. Даниле нужно только доказать, что он состоит в кровном родстве с рыжеволосым ребенком, и мальчика впишут в его паспорт, если Маленькое Облако этого действительно хочет. Месквоки не допустили бы ничего против воли ребенка. Может быть, «новый мужчина Джорджи» действительно родственник малыша? Похожи они друг на друга как две капли воды, а мальчик на белом свете один одинешенек. Если бы его родители были живы, они давно пришли бы за ним. Этого рыжеволосого мужчину Джорджи словно сама судьба послала и связала с мальчиком при помощью нескольких слов чужого языка. А язык помнит. Достаточно посмотреть на имена бывших поселений, краев, городов и станет ясно, кто тут жил испокон веков, чем занимался, каким был… «По этим названиям можно проследить переселения народов и судьбы отдельных людей!» – записал неизвестный автор «Карановской летописи», всматриваясь в затерянные пути семьи Арацких и не имея полной уверенности в том, что записанное им будет сохранено.

О том как, каким образом Данило склонил мальчика поехать с ним, ни в «Дневнике» Данилы, ни в «Карановской летописи» нет ни слова, за исключением записи, что «Данило Арацки, узнав, как индейцы понимают и как лечат «болезнь забвения», еще некоторое время оставался в Хикори Хилл у Джорджи Вест вместе с рыжеволосым мальчиком, убежденный в том, что обязан сохранить хотя бы то, что осталось от его пропавшего брата».

Жители Хикори Хилл с удивлением наблюдали за рыжеволосым малышом, привезенным из индейской резервации вместе с прирученным волком, который не отходил от него ни на шаг…

Правда, это был не волк, а сибирский хаски с голубыми глазами, редко встречающийся на американском Среднем западе. Был ли цвет собачьих глаз каким-то скрытым посланием от Петра или просто случайным совпадением, Данило понять не мог…

* * *

Зато Арону, который приехал в Хикори Хилл узнать, что происходит с Данилой, все стало ясно и страшно с первого момента. У пса были голубые глаза, а у малыша лицо, движения и голос Данилы из детского дома в Ясенаке.

«Вета все-таки не ошиблась! – как молния мелькнуло в голове Данилы. – Может быть, я действительно нашел Петра там, где не искал, изменившегося, такого, каким он мне не мог и во сне присниться…» А то обстоятельство, что в толпе мертвых Арацких Петр никогда ему не являлся, могло означать или то, что он жив, или то, что его душа живет в теле Маленького Облака.

– Так же как и наши души живут в твоей, Рыжик… – Вета с толпой теней навестила Данилу в первую же ночь после возвращения в Хикори Хилл. И снова был слышен звук воды, капающей с ее волос, и тихий, успокаивающий голос, такой же, каким она утешала его в Караново, когда ему случалось чего-то испугаться или споткнуться и упасть. Арон, который спал в одной комнате с Даниилом, не слышал ни звука капель, ни голоса Веты, и не видел теней Арацких, которые преследуют Рыжика повсюду, как бы далеко он ни уехал.

Но то, чего не видел и не слышал Арон, видел и слышал Маленькое Облако.

– Кто эта девушка с зелеными глазами и темными волосами, с которых все время капала вода, Данило? Почему ты не удержал ее дома? – спросил утром сонный и растерянный мальчик. – Мой отец не отпустил бы ее, потому что на улице холодно, а она босая, ноги у нее посинели, он ни за что не отпустил бы ее…

– Он бы не смог ее удержать, малыш! Тень не удержишь! Почему ты не удержал рядом с собой отца и мать? Они, наверное, уже были тенями, когда тебя, почти насмерть замерзшего, занесенного снегом, нашли благодаря псу, который выл и пытался вытащить тебя из сугроба… Навещают ли они тебя хотя бы сейчас, когда стали тенями? Разговариваешь ли ты с ними во сне? – Данило прижал к себе мальчика и повернул на его голове шапку с хвостом енота задом наперед. И мальчик тут же горько расплакался. – Почему ты плачешь? В чем дело?

* * *

Данило тщетно пытался узнать причину слез мальчика. Она оставалась загадкой до тех пор, пока через некоторое время все не повторилось точно так же – он снова в шутку повернул шапку на голове ребенка задом наперед и услышал его шепот:

– Эй, доктор, зачем ты так делаешь? Так надевал на меня шапку только мой отец, и никто другой…

Только отец? Как светом молнии озарилась перед Данилой картина: они с Петром в Ясенаке, и Петр точно так же надевает ему шапку задом наперед! Светловолосый, одноногий великан, который во снах Рыжика передвигал горы. А потом исчез. В Мюнхене? Среди камней Голого острова? Среди индейцев американского Среднего запада, если верить сообщениям Гойко Гарачи, а верить им трудно! Петр никогда не увлекался индейцами так, как Гарача, никогда столько не говорил о них. И тем не менее! Ведь Петр не увлекался и войнами, как и его легендарный дед, считая их чумой, но при этом подрывал железные дороги и склады боеприпасов, ужасаясь при этом тому, что приносят с собой они, независимо от того, кто и почему воюет.

Как и где он потерял ногу, Данило не узнал, когда тот приезжал к нему в Ясенак, во всем блеске победителя.

А позже расспрашивать о брате он боялся. О «врагах народа» не спрашивают. Их хоронят живыми, изгоняют в страну забвения, в небытие.

Так, в тяжелой, свинцовой тишине исчез Петр, как и все остальные Арацкие.

Скорее всего, так. А, может, и не так! Огромные деревья дают сильные отростки…

Изо дня в день в Даниле росла уверенность, что Маленькое Облако это потерявшийся сын Петра, найденный в снегах благодаря псу с голубыми глазами, кличку которого маленький рыжеволосый мальчик не мог вспомнить, так же как не мог вспомнить и свое имя.

Что произошло с родителями мальчика, Данило пытался узнать через Джорджи и индейцев месквоки, но тщетно! В нескольких часах ходьбы от поселения месквоки были найдены остатки кожаной одежды. Того, кому она принадлежала, не нашли. Да и как найти? Прошло слишком много времени. Если бы от родителей Маленького Облака что-то и осталось, это унесли бы талые воды, растащили дикие животные…

Рассказы о рыжеволосом мальчике с хвостом енота на шапке продолжали кружить среди индейцев Среднего запада, постепенно превращаясь в легенду о ребенке, попавшем на Землю с Красной звезды, которая предвещает войны и пожары.

Но Данило Арацки в эту историю не поверил. И ему так и не удалось узнать, кто первым сказал, что отец иногда называл мальчика именем Марко, так же как не узнал он и то, что означает слово «абуш» из его сна, предоставив времени опровергнуть или подтвердить его предположения.

В родословной Арацких имя Марко зафиксировано несколько раз. Однако Даниле казалось сомнительным, чтобы Петр имел в виду кого-то из них. Скорее всего, своим именем Маленькое Облако обязан какому-нибудь Марко с Голого острова или товарищу Петра по ранней молодости.

– Скажи, имя Марко тебе о чем-нибудь говорит? – спросил он малыша и с удивлением услышал, что это красивое имя может быть его именем, хотя он не помнит, чтобы кто-нибудь его так звал. Так что он согласился и на имя, и на отъезд в Нью-Йорк, а затем в Белград, правда при условии, что с ними поедет и хаски Джимми, который вернул его в мир живых буквально с порога на тот свет.

Так Данило в первый раз услышал как зовут голубоглазого пса, а Маленькое Облако, и сам удивленный, понял, что воспоминания о том, что происходило с ним и с его родителями, потихоньку начинают стучаться в двери его сознания, возвращая ему фрагменты прошлой жизни и надежду узнать, кто он такой.

* * *

В заснеженном Хикори Хилл тени Арацких появлялись все реже. Весна была на пороге, а с ней и беспокойство, которое все чаще охватывало рыжеволосого малыша и его пса, все время проводившего в компании Белого Облака и сыновей Джорджии. Пришло время отправиться на реку, подумал Данило, и повел маленький детский отряд ловить рыбу. Оказалось, что о рыбе он ничего не знает, в отличие от сыновей Джорджи и Маленького Облака, которого в Хикори Хилл все звали Марко, хотя он к своему имени еще не привык, зато голубоглазый хаски на свою кличку «Джимми» реагировал радостными прыжками по белым пятнам снега среди прорастающей повсюду травы.

«Между прочим, в Нью-Йорке тоже весна!» – писал Арон и звал его вернуться. Данило и сам понимал, что пришло время возвращения. Но у него не было сил отправиться в путь, хотя он не понимал, что заставляло его тянуть с отъездом из Хикори Хилл.

* * *

«Да все ты прекрасно понимаешь! – раздался из темноты голос Веты. – Просто тебе страшно взять на себя ответственность за рыжеволосого малыша, который мог бы быть сыном Петра, но кроме того и твоим двойником. Время летит, Рыжик! Тебе нужно на что-то решиться…» – голос Веты угас так же неожиданно, как и зазвучал.

– Ничего нового ты мне не сказала, сестричка! – прошептал Данило Арацки и сунул голову под подушку, твердо решив, что не хочет ничего больше ни видеть, ни слышать. Столько всего накопилось и завязалось узлом, а все никак не разрешается. Он не открыл ни тайну «болезни забвения», ни тайну Маленького Облака, получившего теперь новое имя Марко. Джорджи не удалось получить право опеки над сыновьями, хотя их отец не только не заботился о мальчиках, но даже и не навещал их.

Тем временем в мире снова заговорили о возможных бомбардировках Белграда. А Дамьян из Белграда ни ногой, он ждет рождения ребенка. Что тут скажешь, да и есть ли у него право что-нибудь говорить? Разойдясь с Мартой, он в известной степени разошелся и с сыном, хотя помнил о нем и днем, и ночью. Что-то скажет Дамьян, увидев рыжеволосого мальчишку, так похожего на него самого в детстве? Поверит ли, что этот малыш сын Петра, а не его, Данилы? Вопросы копились, а ответов на них не было.

* * *

Тысячи лет проходили через Белград разные войска под разной символикой: крест, полумесяц, звезда Давида, пятиконечная звезда, серп и молот, триколор с двуглавым белым орлом, в ходе постоянных перемен Белград десятки раз разрушали и снова отстраивали. Он был то на Востоке, то на Западе. Везде и нигде. Сначала кельтский Сингидунум, потом Альба Грека, затем Белград, город, открытый и для песчаных бурь высохшего Паннонского моря, и для ледяных сибирских ветров, от завывания которых в жилах стынет кровь.

А, может быть, разговоры о возможных бомбардировках Белграда это всего лишь разговоры! Данило Арацки не мог заснуть и утешал себя этой мыслью. Сколько таких разговоров слышал он за свою жизнь, однако ничего подобного не случалось, а, может быть, так ему только кажется, потому что он и сам не знает, сколько незнакомых двойников он несет в себе, не готовый встретиться лицом к лицу не только с людьми вокруг себя, но и с теми, что внутри него, а воспоминания блекнут и меркнут, оставляя после себя пустоту без знака и без звука.

* * *

«Как наводнение, как пожар распространялось в Даниле Арацком воспоминание о встрече с девушкой, которая искала среди стволов деревьев свою потерянную душу, и страх, что нечто подобное может случиться и с ним, охватывал его сначала лишь изредка, а потом все чаще», – сообщал на семьдесят третьей странице «Карановской летописи» «Шепчущий из Божьего сна», недоумевая по поводу того, что человек, занимающийся людскими кошмарами, не в состоянии справиться с собственными страхами. «Лука Арацки умел это, как и большинство остальных Арацких!» – добавлял он.

«А, может быть, обстоятельства были иными?» – подумал Данило, наткнувшись на журнал «Энграми», посвященный изучению «посттравматического стресса» в Институте психиатрии, который его пациенты называют «дом остановившегося времени», потому что забыть время, проведенное на войне, они не в состоянии, но не в состоянии и принять сегодняшний и завтрашний день.

В скупом сообщении говорилось, что из четырех миллионов перемещенных лиц, беженцев, погибших, раненых, оставшихся без рук или ног, огромное число людей имеет психические отклонения различной степени тяжести. Скольким из них удастся обрести гармонию в отношениях с окружающим миром и с самими собой, а скольким придется вечно носить в душе темное пятно, статистика не говорит.

Держал ли в руках Дамьян это исследование, продолжавшееся три года и опубликованное в первом и втором номере «Энграми»? Или он сделал вид, что не видит то, что видеть не хочет, как и большинство тех, кто вернулся с фронта без рук и ног, кто потерял родных и близких, кто мучается от фантомных болей в утраченных органах, кто нередко появлялся в снах Данилы не только в Гамбурге, но и в Хикори Хилл.

– Не хочу больше ничего видеть! Ничего больше вспоминать… – из глубины времени в кошмарном сне Данилы вынырнул один военный дезертир, которого сначала лечили в филиале под Авалой, а потом перевели в институт психиатрии в Белграде. – Кто там не был, доктор, понять это не сможет! Столько лет прошло, а я так и не понял, зачем нужно было бросать гранату в подвал, полный женщин и детей, и я до сих пор слышу крики детей и обезумевших женщин… А ты, доктор, смог бы понять? Ты не знаешь, что это такое тащиться по колено в грязи через кукурузные поля, где свиньи пожирают трупы людей, а ночь смердит гарью и разлагающимся человеческим мясом. Не важно, чье это мясо – их или наше. В темноте, на другом берегу реки, гибли такие же молодые ребята, накачанные наркотиками и алкоголем, чтобы заглушить страх. Как будто этот ужас можно чем-то заглушить? Как будто это хоть кто-то может понять… Да и как это можно понять? – выкатив глаза, весь дрожа, солдат наспех сколоченного боевого подразделения вдруг заплакал, натянул на лицо одеяло, а потом начал высмеивать усилия доктора вернуть его к прежнему самому себе. Дурак этот доктор, как можно стать прежним без обеих ног? Пусть все отвяжутся! Он сам знает, что с ним, а доктору никогда не узнать, что это такое быть «в плену у самого себя»!

Скрючившись на кровати, солдат отвел взгляд в сторону. О какой такой действительности рассказывает доктор? Разорванные гранатой на куски детские тела и вопли женщин – вот его действительность. Другой нет, только окровавленные детские головы, треснувшая от взрыва стена и чей-то голос, угрожающий взорвать больницу вместе со всеми пациентами.

Чей это был голос, Данило узнать не смог. Ни тогда. Ни потом. Никогда! Так же, как не смог он узнать, каким образом удалось бывшему солдату, тому пациенту без ног, выбраться из клиники и исчезнуть в водах Дуная, или Савы.

Тело солдата, который был «в плену у самого себя», обнаружить не удалось. Да и вряд ли его искали.

* * *

Много лет спустя, когда Данило Арацки встретил толпы несчастных, вернувшихся с войны «в плену у самих себя», и задался вопросом, а тому, первому, удалось ли когда-нибудь освободиться от кошмарных снов, в которых горели подожженные дома, он наткнулся на странную мысль Юнга, что и «у Бога есть тень», что чистого света, которым он осветил бы мир, нет и даже не может быть: Сатана всегда где-то рядом, за дверью…

«Как и нож, который кружит, – записал «Шепчущий из Божьего сна», – кошмарный сон Данилы тянется от Ясенака до Хикори Хилл, подтверждая, что «жизни людей, разделенных и пространством, и временем, могут в какой-то момент соединиться в одной судьбе, в одной боли, которые повторяются с определенными временными интервалами».

Чья судьба? Чья боль? К кому относились слова о «ноже, который кружит»? К Вукоте? К Михаилу Арацкому, прибывшему из Вены в черном гробу с двадцатью семью ножевыми ранениями? К какому-то Арацкому, жившему еще раньше? К Томе? Или к кому-то другому, до Томы? Сон о «ноже, который кружит» в Хикори Хилл повторялся и повторялся, смутный, крайне невразумительный, предваряемый голосом, предупреждавшим, что многое меняется в жизни народов и отдельных людей, но «нож не перестает кружить». Было ли это предвестием общей или его личной беды, он догадаться не мог.

Во сне, после которого он просыпался разбитым и мокрым от пота, Данило видел светлое лезвие ножа, держащую его руку, но не видел лица, не видел он и того, кому предназначен удар этим ножом. Потом сон менялся, изменялась и держащая нож рука, и сам нож был не таким, как в предыдущих снах. Но смерть оставалась той же, однако того, кто от нее убегал, Данило во сне не видел. Вдруг на мгновение перед ним мелькнуло обезумевшее лицо Гарачи. Данило вскочил с кровати и быстрее, чем когда-либо, полностью проснувшись, сообщил Арону, что необходимо предупредить Гарачу, что «нож, который продолжает кружить», нацелен на него…

«Откуда Данило знает, что Гарача в опасности?» – подумал Арон.

На все его вопросы сам Гарача отвечал молчанием. Потом сказал:

– Данило прав, хотя не могу понять, откуда он это знает там, на другом конце Америки? Но ведь знает, ясно, что знает!

* * *

Что, сколько и откуда он знает, Данило и сам себе объяснить был не в состоянии, но чувствовал, что времени у него остается все меньше. Дамьян молчал. Молчали месквоки о «болезни забвения». Джорджи молчала о возможном отъезде из Хикори Хилл, у нее не было уверенности в том, что делать дальше. Муж в конце концов согласится на то, что она возьмет детей и уедет с ними, но куда? На край света, туда, где то и дело вспыхивают войны, где она не знает ни одной живой души. В конце концов, она и Данилу знает не настолько, чтобы бросить все и отправиться с ним неизвестно куда. Может быть, им стоит подождать еще немного, предложила она. Разве Данило забыл, что Арон уже договорился о встрече с маленькой веснушчатой Сарой Коэн? Хотя, конечно, ему не следует ждать от их свидания слишком многого. Сара теперь зрелая женщина, а в его воспоминаниях она так и осталась светловолосой девочкой с веснушками, заплаканной и пытающейся узнать, спят ли по ночам крысы.

– А в самом деле? – спросила Джорджи Вест. – Спят?

– Кто их знает. Возможно, ты и права насчет того, чтобы отложить отъезд из Хикори Хилл…

– Бывает, что все устраивается само собой! – утешала его Джорджи.

– Думаешь? – Данило Арацки пожал плечами. В этом одном единственном слове были сконцентрированы все сомнения, мучившие его в те дни – от их с Ароном предполагавшейся поездки к Саре Коэн до новости, что у Маленького Облака с ним одна группа крови, из чего вовсе не следует, что мальчик действительно сын Петра, но косвенным образом это подтверждает.

«А если даже и нет, что такого?» – спорил Данило сам с собой, отказавшись от других тестов, счастливый, что мальчик все больше привыкает к нему и к мысли, что где-то далеко живет его незнакомый рыжеволосый брат с перепонками между пальцами на ногах, который скоро тоже, как и отец, станет врачом. «Будет ли он любить меня, этот мой рыжий брат, и кем я буду тому ребенку, который вот-вот появится на свет?» – спрашивал себя Маленькое Облако.

– Ты будешь ему дядей! – с улыбкой говорил Данило. – Таким же как и я тебе, Марко!

– А если родится девочка? – перебивал его бывший Маленькое Облако, который еще не вполне свыкся со своим новым именем.

– И тогда ты тоже будешь дядей! Не беспокойся! Дядей быть здорово, Марко! У меня дяди не было! У меня был только брат…

– У меня не было! – мальчик с хвостом енота на шапке понуро опустил голову. – Ни у кого из месквоки не было рыжих волос…

– У Дамьяна волосы рыжие, не беспокойся! У твоего старшего брата Дамьяна такие же волосы, как у тебя, и он будет защищать тебя так же, как защищал меня Петр до тех пор, пока…

– Что – пока?

– Пока не исчез среди скал и камней на одном острове в Адриатическом море… – Данило резко замолчал, увидев как мальчик побледнел и как задрожали его губы. – Ты что, малыш? Там исчезли многие, не один только мой брат! Что с тобой? Это было так давно, что можно об этом забыть.

– Нет, нет! Про некоторые вещи мы не можем и не должны забывать, говорил отец. Там, в тех камнях, остались многие, и он их забыть не мог… – по лицу мальчика вдруг полились слезы, обильные, как весенний дождь. – А я его, видишь, забыл… – прошептал он пристыжено. – Даже имени его не помню…

– Разве имена так важны, малыш? – Данило прижал дрожащего мальчика к груди. Луна и звезды все равно останутся такими же, какие они есть, независимо от того, какими именами мы их назовем. Ты остаешься одним и тем же существом независимо от того называют ли тебя Маленьким Облаком или Марко! Разве нет?

Больше вопросов у него не было, и он ничего не спросил. Вета была права! Его потерянный брат вернулся. Правда, не в образе светловолосого великана, который в снах Рыжика передвигал горы. Но он вернулся. С нежностью и грустью Данило провел рукой по волосам мальчика и улыбнулся.

В сумерках, опускавшихся на крыши Хикори Хилл, на ленивую и широкую реку Айову, на институт, где в глуши Среднего запада многочисленные генетики, микробиологи, неврологи, психиатры, биохимики и другие специалисты из смежных областей пытались открыть тайну «болезни забвения», доктору Даниле Арацкому почудилось, что на горизонте он видит Калемегдан, а за ним улицы Белграда, оживленные и шумные и днем, и ночью.

А что с Караново, подумал он. Осталась ли до сих пор огромная яма, наполненная водой, на месте, где когда-то высился роскошный особняк Арацких, или же ее засыпали, и мертвый белый поросенок плавает в ней лишь в его снах? А разве может быть иначе? Арацких больше нет. Нет ни дома, ни ямы, ни поросенка. Все, что забыто, – не существует. Это ведь кто-то сказал. Кто? Даже в ту, последнюю ночь в Нью-Йорке он не мог вспомнить…

* * *

На семнадцатом этаже нью-йоркского отеля Данило Арацки увидел, как отблески света со здания напротив перекликаются со вспышками молний в восточной части неба и понял, что на город, улицы которого заполнены толпами прохожих, находящихся «в плену у самих себя» и неспособных пробраться через похожий на трещину узкий проход, который ведет в какой-то иной, более светлый мир, обрушился ливень.

– А такой мир существует, Рыжик! – Данило заметил движение теней Арацких в углу комнаты и услышал звук капель, падающих с волос Веты. «Почему они здесь?» – пронеслось у него в голове.

– А где нам быть? – услышал он прерывающийся кашлем голос своего легендарного деда. – Ты бы уже мог понять, что мы необходимы друг другу… – Лука Арацки замолк. Через окно в комнату хлестал дождь.

«Возможно…» – пробормотал Данило и тут же в один миг понял, что его жизнь течет в нескольких временных планах с бесконечным числом остановок, среди которых нет той самой, главной. Или ему это только так кажется? Но где-то ему все же придется бросить якорь, построить новый дом. Семья и земля – только это и есть то главное, что остается в конце, в этом был уверен и молчаливый Лука Арацки, и Михайло, а до Михайлы – Тома и еще многие и многие до них, восстанавливавшие разрушенное в надежде на то, что теперь оно сохранится.

Сквозь шум, доносившийся из глубины улицы, Даниле почудилось, что по не знающему передышки городу плывут сны миллионов его жителей, порхающие, кошмарные, сплетенные в густую ткань неуверенности в будущем, боязни потерять работу и крышу над головой.

В хосписе «St. Peter’s Hospice» ни у кого не было страха потерять рабочее место, но не было и надежды, что кто-то из больных сможет остаться здесь больше, чем на несколько недель. Арону, который на несколько дней приехал просмотреть, что происходит с Данилой, после того как они прошли по отделениям, это стало совершенно ясно. Данило понял, где он находится, только на четвертом этаже, там лежали дети от пяти до пятнадцати лет, чьи иссохшие маленькие тела едва проступали из-под одеял.

– Что я могу здесь сделать? – обернулся к ним доктор Марфи, по рекомендации которого Данило, растерявшийся из-за неожиданной беременности Джорджи и преданности Маленького Облака, сгоравшего от нетерпения поскорее увидеть обезьяну, которая убежала на свободу, и не отходившего от него ни на шаг, как и он сам когда-то от Луки Арацкого, попал в расположенный на окраине Хикори Хилл «St. Peter’s Hospice».

– Данило, это не больница, это место, где умирают! – Арону очень сильно хотелось как следует вмазать своему товарищу, нет, не товарищу, брату, вмазать так, чтобы это вернуло его к реальности, вернуло в Нью-Йорк, а потом и в Белград. Он сдержался. Если Даниле хочется провести какое-то время в «St. Peter’s Hospice», это его выбор! Он, Арон, не имеет права останавливать его, но он обязан указать ему на то, чего Данило еще не видит или не желает замечать. – Ты понимаешь это, Данило? Тебе ясно, что никто из детей с этого этажа не доживет до лета?

– Да все мне ясно! Но мне ясно и то, что оставить их здесь умирать без единого слова утешения равносильно преступлению… Месквоки правы: Слово лечит. Но мы или забыли или даже вообще не выучили такие слова… Данило от стыда опустил голову, спрашивая себя, где те слова, которыми снимала боль Симка Галичанка, где те маленькие светлые человечки, которые в ночи полнолуния вылезали из ствола грецкого ореха, смеялись и пели? То дерево в бывшем дворе дома Арацких пережило все бомбежки и все пожары. Может быть, из него все еще появляются те крохотные создания и пробираются в сны того, кого когда-то называли Рыжиком…

В стволах деревьев Ружа Рашула искала свою потерянную душу и слова, которые бежали от нее, оставляя ее во власти забвения и мрака.

Страх утраты слов сжимал его горло. И он решил все-таки не обманывать надежд доктора Марфи и детей, глаза которых умоляюще следили за ним, куда бы он ни пошел.

Обед в этом отделении только что раздали, теперь было время отдыха…

* * *

Давно, в совсем другое время, когда у малышей семьи Арацких начиналось время отдыха, Симка Галичанка рассказывала им разные истории, чаще всего это были «Чайка с серебряными крыльями» или «Обманщик».

Из всех Симкиных рассказов Вета больше всего любила «Обманщика», в отличие от Данилы, который вечно требовал рассказать про больного птенца чайки, который, упорно упражняясь, стал летать быстрее всех остальных обитателей «скалы чаек» и однажды отправился в полет к Луне, на лице которой светлыми летними вечерами до сих пор видна тень крыльев маленького отважного птенца.

– Он полетел, потому что больше всего на свете хотел летать! – сказал дедушка Лука Арацки. «Так же как больной выздоравливает, если хочет этого всем своим сердцем!» – подумал Данило, хотя исхудавшие лица маленьких умирающих, помещенных в «St. Peter’s Hospice», чтобы провести там последние дни жизни, не вселяли в него слишком больших надежд.

Почему именно им он начал рассказывать историю про слабенького птенца чайки, над которым сначала все издевались, а потом восхищались им, Данило не сумел объяснить и себе самому. Еще более непонятными стали для него явные изменения к лучшему, которые вызвала она в отделении, где лежали самые тяжелые больные.

Смех детей и блеск в их глазах изумил не только доктора Марфи и остальной персонал «больницы для умирающих», но и доктора Данилу Арацкого.

Что за лекарства он им дает, недоумевал доктор Марфи, видя, что пациенты с четвертого этажа вдруг стали гораздо лучше есть и спать. Такие изменения может вызвать только чудо. Этому чуду удивлялся и сам Данило, продолжавший всякий раз, когда есть свободное время, рассказывать детям истории, слышанные им от Симки Галичанки, которая как и индейцы месквоки верила, что слово лечит.

– А вдруг слово действительно лечит? – сказал доктор Марфи, когда Данило предложил ему ввести в хосписе дополнительный лечебный курс. Словами.

Удивленный доктор Марфи пожал плечами. Этих детей все равно не спасти, так почему не попробовать? Может быть, балканскому доктору удастся то, что не удавалось еще никому?

Вдохновленный его согласием, Данило старался вспомнить как можно больше из того, что слышал от Симки Галичанки и использовал любую возможность, чтобы рассказать детям с четвертого этажа какую-то новую историю или повторить ту, которую они слышали раньше. Правда, таких практически не было, потому что время от времени он сам забывал какие-то детали и ему приходилось выдумывать новые сюжетные повороты, например, когда речь шла об Обманщике, который занимался надувательством, чтобы потом раздать добытое нищим и бедным детям.

– Да вовсе не так все было! – кричали маленькие слушатели, отсылая его к началу истории. – Это не Белая змея обманула Обманщика, а он обманул ее…

Тут ему приходилось фантазировать, и он был счастлив, что хоть на миг смог вызвать радость у обитателей четвертого этажа, и, понимая, что каждый из них воспринимает услышанное по-своему, находил в их разговорах и рисунках, что мучает каждого и есть ли надежда хоть на какое-то улучшение, пусть даже самое маленькое, но улучшение.

«Да чем там занимается Данило в этом Хикори Хилл?» – недоумевал Арон, в очередной раз напоминая ему, что пора уже возвращаться. Лечение с помощью архетипов и снов никакая не новость. Аюрведа пользуется им уже несколько тысячелетий, и не только аюрведа. То, что он пытается сделать в «St. Peter’s Hospice», возможно, и имело бы смысл у больных с психическими расстройствами. Но на четвертом этаже лежат дети, больные лейкемией и раком легких. Не нужно обманывать самого себя… Рассказ о «Небесной книге» это блестящая притча о смысле существования человека. Но для детского ли она возраста? Могут ли дети такое понять? Может быть, и могут! В конце концов, большая часть заболеваний имеет психосоматическое происхождение…

Рассуждения Арона привели к обратному эффекту – вместо того, чтобы вернуться в Нью-Йорк, Данило еще больше укрепился в мысли, что «можно лечить словами», чем он позже, когда в его жизни все изменится, и собирается заняться.

* * *

В мерцании света на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля Данило словно в каком-то сне видел себя в окружении умирающих детей из «St. Peter’s Hospice», чьи старообразные, серые личики с каждым днем становились все светлее, с тех пор как они начали слушать истории про Серебряную Чайку и Обманщика, который смеясь обманывал всех подряд и бродил по свету, молодой, красивый и неукротимый.

– Видишь, Рыжик, не одна только я любила Обманщика! И малышня из Хикори Хилл любит его… – в полумраке нью-йоркской комнаты Данило снова услышал голос Веты и удивился, как это она в Нью-Йорке может знать, что он подумал в «St. Peter’s Hospice»?

А она знает!

Так же как знает, что он уедет из Хикори Хилл не так скоро, как пообещал Арону, Дени и Алексею Семеновичу незадолго до того как услышал взволнованный, но намеренно приглушенный голос Джорджи, которая, прикрывая ладонью телефонную трубку, рассказывала кому-то, что она беременна, уже на третьем месяце, что оставлять ребенка не хочет – в жизни и без того такой хаос, что не стоит его усугублять. Мальчики в порядке. Данило тоже! Он захвачен идеей ввести в «St. Peter’s Hospice» новый метод лечения. Рыжеволосый малыш, который так похож на Данилу, что все считают их отцом и сыном, прекрасно учится в школе: по математике, истории, письму он не только догнал, но и обогнал большинство своих сверстников, вот только все никак не хочет отказываться от своего индейского имени, Маленькое Облако… – Джорджи вдруг замолчала, и Данилу пробила дрожь.

Сказать ей, что он все слышал, у него не хватало сил. Но он не мог позволить ей убить незрелый плод своей утробы. Из сорока миллионов мужских клеток только одной удается зачать новую жизнь. Как заставить Джорджи родить ребенка, которого она не хочет? Между предотвратить уничтожение плода и заставить родить была растянута густая сеть ночных кошмаров Данилы, в которой он бился словно бабочка в паутине, из ночи в ночь видя во сне, как бродит по пустым комнатам некогда роскошного дома Арацких, к которому Михайло Арацки пристроил еще один этаж в честь неземной красоты Петраны, от которой ждал, что она наполнит весь огромный дом толпой таких же красивых детишек, и слишком поздно понял, что по лабиринтам комнат и коридоров будет ходить один единственный ребенок, Стеван Арацки…

* * *

На сто тридцать третьей странице «Карановской летописи» «Шепчущий из Божьего сна» высказал сомнение в том, что Петрана не могла рожать после появления на свет Стевана. «Она не хотела!» – высказал он свое мнение. «С полным основанием!» – добавил на полях Данило.

Собственно говоря, она и сама заявила об этом, поразив будущего свекра и будущего мужа признанием, что не желает продолжать род уродов и сумасшедших, что по своей сути было совершенно разумно. В ее семье в каждом поколении было как минимум по одному сумасшедшему или уроду.

Про Джорджи такого не скажешь, хотя кто его знает. При попытке изучить свою родословную она едва пробралась на два поколения назад, со стороны отца. Про прошлое матери она не знала ничего, мать исчезла из ее жизни до того, как Джорджи исполнилось четыре года. Были ли у матери дети со вторым мужем, Джорджи узнать и не пыталась. Росла она в нескольких семьях, потому что в одиннадцать лет при невыясненных обстоятельствах потеряла отца.

С кем и почему Джорджи поделилась тем, что беременна, еще до того, как сообщить об этом ему, Данило не знал. Он вообще знал о Джорджи совсем мало, но ему нравился ее смех, роскошные пышные волосы и глаза, которые в зависимости от обстоятельств меняли цвет.

В конце концов, даже если бы он прожил с ней сто лет, он все равно мог бы не узнать ее больше, чем знает теперь. Что вообще знает мужчина о женщине? Она приняла его в себя как пересохшая земля ливень, взяла к себе в дом рыжеволосого ребенка, по воле судьбы оказавшегося среди индейцев месквоки, без каких-либо вопросов, так же как без вопросов согласилась на отдельные комнаты. Неужели этого не достаточно?

Тем не менее мысль о том, что уничтожение человеческого плода равносильно убийству, не покидала его, так же как и сон, который начал ему сниться после того как он услышал, что она беременна, но не хочет рожать.

Из ночи в ночь он видел один и тот же сон, каждый раз с незначительными изменениями, как и в случае со зданием, по запутанным коридорам которого он блуждал в сопровождении облака белых бабочек.

* * *

В голубоватой темноте нью-йоркского отеля Даниле почудилось, что он снова видит бабочек, которые снились ему в Хикори Хилл, то в виде бабочек, то в облике детей с голосами сверчков, перед самым отъездом в Олбани, где он должен был встретиться с Ароном и маленькой веснушчатой Сарой Коэн.

Правда, Сара теперь не была ни маленькой, ни веснушчатой. Высокая, стройная, голубоглазая, она была похожа на Сару Коэн из Ясенака только испуганными глазами, из которых в любой момент готовы были пролиться слезы, страх, охвативший ее в детстве в подвале, совершенно очевидно, рос вместе с ней.

– Крысы по ночам не спят! – такой была первая фраза, которую она произнесла. – А в Нью-Йорке полно крыс. Поэтому я сбежала оттуда в Олбани, тем более, что слова «Олбани» и «Белград» означают одно и то же…

– Значит, все-таки не только из-за крыс, да, Сара? – улыбнулся Арон. – Кое-кто, если верить рассказам наших собратьев по детскому дому, приехал в Олбани из-за Габриэля Демая, ну, что ты скажешь на это? – Арону все-таки удалось ненадолго рассмешить Сару Коэн, хотя при упоминании имени Габриэля она покачала головой. Но окончательно она приободрилась только тогда, когда Арон принялся вспоминать отдельных детдомовских воспитателей, лягушек, пионерские костры и толстуху-словачку, повариху, которая вместе с воспитанниками распевала «На земле рай нас ждет…»

А потом, когда гас костер, ночью полной звезд, лягушачьего кваканья и комаров, лежа в своих кроватках, большинство малышей плакало во сне, зовя исчезнувших родителей, братьев и сестер.

– Ты своих не нашел, Арон, и я своих никогда больше не видела. Все они, как и все твои, превратившись в дым, поднялись в небо над Аушвицем, вокруг которого на полях до сих пор светится фосфор сожженных человеческих костей. Вы двое – мои единственные братья. Вы и Гарача, которого я вижу гораздо чаще. Что стало с девочкой, которая спала в Ясенаке на соседней с моей кровати, я не знаю…

– Смотри-ка! – заулыбался Арон. – Значит, говоришь, Гарача? А в чьей кровати пряталась ты, спасаясь от крыс?

– Ну, ладно, Арон! Не дразнись… – сказал Данило, успев остановить слезы, уже готовые пролиться из глаз бывшей плаксы. – Важно, что мы помним тех, кто в самые тяжелые моменты протягивал нам руку, хотя сейчас они хохоками (те, которые ушли), говоря на языке Маленького Облака…

– Ты имеешь в виду сына Петра? Гарача рассказал мне, что через этого малыша ты, Данило, нашел своего брата…

– Отчасти! – усмехнулся Арон. – Потому что парнишка гораздо больше похож на Данилу, каким он был в Ясенаке, чем на Петра. Раз Гарача упоминал Хикори Хилл и индейцев месквоки, он наверняка что-то знал… А, может, и не знал! Возможно, поездка Данилы на семинар в Хикори Хилл это чистая случайность…

– Возможно? – Данило с сомнением повертел головой. – Не знаю, да теперь и не важно, знаю я это или не знаю. Крысы по ночам спят, Сара! Освободись от них наконец. Кто такой Габриэль?

– Человек, который некоторое время много для меня значил, а в настоящий момент не значит ничего!

– Из-за Гарачи? – смущенно проговорил Арон и заметив, как вздрогнуло лицо Сары, замолк, счастливый за Сару, себя, Данилу и всех остальных, кто входил в годами создававшуюся Гарачей большую семью. Единственную, какая у него была, о чем он позже скажет с гордостью, не объясняя, почему не приехал в Олбани тогда, когда они оба вместе с Сарой его там ждали.

– Может быть, он не мог… – попытался оправдать его Арон.

– Может быть? – пробормотал Данило, обиженный, как и всегда, когда кто-то не выполнял своих обещаний по отношению к нему.

Глядя на редких прохожих за окнами Сариной квартиры, Данило видел, как на Олбани спускаются сумерки и загораются уличные фонари. Над Белградом сейчас разгорался рассвет, над Гамбургом парил туман. Сара молчала, счастливая, что наконец-то, спустя много лет, они снова встретились. Что встретятся в следующем году в Белграде, когда она получит в своем университете, где преподает историю Европы, право на «саббатикал»^[20]. Может быть, они вместе с Дамьяном, Дени и малышом Петра съездят в Караново и в Ясенак? Сыновей Джорджи она не упомянула. Случайно? Намеренно? Кто знает…

* * *

– Если… – она было хотела что-то сказать на прощание, но только опустила голову и замолчала.

– Если – что? – попытались узнать Арон и Данило, но безуспешно. Может быть, и она сама не знала, что ее, как в свое время крысы грызли пальчики ее брата, уже начала грызть та болезнь, ключ к которой Ружа Рашула пыталась найти в стволах деревьев, а Данило в индейских легендах, теперь очень довольный, что в первый же день не сбежал из «St. Peter’s Hospice», что между не сделать ничего и попытаться сделать что-то он, к радости доктора Марфи, выбрал «что-то», что вовремя вспомнил о Симке Галичанке, убежденной, что «лечить словами» возможно. А вот возможно ли вылечить? В этом он не уверен. Но блеск детских глаз в отделении на четвертом этаже подбадривал его и давал силы продолжать работу до того момента, пока в его снах опять не появятся белые бабочки, которые, кажется, только и ждут его возвращения, чтобы сопровождать, куда бы он ни направился.

Хикори Хилл был полон ими, и постоянно появлялись все новые и новые. Что они хотели ему сообщить? Что в одной из них живет душа недавно зачатого ребенка Джорджи, которому она собирается преградить дорогу в мир живых… Еще что-то? Понять он не мог. А если бы и мог, это не имело смысла!

Река Айова «цвела», как некогда Тиса в Караново и Ясенаке. Со дна, из слоя ила, поднимались миллионы прозрачных маленьких бабочек, чтобы совершить свой свадебный полет и снова погрузиться в воду и ил.

Он любил наблюдать за ними, восхищаться, сначала в Караново, потом в Ясенаке, до тех пор пока не услышал, как детдомовская толстуха-повариха, вздохнув, пробормотала, что это порхают на крылышках «души деток, погубленных еще до рождения».

«В его душе это оставило глубокую рану», – записал неизвестный автор «Карановской летописи», добавив, что за несколько лет до этого Данило слышал «нечто подобное на хуторе Арацких от Пантелии и Дойчина», правда речь шла не о бабочках, а о белых прозрачных птицах – в них жители Караново видели души расстрелянных школьников.

Рассказать хоть что-нибудь из этого Джорджи Вест у Данилы не хватало ни сил, ни храбрости, хотя он, так же как и его знаменитый дед, считал уничтожение человеческого зародыша чем-то вроде преступления.

– Не «чем-то вроде»! Просто преступлением! – из неспокойной темноты, в ночи, заполненной белыми бабочками, раздался голос Веты. – Запомни! – В загадочном мерцании звезд исчезли тени Арацких, угас приглушенный голос Веты, а он не успел спросить, откуда она, к которой даже не прикасались мужские губы, знает такое? Или просто повторяет слова Луки Арацкого, а, может быть, Михайлы или еще кого-то, кто жил до Михайлы?

* * *

Попытался ли Данило Арацки отговорить Джорджи от ее плана относительно аборта или же все развивалось само по себе, усердный автор «Карановской летописи» не упомянул, более того, он ничего не сказал ни о беременности Джорджи Вест, ни об отъезде Данилы из Хикори Хилл и «St. Peter’s Hospice», хотя несколько раз описал сон Данилы о нашествии белых бабочек, невидимых и неслышимых для всех, кроме него и рыжеволосого мальчика, выросшего среди индейцев месквоки.

А потом вдруг эта тема иссякла – белые бабочки исчезли. Во сне он был теперь не в Хикори Хилл, а в каком-то помещении без окон и дверей, там пахло плесенью, гнилью и влагой, слышался звук капающей воды и чей-то хриплый голос, повторяющий одно и то же:

– Напрасно ты ищешь дверь, Данило Арацки. Выхода нет!

Чей это мог быть голос? Где он? Что это, склад? Пещера? Подвал? Определить он не мог, однако был уверен – тот, что грозил, был не прав, какой-то вход всегда существует…

В памяти Данилы мелькнул скрюченный мелкий чиновник из Гамбурга, сны которого и развлекали, и пугали его. «И есть, и нет спасения!» – повторял всякий раз после очередной неудачной попытки самоубийства Клаус Штауд, а спасение обычно становилось возможным, когда он окончательно убеждался в том, что спасения нет, так как помещение, где он находился, уменьшалось, грозя удушить его стенами, которые сближались друг с другом с головокружительной быстротой.

Данило вдруг почувствовал, что они заключили его тело в панцирь.

– Э-э, да я попал в сон того бедняги из Гамбурга! – вздрогнул он, заметив, что все вокруг него начало быстро, очень быстро уменьшаться в размерах – комната, люди, деревья, дома, собаки, коридоры, больница и больничные койки, санитары и медсестры. Чиновник, чей сон он сейчас видел, тоже становился все меньше, он был уже почти как кукурузный початок, но продолжал уменьшаться, еще чуть-чуть и станет меньше ладони, меньше указательного пальца.

– Неплохой сон, да, доктор? – засмеялся Клаус Штауд, сон которого снился Даниле. – Скоро всю больницу можно будет поместить в небольшой ящик, как считаешь? А когда я усовершенствую технологию уменьшения, не только больница, но и весь Гамбург поместится в одну лодку. Тебе останется только толкнуть ее вниз по течению и отправиться с нами. С ненормальными никогда не соскучишься, ты сам так сказал Арону перед отъездом в Нью-Йорк. Я тот день хорошо помню, ведь как раз в тот день я в первый раз увидел уменьшенных людей, смешной уменьшенный мир. И не говори, что я выдумываю. Нас окружают люди-карлики, живущие в своих маленьких домиках. Эй, да и ты, оказывается, тоже карлик, доктор Арацки! Это я тебя таким маленьким нарисовал, а если захочу, я могу тебя и стереть! Сам виноват. Пробравшись в мой сон, ты выбрал мир сомнительной реальности, хотя и та реальность, в которой ты живешь, ничуть не лучше. Выдуманные города, события и люди гораздо интереснее.

Так это или не так, узнать у Данилы не было возможности. Клаус Штауд не был выдуман. Однажды он просто исчез из больницы, без предупреждения, без следа. Может быть, отправился в моторной лодке или в трюме какого-нибудь судна в Южную Америку или в Австралию, кто его знает. У людей много разных причин и жить, и умирать. Для окружавших его людей Клаус Штауд выбирал смерть, чего никто не мог бы и предположить, слушая, как он постоянно повторял, что сам он «человек маленький, который и мухи не обидит»…

Его все жалели. Несчастный! Судьба сыграла с Клаусом Штаудом злую шутку, произведя его на свет горбатым, вечно всего боящимся, без родных и близких, в атеистическом Лейпциге, откуда он задолго до падения Берлинской стены сбежал в Гамбург и после нескольких попыток самоубийства оказался в психиатрической клинике. Потом исчез без следа, словно его никогда и не было. Труп его не обнаружили. И никто не пытался найти его, пока из Лейпцига не пришел ордер на арест Генриха М., скрывающегося под чужим именем и восемнадцать лет назад перебежавшим в Гамбург, где он часто переезжал с квартиры на квартиру и менял имена и место работы.

В больницу, где и обрывался его след, он поступил под именем Клаус Штауд после еще одной попытки самоубийства. Жена, вместе с которой он жил, исчезла за несколько месяцев до этого. Его глаза с момента ее исчезновения были всегда полны слез. Кто бы и в чем мог его заподозрить? По его словам, жена вечером вышла в магазин за хлебом и больше не возвращалась. Ни той ночью, ни какой-то другой, никогда… Человечек, всхлипывая, повторял только одну эту фразу, а время летело. Сносились старые и возводились новые дома.

В подвале одного из таких снесенных домов был обнаружен ящик, наполненный ветхими исписанными листами бумаги с именами людей, обвиненных в предательстве своей страны, Германской демократической республики, в растратах, педофилии, присвоении общественной собственности, в распространении наркотиков… Все эти люди позже были осуждены на длительные сроки тюремного заключения или смертную казнь. И все это благодаря бдительности и доносам «маленького человека, который и мухи не обидит», Генриха М., одно из чужих имен которого было Клаус Штауд и которого никто не мог заподозрить в стукачестве. Ведь он, бедный, боялся даже собственной тени, нет,… лучше без него,… да как бы он…

На дне ящика, под копиями доносов на соседей, родственников, гостей, случайных знакомых, под медицинскими заключениями из разных психиатрических лечебных заведений лежали несколько фальшивых паспортов и неотосланных писем. Одно, пронизанное страхом и мольбами о помощи, было подписано женой Штауда и адресовано ее брату в Берлин. На последней странице снизу рукой Штауда было приписано лишь одно слово: «Чепуха!». Расследования в связи с исчезновением его жены проведено не было. Первые подозрения появились только после исчезновения Генриха М., то есть Клауса Штауда.

«Я не спускался в пропасть, пропасть была во мне!» – были последние его слова, которые слышали в клинике.

Что это была за пропасть, так и не установили ни Арон, ни Данило, ни другие врачи, ни следователи, хотя перед тем, как исчезнуть, Штауд несколько недель отказывался от еды и не спал, потому что сны, в которых он был то карликом, то трехглазой жабой, совершенно измучили его.

Прошло много лет, и в одной из аргентинских психиатрических клиник появился низенький горбун с документами на несколько разных фамилий, на которых стояли штампы учреждений города Гамбурга. Каким было его настоящее имя, узнать так и не удалось. Человечек утверждал, что он карлик и упорствовал в этом. Что еще хотят от него доктора и санитары? Неужели они не видят, что он трехглазая жаба? Он прятал голову под подушку и издавал звуки, похожие на кваканье жаб, а потом вдруг куда-то бесследно исчез, так же как когда-то из Гамбурга.

В конце одного длинного доноса, включавшего список лиц, обвиняемых в самых тяжелых преступлениях, следователь из Лейпцига, не веря собственным глазам, увидел дважды подчеркнутое имя человека, которого никто никогда ни в чем не подозревал. Имя Клауса Штауда в списке было написано той же рукой.

* * *

Почему Клаус Штауд добавил к списку свое собственное имя, Данило догадаться не мог. Было ли это знаком раскаяния, самообвинения, угрызений совести, проявлением безумия? Может быть, всем вместе, после очередной неудачной попытки самоубийства – Данило не понимал. Для него и Арона лейпцигский горбун остался загадкой, недоступной человеческому пониманию причин, загадкой, которую они были не в состоянии разгадать. Ни тогда. Ни позже. Никогда.

* * *

На семнадцатом этаже нью-йоркского отеля, в тот первый весенний день, тени Арацких появились тихо, недоумевая, почему после нескольких светлых дней дождь резко сменился снегом. Из-за белесого цвета нью-йоркского неба Данило никак не мог определить, который час. Как же долго, дольше вечности, длилась эта бешеная ночь под боком у женщины, от храпа которой на окнах колыхались шторы, за которыми под ледяным восточным ветром перешептывались Арацкие. Петра с ними не было и теперь.

– Он жив, жив! – повторял Данило тихо, уверенный, что никто его не слышит. – Он живет в Маленьком Облаке! – прошептал Данило, прислушиваясь к бормотанию женщины на незнакомом ему языке.

– Конечно! – услышал он звук капель и голос Веты. – И ребенок Джорджи будет жить! Поэтому и прекратилось нашествие белых бабочек…

– А, может быть, бабочки, как и мы, просто устали следовать за тобой… – тихо и как будто неуверенно донесся до его слуха голос легендарного старика, просочившийся из какой-то другой реальности… – Нельзя вечно куда-то бежать, Рыжик! Бежать от ненормальных начальников, от женщин, от самого себя. Америка не Хомолье, чтобы лечить там больных россказнями и заговорами…

– И тем не менее в «St. Peter’s Hospice» моя попытка удалась…

– С детьми! И надолго этого не хватит, не забывай. И не возвращайся…

Совет старика был для Данилы как удар хлыстом по лицу.

Он и сам не знал, вернется или нет в Хикори Хилл, в «St. Peter’s Hospice», что будет делать дальше. Когда войны в старых краях прекратятся, от многочисленного клана Арацких останется только трое мужчин, все с рыжими головами, если Симка Галичанка не ошиблась. Вместе с ребенком Дамьяна, о котором все говорят, что это будет мальчик, их станет четверо, а если Джорджи оставит ребенка, то и пять…

– А вдруг? – представив себе двор, полный ребятишек, Данило взглянул на прозрачные тени Арацких и улыбнулся, несмотря на то, что неизбежно возникал вопрос, на который у него не было ответа: а сможет ли Джорджи приспособиться к новой жизни, когда войны закончатся? У Арона этих проблем нет, с детьми трудностей быть не должно, все ждут не дождутся, когда же наконец отправятся в дорогу, в конце которой их ждет обезьяна Сами… Если отправятся, если не произойдет что-то неожиданное…

В пестрой мозаике разноцветных огней Данило увидел, как между зданиями, на небе, мерцают лица предков. Потом на кромке восточного неба показался первый отблеск зари, и Данило почувствовал, что глаза его закрываются.

– Да и пора бы уже, Рыжик! Сколько ночей ты не спал… – долетел до него тихий и нежный голос Веты.

Данило погрузился в сон. Женщина рядом с ним спала, а по волосам Веты стекали капли воды…

В Гринвич-Виллидже, во второй половине дня, его будут ждать Алексей Семенович Смирнов и один страстный коллекционер почтовых марок, самых редких и самых дорогих. Могли ли предки Данилы в те давние времена, когда их собирали, предположить, что один из их потомков с помощью этих марок попытается вернуть Арацким былой блеск? Что «Синий Маврикий» станет когда-то маркой номер один? В памяти Данилы как на экране сменяли друг друга марки с городами, цветами, гномами, птицами, императорскими особами, возвращая его в те времена, когда он вместе со своим прославленным дедом раскладывал их, компонуя по окраске, по размерам, по годам выпуска. Потом он увидел орхидею-хищницу и задрожал во сне, предчувствуя, что сразу после нее возникнет лицо Марты. И оно появилось, а с ним и лица Рашеты, и тех четырех несчастных женщин, но тут же их сменил стук колес поезда, мчащегося в Гамбург, светящееся радостью лицо Арона и Клаус Штауд со списками кандидатов на ликвидацию, самый длинный из которых заканчивался его собственным именем. Какого дьявола сюда занесло этого Клауса Штауда? Но на вопросы времени уже не оставалось. Под громкое дыхание женщины, от которого колыхались шторы, он все глубже погружался в сон, смутно уверенный, что все его страхи и сомнения за ближайшие несколько дней, а, может, даже и часов сами собой разрешатся.

– Думаешь? – из-за шторы, под аккомпанемент падающих капель воды, донесся голос Веты, тихий как из заоблачных далей.

Из глубины улицы всплывали голоса прохожих, уличных дам, пьяниц, закоченевших от морозного дыхания Восточной реки, освещенных первыми лучами ранней зари, которые до него пока не добрались. Во сне, который держал его крепко и не хотел отпускать, Данило увидел Белград под полуденным солнцем. Который теперь час в Мурманске, он не знал. В Хикори Хилл приближалось утро.

* * *

Скользя сквозь сон на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля, Данило Арацки видел всю свою жизнь как череду отдельных кадров, перемешанных и в пространстве, и во времени, чередующихся с жизнями его предков и тех людей, в чью жизнь он попал так же случайно, как и они в его. Привычка всматриваться в чужие освещенные окна не покидала его и во сне, хотя он боялся, что эти освещенные окна могут вдруг раскрыться, и из глубины за ними покажутся лица умирающих детей из «St. Peter’s Hospice», детдомовцев из Ясенака, лица предков, лицо Ружи Рашулы, потерянной Ружи Рашулы, уверенной, что где-то есть дерево, укравшее у нее имя и существо, состоящее из света…

«Вдруг, подобно тому как Ружа Рашула искала свое имя, Данило во сне начал искать дверь в какой-то другой, более радостный, более светлый мир!» – записал «Шепчущий из Божьего сна». «Какой это мир, он не знал! Он даже не знал, существует ли он…» – нерешительно добавил автор «Карановской летописи».

В своем «Дневнике», так же как и в письме Алексею Семеновичу Смирнову, «дверь в какой-то другой мир» Данило не упоминал, но вот вопрос «что я здесь могу сделать?», обращенный к доктору Марфи из «St. Peter’s Hospice», повторять не уставал, так же, впрочем, как и его ответ, что «это он должен решить сам!»

– Так ты и решил… – Даниле послышался голос Луки Арацкого, слабый и невнятный, словно из-под земли. – Ты научил их видеть блеск солнечного луча, преломленного в воде, ты дал малышам самое главное, что можно дать тем, кто все еще чувствует желание остаться по эту сторону… Поймешь, когда проснешься…

Когда проснусь? Так это же он сам с собой во сне разговаривает, как и тогда, когда сделал шаг за пределы самого себя и полетел.

«Следующей ночью полечу, до облаков, до звезд», – зарекался Данила, зная, что это повторяющийся сон.

И ошибался!

Сон о полетах следующей ночью не снился, но зато сейчас, в измененном сне, он слышал то, что другим недоступно: движение землеройки под землей, шум ветра в облаках, и понимал, что снится ему то, что может видеть во сне только Вета, потому что только Вета слышит то, что не в состоянии слышать никто другой, кроме Симки Галичанки, которой было дано слышать даже как прорастает трава и которая передала этот свой дар Вете, называя ее «дитем звуков».

«А не может ли быть, что Данило Арацки унаследовал то, что предназначалось его сестре?» – спрашивал во всем сомневающийся автор «Карановской летописи», описывая ужас Данилы, когда, взлетев, он попал в помещение, где все ему было незнакомо: и люди, собравшиеся за огромным столом, и портреты далеких предков, и иконы святых, из глаз которых били яркие лучи света, освещая все помещение, напоминавшее какой-то каменный корабль с закрытой дверью, без ключа и даже без замочной скважины, из-под которой тонкой линией пробивался свет.

Там, за той дверью, залитый светом другой мир, может быть, тот, который ему годами снится? Смотри-ка, с икон и с лиц давно исчезнувших Арацких тихо льется тот же свет, что проникает и в щель под дверью. Кружась над собравшимися, которые не издавали ни единого звука, Данило увидел, что щель становится шире, а свет ярче. Если он будет продолжать полет, то, может быть, попадет и в этот свет, который ждет его.

– Нет, не тебя! – откуда-то из трещины в стене раздался предостерегающий голос Веты, приглушаемый капаньем воды. – Рано…

Освещенный ярким мерцающим светом, Данило понял, что светает, повернул голову к соседней подушке, но женщины в своей кровати не увидел. И ее платья, которое еще недавно белело в полумраке, переброшенное через спинку стула, он тоже не увидел. Может быть, она тоже была сновидением?

Ответа на этот вопрос не было. Кто была эта женщина, от дыхания которой шевелились шторы на окне, почему ему не удалось рассмотреть ее лицо? Может быть, потому что в его сне не было лампы? Надо же, ее и сейчас нет. Ни столика с лампой, ни женщины нет. Может быть, эта женщина, в которую он входил как в освещенную солнцем реку, ему привиделась?

Взгляд на раскрытую дорожную сумку, разбросанные вокруг альбомы и бумаги в мгновение ока заставил его отказаться от мысли, что женщина, которой он овладел в полусне, была видением. Полностью проснувшись, Данило выбрался из кровати и присел на корточки перед перерытым содержимым сумки, теперь уже совершенно уверенный, что на самом деле провел ночь с молодой незнакомой женщиной, которая перед тем как покинуть его, забрала все мало-мальски ценные вещи и деньги, оставив только альбомы с редчайшими почтовыми марками и с семейными фотографиями, которые не показались ей чем-то стоящим. Хотя в сущности, это было самое ценное, что у него есть.

В глубине души он был ей даже благодарен, хотя понимал, что альбомы она не взяла только потому, что не знала, что с ними делать, а, может быть, ей пришлось покинуть комнату быстрее, чем она намеревалась. Открытая дверь, из-за которой в комнате был сквозняк, как парус надувавший оконную штору, подтверждала такое предположение. Большинства Арацких возле окна уже не было. На месте, где стояла Вета, с которой как всегда капала вода, поблескивала лужица, самой Веты не было. С Восточной реки долетал светлый ледяной ветер, холодя его лоб, покрытый каплями пота.

Некоторые из Арацких, видимо, уже направились в сторону старых краев. Остальные под порывами ветра ждут, чтобы двинуться за ним и рыжеволосым мальчиком, которого ждет его большой рыжий брат, живущий в городе, чьи жители оказались единственными в мире, кто поставил памятник обезьяне, обезьяне, которая убежала на свободу… Данило Арацки аккуратно закрыл дверь, забрался вместе с сумкой под одеяло и погрузился в сон. Встреча с Алексеем Семеновичем и собирателем редких почтовых марок назначена на вторую половину дня. У него достаточно времени, чтобы выспаться, без женщины, которая сопела ему в шею, и без Арацких, тени которых, прозрачные, плотно прижавшиеся друг к другу, собираются вновь последовать за ним. Куда? Этого он и сам не знал.

* * *

Какая мысль вернулась к Даниле раньше – о возвращении в старые края или о тайне «мутных зеркал», автор «Карановской летописи» решить не мог, хотя в нескольких местах «Летописи» отмечал, что пережив за одну ночь на семнадцатом этаже нью-йоркского отеля жизни нескольких поколений Арацких, Данило почувствовал потребность в корне изменить жизнь собственную. Не важно, к лучшему или к худшему!

«Уехать или остаться в Хикори Хилл, а может быть, в Нью-Йорке?» – записал «Шепчущий из Божьего сна» сомнения Данилы. Куда уехать? Где остаться? Бесконечной ночью, рядом с незнакомой женщиной Данило понял, что Америка совсем не такая, какой он себе ее представлял. Но и его страна теперь больше не та, что была.

«Что удерживает Дамьяна от отъезда в какое-нибудь более светлое место на земле?» – недоумевал Данило, не понимая, почему Дамьян остается там, где он есть.

– То же самое, что и тебя держало в Караново и в Белграде! – с волной свежести, дохнувшей с Восточной реки, донесся до Данилы голос Веты. – Сколько времени потребовалось тебе, чтобы собраться?

– Когда начну отсчитывать «Небесные годы», узнаю… а, может быть, пойму и тайну «мутных зеркал».

– Может быть! – он услышал смех Веты, издалека. – Хотя ты уже и раньше мог это понять. Посылая тебе «досье», Гарача раскрыл перед тобой, сколькими «мутными зеркалами» ты окружен, каким тебя видят все эти зеркала и как передают дальше твой истинный или искаженный облик. Тебя удивило, что Марта и Рашета видят тебя чудовищем, которое нужно распять. Эй, Рыжик, очнись! Все, с кем ты жил и работал, воспринимали тебя по-разному. В «мутных зеркалах» их глаз и ты сам видел себя по-разному, иногда довольный увиденным, иногда ужасаясь самому себе, неспособный принять и себя, и время, которое наступает. «Рыжик, Дамьян прав! Дома можно отстроить заново, мосты и железные дороги восстановить, но что делать с детьми, которые осуждены заболеть раком еще до рождения? Что делать с двухголовыми телятами, с трехглазыми котятами?» – спрашивал себя «Шепчущий из Божьего сна», предчувствуя в недалеком будущем одну из самых страшных бомбардировок. «Что делать с искалеченными душами, для которых еще не изобретены костыли?»

– Ничего! – прошептал Данило сквозь сон, удивленный тем, что Вета и «Шепчущий из Божьего сна» видят то, чему еще только предстоит произойти позже, и дал зарок восстановить дом Арацких. Продав одного «Синего Маврикия», можно построить и детский дом, и дом Арацких, во дворе которого будет играть целая стая голубоглазых и светловолосых детей, которых в своих снах видел Михайло Арацки, наяву дождавшийся только одного молчаливого и грустного ребенка, бродящего по лабиринту коридоров и комнат самого роскошного в Караново особняка.

* * *

Видел ли уже тогда, сквозь сон, Данило Арацки тот дом, который будет построен, дом, напоминавший прежний «по размерам и расположению комнат, по огромному дереву грецкого ореха посреди двора, по виду на реку, почти такому же, какой открывался из окон дома Арацких до того как он был разрушен во время бомбежки в самом конце войны»? Но построен все-таки не в Караново, от которого осталось только кладбище на холме, где до сих пор цветет желтая роза, и планы создать на месте разрушенного города озеро, на дне которого, на затопленных улицах, рыбы будут заглядывать в оставшиеся окна, когда от могущественной семьи Арацких останутся только три мужчины и исполнится пророчество Симки Галичанки… о рыбах и мужчинах с рыжими головами, хотя все Арацкие были высокими, голубоглазыми и светловолосыми. Каким будет малыш Дамьяна? Все с нетерпением ждали обещанного мальчика, а родилась девочка, крупная, голубоглазая и светловолосая, ставшая сюрпризом и для врачей, и для акушерок.

«Рождение девочки смутило Арацких, ожидавших мальчика», – отметил «Шепчущий из Божьего сна». После чего записи об Арацких прекратились, резко, без объяснений и без указания, как назвали девочку. В переписке между Дамьяном и Ароном было много деталей о строительстве детского дома в Белграде, упоминался Алексей Семенович Смирнов, Джорджи Вест, Дени и рыжеволосый мальчик с хвостиком енота на шапке, но не было ни слова о Даниле.

А время шло. Алексей, который видел Данилу последним, тогда, когда они обменяли «Синего Маврикия» на гору долларов, смутно припоминал, что Данило что-то говорил о какой-то женщине на семнадцатом этаже отеля на Манхеттене, но он не знал, почему Данило не появился в назначенное время у Арона, где все собравшиеся, включая Гарачу, ждали его, пока не потеряли надежду, что он придет. Все, кроме найденного у индейцев малыша.

– Данило вернется, так же неожиданно, как и ушел, вернется! – повторял Маленькое Облако. – Жизнь это большая тайна. Человек не тот, кто создал «ткань жизни, он в этой ткани всего лишь одна нить…»

А в этой одной единственной нити – душа, в ней все, что когда бы то ни было существовало, существует и будет существовать. Несмотря на то, что в соответствии с измерениями ученых нескольких наиболее известных научно-исследовательских институтов вес души составляет всего 21 грамм… Маленькое Облако не очень в этом уверен, и тем не менее…

* * *

Двадцать один грамм!

А в этом двадцать одном грамме все, что существует. Что существовало, что будет существовать! И Бог! И дьявол! И человек!

* * *

Попав под колеса пьяного водителя такси, в двух кварталах от «Рэд Рама», сразу после встречи с Алексеем Семеновичем Смирновым, которому он передал на хранение альбомы и сумку с деньгами, Данило почувствовал, что погружается в темноту, а со спины к нему подло как гадина подкрадывается смерть, на встречу с которой он совершенно не рассчитывал.

«В один миг Данило увидел всех своих предков и потомков, они были как звездная пыль в небе, и услышал голоса на ветру. Это было все, что осталось от них, и останется от него!» – записал неизвестный автор «Карановской летописи».

Потом наступила пауза, в которой потонуло несколько месяцев жизни Данилы, в то время как у него на родине неистовствовал ад ненависти и безнадежности. Тем не менее, как некогда Гарача, организовавший детдомовскую сеть, Данило смог многое сделать для детей, оставшихся без семьи и без дома, хотя сам об этом ничего не знал. Ударившись головой о тротуар в результате происшествия с такси, Данила потерял память, хотя в последнее время начал понемногу припоминать Арацких, Ружу Рашулу и некоторых пациентов из больниц, где он когда-то работал в Белграде, Гамбурге и Нью-Йорке.

Об авиакатастрофе над Атлантикой он не знал, как не знал он и какое сейчас число, месяц и год.

Уверенные в том, что он пропал вместе с несколькими десятками других пассажиров, ставших жертвами бомбы, подложенной в самолет следовавший по маршруту Нью-Йорк – Лондон – Белград, Дамьян, Арон и Алексей Семенович Смирнов перестали его разыскивать и продолжили строительство детского дома, первого такого рода, в ставшей совсем маленькой Югославии. Что касается дома Арацких, то он был построен еще до детского дома и, казалось, стоял, глядя на Паннонскую равнину, в ожидании возвращения Данилы, хотя в то, что он вернется, верили только Маленькое Облако и Джорджи Вест, каждый обосновывая эту уверенность по-своему.

«Жизнь это чудо!» – повторял Маленькое Облако.

Несколько погибших пассажиров были найдены без багажа и без документов Может быть, Данило Арацки был одним из них? Во сне, о котором он никому не говорил, Маленькое Облако видел, как Данило шагает к только что построенному дому Арацких. Один. Без Веты, Наталии, Луки, без кого-либо из давно ушедших Арацких.

– Данило жив! – сказал Арону Маленькое Облако. – Не спрашивай, откуда я знаю… Он жив и он вернется, когда вспомнит, кто он такой и куда должен вернуться…

– Ружа Рашула! – сказал Арон Леви. – Не упоминал ли Данило когда-нибудь это имя, Ружа Рашула?

– В моем сне, в тот момент, когда он открыл дверь и шагнул, весь облитый ярким светом, он пробормотал какое-то имя. Может быть, именно это… – Маленькое Облако начал более внимательно следить за своими снами, прислушиваться к ним, не зная, что в одной нью-йоркской больнице врачи пытаются привести в себя человека без документов, который от удара головой о тротуар потерял сознание и забыл, кто он такой.

Кто и где сбил его, он не знал. Вспомнил только, что на него налетело желтое такси и выбросило его на тротуар. Он понимал, что уже долго лежит в больнице, не издавая ни звука, из-за чего врачи и санитары считали его глухонемым до того момента, пока он не произнес какое-то женское имя. Произнес и замолчал, проговорил «Ружа Рашула» и погрузился в сон. О том, когда и как он от этого сна очнулся, нет никаких сведений ни в «Карановской летописи», ни в «досье» секретных служб Гарачи, ни в письмах Дамьяна.

Нигде!

Все-таки Маленькое Облако оказался прав! Когда уже все забыли Данилу, он вернулся, а с ним вернулись и все его Арацкие. Должно быть, для того, чтобы помочь ему вспомнить, кто он такой, или выполнить задачу, которую он когда-то давно поставил перед собой, убежденный, что язык помнит, а слова лечат.

Выполнил ли он ее, «Шепчущий из Божьего сна» сомневается, хотя и упоминает о ней в «Карановской летописи» как о деле достойном внимания.

Белград, 2007 – 2009

1

Похороны. (англ. Funerals) (здесь и далее, кроме оговоренных случаев, – прим. ред.)

2

Вкуси наших имперских бургеров… Стань частью величественного развлечения. (англ.)

3

Королевский, имперский, величественный. (англ.)

4

Голый остров (Голи-Оток) – остров в хорватской части Адриатического моря, где во времена Тито действовал один из крупнейших концлагерей для политзаключенных. Значительную часть узников составляли коммунисты, которые после конфликта Тито и Сталина в 1948 г. сохранили просоветские убеждения.

5

По всей видимости, речь идет о графине Софии Хотек, супруге австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, застреленной вместе с ним в Сараево 28 июня 1914 г.

6

Сукин сын должен мне двести долларов! (англ.)

7

Перемещенное лицо. (англ.)

8

Паприкаш – классическое блюдо австрийско-венгерской кухни, обычно готовится из курицы с добавлением сладкого перца, чеснока и паприки.

9

Сабры – евреи, родившиеся на территории Израиля.

10

Сберегай деньги, покупая в Mace’s… Скидки каждый день. (англ.)

11

Вилы – в южнославянской мифологии сказочные существа женского пола, типологически сходные с русалками.

12

Ясеновац – система лагерей смерти, созданная усташами (хорватскими националистами, союзниками Оси). Лагеря располагались в окрестностях Загреба. Числу жертв даются разные оценки: от 50 тыс. до более чем миллиона человек. В первую очередь уничтожению в лагере подлежали сербы, евреи, цыгане и политические противники пронацистского режима.

13

«Здравствуй, Кэти!» – «Здравствуйте, доктор Арацки. Как ваши дела?» – «Прекрасно» (англ.)

14

Косовский цикл – общее название сербских народных эпических песен, посвященных знаменитой битве на Косовом поле в 1389 г.

15

Вилайет – административно-территориальная единица в Османской империи.

16

Автор пересказывает сербскую народную сказку «Тамни вилаjeт». (прим. переводчика)

17

Anthology of Indian Prose and Poetry, North Light&Co., 1983, N.Y. (прим. переводчика)

18

Бесплатно. За счет заведения. (англ.)

19

Скажи это еще раз! Скажи снова… (англ.)

20

Саббатикал – (от ивр. Shabbat) перерыв в карьере, традиционный в академической среде США и некоторых других стран. Обычная продолжительность – от 2 месяцев до 1 года.

21

Все рушится и воскресает вновь… /У.Б. Йейтс/ (англ.)