Глава 1. Нежданное путешествие

эта осень

Такое ощущение, что местность – дома, улицы, комнаты – обладает памятью. И не просто хранит воспоминания, а норовит напомнить человеку все до мельчайшей детали с энтузиазмом давнего друга. Или безжалостностью врага.

Катерина боялась этого. Она боялась, что, как только она переступит порог старого деревенского дома, прошлое обрушится и похоронит ее под тяжелым холодным пеплом своим. Поэтому сразу за облупленной бетонной стелой «Вечная память героям!» она сбросила скорость и успела рассмотреть и вид с моста, и пустующую будку от бывшего блокпоста (надо же, подумала она, за все эти годы так и не убрали). Поэтому, уже заехав в поселок, остановилась у магазина, долго и бестолково раздумывала, что нужно купить, и решилась только на бутылку минеральной. Именно поэтому не нажимала на клаксон, чтобы разогнать устроившихся на проезжей части гусей, а выжидала, пока те сами разойдутся – должно быть, со стороны смотрелось очень глупо. Но все это было тщетно. Она неумолимо приближалась к конечной точке своего путешествия.

Поселок городского типа Пряслень, улица Береговая, дом 17.

Вот и ворота. В самом конце улицы, на окраине поселка, рядом с заросшим палисадником. Заросший – не то слово, ворот почти и не видно из-за высокого бурьяна. Густая зелень, еще не тронутая сентябрем, сочные мясистые стебли в человеческий рост, увенчанные большими засыхающими зонтиками соцветий. Катерина остановила машину на обочине, ткнувшись бампером в заросли, заглушила двигатель и замерла. Больше всего на свете ей хотелось ударить по газам и смыться отсюда.

Она не видела этого забора семнадцать лет, и с первого же взгляда поняла, что годы не прошли бесследно. Столбы и доски, крашенные некогда в темно-синий, стали совсем серыми, землистыми, и только кое-где виднелись задравшиеся лохмотья выгоревшей краски. Козырек над воротами скособочился. Низенькая скамейка – непременный атрибут деревенской жизни, чтобы удобнее было судачить с соседями о прохожих, и с прохожими о соседях, – вросла в землю, почти сгнила, и в ней явно поселились жуки-древоточцы, трудолюбиво превращающие ее в труху. У самой калитки успела вырасти крепенькая стройная осинка, ее мелкие листочки трепетали, несмотря на безветренную погоду. Катерина почувствовала, будто и внутри у нее что-то вот точно так же дрожит.

Ну, довольно. Она отстегнула ремень безопасности и вышла, стараясь хлопнуть дверью как можно тише. Тщетная предосторожность, конечно, наверняка кто-нибудь уже наблюдает за ней из ближайших домов. Здесь так редко появляются новые лица. Катерина внутренне пожелала, чтобы ее лицо как раз сочли новым – она не хотела, чтобы та давняя история хоть краем своей мрачной тени задела ее теперешнюю жизнь. Но это, конечно, невозможно.

У машины она потопталась в нерешительности, стараясь не глазеть по сторонам. Потом, тяжко вздохнув, напролом полезла к калитке через бурьян.

«Репехи». Это слово заставило ее вздрогнуть, как будто кто-то громко произнес его над самым ухом. Надо же, семнадцать лет – и ни разу не вспомнила, что то, что она привыкла называть репейником, тут именовалось репехами. А стоило шагнуть из машины, как вот, пожалуйста, они самые. Репехи.

Рассохшаяся калитка, хоть и со сломанным засовом, открываться не желала, видно, с той стороны двор зарос такими же сорняками по пояс. И Катерина, дергая и толкая ее, вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной. Она не понимала, зачем притащилась сюда, зачем стоит у забора дома, являвшегося ей в самых темных кошмарах, да еще и пытается попасть в его двор, в его стены, под ту самую крышу… Ах, да, покупатели! Дом хотят купить. И если она хочет избавиться от него навсегда, то лучше все-таки его продать. Тем более что большую часть пути она уже преодолела. Осталось немного – дойти до дома, переступить порог, осмотреться. Дождаться покупателей, оформить все бумаги, сходить к нотариусу, поставить подписи, взять деньги…

От таких обыденных мыслей стало полегче, и дом, невидимый из-за забора, но такой реальный, такой несомненный, перестал казаться замком злой колдуньи посреди заколдованного леса. Солнце светило ярко и не по-осеннему жарко, и футболка подмышками стала пропитываться влагой. «Будь я героиней страшной сказки, я бы точно не потела», – с истерической ноткой хмыкнула про себя Катерина. Теперь она разглядела брешь: в заборе не хватало пары досок, как раз чтобы протиснуться взрослому человеку. Бог знает кому и зачем понадобилось ходить в сад заброшенного дома… Щелкнув брелком сигнализации скорее по привычке, чем от надобности, Катерина пролезла в дырку и очутилась во дворе. И вот…

Дом стоял перед ней. Меньше, чем казался ей в снах, и не такой мрачный. Скорее, покинутый. Обычное человеческое жилище, давно отчаявшееся дождаться хозяев. Мутные незрячие оконные стекла, кое-где и вовсе выбитые. Белесый щербатый кирпич стен. В то время, как во всей стране сельские дома строились из дерева (взять хотя бы деревни и поселки соседнего района той же области), в Пряслене с незапамятых лет велось строительство из кирпича благодаря местному кирпичному заводику, построенному еще до революции, или цигельне, как его тут называли. Проезжая сегодня мимо деревянных хат в маленьких селах вдоль трассы, Катерина видела среди них и заброшенные, покосившиеся, упирающиеся оконными переплетами в землю, с прорастающими через крышу кустами дурноклёна, и втайне даже тешила себя надеждой, что и с этим домом приключилось то же самое. Если бы природа захватила дом в свой плен, Катерине бы не пришлось испытывать сейчас эту робость и этот страх. Но побороть кирпич даже буйной южнорусской растительности все-таки не удалось, а может, все дело в мастеровитости деда, когда-то сложившего дом на совесть. Так или иначе, с домом по Береговой, 17 все было в порядке, не считая запустения. Весь двор заполонил такой же бурьян, что и снаружи, и до крыльца пришлось продираться сквозь заросли. Оказавшись на ступеньках, Катерина вдруг поняла, что ключа у нее нет. Однако он и не понадобился, вот уже много лет, судя по всему, редкие случайные обитатели не утруждали себя замками.

Внутри было пусто и гулко, пахло сыростью и мышами, как в подвале. Никого и ничего. Все, что можно было вытащить и унести, уже давно вытащили и унесли в неизвестном направлении. Тогда, семнадцать лет назад, дом был поспешно оставлен, брошен, вещи никто не собирал – было не до того. Посуда, шторы и домотканые бабушкины половички, весь нехитрый скарб, все то, чем обрастает человек в своем жилище, тогда осталось словно ничейным. Видно, спустя некоторое время вещи нашли себе других хозяев. В большой комнате с крепким, досочка к досочке, крашеным полом, остался только круглый столик и шкаф со сломанной, висящей на одной петле дверцей – конечно, без содержимого. Пара пожелтевших газет и ржавые гвозди не в счет. Катерина обвела глазами пространство комнаты, пытаясь припомнить, как тут все было когда-то. Пять окон, настоящая достопримечательность комнаты, три из них выходящие на двор к калитке, и две в сторону сарая, сейчас почти не пропускали свет из-за грязи. А, бывало, раньше комнату заливало солнце, и половицы нагревались так сильно, что, если стать босыми ногами, жгло ступни. Правда, чаще в самый зной все шторы плотно задергивали, чтобы из дома не выходила драгоценная прохлада.

Катерина прошла в другую комнату. Эхо. Когда-то это была ее комната. Небольшая, вытянутая, с окном, ведущим в сад под узловатую вишню и открывающим удивительный вид на реку Юлу. На подоконнике еще сохранилась голубая краска, лежащая толстым неровным слоем, в потеках и выпуклых застывших каплях. Почему-то в этих краях оконные рамы всегда красили не в белый, а в нежно-голубой цвет. Однажды Катя спросила об этом бабушку Тосю, царствие ей небесное. Та сперва даже не поняла, о чем ее спрашивает девочка, а потом пожала плечами:

– А на шо тебе белая? Синенькая лучше, як нэбо.

Дело, конечно, было не только в том, что голубая краска «как небо», а скорее в том, что так красили все соседи. Отбиваться от коллектива было как-то не принято. Не отбивались и теперь: проезжая мимо, Катерина успела заметить, что все окна по улице поменяны на пластиковые стеклопакеты. Хотя тут дело, наверное, уже в удобстве и практичности.

Но главное открытие еще только ожидало. Здесь, в этой самой комнате, у стены, на месте неведомо куда исчезнувшей кровати, стоял…

«Диван». Это слово, как и предыдущее, всплыло на поверхность памяти из небытия. Сей предмет мебели, на взгляд Катерины, диваном вовсе не являлся. Ведь что такое диван? Мягкая мебель, обтянутая тканью или кожей, куда можно рухнуть, щелкая пультом телевизора, обсыпая себя крошками бутерброда, и где можно сладко прикорнуть, укрывшись пледом. Или вообще разложить, получив полноценную кровать, что, кстати, она и делала каждый вечер в своей московской квартире. А тут у стены стояла – скамейка из липы. Крепкая, длинная, крашеная, с резными подлокотниками и спинкой из узорчатых столбиков с завитушками. Но Катерина отчетливо помнила, что и бабушка, и дед называли эту скамейку диваном. И она, городская девочка на каникулах, тоже. Хотя и удивлялась про себя. Вечерами диван иногда выносили и ставили под старой абрикосой. Катя забиралась на него с ногами, грызла яблоки «белый налив», созревшие до ватной мякоти, смотрела, как закат расцвечивает небо, и втихаря швыряла огрызки за соседский забор.

Была и третья комнатка, самая маленькая, но в нее Катерина не пошла. Хотела сперва себя заставить, но прямо на пороге повернула обратно. Нет. Еще не время.

На кухне рядом с большой кирпичной печью лежал ворох какого-то тряпья. Видно, незваные гости тут даже ночевали. Кто? Давно ли? Никаких иных следов обитания видно не было.

Вернувшись в комнату с пятью окнами, она остановилась у шкафа. Выдвинула рассохшийся ящик до половины – больше не выдвигался. Там тоже лежала газета, свернутая в трубочку, смятая, со следами мух. Летом в доме полно мух, они нудно гудят и мешают спать, и чья-то рука, наверное, мамина, свернула газету в трубочку, чтобы перебить назойливых насекомых. Это было так давно, в еще счастливой жизни. Катерина взяла газету, расправила. Обычный выпуск, всего на разворот. Фотография тогдашнего главы района, фотография старушки в платке, какой-то местной жительницы, поздравления с юбилеями прясленцев, колонка «на заметку хозяйке», объявления о продаже двигателя ИЖа и коровы. Катерина машинально бросила взгляд на дату в углу чуть влажной страницы. 28 августа 1995 года. До мгновения, разорвавшего жизнь Катюши Ветлигиной надвое, оставалось всего два дня.

Эта дата, такой простой набор букв и чисел, заставила руки предательски задрожать. Катерина хотела бы разорвать газету на мелкие кусочки, или сжечь ее, или просто уронить на пол, словно нечаянно разжав пальцы, но вместо этого стояла как заговоренная, всматриваясь в чеканный шрифт.

– Ау? Есть кто? – раздалось вдруг из кухни.

Катерина от неожиданности вздрогнула всем телом, сердце пропустило удар. Она резко обернулась к двери. Как раз в эту секунду на пороге появилась субтильная шатенка в футболке и спортивном трико. Загорелая настолько, что казалась темнокожей. При виде Катерины она разулыбалась, и на щеках ее заиграли ямочки, отчего все лицо, несмотря на морщинки, сделалось еще моложе и вообще потеряло всякий намек на возраст.

– Катюша! Приехала!

Это была Ольга Дубко, соседка, давняя знакомая и подруга матери Катерины, Алены Ветлигиной.

Женщины обнялись. Катерина, заметив, что все еще держит газетный листок, поспешно сунула его в шкаф.

– А я с огорода, – дружелюбно пояснила Ольга. – Еду, смотрю, машина. Ну, то ли еще покупатели объявились, думаю, то ли Ветлигина-таки пожаловала. Машины-то я твоей не знаю.

– Да, вот пожаловала… – неловко улыбнулась Катерина.

– Ну и молодец. Как тебе? – Ольга широким, но изящным жестом обвела обстановку вокруг.

– Пусто.

– Ну да, пусто. Что делать, столько лет без догляду! Но стены крепкие. Крыша вроде тоже целая. В общем, те москвичи заинтересовались.

– Что тут делать москвичам? – хмыкнула Катерина. – Почти семьсот километров, я восемь часов ехала. Для дачи далековато…

– Ну, это уж их дело. Вас, богатых, не поймешь, сидите там в своей Москве, планы строите наполеоновские. А мы тут живем, – беззлобно попеняла Ольга.

– Неплохо живете, если по вам судить, тетя Оля. Все такая же красотка.

– Ай, да ладно тебе! – замахала рукой она, явно польщенная. – Скажешь тоже. На огород ездила, фасоль собирала. Лицо, поди, все в пыли. Так, ладно. Ты ж с дороги, уставшая. Пойдем ко мне. Умоешься, покушаешь, дух переведешь…

– Да я…

– Давай-давай.

И Ольга, не слушая слабых возражений Катерины, направилась к двери. Катерина чуть замешкалась, ощупывая карманы, потом вспомнила, что ни замка, ни ключа тут нет.

За калиткой стоял, прислоненный прямо к кустам, Олин велосипед, с повешенными на руль с обеих сторон увесистыми пакетами.

– Видала? – любовно похлопала Ольга по одному. – Какой урожай. Фасоли в этом году уродилось…

– Куда вам столько, теть Оль?

– Так, давай-ка ты меня позорить не будешь, моя дорогая. Какая я тебе тетя? Оля, и все. Еще б бабушкой назвала…

Катерина со смехом согласилась. Она помнила Ольгу исключительно как подругу матери, но это было в юности, когда тридцатилетние кажутся пожилыми. А теперь вдруг вышло так, что их возраст сровнялся.

– Это еще не все, только часть собрала, – продолжала Ольга, крепко взяв велосипед за руль обеими руками и выводя его на дорогу. – Буду фасолевое рагу делать всю зиму. Ну, и закрутки кое-какие. А створки пригодятся, говорят, при ревматизме помогают, и подагре.

И она радостно засмеялась, давая понять, что ни на то, ни на другое не жалуется.

Катерина смотрела на Ольгу Дубко одновременно и с восхищением, и с недоверием, и пыталась сосчитать, сколько же той на самом деле лет. Последний раз они виделись как раз в то лето. Катерина была совсем еще девчонкой, а тетя Оля чуть моложе ее матери, Алены Ветлигиной. Стало быть, сейчас ей немногим меньше пятидесяти. Так и не располневшая после рождения двоих сыновей, такая же поджарая. Ничуть не изменившаяся. В этой паре – Алена Ветлигина и Оля Иващенко (Дубко она стала потом, по мужу) – красавицей была Катеринина мать, но и Олю дурнушкой никто не считал Правда, из-за разницы в возрасте Алена всегда оказывалась на шаг впереди, а Оля была ей как младшая сестра. На несколько лет раньше Ветлигина поступила в институт в Курске. Когда Оля поступила туда же, Алена уже вышла замуж, потом родила дочь и развелась. Когда Оля получила диплом и решила вернуться в Пряслень преподавать в школе, Алена собрала вещи, и с маленькой Катей на руках поехала искать счастья в Москву, и осела там. Но каждое лето неизменно они проводили в поселке, все вместе. И Катерина всегда знала: тетя Оля мамина единственная подруга, ближе никого и нет.

Оля оказалась обладательницей редкого дара: умения дружить. Это она не давала связям ослабнуть и распасться. Более того, со временем ее дружба перекинулась и на подросшую Катерину, и Ольга позванивала ей, хотя не виделись они все эти годы, с того самого августа. Чаще всего поздравляла с праздниками. Катерине в ответ всегда становилось совестно – она даже номера телефона ее поначалу не знала, и сохранила его, только когда появились мобильные телефоны, с этими своими удобными телефонными книжками и определителями. Тетя Оля Дубко неизменно объявлялась 12 октября, чтобы поздравить Катюшу с днем рождения, 31 декабря – с наступающим, и 8 марта – «с Кларой Цеткин». Только в этом году ритуал изменился. Ольга позвонила две недели назад и сообщила, что приехавшим погостить по соседству москвичам очень приглянулся Катин дом и участок. И коль уж он все равно стоит почти что ничейный, и скоро сровняется с землей, то почему бы Катюше не избавиться от этой недвижимой обузы, да еще и с выгодой для себя… Ольга умела быть убедительной, и вот спустя две недели Катерина предприняла вояж, о котором семнадцать лет даже подумать не могла без дрожи и отвращения.

Оля уже открыла свою калитку и вкатила туда велосипед. Ей под ноги бросилась собачонка, одновременно лая и подскакивая, как блоха.

– Тома, а ну цыц! Не вертись под ногами! – прикрикнула на дворняжку Оля. – Катюш, проходи, не бойся, она только брешет.

Дом Дубко был в отличие от Катиного типовой постройки, на две семьи, с двумя входами с противоположных сторон. Таких в 60-е в Пряслене построили несколько десятков – для работников местной фабрики, на которой трудились и родители Оли. Вообще для обычного поселка Пряслень был когда-то вполне зажиточным: затерявшийся в золотых нивах южного Черноземья, со своим кирпичным, молочным и хлебозаводом и текстильной фабрикой. Катерина помнила, что в детстве это место казалось ей настоящим раем… Впрочем, в детстве так часто бывает.

Напор в кране был совсем слабый, хотя до вечернего полива времени еще уйма. Только набирая в ладони воды, Катерина поняла, как устала в дороге и в ожидании исхода этого пути. Нервничала, боялась, а что нашла? Просто дом. Ни призраков, ни кошмарных видений.

Катерина оглядела себя в зеркале. Пальцами разобрала на пряди растрепанные черные волосы, пытаясь вернуть им форму ассиметричного каре, подстриженного по городской моде. Осторожно провела пальцами по глазам, щекам, словно ощупывая незнакомое лицо. Пряслень, и улица Береговая, и дом тети Оли… Она вернулась в то место, где никогда еще не была – взрослой. Поселок видел ее детство и ее юность, так рано оборвавшуюся. А теперь она вернулась взрослой женщиной, без длинных кудрей, зато с мелкими, но все более заметными морщинками вокруг глаз. И с тяжестью на душе.

Ольга ставила чайник, накрывала на стол, на плите шипел синий газовый огонь, и по кухне уже плыл сытный дух картошки с чесноком и зеленью. Время от времени Оля поглядывала на Катерину, но та молчала. Оля, пока Катерина умывалась, успела переодеться в платье. Теперь стало видно, что ее лицо, шея и руки загорели куда больше остального тела: будто забыла стереть темный грим. Катерина тут же припомнила, что у бабушки и дедушки, сколько она их помнила, был такой же загар земледельцев – он въедался в кожу во время каждодневной работы в поле и на огороде, и не смывался даже за зиму.

Чтобы прервать затянувшуюся паузу, Ольга вполголоса рассказывала:

– Вот так и живем. Мальчишки мои совсем выросли, Сережке двадцать три, Ване двадцать, учится еще. Я все там же, уже два года как завуч, не помню, говорила тебе, нет? Варвара Петровна, Кислицына-то, умерла, меня на ее место поставили. Театральный кружок в этом году вот затеять решили, но не знаю, что получится, дети нынче пошли какие-то… не такие. Дискотеки одни на уме. Юрков, у которого еще хозтовары на рынке, открыл бар «Калина», так их хлебом не корми, дай просочиться.

Одновременно она выставила на стол тарелку с пышным серым хлебом и малосольными огурцами в укропе. От огурцов тянуло пряной свежестью, и Катерина не удержалась, тут же подцепила пальцами один и захрустела упругой огуречной долькой. Ольга улыбнулась:

– Ну вот, узнаю, наконец, нашу Катю.

За обедом Катерина поинтересовалась о тех москвичах, что хотят купить ее дом.

– Будут тут через два дня. Вот их телефон, – Ольга сняла с холодильника прижатый магнитом клочок бумага с цифрами. – Думаю, за пару-тройку дней все оформите.

– Надо, наверное, прибраться в доме перед их приездом? Я специально заранее приехала, чтобы сориентироваться.

– Ну, это уж как тебе угодно. Может, вещи какие остались от бабушки… Хотя… Вынесли тут в твое отсутствие – все подчистую. Народ такой. Ну, ты сама видела.

– Да. Вынесли. Ну и слава Богу, – отрезала Катерина.

Ольга коротко взглянула на нее, ничего не сказала и не спросила.

Поле обеда Ольга села лущить фасоль, и Катерина вызвалась ей помогать. За общим делом пропала последняя скованность, и скоро они болтали без умолку. Катерина показала фотографию своего сынишки, Мити.

– Сколько? Восемь лет? Выглядит на все десять, – с видом знатока изрекла Ольга. – А рыженький в кого, в отца?

– Да, в Петю, – кивнула Катерина, ссыпая с ладони в миску гладкие фиолетовые зернышки.

– Оставила своих мужчин без присмотра. Справятся?

– Справятся, не впервой. Тем более там есть кому присматривать, – и в ответ на вопросительный взгляд Оли добавила:

– Мы с Петей год как в разводе. У него уже и девушка есть, Ларочка, она хорошая. Так что…

Оля понимающе вздохнула и предпочла промолчать, за что Катерина была ей очень признательна – редко кто из знакомых удерживался от соблазна ввернуть какую-нибудь жалостливую, а еще хуже подбадривающую ерунду.

Чем больше фасолин оказывалось в миске, тем медленнее работали пальцы Катерины.

– Ты спишь на ходу, – Оля отняла у Катерины пакет со стручками. – Во сколько ж ты встала сегодня?

– В четыре. Надо было вырваться из области до пробок.

– Так, а ну марш спать. Я тебе на Сережиной кровати постелю.

Кружевная салфетка, венчавшая старомодную башенку из подушек, была снята, а постель сию минуту разобрана. И едва Катерина коснулась головой перины, как тут же провалилась в густой обморочный сон.

Проснулась она, когда день клонился к вечеру. В комнате было душно, над ухом надоедливо зудел комар, а плечо уже чесалось. Катерина свесила ноги с высокой кровати и несколько минут сидела, глядя в окно и с остервенелым наслаждением расчесывая комариный укус. Голова после дневного сна соображала неохотно. С кухни вился запах сдобы, и Катерина внезапно почувствовала себя маленькой девочкой, которая может вот так спать днем, и потом, проснувшись, болтать ногами на высокой деревенской кровати.

Но скоро это ощущение прошло. Она вспомнила, кто она, где она и зачем приехала. В Пряслене больше нет места ее счастью. И даже покою. Надо просто побыстрее со всем разобраться и убраться восвояси.

Теперь она просто размышляла. Что ей нужно сделать? Вернуться в пустой дом и до темноты устроиться там. Разыскать магазин, купить продуктов на ужин и на завтрак – на большее время не имеет смысла, ведь холодильника у нее нет. Да и электричества, наверное, тоже. Завтра, стало быть, разобраться с электричеством… Все самое необходимое лежит у нее в багажнике, вместе со спальником, оставшимся еще с тех времен, когда они с мужем ходили в походы. И главная задача – скоротать два дня до приезда покупателей. Обо всем этом она и сообщила Оле за чаем. Та даже опешила:

– Вот напридумывала себе! Какой спальник, какие продукты? Жить ты будешь у меня.

– Нет, Оль. Зачем я буду тебя стеснять?

– Опять эти твои городские штучки. Стеснять! Прямо стеснительные все… Мне и в голову не могло прийти, что ты будешь куковать в том доме. Да еще одна. Когда я говорила «приезжай», я имела в виду, что остановишься ты у меня. Даже не думай, слышишь?

Но тут Катерина не уступила. Одно дело пообедать у давней знакомой, и совсем другое – обременять ее своим присутствием. Часов, проведенных в доме у Оли Дубко, ей хватило, чтобы понять: учительница живет очень скромно. И становиться ее нахлебницей, пусть на пару дней, она не хотела. А денег за проживание Оля не возьмет, это и так ясно, Катерина даже предлагать не стала, побоялась смертельно ее обидеть. Лучше уж идти обратно, в ненавистный пустой дом.

Пообещав еще раз наведаться вечером и позаимствовав тряпки и ведро, Катерина попрощалась с Ольгой. Та все еще хмурилась и всем видом показывала, что именно она думает по поводу Катерининой блажи. В доме, куда она вернулась, Катерина веником смахнула паутину из углов, быстро вымыла пол в двух комнатах и кухне – пришлось несколько раз таскать воду из колонки за воротами. В третью комнату, скрывавшуюся за плотно прикрытой дверью, она так и не зашла, не смогла себя пересилить, будто на невидимую стену наталкивалась. Вынесла на двор весь мусор и тряпье, отодвинула шкаф к стене, и, довольная результатом, зажгла большую красную свечу в стеклянном подсвечнике. Свечу она взяла из дома. С некоторых пор ей верилось, что даже маленький язычок пламени способен отогнать все дурные мысли, поэтому дома свечей она всегда держала множество и зажигала их по вечерам. Эта, ровным пламенем горевшая сейчас на диване рядом с постеленным на пол спальником, была, ко всему прочему, с запахом корицы. Такой теплый, сухой и крепкий аромат. Он обязательно перебьет затхлость, хотя бы в этой комнате, подумала Катерина, оставляя свечу гореть без присмотра. Выйдя за калитку, она прищурилась от бившего в глаза солнца и побрела по поселку, припоминая его устройство.

Последний раз Катерина была тут ровно половину жизни назад, семнадцать лет из прожитых ею тридцати четырех. Но первую половину жизни она гостила тут каждое лето. Сначала у бабушки Тоси с дедой Димой, потом, после смерти деда, у одной бабушки. С тех пор, как выяснилось, Пряслень не слишком изменился. На том же месте районная администрация, выкрашенная в бело-розовый, на той же площади рынок. Однако, большой гастроном на рыночной площади, на крыше которого, как и прежде, сидели сотни голубей, теперь превратился в универсам, как в большом городе: с тележками и раздвижными дверями. Правда, фотоэлемент уже не работал, и, чтобы войти, пришлось сперва потоптаться, ожидая от техники реакции, и только потом рассмотреть обычную дверь рядом. В гастрономе Катерина купила продуктов и воды и спросила кассиршу, где можно приобрести дверной замок. Продавщица смерила ее непонимающим взглядом:

– В хозтоварах.

– А хозтовары… где?

– У Юркова, – и, сообразив, что Катерине это ничего не сказало, добавила:

– А, через дорогу, за цветочным. Только сейчас там уже все закрыто, они до четырех.

Ну да, точно. Здешние магазины закрываются рано, это не большой город, где можно и в полночь ходить за покупками. Рынок с самого утра до полудня. Хозтовары вот до четырех. Чудо, что этот супермаркет все еще открыт. Что ж, придется подождать до утра, а пока ночевать без замка.

Упаковывая продукты в пакет, Катерина поймала полный любопытства взгляд кассирши. Не желая давать ей времени на припоминание своего лица, Катерина сгребла покупки и быстро вышла.

От приближающейся ночи веяло холодком. Здесь, на юге, еще почти не чувствовалось, что наступил сентябрь. Все такие же зеленые деревья и яркие цветы на клумбах и в палисадниках. Но с наступлением вечера жара начинала быстро спадать, не то, что в июле, когда и под утро не отступает липкий зной.

Дойдя до дома, Катерина юркнула в дырку забора уже безо всякого трепета. Утренние переживания при свете догорающего дня казались ей едва ли не забавными. Жизнь вообще имеет обыкновение быстро перекрывать старые чувства новыми, – подумала она про себя. – Жизнь нельзя сдержать. К счастью для всех нас.

Свеча за ее отсутствие сгорела меньше чем на треть, распространив по комнате свой коричневый аромат. Катерина распахнула окно, рискуя напустить комаров, устроилась на спальнике и с аппетитом перекусила принесенным сыром с хлебом, глядя, как солнце уходит за горизонт. Она всегда любила ночь больше, чем день, и с самого детства обожала сидеть на подоконнике этой комнаты, глядя сквозь ветки вишни на закат за рекой.

Погода была совершенно безветренная, и уже начинали таинственно трещать ночные цикады. Ни с того ни с сего свеча вдруг стала чадить и искрить, будто в нее брызнули жиром. Пришлось даже наклонить ее, чтобы распределить парафин, но пламя все равно не выравнивалось. Катерина решила погасить ее – она как раз подумывала над тем, что пора наведаться к Оле до наступления темноты, чтобы потом не бродить в потемках. Надо поблагодарить добрую женщину за гостеприимство и еще раз уверить, что она прекрасно устроилась и здесь. Задув огонь, Катерина бросила взгляд на окно и оцепенела.

В комнате она была не одна.

На подоконнике, забравшись с ногами и поставив подбородок на колени, сидела девушка и смотрела на закат. Ее лица видно не было, но весь силуэт вырисовывался на фоне светлого розовато-синеющего неба графически четко. Узкие, чуть поджатые плечи, скрещенные тонкие лодыжки, безвольно опущенная рука с голубым незабудковым браслетом на запястье. Волнистые волосы, спутанные речной водой и ветром, спадают до самой талии, точнее, до подоконника.

Катерина никогда не видела эту девушку в таком ракурсе, но ей не понадобилось и секунды, чтобы узнать ее.

Потому что это была она сама.

Глава 2. Купальский костер

то лето

Сад опрокидывался к реке.

Катя сидела на подоконнике и представляла, что, если уронить на бок ковшик с гречкой, то крупа высыплется на стол ровным склоном – точь-в-точь их сбегающий к реке сад. Как будто его тоже кто-то опрокинул. Небо на западе, куда выходило окно небольшой вытянутой комнатки, полыхало красным заревом. Солнце только-только село в пышные кучевые облака, перевалившие через горизонт.

Катя подумала о бабушке Тосе, маминой маме. Это так странно, так непостижимо – на небе загораются первые звезды, в траве перестали стрекотать кузнечики, и на их смену приходят цикады, оконное стекло задребезжало от проехавшего за воротами ПАЗика, а бабушка этого больше никогда не узнает. Никогда больше ее руки не заплетут утром седую косу и не уложат ее на затылке в смешной крендель. Никогда больше она не выйдет на крыльцо, и куры не бросятся к ней с кудахтаньем со всех уголков двора, а Найда, полудворняжка-полуовчарка, не залает, заслышав ее шаги за калиткой. Вчера было сорок дней, как она умерла, а мир продолжает жить как ни в чем не бывало. И она, Катя, продолжает тоже.

Досидеть на поминках было выше ее сил. Собрались бабушкины знакомые, соседи, которые знали ее с детства. Так ведь бывает в маленьких городках: все друг друга знают. И бабушку Тосю тоже знали. И любили. Помянули, выпили не чокаясь несколько раз, но потом разговор все равно перетек в другое русло, и еще раз, и еще, и иногда сидящие за столом забывали, по какому поводу они здесь собрались. Обычно жизни довольно скоро наскучивает скорбеть – для Кати, впервые столкнувшейся с утратой, это стало открытием. Тягостным и неприятным. Она ушла в комнату и с трудом дождалась, когда все разойдутся, чтобы помочь матери убрать со стола под навесом.

А на похороны она вообще не приехала, послушавшись матери, Алены. На тот день была назначена олимпиада по русскому языку, в которой Катя должна была участвовать. Сама она не раздумывая бросила бы все и села на поезд, если бы не Алена.

– Ты должна быть здесь, – непреклонно заявила она. Ее лицо, всегда такое красивое, было в эти дни немного неживым. Но все равно красивым. – Я поеду сама. Все, что ты можешь, это написать свою олимпиаду хорошо. Это сейчас важнее.

Девушка позволила себя убедить. Смалодушничала, боялась увидеть бабушку в гробу. И написала олимпиаду. А через неделю Кате сообщили, что ее берут без экзаменов на филфак.

– Бабушка была бы так счастлива за тебя. Она всегда тебя обожала, и гордилась, – обняла ее мать, встретив на станции.

– А ты?

Так все и сложилось. Пока одноклассники бились над вступительными экзаменами в институты, Катя запоем читала Хэмингуэя и Ремарка – под старой липой, на пляже, на трибунах стадиона – за сотни километров от привычной жизни. И чувствовала себя на другом краю мира. В книгах она искала другие страны, другие ощущения, то, чего никогда не знала и никогда не испытывала, то, в чем хотела спрятаться от осыпающейся реальности. Почему-то, читая о трагедиях чьей-то другой, выдуманной жизни, она сама чувствовала себя чуточку легче.

Дверь комнаты скрипнула, и из кухни на половицы лег желтый прямоугольник света. Это заглянула Алена:

– Иди ужинать.

Катя соскользнула с подоконника и босыми ногами зашлепала к двери по прохладному полу, одновременно собирая длинные волосы в узел. В голове мелькнула мысль, что теперь волосы можно оставить в покое: какая кому разница, ведь это бабушка Тося старомодно не любила, когда кто-то из женщин садился за стол непричесанной. А теперь бабушки нет. Катя упрямо сжала губы и стянула хвост резинкой туго-туго, так, что заболела кожа на голове.

Мать уже сидела за столом и разливала по двум стаканам белый квас из запотевшей трехлитровой банки. Катя примостилась рядом, придвинула к себе миску с окрошкой и тарелку, положила несколько ложек, разбавила простоквашей и принялась хлебать. В душной кухне холодная еда казалась чем-то восхитительным.

– Ты курям насыпала? – пробормотала Алена, не глядя на дочь.

Катя кивнула. Алена поставила перед ней квас и задумалась. Ее аккуратные пальчики с гладкими розоватыми ногтями медленно водили по клеенке, которая покрывала обеденный стол. Клеенку с нарисованными на ней цветочками испещряли старые трещинки и надрезы. Некоторые были едва различимые, из других, длинных, сделанных неосторожным ножом, торчали волокна нижнего слоя, похожие на синтепон. На одной такой царапине пальцы Алены замерли. Катя искоса наблюдала за матерью. Та уставилась в одну точку с совершенно непроницаемым выражением лица. И только покрасневший нос и дрожащая нижняя губа выдавала ее переживания. Кате вдруг захотелось обнять ее, приласкать, прижать к себе, как маленькую. Она ласково погладила материнскую руку.

– Мм? – Алена, нахмурившись, перевела взгляд на дочь. После легкого замешательства вздохнула, потерла переносицу усталым жестом и прикрыла рукой глаза.

– Голова разболелась. Это все жара.

– Ты весь день ничего не ела. Давай – окрошечки, положить? – Катя взяла миску с окрошкой и чистую тарелку.

– Нет, на надо, я не хочу.

– Мам…

– Ты клубнику собрала? Я тебя вчера просила.

Катя с досадой зажмурилась:

– Забыла.

Алена ничего не сказала. Легко встала из-за стола, убрала хлеб в хлебницу, а так и не запачканную тарелку обратно в посудный шкаф. Несмотря на усталость и только что закончившиеся поминки по собственной матери, Алена двигалась пружинно и одновременно плавно, несуетливо. Суета вообще никогда не была ей свойственна. Она не суетилась, даже когда опаздывала – может, поэтому и успевала всегда вовремя.

Перед тем, как убрать банку с квасом в холодильник, Алена налила и жадно выпила еще стакан. Ее кожа на лбу, шее, груди и над верхней губой блестела капельками пота.

– Знаешь, сколько на градуснике? Двадцать девять. А уже десятый час, – словно жалуясь, сообщила она, прикрыв глаза и пальцами пытаясь размять ноющую шею и затылок. – На речке была сегодня?

– Неа. Когда…

– Пойдем. Собирайся. Я тут свихнусь иначе.

Катя с готовностью подскочила. Искупаться сейчас было бы здорово, у нее и самой уже футболка неприятно липла к спине. Обычно Алена ходила на пляж одна, когда ей было удобно. Это Катя могла просиживать на реке по полдня, а Алена обычно окуналась, вытиралась и шла домой. Так что Катя вдвойне обрадовалась ее предложению.

Через сад было короче. Алена первой спускалась через малинник по круто уходящей вниз тропинке. Подол ее тонкого голубого сарафана то и дело зацеплялся за колючки, и тогда она нетерпеливо одергивала его рукой. Ткань как будто светилась в сгущающихся сумерках.

Небольшой пляжик с намытым течением песком опустел с приходом вечера. Только старушка баба Нина с соседней улицы стояла по пояс в воде, вся в мыльной пене, и шаркала спину мочалкой. Ветлигины обе громко поздоровались с ней, она прокудахтала что-то в ответ.

В реке текло вечернее небо.

Алена быстро сбросила платье на песок и подошла к воде. Девушка, оглядев материнскую фигуру, покосилась на собственную грудь и украдкой разочарованно вздохнула. Затем она зашла в воду и поплыла, бесшумно разгребая воду и стараясь не поднимать рябь. Было приятно плыть вот так в тихой темной воде, ощущая ее упругую слоистость: верхний слой теплее воздуха, а внизу подкрадывается холод речных глубин. Впереди, на самой стремнине, плыла Алена, было хорошо видно ее быстрые энергичные гребки. На другом берегу какие-то ребята жгли костер, и их смех разносился над водой, а слова можно было расслышать даже на таком расстоянии:

– Да то-очно приплывут! – растягивая гласные, поддразнивала кого-то девушка, неразличимая отсюда.

– Ну, а шо говорил-то? – допытывалась вторая, с характерным говором южанки.

– Вот ты… Шо приплывут! Шо-шо!

– Сейчас ка-ак приплывет, как утащит нашу Женьку, – расхохотался басом парень, и в ответ девичий голос сорвался на визг.

Река называлась Ю́ла, именно так, с ударением на первый слог. Бабушка всегда звала ее ласково – Юленька, как маленькую девочку. Она всю жизнь прожила в Пряслене, а жизнь в поселке была неотделима от жизни на реке. Здесь спасались от жары с мая до сентября, а деда Дима, сколько Катя его помнила, купался и вовсе до самых морозов и еще по первому снегу. На пляжах устраивались посиделки, через мосты носили невест. На реке ловили раков и рыбачили, летом с лодок и берегов, а зимой в прорубях. По реке добирались до соседних деревень в паводок, когда размывало и без того неважные проселочные дороги, разбитые грузовиками и тяжелой техникой. До того, как в поселке сделали водопровод, бабы стирали в Юле белье, а иногда даже брали питьевую воду. Впрочем, и сейчас не многое изменилось – вода в домах была не у всех, и кто-то до сих пор приходил на речку стирать и мыться. Чтобы натаскать воды из колонки, требовалось время, а тут, прямо за околицей, всегда текла чистая широкая Юла. Хочешь – белье полощи, хочешь – мойся. Рассказывали, что до войны по ней даже ходили суда, и хоть после строительства водохранилища выше по течению русло обмелело для судоходства, но именно тут билась главная жизнь Прясленя.

Умиротворенная, Катя распустила волосы и перевернулась на спину, откинувшись назад. Вода залила уши, приятно захолодила затылок. Волосы расплылись вокруг головы темными плетьми, как водоросли. Под водой все слышится иначе. Теперь уже не было ни смеха шумной компании, ни лая дворовых собак, ни гудка проезжающей по мосту машины. Таинственные далекие звуки, бряцанье, какие-то стуки, шорохи – там, где шуршать не может. Катя задержала дыхание. Казалось, можно расслышать шевеленье сомов и налимов, скрежет рачьих клешней по песку в норах, а может, и подводное пение русалок. Катя вдруг встрепенулась, испугавшись непонятно чего, захлебнулась, плеснула руками по воде – и вовремя. Прямо на нее надвигался нос плоскодонки.

– Эй! – испуганно отпрянула она и заработала руками и ногами, старясь отплыть подальше и не попасть под лодку.

Плоскодонка проскользила мимо. В ней сидели двое – на средней скамье кудрявый парнишка, еще подростково-угловатый, с острыми торчащими ключицами, и на корме парень постарше. Он и правил лодкой, проворно разгребая толщу темной воды веслом. При виде фыркающей Кати ребята весело переглянулись.

– Мавок развелось тьма, – многозначительно заключил кормчий. Светловолосый парнишка прыснул в кулак. И лодка поплыла дальше, на середину реки. Катя раздраженно проводила их взглядом, одновременно выискивая Алену. Та спокойно возвращалась обратно, держась на внушительном расстоянии от суденышка.

Катиной безмятежности как не бывало. Был ли этому виной испуг от неожиданного появления лодки так близко, или сама вода придала девушке какой-то нервической бодрости… Не осталось и следа усталости. Над водой вдруг разлетелся чей-то громкий свист и гиканье. Плоскодонка уже пересекла реку и приставала к другому берегу – это ее прибытие так радостно приветствовала компания у костра. И Катю на миг нестерпимо потянуло туда же, к костру и этим незнакомым девушкам и парням, которым было так весело и беззаботно этим вечером.

Алена поравнялась с дочерью.

– Ну что, ты вылезаешь?

– Да, сейчас.

Пока Катя медленно перебирала ногами и руками, чтобы ее не снесло течением, Алена в несколько сильных гребков достигла пляжа и вышла на берег. Взяла мыло и вернулась в воду. Катя знала, что мать не любит мыться на речке, но сегодня уже не было сил на всю эту возню с ведрами и колонкой. Сумерки сгустились достаточно, чтобы стыдливая Алена не чувствовала себя слишком уж неуютно.

Катя доплыла до самого берега, на теплое мелководье, так, что уже руками могла щупать дно. Она не спешила выходить из воды, тем более что с уходом соседки они с матерью остались на пляже одни.

– Тебе мыло надо?

Вообще-то, выходя из дома, Катя тоже намеревалась помыться. Но сейчас… ей вдруг расхотелось. Она медлила и не выходила из воды – какое-то пятое чувство твердило ей, что за ней наблюдают. Может, с другого берега, а может, еще откуда.

– Неа.

Алена, вся в мыльной пене, вышла на песок и положила кусок мыла в мыльницу, а потом снова вернулась в воду и поплыла. За ней пару секунд тянулся белесый пенный след, а потом растаял.

– Мам… – вполголоса, стараясь говорить тихо, окликнула ее Катя.

– А?

– А мавки кто такие?

– Мавки? Ну, по-русски русалки, их здесь так называют. А что?

Захотелось смеяться.

– Да так, просто.

Катя резко встала в полный рост, вода с шумом схлынула с ее тела. Она двумя скачками ринулась на глубину, оттолкнулась пятками, и, уже в полете вытягивая руки над головой, нырнула во тьму сумеречной реки.

Прошло несколько дней, и Катя заскучала. Она была немного диковата. Единственная приятельница, Настена Сойкина, живущая на углу Береговой и Советской, вот уже две недели гостила у родственников в Крыму, и ей было не с кем ходить на пляж. Одной неловко, кто-нибудь из молодых ребят обязательно подсаживался знакомиться и отвлекал от чтения.

Алена совершенно втянулась в деревенский быт, ходила за курами (кур́ями, если говорить по-деревенски), полола морковь, подвязывала помидоры лоскутами, на которые перед этим рвала старые тряпки. При этом Катя и мысли не допускала, что это навсегда. Да, конечно, Алена взяла бессрочный отпуск в своем конструкторском бюро, но так поступили многие бюджетники: зарплату задерживали на долгие месяцы, иногда платили не деньгами, а какими-нибудь продуктами, или вещами, и Бог знает чем еще. Сад и огород, да еще в Черноземье – московские знакомые считали Ветлигиных счастливицами. А местные подозревали, что москвичам живется лучше, чем им самим, просто потому, что они из столицы. Отчасти так и было, Москва не испытывала всех тягот разрухи, но лично Алена Ветлигина и ее дочь не шиковали – ни в Москве, ни в Пряслене. На скромную зарплату инженера загибающегося КБ особо не пошикуешь, так что мать в любом случае собиралась на лето и осень переселиться сюда, еще до бабушкиной смерти. Но Катя знала и другое: что наступит осень, она поедет учиться, и Алена вскоре, собрав последний урожай и составив его в погреб в виде бесчисленных банок солений, варений и закруток, запрет дом, засунет ключ под кусок каменного угля под козырьком сарая, и тоже сядет на автобус до станции. Она горожанка, и осенью ее надолго не хватит. Достаточно посмотреть, как сильно она отличается от остальных здешних огородниц: не спортивные трико с вытянутыми коленями, а легкие платья, не линялые и выцветшие платки из дешевого ситца, а яркая шифоновая косынка, аккуратно прикрывающая белокурую голову от солнцепека. Сколько Катя помнила себя, Алену всегда можно было охарактеризовать одним словом – безупречная. Рассаживала ли она пионы, травила ли жуков или рыхлила междурядья у картошки, она всегда возвращалась безупречной, хотя дочь никогда не замечала, чтобы она прихорашивалась или вертелась перед зеркалом больше положенного. Все выходило как-то само. Ее безупречность была от нее неотделима.

Часам к семи они только-только обобрали клубнику, и Катя выуживала из волос непонятно как там оказавшуюся солому: бабушкины грядки клубники всегда были ею укрыты. Алена, заметив попытки, шагнула к дочери и легко выцепила пальчиками соринку, а потом сняла еще несколько с отворота ее шортов.

– Ну вот, ты вся в вастюках.

Вастюками тут называли всякий растительный сор: веточки, соломинки, колючки. Каждый раз при слове «вастюки» Катя не могла сдержать смех, до того забавным оно ей казалось. Вот и теперь она фыркнула, Алена щелкнула ее по носу и пошла в дом.

Солнце зашло за дом, и на крыльце уже образовалась тень. Катя скорее забежала по ступенькам и прикрыла за собой дверь, чтобы не впускать жару. В хате оказалось немного прохладнее, все шторы плотно задернуты, и от этого в комнатах полумрак. Катя прошлепала к холодильнику и стала жадно пить вишневый компот прямо из банки.

– Кать, поставь воды вскипятить, – велела Алена, выйдя из своей комнаты. Она с облегчением обтирала шею смоченным водой махровым полотенцем.

– Тебе зачем?

– Курицу ошпарить, чтоб ощипать.

Катя решила, что ослышалась.

– В смысле… Дядь Сашу позвать? Чтоб зарубил?

– Не надо. Я сама.

Катя недоверчиво ухмыльнулась.

Такого не могло быть. Перед работой на огороде Алена всегда хорошенько скребла кусок мыла, чтобы под ногти забилось оно, а не земля, и чтобы после можно было легко вернуть рукам безукоризненную чистоту, помыв их в тазу и смазав репейным маслом, или рапсовым. Эта женщина не может зарубить курицу. Потому что просто не может.

Катя продолжала улыбаться, пока ставила на плитку полведра воды и зажигала газ в летней кухне под навесом. Она только не могла решить: то ли ей сидеть тут, то ли морально поддерживать мать рядом с курятником. Стоять у курятника, значит, оказаться свидетелем того, как Алена спасует, а если не стоять… что, если она все-таки сможет? Да нет, исключено!

Тем не менее, ноги сами вывели Катю на крыльцо. Она тихо села на край еще теплой ступеньки и взяла миску с клубникой, чтобы занять руки. Сама она пристально следила за передвижениями Алены. Та громыхала чем-то в сарае, потом вышла, уже повязав клеенчатый фартук и перекатывая перед собой большую колоду, всю в зарубках. Установила ее поближе к курятнику, снова зашла в сарай и вернулась оттуда с топором. Взвесила его на руке и, примериваясь, всадила одним углом в колоду.

К горлу подступила дурнота, и Катя сглотнула. Бабушка всегда рубила кур, пока ее дивчата гуляли, или купались, или уходили в гости, а скотины не держала вовсе. Давным-давно была у нее корова Машка, но однажды ту пришлось отдать на мясокомбинат, и баба Тося так тяжело и долго это переживала, что больше и слышать не могла о скотине. А кур рубила. По правде сказать, Кате довелось видеть только желтоватые ощипанные тушки, уже мирно лежащие у плиты на разделочной доске со скорбно скрещенными лапками. И вот теперь она видела свою маму, с ее прямой спиной и упрямым подбородком, в фартуке, который так ей не шел, и с топором. Более неуместных для нее вещей сложно было и представить. Все еще цепляясь за мысль, что Алена откажется от этой бредовой идеи, Катя наклонила голову и принялась отрывать хвостики клубники, кидая их в одну чашку, а саму ягоду – в другую, зажатую между колен.

Алена тем временем расправила плечи и глубоко вздохнула, задрав голову вверх. В вышине со свистом пикировали стрижи. Она провела обеими руками по лбу, отводя выбившиеся из косы пряди к затылку, и одернула клеенчатый фартук мимолетным, но старательным движением школьницы. А потом скрылась в курятнике. Оттуда послышалось беспокойное кудахтанье.

Катя улыбнулась и беззаботно закинула в рот одну клубничину. Ей живо представлялось, как за деревянной стеной мама сейчас стоит и смотрит на насесты. На них сидят куры, белые, рыженькие, рябые, а большинство из них еще бестолково мечется по курятнику, дичась человека и одновременно косясь глазом – вдруг рассыплет зерна. Алена, закусив губу, должно быть, смотрит на птиц и осознаёт, что ничего не выйдет. Она с понурой улыбкой качает головой, переминается с ноги на ногу, но решение уже принято. И она поворачивается, чтобы…

Дверь курятника распахнулась, и тут же захлопнулась обратно. Алена, крепко держа левой рукой курицу за ноги, закрыла щеколду и направилась к пню с торчащим из него топором. Катя напряглась и похолодела, вцепившись в миску с клубникой обеими руками.

Курица нелепо болталась вниз головой, вытянувшись и обвиснув, как кролик, когда его берут за уши. Красный пупырчатый гребешок подрагивал. Растопыренные розоватые лапы и рука, крепко их сжимавшая, были неуловимо похожи, одинаково жилистые и худые.

Алена взяла топор и ухватила его покрепче. Подняла к плечу.

Одним быстрым движением, почти с захлестом, бухнула беспокойно кудахтнувшую курицу на колоду и сразу же следом опустила топор.

Тюк!

От неожиданности Катя подскочила и осталась стоять.

Алена держала еще подергивающуюся тушку над стеклянной банкой. Вокруг было так тихо, что стало слышно булькающую кровь, стекающую туда. Сама женщина снова запрокинула голову и глядела в небо, где продолжали свистеть стрижи.

Прошло около минуты, прежде чем Алена перевела взгляд на Катю. Та все еще не шелохнулась. Но мать смотрела ей не в глаза, а куда-то ниже, и Катя тоже оглядела себя. Вся юбка покрылась пятнами клубничного сока, а под крыльцом пестрели просыпанные из перевернутой миски ягоды.

– Что там вода, закипела?

Спокойный твердый голос.

Катя очнулась и почему-то засуетилась. Ноги были непослушными, жар схлынул от сердца вниз, потом резко вверх, и щекам стало горячо.

– Сейчас.

Она бросилась на летнюю кухню, где уже ключом кипела вода. Схватила тряпку, чтобы снять ведро с плиты, и заметила на тряпке красные пятна. Девушка почему-то чуть не взвизгнула, отбросила тряпку прочь, и только сейчас заметила свои руки. В кожу въелся ягодный сок. Красные пальцы, остатки бурой мякоти под ногтями, длинный смазанный след на тыльной стороне ладони. Катя судорожно втянула носом воздух. И, не обращая внимания на исходящую паром воду на плите, принялась с остервенением отмывать руки. Рукомойник позвякивал, когда она ладонью била снизу вверх по «язычку», и вода со звоном проливалась из чаши и стекала в лохань на полу. Рассохшееся, все в темных трещинах мыло давало обильную пену. Девушка видела, что руки стали чистыми, но все равно терла их одна об другую, еще и еще…

А потом Алена сварила бульон. Крепкий, с прозрачными радужными пятнышками жира, наваристый и совершенно прозрачный. И лапши наделала так же, как делала бабушка. Лапши бабушка Тося всегда делала много, и, подрастая, Катя все чаще помогала ей: то поджаривала раскатанные пласты перед нарезкой, то тесто вымешивала.

– А ты муки под него, муки, – руководила с улыбкой баба Тося.

– Так тогда не лапша, а мука сплошная получится, – неуверенно тянула Катя.

– Ну так шо? Хай буде, не жалко!

Когда в школе Катин класс проходил «Обломова», Катя прочла описание того, как Обломов смотрел на локотки своей жены Агафьи Пшеницыной, когда та хлопотала на кухне. И тут же вспомнила бабу Тосю. У нее были такие же полные мягкие руки с ямочками на локтях, ласковые, но сильные и проворные, когда это требовалось. И смотреть на них было одно удовольствие.

И вот теперь ее дочь, Алена, на памяти Кати никогда, ни разу не участвовавшая в приготовлении, поставила перед Катей тарелку с ниточками лапши, плавающими в прозрачном наваристом бульоне вместе с мелко порубленной зеленью. Будто сама баба Тося стояла у плиты все это время. Катя даже не подозревала, что мать умеет делать так же – за всю жизнь та никогда не варила это блюдо дома, в Москве.

Видя Катин взгляд, Алена нахмурилась.

– Не будешь?

– Буду.

– Кушай. Это вкусно, – словно спрашивая или уговаривая, неуверенно пробормотала Алена.

И Катя ела. Обжигая язык и исходя по́том. И это правда было вкусно.

Назавтра вернулась из Крыма Настена Сойкина… Она заскочила ближе к обеду, загорелая, с радостными глазами и громким южным говорком, и слопала две тарелки супа. Кате в это время дня становилось дурно от самой мысли о горячей пище – летом из-за этого она почти не ела и худела еще больше. Вчерашняя лапша была не в счет. А вот Настю жара, напротив, нисколько не смущала. Она с аппетитом хлебала бульон, от которого лениво поднимался пар. Выгоревшая майка открывала ее полненькие плечи и налившуюся грудь.

Настя поминутно стреляла глазами на подметающую пол Алену, и когда та вышла за порог, зашептала:

– Ты завтра идешь?

– Куда? – не поняла Катя.

Настя вытаращила глаза:

– Тю! С ума сошла? Все ж только…

Входная дверь впустила поток горячего воздуха с улицы – и Алену. Настя замолкла на полуслове, и было видно, как она с трудом сдерживает нетерпение. Ей пришлось ждать, пока Катя помоет посуду и переоденется, чтобы идти на речку. Наконец, захватив с протянутой через двор бельевой веревки полотенце и кликнув Найду, они вышли в сад и стали спускаться вниз. Сойкина, одергивая явно маловатую ей, несколько раз перелицованную юбку, оглянулась на окна дома.

– Ну, так идешь или нет?

– Да куда? Можешь толком сказать-то?

– Ну ты даешь, – закатила глаза Настя. – Завтра ж Иван Купала!

Естественно, Катя знала о таком празднике. В школе, небось, Гоголя все читали, «Вечер накануне Ивана Купала» и прочую чертовщину. И даже если завтра этот самый день – пусть. Только вот какое отношения это все имеет к ним?

Видимо, недоумение проявилось на ее лице, потому что Настена даже причмокнула от предвкушения:

– Ну, подруга… – и выдержала паузу, такую долгую, что Катя успела пожать плечами и продолжить путь.

– Ладно-ладно, ну шо ты сразу как маленькая! – догнала ее Сойкина и зашагала рядом, отмахиваясь от назойливых мух хворостиной. – Завтра вечером будут за мостом праздновать! Всем поселком. Прямо как раньше, ну, до революции еще. Прикинь?

Кате тут же представилось древнее действо с прыганием через костры, хороводами и венками на воде. Ну да, ага, в конце двадцатого века, как же.

– И, ясное дело, всем поселком через костры прыгать будем…

– А вот будем! Евграфов в город ездил, они ж там мэра по весне выбрали, так там на Троицу теперь три дня гуляют. Такой новый… как сказать-то… традиция, короче, новая. Не день же пионерии! И Евграфов захотел в нашем районе тоже какую-нибудь традицию ввести. Собезьянничал. Решил, будем Ивана Купалу праздновать. А что, очень даже…

Евграфов был главой района, то есть местный князек, по прясленским меркам – царь и Бог.

– Ну, если Евграфов… – протянула Катя с насмешкой.

– Кать. Да ладно тебе строить из себя… – вдруг вздохнула Настя. – Никто ж не заставляет тебя никуда идти. Не хочешь – не надо. Сиди дома как дура.

Настя раскусила ее. Кате не по себе было на больших сборищах, она дичилась шумных компаний, незнакомых людей. Хотелось бы ей с легкостью шутить, знакомиться со всеми, хохотать чьим-то шуткам. Но так легко, как у той же общительной Насти – не получалось.

Они вышли на пляж. Найда тут же забежала по брюхо в реку и стала жадно лакать. Ее язык заработал мощно, словно водяное колесо на мельнице. Стягивая юбку и футболку, Настя все еще молчала – дулась на подругу. А Катя уже забежала в реку и поплыла. После раскаленного воздуха и спекшейся земли под ногами, вода казалась звонкой. В голове тут же стало просторно и свежо.

Наконец, пыхтя и отфыркиваясь, до резвящейся на середине реки Кати доплыла и Настена. Плавала она неважно, по-собачьи перебирая руками у подбородка, и такое далекое плавание для нее было сродни подвигу.

– Настен, а во сколько начало-то? И где? Я ж пойду! – наградила ее Катя за усилия.

– Ой, ну слава Богу! В десять, за мостом, напротив парка. Я ж почему шепотом-то говорила… Вдруг тетя Алена не отпустит? Тогда можно прикинуться, что спишь, а потом через окно вылезти, да?

Катя думала, что ее согласия будет достаточно, чтобы можно было обсудить что-то другое. Но Настена так увлеклась предстоящим действом, что не могла говорить ни о чем больше. Она, оказывается, даже от родственников приехала специально на три дня раньше, чтобы не пропустить завтрашний вечер. И пока солнце пекло и щипало плечи, пока рядом гудела оса, пока Найда отряхивалась и топталась мокрыми грязными лапами по покрывалу, и когда жарить стало нещадно, и пришлось перебраться в тень большой ивы – девушка все тараторила, тараторила. Катя давно перестала слушать и палочкой чертила рожицы на песке. А потом почему-то начертила лодку, и тут же зачеркнула.

Но к чему она уже совсем не была готова, так это к тому, что дома тема грядущего праздника продолжится. Вернувшись с пляжа, она узрела еще одну сцену рассказов и уговоров – это мамина подруга, тетя Оля Дубко, расписывала Алене радужные перспективы. Она сидела на табуретке и от полноты чувств качалась взад-вперед:

– Ален, ну хватит! Если я говорю, что надо идти, значит, надо. Все, баста. Надо.

– Оля, кому? Мне и тут хорошо.

Катя усмехнулась:

– У меня уже во-от такая голова, Настена все уши прожужжала про завтра.

– И что, пойдешь? – оживилась еще больше тетя Оля.

Катя пожала плечами:

– Пойду.

– Вот! Аленка, бери пример с дочери. Ну не томи!

Алена и Катя переглянулась. Алена вздохнула и сокрушенно кивнула.

– Только ни через какой костер я прыгать не буду, ясно?

Следующий день отличался от предыдущих. На него словно отбрасывал всполохи еще незажженный на берегу купальский костер. Настроение с самого утра было приподнятое.

В полдень, по самой жаре, Настена потащила ее в кинотеатр: кино там показывали только по выходным, а в будни продавали мелкие товары: лаки для ногтей, дешевую косметику, пластмассовую бижутерию. По случаю праздника Сойкина решила потратить скопленные деньги, которых у нее обычно вообще не водилось. Сейчас она выбирала шпильки с крашенными под жемчуг бусинами – по лицу было видно, что она решает непосильную задачу, перед которой меркнет вся физика за десятый класс. Рядом шушукались и смеялись две подружки, вертя в руках баночки и флакончики.

– Кать, ну посмотри, ну как? Эти или которые блестят?

Катя пожала плечами. Ее не очень впечатляли товары, тем более что денег все равно не было, а просить у Алены на такую глупость она бы ни за что не стала, не маленькая уж. Она прислонилась к толстой кирпичной стене и ненароком наблюдала за остальными покупательницами. Обе чуть постарше нее, одна худая и невзрачная, а вторая с повадками красотки. Впрочем, она и являлась таковой, большеглазая и белокурая, как куколка, и в короткой джинсовой юбчонке, открывавшей крепкие коленки. Когда они только зашли в магазин, Сойкина сразу же бросилась к ним с поцелуйчиками, но Катю не представила, и та только слабо кивнула.

Белокурая тем временем бросила цепкий взгляд на шпильки в руках Насти.

– От тебя проку чуть… – зашипела Настена Кате. – Ладно, эти возьму.

– А я бы на твоем месте вот те взяла, со стразами, – вклинилась белокурая. – Жемчуг, конечно, красиво, но облезет через неделю. Проверено.

Ее выщипанные бровки выразительно приподнялись. Настя закивала головой, еще раз с сожалением посмотрела на жемчужины и отдала их продавщице. Купила она те, что посоветовала белокурая, и вместе с Катей они вернулись на солнцепек.

Сухой до треска воздух дрожал от волн жара, идущих от стен домов и тротуаров. Редкие петунии, понатыканные в клумбу, склонили граммофончики цветков прямо до растрескавшейся земли. Поселок как будто вымер – ни одного человека на улице.

– Что за девушка это была, в магазине? – поинтересовалась Катя. – Светленькая.

– Это ж Женька Астапенко, дочка директора маслозавода. Та еще фря… На почте работает. И ее подружка, Надька. Всегда вместе, прямо «мы с Тамарой ходим парой». А Женька ко всему еще и богатая. За шмотками в город ездит. Да и вообще… Она с Костей Венедиктовым гуляет, знаешь, такой, высокий, который странный немного… Сохнет по нему страшно! Она ему и в армию писала! Правда, это не мешало ей с Матвеем целоваться на цигельне^[1], я их видала… Ну а как Костян с армии вернулся, она на нем повисла и все. Теперь у них любовь.

И вот уже вечер.

– Что наденешь? – между делом поинтересовалась мать, когда Катя вернулась с реки, умытая, пахнущая мылом. Та мотнула головой:

– Шорты. И рубашку, ту, с коротким рукавом.

Алена бесшумно вышла из кухни и тут же снова вернулась, неся в руках что-то белое.

– На-ка примерь, – протянула она сложенную ткань и тряхнула ею, раскрывая перед дочкой. Это оказался белый батистовый сарафан. Тончайшая ткань, не прозрачная, но просвечивающая. Широкая двухслойная юбка чуть ниже колена, спадающая складками. И вышивка ришелье на груди.

– Ой, мамочка… – Катя несмело взяла протянутый наряд. – Какая красота. Так вот что ты вчера весь вечер перешивала?

Алена вместо ответа раскрыла старый платяной шкаф, и Катя отразилась в зеркале на внутренней стороне дверцы. Она тотчас стянула с себя одежду и примерила сарафан. Он пришелся как раз впору. Катя замерла, оглядывая его – и себя – с восхищением. Закружилась, и юбка взлетела и завертелась вокруг ног широким куполом. Резко остановившись, Катя бросилась Алене на шею:

– Спасибо-преспасибо!

Алена довольно улыбнулась.

– Ну вот, а ты говоришь «шорты». У меня не ребенок, а сорванец!

После ужина Катю стали охватывать сомнения. Это Алена может преспокойно носить такие наряды хоть в огород, а она… Она сорванец. Что делать с волосами? А что с ногами? Катя с отчаянием оглядела шершавые пятки, грязь под ногтями и царапину на коленке, позавчера щедро смазанную зеленкой. Нагретая вода в тазу и кусок мыла не решили проблему. Еще десять минут девушка терла пятки попеременно содой и песком, потом пыталась отбелить кожу лимонной кислотой – и устроила в тазу химический гейзер, но лишь немного улучшила ситуацию. Обреченно вздохнула – и бросила это гиблое дело.

Пока она суетилась, Алена умиротворенно гладила сарафан и свое синее платье в мелкий горошек, вытащив утюг и гладильную доску на улицу. Еще несколько минут – и вот уже ее глаза были аккуратно подведены, в уши вдеты серьги с цирконами, а шею обвила изящная серебряная цепочка. И она из прекрасной дачницы превратилась в прекрасную горожанку. Как-то сразу вспомнилось, что в мире есть метро, большие проспекты, большие магазины и спешащие люди, которые не смотрят друг на друга. А Катя была похожа на ту же самую Катю, правда, с расчесанными волосами.

Алена одобрительно оглядела ее и достала из шкафа коробку с босоножками на каблучке. Белыми.

– Наденешь? – предложила она. Катя мелко закивала головой, не веря своему счастью. Эти босоножки она частенько примеряла, пока мамы не было дома. И думала, что Алена об этом не догадывается. Катя быстро застегнула ремешки и оказалась выше матери на полголовы.

Когда они вышли за калитку, соседка через улицу тут же – Катя видела – выглянула из-за забора и рассмотрела их со всех сторон, а для пущей зоркости еще и ладонь козырьком приложила ко лбу. Через пару домов к ним присоединилась тетя Лида Нелидова, мамина бывшая одноклассница. Грузная, краснощекая, с быстрыми любопытными глазами-пуговками. Ровесница Алены, она выглядела лет на десять старше. Обычное дело для этих краев, где женщины стареют рано и скоропостижно. То ли дело в ярком солнце и отсутствии элементарного комфорта, то ли в заботах, за которыми они забывают о том, что женщины. Ранний брак, дети, скот, хозяйство, тяжкая работа с утра до ночи. А еще скворечник туалета на улице, в который надо выходить не только летом, но и морозными ночами, если приспичит. И это особое, исконно русское отношение к жизни: с горестным вздохом и ощущением, что ничего светлого и хорошего впереди нет. Кто знает, может оно и награждает морщинами прежде времени? У тети Лиды было полным полно разных хлопот и хворей, о которых она с охами и стенаниями рассказывала ежедневно всем желающим. Болеть она, судя по всему, просто обожала. И еще она обожала сплетничать, но, впрочем, это как раз самое рядовое увлечение. Она и сама имела свое место в прясленских пересудах, со временем ставших почти фольклором. Ее муж, дядя Саша, когда еще не был ее мужем, а она не носила его фамилию, часто выпивал. И когда, бывало, дородная Лида вела худосочного щуплого жениха из гостей под белы рученьки, чертыхаясь на чем свет стоит, соседи шутили, переиначивая поговорку, мол, «лида нелидова везет». Эту смешную фразу Катя слышала с детства, но полностью разобралась в ситуации только когда подросла, а в самые ранние годы воображение рисовало ей лохматого зверя «нелида», которого везет (почему-то представлялось, что в тачке) мамина подруга.

Не успела тетя Лида открыть рот и пожаловаться на боль в пояснице, как из калитки дома Дубко высыпала малышня, сыновья тети Оли. Выпорхнула и она, в платье с пышной юбкой, туго схваченном пояском на осиной талии, – ни дать ни взять Гурченко из «Карнавальной ночи». Вскоре их догнал запиравший двери ее муж, Витя Дубко. Такой шумной компанией они двинулись по Береговой в сторону центра Прясленя.

Катя немного отстала на углу с Советской и постучала в ворота Сойкиной. Та, тряся завитыми кудряшками, уже скакала по крыльцу на одной ноге, второй пытаясь попасть в туфельку со сбитой набойкой, и одновременно защелкивая на мочке уха клипсу.

– Все, я готова!

Она ринулась вперед.

– Да подожди ты, шальная… – ухватила ее за руку Катя. Настена явно завивала волосы старым бабушкиным способом – «на тряпочку». То есть буквально брала длинные лоскутки и оборачивала вокруг них прядки. Одна такая тряпочка еще болталась за ухом, и Катя осторожно развязала ее и протянула подруге. Настена быстро перекинула лоскуток через ограду.

– Пошли!

– Катерина! – раздался зычный, нараспев голос из форточки Настиного дома, и в следующее мгновение показалась голова матери Сойкиной, тети Вали.

– Да, теть Валь, здрасти!

– Як вы там, дюже долго?

Тетя Валя говорила на совсем уж гремучей смеси украинского и русского, щедро сдабривая все это южным произношением, где буква «г» становилась резким «хэ» на выдохе.

– Да нет, наверное, теть Валь, не очень.

– Ну, дивчата, побачьте и назад скоренько.

– Мам, – вздохнула Настена.

– Та шо ты там балакаешь? Знамо, шо там будет. Горилка, хлопци… Я ж така ж була…

– Теть Валь, да с нами мама моя. Вон она впереди.

Тетя Валя прищурилась, выглядывая на улице Алену.

– А, ну добре! – успокоилась она, кивнула и захлопнула форточку.

– Пошли быстрее, а то она еще что-нибудь придумает, – Настена проворно отскочила от ворот и зацокала каблучками по щербатому асфальту. По колдобинам в давно не латанной дороге идти было трудновато, хотя Настену это, кажется, нисколько не смущало – она летела вперед, как миниатюрный броненосец. Катя едва поспевала следом.

В центре поселка, на площади с памятником Ленина на облупленном постаменте, их компания смешалась с такой же, шедшей по соседней улице, потом к ним присоединились еще люди, и еще. Катя никогда не видела такой толпы на улицах Прясленя прежде. И все двигались в одну сторону – мимо парка и дома культуры, за мост. Там, на правом берегу Юлы, людей было еще больше. Они сновали мимо тканевого шатра, мимо приготовленных для костра дров и веток, мимо сколоченной небольшой сцены, на которой сейчас подключали к генератору микрофон и усилители. То и дело по ушам бил резкий скрежет микрофонных помех. Катя заметила несколько знакомых девчонок и ребят, помахала им рукой, но не подошла – она всегда была немного на отшибе их компаний.

Пока Алена спорила с Нелидовой, где лучше занять место, Катя обвела берег взглядом и замерла.

Неподалеку стоял высокий худощавый парень и смотрел на нее не мигая. Он чуть улыбался, но совершенно непонятно было, то ли он улыбается ей, то ли смеется над ней. Катя обратила внимание на его лицо: вытянутое, с высокими, даже острыми скулами, и большим умным лбом. Оно показалось ей необычным и знакомым. Но под его пристальным взглядом она вдруг растерялась, занервничала.

– Пойдем, – она взяла Настену за руку и потащила прочь, ближе к сцене. А когда мельком оглянулась, молодого человека на прежнем месте уже не было.

Со сцены объявили начало праздника. И конечно, сначала была непременная официальная часть. Какая-то женщина в непомерном кокошнике, норовившем сползти на лоб, долго и с надрывом вещала со сцены про любовь к родной земле, про главу района Евграфова, что-то про то, как важно сохранять традиции. Потом местный ансамбль пел песню про «Гриця-молодця», и Катя заметила, что баянист на аккомпанементе уже слегка не трезв.

Катя и Настена стояли на пригорке, с которого было отлично видно и всех собравшихся на берегу, и реку с островом посередине, и мост, и парк за рекой, со стоящей там старой водонапорной башней, низкой, пузатой и с флюгером на крыше. Алена неподалеку болтала с подругами и их семействами. Тем временем сумерки сгустились. Заиграла народная музыка, девушки в сарафанах собрались в хоровод и завели песню. Хоровод постепенно вовлекал в себя все новых людей, разрастаясь шире и шире. Катя и сама не заметила, как обе ее руки оказались сжаты незнакомыми ладонями, и она уже стала частью общего танца. Хоровод обвился вокруг высокой кучи валежника и дров, и в один момент этот шалаш вдруг вспыхнул, кем-то подожженный. В темное небо взвился столб света и искр, и от купальского костра полыхнуло таким жаром, что люди невольно шарахнулись назад, и хоровод распался. Но девушки в сарафанах быстро вернулись к отрепетированному действу, и уже надевали на головы заранее сплетенные венки. Вдруг откуда-то появились парни в косоворотках. Они обступили костер и зажгли в нем факелы. Вместе с продолжающими петь девушками они чинно направились к реке. Любопытная толпа тоже переместилась к берегу, а Настя и Катя вернулись на свой пригорок. Они заметили, что и Алена с тетей Олей Дубко подошли поближе к ним, и теперь их разделяло всего несколько шагов.

Кате было и интересно, и смешно одновременно. Она не могла противиться густому, знойному мороку этой ночи: что-то внутри будоражилось, волновалось, помнило и о купальских кострах прошлого, и о песнях предков, слова и мелодии которых давно забыты или утратили свой смысл. Но она помнила и то, что эти девушки и парни, такие серьезные и даже одухотворенные, в этих своих народных костюмах, еще вчера лузгали семечки у бензоколонки, курили на лавочке у ДК и на полную громкость включали во дворе кассетный магнитофон.

Кто-то подошел и встал довольно близко к девушкам, слева. Катя в это время была так увлечена зрелищем, что даже не повернулась: парни с факелами расселись по лодкам и отплыли от берега. Огонь, колеблясь, отражался в воде, дрожал и плыл по волнам. А над старой водонапорной башней взошел щербатый месяц, и лодки, плывя одна за другой, в какой-то момент оказались прямо на лунной дорожке.

Настена шепнула, что скоро вернется и затерялась в толпе. В этот момент на сцене ведущая понизила голос, стараясь проговорить заученный текст загадочно и проникновенно:

– Издавна на Ивана Купала девушки плели венки и спрашивали про суженого. Они пускали венки по воде и гадали. Та, чей венок поплывет вдаль и скроется из глаз, будет счастлива с любимым. А вот если утонет или к берегу прибьет – плохой знак, не видать ей взаимной любви.

На середине реки лодки остановились, и девушки стали пускать по реке венки. В полутьме венков видно почти не было, только темные пятна поплыли вниз по течению, но Катю охватила дрожь, как будто она увидела что-то необъяснимое, то, что видеть не полагается. Повинуясь обряду, для современных людей превратившемуся в игру, духи прошлого восставали из пепла времен, они вились вокруг полыхающего костра, над рекой, над факелами и венками – и над всеми, кто собрался этой ночью на берегу. Катя была уверена, что она не одна чувствовала их незримое присутствие.

Слева от нее кто-то шумно вздохнул. Она повернула голову, чтобы взглянуть, и оторопела. Снова этот парень, что смотрел на нее полчаса назад. И опять она подумала, что знает его. А впрочем – она тут всех знает, по крайней мере, в лицо. Катя перевела взгляд на реку, стремясь снова увлечься представлением, но ее глаза, как намагниченные, тут же возвратились к незнакомцу. Он стоял в профиль, чуть ближе к реке. По его сосредоточенному, нахмуренному лицу она понимала, что он погружен в свои мысли. Его ресницы подрагивали – или так казалось в сполохах света от костра. В уголке губ покачивалась сухая соломинка, а на скулах рельефно проступали желваки – он жевал ее.

Голос ведущей вернул все на место: женщина возвестила, что теперь всем желающим можно поиграть в «ручеек» и поучаствовать в конкурсах у костра, а девчата и хлопцы могут уединиться в лесу, чтобы вместе искать цветок папоротника. Эта шутка была встречена всеобщим скабрезным хохотом. Катя сообразила, что праздник из официального превращается в народные гуляния, и ей надо найти мать. Тело двигалось неохотно, все еще во власти оцепенения. В это мгновение парень с соломинкой повернулся прямо к ней, будто все это время знал, что она рядом.

– Привет, мавка…

Ни тени улыбки, только в глубине прозрачных, очень светлых глаз его промелькнула какая-то искорка. Катя тут же узнала его – ну конечно, кормчий с плоскодонки, что чуть не напоролась на нее несколько дней назад.

– Привет… – пробормотала она, резко отступив на шаг.

Время провисло. Катя успела, как в замедленной съемке, увидеть с любопытством поглядывающих на них соседей, быстро приближающуюся Сойкину, Алену со странным, непонятным выражением лица, которая тоже шла к ним. И опять эти не мигающие глаза, вперившиеся в ее лицо с каким-то вопросом. В следующий миг подлетела Настена.

– Видала? – ее грудь часто вздымалась. – А ты идти не хотела!

Тут она заметила парня и бросила ему через плечо:

– Кость, там тебя Женька ищет…

И снова ей:

– Ты сейчас куда? Там народ собрался посидеть, нас зовут. Пойдем!

Она хотела отказаться – большие сборища ее не интересовали. Но то, что Настя знакома с этим загадочным парнем, называющим ее мавкой, не давало ей уйти прямо сейчас. Ей хотелось поговорить с ним, или еще раз взглянуть на него, что-то в нем беспокоило и не отпускало ее. Уйти сейчас с берега Юлы было совершенно невозможно. Катя отпросилась у Алены. Она говорила с матерью по инерции, приводила какие-то доводы, обещала вернуться не поздно, а у самой на затылке будто вырастала еще пара глаз. Удивительно, но Алена отпустила ее без возражений.

В этом месте пологий берег уходил в луга, и, наряду с главным костром то тут, то там уже загорались костерки поменьше. Из нескольких машин, припаркованных под ивами у моста и под деревьями небольшого перелеска, неслась разухабистая музыка. Она перебивала народные песни из хлипкого динамика на сцене, рядом с которой два десятка подвыпивших ткачих с фабрики играли в ручеек, хохоча и то и дело заваливаясь друг на друга и путаясь в руках. Толпа отхлынула от берега и сцены, но у девушки сложилось впечатление, что людей становится все больше. Они собирались в группы, смеялись, окликали друг друга, рядом носились взбудораженные дети, играя в догонялки. Кто-то, устроившись под деревьями, уже разливал выпивку, женщины вытаскивали из сумок еду. Ребята уже снимали народные костюмы, оставаясь в спортивных штанах и выгоревших рубашках.

Настя вела Катю на луг. Тут мигал самый дальний костерок, вокруг него мелькали тени. Катя изо всех сил старалась рассмотреть их, и в одной тени безошибочно узнала его, парня с плоскодонки. Как назвала его Настена? Костей, кажется.

Ей захотелось стать невидимкой.

Девушки подошли. Катю тут же со всеми познакомили, тут же нашлось место на чьей-то ветровке, расстеленной на земле. Судя по веселым глазам и раскрасневшимся щекам ребят, не обошлось без алкоголя. Девушкам предложили тоже – улыбчивый Маркел с видом фокусника достал откуда-то из темноты позади себя полуторалитровую баклажку без этикетки. Настена сразу согласилась, Катя заколебалась, но ее даже слушать не стали. Жидкость была мутная, белесая, и обожгла горло. Моментально ударило в голову, стало жарко и захотелось смеяться.

Настена живо вклинилась в разговор. Обсуждали злоключения какого-то общего знакомого, на прошлой неделе въехавшего на «запорожце» в соседский забор. Катя понятия не имела, о ком идет речь, зато у нее выдалась минутка, чтобы рассмотреть всех присутствующих.

Женю она знала – та самая белокурая девушка, с которой утром они виделись в кинотеатре. Рядом с ней сидела, поджав ноги, ее неизменная спутница Надя. Утром она показалась Кате серой мышкой, но сейчас была даже миловидна, ее только чуточку портил яркий неумелый макияж. Она разложила рядом с собой пучки белого донника и иван-да-марьи, и они вместе с Женей ловко плели венки. Рядом, откинувшись на траву, полулежал Ваня, брат Жени, явно старший, такой же светловолосый, голубоглазый и ладно скроенный. Он напомнил было Леля, но когда сплюнул через плечо смачной струей, всякое сходство со сказочным героем тут же пропало. Ваня без умолку балагурил и раскатисто хохотал, подтрунивал над Надей и Женей, и если сестра тут же вступала с ним в пикировку, то ее подруга сносила шутки молча. Коренастый круглоголовый Маркел, с живыми черными глазами и широкой улыбкой, посмеивался, то и дело ныряя в темноту и принося оттуда ветки для костра. Как он умудрялся находить их на лугу, да еще без света, оставалось загадкой, в поисках валежника все освещение сводилось к месяцу в небе и красному светлячку его прыгающей в зубах папиросы.

Прямо напротив Кати, через костер, сидели братья Венедиктовы – старший Костя и младший Степа, которого поначалу Катя даже не рассмотрела по-хорошему, ведь все ее внимание было приковано к старшему. Потом она поняла, что Степу она тоже встречала раньше, именно он сидел тогда, несколько вечеров назад, на носу лодки, которой правил Костя. У Степы были худые плечи, торчащие ключицы и острый кадык, который прыгал на горле вверх-вниз, когда паренек жадно пил теплый компот. Этим компотом ребята запивали самогон, передавая обе бутылки по кругу. Катя поначалу боялась, что Алена или кто-то из знакомых увидит ее пьющей, но вскоре эти страхи растворились в хмельной веселости.

Она через костер смотрела на Костю. Маслянистый горячий воздух между ними дрожал и плавился, и от этого Костя казался немного нереальным. Какое резкое у него лицо, без сглаженных переходов, подумала она… Как будто вытесанное резцом. Пожалуй, даже некрасивое, но приковывающее внимание. Острые скулы, из-за чего щеки выглядят впалыми, на правой – оспина, видимо, от ветрянки. Быстрая широкая улыбка. Длинные губы с сильно очерченной выемкой, отчего верхняя губа кажется вздернутой и немного вызывающей. Высокий лоб, на который падает сильно отросший каштановый локон, брови кисточками. И раскосые к вискам глаза, светлые, почти прозрачные, непонятного цвета. «Лицо инопланетянина, тщательно маскирующегося под обычных людей», – с волнением подумала Катя. Они то и дело встречались взглядом над плящущими языками пламени, но так и не сказали друг другу ни слова. Костя вообще большей частью молчал. Иногда он улыбался вместе со всеми, а иногда невпопад, слабо и украдкой, своим мыслям.

От главного купальского костра грянула песня. Пели на украинском, что-то разнузданное, залихватское, но слов было не разобрать. Певучие, крикливые или фальшивящие, голоса сливались в один густой поток звука, разносящегося над лугом и рекой.

– О, там уже прыгают, через костер! – Женя даже привстала. Катя тоже обернулась. – Пойдем, посмотрим!

– По-любому решит сама скакать, – насмешливо скривил губы Ваня. – Сама решит и еще кой-кого за собой утащит. Будет у нас жареная Женька.

– А жареного Ваньки не будет? А то шашлычка захотелось! – огрызнулась она и повернулась к Косте. У нее на лице словно по щелчку рубильника пропало едкое выражение, адресованное брату, и возникло новое, предназначенное мужчине. Она проникновенно заглянула ему в глаза:

– Кость, пойдем?

– Костян, не поддавайся! – продолжал подтрунивать Ваня.

Кате вдруг стало неприятно видеть Женю и то, как она кладет свою руку на плечо Кости. Она, стараясь отвлечься, медленно повела ладонью по сухим былинкам, торчащим из земли, поглаживая их.

– Ко-ость… – протянула Женя. Катя рванула траву целой пригоршней, и, спохватившись, принялась отряхивать ладони как ни в чем ни бывало.

– А знаете, что через костер раньше прыгали, чтобы очиститься? В купальском костре сгорает все плохое, горе, болезни… – задумчиво пробормотал Костя, не говоря ни да, ни нет. Женя обольстительно улыбнулась:

– Ну так тем более пойдем!

– Куда тебе идти, ты еще венок не сплела! Сиди, женщина, – хохотнул Ваня.

– Сплела, – зыркнула она на него недобро. В доказательство слов Женя потрясла венком прямо перед лицом брата, а потом водрузила на голову. Объемный, с торчащими во все стороны веточками и листиками, венок в сумраке напоминал птичье гнездо, венчающее кудри, залитые лаком с блестками. Девушка поправила прическу и вытащила из нее несколько шпилек, бросив их на подол юбки. Шпильки с жемчужинками, те самые, что Женя отговорила покупать Сойкину. Судя по тому, как вытянулась лицо самой Настены, она тоже их заметила.

– Как я вам? – покрутила Женя головой, красуясь в венке.

– Ты же говорила, что бусинки облезут через неделю, а сама купила… – вполголоса заметила Катя. Женя сощурилась, оглядев Катю с головы до ног, и пожала плечиками:

– А мне что? Подумаешь! Зато красивые. А облезут – я еще куплю.

Катя не нашлась, что ответить.

– Ну что, пойдем? – Костя вдруг пружинисто встал. Женя обрадовано вскочила на ноги:

– Пойдем!

– Я имею в виду, может, нам всем двинуть отсюда? В парке посидим. А то Маркелу придется скоро дрова из самой Лисановки таскать…

Все засмеялись, Маркел широко улыбнулся. И правда, парень почти уже и не сидел у костра, он отлучался за растопкой все чаще и отсутствовал все дольше.

Решили сворачиваться. Пока Костя с баклажкой ходил к реке набрать воды, Маркел разворошил угли, разбивая самые большие из них, рассыпая вокруг красные брызги искр. Потом он отбросил палку в сторону и закурил, сел на корточки и с хитрецой глянул на Катю. Оглянулся куда-то за себя и вдруг хлопнул ладонью по земле:

– Глянь, глянь, поймал! – он проглатывал первый звук, и получалось – «лянь, лянь».

Девчонки навострили уши:

– Кого?

– Да цикаду!

Он протянул тщательно сжатый кулак им. Женя и Надя, стоявшие ближе всего, разом отпрыгнули.

– Фу! – поджала губы Женя. – Маркел, ты опять…

– Покажи! – Катя подошла ближе, прислушавшись. – Это ж они стрекочут?

И цикады вдруг разом запели в темноте. Как будто этот звук кто-то только что включил, прибавил громкости. Такой привычный шум жаркой летней ночи, на который не обращаешь внимания, как в городе не обращаешь внимания на гул большой дороги.

Маркел смотрел на Катю. Черный плутовской взгляд:

– Не боишься? Они кусаются, больно…

– Да ладно, не гони, – встрял вдруг Степа. Он встал, пошатнулся, и стало заметно, как его развезло от жары и выпитого с непривычки. – Я таких сто раз ловил. Покажь!

Катя терпеливо ждала, поглядывая на кулак Маркела. Тот опасливо, медленно приблизил к ней ладонь, ожидая, когда та отшатнется, но девушка не двигалась. Она, кажется, раскусила его игру, и уже улыбалась.

– Бу! – ладонь парня резко метнулась к ней и раскрылась. Катя не дернулась, и правильно – в руке было пусто. Просто крепкая широкая ладонь, с грязно-серыми мозолями у каждой фаланги и основания каждого короткого пальца.

Девушки захихикали. Катя покачала головой:

– Подколол?

– В Москве-то, поди, нету никаких цикад, да? Там же вообще никого не водится…

– Только мы, – усмехнулась Катя в ответ.

Костя вернулся и поливал угли водой, от них с шипением валил пар. Катя хотела заговорить с ним, поэтому снова обернулась к Маркелу:

– У тебя такие мозоли… Жуть.

Маркел хохотнул:

– А то. Три дня косил.

Костя понимающе присвистнул.

– Я бате говорю, куда столько? – вдохновился Маркел. – Корова сдохнет столько жрать. А он мне – «нехай буде больше!» Куда больше, кому больше… У меня уже спина трескается, а он мне – «ще давай, мало робишь!» Я уж думаю, хоть бы дождь ливанул, что ли, пускай все сгниет к чертям – чем так пахать…

– Ага, у нас тетка то же самое, – подхватил Степа горячо. – Да, Костян?

– Такое уж поколение. Они после войны голод помнят… – отозвался тот. – Тетя Маня нас до сих пор кусками сахара угощает. У них-то сахар в дефиците был, она его в детстве годами не видела.

– У меня батя вообще бешеный, – покачал головой Маркел. – Приезжаем как-то на буряки, полоть. Он мне говорит, ну, говорит, вон до того места сделаем сегодня, и все. Я как проклятый, давай лопатить. Думаю, сейчас по-быстрому все сделаю, и гулять. Сделал, а он мне – солнце еще высоко, давай столько же. Да е-мое, солнце ему высоко!

И Маркел от полноты чувств цыкнул сквозь зубы коротким плевком.

– Ага. А картоха что, тоже дефицит? – заплетающимся языком зачастил Степа. – Сажает столько… Мы ж всей семьей ее три дня копаем! За зиму не съесть. Говорит, главное, шо в погребе лежит, а съедим – не съедим, дело десятое.

Ваня и Женя весело переглядывались. Они не делились своими тяготами. Катя сообразила, что у этой семьи таких проблем просто нет.

– Ох, Степка… Уработался прямо. Ну так едим же, – вдруг нахмурился Костя, перехватив Катин взгляд. – И скотине перепадает.

– Ага, это ты два года в армии, а я все это время тут вкалывал, на огороде, на покосе, на картошке, на буряках…

– А в армии, ты думаешь, кровать сгущенкой намазана?

Все засмеялись, а Степа сник, и его уши малиново вспыхнули. Костя хлопнул его по плечу:

– Так, малому больше не наливать. Ты пьяный уже, что ли?

Степа покосился на Катю:

– Ничё я не пьяный, отстань! – и побрел к мосту. Остальные, посмеиваясь, двинулись за ним.

– Зато потом, после покоса, сесть в тенечке, картошечки с салом навернуть, с огурчиком, ммм! Руки трясутся, так что хлебом в рот не попадаешь, спина ноет, хорошо… – И Маркел подмигнул Кате. – Горожанке не понять, да?

– Ай, да ладно тебе! Думаешь, я на огороде только загаром покрываюсь? – подхватила Катя его игривый тон и, сама себе удивляясь, подмигнула ему в ответ.

Через луг они вернулись на берег. Блатная песня уже мешалась с попсой, девичьи голоса нестройно пели под Буланову, включенную в магнитоле «жигуленка». На самом берегу устроились давешние ткачихи, сев кружком вокруг баяниста, который наяривал что-то, путаясь в пальцах и клавишах. Кто-то из баб с визгом плясал, уперев руки в боки и подмахивая себе платочком на манер калинки-малинки.

Через догорающий купальский костер прыгали самые смелые и самые пьяные. Хохот несся вперемешку с крепким матом. Какая-то девчушка чуть помладше Кати утирала слезы и громко жаловалась подругам:

– Ну шо я мамке скажу? Это ж мои единственные были. Ай, больно! Правая совсем расплавилась…

– Я ж тебе говорила, не допрыгнешь! Еще и ногу обожгла…

– Да нога-то ладно, заживет. А вот босоножки жа-алко… – сокрушались подружки.

От воды слышался всплеск и женские голоса. Кто-то явно решил не только скакать через костер, но и купаться в реке.

– Сашка, да сымай ты трусы, давай прям так! – громко советовали кому-то.

Катя не смогла сдержать смеха и обернулась, ища глазами Костю, чтобы увидеть его улыбку в ответ. Но он немного отстал, специально замедлив шаг. Другие этого не заметили. Катя, стараясь не привлекать к себе внимания, украдкой проследила за Костей и увидела, что тот подошел к главному купальскому костру, быстро метнул в него что-то, тряпку или пакет, и тут же прибавил шагу, догоняя остальных. Поравнявшись с Катей, он мельком взглянул на нее и сильно смутился.

Вскоре они взошли на мост. Хотя его построили уже лет двадцать назад, в поселке его еще звали новым, а от старого, в полукилометре ниже по течению, остались только торчащие из воды сваи – как-то в половодье его снесло. Катя помнила, что бабушка часто вспоминала, как почти год они перебирались на другой берег только на лодке или вплавь, а продукты завозили, делая крюк в сорок километров через мост в соседнем районе. Новый мост был высоким, широким, под триста метров в длину, и одним концом упирался в указатель «Пряслень», а другим во временный – как все надеялись – блокпост, поставленный года полтора назад, вскоре после начала кавказской войны. До Кавказа отсюда было не близко, но до границы с Украиной по прямой – меньше десяти километров, а приграничная зона в эти месяцы слыла местом неспокойным.

На середине моста Женя забежала чуть вперед и остановилась, свесилась через перила.

– Эй-эй, Жень, давай-ка поаккуратнее, – предостерег ее Костя.

– Ты за меня волнуешься? – захлопала она ресницами. – Не переживай, я только вот что…

Она уже стягивала с головы венок. Веточки спутались с волосами, и девушка в нетерпении подергала прядь.

– Подожди, дай помогу, – Настена протянула руку, но Женя упрямо закусила губу и все же сорвала венок. По асфальту что-то зазвенело, но она проигнорировала это и, размахнувшись, кинула венок с моста. Все проследили дугу, по которой он перелетел через парапет и спикировал вниз. Раздался тихий всплеск. Надя радостно захлопала в ладоши, потом сорвала с головы свой и тоже запустила в реку. Женя, снова перегнувшись через перила, вглядывалась в полутьму. В свете месяца было видно и серебристую гладь воды, и плывущий по ней Женин венок, а следом за ним Надин.

– Ну все, обязательную программу откатали, – хохотнул Ваня.

– Вот ты дурак… – фыркнула Женя и стрельнула глазами на Костю. А того, казалось, ничуть не занимала девчачья забава. Сунув руки в карманы штанов, он легко покачивался из стороны в сторону в такт долетающей с луга музыке и думал о своем. Отрешенный, чересчур взрослый и скучающий.

– Ну что, пойдем? – предложил он, и Кате в его голосе почудилось неудовольствие.

– Сейчас, сейчас пойдем! – Женя вновь посмотрела на уплывающий венок. Катя тоже не спускала с него глаз. И увидела этот самый момент, когда на середине реки венок вдруг закрутился, подхваченный водоворотом, и нырнул в глубину.

– Нет, нет, нет, эй! – закричала Женя. – Всплывай!

Она в отчаянии заколотила рукой по перилам, но тщетно – венок больше не показывался.

– Омут. Не злись, сестренка, – цокнул языком Ваня.

– Ой-ей-ей, сейчас и мой туда попадет, – расстроилась Надя. Ребята следили за плаванием венка, живо вспомнив детские кораблики, пущенные по весенним ручьям к неведомым морям. Надя зря боялась: ее венок легко закружился в водовороте, так же легко выскользнул из него и понесся дальше, подхваченный быстрым течением. Какое-то время его было видно в дорожке лунного света, потом он пропал в темноте.

– Ладно, это все такие предрассудки, – вздохнула Женя. – Двадцать первый век на носу, а мы все дурью маемся!

– Ну Жень, мы же это так просто, для смеху, – пожала плечами Надя. Но на дне ее глаз таилось торжество. Женя хмыкнула и, шагнув к Косте, взяла его под руку:

– Ладно, двигаем дальше.

Настена нагнулась и подобрала что-то с асфальта.

– Жень, ты уронила.

– Господи, еще и эти!.. – раздраженно зашипела Женя, и схватив протянутую Сойкиной шпильку, с силой швырнула ее в реку.

У парка, уже на другом берегу, оставив позади и мост, и блокпост с бетонным заграждением, компания остановилась. Решали, куда пойти – можно было на трибуны, на стадион, что на краю парка, или вообще на пляж, к старой водонапорной башне и купальне, а можно было бродить по ночному поселку и искать приключений. Решили второе, и двинулись гурьбой. Фонари не горели, окна уже были потушены, но навстречу то и дело попадались люди. Они узнавали друг друга по голосам, кому-то парни жали руки, кто-то даже делился выпивкой. Кате хватило выпитого на берегу, голова казалась ватной и горячей.

В фабричном парке Степе стало плохо, и его долго выворачивало в кустах сирени под громкие шуточки Вани, несмотря на то, что Женя, беспокойно оглядываясь на Костю, уговаривала брата отойти за угол и дождаться Степу там. Переживала она зря – Костя оставался невозмутимым.

– Живой? – только и спросил он брата по возвращении, и получив утвердительный ответ, переключился на рассказ Маркела о последней поездке в город. Улучив момент, когда все слушали Маркела, Степа приблизился к Кате.

– Кать… Ты не думай, я не всегда такой, – стыдливо пробормотал парнишка.

– Степ, что за глупости? – удивилась Катя. – Ничего страшного же… И при чем тут я?

– Нет, ты не понимаешь, – язык у него все еще заплетался. – Просто это случайно вышло. Ты не обращай внимания, что я так… Ну, хорошо? Скажи, хорошо?

– Хорошо, – с улыбкой согласилась девушка. Степа посмотрел на нее грустно и тяжело, вздохнул и отошел.

Катю теперь занимала совсем другая проблема. Аленины босоножки все сильнее терли. На левой ноге – Катя почти видела это – стремительно наливается волдырь, и с каждым шагом становилось все больнее. Вдобавок к этому каблуки шатались, попадая в асфальтовые выбоины, а между пальцев впивались песчинки. Она понимала, что долго так не протянет, и вскоре надо будет возвратиться домой. Но больше всего на свете ей хотелось остаться.

– А знаете примету? – вспомнил Костя на углу улицы 8 марта и Горького. – Если на Иванов день перелезть через заборы двенадцати огородов, любое желание исполнится.

– О-о! Прикол! Тут один огород есть, – радостно начал Ваня. – Вот там, третий справа. Там яблоки чумовые растут! Маркел, помнишь, мы в девятом классе лазили?

– Это когда Калмык летнюю практику сорвал?

– Да, да, точно!

– Да, яблоки там что надо, – подтвердил Маркел.

– Ну так что, погнали? – Ваня уже настороженно оглядывал улицу. – Вроде никого!

Он без лишних раздумий направился в сторону заветного огорода. Костя и Маркел весело переглянулись и двинулись следом, за ними без особого энтузиазма увязался Степа.

– Вы что, серьезно? Эй, народ! – окликнула их Женя. Парни обернулись. Ваня театрально приложил палец к губам.

– Вы совсем уже что ли? Детский сад, вторая четверть? – Женя злилась. Видно было, что и Сойкина с Надей не в восторге от этой идеи. А вот у Кати внутри что-то уже зудело и подсмеивалось, и от этого становилось и страшно, и весело. Она закусила губу, подняла голову и наткнулась на взгляд Кости. Они по-прежнему не говорили друг другу ничего, за целый вечер ни слова, но сейчас, в этот самый момент их глаза организовали заговор, заключили пакт, и Катя улыбнулась, понимая, что выдала ему себя с головой.

– Ну если вы совсем без мозгов, – продолжала Женя, – то давайте, лезьте. А мы тут постоим, посмотрим.

– Будете на стреме! – подвел итог Ваня. Женя надула губы и зыркнула на него с раздражением. Она еще не видела, что Катя отходит к кусту репейника у обочины и скидывает под его листья свои босоножки. О, это было блаженство, стоять в мягкой, как мука, пыли, на еще не остывшем асфальте, и шевелить пальцами.

– Я готова! – Она прикрыла босоножки лопухами и в три прыжка догнала Костю, Маркела и Ваню. Надо было видеть лица девчонок в эту секунду. Надя и Сойкина, озадаченные, все же покачали головами:

– Нет, я в юбке не полезу.

– Я тоже.

Женя оценивала ситуацию. Наконец, она милостиво улыбнулась и подошла к Косте:

– Хорошо, вместе так вместе!

Ваня оглядел обеих девчонок скептически, но предпочел не комментировать. Вшестером они побежали к забору, за которым росли вожделенные яблоки. Степа припал к щели между досками, выглядывая обстановку во дворе, Костя и Маркел одним махом сиганули через забор. Оттуда раздался шепот:

– Чисто, давайте сюда!

Степа наклонился к Кате, шепнул:

– Помочь?

Она покачала головой. Забор был невысокий, с удобным уступом. Перелезть проще простого. Она подхватила подол сарафана, сжала его в кулаке, поставила ногу на уступ, подтянулась, перекинула ногу – и села сверху на забор. Мгновение, и она уже спрыгнула по ту сторону, в темном дворе. Следом за ней перемахнул Степа, а Ваня с Женей замешкались, шепотом препираясь.

Маркел кивнул на проход между хатой и сараем в сад и первым шагнул в тень. Катя оглянулась на забор и заметила уже высунувшиеся над ним головы Жени и Вани, но тут позади раздался оглушительный звон перевернувшегося ведра и тихое чертыхание Маркела. Катя от ужаса приросла к месту.

Костя, не теряясь, протянул руку и сорвал с бельевой веревки сушившееся там темное покрывало.

В хате загорелся свет. Костя тут же накинул на плечи Кате покрывало, и оно полностью скрыло ее белеющий сарафан. Видно, он продумал такую возможность загодя. Все вчетвером ребята медленно пятились, отступая к саду: чтобы вернуться на улицу, нужно было пройти мимо крыльца, этот путь не годился больше – вот-вот выскочит хозяин.

И точно – торопливые шаги по сеням, дверь хаты распахнулась.

– Это там хто? – задребезжал стариковский голос. – Я счас милицию вызову!

Костя мгновенно дернул Катю к себе, и они вместе присели у куста смородины. Маркел метнулся к яблоне, а Степа наполовину скрылся за большой садовой тачкой. Они замерли и слились с тенями в саду. Но тут случилось непредвиденное – над крыльцом вспыхнула лампочка. Она залила желтым светом и двор, и половину сада, и ребята оказались как на ладони.

– Ах же ж стервецы! Окаянные! А вона я вам счас покажу! – заголосил дед. – Щас стрелять буду!

Степа сорвался с места первым, куда-то вправо, длинными большими прыжками. Катя торопливо высвобождалась из бесполезного теперь покрывала.

– Сюда! – Костя дернул Катю за руку, и они поскакали влево, петляя между грядок. Кате казалось, что они превратились в зайцев, по крайней мере, точно так же хотелось трусливо осесть на корточки и прижать длинные уши. Но горячая рука Кости сжимала ее ладонь, тянула вперед, и они неслись к краю огорода и соседскому забору.

Тут грохнул выстрел. Это было так громко и так неожиданно, что девушка чуть не упала – ноги от страха подкосились. Сердце готово было разорваться, больно вколачиваясь в ребра.

– Он нас убьет! – пискнула она.

– Это соль, – на бегу бросил Костя, крепко держа ее. Они благополучно добежали до низенького забора и, не притормаживая, перескочили его. Здесь сразу начались плодовые деревья, но белое Катино платье было слишком хорошо видно в темноте, и они припустили дальше. Только когда весь этот огород, и еще один забор оказался позади, ребята в изнеможении повалились в траву.

Принцип деления земли в Пряслене был такой же, как и везде: вдоль улицы в ряд шли хаты с дворами, а на задах тянулись разделенные оградами, а иногда и просто межой, узкие вытянутые прямоугольники огородов. Судя по всему, этот был ничейный, заросший травой по пояс. Упав в нее, Катя и Костя оказались скрытыми ото всех.

Месяц, худо-бедно освещавший все вокруг, нырнул за быстро и высоко бегущие тучи, и стало совсем темно, как в гудроне. И все, что Катя чувствовала, кроме отчаянно заходящегося от стука сердца, это ладонь Кости, все так же сжимающая ее ладонь.

– Он стрелял по нам… – ошеломленно бормотала Катя. – Стрелял!

– Солью, он стрелял солью.

– Откуда ты знаешь?

– Ну… Я тут живу. Так что я знаю, – в кромешной темноте по голосу Кости было слышно, что он улыбается.

– Я так испугалась… – призналась она.

– Ну что ты… Разве ты такая уж боягузка^[2]? – вдруг пробормотал он почти нежно.

Катя осторожно высвободила руку. Луна выплыла из-за тучи и осияла небо.

– Надо наших найти.

– Эй, – послышался чей-то шепот неподалеку. – Вы где?

– Маркел, ты?

– Ну а кто? – Маркел раздвинул бурьян и бухнулся рядом. – Фух! Вот это мы дали стрекача! Ляньте, у меня вон что…

Он с гордостью подкинул и поймал маленькое зеленое яблочко. Громко укусил его, пожевал с мечтательным видом.

– Кислятина, – и запустил яблоком в кусты.

– Ты сегодня спец по ведрам, а не по яблокам, – усмехнулся Костя. – Как ты в него влетел?

– А я знаю? Вообще не видел ведро это чертово! Понаставили… А дедок-то бойкий. Годы идут, а он все с ружейки своей шмаляет.

Катя не поверила своим ушам:

– Так это он что, не впервые?

– Какой там! – махнул Маркел рукой. – Раза три он точно за нами гонялся, стрелял. Один раз Кольке Серому по заднице попал. Ну это ж соль. Больно и обидно.

И Маркел зычно заржал.

– Тихо ты! – цыкнул на него Костя.

– Да ладно, не боись, не пойдет он сюда. Спать уже ушел.

– Тогда надо возвращаться? – уточнила Катя с опаской. Маркел смотрел весело:

– А двенадцать заборов, все дела, забыла?

Катя вопросительно взглянула на Костю. Тот уже нашел какую-то соломинку и деловито покусывал ее.

– А как же наши? – нерешительно спросила девушка.

– А что наши… Наши там, где мы.

Катя поднялась на ноги, парни тут же подскочили.

– В твоем платье только по заборам лазать… – хмыкнул Маркел, чиркая спичкой и подкуривая папиросу.

– Да, неудобно, – кивнула она.

– Да хрен с ним с «неудобно»! Видно! Видать тебя за версту, принцесса!

Он был прав. Белоснежный сарафан сиял даже в кромешной тьме, в нем она была похожа на призрака. Но кто ж знал, что вечер продолжится на задах чьих-то садов.

Они, конечно, продолжили свой променад. Втроем. Костя помалкивал, Маркел травил байки, Катя смеялась, зажимая рот рукой. Ей было весело, ей нравился этот крепенький молодой мужичок-с-ноготок, невысокий, даже ниже ее ростом, широкоплечий, смешливый, с глазами, напоминающими беспокойных черных жуков. Но какая-то часть ее души, глубоко запрятанная, дальняя, страстно желала, чтобы Маркела здесь не было.

Они пересекали огород за огородом. Где-то достаточно было перешагнуть межу, где-то перепрыгнуть плетень из лозы, но попадались и настоящие заборы, деревянные, давно не крашенные. Неудачно спрыгнув с одного из них, Костя ухнул прямиком в заросли крапивы, и Маркел чуть не помер со смеху, потешаясь над ним и хлопая себя по коленям. Босая Катя ощущала и тепло сухой земли, и влагу политой, и шершавые лопухи кабачков с сочными стеблями, за которые иногда запиналась. Она старательно обходила грядки, чтобы не затоптать чего ненароком, но все же один раз оступилась. Терпко запахло томатными плетьми, под пальцами что-то мягко лопнуло, и ступня поползла на скользкой спелой мякоти. Девушка отдернула ногу и украдкой отерла ее об траву.

– У тебя руки еще не болят? Я себе столько скапок позагонял, – потер ладони Костя, спрыгнув с очередного дерябого забора и помогая спуститься Кате.

– Скапки – это что? – не поняла она.

– Ну… под кожу забиваются которые, и больно, – пояснил Костя. Маркел хохотнул:

– Занозы, грамотей!

У Кати на душе потеплело, словно это была не простая вежливость, а что-то еще.

Они прошли огород до середины, и тут от сарая донеслось негромкое сонное гавканье.

– Ну что за непруха… – застонал Маркел.

– Она на привязи, наверное… – заключил Костя осторожно, вглядываясь в темное пятно у сарая. Оттуда раздался рык, и вдруг пятно быстро устремилось к ним. – Или нет!

Маркел метнулся к забору, который только недавно перелез, а Костя, снова схватив Катю за руку, бросился в другую сторону. Собака устремилась за Маркелом, и тот в мгновение ока взлетел на забор. Пес залился громким сердитым лаем.

Катя уже понимала, что они сглупили – с этой стороны ограда была из высокой сетки рабицы, закрепленной на толстых ржавых столбах. Перелезть через такую, да еще в сарафане, почти невозможно, а собака скоро сообразит, что непрошенные гости остались на ее территории. Бурное воображение живо нарисовало перспективу быть разорванной, но тут Костя упал на колени и начал шарить по сетке руками.

– Сюда! – он отогнул угол сетки от столба, и Катя тут же юркнула в образовавшуюся дыру. Оказавшись на другой стороне, он опустил сетку и зацепил ее скобой.

На Катю напал смех. Началось с хихиканья, но оно все усиливалось, и вот уже Катя опустилась на корточки, корчась и задыхаясь от беззвучного хохота. Из ее глаз текли слезы.

– Ой не могу! – успевала выдать она и снова сгибалась пополам. – Ой не могу!

Костя терпеливо молчал, улыбаясь краешком губ. Он не пытался успокоить ее, привести в чувство – просто выжидал. Когда она отсмеялась, он протянул ей несколько вишен с растущего рядом дерева. Катя, вытирая слезы, взяла одну и попыталась отдышаться.

– Я не думала, что так бывает, – призналась она. – Это все как будто не со мной.

– А обычно ты не таскаешься по чужим огородам? – уточнил Костя.

– Обычно – нет, – подтвердила она и огляделась. – Откуда ты знал про сетку? Что ее можно отогнуть? Ты уже лазил сюда?

Костя замялся:

– Ну… Вообще-то это я ставил забор.

– То есть? Тебя наняли поставить забор, и ты схалтурил? – снова развеселилась Катя.

– Нет, почему сразу нанял? Это мой забор. И огород мой.

– А…

Катя огляделась внимательнее. Этот огород ничем не отличался от всех остальных, такой же аккуратный, с большой грядой кабачков и тыкв, несколькими плодовыми деревьями, рядами подвязанных на колышки помидоров и огурцов и небольшим полем окученной картошки. Но для нее огород стал особенным, как только Костя назвал его своим. И даже вишня показалась слаще.

– Так ты знал, что там собака? – она кивнула на соседский участок.

– Обычно она сидит на цепи.

Они оба замолчали. Катя развела руками:

– Так что, мы… расходимся по домам?

– А ты хочешь? – и не дожидаясь ответа, продолжил:

– Скоро наверняка Степка притащится. Так что можем идти дальше, пока… его еще нет. Ночь еще не закончилась. Восемь заборов позади. Так что осталось всего четыре.

– Ты считаешь? – искренне изумились Катя. Все это забавляло ее. – Это все так странно. Ну кто сейчас верит в приметы? Ан нет: ты сказал про эти двенадцать заборов, и все тут же ломанулись…

– Я знал, что мы полезем, такой был у меня план, – Костя почесал руку, которую все еще жгло от крапивы. – Ванька все время талдычит про этот огород со сладкими яблоками, и как они с Маркелом туда залезли в девятом классе.

– И ты специально сказал это неподалеку! – ахнула Катя.

– Ванька подпил. Он и так безбашенный, а после этого дела… – Костя выразительно щелкнул себя по горлу. – Странно другое – никто и не вспомнил, что сейчас еще рано для яблок. Это было слабое место в моей идее, но все удалось!

Она все еще не уяснила его главную цель.

– А я просто хотел узнать, полезешь ты с нами или нет, – добавил он.

Такого признания она не ожидала. Это что, получается, он думал о ней, когда затевал все это? Так может, их побег от остальных тоже заранее спланирован?

– А если бы я не полезла? – осторожно спросила она.

– Ты полезла.

И сразу все стало просто, легко и ясно. Так ясно, что и обсуждать это было незачем.

В молчании они дошли до края огорода.

– Здесь удобней всего, – хлопнул Костя по прибитым перекладинам и перелез первым. Катя взобралась следом, втайне удивляясь, как быстро она наловчилась. Костя уже спрыгнул на землю и, когда она спрыгивала, протянул обе руки и поймал ее за талию. Их обоих качнуло, и Катя оказалась в его объятиях, близко-близко. Она почувствовала его прерывистое дыхание. На миг он показался ей таким большим, что она почти испугалась. Но его руки тут же разжались и выпустили ее.

– Ты… – Катя с трудом искала, что сказать или спросить, и выпалила первое, что пришло на ум:

– Что ты кинул в костер? Там, на лугу, где праздник…

– Все-таки заметила… – кивнул Костя. Он снова смутился, сорвал травинку и сунул в рот. – Это опять примета. Ты, наверное, думаешь, что я как суеверная баба.

Катя терпеливо дожидалась ответа.

– Ну хорошо. Мама в последнее время плохо себя чувствует. Она, конечно, виду не подает, знаешь, какие у нас женщины, до последнего будут хорохориться. Но я-то вижу, что приболела. Я на шабашках подзаработал, ей ночнушку новую купил. В город смотался и купил. А старую забрал и вот, сжег.

– Ты поэтому говорил, что в купальском костре все плохое сгорает?

– Болезни, беды…. Так народ считает. Только не думай, что…

– Да ничего я не думаю, – с жаром перебила его Катя. – Наоборот, молодец! У мамы теперь новая вещь, в любом случае хорошо. А если еще и выздоровеет…

Костя кивнул:

– Вот и я так решил. Хуже-то не будет, верно?

– Приметы родились вперед нас, – согласилась она. – Вот я вроде не верю, ни в черную кошку, ни в тринадцатое число. А когда ложка падает, знаю, что…

– Что скоро придет какая-то женщина, и стучишь по дереву, – закончил за нее Костя, и они переглянулись с пониманием.

Оставшиеся три забора ребята миновали без приключений и спустились к реке. Ночь была тихая, теплая, в кустах дурноклена заливались соловьи, перемежая пение трескучим щебетом. На песке кто-то оставил кострище, среди пепла еще дрожал серо-красный жар и тени. Рядом блестела влажным горлышком пивная бутылка. Мимо торчащих из воды свай старого моста, вязко журча, текла река. Мощенная булыжником дорога, что раньше вела на мост, теперь уходила в воду.

– Смотри, – кивнула Катя на мостовую, – кажется, что дорога сделана не для нас, а для каких-то водяных жителей, чтобы им удобнее из Юлы выходить было.

– Тебе видней, – усмехнулся Костя.

– Почему это?

– Ты у нас мавка, не я.

– Почему ты меня так называешь? Я похожа на злой дух, утаскивающий кого-то под воду? Или я просто выгляжу как утопленница?

– Ты вынырнула прямо перед моей лодкой. Кем еще мне тебя считать? – его улыбка была такая же резкая, как и все лицо. – А сегодня? Эти волосы твои, вьются, сарафан… Ты на огородах как привидение. Надо вернуться, дедка того с ружьем проверить, а то он мог и преставиться от такого явления.

Катя собралась насупиться, но вместо этого хихикнула, не сдержавшись.

– А еще у мавок спина прозрачная, – вспомнил Костя ни с того ни с сего.

– А, ну да, сходство полное, – иронично закивала девушка.

– На Ивана Купалу вся водяная нечисть выходит на берег. Но костры защищают людей. Так что я тебя не боюсь, ты прими к сведению. А если серьезно… Это хорошо, что администрация захотела выделиться. Ну, в смысле праздник такой устроить. До перестройки все по-тихому праздновали, междусобойчиками. А по-хорошему народ должен помнить свои традиции.

– Их и так помнят. Песен вон сколько пели сегодня, – вспомнила Катя. – Я столько никогда не слышала в одном месте. Прямо народный концерт…

– Эти песни… – Костя вздохнул. Он вдруг разволновался, голос стал требовательным. – Они сейчас просто звуки, понимаешь? Их по пьяни поют, да и всё! Еще и шансончиком перемежают. А раньше… Ты когда-нибудь думала, как они возникали? Как рождаются вообще народные песни? Наши, и украинские, и, я не знаю, болгарские, да хоть английские! Я не знаю, что они там растят, как вообще живут сельские жители там… Но ведь живут же! И земледельцы, и мастеровые какие-то, не все ж там небоскребы… Я хочу сказать, что это тяжелый труд – жить на земле. Наверное, самый тяжелый в мире.

– Ну, не скажи. А на заводе? А в шахте…

– Ну… Заводы разные бывают. Если гравий на транспортерную ленту кидать, то конечно. И шахты… Но все равно сельский труд – это ад. Декорации красивые… – он обвел рукой простирающийся пейзаж. – Но ад. Земля, эта жирная, черная… Или сухая, как пыль, да еще с коркой сверху. Лопату на штык не воткнуть. Ее надо обрабатывать, все время, каждый день, с утра до ночи. А если засуха, или все вымокло и сгнило на корню, или саранча поела, жуки… Рехнуться можно. В этих песнях все неприкрытое, понимаешь? На разрыв. Когда работать уже невмоготу. Ты же слышала Маркела… Когда солнце печет, пот льет в глаза, так, что щиплет, и руки ноют, и спина – в наклон же приходится работать… Каждый суставчик горит огнем, а до конца еще ох как неблизко! И они пели. Это мы уже так весело приплясываем: косил Ясь конюшину, поглядел он на дивчину! А на самом деле ты себе представь только: конюшина – это клевер. Ясь, значит, косит клевер, а «дивчина жито жала», то есть рожь, по-нашему. И что, думаешь, до переглядок им было? Другое дело, что человек ко всему привыкнуть может… И народные песни, настоящие, они для того, чтобы прям тут, посередь поля, не завалиться и копыта не отбросить. Их поют, когда уже нет слов.

Он подпер рукой голову и удрученно замолк. Катя думала о сказанном, поражаясь, что такие мысли вообще посещают ее знакомого. Она не была согласна с ним во всем, но… Костя спохватился.

– Я все болтаю. С тобой так просто говорить, о чем думается, – признался он застенчиво. – Просто мне не все равно! Я тут родился, это моя земля. Бывало всякое, но сейчас хуже всего. Все развалилось. Зарплату матушке на заводе пятый месяц задерживают. Разворовали уже все, что можно. А пару лет назад вообще было тяжко, денег не было ни у кого в поселке, даже у Астапенко. Деньги-то Бог с ними, и так протянем, картошки выкопаем – с голоду не помрем. Дело-то не в деньгах… А вот тут, – он постучал пальцем по лбу. – Как этот мост: старый вроде уже смыло, а новый когда еще построят… А, ладно, не бери в голову! Что-то меня занесло.

Он махнул рукой и даже подмигнул, но Катя видела, что сейчас прорвалось то важное и настоящее, что было у него на душе.

– Да нет, мне интересно знать, что ты думаешь, – подбодрила она его.

– Я много чего думаю. Это неинтересно. Но я всего лишь парень из Прясленя, а эта земля знала и других людей, древних воинственных скифов, сарматов… Боюсь, куда более достойных, чем мы… Тогда тоже были путешественники… По берегам жили племена земледельцев, но и в этих племенах находились те, кто стремился узнать, что же там, за горизонтом, какая жизнь, такая непохожая на тяготы их родного селища, идет там, за лесами. Эта река видела настоящие корабли…

Говоря это вполголоса, он вытянул ноги и откинулся на песок, глядя в небо. Вокруг уже светало, месяц уплыл за реку и качался у дальнего леса. Лицо Кости, чуть сглаженное предрассветным сумраком, приобрело мечтательное выражение. И даже речь его изменилась, как будто он вслух зачитывал книгу-невидимку.

– Она была полноводная, широкая и оживленная, эта река, по ней купцы попадали в Десну и Днепр, а вместе с ними увязывались и те, кто хотел странствовать. Крепкие деревянные ладьи, просмоленные, расписные, с задранными вверх носами, вспенивали на рассветах и закатах гладь воды, у которой еще не было этого имени – Юла. В их трюмах тускло поблескивали меха, шелестело зерно, линяли от речной влаги ткани, созданные укутать собой тела самых невероятных красавиц и алтари самых суровых богов. На них плыли хмурые бородачи в грубых многослойных одеждах, богатые купцы и нищие странники, которым нечего было терять и ничто нигде не держало.

Однажды здесь появился и этот мужчина издалека. При нем был его меч – единственная драгоценность, друг, спутник и защитник. Не раз меч спасал его от коварного удара злобного кочевника или алчного проходимца. Воин немало повидал на своем веку, но неведомые земли все равно манили и обещали большее. А у него было все, что требовали эти земли взамен – отвага, сила, терпение. Днем он был воином, огромным и бесстрашным, и не раз доказывал свою храбрость в бою. Но по ночам, когда звезды тонули в речной воде, с него спадала эта маска. Всего лишь мужчина – вот кем он был на самом деле. И звезды, и соловьиные трели тревожили его влюбленное сердце. По ночам оно ныло и не хотело странствовать, его тянуло туда, где черноволосая дева после долгого дня, полного тяжкой работы, расчесывала и сплетала свои косы, и наигрывала на флейте из лебединой кости простую, но трогательную мелодию. Она не пела – песня могла бы выдать ее думы родным и соседям. Но флейта, подаренная ей самым прекрасным воином на свете, касалась ее губ, и ей чудилось, что это ее воин целует их. А ему эту мелодию напевал ветер. И вся его душа стремилась обратно, туда, где дом и она.

Путешествие подходило к концу, на растущей луне он собирался вернуться, и все чаще радостно думал об этом. Он вспоминал родные места, сидя на корме и перекидываясь словами с земляком, который отправился странствовать вместе с ним. Здесь, на реке, где встречались разные люди, говорящие на разных наречиях, поговорить с земляком было особенно приятно. Но и ему воин не рассказывал о самом сокровенном образе, являвшемся во снах. Пока не наступил тот самый день. Воина не мучили предчувствия, не являлись предзнаменования. Когда ладья пристала к высокому берегу, он выбрался и зашагал в лес, дыша ароматами диких трав. И не заметил, что нога его ступает на камень, на котором пригрелась змея. Один миг – и все было решено. Он, хромая и превозмогая огонь, растекающийся по венам, добрался до ладьи, но ни его спутники, ни знахарь из ближайшего поселения ничем не смогли помочь. Воина уложили на берегу, и он смотрел в небо, на старый, съеденный наполовину месяц, и знал, что узенького и нарождающегося ему уже не увидеть. Как не увидеть темноглазую деву, плетущую косы на утесе у реки. Никогда. Он просил своего земляка найти ее и сказать, что видел во сне только ее, всегда только одну ее. И земляк обещал. На следующем закате тело воина предали огню, а кости захоронили, положив рядом верный меч и поставив возле черепа слепленную накануне глиняную чашу. Таков был обычай. И ладья поплыла дальше. А земляк спустя несколько лун вернулся в родные земли, нашел черноволосую красавицу и поведал, что воин решил остаться в чужой стороне, где незакатное солнце и вечное лето. И уже сам стал по вечерам приходить к девушке и рассказывать о своих удивительных странствиях и приключениях, половины из которых, конечно, и вовсе не было. Скоро девушка стала его женой. И в утро свадьбы, заливаясь горючими слезами, выбросила с утеса, на котором расплела девичьи косы, свою лебединую флейту…

Катя сидела, стиснув руками колени, не в силах проронить не звука, и глядела на луга за рекой. Костя тронул ее за плечо, легонько, мимолетно.

– Эй.

Она увидела, что каштановый локон прилип к его вспотевшему лбу.

– Откуда ты все это знаешь? – хрипло пробормотала она. – Прямо песнь о вещем Олеге. Это местная легенда?

– Вполне могла бы быть!

– То есть это неправда?

– Правда – то, что знает наша Юла. Но она не секретничает даже с мавками, – усмехнулся Костя.

Рассказанная история была довольно банальной, а что действует на девушек в семнадцать лет лучше, чем банальности?

– Но ведь почему-то ты решил, что такая история была? – не сдавалась Катя.

– А почему бы и нет? У нас в окрестностях раньше частенько находили курганы и селища, стоянки древних людей. За Лисановкой, в Марфино… Тут кипела жизнь. А однажды, когда хлебозавод в 60-е строили, копали фундамент и там нашли захоронение с мечом и чашей. Воин, видимо. То, что чаша слеплена была небрежно, говорит о спешке. Своего так не похоронили бы, значит – чужак. А дальше…

– А дальше ты все придумал.

– Правду об этом воине мы не узнаем в любом случае. Захоронение быстренько сровняли с землей и продолжили строить хлебозавод.

Костя невесело усмехнулся и цокнул языком:

– А ты говоришь – песни… Какое кому дело до песен, когда не хранят и кости?

Катя медленно опустилась на спину, устроившись на песке рядом с ним. Они вдвоем глядели в светлеющее небо. Их плечи случайно соприкоснулись. Катя почувствовала жар, идущий от его сухой кожи. От этого прикосновения она покрылась мурашками под своим легким батистовым сарафаном.

Они очнулись от самого утреннего из всех звуков, бодрого петушиного крика. Ночная пелена спала, и оказалось, что уже рассвело, от воды тянет свежестью, которая исчезнет с первыми лучами июльского солнца. Птицы сменили томные напевы на звонкое чириканье. И наперекор утреннему пробуждению природы, на Катю наплыла дремота. В теле, в каждой косточке, почувствовалась ломотная усталость.

– Ты спишь совсем. Пойдем, – Костя опять сжал ее руку. Они встали, наспех отряхивая мелкий песок.

Как не хотелось расставаться! Всю дорогу до калитки Катя поглядывала на своего спутника, стараясь разобрать в его чертах хоть намек на такие же переживания. Но Костя был спокоен и умиротворен. Может быть, эта долгая прогулка не произвела на него впечатления? Или он сотню раз водил девушек на берег и заучил эту сказку про воина, чтобы впечатлить их? Катя не хотела признавать, что вообще-то такие разговоры не свойственны ее знакомым парням. Так может, это тщательно отрепетированная роль, чтобы выгодно от них отличиться и произвести эффект? Она нахмурилась.

Костя вдруг улыбнулся:

– Когда ты хмуришься, ты похожа на ежа. Только надо еще сердито сопеть. Вот так.

И он стал быстро втягивать носом воздух. С этим шутливым сопением улетучились и все ее страхи. В такое чистое, умытое росой утро, когда все остальные спали в своих кроватях, а мир встречал солнце, не существовало ничего дурного. Тем более что все дурное только недавно сгорело в кострах.

– Желание-то загадала? – вдруг вспомнил Костя, останавливаясь у калитки ветлигинского сада, и Катя даже не удивилась, что он знает дорогу к ней. – Двенадцать наших заборов…

– Да! – соврала она.

– Ну и хорошо. Спокойной ночи…

С едва заметной заминкой он отступил и побрел прочь. Катя зашла в сад, но тут же встала на цыпочки и заглянула за калитку, чтобы глазами проводить его сутулую спину. Она поняла, что всю ночь была так увлечена его присутствием, что даже не рассмотрела его толком. Он только что ушел, а она не могла вспомнить его лица, но помнила каждое мимолетное ощущение, что он пробудил в ней. Они провели вместе целую ночь, одни. Интересно, что скажет мама, когда узнает об этом?

Катя охнула. Она начисто забыла, что на свете вообще есть Алена, которая просила не задерживаться допоздна. Не дай Бог она не спит, и если посчитает Костю виновником е такого позднего возвращения, то…

– Если примета про заборы работает, то пусть Костя понравится маме, – второпях взбираясь на холм, на котором раскинулся их сад, пробормотала Катя.

Когда она зашла в дом, вставало солнце. От бессонной ночи и переживаний, таких острых, почти болезненных, все вокруг приобретало радужные оттенки. Она видела маслянистый ореол вокруг каждого предмета в комнате, и вглядывалась в обстановку до рези в глазах, как будто все это происходило уже во сне. Казалось невероятным, что в этом доме все по-прежнему, и пол, и потолок, и расположение комнат, и все-таки спящая Алена, потому что ничего прежнего в Катином мире не осталось.

Все изменилось за эти пять часов купальской ночи.

Глава 3. Вторая могила

эта осень

Когда Ольга открыла дверь, на Катерине лица не было. Но на все ее расспросы она только отмахнулась:

– Ничего не случилось, просто… Не по себе как-то там. Не могу.

И сдавшись окончательно, прошептала:

– Можно, я у тебя переночую?

Ольга, конечно, была рада-радешенька. Она, отгоняя вертлявую собачонку свою, постелила Катерине там же, где и днем – в комнате сыновей, на постели старшего, Сережи, и убедившись, что больше ничего не нужно, оставила. Звяканье посуды, шум текущей из крана воды, запах чистого белья, высушенного на солнце, поскрипывание кровати, когда она ворочалась, цокот собачьих когтей по деревянному полу, приглушенное бормотание телевизора – все это успокаивало Катерину лучше, чем любые слова.

Она ничего не знала о призраках. Не то, чтобы она в них совсем не верила, просто никогда об этом не задумывалась. После того, как ее жизнь в одночасье сломалась, Катерина вообще предпочитала не задумываться, где причины и где следствия, это все казалось перепутанным в такой тугой клубок, что и концов-то не найти. Хотя догадывалась, что мир устроен как-то сложнее, чем говорили в школе, что есть неведомые ей, но от того не менее непреложные законы, которые всем и управляют. Божьи ли они, дьявольские ли, или Аллаховы, или законы Мироздания и Высшего духа – только их не вызубрить, вот и все… И то, что теперь она увидела саму себя в старом доме, было из той самой области, непонятное, неправдоподобное и пугающее.

Не двойник, ведь двойники просто очень похожи на оригинал, и не привидение, потому что привидений живых людей уж точно не существует. Она, она сама, только семнадцатилетняя, давно забытая и вытравленная из памяти. Длинноволосая, угловатая. Еще Катя, а не Катерина. Пока Катерина покрывалась холодной испариной и не могла и шелохнуться, девушка задумчиво глядела на закатное зарево, а потом спрыгнула с подоконника в сад. Оцепенение спало, Катерина подскочила к окну, но не разглядела в сумерках никого, и тогда, не помня себя, бросилась прочь. Она добежала до дома Дубко меньше чем за две минуты, как будто следом гнались все исчадия ада.

Теперь она постепенно успокаивалась и прислушивалась к себе. На что похоже сумасшествие, бред, галлюцинации? От чего они происходят? Где грань между «может быть» и «не может быть»? Поскольку физически Катерина чувствовала себя здоровой, она решила, что это последствия напряженного ожидания, которое по приезде вылилось в ничто. Игра воображения, не более.

Назавтра утро было полно бумажной волокиты, которую Катерина ни за что бы не осилила сама, без помощи Ольги. Та все кому-то звонила, с кем-то здоровалась, заверяла у нотариуса, носила на подпись, на печать, словом, хлопотала, и, хотя и со скрипом, но дело шло вперед. Катерина поставила себе целью не ждать, пока приедут покупатели дома, а приготовить все бумаги загодя, чтобы как можно быстрее вернуться в Москву, к своей привычной жизни. Тем более что после смерти бабушки Тоси никто так и не переоформил документы должным образом, и без помощи Оли Дубко это могло стать серьезной проблемой.

Вместе с электриком, вызвавшемся ставить счетчики, они дошли до Береговой, 17. Катерина с опаской осмотрела дом, но он был точно тот же, что и вчера, молчаливый, бесцветный, в комнате все еще лежали остатки ее скромного вчерашнего ужина со свечой. У нее отлегло от сердца: конечно, вечернее видение – всего лишь фантазия воспаленного мозга. Она всегда была девушкой с бурным воображением, а тут еще и нервы примешались.

За небольшую плату электрик врезал только что купленный замок, и пока возился, все поглядывал на Катерину и на куски сыра и хлеба, которые она собирала в пакет.

– Эй, хозяйка, что ж ты закуску в еду-то превращаешь, а? Меня бы позвала, мы бы с тобой… эх!

Катерина чуть не расхохоталась.

Сразу после полудня позвонил бывший муж, Петя, сообщил, что у них все в порядке, и передал трубку сыну. Митя, захлебываясь от восторга, рассказал, что они только что ходили в Палеонтологический музей (название он выговорил с третьей попытки, и было слышно, как ему подсказывает отец), и что динозавры там – с пятиэтажный дом. Катерину легонько кольнула ревность, когда она поняла, что Митя не соскучился. Тот возраст, когда ребенок нуждался в ней ежечасно, канул в Лету довольно давно, но она все равно не могла с этим смириться. И подозревала, что вряд ли до конца сможет.

И, конечно, без передышки трезвонили с работы. Вот уже несколько лет Катерина была редактором в популярном журнале, иногда параллельно вела колонки в других, и была на этом поприще вполне успешна. Про себя она говорила, что невозможно прочитать такую джомолунгму книг, какую прочитала она, и не научиться писать хотя бы немного. Теперь, несмотря на оформленный отпуск, ее дергали чуть не каждый час – авторы, коллеги из других отделов, даже главный редактор.

– Никогда не узнаешь, какая ты незаменимая, пока не поедешь в отпуск. Или не помрешь, – хмурилась Катерина. Все требовали, чтобы она появилась в сети хоть на пять минут, скинула материал, взглянула на материал – и совершенно не принимали объяснений, что интернета здесь нет. Есть селезни с зелеными, как спинки навозных жуков, шеями. Есть раскидистые сливы, увешанные сизо-дымчатыми плодами. Есть рассыпанная по асфальту рожь, льющаяся из-под брезента проезжающих фур. А Интернета нет. Что говорить о нем, если даже мобильная связь то пропадает, то появляется, причем то и дело подключается роуминг и «приветствует Украина», ведь до границы всего несколько километров.

Впрочем, окончательно рассвирепев от очередного звонка, Катерина сообразила, что стоит заглянуть на почту, просто на всякий случай. До вечера попрощавшись с Ольгой, Катерина зашла в местное почтовое отделение. Она удивлялась, как за сутки, что она находится в Пряслене, ей не попалось ни одного знакомого лица – и не могла не радоваться этому факту. Но не ошиблась, предчувствуя, что почта все исправит. Не хватало только, чтобы Жена Астапенко до сих пор там работала…

К счастью, очереди не было, и Катерина сразу подошла к окошку. За стеклом, совершенно не обращая внимания на вошедшую посетительницу, на крутящемся стуле восседала дородная женщина средних лет, жевала булочку и маркером размечала телепрограмму, засыпая ее крошками. Катя узнала ее почти мгновенно, несмотря на выкрашенные в темный цвет волосы. Сойкина сидела вполоборота, чуть покручиваясь на стуле из стороны в сторону, и когда на ее щеку падал свет, становилось видно обсыпавшуюся с ресниц тушь.

– Слушаю вас! – довольно неприветливо проронила она, не отрываясь от газетного листа.

– У вас есть интернет? Мне почту надо проверить.

– Карточки кончились^[3]. Только в понедельник подвезут.

– А как-то иначе этот вопрос можно решить? – в тоне Катерины засквозила деловая женщина, и Сойкина, все же бросив на нее скользящий взгляд, привычно огрызнулась:

– Нельзя.

Тут Катерине стало смешно. Она могла бы не нарушать свое инкогнито, как ей советовал инстинкт самосохранения. Но любопытство, желание увидеть реакцию старой знакомой перевесило.

– Настена…

Вот она, гамма чувств, от привычного недовольства через недоумение, испуг, удивление – к радостному оханью:

– Катя! Ветлигина! Катюха, вот это да! Ох ты ж, Господи…

Неловко задев объемистой ляжкой соседний стул, она выбежала из-за стеклянной перегородки и сгребла Катерину в объятия, расцеловывая и тут же, послюнив палец, стирая с ее щек следы своей помады. После тормошения понеслись расспросы, этот стандартный набор «где работаешь-сколько платят-замуж вышла-дети есть». Катерина старалась отвечать попроще и покороче. Конечно, тут же отыскался интернет, бесплатный, потому что «для своих», и медленный, потому что другого тут не водилось. Пока грузились страницы, Настена, не отходившая от Катерины ни на шаг, все засыпала ее вопросами, особенно услышав про работу в журнале.

– Ой, вот девки помрут, когда узнают! Столичная штучка, да в нашей глухомани!

Тут Катерина поняла, что инстинкт самосохранения вещь хорошая, и отныне она всегда будет слушать его.

– Нет, Настен, не надо! Не говори никому про меня, не надо.

– Ладно, ладно, не буду, не напрягайся, – замахала она руками, и Катя с тоскливой обреченностью поняла, что Настена не изменилась. Чтобы сменить тему, она, копируя на флешку присланные материалы, стала расспрашивать Сойкину, оставив набор вопросов прежним, правда, перескочив зарплату.

– Ты ж, поди, не знаешь, кто у меня муж! – хитро блеснув глазами, ухмыльнулась Настена. – Ни за что не угадаешь.

– Кто же? – гадать не было ни желания, ни смысла.

– Олежка!

– Какой Олежка? – нахмурилась Катерина.

– Ну как какой! Маркелов.

Теперь наступила Настина очередь наслаждаться произведенным эффектом. К счастью, она не умела читать мысли. Катерина смотрела на бывшую подругу и думала, что Маркелу могло повезти и больше. За эти года она редко вспоминала, вообще, и Маркела тем более, но именно теперь осознала, что нежности к Маркелу в ее душе куда больше, чем к Сойкиной. Хотя на то были свои причины, разумеется.

Она отделалась от Настены спустя каких-то двадцать минут, клятвенно пообещав, что зайдет в гости в ближайшее время, но не говоря, когда. Такое обычное для взрослого человека умение выкручиваться, прятаться за обтекаемыми фразами, не говорить ни «да», ни «нет» – Катерина уже и забыла, как когда-то в юности считала это лицемерием.

И только на улице, в тени старого, в три обхвата, дуба она задрожала. Настена, Маркел. Они не оставят ее в покое. С ними придется говорить, смотреть в глаза, читать в их глазах жалость, или любопытство. Знать, что они помнят, а значит, вспоминать самой. Настена растрезвонит всем знакомым. И она не будет стеснятся в выражениях: «Катя Ветлигина вернулась. Ну как какая! Та, с Береговой! Помните ту жуткую историю…» И вспомнят все, а кто не знал, тому расскажут. Черт, как же глупо было делать вид, что в Пряслене ей удастся справиться с прошлым. Плохая, плохая идея пойти на почту. Раскрыть себя Настене. Приехать в Пряслень.

Терзаясь запоздалым раскаянием, она и сама не заметила, как добрела до церкви. Безвкусный новодел на месте старой часовенки, которая нравилась Катерине куда больше, а за ним кладбище. Поколебавшись всего мгновение, Катерина вступила на кладбищенскую землю. И если раньше она умела совладать с нападками совести, то теперь совесть собралась прогрызть ее до дыр.

Могилу бабушки Тоси и дедушки Димы, одну на двоих, она нашла почти сразу. Давно не крашеная оградка, заросший вьюнком и клевером квадрат участка, памятник из черного камня и скамеечка, вросшая в землю. Катерина вспомнила, как когда-то бабушка чуть не каждые выходные ходила сюда, то прополоть сорняки, то полить посаженные бархатцы. А вот ее непутевая внучка ни разу не приехала за все эти годы. Катерина несмело взглянула на фотографии и с облегчением увидела, что бабушка с дедушкой на нее не в обиде. Пообещав им, что скоро вернется и наведет тут порядок, она отправилась дальше.

Вторую могилу она искала очень долго. Сначала полагаясь на память, потом, отчаявшись, просто блуждая по проходам. Немногочисленные посетители кладбища взглядывали на нее недоуменно, искоса, но тут же возвращались к своим горестям. А она все ходила и ходила, и так и не нашла.

Она не могла поверить, что не может ее найти – могилу, в которой нашел последний приют очень дорогой ей человек. И все ходила, ходила и всматривалась. И только совсем сбившись с ног, пристыженная, Катерина решилась уйти. Выяснить номер участка и вернуться позднее.

Оля встретила ее с неловкой улыбкой.

– А у меня мальчишки приехали! – растерянно сообщила она, пока Катя скидывала обувь в коридоре. – А я-то и не ждала их… Думала, они на следующие выходные будут.

В кухне за обе щеки уплетали борщ Олины сыновья, Сережа и Ваня. При виде Катерины они почему-то смутились и сильнее склонились над тарелками. Ольга налила борща и Кате, и придвинула ей миску с перекрученным на мясорубке салом с чесноком:

– Ешь-ешь, вкусно. А за фигуру не бойся, на свежем воздухе все сгорит.

После чая, пользуясь тем, что Оля суетится вокруг сыновей, Катерина шепнула, что пойдет ночевать к себе. Дубко попыталась ее отговорить, но Катерина настояла на своем, сославшись на необходимость поработать.

Теперь, после встречи на почте, Катя боялась не столько своего вчерашнего призрака, сколько возможного визита Настены. То и дело ей мерещились шаги на крыльце и стук калитки, хотя калитка-то как раз и не открывалась из-за растущего рядом деревца. Но постепенно, погруженная в привычную работу, освещенная в темной комнате только голубоватым светом ноутбука, она совершенно успокоилась. И даже ночь в спальном мешке прошла на удивление комфортно. Видимо, пригодилась приобретенная с возрастом и больной спиной привычка спать на твердом.

Катерина проснулась, когда еще только светало, и серый свет перистого неба обещал пасмурный день. Немилосердно вопили петухи. Судя по мычанию и воплям, перемежающимся крепким матом, пастух гнал по улице стадо. Катерина немного продрогла и встала, чтобы найти в сумке что-нибудь из теплых вещей.

В этот момент в комнату вошла девушка. Все та же. Катя. То ли призрак, то ли мираж.

Катерина совсем не испугалась. Только с огорчением подумала, что все-таки сошла с ума – а как не хотелось…

Девушка повернулась к Катерине, и она увидела собственные глаза, как в зеркале. Только выражение в них было серьезное:

– Вспоминай.

Катерина не ожидала, что гостья станет говорить. Кровь забилась в висках, и в рассветном холоде ей стало душно.

– Вспоминай, – девушка просила, но взгляд ее оставался строгим.

Катерина зажмурилась, закрыла руками уши, затрясла головой. Она хотела вытряхнуть из себя это слово, как камушек из ботинка, но оно все гремело, гулко и дробно.

Очнувшись, она снова была одна.

Глава 4. Восходящий поток

то лето

Миг Катя плыла на грани сна и яви, и даже успела улыбнуться от ощущения, что накануне произошло что-то очень хорошее. А дальше – бум! Она села на постели, в ужасе схватившись руками за голову. Костя! Ведь он не спросил, когда они встретятся в следующий раз! И она не знает, где он живет – ночной рейд по огородам не в счет, ей ни за что не найти дорогу назад. И телефона нет, чтобы позвонить – ни у нее, ни у него, наверное. В поселке вообще с телефонами туго.

Дрема спадала, и Катино дыхание постепенно выравнивалось. Она уговаривала себя, что паника ее совсем городская: поселок-то не то, что столица, все на виду, они в любом случае встретятся, не сегодня, так завтра. «Сегодня! Сегодня!» – жужжало все внутри. Катя вздохнула. Пора было приходить в себя. Тем более что ночью не произошло ничего из ряда вон выходящего, просто она прогулялась с новым знакомым. И все.

Нестерпимо хотелось пить, во рту и в горле словно потерли наждаком. Непривычная к такому ощущению, она и не поняла, что виной всему вчерашний самогон.

За задернутыми шторами окно все еще было открыто. Ночью оттуда текла в дом спасительная прохлада, сейчас же валил жар, как от чайника. Катя хотела было запереть раму и ставни, уже шагнула в их сторону, но тут ее внимание, еще сонное и изменчивое, привлек сарафан, небрежно кинутый на спинку стула. Стягивала она его в полусне, а сейчас первое, что бросилось в глаза – зеленое пятно от травы на подоле. Катя взяла сарафан в руки и застонала. Кроме травяной кляксы были еще серо-земельные полосы. Еще бы, она ведь всю ночь таскалась по каким-то задворкам, а потом сидела на берегу реки, облаченная в тончайшую белоснежную ткань, которой там было совершенно не место.

Катя встрепенулась, прижала сарафан к груди и бестолково заметалась по комнате. Втиснулась в шорты и рванула прочь из дома, к колонке за водой, к сараю за корытом и стиральным порошком. Алена была в саду, она издалека махнула дочери рукой, но не подошла. А Катя принялась стирать. В корыто кроме порошка она плеснула и «Белизны», немного, но в нос ударил едкий запах хлора. Пальцы стали скользкими, а кожа на них сморщилась.

Она не подумала о том, как это может смотреться со стороны: девушка приходит домой под утро, а проснувшись далеко за полдень, первым делом стирает в сарае свое платье. Ей все это просто не приходило в голову. Она склонилась над корытом и терла ткань костяшками пальцев, одновременно и желая вернуть первоначальную чистоту, и боясь безнадежно испортить нежную ткань. И тут ее озарила вторая ужасная мысль за утро, от которой корыто чуть не опрокинулось со скамьи.

Туфли.

Мамины удивительные босоножки на каблучке! Так давно желаемые, так нещадно натиравшие ей ноги. Так незаслуженно оставленные под кустом репейника у пыльной обочины. Страшно подумать, что с ними сейчас. В лучшем случае покрыты слоем пыли от проезжающих машин, в худшем… у них уже новая хозяйка.

Быстро достирав сарафан, Катя повесила его на веревке, протянутой через двор, и пулей вылетела за калитку. Она лихорадочно соображала, где тот двор, в котором все еще не дозрели те расчудесные яблоки. Поворот направо, прямо, через две улицы снова направо. Солнце пекло макушку и плечи, она вся покрылась липким потом и пылью. Это невыносимое чувство, когда очень хочется все исправить. Когда знаешь точно, где потерял дорогую тебе вещь, и мчишься на место с одной-единственной мыслью – только бы успеть, только бы никто не взял, не заметил! А потом ходишь взад-вперед, всматриваясь в траву, в какие-то соринки, случайный мусор, умом понимая, что свою-то вещь видно еще издалека – но все еще надеясь. И вглядываешься снова, и снова, и мысль уже другая: «Да ладно! Этого же просто не может быть. Да невозможно было это потерять, просто невозможно! Я, видимо, куда-то не туда смотрю. Сейчас еще мгновение, и я наткнусь…» И не натыкаешься.

Катя смотрела на огромные лопухи, темно-зеленые, забрызганные давно высохшей грязью. Ей казалось, что придорожная пыль все еще хранит отпечаток ее пяток, как ее ступни все еще помнят ее мучную мягкость. Но под лопухами не было ничего. Ничегошеньки. Она все с таким же очумелым неверием заглянула под каждый лист, и еще раз, будто это были не босоножки 36 размера, а серьга или колечко. Но не нашла – ни того, ни другого, ни третьего.

Она брела на улице и чувствовала себя, как когда-то во втором классе. Пока Алена была на работе, Катя случайно отбила край у зеркала в трюмо. И сидела, вжавшись в продавленное кресло, думая – как сказать маме. Она мысленно начинала объяснять раз за разом, меняя местами слова, придумывая какие-то фантастические версии и оправдания случившегося. Даже пыталась написать свое объяснение на бумаге, чтобы просто сунуть маме в руки, когда та переступит порог, но не совладала с правописанием. И внутри все время было это тоскливенькое, хныкающее чувство. И разбитое зеркало оказывалось уже не разбитым зеркалом, – ерундой, в сущности, – нет, оно становилось целым катаклизмом, катастрофой, за которую ответственна только Катя и больше никто. Так девочка просидела до самой темноты, декабрьской и потому ранней…

Катя добрела до калитки и с тяжелым сердцем зашла в дом. Она, наверное, не боялась уже Алены и того, что Алена скажет, прежде всего потому, что Алена редко в чем-то ее упрекала. Но босоножек ей было жаль. Она вспоминала себя вчерашнюю, такую непривычную, воздушную, и ей казалось, что, не будь она обута в те сказочные мамины босоножки, Костя не оказался бы с нею на берегу, у костра, на темных улицах Прясленя. А теперь она их потеряла. И Костя, видно, на нее тоже больше не взглянет, ведь у него – вовремя вспомнила она – есть Женя Астапенко. Старше, красивее и опытнее…

Катя прикрыла дверь своей комнаты и упала на кровать. Если бы могла, она бы заснула, но даже это было ей не под силу. Она ворочалась, кусая угол наволочки, и собиралась заплакать. В саду от жары удрученно замолкли птицы. В такой духоте плакать было бы совсем невыносимо.

Она отбросила подушку и подошла к окну, чтобы, наконец, закрыть ставню, хотя это уже было бесполезно. Сердито отдернула штору, и ее сердце тут же ухнуло вниз от неожиданности, а потом радостно затрепетало маленькими птичьими крылышками. На подоконнике, аккуратно составленные вместе, ждали босоножки. Только один человек мог принести их сюда. Он вернулся, когда утро уже властвовало вовсю, а сама Катя ворочалась во влажных простынях и снах. Он поставил босоножки на подоконник, прислушался к ее тихому сопению из-за задернутой занавески, и в уголках его губ поселилась улыбка.

Увидев это так, будто все произошло на ее глазах, она стала воздушным шариком, ниточка, связывающая ее с землей, истончилась, и теплый восходящий поток стал возносить ее выше и выше.

После обеда Алена варила варенье из вишен в большом тазу. Ягоду она собрала еще поутру, до жары. Рядом с ней Катя, с ногами взобравшись на табуретку, шпилькой вытаскивала косточки и раскладывала вишню на большом противне, застеленном марлей. И она пыталась не подавать виду, что вытаскивать шпилькой вишневые косточки – это последнее, чем бы она сейчас занялась в своей жизни.

– Ты так и не рассказала… Как вчера? – полюбопытствовала Алена, плоской деревянной ложкой поддевая розоватую пенку.

Катя изо всех сил постаралась придать лицу равнодушное выражение, и даже пожала плечами:

– Да так, неплохо. Посидели немного с Настеной и ребятами. У костра. А потом домой пошли, – Катя была уверена, что этой лжи Алене будет достаточно. Мать нечасто стремилась узнать что-нибудь из жизни своей дочери. То ли ей это было неинтересно, то ли так она давала почувствовать ей свободу. Однако сегодня Алена вдруг полюбопытствовала:

– Кто там был? Ну, что за ребята? Я знаю кого-нибудь?

– Ты правда хочешь? – Катя улыбнулась, притворяясь спокойной. – Это на тебя не похоже.

– Я вчера была на народных гуляниях, с кучей знакомых. Это тоже на меня не похоже, – хмыкнула женщина. – Ну, так кто?

– Ты, наверное, их не знаешь… – Катя все еще юлила.

– Я прожила тут первые восемнадцать лет своей жизни плюс каждый отпуск. Я знаю почти всех.

Катя мило улыбнулась. Она и сама не понимала, почему ей так не хочется вспоминать вчерашний вечер вслух. Как будто то, что она проговорит это, каким-то образом изменит или прошлое, или ее ощущение о прошлом.

– Э… Настена, я… – нарочито бодро начала перечислять она. – Маркел. Надя – не знаю, какая у нее фамилия. Ваня Астапенко и его сестра Женя. Степа Венедиктов и его брат… Костя.

Так с ней часто бывало – самое важное оставить напоследок. Кого ей хотелось обмануть, себя или других, когда главное относилось ею в пост скриптум? Или она просто неосознанно пыталась отсрочить даже упоминание о том, что тревожит? Боясь выдать себя, и выдавая себя тем, чем боялась выдать… Катя не ожидала, что произнести имя Кости будет так сложно. Как будто оно под запретом, как будто в этом имени есть какой-то второй, куда более важный смысл, который известен всем. «Костя», – произнесла она, и почувствовала на себе тысячи чьих-то взглядов. Как глупо! Не было даже одного – Алена как ни в чем ни бывало помешивала густо-алое варево.

– Маркел… Это не Олежка, Вовки Маркелова сын?

– Не знаю. Все его Маркелом зовут. Я думала, это имя. Такой невысокий, крепкий…

– Да, наверное, он. По крайней мере, сам Вовка такой же точно. Я его всегда Маленьким Муком дразнила. Мы с его сестрой в одном классе учились, с Ниной, – стала вспоминать Алена.

– А я про Маркела подумала, – закивала Катя, – что он Мужичок-с-ноготок.

Алена странно на нее посмотрела. Положила на блюдце ложку, вытерла о передник руки, обошла стол и, склонившись, прижалась к Кате щекой.

– Иногда я забываю, что ты моя дочь. Больше близкая подруга. А потом вот так, раз, ты что-то скажешь или жест у тебя какой-то… – и я вдруг осознаю, что ты моя плоть и кровь. Такие звоночки. Даже страшновато как-то. Иногда ты говоришь моими словами, иногда похожими.

– А иногда совсем иначе. Мам, это нормально! – Катя чмокнула ее. – Ты меня воспитала, мы живем вместе. Конечно, мы чем-то похожи. Что ж тут такого?

Алена вздохнула:

– Просто я всегда думала, что я одна-одинешенька.

И прежде, чем Катя успела ответить, Алена уже сменила тему:

– Так, этот противень давай-ка на чердак, пусть сушится. И марлей не забудь прикрыть, а то муки засидят. А я пошла за банками. Надо еще крышек где-то раздобыть.

Катя промолчала, не показав удивления. У Алены нечасто случались проблески таких откровений, и возможно поэтому Кате мама виделась существом почти мифологическим. Она часто мечтала быть похожей на Алену хоть чуточку побольше. Раньше, в детстве, ей казалось, что, когда она вырастет, то станет как мама – во всем. Будет так же здорово танцевать с коллегами на новогоднем вечере, так же вкусно готовить, так же весело смеяться, так же быстро плавать, так же легко ходить. И, конечно, будет такая же красивая. Когда Алена вечером возвращалась за Катей в детский сад, у той в первую секунду все внутри замирало. Ради этого стоило сидеть – зимой у окна, весной и осенью на песочнице, и не сводить глаз с ворот детсадовского двора, вот именно ради этого момента: когда металлическая калитка отворяется, и на дорожке появляется эта стройная фигура в приталенном пальто, которая не столько идет по асфальту, сколько парит над ним. Какое это было счастье, услышать от воспитательниц «Катя Ветлигина, за тобой мама пришла!», кинуться к маме, зарыться лицом в ее высокую мягкую грудь, так сладко пахнущую духами. А дома примерять ее туфли и, подволакивая ноги, уверять себя, что за сегодня нога совершенно точно подросла, и уже совсем скоро и сама она вырастет, и станет как мама. А лет в четырнадцать Катя впервые по-настоящему засомневалась. Ее волосы стали совсем черные, смоляные. А у Алены, хоть и были такие же вьющиеся, но русые, с тонюсенькими золотыми искорками, которые видно только на свету.

– Надо же, – как-то раз хмыкнула Алена, проведя ладонью по кудрям дочери и шутливо их взъерошив. – Волосы у тебя явно не мои.

– Это от отца?

– Ну а от кого еще? Я же говорю – не мои.

Едва ли можно было уязвить Катю больше. Отца своего она ни разу не видела. Точнее, видела, но в том почти младенческом возрасте, который рано или поздно приходится забыть. А потом родители развелись, и Алена вместе с ней уехала в Москву. Что у них там произошло, Катя не знала и не спрашивала, хотя Алена всем видом показывала, что воспоминания ее не трогают и не раздражают. Просто было как-то обидно, что папе наплевать на дочь. И, что удивительнее, наплевать на Алену. Катя не могла понять, как можно развестись с такой женщиной, и всерьез подумывала, не сумасшедший ли у нее отец.

А потом начались подростковые проблемы с кожей. Катя в отчаянии отпустила длинную челку, чтобы прикрыть усыпанный прыщиками лоб. Но это не спасало от нервных срывов, плача в подушку по ночам и острого желания удавиться. Алена искренне пыталась помочь дочери, но толком не знала, чем. Сказать, что все это пройдет?

– Котенок, ну что ты? Это же все временно. Вот увидишь, скоро пройдет, – как полагается, бормотала она в растерянности.

– Да? А у тебя долго прыщи были? – всхлипывала Катя, с надеждой отнимая руки от глаз.

Алена конфузилось:

– Да у меня вроде вообще не было, – и конец ее увещеваний тонул в очередном безутешном рыдании.

Дело, понятно, было не во внешности. Кожа у Кати года через два очистилась, фигура начала принимать приятные очертания. Но ей казалось, что материнская легкость и грация, то, что составляло суть Алены, осталось только у Алены. Как будто Катю несправедливо лишили наследства. Как будто Алена специально не поделилась. И объяснять матери это было бесполезно, хотя однажды в агонии переходного возраста она потребовала Алену научить ее быть такой же красивой, как она сама.

– Кать, ну что за чушь? Все люди разные! Ты же такая симпатичная. Надо просто уметь… ну я не знаю… Ну, спину держи ровно, что ли, – пожимала Алена плечиками, даже не осознавая, как она это делает. – А то ты же вся скрюченная сидишь вечно. И не читай носом, а то не хватало еще очков на минус двадцать. Вот тогда точно раскрасавица будешь.

А потом все пропало. Катя просто поняла, что ей такое не светит. И успокоилась. Можно больше не страдать под одеялом, не пытаться осветлить волосы лимонным соком, не таскать кофточки из маминого шкафа. Зато можно учиться готовить по толстой коричневой тетради с рецептами, исписанными летящим Алениным почерком с завитушками, и читать книги, собранные ею целыми собраниями сочинений, страшный дефицит по советским меркам. Катя постоянно теряла закладки, и место, на котором остановилась, обозначала загнутым уголком страницы – вольность, позволить себе которую Алене бы и в голову не пришло.

Алена почувствовала эту перемену. Катя стала более спокойной и ласковой. Но и более замкнутой, что неизбежно бывает, если читать слишком много книг. Впрочем, Алену все это устраивало. Если с детьми она еще как-то ладила, то дочь-подросток все это время вызывала у нее хорошо скрываемый ужас. Конечно, в этом она не призналась бы и самой себе. Так что Алена просто была рада, что трудности позади, и они вдвоем с честью вышли из испытания под названием «взросление». А потом стало и вовсе не до этого – умерла бабушка Тося…

Катя улизнула на речку. Ее охватывало беспокойство, и в дрожащем зное сада становилось все неуютнее. Белый день, повседневность заслонила собой ночные переживания, и все казалось уже и не смешным, и не интересным, и не романтичным – а надуманным, тем, чего не было. Одна неуверенность, одни сомнения, от которых холодеет в животе. Пока девушка не взяла себя в руки, она и не замечала, что ее глаза все время сощурены от яркого света и устремлены вдаль – за калитку, в край улицы, на мост, на другой берег, на сбегающие к пляжу со всех сторон тропинки. Она поминутно выискивала фигуру, которая даже не успела стать знакомой. Как только Катя это осознала, так рассердилась сама на себя и взялась за книгу, сев под липой и запретив себе глазеть по сторонам. Придет – так придет, а нет – так нет.

Липы только недавно зацвели, и вокруг них тек медовый запах, и вились шмели. Устроившись рядом, шумно дышала Найда, вывалив на бок розово-синий язык.

– Ага, а вот и ты! – рядом плюхнулась Сойкина. – Ох, совсем я запарилась!

Настена разделась и направилась к воде. Катя поняла по ее хитроватому виду: что-то знает, но, как обычно, будет тянуть кота за хвост. Но сегодня Катино терпение было истощено, и она рванула следом.

– Ты можешь толком сказать, что вчера произошло? – Настя осторожно присаживалась, с каждым разом погружаясь все глубже, и, наконец, села так, что вода покрыла грудь и плечи. – Ох, хорошо….

Катя устроилась на мелководье, следя за солнечными бликами, играющими на волнистом песчаном дне. Мелкие рыбешки, сбившись в стайку, стали нахально пощипывать ей пятки.

– Ничего и не произошло.

– Да ага, конечно. Вы перелезли через забор, Ваня с Женькой не успели, потом этот дед выполз…

Катя вдруг вспомнила все в красках и не смогла сдержаться.

– Ну вот, ты лыбишься! – надулась Сойкина. – А я, между прочим, переживала, что там с вами да как. Женька так вообще вся изошлась сама знаешь на что! Мы вас ждали-ждали…

– Мы потом вернулись, но вас уже не было, – невинно заметила Катя.

– Женька злая была как чертяка, – многозначительно поведала Настена. – Так что берегись.

– А чего мне беречься? Она мне кто?

– Знаешь, Женька любому подгадить может. Думаешь, Костя сегодня утром к ней почему заявился? Поди, подлизывался, чтобы не сильно воняла и нервы не мотала.

Услышав это, Катя зажмурилась и с головой окунулась. Досчитала до пяти и вынырнула.

– А с чего ты все это решила?

Настена самодовольно хмыкнула:

– Ну а зачем еще бы он к ней пришел? Не такая, поди, любовь, чтоб до вечера не подождать! С самого утра наведался. Меня мамка за сахаром послала, я мимо проходила и видела – выскочил из их дома, и Женька из окна выглядывала и вслед ему пялилась.

Эти слова въелись в Катину голову, будто их выжгли кислотой. И вертелись, вертелись… Сойкина давно убежала восвояси, вдоволь насплетничавшись и обсудив все, что видела на вчерашних гуляниях, а Катя все лежала на полотенце и слышала ее голос. «Костя утром к ней заявился… подлизывался… Выходил, а Женька из окна выглядывала…» Она не могла забыть, но старалась никак к этому не относиться. Да и почему ее так сильно уязвляет тот факт, что Костя Венедиктов утром заскочил к своей девушке? Не говоря уж о том, зачем именно он это сделал и что они делали у нее дома. Ей, Кате, все это должно быть совершенно безразлично, потому что она и вчера, и сегодня знала – Женя и Костя встречаются. Не попрощавшись вчера должным образом, он решил попросить прощения, может быть, сказать, что он соскучился, или как-то иначе ее утешить или развеселить перед рабочим днем. И то, что вчера Костя и Катя сидели на берегу и болтали, ровным счетом ничего для него не значит. И для нее не должно.

Катя не могла читать, не хотела купаться. Она расстелила полотенце на самом солнцепеке и устроилась на нем, желая превратиться в уголек и перестать думать. Она чувствовала, как щиплет нос, щеки, как ослепительный жар затекает под ресницы, и верхнее веко слипается с нижним, как расплавленное. Она поворачивалась, и солнце пекло плечи, ягодицы и впадинки под коленками. И когда терпеть больше не было сил, она снова переворачивалась.

Наконец, ее желание было исполнено – все мысли пропали. Голова стала чугунной, неподъемной, все движения давались с трудом. Катя кое-как поднялась, чувствуя, что вокруг все плывет, и перед глазами мелькают белые вспышки и черные искрящиеся точечки. И с наслаждением искупалась. Река мгновенно смыла жар, сначала даже сердце зашлось от такой резкой перемены. И когда все тело остыло, голова стала еще горячей.

Дома Катя лежала в полутьме жаркой комнаты, и Алена обтирала ее холодной водой, давала аспирин, привязывала ко лбу капустный лист. Лист был большой и такой гладко-прохладный, что Катя мычала от удовольствия. И проваливалась в сон. Это был солнечный удар.

К вечеру ей все же полегчало. Часов в девять она встала, шатаясь подошла к зеркалу и оценила ущерб. Сожженные плечи, лоб и щеки, и нос, лоснящаяся кожа которого вот-вот лопнет и слезет лоскутами.

– Сама виновата, – вздохнула девушка, и не знала, то ли это относится к ее физическим терзаниям, то ли к душевным.

– Жива? – заглянула Алена. – Может, покушаешь? О Господи, Катя… Ты как после пожара.

– Не надо было засыпать на пляже. Сама виновата, – повторила она. Алена только покачала головой.

После вареников с сочными вишневыми внутренностями Катя повеселела. В ней родилось что-то протестное. Не хотелось сидеть дома, не хотелось прятать обгорелую мордочку в четырех стенах. Не хотелось страдать – да и по какому поводу? Зайдя за Сойкиной и выслушав порцию ахов от подруги и порцию наставлений от тети Вали, она под руку с Настеной оказалась на улице.

Никакого пункта назначения. Просто улицы, переулки, двор трехэтажки и двухэтажки, парк, площадь перед администрацией, рыночная площадь. Они, кажется, обошли весь поселок. Катины ноги зажили отдельной жизнью и несли ее все дальше и дальше. Но и Катины глаза, видно, тоже решили жить сами по себе, потому что зорко вглядывались вокруг. Они видели мужичков навеселе, вшестером взгромоздившихся на старый «ИЖ-Планета» с люлькой и с веселым гоготом промчавшихся мимо. Видели аиста, с меланхоличным видом пытающегося отковырять от асфальта раздавленного ужа. И белоснежного кота, дерущегося на заборе с угольно-черным. И мальчишку, деловито намылившего голову и теперь споласкивающего ее прямо под колонкой посреди улицы, пока его дружок старательно повис на тугой рукоятке, чтобы добыть воды. Словом, ничего действительно интересного.

У дверей магазина «Радуга» девушки столкнулись с Женей Астапенко и верной Надей. В ответ на их приветствия Надя испуганно покосилась на Женю и промолчала. А сама Женька смерила Катю разъяренным взглядом и, нарочно толкнув плечом, надменно прошествовала мимо, таща подругу за собой.

Настена, опешив, застыла посреди тротуара. Женя и Надя ушли прочь: Женя – гордо стуча каблучками, Надя – постоянно оглядываясь.

Катя развела руками:

– Видимо, мы не в чести… С каких-то пор.

– Странно. Она, конечно, вчера злилась, но хотя бы разговаривала. Со мной, – уточнила Сойкина. – Очень странно.

Это столкновение развеселило Катю. Поведение Жени было необъяснимо, но ее неприкрытая злоба вдруг побудила в Катином сердце какую-то шальную надежду на то, что все еще может быть хорошо.

Ноги к этому моменту изрядно устали, и вскоре девочки решили передохнуть. Место это народ звал «пятачком» – на пересечении двух самых оживленных улиц, рядом с двумя магазинами была разбита большая клумба с глазастыми цинниями, и вокруг нее четыре лавочки. На «пятачке» уже собиралась молодежь, мелькнул и куда-то пропал Маркел. Дома никому не сиделось, а здесь можно было лузгать семечки и делиться новостями, сплетничать и заигрывать. Но Кате не хотелось больших компаний, а тем более в таком виде. Каждый, кто болтал с Настеной, не упускал шанса подшутить над Катиным красным носом, и девушка не могла их в этом винить, но и выслушивать было малоприятно. Настроение, такое боевое, вдруг испортилось. Она распрощалась с Настеной и направилась к дому, чувствуя одновременно и огорчение, и злорадство.

– Ты показала себя полной дурой, – пробубнила она себе под нос, пока никого не было поблизости. – Глупый вареный рак, таскающийся по улицам в поисках…

– С кем болтаешь?

Она от неожиданности шарахнулась в сторону. На полшага позади нее шел Костя, и видимо, шел довольно давно. Руки в карманах спортивных трико, крепкие плечи в вырезах голубой майки, серьезные внимательные глаза. И черты лица, теперь не сглаженные Катиными грезами.

– Разведка доложила, ты на пятачке. Маркел, – уточнил он. – Привет.

– Привет, – и внутри у нее что-то мягко всплеснуло. – Ты что это, значит, меня искал?

– Да.

Вот так, просто и без малейшей заминки.

– Я оттуда сбежала. Все эти комментарии по поводу моего… загара, – поморщилась Катя, осторожно касаясь кончика носа пальцем. Костя поглядел понимающе:

– Мне-то ты можешь рассказать… Ты же не заснула, не ври.

И, видя ее нерешительность, пояснил:

– У тебя и коленки красные, и нос, и плечи. Вряд ли ты заснула, сгорела, перевернулась, снова заснула и снова сгорела, так что… Ты чем-то была увлечена. Или кем-то.

– Решила себя наказать, – призналась Катя, пряча глаза.

– И за что – не скажешь?

– Не хотелось бы.

– Ладно.

– Спасибо за босоножки, – спохватилась она. – Я совсем про них забыла.

– Я так и подумал, – кивнул Костя. – Не за что.

Катя вспомнила, какое отчаяние обуяло ее утром – и рассказала об этом ему, опуская, конечно, основную причину отчаяния. А потом рассказала и ту историю с разбитым зеркалом, когда она, второклассница, сидела до темноты в кресле и думала, что скажет маме в свое оправдание.

– Такая тоска. Такой инфернальный ужас. Наверное, только в детстве можно испытывать подобный ужас от какой-то чепухи…

– И как все было? Обошлось? – закусил Костя губу.

– Я ей все выложила, пока она снимала пальто в коридоре. И, знаешь, она в первую очередь спросила, не порезалась ли я. А потом сказала, чтобы я не переживала, и это зеркало было старым и никогда ей не нравилось.

Вспоминая, Катя даже улыбнулась:

– Самое забавное, что ту бумажку, на которой я писала ей записку с объяснением, она тоже нашла. Через неделю. И очень смеялась.

Костя промолчал. И вдруг, совершенно без причины, взял ее за руку.

В первый момент Катя оцепенела, внутри все сладко замерло. А потом она вспомнила про Женю, про ее заносчивый взгляд… и про то, что утром, после того, как отнес и поставил ей босоножки на окно, после всей прошлой ночи, Костя был у Жени.

И высвободила руку.

Она хотела сказать что-то отвлеченное, остроумное, как в кино. Но вместо этого по-дурацки выпалила:

– В магазине сегодня с Женей столкнулась. Сказала «привет», а она прошла мимо.

Костя задумался. Оглядел улицу, небо с акварельными мазками облаков, и уперся немигающим взглядом в Катино лицо:

– Да. У нее сегодня плохое настроение. Потому что мы с ней расстались.

– А.

Она не нашлась, что еще можно прибавить. И эту тему они больше не поднимали. Но, когда Костя взял Катину руку снова, она и не подумала высвободиться.

Она оглядывала его. Теперь было заметно то, что вчера не бросалось в глаза. Костины штаны обмахрились по нижнему краю, а на майке, хоть и хорошо выстиранной, были заметны белесые пятна – вытравленная по́том краска. И дешевые шлепанцы были далеко не новыми, с мелкими трещинками по резиновой перемычке. Но несмотря на вещи, выдававшие явную нужду, двигался он уверенно, и было в нем что-то от грации большой кошки.

Костя проводил ее до дома. Было только начало двенадцатого, только что полностью стемнело, и Катя удивилась, когда он остановился у калитки:

– По домам? Детское же время…

– Я не спал прошлой ночью. Как ты помнишь.

– Вот я балда, – покраснела она. – Это я выспалась, а ты, наверное, утром сразу на работу?

– Ага.

– Тогда тебе надо скорее идти! – пришла она в оживление. – Ты ж опять не выспишься.

– Вот сейчас попрощаемся, и я прямо побегу, обещаю, – пошутил Костя в ответ. В свете единственного на улице фонаря его глаза светло мерцали.

– Тогда – прощаемся? – заколебалась Катя.

Он тоже помедлил.

– Да. Завтра вечером… какие планы?

– Те же, что и у тебя, – смело заявила она.

– Хорошо.

Он отступил назад, шаг, еще шаг. Сунул руки в карманы. Потом как-то неловко кивнул ей, голова его дернулась – по всему видно, прощаться он просто не умел. И ушел.

Оставшись одна, в темноте двора, Катя зажмурилась и едва утерпела, чтобы не завопить от радости. На то теперь была веская причина.

Но ночь прошла мучительно. Кожу словно жалили тысячи пчел, лежать на простынях было пыткой, ожоги саднило от малейшего прикосновения. Катя, вся обмазанная сметаной, тихо поскуливала, и задремала только под утро. А полуденный зной ушла пережидать на речку. Она расположилась в самой густой тени, быстро искупнулась и взялась дочитывать «Ночь в Лиссабоне». Это единственное, что могло помочь скоротать вязко текущие минуты.

Она как раз перелистнула и дочитала последнюю страницу, вытерла тыльной стороной ладони слезы и постаралась шмыгнуть носом потише.

– Эй!

Катя мельком подняла глаза, стыдясь их красноты. Рядом стоял Степа Венедиктов.

– Привет. Я сейчас, – торопливо подскочив, она направилась к реке, и несколько минут плавала, старательно ныряя и давая воде охладить свое лицо. Пока Катя купалась, Степа следил за ней, а потом, поколебавшись, сел на песок и пролистал растрепанную книгу.

– Читал? – возвращаясь, спросила у него Катя. Тот отрицательно покачал головой и поспешно вернул книгу на место.

– Хорошая. Очень хорошая, – пробормотала она и ощутила, что вот-вот снова расплачется. Перед глазами еще стояло видение белого и тревожного корабля, призрака спасения объятой огнем Европы. Это было так же реально, как искрящаяся на солнце Юла. Как будто воды Юлы слились с водами португальской Тахо. – Хочешь, дам почитать?

– О чем она? – поинтересовался Степа.

Катя замялась, подыскивая слова.

– О жизни…

И досадливо сморщилась: хотела донести до Степы хоть кусочек своего впечатления, а вместо этого сморозила глупость.

– А что о ней читать? О жизни… – хмыкнул Степа с недоумением.

– Ну да…

Кате захотелось взять книгу и спрятать под покрывало, чтобы ничьи взгляды, особенно Степины, не трогали ее. Защитить от его щенячьей неуклюжести то, что под обложкой. Девушка едва сдержалась. И она, и Степа долго и неловко молчали.

– Ты… читать любишь, да? – начал он.

– Да, люблю.

– А что любишь читать?

– Да разное. Ну вот, Ремарк, например. Который эту книгу написал. И Хэмингуэй. И Райдер Хаггард. Диккенс…

Степа вдруг громко засмеялся, и Катя удрученно замолкла.

– Я никого из них не знаю, если честно, – признался Степа. – Хорошо пишут?

Катя неопределенно повела плечами.

– Ну ясно, хорошо, – Степа кивнул. – А тут-то ты их откуда берешь? У нас, например, дома книг нет…

– Вообще? – поразилась она.

– Вообще. Ну, учебники разве что.

– Я с собой привезла. То, что у бабушки в шкафу стоит, все уже прочитано. И эта последняя, тоже только что дочитала.

– Теперь нечего делать, да?

Катя развела руками.

– Можно где-то раздобыть еще книг, если хочешь! – радостно заявил он.

Степа казался ей вполне милым, но каким-то маленьким. Будто она намного его старше. И дело было не в его худых коленках и торчащих перпендикулярно голове больших ушах.

– Степ, а сколько у вас с братом разница в возрасте? – решила уточнить она.

– Четыре. Мне семнадцать, а ему двадцать один. А что?

– Да так.

Разговор не клеился, но уходить Степа явно не собирался. Он смотрел на нее и о чем-то словно просил. Кате это было в тягость, и она не понимала, чего он хочет. Больше всего на свете она желала бы повыспрашивать у него про Костю, но боялась сказать лишнего, того, что между слов. Поэтому она сослалась на домашние дела и улизнула с пляжа, стараясь не обращать внимания на его разочарование и уговоры остаться.

И потянулись долгие часы ожидания. Костя не сказал, когда зайдет за ней, да они и не договорились толком. Но это явно подразумевалось. Алена ушла к Дубко, и Катя слонялась из комнаты в комнату, не зная, куда себя деть.

В шесть часов – конец рабочего дня у всех, и у Кости, вероятно, – она принялась бестолково перетряхивать шкаф и сумку с вещами, стараясь выискать что-то особенное. Но, боясь показаться смешной, не решилась надеть платье. И по этой же причине сначала накрасила глаза, а потом умылась. Внутри у нее все бродило от нетерпения и волнения, в животе урчало и сводило, даже поужинать толком не получилось. Хорошо еще, что Алена засиделась у Ольги и не видела Катиных сборов.

В семь она занервничала, не в силах больше сидеть в доме, вышла во двор и устроилась на крыльце. На коленях у нее покоилась книга, одна из старых, давно прочитанных, и строки сливались в бессмысленную череду черненьких крошек. Она ждала, вся напряженно превратившись в слух. Сколько вокруг звуков! Шелест шин по асфальту, щебет птиц, гогот гусей, веселый залихватский матерок пастуха, погнавшего обратно стадо, и треск кустов за забором, в которых запуталась чья-то бестолковая корова. Катя уговаривала себя: вот, наверное, Костя вернулся домой, переодевается, ужинает, или вот уже идет по Береговой, и через минуту появится здесь. Ну, или через пять минут. В крайнем случае, через двадцать, надо только потерпеть.

Но проходили и эти двадцать минут, а Костя все не появлялся.

Когда калитка скрипнула, Катя оказалась на ногах быстрее, чем успела осознать это.

– Катюх! Что ждешь, меня, что ль? – Настена поглядела на нее с любопытством.

– А, это ты… Да мама к тете Оле ушла, и я…

– Ясно. Айда гулять?

Катя беспокойно соображала. Согласиться – и проворонить Костю, а ведь они договаривались. Отказаться – а вдруг он вовсе не придет? Но этого не может быть.

– Нет, Настен, сегодня не получится, я маме должна помочь.

– Да ла-адно, – тянула Сойкина, пытливо вглядываясь в лицо подруги.

– Нет, сегодня никак, – твердо решила Катя.

– Как знаешь, я предлагала! – и Настена вышла за ворота. Ржавые петли натужно и безнадежно заскрипели.

В полдесятого вернулась Алена. Если и заметила, что с дочерью что-то не так, то виду не подала. Позвала ужинать, но Катя отказалась. Она продолжала сидеть на крыльце и старалась читать. Но буквы как-то странно расплывались, дрожали и не желали складываться в слова.

Наконец, завечерело, над ухом назойливо заныли комары. На крыльцо вышла Алена:

– Катюш, хватит глаза портить.

– Да-да, сейчас, – отозвалась она. Дождалась, пока мать вернется в комнату, и глубоко вздохнула, пытаясь успокоить подкатывающий к горлу всхлип. Захлопнула книгу и прислушалась, в последний раз, с сумасшедшей надеждой…

Но нет, никто не подошел, не заглянул, не запыхался.

Катя зашла в дом и опустила за собой большую кованую гильотину щеколды.

– Смотри, Витя Дубко с пасеки меду принес. Сядь, поешь.

– Не хочу.

– Да что ты со своим «не хочу»?

Алена поставила перед ней тарелку спелой малины, и полила ее из банки медом, диковинным, тягучим и совершенно прозрачным, как жидкое стекло. Катя, повинуясь, сунула в рот несколько ягод, и от их приторной сладости ей вдруг стало и горько, и безразлично. Как робот, она сидела и ела эту малину, уставившись в одну точку.

– Как твои плечи?

– А? Плечи? А что… А, плечи… – с трудом поняла она вопрос. – Более-менее.

– Сметаной мазать надо?

– Зачем переводить на меня продукт? – невесело улыбнулась девушка. – И так переживу. Что там тетя Оля?

Ответа матери она не слушала, спросила для того, чтобы закрыть чем-то тишину. И в какой-то момент осознала, что сидит и просто смотрит на Алену. Изучающе, как будто только что познакомилась с нею. И видит перед собой поразительную женщину, с большими зеленоватыми глазами, прямой спиной и длинной шеей балерины, маленькими деятельными ручками и надменным подбородком. У Кати защемило сердце: вот в чем причина того, что он не пришел. Вчера он наконец-то разглядел ее такой, какая она есть, без ореола Алениного сарафана, глупую, красную как рак девчонку-сорванца, нисколько не похожую на свою красивую мать. Купальская ночь навеяла морок, но следующий день разбил его так же легко. И вот исход.

– Мам… – перебила она на полуслове. – Как так получилось, что ты не вышла замуж? Я имею в виду, второй раз. Не может быть, чтобы тебе не предлагали!

Между бровями у Алены пролегла тоненькая складка.

– Я там была, мне там не понравилось, – пошутила Алена, разглядывая Катю с беспокойством. – Что у тебя случилось?

Катя покачала головой. Мать протянула через стол руку и накрыла ею Катину безжизненную ладошку, сжала пальцы.

– Зачем мне было выходить замуж? У меня есть ты. Зачем нам еще кто-то, разве тебе плохо со мной?

– Нет…

– Если бы я встретила достойного мужчину, который бы стал тебе хорошим отцом, я бы даже не раздумывала, конечно…

– Да причем здесь я? – Катя наморщила лоб. – Ты, ты сама… А любовь? Как насчет женского счастья? Звучит глупо это «женское счастье», но его пока никто не отменял.

Алена поджала губы и опустила глаза.

– Я счастлива. Кто сказал, что для этого нужен мужчина… И вообще мне бы не хотелось говорить на эту тему, – забормотала она.

– Ты никогда со мной не говорила на эту тему. В том-то и дело, – безжалостно заключила Катя и порывисто встала:

– Я спать. Спокойной ночи.

Заперев за собой дверь, она все-таки расплакалась.

Назавтра Катя поднялась ни свет ни заря. Вечернее обещание себе вычеркнуть из памяти Костю Венедиктова она нарушила сразу же – первая мысль была о нем. Обманщик и предатель. Она осудила его, приговорила и тут же оправдала: вероятно, были какие-то важные дела у него вечером. Может, кто-то заболел, или надо было срочно куда-то ехать. Хотя, в любом случае, находил же он время, чтобы забежать к Жене Астапенко утром! Катя выскочила на крыльцо, с надеждой глядя на ворота. Черная курица растопыренной лапой разгребала там сухую листву и недовольно кудахтала.

Не появился он и днем, в то время, когда обычно на работе у всех обед. А Катя так устала вариться в своих переживаниях, что была рада-радешенька, когда Алена послала ее отнести Лиде Нелидовой ихтиоловую мазь.

Тетя Лида в палисаднике полола траву, подоткнув подол. Платье в мелкий цветочек поразительно ей не шло и делало похожей на старуху, темный платок на голове лишь довершал картину. Катя протянула ей мазь и передала привет от мамы, и в ответ выслушала благодарности вперемежку с оханьем и жалобами на недомогания. Она переминалась с ноги на ногу, надеясь выкроить момент и быстренько распрощаться.

– О, – вдруг сощурилась тетя Лида, встав в полный рост и зорко глядя на противоположную сторону улицы.

– Люба, здравствуй! – проорала она женщине, шедшей там. Женщина дернулась, неуверенно посмотрела на нее, кивнула, но не остановилась. Нелидова шумно вздохнула и оперлась на оградку палисадника:

– Пошла… В милицию, видать, сынка вызволять. Вот так, рОстишь их, рОстишь, а они потом хулиганют. Ох-хохох…

– Теть Лид, я пойду, надо…

– Да ступай уже, давай, – разрешила она. – Стой-ка. Катерин, я ж помню, ты на Купалу с Любиными сынками общалась.

– С какими? – не поняла Катя.

Нелидова нетерпеливо махнула в сторону прошедшей женщины:

– Да с какими, с Венедиктовыми, Костей и Степкой. Ты уж смотри, втянут во что-нибудь… С такими водиться…

Катя замерла, еще не вполне сообразив, о чем толкует Нелидова. А та продолжала:

– Вот черт же их дернул стекла бить в школе! Что это, кому это надо было? Ничё не знаю. Хулиганье, одно слово. Да и ладно бы Степка, тот, я понимаю, так себе парень, прямо скажу. Ну а вот чтоб Костя… От этого никак не ожидала. Вроде такой приличный, вежливый всегда, не то что…

– Теть Лида, подождите, вы о чем?

– А, так ты не знаешь, что ли? Я ж говорю, стекла побил, Костя этот, Венедиктов, Любин сын. Библиотека у нас в школе на первом этаже, так он стекла разбил и туда залез. Вчера, вечером, часов в семь. Так и поймали, в библиотеке. Юморист, нет бы в директора кабинет, или в учительскую, а то – библиотека! Шо оно ему там понадобилось… Хорошо хоть, ничего не пропало, так бы за воровство упекли. А так поймали, на пять суток посадили, за хулиганство… И тоже сказать… Нет бы вовремя удрать, как все нормальные. Так нет, еще и попался. Бестолковый!

– Какая-то глупость… – нахмурилась Катя. – Он не полез бы…

– Ой, Катюш, чужая душа потемки. Такие-то самые опасные. Если по парню сразу скажешь, бандюган он или кто еще – это полбеды. А вот такие тихонькие да вежливые, им потом что в голову придет, и все, пиши пропало. И ведь, главное, почти отличником в школе был. Костя с моим Сашкой в одном классе учились. Классная мне, бывало, на собрании, говорит: «ваш Саша опять лоботрясничает, лучше бы с Кости Венедиктова пример брал – такой толковый парень». А теперь вон, Саша мой в Курске, а Венедиктов их ненаглядный – в ментовке.

Лида почти торжествующе качнула головой и перевела дух.

Катя попрощалась и чуть не бегом припустила к Сойкиной. Та должна была знать все подробности.

Но подруга повторила почти слово в слово. Сама она при происшествии не присутствовала. Вчера вечером с улицы заметили, что в школьной библиотеке разбито стекло и будто бы внутри кто-то ходит. Вызвали милицию, и уже милиция поймала Костю, вылезающего из библиотеки через разбитое окно.

У Кати это все в голове не укладывалось. Она спросила у Настены адрес Венедиктовых, еще не зная, зачем ей это, и побрела по Советской, напряженно размышляя. Костя вряд ли стал бы бить стекла. Да и место такое странное – библиотека. Почему библиотека? И тут ее осенило. Вчерашний разговор со Степой на пляже! Она сказала, что ей больше нечего читать – и что ответил Степа? «Можно где-нибудь раздобыть». Это слово. «Раздобыть». Но как в библиотеке оказался Костя?

И Катя опять перешла на бег.

Она миновала две улицы и перекресток и остановилась перед невысоким забором из старого горбыля. Звонка нигде не было. Она робко вошла на двор и, встав на цыпочки, заглянула в окно. Сквозь тюлевую занавеску было видно, как Степа лежит на диване и смотрит какой-то боевик с Жан-Клодом Ван-Даммом. Катя постучала в окно. Степа встрепенулся и выглянул.

– Катя? – он был счастлив и обеспокоен одновременно, и постарался стыдливо прикрыть рукой непонятно почему расквашенную губу. – Заходи.

В доме, стараясь отдышаться, она быстро огляделась. Чистенько. Извечный ковер, прибитый к стене над кроватью. На трюмо ряд бутылочек и баночек, флаконов из-под лака для волос, пустых, но стоящих тут по деревенским представлениям о красоте. Заметно, что ни одну склянку из-под одеколона и туалетной воды в этом доме не выбросили за многие годы – все они были выставлены вдоль зеркала внушительной батареей. Рослые герани на узеньких подоконниках. Одна стена оклеена мягонькими обоями «под кирпич» – Катя встречала такие у многих знакомых и даже знала, что невозможно удержаться, чтоб не продавить их ногтем в каком-нибудь не очень заметном месте. На приоткрытой межкомнатной двери покачивался календарь на позапрошлый год с фотографией играющего мускулами Дольфа Лунгрена.

– Я не знал, что ты придешь… – промямлил Степа, спешно сгребая брошенные на диване вещи и запихивая их в шкаф.

– Где твой брат?

Степа замялся.

– Он…

– Я знаю, что он в милиции. Что вчера произошло, можешь толком объяснить?

– Наверняка уже весь поселок знает… – начал Степа. – Спроси кого другого.

– Весь поселок только судачит, – отмахнулась она. – А я хочу правду.

– Да? А тебе зачем?

Катя выдержала его взгляд, не дрогнув. И от этого Степа вдруг стушевался. Его глаза забегали.

– Зачем ему понадобилось бить стекло в библиотеке? – продолжила девушка. – Что он там хотел?

– Какая разница? – нервно дернулся паренек. – Сейчас мама придет…

– Мама не придет, она пошла в милицию, хлопотать за него, и ты это знаешь. – Откуда-то у Кати взялся такой напор, что она сама удивилась бы, если бы задумалась на сей счет. Она чувствовала во всей истории какую-то жуткую несправедливость, и не собиралась сидеть тихо.

Но Степа сильно нервничал. Катя устыдилась, что почти ворвалась в дом, и решила присесть на краешек дивана рядом с ним.

– Степ, послушай… Мне очень надо знать. Он разбил окно в библиотеке… Зачем?

Паренек насупился:

– Тебе-то какое дело?

– Так. Если ты не хочешь мне помочь, буду рассуждать вслух, – заявила она. – Твой брат разбил окно. Но если бы это была просто пакость, хулиганство, его бы не поймали вылезающим из окна. Он был внутри, в библиотеке. Зачем? В библиотеке хранятся книги. Вчера на пляже я сказала, что у меня кончились книги, и ты ответил, что можно раздобыть. Где? Там, где они есть. Книжного магазина нет. И вечером твой брат оказался в библиотеке. Что это значит?

Она и сама знала, что это значит. Костя каким-то образом узнал, что она говорила Степе, решил ее обрадовать, принеся книгу. Но попался. Это что, значит, он думал о том, как сделать ей приятное? Неужели он решился из-за нее на воровство? Нет, стоп. Ведь его поймали вылезающим из окна, но с пустыми руками…

Катя пытливо смотрела на Степу, замечая его нервно подергивающийся кадык, готовый взрезать тонкую шею, потупившийся взгляд, едва видно дрожащие пальцы. И припухшую, с засохшей корочкой, губу, разбитую слева – как от удара правым кулаком.

Она поняла.

– Это ведь не он, а ты! Он бы не стал бить стекла. Это ты решил принести мне книги. А он узнал и вернул книги на место, ведь так? И когда уже вылезал обратно, его и скрутили. Так? Степа, это так?

Катя встряхнула парня за плечи, но тот грубо оттолкнул ее:

– Иди отсюда.

– Я никуда не уйду, – девушка тоже вскочила на ноги. – Я пойду, но только с тобой, и только в милицию. Там ты скажешь, как все было, и Костю выпустят.

– Костя, Костя, вечно Костя! – взорвался Степа. – Ты в него втрескалась, да? Я же вижу, что да! Ну, что в нем такого? Он не полез бы тебе за книгами, это я полез! Я! Для тебя! А ты тут теперь стоишь и чего-то корчишь еще.

– Я хочу, чтобы ты сказал правду.

– И сел вместо него? Отличная идея, – хохотнул Степа.

Как бы он не старался выглядеть крутым и взрослым, глаза у него были все те же, затравленные. Но в Кате не осталось ни капли жалости. Теперь она хотела только быстрее вызволить Костю. Он сейчас сидит в отделении, в то время, как Степа смотрит телек…

На губе Степы повисла кровяная капелька – снова лопнула ранка.

– Это он тебя так? – догадалась Катя.

– А кто еще… Или ты думаешь, он ангелок? – Степа зло зыркнул и помахал руками, изображая крылья. – Как он взбеленился, узнав по книги и про то, что они для тебя! Сволота…

– Может, он и не ангелок, но вот ты точно трус. Трус! А ведь это твой брат.

Катя смерила его презрительным взглядом и направилась к двери.

– Кать.

Она остановилась.

– Я скажу, – согласился Степа. – Я пойду прямо сейчас в милицию и все расскажу, как было. И попрошу, чтобы его выпустили, а меня посадили, хочешь?

– Хочу…

– Только ты меня за это поцелуй.

– Что?! – не поверила она своим ушам. – Ты совсем уже, того?

Степа покачал головой:

– А иначе я скажу, что ты врешь, тебе никто не поверит, а Костян будет молчать. Я же его знаю, он будет молчать. И сидеть. А ты ж ничего не видела, и у библиотеки тебя в тот момент не было, так что… А если ты сейчас меня поцелуешь, он к вечеру уже выйдет. Как тебе такой план?

Быстрее, чем разум завопил бы «нет», Катя пересекла комнату и прижалась губами к Степиным губам. Он встрепенулся, притянул ее к себе, но девушка тут же отпрянула. Вытирая рот рукой, она чувствовала вкус его крови. И с вызовом и отвращением смотрела на оторопевшего парня. Он явно не ожидал такого быстрого согласия – и такого короткого поцелуя.

Катя направилась к двери, бросив через плечо:

– Идешь или как?

И Степа молча повиновался.

За свою жизнь Катя впервые была в милиции. Крашенные в казенный темно-зеленый цвет стены, кафельный пол, забранное решеткой окно дежурного – все это производило тягостное впечатление. Она ждала. Степа вместе с матерью зашел в кабинет лейтенанта, а она осталась сидеть на дерматиновой лавке.

Она думала о Косте.

А Костя за стеной в «обезьяннике» думал о ней. Его ужасно злила вся эта история, и, признаться честно, ему нисколько не было стыдно за то, что он дал леща младшему брату. Мог бы – зазвездил бы еще раз. Естественно, в воспитательных целях, хотя они и не дрались с детства. Костя с досадой сожалел о потерянном впустую времени. Катя наверняка ждала его вчера вечером – и не дождалась. Того, что станут болтать люди, он не боялся: люди всегда болтают лишнее. Жаль только, что все это достигнет ее ушей. Тысячу раз он представлял ее, такую худенькую, хрупкую, смеющуюся, хмурящуюся. То выныривающую перед его лодкой, рассерженную, с повисшими на ресницах и бровях каплями, в окружении всплывших вокруг головы темных волос, больше похожих на водоросли – ну чисто мавка… То с детским восторгом следящую за факельным шествием на берегу, в белом сарафане, делавшем ее то ли ангелом, то ли призраком. И эта трогательная, выглядывающая из-под подола царапина на коленке, щедро смазанная зеленкой. И босые ноги в пыли, и смелая улыбка. И быстрое прерывистое дыхание, приоткрытый рот, испуганные глаза – после сумасшедшего бега через огороды. И невероятно смешной нос, обгоревший на солнце. Нынешнее положение Костю не слишком-то заботило, его больше волновало, успеет ли он увидеть, как этот вздернутый носик и плечи с острыми косточками станут шелушиться и облезать, или все это пройдет без него.

Обо всех этих мыслях, мыслях о ней, Катя так никогда не узнала.

Услышав, как открывается дверь кабинета, она подскочила. В коридор вышли Костина мать и хмурый Степа.

– Ну что там? – бросилась Катя к женщине.

Они уже успели познакомиться, Катя и Костина мать. Любовь Мироновна была невысокой, крепкой женщиной, смотревшей мягко и кротко. Одетая в юбку и простенькую белую блузочку, она с неуверенностью обеими руками прижимала к груди потертую тряпичную сумку.

– Сказали, что выпустят завтра.

– Как завтра? А сейчас что? А Степа? – Катя ничего не понимала. Любовь Мироновна понуро вздохнула:

– Говорит, с бумагами только завтра разберутся. Это же все оформлять…

– А ты что? – Катя в упор смотрела на Степу. Тот забубнил:

– Я все рассказал. Ковров, ну лейтенант этот, сказал, что меня сажать не будет.

– Зато и Костю не выпустит, так, что ли? – рассердилась Катя.

И прежде, чем Степа и Любовь Мироновна успели что-то добавить, Катя уже ворвалась в кабинет лейтенанта:

– Вы что, смеетесь, что ли? Невинный человек будет у вас еще ночь сидеть?!

Лейтенант Ковров, лысеющий и изрядно вспотевший, привстал из-за стола:

– Так, гражданочка, а ну-ка тише. Вы что это себе позволяете? Тут милиция, не базар.

Катино лицо мгновенно приняло смиренное выражение:

– Ну пожалуйста…. Товарищ лейтенант, вы же уже знаете правду, Костя ни в чем не виноват.

– Ну да, это братец его, знаю. Книжек ему захотелось почитать.

– Да ничего ему не захотелось! Это я сказала, что хочу что-нибудь почитать. Я же не думала, что он пойдет библиотеку громить, – призналась Катя. – А Костя книги обратно отнес.

– И малому по морде съездил, – развеселился Ковров.

– Вы, пожалуйста, выпустите его. Если надо какие-то бумаги оформить, мы завтра утром придем сами. Я обещаю, честное слово! Но не надо же ему тут ночевать из-за этого? – настаивала Катя. – Ну или давайте я тоже тут посижу, раз так. Я же виновата, это же мне книжек захотелось!

– Ух, какая бойкая, – усмехнулся лейтенант. Вздохнул, смахнул со лба испарину и, вытирая руку о форменные брюки, покачал головой:

– И смех и грех с вами со всеми.

Катя терпеливо ждала, когда весы склонятся на ее сторону. Наконец, лейтенант сдался. Погрозил почему-то Кате пальцем и выглянул в коридор:

– Вася, приведи мне этого Венедиктова!

Когда дежурный провел мимо Костю, Катя испугалась его недовольного взгляда – неужели не рад ее видеть? Потом лейтенант что-то недолго говорил ему в кабинете за закрытой дверью, и вот он вышел, один, свободный. Быстро обнял Любовь Мироновну, помедлив, хлопнул брата по плечу. И улыбнулся Кате, отдельной, особенной улыбкой.

Вчетвером они вышли из отделения, в ажурную тень каштана.

– Идите домой, я попозже подойду, – велел Костя матери и Степе.

Обернулся к Кате и взял ее за руку:

– Пойдем скорее, не хочу здесь.

Перейдя через проезжую часть, они зашли через кованые ворота в прясленский парк. За деревьями, на просвет виднелось зефирное, розовое с белыми колоннами здание дома культуры и рядом с ним качели и аттракцион-паровозик, от которого доносились резкие вопли детворы. Катя попыталась заговорить, но Костя прижал палец к ее губам:

– Давай помолчим. Немного, хорошо?

Катя едва поспевала за его широким, скорым шагом. Он уверенно вел ее за руку мимо баскетбольной площадки и стадиона с трибунами к пустынной части парка за водонапорной башней. За рекой был виден тот луг, где пару дней назад горели купальские костры. Высоко в небе плавилось солнце, на кирпичной пузатой башне старинный флюгер, с латинскими литерами и длинной стрелкой, был спокоен и недвижим. И даже кузнечики замолкли. Сухо и знойно пахло полынью и разнотравьем.

Голоса купающихся доносились откуда-то издалека, но видно не было никого.

Под раскидистой плакучей ивой, ветви которой спускались чуть не до земли, образуя зеленый шатер, Катя не выдержала:

– Куда мы идем?

– Сюда.

Он остановился и резко развернул ее к себе:

– Я думал об этом все время, каждую минуту.

Он взял ее лицо в ладони. Его глаза, раскосые и светлые, стремительно приблизились, и она знала, что будет дальше, но не успела ни обрадоваться, ни испугаться.

И он ее целовал. Нежно, изучающее. Неторопливо. Сначала в губы, потом в синеватые веки, и снова в губы, уже настойчивее. А она отвечала, неумело, и с каждым прикосновением все мягче и податливее.

А потом пошел дождь. Кате так показалось. Большие теплые капли пролились на макушку, на лоб и шею, скатываясь за шиворот.

– Что это такое? – со смехом распахнула она глаза, только чтобы убедиться, что сквозь густую крону небо даже не просматривается, вокруг все такой же погожий день, а влага капает лишь с ветвей.

– Ивы плачут. Ты думала, их плакучими только за вид такой назвали? – И Костя, снова притянув ее к себе так, словно хотел впечататься в нее, поцеловал все еще красноватый носик. А про себя улыбнулся с облегчением, что облезть этому милому носику доведется под его неутомимым вниманием.

Глава 5. Осложнения

эта осень

Покупатели объявились в субботу ближе к обеду: полковник в отставке, с шарообразным, будто накладным животом, нависающим над ремнем, и его супруга с начесом пергидрольных волос и щедро сдобренной лаком челкой. Ее высокий и куда более командный, чем у мужа, голос сразу заполонил собой все пространство пустого дома.

– А, вы тут прибрали! – с порога заметила она. – Надеюсь, не цену набиваете?

– Люсь… – одернул ее полковник, явно смутившись.

– А что? Я просто хочу сразу прояснить ситуацию. Чтоб потом не было…

– Я тут живу уже несколько дней. А в помойке жить не приучена, – отозвалась Катерина с прохладцей.

– И правильно, – мгновенно сбавила на полтона полковничиха. – Что за дом без порядка?

И она стала расхаживать по комнатам. Зашла и в ту, запертую. Когда она бесцеремонно распахнула дверь, Катерина, сама от себя не ожидая, на миг зажмурилась. Но комната оказалась такой же равнодушной и ничего не помнящей, как и остальные.

Гости все расхаживали по дому, громко переговариваясь (впрочем, говорила только женщина, а муж поддакивал), заглядывая во все углы, ковыряя пальцем штукатурку и решая, что они переделают в первую очередь, а что оставят «на потом».

– Ну, окна переставим. Эту перегородку надо сломать, конечно. Пол…

– Пол хороший, – Катерина решила вступиться. – Нигде не скрипнет.

– Не люблю такой пол, – скривилась дама. – Нет, конечно, снимать его не надо, но вот линолеумом перестелить не мешало бы. Или ковролинчиком. Так-то оно лучше будет. Да?

Полковник пожал плечами, и Катерина по его лицу догадалась, что он не согласен. Она тоже была не согласна, но это не имела никакого значения: когда она продаст дом, он исчезнет из ее жизни.

– А газ, газ-то тут есть?

– Только по улице, – вклинилась Ольга. – Но провести не проблема.

– Все всегда упирается в деньги, – хмыкнула полковая дама. – А так-то проблем вообще нет.

Она продолжила вслух планировать, что они сделают тут, и там, и вон там, и подвела, наконец, итог:

– Да, хатка, конечно, убитая.

Потом они, заглянув в чулан, о котором Катерина и вовсе не вспомнила за все эти дни, вышли во двор. Полковничиха встала как вкопанная перед погребом. Его Катерина помнила всю свою жизнь, и только сейчас подумала, что, пожалуй, этот погреб даже старше дома, построенного дедом. Потому что верхняя его часть, вход и полукруглый короб, постепенно враставший в землю, были сложены из старого кирпича с витиеватой буквой «Т», клеймом цигельни, до революции принадлежавшей местным купцам Тереховым. Из такого же кирпича был отстроен старый корпус фабрики. И Катерина вдруг подумала, что погреб просится на картину, до того он колоритен. Она уже знала, что внутри нет ничего, кроме стекла разбитых банок – все закрутки и соления, консервированные мамой в то лето, растащил кто ни попадя.

– Это что за бункер?

– Погреб.

– Ясно. Снесем, посеем газон, – распорядилась дама. – Только разровнять надо. Бульдозериста-то тут найти можно, нет?

– Можно, можно, – закивала головой Оля.

В голове у Катерины звонко хлопнуло – такой звук иногда издает раскаленная печь, когда от жара лопается кирпич:

– Можно. Но вам это не понадобится.

– Почему это? – вытаращила глаза женщина.

– Я не продам этот дом. Вам.

После этой фразы, да еще с последним уточнением, полковник с женой недоуменно переглянулись. Оля тоже выглядела озадаченной. И только Катя испытала облегчение, и даже улыбнулась.

– Что-то я не поняла, – набычилась дама. – Шуткуете?

Катерина покачала головой.

– Это что, издеваетесь так над нами, что ли? – тут же взвилась она. – Это у вас шутки?

– Никакие не шутки. Вам я дом не продам. Передумала, все. Так что давайте-ка отсюда…

Она сделала небрежное движение кистями рук, тыльной стороной наверх, как гонят курей, и разве только «кшш» не сказала. Тут уже и полковник покрылся краснотой:

– А ну! Ты мне… не это самое! Мы тебе тут кто!

Катерина развела руками, давая понять, что – именно, никто.

– Дырка там, – кивнула она на забор. – С калиткой напряженка, сами знаете. Так что…

Полковник задохнулся и стал ловить ртом воздух, а супруга схватила его за рукав и потащила к дыре в заборе, просыпая изо рта ругательства вполне себе армейские.

Пока в автомобиле за забором не завелся двигатель, и под колесами не хрустнул гравий, Катерина стояла задумавшись. Потом очнулась, оглядела – пока еще – свои владения, провела рукой по шершавой кирпичной кладке погреба.

– Они были такие отвратительные… – пожала она плечами, зная, что Ольге надо хоть что-то пояснить. – Надо поискать покупателей получше. В конце концов, это мой дом, и я продам его тому, кому захочу.

– Жаль, тебя сейчас не видит Алена… – все еще ошарашено пробормотала Оля. – Ты же вся в нее.

– Думаешь?

Катерина улыбнулась. Внутри у нее растаял кусочек ледяного масла, и теперь это масло растекалось солнечно и тепло где-то в груди.

Но уже через час она раскаялась. Вспышка неприязни заставила ее сделать необдуманный поступок. Где ее самообладание? Какое ей дело до этих людей? Ведь она ждала их, оформляла документы, отпуск даже взяла ради этого – чтобы избавиться от дома. А тут вдруг нос воротит.

Катерина не понимала, что с ней творится. Прогнала покупателей. Видит собственного призрака, и что еще хуже, совсем этого не боится. Ольгу она, конечно, в свои видения не посвятила, но и сама чувствовала, что безумие быстро прогрессирует. Как только Дубко отправилась домой, оставив ее одной, Катерина снова увидела девушку. На сей раз заговорить та не пыталась, но и не исчезала. Наоборот, Катерина поняла, что видит ее повсюду. Девушка, юная Катя, маячит рядом, и ее можно увидеть каждую секунду краем глаза, как любую нечисть^[4]. Катерина старалась игнорировать, думать о другом, но девушка присутствовала вне зависимости от ее мыслей. Она то прислонялась к стене в другом углу, то переплетала волосы в косу или играла локоном, то отыскивала где-то в своем призрачном безвременье книгу и погружалась в чтение – но неотступно следовала за своим взрослым двойником. Не пугая и в покое не оставляя.

Она не была похожа на призрака, по крайней мере на то, как их описывают. Никакой прозрачности, и никакого чувства страха, клубящегося вокруг. Просто худенькая девушка, появляющаяся как-то незаметно и ниоткуда. И дрожь вызывало уже не ее присутствие, к которому Катерина, к своему стыду, слишком быстро привыкала, а только внезапность появлений.

Катерина поймала себя на том, что стоит в коридоре и всерьез раздумывает, какой сейчас год. В реальности. Ведь, в сущности, кто сказал, что ей мерещится юная Катя? Может быть, это юной Кате мерещится она, тридцатичетырехлетняя… И острая надежда прорезала все ее существо: а что, если всех этих лет, этого ужаса, этих слез и одиночества, этого всего просто не было? Что все примерещилось, и сейчас она наконец восстанет ото сна, и ей будет семнадцать, и жизнь продолжится с того места, на котором тогда кто-то великий и непостижимый нажал на «паузу».

Катерина замерла на пороге чулана, в который направлялась, и отдалась этой надежде полностью. Она почти чувствовала, что сейчас, вот сейчас… Но ничего не произошло. Никаких световых вспышек, покалывания пальцев, завихрений времени и пространства. Все тот же дом и чулан. И ей тридцать четыре, и она сошла с ума.

Тут ее застал звонок Пети, бывшего мужа. Он оповестил Катю о том, что в школе у сына объявлен карантин на двадцать один день: пятеро заболевших скарлатиной из параллели.

– А Митя-то, Митя! – всполошилась Катерина. – Он здоров?

– Говорят, что да. Но ты же понимаешь… Скарлатина. Пока непонятно.

– Температура, сыпь?

– Нет, я проверял. Катерин, да ты не переживай, его врач только что осматривал. Лучше скажи, как у тебя дела?

– Не очень. Но я сейчас же возвращаюсь назад!

– Эй, зачем? С Митей все нормально, я справляюсь. Конечно, карантин не предполагался, но…

– Точно справишься?

– Это такой же мой сын, как твой. Не надо строить из себя Чипа и Дейла, спешащих на помощь. Продай этот чертов дом сейчас, чтобы снова не таскаться.

– Но… – Катерина осеклась, окончательно осознав, что наломала дров с полковничьей четой. – Это займет еще какое-то время.

– Ну значит займет! – Петя начинал сердиться. – Катерин, где твои мозги-то? Сама прикинь, как будет тупо, если тебе придется еще раз ездить…

После разговора она вернулась в чулан, вся в сомнениях и раздумьях. Катерина знала, что должна сесть в машину и вернуться в Москву уже к вечеру. Но почему-то все равно колебалась. Девушка-призрак растворилась в полумраке, видимо, ее спугнул телефонный звонок. Такие вещи обычно лучше остального дают почувствовать, что реально, а что нет: школьная скарлатина реальна, и прожитые Катериной года – тоже.

В чулане стояла огромная, коричневая скрыня с коваными вставками и ручками. Чудо, что случайные гости, разграбивший бывшее ветлигинское жилище, не пустили этот сундук на дрова. Когда-то он доверху был полон приданым бабушки Тоси, а до этого приданым ее мамы, бабушки Аграфены. Вся поверхность исколота, словно шилом, древоточинами – такие же жучьи ходы испещрили подоконники, рассохшийся шкаф, крыльцо, скамейку у входа. А в будку туалета, деревенского, с дыркой в полу, входить было и вовсе страшновато: со всех сторон слышался тихий скрежет, с которым древоточцы поедали стены. Про себя Катерина с иронией назвала строение «биотуалетом». И он, и дом не были нежилыми, и что с того, что люди давно покинули это место.

Катерина откинула пыльную крышку. Внутри было полно древесной трухи. Но единственный лежащий там предмет заставил Катеринино сердце заколотиться. Она перегнулась, наполовину очутившись в сундуке, и вытащила закаточную машинку, сломанную, с красной рукояткой.

В глубине памяти что-то зашевелилось. Ну конечно, машинка!.. Ручку которой надо крутить до упора. Та самая, которую Алена собиралась как-нибудь починить. Надо же, соленья-варенья давно растащили из погреба, все то, что с таким трудом приготовила Алена, не ела ни сама она, ни ее дочь, ради которой все и делалось. А вот машинка еще осталась, и она помнила, как крепко маленькие Аленины руки сжимали ее рукоять.

Соленые, маринованные, моченые; варенья и повидло, джемы, желе, компоты, зимние салаты, а по осени квашеная капуста и грибы – Катя с самого детства помнила этот процесс подготовки к зиме. О, это же был целый ритуал! В сентябре даже в Москве по выходным Алена брала ее с собой в лес. Они долго ехали на электричке, выходили на какой-нибудь далекой платформе, иногда даже без имени, просто «такой-то километр». И собирали грибы, бродя по лесу. Катя любила аукать и слушать эхо. У нее был свой маленький ножик с деревянной ручкой и медным гвоздиком, и она бывала очень горда, когда сама находила грибное семейство. Потом Алена и Катя тащили тяжелые сумки к станции, тряслись обратно в электричке, и полночи мыли грибы, вытряхнув сумки прямо в ванну, заткнутую пробкой на цепочке. Было так смешно смотреть на все эти листья и веточки, плавающие вместе с грибами там, где обычно плавают только мочалки в пахучей мыльной пене да Катина желтая уточка.

В такие ночи Алена позволяла Кате ложиться поздно. А девочка изо всех сил таращила слезящиеся глаза, чтобы лишних полчаса посидеть на кухне и послушать, как мама вполголоса что-нибудь рассказывает. Об учебе в институте, о первых годах в Москве, о босоногом детстве в Пряслене. Она нечасто говорила, и тем ценнее были такие моменты, когда приподнимался занавес, и можно было по оброненным словам и взглядам чуть больше узнать о том, кто же такая эта ее мама.

Катерина давно оставила в покое старый сундук, вышла во двор и, все еще не решив, едет ли она сегодня в Москву, взялась за тяпку. Ненадолго задумалась, привыкая к ощущению деревянного черенка в руках, давая телу самому вспомнить, как это делается. И принялась, как когда-то учила бабушка, подрубать бурьян у самого корня. Работала она довольно умело, хотя и ломило спину, зато мысли – все, какие ни роились в голове – вылетели и оставили звенящую, залитую по́том пустоту.

Может, поэтому она и не заметила вовремя своего юного двойника. А увидев, дернулась и отбросила в ее сторону тяпку, обороняясь, хотя девушка не сделала ничего предосудительного. Она просто стояла у ворот и с улыбкой шарила рукой в большом почтовом ящике. На ящике еще угадывался радостный полосатый окрас, хотя зеленая краска, самая некачественная, полностью облетела, а оранжевая висела хлопьями. Лицо у девушки было такое мечтательное, что Катерине стало больно. Она совсем забыла, что тут до сих пор висит этот чертов ящик. Не поднимая с земли тяпку, она попятилась и бросилась в дом.

Но и тут уже была девушка, на подоконнике, спиной к улице и свешенными ногами в комнату. Катя грустно смотрела на Катерину.

– Да что же это такое, – простонала Катерина. – За что ты меня так мучаешь? За что?

Катя вздохнула почти виновато, но не ответила.

Время все растягивалось. В провинции, вдалеке от столичной спешки и беготни нужно либо иметь спокойную совесть, чтобы, замедлив бег, не бояться заглядывать в открывающиеся внутри бездны, либо вовсе переставать мыслить. Все здесь непривычно, муторно, разве что водители такие же, как в Москве: лихие и бестолковые. В пустом доме Катерину терзала молчаливая Катя, а на улице, куда она сбежала от призрака, на душе становилось еще тяжелее и тянуло вернуться. Одолевали сомнения, вообще идет ли она сейчас по улице, или уже сошла с ума, лежит в психушке, и ей мерещатся призраки и пустые стены дома вместо больничных. Когда захлестывала волна страха, Катерина останавливалась, незаметно считала пульс, выравнивала дыхание и для верности щипала себя за руку. Только чтобы хоть как-то убедиться, что это не ее бред. Призрачная Катя не увязывалась за ней по улицам, она вообще была привязана к Береговой, 17, и дальше двора не уходила. Спасибо и на том – не хватало еще разговаривать с невидимым другом посреди рыночной площади. Сразу же вспоминались городские сумасшедшие всех сортов (как тот парень, что со вкусом лизал в час пик восьмигранную мраморную колонну на Комсомольской-кольцевой), и пополнить их ряды не хотелось. Но не меньше, чем перспектива идти рука об руку с девушкой, Катерину страшила возможность ненароком встретить кого-нибудь знакомого: вообще удивительно, как это Настена еще не притащилась с визитом. Словом, Катерина решила спастись в уютном убежище дома Дубко. Но и тут ее ждало разочарование: в отсутствии отправившихся на гулянки сыновей у Ольги чаевничала тетя Лида Нелидова.

В обращении к ней «тетя» было не отбросить. Она осталась самой настоящей тетей Лидой, с узко посаженными быстрыми глазками в окружении сетки морщин, одутловатым лицом и грузным телом. «А ведь она мамина ровесница», – мелькнуло у Катерины. Сейчас, по прошествии дня она готова была взвыть и без этого. Если бы полковник с бойкой супругой приехали сейчас, она бы избавилась от дома за бесценок. Но утром она прогнала их, и с этим ничего не поделать. И поэтому, именно из-за своей блажи она сейчас сидит за столом, и Нелидова тянет из нее слова.

– Оль, я завтра с утра уезжаю, – капитулировала она.

– Что так? – перепугалась Ольга, а Нелидова уселась поудобнее и приготовилась слушать.

– Я дура. Были покупатели, а теперь по моей воле их нет. Как-то я упустила из виду, что приезжала продавать дом. Эта тетка со своей челкой…

Тетя Лида поперхнулась чаем и потрогала свою челку, почти такую же. Катерина решила не оправдываться:

– Здесь все иначе, я начинаю терять ориентиры… Как растворяюсь. Я не понимаю, зачем я здесь! Дом я не продала… Весь день псу под хвост, как в бреду! – она не замечала, что повысила голос и вдруг перестала владеть собой. Ее охватила паника. – Я так не привыкла! Все как сонные мухи, в магазине, в администрации, у нотариуса…

– Тихо, тихо, успокойся. Не пори горячку…

– Катюх! – перебила Ольгу тетя Лида. – Так ты что, из-за хаты переживаешь? Да ты брось! Мы тебе разом покупателей на́йдэм. На что нам москвичи? Тут вон куряне давеча ездили, спрашивали. И еще приедут, это уж как пить дать. Дай мне три дня, и я твой дом продам. Вот удумала проблему…

Катерина даже не догадывалась, что хотела быть переубежденной. А Нелидова, прирожденная торговка, умела это делать. И в итоге они сошлись на том, что тетя Лида ищет покупателей. А когда Катерина намекнула, то еще и денег ей за это приплатит, у Нелидовой вспыхнули глаза. Но огонек тут же погас, и она стала горестно отнекиваться, ссылаясь на дружбу с Аленой, мол, с друзей деньги брать не с руки. А когда Катерина согласилась, Нелидова вдруг покраснела и разочарованно поджала губы. Но второй раз на попятный не пошла.

У Ольги они засиделись допоздна, и домой Катерина вернулась по темноте, подсвечивая дорогу через двор экраном мобильного. Она шарахнулась от нескольких кустов бурьяна, оставшихся расти у почтового ящика, и тут же заметила своего двойника, замаячившего где-то на периферии зрения. В этот момент телефон ожил и начал с треньканьем принимать сообщения, одно за другим, как будто она вышла из метро или подвала. Восемь уведомлений о звонках Пети, и его требование перезвонить, как сможет. Внутри все оборвалось – что-то с Митей! Катерина набрала номер.

– Катерина, где ты там шлындаешь! Я тебе весь вечер…

– Что там? Что с Митей?

– Да все в порядке с твоим Митей.

Катя прикрыла глаза, чувствуя, как сердце вколачивается в горло. Петр замялся, и в его голосе почувствовались виновато-настороженные нотки.

– Тут это… такое дело… У меня через десять минут самолет улетает. Командировка срочная, в Дюссельдорф.

– Как командировка? А Митя с кем останется?

– Вообще-то с тобой. Я… я подумал, что раз у него все равно карантин, то он может и с тобой побыть, в поселке этом твоем. А потом вместе вернетесь.

Катерина вздохнула:

– Петр, ты же взрослый человек.

– Ненавижу, когда ты так говоришь… – окрысился в ответ Петя.

– Не перебивай. Ты взрослый человек. И – отец. Ты должен понимать всю ответственность, когда остаешься с сыном. Командировки, Германия – это все прекрасно. Но у Мити карантин, а у скарлатины инкубационный период, и значит, он может слечь в любую минуту.

– Катерин… Я это… посадил его на поезд. По идее он уже Тулу проехал.

– Что-о?

– Я посадил его на поезд. Дал денег проводнице, дал номер телефона твой и мой, и сказал, что ты там его встретишь. Она обещала присматривать.

Ужас, ярость, негодование, все рухнуло откуда-то сверху, так что ноги наполнились ватой.

– Петя, ты невменяемый! Лечиться надо! Как ты мог оставить нашего сына одного, в поезде, среди непонятно кого, да еще и с проводницей! Господи, да что же… Ты совсем ничего не соображаешь?

– Ничего с ним не случится. Проводница обещала…

– Ты не слушаешь новостей? Ты не знаешь, что дети пропадают средь бела дня, пока родители зашли в магазин? Каждый день в России исчезают… А Лара твоя, она что, не могла?.. Ты посадил на поезд единственного сына и отправил куда-то?… Изверг! О нет, я сейчас…

Связные слова закончились, и Катерина безвольно опустила руку с телефоном, сев на крыльцо. Голос бывшего мужа несся из динамика глухо и электронно:

– Катерин… Эй, ты тут еще?… Ларочка уехала к родителям, так бы конечно… Ты тут?… Катерина, перестань молчать.

Она взяла себя в руки, только чтобы рявкнуть:

– Номер поезда, вагон, место!

Петр ответил, и Катерина, уже нажав «отбой», повторила вполголоса. А потом оцепенела от ужаса. Ее не трогал даже призрак Кати, севший на ступеньки рядом.

– Как я вышла за него замуж… Глупый, безответственный!..

Катя удрученно повесила голову.

Катерина разрывалась между желанием позвонить Мите и боязнью разбудить его. Может быть, все в порядке, и он сопит на казенной постели, приоткрыв рот? Или телефон уже разбитый лежит на путях какого-нибудь полустанка, а сам мальчик…

От этих мыслей ток шел вдоль хребта, тело гудело, как трансформаторная будка. Совершенно растерянная и не знающая, что делать, она всю ночь так и просидела на ступеньках, не желая даже пытаться уснуть – только однажды сходила за одеялом, чтобы закутаться в него.

Девушка-двойник все еще была тут. Она сидела, обхватив колени руками, не замерзающая в своем легчайшем сарафане, который не трепал сентябрьский ночной ветер. Катя не пугала Катерину, наоборот, сейчас, во тьме, колом стоящей вокруг, она была единственным существом – неважно, реального мира или потустороннего, – который сидел рядом. И самим своим присутствием давал какое-то утешение. Пару раз Катя вспархивала и легко подбегала к почтовому ящику, пытаясь что-то там найти с навязчивой непреклонностью, но Катерина просто отворачивалась, не желая даже думать в том направлении.

Едва стало светать, как Катерина села в машину и поехала на станцию. Она почти не видела дороги, хотя пару раз замечала горящие с обочины желтые взгляды – то ли лисы, то ли одичавших котов. Ей представлялся поезд, вагон, в котором едет Миша. Каждая минута ожидания дышала ее страхом, она заставляла себя не думать о плохом, «чтобы не накликать беду», и тотчас воображение, подстегнутое этим суеверием, подсовывало картинку еще более ужасающую.

Она никогда бы не подумала, что после рождения сына станет такой. Она не была готова. Заподозрив, что беременна, она молилась, чтобы это было неправдой. Получив подтверждение, жутко перепугалась. И даже договаривалась насчет аборта втайне от Пети, но потом одумалась. Дальше были болезненные роды, депрессия, ощущение своей отвратительности, бесформенности. Маленький орущий кулек. Желание спать. Страх, что жизнь на этом и кончилась. А потом прошел месяц, другой, она втянулась в новое состояние… И в какой-то день все вдруг встало на свои места, и оказалось довольно простым и каким-то правильным и настоящим. И отныне без этого ее жизнь уже не могла бы продолжаться.

Ей вспомнилась девочка, которую она видела десять лет назад в метро. Никого другого из тысяч случайных попутчиков Катерина даже не замечала, но не ее. Девчушка совсем маленькая, по виду первоклашка, зашла на кольцевой. Огромные голубые глаза и косичка соломенных волос. За плечами у нее болтался футляр со скрипкой, надетый на манер рюкзачка, и футляр этот был лишь ненамного меньше самой хозяйки. Как если бы контрабасист вздумал надеть на себя свой контрабас. И вот она стояла, обеими худенькими ручками-тростинками держась за вертикальный поручень, чтобы ее не швыряло из стороны в сторону. А Катерина не могла отвести от нее глаз и в душе вся заледенела: кто отпустил ее одну, куда она едет, встретят ли ее у метро родители? Девочка была как дивный маленький цветочек, растущий на каменистом утесе. Катерина вдруг осознала, что такое невинность: она стояла перед ней. С бесконечным доверием к миру, который того не заслуживает. Она не знала еще порочности, мерзости, грязи, его взрослости, в которую выпустили эту невинную девочку не иначе как безумцы. Взрослые умеют жить в этом мире, умеют противостоять ему, у них есть страх, опыт, знание, они отрастили шипы, когти и броню, чтобы выстоять против ужасов любого рода – но и они не всегда выстаивают. Катерина отчетливо, будто видя своими глазами, представила всех нелюдей, которые шныряют вокруг с полными карманами конфет, ища добычу и прикрываясь маской обычных прохожих. И тут же видела ее. С беззащитной цыплячьей шейкой, скрипочкой и ногами-спичками в синих колготках. Остальное дорисовывало воображение взрослого человека.

Защитить, хотелось только этого – защитить. Но когда девочка вышла из вагона на платформу, Катерина вдруг замешкалась, хотя за миг до этого решила проводить ее, куда бы та ни шла. И двери захлопнулись.

По себе Катерина знала, что бывает, когда в душе гибнет невинность, так рано и так жестоко. Ей уже никогда не стать прежней, но можно хотя бы попытаться спасти кого-нибудь еще. И тем, что не пошла провожать девочку со скрипкой, она предала не только ее, но и саму себя. И так и не смогла себе простить этого промедления.

Когда через два года у нее самой появился Митя, она поняла, насколько широко совесть и страх за ту незнакомую девочку раскинули крылья у нее в душе. Она как бы невзначай окидывала взглядом все с точки зрения сына. Она научилась видеть и предсказывать глубокую лужу, низко сделанную розетку, нож на краю стола, накренившийся стул, закипевший чайник и раскалившийся утюг, соседскую собаку, «волчью ягоду» в октябре, обледенелые ступеньки в январе и тонкий лед в марте. Причем это ее экстра-видение исчезало, стоило ей только оказаться врозь с сыном. А вот страх никуда не девался, и она только усилием воли заставляла себя не сходить с ума.

И вот теперь мальчик едет один, в поезде, на попечении какой-то неизвестной проводницы.

На станции было пустынно, ветер гнал сухую листву и обертку от чипсов по платформе. Пока тянулись последние минуты до прибытия, самые невыносимые и медлительные, Катерина рассматривала пыльный забор напротив вокзала, весь разрисованный красками из баллончика, брошенного тут же. Она углубилась в раздумья, вид этого предмета что-то будил в ней, что-то потаенное, спрятанное, забытое не понарошку, а всерьез.

«Раньше… много лет назад… этот неизвестный художник не стал бы разбрасываться таким богатством. Пустые баллончики! Их как-то называли… Как же?»

Она ломала голову, перебирая слова, казавшиеся ей логичными. Такое странное, немного смешное название. Немного неприятное. Неприятное? Почему неприятное? Что за название?

Мелькнул образ жаркого летнего дня, запаха креозота от шпал…

Но тут вдали показалась оранжевая морда поезда. Когда тепловоз протащился мимо, она стала выглядывать номера вагонов. И побежала.

– Мама! Мам!

– Митя! Слава Богу!

Она схватила его, сняла с ажурных ступенек поезда и прижала к себе.

– Ну ма-ам… – смущенно протянул мальчик. Да-да, она спохватилась, он ведь совсем вырос, ласки матери его стесняют… И поставила Митю на платформу, все еще держа за плечи. За его глазами ей вдруг почудились другие, давние, любимые.

– Ну что, пойдем. Ты хорошо себя чувствуешь?

Глава 6. Знание как припоминание

то лето

Дихлофоски. Вот как их называли, эти пустые алюминиевые баллончики из-под аэрозолей. Главным образом, конечно, из-под «Дихлофоса», но были и другие – от пены для бритья, лака для волос или дезодоранта.

– Мы бросали их в костер. Да и теперь пацаны так же развлекаются. Я когда через сад яблочный хожу, частенько их гоняю. Как будто взрослый, – смешливо сощурился Костя, привычно покусывая какую-то былинку. Катя уже знала, что он не так давно бросил курить, и это помогает ему сдержаться. – На каждой дихлофоске обязательно есть надпись «осторожно, огнеопасно» – ну и что может быть круче? Ну, еще можно карбида в бутылку насыпать, воды туда плеснуть, встряхнуть и отбежать. Шарахнет тоже будь здоров!

– Да, – вспомнила Катя. – Мы тоже так делали. Там, знаешь, за фабрикой…

Костя кивнул.

Они не договаривались встретиться, просто так совпало. День на удивление выдался пасмурный, то переставал, но снова накрапывал дождик. Катя крутила педали велосипеда, как вдруг заметила Костину фигуру, замаячившую впереди. Он брел задумчиво, погруженный в себя, и по-хорошему ей стоило проехать мимо. Но соблазн был велик, и она остановилась. Он сказал, что просто гуляет в обеденный перерыв, но Катя чувствовала, что это не совсем так. Она даже честно собиралась уехать, но Костя поцеловал ее прямо посреди улицы и легко переубедил. Теперь они шли рядом, и Костя катил ее велосипед.

– Сколько мы всего вытворяли, как вспомню – так вздрогну. Прыгали на спор с крыши, и с насыпи на станции, когда поезд шел. Патроны в костер кидали. Димону с цигельни глаз такой вот дихлофоской выбило… Димон вообще невезучий. Помню, как пошли строить землянку, и он все по пути ветки сбивал ножом. И под конец себе в коленку воткнул, да так глубоко… Кровища хлещет, а он орет – «пацаны, тащите подорожники!». И мы ведь тащим, дурачье.

Костя подавился смешком:

– Таких лопухов принесли, все в пыли, на то ж и подорожники… И давай лепить. На кровь, на слюни…

– Боже мой, он хоть жив остался? – хмыкнула Катя.

– Он – остался, – вздохнул Костя. – Мне вообще непонятно, как мы умудрились вырасти. Если так вдуматься, сколько обычный мальчишка… ну, что ты так смотришь, девчонки-то реже, согласись!.. сколько раз обычный мальчишка подвергает свою жизнь опасности?

Они уже давно шли мимо низенького забора кладбища. Но, когда Костя остановился у ворот, она удивилась:

– Мы туда?

– Я обещал сегодня прийти. Пойдешь со мной?

– Да. Люблю в обед погулять по кладбищу, – довольно неуклюже пошутила она и сгладила это улыбкой.

С неба сеяло мелким теплым дождем, но бетонные дорожки подсыхали, не успевая толком намокнуть. Под раскидистыми, медово пахнущими липами было и вовсе сухо. Катя и Костя шли мимо могил, оградок, аккуратно прибранных участков и совсем забытых, заброшенных. И от затылка расходилась дрожь, когда Костя тихо, едва слышно называл имена тех, кто тут лежит и кого он знал. Иногда ровесников. Она не могла заставить себя не смотреть на даты и лица на овальных фотографиях.

– Ты прости, что… – он замолчал, не зная, как выразиться.

– Я сама согласилась идти. Вообще-то.

– Просто мне кажется, кто-то должен их вспоминать. Изредка. И когда долго не бываю тут у них, становится не по себе.

Они подошли к ухоженной могилке. Холмик и крест. Фотография паренька с улыбчивым веснушчатым лицом.

– А вот и Мишаня, – Костя сделал рукой жест, будто знакомил ее. И, поддернув штаны, присел на оградку. Катя опустилась рядом.

Несколько минут молчали, и девушка не решалась заговорить первой.

– Это мой лучший друг. Миша Савченко, – Костя вцепился глазами в лицо на кресте. – Он всегда был старше меня на год, и чуть что, сразу выдавал: «А кто тут старше? Я-а-а». Он так и блеял, как баран, это свое «я-а-а-а». А теперь я старше него на три года.

Катя погладила Костю по плечу. Он повернулся к ней, потом к могиле друга, потом снова к ней, с полуулыбкой:

– Ты бы ему понравилась. Я тебе серьезно говорю! Может быть, нам даже пришлось бы с ним подраться и выяснить, кто лучше тебе подходит.

Улыбка криво соскользнула с его губ, Костя нахмурился. Катя ощущала безмолвие, густое, почти осязаемое, которое всегда висит над кладбищем. Светит ли солнце, поют ли птицы – мертвые всегда молчат, и живым тут неуютно.

Вообще Катя редко думала о смерти: молодая еще, к тому же горожанка. В городе, особенно большом, смерть незаметна. Ни тягостных неповоротливых звуков похоронного марша, ни шествий за катафалком из соседского двора, ни еловых веток и цветов на дороге, которые лежат еще несколько дней, и от которых матери отдергивают детей – чтобы ни дай Бог не наступили ногой, плохая примета. В Пряслене все иначе. Здесь смерть так же непреложна, как и жизнь, и никому и в голову не приходит забыть о ней, убрать за скобки. Ненавистная, горькая, она все-таки полноправна, как и рождение и свадьба. Об этом Катя как-то не задумывалась. Но сейчас ее потрясло даже не это, а то, как много тут лежит таких же, как она, или как Костя. Не больных, не старых. Все эти ребята, и все эти истории, о которых – памятники вдоль дорог и венки на столбах. Кто-то разбился, кто-то утонул, кто-то подрался, кто-то замерз в сугробе, слетел в кювет, помчался на мотоцикле в соседнюю деревню и столкнулся с автомобилем без фар. Еще вчера ты встретил его по пути в парк или на рынке, мимоходом пожал руку, хлопнул по плечу, а послезавтра его уже похоронили… В деревнях таких историй полно, потому что все на виду.

– Ну, я вижу, ты совсем загрустила, – Костя очнулся и заглянул ей в лицо.

– Да уж веселого мало, – согласилась она.

Костя провел рукой по гладкой, мокрой древесине креста.

– Я скучаю по Мишке, если честно. Бывало, засидимся у него допоздна, и тетя Света, мама его, приходит нас разгонять, а он выдает это свое коронное: «Прова-аливай, малышня…» Это он нас с Маркелом малышней обзывал. Взрослый выискался, на год старше… Бесились мы жутко, ясное дело!

И Кате показалось, что Костя действительно познакомил ее со своим лучшим другом. Она представила Мишку так явственно, и эту интонацию, и эту хитроватую улыбку, и вихрастую голову. Ей даже стало казаться, что она знала его раньше, видела мельком несколько раз, рослого, рыжего и задорного.

– А сейчас бы он сказал: «Ну, Костян, салага, даешь!.. Барышню на кладбище притащил. Прова-аливай!», – хохотнул Костя, встал с оградки и протянул Кате руку. – Пойдем, мавочка моя, Мишка прав – поздоровались и ладно, что нам с тобой на кладбище делать?

Дождь перестал, и воздух уже опять наливался влажным зноем. Костя проводил Катю до дома и отправился на работу, условившись встретиться позже. А вечером никто из них, словно по молчаливому уговору, не заикнулся о дневной прогулке по погосту. Катя чувствовала, как много это значило для Кости. И с волнением осознавала, что вряд ли он водил туда кого-то еще из девушек.

А между тем наступили вишневые дни. Из вишни варили компот, варенье, делали наливку, Алена пекла открытые пироги, резала квадратиками подсохший вишневый мармелад и посылала Катю на чердак посмотреть, как там сушится ягода. На чердаке было горячо и сухо, как в печи, и к жестяной крыше невозможно было даже притронуться. Сонно и угрожающе гудели осы, свившие два гнезда – в углу и на чердачной двери. В обед алым соком истекали вареники с волнистым краешком, что так ловко залепливала кончиками пальцев Алена.

Катя даже не успела заметить, как быстро все переменилось. Еще несколько дней назад она не знала о Костином существовании, а теперь не могла этого и представить. Он просто пришел, как входят с мороза в дом, принося с собой дыхание стужи и чуть хмельную радость, и занял собой все пространство юной Катиной жизни. Весь ее маленький мирок сошел с ума после того поцелуя под плачущей ивой. Днем она под любым предлогом садилась на трескучий велосипед и, поминутно вправляя ударом ноги сломанную каретку, катила на рыночную площадь. Там, за автостанцией, была мастерская, в которой Костя работал автомехаником. Мастерскую год назад открыл предприимчивый местный делец Маркин, в считанные недели разбогатев на «МММ» – в Пряслене его с долей ехидства и зависти прозвали Леней Голубковым. Завидев Катю, Костя хватал замаслившуюся тряпку, чтобы вытереть руки, и стремительно заключал ее в объятия. Улучив момент, чтобы никто на них не смотрел, касался губами ее шеи, пробуя покрытую испариной кожу на вкус:

– Ты желтая…. – эти слова щекотали ее за ухом.

Потом он снова возвращался к работе, обещая зайти вечером. И не было ни дня, чтобы не заходил – иногда усталый, но чаще нетерпеливый, желающий украсть ее куда-нибудь. И она шла с ним: в парк, где по выходным на летней площадке возле ДК устраивали танцы, или на школьный двор, где на скамейках и спортплощадке собиралась молодежь, и Маркел с серьезным видом подшучивал над визгливыми старшеклассницами. Или на один из пляжей, которых было множество по обе стороны реки в окрестностях Прясленя. У них были и названия, свои, народные, чтобы проще было объяснять:

– Куда сегодня ходили?

– За мост, «направо».

Купались «направо», «налево», «на земснаряде» – самого замснаряда^[5] никто из молодежи и в глаза не видел, это название закрепилось задолго до их рождения. Ходили «на Ханское», «на псарню», «за цигельню» и даже «на метро». Последнее название ужасно интриговало Катю до тех пор, пока Костя не объяснил:

– Там в крайней доме, на отшибе, до войны дедок жил, знахарь. К нему вечно бабы деревенские бегали, за снадобьями, припарками, притирками. Матушка говорит, даже за зельями приворотными-отворотными. И звали дедка Дмитро. Дмитрий, значит. А потом он умер, хата завалилась, война прошлась, опять же. И мало кто помнит, почему то место раньше называли «у Дмитро». Поэтому кто помладше, переиначили в более знакомое «метро», так и повелось.

– Никто не помнит, а ты помнишь. Про Дмитро, – многозначительно подметила Катя.

– Ну не про метро же чушь нести? Какое тут метро, когда вокруг берега хмелем затягивает. Я хотел понять, почему так называется – и я узнал. А кто не хочет, тот пусть «на метро» ходит…

Хотя Катя проводила в поселке каждое лето, до встречи с Костей она не знала и половины этих пляжиков, и каждый вечер сулил новое открытие. Хотя главным открытием всегда оставался сам Костя.

Удивительный человек, нисколько не похожий на других ее знакомых. В автомастерской он был серьезный, озабоченно поглядывающий по сторонам, пахнущий солидолом и соляркой. Он копался в моторах, шкурил контакты, перебирал запчасти – делал все то, в чем Катя ничего не смыслила, и в такие минуты он казался ей чуть ли не алхимиком. Иногда Катя задерживалась тут, тихонько сидя на табуретке в углу и наблюдая за Костей, за его ловкими руками. Он чем-то гремел и щелкал, что-то перебирал, припаивал, приматывал, с таким сосредоточенным видом, что хотелось непременно его отвлечь, да вот хоть язык показать. Когда дело не ладилось, по его проступающим желвакам и поджатой губе она угадывала раздражение. Это доставляло ей удовольствие – читать по его выразительному скуластому лицу, что угодно, даже раздражение. Тем более что, когда он поднимал голову и смотрел на нее, глаза его тут же теплели. У него вообще были очень слишком светлые, а потому неуютные глаза, и непонятного цвета – не то бирюзовые, не то бледно-серые, льдистого оттенка лунного камня. Но она уже знала, может быть, единственная на Земле, что в глубине их радужки, на самом дне, таятся рыжевато-золотистые искорки.

И как же она радовалась, когда какой-нибудь бездыханный двигатель, от которого отказался и сам хозяин, вдруг оживал от изобретательной Костиной алхимии. Она хлопала в ладоши, даже не догадываясь, что у Кости от ее безыскусной радости перехватывает дух.

В компании друзей он был совсем другим. Веселым, расслабленным. Говорил он мало, по привычке предоставляя возможность балагурить Маркелу или Ване Астапенко. Скорее, вставлял какое-нибудь меткое словцо. И хотя их компания стихийно образовывалась возле колонки, чтобы за неимением стаканчиков по очереди запить самогон ржавой тепловатой водой, Костя пил редко и совсем немного.

Когда рядом были его приятели, те же Ваня с Маркелом, или разудалые, грубоватые механики из мастерской, Костя и Катя держались целомудренно, даже обособленно, ни объятий, ни сцепленных рук. Такое поведение казалось странным, и Жене Астапенко подружки то и дело докладывали о Косте, рассказывали, что «они даже не целовались». Так девчонки хотели подбодрить ее и дать понять, что все это несерьезно. А вот Ваня наотрез отказался говорить сестре хоть что-то про Костю, и не помогли ни крики, ни давление на жалость и взывание к братской любви. Он не знал, как именно Костя расстался с его сестрой, хотя и сообразил, почему. И про себя оценил этот шаг – по крайней мере, Костя не стал мотать нервы никому, а разрубил все сразу. Белокурый красавец, Ваня не раз к этому времени и сам попадал в щекотливые ситуации, и удивился той ловкости, с которой Костя выскользнул из затягивающегося узла. Только вот Ване было невдомек, что ничто из этого не было выверено логически – одними только чувствами.

Со Степой Катя виделась после истории с библиотекой всего пару раз.

– Ты на него не злись, он парень неплохой. Просто втрескался в тебя по уши, – своеобразно пытался выгородить его Костя. – Знаешь, как переживал утром после Купалы. С похмелья мучился, а больше– от того, что ты слышала, как он блюет в фабричном парке. Вот и хотел книжками вину искупить.

И Костины выточенные губы растянулись в ухмылке.

– Да ладно тебе, не потешайся! – с укоризной постучала его по плечу Катя. – Он твой брат.

– Ты все время это говоришь. Когда злилась на него, говорила, и теперь, когда перестала, тоже – «он же твой брат»… Сразу видно, что у тебя нет ни брата, ни сестры. Кровное родство – это не самые крепкие узы.

А вот Настена Сойкина даже сперва взревновала Катю к Косте. Но скоро поняла всю бесполезность этого занятия, и как-то отпала, отошла на второй, третий, четвертый план, нашла других подруг. И правильно поступила – Катя все равно что отсутствовала, все ее мысли и чувства были заняты только им, Костей Венедиктовым. Даже хлопоча по дому или в саду, она поминутно вспоминала о нем.

Эта легкая отстраненность на людях не имела ничего общего с неловкостью или невниманием. Катя чувствовала на себе Костин взгляд почти постоянно. И чем был ни была занята его голова, он всегда успевал подать ей руку, если она сбегала с пригорка, предупредить об обрывке проволоки под ногами или паутине, раскинутой меж кустов большими черно-желтыми пауками, и подхватить, если она вдруг спотыкалась, заглядевшись в сторону – или на него.

Костя всегда звал Катю с собой, даже если отправлялся вместе с парнями ловить раков или прыгать с тарзанки. Сначала это вызывало у друзей недоумение, но Катя быстро доказала, что она не какая-нибудь кисейная барышня. Да еще и Маркел то и дело со смехом живописал гонки по огородам на Купалу. Катя бесстрашно сигала в воду с тарзанки и хорошо удила рыбу – попадались голавли и даже щучки с острыми умными мордочками. Вот только не брала в руки раков, землисто-сизых, шевелящих клешнями и усами.

Но лучше всего было, когда они оставались наедине. На каждый вечер и на выходные у Кости был припасен какой-нибудь план. То они ехали на велосипедах за несколько километров от поселка к невысоким белесым холмам, которые назывались меловыми горами, чтобы, пачкаясь в белой меловой пыли, разыскивать «чертовы пальцы», окаменелости с доисторическими моллюсками. То ходили на голубятню и слушали воркование птиц, пахнущих нежно и как-то по-младенчески или по-щенячьи. То смотрели плотину, перегородившую основное русло Юлы в соседнем Марфино. И говорили, говорили, словно торопились рассказать все о себе. Катя вспоминала об их с Аленой жизни в городе, о своем детстве, о бабушке Тосе и дедушке Диме. И они вдвоем хохотали, сопоставляя свои детские переживания.

– Когда в детстве застегивали «молнию» на комбинезоне, мама обязательно прищемляла мне подбородок! Стоишь и ничего сделать не можешь… Тебе повезло, что ты не девочка, – посмеивалась Катя. – У нас ведь еще бантики. Мама завязывала мне прямо на макушке, туго, у меня кожа на лбу натягивалась. К вечеру корни волос так ныли!

– Но ты молчала, как партизан, да?

– Да… Не знаю, почему, – озадачилась она. – Как-то не приходило в голову сказать.

– Да ладно, у меня такая же история, – махнул он рукой. – Батя стриг меня машинкой. А она старая, такая тупая… Захватит клок волос и не стрижет. И батя задумается, а потом как дернет – хрусь! Аж искры из глаз. А я ничего, сижу, терплю. Наверное, с тех пор стричься не люблю, – и Костя привычным движением откидывал со лба отросший кучерявый локон.

Маму свою он в рассказах неизменно называл матушкой, а не мамкой, как почти все местные. В первую же ночь, ту, купальскую, он сообщил, что его матушку зовут Любовью, и все, что она делает в жизни, она делает с любовью. Эти слова намертво вырезались в Катиной памяти, как эталон всех слов на земле. А об отце не говорил почти никогда, если и упоминал, то вскользь, в прошедшем времени. Катя даже думала, что его семья неполная, как и у нее. Но однажды узнала, в чем дело. Они условились встретиться в восемь, на «пятачке». Но до встречи оставалось еще десять минут, а девушка уже была готова, и решила не дожидаться, а пойти навстречу. Не чувствуя под собой дороги, предвкушая скорую встречу, она почти бежала, и спохватилась только у калитки. Остановилась и, уцепившись за опору навеса, заплетенного виноградом, заглянула через забор.

– Степка, сучий потрох, куды вчера обрезок шалёвки^[6] подевал?

Это произнес помятого вида мужичонка, седой, лысоватый и явно выпивший. Судя по красно-сливовому носу и одутловатому лицу – выпивший не в первый раз.

– Бать, иди уже в дом, а? – лениво отозвался Степа откуда-то из глубины двора. На пороге хаты появился Костя, свежий, подтянутый, с влажными еще волосами. Он быстро спрыгнул с крыльца.

– А ты куда это собрался? Опять шляться? – это явно относилось к нему. Костя не ответил, распахнул калитку и оказался нос к носу с оторопевшей Катей. На лицо его набежала тень, но он тут же справился с собой, крепко стиснул Катю.

– Привет, мавочка. Пойдем-ка, – и увлек за собой.

А спустя пару дней, утром возвращаясь с рынка вместе с Аленой, Катя увидела Костю. Тот вел, почти волочил на себе отца. Мужчина бестолково перебирал непослушными ногами, и глаза его бесцельно и осоловело блуждали, ни на чем не задерживаясь. Катя посмотрела на Костю, и ее сердце болезненно кольнуло. Он не глядел по сторонам, и поэтому не заметил их. Его взгляд был устремлен ровно вперед, губы упрямо сжаты, и двигался он с усилием, но быстро. Когда отец что-то бессвязно залепетал, Костя встряхнул его, как куль, и потащил дальше. Катя отвела глаза и заметила, что Алена тоже все видела.

Вечером Катя вернулась точно к ужину, когда Алена уже резала хлеб и накрывала на стол. Катя чмокнула ее в щеку и заглянула в эмалированную мисочку, прикрытую блюдцем.

– Мммм, долма^[7]!

– Да. Остыла только. Погреть?

– Нет! – Катя шустро подцепила пальцами темно-зеленую, плотно свернутую долму и отправила в рот.

– Да подожди ж ты, дай хоть сметаны налью… – всплеснула руками Алена, но Катя замотала головой:

– Не надо, я так. Вку-усно!

Катя уплетала долму одну за другой, запивая их безвкусным тепловатым чаем, и ощущала, как у нее начинают слипаться глаза.

Алена присела напротив дочери.

– Когда познакомишь-то?

Осоловевшая Катя чуть не подавилась. Распахнула глаза, медленно дожевала. Сглотнула.

– С кем?

– Ой, да брось ты! – мило сморщила нос Алена.

Конечно, Катя давно ждала чего-то подобного. Она и так была удивлена поразительной терпеливостью матери. Ведь она возвращалась почти ночью, с горящими глазами и дрожащими коленками. Каждый раз, приходя домой затемно, Катя обещала себе больше не испытывать мамино терпение. И назавтра же снова нарушала собственное слово. Иногда Алена уже спала, иногда ждала с ужином, как сегодня. Но, вечером или наутро, всегда оставалась спокойна и немногословна. Она не унижалась наказами наподобие тех, что громко высказывала тетя Валя Сойкина. И Катя, когда задумывалась об этом, всегда чувствовала прилив благодарности и обожания.

В ответ на прямой вопрос юлить не хотелось. Но вот что странно: и ответить Катя толком не могла. Познакомить Алену с Костей? Казалось бы, проще простого. Но при этой мысли что-то внутри взбунтовалось, да так, что Катя и сама растерялась.

– Ты хочешь…

– Да, почему нет? Мне хочется увидеть, кто лишил сна мою единственную дочь, – довольно высокопарно выразилась Алена и, почувствовав это, тут же по-девчоночьи хихикнула.

– Хорошо. Скоро познакомлю, – выдавила из себя Катя, уповая на то, что «скоро» – понятие растяжимое.

– Ну вот и славно, – бодро кивнула Алена и поднялась. Но Катя не разделяла ее энтузиазма, особенно после той сцены, свидетелем которой они были утром по пути с рынка. Ведь Алена наверняка хорошо рассмотрела и запомнила парня, ведущего под руки пьяного отца…

Катя не упоминала вслух о Костином отце, а Костя не задавал вопросы о ее собственном. Зато часто расспрашивал про Алену. Он почти сразу заметил, как сильно девушка связана со своей матерью.

В ответ Катя рассказывала, как в первые годы после переезда в Москву они жили в малосемейном общежитии, и Алена, устроившись лаборантом в конструкторское бюро, вечерами подрабатывала техничкой в школе. Но этой работы она не гнушалась, и принималась за нее с присущим ей изяществом. Катя в продленке до вечера ждала маму, а потом помогала ей.

– Ну как «помогала», – тут же уточняла девушка. – Мне так казалось, конечно, скорее всего просто стояла рядом и смотрела, или тряпку подавала.

Но самым ярким воспоминанием был новогодний утренник для детей сотрудников КБ, в первом классе:

– Мама сказала, что пойти не сможет, и меня отведет вместе со своими детьми ее коллега, тетя Зина Щеглова. Я, конечно, устроила истерику… Мне казалось, что мама меня мало любит, потому что я ее почти не видела. Я тогда еще не понимала, что она вкалывала как проклятая. Она ведь еще в аспирантуре училась, помимо всего прочего. Так вот. Пришли мы на утренник, я в костюме снежинки, мама две ночи мне его шила, серебряной мишурой по подолу расшивала платье, и на груди вышивку. И бантик, куда же без него… И вот Дед Мороз просит меня прочитать стишок. А у меня душа в пятки. Стою посреди зала, и подол платьица на палец от волнения закручиваю, все выше и выше, задирается он чуть не до пояса. И запинаюсь, в словах путаюсь. Потом вообще замолчала, забыла. Пытаюсь оглядеться, а свет так в глаза бьет, что ничего не видно, все расплывается. Смотрю вниз: мишура с подола оторвалась и уже одним концом на полу. Это меня доконало. Стою, реву, носом шмыгаю, ничего не вижу, ничего не помню, и так мне стыдно за это, что даже сил нет убежать куда-нибудь… Кошмар, в общем. И тут ко мне подходит, почти подбегает Снегурочка, садится передо мной на корточки и обнимает, прямо при всех, и шепчет: «Маленькая моя, Катюшенька, ну ты чего? Не плачь, доченька…». Я смотрю – как сразу не заметила – это же моя мама! В голубой шубке, в серебристых сапожках и шапочке, из-под которой косички, такая стройная, хрупкая, как сосулька – и это моя мама. И это ее руки, ее глаза, и пахнет от нее так по-родному, духами «Пани Валевска». Этими духами пахла ее подушка, и я когда скучала, эту подушку за собой по всему дому таскала… И вот она берет меня за руку и ведет через весь зал к выходу. А мне ничего больше в жизни не надо. Все, это полное, абсолютное счастье. Моя мама Снегурочка, и она меня любит. – Катя помолчала, переживая все заново, потом добавила с нервным смешком:

– И мне не надо больше позориться с задранным платьем.

– Ты такая красивая, – вдруг с затаенной тоской произнес Костя, глядя на нее широко раскрытыми глазами.

– Ты еще маму не видел… – возразила она.

– Видел. Я ее вижу твоими глазами, по твоим рассказам. А для тебя она центр мироздания.

– Не центр, но много. У меня ведь никого больше, кроме нее, нет. Ну еще ты, – Катя смутилась собственных слов и порывисто прильнула к нему, вдыхая ставший уже привычным запах его шеи. Костя ласково обвил ее плечики своей крепкой рукой, и девушка оказалась в его объятиях, как в колыбели, где ей было покойно и уютно.

Костер на песке почти догорал.

Они сидели на самом дальнем пляже, у которого даже имени не было, просто – дальний пляж. Дорога сюда не вела даже проселочная, одна только тропинка через лес и кукурузное поле, и поэтому пляж часто пустовал. Вот и сейчас они сидели здесь вдвоем. Укромное местечко, тихое, со своей неповторимой, такой неброской прелестью. Берег, на котором они сидели, пологий, с выдающимся в реку мелкопесчаным мыском, а противоположный – высокий и обрывистый, весь испещренный бесчисленными дырочками норок: там обитали стрижи и береговые ласточки. Сейчас пернатые парили высоко в закатном небе, рассекая воздух с тихим, вечерним свистом, и кормились комарами, которые появлялись только в сумерки. Заводили свои клекочущие песни лягушки в затянутых осокой заводях, и изредка вода там всплескивала. Лес, обступавший пляж со всех сторон, наполнялся незнакомыми таинственными звуками.

В костре зашипело, затрещало и разломилось прогоревшее поленце. В небо взвились красноватые искры, а песок от бликов стал почти розовым.

– Наверное, уже совсем поздно, – с разочарованием вздохнула Катя и зашевелилась. Кольцо Костиных рук распалось, выпуская ее. Но девушка повернулась и прикрыла глаза, потянувшись к нему лицом. Мгновение Костя любовался ее подсвеченной костром кожей и острыми стрелками ресниц, опустившихся на щеки. Но ее желание было так недвусмысленно, что уже в следующий миг он, забыв обо всем, принялся целовать ее полуоткрытые губы. И чем больше он их целовал, тем меньше хотелось останавливаться.

Но в кустах что-то зашевелилось, с громким хлопком сломался сук, и Катя встрепенулась:

– Ты слышал? Там кто?

Костя безрезультатно всмотрелся во тьму леса:

– Да кто угодно. Лиса, куница, косуля. Если кабан или лось, то это хуже. Давай-ка двигать отсюда. Тут и днем человеку ничего не принадлежит, а ночью в лесу мы вообще нежеланные гости.

И он крепко взял ее за руку и повел к оставленным велосипедам, настороженно оглядываясь вокруг. Без страха, просто внимательно, идя между лесом и Катей и даже как-то прикрывая ее собой от этого леса и его неведомых опасностей. И Катя чувствовала себя вполне защищенной, хотя, конечно, это было совсем не так.

В один из вечеров, который ребята проводили с друзьями на «пятачке», желтая туча заволокла небо и поползла на Пряслень, воздух стал сер, как пепел, и смолкли птицы. Костя тут же почувствовал это разлитое вокруг, тянущее ощущение, и шепнул Кате:

– Пойдем?

Они попрощались с остальными. Катя успела заметить, как Степа сделал шаг в их сторону и замер – это Маркел, стоящий рядом с безмятежной физиономией, сильно наступил ему на ногу.

Костя крепко взял Катю за руку:

– Будет дождь. Или что-то покруче. Чувствуешь? Надо бежать.

Он был прав, на улице становилось все сумрачнее, зловещий песочный свет заполнял все, заглушая тона.

Они шли так быстро, что у Кати закололо в боку, и она сбавила шаг, прижав к ребрам руку.

– Смотри, смерчики.

Он указывал на маленькие завихрения пыли, появляющиеся на дороге то там, то тут. Это было тем более странно, что ветра не было вовсе. Воздух сгустился и обтекал тела вяло, неохотно и вязко. Собачонка из дома на углу, обычно облаивающая всех и с гримасой то ли оскала, то ли улыбки бестолково трясущая хвостом-бубликом, сейчас поджала этот самый хвост и трусливо лезла в дыру под забор. Ее толстенькое тельце застряло, и она, выбравшись и беспокойно косясь глазом, принялась подрывать ямку побольше.

И тут из другого конца улицы подул ветер, как будто сорвался с цепи. Катя и Костя согнулись, чтобы их не сбило с ног первым же порывом. По дорогам в устрашающей пляске неслись столбы пыли, вертясь как волчки, которые уже было не назвать просто «смерчиками». Мимо пролетел и с грохотом шарахнул об забор кусок шифера.

– До дождя секунд сорок! – прокричал Костя ей на ухо, и дернул за руку. Катя не успела спросить, откуда ему это известно. Они кинулись по улице, прикрывая головы руками от падающих с лип и акаций веток, и за полминуты добежали до последнего перекрестка. Перед дорогой Катя инстинктивно повернула голову налево – и увидела.

На них надвигалась сплошная стена воды. Занавес, идущий неровными волнами. Метр за метром асфальт из светлого превращался в антрацитовый, как будто его красили огромной невидимой кистью, размашистыми мазками. Все ближе и ближе. С криком и первобытным весельем они бросились бежать, догадываясь, что не успеют. За спиной гремела вода, и ее мокрое дыхание, как дыхание преследующего добычу зверя, становилось все ощутимее. Холод накатывался сзади волнами. Катя задыхалась, ноги совсем почти не слушались, но калитка была так близка, всего несколько метров…

Шшшшш… Ледяная вода обрушилась с шипением. Катя повисла на калитке, разом лишившись сил.

– Пойдем, ты чего?!

– Теперь можно не торопиться! – в ответ прокричала Катя, показывая на себя. На ней, как и на Косте, не было сухой нитки. Волосы беспорядочными прядями прилипли к щекам. На умытом лице огромные глаза ее так яростно горели, а маленькая грудь от холода напряглась и выделилась так дерзко, что Костя не выдержал и впился в Катины губы поцелуем, только чтобы не смотреть туда, ниже.

Она отвечала горячо и нетерпеливо. Из их ртов вырывался пар, тут же смываемый холодным дождем.

Через минуту они оказались в сенях ветлигинского дома. Лихорадочно беззвучно смеялись, стучали зубами, спорили вполголоса. Костя уговаривал ее отпустить его домой, Катя не желала об этом и слушать:

– Никуда ты не пойдешь! Такой ливень! Сумасшедший что ли?

Кровь, взбудораженная бегом, дождем и поцелуями, бродила и согревала не хуже вина, и обоим в минуту стало жарко. Они могли препираться целую вечность, но в сени вышла Алена.

– Мам, это, – Катя успела, как соринку, снять с языка слово «мой», – Костя.

– Здравствуйте…

Алена посмотрела на него как будто с испугом, но уже в следующий момент дружелюбно кивнула:

– Здравствуй, Костя. Боже мой, вы мокрые как мыши! Живо в дом! Давайте-давайте!

Катя улыбнулась Косте, приподняв брови, мол, теперь-то точно не отвертишься. Костя кивком признал ее правоту, шагнул на свет. Там, где только что стояла его нога, на полу расплылась кровавая клякса. Подошва его сандалии была насквозь проткнута гвоздем от дранки.

Катя засуетилась, усадила Костю на стул.

– Не переживай ты так, подумаешь! Я даже не понял, когда наступил-то…

– Ага! Кровищи-то сколько! – продолжала ужасаться она.

В это время Алена невозмутимо налила в таз теплой воды, принесла аптечку и, поставив таз перед Костей, коротко взглянула на дочь. Все еще с головы до ног мокрую:

– Так, а ты быстро давай переодевайся.

– Я…

– Уже бы переоделась, пока споришь.

Катя умчалась в комнату, а Костя принялся промывать ногу. Алена принесла полотенце и протянула ему, а потом опустилась рядом с Костей на пол.

– Клади ногу на табуретку.

– Да не надо ничего, спасибо! – отмахнулся Костя.

Алена покачала головой:

– Надо. Клади.

– Давайте тогда зеленку, я сам помажу. Неудобно…

– Неудобно спать на потолке. Одеяло падает.

И видя, что он колеблется, велела с улыбкой, как маленькому упрямому ребенку:

– Клади. Ногу. На табуретку.

Костя сдался.

Алена умело обработала рану перекисью, тут же вскипевшей от крови белой пеной, и смазала зеленкой. Прежде чем Костя успел понять ее намерение, она наклонилась к его стопе чуть ближе и подула на ранку – чтобы не щипало. Костя едва удержался, чтобы не отдернуть ногу, боясь обидеть Катину мать и в то же время сгорая от неловкости.

Когда вернулась Катя, Алена уже наклеила лейкопластырь, выпрямилась, и Костя с облегчением поставил ногу на пол. Все трое замялись, не зная, что говорить.

– Ну, вот и познакомились, – первой нашлась Алена. – Давайте за стол, будем ужинать.

В сундуке, который бабушка всегда звала скрыня, Косте нашлась старая одежда дедушки Димы. Его собственную они выкрутили в тонких конопляных полотенцах, тоже бабушкиных, и разложили сохнуть на стульях.

Дождь звонко долбил по крыше и хлестал в стекла. От маленькой щелки в оконной раме по подоконнику важно пробиралась струйка воды, и из нее пила, суча задними лапками, деловитая муха.

Катя оживленно болтала, Алена выставляла на стол еду. Большую миску салата из помидоров, крупно порубленных с кольцами лука и исходящих соком в подсолнечном масле. Серый хлеб толстыми ломтями – и что-то еще, чего Катя не успела рассмотреть, потому что всюду погас свет. Она замолкла на полуслове и услышала, как холодильник скорбно затрясся, вздохнул и затих.

Алена щелкнула выключателем пару раз.

– Может, пробки выбило?

Костя выглянул на улицу:

– Это, кажется, по всему поселку.

Из-за низких туч и остервенело льющего дождя сумерки сгустились раньше обычного, и в кухне сложно было разглядеть даже лица друг друга. Алена нашла в посудном шкафу свечу и чиркнула спичкой.

Разговор за ужином был ни о чем. Об общих знакомых, погоде, окрестностях, которые показывает Костя по вечерам Кате. Когда он, смущенно потупившись, попросил у Алены прощение за то, что поздно возвращает Катю домой и, наверное, доставляет Алене этим переживания, Алена дружелюбно хмыкнула:

– Ну уж, переживания! Я не цербер и не старуха. Но спасибо за заботу.

Катя чутко прислушивалась к материнским интонациям. Она не могла понять, одобряет та Костю или нет: Алена все-таки отлично владела собой. Но ее небольшое напряжение Катя замечала. Она ждала, что после окончания ужина мать удалится в свою комнату и оставит их шептаться в густых сумерках наедине. Но свеча оказалась в доме единственной, и Алена осталась с ребятами. Она примостилась в углу на кресле, покрытом лоскутным одеялом, подогнула под себя ноги, откинулась на подушку – и словно растворилась. Ее тело расслабилось, черт лица в тени было уже не разглядеть, и только глаза таинственно поблескивали, неотступно следя за дочерью и ее другом.

Катя и Костя, переговариваясь вполголоса, сдвигались все ближе и встретились на середине деревянной лавки, дивана. Соприкоснувшись плечами, они замерли, как пойманные зайцы, и уставились в залитое дождем окно.

– А представь, сейчас где-нибудь в поле… – вздрогнула и поежилась Катя.

– Да, я пару раз так попадал.

– И как?

– Как тебе сказать, – со смешинкой отозвался он. – Неприятно. Но это что! Я тебе про бабушку не рассказывал? Бабушка моя, Анна Витальевна, шла однажды по полю…

Катя уже знала этот тон, и этот задумчивый вид. Костины глаза начинали смотреть вглубь времен, и из человека он превращался в сказочника:

– В феврале это было. Тут в феврале иногда бывает холодно, не часто, но бывает. А та зима выдалась лютая. Как с Крещения мороз ударил, так и не ослабевал чуть не до весны. Анна Витальевна тогда жила не в Пряслене, а в Лисановке. По полю и через реку по льду три километра, по дороге намного дальше. Ну она и пошла, от родителей в мужнин дом, в Лисановку. Обещала пораньше вернуться, но замешкалась, мать разболелась, пока то, пока се – уже смеркалось. А возвращаться надо. И вот она шла, уже миновала реку, снег серебрится, а небо черное, и в нем луна плывет, яркая и в радужных ореолах, как бывает только в очень морозные ночи. Но Анне Витальевне не холодно, валенки в снегу вязнут, каждый шаг с трудом – тут не до холода, пар из носа и рта валит, и кофта шерстяная под полушубком подбородок колет. И не страшно ей, не грустно, одна мысль – скорее бы уже до дома дойти, а то еще ужин готовить. Палку какую-то по пути подобрала, чтобы легче из сугробов выбираться – дороги-то через поле нет никакой, хорошо еще, если ветрами снег выдуло, чтобы не глубоко. И вдруг чувствует чей-то взгляд на себе. А кого тут ждать? Вряд ли прохожий… Призрак? Она женщина не из пугливых, хотя и росточком, и телосложением невелика. Остановилась она и обернулась.

А метрах в двадцати от нее стоит волк. Большой, серый с рыжеватыми подпалинами. И глаза немигающие, желтые. Не волчица, а именно волк – и тем страннее, что рядом с ним молодой волчонок, не совсем уже щенок, но еще и не подросток. Бабушка онемела, и стоять не может, и идти нельзя. А волк смотрит на нее, и волчонок смотрит, только волчонок игриво, с интересом, а волк – словно все для себя решил. Но не нападает.

Анна Витальевна так и стояла, долго стояла. Никто из них не двинулся, не шелохнулся, волк только ушами прядет, как лошадь, слушая звуки, человеческому слуху неведомые. Наконец, Анна Витальевна собралась с духом, повернулась и дальше пошла. Идет и в ужасе жмурится: «Вот сейчас еще шаг, и он на меня сзади набросится, и разорвет к чертям». Знала бы молитвы – зашептала бы, да только воспитания атеистического… Поправила ненароком шарф, подняла воротник полушубка повыше, чтобы до шеи сложнее было добраться, покрепче посох ухватила. Но и все равно понимает – силы неравны. Голодный волк с голодным сыном-волчонком, и баба деревенская. Посреди снежной пустыни. Идет, и чувствует, что еще не секунда другая – и все.

Опять остановилась и обернулась. Все те же двадцать метров разделяли ее и волков. Те, увидев, что она повернулась, замерли. Волк сел на задние лапы, волчонок прижался к нему.

– Холодно? – неожиданно для себя проговорила Анна Витальевна. Волку. – И голодно дюже, да? Знаю, голодно. Зима така, вся еда ваша попряталась кто куда. Да?

Волк от звуков ее голоса наклонил голову чуть влево. Волчонок тихо заскулил.

– Да только я ж, бачишь, не гожусь вам, в еду-то… У меня муж. И сын малый – вот прям як твой, – она осторожно кивнула на щенка. – Так я пойду. И вы идите с Богом.

Она направилась в сторону уже мигающей огоньками Лисановки, немного ускорив шаг. То, что волк не напал сразу, вселило надежду, что может и обойтись. И вообще дело было необычное. Волки в окрестных лесах, конечно, водились, но так близко к человеческому жилью не подходили, обычно только лисы таскались по огородам. Видимо, голод заставил. Хорошо еще, не вся стая. Да, кстати, и где стая – волки ведь стаями живут?

Анна Витальевна оборачивалась еще несколько раз, и продолжала разговаривать с волком на ходу. Она рассказывала про сына и то, как смешно он шепелявит и ходит вразвалочку – «як моряк», и про мужа, и про это поле, на котором летом работают всем колхозом. А волк следил за ней, держался на том же расстоянии, не отставал, но и ближе не подходил. Палкой замахнуться на него она боялась: испугаться не испугается, а вот защитить щенка захочет, и тогда точно не миновать беды. Одна была надежда – добраться поскорее до деревни. Или встретиться кто, или просто огни и запах человека заставит волка одуматься и поостеречься.

Но до деревни она не успела. Когда до первого дома оставалось метров четыреста, она сделала еще один шаг и поняла, что дальше что-то мешает.

– Шо это… – и поняла, что челюсти волка сейчас сомкнутся на ее лодыжке. Он пока только немного прихватил ее ногу, но этого было достаточно, чтобы женщина вросла в место.

– Ты шо, ты шо… – забормотала она. – Мы ж поговорили, ты меня знаешь уже… Волчок, миленький, отпусти… Сынка у меня, махонький… Як твой… Пусти.

Он держал ее ногу зубами, несильно, но и не думал разжимать челюсти.

– Давай меняться, – чуть не плача зашептала она. – Меняемся, а? Ты меня не тронь, а я вам еды вынесу. Правда, вынесу, ты только отпусти. А? Волчок…

На что она надеялась, пытаясь договориться с диким зверем? Она все продолжала говорить и говорить, обещая еды, если он отпустит. И самое удивительное, что зверь ее, кажется, понял. Он раскрыл пасть, отпустил ее ногу и отступил на шаг. Завалился на мохнатый зад, и глаза его мигнули желтым огнем, мол, иди.

– А… Ага… Ну, я тогда пошла, ага, – после первой оторопи спохватилась Анна Витальевна и припустила к деревне. Через плечо она косилась, но волк и волчонок ее больше не преследовали.

Не чувствуя под собой земли, она долетела до хаты, ворвалась, румяная, расцеловала мужа и маленького сынишку. Муж не мог понять, отчего такая радость, а она не говорила. Поставила картошку в печь, сходила в погреб. Сердце трепыхалось от счастья, и она поняла, как это здорово, когда от печи идет сонное тепло, потрескивают дрова, а муж шуршит газетой.

Вот, наконец, и ужин был готов и съеден. Сын копошился на полу, играя вырезанными из деревяшек корявыми солдатиками, издавал свои детские звуки, уютные и родные. И вдруг сердце у Анны Витальевны кольнуло. Потому что где-то ждал другой ребенок, поскуливая, и живот у него сводило от голода. Женщина попыталась отмахнуться, но мысль, раз поселившись в голове, уже никуда не уходила. Она видела перед собой белую пустыню в лунном свете, рыжеватые подпалины на сером меху, требовательные желтые глаза:

– Ты обещала. Мы договорились.

Она подскочила, стала одеваться. Сказала мужу, что к соседке на пять минут, накинула платок, полушубок, валенки, выскочила на двор. Потопталась у курятника, зашла – и недрогнувшей рукой свернула головы двум курам. А потом побежала.

На краю деревни она перевела дух, всматриваясь в белое поле. Она не сразу увидела их – ждущих на том же месте, где расстались. Волк и волчонок. И почти с радостью направилась к ним. Когда она подошла ближе, волк настороженно встал, волчонок завертелся рядом.

– Вот… Прости, что так долго… – и кинула им обе куриных тушки. Волк пугливо отскочил в сторону, но тут же щелкнул зубами, подхватил одну курицу, другую, и резво затрусил обратно, к краю поля. Волчонок, высоко подпрыгивая в сугробах, припустил за ним.

Анна Витальевна стояла и улыбалась…

А вернувшись домой, сокрушенно поведала мужу, что в курятник забралась лиса и утащила двух кур. Что, в общем-то, не было такой уж сильной неправдой.

Костя умел рассказывать. Без театральщины, негромко. Катины глаза вслед за ним видели выстуженную февральскую ночь, когда по дороге метет белая крупа, Катина кожа ощущала покалывание морозного воздуха – хотя в кухне висела духота. Из-за ливня нельзя было распахнуть окна и впустить в дом мягкость июльской ночи.

Костя улыбнулся Кате и незаметно сжал ее пальчики. Словно в ответ на это, в кресле шевельнулась Алена. Она подсела к столу, и в дрожании свечи стало видно ее лицо. То ли от усталости, то ли от переживания Костиного рассказа, оно стало еще выразительнее. В скудном свете пляшущего свечного огонька черты ее были ярче, от ресниц падали длинные трагические тени, синева залегла на тонких веках, а губы налились темной кровью. Катя с трудом узнавала ее. Но от взгляда на Костю на Аленино лицо набежала тень, как от дурной мысли.

– Мам, ты как? – Катя внезапно подумала, что ей нехорошо.

– Я? Нормально. Почему ты спрашиваешь?

Катя пожала плечами. В этот момент Костя сообразил, что стало тихо – перестал дождь. Он быстро поблагодарил Алену за ужин и заботу, натянул почти просохшие вещи и, шепнув Кате «до завтра», ушел. В вечерней воцарившейся вдруг тишине звонко хлопнула о косяк калитка.

Катя тут же обернулась, почти подскочила к матери, улыбнулась:

– Ну? Ну как?

– Что «ну как»?

– Костя! Как тебе Костя? Ты же хотела его увидеть? – чуть не приплясывала от нетерпения девушка. Алена качнула головой. Неопределенно. Распахнула окно, впуская влажный запах ливня, теплой земли, листвы.

– Сколько ему лет?

– Двадцать два вроде бы. А что?

Алена поморщилась:

– Голова разболелась. Это все жара…Давай-ка спать…

Она легонько поцеловала Катю в лоб и скрылась за дверями своей комнаты, оставив дочь в полном недоумении.

Назавтра была суббота. Заспанная, еще не вполне проснувшаяся, Катя вышла на крыльцо, чувствуя, как от солнечного света хочется чихать, и босиком направилась к калитке. Только на полпути она сообразила с разочарованием – суббота. А значит, пуст сегодня почтовый ящик, расчудесный ящик в веселую желто-оранжево-зеленую полоску. Костя сколотил и выкрасил его вот уже как полторы недели, как только обнаружил, что в старом, жестяном и синем, дно проржавело до дыр. Ящик висел в ограде, а на улицу теперь выходило только широкое отверстие – куда шире, чем нужно для газет и писем. Костя сделал его специально, чтобы готовить Кате маленькие сюрпризы. Он успевал, пока она спит, перед работой оставить там букетик аптечной ромашки, или смешной рисунок с надписью «Утро!», корягу, газетный кулек с диковинной желтой малиной, уродливую картофелину, а когда выкраивал копейку, то и какое-нибудь роскошество типа «баунти». Утром первым делом она выскакивала во двор и обязательно заглядывала в почтовый ящик в ожидании весточки от него. И каждое утро нехитрый сюрприз убеждал ее снова и снова, что Костя Венедиктов – особенный, и других таких нет.

Но по выходным Костя на работу не шел, и ящик оставался пустым. И неважно, что они встретятся через полтора часа, Катя все равно немножечко расстроилась. Самую малость. Направившись к умывальнику, висящему на вкопанном в землю столбе, Катя припоминала, что вчера Костя напустил на себя таинственный вид и пообещал сегодня большое путешествие. Он обещал зайти за ней в полдень, и девушка с надеждой покосилась на калитку. Но нет, еще полтора часа… Внезапно, плеснув в лицо остывшей за ночь водой и окончательно проснувшись, Катя вспомнила вчерашний ливень, Костю на их кухне, и ее залихорадило. Не терпелось узнать, что же думает Алена по этому поводу. Узнала она его? Каким он ей показался? И втайне Катя опасалась материнского вердикта. Так что когда выяснилось, что Алена по-прежнему мучается мигренью, приставать к ней Катя не стала. Захочет – сама скажет. Хотя, подумалось ей тут же, мама не так уж и разговорчива. Если мы никогда не обсуждали мужчин и само явление любви, почему я решила, что теперь это изменится? Скорее всего, как обычно оставит свое мнение при себе.

За завтраком девушка только чуть-чуть поковырялась вилкой в мелкой жареной рыбешке, которую Алена успела наловить до ее пробуждения. Так мама, видно, пыталась избавиться от боли, или достигала нирваны, кто ее разберет. Кате и самой бы не мешало ее достичь. А пока едва хватало сил вытерпеть оставшийся час до прихода Кости, чтобы, раз уж Алена молчит, обсудить вчерашнее с ним.

– Можно, я тебя расчешу? – неожиданно спросила Алена.

Девушка изумилась. Когда-то раньше Алена действительно расчесывала ей волосы: перед школой и перед сном. И Катя любила эти мирные минуты, когда материнские руки легонько скользили по ее голове, массируя и поглаживая. Но с тех пор прошло много времени. Слишком много, чтобы просто так вернуть забытый ритуал.

И хотя Кате хотелось бежать в комнату и предаваться метаниям (что надеть… куда поедем… придет вовремя или опоздает… сколько-сколько сейчас минут?), она только неуверенно пожала плечами. Алена тотчас взяла частый гребень и, став за спинкой стула, принялась распутывать ее волосы. Черные пряди еще с вечера слиплись потускнели, и, когда мать разложила их ей по плечам, Катя с волнением почувствовала исходящий от них запах реки. Ей живо представился розовый от всполохов пламени песок на дальнем пляже, и Костя, и она затосковала. Погрузившись в воспоминания, плавно перетекающие в смелые мечты, Катя не сразу заметила, что Алена расчесывает ее не как всегда. Она не водит гребнем от корней до концов, чтобы каждая прядь разгладилась и заблестела, а методично делит волосы на пробор, царапая острыми зубьями по коже, потом перекидывает часть волос, и делит снова.

– Мам… – убедившись в своей правоте, нахмурилась Катя. – Как-то странно ты меня расчесываешь…

И услышала тихий Аленин смешок.

– На всякий случай проверяла. Просто решила убедиться, что это все вздор…

– Что «это все»? – не поняла Катя.

Алена зачесала все ее волосы назад и наконец-то начала водить гребнем сверху вниз, до самых кончиков. Со вздохом помедлила.

– Приходит ко мне вчера Лида Нелидова. Долго что-то суетится, благодарит за ихтиолку. А потом достает из сумки бутылочку и мне протягивает. Я спрашиваю, что это, а она мне – керосинчику принесла. И глаза такие делает большие, мол, я должна сообразить, что к чему. Ясное дело, я не понимаю. Зачем, говорю, керосинчику-то? А она – ну как, Кате твоей…

– А мне-то зачем? – оторопела Катя, пытаясь повернуться и посмотреть на мать, но так мягко поправила ее голову ладонями.

– Сиди ровно, я же плету… Ну вот. В общем, мялась она, мялась. А я действительно же не понимаю, в чем дело. И в итоге она мне выкладывает. Ладно, говорит, я все знаю! У Кати твоей вши!

– Что-о? – Катя подскочила от неожиданности, вытаращив глаза. – ЧТО у меня?

– Вши… Лида в этом полностью уверена… – Алена приложила обе руки к щекам. – Придумает же народ, а? Всем скучно, только и знают, что сочинять и языком трепать. Нет бы что-то дельное…

Несмотря на то, что в Алене чувствовался иронический настрой, Катя было не до смеха:

– Так и что, откуда она набралась-то этого?

– А понятия не имею! Говорит, что знает, и все.

– И ты взяла керосин? – перепугалась Катя. Алена поджала губы:

– Ну нет конечно, я ж не совсем еще из ума выжила. Уверила ее, что нет у тебя никаких вшей, и отправила восвояси.

Катю передернуло от омерзения, как будто она и вправду почувствовала мелкое копошение насекомых на своей коже:

– Фу, какая гадость! Откуда она это взяла-то? О нет! Она же всем, поди, уже растрезвонила… Ужас…

Девушка схватилась за голову. Она была не просто выбита из колеи, она была шокирована. Если уж Нелидовой что взбредет… А если вдруг Костя об этом узнает? Катя застонала от бессилия.

– Что же делать…

Алена ободряюще погладила ее по голове:

– Не обращай внимания, котенок. Иногда надо просто не обращать внимания.

Легко сказать. После того, как Алена ушла на рынок, Катя устроилась в тенечке и в унынии стала ломать голову, откуда пошли слухи, которые так чутко уловила Нелидова. Тетя Лида женщина хоть и болтливая и охочая до разных сплетен, но сама их придумывать не умела, и только, как сорока, собирала на всех углах.

Вдобавок Катя помнила о предстоящем путешествии. Вчера эти планы привели Катю в восторг, еще бы, целый день с Костей, – но сегодня к этому примешивалась и досада, и страх. Что, если он уже слышал этот вздор про нее? А если не слышал, не говорить же ему: «знаешь, если вдруг услышишь, что я вшивая, ты не верь!». Куда ни кинь, всюду клин. Катя совершенно растерялась и, погрузившись в раздумья, угрюмо наблюдала, как по завалинке снуют жуки-солдатики в своих ядовито-красных, с черной полоской и крапом, мундирах. Она так ушла в себя, что не сразу расслышала тихий гортанный смех.

Костя стоял с той стороны, опершись подбородком на невысокий ветлигинский забор, и наблюдал за ней:

– Когда ты думаешь, ты очень забавная.

Катя подбежала к нему и, встав на цыпочки, легонько поцеловала. «Слышал или не слышал?» – беспокойно пронеслось в ее голове.

Одет он был в шорты и футболку, но за плечами болтался старый штопаный рюкзак защитного цвета. Несмотря на бинт на ноге, он почти не хромал, только ногу ставил на пятку. Костя велел Кате не брать с собой ничего, кроме купальника и кед, на случай, если захочется свернуть в лес. Откуда свернуть – он не пояснил. Катя быстро собралась и, подсунув под сахарницу записку для Алены, выскочила во двор.

Костя повел ее на берег, но не на пляж. Она пыталась выведать, зачем рюкзак и что в нем, но Костя отмахивался:

– Кое-что для путешествия. Мы же в путешествие отправились!

И Катя почувствовала, что чертовски любит эти самые путешествия.

По петляющей тропке между кустов, затянутых какой-то лианоподобной растительностью с кремовыми, тяжело и сладко пахнущими цветами, они вышли к реке. Тут, скрытая в камышах, качалась плоскодонка – и курил Маркел. При виде их он встал, и пять или шесть лягушек попрыгали с тропинки в воду с громкими шлепками. Маркел, ухмыльнувшись, кивнул Кате (у той все внутри оборвалось: «Этот, видимо, слышал…»), пожал руку Косте, хлопнул по плечу:

– С праздничком. Мотор я уже нацепил.

– Спасибо.

– Ты смотри, это, газу не сильно поддавай, а то он захлебывается, – посоветовал Маркел.

– А бензин?

– Там, под скамейкой канистра. Ну бывай, – Маркел вручил Косте весло и скрылся в зарослях.

Катя смотрела на Костю во все глаза:

– Значит, мы не пешком? Ты не говорил, что мы поплывем на лодке! Это твоя? Та самая? А мотор? А что за праздник сегодня?

– Ух ты, сколько вопросов. Давай-ка сперва забирайся, отчаливать будем, – опустив руку ей на талию, мягко подтолкнул он. От этого невесомого мимолетного касания по Катиному позвоночнику пробежали колючие искорки. Она несмело пробралась в лодку и устроилась на носу. Костя положил рюкзак под скамейку в середине лодки, открыл ржавый амбарный замок и кинул в лодку цепь, которой она только что была прикована к дереву. Оттолкнулся веслом от берега. Когда выплыли на середину реки, Костя с рывка завел девятисильный «Вихрь», и лодка, взрезав носом реку, резво пошла против течения. Скорость была небольшая, как раз чтобы успеть оглядеть все вокруг, а не промчаться мимо, как на катере.

Катя не знала, куда смотреть – то ли на улыбающегося Костю на корме, расслабленно положившего ладонь на рукоять мотора, то ли вперед, на открывающиеся виды. Наконец, тяга к неизведанному пересилила, и она села лицом вперед, свесив ноги по обе стороны лодочного носа.

А Костя, которому вообще-то нужно было следить за водной дорогой, глаз не мог отвести от Катиной спины. Длинной, загорелой, с полоской более светлой кожи, на которую не попали сегодня завязки купальника. На плечах кожа чуть обмахрилась и была пятниста – в память о солнечных ожогах почти двухнедельной давности. Ровно посередине спины выступали острые зубчики позвонков, и Костя мысленно сравнил их с зубчатой передачей, по прихоти природы спрятанной под бархатистым покровом девичьего тела. Только вот никакие механизмы не вызывали в нем таких эмоций, никакая зубчатая передача не казалась ему такой уязвимой и чарующей, как эти маленькие ровные косточки с крохотными ямками.

С реки все виделось иначе, можно было представить, что поселок, раскинувшийся на берегу по правую руку – просто какой-то населенный пункт, а сами они тут проездом, и плывут из дальних стран – в дальние. Катя запрокинула голову и увидела сокола, высоко парящего по большой дуге. Он ловил воздушный поток и был так отстраненно спокоен, безмятежен в этом солнечном мареве… Ни за что не подумаешь, что сейчас зоркие глаза высматривают добычу, замечая каждый колосок. Такие же соколы парили тут, когда издалека по Юле плыли ладьи с задранными вверх носами.

Лучезарная, она повернулась к Косте, и они, даже не стараясь перекричать шум тарахтящего мотора, обменялись радостными взглядами. Спохватившись, Костя запустил руку в рюкзак, выудил оттуда потертую бейсболку и протянул Катя. Она замотала головой. Костя шутливо нахмурился и тряхнул кепкой, мол, да бери уже, надевай, чтоб голову не напекло! И Катя, поломавшись для виду, покорилась. Но на душе снова кошки заскребли: вот наденет она сейчас бейсболку, а потом Костя узнает про слухи о вшах, и вспомнит, что она надевала ее, и… Растерянно улыбнувшись, Катя надвинула кепку на затылок.

Проплыли мимо пенечков-свай старого моста, напротив которых на берегу они сидели в первую ночь знакомства. Костя приглушил мотор:

– А ты знаешь, как называлась старая дорога на Украину?

– Эта вот мощеная, которая для речной нечисти? – вспомнила Катя их тогдашний шутливый разговор.

– Она самая. Это Панский шлях. Мы ведь пришлые, предки сюда с Украины пришли. Отсюда и суржик. У нас райсовет еще в 30-е годы сильской радой звали. Когда в школу пошел, было столько открытий! Особенно на уроке русского языка. Кузики оказались пуговицами, а калюжи – лужами.

– Смешные слова. Всегда, когда украинский слышу, кажется, что кто-то просто прикалывается.

– Украинцы думают так же, когда слышат русский, – хохотнул Костя.

Некоторое время они молча улыбались, и лодка плыла вдоль последних огородов Береговой улицы, потом под новым мостом, мимо парка – и вскоре за поворотом и островом скрылись последние дома. Здесь Катя уже никогда не была. Слева тянулись заливные луга, за которыми чернел лес, справа к воде подступали высокие тополя с сизыми поблескивающими стволами. В этих местах Юла, разделяясь на множество рукавов, была похожа на лабиринт и нисколько не напоминала ту широкую прямую реку, к которой Катя привыкла с малых лет.

– Как там твоя мама? – вспомнил вдруг Костя. – Мы вчера так ввалились, без предупреждения, мокрые, с дырявой ногой…

– Да уж. Но она у меня понимающая, – Катя так тщательно скрыла свою неуверенность, что Костя ее не уловил. – Смотри, какой пляжик!

Она пальцем, как ребенок, показала на треугольник песка, намытый на очередном изгибе реки. Он был всего каких-нибудь двадцать квадратных метров, ни дать ни взять комнатка, огороженная с двух сторон кустами, а с одной – водой.

– Надо же, новый, в прошлом году был всего метр на метр, – хмыкнул Костя. – Давненько я сюда не плавал. Пристанем?

Катя закивала головой. Костя подправил лодку веслом, и через несколько секунд ее нос ткнулся в берег. Они искупались, сбив жар, и улеглись прямо на песке. Катя болтала ногами от полноты чувств, Костя задумчиво покусывал очередную травинку:

– Я тут в свое время все облазил. За орехами плавал, и за земляникой в лес, за грибами.

– А грибы я тоже собирала, – с энтузиазмом нашла чем похвастаться Катя.

– О, а коров пасла?

– Нет, – призналась она.

– А я пас. До армии. Теперь уже Степка отдувается.

– Зато я помню, как в детстве ходила встречать корову! – известила она его. – Выходили туда, в сторону Падюковки, за огороды. Бабки сидят, семечки лузгают, а мы, малышня, скачем вокруг. Мне мама один раз бантики такие завязала красивые, а все почему-то смеялись, и я попросила их выкинуть… Но вообще-то мне это действо нравилось, оно такое, общее, коллективное. Сидим, ждем. А потом пыль столбом – стадо идет. И пастух на коне. Бабушка давала мне хворостинку, и я гнала Машку домой. Только мне теперь кажется, Машка бы и без моей хворостинки шла… А ты, когда пас, на коне ездил?

– Ага, на белом. И доспехи, знаешь, такие, сверкающие…

Катя закусила губу.

– Погоди… – на высоком лбу Кости прорезались морщины. – Так это была ты? У тебя две косички торчали перпендикулярно голове, как будто ты палец в розетку сунула?

– Я ж тебе говорила, мама туго бантики завязывала, – засмеялась Катя. – А что, ты меня помнишь?

– Ну да. Мы как раз спорили с пацанами, у тебя там проволока вставлена, или так держатся…

Так и шел день, утекал сквозь пальцы, прекрасный, жаркий, с ослепительным ощущением счастья. Им не надоедало общество друг друга. Они болтали, они сидели в обнимку и смотрели, как солнце пронизывает воду на отмелях до самого песчаного дна, молчали, смеялись, целовались до головокружения. Костя рассказывал про детские забавы, в которых непременно фигурировали и Маркел, и Ваня Астапенко, и Миша Савченко, самый близкий его друг. Тот самый. Как гоняли в старом колхозном саду в футбол, а на льду реки – в хоккей, причем у половины пацанов были клюшки, но не было коньков, а у второй половины были коньки, но не было клюшек. Как в одно лето в июле они с Мишкой насобирали какое-то огромное количество липового цвета («Ты ведь знаешь, что «июль» по-здешнему «лыпень», то есть месяц липы?»), собирали и ромашку, и потом долго сушили на чердаке, чтобы сдать в аптеку и подзаработать. Но обычные мальчишеские приключения оставили липу в прошлом, и спохватились друзья, только когда через прохудившуюся крышу чердак залило, и газеты с липовым цветом – тоже. Он вспоминал, как они ходили строить плотину на ручей весной и проваливались по пояс под лед, и как дрейфовали по Юле на льдине, а рыбаки цепляли их баграми. И как матери вдобавок потом чуть не спустили с них три шкуры.

Рассказы перемежались заплывами к другому берегу, более крутому. Там Костя нырял к рачьим норам и шарил в них голыми руками, отчего Катю, затаившую дыхание, передергивало. В рюкзаке обнаружился котелок со вмятиной на боку, и теперь в нем важно шевелили клешнями пойманные раки, дожидаясь своего часа.

Она смотрела на него и не могла понять. Как в Пряслене, среди простых, в общем-то деревенских парней, отчаянно матерящихся, громко хохочущих, глотая самогон у колонки, любящих бокс и боевики со Сталлоне, и пошловато скалящихся на любую девчонку в мини-юбке, – как среди них мог вырасти Костя. И от этого ей было не по себе. Она не могла понять, и как будто поэтому ожидала какого-то подвоха.

– Ты такой, – она мучительно подбирала правильное слово, – чистый.

– Моюсь каждый день, – хмыкнул Костя.

– Ты же понимаешь, что я хочу сказать! Я иногда смотрю на тебя, и мне даже боязно. Ведь я иногда как что подумаю… хорошо, что ты мысли не умеешь читать.

– Есть такое дело, – согласился Костя с притворной серьезностью, – и еще хорошо, что у тебя спина все-таки не прозрачная. Мавочка моя, ты говоришь глупости. Не дразни меня. Я вовсе даже не ангел. И конечно, я тоже думаю иногда о таком, что тебе лучше не знать…

Он сделал паузу, и в его выразительных глазах промелькнуло что-то такое, мужское, откровенное и словами не выразимое, от чего Катю одновременно захлестнуло жаром и стыдливостью.

– Но, – продолжал он как ни в чем ни бывало, – я просто не считаю нужным это высказывать? Смысл?

– Но другие-то высказывают, и иногда не в самой мягкой форме…

– И мир явно краше от этого не становится.

– Откуда ты такой взялся? Когда я тебя рассматривала у костра, на Ивана Купалу…

– А, так все-таки рассматривала!

– Естественно! – хихикнула Катя. – Ты мне показался инопланетянином, которому очень хочется быть похожим на землян.

– О, какие признания пошли… Земляне, я прибыл с седьмой планеты Альфа Центавра… Я вас завоюю! – глухим голосом продекламировал Костя и, подхватив Катю на руки, рванул вместе с нею к реке. Несмотря на Катины истошные вопли и хохот, он, подняв тучу брызг, забежал на глубину и бросил ее в воду, а следом нырнул и сам.

Наплававшись и нанырявшись, подурачившись на мелководье вдоволь, они оставили пляж и отправились дальше.

Катя подсела ближе к Косте, чтобы шум работающего мотора не заглушал слов. Ей отчаянно нравилось смотреть на мир его глазами. Берег был для него не просто берегом, Юла – не просто рекой, а трасса – не просто дорогой. Для Кости прошлое оказывалось таким же знакомым, как окрестности родного поселка. Времена смешивались, и все, что было, было для него одинаково недавно.

– Я все время болтаю. За всю жизнь не говорил столько, сколько за эти дни, вот честно! – признался он со смущением. Но тут же прищурился, высматривая что-то вдалеке. – Вон, смотри, видишь лес? Это Антоньевские леса, дремучие… Мой прадед, Юрий Афанасьич, детина огромный, косая сажень в плечах, там партизанский отряд свой собрал. В войну. Ты же знаешь, что фронт по Юле шел? На правом берегу наши, а на левом – не наши. И Юла была в те недели тоньше ниточки, вся насквозь простреливаемая…

– Твой прадед был партизаном?

– Был, да. А потом фашисты перешли реку. Весь отряд поймали и притащили в Пряслень. Моему деду, сыну Юрия Афанасьича, было десять лет. Всех детей партизан, чумазых, исхудавших, собрали вместе и поставили напротив отцов. А между двумя шеренгами ходили немецкие автоматчики. И никто из прясленцев не знал, что будет. Матери и жены рыдали и бросались к партизанам, и к детям, не зная, кого защищать. Кого они могли защитить? Полуголодные, оборванные, ни хлеба, ни скотины ведь почти не оставалось – война… А потом дали команду стрелять. И все упали…

– Кто? – побледнев, прошептала Катя.

– Отцы. Семнадцать человек. Юрий Афанасьич стоял до последнего. Пули его почти изрешетили, а он все не падал. И тогда немецкий офицер подошел и ногой в начищенном сапоге толкнул его в грудь. Тогда только он и рухнул. А детям офицер потом раздал шоколаду, бельгийского. И мой дед ревел и грыз эту плитку, такую сладкую и такую горькую. А мать не забирала, потому что… лучше, когда сын накормлен, верно?

И Костя невесело усмехнулся.

– Мои дедушка с бабушкой тоже пережили войну, – проговорила девушка. – Но никто из них ничего мне не рассказывал. Я иногда начинала приставать с расспросами, но они всегда молчали.

– А что тут рассказывать? Война есть война.

Катю рассказ потряс. Она почти расслышала в посвистывании птиц эти вопли, эти рыдания и эти выстрелы. Мирная река перед ней была невинна и чиста, но на ее дне еще лежали неразорвавшиеся снаряды и пули, не доставшие до живых мишеней. Как, наверное, лежали и скифские мечи, и кресты с раздетых революцией колоколен.

– А второй мой дед воевал недолго, – продолжил Костя, переведя дух. – В первой же атаке он понял, что все это бессмысленно. Все, кто были рядом, падали, а пулеметчик из леса напротив все поливал и поливал, и исполнить приказ – отбить пулемет и занять огневую позицию – не было никакой возможности. Дед, совсем тогда еще пацан, младше меня сейчас, рухнул на землю. Ноябрь, поле все устлано соломой, и кое-где колосья. Он напихал под шинель соломы, чтоб теплее было, окопался прямо руками и стал жевать колосья, какие насобирал. И его сморило, то ли от холода, то ли от страха. А разбудили уже немцы. И он до конца войны был в плену, в Германии. А я не знаю, честно говоря, кто из них был больше прав: тот, кто хотел выжить и выжил, и вернулся к семье, и восстанавливал деревню. Или тот, кто сражался, скрывался, и бесславно упал от толчка фашисткого сапога.

– Не бесславно! – горячечно возразила Катя. – Ты помнишь его до сих пор, и тебе не стыдно. Он был героем!

– Он был мертвым отцом и мужем, не вернувшимся с войны домой.

– Но если бы не такие, как он, никто бы не сопротивлялся, и нас бы теперь тут не было… Ведь не было бы!

– В любом случае, их крови во мне поровну. Я просто знаю, что еще несколько лет назад думал так же, как ты: один молодец, а другой трус. «Один серый, другой белый, два веселых гуся», без оттенков. Деду я, конечно, ничего не говорил, но иногда вспоминалось. Так просто всех судить: а вот я бы, а если бы мне бы… Эта дурацкая фраза «на его месте». Нет никакого «его места», у каждого свое! Я вот могу представить все это: когда под животом мерзлая ноябрьская земля, а во рту сухие колосья, и страшно так, что только чудом штаны еще сухие. Всегда есть причины, причины жить и причины умирать. У каждого они свои, другим не понять… Можно на амбразуру кидаться, а можно в плен сдаваться.

– Костя, у всех в войну была своя мерзлая земля и свои колосья, и хорошо, если были, – начала сердиться Катя. Эта тема была ей слишком болезненна. – И если ты думаешь…

Он поймал ее ладони в свои:

– Тшшш… Я ничего не думаю, я просто рассказываю. Давай не будем ссориться. Я просто историк: тешу тебя историями, вот и все. Можно долго спорить, кто был прав, но от этого уже ничего не изменится. Главное – твой личный выбор, в твоей жизни. а прошлое – просто прошлое. Они уже все выбрали…

Пока они спорили, прямо по курсу показался большой пляж. По дороге от Прясленя до него было рукой подать, а по петляющим излучинам реки оказалось на удивление долго.

Решили приставать и купаться: плыть дальше было слишком жарко. При приближении лодки люди на пляже принялись заинтересованно разглядывать гостей. Еще бы, они нарушили речную жизнь тарахтением лодочного мотора! Кате стало не по себе. Она вообще не любила, когда ее разглядывают, а сейчас и вовсе почувствовала себя раздетой. Она перескочила через борт и сразу же нырнула и поплыла быстрыми легкими гребками. «Ну да, русалка и есть, раз прячусь в воде», – подумала она.

На стремнине она перевернулась на спину, подгребая руками, чтобы ее не сносило течением, и украдкой наблюдала за Костей. Как втаскивал лодку носом на песок, как нырял щучкой, как выныривал и резко встряхивал головой влево, и с отросших волос летели капли. Ее мысли были слишком полны им, чтобы она вовремя заметила компанию, хохочущую неподалеку, и разглядела там знакомые лица.

Только выйдя из воды, она увидела их. Женя, в красном купальнике, который так подчеркивал ее эффектную фигурку и отлично шел к золотистым волосам, уже направлялась к лодке, мягко покачивая бедрами. Оглядев Катю с ног до головы и не считая нужным даже сказать «привет», Женя нарочито жалостливо вздохнула и покачала головой, а потом уселась на лодочную скамейку, свесив ноги с борта. Катя растерялась. Она не могла залезть в лодку, пока там была Женя, и, совершенно сбитая с толку, замерла, не зная, куда деть руки.

Тут же подошел Костя, бросив цепкий короткий взгляд на Катю, потом на Женю, и снова на Катю, уже более успокоенный.

Женя подскочила. Она напоминала лису из басни.

– Костя!

– Привет, – он взял из лодки бейсболку и заботливо надел Кате на голову.

– Надо же, у вас, – Женя с усмешкой махнула рукой в сторону лодки и Кати, – что, рыбалка?

– Мы же договаривались, Женя… – многозначительно произнес Костя, и Женя замахала руками:

– Нет, нет, ничего такого! – она очаровательно заулыбалась. – Просто подошла поздравить тебя с днем рождения. Ты же знаешь, я никогда о нем не забываю. 19 июля…

Катя вздрогнула, как от удара. И с отчаянием смотрела, как девушка чмокает Костю в щеку, грациозно изогнувшись и обвив его рукой – пусть только на мгновение.

– Желаю тебе счастья. И верных людей рядом. Ну и здоровья. Кстати, – она с насмешкой покосилась на Катю. – Твоя бейсболка… заразиться не боишься? Я бы остереглась…

– Женя… – в голосе Кости послышались металлические нотки, такие угрожающие, что Катя съежилась. Женя тоже померкла. Она уже раскрыла рот, чтобы сказать что-то, но потом развернулась и быстро отправилась восвояси, уже не думая о плавности походки. На покрывале неподалеку ее ожидали подруги, любопытными лицами напоминающие сусликов.

– Садись, поплывем. Тут слишком много народа, – резковато заключил Костя, и Катя с облегчением забралась в плоскодонку.

Все время, пока они не скрылись за очередным поворотом русла, Катя чувствовала на себе ненавидящий Женин взгляд. Сердце ее колотилось. Какая подлость! Наверняка ведь Женя сама и распустила эти слухи о вшивости. И если Костя ее так оборвал, значит, понял, о чем речь. Значит, он все знает. Вот позор… С другой стороны, ее конечно можно понять. Катя ведь их разлучила. Она не ожидала, что в первой же своей романтической истории окажется в таком неблаговидном положении. В книгах разлучницы всегда – отрицательный персонаж, Может, ей поделом? Она сама виновата?

Девушка была подавлена. Ей хотелось оправдаться, но не получалось найти нужных слов. Солнце зашло за облако, подул ветерок, и ей вдруг стало холодно в непросохшем купальнике. Она почувствовала себя мокрой курицей – во всех смыслах.

И, вместо того, чтобы оправдываться, от обиды и унижения она начала нападать сама.

– У тебя сегодня день рождения?

– Да.

– Почему ты мне не сказал?

– Ну, день и день… Для меня он не какой-то особенный, если честно.

– Так не бывает! – воскликнула она горько. – Если бы ты сказал, я бы приготовила подарок, и поздравила. А так… Как будто я ничего не значу!

– Ты очень много значишь… – тихо произнес Костя.

– Тогда почему… – она с ужасом осознала, что у нее задрожали губы. – Тогда почему… ты не сказал… что у тебя сегодня… день рождения?

Костя выключил мотор и перебрался на ее скамейку, с опаской балансируя и покачиваясь. Взял ее за запястье.

– Послушай-ка меня. Ты, наверное, уже поняла, что семья у меня довольно бедная. В смысле, денег у нас мало. Да и родители деревенские, и у них в семьях было не очень принято отмечать дни рождения. Ну, праздновать – праздновали, а подарки не дарили. Я знаю, в других семьях дарят, особенно в городах. А в нашей нет, так уж вышло. Понимаешь? Ну приду я сегодня вечером, ну поставит матушка на стол холодчику, винегрета, картошки с мясом. И на десерт «холодное», то есть по-вашему желе. Двухслойное. Нижний сметанный, верхний вишневый. И чай – хорошо, что чай, потому что два года назад денег не было даже на него, заваривали ветки вишневые, и смородиновый лист с мятой. Я все это рассказываю, потому что так отмечаются у нас любые праздники! И все. Посидим тихо полчаса, и разойдемся. Вот и весь день рождения. Обычный день! Поэтому я и не хотел, чтобы ты суетилась, подарок мне изобретала… Для меня лучший подарок, что ты весь день со мной. И мы плывем, куда пожелаем, вместе.

Катя уткнулась в его плечо. Он приподнял ее подбородок, и пальцами вытер непрошеную слезинку.

– Так что подбирай сопельки, – улыбнулся он с нежностью, – и поплыли обедать. Знаю одно отличное местечко.

Минут через десять они снова пристали. Пляжа здесь не было: Юла подмыла берег, сделав его довольно крутым, но к воде сбегали выдолбленные рыбаками ступеньки. Костя привязал лодку, вытащил все вещи и помог Кате выбраться. Они поднялись по ступенькам вверх, миновали заросли орешника и оказались на опушке небольшой, насквозь просматриваемой березовой рощицы. По ней гулял жаркий ветерок, шелестя волосатыми метелками ковыля, и трещали кузнечики. Ровно посередине полянки чернело старое кострище, а рядом с ним врос в землю до половины старый мельничный жернов. На его сером тусклом круге грелась ящерка, при приближении людей шустро скользнувшая в траву.

Костя подтащил к жернову короткое полено, и приглашающее хлопнул по нему рукой:

– Сейчас я тебя кормить буду! Матушка пончиков напекла, с мясом.

Катя не стала спрашивать, бывают ли в природе пончики с мясом. С Костей она верила во все, что угодно. Выйди из рощи сейчас единорог, выкатись Колобок с глазами – не удивилась бы.

Пончики оказались большими, жаренными в масле пирожками наподобие беляшей, только закрытые. Кроме них Костя выкладывал на жернов спички, пару луковиц, вареные яйца, отдельно завернутые в газету укропные зонтики, бело-голубую картонную пачку каменной соли. Соль была грязно-серого цвета, комкастая – здесь про привычную горожанам поваренную белую «Экстра» никто и не слыхивал. В последнюю очередь на каменном круглом столике появился безнадежно согревшийся компот, в пластиковой бутылке из-под Херши-колы.

– Я здешнюю мельницу уже не застал. Они стояли вдоль шляха, ветряные, и по реке, водяные, – вполголоса поведал Костя, проводя ладонью по жернову. – А кроме мельниц вдоль шляха были хутора, и помещицкие усадьбы. Но теперь от них ничего не осталось, ни камешка по всей округе… Наша суконная фабрика, да башня водонапорная, да цигельня – вот и все богатство. Все остальное разобрали. А ведь было совсем недавно… Можешь себе представить?

– Как и тот курган, о котором ты говорил… – отозвалась Катя.

– Под хлебозаводом. Матушка там теперь работает. И делает плетенки с маком. А было когда-то – Дикое поле. Ничья земля, по которой ходят набегами крымские татары, половцы, печенеги – и Бог знает кто еще. Ведь почему У-краина? Потому что стоит у края. Мы с тобой стоим почти на краю земли. И никто не знает точно, что там, за краем, за Диким полем.

И тут же представлялись древние карты мира, который держат слоны, или киты, или черепахи, и у мира есть край, с которого можно соскользнуть – и пропасть… И Катя жалась к Косте поближе:

– А правда, что в поселке дом культуры – бывшая церковь?

– Да. А парк Прясленский – это кладбище. Так что мы с тобою первый раз на кладбище целовались, – сделал страшное лицо Костя.

Да уж, такое Кате в голову как-то не приходило, хотя она и раньше слышала, что в советское время из прясленского кладбища сделали парк. Разбили клумбы и устроили танцы по выходным, а купола с церкви сняли, и колокол утопили в Юле напротив башни. Нашли его не так давно, когда Катя уже училась в школе. Теперь по выходным в ДК были торжественные регистрации браков, и это казалось ей символичным: там, где когда-то людей венчали, теперь все равно объявляли мужем и женой. И хотя ничто, кроме стен дома культуры, не помнило своего предназначения – оно было исполнено.

Костя вытряхнул из котелка раков, еще лениво перебирающих усами, и сходил к реке за водой. Вернулся, подвесил котелок над бойко потрескивающим костром, и поднял на Катю глаза:

– Хочешь узнать, что я сказал Жене после Купалы?

– Когда ты ходил к ней утром?

– Да.

Катя замялась:

– Не уверена, что хочу…

– Я пришел к ней, и сказал, что мы с нею расстаемся. Она спросила, почему. Я ответил, что встретил тебя, – его немигающий взгляд уперся в ее лицо, от которого отхлынула кровь. – И мы расстались.

Он дал ей время осмыслить сказанное и снова начать дышать.

– Так что понятно, почему она на тебя взъелась. И почему слухи про тебя распускает. Ты на нее не обижайся, она девчонка неплохая, просто… Сама понимаешь…

– Слухи? – Катя постаралась разыграть неведение. – Какие слухи?

Костя закусил губу, улыбаясь:

– А, так ты уже слышала… Мне Маркел сказал, он же мои глаза и уши по всему поселку. Все примечает, все слышит. Вот он и сказал, что Женя всем твердит про тебя… разные глупости.

– Ты же не думаешь, что это правда? – уточнила Катя, замерев.

– Я знаю, что это неправда. Но…

– Но? – похолодела она. Костя откровенно веселился:

– Ты вообще даже не думай об этом. Глупости! У меня были. В детстве пару раз, и в армии. Вши.

Так просто и весело он сказал это слово, что Катя не сразу нашлась.

– О, ну конечно, давай подольше поговорим об этом… – постаралась она сыронизировать.

– Брось. У кого не было вшей? – Костя развел руками. – И почему ты всегда делаешь такое лицо, будто на свете есть неприличные темы для разговора?

– Потому что они есть! Правда есть! Меня мама так научила…

– Значит, твоя мама неправа.

Катино терпение кончилось, и она вскочила на ноги:

– Все, пойду купаться.

Костя проводил ее смеющимся взглядом.

Когда она вернулась, по полянке плыл дразнящий запах укропа. Вода в котелке кипела ключом, и из нее торчали укропные стебли. Костя насвистывал песенку и один за другим бросал туда раков. Они розовели и умирали.

Катя вспомнила зарубленную Аленой курицу. Костя истолковал ее вздох по-совему:

– Это не излишество. Это еда, которую надо добыть и приготовить. Я добыл, я приготовил, мы съедим. В этом куда больше смысла, чем в «сникерсе»…

И Костя ловко разламывал раков и клал Кате в рот нежнейшие раковые шейки, а сам со вкусом обсасывал клешни, зубами выдавливая из них мясо. Он хрустел луком, пока Катя хихикала и мотала головой, отказываясь следовать его примеру. Костя уговорил ее, когда пригрозил не целовать ее весь оставшийся день из-за лукового запаха: из двух испытаний Катя выбрала более легкое, и, взяв самую маленькую луковку, засунула ее в рот и зажмурилась, жуя. Все было вовсе не так страшно, даже вкусно, и у поцелуев был теперь луковый привкус.

– Мы как грузчики… – хохотала она.

– А что ты имеешь против целующихся грузчиков? – мурлыкал Костя.

Они теряли счет времени, не желая оторваться друг от друга. Полено давно откатилось в сторону, они лежали на расстеленном по земле полотенце. И наступил момент, когда все изменилось. Внутри что-то так сильно, болезненно сжалось, что захотелось стонать. Катя что есть сил вцепилась в Костины плечи.

– Прикажи мне остановится, и я остановлюсь, – прошептал он ей, отрываясь от ее губ и глядя своими лунными, туманными глазами. Катя скользнула в этот туман:

– Не останавливайся.

Она и сама не поняла, почему так сказала. Только сама же и отшатнулась, испугавшись, как это прозвучало. С такой мольбой, так протяжно и глубоко.

На губах у Кости появилась лукавая улыбка. В его глазах она прочла, что он видит ее насквозь. И понимает все, о чем она подумала, и все смятение, которое ее охватило после этого. Маленькая, испуганная и неопытная.

– Не-а, – хмыкнул он, насмешничая не над ней, а над собой, и погрозил пальцем. – Ай-яй-яй…

Ласково щелкнул ее по носу, неуклюже перекатился подальше. А через минуту и вовсе встал и неторопливо направился к рощице.

Катя за ним не пошла. Внутри у нее все клокотало и плескалось, непонятное, пугающее. Звук, который она приняла за шелест ветра, оказался шумом в ее голове. «Я плохая…» – мелькнуло у нее. Она в отчаянии грызла губы. «Что он обо мне подумал… он обиделся что ли… не надо было…» Что «не надо было», она и сама не знала толком.

Все время, пока Костя прогуливался по рощице, Катя сгорала от стыда, неловкости и неуверенности. Она вспоминала и про Женю на пляже, и про день рождения, о котором ее никто не оповестил, и про Костины слова, сказанные им Жене наутро после купальской ночи. Последняя мысль согрела ее. Но тут же паникующий разум принялся подсовывать новые поводы для терзаний и переживаний. Катя обхватила голову руками, стараясь ни о чем не думать.

Костя вернулся в самом мирном состоянии духа, снова насвистывая под нос. Ему замечательно удавалось не терять спокойствия, когда Катя сходила с ума.

– Я пришел к тебе с десертом, – он протянул ей два лопуха на толстых красноватых черешках. – Это ревень. Это вкусно.

И, видя ее сомнение, перочинным ножиком быстро обрезал лист, тонкими ленточками серпантина счистил кожицу с черешка, и протянул один ей, вместе с куском рафинада в мелких соринках.

– Вприкуску.

Было сочно, кисло и сладко.

– Ты добытчик. Почти охотник, – заключила Катя.

– Скорее, собиратель. Но и палкой-копалкой не брезгую, когда надо.

Они провели на поляне еще пару часов, болтая, посмеиваясь и даже вздремнув. У Кости был дар прогонять ее неловкость и сомнения. Она не вспоминала о том, что тревожило ее, стоило ему отлучиться, и внутри у нее воцарился мир.

Пред самым отплытием Костя насобирал маленьких голубеньких незабудок и сплел из них браслет для Кати.

– Сегодня я должна дарить подарки… – смутилась она, вертя его по запястью. – Но в лесном быту я совершенно беспомощна.

– Ты и есть подарок. Моя беспомощная в лесном быту мавка.

Глава 7. Старые знакомцы

эта осень

Митя пребывал в полном восторге. От путешествия на поезде. От всей деревенской живности, начиная с коров, о которых знал только из книг, и заканчивая индюками и диковинными цесарками и индоутками, о наличие в мире которых раньше даже не подозревал. Справедливости ради, Катерина тоже только недавно узнала, что индоутки не имеют никакого отношения ни к индюкам, ни к Индии. Митя был в восторге и от аистов, и от ужиков, что чертят зигзаги на реке, когда проплывают мимо, и от одичалого винограда: на нем как раз созрели дымчато-фиолетовые кисти, и под жесткой кожурой таился терпкий до ненатуральности вкус «изабеллы».

– Как будто «ментос»^[8] виноградный, круто! – вынес вердикт сын. И в который раз Катерина вздохнула с облегчением: поездка пойдет Мите на пользу, хоть узнает, что за МКАДом тоже есть жизнь. Похоже, из них двоих по крайней мере он не испытывал тут напряжения – несмотря на отсутствие любимых компьютерных игр. Впечатлений хватило на целый день, так что Митя только к вечеру вспомнил что в кармане лежит смартфон, подаренный отцом.

Назавтра все-таки объявилась Настена и затащила Катерину в гости. Митя познакомился с младшим сыном Маркеловых, Веней, и тут же отправился на улицу с Вениными приятелями. А Катерина села пить чай со старыми знакомыми.

Маркел, в отличие от жены, почти не изменился, разве что немного наметилось пивное брюшко. Все такие же у него были плутовские глаза-жуки, стопроцентно мужские, оценивающие, но при этом и бесхитростные – непонятно, как удавалось это сочетать. При встрече он довольно неосторожно сгреб Катерину в объятия, чем заслужил неодобрительное пыхтение жены. Очевидно, Настена оказалась ревнива, но так же очевидно, что у нее были на то свои причины.

Катерина зря опасалась Маркеловых. Она еще не вполне осознала, как много воды утекло со времен той истории, и как повседневные мелкие дрязги и хлопоты оказались важнее самого драматичного перелома в ее жизни. Разговор вертелся вокруг происшествий в поселке, весеннего паводка, разрушившего плотину, работы Маркела, работы Настены, их недавнего ремонта и поездки на юбилей тети в Воронеж. Большей частью говорила Настена, от Катерины ей требовались только междометия, а Маркел и вовсе молчал, громко прихлебывая чай и надувая при этом щеки. Поминутно его взгляд останавливался на Катерине, выдавая какие-то сложные думы.

Вдруг со двора донеслись возмущенные мальчишеские голоса, потом вопли, какой-то грохот. Катерина бросилась к окну и увидела, как в пыли, сцепившись, катаются двое: Веня и Митя, а остальные дети жадно окружили их полукругом. Она ахнула и ринулась было в коридор, но Маркел преградил ей путь:

– Спокойно.

– Так там сейчас твой моего…

– Разберутся, – твердо перебил ее Маркел, и Катерина вспомнила стародавнее прозвище «мужичок-с-ноготок». Он самый и есть… Несмотря на невысокий рост, он был полон какой-то скрытой силы.

– Мы тоже, с… – Маркел вдруг осекся, покосившись на нее. – С пацанами дрались. Нормально. И шарахались где ни попадя целыми днями. А ты своему, небось, задницу до сих пор подтираешь?

– Не подтираю, – вроде бы даже обиделась Катерина, и он усмехнулся:

– Вот то-то же. Ну, глянь!

Маркел подхватил рукой цветастую занавеску, чтобы она посмотрела в окно. Как раз в этот момент Веня, уже вскочивший на ноги, протянул Мите руку. Тот по-взрослому пожал ее и встал, отряхиваясь. Веня хлопнул его по плечу, остальные переглянулись весело, и, сбившись в стайку, они умчались прочь со двора.

И когда через полчаса Катерина вознамерилась позвонить Мите, чтобы позвать домой, Маркел хохотнул:

– Вот уж бы не подумал, Кать, что ты, ТЫ, станешь такой заполошной мамашей. Ну позвонишь ты ему сейчас, ну скажет он, что не пойдет. Положит трубку. И пятеро пацанов попросят повертеть в руках его телефончик. А штучка дорогая… А дальше – смотря какие эти пятеро, я не знаю. Могут же и не вернуть! Или грохнуть…

– А если с ним что-то…

– А если с любым из нас что-то? – парировал Маркел.

– Ох, Кать, – вздохнула Настена, проходясь тряпкой по столу. – А ты думаешь, я не переживаю? А там как Бог даст.

– Мужика тебе надо, Кать, – заключил Маркел довольно рискованно. Она грозно сощурилась и промолчала.

После гостей она отправилась на кладбище, позвонив Ольге Дубко и выяснив у нее номер участка той, второй могилы.

– Да, сходи-сходи, это надо… – согласилась та. – Я там на Пасху была. Прибрала немного.

Она снова долго бродила. Даже зная адрес, найти в городе мертвых нужного человека непросто – не у кого спросить дорогу. И опять притягивали взгляд лица с памятников. Некоторые она узнавала, некоторые только смутно припоминала. У одной могилы она остановилась ненадолго. Со старого фото улыбался ей все такой же рыжий и вихрастый Мишаня Савченко, давно разгадавший, что секрет вечной юности – в смерти. Он показался ей куда ближе и роднее, чем, например, только что виденная Настена.

Наконец она нашла. Прямоугольник земли, ставший последним домом.

Она опустилась на колени прямо на траву, и положила руку на земляной холмик.

– Здравствуй…

Она не могла найти слов, оправданий себе, даже слез. Просто сидела и чувствовала все вокруг: прохладу свежей травы под коленями, сухой шелест пирамидальных тополей, сладкий запах душистого горошка, завившего оградку, и гогот гусей, разбежавшихся от гудка клаксона с дороги.

– Ты здесь… Ты растворяешься во всем вокруг… – пробормотала она. – Я так соскучилась по тебе.

Катерина всматривалась в знакомые черты на портрете. Она не знала, сколько времени просидела так. Она не замечала ни холода, ни усталости в ногах, охваченная ощущением наподобие того, что наплывает во время истовой молитвы в храме. Из этого состояния ее вывел чей-то взгляд. Она почувствовала его на себе, на своих плечах, голове. И обернулась, пытаясь разглядеть, кто это. Но кладбище было безлюдно, как шахматная доска с фигурами: кресты и надгробия вместо ферзей и слонов.

Катерина внезапно разволновалась. Как же так? Ведь Оля сказала, что была тут на Пасху. Стало быть, пять месяцев назад. Почему тогда в крохотном цветнике выполоты все сорняки, и даже земля еще немного влажная, как от вчерашнего полива? Почему деревяшка, которой починена низкая скамеечка, не потемнела за лето? А если она прибита недавно, то кто это сделал?

По пути к Оле она видела Митю, все с той же ватагой ребятни. Они промчались мимо нее на трех велосипедах, Митя сидел на чьем-то багажнике, на его новых джинсах уже зеленело травяное пятно. Катерина хотела крикнуть «держись крепче», но только махнула ему рукой, а мальчик ее не заметил.

Ольга в ответ на вопрос Катерины о цветах и скамейке на могиле только пожала плечами:

– Нет, не я. После Пасхи уезжала к брату на месяц, потом огород, сама знаешь, как-то не до того было. Прости…

– С ума сошла? Ты присматриваешь за могилами, на которых меня не было полжизни. Это мне у тебя прощение просить… Значит, не знаешь, кто хлопотал там?

– Нет. Может… – она задумалась, но тут же качнула головой, спохватившись:

– Да нет, не знаю.

Как предсказывал Маркел, Митя вернулся домой только под вечер. За это время Катерина купила продуктов, приготовила ужин на хлипкой плитке. И поймала себя на том, что начинает обживаться в доме, который собралась продавать.

Сын был уставший, чумазый, но счастливый, и уплетал нехитрую материну стряпню за обе щеки.

– Из-за чего вышла стычка-то? Там, во дворе у Маркеловых? – не удержалась Катерина. Митя вздохнул:

– Они не знали, что такое «макдональдс», а я смеялся.

– И схлопотал?

– Да.

– И поделом тебе, – посмеиваясь, заключила Катерина.

– Да я знаю… Мы ж помирились. Зато потом столько всего было! Мы за реку гоняли, там старый пионерлагерь, знаешь? Мы туда за орехами лазали.

– Сторож вам там не поддал?

– Не! – Митя заразительно засмеялся – веснушчатое Катеринино солнце. – Он спал. А потом Венька меня с кузнецом познакомил! Мам, а он сказал, кузнец этот, что я похож на его друга. Только который уже умер.

– Ох, не надо, мертвых мне и так хватает… – вздохнула она.

– Но он же это просто так сказал! У него там так интересно, в кузнице. Я потом тебя туда свожу. Он завитушку делал на забор, с листиком, а она аж красная, понимаешь, аж красная! Это потому что горячая. А потом мы пили чай с сушками.

– Ты отлично провел без меня день, да?

– Да! – бесхитростно, как умеют только дети, заявил мальчик. – А потом он про Гиростата рассказывал.

– Про кого?

– Ну… – сморщился Митин лоб. – Была такая церковь, для одной богини, в Греции. И церковь очень была красивая, и все ее любили. А один человек, Гиростат…

– Герострат, – сообразила она.

– Да. И вот… Однажды летом, ночью, было очень жарко, все спали в городе. А он принес факел, и поджог церковь. И все сгорело! А потом его осудили, а он сказал, что поджог церковь, чтобы прославиться. А жители тогда сказали, прямо все поклялись, что никогда не будут вспоминать его имя.

– Да, такая вот история… – согласилась Катерина. – Это про храм Артемиды в Эфесе. Мы когда-нибудь с тобой туда обязательно поедем.

– Наверное… Только, мам… Этот кузнец почему-то сказал так странно… Что мы знаем имя Герострата потому, что они пообещали его забыть. Тогда, давно. Что если очень хочешь забыть, то только еще больше помнишь. Это что, правда?

Глава 8. Яблоки у порога

то лето

Катя начинала понимать реку. Ее течение, не сильное, но безостановочное, которому исподволь подчинена жизнь поселка. Она и сама втягивалась в это размеренное течение, и ей казалось, что такой – счастливой – ее жизнь останется навсегда.

Лето окончательно перевалило за середину, но никто этого не заметил. Все были увлечены. Катя была увлечена Костей, а Костя Катей. Алена – садом и огородом. Поселок судачил о любовном треугольнике их с Женей Астапенко. Все вскоре уверились, что вши – не более чем россказни, раз уж Катины волосы остались целыми, а Алена не взяла керосин ни у Нелидовой, ни в магазине (в обоих промтоварных работали такие болтушки, что этого бы они точно не утаили).

Алена сделала столько закруток, сколько не делала никогда даже бабушка Тося. Без устали солила и мариновала, закатывала пряно пахнущее лечо^[9], из помидоров варила даже варенье. Делала зеленоватый, мятный джем со вкусом холода, всего пару банок «на пробу». Так проявлялась ее тревога, запрятанная глубоко-глубоко, таящаяся под младенчески гладким ее лбом. Зарплата, которую не выплачивают месяцами, а то и по полгода и больше, разваливающиеся колхозы и совхозы по соседству, родное КБ, отнюдь не единственное, где все научные сотрудники и инженеры вдруг стали не нужны вместе с их заслугами, степенями и познаниями. Такая популярная теперь профессия «челночницы», большими сумками везущей сюда польские джинсы и прибалтийскую косметику. Еще недавние коллеги, теперь случайно встречаемые на рынке за прилавками – в кофтах, теплых дутых сапогах и с непременным кошелем из кожзама на поясе. Все то, о чем Алена ни разу ни обмолвилась ни в одном разговоре, заставляло ее без устали полоть и поливать грядки, собирать овощи и делать заготовки на зиму. Словно снова вернулись стародавние времена, когда «зима» означала «голодно», и память о которых живет не столько в голове, сколько в коллективной душе народа, и оттого особенно крепка.

Катя не верила в зиму. Все твердило ей о том, что в этом году зима не наступит. Вода так же блестела в реке и высыхала – выплеснувшись из ведра на асфальт, кузнечики цыкали в дурманящей полыни, по палисадникам цвели рослые знойные мальвы и «коврики»-портулаки, а по окрестным полям вовсю полыхали подсолнухи, вертя за солнцем тяжелыми наивными головами.

Утром, по пути к умывальнику, она сделала крюк и заглянула в их с Костей почтовый ящик. Сегодня там лежала морковка с тремя отростками, у которой Костина рука перочинным ножом вырезала умильную мордочку. Катя захихикали, чувствуя, что такое приветствие куда замечательнее любого «доброго утра». Сразу после завтрака она, не в силах дождаться обеденного перерыва, села на велик и покатила на рынок, в автомастерскую, пожелать ответного доброго утра. Старый расхлябанный велосипед, несмотря на Костины самоотверженные попытки, трещал и скрипел. Бросив его у металлических ворот ангара, она осторожно заглянула внутрь – разведать обстановку.

Сначала ей показалось, что в мастерской никого нет. Жаркий воздух от нагретой железной крыши, легкий ветерок метет по пыльному полу. Прямо у входа мотоцикл – собираемый Костей в свободное время, постепенно, из разных деталей, еще не полностью готов, но уже не похож ни на один заводской. Тут до девушки донеслись голоса: Костины и еще чьи-то ноги торчали из-под облупленного, с гнутым крылом и проржавевшим бампером желтого «москвича». Катя поозиралась по сторонам, чтобы не напороться на хозяина мастерской, и подошла ближе, слушая Костин баритон, отдающий эхом под днищем.

– Ключ на девятнадцать дай. Да не этот, вон тот… Вот смотри, тут подтягиваешь – видишь? Давай сам. Защиту вообще поменять бы не мешало…

– Поржавело все на́сквозь, – вторым парнем под машиной оказался Степа.

Катя стояла над Костиными ногами в шлепанцах и разглядывала их с улыбкой. Длинные крепкие ступни, одна все еще подмотанная бинтом. Вторые пальцы (на руках они назывались бы указательными) длиннее, чем большие, с короткими черными волосками на фалангах. Катя присела на корточки и легонько пощекотала у правой Костиной лодыжки. Реакция последовала мгновенно, левая нога вместе со шлепанцем стала чесать правую. Катя уткнулась губами в коленки, чтобы не засмеяться, выждала время, и пощекотала – теперь уже левую лодыжку. Нога дернулась – он хотел почесать ее рукой, но помешала груда металла на домкрате, нависшая над ним.

– Да что ж такое, – страдальчески пробормотал Костя и вылез из-под машины. Увидев девушку, он просиял, но тут же покосился на вторую пару ног, все еще торчавшую под бампером. Выразительно приложил палец к губам и, когда Катя понятливо кивнула, притянул ее к себе и принялся целовать.

– Ты бы ее хоть поднял. А то я ее ноги тоже вижу, не слепой… – раздалось недовольное высказывание под «москвичом», и оттуда вылез растрепанный Степа. В руке у него был ключ, а на лбу смазанное пятно грязи. – Здоро́во.

– Ты всегда так рад меня видеть, – насмешливо сощурилась Катя. Но поскольку паренек ничего не ответил, потянулась к Косте:

– Как твоя нога?

– Чешется.

– Значит, заживает, – и оба они фыркнули одним им понятной шутке. Не замечая, как мгновенно это разозлило Степу.

Отсмеявшись, Катя добавила:

– Мама тебе привет передавала.

– Спасибо, – кивнул Костя.

С мрачным лицом Степа стал раздраженно оттирать руки, потом швырнул тряпку в открытый капот:

– Знакомишься с ее родителями? Что, уже пора? – и он с оскорбительным причмокиванием нарочито оглядел Катину талию. От неожиданности и такой красноречивой пошлости Кате кровь бросилась в голову.

– Рот-то свой закрой… – тихо предложил Костя.

– А то что? – запальчиво откликнулся парнишка, подходя к нему ближе, выпячивая грудь и стараясь быть выше ростом, чтобы сровняться с более рослым братом. – Опять бить будешь?

Катя влезла между ними, разводя обоих в разные стороны.

– Так, а ну выдохнули! Брейк.

Костя поймал ее руку и прижал к груди, отводя подальше.

– Ссыкло ты, Степа, – Костя вдруг улыбнулся расслабленно. – Задираешься, чуть ли не колесом тут ходишь перед Катей, а чуть что – сразу ныть. Конечно, я ж с тебя три шкуры спускаю, кожа вон лоскутами висит, живого места не найти… Да, Степ? Так или не так? Правду я говорю? А, Степ?

– Да пошел ты… – буркнул он и направился к двери, гордо сунув руки в карманы.

– Сам иди, – вдогонку отозвался Костя беззлобно, как от мухи отмахнулся. – Только когда кого другого посылать будешь, зубов не досчитаешься. Понял меня?

– Ладно тебе, – шепнула ему Катя, решив выступить миротворцем. – Пусть… Через пару лет подрастет, сам разберется, что к чему.

Степу при этих словах как будто пришпорили. Он вскинулся весь, брызжа слюной:

– А ты-то вообще что знаешь? Ты же курица-курортница! Думаешь, понимаешь что-то? Думаешь, взрослая, раз с ним по кустам шастаешь, да? Выискалась взрослая, тоже мне!

Костя в два рысьих прыжка настиг Степу и, схватив его за грудки, с грохотом припечатал в металлическую дверь.

– Когда мы целовались, что-то ты не была взрослой! – почти выкрикнул Степа в Катину сторону, не обращая внимания на хватку брата. Которая тут же после этих слов и ослабла.

– Мы не целовались! – задохнулась Катя в негодовании.

– Правильно. Это ты меня целовала, – и Степа осклабился, продолжая юродствовать. – А ему-то не сказала, видать?

Костя тряхнул его так, что чуть дух не вышиб. И отшвырнул в сторону, рявкнув:

– Пошел отсюда!

Степа чудом удержался на ногах, попятился и исчез за дверью.

– Я его поцеловала. Это правда. – Катя говорила твердо и тихо, глядя Косте прямо в глаза, хотя это требовало усилий. У него стал такой страшный взгляд. Не злой. Не свирепый, наоборот – отстраненный, незнакомый. Непонятно-бирюзовые глаза, которые могли бы лучиться теплом, сейчас заиндевели.

– Потому что он меня заставил, – пояснила она и положила ладонь на его запястье. Костя мягко высвободился:

– Ты не обязана отчитываться.

– Я не отчитываюсь, я объясняю.

– Понятно, – кивнул Костя. Он прошелся взад-вперед по ангару, поднял с пола какой-то винтик, покрутил в руках с недоуменным видом, словно видел впервые в жизни. Отнес к стоящему у стены стеллажу с коробками, коробами и ящиками. Долго раздумывал, потом кинул винтик в один из них и продолжил бессмысленно скользить взглядом по полкам.

Катя вздохнула:

– Я узнала, что ты в милиции.

Костя стоял к ней спиной, но она все равно заметила, как он напрягся, как закостенела его шея, через завиток каштановых волос переходящая в затылок.

– Мне сказали, что ты побил в школе окна и залез в библиотеку, но я… мне показалось, что ты не можешь этого сделать. Вернее, можешь, конечно, но не стал бы, потому что… просто не стал бы. А потом я догадалась, что это Степа. И побежала к нему. А он все подтвердил и поставил условие – я его целую, а он идет в милицию и во всем признается, – она снова вздохнула, уже тяжелее. – Так мы… и поступили.

– И меня выпустили, – закончил Костя. – А потом мы пошли в парк, и теперь уже я тебя целовал.

– Да.

Он вдруг сорвался с места, почти бегом пересек мастерскую и заскочил верхом на мотоцикл.

– Костя! Подожди!

Мотоцикл свирепо взревел, Костя сжал газ и рванул с места прямо в открытые ворота.

– Костя! – Катя кричала во всю силу легких, отчаянно, но он не оглянулся. Девушка выскочила по еще пылящей дороге, прыгнула на велосипед и что есть мочи принялась крутить педали. Мотоцикл удалялся, так что она не могла долго преследовать его. Но Катя словно не понимала этого. Она крутила педали, пока каретка не сломалась окончательно, и тогда на полном ходу кубарем слетела в бурьян за обочиной. Когда она вылезла, пытаясь оттереть грязь, кровь и зелень травы с колен и локтей, внешний ее вид полностью соответствовал внутренним руинам. Так она впервые узнала, что Костин мотоцикл готов. Что Костя и она, оказывается, не слиты воедино на всю жизнь. И что он может просто так исчезнуть, оставив вместо себя столб пыли.

Велосипед она кинула в ограде, даже не удосужившись затащить в сарай. Это было уже не средство передвижения, а бесполезная израненная груда металла, и только правила приличия помешали ей бросить его посреди поселка. Не заходя в дом и не показываясь на глаза матери, она залезла в летний душ, задернула веселенькую клеенчатую занавеску и открутила ржавый вентиль. Вода сочилась слабой струей самотека, очень горячая, щипала порезы и царапины. И глаза.

Она не сразу пришла домой. Сначала дотащила велосипед до калитки Костиного дома, прислушалась. Где-то в глубине души она опасалась за Степу. Хоть Костя и казался ей мирным и спокойным человеком, такого взгляда, как сегодня, она у него еще не видела – и боялась, что с братом дело дойдет до кулаков. В конце концов, кто их разберет, мужчин. Вроде бы понятные и прямые, но их слова и поступки кажутся подчас такими необъяснимыми! Совершенно некстати вспомнилась разбитая Костей Степина губа. Зачем он тогда ударил брата? Узнал, что тот залез в библиотеку. Но, сказать честно, не такая уж большая это беда по поселковым меркам – разбить в школе окно. Кто не делал чего-то подобного? Только самые правильные. Судя по рассказам, которые то и дело всплывали в речи Маркела, Вани Астапенко или самого Кости, эти ребята правильными не были. И разбитые стекла, и сломанные соседские груши, и прятки от ночного сторожа на территории фабрики – много было всякого в истории их компании. Значит, дело не в библиотечном окне. Вдруг Катя заподозрила, что Костя ударил Степу из ревности. Он понял, что паренек влюблен в Катю, и решил сразу показать, кто тут главный. Но сама эта мысль так не вязалась с образом Кости, который уже радужно сложился в ее душе, что Катя стала сама не своя от этих подозрений. И сомнений. И чем дальше она брела по Прясленю, тем больше сомнений шевелилось в ее голове. Ей чудилось, что Костя более незнаком ей, чем случайный прохожий.

Она смыла под душем грязь и пыль, но нагретая солнцем вода, льющаяся на макушку, не принесла ясности мыслей. Катя уже хотела запереться в комнате, когда из сарая выглянула Алена и попросила помочь ей выстирать плед.

Китайский плед, большой, напоминающий мягкий ковер, пришлось тащить на реку, под мост. Здесь лежали в наклон несколько железобетонных плит, на которых прясленцы обычно мыли половики и автомобильные коврики. Алена и Катя расстелили плед на плите, взяли по куску пахучего хозяйственного мыла и, окатив одеяло водой, стали, ползая на коленях, тереть его. Рядом важно гоготали гуси, один из них норовил цапнуть Катю, и ей пришлось замахнуться на него. Он недовольно зашипел, выгнув шею, захлопал крыльями угрожающе, и рассердившаяся вконец Катя отогнала его, вооружившись хворостиной и топая ногами. Эта маленькая схватка почему-то вымотала ее сверх всякой меры.

Потом плед, набухший от воды и ставший неподъемным, кое-как они вдвоем затащили в реку. Клочьями поплыла пена. Течение подхватывало и полоскало розовые цветы, выбитые на ткани, и те казались причудливыми водорослями в толще речной воды.

– Держи, держи! – из оцепенения ее выдернул взволнованный голос Алены. Девушка успела схватить уплывающий на глубину угол пледа. Шорты и футболка намокли. – Ты чего? Где витаешь?

Катя не ответила. Они с сопением вытащили плед на мелководье и стали выкручивать его в жгут. Ткань отяжелела, с нее стекали струйки, руки скользили, и не получалось никак ухватить крепче.

– Что случилось-то? У тебя лицо, будто кто-то умер, – не выдержала Алена.

– Да нет.

– Что тогда?

Катя вздохнула.

– Поссорились? – догадалась мать.

В ответ Катя только кивнула. Слово «поссорились», хоть и было верно по сути, никак не отражало всего, что чувствовала Катя, и что произошло в автомастерской. Такая буря, столько сомнений, ощущение краха, трагедии, чего-то непоправимого – оказалось всего лишь словом «поссорились».

Алена мельком улыбнулась.

– Не принимай слишком близко…

Чего-то подобного Катя и ожидала. А что еще может сказать ее милая, такая любимая мама? Сейчас она начнет утешать ее, говорить, что они обязательно помирятся, что все это несерьезно, и все пары время от времени ссорятся, а безветренная любовь – удел романов и мелодрам. Это то, что говорят все близкие друг другу, пытаясь подбодрить и примирить с житейской бурей, хотя вполне может статься, что в таких словах правды не больше, чем в рекламном слогане: зато звучит хорошо. И Катя уже была готова принять мамины слова.

– Может, оно и к лучшему, – зажав коленями край пледа, Алена с усилием выжимала середину. – Скоро осень. Такие сильные переживания тебе сейчас ни к чему, нужно просто отдыхать и набираться сил. А в октябре ты уже и не вспомнишь обо всем этом. Уж я-то знаю.

Катя не могла поверить, что мама произнесла это. Так буднично. Так по-родительски, свысока. Совершенно не понимая, что внутри у нее все трепещет!

– Мам…

– Да все я знаю, Кать. Институт скоро, а у тебя голова не тем занята. Все эти детские эмоции, просто пустая трата времени… – Алена посмотрела на нее с таким сочувствием и пониманием, что Катю затошнило. А мать, не замечая этого, потянулась и потрепала ее по черной челке, зигзагом упавшей на глаза. – Хорошо, что тебе всего семнадцать. Когда будешь постарше, поймешь, какая это все чепуха.

Катя отступила на шаг и чуть не поскользнулась на илистом дне.

– Ты же не понимаешь! Ты же ничего не понимаешь, мам! Да как ты вообще!..

Не договорив, затрясся головой, как в припадке, Катя отшвырнула свой конец пледа, и тот плюхнулся в воду. А она выскочила на берег.

– Катя, а ну вернись! – в окрике появилась нотка, которую обычно Алена себе не позволяла. Услышав ее, Катя припустила по тропинке через кусты вверх, выскочила на раскаленную дорогу и бросилась по ней, поскальзываясь на мокрых шлепанцах.

Алена проводила ее сощуренным взглядом. Потом, поджав губы, взвалила на плечо снова набрякший жгут пледа, покачнулась от тяжести – он весил никак не меньше мешка картошки, и упрямо побрела из воды к бетонной плите, с которой стремительно испарялись темные пятна влаги.

Они не разговаривали до самого вечера. Катя не поинтересовалась, как Алена смогла дотащить мокрый плед до дома, хотя и чувствовала себя виноватой, что оставила мать одну под мостом. Алена тоже не шла навстречу. Она присутствовала в доме тихо, но явственно, за стеной, за дверью, позвякивая посудой, скрипя стулом, но мириться не заходила – даже ужинать не позвала. А Катя не вышла. Обе знали, что перегнули палку, ни одна не желала уступить.

Весь вечер Катя пролежала в кровати, уставившись в потолок. Через потолок тянулась неровно рубленая топором балка, несколько раз побеленная, и по ней ползали сонные от жары мухи. Сначала она прислушивалась к шагам матери, к звукам дороги – ожидая услышать тарахтение мотоцикла. Потом она устала ждать и просто наблюдала за черными мухами на белом потолке, пока по углам не свалялась комкастая тьма. К ночи появился комар, он нудел, беспокойно присаживаясь то тут, то там, и в итоге, грациозно отвесив ломкие ноги, укусил девушку за локоть.

В щель под дверью прополз тяжелый капустный дух тушеных голубцов. Потом запах истончился и смешался с ночным ветром. Совсем стемнело, и за стенкой заскрипели пружины Алениной кровати. Тогда Катя через окно выпрыгнула в сад и устроилась под старой голенастой сиренью на скамеечке, улегшись на спину. Перед глазами ее развернулось искристое одеяло звездного неба. Чем дольше на него смотреть, подумала она, тем ниже оно становится, как будто падает – или она улетает вверх. Эта сапфировая тьма, и эти мерцающие льдинки – никак не получается сфокусировать взгляд только на одной. Если выбрать самую яркую и смотреть на нее, то через секунду она померкнет, а ее тусклые соседи вдруг рассияются, так что невозможно не поглядеть и на них тоже. Их сотни, их тысячи, этот звездный песок, неровно рассыпанный по небу. И толстый, увесистый Млечный путь, который ей самой в Москве кажется просто выдумкой, потому что там его уже много лет никто и не видел.

И, конечно, под далекими перемигивающимися звездами ей стало невыносимо. Такие теплые ночи и такие звезды ведь созданы для ласкового шепота, не для уныния. А Костя так не пришел, чтобы разогнать его.

Она совершенно одна. Настена Сойкина теперь даже перестала забегать в гости, и хотя видятся они каждый день, но чаще издали, и все общение свелось к дежурным «привет-пока». Маркел – друг Кости, а не ее. Если Кости нет рядом, она все равно что на Луне. А виной всему – что? То, что она спасла Костю от еще одной ночи в обезъяннике? Несправедливо это! Костя не зря вспомнил, что целовал ее под плакучей ивой. Сколько прошло после того, как она поцеловала Степу – час? Больше? Да и поцелуем это не назвать, так, чмоканье. Так давно, так незначительно, что она его и не заметила. Смешно, как одно и то же – по сути – действие может быть и страшно важным, и совершенно ничтожным. И если бы не глупая Костина ревность… Если бы он просто решил, что все это ничего не значит – как не значит на самом деле для нее. Если бы.

Кате вспомнилось, как в его день рождения они возвращались обратно из их большого плавания. Браслет из незабудок, который Костя ей сплел, совсем увял, и она бросила его в воду, испугавшись своего сентиментального желания засушить между страниц какой-нибудь книги. Засушить означало бы оставить в прошлом и вспоминать. Голубенький веночек, поплывший по волнам и подхваченный кильватерной струей их лодки, был для этого слишком живым. И пока лодка не ушла за поворот, он все держался на плаву.

Вскоре Костя доставил ее домой, и спустя какое-то время Алена попросила Катю сходить на реку выполоскать белье. Воодушевленная Катя болтала в воде полотенцем и думала о своем, как вдруг ее взгляд привлек знакомый предмет. Она чуть не вскрикнула, и сердце забилось часто-часто: мимо проплыл ее незабудковый браслет. Течение Юлы, куда медлительнее лодочного хода на моторе, только сейчас принесло его сюда. И все же это казалось невероятным, неправдоподобным. Как один и тот же человек, пустивший по воде венок, может увидеть его еще раз? Вероятность почти нулевая, но все было именно так. И Катя посчитала это добрым предзнаменованием, чуть ли не обещанием.

Теперь она лежала, окутанная упавшим небом, и глотала слезы. Незабудковый браслет, оказывается, ничего не гарантировал.

Она почувствовала на себе взгляд и привстала. Ночь была звездная, безлунная, вокруг ничего не разглядеть. Катя затаила дыхание, прислушиваясь. Шорох, еще…

– Это ты? – выдала она себя.

Шорох повторился, затрещал смородиновый куст и раздался кошачий вопль, за ним другой, и угрожающее шипение. Значит, всего лишь бродячие коты шныряют по огородам.

С реки донесся лягушачий гомон. Катя побрела к дому. Погруженная в мысли, она только на крыльце вспомнила, что вылезла через окно и что входная дверь заперта изнутри на щеколду. И тут в тусклом свете фонаря за калиткой ей на глаза попалось яблоко. Большое, оно белело на темных досках крыльца прямо у порога. Не раздумывая, Катя схватила плод и понюхала – яркий свежий запах летнего дня. Через тонкую кожицу пальцем продавила хрусткую мякоть, и тут же, не стерпев, с наслаждением вгрызлась в нее. Белый налив. В ветлигинском саду этого сорта нет, значит, кто-то принес. Кто же еще, как не…

Она громко хрумкала в темноте, пока не съела все, даже сердцевинку с плотными зубками зернышек. Яблока вкуснее она в жизни не ела.

А за завтраком уже решала сложный вопрос. То ли дождаться еще одного Костиного шага к примирению, то ли сделать свой, ответный, и побежать к нему прямо сейчас.

Перед ней стояла стопка ноздреватых блинов. Заведенные на простокваше, кружевные, с желтым оплывающим островком масла посередине. Алена сидела у окна и, надев очки, читала книгу. Катя свернула верхний блин уголком, макнула в плошку с медом и быстро понесла ко рту, но золотая капля все же упала на клеенку, протащив за собой медовую леску.

– Поставь ближе тарелку-то, – Алена отвлеклась от книги и посмотрела на дочку поверх очков, иронически и дружелюбно. Со вчерашним днем ушла в прошлое и их ссора, как страница перевернулась, без бурных примирений и извинений.

Катя ела и следила за ползающей по столу осой. Она загадала: если оса найдет каплю меда на клеенке, значит, Катя сразу после завтрака идет к Косте. А нет – так нет. Оса долго тыкалась в пиалку со сметаной, потом недовольно жужжала рядом с закрытой банкой меда, бродила по ее стеклянным стенкам. Катя глядела на нее не отрываясь, даже жевать забыла. Оса попалась какая-то несообразительная. Она почти доходила до капли, но тут же сворачивала в противоположную сторону, волновалась, взлетала и снова беспокойно садилась и ползала по клеенке, по краю тарелки, по еще теплому блинчику, по банке.

Катя воровато покосилась на Алену. Мать сидела, забравшись с ногами на диван, и полностью погрузилась в книгу. Тогда девушка взяла ложку и стала пододвигать осу в правильном направлении. Той не понравилось, что ее потревожили, крылышки ее завибрировали, и она поднялась в воздух, но тут же снова села. Катя не сдавалась, осторожно направляя ее суматошное движение. Через пару минут, намотав несколько бестолковых кругов, оса все-таки присосалась к медовой капле. Девушка вскочила и бросилась к шкафу.

По пути она гадала, почему Костя оставил яблоко на пороге, а не в почтовом ящике. И пришла к выводу, что он шел мириться, но в последний миг смутился, положил яблоко у двери и смылся. Она могла себе представить, как это было. И хотя ее вывод был не таким уж логичным, ей очень хотелось, чтобы все произошло именно так. Или чтобы теперешние ее переживания были созвучны переживаниям Костиным, потому что в дверях автомастерской она вдруг оробела и не смогла и шагу ступить внутрь. Хозяина мастерской не было и, видимо, работы тоже. Костя сидел вполоборота к двери на перевернутом ящике, опершись подбородком на кулаки, и испепелял взглядом дешевый китайский будильник. Она тихо остановилась в дверном проеме, и с минуту смотрела на него. Это благословенное мгновение, когда украдкой можно любоваться им настоящим. Высокая острая скула и впалая выбритая щека с лежащей на ней тенью. Вздернутый бантик губы. И эти руки с большими продолговатыми ладонями и длинными пальцами, при одном взгляде на которые у Кати почему-то всегда перехватывает дыхание, и становится немножко стыдно. Костя был задумчив и сумрачен, сосредоточенно следя за старческим движением стрелок, и напомнил ей врубелевского Демона.

Не почувствовать ее взгляд было невозможно. Он медленно повернул голову, с легким недовольством желая узнать, кто потревожил его уединение. И тут же вскочил:

– Ты пришла.

Он в мгновение ока оказался подле Кати, порывисто прижал ее к себе и замер. В ее теле отчетливо отзывалось пульсирование его крови. В эту секунду будильник разразился сиплым докучливым треньканием, все нарастающим. Костя усмехнулся в ее волосы, прошептал:

– Приятный звук, правда?

– Нет, – с облегчением засмеялась она.

– Как это нет, когда да! Если бы ты не пришла, я бы сорвался по этому звонку и помчался к тебе.

И тогда она тоже поняла, что трель будильника не лишена приятности.

– Пойдем. У меня обед, – он выудил из кармана ключ от мотоцикла. Только сначала пообещай мне кое-что.

– Что же?

– Ты будешь рассказывать мне все. Что ты думаешь, чего хочешь. Что делаешь и делала. Вчера…

– …было вчера, – перебила его Катя.

– Да, но… Я не хочу, чтобы такое повторялось. Все что угодно, только не ставь меня больше в это дурацкое положение. Я должен знать все первым, хорошо? Целуешь ли ты моего брата, или он тебя, или…

– Стой, стой! – замотала головой Катя. – Никаких «или»!

Костя вздохнул. Он был взволнован, лоб перерезала глубокая требовательная морщина.

– Просто пообещай, что я буду знать. И если когда-нибудь ты захочешь уйти, или… просто скажи мне сама. Если мне расскажут об этом другие…

– Костя. Зачем ты это говоришь! Я никогда…

– Просто запомни это, и все. Больше мне ничего не надо.

Он смотрел на нее в ожидании. Катя кивнула и потянулась к его губам:

– Обещаю.

– Поехали, кое-что покажу.

Прежде Катя не каталась на мотоцикле. Это было захватывающе. Крепко обнимая сидящего впереди Костю, распустив волосы, мечущиеся по спине черными змеями, она казалась себе взрослой-взрослой героиней кинофильма, и по-детски радовалась этому. Сегодня она чувствовала себя действительно красивой. Оказывается, для этого не нужна была латвийская косметика – только взгляд одного человека.

Костя повел ее за фабрику. Несколько дореволюционных построек, из красного кирпича, с высокими окнами, кое-где застекленными и уже выбитыми, кое-где замощенные зеленоватыми толстыми стеклоблоками. Проходная и административное здание выходили в фабричный парк, остальные корпуса были ниже по уровню, спускаясь на самый берег. После развала союза фабрика как-то быстро пришла в упадок, и сейчас ничего не производила, оставив рабочих сиротами. Буйная южная растительность стремительно захватывала фабричные территории, и на крыше цеха и в окнах качались теперь молоденькие акации, весной белоснежно цветущие, а все остальное время покрытые цепкими колючками. За проходной в овраг сбегала неприметная тропинка через заросли – по ней мальчишки обычно ходили «на метро». Костя помог Кате спуститься. Здесь были настоящие джунгли, влажно и жарко, и все кусты затянуты бело-зеленым хмелем, будто на них накинули кружевную безразмерную сеть. Вокруг порхали мотыльки и ультрамариновые стрекозы, с четырьмя длинными крылышками вместо двух. Вкупе с высохшим руслом канала фабричного стока, с бетонными стенами и свинцово-серым дном, испещренным глубокими трещинами, и разноцветным стеклянным и плиточным боем, усеявшим тропку, пейзаж казался апокалипсическим.

Костя остановился прямо у задней стены фабрики. Катя проследила за его взглядом – на кирпичной кладке белой автомобильной краской было выведено:

«Знай.»

Не просьба, не напоминание – приказ, с веской точкой в конце.

– Мой вчерашний крик души, – ухмыльнулся он. – Еще одной ссоры с тобой я не переживу. Это хуже, чем сломанные ребра.

– «Знай» что?

– Что я люблю тебя, – выпалил он. – Пока ты не будешь этого забывать, ничего плохого не случится.

– А что может случиться? – она прильнула к нему и крепко обняла.

– Что угодно.

На обратном пути она поблагодарила за яблоко. Костя нахмурился:

– Какое яблоко?

– На пороге. Ты оставил ночью, – пояснила она. – Белый налив. Вкусный. Наверное, самый первый еще?

Вид у Кости был непонимающий:

– Я не оставлял…

Катя обескуражено замолкла. Значит, это было просто какое-то яблоко. Не его подарок ей, не предложение помириться… И со стороны теперь кажется, что она, поджав хвост, прибежала мириться первая, да еще и повод придумала.

– У тебя появились новые воздыхатели? Пощади, мне и братец-то докучает, – скорчил рожицу Костя, тщательно маскируя за иронией ревность. Катя возмутилась:

– Не такая уж я сердцеедка! Дурочка – это правда. Напридумывала себе… Наверное, мама принесла от кого-то из соседей, а я губу раскатала… Поверила, что от тебя.

– А может, это и правда Степка, – прикинул он. – Хотя вряд ли. После вчерашнего он к тебе долго не сунется.

Видя, как она поменялась в лице, Костя насмешливо покачал головой:

– Ты мне совсем не доверяешь. Думаешь, я его бью? Как ты себе это представляешь? Привязываю его к стулу, сую носок в рот и начинаю метелить?

Катя поморщилась, качая головой.

– Вот то-то же, мавочка моя.

– Тогда… – Катя заколебалась, но решила все же спросить. – Почему ты тогда ударил Степу? После библиотеки. Не такая уж беда – разбить школьное окно, бывало наверняка что и похуже…

Костя отвел глаза.

– Дело не в школьном окне. И не в том, что он полез за книгами для тебя. Ты вообще ни при чем.

Если Катино женское самолюбие и было уязвлено, та самую малость. Костя продолжал:

– Он разбил окно, чтобы украсть. Неважно, что книгу. Но красть, как ты знаешь, нехорошо. Это еще детсадовцам говорят, а он постарше. А если серьезно…

И тут Костя впервые стал рассказывать про отца, взахлеб. Как мальчишкой, в детстве еще, побаивался его. Илья Михайлович был тогда человеком вспыльчивым, легко переходящим от миролюбивого тона к ругани. И только выпивши, что бывало в день зарплаты, становился по-настоящему благостным, с блестящими от слез умиления глазами. В этот день приходил он поздно, от него кисло пахло, но Косте нравились такие вечера, потому что отец дурачился с сыновьями или рассказывал что-нибудь интересное. Работал он в то время на их суконной фабрике электриком, и непременно начинал объяснять сыновьям, как так получается, что лампочка освещает комнату, в розетке течет ток, и почему туда нельзя лезть пальцами и маминой шпилькой. Он обещал, что обязательно возьмет их к себе на работу, и покажет транспортер, станки и пресс в цехе. Но наутро бывал хмур, и Костя как старший точно знал, что на работу к папе они не попадут. «По крайней мере, не сегодня», – мягко уточняла мама. Но Костя все равно гордился батей, и на переменках уже сам расписывал друзьям, как прядет прядильный станок, и почему ток из розетки все-таки не вытекает, но и выковыривать его оттуда бесполезно.

А когда Косте исполнилось десять, отца поймали на краже стройматериалов со склада – на фабрике делали ремонт. И посадили. Название статьи звучало устрашающе: «хищение социалистической собственности». И отношение к семье Венедиктовых в поселке изменилось.

– Степка не помнит всего этого, малой был. Матушка забрала его из садика и отвезла в Лисановку, к родителям своим. Он там до школы и прожил. А я уже в четвертом классе учился. Помню, как наша учительница классный час провела, на тему «Пионер защищает народное достояние», так, для профилактики, мол, нельзя книжки терять библиотечные, нельзя чужое брать, а если знаешь, что кто-то другой взял – укажи на вора, помоги ему встать на правильный путь… Ну, сама можешь представить, пионер же «всем пример»… А остальные сидели, глазели на меня, будто я в цирке выступаю, и перешептывались.

Костя привычно переломил пальцами сухую былинку и сунул ее в рот. Кивнул своим мыслям:

– Маме пришлось тяжелее всего. На ее хлебозавод о батиной судимости официально сообщили, в партком, и с ней потом беседу провели. Да о чем тут вообще можно беседовать?!

Катя положила ладошку на Костин локоть, провела по загорелой коже с напряженным под ней мускулом.

– Потом всякое было. У нас в классе, у Ваньки, кстати, Астапенко, пропали часы наручные, ему отец с Москвы привозил. И пока классная устраивала родительское собрание, на котором мама меня защищала, мы с Мишаней, Ванькой и Маркелом всю округу на карачках облазили в поисках этих часов. А нашла их в итоге Женька… За умывальником, у них дома. Короче, в то время я и взялся за учебу. Хотелось всем доказать, что я лучший, чтобы они перестали так относиться. И со временем все как-то забылось, размылось, и вернулось на свои места.

– А твой… – Катя замялась. – Папа?

– А мой папа… Папа мой вернулся через три года, и забухал, – буднично подвел итог Костя.

Катя покраснела. Костя выплюнул былинку, его речь стала рваной:

– Мы не какая-нибудь голытьба! Не хочу быть, как батя… И чтобы Степка – тоже не хочу. Матушка наша всю жизнь только и знает: терпит и любит, любит и терпит. И достойна она куда большего, и то, что она так прозябает…Поэтому Степке лучше сейчас уяснить, что можно, а что нельзя, чтобы жизнь свою не испоганить раньше времени. Потом чутка умишка наберется, а пока «я за него».

Больше они не ссорились. Но спорили постоянно. Кате доставляло удовольствие не соглашаться с ним, втайне желая, чтобы он ее переубедил.

Художественную литературу, ту, что так будоражила Катю, Костя не воспринимал.

– Это все враки. Как мне верить в то, что придумал какой-то незнакомый человек!

– Лучше в то, что придумал ты! – заливисто смеялась она, поддразнивая его и показывая маленький розоватый язычок.

– Подожди! А если он псих, или дурак, или и то, и другое…

– А как же арабская поговорка о «книге, что подобна саду, который ты носишь в кармане»? – она не сдавалась. – Слыхал такую?

– Неа. А сад я всегда ношу тут, – он постучал пальцем по виску. – Здесь и не один сад поместится, еще на огород и пристройку хватит…

– А твои рассказы, разве не выдумки? – подначивала она его. – Про скифские ладьи… Прямо песнь про вещего Олега… Не выдумки?

– Чистая правда, – его глаза были прозрачны до самой зеленоватой глубины. И только там, у зрачка, поблескивали золотистые крапинки, как песок на дне родника. – Нет, ну скажи, скажи, где я соврал?

И Катя понимала, что и сама страстно желает, чтобы все это оказалось правдой. Костя не придумывал. Он говорил так просто, без желания понравиться или покрасоваться, как будто бубнил себе под нос. Он не подвергал свои мысли анализу, с ним просто говорила его земля. География для него – дома, улицы, комнаты – обладала памятью. И не просто хранила воспоминания, а частенько напоминала все до мельчайшей детали. Такой едва слышимый, но неумолчный, как рокот прибоя, шепот. О том, как золотистой сухой струйкой текло зерно на мельницах вдоль шляха, как с разорванной грудью падали расстрелянные, как мальчишка с пушком на щеках пихал в запазуху солому, и как шел фронт по Юле, и как за бабушкой шел волк по заснеженному полю. Для Кости все это было одинаково, так же близко, как вчерашний день, когда они в очередной раз целовались у калитки. И этими сказками он полностью ее очаровывал. Здесь, на вечерней заре, переставало существовать время. Днем Костя работал в мастерской или по дому, пока мать была на смене на хлебозаводе, приглядывал за хозяйством, за отцом, за братом. Но на закате он забывал свою жизнь и становился Катиным сказочником.

– Ты мой Оле-Лукойе….

– Была ли ты хорошей девочкой? – бормотал он ей на ухо. Его шепот задевал на шее нежные волоски, и по позвоночнику бежала дрожь. Связные мысли улетучивались, и из самой глубины поднималось горячая волна, отчего становилось тяжело дышать, и влажнели ладони.

За последние дни девушка хорошо разузнала эту дрожь. В темноте опустевшего пляжа, в последних отблесках догорающего костра, когда запах Костиной опаленной солнцем кожи мешался с запахом ее шампуня и речной воды, они начинали целоваться не так, как при свете дня. Куда-то пропадала нежность и робость, и в животе свивался тугой жаждущий комок, ощущение острое до боли. В эти минуты она осознавала, что губы ей не принадлежат, и тело почти не принадлежит, и единственное, чего бы ей хотелось – не останавливаться, пока все вокруг не взорвется. Когда Костя все-таки мягко, но решительно отстранялся, у нее вдруг ни с того ни с сего сводило челюсть, как от озноба, хотя вокруг было так душно, что не чувствовалось разницы между воздухом и кожей.

В таких бессловесных объятиях, больше похожих на яростные схватки, они оказывались все чаще, и доходили до полного изнеможения. И изводило их не столько само желание, сколько его неосуществление.

Катя не знала, что по этому поводу думает Костя. Ему исполнилось двадцать два, и ей было очевидно, хотя и обидно, что в таких вещах опыта у него побольше. Совсем некстати, когда в его глазах вспыхивал лукавый зовущий огонек, ей вдруг виделся образ белокурой Жени, и от ревности хотелось вспылить. Может быть, поэтому, может быть, в силу строгого – к тому же книжного – воспитания, она колебалась. И держалась, хотя каждый новый вечер была готова сдаться.

Перемены в дочери почуяла и Алена. Катя возвращалась все позднее, но теперь мать никогда не спала, дожидаясь ее. Она лежала в кресле, ее ноги с точеными лодыжками покоились на одном подлокотнике, а плечи на другом. И после появления в дверях разгоряченной Кати Алена многозначительно вздыхала, переводя взгляд на часы.

– Мамуль, ты опять не спишь… – огорченно хмурилась Катя, поджимая припухшие губы и надеясь, что та не заметит. Она чувствовала себя виноватой, но разойтись по домам раньше не было сил. Костя и Катя прощались по сорок минут, отходили друг от друга на шаг, снова сближались, и вот уже опять – неразъятые руки, слитые губы. И когда все-таки удавалось, Катя срывалась с места и неслась через калитку, двор, взлетала по ступенькам в считанные секунды, в чем уже не было никакого смысла.

– Ты решила, какого числа поедешь в Москву? К институту надо подготовиться…

– Что там готовиться, – попробовала отмахнуться Катя.

– Нет уж, Катюш. Это тебе не школа. Надо одежды прикупить кое-какой, чтобы хоть выглядеть прилично. Общий сбор у вас когда? Расписание когда вывешивают?

– Мам! – закатила Катя глаза. – До института еще почти месяц! Обязательно сейчас об этом говорить?

Катя не думала о том, что наступит осень. Она гнала от себя мысли о возвращении так умело, будто они и вовсе не приходили в ее голову. Рядом с Костей это было легко.

– Но ты же не собираешься сидеть тут еще месяц! – Алена зевнула, прикрыв рот узкой ладонью. – Парочка недель, и все, пора уже в город.

Этих слов было достаточно, чтобы отравить Кате целую ночь.

А утром, как раз когда девушка подметала пол, заглянула Настена Сойкина. Катя вдруг поняла, что совсем отвыкла от нее. От ее быстрой и дробной, как горох об пол, речи, и размашистых жестов. Настены сразу стало как-то чересчур много.

– Ну а у тебя как? – поинтересовалась словно бы невзначай Сойкина.

– Все хорошо, – улыбнулась Катя.

Сойкина медленно кивнула, с любопытством вглядываясь в лицо девушки. И, набрав побольше воздуха в легкие, принялась тараторить дальше. Тем временем Катя смахнула сор на совок и вышла на крыльцо, а Настена за ней. Совсем перестав слушать болтовню, Катя подняла с крыльца половик, чтобы вымести под ним, и Настена тут же замолкла, как будто у нее отключили питание. Катя покосилась в недоумении:

– Ты чего?

– Это что там у тебя? – Сойкина наклонилась к порогу, пальцем тыкая в то место, где лежал половик. В прямом солнечном луче на потемневшей доске искрился какой-то белый песок. Катя присела на корточки:

– Соль что ли? – и она потянулась, чтобы потрогать рассыпанную горстку. Но Настена отдернула ее руку:

– Ты шо, Катюх! Это ж соль.

– Судя по виду, да.

– Ну! – Настена сделала большие глаза. – А это значит…

– Что?

– Это подклад.

Катя выжидающе молчала, понятия не имея, о чем речь.

– Вот ты ж невдалая… Соль на пороге – заговоренная. Кто-то на тебя порчу наводит. Соль заговорили и тебе подложили, оттого и называется – подклад.

– Ой, Насть… – поморщилась Катя.

– А я вот тебе точно говорю! Трогать это руками нельзя. Собери мокрой тряпкой, выброси за оградой. Срочно! А тряпку сожги, – раздала Сойкина ценные указания. Катя фыркнула:

– И в церковь смотаться за свечками?

Настена оглядела ее с сочувствием, как слабоумную.

– Еще что-то на пороге находила? Какие-нибудь когти, иглы, перья, шерсть…

Катя помотала головой.

– Яблоки, может быть…

Катя перестала улыбаться только на миг, потом снова упрямо закачала головой. Но Настену было не провести, смекнула сразу:

– Ага. Шо я говорю. Выкинула яблоко? Заговор на яблоки самый сильный. Выкинула?

– Настен, – рассердилась Катя. – Давай без этого, ладно? Я даже думать не хочу!.. Дурь и блажь!

Она раздраженно смела веником соль с порога, вытряхнула половик и постелила его на место. Настена пожала плечами, изучающе глядя на нее:

– Хозяин барин. Только потом не говори, что я не предупреждала…

Катя в ответ предложила попить чаю, но Настена, немного насупившись, отказалась.

Когда жара стала спадать, принялись за консервирование. Алена собирала помидоры и приносила их в подоле цветастого платья на летнюю кухню, а Катя мыла, раскладывала обсохнуть на полотенце и прокалывала заостренной спичкой каждый из них, каждую суховатую помидорную попку, пока от красного не зарябило в глазах. Хотелось на речку, купаться, а не торчать здесь, под навесом, от жести которого волнами идет жар, и не спасает даже ветерок с реки. И только Аленино снование туда и обратно, легкое, бездумное, похожее на порхание большой бабочки, скрашивало Катину скуку. Наконец, Алена собрала овощи и по летней кухне потек сладковатый запах теплого уксуса и лаврового листа. Из большой кастрюли валил пар. Алена, вся покрытая капельками пота – лицо, грудь в вырезе платья, темные пятна между лопаток и подмышками – проворно выставляла в ряд простерилизованные банки. Катя заметила, как на зеленоватом стекле одной из них лежит волосинка трещины.

– О чем задумалась? – бросила на нее взгляд Алена.

– Да так…

– Расскажи мне что-нибудь… Про своего Костю, например.

– Что, например? – отозвалась Катя, улыбаясь про себя: ну наконец-то мамино любопытство вышло из спячки.

– Ну. Чем он занимается. Кто он вообще…

– Он Оле Лукойе.

Алена растерянно опустила руки. Катя со смехом пояснила:

– Помнишь про волка? Он всегда что-нибудь рассказывает. Про эти места, или легенды какие-нибудь.

– Значит, Оле Лукойе… – Алена задумчиво покачала головой. Катя радостно кивнула:

– Да. А работает он у Маркина, автомехаником, знаешь, на рынке мастерская? Очень хороший механик, между прочим! У него прямо интуиция, знает, что где сломано. А еще он мотоцикл собрал, сам, представляешь? Из всякого хлама.

Катя захлебывалась от восторга: она рассказывает Алене про Костю. Наконец-то можно! На земле есть человек, с которым можно поделиться своей любовью к Косте, чтобы не держать все это в себе. А Алена – та, кто поймет.

– Мама у него на хлебозаводе, отец, я не знаю, где, – обошла Катя острую тему, даже не заметив, что солгала. – Еще у него брат есть, Степка, но он совсем на Костю не похож. Ни капельки. Костя, он такой… он справедливый очень. И добрый. И великодушный даже.

– Какие громкие слова… – вздохнула Алена, просовывая руку с помидором в горлышко трехлитровой банки.

– А вот и не громкие! Он правда такой. А еще он… строгий. Мне кажется, что он строгий. Я даже иногда его побаиваюсь, – поделилась Катя робко. Алена ничего не ответила, дуя на маринад в ложке, чтобы попробовать на соль.

Катя тоже замолчала, с нежной и глуповатой улыбкой переживая этот образ.

– Ой, Кать. Рановато тебе с мальчиками гулять, нет?

Катя приняла ее слова за подшучивание:

– Да ладно. Это ты мне говоришь?

– А кто тебе еще это скажет… Тем более… – Алена вытерла руки уже изрядно мокрым полотенцем и заткнула его за пояс. – Ты у меня такая умница, отличница, олимпиады, институт без экзаменов. Мне в городе все подруги завидуют, что вырастила тебя. В Москве живем, там столько возможностей, интересных людей. А он автомеханик – вот уж профессия! Да еще из Прясленя.

– Он не просто автомеханик! Он такой талантливый! Ты просто не знаешь. И по истории у него пятерка была. Ну мама, не говори так, пожалуйста. Ты просто не знаешь, что говоришь. Поэтому не говори.

– И что, ты меня затыкаешь? – нахмурилась Алена.

– Нет, просто… Вот ты его получше узнаешь, и все это, все эти слова возьмешь назад, хорошо?

– С чего ты решила, что я хочу узнавать его получше? – довольно резко и даже высокомерно отозвалась мать. Катя оторопела и не нашлась с ответом.

Когда снаружи раздался громкий стук, они обе нервно обернулись.

– Костя! – Катя тут же оказалась рядом с ним. Его взгляд ласково скользнул по ее лицу вниз, до губ, и снова до глаз. Потом он поздоровался с Аленой. Та, вопреки Катиным опасениям, приветливо кивнула, и Костя шагнул к ней, выводя из-за спины руку с сиреневым пучком каких-то метелок.

– Это вам.

– Мне? – Алена почти испугалась и замерла настороженно.

– Я… Мы так в прошлый раз ввалились, с Катей… Я решил, надо как-то более прилично.

Костино лицо озарила быстрая, широкая улыбка. И он настойчиво тряхнул букетиком, протягивая его Алене. Ничего ей не оставалось, как взять. Катя облегченно перевела дух.

– Это лаванда.

– Боже! Та самая, горная? – ахнула Алена, и тут же поднесла сиреневые метелки к лицу. – Как пахнет, мммм…

– Это матушка моя выращивает. Оправдывается, что от моли… – Костя усмехнулся, и Алена в ответ понимающе хмыкнула. В это же мгновение банка, в которую она только что долила кипятка, громко звякнула и, лопнув, распалась на части. Рассол плеснул, посыпались помидоры и осколки. Алена схватилась за ошпаренную руку.

– Черт!

Катя засуетилась, сбегала за картофелиной и, несмотря на материны уверения, что все в порядке, заставила ее приложить картошку к ожогу. Стало ясно, что на сегодня засолка окончена.

Втроем они поужинали. Кате стало казаться, что Аленин разговор с ней перед Костиным приходом ей просто почудился. Потому что в присутствии молодого человека мать держалась вполне приветливо, ничем не выдавая своего неудовольствия. Она с неподдельным интересом слушала его рассказ о школьных курьезах и посмеивалась, когда он поведал, как принес в класс двенадцать хрущей^[10] в коробке из-под патронов и на физике выпустил их. Костя рассказывал, активно артикулирую, морща лоб, на котором уже не разглаживалась тонкая морщинка, подкрепляя речь движениями рук, словно дописывал слова пальцами.

К чаю с красносмородиновым желе они выяснили, что у Алены и Кости был один и тот же, нелюбимый учитель химии, и достигли, кажется, полного взаимопонимания.

Наконец, ребята засобирались. Алена, задумчиво оглядев вот-вот опустеющую кухоньку, решила отправиться на рыбалку:

– Вечерний клев.

– Вы еще и рыбачите… – по голосу Костиного отношения было не понять. Но все трое знали, рыбалка в Пряслене – занятие чисто мужское.

– А ты? – живо отозвалась она.

– Редко. С друзьями. Бывает, что и с фарой. Иногда сам, с бреднем.

Катя испытующе поглядела на Алену. Костя рыбачил с бреднем, чтобы добыть пропитания скромно живущему семейству, а Алена с удочкой – чтобы насладиться покоем. Разница очевидна, – уныло согласилась она про себя. Но все равно мама не права, что Костя ей не пара! Как будто в конце двадцатого века еще может существовать разница положения… Да и не принцесса она, черную икру ложками не ест. Такие предрассудки, смешно даже думать всерьез…

Но все это мигом улетучилось из ее маленькой головки, стоило ей и Косте остаться наедине, у дальней калитки.

Алена и вправду отправилась рыбачить: через пару часов, наматывая круги по поселку и проходя мимо моста, они заметили ее в камышах, стоящую на чужой (здесь это было в порядке вещей) лодке с удочкой в руке, застывшую то ли в задумчивости, то ли в созерцании, над неподвижным поплавком.

Все было исхожено вдоль и поперек. Исхожено так, как бывает, когда пойти некуда, а расстаться невозможно. Костя предложил прокатиться на станцию, а Катя с испугом отказалась: то, что на свете есть железные дороги, напоминало ей о том, что есть и места, куда они ведут, точнее, уводят из Прясленя, и увозят тоже. Так оба впервые признали, что наступил август.

Заметно было давно. В лугах иссохли травы. Кукуруза, которую они рвали на обширных, простирающихся, сколько глаз видит, полях, перестала быть молочной, и ею уже невозможно было перекусить по пути с дальнего пляжа. А в реке за ночь остывала вода. Зато поспевали семечки в подсолнухах, и теперь ни одна гулянка с друзьями не обходилась без этих ячеистых блюдец с колючим мясистым черенком, резким запахом и вылущенной сердцевиной.

Вот и сейчас после чьих-то посиделок на трибунах маленького стадиона остались засыпанные шелухой сиденья. Костя широкой ладонью смахнул со скамьи сор и привлек к себе Катю.

– Занятия у тебя начинаются… когда? Первого сентября?

Голос у Кости прозвучал глубоко, ровно, как и всегда. Ничем не выдавая волнения.

– Да, – прошелестела Катя, и тут же встрепенулась, – но я уже все обдумала. Я останусь почти на весь сентябрь, потом нагоню, подумаешь! Мозгами Бог не обделил.

– Это уж точно, – Костя щелкнул языком и воззрился на нее скептически:

– Только вот вроде умная ты… Но все равно веришь, что мы вот так сможем? Ты там, а я тут?

– Я буду приезжать на каникулы. И на праздники. Первый у нас какой? – она наморщила лоб. – Седьмое ноября же не отменяли? Вот, на седьмое тогда приеду. Время пролетит – не заметишь.

Ложь. Оба узнали ложь в этих словах. Потому что даже в Пряслене они отбрасывали каждую прожитую секундочку, чтобы приблизить встречу. В двух с половиной месяцах осени таких секунд насчитаются миллиарды…

Катя посмотрела на него нарочито бодро. Костя отвернулся и стал вглядываться в горизонт, где громоздились свинцово-розовые горы.

– Я не смогу так. Если ты хочешь уехать, а меня оставить тут, то лучше нам сразу расстаться.

Внутри у Кати, где-то у пищевода, холодно всплеснула скользкая маленькая рыбешка отчаяния.

– Расстаться?

– Ты там, я тут. Когда ты приедешь, все уже будет не так. Лето закончится. Я знаю, как это бывает. Ты не первая, кто приезжал отдыхать на каникулы. А осенью… Будет моросить дождь, такая мерзкая водяная взвесь, или пробрасывать снег. Парк, – Костя обвел взглядом громады каштанов, обступающие стадион и аллеями идущие к реке и ДК, – весь облысеет. Ветер будет гонять сухие листья, а потом их прибьет дождем, и они скиснут и превратятся в коричневую гниль. А навстречу пойдет долгая, беспросветная зима, глухая и слепая. Как и всегда. Ты ни разу не была тут зимой. Мужики к обеду напиваются в слюни, от тоски и скуки.

Катя сжала кулаки, чтобы ногти больно впились в ладони. Костя продолжал:

– Ты хочешь приехать ко мне и увидеть все это?

– Я бы приехала… – она откашлялась, – и увидела тебя. И больше ничего…

Он взял ее за подбородок, повернул лицо к себе и мимолетно поцеловал. А потом оторвался, не закончив:

– Я поеду в Москву. Вот и все. Какие еще могут быть решения?

– Ты? – она плохо соображала. – Как…

– Я могу там делать то же, что и тут. Какая разница? Найду работу, комнатенку какую-нибудь. За старшего останется Степка, накажу ему присматривать за матушкой и отцом, а я им денег присылать буду. Ничего, выкручусь, главное, что ты будешь рядом. Тем более что тебе в октябре исполнится восемнадцать. Ты сможешь стать моей женой, и тогда… Ну, что скажешь?

Ее ужасно затошнило от волнения, спина стала липкой и холодной, в мелкую мурашку. Она откинулась, легла на скамью трибуны. Ее глаза уперлись в высокое, уже темнеющее небо, которое, конечно, слышало все, и не высказало никаких возражений.

– Ты не бросаешь меня, не уходишь? Я боялась, что ты уходишь…

– Ты у меня такая боягузка… Куда мне теперь идти?

Он тоже прилег на скамью, валетом, так что их головы легли щека к щеке. И пока она смотрела в небо, он шептал бессвязную чепуху ей в самое ухо, уже выяснив, что ее шея и уши невероятно чувствительны. Он то целовал мочку, то бормотал неразборчиво, только чтобы низкие тона голоса еще больше разволновали ее. И несмотря на то, что со стороны все смотрелось вполне целомудренно, во всем Пряслене не было сейчас менее целомудренного занятия.

А через день Катя, снова подметая крыльцо, нашла под половиком комочек, скатанный из русых волос. Может быть, и раньше тут было нечто подобное, просто до визита Сойкиной Катя даже не обращала внимания на сор, что попадает в ее совок. А теперь вот заметила.

Той же ночью девушка проснулась от странного глухого звука. Сначала она подумала, что это ветер воет на чердаке. Но окно было распахнуто настежь, и тихая тьма все так же дышала мятной прохладой. Потом девушка сообразила, что звуки доносятся из-за стены, из Алениной комнаты. Она, перепуганная, подскочила, и быстро распахнула обе деревянные двери, отделявшие ее от матери.

– Мам. Мамуль, что случилось? – она бросилась к кровати, на которой содрогалась в рыданиях Алена.

Алена двинула плечом, когда на него робко опустилась Катина рука.

Катя села на краешек постели.

– Мам… Что-то болит?

Плечи матери постепенно перестали дергаться. Она повернулась и села на кровати, резким движением натянув на колени одеяло и вытирая слезы торопливо, как будто злясь на себя.

– Все в порядке, – глухо сказала она.

– Неправда, – не согласилась Катя. – Ты плачешь ночью… Это из-за бабушки? Да? Скажи?

Алена с судорогой, со всхлипом втянула в себя воздух.

– Я сказала, все в порядке! – отрезала она. И, услышав, что это прозвучало непривычно грубо, тут же смягчила тон, как спохватилась:

– Все хорошо… Иди спать. Я уже все.

– Точно? – колебалась Катя.

– Да, да, иди. Это все проклятая жара…

Наутро только утомленный взгляд Алены напоминал о ночных рыданиях, и она предпочла к этому не возвращаться.

Еще через два дня Катя увидела в дверном проеме, чуть выше уровня глаз, булавку, воткнутую острием в дерево косяка. И только тогда действительно поняла, что все это не совпадения. Что Настена права, и кому-то позарез захотелось извести ее. Или Алену. После ночных рыданий Катя не на шутку за нее встревожилась.

В магию всякого рода девушка не верила. Довольно и того, что в последние несколько лет вся страна с ума сошла с этими гипнотизерами, оккультистами и экстрасенсами. Катя припомнила, как мамина московская подруга тетя Зина бегала с кастрюльками и банками к телевизору, чтобы «заряжать» воду во время телепередачи с одним из популярных целителей. И по большой душевной доброте все время приносила бутыль такой воды Ветлигиным, уговаривая Алену обязательно пить натощак. Алена благодарила, но воду не пила, а поливала ею фикус. Тетя Зина восхищалась, как здорово стала выглядеть Алена («я же говорила пить, а ты артачилась!»), а фикус к зиме благополучно загнулся. Аленин скептицизм тем временем передался и дочери.

Вытащив из дверного косяка булавку и выбросив ее в мусорное ведро, Катя с укором потрепала по холке собаку, лениво развалившуюся под окном:

– Вот толку от тебя, Найдушка, как от козла молока… Чужие по ночам таскаются, а ты дрыхнешь. Или предлагаешь мне их отлавливать?

Овчарка ткнулась мокрым носом в руку и широко зевнула, показав синюю, вопреки ласковому характеру, пасть.

А Катя решила действовать. Ее было неприятно, даже гадко, от того, что, пока они с мамой мирно спят в своих постелях, кто-то рыскает по двору в десятке метров от них, и намерения у этого гостя самые темные. Что он предпримет, когда поймет, что заговоры не действуют? Девушка не была расстроена или взволнована – она была в ярости. Ни Алене, ни Косте она ничего, конечно, не сказала. Маму не хотела расстраивать, а с Костей всегда находились более приятные темы.

Но ночью, вернувшись с прогулки и пожелав спокойной ночи матери, Катя потушила свет и тихо-тихо выскользнула через окно в сад. Обошла дом и устроилась меж кустов шиповника и ежевики на низенькой скамеечке для прополки. Шипастые кусты были не лучшими компаньонами, но отсюда прекрасно просматривалось и крыльцо, и калитка, и часть забора, выходящая к улице.

Теперь, когда вокруг загустевала ночь, Катя попыталась представить себе, что она будет делать, когда увидит врага воочию. Если, конечно, он вообще появится. Звать милицию глупо. Еще глупее пытаться схватить – куда ей, с ее сорока пятью килограммами веса. Все, что она может, это посветить фонариком и узнать, кто так сильно ненавидит их, ее и Алену. Или только Алену. Или только ее.

Выпала ночная роса. Вокруг звенели комары, непрестанно присаживаясь и взлетая от Катиного шевеления. Она едва сдерживала себя, чтобы не закрутиться волчком, отгоняя их. Уговаривала себя, что сидит в засаде, и надо потерпеть, хотя это ужасно нервировало. Девушка натянула рукава длинной черной ветровки до самых кончиков пальцев, а воротник подняла чуть не до носа. Под синтетикой было невыносимо душно и липко, как в теплице, но уж лучше так, чем прикармливать насекомых, страдальчески решила она, и заранее еще больше невзлюбила того, кого собралась дождаться. С распущенными черными волосами Катя полностью слилась с непроглядной теменью.

Шло время. В полночь, как обычно, пропали комары. Девушка уже давным-давно перестала ломать голову над этой загадкой: просто комары исчезают с наступлением полуночи, и все тут. Такое вот комариное волшебство. Она чутко прислушивалась к шорохам, далекому собачьему лаю, обрывку песни из открытого окна проехавшей машины. Мышцы у нее затекли, по икрам бегали холодные мурашки, и правая ступня казалась чужой. Катя рассеянно пощипала ее, боясь обнаружить себя, и вытянула ноги прямо под шиповник. Ночью его махровые цветы пахли почему-то сильнее, и осыпались бесшумно, как снег.

Устроившись поудобнее, она задремала, уронив голову на грудь, и когда очнулась, дернувшись всем телом и напугав сама себя, единственный на углу улицы фонарь уже погас. Света он и так почти не давал, так что просто выполнял функцию башенных часов – извещал округу, что миновал час ночи.

Стало совсем не по себе. Ночь смотрела на Катю сотней глаз, и даже тьмой она не могла укрыться от этих взглядов. Напряжение все нарастало, внутри словно протянули высоковольтный кабель и пустили низко, натужно гудящий ток. Кате вдруг стало страшно, так по-животному страшно, что она готова была вскочить и бежать домой, забраться в кровать и натянуть одеяло на голову. Все внутри нее оцепенело. Девушка прикрыла глаза, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы ненароком не увидеть того, кого людям нельзя видеть. В эту секунду она вдруг уверовала и в порчу, и в магию, и в домовых с лешими, и в мавок с прозрачными спинами, бесшумно переходящих реку по листьям водяных лилий.

Вдруг где-то поблизости, за соседским забором, хрустнула ветка. Катя едва не подпрыгнула, кровь хлынула вниз, потом в голову, а ноги стали ватными. Потом просто донеслись тихие вороватые шаги. Зашуршала вымахавшая выше забора и человеческого роста кукуруза с той стороны ограды. Через несколько мгновений на заборе появился человек. Женская фигура скорее угадывалась, чем отчетливо виделась, закрывая собой неясную россыпь звезд. Переведя дыхание, гостья спрыгнула вниз. Катя замерла. Она была рада, что это просто человек, а не исчадие ада. Рассмотреть лица она не могла, более того, на голову пришедшей был натянут капюшон, скрывший и волосы. Она медленно двинулась мимо кустов шиповника, и прошла совсем близко от Кати, чуть не задев ее вытянутые ноги. Катя пожалела, что сидит – из такой позы вскочить и броситься на незнакомку бесшумно не получится. И надо ли бросаться…

Она напрягала глаза, чтобы рассмотреть действия гостьи. Та прокралась прямо к дому, быстро огляделась и взошла на крыльцо. Присела на корточки, отогнув угол половика, и замерла. Катя поняла, что сейчас как раз шепчутся слова, призванные навредить обитателям ее дома, и это снова возмутило ее, так сильно, что она бесконтрольно рванулась вперед, одновременно пуская к крыльцу стрелу света из своего единственного оружия, фонарика. Белый, ослепительный круг ткнулся в прикрытую кухонную ставню и прыгнул на крыльцо, выхватывая из тьмы испуганное знакомое лицо в капюшоне.

Свет ударил гостье по глазам, и она бестолково заметалась, прикрывая лицо рукой, неловко спрыгнула с крыльца, угодив в кусты жимолости и цепких роз, и в панике принялась продираться сквозь них, треща ветвями.

– Тише ты, все сломаешь! – громко зашипела на нее Катя. – И маму разбудишь!

Гостья замерла, а Катя вздохнула с облегчением. В глубине души она ожидала увидеть именно ее, и была почти рада, что ночь эта не принесла никакого более неприятного сюрприза. Всего лишь Женю Астапенко.

Она посветила Жене под ноги, чтобы та вышла из цветника, и даже постаралась отцепить ее ветровку от розового шипа, но Женя нервно дернула плечом, и послышался треск надорванной ткани. Они оказались лицом к лицу. От света фонарика, хоть и наполовину прикрытого пальцами, облик обеих был призрачный, нечеловеческий. Белая кожа, темные глубокие впадины глазниц.

– Ну, что вылупилась? А? – не выдержала Женя. – Все, отдыхай!

Она отвернулась и, больше не видя надобности скрываться, направилась к воротам. Звякнула щеколда, калитка негромко хлопнула.

И неожиданно Катя припустилась следом за Женей. Она выбежала из ограды, догнала, чуть не схватив за руку, поравнялась с ней. В темноте было не понять, что за выражение приобрело лицо Жени, когда она поняла, что это Катя вышагивает рядом. Несколько минут обе девушки обдумывали сове положение.

– Сойкина меня заложила? Вот гадина…

– Никто тебя не закладывал, – отрезала Катя. Стало слышно, как Женя усмехнулась:

– Защищаешь подружку, какая умница. А она-то тебя не больно защищала. Так уж бойко трындела всем, что ты завшивела, прям любо-дорого! А я ведь только намекнула, что неплохо было бы растрезвонить… Так хотела со мной дружить! Дружить… Прям как в детском саду, вот умора!

И Женя хохотнула неожиданно грубовато, некрасиво. Катю почему-то остро обожгло стыдом – и за Настену, и за саму Женю. И за себя, раз она во всем этом пытается разобраться. Алена бы до таких разборок не опустилась, она всегда точно знает, что допустимо, а что нет, и планка ее высока. Хорошо, что Алена сейчас мирно спит…

– И ты правда во все это веришь? – наконец, тихо спросила Катя. – Яблоки эти, булавки…

– О-о, – почти взревела Женя, яростно сверкая глазами, как кошка. – Сколько можно?! На тебя же смотреть тошно. Разозлись уже на меня, твою мать, я же на тебя порчу навожу! Я же тебя ненавижу! Кинься на меня, что ли! Че стоишь-то? – Женя даже толкнула Катю в грудь, несильно, задиристо. Катя мягко отпрянула:

– А зачем? Я просто в это не верю.

– А я просто не верю, что ты такая белая и пушистая! То ли дура благая, то ли прикидываешься!

– Я просто не понимаю, Жень, зачем ты так… Войну прямо объявила, получается.

– Не знаешь ты, ой ли? Сначала уводишь парня, а потом вся такая белохвостик? Отлично устроилась…

Катя остановилась:

– А если это любовь? Слышала такое слово? – с вызовом бросила она в светлое пятно Жениного лица. – Я его не уводила. Просто он влюбился, и я влюбилась. Кто-то виноват?

– Он был моим! – голос Жени взвился. В ближайшем дворе сонно всхрапнула и закашлялась лаем собака. – Это у меня любовь, а не у тебя! Столько лет. Я его из армии ждала, писала!

– Ну да, а пока с Матвеем на цигельне целовалась, – откуда-то из мутной глубины всплыл обрывок сплетни.

– Ах ты сучка…

Катя и сама осознала, как это все мерзко. И слова ее, и сама эта ситуация – выяснять отношения на ночной улице посреди поселка, две девушки из-за одного парня… Бытовуха. Женя хотела заставить ее браниться – и почти уже добилась своего. По крайней мере бросать в лицо сопернице сплетни… Надо вообще заканчивать с этим, идти домой, сию же секунду.

– Ты же не знаешь… – Женя заговорила, и голос ее треснул. Катя услышала, как она, отвернувшись в сторону, коротко шмыгнула носом. – Я ведь и на почте начала работать, чтобы сразу его письмо увидеть, если пришло. А то пока еще почтальона дождешься… А он конверт всегда не просто заклеивал, а еще такие крестики в трех местах ставил, как знак того, что сам запечатал. А я стала сердечки в ответ ставить. Или губы красила и запечатывала письмо поцелуем. А один раз он мне фотокарточку прислал. Такой худой, ушастенький, бритоголовый. Прямо обнять и плакать. Понятное дело, кормили-то мерзлым борщом и капустой, бигосом^[11]. Я ему пишу: бигос-то с мясом? А он мне: да нет, со льдом. Консервы… Ты его тогда не знала, даже бы в сторону его не посмотрела, не то, что сейчас. Ты ничего о нем не знаешь! Разве это справедливо?

Закончила она совсем уныло и глухо, без следа былой агрессии, будто силы вдруг совсем ее оставили.

– Знаешь, что он мне сказал? Утром, после Ивана Купала…

– Не знаю.

– Утром же он ко мне пришел. И прямо с порога заявил, что все, мы расстаемся. Я подумала, он это не всерьез. Так же не бывает, просто раз – и все! А он мне говорит: «Я познакомился с девушкой, которую люблю». – Женя подавилась последним словом, и, внезапно снова впав в ярость, пнула лежащую на асфальте пивную бутылку. Она с звяканьем подпрыгнула, отлетела на обочину и закрутилась там волчком. – Черт, Костя, как же так!.. Что за дешевые слова такие! Даже не дал мне времени! Ничего не дал! Как шавку выбросил… Меня!

Катя почувствовала себя виноватой. Перед ней было уже не просто оскорбленное женское самолюбие, а что-то большее… Радоваться Костиным словам было стыдно.

Женя перевела дух. Сняла с волос резинку, и светлые даже ночью кудри рассыпались по плечам, упали на лицо. Она смотрела под ноги, склонив голову, потом резко, со злостью вытерла глаза тыльной стороной ладони.

Жалостливая Катя уже была готова утешать.

– Ты хоть спишь с ним?

– Что? – оторопела девушка.

Женя цокнула языком, и к ней вернулся ее неподражаемый покровительственный тон:

– Ясно. Девочка еще, ну-ну. Ты давай, не затягивай с этим, мужики динамо не любят. Бедный Костя, как он еще держится… Надо же, особенно после всего, что у нас с ним было. Сколько, почти месяц? Костя, конечно, железный, я это давно знаю, но ты не испытывай судьбу все-таки. А то еще какая-нибудь найдется, лямурка. Посговорчивей.

И теперь уже Кате захотелось плакать. Она задохнулась от беспомощности перед этой красивой, хотя тьма и скрывала черты, циничной девушкой, умело бьющей в нее прямыми ударами. Беспомощности такой, как будто уже рухнула перед той на колени, не выстояв в спарринге. Катя представила себе, что бы было с ней, если бы это к ней утром пришел Костя и заявил, что любит другую. Она бы сошла с ума, наверное. Хотя и не стала бы колдовать, пытаясь сжить кого-то со свету. И изливать душу не стала бы.

Но теперь Катя уже не могла найти в себе сил на жалость. Только не после последнего удара!

Растерзанная противоречивыми чувствами, она не сразу заметила, что Женя остановилась. Катя тщательно подбирала слова:

– Я все-таки надеюсь, что мы с тобой как-то… перестанем враждовать. Это ведь глупо, Жень… Никто же не виноват…

– Нет, ты все-таки благая, – безнадежно покачала головой Женька, и злобно усмехнулась:

– И не мечтай! До дому ты меня проводила – теперь можешь валить обратно. И очень надеюсь, что заговор подействует, и что-нибудь с тобой случится. Чао!

И за Женей Астапенко закрылась калитка. Оказывается, они и правда дошли до ее дома. Совершенно разбитая, Катя побрела назад. В ее воспаленном мозгу пульсировали Женины слова, и сочувствие к ней вдруг сменялась гневом, и какой-то тонкой жалобностью, как будто внутри плакал ребенок и ждал, что его успокоят. Если бы сейчас тут был Костя, он бы обнял и отогнал все эти терзания, беспокойные, назойливые, пчелиный рой который впустила Женя в ее душу. Но Кости не было, и никого не было, и она шла по спящим улицам, уже не боясь ни глазастой тьмы, ни незваных гостей, ни нежданных прохожих. Она так устала, что вообще не могла бояться. И, вопреки навязчивому желанию Жени, добралась обратно без приключений, вяло размышляя по пути о Настене Сойкиной. Она даже не могла по-настоящему винить Настену в предательстве. Слухи распускала, подумаешь… Все бабы в Пряслене только этим и занимаются. Мелковато предательство. Так или иначе, без нее вряд ли бы Катя заметила подклады на пороге. Было ли тут дело в наблюдательности Сойкиной, или она изначально знала, куда смотреть? Соль на полу проще простого не увидеть. А если она сделала это специально, то ради чего – искупить вину или мелко напакостить, напугав?

Дойдя до последнего перекрестка, Катя увидела, что их дом стоит, тревожно сияя светом на всю темную округу. Три окна на двор, два в улицу, эти желтые горящие глаза заставили Кати перейти на бег. Она, не заботясь о тишине, хлопнула калиткой и залетела в хату.

– Мама! Что случилось…

Алена стояла посреди комнаты со скрещенными на груди руками и смотрела на нее чужим взглядом. От гнева черты ее лица заострились, а щеки и глаза запали. Катя оглядела дом, поняла, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. И второй раз за ночь испытала облегчение.

Но Аленины губы стали бескровной ниткой:

– Ты где была?

– Мамуль, прости. Прости-прости-прости! – Катя бросилась ластиться, целовать прохладные материнские щеки. – Это не очень просто объяснить. Ты, наверное, жутко переживала, да? Я просто не думала, что ты заметишь…

Придется рассказать и о Жене, и о порче, и о ночном бдении, – прикидывала Катя. Но Алена не дала ей начать. Она все так же механически высвободилась из ее объятий.

– Я терпела, я молчала, пока ты возвращалась по темноте! Но чтобы так! Времени три часа ночи.

– Дай сказать, все не так, – терпеливо начала Катя.

– Знаю я, как все! – рубанула воздух Аленина рука. – Что тут объяснять, будто я сама не знаю, вчера на свет родилась, и сразу твоей матерью!

– Мам, да все не так страшно.

– Да шо тут страшного! – у нее проскользнуло это южнорусское «шо», и Катя осознала, что видит Алену такой разъяренной впервые в жизни. – Конечно, ничего страшного. С парнем гуляет, и ничего больше. Гулёна.

– Да я не с парнем. Мам, дай объяснить-то!

– Что ты мне объяснишь, Кать! Это – знаешь? – это я тебе объясню. Вот столько лет тебя воспитываю, а все не объяснила, думала, ты сама догадаешься. А оказалось, нет, недогадливая! – Алена все больше входила в раж, накручивая себя. – Книжки читаешь, а все не знаешь. Так себя приличные девушки не ведут! Приличные – не ведут! Мне уже со всех сторон талдычат: а твоя Катя то, а твоя Катя это. По поселку ходить совестно, людям в глаза стыдно смотреть!

Катя задохнулась от незаслуженной обиды:

– Это говорит мне женщина, которая целовалась с парнями на летней площадке и красила глаза за гаражом? За которой деда Дима с ремнем гонялся?

Алена сузила глаза:

– Вместо того, чтоб зубоскалить и огрызаться, мать бы послушала лучше! В подоле же принесешь, как пить дать! А то я не знаю, чем такие прогулки кончаются. Всю жизнь себе испортишь!

– Да не с Костей я была! – попыталась прорваться через ее отповедь Катя.

Алена скривилась:

– А, так еще и не с Костей. Как это мило. Моя дочь —…

Она вовремя прикусила язык, так и не сказав это слово.

Какое-то время обе испепеляли друг друга взглядом. Наконец, Алена несколько раз глубоко вздохнула и продолжила намного спокойнее:

– Я больше ничего не хочу слышать, поняла меня? С этого дня никаких ночных гуляний. Как только темнеет – домой. Не хватает мне еще неожиданностей… всяких.

– Мам!

– Не мамкай, не поможет. Только начинает смеркаться, и ты идешь домой. Ты моя дочь, и кстати, несовершеннолетняя. Прошу этого не забывать. Иначе вообще устрою тебе домашний арест, вот будет красота…

Катя вытаращила глаза. Она не признала ту, что сейчас с ней говорила, и не нашлась с ответом. Алена, посчитав, что ее условия приняты, кивнула и быстро ушла к себе, заперев дверь.

Несколько дней после скандала Катя ждала, что Алена сменит гнев на милость. Она не понимала, что такое происходит с матерью. В Алену как бес вселился. Куда делась та спокойная женщина, что безоговорочно доверяла своей дочери? Катя знакомила мать с Костей, чтобы развеять даже малейшие ее тревоги, а получилось, что разбудила вулкан. Видимо, увидев не мифического, а вполне себе настоящего парня из плоти и крови, мать разглядела в нем угрозу.

Катя пыталась обсуждать, пыталась кричать, пыталась плакать и хранить демонстративное молчание, но Алена оставалась неумолимой.

А ведь раньше мама вообще ни во что не вмешивалась, позволяя все решать и со всем разбираться самой. С другой стороны, раньше и такой ситуации еще не бывало. Хотя это и не повод устраивать ей взбучки, как тетя Валя Сойкина. Катя закипала, стоило ей только вспомнить несправедливые обидные слова, которые кричала Алена, и еще более обидные, гнусные смыслы, которые она в них вкладывала. И ведь даже не дала оправдаться. Хотя, – и тут Катя взвивалась, – не за что мне оправдываться!

Она и правда не видела в своем поведении ничего «такого». Разве не так поступают взрослые люди? А Катя никогда еще не чувствовала себя взрослее. Она осознавала, что детство ушло, и открылся новый мир, наконец-то открылся, и больше не надо говорить «вот когда я вырасту» – потому что она уже выросла. Она выбрала себе профессию и выбрала себе мужчину. Она ощущала себя наравне с матерью, и оттого Аленин запрет злил ее еще больше. Мама, всегда Катин кумир, ее большая любовь и пример для подражания, вдруг в миг обернулась вздорной женщиной, из глупости, предрассудков и устарелых понятиях о приличии вставшей на ее пути к Косте.

Костя, Костя, Костя. Он по-прежнему затмевал все. И хотя она не очень представляла себе, как через три месяца станет его женой (жена – это так смешно и непривычно!), думать об этом было приятно. Сразу тянулся шлейф любимых книжных героинь, вровень с которыми она встала бы, выйдя замуж по любви, да еще за Костю Венедиктова. Она, как наряд, примеряла на себя его фамилию, исчеркала два листа, придумывая новую подпись, и перебрала все известные имена, чтобы подобрать лучшие – для детей. Теперь, когда она была совершенно уверена, что выйдет за него замуж, ее мысли все чаще принимали совсем не скромный оборот. Ее жгли слова Жени Астапенко, это невыносимое превосходство, ей хотелось сделать Костю своим, оставить на нем свой отпечаток, стереть с его кожи чужие следы. Ведь теперь уже почти можно… И Костя чувствовал, как день за днем Катя становится смелее, и в ответ смелее становились его ласки, его чуткие губы и пальцы.

Катя, конечно, ничего не рассказала ему, ни про Женю, ни про ссору с Аленой и ее условие. Она и правда стала приходить домой в сумерках, а не по темноте – каких нечеловеческих усилий это стоило! И все ждала, что Алена или поговорит с нею по душам, попросив прощение за вспышку, или хотя бы просто ляжет спать пораньше, давая понять, что Катя прощена. Но ничего подобного не произошло. Уходила она под Алениным тревожным взглядом, а по возвращении замечала на ее лице мрачное удовлетворение.

Но Костя все понял и без ее слов. Достаточно было сопоставить все нарастающую ближе к вечеру нервозность с понурым, чуть виноватым выражением ее мордашки, когда она в последний раз за вечер касается его поцелуем и сбегает домой. Во всем, что касается Кати, он оказывался поразительно догадлив.

Уже поспели арбузы, по-местному кавунчики, а ветви старой абрикосы были увешаны плодами. Их не успевали собирать, и они падали на дорожку и ссохшуюся землю. От удара желто-оранжевая мякоть билась, превращалась в пюре, к приторному дурману которого к вечеру примешивался сладковатый запах гниения. Вокруг узловатой абрикосы вились крапчатые плодожорки и осы, они гудели, ползали по абрикосовым кляксам и по висящим на ветках плодам, с головой вгрызались в их ароматную спелость, исходящую соком.

Алена наварила несколько тазов солнечного абрикосового джема, Катиного любимого – после малинового, конечно. Только во время закрутки сломалась закаточная машинка с красной ручкой, и это стало настоящей трагедией: в магазине их не осталось. Теперь Алена посылала Катю к тете Лиде Нелидовой за ее машинкой – на пару часов, на день. Нелидова давала ее неохотно, ведь пора закруток в самом разгаре, но все-таки давала. А сломанную Алена оставила, чтобы потом как-то починить. Катя знала, что может попросить Костю помочь с починкой, но не хотела делать матери приятно. Со времен разразившегося скандала и Алениного ультиматума отношения их стали холодны, как никогда раньше. И неизвестно, кого из них это терзало больше.

Однажды Катя, от греха подальше отправленная Костей домой, столкнулась в темной прохладе сеней с собравшейся уходить тетей Олей Дубко.

– Господи, Катя! Ты меня напугала! – на тете Оле и правда лица не было. Но Кате почему-то показалось, что дело тут не в неожиданной встрече с нею. Ольга оглядела девушку пытливо, с тягостным напряжением, стремясь что-то рассмотреть или разгадать. Катя в ответ миролюбиво улыбнулась, и они разошлись.

В последнее время тетя Оля стала общаться с Аленой чаще. Каждый вечер или она забегала проведать Алену, или та уходила к Дубко, но вопреки Катиным чаяниям возвращалась все равно раньше нее. Мама пояснила Кате, что смотрит с подругой «Санта-Барбару», и Катя удивилась еще больше: Алена откровенно недолюбливала мыльные оперы.

Теперь по вечерам Катя ложилась спать раньше, подгоняя утро. Но в эту ночь она открыла глаза около половины первого, как будто совершенно выспавшаяся. И даже не сразу поняла, что ее разбудило. Она повернулась на бок, и только тут заметила, что на стуле рядом с кроватью кто-то сидит. От ужаса у нее перехватило дыхание, но над ухом прошелестело:

– Мавочка, это я!

Сердце заколотилось, как пришпоренное.

– Я чуть не умерла, – сердито и радостно шепнула она.

– Собирайся. Накинь мастерку и штаны. И купальник. Я там подожду.

Костя выскользнул в окно совершенно бесшумно. Девушка поспешно оделась, не до конца просохший на спинке стула купальник холодил тело. Собираясь, она пару раз роняла вещи на пол и замирала в страхе, что ее вот-вот поймает мать. Но все было тихо, и Катя благополучно выбралась в сад. В молчании они поспешно спустились к нижней калитке, и только выйдя за ограду, заговорили. Костя в двух словах объяснил, что решил взять ее на ночную рыбалку. С острогой, с фарой – и с друзьями.

Под берегом их ждали две лодки, в одной сидел Маркел, в другой – Ваня Астапенко и Федя, немногословный второй механик из автомастерской, косоглазый и хмурый от частых похмелий. Костя помог Кате, забрел по колено в воду, оттолкнул лодку и лихо запрыгнул.

– Эй, эй, полегче! На коняку так скакать будешь. Или еще на кого, – плутовато блеснул глазами Маркел. Костя шутливо, но увесисто хлопнул его по плечу. Маркел с хохотком кинул изжеванный бычок в воду, тот с коротким «ш-ш-ш» погас – и лодки отплыли.

Раньше, слушая россказни Кости, Катя не думала, что ей когда-нибудь доведется участвовать в ночной рыбалке. Она была горда тем, что Костя и тут взял ее с собой, хотя и подозревала, что мероприятие ей не понравится – это куда более жестоко, чем удить рыбу с мостков. Неженское дело. Но из всех присутствующих парней с удивлением поглядывал на нее только Федя, впрочем, из-за его косоглазия судить об этом наверняка было трудно.

Оставив Пряслень, лодки спустились вниз по течению в кромешной тьме.

– Вот бы полную луну сейчас, – шепнула Катя.

– В полнолуние рыбы нет, – хмыкнул Маркел. Катя не поверила:

– А куда она девается?

– Ха. Она никуда не девается, но и не ловится. Даже если ей перед носом мотылем водить. Ее другие проблемы, видать, интересуют. Я пару раз так ходил, с фонарем, с острогой – ни одной не видел. На дне самом спит, туда свет не добивает. Даже днем, пацаны с маской ныряли, смотрели специально, говорят, вот стоит щука, перед ней прямо блесна – хоп, падает. А этой хоть бы что. Ноль эмоций.

Пока Маркел рассказывал и греб, Костя заканчивал приготовления, подсвечивая себе маленьким фонариком, подключал фару к автомобильному аккумулятору. В фаре, которая по рассказам представлялась Кате каким-то диковинным светильником, девушка с удивлением узнала обычную фару от ИЖа, которую она не раз и не два видела у Кости в мастерской, только сейчас с нее было убрано рассеивающее стекло. Ребята шепотом перебрасывались шутками с лодки на лодку, и всеми владело волнительное предчувствие, предвкушение и азарт.

Как только загорелась фара, пространство сжалось. Бесконечная темнота сменилась теснотой света, раздвигавшейся только в том направлении, куда била фара. В белом луче мельтешили мошки и мотыльки. Маркел и Федя остались на веслах, стараясь опускать их в воду без плеска, Ваня и Костя вооружились острогами. Это были самодельные орудия наподобие вил, только со множеством зубьев, приваренных к металлической пластине на жерди. Кажется, роль зубьев выполняли длинные гвозди, заточенные на концах, как рыболовные крючки. При одном взгляде на них у Кати в животе завибрировало, затрепетало, и все ее существо требовало, наконец, скорее увидеть. Любопытство и кровожадный восторг внезапно захлестнули ее.

Луч фары шарил по реке, просвечивая толщу зеленоватой воды. Были видны причудливо извивающиеся водоросли, росшие иногда целым лесом, таинственно покачивающиеся от течения, влекущиеся им, как волосы утопленниц. Испуганно метались стайки разбуженного себеля́^[12]. На отмели стало видно дно, а там – трепетный пупок крохотного родника, живой, пульсирующий. И старый прохудившийся башмак, торчащий из ила и песка расшнурованным носом. Потом пошли заросли камышей, в которых шуршал ветер.

И тут, под самыми камышами, была она. Спящая с открытыми глазами, едва перебирающая плавниками щука. Большая, остроносая, пятнистая от головы до хвоста.

Все замерли. Свет шел чуть в сторону, и от продолговатого рыбьего тела падала тень. Катя поразилась тому, как это хищница, пугливая, умная, их не чувствует, как ее белесые глаза обращены в никуда и не замечают очевидного: приближающейся смерти.

Костя плавно опустил острогу в воду и подвел к щуке, куда-то между головой и хребтом. И резко нанизал рыбину на страшные зубья. Катя смотрела на это, широко раскрыв глаза. Острога вошла не ровно, щука била хвостом и не желала умирать.

– Федь, ты ж подгреби, – сообразил Маркел.

Вторая лодка скользнула ближе, и Ваня ударом своей остроги добил рыбину. Костя усмехнулся:

– Ну и? Куда мы ее теперь тащим? Твоя или моя?

– Твоя, – Ваня протянул жердину своей остроги Косте. Тот плавно вынул рыбу из воды, сбил щуку в лодку, прямо посредине, и вернул острогу Ване. Лодки разошлись.

– Ну, с почином! – заявил Маркел и закурил папиросу. – Хороша! Сколько? На килограмм потянет?

В воде щука казалась крупнее.

– Да больше! – восторженно заявил Ваня.

Костя бегло оглядел Катю:

– Ты как?

– Хорошо, – заверила она его, чувствуя, как бродит внутри непонятное чувство, горячее и горькое. Посреди лодки лежало переливчатое тело щуки, прямо под ногами, и Катя рассматривала ее, светлые пятнистые бока, ряд зубов и острую морду с насмешливым выражением. И ей почудилось, что щука знает про нее что-то такое, что лучше бы не говорить и не знать. Пользуясь тем, что парни сосредоточенно вглядываются в подсвеченную воду, она потрогала рукой холодное серебро чешуи и убедилась, что щука мертва.

Так началась охота. Это была настоящая охота, первобытное действо, захватывающее и жестокое. Никакой созерцательности ужения рыбы, никакой медитативности, только выслеживание добычи и меткие, сильные удары. Скользящий, зловещий взгляд фары, застывающий при виде жертвы. Быстрые налимы, более медлительные лещи, бросающаяся врассыпную мелюзга, мелькающие крючья, вонзающиеся в блестящие рыбьи спины.

Маркел поменялся местами с Костей, Ваня с Федором, но Катя даже теперь не перестала следить за ловлей. Отвести глаза было выше ее сил, как будто она стояла в толпе зевак на средневековой казни. Ей слышались эти голоса, визгливые от смеси страха и возбуждения. Жаждущие. И эта жажда тут же утолялась.

В глубине души, правда, зудела немного человечная тревога: девушке очень не хотелось, чтобы какой-нибудь подранок сорвался с зубцов и уплыл, обреченный умирать долго. Катя не задумывалась, как азарт охотника и жалость уживаются вместе, не высказывалась вслух, но каждый раз, когда очередная рыбина падала у ее ног, сброшенная с остроги, вздыхала с виноватым облегчением. И перекладывала ее в мешок.

Часа через два, пролетевших слишком быстро, ребята решили, что наловили достаточно, и причалили на пляже на повороте, неподалеку от поселка. Костя собрался проводить Катю домой, но та заартачилась, узнав, что остальные будут печь рыбу на костре.

– А мамка не заругает? – сощурился Маркел.

– Не заругает, она у меня смирная! – бойко отозвалась она. Сейчас все это казалось совершенно не заслуживающим беспокойства.

Костлявых щук оставили впрок, решив жарить крупных лещей. Пока Маркел разводил костер, а Костя, Ваня и Федя собирали дрова по округе, на Катю возложили женскую обязанность – потрошить рыбу.

– Дома тоже ты чистишь? – придумал Маркел тему для разговора, гладя, как ловко Катя управляется. Девушка помотала головой:

– Дома я сплю. Мама рыбачит утром …

– Да, я ее частенько вижу. Занятно. Бабы редко… – он не договорил, спохватившись. Девушка улыбнулась:

– Ну, на рыбалку с фарой вы баб вообще не берете.

Маркел радостно осклабился. Подбросил веток в огонь.

– Батя мне про твою мамку рассказывал. Много.

– Да ну, и что рассказывал?

– Дружили они.

Кате послышался второй смысл в этом слове, и она посмотрела на парня вопросительно. Он уверенно кивнул:

– Ага. Он в нее влюблен был все старшие классы. Она ему даже химию объясняла, после уроков, на цигельне. У нее был какой-то занятный портфель, как будто из ящериц сшитый, как он говорит. А он ее курить учил, и зажевывать полынью. Обмен опытом, ха! А потом она уехала в Курск, а он тут остался. И все. Правда, теперь иногда вспоминает. При мне. Хотя матери, конечно, ни слова, она ж его сразу прибьет.

Катя вздохнула. Она не знала, насколько правдивы слова Маркела, но подозревала, что правдивы. Она ведь сиживала за столом, когда вечерком собирались мамины подруги, те же Дубко с Нелидовой, и снимали пробу с малинового ликера по рецепту бабы Тоси. Рассказы от детей и мужей неизменно сворачивали к воспоминаниям о бесшабашной сельской юности, воскресных танцах и школьных романах.

Непроизвольно вырвалось разочарованное:

– Ох… Ведь она же сама была молодой, моя мама! Неужели не помнит… Не в капусте же она меня нашла… А теперь всю душу уже вымотала.

Маркел, задумавшись, выдул через ноздри дым и глянул на бродящего неподалеку Костю:

– Проблема не в том, что она не была молодой. Была. В том-то все и дело, что она не стала старой.

– Что ты имеешь в виду? – не уловила его мысль Катя.

– Маркел, ямку копаю? – перебил их Федя. Маркел согласно кивнул. Тогда Федя пару раз копнул рядом с костром, в выемку уложил потрошенных рыбин прямо в чешуе, побросав рядом несколько картошин, укрыл слоем глины и большой веткой сдвинул на них весь костер целиком.

Вскоре вернулись остальные и расселись вокруг огня: после удачной охоты племя собралось у очага, чтобы насладиться добычей. От этого внезапно мелькнувшего образа в душе все утихомирилось и улеглось, и видимо, не у нее одной. Маркел и Ванька стали наперебой хохмить, спорить, как лучше жарить рыбу, в золе или на ветке, подбрасывая в огонь чабреца и душицы для смаку. Травили рыбацкие байки, вспомнили про гигантского сома, который водился «на земснаряде» и утаскивал под воду телят, а однажды и мальчишку. Даже хмурый Федор повеселел, правда, не без вливаний. Довольно скоро запеклась рыба, и было так вкусно ковырять ее горячую, исходящую паром дымную мякоть, отслаивающуюся и от костей, и от почерневшей чешуйчатой шкурки. Вдобавок Катя отрыла в золе картошку, обгорелую снаружи, полусырую внутри, и все равно съела ее, вся измазавшись сажей.

Чуть забрезжило на востоке, как парни засобирались по домам. Оставив Катю и Костю на берегу, лодки отчалили, и скоро их тени растаяли в предрассветной мгле, а потом вдали стихли всплески весел.

– Привет, – улыбнулся Костя.

Воздух постепенно светлел. От кострища шло уютное тепло, и было так приятно просто сидеть рядышком. Катя поймала себя на том, что переняла некоторые его жесты. Что ей нравится просто пожевывать веточку или травинку, потому что это нехитрое действие делает ее ближе к Косте. Или в разговоре с Аленой вдруг прищуривалась так же, как прищуривается он. Смеялась его смехом, или зачесывала волосы так же нетерпеливо, растопыренной ладонью. Даже сейчас, сидя рядом с ней, он все равно существует и внутри нее тоже. Может быть, совсем не тот, что в реальности, но вместе с тем куда более настоящий.

– Ты улыбаешься…

– Да так… – уклончиво отозвалась она. Не признаваться же ей, что даже сейчас все ее мысли заняты им! Может, мама права, и это перешло рамки нормальности?

А потом произошло то, что произошло. Катя отлучилась в кустики и случайно набрела на гнездо шершней. Не сразу обратив внимание на их предупреждающее гудение, она спохватилась, только когда несколько больших рассерженных насекомых закружились вокруг нее, собираясь атаковать. Девушка рванула через заросли крапивы, теряя на ходу шлепки:

– Костя, там шершни, шершни!

– В воду!

Девушка, не сбавляя скорости, забежала в реку и нырнула, и Костя следом.

Только под водой, с опозданием, ей пришли в голову все мысли наперебой: что шершень своим ядом сбивает с ног, что от укуса можно умереть, что ее тянет на дно стремительно отяжелевший спортивный костюм. Проплыв как можно дольше, так что легкие начало саднить, она вынырнула. Рядом показались Костины глаза – всплыв так, что даже нижняя часть лица осталась погружена в воду, он напоминал аллигатора. С минуту они прислушивались, но гудение уже затихло.

– Ну у тебя и реакция! Я только крикнула, а ты уже тут.

Костя смутился:

– Я просто… испугался.

Она сделала большие глаза:

– Вот это признание!

– Да-да, смейся. Я боюсь ос. У меня на них аллергия сильная, а в нашей больничке… могут и не откачать.

Вдруг каждый из них ощутил, как бархатиста вода по сравнению с остывшим воздухом. Катя быстро высвободилась из намокших вещей, оставшись в купальнике, зашвырнула их на берег, чуть не угодив в угли. И принялась резвиться, вертясь волчком и заныривая на глубину. На нее напала беспечность. Она чувствовала легкость тела, освобожденного от тяжести спортивного костюма, грань теплой воды и обжигающего утреннего воздуха. Взгляд Кости.

По реке стелился туман, негустой, длинными клочьями, или скорее, молочными лентами. Восходящее солнце прошивало их неровными стежками золотой канители, и все вокруг вспыхивало и неуловимо менялось. Откуда-то появилась стайка гусей, они важно гоготали, спускаясь на воду и проплывая мимо, и Катя со смехом брызгала на них. Птицы плыли совсем рядом, перебирая розоватыми перепончатыми лапами, и вполне могли сойти за более романтичных лебедей, о чем не преминула сообщить Катя.

– Смотри, эти лебеди кусаться умеют. А в реке пинка под зад им не дашь.

Катя хитро прищурилась. Она нырнула и открыла под водой глаза. Быстро поплыла, схватилась за Костины ноги и попыталась утащить на глубину. Но он оказался проворнее и подхватил ее на руки. Не выпуская, вышел немного из реки, позволив воздуху щипать ее кожу.

– Пусти-пусти, холодно! – заверещала Катя.

Они снова оказались в воде. Река будоражила кровь, непонятным образом туман оказался внутри головы, и все пошло кружиться.

Костя почувствовал, что сейчас самое время остановится. Иначе эта девушка, такая податливая, с пленительными глазами, безумными губами и черными водорослями волос станет сегодня его личным омутом. Он мягко отстранил Катю.

– Пожалуйста, Костя, ну пожалуйста, – взмолилась она жалобно, и ее тело доверчиво льнуло к нему.

Он сопротивлялся честно, но недолго. И сдался, не в силах больше противостоять ее русалочьей власти. Подхватил на руки, вынес из воды и опустил на расстеленное у костра полотенце.

Катину голову, которая понимала, к чему все идет, разрывали мысли, и ни одну из них она не успевала додумать до конца. Но на всякий случай зажмурила глаза, потому что зрение сейчас только мешало, выхватывая какие-то несуразные мелочи.

А Костины губы отправились путешествовать по ее еще прохладной, пахнущей рекой коже, собирая во впадинках капли воды. И когда капли осушались, на их место приходил жар. А вместе с ним и стыд, и Катины руки уже знали, что надо оттолкнуть, но вместо этого блуждали по литым мужским плечам и гладили их. Она почему-то начала дрожать, даже застучала зубами, и чтобы не показаться смешной в такой ответственный момент, зажмурилась еще сильнее и стиснула челюсти. К щекам прилила кровь, и не зная, что делать с бурей эмоций, Катя смущенно прикрыла ладонью лицо.

– Катерина!

Голос из какого-то другого мира, несуществующего, забытого. Катя даже не поняла, почему Костя отскочил от нее, одновременно прикрывая ее полуобнаженное тело полотенцем.

Перед ними стояла Алена. Руки ее сжимали удочку, так что побелели костяшки, а подбородок мелко трясся.

– Мама…

От поднявшегося в ушах шума крови Катя не могла сообразить, что сказать и надо ли что-то говорить. Костя выглядел растерянным.

Алена нагнулась, подняв с песка мокрую Катину одежду, и швырнула ей:

– Домой.

Потом развернулась и, прямая как жердь, медленно пошла в сторону поселка. Катя нерешительно замерла, прижимая к груди неприятно-холодные вещи. Костя помог ей встать, укутал в полотенце. Она с кривой улыбкой зажмурилась, уткнулась лицом в его плечо, мечтая провалиться под землю. Костя с легким вздохом потрепал ее по руке и подтолкнул в сторону уходящей матери.

Катя нехотя направилась за ней.

Всю дорогу Алена хранила молчание и не удостаивала дочь даже взглядом. Достаточно было и того, что та шла, укутанная лишь в полотенце.

А Катя все готовилась. Она мысленно проигрывала все возможные упреки Алены, и про себя пробовала огрызаться, оправдываться, просить прощения, молчать, разыгрывать оскорбление или раскаяние, пытаясь прикинуть, какая тактика убережет их всех от последствий. И еще было ужасно неудобно перед Костей. Только недавно она чувствовала себя взрослой женщиной, и вот теперь мать гонит ее домой, как нашкодившего подростка.

Чтобы избавиться от этого мерзкого ощущения, она решила нападать:

– Ты что, теперь следишь за мной? Ты! Как ты можешь?… Ты же такая безупречная…

– Зато на тебе клейма ставить негде.

Катя вспыхнула. Алену прорвало:

– Я думала, ты пришла в себя после нашего прошлого разговора. Думала, ты по крайней мере хоть что-то соображаешь. А ты еще хуже вытворяешь. И это тебе всего семнадцать. А в двадцать мне что, нянек для твоего выводка нанимать придется, чтобы ты хвостом крутила? По мужикам бегала?

– Зачем ты так… Мам…

У Кати совершенно некстати заслезились глаза.

– А я говорю, потому что это не ты. Это не моя дочь, Катя, хорошая, скромная девочка. Это какая-то подзаборная…

– Я не подзаборная! Я просто его люблю!

Алена втолкнула дочь в калитку:

– Давай, ори на всю улицу. Позорище. Господи, за что мне такое наказание… Знаю я, как ты его любишь, видала. И он хорош, видит, что ты безмозглая, и рад попользоваться.

– Нет, неправда! Костя не такой!

– Да что ты в него вцепилась?! – взвыла вдруг Алена. Они оказались в доме, и теперь можно было не сдерживать эмоций. – Кто он тебе такой! Через полгода и не вспомнишь, как звали.

– Вспомню! Я его люблю! И он меня любит.

– Это он тебе сказал? – издевательски усмехнулась Алена.

– Как ты можешь быть такой двуличной? – Катя задрожала всем телом. – Ты же ненавидишь его! Но всегда такая милая, когда он приходит. Зачем? Это такие извращенные представления о приличиях? Не волнуйся, он все чувствует, он же не дурак. Ты его не обманешь! Никакие улыбки не обманут. Что, что он тебе сделал? Лучше бы ты вообще не пускала его на порог! Это же выглядит по-идиотски…

– Ну давайте теперь посмотрим, кто по-идиотски! Мокрая, ободранная, на глазах у всего поселка возвращаешься домой утром! А где была? Да там, под кустом с мужиком валялась. Хорошо еще, что трезвая. А то отец-то у него пьет, и он скоро начнет, вот увидишь.

Девушка не верила своим ушам. Столько злобы, оказывается, хранила в себе мать.

– Откуда? Что он тебе такого сделал?

Алена зачерпнула воды из бидона и припала к ковшику губами. Напившись, перевела дух:

– Я хочу, чтобы ты про него забыла. Чтобы вы перестали видеться. Это все равно обречено на провал, ты что, не понимаешь?

– Это не обречено.

– Он тут, ты там. Будь умной девочкой, оборви это все сейчас, и хватит об этом.

Вот так просто, как будто они обсуждают кино, на которое не стоит тратить время и деньги. Алена направилась в комнату, но Катя преградила ей путь, забежав в дверной проем:

– Нет, не хватит! Ты не имеешь права мне указывать! Я буду жить, как считаю нужным. Он приедет ко мне в Москву, скоро! Он обещал.

Алена засмеялась:

– Забудь! Ты что, думаешь, ты такая незаменимая?

– Он меня любит.

– Милая моя, ему двадцать два года! В этом возрасте его любая баба поманит – и все, ты уже в прошлом.

– Мы поженимся! – с торжеством выпалила Катя, и в глазах ее загорелось превосходство.

– Что? – Алена скривилась. – Когда понадобится мое благословение, ты только свистни.

Все, во что Катя так верила, что считала самым дорогим, разбивалось, рассыпалось в труху и обесценивалось, когда об этом пренебрежительно говорила Алена. В отчаянии девушка выкрикнула:

– А мне не нужно твое благословение, мне вообще ничего не нужно от тебя!

– Завтра ты отправляешься домой, поняла меня? – отрезала мать. – Все, нагулялась!

– Если бы у тебя был муж, ты бы сейчас надо мной не измывалась! Ты же опричница! Ты же хуже тираннозавра! – захлебываясь слезами, кричала Катя.

Алена с размаху залепила ей такую оплеуху, что у той чуть не отлетела голова. От боли и шока слезы мгновенно пересохли. Катя никогда не видела свою мать такой. Глаза у нее были безумны, даже волосы растрепались, сделав ее похожей на ощетинившуюся дикую кошку.

– Я положила всю жизнь, – прошипела Алена, брызгая слюной. – Думаешь, у меня не было возможности выйти замуж? Думаешь, никто на меня не обращал внимания? Как же! Да сколько таких было, в штабеля можно класть! Но я всегда помнила, что у меня есть ты. И теперь ты, пигалица малолетняя, будешь мне это высказывать? Молоко на губах еще не обсохло.

– А мне все равно! – всхлипывала девушка. – Ты мне больше не нужна! Он мне нужен больше!

Она кинулась в свою комнату, и за нею дверь с грохотом влепилась в косяк, так, что с потолка посыпалась труха.

Через два часа послышались шаги, и за дверью раздался голос Алены:

– Катя!

– Я сплю, – буркнула она. Ей и правда хотелось спать, но опухшая от крика голова мучила тупой болью.

– Я купила тебе обратный билет на завтра.

Катя подскочила и в ярости распахнула дверь:

– ЧТО ты сделала?

Алена повернулась и пошла на кухню, повторив вполголоса:

– Я купила тебе на завтра обратный билет до Москвы.

– Нет, мама, нет!

Катя бросилась за ней. Она умоляла, угрожала, что сбежит из дома, просила прощения, унизилась до того, чтобы сообщить, что между ней и Костей ничего не было. Все это не трогало Алену. Она пообещала посадить дочь на поезд, даже если ей для этого придется звать знакомого майора милиции, или тащить ее волоком.

И Катя испугалась. Не позора, не милиционера, который будет сажать ее в поезд, как преступницу – а разлуки с Костей, хотя и недолгой, но все равно невыносимой. Выскочив из дома, она ринулась кратчайшим путем к его дому.

Степа, выглянувший в окно на Катин стук, сообщил, что Костя спит – мол, сама понимает, ночь была бессонной. Девушка, не обращая внимания на его намеки, потребовала разбудить брата. И тот вышел за калитку, встрепанный, с вихром, торчащим над ухом, с припухшими ото сна глазами, такой домашний и родной, что у Кати защемило сердце – скоро, совсем скоро она сможет видеть его таким каждое утро. И их никто уже не сможет разлучить! Надо только немного потерпеть.

Услышав о билете, Костя встревожился. Он и так понимал, что Кате утром пришлось несладко, и значит, вот во что это вылилось. Он велел бежать ей домой, чтобы лишний раз не злить мать, и пообещал прийти в ближайшее время, чтобы убедить Алену сдать билет. Катя исполнила его наказ.

Вернувшись домой, она села у окна и превратилась в слух, ожидая, когда в звуках деревенской улицы послышится самый любимый, рев мотоциклетного мотора. Она загадала: если перед его приездом по улице успеет прокатить другой мотоцикл, значит, Костя добьется от Алены милости. Через несколько минут с гиканьем промчались два колясочных «Урала» и рядом стайка худых, как воробышки, загорелых мальчишек на велосипедах – наверняка поехали нырять с моста. Катя воодушевилась.

Наконец явился и Костя. Дождавшись, когда он зашел в сени, Катя перемахнула через подоконник, обогнула угол дома и замерла под кухонными окнами.

– В общих чертах, – донесся до нее глубокий голос Кости, слегка смущенный. Звякнул Аленин смех:

– Конечно, и ее мама оказалась самодурой. Да? Можешь не говорить, я и так знаю. Ох, Катя, Катя… Когда человек воспитан на книгах, ему мерещится куда больше страстей, чем есть на самом деле.

Катя не могла поверить в то, что слышит все это. Неужели это та же самая Алена, которая еще несколько часов назад…

– Просто вы купили ей билет… – пробормотал сбитый с толку Костя.

– Конечно, купила. Уже двадцать второе августа! – воскликнула она. – Ей же скоро в институт. Она тебе рассказывала про институт?

– Да.

– Поступила, сама, без всяких взяток и блата. Лучший вуз страны, такая умница. Она должна уже возвращаться, Костя. Кончилось лето. Привести мысли в порядок, программу освежить в памяти. Учебники взять, узнать расписание, зайти на кафедру. Еще сумку, канцтовары всякие, одежды надо прикупить – дело-то не на один день, а она совсем раздетая у меня. Знаешь, мы же небогато живем, на мою зарплату, да в нынешние времена… На бот, бери блины. Сметаны или варенья?

– Да нет, спасибо.

– Давай-давай. Я пекла, старалась. Катюша надулась на меня, как мышь на крупу, отказалась… Хоть ты поешь.

Катя слышала позвякивание посуды, журчание чайной струйки, мерное динь-динь-динь ложки в замкнутом круге чашки. С минуту в кухне висело молчание.

– Я просто хотел вам сказать еще, – в тоне Кости сквозила решительность. – Что мне ваша дочь очень дорога.

– Молоко забыла! – По полу скрипнул стул, вздрогнула дверка холодильника, тренькнула эмалированная стенка бидона. – Ну-ну, продолжай?

– И этот билет… Так неожиданно. Мы, честно говоря, не готовы, вот так… Нужно же свыкнуться с мыслью о ее отъезде, как-то решить, что дальше…

– Вот сразу видно, ты местный, в Москву не ездишь. Понимаешь, теперь ведь с каждым днем билетов все меньше, они все дороже. К первому сентября все же в город из отпусков возвращаются, с каникул. Я купила билет на завтра, а на послезавтра уже на двадцать пять процентов дороже. Если сдавать его – то опять терять в деньгах. Понимаешь?

– Да.

– Вот видишь… Да и все-таки пойми, Кате надо учиться. Сейчас все это, ваши отношения, это важно, конечно, важно! Но… Институт… Учеба, профессия, это же все ждать не будет! Никто потом ничего на блюдечке с голубой каемочкой не принесет. Надо этим сейчас заниматься, это первостепенное. И если тебе Катя так дорога… как ты говоришь, то ты должен не препятствовать. Она должна получить образование. Как у нас без образования жить? Диплом сразу… Статус другой, перспективы. Не дворы же ей мести! Пора браться за ум. Останется неучем, и что, кому она такая нужна?

– Мне, мне она нужна, – с тихим отчаяние забормотал Костя, осекся и откашлялся. – Да нет, конечно, я все понимаю. Это правда важно очень. Просто…

– Слава Богу, мы поладили! – перебила она его. – А то я уж боялась, что ты, как все мужики местные. Шоб хозяйство, курей с десяток, жинка света белого не видит, семеро по лавкам и двадцать соток картошки. Ты не думай, это тоже, может быть, счастье, но… Я уехала в Курск учиться – и ни разу не пожалела. Когда Катя родилась, правда, было очень тяжело. Тогда жизнь чуть забуксовала у меня… Дети, семья, это все-таки в молодом возрасте скорее проблема. Надо самой было встать на ноги сперва, а потом уже… гнездо вить. Ну да ладно, что уж теперь… Просто, если ты действительно, м-м-м-м-м, если у вас серьезно, ты должен понимать, что ее будущее в первую очередь связано с учебой. Кате может показаться, что я тиран, но на самом деле я просто волнуюсь, переживаю за нее. Она же моя дочь.

И до Кати донесся Аленин вздох.

Катя ждала, что скажет Костя. Однако долго было совсем тихо. Ни звука. Катя собралась было глянуть в окно, но тут шаркнули ножки стула, и на стол опустилась пустая чашка.

– Я все понял, – в его глухом голосе было что-то, испугавшее Катю. – Спасибо, очень вкусные блины.

– Тебе спасибо, – миролюбиво отозвалась Алена.

– Мне пора. Во сколько завтра поезд?…

– Да я уже с Дубко договорилась, он нас с Катей отвезет, и меня обратно вернет.

– Но я все равно поеду. Попрощаться.

– Ах, да, конечно, поезжай. В восемь.

Катя нагнала Костю у калитки, обвила руками. Он вытолкнул ее на улицу, чтобы не было видно Алене из окон, и обнял.

– Ты ее не слушай. Забудь, забудь! – зачастила девушка.

– Твоя мама кругом права.

– Она не права. Мне надо учиться, я буду учиться! Только без тебя я не смогу, ни учиться, ни жить вообще! Ты предлагал мне выйти за тебя замуж! Ты должен приехать, как мы хотели…

– Я буду тебе мешать, мне кажется, – Костин лоб был весь исчеркан морщинами.

– Это ей так кажется, не тебе! Ты будешь мне помогать, – она продолжала мелко целовать его лицо. – Обещай мне.

– Дурочка… – с нежностью и безысходностью вздохнул он.

Но даже в этот последний день им не удалось быть рядом постоянно. Костя повез свою приболевшую маму на обследование в соседний город: в прясленской не было ни оборудования, ни даже перевязочных материалов и шприцев, хорошо хоть, что горло осматривали не при помощи палочки от эскимо. И пока он ездил, Катя не находила себе места. Она все прокручивала в голове подслушанный разговор, и не могла верить словам матери, ни единому. Алена казалась ей злым драконом, который хочет разлучить ее с Костей. Других объяснений происходящему она разглядеть не могла.

Вдобавок ко всему после обеда на пороге возникла Настена Сойкина.

– О, ну у нас тут прямо прощание славянки^[13], – фыркнула Алена. С колкостью оглядела гостью, и покосилась на дочь. – Ты их почтовыми голубями вызываешь, что ли?

Кате захотелось ее ударить.

– В смысле? – Настена вытаращила глаза. Алена вместо ответа улыбнулась и вышла.

– Какая у тебя мама сегодня странная.

Катя вдруг не к месту хлюпнула носом.

– Пойдем на речку… – почти простонала она. – Не могу больше.

И там, рядом с искристой под солнцем Юлой, на мостках, скрытых со всех сторон кустами, Катя снова плакала. Она изливала душу Сойкиной, жаловалась, передавала слова матери, негодовала на ее двуличность и лживость.

– И мне все равно, если ты сейчас на задних лапках побежишь к Астапенко и все ей выложишь. Да мне плевать! – прорыдала она.

В ответ Настена, уже изрядно размякшая от Катиных переживаний, тоже всхлипнула:

– Кать…

– А?

– Прости меня… Я такая дура. Не знаю, что на меня нашло! Прямо как бес попутал, веришь? Я ж не хотела, чтобы Женька все это делала. Она меня заставила. И сплетни про тебя распускать тоже она придумала. А про порчу я была против. Я ей сразу сказала, что ничего делать не буду. И потом тебе сказала тоже. Прости меня, а? Я ведь пришла у тебя прощения просить. Не знала, что ты завтра уезжаешь… Ну, простишь?

И так она забавна была в своем бабском раскаянии, что Катя сипло, заревано хихикнула:

– Все, ладно. Хватит сопли на кулак мотать! А то Юла из берегов выйдет…

– Точно! – Настена с готовностью вытерла слезы. И, хоть мгновенно пришло в голову сравнение с наемными плакальщицами, Катя простила ее. По большому счету, теперь ей было все равно, и страсти и козни Жени Астапенко стали тем, что покойная баба Тося называла «морской пылью»…

А назавтра, назавтра все уже было чужим. Катя ненавидела это ощущение отъезда. В животе пусто и холодно, неприятное брожение, внутренние мурашки. Да, впереди, как лента из клубка, уже разматывается дорога, но нога еще не прижала к земле ее пыльный край. И ты уже не принадлежишь пункту А, но и до пункта Б далеко. Как будто тебя нет вообще в этом мире, нет тебе места здесь, ты – нигде. Те, кто остаются, уже не связывают с тобой своих планов, их жизнь потечет от тебя отдельно. А для тех, кто в пункте назначения – тебя еще нет. Тебя не знают, даже если знакомы.

Ты не существуешь.

Обычно Катя стремилась скорее в путь, чтобы прервать это тягостное безвременье и безместность. Но сегодня она хотела наоборот, забыть и изгнать. Чтобы вернулся какой-то из дней прошлой недели, или июля, когда еще – и вишня, и душные ночи, и Костины рассказы, и лодка, и все это не омрачено привкусом сентября.

С Аленой она не разговаривала. Наказания страшнее у нее для матери не нашлось, и в этот день как никогда она чувствовала свою беспомощность. Алена подавила ее, сломила, и Катя не могла ее простить, сердце все было измазано обидой, как вонючим дегтем. Когда в какой-нибудь книге разлучали героев, Катя всегда сердилась: на их месте она бы так не поступила, не смирилась, пошла бы против воли разлучников, бросила бы все, потому что любовь важнее всего остального – и так далее. Когда читала про восстания и войну, вся горела праведным гневом и была уверена: она-то бы не предала, пошла бы на баррикады, подняла бы упавшее знамя, кинулась бы и сама грудью на амбразуру или осыпала бы насмешками сколачивающего для нее виселицу врага. А в жизни для капитуляции оказалось довольно билета на поезд и воли матери…

Думать об этом Кате было слишком неприятно, и она и не думала, предпочитая игнорировать Алену и испепелять ее взглядом – при случае.

Был понедельник, но Костя даже отпросился с работы на послеобеденные часы. День был жаркий, ясный, и над нагретым асфальтом дрожал, как над огнем, воздух, а на дороге, если смотреть вдаль, разливались маслянистые лужи миражей.

Костя провез ее по всем их местам, на дальний пляж, на котором поставили палатку какие-то туристы и нарушили его уединенность, и за фабрику, где все так же сиял белизной Костин трепетный приказ. Там их застал скорый ливень, шумный, гомонящий, стучащий по сочной зелени зафабричных джунглей, и они целовались как сумасшедшие, каждый про себя вспоминая то, что могло случиться, но не случилось туманным розовым утром после охоты.

И всю прогулку договаривались. Катя будет слать телеграммы – так быстрее, письма дойдут только через неделю. Костя известит хозяина мастерской, что работает последние недели и собирается в Москву. Катя разузнает в институте, можно ли как-то выбить комнату в общежитии, чтобы им было где жить, когда Костя приедет. А потом, когда через пару недель успокоившаяся Алена вернется в Москву вслед за Катей, ей можно будет рассказать все – и о свадьбе, и о том, что ребята начинают свою, самостоятельную жизнь.

Так что все, что сейчас требовалось от Кости и Кати – просто подождать.

– А может, я найду способ еще приехать перед занятиями? На одну недельку. Сделаю тебе сюрприз! – фантазировала Катя.

– И разозлишь маму. Не надо, не стоит, она и так за тебя переживает. Лучше показать, что мы взрослые люди, с которыми надо считаться, а не капризные дитяти.

От своей матушки Костя передал гостинец – крепкий кавунчик, в темно-зеленую полоску.

– Может, он и не такой вкусный по сравнению с теми, что в Москве, зато свой, домашний… – с улыбкой пожал Костя плечами. – Я его по вечерам поливал, перед тем, как к тебе идти.

Катя растроганно кивнула.

Алена и Катина сумка на станцию поехали в расхристанной «шестерке» дяди Вити Дубко, а сама Катя – снова обнимая Костину крепкую теплую спину, на его рычащем мотоцикле. Если закрыть глаза и не слышать грохота двигателя, можно было представить, что она сидит верхом на коне, держась за своего рыцаря и защитника, увозящего ее в закат.

Они вырвались вперед, оставив далеко позади жигуленок.

– Сейчас будет кочка, держись! – прокричал ей Костя сквозь ветер. Все дороги в округе он знал наизусть. Она прильнула к нему крепче, чувствуя сквозь ткань рубашки жар тела.

Мотоцикл подпрыгнул, всего на мгновение оторвавшись колесами от земли. Молниеносный восторг полета, без прошлого и будущего. В животе стало гулко и звонко, как в детстве, когда сильно раскачаешься на качелях. И страшно, и весело.

Наконец показалось здание крохотного вокзала. К дороге он был обращен обшарпанными серыми стенами и полусгнившим козырьком кассы, рядом с которым покачивалась табличка «только по НЕчотным! С 8 до 12. Не стучать, закрыто». Только с фасада, выходящего к железнодорожным путям, здание станции было выкрашено ярко-зеленой краской. На перроне уже стояли люди, в тенечке клевала носом смотрительница в затертой оранжевой тужурке, носились с тявканьем собачонки, везде в этих местах одинаковые, словно кровные родственники: с туловищем-сарделькой, корявыми коротенькими лапами, высунутым языком и задранным хвостом, вечно виляющим радостно и бестолково.

Костя донес до платформы сумку и поставил ее прямо в пыль. Алена разговаривала с Дубко чуть поодаль, поминутно оглядывая Катю и Костю с беспокойством, к которому примешивалось еще что-то, но Катина обида мешала рассмотреть, что именно.

Слова закончились. Костя просто держал ее за руку, крепко и так привычно, что она не могла уже точно определить, где заканчивалась его ладонь и начиналась ее собственная. В знойном воздухе разливался дурманящий, маслянистый запах креозота от шпал, запах рыжего щебня между рельсов, вокзальной пыли и грязи.

А потом подошел поезд. Общая суматоха, билеты, проводники, места, душный плацкарт, и утекающие минутки, одна за другой. У Алены сломалась заколка, и теперь одной рукой она все время придерживала волосы, норовящие рассыпаться по спине и плечам. Костя занес сумку в вагон, и Катя вышла вместе с ним, не в силах отпустить от себя.

Она запаниковала. Сейчас надо было возвращаться в вагон и уезжать, прямо сейчас, по-настоящему, а не понарошку. Неужели сейчас, зачем, почему нельзя остаться?

– Скоро, маленькая, совсем скоро. Просто потерпи, – Костя сжал ее до боли в ребрах, с отчаянием. Дышал невинным ароматом ее шеи, ее волос. – Я приеду. Куда ж я денусь, мавочка моя, приеду. Как я теперь без тебя, я не смогу. Я приеду.

– Поклянись…

– Клянусь.

Катя успокоилась. Его слову она верила – возможно, единственному слову в своей жизни. Раньше было еще мамино.

– Так, пассажиры, давайте-ка в поезд! – проводница вытряхнула лузгу от семечек, вывернув подкладку форменного кармана прямо на пути, под поезд, и взялась рукой за поручень.

Катя в последний раз прижалась к Косте, всем телом успев запомнить его очертания. Они быстро, но стыдливо, оттого что на людях, поцеловались. Катя вскочила на подножку.

– Катя, ключи! – спохватилась Алена, и, подбежав к поезду, протянула связку. Катя только взяла ключи и кивнула. На миг их глаза встретились, но тут поезд тряхнуло, и Катя бросилась в вагон.

Как только она добралась до окна, поезд затрясся, качнулся и с шипением тронулся. Девушка высунулась в окно. Сердце ее колотилось в горле, мешая дышать, и уж тем более крикнуть что-нибудь было невозможно. Она просто смотрела во все глаза.

На сутулую высокую фигуру Кости, сунувшего руки в карманы брюк, замершего с напряженным, сосредоточенным лицом, с закушенной губой.

И на тоненькую Алену. Та сделала несколько шагов за поездом, руки сцеплены у солнечного сплетения, ветер полощет волосы… На какую-то долю секунды она показалась совсем юной, как будто на перроне стояла не мама, а светловолосый негатив темноволосой Кати.

А потом замелькали пирамидальные тополя, стражи юга, и станция Пряслень пропала.

Катя проплакала всю ночь, от одиночества в переполненном людьми вагоне, иногда забываясь сном под перестук колес.

В Москве уже отчетливо дышала осень, на перроне в шесть утра пробирало до костей, и Катя дрожала, пока тащила сумку, пока качала головой на предложения таксистов. В метро было тепло, но она все равно дрожала, хотя и не замечала этого. Катя не замечала ничего вокруг, эскалаторы, огромные, залитые золотым светом холлы и подземные платформы с мозаиками казались неправдоподобными декорациями дурацкого спектакля. Она почти ждала, что вот-вот очнется, и снова будет жара за опущенными шторами, бестолково кудахчущие куры во дворе, холодное молоко в громко гудящем холодильнике. Мамина жареная рыба, только что наловленная. Солнечные блики на речном песке. Лето. Костя.

Вечером, не понимая, как пережила целый день, она выдохлась. Она уже вспомнила, как здесь жить. Как из крана течет вода, которую можно сделать холоднее или горячее. Как соседи включают магнитофон, и другие соседи в ответ колотят по батарее, поднимая «на уши» весь стояк. Как из-за входной двери слышно гудение лифта и грохот мусора, летящего вниз по мусоропроводу. Как под окном непрерывно едут машины, троллейбусы, тренькают трамваи. Как живет город и как жила она.

И Катя, с дрожью стараясь прогнать это знание, разрезала полосатый Костин кавунчик. Частичку жаркого июля в зеленой кожуре, пахнущего одновременно и знойно, и свежо… Но арбуз перезрел и стал внутри, как сладкая красная тряпка.

Глава 9. Обрыв

та осень

– Гражданка Ветлигина, Екатерина Алексеевна, 1977 года рождения, правильно?

– Да.

– Ну, приступим. В ночь на 30 августа сего года вы где находились?

– В Москве.

– Адрес?

– Ленинский проспект, дом… Я не помню. Я дома была… Просто номер не могу вспомнить. Простите, я не спала несколько дней, похороны…

– Да понимаю я. Адрес, значит, по месту прописки?

– Да.

– Ладненько. Значит, вы уехали, а гражданка Ветлигина Алена Дмитриевна осталась в ПГТ Пряслень, Береговая, 17. Она одна осталась?

– Да, одна. Она приедет, то есть она должна была приехать скоро. Как урожай весь соберет, закрутит. У нее машинка закаточная сломалась, без машинки трудно…

– В каких отношениях вы состояли с Венедиктовым Константином Ивановичем?

– Я… не знаю.

– Как же? Весь поселок говорит…

– Тогда вы и без меня в курсе.

– Какие отношения связывали Венедиктова с гражданкой Ветлигиной?

– Я не знаю…

– Екатерина Алексеевна, сосредоточьтесь.

– Я правда не знаю! Ну какие отношения. Она мама моя…

– Мог ли быть поступок Венедиктова продиктован мотивом мести?

– Что? Я не понимаю… За что?

– Сойкина Анастасия Сергеевна, ваша подруга, да? Говорит, что ваша мать недолюбливала Венедиктова и даже отправила вас в Москву, чтобы прекратить ваши с ним отношения. Ей это сильно не нравилось. И Венедиктов мог из личной неприязни…

– Я не знаю. Я ничего не знаю! Зачем вы спрашиваете…

– То есть вы не знаете, что именно произошло в ночь с 29 на 30 августа?

– Нет.

– Почему бригада «скорой помощи», вызванная Венедиктовым, обнаружила вашу мать мертвой в доме на Береговой, 17. Откуда, для чего там взялся сам Венедиктов, весь в крови погибшей?

– О Господи…

– Вика! Куда опять валерьянку задевала? А, вот. Екатерина Алексеевна, Катя, на-ка, выпей.

– Не надо. Скажите… Она… Ей было очень больно?

– Она умерла мгновенно. Так врачи сказали. Давай вернемся…

– Я ничего не знаю! Зачем вы меня мучаете? Спросите лучше у него, что он говорит? Спросите!

– Да мы спрашивали. Он молчит! Просто молчит, и все. Не оправдывается, не объясняет ничего. Не знаешь, почему?

– Нет…

Глава 10. Молчание и слова

эта осень

Катерина совершенно расслабилась. Поселок все эти годы представлялся ей жестяной банкой, в которой законсервировалось прошлое, а оказался решетом, просеивающим свою обыденность. Но ее зыбкому спокойствию суждено было рассыпаться.

К завтраку она напекла сырников и теперь с улыбкой наблюдала, как их уплетает сын. Рядом возникла Катя и встала у мальчика за спиной, в задумчивости глядя на его солнечную головенку.

– Он хороший. И добрый. Мы с ним похожи. Как думаешь, он меня видит?

Катерина похолодела. Она была уверена, что призрак, чем бы он ни являлся – ее ли безумием, или сгустком неизвестной материи, – виден только ей. Но Митя!

Стиснув пальцами край стола, Катерина едва дождалась, пока, слопав пару сырников со сметаной, сын сбежал к новым приятелям, пропуская мимо ушей ее наказы. Как только калитка за ним хлопнула, Катерина в ярости обернулась к девушке, с улыбкой восседавшей на подоконнике.

– Это уже слишком. К Мите не лезь, нечисть! Я не знаю, черт ты или кто еще, но убирайся, откуда явилась! Отче наш, иже иси на небесех…

Тут Катерина запнулась и, как ни старалась, не смогла вспомнить продолжение. Набожной она никогда не была, но общаться с призраками не умела и подавно. Тем временем Катя тряхнула длинной косой и грустно вздохнула, посмотрев на нее с укором:

– Вспоминай.

Девушка выскользнула через окно во двор. Катерина наблюдала, как она нырнула в невырубленный бурьян, из-за которого отсюда не был виден пресловутый почтовый ящик.

– Сгинь… – пробормотала Катерина для пущей уверенности. – Сгинь.

Та девчушка, та Катя Ветлигина, что жила здесь когда-то, терзалась, сомневалась и умела быть счастливой от смешной картофелины, оставленной в разрисованном ящике, та девчушка умерла давным-давно. И неудивительно, что именно ее призрак теперь терзает Катерину.

Она так и не узнала точно, что произошло в ночь с 29 на 30 августа, через неделю после ее отъезда в Москву. Погибла мама. Но как это произошло, осталось тайной. Милиции удалось выяснить немногое. В начале первого часа ночи Костя забарабанил в двери соседей в доме номер 20 по Береговой. У них был телефон, и оттуда вызвали «скорую». Приехавшие врачи уже ничего не смогли сделать, Алена была мертва, Костя испачкан ее кровью, как и угол перевернутой тумбочки. И его арестовали.

Она никак не могла уяснить произошедшего. Не понимала, что Алена мертва, что виной этому Костя. Как такое случилось? Вязкий кисель разлился в ее голове, он мешал спать, мешал есть, мешал думать и чувствовать. Она хотела, чтобы кошмар закончился, но он все длился и длился. Дача свидетельских показаний, похороны… Все смешалось. Костя, как ей говорили, так и не нарушил молчание на допросах, словно онемел. Ни оправданий, ни объяснений – ни слова. Ее из списка свидетелей исключили, ведь она ничего не знала и не понимала, и на момент убийства (а теперь произошедшее стало называться именно так) была в Москве. И она не выясняла, чем кончилось дело. Даже не интересовалась, маму было не вернуть. Катерина уехала из Прясленя сразу после похорон, и как похоронила Алену, так решила похоронить и все свои воспоминания о том лете. Приказала себе забыть. Так, родившая ребенка женщина частенько забывает о боли, через которую пришлось пройти, и спустя время уверяет других, что все это было не так уж и страшно. Химия жизни: мозг отдает телу приказ не помнить о нечеловеческом испытании, чтобы можно было жить дальше.

В одном из телефонных разговоров тетя Оля Дубко сказала, что Костю осудили как убийцу Алены. После этих слов внутри у девушки что-то треснуло и раскололось.

За семнадцать лет у нее ни разу не набралось сил, чтобы приехать – пусть даже прибрать могилки матери и бабушки. Да, малодушие, подлость, слабость – она ругала себя. Но не могла пересилить. Иногда, поначалу, когда мысли о той истории еще забредали в голову, и она не успевала выследить их и уничтожить, она думала, что предчувствовала все с самого начала. История, начавшаяся со знакомства в колдовскую ночь и первого поцелуя на бывшем кладбище – как еще она могла продолжится. Но уже в следующий миг Катерина заставляла себя забыть, не думать, не вспоминать.

Нельзя.

Она много лет жила с этим словом. Нельзя.

Все годы в университете она слыла темной лошадкой. Катерина (Катей она не представлялась, и никто ее так теперь не называл) была приветлива, и часто дружелюбно болтала с однокурсницами, засиживалась у них в общаге, раз в год на Рождество приглашала в гости к себе, в пропахшую одиночеством квартирку, выслушивала подробности их романов с ребятами с мехмата и юридического. Но сама ничем таким не делилась. И никто из однокурсниц, а обсуждали они это за спиной у нее довольно часто, не видел ее с кем-либо из мужчин ближе, чем в метре друг от друга. Но и синим чулком и девственницей никто из подруг ее почему-то не считал, хотя ни одна на эту тему с Катериной не заговаривала, даже в шутку. В ней чувствовалась какая-то внутренняя дистанция, не из заносчивости или пугливости, а от подмороженности. Как будто ее изнутри прихватил ранний ночной заморозок.

Потом за пятый курс у Катерины вдруг сменилось четверо парней. Она вела себя с ними страстно в кровати, но надменно и холодно в остальное время, и этим полностью поработила. Внимание со стороны мужского пола заставило ее почувствовать свою красоту, и она пользовалась ею так беззастенчиво, с ощущением полного на то права, что тут же прослыла роковой женщиной и стервой. Затем появился Петр.

Своему будущему мужу Катерина позволила себя завоевать. Ей было двадцать три, она с отличием закончила университет и была, пожалуй, даже чересчур взрослой женщиной для своего возраста. Петя к тому моменту имел высокий рост, темно-рыжие лохмы, бездну обаяния и собственный небольшой бизнес. Когда они познакомились в кафе, Катерина отмечала чей-то день рождения с подругами. Те успели втихую перессориться, деля шкуру неубитого медведя-Пети, а он взял да и принялся ухаживать за ней. Большой, скорее грузный, чем атлетичный, смешливый и точно знающий, что у жизни есть вкус. Этим, наверное, он ее и заинтересовал. В том, как Петя хохотал, чихал (так что содрогались стены и все присутствующие), как пел в ванной, как шинковал лук для шашлыка, как пригубливал с видом знатока вино, и как копался жирными пальцами в запеченных рыбьих головах, – во всем чувствовалась его влюбленность в жизнь.

Он свозил ее в два турпохода, на Алтай и на Байкал, где отпускал рыжую бороду и пел с друзьями у костра под треньканье гитары, а потом заботливо застегивал ее спальник, стараясь дышать в сторону и лихо стреляя по ней глазами. В Пете сочеталась грубоватая романтика, стабильность, практичность и удачливость. Последнюю было не разглядеть, но она отчетливо ощущалась во всем, что его окружало. В положенный срок она сдалась и вышла-таки за Петю замуж. Про мать жены он узнал только то, что она умерла, а про дом и Пряслень не знал вообще.

С появлением Мити их брак стал совершенно счастливым, потому что Катерина, наконец, оттаяла. Маленький рыжий мальчик, в чьих глазах она была богиней, для кого она затмевала солнце – как можно было сопротивляться?

Успешно складывалась карьера, ей даже стали завидовать. Было чему: муж, сын, отличная работа. Поездки заграницу дважды в год. Она и сама знала, что ей очень повезло, видно, часть удачи от Пети передалась и ей. Правда, сам он все чаще хмурился и жаловался, что она холодна, и скользит по эмоциям, не углубляясь. А как она могла углубляться, когда сил хватало только почитать книжку маленькому Мите перед сном. Она сломя голову бежала с работы, чтобы успеть уложить его спать. На «Спокойной ночи, малыши!» она, впрочем, никогда не успевала.

А вскоре после того, как Митя, этакий головастик с ранцем с и букетом гладиолусов наперевес, пошел в первый класс, Петр заявил Катерине:

– С тобой мне холодно. Ты как ледышка, ничего не чувствуешь.

– Я не чувствую, или это ты не чувствуешь, что я чувствую? – осторожно поинтересовалась она. Петя вздохнул:

– Вот видишь… Ты и тут вместо эмоций включила башку.

Он был несправедлив, но Катерина не стала спорить. Он просто ничего не знал о своей жене, но так бывает чаще, чем принято думать. И они тихо развелись, без выяснений отношений и битья посуды. Катерине даже показалось, что Петя этим разочарован. Наверное, он хотел, чтобы она боролась за брак, начала изображать из себя хранительницу очага или, на худой конец, разъяренную фурию, следила, не нашел ли он любовницу, на груди у которой отогревался. Катерина не стала этого делать. Она не грызла себя, не ходила к психологу и не плакалась подругам, потому что знала и забыла о своей жизни предостаточно. Докапываться до этого она не согласилась бы ни за какие коврижки. И хотя ей было грустно, что они развелись, что по вечерам больше нет рядом с ней уютного, основательного и миролюбивого Пети – уничтоженной она себя не чувствовала.

Хотя и любовница, конечно, отыскалась. Через несколько месяцев Петр познакомил свою Ларочку с сыном. Несмотря на то, что Митя воспринял девушку «на ура», Катерина не нашла в себе достаточно человеколюбия, чтобы последовать его примеру.

Через несколько дней после приезда Мити в Пряслень Катерина привела его на кладбище. Она как-то поздно сообразила, что после продажи дома все, что останется у их семьи здесь – это могилы. Но мальчик мало интересовался теми, кого уже нет. Его больше забавляли кованые ограды с завитушками и веточками.

– Смотри, смотри! А я знаю, как это делается, – Митя перегнулся через заборчик чужого участка, и Катерина тут же согнала его, призвав к уважению. – Мне кузнец показал! Он все это умеет. А вот эта штука называется «пятачок». Смешно, да? Наверное, он все это сам сделал.

– Имя-то есть у него, кузнеца твоего?

– Мам, какая ты странная, имя же есть у всех, – с недоумением округлил глаза Митя.

Он теперь все время пропадал по окрестностям. Дожидался Вени Маркелова со школы и исчезал вместе с ним до вечера. Судя по восторженным рассказам, они частенько торчали в мастерской художественной ковки у нового знакомого, и тот день за днем потрясал воображение мальчика. Катерина даже думала как-нибудь заглянуть к этому человеку и поблагодарить за терпение, но все не находила сил. Общаться с людьми здесь ей было в тягость, за исключением Ольги, пожалуй. Тем временем Митя стал мечтать, что станет кузнецом, когда вырастет, и мать прятала улыбку, зная, что вряд ли в Москве его мечта останется неизменной. Все забудется, и эти короткие вынужденные каникулы тоже.

Она пользовалась его отсутствием. Наконец закончила оформлять бумаги на дом и участок – дела тут делались небыстро. Лида Нелидова пообещала, что в грядущие выходные приедут куряне-покупатели, и будто бы с ними уже все улажено. Катерина не понимала, как что-то можно уладить, не посмотрев даже дом. Хотя это для нее дом был особенным, всем остальным нужен только участок, а дома те, у кого водятся деньги, нынче предпочитали строить новые.

А она вдруг осознала, что мысль о сносе дома ей неприятна. Если до приезда ей хотелось уничтожить его, найти на его месте сожженный остов или проросшую дурнокленом крышу, то теперь она все чаще ловила себя на том, что осматривает его даже с гордостью, вспоминая деду Диму и его заскорузлые руки. Ей непременно захотелось увезти с собой бабушкину скрыню, хотя она и не имела понятия, как это провернуть. Для начала она открутила старые кованные ручки и сломанный замок. Фурнитура была грубая, раз десять перекрытая советской нитрокраской, и из-за толстого ее слоя ручки плохо двигались в пазах. Катерина решила при случае все-таки наведаться к Митиному знакомому, этому чудо-кузнецу, и заказать у него что-нибудь покрасивее. Как она успела оценить его работы (ковкой были украшены ворота нескольких новых домов в округе), со вкусом у парня явно полный порядок.

Ее больше не нервировали даже рабочие звонки. Делать в Пряслене ей было нечего, и работа подоспела как раз кстати. Утром общалась с сыном, а во второй половине дня писала статьи, вычитывала присланные материалы, накидывала список тем для будущих номеров.

Вот и сегодня, прогуливаясь по поселку с сыном, она не замечала ничего вокруг, яростно споря по телефону с главредом. Вопрос был принципиальный:

– Нет, Нина, я не согласна. Ты же не думаешь, что у нас читатели идиоты? Что это за новый взгляд такой на мир? Быдло, придурки, дремучие, «пипл хавает» и прочее?.. А я так говорю, потому что мы скатываемся с тобой сейчас в желтуху, понимаешь?.. Нет, я знаю, что это будут читать, я более чем уверена, что будут. Именно в этом и суть…. Подожди, послушай… Послушай меня… Если. Если мы, уважаемый журнал, будем опускаться до такого уровня… Нин, мы с тобой пресса, четвертая власть! Мы формируем взгляд на мир у других людей.

Трубка взвизгнула, и Катерина страдальчески поморщилась. Дождалась, когда во встречном потоке слов образовалась пауза:

– Нина! Ты помнишь «Маленького принца»?… Нет, не принца Гарри, а Экзюпери. Мы в ответе за тех… Ты чувствуешь вообще свою ответственность?.. А я так спрашиваю, потому что я чувствую, вот почему! Если человек слышит со всех сторон, что груша – это дерьмо, то в итоге груша станет дерьмом, вот почему. … Да, я вижу людей вокруг себя. Ты удивишься, я сейчас вообще в деревне. И я вижу их. Да никакое не быдло! Добрые люди, уставшие от чернухи и грязи по телеку и в газетах. Единственный их минус – мнение складывают из того, что видят и читают. А тут уже мы с тобой виноваты, и такие как мы! Так что советую и тебе приехать, посмотреть. Приглашаю!

Погруженная в дискуссию, Катерина не сразу заметила, что Митя куда-то запропастился. Только что он был рядом, прыгал в десятке шагов впереди, а теперь вдруг исчез.

– Митя! – позвала она, прижав телефон к груди, чтобы заглушить голос. – Ты где?

Никто не отозвался. Почувствовав неладное, она пообещала главреду перезвонить, и стала оглядываться. Она готова была вступить на уходящую вниз тропинку, от улицы за фабрику. Ей показалось, что мальчик убежал именно туда.

– Митя, а ну вернись!

И поскольку он снова не отозвался, Катерина сбежала по крутой дорожке, засыпанной битым стеклом и мусором, и оказалась на задах фабрики.

Джунгли тут разрослись и стали непролазными, хотя тропинка вилась сквозь них все так же уверенно. Видимо, пляж на Ханском остался прежним, раз через заросли до сих пор ходили люди. Катерина с тревогой вглядывалась в кусты, затянутые хмелем и вьюнком.

– Рррр! – выскочил откуда-то Митя. Она разыграла испуг, чтобы сделать ему приятное.

– Пойдем, пойдем что покажу! – потащил он ее за руку. Она уговаривала его вернуться. Тогда он вырвался вперед и снова исчез за изгибом тропинки. Катерина прибавила шагу, чтобы не потерять его, и тут же – не увидела, скорее, почувствовала, что оказалась рядом с фабричной стеной. Она не ожидала, что тропинка такая короткая, в юности ей казалось, что это очень далеко. Рядом приплясывал от нетерпения Митя, тыкая пальцем в кирпичную кладку, и вместо того, чтобы взглянуть, куда он указывает, она дернулась и отвела глаза быстрее, чем осознала это.

– Смотри! Мам, смотри!

– Нет, нет! – Катерина замахала руками, отворачиваясь и замечая повсюду окурки, смятые пачки сигарет, пивные банки. Тут явно любили собираться подростки, и с их легкой руки задворки фабрики превращались в помойку. – Митя, пойдем!

– Да смотри же, тут лошадка нарисована…

Катерина недоверчиво покосилась на мальчика, потом на фабричную стену. За последние годы она вся покрылась надписями, рисунками, среди которых и правда улыбалась абсолютно мультяшная лошадка. Катерина даже не осознала, что глаза ее с жуткой надеждой шарят по кирпичной кладке. Наконец, она нашла то самое место.

«Пряслень сосет, Падюковка рулит!» – гласила синяя надпись, из-под которой даже не просачивались белые буквы, некогда там сиявшие. Да и были ли они там вообще?

Катерина усмехнулась, мысленно возвращаясь к только что оборвавшемуся телефонному спору. Глядя на эту стену стихийного творчества, Нине было бы чем доказать правоту невысокого мнения о своем народе. Еще одна черта, нелюбовь окраин к центру – во всем, взять ли Москву и Россию, взять ли каждый район с его райцентром. Может, дело в извечной зависти, ставшей национальным признаком наряду с хлебосольством и раздолбайством? «Пусть лучше у меня корова сдохнет, чем у соседа будет две» – недаром же это придумал острый на язык русский народ.

Но были и другие надписи, более робкие. Сердечки, любовные уравнения, признания. Их Катерина постаралась не заметить.

А вечером она оказалась в гостях у Дубко. Сыновья Ольги вернулись обратно в Курск, и той стало так грустно после их отъезда, что она позвала Катерину и достала бутылку малиновой наливки:

– По рецепту Алены.

– Да, я помню, – улыбнулась Катерина, глядя, как алая жидкость вязко наполняет стопочку из мутного хрусталя. – Фамильный рецепт. Это на западе передают по наследству дома, картины, украшения. У нас все казенное, только алкоголь свой.

– Раньше, конечно, делали на самогонке, а я все-таки водку беру. Надо же государству помогать! – фыркнула Оля. – А то у меня все продукты: что выросло, то и съела.

Они болтали, как старые подруги, и временами Катерина замечала, что Ольга обращается к ней, как обращалась бы к Алене. Давно похороненная, Алена все равно присутствовала за столом, третьей. Катерина смотрела на энергичную, стройную Олю и представляла себе мать, такой, какой она была бы теперь. Наверное, тоже ничуть не изменившаяся. Трудно было даже допустить мысль, что Алена могла бы распустить себя, как Нелидова, например. Нет-нет, Алена Ветлигина ведь всегда была безупречной…

Когда наливки было выпито достаточно, разговор свернул на Катеринин развод с Петром. Типичные женские беседы. Сначала Катерина хорохорилась, но потом все-таки призналась:

– Ты думаешь, я не старалась? Как умела! Мы ведь даже не ссорились. Если меня раздражало, как он чистит картошку, роняя ошметки в раковину – я делала глубокий вдох и считала до десяти. И когда он ногами залезал в дырку пододеяльника. Я все время контролировала себя. Чтобы быть образцовой!

– А не надо было… – Ольга задумалась, подперев рукой голову. – Ты так похожа на Алену.

Катерина заулыбалась:

– Спасибо.

– Это не комплимент. Ты очень на нее похожа. Она всю жизнь так прожила, застегнутая на все пуговицы, держащая себя в узде. Не позволяя себе расслабиться и быть хоть в чем-то неидеальной. Быть человеком. И в итоге…

Ольга горестно махнула рукой, не договорив.

Катерина не поняла точно, что имела в виду Оля под этим «в итоге».

– Так странно. Я лет с тринадцати считаю себя взрослой, – призналась Катерина. – Но с тех пор не проходит ни месяца, чтобы я ни узнала еще какой-нибудь правды о жизни. Сколько лет надо прожить, чтобы все это понять? Почему мы учим математику, литературу… А самое главное не учим? С каждым годом ад внутри меня все больше, Оль, и огонь под жаровнями горит в нем все сильнее. И я не знаю, что с этим делать. Просто не знаю…

Ольга сочувственно смотрела на Катю, зная, что ей ничем не помочь:

– У каждого из нас собственный ад. Персональная пыточная. И у Алены была. И у меня. Все люди знают об этом, просто кто-то предпочитает не задумываться. Знаешь, вот я сужу по своим знакомым здесь. Чего им хочется. Знаешь? Им хочется мира в душе, но как его достичь, никто не знает и даже подумать об этом не желает. Они это даже не формулируют! И еще большинству просто хочется, чтобы им завидовали. Я не могу этого понять, но вижу каждый день. Они сами завидуют тому, у кого ремонт лучше, машина поновее, дети в Москве работают. И делают все, чтобы был кто-то, кто позавидует им. Это словно оправдывает их существование. Уж не понятно, откуда это взялось, но есть…

Она покачала головой, размышляя.

– А, хотя, наверное, это вообще в нашем характере. «На людей посмотреть и себя показать» – вот оно, кредо. Самому позавидовать и перед другими выставиться, чтоб завидовали. Потому что материальное – это то, что людям подвластно. Нет у тебя пристройки из пеноблока – а ты заработай и сложи за лето, и будет тебе и пристройка, и счастье. Мы хотим, чтобы в душе был мир, но не знаем, как это. Поэтому и забиваем жизнь всяким хламьем, пристройками, сараями, новым пылесосом…

– И что, ты знаешь, как приобрести мир в душе? – улыбнулась Катерина. – Открой секрет.

– Может быть, мир этот как раз в попытках его обрести? Над собой надо работать. Но нет, мы всегда думаем, что все как-то само получится. Что и жена любить просто так будет, уже же поженились, чего тут еще? И дети просто так умными и счастливыми вырастут. А потом все идет наперекосяк. И никто не ищет причин в себе. Никто вообще ничего не ищет, просто чувствуют эту глушь внутри. Одни из-за нее пьют, другие по рыбалкам и охотам таскаются, третьи… да пристройки эти себе строят, будь они неладны. Плазменные панели вместо телевизоров «понакупляли», соседи им обзавидовались – и есть некое подобие счастья и мира. Ненадолго, правда. Так что у каждого свой ад…

Катерина разлила еще ликера, и они выпили. Ольга сцепила руки в замок и опустилась на них лбом. Наступило время признаний:

– Я вышла замуж по любви. Не вижу смысла выходить по какой-то другой причине. Сначала жили душа в душу, правда, долго я не могла забеременеть, но потом получилось. Счастливы были. Очень. Мальчишки подрастали… Не знаю, где что сломалось, и когда, я не доглядела. Когда Витя стал гулять, я узнала одной из последних, как водится. Весь поселок уже чесал языками. А жена, естественно, в неведении. Развлекуха всем какая, а? Ну а потом узнала, и просто обезумела. Устроила ему такой разнос, вещи его из окна прямо на дорогу…

Она кивнула за окно, где как раз под стук копыт проехала телега, и рассеянно потерла затылок.

– Такого скандала от меня никто не ожидал. Тихая Олечка Дубко, как же. Мальчишек маме отвела, а сама все-все его собрала, пальто, рубашки, трусы, все, что было. Четыре чемодана. И выволокла прямо на крыльцо. И больше его на порог не пустила.

– Он тебя оскорбил. Сильнее уж не придумать, – вздохнула Катерина. – Я бы тоже…

– Да, он меня оскорбил. Мне было больно. И несколько лет я думала, что поступила правильно, хотя мама мне все время вздыхала, на мозги капала: как, сыновья без отца, да где оно видано, да надо быть мудрее. А я была уверена, что все правильно.

– А сейчас? – Катерина пристально посмотрела на Ольгу. Та побледнела, голос у нее осип:

– И сейчас уверена. И сделала бы точно так же. Мой выбор, мой поступок. Простить не могу, и никогда не прощу. Мальчишек я отца не лишила, они с ним все время общались, и общаются, и как-то это безболезненно прошло для них. Он теперь женился, не на той, конечно,… На другой. Дочке их всего четыре годика. Вижу их иногда, на рынке или еще где. Тут сложно разминуться, сама знаешь, поселок махонький. А я каждый раз, как его встречаю, задыхаться начинаю. И весь день потом сама не своя. Люблю я его, Катя… Всю жизнь люблю. Не могу.

У Оли мелко затрясся подбородок, и она горько, беззвучно заплакала.

Когда сгустились сумерки, Митя зашел за ней сам, как взрослый мужчина. По дороге он рассказал, что снова был у кузнеца.

– Мам, я отдал ему те ручки, что ты отвинтила. Ну, от сундука. Мы с ним вместе делали, другие. Он пообещал, что доделает и завтра занесет.

– Угу… – Катерина все еще думала о том, что сказала Оля. – Подожди, что? Завтра он к нам зайдет? Зачем? Во сколько?

– Утром.

– Ох, Митя… Зачем ты вот так, без спросу? А стоить это сколько будет?

– Он сказал, что раз мы делали вдвоем, то бесплатно.

Катерина покачала головой. Раньше за сыном такой доверчивости не водилось. Надо ему объяснить, что в поселке вот так дружбу еще можно заводить, а в городе незнакомцев надо остерегаться.

Засыпала она с трудом – давал о себе знать кофе, которого они с Ольгой напились, чтобы протрезветь и успокоить нервы. И вот теперь она то тонула, то снова выныривала на поверхность яви. Ей чудилась сидящая у кровати Катя. Девушка смотрела на нее пристально, немного обиженно, молча. В темноте ее лицо мерцало, и от этого становилось не по себе.

Потом она заснула, и ей приснилось пересохшее море, с черной жижей вместо песчаного дна. На берегу, отдельно от всех остальных живых, стояло высохшее дерево с обрубленной верхушкой. Было не похоже, что его изуродовала гроза, нет, скорее оно высохло на корню, и вершина преломилась от сухости и ветра, дувшего с моря, и ветер выбелил этот безжизненный ствол и оставил. Катерина ходила по берегу, по дну моря, проваливаясь по лодыжки в жирный густой и маслянистый ил, похожий на нефть. Словно что-то пыталась отыскать.

– Но что можно найти здесь?

Она вынырнула из сна, уверенная, что эту фразу кто-то произнес наяву, прямо над ухом. Но Митя спокойно спал на матрасе рядом, и даже Катя улетучилась в свои эфиры.

Незадолго до обеда, Катерина как раз резала свеклу для борща, Митя забежал в кухню:

– Идет, идет! Кузнец наш идет.

– Вот и хорошо, скоро будем обедать, – отозвалась она, ссыпая фиолетовые брусочки в суп. Она слышала, как открылась входная дверь и скрипнула половица у порога. Вытерев руки, она вышла встречать Митиного гостя.

Первое, что пришло ей в голову: не похож на кузнеца. Нет бороды, огромных ручищ, какими можно гнуть подковы, и непременного фартука.

А потом внутри все оборвалось. В прихожей стоял он. Высокий, раздавшийся в плечах. С тем же большим лбом и прозрачными глазами, только волосы тронуты ранней сединой. Порог этого дома, с кованой фурнитурой для бабушкиного сундука в руках, только что переступил Костя Венедиктов.

Катерина вдохнула со спазмом, резко. И, наверное, пошатнулась, потому что он сделал движение вперед, чтобы поддержать.

– Как ты посмел сюда прийти. Вон из моего дома, – прошептала она. И вскрикнула:

– Вон!

Митя испуганно съежился. На Костином лице от тика дернулся мускул. Он кивнул, медленно положил у порога ручки, замок, новые петли и осторожно вышел, прикрыв за собой дверь. Катерина была не в силах пошевелиться, но только мгновение. Потом она обезумела, схватила из кладовки топор и выскочила во двор. Костя был уже у калитки.

– Убирайся! Убирайся вон отсюда! – кричала она, неся топор у плеча, готовая ударить.

А он развернулся к ней всем телом – и улыбнулся. Ничего более страшного Катерина еще не видела. Она отскочила в сторону, туда, где растущие кусты прикрывали собой полосатый почтовый ящик. Она успела заметить, что рядом стоит и наблюдает эту картину встревоженная Катя, и с ее волос почему-то течет речная вода. В следующий миг Катерина обрушила топор на ящик и стала его кромсать. От второго удара ящик оторвался от забора и рухнул вниз, а она продолжала рубить его, теперь упав на колени. Лезвие застревало в крепкой древесине, но она вырывала его с усилием и снова замахивалась.

Она кричала что-то бессвязное, похожее скорее на вой. И наконец, ящик превратился в груду обломков. Тогда она отбросила топор в сторону и принялась раскидывать куски, желая истереть их в труху. Тогда-то она и наткнулась на увесистый конверт.

Прежде, чем к ней вернулся рассудок, Костя шагнул к ней и забрал из ее рук конверт.

– Это мое.

Она вскочила на ноги, не отпуская письмо:

– Мое. Это мне.

– Тебе, – кивнул он терпеливо. – От меня. Я написал его лет десять назад. И не хотел, чтобы оно к тебе попало.

– Отдай, оно мое!

Они стояли, ужасающе близко друг к другу, держась за разделяющий их конверт. А потом Костя прикрыл глаза:

– А может, все правильно. Как и должно быть? Оно дошло до тебя. Боже, – Костя с усмешкой поднял лицо к небу, – я впечатлен!

Он разжал пальцы и вышел за калитку.

И тут снова появился призрак. Катя подошла к Катерине, серьезная, с огромными глазами, и приказала:

– Читай.

Катерина неловкими пальцами вскрыла конверт. Листы исписаны убористо, крепко, аккуратно, хотя и с большим количеством зачеркнутых слов.

«Здравствуй, Катя.

Не знаю, зачем я пишу, обращаясь именно к тебе. Ваш дом теперь необитаем, мне так сказала матушка. Тебя не видели в поселке с похорон. Я могу это понять. Все, что думают об этой истории другие, думаешь и ты. Что я убийца. Что ж, это правда. Я убийца и есть. И все, что я скажу сейчас, этого факта не изменит. К сожалению.

Ни за что на свете я не взялся бы писать это письмо, если бы существовал хоть малейший шанс, что ты его прочтешь. Но оно никогда не попадет тебе в руки, и это позволяет мне выговориться. Хоть на бумаге, в никуда, я могу рассказать, что и как было, потому что ни одной живой душе я ничего не говорил. На допросе мне выбили зуб, но разве это аргумент, чтобы я перестал молчать? Смешно, в самом деле.

Ты – вот аргумент для моего молчания.

С тех пор, как мы расстались, прошло шесть лет, восемь месяцев и четырнадцать дней. Двадцать два часа и сорок шесть минут, если быть совсем точным. Я считаю, потому что больше тут делать нечего. А ты, скорее всего, не считаешь, потому что твоя жизнь идет дальше. Моя тоже пойдет дальше, как только я отсюда выйду, это я обещаю. Ничего я не желаю боле страстно, чем просто жить.

Есть еще одна причина, почему я говорю, хотя поклялся сохранить все в тайне. Я сам наконец понял до конца, как все вышло. Нас в этой истории было четверо, но каждый был слеп и не видел того, что зияет прямо перед ним. И ты, конечно, виновата меньше всех, потому что ты была самой младшей, самой неопытной и самой невинной. И потому что для меня ты всегда будешь невинной, даже если развяжешь Третью мировую.

Ладно, к делу. Я уже сказал, что только недавно сам все понял. Мне помогла Женя Астапенко. Когда она приехала ко мне сюда на свидание, я был удивлен. Потому что мне-то казалось, что наутро после нашей с тобой купальской ночи она исчезла из моей жизни. Я очень ошибался. Она принесла последний кусочек мозаики, хотя сама знает об этой истории меньше нашего, намного меньше.

Женя рассказала мне, что выходит замуж и уезжает в Мурманск. И все, что не дает ей покой, это моя судьба. Она не знает, как именно ее поступок повлиял на то, что было дальше, но сердце ее неспокойно. Что ж, в интуиции ей не откажешь, потому что она правда виновата.

Тут я задумался. Потому что не знаю, как сказать главное. Тебе.

Двадцать девятого августа я скучал по тебе, как скучал каждый божий день после твоего отъезда. Телеграмму от тебя я получил только накануне, а ты слала их через день, так что сегодня ждать было бессмысленно. Но проходя мимо своего почтового ящика, увидел, что там что-то белеет, и даже сунул палец в одну из этих круглых дырочек. Знаешь, мне иногда тут снится, что я снова стою перед своим ящиком, и пальцем, через эти дырки, трогаю твою телеграмму. Проснусь, и палец все еще ощущает прохладу металла… так вот, я достал телеграмму. Я помню ее наизусть:

«Скоро буду поселке тчк Приходи полночь ко мне через окно зпт мама будет спать тчк Люблю зпт Катя».

Я был счастлив, настолько, что даже не задавался вопросами. Почему ты возвращаешься, хотя послезавтра первое сентября. Почему нельзя прийти к тебе днем, а только в полночь. Но решил исполнить твою просьбу, ведь не зря же ты телеграфировала, могла бы и просто явиться в мастерскую или ко мне домой. Значит, не могла – и это важно. Я едва дождался темноты, и ровно в полночь был у тебя под распахнутым окном. Забрался в твою комнату. Было очень темно. Я почувствовал, как ты обнимаешь меня, кинувшись на шею. И так обрадовался, что стал плохо соображать. Я целовал тебя, прижимал, а ты удивительно настырно тянула меня к кровати, и от этого у меня просто голова шла кругом. Слайдами мелькало то утро на реке, розовое, с гусями. И нас больше не прервут… Конечно, внутри просто все взрывалось от нетерпенья.

– Костя… – услышал я шепот.

И вот тут что-то кольнуло. Я не знаю, то ли другой запах, то ли сам этот шепот… По голосу не понять, тихо, но

Я почувствовал, что это не ты. И очень испугался. Это не ты! В этом было что-то такое зловещее, дикое, ужасное, кто, если не ты, так жарко встречает меня. Как будто кто-то обернулся тобой, подменил, украл тебя. Нечистая сила… Черт, я не знаю, как это произошло. Эта кромешная темнота. Мне стало так страшно. Я дернулся. Я толкнул ее, просто подальше от себя, и получилось сильнее, я, видимо, от испуга не рассчитал сил. Она вскрикнула, что-то тяжело грохнулось. Я нащупал выключатель, и, когда люстра вспыхнула, я все увидел. Тумбочка лежала на боку, а рядом с ней Алена Дмитриевна, в одной только ночной рубашке. Я растерялся, ничего не мог понять. Думал, она просто не может встать, и присел рядом с ней, пытаясь поднять. Но тут потекла кровь. Много крови.

Я не помню точно, кажется, я пытался зажать ее рану, потом побежал к соседям, вызвать по телефону «скорую». Потом вернулся. Она уже

«Скорая» приехала, они осмотрели ее, вызвали ментов. Я уже начал соображать. И понял, что

Это не была ошибка. Она назвала меня по имени, тогда, шепотом. Она ждала меня. Я не мог понять, как все это началось, но это все было правдой. Она ждала меня, в твоей комнате, в твоей кровати, в ночной рубашке. Меня.

Я думал о тебе и о том, что тебе скажу. Поэтому я не говорил ни с кем, потому что, пророни я хоть слово, потом уже бы не получилось ничего исправить. Хотя и так ничего не исправить. Я все ждал, что ты появишься, и только на допросе узнал, что ты в это время была в Москве. И стал понимать еще меньше.

Одно я знал точно. Что ты любишь свою маму так сильно… Думаешь, я не знаю? Она твоя настоящая любовь. А я ее убил. Ведь это я ее толкнул, как тут не оправдывайся… Мне в любом случае не было бы от тебя прощения, я тебя потерял. Но если бы ты узнала правду, ты бы погибла сама. Ведь ты же ее боготворила! Ты и сейчас не готова к этой правде, поэтому я пишу на почти не существующий адрес. Если бы я только сказал им, что не убивал ее, что это был несчастный случай, мне пришлось бы объяснять, как я оказался в твоей комнате, и что тут происходило и произошло бы дальше, не испугайся я подвоха. А это бы произошло, будь уверена.

Представь себе. Взрыв в нашем тихом омуте, и ее имя треплют на всех углах.

И я решил вообще ничего не говорить. Выгородить и себя, и Алену Дмитриевну у меня бы не вышло. А так они сами сделали вывод. Слава Богу, правда им в голову просто не пришла. Они решили, что я собрался вас ограбить, хотя доказательств так и не нашли. Все равно, мне припомнили ту историю со школьной библиотекой, куда я якобы вломился. Ну а теперь вот вломился в ваш дом. И когда меня застукала твоя мама, я случайно (хоть на том спасибо, догадались, умники) оттолкнул ее, она упала виском на тумбочку и

Кроме причин, все правильно.

Причины, они есть у всего. Просто я их не заметил, я слишком был пленен тобою. А ведь она смотрела на меня, как-то внимательно смотрела, и я не знал, что значат ее взгляды. Когда я пробил ногу дранкой, она клеила мне на ступню лейкопластырь. Мне тогда помню, было как-то не по себе, но я даже не понял, в чем дело.

Я вспоминаю тот день, когда мы поссорились. Из-за Степы, если помнишь. Да вообще это была наша единственная ссора. А ты тогда поссорилась с матерью тоже. Я ехал мимо моста, и увидел, как она тащится с сумкой, в которую запихала мокрый, только что выстиранный на реке плед, тяжеленный! Я подвез ее до дома. И всю дорогу она только смотрела на меня, во все глаза, как будто чего-то ждала. Не знаю, чего. Знаю.

Я только не мог сообразить, откуда появилась телеграмма. Ведь она была, телеграмма! А недавно ко мне сюда приехала Женя. Она молчала все эти годы, считая, что я отбываю наказание за то, что бросил ее. А тут приехала. Она рассказала, что накануне, двадцать восьмого августа, к ней на почту пришла Алена Дмитриевна. Она знала все про Женю, меня и тебя. И наедине попросила ее подделать телеграмму со штемпелем. Мол, когда я приду, она устроит скандал и заставит меня бросить Катю. А потом Женя должна будет подсуетиться, и быстренько вернуть меня себе.

Вот как все должно было быть…

Я даже испытал облегчение. Все эти годы иногда мне чудилось, что я сам все придумал, что не было ни этого шепота, ни этих поцелуев, что я неправильно все понял, и она погибла просто так. Но нет. Я понял так, как должен был понять. И она не просто

Она хотела, чтобы я пришел, она продумала все это

Не хочу больше об этом.

Хочу думать, что скоро все это закончится. Через три с половиной месяца я выйду.

Страшно подумать, сколько я здесь провел. Когда я понял свою ошибку, оправдываться было уже поздно.

Два раза в год приезжает Маркел, матушка намного чаще. Я перед нею очень виноват.

Я часто вспоминаю о тебе. Не о расставании, а о встрече. Ты вынырнула перед лодкой, прямо посреди моей жизни, рассерженная, с такими темно-сливовыми глазами, что у меня не было ни единого шанса.

Вероятнее всего, я тебя больше никогда не увижу, и это даже хорошо. Не хочу портить. Прошлое нам не принадлежит, оно просто есть. Когда мы виделись в последний раз, у тебя дрожала верхняя губа, и пальцы были такие цепкие, как мышиные лапки…

Помнишь, как мы купались за мостом, направо… Захотелось перекусить, и вместо того, чтобы одеться, дойти до моста и через мост, мы напялили одежду и переплыли в ней Юлу. Наш выход на главном пляже произвел фурор, еще бы! Ты произвела фурор. На тебе была белая футболка и юбка в полоску, и все это облепило тебя, как вторая кожа. Мы вышли из воды, как ни в чем ни бывало, и пошли за едой. Мамаши с детьми и мужьями просто обалдели. А на выходе из парка вдруг оказалось, что по асфальту босиком идти невозможно, он ведь раскаленный. И мы бежали и хохотали как безумные. И пятки жгло, я до сих пор чувствую, как сильно они горели. Шершавый асфальт, бежать и больно, и горячо. Зато потом сразу бетонный пол в темном коридоре, такой перепад. «Мне кажется, они шипят», – смеялась ты. Ты всегда так заразительно смеялась, постоянно, я не помню ни минуты, чтобы ты не улыбалась. Надеюсь, это и сейчас так. Прощай.

Костя»

Катерина поняла, что сидит на земле, и весь подол ее платья в вастюках и щепках почтового ящика. Она тяжело встала, и Костя, во время ее чтения вернувшийся и сидевший теперь на завалинке, поднял голову, пытаясь рассмотреть что-то в ее лице. Она вернулась в дом, взяла от порога принесенную им ковку, и вышла к нему:

– Ложь. Ни слова правды, все вранье. Ты убил ее, а теперь даже прах ее топчешь. Ее имя. Грязью обмазываешь. Зачем? Я знаю, зачем. Ты не человек. Убирайся отсюда, чтобы я никогда тебя не видела. Все неправда! И забери это.

Катерина швырнула на землю фурнитуру, как кидают кости дворовому псу.

– Конечно, неправда, Катя…

Он кивнул и ушел, теперь уже окончательно.

Митя тихо всхлипнул и бросился подбирать с земли витые ручки для сундука.

– Зачем ты его прогнала? – плакал он. – Мы же с ним вместе делали! Так старались, для тебя. Мы же для тебя старались, мама…

Теперь Катерине всюду мерещились враги. Она запретила Мите идти к кузнецу (назвать его вслух по имени не поворачивался язык), но и к Вене Маркелову тоже не пустила. Еще бы, наверное, все это – дружба Вени и Мити, их визиты в мастерскую ковки – подстроено заранее злокозненным умом Кости, при помощи верного Маркела. Мало того, что он следил за ней исподтишка: а, так вот чей взгляд она почувствовала на кладбище. И где именно, на могиле Алены. Подлец… И еще подбираться к ней через сына! Катерина задыхалась от гнева. Строго-настрого наказав мальчику даже носа не высовывать за порог, она бросилась к Оле Дубко.

По дороге она сообразила, что и Оля знала о Косте заранее. Но Олю она не винила: та умолчала, чтобы не поминать всуе убийцу лучшей подруги. Катерина на ее месте сделала бы так же.

Она начала прямо с порога:

– Вчера ты говорила о том, что у мамы тоже была своя преисподняя. Что ты знаешь об этом?

– Что ты хочешь услышать? – после секундной, такой заметной заминки откликнулась Ольга, и Катерина прижала ко рту ладонь. Но справилась с собой:

– На, прочти, – она протянула Ольге Костино письмо.

Ольга погрузилась в чтение, а Катерина места себе не находила и слонялась из стороны в сторону, как запертый в клетке тигр. Она ловила себя на том, что все это напоминает какое-то представление, только в очень реалистичной обстановке: по стеклу ползет муха, широко зевает дворняжка, на блюдечке лежит нарезанный огурец, и на подсоленных его срезах выступили капельки. Варенье из арбузных корок булькает на плите.

Ольга закончила читать письмо и излишне аккуратно сложила его, вернула в конверт.

– Ну, говорите, тетя Оля! – взмолилась Катерина.

– Будешь кофе?

Катерина обхватила себя руками от несуществующего озноба и присела у стола. Оля тоже присела.

– Теперь уже самое время. Я все ждала, наступит ли этот день, или все это так и уйдет со мной. Конечно, умирать я пока не собираюсь, но ведь и никто не собирается. И Алена не собиралась…

– Так это неправда?

– Не перебивай. Если уж ты пришла ко мне, то имей совесть, выслушай.

В ее голосе появились ворчливые, какие-то старческие нотки. Наверное, от неловкости и желания ее скрыть.

– Она была смелая, наша Алена. И упрямая, как сто чертей! Уж если что ей взбредет в голову, ни за что не отступится. И с другими не посчитается, если уж на то пойдет. Я знала ее мужа, Алешу…

– Моего отца.

– Перестанешь ты сегодня меня перебивать или нет? Ее мужа. Хотя отца твоего я тоже знала, ну как «знала» – видела. Так что если уж говорить по правде, никакая ты не Алексеевна. А Олеговна.

На Катерину напал смех. Не хохот, а такая легкая смешинка. Как если бы ей сказали, что в ванной под раковиной живет маленький дракон, но – тсссс – это тайна. Ольга помолчала, дожидаясь, пока та успокоится, и продолжала как ни в чем ни бывало:

– Ты даже не представляешь, какой она была… С детства держала мужиков под каблуком, вертела ими. Сначала дворовая беготня, и непременно Алена – предводительница, с палкой, а одно время и с луком, который ей сделал отец. Единственный ребенок, свет в окошке. Родители зарабатывали немного, но на жизнь хватало, и ей ни в чем не было отказа. А когда она еще поняла, что победит любого мальчишку… С каждым из своей шайки она дралась отчаянно. Потом наступил тот возраст, когда мальчики становятся наконец сильнее девочек, но она и тут всех обставила, и просто стала красивой. Что позволило ей вить веревки из них из всех. И она привыкла.

– Ты тоже красивая… – пробормотала Катерина.

– И ты красивая, и я красивая. Все мы красивые, если уж не откровенные уродицы. Я тебе про другое, я тебе про Алену! – и Ольга так выразительно сделала глазами, что Катерина поняла, о чем она.

– В общем, на четвертом курсе один вдруг не захотел плясать под ее дудку и не сдался сразу. Она, конечно, удивилась, заинтересовалась – и попалась. Олег работал доцентом на кафедре иностранных языков. Я не знаю подробностей, я ведь только поступала в тот год. Они расстались, и она была уже беременна. Хорохорилась изо всех сил. Но тут надо сказать об Алеше. Он был ей ближе, чем любовник, потому что был настоящим ее другом. Конечно, любил он ее беззаветно, но ему хватало ума этого не показывать. И когда комендантша общаги узнала про ее положение и собралась выставить на улицу за «моральное падение и дурной пример остальным», Алеша сделал ей предложение. Она, конечно, упиралась ногами, рогами и копытами. Я лично ее уговаривала, неделю или около того, и Алеша тоже. В итоге уломали. Они поженились, и родилась ты. А Аленка взяла академ на год.

– Так значит правда, я Екатерина Олеговна…

– Тебе есть особая разница? В любом случае ты ни знала ни Олега, ни Алешу.

– Почему так вышло?

– Потому что мы говорим об Алене. Она как вода, текучая. Не удержать. С Алешей она прожила два года, а потом подала на развод. Когда их развели, она собрала тебя и уехала. Не оглядываясь, только вперед.

– А Алеша?

– А что Алеша… Очень тяжело переживал. Но все-таки потом даже женился. Мы с ним переписываемся. Все еще по старинке, без этих интернетов.

– Ты переписываешься с тем, чье имя стоит у меня в свидетельстве о рождении? А я даже про него ничего не знаю. Я всегда была уверена, что он псих, потому что ушел от нас.

Ольга вздохнула:

– Очень странно, что ты прожила с ней семнадцать лет и так и не поняла, кто она. От нее нельзя было уйти. Ты ведь тоже не могла от нее ни уйти, ни сбежать.

– Я не хотела.

– Ты хотела. Ты чувствовала, что наступает взрослая жизнь, но тебе не хватило… может, времени, а может, и духу. А к Алеше ты не лезь. Ему и одного урагана Ветлигина хватило, на его жизнь.

– Ты так ничего и не сказала… об этом, – Катерина кивнула на конверт, все еще лежащий перед ними на столе.

– Все, что я говорю, я говорю об этом. Я просто хочу рассказать тебе, какой она была. Если она и любила кого, на самом деле, без этих странных игр, – то тебя. Тебя она любила всем сердцем.

Катерина вежливо улыбнулась.

– Перестань лыбиться, это правда! – рассердилась Ольга. – Ради тебя она потащилась в Москву. Когда поняла, что с Алешей ей ничего больше не светит. Она решила, что в столице сумеет обеспечить тебе и пропитание, и будущее. Хотя сначала было совсем тяжко. Вы жили в малосемейке, на втором этаже, в самом конце коридора. Я помню, потому что была у вас два раза. Она вкалывала как проклятая, и лаборанткой, и техничкой, и еще прачкой в яслях. Это она-то, наша поселковая принцесса, можешь себе представить? Как-то раз я приехала в декабре и привезла мяса, двадцать кило – тетя Тося передала вам с Аленой. Были морозы, и она положила его на балкон. Там еще висела кормушка, ты каждый день подкармливала синичек, не помнишь? И в тот день тоже пошла, одна. И вдруг мы с нею услышали твой крик. Алена вся побелела и бросилась на балкон. А там крысы, огромные две твари, прибежали на запах мяса. Одна крыса кинулась прямо на Алену. А размером с кота, честное слово! Аленка схватила лыжную палку и обеих насадила, причем эту, первую, чуть ли не прямо в ее прыжке… Я знаю, эта история не показатель. Но вся ее жизнь – показатель ее любви. Все, что она делала, она делала для тебя, и я тебя умоляю, запомни это, заруби себе на носу, Катя. Помни об этом, что бы я ни рассказала дальше. Она любила тебя больше всего на свете.

Ольга замолчала, глубоко вздохнула, собираясь с силами.

– Все, что он написал в этом письме, правда.

Сказав это, она заторопилась, боясь, что Катерина ее перебьет.

– Она увидела его, когда мы пошли на Ивана Купалу, на луг. Кажется, это первый раз тогда праздновали. С тех пор стало традицией, но я после того раза несколько лет не ходила, все вспоминала Алену. Нехорошая ночь… Правда, когда она мне тогда, на берегу, шепнула: «Смотри, какой!», я только похихикала. Мы же с ней подруги, мало ли кто из нас на кого посмотрел, всякое бывает. А потом ты привела его к ней знакомиться. Это ты ее как мать воспринимаешь, но сама подумай. Она была, как ты сейчас. Что, жизнь твоя сейчас кончена, ты старуха? Нет. Годы идут, а мы все те же. Себе ведь не объяснишь, что уже нельзя влюбляться, потому что – годы! Какие годы? Сколько тех лет должно пройти, чтобы внутри все успокоилось и закостенело?.. Когда она мне наконец призналась, я растерялась. Помнишь, что я тебе говорила только что, она хотела всех непременно победить. А Костя был так увлечен тобой… На нее и не взглянул, как на женщину, потому что она твоя мать. Он ее так и воспринимал. Я пыталась до нее достучаться: Алена, это же мальчик твоей дочери. Не хочешь подумать о разнице в возрасте, подумай о Кате, ты ведь ее так любишь. И в конце концов, это неприлично, неправильно! А она отмахивалась: «для Кати это просто летнее увлечение, сколько еще таких будет. А у меня все серьезно!» Конечно, это неправда. Просто она всю твою жизнь думала только о тебе. Ты ведь ни разу не видела с нею мужчину? Потому что она никого не подпускала. Втемяшила в голову, что должна быть идеальным примером… А тут вдруг все вылетело из-под ног. И из-за кого?! Какой-то мальчишка. Но она не могла сопротивляться. Наваждение, страсть, такая, что всякий здравый смысл – просто лепет.

Катерина хотела, чтобы Ольга замолчала.

– Ты когда-нибудь видела человека, который словно бы горит изнутри, сгорает заживо? Каждый раз, когда я ее видела, меня не покидало это ощущение. Она… ее глаза. В них то и дело вспыхивал такой безумный огонек. И я все время думала, что этот огонек – только отблеск того, что полыхает у нее внутри. Она мне рассказывала, что Костя потряс ее, когда рассказывал про волков каких-то. Не знаю, что уж он там рассказывал, просто она помнила, как он был в тот вечер одет, как говорил, как улыбался, как держал тебя за руку. Она изучала его при свете свечи и мечтала, чтобы тебя не было в комнате… Страшно, это ее признание… Я умоляла ее уехать в Москву. В хорошие дни она соглашалась, в плохие, чаще всего на следующий день после того, как она случайно сталкивалась с Костей, мы ссорились, она кричала, что я ханжа и не имею права быть ее подругой, и убегала. Два раза она покупала себе обратный билет, и два раза сдавала его.

– А на третий купила мне… – пробормотала Катерина.

– Да, – Ольга кивнула. – Я думала, ты заметишь, что с нею что-то творится. Но тебе было не до этого. А она… Ее как сглазили, заколдовали! Нашла какой-то повод, и отправила тебя с глаз долой. После твоего отъезда я почувствовала, что в ней что-то оборвалось. Знаешь, как корабельный канат. От огромного натяжения он может лопнуть, и удар его в несколько сотен раз сильнее, чем удар лошадиного копыта. А тут еще он! Каждый день обязательно проезжал на своем мотоцикле мимо вашего дома. Он-то, наверное, по тебе скучал, но ей хотелось другого. Она признавалась мне, что не может слышать этот звук без ужаса и ликования. Ужас… она все-таки чувствовала, что это неправильно, и боялась тоже. Но пучок лаванды, который он ей когда-то принес, положила под подушку. А когда… я оставила его ей, в гробу. Я думала… Я надеялась, что она не сделает ничего непоправимого. И когда узнала, что она погибла, и что там был Костя… Честно говоря, я до сегодняшнего дня понятия не имела, как она все это провернула. Но понимаю теперь, что задумала она это еще до твоего отъезда. Просто колебалась. Но мне ничего не сказала, знала, что я стану отговаривать. Если бы она мне рассказала свой план, я бы – клянусь! – я бы пошла к Косте и все ему рассказала, тут же. Потому что хоть она и мне была сестрой, но все это… Ненормально. Какая-то болезнь, было в ней что-то от безумия. Она хотела его, так сильно…

– Хватит! – Катерина закрыла уши руками. – Не могу больше слышать! Не могу.

Ольга кивнула и замолчала.

Не зная, что делать, как вести себя, Катерина неожиданно начала есть нарезанный огурец. Он хрустел во рту, но вкуса она не чувствовала. Ольга обошла стол и встала рядом, коснулась ее волос:

– Ты очень на нее похожа.

– Не говори так! – вскочила Катерина, и стул с грохотом повалился на кафельный пол кухни. Собака забегала вокруг них, колотя хвостом по ногам и ножкам стола.

– Никогда так не говори! Я совсем другая. Я бы ни за что…

– Замолчи. Ты никогда не узнаешь, как бы ты поступила на ее месте. И моли Бога, чтобы не оказаться на ее месте. Потому что это было страшно. И она за это все уже расплатилась.

– А я! Я не расплатилась? – прошептала Катерина. Она вышла в коридор и надела босоножки, только вот ремешком в пряжку никак не попадала. Ольга протянула ей Костино письмо.

– Ты понимаешь… Я хочу сказать, ты понимаешь, ЧТО для тебя сделал… этот мальчик? Для тебя и для нее.

Катерина, наконец, застегнула пряжку и вышла прочь.

По улице она двигалась на автопилоте. Иногда в мыслях вдруг образовывалась брешь, и тогда глаза выхватывали отдельные кадры: сотни ласточек, облепившие провода между столбов, как живые гирлянды. Черные латки на сером асфальте. Деревянный щит, прислоненный к табуретке возле крыльца: «Продаем трАтуарную плитку».

Она не сразу поняла, что дома никого нет, а дверь не заперта. По пустым комнатам гулял прохладный сентябрьский ветер.

Катерина позвала сына. И не столько испугалась тишины, сколько рассердилась. Быстрым резким шагом она направилась в мастерскую ковки. Она видела ее несколько раз, проходя мимо по соседней узкой улочке, но даже не догадывалась, кто живет в доме за мастерской.

Так и есть. Поверх калитки она увидела, что Митя сидит на перевернутом ящике и жует яблоко, а Костя рядом строгает доску, лежащую на верстаке. Вертлявая стружка кружевом разлеталась во все стороны, загорелая Костина спина лоснилась от пота.

– Митя! – окликнула Катерина сына, и в голосе ее было слышно недовольство. Мальчик вскочил, приняв понурый вид. Катерина и Костя на миг встретились взглядами, она кивнула ему и нахмурилась, но тут же обратилась к сыну:

– Я тебе что сказала? Сидеть дома. А ты сбежал. И дверь оставил открытой! Я с тобой умом тронусь, точно!

Митя насупился, и Костя, все еще держа рубанок, опустил руку ему на плечо, словно прикрывая от нее:

– Не пугай пацана.

Жест, которым Костя защищал Митю от нее, был так унизителен, что даже глаза защипало. Но у Катерины не осталось сил, ни обороняться, ни спорить.

Она, вздохнув, протянула Мите руку, тот все же уцепился за нее, как доверчивая обезьянка, и они отправились домой. Только эта маленькая ручонка, зажатая в ее ладони, утешала Катерину. Она потеряла сегодня что-то важное, очень для нее дорогое, и, если бы не эти пять горячих, чуть влажных пальчиков – жить было бы незачем.

Вскоре, уловив, что мама чудесным образом перестала сердиться на кузнеца и родителей Вени, Митя улизнул к приятелю, оставив Катерину переживать утрату в одиночестве. Она расхаживала по всему дому, подолгу задерживаясь в дальней комнате, бывшей комнате Алены, и вспоминая, как по возвращении в Пряслень боялась сюда зайти. Она думала, что за запертой дверью комнаты все еще живет Аленина смерть, там свершившаяся, – ей ведь не приходило даже в голову, что мать умерла не в своей, а в ее комнате. Рядом с ее кроватью, с ее любимым мужчиной. Мечтая оказаться на ее месте.

– Не надо так.

Катерина подскочила от неожиданности, но это была всего лишь Катя. Не более пугающая, чем всегда. Босая, в майке и шортах, открывающих загорелые ноги с длинной царапиной через левую лодыжку.

– Это ты… – вяло отозвалась Катерина. Кончиками пальцев она коснулась сомкнутых век, под которыми, глубоко в голове, разливалась тянущая боль. – Раз уж явилась… уясни себе вот что: держись подальше от Мити, поняла?

– Я и держусь. Да только зря, я бы ему понравилась. Не такая строгая, как ты. И не такая испуганная.

– Только ты ненастоящая.

– А ты?

Катерина, раздражаясь все больше, вышла, плотно закрыв за собой дверь. Оказавшись в своей комнате, она обессилено опустилась на диван. Катя тут же села на другой его край. Обе молчали довольно долго. Стало слышно, как на соседнем дворе кричат перепутавшие все на свете петухи. Катерина с горечью подумала, что в ее жизни тоже все перепуталось, сбилась какая-то важная настройка, из-за чего все пошло под откос.

– Не думай о ней плохо, – тихо попросила Катя, придвигаясь ближе.

– Как мне вообще теперь о ней думать? Кто она была?.. Я не могу даже теперь пойти на ее могилу, больше не могу… – призналась Катерина.

– А почему? Ничего не изменилось. Она до сих пор твоя мама. Все эти годы она ею была. Ты по ней скучала, хотя все, что было сделано, уже было сделано, просто ты еще не знала об этом. Думаешь, ей не было тяжело? Ты хоть представляешь, что творилось у нее внутри? Как она решилась пойти на это? Или ты думаешь, ей это было раз плюнуть?

– Я больше ничего не знаю. Хватит об этом, – отрезала Катерина.

– Все ты знаешь. Просто ты как страус прячешь голову в песок и думаешь, что все как-то само разрешится! А так не бывает! – заволновалась Катя. Катерина фыркнула:

– Да как не бывает! Всю жизнь так все и случается. Все решается само. Чего бы я ни хотела, все выходит как выходит. Я только пытаюсь удержаться на плаву, а меня вертит! Все время сваливается на голову, то одно, то другое, а мне с этим справляться. Ты думаешь, я что-то решаю в жизни? Нет! Ничего я не решаю.

– Мне кажется по-другому… – тихо, но веско произнесла Катя.

Катерина пожала плечами, мол, думай как хочешь.

– Мне кажется, – продолжил призрак, – что ты решаешь неправильно. Тебе хочется быть жертвой. И когда надо выбирать – ты выбираешь не то. Поэтому ты так несчастна.

– Я несчастна, потому что моя мать решила переспать с Костей! – заорала Катерина в отчаянии. – С этого все сломалось!

Потом огляделась вокруг – пустота, Катя растворилась.

– Ну и проваливай, – проговорила женщина в полном изнеможении и опустилась на Митин матрас. – Так всем будет лучше…

После вечернего сна она чувствовала себя разбитой, мышцы ломило, как от гриппа. Она с трудом встала и попыталась размяться. Тут же из заполонивших углы сумерек материализовалась Катя. На сей раз она была одета по-вечернему: юбка, рубашка, чистые пятки. Катерина отвернулась и прошла в кухню, готовить ужин. Катя увязалась за ней.

– Я буду тебя игнорировать. Даже не спрошу, куда это ты так вырядилась! – объявила Катерина двойнику. – Если меня загребут в психушку… Разговаривать с тем, кого нет – признак острого бреда.

– А разговаривать с самой собой – не более чем эксцентричности. Расслабься!

– Ты – это не я, – безапелляционно заявила Катерина, и Катя покосилась на нее с веселым недоумением, будто та сморозила глупость:

– Я – лучшая часть тебя! Подумай, что тебя так злит? Ты не боишься меня, хоть и считаешь призраком, ты на самом деле не беспокоишься, что сошла с ума, хоть и талдычишь об этом постоянно. Просто… Я тебя раздражаю.

От этого вывода Катя проказливо улыбнулась и сунула в рот невесть откуда взявшуюся травинку. И демонстративно переложила ее языком из одного уголка рта в другой. Катерина почувствовала, что закипает. Забыв, что перед ней призрак, она резким движением занудной учительницы постаралась вырвать травинку из Катиных губ. Та увернулась, звонко засмеялась и убежала в другую комнату.

А на следующий день, с самого утра, Митя стал упрашивать мать отправиться в плавание. Оказывается, Костя, Митя и Веня собрались вечером на лодочную прогулку «в Амазонию», и Митя хотел, чтобы мама поплыла с ними. Сначала она наотрез отказалась, но потом вспомнила слова двойника о том, что она всегда выбирает неправильное. Может быть, слова и относились к чему-то более глобальному, но Катерина вдруг стала колебаться.

– Это тебя кузнец просил меня уговорить? – полюбопытствовала она. Мальчик замотал головой:

– Неа. Это я сам! Он просто сказал, что там как на другой планете. А я придумал, что ты с нами поедешь, тебе же тоже интересно. Мы как космические пираты!

– Ох уж мой пират, – провела она ладонью по его непослушным вихрам. И неожиданно – прежде всего для себя – согласилась.

Они плыли вниз по течению около получаса. Катерина устроилась на носу, мальчишки на скамейке, рядом с сумкой провизии, а Костя, сидя на корме, держал руку на рукоятке мотора. За все путешествие взрослые не сказали друг другу и десятка слов, ограничившись скупыми приветствиями. Веня и Митя дурачились, ерзали на сидении, и Катерине пришлось прикрикнуть на них через шум двигателя.

Русло Юлы раздваивалось, и лодка свернула в правую протоку. Так далеко в этой стороне Катерина не была даже в юности. Подставив лицо теплому ветерку, она размышляла, как давно не отдыхала на природе. Без египетского песка, турецких олеандров, израильских опунций, итальянских красных апельсинов. Зато с высокими гладкоствольными тополями, трескучими бурыми метелками конского каштана, торчащими из сухостоя, зелеными сердечками водяных лилий, распластавшихся в заводях.

На пологом берегу показались очертания человеческих жилищ, и Костя сбросил скорость. Мотор глухо заурчал на малых оборотах, не мешая переговариваться.

– Ларионовка… Знаешь?

Костин вопрос явно адресовался ей. Катерина покачала головой.

– К ней грунтовка ведет через Ярилино. Последняя деревня до границы. Она на отшибе от трассы, за ней лес, так что… пять лет уже заброшенная. Раньше бабка одна жила, Лизавета. Как сын в город уехал, она осталась одна во всей деревне. Корова у нее и собачонка, так и жили. А потом как она умерла, так все. Нет больше Ларионовки, вот что осталось…

Катерина вгляделась пристальнее. Через окна ближайшей к реке мазанки проглядывало небо, а беленая глина со стен обвалилась, как яичная скорлупа, обнажив решетку дранки. Хата казалась такой хрупкой, картонной, что было непонятно, как в ней вообще жили люди. В следующем доме окна ощерились зубастыми ухмылками битых стекол. Сквозь крыши давно проросли акации, дурноклены, осинки. Пока деревенька не скрылась за поворотом, Катерина все смотрела на последнюю хату: под тяжестью пустоты она сложилась противоположными стенами внутрь, как треугольник карточного домика. Можно было быть уверенной, что теперь она дала приют множеству животных куда более невзыскательных и живучих, чем люди. Природа завоевала Ларионовку, и через несколько лет полностью сотрет все следы человеческого бытования здесь, приспособив деревеньку для своих нужд.

– Круто! Вот бы там побывать… – протянул Митя, с горящими глазами все оглядываясь туда, где скрылась Ларионовка. Толкнул в плечо Веню. – Прикинь, там привидения!

– Был я там. Нет там никого, кроме ужей. Меня один укусил, – хмуро поведал Веня, передернув худыми плечами.

– Круто! – это слово становилось Митиным любимым. – Ты поэтому змей боишься?

– Ничего я не боюсь! – вспыхнул Веня. Катерина тайком улыбнулась, но тут же поспешно отвернулась, заметив, что Костя смотрит на нее. Взгляд у него был все такой же, прозрачный, неотрывный. Как бы ей ни хотелось не вспоминать его, подобные взгляды стали тут же всплывать в закутке ее памяти. По привычке она спешно подумала о другом. Она научилась переключать эти мысли как по щелчку, на сей раз заставив себя думать о статье в журнал.

Но вскоре ею снова завладели пейзажи. Было совсем тепло, если бы не ветерок от движения – даже жарко, хотя небо уже выгнулось вверх, утратив синюю летнюю густоту. Листвы коснулось золото и багрянец, ненавязчиво, но вполне явственно напоминая о надвигающейся осени. Мысли улетучились, и в голове стало так же звонко, как в воздухе вокруг. Лодка петляла по узеньким излучинам, которых, наверное, не было ни на одной карте. То и дело русло почти перегораживали поваленные, подъеденные бобрами деревья, наклонно уходящие в воду – иногда по ним скрежетало днище лодки. На их стволах, как на остовах потопленных кораблей, играли солнечные блики. В какой-то момент Костя поднял мотор и взял весло. Это и была его Амазония, местность, где не встретишь человека. Он указывал едва приметные тропы животных, приходивших на водопой, бобровые хатки, проплывшую мимо выдру, ничуть не испугавшуюся их присутствия, а только деловито отвернувшуюся, когда лодка поравнялась с ней – ни дать ни взять упитанная мещанка в городском бассейне. Перегнувшись через борт, Катерина рукой трогала реку, почти гладила ее искристую поверхность. Мите на голову села большая стрекоза с крыльями цвета индиго, чем привела его в полный восторг. Водоросли, обычно затягивавшие к августу все рукава кроме главного русла и так докучавшие своими цепкими плетьми, теперь упали на дно, и Юла была прозрачна насквозь. Здесь природе не было дела до человеческих хлопот, и Катерина вдруг подумала, что, быть может, самим людям тоже стоит перестать на них зацикливаться.

Наконец они решили сделать привал. Костя выбрал удобное место, чтобы пристать, и мальчишки, выскочив из лодки, тут же углубились в рощицу, перекликаясь и прячась за стволами деревьев. Катерина хотела было позвать Митю и запретить убегать далеко, но Костя остановил ее:

– Не надо. Он у тебя смышленый, сам все знает. А твои замечания только ставят его в неловкое положение перед Веней. Ему ведь важно быть перед ним на высоте.

Катерина кивнула. Покосилась на Юлу и что-то решила.

– Я скоро, – бросила она. Нужды в ней никто сейчас не испытывал. Митя и Веня играли в прятки, и их звонкие детские голоса оглушали зачарованный лес. Костя разжигал костер и, кажется, был теперь полностью поглощен этим занятием. Так что она осторожно спустилась к реке, хватаясь за кусты.

Все было так просто, так понятно: лес, река, сентябрь. Катерине захотелось стать частью этой чистоты и свежести. И она быстро скинула одежду. Подошла к воде, но заходить не стала, даже не попробовала ступней, зная, что холод реки мгновенно отнимет всю ее решимость. Набрала побольше воздуха в легкие, замерла – и ринулась вперед. Дно резко ушло вниз, и Катерина нырнула в упругую толщу воды.

Только осознание погружения не позволило ей закричать. В первую секунду холод прошил ее тело иголками, и она отчаянно заработала руками и ногами, стараясь выплыть на поверхность. Но вынырнув, поняла, что уже не хочет кричать. Наслаждение, такое же резкое, как холод, заполнило ее всю.

Над берегом разлетался сухой треск ломаемого Костей валежника.

Порхнувшая с ветки птица пронеслась над самой водой: «тью-тью-тью». Выравнивая дыхание, Катерина несколько раз глубоко вздохнула, так, чтобы закололо в груди. Ей казалось, что чем больше воздуха она пропустит через себя, тем меньше в ней останется того, чему не было названия – и что ее так тяготило. Осенняя холодная вода текла мимо, снаружи и внутри, и уволакивала прочь ее темноту.

Наконец, пальцы совершенно заледенели. Катерина неуклюже выбралась на берег и, подхватив одежду, вышла к полянке, где уже дымил и потрескивал костерок.

– Ну ты даешь. Холодно же, – навстречу к ней, мокрой и взъерошенной, как воробышек, уже шел Костя. Несмотря на ее протестующее мычание, он накинул ей на плечи свою ветровку. Тут же подскочил Митя:

– Мам, ты что, купалась? Круто! А там холодно? А мне можно?

– Нет, нельзя, – и видя, что сын насупился, смягчилась:

– Можешь побродить у берега. Только штаны закатай.

Мальчишки унеслись с гиканьем и воплями. Костя подтащил поближе к костру сухое полено, Катерина присела на него и стала нанизывать на шампуры захваченные из дома сардельки, чтобы чем-то занять себя. Костя, постояв немного в нерешительности, сел напротив нее за костром, выудил из рюкзака книгу и открыл на середине. Отвлекшись, чтобы взять другой шампур, Катерина замерла, огладывая его ссутулившуюся фигуру и крепкие, привыкшие к труду руки. Пальцы у него были длинные, с чуть более крупными, чем нужно, суставами, из-за чего казались узловатыми. В таких книга смотрелась чужеродно. Может, поэтому она и вспомнила.

– Кажется, ты не любишь читать. Ведь все это выдумки…

Костя прищурился и с готовностью отложил книгу, словно только того и ждал.

– Верно. Раньше не любил. А теперь… Книги скрасили мне семь лет одиночества.

Катерина не сразу поняла, о каких годах идет речь, а когда сообразила, кровь ударила в голову. Но надо было что-то сказать.

– Ты… как ты вообще? Живешь…

– Неплохо. Ковка приносит неплохие деньги. Да и красиво это. Люблю, когда работа приносит удовлетворение. Мне нравится думать, что я не разрушаю, а созидаю.

– В Пряслене все что-то выращивают, сады, огороды. Это тоже созидание.

– Это чтобы прокормиться. Кормлюсь я работой. А жизнь земледельца не для меня.

Тема для разговора иссякла, не продержавшись и трех минут. Катерина с трудом вынесла молчание, и снова заговорила:

– А как там… Степа? Родители твои?

– Матушка хорошо. Насколько это возможно в ее возрасте и после всего… Отец умер два года назад. Он давно уже бросил пить. Но печень ему все-таки припомнила.

– А Степа? Наверное, женился. И детишек куча? – улыбнулась Катерина, представляя того паренька, что она знала, взрослым, может быть, лысеющим, чуть отяжелевшим, почему-то копающимся в капоте машины. Костя вздохнул. Подбросил дров в прожорливое трескучее пламя.

– Степа стал Героем Российской Федерации. Шестнадцать лет назад, в Чечне. Посмертно.

– Ох, Костя…

Он кивнул головой:

– Да, мне тоже жаль. Ну, про Маркела с Настеной ты знаешь. Ваня Астапенко теперь в Курске, депутат городского собрания. Всегда знал, что он выбьется в люди, наш ясный сокол.

Костя сбил пламя, разровнял угли и взял из ее рук шампуры с сардельками. Тут из леса прибежали Веня с Митей, и разговор прервался мальчишеским щебетом.

В обратный путь они отправились другим руслом. Солнце клонилось к западу, от берегов тянуло влажной прохладой, и тени от тополей становились все длиннее и гуще, полностью перекрывая реку. На лодку опустилось молчание, мальчишек изнурила беготня по лесу, Катерина все еще переживала сказанное Костей. Получается, что Степа погиб через год после всего, совсем еще мальчишкой… Со страхом оглянувшись на Митю, она подумала, как Любовь Мироновна, мать братьев Венедиктовых, пережила все, что обрушилось на ее детей.

Тишину нарушал только всплеск весла, но и он скоро затих. Лодка, предоставленная сама себе, плыла по течению. Над ухом пищали комары, и Катерину, обмазанную, как и все остальные, репеллентом, все равно нервировал этот звук. Недавняя безмятежность снова была утрачена.

С каждой минутой комаров становилось все больше и больше. Их уже можно было видеть в воздухе. Сам воздух, казалось, все сгущался, становясь дробным и плотным. Туча насекомых обтекала сидящих в лодке людей, нудя на одной ноте. Комары почти бились Катерине в лицо, она чувствовала на коже, на щеках их мягкое мельтешение, и едва сдерживалась, чтобы не замахать исступленно руками. Нервы ее были на пределе.

И тут, внезапно, вода в реке забурлила, сначала слабо, потом все нарастая, как в огромном котле. Катерина потеряла дар речи, и даже забыла о комарах. Рыбешка, миллиарды мелкого себеля, выпрыгивали из воды и плюхались обратно. Вода кипела металлически, серебристо, с ровным звуком бесчисленных всплесков, слившихся воедино, как будто пошел невидимый дождь.

– Смотрите, смотрите! У них ужин! – захохотал Веня и тут же полез руками в рот, отплевываясь и вытаскивая залетевших туда насекомых.

Он был прав. Воздух, плотный от комаров, соприкасался с водой, заполоненной рыбой. Ничего удивительнее Катерина еще не видела, и где – в получасе от поселка.

– Моя Амазония, – негромко произнес Костя и взял весло.

Вечером Митя долго не мог уснуть, его будоражили впечатления. По правде говоря, Катерина тоже была возбуждена всем пережитым. Она сидела в кухне перед раскрытым ноутбуком и никак не могла сосредоточиться. Слова казались ей глупыми и бессмысленными, и не имели никакого отношения к настоящей жизни.

Вдруг ее слух уловил стон. Она подумала, что это ей чудится, но стон повторился. От пронесшихся в голове мыслей ее спина покрылась потом: что это? Призрак? Катя? Мама? Она уже ни в чем не могла быть уверена. Только с третьего раза она поняла, что стон не женский, а детский.

– Митя… – бросилась она к постели сына. Мальчик разметался на матрасе, волосы его прилипли ко лбу, все тело пылало мокрым жаром. – Митя, открой глазки, давай.

Он не реагировал, и перепуганная Катерина похлопала его по щекам. Веки Мити слабо приоткрылись, глаза тут же закатились вверх, оставив белки в красных прожилках лопнувших сосудиков. Катерина в ужасе вскочила и заметалась по комнате. Она схватила мобильный, но поняла, что «скорая» едет целую вечность, а ее номера тут, в Пряслене, она не знает.

Повесив на плечо сумку и подхватив на руки трясущегося в лихорадке сына, она выскочила из дома. Шесть минут понадобилось ей, чтобы добраться до поселковой больницы и заколотить в дверь. Она металась между крыльцом и окнами первого этажа, забранными в решетки, вставала на цыпочки, пытаясь заглянуть внутрь, стучала в стекло и снова возвращалась к двери. Но все тщетно. Ни одно окно не загорелось, ничьи шаги не раздались за дверью.

– О Господи…

Она начала всхлипывать, но тут же приказала себе заткнуться и собраться с мыслями. Вернулась в машину, нашла аптечку и, растворив таблетку парацетамола прямо в бутылке с остатками воды, влила лекарство в Митю.

– Холодно. Мама, закрой окно, там снег, – захныкал он, не открывая глаз.

– Сейчас, маленький, сейчас подействует. Потерпи, мой хороший.

Она завела двигатель, не зная, что ей делать. Машина тронулась с месте. Катерина была в отчаянии и не думала, куда едет. И только хлопнув дверью и распахивая чужую калитку, она поняла, где оказалась.

Костя, хоть и заспанный, быстро оценил ситуацию. Он одевался, пока Катерина, всхлипывая, объясняла про пустую больницу.

– Поедем в город, – решил он. – Тридцать километров, всего ничего. Я поведу.

Она с готовностью протянула ему ключи от машины. Костя достал из шкафа бутылку водки, и они выбежали во двор.

По дороге в город температура у Мити не спала, и кажется, поднялась даже выше. Набирая в ладонь водку, Катерина обтирала горячее тельце сына, и каждый раз от прикосновения влаги он истошно вскрикивал и начинал биться:

– Холодно! Мама!

– Потерпи, солнышко… – и снова выплескивала в ладонь едко пахнущую жидкость.

– Как же он так простыл! – причитала она. – Он же не купался. Это я… я не досмотрела. Я не досмотрела, – повторяла она как заведенная.

– Катя. Дети болеют. Ничего страшного.

– Он весь горячий. На нем можно яичницу жарить! Весь горячий… Я дала лекарство. Почему температура не падает?

Костя поправил зеркало заднего вида, чтобы видеть ее.

– Катя.

– Что?

– Посмотри, у него есть сыпь?

– Сейчас… Темно, не вижу. Почему ты спрашиваешь?

Костя щелкнул выключателем на потолке, болезненный желтый свет залил салон.

– Есть! – Катерина испуганно замерла. Зато Костя кивнул:

– Вот и хорошо.

– Что?

– Он рассказывал мне. Ведь его отец посадил его на поезд не просто так. У них в школе скарлатина.

– Да, правильно, – закивала головой Катерина. – Скарлатина, все верно. Это она? Это опасно?

– Уже нет. Приехали.

Костя помог ей выбраться из машины, взял на руки Митю и понес в приемное отделение, где, ко всеобщему облегчению, горел свет.

Спустя час кризис миновал, после укола температура спала, и Митя заснул. Дежурный врач успокоил Катерину, как мог, сказав, что утром можно будет забрать мальчика домой:

– Скарлатина – это не страшно, по крайней мере теперь, когда у человечества уже есть антибиотики.

Она и Костя продолжали сидеть у Митиной постели. Когда больничная тишина стала невыносимой, Костя отправился на улицу, и Катерина последовала за ним, проверив, что сын дышит мерно и глубоко.

В небе плыла луна, спеленутая туманом и сигаретным дымом, выдохнутым Костей – он стоял на ступенях крыльца.

– Ты снова начал курить…

Костя цокнул языком:

– Человек слаб.

– Только не ты. Ты сильный… Спасибо тебе. Не знаю, как бы я… справилась сама.

Костя коротко кивнул.

От невероятного напряжения, такого внезапного и так стремительно схлынувшего, Катерина перестала воспринимать Костю как чужого. Рядом с ней стоял человек, который знал о ней, возможно, больше, чем любой другой из живущих на земле. И от осознания этого Катерина сказала совсем не то, что собиралась, то, что никак не относилось ни к Мите, ни к только что пережитому.

– Она была как мы сейчас. Чуть старше меня, чуть младше тебя. Она казалась такой взрослой. А на самом деле была такой же, как я теперь. Беспомощной.

Костя смотрел прямо перед собой. От стиснутых зубов на щеках рельефно выделились резкие высокие скулы. А потом он заговорил:

– Я пытался перевязать ей голову, наволочкой. А она все смотрела на меня, силилась что-то сказать, и глаза у нее стали даже не синие, а какие-то фиолетовые. И потом прошептала «Это все жара…»

Катерина вцепилась руками в перила лестницы и довольно громко клацнула зубами. Костя посмотрел на нее, но не разглядел лица, потому что луна скрылась за тучей. Тогда он тронул ее за плечо. И в ответ она наконец-то разрыдалась, повернувшись к нему и уткнув лицо в его грудь. Между всхлипами она что-то бормотала, но он разобрал только многократно повторенное «мама, мамочка, мама…»

Она долго не могла успокоиться, а он не успокаивал. Даже не гладил, просто держал за плечи. И постепенно она стала затихать.

Луна побледнела, и все вокруг стало светлеть. Когда Катерина, наконец, перестала всхлипывать и подняла заплаканное лицо, Костя рассмотрел слипшиеся от влаги ресницы, обрамляющие ее темные глаза, с залегшими под ними тенями.

– Если ты когда-нибудь сможешь меня простить… – зашептала она. – Большего мне не надо.

Костя отстранился и, поддернув штанины привычным мужским жестом, от которого у Катерины вдруг закололо в груди, сел на пыльные холодные ступени больничного крыльца.

– Я все решил сам, Катя. За что прощать? Я сам… Сейчас я бы так не поступил, конечно. Каждому свое, мне не надо было перетягивать на себя твою судьбу. Да и если бы дело было только во мне, черт с ним! Но мама… Моя матушка прошла через это все, одна. Раз за разом слушать, что ее сын убийца и вор… А второй кинулся на гранату, спасая товарищей. И что толку от медали, когда сына не воскресить? Она ни в чем не была виновата. Сначала я не думал о ней, не понимал. А когда понял, было поздно. И оправдываться, и вообще.

– Я не заслуживала этого… – сокрушенно согласилась Катерина.

– Дело не в тебе. Никто не заслуживал. Я ошибся, во всем. Страшно ошибся. Теперь я это признаю.

– Зачем ты вернулся сюда? Я имею в виду, в Пряслень. Ты хотел совсем другой жизни, помнишь, когда ты рассказывал про своего отца, за фабрикой… Но вернулся сюда, где все думают, что всё знают. Ты же никогда не сможешь переломить их, эти их мысли. Не проще ли исчезнуть навсегда и начать заново, где-то в другом месте?

– Ты смешная. Ты опять хочешь бежать. Всю жизнь бежишь, и все тебе мало. Зачем? Может, я остался как раз потому, что я помню, и они помнят. Здесь моя мама. Здесь на кладбище лежат мои мертвые.

– Мертвым все равно, – тихо напомнила Катерина.

– Мне не все равно. Мне это нужно больше, чем им.

Она вдруг догадалась:

– Так это ты ухаживал за маминой могилкой?

Он нехотя кивнул. И тут же нахмурился:

– Вот только не приписывай мне ничего сверх… Не переоценивай меня. Я навещал не ее, а скорее – тебя. Тебя я потерял из-за ее гибели. Так что…

– Ты похоронил меня вместо нее?

– Можно и так сказать.

– Правильно. Я повзрослела. Той Кати, что ты знал, уже нет.

Костя покачал головой:

– Я просто не думал, что когда-нибудь еще увижу тебя. Проходит время, люди обзаводятся детьми, машинами, домами, но в глубине души они все те же. Просто чем дольше мы живем, тем лучше умеем прятать свою розовую подкладку. На ней уже не счесть зацепок и заплаток, потому и храним бережнее. Та Катя, она везде, в каждом твоем движении. И взгляде. Я вижу ее, и я до сих пор…

Он осекся. Помолчал, прожевав несказанные слова. И закончил:

– А ты просто не замечаешь.

Врачи прописали Мите антибиотики и постельный режим, и отпустили домой. Следующая неделя прошла на удивление спокойно. Катерина ухаживала за сыном, варила ему куриные бульоны, поила морсом из калины и малинового варенья, давала лекарство по часам. Вечером проведать их забегала Оля Дубко. Об Алене они больше не говорили, и, странное дело, Катерина о ней почти не думала. Боль притупилась и чаще всего была незаметна.

В свободное от работы и ухода за Митей время она проводила в саду. Вырубила остатки бурьяна во дворе, собрала и сожгла обломки старого почтового ящика – призраков прошлого в саду больше не осталось. После этого, почувствовав необъяснимую легкость, она обрезала старые, покрытые лишаем, ветви сливы и абрикосы, оставив молодые и сильные. Посадила вдоль тропинки и под окнами тюльпаны, нарциссы и мышиный гиацинт – непонятно зачем, ведь они зацветут только следующей весной, когда домом будут владеть другие люди, а она и думать про него забудет.

Покупатели на дом все-таки нашлись, их привела расторопная Лида Нелидова. Катерина закрыла глаза на все их недостатки: главное, что она продает дом, а они покупают. Оформила доверенность на Ольгу, понимая, что больше не может задерживаться в поселке. Она дожидалась только выздоровления сына, чтобы ехать в Москву. Правда, Москва представлялась ей теперь какой-то абстракцией, и произнося ее название, она не видела перед собой никакого образа, словно его и не существовало вовсе. Такими же абстракциями были говорящие с ней по телефону коллеги и, что еще более странно, бывший муж, Петр.

На следующие выходные, пользуясь тем, что Митя, пошедший на поправку, спит после обеда, она сходила на кладбище и прибрала Аленину могилу – скорее для ритуала, чем от необходимости. Внимательно всмотрелась в черты лица матери на памятнике, удивительные, красивые, такие знакомые. Этот точеный подбородок с ямочкой, эти фиалковые глаза. Потом посмотрела на скамейку, починенную, как она теперь знала, Костей, на кованую оградку (и как раньше не сообразила?) – и снова на фото Алены.

За долгие годы она думала о матери так часто. Ее мучила вина за ту ссору, что их разъединила. Злые, необдуманные слова, ярость, обида… Они ведь так толком и не попрощались, ни дома, ни на перроне. Катерина тогда ее просто не замечала, и не было никакого предчувствия беды. Теперь она не знала, что думать и как ей относиться к этой давно ушедшей женщине. Теперь она знала правду, и не могла ни смириться, ни изменить ее. И была готова корчиться от стыда. Да, ей было стыдно, почти невыносимо, будто это она сама подкарауливала Костю той ночью.

– Что же это… – растерянно бормотала она. Где исток этого ужаса, где та минута, с которой все пошло неправильно? Купальская ли ночь? Или Оля Дубко права, говоря, что Алену сглазили? Есть ли вообще порча, которая могла сотворить такое? Или на свете вообще нет никакого колдовства, и каждый из них сам был в ответе за себя?

Катеринин разум отказывался думать, что Алена сама все решила. Но она так же не могла выбросить из головы это навязчивое видение: Алена и Костя. И тут ей вспомнились давние слова Маркела. Она не была даже уверена, правда ли он сказал их тогда, после первобытной их охоты. Он говорил, что Алена так и не стала старой, вот что он сказал.

Почему он это сказал? Катерина лихорадочно отыскала на камне выбитые числа, годы жизни матери. И тут же пришли на ум слова Ольги: сколько должно пройти лет, чтобы все закостенело… Катерина вдруг представила Алену – как себя, такую же. Потерявшуюся, одинокую, растерянную. Влюбившуюся. Сейчас уже не разобрать, что это было, любовь или страсть. Какая разница, главное, что она полностью утратила контроль. Всегда такая осторожная, такая идеальная Алена Ветлигина. И какой, должно быть, ужас, творился у нее в душе.

Катерина припоминала и материны рыдания по ночам, на которые она, подросток, не обратила нужного внимания. И ее расспросы про Костю. Как же она не поняла, что эти расспросы – точно такие же, как те, которыми она сама мечтала забросать Сойкину и Степу Венедиктова… Ее упреки, ее запреты – не забота родителя, а ревность соперницы. О Господи…

А потом Катерина вдруг вспомнила другую свою маму. Которую знала лучше всего. Которая улыбалась ей из-под голубой шапки Снегурочки, которая пекла ей ватрушки с изюмом, когда та болела. Которая сама недавно похоронила мать, и держалась стойко, изо всех сил. Может быть, поэтому и соскользнувшая в пропасть, что просто сил на все не хватило…

Катерина присела и обняла холодный гранит:

– Ты не знала… Никто не знал, что так выйдет, мама…

С Костей по возвращении из больницы она виделась всего пару раз. Он заходил узнать, как дела, приносил яблок и сладкого черного терновника. Катерине хотелось предложить ему остаться на обед или ужин, но язык присыхал к нёбу, и она только мучительно и вежливо улыбалась. А когда он, помявшись положенную минуту у двери, уходил, она долго смотрела ему вслед из-за занавески и убеждала себя, что все так, как и должно быть.

Двойник ее никуда не делся, она видела Катю почти постоянно. Если смотреть искоса, она все еще была как настоящая, а вот если прямо – немного прозрачная на свет. Девушка истончалась с каждым днем, и снова ничего не говорила, и настроение у нее было грустное, подавленное, а иногда Катерина и вовсе замечала мокрый блеск на ее ресницах. Но ей было не до призрачной девушки, тем более что все намекало на скорое исчезновение той.

Когда Митя уже совсем поправился, Катерина вдруг вспомнила, что хотела взять с собой в Москву бабушкин сундук. Кованая фурнитура, которую вечером после сцены с разрубанием ящика она собрала в траве, до сих пор лежала на его деревянной крышке, дожидаясь своего часа, так что Катерина пошла и попросила Костю привинтить все это.

Он заглянул вечером и справился за десять минут. Глядя, как преобразился сундук, Катерина недоверчиво хмыкнула:

– Надо же. Крестьянин стал дворянином.

– Максимум тянет на купца, – весело переглянулся с ней Костя. – Основательный, может быть неглупый, но вот происхождение подкачало. Да и поеден изрядно. Глянь.

Он отодвинул сундук в сторону, и на полу стали видны свежие холмики в пыль истертой древесины – они насыпались от жучиных ходов.

– Этот сундук раза в три старше нас, – прикинула она. – Его ест уже не один десяток поколений жуков. Как в сказке, «дед ел, ел, не доел, баба ела, ела, не доела».

– Хорошо, что не пришла Катя и не разнесла все к чертям своим топором.

Катерина засмеялась. Костя посмотрел на нее, не веря своим глазам, и проглотил ком, застрявший в горле. Он поднялся, сложил инструменты в сумку и присел на скрыню, похлопав рядом с собой ладонью – приглашая Катерину сесть рядом. Она присела на самый краешек, как можно дальше, и все равно тут же почувствовала его невыносимую близость.

– Я люблю такие вещи, – тихо пробормотал Костя. – Они все помнят, и то, что было недавно, неделю назад, не менее важно, чем то, что за семнадцать лет до этого. И то, и другое – одна и та же история. Когда ты чувствуешь эту связь времен, жить становится намного легче. И смысл появляется у жизни. Ты уже не можешь пустить ее под откос, спиться, или залезть в петлю. Думаешь, у меня не было таких мыслей? Но – нет права. Я, живущий сейчас, и ты, живущая сейчас, мы венцы, предельная точка. Мамы, папы, прадедушки, и пра-пра-пра на сотни лет назад, они все родились, отмучались и умерли для того, чтобы сейчас мы с тобой могли вот тут сидеть и говорить.

– Вряд ли только для этого, – усмехнулась Катерина, но осеклась, увидев, как он серьезен:

– Ты не знаешь наверняка.

То ли Костя за эти годы овладел азами гипноза, то ли просто стал еще более убедительным, но Катерине почудился шепот. Тихое, все нарастающее бормотание других поколений, смех, стоны наслаждения, вскрики боли. Кажется, однажды она уже чувствовала это, у большого купальского костра той давней ночью. Ей опять было не по себе, словно она увидела неподобающее.

– Я помню о тебе почти все, – начал Костя задумчиво. – Когда ты волнуешься, ты начинаешь покусывать щеку изнутри. У тебя часто обветриваются губы. Волосы у тебя мягкие и такие густые, что на пробор не видно кожи, как щетка. Они у тебя были до пояса. Все то лето пахли костром и рекой. По вечерам тебе было трудно их распутать, и ты продирала их расческой, так что я всерьез боялся за твой скальп. А если тронуть волоски на шее, у тебя по позвоночнику идут мурашки…

– Молчи. Я ничего этого не помню! – упрямо мотнула она головой и соскользнула с сундука. – Дальше была мама…

– Ты помнишь истории, что я тебе рассказывал?

– Да… – растерялась Катерина.

– Что, если история, которую видел этот дом, – он обвел глазами стены и потолок с балкой, – такая же, как остальные? Просто представь. Я рассказывал тебе про партизан – и мы продолжали ловить раков. Истории не мешали нам быть вместе, никогда. И это просто еще одна история, из прошлого. Осколки снарядов остались на дне Юлы с войны, но это не мешает расти кувшинкам. Прошлое рядом, но оно прошлое. А мы с тобой – сейчас.

Катерина яростно зажмурилась, растирая лоб ладонями:

– Я хочу все забыть! Эту историю. Забыть, как страшный сон! Я уже почти!

– Может быть, хватит забывать?! – он развернул ее и схватил за оба запястья, крепко заковав в свои ладони и разведя их в стороны. У Катерины вдруг подкосились ноги, и она прислонилась к стене, чтобы устоять.

Кожей на запястьях она чувствовала шероховатость его ладоней, мозоли у оснований тонких пальцев, эту грубую силу в сочетании с мягкостью самого движения. Он не хотел сделать ей больно, а только – удержать, и она была приколота к прохладной стене, как бабочка.

Она видела его чистые, гладко выбритые щеки с резными скулами, родинку на шее, брови кисточками. Прошедшие годы только заострили его и без того рубленные черты, раньше сглаженные юношеской мягкостью. Перед ней стоял тот, кого она так хорошо знала, так мучительно забывала, кого так боялась и о ком так мечтала. Ей пришлось задрать голову, чтобы рассматривать его лицо, подставляя его глазам свою тонкую беззащитную шею с неистово бьющейся жилкой.

Он был очень близко, их разделала только полоска воздуха. Она чувствовала исходящий от него запах, запах парфюма, бритвенного бальзама, и изнутри всего этого – запах его тела, сильного, такого родного и знакомого, такого мужского, что кружилась голова.

И видела все приближающиеся губы, нижнюю ровную и длинную, верхнюю вздернутую, с резко прочерченной галочкой.

– Костя, не надо, – успела прошептать она.

– Мам! – донеслось из-за закрытой двери.

Катерина метнула к двери испуганный взгляд и перевела его на Костю. Он смутился, на щеках выступили два лихорадочно-красных пятна, и в этот же момент Катерина почувствовала, что его сильная нежная хватка ослабла.

Она метнулась к Мите, засуетилась больше положенного, подавая питье и доставая из сумки таблетки. Когда хлопнула входная дверь, она лишь на секунду зажмурилась, а потом улыбнулась сыну.

– Там кто?

– Это кузнец, – пояснила она. – Ушел…

До дня отъезда они больше не виделись. Наконец, Митя окреп настолько, чтобы спокойно перенести дорогу домой. Пару дней он уже выходил гулять, и сегодня решил сходить попрощаться с Веней и кузнецом, пообещав общаться через стекло, чтобы никого не заразить.

Пока его не было, Катерина отнесла Ольге все, что брала у нее на время, и оставила ей документы на дом и деньги на отправку сундука «ГАЗелью». Потом собрала по дому вещи. Сделать это было несложно, так обычно собираются вещи в гостиничном номере: просто кладешь в сумку все, что видишь своего.

Она даже поразилась, каким образом весь ее сентябрь вместился в ту же самую спортивную сумку, с которой она приехала. Катерина застегнула «молнию» и села рядом с ней на дощатый пол, подтянув колени к груди. И покосилась на двойника.

Катя все еще была тут, прислонившись плечом и виском к стене. Ее волосы обвисли вдоль осунувшегося, заострившегося лица.

– Скажи. Что хочешь сказать – скажи! – взмолилась Катерина. Но двойник молчал.

– Скажи!

Катя печально улыбнулась левым уголком рта. И покачала головой.

Катерина пожала плечами, вышла за порог и повернула ключ в замке. Дважды. А потом положила его в сарай под козырек, за кусок каменного угля.

Когда она ставила сумку в багажник, в дальнем конце улицы замаячили две фигуры, маленькая и большая. Митя и Костя. Наблюдая, как они подходят ближе, Катерина почти через силу думала, где в дороге придется заправить машину, где перекусить, когда следующий техосмотр и взяла ли она лекарства – все, чтобы не думать о нем. Наконец, они подошли, и Катерина распахнула заднюю дверь, чтобы Митя мог туда забраться.

Потом она слабо улыбнулась Косте.

– Вот и все.

Костя тронул ее за руку:

– Подожди.

Она резко дернулась, и голос ее взлетел:

– Костя! Зачем делать вид, что что-то можно исправить? Только в кино так бывает. Раз – и герой выжил после того, как его сбил поезд, отряхнул пыль с лацканов и похромал. Но это неправда, все не так! В жизни – не так! Нас уже сбивал этот поезд.

– Ты права. Ничего нельзя исправить. Но зачем? Можно жить дальше. Я хочу жить дальше… А ты?

Она дернула в себя воздух, закусила губу – и протянула ему руку на прощание. Он осторожно ее пожал. Она поспешно обошла машину, хлопнула дверью и завела двигатель.

Митя щебетал что-то, а она даже не слышала.

– Как ты думаешь, поверит?

– Что? – очнулась она.

– Витька Соловейцев поверит, что я был на Амазонке?

На лбу у нее выступил пот.

– Не знаю, милый.

– Если я ему расскажу про комаров, он точно не поверит, – разочарованно протянул Митя. – И вообще. Зачем нам домой?

Прясленский район остался позади, а с ним и призрачное благополучие. Снова потянулись деревни, почти брошенные, пустые, ничего не помнящие. И тогда Катерина поняла, что уже не похожа на них.

Она помнила все.

Не обрывки прошлого, не тягостный туман, в котором она иногда плутала и не могла выбраться. Там, в голове, упала пелена, открылся шлюз, и видения хлынули, красочные, малиновые и абрикосовые, речные и ночные, лунные, непрерывной чередой. Вспомнилась каждая минута того лета, все подробности, мелочи, мысли. С того самого момента, как она подумала, что сад похож на просыпавшуюся плошку с гречкой. Она и правда не думала о тех днях – целых семнадцать лет. Пасмурные обрывки снов не в счет. А сейчас это разворачивалось в ее душе, и воспоминаний было так много, что от них в груди было тесно.

Катя вела машину, и все вспоминала, вспоминала.

А на разоренных полях уже лежали пузатые рыжие тыквы, тянулся сизый дымок от осенних костров, пахло едко и тревожно. Впереди медленно полз в гору грузовик с буряками, обгон был запрещен, и Катина нога переступила на «тормоз». Их машина ехала все медленнее и медленнее, и наконец, замерла, съехав на пыльную обочину.

– Ты чего? Мы что-то забыли? – тут же свесился между передних сидений Митя, заглядывая матери в лицо.

– Да.

Она выкрутила руль до упора, развернулась через двойную сплошную, благо не было встречных машин, и прибавила скорости. Сердце колотилось, она почти не видела асфальта перед собой, все заслонило собой резкое лицо, скорее необычное, чем красивое.

Они примчались обратно в два раза быстрее. Катя припарковалась у мастерской и заглушила мотор, но не выходила. Сквозь редкий штакетник забора она видела, как во дворе Костя рубит дрова. Движения его были размашистые, отчаянные, рядом уже валялась гора поленьев, во все стороны летели щепки. Он слишком часто утирал рукой пот, видно, лившийся прямо в глаза.

Она любила его всего, целиком. Того благородного, доброго, великодушного мужчину, который был таким всегда, но не озлобился и не стал хуже, несмотря на все выпавшее ему. Который остался невинным той невинностью, что не имеет ничего общего с неопытностью, скорее, совсем наоборот. Который знал, что такое доверие, не путая его с доверчивостью. Ее Оле-Лукойе.

Катя загадала: если в течение минуты он обернется, все будет хорошо. Неважно как, но будет.

Он обернулся.

И тогда Катя выскочила из машины и в мгновение ока оказалась рядом с ним. Она поняла, что вовсе не пот застилал ему глаза, но все это было уже не важно.

– Моя мавка вернулась…

И теперь Катя навсегда была согласна с каждым из этих слов.

КОНЕЦ

январь-апрель 2013 г

Москва

1

Цигельня – (южнорус. от немецк.) кирпичный заводик.

2

Боягузка (южнорус.) – трусиха.

3

Доступ в интернет через карточку активации, в которой указан код. Аналог телефонных карточек для междугородных и международных звонков.

4

По народным поверьям, нечистую силу можно увидеть, если смотреть на нее не прямо, а искоса, уголком глаза. Или через игольное ушко.

5

Земснаряд – судно технического флота, предназначенное для производства дноуглубительных работ и добычи нерудных строительных материалов. Обычно выкачивает грунт с помощью насоса или перемещает его с помощью экскаватора.

6

Шалевка – неструганая доска.

7

Долма – блюдо восточной кухни, напоминающее голубцы: фарш, иногда с рисом, плотно завернутый в виноградные листья.

8

«Mentos» – жевательные конфеты с разными вкусами.

9

Лечо – овощное блюдо наподобие рагу, пришедшее из венгерской кухни, в состав которого непременно входят перцы, помидоры и репчатый лук, а остальные ингредиенты варьируются на усмотрение повара.

10

Хрущ – майский жук.

11

Бигос – блюдо славянской кухни на основе тушеной с мясом капусты.

12

Себе́ль (сибиль) – (южнорус.) – мелкая рыбешка, мелочь.

13

«Прощание славянки» – русский марш (соч. В. И. Агапкин), символизирующий проводы на войну, военную службу или в дальнее путешествие.