Книга: Краткая история денег



Краткая история денег

Андрей Остальский

Краткая история денег

Деньги работают за белых людей… Я так и не понял, как это возможно без черной магии – чтобы деньги размножались, как листья на дереве, и человек богател даже во сне.

Тунавни, вождь племени Тиаэра (Южная Океания), при посещении Европы в начале ХХ века

Нумизмат ничего не понимает в деньгах: ведь он имеет дело только с их мертвым телом.

Георг Кнапп, германский экономист ХIХ века

Вступление

Что с ними делают? Зарабатывают. Тратят. Копят. За них убивают. Каждый день, каждый час. Каждые несколько минут. Пока вы читаете эти несколько строк, можете не сомневаться: где-то кто-то заработал или украл чертову уйму деньжищ, а кто-то убил ближнего своего ради того, чтобы овладеть лишним количеством этих кружков, бумажек, капусты. Бабла.

Сколько вообще названий и прозвищ у этой штуки? Монетки. Фантики. Баксы. Дензнаки. По числу наименований сравнимо только с жизнью, смертью, мужчиной, женщиной, сексом. То есть с чем-то исконным, основным, главным, что составляет человеческую жизнь. Их можно любить и ненавидеть – в той мере, в какой можно принимать или отвергать устройство нашей жизни. Потому что деньги – квинтэссенция общества и государства, общественный договор, согласие взаимодействовать на определенных условиях и при соблюдении некоторых правил.

Но как все-таки они работают, в чем их секрет? Кажется, что любому дошкольнику это известно. Дошкольнику, может, и известно, а вот ученым-экономистам, например, нет. Доктора наук и профессора уже много десятилетий ведут между собой яростные споры и никак не договорятся о природе и устройстве денег. Написаны целые тома о том, почему деньги нужно считать прежде всего средством платежа. Или инструментом товарного обмена. Или ценообразования. Другие убедительно докажут, что деньги есть всеобщий эквивалент. Или накопитель стоимости. Или вообще, что все деньги – это форма кредита, долг.

Представляете, вы-то всегда считали, что деньги – это форма богатства, а оказывается, они – долг! Чей-то перед кем-то.

Вполне возможно, что все высокоумные теории по-своему верны, и природа денег многогранна и сложна. Вдобавок деньги постоянно обретают новые ипостаси, в последние годы – всё больше электронные и всё более виртуальные. Впрочем, оставим заумную терминологию, потому что гораздо интереснее попытаться понять и объяснить деньги, что называется, на пальцах.

Кстати, категория денег выходит далеко за рамки чисто экономическо-математических наук и понятий. Их социальная роль настолько сложна, что до конца еще не постигнута.

Ведь деньги – фетиш. Почти наркотик.

Популярная присказка «Бабло побеждает зло» означает, что деньги – по ту сторону добра и зла, по ту сторону всякой нравственности. Почему?

Еще говорят: любви за деньги не купишь (но некоторые, слегка неполноценные формы все-таки можно). Или: здоровья и молодости тоже вроде бы деньгами не добыть. Духовности. Счастья, в конце концов. Деньги можно слегка презирать. Говорить: сколько это стоит? Дорого? Ну, не дороже же денег!

Да, но ведь можно обеспечить себе качественное медицинское обслуживание. Или очень здоровое питание и образ жизни. Одиночество. Общество умных людей. Свободное время, чтобы поразмышлять на досуге. Библию (Тору, Коран) с очень крупными, легкими для восприятия буквами, на великолепной бумаге. Послушать Бетховена в таком замечательном исполнении и в зале с такой прекрасной акустикой, что мороз побежит по коже и мир откроется с новой стороны. Разве нет?

И наоборот, разве недостаток денег не закабаляет вас, не обрекает на мучительную жизнь, множество раздражающих деталей неустроенного быта, в котором не выживет никакая любовь, никакая духовность?

Но, по большому счету, в деньгах нет ничего такого, чего нет в человеке. Деньги устроены так, как устроены мы. (Другое дело, что и сами себя мы до конца не понимаем.)

Деньги – наше отражение, наше альтер эго, то есть наше второе «я».

А некоторым кажется даже, что первое. Что это мы служим деньгам, а не они нам.

Наслаждение сжечь!

Когда культовый французский певец и композитор Серж Гинзбург сжигал пятисотфранковую купюру на глазах миллионов телезрителей, он хотел показать, что банкнота эта – не более чем цветная бумажка со всеми присущими сему предмету физическими качествами, например свойством легко загораться и в течение нескольких секунд превращаться в пепел. И что она, таким образом, ничем не отличается от цветного фантика или обрывка страницы из глянцевого журнала.

Интересно, что поступок эстрадной звезды вызвал взрыв общественного негодования – такого, что не забылось и много лет спустя. Казалось бы, давно уже нет ни Гинзбурга, ни даже франков. А в национальной памяти эта «провокация» сохранилась. Публика до сих пор возмущается «снобизмом и барством» богатого человека, которому легко было пожертвовать такими деньгами (почти сотней долларов!) ради эпатажа. Дескать, пятистами франками больше или меньше – в его жизни совсем ничего не изменится, в то время как для рядового француза это существенная сумма, многим за нее приходится вкалывать несколько лишних часов, а то и дней. Оказалось, что население и знаменитости живут как бы на разных планетах. Но такая реакция подтвердила и другое – могучую силу денег и человеческую веру в их метафизические свойства, которые певец тщетно пытался опровергнуть своим публичным действом.

Но разве Гинзбург в каком-то смысле не был прав? Ведь сколько ни три банкноту, сколько ни нюхай, ни пробуй ее на зуб и ни разглядывай под микроскопом, все равно не обнаружишь ничего такого особенного, отличающего сей предмет от другой раскрашенной бумаги. Вот разве что водяные знаки и всякие другие хитрые средства защиты наводят на некоторые размышления. Значит, почему-то важно иметь возможность удостовериться, что бумажки эти напечатаны именно там, где они должны быть напечатаны. Чтобы мы, все до единого, могли верить в их подлинность. Почему же оно важно, доверие? Уж не означает ли это, что дензнаки – на самом деле кусочки некоего всеобщего договора людей между собой и нам необходимо верить, что кусочки (и сам договор) – подлинные? В таком случае главные, истинные свойства денег не в них как таковых, а в наших головах. Этому-то в нашем индивидуальном и общественном сознании и пытался бросить вызов Серж Гинзбург, автор чуть ли не самой эротичной эстрадной песни всех времен и народов («Je t'aime… moi non plus» – «Я люблю тебя! – И я тоже нет!»).

Только напрасно он старался. С тем же успехом он мог бы попытаться заставить людей забыть о воспетом им сексе. Деньги можно сколько угодно презирать и считать «корнем всего мирового зла», но обойтись без них совершенно невозможно – разве что отправиться ради этого на необитаемый остров. Даже в детском саду не надо объяснять почему – ни бутерброда, ни конфеты, ни игрушки, ничего без них не получишь. И ниоткуда никуда не доедешь. И наоборот, наличие этих ничем особенно не примечательных на вид бумажек или металлических кружочков в кармане каким-то волшебным образом обеспечит вам продукты, товары и услуги других людей в любом конце населенного мира. И в Нью-Йорке, и в Тимбукту, и в Мытищах. И даже на островах Пасхи. Если задуматься, то просто поражает: везде и всюду люди настолько верят в эти знаки, что, не задумываясь, готовы отдать за них всё, что имеют – будь то еда, одежда или земля. Даже талант литератора или художника. Весь вопрос только в цене – сколько чего и за сколько.

Даже самые последние циники и скептики верят, знают, что все остальные люди примут от них деньги. Знают, потому что весь их жизненный опыт говорит об этом.

Убеждение это играет центральную роль в цивилизации, во всей системе межличностных и социальных отношений и многое говорит об обществе, в котором мы живем.

А также о том, как устроены наши мозги и души.

Бог из машины

Термин этот означает нечто, что явилось внезапным, непредусмотренным и даже загадочным следствием некоего процесса. То есть собирали вы какую-то сложную машину собирали, чтобы камни дробить, или дороги строить, или компьютерные программы сочинять. И вдруг в машине этой, оказывается, сидит кто-то (или что-то), наделенный собственной, самостоятельной и не очень понятной для вас волей. Происходит что-то непростое – оно явилось в результате ваших же действий, хотя никто этого предвидеть не мог.

Латинское выражение Deus еx мachina восходит к древнегреческому театру. Если развитие сюжета заходило в тупик, специальный кран (машина) внезапно опускал на сцену некое божество, которое вмешивалось в ход событий и всё разрешало.

Аристотель резко критиковал этот прием, считая, что повороты сюжета должны вытекать из его внутренней логики.

Интересно, кстати, что в русском языке есть нечто похожее, но поминается в такой ситуации не бог. Выражение «как черт из коробки» означает нечто подобное, но с ярко выраженным отрицательным оттенком и без тонкого мистического нюанса.

Деньги – как раз такой «бог из машины». Никакие экономисты, никакие изобретатели их не придумывали и не конструировали. Они появились как-то сами собой – как результат развития общества. Мало того: непонятно, где здесь курица, а где яйцо, поскольку без денег общество не могло бы существовать (по крайней мере, в том виде, в каком оно нам известно). Некоторые юристы считали, что появление денег есть прямое следствие появления закона. Но с тем же успехом можно утверждать и обратное – что закон понадобился только тогда, когда возникла необходимость регулировать товарно-денежные отношения. Деньги вне государства представить сложно, но можно; а вот нормального государства без денег не бывает.

И вообще, деньги существуют как бы вне воли человека, помимо него. Почти как окружающая нас природа.

С другой стороны, в природе есть камни, деревья, вода, но никаких денег нет! Так откуда же они взялись? И с чем их можно сравнить? А вот с чем – с языком! Его тоже не существует вне человека, но в то же время он – некий объективно, неизбежно возникший инструмент познания и коммуникации.

Язык ведь тоже не сотворен ни отдельным человеком, ни даже коллективом или народом. Он возник, может быть, из заложенной в человеке программы, а может быть, в результате эволюции. Но все вышесказанное можно отнести и к деньгам. (И к математике, наверное, тоже, но не есть ли и она особый язык для описания и познания мира? Ее ведь тоже не существует вне человека, хотя законы ее объективны.)

Есть даже такая точка зрения: в своей самой примитивной форме деньги «начали возникать» практически одновременно с homo sapiens. Это был долгий, мучительный процесс – прямо как формирование языка. Человек разумный оказывается и человеком торгующим. Ведь если его отличает сознательный труд, то за трудом неизбежно следует и необходимость обмена произведенных продуктов.

Однако многих из нас заставляли читать в советской молодости статью Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства» (кстати, блестяще написанную). А значит, мы, как в Священное Писание, поверили в то, что возникновению любой формы денег предшествовал долгий период чисто натуральных обменов. Ой ли? До недавнего времени считалось, что древние городские индейские общины племени майя не знали товарно-денежных отношений. Распределение пищи и других товаров первой необходимости, как полагали, носило там централизованный характер – шло через племенных вождей. Первобытно-общинный строй, короче говоря. Типичная командная экономика. Но последние археологические открытия показывают: уже за пятьсот лет до нашей эры в этих городах существовали рыночные площади и торговые ряды, разделенные на «киоски». Трудно себе представить, чтобы торговля такого масштаба могла вестись без какого-то денежного эквивалента.

Если воспользоваться терминами модной синергетики, то следовало бы задать вопрос: существовала ли альтернатива появлению денег? Был ли момент бифуркации, когда человечество могло бы пойти по пути безденежной цивилизации? Может быть, но по такому сценарию оно, судя по всему, до сих пор осталось бы в пещерах. Что не обязательно сделало бы нас менее счастливыми, но наверняка – менее богатыми и, без всякого сомнения, совсем другими. Настолько, что современный человек вряд ли бы смог понять тех, других, не состоявшихся. В любом случае, когда сразу после Октябрьской революции большевики попробовали было создать прецедент безденежной государственности (о чем речь еще впереди), момент «развилки» был давным-давно упущен. На сколько столетий или тысячелетий опоздали? Или, может быть, на миллионы лет? Об этом можно спорить до бесконечности.

Вполне возможно, что устоявшиеся представления о строго хронологически-последовательном порядке возникновения денег, о том, что они развивались от простого к сложному, не совсем точны. К примеру, нам ведь кажется естественным и единственно возможным, что банки появились на свет как следствие длительного и постепенного развития финансов, после многих веков существования монет. Между тем сложная банковская система Вавилона процветала в предыдущую эпоху – тысячи лет назад – и задолго до того, как монеты получили сколь-либо широкое распространение! Ипотечный кредит (хоть и не совсем в современном его виде) и примитивные деньги (глиняные фигурки скота), оказывается, вполне могли сосуществовать во времени. С другой стороны, невероятно, но факт: еще в начале двадцатого века в английском городе Манчестере специально изготавливались (или надо сказать чеканились?) металлические браслеты – по заказу для отправки в Нигерию в качестве примитивного денежного заменителя в некоторых районах этой страны, где монеты (и бумажные деньги) почему-то не привились.

И еще одно небольшое примечание: устный язык появился, видимо, чуть раньше денег, но вот язык письменный начался с бухгалтерских записей на глиняных табличках.



Вуаль или реаль?

Итак, никто не предвидел и не мог предвидеть появления денег – их «открыли» задним числом, как открывают законы природы. Но специалисты все никак не согласятся между собой в том, что же это такое – деньги и как они функционируют в обществе.

Классики и их последователи полагают, что деньги – всего лишь «вуаль», за которой скрывается реальная, настоящая экономика. Деньги, говорят они, конечно, способствуют товарообмену, ускоряя и упрощая его, но в принципе можно было бы обойтись и без них. Первична производительная деятельность, переработка ресурсов и так далее. Товар в конечном итоге стремится обменяться на товар, а деньги – лишь нейтральный посредник.

Согласно этому взгляду, преувеличение значения денег и их роли отвлекает от гораздо более важных, сущностных категорий и процессов, «завуалированных» деньгами. Это, дескать, увлечение формой в ущерб содержанию. Из этого подхода естественным образом вытекает марксизм с его стремлением создать безденежное общество, с его верой в то, что такое общество может не только существовать, но и эффективно функционировать. Всего-то и требуется – вуальку снять…

В каком-то смысле марксизм сводится именно к «обнажению» производственных отношений. К отделению их от денег. Основанием к этому служил, правда, очень спорный расчет, сделанный в третьем томе «Капитала». В том-то и дело, утверждают критики Маркса, что человеческому обществу существовать без денег так же невозможно, как и без языка. (То есть нельзя исключить, что когда-нибудь люди научатся общаться телепатически, но для этого придется сильно переменить человеческую природу. С деньгами – то же самое!)

Маркс ошибся, злорадствуют наймиты капитализма, потому что подсознание толкало его под руку, уж очень ему хотелось высчитать, а значит, и предметно показать, доказать придуманную им категорию – прибавочную стоимость, выработанную рабочими и украденную капиталистами.

Принять взгляд на деньги как на «вуаль» было куда легче в конце ХIХ – начале ХХ века. Сегодня же, в век фьючерсов и деривативов, электронных денег и могущественных центробанков, понять, где кончается содержание и начинается форма, уже сложнее. Вернее, одно становится совершенно неотделимым от другого.

Центральная для марксизма убежденность в неизбежности регулярных кризисов капитализма вытекала из практических, сиюминутных реальностей того времени. И типичной, впрочем, почти для всех экономистов, неспособности представить себе, что реальности могут быстро – и в корне – меняться.

Действительно, загляните в историю, скажем, английской экономики ХIХ века – один жестокий кризис следует за другим. Однако на самом деле в большинстве случаев они были вызваны не только и не столько структурными, внутренними проблемами общества, не «жадностью капиталистов» (хотя и то и другое, конечно, имело место), а прежде всего неотрегулированностью, несовершенством именно денежной системы. То есть тем, что деньги в то время были устроены неправильно, не доведены до ума! Только в 1844 году парламент наконец принимает закон, дающий Банку Англии монополию на выпуск бумажных денег.

Ситуация стабилизируется, но до понимания роли денежной массы в обращении и учетных ставок кредита в регулировании экономики было еще очень далеко. (В этой книге мне еще предстоит попытаться объяснить самыми простыми словами, в чем вообще суть этих понятий и почему центробанки носятся с ними как с писаной торбой.)

Введение золотого стандарта помогло создать, наконец, к концу XIX – началу XX века всемирную валютную систему – абсолютно гениальное, казалось бы, решение, позволившее объединить национальные экономики, высветив, однако, их слабые места и дисбалансы. Стало наглядно видно, кто чего стоит. И как всегда оказалось, что недостатки – продолжение достоинств. Золотой стандарт обнажил и усилил существовавшие политические и экономические противоречия между европейскими державами и ускорил приход Первой мировой войны.

По ее окончании систему золотого стандарта тем не менее восстановят – возвращение в эпоху обособленных национальных валют будет казаться средневековым варварством, а как можно заставить бумажные деньги разных стран свободно меняться друг на друга, свободно циркулировать по всему миру без золотой «начинки», – додуматься до этого в тот момент не смогли. Да и не только додуматься – видимо, до рождения на свет Международного валютного фонда и Всемирного банка это было попросту невозможно. А появление этих институтов в свою очередь трудно представить себе в ту, версальскую эпоху.

Возвращение к золотому стандарту быстро оживило послевоенную экономику, но никто до конца не понимал, насколько эта система устарела, насколько уже не соответствовала она новым экономическим реальностям. Изнуренные борьбой с послевоенной свирепой инфляцией, правительства и представить себе не могли, что другая крайность – дефляция может оказаться не менее опасным врагом.

Дело дойдет до Великой депрессии. А та, в свою очередь, подтолкнет человечество ко Второй мировой войне. После которой от золотого стандарта начнут постепенно отказываться – справедливо опасаясь повторения столь жестокого кризиса. Да и вообще – стало, наконец, очевидно, что привязка к золоту стала сдерживать потенциал экономического роста в новую эпоху. Правда, вплоть до 1971 года продолжала существовать так называемая «Бреттон-вудская система», по которой валюты капиталистического мира привязывались к доллару, а тот в свою очередь – теоретически по крайней мере – к золоту. Но это был уже переходный этап к так называемым декретным деньгам. (Никакого отношения к отпуску по беременности – экономисты называют их фиатными, от латинского слова «фиат» – декрет.)

Понятно, почему они так называются: государство своим законом, своим как бы «указом» устанавливает ценность денег, утверждает социальную веру в них, обеспечивает и гарантирует их своим авторитетом и властью. Фиатные деньги появлялись на арене и много столетий назад – в Китае (или давайте вспомним римского императора Диоклетиана, введшего смертную казнь за отказ принимать к платежу государственную валюту).

Но только теперь декретные деньги по всему миру вытеснили другие формы. Впрочем, у современных денег есть еще как минимум одна, важнейшая составляющая – банковский кредит. Именно банки фактически творят подавляющую часть денежной массы, виртуальной денежной горы, вершина которой теряется в невидимых высях. А потому сегодняшнюю форму денег можно было бы называть кредитно-фиатными. Но о колоссальной роли кредита в современном мире и мире будущего речь еще впереди.

Впрочем, экономическая мысль постоянно отстает от финансовой реальности, и вполне вероятно, что уже наметившиеся принципиально новые тенденции остаются неосознанными. Мы поймем наше настоящее только тогда, когда оно станет прошлым. Так, по крайней мере, было до сих пор. Поклонники синергии сказали бы, что экономисты – а с ними все человечество – вновь и вновь не замечают новых мощных векторов – «аттракторов» и пропускают очередные моменты «бифуркации» – когда еще возможен какой-то выбор.

А если говорить более традиционным языком – по мере развития цивилизации и усложнения общественных отношений, деньги постоянно обретают и некие новые функции, и мы каждый раз осознаем это с опозданием. «Ба, – говорим мы, спохватываясь, – глядите-ка, а деньги-то, оказывается, еще и то, и это! Когда это они только успели…»

Пора, кстати, все-таки предаться этому неблагодарному занятию – перечислить некоторые существующие на сегодня определения. Поскольку избежать этого все равно не удастся. Итак, что же это все-таки за штука такая, деньги?

Общая шлюха человечества

Вот что говорит Британская энциклопедия («Британника»): «Деньги – это товар, принимаемый по всеобщему согласию в качестве средства экономического обмена». Но потом, ощущая, видимо, некую незавершенность, неполноту этого определения, спорность слова «товар», тут же, через точку, добавляет: «Это мера, в которой выражаются цены и стоимости… деньги… циркулируют между индивидуумами и между странами, тем самым способствуя торговле. Д. – главная мера благосостояния (богатства)».

Так все-таки что они – товар? Или все же – мера (и чего собственно – стоимости или благосостояния?)? Или – инструмент международной торговли? Или в разных ситуациях – и то, и другое, и третье?

Много ли еще найдется вещей в мире, для определения которых потребуется такая сложная, неуклюжая конструкция? А ведь «Британнику» совсем не глупые люди пишут…

Как ни странно, определение из Большой Советской Энциклопедии не так уж сильно отличается от «Британники» (хотя все-таки отличается!). Вот оно: «Деньги – особый товар, всеобщий эквивалент, или всеобщая эквивалентная форма стоимости всех других товаров. Специфическое свойство денежного товара – выражать стоимость любого другого товара, служить всеобщим орудием обмена».

Если еще пошарить по словарям, справочникам и Интернету, наберется целый букет определений. Например: «деньги – всеобщий эквивалент для измерений затрат труда» (ага, значит, измеритель? Причем – труда?). Или: «деньги – это символ, используемый в товарообмене». И уже упоминавшаяся «вуаль», скрывающая вроде бы стыдливое лицо «реальной экономики».

И еще:

Деньги – «общая шлюха человечества», но это уже Шекспир. Не так, кстати, «ненаучно», как это может показаться на первый взгляд, сказано. Проституция же удовлетворяет мощный, базовый инстинкт и в то же время сводит человеческое существо к материальной составляющей. В русском переводе, кстати, слово «общая» выкинули – просто ради соблюдения поэтического размера. А зря, потому что Шекспир сравнивает деньги не просто с представительницей древнейшей профессии, и слово «общая» здесь ключевое. Он подметил, что деньги обращаются, циркулируют между людьми, объединяют их друг с другом. Хотя и не самым высокоморальным образом. Привет Сержу Гинзбургу – но не только ему, но и Карлу Марксу, который писал про деньги, что они есть «мать всех извращений, разрушитель всех социальных отношений». Деньги, по Марксу, «переворачивают мир вверх тормашками». Логично, если исходить из того, что «всякая собственность есть кража» (это Прудон говорил, но Маркс был, судя по всему, с ним вполне согласен). А деньги, соответственно, инструмент этой кражи, фомка для узаконенного экономического взлома.

Но у Маркса и много другого про деньги написано… Причем в разном контексте он то признавался им если не в любви, то уж в глубочайшем уважении. Он был явно зачарован их метафизическими свойствами, почти мистической силой. Да и главный труд своей жизни он назвал по имени важнейшей денежной функции. А то вдруг ополчался и переходил на почти поэтический язык, обличая. Но, кстати, и проклятия Марксовы тоже вовсе не были лишены экономического смысла, вот разве что узковато и слишком к злобе дня привязано, а мир-то как раз собирался меняться, причем радикальным образом.

Кроме марксизма было, правда, еще одно философское направление человеческой мысли, оказавшее не меньшее влияние на ХХ век. Это, конечно, фрейдизм.

Ты должен богу смерть

Помните анекдот про четырех великих евреев? О том, что они считали самым главным в жизни? Про Соломона, Христа, Маркса и Фрейда. Соломон говорил, что самое главное – это то, что в голове у человека. Христос возражал: нет, ниже! Главное – это то, что у человека в сердце. Карл Маркс не соглашался с обоими и утверждал, что они оба слишком высоко берут, и главное в человеке расположено в его желудке. Ну, а потом пришел Фрейд и заявил, что истину надо искать еще ниже, чем это предполагал Маркс.

Анекдот этот отражает некоторую конкуренцию целых направлений общественной мысли: в частности, психоаналитикам важно было доказать, что марксисты, да и экономисты вообще, действительно не туда человечество зовут и не туда в человеке смотрят. Не грубая экономика, не «желудочные» рефлексы, а нечто куда более мощное, хоть и подсознательное, правит миром. Поэтому не стоит удивляться некоторому пренебрежению, с которым Фрейд и его последователи отзывались о делах финансовых, воспринимая их сквозь призму своего учения.

«Счастье, – писал основоположник фрейдизма, – это реализация глубоко запрятанных детских желаний». Вот почему богатство так мало значит для счастья. Ведь «деньги не являются предметом желаний ребенка».

(И в этом, без сомнения, есть доля истины – ведь дети часто живут в первобытно-общинном строе – в мире подарков и натуральных обменов.)

Но это дети. А что же взрослые?

«Мы должны Богу смерть», – писал Шекспир. Если буквально переводить с английского, то – «одну смерть». Введение в формулу количественного, нумерического фактора, возможно, ослабляет ее поэтический эффект, но зато соизмеряет с товарно-денежными отношениями.

Фрейд перефразировал Шекспира – вместо Бога, привязав главный человеческий долг к «природе». И вывел из этого: деньги – это попытка погасить этот долг. Попытка, ясное дело, обреченная…

Можно ли говорить об инстинкте обогащения? Фрейд считал, что такового не существует. Но глядя вокруг, иногда задумываешься: а может, знаток подсознательного всё же ошибся?

Некоторые ведь не только чужой, но и своей жизнью готовы жертвовать «в борьбе за это». Не говоря уж о душе.

К 1908 году Фрейд приходит, на основании своих исследований, к выводу, что «деньги (на подсознательном уровне) в конечном итоге увязываются с экскрементами».

Экономист, наверно, не удержался бы от того, чтобы интерпретировать это по-своему: ну, конечно, ведь деньги в каком-то смысле – удобрение экономики! Но вряд ли именно это имел в виду Фрейд.

Его крупный венгерский последователь Шандор Ференц расставляет точки над «i»: «деньги – не что иное, как дезодорированный экскремент… Детская и иррациональная любовь к экскрементам на подсознательном уровне определяет и нерациональную страсть взрослых к деньгам».

Но вообще последователи фрейдизма и некоторые другие тезисы выдвигали – связывали деньги с имманентной агрессивностью, видели некие фаллические коннотации и даже ассоциировали «ликвидность» с мочеиспусканием.

Не знаю, как вам, читатели, но мне эти сравнения не кажутся слишком убедительными. Но вот что интересно: и эта школа человеческой мысли явно согласна с глубинной, экзистенциальной сущностью денег, с тем, что они имеют отношение к сокровенным глубинам человеческого естества. Нет, это точно не бумажки для прикуривания и разжигания костров…

И обратите внимание – не только философы, но и многие экономисты пытаются определить деньги все через какие-то метафоры («экскременты» – метафора, но ведь и слова «инструмент» или «товар» тоже в своем роде – художественные сравнения). Само по себе это не страшно, как говорил французский философ Поль Валери, всякое понимание, в конце концов, есть уподобление. Но в том-то и проблема, что деньги ни на что полностью не похожи!

Ощущая несовершенство, неполноту, некоторую расплывчатость определений, многие пишущие на эту тему прибегали к одному и тому же приему – для объяснения природы денег возвращались к их истории. Не совсем честный прием, подмена логики и анализа последовательным изложением фактов. По-акынски – что вижу, то и описываю. Что происходило, то и перескажу. Но это, видимо, неизбежно. Человеческое сознание так устроено, что ему легче осознать сложное в развитии от простого. Кроме того, деньги – это не только и не столько предмет. Деньги – это прежде всего процесс.

От натурального обмена к «матери всех извращений»

Зуб за зуб, око за око – вполне эквивалентный обмен. Однако достаточно рано в истории человечества начинает появляться его экономический вариант: у германцев слово «вергельд» обозначало компенсацию золотом за убийство или причинение тяжких телесных повреждений. Подобные «штрафы» в денежной форме практиковались и в более древних цивилизациях. Кроме того, на самых ранних этапах нужно было осуществлять достаточно сложные обмены – например, при разделе наследства, покупке невест (надо было накопить много скота – не очень практично), не говоря уж о межплеменной торговле участками для охоты.

Мы привыкли думать, что появлению денег четко предшествовала эпоха натурального обмена – бартера. Дай мне, чего ты там выковал, а я тебе дам то, что я вырастил. Или сшил. Понятно, что для высокоорганизованного общества бартер не удобен. Вырастив яблоки, нуждающийся в обуви садовник должен найти не простого, а охочего именно до этих фруктов сапожника и притом не имеющего других более важных и срочных потребностей. А то вдруг тому срочно нужен новый кафтан или дрова, или вообще семья большая, произведенных сапог еле на хлеб хватает… И тю-тю, сгнили яблоки…



Знаменитый экономист XIX века Уильям Джевонс описал злоключения парижской оперной певицы, некоей мадемуазель Зели, которую занесло на полинезийские Острова Сообщества.

Ее выступление произвело сенсацию – местные жители готовы были отдать чуть ли не все, что имели, за возможность увидеть и услышать нечто столь экзотическое – для них это был первый и последний шанс в жизни. Треть феноменальных сборов досталась певице, а именно: три свиньи, двадцать три индейки, сорок четыре цыпленка, пять тысяч кокосов и бессчетное число бананов, лимонов и апельсинов. Певица скормила фрукты свиньям – а что еще она могла со всем этим богатством сделать? Разве что раздать местной бедноте – но неизвестно, как на это реагировало бы местное общественное мнение… Между тем у себя на родине певица немалые деньги могла бы за все это богатство выручить! Но как все это прикажете транспортировать? Без денежного эквивалента трансформировать гонорар во что-либо полезное оказалось невозможно.

Джевонс приводит этот пример в качестве доказательства крайней непрактичности бартера. И бог с ней, с Зели, ее случай все же анекдотичен, результат столкновения разных культур и эпох. Важнее то, что и в самых примитивных обществах неизбежно совпадение так называемого «двойного бартера», когда садовник, чтобы получить сапоги, должен сначала выменять яблоки на пшеницу или еще что-нибудь требующееся сапожнику. Ясно, что двойным бартером дело не всегда обойдется, иногда потребуется тройной или четверной обмен и так далее.

Ситуация, кстати, до боли знакомая снабженцам эпохи застоя, которые вынуждены были рыскать по всему СССР в поисках партнеров по многостороннему обмену. Происходило такое положение от ущербности советских денег, не способных полностью выполнять товарообменную функцию (но об этом подробнее в главе, посвященной советскому рублю).

В советское время бартер помогал и внешней торговле. «Натуральный обмен» между странами «победившего социализма» и миром капитализма принял такие масштабы, что на Западе стали созывать регулярные научные конференции, посвященные этому методу экономической деятельности, публиковать аналитические работы на эту тему.

Американский миллиардер Арманд Хаммер еще при Ленине выменивал продовольствие на пушнину, драгоценности и произведения искусства, а в брежневские времена строил целые заводы, беря плату готовой продукцией. СССР отдал права на торговлю водкой «Столичная» в Америке – за «Пепси-колу». Хотя, честно говоря, особенно глубокой убежденности в необходимости этого продукта («Пепси», а не водки!) для советского народа не было, но в условиях дефицита и железного занавеса и эта американская экзотика имела большой успех. «Леви Страус» очень выгодно поменялась с Венгрией. (Ох, и завидовали мы венграм – знаменитые джинсы куда как лучше «Пепси» – при всем уважении к этому напитку.) Польша обменивала сельскохозяйственные продукты на тракторы – как будто ей продукции «Россельмаша» было мало.

Может быть, кое-кто из читателей этой книги вспомнит, как в результате таких обменов, когда в последний момент сорвалась некая стратегическая сделка с ФРГ, СССР вынужден был взять часть цены за газ ширпотребом. И вот волшебным образом в табачных киосках Москвы и некоторых других крупных городов вдруг появились небывало великолепные сигареты «Лорд», «НВ», «Астор»…

Эти пачки были настолько ослепительно красивы, а сигареты так легки и вкусны по сравнению с «Новостью» или «Примой», что из-за них кое-кто из нас закурил в совсем нежном возрасте…

Интересно, что ситуация повторится и в 90-е, при вполне полноценном, новом, конвертируемом внутри страны российском рубле. Нет, не с сигаретами, с ними проблем больше не будет – а с «натуральным обменом». Причина нового явления бартера была противоположного свойства. Если в СССР эпохи застоя денег у предприятий было сколько угодно, но в них не было необходимой силы, то теперь деньги-то были полноценные, да вот беда – их физически не хватало. Финансовую систему лихорадило, правительство стремилось предотвратить инфляцию, отказывалось включать печатный станок, а кредиты не работали. В этих условиях его величество бартер просто спас российскую экономику, позволил выжить целым отраслям промышленности, не говоря об отдельных предприятиях, и множеству обыкновенных людей не дал умереть с голоду. И других, менее драматических примеров можно найти сколько угодно.

Так что бартер, по-моему, тоже достоин всяческого уважения. И существовал всегда, существует и поныне. Наверняка в жизни каждого из вас бывают ситуации натурального обмена. Вот в нашей семье работа в саду – единственный товар, которым располагает моя дочь. Ее она обменивает у собственных родителей методом бартера на разные необходимые ей товары и услуги – на другие ценности, другие стоимости. А во Франции вообще вошли в моду так называемые «контрсервисы» – когда вы оказываете услуги типа уборки помещения, как добавку к арендной плате за слишком дорогие парижские квартиры. Ну, а исторически… Даже между животными и насекомыми, да что там – между безмозглыми растениями! – уже существует что-то наподобие прямого натурального обмена!

Но человек разумный сразу приносит с собой и поиск неких протоденег. Можно сказать, вся история мира – это история его «монетизации».

Примитивные, но, ой, непростые…

Зря вообще-то европейские путешественники так издевались над туземцами на всяких отдаленных материках и островах. За блестящие бусы какие-нибудь, дескать, массу по-настоящему ценных вещей можно было выменять. Одно слово: дикари! Просто как сороки какие-нибудь, которые тащат в гнездо любые блестящие предметы. Не понимая истинной ценности вещей.

Но если бы на тех же самых умудренных англичан, немцев, французов, голландцев, испанцев посмотрели бы со стороны какие-нибудь инопланетяне, то могли бы тоже сказать: дикари! За кусочки блестящего металла, не имеющего никакого практического применения в повседневной жизни, готовы отдать все, что угодно! Иногда даже – жизнь и душу свою («Люди гибнут за металл»!). Другое дело, что пришельцы были бы, надеюсь, более снисходительны, зная по собственному опыту, что все цивилизации проходят подобные неизбежные ранние стадии товарно-денежных отношений. На других планетах эту роль наверняка играло какое-нибудь совсем другое вещество. Но в земных условиях золото и серебро подходили для этого дела почти идеально, потому что представляли из себя субстанцию, с одной стороны, достаточно редкую и трудно добываемую, а с другой – все-таки этих металлов в мире было достаточно много, чтобы они могли циркулировать и обеспечивать товарообмен в необходимых масштабах. И да, да! Еще и потому, что они блестели! (А следовательно, их можно было использовать как престижные украшения, как внешний признак богатства, состоятельности и социального успеха.) Но чем же в таком случае бусы хуже? Почему они не могут выполнять все те же функции в рамках какого-нибудь племени или племенного союза? Тоже по-своему блестят, глаз радуют… Чем золото-то лучше? Дело вкуса, знаете ли…

Во времена наполеоновских войн огромной популярностью пользовались в Египте, к примеру, пуговицы с мундиров французских солдат. До такой степени, что в некоторых районах они стали превращаться в местную валюту, а сами солдаты часто ходили расхристанными, и это создавало серьезную дисциплинарную проблему.

Считается, что всего каких-нибудь пятьсот лет назад еще две трети мира жили бартером. То есть натуральным обменом. Во многих местах он мирно сосуществовал с примитивными деньгами. Но попытки организовать торговлю в тех масштабах, как это было у индейцев майя, сталкивались при бартерной системе с чудовищными трудностями.

Ведь призывая «реабилитировать» бартер, я не хотел бы вдаваться в другую крайность. Конечно же, далеко не всегда удобен – и дело не только в трудностях двойного (тройного, четверного) обмена. В обществе «чистого» бартера постоянно возникает еще и эта сложность – сколько яблок соответствует одной паре обуви? Сколько мер пшеницы – меховой шкуре? И так далее. Уильям Джевонс приводит воспоминания натуралиста Уоллеса, который лично имел возможность убедиться, каким изматывающе трудным и малоэффективным бывал натуральный обмен в Малайе девятнадцатого века. После нескольких часов такой торговли некоторые его участники буквально оставались без обеда – потому что не удавалось найти устраивавших стороны обменных пропорций.

В условиях бартера обмен тремя товарами требовал установления трех «обменных курсов», четырьмя – уже, соответственно, шести. Но уже обмен пятью разными товарами каждый раз нуждался бы в переговорах по десяти, десятью – по сорока пяти единовременным ценам. При обмене сотней «наименований» потребуется согласовывать «прейскурант» объемом в 4950 пунктов, тысячей – в 499 500! Ну, а дальше начинаются уже и вовсе астрономические цифры.

Понятно, что в реальности ничего похожего не происходило, и участники примитивных бартеров кое-как, на глазок, выменивали свой обед (или оставались вовсе без оного). Столь же очевидно, что уже и самые ранние формы многосторонних товарных обменов требовали мощного компьютера. Но откуда же было ему взяться? И вот деньги стали своего рода природным компьютером, проделывающим миллионы невидимых глазу операций, без которых торговли не получалось бы! А стало быть, и современной экономики нам бы и до сих пор не видать.

Корова как абстрактный инструмент

Даже самые примитивные общества уже явно находились в поиске предметов, на которые можно было бы возложить денежные функции. В этнографических музеях найдутся самые разные артефакты – следы этого неустанного поиска. Что только не выполняло соответствующую роль! И коровьи, и бараньи головы. И зубы кашалотов, и табак. И разукрашенные ракушки-каури. И бусины, изготовленные из ружейных патронов. (Это уже, разумеется, результат контакта с колонизаторами.)

Но давайте по порядку. Для начала – просто из-за сезонности – нужно было найти способ растянутого по времени, отложенного обмена разными злаками и овощами.

Как обменять пшеницу на сезонные фрукты? Через что-то третье. Это должно быть что-то не подвергающееся быстрой порче. И в то же время достаточно ликвидное – то есть популярное, легко обмениваемое.

Скот был деньгами раньше зерна – потому что приручение животных произошло раньше, чем наладилось земледелие.

Корова не идеально подходила для транспортировки – но «хранилась», не портясь, служила средством накопления и – представьте себе – абстрактным инструментом измерения стоимости! (Инструмент этот надо было, правда, еще и кормить, но что уж поделаешь, у каждого свои недостатки.)

Обмениваясь каким-нибудь третьим товаром, медом, например, или шкурами диких зверей, или тетевой для лука, люди высчитывали эквиваленты в головах домашнего скота.

«Вот тебе меду на одну корову, а ты мне дай на одну же корову веревки».

А более мелкие животные – бараны, козы и тем более куры иногда служили как бы разменными монетами, мелочью, гривенниками и алтынными – «вот тебе сдача с твоей коровы – две курицы и десяток яиц!».

Лошади долго играли роль «почти денег» – и в Киргизии, и в Грузии, и в России (не говоря уже о цыганских общинах). Ну и верблюды до последнего времени были важнейшим платежным средством во многих исламских и восточных культурах – особенно при уплате калыма и так далее.

Более изощренной формой денег стало зерно. В Древнем Египте сложилась развитая система зерновых банков, как частных, так и государственных, осуществлявших безналичные расчеты – снимая с текущих счетов и зачисляя на них виртуальное, бухгалтерское зерно – избегая физических перемещений. В Александрии с помощью Птолемея и других греков было создано даже что-то вроде зернового Центробанка, регистрировавшего выплаты и выполнявшего регуляционные функции. И, может быть, самое важное – появление уже в третьем тысячелетии до нашей эры банковских кредитов.

Полкуны за коня или наоборот?

Южные славяне и, в частности, древние русы пользовались так называемыми «кунами» – мехом пушных зверей (видимо, есть этимологическая связь с «куницей». Иногда целыми шкурами, и иногда их фрагментами – то есть их порой резали на куски, как потом будут рубить серебро. Чем не деньги, пусть и примитивные?

Впрочем, мне вовсе не хочется употреблять слово «примитивный», как ни крути, оно звучит если не ругательно, то уж точно пренебрежительно. Между тем куны, как, впрочем, и каури и прочие протоденьги, по-моему, вполне достойны всяческого уважения. Они точно соответствовали своему времени. И вот что: уже и куны – на самом деле – отчасти и условные символы! Еще не монета, а уже имеет две стороны: это и необходимый для жизни, сам по себе ценный, предмет. И чуть-чуть уже как бы и символ чего-то другого!

Отдельные семьи, да и даже общины накапливали больше кун, чем им могло понадобиться, и использовали их в качестве общинной валюты. Правда, эта функция кун подкреплялась (сегодня сказали бы – обеспечивалась) тем, что накопленные куны могли пользоваться спросом и за пределами общины. Куны были уже почти конвертируемой валютой! В мехе существовала объективная нужда. К тому же добыть их было не так просто. Не так, может быть, тяжело, как жемчуг, но не забывайте: в ту эпоху не существовало охотничьих ружей, да и самодельные капканы не так уж эффективны были, так что добыча меха требовала и упорства и решимости и даже отваги. Это был, соответственно, переходный период – куны имели прямые товарные свойства – потребительскую стоимость. Но в то же время, при определенных обстоятельствах, начинали играть и более символическую роль, как раз особенно убедительную благодаря своим очевидным потребительским качествам! Они уже могли служить и инструментом накопления! И даже кредита!

А в странный безмонетный период истории Руси куна была и абстрактной единицей измерения и вообще синонимом слова «деньги».

Интересно, что современная валюта Хорватии так и называется – куны.

Самый распространенный вид примитивных денег – это ракушки, раковины моллюсков. Знаменитые каури. Столетиями их главным источником служили Мальдивские острова, откуда они распространялись по Океании и Африке, попадали на Ближний и Средний Восток. Подобно драгоценным металлам они обладали необходимыми монетарными свойствами – редки, прочны, не портились, транспортабельны… Легко хранить, легко считать.

Правда и от других свойств не были защищены – например, от инфляции. Кое-где в Уганде в конце ХVIII века можно было купить женщину всего за две раковины-каури, но к 1860 году покупка эта обходилась уже в тысячу каури – в 500 раз больше! Только к середине ХХ века каури окончательно перестали существовать как валюта.

В Китае в разные периоды каури играли такую важную роль, что графическое изображение раковины даже легло в основу иероглифа, означавшего торговлю.

На островах Фиджи жители были так привязаны к своей валюте – зубам кашалота, что долго не хотели переходить на золотые монеты.

На острове Яп долго держались за свои каменные диски.

В XVIII веке в Северо-американских штатах десятки видов товаров, включая маис, пшеницу и так далее, служили официальными и полуофициальными платежными средствами.

Вошел в историю знаменитый виргинский табак, достаточно долго служивший главными деньгами местным жителям. Но по мере того, как росла интенсивность табаководства, усиливалась и инфляция. Табака стало циркулировать слишком много: за несколько лет он упал в цене почти в сорок раз!

В отношениях с коренными жителями расчеты производились в основном нанизанными на нитку бусами – они именовались «вампумами». Черные или темно-синие вампумы были большой редкостью, а потому обменивались на белые два к одному. (Кстати, логическое противоречие – ведь вампум значит «белый».)

Как водится, они сначала служили украшением, обладали вроде бы некоторыми лечебными свойствами – так, по крайней мере, считали индейцы – например, останавливали кровотечение.

При ближайшем рассмотрении, впрочем, вампумы оказываются близкими родственниками каури – изготавливали их опять же из раковин, вернее, небольших, чаще светлых, изредка более темных, ракушек речного моллюска. Вампумы широко распространились по большой территории – могущественные ирокезы, накопившие огромные запасы вампумов, жили далеко от речных устьев, где эти ракушки добывались. Предоставленные сами себе, богатые, как крёзы, ирокезы вскоре начали бы вовсю, наверно, кредиты выдавать под проценты и под залог участков для охоты, и родился бы первый вампум-банк.

Впрочем, что-то в этом духе уже происходило!

Один из губернаторов получил в ХVII веке кредит в вампумах на сумму от 5 до 6 тысяч гульденов на строительство форта в Нью-Йорке и расплачивался ими с рабочими – как с индейцами, так и белыми.

Вампумы свободно конвертировались в металлическую валюту по курсу шесть белых (или три черных) бусинок за один пенс.

В столкновении культур можно было наблюдать много интересного. Например, момент быстрой инфляции вампумов: они стали резко терять в цене, когда упал спрос на бобровые шкурки – главный предмет индейского «экспорта». Любопытная иллюстрация, кстати, связи денег с «реальной» экономикой и опасности зависимости от монокультуры. (Когда в средневековой Голландии обрушились цены на тюльпаны, то вместе с ними чуть было не рухнул и гульден… В начале 60-х годов ХХ века ситуация повторилась – та же страна, Нидерланды, теперь уже слишком зависела не от экзотических цветов, а от экспорта газа, с еще более печальными последствиями для национальной экономики, отсюда и название пошло – «голландская болезнь»… А если вдруг сегодня почему-либо упадут цены на нефть, с рублем, как вы думаете, что произойдет?)

Но так или иначе, а вполне успешное предприятие – фабрика по производству вампумов в Нью-Джерси – закрылось только в середине XIX века!

Тот факт, что они начинались как украшение, многое говорит о процессе становления денег. Резкое падение спроса на бобровые шкуры было и началом конца вампумов. И в итоге они закончили тем, с чего начинали – украшением, лишенным всякого монетарного, денежного смысла. Не та же ли судьба ждет рано или поздно и золото?

Люди гибнут за металл?

«Золотце мое» – до сих пор говорят бабушки внукам. Вот как глубоко вошло в народное сознание достоинство этого металла! Именно его люди воспринимали (и отчасти воспринимают до сих пор) как синоним слова «деньги». («Все мое, сказало злато».) Между тем у него были и конкуренты – археологические раскопки показывают, что всякие другие металлы – железо, медь, бронза – в отдельные моменты пытались играть роль товарного эквивалента, причем часто в форме инструментов быта и войны – ножи, топоры, мечи, лопаты, кирки…

Были и куда более поздние попытки свергнуть короля – например, на парижской выставке 1855 года впервые широкой публике был представлен алюминий, и какое-то время казалось, что он может стать заменой драгоценным металлам. Наполеон III одно время настаивал на том, чтобы самым почетным гостям подавали еду именно на алюминиевой посуде, таким это считалось шиком…

Но потом быстро выяснилось, что алюминий обладает одним, но роковым недостатком – его слишком легко произвести в довольно большом количестве.

Отдельный случай – это серебро, которое и по сию пору осталось почти как бы младшим братом золота. На протяжении веков оно служило главными металлическими деньгами, а потом какое-то время почти делило с золотом трон. Серебро, без сомнения, действительно обладает целебными свойствами. В некоторых языках само слово «серебро» по-прежнему остается синонимом слова «деньги» (по-французски «argent» означает и то и другое).

Драгоценные металлы отличались именно этим качеством – редкостью и трудностью добычи. То, что они имели еще и определенный эстетический аспект (тот самый «блеск»), конечно, помогало. Но, думаю, если бы золото и серебро, что называется, на земле валялись, они в меньшей степени могли бы служить украшением для знати, даже если бы сверкали еще сильнее. Ведь они, как-никак, должны были подтверждать власть и личное могущество. Так что и с социальной, и с монетарной точки зрения редкость была важнейшим фактором. Вот почему железо и бронза не смогли в итоге конкурировать с золотом и серебром.

Интересный факт – у древних инков было больше золота и серебра, чем у какой-либо другой цивилизации того времени. Недаром у конквистадоров глаза разбегались. У инков их, что называется, куры не клевали! Но именно инки и явили редкое исключение – эти металлы в их общинах деньгами так и не стали (хотя использовались как украшения и в церемониальных целях)!

Но и редкость полезна до определенного предела. Обществу нужны были материалы все же достаточно распространенные, чтобы они могли соответствовать объему экономической активности и были бы способны циркулировать между людьми, численность которых на Земле неизбежно росла. Вот почему другие металлы – платина, например – проиграли в борьбе за роль денег.

Кстати, Россия предприняла в первой половине XIX века попытку ввести платину в оборот. К тому моменту в императорской казне накопилось изрядное количество этого металла, и было принято решение начать чеканку монет достоинством 3, 6 и 12 рублей. Однако вскоре монеты исчезли из обращения, превратившись в нумизматическую редкость.

То есть металл должен был быть редким, но не слишком. Деньги также должны были быть очень прочными – для удобства хранения и транспортировки, но опять же, в разумных пределах. Брильянты, например, прочны чересчур, их трудно обрабатывать и практически невозможно превращать в монеты.

И все же триумф золота и серебра был далеко не одномоментным событием. Юлий Цезарь возмущался тем, что жители древней Британии по-прежнему использовали в качестве денег железные лезвия в эпоху, когда Древний Рим уже полностью перешел на монеты из драгоценных металлов.

Вообще должно было пройти достаточно много времени, прежде чем золото и серебро окончательно обрели в общественном сознании черты почти мистической силы, пока они не стали пользоваться всеобщим, абсолютным признанием, почти поклонением, причем впитываемым, что называется, с молоком матери.

Считается, что фантастические успехи Александра Македонского были во многом обусловлены экономической силой его государства, качеством коней, оружия, тем, что воины ели много мяса. А экономика была сильна особенно потому, что македонцы имели много драгоценных металлов, чеканили качественные монеты, захватили персидские монетные дворы и так далее. Но разве золото (и серебро) – это какая-то волшебная палочка, скатерть-самобранка, способная добывать из воздуха еду, одежду, жилье, экипировать армию? Разумеется, нет, хотя на протяжении многих веков человечество фактически жило в этом убеждении. И даже в просвещенном XIX веке некоторые незаурядные умы (Карл Маркс, например) не вполне были свободны от некоей фетишизации золота, абсолютизации его могущества и роли в обществе.

Но вот давайте представим себе, что алхимики вдруг преуспели и открыли способ дешево получать неограниченное количество золота из какого-нибудь широко распространенного простенького металла. Что дальше? Ну, первооткрыватель, возможно, успел бы сказочно разбогатеть (хотя, вероятнее всего, его быстро убили бы), но в любом случае секрет долго хранить не удалось бы, и производство золота вскоре стало бы на поток. И что тогда? А понятно, что: золото неизбежно утратило бы свою волшебную силу. Ресурсы человечества ограничены, и для их обмена необходим очень ограниченный в количестве, трудно добываемый инструмент.

Другое дело, что те, кто почему-либо физически получают доступ к большому количеству такого специфического материала, имеют колоссальное, хотя обычно и краткосрочное, преимущество. Например, некоторым старателям очень повезло во время калифорнийской «золотой лихорадки» в середине XIX века – они успели сильно разбогатеть.

Вот и Александр Македонский отчасти преуспел благодаря обилию золота и серебра (при этом я нисколько не пытаюсь умалить его полководческие и лидерские таланты). Дело в том, что золото, как общепризнанный инструмент товарного обмена, мобилизует человеческие ресурсы. Оказавшись владельцем его большого количества, вы как бы перетягиваете одеяло на себя. Поток золотых и серебряных монет (вообще-то они чеканились в то время из сплава того и другого – в специфической пропорции) позволил Александру Великому эксплуатировать богатства не только одной Македонии, но и окружающих земель – даже еще и до того, как он их завоевал физически!

Ведь уже и во времена монет деньги были не в золоте и не в серебре. Деньги были в людских головах.

Общественный «договор» о полном и всеобщем признании денег – и прежде всего, именно золота! – в качестве универсального средства платежа и товарного эквивалента должен был быть вбит глубоко – не только в сознание, но даже и в подсознание. Иначе он не смог бы работать.

Кто же сделал это? Кто – вбивал-то? А никто – бог из машины.

Рождение и ограбление монеты

Серебряные и золотые, а также биметаллические монеты изобрели неподалеку от родных мест Александра Великого – и всего за каких-нибудь четыре столетия до его рождения. Правда, считается, что еще раньше их придумали в Китае, но почему-то они не сразу прижились. Хотя, казалось бы, нужда в них была очевидной: отпиливать куски от слитков серебра или золота при каждой купле-продаже было крайне неудобно.

Впрочем, Китай долго развивался в состоянии почти полной изоляции, и что там происходило, Европа представляла смутно, а потому изобрела монеты для себя заново в VII веке до нашей эры – в Лидии – древнегреческом государстве в Малой Азии (нынешняя Турция). Легендарный фригийский царь Мидас якобы превращал в золото все, чего касался, и так устал от этого своего свойства, что попытался избавиться от него, смыть его с себя, искупавшись в местной речке… С тем предсказуемым результатом, что и вода стала превращаться в золото.

Реки в Лидии действительно намывали некий естественный сплав золота и серебра (так что идея биметаллизма была подсказана природой). Сплаву дали название «электрум» («электрон») – в честь его ярко выраженных электромагнитных свойств, позволявших отличать ценный металл от всякого речного мусора.

В «электруме» было 73 процента золота и 27 – серебра, и вот лидийцы додумались чеканить из него первые, для начала довольно примитивные, монеты. И хотя первые попытки изготовления подделок или неполноценных, «облегченных» монет не заставили себя долго ждать, фальсифицировать сплав было не так-то просто.

Геродот, впрочем, презрительно отзывался о коммерциализме лидийцев, которые к тому же еще и открыли для мира принципы оптовой и розничной торговли, создали первые частные гостиницы, плавили руду, красили шерсть, ткали ковры. Кроме того, они якобы не брезговали продажей своих дочерей в проститутки. С точки зрения Геродота, все это – и изобретение монет, и торгово-промышленные инновации, и проституция – было явлениями одного порядка (привет Карлу Марксу и Гинзбургу!).

Подделать монеты было не так легко, но очень быстро были изобретены и первые способы так называемого «дебейзмента» (снижение качества, ценности денег за счет уменьшения содержания драгоценного металла в монете).

Ранние монеты не отличались совершенством, с боков часто торчали маленькие металлические «заусенцы», которые можно было «отстригать». Кроме того, хорошенько потряся мешком с монетами, можно было оставить на дне немного золотого или серебряного порошка.

Но прошло несколько веков, прежде чем «дебейзмент» стал сознательной финансовой политикой правителей.

Зачем, задумались римские императоры, тратить так много дефицитного серебра на изготовление монеты, ведь денарий все равно остается денарием, даже если мы немного изменим его состав? Можно будет начеканить больше денег, государство станет богаче (а «государство – это я»!).

В I веке нашей эры денарий в Риме делался из чистого серебра. Но к 250 году реальное содержание драгоценного металла в монете опустилось до 40 процентов. Дебейзмент достиг своего апогея в середине III века, особенно прославился император Галлиен, при котором от серебра в денарии осталось разве что название – и в лучшем случае четыре процента содержания.

Думаю, что всякому, кто взялся читать эту книгу, понятно, что за этим следовало – страшенная инфляция. За двести лет цены выросли примерно в три раза, но в последние два десятилетия III века инфляционные обороты набрали совсем уже головокружительный темп. Рим оказался на грани гиперинфляции – и серьезных социальных катаклизмов. Дебейзмент разрушал империю!

И вот вам пример роли личности в истории. К власти пришел исключительно талантливый лидер – император Диоклетиан. Его пакет административных и экономических реформ, видимо, спас империю (хотя и ненадолго).

Самым трудным в числе реформ оказалась именно проблема инфляции. Диоклетиан восстановил чистоту монеты и думал, что этого будет достаточно. Каково же было его удивление, когда возвращение к хорошим деньгам не остановило инфляцию – ее маховик был слишком сильно раскручен. И вообще, дело же было не столько в чистоте металла, сколько в общем количестве циркулировавших в обществе денег и – что особенно важно – в доверии населения к деньгам!

Диоклетиан не знал закона Гришема (до рождения этого британского джентльмена оставалось больше тысячи лет), гласящего, что «плохие деньги вытесняют хорошие». Жители Римской империи предпочитали пользоваться более мелкими монетами, в обилии начеканенными предыдущими правителями, и даже денежными суррогатами, а замечательные новенькие денарии из чистого серебра припрятывали, превращая их исключительно в инструмент накопления.

Денежная масса в результате, конечно, сокращалась, но мучительно медленно. Император решил тогда перестать слушать своих советников-монетаристов и обратился к чисто административным мерам.

Если бы лидеры СССР лучше изучали античную историю, они бы знали, чем заканчиваются попытки государственного контроля над ценами. Тогда, в эпоху Диоклетиана, точно так же, как в далеком советском будущем, товары просто стали исчезать с рынка. Никакие угрозы суровых наказаний не помогали против «спекуляции» – по официальным ценам пшеницу было купить практически невозможно: она реально стоила в 63 раза больше официальной, декретированной цены.

Диоклетиан сумел-таки несколько задержать, отложить падение Рима, но с инфляцией справиться до конца так и не удалось – ни ему, ни его преемникам. Есть историки, считающие, что проблемы с национальной валютой были если не главной, то, по крайней мере, существенной причиной развала Римской империи. Тысячи полторы лет спустя что-то похожее можно будет сказать и о другой могучей империи, расположенной значительно восточнее…

Но на чужих ошибках никто не учится – в средние века дебейзмент станет любимым способом решения финансовых проблем большинства западноевропейских монархов. Почти всегда с катастрофическими последствиями – троны шатались, ненужные войны и бунты сотрясали страны. С отчаяния вновь и вновь предпринимались попытки введения контроля над ценами – всегда с одним и тем же печальным результатом.

На этом фоне выделялась Англия, которая на протяжении почти всей своей истории поддерживала высокие стандарты своей монеты. За исключением относительно коротких периодов (правление Генриха VIII, например).

Король Генрих I так яростно боролся за качество английских серебряных монет, что даже отрубал руки владельцам монетных дворов, которых подозревал в дебейзменте.

Фунт, которого не было

Конечно, наивно было бы считать, что политическое и финансовое могущество Британии проистекало исключительно из бережного отношения королевства к своей валюте, но это был важный фактор – и экономический, и политический, и даже военный. Можно, конечно, сделать вывод и противоположный: сильная экономика определяла и силу денег. Но скорее всего истина где-то посередине – успешные финансы способствовали успеху торговли, которая в свою очередь подпирала английский фунт стерлингов. И английское государство.

Даже название, кстати, помогало психологически. (А психология играет колоссальную роль в экономике.)

Происхождение этого загадочного, но солидного и серьезного слова – «стерлинг» – теряется где-то во тьме веков – в старогерманских корнях языка то ли англов, то ли саксов. Но более или менее понятно, что оно означает – по аналогии с однокоренными «стронг» (сильный) и «стерн» (жесткий, строгий и твердый).

Так или иначе, но слово это стало в итоге означать высококачественное серебро, из которого отливались английские деньги. В главной английской крепости Тауэр хранился так называемый «Тауэрский фунт» – около 450 граммов этого самого стерлингового серебра, из которого нарезались 240 серебряных же пенсов. 12 пенсов составляли один шиллинг.

Фунт действительно был на протяжении многих веков самой надежной и солидной европейской валютой – да и в мировых масштабах был окончательно потеснен долларом только после Второй мировой войны. (Правда, первые трещины появились уже после Первой.)

Тем более забавно, что на протяжении веков монеты «1 фунт» не существовало. Имя было, единица счета была, а физического тела не было. Короче говоря, он был условной единицей (опять – у.е.!).

Исторический парадокс – Англия позаимствовала свою денежную систему у римлян. Но не напрямую, а через государство Карла Великого, именовавшееся Священной Римской империей и пытавшееся возродить былую славу и могущество Древнего Рима на новой, сугубо католической основе.

Именно там существовала «либра» (фунт) как основная единица и веса, и денежного исчисления. Либра делилась на 20 «су», а каждый «су» – на 12 денариев.

При Карле Великом эта система ненадолго распространилась на большую часть Западной Европы, но после крушения Священной Римской империи остальные страны от нее отказались. Все, кроме Англии, хотя именно эту страну Карл подчинить себе так и не смог.

Но исторический авторитет великой империи прошлого был поставлен на службу империи новой – и английской коммерции.

Подчеркивая преемственность своих денег, англичане даже сохранили римские сокращения названий – знаменитый знак фунта – это перечеркнутая буква L, происходящая именно от латинской «либры», к либре же восходило и сокращение «LB». Шиллинги – наследники «су» – обозначались латинской буквой «S», а английские копейки – пенсы – имели сокращение «D» – в честь римского денария!

Итак, один (поначалу условный) фунт состоял из 20 шиллингов, каждый из которых в свою очередь делился на 12 пенсов. Но так как фунта как монеты большую часть английской истории не существовало, его надо было, так сказать, в уме держать. Зато, помимо пенсов, чеканилась крона, равная 5 шиллингам, полукрона (2 шиллинга 6 пенсов), флорин (2 шиллинга) и фартинг (¼ пенса). Не забудьте еще и золотую гинею, равную 21 шиллингу (на один шиллинг больше мифического фунта, то есть 252 пенса). И, наконец, на каком-то этапе явился золотой соверен, равный таки 20 шиллингам или 240 пенсам (а значит, и фунту).

И вот теперь попытайтесь представить себя на месте кассира в английском галантерейном магазине, например. Вообразите, что перед вашей кассой выстроилась очередь и вам надо очень быстро высчитать, сколько шиллингов и пенсов, а также флоринов и фартингов дать сдачи каждому покупателю, скажем, с гинеи или кроны! Или полукроны. Невероятно, но факт – английские продавцы и кассиры, английские купцы и мастеровые, да и простой люд в портовом трактире-пабе запросто справлялись с такой арифметикой. Без проблем – щелкали их, как орешки.

Ну и вот скажите мне теперь: могла ли такая страна, с так финансово и математически подготовленным населением, не преуспеть на ниве торговли?

Но если фунт в конце концов появился и как монета и как банкнота, то гинея, наоборот, исчезла из оборота аж в 1816 году. Но лишившись физического тела, осталась условной единицей. Вплоть до 1971 года в гинеях традиционно выставлялись счета адвокатами, врачами и портными. (Очень удобный способ добавить наценку в размере 5 процентов.)

За рубежом английская денежная система вызывала изумление, смешанное с почтением. Как свидетельство то ли эксцентричности, то ли гениальности. Многим казалось: англичане знают что-то такое, чего не знает никто другой, коли упорно держатся за такие неудобные, странные, архаичные деньги…

Только в 1971 году Великобритания сдалась – перешла на обычную, банальную десятичную систему. Один фунт, состоящий из ста пенсов. Как скучно…

Одно утешение – гинея все еще жива, несмотря ни на что. Пусть даже и условной единицы такой нет, больше тридцати пяти лет как отменена. Неважно: на аукционах породистых скакунов цены объявляются по-прежнему в гинеях!

Деньги деревянные

Вы думаете, речь о родном советском рубле? А вот и нет! (Очередь до рубля дойдет чуть позже; в конце концов, он привык в очередях стоять.)

Нет, в данном случае термин «деревянный» в применении к деньгам надо понимать совершенно буквально. На протяжении нескольких столетий в самой финансово передовой стране мира – в Великобритании – великолепно функционировали именно натурально деревянные деньги! Их придумали (все гениальное просто) умные дяди из королевского казначейства в XII веке.

Собственно, сама идея – применять палочки с насечками и разрезами в качестве носителя информации – стара, как мир. Инки ими пользовались и персы при Дарии, да, видимо, чуть ли не все ранние цивилизации, где дерево было в изобилии. На поверхность палочки наносились засечки разной ширины, регистрируя какое-нибудь событие. Служили они, разумеется, и для записей актов товарного обмена и для регистрации долга. Но только англичане – в новую эпоху – додумались не только возродить древний, примитивный, казалось бы, институт, но и довести его до высокой степени совершенства.

Назывались они по-английски «тэлли» – от латинского слова «дерево» – и делались в основном из ореха. Судя по сохранившимся экземплярам, были они, как правило, сантиметров 20–25 в длину. Сначала выполняли роль просто деревянных «логов» – записей о количестве налогов, причитающихся королевскому казначейству. Затем стали играть роль своего рода расписок, фиксирующих обязательства налоговых должников. Но потом кому-то из финансово продвинутых сотрудников первому пришла в голову мысль расплатиться такой палкой с кредитором. То есть более или менее понятно, как это происходило – в очередной раз в казне было пусто, а кредитор попался особенно надоедливый и занудный… Вот финансовый гений огляделся вокруг – увидел «тэлли» и сказал: вот, возьмите, это же королевский денежно-учетный инструмент! Вы по нему сами можете получить за нас налоги! И мы вам еще и надбавку дадим, ажио называется. Или, если с другой стороны посмотреть, дисконт. Сколько мы вам должны? Тысячу фунтов? Так вот вам «тэлли» на тысячу двести!

Взял поставщик королевского двора с горя палку (а что еще с них возьмешь, с этих казначейских?) и пошел себе своей дорогой, что-нибудь ворча, наверное, нелицеприятное…

Стоило один раз такому случиться, как всё – пошло и поехало… Вскоре «тэлли» стали широко применяться как средство платежа. Фактически они выступили в роли своего рода королевских облигаций. Но ими вовсю торговали и оплачивали долги, тем более что иногда (вроде бы) казначейство принимало их и в зачет налогов…

Вот как описывал современник инструкцию для изготовления «тэлли»: «Насечки выполняются следующим образом: в верхней части делается большая вырезка, в ширину ладони. Это – тысяча фунтов. Разрез шириной с большой палец – сто. С мизинец – 20 фунтов. Один фунт обозначается засечкой размером с ячменное зерно».

Насечки выполнялись не просто абы как, а вполне художественно, с «уровнями защиты» от подделок…

В итоге палочки эти стали весьма популярным продуктом – они позволяли обходить строжайший запрет на ростовщичество. Разница (дисконт) между номиналом, обозначенным насечками, и реально уплаченной за палку ценой заменяла процент. «Тэлли» служили инструментом кредита, способом торговать королевским долгом. (Вполне сравнимо с современными казначейскими билетами или так называемыми бескупонными или дисконтными облигациями – см. главу «Эх, акция, облигация…»)


Кроме того, в условиях катастрофической нехватки золота и серебра «деревяшки» позволяли значительно расширить денежную массу в обращении, а значит, и способствовали росту экономики, создавали дополнительные рабочие места и так далее. Они стали «почти деньгами». И в отличие от своих будущих советских тезок эти деревянные деньги все же конвертировались, хоть и с законной скидкой, имели определяемый рынком курс по отношению к основной валюте.

И, кстати, обратите внимание: «тэлли» в этой системе играли роль практически противоположную той, что выполняли во времена НЭПа золотые червонцы, которые остановили инфляцию, став желанным, более ценным дополнением и заменой тогдашнему рублю. Здесь же, наоборот, деревянная валюта была заменой неполноценной и не слишком любимой и призвана была, напротив, учинить некоторую инфляцию – потому что денег экономике не хватало. Оба эксперимента были по-своему успешными (о НЭПе и рубле подробнее в главе «Рубль – это многое объясняет!»).

Но один из главных выводов: почти все, что угодно, может «работать» деньгами – если момент и место для этого выбраны правильно и – главное – если уважаются законы финансов. И наоборот, если эти законы попираются, если государство отбирает у денег их натуральные свойства или игнорирует их количество и качество, «грабит» собственную валюту, тогда можно как угодно красиво оформлять деньги, громко называть их хоть денариями, хоть рублями – всё равно они толком работать не будут, не смогут, не захотят.


Формально «тэлли» были отменены (как любят говорить специалисты, «демонетизированы») только в 1834 году. При создании Банка Англии в конце XVII века некоторое количество «деревяшек» было включено в капитал банка. Как написал один из историков, «постыдно включено». Это было неправильное место и неправильный момент – потому что время деревянных денег прошло.

Эпоха фантиков

Интересно, что делал бы Серж Гинзбург с деревянными деньгами – сжигать их перед телекамерой было бы совсем не так эффектно, как пятисотфранковую бумажку. Но тут читатель может возмутиться: дался вообще вам этот француз, хоть и российского происхождения. У нас же есть свой, родной фольклорный персонаж, занимавшийся публичным сожжением ассигнаций, имевший, впрочем, наверняка не одного реального прототипа (не говоря уже о Настасье Филипповне и Рогожине из «Идиота» Достоевского).

Но в данном случае речь не о любовных страстях и гордыне, а о каком-то, возможно, слегка нетрезвом, купце, который зажег сторублевку, чтобы найти в темноте, под лавкой, закатившийся туда пятиалтынный.

Считается, что эта история очень значительна, раскрывает психологию нашего народа, а также его истинное отношение к деньгам. Но трактуется по-разному.

Первая интерпретация – это всё «понты», история из той же серии, что и анекдот о трех грузинских богатеях, соревновавшихся друг перед другом в щедрости. Один дал сто рублей на чай гардеробщику и сказал: сдачи не надо. А второй дал ему сто рублей и сказал: пальто не надо. А третий пальто взял, но вручил его таксисту вместе со ста рублями (ну, или тысячей) и сказал: покатай пальто.

Такой вот своеобразный индейский «потлатч» на грузинский манер. («Потлатч» – так назывался обычай некоторых племен, у которых социальный статус определялся ценностью раздаваемых подарков, зачастую бессмысленных.) А сжигание сторублевки в поисках копеек, это, стало быть, «потлатч» русский.

Второй вариант – просто пьяная дурь, что тут гадать. Надрался не слишком умный купчина до ёжиков, вот и куролесит.

Третья, куда более интересная версия прочтения ситуации вот какая. Надрался-то он, может, и надрался, и куролесит, это само собой. Но – что у трезвого на уме, или «под умом», в подсознании, то у пьяного – на языке или в действиях. Не верит в глубине души купец в бумажные деньги, вот в чем дело! Монетки, они ближе, роднее, понятнее! И некоторые даже полагают, что в этом есть нечто специфически национальное, русское.

Насчет национального – сомневаюсь, через этап недоверия к банкнотам прошли на разных стадиях многие народы. Но некоторое, усиленное алкоголем, пренебрежение к «бумажке» наверняка имело место.

Так же, как и монеты (да и многое другое), бумажные деньги первый раз изобрели сначала в Китае – и это, опять же, был очередной «фальстарт». Из-за обособленности китайской цивилизации некому было подхватить гениальное открытие, да и не пришла для него еще пора. Правда, великий путешественник Марко Поло поведал о нем европейцам, сравнил бумажные деньги с алхимией – вот ведь, хитроумные азиаты, научились не свинец, а бумагу в золото превращать!

Сами китайцы начали печатать банкноты уже в VII веке, в конце первого тысячелетия сделали их полноправными деньгами и, наконец, в первой половине XV века перешли исключительно на бумагу. Правительство, похоже, само поверило в «алхимию», во взаимозаменяемость драгоценных металлов и бумажных денег, стало печатать банкноты, не считая, и, разумеется, допечаталось до гиперинфляции – экономика захлебнулась. В середине того же столетия пришлось прибегать к резким мерам – полностью выводить бумажные деньги из обращения. Что привело к колоссальному кризису другого рода – фактическому коллапсу торговли и товарной экономики.

Как мне кажется, эти события сыграли совершенно роковую роль в китайской истории. Без них все могло бы сложиться гораздо благополучнее, Китай мог бы гораздо раньше открыться миру, но при этом избежать полуколониальной зависимости и последующих военных и революционных потрясений. Может быть, и мировой сверхдержавой стал бы намного раньше.

Вообще, обратите внимание, как дорого обходятся странам и народам коллапсы валюты. И, в частности, как много человечеству пришлось шишек набить, прежде чем оно разобралось (будем надеяться, что разобралось!) в том, как надо обращаться с бумажными деньгами и чем они вообще отличаются от золота и серебра. Очень неудачный пример подали и США во время своей гражданской войны, когда печатали деньги без разбора, и Германия, и Советская Россия тоже отличились (об этом речь еще впереди).

Когда в середине XV века китайские власти отменили бумажные деньги, они думали, что с ними покончено навсегда. Но лет сто спустя в осажденном испанцами голландском городе Лейден местные жители умирали от голода. Кроме того, у них не было денег – они практически оказались в том же положении, что и жители гипотетического американского городка, описанного в главе «Невероятные приключения странного чека». С той разницей, что обстоятельства в Голландии XVI века были реальными и по-настоящему трагическими. 14 тысяч лейденцев умерли с голода! Деньги не могли заменить горожанам хлеба, но они тоже нужны были им позарез, чтобы хоть как-то поддерживать товарообращение. И они решили обратиться за помощью к богу – с разрешения церкви были пущены на изготовление импровизированных банкнот молитвенники и сборники псалмов и прочая религиозная литература (но не Библия!). Считается, что это помогло выжить очень многим.

Потом с 1660 по 1664 год с бумажными деньгами экспериментировал Банк Стокгольма, но ничего из этого толком не вышло.

Более систематично начали внедрять банкноты итальянские банки и ювелирные мастерские-магазины Лондона.

Никто до конца не может быть уверен в том, как это происходило, но вот вроде бы какая логическая цепочка выстраивается.

Держать золото у себя дома было и неудобно и просто даже опасно. Поэтому состоятельные люди хранили его у ювелиров, в некоторых случаях у банкиров (иногда это было одно и то же). Беря золото (и серебро) на хранение, ювелиры выдавали, разумеется, соответствующие квитанции, подтверждавшие размер вклада. Если, как часто бывало, вы вкладывали свое золото по частям, то и квитанций получали несколько. При взаимных расчетах нужно было каждый раз идти к ювелиру, отдавать ему квитанцию, забирать часть золота, получать квитанцию на изменившийся размер золотого депозита, физически тащить золото продавцу или подрядчику, получать с него, возможно, сдачу, тащить сдачу назад к ювелиру, оформлять новую квитанцию. И так – несколько раз в месяц, а иногда в неделю! А если несколько сделок за день удалось заключить? Неудобно – не то слово, просто ужас!

И не надо было даже быть семи пядей во лбу, чтобы додуматься: а что если расплачиваться не физически золотом, а заменяющей его квитанцией? Вот ведь красота: отдал бумажку, получил взамен другую – полнейший эквивалент! И кармана бумажка не оттягивает, и душу греет!

Вскоре квитанции ювелиров и банкиров начали получать стандартное оформление и само за себя говорящее название: банкнота («записка банка»).

То есть изначально современные деньги в новую эпоху, эпоху Просвещения, творили банки. Но за этим почти сразу – и совершенно неизбежно – следовали два обстоятельства. Во-первых, банки начали давать свои «записки» в долг – иногда и без всякого золотого или серебряного обеспечения. Но в таком случае под какой-нибудь другой материальный залог, лучше всего – дом, жилище. (Вот вам и ипотека!) Это не значит, что кредита не существовало до развития бумажных денег, но теперь он вышел на новый уровень.

Во-вторых, у государства тут же появился соблазн взять дело печатания в свои руки. Но поначалу не очень было понятно, как к этому делу подойти. Особенно после неудачи китайского и шведского экспериментов. Но в общем-то было ясно – огосударствление печатания валюты – это лишь вопрос времени.

Ну и понятное дело – ключевая дата в биографии бумажных денег – 1450-й, Иоганн Гутенберг, изобретение печатного станка. Без него, конечно, дело не сдвинулось бы.

С позиций сегодняшних, когда «фантики» изготавливаются с большой тщательностью, со всеми хитрыми уровнями защиты, вшитыми серебряными нитями и бог его знает, чем еще, трудно поверить, как небрежно подходили к этому делу совсем недавно. Например, в Англии, финансовой сверхдержаве прошлых веков, до 1725 года банкноты были рукописными. После этого специальные бланки печатались, но в них от руки вписывалась сумма и ставилась подпись ответственного банковского чиновника. И аж до 1928-го, почти до самой Великой депрессии, бумажные деньги Банка Англии выглядели не слишком эстетично, в основном они были черно-белыми и односторонними, на обороте – пустота.

Но вы догадываетесь, кому мы обязаны внешним видом наших сегодняшних денег. Спасибо, господа фальшивомонетчики!


До сих пор во вполне солидных финансовых и экономических словарях можно найти такое определение: бумажные деньги – это «номинальные знаки стоимости, которые замещают в обращении действительные деньги – золото и серебро. Бумажные деньги имеют принудительный курс и выпускаются государством для покрытия своих расходов».

По-моему, клевета! Или что-то давно устаревшее, из марксизма заимствованное.

Во-первых, драгоценные металлы – такая же условность, как и банкноты, весь вопрос в том, достаточно ли верит в ассигнации население или будет, приняв лишнего, ими прикуривать… И под лавкой себе светить.

Помимо психологии, главное – это количественный фактор. Если бы государства научились получать золото в любых объемах и достаточно дешево, то никакой разницы уже не было бы.

Раньше золото, благодаря своей редкости, «думало» за правителей, не давало им слишком разгуляться, дойти до инфляции. Теперь же правительствам приходится думать самим – и считать, считать, хорошенько считать!

Во-вторых, скорее само применение, обращение бумажных денег «принудительно» – в том смысле, что государство подкрепляет их своим авторитетом, гарантирует их своей властью. Без этого бумажные деньги не могли бы иметь такой силы. Что же касается курса, то он вовсю «плавает», и центральным банкам иногда приходится затрачивать массу сил и средств, чтобы воздействовать на него через рыночные механизмы.

Но так было не всегда. Когда-то курс бумажных денег действительно был «принудительным». Но только определяло – вернее держало – его не государство, а золото. Или такое, по крайней мере, у людей создавалось впечатление.

Страсти по золоту и прокурор инфляции

О так называемом золотом стандарте в наше время широкая публика имеет смутное представление. Знаменитая когда-то всемирная валютная система, более прочная и интегрированная, чем все, что существует сейчас, кажется уже чем-то архаичным и нелепым. Поэтому общественность удивляется, если узнаёт, что не так уж мало серьезных экономистов тоскуют по «золотому стандарту» и даже призывают человечество вернуться к нему. То есть все равно чудаки эти – в полном и явном меньшинстве. Правительства и пресса не очень к ним хотят прислушиваться – в экономике много значит мода, перепады в общественных настроениях, а моды на золотой стандарт сейчас явно нет. Среди политиков разве что кандидат в президенты США Рон Пол поддерживает этот призыв – но мало кто принимал слишком всерьез его президентские амбиции, а за пределами США о нем и вовсе почти не слышали. А потому и говорить Пол мог все, что угодно – эксцентрика…

Легендарный Алан Гринспэн, в прошлом многолетний глава Федеральной резервной системы (Центробанка) США, человек куда более известный, о своих взглядах на сей предмет что-то помалкивает. Но есть основания подозревать, что и он все еще не утратил симпатий к золотой системе. Как-то проговорился, что хорошие главы центробанков стараются строить свою монетарную политику так, как будто бы золотой стандарт все еще действует. А в молодые годы даже высказывался вовсе без обиняков, что, дескать, хорошо бы вернуть доллару «золотую основу». Потому что без нее «нечем защитить накопления от конфискации».

И пояснил, что под конфискацией он имеет в виду инфляцию. По-моему, остроумно сказано.

Давайте вспомним, что есть такое инфляция. Допустим, община производит товаров и услуг на сто тысяч долларов. И денег в общине ровно столько же. Каждая семья имеет по тысяче долларов, будем считать, что это – заработок семьи за две недели. И вот вдруг местный банк печатает еще сто тысяч и вбрасывает их в общину. (Или, например, кредиты на такую сумму жителям выдает.)

На прежнее количество товаров и услуг будет теперь приходиться в два раза больше долларов. Значит, два доллара могут теперь купить то, что раньше мог купить один. Цены выросли в два раза. Но если семьи теперь и получают в два раза больше, то на самом деле для них вроде бы ничего не изменилось – они по-прежнему зарабатывают за две недели столько же товаров и услуг. Как если бы заменили систему Цельсия на систему Фаренгейта, один градусник на другой, с более мелкой градацией, только и всего. Например, как могли они двадцать биг-маков купить в день, так и сейчас могут. Только ценник поменялся: было написано «$3.57», а теперь – «$7.14» – вроде бы ни для кого никакой разницы.

А вот и нет, для кое-кого разница есть, и еще какая! Пострадала одна категория – те, кто откладывал деньги на черный день или на старость. Под матрас – или в тот же банк, на счет вкладывая, или облигации его, гада, покупая… Разом половины накоплений – как не бывало! Отобрали, ограбили. Была полновесная тысяча, а стала – по реальной покупательной способности – вдвое меньше. Произошла та самая «конфискация», о которой говорил Гринспэн!

Конечно, нарисованная мной схема – крайнее упрощение. В действительности зарплаты часто отстают от роста цен, а потому от инфляции реально успевают всерьез пострадать и рабочие, и госслужащие, и бизнесмены. Нарушается вся система отношений между должниками и кредиторами. Должники радуются – они реально должны меньше. А кредиторы «на деньги попали»! Но всё же, что правда, то правда: медленно, но верно доходы подтягиваются вслед за ценами.

А вот копившие деньги, если только их вклады не были индексированы (что бывает крайне редко), остаются за бортом. Да, наверно, и не надо объяснять, как все это бывает, людям, пережившим и павловскую скрытую девальвацию, и «шоковую терапию» 90-х, и дефолт 98-го.

Я и сам порой грустнею от мысли о том, как мои, весьма скромные сбережения каждый день теряют в своем реальном «весе», как их поедает, словно прожорливая моль, проклятая инфляция. И в таком же положении миллионы людей – и на Западе, и в России. Инфляция – самый безжалостный, самый непреклонный прокурор и судья в одном лице, его не уговоришь и не подкупишь, непременно приговорит к конфискации сбережений, даже если ты ни в чем не повинен…

И вот Гринспэн и иже с ним и полагают: золотой стандарт бы этого не допустил, защитил бы и предпринимателей, и рабочих… И как минимум доля истины (а может быть, и больше, чем просто доля) в этих рассуждениях есть.

Золотой стандарт первой установила Великобритания – для начала, что называется, для «внутреннего пользования». К 1821 году валюта была прочно привязана к драгоценному металлу по строго фиксированной цене. А в 1844 году парламент принял соответствующий закон, согласно которому банкноты Банка Англии гарантированно обменивались по первому требованию на золото по курсу 7,32 грамма за один фунт.

В то время мир был во истину «однополюсным» (или, как почему-то говорят сегодня, «однополярным»). На планете существовала только одна сверхдержава – владычица морей – Британская империя. Эта империя была так велика, что над ней никогда не заходило солнце. Лондон был бесспорным и главным коммерческим и финансовым центром мира, британский военно-морской флот фактически контролировал мировые транспортные и торговые потоки, а лондонское Сити – потоки денежные. Репутация английского фунта была невероятно высокой. Золотой стандарт как бы давал шанс и другим странам воспользоваться плодами мощной британской экономики, «прислонить» к стерлингу свою валюту. Ну и вообще – смотрите, что удумали эти ушлые англичане, наверно, уж знают, что делают. Может, и нам – того-с?

И вот одна за другой европейские страны следуют британскому примеру. Особенно важно – в 1871 году привязывает свою марку к желтому металлу Германия (2,79 марки за грамм). Еще раньше это сделали близкие к Англии Голландия и Португалия. Потом «сдался» и так называемый Латинский Союз (Франция, Италия, Швейцария, Бельгия), пытавшийся иногда с Британией конкурировать. Потом США для начала – де-факто (только 27 лет спустя будет принят соответствующий закон), скандинавские страны. В конце августа 1897 года завершила переход на полный золотой стандарт и Россия (0,7742 грамма золота за рубль). Оказывается, не все финансовые события, происходящие в нашей стране в августе, носят такой уж роковой характер…

Переход на золотой рубль пробил министр финансов Сергей Витте, ставший вскоре и премьер-министром. Преодолевая тяжелое сопротивление и элиты, и общества в целом. Витте вообще ненавидели – и за реформы, и за попытки отменить черту оседлости для евреев, и особенно за авторство октябрьского манифеста 1905 года. Но Россия была абсолютной монархией, и Александр III, первым заметивший скромного железнодорожного служащего, считал его финансовым гением. Ну а Николай II не осмеливался перечить отцу даже после его смерти. Правда, предупреждений Витте насчет опасности войны с Японией Николай слушать не желал и до конца простить ему не мог – ведь Витте оказался прав! (Эта ситуация повторяется снова и снова – так Сталин терпеть не мог тех, кто предупреждал его о нападении Германии.) И даже прибегнув потом к услугам Витте для заключения мирного договора и наградив за успех, даже назначив премьер-министром, император все равно тяготился его обществом. После отставки Витте напрасно призывал остановить вступление России и в мировую войну, предрекая катастрофическую разруху, революцию и крушение общества – никто слушать его не желал, над ним издевались. Его презирали. Такой остракизм почти наверняка ускорил его смерть в 1915 году.

Но в те, первые годы своего правления Николай никак не мог пойти против реформы, начатой Витте с благословения отца. И все прошло на удивление четко и гладко. И когда это произошло, противники перехода на золото вдруг словно испарились – все стали вдруг восторженными поклонниками новой системы.

Старые, «не золотые», бумажные рубли обменивались на золотые монеты поначалу по курсу 7 рублей 40 копеек кредиток за полуимпериал (то есть 5 золотых рублей), или 14,80 за империал – тот самый знаменитый червонец, возродить который в новом обличье придумают потом во времена НЭПа большевики, чтобы спасти свое правительство.

Я помню рассказы моего деда Порфирия Феофановича о том, какое удивительное это было ощущение – держать в руках эфемерную бумажку-ассигнацию и знать, что в любой рабочий день можно зайти в банк и поменять эту абстракцию на настоящие, тяжеленные и невероятно красивые, с червонным отблеском, золотые монеты. Но постепенно в монетах не стало особой нужды – население свято поверило в золотую начинку бумажных денег. То есть человечество – на этот раз на более высоком и массовом уровне – вернулось к изначальному их смыслу. Как и в начале пути, бумажные деньги снова стали как бы банковскими расписками за существующие физически золотые депозиты. Производя любую оплату этими «расписками» – банкнотами, люди как бы передавали друг другу право собственности на некоторое количество золота. Только теперь этот порядок еще и подкреплялся авторитетом государства и четко регламентировался законом.

Нечто схожее происходило и в межгосударственных взаиморасчетах. Золото могло физически никуда и не передвигаться, менялся только ярлык на соответствующем сейфе в лондонском (или петербургском, или в амстердамском) банке – вместо надписи «Швейцария» появлялась «Германия» или наоборот.

Иногда массы золота приходилось все-таки перевозить физически – ведь это было неотъемлемым правом государств – получить «по первому требованию». Но дело это было небезопасное и дорогостоящее. А потому чаще происходил «клиринг» – взаимоучет золотых активов. Вот эту сотню килограммов золота Франция должна Бельгии, но Бельгия в свою очередь должна, по расчетам, 70 килограммов Италии – значит, переносим их – мысленно – из французского депозита в итальянский, а оставшихся тридцати «французских» хватит, чтобы Бельгия могла рассчитаться со Швецией, если добавить еще двенадцать из того, что должна выплатить Голландия. Но у Голландии должок за Италией, значит, возвращаем, опять же мысленно, эти килограммы в итальянский депозит. И так по кругу – до бесконечности.

Благодаря такой системе граждане и частные компании без труда и быстро могли поменять банкноты одной страны на любую другую валюту. За русский червонец давали (примерно) пять долларов или один английский фунт стерлингов. И наоборот, любая солидная валюта мгновенно и без проблем обменивалась на рубли. Степень конвертируемости, ликвидности всех мировых валют достигла абсолюта. И главное – население полностью поверило: так будет и завтра, и послезавтра, и через год, и через десять. Закон сиюминутности – людям кажется, что всегда будет так, как есть сейчас.

А что, кстати, сейчас? Сейчас золото по-прежнему является особым, уважаемым товаром, в который (за былые заслуги) все еще вкладывают немалые деньги, мало того, оно в последнее время растет в цене. И это, кстати, верный признак проблемного состояния мировой экономики. Или, по крайней мере, людских страхов на этот счет. Когда «на сердце тяжесть и холодно в груди», люди в наши дни отправляются все чаще не к ступеням Эрмитажа, а вовсе даже – на биржу, вынимать деньги из акций и облигаций и покупать золото. Да что там индивидуумы, вот уже и государства снова стали прибегать к этому старому доброму способу страхования своей экономики и своей валюты от международных неприятностей. Россия была в последнее время в числе тех, кто увеличивал долю золота в своих резервах, закупив дополнительно 44 тонны металла. Полагают, что если золото сильно войдет в моду среди «молодых тигров» Азии (а что делать, если доллар все валится и валится), то цены могут подскочить очень резко и рубеж в 1000 долларов за унцию окажется далеко позади.

«Омахский оракул» Уоррен Баффет смеется над этим «экономическим атавизмом». Он считает, что это нелепое занятие – «копать яму, вытаскивать из-под земли груду металла, вести эту груду за тридевять земель, там опять выкапывать яму, прятать туда этот металл и заставлять людей охранять яму днем и ночью». Но, как я уже писал, есть уважаемые экономисты считающие, что человечеству пора задуматься над возможностью возвращения к золотому стандарту. С их точки зрения, это была и золотая эпоха в истории мировой экономики. И что в наше время есть способы обезопаситься от отрицательных факторов такой системы, вполне сохранив положительные. А их, положительных, действительно было немало.

Первые всемирные

К началу ХХ века все серьезные валюты мира были уже полными заместителями золота. А этот драгоценный металл уже достиг пика своего почти мистического могущества, власти над умами и душами. Золото воспринималось как нечто сверхпрочное (в буквальном и переносном смысле) и сверхнадежное, как идеальные деньги. Но теперь и все местные ассигнации тоже обрели такое доверие населения, какого никогда до тех пор не знали. (И, кстати, не знают и до сих пор.) Была создана совершенно уникальная, удивительная система единых всемирных финансов, вплоть до самой Первой мировой войны работавшая четко, как самые совершенные швейцарские часы. Фактически это были единые мировые деньги! О такой степени финансовой интеграции даже в нашу эпоху глобализации можно только мечтать.

И как это часто бывает с деньгами, волшебная метаморфоза произошла как бы сама собой, вышла из логики развития. Ведь британцы думали исключительно о своих собственных национальных внутренних нуждах, вводя золотой стандарт, и вряд ли догадывались, что тем самым закладывают базис системы всемирной. В общем, опять – бог из машины!

Золото было по определению категорией сугубо наднациональной, космополитической. Золотой стандарт по природе своей связывал людей, компании, целые экономики, взламывал национальные барьеры, открывая захватывающую дух перспективу – дорогу ко всемирному общему рынку!

Но, вполне возможно, мир к такому развитию был еще совсем не готов. В Германии, например, только недавно ставшей единым государством и нацией, мало кому нравилась идея глубоко интегрироваться в экономическое пространство, в котором бесспорными лидерами были ненавистные англосаксы! Не улыбалась такая перспектива и Франции. Короче говоря, не всё было так просто и безоблачно, как казалось на первый взгляд.

Как бы там ни было, но в начале ХХ века золотой стандарт был моднейшей темой разговоров и в светских салонах европейских столиц, и в университетах, и на международных конференциях. Люди откровенно гордились достигнутой финансовой стабильностью, ставили ее в один ряд с другими великими открытиями новой эпохи. Особый «золотой отсвет» ложился на экономистов, сама профессия которых опять стала входить в моду. Они чувствовали свою причастность к тому, что вдруг произошло на финансовых рынках, как будто и в самом деле они всё это придумали…

Была, правда, в Великобритании одна заметная «белая ворона» – молодой и самоуверенный, высоченного роста (под два метра) экономист по имени Джон Мейнард Кейнс. Хорошо вроде бы разбирался в финансах и прочем таком, умело деньги свои вкладывал и богател, славился как замечательный оратор. Но все-таки и странен был тоже (недаром же он потом женится на русской балерине Лидии Лопуховой, как будто своих англичанок из Йоркшира или Суссекса мало!). И самое странное – совсем не признавал замечательного, гениального золотого стандарта, видел в нем какие-то ужасные опасности и напасти, называл «золотым ярмом» и «кандалами»… С могущественными людьми на этой почве смертельно рассорился. Написал, например, оскорбительную брошюру «Мистер Черчилль и его последствия». Издевался над будущим премьером за то, что тот возрождал золотой стандарт после временной отмены оного – на период мировой войны.

Ну, так и держали Кейнса долго за городского сумасшедшего. До поры до времени. До той поры и до того времени, пока не провозгласили его великим гением экономики. Догадываетесь, что для этого должно было произойти? Правильно, золотой стандарт оказался бомбой замедленного действия. И эта бомба взорвалась!

Но давайте сначала разберемся в самом механизме, чтобы понять, что же там могло так страшно сломаться. И, может быть, главный вопрос: а насколько неизбежным было его крушение?

Жесткая привязка денег к золоту делала финансовую систему абсолютно, может быть, даже слишком, стабильной. То есть просто ни шагу вправо, ни шагу влево. И эта несгибаемая твердость, эта ригидность имела, как потом выяснилось, не только положительные стороны.

Хотя исключительно удобно и для бизнеса, и для населения (одни только валютные спекулянты вдруг лишились работы – на радость всем остальным!). Никогда еще деньги не выполняли так эффективно функцию времени – соединения настоящего с будущим. Предприниматели могли четко выстраивать свои бизнес-планы (слова такого не было, но суть уже была), банки – высчитывать необходимые процентные ставки, торговцы – планировать международные сделки на годы вперед, четко зная при этом, что никакие неожиданные колебания курса валют не опрокинут их стратегию. Идеальная стабильность и идеальная предсказуемость!

В сегодняшнем мире на эту роль – стабилизатора, гаранта будущего – претендуют так называемые деривативы (см. главу «Деревья деривативов»). С их помощью финансовое сообщество пытается как бы выравнять риски, сделать будущее более предсказуемым, более внятным и поддающимся прогнозированию. Увы, лекарство то ли пока несовершенно, то ли вообще слишком опасно своими побочными эффектами, то ли принимаем мы его не так и не в тех дозах… (Сотни триллионов долларов сделок, это что-то уже запредельное, что-то уже космическое, пора в световых годах их измерять!)

Но – возвращаясь к золотому стандарту – было и другое важнейшее последствие введения такой системы – то самое, о котором тоскует Алан Гринспэн. То же самое, которое стало причиной мировой катастрофы.

Привязка к золоту жестко ограничивала количество денег в обращении. Инфляция была побеждена (казалось – что навсегда). Никаких больше конфискаций! Смело можешь откладывать деньги, четко зная: накопив тысячу рублей, всегда можешь поменять их на сто фунтов или пятьсот долларов, а главное – купить на них такое же количество товаров и услуг, что и сегодня. Некоторые цены, бывало, даже и снижались…

Но оборотная сторона у этой медали (или монеты) тоже имелась. Ограниченное количество золота не давало денежной массе расшириться в моменты, когда это требовалось экономике, система была лишена иногда столь необходимой гибкости, эластичности. Считается, что за всю историю человечества было добыто что-то около 150 тысяч тонн желтого металла. При цене 26 тысяч долларов за килограмм это означает денежную массу объемом менее 4 триллионов долларов. То есть чуть ли не в два раза меньше, чем количество долларов, циркулирующих в одних только США.

Теоретически открытие новых золотых месторождений может привести к кратковременному резкому увеличению количества денег. Например, в период с 1850 по 1855 год цены росли в среднем на 5 процентов в год – очень чувствительное увеличение! И понятно, почему это происходило – золотые россыпи, найденные в Калифорнии и Австралии, «впрыснули» в мировую экономику огромное количество драгоценного металла.

Но это были исключения. В общем и целом же происходило скорее обратное – рост запасов золота, а значит, и денежной массы в обращении все время отставал от роста экономического. С середины ХIХ века по начало ХХ денежная масса возрастала всего на полтора процента в среднем, а затем до Первой мировой войны – приблизительно на три с половиной процента ежегодно. В те же годы экономика росла значительно быстрее. И в этом скрывалась серьезная опасность.

Кроме того, недостаток эластичности связывал руки центробанкам, им было трудно оперативно реагировать на непредвиденное развитие финансовой ситуации. Не хватало и элементарного понимания, как механизмы спроса и предложения могут взаимодействовать и как они могут «сломаться». Да и откуда этому пониманию, этим навыкам было взяться, когда подобного опыта мир еще не имел. Сказывалась и чрезмерная, слепая вера в гениальный инструмент золотого стандарта, казалось, он сам обо всем «побеспокоится», сам все отрегулирует… Вот разве что учетную ставку процента центробанкам чуть-чуть подкручивать время от времени, подстраиваясь под положение на рынках, и все будет замечательно…

И долгое время вроде бы так и было. Но потом…

Напомню: государства производили взаиморасчеты золотом, неважно, физической ли его перевозкой или переклеиванием ярлыков на банковских сейфах. Это означало, что повышение спроса на какую-нибудь из национальных валют сверх средних показателей вело к притоку золота. То есть стоило существенно вырасти ценам в стране «А» по сравнению со страной «Б», как золото начинало перетекать в страну «Б». Там, где цены выше, растет импорт (иностранцам выгодней там продавать) и снижается экспорт – иностранцам невыгодно становится в этой стране покупать. Значит, в стране с более высокими ценами растет и дефицит торгового баланса – его приходится компенсировать золотом. Имели значение и другие факторы, прежде всего, ставка процента по кредитам – если она выше в стране «Б», то выгодней и держать свои сбережения в ее банках, значит, увеличивается спрос на ее валюту.

Ну а дальше теоретически следовало вот что: в стране с более низкими ценами накапливалось больше золота, а значит, по правилам золотого стандарта, увеличивалось количество денег в обращении. А чем больше денег, тем выше цены. (Помните пример с общиной, в которой было 100 тысяч долларов и «биг-мак» стоил три с половиной доллара, а когда денег стало 200 тысяч, то и «биг-мак» подорожал в два раза?) Значит, цены соответственно растут. В стране же с изначально более высокими ценами золота, наоборот, стало меньше, скукожилась денежная масса. А меньше денег – значит, и цены снижаются.

Так этот насос и работал – перекачивая золото, выравнивая общий уровень цен, приводя все механизмы в общее состояние равновесия. Золото, словно кровь по сосудам, бегало по мировому экономическому организму, накапливалось там, где цены были занижены, и убывало там, где они были выше. Автоматически чудодейственным образом обеспечивалась всеобщая гармония. И действительно, долгие годы – с перерывом на Первую мировую войну и до конца 20-х годов – работал механизм, как часы, вызывая чувство ложной уверенности в будущем.

И, кстати, насчет мировой войны – даже в те годы всеобщей кровавой бойни, когда золотой стандарт был временно приостановлен, он все равно как бы продолжал незримо существовать – в головах у людей. И фунт, и рубль, например, заколебались, конечно, но никуда, ни в какую инфляционную пропасть не рухнули – в ожидании как бы возвращения к золотому обеспечению. Да что там – даже уже в мае 1918 года люди в России (например, композитор Сергей Прокофьев) отказывались верить в то, что ассигнации не существующего уже больше года царского правительства более не имеют цены. Мало того, их продолжали с удовольствием (надеясь, видимо, на реставрацию) принимать в обмен на другие мировые валюты – правда, по все убывающему, в конце концов стремящемуся к нулю, курсу… (См. главу «Рубль – это многое объясняет!».)

Примерно в то же время или даже несколько позже оказавшийся в Париже великий князь Александр Михайлович Романов поскреб с горя по сусекам, извлек из карманов и чемоданов кучу банкнот несуществующих государств – Австро-Венгрии, той же царской России, кайзеровской Германии и так далее – и получил за них у менял неплохие деньги – хотя и далеко, разумеется, от довоенного курса. Нужны были еще более сильные, чем мировая война и пара революций, потрясения, чтобы выбить из людей веру в обеспеченную золотом валюту…

Всеобщее крушение денег

О роли личности и случая в истории. 14 лет Резервный банк Нью-Йорка возглавлял самый авторитетный банкир Америки по имени Бенджамен Стронг. Он соответствовал своей фамилии – обладал сильной волей и управлял и своим банком, а через него практически и всей Федеральной резервной системой (ФРС) США железной рукой.

В то время ФРС, выполняющая роль американского Центробанка, состояла (и состоит до сих пор) из 12 региональных резервных банков, которые играют и регулирующую роль по отношению к банкам коммерческим в своем ареале, и роль так называемого «кредитора последней инстанции» или «банка банков», у которого можно одолжить деньги в случае необходимости, приходящего на выручку (в разумных пределах) при возникновении проблем с ликвидностью и так далее. Кроме того, коммерческие банки обязаны держать в резервных банках некоторый объем наличности – в качестве неприкосновенного резерва. Отсюда и название. Ну и разумеется, ФРС определяла размер учетной процентной ставки краткосрочного кредита, который в некоторых ситуациях мог сильно влиять на финансовые рынки.

Но тогда, в 20-е годы прошлого века, в ФРС должность председателя носила скорее церемониальный характер, он царствовал, но не правил. Правил же системой Бенджамен Стронг. Его Нью-Йоркский резервный банк был самым могущественным – в его «сфере влияния» находились самые мощные банки страны с колоссальным совокупным капиталом. Ни один другой, что называется, и рядом с ним не стоял. Добавьте к этому и силу личного авторитета Стронга, и становится понятно, почему Совет управляющих послушно штемпелевал предлагаемые им решения. Вдобавок он очень редко ошибался и завоевал репутацию финансового гуру, под стать той, что так долго сопутствовала в наше время Гринспэну. Никто просто не осмеливался возражать Стронгу. Под его неусыпным руководством американская финансовая система росла и процветала, постепенно тесня по своему значению в мире британскую.

Но в 1928 году Бенджамен Стронг внезапно заболел и умер. И в ФРС немедленно начались раздоры. 11 других региональных резервных банков решили, что настал самый подходящий момент для того, чтобы утвердить свой авторитет и продемонстрировать независимость от высокомерных «столичных штучек». (Вашингтон был политической и административной столицей, но никак не финансовой – эта корона, без сомнения, принадлежала и принадлежит Нью-Йорку.)

Конфликты и споры вокруг даже самых элементарных решений в правлении ФРС немедленно отразились на состоянии дел, систему стало слегка лихорадить. Но наверняка период разброда и шатаний вскоре миновал бы, и от тех испытаний и переживаний не осталось бы и следа нигде, кроме специализированных трудов по американской банковской истории. Но – роковое совпадение! – как раз в разгаре этого «смутного времени» происходит событие куда больших масштабов, подвергшее ФРС (вместе со всей экономикой) суровейшему экзамену. Экзамену, который система с треском провалила – с трагическими последствиями не только для США, но и для всего мира.

Снижение цен не по Сталину

Всех нас учили в школе, что 29 октября 1929 года нью-йоркская биржа с грохотом рухнула. До этого там шла лихорадочная спекуляция, взвинтившая цены на акции до немыслимых высот, явно не отражавших реальную стоимость компаний на фондовом рынке. То есть лопнул классический «пузырь».

Крах, естественно, имел очень тяжелые последствия, вызвал эффект домино, банкротство промышленных предприятий, резкий рост безработицы. А это в свою очередь резко снизило покупательную способность, вело к затовариванию и новым разорениям. Получился порочный замкнутый круг. Дело дошло до банкротства банков, оказавшихся совершенно не готовыми к такому повороту событий (они надавали денег в долг – гораздо больше, чем у них было активов, а многие из должников теперь оказались несостоятельны!). Как только об этом узнала американская улица, началась паника, у банков выстроились очереди – люди хотели немедленно превратить все свои накопления в наличность. А наличности-то как раз и не было. В результате объявили себя банкротами, закрылись сначала десятки, а потом и сотни банков, в том числе и крупнейшие, большинство остальных тоже временно прекратили операции. Сотнями закрывались предприятия, а оставшиеся резко сократили объем производства. Теперь уже огромные унылые очереди (помните картинку в учебнике истории?) выстроились у бирж труда. На долгие годы американский народ был обречен на массовую безработицу, холод и голод, болезни и так далее. Словом, вот вам пример ужасов капитализма, обреченного на регулярные тяжелейшие кризисы, предсказанные еще Марксом. И главное, можно не сомневаться, что что-то в этом духе, а может, и похуже, обязательно произойдет снова в обозримом будущем. Таково уж проклятье капитализма.

Что скажешь в ответ? Что правда, то правда: Великая депрессия потому и называется Великой, что была и в самом деле невероятно разрушительной. Можно и еще более страшную картину порушенной ею человеческой жизни нарисовать. Действительно: не приведи господь, никакому врагу не пожелаешь! Но Великой ее назвали еще и потому, что ничего схожего по масштабам в истории человечества не было, и даст бог, не будет. Так что насчет обязательного повторения таких кризисов – полегче на оборотах – это еще пока практическим опытом, к счастью, не доказано. Да и массовый голод и на Украине, и в самой России, произошедший в результате действий большевиков, – это все равно покруче будет. Вообще даже никакого сравнения.

Насколько Великая депрессия была неизбежна и объективно обусловлена, это тоже большой вопрос. Я, например, сомневаюсь, что, при всех ужасах биржевого краха, он так уж непременно должен был перерасти в настолько длительный, глубокий и тотальный кризис. Для того чтобы дело обернулось столь трагическим образом, должно было сойтись несколько роковых совпадений. И ошибки серьезные были допущены и властями, и банками.

Главная трудность безусловно проистекала из приверженности США золотому стандарту, который не годился для подобных кризисных ситуаций. Ну так, казалось бы, сделай то, что сообразили сделать европейские правительства во время обеих мировых войн, – отмени временно стандарт! Тем более опыт того, как это делается и как при этом все же поддерживается стабильность валюты, уже есть. Но нет, правительство, конгресс и ФРС словно сговорились своими действиями только усугублять ситуацию. (Для поклонников теорий заговоров: должен вас разочаровать. Все это были порой иногда довольно грубые, но в любом случае честные ошибки и заблуждения людей, добросовестно пытавшихся найти выход из ситуации, которую они до конца не понимали.)

Мало того, можно утверждать, что после чудовищного биржевого краха в октябре 29-го американская экономика начала, как ни странно, вроде бы приходить в себя – такой был в ней запас прочности. И вдруг – новое осложнение. Фактически положение становится по-настоящему критическим только к концу 1930 года.

Надо было помочь, поддержать ослабевших – и промышленность, и особенно банки. И американский конгресс пытается сделать это – но как? Принимает законы, вводящие жесткие протекционистские меры, – законодателям кажется, что именно это требуется сейчас – защитить своего производителя от иностранной конкуренции. Но наивно было бы предполагать, что другими государствами немедленно не будут приняты меры ответные – столь же суровые. В результате американцы лишились рынков сбыта за границей в момент, когда спрос внутри страны катастрофически падал.


Но на этот случай в стране есть ФРС, автономная независимая инстанция, призванная защитить банковское сообщество и население от последствий кризиса. Что же делает американский Центробанк?

Во-первых, оставшись без сильного руководства, он все время колеблется, проявляет роковую нерешительность. Во-вторых, вместо того, чтобы скупать облигации – то есть вбрасывать деньги в общество, ФРС упорно цепляется за высокую процентную ставку, почему-то считая, что это необходимо для защиты доллара. Это имело сильный эффект – деньги еще более дорожали.

Не надо обладать экономическим образованием, чтобы понимать: в условиях нехватки денег стране нужен дешевый кредит, стране нужен дешевый доллар! Происходило же нечто противоположное – чуть ли не по всем направлениям.

А как ФРС поддерживала коммерческие банки? А вот как, в основном наблюдала, как они тонут. Видимо, без Бенджамена Стронга возобладало мнение, что надо дать выжить сильнейшим. Что если останется меньше банков, то они будут сильнее и легче справятся с кризисом. Или что-то в этом роде. Иначе совершенно невозможно понять, почему, например, ФРС и «Клиринговый банк Нью-Йорка» решили в декабре 1930-го бросить в беде крупный банк с громким названием «Бэнк оф Юнайтед Стейтс» – «Банк Соединенных Штатов».

Это был совершенно частный, коммерческий банк, но из-за названия многие и в США и за рубежом принимали его за госбанк – причем главный! Это иногда помогало ему в нормальное время, но сыграло совершенно роковую роль в момент кризиса.

После того как он лопнул, подтвердилось то, что пытались втолковать его руководители «вышестоящим клиринговым органам». Дела у него обстояли очень неплохо – если даже в условиях столь скоропалительной, пожарной ликвидации он смог вернуть вкладчикам почти все их деньги (92,5 доллара из ста). Всего-то и требовалось – поддержать слегка, дать чуть-чуть кредита, помочь справиться с временным кризисом ликвидности. Но нет, не помогли.

И результат: те, кто знал «Бэнк оф Юнайтед Стейтс» как крупный, солидный банк, пришли в отчаяние – если уж такие здоровяки тонут, то на что надеяться более слабым игрокам? Ясно, что это всеобщий капут.

Те же, кто о банке толком ничего не знал, но узнал из газет о его гибели, решили – по названию – что речь идет о госбанке и о фактическом банкротстве США как государства. Капут еще более полный!

Разразилась чудовищная банковская паника, которую было уже не остановить.

Главная общая стратегическая ошибка – власти и ФРС вместе допустили то, что совместными усилиями безусловно могли бы предотвратить. Они дали количеству денег в США сократиться на целую треть. В тот момент, когда им надо было бы, наоборот, денежную массу наращивать. Стране позарез нужны были так называемые «дешевые деньги», а она получала – «дорогие».

Конечно, не слишком корректно сравнивать, но если бы российские власти действовали бы так же в 1998-м то российский кризис продолжался бы до сих пор, а может быть, уже и закончился бы – очередной революцией или войной. К счастью, в российском случае не обязательно было учиться на собственных ошибках – можно было воспользоваться ошибками чужими – общим опытом рыночных экономик, накопленным со времен Великой депрессии. И, кстати, теорией Кейнса (так что недаром все же называют его великим!).

А тогда, в начале 30-х, в США допустили сильную, резкую дефляцию. А этот зверь бывает иногда пострашнее другого, более знакомого нам всем монстра – инфляции и даже ее самой свирепой формы – гиперинфляции.

Между двумя чудовищами

Подавляющее большинство из читающих эту книгу наверняка никогда при дефляции не жили. Жили только при инфляции, проклинали ее, постоянно слышали клятвы правительств ее обуздать, не допустить роста и так далее.

Не понаслышке знали даже, что за ужасная штука гиперинфляция – хотя испытанное в начале 90-х было все-таки легкой, смягченной формой, не то, что переживает, например, Зимбабве, которая недавно выпустила банкноту в 10 миллионов местных долларов – инфляция в стране измеряется десятками тысяч процентов! Но что-то подобное бывало в истории и раньше – в той же Веймарской республике или в Советской России до начала НЭПа.

Но мировой рекорд принадлежит послевоенной Венгрии и ее валюте той поры – пенгё. В тот момент страна оказалась под двойным или даже тройным прессом. Полуфашистский режим и его военная машина разваливались, доверие к власти падало, а «реальная экономика» трещала по швам. Ну а пришедшие им на смену советcкие оккупационные силы вовсе не собирались пенгё поддерживать, им нужно было, чтобы власть скорее упала в руки коммунистов. В результате, если с 1944 по 1945-й денежная масса выросла в три раза (тоже ужасная инфляция), то за следующий год – в миллиард раз! Само государство рушилось под ударами и с ним и доверие – только так и приходят к таким цифрам. А государство еще пыталось сопротивляться, все печатало и печатало банкноты, стоившие уже во много раз дешевле бумаги, на которой они печатались!

В итоге на пике инфляции денежная масса достигла 26-значной цифры и самая крупная банкнота имела «достоинство» (уж не знаю: применимо ли здесь такое слово!) в – наберите побольше воздуха – 100 миллионов бил-пенгё (бил – это от слова «биллион», то есть миллиард). 100 миллионов миллиардов, кажется, получается, что ли…

Историк экономики Глин Дэвис, впрочем, считает по-другому (по европейской системе) – у него получается, что билпенгос – это уже триллион, в таком случае номинация банкноты – 100,000,000,000,000,000,000 пенгё!

Примерно один фунт стерлингов по тогдашнему курсу – хотя курс в таких ситуациях дело уже совсем условное – лучше через масло мерять или сигареты. Что, впрочем, и происходило в реальности. Вскоре пенгё вовсе заменили на форинты – прежняя валюта исчерпала все, даже свое имя.

Но если таковы ужасы инфляции, то что же тогда плохого в дефляции? Ведь если она – нечто противоположное, то она означает снижение цен на товары и услуги. Просто как при товарище Сталине!

Так-то так. Но вот беда: ведь каждый из нас не только покупатель, но и продавец. Мы все непременно чем-то торгуем – нашим трудом, например. И если дешевеют товары, то дешевеет и наш труд. А деньги, наоборот, дорожают. Предлагаемый вами товар – ваш труд – уже не в состоянии купить вам денег. Или вообще не в состоянии, или для начала недостаточно. Вы, не будь дураком, резко сокращаете потребление! Но и все остальные не дураки – а потому начинается цепная реакция не-потребления. А значит, товары и услуги предпринимателей и торговцев не находят сбыта. Компании разоряются, они увольняют работников, уволенные бегут забирать сбережения из банков, и те, соответственно, банкротятся, закрываются… Замыкается тот самый порочный круг.

Помните, конечно, что сделало российское правительство в 98-м – немедленно резко девальвировало рубль, заполнило страну дешевыми деньгами, объявило дефолт, то есть остановило выплаты по долгам.

Дешевые деньги – значит, дорогие товары, сумасшедший рост цен. Помните, как все проклинали тогда российское правительство – и было за что. Во-первых, за то, что довели дело до столь острого кризиса (одни спекуляции ГКО чего стоили!) и соответственно, лишили людей накоплений, а многих – надолго – заработка. Во-вторых, темнили, ничего толком не объясняли, когда кризис разразился. В-третьих, не продумали, не разработали никакой целостной программы поддержки – ни населению, ни банкам, ни промышленности. И всё же – всё могло бы кончиться гораздо хуже.

Казалось бы, американская экономика начала 30-х была гораздо здоровее, сильнее российской 98-го. Долгов, например, таких ужасных не было. Промышленность была в целом в хорошей форме, да и сельское хозяйство тоже. И если бы правительство США действовало бы «по Кейнсу», то есть примерно так, как Россия почти семьдесят лет спустя, то Великую депрессию можно было предотвратить. То есть кризис все равно был бы болезнен (как он был болезнен в России в конце 90-х), но никаких грандиозных эпитетов вроде «Великого» в истории, может, не удостоился бы…

Смотрите, какая в Америке сложилась тогда картина: потребитель действительно не покупает товаров, потому что у него недостаточно работы или вовсе ее нет, как нет и никакой уверенности в завтрашнем дне. К тому же если у него имеются кое-какие накопления под матрасом, то он не спешит их тратить – ведь надо позаботиться о черном дне, и к тому же цены все время снижаются, деньги под матрасом растут. Есть смысл подождать!

У мелкого лавочника – проблема со сбытом товаров, их не покупают, поэтому он не заказывает новых ни у фермеров, ни у мануфактуры.

У фермеров, соответственно, возникает проблема со сбытом продовольствия.

У заводчиков – с продажей товаров промышленного производства.

Многие из тех, кто был должен банку, объявили дефолт – у банков проблемы с ликвидностью. А потому все, кому в свою очередь должен банк (то есть у кого там деньги на счету, а таких немало), бегут забирать наличность и прятать ее под матрас.

Ну и, наконец, не забудем тысячи мелких и крупных игроков на бирже. Привлеченные легкими барышами 20-х годов, эти игроки взяли в долг у банков миллиарды долларов. Биржа рухнула, и значительную часть этих миллиардов пришлось списывать! Не забудьте, в игры эти оказались вовлечены сотни тысяч, если не миллионы простых американцев, набравших долгов. Банкроты – банки, и банкроты – игроки. Тысячи банков обанкротились за годы Великой депрессии!

Но подведем итог: в стране полно желающих купить товары – но у них нет денег! И полно желающих этими товарами торговать, но они не могут – нет «капусты»! Полно промышленных мощностей – но они простаивают, потому что товар не продать и, стало быть, нечем платить зарплату рабочим. Полно рабочих рук, но рабочие сидят дома или стоят в очередях у бирж труда. Оставшиеся без заработка не могут покупать. Круг замкнулся. Экономика остановилась, хотя в ней есть все, чтобы нормально функционировать. Всё, кроме одного.

Во всех сегментах этого порочного круга не хватает только денег – рабочим, лавочникам, заводам и банкам. Деньги сломались! Кровь экономики не течет или течет крайне медленно.

Выход вроде бы очевиден – если денег катастрофически не хватает, то дайте их экономике!

Но как велик, как гениален Кейнс! Безусловно. Кто бы спорил…

Несколько упрощая, рецепт Кейнса сводился к следующему. Никакого, конечно, золотого стандарта (помните, у него с ним старые счеты!). Наводнить экономику легкодоступными дешевыми деньгами, через государственные заказы обеспечить максимально возможную занятость, дать людям заработки, слишком высоких зарплат не допускать, чтобы не откладывали, не поощрять накопление, поощрять потребление, инвестировать государственные деньги в промышленность, даже если все эти меры означают существенный рост дефицита госбюджета. Неважно; все это когда-нибудь выровняется. И выровняется тем быстрей, чем скорее восстановится покупательная способность населения и потекут в экономику инвестиции.

Спрос, спрос, спрос! Вот главный лозунг и рецепт Кейнса. А предложение не заставит себя ждать.

То есть полный переворот, революция в экономической мысли! Опровержение классиков, упиравших всё больше на предложение (они считали: если создать условия для повышения производительности, эффективности, наращивания объемов предлагаемых товаров и услуг, то и спрос уж сам собой найдется).

Вскоре Кейнс, которого недавно еще за городского сумасшедшего держали, будет объявлен одним из самых главных «пророков» в истории мировой экономики.

Но вот вопрос: пришел ли бы Кейнс к своей знаменитой теории, если бы не конкретные обстоятельства Великой депрессии и не специфика предвоенной Европы? А если бы даже и пришел, то получила ли бы она такое всеобщее признание? Очень сомневаюсь. При том что Кейнс, без сомнения, обладал блестящим аналитическим умом и многое сумел разглядеть, чего не удавалось никому до него.

Разумеется, Кейнс не был шарлатаном и, в отличие от Маркса, вовсе не подгонял экономическую теорию под политику. К своим выводам пришел, не глядя в потолок, а опираясь на достаточно серьезные статистические данные и математические выкладки.

Беда в том, что и кейнсианская система тоже оказалась вовсе не совершенной. Или, по крайней мере, не универсальной, далеко не ко всем ситуациям приложимой.

Есть, кстати, и совершенно иная точка зрения на причины Великой депрессии и всемирного экономического кризиса. Как минимум два австрийских профессора заранее предсказали эти беды в конце 20-х годов. Их беспокоила, наоборот, чрезмерная, с их точки зрения, инфляция, которую искусственно устраивали американцы, чтобы помочь Великобритании. Искажая тем самым вроде бы всю структуру международных финансов и золотого стандарта.

Когда катастрофа разразилась, представители австрийской школы воскликнули: «Мы же вас предупреждали! Вот видите, инфляция так разогрела экономику, что она рухнула! И теперь маятник ушел в другую крайность – в сторону дефляции и недостатка денег», говорили австрийцы. Но их никто не хотел слушать. Все теперь слушали только Кейнса.

Инфляция и бюджетный дефицит больше не считались особым злом.

Взгляды Кейнса явно сильно повлияли на новый курс Рузвельта. Но в наиболее полном виде его теории пытался применить на практике гитлеровский министр экономики Ялмар Шахт, правда, ничего хорошего в итоге из этого не вышло. Хотя поначалу, казалось, работало!

Строились потрясающие дороги, развивалась промышленность, безработицы не стало вовсе, рабочие чувствовали себя неожиданно разбогатевшими, покупали «народных жуков» – «Фольксвагенов» (а еще недавно и мечтать о собственном автомобиле не могли!) и нахваливали Гитлера, понятия не имея об англичанине Кейнсе.

С именем Шахта в мировой истории денег связано довольно интересное финансовое изобретение – кредитные билеты МЕФО. Аббревиатура эта означала название некоей металлургической компании, которой на самом деле… не существовало! Ну, то есть она имела адрес и даже некий штат сотрудников, и балансовые отчеты ее бухгалтеры составляли. Но только никакого отношения к металлургии она не имела, как, впрочем, и к какой-либо другой производительной деятельности. Ее единственной задачей было печатание этих самых кредитных билетов, которые стараниями государства получили хождение в нацистской Германии наряду с рейхсмарками.

Не просто «ходили», но сильно увеличивали количество денег. И это при том, что они были ничуть не лучше обеспечены, чем, скажем, билеты «МММ». К 1939-му экономика «проглотила» этих МЕФО (уж не на Мефистофеля ли намек?) на 12 миллиардов рейхсмарок!

В полном соответствии с учением Кейнса, не боялись нацисты бюджетных дефицитов. Жили в долг, покрывая его частично облигациями, которые продавали за рейхсмарки, которые сами же и печатали.

Носясь по миру, Шахт уговаривал страны торговать с Германией с расчетами не в международно признанных валютах, а в тех же, быстро теряющих в цене рейхсмарках – фактически Германия получала остро необходимое ей сырье в долг.

И все же Шахт начал Гитлера со временем раздражать. Серьезный экономист, он пытался отговорить фюрера и его команду от совсем уже авантюрных шагов, чреватых гиперинфляцией.

Шахта отстранили от дел (в конце войны он и вовсе угодил в концлагерь, а после него оказался на скамье подсудимых сначала в Нюрнберге, а потом и в родном немецком суде – по обвинению в военных преступлениях).

Когда Гитлер избавился от Шахта, германская экономика и вовсе пошла вразнос.

Есть такая теория: Гитлеру уже просто ничего другого не оставалось, как начинать мировую войну. Иначе пузырь лопнул бы. А так война все спишет, как известно… И списала…

Впрочем, погружение в войну, а заодно и огосударствление экономики и денег – все это и так входило в планы Гитлера, так что не до конца ясно, что тут было первичным, а что вторичным. Нацистская партия недаром же называлась Национал-социалистической. (А никакой не «социалистской» – такого слова нет ни в русском, ни в немецком языках – в советской школе нас вводили в заблуждение.)

И вообще много написано о сходстве нацизма и коммунизма как тоталитарных идеологий и политических систем, но почти ничего – об их социально-экономическом родстве. В том числе и об общем отношении к деньгам. Между тем и там и там оно было снисходительно-презрительным. Уважение, любовь к ним, внимание к их роли в обществе объявлены были в Германии «еврейскими штучками». Особенно презирался банковский процент, который рассматривался как ростовщичество, и вообще роль банков и монетарной функции постепенно должна была сходить на нет. Рейхсмарке предстояло стать чем-то похожим на советский деревянный рубль.

Так что этот главный кейнсианский эксперимент закончился неудачей.

И, кстати, есть серьезные основания предполагать, что если бы не Великая депрессия и вызванный ею всемирный экономический кризис, нацисты могли и вовсе не прийти к власти. Вряд ли можно считать случайным совпадением, что именно в 1933 году, после того, как Германия в полной мере ощутила на себе страшные последствия кризиса, партия Гитлера победила на выборах.

США тогда вынуждены были резко остановить выплаты по спасительной для Германии программе финансовой помощи. Соответственно, канцлер Гейнрих Брюннинг (видимо, Кейнса не читавший) не нашел ничего умнее, как резко сократить госрасходы, и в частности пособия по безработице. А в Германии к тому времени было уже шесть миллионов безработных! Вот их Брюннинг фактически и отправил в объятия к нацистам. Вновь прибывших сторонников оказалось достаточно, чтобы за год превратить НСДАП из партии меньшинства в партию большинства…

И завершить эту главу уместно было бы цитатой из ее главного героя, Джона Мейнарда Кейнса: «Нет более тонкого и более верного способа подорвать существующие общественные основы, чем развратить национальную валюту. В этом случае все скрытые силы экономических законов встают на сторону разрушения. И это делается таким способом, что его не сможет распознать и один человек из миллиона».

Себя Кейнс, не отличавшийся чрезмерной скромностью, считал, видимо, именно таким уникальным человеком – какого и среди миллиона не сыскать. И, вполне возможно, он был прав.

Но прежде всего эта цитата доказывает, что Кейнс, которого часто подозревали в германофильстве, вовсе не был гитлеровцем – даже и в чисто монетаристском, экономическом, смысле. Не был он и протокоммунистом (еще одно обвинение).

Но вообще, эксперимент Шахта наглядно показывает, что кейнсианская модель не является панацеей; она очень хороша в полувоенных, мобилизационных ситуациях или острых кризисах перепроизводства, когда спрос терпит такое сокрушительное поражение, что и предложение начинает катастрофически сокращаться. В ситуациях острой дефляции – дороговизны и дефицита денег.

Слово «временное» здесь ключевое. Все хорошо – в свое время. И деревянные «тэлли» английского короля. И золотой стандарт. И даже рецепты великого Кейнса.

Зловредная версия: деньги и медицина

И вот еще какую историю о Кейнсе я хочу рассказать, хотя, может быть, об этом еще пожалею. Потому что рассказывают ее у нас здесь, в Англии, чуть ли не шепотом – то ли потому, что она не достоверна (апокриф, так сказать), то ли потому, что политически не корректна. В любом случае признаюсь сразу: письменных доказательств ей я не нашел. Но не могу удержаться, уж больно интересно, больно похоже это на Кейнса – если только не придумал кто-то эту байку – злонамеренно, но талантливо.

В общем, рискну, только по секрету, ладно?


Как известно, после Второй мировой войны самая богатая страна мира – США – решила оказать существенную и фактически безвозмездную экономическую помощь странам Западной Европы. Был разработан план Маршалла, названный так по имени госсекретаря США Джорджа Маршалла, предусматривавший предоставление западноевропейским странам в общей сложности 13 миллиардов долларов безвозвратного займа. Чудовищная сумма по тем временам! Просто в голове не укладывается!

Решение это было, конечно, не чисто альтруистическое, но умное, хитрое и дальновидное. Многих зайцев одним выстрелом убивали американцы: во-первых, для мировой стабильности – и экономической, и политической – было крайне важно, чтобы Европа как можно скорее встала из руин. Во-вторых, тем самым старый континент сильно и надолго привязывался к своему американскому союзнику. А это было особенно важно Вашингтону в условиях потихоньку усиливающейся «холодной войны». Это был, если хотите, финансовый фундамент будущего североатлантического партнерства, экономическая подкладка под НАТО. В-третьих, это был сильнейший ход в борьбе с сильно укрепившимися в Европе после войны компартиями. Ну и показать, кто теперь в этом новом мире главный, тоже хотелось. В том числе и норовистому усатому дяде из Кремля.

Советскому Союзу такие миллиарды и не снились, он был не в состоянии предложить ничего даже отдаленно подобного своим вновь обретенным союзникам в Восточной Европе. Москве тоже, в пропагандистских целях, предложили поучаствовать в плане Маршалла, но та предсказуемо, с негодованием, отказалась. (Но и то сказать: предлагавшие заведомо знали, что выдвигаемые условия, например, необходимость подвергнуть советскую экономику инспекции западных экспертов, никогда не будут приняты.)

Уже через несколько лет после начала осуществления плана большинство ее участников вывели свои экономики на довоенный уровень, приблизилось к нему и качество жизни.

Деньги были серьезные, но они вдобавок сопровождались жесткими условиями, требовавшими от реципиентов соблюдения принципов свободного рынка и ценообразования, конкуренции, определенной бюджетной дисциплины и так далее.

Это навязанное, так сказать, освобождение человеческого и ресурсного капитала от государственного гнета и контроля, в комбинации с реальной доступностью льготных кредитов, творило настоящие чудеса.

Практически везде. Но только не в Англии.

Совсем недавно еще – до войны – была Британия владычицей морей, сверхдержавой, главным финансовым центром мира… Казалось бы, Британию не топтал немецкий сапог (если не считать Норманнских островов – но это так, анекдот), и вроде бы должна она была, в теории, пострадать от войны меньше других.

Но это в теории. А на практике страна была до предела вымотана – и экономически, и физически, и психологически. К тому же, вопреки распространенному убеждению, ее гигантская империя перестала быть источником благополучия метрополии. Наоборот, расходы на ее содержание превышали извлекаемые выгоды. И это в момент, когда страна до предела выложилась на войну с Германией! (И, кстати, продолжала содержать большой воинский контингент на немецкой территории.) В общем, на самом-то деле помощь Британии требовалась, может быть, в большей степени, чем некоторым, мирно пережившим не слишком разрушительную оккупацию странам континентальной Европы.

И вот Кейнс был отправлен в Америку вести переговоры о предоставлении большого, огромного займа – в общей сложности четырех с лишним миллиардов долларов, в долг на 50 лет под проценты.

Британцы просили деньги на то, чтобы расплатиться с теми же США за оборудование, полученное во время войны по ленд-лизу. (То есть за ту его часть, которую Британия считала необходимым оставить себе.)

Расчет был на огромный международный авторитет Кейнса. Ведь он был как бы единственным экономистом, не только предсказавшим Великую депрессию (австрийцы не в счет, про них забыли), но и предложившим рецепт лечения, которым в общих чертах американцы и воспользовались и который реально помог.

Переговоры он вроде бы провел неплохо, но шли они так напряженно, что у Кейнса обострилась болезнь сердца.

И, заключив соглашение, он возвращается домой и умирает.

И вот тут-то и начинаются всякие слухи и версии. Официально все дело было в напряженности переговоров. И ишемической болезнью вроде бы страдал он уже давно – с 1937 года. Но неофициально некоторые поговаривали, что он умер от огорчения, от того, что не смог выбить из американцев более благоприятных условий для своей страны.

А проблема была в том, что американцы настаивали, чтобы проценты выплачивались в долларах, а не в фунтах. А у британцев были после войны серьезные проблемы с конвертируемостью. И Кейнс предвидел, что они с этими выплатами не справятся. (Так и произошло, но уже через год после смерти Кейнса.)

И, наконец, есть самая зловредная, не корректная версия, которую рассказывают шепотом.

Кейнс вроде был расстроен не только несговорчивостью американцев и тяжелым положением британской экономики, но и тем, что пришедшее только что к власти правительство левых лейбористов во главе с Клементом Эттли собиралось по этому поводу предпринимать (или не предпринимать). Кроме того, он якобы подозревал, что гигантская ссуда, которая ляжет невыносимым бременем на экономику, берется правительством не с теми целями, о которых говорится официально.

Вроде бы Кейнс разработал заранее подробнейший план, как восстанавливать национальную валюту, как оживить промышленное производство, не допуская при этом высокой инфляции. Все это было продумано до мелких подробностей, в конце концов, у него уже был богатый опыт верстки бюджетов военного времени.

Но лейбористское правительство имело несколько иные планы – не для того оно приходило к власти, чтобы опять следовать лекалам консерваторов, при которых и состоял главным экономическим советником Кейнс. То есть его, конечно, уважали – как-никак национальный институт, а не человек. Но и он не должен был стать препятствием на пути осуществления мечты жизни премьера Эттли – создать первую в истории капиталистического мира полностью бесплатную, всеобщую систему здравоохранения (прямо как в Советском Союзе).

Но создавать такие системы вне командной экономики, в жестких условиях рынка – это невероятно дорогое «удовольствие».

Конечно, напрямую не шла речь о том, что полученные от американцев деньги пойдут на эту цель – признаться в таком было бы немыслимо. Но если бы не заем, деньги на расплату по ленд-лизу пришлось бы, видимо, выискивать из внутренних резервов, а это было почти невозможно.

И сумма вдобавок подозрительно совпадает с той, которую первоначально предполагалось именно на создание системы потратить (потом, как всегда, оказалось, что на самом деле потребуется гораздо больше).

Но, конечно, возможно, это лишь совпадение.

Или – досужие вымыслы людей, не любящих социализм.

А что же со здравоохранением, с этой самой знаменитой системой NHS (National Health Service)?

Судя по рассказам, в момент ее создания британская медицина – в ее народном, массовом варианте – была далеко не в блестящем состоянии. Врачи и качество медицинского образования славились на весь мир, но для масс обслуживание было в лучшем случае неровным и не очень-то гарантированным. То есть формально некоторая его часть уже давно была бесплатной, в отдельных районах даже полностью бесплатной. Умирать под мостом заболевшего бедняка, конечно, не оставляли, но и условия содержания в бесплатной больнице часто оставляли желать лучшего, и качество медицинской помощи на низшем уровне тоже не всегда блистало.

И вот теперь, под бурные аплодисменты подавляющей массы народа, правительство стало выстраивать всеобъемлющую систему национального здравоохранения, с поликлиниками, семейными врачами, диспансерами, специализированными клиниками и огромными больницами. Всем – всё и всегда – полностью бесплатно.

В итоге даже огромных привезенных Кейнсом денег (или, по крайней мере, аналогичной тому суммы) не хватило, но систему все-таки выстроили! И была она, говорят, на первых порах действительно недурна.

Но цену и в буквальном, и в переносном смысле пришлось британцам за это заплатить огромную.

Послевоенные годы оказались, возможно, самыми трудными в современной истории страны. Жизнь была тяжелее, чем во все предыдущие войны новейшего времени. Не хватало самых элементарных продуктов и товаров. Это был, конечно, не блокадный Ленинград, но что-то вроде убогости военного времени в каком-нибудь заштатном городке. Все распределялось строго по карточкам. Да еще погода выдавалась в эти годы какая-то тяжелая, с бесконечными сильными ветрами, снегопадами… Британцы, знаменитые своим стоицизмом, все это пережили, молча прикусив жесткую верхнюю губу. Неохотно, но признаются – это было самое унылое, самое несчастливое время, эпоха какой-то свинцовой беспросветности и тщательно скрываемого уныния.

В соседней Франции уже вовсю пили-гуляли и плясали, а в Британии все сурово делили жалкие запасы маргарина, дешевых конфет, примитивных консервов. Было просто элементарно голодно!

Британия отменила карточки самой последней в Европе – только в 1953 году.

И вот есть такая версия: провидец Кейнс все это ясно видел и не хотел дальше жить, будучи косвенно ответственным за будущие лишения.

Но повторяю, это, вполне возможно, лишь притча, байка. Но многие готовы в нее поверить – и вот почему.

В результате всех этих лишений Британия имеет в настоящее время самую незавидную систему здравоохранения в Западной Европе. Многие британцы, особенно приближаясь к пенсионному возрасту, только из-за этого одного мечтают эмигрировать, и эмигрируют!

Британское государство тратит сегодня больше 100 миллиардов фунтов (200 миллиардов долларов) в год на содержание этого гигантского бегемота. Но мало кто из жителей страны готов был бы утверждать, что расходуются они эффективно.

Почти все мои контакты с государственным здравоохранением за 15 с лишним лет жизни в стране были совершенно неудовлетворительными. Только один раз, случайно наверно (везде же есть исключения), попал вдруг на по-настоящему хорошего врача, и он помог мне быстро и квалифицированно. В подавляющем же большинстве случаев после каждого контакта мне хочется жаловаться на местных эскулапов в Страсбургский суд по правам человека.

Причем ладно еще, что я как-то месяцев девять ходил с сильной болью в плече и блистательная государственная медицина только пожимала своими здоровыми плечами, признавая: нет, не в состоянии мы поставить диагноз и начать лечение. Не сталкивались с таким, дескать, не знаем, что и думать.

Пришлось поехать в Россию, где диагноз (банальнейший бурсит) мне поставили за один день и очень быстро вылечили, сказав, что случай настолько элементарный, что с ним наверняка разобрался бы любой студент третьего курса медвуза.

Черт с ним, что врач только делает вид, что тебя слушает, когда есть подозрение на бронхит, часто с каким-то брезгливым выражением на лице. Дескать, вот ведь чем приходится заниматься, к голым телам стетоскопы прикладывать.

Можно вообще не ходить на прием, зная, что тебе ничего иного не предложат, кроме аспирина или антибиотиков. Это все можно как-нибудь пережить. Но когда моя дочь очень серьезно отравилась и, доставив ее в приемную местной больницы, я обнаружил, что ей предстоит провести несколько часов в очереди, я чуть было не выдержал, чуть было не заорал благим страшным матом. Просто драться хотелось, честно говоря. С каким холодным равнодушным выражением лица было мне сказано: ждите. Но ведь есть серьезная опасность для жизни. Ну и что, сказали в ответ. Здесь все такие. Все ждут.

То есть даже если вы умираете – все равно ждите. Кроме, кажется, подозрения на инфаркт – на этот случай есть какая-то особая, зверская правительственная инструкция. За ее нарушение и засудить могут.

А без инфаркта ждать надо долго, иногда очень долго. Один мой молодой друг так и умер в больнице, не дождавшись подробного обследования. Вполне возможно, его еще можно было спасти. Но – святое дело – очередь!

Я просто поражаюсь, что люди как будто забывают здесь клятву Гиппократа. И тому, как меняет людей работа в этой системе. Ведь в принципе англичане – по крайней мере, средние классы – самые отзывчивые люди на свете! Все дела забросят, чтобы дорогу вам толково объяснить и показать. Если вам плохо – подойдут, тихонько осведомятся, не нужна ли помощь? (Тихонько, это чтобы ненароком вас не унизить.) Тяжелый чемодан или коляску непременно поднимут по лестнице. Причем не только если речь идет о даме. Иногда и со мной бывало: тащишь что-то тяжелое, пыхтишь, кто-то подойдет, шепнет дискретно: может, помочь?

И что куда девается, если ты пациент, а он (или она) врач. Может, это не британцы здесь в медицине трудятся? Может, это марсиане какие-то засланные?


Одному моему коллеге совершенно спокойно, весело почти, сообщили, что у него рак. (Здесь вообще особенно не размышляют о том, как такие новости пациентам сообщать – сами понимаете, некогда рассусоливать.) Так вот, тоже так бодренько говорят ему: можно, конечно, попытаться прооперировать вас, но шансов не так много. Может, лучше того-с? Несколько месяцев вам осталось, но зато более или менее комфортабельной жизни. Ну, может, кроме самых последних недель. А? И смотрят на него с надеждой, что он согласится.

А понятно, в чем дело. Очередь большая на операцию. С каждым новым, в нее поставленным, статистика у NHS портится. А этот показатель – длина очередей на серьезные операции – сейчас в системе абсолютно главный, от него зависят и карьеры и премии. Правительство так решило с очередями бороться. Ну, действительно, надо стоять в очереди иногда чуть ли не год.

Давно это произошло с коллегой, много лет назад, и он до сих пор жив и даже работает, слава богу! То ли рак рассосался, то ли просто ошиблись британские медики – в очередной раз, не знаю.

Но в целом понятно, что происходит. Дело не в планете Марс. Внутри британского свободного в целом рынка существует этот островок натурального командного социализма. Со всеми вытекающими. Нет конкуренции, нет встречи спроса и предложения, нет регулирующей роли денег. Вместо всего этого – план, выполнение, перевыполнение плана, формальные показатели, иерархические отношения. И мы, потребители, ведем себя как при социализме – то есть совершенно идиотским образом. Как хватали люди без разбору в СССР все, что выкидывала торговая сеть, так и тут – нужно не нужно, плетемся к врачу. Не только совершенно бесплатно нас принимают, но и освобождение от работы дают по первой просьбе – это легче всего! (Сейчас даже правительство озаботилось, обнаружило наконец-то, что по этому показателю – пропущенных человеко-часов – дела в Британии хуже всех в Западной Европе, пытается это как-то исправить, опять административными мерами, разумеется!)

В результате создается такой поток, с которым врачи не в состоянии физически справиться. На пациента по шесть минут, иначе всех сегодня не принять! Копится усталость, раздражение. Ведь большинство не так больны, в конце концов. Не умирают же, поди. А потом я же вкалываю так, что это выше человеческих сил – чего они от меня еще хотят?

То, что здесь сделана эта медицинская тотальная монополия – это хуже, чем контроль над ценами, – это уничтожение цены! Попадая в эту черную дыру, все эти миллиарды перестают быть деньгами в широком смысле – как не были они ими и в СССР. Система бездонна – способна проглотить совершенно неограниченные средства.

Интересно, что (до последнего разве что времени) советское здравоохранение работало куда лучше, хотя часто оказывалось, что было оно не совсем уж совершенно бесплатным. Но мне везло: попадал все больше на каких-то интеллигентных и преданных делу людей. (Эх, где ты, доктор Котиков!)

Я часто думаю, почему лучше: наверно, каждая такая система начинает неплохо, но потом, в соответствии с законом о нарастании хаоса, начинает плохеть. Кроме того, когда все это происходит на фоне тотально командной экономики, которая вырабатывает какие-то паллиативы, вроде окриков из райкомов и надзирающих инстанций, то это хоть как-то, пусть убого, но пытается компенсировать отсутствие конкуренции. Здесь же, посреди этого рыночного океана, непривычные к командным методам британцы на этом острове победившего социализма просто теряются…

Но результат налицо: не работает система и работать не будет. И это тем более обидно, учитывая, что в стране немало специалистов высокого класса, в том числе хирургов. Если диагноз очевиден (тот же инфаркт, например, или шунтирование необходимо) и ты вовремя окажешься в «правильной» больнице, то могут и жизнь спасти, прооперировать вполне мастерски. Один мой приятель недавно перенес такую операцию, и вроде все удачно сложилось. Но и то местные газеты пишут о «лотерее» – в одних больницах после такой хирургии смертность выше в несколько раз, чем в других.

В большинстве стран Европы действуют иные системы – медицинского страхования. Ты платишь некую не слишком большую часть своей зарплаты каждый месяц – такую, чтобы любой мог себе позволить. Ну и минимум какой-то в отдельных случаях доплачивают из своего кармана – чтобы не было соблазна просто так по врачам и больницам шастать. (Кстати, что-то как раз подобное и существовало в Англии до рождения NHS.)

Так что процентов так девяносто с лишним прекрасно обеспечены, имеют право выбора. А потому и врачи и больницы – частные между прочим – вынуждены стараться. И улыбаться. И соблюдать клятву Гиппократа и так далее.

Вот почему так легко поверить в то, что обладавший даром провидения Кейнс все это знал заранее и умер от огорчения.

Но в действительности, скорее всего, это лишь легенда. Потому что тогда с британским населением, столь отважно, столь непоколебимо выстоявшим в страшной войне, что-то такое случилось. Довольны все вроде были и лично Черчиллем, и его правительством. Но вдруг смертельно захотелось перемен.

Идея создания NHS пользовалась такой широкой, такой горячей поддержкой, что против нее не осмелились высказаться даже консерваторы. И даже Кейнс молчал.

Человек, написавший о социалистической командной системе, что она основана на теории, «ошибочной с научной точки зрения, не имеющей никакого практического применения в современном мире».

Невероятные приключения странного чека

Россия пропустила целую финансовую эру, перейдя от не совсем полноценных «деревянных» рублей, через короткую, но бурную эпоху чемоданов наличности, прямо во времена пластиковых денег. Пропущенный период – это время индивидуальных чеков и так называемых индоссаментов, длившееся на Западе несколько веков. Впрочем, и Россия до революции успела попробовать, что это такое, и в детстве мы читали у классиков про подделанные подписи на чеках, украденных шалопаями у дядюшек, или – о сладкий сон! – о том, как дают «картбланш» – незаполненный, но подписанный чек, в котором получатель может проставить любую сумму.

Но это было так давно, что историю о приключениях одного сомнительного чека придется поместить куда-нибудь в Америку. Ну вот, представьте себе небольшой провинциальный городок, в который приезжает на ночь глядя никому не известный, но очень прилично одетый человек. Он стучит в дверь местного лавочника и умоляет его продать ему – срочно – большой запас еды, свечей, веревок, рюкзаков и так далее. Он готов заплатить вдвое – но только чеком. И вот непроспавшийся лавочник принимает от незнакомца чек на пятьдесят, скажем, долларов.

На следующее утро незнакомца и след простыл, а лавочник совершает так называемый индоссамент – ставит на обороте чека свою подпись, принимая на себя тем самым ответственность за его подлинность. Потом он отправляется с ним к соседу и покупает у него посудомоечную машину – расплачиваясь этим же чеком. Затем, также расписавшись на обороте, торговец бытовой техникой платит чеком за ремонтные работы. Рабочий идет все с ним же покупать подержанный телевизор. В итоге последний, десятый в цепочке, приходит опять к тому же лавочнику и опять же покупает у него товару на 50 долларов – за все тот же чек.

И вот в этот момент возникает вопрос: а имеет ли значение, подлинный чек или фальшивый? Только в том случае, если цепочка на этом прервется. Тогда лавочник окажется в проигрыше, хоть и небольшом. Остальные девять человек вовсе не пострадают. Они замечательно обменяли свои товары или услуги на другие, нужные им, товары или услуги. То есть для них чек полностью выполнил роль денег. Благодаря чему? Благодаря тому, что все участники процесса верили в его подлинность и доверяли подписям друг друга как доказательству оной.

И вот здесь начинается самое интересное – если допустить, что разлившаяся река отрезала на несколько недель или пару месяцев городок от «большой Америки». И что чек начнет циркулировать по второму кругу. А потом по третьему, по четвертому и так далее.

Знаете, что произошло? Городская община создала деньги, осуществила мини-эмиссию! Конечно, история эта сугубо теоретическая – свободное место на обороте чека быстро кончится, не говоря уже о юридическом аспекте использования сомнительного финансового документа. Но теоретическое существование такой возможности показывает природу денег – она зиждется на общественном доверии, на общественном негласном договоре. А осуществлять их роль могла бы любая бумажка, лишь бы в нее верили. Да что там бумажка – деревяшки и те в правильный момент и в правильном месте могут вполне деньги заменять – помните английские «тэлли»?

Но на этом история не кончается. Следующий вопрос: если чек совершит три кругооборота, то сколько денег, получается, сотворила, «эмитировала» община? 50 долларов умножить на три, равно 150 долларам. Каждый смог три раза обменять свои товары или услуги на другие ценности. А если чек проделает пять кругов, а если десять? Каждый произвел (продал) товара на 500 долларов и на столько же их приобрел. Каждый, получается, заработал 500 долларов! (Ну и потратил тоже.) А десять человек вместе – они, что же, 5000 долларов заработали и потратили? И все это обеспечивает один истертый, сомнительный чек?

Получается, что так. Но в таком случае можно вполне понять классиков, утверждавших, что деньги сами по себе не имеют стоимости, что они лишь нейтральный посредник. Кроме того, эта притча показывает очень наглядно, почему при вычислении денежной массы нужно учитывать и скорость обращения денег. И чем продуктивнее жители будут работать, чем выше будет их производительность, тем больше им нужно денег, чтобы обменивать произведенное на другие товары и услуги. А значит, и производительность влияет на оборот денег и на их количество.

Пойдем дальше и представим себе, что жители общины договорились между собой разрезать чек пополам и считать, что каждая из двух половинок равна, соответственно, 25 долларам. Ну, на то, скажем, время, пока городок отрезан разлившейся рекой, а надо же как-то друг с другом расплачиваться. А потом, дескать, склеим, если надо будет. И вот на каком-то этапе один из членов цепочки объявляет: а мне, собственно, на этот раз много покупать не надо, я одну половинку откладываю, копить буду, на черный день. Оп-ля-ля! Сбой в цепочке. Купли-продажи ополовинятся. А когда дело дойдет до ремонтных работ, то, пожалуй, только половина бригады получит работу. Или каждый будет работать только по полдня. В любом случае – неполная занятость. Представляете – бережливость некоторых потребителей может, оказывается, вести к безработице!

Тут, конечно, скряга может сжалиться, может прийти и сказать: ну ладно, так и быть – могу дать вторую половинку в долг, под разумный процент. Только чем процент платить? Работой и товарами. Или вот что можно сделать: можно написать долговую расписку. Заказчик работы напишет долговое обязательство – вексель. И половинки чека возобновят движение по цепочке – до следующего раза, когда еще кто-нибудь не вздумает делать накопления. И давать деньги в долг – под процент. А потом непременно настанет момент, когда другие догадаются друг с другом векселями расплачиваться. И вот уже этих векселей ходит по кругу на гораздо большую сумму, чем изначальные 50 долларов. Правда, поднимают их чуть менее охотно, с некоторым дисконтом, если на векселе написано «10 долларов», то дают товаров на восемь, например. И вообще денег становится все больше, а товаров все меньше. Происходит инфляция! Но вот кто-то бережливый скупает векселя или просто их накапливает, рассчитывая заработать в момент, когда связь с большой землей восстановится. Тем временем жителям на вертолетах доставили еды и товаров.

Теперь уже товаров вполне достаточно. А вот денег не хватает. Происходит дефляция. Но ура – можно смело писать новые векселя, увеличивая количество денег в обращении. Или даже община может постановить: выкупить у нынешних владельцев изначальные половинки чека, заплатив им общественным, коллективным векселем. И, храня их в банке (из-под консервов, например), под их обеспечение понавыпускать временных местных облигаций или бонов, красиво нарисованных местным художником. И эти облигации-боны можно потом начать выдавать в кредит под разумно просчитанный процент. Кроме того, ими можно оплачивать необходимые общественные работы. И принимать в них местные налоги.

Ситуация, разумеется, бредовая. И пора предоставить жителей городка их судьбе – представляете, что начнется, когда река войдет в берега и когда выяснится, что чек изначально был негодным!

А ничего, кстати, особенного не начнется. Местные облигации в любом случае общине придется выкупить. Но ведь и должники расплатятся с казной настоящими деньгами. А все, что истрачено сверх того, можно будет получить с федеральных властей. Тем временем можно подвести итог – местные деньги, начиная со злополучного чека, неплохо выполнили свои роли. И заставили людей шевелиться, вкалывать, вместо того чтобы сидеть и ждать погоды у разлившейся реки.

Мне же эта притча позволила почти пересказать основное содержание всей книги. Если бы еще кто-нибудь в городке додумался до того, чтобы торговать долгами друг друга и страховать их от дефолта, да брать за это векселя… Но об этом можно только мечтать.

Может быть, именно здесь пора перечислить функции денег. Списки эти в экономической литературе бывают разные, и в каждом из вариантов есть своя правда. Но среди важнейших:

1. Счетная единица – совершенно очевидная, самая «легкая» работа денег. Чаще всего ее выполняет родная валюта, но бывает в особых ситуациях, что и чужая. Хотя и не обязательно доллары. А в Англии долгое время такой у. е. служил свой собственный фунт – хотя физически он не существовал!

2. Общепризнанный измеритель стоимости. Ну да, есть счетная единица, она позволяет изменять цену и стоимость вещей. Цена и стоимость, правда, не совсем одно и то же, но об этом чуть позже.

3. Инструмент обмена и ценообразования. Понятно, об этом уже много говорилось, без денег, хотя бы разрезанного чека, поменять товар на товар очень сложно. И определить, что сколько стоит, тоже.

4. Платежное средство. Эта функция тесно связана с предыдущими. Она как бы практическое, утилитарное следствие предыдущих – физический предмет, позволяющий зарегистрировать трансакцию.

5. Ну и далее: деньги – стандарт отложенного по времени платежа. То есть деньги измеряют, привязывают будущие обмены, трансакции к сегодняшним.

6. Измеритель труда – далеко не совершенный, у многих есть справедливые претензии к тому, как «тугрики» оценивают их вклад в общество. Но ничего лучше не существует, лучше так, чем никак или по-советски – решением обкома.

7. Накопитель стоимости. Действительно, можно копить, конечно, сигареты или пачки сливочного масла и бутылки коньяка. И в кризисных ситуациях именно так часто и бывает. Но в нормальном экономическом положении копить стоимость удобно только в деньгах.

Накопленные средства могут стать и становятся капиталом, но это уже принципиально новое состояние, о котором надо говорить отдельно. С ним же связана функция кредита.

Кроме того, деньги направляют экономическое развитие. Без их «указующего перста» экономике необходим Госплан и Госснаб, а те, как показала советская практика, не способны адекватно справиться с этой задачей (подробнее об этом в главе «Рубль – это многое объясняет!»). И помимо всего прочего, деньги – это инструмент экономического контроля. Он, разумеется, не абсолютен, но с помощью так называемой монетарной политики (см. главу «Волшебная веревочка процента») можно до некоторой степени усиливать или ослаблять экономические тенденции.

И сколько, скажите, из этих функций обеспечил несчастный разрезанный чек? Довольно много, между прочим. Хотя, конечно, за его «спиной» маячила вся мощь национальной валюты. Откуда же жителям города было знать, что он, этот чек, – самозванец?


И вот еще что. Из-за того что современная Россия пропустила чековую эпоху, в русском языке даже нет слов для описания некоторых связанных с ней явлений. И самое распространенное – так называемый «рикошет» – когда банк возвращает чек, отказываясь его оплатить, поскольку на счету выписавшего его лица не хватает средств. Именно это могло произойти с чеком, выписанным в городке загадочным джентльменом.

Но вообще какие фантастические возможности для хитроумного мошенничества открывает чековый институт! Помимо примитивной подделки (подписи или самого чека как такового) использовались десятки различных более тонких методов.

В числе наиболее экзотических – применение испаряющихся чернил. Пишешь в чеке: «5100 долларов – пять тысяч сто долларов», но пока чек доходит до клирингового банка, цифра «пять» и слова «пять тысяч» испаряются. В результате с твоего счета снимается только сто долларов, в то время как ты накупил ценностей больше, чем на пять тысяч!

Или «кайтинг» – «пускание змея по кругу». Имея счета в нескольких банках, выписываешь чеки для снятия средств с одного и перевода на другой. И на третий. То есть эксплуатируешь так называемый «флоут», «зазор» (я же говорю, в русском нет терминов!) – разрыв между моментом выписки чека и моментом, когда банк реально снимет деньги с вашего счета. Пользуясь этим просветом, некоторые исхитрялись долго прятать недостачу…

Впрочем, в наше время на Западе существует вполне легальный «кайтинг» – возможность переводить свои долги со старой кредитной карты на новую. На Западе многие банки вполне сознательно идут на это, лишь бы переманить к себе побольше клиентов. Соблазняют льготным процентом на несколько месяцев, а в некоторых случаях и вовсе предоставляют новым клиентам «процентные каникулы». На полгода и даже иногда на год вообще можешь забыть о долге – не берут процентов с переведенных «балансов».

Как-то раз я и сам этим воспользовался. Один всемирно известный банк выдал мне «Мастеркард», погасив заодно мою задолженность перед другим банком по карте «Виза» (но могло быть и наоборот). В результате я получил беспроцентный кредит на полгода на несколько тысяч долларов – абсолютно легально и официально. Знаком я и с парой «мастеров жанра», которым удавалось долгое время «жонглировать» чуть ли не десятком разных кредитных карт, сильно облегчая таким образом свое финансовое положение. И все законно, все чин по чину. Пионеры же такой практики, придумавшие такую «карусель» в чековую эпоху, попадали за это в тюрьму!

В былые времена в более сложных «кайтингах» участвовали несколько сговорившихся индивидуумов, выдававших чеки друг другу. Они гоняли из пустого в порожнее несуществующие деньги, эксплуатируя все тот же временной лаг.

В наше время, впрочем, банки научились бороться с «кайтингом». И разрыв во времена электронного «клиринга» стал короче, гарантийные карточки ввели. И все же относительно недавно в США судили человека, который имел обыкновение платить чеком в супермаркете за какую-нибудь мелочь, при этом просить так называемый «кэшбэк», то есть сумму наличными, которые вам норовят заботливо предложить на кассе. Потом он шел в отделение своего банка в том же супермаркете и вносил полученную наличность на свой счет, покрывая недостачу за предыдущий день.

В общем, жаль, что Россия пропустила такой замечательный период – представляете, как много еще нового и очень веселого могли бы придумать наши изобретательные соотечественники…

Но вот главный экономический обозреватель газеты «Файнэншл таймс» Мартин Вульф использует этот термин – «рикошет» для создания куда более зловещей метафоры. Нельзя исключать, говорит он, что «срикошетит» вся мировая экономика – в том случае, если начнется такой жестокий спад, что вся финансовая система окажется вдруг неплатежеспособной. Если деньги вдруг опять «сломаются».

Самое пугающее – что Мартин говорит об этом всерьез, как о вполне реальной возможности.

Не всё то золото, что шуршит

История чека в маленьком городке вполне могла показаться вам слишком абсурдной, чтобы всерьез считать ее примером из жизни денег. Что за чушь, в самом деле, какой-то дядя явился незваным гостем, потом исчез, оставив после себя какой-то сомнительный финансовый документ, не имеющий, видимо, никакого обеспечения, и вот жители города почему-то начинают вполне успешно пользоваться им как деньгами. В реальности же ничего такого не бывает?

Бывает. Что-то подобное произошло совсем недавно – не в Америке, а на Ближнем Востоке.

Незваным «дядей» в данном случае был президент Ирака Саддам Хусейн, который, утратив контроль над курдами на севере страны, оставил им «в наследство» свои иракские динары.

Курдистан отделила от Ирака не разлившаяся река, а незримая граница, проведенная США и Великобританией, которые в 1991 году, после первой войны в Персидском заливе, объявили этот район «защищенной зоной». Американские и британские самолеты, постоянно летая над этой демаркационной линией, не допускали в Курдистан иракские войска.

В результате курды получили что-то вроде неполной, странной, но независимости. Были созданы местные органы власти, проводились выборы. Даже флаг и государственный гимн были определены, хотя их никто в мире и не признал. Ополчение «пешмерга» выполняло роль вооруженных сил, была и своя полиция, и суды и так далее. Но вот своих денег у Курдистана не было.

Осталась, правда, куча бумажек с портретом «дяди», которого курды страстно, всем народом, ненавидели. (Было за что: Саддам уничтожал их целыми деревнями, травил горчичным газом, явно презирал, считая расово неполноценными.)

Празднуя освобождение, некоторые горячие курдские парни принялись было устраивать костры из бумажек с отвратительным им портретом. Но старейшины их остановили. Погодите, эти фантики могут нам еще пригодиться, сказали они. Сугубо временно, конечно, придется еще ими попользоваться. Пока не обзаведемся собственной валютой.

Но нет ничего более постоянного, чем временное. «Дядины» денежки оставались в обороте в Курдистане до самого свержения Саддама в 2003 году.

Причем в основной, арабской, части Ирака была проведена денежная реформа и напечатаны новые банкноты, а прежние – выведены из оборота.

Таким образом, курды больше десять лет пользовались официально не существующими деньгами!

И как пользовались? Очень успешно. В Курдистане сложилась странноватая, но по-своему здоровая экономика. По крайней мере, в сравнении с саддамовским Ираком, курдские районы явно процветали – особенно после 1996 года, когда прекратились междоусобицы, а ООН стала выделять им пропорциональную часть средств из фонда «Нефть в обмен на продовольствие». Это позволяло в значительной степени компенсировать последствия довольно жесткой экономической блокады, которую устроило курдам багдадское правительство.

В итоге не было недостатка в товарах, активно шло строительство, открывались новые фермы, небольшие и средние фабрики, магазины, кафе и рестораны. Оставленные «дядей» деньги великолепно работали, в то время как в Багдаде и других иракских городах еда и товары первой необходимости распределялись по карточкам, люди ходили голодными.

Конечно, у Саддама было великолепное оправдание – международные санкции. Вдобавок курды получали международную помощь. Всё так, но свою роль играли и деньги: прежняя, отмененная Саддамом валюта выполняла эту роль в Курдистане полноценно, имея полную свободу отражать баланс спроса и предложения, измерять труд и стоимость. В то время как за пределами «защищенной зоны» был установлен госконтроль над ценами, ужесточались командные методы и все равно не удавалось избежать свирепой инфляции.

Новые динары Саддама были «деревянными» – их ни на что официально обменять было нельзя. (А «черный рынок» оценивал их во много раз меньше номинала.)

В Курдистане динары-призраки, официально отмененные, свободно конвертировались в доллары и фунты, в турецкие лиры и так далее на любом углу – то есть в обменных пунктах. Некоторый дефицит денежной массы помогал сдерживать инфляцию, поддерживать стабильность цен – подобно тому, как золотой стандарт в свое время делал это в первой половине ХХ века.

Обменивались друга на друга в Курдистане и динары – старые на новые, и обратно. Начали с соотношения один к одному. А закончили в 2003-м тем, что за один «ненастоящий» давали 300 «настоящих», имеющих официальное хождение. Каков триумф для курдов и каков парадокс для экономистов!

Как же надо было называть эти удивительные деньги? Курдскими – никак, с таким портретом и соответствующими надписями – невозможно. Иракскими – тоже, Багдад от них отрекся.

И так появилось в истории денег это странное словосочетание – «швейцарский динар». Почему швейцарский? А потому, что эти банкноты были в Швейцарии напечатаны.

Курдам очень нравилось называть доставшиеся им динары именно «швейцарскими» – по аналогии со швейцарским франком, имеющим репутацию чуть ли не самой прочной и стабильной валюты мира.

Это пример, как община (почти государство, причем не такое уж маленькое – примерно 3–4 миллиона человек) может длительное время совсем неплохо обходиться самыми странными деньгами, ничем не обеспеченными и не подкрепленными, вообще юридически не существующими. Если есть на то ясно и решительно выраженная воля общества. Еще одно доказательство того, что в действительности деньги – в человеческих головах, а не в монетах, не банкнотах и не деревянных палочках. Дело материальных символов – помогать измерять и фиксировать трансакции, а также регистрировать накопление стоимости. Но вера в силу этих символов непременно должна быть прочной.

Поэтому-то, наверно, сразу и не задался эксперимент с другими франками – уральскими, несмотря даже на то, что их рождение имело вроде бы официальное благословение московского правительства. В тот момент российской истории – в самом начале 90-х годов – острая нехватка наличности грозила парализовать экономическую жизнь, да и жизнь вообще. И вот товарищество «Уральский рынок» в Екатеринбурге решило печатать свои собственные деньги – для того, чтобы было чем платить зарплату, пособия и так далее. Выбрали слово «франки» – в честь тех же знаменитых швейцарских тёзок.

Многие считают, что таким образом оказывалась поддержка витавшим в воздухе идеям уральской независимости. Ведь валюта, безусловно, важнейший признак государственности. Выполнены уральские франки были капитально, с девятью уровнями защиты, что наводило на мысль о далеко идущих и долговременных амбициях. Для того чтобы детские пособия некоторое время платить, можно было обойтись чем-нибудь попроще и подешевле.

И, кстати, в 1993 году на протяжении нескольких месяцев, также при одобрении президента Ельцина, Уральская республика формально существовала. Потом Ельцин передумал и республику своим указом запретил. Сразу стало ясно, что большого будущего нет и у уральской валюты. Хотя одно время она явно приносила некоторую пользу, немного помогая решить великую российскую проблему дефицита наличности.

Просто какое-то повторение на новом уровне удивительного «безмонетного периода» русской истории, когда уже в поздние «зрелые» средние века на Руси вдруг исчезли монеты. Крупные выплаты производились слитками серебра или золота, но для покрытия повседневной торговли денег не было, и общины стали снова возвращаться к бартеру и примитивным заменителям денег вроде беличьих шкурок. Только ли татары были в этом повинны? Историки до сих пор спорят на этот счет. Равно как и о том, кто виноват в нехватке наличности, в возрождении бартера и появлении эрзац-денег в 90-е годы ХХ века…

Ведь это к тому времени относится оригинальное явление – превращение «безнала» в «нал» стало источником немалых и регулярных доходов для немалого числа людей. Обратите внимание: рубль, вроде бы теперь свободный и конвертируемый, снова пытался выстроиться в иерархию – в виде наличности он стоил ощутимо больше, чем лежа на счету в банке.

Но, подводя итоги, были ли деньгами уральские франки? В некоторой, не очень значительной степени. В другой исторической ситуации им могла быть уготована иная, более славная судьба, но на Урале 90-х они успели недолго побыть лишь неким отдаленным подобием английских деревянных «тэлли». В самом конце века они еще раз попытались вернуться в экономический оборот, компенсируя опять-таки проблемы с ликвидностью на промышленном предприятии. Но это уже было больше похоже на фарс – уральские франки закончили жизнь с жирным штампом: «талоны на питание».

А вот сертификаты, боны и специальные «чеки» советского времени были в большей степени настоящими деньгами, чем их обычные, официальные «коллеги». Советский рубль потому не мог именоваться полноценной валютой, что ему не разрешали измерять спрос и предложение и служить инструментом ценообразования. Отсюда уже следовало и поражение в других денежных правах, включая и способность конвертироваться в доллары и другие СКВ.

Денежные суррогаты Внешэкономбанка и Внешпосылторга свои функции выполняли исправно. Магазины «Березка» снабжали отличным ассортиментом товаров советских загранработников, согласившихся вернуть государству часть своей валютной зарплаты. Но и тут нельзя было обойтись без иерархии. Сначала существовали три категории сертификатов: с синей полосой – для совграждан, трудившихся в соцстранах, желтой – в развивающихся, и совсем без полосы, высшей, самой заветной категории – для тех, кому было оказано высшее доверие: представлять СССР во враждебном капиталистическом окружении.

Есть, правда, и более грубое объяснение такой системы – тех, кто работал в капиталистическом изобилии, надо было сильнее мотивировать – чтобы не поддавались всяким соблазнам. Кроме того, сдаваемая ими валюта была элементарно более ценной для государства, вот за нее и давали больше реальных благ. Возможно, все три соображения принимались в расчет.

Так или иначе, но разные сертификаты выстраивались строго по ранжиру и имели, соответственно, очень разную стоимость на «черном рынке».

В середине 70-х все три категории заменили на одинаковые «чеки Внешпосылторга», которые на чеки вовсе не были похожи, такое название, видимо, дали им, не найдя других. Поражало, что даже копейки печатались на бумаге, чеканить отдельные монеты было, видимо, накладно. Да и как их тогда называть? Алтыном, резаном, куной?

Замена, впрочем, была фальшивой – были введены соответствующие коэффициенты для различных по ценности валют: совсотрудник в Ираке мог получить, например, за свою номинальную зарплату почти в пять раз больше, чем его коллега в Польше или ГДР. В какой мере все эти чеки и сертификаты были деньгами? Превосходя нормальный, общий советский рубль по своей покупательной способности и обеспечивая баланс спроса и предложения в замкнутой общине загранработников, они не могли, тем не менее, полноценно выполнять другие денежные функции.

Зарплаты высчитывались в так называемых «инвалютных рублях». А вот это уже было по-своему прогрессивное, обогнавшее свое время начинание, поскольку в реальности, физически, таких рублей не существовало вообще. Они были лишь единицей измерения особо ценных трансакций – с заграничными партнерами по торговым и другим обменам. Когда инвалютным рублям надо было материализоваться для выплат, они делали это в форме либо той или иной иностранной валюты, либо, как в случае с совзагранработниками, в этих самых псевдочеках или сертификатах.

Отсюда и курс: девяносто инвалютных копеек за доллар США. Откуда отсюда? С потолка…

Два мира – реальных денег и денег административных – не могли отделиться друг от друга, им надо было взаимодействовать. Для этого им нужен был посредник, как бы переводчик. Инвалютный рубль во всех своих формах и был таким посредником. Но деньгами в полном смысле слова его считать нельзя.

Есть еще один вид бумажных, тоже ненастоящих денег, которые тоже должны соединить два несовместимых мира. Это китайские «деньги преисподней» («Hell Money»), широко применяемые при погребениях. Никаких иных функций у них нет.

Эта целая многомиллионная индустрия, поскольку китайцы по всему миру покупают и используют их в больших количествах. На банкнотах обозначены цифры – например, 10 миллионов долларов или даже миллиард – это не имеет решающего значения, цена «адских банкнот» определяется прежде всего качеством выделки, а потом уже только номиналом. Их сжигают в специальных печах, и считается, что они попадают вместе с умершим в преисподнюю, где ему должны либо определить наказание за грехи, либо назначить к перевоплощению, либо отправить в рай. Видимо, предполагается некоторый элемент коррупции в преисподней, коли эти деньги могут помочь в загробной жизни облегчить участь. Но, возможно, они покупают и некие бестелесные удовольствия.

Эти загробные деньги, без сомнения, являются и товаром и символом, но совсем не в монетарном, не финансовом смысле слова.

Товар против символа

Эти два термина чаще всего встречаются в определениях денег. Но вступают между собой в противоречие, я бы даже сказал: в схватку и требуют от вас определиться: на чьей вы стороне?


Из всего мной уже написанного, наверно, понятно, что я свою ставку сделал довольно твердо, я – за символ.

Хотя очень хорошо понимаю и сторонников первого. Вот, например, мой коллега по «Известиям», а ныне один из директоров весьма уважаемой компании Михаил Бергер очень эмоционально реагирует на этот спор: он «категорически не согласен» с теми, кто отвергает товарные качества денег. Ведь у денег есть своя полезность, а значит, и своя стоимость. У денег есть цена, разве нет? Добывая кредиты для своего бизнеса, высчитывая, сколько надо будет в месяц и в год платить за эту жизненно необходимую субстанцию, трудно думать иначе. Это же вам не абстрактные теории – это реальная практика! Да и любой нормальный человек, практик, а не теоретик мыслит также, говорит Бергер. Он знает, он может отложить часть своей зарплаты и «продать» ее – за некоторую сумму. Причем надо еще «поторговаться», то есть выяснить, какой банк, по какому депозиту и на каких условиях ее «купит». И наоборот, взяв кредит на стиральную машину, ты тоже платишь за деньги банку и тоже сначала прицениваешься, как бы «купить» их подешевле. Есть цена, есть купля-продажа, как же можно спорить с тем, что деньги – товар, хоть и специфический?

Да я и сам уже предлагал модель, в которой именно деньги рассматриваются как желанный всеми товар, за который каждый из нас платит свои «деньги» – наш труд, изготовленные нами товары, наше время, наши таланты… Модель эта, мне кажется, очень помогает пониманию механизмов спроса-предложения. Как интеллектуальное упражнение и даже, возможно, основа для некоторых математических расчетов, полезно. Но…

Все же, положа руку на сердце, не согласен. Товар в моем представлении должен обладать конкретными потребительскими качествами. После переработки из зерна будет хлеб, из нефти – бензин, и так далее. Ну так а из денег вообще все что угодно получить можно, возразят на это. Но это уже софистика – не из самих же денег физически, не их этих разноцветных бумажек, не из этих фантиков будут извлечены всякие чудесные потребительские полезности, а из чего-то другого – хотя, конечно, с их помощью как инструмента.

И насчет цены. Разве сами деньги мы продаем и покупаем? Нет, мы торгуем «временем денег». Иначе говоря, мы их сдаем или берем в аренду. Пользуемся и возвращаем. И за эту аренду, как и за аренду чего угодно другого, платим! У этой аренды есть цена, тоже постоянно меняющаяся в зависимости от обстоятельств.

Есть, кстати, еще одно объяснение, не противоречащее, впрочем, предыдущему. Кредит – это продажа «упущенной возможности». Мог бы сам с этими деньгами таких дел наворотить! Столько полезного накупить, столько удовольствия получить (или даже бизнес новый начать!). А вот нет, принес это все, временно, по крайней мере, в жертву, одолжил вам. Так извольте мне за все эти упущенные возможности заплатить! Есть, кстати, еще и проблема инфляции – аналог амортизации других взятых в аренду товаров. Ее ведь тоже надо как-то компенсировать, но это уже отдельная песня, вернее глава этой книги под названием «Волшебная веревочка процента».

Но не стоит вдаваться в крайность и считать, что вне денег не бывает материальных отношений между людьми.

Нет, бывает и без денег. И я имею в виду не только бартер. Когда даришь женщине брильянт. Когда воруешь велосипед. В этих действиях нет обмена, нет цены. Но стоимость есть, она никуда не делась.

Существовали общества, в которых подарки играли центральную роль. В 950 году до нашей эры царица Савская соревновалась с Соломоном не только в мудрости, но и в щедрости – кто кого перещеголяет дорогими дарами. Я уже упоминал «потлатч» – обычай, существовавший в общинах североамериканских индейцев вплоть до ХХ века, – социально обязательный обмен подарками. Канадские власти в какой-то момент вынуждены были даже объявить «потлатч» уголовным преступлением – их беспокоило, что порой индейцы залезали в тяжелые долги и целые семьи вынуждены были подолгу ходить чуть ли не голодными – лишь бы позволить себе подарить что-нибудь подороже. Такие вот, как сказали бы сейчас в России, «понты» – но на самом деле обычай, пойти против которого не могла заставить даже угроза тюрьмы.

Социальный успех, престиж личности оценивался в зависимости от ценности подаренного. В то же время культура подарков играла роль своего рода налога, в некоторой степени перераспределявшего общинное благосостояние. Пережитки этих отношений мы встречаем до сих пор – в ослабленной форме – например, на Кавказе.

Итак, в таком товарообмене деньгам вроде бы делать нечего. Цены нет. Но стоимость есть. А разве это не одно и то же? Как сказать…

Загадки госпожи стоимости

Термин этот коварен, поскольку звучит как самое обыкновенное русское слово, из тех, что осваиваются уже в детстве. Стоимость – это ведь то же самое, что и цена, правда? Оно ведь обозначает, сколько тот или иной предмет «стоит», сколько нам надо за него заплатить, разве нет? Ну да, ну да. Но все-таки не совсем.

Есть такая смешная теория, что командная экономика восторжествовала на некоторое время именно в России потому, что в русском языке это слово – «стоимость» – имеет иное, слишком узкое по сравнению с основными европейскими языками, значение.

Еще мы все знаем забавное слово «себестоимость». То есть во сколько обошлось нам изготовление чего-нибудь. Цена как бы «без накрутки». Все мы слыхали когда-нибудь, что «себестоимость водки», например, смехотворно мала и потому именно на ней такие деньги делают… Собственно, эта самая «себестоимость» подходит очень близко к смыслу экономического термина «стоимость». Близко, но не вплотную. Поскольку термин был придуман все-таки для командной экономики, в которой предпринималась попытка отделить производство от товарно-денежных отношений.

В более широком смысле «стоимость» – это некое качество товара или услуги, которое делает их ценными для потребителей. И, кстати, одно из важнейших предназначений денег – стоимость как раз измерить. «Стоимость» – совсем не то же самое, что цена, которая может очень сильно колебаться в зависимости от великого множества субъективных факторов, но прежде всего от колебаний спроса и предложения.

Но вот тут-то вдруг выявляется проблема уже семантическая и, возможно, даже психолингвистическая. Ведь язык, эта самая «лингва», он не только отражает реальность окружающего мира, но и влияет на нее. Как мог народ, в чьем сознании понятия «стоимости», «цены» и «ценности» так прочно разделены и, соответственно, перепутаны, принять капитализм? (Впрочем, можно утверждать и обратное – что раздельность, обособленность этих терминов в народном сознании есть производное от затянувшегося на столетия рабства и, следовательно, недоразвитости товарно-денежных отношений.)


По-английски между тем все эти три понятия обозначаются одним словом – «value» (по-французски – valeur, по-немецки – Wert), и во всех этих языках они обозначают также и «ценность». В смысле – не только «драгоценность», но и жизненные «ценности», в том числе и духовные.

Если разобраться с этимологией, то понятно, о чем речь: о том, что в результате человеческой деятельности тот или иной предмет или услуга обретают некую ценность, становятся «ценными» для людей. Экономические отношения в каком-то смысле – это как раз и есть производство и обмен такими ценностями, обмен «стоимостями». В ходе этого обмена с помощью денег определяется цена, которая меняется в соответствии с изменчивым балансом спроса и предложения. Это, если хотите, своего рода «курс» обмена товаров и услуг друг на друга, который постоянно колеблется.

Кант противопоставлял в произведенном человеком продукте Wuerde («достоинство») и Preis («цена»). Но он же предлагал и еще одну категорию – «Affektionspreis» – то есть что-то вроде «эмоциональной цены», ценностной стоимости. Великий философ заметил очень важную вещь – неисчисляемые стоимости не только иногда не «подчиняются» материальной стороне, но и, напротив, могут вносить непредсказуемые коэффициенты в товарно-денежные отношения. Напомним, что Маркс считал, что, наоборот, искажение, «извращение» идет от объективной, абстрактной ипостаси денег.

Однако неудача, постигшая Маркса при попытке стоимость подсчитать, показать, как она трансформируется в рыночную цену, подтвердила, насколько сложна зависимость между Wuеrde и Preis. Ведь надо как-то учесть и бывшие, так называемые «мертвые» стоимости, ставшие капиталом! Стрелы для добычи меховых шкурок-кун кто-то когда-то тоже изготовил – их же тоже нужно подсчитать! Металл для станков кто-то добывал, вез куда-то, плавил… Это все тоже надо как-то принимать в расчет, но как? Маркс, как известно, полагал, что в капитале сконцентрирована все та же украденная капиталистами прибавочная стоимость, выработанная прошлыми поколениями рабочих.

Но как насчет организационных талантов управляющих? И интуиции успешного предпринимателя, не говоря уже о стоимости, о цене самих денег – их же надо одолжить, и кто-то должен ими рискнуть… Всё это Маркс или, по крайней мере, марксисты считали чем-то неважным, несерьезным, они полагали, что централизованный государственный контроль как-то это все заменит, Госплан с Госснабом все рассудят, все запланируют, все распределят – лучше всяких капиталистов… Не нужны народу паразиты-посредники! А потому ни в какие формулы добавленной стоимости их можно не включать. Все равно конъюнктура рынка все перевернет, а она в свою очередь зависит от огромного числа факторов. В том числе других стоимостей – цен, взаимодействующих, играющих на рынке, определяющих баланс спроса и предложения в каждый отдельный момент.

Разумеется, Маркс, блестяще одаренный и образованный человек, не мог этого последнего обстоятельства не понимать. Но он предположил, что в идеальных условиях сбалансированного спроса и предложения прибавочную стоимость можно будет вычислить. Однако его расчет – в третьем томе «Капитала» – вызывает большие сомнения и, по большому счету, совершенно ничего не доказывает.

Тени за спиной продавца

Более современный взгляд на все так называемые «трудовые теории стоимости» состоит в том, что да, разумеется, труд в самом широком смысле слова, а также капитал и прочие факторы производства стоимость создают.

Когда вы приходите в магазин покупать карандаш, то вместе с продавцом руки за вашими деньгами тянут призраки за его спиной – всех тех, кто участвовал в создании продукта. И того, кто лес рубил, и того, кто дерево пилил, и кто вез, и кто грифель изготовил, и кто делал ластик на конце карандаша. Даже и тот, кто строил и оборудовал магазин, и тот, кто эту модель карандаша придумал, могли бы по справедливости заявить свои права на пару копеек из уплаченной вами цены.

Но эдак ваших денег на всех может не хватить! Не миллионы же платить за какой-то карандаш! Разумеется, нет. Цену в конечном итоге определит баланс спроса и предложения. Без отсутствия платежеспособного спроса по данной цене карандаш продан не будет. И все до единого призраки (равно как и ныне действующие лица) останутся без всякой компенсации своих усилий и затрат.

Другое дело, что если цена в итоге окажется меньше суммы слагаемых, то никто производить карандаш на таких условиях не будет, за исключением командной системы, где цены устанавливаются искусственно (но это особый случай, требующий отдельного разговора).


Что же касается нормальной экономики, то рынок своей невидимой рукой быстро наведет порядок. Если спрос на карандаши начнет превышать предложение, цена на них неизбежно пойдет вверх – но это будет сигналом для производителей, что карандашей надо делать больше, а значит, цены рано или поздно снова пойдут вниз, пока не достигнут точки равновесия. И напротив, если предложение превысит спрос, то карандаши подешевеют, у производителей пропадет стимул к повышенному производству, и они будут снижать расходы, увольнять рабочих и так далее – пока цены снова не поднимутся до минимально приемлемого уровня.

Но все это сугубо классические, теоретические построения. В реальной жизни все обстоит гораздо сложнее. Цены имеют странное обыкновение «приклеиваться» к товарам и в реальных ситуациях замедленно реагируют на колебания спроса и предложения.

Да и карандаш – так ли он прост, как кажется? Идею выбрать этот продукт (но не призраков!) для иллюстрации я позаимствовал у одного из главных пророков монетаризма Милтона Фридмана («Свобода выбора»), а тот, в свою очередь, – у американского писателя и экономиста Леонарда Рида. «Меня зовут карандаш, и ни один человек не знает, как меня сделать» – так начал свою новеллу Рид.

Действительно, вглядитесь в этот элементарный, казалось бы, продукт – смогли ли бы вы в своей дачной мастерской выпилить именно такой деревянный цилиндр? А как произвести идеальный по размерам грифель, как вставить его в деревянный цилиндр? Как сделать железное кольцо, которое будет держать маленький ластик, а сам ластик сможете изготовить – опять-таки точно такого размера, как надо? Нет, ну если жизнь, конечно, на это положить, можно, наверно, и научиться… Но без широко поставленного разделения труда производить карандаш, причем рентабельно, чтобы и стоил доступно и прибыль приносил, было бы невозможно.

В сравнении с карандашом нефть и газ – вещь достаточно примитивная. Но роль энергоносителей в мировой экономике, скажем прямо, несколько выше… То есть просто полностью вся наша жизнь от них зависит (что опасно). Есть, наверно, неизвестная нам пока точка на графике повышения цен на бензин, после которой производство двигателей внутреннего сгорания теряет смысл – автомобили перестанут продаваться. Но это значит, что страны-потребители нефти резко уменьшат закупки этого энергоносителя. Россия и страны ОПЕК в этом случае немедленно вынуждены будут понизить цены на продаваемую ими нефть – и баланс снова восстановится, будет нащупана цена, минимально приемлемая для производителя и максимально возможная для потребителя.

Опять же это – теория. А на практике цены на нефть и газ упорно идут вверх, ведь в своем реальном выражении, с учетом общей инфляции, они еще не догнали цены 70-х годов, когда в результате ближневосточной войны и арабского бойкота они подскочили сразу на 400 процентов.

С другой стороны, цены эти уже так высоки, что заставляют искать альтернативные источники энергии, и они, в общем-то, уже найдены. (Водород, солнечные батареи, ветряные мельницы да и та же ядерная энергетика, в конце концов.) Единственная проблема – переход на серийное производство и массовое использование пока еще слишком дорог – все еще дешевле продолжать сжигать нефть и газ.

Кстати, помните знаменитое выражение Менделеева, что топить газом – все равно, что ассигнациями? (Опять наша сквозная тема, не так ли – про сжигание денег?) Так вот, с сегодняшних позиций кажется, что он погорячился. Или устарел. А может, наоборот, заботился о будущем? Предвидел такой момент, когда запасы газа подойдут к концу и мы за голову схватимся. Наступит какой-то предел, после которого сжигание газа утратит всякий смысл, всякую полезность.

Баланс между минимально приемлемой ценой для производителя и максимально возможной для продавца (опять же на самом пределе) – это, как правило, не одна конкретная цифра, а некая маржа, некий разброс цифр, попадающих в просвет, в перекрестье между максимальными и минимальными ожиданиями.

Тут мы вплотную подошли к одному трудно произносимому и не очень удачному термину. Но если у вас стойкое отвращение ко всяким заумным словам (я, например, его разделяю), то пропустите их мимо ушей – вернее глаз.

Звучит это так: «предельная (или маржинальная) полезность». Смысл: есть предел полезности – и товара, и услуги, и, как ни странно, капитала и даже денег. И вот там, «на полях», в предельных зонах, происходит взаимодействие спроса и предложения и определяется цена.

И вот экономисты понапридумывали разные способы, как попытаться все это объяснить неспециалистам.

Например, парадокс воды и брильянта. Как такое возможно, что блестящие камушки – брильянты – стоят так дорого, а вода – совершенно необходимая для жизни вещь – так дешево?

Ответ: воды так много, что граница ее полезности теряется в речных и озерных глубинах (а также в небесах, откуда выпадают снег и дожди). В то время как брильянты, хоть и обслуживают некую эксцентричную, весьма смутной необходимости, потребность («лучшие друзья девушки»), тем не менее являются редкостью, и их мало, предел их вот он, очевиден всем, надо очень много добавить брильянтов, выбросить на рынок, чтобы цена сильно упала. И главное – все понимают, что это крайне маловероятно. Ведь предельная полезность – в значительной степени вещь психологическая, как и почти все, что касается денег.

Есть, конечно, и другое объяснение парадоксу: изготовление брильянтов требует больших расходов и усилий – вот они и стоят дорого. А расходы на воду совершенно незначительны, вот и стоит она ерунду.

Впрочем, не вижу особого противоречия между двумя. Читали ли вы роман советского писателя-фантаста Александра Беляева «Продавец воздуха»? Там некий злодей придумал технологию, как из атмосферы кислород выкачивать. Так что вскоре должно было оказаться, что этого газа не хватает, – и вот тут-то и выясняется, что этот товар полезнее и дороже любых драгоценностей – и люди, и государства готовы платить за него любую цену.

И, кстати, попробуйте-ка кислород «изготовить» в серийных масштабах. Как бы не оказалось, что процесс этот сложнее и затратнее огранки бриллианта.

А воду делать из кислорода и водорода – тоже дорогостоящее дело! Да и сколько раз уже в наше время приходилось наблюдать, как в условиях стихийных бедствий вода начинает продаваться почти по цене золота, если не брильянта. Это уже не предельная полезность, а крайняя нужда!

Предельные крайности фермера Боба

Но давайте вернемся к ценообразованию.


Сидит, к примеру, у себя на ферме фермер Боб, и выращивает он каждый год пять мешков зерна. В одном мешке он собирает неприкосновенное кормовое зерно. Еще одного ему хватает на пропитание и на корм домашнему скоту, из зерна третьего мешка он гонит виски, из четвертого кормит птиц в лесу, к которым он с детства питает слабость, а пятый выставляет на продажу. Вот этот предельный, маржинальный, извините за выражение, мешок и определяет цену на зерно на рынке.

А что произойдет, если Боб вырастит зерна еще больше – на один мешок? Вот тогда именно он и определит рыночную цену.

Но это в совершенно абстрактной ситуации, когда других фермеров в округе нет, когда он единственный производитель.

Но предельную полезность можно определять не только добавлением, но и вычитанием. Какие перемены может вызвать в этой формуле Боба неурожай? Во-первых, надо сразу уточнить: неурожай где – на ферме Боба, во всех остальных хозяйствах в округе или везде? И каков количественный масштаб – насколько меньше зерна он соберет?

В первом случае, при неурожае в 20 процентов на своей ферме, Боб скорее всего оставит без дополнительного корма лесных птах. В остальном в его жизни ничего не изменится. Труднее задача станет перед ним, если он соберет на 40 процентов меньше – придется ему, видимо, завязать с выпивкой. Ну а 60-процентный неурожай и выше – это уже катастрофа, резкое падение уровня жизни, потому что придется зарезать часть скота и, может быть, даже голодать.

С другой стороны, не менее драматические изменения в жизни Боба могут произойти, если неурожай ударит по соседям. В таком случае цены на зерно могут резко подскочить вверх – настолько, что соблазн оставить без зерна птиц и выставить на продажу не один, а два мешка из пяти может оказаться непреодолимым… Но вообще-то и без самогона можно обойтись, если цену дадут за зерно правильную (в конце концов, можно покупать иногда бутылочку в магазине).

Но есть некий предел, дальше которого Боб не пойдет. Есть предел и с другой стороны – стороны покупателя. Если цены на зерно его превысят, потребитель перейдет на рис или картошку, или даже лебеду будет есть. Таким образом, предельный мешок зерна, без которого Боб не сможет обойтись, и предельный мешок – или сумма – денег, который в состоянии будет покупатель на зерно потратить, определят между собой цену в этом году.

Но и падение цен (если у соседей вдруг дела пошли лучше) может иметь серьезные последствия. Бобу, возможно, придется продавать два мешка по цене одного, опять же пожертвовав бедными птицами, чтобы просто сохранить нравящийся ему образ жизни. А если цены упадут еще ниже, может случиться и так, что больше одного мешка продать не удастся – рынок перенасыщен. Со всех сторон существуют предельные максимумы и минимумы, между которыми и формируется цена на зерно.

Конечно, в жизни все гораздо сложнее такой схемы. Для начала кормление птиц может быть для кого-то самой важной вещью на свете. Ради сохранения домашнего скота многие пойдут на лишения – серьезное снижение личного потребления. Не говоря уже о том, что Боб может просто оказаться алкоголиком и ни за что не откажет себе в удовольствии гнать виски из собственного зерна.

И наконец, понятно, что в реальности на формирование цен на зерно влияет множество других факторов: цены на другие культуры и на скот, государственные субсидии и внешняя торговля, политика и бог его знает что еще. Но все эти факторы ощетинятся своими предельными максимумами и минимумами – например, государственные субсидии далее некоего предела уже не работают.

Таким образом, что-то в этом духе происходит из года в год, и цену установит не какой-то Госплан, а господин Рынок, который получит весь необходимый для этого объем информации с помощью одного, но сверхмощного естественного «компьютера» – с помощью денег. Деньги и добудут, и передадут информацию, и измерят стоимость, и позволят осуществить товарный обмен. И даже помогут составить планы на будущий год – например, решить, какую площадь и какой культурой целесообразно засеять. Вот сколько способностей у этой штуки, у денег! И это – только начало!


Ну и вообще, в реальной жизни в роли фермера Боба выступают скорее государства. И вот уже страна целины, бывшая житница СССР – ныне вполне независимый Казахстан – сообщает о введении тарифов на экспорт пшеницы. И это вам не фокусы какого-нибудь выдуманного Бората, нет, это вполне осознанная реакция на ситуацию на всемирном рынке качественного зерна. Деньги выполняют ту самую свою информационную функцию и говорят казахстанскому правительству, что надо вводить экспортные пошлины. Поскольку темпы инфляции в стране приближаются к 20 процентам в год. К аналогичным мерам уже прибегли Россия и Аргентина. А все потому, что на мировых рынках цены неуклонно растут. Неурожай случился в США и некоторых странах ЕС, а также в Австралии, пораженной засухой. Границы полезности явно сдвинулись. Предложение будет меньше, пострадает и спрос. Кто-то сможет позволить себе более высокую цену на хлеб, но многие – нет. Всемирная продовольственная организация опасается, что впервые за многие годы в Африке вновь начнет расти число голодающих и даже умирающих от недоедания детей.


И раз уж мы воспользовались этой традиционной метафорой (зерно и фермер), вместо того чтобы говорить о чем-нибудь более актуальном – например, о скважинах, нефти и ее предельной полезности, – нужно сразу сказать: в реальности сегодняшнего капитализма есть безобразная сторона, которую трудно, невозможно защищать. Это – уничтожение огромных продовольственных излишков во имя сохранения стабильных цен.

Такая практика в мире, в котором дети умирают от голода и недоедания, разумеется, глубоко аморальна. Но даже с чисто экономической точки зрения – каково средневековье! Не только нелепо устроенная советская экономика, но и самый супер-пупер-капитализм эпохи деривативов занимается планомерным и широкомасштабным value destruction – уничтожением стоимости, уничтожением ценностей! Что может быть противнее душе экономиста!

И, кстати, вроде бы всё получается аккурат по марксизму – проклятие перепроизводства, разве нет?

Ну, разумеется! Но вся беда в том, что марксистская попытка предложить некую системную альтернативу этому неудачному устройству мира оказалась на практическом уровне несостоятельной. А так красиво, так логично все выглядело в теории!

Рубль – это многое объясняет!

Деньги – штука прочная, способная выдержать очень многое, сломать их очень трудно, но не невозможно. Понятно, что когда они все-таки ломаются, то ломается прежде всего вера в них. Потому что мы с вами уже установили: деньги не в бумажках и монетках, а у нас в головах. Именно вера обеспечивает прочность даже в условиях инфляции (и правительства иногда нещадно эксплуатируют эту веру). Особый, редчайший случай в мировой истории – когда правительства веру эту, наоборот, сознательно разрушают. Но и это дается не так просто.

В мае 1918 года Сергей Прокофьев выехал – с разрешения Луначарского – на Запад через Японию. С собой он вез изрядную сумму рублей – старых царских ассигнаций, с портретами уже более года как свергнутого Николая II.

Композитор две недели ехал от Москвы до Владивостока и на каждой крупной станции справлялся о курсе рубля. Были какие-то странноватые колебания местного значения (время было путаное), но в целом рубль катился вниз последовательно. Тем не менее чудак Прокофьев отказывался верить в окончательное крушение родной валюты, ему было обидно отдать за бесценок все свои накопления, заработанные тяжким трудом (с невероятной скоростью научился писать партитуры!) и большим талантом.

Ведь всю его сознательную жизнь рубль был очень даже крепкой валютой, имел золотую «начинку» (0,7742 грамма за рубль). Но и ассигнации свободно обменивались и на золото и на любые другие достойные валюты (примерно по два рубля за доллар и по десять – за английский фунт).

Разум его настолько не желал смириться с окончательностью падения курса, что Прокофьев все-таки отказался во Владивостоке поменять последние рубли на доллары. Надеясь получить за них больше за рубежом, Прокофьев спрятал деньги под шляпу и таким образом протащил на борт японского судна.

По прибытии в Японию выяснилось, что рисковал он совершенно зря, напрасно дерзко обманывал таможенников – пока он плыл, курс рубля упал еще ниже! Гораздо ниже!

А, впрочем, в самом ли деле был Прокофьев таким уж чудаком? Он, между прочим, финансовых материй не чурался, довольно много играл на бирже (хоть и с переменным успехом). А может быть, «чудаком» был как раз не он, а кто-то другой? Прокофьеву трудно было предвидеть то, чего никакой здравомыслящий человек угадать не мог – что новая власть собирается свою национальную валюту вполне сознательно, и с упоением, уничтожить!

Деньги падали и падали, теряли в цене, пока не превратились в цветные бумажки, годные разве что для разжигания печек или прикуривания (опять привет Сержу Гинзбургу, он же Люсьен Генсбур, родители которого как раз в тот момент тоже готовились покинуть Россию).

Советская власть намеревалась обходиться совсем без денег. Потом придумали миф, что эта нелепая попытка (даже ненавидевший деньги Маркс, наверно, в гробу перевернулся!) была оправданна – военный коммунизм, дескать, был необходим в условиях гражданской войны и разрухи.

В действительности же дело обстояло скорее наоборот: введение «коммунизма» предшествовало гражданской войне и значительно усугубило ее. За полгода своего полупребывания у власти Временное правительство и то успело понапечатать «керенок», а большевики за шесть месяцев так называемого «триумфального шествия советской власти» много чего успели сделать (и газеты, и книги, и статьи и листовки – всё печатали в больших количествах), но денег своих создавать явно не собирались. Потом Ленин опомнится, решит отложить окончательную расправу над гнусным предметом, без которого экономика явно не собиралась работать. Напишет: предполагался «некий непосредственный переход без торговли, шаг к социалистическому товарообмену. Оказалось: жизнь сорвала товарообмен и поставила на его место куплю-продажу».

Но это будет признано только в октябре 1921-го, а в 1919-м все-таки нехотя взялись за выпуск денег новой власти. Но от самого ненавистного слова отказались, вместо него ввели какие-то нелепые «совзнаки», которые оформлялись с нарочитой небрежностью – что-то вроде расписок с печатью. Потом нечто антиэстетическое, с расплывавшейся типографской краской, на оберточной по виду бумаге все-таки стали печатать, упорствуя в том, что это не деньги, а так, некая временная у. е.: перебиться, мол, пару месяцев или годок, пока в этом зле окончательно не отпадет нужда.

«Совзнаки» соответственно и воспринимались населением – как эдакие «условные единицы», неизвестно что измерявшие своими непомерными номиналами.

Производство не восстанавливалось, а без отмененных торговцев-посредников не налаживалось снабжение, хотя наркомы и не спали ночи напролет, пытаясь хоть как-то обеспечить население минимумом необходимого.

Если провести исторические параллели, то в революционных и кризисных ситуациях грамотные властители действовали скорее противоположным образом. В IV веке, в тяжелую годину перестройки и структурных, практически рыночных реформ, римский император Диоклетиан ввел смертную казнь за отказ принимать официальные деньги в качестве средства платежа. Также сурово поступали и революционные власти Франции в конце XVIII века.

Та еще, конечно, экономическая мера – но, по крайней мере, властители понимали, что с доверия к национальной валюте начинается надежда на стабилизацию экономики. Всей общественной жизни вообще.

Советская же власть штамповала свои «знаки» не считая – денежную массу никто не учитывал – такое даже в голову никому не приходило! Так что работала, конечно, классическая формула: когда слишком много «денег» гоняется за ограниченным количеством товаров, когда спрос одолевает предложение – это был рецепт быстрого роста инфляции. Но все же гиперинфляция была предопределена прежде всего полным неверием населения в советскую «валюту» – еще бы! Как можно поверить в деньги тех, кто сам в них нисколько не верит. По Булгакову: разруха была прежде всего в головах. И от этого уже – в финансах и экономике.

Еще одна интересная историческая параллель: Германия дважды в ХХ веке – после мировых войн – тоже переживала гиперинфляцию. И там тоже была в те моменты утрачена вера в марку – и в государственную власть. В начале 20-х годов на бумажки с астрономическим количеством нулей уже мало кто обращал внимание, а главной валютой стало сливочное масло – благо оно распределялось в удобных, достаточно компактных пачках… Но затем – почти одновременно с НЭПом в России – Германия ввела новую марку, «прицепив» ее к доллару, причем как! Ровнехонько по тому «золотому» курсу, который существовал до начала войны, так хорошо еще памятному населению. Было в сытые благополучные времена 4,2 марки за один «бакс» – вот и опять вернулись к тому же!

Конечно, в ходе реформы была резко сокращена денежная масса, но германские властители оказались гениями психологии – немцы снова поверили в свою валюту!

Большевикам же пришлось прибегать к более сильнодействующим средствам и повторять ход царского реформатора Сергея Витте, введшего в конце предыдущего столетия параллельную, обеспеченную золотом валюту в качестве переходной меры перед введением полного золотого стандарта.

Чем еще обе эти истории – российская и германская – поучительны и удивительны, так это тем, что они обе как бы опровергают закон Гришема – в этих случаях «хорошие деньги» почему-то вытеснили «плохие». А должно быть наоборот!

Почему вдруг такое исключение из общего, казалось бы, правила?

А потому, что в данном случае «плохие» («совзнаки», да и полностью вышедшие из доверия «несолидные» веймарские марки) уже вообще деньгами в полном смысле слова считать было нельзя. Все-таки во всех описанных Томасом Гришемом случаях даже и «плохие» пользовались кое-каким доверием населения. Все-таки минимум респектабельности необходим, чтобы циркулировать в обществе! А бессмысленные фантики этой роли играть никак не могут. Они не «плохие» и не «хорошие» – они вообще уже «не-деньги»!

И еще – такое, видимо, случается в послекризисные, голодные периоды, когда измотанное население сильно ностальгирует по прежней стабильности и жадно хватается за что угодно, что напоминает «доброе старое время».

В России с этого начался НЭП. То есть понятно, что тружениками, винтиками и двигателями НЭПа были «недобитые мелкие буржуи», не успевшие утратить предпринимательских навыков и, как черти из-под лавки, вдруг снова появившиеся на свет при первой же возможности. Но без нормально функционирующих денег все они так бы и остались под своими лавками.

И, кстати, семьдесят лет спустя в упрек Гайдару ставили, что он сначала отпустил цены, а потом только стал проводить приватизацию. Замечательно было бы сделать наоборот – всё, дескать, не так мучительно бы происходило. Замечательно-то замечательно, но реально ли? Чтобы запустить экономику, надо было сначала дать ей полноценную валюту, а сделать это со старыми советскими ценами, увы, было невозможно. Да и какой такой предприниматель захотел бы торговать заведомо себе в убыток – разве что бандиты, которым надо было хоть как-то отмывать свои неправедные «активы».

И дело даже не только в убытках – просто заниматься частным предпринимательством, покупать, продавать, брать кредиты, составлять бизнес-планы, закладывать маржу, высчитывать проценты, руководствуясь при этом несгибаемыми ценами, которые когда-то, в другую эпоху, ковыряя в носу, взял с потолка чиновник Госплана, – дело абсолютно безнадежное.

Знаменитая история, передававшаяся из уст в уста в 70-е годы, – об участнике войны, то ли Герое Советского Союза, то ли просто орденоносце, которого бросили на «укрепление торговли» директором магазина «Овощи-фрукты» в центре Москвы. Магазин тот все как-то не мог выполнить план, и к тому же уровень жалоб и на грубость продавцов и на отвратительное качество товара почему-то превосходил средние показатели.

Герой войны ничего не смыслил в советской торговле, зато был наделен здравым смыслом. Он обнаружил, что в так называемой «пересортице» и продукции второго сорта, которой в основном торговал магазин, встречалось тем не менее достаточно много не разворованных почему-то на базе яблок, апельсинов, помидоров и огурцов приличного качества. И вот он посадил просиживавших без особого дела двух молоденьких практикантш из училища на разборку товара. Приличные экземпляры шли в продажу как «первый сорт» (по соответствующей цене), категория «так-сяк» возвращалась во «второй», а гниль выбрасывалась и списывалась.

Не прошло и нескольких недель, как магазин начал выполнять план. Потом по городу поползли слухи о замечательном, удивительном магазине, и люди стали приезжать туда издалека. И даже продавцы почему-то стали меньше грубить.

Ну и что из этого следовало? Большая премия для умницы-директора? Нет, его арестовали и собирались судить и посадить в тюрьму. Потому что он нарушил закон, присвоил себе функции Госплана и Минфина.

Только геройские награды спасли директора от лагеря. Но работать в торговле ему навсегда запретили, и, говорят, вскоре он умер от инфаркта, не перенеся позора. А магазин вернулся в свое прежнее, нормальное состояние – пустых грязных залов и полупустых полок.

И неважно, что директор ничего, ни копейки, не брал себе, что все были счастливы – и покупатели и продавцы – и что государство было в финансовом выигрыше. Все равно он заслуживал жестокого наказания, потому что замахнулся на святое! Он позволил себе в рамках одного, отдельно взятого магазина сделать советский рубль отчасти настоящими деньгами. Даже слегка конвертируемыми – по крайней мере, во фрукты и овощи.

Не знаю, насколько подлинно и точно пересказывали эту историю, но понятно, о чем она говорит: для того чтобы деньги были деньгами, им надо, как минимум, позволить выполнять функцию ценообразования – выравнивать спрос и предложение. И тогда они способны творить чудеса.

Или вот еще пример – несколько иного свойства. Однажды я с коллегами путешествовал по Японии по приглашению одной уважаемой местной газеты. И вот, помимо множества других чудес, решили хозяева показать нам образец народного капитализма и привезли в одно рыболовецкое хозяйство на берегу моря, не очень далеко от Нагасаки. Хозяйство было чем-то вроде кооператива, объединявшего несколько сотен местных рыбацких семейств. Соединение сил позволяло им скидываться, когда это было необходимо, брать сообща кредиты и так далее. Все вообще работало там замечательно и слаженно, как часы. Но особенно меня поразил маленький научно-исследовательский институт (или лаборатория) при этом кооперативе. Несколько трудившихся там инженеров и молодых ученых корпели над способами повышения эффективности труда рыбаков, внедряли всякие мелкие и крупные инновации. Особенно они гордились разработкой одной небольшой группы (три человека, кажется), которая придумала, что делать с рыбными отходами и прежде всего костями. Какой-то они изобрели очень экономичный способ, как перерабатывать эти пропадавшие ранее отходы в замечательные витамины и пищевые добавки, за которые фармацевтические компании были готовы платить приличные деньги. Уже через год все расходы были окуплены, кредиты погашены, и кооператив получил источник регулярных дополнительных доходов. «Какую же премию дали вы таким замечательным изобретателям?» – спросил я. Руководители очень удивились. «Какую еще премию? За что же они у нас зарплату получают!»

А все это происходило в то время, когда в СССР вдруг задумались о важности «материального стимулирования». Когда гремел фильм «Премия» и так далее. И нам это было совсем непонятно: как это так, даже в Совке дали бы пару месячных окладов за такое замечательное дело, а здесь-то, в меркантильном мире капитализма? Что-то концы с концами не сходятся.

Потом я обсуждал эту проблему с японскими экономистами и вот каков примерно был их комментарий. Конечно, особенности национального менталитета играют большую роль. Можно даже предположить, что социализм больше подходит японцам с их педантичностью, дисциплинированностью и терпеливостью, чем русским. Но не в этом дело, потому что никакого социализма в Японии все-таки нет. А вот что есть, так это довольно высокая безработица, при которой иметь постоянный приличный заработок – уже само по себе счастливый жребий, и никакого дополнительного стимулирования не требуется. Мало того, частью общества премии воспринимаются как нечто подобное чаевым, к которым традиционно существует несколько презрительное отношение. (И если вдуматься – действительно, разве чаевые не та же премия по своей сути?)

Далее – сотрудники такого института по условиям своего контракта обязаны находить экономически выгодные инновации, и если они в этом не преуспевают, то – действительно – за что же им зарплату платить и при чем тут премии?

Ну и, наконец, последнее, но очень важное обстоятельство: японцы чрезвычайно, до трепетности, уважают свою валюту – иену. Вера в нее почти абсолютна. А долго ли бы она, эта вера, продержалась, если бы иена была валютой слабой, неконвертируемой, неполноценной по отношению к другим, к тому же доллару – деньгам победителей и оккупантов? И если бы на иену не всё и не всегда можно было купить? Японцы народ стоический, подождали бы, потерпели. Некоторое время. Не очень долго. А потом началось бы, пожалуй, весеннее, осеннее или зимнее «наступление трудящихся» (помните этот любимый советскими пропагандистами термин?). И стали бы тогда японцы требовать себе всяких поблажек и, действительно, премий, например. Но и премии вряд ли бы помогли. С уважением можно относиться только к настоящим деньгам, ведь они мера твоего труда и социального статуса!

Но вернемся к НЭПу. В 1922 году Ленин решил, что особенности русского национального характера тоже требуют существования уважаемой, крепкой валюты. По крайней мере, до тех пор, пока большевики не укрепят свою власть. Ему с трудом удалось уговорить своих товарищей по партии – им было до боли обидно согласиться на восстановление этого уже почти уничтоженного, презренного буржуазного института, этой гнусной сути капитализма, проклятой Марксом (помните: «мать всех извращений, разрушитель всех социальных отношений»).

Я уверен: если бы Ленин товарищей не уговорил, то советской власти очень скоро пришел бы конец. Парадокс: конвертируемая валюта как спаситель коммунистической власти!

Вернуться к названию «рубль» – это было, конечно, уже чересчур. Поэтому долго и мучительно искали замену: предлагали старинную гривну, целковый, еще какие-то нелепые слова, но потом, наконец, остановились на червонце. Тоже вроде бы старорежимное слово – им обозначалась золотая монета номиналом в 10 рублей, придуманная министром финансов, а затем премьером, Сергеем Юльевичем Витте, как переходная мера к конвертируемости. (Так называемый «новый империал»; чеканился также и «полуимпериал» достоинством в пять рублей золотом.) Так или иначе, но само это слово – червонец – ассоциировалось с самой эффективной денежной реформой в истории России.

Тогда, в конце XIX века, Витте жестко привязал рубль к золоту, дал Государственному банку право печатать обеспеченные золотом банкноты (см. главу «Страсти по золоту»).

Червонец, соответственно, и был поначалу золотой монетой, но вскоре, на этот раз в полном соответствии с законом Гришема, был сменен бумажными ассигнациями. Неважно: они воспринимались как полномочные представители золота и пользовались полнейшим доверием и населения внутри страны, и за рубежом. И даже когда позднее тихой сапой вернулся в страну рубль, уже обеспеченный лишь «всем достоянием Союза ССР», он долго еще нес на себе отсвет того, червонного золота, помогавшего вершить круговорот товарного обмена почти до самой войны. И даже в 60-е приходилось слышать мечтательные воспоминания старушек: «Эх, вот до войны была селедка так селедка… а ветчина, а хлеб, а конфеты!..» Как водится, старушки все преувеличивали, конечно, и даже подзабыли, что перед самой войной уже начались кое-где и перебои со снабжением – рубль уже не имел былой силы. Да и денег многим не хватало даже на товары первой необходимости. Один мой знакомый старшего поколения рассказывал, что в его малообеспеченной, интеллигентской семье до войны в Москве все спали без постельного белья – оно было непозволительной роскошью.

Интересно, что Сталин полностью и окончательно свернул НЭП именно в самом начале 30-х годов (отправив нэпманов на этот раз не назад под лавки, а в места более отдаленные). Случайно ли совпадение со временем Великой депрессии? Думаю, что нет.

То есть, без сомнения, ликвидация всякого частного предпринимательства и отказ от конвертируемости национальной валюты наверняка и так входили в планы Сталина (в отличие от Бухарина и «правой оппозиции»). Но разор, учиненный Великой депрессией на Западе и особенно в наиболее близкой из западных стран – Германии, вероятно, ускорил события. Появился дополнительный аргумент в пользу более полного и быстрого отгораживания от внешнего мира.

Справедливости ради надо отметить: на фоне очередей на биржах труда, картин закрывающихся заводов и разорявшихся банков, с рыдающими мелкими вкладчиками у захлопнутых окошек, советская стабильность производила выигрышное впечатление. Недаром многие посещавшие тогда Советский Союз представители левой интеллигенции возвращались назад с восторженными рассказами. (Надо думать, им еще и умело показывали то, что надо, и не показывали того, про что им знать было не обязательно.)

Правда, тогда же, в 30-е, выяснилось, что без побудительной силы нормально функционирующих денег экономика не особенно торопится развиваться. Чем побудить бестолковых человеков трудиться во имя светлого будущего не разгибая спины? Лозунги, вера в «отложенное», будущее счастье отчасти помогали, равно как и западные специалисты, которых во времена спада и Великой депрессии можно было заманить в СССР за небольшие деньги. В условиях кризиса перепроизводства и недопотребления тот же Запад с радостью продавал – и недорого – любое необходимое для индустриализации оборудование (без немецких и английских станков уж точно ничего не вышло бы). Продолжалось и выкачивание ресурсов из деревни.

Но всего этого было недостаточно. И рецепт был найден: дармовой труд миллионов заключенных. Одним ударом решались сразу две задачи – и массовые репрессии, укреплявшие режим, и быстрое экономическое развитие при минимальных затратах. Труд зеков, конечно, был малоэффективным, как и всякий рабский труд, но количество переходит в качество – за счет исключительно массового характера этого дешевого труда удавалось и реки поворачивать вспять, и огромные заводы запускать, и лес валить в необходимом объеме. Система, созданная в деревне, тоже приближалась к рабской или, по крайней мере, крепостнической – крестьяне не могли выбирать себе места жительства и работы, были прикреплены, как к помещикам, к колхозам и вынуждены были трудиться почти даром – за минимум, необходимый для простого восстановления жизненных сил. Вся прибавочная стоимость (если следовать формуле Маркса) присваивалась государством.

Но так не могло продолжаться вечно, и после смерти Сталина в системе начались сбои. Новые вожди не понимали, что есть только два способа заставить людей и общество напряженно работать – либо кнут, либо пряник. Попытка же создать гибрид из двух этих инструментов не могла закончиться ничем хорошим. Начался период отмирания социалистической системы (некоторые западные специалисты настаивают, впрочем, что это название не отражает сути существовавшего в СССР общественного устройства). Если использовать терминологию, предложенную для таких систем Марксом и Энгельсом, это был скорее некий «азиатский способ производства» – короче говоря, форма госфеодализма.

Так или иначе, но на радость нумизматам и монетаристам, всем исследователям феномена денег, явился миру советский застойный, «деревянный», абсолютно неконвертируемый рубль.

Только не это – только не советскими рублями!

Этот неприличный анекдот я пересказывать не буду, но смысл его в том, что некая представительница древнейшей профессии в одном западном порту была готова на любые извращения – кроме одного: принимать к оплате валюту самой большой страны мира.

Справедливости ради сразу должен сказать: даже рубль периода застоя можно было на самом деле поменять на другие валюты. Но только не по официальному курсу – девяносто копеек за доллар. А примерно по семь рублей (и выше) за один «бакс». При таком курсе, правда, получалось, что рабочие в СССР получали в месяц долларов по пятнадцать – не больше.

Кроме того, обмен по такому курсу являлся внутри страны тяжким уголовным преступлением. За него можно было угодить в лагеря, и надолго…

Государство суровыми методами принуждения устанавливало искусственные цены, имевшие мало отношения к балансу спроса и предложения. И в этом уникальность советского эксперимента, дающего возможность более выпукло рассмотреть некоторые свойства денег.

СССР был единственной страной в мире, где старый автомобиль стоил дороже нового. Если кто-нибудь не знает или забыл, как это бывало, то напомню. Если вы не принадлежали к высшим слоям элиты, которой можно было все – даже, например, задешево иномарку купить (правда, для этого требовалось личное разрешение министра внешней торговли), то по официальной цене приобрести автомобиль было очень нелегко. При том, что и эта, официальная, цена была достаточно высокой. Инженеру с окладом рублей в 150 в месяц нужно было копить на самый скромный «Москвич» или «Жигули» лет десять – это если во всем себе отказывать, недоедать и недопивать. Если же не голодать, то такой суммы было не накопить и за всю жизнь.

Но, допустим, у вас, как у многих советских людей, есть немалые «левые» заработки и вы сумели относительно быстро собрать необходимые тысяч 8–10. Но просто пойти в магазин и купить машину было невозможно – дефицит! Надо было вставать в очередь на много лет. Кроме очередей в магазинах существовало еще распределение автомобилей через предприятия и организации, где была своя очередь, служившая поводом для бесконечных скандалов и даже трагедий. Помню жуткие рассказы о каком-то научном сотруднике отраслевого НИИ, который полжизни ждал шанса купить машину – сначала копил, во всем себе отказывая, потом несколько лет «стоял» в очереди. Но в самый последний момент его за какую-то мелкую провинность из очереди выкинули. Так вот, он выбросился с девятого этажа…

Или же был другой способ, позволявший не рисковать жизнью и самолюбием, да и не ждать годами – купить машину подержанную, у частного лица (напрямую этого тоже сделать было нельзя, но за взятку комиссионные магазины это дело легко оформляли). Помимо взятки магазину надо было еще и заплатить «сверху» прежнему владельцу. (Вот эта надбавка и составляла разницу между ценой реальной и ценой фантастической – то есть официальной, государственной.)

В итоге получалось, что старая, уже слегка побитая и подуставшая машина стоит на 130–150 процентов больше, чем автомобиль, только что сошедший с заводского конвейера!

Вообще у советского рубля было удивительное свойство – в разных ситуациях стоить по-разному. Например, если вы каким-то чудом попадали в сотую секцию ГУМа (паре моих друзей, работавших переводчиками с иностранными делегациями, выпадало такое счастье), то с вашими рублями творились сущие чудеса. За какие-нибудь сто рублей можно было купить сверхмодный итальянский костюм (что-то ослепительное, но вряд ли «Армани», впрочем, не уверен, мы в те времена таких слов не знали). Или – совсем за какие-то смешные деньги – ондатровую шапку, или «сизую» дубленку, или мохеровый шарф – и вообще все, что душе угодно! Всех этих вещей в обычных магазинах не бывало вообще никогда, а на «черном рынке» или в комиссионке они стоили во много раз больше. То есть ваша зарплата как бы вдруг возрастала в несколько раз – правда, единовременно – в момент посещения этого волшебного торгового заведения, доступного обычно только знатным иностранцам и высшей номенклатуре.

А вот замечательному актеру Анатолию Папанову его поклонники – работники торговли – предложили как-то без очереди купить детскую шубку. То есть слава актера делала его деньги более дорогими. Благородный Папанов отказался, сказав: как же так, люди всю ночь стоят, а я почему-то смогу просто так вот зайти в магазин и получить тайком. Стыдно. Таким образом, Папанов разом снова понизил размер своего заработка до номинального.

Покупательная способность советского рубля и, следовательно, его реальная цена резко колебались в зависимости от места человека в иерархии. Так, зарплату министра или заместителя министра или сотрудника ЦК КПСС надо было умножать на достаточно большой коэффициент, учитывая щедрые продовольственные пайки, доступ к всевозможным спецмагазинам, больницам, аптекам, санаториям, ателье и так далее. Хорошие продукты можно было купить и на колхозном рынке – но по цене в 4–5 раз большей, чем она доставалась номенклатуре. Обеды в столовой ЦК или в «кремлевке» тоже стоили намного меньше, чем в городском общепите (и это при несравненно более высоком качестве еды). Четвертое («кремлевское») управление Минздрава не только лечило, обеспечивало импортными лекарствами, но и субсидировало отдых ответственных товарищей, вместе с семьями, в великолепных санаториях-дворцах на Кавказе или в Крыму. (Ну, или в Подмосковье – это уж как кому угодно.) «Основной контингент» платил лишь около 25 процентов номианальной цены за путевку, супруга «контингента» – 50 процентов. (Рабочий тоже мог иногда – не обязательно каждый год, но время от времени – получать сильно субсидированные профсоюзами путевки, но качество отдыха и лечения не шло ни в какое сравнение с тем, что обеспечивалось Четвертым управлением.)

Даже билеты в театр на модные спектакли можно было купить или у спекулянтов или по специальным «театральным абонементам» номенклатуры. Существовали также абонементы для покупок билетов на модные кинофильмы, грампластинок, книг и так далее. Таким образом, правящий класс обеспечивался дефицитными товарами и услугами по минимальным, нереальным ценам.

Когда я работал в ТАСС, то время от времени нам выдавали достаточно скромные «праздничные наборы» из относительно дефицитных продуктов по низким ценам. Разок я даже получил какой-то квиток, позволявший зайти в Новоарбатский гастроном и «отовариться» с заднего хода. Там процессом командовала полная, очень уверенная в себе женщина, которая строго проверяла категорию квитка, чтобы не перепутать, что кому полагается. Мне, помню, причиталась в том числе и банка красной икры, но не черной. Между тем я заметил целые ряды заветных стеклянных баночек с черными зернышками за спиной продавщицы – но они принадлежали к пайкам более высокой категории.

Когда я перешел в «Известия», моя семья стала питаться чуть лучше – качество наборов, да и частота их выдачи повысились. Время от времени в газете проводились так называемые «распродажи» – смешно сейчас вспоминать, но это было грандиозное событие в жизни коллектива! Самые знаменитые журналисты страны и их жены с выпученными глазами носились по залу, где работники торговли со снисходительными лицами продавали мастерам пера какой-то ширпотреб. Не высшего качества, не Италия и не ФРГ, все больше Чехословакия и Венгрия, до спецсекции ГУМа далеко, но все же в простом магазине таких вещей было не купить, а на черном рынке – дорого, зарплата не позволяла. Свитерок какой-нибудь социалистический или шарфик можно было оторвать… Дубленки – нет, это нам было уже не по рангу, это уже где-нибудь в Госплане или Госснабе, наверно, распродавали…

Причем и рабочие на крупных заводах тоже имели некие, более скромные, но тоже «коэффициентики» к своим зарплатам. Иерархия и там была строгой – рубль на оборонном предприятии стоил больше, чем на каком-нибудь автомобильном или велосипедном… И так далее и тому подобное. Важен был сам принцип – ваш реальный заработок определялся не числом, за которое вы расписывались в ведомости (или могли «подхалтурить», работая «налево»), а вашим местом в советском табеле о рангах.

И в результате рубль никак не мог выполнять нормальных денежных функций!

Встает вполне серьезный, научный вопрос: а можно ли было считать «деревянный» рубль деньгами вообще? Мой коллега Михаил Бергер, заведовавший в начале 90-х экономическим отделом «Известий», придумал такое определение: рубль в советские времена был справкой о том, что вы ходите на работу, а не деньгами. (Надо бы добавить – справкой еще и о том, насколько важной считалась ваша работа в советской системе ценностей.) И вот, в соответствии с вашими карьерными успехами, эта самая «справка» или удостоверение получала некую покупательную способность. Почему же нельзя было поступать просто и ясно – платить начальству намного больше, установить при этом реальные цены на товары и услуги и дать таким образом деньгам работать, как во всем мире?

Нет, вот этого как раз сделать никак нельзя было, потому что министру тогда пришлось бы платить не в пять-шесть раз больше, чем рабочему, а в пятнадцать или двадцать раз. Рабочие высокой квалификации, например токари-инструментальщики высоких разрядов, получали гораздо больше своих менее талантливых и обученных товарищей – уже практически столько же, сколько министры и секретари ЦК КПСС. Но реально образ жизни и этих рабочих не шел ни в какое сравнение с номенклатурной жизнью. Спасало положение только незнание массами истинного положения вещей.

Но в этой системе рубль не мог полноценно осуществлять обменных функций даже и в межведомственных отношениях. Если ваш завод имел деньги на развитие и на закупку нового оборудования, это вовсе не значило, что он мог их реально заполучить. Нет, гораздо важнее было «выбить фонды», а для этого надо было отправляться в Госснаб и договариваться об их выделении. Личные связи директора часто имели решающее значение.

Предприятия были жестко закреплены по фондам за министерствами, и далее по подчиненности. «Кто такой этот „Главк“, который не может обеспечить вас столь остро необходимыми деталями? Откажитесь от его услуг, поменяйте поставщика», – посоветовал представитель австрийского партнера руководителям одного московского предприятия. И никак не мог взять в толк, почему его столь разумный совет вызвал приступ почти истерического смеха у присутствующих инженеров и администраторов. А объяснить ему, в чем дело, в присутствии представителей райкома было невозможно…

В Советском Союзе появилась уникальная профессия – снабженец. Даже объяснить западному человеку, что это такое, почти невозможно.

В 1989 году мой друг, профессиональный экономист, выпускник Плехановского института Григорий Каневский работал в НИИ томографии, и на его базе было создано модное тогда совместное предприятие с General Electric. Советская сторона предоставляла программное обеспечение, американцы – «желeзо». И вот вздумалось одному американскому коллеге как раз задаться этим вопросом: чем заняты эти люди – «снаб-же-ентсы»? Гриша честно попытался на этот вопрос ответить. После того как он минут двадцать атаковал проблему то с одной, то с другой стороны и уже стал приходить в некоторое отчаяние, видя стеклянное непонимание в глазах иностранца, Гриша случайно выронил фразу «они звонят поставщикам…». И тут американец просиял и сказал: «О, понял наконец! Это люди, которые звонят на фирмы! О, очень толково придумано: иногда бывает так трудно дозвониться, особенно в последнее время, с этими чертовыми автоответчиками!»

На снабженца официально нигде не учили, официально признавать его значение и распространенность не хотели… Но без снабженцев не могло существовать ни одно уважающее себя предприятие или учреждение. Да что там предприятие! Вся советская экономика мгновенно рухнула бы без этих людей!

Убери из страны всех до единого секретарей ЦК (а также обкомов, горкомов и так далее) и вряд ли бы кто-то заметил бы разницу. А вот без снабженцев жизнь бы сразу остановилась. Десятки тысяч людей, как оглашенные, носились по всей стране, правдами и неправдами добывая для родной фабрики или завода кровлю или шифер, сверла или резцы, или еще какие-нибудь материалы, детали или запчасти – список дефицита непрерывно рос. Да иначе и быть не могло: спрос в СССР окончательно разгромил предложение, но инфляция выражалась не в росте цен, как в рыночной экономике, а в исчезновении, «вымывании» товаров, услуг и капитальных ресурсов.

Если завод имел у себя в штате хорошего снабженца, то тот старался обеспечить дефицитные «позиции» в размерах, намного превышающих нормальные потребности, потому как знал, что в будущем получение этих товаров отнюдь не гарантировано. Один мой приятель столкнулся со случаем, когда одно предприятие запаслось дефицитным видом сверл («мечиков») на тридцать лет вперед! То есть действовала та же логика, что и на уровне потребительском – если видишь очередь, то вставай в нее, потом разберешься, что дают! И бери любой дефицит, причем в максимально возможном количестве. И создавай запасы – как в войну.

Но в промышленности такая практика имела особенно разрушительные последствия. Несколько других предприятий надолго остались без «мечиков» или будут вынуждены идти на крайние, иногда полулегальные меры для их добычи. А запасливый завод всех их, наверно, и использовать так и не смог, при этом омертвил свои оборотные средства, но это не имело значения. (А в рыночной экономике означало бы верный проигрыш в конкурентной борьбе.)

Снабженцы фактически возродили бартер – натуральный обмен, который восполнял отсутствие товарообменной функции у советского рубля. Причем это был зачастую даже не двойной, а тройной или четверной бартер – снабженцы находили владельцев необходимых материалов, которым было нужно нечто совсем другое, чем располагали они сами, и вот приходилось искать по стране участников сложных обменных цепочек – одному шифер, другому алюминий, третьему трактор, четвертому – фанеру, глядишь, получишь заветный генератор… (Соответствующее перечисление рублей со счета на счет тоже производилось, но носило чисто регистрационный характер – кого волнуют эти рубли, главное ведь – фонды и лимиты!)

Григорий Каневский, кстати, рассказывал мне еще одну историю на эту тему. В 1988 году его пригласили вести экономику в строительном кооперативе при одном московском тресте. Пришлось ему детально проштудировать кучу нормативных документов, регулирующих деятельность кооперативов. Даже для него, профессионального, опытного советского экономиста, это был шок: строить можно было все, но выделение фондов на стройматериалы кооперативу запрещалось, хотя кооператив считался частью треста. Гриша вспомнил фильм «Добро пожаловать…», в котором на вопрос пионера, можно ли показать на концерте в родительский день карточный фокус, директор лагеря ответил: «Можно, но только без карт!»

Вот и мы, вспоминает Гриша, показывали фокусы: у нас на зарплате числился зампред треста по снабжению (точнее, его тесть), который выделял кооперативу стройматериалы, проводя их по отчетности как так называемые «неликвиды».

Гриша уверен, что эти нормативные документы составлялись не «по слабоумию», а совершенно сознательно. Российская экономика, считает он, унаследовала эти принципы и творчески их развила, вот почему чуть ли не главными экономическими терминами сегодня в России стали «откат и распил», во всяком случае, в городском строительстве. Они – не порождение новой общественной формации или рынка, а наследники той, командной экономики позднего советского периода.

Мой приятель Володя А. после института был распределен на работу в Министерство внешней торговли, с окладом, если не ошибаюсь, 130 рублей в месяц. Работа была скучная, бумажная, никакие загранкомандировки ему в обозримом будущем не светили. Но вот по случаю именно ему в руки попал запрос из Румынии – там нефтеочистительному заводу срочно требовалось что-то из продукции советского химического машиностроения. Но социалистические внешторги верстают свои планы заранее, все согласовывается в Госплане и Минфине. Не могло быть и речи о том, чтобы можно было выполнить заказ по-настоящему срочным образом. Между тем румыны готовы были платить «черным золотом» – и по двойному тарифу за срочность. Мой приятель попытался обзвонить по телефону соответствующие советские предприятия и уже почти отчаялся и сдался, когда угодил на одного снабженца, который сказал откровенно: помогите нам с дефицитом, на который у нас нет лимитов, и тогда мы что-нибудь придумаем… Там был целый список самых разных материалов, редких металлов и бог его знает чего еще… И вот Володя, пользуясь тем, что все-таки Внешторг вызывал к себе некоторое уважение и можно было напрямую говорить с начальством, принялся с азартом обзванивать всю страну. В результате ему удалось выстроить невероятную цепочку тройных и четверных обменов и необходимая Румынии продукция была добыта! Те в ответ отгрузили сколько-то там тонн нефти, которая немедленно ушла на Запад, – все это происходило после 1973 года и арабского бойкота, мировой спрос на энергоносители – и цены на них – резко пошли вверх. В результате, утверждает Володя, он из воздуха сотворил для Советского государства больше миллиона долларов.

Начальство реагировало на его подвиги скептически – им не очень понравился прецедент таких «ковбойских методов» (и, кстати, с сегодняшних позиций, действительно, бред какой-то!). Но все-таки назначили ему премию в размере месячного оклада. Володя обиделся и решил из Внешторга уйти.

В советских вузах, в том числе на экономических факультетах, не было таких предметов, как маркетинг. В нем не было нужды, потому что по большому счету продукция не продавалась, а распределялась навскидку, рынок сбыта не изучался, поскольку с точки зрения идеологии его не существовало. Госплан и Госснаб решали все, но не обладали и не могли обладать необходимой информацией для эффективного распределения. Без денег же ничего не получалось – кто-то из американцев уже в 70-е годы подсчитал, что для грамотного, рационального использования и распределения ресурсов в СССР требовалось принимать чуть ли не миллион безошибочных решений в день. Для их обоснования необходимо было собрать астрономическое количество выверенных данных, что, разумеется, никому и тогда было не под силу, не под силу и до сих пор. Только деньги способны осуществлять все эти функции.

Если рынок – это невидимая рука, управляющая экономикой (Адам Смит), то деньги – это глаза и уши, умеющие каким-то почти мистическим образом собирать информацию и направлять ту самую невидимую руку…

Неудивительно, что в советское время регулярно происходило не только малоэффективное, высокозатратное создание стоимости, но дело часто доходило и до ее уничтожения. Представляете: итоговый продукт оказывался меньше, чем сумма затрат!

В рыночной экономике виновник такого положения был бы жестоко наказан – деньгами. В советской системе, где роль денег была предельно ограничена, таких вещей часто даже и не замечали. Не нужны никому вот эти наши тракторы – а неважно, мы их все куем и куем, выпускаем тысячами с конвейера, переводим все большее количество ценного металла, энергии, труда рабочих… Награждаем победителей соцсоревнования, кто больше добра переведет… Сизифов труд – бесконечное закатывание каменной глыбы на гору – или копание и закапывание ям приносили бы меньше вреда, чем успехи некоторых предприятий и отраслей народного хозяйства.

«Советская корова потребляла больше молока, чем производила» – так сформулировал динамику советской экономики польский экономист Ян Винецкий (цит. по: Эд Лукас «Новая холодная война»).

Система искусственных цен по большей части это скрывала. Но существовали открыто и так называемые «планово-убыточные предприятия», или отдельные подразделения на предприятиях, или выпуск некоторых изделий заранее планировался как убыточный. Это словосочетание поначалу вызывало у молодых советских экономистов нервное расстройство. Но потом они понимали, что в действительности «плановая убыточность» открывает замечательные возможности, дает шанс продуктивно пофантазировать при составлении отчетов.

Что умели тугрики

Но фантазии фантазиями, но надо разобраться, какие функции денег мог все-таки выполнять рубль? А также и валюты других стран победившего социализма. Среди социалистических денег тоже, кстати, существовала своего рода иерархия. На чешские кроны, марки ГДР или венгерские форинты можно было купить гораздо больше всякого ценного для простого человека, чем за болгарские левы, те же рубли или монгольские тугрики. Но все они были «поражены в правах», не могли конвертироваться в мировые валюты, были отделены, отчуждены и от собственной экономики.

Итак, функции.

Первая – единицы счета – да, не проблема, но это наименее важная, самая примитивная функция. Средство платежа – да, ставим галочку, точно, рублями мы все и платили (правда, сколь ни поразительно, и в этой области существовали ограничения – иногда не только произвести, но и получить платеж нельзя было без специального разрешения контролирующих инстанций).

Ну, и на этом галочки кончаются. Средство товарного обмена? Нет, только в крайне ограниченной форме. Всеобщий эквивалент? Ни в коем случае. Средство накопления? Очень относительно, копили-то рубли копили, но если могли, то предпочитали другие ценности и валюты, поскольку покупательная – даже не способность, а возможность рубля все время падала. (Приходится искать новые термины – может быть, даже надо говорить: покупательная «разрешенность» или «дозволенность»? – рублю ведь должны были «дозволить» покупку!) Короче говоря, рубль реально мог покупать все меньше и меньше.

Функцию ценообразования советский рубль не мог толком выполнять по определению. Капитала – в очень странном виде, только как приложение к «лимитам» и «фондам».

Важнейший вывод, который из этого следует: если деньги лишены главных функций – измерителя стоимости, инструмента товарного обмена и ценообразования, то и остальные функции либо не реализуются, либо существуют в ослабленном, искаженном виде. Отмирают, как мышцы без употребления. Такая «валюта» никак не способна выполнять и самую, может быть, важнейшую современную функцию – информационную, направляющую экономическое развитие. И мерилом социального успеха советский рубль не был – членство в райкоме, обкоме, ЦК, принадлежность к престижным идеологическим органам или КГБ, армии – все это было куда более весомым признаком удавшейся карьеры. И измерителем труда такой рубль служить никак не мог. И качества жизни сам по себе не определял. Или определял в незначительной степени.

Значит ли все вышесказанное, что отсутствие полноценных денег автоматически делает людей несчастными? Лишает общество перспектив динамичного развития, модернизации, существенного повышения уровня жизни – без сомнения. Но – в деньгах ли счастье? Я еще вернусь к этой теме в применении к рыночной экономике. Но советская командная система – дело совершенно особенное.

Мой учитель и ментор, замечательный арабист и социолог Владимир Сегаль, любил говорить: посмотрите, насколько легче стать счастливым человеком при социализме: вот побывал я в командировке в Ливане, купил себе там на рынке часы «Сейко». И вот уже десятый день не могу на них налюбоваться, под любым предлогом смотрю на них, веду занятие, а сам все отворачиваю ненароком рукав. И удивительное ощущение счастья, собственного успеха, состоявшейся жизни переполняет меня! А жил бы я при гнилом капитализме, где не только выездные доценты, но буквально любой работяга, да что там – любой безработный! – может в любой момент такие же часы себе купить на любом углу – за небольшую часть пособия! – и не было бы у меня там никакой причины для эйфории.

В каждой шутке есть доля шутки. Сегаль, конечно, смеялся – и над обществом, и над своими студентами, и над самим собой. (Ведь на часы и на самом деле то и дело поглядывал!) Но что правда, то правда: в ситуации всеобщего дефицита легче доставить себе материальные радости, чем при «заевшемся капитализме». Советское общество, конечно же, было по многим, не только материальным, позициям инфантильным, что не удивительно, учитывая патерналистский характер социалистического государства, обращавшегося со своими гражданами как с детьми. Но разве не правда, что наивный ребенок гораздо счастливее умудренного циничного взрослого? По принципу – меньше знаешь, лучше спишь. Или по Екклесиасту: «Во многой мудрости много и печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».

Каждый раз, когда моя жена обнаруживает в свежей почте какие-то сложные счета и финансовые требования, она с тоской вспоминает Советский Союз. Вот же жили – не тужили, ни о чем не думали, а здесь надо самому делать выбор, принимать трудные решения, ломая голову над тем, что происходит с ценами на недвижимость, с накоплениями, с курсом акций на бирже, и так далее, и тому подобное.

Недавно появившаяся в нашей семье маленькая девочка и та уже играет на фондовой бирже, представляете! Ей не было еще и года, а она уже получила письмо от инвестиционного фонда, в котором говорилось: Дорогая Амира Роберта Мариам! Совокупная стоимость вашего пакета акций составляет на сегодняшний день… такую-то и такую-то сумму.

Британское государство выделяет каждому новорожденному 250 фунтов для инвестирования на бирже, ну и родичи имеют возможность дополнить этот первоначальный капитал – до 1200 фунтов в год. А потом «пакет» акций может расти или съеживаться, в зависимости от того, что будет происходить на бирже. До восемнадцати лет нам предстоит решать за нее, в какой фонд вложены ее деньги, чтобы к совершеннолетию образовалась приличная сумма на образование или покупку первого жилья… То есть приходится не только за себя, но и за будущее ребенка брать на себя ответственность!

И еще моя жена с тоской вспоминает, как в голодные времена поздних 80-х и ранних 90-х случайно «подхалтуренные» где-то 10–15 долларов давали возможность прикупить в магазине «Садко» на Кутузовском пачку ветчины, немного сыра, йогурта и какую-нибудь чудесную швейцарскую шоколадку с орехами. Вот это было счастье так счастье! Мы целую неделю всё это смаковали, честно делили на всех. Не то что сейчас – глаза бы на этот холестерин, на эти вредные сласти не смотрели…

Что же касается советского рубля, то он к тому времени совсем уже утратил свои и прежде не очень могучие покупательные способности-возможности. Иерархическая система начала уже рассыпаться в пыль, полки магазинов опустели. К тому моменту он стал, по меткому выражению Николая Петракова, чем-то вроде лотерейного билета. Окажешься с ним в нужном месте в нужный час – сможешь «отоварить» чем-нибудь, нет – так ходи голодным… Ну, или полуголодным.

Но какое это было опять же несравненное счастье, если вдруг везло, если что-то удавалось «оторвать»!

Но счастье – это такая эфемерная категория… А в объективной реальности у развала СССР было много причин. Но импотенция рубля была, безусловно, одной из главных. Недаром же, обретя независимость, все республики, кроме Беларуси, поспешили заменить название национальной валюты. Между тем, гордая своей независимостью от южного соседа Канада не брезгует словом «доллар». (Свои доллары имеют также Австралия, Новая Зеландия и несколько других государств.) Освободившись от британского владычества не отказались от слова «фунт» ни Ирландия, ни Кипр. Не отрекалась от исторического названия своей валюты и ГДР. Но вот с рублем, видимо, ничего хорошего не ассоциировалось.

Галоши за рубли

Я же пришел к выводу, что СССР обречен вот при каких обстоятельствах.

Работая в середине 80-х корреспондентом в одной из ближневосточных стран, я вдруг осознал, что корпункту неплохо было бы переехать в другой район. Главное – местные допотопные АТС не в состоянии были предложить необходимых дополнительных линий для телексной связи. Кроме того, далековато было ездить в центр, в район посольств, в министерство информации. Да и здание было древнее, уже штукатурка с потолка и стен сыпалась, и невероятных размеров тараканы выпрыгивали из всех углов, и наша собака вступала с ними в ежедневный смертный бой.

И вот поблизости от президентского дворца, на берегу реки, в пальмовой роще я обнаружил сдававшуюся в наем небольшую, но совершенно новую, чистенькую виллу (никаких тараканов и прочих гадов). И главное – в том районе только что вступила в строй новая АТС, линий было сколько угодно и качество связи гораздо выше. Вдобавок на ежедневных поездках в центр я мог бы экономить массу времени и бензина.

Но этого мало – арендная плата была гораздо меньше, а значит, родное Советское государство получало еще и немалую экономию валюты – до 50 тысяч долларов в год!

На этой вилле не было огромной импозантной гостиной с деревянным баром, которой мои предшественники в корпункте поражали воображение гостей. Представительские помещения здесь были вполне достойными, но гораздо более скромными – отсюда и экономия. Ну и хозяин попался тоже скромный – разбогатевший крестьянин, не научившийся еще заламывать с иностранцев втридорога. Но вот беда – на втором, жилом этаже была одна небольшая, не полагавшаяся мне по рангу комната. Она мне была совершенно не нужна – но не мог же я ее вырезать или залить бетоном, в самом-то деле!

Между тем в посольстве мне показали утвержденную Совмином разнарядку, по которой мне полагалась жилая площадь как первому секретарю посольства. Но – ни квадратным сантиметром больше! Вот если бы моя должность приравнивалась к советнику, а еще лучше – старшему советнику или советнику-посланнику, тогда другое дело…

При нарушении максимального размера жилой площади надо было отдавать чуть ли не половину и без того не великой зарплаты. А за сокрытие факта превышения площади полагалось откомандирование в Москву, увольнение и даже, возможно, тюрьма!

Но есть же на свете здравый смысл, подумал я и настрочил в Москву начальству подробное письмо, в котором в деталях обрисовал ситуацию – так и так, мало того, что работа будет продуктивнее, так еще и 50 тысяч баксов в год экономии в придачу! Будьте любезны, сделайте исключение, приравняйте меня как бы к советнику, ради интересов дела.

В ответ гробовое молчание. Запрашиваю телексом – получили ли письмо. Приходит ответ, да, письмо получили, но ваша просьба удовлетворена быть не может. И все – точка. Сухо и даже грубо.

Приехал я вскоре в отпуск, пришел к финансовому начальнику, говорю – как же так, я же вам 50 тысяч экономии предлагаю, а тот смотрит на меня с сожалением, как на больного, и говорит: да хоть миллион. Хоть десять миллионов. Эта инструкция не знает исключений – они не предусмотрены, по принципиальным причинам. Ну ладно, говорю, жаль, придется оставаться там, где есть. Без связи, но с тараканами. Постой, говорит начальник. Ты же умный, кажется, парень? А если умный, говорит, то думай. Понял? Шевели мозгами.

Я думал-думал и придумал. Пошел по возвращении к моему крестьянину и говорю: дом мне подходит. Но есть условие – вы должны одну комнату запереть на ключ и запретить мне ею пользоваться. И записать это в договор. Тут уже крестьянин стал смотреть на меня, как на больного. Даже хотел сначала отказаться от сделки – опасно иметь дело с ненормальными. Но потом пожалел меня все-таки.

И чем больше я обо всем этом думал, тем больше понимал: нет, долго это продолжаться не может. Но, конечно, и представить себе не мог, что через каких-нибудь лет семь Советского Союза не будет, а рубль начнет новую, полную приключений и опасностей жизнь.

И еще одно примечание в конце. Помните советские презервативы, прозванные за известные качества «галошами»? (Если не помните, ваше счастье!) Так вот, ни в одной стране, где действовала бы нормальная, полноценная валюта, это не было бы возможно. Настоящие деньги просто не позволили бы ничему подобному существовать.

Пощечина в кредит

Ходже Насреддину один раз дали пощечину, якобы приняв его за кого-то другого. Ходжа решил, что извинения недостаточно и потащил обидчика в суд. Но судья оказался приятелем обвиняемого и приговорил его к штрафу в размере всего одного пиастра. «Правильно ли я понимаю, что пиастр – достаточная плата за пощечину?» – спросил Ходжа. «Да, – ответил судья, – одна пощечина – один пиастр». Тогда Ходжа подошел к судье и дал пощечину ему. «Оставьте себе штраф, когда осужденный вам его принесет», – сказал он.

Что интересно в этой двойной трансакции, так это то, что всего один пиастр оплатил две пощечины. То есть две услуги за цену одной!

Кроме того, обратите внимание: неизвестный обидчик ударил Ходжу в долг, не оплатив этого удовольствия заранее, таким образом, он как бы взял у Ходжи кредит в размере одного пиастра. Этим кредитом воспользовался сам Ходжа, чтобы оплатить свою пощечину судье, то есть для покупки кредит оказался совершенно полноценным платежным средством! Мало того, если судья теперь рассердится на своего приятеля (за то, что тот его так подставил) и пойдет и даст и ему пощечину, вернув при этом пиастр, то круг замкнется. При этом судье не обязательно надо физически брать у приятеля монету, чтобы тут же ее вернуть. Логичнее будет просто сказать ему: оставь пиастр себе. Тот может ее из кармана даже ни разу не вынуть. Мало того, возможно, что ее там нет и никогда не было!

Вдумайтесь: физически не существующие деньги (даже не рваный чек, а так, фикция какая-то в головах) трижды произвели оплату! Денег нет, а денежная функция осуществлена! Что же это было? А был это господин Кредит – самая эфемерная, самая фантастическая и самая важная форма существования денег.

Есть, впрочем, теория, гласящая, что все деньги – это долг. Разве не были по сути своей долговыми расписками банкноты средневековых банков? Разве не были обязательствами выдать по первому требованию соответствующий металлический «долг» бумажные деньги периода золотого стандарта? И, наконец, и сами драгоценные металлы, да и примитивные деньги им предшествовавшие, их тоже вполне можно считать символами, подтверждающими долг. Ведь деньги служат инструментом отложенного по времени товарного обмена. Если они у тебя есть, значит, ты кому-то отдал свой товар или свой труд или свою собственность и теперь, с некоторой задержкой, получишь за них вознаграждение. Получишь причитающийся должок. Потому-то и называют их «абсолютно ликвидным носителем стоимости», что они – обязательный к приему долговой сертификат, обмениваемый на любой другой товар.

А если все это так, то кредит действительно логично проистек, произошел из других денежных форм, от формы, впрочем, при этом освободившись. Кредит – голая суть денег, их душа, в физическом теле более не нуждающаяся.

Телевизионные каналы по всему миру каждый день любят иллюстрировать экономические и финансовые новости картиной печатного станка, из которого выходят огромные зеленые листы – роботы разрезают их на маленькие прямоугольники со знаком $100 на каждом. Мы, как загипнотизированные, завороженно следим за механическими, равнодушными и равномерными движениями металлических ножей – действительно, алхимия! На наших глазах бессмысленные листы бумаги становятся целым огромным богатством. Мы видим, как рождаются деньги!

Но вообще-то эта картинка безнадежно устарела. То есть всё там, где их печатают, так и происходит до сих пор, но это вовсе уже не есть типичные обстоятельства рождения денег. На наших экранах – атавизм, пережитки прошлого. Но вот беда – показать, как это происходит в наши дни, невозможно. Какую картинку снимать – центральный вход в банк, что ли? Фу-фу. Скука какая…

Тем более что рождение денег происходит в глубинах банка, в его компьютерной сети. Каждый выданный им кредит (а их в мире выдаются многие миллиарды долларов в день) умножает количество обращающихся, циркулирующих в обществе денег. Наличка – ничтожная часть этой денежной массы, так, жалкие процентики. И при этом, я думаю, не надо объяснять, что полученные людьми и компаниями кредиты – такая же материальная сила, что и бумажные «баксы». Помните пример Ходжи Насреддина? Да зачем вам Ходжа, вы что, сами кредита не брали, что ли? Не знаете, как легко он превращается в квартиру, машину, пылесос…

У никогда не задумывавшихся об этом людей, правда, создается иногда такое подсознательное ощущение, что в коммерции все так же, как между соседями. Достанет Пал Иваныч сторублевку из тумбочки, выдаст вам бумажку в долг, вы на нее накупите сыра и молока и чего там еще. Потом после получки отдадите ему такую же бумажку, потом при случае, может, рюмку Пал Иванычу поднести не помешает. А с кредитом в принципе то же самое, только вместо рюмочки процент платить придется, вот и вся разница. Представитель магазина, оформив вашу покупку в кредит, поедет затем с этими документами в банк и получит с него пачку банкнот. А вы будете с банком потом каждый месяц расплачиваться и так далее.

А вот вовсе и не так – банки дают и берут в долг совсем не так, как соседи. То есть расплачиваться-то вы будете, и с процентами, это само собой… Но наличность взад-вперед гонять никто не будет. Все будет происходить виртуально – в банковском компьютере, на счету магазина электрическим щелчком зарегистрируется соответствующая сумма. Зарегистрируется в двух местах – как долг банка магазину и как ваш долг банку – двойная бухгалтерия. Ага, скажете вы, в таком случае это значит, одно другое аннулирует. А вот и нет! Вы про свой пылесос не забыли – он-то откуда нарисовался?

А магазин взял раньше еще кредит у того же банка (или у другого – неважно, у Системы) и купил пылесосы у оптовика. У магазина перед банком долг. И вот теперь он, этот долг, слегка уменьшится на сумму вашего кредита. И за вычетом того, что магазин на цене «накрутил», вы увеличили таким образом количество денег в обществе и государстве на ощутимую сумму. Это вы – вы лично! – в сговоре с банком родили новые деньги! И сколько таких, как вы, представляете?

В большинстве стран мира действует правило (а кое-где и закон) так называемого частичного резервного обеспечения. То есть банк должен все же иметь у себя под рукой (или в Центробанке) в виде наличности какую-то часть от тех денег, что он сотворил в форме кредита. То есть при 100-процентном резерве обидчик Ходжи или обеспечивающий трансакции банк должен был бы иметь один пиастр. При 10-процентном резерве, установленном в США, – лишь его десятую часть.

Для упрощения схемы представим себе, что действует не множество разных банков, а один. (В итоге в рамках банковской системы, после всех взаимоучетов и прочего, все равно получается примерно так.)

Получив 100 долларов депозита, банк имеет возможность выдать кредита на 90 долларов. А 10 долларов при этом остаются в качестве резерва. Получивший кредит расплачивается им, получивший оплату пишет чек – он снова помещает деньги в банк. И таким образом выданные 90 долларов снова в банк возвращаются. Значит, по правилам, можно снова выдать кредита еще на 90 процентов от 90 долларов – то есть 81 доллар. Но и эти 81 доллар снова притекают в банк (неважно, в тот или другой – они друг с другом рассчитаются). И это дает возможность для кредитования на сумму 72,9 доллара. Когда этот процесс завершится, то выяснится, что 100 долларов «родили» 900 долларов новых, кредитных денег!

А что же происходит, когда вы возвращаете банку долг? Вы в таком случае ни много ни мало, а сокращаете на эту же сумму всю денежную массу в обращении! Да-да, запомните: взяли в банке кредита на 10 тысяч рублей – увеличили на эту сумму количество циркулирующих денег. Отдали – уменьшили. И не забывайте, чем больше денег крутится в обществе, тем сильнее инфляционное давление. Чем меньше – тем оно слабее. Так что в ваших руках благополучие всего общества, можно сказать!

Правда, надо признать: умеренная инфляция, скорее всего, полезна для экономического развития. И, между прочим, для должников! Это для кредиторов, для тех, кто одолжил деньги соседу или банку, открыв там счет или купив его облигации, она вредна. Понятно почему, а россиянам, пережившим 90-е, и вовсе не надо ничего объяснять. Вчера взяли в долг тысячу рублей, а отдавать сегодня надо фактически гораздо меньше, потому что вчерашняя тысяча и на пятьсот-то еле тянет. И наоборот, дали вы в долг тысячу, и сегодня вам вернут ту же тысячу, только купить на нее можно вполовину меньше, чем вчера.

Для тех, кто взял ипотеку, высокая инфляция на руку, отдавать фактически меньше. Для тех, кто ее дал, – разорение.

Ну и вот еще такое, лично для меня неприятное напоминание. Небольшая инфляция еще и тем хороша, что вынуждает всяких занудных, боящихся риска типов все-таки не держать их в консервной банке или в банке на текущем счету, а вкладывать во что-нибудь, заставлять их работать на экономику. А что я могу при этом прогореть, лишить себя и потомков незначительных своих сбережений, так на это всем наплевать!

В банке или в банке?

«За 101-й километр» – успевшие пожить в советскую эпоху или достаточно много о ней читавшие знают, что означало это выражение: на таком расстоянии от Москвы – как минимум! – должны были селиться рецидивисты или неблагонадежные граждане. Так вот, и в Англии долгие годы существовал свой «101-й километр», точнее, 65-я миля (что примерно одно и то же).

Туда, на такое расстояние от английской столицы, изгонялись частные банки, хотевшие печатать собственные деньги. В 1844 году Банк Англии получил официальную монополию на эмиссию национальной валюты. Но за теми частными банками, кто легально занимался эмиссией к тому моменту, оставили это право. Правда, при условии, что они будут держать в Банке Англии 100-процентные (или около того) резервы. Что, конечно, делало их операции куда менее привлекательными – они не могли много выдавать кредитов. Последний такой банк тем не менее закрылся в 30-х годах, а в Северной Ирландии и Шотландии они сохранились до сих пор. Последователи достаточно мощного и уважаемого направления экономической мысли, кстати, доказывают преимущество автономной эмиссии нескольких респектабельных частных банков. Они, в теории, конкурировали бы между собой, и таким образом рынок своей невидимой рукой наводил бы порядок и в производстве такого специфического «товара», как деньги. (Если слово «товар» все-таки к ним применимо.)

Монополизировав эмиссию денег, государства злоупотребляют этим правом определять количество денег в обществе, эксплуатируют веру людей в них, считают представители этой школы.


Ну так эксперимента ради давайте представим себе некий небольшой городок, в котором правит, хоть и не царствует, некий автономный банк, сам себе голова и Центробанк.

У банка есть (а может быть, и нет) некоторый золотой резерв. Что важно, так это то, что население городка в общем-то более или менее уверено, что золото в банке имеется в достаточном количестве. И вот банк печатает свои деньги и пускает их в обращение, выдает кредиты населению и компаниям. И вдруг настает момент, когда, по подсчетам банка, денег в общине становится слишком много – происходит инфляция, а значит, цены растут. Люди начинают все чаще заглядывать в банк и просить обменять свои бумажные деньги на золото. Что делает банк? Он печатает облигации (они же бонды) и предлагает населению их покупать. Если вы их купите, то теперь уже банк будет ходить у вас в должниках и, естественно, будет платить вам каждый месяц процент от одолженной суммы – за право попользоваться вашими деньгами некоторое время. С другой стороны, банк продолжает свою кредитную деятельность, но с каждым выданным кредитом количество денег у населения, наоборот, становится больше.

Итак, еще раз: когда вы берете в долг у банка – денег в общине больше. Вернули долг – их стало меньше. Банк одолжил у вас (продав вам облигацию) – денег в городе в обороте меньше. Вернул вам банк одолженное – количество денег, циркулирующих среди горожан, опять увеличилось. Продает банк облигации – как пылесосом, втягивает денежную массу. Скупает – переключает пылесос в обратный режим, «выдувает» деньги в народ. Вдох-выдох, всос– выброс. Ну и кредит, выдаваемый банком, тоже работает или на увеличение, или на снижение денежной массы – в зависимости от направления движения. Таким образом, банк имеет возможность регулировать количество обращающихся денег и поддерживать стабильность цен. А золото? А золото так, маячит где-то там, в глубине банковских сейфов, для психологического спокойствия. Если все будет идти хорошо, без катаклизмов, то в какой-то момент банк может понять, что оно, золото, и вообще не так уж нужно, без него можно и обойтись.

Вот так я, в очень упрощенном виде, описал механизм работы центральных банков и их эволюцию. Есть там еще один вопрос – о проценте, который банк берет за свои кредиты, и как он соотносится с процентом другим – тем, что банк, наоборот, дает вам, если вы купите облигацию. И что происходит с этими облигациями, когда банк начинает процентами играть. Поверьте, это настоящий триллер! Но этот детективный сюжет требует отдельной главы.

В 1997 году Банк Англии получил независимость от правительства, завершив тем самым примечательный исторический процесс. В 1694 он родился для того, чтобы обслуживать Соверена, правительство, добывать ему деньги на войны и так далее. В 1946-м его национализировали, то есть как будто бы еще более напрямую подчинили правительству. Но вот теперь, в результате долгой и мучительной эволюции, он стал чем-то совершенно иным – могущественным институтом, призванным защищать интересы всего общества, в том числе и от правительства. Правда, последнее по-прежнему имеет право устанавливать пределы допустимой инфляции, и банк, по идее, должен ими руководствоваться. Но его Комитет монетарной политики совершенно свободен в своих решениях – поднимая или опуская учетную ставку кредитного процента. Это довольно сильное оружие в его руках, хотя экономисты до сих пор никак не согласятся друг с другом – насколько эффективно может оно предотвращать кризисы и как, в долгосрочном плане, сказывается его использование на развитие экономики.

Есть одна точка зрения: единственный раз в истории, когда от Центробанка зависело очень многое – в начале 30-х годов, – этот институт полностью провалил экзамен, показал свою несостоятельность. Другие на это отвечают: сам факт, что со времен Великой депрессии и всемирного кризиса ничего подобного не повторилось, свидетельствует о том, как неплохо центробанки со своей миссией справляются.

Ну вот, теперь, кажется, пришло время нового испытания. Посмотрим, как они (и мы вместе с ними) выйдут из него на этот раз…

Волшебная веревочка процента

Однажды в 90-е годы один яркий и хорошо образованный российский политик спорил со своими оппонентами в дискуссионной передаче Би-би-си. Он критиковал шоковую терапию Гайдара, доказывая, что реформу можно было провести по-другому, мягче. Что бы вы конкретно сделали иначе? – спросили оппоненты. Политик принялся перечислять возможные шаги и их последовательность и, наконец, сказал, что принял бы меры по борьбе с инфляцией и ограничению безработицы. И то и другое сразу? – переспросил кто-то, как мне показалось, с довольно ехидной интонацией.

Политик взвился. Ах, вот как, так мы говорим как профессиональные экономисты, тогда ладно, сейчас я вам объясню… Начался спор, насыщенный профессиональными терминами.


Интересно, подумал я, значит, в разговоре с экономистами приходится признавать, что бороться и с инфляцией, и с безработицей одновременно очень трудно, если вообще возможно.

К тому времени, два года проведя в газете «Файнэншл таймс», я уже понаслышке знал об этой проблеме. Встречал и термин «кривая Филипса», которым оперировали спорящие в радиопрограмме. Но на этот раз я решил разобраться досконально и полез в американский учебник экономики.

Нашел там соответствующий рисунок и разочаровался.

Он показался мне ничем не примечательным, графически мало интересным, теряющимся среди десятков других. Так, очередная, скучная кривая. И только со временем я понял, насколько он интересен, узнал, сколько копий вокруг него сломано в истории мировой экономики.

График этот нарисовал в 1958 году новозеландец по имени Олбан Вильям Филипс. На основе изрядного количества статистических данных он наглядно показал, что между инфляцией и безработицей существует связь – причем обратная. Чем выше инфляция, тем меньше безработица, и наоборот! А так как стабильность цен, уровень инфляции могут регулироваться через количество денег в обществе (см. предыдущую главу), то открытие Филипса имело далекоидущие последствия для деятельности центробанков, для всей так называемой монетарной политики.

В увязке с теорией Кейнса кривая Филипса показывала, что при увеличении денежной массы в обращении и снижении учетной ставки кредитного процента можно реально снижать и безработицу. И напротив, если ставку повышать, то можно затормозить инфляцию, четко понимая при этом, чем это чревато – ростом безработицы. То есть получалось, что это как бы два сообщающихся сосуда: надавишь на жидкость в одном – поднимается уровень в другом, и наоборот. А снизить и то и другое сразу – никак невозможно.

Казалось, что впервые можно даже научно измерить, какой эффект то или иное конкретное действие Центробанка может иметь. Тянешь за один кончик веревочки – снижается безработица (но растет инфляция), тянешь за другой – происходит обратное. Волшебство, да и только! И вот, мягко, аккуратно потягивая то за один конец, то за другой, можно вроде бы поддерживать в экономике оптимальное равновесие, обеспечивая тем самым лучшие условия и для роста и для общественного благосостояния.

Кривая Филипса очень понравилась политикам – им показалось, что появился надежный инструмент управления экономическими процессами и удовлетворения избирателей.

Волшебная веревочка, как выяснилось, и другие сложные вещи вроде бы умеет делать. Например, повышение ставки процента обычно ведет к повышению и курса национальной валюты по отношению к другим. А это иногда хорошо, а иногда не очень, если страдают экспортеры, у которых падают продажи. К тому же более высокий процент тормозит деловую активность и рост курса акций, увеличивает число банкротств. А процент низкий может обернуться резким ускорением инфляции. То есть опасный инструмент, острый, но если пользоваться им с умом, осторожно, внимательно следя за количеством денег, индексами инфляции и деловой активности (а также и безработицы), можно научиться тонко подстраивать все эти сложные, взаимоувязанные механизмы.

Помимо всего прочего, кривая Филипса сильно повысила градус самоощущения макроэкономистов. Предмет их исследований стал наконец-то приобретать конкретные черты, казалось, что обществу становится очевидней полезность их работы. Кто-то даже в порыве восторга сказал: наконец-то экономика, причем не микроэкономика, занимающаяся деятельностью отдельных отраслей и предприятий, а экономика с приставкой «макро» доказала, что она стала подлинной наукой. Потом выяснится: слегка погорячились…


Но в 60-е годы показанные кривой Филипса зависимости подкреплялись жизнью и казалось, так будет всегда.

Кстати, помните, в главе «Пощечина в кредит» говорилось о том, как каждый из нас, беря кредит в банке или погашая его, увеличивает или уменьшает количество циркулирующих в обществе денег? То есть мы все тоже участвуем в описанных Филипсом процессах – они зависят от нас! Но в еще большей степени жизнь населения напрямую зависит от ставки процента. (В России зависимость эта пока еще выражена не ярко, но уверяю вас – все впереди!)

Центробанк определяет ее для коммерческих банков, одалживающих у него деньги. Этот показатель определяет затем (хотя и не напрямую) стоимость кредита, который предлагают банки своим клиентам – и бизнесу, и потребителям.

То есть если Центробанк повысит свою ставку (борясь с инфляцией), то это должно отразиться и на потребителях – больше в месяц придется платить. Если он ее, наоборот, понизит, то есть надежда, что и коммерческий банк даст поблажку или, по крайней мере, не станет зверствовать еще более, задирая цену своего кредита.

То есть, гася кредит, мы вершим двойное благо – и деньги в обороте страны уничтожаем, тем самым помогая стабильности цен, и себя избавляем от тяжкого бремени… С другой стороны – а как без него, без кредита, обойтись… Да и без нас – другие желающие все равно найдутся.

Все эти принципы работают в любой рыночной экономике, но по-разному. Например, в России кредитно-финансовая система еще только развивается. Наличность составляет гораздо большую долю денежной массы в обращении. Коммерческие банки меньше зависят от Центробанка, а потому волшебная веревочка в его руках работает слабо или вообще не работает. Гораздо более эффективное воздействие на состояние дел он может оказывать с помощью так называемых валютных интервенций – скупая рубли за валюту или наоборот. Механизм все тот же: покупаешь рубли – растет его курс, продаешь – курс опускается. Возможность воздействия, впрочем, не безгранична, несмотря на то даже, что Россия накопила огромные валютные резервы. Все дело в том, что курс рубля в большой степени определяется ролью поставщика нефти и газа и металла, которую играет Россия в мировой экономике, очень сильна зависимость от чужих «дядей» – центробанков развитых стран Запада, прежде всего США. То есть не прямо, так косвенно волшебная веревочка все равно работает и в России, только концы ее в чужих руках.

На потребительском же уровне неразвитость кредитной системы приводит к тому, что россияне вынуждены одалживать деньги под невероятно высокие проценты. В Англии, например, о таких не слыхали со времен 70-х, когда «кривая Филипса» вдруг перестала работать.

Главные странности начались после ближневосточной войны 1973-го, когда в результате арабского эмбарго резко выросли цены на нефть. А нефть ведь не просто продукт, а базовый. Дороже нефть, значит, дороже керосин и бензин, а эти субстанции движут всей экономикой, в том числе и транспортируя потребительские товары и продукты питания – значит, все они должны подорожать.

1973 год дал такой резкий скачок инфляции, что его, казалось, не остановить волшебной веревочкой. Вернее, если решиться совсем уже задрать процентную ставку в небеса, то эффект будет – инфляция остановится. Но ведь понятно, что, согласно Кейнсу и Филипсу, и безработица достигнет опасных высот… А такого избиратель терпеть не станет!

И вот в 70-е годы явился миру новый, невиданный и неведомый экономистам страшный зверь, которого назвали «стагфляцией» – от скрещения двух зверей известных, но ранее никогда не спаривавшихся – инфляции и стагнации (что в переводе с английского означает «застой»). И рост экономический замедленный, вялый, и инфляция высокая, и безработица – тоже. То есть все самое худшее из разных экономических миров. Кривая Филипса говорит нам, что такого быть не может, а вот ведь как: не может, а есть.

Некоторое время правительства и их экономические советники пребывали в растерянности. Но потом появились Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер, которые опирались на «чикагскую школу», так называемых монетаристов, и прежде всего Милтона Фридмана. А те предлагали отказаться от прежних рецептов, поскольку новая болезнь требовала и новых методов лечения. Надо для начала куда решительнее дернуть за волшебную веревку, за тот ее конец, который ударяет по инфляции. (Это, конечно, далеко не единственное, к чему сводится содержание так называемой рейганомики. Наверно, важнее в ней – резкое сокращение государственного вмешательства в экономику и сокращение налогов.) Но людям запомнились прежде всего немыслимо высокие процентные ставки. Пятнадцать процентов и выше – да где это видано! (Мы с вами, правда, знаем, где такие проценты и сейчас считаются нормой.) Но тогда британское правительство делало, что могло, чтобы облегчить страдания – налоговыми льготами, например, когда выплаченные проценты вычитались из причитающегося с вас налога.

В общем, потерпели и выжили. А стагфляция была побеждена. С помощью вроде бы Кейнса и Филипса, но несколько по-другому. А чтобы как-то объяснить знаменитую кривую, ее развернули горизонтально. Породив всякие шутки насчет того, как еще больше «окривел этот Филипс».

Но все равно его работы вошли в историю как немалое достижение экономической мысли. Равно как и еще одна кривая, вызвавшая не меньше, а еще больше споров и очень полюбившаяся поклонникам рейганомики. Большим поклонником этого простого, колоколообразного рисунка до самого конца своего президентского срока оставался и президент Буш-младший.

Называется она «кривая Лаффера». Хотя некоторые говорят, что называть ее так несправедливо. Поскольку ее якобы открыл на несколько столетий раньше арабский мыслитель и экономист Ибн Хальдун.

Финансы по-исламски

Абдель Рахман Абу Зейд ибн Мухаммед ибн Хальдун был выдающимся арабским мыслителем и экономистом конца ХIV – начала ХV века. Считается, что расцвет исламской философии и научной мысли приходится на куда более ранний период, до того, как в ХI—ХII веках, после яркого арабского ренессанса, утвердилась жесткая пуританская школа ислама. Ее сторонники считали любую инновацию ужасной ересью. С их точки зрения, разделяемой суннитскими радикалами до сих пор, Коран содержал все необходимые человеку знания, а всякие попытки искать их вне пределов священной книги бессмысленны и даже греховны.

Ибн Хальдун был мусульманином, но не буквалистом, к тому же вырос, получил образование и начал научно-просветительскую деятельность в Магрибе, на Западе арабского мира, вдали от главных центров жесткого пуританизма, располагавшихся на Востоке. Позднее, когда его вольнодумство довело-таки его до беды на родине, он бежал в Египет, где пользовался покровительством правивших там в то время мамлюков – восставших гвардейцев султана, создавших там свое собственное государство.

Он не только продолжал дело приостановленного, «замороженного» арабского ренессанса, но и соединял его традиции с Возрождением европейским.

Он много размышлял о природе общества и целях человеческого существования. Историки полагают, что он первым подошел вплотную к открытию экономических циклов, а марксисты хвалили его за создание трудовой теории стоимости. Пришел он, в числе прочего, к интересным выводам относительно эффективности и предельной полезности налогов.

Тема эта была крайне актуальной: налоговые поборы казны душили экономику, не давали ей развиваться. И вот Ибн Хальдун предположил, что их снижение налоговой ставки может, как ни странно, не только стимулировать рост, но и привести к увеличению общей суммы собираемых налогов.

Если ставка в 0 % и ставка в 100 % неизбежно означают нулевые поступления в бюджет, то где-то между этими двумя крайними точками должна находиться оптимальная цифра. Ставка в 98 % или, например, 80 % не всех побудит заниматься предпринимательством, для очень многих, возможно большинства, остаток 20 % и менее не будет достаточным стимулом для того, чтобы рисковать капиталом. В таком случае налоговая база будет очень узка и будет снижаться, и государство соберет гораздо меньше налогов, чем при более низкой налоговой ставке, но более широкой базе.

Представьте себе, что в вашем оазисе, где вы трудитесь сборщиком налогов, живет сто семейств и в среднем одна семья зарабатывает по 100 динаров в месяц. Если вы обложите всех 80-процентным налогом, то десять богатых семей до поры до времени будут исправно платить налог, отдавая вам, например, по 400 динаров из 500. Но остальные не смогут или не захотят жить на жалкие суммы, которые вы им оставляете, и либо перейдут на натуральное хозяйство, либо будут скрывать свои доходы, либо вообще сбегут. И вы вместо того, чтобы собирать примерно половину всеобщих доходов – 5000 динаров, останетесь только с 4000. Да и то вскоре и богачи либо разорятся, либо скроются. И никакие репрессии не помогут.

Но где же эта «золотая середина», оптимальная точка на прямой между нолем и ста процентами? 50? 40? Или, может быть, 13?

Когда пять столетий спустя Артур Лаффер нарисовал колокол, нависающий над прямой между цифрами 0 % и 100 %, он показал, что больше всего налогов будет собрано в некоей его высшей точке.

В 80-е годы этот график мгновенно покорил сердца и умы консервативного истэблишмента в Вашингтоне и лидеры правого крыла республиканцев просто влюбились в Лаффера и его кривую! Еще бы, ведь она вроде бы научно доказывала то, во что консерваторы верили инстинктивно. Их вера – это низкие налоги и мало расходующее государство, больше индивидуальной свободы и в то же время больше личной ответственности. А теперь вот еще выясняется, что и собирать налогов можно больше, если уменьшить ставку!

Потом, правда, оказалось, что все обстоит сложнее, чем виделось на первый взгляд. Золотую точку очень непросто вычислить, к тому же она, видимо, все время сдвигается то вправо, то влево, в зависимости от конъюнктуры и даже психологического состояния общества. То есть просто автоматическое снижение налогов далеко не всегда достигает желанного эффекта.

Но в тот момент, когда Артур Лаффер познакомил с рисунком вашингтонских политиков, он сразу прославился. Вел себя вполне скромно, ссылался на Кейнса и Ибн Хальдуна и так далее.

Но в самом исламском мире идеи Ибн Хальдуна не получили большого признания, потому что никак не могли быть востребованы. Оказался последним серьезным арабским экономистом. То ли безнадежно отставшим от своего времени, то ли сильно его опередившим.

Много столетий у арабов не было, видимо, нужды в новых экономистах.

Почему? На эту тему много копий сломано. Вот, например, одно из правдоподобных (хотя и не бесспорных) объяснений. В арабском средневековье требовалось сильное централизованное государство, чтобы в условиях нехватки воды проводить необходимый минимум ирригационных работ. А мобилизационная экономика требовала и соответствующей идеологии, не поощрявшей индивидуализма и свободы дискуссий, и активного предпринимательства тоже. Тем более не пользовались среди арабских правителей популярностью идеи снижения налогов. (Впрочем, в Европе короли тоже не были готовы ее принять.)

Не способствовал развитию коммерции и категорический запрет ростовщичества. То есть не было стимула для развития банковского дела, и его величество Кредит не мог начать свою благотворную деятельность. Недаром исламские банки появились совсем недавно.

Но и по сию пору они вынуждены приспосабливать всю свою деятельность к строгим нормам исламского права – шариата. В этом их сила – они привлекательны для миллионов мусульман, все больше нуждающихся в банковских услугах, но не готовых прибегать к ним, если они вступают в противоречие с религиозными предписаниями.

Но в этом же и их слабость.

Тот факт, что ислам не допускает взимание процента по кредиту, известен сегодня чуть ли не каждому школьнику. Многие не знают при этом, что его запрещали в принципе все мировые религии, но практика как-то постепенно переломила теорию по мере отделения церкви от государства.

Но исламское право – шариат – по-прежнему твердо стоит на своем, а потому исламские банки должны делать казалось бы невозможное – не давать кредитов или если и давать, то обходиться без взимания процента, по крайней мере явного.

Гораздо менее известно, что исламские финансовые принципы не разрешают и частичного резервного обеспечения – на каждый ссуженный банком динар должен быть в резерве еще один. (Насколько строго это правило соблюдается, это другой вопрос – ведь 100-процентное резервирование очень осложняет банку жизнь и ограничивает возможность заработка.)

Так или иначе, но есть четыре главных способа, какими исламские банки выходят из положения. Первый и, увы, самый распространенный – это так называемая «мурабаха» (почему «увы», скоро станет ясно). Этот термин происходит от корня, означающего «прибыль», и работает эта модель достаточно прямолинейно. Если банк «помогает» вам купить дом, то происходит это таким образом: вы выбираете жилище, узнаете, сколько оно стоит на рынке, и идете с этими данными в банк. Тот же, убедившись в вашей платежеспособности, затем покупает дом сам, а затем перепродает его вам – с накруткой, маржой, в рассрочку на несколько лет. В результате вы будете каждый месяц делать взносы, как правило, не сильно отличающиеся от сумм, которые вы платили бы, если бы взяли ипотечный кредит в самом обычном банке. Что, конечно, возмущает многих – и мусульман и немусульман, которые говорят, что это все тот же процент, только замаскированный, причем не слишком плотно.

Вот почему – «увы».

Второй принцип называется «мушарака» и означает «партнерство». И вот он-то вызывает наибольший интерес, поскольку действительно выглядит очень привлекательно с этической точки зрения и вроде бы многообещающе с финансовой. Именно за подобные модели ратовал Ибн Хальдун.

Применима «мушарака» более всего к предпринимательству. Вы приходите в банк с бизнес-планом – предлагаете, например, открыть кафе или магазин или построить дом. Банк очень тщательно должен изучить предложение, провести маркетинговые исследования, убедиться в том, что вы знаете, что говорите, разбираетесь в предмете и так далее. И это большой плюс. Отсутствие обычного процента заставляет банк гораздо тщательнее обрабатывать информацию и разборчивее подходить к предложениям. Но если уже он решился, то участвует (буквально с арабского – соучаствует) во всем – и в прибыли будет в доле, и риск разделит. Но получить такой кредит нелегко. Одна из проблем, впрочем, это достаточно часто встречающаяся нечестность клиентов. Ведь есть соблазн облапошить банк, скрыть истинный размер прибыли, не делиться ею, вернуть капитал без процентов, а весь навар – твой. А то и убыток изобразить. В силу этих двух факторов «мушарака» гораздо меньше развита, чем «мурабаха» – обыкновенное прибавление маржи к сумме кредита. Следующий способ – «иджара» (лизинг), при которой банк покупает искомый вами объект – будь то дом или магазин– и сдает его вам в аренду. В конце срока аренды он перепродается вам со скидкой, с учетом амортизации. Пересчитав, снова часто можешь убедиться, что в итоге заплатил за купленное примерно столько же, во сколько обошелся бы кредит на покупку с процентами, взятый в нормальном банке.

Но что делать, если вы хотите, напротив, положить свои деньги в банк и при этом заработать? Тогда вы просто не получаете никакого процента (во многих случаях допускается индексирование суммы на инфляцию, но не больше официально объявленного государством уровня роста цен в стране). Периодически банки будут делать вам «подарки», иногда достаточно ценные, но они ни в коем случае не включаются в официальный контракт. Это как бы на усмотрение банка оставляется. Каковую практику многие тоже считают лицемерием.

Ну и наконец, так называемая «мудараба» – это в общем-то почти полный аналог трастового управления – банк будет сам решать, как ваши деньги тратить, теоретически – с максимальной для вас пользой.

В принципе идея, лежащая в основе исламских финансов, очень привлекательна – действительно, как было бы здорово, если бы люди и банки научились справедливому разделению прибыли и риска. Может, за этим будущее? Но пока теория не полностью соответствует практике, к тому же мусульманские страны не могут отделить себя от мировой экономики, в которой царствует кредит. Все их благополучие и капиталы напрямую зависят от западной финансовой системы, а та не могла бы существовать без процентов.

Но это не значит, что не существует примеров успешных исламских банков. Самый знаменитый – бангладешский «Грамин» (Grameen bank), основатель которого Мухаммед Юнус получил за внедрение этой бизнес-модели Нобелевскую премию.

Банк занимается микрофинансированием, причем бьет в самую больную точку – вытаскивает из бедности и рабской зависимости женщин. Начал банк тридцать лет назад с ссуды в размере 27 долларов, сейчас навыдавал таких мини-ссуд уже на 6,5 миллиарда! Тысячи женщин создали свои бизнесы и избавились от нищеты. Получили вместо рыбы ту самую удочку, о которой так любят говорить экономисты, имея в виду, что настоящая помощь голодным – это научить их самим добывать средства пропитания, а не рассчитывать постоянно на благотворительность!

Такая модель практикуется теперь более чем в 40 странах. И вот недавно «Грамин» пришел уже и в США.

А в этой стране, сколь ни странно, 28 миллионов человек не имеют банковских счетов и почти 45 миллионов – ограниченный доступ к банковским услугам. Им не видать никаких кредитов – никогда, а ведь они вместе зарабатывают больше 500 миллиардов долларов в год!

В Америке банк будет выдавать ссуды на создание парикмахерских, салонов маникюра, пошивочных ателье и так далее. Сначала можете получить 1500 долларов, потом, если дело пойдет, размер ссуды может быть увеличен до 6000 долларов. Причем если вы думаете, что «Грамин» занимается благотворительностью, то вы ошибаетесь. Нет, он, без сомнения, творит благо – но под 16 процентов годовых! Проценты, правда, идут не на формирование сверхприбыли, а на «страхование» рисков – ведь, естественно, их уровень в этой модели очень велик. Но в результате модель работает – и еще как!

Но вывод напрашивается такой – без процентов в банковском деле не обойтись. И из-за инфляции, и из-за рисков.

Так что следующую притчу о Ходже Насреддине можно рассматривать и как насмешку над лицемерием в денежных делах.

Шел однажды Ходжа по рынку, и вдруг набросился на него какой-то торговец, стал требовать вернуть долг – 75 пиастров. «Разве ты не знаешь, – удивился Ходжа, – что завтра я собираюсь отдать тебе 35 пиастров, а в следующем месяце – еще 35? Но в таком случае сегодня я должен тебе только 5 пиастров. И тебе не стыдно набрасываться на меня на глазах у всех из-за такого пустякового долга?»

Торговец растерялся и скрылся с места событий.

Когда вы встречаете в прессе выражение «реструктуризация долга», то вспоминайте эту историю – как Ходжа свой долг реструктурировал, только без всяких переговоров, явочным порядком. И без всяких дополнительных процентов.

Но я лично предполагаю следующее развитие событий. Погоревав, пошел торговец к своему более решительному и физически крепкому коллеге и продал ему долг Ходжи – со скидкой, конечно, с дисконтом. За 60 пиастров вместо 75.

То есть так вот и происходила ранняя, пока еще не очень формальная, торговля долгом. Сегодня же долг – и государственный, и частный – стал одним из основных финансовых товаров мира. Но принцип остается тем же, что и истории Ходжи. Кто-то продает третьей стороне чей-то долг со скидкой, решившись на синицу в руке – на то, чтобы хоть что-то получить. Кто-то же рассчитывает на журавля в небе.

Долг Ходжи можно было бы сегодня назвать «дисконтной облигацией» или «облигацией с нулевым купоном». Такая их разновидность, кстати, не противоречит принципам исламских финансов и широко распространена и на Западе, к ней относятся некоторые виды государственных казначейских бумаг. И чтобы успешно пользоваться ими, не обязательно уже обладать большой физической силой или крутым нравом, достаточно трезвого расчета. Ну и понимания, хотя бы элементарного, того, как эти механизмы работают.

Эх, акция, облигация, куда вы катитесь…

Я решился писать эту книгу, когда один близкий мне человек, очень начитанный и в принципе хорошо образованный, вдруг попросил меня объяснить, чем облигация отличается от акции. Ну, подумал я, если такие люди не знают таких вещей, то есть о чем говорить и для кого писать.


Компании и корпорации не могли бы развиваться без кредита, без одолженных денег. Одолжить их можно у банков – естественных посредников между капиталом и производством. Но есть два главных способа избежать этого небескорыстного посредничества, напрямую привлечь сбережения инвесторов. Первый – это продать свои акции на бирже, второй – продать на рынке свои облигации.

Продавая акции, вы отдаете за деньги часть своей компании, часть своего бизнеса. Купивший, хотите вы этого или нет, становится вашим партнером, как говорят в Англии, «заваливается в вашу кровать». Будет ли он хорошим партнером, совершенно неизвестно. Преимущество добычи капитала путем продажи акций – новый партнер, если он в своем уме, заинтересован в том, чтобы ваш бизнес процветал. Вместе с вами он будет получать регулярную прибыль от бизнеса – эти выплаты называются дивидендами. В тяжелую годину держателя акций иногда можно уговорить обойтись без этих выплат или удовлетвориться дивидендами уменьшенными, если он поверит, что от этого зависит будущее процветание или вообще выживание компании. Может, он даже согласится и на дополнительную эмиссию акций, которая грозит размыть, уменьшить его долю в бизнесе. Но что делать, если нет другого выхода. В любом случае для таких решений нужно получить большинство голосов на общем собрании акционеров.

Облигация же – это корпоративный (или даже государственный) «вексель», долговое обязательство. Продав облигацию, вы берете на себя обязательство вернуть основную сумму к определенному сроку. Кроме того, при покупке чаще всего назначается и процент, который вы по этому долгу будете весь этот срок выплачивать. (По традиции для его обозначения используется французское слово «купон». Когда-то к облигации физически прикреплялись отрывные купоны, которые надо было реально отстригать и сдавать в обмен на каждую выплату. Отсюда и идиома – стричь купоны.)

И тем и другим – и акциями и облигациями – активно торгуют, и их рынок измеряется триллионами долларов. Правда, для того чтобы получить право выйти на инвестора, на Западе надо пройти достаточно сложные процедуры. Нужно обеспечить прозрачность бизнеса, чтобы все было наглядно видно насквозь – и каков оборот, и каковы денежные потоки, и доходность, и накладные расходы, и отчисления, и так далее, и тому подобное. И вот специалисты проведут технический и фундаментальный анализ вашей компании, и это скажется на курсе ваших акций (в конечном итоге его определяет спрос и предложение на бирже).

Что же касается облигаций, то соответствующие агентства оценят, насколько надежен и перспективен ваш бизнес, и присвоят ему соответствующий долговой рейтинг. Который, в свою очередь, определит ваш «купон», то есть процент, который вы должны будете платить. Чем неопределеннее, чем рискованней ваши дела, тем выше вам надо устанавливать процент, если хотите свои облигации успешно продать и тем самым собрать необходимую вам сумму. При низком рейтинге ваши облигации могут оказаться в категории так называемых «бросовых» или высокорискованных облигаций, но именно на них можно особенно хорошо заработать. Недаром еще одно и, кстати, более официальное название таких облигаций – «высокодоходные»!

Выпущенные из рук компаний, и акции и облигации становятся товаром, ими активно торгуют на вторичном рынке. Что касается акций, то это более или менее понятно, но в чем смысл торговли облигациями? Заплатил свои деньги, назначили тебе твой процент, так сиди себе и стриги купоны! В чем тут смысл купли и продажи?

Работает этот механизм вот как. Допустим, у вас есть 100 тысяч долларов. В банке за срочный вклад вам дадут, например, 5 процентов в год. Но вы предпочли купить облигацию, не бросовую, конечно, не мусор какой-то, а хорошей всемирно известной корпорации с таким же купоном – те же 5 процентов. Сроком на 10 лет. Но представьте себе, что Центробанк взял и дернул за волшебную веревочку, повысил учетную ставку. И вот уже коммерческие банки предлагают по срочному вкладу не 5, а 6 процентов в год. Если вы теперь продадите свою облигацию и положите те же 100 тысяч в банк, то будете получать не 5, а 6 тысяч долларов в год доходу. А тысяча на дороге не валяется! Но за сколько можно ее продать? За 100 тысяч никто ее теперь не купит – дураков нема! Может, возьмут за 90? Ведь если их положить под 6 процентов, то все равно получается, есть смысл – 5400 долларов в год явно лучше, чем просто 5000! И за 90 тысяч, может быть, кто-то и купит, или за 85, все зависит от господствующих представлений о качестве компании, о которой идет речь, и ожиданиях будущих движений Центробанка. Профессионалы, кроме того, применяют хитрые математические формулы, с помощью которых пытаются высчитать риски и зависимость ценности облигации от процентной банковской ставки и срока погашения.

И вот выставляется на продажу облигация. Написано на ней – 100 тысяч, это ее номинал. Но стоит она уже 85!

А если, вообразите себе, в банке начнут давать 7 процентов годовых? А по вашей облигации – все те же жалкие 5 процентов от 100 тысяч! Тогда цена вашей бумаги на рынке будет приближаться к 72 тысячам, потому что 7 процентов от этой суммы – это уже 5040 долларов – хоть всего на 40 долларов, а все-таки навар!

Теперь давайте представим себе обратный процесс – что банки свои проценты по вкладам населения снижают – а что им остается делать, если Центробанк потянул за другой конец веревки. В жизни это происходит достаточно часто, например, американская ФРС только что активно снижала свою учетную ставку, пытаясь предотвратить тяжелый финансовый кризис.

Так вот, представьте себе, что в банке по срочному вкладу можно получать уже не 5, а всего-навсего 3 процента годовых. Сколько в таком случае будет стоить ваша 100-тысячная облигация? Правильно, не трудно высчитать – почти 170 тысяч долларов! Вот так да – написано на бумаге 100 тысяч, а стоит – 170! Потому что именно столько вам надо положить в банк, чтобы получать все те же 5 тысяч долларов в год, которые гарантированы вам по вашему купону.

Это, конечно, сильно упрощенная схема, но закономерность именно такова: чем выше банковский процент, тем дешевле стоит ваша облигация, чем он ниже, тем она дороже. И когда центробанки дергают то за один конец своей волшебной веревочки, то за другой, то они отлично ведают, что творят в том числе и на многомиллиардном рынке облигаций. Ух, какие чудовищные суммы переходят из рук в руки, как много человеческих судеб круто меняют свой курс! Впрочем, как говорил какой-то записной остряк, карманы меняются, а деньги остаются.

Все это относится, кстати, и к тем самым облигациям с нулевым купоном (помните историю с продажей долга Ходжи?). То есть процента по такой облигации не платят, а продают ее вам со скидкой, с дисконтом.

Профессиональные брокеры умеют мгновенно прикинуть, сколько примерно должна стоить та или иная облигация. Для удобства широко применяется так называемый «yield» – доходность. Этот индикатор высчитывается следующим образом: купон делится на цену – не номинальную, написанную на облигации, а на рыночную цену, которую в данный момент за нее дают. То есть в случаях, когда ваша облигация стоит 100 тысяч и по номиналу и на рынке, то, естественно, текущая доходность получается как раз равна тем же самым 5 процентам. Но при снижении банковского процента и, соответственно, повышении цены до 140 тысяч ваша доходность будет составлять 3,57 процента, а при уменьшении цены облигации до 85 тысяч – соответственно, 5,88 процента.

Но это – именно текущая доходность. А если вам надо высчитать общую доходность облигации с учетом срока ее погашения, всех предстоящих выплат по купону, процента, который можно было бы от накопленных таким образом денег получить, а также возможных рисков, то для этого есть более сложные формулы. Особенно трудно понять, как срок погашения влияет на цену – а ведь понятно, что влияет, и сильно! «Длинные деньги» коренным образом отличаются от «коротких» – риск явно возрастает, если вы купили облигацию на 30 лет, а не на один год и не на десять. Какой процент и какая цена при этом будут реальными, справедливыми, учитывая возможные движения банковских ставок? В этом случае применяется формула так называемой «дюрации»…

Но в этом месте я лучше остановлюсь, потому что тем, кто захочет разобраться подробнее в том, как работает рынок облигаций, нужно читать более специальную литературу. И если у вас такое желание действительно появилось, то, значит, вы уже реально встаете на путь, ведущий к богатству. И понимание рынков будет следующим, причем очень большим шагом (см. главу «Как стать богатым»).

Сразу замечу – без разумного, взвешенного риска не разбогатеть. Математически доказано, что без риска вообще нет развития. Но крупные игроки на рынке всегда стремились риски минимизировать, научиться их страховать – и поэтому на свет появились деривативы. Которые парадоксальным образом оказались вдруг сами делом весьма рискованным.

Деревья деривативов

И снова о сжигании денег и опять о французе. Но на этот раз речь не о Серже Гинзбурге, а о герое нашего времени по имени Жером Кервьель. Жег он деньги, правда, в фигуральном смысле – но зато сколько! Не какие-то жалкие 500 франков, а 5 миллиардов – евро! Многие газеты так его и изобразили – на фоне гигантского костра, в котором полыхают горы банкнот.

На сей раз герой, правда, не имеет, насколько известно, российских корней, натуральный француз, из глубинки. Папа – металлург, мама – парикмахер. Но его имя теперь на слуху и в России, и в Китае, и во всем мире.

Некоторые полагают, что Жером Кервьель имеет даже шанс войти в историю как человек, обрушивший мировую экономику. Или, наоборот, ее спасший – в зависимости от того, как будут развиваться события.

Впрочем, пока он уже попал в число мировых рекордсменов в области азартных игр в современные финансовые инструменты. Он поставил на виртуальный кон и проиграл астрономическую сумму, повторю еще раз – 5 миллиардов евро! Не тысяч, не миллионов, – миллиардов. Якобы имел шанс отыграться, да вот его остановили. Его хозяин – «Сосьетэ Женераль» – говорит, что и слава богу, что остановили, а то он мог бы проиграть в десять раз больше. А сам он полагает, что, напротив, имел шансы вернуть деньги родному банку и даже сторицей. Но помните старинную пословицу: не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался!

Кервьеля тоже, конечно, будут бить, вернее, судить и, скорее всего, посадят в тюрьму, но чем объяснить почти восторженное отношение к нему общества и не только во Франции, но и во всем мире, где созданы уже десятки клубов «фанов Кервьеля»? В банковских кругах его называют «мутировавшим вирусом» и «террористом», а поклонники зовут его Робин Гудом, «Че Геварой финансов», коммунисты сравнивают с Дрейфусом.

История по сути своей кажется достаточно традиционной: сколько мы знаем историй о банкирах, использовавших чужие деньги для игры на бирже или даже просто в казино, в рулетку, и проигравшихся в пух и прах. В былые времена они вынуждены были кончать жизнь самоубийством или отправляться в тюрьму до конца дней своих. В любом случае это всегда было связано с позором, падавшим черным светом на имя, на всю семью незадачливого игрока. Но теперь все почему-то по-другому. Какие-то серьезные изменения в общественной морали случились? Или же дело в том, что работа, которой занимался мсье Кервьель, кажется подавляющему большинству нормальных людей чем-то совершенно нереальным, иллюзорным, не от мира сего? А банки, фонды и брокерские конторы, наживающие в этом виртуальном мире миллиарды, ничего, кроме раздражения и злорадства, не вызывают… А, попались, опростоволосились в своих заумных делах, голубчики? Так вам и надо! Мальчишка, одиночка с комплексами, мелкая конторская сошка – взял и всех вас объегорил? Молодец, браво!

«Проигранные» Кервьелем суммы настолько огромны, что мы по-настоящему и представить их себе уже не можем. От 50-ти, да что там – от 5 миллионов дух захватывает, а от 50 миллиардов– уже нет. Что-то уже не очень вообразимое. Абстракция.

Понятно, что ни в какую рулетку таких денег не проиграешь – физически невозможно. Да и как в его собственном банке не заметили таких игр, не до конца понятно. Как-то он здорово хитрил, обманывал службу, которая следит за рисками, – может быть, потому, что он сам там несколько лет работал. Представьте себе опытного слесаря, специалиста по замкам, переквалифицировавшегося в домушника. И все же как можно не заметить операций объемом в 50 миллиардов евро? Весь «Сосьетэ Женераль», со всеми его капиталами, стоит меньше!

Что же это такое творится? И что это за игры такие, в сравнении с которыми бледнеют любые казино?

Журналисты, рассказывающие миру о «деле Кервьеля», не решаются вдаваться в объяснения, пишут, что и среди профессиональных брокеров далеко не все до конца понимают, как финансовые инструменты работают. А тот, кто понимает, тот имеет шанс сказочно разбогатеть за несколько лет. Да что там лет – нескольких месяцев, а то и дней может быть достаточно, чтобы стать мультимиллионером. Или разориться, конечно. Вернее, разорить свой банк, потому что ни у кого из игроков нет таких личных средств, чтобы играть в таких масштабах. В середине 90-х годов в аналогичной ситуации британский трейдер Ник Лисон полностью обанкротил старинный и знаменитый банк «Бэрингс». Тот самый, про который в XIX веке писали: «В мире шесть великих держав – Англия, Германия, Австро-Венгрия, Россия, США и „Бэрингс“».

Уничтожил Лисон «великую державу», рискнув ее капиталами и неверно угадав направление движения курса акций. Причем он имел дело с самыми простыми, так называемыми «ванильными» инструментами, но и в них достаточно легко запутаться! Так что, говорят нам эксперты, даже не морочьте себе голову!

Между тем эти пресловутые финансовые инструменты, эти самые, извините за выражение, деривативы, они на самом деле не так далеки от нас, простых смертных, как кажется. Нет, конечно, математические формулы, по которым они работают, требуют для понимания специального образования. Все эти модели «Монте-Карло» да «биноминальные деревья» – это, конечно, скажу вам, не бином Ньютона. В том смысле, что еще сложнее. Но при этом имеют эти штуки и внятный общечеловеческий смысл, и в нем пора разбираться населению, поскольку оно, население, все чаще сталкивается с ними на практике.

Страшное слово это – «деривативы» – означает всего-навсего – производные. В данном случае – производные от какой-то другой, «чужой» стоимости. Кто-то напрягается, что-то там выращивает, выплавляет, добывает или производит, а «дяди» в лондонском или каком-то другом Сити делают ставки на успех или неуспех этой работы. Причем не напрямую, а опосредованно. Ведь уже и сами акции и другие ценные бумаги – это тоже своего рода производное от реальной экономики. А деривативы, соответственно, – производные от производных.

Тяжеловато? Есть сравнение и попроще. Тотализатор на бегах – это ведь тоже своего рода производное от стараний лошадей и жокеев. Финансовые инструменты напоминают ставки на ипподроме – какая лошадь придет первой, второй, третьей и так далее. Или в конторе букмекера – опять же – произойдет что-то в будущем или нет. Только выигрыши и проигрыши совсем несопоставимы – смешно даже сравнивать! Но все равно это игра, игра с будущим, попытка его отгадать. На основе все-таки некоего анализа, некоего просвещенного прогноза, а не просто слепого случая, как в рулетке. Отсюда название «фьючерс», от английского слова «будущее».

Играют как бы парами – одна сторона хочет снизить свой риск, а другая, наоборот, готова рискнуть в надежде прилично заработать (в случаях так называемых «свопов», финансовых обменов, так и буквально – парами). Этакие пари на деньги, да и сами эти пари становятся финансовыми инструментами, то есть «почти деньгами»! Бывает, конечно, и так, что один и тот же игрок ставит и на повышение и на понижение, как бы заключает пари против самого себя, – это обозначается еще одним чудным словом – «хеджирование», от английского слова «хедж» – забор, ограда. То есть это способ поставить предел, «ограду» своим потенциальным убыткам. (Есть правдоподобная версия, что этот термин происходит из мира казино – там ставят фишку на границы между несколькими разными «боксами» сразу на несколько цифр, если хотят уменьшить риск и увеличить шансы на выигрыш.)

Некоторые утверждают, что это все начали американские фермеры, которым надо было иногда продать «на корню» будущий урожай. А потом, научившись на горьком опыте, они придумали, что неплохо было бы и слегка подстраховаться на случай, если урожай обманет ожидания. С другой стороны, первые «свопы» якобы уже заключались в Амстердаме. Так что хеджирование есть своего рода страхование – с той разницей, что страхуют вас не страховые компании, а рыночные игроки.

Классическая модель «свопа» – Иван Иванович хотел бы зафиксировать ставку кредита, который он получил на развитие своего бизнеса. Потому как, если эта самая ставка вдруг скаканет вверх, весь бизнес-план Ивана Ивановича может полететь вверх тормашками, рисковать ему никак нельзя! А Петр Петрович, тот, напротив, уверен, что процент скоро снизится, или, по крайней мере, он готов рискнуть – до некоторого предела. И вот они устраивают обмен – своп. Но могут договориться и так, чтобы обмен этот произошел только при определенных условиях или чтобы можно было в какой-то момент от свопа отказаться – неохота Петру Петровичу разоряться, если процент уж совсем залезет в небеса, а Иван Иванович, напротив, если ставка кредита уйдет слишком низко, тоже пожелает вернуть себе право пожировать на маленьком проценте. Они могут договориться об этом напрямую между собой, а могут – и с третьими сторонами, могут торговать приобретенными друг у друга опциями. Получается свопцион (по-английски звучит нежнее – свопшн (swaption).

Можно делать как бы «ставки» на сырье, на продовольствие, на акции конкретных компаний и биржевые индексы, на облигации, на обменный курс валют и даже на то, как будет колебаться погода в какой-то момент будущего. (А от погоды, понятное дело, многое зависит, причем не только в сельском хозяйстве, а, например, и в энергетике – в теплую зиму потребность в горючем сокращается, и цены на нефть или газ могут оказаться ниже, чем ожидалось. А могут и не оказаться – по совершенно другим, например, политическим причинам. Какой-нибудь очередной ближневосточный кризис может напрочь перечеркнуть метеорологию.) Принцип неопределенности не позволяет вывести никакой надежной формулы для предсказания цен. А стало быть, есть поле для азарта, игры и есть простор для целой, если можно так сказать, «индустрии» деривативов, на которой банки и фонды и иногда даже отдельные индивиды наживают (и теряют) колоссальные состояния. Как уж повезет. Как на роду написано. Или все же в соответствии с силой интеллекта и интуиции? Это же не совсем казино… Скорее все-таки именно скачки, где настоящие профессионалы тотализатора знают все и о родословной и о состоянии здоровья каждого скакуна. И осведомлены о том, в хорошей ли форме тот или иной жокей, и догадываются, что себе замышляет хозяин. И какие ставки сделаны, знают тоже, на какой «темной лошадке» можно особенно много выиграть или проиграть… И при всем при том все равно иногда и знатоки ошибаются, и еще как! Но не на 5 миллиардов, конечно. За миллиардами пожалуйте на рынок деривативов, потому что нет другого способа в современном капиталистическом мире так быстро обогатиться или разориться.

Но зачем же, скажете вы, разрешается такое безобразие, такая спекуляция, не имеющая ничего общего с нормальной экономикой?

Но во всем этом есть некий большой смысл.

Во-первых, с точки зрения инвестора, во-вторых, с точки зрения макроэкономики.

Можно зайти и с противоположного конца и порассуждать так. Вот вы застраховали свою жизнь в самой обычной, не виртуальной страховой компании. Тем самым вы фактически заключили пари со страховщиком – поставили деньги на то, что умрете раньше какого-то срока! Страховая же компания, наоборот, ставит на то, что вы проживете долго и ваши взносы окупят возможную выплату. (А при определенных условиях, при так называемом срочном страховании, так и вообще ничего платить не надо будет – плакали ваши денежки!)

Но если вы это «пари» все-таки выиграете, то есть умрете достаточно рано, то ваши близкие, по крайней мере, получат кое-что со страховой компании. Чем вам не фьючерс, чем не своп! И еще вы можете считать, что «прохеджировали» убытки своей семьи на случай потери кормильца.

Но, кстати, и вполне традиционная игра на понижение или повышение на фондовой бирже разве не есть тоже и предтеча и прообраз фьючерсного контракта?

Приходится рядовому потребителю все чаще иметь дело и с более головоломными финансовыми продуктами. Вот только что на моем столе приземлилась брошюра одного достаточно уважаемого валютного брокера. Чтобы не заподозрили в рекламе, давайте назовем эту компанию «Инвалюта сервис». Она предлагает обменивать деньги и переводить их за границу на весьма льготных, по сравнению с банками, условиях. Среди прочего имеется и вот какая услуга: если вас беспокоят слухи, что курс евро в ближайшее время будет расти, то вы можете зафиксировать курс обмена на нынешнем уровне. Назначив при этом любую дату для самого обмена в будущем, но не больше, чем на два года вперед. (Такой тип фьючерсного контракта, с жестко определенной датой взаимных расчетов, именуется «форвардным».)

Никаких дополнительных взносов «Инвалюта сервис» при этом не требует. Только вот сегодня же необходимо будет внести депозит – 10 процентов…

«Ага, – воскликнет умудренный тяжким жизненным опытом россиянин, – так это, наверно, кидалово! Возьмут 10 процентов за просто так, и ищи их свищи в виртуальном поле!» Нет, в данном случае никто вас кидать не собирается. Это не наперсточники. Другое дело, что если вы не угадаете динамику движения курса, то можете сильно переплатить за свой обмен. А если угадаете, то, наоборот, сэкономите. «Инвалюта сервис» играет с вами в «угадайку», причем на неслабые деньги.

Сама компания, особенно в том случае, если наберется достаточно много желающих воспользоваться ее «форвардом», примет меры, чтобы подстраховаться, «подхеджироваться». Например, купит опционы на приобретение евро по более низкому курсу. Или на продажу фунтов или долларов – по более высокому. А опцион, он чем хорош – это ведь право, а не обязанность. Можете купить (продать), а можете и не воспользоваться этим правом, в зависимости от конъюнктуры.

Или еще пример. На финансовых страницах британских газет стали появляться вот какие предложения. Инвестиционный фонд, тоже с вполне приличной репутацией, предлагает взять ваши денежки под очень высокий процент – гораздо выше, чем вы можете получить в банке. То есть раза в два! Крайне соблазнительно. Но надо внимательно читать «мелкий шрифт» – где тут засада? И она, разумеется, есть! Процент-то вам обеспечат, но вот ваш основной капитал защищен, да не очень. Условия такие: во-первых, вы не можете трогать свои деньги на протяжении пяти лет; во-вторых, на протяжении всего этого срока главный биржевой индекс лондонской фондовой биржи «Футси-100» не должен опуститься ниже отметки в 5000. А если опустится, то от вашего основного капитала могут откусить такой большой кусок, что на выходе вы получите меньше денег, чем вложили, и никакой высокий процент вас уже не спасет!

Это «пари» опять-таки вполне честное, потому что индекс, скорее всего, так низко не упадет. Но исключить такого драматического оборота событий полностью тоже нельзя. То есть вы, вместе с фондом, играете против всемирного экономического спада, и фонд фактически предлагает вам разделить его риски и поучаствовать в прибылях в случае удачи. Играть в эту игру можно и нужно, но только тому, кто может позволить себе рискнуть (в разумных пределах) некоторой частью своих инвестиционных средств.

Я вот, например, не могу. Который день уже сижу и ломаю голову, что мне делать с моими (весьма скромными) накоплениями. Ведь приличной пенсии я себе явно не заработаю, так что на эти накопления вся надежда. И жуткое дело – каждый день, что они лежат в банке на обыкновенном текущем счету, инфляция откусывает от них кусочек – с каждым днем я становлюсь беднее! Да тут еще ходят разговоры о предстоящем падении курса фунта стерлингов. Так что же, может быть, мне действительно воспользоваться предложением «Инвалюта сервис» да и «поставить» всё на евро (то есть, по-простому, поменять все, что у меня есть, на общеевропейскую валюту и потом сидеть и ждать момента, когда будет смысл менять назад)? Но нет никакой уверенности в том, что я хотя бы «останусь при своих». Другой, еще более рискованный вариант – вложить деньги в акции, сыграть на бирже. Но биржи лихорадит.

Вот только что моя коллега-итальянка рассказывала мне, как она с мужем вложила 7 тысяч фунтов в так называемую «айсу» – один из частных инвестиционных фондов, в которых, по решению британского правительства, прирост капитала освобождается от налогов. Делается это для привлечения средств трудящихся в фондовый рынок. Способ строительства этакого народного капитализма. Чтобы далекий от биржи простой люд богател и экономика росла быстрее. И вот под руководством опытных и очень высокооплачиваемых менеджеров фонд три года трудился, менеджеры вкалывали без выходных, в пять утра вставая, крутили вверенные им трудовые сбережения, изучали компании, искали недооцененные, с высокой ликвидностью, с добротным соотношением цены к доходам… И что же в итоге? В итоге коллега действительно никаких налогов не платила, но и получила на выходе всего 3 тысячи фунтов. Семь вкладываешь, три получаешь? Нет, такой способ умножения благосостояния мне явно не подходит. Какое-то поле дураков, ей-богу. Лиса Алиса и кот Базилио.

Особенно обидно, что на самом деле – никаких котов и лис. Специально никто никого не обманывал и даже в опасные деривативы не играл. Прямолинейное, примитивное такое вложение – не то что ванильное, а просто сливочное по своей простоте, я бы сказал. Одна только беда: выбрали высокоумные менеджеры набор акций, потерявший за три года почти 60 процентов своей стоимости. И мелким шрифтом в контракте у моей неаполитанки было, конечно, написано: предупреждаем, стоимость вашего пакета может как вырасти, так и упасть, в зависимости от ситуации на рынке. Насколько внимательно она этот шрифт читала, не знаю. Думаю, что больше всего на нее подействовал тот факт, что в предыдущие три года дела у фонда шли блестяще и все на него подписавшиеся немало заработали, причем весь их навар был действительно полностью освобожден от налогов. Но это все происходило в прошлый бизнес-цикл, явно подошедший к концу. А в этом году эксперты обещают американские горки и того круче… Некоторые предрекают чуть ли не биржевой крах!

Но что же тогда делать? Может, выбрать какую-нибудь хитрую, крутую компанию, например такую, которая занимается строительством жилья в Шанхае? Уж ее-то акции точно должны дорожать и дорожать, разве нет? (Но это все теория, а на практике с этой компанией – и с моими деньгами – может случиться все, что угодно; и вообще, золотое правило инвестора: никогда не вкладывай денег в бизнес, которого не понимаешь и не знаешь – причем, желательно, досконально!) Или, может, доверить сбережения фармацевтическим фирмам? Ведь смысл их бизнеса ежу понятен – даже во время спада люди будут покупать лекарства! Но с другой стороны, у фармацевтов случаются иногда большие неприятности, когда с грохотом запрещают какое-нибудь знаменитое лекарство, у которого оказались какие-нибудь чудовищные побочные эффекты. Тогда их акции так летят вниз – костей не соберешь! В табачную промышленность не могу вложить денег по принципиальным соображениям… так, может, в банки? Ну, нет, после того, что случилось с банками в последнее время, после кризиса с ипотекой в США да ужасов с «Сосьетэ Женераль»…

Неписаный закон современной экономики – когда акции начинает лихорадить, деньги бегут в облигации. Но и там можно прогореть. Самый распространенный, логичный способ защитить свои средства от инфляции – это добавить к своим накоплениям взятый у банка ипотечный кредит и купить (долго и тщательно выбирая!) квартиру или домик в каком-нибудь перспективном месте. Сдавать это жилье таким образом, чтобы арендная плата покрывала выплаты по кредиту. Десятки тысяч людей в Великобритании поступали именно так последние лет десять-пятнадцать с великолепным результатом! Да и в России многие обзавелись недвижимостью и рассчитывают, что она заменит им пенсию. Жилье долго и неуклонно росло в цене, опережая инфляцию. Но вот рынок недвижимости что-то заскрипел, забуксовал, некоторые эксперты даже считают, что в ближайшее время он непременно рухнет! То есть куда ни кинь, везде клин. Что бы я ни сделал со своими деньгами – я рискую! Вынужден играть в азартные игры, не имея ни малейшей к тому склонности.

С тем же успехом могу попытаться воспользоваться этими самыми деривативами.

Купить акции таких популярных компаний, как итальянская «Эни», «Бритиш Петролеум» или французская «Пежо» (так называемые «голубые фишки»), для мелкой рыбешки, непрофессионального инвестора крайне сложно. Нет их в свободной продаже на бирже – дефицит! В очередь надо вставать. Но деривативы дают возможность разделить судьбу компании, не покупая никаких акций. Ставишь на повышение курса «Эни», заключаешь соответствующий «фьючерсный контракт», и готово дело!

Если у «Эни» будут хорошо идти дела (а это весьма вероятно), можешь прилично заработать. С другой стороны, если прибыли компании все же пойдут вниз, если упадут цены на газ или еще что-нибудь случится, то можешь остаться без штанов. Правда, есть способ подстраховаться на случай чего. Купить опцион на падение тех же акций. Но все это просто делать, когда в твоем распоряжении немереные средства, особенно чужие. «Сосьетэ Женераль», например.

И кстати об игре на понижение. Есть еще одна замечательная возможность – для убежденных пессимистов. Можно ставить на снижение курсов акций не только отдельных компаний, но и целых фондовых рынков. Если так уж уверен, что дела у всех идут плохо, то можешь получить двойное удовольствие! И позлорадствовать, наблюдая, как все эти холеные великие менеджеры и все эти надутые от важности инвесторы обливаются холодным потом, как летит в трамтарарам их хваленый великий бизнес, а ты – весь в шоколаде – на этом еще и зарабатываешь! Чем хуже у всех у них дела, тем лучше у тебя! И кстати, в декабре 2007-го Жером Кервьель ставил именно на падение акций, на общую депрессуху фондовых рынков – и здорово выигрывал! Кажется, что-то около полутора миллиардов долларов в пользу своего банка нащелкал. А потом что-то испугался, занервничал… «Остапа понесло»…

С точки зрения экономистов, деривативы тем полезны, что помогают лучше представлять себе, четче прогнозировать динамику экономического развития. Или, по крайней мере, понимать, во что рынки верят или не верят. А ведь эта «вера-не-вера» очень часто сама по себе – важнейший движущий фактор экономики. Недаром же британская газета «Файнэншл таймс», иллюстрируя тенденции развития в той или иной отрасли, все чаще печатает графики именно движения деривативов, а не самих «первородных», так сказать, активов. Не акций, а, скажем, опционов на их покупку или продажу. Не цены на нефть, а представлений рынка о будущей цене на нефть. А теперь давайте вспомним, что цена вообще часто отражает не столько стоимость товара, сколько модное представление людей об этой стоимости, и окажется, что логика экономики все та же. Только поднялась на принципиально новый виток. С которого, кстати, рухнуть вниз гораздо больнее. Доверять прогнозам деривативов надо с оглядкой. А играть в них на миллиарды – тем более. Все хорошо в меру. А мера тут явно что-то нарушена.

Недаром президент Франции Николя Саркози обрушился с такой силой не на Кервьеля, а на мощные банковского типа организации, вошедшие в финансовый раж. Он считает (как и многие), что за деревьями деривативов уже стало не видно леса настоящей экономики.

«Наша финансовая система встала с ног на голову. Она утратила свою цель – предоставлять кредиты для реальной экономической активности, которая затем может давать прибыль… а не спекулировать на чужой деятельности, вызывая колоссальные колебания», – сказал в сердцах президент.

Вокруг цен на нефть и на металлы, вокруг урожая и, разумеется, вокруг фондовой биржи крутятся, взлетая и падая, могучие финансовые вихри. Большая часть этих «почти денег» существует лишь виртуально и недолго – эти производные «активы» гасят друг друга, как ветры, дующие в противоположные стороны, где-то глубоко в недрах (или высоко в небесах) финансового киберпространства. Но время от времени столкновения этих потоков вдруг оборачиваются реальной бурей, они выпадают на первичный мир «нормальной» экономики ливнем или даже градом, неся нешуточные разрушения. И кто-то опять же в этом процессе сказочно богатеет или разоряется.

С деривативами надо обращаться осторожно – как с радиоактивными материалами. У них есть такое свойство – многократно усиливать эффект. Помните тот простой пример с обменом валюты по фиксированному курсу в будущем? Когда «Инвалюта сервис» предлагала внести только 10 процентов депозита. А остальное – потом, в момент обмена. Что-то в этом духе происходит и в «большом» финансовом мире – когда доходит дело до расчетов, то сумма может многократно, в десятки раз, возрасти. Да и депозит вносится за счет кредитных средств. В некоторых случаях – хеджирования, страхования больших дефолтов – размер выплат может достигать колоссальных размеров, если дефолты все-таки происходят. Вот так и получается, что один какой-нибудь Кервьель может наделать ставок, «создать позиций» на суммы, превышающие весь капитал компании! И новый Ник Лисон способен даже загубить целый банк – если там недостаточно строг контроль. А своих Кервьелей и Лисонов в каждом банке немало.

Сын моего друга со всеми возможными отличиями закончил Оксфордский университет по специальности «квантовая физика». С ним даже страшно разговаривать – такую он излучает интеллектуальную силу. Но напрасно всякие там институты, академии и лаборатории предвкушали получение молодого подкрепления – уже задолго до окончания началась настоящая охота за ним банков и инвестиционных фондов. Увы, фундаментальная наука никак не могла с ними конкурировать, не могла предложить даже трети того заработка, который сразу же, как молодому специалисту, был обеспечен юному дарованию в мире финансов. А через несколько лет он зарабатывал уже такие суммы, которые и нобелевскому лауреату в области теоретической физики не снились. Интересно, что молодой человек неохотно говорит о том, чем же конкретно он занимается. Не то чтобы это был большой секрет, но…

Но в общем-то секрет, наверно.

Купи мой дефолт!

Главные охотники за умными головами теперь уже не спецслужбы, а финансисты. Каждый год банки снимают сливки с университетов. Особенно их интересуют отличники из числа математиков и физиков, проявивших аналитические способности. Банки заглатывают их и прячут глубоко в своем чреве. Эти вундеркинды просиживают потом дни напролет перед испещренными формулами и сложнейшими графиками компьютерными экранами во внутренних, скрытых от посторонних глаз финансовых «лабораториях». Эти «ботаники», смахивающие на подростков, разрабатывают новые, все более сложные, все более многослойные финансовые продукты и модели деривативов, призванные при всех условиях обеспечить банку быструю прибыль.

Один (вернее, одна) из таких вундеркиндов, работавших на банк J. P. Morgan, выпускница Кембриджа Блайз Мастерс придумала в 1995 году некую хитрую штуковину, названную очередным мудреным термином (в общем-то неважно, как она называется, но если настаиваете, скажу – дефолтный своп, Credit default swap (CDS)).

И вот так неслабо она это придумала, что с тех пор объем контрактов, заключенных по таким схемам, приближается к… Нет, просто выговорить не могу, и мой ноутбук заскрипел тормозами, писать отказывается! В общем, почти на 45 триллионов долларов. Не сотен миллионов и не миллиардов. Триллионов!

Конечно, суммы эти в основном виртуальные, но весь фокус в том, что кто-то заработал достаточно большой процент от этих заоблачных цифр. И даже известно, кто. Банки и другие большие игроки на рынке кредитов и деривативов.

Но давайте вернемся к изобретению Мастерс. Слово «дефолт» в России уже даже мыши и собаки знают. Ну и своп, напомню, значит обмен. Давай махнемся дефолтами, что ли? Почти.

Опять, как всегда, у монеты две стороны. Две разные цели – опять же кто-то страхует, «хеджирует» свой риск, а кто-то пытается (часто с большим успехом) нажиться. Допустим, вы купили акции или облигации какой-то компании на миллион долларов. Но если есть опасение, что компания может обанкротиться, есть возможность подстраховаться. И вот, допустим – на самом деле при подсчете используется гораздо более сложная формула, – вы платите 100 тысяч в год за этот самый обмен. Если дефолт случится, вы получите свои деньги, весь миллион, назад. Если не случится, то считайте, что вы платили за свой спокойный сон. Причем если дела у компании, в которую вы вложились, идут хорошо, то ваш навар может с лихвой компенсировать потраченное на страхование, на своп. Довольно часто бывает так, что именно рискующие компании имеют и больший шанс достичь сверкающих высот, значит, если вы подстраховались, то одно из двух – вы или сильно выиграете, или проиграете, но немного.

Но для другой стороны дефолтный своп дает уникальную возможность заработать на успехе компании, вообще ничего, ни копейки, не инвестируя! Теоретически вы, конечно, рискуете, и большой суммой. Но если все обойдется, то вы просто так, за здорово живешь, получите неслабые деньги от того, кто хочет спокойно спать.

А теперь представьте себе, что вы банк, который на самом деле и финансирует ту же самую компанию, в которую ваш партнер по свопу вложил деньги. Значит, вы всё знаете о состоянии дел в ней и достаточно уверены, что она не обанкротится. Да вы и не допустите этого, в крайнем случае вы готовы будете одолжить ей еще. Тогда ваш риск совсем уж минимален! Вы можете и спать спокойно, и деньги ни за что получать. Почти то же самое, что прикуп знать в преферансе – только с гигантскими ставками.

Сама компания, ее вкладчики рискуют серьезно – пан или пропал. А вы – в гораздо меньшей степени.

Но вот какой у меня возникает вопрос: если все будут только деривативы покупать, то кто же будет реально свои денежки в экономику вкладывать? А то что-то я начинаю подозревать, что в нынешнем виде реальные вложения в материальное производство – для дураков! Но если дураки переведутся, то и производить производные будет не от чего!

Жером Кервьель прогорел только потому, что нарушил правила игры и попытался прыгнуть выше головы, пытаясь доказать, что он, несмотря не недостаток образования и ярко выраженных талантов, ничуть не хуже какой-нибудь Блайз Мастерс. Он утверждает, что если бы ему дали «доиграть» по всем позициям (напомню: на 50 миллиардов евро), то его банк остался бы в значительном выигрыше. И знаете что? Я подозреваю, что он мог оказаться правым!

Потому что банки в итоге почти всегда – просто как казино – остаются в выигрыше. Но если кто-то все время выигрывает, то кто-то должен и проигрывать. Но кто?

Торговцы гнилыми кредитами

Совсем простеньким продуктом на этом фоне выглядят упакованные для перепродажи американские ипотечные кредиты повышенного риска. То есть на протяжении многих лет специализированные агентства выдавали такие кредиты на покупку жилья кому ни попадя – даже парам с одним кормильцем, да и то работавшим иногда не на полную ставку. Когда очевидно было – с кредитом этим людям никогда не расплатиться. Они часто не понимали, что это такое – ипотека. А если и понимали, то не вдавались в подробности. Ну отберут, если что, дом, так и без того его приобретение выглядит делом нереальным, сказочным – даже и не мечтали. Вдруг пришли дяди и говорят: вот вам дом в долг. А там как-нибудь.

Расплатиться с долгом потребители этих ипотек не могли, но процент – причем выше обычного – кое-как тянули, по крайней мере, некоторое время. А потому и выглядели эти долги довольно привлекательно – риск, конечно, повышенный, но зато и норма прибыли значительно больше средней. И вот повадились затем агентства эти долги неплатежеспособных, в общем-то, людей продавать банкам – правда, с солидной скидкой – за риск, соответственно.

Я уже писал о том, что долги в сегодняшнем мире – очень ходкий товар, без активной торговли которым нельзя даже и представить себе современной экономики. Но долг долгу рознь. Некоторые компании, у которых плохи дела, стоящие иногда просто на грани банкротства, платят по своим облигациям фантастически высокие проценты, потому как им лишь бы сегодня дыру заткнуть, а там будь что будет. Не бросаются же солидные банки скупать и перепродавать эти опасные облигации, а если все же покупают некоторые из них, то в ограниченных количествах, с разбором, понимая, чем это может кончиться. Почему же в случае со скверными ипотеками такая беспечность? Потому что они обеспечены залоговой стоимостью – домами?

Да какие это дома, одно название – их рыночные цены ниже одолженных под них денег, и вообще неликвидны они, неликвидны. То есть, попросту говоря, быстро их не продать даже по дешевке, с убытком, потому что рынок перенасыщен сим продуктом. Неужели люди, знающие, что такое «биноминальное дерево», не понимали такой простой вещи?

Я очень хорошо помню момент, когда мой банк (мой – не в том смысле, что я им владею, а просто храню там деньги на счету) решил вдруг несколько лет назад купить в Америке такое вот специализированное предприятие по торговле высокорискованными ипотеками. Помню, как я возмутился: вот ведь, жадность человеческая, и так дела у них идут великолепно, так ведь нет, надо еще и туда вложиться, а ведь опять же ежу понятно, чем это чревато! Вот ведь мне с ежом было понятно, а высоким профессионалам из моего весьма знаменитого банка – нет! Думаю, что на самом деле и им в глубине души все было ясно, но перспектива быстрых сверхприбылей, а значит, и многомиллионных бонусов-премий к Рождеству заглушает все – и голос разума, и интуицию, и просто здравый смысл.

Когда пузырь негодных ипотек лопнул, оказалось, что не только мой, но и практически все крупнейшие банки залезли в это болото по пояс, если не по шею, и им пришлось списывать миллиарды убытков.

И вот что за этим последовало.

Последовал свирепый кризис ликвидности, грозивший для некоторых, более слабых игроков и чем-то похуже – кризисом платежеспособности. Первое – это когда временно не хватает денег, чтобы рассчитаться по текущим обязательствам, но в принципе броня крепка и танки быстры. Пережить только бы бурю, перехватить кредитов там и сям, и смотришь – все в порядке. Второе же – это когда денег нет и не будет. Когда сам бизнес поражен настолько или вся экономическая погода вокруг такова, что уже не выплыть. Это значит – банкротство.

Ситуация усугублялась тем, что оперирующие в США банки по закону должны держать неприкосновенных резервов в Центробанке (Федеральной резервной системе) как минимум на одну десятую часть всех выданных кредитов (см. главу «В банке или в банке?»). И большинство уже и так лихо подошло вплотную к этому пределу… А потому выдача межбанковских кредитов почти прекратилась. Или если и шла, то в очень ограниченных масштабах и по особым ставкам, которые далеко не все могли себе позволить.

А стоит, как известно, Америке чихнуть, как Европа простуживается. И раньше других начинает лихорадить Британию. Первой британской жертвой американского ипотечного кризиса и нехватки ликвидности в Британии стал относительно небольшой банк «Northern Rock».

Эта самая «Северная скала» не оправдала своего названия, не выстояла, поскольку пользовалась моделью бизнеса, почти полностью зависящей от рынка краткосрочных кредитов. Много лет модель эта работала вроде бы без сбоев, «Скала» исправно одалживала нужное количество денег в зависимости от спроса на свои кредиты, вовремя расплачивалась с кредиторами и имела не такую уж плохую маржу – превышение доходов над текущими расходами. Но вот на кризис ликвидности рассчитана эта модель не была! Среди клиентов началась паника, у отделений банка выстроились колоссальные очереди, люди стояли всю ночь, подчистую выгребая всю наличность. Словом, страшная картина, хорошо знакомая каждому, кто пережил 1998 год в России. Или начало 30-х – в Америке. Ну, а в Англии живых свидетелей не осталось, последний банковский ажиотаж, панические изъятия денег имели место лет сто пятьдесят назад.

Но страх остался, наверно, на генетическом уровне. Равно как и четкое представление в правительстве, что картинки таких очередей по телевизору почти неизбежно вызывают эпидемию: люди пойдут на всякий случай забирать деньги и из других банков. А каждому известно (по крайней мере, тем, кто читает эту книгу по порядку), что банки почти всегда имеют долгов больше, чем наличных активов, а значит, на всех не хватит! И, следовательно, скоро неизбежно начнется всеобщая паника и истерика, банки один за другим начнут прекращать операции, будут объявлены первые сенсационные банкротства… и пошло, и поехало…

А банкротство одного игрока чревато цепной реакцией банкротств. А затем – и эффектом домино, когда падая, сначала отдельные столпы экономики, а затем и целые отрасли начинают валиться сами и валить других. И так опомниться не успеешь, как вся мировая экономика свалится в спад, депрессию, глубокий кризис (см. главу про Великую депрессию).

Такой примерно катастрофический сценарий стал вырисовываться в некоторых головах. И головы эти ринулись на биржу вынимать деньги из акций. Биржевые индексы, вообще очень подверженные влияниям массовой психологии, полетели стремительно вниз, как всегда, заражая друг друга и доказывая таким образом неделимость мировой экономики… И хотя британское правительство пришло на выручку «Северной скале» (за счет средств налогоплательщиков тоже миллиардов девяносто в общей сложности пришлось выложить), публика продолжала нервно смотреть на банки – что-то с ними будет, а значит, и с нашими денежками, да и с кредитами для экономики, без которых та неизбежно начнет сворачиваться!

И вот тут-то на сцену вышел Жером Кервьель! Вернее, его вытащили. Многим показалось, что катастрофа «Сосьетэ Женераль» может оказаться последней каплей. Последней соломинкой, которая может переломить хребет верблюда мировой экономики. И не потому ли американская ФРС поспешила так резко снизить учетную ставку, полагая, что это сильнодействующее (с большими побочными эффектами – см. главу «Волшебная веревочка процента») лекарство может предотвратить серьезную и долгую болезнь?

И вот теперь знатоки гадают, то ли лечение оказалось своевременным – спасибо Кервьелю! – то ли, наоборот, применили его поздно, да и помочь оно может только временно – проклятья Кервьелю! Хотя на самом деле, говорят некоторые осведомленные мужи, он тут и вообще ни при чем…

Тем временем в Британии налогоплательщики могут не простить лейбористам их щедрости по отношению к «Северной скале». А во Франции в свете «дела Кервьеля» растут настроения против рыночных реформ и либерализации, предлагаемых президентом Саркози.

Ну, а известный британский букмекер «Лэдброук» (Ladbroke) объявил, что принимает ставки на то, кто будет играть Жерома Кервьеля в фильме, который – никто не сомневается – в ближайшее время будет снят про его историю.

Такой вот, понимаете ли, дериватив.

Делайте ваши ставки, господа.

От Сэя и до Сэя

(или от забора до обеда!)

А вот если бы можно было поставить деньги на то, кто был самым великим экономистом всех времен и народов, кто бы, интересно, победил? Наверно, тот, кто выбрал бы Адама Смита. А я бы, может быть, рискнул сделать ставку на француза Жана-Батиста Сэя и на его знаменитый закон.

Закон, вокруг которого крутится вся научная борьба в истории экономической мысли. Одни его как-то все время опровергают, другие, напротив, как бы восстанавливают в правах. На новых витках развития мировой экономики и экономической мысли становится модным то отвергать «закон Сэя», то опять находить для него новое, более современное прочтение. А потом опять опровергать. Кто-то даже сказал: «Люди делятся на дураков и умных в зависимости от того, что они думают о законе Сэя»!

Все это тем более поразительно, что никакого однозначно звучащего научного «закона» сам Сэй не провозглашал и очень бы, наверно, удивился, если бы узнал при жизни, какая драматическая судьба ждет его размышления о сути экономических процессов. И как торжественно и даже чуть таинственно их будут именовать.

Но так как закона как такового нет, то существуют лишь его толкования. Причем каждый понимает его, что называется, в меру своей испорченности. Или просвещенности (что, возможно, одно и то же). Мне приходилось встречать три разных объяснения. Первое гласит, что главное в этом «законе» – это приоритет предложения над спросом в экономике. В том смысле, что было бы предложение, а спрос всегда найдется. Второе – что из «закона» следует теоретическая возможность полной занятости. (Которой, объяснят вам сторонники такого подхода, разумеется, в реальности быть не может! Но не суть, важна сама постановка вопроса и теоретическая демонстрация теоретической модели.) Третье – видимо, самое распространенное – состоит в том, что Сэй определил вечное единство и борьбу спроса и предложения, стремящихся тем не менее к динамическому равновесию. Они к нему стемятся и где-то там, в небесах, видимо, достигают. Происходит так называемый клиринг рынков. Кризисы же перепроизводства – это всего лишь временные недоразумения.

Подозреваю, что из закона Сэя также можно вывести, что экономические циклы вызваны колебаниями в производительности труда. А из этого в таком случае следует, что чередования спадов и периодов подъема являются эффективной реакцией производства на внешние переменные. Это не сбои в процессе балансирования спроса и предложения, а оптимальные способы их выравнивания. Так, когда в человеческом организме поднимается температура, то это, конечно, и симптом болезни, но и способ борьбы тела с воспалением. Иногда, если температура не слишком высокая, в разумных пределах, не стоит сбивать ее жаропонижающими, а лучше дать организму справиться с болезнью естественными способами.

Или, по-простому, кризисы, дефолты, рецессии и прочая гадость – вещь для современников, конечно, неприятная (еще бы, помните 98-й!), но если не дать этим катаклизмам принять совсем уж сокрушающие формы, то ничего, все как-нибудь обойдется, устаканится, ничего не поделаешь, штука неизбежная и, может быть, даже полезная и необходимая, в долгосрочном плане.

Но обратите внимание: речь все-таки идет о «разумных пределах» лихорадки, а уж когда эти пределы перейдены, когда градусник зашкаливает, то и самые ярые сторонники естественного балансирования спроса и предложения согласятся, что нужно все-таки принимать лекарства. Знатоком этих рецептов был, конечно, другой великий экономист и великий ниспровергатель Сэя – Джон Мейнард Кейнс. Тот самый, который разработал рецепт лечения дефляции и депрессии. Хотя в макроэкономике был верным сторонником «экономики предложения», а не спроса.

Кейнс, в отличие от Сэя, наоборот, считал, что важно заботиться не о производстве-предложении, а о спросе. Чтобы у людей было на что покупать, а что покупать, тогда найдется. Он остроумно возражал разговорам о полезности кризисов и балансировании рынков в «долгосрочном плане». Говорил: «в долгосрочном плане все мы – покойники» – и спорить с этим трудно… Если жизнь целого поколения растоптана каким-нибудь таким «краткосрочным потрясением», то разговоры о будущем самолечении рынка выглядят издевательством, чем-то наподобие очередной марксистской утопии. Но…

Но при всем при том трудно избавиться от ощущения, что современные экономисты все больше делятся на два главных лагеря в соответствии со своими политическими пристрастиями и вкусами. Уж так как-то повелось, что если ты – правый, то сторонник Сэя и предложения, а если левый – то непременно Кейнса и спроса. Если за предложение, за производство – значит ты за свободу предпринимательства, против госвмешательства – значит за капиталистов, за буржуев. Если ты выделяешь спрос, то ты – защитник рабочего человека, а также роли государства в экономике, что, по мнению некоторых, как раз одно и то же. Хотя это, конечно, невероятно вульгарное и примитивное толкование обеих концепций. И у крупных мыслителей – у того же Кейнса или Ибн Хальдуна, например – можно найти формальные признаки и той и другой. Ведь по большому счету это, в конце концов, две стороны одной и той же монеты.

Как бы там ни было, а предмет этой книги все-таки конкретно деньги, и потому на «закон Сэя» нужно смотреть под этим углом. Поскольку речь идет о важнейшей функции денег – ценообразовании, которое происходит именно на тонкой грани, в точке баланса между спросом и предложением. В этой точке деньги превращают абстрактную стоимость в конкретную цену.

Но что если посмотреть на все с противоположного конца? То есть понятно, конечная цель цепочки товар—деньги—товар – с точки зрения потребителя, то есть нас с вами – все-таки товар, услуга, потребительская стоимость. Мы же не маньяки какие-то, не Шейлоки, не Скупые рыцари, нас не греет перспектива тупо спускаться в подвал каждый вечер и любоваться на накопленные сокровища, болезненно блестя глазами. Нам деньги нужны не сами по себе, а для удовлетворения потребностей, ну, чтобы хорошо питаться, одеваться, отдыхать, хорошо учить детей, чтобы к нам всякие неприятные типы поменьше приставали… ну, может, повыпендриваться надо иногда, в меру, перед соседями, в крайнем случае…

Так что деньги конечной целью, конечно, быть не могут. Но, с точки зрения финансовой логики, на самом деле цепочка вовсе не разделяется на такие искусственные триады. На самом деле она выглядит так: товар-деньги-товар-деньги-товар-деньги… и так до бесконечности… А, значит, можно всю комбинацию видеть с другого конца – мы предлагаем наш товар в обмен на конечное количество денег… Спрос у нас на деньги. И предложение – это деньги, их ограниченное количество. Мы бы рады отдать все наши товары за деньги, но, как правило, у нас не все берут… Потому что товаров в нормальной ситуации больше, чем денег. Впрочем, что значит больше? Ведь все зависит от цены, разве нет?

Но погодите, давайте скажем честно: планируя свою жизнь, мы думаем именно в этих «монетаристских» терминах. Я вот хотел бы продать издателю все свои творческие замыслы, и как можно дороже. У меня деньги на уме! Но у издателя – они же! У него жесткий бюджет, он хочет купить подешевле и не всё. Всё ему кажется – слишком жирно будет, у него другие авторы есть. Потому что ему же надо потом подороже всех нас, голубчиков, перепродать читателю на рынке. А читатель, он капризный, ему разнообразие подавай. И вот издатель, бедняга, мучается, пытается угадать завтрашние запросы рынка, чтобы не прогадать сегодня, а потому купить надо то, что может иметь успех, и как можно дешевле. В чем я меряю свои запросы? Не в товарах и удовольствиях, а в деньгах. В чем меряет свои возможности мне заплатить издатель? В деньгах. В них же будут мыслить и читатели, определяя количество денег, которые они готовы истратить в месяц на книги.

На презентации одной моей книги в большом книжном магазине ко мне подошел молодой человек, бедный студент по виду. Книга моя была посвящена Ближнему Востоку, и ему было интересно меня послушать. Но книга стоила дорого, он не мог себе столько позволить. Поэтому купил – гораздо дешевле, заметьте – другого автора. Вдобавок гораздо более известного (а значит, качество более гарантировано, а то кто его знает, этого меня). Сборник Омара Хайяма. Рубаи. Великолепная, кстати, вещь. Но ему понравилось мое выступление, и он хотел что-то получить на память. А потому подошел ко мне и попросил автограф – подписать не мой роман, а «Рубаи» Хайяма. Я поразился, но подписал: «Вот засада, вот яма – подписал за Омара Хайяма». На студента я обижаться не стал – правильный он сделал выбор. Ограниченные средства свои вложил оптимально.

И вот на всех этапах экономических взаимодействий идет жесткая примерка бюджетов – производитель выжимает, выторговывает максимальные деньги за свой труд, посредник-продавец (в моем случае – издатель) рискует своим капиталом и выторговывает накладные расходы поменьше да ломает голову, насколько высокую нужно назначить цену, чтобы все-таки книга продавалась, и побыстрей, а конечный потребитель прикидывает, готов ли он истратить на предлагаемый товар столько, сколько просит продавец. Все стадии производства, хранения, транспортировки, сбыта – все это в головах действующих лиц существует лишь в своем денежном выражении. «Вуаль» совершенно заслонила «реаль».

Все это я пишу в основном для того, чтобы сказать: спор монетаристов и реалистов, конечно, имеет большое научное значение, но, в общем-то, понятно, что по большому счету не так уж важно, с какой стороны заходить – со стороны ли спроса (деньги) или предложения (товар). И если перевернуть формулу и считать деньги главным товаром, оплачиваемым всеми остальными товарами, услугами… Что тогда выходит? А выходит то же самое! Разве что картина станет несколько более ясной.

Хотя, увы, по-прежнему недостаточно ясной, чтобы убедительно предсказать, что же будет происходить с мировыми финансами (стало быть, и реальной экономикой) в обозримом будущем. Не говоря уже и о дальнем – заглянуть дальше пятилетки нам совсем уже не дано!

Но центральная моя мысль – деньги, финансовая система – есть не просто зеркало экономики. Это зеркало волшебное. Или, используя более современную метафору, это компьютер с монитором. Часть некоей «матрицы» – компьютерной игры, подсоединенной к реальности. Что-то изменив на экране монитора, мы меняем и реальность! И наоборот, если реальность меняется, у нас на экране это тут же отражается. Другое дело, что мы не до конца понимаем, как то или иное действие в финансах отзывается в большом мире. Кликнули мышкой на какую-то иконку в правом верхнем углу и думаем, что это решит какую-то текущую проблему в реальном мире. Ан нет, ничего не происходит или происходит нечто совершенно другое. Меняется совсем не то и не там, где мы рассчитывали. Мы призываем на помощь Сэя и Кейнса с Милтоном Фридманом и, кажется, догадываемся, в чем там было дело! Ура! В следующий раз будем знать. Но в том-то и беда, что следующего раза, возможно, не будет! Иконка исчезла! Или переместилась в другой угол экрана. И при этом еще и приняла несколько иную форму. Надо нам теперь на нее щелкать или нет?

Можно формулу Кейнса применять для борьбы с угрозой экономического спада в наши дни? Или только еще хуже будет? В несколько измененном виде она вроде бы сработала в России в конце 90-х. И в Японии тоже. Но японцы что-то несчастливы, говорят, не надо этого, наш пример – не очень удачный… А Россию в конечном итоге вытащили из кризиса высокие цены на нефть, да и там заговорили о «голландской болезни» (это когда в Нидерландах чрезмерная зависимость от газа изуродовала всю экономику…).

Или, может, надо формулы Милтона Фридмана вспомнить? Помните, как здорово они сработали в борьбе со стагфляцией в конце 70-х – начале 80-х… Но сейчас же ситуация другая! Похожая, но не та! Иконка изменилась и передвинулась. Экономисты яростно спорят о том, чего сейчас надо больше бояться – выхода инфляции из-под контроля или, наоборот, дефляции. Мы вроде бы и узнаём конфигурацию нашей игры, а вроде бы и нет…

Создается такое впечатление, что в экономике мы заходим то с одной стороны, то с другой… Отсель и отсель… и от Сэя и до Сэя. Прогнозируем от забора до обеда, если воспользоваться гениальной формулой армейского старшины, поставившего такую рабочую задачу перед новобранцами и тем самым разрешившего наконец противоречие пространства и времени…

Действительно, договориться не можем. Экономисты вроде бы и на одном языке разговаривают, а вроде бы и на разных его диалектах…

И о чем все это говорит? Только не о том, что в экономистах у нас ходят дураки и недоучки. Вовсе нет! Как раз наоборот, уже долгие годы высокие заработки привлекают в эту профессию самые сильные интеллекты. Просто экономика, вернее экономическое прогнозирование, оказалась слишком твердым орешком.

Говорят, уходя в отставку, Егор Гайдар уговорил Бориса Ельцина навсегда запомнить: печатный станок включать нельзя! Все, что угодно, но только не это! И происходит чудо – считавшийся всеми до тех пор полусоциалистом новый премьер Черномырдин вдруг провозглашает: инфляции нельзя допустить! Добавлять денег в экономику нельзя. И это позволило долгое время избегать гиперинфляции, а это было спасением! Другое дело, что к концу 90-х при достаточно высокой инфляции оказался сильно переоценен российский рубль и пришлось прибегать к драматическим мерам.

Но вот теперь опять происходит что-то новенькое, неизведанное. И нехватка кредитов и опасность дефляции с одной стороны, но с другой – небывалый рост цен на нефть, другое сырье и продовольствие заставляют опасаться инфляции. Как сформулировал это кто-то из экономистов, мы должны передвигаться по чрезвычайно узкой полоске: с одной стороны – пропасть инфляции, с другой – острые камни и скалы дефляции, грозящие причинить нам серьезные раны. Как пробраться между ними?

Никто пока не предложил серьезного рецепта, большинство надеется на авось, как когда-то полагались на золотой стандарт – он уж как-нибудь вывезет. Ой ли?


Кто-то сказал, что если генералы всегда готовятся к прошлой войне, то экономисты – к прошлому кризису. Они как будто делают снимок – потом проявляют, потом печатают. Потом вглядываются под лупой – и находят закономерности и причинно-следственные факторы, великолепный анализ происходящего – на снимке! Наконец-то все поняли, все определили. Но тем временем в реальности и люди успели передвинуться, и предметы некоторые и вовсе исчезли, зато другие, о которых мы пока понятия не имеем, появились! И, может быть, даже солнце зашло!

Вот и сейчас никто не может внятно объяснить, что произойдет с мировой экономикой в ближайшие годы – вроде бы ожидается рецессия, спад, но какого рода? За какой конец надо дергать – за спрос или за предложение? И что надо делать с процентными ставками? Банк Англии щупает кошку в темноте и каждые две недели на ощупь определяет, что с этой ставкой делать. Тем же самым примерно занимаются и Федеральная резервная система США и Евробанк. И вроде бы неплохо пока справляются. Но вот разразился кредитный кризис в Соединенных Штатах, и ситуация начинает выходить из-под контроля. Наверняка сейчас требуется какое-то новое, новаторское, неожиданное решение, и новый Кейнс обязательно появится, но опять постфактум, когда будет уже поздно.


Можно найти в интернет-пространстве одно модное объяснение – очередную теорию очередного заговора. То есть, гласит она, все эти высокомудрые западные экономисты и финансисты всё себе прекрасно знают и понимают, но скрывают от народов мира – в своих своекорыстных интересах, разумеется. Вот появляется на экранах телевизора Мартин Вульф, главный, ни много ни мало, экономический обозреватель главной экономической британской газеты «Файнэншл таймс»! И вдобавок член Бильдербергского клуба! Слыхали про такой? Это когда встречаются негласно, без давосского шума и гама, всякие Киссинджеры, Клинтоны и Тэтчеры, а также акулы мирового капитализма (Билл Гейтс и другие), ну и яйцеголовые мозгляки вроде Вульфа и обсуждают келейно судьбы мира. Некоторые так и говорят (и даже пишут): Бильдербергский клуб – это теневое правительство планеты Земля.

Так вот, выходит именитый Мартин Вульф к телекамерам и говорит: так, мол, и так, виноват, но точно не знаю, что дальше будет с мировой экономикой. Будет ли «мягкое приземление» или падение с грохотом и множеством жертв. С одной стороны, есть вроде бы признаки одного развития событий, а с другой – как раз другого. Единственно, что могу сказать, так это то, что сделанная американским Центробанком (ФРС) ставка на резкое снижение учетной опять же ставки процента приведет к росту инфляции, а проблем, может, и не решит. А при этом если еще учесть, что уровень накоплений на Западе достиг нездоровых пределов… И вообще, очевидно одно: что банки совсем отбились от рук и требуются срочные, причем достаточно драконовские, меры по регулированию их деятельности. Чтобы не обрушивали всему миру экономику, идя на чрезмерный риск. Не дело это банкиров – рисковать, как импульсивный игрок в казино.

Но как же так? Если Мартин Вульф – член теневого олигархического правительства мира, то он должен, по идее, защищать интересы банковского капитала, а он почему-то на него обрушивается…

На самом деле все логично. Потому что в долгосрочном плане чрезмерный риск опасен прежде всего для самих банкиров (ну и для всех для нас тоже). Их действительно срочно надо подвинтить, в том числе и в интересах самих банков (не сомневаюсь, что это произойдет в самое ближайшее время, если Мартин об этом заговорил!).

Но загадка в другом: как это – сам Мартин Вульф! – и вдруг не знает, что будет дальше. Да не может быть! Обманывает, небось…

Ну, если я скажу, что за многие годы знакомства я убедился, что Мартин Вульф – человек щепетильнейшей честности, то это никому ничего не докажет – мало ли, что кто говорит о своих друзьях, к делу не подошьешь. И даже если я добавлю, что он к тому же человек весьма самолюбивый и признаться в том, что чего-то не знает, для него ужасный удар – просто острым предметом по чувствительным местам, то и это никого ни в чем не должно убеждать. И вообще, рассказал он мне, что разочаровался уже в Бильдербергском клубе, что не хочется тратить время на участие в его встречах, поскольку никакое это не теневое правительство, а… Ну, в общем «место для дискуссий», если переводить повежливее.

Но главное опровержение теории заговоров в другом: если бы кто-то овладел тайной чтения рынков в такой степени, что мог бы точно прогнозировать их динамику на несколько лет вперед, то ничто не удержало бы владельцев такого секрета от того, чтобы не применить его на практике. В тех самых своекорыстных интересах. Потому что это – то же самое, что узнать тайну трех карт (помните «Пиковую даму»?) в игре с многомиллионными – да нет, многомиллиардными! – ставками. Или научиться превращать железо в золото. И мы знаем по опыту – даже куда менее острые секреты долго скрывать никому не удается. А такой – он прожжет себе дорогу на волю сквозь самые толстые двери стальных сейфов, сквозь любые железобетонные стены.

Ответ может быть только один – секрета не существует.

Я воспользовался старым знакомством и попросил Мартина Вульфа специально для читателей этой книги объяснить, в чем же дело? Вот что он сказал:

«Там, в большом мире, заключены миллионы и миллионы контрактов. И новые миллионы заключаются каждый день. Деривативов позаключали на сотни триллионов (!) долларов. Кто же может хотя бы приблизительно знать, что там происходит, кто способен разглядеть тенденцию? Никто! И вот парадокс – мы можем предсказать приближение тайфуна, цунами и урагана, но не рецессии! Мы можем говорить о том, что она случилась только постфактум – два месяца спустя после начала события».

Вот что создал человек. Не придумал, нет, а создал. Или, может, не сам все-таки создал? Может, это и в самом деле – бог из машины? Или демон?

Третья сторона монеты

Вот представьте, мастерили вы сантиметр, то есть аршин для измерений. Меряете им ценность других вещей. И вдруг он, этот аршин, обретает самостоятельную какую-то жизнь, помогает вам менять одну вещь на другую и сам становится почему-то самой ценной, просто сверхценной вещью…

Конечно, в реальности все было как-то иначе (хотя никто до конца не уверен как). Но, возможно, наоборот – некие протоденьги (куны, например) нашли себе, в лице модного среди знати украшения, удобного для хранения, транспортировки и обмена, заместителя – и это, конечно, было золото (или в каких-то случаях – серебро (см. главу «Люди гибнут за металл?»).

И вот этот никому особенно не полезный сам по себе металл (разве что блестит) вдруг, по щучьему какому-то велению, становится и измерителем всех других стоимостей, этаким универсальным аршином! И еще заместителем всех, абсолютно всех, без единого исключения, других товаров. И тем самым как бы самым желанным сверхтоваром. Причем никто не знает, отчего это вдруг случилось, никто этого специально не изобретал, а как-то вдруг эдак само вышло. И с тех пор деньги, принимая все более абстрактные, все более замысловатые, даже странные формы, развиваются вместе с человечеством.

Сначала золото находит себе еще более удобного заместителя – бумажные деньги. Те, в свою очередь, заместителя себе – записи в банковских книгах, чек становится платежным средством. Их, в свою очередь, замещает пластик, а его – электронные деньги… И это, конечно, еще не конец процесса, хотя мы пока себе даже и представить не можем, что последует дальше.

Но и то, что уже реально случилось, мы не до конца понимаем – большое видится на расстоянии. Например, одно появление единой евровалюты чего стоит! Думаю, что мы не в состоянии пока полностью оценить колоссальное значение этого события в истории нашей цивилизации. Раньше этого можно было теоретически пытаться достичь через большую войну, массовое насилие, страдания и широкомасштабное порушение, уничтожение стоимости.

То есть, представляете себе, прорыв линии Мажино, оккупация Парижа, введение оккупационной валюты… Концлагеря и всякие кошмары, а в итоге все равно крушение всего проекта, никакой интегрированной европейской валютно-финансовой системы.

Единственный раз когда какое-то подобие такой системы все-таки создавали, то это было во времена Александра Македонского, и то она была основана на грубой силе, на лезвиях македонских мечей и, разумеется, долго не продержалась.

А теперь вот она, голубушка, достигнута без всяких войн и ужасов (если не считать огорчения евроскептиков). И новая эра в истории денег начинается, и куда она заведет, неизвестно. К 2050 году некоторые экономисты предрекают объединение доллара, евро и иены в одну, всемирную супервалюту… Что это будет значить для нас с вами, подумайте…

Но в любом случае главные качественные особенности денег никуда не денутся, деньги, как бы они ни назывались, останутся деньгами.

У денег по-прежнему останутся две стороны: во-первых, они превращают качественное в количественное (высокое – в низменное, и это вроде бы плохо, аморально, на это всегда напирал марксизм). Но, с другой стороны, они вносят объективный смысл в человеческое поведение, придают ему конкретность, отдают должное человеческому труду, дают способ его измерить и, как ни странно, освобождают его – от первобытного хаоса как минимум. (Правда, как выясняется, свобода от чего-то одного – это всегда зависимость от чего-то другого.)

Мало того, теперь уже понятно, что деньги – это некий цемент, связывающий, скрепляющий, удерживающий вместе человеческое общество. Цемент далеко не совершенный, действующий грубовато, допускающий то и дело структурные искажения, дающий трещину… Но ничего другого и близко пока не появилось, а попытки заменить этот волшебный клей чем-то другим – например, государственным насилием – окончились провалом.

Но есть у этой монеты, кажется, как ни странно, некая третья сторона!


Экономика – это логика ограниченных ресурсов. Деньги – как полномочный представитель реальной экономики, как ее адекватное отражение – тоже должны быть ограничены в размерах. Только тонкий вопрос: до какой степени? Возможно, деньги должны немного – только немного! – как бы забегать вперед, давать некий люфт – подтаскивать за собой экономику, толкать ее к расширению…

Деньги – машина времени, заглядывающая вперед, и ни в чем это так ярко не выражается как в функции кредита, олицетворяющего веру в будущее. Благодаря ему могут осуществляться самые грандиозные проекты. Строительство грандиозных аэропортов, туннеля под Ла-Маншем, скоростных железных дорог и автобанов. Не говоря уже о тысячах, нет, миллионах более мелких частных проектов, индивидуальном предпринимательстве, позволяющем, без всякого Госплана, экономике расти во все стороны – и вправо, и влево, и вверх, и вниз! Множество из них закончится пшиком – банкротством или тихим медленным умиранием. Но сотни других образуют основы мощных транснациональных корпораций будущего, еще тысячи– станут мелкими, но крепкими фирмами и семейными бизнесами – кафе, мастерскими, химчистками, журнальными киосками, составляя становой хребет капитализма. И все это как-то выстраивается в некую потрясающую гармонию, настолько многообразную и сложную, что она не поддается исчислению человеческим умом, да и никаким сверхмощным компьютером тоже…

Вообще деньги – они сами и есть суперкомпьютер, равного которому еще очень долго не создать человеку!

Так что все замечательно, пока не приходит некий новый кризис.

Если происходит сбой, если пропорции нарушены, если настоящее слишком сильно залезает в долг перед будущим, то вся система расстраивается и возможно надолго, как было перед Второй мировой войной. Деньги ломаются! И надо уметь их быстро починить. А человечество тогда совсем не умело. И теперь-то не очень, но все-таки кое-чему научилось, узнало, например, что, опуская и поднимая учетную ставку кредитного процента, можно сильно воздействовать на реальную экономику, а не только финансы. Проблема только в том, что это лекарство может иногда почему-то не действовать в желаемом направлении или вдруг вызывает непредвиденные побочные эффекты, причем даже порой возникает опасение – да не будет ли вреда больше, чем пользы? И беда в том, что все эти нюансы становятся очевидны и понятны только задним числом. Иногда многого можно достичь снижением налогов – вот сейчас американцы пробуют резко простимулировать свою забуксовавшую экономику и процентной поблажкой (деньги дешевле, что помогает потребителю, спросу), и набором стимулов – и налоговых и монетарных – посмотрим, что получится.

Некоторые экономисты бьют тревогу: им кажется, что Вашингтон действует по лекалам прошлого, когда не было таких высоких цен на энергоносители. Помогая спросу, мы, кажется, тянем не за тот конец веревки! Более высокий спрос никак не поможет снижению цены на нефть, скорее наоборот! Хотя иногда тянешь за «неправильный» вроде бы конец и неожиданно вытягиваешь баланс, эту мистическую точку между спросом и предложением, между деньгами и товаром, именно туда куда надо. Примерно так было в эпоху «рейганомики», над которой столь многие в свое время издевались и которой так убедительно, с математикой и клятвами Кейнсом, предрекали неизбежное катастрофическое крушение.

Посмотрим. Очередной маленький тест на то, может ли человек хоть в какой-то степени управлять делом собственных рук.

Но даже если на этот раз что-то получится, удастся кризис смягчить и поскорее вырулить в новый цикл подъема, то и тогда вовсе не факт, что тот же набор мер поможет в будущем. Потому что экономика изменяется все время, причем и структурно тоже. Главная же экономика мира – американская – все глубже и все прочнее переплетается с другими экономиками, прежде всего с китайской (но и индийской и японской, другими тоже), переплетается уже не тысячами, а миллионами, если не десятками миллионов видных и не видных глазу жил. И уже неизвестно, где решается судьба доллара – в Вашингтоне с Нью-Йорком или во Франкфурте или Пекине, или вовсе даже в Дели и Сингапуре. И все это – через деривативы – залезает вдобавок в какие-то непролазные виртуальные глубины, процессы, которые мы не в состоянии описать, а тем более предсказать. Мы стараемся этого не замечать, всё талдычим, как прежде: рост ВВП, широкие деньги, узкие деньги, длинные, короткие, динамика инфляции, дефицит текущего баланса… Пока наконец какой-нибудь Кервьель не заставит нас отпрянуть от привычных таблиц и заглянуть в бездну, в которой нам все равно не так, чтобы много было видно…

Перемены слишком быстры, чтобы за ними мог уследить человеческий глаз, и вот уж где история совсем не повторяется, так это в экономике.

Но все-таки какие-то самые общие уроки можно извлечь. Например, что попытки контроля над ценами не помогают никогда – ну, разве что в военное время, но тогда надо вводить уже и полноценную карточную систему. Деньги прекращают тогда свое нормальное циркулирование и функционирование, перестают быть проводником информации и фонариком, высвечивающим направление движения и роста, прогресс останавливается.

И с увеличением налогов надо быть осторожнее, и с национализациями. Весь опыт показывает – такие меры могут принести некоторое временное облегчение, но в долгосрочном плане больному обязательно станет хуже.

Впрочем, еще раз напомню мою любимую цитату из Кейнса: «в долгосрочном плане всё равно мы все – покойники». В том смысле, что надо думать о ныне живущих, а о потомках пусть побеспокоятся они сами. Тем более это еще бабушка надвое сказала, что там им нужно будет в том их долгосрочном далеке…

Так что хотя я отчасти и согласен с Кейнсом (как будто это ему нужно – в его посмертном величии – согласие какого-то там русского писаки!), но должен и возразить. Бывает – и часто – так, что печальные последствия грубого государственного вмешательства в экономику становятся очевидны уже при жизни одного поколения… В предыдущих главах уже рассказывалось о том, к каким печальным последствиям пришел гитлеровский министр экономики Ялмар Шахт, пытаясь – в самом чистом виде – осуществить на практике кейнсианскую модель массированного государственного стимулирования рыночной экономики.

Сегодня, когда центробанки ведущих экономических госдуарств мира в панике выбрасывают на рынки сотни миллиардов долларов, пытаясь предотвратить всемирный кризис ликвидности, они действуют согласно классическим кейнсианским рецептам. Рецептам, которые неоднократно (но не всегда!) срабатывали. Но что, если сегодняшний случай не похож на вчерашний? Что, если мы не за тот конец веревочки тянем?

Ведь, например, первое, что приходит в голову: не приведет ли это к новому росту цен на нефть и нефтепродукты, на сырье и продовольствие и, следовательно, к новому витку инфляции? Помните, что случилось в «одном американском городке», когда туда банк неожиданно вбросил дополнительные сто тысяч долларов? Ведь система может еще сильнее разбалансироваться в момент, когда она и так не очень твердо стоит на ногах?

Я хотел бы зарегистрировать закон – назовем его законом социально-экономической сиюминутности. На нашем веку помогало это лекарство, значит, и завтра оно же поможет (а болезь-то, может быть, другая, что толку принимать таблетки от кашля, когда проблемы – с желудком?).

А население живет и вовсе одним днем – стало чуть легче, чем вчера, подешевел хлеб на три копейки, и отлично!

Или вот, к примеру, фундаментальный вопрос о доверии к валюте. В США вот уже 200 лет не было гиперинфляции, а тем более конфискаций. В этой стране культ национальной валюты, она священна и неприкосновенна. Но последние пару лет доллар падает, курс его лихорадит, и вот уже юный евро, еле-еле оправившийся от детских болезней, выглядит сильнее. И даже рубль представляется более надежным прибежищем капиталов. При том что его курс, возможно, серьезно завышен, а за «прочностью» нет ничего, кроме ненормально высоких цен на энергоносители.

(А разве этого мало? – удивятся некоторые.)

Все это не значит, что доминирующая роль доллара когда-нибудь не придет к концу. Конечно, придет («все проходит»). Но пока злорадные комментарии к сообщениям о том, что доля доллара в мировых валютных резервах снизилась (как выясняется, с 65 процентов аж до 63!), выглядят несколько наивными. Почти по Марку Твену: слухи о кончине «баксов» несколько преувеличены.

Но населению кажется, что всегда будет так, как было вчера и сегодня. Что рубль и евро всегда будут расти, а доллар всегда падать!

Или возьмите священную корову – веру в недвижимость как спасение от инфляции, как лучшее средство накопления. Жилье же все время росло в цене в последнее время, не так ли? И людям очень трудно поверить, что это может круто измениться. С катастрофическими, возможно, для многих последствиями. «Завтра» в экономическом сознании людей не существует!

Во-вторых, еще одно следствие того же закона – склонность населения винить в своих проблемах своих нынешних правителей, очень быстро забывая о прошлом. И наоборот, приписывать стоящим у руля в данный момент заслугу любых послаблений и улучшений, хотя понятно, что позитивные, да и негативные перемены в экономике чаще всего являются результатом долговременных факторов. Предшественникам, бедолагам, часто и доброго слова не дождаться.

Примеров тому несть числа. Лейбористы в Британии пришли к власти в 1997-м, после завершения трудного долгого спада, через который грамотно провели страну консервативные правительства. Придя к власти, лейбористы ничего принципиально не поменяли (и надо отдать им должное, ведь могли бы начать перемены ради перемен!), и королевство в неплохой форме въехало в новый цикл – подъема рынков и быстрого роста. Население сочло это заслугой исключительно новой власти.

СССР в конце 80-х пришел к практическому банкротству, внешние долги были таковы, что стране грозил тотальный дефолт (покруче того, что было в 98-м!). В отчаянной попытке выйти из положения премьер Павлов фактически девальвировал рубль, но население этого не заметило, поскольку полки магазинов были абсолютно пусты. На ценниках значились старые, лишенные смысла цены – по ним практически ничего нельзя было купить.

Зато когда правительство Гайдара вытащило страну из состояния развала, когда магазины заполнились продуктами и другими товарами – по новым, разумеется, ценам, – российский народ обнаружил, что кто-то лишил его всех скромных сбережений – лежавшее под подушкой или на сберкнижке ничего больше не стоило! И этим кем-то, этим злодеем, был навсегда назначен не Павлов и не Горбачев, а Гайдар и его «мальчики в коротких штанах».

Когда во второй половине 90-х российские власти заигрались в опасные игры с ГКО и довели страну до дефолта, ответственным за это бедствие общественное мнение назначило совсем недолго просидевшего в Кремле Сергея Кириенко и его команду, а не их предшественников. В результате «киндер-сюрприз» вынужден был, чуть ли не с позором, уйти в отставку. А потом начался период бешеного роста цен на нефть и газ. Им можно было сполна воспользоваться, потому что ни Гайдар, ни даже Черномырдин, при любых своих ошибках, не сделали главной – не включили печатный станок, не допустили гиперинфляции. И, во-вторых, потому, что Кириенко достаточно грамотно провел девальвацию 98-го, при всей ее болезненности она заложила основу быстрого экономического роста.

С новыми, сумасшедшими ценами на нефть и газ, да еще и стартуя с выгодного исходного положения, не то что Ельцину с Гайдаром, а и премьеру Павлову не трудно было бы наладить своевременную выплату зарплат и пенсий. Но в глазах населения относительно наладившийся быт и повысившийся уровень жизни, конечно же, – заслуга президента Путина и его мудрой экономической политики.

Сиюминутность правит и Европой, и Африкой, и Азией (не говоря уже об Америке с Австралией). Видимо, так было, есть и будет. А потому понятно, почему политики не заинтересованы в том, чтобы закладывать фундаменты завтрашней экономики, и ясно, почему они так цепляются за вчерашние рецепты. У реформаторов – горькая, незавидная судьба.

Но с другой стороны, если держаться только за прошлое и противиться реформам, то ничего хорошего человечество не ждет. Второй закон термодинамики и закон убывающей доходности вступят в полную силу и каждый день станет днем регресса, человечество начнет быстро опускаться назад – к средневековью, к распаду сообществ, к натуральному хозяйству и первобытному коммунизму. (А там, в конце, видимо, начнем превращаться назад в обезьян.)

Но разве консерваторы не играют своей важной роли в обществе? Играют, и еще какую! И не просто в качестве необходимого тормоза на разгонах. Для успеха реформ мало, чтобы их энергично проталкивали новаторы, они осуществятся только тогда, когда на них, скрепя сердце, согласятся именно консерваторы. Но это произойдет только тогда, когда их убедит в неизбежности перемен финансовая реальность. Только не ограничивайте естественных свойств денег, и они своё возьмут!

Только деньги, только рынок, с его невидимой, но мускулистой рукой, спасают положение и буквально силой, за шкирку, тянут нас в будущее… Не знаю, не кончатся ли когда-нибудь их силы, не одолеет ли их инерция, не исчерпается ли заложенная в них феноменальная энергия…

Верить в деньги (не в туго набитую мошну, а именно в Деньги) – это не значит предпочитать высокому низменное. Богу – золотого тельца. Честному – подлое. Доброте – злобу. Нет, вовсе нет, это значит – верить в прогресс. В то, что общество слишком медленно, мучительно медленно, со множеством отвратительных рецидивов, но все-таки становится гуманнее. И осмысленнее. Куда-то движется, к какой-то вроде бы цели…

Непостижимая сложность устройства мира денег, их не до конца нам ясная внутренняя динамика и устремленность в будущее дают надежду на «неслучайность». На то, что мы не прыщ, не кусок плесени, случайно образовавшийся в промежности вселенной. Не недоразумение, не дурацкое исключение в мире вечной мертвой гармонии и покоя.

Многие, правда, с таким подходом не согласятся категорически… Известный французский философ Марк Гийом выразил весьма распространенное мнение, когда пренебрежительно объявил эту точку зрения «религиозной». Это всего лишь «миф роста и счастья, достигаемого через накопление материальных ценностей, миф о возможности победить болезни и смерть через научно-технический прогресс», пишет он.

Ну что же, кому дорог поп, кому попадья, а кому – попова дочка… Слава богу, что люди имеют возможность спорить, выражать разные точки зрения. Но, вполне возможно, что деньги обеспечивают само существование плюрализма.

Альтернатива деньгам – насилие. Либо на горизонтальном уровне – между людьми и общинами в борьбе за ограниченное количество материальных благ, либо на уровне вертикальном – государственное насилие, ГУЛАГ, в более или менее свирепой форме.

Потому что деньги – это свобода, и, может быть, это самое емкое их определение. (Я далеко не первый додумался до такой формулировки – смотрите, например, «Записки из Мертвого дома» Федора Михайловича Достоевского.)

Погодите-ка, скажете тут вы, а как же с Евангелием от Матвея? Разве не сказано там, что любовь к деньгам – корень всего мирового зла?

Сказано. И во многих отношениях сказано верно. Самое лучшее лекарство в неправильных дозах может стать страшным ядом. И любовь обернуться ненавистью. И свобода – анархией и разрушением. Во всякой самой замечательной вещи на Земле непременно есть темное начало.

Чем пахнут деньги

Это выражение восходит к I веку нашей эры, временам правления римского императора Веспасиана, который в поиске новых источников доходов придумал обложить налогом общественные туалеты. А когда его сын Тит возразил, что, дескать, не подобает императорам таким нечистым образом деньги зарабатывать, Веспасиан якобы как раз и произнес знаменитый афоризм: «Pecunia non olet», ничем таким, дескать, эти деньги не пахнут, в чем твоя проблема?

Веспасиан недаром был сыном сборщика налогов – придя к власти в результате переворота, он навел порядок в армии и в финансах, восстановил мир на границах империи. Но большинству сегодня известен именно как автор этого афоризма, показывающего еще и наличие чувства юмора, хоть и довольно циничного.

Кто только не повторял эту мысль потом, но все перепевы уступали оригиналу по выразительности и точности метафоры.

Например, Сталин говорил, что большевики не смогут построить социализма «в белых перчатках», имея в виду, что придется пополнять бюджет за счет продажи водки.

Любопытно, что изречение о непахнущих деньгах любят повторять люди, придерживающиеся совершенно противоположных взглядов. Как циники, утверждающие принцип «цель оправдывает средство», так и критики, такой подход объявляющие аморальным.

Но это, что касается методов. А как насчет самой цели? Насколько нравственно и морально ставить перед собой такую цель – разбогатеть? И потом, чисто логически: если уж решил такой задачи добиваться, то уж тут не до цирлих-манирлих. И с этим, наверно, согласятся сторонники обеих точек зрения. Первые имеют в виду: «даже из дерьма можно и нужно делать деньги, мы такие крутые и этим гордимся, а вы, брезгливые кисейные барышни, так и сидите в своей бедности и убогости, чистоплюи». Вторые: «эти типы, решившие непременно разбогатеть, ни перед чем не остановятся, ничем не побрезгуют, их деньги, может, и не пахнут, зато попахивает от них самих».

Почти ту же мысль в абсурдно-карикатурной форме выражает современный анекдот. Новый русский, прослышав, что за душу Диавол предлагает неслыханные богатства, говорит: «Никак не пойму: в чем тут подвох, в чем западня?»

Действительно, в чем? За что-то эфемерное, существование которого не только не доказано, но и вообще вызывает большие сомнения, предлагаются – чисто конкретно – реальные деньги. Наверно, кидалово!

Группа студентов юрфака Высшей школы экономики несколько лет назад написала замечательную курсовую работу под названием: «Юридический и институционально-экономический анализ продажи души дьяволу». Студенты – Анна Бергер, Александра Соболева, Константин Левин и Кирилл Липай констатировали, что анализируемый контракт носит смешанный характер: имеют место и наем, и продажа.

И пришли к определенным выводам в его оценке – с юридической точки зрения.

Но прежде чем дать им слово для заключения, я хотел бы обратить внимание на другие – финансовые и экономические – аспекты контракта.

Он явно подходит под ситуацию, которую экономисты называют смешным словом «монопсония». То есть один-единственный покупатель приходится на многих продавцов, которые в данном случае ничего не знают о существовании друг друга! Эта самая «монопсония» бывает «недискриминирующей», но это не тот случай. Дискриминирует, и еще как!

В полном соответствии с классическим определением монопсонии, покупатель получает максимально возможную прибыль и несет минимально возможные издержки.

Неравенство обмена вроде бы очевидно – с одной стороны богатства, ограниченные жестким и, в общем-то, совсем небольшим сроком (сколько там человеку осталось? Лет тридцать-сорок, ну даже пусть шестьдесят). С другой – нечто неосязаемое, но зато вечное, вообще не подверженное амортизации. Если предположить, что пользование душой, при всей ее эфемерности, имеет все же монетарное выражение, пусть даже сколь угодно малое, то все равно, учитывая продолжительность срока пользования, получается, что ее стоимость бесконечно больше любого конечного числа. Вот на сколько денег «кидает» сатана продающего душу – на бесконечное их количество!

Правда, найдется какой-нибудь адвокат дьявола, который напомнит, что в экономике существует понятие бессрочной аренды и формула, позволяющая определить вполне конечную ее цену. Ее связывают с временной функцией денег, с тем обстоятельством, что человек всегда предпочитает пользу сегодняшнего дня даже и большей пользе дня послезавтрашнего («Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»). За горизонтом перспектива теряется, представление о будущей полезности быстро уменьшается и даже стремится к нулю!

Но бессрочное и вечное – не одно и то же. И потом – подчиняется ли преисподняя законам убывающей полезности и доходности? А черт его знает!

Есть одно, самое дьявольское возражение – на то она и свобода выбора, на то он и рынок, что каждый вправе решить, какую цену он готов заплатить за что угодно.

Но проблема в том, что одна из сторон сделки находится в невыгодной ситуации, не обладая информацией о положении на рынке и спросе на предлагаемый товар. В условиях монопсонии покупатель получает монополию на покупку, и полное отсутствие конкуренции позволяет ему фактически диктовать цены.

Помните теорию предельной полезности (страдания фермера Боба и парадокс воды и брильянта)? Так вот, дьявол, по имеющимся сведениям, располагает практически неограниченными запасами золота, серебра и всяких материальных благ, а потому предельная полезность этих субстанций и веществ для него крайне мала, у него их не меньше, чем воды в распоряжении человечества. Между тем душа обладает высочайшей полезностью для своего обладателя, расставаясь с одной единицей этого блага, он уменьшает его количество на 100 процентов. Сколько воды было бы справедливо предложить в обмен на брильянт? Нисколько – никакого количества не хватит, ее бесплатно можно иметь сколько угодно, а потому меновой стоимости она иметь не может. Но это в полной мере относится и к сделке: душа в обмен на богатства.

Кроме того, Сатана, имеет доступ к подробнейшей информации о том, сколько и каких душ имеется на рынке, и может делать хорошо продуманный выбор. А продавец понятия не имеет о том, какую цену можно было бы запросить.

Вот к какому выводу пришли студенты Высшей школы экономики.

Они рассудили, что «инфернальность цели является мотивом не только явно аморальным, но и преступным». А потому объявили контракт по продаже души дьяволу недействительным в полном соответствии со статьей 163 Гражданского кодекса РФ, гласящей, что «сделка, совершенная с целью, заведомо противоречащей основам правопорядка и нравственности, ничтожна».

То есть куда ни кинь, а прав новый русский из анекдота: кидалово!

Обратите внимание: в проанализированной нами сделке имелся очень необычный фактор – отсутствие амортизации предмета продажи. Этим он в корне отличается от других товаров, например живых организмов.

Несколько лет назад в Интернете привлекательная молодая женщина выставила на продажу свою руку и сердце (ну и тело заодно). Подробно расписав привлекательные стороны товара (модельная фигура, персиковая кожа, великолепные волосы и большие глаза плюс хорошие манеры, недурное образование и готовность постоянно говорить комплименты мужу), она выставила и цену – минимум 500 тысяч долларов годового дохода для потенциального соискателя-покупателя.

Не знаю, удалось ли ей в итоге заключить удовлетворительную сделку, но поначалу показалось, что выбранная ею тактика маркетинга себя не оправдала. Может быть, потому, что такая прямолинейная манера рекламы вызвала некоторые подозрения: не подсунут ли негодный продукт?

Некий банкир с Уолл-стрит дал следующий анализ: «Предлагаемый к обмену товар подвержен амортизации, его стоимость будет непрерывно снижаться, в то время как искомый товар (заработок мужа), вероятно, будет возрастать в цене. Вывод: покупать – нет смысла, взять в аренду – может быть».

Убедительно? Да, если речь идет лишь о теле и приятной компании. Но как насчет создания семьи, рождения и воспитания детей и так далее? В этом многие находят большую ценность. (О поиске родственной души я в этом контексте и заикаться не буду.)

Кант, видевший ‘Affektionpreis’ – «эмоциональную цену» – даже в неодушевленных предметах, на «Уолл-стрит», видимо, не применим… Как не применим он, наверно, и к женщинам, ищущим богатых мужей в интернете.

Мой любимый банк на благословенном острове Мадейра называется «Банко Эспирито Санто» – Банк Святого Духа. Его главная штаб-квартира находится в континентальной Португалии, и говорят, что исторически название произошло от фамилии основателя. Неважно – сегодня оно неизбежно увязывается в сознании с библейскими ассоциациями. Итак, неужели Святой Дух может способствовать банковской деятельности? Если судить по успехам банка, то вполне.

И вообще – Христос ведь выгонял менял из храма, а не из жизни вообще – в отличие от большевиков, он понимал неизбежность и даже необходимость товарно-денежных отношений и трансферов – в этом мире, не в ином, разумеется. Нельзя только смешивать святое и низменное, вечное и временное, душу и деньги, путать храм с обменным пунктом валюты.

Да и знаменитое изречение из Евангелия от святого Матвея часто цитируют неправильно: не просто «деньги – корень всего мирового зла», а именно «любовь к деньгам» – этот самый зловредный корень. Опять же, не надо путать любовь с уважением.

Как и почти все в этом мире, деньги сами по себе не нравственны и не безнравственны. Всё зависит от человека – какое применение он найдет им, какие стороны его души в них отразятся.

Аристотель видел две ипостаси денег: в так называемой «экономии», там они делают доброе, необходимое дело – в качестве средства товарного обмена налаживают производство и розничную торговлю, в то время как зловещая «хрематистика» открывает якобы поганую их природу, когда накопление денег становится самоцелью, порождает ростовщичество и так далее. В этом всем Аристотель видел изврашение природы, и денег, и человека. В общем, недаром Маркс называл его «величайшим мыслителем древности».

Но не стоит записывать Аристотеля в большевики: при всей его гениальности он был убежденным сторонником рабовладения и просто не мог предвидеть, какое значение получат капитал и кредит две с лишним тысячи лет спустя.

При всей своей несимпатичности Шейлоки, Гобсеки и Скупые рыцари, сами того не зная, выполняли важную социальную роль – кто-то должен был впервые накопить большие свободные капиталы, чтобы вывести на новый этап, сдвинуть с места экономическое развитие. Этим могло заниматься государство, но оно склонно использовать деньги на войны и насилие да прославление королей, а не на долгосрочные задачи экономики. Или же это могли сделать полусумасшедшие противные скряги, сами не знавшие своего исторического предназначения.

Обратите внимание: промышленная революция по-настоящему набрала обороты чуть ли не на столетие позже, чем были сделаны многие технические открытия, необходимые для ее осуществления. Так, принцип паровой машины был известен задолго до того, как Джеймс Уатт и Мэтью Бултон не только построили первую работающую ее модель, но и создали свою процветающую фирму, получавшую 33 процента от достигнутой применявшими ее предприятиями экономии. То есть технологии технологиями, но без достаточно большого свободного капитала тоже ничего не вышло бы.

Помните историю Иоганна Гутенберга? Не только его ясной, гениальной голове, но и ослиному упорству мы обязаны тем, что так рано появились на свет книгопечатание и небезызвестный станок, оказавший такое колоссальное влияние на развитие и финансов, и культуры, и цивилизации в целом. По идее это должно было случиться гораздо позже, поскольку в Европе середины ХV века денег на изготовление такого оборудования было взять практически неоткуда. Деньги были у знати, но ее это не интересовало. Деньги были у церкви, но духовенству идеи Гутенберга поначалу казались подозрительными. Ростовщиков было не так и много, они драли семь шкур и вдобавок предлагаемые ими суммы в любом случае были невелики.

Уж как Гутенберг выворачивался наизнанку в поисках средств, даже какие-то сумасшедшие зеркала изобретал, улавливающие святые небесные излучения, и продавал их жителям Ахена. (Учитывая его абсолютную инженерную гениальность, интересная, наверно, была штучка). Наконец, нашел какого-то ростовщика по фамилии Фуст (хорошо хоть не Мефистофель), который одолжил сумму 800 гульденов. Но денег в итоге не хватило, Гутенбергу нечем было расплачиваться, суд станок конфисковал… И это речь идет об изобретении, колоссальный коммерческий потенциал которого вроде бы не требовал доказательств – но только не в Европе ХV века.

А сколько еще потрясающих изобретений и изобретателей погибли, так и не состоявшись, во тьме тех веков, когда негде было найти источники даже небольшого финансирования.

Начавшаяся в XVIII веке промышленная революция потому так называется, что она перевернула жизнь человечества. Если раньше рост производительности труда был настолько медленным, что целыми столетиями материальное положение большинства людей практически не менялось, то теперь этот рост стал ускоряться в геометрической прогрессии. Что позволило достичь гораздо более высоких показателей как потребления, так и накопления.

Как и современные экономисты, Маркс основывал свой анализ на прошлом опыте и потому настаивал на том, что рабочий класс обречен на «абсолютное обнищание». Он не заметил, что жизнь вокруг начала уже круто меняться, что рождается мощный средний класс, что закладываются основы социального (но не социалистического!) государства, в котором будут накоплены абсурдные богатства, но в котором и для большинства будет достигнут немыслимый ранее уровень материального благосостояния. Впервые в истории обеспечивающий достойную жизнь многим миллионам людей.

В общем, накопленные аморальными поклонниками злата капиталы стали основой колоссального рывка в общественном развитии. Почти по Гете: «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Главная мысль Адама Смита заключалась в том, что участники рынка, движимые исключительно своим корыстным интересом, невольно служат интересам всего общества. Но значит ли это в таком случае, что достаточно универсальное стремление людей к богатству всегда оправданно? И вот такой еще странный, казалось бы, вопрос, а всегда ли знают люди, на что себя при достижении этой цели обрекают?


Мне кажется, что я в самом деле знаю, как. Но сам никогда не применял эти методы на практике. А потому знание остается сугубо теоретическим, и раздавать рецепты без полной уверенности в их точности, без проверки на себе было бы с моей стороны делом безответственным.

Но кое-что все-таки можно сказать. Для начала, правда, надо бы разобраться, кто и что под богатством понимает. 500 тысяч долларов для вас – это богатство? И, если нет, то сколько? Миллион? Десять миллионов? Или настоящее богатство начинается для вас с миллиарда долларов?

Юморист Уилл Роджерс сформулировал это так: «Когда денег достаточно? Когда их немного больше, чем сейчас». Не понимаю, что здесь смешного. По-моему, так просто очень точное психологическое наблюдение, почти универсальное. Наверняка вы и сами с этим в жизни сталкивались. Вот, кажется, эх, если бы я только получал не двадцать тысяч, а двадцать пять! На все бы мне хватало… Потом тяжким трудом добиваетесь повышения, вот они, даже уже не 25, а все 30 тысяч, и что же? А ничего, опять не хватает. Потребности как-то незаметно выросли. Нет, не тридцать нужно, а сорок. И вот уже и сорок позади, и пятидесяти стало почему-то не хватать, а потом и ста. Роман Абрамович, наверно, думает: эх, мне бы всего пару миллиардов лишних, вот бы я развернулся!

Ясно, что богатство – дело совершенно не объективное, и каждый из нас – в разных обстоятельствах и на разных этапах своей жизни – вкладывает в это понятие совершенно разный смысл.

Поэтому вполне законен и такой, например, подход: истинное, настоящее богатство не в том, что ваша собственность оценивается шести-, семи-, восьмизначными суммами. По-настоящему богат тот, у кого богатая жизнь. А это значит – разнообразная, интересная, достаточно сытая и комфортабельная, это уж само собой. Но добывание денег не должно занимать слишком много вашего времени, иначе вы не богач, а раб. Что толку в больших деньгах, если вы не можете с их помощью обеспечить себе достойный образ жизни? Если у вас не остается времени на любовь, на семью, на воспитание детей, на хобби, на прогулки у берега моря, на книги, фильмы, концерты?

Мой самый богатый английский друг – назовем его мистер Вильямс – замечательный, интеллигентный и удивительно тонкий и деликатный человек. Может быть, именно потому, что он не «новый англичанин», а «старый». Не в смысле возраста, а в том отношении, что он мультимиллионер в третьем или четвертом поколении, что его отец и дед заседали в палате лордов, что он – «старые деньги», а не новые.

Мог бы, конечно, изображать аристократическое высокомерие, но родители не так его воспитали. Они внушили ему, что чваниться богатством и родовитостью стыдно. Если и есть в нем скрытый снобизм, то он проявляется именно в нарочитой небрежности одежды, в презрении к моде, предпочтении старых видавших виды автомобилей новым. Иногда, на мой взгляд, он заходит в этом слишком далеко, когда носит свитера с протертыми рукавами или приспущенные от ветхости, хоть и безупречно чистые носки.

Я впервые познакомился с ним в Москве, когда он волею судеб оказался вместе с помощником в моей квадратной десятиметровой кухне в 16-этажном блочном кооперативе в Новых Черемушках.

О, эта кухня в 80-е годы была предметом особой гордости в нашей семье. Пусть комнаты небольшие и потолки не очень высокие, пусть дом сложен не из престижного кирпича, а из блочных панелей, зато есть где посидеть за столом с друзьями. А хорошенько закусив и слегка выпив, потом можно еще пойти потанцевать в гостиную – пусть была она не так уж намного больше кухни, но ее можно было не загромождать столом, именно потому там было где развернуться.

Чем объяснить нашу почти мгновенно возникшую взаимную симпатию? Ведь происходили мы из разных не то что миров, а вселенных.

Но мы оба были уже тогда свободными и богатыми людьми. Да-да – богатыми! Он – с доставшимися в наследство миллионами (о которых я, впрочем, в момент знакомства понятия не имел) и я, со своими 400 рублей в месяц официальной зарплаты. Плюс имелись тогда и гонорары, зарабатываемые «слева», в том числе сотня-другая долларов в месяц в инвалюте – целое состояние по тем временам. Мне почти хватало денег до получки! Я очень любил свою работу, и мне почему-то за нее еще и платили. Я работал много, в охотку, но при этом оставалось время попутешествовать с женой, съездить в Гагры или Подмосковье, а то и в Будапешт. И книги, и фильмы, и нескончаемые жаркие споры с коллегами – это была полная до краев жизнь. Ни мне, ни мистеру Вильямсу некогда и некому было завидовать. А ведь эта штука, зависть, чаще всего и толкает людей на борьбу за большие деньги.

Конечно, если бы я имел хоть малейшее представление о его состоянии и происхождении, это могло бы меня смутить и сковать. А так – он был, конечно, какой-то важной шишкой, представлявшей наших лондонских потенциальных партнеров, это я знал. В тот вечер его должен был ублажать мой начальник, но что-то случилось в последний момент, и мне пришлось его заменить. Приличных ресторанов в Москве в то время было крайне мало и в них было трудно попасть, если не заказать столик заранее, и вот с горя я взял и позвал его к себе, в Новые Черемушки. Взял, правда, у босса черную «Чайку», чтобы встретить гостя в Шереметьево.

Мистер Вильямс осмотрел машину с не совсем понятным мне в тот момент веселым любопытством, сказал: мне еще не приходилось ездить в таких огромных автомобилях!

А потом, когда «Чайка» с огромным трудом медленно продиралась по узким, заснеженным дорожкам между домами Новых Черемушек, к нам подбежала решительная старуха в пуховом платке и в валенках и звучно ударила ногой по колесу. «У-у, слуги народа!» – злобно прорычала она. Наверно, она давно мечтала о такой возможности, но случай так близко подобраться к машине номенклатуры все не предоставлялся. И вот теперь сами приехали – с доставкой на дом.

«Что это было?» – удивился мистер Вильямс. И когда я ему всё объяснил, как мог («слуги народа» – не самая простая идиома для перевода), пришел в полный восторг. Я тогда еще не понимал, какую тему для рассказов в аристократических салонах Лондона получил мой гость!

Понравилась ему и наша квартира и особенно кухня (так его, безусловно, еще не принимали). Он со вкусом ел, с искренним любопытством пробовал русские блюда и напитки, в которых был, впрочем, как и я, весьма умерен. Но объединяло нас и многое другое. Я был из театральной семьи, его тетка была известной английской актрисой, больше других писателей мы оба ценили Чехова. И оба терпеть не могли выпендрежа, того, что сейчас называют «понтами». И анекдоты нам нравились одни и те же.


Благодаря мистеру Вильямсу я, собственно, и оказался в Англии. Сначала в короткой командировке для осуществления некоего англо-российского проекта, вовсе не планируя здесь оставаться надолго, а потом жизнь сложилась так, что «застрял» на Альбионе чуть ли не навсегда. Возможно, мистер Вильямс и с самого начала, после нашего знакомства, потихоньку вел дело к этому.

Конечно, оказаться в его четырехэтажном особняке в центре Лондона после Новых Черемушек было несколько… в общем-то что-то сродни шоку мы с женой испытали. Чтобы смягчить потрясение, мистер Вильямс решил для первого раза принять нас в подвале, на кухне.

Мистер Вильямс вполне счастлив в семейной жизни, но он – самый богатый, но и самый грустный среди моих английских друзей. В его глазах прячется постоянная, неизбывная печаль. Стоит ему расслабиться, чуть-чуть забыться, и она вылезает наружу.

И вот я думаю: насколько это может быть связано с тем, что он родился сразу очень богатым? В мире не было ничего такого, чего не могли бы позволить себе его родители или, позднее, он сам. Каково это – расти в сознании, что в материальном мире, по крайней мере, ему не за что бороться? Захочет пароход, будет пароход, самолет, так самолет… Хоть пять «роллс-ройсов», хоть десять… И какое это имеет значение?

Семья мистера Вильямса создала одну из всемирно известных компаний в области издательского дела. Когда после университета пришла пора, он пошел в эту компанию работать и после коротких стажировок в разных ее подразделениях да пары бизнес-школ стал одним из ее исполнительных директоров. Не главным, но ключевым, надзирающим оком семьи – владельцев блокирующего пакета.

И каково это было опять, думал я, прийти и знать, что если не проявишь признаков клинического идиотизма (именно в медицинском смысле слова), то непременно будешь директором – не потому, что талантлив, а потому, что так заведено. Можешь сколь угодно быть умен и замечательно вкалывать – все равно этого никто не оценит, ты же не за то в командное кресло посажен.

И это было, конечно, несколько печально или, по крайней мере, скучно. И потому мистер Вилл своей работой немного тяготился, может быть, даже очень тяготился, но тщательно это скрывал, только друзья могли что-то заметить с близкого расстояния. Но что было делать: больше никто не мог заменить его, а кому-то нужно было представлять интересы семьи в бизнесе. Поскольку старший брат мистера Вильямса, вполне, кстати, тоже симпатичный, способный и неглупый человек, сразу же заявил, что бизнес не по нему и он намерен делить свое время между воспитанием детей и выпиливанием лобзиком, в каковом деле он достиг немалого совершенства…

И все же с каким облегчением мой друг ушел в отставку, когда семья постановила продать свои акции и полностью отойти от управления компанией! Теперь он посвящает себя жене и двум замечательным, скромным и серьезным детям, а также, чтобы не пропадали зря накопленные знания и опыт, сугубо на общественных началах трудится консультантом в нескольких благотворительных обществах.

Он прекрасный семьянин и верный друг, но богатство не сделало его счастливым.

Еще судьба меня столкнула с парой российских «олигархов». Они, конечно, «self-made men», создали себя с нуля. Дружить с ними оказалось нелегко, даже невозможно! Но мне удалось разглядеть, что люди они в общем-то счастливые, но счастливы они вовсе не тогда, когда тратят свои бешеные деньги. Это им как раз скучно, даже тоскливо. Хотя швыряют суммы туда-сюда, потому что социальные условности их круга этого требуют. Вопрос престижа. Но делают это скорее с плохо скрываемым отвращением. Счастливы же они по-настоящему только тогда, когда в бешеном азарте деньги делают, подбираются к очередному миллиарду.

Люди они умные, жесткие, волевые. Наверно, кроме того, им очень сильно повезло – они оказались в нужном месте в нужный час. Но повторю, они счастливы не потому, что богаты, а потому, что страсть к деланию денег, сам процесс делает их счастливыми. Ненадолго, правда, потому что, когда цель достигнута, становится несколько грустно. Но надо ставить новую и вгрызаться в нее зубами, сражаться за ее достижение и вертеться, как сумасшедшая белка в сумасшедшем колесе.

С самым богатым человеком планеты – «омахским оракулом» Уорреном Баффетом я, увы, не знаком. Но про него известно, что он, живя вдали от больших городов, обходится без обязательных атрибутов богатства – они ему совсем не интересны. Он живет в очень скромном и небольшом доме, в Омахе, штат Небраска, который купил за тридцать с чем-то тысяч долларов в 1958 году, ездит на скромной автомашине… Все его время, вся его энергия и колоссальные таланты тратятся на процесс создания денег. Инвестирование в фондовый рынок он возвел в ранг высокого искусства, и люди едут в Омаху на так называемые «Вудстоки капитализма», чтобы иметь возможность увидеть и услышать Баффета, со всех концов земли. Его инвестиционный фонд (с 1965 года он называется «Беркшайр Хэтуэй» – «Berkshire Hathaway») обрел культовый статус. Еще бы! Он, чуть ли не единственный среди себе подобных, все растет и растет, начиная еще с 50-х годов, уже в десятки тысяч раз вырос! Этот карман не меняется!

Баффет рос не в бедной, но и не слишком богатой семье, но уже в младших классах школы зарабатывал спекуляцией банками кока-колы и жевательной резинкой. В 13 он заполнил свою первую налоговую декларацию, списав 35 долларов в качестве расхода на капитальное оборудование – велосипед. Но уже тогда, судя по всему, деньги были для него не средством добывания земных благ, а самоцелью. То есть – по Марксу и по Аристотелю – извращение, хрематистика.

Сегодня этот человек занимается большой благотворительной и общественной деятельностью. Добивается, кстати, введения запретительного налога на наследство. («Нельзя ведь отдавать олимпийские медали 2020 года детям чемпионов Олипиады-2000», – говорит он.) И сам он не собирается почти ничего завещать своим детям – с его точки зрения, каждый должен всего в жизни добиваться сам. Деньги же богачей должны в итоге вернуться обществу.

Уоррен Баффет любит делиться опытом, с удовольствием раскрывает секреты, как делать деньги. Да и секретов никаких нет – в основном напряженная работа головного мозга. Конечно, мозга незаурядного и умеющего управлять мощными информационными потоками, а значит, и потоками денежными. Он досконально изучает рынок, выискивает имеющие потенциал роста акции. Использует все те же, хорошо всем известные критерии – соотношение доходности к капиталу, прозрачность, финансовые потоки, определяет, велики ли накладные расходы и задолженности, каково состояние конкуренции и выдержит ли компания атаку инфляции. Он все время пополняет свой список высокоэффективных компаний, а потом ждет момента, когда они оказываются недооцененными биржей – часто это происходит в моменты общего падения индексов биржи, когда паника рубит всех без разбору. И вот тогда он появляется на сцене.

Все вроде бы эту технологию знают, но остальным то ли терпения не хватает, то ли жадность подводит… Один из последних примеров: заметил Баффет, что в небольших американских городах появилась ярко выраженная тенденция – закрываются газеты и остается всего одна. Но зато вот эта единственная оставшаяся, в результате исчезновения конкурентов, резко увеличивает свои рекламные продажи и, соответственно, доходы. И вот стал Баффет вместе со своим главным бизнес-партнером Чарльзом Мангером находить в таких городах успешные газеты-лидеры и вкладывать в них деньги. Инъекция свежих капиталов, как правило, ускоряла этот процесс, конкуренты быстрее оказывались поверженными, а «Berkshire Hathaway» заработал на этом сотни миллионов долларов. Простая, казалось бы, идея, а вот никто другой не додумался.

Сколько есть в мире книг, подробно описывающих, что надо сделать, чтобы разбогатеть. Несть им числа. Например, книга Хорста Мехлера «Деньги не пахнут». Вообще-то в оригинальном немецком издании она называется совсем иначе – «Миллионеры, сделавшие себя сами», но российским издателям показалось, что это звучит недостаточно цинично, ведь в России общество все еще верит, что большие деньги можно зарабатывать, только если ты беспредельно безнравственен, хрематичен, так сказать.

А если говорится нечто иное, так это так, сказочки для наивных. Так вот, Хорст Мехлер, опросив тучу «сделавших себя» богачей, обнаружил, что все они, как один, перечисляют, хоть и разными словами, 14 одних и тех же принципов, необходимых для создания состояния. Я не буду заниматься их перечислением, они достаточно предсказуемы и, наверно, их небесполезно принять во внимание. Но если бы в них заключался действительный секрет того, как стать богатым, то, наверно, вопрос решился бы сам собой – все прочитавшие книгу автоматически входили бы в ряды олигархов и богачей. И если бы дело только в жестокости и отсутствии нравственных ограничений, то, надо думать, в России богачей было бы очень много. Да и не только в одной России, конечно.

Так что дело не в этом. Секрет заключается в том же – что никакого секрета нет. Один способ разбогатеть – это получить наследство или выиграть в лотерею, ну, или случайно набрести на какую-нибудь золотую (или нефтяную) жилу, разбогатеть, не понимая что делаешь, без особого труда.

Такое богатство мало того, что требует сверхъестественного везения, когда один шанс из миллионов, так еще и счастье редко приносит. По наблюдениям, случайные миллионеры не знают, что делать с неожиданно свалившимися на них деньгами. Они быстро профуковывают эти состояния, теряя в процессе друзей и близких, утрачивая присущий им образ жизни и не приспосабливаясь к новому. Спиваются, стреляются, делаются наркоманами. Или просто доживают жизнь в тоскливом одиночестве.

Так что случай моего друга Вильямса еще благополучный – его с детства приучили к деньгам, поэтому они не были ему в тягость, но и счастья они ему не принесли.

Но сами понимаете: рассчитывать на такое наследство или выигрыш в лотерею вряд ли стоит. Тогда остается второй способ – это каторжный, самоотверженный труд.

Кто-то из американцев, писавших на эти темы, отметил, что в принципе любой, жалующийся на свою бедность и жалкую зависимость от нелюбимой тоскливой работы, может в одночасье изменить свою участь – было бы только желание. Например, взять кредит в банке, купить ферму и трудиться там, не покладая рук, от рассвета до заката, Система в американском сельском хозяйстве сейчас такова, что это практически гарантирует вам не просто сытую, но и весьма обеспеченную жизнь. К тому же вы станете сами себе хозяином – замечательная вещь, между прочим! Правда, вкалывать надо, дай бог – а что же вы хотите, богатство заполучить, на диване полеживая? Так не бывает!

Есть и другие способы почти наверняка и достаточно быстро стать состоятельным человеком. Например, если у вас, что называется, руки с какой надо стороны приделаны, вы можете покупать квартиры и дома, находящиеся в плачевном состоянии, но в хороших, перспективных районах. Опять же, взяв под это дело кредит, если нет другого способа обзавестись капиталом. И, отремонтировав их как следует, перепродавать с немалой прибылью. При этом надо хорошенько посчитать, не убийственные ли вам банк навязывает проценты и что будет, если они вдруг сильно вырастут? И прежде чем покупать недвижимость, надо сделать большое, тщательное исследование – сколько стоят здесь дома и какую маржу может дать хороший ремонт.

Если вы человек хваткий и справитесь к тому же с элементарной бухгалтерией, то не успеете опомниться, как будете уже стоять во главе целого бизнеса. А дальше многое будет зависеть от вашего умения ладить с людьми, направлять их, максимально использовать их сильные стороны и нейтрализовывать слабые. Если вы будете в этом сильны, то сможете вскоре оказаться владельцем целого агентства недвижимости.

Но в любом случае это – самый надежный вид городского бизнеса. Но есть и другие.

Все они подразумевают, разумеется, кропотливое изучение рынков, глубокое понимание тех механизмов, которые вы собираетесь использовать, создавая деньги. И, непременно, в итоге любовь к самому делу. А дело, между прочим, по-английски – бизнес.

Но для начала нужны решимость и терпение. Потому что и в делах денежных, как и всех других, действует формула Хемингуэя: «Вялое любопытство не имеет ни права, ни сил чем-либо владеть».

С другой стороны, если за вашим стремлением разбогатеть стоит лишь больное самолюбие и комплексы, стремление любой ценой быстро самоутвердиться, то одного этого тоже может оказаться недостаточно. Если вы будете мечтать только о результате, не разобравшись как следует в процессе, не научившись наслаждаться трудной работой, то вас могут ждать большие неприятности. Такие, например, какие постигли недавно француза Жерома Кервьеля. Кто не рискует, тот, как известно, не пьет шампанского, но и рискующий без толку и разбору, бесшабашно, тоже скорее всего останется на пиве и воде, а то и закончит тюремной баландой.

Третья сигнальная

Пора подводить итоги.

Главный пророк капитализма Адам Смит учил, что именно свобода развязывает руки участникам рыночных процессов, что разумный риск при этом – непременное условие прогресса. Но это не значит, что у государства нет и не должно быть регулирующей роли в отношениях с рынками – последние банковские и биржевые эксцессы лишний раз ясно это показывают. Но пределы этих разумных ограничений очевидны – необходимо лишь то, что достаточно. Ограничения должны быть минимальными, но все же эффективными.

Ведь даже демократия не выше здравого смысла, как говорил Сократ, готовясь – в полном соответствии со свободным (и вполне идиотским) волеизъявлением афинского народа – выпить чашу цикуты. Так же и принцип свободы рынков не выше здравого смысла и голоса рассудка. Да, собственно, о попрании свободы речь не идет, наоборот, о ее защите. Потому как и здесь должен действовать давно уже осознанный человечеством принцип: свобода одного кончается там, где она нарушает свободу другого. Иначе она не свобода, а наоборот, тирания и произвол. Не могут банки топтать интересы всех остальных игроков на рынке, безрассудно уничтожая стоимость вместо того, чтобы ее хранить и умножать…

Свобода уничтожать самих себя и подрывать тем самым финансовую систему в погоне за сверхприбылью – это никакая уже не свобода, а преступный идиотизм. И что позволено быку – рядовому брокеру на бирже (которому полезно набить шишек и поучиться на собственном горьком опыте), то не позволено Юпитеру, которому доверена кровеносная система экономики.

Которому доверены Деньги.

Вот я и дошел до еще одного, опять-таки не научного, а метафорического определения, причем много раз озвученного до меня. При этом еще и неполноценного.

Потому что деньги, конечно, не только кровь экономики. Они еще и третья сигнальная система человечества.

К этому близко подходил Сомерсет Моэм, когда писал, что деньги – это «шестое чувство, без которого остальные пять бесполезны». Но в наши кибернетические времена это уже не дополнительный орган чувств, работающий на уровне отдельного индивидуума, но целая сигнальная система человечества. Они бесконечно способны к адаптации. И перепрыгивают через все возводимые барьеры.

Но при этом они нестабильная штука – по сути своей, они постоянно меняются количественно и качественно, в объеме и скорости движения (оборота). Только так и может быть, но в этом и их фундаментальный недостаток, из-за которого, видимо, теоретикам все так и не удается до конца раскрыть их суть.

Так что деньги – это движение, процесс. Остановившись, деньги умирают. Или, по крайней мере, замирают.

И еще не могу удержаться от крамольной мысли – не есть ли деньги своего рода акции во всемирном предприятии, свидетельствующие о праве владельца на некую часть совокупного богатства человечества? На долю в некоем совокупном спросе, том самом, что «вынь и положь!». Ну, или ваучер, что ли. (Хотя в России это слово лучше не произносить пару поколений еще.) Или уж, по крайней мере, кусочек общественного договора об экономических правах и обязательствах. (Но с этого я начал эту книгу – круг замкнулся.)

Но у меня есть мое личное определение. Свое заветное. Припасенное на конец.

Д. – ДИНАМИЧЕСКАЯ СИСТЕМА, РЕГУЛИРУЮЩАЯ МАТЕРИАЛЬНОЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ЛЮДЕЙ МЕЖДУ СОБОЙ И С ПРИРОДОЙ.

«Слишком общо», – поморщатся экономисты, и будут правы.

Но не слишком ли конкретны, приземлены, узки определения из словарей и учебников? Перечисление функций, а не определение смысла.

Мне кажется, нужно и то и другое.

Ну, хорошо, хорошо – И В ТО ЖЕ ВРЕМЯ ИЗМЕРИТЕЛЬ И НАКОПИТЕЛЬ СТОИМОСТЕЙ ДЛЯ МНОГОСТОРОННЕГО И РАСТЯНУТОГО ВО ВРЕМЕНИ ОБМЕНА.

Н-да, сам знаю: тяжеловато.

И еще – символ, в соответствии с негласным общественным договором, регистрирующий все долги и трансакции.

Ну, тут опять я вторгаюсь в ту же спорную тему: товар-не-товар – символ-не-символ.

Под конец не хотелось бы начинать дискуссию заново…

Можно и проще, так как скажут многие экономисты:

«ДЕНЬГИ – ЭТО ВСЕ, ЧТО УГОДНО, ЧТО ШИРОКО ПРИМЕНЯЕТСЯ В КАЧЕСТВЕ СРЕДСТВА ПЛАТЕЖА И УЧЕТА ДОЛГА И КРЕДИТА».

Замечательно, но очень уж утилитарно. И если начать вдумываться, возникает масса вопросов. Кому и чему – угодно? Что значит – широко? Учет долга – в каких смыслах? А кредит – он средство платежа или учета? И опять же – в каком смысле?

Но в утилитарности есть огромный плюс. Потому что она помогает понять, что функции денег выстраиваются в пирамиду, в основе которой – функция обмена, и на ней, как на мощном фундаменте, стоят все остальные.

То, что деньги – средство обмена, позволяет им стать всеобщим эквивалентом и мерилом труда и стоимости. Что в свою очередь делает их средством платежа. А именно средство платежа может единственно служить практичным инструментом накопления. (Не телевизоры же с пылесосами сотнями в сарае наваливать.) А накопление создает возможность предоставления кредита – и на этом этапе, на этом новом витке деньги переходят в некое новое качество.

Вершина пирамиды упирается в небеса и все время растет вверх. Где-то там, в заоблачных высях, теряются «биноминальные деревья» деривативов, все эти полумифические финансовые инструменты, то ли «почти деньги», то ли еще нет… И наверняка, пока вы читаете эту книгу, что-то опять там рождается новое, для чего и названия еще нет.

Потому что деньги – это наша связь с будущим. Великий хамелеон, всеобщий заместитель – и так было с самого начала! Скот имел собственную ценность, но заменял все остальные. Потом в Междуречье додумались заменять живой скот глиняными фигурками коров и овец. Потом помещать их в специальные ящички с фиксированным стандартным количеством и ящики эти запечатывать. Потому что не имело уже в конце концов значения, сколько там, внутри, этих фигурок. Сами ящички с обозначенной на них цифрой стали символами. Также символами работали золото и серебро, представляя в торговле все остальные товары. Затем чеки и векселя, прочие коммерческие бумаги стали представлять, символизировать золото. Из них весьма логично развились бумажные деньги. А потом нахальные бумажки, фантики эти оторвались от золота, попытались сами стать на его место – место символа и универсального эквивалента. И это у них не так плохо получилось. Параллельно деньги превращались в нечто совсем уже виртуальное – в запись в банковской книге. Не имеющая никакого физического тела субстанция – кредит – стала творить деньги в огромных количествах. Это позволило деньгам стать пластиком – кредитными картами. С массовым внедрением компьютера и интернета деньги стали превращаться в запись электронную, достигли своей высшей формы – чисто информационной, к которой, наверно, всегда и стремились – от глиняных фигурок и ракушек каури, через золото и векселя. Стали они теперь каким-то неосязаемым и невидимым глазу электронным колебанием. Способом регистрации и калибровки товарных и прочих обменов (чем в глубине души, наверно, были всегда). Центральный вопрос, правда, вот в чем: сможем ли мы когда-либо доверять щелчку одного электрона по другому в той же степени, что золотой монете или зеленому «баксу» в период его расцвета и могущества? Потому что у денег как минимум две стороны, и одна из них – ментальная, психологическая. Деньги вершат свою главную работу в наших головах (а теперь уже и компьютерах), а информационные символы – лишь материальная опора в этом процессе.

Но с третьей стороны деньги, конечно, отражают, как волшебное зеркало или монитор, экономическую реальность. Не вуаль все-таки, наверно, но – форма при содержании. Форма, впрочем, сверхважная, она может сильно влиять на содержание, даже искажать его (в плохих ситуациях) до неузнаваемости, может определять направление и суть движения экономического развития. Назначать победителей и побежденных в вечной гонке-конкуренции за ограниченные ресурсы Земли.

Когда мы съедим свой кокон

Они, эти природные ресурсы, не включаются в расчеты стоимости – мы ничего никому якобы за них не должны. Самая удобная система взглядов состоит в том, что Земля – это своего рода ядро ореха или кокон для личинки – человечества. И пока мы не вылупимся, пока не встанем на наши собственные ноги, можно спокойно всё это переваривать – и нефть, и газ, и лес, и руду, и высасывать земные соки.

Но в последнее время возникли сомнения, не кончаются ли полезные вещества в коконе, причем раньше, чем личинка может надеяться расправить крылья и отправиться искать корм где-нибудь за его пределами.

Для начала все это может оказаться полной чушью. Распространенный взгляд совсем не глупых людей состоит в том, что мы здесь – совершенно случайно. Такой просто счастливый лотерейный билет вытащили. Достались нам по случаю все эти ресурсы просто так, халява такая выпала, ну и надо пользоваться. Какой там кокон, что за глупости!

В действительности мы не можем судить, потому что наше видение очень узко, мы более или менее знаем только то, что происходило за последние несколько тысячелетий – совершенно ничтожный срок. Пещерный человек не сомневался, что весь мир состоит из гор и ущелий, забитых, возможно, нерастаявшими глыбами льда, и что он всегда был именно таким. Если бы кто-нибудь рассказал у костра в пещере, что бывают еще и моря, и леса, и равнины, его бы приняли за нелепого фантазера. А племена, жившие на каком-нибудь отдаленном острове, не сомневались, что мир состоит только из бесконечного океана и одного острова, на котором живут и всегда жили все люди Земли.

На самом деле мы не так далеко ушли от тех древних людей, как нам самонадеянно кажется. Не сомневаюсь, через пару столетий наши потомки будут смеяться над многими нашими взглядами, как мы сегодня смеемся над представлениями о плоской Земле и вращающемся вокруг нее Солнце.

Но как же, как же наука? Все наши астрономы, физики, нанотехнологи, все наши Эйнштейны? Разве не раскрыли они уже тайны Земли и космоса, пространства и времени? Не обольщайтесь. Эйнштейн потому-то и был гением, что понимал, насколько относительны, насколько все еще ничтожны наши знания, как мало мы понимаем вселенную, ее историю и свое место посредине всего происходящего. Даже согласовать две фундаментальные теории – квантовой физики и относительности – оказалось невозможно.

Еще одно сравнение, которое приходит в голову, – с очень близоруким человеком, рассматривающим крохотный фрагмент огромной картины и пытающимся понять, что же там такое нарисовано. Не поймет. Даже хуже – поймет неправильно. Разглядев песчинку, будет думать, что на картине – бескрайняя пустыня, а на ней на самом деле – гигантский мегаполис, а песчинка затесалась туда случайно.

И даже как работают деньги, созданные вроде бы нами самими, мы до конца понять не можем.

Предоставленные себе, деньги оказываются умнее нас, они ведут нас куда-то. Но хотелось бы знать, куда. Вдруг – в пропасть? Или – для начала – в какую-то новую Великую депрессию, всемирный экономический кризис?

С другой стороны, может быть, кризис необходим? Это будет крайне неприятно для сегодняшнего поколения, но, может быть, пора перетряхнуть мировую экономику, вообще все устройство нашей цивилизации? Может, Земля более не в состоянии выдерживать наше весьма небрежное, затратное обращение с ней, манеру хозяйствовать, не считаясь с тем, что природные ресурсы все время убывают? Пора, может быть, остановиться – и об этом нам сигнализируют деньги?

А также куча ученых, громко бьющих во все колокола, предупреждая о перегреве планеты, грядущей катастрофе из-за изменений в климате.

Может быть, и так, а может быть, иначе. Мы опять же видим лишь небольшой фрагмент большого полотна.

Но до сих пор человечество исходило из того, что экономический рост, повышение производительности труда, увеличение объема производимых товаров – безусловное благо. Понятно почему – потому что только это дает большинству из нас шанс на достойную жизнь.

Возможно, бьющие тревогу и правы, и нам придется резко затормозить – все, приехали! Повторяю, может быть, другого выхода и не будет. Придется смириться. Но надо ясно понимать, каковы будут последствия.

Человек в своих отношениях с материальным миром подчиняется тем же математическим законам. Если людей каждый день будет становиться все больше, а товаров всё меньше, значит, в среднем нам, подавляющему большинству, будет доставаться все меньше благ. Как мы будем делить между собой скудеющее добро?

Экономическое развитие подобно подъему на велосипеде в горку. Если перестать крутить педали, то обязательно покатишься вниз.

Сознательное снижение экономического развития будет неизбежно вести к сворачиванию цивилизации. Если временному, то еще ладно, можно перебиться пару поколений. Если нет, то это все, конец халявы. Назад в пещеры, в леса, на острова в океане. Значит, наше время кончилось – мы не оправдали надежд.

Но соглашаться на это заранее, не имея окончательных доказательств необратимости такого исхода, как-то обидно. Да этого и не произойдет.

Некоторые утверждают: ничего страшного, хватит уже этого увлечения материальным миром, этим потребительством. Давайте лучше жить дружно, богатой духовной жизнью!

Оглянитесь вокруг. Посмотрите на людей. Готовы они – в массе своей – жить высокой духовной жизнью в аскетической бедности? Ответ, по-моему, очевиден. Добровольно не готовы. Ну, что же, очень жаль, придется тогда их заставить. Раз они не понимают собственного блага.

Ах, заставить?

А кто будет заставлять? Специальная полиция? Чрезвычайные комиссии? Диктатор? Родительская фигура, которая накажет неразумных детей, заставит их «хорошо себя вести»?

Но ведь все предыдущие попытки строительства моделей командной экономики заканчивались провалами. Почему нынешние лидеры движения за спасение планеты думают, что они справятся лучше с управлением чем-то, что в тысячи раз сложнее советской экономики 70-х и 80-х?

Повторю в третий раз: не исключено, что что-то в этом духе в итоге станет неизбежным – в случае катастрофического развития событий.

Но в таком случае не знаю даже, будет ли в этом храбром новом мире место деньгам. При том что, по словам Мартина Вульфа, они – самый «коллективистский», самый «социалистический» институт, который придумало человечество. В смысле – объединяющий людей в общество.

Ну а в русском языке деньги происходят от слова «тенге», имеющего тюркские корни. А корень этот имеет несколько значений, в том числе «баланс», «выравнивание» и – «весы». То есть инструмент, устанавливающий истинную меру вещей и вносящий справедливость в их отношения друг с другом.

Что и требовалось доказать.

Вместо послесловия

И всё-таки… Неужели вас никогда не посещало это абсурдное, но жгучее и острое желание – уединиться в ванной с красивой, розовой, бархатной на ощупь пятидесятифунтовой бумажкой или, в крайнем случае, зеленой стодолларовой. Если удастся добыть банкноту в пять тысяч рублей, то и она подойдет. Взять бумажку за уголок, чиркнуть спичкой… Держать ее нежно и смотреть, не отрываясь, в зеркало, как она горит. Любоваться тем, как пылает, сверкает золотом пламя маленького костра, превращая цветную бумагу в черную золу.

И никогда никому потом об этом не рассказывать.

Глоссарий

Ажио – величина надбавки по отношению к номинальной стоимости ценной бумаги или курсу денежного знака (см. также Дизажио). Отсюда французское слово «ажиотаж».


Активы – совокупность имущества, денежных средств, ценных бумаг, принадлежащих компании или частному лицу.


Акция – ценная бумага, дающая право на владение долей компании, участие в управлении ею и получение прибыли в виде дивидендов. Акции, как правило, продаются и покупаются на фондовой бирже, курс акций устанавливается при этом механизмом спроса и предложения.


Бартер – то же, что и натуральный обмен, при котором товары и услуги напрямую обмениваются между собой без посредничества денег. Количество теоретически необходимых «курсов» многостороннего обмена вычисляется по формуле:

x = n(n – 1) – 2,

где x – число обменных курсов, n – число участвующих в обмене товаров.


Бреттон-вудская система – международная финансовая система, принятая в 1944 году на конференции в американском курортном городке Бреттон-Вудс. Привязала курсы валют основных индустриальных стран мира к доллару США, а тот – теоретически – к золоту. Считается переходным этапом от золотого стандарта и жестких курсовых привязок к эпохе плавающих курсов и фиатных денег. Б.-в. c. существовала вплоть до начала 70-х годов и положила начало Международному валютному фонду и Всемирному банку.


Валовой внутренний продукт – совокупная стоимость всех товаров и услуг, произведенных на территории страны за определенный период – один из важнейших статистических показателей, позволяющий измерять состояние экономики.


Вашингтонский консенсус – 10 заповедей современного либерального капитализма (минимизация государственного вмешательства в экономику, свобода финансовых рынков, международной торговли и инвестиций, снижение дефицитов госбюджетов и налоговых ставок и так далее). Сформулированы американским экономистом Джоном Уильямсоном в 1989 году. Восходят к принципу «Laissez-faire» и перекликаются с идеологией так нызваемой «рейганомики».


Вексель – ценная бумага, удостоверяющая безусловное обязательство выдавшего его лица (простой вексель) или его распоряжение третьему лицу (переводной вексель) произвести платеж указанной суммы в указанный срок.


Второй закон термодинамики – точнее, «второй принцип термодинамики» – положение, определяющее, как считается, неизбежность возрастания хаоса.


«Голландская болезнь» – в 60-х годах ХХ века зависимость экономики Нидерландов от экспорта газа достигла таких масштабов, что вся структура инвестиций оказалась искажена, а курс гульдена значительно завышен, с долгосрочными печальными последствиями для экономики. Некоторые экономисты считают, что Россия сегодня находится в схожем положении.


Гривна – денежная единица Древней Руси (и современной Украины).


Гришема закон – состоявший на службе у королевы Елизаветы I сэр Томас Гришем в письме к монарху отметил (в 1558 году), что «плохие и хорошие монеты не могут циркулировать вместе». Однако справедливее было бы назвать этот закон именем Николая Коперника, почти на 40 лет раньше написавшего, что подвергшиеся дебейзменту монеты «вытесняют из обращения хорошие».


Дебейзмент – порча, снижение содержания драгоценных металлов в монете и другие изменения, ведущие к уменьшению ее реальной, физической стоимости при сохранении прежнего номинала.


Денежная масса – совокупность наличных и безналичных платежных средств, измеряется так называемыми денежными агрегатами (М0, М1, М2), показывающими количество наличных денег, средств на банковских счетах и выданных кредитов. Агрегаты позволяют правительствам и центробанкам следить за состоянием денежной массы и – теоретически – предотвращать угрозу инфляции или дефляции.


Депрессия – глубокий экономический кризис, ведущий к широкомасштабному спаду производства, массовой безработице и банкротствам. Великая депрессия 1929–1933 годов сопровождалась в США 30-процентной дефляцией.


Деривативы – финансовые инструменты – производные от базовых активов (акций, облигаций, рынка долга и так далее). Примеры Д. – фьючерсные контракты, опционы и свопы. Используются, с одной стороны, для страхования рисков, с другой – для извлечения спекулятивной прибыли.


Дефляция – процесс, противоположный инфляции, сокращение денежной массы в обращении, сопровождающееся снижением цен и заработных плат. При выходе из-под контроля может иметь катастрофические последствия для экономики (см. Депрессия).


Дефолт – неспособность должника осуществлять выплаты по полученным займам или кредитам в определенные соглашением сроки и в определенных суммах.


Дефолтный своп – деривативный контракт, согласно которому одна сторона обязуется выплатить другой компенсационную сумму в случае дефолта третьей стороны (или другого «кредитного события»). Взамен вторая сторона выплачивает первой вознаграждение – так называемую «премию».


Дивиденды – выплаты владельцам акций из прибыли компании.


Дизажио – величина скидки, с которой ценные бумаги могут продаваться по сравнению с их номинальной стоимостью; противоположное – ажио.


Золотой стандарт – монетарная система, при которой денежная единица привязывается к золоту и по первому требованию может быть обменена на определенное количество этого драгоценного металла. В международных расчетах при этом используется фиксированный обменный курс валют по отношению к золоту. З. с. сущестовал в странах рыночной экономики с конца XIX века и до Второй мировой войны. Окончательно от привязки к золоту отказались, впрочем, только в начале 70-х годов прошлого столетия, когда была отменена так называемая Бреттон-вудская система.


Игра на повышение – спекулятивная игра на бирже, когда игроки скупают ценные бумаги (или товар) в расчете на значительное повышение их курса.


Игра на понижение – продажа без покрытия или «короткая позиция» – спекулятивная игра на бирже, участники которой продают активы, которыми не владеют, надеясь получить их позднее по сниженной цене.


Индоссамент – передаточная надпись на векселе, чеке или другом финансовом документе, удостоверяющая переход прав требования по нему к другому физическому или юридическому лицу.


Инфляция – снижение стоимости денег и общее повышение цен, как правило, связанные с ростом денежной массы. Гиперинфляция – резкое, катастрофическое обесценивание денег, считается что Г. наступает при росте уровня цен, превышающем 50 % в месяц.

Ипотечный кредит – кредит, выданный под залог имущества, чаще всего, недвижимого. Как правило, такой кредит берется для покупки жилья, причем само жилье и служит залогом – оно переходит в собственность кредитора в случае невыплаты долга в срок.


Капитал – одна из главных функций денег, когда они направляются на приобретение ресурсов, необходимых для производства товаров и услуг. В классической политэкономии термин применяется в более широком смысле слова, обозначая один из трех главных факторов производства, наряду с землей и наемным трудом. То есть под определение «К.» подпадают все товары, машины, оборудование, инструменты и так далее, используемые в производстве.


Кредит – предоставление в долг денежных средств или других материальных ценностей на определенный срок. Выдается, как правило, под согласованный процент, фиксированный или привязанный к учетной ставке. К. – настоящий двигатель и торговли и производства, без него не было бы и капитала.


«Laissez-faire» – принцип невмешательства или минимального государственного вмешательства в функционирование рынка. Восходит к высказыванию лидера группы французских предпринимателей XVII века некоего Ле Жандра, который в ответ на вопрос министра финансов Кольбера, как государство могло бы помочь бизнесу, ответил: «Laissez-nous faire», то есть «оставьте нас в покое, дайте нам делать то, что мы делаем». Та же мысль была на философском уровне сформулирована на столетие позже Адамом Смитом, писавшим о «невидимой руке рынка», которому не должно мешать государство.


Ликвидность – способность быстрого превращения активов (ценных бумаг, товаров, недвижимости, оборудования и так далее) в «живые» деньги, а также наличие необходимого количества средств для покрытия текущих обязательств банка или компании.


Маржинализм – субъективная теория стоимости, согласно которой цена товара или услуги определяется не трудовыми или капитальными затратами и даже не практической пользой, а их предельной полезностью. То есть бриллианты или жемчуг дороже воды потому, что они редки и их предельная полезность с точки зрения потребителей высока.


Маржинальная торговля – спекулятивная торговая операция, при которой покупатель вносит лишь небольшую часть общей цены (маржу) в качестве залога за будущую покупку (как правило, в качестве залога выступают ценные бумаги); М. т. позволяет играть на понижение, причем с большим «плечом», то есть значительным увеличением эффекта и при выигрыше и проигрыше.


Монетарная политика – набор мер, с помощью которых правительства и центральные банки могут поддерживать стабильность валюты, что в свою очередь помогает обеспечивать равномерный рост экономики и не допускать высокой инфляции или дефляции. Основывается на соотношениях между процентом банковского кредита, объемом денежной массы в обращении и обменным курсом по отношению к другим валютам.


Монопсония – монополия покупателя, ситуация на рынке товаров и услуг, когда имеется только один покупатель и много продавцов.


Облигация – ценная бумага, удостоверяющая долг и право покупателя на возвращение в обозначенный срок ее номинальной стоимости, а также на получение дохода от вложенной суммы в виде процента от номинала на протяжении всего срока действия О. Существуют также дисконтные О., которые изначально продаются по цене ниже номинала – со скидкой (дисконтом), заменяющей процент.


Опцион – деривативный контракт, дающий право (но не обязанность) либо купить (колл), либо продать (пут) некий товар или ценную бумагу по определенной цене.


Потлатч – обычай обмена подарками у североамериканских индейцев. Принимал социально и экономически крайние формы. Иногда сопровождался даже полным разорением дарящего.

Предельная полезность – понятие в маржинальной теории стоимости (см. Маржинализм), означающее степень полезности наименее полезной (маржинальной) единицы блага. Вычисляется при прибавлении или отнимании этой, достаточно условной, единицы. Теоретически – в условиях идеальной конкуренции – определяет рыночную цену.


Предложение – в формуле «спрос и предложение» под последним обычно подразумевается производство товаров и услуг, предлагаемых на рынке. Взаимоотношения спроса и П. являются центральным вопросом экономики. Иногда он формулируется следующим образом: потому ли ныряльщики рискуют жизнью, что цены на жемчуг высоки или же, наоборот, жемчуг стоит так дорого, потому что его трудно и опасно добывать? В принципе, этот вопрос – из той же серии, что и спор о первичности яйца или курицы. Однако в конкретных, особенно кризисных, ситуациях может требовать однозначного ответа для определения макроэкономической и монетарной политики (см. Спрос).


Процент – плата за пользование деньгами, взимаемая кредитором с должника пропорционально одолженной сумме. Когда вы кладете деньги на срочный счет в банк, он становится вашим должником и платит вам П.; когда вы берете ссуду в банке, вы меняетесь с ним ролями. Различают П. номинальный и реальный, так как он должен компенсировать инфляцию, прежде чем кредитор получит какую-либо прибыль. Мировые религии традиционно не одобряли или даже запрещали ростовщичество, которое практикуется с 1500 года до нашей эры.


Резана – денежная единица Древней Руси, 1/50 гривны.


Рецессия – спад в экономике, при котором валовой внутренний продукт не растет или сокращается два квартала подряд. Таким образом, о наступлении Р. становится известно только через полгода после ее начала.


Своп – вид деривативного контракта, по которому две стороны договариваются «поменяться» позициями (денежными потоками) в случае того или иного события.

Свопцион – разновидность свопа, дающая право (но не обязанность) обмена позициями в будущем. Используется в основном крупными игроками – банками и корпорациями, стремящимися застраховать свои риски на финансовом рынке.


Спрос – потребность рынка в том или ином товаре или услуге; в качестве важного экономического индикатора применяются категория так называемого совокупного С. и его функция (или зависимость) от уровня цен.


Стагнация – экономический застой, низкий рост или его полное отсутствие.


Стагфляция – характерная для 70-х годов XX века ситуация в развитых капиталистических странах, когда высокий уровень инфляции сочетался с низким экономическим ростом. Считалась поначалу парадоксом, поскольку ранее экономисты считали подобное сочетание невозможным.


Стоимость – ценность товара или услуги по отошению к другим товарам и услугам. В классической политэкономии определяется как количество общественного труда, истраченного на производство; в субъективных теориях (см. Маржинализм) – субъективной полезностью. В конечном итоге проявляется в рыночной цене, образующейся через механизм спроса и предложения (см.).


Стоимость денег с учетом фактора времени – или так называемая временная ценность денег – теория, согласно которой рационально мыслящий человек всегда предпочтет, при прочих равных условиях, получить деньги немедленно, чем ту же сумму в будущем. Или, говоря иначе, сумма, полученная сегодня, больше той же суммы, полученной завтра. Если через год 1000 долларов, положенная в банк, увеличится до 1100 долларов, то значит ли это, что Стоимость денег во времени составляет 100 долларов? Не обязательно, потому что должны быть учтены также вероятные риски и инфляция. Вообще соотношение деньги-риски-время есть самый глубинный и центральный вопрос финансовых рынков; начиная с XIII века математики пытаются предложить формулы для вычисления на этой основе оптимального кредитного процента. Но если существует формула, по которой высчитывается процент, исходя из суммы и времени жизни кредита, то справедливо и обратное: зная величину отданной в долг суммы и процент, можно высчитать и время, необходимое для получения оптимальной стоимости с учетом рисков.


Тэлли – деревянная палочка с насечками, вплоть до XVIII века использовавшаяся английским казначейством в качестве денежно-учетного документа и своего рода дисконтной облигации (см.). Имела широкое хождение в качестве «квазиденег».


Убывающей доходности закон – если один килограмм посеянного зерна дает тонну урожая, это не значит, что два килограмма на том же участке принесут две тонны. Скорее всего, при всех неизменных условиях, каждая добавленная единица вложений будет все менее эффективной. Перекликается с законом убывающей полезности – каждый выращенный вами дополнительно мешок зерна будет чуть менее полезным для вас, чем предыдущий (см. Маржинализм).


Учетная ставка – процент, под который Центробанк представляет краткосрочный кредит коммерческим банкам. Чем выше У. с., тем более высокий процент взимают затем с клиентов коммерческие банки. В российской практике называется «ставкой рефинансирования». Термин «У. с.» имеет и ряд других значений в применении к векселям и другим ценным бумагам.


Федеральная резервная система – Центробанк США, состоит из 12 региональных резервных банков.


Фиатные (или декретные) «принудительные» деньги – деньги, вводимые декретом (законом) государства, не имеющие иного обеспечения и обязательные к приему в качестве платежного средства. Название происходит от латинского выражения «Fiat!» – «Да будет так!».


Фондовый рынок – рынок торговли акциями компаний, а также их производными – деривативами. Торговля эта осуществляется как на специально отведенных для этого биржах, так и вне их.

Фьючерсный контрактдериватив, в отличие от опциона означает принятие обязательства купить или продать некий товар или другой актив по определенной цене и в определенный момент времени.


Хеджирование – финансовая стратегия, призванная уменьшить инвестиционные риски (см. также Деривативы). Например, вложив средства в акции компании в расчете на их рост, инвестор может также занять «короткую позицию», то есть сыграть на понижение, застраховавшись от резкого падения курса тех же акций.


Центробанк – учреждение, определяющее монетарную политику в той или иной стране или группе стран. Главная задача Ц. – поддерживать стабильность национальной валюты, регулировать денежную массу.


Частичное резервирование – практика, при которой банк выдает коммерческие кредиты на суммы, превышающие (часто в несколько раз) имеющиеся у него депозиты и высоколиквидные активы. Ведет к наращиванию денежной массы, неся угрозу инфляции. Такая практика также чревата кризисами ликвидности, подобными тому, что разразился в банковском секторе США и других западных стран в конце 2007 – начале 2008 года. С другой стороны, защитники этой системы утверждают, что без нее кредит был бы менее доступен для бизнеса и, следовательно, темпы экономического развития значительно снизились.


Примечание: Некоторые формулировки и определения, использованные в глоссарии, могут не совпадать с общепринятыми и отражают взгляды автора.


на главную | моя полка | | Краткая история денег |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 12
Средний рейтинг 4.7 из 5



Оцените эту книгу